Мари Антильская. Книга первая [Робер Гайяр] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]




Робер Гайяр Мари Антильская Книга первая



Когда под небом тропиков солнце после ослепительного дня погружается в пучину моря, путешественнику показывают вспышку, которая длится всего лишь миг, — магический зеленый луч. Кто знает, существует ли он на самом деле или это просто мираж, но считается хорошим тоном непременно его увидеть… И тотчас же вслед за ним опускается антильская ночь, с вереницей оборотней, привидений, колдунов, ведьм, злодейств и предательств…

Я с любовью посвящаю эти страницы моему другу Арману де Каро, которому они всегда так нравились и который привнес в них тот мерцающий свет, что развеивает колдовские чары зловещего зеленого луча.

Робер Гайяр



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Постоялый двор в Дьепе

ГЛАВА ПЕРВАЯ Постоялый двор в Дьепе

Стояла осень тысяча шестьсот тридцать пятого года, и Жак Диэль, чувствуя скорое приближение ранних сумерек, нетерпеливо понукал коня. Не желая попусту тратить времени и стараясь прибыть на место, пока окончательно не опустится ночь, он уже успел вконец загнать очередную лошадь, которую только сменил на последней станции. Он был уже весь в пыли и чувствовал, как затекли ноги, обутые в высокие, доходящие до колен сапоги. Бедная скотина же — вся в пене, глубоко закусив удила, то и дело вздрагивая всем телом от ударов каблуков всадника и недовольно пофыркивая, — уже давно замедлила бы бег, ослабь Жак хоть на миг поводья, которые судорожно сжимал в руках.

Солнце уже угасало, мало-помалу тая за высокими серыми скалами, когда по краям дороги стали появляться первые редкие, одинокие, покосившиеся домишки. Со стороны моря уже скапливались облака, предвещавшие не только скорые сумерки. Все резче ударял в нос соленый запах близкого океана.

Едва окончательно скрылось солнце, как сразу же зарядил тяжелый проливной дождь. Жак давно предвидел это, заметив, как поднявшийся ветер угрожающе нагонял мрачные тучи. И вместо того чтобы дать бедному животному передышку, видя, что оно уже при последнем издыхании, Жак подбадривающе похлопал лошадь по холке и с новой силой вонзил шпоры в трепещущие бока.

Лошадь попыталась было встать на дыбы, но Жак тут же осадил ее, ибо они уже въезжали в Дьеп. Извилистые улочки с низкими, приземистыми домишками и ухабистой мостовой, на которой то здесь, то там зияли застойные лужи с тухнущими рыбинами, добычей последней рыбалки, были безмолвны и пустынны. Желтые фасады, перекрещенные темными полосками балок, уже тонули в ранней вечерней мгле. По переулкам, завывая, гулял ветер, и жители поспешно задвигали ставни, предчувствуя шторм.

Жак подъехал к причалам небольшой гавани. Где-то вдалеке, покачиваясь на якорях, стояли три парусника. А на молу матросы спешно проверяли прочность швартовов, которые так и норовили порвать рвущиеся вслед за волнами корабли.

Он натянул поводья и осадил лошадь. Потом медленно, ничуть не заботясь, что дождь уже насквозь промочил его фиолетовый суконный камзол, подъехал к одному из матросов и спросил:

— Не знаете, где тут таверна «Наветренные острова»?

— А, таверна Жана Боннара! Да вот она… Прямо перед вами и есть. Видите, свет еще горит, стало быть, открыта…

Уже совсем стемнело, и разбушевавшееся море с ревом билось о каменный причал.

«Еще бы час, и я уже не нашел бы здесь никого, кто мог бы показать мне дорогу», — подумал про себя всадник.

Да и таверна, скорее всего, была бы уже закрыта. И вправду, не успел он подъехать поближе, как тут же заметил высокую мужскую фигуру, показавшуюся из дверей заведения и пытавшуюся опустить непослушные ставни. Услышав стук копыт, он прервал свое занятие и обернулся, силясь разглядеть в кромешной тьме, кого это еще принесло в этакую скверную погоду, когда хороший хозяин и собаку не выгонит. Однако Жак, не дожидаясь вопросов с его стороны, окликнул:

— Эй, кто там? Я ищу таверну «Наветренные острова» и достопочтенного господина Жана Боннара…

Мужчина разогнулся и выпрямился во весь рост, показывая Жаку, что перед ним настоящий великан с широченными плечами, бычьей шеей, короткими, сильными руками и мощными, словно вросшими в землю ногами.

— Жан Боннар, — ответил он, — это я самый и есть! В этакую-то ночь да при такой поганой погоде разве что сам дьявол мог ко мне пожаловать… Чего вам угодно?

Жак мягко спешился, хотя ноги у него совсем занемели от долгой езды.

— Возьмите-ка мою лошадь, — распорядился он. — Да позаботьтесь о ней хорошенько, а потом все узнаете, всему свое время.

Он перебросил через голову лошади поводья и, не обращая уже более никакого внимания ни на животное, ни на хозяина, вошел в таверну.

На некрашеном, лоснящемся от жирных пятен сосновом столе коптила масляная лампа, освещая чадящим светом заведение и отбрасывая на стены зыбкие, пляшущие тени. Однако во внушительном камине весело потрескивал огонь.

Жак слышал, как хозяин снаружи чертыхался, изрыгая угрозы и проклятья, но было видно, что все это ничуть не тревожило гостя. От дождя в его платье въелась дорожная пыль. Он встряхнул его перед огнем, потом протянул мокрые руки к длинным, красным языкам пламени. Над камином висел увесистый окорок, и едкий дым покрывал его ровной, темной копотью.

Жак Диэль вспомнил, что уже давно ничего не ел, и сразу почувствовал острый голод. Взял стул, придвинул его поближе к огню, тяжело опустился на него и протянул к раскаленным углям подметки своих тяжелых сапог. Расстегнул ремень, делая его посвободней и даже не обратив внимания, как на пол упала его короткая шпага.

Хозяин таверны все не появлялся. И путник принялся от нечего делать оглядывать заведение. Стены были темными от копоти, а мухи покрыли потолочные балки бесчисленными черными крапинками. Из мебели было всего три стола, один из которых изрядной длины, несколько стульев да две длинные лавки, что стояли по обеим сторонам большого стола. Все одинаково грязное и замызганное. Массивный деревянный буфет украшали грубо вырезанные чьим-то неловким ножом деревянные парусники да высохший кокосовый орех, на котором была изображена забавно осклабившаяся человеческая физиономия, разрисованная красной и черной краской и с ярко-алой повязкой через глаз. В этот час в таверне — где днем, должно быть, отбоя не было от матросов, местных гулящих девиц и, конечно, вербовщиков — не было ни единой живой души.

От зажженного камина шло приятное тепло. Когда наконец снова появился Жан Боннар, он увидел, что одежду Жака уже лизали языки пламени и она дымилась, источая пар и вот-вот готовая заняться огнем.

— Вас будто сам дьявол принес, провалиться мне на этом месте! Это ж надо, явиться в такой час да еще в этакую непогоду! А эта ваша кляча, видели бы вы, до чего вы ее довели, бедную кобылу! Того и гляди, подохнет!

— Позаботьтесь о ней как следует, — ничуть не смутившись, посоветовал Жак. — Что и говорить, вид у нее не очень-то привлекательный, широковата крупом, да и бабки тяжеловаты, зато нынче, клянусь честью, я устроил ей такое испытание, какое не всякая лошадь выдержит. Держу пари, сейчас она себя чувствует точно молодой скакун с королевских конюшен!..

В ответ Жан Боннар мрачно проворчал какие-то слова, смысл которых вовсе не дошел до Жака. Однако, заметив, что хозяин вроде приготовился было уйти восвояси, ничуть не намереваясь позаботиться о госте, тот поднялся во весь свой внушительный рост и, гордо выпрямившись и ловко подхватив с полу свою шпагу, заметил:

— Эй, послушайте! Я голоден и умираю от жажды. И даже не знаю, с чего начать, с ветчины или с вина… Хотя, сдается мне, о постоялых дворах лучше судить по тому, какое там подают вино. Так что для начала принесите-ка мне графинчик доброго вина, заодно посмотрим, прав ли мой дядюшка, уверявший, будто вы человек вполне достойный…

— Хм, ваш дядюшка! Тоже мне, ваш дядюшка! — раздраженно воскликнул Боннар. — Какое мне, интересно, дело до вашего дядюшки? И кто он такой, этот ваш дядюшка?

— Немного терпения, сударь, скоро все узнаете!

Заинтригованный этими словами хозяин таверны сделал пару шагов в сторону Жака Диэля, будто желая получше разглядеть нежданного гостя. С минуту они внимательно оглядывали друг друга. Боннар нахмурил брови. Лицо у него было круглое, с тяжелым подбородком, словно вросшим в короткую бычью шею, и взгляд его был суров и не предвещал ничего хорошего. Через все лицо, от правой щеки и до самого уха, шел глубокий, безобразный шрам. Жак улыбнулся, вполне уверенный в себе, с видом человека, которого мало что может удивить, и окинул собеседника снисходительным взглядом.

Судя по всему, гость веселился от души. Было такое впечатление, будто хмурая неприветливость хозяина приводила его в наилучшее расположение духа — ничего, поглядим, так ли он заговорит, когда узнает правду! Он уже заранее предвкушал замешательство мрачного великана.

— Уж не знаю, право, — с безразличным видом заметил путник, — скажет ли вам что-нибудь мое имя. Весьма сомневаюсь…

— Все же, может, сказали бы, кто вы такой-то…

— Дворянин Жак Диэль Дюпарке, сеньор владений Парке. Батюшка мой — Пьер де Диэль, сеньор Водрока, а матушка в девичестве — урожденная Адриенна де Белен…

Пока он говорил, губы Боннара дергались, словно у кролика, беззвучно повторяя слова. Однако не успел Жак закончить, как к Боннару снова вернулось дурное расположение духа.

— Диэль… сеньор Парке… Водрок… Белен… Что и говорить, похоже, все они люди вполне почтенные… Да только что-то я никак не возьму в толк, мне-то до них какое дело, так же как и им до меня…

— А вот тут-то вы, сударь, весьма глубоко заблуждаетесь… — И с легкой издевкой в голосе добавил: — Неужто вам никогда не приходилось слышать имени Белена д’Эснамбюка?

При упоминании этого имени Боннар аж подпрыгнул на месте, густые брови сдвинулись у переносицы, рот широко раскрылся, образовав посреди лица какую-то зияющую дыру, он попятился назад и, словно не веря своим ушам, оторопело переспросил:

— Вы и вправду сказали, Белен д’Эснамбюк?

— Да, это мой дядюшка, — как ни в чем не бывало подтвердил Жак Диэль.

— Ах, вот оно что, сударь!.. Подумать только!.. Ну и дела!.. Да мне такое и во сне-то не снилось! Племянник самого Белена в моем доме! Тысяча чертей! Прошу вас, почтенный господин, присаживайтесь-ка поудобней… Вы, должно быть, голодны, и вас мучит жажда… Соблаговолите подождать всего минутку…

Вконец сбитый с толку, великан возбужденно заметался по заведению, точно крупный шмель, с дурацким упрямством бьющийся об окна дома, пытаясь вырваться наружу.

Когда Жак достаточно насладился своим триумфом, он подошел к Боннару и, дружески положив ему руку на плечо, заметил:

— Послушайте, пожалуй, я не прочь увидеть на этом столе не один, а пару графинчиков вина. Да, пару графинчиков, буханку хлеба и добрый ломоть ветчины, что висит у вас над камином… Нам надо о многом потолковать…

Боннар еще раз оглядел гостя с ног до головы. Фиолетовый камзол по-прежнему дышал паром.

— Не могу же я допустить, — пробормотал он будто про себя, — чтобы племянник самого господина де Белена оставался в моем доме в этаком плачевном виде. Но черт меня побери, если здесь можно найти другую одежду, кроме скверных лохмотьев, что носил я сам в бытность моряком… Она изрядно износилась, пока я имел честь бороздить тропики бок о бок с почтенным вашим дядюшкой, и к тому же в нее легко поместятся двое таких стройных молодых людей, как вы…

— Оставьте в покое мое платье… Лучше поторопитесь с вином и ветчиною… Когда кубки полны, все сразу само собой улаживается…

— Сейчас я позову Мари, — проговорил хозяин.

И хозяин таверны направился в глубь залы, открыл дверь, и взорам Жака предстала ведущая вверх лесенка. Боннар приложил руки ко рту и крикнул:

— Эй, Мари! Поди-ка сюда, Мари!

И кто-то сверху тут же откликнулся:

— Иду!..

— Это моя дочка, — пояснил Боннар. — С тех пор как умерла жена, Франсуаза, девочка помогает мне по дому…

Жак, не говоря ни слова, подошел к буфету. И стал с любопытством рассматривать деревянные парусники, вырезанные бывшим матросом в минуты праздности.

Однако куда больше внимания его привлекла странная скульптура, высеченная из кокосового ореха. Он взял ее в руки и принялся рассматривать, поворачивая то так, то сяк…

— Это, — пояснил Боннар, — сувенир из Мадинины, или, как ее теперь называют, Мартиники. Когда мы прошлым годом с вашим дядюшкой, достопочтенным кавалером, бросили там якорь — первые белые на этом острове — подле речки, которую мы окрестили Рокселаной… — Жак положил на место орех, Боннар же продолжал: — …по берегам этой речки было видимо-невидимо кокосовых пальм. Вот я и подобрал возле одной из них этот орех да и вырезал на нем от нечего делать физиономию нашего капитана, занятный был разбойник, уж как умел вовремя распустить паруса, другого такого не сыщешь… А, вот и ты, Мари! — обрадовался Боннар. — Подай-ка нам пару кувшинчиков светлого вина да ломоть ветчинки. Это Жак Диэль, племянник самого Белена, он мой гость… Ты подай нам все, что нужно, а потом приготовь ему постель в самой лучшей комнате… — Потом, обратившись к Жаку, поинтересовался: — А вы, кавалер, когда собираетесь нас покинуть?

Диэль же не мог оторвать взгляда от Мари. У него было такое чувство, что с ее появлением мрачная зала вдруг наполнилась каким-то странным светом, и был настолько зачарован грацией девушки, что, даже не задумавшись, ответил:

— Завтра…

— Завтра?! Но ваша кляча, того и гляди, околеет, а у меня ведь нет другой, чтобы предложить вам взамен. Да и шторм собирается, дороги все развезет, вряд ли вы проедете в такую непогоду…

Жак тем временем все никак не мог оторвать глаз от Мари… Пепельно-золотистые волосы обрамляли лицо, прекрасней которого ему еще никогда не доводилось видеть в своей жизни. Тонкий стан, туго обхваченный завязками передника, полная грудь, светло-карие глаза цвета лесного ореха, на редкость чистые, на редкость ясные, но горевшие таким бесстрашием, что она, ничуть не смутившись, дерзко выдержала направленный прямо на нее взгляд.

— Пожалуй, я передумал, — внезапно и довольно бесцеремонно заметил Жак. — Нет, какой смысл мне уезжать завтра… Возможно даже, я вообще немного задержусь здесь…

— Давай-ка, Мари, пошевеливайся, — обратился к ней Жан Боннар.

Девушка тут же повернулась к нему спиной и поспешила прочь, Жак тем временем ни на мгновенье не упускал ее из виду. Ее походка покорила его окончательно: движения были мягкими, плавными, а бедра едва заметно покачивались, точь-в-точь как морская волна. И когда хозяин пригласил его сесть за стол, прямо напротив него, он не смог сдержать своих чувств.

— Примите мои поздравления, Жан Боннар! — воскликнул он. — У вас очаровательная дочка… Думаю, мне придется здесь изрядно задержаться…

Мари принесла графины. И он с дерзостью мужчины, не привыкшего ни в чем терпеть отказа, снова уставился прямо в эти светло-карие, орехового цвета, глаза, однако они снова с такой отвагой выдержали его взгляд, что в конце концов именно Жак, почувствовав себя не в своей тарелке, вынужден был сдаться и отвести взгляд. Боннар, казалось, совсем позабыл о своем дурном расположении духа; теперь он то и дело добродушно ухмылялся, не скрывая радости оттого, как славно все обернулось, да так, что даже необъятное брюхо его сотрясалось от с трудом сдерживаемого хохота.

Когда Мари поставила на стол графины, ветчину и буханку хлеба, он сказал ей:

— А теперь оставь нас. Нам надо поговорить…

Девушка подчинилась, не проронив ни единого слова. Она распахнула дверь, однако, прежде чем исчезнуть, не потрудилась плотно притворить ее за собой…

Застыв за дверью, она не могла оторвать взгляда от юноши в фиолетовом камзоле. Он уже снял свою фетровую шляпу, и волосы его, в отблесках тлеющего в камине огня и тусклом свете лампы, отливали чистым золотом. Нос был с едва заметной горбинкой, губы тонкие, но изогнутые и красивого рисунка. Ей пришелся по душе и этот решительный, почти дерзкий подбородок, и эти глаза, в которых играла то высокомерная усмешка, а то и открытый вызов. От взгляда ее не ускользнуло изящество рук, то и дело подносящих ко рту оловянную кружку с вином, и она не без удивления почувствовала, как непривычно тревожно заколотилось вдруг ее сердце…

Жак разговаривал с Жаном Боннаром, однако девушка была слишком далеко, чтобы расслышать, о чем шла речь. Лишь время от времени до нее доносились отдельные слова, которые произносились громче других. Этот волнующе теплый голос вызывал в ней какой-то странный трепет, впрочем, от нее не ускользнуло, что такое же действие он производил и на ее отца, ибо и он, хоть и казался рядом с ним настоящим великаном, внимал ему с каким-то особым почтением, то и дело с готовностью согласно кивая головою. А Жак тем временем чертил в воздухе своими изящными руками какие-то воображаемые знаки, геометрические линии, будто пытался воспроизвести соблазнительные формы юной девушки. Она видела, что, помимо этого непреодолимого обаяния, незнакомец обладал еще и какой-то редкой силой убеждения. Уж ей ли было не знать, что Боннар отнюдь не из тех, кто станет слушать и верить первому встречному, а между тем даже он смотрел ему в рот с не присущей его натуре услужливой любезностью…

Покончив с трапезой, Жак Диэль встал из-за стола и принялся взад-вперед шагать перед очагом, и пламя отбрасывало на стены его причудливо удлиненную тень.

Тем временем и Боннар тоже поднялся со стула. Мари испугалась, как бы ее не застали врасплох. Страх вырвал ее из упоительных грез. И не зря, Боннар и вправду почти вплотную подошел к тому месту, где она скрывалась, с намерением подогреть вино и приговаривая при этом, что не знает лучшего средства привести в чувство человека, продрогшего от дождя…

Торопливо, стараясь не производить шума, она прикрыла дверь. И тихо, на цыпочках, точно мышка, прокралась по лестнице, что вела в ее спальню.

Вся она была словно во власти какого-то внезапного недуга, какой-то странной болезни, чьей природы не могла ни понять, ни выразить словами. Она чувствовала стеснение в груди, дыхание стало прерывистым, горло перехватило, точно от удушья, но стоило ей вспомнить ясный взгляд, брошенный на нее всего несколько минут назад, как по всему телу разливалось блаженное тепло, наполнявшее ее неведомой доныне сладостной истомой, от которой сразу напрягалась, словно наливалась чем-то тяжелым грудь…

Она была в таком смятении, так выбита из колеи, что едва не забыла приготовить гостю комнату. Вспомнив, вернулась назад и открыла дверь. В темноте она различила очертания огромной кровати, на которой возвышалась высокая перина. На ощупь нашла в комоде чистые, пахнущие свежестью простыни. Готовя постель для прекрасного кавалера, она испытывала непонятное удовольствие, в котором, казалось, было даже что-то порочное. Могла ли догадываться она в своей неискушенности, что, скажи он ей: «Я уезжаю и беру вас с собой…» — с готовностью, тут же, не задумываясь, последовала бы за ним хоть на край света…

Жак Диэль тем временем уже и думать забыл о прелестях Мари. Он с наслаждением, маленькими глотками, потягивал подогретое вино. Оно было восхитительно и приятно отдавало корицей, которую Боннар привез из своего путешествия на острова вместе с Беленом д’Эснамбюком. И, будто опасаясь, правильно ли понял его богатырь, снова вернулся к поручению дядюшки:

— Вам одному придется взять на себя всю ответственность за строительство этого брига. Сами знаете, Боннар, где выгода, там и непредвиденные помехи. Дядюшка полностью вам доверяет, надеюсь, вы не обманете его ожиданий…

Дело в том, что кораблестроители в то время взбунтовались против короля. Их было немного, тех, кто умел строить корабли, и мало того, что они ревностно оберегали свои секреты, но еще и, вопреки воле монарха и кардинала Ришелье, отказывались обучать ремеслу подмастерьев. Дошло до того, что Франции пришлось заказывать свои суда в Голландии, где, кстати, только что вышел первый морской словарь, а также пособие по морской хирургии, благодаря которому любой матрос мог овладеть скальпелем не хуже самого искусного цирюльника. Ходили слухи об одном капитане, которому в Карибском море пушечным ядром снесло полруки, и какой-то юнга с помощью этого пособия так ловко обработал ему культю, как не всегда удавалось даже самым бывалым лекарям.

Белену был срочно нужен бриг, а поскольку король, устав от упрямства корабельщиков, решил засадить за решетку человек пятнадцать самых известных и именитых, дабы нагнать страху на остальных и призвать их наконец к порядку, то первооткрывателю Мартиники не оставалось другого выхода, как обратиться к талантам своего бывшего плотника Жана Боннара.

Тот, с тех пор как возвратился с Мадинины — так называли аборигены Мартинику, — уже более не бороздил морей. А открыл на набережной Дьепа таверну, которую, в память о своем удивительном путешествии, окрестил «Наветренные острова». Весьма подходящее название для сержантов-вербовщиков, которым требовалось во что бы то ни стало найти среди околачивающегося вокруг городских ворот сброда будущих колонистов, готовых отправиться в далекие американские колонии. Они подбирали на улицах юнцов, воров, преступников — словом, всех, у кого могли быть хоть какие-то резоны скрываться от властей, зазывали их в таверну и ставили выпивку. После изрядных возлияний им предлагалось подписать вербовочное обязательство… Впрочем, если такая манера вербовки не давала нужных результатов, просто-напросто запирали городские ворота и ловили всех и каждого, кто бродил по улицам после сигнала к тушению огней…

Жан Боннар хранил в душе почти благоговейное почтение к своему бывшему капитану, так что ему бы и в голову не пришло отказаться от такого доверительного поручения. Конечно, он уже больше не ходил в море, но ведь дьепские верфи были всего в каких-то двух шагах от его таверны, а Мари и без него вполне справится с делами в заведении. Все равно, не ради нее ли ходит туда большинство завсегдатаев? А он тем временем сможет наблюдать за работами и даже самолично руководить строительством брига…

— Надо как можно скорее приступить к работе, — добавил Жак. — Судя по всему, дядюшка весьма спешит…

Боннар не перечил, а кивком головы дал понять, что согласен. Потом опорожнил кружку с подогретым вином и с какой-то торжественной серьезностью в голосе проговорил:

— Будьте уверены, я не подведу. Ваш дядюшка не пожалеет, что оказал мне такое доверие…

— Мой дядюшка пользуется некоторым влиянием при дворе благодаря услугам, которые оказал в свое время королевству. Так что не сомневаюсь, что он сможет отблагодарить вас по заслугам. Думаю, он не преминет поговорить о вас с самим королем…

Лицо Боннара, заросшее по щекам рыжими бакенбардами, зарделось от смущения. Он даже улыбнулся, отчего шрам как-то сдвинулся в сторону, слегка обезобразив его физиономию. Жак сделал шаг в его сторону.

— А теперь пора спать…

Хозяин взял в руки масляную лампу, и они вдвоем направились в сторону лестницы. Боннар шел первым, чтобы открыть дверь и посветить гостю, когда тот будет подниматься по ступенькам. Они старались не поднимать шума, чтобы не разбудить Мари, которая в этот поздний час, должно быть, уже крепко спала.

— Вот моя комната, — заметил Боннар, проходя мимо двери. — А ваша там, в глубине, подле спальни моей дочери. Оставляю вам лампу. А я так привык раздеваться в темноте.

Жак взял лампу и вошел в отведенную ему комнату. Постель была приготовлена и призывно белела в полумраке, но у него почему-то не было желания сразу ложиться. Он поставил на стол лампу и подошел к окну. Хоть ставни были закрыты, оконные петли жалобно скрипели от порывов ветра. Было слышно, как волны с шумом бьются о мол, перехлестывают через каменную набережную. Дождь барабанил по крышам, глухо стучал по булыжной мостовой.

Да, видно, буря разыгралась не на шутку. Он с радостью подумал, что платье его уже почти высохло, и еще раз похвалил себя за то, что так нещадно понукал свою скверную кобылу. Хорошо слушать завывание урагана, когда ты в тепле, в покое, под надежной крышей.

Он подумал о Мари, которая, должно быть, уже благоразумно спит где-то рядом, за стеною.

«Жаль, — подумал он, — что ей приходится жить в таком городе… порту, где полно матросни и всякого сомнительного сброда… В Париже с этакой красотой она могла бы иметь большой успех…»

ГЛАВА ВТОРАЯ Схватка из-за лампы

Но Мари не спалось. С того самого момента, как она вернулась к себе в комнату, ее неотступно преследовал пленительный образ прекрасного кавалера. В постели она ворочалась с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть, но сон так и не шел. Поначалу она испуганно вздрагивала при каждом раскате грома, но потом снова целиком погрузилась в свои грезы.

Несмотря на шум дождя и ветер, вскоре она услышала шаги отца и Жака, они поднимались по лестнице. Сердце ее бешено заколотилось, когда путник подошел к своей двери. В какой безотчетной надежде? Она и сама не могла бы ответить на этот вопрос, но при одной мысли, что мужчина, который словно околдовал ее с первого взгляда, приближался к ней, чтобы лечь рядом в постель, ее снова охватило то же трепетное волнение, какое уже испытала, покидая залу таверны.

Она прислушивалась, ловя каждый звук, доносившийся из комнаты Жака. Громко скрипели ставни, казалось, порывы ветра вот-вот сорвут их с петель, буря завывала, проникая буквально во все щели, но даже весь этот шум разбушевавшейся природы не помешал ей уловить металлический звон шпаги, когда Жак положил ее на стул, потом она услышала, как он снял и бросил на пол свои тяжелые, разбухшие от воды сапоги.

Прошло еще несколько минут: ей подумалось, что он уже лег и, утомленный нелегким путешествием, не замедлит заснуть. И решила, что, успокоенная этим соседством, хоть и невидимым для глаз, но несущим в себе какое-то умиротворение, она тоже вскоре последует его примеру.

Но как она ни старалась, нервы, взвинченные грозой и пережитым волнением, никак не давали желанного покоя. Стоило ей смежить веки в надежде погрузиться наконец в сладкую дремоту, как тут же перед глазами вновь возникал образ Жака, неотступно преследуя, словно наваждение, томя и терзая ее до дрожи. И тогда она снова принималась терпеливо воспроизводить в памяти это лицо — прекрасное, дышащее энергией, с ясными глазами и волевым подбородком, в обрамлении светлых, сверкающих, точно золотая канитель, волос. Казалось, будто она вновь слышит его мягкий, теплый голос… Она была вся во власти какого-то странного опьянения. Ей и вправду вдруг вспомнилось, как однажды, никогда не притрагивавшаяся к спиртному, она перепутала бутылки и хлебнула изрядную дозу какого-то крепкого напитка. И сразу же испытала то же самое блаженное оцепенение, ту же острую боль в груди. В каком-то дурмане она побежала тогда в сторону дюн и долго грезила, усевшись на теплом песке. Она грезила о далеких морях, куда плавал ее отец, пока она находилась в монастыре ордена Визитации, а мать ждала возвращения путешественника, от которого не было никаких вестей, ни единой весточки за два, а может, и целых три года…

Сама не своя от лихорадочного смятения, она даже не услышала, как дверь ее комнаты раскрылась, и на пороге появился мужчина. Правда, тот вошел почти беззвучно, однако с непринужденностью человека, который ничего не боится, не знает поражений и так тонко рассчитал ход, что даже не испытывал нужды думать о предосторожностях.

Незнакомец затворил дверь и улыбнулся, представляя где-то поверх необъятной перины хорошенькое личико Мари. Сделал пару шагов вперед и уж было подумал, что, должно быть, она крепко спит, раз даже не почувствовала его присутствия. Однако, стоило ему склониться над нею, как она тотчас же вздрогнула, как ужаленная, вскрикнула и уселась на кровати.

Он едва успел нежно приложить ладонь к губам девушки и проговорить:

— Тс!.. Боннар спит, и ураган производит вполне достаточно шума, но стоит вам закричать, и вы рискуете разбудить батюшку. Если вы дорожите своей репутацией, то лучше, чтобы меня не застали в вашей спальне…

Казалось, она даже не обратила внимания на циничное замечание Жака. Она тяжело дышала, грудь ее вздымалась, будто она запыхалась после долгого бега.

— Прошу простить меня, — обратился он к ней, — что так бесцеремонно ворвался в спальню, но поверьте, я стучался в вашу дверь и, лишь не получив ответа, позволил себе открыть ее без разрешения. Видно, вы очень крепко спали…

Он лгал уверенно, непринужденно, ни на мгновенье не расставаясь с той слегка насмешливой улыбкой, о которой она уже не знала, что и подумать. Что же до Мари, то изумление, полное смятение чувств, не оставлявшие ее с тех пор, как она впервые увидела незнакомца, мешали ей не только найти нужные слова, но даже просто понять, что происходит и как поступить дальше. Закричать? Нет, кричать у нее не было ни малейшего желания. Разве не желала она, пусть втайне, не признаваясь даже самой себе, где-то в самых глубинах своего естества, чтобы он пришел, чтобы что-то случилось, разве не мечтала, помимо собственной воли, об этом приключении, которое, при всем напоре гостя, все равно не зашло бы слишком далеко?

— Да-да, — еще раз повторил он, — я позволил себе войти без разрешения, потому что, должно быть, вы крепко спали, я бы так никогда и не дождался ответа… Представьте, я был так неловок… Приоткрыл окно, и ветер загасил лампу… А я, знаете ли, не привык, как Боннар, ложиться в темноте… Не найдется ли у вас огнива?

— Огнива?! — в полном смятении повторила она, будто так и не поняв ни слова из того, что он только что произнес.

Видя, в какое замешательство привело девушку его появление, Жак не смог сдержать смеха. Не входя в дальнейшие объяснения, он бесцеремонно присел на кровать. Она инстинктивно отпрянула назад.

— Уж не боитесь ли вы меня? — поинтересовался он.

Она вздохнула. Только тут до нее дошла вся щекотливость ее положения, вся неуместность замешательства, делающего ее легкой добычей мужчины, с которым она не успела перекинуться и парой слов.

— Уходите отсюда! — каким-то вдруг охрипшим голосом приказала она. — Если вы немедленно не уйдете, мне придется позвать своего батюшку…

В ответ Жак развеселился пуще прежнего. Уж теперь-то он, кажется, окончательно раскусил эту крошку. Не очень-то она поспешила со своим испугом и благородным негодованием, все ее уловки были для него как на ладони. Должно быть, за этим замешательством скрывается ни больше ни меньше как чувственное возбуждение в предвкушении любовного приключения. Ясно как Божий день, что Мари не впервой попадать в этакое пикантное положение. Судя по всему, отец даже не упускает случая указать любому мало-мальски приличному гостю, где находится спальня его дочери.

Он придвинулся к ней еще ближе и, склонившись, едва слышно прошептал:

— Если вы будете кричать, то непременно разбудите Боннара!

— Уходите! — повторила она. — Мой отец убьет вас, если застанет у меня в спальне…

— И будет совсем не прав, — возразил Жак. — У меня надежное алиби, я зашел сюда за огнивом…

Он было протянул руку, чтобы дотронуться до ее плеча, но она в ужасе отшатнулась. Тогда он встал и сделал вид, будто шарит на столе и комоде в поисках нужного ему предмета. Комната была погружена почти в полный мрак, и ему приходилось действовать на ощупь. В темноте он мог различить лишь блестящие глаза Мари да светлое пятно простыни на ее кровати.

— Послушайте, право, это похоже на какую-то скверную шутку, — заметил он. — Ума не приложу, почему вы не хотите дать мне огниво. Согласитесь, не стрелять же мне из пистолета, чтобы зажечь себе лампу, но, с другой стороны, я же не могу всю ночь блуждать в потемках у себя в спальне в поисках собственной кровати!

Речь его лилась легко и непринужденно, а Мари была в таком смятении, что даже не замечала насмешливого тона. Он нарочно подвинул стул, чтобы чуть-чуть пошуметь, ровно столько, чтобы, заглушенный бурей, легкий звук этот не достиг ушей Боннара. Впрочем, подумал он, случись ему даже проснуться и явиться в спальню дочери, в этакой-то кромешной тьме он сможет без труда спрятаться, незаметно выскользнуть и потихоньку, на цыпочках пробраться к себе в комнату, благо он успел скинуть сапоги.

Наконец он оставил свои поиски и, приблизившись к Мари, снова уселся на кровать, на сей раз еще ближе к ней, настолько близко, что даже успел почувствовать сквозь одеяло длинные, стройные ноги девушки, пока она снова в порыве страха и стыдливости не успела отпрянуть.

Однако теперь ей не без труда удалось побороть смятение и взять себя в руки.

— Послушайте, — проговорила она, — возвращайтесь к себе в комнату. А я схожу за огнивом и сама принесу его вам.

— Но как я доберусь туда в этакой темноте?

— Таким же манером, как добрались сюда!

— У меня такое впечатление, — сокрушенно вздохнул он, — будто вы неверно истолковали мои намерения. Оказавшись здесь, я искал вовсе не вас, Мари, а вашего отца. Но в коридоре было так темно, что я совсем заблудился. Вот и пришлось открыть первую попавшуюся дверь, тем более что я ведь прежде постучался, но не получил никакого ответа. Ну откуда мне было знать, что я найду здесь вас? И какого черта вы не запираете свою дверь на ключ?

Теперь она вся дрожала от какого-то безотчетного страха и от холода, который пробирал едва прикрытые плечи.

— Вы без труда найдете путь назад, — проговорила она. — Нет ничего проще, когда выйдете отсюда, ступайте прямо по стенке, первая дверь налево и будет вашей… Погодите меня, я принесу вам огниво.

— Очень любезно с вашей стороны, Мари, благодарю вас. Я умираю от усталости, так что, пожалуйста, поспешите…

— Я тотчас же приду…

— В таком случае, я удаляюсь, — проговорил он, поднимаясь с кровати. — Покорнейше прошу простить, что разбудил и испугал вас… — Он уже было направился к двери, но вдруг обернулся и добавил: — Мне нет прощенья, ведь я даже не представился. Меня зовут Жак. Ваш отец знает меня — Жак Диэль… Вы ведь запомните, не так ли? Жак… До скорой встречи, Мари…

И с легким сердцем, исполненный приятных надежд и с неизменной улыбкой на устах вышел из комнаты. Первое, что он сделал, оказавшись у себя, это старательно спрятал за кроватью лампу, чей свет мог бы выдать Мари его бессовестную ложь.


Он ждал с нетерпением. Слышал, как Мари вышла из комнаты и спустилась вниз, в залу таверны, где Боннар, должно быть, оставил огниво. Жак был вполне доволен, во всяком случае, до сих пор все складывалось лучше всяких ожиданий. Хоть и никак не мог понять, почему Мари до самой последней минуты так артачилась. Ведь любая другая женщина, увидев вдруг у себя в комнате незнакомца, непременно закричала бы, позвала на помощь. Мари же — ничуть не бывало, и это ли не доказательство, что подобные приключения ей не впервой… А эти запоздалые страхи и возмущения — это все одно притворство, кокетство, попытка изобразить из себя недотрогу, и больше ничего…

Из водосточных труб хлестали потоки воды, ветер завывал с неослабевающей яростью. Должно быть, Боннар где-то рядом давно уже спит как убитый. Жаку подумалось, не будь этой сильной бури, до него наверняка доносился бы громкий храп верзилы. Однако Мари что-то не спешит. Хотя она не обманула его, ведь он слышал, как она спускалась вниз.

Вскоре в коридоре послышался легкий шелковый шелест. Жак тут же отпрянул от двери. Он с удовольствием заметил, что Мари не захватила снизу другой лампы, и порадовался, что темнота будет его пособницей. А потому не успела Мари, слегка постучавшись, отворить дверь, как он тут же схватил ее за руку, белеющую во мраке. И почувствовал, как все тело ее содрогнулось.

— Оставьте меня! — крикнула она.

Теперь голос ее вновь обрел твердость. Лихорадочное смятение явно пошло на убыль. Возможно, эта невольная ночная прогулка по дому, выстуженному сырым осенним холодом, куда из всех дверей, из всех окон и щелей задувал пронизывающий ледяной ветер, остудила ее пыл и помогла вырваться из плена грез. Страх совсем пропал, исчезло и любовное томление.

— Вот вам кремень и серные спички, — проговорила она. — Надеюсь, вы знаете, как ими пользоваться.

Но вместо того чтобы отпустить девушку, он вдруг резким движением привлек ее к себе. И, заключив в объятья, успел ударом ноги затворить дверь. Поначалу она так удивилась, что от неожиданности даже не оказала никакого сопротивления, но, почувствовав, как руки гостя все крепче и крепче сжимаются вокруг ее тела, вся как-то сжалась, судорожно съежилась.

— Радость моя, — шептал он ей на ухо, — вы попали прямо в волчье логово. Главное, не кричите! Не забудьте, что здесь мы куда ближе к вашему батюшке, чем в вашей спальне. Представьте, если он проснется и обнаружит вас у меня в комнате! Что он тогда о вас подумает, а?..

Ей хотелось оттолкнуть его, освободиться из этих объятий, но он крепко держал ее за плечи, и к тому же, слушаясь его совета, она старалась поднимать как можно меньше шума. Она была так близко, что Жак чувствовал, как под грубым полотном рубашки неровно бьется ее сердце. Потом тело ее вдруг как-то податливо обмякло в его объятиях, и он с наслаждением вдыхал пьянящий аромат ее прерывистого дыхания. Возникало ощущение, будто он держит в руках какого-то хрупкого, нежного зверька. Он провел рукою по спине, она снова отпрянула, откинулась назад, и он попытался завладеть ее губами.

— Оставьте меня!

Однако голос ее прозвучал едва слышно, ведь она не могла не оценить правоты предостережений Жака. Только теперь она заметила в глубине комнаты, где-то за кроватью бледный отсвет масляной лампы. Проснись теперь Боннар, как объяснит она ему свое присутствие в комнате гостя? Кремень, серные спички? Да он ни за что ей не поверит, ведь лампа-то здесь и горит!

— Так, значит, вы мне солгали! — проговорила она разгневанно, но при этом стараясь держать себя в руках. — Вот уж, согласитесь, поступок, недостойный благородного дворянина! За кого же вы меня принимаете? Вам должно быть стыдно, сударь…

— Ах, Мари, вы так прекрасны, — проговорил он все тем же дерзким тоном соблазнителя. — Что поделаешь, я не смог устоять перед вашими прелестями. Вот вам все мое оправдание. Полно, перестаньте же дуться! Имейте хоть каплю милосердия, не заставляйте меня страдать!

Мари была вне себя от ярости. Боже, как не похож настоящий Жак на тот дивный образ, что рисовала она в своих грезах! Тот, кого она приняла за благородного рыцаря, на деле оказался обыкновенным грубым нахалом!

— Вы мне отвратительны, — надменно проговорила она. — И вам будет легче понять, какое отвращение вы теперь вызываете во мне, если я признаюсь, что всего лишь час назад вы мне нравились, я грезила о вас… И в своих мечтах уже почти любила… Теперь же у меня осталось одно желание: увидеть, как вы покинете этот дом…

— Вижу, вы опять неверно меня поняли. И снова ошиблись. Это была всего лишь шутка… Сожалею, что еще раз напугал вас…

— Ошибаетесь, сударь, — холодно возразила она. — Я вас ничуть не боюсь. Уж не воображаете ли вы, будто я не в состоянии защитить себя! Но если вам кажется, что овладеть женщиной против ее воли — большая честь для мужчины, то вы глубоко заблуждаетесь! И недостойны ничего, кроме презрения!

Она явно разговорилась, а это вовсе не входило в планы Жака. А потому он сжал ее покрепче и закрыл рот поцелуем. Почувствовав, как тело ее вновь обмякло в его руках, он было подумал, что теперь уж она окончательно отказалась от борьбы и покорилась его воле, но не тут-то было — словно вдруг спохватившись, она умудрилась высвободить руку, а потом каким-то резким, внезапным движением и вовсе вырвалась из его объятий.

Удивленный этой выходкой, которой, признаться, он совсем не ждал, Жак опустил руки. Услышал, как на пол упал какой-то предмет, должно быть, кремень от огнива.

Она уж было совсем приготовилась убежать, но он одним прыжком настиг ее и снова обнял за талию. Последовала короткая борьба, в ходе которой кто-то из них опрокинул стул, по случайности тот самый, куда юный дворянин положил свою шпагу, раздался звон, который на мгновенье перекрыл даже шум урагана.

Тяжело дыша, Жак снова отпустил свою добычу. Мари же с бьющимся сердцем застыла на месте, с ужасом представив себе возможные последствия этого грохота. Сон у Боннара был чуткий, и он не мог не услышать шума.

— Тс-с!.. Не шевелитесь… — прошептал он. — У меня нет ни малейшего желания вас компрометировать… Что бы ни случилось, положитесь на меня…

Они не ошиблись, Боннар и вправду проснулся. Они услышали жалобный скрип кровати, сопротивляющейся попыткам верзилы вырвать из нее свои дородные телеса.

— Он придет сюда! — оцепенев от страха, прошептала Мари. — Я пропала!

— Положитесь на меня, — уверенно повторил Жак.

Потом стремительно шагнул за кровать, где у него была припрятана лампа, и задул ее, погрузив комнату в кромешную тьму. В этот момент скрипнула дверь спальни Боннара.

— Все, — едва дыша, пробормотала Мари. — Он идет сюда!

— Подите ко мне, — уверенно прошептал Жак, пытаясь нащупать в темноте руку девушки. — Слушайтесь меня… Доверьтесь мне, и с вами не случится ничего плохого…

Он ощутил в своей руке ее ледяные пальцы. Вне себя от страха, вконец растерявшись, она дрожала с головы до ног.

— Вы можете мне довериться, — шепотом повторил он. — В крайнем случае, я расскажу вашему батюшке, как все было на самом деле…

Она нашла в себе силы возразить ему:

— С чего вы взяли, будто он вам поверит?

То, что всего несколько минут назад казалось ей самым простым и естественным делом на свете — сходить за огнивом, чтобы зажечь лампу, — теперь представлялось самым невообразимым безумием. Никогда Боннар не поверит в ее невиновность, а в гневе он бывает страшен. Никакие, даже самые правдоподобные, доводы не смогут оправдать в глазах хозяина таверны присутствие Мари в одной ночной рубашке в комнате Жака, и к тому же тоже полуодетого…

Боннар же тем временем уже вышел из комнаты и зашагал по коридору. Огромные босые ступни гулко шлепали по полу.

Обычным своим ворчливым голосом он спросил:

— Это ты, Мари?

— Ни слова! — прямо в ухо приказал ей Жак.

Вместо ответа она только теснее приникла к его плечу. Теперь Жак был ее единственнойнадеждой. Не может быть, чтобы он не придумал какой-нибудь уловки, чтобы избежать беды! В конце концов, он уже достаточно показал ей свою изобретательность! Неужто у него не осталось в запасе еще какой-нибудь хитрости…

— Это ты, Мари? — снова пробрюзжал Боннар.

Тогда Жак подошел к двери и проговорил:

— Извините меня, Боннар, я, верно, разбудил вас. Я всегда сплю очень беспокойно. Вот и сейчас, как на грех, опрокинул стул, на котором лежала моя шпага.

— Хотите, я зажгу свет?

— Да нет, спасибо, я уже снова лег.

— Вчера вечером я совсем забыл дать вам огниво, хотите, я схожу принесу?..

— Да нет, благодарю вас… право, не стоит. Доброй ночи, Боннар… Я уже засыпаю…

— Доброй ночи! — ответил он.

Они услыхали, как хлопнула дверь, и оба, снова тесно прижавшись друг другу, испустили вздох облегчения.

— А теперь, — взмолилась Мари, — отпустите меня к себе… Вы сами видели, как мало нужно, чтобы навлечь на себя незаслуженные подозрения!

— Нет, — твердо возразил Жак, — я не отпущу вас…

Он с нежностью взял ее за руки, потом, слегка поколебавшись, признался:

— Похоже, я изрядно заблуждался на ваш счет…

— Я уже догадалась…

— Вы все еще на меня сердитесь?

Он догадался, что она опустила голову, но вопрос его так и остался без ответа.

— Я очень ценю искренность, — снова заговорил он. — Конечно, вы вполне вправе возразить, что как раз ее-то в отношении к вам мне чертовски недоставало… Но все это оказалось какой-то нелепой шуткой… Поначалу я принял вас за одну из тех девиц, каких всегда можно найти на всех постоялых дворах… готовых угодить любому постояльцу. Теперь вижу, как глубоко заблуждался… Подите же сюда, Мари. Ведь вам теперь незачем прятаться за кроватью. Ваш батюшка уже спит. Расскажите мне лучше о себе…

— В другой раз… отпустите меня к себе…

— Нет, сейчас, — возразил он, — другого раза может не быть. Возможно, мне суждено очень скоро покинуть Дьеп, и я навсегда унесу с собой горькие сожаления, если не смогу познакомиться с вами поближе…

— А вот я, — печально проговорила она, — всегда буду горько сожалеть, что вы разрушили тот прекрасный образ, который я создала в своих мечтах…

— Вы все еще сердитесь?

— Вы убили мои волшебные грезы, как же мне не сердиться на вас за это?.. Ах, как же восхитительно-прекрасны были вы нынче вечером за столом и каким грубым, бесчестным лжецом показали себя потом…

— Выходит, вы вообразили, что всего за несколько мгновений могли составить обо мне верное суждение… Я же едва успел разглядеть ваш силуэт и цвет ваших глаз…

— Я не сразу поднялась наверх… Я еще подглядывала за вами из-за двери, у лестницы…

Обезоруживающая искренность девушки окончательно смешала все его планы. Не может быть, чтобы Мари и в самом деле была столь чиста, столь невинна. Желая отмести все сомнения, он почти грубо спросил:

— Да полно вам, у вас здесь бывает столько постояльцев! А особенно моряков… Моряков, которые долго оставались вдали от земли, вдали от женщин и, должно быть, сгорали от желания… Подозреваю, я не первый, кто попытался проникнуть к вам спальню!

— Вы правы, как-то раз нашелся еще один, но он был так пьян, что мне даже не пришлось звать на помощь батюшку, я просто вышвырнула его вон, и все… Я ведь очень сильная…

— Ну а по своей воле, — настаивал он, — вам никогда не приходилось впускать к себе мужчину?

— Как вы можете такое говорить! — возмутилась она. — Вы меня оскорбляете!

— Тем не менее, — довольно бесцеремонно заметил он, — нынче вечером ваша спальня осталась незапертой…

— Вам, однако, не откажешь в самомнении, — с насмешкой проговорила она. — Впрочем, хотите верьте, хотите нет, мне это безразлично: я просто-напросто забыла. Но мне и вправду безразлично, поверите вы мне или нет, вам ведь все равно никогда ничего от меня не добиться!

— Даже если бы я на вас женился?

— С чего бы это вам на мне жениться?

— Потому что вы красивы, мне нравится цвет ваших глаз и изгибы вашего тела. А это вещи, против которых трудно устоять мужчине, если он не лишен вкуса…

Несмотря на темноту, которая мешала ему разглядеть ее лицо, он понял, что взволновал ее. Теперь, когда он уже не сомневался в ее неискушенности, ему было жаль, что он посеял в ней пустые иллюзии, пробудил надежды, которым никогда не суждено сбыться. И тотчас же поспешил добавить:

— Но к сожалению, я никогда не смогу на вас жениться…

И произнесено это был так твердо, с такой бесповоротной определенностью, что Мари невольно почувствовала острый укол в самое сердце.

— Увы, никогда я не смог бы жениться на вас, — продолжил Жак, будто не ведая, какую причиняет ей боль, — этого ни за что бы не допустило мое семейство. Племянник господина де Белена не может жениться на дочери своего плотника…

Она закусила губы. Потом в наступившей тишине промолвила:

— А теперь я пойду. Я бы не советовала вам слишком задерживаться в Дьепе… Даже просила бы вас уехать поскорее…

— Позволительно ли мне узнать — почему?

— Чтобы у вас не хватило времени окончательно разрушить тот образ, который я создала в своих мечтах…

Тут Жак почувствовал угрызения совести. Он заставил это бедное дитя страдать, не имея на то ни причин, ни оснований. При всем своем цинизме, всей своей дерзости он не мог простить себе, что играл ее чувствами и причинил ей боль. Ясно, что малышка успела проникнуться к нему чувствами самого нежнейшего свойства, возможно, это была ее первая любовь, а он так грубо насмеялся над нею, с такой легкостью разбил ее мечты.

— Да хранит вас Бог, — проговорил он. — Никогда бы не простил себе того, что могло бы произойти, не проснись вовремя Боннар…

— Не стоит об этом… Вы устали, вам надо поспать…

— И вам тоже, Мари…

— Ах, я другое дело, — проговорила она, — мне теперь уже не заснуть… Прощайте…

Она уже направилась к двери, но в последний момент он успел задержать ее.

— Погодите, Мари! — воскликнул он с какой-то неожиданной уверенностью и огромной силой убеждения. — Клянусь вам, единственное в мире, что мешает мне на вас жениться, это уважение моего семейства, уважение, которого навсегда лишил бы меня брак с девушкой из низов. У нас в роду люди добропорядочные и, как ни трудно вам теперь поверить, весьма строгих нравов… Но могу заверить вас, что, с тех пор как я увидел вас, ни одна женщина в мире не сможет внушить мне настоящей любви… Вот почему я навсегда сохраню к вам самое глубочайшее почтение…

Она почувствовала, как к глазам подступают слезы. У нее больше не было сил. И подумала про себя, что останься она еще хоть ненадолго, непременно разрыдается в его присутствии, он примется утешать ее, и тогда она станет легкой добычей, которая сдастся без малейшего сопротивления. К тому же она еще не знала, солгал ли он ей снова или все-таки сказал правду.

Он привлек ее к себе, ища ее губ, и на сей раз она не отвернулась от него.

Но Жак сам отстранился и легонько подтолкнул, провожая до двери. А там, уже окончательно прощаясь с нею, голосом, неожиданно задрожавшим от нежности, прошептал:

— Доброй ночи, Мари… и прощайте.

Рано утром, едва забрезжил рассвет, он оседлал свою лошадь и ускакал, не дожидаясь, пока Мари появится в зале таверны.

Несмотря на бессонную ночь и целый день, проведенный в пути, он не чувствовал ни малейшей усталости. Мысли его блуждали где-то далеко-далеко. Он думал о только что пережитом приключении, которое сохранит в его душе куда больше волнующих воспоминаний, чем любая пошлая любовная интрижка на постоялом дворе, от которой потом не испытываешь ничего, кроме отвращения…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Игорный дом на Медвежьей улице

На углу сквера и Медвежьей улицы в полном согласии с полицейскими распоряжениями господина де Ларени мерцал фонарь. Однако свет его был недостаточно ярок, чтобы, как того требовали правила для такого рода заведений, по-настоящему вырвать из мрака игорный дом почтенной мадам Бриго. Да и сам особняк выглядел не слишком-то презентабельно; а едва войдя внутрь, посетитель не без удивления оглядывался по сторонам, ощущая свойственную подобным заведениям обстановку чего-то подпольного. Фасад, покрытый толстым слоем краски дурного желтоватого оттенка, изрядно облупился от времени; мраморные ступеньки перед входом покрылись выбоинами от сапог с тяжелыми шпорами, а железные кольца, к которым некогда всадники, спешащие поскорее облегчить свои кошельки, привязывали лошадей, уже и вовсе отвалились.

Не удивительно, что Жак, свернув вместе со своим братом Пьером Диэлем, сеньором владений Водрок, со сквера в сторону описанного особняка, окинул его взглядом, в котором легко читались досада и скука. Он не в первый раз переступал порог этого заведения. Тем не менее не припомнил ни одного случая, чтобы приходил сюда не иначе как по настоятельной просьбе младшего брата, к которому питал слабость и почти отцовскую привязанность.

Водрок был завсегдатаем салона мадам Бриго и посещал его с завидным усердием. Жаку, напротив, претила обстановка этого игорного дома, который, как разглядел он с первого же взгляда, был местом, где замышлялись всякие сомнительные махинации, плелись интриги, завязывались любовные знакомства и адюльтеры, а между двумя партиями в ландскнехт обделывались делишки самого разного свойства. Именно здесь родилась слава пары-тройки знаменитостей, которым суждено было занять видное место при дворе. И состояния здесь куда чаще делались не на сукне игорных столов, а где-то вокруг них. Следует ли удивляться, что салон пользовался завидной репутацией.

Там назначали друг другу встречи самые знатные вельможи. Сам Колиньи, сын адмирала, пригоршнями бросал здесь на зеленое сукно золотые монеты, добытые, как утверждали злые языки, с помощью каких-то грязных махинаций, о которых не ведал даже папаша-адмирал. И уж каждый вечер в салоне можно было встретить достопочтенного господина Фуке, президента Американской Островной компании. Этот благообразный, убеленный сединами старик с надменным, властным выражением худого, словно высохшая тыква, лица жонглировал пистолями, никогда не заводя разговоров о том, что, похоже, занимало его больше всего на свете — о пряностях, растущих на островах Карибского моря, табачных плантациях, об индиго и сахарном тростнике.

Промотавшая состояния золотая молодежь приходила сюда в надежде с помощью счастливого случая поправить дела и подновить облупившуюся было позолоту. Вот эта-то довольно разношерстная публика, это странное общество, где вперемешку встречались люди самых разных слоев и сословий, где не скрывали распущенности нравов, и привлекали сюда юного Водрока.

Надо ли говорить, что ночи в игорном доме не всегда обходились без происшествий скандального свойства. У мадам Бриго частенько обнажали шпаги. А один придворный офицер даже выпустил здесь пару пуль из своего пистолета: первая прострелила ухо одному из игроков, а вторая всего лишь погасила свечу в канделябре. Этот случай в свое время даже наделал немного шуму. И дабы впредь избежать подобных прискорбных инцидентов, меж завсегдатаями, по всеобщему соглашению, раз и навсегда было заведено неписаное правило — все счеты и долги должны сводиться в двадцать четыре часа и где-нибудь подальше от стен салона.

Водрок прослыл крупным игроком, а поскольку удача отнюдь не всегда сопутствовала юноше, то ни для кого не было секретом, что ему, дабы расплатиться с карточными долгами, уже не раз приходилось обращаться за солидной помощью к дядюшке, однако по молодости лет все легко сходило ему с рук.

Жак Диэль, напротив, считался человеком благоразумным и рассудительным. Все знали, что, несмотря на молодые годы — ему не было еще и тридцати, — дядюшка его, Белен д’Эснамбюк, уже не раз доверял ему всякие важные и весьма деликатные поручения, с которыми он управлялся с честью и превыше всяких ожиданий.

Так, много разговоров вызвал этот новый бриг, построенный по заказу Белена и всего несколько недель назад вышедший из дьепских верфей — и это в те времена, когда лучшие корабельщики сидели по тюрьмам, а во всей Франции не удавалось построить ни единого нового судна.

Начиналось лето тысяча шестьсот тридцать седьмого года, и вечерний воздух в том квартале Парижа был особенно чист и прозрачен.

Уже подойдя к порогу заведения, Жак Диэль вдруг заколебался.

— Не знаю, братец, и зачем только я уступил вашим прихотям, — недовольно проговорил он. — По правде говоря, я куда с большим удовольствием предпочел бы прогуляться, наслаждаясь этим приятным вечером, чем сидеть взаперти в этом душном доме…

— Но ведь там будет президент Фуке, — пояснил Пьер. — А вам ли не знать, Жак, как хотелось бы мне получить место в Американской Островной компании. Помните, что говорит наш дядюшка: жизнь в колониях, несмотря на тамошний климат, может открыть перед молодыми людьми, которые желают чего-то добиться, самые блестящие возможности?

Жак дружески похлопал младшего брата по плечу и заметил:

— Не надейтесь, будто на Сен-Кристофе или на Мадинине вас ждут игорные дома вроде заведения мадам Бриго!

Водрок уже собрался было ответить, но в тот самый момент перед подъездом остановилась карета, и из нее вышел щеголевато одетый юный аристократ. Так что Пьер ограничился вопросом:

— Вы знакомы с Констаном д’Обинье?

Жак покачал головой.

— Увы, знаком! — ответил он. — Разумеется, только по репутации… Вернее было бы сказать, именно отсутствие всякой репутации и сделало его имя притчей во языцех…

— Вы знаете, он сын поэта Агриппы д’Обинье…

— Что ж, сынок погубит доброе имя папаши.

— Но поверьте, братец, что пороки отнюдь не мешают ему привлекать симпатии. У него есть ум…

— Ум того сорта, какой порой легко уживается со злым сердцем. Не знаю, мне говорили о нем только как о развращенном искателе приключений и человеке без чести и совести…

— Осторожней, он идет сюда.

И действительно, к ним, тщательно напомаженный и напудренный, уже приближался Констан д’Обинье. Завидев Пьера, он с какой-то наигранной радостью воскликнул:

— Ба, Водрок! Чертовски рад видеть! Жаль, вас не было здесь вчера вечером. Видели бы вы, как зазывно улыбалась мне вчера фортуна! Так что придется мне теперь, дружочек, немного побаловать своих милых крошек…

— Но ведь, говорят, вы уже помолвлены, не так ли?

Д’Обинье разразился смехом, который показался Жаку невыносимо резким.

— Что правда, то правда, — согласился он. — Разговоров о моей помолвке хоть отбавляй, только и говорят, что о союзе между моей фамилией и семейством достопочтенного господина де Лалана, поручика при герцоге Эпернонском. Что и говорить, брак между мессиром Констаном д’Обинье и девицей Жанной де Кардийяк мог бы стать вполне достойным узелком в этих узах, да только, похоже, родители девицы полагают, будто невеста еще чересчур молода годами. Что поделаешь, должно быть, у нас с ними разные понятия…

Жаку было известно, что говорили об этом предполагаемом браке. Обинье было сорок два года, Жанне де Кардийяк же минуло двадцать семь, и молва утверждала, будто замужество столь же необходимо для репутации девушки, сколь и нежелательно для ее семейства…

Пьер тем временем обернулся к старшему брату:

— Позвольте представить вам, Обиньи, — мой брат Жак Диэль Дюпарке…

— Много слышал о вас, — тут же откликнулся Констан. — Говорят, ваш дядюшка весьма доволен вашими успехами. Похоже, это благодаря вашим стараниям удалось построить единственный бриг, сошедший в нынешнем году со стапелей Франции…

— Мои заслуги здесь сильно преувеличены, — спокойно возразил Жак. — Я всего лишь выполнил дядюшкино поручение… Во всем остальном я не сделал ничего, что было бы достойно похвал…

Он с минуту помолчал, и д’Обинье заметил, что лицо Жака вдруг приобрело какое-то странное выражение.

