Крушение антенны [Николай Огнев] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Н. Огнев КРУШЕНИЕ АНТЕННЫ
А. М. Зайцеву
Глава стремоуховская МЕРИН ХИТРЕЙ
(О том, как Иван Петров Стремоухов не захотел быть бараном.)
4 Ав. 914 г. 12 ночи. Марсельезу я не пелъ а немцевъ долой кричалъ у сербскаго посольства зачто меня назвали бараномъ и велели кричать долой Австрию Я хотелъ было объяснить что не Австрия молъ виновата а больше немцы но в ето время какой то хлюстъ меня порядочно толкнулъ и сказалъ что я баранъ и ничего не понимаю. Были и такие бараны которые кричали долой Сербию но такимъ затыкали моментально ротъ было ето 16-го июля я былъ изрядно выпивши и стехъ поръ маковой росинки небыло ворту до 2-го Августа а 2-го вечеромъ нашелся одинъ добрый человекъ разыскать выпивки и нашелъ какого то собачьяго пойла точно названия незнаю вроде кюмель-дюпель чтоль хорошо незнаю стоитъ онъ не въ военое время 65 а заплатили мы 1 р. 40 к. и велели намъ еще приходить но я решилъ пойти в Аптеку купить цытрованили. вчера одинъ носачь знакомый моимъ хозяевамъ приносилъ бутылку коньяку зимулина но нечисто переправилъ на ярлыке стоимость изъ цыфры 3 зделалъ 8 а изъ одного 2 и хоть и хотелось выпить но бараномъ быть незахотелъ Война мне уже давольно таки надоела куда ни придешъ все провойну говорятъ живутъ больше слухами нежели газетами. Хорошо бы теперь уснуть недели на две а потомъ проснуться и купивъ газету прочитать (Разгромъ Германской армии Германский флотъ лишенъ рокировки матъ близокъ) Пишутъ ли у васъ тамъ какие утки какъ вотъ на етомъ листочке газеты которую здесь 2 дня печатаютъ (Вырезка из газеты):ЗАЯВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛА РЕННЕНКАМПФА.
"Ран. Утру" телеграфируют, что генерал Ренненкампф, уезжая из Вильны, заявил: "Отсеку себе руки, если в течение полугода не донесу о взятии Берлина". Не писалъ я потому что со дня на день собирался удирать ксебе вдеревню то послучаю забастовки нанашемъ заводе и потомъ войны. Немцевъ унас уволили остались полунемцы Досвидания наша беретъ не смотря на слухи что у нашихъ рыло вкрови А я теперь переехалъ живу не в Петербурге а въ Петрограде. И. Стремоуховъ. Теперь — рассказ: Сергеичев помирал трудно и долго, тяжко раскарячив ноги. Положили его у окна, все просил свежего духу. Сергеичева старуха, Настя, плакала за печкой тихо, по-старчески. Деревенский председатель, Малина Иваныч, вошел в избу, сел, закурил. Спохватился, погасил курево о подошву валенка: и так воздух наперделый. — Говорил я тебе, Власуха, не гоняйси за девками. А ты все гоняисьси да гоняисьси. А? Власух! Сергеичев растопырил белесый рот, стал цеплять воздух зубами, руки заскребли по подстилке. Грикуха, сын, как стал с утра посреди избы, упершись макушкой в потолок, так все и стоял; неподвижно смотрел на отца белыми матреньими глазами. — Посылали за попом-то, Насть? — скучно спросил Малина Иваныч и вдруг хлопнул по желтому, пахучему тулупу: — Власух, а Власух! А советску власть сшибать собиралси? Вставай, штоль? Сшибем — не житье, малина будет, а? Вла-сух! Сергеичев икнул предсмертно, и председателю стало скукотно и тяжко; встал, вышел на волю. Здесь, на морозе, томились, но в избу не входили, страшно: Сергеичев был колдун. Всем известно было, что помирает Сергеичев от сердечной водянки; сердце, будто бы, распухло и налилось водой. Это сказал не доктор — до доктора много верст, никем не меренных — это сказал Шкраб. На горбачевский хутор, в колонию к Шкрабу стали ходить лечиться с тех пор, как он дал бабке Пыхтелке пилюль от животного перебоя задором; пилюли не помогли; но, ведь, это давно известно, что не всякое лекарство помогает, тем более — по кучевлянским болезням; а болезни у кучевлян особые: Черная тырьва. Попрыгун. Репей в мозгах. Волосень. Нутряная глиста. Родимчик. Конский чох. Есть еще болезнь бардадым, но про нее на людях не выражаются; а почему не выражаются — сглазу боятся. Про болезнь сердечную водянку и слыхом не слыхано. Сергеичеву болезнь об'ясняли так: раньше был ломовым в городе; надорвался; приехал в деревню, стал колдуном, спутался с ненашими, служил им верой и правдой; а потом захотел взять над ними силу, — ненаши и припомнили ему ломовой надрыв. — Ну, что? Как? — подскочила к председателю Пыхтелка. — Дышит ощо? — Ощо-ощо! Пай, самогон кури скореича. Икает. А Пыхтелка, когда вино было открыто — все, бывало, пых-пых-пых, — в кабак, за вином. Принесет двадцать косух, припрячет в клеть и ждет, аки паук: какая-такая муха перьвая в сети залетит. Закрыли вино, а у Пыхтелки — ханжа готовая. Закрыли ханжу — самогон стала курить. На все у Пыхтелки ответ припасен. Продовольствие пыхтелкино — кровь людская. Стояли по-двое, по-трое, толкался шопот: — Вот, — колдун-колдун, а к ответу и его тянут. — Да хто тянет-то? — Бог. — Чорт. — Ни черта вы не понимаете, как вижу, — важно сказал Малина Иваныч. Ни бог, ни чорт, а полукрест. — Эт-то, сталбыть, где же полукрест, Малина Иваныч, — робко зашептала Пыхтелка. — Про полукрест ощо не слыхано. — Ощо-ощо! Крест — видала? — Ды… госссподи ж, батюшка, царица небесная… ды… неужли ж нет? — А леший тебя знает, может и ты с нечистым спуталась. Где крест, покажи. В стороне загрохотала безотцовщина, держалась отдельно, кучкой, — Малину Иваныча все же побаивались: председатель. — Хи-хи-хи. — Хррры… х. Пыхтелка крест показывать будет. — Ррробя, не зевай, вылупливай зенки. — Ну, вы, цыть, — огрызнулся Малина Иваныч. — Што, всамделе: человек помирает, а они в смехи. — Во-отын, батюшка, трисвятая богородица, — закрестилась Пыхтелка на дальнюю церковь в селе. — Во-отын, спаситель наш, спасе-Христе-боже. — Стало, ты крест знаешь, — подтвердил Малина Иваныч. — Так. Ну, а там, гляди, что? И пхнул рукой в сторону колонии, горбачевской дачи. Дача запуталась в лесах, в оврагах, словно паутиной ее оплело кружевом осинника и темными пятнами елей. Из Кучевки виднелась только крыша, — зеленая, острая, а за крышей впивалась в небо тонкой и хрупкой буквой Т — радио-мачта, антенна. — Ну, и штож такоя таперь будет, родненький? — зашептала Пыхтелка, ето таперь к чяму жа? — К чяму жа, к чяму жа! Это и есть полукрест, — хмуро ответил Малина Иваныч. — Противоцерковная вещь. — Дык, ведь, там