— Впрочем, — добавил Дюпарке, — искренне сожалею, что так получилось. Мне всего раз случилось оказаться в Дьепе, именно по делу о строительстве этого судна… И я весьма охотно побывал бы там вновь…

Обинье фамильярно обнял братьев за плечи и повлек их за собой к дверям заведения.

— Догадываюсь, Дюпарке, — расхохотался он, — что вам пришлось оставить там какую-нибудь красотку. Угадал, не так ли?.. Когда вам станет столько же лет, сколько мне, вы так устанете от чужих жен, что и вам тоже придет охота завести свою собственную, которая принадлежала бы только вам и больше никому… Во всяком случае, вы захотите в это поверить, хотя, может, на самом деле она будет спать с каждым встречным. В отношении женщин, сами знаете, ни за что нельзя поручиться!..

Жак ничего не ответил. Пьер распахнул дверь, и все трое вошли в особняк. Их встретило веселое позвякиванье бросаемых на столы экю и пистолей. Игроков собралось уже предостаточно. Они толпились вокруг обтянутых сукном столов, где одна только масть карты решала судьбу целых состояний.

— Вист или ландскнехт? — справился Констан д’Обинье. — Ну что, Водрок, сыграете нынче со мной?

— Я бы с удовольствием, да должен непременно отыграться с виконтом де Тюрло. Я уже обещал… Весьма сожалею.

— Что ж, очень жаль, друг мой… В таком случае, позвольте откланяться, пойду посмотрю, по-прежнему Ли упорствует фортуна.

Он отвесил низкий поклон Жаку.

Для игры в ландскнехт требовалось больше двух сотен карт, и, разбросанные по зеленому сукну столов, бесчисленные картинки выглядели будто яркие цветы, выросшие на множестве крошечных сочных лужаек.

Местный этикет предписывал всем вновь прибывшим прежде всего засвидетельствовать почтение мадам Бриго, импозантной особе перезрелого возраста, которая не жалела ухищрений, чтобы хоть как-то скрыть многочисленные недостатки своей кожи. Все лицо было буквально испещрено целым роем мушек, скрывавшим где прыщик, а где и слишком уже глубокую морщину. Свисавшая по обеим сторонам подбородка дряблая кожа придавала лицу неприветливое выражение бульдога. Поговаривали, будто она итальянка, немного колдунья и при необходимости стряпает для особо близких друзей кому приворотное зелье, а кому и отраву, которая не оставляет никаких следов.

По правде говоря, никто толком не знал, откуда она и кто оказывал ей протекцию. Однако теперь она умудрилась завоевать себе такое прочное положение, что уже и сама могла разыгрывать из себя покровительницу. Она кивнула Водроку дружески, но с прохладцей, и от такого сдержанного приветствия тот залился краской до корней волос. Слава Богу, подумал он, что этого не заметил брат, который как раз в тот момент смотрел куда-то в другой конец залы.

— Послушайте, Жак, — предложил Пьер, — а не сыграть ли нам вместе против виконта?

— Не сердитесь, Пьер. Но нынче вечером я что-то, право, совсем не расположен играть. Согласился пойти сюда только, чтобы сделать вам приятное… Так что ступайте отыщите своего виконта и играйте без меня…

— А вы чем займетесь?

— Обо мне не беспокойтесь, — улыбнулся Жак, — постараюсь не умереть со скуки… — Он широким жестом обвел рукою залу и добавил: — Черт побери, не может же быть, чтобы в этаком-то обществе не нашлось ни одного приятного человека, хорошего собеседника, который помог бы мне скоротать время…

— Что ж, как вам будет угодно, — поспешно ответил Пьер, которого демон игры уже вовсю тянул к столам. — Но не забудьте, что здесь можно встретить не только приятных собеседников, но и на редкость хорошеньких женщин…

— Да, я уже заметил, да только все эти красотки становятся доступны только в двух случаях: если вам достался крупный выигрыш или если муж их проигрался до нитки…

— Однако учтите, что последнее случается куда чаще, чем вы думаете! — уже удаляясь, бросил на прощанье Пьер.

Оставшись в одиночестве, Диэль стал слоняться от одной группы к другой. Теперь, когда ему уже не нужно было сдерживаться перед братом, лицо его вдруг приняло озабоченное выражение. И он решительно направился в тот конец залы, куда всего пару минут назад, когда он разговаривал с Пьером, был устремлен его пристальный взгляд. Не стал ли он жертвой галлюцинации, или это было какое-то невероятное сходство?

«Да нет, — уговаривал он сам себя, — конечно же, я обознался. Это никак не может быть она. Каким, интересно, чудом девушка с постоялого двора может оказаться в этом игорном доме, в обществе стольких именитых богачей?»

Не иначе, все дело в каком-то поразительном сходстве, а Мари по-прежнему преспокойно живет себе в Дьепе и даже не помышляет ни о Париже, ни обо всей этой роскоши.

Впрочем, такая ошибка с его стороны вполне извинительна. Ведь, в сущности, он и видел-то ее всего несколько минут, когда она подавала ему вино с ветчиной. Только и успел рассмотреть, что сияние светло-карих глаз, цвета лесного ореха. Конечно, потом было продолжение, когда они остались вдвоем, но все остальное происходило в кромешной тьме. И снова промелькнула перед глазами вся эта бурная ночь, шум дождя и завывание ветра, его схватка с Мари из-за масляной лампы… Ему вспомнился испуг девушки, как трепетала она от холода и лихорадочного возбуждения, ее ледяные пальчики и поцелуй, которым они обменялись на прощание, в память о приключении, которому не суждено было иметь продолжения…

Несмотря на то, что теперь он уже не сомневался, что обманулся поразительным внешним сходством, воспоминания о Мари настолько взбудоражили его, что он воспылал непреодолимым желанием познакомиться с юной дамой, чьи черты напомнили ему о Мари.

«А вдруг, познакомившись с этой дамой, я обнаружу, что у нее нет с Мари ровно никакого сходства?.. С той Мари, которую я с тех пор ни разу не видел уже почти целый год и которая, скорее всего, давным-давно и думать-то забыла обо мне!..»

Пьер оказался прав: в салоне мадам Бриго и вправду попадались весьма хорошенькие женщины, но Жак, казалось, даже не замечал их присутствия. Он искал свою незнакомку. Не слышал он и перебранок, то и дело доносившихся из-за карточных столов, где игроки с горячностью подвергали сомнению ходы партнеров.

Он уже почти отчаялся отыскать двойника Мари, когда вдруг наткнулся на президента Фуке. Старик, с видимым удовольствием потирая руки, как раз только что закончил партию.

— Эй, Дюпарке! — окликнул он его. — Да что это с вами? Что-то вы нынче очень уж рассеянны!

Жак даже вздрогнул от неожиданности, увидев прямо перед собой всесильного президента Островной компании, и, не мешкая, отвесил ему почтительный поклон.

— Покорнейше прошу простить меня, сударь, — проговорил он в свое оправдание, — просто мне показалось, будто я узнал в толпе одного человека, которого уже давно потерял из виду и весьма желал бы снова встретить. Но видите, мне все равно повезло, потому что я встретил вас…

— Вас здесь нечасто встретишь.

— Я просто приехал с братом, — пояснил Диэль.

— Гм-гм… Ах да, вы ведь, Жак, старший брат Водрока и, кажется, даже немного его опекаете… Позволительно ли мне будет дать вам один совет?

— Буду вам чрезвычайно признателен.

— Водрок слишком много играет, а игрок из него весьма скверный. Если он выигрывает, это еще терпимо, но стоит ему начать проигрывать, как он тут же принимается осыпать партнеров всякими словами весьма оскорбительного свойства. Надо бы вам поговорить с ним и положить этому конец…

— Мой брат еще молод, так что не стоит судить его слишком строго…

— Я понимаю… дело молодое… Но все же пусть поостережется, не то подобная невоздержанность в речах рано или поздно не доведет его до добра… Как вы знаете, нам удалось навести в этом доме некоторый порядок… О, разумеется, весьма относительный, И только один Водрок все еще позволяет себе всякие дерзкие демарши… Не скрою от вас, мой дорогой Дюпарке, есть люди, которые настаивают на том, чтобы заказать ему вход в этот салон… Поймите меня правильно, сударь, и не держите на меня зла за то, что я вам только что сказал. Вы мне симпатичны, и, поверьте, единственно уважение к вам движет мною в эту минуту… Кстати, мой милый, почему бы нам с вами не встретиться как-нибудь на этих днях, я хотел бы с вами кое о чем потолковать. Ваш дядюшка говорит о вас с большим почтением. Сразу видно, что вы с ним одной крови… Вот такие-то люди, черт побери, и нужны нам, чтобы достойно управлять нашими Американскими островами.

— Подумать только, как раз нынче вечером мой брат Пьер говорил мне, как счастлив был бы отправиться на Сен-Кристоф…

— Да нет, Дюпарке, компания предпочла бы людей вашей закваски. Водрок же еще слишком зелен, чтобы можно было бы доверить ему серьезные дела.

— Не стоит судить о нем, господин президент, по тому, как он ведет себя здесь…

Фуке вдруг положил руку на плечо Жака и доверительно заметил:

— Друг мой, коли уж мы заговорили об островах, то позвольте мне представить вам одного человека, которого, возможно, компания вскорости назначит представлять ее интересы на Мартинике. Кто знает, может, ему удастся перетянуть вас на нашу сторону, да и вы тоже, благодаря сведениям, почерпнутым из рассказов вашего дядюшки, могли бы сообщить ему немало интересного… Пойдемте же скорее…

Жак Лешено де Сент-Андре имел титул генерального откупщика и только что отпраздновал свое шестидесятилетие. Это был человек высокого роста, на редкость поджарый и с холодным, бесстрастным выражением лица, которое отнюдь не соответствовало его истинному темпераменту… В свое время он вел весьма распутную жизнь, но с годами остепенился. Под маскою заносчивого высокомерия скрывался характер робкий и нерешительный. Однако ходили слухи, будто бы он пользуется особым доверием кардинала Ришелье, а уж если ему удалось ввести в заблуждение даже самого всесильного кардинала, то не следовало слишком удивляться, что и компания тоже легко поверила в его таланты.

Господин де Сент-Андре рассеянно ответил на приветствие Жака, явно не проявив к нему ровно никакого интереса. И президенту пришлось еще раз настойчиво повторить, что это родственник Белена д’Эснамбюка, чтобы старик наконец-то удостоил его ледяным взглядом и из чистой вежливости поинтересовался:

— Вы играли нынче, сударь? Надеюсь, фортуна была к вам благосклонна?

— Я редко играю, сударь. Просто пришел сюда, чтобы составить компанию брату…

— А правда ли, будто вы будете сопровождать вашего дядюшку в предстоящем путешествии на острова?

— Дядюшка и вправду вот-вот отправится в путь. Новый корабль его уже готов. Через пару месяцев он будет окончательно оснащен и вооружен. Однако, думаю, я буду куда полезней ему здесь, так что вряд ли дядюшка предпочтет взять меня с собой.

— Жаль… Не то мы могли бы с вами вновь свидеться на островах.

— В самом деле, — вмешался президент, — ведь господин де Сент-Андре намерен вскорости отплыть на острова. Сразу же после свадьбы… Кстати, дорогой друг, вы уже уточнили дату вашей свадьбы?

— Мы даже ускорили ее, — ответил господин де Сент-Андре, и лицо его вдруг сразу как-то просветлело. — Да, на целую неделю!.. — Он даже улыбнулся Жаку, прежде чем добавить: — Подумать только, как неисповедимы пути Господни. Это ведь в некотором роде благодаря вашему дядюшке я познакомился со своей будущей невестой…

Диэль глянул на него с явным интересом.

— Да-да, так оно и есть. Представьте, Белен заказал себе судно в Дьепе, когда французские корабельщики упрямо отказывались заниматься своим ремеслом. Это дело он поручил своему бывшему плотнику, и тот неплохо с ним справился, ведь бриг, как вы знаете, уже вполне готов…

Тут снова в разговор вступил Фуке:

— Дюпарке в курсе. Это он по поручению своего дядюшки и занимался этими работами…

— Позвольте мне, сударь, сделать небольшое уточнение, — со скромной улыбкой заметил Жак. — Я вовсе не руководил этими работами, как вы только что изволили сказать. Я всего лишь выполнил поручение, которое доверил мне дядюшка. Отыскал этого плотника и объяснил ему, чего от него хочет Белен.

— Так вот, сударь! — воскликнул господин де Сент-Андре. — Этот самый плотник только что был вознагражден по заслугам. Белен ходатайствовал о нем перед кардиналом Ришелье, и отныне тот будет получать из королевской казны весьма кругленький пенсион… Он уже обосновался здесь, в Париже, на улице Кок-Эрон, и даже был вместе с дочерью принят в Лувре… Там-то я и познакомился со своей будущей невестой… Надеюсь, вы меня понимаете, не так ли?

Внезапно Жак побледнел как полотно. Его охватила дрожь. Ему стоило нечеловеческих усилий, чтобы не крикнуть: «Не может быть! Неужто Мари и есть та девушка, на которой вы вознамерились жениться?!»

Внутри у него словно вдруг образовалась какая-то странная пустота. Голова кружилась, все поплыло перед глазами…

Так, значит, Жак все-таки не ошибся! Та, кого он заметил в толпе, и вправду была Мари Боннар. Насколько далеко зайдет в своей игре случай? Неужели ему угодно, чтобы они снова свиделись?

В полном смятении, с отсутствующим взглядом, он даже не слышал реплик, которыми обменялись Фуке и Сент-Андре. Чтобы вывести его из этого оцепенения, президенту пришлось дернуть его за рукав и проговорить:

— Положительно, друг мой, вы что-то нынче явно не в себе… Пойдемте же, господин де Сент-Андре желает представить вас своей невесте…

Не произнеся ни слова в ответ, Жак машинально последовал за ними. Выходит, он прожил целый год, не сделав ни малейших попыток снова увидеться с Мари, все более и более утверждаясь в уверенности, что союз между ними, в силу разницы происхождения, никак невозможен, и вот теперь, узнав, что она собирается выйти замуж за этого человека, он вдруг почувствовал жестокое разочарование, невыносимую боль и мучительные сожаления…

Он шел походкой механической куклы, не видя ничего вокруг и даже не ища глазами Мари, с которой его теперь собирались свести лицом к лицу.

Наконец они остановились перед группой людей, которые, собравшись вокруг Констана д’Обинье, затаив дыхание, ловили каждое его слово.

Кавалер де Сент-Валье, большой поклонник краснобая, осклабился, от восхищения закудахтав точно курица; но тут, прямо рядом с ним, он увидел Мари…

Она стала еще прекрасней, чем при их встрече в Дьепе. Напудренная, губы слегка подкрашены кармином. Длинные, загнутые ресницы оттеняли глаза, в которых играли золотистые блики. На ней было платье с низким декольте, а на оголенных плечах сверкал каскад бриллиантов.

Она не заметила его и продолжала смеяться над остротами Констана д’Обинье. Жак вдруг почувствовал дикую ревность к д’Обинье, даже больше, чем к Сент-Андре, который как-никак собирался стать счастливым супругом этой девушки!

Группа расступилась, пропуская троих вновь прибывших. Сент-Андре с неизменной высокомерной миной представил всех друг другу. Президент Фуке первым вышел вперед и отвесил Мари глубокий поклон. Жак по каким-то неуловимым жестам понял, что престарелый жених Мари подал девушке знак, чтобы та была особенно любезна со всемогущим главою компании. И действительно, не успела она перехватить взгляд будущего супруга, как тут же поспешила одарить президента обворожительнейшей из улыбок и нежнейшим голоском проговорила:

— Мой жених, Жак де Сент-Андре, не проходит и дня, чтобы он не говорил мне о вас.

— Весьма признателен вам, мадемуазель, что вы не забываете о вашем покорном слуге, — ответил президент. — И рад, что в этот вечер мне представился случай выразить вам свое восхищение. Примите заверения, что и я тоже часто думаю о вас и о господине де Сент-Андре…

В тот момент Жак Диэль услышал, как Фуке произнес его имя. И Мари, так до сих пор его и не заметив, уже было протянула ему руку.

Но тут, узнав наконец своего рыцаря, слегка отступила назад и побледнела как полотно.

— Примите искренние заверения в совершеннейшем к вам почтении, — только и смог охрипшим вдруг голосом произнести Жак, склоняясь в низком поклоне.

Потом отступил назад, дабы оставить девушку с президентом один на один. Он испугался, как бы, задержись он перед нею, их замешательство не стало слишком заметно для окружающих. Ему ли было не знать, как скоро рождаются сплетни и как мало нужно, чтобы свет заговорил о новой любовной интрижке. Но все же не мог отвести от Мари глаз. И не было сомнений, что и она при виде его тоже не осталась равнодушной. С рассеянным видом Мари слушала галантные любезности Фуке, нервно поигрывала веером и силою заставляла себя отвести взгляд от молодого человека — но было видно, что ей явно не по себе.

Констан д’Обинье же, вдруг с огорчением почувствовав, что перестал быть центром всеобщего внимания, обвел высокомерным, слегка презрительным взглядом Сент-Андре, Дюпарке и Фуке. Ведь кошелек его был битком набит золотыми монетами, а уж кому, как не ему, знать цену презренному металлу… Поскольку никто уже не обращал на него никакого внимания, Жак счел за благо удалиться прочь. Ведь, оставайся он и дальше вместе с ними, Мари могла бы подумать, будто он имеет ей что-то сказать, а то еще, чего доброго, помешает ей блистать в обществе. Хотя было очевидно, что будущий супруг сгорал от желания, чтобы она предстала перед Фуке во всем блеске своего обаяния.

Он нехотя повернулся и медленно побрел прочь. Боль все еще не отпускала, он никак не мог оправиться от шока этой нежданной встречи, от горечи внезапной утраты. Что ему теперь еще делать в этом гнусном салоне мадам Бриго, подумал он про себя, но все-таки не решился покинуть его прежде Мари, ибо в нем еще оставалась потребность чувствовать, что она где-то рядом. И стал искать глазами какой-нибудь укромный уголок, чтобы оттуда в одиночестве, стараясь не попадаться никому на глаза, еще немного полюбоваться красотою девушки.

Он подумал о жемчугах и бриллиантах, украшавших шею, грудь и запястья Мари. Откуда у нее все эти драгоценности? Подарки Сент-Андре? Впрочем, она успела проделать такой путь от дьепской таверны, что он не слишком удивился бы, узнав, что девушка пережила уже немало любовных приключений, а все эти безделушки — просто плата за ее благосклонность… От этих мыслей на душе у него стало совсем скверно.

Тем не менее теперь ему уже удалось взять себя в руки и обрести обычную свою самоуверенность — он был не из тех, кто легко сдается без борьбы, но все равно не видел ни единого средства помешать этому браку.

Слов нет, Сент-Андре слишком стар для такой девушки, как Мари, и Жак подумал про себя: «Нельзя допустить такого нелепого, странного брака! Не может Мари навеки связать свою жизнь с этим напыщенным стариком. Ведь, насколько я успел узнать ее, в ней нет ничего от авантюристки или искательницы приключений, и если уж она согласилась выйти замуж за человека, который даже старше ее родного отца, толкнуть ее на такой шаг могло только неуемное тщеславие. Но я, не заметил в Мари никакого тщеславия. Она была слишком чиста, слишком искренна, слишком наивна в своей неискушенности, чтобы вот так сразу, за какой-то год, превратиться в жалкую, продажную интриганку».

Наконец он нашел уголок, какой искал: там стоял огромный канделябр, он зашел за него и прислонился к колонне в надежде, что уж здесь-то его никто не потревожит. И отсюда он мог смотреть на Мари. Похоже, и ей уже удалось вполне овладеть собою. Он заметил, что красота ее притягивает все мужские взгляды, и она улыбалась, явно польщенная таким вниманием. Его слегка задело, что она ни на секунду даже не попыталась проследить глазами, в каком направлении он исчез.

Внезапно за спиной у него раздался резкий голос, заставивший его вздрогнуть от неожиданности.

— Ах, вот вы где прячетесь, Дюпарке!.. А вас братец повсюду разыскивает…

Он круто обернулся, досадуя в душе на эту неожиданную помеху, однако успел сделать любезную мину, оказавшись лицом к лицу с виконтом де Тюрло, ибо знал, что тот числится одним из друзей Пьера.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Я и не знал, что брат меня ищет. Он что, уже собрался уходить?

— Не думаю, — возразил Тюрло с какой-то зловещей улыбкой, которая сразу насторожила Жака. — Он встал из-за карточного стола, сказав, что ему необходимо поговорить с вами, и незамедлительно… Поскольку мы решили продолжать игру, а он все не возвращался, я подумал, не поискать ли его самому…

Дюпарке не чувствовал ни малейшего расположения к этому высокородному юнцу, чье фатовство раздражало его до крайности. Он обладал изрядным состоянием, одевался с щегольством, которое порой отдавало дурным тоном самого низкого пошиба, что не мешало ему слыть одной из лучших шпаг королевства… Некоторые его дуэли наделали много шума, а печальные исходы большинства из них даже вынудили Тюрло воспользоваться весьма влиятельными связями при королевском дворе, дабы избежать крупных неприятностей.

Жак надеялся, что Тюрло тут же удалится, однако тот, вопреки ожиданиям, подошел к нему еще ближе.

— Мне показалось, — с легкой усмешкой заметил он, — вы проявляете большой интерес к будущей мадам де Сент-Андре. Я не ошибся? Все время, что я стоял позади вас в надежде увидеть вашего братца, вы ни на минуту не спускали с нее глаз. Кроме того, мне показалось, будто вы чем-то очень озабочены. И вправду, какая досада, что этакое юное создание должно связать себя узами брака с дряхлым старцем! Согласитесь, друг мой, что она весьма аппетитная штучка! И вы не поверите, но ходят слухи, будто она и вправду без ума от своего Сент-Андре!

Сцепив зубы, Жак молча слушал эти гнусные разглагольствования. Тюрло не мог не заметить, какие чувства будят его слова в душе собеседника. Что, однако, ничуть не помешало ему продолжить:

— Впрочем, чего только не говорят! Обинье, к примеру, утверждает, будто еще полгода назад папаша этой прелестной крошки был вульгарным хозяином одной из дьепских таверен. Этакий тупой верзила, которому — одному Богу известно, какими путями, — удалось добиться покровительства самого кардинала… Правда, злые языки утверждают, будто прелести девицы сыграли в этом неожиданном возвышении папаши отнюдь не последнюю роль.

— Но ведь все это только одни досужие домыслы! — сухо возразил Жак. — И тому нет никаких подтверждений. Так что напрасно вы, Тюрло, распускаете подобные сплетни. Думаю, если это дойдет до ушей Сент-Андре, вы можете горько об этом пожалеть…

Виконт от души расхохотался и заметил:

— Похоже, вы и вправду неравнодушны к этой девице! Клянусь честью, будь вы по уши влюблены, вы произносили бы те же самые речи! Подумать только, с каким пылом вы защищаете честь этой красотки! Но учтите, друг мой, я ровно ничего не выдумал, я лишь повторил вам то, о чем говорит весь свет. У меня отличный слух и, поверьте, отменное зрение!

Жак сделал попытку переменить тему разговора.

— Как вы думаете, — справился он, — мой брат сможет найти меня здесь?

— Право, не знаю, но весьма надеюсь… У меня сложилось впечатление, что ему и вправду было невтерпеж поскорее увидеться с вами, — с откровенной насмешкой добавил виконт.

Интересно, чего хотел от него Пьер?

— Но вернемся, однако, к господину де Сент-Андре, — снова принялся за свое Тюрло, — знаете, ходят слухи, будто его вот-вот назначат заправлять делами Американской Островной компании на Мартинике. Это уже давно ни для кого не секрет, а вот о чем известно куда меньше, так это о том, что этой должностью он, вне всякого сомнения, обязан своей будущей женушке…

— Вы уверены? Не может быть! — с угрозой в голосе выпалил Дюпарке.

Виконт снова расхохотался, на сей раз уже явно издевательски.

— Да полно вам, сударь! Я снова лишь повторил то, что уже давно на языках у всего света, но разве не видно, что девица отнюдь не остается равнодушной к комплиментам, которыми осыпает ее наш почтенный старый президент? Вы только взгляните на эту парочку…

Мари и вправду уже удалялась от группы людей. Фуке предложил ей руку, и она отчаянно кокетничала, то и дело заливаясь жеманным смехом, должно быть, в ответ на шутки, которые отпускал ее престарелый ухажер.

— Прошу прощения, но должен вас оставить, мне, пожалуй, пора вернуться за карточный столик. Если здесь появится ваш братец, сделайте милость, передайте ему, чтобы он немедля отыскал меня. Мое почтение, Дюпарке.

— Мое почтение, Тюрло, — голосом, лишенным всякого выражения, ответил Жак.

Не успев распрощаться с Тюрло, он тут же поспешно пересек залу. Ему надо было как можно скорее отыскать Пьера. Он сожалел об этом вечере, который принес ему одни лишь огорчения, ибо, видя, какой оборот приняли события, он не испытывал ничего, кроме злости на самого себя.

Тюрло и его гнусные россказни вызывали у него только холодное презрение — он вовсе не чувствовал себя вправе слишком строго судить Мари. Она не давала ему никаких клятв, никаких обещаний, и даже не сделала никаких явных признаний. А то, как они расстались тогда в таверне «Наветренные острова», в сущности, напоминало прощание навеки, ведь он не оставил ей ни малейшей надежды.

«Черт возьми, и зачем я только послушался Пьера, — корил он самого себя. — Мне никогда не нравилось это заведение, я терпеть не могу людей, которые его посещают, и только потому, что имел глупость с такой легкостью поддаться дурацким прихотям своего брата, мне пришлось вытерпеть нынче вечером столько незаслуженных оскорблений и унизительных обид!»

Пытаясь отыскать глазами брата, он заметил виконта, который с видимым разочарованием снова усаживался за игорный столик и, без сомнения, потеряв всякую надежду дождаться того, кому удалось ловко от него ускользнуть, принялся раздавать карты новым партнерам.

Жак почти нос к носу столкнулся с Констаном д’Обинье.

— Вы не видели моего брата? Похоже, мы с ним ищем друг друга.

— Я только что видел его у окна…

— Благодарю вас…

Он резко обернулся и направился в ту сторону, куда указал Обинье.

Однако достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что брата там уже нет. Это еще более усилило его дурное настроение. И ему пришла в голову мысль, не медля более ни минуты, покинуть это заведение. А Пьер, если захочет, найдет его позже. В конце концов, он уже достаточно взрослый, чтобы самому добраться домой.

Он уже было направился к выходу, полный решимости осуществить свой замысел, но тут кто-то снова дернул его за рукав. Еще один нежданный собеседник!

Он резко обернулся — перед ним стояла Мари.

Она была одна, видимо, ей удалось избавиться от президента, с которым она переходила от группы к группе, от стола к столу, и освободиться от Сент-Андре и от когорты обожателей, что слетались к ней, точно мотыльки на огонек. Они долго глядели друг на друга, не в силах произнести ни единого слова.

Хоть лицо ее не выдавало никаких чувств, Жак сразу догадался, что она сильно взволнована. Теперь, с этой робкой застенчивостью в глазах, которая так изменила ее лицо, она казалась ему куда прекрасней, чем всего несколько минут назад, когда, распустивши перышки, строила глазки толпе своих обожателей.

Чего она от него хотела? Что собиралась ему сказать? Отчего, сделав вид, будто он ей безразличен, теперь снова преследует его своим вниманием? У него возникло большое желание сказать что-нибудь резкое, дабы хоть как-то успокоить свою боль, но, не найдя в себе сил, он ограничился тем, что равнодушно поинтересовался:

— Вы хотели мне что-то сказать?

— У нас едва хватило времени, чтоб увидеть друг друга, — ответила она, — и мне подумалось, что, быть может, это вы хотите что-нибудь сказать мне?..

— Да нет, — ответил он, — мне нечего сказать вам… Я ведь уже поздравил вас с предстоящей свадьбой. Могу лишь добавить, что от всего сердца желаю счастья.

— Вполне ли вы уверены, что говорите от всего сердца?

— Да, вполне…

Казалось, с минуту она была в полном замешательстве, потом, понизив голос до шепота, проговорила:

— Перестаньте так смотреть на меня, нас могут заметить. Дайте мне руку, мы сделаем вид, будто просто прогуливаемся, и сможем немного поболтать.

Он бессознательно упрекал себя, что с такой легкостью поддался уговорам. А она, как непринужденно она себя ведет! Как уверена в себе! Будто уже полностью усвоила повадки бывалой куртизанки!

— Я уже собрался уходить, — промолвил он, — я искал своего брата.

— Похоже, вы не очень-то рады снова меня увидеть…

— Если говорить откровенно, то в подобных обстоятельствах я и вправду не испытываю от этого слишком большой радости.

Она невольно улыбнулась и заметила:

— Неужто и вы тоже собираетесь сказать мне, будто господин де Сент-Андре слишком стар, чтобы посвятить ему свою молодость? Я ведь угадала, не так ли? Я слышу это по два раза на день, если не больше. Что поделаешь, если в глазах господина де Сент-Андре моя молодость стоит дворянского титула… И не думаю, чтобы мне было в чем его упрекнуть, ведь, пока он не сделал мне предложения, никто даже внимания на меня не обращал, а теперь, когда я стала его невестой, отбоя нет от поклонников, готовых оспаривать его место в моем сердце…

— Но у вас и вправду нет недостатка в обожателях, — сухо заметил он. — Я и сам мог в этом убедиться. Не удивлюсь, если весьма скоро вы станете всеобщей любимицей…

Она рассмеялась еще громче.

— Вы правы. Многие делают ставку на преклонный возраст господина де Сент-Андре. Они приметили меня и лишь ждут своего часа. Надеясь, что, стоит мне выйти замуж и стать мадам де Сент-Андре, как я сразу же стану куда сговорчивей, а уж они не замедлят этим воспользоваться… Но они ошибаются: я люблю своего будущего мужа!

Она произнесла эти слова с такой непоколебимой убежденностью, что Жака даже передернуло от волнения.

— Но это невозможно! — воскликнул он. — А я-то думал, будто вы не способны на ложь… Нет, это невозможно!

— Отдаете ли вы себе отчет, что оскорбляете меня?

— Какая разница, — сурово возразил он. — Ведь все равно, Мари, вы достойны самого искреннего сожаления, да-да, сожаления, если только по доброй воле не закрываете глаза на то, как все есть на самом деле! Вы ни за что не заставите меня поверить, будто и вправду испытываете глубокие чувства к этому холодному, бесстрастному человеку — старику, которому больше лет, чем вашему собственному отцу!

Лицо девушки окрасил румянец, которого не смог скрыть даже толстый слой пудры, но Жак, не обратив внимания на ее замешательство, продолжал:

— Вот уже час, как я пытаюсь понять, что же могло произойти в вашей жизни, чтобы так перевернуть ее. Я перебрал все возможности. И никак не могу найти объяснения. Насколько я успел узнать, вы не спесивы и не тщеславны, а потому никак не могу взять в толк, какие же причины толкнули вас на подобные поступки! Думали ли вы, какова будет ваша жизнь подле господина де Сент-Андре?

Рука Мари слегка сжала его плечо, и он почувствовал, как впились ногти в его плоть. Оба изо всех сил старались не выдать своих чувств, чтобы не вызвать подозрений у людей, которые окружали их со всех сторон, и им это удалось, ибо ни один человек не догадался, какие сильные переживания волнуют эти сердца.

— Неужели вам с тех пор так ни разу и не случалось вспомнить о моем пребывании в Дьепе?

Явно взволнованная, она опустила глаза.

— Не появись вы тогда в Дьепе, не было бы и этого брака.

— Что ж, — заметил он насмешливо, — в таком случае, вам есть за что меня благодарить…

— Или, скорее, сказать вам, что я вас ненавижу…

— Не думаю, Мари, что заслужил вашу ненависть. Ведь это благодаря тому поручению, с которым я явился на постоялый двор вашего отца… он сумел получить королевский пенсион, а вы оказались представлены в Лувре… Уж не думаете ли вы, будто мне это неизвестно?.. Судите сами, еще вчера вы были всего лишь девушкой, прислуживающей в таверне, а завтра вам предстоит стать госпожой Лешено де Сент-Андре! Согласитесь, что в столь короткий срок вам удалось проделать отнюдь не малый путь… Обычно такое случается разве что в волшебных сказках.

— Вы ошибаетесь! Я выхожу замуж за господина де Сент-Андре только по одной причине: вы ведь сами сказали мне, что никогда не могли бы на мне жениться… Не могли бы, да и не хотели бы!

— Вот уж никогда бы не подумал, что вы сохранили обо мне столь живые воспоминания!

— Знаю, что уж вы-то забыли меня очень скоро! И все же, поверьте, я нисколько не виню вас за то, что вы за все время нашего разговора не испытываете иных желаний, кроме как уколоть меня больнее.

— Не хотите ли вы сказать, — поинтересовался он, — что при желании мне и вправду удалось бы отвоевать в вашем сердце то место, которое принадлежит сейчас господину де Сент-Андре? Вам достаточно было бы одного моего слова? Уж не это ли вы имели в виду?

— О, Жак! — едва слышно прошептала она.

— Его ведь, кажется, тоже зовут Жаком, не так ли? Похоже, вы уже неплохо выучились произносить это имя…

— Ах, замолчите, прошу вас, вы причиняете мне боль! И давайте прекратим ломать эту комедию. Надеюсь, нам суждено часто встречаться, так давайте же не будем врагами…

— Вы правы, Мари, но раз уж у вас такая хорошая память, то припомните, что я сказал в ту ночь, когда расставался с вами в Дьепе.

Она опустила ресницы, давая понять, что все помнит. И он повторил:

— Да-да, я сказал вам, что никогда уже не смогу полюбить другую женщину, и я не лгал вам…

Крошечные пальчики, обнимавшие его руку, судорожно сжались.

— Замолчите, хватит, — едва слышно прошептала она. — Мы уже слишком долго вместе, на нас могут обратить внимание. Нам пора расстаться…

— Еще одну минуту, — задыхаясь, попросил Жак. — Ах, Мари, я был так глуп… Так не прав… Мое семейство, разве оно имеет значение в сравнении с вами! И ваше замужество, оно невозможно… Просто невозможно!

— Замолчите, прошу вас!

— Я не могу молчать. Я буду бороться против этого брака всеми силами, всеми средствами. Вы все еще любите меня, Мари, я понял это. Я сделаю все, что смогу… Хотите ли вы этого? Согласны ли вы?

— Ах, что за вздор вы говорите!

— Послушайте, Мари, мне надо подумать… Погодите до завтра, и я непременно найду выход. Если вы предпочитаете меня господину де Сент-Андре, придите сюда завтра в тот же самый час…

Вся трепеща, с колотящимся сердцем, она не промолвила ни слова в ответ. Впрочем, она заметила, что прямо к ним приближался какой-то молодой господин. И Жак, тоже увидев его, поспешил пояснить:

— А вот и мой брат, Пьер де Водрок…

Когда Пьер подошел к ним ближе, Жак представил их друг другу, даже не заметив перекосившегося от тревоги лица младшего брата. Однако, прежде чем уйти прочь, он шепотом, чтобы слова его не достигли ушей брата, спросил:

— Так вы придете?

— Приду, — ответила она едва слышно, но с такой уверенностью, что он удалился исполненный надежд…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Партия в ландскнехт

— Послушайте, Жак, — обратился к нему Пьер, — мне надо срочно с вами поговорить…

И только тут Жак наконец-то удостоил брата взглядом и увидел, что тот явно чем-то крайне взбудоражен. До этого момента, вдохновленный надеждой, которую возродил в его сердце решительный ответ Мари, он как-то даже не обратил внимания на брата. А Пьер, который весь был во власти своих тревог, и не заметил, что глаза брата светились от радости.

— Что случилось? — уже полностью овладев собой, поинтересовался Жак. — С чего такая спешка?.. Да объясните же наконец, что с вами приключилось?

— Мне совершенно необходимо, чтобы вы срочно одолжили мне тысячу ливров!

— Тысячу ливров?! Это немалые деньги, Пьер! Должно быть, вы проиграли?.. Это карточный долг, не так ли?

— Да нет, не совсем… Прошу вас, дайте же мне тысячу ливров, я потом вам все объясню…

— Но у меня нет при себе тысячи ливров, — твердо возразил Жак. — Впрочем, если бы я даже и имел при себе такую сумму, то все равно не одолжил бы ее прежде, чем вы объясните мне, как намерены ею распорядиться…

Между тем тревога юного Водрока все нарастала. Жак видел, что он уже более не владеет собой. В иных обстоятельствах, не будь сам Дюпарке в тот момент так окрылен обещанием Мари, возможно, он разговаривал бы с младшим братом совсем другим тоном. Но перед глазами все стояла девушка, ее твердое обещание встретиться с ним завтра, и одна мысль об этом делала его великодушным и снисходительным к слабостям других.

В уме он подсчитал, что в кошельке его должно быть пять-шесть сотен ливров, чуть больше половины того, что требовалось Пьеру. Но действительно ли он так уж нуждался в этой сумме?

— Вы расскажете мне потом, что вам тут успели обо мне наговорить, — продолжал тем временем юный Водрок. — Ничуть не удивлюсь, если я стал жертвой гнусных наветов, я уже давно подозреваю, что против меня здесь распускаются чудовищные сплетни. Во всем Париже не сыскать второго столь же гнусного притона, где бы плелось столько интриг и замышлялось столько махинаций самого низкого свойства!

— Рад слышать из ваших уст такие речи, братец, — с улыбкой заметил Дюпарке. — Однако, согласитесь, я прилагал все силы, пытаясь отговорить вас посещать это заведение. И если я оказался нынче вечером здесь, то единственно по вашему настоянию!

— Умоляю вас, Жак! Дайте мне тысячу ливров!

— Но у меня нет с собой таких денег…

— А сколько у вас есть?

— Ну, скажем, ливров пятьсот… Это изрядная сумма, на которую я мог бы прожить целый год!

— Дайте мне эти деньги…

— Черт побери, Пьер, вы ведь уже не ребенок! Зачем вам нужны эти деньги? Что вы собираетесь с ними делать? Проиграть в карты? Пустить на ветер?

Пьер низко опустил голову.

— Пойдемте туда, давайте уединимся, тогда я смогу вам все объяснить…

Заинтригованный, Дюпарке последовал за братом. Вскоре они оказались в том самом месте, где не так давно Жак и Мари, уединившись от людских глаз, беседовали о прошлом и о том положении, в каком теперь оказались.

— Я слушаю вас, — проговорил Дюпарке.

— Вы уже знаете, что мы с виконтом де Тюрло бросили друг другу вызов. И нынче вечером должны были сразиться за карточным столом… Так и случилось… Тюрло неслыханно везло. А я проиграл… Я хочу сказать, я начал крупно проигрывать… Потом невероятное везение моего противника стало вызывать во мне некоторые подозрения…

— Вы хотите сказать, что заподозрили Тюрло в мошенничестве, не так ли?

— Я продолжал играть, все время наблюдая за его руками. И не переставал проигрывать, так ни разу и не поймав его с поличным…

— Должно быть, вы просто ошиблись! Не горячитесь, Пьер! Вы ведь уже завоевали себе в этом заведении репутацию дурного игрока… И выдвинуть подобное обвинение против Тюрло было бы с вашей стороны весьма опасной выходкой — тем более опасной, что у вас нет никаких доказательств его мошенничества… Надеюсь, вы не запамятовали, что во всей стране найдется немного людей, которые бы владели шпагой с такой же ловкостью, как он?

— Да, я знаю… Но все же, ради всего святого, выслушайте меня… Дайте мне рассказать все до конца…

— Хорошо, я вас слушаю…

— Так вот, когда мой кошелек оказался совсем пуст, я принялся ощупывать свои карманы. В надежде, не завалялись ли там случайно какие-нибудь монетки, которые я сунул туда, а потом позабыл, — и знаете, что я там обнаружил?.. Карту!

— Карту?!

— Да, карту… Я уверен, Жак, меня нарочно хотели опозорить. В нужный момент Тюрло закричал бы: «Смотрите, Водрок жульничает!» Меня тут же бы обыскали и нашли эту самую карту!

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что все только что сказанное дело весьма нешуточное?

— Разумеется. Вот почему я и прошу вас одолжить мне эти пятьсот ливров. Я вернусь играть и во что бы то ни стало добуду доказательства мошенничества виконта!

Жак, не говоря ни слова, вытащил свой кошелек.

— Вот все, что у меня есть, — проговорит он. — Однако я пойду вместе с вами. И ни на минуту не спущу глаз с этого Тюрло… Я не одобряю вашей страсти к игре, Пьер, однако никогда не поверю, чтобы вы могли мошенничать… И если ваш соперник дерзнет посягнуть на вашу честь, а значит, и на мою честь тоже, не вмешивайтесь и предоставьте мне свести с ним счеты!

— Но позвольте, Жак, ведь оскорбление будет нанесено не вам, а мне…

— Вас здесь не любят… И мне доподлинно известно, что есть люди, которые были бы счастливы увидеть вас в затруднительном положении. Впрочем, вы и сами знаете, что шпага Тюрло не прощает… А вы еще слишком молоды, чтобы драться на дуэли…

Водрок вздрогнул, поняв, что скрывается за словами брата, и воскликнул:

— Нет, Жак! Я никогда не допущу, чтобы вы дрались из-за меня, тем более с Тюрло!

— В таком случае, — равнодушно заметил Дюпарке, — нам придется проглотить обиду. Я сохраню свои деньги, а вы не станете больше играть!

— Ну, прошу вас… — умоляющим голосом простонал Пьер, — пожалуйста, позвольте мне самому… Поверьте, я смогу справиться…

Резким движением руки Дюпарке бросил брату свой кошелек.

— Но обещайте мне, — проговорил он, — ничего не предпринимать без моего согласия. Позвольте мне самому заняться этим делом… И можете мне поверить: честь семьи Диэлей мне дорога ничуть не меньше, чем вам, и она в надежных руках.

И оба решительно направились к столу, где заканчивал очередную партию Тюрло. Завидев Пьера, Тюрло наградил его одной из своих обычных издевательских улыбочек и с насмешкой процедил:

— Водрок?! А я уж было подумал, что вы нас оставили. Потерпите минуточку, и я буду весь к вашим услугам. А вы, Дюпарке? Неужто и вы тоже решили присоединиться к нашей игре?..

— Нет, я не игрок, — только и произнес в ответ Жак.

И сделал вид, будто собирается уйти прочь. Тем не менее он ни на мгновенье не терял из виду карточного стола и, едва Пьер уселся напротив Тюрло, как бы случайно подошел ближе и встал за спиною виконта, откуда с высоты своего роста мог как на ладони видеть все его жесты и наблюдать за его игрой.

Подошли еще двое игроков, присоединившись к Пьеру и его противнику. Тюрло снял колоду, а сидевший рядом с ним принялся сдавать карты.

На столе поблескивала горка золотых монет. Вокруг нее игроки один за другим выложили свои карты, последним с силой швырнул свою виконт. Пьер выиграл.

Тюрло ухмыльнулся, это была одна из его постоянных скверных ухмылочек, которые обладали даром буквально бесить Дюпарке.

— Как видите, Водрок, фортуна снова На вашей стороне, — не без горечи заметил он. — Что ж, рад за вас…

Тем временем игра продолжалась. Прошло еще два кона, дважды менялся сдающий, однако при всем своем внимании Жак так и не заметил ничего необычного. Он подумал, возможно, его присутствие заставляет игроков держаться настороже, и немного отошел.

В тот момент настал черед Пьера сдавать карты, и он снова выиграл, не вызвав ни малейших возражений со стороны остальных игроков.

Под насмешливым взглядом Тюрло Водрок сгреб разбросанные по столу монеты. Пьер уже снял и передал колоду виконту, когда Дюпарке снова приблизился к столу.

Не спуская глаз со сдающего, он старался при этом держаться так, чтобы присутствие его оставалось незамеченным. Лишь на мгновенье он оторвал взгляд от виконта и посмотрел на брата: тот был бледен как смерть и тоже неотрывно наблюдал за противником.

Тюрло притворно шутливым тоном заметил:

— Вот так, удача, как и победа, самая неверная подружка… Никогда не задерживается с вами подолгу… Похоже, теперь она снова возвращается к вам… Постарайтесь же удержать ее как можно дольше!

Он уже сдал почти четыре колоды, по пятьдесят две карты каждая. В руке оставалось всего несколько карт, как вдруг он остановился и воскликнул:

— Черт побери! Забыл поставить на кон… Надеюсь, вы не возражаете?

И тут у Жака перехватило дыхание, словно он получил мощный удар в грудь, кровь отлила от лица. В какой-то момент он было подумал, будто все это ему только померещилось, но Тюрло тем временем уже кончил сдавать, а в ладони у него по-прежнему оставалась зажата одна карта. Не оставалось никаких сомнений — это была та самая карта, которую он только что вместе с деньгами достал из-за пояса.

Молниеносным жестом Дюпарке схватил виконта за руку и холодно проговорил:

— Минуточку!..

С не меньшим проворством Тюрло тут же вскочил на ноги. От его высокомерной улыбочки не осталось и следа. Однако он нагло воскликнул:

— Что это значит, Дюпарке? Вы что, совсем потеряли голову?

Дюпарке изо всех сил пытался вырвать руку, которую словно железными тисками сжимал Жак. Их взоры были переполнены смертельной ненавистью, однако оба старались не повышать голоса. Вокруг уже начала собираться толпа. Один из игроков попытался было уговорить людей разойтись, вопреки очевидности заверяя их, будто ничего такого не произошло, но тщетно. Пьер же, задыхаясь словно от удушья, бледней полотна, был не в состоянии выдавить из себя ни единого слова.

Дюпарке наклонился к уху Тюрло и, стараясь, чтобы их никто не услышал, прошипел:

— Советую вам немедленно покинуть этот стол и выйти вон. Вы уже достаточно испытывали судьбу. Убирайтесь, если хотите избежать скандала!

Но вместо того чтобы последовать его совету, виконт решил бороться до конца. Невероятным усилием он попытался высвободиться из цепких рук Жака, но тот держал крепко.

Тогда, весь вспыхнув от стыда и ярости, окончательно потеряв над собой контроль, виконт крикнул:

— Ну и семейка! Вот уже три часа, как я наблюдаю за мошенническими проделками малыша Водрока, и вот теперь вам, видно, вздумалось переложить всю вину на меня! Но меня-то здесь знают, как знают и то, что за штучка ваш братец! И вы еще смеете угрожать мне скандалом! Горе тому, кто сеет скандалы! Я обвиняю Водрока! Обыщите его карманы, господа, и вы увидите, что там припрятана карта!

— Одну минуту, господа! Прошу вас, не прикасайтесь к этому столу… Надо пересчитать все карты… Кому можно доверить это дело?

Заметив подошедшего Фуке — он был вне себя, что вечер омрачен скандалом, — Дюпарке обернулся в его сторону.

— Господин президент, — ничем не выдавая волнения, обратился к нему, — вы пользуетесь здесь всеобщим уважением и доверием. Не соблаговолите ли пересчитать карты на этом столе?

С явной неохотой Фуке подошел к столу. Тыльной стороной широкой ладони сгреб в кучу все карты и под взглядами сотни обращенных на него глаз принялся вслух пересчитывать карты.

Жак тем временем ни на мгновенье не ослаблял стальных тисков, зажавших руку Тюрло.

— Двести восемь! — объявил Фуке.

— Отлично! — воскликнул Жак. — Все на месте! А теперь, господа, посмотрите-ка сюда!

И, без видимых усилий вывернув руку виконта, заставил его раскрыть ладонь. В ней была зажата карта.

Кое-кто не смог сдержать изумления, но приглушенные возгласы сразу же затихли. Воцарилась тягостная тишина. Едва Жак отпустил Тюрло, как к нему подошел Фуке и вполголоса заметил:

— Не надо скандала, Дюпарке… Прошу вас, никаких скандалов, особенно с виконтом!

— В таком случае, — также тихо ответил ему Дюпарке, — соблаговолите самолично вывести его из-за стола. Его игра раскрыта. Я ручаюсь, что брат мой никогда более не переступит порог этого игорного заведения, но при условии, что и Тюрло тоже исчезнет отсюда. Если вы согласны, я даже готов забыть об угрозе, которая по вине этого господина едва не нависла над честью нашей семьи! Надеюсь, никто здесь не принял всерьез попыток этого негодяя обвинить моего брата в жульничестве!

Фуке обратился к виконту:

— Тюрло, надеюсь, вы все поняли. Вам здесь больше нечего делать…

Мошенник же тем временем уже достаточно пришел в себя и, вновь обретя свою самодовольную ухмылку, не спеша, презрительно с ног до головы оглядел Жака, потом, слегка помолчав, процедил:

— Да нет, пожалуй, мне еще осталось уладить здесь кое-какие дела. К примеру, свести счеты с этим господином и потребовать у него сатисфакции…

— К вашим услугам! — с готовностью откликнулся Жак.

— Завтра на рассвете, на Пре-о-Клер. Я буду вас ждать…

— Приду непременно.

ГЛАВА ПЯТАЯ Встреча на рассвете

Все время, пока длилась эта сцена, Жак сохранял полное хладнокровие, ни на одно мгновение не утратив присутствия духа. Однако не успел исчезнуть виконт, как он не преминул заметить сострадание в глазах окружавших его людей.

Потом брат обнял его за плечи и встревоженно проговорил:

— Нет, Жак, вы не будете с ним драться! Это мой долг скрестить шпагу с Тюрло, ведь оскорбил он меня, а не вас!

Жак ничего не ответил. Он видел, как игроки один за другим отводят от него взгляды и медленно расходятся…

«Похоже, они уже считают меня покойником, — подумал он про себя. — Я для них более не существую. А может, таким манером они хотели показать мне, что на стороне виконта?»

Фуке уже успел собрать со стола монеты и, поделив их на три части, передать две из них игрокам.

— А это ваша доля, Водрок, — проговорил он, протягивая ему горсть монет.

Пьер замешкался, не зная, как поступить.

— Берите же, это ваши деньги! — уверенно приказал ему Дюпарке. — Право, такая щепетильность уже давно вышла из моды!

— Разумеется, — подтвердил президент и, обернувшись к Жаку, добавил: — Вы не станете драться, Дюпарке. Это нелепо. Я все улажу…

— И речи быть не может, сударь!

— Я сам поговорю с Тюрло…

Жак схватил старика за руку и с волнением проговорил:

— От души благодарю вас, сударь! Но покорнейше прошу не предпринимать никаких шагов…

В тот момент у стола появился и господин де Сент-Андре. Мари, бледная как полотно, опиралась на его руку.

— Желаю вам удачи, сударь, — заверил его старик.

В ответ Дюпарке отвесил поклон, а Сент-Андре обратился к Мари.

— Мы едем домой, — промолвил он.

Жак снова поклонился, на сей раз Мари. Во взгляде девушки он прочитал красноречивую мольбу беречь себя, и этот исполненный нежности взор опять возродил в нем надежду.

— Пожалуй, и нам пора… — обратился он к Водроку.

Они направились к дверям, миновали, портал и пошли по улице в сторону сквера. Ночь была светлой, воздух теплым и нежным. Они долго шли рядом, не произнося ни единого слова. Жак был спокоен и не терял присутствия духа. Пьера же терзали угрызения совести. Все вышло совсем не так, как ему думалось. Он надеялся, что сможет без труда разоблачить виконта, и тот, пойманный за руку, сгорая от стыда, тут же в полном замешательстве, не дожидаясь скандала, спешно покинет заведение. А вместо этого теперь брату его предстоит дуэль, и к тому же дуэль с одной из самых острых шпаг во всем королевстве. В сущности, можно сказать, что он станет виновником смерти Жака!

Когда они дошли до набережной Сены, Водрок наконец прервал молчание и воскликнул:

— Фуке прав! Вы не должны драться! Ведь если разобраться, то это вас оскорбили! Вы разоблачили вора! Справедливо ли, если вам суждено будет поплатиться за это своей собственной жизнью?!

Дюпарке едва слышно рассмеялся и заметил:

— Вы предвосхищаете события, братец… Не знаю, что думает сейчас Тюрло, но я пока еще вовсе не чувствую себя покойником!

— Но ведь Тюрло — очень грозный соперник!

— А вот это мы увидим часа через два…

Они уже были в нескольких шагах от Арбрисельской улицы и почти дошли до дома, когда Водрок снова заговорил:

— Нет, Жак, я буду драться вместо вас!

— И речи быть не может!

— Но я каждый день тренируюсь на шпагах, я вполне искусный фехтовальщик!

— Я тоже не хуже!

— Но я молод…

— Ваша молодость, Пьер, обязывает вас только к одному — повиноваться мне. У нас с Тюрло свои счеты. Единственное, на что я могу дать свое согласие, это на то, что, если уж судьба будет ко мне неблагосклонна, вы поднимете мою шпагу и вернетесь, чтобы снова скрестить ее с виконтом… Поспешим, мне бы хотелось еще немного отдохнуть перед дуэлью…

Когда они свернули на Арбрисельскую улицу, Жак вздрогнул, увидев перед их домом чью-то карету. Поначалу ему даже пришло в голову, что, может, Тюрло, куда меньше уверенный в себе, чем изображал на людях, задумал расправиться с ним под покровом ночи, но тотчас же отбросил эту мысль. А что, если виконта вдруг охватило раскаяние и он ждет их, чтобы представить свои извинения?

Мысль эта не вызвала в нем ни малейшей радости. Тюрло вел себя вызывающе, а после всего, что сорвалось тогда с его уст по поводу Мари, Жак не хотел упускать возможность скрестить шпаги.

Все так переменилось. Всего какой-то час назад Мари еще существовала отдельно от него, теперь же они были связаны обещанием: разве не призналась она ему, что предпочла бы его господину де Сент-Андре, разве уже нынче вечером не будет ждать его у мадам Бриго и разве он, Жак, не должен найти способ бежать вместе с нею?.. Но оскорбления Тюрло… он не мог забыть их! Нет, он должен отомстить за оскорбления, нанесенные чести Мари, как, впрочем, и его.

«Нынче вечером… — мечтал он. — Нынче вечером Мари станет моей…».

Но впереди еще был длинный день, к тому же для него он начинался с опасной дуэли.

— Вы заметили эту карету? — прервав его мысли, поинтересовался Водрок.

— Разумеется, заметил.

— Нет сомнений, что нас кто-то ждет. Кто бы это мог быть в столь поздний час?

— Это мы сейчас узнаем…

Когда они поравнялись с экипажем, дверца распахнулась, и оттуда показался человек, которого они поначалу не узнали.

Потом их окликнул голос, и Жаку показалось, что это президент Фуке.

— Ах, вот и вы, Дюпарке! А я уж было начал думать, не пропустил ли вашего возвращения. Мне надо срочно с вами поговорить… Пошли скорее, не будем терять времени.

Пьер уже отворил дверь. Оба посторонились, пропуская вперед президента, и тот, явно торопясь, решительно вошел в дом. Он тут же бросил на стул шляпу и повторил:

— Поспешим, нельзя терять ни минуты. Дюпарке, вы не станете драться нынче утром!

Неверно истолковав его слова, Жак с некоторым разочарованием поинтересовался:

— Вы хотите сказать, Тюрло поручил вам принести нам свои извинения?

Франсуа Фуке раздраженно махнул рукой:

— Плохо вы знаете Тюрло! Он ничуть не сомневается в своей победе. После прилюдного оскорбления, которое вы ему нанесли, он не помышляет ни о чем другом, кроме мести. Нет, и не надейтесь, вам никогда не дождаться от Тюрло извинений. Ведь для него это было бы равносильно признанию в трусости или в мошенничестве… Но все равно вы не должны драться с ним, ибо вы нужны мне живым!

Жак нахмурил брови. Взгляды, которые бросали на него после скандального происшествия завсегдатаи игорного дома, слова брата и вот теперь, в довершение всего, еще и опасения Фуке начали не на шутку его раздражать.

— Ах, теперь и вы, сударь! — возмутился он. — Значит, и вы тоже заранее приговорили меня к смерти? Право, не стоит так торопиться, сударь! Ведь не один Тюрло умеет владеть шпагою, есть и другие, и обещаю вам весьма скоро дать тому самые веские свидетельства!

— Какая бессмысленная бравада! Увы, небеса не всегда равномерно распределяют таланты. До этого момента я полагал, будто они наградили вас умом, лишив этого дара Тюрло, зато ему Провидение дало редкую способность владеть шпагой, которой он, увы, пользуется во вред порядочным людям. И с этим, Дюпарке, ничего не поделаешь. При первом же выпаде вы получите пару дюймов железа в живот. И это будет большая победа!.. И для вас, и для нашей компании… Мы ведь так рассчитываем на вас, Дюпарке, на островах…

Жак с минуту выждал, не произнося ни единого слова. Потом осведомился:

— Вы все сказали, сударь?

— Нет, — снова заговорил Фуке. — Я сам улажу это дело. Вам не придется приносить никаких извинений виконту. Ведь это вы разоблачили мошенника. Так что ваша честь вне всяких подозрений. Впрочем, вообще непонятно, за что он требует у вас сатисфакции… Я поговорю с ним. В последнее время за ним числится еще несколько весьма темных делишек. И я намерен дать ему понять, что в следующий раз это уже не сойдет ему с рук, напротив, он заплатит за все сполна. И даю вам слово, он непременно одумается…

— Ну, а теперь вы кончили, сударь? — снова справился Жак. — Дело в том, что и я тоже хочу вам кое-что сказать…

— Я весь внимание…

Дюпарке указал рукой на своего брата.

— Позвольте еще раз представить вам, господин Фуке, моего брата, Пьера Диэля де Водрок. Он много моложе меня, но обещает стать достойным дворянином. Он корит себя за случившееся, ибо в этом есть и его вина. Если со мной что-нибудь случится, поверьте, никогда нога его не ступит более в этот игорный дом. Это я вам обещаю. Но у Пьера есть свои амбиции: он хочет, чтобы ему доверили пост на Американских островах.

Президент нетерпеливо махнул рукой.

— В данный момент, Дюпарке, речь идет о вас. Сейчас компании нужны именно вы… Потом, позже, наступит и черед Водрока, если он докажет, что обладает теми же качествами, какие мы так ценим в вас…

— Что ж, весьма сожалею, сударь, — решительно ответил Жак, — но, боюсь, в таком случае, компании придется набраться терпения. Совсем скоро мне предстоит скрестить шпаги с Тюрло. И ничто не в силах помешать этому поединку. Если со мной случится несчастье, то прошу вас не слишком убиваться…

— Ну и упрямец! Что ж, в таком случае, вы заслужили этот урок!

— Вот и вы уже видите меня покойником! О, не стоит отрицать, это так и есть! Мне ведь уже пришлось нынче вечером прочесть смертный приговор в глазах всех усердных завсегдатаев салона мадам Бриго! И вы тоже с ними заодно. Иначе вы бы не пришли сюда в столь неурочный час, не так ли? Но коль уж вы все равно считаете меня мертвецом, то не соблаговолите ли исполнить мою последнюю просьбу?

— Что за просьба? — без обиняков осведомился Фуке.

— Порекомендуйте компании моего брата на какой-нибудь важный пост на островах. Вы можете довериться ему так же, как и мне…

— Погодите, господин президент, — вмешался тут Водрок, — на сей раз уже мой брат слишком торопит события: у нас еще будет достаточно времени, чтобы спокойно обсудить все эти вопросы. Для вас смерть моего брата дело уже решенное… Так вот, знайте: если ему суждено погибнуть, я подниму его шпагу и отомщу за него… Слишком уж непозволительная роскошь для вора безнаказанно убивать порядочных людей… Так что отложим этот разговор до лучших времен…

Фуке взял в руки свою шляпу. Крепко сжал зубы, лоб перерезала глубокая складка, лицо омрачило искреннее огорчение.

— Я не прощаюсь с вами, — проговорил он, — а желаю вам удачи… Знайте, сударь, что, несмотря ни на что, вы можете всегда рассчитывать на мое дружеское расположение и что…

Он запнулся, поочередно глядя то на Жака, то на Пьера.

— Так что же? — с настойчивостью осведомился Дюпарке. — Что же еще вы хотели добавить, господин президент?

— И что, поступи вы иначе, вы навсегда потеряли бы мое уважение… До встречи, Дюпарке!..


Париж еще спал, когда Водрок и Дюпарке покинули Арбрисельскую улицу и направились в сторону Пре-о-Клер.

Оба решительно зашагали к развалинам, служившим местом сведения счетов всех парижских задир и бретеров. Высокие полуразвалившиеся стены из выщербленных камней, где то там, то здесь еще можно было различить остатки древних статуй, ниши, где некогда обитали святые, и даже обломки их изображений надежно скрывали дуэлянтов от любопытных взоров.

Еще не дойдя до места, оба не без удовлетворения отметили, что виконт не прибыл. Жак не простил бы себе, если бы обидчику пришлось его ждать; однако, пройдя чуть дальше вдоль заросших плющом и лишайником древних стен, они увидели, как от них отделилась фигура человека, направившаяся им навстречу.

Это был кавалер д’Ажийяр, с которым братья были знакомы с давних времен. Он остановился в нескольких шагах и отвесил им поклон, взмахнув шляпой, чьи поля коснулись земли. Оба брата ответили ему с не меньшей куртуазностью.

— Послушайте, Дюпарке, — обратился к ним кавалер, — безмерно сожалею, что довелось встретиться с вами при столь печальных обстоятельствах. Но час назад Тюрло попросил меня быть его секундантом. Не думаю, чтобы он слишком долго заставил себя ждать.

— Что ж, подождем, — только и ответил Жак.

Все трое направились к монументальной арке, под которой можно было укрыться от утренней прохлады.

Уже занимался день, и восходящее солнце мало-помалу окрашивало монотонные сероватые тона предрассветных пейзажей, все четче становились контуры полуразвалившихся древних строений, однако по-прежнему было прохладно, и кавалер вместе с обоими братьями, несмотря на теплые плащи, дрожали от холода.

Пытаясь хоть как-то согреться, они принялись ходить взад-вперед, не испытывая при этом ни малейшего желания перемолвиться хоть словом.

На душе у Дюпарке было немного тревожно, но он не испытывал ни страха, ни дурных предчувствий. Что его волновало, так это возможные последствия дуэли. Ришелье категорически запретил подобные поединки, слишком уж редел от них цвет французского дворянства. Юные аристократы из самых родовитых семейств порой по самым ничтожным поводам то и дело обменивались ударами шпаг, которые нередко оказывались смертельными. Вот и приходилось теперь ретивым дуэлянтам прятаться от ночного дозора, полицейских ищеек и солдат, конных и пеших. Но не так-то просто было подолгу скрывать от людских глаз раненного — а тем более убитого — на дуэли. И тут в дело вмешивалась королевская полиция, а победителю — как, впрочем, и раненому — приходилось спешно удирать за границу, дабы избежать королевского гнева и правосудия.

Думая о близком поединке с Тюрло, Жак не питал ни малейших иллюзий, он знал, что они будут драться насмерть. Если Дюпарке убьет виконта, ему придется немедленно бежать. В противном же случае его брату, как, впрочем, и д’Ажийяру, грозят серьезные неприятности за то, что они согласились стать секундантами и в известном смысле оказались сообщниками убийства.

Кавалеру было явно не по себе. Хоть он и считался близким другом виконта, это не мешало ему питать уважение к семейству Диэлей, так что он ничуть не погрешил против истины, высказав сожаление, что оказался на стороне противника. К тому же он понятия не имел о причинах поединка, да так и не решился обратиться с этим вопросом к Жаку.

Уже совсем рассвело, когда вдали, у ограды, появился всадник — это был Тюрло, он направлялся в их сторону.

Оба брата нарочито отвернулись, выказывая ему свое презрение.

Резко дернув поводья, виконт остановил коня, ловко спрыгнул на землю и крикнул кавалеру:

— Привет, д’Ажийяр, и спасибо, что откликнулись на мою просьбу. Сожалею, что пришлось поднять вас нынче ночью с постели. Постараюсь уладить дело так, чтобы вы не потеряли слишком много времени.

— Я не спешу… — ответил кавалер. — Думаю, и Дюпарке тоже…

Жак резко обернулся.

— А вот тут вы глубоко заблуждаетесь, — возразил он. — У меня сегодня много встреч. И чем скорее мы покончим с этим делом, тем лучше…

Тюрло расстегнул плащ, положил его на камень; на лице, как всегда, играла скверная фатовская ухмылочка. Потом насмешливо бросил через плечо:

— Вам не стоило назначать встреч, на которые, возможно, вы уже не сможете прийти…

Не удостоив его ответом, Жак лишь пожал плечами.

Потом отошел немного в сторону и обнажил шпагу. Она засверкала на солнце. Он несколько раз согнул ее рукой, проверяя гибкость клинка, тот упруго распрямлялся, слегка вибрируя и издавая едва слышный дрожащий звук. Тюрло то и дело бросал взгляд в его сторону, по-прежнему не расставаясь со своей пренебрежительной ухмылкой. Он разминался, заботясь об упругости своих мышц. Спустил на икры высокие сапоги и, расстегнув камзол, скинул его и протянул д’Ажийяру. Теперь он остался в одной шелковой рубашке, украшенной искусной вышивкой и отделанной тончайшими кружевами. Воротник ее был широко распахнут, и Жак мог видеть, как под обильной темной порослью играют мощные мускулы.

Виконт слегка поежился. Потом расхохотался и заметил:

— Вы правы, Дюпарке, нам лучше поторопиться… Но вовсе не вам в угоду, просто я что-то начинаю замерзать… — Потом с издевкой добавил: — А уж вы-то, Дюпарке, не пройдет и часа, и вовсе застынете!

Он тоже вынул из ножен свою шпагу. Как и Жак, проверил гибкость клинка, упершись им в носок своего сапога.

Жак по-прежнему хранил молчание. Он был готов к поединку и лишь ждал сигнала, чтобы скрестить шпаги.

Внезапно перед глазами возник образ Мари, с бриллиантами на шее, с оттененными пудрой тонкими чертами прелестного лица.

Мгновенной вспышкою пронеслась мысль о встрече, что назначил он ей нынче же вечером в игорном заведении на Медвежьей улице; вспомнился ее выразительный, красноречивей всяких слов взгляд, когда она узнала о вызове виконта.

Горло вдруг сдавило от непереносимой тревоги. Но это не был страх. Нет, Жак не боялся смерти. Единственное, что страшило его в эту минуту, — угроза, что он может не сдержать своего слова. Ведь если он будет не в состоянии прийти в игорный дом, что тогда подумает о нем Мари? Увидит ли он ее когда-нибудь снова? Как скоро она его забудет? И если ему не удастся вмешаться, выйдет ли все-таки замуж за своего престарелого жениха?

Но через мгновение все мысли его были уже сосредоточены на одном: убить человека, который стоял перед ним, ухмыляясь в лицо.

Посовещавшись между собою вполголоса, д’Ажийяр с Водроком уже пришли к согласию относительно всех деталей ведения поединка. Кавалер оставил Пьера и, направившись в сторону Жака, остановился лицом к нему между двумя врагами. Словно во сне, донеслось до Дюпарке, как тот хлопнул в ладоши и крикнул:

— Защищайтесь, господа!

И почти тотчас же две шпаги скрестились.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Видит око, да зуб неймет

Жак Лешено де Сент-Андре владел роскошным особняком подле ворот Сен-Мишель. Шикарный дом был битком набит всякими дорогими вещами и безделушками, привезенными со всех концов света и приобретенными благодаря немалым доходам, которые давала ему должность генерального откупщика.

Он умудрялся найти общий язык даже С такими корсарами, как небезызвестный Юрбен де Руасси, сопровождавший на Наветренные острова самого д’Эснамбюка. Ему удалось купить у него золотые и серебряные вещицы, что Испания по-прежнему вывозила из Мексики, Перу и Венесуэлы. Он поддерживал связи с наиболее влиятельными купцами богатого города Кадикса, который, благодаря своему исключительному расположению, стал центром спекуляции американским золотом и к тому же настоящим логовом контрабандистов. Там встречались авантюристы всех мастей и со всего континента. Пытаясь помешать разгулу контрабанды, власти города ужесточили надзор, но таможенники очень быстро снюхались с контрабандистами, действуя с помощью посредников, превративших свои полезные, хоть и противозаконные, услуги в настоящее ремесло. Эти «контрабандисты-посредники» не брезговали даже тем, что сами доставляли товар на борт судна, дабы уберечь покупателей от чрезмерного риска. Те же, кто отказывался пользоваться услугами этих посредников, подвергались тяжелым таможенным штрафам, а порой и полной конфискации товара.

Сент-Андре имел дело и с купцами, и с посредниками, и даже с испанскими корсарами. Состояние его оценивалось в весьма кругленькую сумму. Но этого было мало, чтобы удовлетворить его неуемное тщеславие.

Пока карета везла Сент-Андре и его невесту из игорного дома, что на Медвежьей улице, к особняку возле ворот Сен-Мишель, Мари не проронила ни единого слова.

Весь этот вечер казался ей каким-то наваждением. Разве можно было вообразить себе что-нибудь более странное, более неправдоподобное, чем эта случайная встреча с Жаком Дюпарке?..

Ведь только в сновидениях или волшебных сказках события жизни обретают порой такой невероятный, такой фантастический оборот. Казалось, тот факт, что этот молодой человек снова вторгся в ее жизнь — в тот момент, когда она менее всего этого ожидала, когда она уже совсем решилась выйти замуж за Сент-Андре, — и вправду был скорее из области грез, феерических снов, чем реальной действительностью! Судьба ее вот-вот должна была определиться, обрести новые пути, и, похоже, навсегда. Но тут появляется Жак, и все вновь круто меняется!

Во всяком случае, были минуты, когда она и вправду в это поверила… Пока, похолодев от ужаса, не оказалась свидетельницей ссоры между Дюпарке и виконтом. И тут все ее надежды сразу растаяли, рассеялись как дым. Ведь о фехтовальном искусстве Тюрло ходили легенды. Можно ли было надеяться, чтобы этот опытный дуэлянт, прослывший непобедимым, вдруг пощадил Жака? Никакой надежды!

Она неимоверным усилием сдержала стон, вот-вот готовый сорваться с ее уст. Ноги подкашивались, и ей пришлось опереться на руку Сент-Андре, чтобы не рухнуть наземь.

Потом она послушно позволила Сент-Андре усадить ее в карету, где, убитая горем, откинулась на сиденье, так и не обмолвившись за всю дорогу ни словом.

Они подъехали к особняку в тот самый час, когда Жак с Пьером повстречали на Арбрисельской улице президента Фуке.

Сент-Андре помог Мари выйти из кареты. Он заметил, что она слегка дрожит, а руки ее холодны как лед.

— Похоже, вы чем-то взволнованы, душа моя, — обратился к ней он. — Уж не глупая ли ссора этих двух молодых петушков была тому виною?

— Ах, Жак, — ответила она, силясь скрыть свою тревогу. — Вам ведь известно, Жак, что я не привыкла бывать в обществе… во всяком случае, в обществетакого сорта. Кроме того, я еще никогда не видела, как вызывают на дуэль. Неужто эти люди и вправду намерены драться и убить друг друга?!

Он взял ее под руку, чтобы провести в дом, где отпустил на минуту, чтобы кинуть лакею ее накидку. Потом обратился к Мари:

— Я провожу вас…

Она вздрогнула и умоляюще проговорила:

— О нет, Жак, прошу вас, только не сегодня! Час уже поздний, и я совсем без сил! К тому же этот вечер кончился так печально… Это вконец меня убило…

И поскольку лицо ее, дабы замаскировать истинные причины отказа, лучилось самыми радужными обещаниями, он с сочувственной улыбкой промолвил:

— Что ж, девочка моя, в таком случае, отдохните хорошенько! А я потом зайду проведаю, удалось ли вам заснуть…

Не оборачиваясь, она взбежала по лестнице, что вела в ее покои. Все это время Сент-Андре неотрывно следил за ней. И отвел взгляд лишь тогда, когда она исчезла, затворив за собою дверь. Он позвал лакея и велел подать бокал испанского вина.

Смакуя вино, он представлял себе, как Мари раздевается, готовясь ко сну. И видение это привело его в такое сильное возбуждение, что ему не без труда удалось справиться со своими чувствами.

Овладев собою и продолжая маленькими глотками потягивать вино, он принялся воскрешать в памяти, как впервые встретил на своем пути Мари.

Не без снисходительной усмешки вспомнил он представление ко двору этого плотника Жана Боннара; этакий смущенный верзила, который вконец растрогался, когда король объявил ему, что намерен вознаградить за услуги, оказанные королевскому флоту успешной постройкой корабля для господина д’Эснамбюка. Все от души потешались над нелепым великаном, тем более что за спиной его, немного в стороне, скромно потупив голову, стояла его юная дочь. Платье на ней было таким коротким и выглядело таким нищенским, что вызывало смех у благородных аристократов и придворных вельмож.

Когда же король, улыбаясь и даже явно потешаясь этим зрелищем, предложил Мари подойти ближе, та, совсем стушевавшись, попыталась было сделать реверанс, но споткнулась на ровном месте и непременно упала бы, не поддержи ее вовремя крепкая отцовская рука. Взрыв смеха огласил высокие своды дворца.

Даже его величество и тот не смог сдержать улыбки. Вся зардевшись от стыда, Мари зарыдала.

Это происшествие при всей своей мимолетности, должно быть, развеселило двор на весь оставшийся день. Жак Боннар взял дочь под руку и повел ее прочь. В полном замешательстве Мари не видела ничего вокруг, напрочь позабыв все, чему ее учили в монастыре.

Лишь один Сент-Андре проявил к ним тогда сочувствие. Отделившись от толпы придворных, он незаметно последовал за странной парой и, едва нагнав их, с большим почтением поклонился Жану Боннару.

Тот, вспыхнув от возмущения, грубо выпалил:

— Чего вам надо? Думаете, если мы бедны, то над нами можно насмехаться? Да вы мизинца нашего не стоите!

— Послушайте, сударь! — возразил Сент-Андре. — Право, если бы я и вправду относился к вам без должного уважения, разве поспешил бы вслед за вами? — Потом обратился к девушке: — Дитя мое, никто лучше меня не понимает вашего смущения. Все эти почтенные господа, которых вы здесь нынче видели, уже забыли, как сами выглядели, когда их впервые представляли ко двору. Ваша же неловкость была просто прелестна. Право, не стоит так сокрушаться… Послушайте… Вы так милы, так очаровательны!..

И на глазах у опешившего Боннара взял девушку под руку.

Втроем они вышли в сад и направились к высокой решетке. Боннар даже не слышал, что там этот краснобай, этот знатный вельможа плел его дочери. В полной уверенности, что причиной такого внимания со стороны Сент-Андре было покровительство, оказанное ему самим королем.

Наконец Мари немного пришла в себя и даже одарила старика улыбкой.

Тогда он снова обратился к Боннару и предложил:

— Я отвезу вас домой. Только отыщу свою карету…

Сент-Андре опорожнил бокал, поглядел в сторону лестницы, что вела в апартаменты Мари, и прикинул, что по времени она, должно быть, уже вот-вот ляжет в постель. Однако подумал, что после пережитых волнений было бы, пожалуй, еще слишком рано подниматься к ней. Сам взял графин с малагой и налил себе еще один бокал.

Одна в своей спальне, Мари начала неторопливо раздеваться.

Положила на столик из ценнейшего дерева, доставленный прямо из Макао, свое массивное бриллиантовое колье, кольца, броши, жемчуга. При свете высокого медного канделябра все эти сокровища переливали сотнями огней.

Расстегнула корсаж, и в большом зеркале отразилась ее обнаженная грудь. Кожа была молочной белизны, и молодые трепещущие груди походили на двух задремавших в нежном тепле маленьких зверьков.

И Мари тоже невольно вспомнила о прошлом. «Боже, — думала она про себя, — какое невероятное совпадение!.. Жак!» Могла ли она представить, что ей будет суждено вновь увидеться с Жаком? Могла ли вообразить, будто он все еще помнит о ней и, едва увидев, настолько забудет о своем семействе, что вернется к решению, которое казалось тогда бесповоротным?

Сколько раз в Дьепе, в своей жалкой маленькой комнатушке, вспоминала она о той ненастной, ветреной ночи, когда к ним заглянул этот молодой незнакомец! И сколько раз корила себя, что не постаралась лучше понять его!

Бесцеремонность, с какой он ворвался к ней, явно выдавала намерения, которые она заподозрила тогда и в которых уже ничуть не сомневалась теперь. Хоть она призывала его в ту ночь всем сердцем, все же не на шутку перепугалась и вела себя таким манером, что вынудила его если не вовсе отказаться от своего замысла, то уж, во всяком случае, пойти на попятный!

Она подумала, что разбуженная горничная вот-вот придет, чтобы помочь ей улечься в постель. Она еще не привыкла, чтобы ей прислуживали, не привыкла чувствовать подле себя слуг, они казались ей назойливыми, будто вторгались в ее жизнь, выслеживали, подглядывали в надежде поймать на каком-нибудь промахе, нарушении этикета.

Быстрым жестом она скинула платье, освободилась от тончайшего белья и увидела свое обнаженное тело. Не без удовлетворения оглядела себя всю, с головы до ног. И отражение в зеркале этого тела вновь заставило ее вспомнить о Жаке.

«Если бы он знал… — пронеслось в голове, — интересно, что бы он подумал?»

И в тот самый момент, когда она мечтала о Жаке, призывала его всей душой, всем сердцем, всем телом, легкий скрип двери заставил ее вздрогнуть от неожиданности. И вместо образа Жака в мыслях возник образ Сент-Андре.

— Ах, Боже мой! — вдруг очнувшись от грез, в смятении пробормотала она вслух. — Бедный Жак! Рассердится ли он, когда узнает все? Причинит ли ему это боль?

Она прислушалась, но, поскольку никакие шорохи более не нарушали тишины, как была голая, бросилась к кровати, легла и зарылась под покрывало.

Она долго ждала, боясь, что в любую минуту перед нею может появиться старик, она уже заранее мысленно видела перед собой его седую грудь, чувствовала прикосновение дряблых мускулов, липкой, холодной кожи…

Сент-Андре!.. Как могло случиться, что она раньше не чувствовала к нему такого отвращения? Не потому ли, что думала, будто Жак для нее потерян навеки? Неужели они так близки, так подходят друг другу, что один вид его мог вызвать в ней такую бурю желаний, которые она уже считала угасшими?

Она пыталась вспомнить, как произошло, что Сент-Адре превратил ее в свою собственность, свою вещь. А ведь она теперь именно его вещь, стала его вещью. Подумать только, как до этого момента она во всем подчинялась его воле! Он был так строг, так суров, с такими величавыми манерами. Однажды, когда Боннара не было дома, он заявился к ней. Дверь была открыта. Он вошел, на губах играла вкрадчивая улыбка.

Позвал ее:

— Мари!

Таким голосом, что она сразу догадалась, что у него на уме. Потом весь побагровел, жилы на шее вздулись, будто вот-вот лопнут. И как-то резко, отрывисто продолжил:

— Никогда более, Мари, не явитесь вы ко двору в этаких нарядах… Посмотрите, что я вам принес!

И вынул из кармана то самое бриллиантовое колье, что сверкает теперь на ее столике. Сам надел на шею. Могла ли она когда-нибудь мечтать о таких драгоценностях, она ведь даже не подозревала, что они существуют на свете. Она ощупывала колье пальцами, гладила, будто хотела убедиться, что это не сон. Волнение ее было так велико, что она едва не лишилась чувств. Сент-Андре же нежным голосом добавил:

— Вы можете стать самой первой красавицей при дворе. Нет ничего проще. Только доверьтесь мне во всем.

Потом вдруг резко снял с ее шеи колье и проговорил:

— Идите за мной…

Не сопротивляясь, она позволила подвести себя к небольшому зеркалу, и бриллианты снова засверкали на ее белоснежной коже. Стоя у нее за спиной, Сент-Андре поигрывал своим мушкетоном.

Она чувствовала у себя на шее его прерывистое теплое дыхание.

— Восхитительно! — задыхаясь, проговорил он. — Вы просто восхитительны, Мари! И обещаю вам: те, кто смеялся тогда над вами, еще горько пожалеют об этом! А дамы, которые издевались над вашей робостью, вашей бедностью, позеленеют от злости!.. Вам надо только слушаться меня во всем… Расстегните-ка свой корсаж… Пониже, вот так… У вас такой цвет кожи, который еще больше оттеняет блеск бриллиантов…

Он принялся еще ниже стаскивать ткань платья. И вдруг она почувствовала на плече его губы. Она не сопротивлялась, даже не вздрогнула от неожиданности; все это казалось столь невероятным, что она просто не решалась поверить в реальность происходящего.

— Мари, — совсем осмелев, продолжил старик, — я уже давно принят при дворе и хорошо знаю придворный люд. Все они кичатся своим происхождением, своими титулами. Пусть вы из простолюдинок, но я могу сделать вас одной из самых блистательных дам королевства! Король показал вам свое расположение; правда, и он тоже смеялся над вами. Так вот, он придет в восхищение, когда увидит вас рядом со мною…

У Мари было такое ощущение, будто колье жжет ей кожу. Она не чувствовала, как старческие руки гладили, ласкали ее, шарили по спине, ощупывали плечи, спустились к бедрам, трогали грудь.

Потом он всем телом прижался к ней сзади, крепко обхватил ее руками и, резко повернув лицом к себе, приник к губам.

Она была словно в каком-то опьянении. Закрыла глаза. Тот поцелуй напомнил ей о другом — единственном, что довелось ей испытать в своей жизни, — том, что подарил ей при прощании Жак, и, как и в ту ночь в Дьепе, тело ее расслабилось, стало податливым, исполнилось страстного томления.

Разжав объятья и отпустив ее, Сент-Андре произнес:

— И чтобы добиться всего этого, вам достаточно сказать всего лишь слово. Вам достаточно согласиться стать мадам де Сент-Андре…

Не услышав ответа, он снова обхватил ее, снова впился губами в ее губы, потом повторил:

— Ну так что же, Мари? Вы ведь согласны, не так ли?

И она едва слышно прошептала:

— Да…

Вот с этой-то минуты она и превратилась в его вещь. Сент-Андре поговорил с Жаном Боннаром, и тот вначале даже не поверил привалившему счастью. Какое блестящее положение ждет его дочь! И, ни минуты не раздумывая, тут же дал свое родительское благословение. Теперь Сент-Андре стал являться к ним каждый день. А Боннар, будто превратившись в его пособника, всякий раз исчезал в нужный момент.

Платье следовало за платьем, драгоценность за драгоценностью.

Мерцающие на столике украшения, жемчуга, бриллианты воспроизводили в памяти Мари, как постепенно, шаг за шагом, генеральный откупщик окончательно купил ее, превратил ее в свою вещь.

С самого первого дня она так покорно отдалась его поцелуям, так бездумно подчинилась его прихотям, что потом уже не находила в себе сил противиться старику. Не к лицу отнимать то, что уже дано. Тем более ведь она сказала ему «да». И скоро станет мадам де Сент-Андре…

Так и вышло, что всякий раз, когда он преподносил ей новое кольцо, она награждала его поцелуем. Эти чулки, он сам обтягивал ими ее лодыжки, ее ноги. И, будто заправская портниха, непременно сам примеривал ей новые корсажи и платья…

Конечно, все эти уловки не могли укрыться от глаз Боннара. Но уж он-то был последним, кто стал бы противиться. Напротив, он даже заставил бы Мари подчиниться, вздумай она сказать хоть слово поперек. Могла ли она когда-нибудь мечтать о таком замужестве, какое предложил ей господин де Сент-Андре? Да и сам он тоже внакладе не останется…

Так что Сент-Андре без всяких усилий удалось убедить плотника, что Мари в переменившихся условиях — ведь она вскорости станет его женой — никак не пристало и дальше жить у него, в этом более чем скромном жилище. Ей надобно расти, усваивать светские манеры, появляться в обществе, готовиться к тому, чтобы соответствовать своему новому высокому положению. Он приготовил для нее в своем особняке отдельные апартаменты… И она последовала за женихом!

Со всей своей наивностью, всей искренностью она тут же удовлетворяла все его прихоти, выполняла все желания. Для нее это было какой-то опасной игрой, ведь господин де Сент-Андре был так стар. Казалось даже, будто желания его не шли дальше простого восхищенного любопытства, чисто артистического любования женскими прелестями. Признавался же он ей, что никогда еще в жизни не доводилось ему лицезреть столь совершенного тела, и он осыпал его ласками, как ценитель любовно гладил бы редкостные, драгоценные статуэтки Танагры…

Наверное, потому-то домогательства старика никогда и не вызывали у нее ни малейшего отвращения. Слов нет, его ласки будоражили девушку, будя какую-то непонятную тревогу. Они возбуждали, до предела обостряли чувственность, и естество восставало, властно требуя чего-то еще — чего именно, она не знала и не могла объяснить, — какого-то продолжения, и потому часто испытывала разочарование, сожаление, что старик оставляет ее слишком рано, слишком внезапно… Случалось даже, что она прижималась к нему, еще не остыв от ласк, что давало Сент-Андре повод думать о пробудившейся к нему страстной любви…

Теперь, лежа под покрывалом и думая о Жаке, она вдруг обнаружила, что тем играм, какими занималась с женихом, она куда с большей охотой предалась бы с молодым человеком. И это пришло к ней словно внезапное озарение. Молодость взывала к молодости. В ней вдруг во весь голос заговорила ее натура. Да, это обострение всех чувств, какое испытывала она подле Сент-Андре, — помнится, у нее ведь уже было такое прежде, в ту ночь в Дьепе, когда Жак вошел к ней в комнату, когда он заключил ее в свои объятья…

Она вновь переживала эти сладостные моменты… словно была тогда на пороге, в предчувствии какого-то неизведанного наслаждения, вспомнила тот головокружительный момент, ее всю будто молнией пронзило, когда Жак сгреб ее в охапку и, точно живым поясом обхватив крепкими руками бедра, притянул к себе, чтобы поцеловать в губы.

При одном воспоминании об этом восхитительном мгновении она почувствовала такое же возбуждение, в какое приводили ее долгие, изощренные ласки Сент-Андре.

Мало-помалу она как-то совсем забыла о дуэли. Жак такой большой, такой сильный, да быть не может, чтобы нынче же вечером он не оказался рядом с нею, как обещал.

Нынче вечером! Она уже заранее представляла себе, как они сбегут вдвоем. Видела, как, крадучись, выбирается из салона мадам Бриго, выходит на улицу, жмется поближе к стенам домов, чтобы спрятаться в темноте, под покровом ночных теней. Скорее всего, Жак назначит ей свидание у сквера. Там он и будет ее ждать. Остановится карета. И она сразу бросится туда, чтобы поскорее оказаться в его сильных объятьях. Щелкнет кнут… Она почувствует на лбу, на щеках, на губах влажный, нетерпеливый рот Жака. И все тело ее сразу нальется блаженным теплом…

Только тут она заметила, что лежит вся в испарине от пробудившегося грезами вожделения, и в исступлении чувств вцепилась зубами в подушку, судорожно терзая руками тончайшую ткань простыни.

Внезапно для нее открылось нечто очень важное о ней самой. Живое воображение с такой силой подсказало ей, насколько полнее и богаче стали бы для нее любовные ласки Жака, если от одного лишь предчувствия их она дошла до такого возбуждения. Но обычно Сент-Андре, удовлетворив уже свои собственные старческие прихоти, покидал ее страждущей от неудовлетворенного желания…

И она невольно пробормотала вслух:

— Жак!..

— Я здесь, — эхом прозвучал голос, но такой приглушенный, что на какое-то мгновение ей показалось, будто это и вправду Дюпарке.

Однако тут же в свете канделябров она увидела, что это был Сент-Андре. Он беззвучно повернул ручку двери, открыл ее и уже несколько минут наблюдал за нею. Выходит, он видел, как она металась по постели, как словно в лихорадке трепетало все ее тело.

Когда старик почти по-отечески склонился над нею, она лишь чуть укорила себя, что не почувствовала вновь того отвращения, которое открыла в себе лишь несколько минут назад. Он протянул руку, чтобы пригладить длинные пряди волос, всклокоченные и разметавшиеся по подушке во время приступа любовного томления. Потом приподнял простыню и увидел, что соски грудей напряжены от желания.

Она не решилась даже шелохнуться, не сделала ни малейшей попытки отстраниться. Грудь ее вздымалась. Тогда глаза Сент-Андре скользнули ниже, к бедрам этой неудовлетворенной полудевственницы, и он понял, что впервые она, она сама по-настоящему хочет его, она всей плотью призывает его к себе.

Он опустился подле нее на кровать.

— Примите мои поздравления, дитя мое, — с проникновенной нежностью в голосе промолвил он, ни на мгновенье не переставая водить пальцами по ее плечам и шее. — Вы произвели неотразимое впечатление на Франсуа Фуке. Стало быть, как только мы поженимся, думаю, сразу же можно будет готовиться к отъезду. Островная компания намерена предоставить мне главную должность на Мартинике… И тогда вы сможете получить от меня все, что ни пожелаете…

Она ничего не ответила, лишь крепко сжала кулачки, будто тщетно пыталась побороть переполнявшее ее желание. Однако она задыхалась. И это тяжелое прерывистое дыхание говорило Сент-Андре, что нынче ночью он сможет извлечь из нее целую гамму таких наслаждений, каких никогда еще не испытывал.

Он склонился и принялся ее целовать.

Для нее же в этот момент не существовало никого, кроме Жака, Жака Дюпарке… Ведь уже завтра она будет принадлежать ему, Дюпарке, как уже всем телом, всей душою готова отдаться ему сейчас…

Вот так… Ах, если бы на месте Сент-Андре оказался Жак!.. Она даже дерзнула представить себе, как вместо дряблого тела старика на нее будет давить молодое, полное сил тело. И тогда она слегка отстранилась от его поцелуя и на ухо, немного виновато, прошептала:

— Погасите свет…

Он с сожалением подчинился просьбе. Темнота лишала его изрядной части удовольствий, ведь он получал не меньше похотливых наслаждений, созерцая тело Мари, чем лаская его. Однако встал и задул свечи. Потом на ощупь, в темноте, споткнулся о кровать и упал прямо на девушку…

Он почувствовал, как она изо всех сил выгнулась навстречу ему, и услышал дрожащий от вожделения голосок, словно в каком-то упоительном восторге бормочущий:

— Ах, Жак!.. Жак…

Такой порыв неутоленной страсти вскоре весьма озадачил старика. Он уже не был более хозяином положения в их любовных забавах. Неожиданно Мари завладела инициативой, и это вызвало у него замешательство и стыд, ведь он-то прекрасно знал, чего с таким пылом жаждет девушка, и волей-неволей вынужден был признаться самому себе, что мужская сила его угасла и, как бы он ни старался, все равно уже не в состоянии удовлетворить ее вожделений.

Но он был куда опытней и искушенней в любви, ведь по возрасту он годился ей в отцы, и своими умелыми руками, изощренными ласками, то и дело нашептывая ей на ухо всякие нежности, еще больше распалял ее чувственность.

Он и представить себе не мог, как далеко от него витала сейчас Мари!

Весь ее самозабвенный порыв, вся жажда любви предназначались одному Жаку Дюпарке, к которому пособница-темнота унесла ее в мыслях.

Тем не менее Сент-Андре был весьма горд собой. Он почитал своей доблестью, что как-никак справляется с такой ненасытной партнершей, с безудержной чувственностью, которую сам же неосторожно разбудил в ней и теперь если и не сможет ни удовлетворить, ни погасить, то, во всяком случае, держит в узде.

Ибо старик все еще тешил себя иллюзиями!

Он все еще считал себя полновластным хозяином Мари — ведь он видел, как она, словно в трагической безысходности, заламывала руки, чувствовал, как губы ее страстно отвечают на его поцелуи, как, придавленное его тяжестью, податливое тело готово к любви и призывает его к себе — ведь это он терзал ее, а она кричала от наслаждения.

Но победа его была обречена закончиться поражением. Время триумфа уходило безвозвратно. Ибо нежнейший противник, которого он сжимал в своих объятьях, никогда не попросит пощады и, не зная усталости, с неутолимым пылом будет противостоять ему в этой борьбе!

Его иллюзии снова возродились, когда Мари в своем любовном забытьи звала: «Жак!.. Жак!..»

Сам того не зная, он разбередил в Мари неукротимую чувственность, разбудил натуру редких страстей, которая очень скоро почувствует свою силу, но еще долго останется в узде, которую он на нее накинул, — ибо еще не скоро суждено ей будет познать счастье настоящей близости и полного любовного удовлетворения. Собственное бессилие научило его даже в самом безумном смятении чувств всегда сохранять трезвую голову и несокрушимую волю…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дуэль

Едва успели скреститься две шпаги, как Тюрло, полный решимости сдержать слово и добиться молниеносной победы, сделал внезапный выпад, нанося знаменитый удар «герцога Коротышки»…

Дюпарке не ожидал такого натиска. Он рассчитывал, что виконт, хотя бы поначалу, будет действовать шпагой осторожней. Сам он приготовился сперва немного изучить повадки противника. Выяснить, нет ли у того каких-нибудь хитростей, особых приемов или своего, коронного, удара. А главное, прежде, чем избрать тактику поединка, он хотел понять, каким манером Тюрло действует шпагой. Выведать, что у него за хватка. Сражается ли он силою, как позволяли подозревать мощные мускулы, канатами перекатывающиеся под густой шерстью у него на груди, или, напротив, действует с ловкостью и гибкостью стального клинка? Он заранее решил как можно скорее выяснить его слабые стороны и воспользоваться этим, чтобы найти брешь в защите и уж тогда перейти в наступление.

А потому неожиданная проворная атака Тюрло застала его врасплох. Он попытался было отразить удар, но острие его шпаги скользнуло по оружию противника, а тот так крепко держал его, что оно даже не сдвинулось ни на дюйм.

Водрок вздрогнул всем телом и непроизвольно зажмурил глаза. От таких ударов не спасешься, они всегда попадают в цель.

Однако Пьера удивило, что он не услыхал ликующего крика виконта. Жак отступил назад, насколько позволила его гарда. Острие шпаги врага прошло так близко, что даже задело одну из пуговиц на его камзоле.

С быстротой молнии, пользуясь позицией противника, он поднял оружие и сам ринулся в атаку. Но, к его великому изумлению, Тюрло едва заметным движением кисти отразил его удар.

Теперь Жак понял, что репутация противника была вполне заслуженной. И впервые усомнился в своей победе. До этого момента он был вполне уверен в своих силах, в своей сноровке; кроме того, правда была на его стороне, и Провидение не могло не принять этого во внимание. Но теперь видел, что Тюрло своей шпагой создавал вокруг себя настоящий железный занавес, и его клинку никак не удавалось прорвать эту оборону. Он сделал несколько выпадов, но все они кончились поражением. Тем временем ему то и дело приходилось отступать, сдавая позиции, которые уже не удастся отвоевать.

Дюпарке занервничал. Он уже перепробовал множество всяких приемов и обманных маневров, но виконт уверенно отражал их один за другим.

Внезапно Тюрло сделал несколько резких выпадов. Вне себя от бессильной ярости, парируя удары и все время пятясь, Жак снова вынужден был отступить. Как назло, каблук его сапога зацепился о камень, и он на мгновение потерял равновесие. Опустившись на колено и опершись рукою о землю, он удержался от падения и тут же увидел, что противник намерен воспользоваться этим непредвиденным невезением и нанести роковой удар.

С молниеносной быстротой в голове пронеслась мысль о Мари, потом о брате, ведь он непременно поднимет его шпагу, чтобы отомстить, и тогда его постигнет та же участь…

Водрок был не в состоянии сдержать крика, когда Тюрло с невероятным проворством нацелил шпагу прямо в грудь противника.

Жак поднял шпагу и инстинктивно стал крутить ею перед собой, одновременно резко отклонившись в сторону, что позволило увернуться от рокового удара.

Виконт даже задохнулся от бессильной ярости. Он страстно жаждал смерти врага, ибо только смерть могла смыть с него позор — и непременно в грудь, в самое сердце, хотелось ему нанести этот смертельный удар. Хоть ему и не терпелось скорее покончить с этим поединком, он слегка замешкался, старательно нацеливая шпагу, и Жак успел ловко парировать удар. Виконт же по инерции пролетел вперед, пошатнулся и вынужден был защищаться, ибо Жак тем временем уже прочно встал на ноги и тотчас же сразу бросился в атаку.

Лоб Водрока покрылся испариной. И дуэлянты, несмотря на утреннюю прохладу, тоже взмокли от пота. Впрочем, усталость уже брала свое, и рука Жака начала слегка неметь от непрерывного напряжения. Возможно, и Тюрло тоже понемногу сдавал, однако он по-прежнему находил в себе силы для презрительных насмешек.

Едва оправившись от временного поражения, он дерзко взглянул на Дюпарке и издевательски бросил:

— Ну как, вы все еще надеетесь вовремя поспеть на ваши свидания?

— Сожалею, что вынужден обмануть ваши ожидания! — не смолчал Жак. — Но даже если вам будет помогать сам дьявол, я не опоздаю!

— Если речь идет о какой-нибудь прекрасной даме, дайте мне ее адрес, я схожу утешу бедняжку!

— Прекрасная дама, что ждет меня, не терпит мошенников…

— Тогда защищайтесь, Дюпарке! Уж в этом-то ударе обмана не будет!

С этими словами Тюрло, сделав обманное движение, снова бросился на противника. Легко повернувшись на пятках, Жак избежал удара. И тут же, ни мгновения не мешкая, нанес ответный удар; на сей раз острие его шпаги пролетело так близко от шеи виконта, что Водрок не сдержал ликующего возгласа.

— Не рано ли запел, петушок? — крикнул ему Тюрло со злобной ухмылкой, вне себя от мысли, какой опасности ему только что удалось избежать. — Ничего, скоро ты у меня запоешь совсем по-другому, будешь плакать в три ручья… — И снова бросился на Жака, оттесняя его назад.

Но и виконт тоже терял хладнокровие. У него никак не укладывалось в голове, как противник, которого он поначалу принял за бретера средней руки, может так долго противостоять его ударам.

Жак слегка отступил и парировал удар. Потом улыбнулся и с дерзким вызовом произнес:

— За эти два дня вы дважды обесчестили себя, Тюрло! Весь свет уже знает, что вы мошенник, а нынче вечером всем еще предстоит узнать, что и репутация ваша добыта нечестным путем! Право, создается впечатление, будто ничто из того, чем вы владеете, не принадлежит вам по праву. Нет, пожалуй, есть одна вещь, которой у вас никак не отнять, — это вполне заслуженное возмездие!

— Поспешите излить свою желчь, Дюпарке, ибо через минуту я проткну вам печенку… Так что берегитесь! Ваше время кончилось!

Обмен любезностями дал понять Жаку, что, зля соперника насмешками, он получает над ним известное преимущество. Тюрло после каждого оскорбительного выпада взбрыкивал, словно конь, в чьи бока до боли вонзались шпоры. Он сразу терял бдительность, ловкость и сноровку.

— Подлый лгун! — воскликнул он.

Тюрло побледнел, едва сдерживая ярость. Жак же снова взялся за свое:

— Вор, лгун!.. Не много ли для одного дворянина?!

Тем временем Жак почувствовал, как кисть его судорожно впивалась в рукоятку шпаги. Усталость брала свое, и рука уже не слушалась его с прежним проворством. Перед глазами стояла какая-то белая пелена, со лба ручьями лил пот. Казалось, нервы напряжены до предела. И он подумал про себя, что пройдет еще немного времени, и он уже будет не в состоянии поднять над головой шпагу. А утратив способность реагировать на выпады противника, полностью окажется во власти виконта.

Правда, и тот выглядел не намного лучше. Он уже жалел, что поначалу попусту тратил слишком много времени и только зря расходовал силы. Он — неуязвимый, непобедимый! — как мог он допустить, чтобы эта дуэль так затянулась! Ведь д’Ажийяр потом непременно расскажет все подробности поединка, и найдутся люди, что не преминут заметить: «Да, видно, Тюрло уже сдает! Если целых полчаса провозился с каким-то Дюпарке!» И тут его пронзила мысль: «А что, если мне так и не удастся убить Дюпарке?! Если тот отделается легкой раной?!» А почему бы и нет, ведь если до сих пор фортуна так помогала его сопернику, она вполне может еще раз встать на его сторону — вот тогда он и вправду сделается всеобщим посмешищем! И в этом случае репутация его погибнет безвозвратно! «Нет-нет, надо поскорее кончать».

Он сделал несколько удачных выпадов, и Жаку снова пришлось поспешно отступить. Теперь для него это была единственная возможность уклониться от ударов, ибо кисть руки окончательно отказалась подчиняться его воле. Вскоре он был прижат к одной из колонн полуразвалившихся древних ворот. Отступать было уже некуда. И Водрок, д’Ажийяр и Тюрло понимали это так же ясно, как и сам Жак.

Виконт с дикой радостью ухмыльнулся. Пьер до боли сжал кулаки в бессильной ярости оттого, что должен стоять и смотреть, как у него на глазах будут убивать, закалывать родного брата, и видеть его, истекающего кровью. В голове пронеслась страшная мысль: а что, если ему выхватить свою шпагу и ударить в спину этому мошеннику и вору?.. Невозможно допустить, чтобы от руки прожженного негодяя погиб такой молодой, благородный дворянин, как Дюпарке, перед которым было открыто блестящее будущее.

Лишь нечеловеческое усилие над собой заставило отказаться от этой мысли.

— Все! Препоручите свою душу Господу, аминь! — воскликнул Тюрло, уже не сомневаясь в своей победе. — Впрочем, мне наплевать, Господу или дьяволу — главное, уж на сей раз вы от меня не уйдете!

Он сделал вид, будто целится Жаку в плечо, но тут же молниеносным жестом опустил шпагу, направив острие прямо в грудь противника. Потом слегка расставил ноги, готовясь к мощному рывку, в который хотел вложить всю тяжесть своего тела.

Точно во сне, Жак понял его замысел, предугадал обманный маневр. Не будь он так измотан, он мог бы без труда парировать удар, отразив его наотмашь, но кисть была словно налита свинцом и уже не подчинялась его воле. Он видел, как на него надвигается шпага соперника. Ему было уже некуда отступать. И он инстинктивным движением скользнул вниз по полуразвалившейся стене, машинально, словно в последней попытке защититься, протянув вперед руки.

Д’Ажийяр зажмурился. Водрок закрыл руками лицо.

Мгновение спустя они услышали хрип, какое-то странное бульканье, глухой удар о землю тела, потом душераздирающий вопль.

Кавалер оказался первым, у кого хватило храбрости открыть глаза и посмотреть, что произошло. И тотчас же он воскликнул:

— Боже, бедняга! Не может быть!

Тут и Водрок огромным усилием воли заставил себя отнять руки от лица и бросить взгляд на соперников поединка. То, что он увидел, заставило его буквально остолбенеть от изумления. Жак, пошатываясь, все еще сжимая в руках шпагу, стоял, прислонившись к стене. Лицо его было мертвенно-бледным, и казалось, он вот-вот рухнет без чувств.

Но у ног его, издавая хрипы, лежал Тюрло. Из горла его струею лилась кровь. Тело еще судорожно подергивалось, но глаза уже подернулись смертельной пеленою…

Водрок бросился к брату и припал к его груди.

— Я уже считал вас мертвым! — задыхаясь от волнения, признался он.

— Я тоже… — слабым голосом, едва слышно ответил Жак. — Он сам напоролся на мою шпагу…

Шпага виконта сломалась, наткнувшись на ветхую стену.

— Полно! — воскликнул Пьер. — Значит, все-таки есть на свете Божеское Правосудие!

— Да, но существует еще и королевское, — заметил кавалер. — И боюсь, оно ничуть не менее беспощадно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Жак показывает свой истинный характер

Припав на одно колено, д’Ажийяр склонился над телом виконта, все еще бьющимся в судорогах.

— Думаю, — заметил он, — ему не смог помочь бы даже сам королевский лекарь. Это был честный поединок, Дюпарке… — Он замолк, но потом поспешно добавил: — Я всегда относился к вам с большим почтением. Позволительно ли мне будет дать вам один совет? Не задерживайтесь более здесь… Надеюсь, вы меня поняли?

Жак вставил в ножны шпагу.

— Нет, честь не позволяет мне оставить его в таком состоянии. Я не из тех, кто отказывает в помощи поверженному врагу… Мой брат найдет карету и…

— Хоть мне и неизвестны причины дуэли, но я знаю вас как благородного дворянина. А потому повторяю: вы сражались на равных и победили в честном поединке. Вам не в чем себя упрекнуть. Но это никак не помешает тому, что, не пройдет и часа, вас уже будут повсюду разыскивать. Я сам позабочусь о Тюрло…

— Но в таком случае, — возразил Жак, — все неприятности лягут на ваши плечи.

— Обо мне можете не беспокоиться… Будь я на вашем месте, Дюпарке, я взял бы доброго коня и как можно скорее бежал в Голландию.

— Кавалер совершенно прав, — вступил в разговор Водрок. — В этой истории вся вина лежит на Тюрло. Ведь это он вызвал вас на дуэль, и к тому же сам он в подобных обстоятельствах никогда так нелепо не поставил бы себя под удар. Поверьте, брат, если бы фортуна не была к вам так благосклонна, уж кто-кто, а виконт-то не мучился бы ни малейшими угрызениями совести…

Водрок поднял плащ брата, накинул ему на плечи и почти силой потащил прочь.

— Единственное, о чем я попросил бы вас, — добавил кавалер, — заскочите по дороге ко мне и прикажите моим людям, чтобы они незаметно, не возбуждая излишнего любопытства, прислали сюда мою карету. Думаю, Дюпарке, будет даже лучше, если этим делом займется ваш брат. А вы, не теряя времени, готовьтесь к отъезду. Я же постараюсь скрывать печальный исход этого поединка так долго, как только смогу…

Протянув для рукопожатия руку, Дюпарке шагнул в сторону д’Ажийяра.

— Кавалер, — растроганно проговорил он, — у вас верное, благородное сердце. Благодарю вас от всей души. Надеюсь, наступит день, когда и я смогу отплатить вам за дружбу…

— Если вы и вправду хотите сделать мне приятное, друг мой, то скройтесь, и как можно скорее!

Молча они пожали друг другу руки. Когда настал черед Водрока попрощаться с кавалером, он лишь проронил:

— До встречи, кавалер…

И, не мешкая более, оба торопливой походкой покинули скорбное место.

Париж просыпался, таверны были уже открыты. Некоторое время Жак и Пьер шагали бок о бок, не проронив ни единого слова, а когда добрались до набережной, Водрок остановился и проговорил:

— Здесь я должен покинуть вас, братец, мне надо зайти домой к д’Ажийяру. А вы, что вы собираетесь теперь делать?

— Сам не знаю, — ответил Жак. — По правде говоря, не думаю, чтобы побег в подобных обстоятельствах был поступком, достойным дворянина.

— Уж не думаете ли вы, что для вас было бы куда достойней угодить за решетку?

— Я не могу не думать о д’Ажийяре, на чьи плечи лягут все неприятности, связанные с этим поединком.

— Оставьте мысли о д’Ажийяре, у него достаточно связей, при дворе, чтобы самому уладить это дело… По-моему, Жак, вам бы следовало сейчас заехать к нашему дядюшке и рассказать ему обо всем, что случилось. Ему хватит влияния, чтобы защитить вас. Думаю, стоит ему подать прошение королю, и он сможет добиться вашего прощения. А пока вам лучше не попадаться на глаза патрулям!

Дюпарке, казалось, все еще размышлял, не зная, как поступить. Потом наконец решился:

— Вы совершенно правы. Я поеду к дядюшке. В любом случае он даст мне мудрый совет.

И, крепко обнявшись, братья разошлись в разные стороны.

Постоялый двор «Латинские ворота», что располагался на улице Жунер, давал приют как пешим, так и конным: Белен д’Эснамбюк занимал здесь комнату на втором этаже. Ее удачное расположение позволяло ему время от времени бросать взор на особняк Конде. Напротив размещались конюшни принца, и доносившееся оттуда лошадиное ржание то и дело нарушало сон мореплавателя. Слов нет, Белен предпочел бы морское безмолвие, но очень уж нравилась ему огромная комната этого постоялого двора, где ему было удобно и где он мог расставить вокруг тысячи всяких вещиц, напоминающих ему о его далеких морских странствиях.

Когда Жак добрался до улицы Жунер, служанки гостиницы все еще отмывали с полу грязь, оставленную подгулявшими ночными посетителями.

Дабы заявить о своем присутствии и избежать удара проворно мелькавшей швабры, Жак нарочито постучал подметками сапог о порог двери. Тотчас же перед ним появилась пухлая женщина с туго перетянутой талией и черными от грязи руками.

— Надеюсь, дядюшка мой еще здесь?

— Мы его еще не видали. Извольте подняться наверх, сударь, должно быть, он у себя…

Жак миновал залу, прошел через внутренний дворик, где громко хрюкали свиньи, нырнул в низкую дверь и нащупал засаленный канат, с его помощью постояльцы в кромешной тьме поднимались по лестнице. С десяток узких, выщербленных от времени ступенек привели его наконец к дверям комнаты, где обитал Белен д’Эснамбюк. Он громко постучался и тут же, едва заслышав голос дядюшки, вошел внутрь.

Тот, уже одетый, в камзоле и в сапогах, сидел за огромным столом, на котором было видимо-невидимо всяких диковинных вещиц.

Жак давно знал их наперечет. Там были образцы дерева, неведомого в Европе, привезенные с Сен-Кристофа и с Мадинины, окрещенной Мартиникой, золотые самородки, буссоли, астролябии, обломки поперечных балок с первого судна д’Эснамбюка. Был там кувшинчик, наполовину заполненный какой-то пунцовой жидкостью, которая была не чем иным, как «руку», — той самой краской, какую умели делать только индейцы-караибы и которой покрывали с головы до ног свои тела. Лежали среди них и пучки разноцветных перьев, и бусы из ракушек и стекляшек, и каменные томагавки, и точеные кремни, и отравленные ядом наконечники стрел. На бумажных страницах толстой книги отпечатались желтоватые очертания диковинных листьев. И среди всего этого нагромождения вещей с пером в руке сидел Белен д’Эснамбюк, трудясь над начертанными им же самим картами и набросками кораблей и снабжая их множеством всевозможных пояснений.

Когда Жак вошел в комнату, мореплаватель был настолько поглощен работой, что даже не обернулся. Однако стоило ему услышать мрачное приветствие: «Добрый день, дядюшка», как старик тут же с приветливой улыбкой на устах вскочил с кресла. И сразу раскрыл объятья навстречу юноше, к которому питал самую нежнейшую привязанность.

Голову Белена украшал дурно расчесанный парик, а лицо отличалось редкой некрасивостью черт. Безбородый, с отвислыми морщинистыми щеками и огромным приплюснутым носом, он производил впечатление какого-то экзотического животного. Он страдал катарактой, и веки его опускались с трудом, показывая ярко-розовую, постоянно слезящуюся слизистую оболочку. Однако солнце Антильских островов оставило на нем заметный след, закоптив лицо до цвета старой дубленой кожи. При всем при том под этим суровым, неприглядным обличьем билось сердце благородное и редкостной отваги. Жак знал добрый нрав своего дядюшки, а равно и то, каким суровым и неумолимо безжалостным мог быть он порою.

— Ах, это вы, племянничек! — воскликнул Белен. — Какой же ветер принес вас в столь ранний час в убогое жилище старика?

В ответ Дюпарке не произнес ни слова. Он лишь пристально уставился на дядюшку, и тот, заметив наконец в его глазах тревогу, озабоченно нахмурился.

— Я говорил о ветре, — снова заговорил д’Эснамбюк, — но, черт побери, поглядев на вас, можно подумать, будто вы явились сюда, спасаясь от какой-то страшной бури… Присядьте же, дорогой племянник. Догадываюсь, вы явились не только для того, чтобы обнять своего старого дядюшку?.. Полно, не будем играть в прятки, признайтесь мне во всем. Догадываюсь, вы попали в неприятную переделку и надеетесь, что добрый дядюшка вызволит вас из беды, не так ли?..

Поскольку племянник по-прежнему хранил молчание, д’Эснамбюк еще раз поинтересовался:

— Ну так что же, соблаговолите вы наконец объяснить мне резоны вашего появления здесь, а также вашего удрученного вида?

— Я убил виконта де Тюрло!

— Что?.. Что за басни вы мне рассказываете?

— Да, дядюшка, вы не ослышались — я только что убил виконта де Тюрло. И часа не прошло, на Пре-о-Клер…

— Дуэль?

— Именно так, дядюшка, ударом шпаги в грудь. Водрок был моим секундантом.

— Боже праведный!.. И там были свидетели…

— Да, кавалер д’Ажийяр, он был секундантом Тюрло.

Эснамбюк энергично поскреб подбородок, потом затылок и, состроив гримасу, которая вконец обезобразила его лицо, промолвил:

— Тысяча чертей, племянничек! Ну и в переделку же вы угодили! И как же, интересно, вы намерены из нее выкрутиться?

— Я подумал, быть может, вы…

— Ясное дело!.. Вы, верно, вообразили, будто я настолько всесилен, что в состоянии легко вытащить вас из этакой истории. Думаете, стоит мне попросить короля о какой-нибудь услуге, как он тут же поспешит мне ее оказать? Но ведь вам, должно быть, известно, что его величество не делает никаких поблажек дуэлянтам! Убить Тюрло!.. Ну и занятие же вы себе придумали, дорогой племянничек! И что же, позвольте полюбопытствовать, вдохновило вас на этот подвиг?

— Вчера вечером мы с Водроком пошли в игорный дом, что на Медвежьей улице. И я застиг виконта в тот момент, когда он пытался смошенничать. Сам я не был за столом, они играли с Водроком. Это Водрок за несколько минут предупредил меня, что подозревает Тюрло в гнусных намерениях.

— И, ясное дело, Тюрло отрицал свою вину, оскорбил вас, может, даже надавал вам пощечин, и вы оказались втянуты в поединок…

— Да, вы правы, Тюрло, все отрицал, это он меня вызвал…

Д’Эснамбюк вернулся к столу и устало опустился в кресло. Потом бросил быстрый взгляд на Дюпарке, но тот стоял не шелохнувшись, ожидая его совета, его решения.

— Думаю, — проговорил Белен, — вам следовало бы отдать себя намилость короля. Это единственный разумный выход, какой я вижу из создавшегося положения. Вам надобно добровольно явиться и согласиться подвергнуться тюремному заключению. Надеюсь, его величество по достоинству оценит это свидетельство признания вами своей вины и…

— Вы хотите отправить меня за решетку?

— Уж не хотите ли вы, племянничек, чтобы я угодил туда вместо вас?

— Но даже сам д’Ажийяр посоветовал мне бежать за границу…

— Позорное бегство не пристало дворянину… Отважные люди не скрываются тайно. Ваша честь потребовала, чтобы вы скрестили свою шпагу с Тюрло. Ничего не поделаешь, так уж случилось! Стало быть, вы защищали свою честь, и даже, как я понимаю, куда с большим мужеством, чем дело того заслуживало. А теперь ваша честь требует, чтобы вы предоставили свидетельство своего повиновения воле короля. Ведь, что бы ни случилось, всегда надобно сохранять верность вашему монарху. И вот этого, племянничек, прошу вас не забывать никогда.

— Что ж, отлично! — с хрипотцой в голосе отозвался Дюпарке. — Я поступлю, как вам угодно. Полагаю, вам известно, что за дуэль мне грозит смертная казнь?

— А разве вы не боялись смерти, когда скрестили шпаги с Тюрло?

— Мы дрались на равных.

— Что ж, племянничек, вам следовало бы раньше подумать о последствиях ваших поступков…

Внезапно Жак вздрогнул. Ему только что показалось, будто откуда-то с улицы послышался топот копыт. И он сразу подумал, что это патрульные стрелки уже напали на его след.

— Вы слышали, дядюшка? — спросил он.

Белен утвердительно кивнул головой. Дюпарке же продолжил:

— Должно быть, караульным удалось поймать моего брата или д’Ажийяра, и они узнали от них, что я собирался к вам… И теперь они намереваются арестовать меня…

— Вы боитесь?

— Нет, не боюсь. Но я предпочел бы сдаться добровольно…

Белен подошел к окну и открыл его настежь. Потом, перегнувшись через железную решетку балкона, выглянул наружу и увидел двух лошадей, они были привязаны к кольцам, вделанным в стену подле дверей постоялого двора.

— Сюда прискакали двое верхом. Ничто не говорит, будто это за вами. Однако, если вам угодно разыгрывать из себя героя, следует поторопиться…

— Вы правы… Прощайте, дядюшка…

Белен поднялся с места и, ухватившись за его рукав, на мгновение задержал племянника:

— Не думайте, будто я оставлю вас на произвол судьбы. Я попрошу аудиенции у Ришелье…

В этот момент дверь сотряслась от громкого стука. Оба в ужасе переглянулись. Жак побледнел как полотно, слегка отстранился от дядюшки и тихо произнес:

— Это за мной. Позвольте мне полностью ответить за все, что я совершил. Вы здесь ни при чем, Так что я даже попросил бы вас сделать вид, будто ничего не знаете…

Не ответив, Белен подошел к двери и отворил ее. Несмотря на царивший на лестнице мрак, он тотчас же узнал президента Фуке и воскликнул:

— Ах, это вы, Фуке! Входите же скорее!