телеграф, — робко сказали в стороне. — Мачта телеграфная ето. — Уч-чоны больно стали, — брякнул небрежной издевкой председатель. Неш телеграф такой бывает? Неш не видал на чугунке? Мне и в городу сказывали: телеграф. Да толькя это не телеграф! К телеграфу полагается проволока. А игде она? Нукася? Противоцерковная вещь это… в обще-государственном масштабе. — Сказывали, будто без проволоки действовает. — Думаешь, — бога отменили, так и проволоку отменили, — со злобой огрызнулся Малина Иваныч. — Ма-лина вам, безотцовщине: знай, отменяй, боле никаких! — Гли-кось, никак Марфутка Сергеичева из колонии идет. — Она и есть. — А ты ее спроси. Нябось, знает. А Марфутка — колдунова внучка. Отца в германскую войну ухрокали, мать умерла от стрекучего волоса, вот Марфутка и попала в колонию на воспитание. Четыре года уж в колонии живет, — по-немецки да по-собачьи лопотать может, про жаркие страны рассказывать умеет; известно: — в колонии делу не обучают, а все пустякам. В церковь их, конечно, не водят, такой декрет есть: называется отделение церквы от государства, но про бога Марфутка помалкивает. — Нехорошо. Чать, она к деду. — Шшшшши! — Марфутка! Ма-арфутк! — Тише, ты, лешай! Неш не знаешь, опрошлый раз приходила, дык не велела Марфуткой звать. Зови ее Марочкой. — Ма-арочкой. Хррры… — По-советски. А Марфутка, — да какая она Марфутка, когда Мара, — шла, усупившись в землю, — не сметь меня трогать, не сметь на меня глядеть, не сметь про меня шушукаться; что это, на самом деле; только в колонии чувствуешь себя человеком, а на деревню хоть не показывайся; сейчас и "Марфутка", и "опосля", и "докелева", и словно ты не человек, а замызганная белобрысая девчонка, да вдобавок колдунова внучка; поэтому тому, кто Мару любит, а это — Коля Черный, провожать Мару на деревню строго запрещено. У крылечка расступились, пропустили. Мара вошла в избу, сморщила нос от воздуха, сказала: — Бонжур. Это по-французски здравствуйте. Дедушка, вы не грустите. Я вам от Шкраба лекарство принесла. Вынула бутылочку с темной водой; в избу, нагибаясь, шагнул Малина Иваныч. Сергеичев глядел на внучку, а видел другое, страшное. Ноги в холстинных гультиках напружились, раскарячились еще больше, — вот, вот, сейчас лопнут и потечет вода. Руки стали ручищами, пальцы коричневыми корешками впились в пестрядину. Малина Иваныч слюняво глянул на Мару, сказал: — А с парнями гулять — вас тоже в колонии учат? Житье ваше, вижу, малина. Дед помирает, а она по-хранцузски. Сергеичев потянулся, враз подпрыгнули раскаряченные, как у битой лягушки, ноги, выпрямились. Рот блеснул смертной улыбкой, рука колотнулась и затихла. В углу затикал будильник, старуха за печкой плакала, изредка икая. Малина Иваныч взял Сергеичева за руку, подержал, отпустил. Перекрестился, нерешительно сказал: — Помер, должно… — Нет пульса? — глотая слезы, спросила Мара. Грикуха шагнул вперед, стал на колени, засопел: — Про мерина-то, про мерина-а-а… — Ну, и парень у вас, малина, — надгробным шопотом председатель, Отец помер, а он про мерина! Насть, а Насть, — зови прибирать, што ль… Это он про какого мерина, ась? — Мерину, грит, в обиду себя не дава-ай, — глупым голосом затянул Грикуха. — Мерин, он, грит, умней тебя-ааа… Малина Иваныч вышел в сенцы, шагнул на крылечко, и — строго: — Наро-од! Помер Сергеичев-то наш! Снял шапку, перекрестился. Пыхтелка змеей скользнула в избу. Безотцовщина враждебно посторонилась, когда председатель прошагал домой. Кто-то пустил: — Как он таперь, без сердечного дружка? Таперь черти забижать будут, в одиночку-та. — А мне чорт с вами, — в сердцах выругался Малина Иваныч, и услыхал за спиной: — Рррробя… Кто со мной в осинник? — Ну, пом. — Девок, девок зови! — Пойдут они, как не так! — Трогай, убогай. Вста-ва-ай, проклятьям заклейме-енай. — Дура, человек помер, а ты шо поешь? — Надоть не ето, надоть похороннай. — Вали похороннай. Атец, па-пируям в роскошным дварце, Трявогу вином залива-а-ая… А бабок в Кучевке — множество, не одна Пыхтелка. Взять Домовиху; всех чертей по именам-отчествам знает; как пойдет перебирать: — тут тебе и водяной, тут и дворовой, и лесной, и болотный, — срамотища. Кажное помело у ней — чорт. Ее и полечить от чертей подумакивали — где! Возили еще к земскому фершалу Игнат Семенычу; так она от него турманом: — это, орет, — самый главный чорт и есть. А уж как поселился на горбачевской даче Шкраб, тут она совсем ополоумела. — Энтот, — говорит, — главней всех чертей и анчуток. ОН. А лекарства там всякие выходят по-домовихиному — зелия смрадные. Вот она какая. Это — из рассказов Стремоухова. Ночь. Мара провела все в той же старой, знакомой избе, рядом с мертвым телом. Покойного деда она не боялась, привыкла к мертвым и к падали еще с детства, как привыкает всякий крестьянский ребенок. Но спать не могла — кусали клопы и было душно, не так, как в колонии, где форточки в спальнях открыты и днем и ночью, и летом и зимой. На утро деда Сергеичева повезли на кладбище, в село. В сани Грикуха сел задом наперед, так научила Домовиха. В сани же, в гробовую подстилку, сено, — насовала Домовиха полыни, на случай — выскочит колдун, услышит запах полынный, и тогда — опять в гроб. Кроме Малины Иваныча, Пыхтелки и Домовихи, никто из чужих провожать покойника не пошел. Двинулись было шагом, да Домовиха велела Грикухе мерина подстегнуть: колдунов возят рысью. Мороз был сумрачный и серый. Солнце, — может, его давно уж и не было, — погасло где-нибудь в недвижном закатном провале, — не показывалось целый месяц; а может, ползло по самому краю закатной стороны на костылях, подбитое в германскую войну. Такие знакомые летние овраги нахмурились сердито. Понуро, как весенняя скотина, торчали скелеты деревьев. До кладбища было далеко — три версты по косогорам. Пахло широко, так, что грудью не охватишь, — снежным морем и лошадью. Под гору Грикуха уезжал далеко вперед; в гору провожатые его нагоняли, почти вплотную подходили к широкому тесовому гробовому изголовью покойник лежал головой назад. Грикуха сидел неподвижно, не моргая матреньими глазами, как сидят в санях крестьяне вообще, когда дорога и поклажа легкие, когда нет заботы о лошади. — А ты, Марфутка, складна такая стала — малина, — внезапно