Вслед за президентом показался Водрок. Оба, будто не замечая Белена, сразу бросились к Жаку.

— Нечего сказать! — вскричал президент. — Ну и дел же вы натворили! Нынче вечером вы сделаетесь самой большой знаменитостью во всем Париже! По словам Водрока, это был мастерский удар! Черт побери! Выходит, и на Тюрло нашлась управа! Что ж, по правде говоря, это даже к лучшему… Что вы теперь намерены делать, Дюпарке?

— Сдаться властям, — просто ответил Жак.

— Я предчувствовал нечто подобное! — заметил президент. — Боялся за вас и даже снова заехал к вам на Арбрисельскую улицу, там-то я и застал вашего братца, а он поведал мне о случившемся. Когда он сказал, что вы отправились просить совета у дядюшки, я решил, что мне непременно надо с вами увидеться…

Появление президента с Водроком окончательно выветрило из головы д’Эснамбюка все мысли о прерванных трудах. Будучи человеком обдуманных действий, он вдруг увидел событие в совершенно ином свете. Разве не сказал только что Фуке, что уже нынче вечером Дюпарке станет самым знаменитым человеком в Париже? Как мог он забыть, что Тюрло имел репутацию фехтовальщика самого наипервейшего класса? И только тут он до конца осознал, какой опасности подвергал себя Жак, решившись на поединок с таким грозным противником.

— Послушайте, президент, это я посоветовал Дюпарке сдаться и добровольно сесть в тюрьму. Мне думается, раз он нанес оскорбление королю, то это единственный путь повиниться перед ним и заслужить его снисхождение. Надеюсь, вы не станете его отговаривать.

Какое-то мгновенье Фуке хмуро переводил взгляд со старика на молодого человека. Конечно, он явился сюда, имея в голове совершенно иной план. Но Белен сверлил его своими маленькими, похожими на горошины в прорезях бубенцов, глазками, и внезапно он понял, что, как бы он ни старался, ему все равно ни за что не удастся переубедить этого человека.

— Что ж, — заметил наконец он, — пожалуй, это и вправду лучшее, что можно сделать в подобной ситуации.

Белен с облегчением вздохнул.

Водрок стоял чуть в стороне, наблюдая за сценой, но не принимая никакого участия в разговоре. Его по-прежнему мучили угрызения совести. Ведь, в сущности, думал он про себя, все это произошло только по его вине. Не овладей им эта окаянная страсть к игре, они не оказались бы в этом игорном заведении, а стало быть, виконту Тюрло не представилось бы случая мошенничать с ним! И тогда Жаку не пришлось бы драться с ним на дуэли!

Похоже, д’Эснамбюк тем временем принял внезапное решение.

— Президент, вы уже не раз давали мне свидетельства вашей искренней дружбы, — заявил он. — Соблаговолите же ответить: сколько, по вашему мнению, времени еще остается в запасе у Дюпарке? Как вы думаете, стражники уже начали его разыскивать?

Фуке вздрогнул. Слушал ли Белен голос своего сердца, советуя племяннику добровольно сдаться властям? И не настал ли час раскрыть ему его собственный замысел? Вместе с тем из дипломатических соображений он решил сперва лучше прощупать настроение мореплавателя, дабы окончательно увериться в его истинных намерениях.

— Полагаю, — слегка поколебавшись, ответил он, — что о смерти Тюрло не будет известно еще часа два-три. С другой стороны, не подлежит сомнению, что, едва эта весть дойдет до короля, убийцу незамедлительно возьмут под арест. Скорей всего, его величеству будет угодно использовать этот случай в назидание другим. Он не потерпит, чтобы два дворянина столь знатных фамилий, как Дюпарке и Тюрло, столь дерзко нарушали его повеления…

Белен, в свою очередь, тоже долго о чем-то размышлял, потом заявил:

— Думается, если мы с вами вместе отправимся к Ришелье, а Жак тем временем сдастся добровольно, то у нас будет немало шансов уберечь моего злополучного племянника от чересчур тяжкой кары…

— Чересчур тяжкой кары!.. — словно эхо повторил президент.

Во все время этой беседы Жак стоял не шелохнувшись. Он так и остался подле дядюшкиного стола и, прислушиваясь к разговору, скользил взглядом по разбросанным на столе бумагам дядюшки.

Ведь, в сущности, советуя ему добровольно сдаться, Белен и Фуке не слишком-то дорого ценят его жизнь! А в чем он может себя упрекнуть? Что подумали бы о нем, откажись он от поединка с Тюрло? Да, наверное, после такого бесчестья даже сам король никогда бы не снизошел до того, чтобы осчастливить его своим высочайшим доверием!

Потом его мысли унеслись к Мари — Мари, которой он назначил нынче же вечером свидание в игорном доме и которая будет готова бежать с ним, как он просил ее об этом. С одной стороны, любовь и свобода, если он скроется; с другой — тюрьма, а возможно, и смерть.

Впрочем, в тот самый момент, когда Фуке повторял слова «чересчур тяжкой кары», в разговор внезапно вступил Водрок.

— Не забывайте, господа, — заметил он, — что брат мой рискует своей головой! Не слишком ли дешево вы цените его жизнь, советуя ему добровольно сдаться властям? И не слишком ли переоцениваете ваше влияние при дворе, утверждая, будто вам удастся его спасти?

Фуке сразу нахмурился.

— Сударь, — резко проговорил он, — я не потерплю, чтобы вы разговаривали со мной в подобном тоне!

Тут Дюпарке не выдержал и стукнул кулаком по столу.

— А между тем, — громко воскликнул он, — мой брат совершенно прав! Он один прав против вас двоих! Да что же это, в самом деле?! Я победил в честном поединке, я всадил на шесть дюймов шпагу в глотку человеку, на чьей совести смерть трех-четырех молодых людей, коих он и мизинца не стоил! Я избавил общество от вора и мошенника и теперь же должен раскаяться и покорно подставить шею палачу? Но я еще молод, черт побери, и в мире есть много вещей, которые мне хотелось бы сделать прежде, чем я соглашусь умереть! Да! Водрок прав! Я намерен бежать…

— Вы с ума сошли! — вскричал Фуке.

— Нет, я вовсе не сумасшедший. Я был бы сумасшедшим, если бы послушался ваших советов, ибо только полоумный может согласиться добровольно пойти на смерть без всяких резонов и будучи совершенно невиновен. Впрочем, совесть моя чиста, господа. А когда моя совесть чиста, не в моих привычках просить снисхождения. Я ни от кого не жду никаких милостей…

Белен не отрывал глаз от племянника, он видел, как исказилось его лицо. Насколько всего лишь час назад был он мрачен и угрюм, настолько же теперь излучал какую-то несокрушимую силу. Глаза ярко сверкали, исчезли без следа, разгладились еще недавно перерезавшие лоб глубокие морщины — в общем, весь он теперь светился пылким молодым задором.

Старый мореплаватель невольно растрогался. И, удивленный этой внезапной метаморфозой, почувствовал, что улыбается.

— Ну, будет вам, — проворчал Франсуа Фуке, однако в голосе его уже не хватало уверенности. — Вы ошибаетесь, Дюпарке. За вами пошлют погоню. И что вы тогда будете делать? Да пусть бы вам и удалось выбраться за границу, все равно вы станете изгнанником… А знаете ли вы, каково это, когда вам заказано возвратиться на родину?..

— Что ж, коли родина более не нуждается в моих услугах, придется послужить ей где-нибудь на чужой земле!

Президент покачал головой, подошел поближе к Жаку и вкрадчиво проговорил:

— А теперь припомните-ка хорошенько, друг мой, и вы не сможете не признать, что именно это-то я вам и предлагал. С той лишь разницей, что Мартиника хоть и далека от нас, но все же остается французскою землею! Прошу вас, верьте мне, послушайтесь меня! И увидите, мы с вашим дядюшкой сделаем все, чтобы выручить вас из беды… Но послушайтесь же нас, черт побери! Помогите и вы нам…

— Послушаться вас, помочь вам! Иными словами, пойти и сдаться в руки полиции… А если король окажется непреклонен, то вам, президент, вместе с моим дорогим дядюшкой, не останется ничего другого, кроме как оплакивать мою горькую участь и, возможно, даже пожалеть, что вы не удосужились отговорить меня от этого решения.

Стремительным жестом Жак схватил свой плащ и, взмахнув им, набросил на плечи. Фуке понял, что ему ни за что не удастся переубедить этого упрямца.

— Прощайте, господа! — проговорил Жак.

Вместо того чтобы направиться прямо к двери, он подошел к Водроку. Склонился над ним, будто намереваясь обнять на прощание, и украдкой прошептал на ухо:

— Я отправляюсь домой… Мне еще надо кое-что подготовить к отъезду… Мне нужны деньги… Пойду к меняле. Я возьму вашу лошадь. Возвращайтесь на Арбрисельскую улицу как можно скорее…

Затем снова повернулся, чтобы попрощаться с дядюшкой и президентом, которые так ничего и не расслышали. После чего растворил дверь, с силой захлопнул ее за собою и исчез.

Все трое услышали топот сапог по лестнице, удалявшихся с невероятной быстротою.

— Черт побери! — выругался Водрок. — Я вполне одобряю решение брата! Он прав! Уверен, Господь сегодня на его стороне, и надеюсь, все будет так, как он хочет!

— Замолчите! — вне себя от гнева воскликнул Белен. — Помолчите, сударь! Вам должно быть стыдно за свои слова. Нельзя рассчитывать на помощь Господа, коли вы ослушались своего короля! И ведь, в сущности, это ваша вина, что он принял это глупое решение! Его станут разыскивать, пошлют вслед погоню. И если он не успеет вовремя скрыться, непременно поймают, а уж тогда-то его ждет смертный приговор без всякой надежды на помилование. Ему уже не будет никакого прощения! И мы ничего не сможем для него сделать!

Фуке нервно заходил по комнате.

— Да полноте! — проговорил он. — У него еще есть два-три часа, а он прекрасный наездник. Для человека его закваски этого вполне достаточно, чтобы скрыться от полиции!

Д’Эснамбюк бросил на него разгневанный взгляд, который, судя по всему, нимало не обескуражил президента, ибо он еще уверенней продолжил:

— Конечно, вы, Белен, вольны думать как угодно. Что же касается меня, я не могу, подобно вам, целиком осуждать поступок Дюпарке. У вашего племянника впереди достаточно времени, чтобы искупить свою вину, а возможно, кто знает, в один прекрасный день даже заслужить благосклонность короля…

— Не будем больше об этом! — сухо заметил мореплаватель.

В глубине души он был вполне согласен с Фуке. Более того, ему даже приятно было слышать из уст президента подобные речи. Однако он не хотел терять лица, и к тому же, при всем восхищении, какое питал он к молодому родственнику, тот не повиновался его воле, а этого он не мог легко простить, тем более в присутствии посторонних.

— Что случилось, то случилось, — снова заговорил Белен. — Какой смысл теперь об этом толковать. Жребий брошен, и нам с вами остается только уповать на волю Божью и молиться, чтобы ему сопутствовала удача!

— Прошу прощения, сударь! — воскликнул Фуке. — Вы, конечно, можете молиться Богу сколько вам угодно, но полагаю, в наших с вами силах предпринять и кое-что еще! Извольте-ка одеться, д’Эснамбюк! Мы едем в Лувр. Если уж он и решил бежать, это вовсе не причина, чтобы нам с вами не сделать все, что в наших силах, для его спасения.

— Вы правы, Фуке. Я еду с вами…

— А вы, сударь, вы что намерены делать? — обратился президент к Водроку.

— Дюпарке взял мою лошадь. Придется возвращаться домой пешком.

Пока Фуке задумчиво почесывал подбородок, Белен взял свою шпагу, накинул плащ и направился к двери.

— Я готов, — проговорил он. — Так вы идете, господа?

Они спустились по лестнице. Водрок замыкал шествие. Выбравшись во внутренний дворик, президент по-дружески взял мореплавателя под руку и с улыбкой заметил:

— Должен признаться, сударь, ваш племянник нравится мне все больше и больше. Ей-Богу, Белен, его поступки вызывают у меня искреннее восхищение! Это поступки мужчины, настоящего мужчины, вот какого человека я хотел бы видеть на Мартинике! Я уже говорил ему об этом и ни за что не откажусь от своих слов! И знаете ли, вот это-то нам с вами и нужно будет попытаться внушить Ришелье. Не может быть, чтобы он не внял нашим доводам… Ведь, если разобраться, разве можно сравнить этого отпетого негодяя Тюрло с юношей закваски Дюпарке?.. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, не так ли?

Пока Белен пошел за своей лошадью, Фуке отвел Водрока в сторону и обратился к нему:

— Вижу, сударь, вы очень привязаны к своему брату. Стало быть, вы должны помочь нам спасти его от беды. Уж не знаю, как вам это удастся, но вам необходимо отыскать его и препроводить ко мне. Там он будет в полной безопасности, во всяком случае, некоторое время… Я поспешу к вам тотчас же, как закончу дела в Лувре. Могу ли я на вас рассчитывать?

— Целиком и полностью. Благодарю вас, господин президент!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Разочарования Дюпарке

Жак отлично понимал, что пока ему нечего опасаться патрулей. Благодаря заботам д’Ажийяра, пообещавшего как можно дольше скрывать от молвы смерть Тюрло, у него — если, конечно, не произойдет какая-нибудь печальная случайность — в запасе оставалось еще несколько часов. Выходит, если не терять времени попусту, можно еще успеть кое-что предпринять.

Приняв решение бежать, он сразу понял, что уже не сможет, как давеча пообещал, увидеться вечером с Мари в игорном доме. Ведь стоит ему переступить порог заведения, как он тотчас же будет арестован. Стало быть, надо во что бы то ни стало попытаться срочно встретиться с Мари и, коль скоро она уже дала свое согласие, обговорить с нею детали так называемого «похищения».

Он еще не знал, как это устроить, но в любом случае ему было необходимо встретиться с нею.

А потому, вместо того чтобы, как было обещано брату, направиться к Арбрисельской улице, он поскакал в сторону улицы Кок-Эрон, что была совсем неподалеку от улицы Жунер. Он порадовался, что намедни Тюрло, с обычной своей наглой развязностью, невольно снабдил его этими полезными сведениями, и ничуть не сомневался, что сможет без труда отыскать на этой крошечной улочке дом Жана Боннара, а стало быть, и увидеться с девушкой. Впрочем, в его визите не будет ничего такого уж необычного. Боннар наверняка сразу его узнает. А потом он как-нибудь исхитрится, усыпит его бдительность и останется наедине с Мари…

Жаку без всякого труда удалось узнать, где живет Боннар.

На узенькой улочке толпились торговцы вразнос, сновала всякая мелкая домашняя скотина и птица, повсюду валялись отбросы и мусор. Он поручил какому-то мальчишке присмотреть за его лошадью, пообещав вознаградить потом мелкой монеткой, и постучался в дверь лавки, которая казалась необитаемой. Ему пришлось забарабанить изо всех сил, чтобы услышать наконец где-то в глубине дома звук тяжелых шагов.

Вскоре дверь растворилась. Перед ним стоял Боннар. Жак оторвал его от работы, которой бывший хозяин таверны, получив ренту, отдался со всем пылом и страстью.

— Здравствуйте, Жан Боннар! — воскликнул Дюпарке.

Боннар прищурил глаза, нахмурился, но, узнав наконец молодого человека, радостно закричал:

— Боже праведный! Неужто наш добрый господин из Дьепа?! Прошу покорно, проходите! Домишко у меня скромный, но все, что в нем есть, целиком к вашим услугам.

И, взяв огромной ручищей Жака за плечо, увлек его в дом. Он смеялся, широко размахивал свободной рукой — словом, всячески выражал свою бурную радость.

— Ах, почтенный кавалер, — проговорил он, — знали бы вы, как я рад вас видеть. Это ведь благодаря вам я стал таким богатым, уважаемым и счастливым человеком! Вы и знать не знаете, что поручение, данное мне тогда в Дьепе, принесло удачу мне, а еще больше того, моей дочке Мари…

— И вправду говорят, будто вы были представлены в Лувре… — заметил Дюпарке.

— Так оно и есть! И король пожаловал мне из своей казны пенсион. Прошу сюда. У меня есть вино из Лонгжюмо, знатное винцо, вот мы его сейчас и отведаем…

— Мне что-то не хочется пить…

— У меня хорошая память, сударь. Помнится, у меня за столом в Дьепе вы вовсе не были трезвенником. Неужто изменили своим привычкам?

— Да нет, просто у меня мало времени. Я ведь только заехал вас поздравить.

— Премного вам благодарен, сударь! — растроганно воскликнул Боннар. — Глядите, это мой дом. Он, конечно, небогат, но лучше мне не надо. Вот здесь, в этой конуре, я работаю, занимаюсь тем, что мне по сердцу, я ведь теперь избавился от своей харчевни. Гляньте-ка сюда…

Он провел его в небольшую пыльную комнатушку, нечто вроде скромной мастерской, где на столе лежали всякие инструменты и куски дерева.

Весь пол был усеян опилками и мелкой стружкой. На низком комоде грушевого дерева, какие исстари водились в крестьянских домах, выстроился в ряд десяток корабликов: там были и бриги, и шхуны, и грузовые флейты, и драккары, все с поднятыми парусами.

Боннар подошел к своим безделушкам и обвел их влюбленным взглядом.

— Я думал продавать их, заняться торговлей, — пояснил бывший хозяин таверны, — да все никак не наберусь смелости с ними расстаться. Вот и держу здесь. Да и то сказать, спасибо королевской щедрости, мне ведь теперь больше не нужно зарабатывать на жизнь. А уж дочка-то моя вскорости и вовсе выбьется в люди, станет знатной дамой.

— Вот как? — с притворным удивлением переспросил Дюпарке.

Боннар приосанился и с гордостью пояснил:

— Не пройдет и недели, как она станет мадам де Сент-Андре, вот так!

— Мадам де Сент-Андре?!

— Именно так оно и есть, сударь, — продолжил Боннар. — Он очень важный человек, почтенный дворянин, мой будущий зятек-то! Во всяком случае, с ним-то уж Мари точно будет счастлива, ведь он хоть с виду малость и суров, но уж куда любезней и обходительней всех этих прочих придворных…

— Что ж, весьма рад за вас. Позволительно ли мне будет принести свои поздравления вашей почтенной дочери?

Боннар, вытаращив удивленные глаза, уставился на Жака.

— Но ее здесь нету! Уж не думаете ли вы, что девушке, которая вот-вот станет мадам де Сент-Андре, пристало жить в этакой жалкой конуре, с полоумным стариком отцом, среди всего этого хлама, пыли и стружек?! Нет-нет, ей теперь нужен дворец!

— Дворец?! — переспросил вконец сбитый с толку Жак.

— Погодите-ка минутку, — проговорил Боннар.

Отвернулся, будто что-то разыскивая. Потом наконец решительно вышел из комнаты.

Жак не мог поверить своим ушам. Мари во дворце! Быть не может! Должно быть, старик Боннар просто преувеличивает, но в любом случае весьма странно, чтобы девушка не осталась до свадьбы на попечении отца. Что бы все это могло значить?

Боннар тем временем вернулся, держа в руках графин с вином и двумя кубками, и без всяких церемоний поставил все это на верстак, прямо между килем будущего судна и дюжиной мачт.

Потом открыл графин, наполнил кубки и с видом знатока, расплывшись от удовольствия, пригубил из своего.

— Вы только попробуйте, сударь, — настойчиво предложил он, указывая на второй кубок. — У себя в Дьепе я сроду такого не пробовал. Нет, что ни говорите, а лучше лозы, чем здесь, подле Парижа, не сыщешь!

Жак взял в руку оловянный кубок, однако прежде, чем поднести ко рту, воскликнул:

— Дворец!.. Вы ведь сказали, дворец, не так ли? И кто же, позвольте полюбопытствовать, преподнес ей этакий подарок?

— Это вы верно сказали, сударь, вот уж подарок так подарок…

Тыльной стороной ладони Боннар сдвинул в угол верстака опилки, стружки и уже выточенные детали и уселся. Потом еще раз приложился к своему кубку, пощелкал языком и наконец снова заговорил:

— Не знаю, знакомы ли вы с Сент-Андре…

— Доводилось встречаться…

— Это знатный вельможа. Генеральный откупщик… Люди говорят, один из немногих благородных господ, которым удалось заниматься торговыми делами, ни разу не попав впросак, потому что знал, как половчее прикрыть свои маневры…

— И что же дальше?

— Что говорить, и так ясно, не может же такой знатный вельможа, как господин де Сент-Андре, быть женихом девушки, которая живет в этом квартале. Тут и думать-то нечего. Он намекнул мне на это, но очень деликатно. Потом, Мари ведь не привыкла к светской жизни, ей еще надобно многому научиться. А Сент-Андре там бывалый человек, вот он и водит Мари ко двору. Словом, он взял все на себя и увез Мари к себе…

Жак до боли сжал кулаки и почувствовал, как кровь отхлынула от лица.

— К себе?.. — переспросил он.

— Само собой, к себе, а куда еще… Сам-то я сроду не видал его особняка, а может, и вообще никогда ногой туда не ступлю. Мне и здесь хорошо. А потом, по правде говоря, я даже не знаю, как там себя и вести-то, в этом дворце. Люди говорят, у него такой шикарный домище и роскошь несусветная…

— Выходит, — дрожащим от ярости голосом переспросил Дюпарке, — она теперь живет у него в доме, не так ли?

— Ну да! А что здесь такого? Они ведь скоро поженятся!

Не в силах более сдерживаться, Жак поставил кубок и с силой ударил кулаком по верстаку.

— И вы не находите в этом ничего предосудительного?! Двадцатилетняя девушка в доме этого старого развратника! Вы, Боннар, опозорили свою дочь, отдали ее на поругание и, похоже, даже вполне довольны случившимся! Черт побери, и как давно все это продолжается?

— Да месяца полтора, может, все два… Только я что-то никак не возьму в толк, о чем это вы, а?!

— Ах, вы не понимаете, о чем я! Право, даже странно слышать! Старик просит руки вашей дочери, и вы не находите ничего лучшего, как тут же отдать ее жениху — сбыть с рук, и все! А представляете ли вы себе, что происходит там эти два месяца, в этом роскошном особняке, о котором вы мне только что с таким восторгом рассказывали? Дворец! Клянусь честью, деньги и амбиции совсем лишили вас рассудка!

Казалось, ничто не в силах было умерить гнев Жака. Поначалу Боннар глядел на него скорее изумленно, чем испуганно. Однако потом мало-помалу до него стал доходить смысл доводов Дюпарке, и ему в голову тоже закрались подозрения, о которых он раньше даже и не помышлял.

— Да нет, ну что вы, — выдавил он, — чтобы Сент-Андре… С чего вы взяли, чтобы такой благородный господин, как Сент-Андре… Да и Мари честная девушка, она невинна… Клянусь честью, она девственница!

— Сент-Андре! Мари! Право, Боннар, ваша доверчивость просто смешна! Если Сент-Андре попросил вашу дочь стать его женою, стало быть, он влюблен в нее. А как, по-вашему, поступает мужчина с любимой женщиной, когда оказывается с нею под одной крышей? А коли она так чиста, так невинна, разве не становится она еще более легкой добычей, не неизбежней ли падение? Она совсем не знает жизни, а вы бросаете ее прямо в лапы к старому гуляке, развратнику, о чьих скандальных связях наслышан весь парижский свет, а может, и вся Франция!

— Ничего, я наведу порядок… — пообещал Боннар.

— Слишком поздно спохватились! — прорычал Жак. — Я ненавижу вас, Боннар… И сейчас вы поймете, почему я вас так ненавижу…

С минуту он колебался, но бессильная ярость, что так жестоко, так безвозвратно растоптали все его мечты и надежды, настолько переполняла его, что вскоре снова выплеснулась наружу.

— Так вот, извольте, — проговорил он. — Я тоже любил Мари! Знаете ли вы, что я намеревался сделать ее своей женою? Теперь все это уже невозможно… Передайте ей мои слова, и, надеюсь, она сама поймет, каким вероломством, каким наглым бесстыдством с ее стороны было согласиться бежать со мною, когда она уже стала любовницей этого старика. Скажите ей, что я ее презираю! Пусть мне суждено жить в изгнании, но, благодарение Богу, моя честь всегда при мне!

Боннар грубо схватил его за плечо.

— Почему вы думаете, что Мари любовница господина де Сент-Андре?

— Помилуйте, да это же ясно как Божий день! Иначе и быть не могло!

— Ничего, я быстро наведу порядок!

— Чтобы вручить мне объедки господина де Сент-Андре?

Боннар тяжело засопел.

— Но ведь, — произнес наконец он, — вы ведь ее любите, так или нет?.. Так! А она?.. Я не совсем уразумел, что вы хотели сказать, но похоже, вы вроде собирались с ней бежать, так, что ли?.. И она тоже согласилась бежать вместе с вами? Тогда, выходит, и она вас тоже любит… Чего же вам еще надо?

Жак встал, гордо выпрямился и завернулся в плащ.

— Послушайте, сударь, — холодно процедил он. — Диэлей можно изгнать из страны, их даже можно послать на эшафот, но ничто на свете не заставит их подбирать объедки семейства Лешено де Сент-Андре. Соблаговолите передать эти слова Мари. Прощайте…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Жак наконец узнает свою участь

Дикая ярость, поначалу захлестнувшая его, вскоре сменилась острой болью. Как мог он с такой наивностью поддаться чарам Мари?

Выходит, этот ангел чистоты и непорочности, девушка, которую он обнимал с таким трепетом и почтением, оказалась ничуть не лучше большинства девок, что встречаются на любом постоялом дворе. Мари не смогла устоять перед дворянским титулом, и ее не остановило даже отвращение, какое должен внушать ей этот дряхлый, убеленный сединами старикан!

Слов нет, он прекрасно понимал, что она вовсе не предпочла его Сент-Андре! Но тот предложил на ней жениться, и она без всяких колебаний имела бесстыдство согласиться, даже не подумав, что навсегда обесчестит себя в объятьях дряхлого жениха, не осознав всей глубины своего падения!

У Жака не было ни тени сомнения, что — какими бы посулами ни обольщал ее Сент-Андре — он все равно никогда на ней не женится.

Ведь старик уже и так обладает юной девушкой. Чего же ему еще желать? А раз она и без брака целиком принадлежит ему и он ни в чем не знает отказа, то с чего бы ему давать свое имя простолюдинке, девушке из низов, которая может лишь запятнать их древний род?

Да и сама она, конечно, не очень-то верит в этот брак. Должно быть, в этом-то и причина, почему она с такой поспешностью согласилась на предложение Дюпарке!

В конце концов Жак даже перестал сожалеть о том незавидном положении, в какое попал из-за этой злосчастной дуэли. По крайней мере, благодаря поединку он хотя бы узнал, с кем имеет дело. Жалкая авантюристка! В сущности, теперь арест казался ему ничтожной платой за тот опрометчивый поступок, какой слепо совершил бы в тот же вечер, отправься он в салон мадам Бриго.

Однако чувства, которые он испытывал к Мари, особенно со вчерашнего вечера, уже так окрепли в его сердце, пустили такие глубокие корни, что он не мог не страдать оттого, что уже не в состоянии испытывать к ней былой любви.

А потому, когда он добрался до Арбрисельской улицы, желание бежать уже начало мало-помалу угасать.

Не вырази он с такой решимостью намерение бежать перед дядюшкой, президентом Фуке и братом, ему было бы теперь совсем не трудно пойти на попятный и покориться совету Белена д’Эснамбюка. Он пошел бы к начальнику полиции и добровольно сдался бы в руки властей. Теперь ему было все равно, ничто уже не имело для него значения.

Он соскочил с лошади, сам отвел ее в конюшню, потом вошел в дом. И тут же наткнулся на Водрока, который специально поджидал его прихода.

Все еще растроганный, юноша обнял его за плечи и от души прижал к груди. Однако тотчас же почувствовал, что брат не отвечает на его объятье с прежней сердечностью, даже слегка оттолкнул его от себя, не укрылось и лицо, искаженное какой-то нестерпимой мукой.

— Я не нашел вас здесь и уж было перепугался, не опередил ли меня патруль, — обратился к нему Водрок. — Много же у вас заняло времени, чтобы добраться сюда верхом с улицы Жунер…

— Надеюсь, вы понимаете, что человек не может вот так, внезапно, бежать за границу, не уладив прежде кое-каких дел приватного свойства! — с раздражением ответил Жак.

— Ах, да что это с вами, братец? Я и не думал обижать вас…

— Знаю… А теперь оставьте меня. Мне нельзя терять времени.

— Но ответьте же, сударь. У вас такое лицо…

Дюпарке ухмыльнулся и со злобной насмешкой бросил:

— Представьте себя на моем месте!

— Согласен, положение ваше не из приятных, но всего лишь час назад казалось, будто вы вполне спокойны, бодры и, я бы даже сказал, исполнены веселости от того смелого решения, какое сами для себя избрали!

— Оставим это, Водрок, — устало попросил Жак, вполне понимая, что несправедлив к юноше. — Если вам угодно, помогите мне привести в порядок мои бумаги.

— Приводите в порядок свои дела. А об остальном я уже позаботился.

— Об остальном?

— Да, об остальном. Посмотрите сами…

Он повел его в гостиную и указал на лежащие на столе два кожаных мешочка.

— Здесь деньги, что вы одолжили мне вчера вечером. А в другом мешке драгоценности, которые составляют вашу часть отцовского наследства… и мою тоже.

— Мне не нужно вашей. Я вполне обойдусь своей!

Жак уж было направился к столу, чтобы раскрыть кожаный мешок и приступить к разделу содержимого, но Водрок удержал его со словами:

— Послушайте, братец, вам предстоит рискованное путешествие. И вы не знаете, что поджидает вас на этом пути. Если я попаду в затруднительное положение, меня всегда сможет выручить дядюшка, вам же неоткуда будет ждать ни поддержки, ни помощи. Будем же верить в лучшее! Уверен, настанет день, и вы вернете мне все сполна!

Водрок почувствовал, как Жак крепко сжал ему руку, и понял, что тот глубоко растроган. Чтобы успокоить его, он посоветовал:

— Поторопитесь привести в порядок свои дела, братец. Ибо, прежде чем вы надолго покинете нас, мне хотелось бы, чтобы вы еще успели заехать со мною по одному адресу…

Жак еще раз окинул брата удивленным взором.

— Заехать с вами по одному адресу? Куда же это? И к кому?

— К президенту Франсуа Фуке. Он просил нас заехать к нему домой. Он уверен, что у него в доме вы будете в полной безопасности, и я вполне разделяю его мнение. Фуке — порядочный человек, на которого можно положиться…

— Я ничуть не сомневаюсь в его порядочности. Но не знаете ли вы, по какой причине он хочет встретиться со мною? Ведь, если он хотел мне что-нибудь сказать, у него был случай сделать это, когда мы были у дядюшки…

— Дело в том, что, едва вы покинули улицу Жунер, как Фуке и Белен тотчас же отправились в Лувр. Хлопотать за вас… Не думаю, чтобы Фуке снова попытался убедить вас изменить свое решение, тем более когда вас уже не было. Он в конце концов поддержал вас перед дядюшкой. Однако, если хлопоты их увенчались успехом, думается, чем раньше вы об этом узнаете, тем лучше. Кто знает, может, у вас уже не будет никакого резона скрываться бегством!

— Вы совершенно правы, Водрок. Хорошо, тогда я готовлюсь к отъезду, будто ничего нового не случилось, а потом мы с вами отправимся к Фуке…

Президент еще не вернулся, когда они добрались до его дома на улице Дю-Фур.

Фуке не грешил той слабостью к расточительной роскоши, за которую суждено было так дорого заплатить его сыночку, не имевшему на то ни средств, ни возможностей. Однако президент любил жить в свое удовольствие и ни в чем себе не отказывая, так что в гостиных его, обставленных без вызывающего блеска, можно было заметить всякие вещицы, неопровержимо свидетельствующие, что президент охотно принимает подношения от тех, кому ему случалось оказывать услуги.

Однако двое вошедших вряд ли обратили внимание на эти редкие безделушки. Удобно устроившись в креслах, они тут же погрузились в глубокие размышления. И каждый думал о своем.

Водрок, сгорая от нетерпения, с тревогой задавал себе вопрос: неужто хлопоты дядюшки с президентом закончились полным поражением? Он знал о связях Фуке, связях тем более влиятельных, что Американская компания, благодаря разумному руководству, переживала период успеха и процветания; знал он и о том, что Белен пользовался расположением Ришелье и даже самого короля — и не только за свою страсть к приключениям и путешествиям, благодаря которой французская корона обогатилась многими новыми островами в Карибском море, сулившими ей немалые прибыли, но и за свою неподкупную честность и преданность. Но вдруг там сочтут, что Жак совершил слишком тяжкий проступок, чтобы дать ему полное отпущение грехов?

Ведь нарушение королевского указа, запрещавшего дуэли, грозило смертной казнью, а эшафот означал позор для всей фамилии. Вместе с тем не мог Пьер не знать и того, что король, в своей бесконечной снисходительности, мог даровать Белену так называемый «Указ о заточении без суда и следствия» — указ, по которому Жака сажают в тюрьму, но оберегают не только от суда, но и от эшафота. В этом случае честь Диэлей будет, конечно, спасена, но удовлетворится ли таким решением Дюпарке? Согласится ли на заточение, даже если ему пообещают, что оно будет недолгим?.. Ведь в неволе дни тянутся бесконечно…

Что же до Жака, то все его мысли были о Мари. Нисколько не прощая девушку, он всю свою злость, всю ненависть вымещал на Сент-Андре. Ведь для него не было ни малейших сомнений, что старик каким-то нечестным способом завоевал доверие дочки Боннара… Злоупотребил ее невинностью. Конечно, предложение жениться на ней так ослепило девушку, что ему только оставалось воспользоваться благоприятной ситуацией…

И все-таки, поразмыслив хорошенько и вспомнив ту незабываемую ночь в Дьепе, он задавал себе вопрос: так ли уж долго сопротивлялась Мари? Он воскрешал в памяти, как податливо стало ее тело под его поцелуем, теплоту ее грудей, незаурядную чувственность и пылкий любовный темперамент, что предугадал он в ней тогда, и в душу его закралось опасение, а не сама ли она первой бросилась в объятья своего будущего супруга…

Когда наконец объявился Фуке, мысли Жака были в таком смятении, что он спокойно позволил Пьеру поспешить за новостями, создавая впечатление глубочайшего безразличия к своей собственной участи.

Фуке явился с видом серьезным и почти мрачным. Передав лакею шпагу, он направился к молодым людям, бегло взглянул на Дюпарке и сразу обратился к Водроку:

— Благодарю вас, сударь. Вы сдержали слово. Подозреваю, вам пришлось приложить немало усилий и использовать всю свою силу убеждения…

— Ну что вы, сударь, будто вы не знаете, как любит и восхищается вами мой брат… Я лишь уведомил его, что вы желаете его видеть, вот и все. Мне даже не пришлось его убеждать.

— Благодарю вас, — только и ответил на это Фуке.

Он направился в сторону Жака, который неподвижно, не шелохнувшись, сидел подле витрины с безделушками.

— Позволительно ли мне спросить вас, сударь, — обратился к нему президент, — вернулись ли вы вновь к своему решению? Переменили ли вы свой выбор?

— Догадываюсь, вы имеете в виду мой побег за границу, не так ли?

— Вы не ошиблись, сударь.

Дюпарке смело посмотрел ему прямо в глаза и без колебаний ответил:

— Мое решение зависит от воли короля и герцога Ришелье. Если им угодно покарать меня, я сделаю все, что в моих силах, дабы избежать наказания, которое считаю незаслуженным. Если же, напротив, ко мне намерены отнестись снисходительно…

Фуке резким жестом прервал его слова:

— Гнев короля, как и его снисходительность, не безграничны, они знают и золотую середину. Похоже, вы забыли об этом, Дюпарке…

— Вы хотите сказать, что, благодаря вашему вмешательству, вам удалось добиться этой золотой середины?

— Именно так, сударь.

Тут Пьер шагнул к президенту и, силясь привлечь к себе его внимание, спросил:

— Так что же будет с Жаком, его арестуют или нет?

— Вопрос совсем не в этом… Если я верно понял намерения вашего брата, он решил бежать не для того, чтобы укрыться от правосудия, а желая спасти честь семьи Диэлей… Так вот, могу заверить вас, что честь Диэлей будет спасена.

Он замолк. Однако возбуждение Пьера не спадало. Больше всего его беспокоило, какая участь уготована Жаку. А того, казалось, это ничуть не интересовало. Можно было подумать, речь шла о ком-то ему совсем незнакомом.

— Итак, Дюпарке, — вдруг снова заговорил президент, — вам придется подчиниться. Надобно смириться и оплатить свои долги. Самой малой ценою… И я просил бы вас поблагодарить кардинала Ришелье за то, что он согласился дать нам королевский «Указ о заточении без суда и следствия». Вы будете заточены в Бастилию…

— В Бастилию?! — в ужасе воскликнул Пьер.

— Ни за что на свете! — вскричал Дюпарке, вдруг возвратившись на грешную землю и осознав наконец, какая ему предназначена участь.

— Будьте же благоразумны!

Жак насмешливо ухмыльнулся:

— Выходит, Ришелье решил заточить меня в Бастилию, и я же, по-вашему, должен благодарить его за проявленное ко мне великодушие? Сесть в тюрьму во имя спасения семейной чести Диэлей! Согласиться на это наказание, дабы уберечь от позора свою собственную честь!.. Позволительно ли мне в таком случае полюбопытствовать, сударь, как поступили бы со мной, если бы я вместо того, чтобы принять вызов Тюрло, отказался драться с ним на дуэли?

— Не надо было убивать его, сударь! — сухо заметил Фуке.

— Выходит, следовало позволить ему убить себя!

— Да пусть бы и так! — снова заметил президент.

Жак пожал плечами и замолк. Невольно повернулся к Фуке спиною и, будто впервые заметив, стал разглядывать выставленные в витрине вещицы.

— Не следует думать, Дюпарке, — сурово продолжил президент, — будто нам с вашим дядюшкой не стоило никакого труда добиться снисходительности кардинала. Смею вас заверить, нам не раз пришлось прибегать ко всяким дипломатическим уловкам и просто нижайше взывать к его милосердию. Поначалу на все наши мольбы был один категорический ответ: «Дюпарке нарушил волю короля, а потому должен быть обезглавлен». А теперь выслушайте меня. После долгих просьб Белену д’Эснамбюку все-таки удалось уговорить его заточить вас в Бастилию. Таким образом, вам удастся избежать не только эшафота, но и позорного суда, на котором было бы ясно произнесено, что вы пошли наперекор воле короля…

Фуке снова замолчал, доброжелательно улыбнулся, подошел к Дюпарке и положил руку ему на плечо, будто вынуждая посмотреть ему в глаза.

— Я вполне понимаю ваши чувства, друг мой, — снова заговорил он. — Вам не улыбается мысль оказаться за решеткой! Но если вам угодно, заточение ваше продлится не более недели!

Жак резко повернулся к нему лицом и с видимым облегчением глянул на президента.

— Одной недели?..

— Да, сударь, всего одной недели! — подтвердил Фуке. — Но при одном условии…

— Ах, вот как! Есть еще и условие! И каково же, позвольте вас спросить, это условие?

— Если вы сей же час дадите свое согласие отправиться служить на острова, то, можете мне поверить, через неделю вы уже будете на свободе!

Дюпарке недоверчиво кашлянул, явно выражая свои сомнения.

— Но когда я уже буду в крепости, кто даст мне гарантию, что Ришелье снова не разгневается на меня, не переменит свое решение и не пошлет меня на эшафот?

— Он дал нам свое слово. А теперь возвращайтесь домой, за вами скоро придут, арестуют и препроводят в Бастилию… Там вам дадут все необходимое, чтобы составить прошение. Остальное я беру на себя. Клянусь честью, я позабочусь о том, чтобы ваше прошение было принято!

Жак с грустью покачал головою.

— Итак, — с горечью заметил он, — мне все-таки предстоит изгнание. Сменить тесную темницу на другую тюрьму, разве что чуть просторней — какой-то крошечный островок, затерянный в Карибском море! И что я там буду делать? Полагаю, служить при каком-нибудь плантаторе! Скажем прямо, попаду в услужение к человеку, чье происхождение куда ниже моего! И это вы называете спасением фамильной честь Диэлей!

Фуке снова улыбнулся.

— Сударь, — проговорил он, — как только ваше прошение будет подписано, ваша участь будет зависеть только от Американской Островной компании. И это я буду решать, на какой пост вас назначить.

— В таком случае, сударь, я вполне полагаюсь на ваше дружеское расположение.

— И правильно делаете, Дюпарке! Через неделю вы из порта Бордо покинете Францию и отправитесь на Мартинику, дабы занять там пост губернатора острова.

Жак даже вздрогнул от неожиданности.

— Губернатора Мартиники? —словно не веря своим ушам, переспросил он.

— Именно так, сударь. Полагаете ли вы, что при таком условии честь семьи Диэлей будет спасена?

С волнением и благодарностью Дюпарке сжал руки президента.

— Благодарю вас, сударь, — проговорил он. — Не нахожу слов, чтобы выразить вам свою признательность, но я докажу ее на деле, и, клянусь честью, вам не придется пожалеть ни о своем благородном жесте, ни о своей доброте, ни о своем выборе — и еще менее того нашему королю!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Ужин у Фуке

Вконец измученная ласками Сент-Андре, Мари крепко спала. Но едва она проснулась, как к ней сразу же с прежней силой вернулись все ее вчерашние страхи, и тревога ее усиливалась с каждой минутой.

Было уже поздно. Солнце протягивало в спальню свои светящиеся щупальца. Она позвала Жюли, однако не успела та появиться рядом, тотчас же обнаружила, что вовсе не имела никакой надобности в ее услугах, и даже более того, присутствие девушки было ей в тягость.

Дабы скрыть свое волнение, она хмуро поинтересовалась:

— Где ты пропадала ночью, Жюли? Я ждала тебя, чтобы помогла мне раздеться. Но так и не дождалась…

— Ах, мадам, лакей предупредил меня, что вы уже вернулись, и я уж было совсем приготовилась поспешить к вам, но тут господин де Сент-Андре сказал, что не надо.

В глубине души Мари понимала, что не права; но при одной мысли о том, что могла думать о ней эта молодая девушка, которую Сент-Андре нанял ей в услужение и которая не могла не догадываться о ее преждевременной близости с будущим супругом, Мари чувствовала, как в ней закипает гнев.

— Мне думается, — проговорила она, — ты здесь, чтобы угождать мне, а не господину де Сент-Андре. Появись ты вчера вовремя, мне не пришлось бы раздеваться самой. Изволь сделать так, чтобы это больше не повторилось.

Жюли бросила на нее взгляд, в котором затаилась обида.

— Какие вы утром раздражительные, мадам, — заметила она. — А ведь обычно вы такие любезные и снисходительные!

Мари слегка растрогалась словами девушки. С минуту поколебалась. Потом спросила:

— А что говорят в Париже, Жюли?

На личике служанки отразилось искреннее удивление.

— Да ничего, мадам, — ответила девушка, — ничего такого особенного вроде не случилось. Господин де Сент-Андре уже уехал. Во дворец…

— Что ж, прекрасно, — проговорила Мари, изо всех сил стараясь успокоиться. — А теперь одень меня… А потом вели подать завтрак.

Остаток утра Мари провела в нервном возбуждении. Ей не терпелось выйти и разузнать новости. Она вполне справедливо полагала, что в этот час, должно быть, уже весь Париж знает об исходе поединка между виконтом де Тюрло и Жаком Дюпарке. Но не сочтут ли странным, если она вдруг станет интересоваться одним из этих двоих?

Она позавтракала в одиночестве и без всякого аппетита, едва притронувшись к еде, и как раз собиралась встать из-за стола, когда лакей доложил ей о возвращении Сент-Андре. Не в силах сдержать безотчетного порыва, она выскочила навстречу старику. Тот склонился перед нею и поцеловал ей руку.

— Извините, что так задержался, — проговорил он, — но во дворце нынче столько суеты. Я вот встретил там Фуке, и он был так бледен, будто провел бессонную ночь…

— Ах, вот как! — воскликнула она. — Стало быть, вы видели Фуке?

Она буквально закусила губу, чтобы не спросить: «И как же дуэль?»

Но Сент-Андре тут же продолжил:

— У бедняги был весьма встревоженный вид. Он чем-то так сильно озабочен, что не смог уделить мне и пары минут… Но, дабы смогли немного потолковать, он просил нас с вами пожаловать нынче вечером к нему отужинать…

Мари вздрогнула. Потом каким-то вдруг изменившимся голосом переспросила:

— Отужинать у Фуке… нынче вечером?

— Не понимаю, что вас так удивляет, — заверил ее Сент-Андре, неверно истолковав смятение девушки. — Через несколько дней вы станете моей женой. Всем известно, что вы живете в моем доме, стало быть, нет ничего удивительного, что к вам относятся так, будто мы с вами уже женаты… как, впрочем, вы того вполне заслуживаете.

Поскольку она продолжала хранить молчание, Сент-Андре окинул ее долгим, внимательным взглядом.

— Вы меня удивляете, — признался он. — Похоже, вы не рады приглашению Фуке? Но вам ведь известно, как я нуждаюсь в его поддержке. Мне очень важно получить этот пост — генерального откупщика на островах. А поскольку я догадываюсь, что он отнюдь не равнодушен к вашим чарам, ваше присутствие сослужило бы мне изрядную службу и помогло в делах. Я бы даже особо попросил вас быть с ним как можно полюбезней.

— Но ведь… — начала было она.

Сент-Андре подошел ближе и склонился, намереваясь поцеловать, но она отстранилась под предлогом, будто только что напудрилась.

— Я понимаю ваши опасения и ценю вашу щепетильность, — проговорил Сент-Андре. — Но не надо придавать моим словам смысл, какой я и не думал в них вкладывать. Когда я просил вас быть с Фуке любезней, я лишь имел в виду, чтобы вы были с ним милы, вот и все. Я люблю вас, Мари, вы мне очень дороги, и я слишком привязан к вам, чтобы не уважать чувств, которые вы ко мне питаете.

Он посмотрел ей в глаза, и она прочитала во взгляде такие сластолюбивые воспоминания о минувшей ночи, такой похотливый блеск, что невольно с дрожью отшатнулась. Ею вновь овладело отвращение к этому старику, а обуревающие ее страхи за Дюпарке лишь еще больше усиливали эту ненависть.

— Ну, полно вам дуться! — с наигранной веселостью воскликнул Сент-Андре. — Улыбнитесь же, милочка! Радуйтесь, что нас пригласили на этот ужин. Для вас это будет первое появление в высшем обществе, которое навсегда теперь станет вашим…

— Я не могу радоваться, — с дрожью в голосе возразила Мари. — У меня были совсем другие планы. Ведь этот ужин, пусть он и окажется вполне приятным, помешает мне снова посетить салон мадам Бриго. И я сожалею об этом… Там вчера было так забавно…

— Коли уж вам так хочется, дружочек, ничто не мешает просить Фуке, чтобы мы пошли туда все вместе. Похоже, ему очень по нраву это заведение, ведь его там видят чуть не каждый вечер… Однако вы удивляете меня, Мари, — слегка помолчав, продолжил он. — Вы утверждаете, будто хорошо повеселились у мадам Бриго! А я заметил, что, вернувшись домой, вы были явно чем-то встревожены!

Она залилась краской, чувствуя, что вот-вот выдаст себя с головой. Но тот, неверно истолковав ее смущение, как-то игриво улыбнулся и едва слышно, заговорщицким тоном прошептал:

— Я понимаю вас, Мари, я вполне понимаю ваши чувства. Вчера вечером вы сделали меня самым счастливым человеком на свете. Могу ли я надеяться, что и вы тоже испытали…

Она приложила палец к его губам и силой заставила себя жеманно пробормотать:

— Тс-с!.. Ах, сударь, прошу вас, замолчите…

— Пожалуй, мне пора завтракать, — заявил он.

Она направилась вместе с ним в столовую. Ее не покидала мысль: не решиться ли первой завести разговор о дуэли? Ей казалось невероятным, чтобы он ничего не узнал об этом во дворце. Когда он уже начал есть, она набралась смелости и как бы невзначай спросила:

— Кстати… Вы так ничего и не сказали, чем же кончился поединок между господином Дюпарке и виконтом де Тюрло?

Он поднял голову от тарелки и посмотрел на нее.

— Я не упомянул вам о дуэли, потому что вчера вечером мне показалось, будто этот инцидент вас весьма неприятно встревожил… Теперь я знаю, что дело было вовсе не в этом, и могу сообщить, что дуэль закончилась самым неожиданным манером…

Он замолк, чтобы поднести ко рту бокал с вином.

— Что вы хотите этим сказать? — едва дыша, переспросила она.

— Вы ведь слышали, какая репутация у Тюрло, на шпагах ему не было равных. А уж жертвам его давно счет потеряли…

— Он убил господина Дюпарке! — ужаснулась она, не в силах сдержать порыва.

— Вовсе нет! Совсем напротив, это Дюпарке всадил ему в горло пару дюймов стали! Виконт буквально истекал кровью. Д’Ажийяр, который был его секундантом, говорит, будто он даже вскрикнуть не успел.

Мари прижала руки к груди, пытаясь унять сердцебиение. Неимоверным усилием удалось ей скрыть бурную радость, которая вдруг переполнила ее до краев. Однако от глаз Сент-Андре все-таки не укрылось, как она довольна известием, и он заметил:

— Похоже, дружочек, вы проявляете куда больше интереса к Дюпарке, чем к этому бедняге виконту! Хотя, кажется, не знали ни того, ни другого!

— Ах, виконт был несносен. Я всегда читала в его взгляде, что, несмотря на все ваши усилия, он презирает меня за мое низкое происхождение.

— Ну что ж! Он никогда уже более этого не сделает, и вы можете поблагодарить за это господина Дюпарке!.. Да, Дюпарке, — продолжил он, — если только вам когда-нибудь представится возможность снова его увидеть, в чем я весьма сомневаюсь!

— Могу ли я узнать почему.

— Да потому, что сейчас он уже в Бастилии.

— В Бастилии?! Боже, какой ужас!..

— Ему еще весьма повезло, ведь его могли просто-напросто послать на эшафот. Думаю, Фуке сыграл не последнюю роль в том, что кардинал Ришелье проявил к этому молодому человеку такую неслыханную снисходительность. При дворе только и говорили об этом аресте, я и задержался потому, что хотел узнать, чем все это кончится. Одни утверждали, будто он собирается бежать в Голландию, другие — в Италию, а третьи — якобы он сам согласился сесть в тюрьму… В конце концов выяснилось, что его арестовали патрульные стрелки, когда он вернулся к себе домой. И он не оказал ни малейшего сопротивления…

У Мари перехватило горло, и она не могла произнести ни слова.

— Я бы просил вас, — продолжил Сент-Андре, — быть готовой к сегодняшнему ужину. Увидите, вы не пожалеете, что согласились пойти к Фуке. Думаю, если вам удастся разговорить этого скрытного молчуна, он расскажет вам любопытные подробности о своих хлопотах за Дюпарке перед кардиналом… Говорят, когда Ришелье узнал о смерти Тюрло, он воскликнул: «Какая жалость, что он погиб на дуэли! И к тому же от руки Дюпарке! Будь это какой-нибудь заурядный разбойник, я выхлопотал бы ему в награду баронский титул! Но Дюпарке должен быть обезглавлен, дабы другим было неповадно идти против воли короля!»

— Но, должно быть, — выдавила из себя Мари, — этот несчастный молодой человек рискует надолго остаться в Бастилии!..

— Полагаю, достаточно долго! Во всяком случае, до конца своих дней… Если, конечно, дядюшка его, Белен д’Эснамбюк, не окажет короне каких-нибудь новых выдающихся услуг, которые помогут ему добиться для него помилования… Но, увы, Белен еще не скоро отправится в путешествие. А пребывание в Бастилии, видит Бог, не очень-то полезно для здоровья…

Мари чувствовала, как у нее буквально подкашиваются ноги. Ей пришлось прислониться к дверному косяку, чтобы не рухнуть на пол. Но, сделав над собой нечеловеческое усилие, она все-таки заставила себя произнести:

— Прошу простить меня, сударь. Я пойду немного отдохну, ведь нам предстоит утомительный вечер…

И удалилась в свою спальню, чтобы дать наконец волю слезам.


У Франсуа Фуке, маркиза де Белиля, были в жизни две заветные честолюбивые мечты. Он надеялся, что его заслуги на поприще президента Островной компании дадут ему возможность добиться в парламенте поста королевского прокурора, а потом, пусть на первый взгляд эти два поста и несовместимы друг с другом, прибрать к рукам — с помощью любых ухищрений, протекций, а также терпения — и должность генерального суперинтенданта финансов, пусть не для себя, а для сына, впрочем, именно последнему в конце концов и удалось добиться этой вожделенной цели.

Ввиду этих далеко идущих планов он и подбирал себе друзей, и гости в тот вечер отнюдь не были исключением.

Клод Лебутийе, вот уже шесть лет на пару с Клодом де Бюльоном возглавлявший суперинтендантство финансов, сидел по правую руку от Гаспара де Колиньи, сына адмирала, который недавно командовал армией Людовика XIII против мятежных войск графа Суассонского. Подле него, с видом надменным и суровым, восседал Арман де Майе, маркиз де Брезе, которому вскорости предстояло стать Великим магистром, главою и главным суперинтендантом всей морской торговли. Не был обойден забвением и капитан Руссле де Шато-Рено, который успел проявить себя на суше, прежде чем объявить беспощадную войну на море против английских и испанских пиратов — ведь компания возлагала на него большие надежды в защите своих американских колоний.

Жак Лешено де Сент-Андре прекрасно знал, как важно ему блистать в этом избранном обществе, ведь никогда еще не жаждал он с такой силой получить на островах должность генерального откупщика.

А потому ужин, едва начавшись, сразу же обрел характер этакого небольшого сборища заговорщиков, где играючи решали судьбу и будущее островов Мартиника, Сен-Кристоф и Мари-Галант. За столом царило веселое оживление, и, хоть почтенные господа явно не обходили вниманием прелестную Мари, это не мешало им ни на минуту не забывать о главных своих интересах — процветании Островной компании.

Шато-Рено только что вернулся из весьма успешного плавания в Карибское море. Он захватил тройку пиратских судов, обстрелял из пушек несколько английских укреплений, опасных бастионов, которые угрожали Мартинике, и рассказывал обо всех своих подвигах со скромностью, которая вызывала всеобщее восхищение.

— Положение наших колоний весьма уязвимо, — пояснял он. — Они не в состоянии достойно отражать атаки противника. Не хватает людей, не хватает оружия. Колонисты слишком заняты своими плантациями, а на плантациях этих выращивают табак, индиго да сахарный тростник, и они не способны обеспечить жителей острова необходимыми съестными припасами. Море кишит пиратскими каперами. А если одному из них удается захватить судно, которое мы посылаем им отсюда с провиантом, это грозит островам настоящим голодом. Обмен между Сен-Кристофом и Мартиникой, по сути дела, отсутствует по причине опасности, какой подвергаются корабли со стороны все тех же самых пиратов. Что же касается Мари-Галант, то это остров восхитительный, с какой стороны ни посмотри. Я назвал бы его Гесперидовым садом, ибо самые прекрасные, здоровые и разнообразные плоды растут там без всякого ухода, но он совершенно покинут жителями.

Франсуа Фуке одобрительно покачал головой.

— Первейшее, что надобно сделать, — заметил он, — это привлечь на острова как можно больше колонистов. А для этого — сделать завидной и прибыльной жизнь тех, кто уже там обосновался; развивать торговлю, давая возможность производить как можно больше и предоставляя им ссуды…

— И посылая на острова, — вмешался Шато-Рено, — ремесленников, в которых там острая нужда. Представьте, на всей Мартинике не найти ни единого плотника, а на Сен-Кристофе всего два каменщика!

— Но, господа, — снова заговорил Фуке, — положение компании не позволяет ей идти ради колонистов на новые жертвы. Если мы и могли бы — но ценою каких усилий! — послать на острова ремесленников, в коих так остро нуждаются колонисты, мы не в состоянии оказать материальную помощь самим колонистам.

— Но полноте, — вставил свое слово Лебутийе, — если уж там так не хватает рабочей силы, почему бы не использовать в качестве батраков заключенных? А налагаемые на преступников штрафы могли бы идти в пользу колонистов, дабы помочь им в их нуждах, не так ли?

— Позвольте, господа, — вступил тут в разговор Сент-Андре, — предложить вашему вниманию другой способ помочь колонистам. Вы вот говорите, что там нет ни домов, ни ремесленников, а между тем вы не найдете там и ни одного колониста, у которого бы не было крыши над головой. И в основном они строят жилища своими собственными руками. Но то; что каждый делает для себя, мы можем заставить их делать и для всех, для всей общины. Таким манером мы сможем построить форты, проложить дороги. Идея заставить работать заключенных великолепна, это даровой труд; но вместе с тем не вижу, почему бы не ужесточить правление и политику местных властей…

Мари едва вслушивалась в беседу. Ничто ее не интересовало. Она не имела ни малейшего представления, что такое эти острова, и вовсе не стремилась узнать о них больше. Она приехала сюда в надежде, которую посеял в ней Сент-Андре, что здесь непременно зайдет разговор о поединке между Тюрло и Дюпарке.

— Господа, — вновь вставил слово капитан де Шато-Рено, — думается, первейшее дело для вас — это увеличить число колонистов. Когда Мартиника будет достаточно густо заселена, все проблемы разрешатся сами собою.

— Да нет ничего проще! — воскликнул Сент-Андре. — Стоит только умело распространить слухи, и компания сможет без труда удвоить население Сен-Пьера!

— И каким же, позвольте вас спросить, манером она этого добьется? — поинтересовался Лебутийе.

— Разъяснив людям, что за жизнь ждет их на островах. Расписав, как она приятна и как легко там сколотить себе состояние. Плоды растут сами по себе. Не успеешь посеять, как уже появляются всходы. А урожай, едва попав в амбары, уже куплен и оплачен компанией… И потом, вечная весна…

— Вечная весна! — воскликнул Шато-Рено. — Неужто вы и вправду во все это верите? А вот я скажу вам, что если сразу не закоптить заколотую поутру для пропитания свинью, то уже к заходу солнца она будет вся кишеть опарышами… что во многих местах нет воды… что там сплошь и рядом мрут от лихорадки и полным-полно змей…

— И что наши соотечественники, — уточнил Фуке, — до сих пор уверены, что не смогут выжить в таком климате, не так ли?

— Именно так, сударь, — согласился Шато-Рено. — Тропическое крещение, уверяю вас, зрелище весьма трогательное. В воображении матросов оно как бы призвано умилостивить богов и духов этих краев. Это жертва, какую приносит каждый в надежде на божественное милосердие. Нет-нет, сударь, уж поверьте, жизнь на островах отнюдь не райская!