сказал Малина Иваныч над ухом. — Пожалуй, с парнями гуляешь, так и замуж пора. Тебя летось в лесу не с одним видали. — И ни с кем меня в лесу не видали, и отстаньте, — загораясь злобой, трепыхнулась Мара. — И ну вас, сами к девкам пристаете все… И потом я мужичкой не буду, в прислуги тоже не пойду, учиться буду, и… и… и… и все. — Скла-адно, — вздохом в ответ Малина Иваныч, и перегорелой махоркой потянуло в Марин рот. — Это, сталботь, са-ветское мясо. Рыфысыры. А деньги плотют вам?.. парни-то? Марочка остановилась и — с ненавистью: — Дурак ты. Облом деревенский, чорт, чорт, чорт… хоть и председатель! и дальше, за гробом. А сзади — по-матерному. И потом, издалека, старушечий шопот: — Ты, касатка, на то не гляди, что он у вас с дурцой; таперь его оженить, сам за хозяина будет, все изделает. Пых-пых-пых… — Таперь вас и соседи сторониться не будут, ранее все ненаших пужались. А ты на ето не гляди-и-и… — Пых-пых-пых… Вместе с гробом в санях лежал куль овсяных отрубей, поэтому от церкви навстречу покойнику вышел поп в камилавке, с крестом в руке, тусклая епитрахиль, колыхаясь, в'едалась в черную гладь надетого на полушубок подрясника. Спросил Грикуху: — С собой захватил, аль на дом приходить? и затянул: — …тый бо-о-же…тый кре-е-епкий… — Не поможет, касатка, не поможет. Оно надо бы ув святой воде ополоскать, пых-пых-пых, а то усе равно, пропащая его душенька… За попом шел человек в протертой до дыр кожаной куртчонке; большая кудлатая голова как-то странно качалась в такт похоронной песне, кадило не шло к коротким штанам, обнаруживавшим высокие вязаные чулки, да и вообще было трудно поверить, что это был дьякон Сергей Афанасьич, — конечно, тому, кто давно его не видел. Дьякон с попом тянули свое похоронное, а Грикуха вылез из саней и со всей силы нахлестывал мерина по спине: не хотел мерин итти в высокую кладбищенскую гору, да и только. Грикуха обозлился, сломал елочку, стал елочкой лупить мерина по бедрам, но мерин все не шел. Тогда дьякон, бережно прикрыв кадило, передал его Маре и взялся за оглоблю, Грикуха за другую, поп стал сзади саней и уперся в гроб. — Ну-ка, навались-навались разом, — сказал Малина Иваныч, напирая плечом в ременную перетяжку дуги, — ну-ка еще разик, ну-ка — дружней. Поп, кряхтя, заскреб валенками по снегу, все по тому же месту; сани не двигались. Поп выпрямился: — О, чтоб тебя розорвало, — светски, в нос. — Что он у вас, норовной, что ли? Гор не любит, должно быть? Малина Иваныч схватил мерина под уздцы, потянул к себе. Мерин шагнул — и тоже остановился; повел ухом, словно спрашивая: — а дальше что будет? Постояли, посмотрели друг на друга, на мерина. И — внезапно сорвавшись с мест — все разом — заколотили, захлестали, задубасили по мериновой спине чем ни попало. Мерин попробовал брыкнуться — ноги не достали даже до передка саней; тогда стал смирно, философски, думая и показывая свои думы: — сколько ни лупите, когда-нибудь перестанете… — Надоть, видать, на руках, — полувопросом Малина Иваныч. — А я-то в рясе как же? — недоуменно-жалобно поп. — Заплетаться будет. — Нябойсь, не пьянай, берись, — решительно Малина Иваныч, заходя сзади, к гробовому изголовью. — Это тебе не при царизме, носильщиков нету. Кряхтя, подняли гроб на руки — впереди Грикуха и дьякон, сзади председатель и поп; тронулись в гору. Стремоухов написал на фронте целую поэму о похоронах мужика; в поэме говорилось, как умирает крестьянин, земля-матушка плачет по нем синими слезами, а он — мужик-то — уж идет к ней, к землице-то и сам становится землицей. Подал поэму знакомому писарю. Писарь читал три дня, потом вместо стремоуховских выражений вставил некоторые свои. Вышла такая похабщина, что полковая канцелярия целую неделю грохотала особым, писарским смехом, а писаришки помельче до самого конца фронта задевали Стремоухова цитатами из поэмы. На петроградском заводе и на фронте Стремоухов жил мечтами о деревне, тянулся к ней; а приехал домой, в деревню, повернулась она к нему бальшущим кукишем. В гору поднялись не сразу, с остановками — Пыхтелку оставили при лошади. В гору шла дорога, поэтому нести тяжелый — для попа тяжелейший гроб было споро; а вот, как свернули с дороги, — Эт-то што ж, земля-матушка не примат, вот они, ненаши-то, — ворчала Домовиха, нарушился тот обычный ход, каким несут всегда покойников, — в ногу; затяпали как попало валенищами по глубокому, хоть и подмороженному, снегу, проваливаясь; закачался Сергеичев в гробу; закряхтел поп под невыносимой ношей: плечи поповские — нежные, просвирные. С крестов смотрели надписи — деревенские, немудрящие: Подсим крестом погребе но тело убiвше го Iеле сiя де ревни Горшкова убивец Павил Лепехин деревенской дубров ской убил его в лесу уетаго дуба из котора го изде лан сей крест 1 908-го Апр. 23. На одной из могил — должен бы уж знать свои могилы наперечет, — поп оступился, запнулся о рясу и упал вперед; гроб, падая, гардарахнул попа по спине. Тогда поп — гнусаво и тонко: — Да что ж вы, чорт дери вашу душу, хоронить хороните, а доставить к могиле не можете?! С мерином справиться не можете, а туда же, хоронить! Да распрострели вашу печенку селезенкой! Может, могилы еще рыть заставите?!! Да… пропади вы пропадом вместе с усопшим своим!.. — Легше, батя, легше, — успокоительно Малина Иваныч. — А ты не спотыкайся; могилы-то, нябойсь, должон знать, у кажной попито было. Кое-как дотащили гроб до неглубокой могилы, закидали землей. Малина Иваныч на прощанье придержал Марочку за рукав: — А ты не забижайси, Марфутк! Я ведь, к слову… — Да ну вас совсем, — ответила Мара и — скорей домой, домой, дальше отсюда, прочь, нет силы больше терпеть, дышать одним воздухом с ними. — Две бутылки самогону с тебя, сверх нормы, — угрюмо поп Грикухе. Ну, чего уставился, как бык на рогожу. Отруби за священнослужение, а водка за пронос гроба. Учить вас, чертей-дураков… — М…м…мне т…т…там п…п…полбутылки захвати, — внезапно встрепенулся дьякон Сергей Афанасьич; тем Сергей Афанасьич всегда и славился: как в церкви служит или поет — голос, как голос, и выговор тоже хороший. А уж как по-житейски придется заговорить — заикается, сил нет никаких, до чего смешно. Так и остался старик Сергеичев лежать один под тонконогими соснами среди убогих облупленных крестов, торчавших из снежных могил; голубой снег кругом светил соснам. Могила, засыпанная кое-как, была глиняная, в щелеватых мерзлых катышках, — ярко-коричневая среди снежного света. Откуда же взялся высокий осиновый шест, загнанный плотно в могилу, почти что до самого гроба, и с поперечной дощечкой и с надписью: Главнаму Калдуну вогнат сей черенок вганял придсидатель дерев гаршкова Малина черти маченые примите дух яво смиром.Глава шкрабья ВИЛА ЗЛОЧЕСТА
Вечером электро-магнитные волны пели: Кацман-Кацман-Кацман — выезжаю за получкой — ждать дольше не могу Кацман-Кацман-Кацман — Пиииии-пипипи-пи. Пи. Пиии. Тэээ-тэ-тэ-тээээ. Тэ-тэ. Полухрипло (простуженно, словно с завязанным горлом): точ-ого-о-чк-бо-слив-лоз-ото-го-го. Высоко-пискливо-неясно: Рас-рас-рас, Смоленск, слушай, наука, Смоленск: пересадка глаза-глаз-глаз и головы делал опыт крыс от мыша и лягушки рыбы-рыбы-рыбы, Нежно-музыкально (стало быть, Эйфель, длина 2900): как дама, принимающая гостей и желающая быть очаровательной: 13700-13713, 13714-13755. Это — метеорологический бюллетень. Очень громко, скоро, высоко, с хрипом: как скандалист какой-нибудь, подступив с кулаками к самой физиономии и рад — дорвался: Шумельман-Шумельман-Шумельман — письмом подробности хинин максимум половина неустойки подтверди отправляй лично Харьков Пи-пи-пи-пи-пи. Тээээ-тэ-тэ-тэ-тээээ. В эфире — волны — самые короткие во много сотен тысяч раз длинней волн света — стремились — облетали кругом пустяковый земной шар — ррраз! — разбивались, рассыпаясь о встречные антенны, дробясь мгновенно на электрические линии (оболочка) и магнитные волны (нутро) необ'ятной массой сведений снабжали дежурных телеграфистов и устремлялись — только что разбившиеся и уже снова слитные куда-то дальше-дальше, — дальше! — в Египет; в океан; в Огненную землю; к мысу Доброй Надежды; к ново-земельской радио-станции; за полярный круг; в Нью-Йорк; и снова в океан — туда, где Маркони принимает сигналы — странные, непонятные, нечеловеческие (тоже ненаши), предполагая, что сигналы эти — с Марса. Центральная телефонная: Слушай-те. Слушай-те. Слушай-те. Алло-алло-алло. — голосом графа Витте, приятного барина-собеседника после кофе в своей компании, с баритональной этакой хрипотцой: В Америке область земледелия обслуживается радио. Там в лесничествах — имеются — радио-станции — главное назначение которых — извещать соответствующие центры о начавшихся лесных пожарах и затребовать помощь на места — в штате Миссури — алло, алло, слушайте-слушайте-слушайте-те. В штате Миссури дают ежедневно бюллетень о ценах рынка, что удобно для фермеров, которые узнают — создавшуюся торговую кон'юктуру. Производится — также — передача метеорологических — наблюдений, — необходимых для земледельца. Предсказание — погоды. Алло, алло. Предсказание — погоды. Циклон движущийся по направлению — На той же волне — позывные: Лм — Лм — Лм — мешают дослушать центральную. В это самое время Вила Злочеста сидела на добруджинском пике у Черного моря и странную — непонятную Виле — азбуку Морзе — слушала. Вила Злочеста попала, — а может быть, и не попала, — в сказки Кармен-Сильвы, слепой королевы, но это не важно: важно то, что сидела она и слушала сигналы Шумельмана и Кацмана и басовые ноты — мощные — ходынской радио-станции. Конечно, Вила Злочеста этих нот не понимала; должно быть, поэтому, а может, и по другой причине, хватала она радио-слова и бросала в море; или швыряла в свой колдовской костер, который моряки принимали иногда за огонь св. Ульма и о подножие пика разбивали свои корабли; и броненосец "Потемкин" когда-то, увлеченный этим огнем, взял ложный путь, свой красный огонь погасил и ударился в ложный фарватер, в румынское разоружение и покорение, — вместо того, чтоб взорваться и красный, мгновенный памятник вечный воздвигнуть себе, головой достигающий неба. Это Вила Злочеста его обманула; только — вот удивительно: эти странные знаки в воде не тонули и в огне не горели; из воды; из огня — выпрыгнув, дальше неслись и около Вилы Злочесты кружились, словно над ней насмехаясь и над ее колдовством. Надо бы, надо бы — ей перехватывать знаки, враждебные ей, непонятные: Вила Злочеста держала кордон — да они не давались, стремглав облетая весь мир, — и, залетев на секунду с милым приветом к Маркони, на океан, — уносились все дальше и дальше — в звезды, в небо, в те провалы, о которых подумать, представить себе — и то холодеешь от ужаса, сердце дрожит, замирает: а что, если прыгнуть туда? Средне, музыкально: гээээ-тэ-тэт-э-тэ-тэ-тэээээ словно скрипку хороший скрипач пробует перед концертом: пароходам-пароходам-пароходам за пароходами — оставленный в канале буду поочередно буксировать — и до конца канала тчк внуро Святогора на створе Кронштадтского рейда. Хрипло-низко-слабо-часто — заговорщически: рап-рап-рап — папа — умер — поздравляю с новорожденным папа — папа папа следи радио — остерегайся карманников — папа-папа-папа (Это шифр в Константинополь) Тэээээ-тэ-тэ-тэ. Тэ-тэ-тэ-тэээээ. Пииии-пи-пи-пи. Вила Злочеста знала звуки ветра, бури, затишья, знала тихий разговор волн у подножия пика, а этих звуков понять не могла. Ну, как же держать пограничный кордон? И зеленые волосы, длинные солоноватые космы с утеса спустив, — думала, думала, — думала Вила Злочеста, закрыв бледное, длинное, ненаше лицо всеми семью пальцами правой руки. — Пиии-пи-пи-пи — Тэээ-тэ-тэ-тэ-тэ. По по-ста-новле-нию Треть-его кон-гресса Треть-его Интер-нацио-нала — Шлет при-вет ра-бо-чим все-го ми-ра — Высоко. Чисто. Ясно. Резко. Как высочайшая — стальным сопрано — нота рахманиновского романса — В этих звуках, несмотря на их ясность и чистоту, было тревожное. Вила Злочеста встала (привидение на пике, — говорили в туманные утра моряки) — и рупором длинные пальцы — все четырнадцать пальцев — О-гэй! Синебородый Рауль на вершинах французских Вогезов; и великан двухголовый в туманных равнинах туманного острова; и королева снегов в скандинавских фиордах (на зимней яхте из синего льда); и Рюбецаль, весь избитый маркграфом лотарингским, считающий жалкие репы свои; и легендарный рыбак Урашима (он вечно из моря удит луну — иногда удается); все, все, кто держал