Сент-Андре не сказал ни слова в ответ. Он сожалел, что высказал мнение, которое встретило такой единодушный отпор. Вряд ли это представило его в слишком уж благоприятном свете. А ведь он рассчитывал, что в конце ужина Фуке объявит всем, что компания назначает его на должность генерального управляющего на Мартинике, что, по сути дела, то же самое, что и губернатор острова.

На минуту воцарилась тягостная тишина, ее нарушил Фуке.

— Господа, — заметил он, — мы вот все жалуемся на нехватку рабочих рук. Верно, даже при недостаточном числе колонистов они могли бы производить куда больше, будь у них люди, работающие на них. В этом мы все одного мнения. Так вот, господа! Думается, нам надо развивать торговлю «черным товаром»! Посмотрите-ка на испанцев, они уже давно ввозят в свои колонии негров, и дела у них идут отменно. Надобно ввозить на острова рабов, как можно больше черных рабов. В Дьепе и Лорьяне найдется достаточно предприимчивых моряков и купцов, чтобы снарядить корабли для перевозки «черного товара». Негры отлично переносят островной климат. Они ведь привычны к палящему зною. И будут работать на Мартинике так же, если не лучше, чем у себя в Африке… И уверяю вас, если мы будем поставлять им негров, колонисты не поскупятся и не постоят за ценой.

— Великолепная мысль! — воскликнул Лебутийе.

— Это идеальный выход из положения, — одобрил Шато-Рено. — Готов подтвердить, что работорговля и вправду дала прекрасные результаты у англичан и у испанцев. И нам следует без колебаний последовать их примеру.

Сент-Андре тоже не преминул с еще большим, чем остальные, рвением выразить свое восхищение идеей президента. Тот с улыбкой, явно польщенный такой единодушной поддержкой, продолжил:

— Слов нет, работорговля не та мера, которая позволит нам справиться со всеми трудностями. Потребуется провести и немало других реформ. А потому нам нужен на островах, и главное на Мартинике, умный, деятельный человек. Человек, которого не пугали бы все эти трудности.

Он замолчал и глянул на Сент-Андре, тот зарделся от удовольствия. Мысленно он уже предвкушал, что настал наконец тот сладостный момент, когда Фуке объявит всем, что компания избрала его, Сент-Андре, для выполнения этой грандиозной миссии.

Фуке тем временем отвел взгляд от старика и заскользил им по лицам остальных гостей. Потом продолжил:

— Я нашел такого человека, и, надеюсь, вы одобрите мой выбор. Уже через неделю он отправится туда, и уверен, не пройдет и года, как вы не узнаете этих краев!

Польщенный без меры Сент-Андре даже заерзал в кресле. Он не знал, куда девать глаза от смущения.

— Мне удалось добиться, — снова заговорил Фуке, — что он будет назначен губернатором Мартиники!

Президент довольно улыбался.

— Послушайте, сударь! — воскликнул Гаспар де Колиньи. — Скажите же наконец, что это за птица такая диковинная? Перестаньте томить нас понапрасну, а то мы уже все извелись от любопытства!

— Когда я назову вам его имя, вы будете удивлены еще более, чем нынче утром, узнав о смерти Тюрло!

Все взгляды устремились на Фуке, и Сент-Андре почувствовал, как бешено заколотилось его сердце.

— Да-да, все вы будете весьма удивлены, — повторил Фуке, — а возможно, поначалу и не одобрите моего выбора. Но не сомневаюсь, подумав хорошенько, вы согласитесь, что я прав… Скажу вам, что молодой человек, на котором я остановил свой выбор, отважен и решителен, он не далее как сегодня доказал независимость и твердость духа и к тому же, как мне доподлинно известно, человек чести и предан королю и отечеству.

Внезапно Сент-Андре побледнел как полотно. Казалось, вся кровь вдруг отхлынула от лица. Нижняя губа задрожала, и с отчаянием, которое не укрылось от глаз все время наблюдавшей за ним Мари, он устремил на президента взгляд, исполненный мольбы и тревоги.

Тот же, не заметив, продолжил:

— Имя этого человека, этой, как вы изволили выразиться, диковинной птицы… прошу внимания, господа… так вот, его имя Жак Диэль Дюпарке!

На сей раз Сент-Андре едва не потерял сознание. Маркиз де Брезе задвигал креслом, будто боялся, что земля вот-вот уйдет у него из-под ног. Лебутийе громко закашлялся. Гаспар де Колиньи издал какой-то хрип человека, которого внезапно охватил приступ удушья. Из всех гостей один только капитан де Шато-Рено умудрился сохранить невозмутимое спокойствие.

Мари, услышав, как громко, вслух произнесли имя человека, который непрерывно занимал все ее мысли, подумала было, уж не пригрезилось ли ей все это, и почти без чувств, едва слышно пролепетала:

— Дюпарке?..

— Вы не ошиблись, мадам, именно Дюпарке!

— Дюпарке! — воскликнул Лебутийе. — Полно, сударь! Вы же знаете, что он в Бастилии!

— Вы не ошиблись, он действительно в Бастилии, — подтвердил Фуке, — но он выйдет оттуда через неделю и тотчас же покинет Францию.

Сент-Андре заставил себя опорожнить свой бокал, и, похоже, это немного вернуло ему силы.

— Полагаю, — заметил он, — маркиз де Белиль принял решение послать Дюпарке на острова, дабы спасти его от эшафота. Все мы знаем его бесконечную доброту и не можем не оценить по достоинству этого благородного жеста… Но ведь Дюпарке не сможет как подобает управлять островом. Ему ведь, похоже, едва стукнуло тридцать!

— Вы совершенно правы, сударь, именно его молодость, энергия, твердость духа, ясность ума и заставили меня выбрать его среди сотни других претендентов!

— И вы полагаете, — недоверчиво поинтересовался Гаспар де Колиньи, — что этот выбор и вправду придется по вкусу кардиналу?

— Это не так уж важно! Впрочем, коли уж об этом зашла речь, должен сообщить вам, что не далее как нынче утром я виделся с его преосвященством и он сам решил проявить милосердие в отношении Дюпарке!

Повисло тяжелое молчание. Мари обеими руками сжимала грудь, тщетно пытаясь умерить сердцебиение. Сент-Андре теперь уже даже не обращал на нее внимания, он был растерян, сбит с толку, не знал, что и думать. Старик был тем более сражен наповал, ведь в какой-то момент ему казалось, будто его честолюбивые надежды вот-вот исполнятся.

Фуке повернулся к Мари.

— Я предвидел, — проговорил он, — что не все одобрят мой выбор. Даже вы, мадам, и то не смогли сдержать протеста… Вы даже оказались первой… Должно быть, Дюпарке вам чем-нибудь сильно не угодил?

Поражаясь собственному спокойствию, Мари даже ничуть не смешалась.

— Я всего раз видела этого молодого человека, — ответила она, — это было вчера вечером, у мадам Бриго, когда он разоблачил мошенничество виконта. Стало быть, сударь, я никак не могу ни одобрить, ни осудить вашего выбора. Но думается, если господин Дюпарке победил человека, которого до сих пор считали непобедимым, то, должно быть, ему не занимать достоинств.

Сент-Андре бросил на нее взгляд, исполненный молчаливого упрека. Подумать только! Даже Мари и та против него?!

Однако она тут же продолжила:

— Хотя мне думается, сударь, этот выбор не должен был бы заставить вас забыть о людях, которые уже имеют заслуги, всегда хранили вам верность и только ждут случая снова доказать вам свою преданность…

На сей раз на физиономии Сент-Андре отразилось живейшее удовлетворение, однако оно было недолгим, ибо почти сразу же Фуке сухо бросил:

— Но на Мартинике нет места для двух губернаторов… Так что, думаю, нашим верным друзьям придется запастись терпением.

С этими словами президент поднялся, и все тут же последовали его примеру.

Маркиз де Брезе отвел в сторону Гаспара де Колиньи, Сент-Андре же подошел к Шато-Рено. Он понял, что этот молодой капитан может быть ему весьма полезен, ведь после своего недавнего путешествия на острова он приобрел в компании немалое влияние.

Фуке с любезным видом приблизился к Мари. Открыл бонбоньерку и предложил ей отведать сладостей.

— Никогда еще, мадам, — обратился он к ней, — вы не были столь прекрасны, как нынче. Знаете ли вы, сколько мужчин умирает от зависти к Сент-Андре?

Она слегка улыбнулась и заметила в ответ:

— Не в том ли причина, сударь, что компания упорно обходит его своими милостями?

— Как вы могли такое подумать, мадам! — поспешно возразил президент. — Мы умеем ценить достоинства человека, который через несколько дней станет вашим счастливым супругом, и он будет вознагражден по заслугам… Однако не стоит так торопиться, мадам. Вы ведь слышали, что говорили об островах. И не надейтесь на райские кущи там.

Он на мгновенье замолк, будто желая увидеть, какое впечатление произвели его слова на девушку, но, поскольку она хранила безразличный вид, продолжил:

— Ах, мадам! Если бы отъезд Сент-Андре не означал бы и вашего отъезда! Если бы вы не должны были сопровождать его в этом путешествии, тогда компания более не колебалась бы ни минуты!

— Если это из-за меня вы отказываете господину де Сент-Андре в том, чего он так страстно желает, то вы не правы, сударь. Несмотря на все, что я услышала здесь нынче вечером, мне никогда еще так не хотелось поскорее отправиться на эти острова! Право, не может же быть, чтобы жизнь там была такой уж безрадостной, не так ли?

— Возможно, когда вы нас покинете, жизнь здесь, у нас, станет еще безрадостней, чем на островах!

— Означает ли это, что я могу подать надежду господину де Сент-Андре?

— Выходит, о нас вы совсем не думаете? — проговорил Фуке тихим голосом, в котором чувствовалась с трудом сдерживаемая нежность.

— Но почему же! — в тон ему возразила она. — Мы вовсе не собираемся задерживаться на Мартинике долго. Думаю, господин де Сент-Андре с трудом перенесет тамошний климат. И скоро попросит о возвращении… Но сейчас он так горит желанием поскорее уехать!.. Рассудите сами, сударь, ведь чем скорее мы покинем Францию, тем скорее возвратимся назад…

— Это обещание?

— Если это доставит вам удовольствие, то да…

— Но поверьте, мадам, я никак не могу отменить назначения Дюпарке…

Она с поспешностью прервала его:

— Ах, Боже мой! Да я и не прошу вас об этом! Слов нет, надо непременно спасти этого молодого человека! Неужели вы думаете, я не догадалась, что это единственный способ уберечь его от страшного наказания?.. Нет-нет, сударь, оставьте Дюпарке…

— Благодарю вас, мадам. И от него тоже… Но с этого момента я буду стараться сделать все, что в моих силах, чтобы оправдать надежды господина де Сент-Андре… И этим он будет обязан вам!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ «Проворный»

Когда Жак Дюпарке прибыл в Бордо, в городе царило непривычное оживление. Люди группами толпились на набережной, собирались в тавернах. Только и разговоров было, что о «Фортуне» и «Бретани», двух бригах, захваченных одним капером, стоимость которых, вместе с грузом, только что была оценена призовым судом.

Что и говорить, о таком обитатели Бордо могли разве что мечтать, было отчего на время позабыть о повседневных заботах и предаться веселью. В порт вернулся капитан Жером де Отвиль, отправившийся двумя годами раньше на своем «Проворном» в сторону Антильских островов, и вернулся не один, а в сопровождении двух кораблей, захваченных им у испанцев и тут же окрещенных французскими именами.

Борта «Фортуны», которая раньше звалась «Платой», и «Бретани», чье название в недавнем прошлом было «Сьюдад-Реал», все еще носили на себе следы сражений. Обрубленные пушечными ядрами паруса и рангоуты красноречивей всяких слов говорили о храбрости и отваге французских моряков. И приятно было думать, что каждому из них теперь причитается по кругленькой сумме золотых монет, ведь в призовом суде говорили о вине, сахаре, муке и пряностях!

Особенно радовались лавочники и хозяева таверн. И не зря: экипаж «Проворного» и вправду не скупился, щедро тратя свои нежданные доходы. Единственное, что омрачало веселье, — это мысль, что фрегат должен вот-вот снова выйти в море…

Какое-то время Жак бродил по набережной, смешиваясь с толпами любопытных и слушая их разговоры, но не принимая в них никакого участия.

Говорили, будто Жером де Отвиль собирается снова отправиться в двухлетнее плавание, хоть собственные сундуки его уже и так до отказа набиты испанскими дублонами, редкостными тканями и всякими драгоценными каменьями. Ходили слухи, якобы он намерен набрать себе побольше людей, задумав странствия более рискованные И далекие, зато и еще более прибыльные, чем плавание, что позволило ему привести в порт эти два крепких вражеских судна.

Другие же с видом знатоков утверждали, будто господин де Отвиль целиком и полностью зависит теперь от Американской Островной компании.

Жак не очень-то склонен был верить подобным слухам.

Он долго разглядывал «Проворного»: весь он был какой-то аккуратный, вылизанный и даже элегантный, с только что подновленным корпусом и развевающимся на ветру французским флагом с тремя переливающимися на солнце золотыми лилиями.

Судя по высоким, словно взмывающим ввысь, рангоутам, его можно было бы легко принять за какое-нибудь заезжее голландское судно. И вправду, лишенный парусов, плотно связанных на реях, «Проворный» не мог не радовать взора изяществом оснастки и тщательно промазанным смолою килем.

Тем временем от «Проворного» отделилась шлюпка с шестью гребцами и направилась в сторону пристани.

Жак прикинул, где она могла причалить, и поспешил ей навстречу, подталкиваемый любопытными, которым не терпелось ближе поглядеть на людей, всего за несколько часов превратившихся в настоящих богачей.

Ветер дул с запада и благоприятствовал отплытию.

Едва лодка успела пристать к берегу, Дюпарке тотчас же обратился к суровому и надменному с виду молодому гардемарину, чьи повадки явно говорили, что он принадлежит к корабельному начальству.

— Эй, послушайте! — крикнул он. — Вы ведь с корабля капитана де Отвиля, не так ли? Не соблаговолите ли сказать, где я могу его найти?

— А что вам угодно от капитана де Отвиля? — с непередаваемым высокомерием поинтересовался тот.

И тут же, будто Дюпарке стоил не больше внимания, чем любая пролетающая поблизости чайка, отвернулся, чтобы заняться высадкой пассажиров.

Для этого юного гардемарина, чьи карманы были битком набиты экю и пистолями, любой обитатель Бордо был не более чем докучливым приставалой. Все еще преисполненные тщеславия от своих недавних побед, моряки с «Проворного» не питали к этим людям, взиравшим на них со смесью восхищения и зависти, ничего, кроме снисходительного презрения. А Жак, по его разумению, мог быть лишь одним из них. Капитан же, о котором справлялся незнакомец, с тех самых пор, как они бросили якорь в этом порту, сурово расправлялся с авантюристами всяческого толка, возгоревшими желанием примазаться к их удаче.

— Вы весьма рискуете, сударь, — снова обратился к нему Дюпарке, — горько пожалеть о своей дерзости. Еще раз призываю вас одуматься и сказать мне, намерены вы дать ответ на мой вопрос или нет?!

Жак уже был вне себя от гнева, и вокруг начали было собираться кучки любопытных. Молодой гардемарин понял, что может оказаться в весьма щекотливом положении.

— Если вы вообразили, — ответил он, — будто всякий встречный может вот так просто увидеться с нашим капитаном, то лучше вам расстаться с иллюзиями!

— Немедленно отвезите меня к нему!

Юный гардемарин важно нахмурил брови.

— Я получил приказ заниматься высадкой на берег. Я только что прибыл с «Проворного» и вернусь туда не раньше чем через час или два.

— Отлично, сударь! Уверен, мы с вами еще встретимся!

Дюпарке локтями прорвался сквозь плотную толпу и снова пошел по набережной в поисках лодки, которая могла бы доставить его на борт «Проворного». Вскоре он заметил старого моряка, разгружавшего лодчонку, которая на вид и доброго слова не стоила.

— Эй там, в лодке! Отвезите-ка меня на «Проворный»! — обратился к нему Жак, сопровождая свою просьбу позвякиванием пары монет в ладони.

Моряк приложил к морщинистому лбу свою затвердевшую, мозолистую руку, и взгляд его тревожно заметался между Жаком и стоявшим на якоре щегольским кораблем.

— Я бы со всем моим удовольствием, сударь, — покусывая губы, ответил он, — да только говорят, будто стоит к нему приблизиться какой-нибудь лодке, как капитан тут же приказывает открыть бортовой огонь!

— Обещаю вам, что на сей раз этого не случится! Ну же, и побыстрей!

Тем временем Жак Дюпарке уже прыгнул в лодку. И не успела она немного отойти от пристани, как он тут же встал во весь рост. Ветер трепал полы его плаща. Он заметил, что его приближение вызвало на борту какую-то суету. Люди устремились к борту и, перегнувшись через перила, пытались разглядеть, кого это принесло. В какой-то момент он уже было испугался, не окажется ли прав старый моряк и не собирается ли капитан и в самом деле открыть по ним огонь — очень уж неприветливые у тех были физиономии. Но ничего такого не случилось, и едва он приблизился к судну настолько, чтобы там могли услышать его голос, как тотчас же крикнул, что желает видеть достопочтенного господина де Отвиля и имеет для него послание…

Ему помогли подняться на борт, и тотчас же к нему подошел человек, сообщивший, что капитан намерен принять его.

— Доложите ему, что его желает видеть Жак Диэль, сеньор владений Парке, — проговорил он.

Жак подумал, что за ним придут, но долго ждать ему не пришлось. Ибо не прошло и нескольких минут, как к нему приблизился человек высоченного роста, в рыжем парике, поверх которого красовалась широкополая шляпа с лентами. У него был мясистый, в красных прожилках нос, а на плече наперевес висела шпага поистине редкостной длины. Дюпарке ни на минуту не усомнился, что перед ним и есть знаменитый капитан «Проворного».

Тот же и вправду подошел к нему и без излишних церемоний поинтересовался:

— Это вы желали меня видеть, сударь?

— Именно так, сударь. Не знаю, передали ли вам мое имя. Позвольте представиться: Жак Диэль, сеньор владений Парке, только что назначен губернатором Мартиники. Вот тут у меня письмо, — добавил он, вытаскивая из кармана камзола толстый, тяжелый от сургучовых печатей пакет, — лично от президента Американской Островной компании маркиза де Белиля.

Выражение лица Жерома де Отвиля тотчас же резко переменилось: из агрессивного и высокомерного оно мгновенно стало почти заискивающим.

— Честь имею, сударь, — любезно проговорил он, — засвидетельствовать вам свое нижайшее почтение.

— Этим письмом президент компании просит вас принять меня на борт своего судна и доставить на Мартинику.

— Можете считать, что это уже исполнено.

— Скоро ли вы намерены отплыть?

— Если бриз и дальше будет нам благоприятствовать, то нынче или завтра… Я прикажу приготовить вам каюту. Не желаете ли осмотреть корабль?

Жером де Отвиль отдал распоряжения окружавшим его матросам и повел Жака осматривать артиллерийское снаряжение.

Судовая команда ужинала. Молодому губернатору впервые довелось воочию наблюдать это зрелище. Меж пушек, в промежутках, оставленных для военных маневров, размещались столы и лавки, но они не стояли на ножках, а были подвешены канатами к потолку. На каждой из лавок перед тарелками с соленой рыбой сидело по четверо моряков, ни на минуту не спускавших глаз с двух жбанов с вином — что выходило по полпинты на брата. Что же до хлеба, то его, похоже, не раздавали рационами, а каждый брал себе столько, сколько душе угодно. На батарее, средь оголодавшего экипажа, который насчитывал не более ста восьмидесяти — двухсот человек, царила полнейшая тишина.

Хоть офицеры и открывали рты лишь для того, чтобы поглощать пищу, Жак с удивлением заметил, что почти все они родом из самых разных краев земли. Он не скрыл своего изумления от капитана, на что тот ответил:

— Вы не ошиблись, сударь! На этом ковчеге можно найти выходцев, почитай, из всех стран. Набрать команду оказалось делом непростым. Поначалу мы было подумали, что за пару часов без труда найдем всех, кого нам надо, тем более в таком городе, как этот, да еще после двух таких добрых призов, как «Фортуна» и «Бретань», но потом быстро поняли, что имеем дело с парнями, которых интересует только нажива, или с молодцами, вбившими себе в голову, будто стоит разок пальнуть из пушки, и противник сразу же поднимает лапки кверху. А в бою от таких, с позволения сказать, смельчаков больше вреда, чем пользы. Я предпочитаю набирать себе людей из тех, кто уже понюхал пороху и побывал во всяких иноземных портах.

Среди них были галисийцы — выходцы из Испании, говорящие на диковинном языке гальего, — которые, по словам капитана, никогда не пойдут в драку, не помолившись прежде Святому Жаку, но уж зато после хорошей молитвы скорее дадут разрубить себя на куски, чем хоть на шаг отступят. Были там и голландцы, толстые, словно пивные кружки, однако при звуках боевой тревоги враз обретавшие ловкость и проворство почище любого баска.

Среди матросов было несколько одноглазых. Они чокались меж собою, и Жак подивился, как это увечье делает их похожими друг на друга. Заметив его взгляд, Жером де Отвиль пояснил:

— Если они и одноглазые, то только потому, что такая уж у них манера — драться между собою. Нынче-то, как видите, у них затишье, но, уж поверьте, не всегда они такие мирные. Они наматывают волосы противника на указательный и средний пальцы, а большим выбивают ему глаз. Есть такие поднаторевшие в этом занятии, что никогда не промахнутся. А потому, когда случается идти на абордаж, они обычно отбрасывают свои пики и ножи, хватают первого же попавшегося им под ноги врага и ослепляют его с такой ловкостью и проворством, что любо-дорого посмотреть!.. Ну а теперь, сударь, пойдемте навестим отца Теэнеля…

Отец Теэнель, из Ордена иезуитов, тоже направлялся на острова, но с миссионерскими целями. Это был человек лет пятидесяти, с проницательным взглядом и суровым выражением лица.

Жак застал его в каюте за чтением Требника. Он был совершенно лыс и одет в длинное черное платье.

— Святой отец, — с низким поклоном обратился к нему Жак, — нам с вами предстоит долго жить бок о бок, мы ведь оба направляемся на Мартинику.

Жером де Отвиль выступил вперед и пояснил:

— Позвольте, святой отец, представить вам Жака Дюпарке, он только что назначен губернатором острова.

Иезуит закрыл Требник, любезно поздравил молодого человека, потом добавил:

— С этой минуты, сударь, я буду рассчитывать, что ваша поддержка поможет мне в моей многотрудной миссии! А она, позвольте вас заверить, совсем не проста, как, впрочем, и для всех прочих конгрегаций на Мартинике. С тех пор как появились американские негры, нравы там окончательно распустились…

— Можете вполне полагаться на мою помощь, святой отец, — ответил Дюпарке, — тем более что полномочия мои весьма обширны.

Иезуит заглянул своими маленькими черными глазками прямо в глаза Жаку, потом как будто собрался прочитать молитву, но передумал и снова уткнулся в Требник. Дюпарке понял, что аудиенция окончена и святой отец хочет, чтобы его оставили в одиночестве. Уже выходя из каюты, он заметил на стуле два пистолета калибром по шестнадцать пуль на фунт и невольно вновь бросил взгляд на священника. Тот заметил его удивление.

— Посоветовал бы и вам последовать моему примеру, — проговорил он. — Путь к Антильским островам далеко не безопасен, а ничто не может заставить пирата прислушаться к доводам разума лучше, чем добрый выстрел из пистолета…

Жак улыбнулся и в сопровождении капитана вышел из каюты.

Первым, кто привлек внимание молодого губернатора, едва они снова вышли на палубу, оказался тот самый гардемарин, что был с ним столь нелюбезен у причала. Тот же был совершенно ошарашен, заметив, как человек, с которым он только что так грубо обошелся, непринужденно разгуливает по кораблю. Но удивлению его не было предела, когда позади Жака он увидел самого капитана, выказывающего незнакомцу знаки величайшего почтения.

В глубине души он уже начал искренне раскаиваться в своей досадной оплошности. А потому, выждав, пока капитан «Проворного» отойдет дальше от Дюпарке, он приблизился к нему и заискивающе, почти угодливо проговорил:

— Покорнейше прошу простить меня, сударь, за непочтительность, какую вынужден был я давеча проявить в отношении вашей персоны. Вы и сами вскорости узнаете, как много людей самого сомнительного свойства и неизвестно какого происхождения домогаются нашего внимания. К тому же у меня было одно важное поручение…

— Забудем об этом, — снисходительно остановил его Дюпарке. — Как ваше имя, сударь?

— Гардемарин Жером де Сарра, дворянин де Лапьерьер.

— Превосходно, сударь, вот посмотрим, каковы вы в деле, тогда и будем судить.


Подхваченный попутным ветром, «Проворный» недели две скользил по волнам, не снижаяскорости. Погода стояла хорошая — насколько она вообще может быть хорошей в западных водах, когда дело идет к зиме.

Дюпарке без всякого сожаления смотрел, как исчезали из виду берега Франции. Теперь они были уже далеко. Суждено ли ему когда-нибудь вернуться? Впрочем, это его не волновало. Душа его все еще страдала от раны и, думалось ему, уже не излечится никогда. Он с удовольствием увидел, как подняли якорь, потом без всякого волнения наблюдал за удаляющимися домами Бордо. У него было такое чувство, будто он рвет все связи с прежним существованием, в каком для него теперь не оставалось ничего привлекательного, но где-то на другом краю света его ждет иная жизнь, которая заставит забыть о прежней.

Долгие часы проводил он, облокотившись о перила и наблюдая за летающими вокруг чайками, которые, утомившись за день, едва начинало темнеть, устраивались в снастях на ночлег.

Мари… Что-то делает она в этот час? Виделась ли с отцом, передал ли он их разговор?

По мере того как они приближались к тропикам, солнце палило все нещадней, а бриз дул все слабей и слабей. Зато ночи стали светлыми, как самые прекрасные летние ночи в Европе. Жак чувствовал, как мало-помалу ожесточается его сердце. Окружавшие люди хоть и проявляли к нему самое глубочайшее почтение, не могли стать достойными собеседниками. А ведь ему предстоит теперь жить на Мартинике в постоянном общении, если не бок о бок, с авантюристами такого же толка, каких он видит на корабле. Однако каким-то шестым чувством он уже догадывался, что условия жизни на островах не позволяют тем, кто хочет там остаться надолго, сохранить манеры и добродетели, что присущи дворянину на его родине.

Весь корабль уже спал, когда откуда-то сверху, будто с небес, вдруг раздался голос:

— Эй там, на палубе!

Стоявший на носу второй боцман поднял глаза к дозорному и крикнул:

— Эй, на мачте!

— Вижу парус! — заорал матрос на рее.

— Парус?! — не поверил второй боцман и, обернувшись к вахтенному офицеру, добавил: — Соблаговолите доложить капитану, сударь.

Но команда уже проснулась, и матросы сбегались на верхнюю палубу с криками: «Парус! Парус!»

И в тот самый момент набежавшая волна слегка приподняла судно, которое, казалось, было где-то далеко на горизонте, и оно как на ладони предстало зорким матросским взглядам.

Вахтенный офицер быстро поднялся на верхнюю палубу и бросился к трапу, что вел к каюте. Но капитан был явно уже в курсе, ибо Жак и повернуться не успел, как Жером де Отвиль уже стоял на капитанском мостике с рупором в руке, чтобы не напрягать понапрасну голос. Старый моряк проводил взглядом вахтенного офицера, который снова сбегал вниз по трапу, задыхаясь и бледный как смерть, ни дать ни взять, юная девушка, спешащая на первое свидание. Де Отвиль дождался, пока тот спустится на палубу и, цепляясь за снасти, доберется до дозорного поста, потом в рожок, который искажал его и без того зычный голос, поинтересовался:

— Ну что там, сударь? Что скажете об этой посудине?

Было такое впечатление, будто тот не расслышал вопроса, ибо явно не торопился с ответом. На самом же деле он слишком хорошо знал, что господин де Отвиль не терпит ошибок, и нарочно тянул время, стараясь без суеты разглядеть корабль. Капитан тем временем проявлял ничуть не меньше выдержки и хладнокровия. Сразу было видно, что он достаточно изучил повадки своих людей.

Наконец офицер перегнулся через перила дозорного поста и, сложив руки рупором, прокричал:

— Если не ошибаюсь, сударь, похоже, это какая-то двухмачтовая посудина, скорее всего, шнява, идет бейдевинд, чтобы попасть в нашу сторону. Ей приходится делать длинные галсы, но не удивлюсь, если она направляется прямо на нас! О, вот как раз она только что спустила грот!

Жак видел, как лицо капитана озарила довольная улыбка. Офицер же тем временем продолжал:

— Сударь, похоже, у них зрение не хуже нашего: они нас видели!..

Улыбка господина де Отвиля стала еще шире. Он поинтересовался:

— И что это за судно, вы заметили в нем что-нибудь подозрительное?

— Не могу знать, сударь. Я встречал такие шнявы, которые сработаны на верфях Лорьяна. Но доводилось мне видеть и посудины такого же обличья, что родом из Лиссабона!

Господин де Отвиль достал трубку, которую носил за шелковой лентой своей широкополой шляпы. Потом вынул из-за пояса небольшой кожаный кисет, открыл его и принялся не спеша, обстоятельно набивать трубку. Покончив с этим занятием, подозвал матроса и велел ему принести зажженный фитиль, однако еще прежде, чем тот повиновался приказанию, сделал знак гардемарину Лапьерьеру и обратился к нему со словами:

— Попрошу вас передать командиру батареи, что прямо по борту парус… Пусть подготовит корабельные орудия…

Потом оставил капитанский мостик и направился к Дюпарке. Жак знал, что офицер не покинет наблюдательного поста, пока окончательно не удостоверится, что это за судно, и вполне доверял его суждению.

Когда он уже подошел к Жаку, как раз подоспел и матрос с дымящимся мушкетным фитилем в руке. Он неторопливо прикурил трубку, потом, вернув матросу фитиль, как-то лениво, будто умирая от скуки, бросил Жаку:

— Какая-то испанская посудина. Хоть флага пока не видать, бьюсь об заклад: не иначе как у него какое-то важное приказание от самого его католического величества…

Поскольку Жак хранил молчание, он продолжил:

— Скажем, к примеру, гнаться за всяким французским фрегатом, а удастся захватить — получай чин капитана, если был лейтенантом, или коммодора, если уже капитан!

В тот момент до них донесся голос вахтенного офицера:

— Поглядите-ка, они ставят брам-стеньгу!

— Что я вам говорил?! — подтвердил господин де Отвиль. — Ищейка взяла наш след и теперь станет за нами охотиться. Что ж, если уж им так приспичило перекинуться словечком, мы всегда готовы… Наши пушки и так, должно быть, совсем задыхаются, с тех пор как мы им наглухо заткнули глотки…

И, обращаясь к проходившему мимо Лапьерьеру, добавил:

— Прикажите, сударь, поднять на фрегате такие же паруса, продолжим путь тем же самым курсом, не отклоняясь ни на дюйм. Увидим, хватит ли у них пороху преградить нам путь!

Гардемарин тотчас же передал команду, и вскоре над судном, которое до этого времени шло под одними марселями, тройным облаком взмыла в воздух огромная брам-стеньга, и фрегат, будто вдруг обретя новые силы, рванулся вперед, разрезая носом волны и оставляя по обе стороны корпуса струи шипящей, пузырчатой пены.

Капитан тем временем снова уединился в своей каюте. Пока его не было, а он явно не спешил, Жак пытался рассмотреть очертания вражеского судна. Когда же господин де Отвиль вновь появился, на нем были весьма экзотические одежды, в какие он облачался всякий раз, оказываясь в открытом океане, где его могли видеть лишь море да команда. Наряд состоял из некоего подобия черного бархатного сюртука, украшенного золотыми аксельбантами и перехваченного в талии турецким поясом, за которым красовались абордажные пистолеты, на манер дуэльного оружия обильно украшенные резьбой, чеканкой и инкрустациями и походившие скорее на щегольское убранство, чем на средство защиты. На нем были белые кашемировые бриджи и широкие сапоги, ниспадающие складками. Вокруг шеи был свободно повязан платок из тонкого, прозрачного индийского муслина с прихотливым узором из экзотических птиц и цветов. Голову венчал небольшой железный шлем с застегнутым у подбородка кольчужным горжетом. Таково было его боевое обмундирование. Впрочем, несколько глубоких вмятин в стальной глади шлема показывали, что этот головной убор уже не раз спасал капитану жизнь. Что же до членов экипажа, то все они были одеты в традиционную форму французских моряков, во всей ее франтоватой элегантности и ни в чем не отступая от заведенного порядка.

Теперь корабль, который минут двадцать просматривался только с дозорного поста, стал уже виден всем, этакая пирамида из парусов и снастей. Трубка капитана уже успела погаснуть, но лицо его по-прежнему озаряла еле сдерживаемая радость.

На борту «Проворного» царило глубочайшее, почти торжественное молчание. Господин де Отвиль подозвал к себе Лапьерьера и заметил:

— У этой посудины явно недобрые намерения. Мы ни на дюйм не отклонились от курса, а они по-прежнему идут прямо на нас. Похоже, им и впрямь не терпится поболтать! Надо пойти к отцу Теэнелю и попросить его отслужить молебен, ибо по всему видно, что драка не за горами. Думаю, у нас еще в запасе час времени. Воспользуемся же им, чтобы вознести Господу наши молитвы.

Молебен отслужили прямо у пушек, с тем чтобы канониры могли принять в нем участие, не покидая своих боевых постов. На палубе остались лишь матросы, чье присутствие было необходимо для возможных маневров, вахтенный офицер и впередсмотрящий. Жак последовал за капитаном, и вскоре взору его предстал облаченный в черную сутану отец Теэнель, который прибыл в сопровождении двоих матросов, несших небольшой столик с алтарным камнем.

Иезуит сложил руки, раскланялся со всеми, кто собрался вокруг, осенил себя крестным знамением перед импровизированным алтарем, который двое матросов поставили прямо посреди орудий, и поискал глазами тех, кто обычно прислуживал ему во время воскресных молебнов. Двое галисийцев выступили вперед и, крестясь, опустились на колени.

Тогда отец Теэнель приподнял сутану и, вытащив из-за пояса пару пистолетов, опустил их на столик неподалеку от священного камня.

Поначалу вокруг воцарилось глубочайшее безмолвие. Самыми сосредоточенными казались в своем углу галисийцы. Но и голландцам тоже, судя по всему, отнюдь не чужда была набожность. Заметно шевеля губами, они по-своему забормотали «Отче наш», производя шум, похожий на жужжание пчел в улье.

Капитан, тоже сложив руки, стоял по правую руку от священника, однако он то и дело отвлекался от молитвы и обводил взглядом свою команду. Лицо его выражало мрачную суровость, какой Жак еще ни разу в нем не замечал.

Теперь корабль сделался уже намного больше. Корпус поднялся над водой, и на нем можно было прочесть название: «Макарена». Он явно превосходил «Проворного» вместимостью и был вооружен тридцатью шестью пушками. Плыл он без всякого флага на мачте, как, впрочем, и сам фрегат.

На «Проворном» тем временем открыли оружейные ящики и кучками разложили по палубе копья, топоры и ножи. По приказу капитана гардемарин Лапьерьер поднял французский стяг, а канониры тут же приветствовали его огневым залпом.

Не прошло и десятка секунд, как у борта испанского судна появилось облако дыма, и даже прежде, чем они услышали залп, ядро, отскакивая от волн, понеслось прямо в их сторону и исчезло в морской пучине, не долетя какой-нибудь сотни шагов до «Проворного».

Господин де Отвиль снова взял в руки свой рупор и прокричал вахтенному офицеру:

— Давайте сигнал к атаке, сударь! Мы их верно раскусили! Что ж, ребятки, вперед, и пусть им будет хуже!

Ему ответил дружный воинственный клич, и не успел он стихнуть, как тут же до них донесся сигнал к атаке на борту «Макарены».

Все поспешили к своим местам: канониры к своим пушкам, офицеры — батареям, такелажные матросы каждый к своей снасти. Что же до капитана, то он немедля разместился на шканцах, держа в руках, как символ высочайшего ранга, этакий скипетр морского королевства, свой неразлучный рупор.

Испанцам, похоже, все больше и больше не терпелось. Едва корабли сблизились до полета ядра, как тотчас вдоль всего борта «Макарены» повисла густая дымовая завеса, прогрохотал громоподобный залп, и с десяток ядер плюхнулось в воду, совсем немного не долетев до «Проворного».

— Огонь, господа! — заорал капитан, направив рупор в сторону пушечных люков.

— Огонь! — эхом откликнулся тот, к кому была обращена команда.

В тот же момент весь корпус «Проворного», от киля до бом-брам-стеньги, содрогнулся от мощного залпа, а весь правый борт тут же заволокло подхваченное ветром сплошное дымовое облако. Стоя на своем боевом посту, капитан с нетерпением ждал, пока оно рассеется, чтобы воочию оценить, какие разрушения произвел этот залп на борту противника. Когда же у него перед глазами стали наконец снова вырисовываться очертания вражеского судна, он сразу заметил, что у него напрочь снесло грот-мачту, вся задняя часть «Макарены» была завалена парусами, а главный парус сплошь изрешечен осколками.

Он снова поднес ко рту рупор и прокричал:

— Отлично сработали, ребятки! Пусть теперь похлопочут! А мы пока займемся остальными снастями!

На сей раз канониры выполнили приказ господина де Отвиля в буквальном смысле слова и следующим залпом напрочь снесли все нижние мачты. Ванты, штаги и фалы — все словно ножом срезало. Судя по всему, вражеское судно потерпело и более тяжелые повреждения, ибо ответный залп заставил себя ждать, а когда он все-таки грянул, то оказался не лобовым, а ударил как-то вкось. Отчего привел к еще более прискорбным последствиям, ибо целиком пришелся на борт и палубу. Хотя по счастливой случайности и не задел трех мачт. Были снесены лишь отдельные снасти — беда не такая уж страшная, ибо никак не мешала управлять кораблем.

Со своего наблюдательного поста господин де Отвиль хозяйским взглядом обвел судно. Он заметил, что потерял только людей, и хотя ему было искренне жаль моряков — уж кому, как не ему, было знать цену своей команде, — он все-таки был рад, что сможет и дальше без труда скользить по волнам.

— Право руля! — крикнул он. — Подойдем к ним с левого борта! Бортовая команда, на абордаж!

С юношеским проворством он покинул свой наблюдательный пост и вскоре оказался рядом с Дюпарке. Веселый, с горящими от возбуждения глазами, он воскликнул:

— Еще один залп, сударь, и испанский кораблик станет лысым, как старый баркас. У меня для этих дел припасен отличный тесачок, вот увидите, как он исправно стрижет. Сейчас мы пойдем на абордаж. Вы с нами?

Вместо ответа Жак поднял руку, в которой блеснула шпага.

— Отлично, сударь! — одобрил капитан. — Но я бы все-таки посоветовал вам не слишком подставляться. Враг — это наша забота, а вам предстоят дела поважнее, чем образумить какого-то жалкого пирата!..

— Единственное дело, какое я почитаю для себя важным, — это побеждать врагов его величества!

Господин де Отвиль одобрительно кивнул головой.

Вражеская шнява при первом же маневре «Проворного» сразу поняла коварный замысел врага и попыталась сорвать его, повторив тот же маневр. И только приступила к его осуществлению, как на борту раздался страшный треск: грот-мачта, уже наполовину срубленная первым залпом, задрожала и почти сразу, словно вырванное с корнем дерево, рухнула вперед, покрыв гротом и снастями всю палубу корабля.

Только теперь капитан понял, что так задержало ответный залп шнявы.

— Они ваши, ребятки, прямо так и просятся сами в руки! — громовым голосом проорал он в рупор своим матросам. — Последний разок разгружу пистолет — и на абордаж!

«Проворный», подчиняясь команде, точно хорошо дрессированная лошадь, послушно заскользил навстречу врагу. «Макарена» же, окончательно потеряв маневренность, была полностью в его власти. Конечно, фрегат мог без труда расстреливать ее из пушек, пока она навеки не исчезнет в морской пучине, но, пренебрегая такой легкой победой, он устремился прямо на шняву и, соприкоснувшись с ее реями, бросил малые якоря.

— Цепляйте бушприт за портик юта! — скомандовал господин де Отвиль.

В мгновение ока оба корабля были крепко сцеплены друг с другом. Капитан бросил уже ненужный рупор и еще дымящиеся пистолеты и со шпагой в руке, следуя давней судовой традиции, первым ступил на борт захваченного корабля.

И в тот же момент — используя бушприт, леера, реи, малые якоря, словом, все, что годилось, дабы переправиться на вражескую шняву, — отовсюду, точно перезрелые плоды с раскачиваемой ветром яблони, посыпались матросы «Проворного».

Но тут испанцы, столпившиеся в носовой части судна, внезапно расступились, и все увидели, что за ними стояла каронада, которую они успели развернуть дулом к нападающим. И тотчас же обрушился шквал огня и металла. Добрая половина команды «Проворного», искалеченная, с тяжелыми ранами, полегла на вражеской палубе, среди криков, стонов и проклятий.

Как раз в тот самый момент на «Макарене» появился Дюпарке.

— Все, кто еще жив, за мной! — крикнул он.

Господин де Отвиль оказался неподалеку. Услышав его слова, он расхохотался и проговорил:

— Черт побери, сударь! Кажется, теперь я могу умереть спокойно, есть кому занять мое место!

Тут началось какое-то чудовищное столпотворение, рукопашный бой, напоминавший всеобщую дуэль. Вспышки пистолетов и пушечные залпы чередовались со сверканием клинков — оружия более бесшумного и куда более верного, особенно в руках бывалых матросов.

Топоры без устали рубили головы, ножи распарывали глотки. И господин де Отвиль в этой всеобщей схватке был отнюдь не последним. Он всаживал свою длиннющую шпагу в любую грудь, какая только попадалась на его пути. Жак уже успел вывести из строя пару испанцев и преследовал пытавшегося удрать к складу с боеприпасами третьего, когда вдруг откуда-то из-за груды снастей перед ним вырос настоящий богатырь и, преградив ему путь, воскликнул:

— Защищайтесь, сударь!

Тип был тоже вооружен шпагой, и клинки тут же скрестились. Поначалу, в пылу схватки, Жак даже ничуть не удивился, что противник его говорил по-французски. Лишь немного спустя вдруг пронеслась мысль, как это испанец умудрился в таком совершенстве выучить его родной язык и говорить на нем без малейшего акцента.

И, наотмашь отражая очередной удар нежданного противника, он с насмешкой поинтересовался:

— Черт побери! Уж не предатель ли вы, сударь? Если я угадал, то придется мне как следует постараться, чтобы вы горько пожалели о своем предательстве!

— Предатель?! — с оскорбленным видом переспросил тот. — Эк вас занесло! Нет, сударь, я просто пират. А стало быть, для меня не существуют никакие законы и никакой родины!

— Так ведь я и сказал, что вы предатель! А теперь поглядите, как я расправляюсь с предателями!..

Дюпарке сделал резкий выпад, однако противник с поразительной для его более чем солидного телосложения ловкостью легко увернулся и парировал удар. Но, похоже, слова Жака изрядно вывели его из себя, ибо он в ярости прорычал:

— Вы мне за это заплатите, сударь!

И тут же с таким остервенением ринулся на Дюпарке, что тот вынужден был отступить. Вскоре он обнаружил, что уже прижат спиной к лееру, однако верзила и не думал ослаблять натиск. Совсем напротив. Нацелив прямо на него острие шпаги, он сделал несколько стремительных выпадов, и внезапно Жак почувствовал острую боль в левом плече.

— Благодарю тебя, Святой Ив, мой высочайший покровитель! — с ликующим видом воскликнул предатель. — Похоже, сударь, я вас немного задел? Во всяком случае, я вижу кровь. А теперь я выпущу ее из вас до последней капли!

Жак смертельно побледнел. Удар был таким сильным, а рана оказалась столь болезненной, что он уже не мог двинуть рукой, да и другая, что держала шпагу, слабела с каждой секундой. Он понял, что пропал. В каком-то мгновенном озарении ему вспомнилось, как пару недель назад он уже был в подобном положении, на волосок от смерти, только тогда перед ним стоял виконт де Тюрло. Он напряг все силы, всю свою волю, однако тот, кто назвался Ивом, казалось, не знал усталости и без труда парировал все его удары, впрочем, слабеющие.

Ив громко расхохотался и заметил:

— Знайте, сударь, кто отправит вас к праотцам: мое имя Ив Могила. Вам это будет не без пользы, как и всем прочим, кто посмел говорить со мной без должного почтения. Ибо не родился еще на свет человек, которому бы удалось сделать из меня мартышку и тут же не почувствовать, как у него в брюхе шевелится мой острый клинок! А мне приходилось иметь дело с франтами и почище тебя, мой петушок, да только все они, кто…

Но ему не суждено было закончить фразы. Ибо у него за спиной внезапно появился гардемарин Лапьерьер, держа сломанную шпагу за обрубленный клинок, и изо всех сил огрел его по голове тяжелой рукояткой.

Ив Могила пошатнулся и всем телом рухнул на палубу.

— Вы ранены, сударь? — воскликнул гардемарин. — Ничего, этот подонок дорого заплатит!

И он уж было занес над шеей валявшегося без чувств верзилы то, что именовалось некогда шпагой. Но Жак успел вовремя остановить его порыв.

— Оставьте его, — слабым голосом проговорил он. — Рана моя болезненна, но, надеюсь, не слишком серьезна… Буду вам весьма признателен, если вы сохраните этому человеку жизнь. Он говорил по-французски! Мне хотелось бы узнать его историю…

Ив Могила мало-помалу приходил в себя. Он медленно провел своей огромной лапищей по затылку и нащупал там изрядную шишку величиною с добрый апельсин. Потом с обалдевшим видом стал озираться по сторонам и заметил Жака, рядом с ним гардемарина и наконец свою валявшуюся на палубе шпагу. Но он даже не попытался тотчас же поднять ее. Ему еще потребовалось немало времени, чтобы окончательно прийти в чувство, а победа тем временем была уже на стороне молодцов с «Проворного». Остатки же команды «Макарены» сдавались без всякого сопротивления и с тем большей готовностью, что сами были свидетелями, как у них на глазах из пистолета пристрелили их капитана.

— Подонок! — бросил гардемарин в сторону Ива Могилы. — Никогда не забывай, что ты обязан этому благородному дворянину жизнью!

С большим трудом, пошатываясь, Ив Могила поднялся на ноги.

Потом встал перед Жаком, пытавшимся, судорожно зажав рукой рану, остановить ручьем хлеставшую кровь.

— Вы собираетесь меня повесить? Да лучше уж я пойду на корм рыбам, чем болтаться на рее.

И уж было направился к борту, явно решив броситься в море. Однако Жак мягко остановил его со словами:

— Не спешите, сударь, мне кажется, вы могли бы рассказать мне любопытную историю своей жизни, не так ли?

— Моя история — это моя история, и она не касается никого, кроме меня!

Лапьерьер схватил Могилу за руку и грубо встряхнул его, грозя новым ударом рукоятью шпаги.

— Поостерегись! Ты знаешь, с кем говоришь? Перед тобой губернатор Мартиники. Так что придержи язык!

Могила пожал плечами.

— Мартиники? — переспросил он. — Так я только что оттуда! Что же касается тамошних губернаторов, то много я перевидал их на своем веку, да только не встретил ни одного, который стоил бы больше голубиного помета. Так что плевать я на это хотел!

И, заткнув огромным большим пальцем одну ноздрю, громко высморкался. После чего проговорил:

— К вашим услугам, господа! — И, обхватив руками, словно петлею, шею, добавил: — Я готов, чего тянуть, давайте поскорей, да и дело с концом!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Ив Могила

— Да никто вас не собирается вешать…

Дюпарке уже во второй раз повторял эту фразу, а Ив Могила продолжал глядеть на него все с тем же изумлением. Он упорно не хотел верить своим собственным ушам. По его разумению, человек еще молодой и уже облеченный такой важной должностью, как Жак, и к которому все окружающие обращаются с таким глубочайшим почтением, не мог говорить подобные слова иначе, как желая поиздеваться над ним, Ивом Могилой…

Вот уже десять лет плавал он в тропических водах, и ни разу еще не доводилось ему слышать, чтобы с пиратом, застигнутым с поличным, кончали иначе, как вздернув его на рее.

Жак тоже не спускал с него глаз. Корабельный врач уже промыл его рану, и вправду оказавшуюся совсем неопасной, и перевязал руку, боль в которой по-прежнему не стихала. У него поднялся небольшой жар, но присутствие этого странного пирата на вражеском судне так интриговало, что не терпелось скорее услышать его историю, а потому он попросил немедленно привести его к себе в каюту.

С первого же взгляда он догадался, что этого человека будет не так просто заставить говорить. Ив Могила отличался высоким лбом и густыми бровями. Крупный, мясистый нос был сломан, что придавало ему какую-то странную, искривленную форму. И оттого все лицо приобретало выражение хмурое и даже немного зверское. Рот был толстогубый, а щеки довольно массивные. Ко всем этим и без того впечатляющим особенностям внешности следовало добавить на редкость внушительную фигуру и глубокий шрам, делящий надвое лицо. Его мощная, короткая, сплошь усеянная черными точками шея, широкие прямые плечи, манера ходить, слегка наклоняясь вперед, будто он постоянно толкал перед собою тяжелый плуг, — все это выдавало в нем человека недюжинной, поистине богатырской силы.

На вид Иву Могиле можно было дать лет сорок. Тропическое солнце закоптило его кожу, задубило лоб под стать старой, видавшей виды коже.

— Я хочу, — вновь обратился к нему губернатор, — чтобы ты рассказал мне всю правду. В этом случае, повторяю, тебя никто не повесит. В противном же случае, стоит мне заметить в твоем рассказе хоть одну-единственную ложь, я сам велю вздернуть тебя на бом-брамселе, будешь там развлекать своими небылицами чаек…

Ив Могила как-то сразу нахмурился и с вызывающим видом поинтересовался:

— За что подвешивать-то будете, за большие пальцы, что ли?

— За шею, — для ясности добавил Дюпарке.

— Ага!.. Раз так, маркиз, то это в корне меняет дело… Потому как за пальцы-то я уже висел. Часа два… А дело было на борту одного английского корабля, «Драконом» звали. Возвращался он, значит, из Барбадоса, а мы как раз возьми и окажись в ту пору в Мексиканском заливе… Уж не знаю, случалось ли вам когда-нибудь бывать в Мексиканском заливе или нет… Это место, где назначают свидание пассаты со всего света, и не пожелал бы я вам оказаться на шестьдесят футов под палубой, когда ветер дует в спину и качает, точно старый окорок на деревянной балке! В те времена я плавал еще на «Королевской фортуне», флейте его величества, и уж можете поверить мне на слово, не сыскать было никого, кто бы ловчей меня умел откатывать назад пушку. Вам-то, маркизам, этого не понять…

Резким жестом Дюпарке прервал его излияния:

— Прежде всего, я не маркиз. Называй меня лучше «господин губернатор»…

Ив Могила в замешательстве почесал подбородок.

— Ну, с вами не соскучишься, — заметил он. — Все губернаторы, которых мне довелось встречать, сплошь были маркизы… А даже если и не были, никогда бы не вздернули вас сушиться на рее за то, что вы невзначай присвоили им этот титул. Даже наоборот, довольны были бы до смерти, это уж провалиться мне на этом месте!

— Послушай, ты ведь француз и пират, не так ли?

— Француз — нет. Я, сударь, — бретонец, — возразил Ив. — А вот пират, так это точно, это уж со всем моим удовольствием…

— Но ведь пират непременно преступник…

Могила вдруг как-то резко переменил тон и с неожиданным смирением, указывая пальцем на рану Жака, робко заметил:

— Вижу, вы все еще сердитесь на меня за эту царапину!..

— Да нет, — возразил Дюпарке, — я вовсе не сержусь. И был бы неправ, если бы сердился. Ты дрался честно и, должен признать, оказался сильнее меня. Не будь ты честен в бою и не уложи тебя на месте милейший Лапьерьер, возможно, я и велел бы вздернуть тебя на рее. Но я не могу забыть, что ты пират и оказался на борту вражеского корабля! Моряки не предают, а ты, если я верно тебя понял, служил на королевском флоте и дезертировал…

Ив Могила снова нахмурился.

— Перво-наперво, — проговорил он, — я не позволю вам называть меня предателем. Можете говорить обо мне все, что вам угодно, но только не о моем предательстве. Предупреждаю, стоит вам еще хоть раз произнести это слово, я не на шутку разъярюсь. А если вы не успеете вовремя позвать на помощь, выброшу вас в люк, и будете там развлекать рыбок!

Здоровой рукой Жак вытащил из-за пояса пистолет, которым пользовался при абордаже, зарядил его и положил перед собою на стол.

— Надеюсь, это тебя немного образумит, — проговорил он. — Для меня ты негодяй и разбойник. Настоящий моряк ни за что не продастся врагу!

В ответ Могила громко расхохотался.

— Эк вы распелись, важный господинчик! А вы бы лучше сперва побывали на Антилах! Вот там вы увидите, каков он, наш славный королевский флот! Меня, к примеру, замели однажды ночью в Лорьяне. Заперли все городские ворота, «Королевская фортуна» вот-вот собиралась поднимать якорь, плыть в Карибское море, а команду так и не набрали, вот ночная стража и подбирала всех вроде меня, кто еще шлялся по тавернам… Я был тогда мясником, теперь вам понятно, почему я так ловко управляюсь с ножом?.. Не прошло и двух часов, как меня сделали матросом! Я собирался жениться, моя будущая жена ждала ребенка, я так и не знаю, что с ней стало! Уверен, она прокляла меня! Да что там говорить, тысяча чертей, если я и сам себя не проклял!

— Тебе уже случалось убивать человека?

Ив снова разразился громким хохотом.

— Убить человека?! — проговорил он, немного успокоившись. — Да не одного, а десяток, может, двадцать, а может, и всю сотню. Кого кулаком, кого ножом… Пускал им кровь, как поросятам. Когда дубиной, а часто и просто руками, сдавишь им глотку покрепче, и все дела. Человек, его ведь придушить легче, чем цыпленка…

— Выходит, ты просто убийца?

— Так оно и есть, убийца.

— Ты бретонец и отрицаешь, что француз?

— Я не француз, я бретонец.

— Ты служил в королевском флоте, а я нашел тебя на борту вражеского капера.

— Поосторожней, маркиз. А то вы опять скажете, что я предатель.

— Но ведь ты предал… Что ты делал на этой шняве, когда твое место было на борту корабля его величества Людовика XIII?

— Я был мясником. Что я забыл на борту корабля его величества Людовика XIII, куда меня силком затащили стражники?

— Если я велю тебя повесить, ты попадешь прямо в ад!

— Эк напугали! — ухмыльнулся Могила. — Да навряд ли, господин хороший, в аду будет хуже, чем на борту нашего милосерднейшего величества…

Он замолчал, немного подумал, и в глазах его Жак снова заметил тот странный блеск, который почему-то привлекал его в этом человеке.

— Я собирался жениться, — проговорил Ив, — у меня должен был родиться ребенок, можете вы это понять или нет? Оба они, наверное, уже давно жарятся в аду! Что ж, отправьте и меня туда же, думаю, им это будет даже приятно. Она снова со мной повидается, а он — впервые увидит родного папашу!

— А если я прощу тебя?

— Настанет день, и вы пожалеете об этом!

— Неужели ты еще более отпетый негодяй, чем я думаю?

— Я убийца, сударь, а еще я предатель, и вообще продал душу дьяволу…

— И за сколько же ты сбыл ее лукавому?

— А ни за сколько, задаром отдал. Я умею быть щедрым… иногда.

Дюпарке долго не сводил с него глаз. Положительно, было что-то в этом человеке, который не склонял головы и не угодничал перед ним, что вызывало его расположение, особенно теперь, когда он узнал его печальную историю. Если он и пал так низко, то это не только его вина. Дюпарке порылся за поясом и вынул из кошелька пистоль.

— Послушай, Ив, — с внезапной теплотой в голосе проговорил Жак, — а если я заплачу тебе дороже дьявола, не согласишься ли ты перепродать мне свою душу?

— Тот, кто покупает лошадь, зная, что она кривая, либо дурак, либо ненормальный!

— Но ты ведь, насколько я вижу, вовсе не кривой!

— Да вроде нет, маркиз, и не однорукий…

Жак бросил ему пистоль — золотая монета покатилась по столу и упала к ногам матроса.

— Возьми!.. Вряд ли дьявол заплатил тебе больше…

Ив нахмурил брови, которые, сойдясь на переносице, превратились в одну густую, лохматую полоску. Потом, немного помолчав, разбойник проворчал:

— Вы же сами знаете, я убийца и предатель…

— Ладно, возьми пистоль и забудь об этом. Подними его и оставь себе в память о человеке, которого ты не убил.

Могила опустил голову и посмотрел на блестевшую у его ног монету. Потом поднял глаза на Жака и проговорил:

— Похоже, вы хотите заставить меня пожалеть о многом, что мне довелось натворить… Так что оставьте себе свою монетку, не то, разрази меня гром, я, чего доброго, подумаю, что вы и есть сам дьявол-искуситель собственной персоной.

— Нет, я вовсе не дьявол, — спокойно возразил Жак. — Скажи-ка, а много ли на островах людей вроде тебя?

— Откуда мне знать, — скромно ответил Могила. — Могу только поручиться, что там нет ни одного, кто мог бы потягаться со мной.

— Ты к тому же еще и хвастун.

— Да что вы, сударь, вовсе нет… Был там один. Да только его уже нет…

С этими словами Ив жестом изобразил, будто сворачивает кому-то шею.

— Неужели ты совсем не способен хранить кому-нибудь верность?

— Чего нет, того нет, сударь. Разве что дьяволу…

Свободной рукой Дюпарке изо всех сил стукнул кулаком по столу.

— Что же, в таком случае считай, что я сам дьявол, и поклянись, что будешь подчиняться мне во всем. Поклянись вот на этом пистоле!

Ив нагнулся и поднял с пола монету. Пару раз покрутил толстыми пальцами, будто сомневаясь в ее ценности, но вместо того, чтобы положить ее себе в карман, кинул назад молодому губернатору.

— Что-то вы малость не в себе, губернатор, — проговорил он. — Больно уж вы добренький. Готовы поверить первому встречному. Сразу видно, вам еще никогда не доводилось побывать на Мартинике! Ох, и хватите же вы там лиха!

Жак взял монету и, поджав губы, молча положил ее в кошелек.

Могила же тем временем продолжал:

— Жалко мне вас, господин хороший… Вы вот тут просили меня поклясться вам в верности. Да если бы я даже и поклялся, неужто вы бы и вправду мне поверили? Доверились бы предателю, убийце? Да будет вам, добрейший сударь, зовите-ка лучше своего палача и велите ему намылить веревку… Так-то оно будет лучше для вас, да и для меня тоже! И скажите ему, пусть поторопится, мы с вами и так уже потеряли слишком много времени, и это говорит вам не кто-нибудь, а сам Ив Могила по прозвищу Лефор, или, иначе говоря, Силач! А он, скажу я вам, никогда еще никого не заставлял так долго ждать напрасно… и вот такое бесчестье — уже битых два часа, как вы не даете мне отправить вас к праотцам!..