кордон, — услышали это "Огэй" и в тревоге к ветру приникли: — Нет, ничего. Ничего? — Ничего. Только чистые — резкие — ясные звуки: Тээээ-тэ-тэ-тэээ, тэ-тэээ тэ-тэээ, тэ-тэ-тээ-тэ, тэ-тэээ-тэ перелетали кордон и неслись к встречным антеннам, рассыпались о проволоку, входили в нее, и — в уши приемщикам: Привет. Привет. Привет. Рабочим. Рабочим. Рабочим. Всего. Всего. Всего. Мира. Мира. Мира. Всем — всем — всем. А утром: из слухового окна на крыше криком — фейерверком — рыданием на весь двор: — Кто сломал антенну? Кто смел сломать антенну?! Будь проклят тот, кто сломал антенну!! Стремоухов, Иван Петров, чорт!! Кто сломал антенну? Ты сломал антенну?!! Понурые дворовые постройки почесали в затылках, сдвинув пушистые, нежные кроличьи шапки на слепые брови окон; утро подумало, помолчало, вгляделось в грязный дворовый снег, в конский неубранный навоз, в глухой, неуклюжий поворот лесной дороги, и вдруг — рывком, отдаваясь в низеньких стенах домиков — прыгая по крышам и разбегаясь куда-то в грустную ткань нагих деревьев — закувыркались слова: — Да провались вы вместе с вашей антенной, на кой она мне прах, сторожить я ее вам нанялся, едреныть, что ли?! Па-ду-маешь! И-и вылупили в небо кукиш с маслом, и-и думают нивесть что! Ан-тенна! Теле-граф! Штаны бы себе раньше починили, едреныть! Тогда из слухового окна выдвинулась всклокоченная рафаэлистая голова и визгом надрывным заколотила о пушистые, покорные крыши: — Да ка-ак ты смеешь по-матерному ругаться, а? Ты знаешь, что за это — расчет, а? Ты пойми, — ведь, здесь — дети! Дети! Дети! Человек в грязной серой шинели выскочил в ответ из конюшни, поднял голову вверх: — Вот дак дети! Вот дак дети! Кажного женить пора. Детский до-ом! У Виктора усы в поларшина, девок на кажном шагу прихватывает! Детский до-ом! Ка-лония! Тьфу! — и, вглядевшись в свой плевок, спокойно: — А расчет без месткома не имеете крепостного права. Прошли эти времена. Слуховое окно с шумом захлопнулось, потом опять открылось, и — зловеще: — Я созову школьный совет, Стремоухов. Ты так и знай. Управа найдется. По-матерному ругаться нельзя. — Созывай. Человек в слуховом окне оглядел окрестности, пробормотал: — "все ж таки, кто сломал антенну", — и, толкаясь головой о балки чердака, полез вниз, в дом. А там уже в клубах холодного пара громыхала в столовой очередь — за хлебом стучали кружки, надувался пыхтеньем громадный самовар и за обычным: — С добр-утром! — Не толкайся. — Отстань. — Не пищи. — А ты не лезь. — Холодно-то как. — Добр-утро. чей-то визгливый голосок в хвосте очереди пропел: — А Шкраб опя-ать френч разорвал! Но Шкраб торжественно и не обращая внимания: — Дети! Кто сломал антенну?!! Кто смел сломать антенну?!! не получив ответа: — Антенна сломана и лежит на земле. Стеклянная изоляция, конечно, лопнула. На кой шут учить тогда азбуку Морзе, не понимаю. — Кто ломает антенны? Какая нечистая сила ломает антенны? Это уж вторая сломанная антенна. Грузно сел за деревянный пропаренный стол, уткнул бородку в руку, услыхал приказ: "локти снять со стола", сдернул локти и ощутил перед собой большую обычную кружку с горячим чаем; большим куском хлеба тюкнули об стол. Тогда, словно вспомнив что-то, поднялся, подошел к другому столу: — Агния Александровна, опять Стремоухов дерзит. Подействуйте хоть вы на него, бога ради. Сил никаких нет. Агния Александровна встала, закуталась крепче в потертый платок, вышла наружу. Утро еще не веяло весной, грозилось морозом, метелью. Прошла в дворницкую, там у стола сидел Стремоухов и писал. Смутился, написанное спрятал. Спросила грустно: — Опять у вас, Иван Петрович, нервы шалят? В ответ — грубо: — А какого чччорта он лается? — Это Леонид Матвеич-то лается! Стыдно вам так говорить. — Конечно, лается. Будто я у него антенну сломал. Стану я антенны ломать, как же. И без того — делов, делов… не оберешься. — Вы ему должны простить; ведь, издерганный, нервный человек, всем известно. — А я не издерганный? А я — не нервный? И потом… да ну его к чччортовой матери! — Если будете ругаться, я уйду. — Не буду я ругаться. — Вы — словно ребенок; с вами и нужно поступать, как с ребенком. Подошла, погладила по голове. — Ну, Иван Петрович, ну, Ванюша: извинитесь вы перед ним: ну, что вам стоит? — Ладно, извинюсь. А жить не буду. — Куда же… в деревню? — Хоть в деревню. — Деревня вам ничего не дает, сами говорили. И потом… С кем вы в деревне в шахматы будете играть; Леонид Матвеич в деревню ходить не будет. — И леший с ними, с шахматами. Все равно: сказал уйду — и уйду. В минуте напряженного молчания заколебалась-заискрилась-замучительствовала странная линия; казалось, перешагнешь ее — и нет возврата, все пойдет по-новому, да так, как не шло никогда в мире: широко — вольно — просторно, легко задышит грудь… Но — Что ж? Вольному воля, Иван Петрович. — Вольному воля, Агния Алексанна. Вышла, постояла на крылечке дворницкой, вдохнула крепкий, с морозом, ветер, пошла в дом. Чаепитие кончалось: — Ты приготовил по математике? — А я историю не сделала. — Передай кружку. — Дежурный, чаю. — Я думаю, все-таки, что царь Борис играл личность в истории… — Личность в истории… Роль, роль личности в истории… Дурак! — Сам тетеря. — Ба-атюшки! А у меня реферат не кончен. Ну вот, пол-странички не дописала… И совсем забыла. — Деж-журный, чаааю! Подошла, нагнулась к лохматой голове: — Он извинится, только больше служить не будет, уйдет. Шкраб вскочил: — А это еще хуже, — кем его заменить? Лучше пусть не извиняется… Сорвался с места, хотел бежать в дворницкую, да окликнули с дальнего стола: — Леонид Матвеич, пробуйте радио. Не понял: — Какой там радио, когда антенна… — Антенну водрузили, все в порядке. — А… в изоляция? — Изоляция цела. Подошел поближе, не шутят ли; нет, спина у Коли Черного такая надежная, крепкая; пятнадцать лет парню, а хоть сейчас в солдаты: просмоленая, морская кость, от погибшего на фронте отца-матроса в наследство досталась. Набил полные щеки хлеба, жует-торопится: боится, до звонка не поспеет. — Почему же… так быстро? — А разве долго нужно? Позвал Сережку, набили поперечину на запасной шест, я слазил, да и прикрепил. А проволока цела. А Сережка — напротив, тоже жует словно на перегонки: — Фик ли копаться… ням-ням-ням… На урок опоздаешь. Агния Александровна сзади: — Сережа, сколько раз говорено, чтобы не произносить слова "фик". — Я и не произношу… ньгам-ньгам-ньгам… я только так сказал… Но уже с чердака, из слухового окошка, выглянул Шкраб: верно, антенна высилась на ближайшей сосне, гвоздила хмурое, смутное небо, чуть заметно покачиваясь от ветра. Бросился в телефонную; как всегда наедине, любовно погладил самодельный распределитель, надел на ухо подвязанную на веревке телефонную трубку с ненужной разговорной чашкой и тотчас же в трубке запищало, затэнькало, запело: — Тэээээээ-тэ-тэ-тэ… Пиии-пи-пи… Пи-пи… Сошел в столовую, там ватажно, с грохотом вставали из-за стола, крикнул в гам: — Дежурные, к радио! Кто дежурный? — Коля Черный и Мара. — Коля Черный и Мара, к аппарату. — Действует, Леонид Матвеич? — Работает… Молодцы, ребята. Первый разговор в телефонной. Комариным писком: Вагоны-вагоны… погрузили-погрузили… в Петроград… доставлены в Москву… Низко, часто, ясно, без хрипа: Стокгольм-Стокгольм… следите радио… лед начинается у Гохланда… задание не может быть выполнено… комра-комра-комра… — Коля, что это за слово: комра? — Не знаю, Марочка. — Я не Марочка, а Мара. Сколько раз говорила. — Мара. Успеваешь записывать? — Кое-что пропускаю. …ледоколы могут встретить вас не раньше марта тчк… советую в лед не входить, а ждать на якоре в безопасном месте прихода ледоколов… советую слушать — отвечать на вызовы. — Это пароходы предупреждают. — А кто предупреждает? — Не знаю… Должно быть, главнокомандующий. Мара, ты обдумала, что я тогда говорил? — Ннну… обдумала. — И что? — Так себе, ничего. — Должна сказать. — Вот. Помнишь… приставал ко мне с дружбой… — Ну, помню. Дальше. — А я еще ответила, что дружба обязательно перейдет в более сильное чувство, потому что… между мальчиком и девочкой. — Ну? — Ну, и рано. Надо школу кончить. Записывай, пропускаешь. — Вовсе не рано. Очень ты уж… умная. — А чего ж глупой-то быть? Я, ведь не маленькая. Неясно, полухрипло: Рай-рай-рай-рай… — Мара, ктой-то рай вызывает, боженьку тревожит. Вот ад, так, небось, никто… — Не смеши, мешаешь. Рай-рай… Старайтесь соблюдать осторожность… осторожность… осторожность… Пролетал над добруджинским пиком циклон — старый седой и лохматый, где-то в южных снегах проводивший каникулы, Вила Злочеста — рупором руки и крикнула что-то циклону. Тот ее подхватил и помчал. Пролетал над Веной, — стонут предместья голодные Вены; зато с Пратера сотни рук протянулись с бокалами ввысь, в честь Вилы Злочесты. Летели над грозным когда-то Берлином, — и Берлин затуманился весь испариной нездоровых, голодных людей; а среди испарины — танцы, цветы и огни, словно венчик в цветке из тумана (венчики смерти тоже бывают кладут их на лбы мертвецам). Летели в снежном, морозном тумане, — вились, извиваясь, падая в пропасть, взлетая в бездонное тусклое небо; снова летели в тесном об'ятии, снежно прижавшись друг к другу; далеко — внизу — по земле — волочились лохмы циклона; он встряхивал лохмами — и пушистые листья снега плавно ложились, ложились на землю; но старый, мудрый и древний старик многое видел; любил он лишь мимолетных любимых — Бензинным дизелем зазвенел пропеллер встречного аэроплана; срыву шарахнулся в сторону мудрый старик: сидя в каникульных южных тысячелетних снегах все двенадцать последних веков, не видал он дизелей — в сторону, в сторону, — врысссь! Вила Злочеста: о-гэй, это люди! — Люди?! Арррр-га, — и, присев, от земли прянул прямо на аэроплан. Крылья в острых колючках снега взметнулись, но бодрый упрямый мотор заревел, загудел, приказал, приказал! — и пропеллер сквозь длинные белые космы прямо в сердце циклона всверлился. Упрямой бензинной струей. Где твоя мудрость? Врысссь твоя древность, мудрый старик! — И выстрел с аэроплана, обыкновенный винтовочный выстрел, быстро и тускло сверкнув, потонул в нераздельных: вое циклона и реве мотора… С визгом взвился в извилины злобного зева, — язвя, извиваясь, старик; и белую, длинную Вилу, так мимолетно любимую, — взвил, завил, закрутил — снежные, жгучие искры посыпались в стороны, вниз — веером, бурей, метелью и с великанской своей высоты швырнул старикашка Вилу на снежный восток, в равнины, в равнины и вслед ей провыл: — Смотри, потеряешься там, — дороги назад не найдешшшшь… Второй разговор в телефонной. — Агния Алексанна — в будке? — Здесь. Я дежурная. — Поговорить бы надо… только с вами… — Пожалуйста. Виктор, ступайте на урок. Я одна запишу. Садитесь, Иван Петрович. Только извините, буду слушать. В чем дело? — Вот что, Агния Алексанна. Идите… за меня замуж. — Замуж?! За вас?! — Да что вы… так удивляетесь? Разве… непонятно было? — Не-ет, понятно. Только… как-то сразу. — Вот дак сразу! Ну, единым словом: идете или нет? — Да почему вам пришло в голову? — Па-нимаю. Я — мужик, рабочий, а вы — барышня, интеллигентка, значит — не пара. Хорошо-с. Прощайте. — Да погодите вы, чудак какой. Вы не то… Стойте, погодите, не уходите, тут телефонят… Центральная телефонная (басом): Слушай-те, слушай-те, слушай-те, алло-алло. Религия и радио. Ре-лигия и радио. В Америке — в одной часовне, — в которой не полагается пастора — пришли к такому — заключению. В часовне этой около органа — поставили радио-телефонную установку… …изголодалась… измучилась за последние годы… он хоть и грубый, а любящий… — с громко говорящим — аппаратом и таким образом — прихожане — этой часовни могут слушать — проповедь пастора — другой церкви — …нужно согласиться… нужно-нужно-нужно согласиться. — известны — случаи — венчания — по радио — при расстоянии — между женихом и невестой в несколько тысяч — километров — …да, расстояние порядочное… — Дак как же, Агния Алексанна? — Ну, что же? Я… согласна. — Значит, так. Ладно. Ну… пока. А в деревне — будете жить? — Мне все равно. — Учительницей. Нужно, ведь, и им… культуру. — Идите… мне нужно остаться одной. Вечером горбачевская дача погрузилась в темноту: не хватило керосину; горели коптилки (каганцы) только в телефонной будке, в столовой, да в одном из классов топилась печка. У печки: — Ничего ты, Мара, не понимаешь. Что ты со своей литературой сделаешь?.. Только языком трепать. — А ты с математикой что сделаешь? — Без математики — ни машин, ни