Дюпарке подошел к богатырю ближе и каким-то бесстрастным голосом поинтересовался:

— И как же звали вашу суженую?

— Мари, — тут же, без всяких колебаний ответил тот.

В какой-то момент Дюпарке показалось, будто он стал жертвой галлюцинации. Голова вдруг пошла кругом. Он повторил:

— Мари?!

— Ну да, — подтвердил Лефор. — Ее звали Мари…

— И ты так и не знаешь, что с ней стало?

— Да нет, откуда мне знать. Могу только догадываться. Она ведь ждала ребенка. А в Лорьяне море берет все, что ему дают, и никогда ничего не возвращает. Должно быть, она бросила туда моего ребенка и стала портовой шлюхой, не при вас будет сказано…

— Но она могла выйти замуж за кого-нибудь другого.

— Кто знает, может, и так… — бесстрастно заметил Ив. — Да ведь только для меня это одно и то же.

Жак подумал о Мари, его Мари, которая теперь выходит замуж за Сент-Андре.

— Послушай меня, Ив Могила, — внезапно проговорил он, — нет, на сей раз ты не будешь повешен. Я велю отпустить тебя на свободу и даже, если ты пообещаешь мне вести себя на борту как полагается, вернуть шпагу, которой ты так ловко управляешься. Тебя высадят на Мартинике. А потом можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Но учти — я там буду губернатором, и малейшая провинность — прикажу казнить тебя без всякого снисхождения.

Великан вдруг весь затрясся, не в силах сдержать волнения. Потом сделал шаг к Дюпарке и, мгновенье поколебавшись, бухнулся перед ним на колени.

— Господин губернатор, — с каким-то невероятным смирением пробормотал он, — признаю, вы сильнее меня. Я никогда не боялся смерти, а потому никому еще не удавалось одержать верх над Лефором угрозами. Тысяча чертей! Вы попросили, чтобы я хранил вам верность, и нашли единственные слова, которые могли убедить такого закоренелого негодяя! В верности не клянутся, ее доказывают на деле! Можете отрубить себе обе руки и вернуть мне мою шпагу, это будет одно и то же! Видит Бог, на Мартинике вам еще понадобится такой человек, как я!

Дюпарке посмотрел в голубые глаза великана и проговорил:

— Я верю тебе.

— Пока буду жив! — был ответ Могилы.

Жак снова вытащил из-за пояса кошелек и бросил его пирату.

— На, держи, — проговорил он. — Пойди поиграй! Развлекись немного… Но не забудь, что отныне ты можешь рассчитывать на мою снисходительность меньше, чем кто бы то ни было другой на этом свете.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Мартиника

Неожиданно море стало серым. Неглубоко, почти на поверхности воды, куда ни посмотри, повсюду плавали пучки желтоватых, усыпанных небольшими шариками, водорослей, и местами их было так много, что они скрывали воду, а когда со всех сторон облипали корпус «Проворного», создавалось такое впечатление, будто корабль плывет не по воде, а по какому-то топкому болоту.

Это было Саргассово море, и оно возвещало, что уже совсем близко тропики.

Сидя в своей каюте, Дюпарке вновь и вновь задавал себе вопрос: почему, по какому такому странному наитию пощадил он человека, носящего столь зловещее имя — Ив Могила? С чего вдруг эта необъяснимая снисходительность к пирату, по которому явно давно уже веревка плачет, который упрямо выказывал полное отсутствие какой бы то ни было веры или морали и которому были явно чужды даже малейшие угрызения совести?! Связываясь с этаким субъектом, не обрекал ли он себя в будущем на неизбежные и весьма горькие разочарования?

Но Жак утешал себя мыслью, что, если уж и возникнет желание, он всегда посадит его на первый же проходящий мимо корабль и отправит во Францию или куда-нибудь еще.

Дюпарке как раз был погружен в эти невеселые размышления, когда дверь его каюты неожиданно приоткрылась и в проеме показалась высоченная, внушительная фигура, которая не могла принадлежать никому другому, как Иву Могиле по прозвищу Лефор. Тот робко огляделся по сторонам, явно желая удостовериться, что Жак один и он его не потревожил.

Дюпарке резко обернулся. Увидев силача, он сразу нахмурился и проговорил:

— Что тебе надо? Что за манеры? Кто разрешил тебе входить ко мне без приглашения?

— Прошу простить меня, господин губернатор, — ответил Лефор, решительно входя в каюту и ногой захлопывая за собой дверь. — Да только мне подумалось, чем скорее я отчитаюсь перед вами насчет этого порученьица, тем лучше.

На лице Ива играла странная, довольная улыбка. Жак заметил, что в руках, крепко прижимая к груди, он держал какой-то объемистый, завернутый в плащ сверток.

— Что это у тебя там?

Вместо ответа Могила положил сверток на стол, потом отступил на пару шагов назад, дабы подчеркнуть почтительное расстояние, отделяющее его от губернатора.

Не решаясь притронуться к свертку, Жак внимательно изучал его взглядом. Он был заинтригован и в то же время раздражен беспардонными повадками человека, которого спас от виселицы.

— Ну так что? Ответишь ты мне или нет? — снова сухо поинтересовался Жак.

По-прежнему не отвечая, Лефор как-то смущенно потупился. Потом вынул из-за пояса кошелек, что пару часов назад дал ему Дюпарке, бросил его подле свертка на стол и воскликнул:

— Тысяча извинений, ваше превосходительство, совсем забыл про кошелек…

— Черт побери! — выругался Жак. — Да объяснишь ты мне наконец или нет?

— А что тут объяснять, ваше превосходительство, вы же сами вручили мне давеча этот мешок с монетами, ведь так?

— Не спорю, так оно и было…

— А разве вы дали мне эти деньги не для того, чтобы я извлек из них доход?

— Что за чушь?!

— А как же еще? Я ведь теперь, ваше превосходительство, отдал себя в полное ваше распоряжение… А если уж Могила кому-то предан, то, честное слово, это по гроб жизни, никак не меньше! И мне, ваше превосходительство, не придется повторять два раза, я ведь понимаю все с полуслова. Так вот, с этим мешком, набитым вашими монетами, я сразу спустился на палубу, потом пошел на бак и собрал матросов… Ну и спросил их, этих парней, которые только что доверху набили себе в Бордо карманы: «Кто из вас сможет выиграть в ландскнехт у Ива Могилы?» Поначалу-то, господин губернатор, я прикинулся дурачком и, чтобы они мне поверили, проиграл половину ваших монет…

Лоб Жака все больше и больше хмурился. Он начал понимать, о чем идет речь, и, уже догадываясь, что собирается поведать ему Лефор, почувствовал, как им овладевает тревога.

— Ну и что же дальше? — тем не менее справился он.

— А дальше, ваше превосходительство, — скромно потупившись, продолжил Ив, — дальше я выиграл. Я выиграл почти все, что было у галисийцев… Я сказал, у галисийцев, потому что с шотландцами, к примеру, этот номер ни за что бы не прошел: всем известно, что вытащить у них из кошелька монету потруднее, чем вызволить заключенного из Бастилии. Вот выигрыш, ваше превосходительство. Я не взял себе ни пистоля!

Дюпарке вдруг стало так смешно, что у него мигом пропало всякое желание отчитать силача.

— Выходит, — проговорил он, — ты вообразил, будто я дал тебе горсть монет, чтобы ты обобрал этих бедолаг?

— Пресвятая Дева, а зачем же еще?! — не без смущения осведомился Ив, мало-помалу понимая, что губернатор куда меньше доволен его подвигом, чем он ожидал.

— Надеюсь, ты, по крайней мере, играл честно?

— Не понял, ваше превосходительство, что вы имеете в виду под словом «честно»? Вы доверили мне дело. А отныне все ваши желания для меня закон. И уж, можете поверить, я из кожи вон вылезу, но все будет выполнено. А уж как, это мое дело, разве не так?

Дюпарке с минуту подумал, потом вдруг принял решение.

— Так, а теперь забери это все, — приказал он. — Оставь себе золото, оно твое. И я знать не желаю, каким манером тебе удалось его выиграть…

Лицо у Лефора сразу вытянулось.

— Вы что, — грустно переспросил он, — и вправду не хотите взять эти деньги?

— Оставь их себе, они пригодятся тебе на Мартинике.

Нехотя Ив аккуратно снова завернул в плащ свой сверток и взял его в руки.

— Можешь оставить себе и кошелек, — добавил Жак.

— Благодарю вас, ваше превосходительство…

Могила было открыл рот, будто собираясь еще что-то сказать, но в этот самый момент вдруг протяжно загудел рожок. Дюпарке вздрогнул от неожиданности.

— Что там случилось?

Ив улыбнулся.

— Пересекаем экватор, — пояснил он. — И если вы, ваше превосходительство, делаете это впервые, то вам предстоит крещение Нептуна.


Выйдя на палубу, Жак не узнал ни «Проворного», ни членов экипажа.

На верхней палубе, в кресле, обтянутом малиновым бархатом, словно на троне восседал какой-тоседовласый старец и лениво теребил рукою белоснежную бороду, шелковистыми волнами ниспадающую ему до самых колен. Вокруг него стояли четверо приближенных, тоже не менее почтенного возраста и вооруженные трезубцами, придававшими немного свирепый вид. Повсюду, от бака до юта, вместо матросов, что обычно сновали взад-вперед, важно разгуливали какие-то знатные господа, чьи богатые одежды заставили бы позавидовать даже придворных вельмож.

Жак тотчас же узнал эти богато изукрашенные золотым шитьем камзолы и короткие бархатные штаны — он помнил, как они грудой лежали в сундуках после победы «Проворного» над «Макареной» — и не смог сдержать смеха, видя этих суровых, беспощадных моряков, разряженных в трофеи, доставшиеся им от поверженного противника.

Заметив капитана Жерома де Отвиля, которого, судя по выражению его лица, явно ничуть не меньше развлекало зрелище галисийцев, шотландцев и басков, напяливших на себя эти нелепые одежды, Жак тут же поспешил к нему.

— Господин губернатор, — обратился к нему капитан, — сейчас вы будете иметь честь предстать пред очи самого Нептуна. Мы как раз только что вошли в его владения, и он, как вы можете сами убедиться, оказал нам честь и почтил своим визитом.

И он указал рукою на старца, что восседал в кресле на верхней палубе.

— Если не ошибаюсь, — со смехом ответа Жак, — это божество воплотилось в облике гардемарина Сарра де Лапьерьера, не так ли?

— Вы совершенно правы, господин губернатор, и теперь вам предстоит принять из его рук крещение… Позвольте предупредить вас, сударь, что это не просто забавная церемония, но и ритуал, к которому следует относиться вполне серьезно. Я бы советовал вам всецело отдаться воле Нептуна, ибо вы ведь полагаете надолго остаться в его владениях. А все, кто не подчиняется его законам, рано или поздно становятся жертвами его праведного гнева. Впрочем, вы и сами в этом убедитесь, когда немного поживете на островах…

— Я готов, сударь, — был ответ Жака.

Он совсем уж было собрался оставить капитана, дабы пасть ниц пред Нептуном, добровольно присоединившись к этой забавной комедии, но тут господин де Отвиль остановил его со словами:

— Кстати, господин губернатор, я хотел бы поговорить с вами об одном деле, которое, возможно, еще не достигло ваших ушей. Речь пойдет о человеке, которому вы столь великодушно сохранили жизнь. Некоем Иве Могиле…

— Ах, вот как! — изображая изумление, воскликнул Жак. — И что же он такое натворил?

— Вы спрашиваете, что он натворил? Да ни больше ни меньше как отнял призовые деньги у доброй половины моих матросов! Нынче не сыскать уже ни одного галисийца, у которого в кошельке остался бы хоть один пистоль! Достопочтенный господин Могила дочиста обыграл их в карты!

— И, как я смею догадываться, вашим галисийцам это пришлось не по нраву, не так ли?

— Еще бы! Вот они и явились ко мне с жалобой. Одни требовали ни больше ни меньше как просто выбросить его за борт, другие были согласны привязать его к фалу и трижды обмакнуть в море, пониже киля. Мне с трудом удалось их утихомирить!

— Кто-нибудь заметил, что он мошенничал?

— Насколько мне известно, нет. Думаю, если бы мои ребята поймали его за руку, они не стали бы терять времени и интересоваться моим мнением на этот счет. А ваш человек уже давно бы кормил акул… Однако считаю своим долгом поставить вас в известность об этом происшествии, ибо этому достопочтенному Силачу, как вы изволите его величать, могут грозить весьма серьезные неприятности. Галисийцы, они непременно захотят отомстить!

— Господин капитан, — степенно возразил Жак, — думаю, мой человек, как вы изволили его величать, вполне в состоянии защитить себя без посторонней помощи. Кроме того, позволю себе заметить, что если уж ваши галисийцы так дорожили своим золотом, то им никак не следовало доверять его риску карточной игры. Представьте, если бы им случилось выиграть, а не проиграть все, что перекочевало теперь в кошелек Лефора, — сомневаюсь, чтобы они согласились вернуть ему проигранные монеты. А вообще, сударь, раз никто из них не в состоянии подтвердить, будто Ив выиграл нечестным путем, не вижу, на что им жаловаться… Как и не могу осудить поведение моего человека!

— Ах, сударь! — извиняющимся тоном воскликнул господин де Отвиль. — Я рассказал вам все это, только желая поставить вас в известность, и не имел в виду ничего другого. Единственно, чтобы избежать нежелательных инцидентов между Лефором и своей командой.

— Как только мне представится возможность, я намерен незамедлительно переговорить с ним и запретить ему отныне даже прикасаться к картам…

В тот самый момент к ним подошел отец Теэнель. Почтительными жестами поприветствовав капитана и губернатора, он обвел взглядом море и промолвил:

— Только вы один, сударь, будете удостоены нынче крещения Нептуна. Вы единственный человек на борту, кто еще никогда не пересекал экватора.

— Я готов, святой отец, — повторил Жак.

— Я буду вашим крестным отцом, — добавил иезуит.

— Благодарю вас за честь, святой отец…

Тем временем прогуливающиеся с царственным видом сеньоры, неловко подражая повадкам придворных, уже расставляли вдоль леера бочки с водой. Другие обливали палубу мыльной водой и даже сами, зная о подвохе, с трудом умудрялись сохранять равновесие… Однако все эти приготовления проводились степенно и в полном соответствии с каким-то весьма церемонным этикетом. Они то и дело отвешивали друг другу почтительнейшие поклоны, приседали в глубочайших реверансах и срывали с голов обильно украшенные перьями шляпы, подметая в приступах куртуазности палубу их полями и украшениями.

Наконец по обе стороны прохода, по которому предстояло шествовать Жаку с его крестным отцом, образовалась живая изгородь. Все прекрасные карнавальные сеньоры, которые только что наполняли бочки и намыливали палубу, напустили на себя суровый вид и размахивали, словно скипетрами, самыми неожиданными и невообразимыми предметами. Один держал в руке на манер алебарды обыкновенный гарпун, а другой старую метлу из гальюна.

Когда Дюпарке приблизился к окруженному верной свитой Нептуну, все дружно в приветственном жесте простерли к нему руки.

Оказавшись в нескольких шагах от наряженного морским божеством гардемарина Лапьерьера, Дюпарке остановился.

Тут один из четверки приближенных к божеству, опершись на ярко раскрашенный трезубец, воскликнул:

— Приблизься и внимай!

Жак с улыбкой повиновался приказанию. А отец Теэнель прошел вперед, будто стараясь защитить его своим телом.

— С вашего позволения, господин, — зычным голосом, так, чтобы было слышно всем, продолжил человек с трезубцем, — с вашего позволения, осмелюсь представить вам человека, который желает переступить порог царства Нептуна. Какое имя избрали вы себе для пребывания в этом царстве?

— Валиан! — голосом, ничуть не менее звучным, чем у приближенного Нептуна, ответил иезуит.

— Превосходно! А теперь, Валиан, извольте ответить на мои вопросы. Случалось ли вам когда-нибудь пьянеть от одной кружки пива?

— Никогда! — ответил Жак.

Нептун с силой ударил скипетром о подлокотник своего трона и воскликнул:

— Кто это там завел разговор про пиво? Слышать не хочу о пиве! Принесите-ка мне лучше пинту доброго рому! Да поживей! Вы что, не слышали? Пинту рома!

— И мне тоже! — завопил один из почетной свиты. — По пинте на брата! Вы когда-нибудь видели, чтобы человек вещал именем Нептуновым с пустой кружкой в руке?!

Подчиняясь забавной комедии, Дюпарке обратился к оказавшемуся поблизости одному из маскарадных сеньоров и приказал:

— Ступайте-ка и принесите бочонок рома, я угощаю!

— Браво! — заорал Нептун. — Вот это по-нашему! Сразу видно, что имеешь дело с настоящим подданным моих владений. Да одних только этих слов вполне достаточно, чтобы настежь открыть перед вами все двери тропиков!

Нарядный вельможа не заставил повторять приказания и поспешил к камбузу. Однако в спешке совсем позабыл о намыленной палубе и, не успев сделать и пары шагов, поскользнулся и грохнулся на спину, вызвав взрыв хохота. Остальные сеньоры тут же подхватили его за руки и за ноги.

— Окунуть его в бочку! — закричал Нептун. — Трижды окунуть в бочку этого недостойного подданного моих владений! Только отпетый негодяй может упасть, когда его посылают за бочонком рома! А если бы он уже возвращался назад? Подумайте, что могло случиться с нашим ромом в руках этого мерзавца?!

— В бочку! — дружно, в четыре глотки подхватили почетные советники.

И сеньоры, державшие незадачливого собрата, трижды высоко подняли его над головами и глубоко опустили в бочку, однако вода оказалась подкрашена, и бедняга вышел после этой экзекуции весь сплошь вымазанный зеленой краской, чем вызвал веселые возгласы всех присутствующих, не исключая Дюпарке и отца Теэнеля.

Тем временем другой сеньор отправился в камбуз и тотчас же вернулся оттуда с бочонком, который был немедленно открыт. Вслед за тем, не теряя времени, стали разливать живительный напиток по кружкам.

— Я нарекаю тебя Валианом! — воскликнул Нептун. — Никто еще до тебя не был так достоин носить это благословенное имя, и я воздаю должное стараниям твоего крестного отца!

Ром лился рекою, и бочонок был уже почти пуст, когда вдруг с юта донеслись крики и ругательства, какие только существуют на всех языках мира.

Жак ни на минуту не усомнился, что спиртное разбудило в матросах дремлющие страсти. И пожалел о своей щедрости. Среди команды наступило минутное замешательство, однако матросы поняли, что происходит, куда быстрей, чем офицеры, отец Теэнель и даже сам Жак. И все вместе, толпой бросились было к юту. Они так спешили, что первые поскользнулись на намыленной палубе и упали, на них стали валиться другие, и пару минут матросы, скованные непривычными придворными нарядами, запутавшись в кружевах, взад-вперед катались по палубе, пока им наконец с большим трудом не удалось кое-как подняться на ноги, являя взорам обалдевшего Нептуна зрелище самой живописнейшей кучи малы, какую только может нарисовать воображение.

К счастью, Жаку удалось удержаться в стороне от этой неразберихи. И он, опередив матросов, раньше добежал до юта, застав там сцену, которой и опасался более всего, — при всем своем драматизме в ней было изрядно и комедии.

Ива Могилу явно вываляли в дегте, он был чернее любого родившегося на экваторе негра. И чем больше он размахивал руками, тем больше размазывал деготь по своему дородному телу. На лице его виднелись лишь два бешено вращающихся вытаращенных глаза да широко разинутый рот, из которого непрерывным потоком извергались самые отборнейшие проклятья. Вокруг него с видом, не предвещавшим ничего хорошего, толпились шесть-семь галисийцев, разряженных испанскими грандами, в надетых набекрень широкополых фетровых шляпах с перьями.

Жак успел заметить, что матросы мало-помалу приближались к Силачу, но тот, непрерывно размахивая огромными ручищами, все-таки умудрялся держать их на почтительном расстоянии и не переставая ругался:

— Холера вас задуши, только дайте мне шпагу! Пусть кто-нибудь даст мне шпагу или какой-нибудь ножик, и я разрублю вас, подонки из подонков, на такие мелкие кусочки, что их можно будет продевать в игольное ушко! Ну что, канальи! Кто первый? И я размозжу ему башку, как старую тыквенную калебасу, а для этого мне не нужно ничего, кроме вот этой самой руки, и не думаю, чтобы ваш капитан слишком уж сильно затужил. Ему же лучше: одним трусливым подонком на корабле больше, одним меньшие — невелика потеря, тем более что один Могила стоит сотни дармоедов вашего калибра.

Один из нападавших, тот, что посмелее, нагнулся с намерением схватить Лефора за ноги и опрокинуть на палубу, что дало бы возможность остальным наконец-то свести с ним счеты. Однако Ив с быстротой молнии — несмотря на то, что липкий деготь изрядно стеснял его движения, — обрушил ему на голову мощный кулак, чем надолго вывел из строя. Галисиец, который оказался крепким, мускулистым парнем не ниже шести футов и пяти дюймов ростом, кубарем покатился по палубе, словно плохо закрепленная бочка в штормовую погоду.

Ив свирепо осклабился.

— Так, одним меньше! — объявил он. — Когда вы все пройдете через мои руки, я разорву вас собственными зубами, а из костей сделаю себе ожерелье и вдобавок получу награду от капитана за то, что избавил его от таких никчемных негодяев, как вы…

— Схватить этого человека!

Жак обернулся и, заметив господина де Отвиля, тотчас же понял, что Лефор несколько поторопился, предугадывая чувства капитана в отношении его персоны.

— Схватить этого человека! — вне себя от гнева повторил господин де Отвиль. — А если он посмеет оказать сопротивление, пристрелить на месте!

Услышав это приказание, Ив совсем впал в неистовство. Крепко сжав кулаки, он сделал резкий прыжок вперед, и всем преследователям, которые явно не ожидали этакой прыти, пришлось сразу отступить назад — кроме двоих, которые, последовав примеру своего товарища, покатились по палубе, пока не застыли с раскинутыми руками.

— Пристрелить его на месте! — снова заорал господин де Отвиль.

Ив разразился каким-то диким, нечеловеческим хохотом.

— Ах, пристрелить?! Это кого же, позвольте вас спросить?! — проорал он. — Если вы, сударь, имеете в виду Ива Могилу, то вам придется горько об этом пожалеть! Никогда еще под небом тропиков никому не удавалось безнаказанно оскорблять Лефора, и вы вскорости сами в этом убедитесь, потому как он сам вам это и обещает! Ну-ка скажите своим подонкам, чтобы они подошли ко мне поближе! Да вы и чихнуть-то не успеете, как я уже выброшу их за борт — если, конечно, у них хватит храбрости не воспользоваться мушкетами или пистолетами, то, клянусь честью, господин капитан, вам самому придется карабкаться по снастям, чтобы хоть как-то управлять своим опустевшим кораблем!

Не дожидаясь ответа господина де Отвиля, Жак устремился вперед, протиснулся сквозь толпу матросов, которые уже окружали Ива плотным кольцом, и в одиночестве шагнул к человеку, которого взял под свою защиту.

— Молчать! — приказал он ему. Потом, обернувшись к матросам, добавил: — А вы назад! Это мой человек, и всякий, кто посмеет поднять на него руку, будет иметь дело со мной!

Ив как-то сразу успокоился. В полном недоумении он уставился на Дюпарке, не в силах понять, что заставило губернатора снова взять его под свою защиту.

— Что здесь произошло? — осведомился Жак.

Лефор понуро опустил голову и ответил:

— Вы только поглядите на меня, ваше превосходительство! Разве в таком виде подобает быть вашему покорному слуге? Эти негодяи напали на меня, когда я спал, и окунули в бочку с дегтем. Я чуть не задохнулся… А потом попытались выкинуть за борт, и, не будь я Ивом Могилой, я бы уже давно стал покойником… И вот после всего этого я слышу, что капитан их еще и защищает!.. Так что если вы, ваше превосходительство, позволите мне действовать, то не успеете и перекреститься, как я отправлю всех этих подонков кормить акул!

— Заковать негодяя в кандалы! — решительно приказал господин де Отвиль.

Тут Дюпарке шагнул в сторону капитана.

— Сударь, — обратился он к нему тоном весьма суровым, но и не лишенным еще куртуазности, — должно быть, вы не расслышали, что я только что сказал. Этот человек служит мне, и никто не посмеет даже пальцем его тронуть. Он оказался жертвой недостойной шутки, и если вам угодно найти виновных, то искать их следует среди ваших матросов. Покорнейше прошу вас оставить этого человека в покое, в противном случае вам придется ответить за это, едва вы ступите ногой на землю Мартиники!

Господин де Отвиль пожал плечами, подал знак матросам, которые тотчас же стали расходиться, а сам, не прибавив и слова, пошел прочь.

Тогда Жак снова обернулся к Лефору.

— Ступай помойся, — приказал он ему. — Я было хотел заставить тебя вернуть выигранные деньги, но теперь можешь оставить их себе. Это возместит твои убытки.

— Ваше превосходительство, — заговорил тут Лефор, — вы уже во второй раз спасаете мне жизнь. И вы увидите, что Могила не какой-нибудь неблагодарный!


«Проворный» долго плыл по изумрудному морю, пока наконец не бросил якорь у форта Сен-Пьер.

Уже свернули и сложили на леере паруса, и Лефор, стоя подле Дюпарке, вглядывался в остров, где ему предстояло жить.

Стены форта купались в ярких солнечных лучах. На набережной быстро собиралась толпа местных жителей. Поначалу они было перепугались, уж не пожаловали ли к ним английские пираты, но быстро разглядели на мачте флаг с золотыми геральдическими лилиями и с нетерпением ждали новостей, которые привез им корабль из Франции.

Справа и слева от голой, серой, бесплодной горы простирались самые прекрасные и плодородные плантации острова. Можно было различить квадратные лоскутки, засаженные вывезенными из Аравии кофейными деревьями, с узловатыми, гибкими ветвями, усеянными темно-зелеными, блестящими, продолговатыми, заостренными на концах и трепещущими на ветру листочками, в пазухе каждого из которых красовался букетик белоснежных цветков. Виднелись посаженные в шахматном порядке кустики хлопка; участки плантаций какао; растения, недавно завезенные сюда евреем по имени Бенжамен Дакаста. Это были кустарники со стволами, покрытыми рыжеватой корой, и с крупной листвой, среди которой выделялись совсем молодые листики, похожие на нежно-розовые цветы и контрастирующие с длинными, загнутыми желтоватыми плодами, заставлявшими сгибаться под своей тяжестью хрупкие, ноздреватые ветки.

Кое-где по склонам горы каскадами ниспадали реки. С борта «Проворного» они были похожи на длинных серебристых змей. Это был пейзаж величественный и в то же время дикий, в чьем создании рука человека явно сыграла не последнюю роль, однако невозможно было бы отрицать, что природа с благосклонной терпимостью помогала ему в этом. Она послушно позволяла управлять собою, обуздывать и укрощать…

Жак не ожидал увидеть ничего подобного. Внезапно он представил себе, насколько придется ему на этой земле изменить своим привычкам, как часто придется делать над собой насилие, дабы заставить забыть сладостные мгновения, проведенные с братом и друзьями во Франции. Однако он был счастлив надеяться, что по крайней мере здесь уже ничто не будет напоминать ему о Мари.

Капитан тем временем уже отдал приказ спускать на воду шлюпки. И сам подошел к Жаку, предлагая ему сесть в одну из них.

Дюпарке сделал знак Лефору пройти вперед, а сам склонился перед моряком.

— Покорнейше благодарю вас, сударь, — любезно проговорил он, — за все заботы, какими вы окружили меня во время этого плавания.

Господин де Отвиль ответил поклоном. В этот момент появился и отец Теэнель.

— Мы поедем в одной шлюпке, — сообщил он молодому губернатору.

— Прошу вас, святой отец, — предложил Жак, пропуская его вперед.

Иезуит послушно прошел к борту и ступил на висящий над водой веревочный трап, по которому уже спустился Лефор. Силач почтительно подставил благочестивому отцу руки и, словно ребенка, заботливо усадил его на скамейку.

Потом к ним с проворством присоединился Дюпарке, и шлюпка отошла от борта корабля.

Не успела лодка коснуться дна, как сидевшие на веслах матросы сразу спрыгнули в воду и волоком потащили ее по песку.

Тотчас же от толпы отделились несколько человек, направляясь навстречу путешественникам.

Жак представился тому, кто оказался ближе всех. В ответ он почтительно склонился перед Дюпарке со словами:

— Господин губернатор, пару дней назад сюда заходил один фрегат из Дьепа, «Сильный», и мы были уже предупреждены о вашем скором приезде. Генерал-губернатор Наветренных островов, господин Лонгвилье де Пуэнси намеренно отложил свое возвращение на остров Сен-Кристоф, чтобы иметь честь лично встретиться здесь с вами…

— Отлично, сударь. С кем имею честь?

— Дворянин Дювивье, судья по гражданским и уголовным делам, к вашим услугам.

— Не сочтите за труд проводить меня к господину де Пуэнси.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Первое знакомство с колонией

Лонгвилье де Пуэнси сменил на посту генерал-губернатора Наветренных островов самого Белена д’Эснамбюка. Свою резиденцию он обосновал на острове Сен-Кристоф, одна из частей которого, согласно договору о разделе, подписанному д’Эснамбюком и капитаном Томасом Уорнером, принадлежала англичанам.

Господин де Пуэнси как раз оказался в форте Сен-Пьер, когда там бросил якорь «Сильный». Узнав о недавнем назначении губернатора острова и о том, что новый губернатор — человек молодой и к тому же племянник его предшественника, он отсрочил свой отъезд, дабы немедленно познакомиться с новым правителем.

За то время, что он жил на островах, господин де Пуэнси уже успел привыкнуть к повадкам авантюристов всякого толка, окружавших его в этих краях. С гибкостью и проницательностью он сумел прочно утвердить свою власть. Невзирая на королевские указы, он защищал корсаров и даже пиратов, ибо прекрасно сознавал, что без них французские колонии в Америке быстро перейдут в руки англичан и к тому же именно благодаря этим морским «птицам» многие острова получают продовольствие и не умирают от голода.

Готовясь к встрече с Диэлем Дюпарке, он облачился в свое придворное платье и предстал пред юным губернатором в широкополой шляпе из кастора, над которой торчком стоял плюмаж, прикрепленный вместо бриллианта огромным самоцветом. Камзол его был сшит из пяти наложенных друг на друга слоев тафты, а поверх красовался круглый воротник из двух рядов кружев; штаны были из пунцового фриза, а сапоги на высоких каблуках с золочеными шпорами, были вдобавок ко всему, снабжены до самых ступней разрезами а-ля Помпиньян, открывающими взорам бледно-алые шелковые чулки и розочки из лент, болтавшихся у него под коленками, как и на корсете камзола, нарукавниках, локтях и рукоятке шпаги.

Он был небольшого роста, с живыми глазами и носил эспаньолку и усы, прозванные «пучиной любви».

Когда Дюпарке вошел в комнату, он поднялся со стоявшего подле окна высокого кресла, откуда наблюдал за оживлением в Сен-Пьере, вызванным прибытием «Проворного», и пошел навстречу почтительно склонившемуся перед ним молодому губернатору.

— Я ждал вас, сударь, — обратился к нему он. — Рад познакомиться с вами, ибо много слышал о вас от капитана «Сильного».

— Весьма польщен, сударь, — ответил Жак.

— В самом деле, — вновь заговорил господин де Пуэнси каким-то бесстрастным голосом и с резкостью, которая не укрылась от внимания Дюпарке, — капитан рассказал мне немного о вашей истории. Насколько я понимаю, это в известной степени неповиновению королю вы обязаны столь высокой должностью? Правда ли, будто вам пришлось провести некоторое время в Бастилии?

— Разумеется, так оно и было. А что, вы видите в этом что-нибудь предосудительное?

— Никоим образом! Вы скоро сами увидите, что немалая часть обитателей наших островов провела в тюрьмах куда больше времени, чем на воле. Правда и то, что по большинству из них давно плачет виселица… и рано или поздно, коль не утонут сами, там они заканчивают свои дни!

— Не знаю, сударь, какой конец вы предпочли бы для себя, — возразил Жак, — что же касается меня, то надеюсь покончить счеты с жизнью со шпагою в руке, как и положено достойному дворянину.

— Не кипятитесь, сударь! Нам как раз нужны здесь люди, готовые на все, и особенно — биться с оружием в руках. Ведь, защищая свою жизнь и свое имущество, они защищают и нашу колонию. Насколько мне известно, вы были назначены губернатором Мартиники по протекции маркиза де Белиля, не так ли? Надеюсь, ваш покровитель просветил вас обо всех трудностях, какие ожидают вас на этом поприще?

— Я имею честь пользоваться доверием господина Фуке и надеюсь, что смогу оправдать его доверие.

— Могу ли я позволить себе дать вам один совет?

— Я весь внимание, сударь.

— Остерегайтесь своего окружения. Вы непременно станете объектом интриг, если не настоящих заговоров. Даже сами колонисты и те станут вашими врагами. Сколько бы вы ни старались делать для их блага, они все равно будут думать, что этого недостаточно. И я настоятельно рекомендовал бы вам держать в ежовых рукавицах Суверенный совет и таких знатных господ, как господин де Лауссэ и господин Левассер, — уж они-то непременно попытаются потягаться с вами во власти и влиянии на острове.

— Благодарю вас, сударь.

— Я предостерег вас, сударь, единственно из дружеского расположения, кое питаю к вашему дядюшке. А засим позвольте пожелать вам удачи…

Когда Жак вышел от генерал-губернатора, он не знал, что и подумать об этой краткой беседе. Он был обижен его грубой откровенностью, хоть и знал заранее, что его советы окажутся ему отнюдь не бесполезны. Тем не менее он не чувствовал к этому человеку ни малейшей симпатии. И подозревал, что достаточно совсем немногого, чтобы они сделались настоящими врагами. Однако отогнал прочь все заботы и отправился на поиски Ива Могилы, которого нашел перед воротами в форт, где он в окружении сгорающих от любопытства колонистов расписывал достоинства молодого губернатора.

Уже направившись в его сторону с намерением положить конец этим словоизлияниям, он вдруг увидел, как к нему торопливой походкой спешит Жером де — Сарра, сеньор де Лапьерьер — тот самый гардемарин, что поначалу повел себя столь неучтиво, а потом на празднике по случаю церемонии пересечения экватора изображал на «Проворном» Нептуна.

Не сомневаясь, что молодой человек имеет сообщить ему нечто важное, Жак тут же замедлил шаг.

Лапьерьер едва переводил дыхание.

— Сударь, — обратился он к Дюпарке, — я хотел бы попросить вас об одной милости, но, боюсь, вы еще не простили мне моей выходки, какую я столь неосмотрительно позволил себе в Бордо.

— О милости? — с удивлением переспросил Жак. — Какой же, сударь?

— Полагаю, господин губернатор, вы еще не успели полностью укомплектовать себе офицерский штаб, я знаю, вам понадобятся опытные моряки и артиллеристы. Я прошел хорошую школу и буду счастлив, если вы возьмете меня служить вашей персоне.

— Вы готовы покинуть «Проворный»?

— С вашего разрешения, сударь.

Жак долгим, оценивающим взглядом с ног до головы окинул гардемарина, немного подумал, потом проговорил:

— Согласен, сударь. Ступайте, уладьте свои дела с господином де Отвилем и после обеда возвращайтесь ко мне. Я назначаю вас своим помощником, будете вице-губернатором.

— Вы не пожалеете об этом, сударь!



ЧАСТЬ ВТОРАЯ Мари де Сент-Андре

ГЛАВА ПЕРВАЯ Более чем через год до Мари доходят первые вести о губернаторе Мартиники

— Но это правда, святой отец, — уверяла мадам де Сент-Андре, — завтра мы покидаем Париж. И я вполне счастлива. Вот уже больше года как я жду не дождусь этого часа.

Отец Дютертр покачал головой с видом человека, отказавшегося от надежды переубедить своего собеседника. Но все-таки заметил:

— Ах, мадам! Вы говорите, что с радостью отправляетесь жить на острова! Мне жаль рассеивать ваши иллюзии! Но как жестоко вы заблуждаетесь, думая о жизни, которая ждет вас там! Не прошло и двух месяцев, как я был там в последний раз, и вскорости мне придется вновь повторить это путешествие. Послушайте, здесь вы наслаждаетесь всеми удобствами городской жизни, муж балует вас, боготворит, исполняет все ваши прихоти. Желаете куда-нибудь съездить — карета с лошадьми тотчас же к вашим услугам, желаете развлечься вечером — вас повсюду сопровождают ваши лакеи… А ведь там вам придется ходить пешком или скакать верхом по землям, которые здесь даже трудно себе вообразить. Солнце палит так нещадно, что в пару недель доконает и существо много закаленнее вас. По вечерам и думать нечего выйти из дому, ведь господин де Пуэнси теперь направо-налево раздает патенты на плавание, и Сен-Пьер превратился в место встречи всякого рода висельников и проходимцев, карманников и бродяг, которые не могут более промышлять в Париже и отправляются туда, чтобы сделаться пиратами. Вряд ли вам хоть раз представится там случай потанцевать на балу. Ведь если какой-нибудь колонист и устраивает праздник, вам придется проделать двухдневный путь верхом, чтобы добраться туда, и столько же, чтобы вернуться домой…

С лица Мари де Сент-Андре по-прежнему не сходила улыбка. Она не верила ни одному слову из того, чем пугал ее добрейший святой отец. Она уже давно приняла решение, и ничто не могло свернуть ее с избранного пути.

— Поверьте, дитя мое, я далек от желания рассеивать ваши иллюзий, но подумайте хотя бы о том, что, когда вы прибудете в Сен-Пьер, у вас даже крыши над головой не будет! Может, через недельку-другую у вас и появится какая-нибудь лачуга или халупа с крышей из пальмовых листьев, но прежде вам придется отыскать место, где построить себе это жалкое пристанище. И выбирать между местами с такими, с позволения сказать, заманчивыми названиями, как Серный Рудник, Разбойничья Нора или Мыс Дьявола. Если, конечно, вы не предпочтете им Лысую Гору, Кипящую Пропасть или Комариный либо Могильный остров! И поверьте, не следует надеяться, будто эти тревожные названия не имеют ничего общего с повадками тамошних людей!

— Но позвольте, — возразила Мари, — ведь не может же такого быть, чтобы, едва мы доберемся до острова, мой муж, генеральный откупщик Лешено де Сент-Андре, оказался без крыши над головой! Куда же тогда, по-вашему, мы денемся?

— Куда вы денетесь? Думаю, на первое время вас приютит у себя губернатор! Он занимает часть крепости и, должно быть, выделит вам там апартаменты, пока вы не обзаведетесь своим шалашом, если можно употребить это слово, дабы вы имели представление о жалкой лачуге, в которой вам придется жить на Мартинике!

— У губернатора?! — воскликнула Мари, стараясь унять сердечную дрожь. — А кто этот губернатор? Вы его видели? Вы с ним знакомы? Что это за человек?

Отец Дютертр поджал губы и как-то уклончиво проговорил:

— Все зависит, мадам, от того, с какой стороны посмотреть. Думается, мнение, какое создал себе о губернаторе маркиз де Белиль, изрядно отличается от моего. Да только президент Фуке сроду не ступал ногою на острова и не имеет ни малейшего представления о тамошней жизни. Он полностью полагается на донесения, порой и секретные, что шлют ему оттуда его люди — среди них немало и таких, кто явно заинтересован, чтобы губернатора отозвали во Францию, — да на сведения, как правило, весьма пристрастные, которые он получает от генерал-губернатора Наветренных островов. А я собственными глазами видел, как он живет, этот губернатор, ел за его столом. Стрелял вместе с ним из пушки по этим канальям англичанам, которые под предлогом, что им, видите ли, понадобилось пополнить в Рокселане запас питьевой воды, пытались высадить вооруженный отряд и завладеть островом! Поверьте, мадам, мне еще никогда не случалось встречать человека, который бы с такой ловкостью владел шпагой, с такой быстротой принимал решения или с таким проворством всаживал бы картечную пулю в пиратскую башку!

— И как же имя этого замечательного человека?

— Жак Дюпарке, мадам, это племянник Белена д’Эснамбюка. Сразу видать, хорошая порода!

— Право же, святой отец, — залившись серебристым смехом, воскликнула Мари, — только что вы пугали, будто меня не ждет там ничего, кроме разочарований, и тут же заявляете, что мне предстоит жить под одной крышей с человеком, которому, если я верно вас поняла, не сыскать равного здесь!

Отец Дютертр воздел руки к небу.

— Ах, мадам! Вы совсем не так меня поняли! На самом деле этот Дюпарке не очень-то приветлив! Если он и приютит вас, то только по необходимости! Но вы можете встречаться с ним по десяти раз на дню, и он не обратит на вас ровно никакого внимания, даже не сочтет нужным раскланяться, будто вас вовсе и нет или вы невидимка! Одним словом, настоящий невежа, и к тому же неразлучен с одним типом, неким Лефором, разбойником, чудом избежавшим виселицы… Да и самого его, говорят, отправили на Мартинику прямо из Бастилии, что называется, из-под топора, которого он, судя по всему, вполне заслуживал…

Улыбка Мари сразу как-то увяла.

— Нет, вы не правы, сударь, — возразила она. — Мне довелось когда-то встречаться с этим человеком. И вы ошибаетесь святой отец, сравнивая его с каким-то вульгарным преступником. Он убил человека на дуэли, в честном поединке, защищая свою честь. Вот почему его отправили в Бастилию!

Отец Дютертр величественно развел руками и не без лукавства заметил:

— Ах, мадам! Выходит, вы расспрашивали меня о человеке, которого знаете лучше меня!

— Да, я встречалась с ним когда-то. Но не знаю, каким он стал теперь. Кстати, кажется, вы говорили, мнение о нем господина Фуке, возможно, отличается от вашего собственного…

— Не знаю, что и сказать, мадам… Но, думается, человек, который управляет судьбами такой могущественной компании, как Американская Островная компания, не может получать достоверных сведений, что же там происходит на самом деле, особенно если он никогда не покидает Парижа. Этот Дюпарке сделал для колонии очень много хорошего. Известно ли об этом здесь? Оценили ли хотя бы по заслугам его старания? Колонисты его просто обожают, и мало того, что все буквально ловят каждое его слово, вдобавок ко всему, единственно благодаря его разумному правлению, этот бедный остров, который прежде был самым обделенным из всех наших американских владений, сегодня может в случае нужды поставить под ружье целых семь сотен солдат! Никогда еще до прибытия туда Дюпарке остров не знал такого притока в Сен-Пьер новых колонистов! Он облегчил бремя налогов, по сути дела, совсем отменил штрафы и смертную казнь! Форт Сен-Пьер благодаря ему вооружен пушками, захваченными у врага, так как, если бы ему пришлось дожидаться, пока туда пришлют каронады из Франции, англичане уже давно завладели бы островом, не потеряв при этом ни единого матроса!

— И что же этот человек, он счастлив там?

— Вот этого я не знаю, мадам. Он неболтлив. Много трудится, мало говорит.

— Но, надеюсь, он, по крайней мере, приятен в общении?

— Говорю же вам, что это сущий бирюк. Ненавидит женщин. Железная воля. Все делает по-своему. И ни во что не ставит приказания генерал-губернатора Лонгвилье де Пуэнси и даже самой Островной компании!

На мгновенье Мари погрузилась в какие-то туманные грезы. Перед глазами вновь встал молодой человек, который с такой страстью назначил ей однажды вечером свидание, чтобы назавтра бежать вместе. И вот теперь, прождав больше года, думала она про себя, ей наконец-то предстоит вновь увидеться с ним. Покажется ли он ей таким же, каким увидела она его впервые в Дьепе, на постоялом дворе своего отца?

Отец Дютертр вырвал ее из грез и вернул к действительности.

— Ах, мадам, — вновь заговорил он, — увы, похоже, слишком поздно уже пытаться отговорить вас от этого путешествия. Вы должны последовать за своим супругом, а с таким галантным и благородным дворянином вы меньше будете страдать от тягот, какие выпадают на долю всех прочих обитателей этого острова! Однако позвольте предостеречь вас против негров, которых вот уже несколько месяцев большими партиями завозят на Мартинику! Все они немного колдуны. Я бы даже сказал, все они в сговоре с дьяволом! И завезли с собою на остров похотливые повадки, которые по причине тамошнего климата могут лишь распускаться пышным цветом! Будьте осторожны! И не заводите себе, подобно большинству колонистов, черных слуг! Не забывайте, что негры — это заблудшие чада Божьи!..

Мари подняла глаза к часам, и разговор с иезуитом как-то враз иссяк. Она ждала Франсуа Фуке, маркиза де Белиля. И желала встретить его одна, без свидетелей…

Святой отец поднялся, приготовившись откланяться.

— Ах, что вы, святой отец! Неужто вы уже собрались меня покинуть?

Иезуит улыбнулся. Взгляд, брошенный мадам де Сент-Андре на часы, отнюдь не ускользнул от его внимания. И к тому же он уже отлично знал, что говорили в Париже об очаровательной супруге генерального откупщика. Не то чтобы молва считала ее особой легкомысленного нрава, одной из тех, кого обычно зовут ветреницами, однако всем было известно, что она не слишком-то холодна с бесчисленными поклонниками, которые проходу ей не дают настойчивыми ухаживаниями. Поговаривали, будто не последним среди них числится и президент Фуке. Он был свидетелем на свадьбе и будто бы имеет куда больше оснований быть довольным юной супругою, чем престарелый генеральный откупщик, который не слишком-то пригож собой и к тому же, как шепотом передавали из уст в уста, на самом-то деле вовсе даже и не может называться мужем юной дамы!

— Мадам, — ответил ей отец Дютертр, — как вы знаете, я недолго собираюсь задерживаться во Франции. А поскольку, вижу, мне так и не удалось убедить вас изменить ваши намерения, то надеюсь вскорости встретиться с вами уже на Мартинике…

Мари сделала глубокий реверанс. Нет, положительно, никакие доводы добрейшего иезуита не могли поколебать ее решимости.

Был какой-то момент, когда Сент-Андре, видя, что компания не слишком спешит назначать его на этот остров, начал уж было подумывать, не просить ли должности где-нибудь еще. Но Мари решительно отговорила его от этой затеи. Она и слышать не хотела ни о каком другом месте, кроме Мартиники. А потому с удвоенными стараниями принялась обхаживать Фуке.

Не успела закрыться дверь за отцом Дютертром, как она тут же позвала Жюли, чтобы сменить туалет. Фуке вот-вот должен был появиться, а уж ей ли было не знать, как восхищается президент ее плечами, блеском бриллиантов на перламутровой коже…

Она была уже вполне готова, когда доложили о визите маркиза. Мари спустилась в гостиную — не спеша, но с приветливой улыбкой на устах.

— Ах, дражайшая мадам! — воскликнул президент при ее появлении. — Вот вы и покидаете нас! Стало быть, этот визит в некотором роде прощальный…

— Любезный маркиз, — как-то вкрадчиво возразила она, — сдается мне, вы слегка лукавите. Что-то подсказывает мне, будто вы пришли вовсе не прощаться… А получить обещанное вознаграждение…

Подобная бесцеремонность несколько смутила Фуке.

— Я никогда не посмел бы так прямо сказать вам об этом… — признался он. — А ваш муж, он дома?

— Вот он-то как раз и вправду наносит прощальные визиты всем своим парижским друзьям. Так что не думаю, чтобы мне удалось увидеться с ним раньше завтрашнего утра.

— Так вы одна, предоставлены себе вплоть до завтрашнего утра! Не может быть?!

Он подошел к ней и уже было обнял за плечи. Но она с любезной улыбкой отстранилась и заметила:

— Да нет, вовсе не предоставлена себе. Я еду нынче вечером на бал к Никола де Байелю, вы ведь знакомы с ним, это парижский купеческий старшина. Возможно, мы могли бы там встретиться…

— Боюсь, это невозможно, — ответил Фуке. — Мне необходимо отправить с кораблем, который доставит вас на острова, указания нашей компании и придется трудиться над ними всю ночь…

Мари усадила его в кресло, в котором совсем недавно сидел отец Дютертр.

— Кстати, у меня только что был отец Дютертр, — заметила она. — И вообразите, он пытался отговорить меня от путешествия на Мартинику, забавно, правда?

— Ах, Мари, почему он не пытался сделать этого раньше! Если бы вы знали, как мне будет вас недоставать!

— Помолчите, сударь. Вы быстро утешитесь. Впрочем, хоть вы уверяли, будто любите меня, я никогда не подавала вам ни малейшей надежды! Кто знает, может, именно благодаря тому, что я не давала вам оснований надеяться на взаимность, компания и предоставила наконец господину де Сент-Андре столь долгожданную должность…

— Ах, неблагодарная! — рассмеявшись, бросил Фуке. — Вот уж неблагодарная! Из-за вас я совсем потерял голову. Неужели вы и вправду ничего не помните? Вы позволили мне поцеловать это плечико, это ваше белоснежное соблазнительное плечико, а не успел я прикоснуться к нему губами, тотчас же поспешили вложить мне в руку перо… И мне пришлось подписать назначение, дабы заслужить право на еще один поцелуй…

— Вот за этим-то поцелуем вы и пожаловали…

— Так что же, намерены ли вы выполнить свое обещание?

— Я всегда плачу свои долги…

Фуке вскочил с кресла. Он весь дрожал. Царившее в особняке безмолвие, уверенность, что Сент-Андре не вернется раньше завтрашнего утра, благосклонность Мари — все это возбуждало в нем страстное желание, которого он был не в силах сдержать.

Юная дама заметила его волнение, пылающее лицо, лихорадочно задрожавшие руки.

— Позвольте же, — тяжело дыша, пробормотал он. — Вы ведь обещали мне свое плечико! Так дайте мне его поцеловать!

Шаловливым жестом она слегка оттянула вниз ткань уже и без того изрядно декольтированного платья и, оголив круглое плечико, проговорила:

— Не мешкайте же, сударь, и помните, что я пообещала вам всего один поцелуй!

Фуке нагнулся, приник губами повыше того места, где задержался розовый пальчик Мари, но внезапно резким движением схватил ее за талию и прижал к груди. Это крепкое объятие, куда более здоровое и мужественное, чем объятья супруга, возбудило ее и заставило задрожать от любовного желания.

По-прежнему смеясь и жеманно кокетничая, она проговорила:

— Я же просила вас не мешкать, сударь. А вы не торопитесь и теперь уже сами будете моим должником!

Он крепко прижимал ее к себе, и Мари подумала, что ей никак не удастся освободиться из его объятий, иначе как вырвавшись силой, а она не могла позволить себе поступить нелюбезно с таким галантным кавалером, как Фуке, который к тому же исполнил самое заветное ее желание.

— Послушайте, дражайший маркиз, — ласково проворковала она. — Вы, видно, совсем запамятовали, что я только что имела разговор весьма серьезного свойства с отцом Дютертром! И он сидел на том же самом месте, что и вы! Что подумал бы он обо мне, видя, как вы рискуете опорочить мое доброе имя?

Фуке по-прежнему молча покрывал поцелуями ее шею, подбородок, лоб и щеки. Он попробовал было добраться и до ее губ, она уклонилась, но игриво и без всякой резкости.

— Будьте же благоразумны! — умоляла она его. — Да будьте же, наконец, благоразумны! Поглядите, вы сотрете мне пудру, помнете платье! А вдруг кто-нибудь войдет? А вдруг нас застанут?

— Но послушайте, милая, разве не вы же сами сказали мне, что Сент-Андре не вернется раньше утра? И разве вы не отпустили уже своихслуг?

Внезапно Мари напряглась, будто прислушиваясь к какому-то шуму, который различала только она одна. Заметив этот встревоженный взгляд, Фуке тут же выпустил ее, отошел в сторону и принялся взбивать свои кружевные манжеты, изо всех сил стараясь прийти в себя.

— Я так испугалась, — солгала она. — На Жюли нельзя полностью полагаться. Не удивлюсь, если Сент-Андре поручил ей шпионить за мной…

Он окинул ее пылким взглядом, все еще не справившись с острым приступом любовного желания, которое разожгли в нем прикосновения к ее соблазнительному телу.

— Что ж, Сент-Андре вполне можно понять, — проговорил он. — Вы самое восхитительное создание, какое мне доводилось видеть за всю мою жизнь!

— Ах, замолчите! Вы забудете меня. В Париже так много женщин, не менее красивых, чем я, и не уступающих мне ни в чем!

— Не заблуждайтесь! — воскликнул Фуке. — Вы покорили всех, даже при дворе. О вас говорил сам король. Вашу изысканность отметила даже королева. Она изволила сказать, что для женщины из низов вы могли бы дать сто очков вперед многим придворным дамам из Лувра!

Будто не слыша всех этих комплиментов, она подошла к окну, откуда открывался вид на реку, по которой плыли тяжело груженные баржи. Потом снова вернулась к тому, что более всего занимало ее мысли.

— Ах Боже мой! — промолвила она. — Как вспомню, что наговорил мне нынче этот иезуит, прямо дрожь пробирает.

Она отошла от окна, приблизилась к Фуке и с безупречно разыгранным волнением произнесла:

— Скажите, неужели правда, будто мне придется жить там в какой-то жалкой лачуге? Да-да, именно лачуге, которая, кажется, называется хижиной… или халупой, или как-то еще…

— Большинство колонистов и вправду ютятся в жалких лачугах. Но ведь вы, Мари, будете сопровождать своего супруга, а он назначен генеральным откупщиком и наделен самыми широкими полномочиями.

— Самыми широкими полномочиями?! А как же губернатор?..

— Сент-Андре будет пользоваться такой же властью, что и губернатор! Так что, он быстро найдет жилище, которое будет достойно вас. В крайнем случае, прикажет его построить!

— А если губернатор будет против?

— Ваш супруг обладает теми же правами, что и он.

Мари с минуту подумала.

— А что, губернатором Мартиники по-прежнему тот же самый молодой человек, который был посажен в Бастилию за убийство на дуэли виконта де Тюрло?

— В настоящий момент, мадам, да. Но к тому времени, когда вы туда доберетесь, он уже будет отрешен от должности.

Юная дама заметно вздрогнула.

— Отрешен от должности?! — словно не веря своим ушам, воскликнула она. — Но почему? Что он такого сделал? И что он будет делать дальше? Возвратится во Францию?

— Он может возвратиться во Францию, если пожелает, как может и остаться на Мартинике и сделаться одним из колонистов. Но компания не намерена более терпеть на этом посту человека, который все делает по-своему и для которого все ее приказания остаются всего лишь клочком бумаги, на который можно не обращать никакого внимания. Да, я сделал ошибку, выбрав на эту должность Дюпарке!

— Но этого не может быть, — с перехваченным от волнения горлом прошептала Мари. — Мне думается, сударь, вас просто ввели в заблуждение. Вы ведь сами не были на Мартинике, а я, не прошло и часа, слышала, как имя Жака Дюпарке произносилось с такими лестными восхвалениями, вот здесь же — и не кем-нибудь, а отцом Дютертром, который сам был там и видел его в деле…

Фуке раздраженно махнул рукою.

— Ах, Мари, — проговорил он, — вижу, вы уже занялись и политикой! Оставьте лучше это другим. Когда вы окажетесь на Мартинике, то поймете, насколько все это скучно и неинтересно, а здесь, Мари, мне так хотелось бы воспользоваться последними мгновениями, пока вы еще с нами…

Решительным шагом она направилась в сторону Фуке. Лицо ее озарила какая-то несокрушимая решимость, какой маркизу никогда еще не доводилось в ней замечать.

— Вы не должны отрешать Дюпарке от должности! — твердо, тоном, не терпящим возражений, проговорила она.

Он смотрел на нее в полном ошеломлении.

— Это было бы жестокой несправедливостью. Отец Дютертр, у которого, впрочем, не было никаких резонов слишком уж восхвалять губернатора, тем не менее обрисовал мне его как идеального правителя! Всего за один год Дюпарке удалось добиться на острове такого процветания, что теперь они в состоянии поставить под ружье целых семьсот человек! Он вооружил форт Сен-Пьер пушками, которые сам же захватил у неприятеля. Колонисты его боготворят. Он уменьшил налоги и поборы. С тех пор как Дюпарке стал там губернатором, на острове нет больше грабежей, нет преступлений! И такого человека вы намерены отрешить от должности! Всему виною происки врагов, поверьте, это они пытаются опорочить его в ваших глазах.

Мари все больше и больше распалялась. Она уже давно оставила тон важный и степенный и теперь говорила крайне возмущенно и гневно. Отчасти забавляясь, отчасти удивленно, но с нескрываемым восхищением наблюдал Фуке за этой новой для него Мари.

— Какой, оказывается, из вас блестящий защитник! — воскликнул он. — Боже! Сколько пыла! Сколько страсти!

— А разве вам не кажется вполне нормальным, — резко возразила она, — что меня интересуют дела, связанные с краями, где мне суждено жить, дела, какими придется заниматься моему супругу и относительно которых он непременно будет спрашивать моего суждения?!

— Мадам, — заметил Фуке, — вы и вправду женщина замечательных достоинств. Вот кого, — добавил он с хитрой улыбкой на устах, — мне следовало назначить губернатором Мартиники!

— Вместо Дюпарке?

— Ну, разумеется, вместо Дюпарке, — по-прежнему шутливо уточнил он.

— Но в таком случае, — вполне логично возразила она, — раз уж Сент-Андре направляется в Сен-Пьер с теми же полномочиями, что и губернатор, почему бы вам просто-напросто не назначить его на место Дюпарке?

— Да потому, мадам, что, как вы сами только что изволили заметить, колонисты боготворят этого губернатора. И если мы заменим его другим, они неизбежно отнесутся к нему с недоверием, будут протестовать, сеять смуту. Генеральный откупщик же не вызовет ни малейших подозрений. Ну кому, скажите, придет в голову, будто Сент-Андре облечен теми же полномочиями, что и губернатор?

— Вот это вы и называете политикой?

— Или дипломатией, если вам так больше нравится!

— Но вы не можете отрешить Дюпарке от должности! — снова взялась за свое Мари. — Он ведь не совершил ничего, что вы могли бы вменить ему в вину!

— Как это, ничего?! — воскликнул Фуке. — Как это, ничего, что мы могли бы вменить ему в вину?! В таком случае послушайте, что я вам расскажу! Один из членов правления обратился к нему с письменной просьбой построить больницу на деньги, собранные посредством штрафов, а потом построить на те же средства селение в окрестностях Форт-Руаяля. На что он вызывающе заявил, будто лучше, чем кто бы то ни было другой, в состоянии судить об уместности подобных мер. Что же до больницы, то, похоже, он не взимает никаких штрафов и у него просто-напросто нет средств — и на то есть вполне понятные причины, ибо, вместо того чтобы заставить преступников платить деньгами или сахаром, он ограничивается тем, что заковывает их в кандалы! Мы пытались послать на Мартинику своего судью. Но Дюпарке тотчас же взбунтовался. Он, видите ли, заявил, что не испытывал в нем ни малейшей нужды, ибо имеет под своим началом солдат, а вовсе не гражданское население!