паровозов, ни радио, ни аэропланов, ничего не было бы без математики. И дома-то построить нельзя. А с литературой что построишь? — Коля, ты, все-таки… говоришь глупости. Литература развивает человека. Захочется тебе выразить свои чувства, ты и не можешь, а я могу. Я вышла из дома. Было уже поздно. Луна освещала своим серебристым светом сад, и ее нежный свет так и переливался на снегу. В воздухе чувствовалась нега… — А вот и могу! А вот и могу! Я вышел из дому в семь с половиной часов вечера. Луна светила под углом в 45 градусов и освещала квадраты и кубы усадьбы. В воздухе носились незатухающие колебания… — Не то это. Не то, не то и не то. — Нет, то. Если тебе охота размазывать — размазывай, а я не хочу. — Нет, это не то. — Мара встала во весь рост — высокая, сильная, стройная; желтый, зловещий свет печки покрыл тенью ее лоб и глаза. — В замке был веселый бал, музыканты пели… Ветерок в саду качал легкие качели… Прелесть, правда? — И это скажу, — с нежным упреком Коля. — В замке был бал, играла музыка, и ветер скоростью в четверть лошадиной силы раскачивал качели, Мара… Милая Мара… все равно ты меня не переспоришь… Леонид Матвеич — мимоходом — остановился, усмехнулся, бросил собеседникам: — "дурашки, дело во взаимном равновесии", прошел к себе, в одинокую темную комнату. Немного погодя, постучался Стремоухов, и, подавая рукописную газету, угрюмо: — Ребята, вам велели дать… для прочтения. Потом… извините, что ругался. — Ну, ничего, ерунда, пустяки. Я сам виноват. Садись в шахматы, каганец сейчас зажжем. — Не-ет, я сегодня на деревню обещался, там поминки. (И насчет земли потолковать с председателем, — это про себя.) Знакомого схоронили. Шкраб остался один, зажег маленький, синий огонек и прочел в конце газеты: Шарада. В шипящих первый слог найдем За вторым с тобой пойдем К морю. Там после отлива Мы тогда его найдем. Целое — слово в колонии звучное. И подчас для нас научное. Подумал, усмехнулся; разгадка — ш-краб.Глава так себе ГВОЗДЕМ В НЕБО
Ночью Сергеичев полез из могилы проветриться. Захотелось свежего духу, кладбищенского простора, запаха сосен и конского навоза. Полез, заскреб когтями по твердой глине, — крышку сбил с гвоздей, — поднял спинищей, — стал на карачки, забарабанили в гробовое дно земляные крошки: ему нипочем, ломовым один еграль подымал, на спор. Вроде еграля и была крышка гроба, припертая к спине землей и еще чем-то тяжелым и острым. Стал на карачки, качнулся немыслимым подземным раком, набрал духу в себя, в грудь, в живот — не надорваться бы! — а ну, еще разок! — уперся натугой — ладонями в отвес могилы — малый засыпал, работа липовая! дерганул левым плечом, упруго качнулась земля, плакучей осиной заскрипело острое надгробие. Шваркнул правой ногой, разогнулось колено, екнуло, — стой, не сразу, дух спустить надоть. — Так на площадках барских лестниц передых бывал, с егралью на спине. Перепер ладони повыше, одну за другой, когти воткнул в мерзлый, осыпающийся отвес, — который человек не верит ни в бога, ни в чорта, — в себя, дискать, верит, — тоему человеку смерти нет, тоему человеку все возможно, — да ка-ак аррррванет спинищей назад, кверху, — это еграль надобно спущать с себя аккуратно, струна чтоб не лопнула, — а уж могильное надгробие безо всякой великатности — назззад его — плюх! Высунул морковное лицо из могилы, вдохнул снег, над землей свистала морозом ночная поземка. Дыханул — могильный дух выдохнул — сел на краю могилы, обряженный к последнему странствию в разлезлый лохмотный саван. — Ээээй, ка-торые… Снежище глянул сквозь поземку смутным белесым рылом: — тебе чего покою нет? — спросонья. — Вы-ползай, ребятищ-щи… ребятищ-щи… Мудрого нет, когда кругом — все свои; кресты-то пообломались, жаль, струменту не захватил, починить бы ребятам: все хозяева лежат, други, кряжи. А все некогда-некогда, глядишь — и смерть пришла, и та чуть-что не за делом застала… да не в этом толк. — Вылезай, ребяты-ы-ы… Мужики-и-и-и… Серой строгой смутью поглядели сверху сосны, качнулись, тряханули снегом, подвыли в лад:и-и-и-и… — поземка пошла крутить, завиваясь, плотней да плотней, белей да белей, хороводом. А в хороводе уж двигались… ходили… шли… собирались, прячась за соснами: знать, искали. — Здеся, здеся, ребятищ-щи… Обрадовались, подошли, затолпились кругом. Лаптев Митроха первый: — Ку-ум! И ты тута! А признать можно, хоть и дырья заместо глаз: бородища седая, до земли оказывает. Вместе пили, вместе гуляли. Ерофеев Микитка — пьянчуга первостатейный: тот же, только вырос, под сосны головой уперся: вместе пили, вместе гуляли. Кум Елисей, убитый под дубом пьяным Павлушкой ломом по затылку: та же бородка реденькая, а лица не видно; подходи, подходи: вместе пили, вместе гуляли. — Ну, поздоровкаемся! Кумовьев-то, кумовьев. Да одни ли кумовья: и братья подходят: и Семен, и Терентий. — Брата-ан! — И сразу: — Сынам нашим зачем дозволил, сына-ам… — Противу церьквы, противу кряста… А поземка взвилась, зверем Арысь-поле свистнула: врыссь! Густей да густей закачались мертвецы, саваны за поземкой, поземка за саванами, погост проснулся, ожил погост, — беда, коль на Руси очнется погост! — сосны со страху затолкались верхушками… затолкаешься, коль полезут обниматься покойники, да в саванах, да в венчиках, да с белыми смертными соплями — ба-тюш-ки! Но Сергеичев топнул кривой разбухлой ножищей: — Аррр-га! Кррру-жи, кря-жи! Закружились ввысь, нелепо толкаясь в соснах; застучали о деревья кости, — серо-зеленые, с черными крапинками тления: заходили по небу белые волокна, одно за другим, другое за одним, за ними всссе — ввыссссь! — Врыссссь, Арысссь-поле! Арысь-поле — зверюга. Одну губу ведет по-земи, а другую — крышей расставит. Ходит в снегах, ждет мороза, ветра, бури. Тихонечко-тихонечко подкрадется, а там — пиши пропало. А Сергеичев все еще на земле, чего-то ждет: — Ат-цыыыы-ы! Сынов отняли, самиии за дело берисссь! Вот, дождался: встала над церковным крестом белая — длинная — ненаша; недвижной воронкой завертелась, колеблясь, на месте, а вокруг нее — каруселью — бледные полы саванов, поземка за саванами, со свистом, с гиком, с ревом, со звоном, быстрей да быстрей, — сорвалась ненаша с места, старик Сергеичев за ней, подобрались под