— Но ведь это ответ порядочного человека, не так ли?..

— Но позвольте мне продолжить, Мари. Дюпарке упрям, как осел, с ним просто невозможно иметь дело. В одном из ящиков у меня лежит письмо, где он говорит дословно следующее: «Компания задолжала мне шесть тысяч экю. Прошу вас, сударь, особо заняться этим делом и принять во внимание, что было бы уж вовсе лишено всякого смысла, если бы я посвящал компании свою жизнь, честь и личное состояние без всякой надежды на возмещение издержек». Выходит, этот человек готов тратить свои собственные средства, но отказывается взимать штрафы! Это уже слишком! Но вернемся к селению, которое ему предлагалось построить, — так вот, сделав вид, будто он не в состоянии построить ни одного дома, он требует, чтобы ему послали туда каменотесов, столяров, слесарей и кузнецов под тем предлогом, что будто бы во всем Сен-Пьере только один плотник в состоянии выполнить эти работы! Но вы еще не знаете, мадам, самого страшного: даже еще прежде, чем ответ его дошел до компании, отсюда уже были направлены туда судья и контролер. И что же вы думаете? Не успели они прибыть на место, как Дюпарке тут же, без всяких объяснений, приказывает посадить контролера на корабль и велит капитану доставить его назад, во Францию! Что же касается судьи, то, сговорившись с колонистами, он устроил ему такую жизнь, что бедняга, в полном расстройстве, возвратился сюда на одном судне с отцом Дютертром! Ничего… надеюсь, ваш супруг, мадам, сможет положить конец всем этим безобразиям! И уверен, в лице господина де Сент-Андре компания получит честнейшего и усерднейшего откупщика, какого только можно пожелать!

Мари не промолвила ни слова в ответ. Она снова подошла к окну. Вечерний сумрак уже окутывал реку и деревья на набережной; издалека доносились песни матросов. Она с трудом сдерживала слезы. Ах, как счастлива была она всего час назад, слушая рассказы о Жаке отца-иезуита! Какую радость испытала, узнав, что Жак показал себя правителем поистине редких достоинств! Значит, она не ошиблась в нем, верно оценив с самого первого взгляда! А теперь все ее мечты рушились. В тот самый момент, когда она надеялась вот-вот снова увидеть человека, которого никогда не переставала любить, единственного, кому отдавалась в объятиях Сент-Андре или чувствуя на своей коже поцелуи Фуке, — она вдруг узнает, что по какому-то жестокому стечению обстоятельств ему предстоит возвратиться во Францию!

Не оборачиваясь, с пересохшим от волнения горлом она проговорила:

— Вы не отрешите Дюпарке от должности! Это невозможно!

— Может, вы наконец объясните мне, мадам, в чем причины столь неожиданного интереса? Видит Бог, не знай я, что вы видели Дюпарке всего пару минут, я бы подумал, будто вы влюблены!.. Я начинаю ревновать, Мари!

— Как вы можете ревновать к человеку, с которым я никогда и словом не перемолвилась и который к тому же находится больше чем за две тысячи лье отсюда?

— В таком случае, дайте же мне хоть какое-то разумное объяснение, почему вы с таким упорством добиваетесь сохранения за ним этой должности?

— Уж вам ли не знать женских капризов!

— Нет, мадам, вы ни за что не убедите меня, будто это всего лишь ваш мимолетный каприз. Уж больно пылко вы защищаете Дюпарке. В этом есть какая-то тайна, и мне бы хотелось узнать ее… Видите ли, — вновь заговорил он после недолгого молчания, — если бы я не видел, как внезапно исказилось ваше личико, как горестные складки перерезали ваш прелестный лобик, когда вы услышали, что Дюпарке придется возвратиться во Францию, возможно, я и дальше продолжал бы глупо верить, будто вы видели его всего раз в жизни в салоне мадам Бриго… В тот самый вечер, когда произошла эта ссора с виконтом, которого ему суждено было таким элегантным манером отправить к праотцам. Но вид ваш меня не обманет! Вы знали Дюпарке и раньше! Признайтесь!

Он тоже подошел к окну, схватил ее за запястье и крепко сжал.

— Не устраивайте мне нелепых сцен! — спокойно возразила она. — Меня никогда не интересовал этот юноша, разве что его судьба. Мне и вправду показалось тогда весьма прискорбным, что человек, защищавший свою честь, рисковал оказаться на эшафоте или провести остаток жизни в тюрьме. Он показался мне таким отважным. В тот вечер, когда случилась эта ссора с виконтом, он был единственным во всем салоне мадам Бриго, кто не опустил головы перед человеком, так искусно владеющим шпагой, — перед Тюрло. Уж вам ли не знать, мой любезный маркиз, как неравнодушны женщины к мужской храбрости. А Дюпарке тем вечером показался мне настоящим героем.

— А знаете ли вы, что я мог бы уничтожить его одним росчерком пера? Что я мог бы дать Сент-Андре приказание, как только он прибудет на остров, заковать Дюпарке в кандалы и в таком виде отправить во Францию?

— Сколько ненависти к человеку, который не сделал вам ничего дурного!

— Вы влюблены в него, разве этого недостаточно?!

Мари только слегка пожала плечиками. Она по-прежнему не спускала глаз с набережной Сены, которая все больше и больше погружалась в ночную тьму.

Он снова обнял ее за плечи, на сей раз куда нежнее, чем прежде, и заставил посмотреть ему в глаза.

— Ведь я люблю вас, Мари.

Она недоверчиво усмехнулась.

— Вы любите меня, — повторила она, — что ж, мне хотелось бы вам верить, но ведь вы любите меня без всякой надежды. Вы же знаете, мне предстоит уехать. Через неделю «Вера» покинет Дьеп. Да что говорить, уже завтра в этот час я буду так далеко отсюда! Какие иллюзии можете вы еще питать? Даже если бы я и вправду была влюблена в Дюпарке, что вовсе не так, какие резоны у вас для ревности?

— Вы отказываете мне в том, что подарили бы другому, это ли не резон?

— Но разве я не принадлежу Сент-Андре?

— Ах да, Сент-Андре! — живо воскликнул он. — Как же я мог забыть! Ведь Сент-Андре даже не догадывается насчет Дюпарке! Что ж, я могу открыть ему глаза! Предупредить, посоветовать быть осторожней! Вы злоупотребляете его доверием.

— А вы сами! — мгновенно повернувшись к нему, с не меньшей живостью ответила она. — Вспомните, чем занимались вы сами всего пару минут назад?

Фуке прикусил язык и, отпустив ее, отошел от окна. Она стояла не шелохнувшись. В комнате сгущались тени, пора было уже зажигать канделябры. И внезапно Мари подумала про себя, что ничто еще не потеряно. Фуке весь во власти любви, которую она зажгла в нем, и ей без труда удастся заставить его сделать все, что она ни пожелает.

И не спеша, грациозной походкой, она направилась прямо к нему.

— Полно вам, — милым голоском, будто раскаявшись, проговорила Мари. — Что же это мы с вами все ссоримся, когда, быть может, нам суждено многие годы жить в разлуке? Зачем оставлять дурные воспоминания? Мы ведь и сами вскорости очень горько пожалеем об этом!

— Это ваша вина, Мари, — все еще дуясь, проворчал он. — Зачем вы заговорили о Дюпарке? Ну что нам с вами до этого Дюпарке?

— Как сказать… Вы ведь говорили, будто любите меня, не так ли? А разве влюбленный мужчина может отказать любимой женщине в какой-нибудь просьбе?

— Ах, Мари! Если речь идет о каком-нибудь капризе, с какой радостью я бы его исполнил! Но, боюсь, здесь совсем другое дело. Сдается мне, в этой вашей прихоти слишком уж громко говорит ваше сердце!

— Вы правы, сударь! — призналась она. — Защищая Дюпарке, я подчиняюсь велению своего сердца!

Он вздрогнул, словно от удара, весь во власти мучительной ревности — такое впечатление, будто кровь разом отхлынула от лица.

— Я все думаю, — нежным голоском проворковала она, — могу ли довериться вам?

Он почувствовал укол в самое сердце. С трудом совладав с собою, он ответил:

— Разумеется, Мари! Разве не нашли вы во мне самого преданнейшего из друзей, на которого вы всегда можете рассчитывать? Разве не случалось уж мне доказывать вам свою нежнейшую привязанность?

— Конечно, сударь. Но есть вещи, в которых женщине очень трудно признаться.

— Признайтесь же, Мари! Расскажите мне все! Не заставляйте меня мучиться неизвестностью… Пусть даже вы и причините мне боль, я все равно хотел бы узнать вашу тайну…

— Я не собираюсь причинять вам боли, — все так же нежно заверила его она. — Но воспоминания о прошлом, которое так сильно отличалось от настоящего, заставляют меня испытывать смущение, если не сказать, стыд! Вы ведь привыкли видеть во мне мадам де Сент-Андре. Мадам де Сент-Андре, и никого другого. Но вы забыли, кем я была прежде, хоть и напоминаете мне порой о моем низком происхождении…

— Какое значение имеет теперь ваше происхождение? Вы стали другой, вы быстро обучились всему и вполне соответствуете вашему нынешнему высокому положению в обществе.

— Присядьте, сударь, — повелительным голосом, будто вдруг приняв какое-то решение, проговорила она и сама села напротив. — А знаете ли вы, — начала она свой рассказ, — как достигла я такого положения? Благодаря кому вознеслась так высоко? Благодаря Дюпарке!

— И как же это случилось?

— Вы и сами знаете. Неужели забыли? Это ведь Дюпарке поручил моему отцу от имени Белена д’Эснамбюка тот важный заказ — построить для него корабль. И благодаря тому, что батюшка с честью справился с работой, король пожаловал ему пенсион, а я была представлена ко двору, где меня увидел и полюбил Сент-Андре… Вот, любезнейший маркиз, и вся моя история. Неужто вы и теперь не понимаете, что нынче я не могу не испытывать глубокой признательности человеку, благодаря которому жизнь моя переменилась, словно в волшебной сказке?

Сразу почувствовав облегчение, Фуке глубоко вздохнул. Его вдруг охватила какая-то беззаботная радость.

— А не кажется ли вам, что вы несколько преувеличиваете, чем обязаны этому человеку? — поинтересовался он томно и без прежнего волнения.

— Нет, сударь, ничуть, — твердо ответила она. — Я ненавижу неблагодарность. А признательность для меня святое чувство… Позвольте мне доверить вам еще одну маленькую тайну: перед отъездом мне хотелось бы нанести визит господину Белену д’Эснамбюку…

— Это еще зачем, скажите на милость?

— А между тем все опять очень просто. Неужели не догадываетесь?

— Объясните же наконец, Мари. Не заставляйте меня теряться в догадках. Я и раньше знал, что вы полны добродетелей, но теперь вижу, что вы еще сердечней, еще прелестней, чем я мог предполагать!

— Но позвольте! Это ведь благодаря Белену д’Эснамбюку я оказалась при дворе и вышла замуж за господина де Сент-Андре. Это ведь Белен д’Эснамбюк открыл Мартинику-остров, где мне суждено жить и где меня будут окружать почестями, каких не оказывают и королевам! Ведь, не будь на свете Белена д’Эснамбюка, я так и осталась бы жалкой служанкой постоялого двора, какой и была всего два года назад в Дьепе!

— Боже, как вы трогательны, Мари! — искренне восхитился Фуке.

— Стало быть, теперь вы наконец поняли, почему я проявляю такой интерес к семейству, которому обязана всем? Неужели вы все еще испытываете ревность к Дюпарке? И не кажется ли вам, что у меня есть причины нанести визит господину Белену д’Эснамбюку?

— Что ж, извольте, навестите Белена д’Эснамбюка, если вам так угодно! — весело воскликнул он. — Ваш визит хоть ненадолго скрасит его унылую, темную комнату…

— А где это? Я ведь даже не знаю, где он живет…

— В одной таверне, на улице Жунер… Если хотите, я отвезу вас. Моя карета ждет меня…

— Нет, благодарю вас. Мне еще надо приготовиться к балу. Я хочу заехать к господину Белену по пути на бал.

Фуке поднялся с места и зашагал взад-вперед по комнате, которая уже почти полностью была окутана тьмой. Можно было различить лишь сгустившиеся тени вокруг массивной мебели, и маркиз глянул на белеющую фигурку Мари, которая так и продолжала не шелохнувшись сидеть в своем кресле.

Они долго молчали. Царила такая глубокая тишина, что Фуке казалось, будто он может услышать, как громко бьется его сердце. Ему было невыносимо больно от мысли об ее отъезде, но Мари была права — он никогда не питал слишком больших надежд на взаимность. Конечно, она позволяла ему некоторые вольности, но все это не шло слишком далеко: один-два поцелуя украдкой, мимолетные ласки, они только дразнили, распаляли его страсть, не удовлетворяя и не насыщая, заставляя желать ее еще больше всякий раз, когда он видел ее.

— Надеюсь, — прервала вдруг молчание Мари, — вы не добавите к горечи нашей разлуки душевную боль, от которой без труда могли бы меня излечить.

— Что вы имеете в виду?

— Я говорю о Дюпарке…

Он тяжело вздохнул.

— Но, поверьте, я ничего не могу поделать! — проговорил он. — Во всяком случае, совсем немного. Все решения принимает компания. А Дюпарке вел себя оскорбительно, вызывающе, непримиримо.

Она поднялась и подошла к нему.

— Не отрешайте его. Прошу вас… У меня такое чувство, что если я не сделаю для этого человека всего, что в моих силах — а мне думается, я могу сделать многое, — добавила она с обворожительной улыбкой, — то это принесет мне несчастье!

— Что правда, то правда, — заметил он слегка охрипшим от возбуждения голосом, — вы многое можете, Мари.

Он обнял ее. Разглядел в темноте ее губы, почувствовал прерывистое, неровное дыхание.

— Я мог бы отложить его окончательный отзыв, — проронил наконец он. — Дать ему отсрочку в надежде, что он образумится, раскается в своих поступках и будет делать то, чего от него ждут…

— Вы обещаете?

— Обещаю.

И она дала ему заслуженное вознаграждение — губы их слились. Ей не пришлось слишком принуждать себя, она целиком отдалась поцелую, даже сама прижимаясь к нему все крепче и крепче. Рука его скользнула вниз, забралась под ткань платья, слегка раздвинула пластинки корсета и извлекла грудь, к которой он тут же сладострастно припал губами.

Она знала, что ее уступчивость — самое надежное средство добиться, чтобы он выполнил свое обещание. Но и сама она тоже получала наслаждение от этих ласк, они возбуждали ее, и не было ни сил, ни желания противиться напору Фуке.

Надо было сделать так, чтобы у него остались прекрасные воспоминания — воспоминания, которые привяжут его к ней так крепко, что он уже не сможет забыть о своем обещании. Ей казалось, что она отдалась ему целиком, до конца; но, приобщенная к этим ощущениям неполной близостью с Сент-Андре, она отдавала лишь крошечную частицу себя — ту, что открыл ей этот опыт чувственности.

Фуке был в любовных делах куда опытней и просвещенней.

Он обхватил ее за бедра, крепко прижал к себе и, заставив изогнуться в талии и откинуться назад, принялся пробираться ко все более интимным местам, но тут она вздрогнула всем телом, резко отпрянула и испуганно воскликнула:

— Ах, вам надо уходить! Уходите, уходите же поскорей!

— Как, уже? — разочарованно пробормотал он.

— Прощайте! Я слышу шаги Жюли… — пояснила она. — Я напишу вам. Мыслями я всегда буду с вами… Пока не вернусь!

Он улыбнулся. Теперь и она тоже дала ему обещание. Он взял ее руку и, с благоговением поднеся к губам, проговорил:

— Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы вы пробыли на Мартинике как можно меньше. Сент-Андре быстро надоест на острове. Мы тут же отзовем его, и вы вернетесь назад…

— Прощайте, мой милый маркиз!

ГЛАВА ВТОРАЯ Мари ловко обводит вокруг пальца маркиза де Белиля

После наступления темноты парижские улицы не внушали особого доверия. Неторопливо движущуюся карету, запряженную четверкой лошадей, сопровождали четверо факельщиков. Несмотря на поздний час, погода стояла теплая, и большинство торговцев беззаботно оставили свои лотки прямо перед дверьми, под прикрытием массивных деревянных навесов. Несмотря на свет факелов, трудно было различить эти преграды, куда менее опасные в сравнении с прочными тумбами, что возвышались на каждом перекрестке, служа для закрепления цепей, коими пользовались специально избираемые эшевены, дабы сдержать или, напротив, ослабить натиск людской толпы.

Когда карета добралась до улицы Жунер, она оказалась такой узкой, что пробраться по ней не было никакой возможности.

Приподняв юбки, Мари проворно соскочила на землю и велела слугам следовать за ней.

Она знала, что ей не составит большого труда отыскать таверну, где обитал Белен, однако из осторожности она все-таки предпочла, чтобы факельщики сопроводили ее до самого порога.

Прямо посреди улицы зияли огромные, точно пруды, лужи, по бокам, подле сточных канав, скопилась застарелая, топкая грязь. Мари пришлось предпринять все меры предосторожности, чтобы уберечь свое бальное платье, и не придавай она такого большого значения визиту к человеку, которого прежде и в глаза-то не видела, этому Белену д’Эснамбюку — это имя так часто повторялось при ней еще с малолетства, — она, конечно же, отказалась бы от своей затеи и отправилась прямо на бал, который давал в тот вечер парижский купеческий старшина.

На пороге постоялого двора она снова с минуту поколебалась. В зале было уже полно народу: развязно смеялись и нарочито громко разговаривали между собой мушкетеры, потягивали вино «Лонгжюмо», ужиная птицей «а-ля Сен-Дени» и закусывая гонесским хлебом, караульные стрелки.

Услужливые девушки бегали от стола к столу, размахивая руками, громко крича, хохоча во все горло, и, не слишком сердясь, добродушно отталкивали нахальные руки, которые успевали ущипнуть их мимоходом за ляжки или ухватить за грудь, когда те проходили меж столов.

Мари понимала, что ей волей-неволей придется пройти через эту залу, до отказа заполненную подвыпившим, шумным и крикливым людом. Однако она знаком приказала факельщикам подождать ее на улице и решительно вошла в таверну.

Словно по волшебству, воцарилась мертвая тишина. Мари, которая была в курсе всех ужасающих парижских происшествий, сразу охватил страх. Она знала истории про садиста по кличке Отмычка, который, «вжавшись в стену», бросался на проходящих мимо женщин и, крепко обхвативши их руками и шаря по животу, так давил железной перчаткой на самые чувствительные места, что нестерпимая боль, какую это доставляло несчастной — по свидетельству одной садовницы, которой довелось испытать все это на себе, — превосходила даже самое живое воображение… Она знала, что буквально на каждом перекрестке ее подстерегают карманники, нищие бродяги и прочий сброд. Что совсем недавно банда грабителей взломала двери церкви Сен-Жермен и что повсюду, во всех уголках столицы, орудуют «братья-самаритяне» и «рыцари поножовщины»…

Она боялась, как бы ее наряд не вызвал зависть, а сверкающее бриллиантовое колье — алчное желание завладеть им.

Стараясь унять охватившую ее дрожь, она поспешила к одной из служанок и, не мешкая, нарочно погромче произнося имя, спросила, где она может найти господина Белена д’Эснамбюка. Не без оснований полагая, что оно должно быть известно большинству посетителей заведения. И не ошиблась. Подвиги старого мореплавателя сделали его знаменитостью. Не проходило и дня, чтобы к нему не заявлялись всякие темные личности, жаждущие получить место на корабле и отправиться на острова с тайной надеждой, едва добравшись до Мартиники, Мари-Галант или Сен-Кристофа, сделаться там пиратами или корсарами.

Она заметила, как сразу же изменилось выражение лиц. До слуха донеслись приглушенные реплики, частью лестные, из которых можно было понять, что ее приняли за придворную даму, посланную к старому моряку с каким-то важным поручением.

Выказывая ей всяческие знаки почтения, служанка провела ее во внутренний дворик и указала на лестницу, что вела в комнату Белена.

Однако она оставила ее без света, и Мари пришлось собрать все свое мужество, чтобы, нащупав веревку, в кромешной тьме, с трудом переступая со ступеньки на ступеньку, проделать нелегкий путь вверх по лестнице. Добравшись до площадки, она принялась на ощупь искать дверь. К счастью, шорох не остался незамеченным, и вскоре дверь приотворилась, явивши в полумраке ее взору высунувшуюся голову Белена. В комнате горела свеча, и пламя ее на сквозняке сразу как-то тревожно, пугающе замигало.

— Вы кого-нибудь ищете? — справился моряк.

— Господина Белена д’Эснамбюка, — ответила она.

— И какого же черта, дитя мое, вам от меня нужно? — не скрывая тревоги, поинтересовался Белен.

— Мне необходимо с вами поговорить… об одном деле чрезвычайной важности.

— Что ж, раз так, тогда милости просим! — проговорил мореплаватель, настежь отворив дверь и посторонившись, чтобы дать ей пройти.

Когда она оказалась у него в комнате, подле этого убогого стола, в этой более чем скромной обстановке, где он чертил свои карты, обдумывал планы грядущих путешествий и рисовал кили будущих кораблей, моряк на мгновенье потерял дар речи. Никогда еще не приходилось ему встречать существа такой совершенной красоты, одетого с таким безукоризненным вкусом и украшенного столь богатыми драгоценностями. Что и говорить, в своем бальном убранстве Мари и вправду была восхитительно хороша, а чахлое пламя свечи еще больше подчеркивало изысканно-жемчужный цвет ее лица в обрамлении сверкающих тысячью огней брошей и ожерелья…

— Тысяча чертей! — весело расхохотавшись, воскликнул Белен. — Сколько раз слыхал про сирен, но никогда еще не доводилось видеть их воочию! Правда, я искал их в море, а теперь вижу, они обитают на суше… Чем могу служить, мадам?

— Господин д’Эснамбюк, — слегка задыхаясь от волнения и еще не вполне оправившись после подъема по крутой лестнице, обратилась к нему Мари, — у меня очень мало времени. Мои слуги ждут меня с факелами в руках у дверей, а мы уже проделали неблизкий путь и рискуем остаться без света… Как я уже сказала, мне нужно обсудить с вами одно дело крайней важности, но эта беседа должна остаться строго между нами.

Поначалу Белен был в весьма жизнерадостном расположении духа. Однако тон, каким говорила Мари, выражение ее лица тут же разогнали его веселость. Чело его сразу омрачилось. Он собирался вот-вот отправиться в новое путешествие и прекрасно знал, что в окружении кардинала у него были не только друзья. Не проходило и дня, чтобы он не узнавал о более или менее открытых нападках. И первое, что пришло ему в голову, была мысль о приказании, которое помешает ему поднять якорь.

— Да кто вы такая? — без обиняков, опасаясь, как бы не попасть в ловушку, справился он.

— Я мадам Лешено де Сент-Андре. Полагаю, вы знакомы с моим мужем. Завтра мы отправляемся из Парижа в Дьеп, откуда вскорости отплываем на Мартинику…

— Да-да, припоминаю, — ответил Белен. — Маркиз де Белиль и вправду как-то знакомил меня с вашим супругом. Так чем могу служить?

Мари ласково улыбнулась.

— Я пытаюсь предпринять один демарш, сударь, который, должно быть, немало удивит вас. Мне и самой не по себе… Вы изрядно облегчили бы мою миссию, если бы позволили сразу же задать вам один вопрос.

— Один вопрос? — недоверчиво поджав губы и все еще настороже, переспросил он. — Боже правый, да если я смогу на него ответить, то сделаю это весьма охотно. Если же нет, вам придется довольствоваться уклончивым ответом… Его еще называют нормандским, я ведь родом из Нормандии…

— Скажите, вам дорог ваш племянник?

— Мой племянник?! Черт побери! Этот мальчишка доставил мне немало хлопот. Но, конечно же, он мне дорог…

— Готовы ли вы помочь ему?

Белен слегка вздрогнул.

— Ему грозит какая-нибудь опасность? Откуда, с какой стороны?

— Со стороны Фуке, маркиза де Белиля!

— Вот те на! А мне-то всегда казалось, будто он не питает к нему никаких чувств, кроме глубочайшего безразличия! Сколько раз Водрок просил отправить его на острова, но маркиз всегда отказывал…

— Да нет же, сударь! — нетерпеливо воскликнула Мари. — Речь идет вовсе не о Водроке, а о Дюпарке.

— О его брате?

Белен в задумчивости потеребил свою козлиную бородку.

— Так значит, речь идет о его брате Жаке! — задумчиво повторил он. — Ишь ты! Подумать только! И чего же хочет от него Фуке?

— Он хочет отрешить его от должности. Отослать назад, во Францию. И боюсь, если Дюпарке воспротивится этому решению, то Фуке посадит его на корабль силой, заковав в кандалы!

— Позвольте, мадам! — воскликнул Белен. — Если вы полагаете, будто с моим племянником можно справиться этаким манером, вас просто ввели в заблуждение. Плохо вы знаете Дюпарке! Это ведь он одним ударом шпаги сразил наповал виконта де Тюрло, этого непобедимого негодяя, с которым никому не удавалось совладать… Все, что мне известно о нем с момента его отплытия на Мартинику, — это то, что он проявил себя отменным правителем. А я не знаю ни одного хорошего правителя, у которого бы не было врагов. Совсем напротив… Но, если они задумали заковать Жака в кандалы, им придется послать туда для этой цели не один полк! Он окажет сопротивление! И черт меня побери, если я стану винить его за это!

— Позвольте сказать вам, сударь. Я глубоко уважаю Дюпарке. Мне известны все его заслуги и достоинства. Но, как вы уже сами догадались, у него есть враги, и они сделали свое дело. Всего час назад Фуке говорил, что намерен отозвать его. Мне удалось добиться от маркиза, а он друг моего мужа, обещания дать вашему племяннику отсрочку. И вы, сударь, должны воспользоваться этой отсрочкой, чтобы спасти своего племянника. Ведь у вас есть могущественные и влиятельные связи. Надо во что бы то ни стало расстроить планы Фуке!

— Меня удивляет, — слегка подумав, медленно проговорил Белен, — почему вас так интересует судьба моего племянника. Вы с ним знакомы?

— Видела однажды, в Дьепе…

— Однажды?! И этого оказалось достаточно, чтобы теперь вы так решительно встали на его защиту?

— Да, — слегка охрипшим вдруг голосом ответила она, решив, что не стоит ничего утаивать от этого старика с такой уродливой внешностью и такими располагающими манерами. — Да, это правда, я видела его всего два раза и совсем недолго, но этого оказалось достаточно, чтобы между нами возникла симпатия… Я дочь Жана Боннара, вашего бывшего корабельного плотника!

— Дочь Жана Боннара?! — вне себя от изумления воскликнул д’Эснамбюк. — Тысяча чертей! А я как раз ломал голову, куда девался этот Боннар! Представьте, не далее как вчера я говорил о нем со своими кузенами, господами де Мироменилем и де Амо, и просил их разыскать его: если у него есть желание снова поступить на службу, то для него найдется место на борту «Бегущего», который он сам же и построил!

— Мой батюшка живет на улице Кок-Эрон. И вы без труда можете его там найти. Но сейчас, сударь, речь идет о вашем племяннике…

Белен несколько раздраженно развел руками.

— Но что я могу для него сделать? Ровным счетом ничего! Мне ли тягаться с самим Фуке!

— Надо добиться, чтобы Дюпарке взял под свою защиту кардинал Ришелье. Если он будет пользоваться покровительством кардинала, Фуке уже не сможет отрешить его от должности.

— Но позвольте, мадам, я никак не могу взять в толк, какие причины могли побудить вас взять на себя труд явиться ко мне в столь поздний час, чтобы убеждать защитить моего собственного племянника! Согласитесь, что это должны быть весьма веские причины!

— Вы правы, сударь! Они и вправду очень веские!

— Вы сказали, что завтра отправляетесь в Дьеп?

— Да, сударь, мы с моим супругом отплываем на «Вере»…

— На Мартинику?

— Именно так, сударь…

Белен добродушно усмехнулся и с ехидцей окинул взглядом Мари.

— Как я понимаю, вам доставило бы удовольствие застать Жака в Сен-Пьере, угадал?

Она потупила глаза и не промолвила ни слова в ответ. Ее молчание было для него знаком согласия. Он снова с озабоченным видом потеребил бороду.

— Все это весьма неприятно, — проговорил Белен. — Жак уже достаточно взрослый и может делать все, что ему заблагорассудится, не обращаясь при этом ни к чьей помощи. Сам же я сейчас целиком занят подготовкой к своему следующему плаванию. И не хотел бы попусту тратить время. Я посоветовал бы вам повидаться с одной из наших кузин, мадемуазель Луизой де Франсийон, она в дружбе с Фуке, и к ее мнению прислушивается даже сам кардинал Ришелье. Поверьте, в таком деле она будет куда полезней меня!

— Нет, сударь, — с настойчивостью возразила Мари, — здесь придется действовать вам самому, и никому другому. Послушайте. Угроза Дюпарке исходит сейчас от Островной компании. А с Островной компанией нам не справиться. Стало быть, не остается иного выбора, кроме как сделать так, чтобы ваш племянник не зависел более от компании и членов ее правления. Получи он на Мартинике какую-нибудь судебную или любую иную должность, которая бы находилась единственно во власти короля, — и Фуке уже ничего не сможет с ним сделать. Надо, чтобы он зависел только от одного кардинала Ришелье…

— Черт меня побери! — воскликнул Белен. — А мне и в голову не приходила подобная комбинация! Ведь, если разобраться, мой племянник сделал так много добра для Мартиники… Теперь он губернатор, но ведь есть же еще и должность, которая предполагает куда более широкие полномочия… я имею в виду звание сенешаля, верховного правителя острова…

— Так добейтесь, чтобы его назначили сенешалем! — воскликнула Мари.

— Для этого мне придется лично встретиться с Ришелье…

— Сожалею, что не смогу помочь вам в этом… Но прошу вас, не взирая ни на какие препятствия, преуспеть в этом благородном деле.

— Хорошо, я добьюсь встречи с кардиналом! — без особой уверенности пообещал он ей. — Но это только чтобы доставить вам удовольствие. Потому что, повторяю, племянник мой уже достаточно зрелый мужчина и не нуждается ни в чьей помощи. Выходит, вам так важно застать его в Сен-Пьере?

Мари почувствовала, как заливается румянцем. Бросила взгляд на д’Эснамбюка, который по-прежнему смотрел на нее с какой-то по-отечески доброжелательной улыбкой.

— Я отправляюсь в это путешествие ради него… — призналась она. — Только ради него одного…

Белен ласково похлопал ее по руке.

— От души желаю вам счастья, — проговорил он. — И обещаю, что завтра же начну действовать… Не скрою, мне совсем не по душе подобные демарши, но не знаю никого, кто смог бы отказать вам даже в самой тягостной просьбе!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Мири мечтает о встрече с Дюпарке, но обнаруживает, что это не так-то просто

Каюта, что занимала Мари, была такая крошечная, что Жюли, когда она читала вслух госпоже, приходилось, поджав ноги, усаживаться на подушку прямо на полу. Но обе юные женщины были веселы. С самого отплытия они без конца смеялись и шутили. И смех их доносился даже до капитанского мостика, заставляя всякий раз вздрагивать непривычного к подобным звукам на корабле капитана.

Эту каюту вся команда «Веры», от простых матросов до самого высшего начальства, называла «птичником», и не без причины — день-деньской, с утра до вечера, из-за двери раздавалось оживленное щебетанье, время от времени перемежаемое пением или смехом.

Господин де Сент-Андре расположился в другой каюте, неподалеку от порохового погреба. Скрепя сердце согласился он расстаться с молодой женой. Но, к несчастью, у него не было другого выхода — на корабле не оказалось ни одной каюты, в которой могла бы разместиться супружеская чета.

Мари же охотно воспользовалась этой возможностью, чтобы почти напрочь улизнуть из поля зрения мужа. С самого начала путешествия все мысли ее были обращены к Дюпарке, которого ей предстояло вскорости снова увидеть. Она заранее, ничуть не сомневаясь, предвкушала, как рад будет молодой человек их встрече, и, уклоняясь от близости с Сент-Андре, не ублажая его похоти, чувствовала себя так, будто целиком посвящает себя одному Жаку. Однако ощущение это было каким-то смутным и немного тревожным, ибо чем больше они приближались к тропикам — с их палящим зноем, словно льющимся с объятого огнем неба, посреди этого застывшего в тяжелом оцепенении, разомлевшего от жары моря, — тем чувства обострялись в ней до предела.

Но наконец-то путешествие их подошло к концу! Насколько радовалась Мари отплытию, когда вдали исчезали берега Франции, настолько же теперь ей не терпелось поскорее ступить на землю Мартиники. И нетерпение это странным образом росло буквально час от часу. Полтора месяца, что «Вера» находилась в море, Мари храбро переносила все тяготы морской жизни, шумливых, беспокойных матросов, однообразную пищу. И вдруг, в одночасье, все это стало для нее нестерпимо.

Но такая перемена в настроении вовсе не заставила ее утратить веселости, ведь час освобождения был уже близок. «Вера» и вправду казалась ей тюрьмой — возможно, виной тому была теснота ее каюты, — пусть и приятной, но все же тюрьмой, из которой не было выхода…

Она глянула на Жюли — та, сидя у ее ног, листала книжку, которую Мари второпях и без всякой задней мысли сунула в свои вещи, уезжая из Парижа, — то были «Размышления о состоянии войны и мира» Макиавелли.

— Не пойму, и что интересного мадам находит в этой книжке? Ни одного привлекательного мужчины, ни одной нарядной дамы, а любви так и в помине нету. Что до меня, то я куда как предпочитаю любовные истории господина Пелиссон-Фонтанье…

— Ах вот как, господин Пелиссон-Фонтанье! — весело воскликнула Мари. — Но ему не помешало бы просить советов насчет своего следующего любовного романа у нашего господина Фуке: видно, он неплохо изучил все прежние истории этого сочинителя и вот-вот даст ему сто очков вперед! Поверишь ли, Жюли, он был так настойчив, этот маркиз де Белиль, накануне нашего отъезда, что я бы ни за что не устояла, не приди мне вовремя мысль притвориться, будто я услыхала твои шаги…

Жюли тоже расхохоталась, потом, успокоившись, снова взялась за свое:

— Нет, право же, мадам, неужели вы непременно хотите, чтобы я и дальше читала эту скучную книжку? Никак не возьму в толк, и что за удовольствие вы в этом находите… Когда там, на палубе, лейтенант де Валенкур, верно, совсем уж извелся от желания поскорей вас увидеть…

— Ах, бедняжка лейтенант! — мечтательно проговорила Мари. — Все, его время прошло. Теперь ему придется снова вернуться в забвение!

— Так-то оно так, да, помнится, мадам выслушивала его любезности без всякого отвращения! Неужто потом даже ни чуточки не пожалеете?

— Еще как! Он хорош собой… У него красивые усы, высокий лоб, выразительные глаза… Но Боже, как он робок!

Она залилась серебристым смехом, потом продолжила:

— Я все думаю о Фуке, должно быть, он уже целый месяц ломает себе голову, как бы побыстрее вернуть во Францию господина де Сент-Андре, в надежде увидеться со мною и получить наконец то, что, как он вообразил себе, я ему твердо посулила!

Теперь Жюли тоже залилась смехом, в точности подражая манере своей госпожи.

— А как насчет господина Дюпарке? — насмеявшись вдоволь, вдруг справилась она. — Что-то я давно о нем ничего не слыхала… Может, мадам о нем уже и думать забыла?

— Сама не знаю!.. — призналась она. — Знаешь, от этого путешествия у меня как-то все мысли смешались. Я была счастлива на время разлучиться с супругом, мне было приятно в обществе лейтенанта де Валенкура, и в то же самое время я умирала от желания снова увидеться с Дюпарке… А теперь, когда уже вот-вотокажусь подле него, у меня какое-то странное чувство… будто я не уверена в своей любви к нему… То и дело задаюсь вопросом, каким я его найду, не переменился ли… Испытывает ли ко мне прежнее влечение? Что скажет, узнав, что я стала теперь госпожой де Сент-Андре? Не разгневается ли? Не станет ли упрекать? Ах, было бы так несправедливо, если бы он и вправду стал корить меня за это! Ведь не могла же я ждать до бесконечности… И потом, если уж на то пошло, — вдруг рассерженным голосом добавила она, — он сам во всем виноват. Не надо было драться на дуэли с этим виконтом… Тогда, вместо того чтобы бежать, он мог бы встретиться со мной…

Жюли глубоко вздохнула и заметила:

— Правду говорят мужчины: женское сердце так переменчиво!

Она проговорила эту фразу с такой шаловливой, забавной гримасой, что мадам де Сент-Андре снова не удержалась от смеха. Наперсница тут же последовала ее примеру, однако смех их внезапно оборвал донесшийся откуда-то с палубы громкий протяжный крик.

Обе юные женщины сразу замолкли и стали прислушиваться.

— Что это там кричали? — поинтересовалась Мари.

— Мне показалось, будто: «Земля! Земля!» Может, мы уже подплываем?.. Пойдемте-ка поскорей на палубу!

Они одновременно вскочили на ноги, но в спешке споткнулись о подушку, на которой сидела Жюли подле ног своей госпожи, и та, зацепившись платьем, чуть-чуть не рухнула прямо на свою служанку. Обе тут же расхохотались еще громче прежнего. Наконец Жюли добралась до двери и, открывши ее, нос к носу столкнулась с лейтенантом де Валенкуром.

Лицо молодого офицера было спокойным, даже печальным, и веселость юных женщин не заставила его даже чуточку улыбнуться.

— Позвольте засвидетельствовать вам, мадам, — проговорил он, — свое глубочайшее почтение.

— Здравствуйте, сударь, — просто ответила Мари.

— Господин де Сент-Андре просил меня сообщить вам, что через пару минут мы уже бросим якорь.

Жюли тем временем проворно выбралась в узкий коридорчик и, не дожидаясь своей госпожи, исчезла из виду.

— Вы так веселились перед моим приходом, мадам, — заметил лейтенант. — Неужто вы и вправду так рады поскорее нас покинуть?

Мари бросила на него из-под полуопущенных ресниц томный, бархатистый взгляд, от которого офицер зарделся до корней волос.

— «Вера» — очень хороший корабль, — заверила его она, — а ее офицеры — весьма галантные попутчики. Я никогда не забуду ни корабля, ни его лейтенантов…

Когда Мари вышла на палубу, капитан почтительно склонился перед нею и, сменив подле нее лейтенанта, повел к лееру, дабы показать вулкан Монтань-Пеле, зловещей серой громадой возвышавшийся посреди зеленых холмов. У подножья горы, вдоль речки, которую моряк назвал Рокселаной, поднимались мрачные стены форта Сен-Пьер.

— Так это и есть форт Сен-Пьер?! — воскликнула Мари.

Теперь сердце ее тревожно забилось. Сен-Пьер! Значит, вот где, как говорил ей отец Дютертр, предстоит ей некоторое время прожить бок о бок с Жаком Дюпарке! Форт Сен-Пьер! Она представляла себе его совсем иначе. А сам Жак Дюпарке, чей образ, мечтая, она так часто силилась восстановить в памяти, — неужели и он совсем не такой, каким остался в ее воспоминаниях? А что, если сбудутся пророчества отца иезуита и ее не ждет здесь ничего, кроме разочарований?

Теперь она уже могла разглядеть, как из города в сторону форта устремилась многоцветная толпа, быстро заполняя наскоро построенный из бревен причал. В этом скоплении людей Мари могла разглядеть широкополые, украшенные плюмажами, шляпы местной знати и членов Суверенного совета, огромные фетровые шляпы колонистов, среди которых то там, то здесь мелькали негры, одетые в лохмотья, едва прикрывавшие их тощие черные бедра.

Внезапно Мари почувствовала, что бриз донес с острова странный, неведомый ей прежде запах. То был какой-то хмельной, пьянящий, дурманящий аромат, сразу взбудораживший ее и обостривший все чувства.

Заметив, с каким наслаждением вдыхает она эти возбуждающие запахи, капитан пояснил:

— Это запах пряностей, мадам. Сильней всего пахнет зеленое кофейное дерево. Стоит вам хотя бы только пройти через один из этих четырехугольных участков — вон там, видите, это посаженные в шахматном порядке кофейные кусты — и у вас так разболится голова, что вы едва не потеряете сознание. К этому примешивается и запах ванили. Цветки ванили восхитительны на вид, это орхидеи, они живут очень недолго, их опыляют колибри. А плод, стручок, очень приятно пососать. Но ко всему этому добавляются еще запахи апельсинов, лимонов, бананов…

Матросы тем временем уже вытащили и спустили на воду шлюпки. Господин де Сент-Андре приблизился к супруге и любезно предложил:

— Быть может, вы предпочтете остаться на корабле, пока я прикажу приготовить апартаменты в форте и устроить вас как подобает?

— Ах, вовсе нет! — поспешила отказаться она. — Мне просто не терпится поскорее сойти на берег!

— Но вам, мадам, — вмешался в разговор капитан, — будет неудобно спускаться по веревочному трапу вдоль всего корпуса «Веры»… Я прикажу, чтобы кто-нибудь отнес вас на руках…

— Благодарю, но я вполне справлюсь без посторонней помощи, — сухо возразила она.

Она без лишних слов решительно подвернула подол юбки и засунула его за пояс. Потом бесстрашно перешагнула через леер и, оказавшись по другую сторону, ступила крошечными ножками на деревянные перекладины и уцепилась руками за грубый, шершавый канат.

Матросы, которые уже спустились в шлюпку и в ожидании сидели на веслах, с любопытством подняли головы. Всякий раз, как Мари переступала с перекладины на перекладину, вздымалось кружевное облако нижних юбок. Ветер, словно играя, подхватывал их, открывая любопытным взорам стройные, редкостной красоты изящные ножки, чья белоснежная кожа, обтянутая шелковыми чулками, отливала чистым золотом.

Она уже была на полпути между леером и покачивающейся на зеленых волнах шлюпкой, когда до нее случайно донесся шепот матросов, что стояли сверху, облокотившись о планшир. Она поняла, что они завидовали тем, кто оказался внизу и может всласть любоваться пикантным зрелищем, которого она была не в силах их лишить. Подняв голову, она поймала двусмысленные улыбки тех, кто наблюдал за нею.

Под ее тяжестью трап натянулся и то и дело норовил коснуться корпуса корабля, и Мари, дабы удержать равновесие, время от времени машинально помахивала в воздухе свободной ножкой. Внезапно лицо ее залила краска. Будто в мгновенном озарении до нее дошло, какие интимные места могли открываться тем, кто находился в шлюпке. Однако не испытала от этой мысли ни стыда, ни сожалений. Пьянящие дуновения бриза, нещадно палящее солнце, доносящиеся с берега возбуждающие, дразнящие плоть ароматы — все это вызывало в ней сладостную дрожь, пробуждало чувственность и напрочь подавляло целомудренную стыдливость.

Она подумала о Жаке, представила себе его в шлюпке, тоже возбужденного, как и эти люди, слишком долго томимые вынужденным воздержанием, и с улыбкой на устах прыгнула наконец в лодку.

Несколько минут спустя она увидела, как рядом с ней появился лейтенант де Валенкур. Вид у него был какой-то смущенный, и он смотрел на нее вопрошающе и тревожно.

— Я очень боялся за вас, — признался он. — Увидев вас на этом трапе, я уж было подумал, что больше никогда не увижу вас в живых!

— Вы слишком чувствительны, сударь, — заметила она. — Уж не считаете ли вы, что мне не хватает ловкости?

Он с упреком ответил:

— Эти трапы не созданы для дам!

— А мне говорили, что на островах не существует дам, а все стараются трудиться для блага колонии. Как же смогу я скакать верхом по тем диким, неустроенным местам, которые я видела с борта корабля? Как смогу жить в какой-нибудь хижине или лачуге, среди индейцев-караибов, если не способна даже спуститься по веревочному трапу?

— Прошу прощения, мадам, — вновь заговорил лейтенант, — сам я нашел ваш поступок весьма отважным и изысканным, но, при всем почтении к вам, он вызвал и смех…

— Разве что у глупцов!

И Мари была права. Она не могла догадываться, что собравшиеся у стен форта обитатели Сен-Пьера не спуская глаз наблюдали за ее спуском с палубы «Веры». Им, этим суровым, закаленным людям, привыкшим карабкаться по крутым горным склонам и тяжко трудиться под палящим солнцем на своих плантациях, вновь прибывшие из Франции часто казались чересчур напомаженными, слишком напудренными, слишком изнеженными. И поступок Мари растрогал и завоевал их души.

Она не слышала радостных возгласов, раздавшихся, когда она наконец добралась до шлюпки. Ее здесь никто не знал. Единственное, что было видно с берега, это развевающееся облако кружев, позволяющее догадаться, что речь идет о нижней юбке, однако они были лишены того радующего глаз зрелища, каким наслаждались счастливчики из шлюпки… И тем не менее плантаторы, негры в лохмотьях и даже солдаты аплодировали, приветствуя в лице этой незнакомки женщину, готовую противостоять жестоким испытаниям тропиков.

Матросы дружно взмахивали веслами — или, как они говаривали, «перьями, что пишут по воде», — и шлюпка скользила по гладкому, прозрачному морю, изборожденному едва заметными зеленоватыми разводами, что рисовали на его поверхности ветвящиеся где-то на бесконечной глубине коралловые заросли.

— Мадам, — застенчиво обратился к ней лейтенант, — мы уже совсем скоро пристанем к берегу. Надеюсь, вы позволите мне доставить вас на сушу…

Она окинула взглядом берег. Увидела пристань, столпившихся людей, которые чем-то приветливо размахивали — носовыми платками, принадлежностями одежды, кто знает, чем еще, — во всяком случае, эти свидетельства гостеприимства местных жителей были самых разных, но неизменно весьма ярких, веселых оттенков.

— Но ведь там же есть причал! — заметила Мари.

— Вы совершенно правы, там есть причал, но он слишком высок, чтобы высадиться на берег. Вам снова понадобится веревочная лестница, а у нас в шлюпке ее нет. Вместе с тем причал построен в таком месте, где слишком мелко, чтобы «Вера» могла вплотную подойти к берегу… Здесь песчаная отмель.

Но она не слушала его. Не в силах оторвать взгляда от Сен-Пьера, она думала: вот здесь, в этом жалком крошечном городке ей суждено жить среди искателей приключений с сомнительным прошлым, которых привлекла на острова надежда быстро сколотить себе состояние!

И люди эти стояли теперь перед нею. Она даже могла разглядеть их лица. Отличить господ в шляпах с плюмажами от простых колонистов. Увидеть негров. Правда, они не вызвали у нее особого любопытства, несмотря на то, что в прежней жизни ей довелось увидеть всего двух негров, которых доставили когда-то в Дьеп на корабле из Африки. Все мысли ее были заняты близкой встречей с Дюпарке.

Сент-Андре был облечен достаточно важными полномочиями, чтобы местный губернатор соблаговолил покинуть форт и лично выйти ему навстречу. Его имя было даже обнародовано на Мартинике, как и название судна, на котором он должен был прибыть. А название это, «Вера», уже давно было нетрудно различить с берега…

Она искала глазами фигуру Жака, но безрезультатно. Пыталась представить себе, как может он быть одет в этом неведомом для нее климате, но память рисовала его в фиолетовом камзоле, какой был на нем в тот день, когда он явился в дьепскую таверну «Наветренные острова»!

Лейтенант де Валенкур мог говорить все, что ему заблагорассудится, она все равно его не слышала!

Из этого наваждения ее вырвал сильный толчок, от которого швырнуло вперед. Тотчас же она увидела, как матросы выпрыгнули из шлюпки и принялись вытягивать ее на мель. Вода все еще плескалась о борта. Внезапно она почувствовала, как вдруг оторвалась от сиденья. Какое-то мгновение она попыталась было сопротивляться, но сильные руки крепко обхватили ее — ничуть не грубо, но с нежной настойчивостью, которой было явно бессмысленно оказывать сопротивление. По запаху табака, что исходил от этого человека, она сразу узнала лейтенанта. Повернула к нему улыбающееся лицо — он ответил ей такой же улыбкой, в которой, ко всему прочему, сквозили радость и торжество.

— На сей раз, — пояснил он, — вам пришлось бы пройтись по воде…

И это были единственные слова, которые он сказал в свое оправдание. Он уже шлепал по воде. Медленно, ничуть не спеша, донес он ее до песчаной отмели, где с явным сожалением выпустил наконец из рук.

Сбегались люди, окружая их со всех сторон, чтобы поглядеть вблизи на ту отважную даму, которая решилась спуститься с палубы корабля по веревочному трапу. Она даже не заметила этого всеобщего внимания. Лишь удостоила прощальным взглядом юного моряка, чье общество помогло ей скоротать долгие часы плавания.

— Прощайте, господин лейтенант, — проговорила она. — Кто знает, суждено ли нам свидеться вновь?

Он снял свой кожаный головной убор и склонился перед нею в глубоком, почтительном поклоне, в ответ она протянула руку для поцелуя. Он тут же схватил ее и приник к ней губами.

В этот момент лицо Мари вдруг будто застыло. Она разглядела в толпе приближавшегося к ним человека. Он носил знаки отличия артиллерийского капитана. Был высок ростом и крепкого телосложения. Его опаленное солнцем лицо ссохлось, словно вяленый плод, но глаза редкой живости были холодны как лед.

Она окинула его с головы до ног изучающим взглядом и осведомилась:

— Кто вы такой, сударь?

— Капитан Сент-Обен, — ответил он, — интендант форта и кузен губернатора.

Мысли Мари были далеко. Она думала о том, что стоит на той же земле, по которой ходит Жак… Что стоит ей лишь обернуться, и она, без сомнения, увидит его лицо… Она зажмурила глаза. Лейтенант густо покраснел, в полной уверенности, что именно он-то и есть виновник ее волнения, и только теперь вдруг пожалел о своей прежней застенчивости и неопытности в любовных делах…

— Прощайте же, сударь! — еще раз любезно повторила она, высвобождая руку.

Он почувствовал, как из его руки выскользают ее пальчики, и, словно окаменев, негнущейся походкой побрел назад, к шлюпке.

Мари обернулась. Дети цеплялись за ее юбки, тянули ее кто куда, каждый норовя оттащить в свою сторону. Она увидела, что на нее устремлены сотни глаз — они выражали восхищение, почтение и обещание величайшей преданности.

Где-то далеко плыла другая шлюпка, доставлявшая на берег господина де Сент-Андре.

Юная красавица поднялась на цыпочки, тщетно пытаясь найти глазами губернатора. Не увидев его, проговорила:

— Я госпожа де Сент-Андре, супруга нового генерального откупщика. А что, разве губернатор не пришел?

Сент-Обен отделился от толпы и с трудом протиснулся к Мари. Потом обнажил голову, подметая многоцветным плюмажем песчаный откос, и склонился в поклоне со словами:

— Честь имею, мадам, засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение и передать нижайшие поклоны от имени господина губернатора. К сожалению, мадам, дела колонии не позволили ему явиться сюда собственной персоной, чтобы, как он того искренне желал, лично исполнить столь приятный долг. За что и просил покорнейше простить его!

Она подумала про себя, что никогда не сможет полюбить этого человека, который хоть и приветствовал ее с такой куртуазностью, тем не менее отнюдь не скрывал, что совсем не в восторге от ее появления на острове.

Как раз в этот самый момент рядом с супругою вырос и господин де Сент-Андре.

Он вопросительно посмотрел на нее, явно желая узнать, кто это такой, и Мари тут же, прервав на полуслове раскрывшего было рот капитана, пояснила:

— Господин де Сент-Обен послан губернатором встретить нас по прибытии. Губернатор проявил редкую учтивость, ибо соблаговолил избрать для этой докучливой миссии своего собственного кузена…

Капитан собрался было возразить, но Сент-Андре холодно поинтересовался:

— Надеюсь, господин губернатор предусмотрел для нас достойное жилище…

— Разумеется, сударь. Только, к моему величайшему сожалению, не могу предложить вам ни коляски, ни кареты. А потому осмелюсь почтительнейше просить вас последовать за мною до форта пешком.

На лице Мари отразилось разочарование и едва прикрытая досада. Она бросила взгляд на супруга, который в ответ лишь поджал губы, что красноречивей всяких слов выражало его крайнее возмущение.

Но не успели они пройти за капитаном и нескольких шагов, как тот обернулся и заметил:

— Господин губернатор также нижайше просил извиниться перед вами, если не сможет нынче же нанести вам визита. Он полностью поглощен делами колонии. И у него остается так мало свободного времени, что, возможно, завтра он будет вынужден покинуть нас на несколько дней. Ведь он не может не удостовериться собственными глазами, как идет строительство города Форт-Руаяль…

— Смею все же надеяться, — сухо заметил господин де Сент-Андре, — что господин губернатор не изволит запамятовать, что я прибыл на Мартинику с единственной целью помочь и поддержать его в этих благородных стараниях и что в один из ближайших дней он все-таки найдет немного свободного времени, дабы ознакомиться с приказаниями Американской Островной компании, которые мне было поручено ему доставить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Жак Дюпарке готовит Мари встречу, какой она никак нс могла ожидать

«Вера» еще казалась крошечным пятнышком на горизонте, когда Лефор явился оповестить Дюпарке, что к острову приближается парусное судно.

С тех пор как Жак появился на Мартинике, находилось немало англичан, которые отваживались приближаться к Сен-Пьеру и даже делать по форту изрядное число пушечных залпов. Однако отпор обычно оказывался столь быстрым и грозным, что вот уже несколько месяцев, как эти атаки больше не возобновлялись.

Тем не менее губернатор приказал на всякий случай звонить во все колокола; правда, не успели канониры занять свои места у пушек, а стрелки — у бойниц крепости, как Лефор, бывалый моряк, как следует вглядевшись в очертания приближавшегося судна, распознал в нем один из фрегатов, вышедших из верфей Лорьяна.

Но поскольку было известно, что враг неплохо умел маскироваться, и нередко случалось, что английские корсары или флибустьеры плавали на кораблях, захваченных у противника, то тревогу не отменили.

А Жак приказал Лефору собрать у него в кабинете людей, с которыми обычно держал совет.

Вскоре там уже были капитан Сент-Обен, близкий родственник губернатора, вызванный из Франции и проявивший столь незаурядные способности в управлении делами, что был назначен интендантом форта; отец Шарль Анто, священник небольшой церквушки при крепости, и первый помощник Жака, Лапьерьер.

Восседая в высоком кресле, губернатор окинул быстрым взглядом тех, кого он созвал и кто сидел теперь вокруг него на простых деревянных стульях — все, кроме Ива Могилы, который не мог усидеть на месте и ходил взад-вперед подле двери, позвякивая бьющей по голенищам его сапог шпагой.

— Господа, — с серьезным видом обратился губернатор к ним, — как я уже говорил вам, не так давно Островная компания назначила генерального откупщика, который будет управлять ее делами на нашем острове. При этом я предупреждал вас, что это не может не сузить моих собственных полномочий — ведь ясно, что генеральный откупщик будет пользоваться всей полнотой власти, чтобы поступать с колонистами так, как ему придет в голову.

Отец Анто продолжал сидеть не шелохнувшись, Лапьерьер же и Сент-Обен согласно кивнули головами.

Тем временем губернатор продолжал свою речь:

— Вам также известно, что я прилагал все усилия, чтобы облегчить бремя поборов, под которым они буквально изнемогали. При таких высоких налогах колонисты, вместо того чтобы обогащаться за счет процветающих плантаций, вконец разорялись, а это, как вы понимаете, не лучший способ привлечь на остров новых французов. Нам удалось поправить это печальное положение вещей. Увы, я не могу предсказать, что случится завтра, с новым генеральным откупщиком, но у меня есть все основания подозревать, что колонии грозит большая опасность.

Дюпарке слегка отодвинул в сторону свою шпагу и принялся искать что-то среди груды лежащих на столе бумаг.

— Вот у меня тут есть письмо от одного из директоров компании, где он уведомляет меня о скором прибытии господина Жака Лешено де Сент-Андре. Это как раз и есть тот самый новый генеральный откупщик. Он должен приплыть сюда на фрегате под названием «Вера»…

Он снова беглым взглядом окинул своих слушателей и продолжил:

— И у меня есть также серьезные основания подозревать, что корабль, приближающийся сейчас к Сен-Пьеру, и есть та самая «Вера».

Ив без всяких церемоний подошел к столу губернатора и воскликнул:

— Это фрегат из Лорьяна! Построен во Франции, сударь. Так что это точно «Вера»!

Не выказав ни малейшего раздражения этой бесцеремонностью, Дюпарке продолжил прерванную речь:

— А я видел этого господина де Сент-Андре! Приходилось пару раз встречать в Париже незадолго до того, как отправиться сюда. Человек он уже немолодой. Ничего не могу сказать о его достоинствах. Но на вид он был весьма высокомерен и суров. Такое впечатление, будто имеешь дело с человеком прямодушным и неподкупным, однако я слышал, что и у него тоже есть свои слабости, ибо подозревают, будто он был замешан в незаконной торговле с испанскими корсарами из Кадикса. Не могу поручиться, справедливы эти обвинения или нет, да, в сущности, они нас и не касаются. Господин де Сент-Андре может делать все, что пожелает. В нашем же распоряжении останется лишь одно-единственное средство — посылать рапорты в компанию. Но считаю своим долгом заранее предупредить вас, что эти наши рапорты рискуют остаться без всяких последствий, ибо господин де Сент-Андре пользуется изрядным влиянием на самого маркиза Белиля… Вот так, господа… это все, что я счел своим долгом довести до вашего сведения прежде, чем человек, облеченный столь высокими полномочиями, переступит порог форта…

Дюпарке вышел из-за стола. Первым последовал его примеру отец Анто — он тут же, ни минуты не мешкая, направился к двери своими мелкими, торопливыми шажками, из-за которых Ив Могила сравнивал его с крадущейся мышью. Ему нечего было добавить к словам губернатора, а благочестивые обязанности призывали его совсем в другие места.

Лапьерьер, прежде чем удалиться, справился:

— Желаете ли вы сделать какие-нибудь распоряжения ввиду прибытия господина де Сент-Андре?

— Велите приготовить ему апартаменты из двух комнат рядом с теми, что занимаю я. Две спальни, ибо, если мне не изменяет память, господин де Сент-Андре женат.

— А если он пожелает поработать над бумагами?

— Ничего, поработает у себя в спальне. В крепости не так много места, чтобы просторно размещать там всякое должностное лицо, какое компании будет угодно засылать сюда, похоже, с целью шпионить за мной! Ив поможет заняться их устройством.

Лапьерьер отвесил поклон и, последовав примеру отца Анто, удалился в сопровождении Лефора.