самое небо — одни клочья серой, мерзлой воды кругом, задержались-задержались, да как ухнут. Ка-ак ухнут в поле, в луга, в овраги, в снега голубые, белесые, серые, за зверюгой, за Арысью-полем — а там — пиши пропало: размыкает Арысь-поле добра-молодца по полю: где оторвется нога, там станет кочерга, где рука — там грабли, где голова там куст да колода; налетят птицы, мясо поклюют, поднимутся ветры — кости размечут; и не останется от добра-молодца ни следа ни памяти. С овражьего дна, с медвежьих глухих берлог, из-под снега, из-под сугробов, белых этих гробов, поднимается, поднимается, шевеля набухлыми белыми, до полусмерти заспанными буркалами, в повойнике из еловых снеговых нахлобученных шапок, в гробовом сарафане полинялых, серых, смутных красок, подыма-ается Арысь-поле, подыма-ается Старая Русь. Эх, старуха, ведь ты умерла — спала бы себе да спала сном непробудным, последним, — тебе ли гоняться в метели да в бури, в снега да в туманы за быстролетной Вилой Злочестой? Да нет вылезла, встала, распластала руки, пошла. Губу ведет по земи, другую — крышей расставила вот завыли сверху и снизу!!! вот завертелись саваны, саваны, саваны!!! и, скорей, туда, где гвоздилось чужое, странное, вражье. Третья антенна давно уж качалась, скрипя, от буйных вихорных налетов, но из-за тысячи верст долетели космы циклоньих бород и грив, а за ними, за ними, за ними — Третий разговор в телефонной. — Леонид Матвеич, а какая цель в жизни? — Цель жизни, деточка, это — вопрос сложный. На этом вопросе себе многие головы сломали. — У нас вот с Колей постоянный спор: он говорит, что цель жизни жить; а я думаю по-другому, только об'яснить не могу. — Почему ж ты думаешь по-другому? — Да как же? Если цель — жить, то ведь, в конце — смерть. Значит, цель — смерть? — Конечно, чепуха. По-моему, человечество стремится к тому, чтобы преодолеть мировое движение, ну, перегнать его, что ли. Заметь, Мара, что все человеческие усилия направлены к движению: сейчас век машины, а машина и есть душа человеческого движения, в противовес мировому. Поняла? — Ну, пожалуй, поняла. — Погоди, две тысячи двести работает. Записывай. Высоко, хрипло, с перебоями: рах-рах-рах… третий конгресс… Третьего Интернационала… капиталистические державы всего мира… что изнеможденный… в цепях рабства… пролетариат… рах-рах-рах… — Почему такие перебои? — На дворе метель, Леонид Матвеич. Может, поэтому. …Пролетарии… пролетарии — пролетарии… всех стран — всех стран всех стран… соединяйтесь — соединяй… — Кажется, перервалось, Леонид Матвеич. — Да, почему-то кончилось. Так вот, человечество идет к тому, чтобы покорить все силы природы, а главное, преодолеть мировое движение. Ты заметь, Мара, что все, что ни создается, направлено к достижению наибольшей скорости в движении при наименьшей затрате сил. И вот, настанет время, может, через несколько тысяч лет, станет погасать солнце, а земля — ты представь себе, какая роскошь, — управляемая мощнейшим мотором в своем центре, — двинется в путь по своей орбите, а не по предписанной солнцем. Вот где величайшая цель человечества… — Ну, хорошо. Это человечество. А я? — Что ты? — Ведь, я до этого умру? — Ну, что ж, что умрешь, зато своими усилиями поможешь человечеству, свой камешек положишь в общее здание. — Нет, мне не это нужно… Мне нужно… практическое. — Ну, уж не знаю, что тебе практическое. Иди-ка спать, давно звонок был. — У-у, метель-то как завывает… Так и грохочет по крыше… Распахнул дверку и откачнулся; отвык: в голову шибануло; потом — ничего, обрадовались, тем более, все уже пьяные, и не знал, сколько времени прошло — сидел за столом, тыкал вилкой в лохмотья говядины, заправлял разваленный студень в рот руками, как все, как дикарь: все же — свое, родное, старое. Когда-то проклинал, уничтожал, кипел, рипался. А теперь — вроде как все равно; надоело попусту тратить заряды. Когда шел — одного боялся: как бы с женой не встретиться. А теперь — увидел ее — и ничего. Врешь, книзу не потянешь, нет. — Сидит, опустив глаза; набелилась, нарумянилась. Чорт с тобой. Была паскуда — и осталась паскудой. — Гам не мешал мыслям. — Вас-силь Семенов, в память… — Аль ощо по стакану? — На-асть! На-асть! Помяни покойника. — Грикуха, а Грикух! Расскажь про мерина-та… — А бог — есть. Взглянул — дьякон, Сергей Афанасьич; спорил с ним раньше о боге, теперь — надоело: бессмысленно: тратишь слова, а толку нет ни на грош. — Ну, и что? — Н…ничего. Й-есть бог и ба-ба-ба-бажественное йесть. Глаза злые, пьяные. По кожаной куртчонке сразу и не поймешь: дьякон или не дьякон. — Ну, и ступай к ляду. — Н…нет, т-ты за это ответишь… за свои с-слова. — За какие слова? — А… что б-бога нет. — Не лезь, дьякон, в рыло хрокну. — Бро-осьте, ребята… гражданин Стремоухов… Ванькь, Иван Пятров! Это бородастый, соловый Малина Иваныч. — Ва-анькь, а Ванькь, ты докажи, как в колоние… ребят голодом морите… — И верно: чай, голодают, болезные? — Хлеба-то, грит, по осьмушке в день? — Водой больше поят. — К-каниной. — Па-шел Ленин с каниной, давай Миколку со свининой. — Хррры… Озлился, стукнул кулаком, задребезжали стаканы, вилки, тарелки. — С ветру, сукины дети, с ветру, с ветру, с ветру!!! Натрепала баба подолом, а они — и-и уши развесили. — А што, — скажешь, — убойное лопают? — Б-бог йййесть. — Ни черта не убойное, а… дают им жрать, вполне. — Эт-то, гражданин Стремоухов, ты врррешь. — Я — вру? — Ты врррешь. Захотелось развернуться и стукнуть… разик, да сдавил себя: не все ли равно: пил мало, не действовало; не до драки. — Ну, и ступай к ляду. — Ннннет… ты докажи… свои сла…сла…слава. — А-аставь ты яво, Малин Иваныч, лучше ощо по стакану. — Ощо-ощо. А он… должон доказать. — Йййесть бог… и вся святая его. — Эт-то верно, дьякан… Выпьем. И не успели выпить, как затюкало, забоцало, забрякало в сенцах, распахнулась дверь, и в горницу полезло соломенное чучело с красным языком, белый лист с черными буквами колебался на чучельном животе: — Попу в падарок на паминки. Малина Иваныч вскочил: — Безззотцовщина, сукины дети!!! В ответ — гармошка, песня:Март 1923 г.
Последние комментарии
1 час 22 минут назад
1 час 39 минут назад
1 час 59 минут назад
4 часов 41 минут назад
12 часов 4 минут назад
17 часов 49 минут назад