Сент-Обен тоже было собрался откланяться, ибо Дюпарке уже отвернулся, явно намереваясь заняться другими делами, как тут губернатор, будто вдруг резко передумав, окликнул его:

— Кузен! Останьтесь, прошу вас, мне хотелось бы сказать вам еще пару слов.

Сент-Обен подошел к столу.

— Присядьте, — повелительно проговорил Дюпарке, — ибо мне придется поведать вам о деле сугубо личного свойства, весьма деликатном, о котором никогда бы не обмолвился ни словом, не вынуждай меня к тому нынешние обстоятельства.

Капитан с изумлением уставился на губернатора.

— Так вот, кузен, — с бесстрастным, не дрогнувшим ни единой черточкой лицом продолжил Дюпарке, — должно быть, вам неизвестно, что во Франции я был влюблен в одну даму.

Он искоса, не подавая виду, бросил испытующий взгляд на капитана, будто желая понять, какое впечатление произвели на того слова, но поскольку Сент-Обен никак не выдал своего отношения, с оттенком затаенной обиды продолжил:

— Ах, кузен! Я и вправду имел слабость влюбиться в существо, наделенное для того всеми прелестями, какие только можно себе вообразить… Я едва не повел себя с нею как последний неискушенный юнец! Вам ведь известна прискорбная история моей дуэли с Тюрло, не так ли? Так вот, мой дорогой Сент-Обен, не случись этой злосчастной дуэли, я похитил бы эту девицу! Да-да, вы не ослышались, я похитил бы ее у жениха, чье предложение руки и сердца она тогда уже успела принять и кто был не кем иным, как господином де Сент-Андре! По счастливой случайности, желая загладить свою вину, я смог прежде, чем оказаться узником Бастилии, повидаться с отцом этой лгуньи, и бедняга поведал мне достаточно для того, чтобы я вмиг растерял все свои иллюзии насчет этой невинной крошки, этой скромной девственницы… И понял, что образ, нарисованный мною в воображении, как небо от земли отличается от того, что на самом деле представляла собою эта красотка Мари! Вы только представьте себе, кузен! — не в силах сдержать гнева вскричал он. — Вообразите себе, что в тот час, когда она дала свое согласие бежать со мною, стать моей женой, она уже не один месяц жила с господином де Сент-Андре, под его крышей, прямо в его собственном особняке!..

Дюпарке снова сел в кресло и изо всех сил ударил кулаком по столу.

— И вот этого-то старого развратника с его дешевой шлюхой посылает нам теперь Фуке! Генеральный откупщик семидесяти двух лет от роду, который одной ногой уже давно стоит в могиле, и потаскуха, которые взбаламутят нам всю колонию! Сами знаете, здесь все рано или поздно выплывает наружу! Ручаюсь, и полгода не пройдет, как всем колонистам острова и самому генерал-губернатору уже будет известна сомнительная история их помолвки и бракосочетания! И нам не остается ничего другого, кроме как смириться с этим!

— Вполне понимаю, — заговорил наконец Сент-Обен, — что появление на острове этой персоны ставит вас в весьма щекотливое положение. Что вы намереваетесь предпринять?

— Послушайте, Сент-Обен, — решительно заявил он, — я не желаю больше видеть эту женщину. Ни за что на свете! Видит Бог, я уже не боюсь ее чар! Я стал старше и многое понял. Тяжелые испытания, удары судьбы и ответственность за судьбы других заставили меня повзрослеть прежде возраста, и я уже не тот простофиля, что, словно мотылек на свет, полетит куда угодно, привлеченный блеском глаз какой-то красотки! Но я не желаю ее больше видеть, ибо я ненавижу ее! У меня такое чувство, что стоит мне ее увидеть, и никакие силы в мире не смогут удержать меня от того, чтобы броситься на нее и задушить собственными руками! Ах, как же ловко удалось ей обвести меня вокруг пальца! Я познакомился с ней впервые в Дьепе, кузен! И поначалу я было принял ее за обычную девицу, каких немало на всех постоялых дворах, в меру легкомысленную и сговорчивую, ведь она прислуживала в таверне, что держал ее отец, Жан Боннар, корабельный плотник нашего дядюшки Белена. А потом она изобразила передо мной такое простодушие, такую ангельскую невинность — и это при всей пылкости чувств, которая позволяла подозревать в ней недюжинный темперамент. Я проникся к ней уважением. И не желал видеть в ней ничего иного, кроме чистой, непорочной девушки… Потом я встретился с нею в Париже. Я не злоупотребил ее доверием и не соблазнил ее тогда в Дьепе, ведь я сам признался, что никогда не смогу дать ей мое имя. Когда я вновь увидел ее в Париже, она уже собиралась стать женой Сент-Андре. Не знаю, что со мной случилось. Словно я вдруг мигом, в одно мгновенье, избавился от всех сословных предрассудков. Я уже не думал больше о чести семейства Диэлей — единственная мысль, что полностью овладела тогда мною, — если Лешено де Сент-Андре мог пойти на мезальянс с такой девушкой из низов, почему бы без колебаний не поступить таким же манером и дворянину из славного рода Дюпарке… И я предложил ей разорвать помолвку с Сент-Андре и бежать со мною… А теперь, Сент-Обен, клянусь вам, что я задушил бы ее, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести!

— Позвольте заметить вам, кузен мой, — с величайшим спокойствием возразил капитан, — что манера, в какой вы говорили мне об этой женщине, заставляет меня думать, что вы еще не настолько разлюбили ее, как хотели бы убедить меня в том. Ведь если бы это и вправду было так, разве говорили бы вы о ней с такой горькой обидой и такой жгучей ненавистью? И не думаю, что, задуши вы ее, как только что изволили выразиться, это посеяло бы покой в вашем сердце! Вы слишком поддаетесь своим чувствам, мой дорогой губернатор!

— Но она посеет на острове смуту и растление нравов!

— Да полно вам, остров и без нее уже развращен сверх всякой меры!

— Ее присутствие усугубит разгул безнравственности. Сейчас только и разговору, что о преступном сожительстве. Колонисты сплошь и рядом спят со своими соблазнительными рабынями. Повсюду, от Форт-Руаяля до форта Сен-Пьер, сотнями рождаются мулаты. И похоже, нет таких наказаний, которые могли бы охладить любовный пыл наших белых колонистов!

— Что поделаешь, видно, и здешний климат тоже играет не последнюю роль!

— Но ведь и жены колонистов тоже не остаются равнодушны к прелестям этих чернокожих гвинейцев. Чтобы убедиться в этом, достаточно сходить на невольничий рынок, когда прибывает новый корабль с живым товаром, и посмотреть, с каким вниманием они разглядывают каждого негра!

— Знаю, знаю! — воскликнул Сент-Обен. — Что говорить, вот тут совсем на днях две белые женщины произвели на свет мулатов, одна в Прешере, другая в Кабре! Похоже, тюрьма — недостаточно сильное наказание, чтобы остановить этих блудниц от греха. Надо сказать, и надзору за этим почти нету. Я попросил отца Фовеля, чтобы он не проявлял к преступникам ни малейшего снисхождения и тут же передавал их в руки правосудия, а как только вина их будет доказана, они должны незамедлительно понести суровое наказание! Уж кто-кто, а этот плут в монашеской рясе знает толк в блуде!

— Но все эти суровые меры покажутся нелепыми, как только остров узнает историю супружеской четы Сент-Андре! Ведь те, кто облечен властью и у всех на виду, должны подавать пример безупречного поведения!

Сент-Обен слегка задумался, потом первым нарушил молчание.

— И как же, кузен, вы намерены поступить? — поинтересовался он.

— Прежде всего избегать встреч с этой дамой, — заявил он. — А потом делать все, что в моих силах, чтобы любым манером навеки внушить ей и ее престарелому супругу отвращение к нашей колонии. Нам необходимо как можно скорее избавиться от этой парочки, и на то есть много резонов самого разного свойства. От этого зависит судьба нашей колонии!

— Но не сможете же вы манкировать долгом гостеприимства и не принять их у себя!

— А кто мне может помешать?.. Если срочные дела неотложной важности заставят меня покинуть форт… Лапьерьер займется тем, чтобы временно разместить их. Пока они будут располагаться в своих апартаментах, я останусь у себя в кабинете. Займусь подготовкой к поездке в Форт-Руаяль, где, должно быть, уже вовсю идут строительные работы, а мое личное присутствие, бесспорно, ускорит дело. Вы же, пока меня нет, найдете возможность, чтобы поселить господина де Сент-Андре где-нибудь в окрестностях. Надо сделать так, чтобы он как можно скорее покинул форт. Я не желаю видеть их здесь, Я губернатор, в моих руках власть, и я намерен воспользоваться ею!

— Думаю, это самое лучшее решение. Я пойду и встречу их, когда они сойдут на берег. Передам ваши извинения. Вы же тем временем сможете без спешки уладить все текущие дела здесь, чтобы тут же отправиться в Форт-Руаяль. Вы можете оставаться там дней семь-восемь, а за это время я что-нибудь придумаю, чтобы поселить господина и госпожу де Сент-Андре где-нибудь в другом месте, подальше от крепости. Можете полностью положиться на меня, кузен.

— Благодарю вас, — растроганно проговорил губернатор. — Я предоставляю вам полную свободу действий. Надо ли говорить, что все это должно остаться между нами. Мне не хотелось бы, чтобы эта дама хоть что-нибудь заподозрила…

ГЛАВА ПЯТАЯ Апартаменты в крепости

Не успел Лефор доложить ему, что «Вера» бросила якорь, как Дюпарке тотчас же покинул свой кабинет и вскарабкался на земляной вал. Оттуда, вооружившись небольшой подзорной трубою, он мог без труда наблюдать за всем, что происходит на борту фрегата.

Он видел, как высыпавшие на палубу матросы вытаскивают шлюпки и спускают их на воду. Потом заметил молодую даму, которую капитан, сперва почтительно раскланявшись, взял под руку и повел к лееру.

Но он не мог не вздрогнуть, когда увидел, как Мари перешагнула через леер и, подоткнув юбку, ступила на веревочный трап.

С помощью подзорной трубы он видел все куда лучше, чем кто бы то ни было из собравшихся у причала. Он смотрел, как ветер раздувает ее юбки, как взмывает вверх кружевное облако, обнажая ее ноги. И вдруг его охватила дикая злость, необъяснимый приступ гнева, замешанного на ревности и жажде мести. Однако он почувствовал, как сильно забилось его сердце, когда она прыгнула наконец в шлюпку.

Ярость его не знала границ, когда шлюпка достигла берега и он увидал, как лейтенант де Валенкур решительно подхватил Мари на руки и вынес ее на берег.

Теперь расстояние, отделявшее его от Мари, значительно сократилось. Глаза его сразу узнали восхитительную грудь юной дамы, карие, цвета лесных орешков, глаза, обнаженные широкой улыбкой белоснежные зубы. Его пронзила острая боль. Ему показалось, что сердце вот-вот перестанет биться в груди.

Выходит, она все-таки вышла замуж за Сент-Андре! Этот брак состоялся! И теперь Мари потеряна для него навсегда!

И тут, словно в каком-то мгновенном озарении, он понял, как был самонадеян, заявляя, что ни за что на свете не желает снова видеть эту даму! Сможет ли он устоять перед соблазном? Хватит ли у него сил побороть свое желание, чувствуя, что она где-то совсем рядом, ходит по форту, а ему достаточно лишь отворить дверь, чтобы увидеть ее, говорить с нею? И не ее ли красота была причиной его непреклонных решений?

Он с силой сжал кулаки и нечеловеческим усилием воли заставил себя опустить подзорную трубу и вернуться в кабинет.

Как раз в тот самый момент Сент-Обен обратился к Мари.

Пока генеральный откупщик карабкался вместе со своей супругой по неровной каменистой тропе, ведущей к форту, Мари с трудом сдерживала горькие слезы. Она никак не могла объяснить столь странное поведение губернатора. С чего такая неучтивость, если не сказать, просто вызывающая невежливость?

Она вспомнила слова отца Дютертра, что Жак живет, как нелюдимый медведь, почти не говорит и ни с кем не видится. Могло ли случиться, что он и не подозревает о ее приезде? А вдруг до него не дошла весть о ее замужестве? В противном случае, разве не должен он был встретить их на пристани — если не ради супруга, то хотя бы ради нее?

Они вошли в ворота форта. На главном внутреннем дворе крепости трудились солдаты. Одни вбивали в землю какие-то толстые сваи, другие чинили пушечные лафеты, третьи неловко, явно без сноровки, пытались выполнять работу каменщиков.

Сент-Обен, несколько обогнавший остальных, остановился и стал ждать. Едва Мари и господин де Сент-Андре наконец поравнялись с ним, он тотчас же проговорил:

— Сейчас я провожу вас в отведенные вам апартаменты. Если желаете, можете немного отдохнуть с дороги. Потом, если вам угодно, я покажу форт. Но прежде всего я намерен распорядиться, чтобы вам подали обед.

— Разумеется! — ледяным тоном одобрил его намерение генеральный откупщик. — Прошу вас распорядиться принести завтрак прямо в наши апартаменты, и поскорей!

Они вошли под темные своды крепости. Хотя Мари уже задыхалась, она ни за что на свете не призналась бы в своей усталости. Да и сам Сент-Андре тоже с большим трудом поспевал за капитаном, который, позвякивая шпорами по каменному полу, будто нарочно ни на мгновенье не замедлял шага.

Поднявшись по длинной, крутой лестнице, они оказались на просторной площадке, куда выходило несколько дверей. Капитан тут же отворил одну из них.

— Вот ваша комната, сударь, — проговорил он. — В ней поставили письменный стол, чтобы господин генеральный откупщик мог работать. Спальня мадам де Сент-Андре рядом. Позвольте проводить вас, мадам.

Он направился к другой двери и, открыв ее, вернулся.

— Я прикажу, чтобы вам немедленно принесли багаж, — пообещал он. — И приставлю к вам вестового, который будет в полном вашем распоряжении, днем и ночью охраняя двери апартаментов.

— Но здесь всего одна кровать! А как же моя горничная?! — разочарованно воскликнула Мари.

Капитан изобразил на лице глубокое удивление.

— У вас есть горничная, мадам?! — переспросил он. — Но мы не могли этого предвидеть. Здесь у нас, на Мартинике, — скромно потупившись, добавил он, — не держат белой прислуги, только черные рабы, но на острове не принято ни держать их поблизости, ни укладывать к себе в постель. Мы селим их в бараках, которые специально строим для этих целей. Весьма сожалею, но никак не смогу предоставить вам в крепости больше места. Единственное, что я могу для вас сделать, мадам, это распорядиться, чтобы к вам в спальню поставили еще одну кровать…

— Потрудитесь так и сделать, да поживей, — сухо ответила Мари.

Она окинула мрачным взором сперва мужа, потом капитана и с оскорбленным видом вошла в отведенную для нее спальню, тут же повернув изнутри ключ.

Не успел исчезнуть Сент-Обен, как генеральный откупщик не замедлил постучаться в спальню супруги.

— Мари, — обратился он к ней через дверь. — Что за странная идея запираться на ключ? Чего вам здесь бояться?

Нервный голос откуда-то из глубины комнаты ответил:

— Эти люди выводят меня из себя! А вы, похоже, будто ничего не замечаете! Неужели вы не видите, что губернатор ведет себя с вызывающей дерзостью!

— Не стоит кричать так громко, нас могут услышать!

— Вот и прекрасно! А я как раз и желаю, чтобы меня услышали! Вы и глазом не моргнув сносите все эти оскорбительные выходки! А ведь Фуке уверял, будто у вас будет не меньше власти, чем у самого губернатора! Чего же вы, позвольте вас спросить, ждете, почему не скажете ему об этом? Уж не испугались ли вы ненароком этого губернатора? Или будете ждать, пока он не воспользуется вашей нерешительностью и вашей слабостью, чтобы одержать верх и окончательно свести на нет все ваши широкие полномочия?

— Мари!.. Умоляю вас, успокойтесь! Поверьте, всему свое время. Мы ведь едва прибыли. Я не намерен, не успев ступить на берег, сразу устраивать скандалы! Наберитесь же терпения! И вы увидите, как я поставлю на место этого наглеца! Откройте же мне, прошу вас…

Откуда-то из глубины комнаты послышались шаги, затихшие у самой двери. Вскоре щелкнул ключ, и она, отворив дверь, посторонилась, пропуская его к себе.

— Ну что это с вами, право? Полно дуться! — со спокойной улыбкой обратился он к ней. — Что случилось? Должно быть, вы просто устали и потому нервничаете, вот и все!

— Я не терплю, когда надо мной издеваются, выставляют меня на посмешище!

Сент-Андре ногой притворил за собой дверь.

— Ну вот, — снова заговорил он, подходя к жене, — наконец-то мы одни! Больше месяца мне пришлось жить без вас! Если бы вы знали, как это было нелегко!

— А этот капитан, что за высокомерие! Что за надменность под маской светской учтивости! Но даже его вы не соизволили поставить на место!

— Дружочек мой милый, надо действовать тонко, с умом, тем более в таких краях, о которых мы еще так мало знаем! Кстати, Мари, — слегка помолчав, добавил он, — неужели вы нисколько не рады, что мы с вами наконец-то одни, вдали от людской толпы!

— Оставьте меня, — отстранилась она. — Сейчас мне совсем не до нежностей! Я не смогу долго терпеть издевательств в этом форте!

— Но чего же вы от меня хотите, что я могу сделать?

— И вы еще, господин генеральный откупщик, спрашиваете, чего я от вас хочу? Да просто чтобы вы пошли к этому губернатору, который открыто издевается над вами! Потребовать, чтобы перед вами строем прошли все солдаты крепости! Высечь плетьми этого наглого капитана, который воображает из себя невесть что! Что делать?! Что делать?! Собрать во дворе всех, кто живет в этом форте! Чтобы они узнали, кто вы такой! Сказать им, что компания наделила вас всей полнотой власти, всеми полномочиями!

— Ну полно вам, Мари, — с безнадежным видом пытался образумить ее Сент-Андре. — Ведь мы еще только что сошли на берег! Я устал. Вы же сами видели, как я страдал от морской болезни. К тому же мне изо дня в день, с утра до вечера, подавали соленую треску, от одного вида которой у меня все внутри буквально выворачивало наизнанку! И вот теперь, когда я наконец могу спокойно отдохнуть, вы хотите, чтобы я отказался от обеда и кинулся собирать людей форта! Людей, которых я сроду и в глаза-то не видел и с которыми никогда не буду иметь никаких дел! К тому же, милый мой дружочек, — продолжил он, будто вдруг укрепившись в каком-то мнении, — я отлично знаю, как мне надлежит себя здесь вести! У меня на этот счет есть вполне конкретные инструкции от господина Фуке. Со всеми этими людьми я поступлю так, как они того заслуживают, а для начала капитан «Веры» доставит отсюда во Францию рапорт на губернатора острова, этого господина Дюпарке. Вы правы, друг мой, нельзя терпеть такой неслыханной дерзости! Я потребую, чтобы его незамедлительно отозвали и отрешили от должности! И, клянусь честью, я добьюсь своего, чего бы мне это ни стоило!..

При этих словах Мари почувствовала, как весь ее гнев вдруг куда-то напрочь улетучился. Как? Она использовала все уловки, запаслась терпением, пускалась на любые хитрости, только бы попасть на Мартинику с единственной надеждой — снова увидеть Жака! Ей удалось предотвратить отрешение его от должности. Она добилась для него отсрочки! И вот теперь, вне всяких сомнений, рапорт Сент-Андре сразу же лишит его этой отсрочки… Все ее мечты снова превратились бы в прах…

Злость уступила место непреодолимому желанию горько разрыдаться. Она почувствовала, как слезы уже увлажнили ее глаза. И, несмотря на все усилия сдержать их, уже вот-вот покатятся по щекам.

— Ах, Мари! — воскликнул Сент-Андре. — Вижу, вы вконец расстроены! Но я вполне вас понимаю! Путешествие было не из легких. А теперь вы оказались в окружении людей неучтивых и недоброжелательных, но, поверьте, все это пройдет. И увидите, люди, которые заставили вас страдать, понесут самое жестокое наказание… Начнем хотя бы с этого капитана Сен-Обена. Я поговорю о нем с губернатором!

Она громко всхлипнула и с насмешкой заметила:

— Губернатором! Да вы сперва попробуйте отыскать этого губернатора! Да-да, для начала хотя бы найдите его! Поговорите с ним! Приведите его сюда, наконец, и я сама скажу ему все, что о нем думаю… И вот увидите, после этого все сразу переменится к лучшему!..

Господин де Сент-Андре глубоко вздохнул. Ему неприятно было видеть свою юную супругу в таком подавленном состоянии. Никогда еще прежде Мари не казалась ему столь взволнованной. Наряду с плотским вожделением он питал к ней и чувства сродни отцовским, а потому с бесконечной снисходительностью относился ко всем ее капризам. Однако на сей раз возбуждение молодой дамы было так велико, что он чувствовал себя совершенно безоружным, не в силах ни утешить ее, ни удовлетворить ее желаний.

Впрочем, он подозревал — и не без оснований, — что, даже исполни он все, о чем она его просит, это все равно не утешит ее и не принесет покоя. Избалованное дитя, она и сама не знает, чего, в сущности, хочет!

— Хорошо, я поговорю с губернатором. Тем временем вы сможете немного отдохнуть. Ну а если он откажется принять меня, я взломаю дверь и ворвусь к нему силой! Запаситесь терпением, душечка!

Не проронив в ответ ни слова, она направилась к кровати и, бросившись на нее, разразилась безутешными слезами.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Таверна «Большая Монашка Подковывает Гуся»

— Еще бы! — вскричал Ив Лефор. — Кому как не мне иметь на сей счет свое собственное суждение! И если я говорю так, то единственно потому, что привык иметь дело с людьми умными и здравомыслящими. Уж не думаете ли вы, будто, живя в самой крепости, я не слышу, о чем там говорят? И о каждой новости у меня есть свое мнение… Я слушаю, смотрю по сторонам, а потом складываю свое суждение. Часто случается, что моим мнением интересуется даже сам губернатор, я говорю ему, что думаю, а он принимает к сведению! Вот потому-то я и пользуюсь его особым расположением!

Он поднес ко рту кружку и залпом допил ром. Потом вытер широким обшлагом усы и заказал еще выпить.

Вокруг него сидели с дюжину людей, то были в основном заезжие колонисты из Прешера, Морн-Фюме или Кабре. Но попадались среди них и обитатели Сен-Пьера, такие, как Босолей, Сигали, Виньон, капитан Байардель и командующий местным ополчением почтенный господин Лагаренн.

Таверна, носившая несколько претенциозное название «Большая Монашка Подковывает Гуся», располагалась неподалеку от пристани, между рекой Рокселаной и речкой Святых Отцов. Это была хижина, крытая пальмовыми листьями, с шаткими столами и стульями, где обычно собирались матросы, стрелки, что спрыгивали со стен крепости после того, как звучал сигнал к тушению огня, колонисты да пара-тройка бродяг, что день-деньской волочили свои шпаги по пыльной набережной в надежде подцепить какой-никакой корабль, лишь бы там согласились взять их на борт и помчать навстречу заманчивым приключениям, где кровь и золото, как предсказывало им воображение, должны были играть самую наипервейшую роль.

Капитан Байардель был мужчина внушительного роста и наделенный к тому же недюжинной силой. Говорили, будто однажды ему без всякой посторонней помощи удалось снять с лафета пушку. Все в нем, от головы до зада, имело какую-то округлую, шаровидную форму, и когда он сидел, такой большой, то казалось, вот-вот возьмет и положит на стол свое дородное брюхо.

Лефор всячески гарцевал перед капитаном, в котором угадывал достойного соперника. Но соперничать с ним он мог разве что в физической силе, ибо бывалый вояка и близко не мог тягаться с краснобайством пирата, чьи вольные словоизлияния еще удесятерялись с количеством поглощенного рома. Однако, несмотря на непрестанные стычки и распри, в глубине души эти двое искренне уважали и восхищались друг другом.

Когда Лефор произносил свои многословные речи, Байардель начинал опасаться, как бы этот трепач не затмил его собственных достоинств, а потому, единственный из всех слушателей, неизменно хранил вид высокомерный и чуть насмешливый, будто сомневаясь во всем, что бы ни исходило из уст Лефора.

Что же до последнего, то он, увлеченный потоком собственных слов, опьяненный своим собственным красноречием, уже не помнил, где он и зачем сюда пришел.

Вот уже почти два месяца, как он обхаживал одну молодую вдовушку, некую даму по имени Жозефина Бабен, которая чахла от одиночества в своей хижине, построенной на берегу речки Святых Отцов.

Жозефина, впрочем, не долго сопротивлялась напору этого бойкого здоровяка, который умел покорять женские сердца, охотно и цветисто рассказывая о своих любовных похождениях, а когда наконец доходило до дела — умел доказать, что хвастался отнюдь не впустую. Короче, ему удалось разжечь в сердце вдовы такую неистовую страсть, которая легко могла превратиться в настоящее тиранство — не случись на пути, который всякий раз проделывал Лефор из Сен-Пьера во вдовью хижину, таверны под названием «Большая Монашка Подковывает Гуся».

Ив охотно делал там остановку и, если ему удавалось найти внимательных слушателей, подолгу заставлял ждать себя бедную Жозефину — если вообще не забывал о ее существовании, до зари потягивая ром и играя в ландскнехт.

Губернатор в сопровождении интенданта Лесперанса отбыл в Форт-Руаяль. Так что Ив был полностью предоставлен самому себе. Уходил из крепости, когда ему хотелось, и проводил время в многословных разглагольствованиях в так полюбившейся ему таверне…

— Еще бы! — повторил он. — Уж мне ли этого не знать! Ее зовут Мари, а старик, Который приплыл вместе с нею, — тот, что назначен генеральным откупщиком, — на самом деле вовсе никакой ей не муж… Это ее…

Он прижмурил один глаз, а другим стрельнул в сторону капитана Байарделя, который — хоть и изображая полное безразличие — горел нетерпением узнать истину ничуть не меньше всех остальных. Наконец Лефор счел, что все уже достаточно потомились и прониклись сознанием его осведомленности в вещах важных и значительных, неожиданно бросил:

— Папаша! Да-да, — тут же пояснил он, — самый что ни на есть настоящий папаша!

— Еще чего! — фыркнул Байардель. — Тоже скажете, папаша! И чего только не придумают! Чтобы отец делал дочке такие нежные глазки, так ласково брал ее за ручку и к тому же этак томно называл «мадам»? Да быть того не может!.. Интересно, много вы видели отцов с подобными повадками? Покажите мне дурака, который поверит в эти сказки!

Ив Лефор гордо выпятил грудь и надулся, как индюк.

— Во-первых, капитан, — безапелляционно изрек он, — смените тон, не то вы и глотка сделать не успеете, как я распорю вам глотку до самого живота, и это так же верно, как и то, что меня зовут Ив Могила! А во-вторых, сударь, вы и сами вскорости убедитесь, что эта дамочка, как я имел честь только что вам поведать, не кто иная, как родная дочка господина де Сент-Андре, генерального откупщика, к которому вы должны относиться со всем уважением и почтением…

Он на мгновенье прервал свою речь, с презрительной усмешкой посмотрел в сторону капитана, потом продолжил:

— И вообще, капитан Байардель, как это вам пришло в голову сомневаться в моих словах? Уж не хватило ли у вас наглости подозревать, будто Ив Лефор лгун? Найдите мне хоть одного человека, который бы хоть раз в жизни уличил Лефора во лжи! Хотелось бы мне на него поглядеть и послушать, что он скажет… Вы еще узнаете, господа хорошие, что никому ни разу не удавалось оскорбить меня безнаказанно, и стоит кому-то задрать передо мной нос, он тут же получает под ребра три дюйма вот этой самой шпаги, которая всегда неразлучно при мне! А теперь, господа, я поясню вам, почему уверен, что эта молодая дама и в самом деле родная дочка господина де Сент-Андре…

Все взгляды снова устремились на него.

— Да потому, — каким-то торжественным тоном изрек Ив, — что они никогда не ходят друг к дружке в спальню!

Повисло тяжелое молчание. Все с прежним напряжением не спускали с него глаз, из чего Ив сделал для себя вывод, что не нашел достаточно веского довода и слушатели с нетерпением ждут других, более убедительных.

— Ни-ког-да! — настойчиво повторил он. — Он никогда не ходит к ней в спальню. Я ведь уже говорил вам — у меня, слава Богу, есть глаза, которые все видят, и уши, которые все слышат. Вот я и воспользовался ночным обходом часовых, чтобы поглядеть, что за апартаменты дали генеральному откупщику с дочкой. Заметьте, господа, я еще раз повторяю: с дочкой! Так вот, могу заверить вас, что ни тот, ни другая до самой зари не сомкнули глаз! А теперь скажите мне, будь они мужем и женой, разве стали бы они вот так сидеть ночью, без сна, каждый в своем углу, разве не пришла бы им охота поиграться в зверя с двумя спинами?

Капитан Байардель недоверчиво фыркнул.

— Ну и ну! — возмутился он. — И чего только не наслушаешься в этой таверне! Да черт подери, может, я сплю, хотя такого и во сне-то не привидится! Выходит, если генеральный откупщик не ублажил ночью эту красотку, стало быть, мы должны поверить, будто она ему дочка? Но послушайте, люди добрые, вы видели этого старикана? Весь корявый, как оливы в моем родном Провансе, и высохший, что твоя старая тыквенная калебаса. И уж поверьте мне на слово, судя по всему, много воды утекло с тех пор, как он в последний раз трахнул свою любовницу!

— Тысяча чертей! — выругался Лефор. — Да вы посмотрели бы на эту девчонку, она и мертвеца расшевелит. Согласен, Сент-Андре — человек в преклонных летах. Но, черт побери, он же пока еще всего только одной ногой в могиле!

— Золотые слова, одной ногой и кое-чем еще! — похабно расхохотавшись, заорал Байардель. — Тем самым, чего так не хватает его женушке!

Тут Босолей, который до той поры молча сидел, склонившись над столом и обхватив руками свою кружку, вдруг поднял голову и полюбопытствовал:

— А эта дамочка, что, и вправду такая красотка?

— Красотка?! Тысяча чертей! — взревел Лефор. — Разве тот, кто сроду не видывал королеву, может представить себе, какая она из себя?!

— Во всяком случае, — заверил Виньон, — сразу видно, что девочка она шустрая! Я видел, как она спускалась с борта корабля, на котором они все приплыли. Ветер был, что рога у быка сдул бы, и никогда я еще так не жалел, что не оказался одним из матросов, ждавших ее внизу в шлюпке! По крайней мере, хоть раз в жизни довелось бы поглядеть на парочку стройных бедер!

— Парочку стройных бедер, тоже мне невидаль! — возмутился Лефор. — Чего с ними делать-то, с бедрами, на шею, что ли, вешать! Я вам расскажу кое-что поинтересней! Когда мне выпадает в форте Ночной обход, я ведь тоже там времени даром не теряю. Думается, на всем острове не сыскать уголка, который бы так охранялся, как галерея, что ведет к спальне мадам де Сент-Андре!.. Зато там можно подглядеть очень даже много любопытного! Но что меня чертовски поразило, так это одна штука!

— Ну, что там еще? — раздраженно осведомился капитан. — Что там у вас еще за новые байки?

— А то, что вокруг апартаментов господина де Сент-Андре происходят удивительные вещи! И если я говорю вам, что дамочка — его родная дочка, значит, у меня на сей счет есть свои, вполне веские соображения!.. Я уже говорил, что, будь она и вправду его жена, да нипочем бы он не оставил ее одну-одинешеньку… Потому как, пусть он и сухой как мумия, эту самую Мари Господь Бог наградил таким сложением, что, зайди она в церквушку отца Анто, все каменные святые сразу попрыгали бы из своих ниш!.. Короче, то, о чем я собираюсь вам рассказать, случилось в день отъезда губернатора в Форт-Руаяль… В тот вечер я как раз заступил на дежурство и делал ночной обход. У генерального откупщика все еще горела свеча… Подхожу я, значит, к его двери, прикладываю ухо. Ни звука. Тогда иду к спальне этой Мари. Тоже ни шороха. Но это-то, думаю, нормально, у нее ведь и свет был погашен… Я уж было собрался уходить, как вдруг открывается дверь. Тут же оборачиваюсь — и что я вижу?..

— Черт бы тебя побрал! — выругался Сигали. — Ты когда-нибудь кончишь нас мурыжить или нет?

— Вы что, не видите, — пояснил Байардель, — он же на ходу придумывает всякие небылицы и тут же вышивает ими всякие узорчики! Клянусь честью, он просто бредит, а вы-то рты разинули пошире, чем глотка у нашей Монтань-Пеле, когда ей приходит охота поплеваться лавой, и готовы поверить всему этому вздору!

Бывалый пират пронзил капитана уничтожающим взглядом. Потом облокотился о стол и с отменно разыгранной невозмутимостью заметил:

— Вы, матрос с гальюна, еще одно слово, и я трубки не успею докурить, как уже буду шарить ножиком у вас в брюхе! Случалось мне встречать фрайеров и повальяжней, не вам чета, а потом развешивал на солнышке их потроха! А уж ваши-то я посушу с особой охотой!

— Не означает ли это, — насмешливо осведомился Байардель, — что вы еще не сочинили, как кончится ваша история?

— Вы только послушайте, что он говорит! — гневно зарычал Ив. — Нет, послушайте хотя бы звук его голоса, пока он еще может говорить! Потому как прежде, чем испустить дух, он будет звать на помощь свою мамашу, а потом я покажу вам, каково на вид сердце у пустозвонов подобного калибра — и это так же верно, как и то, что моя трубка уже давно погасла!

Не успев закончить своей тирады, Лефор тотчас же сделал вид, будто собирается вскочить на ноги и броситься на обидчика. Однако у Байарделя было не больше охоты затевать эту драку, чем и у самого Ива. А потому он счел за благо тут же пойти на попятный.

— Да ладно, будет вам, — примирительно проговорил он, — давайте кончайте свою историю, а на последнем слове я поставлю всей честной компании целый кувшин рому!

— Наконец-то слышу речи, достойные настоящего мужчины! — одобрил Лефор. — Первый раз за весь вечер… А поскольку всем уже давно не терпится промочить горло, то, пожалуй, не буду понапрасну терять времени! Так, значит, мы остановились на том, как я услыхал, что сзади отворилась дверь, обернулся… И что я вижу? Мари!.. Ах, господа, и что это было за видение! Вся такая беленькая, будто прозрачная! Клянусь честью, не будь она такой красоткой, я бы принял ее за привидение! Но и она тоже меня заметила и, похоже, собралась тут же юркнуть обратно к себе. Но было уже поздно! Я мигом подлетел к ней и этак деликатно спрашиваю:

«Что случилось, мадам? Может, вам нездоровится? Или чего-нибудь надо? Лефор весь к вашим услугам».

«Благодарю вас, сударь, — отвечает мне она, — вы настоящий благородный кавалер. Но мне ничего не надо. Просто мне не спалось, вот я и решила немного пройтись, подышать свежим воздухом…»

И тут она хватает меня под руку и тащит по галерее, да так крепко вцепляется, будто боится, как бы я не улетел от нее прямо через бойницу!.. Пару минут мы идем таким манером, она все больше молчит, разве что время от времени говорит всякие лестные слова насчет моей любезности, обходительности и деликатности… что касается меня, то я отвечал ей, как положено благовоспитанному кавалеру, когда он разговаривает с дамой ее положения, с самыми наилучшими намерениями и без всяких задних мыслей.

Он снова обвел взглядом своих слушателей и убедился, что все они уже достаточно захвачены его рассказом. Он уже было приготовился продолжать, когда увидел, что Босолей заерзал на стуле и вполголоса, но не настолько тихо, чтобы это не донеслось до ушей бывалого пирата, обратился к сидевшему подле него Виньону:

— Если он сейчас скажет, будто хоть одним своим грязным пальцем дотронулся до этой принцессы, я брошу ему в рожу вот эту кружку, может, тогда он наконец очнется! Клянусь честью, он бредит во сне!

Лефор повернул к нему лицо, лишенное всякого выражения, но придвинул его так близко к лицу Виньона, что усы его защекотали нос колониста и тот едва не расчихался.

— Господа! — воскликнул Лефор голосом столь громким, что его без труда могли слышать все, кто находился в тот час в таверне. — Так вот, тут Мари сжимает мне руку, да так крепко, что я не смог сдержать крика. А она мне так тихонько, нежней голубки, воркует: «Скажите, благородный кавалер… Вы знакомы с губернатором? Вы ведь, должно быть, у него на службе? Так не можете ли вы сказать мне, где я могу найти его в этот час?» — «А что вам угодно от нашего губернатора? — справился я, высвобождая из цепкого плена свою руку. — Он ведь человек занятой!» — «Мне нужно обратиться к нему с одной просьбой. И мне очень срочно надобно с ним встретиться… Где он живет? Где находятся его апартаменты?..»

На что я весьма сурово замечаю ей, что час уже поздний и совсем не подходящий, чтобы отрывать губернатора Дюпарке от его важных дел, и к тому же дедуля, что приехал с ней вместе, хоть он и убелен сединами, вряд ли, если это дойдет до его ушей, похвалит ее за ночной визит!

И знаете, господа, что она мне на это сказала?.. Ни за что не догадаетесь! Так вот, а она и говорит: «Дедуля?! Ах, сударь, неужто вы находите его таким старым?» — «Как вам сказать… — возразил я, — может, ему не так уж много лет, но вид у него довольно дряхлый!»

А поскольку она ничего не ответила, точно о чем-то глубоко задумалась, то я тут же, чтоб уж все было ясно и для очистки совести, добавил: «Ей-Богу и клянусь честью, он мог бы дважды быть вашим батюшкой! Хоть я и не лекарь, но сдается мне, если бы в двадцать лет у него родилась дочка, она вполне могла бы стать вашей матушкой, у которой лет тридцать спустя появилась бы дочка, которая теперь по возрасту как две капли воды была бы похожа на ту, кого я вижу теперь перед собой!»

И вот тут, господа, она отвечает мне такое, что уже напрочь развеивает все мои сомнения. Так вот, она мне и говорит: «Как вы проницательны, сударь! С какой легкостью вы угадываете истину!»

И теперь ответьте мне, это ли не признание того, что господин де Сент-Андре — вовсе никакой не муж ей, а самый что ни на есть настоящий папаша!

Все, за исключением одного капитана, тут же удивленно ахнули. Теперь уже ни у кого не оставалось никаких сомнений, а Байардель сидел с изрядно кислой миной.

Лефор, однако, не слишком радовался и торжествовал свою победу весьма умеренно. Он лишь ограничился тем, что дружески хлопнул своего противника по плечу и зычным голосом напомнил:

— Ну так что, капитан! Теперь давайте-ка держите свое обещание! Велите наполнить кружки всей честной компании. Про себя скажу, что у меня словно комок пакли в горле застрял…

— Нет уж, увольте! — возразил Байардель. — Прошу прощения! Но я обещал кувшин рому, когда вы завершите вашу историю. А лично у меня вовсе не сложилось такого впечатления, будто вы дошли до самого конца. Вы остановились в том самом месте, когда Мари ущипнула вас за руку, а вы взвизгнули от боли. Так соблаговолите же рассказать нам, сударь, что было потом! Как поступили вы с дамой столь восхитительных прелестей? Неужто отпустили ее коротать время в одиночестве? Или все-таки до конца остались галантным кавалером и проводили в спальню? Короче говоря, скажите нам, обесчестили вы ее или нет?

С непроницаемым лицом Лефор поднялся со стула.

— Что сказать вам, господа?.. — торжественно произнес он. — К моему величайшему смущению, она снова спросила меня, в какой части крепости живет губернатор. Она непременно хотела, чтобы я проводил ее к нему. И тут, Господь свидетель, мне пришлось признаться ей, что господин Дюпарке в то же утро верхом покинул Сен-Пьер и в этот час, должно быть, уже приближается к Форт-Руаялю. Тогда она как глянет мне прямо в глаза, будто чтобы удостовериться, не солгал ли я ей. И клянусь честью, такой взгляд ни один мужчина уже не забудет до самой своей смерти! Словом, мне пришлось посоветовать ей обождать, пока он вернется. Но ей все равно захотелось пройти мимо апартаментов губернатора. И волей-неволей мне все-таки пришлось ее там провести. По счастью, двери были заперты, не то она непременно заставила бы меня дать ей осмотреть все комнаты, одну за другой! Клянусь честью, так бы оно и было! Ну, а потом я со всем почтением, на какое только способен благовоспитанный мужчина, пожелал ей спокойной ночи, и она удалилась в свою опочивальню!

— Ну и негодяй! — в сердцах воскликнул Байардель. — Да что вы понимаете в женщинах!.. Если уж она вышла в такой поздний час, то наверняка в надежде на какое-нибудь любовное приключение! А вы обманули ее ожидания! Ничего себе впечатление сложится у нее об офицерах нашего форта! Вы опозорили нас, сударь! Так что не надейтесь, будто я стану из своего кармана угощать ромом болвана вроде вас!

— Ладно, будет вам! — хлопнув в ладоши, прервал их Босолей. — Я сам заплачу. Велите-ка принести нам пуншу, и чтоб в нем было бы много-много рому и совсем немножко корицы и лимонного сока, а я еще добавлю туда каплю-другую малаги, что привез нам недавно этот корсар с Сен-Кристофа.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дюпарке узнает весьма занятные вещи

Всякий раз, попадая сюда, губернатор Дюпарке не уставал удивляться. У него просто в голове не укладывалось, как могло случиться, что эта бухта, громадная, глубокая и великолепно защищенная, не стала главным портом острова и не вытеснила куда менее удобный Сен-Пьер. Он обожал взбираться на вершину холма, что нависал над Форт-Руаялем, и любоваться этим зеленоватым полумесяцем морской воды, омывающим плантации бананов и сахарного тростника.

В колонии остро не хватало каменщиков, плотников, кровельщиков, но, несмотря на это, город рос день ото дня. Колонисты отказывались от полученных концессий в окрестностях Саз-Пилота, Дьямана, Марена и даже Макубы, Бас-Пуэнта или Роберта, чтобы найти пристанище за стенами форта, у которого без них было бы недостаточно сил, чтобы обороняться от врагов.

Жак уже завершил инспекционный смотр работ и остался вполне доволен.

Единственное, что ему еще оставалось здесь сделать прежде, чем покинуть эти края, — нанести визит отцу Бонену, местному главе Ордена иезуитов, который, по странной фантазии, тоже решил обосноваться именно здесь, за стенами Форт-Руаяля.

Он спустился по отрогам холма и направился в сторону форта, высокие серые стены которого отражались в море, чьи поросшие кораллами глубины окрашивали его поверхность сине-зелеными муаровыми разводами.

Вскоре он заметил бамбуковую изгородь, а за ней крытую пальмовыми листьями крышу хижины. Почти одновременно до ушей его донеслось монотонное, протяжное, наводящее тоску пение. Он подумал, должно быть, это поет какой-нибудь поглощенный трудом негр.

Добравшись до ограды, он без труда нашел вход в поместье и почти сразу же увидел отца Бонена.

Сидя в кресле-качалке, с книгой в руке и с накинутым вокруг шеи алым наплечником, перебирая пальцами четки, глава ордена мерно покачивался, предаваясь благочестивым размышлениям. Можно было бы подумать, будто он дремлет, если бы не губы, едва заметно шевелящиеся в неспешной, благочестивой молитве. Неподалеку, в саду, где росло несколько кофейных деревьев, покрытых желтыми цветками кустов табака, да ряд-другой растений сахарного тростника, вооруженный чем-то средним между тесаком, с помощью которого прокладывают путь в джунглях, и мачете, трудился совершенно обнаженный негр, который что-то подрезал, пропалывал, вырывал сорняки, ни на минуту не прерывая своих жалобных песнопений.

Жак на мгновенье замешкался, разглядывая раба: он был весь словно выточен из черного дерева, много выше среднего роста, со скуластым лицом и широким приплюснутым носом. По виду его он сразу догадался, что негр родом из Конго, и глава ордена, должно быть, заплатил за него что-нибудь около семисот ливров.

Он все еще рассматривал раба, когда услыхал радостное восклицание иезуита:

— Господин губернатор!..

Жак повернул голову в сторону святого отца и увидел, что тот сразу же оставил свою книгу, вскочил с кресла и, наскоро прицепив на пояс четки, поспешил ему навстречу. Это был тучный человек лет шестидесяти, которого даже этот тяжелый климат не избавил от солидного брюшка. Он носил благообразную бороду, но был совершенно лыс. Лицо было симпатичным и приветливым, а полные губы выдавали в нем человека жизнелюбивого, любителя хорошо поесть и выпить и способного потягаться в этих приятных занятиях с самим отцом Дютертром или отцом Фейе.

Жак тоже с улыбкой сделал шаг ему навстречу. Иезуит остановился, развел руки в стороны и воскликнул:

— Дражайший губернатор! Мне сказали, что вы в Форт-Руаяле, но я знал, что у вас там было полным-полно дел… Я уж было подумал, что вы так и покинули наши края, не заглянув ко мне, и даже затаил на вас обиду!

— Доброе утро, святой отец, — приветствовал его Дюпарке. — Вы отлично знаете, что я никогда не покидаю Форт-Руаяля, не проведав вас… Мне так редко случается бывать здесь!

Он замолк и окинул взглядом сад.

— Да, святой отец, — засмеялся он, — вы приняли куда более разумное решение. Вы правильно сделали, поселившись в этих краях. Здесь куда приятней, чем у нас в Сен-Пьере, и думается, вскорости нам суждено потерять немало своих колонистов, которые предпочтут обосноваться здесь, под вашим покровительством!

— Наше священное покровительство зависит от пушек форта!

— Не будем лучше говорить о пушках форта… — скромно махнув рукой, возразил губернатор. — Я как раз на днях произвел смотр всему, что есть здесь в нашем распоряжении. Несколько камнеметов, пара-тройка восемнадцатифунтовых пушек — вот и все! Нечем даже отразить нападение какого-нибудь жалкого английского корсарского суденышка, если ему придет фантазия заявиться в ваши края! Да и солдат не хватает! Что там говорить, не знаю, в состоянии ли мы справиться хотя бы с индейцами-караибами!

— Забудьте о караибах. Ведь у нас с ними есть соглашение. И похоже, они держат слово!

— Ах, святой отец, вот уж больше года, как я здесь, и по долгу службы мне пришлось изучить нравы индейцев. Никогда не знаешь, что у них на уме. Ведь они точно дети малые — играют с вами, смеются, обнимаются — и вдруг ни с того ни с сего собирают свои игрушки и исчезают! И считайте, вам повезло, если на прощанье не метнут вам нож в спину!

— Согласен, они совершенно непредсказуемы! Глухи к слову Божьему. Мне удалось обратить в нашу веру и окрестить пару-тройку индейцев, но, видит Бог, чего мне это стоило… Пришлось истратить на это весь ром, что мне удалось получить из нынешнего урожая сахарного тростника… А в результате, даже не успев окончательно протрезветь, они снова вернулись к своим идолам!.. Кстати о роме, сейчас я приготовлю вам пунш по рецепту одного разбойника из Анс-де-Арле, он узнал его от англичан из Барбадоса, а потом передал его мне! Потом скажете, понравится вам или нет!.. У меня еще осталось немного рому из тростника, что растет здесь, в моем саду… Мы с Мелоди ухаживаем за ним, как можем. Эй, Мелоди!.. А ну, поди-ка сюда!

Негр бросил свою работу и поспешил на зов иезуита.

— Ом, зилен ламон, кариц, быстр-быстр! — с широкой улыбкой приказал отец Бонен, хлопнув в ладоши, дабы подхлестнуть расторопность раба.

И негр, несмотря на усталость, проворно исчез в доме.

— Еще и полгода не прошло, как он покинул Африку, — пояснил священник, — и словарь его пока что более чем беден. Приходится обучать его потихоньку. Я купил его у одного капитана по имени Пьер, а тот самолично захватил его на голландском судне вместе с еще тремя сотнями чернокожих. Занятная история! Судя по всему, в тот момент, когда наши пошли на абордаж голландского корабля, все эти бедные негры вообразили, будто их собираются отпустить на свободу, и разорвали цепи. А потом помогли перебить всю команду. Мелоди — славный парень, поет от зари до зари, потому его так и назвали…

Раб тем временем принес все, что велел ему святой отец: небольшие, выращенные здесь же в саду, зеленые лимончики, кусочек коры коричного дерева, несколько мускатных орехов и большой кувшин, доверху наполненный ромом. Поставил все на узкий, грубо сколоченный столик и уж было направился в сторону сада, намереваясь вернуться к прерванному занятию, когда священник снова окликнул его, веля принести еще одно кресло для губернатора. Тот повиновался.

Отец Бонен готовил пунш с такой обстоятельностью и такими благоговейными жестами, будто служил литургию. Потом первым попробовал напиток и проговорил:

— Дражайший губернатор, это настоящее чудо!

Жак в свою очередь тоже пригубил из поставленной перед ним оловянной кружки и должен был признать, что смесь была приготовлена по всем правилам искусства.

Отец Бонен поудобней устроился в кресле и устремил взор на Дюпарке.

— Я и вправду очень рад вас видеть, — проговорил он. — Вы хорошо сделали, что не покинули Форт-Руаяля, не заглянув ко мне. Я очень встревожен. И у меня есть вполне серьезные основания для беспокойства. Начать хотя бы с этих рабов; у меня от них просто голова идет кругом! Ведь все они — кто больше, кто меньше — занимаются колдовством. Даже Мелоди, и тот по своему усмотрению заказывает то дождь, то солнце… Ясно, что он находится в постоянном сговоре с лукавым, и, если бы он не был таким славным, работящим парнем и если бы, к тому же, мне не пришлось заплатить за него весьма кругленькую сумму, поверьте, я без малейших колебаний сжег бы его заживо за связи с дьяволом! Представьте, он может взять мою трость и разговаривать с нею!..

— Не может быть!..

— Очень даже может, сударь, он втыкает ее в землю, потом произносит какие-то слова, которые невозможно понять, и прикладывает к ней ухо. И хотите верьте, хотите нет, но она отвечает на его вопросы. Никто вокруг не в состоянии расслышать ни слова, а Мелоди через несколько минут расскажет вам, о чем поведала ему трость! Именно таким странным путем я узнал, что в форте Сен-Пьер бросило якорь какое-то судно — корабль, на борту которого прибыл генеральный откупщик и с ним, похоже, какая-то весьма миловидная дама… Впрочем, мы еще вернемся к этому вопросу, ибо как раз с этим и связан другой резон моих тревог… Да, сын мой, эти негры, мало того, что они поддерживают постоянные связи с сатаной, но к тому же еще и насаждают в колонии нравы самого распущенного свойства! Не знаю, знакомы ли вы с колонистом Гишаром, что живет в поселке Ламантэн… Так вот, этот самый Гишар имел несчастье связать свою судьбу с женщиной, наделенной таким вулканическим темпераментом, что Монтань-Пеле в сравнении с ней не более чем чадящая масляная лампа! Колонист Лаплен, что живет с ними по соседству и знаком с ней накоротке, описав ее повадки на языке несколько чересчур откровенном, но достаточно выразительном, заметил, что особа эта постоянно на таком взводе, что способна воспламенить взглядом даже целую плантацию перца! По правде говоря, в основном для того, чтобы держать Мелоди как можно подальше от этой женщины, я и купил его у капитана Пьера. Этот Пьер явился сюда с целой партией рабов. И хоть у Гитара и без того уже хватало рабов — как мужчин, так и женщин — во всяком случае, куда больше, чем ему в действительности требовалось, супруга его непременно хотела купить Мелоди! И надо было видеть, какими глазами она на него глядела!.. Тем более, сын мой, что на бедняге негре не было в тот момент ни единым лоскутком больше, чем сейчас… Я было попробовал сшить ему из своей старой сутаны штаны! Он проносил их с час, не больше… Ему было в них неловко, жарко… И в конце концов я решил: пусть остается в одеянии Адама… Так вот, именно по той причине, что супруга Гишара смотрела на него такими голодными глазами, я и продолжал поднимать цену на торгах. В конце концов мне пришлось пойти на то, чтобы перехватить его прямо перед носом у ее мужа… Но на том дело не кончилось. Эта женщина, жена Гишара, обожает негров. Я бы даже сказал, она от них просто без ума. И что меня особенно беспокоит, так это то, что она ждет ребенка… Она должна родить месяца через два. И как вы думаете, кого она произведет на свет? Всемилостивейший Боже, кого?! Все говорит мне, что это будет еще один маленький мулат!

— Ну что ж, — холодно заметил Дюпарке, — раз так, вы отлично знаете, какое их ждет наказание: тысяча фунтов сахару, а ребенка конфискуют в пользу Сен-Пьерской лечебницы!

— Знаю-знаю! И все же представьте, что Гишар отнесется к этому с известным снисхождением — что, кстати, вполне возможно, он ведь и сам отнюдь не равнодушен к, чарам своих негритянок — и согласится заплатить за жену тысячу фунтов сахару, ведь это может восстановить его против вас, против Суверенного совета, против меня и против нашей религии… А ведь это — увы! — человек, к чьему мнению прислушиваются многие колонисты!

Дюпарке отпил глоток пунша и молча опустил голову. Все, что поведал ему только что глава иезуитского ордена, он и сам давно уже знал, однако отдавал себе отчет, что бессилен помешать греховному сожительству между черными и белыми.

— Что ж, святой отец, — тем не менее проговорил он, — вашему ордену и карты в руки, вам и заклеймить преступные связи между белыми и черными. Наказывайте виновных по всей строгости, вплоть, если будет необходимо, до отлучения от церкви! А уж если не будет иного выхода, сжигайте на костре тех белых колонистов и их жен, которые не смогут справиться с искушением… Что поделаешь, придется осуждать их без всякого снисхождения! Ведь на карту поставлена судьба всей колонии!

— Боюсь, сын мой, что весьма скоро нам именно так и придется поступать. Но прежде чем мы придем к таким суровым мерам, не лучше ли подумать о том, чтобы преградить приток негров на наш остров? Чем меньше их здесь будет, тем меньше искушения и греха!

— К сожалению, святой отец, — возразил Дюпарке, — негры так же необходимы для процветания нашего острова, как мука, чтобы печь хлеб!

Глава иезуитов с безнадежным видом покачал головою.

— И это еще не все, сын мой, у меня есть и другие причины для беспокойства… До нынешнего времени к нам из Франции присылали высокопоставленных должностных лиц, которые, если и не были безукоризненны во всех отношениях, все же были людьми благопристойными. Благородными душою или благородными по рождению — в любом случае они одинаково уважали традиции. И вот теперь к нам являются люди, о которых не знаешь, что и думать… Надеюсь, хоть вы просветите меня на этот счет… Я имею в виду эту чету — Лешено де Сент-Андре.

При упоминании этого имени Жак не смог сдержать дрожи.

— Я уже пояснил вам, с помощью какого черного колдовства мой негр Мелоди предупредил меня о прибытии этих персон… Я не придал этому слишком уж большого значения, ибо был куда более обеспокоен присутствием пособника сатаны под моей собственной крышей… Но вот уже два дня, как в этих краях, от Кас-Пилота до Карбе, ходят странные слухи. И у меня есть все основания полагать, что эти слухи уже распространились до Робера и даже дошли до Макубы. Вы не хуже меня знаете, как быстро здесь всякая новость — неизвестно, каким манером — распространяется от одного берега острова до другого… Короче говоря, если верить слухам, то этот генеральный откупщик Сент-Андре — человек, который уже давно достиг весьма почтенного возраста…

— И даже много раньше, чем вам это могло показаться…

— Вижу, вы с ним знакомы… Так что надеюсь услышать, что вы об этом думаете. Говорят, будто этот господин де Сент-Андре привез с собой юную даму, о которой никому ничего не известно. Он выдает ее за свою супругу. Некоторые утверждают, будто это его дочь, другие уверяют, что это какая-то потаскушка из низов, привлеченная его знатностью и готовая пожертвовать своей молодостью единственно ради богатства и суетного блеска титулов…

— Единственно ради богатства и суетного блеска титулов? — переспросил Жак. — Не понимаю, что вы имеете в виду…

— Сын мой, — настаивал на своем священник, — сделайте же над собой усилие и постарайтесь понять, что я имею в виду. Дело в том, что этот господин де Сент-Андре — человек весьма преклонного возраста, а персона, которая его сопровождает, — юное создание, и к тому же, если верить слухам, редкостной красоты. Настолько хороша собой, что вокруг нее уже кружится целый рой распутников… Сами знаете, вода и пламень — не слишком-то подходящие супруги… Нет никаких сомнений, что, только прельстившись богатством и титулами господина де Сент-Андре, эта девица решилась пожертвовать своими прелестями и молодостью. Короче говоря, до меня дошли слухи, что если господин генеральный откупщик и вправду прибыл сюда с молодой женой, то речь здесь может идти только о фиктивном браке. И могу вас заверить, люди, которые доложили мне об этом, похоже, располагали сведениями весьма достоверного толка! Если это его дочь, тогда никак невозможно объяснить весьма вольные выходки, которые он допускал в отношении своего собственного чада, плоть от плоти своей и кровь от крови, и это вызвало бы скандал, которому, уж можете мне поверить, я бы тут же положил конец! Короче говоря, если эта женщина — просто-напросто его любовница, то вы, господин губернатор, должны немедленно пресечь это, чтобы было неповадно другим. Вот что я хотел довести до вашего сведения и вот почему я особенно рад видеть вас здесь у себя. Уверен, вы сможете быстро положить конец столь непотребному положению вещей!

— Но, увы, святой отец, — возразил Жак, — я совершенно безоружен перед господином де Сент-Андре. Конечно, я здесь, на Мартинике, губернатор, но он — генеральный откупщик. И наделен такой же властью, как и я, хоть он не может посягнуть на мои прерогативы, а я — вмешиваться в его дела…

— Сын мой, — как-то торжественно заявил отец Бонен, — я намерен без всякого промедления доложить о сложившемся положении вещей во Францию. Вы уже доказали здесь, на что способны. И я приложу все усилия, чтобы ваша власть на острове была выше власти этого господина де Сент-Андре, даже если мне придется для этого обратиться лично к главе всего Ордена иезуитов. Но уверен, кардинал Ришелье непременно поймет мои доводы. Править островом должны вы — и только вы один…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Сомнения губернатора

Дорога из Форт-Руаяля к Сен-Пьеру шла вдоль берега моря. Это была скорее узкая тропинка, с крутыми подъемами и головокружительными спусками, которые то и дело сменяли друг друга.

С того самого момента, как Дюпарке распрощался с отцом Боненом, он непрерывно размышлял над словами иезуита.

Как могло случиться, что за такой короткий срок вокруг четы Сент-Андре уже успело вырасти столько слухов? Жаку не захотелось разубеждать святого отца, хотя уж он-то прекрасно знал истинное положение вещей: ведь когда он покидал Францию, Мари должна была вот-вот стать женой генерального откупщика! Так что для него не было никаких сомнений, что они состоят в законном браке. И все-таки иезуиту удалось посеять смуту в его душе. Преклонный возраст Сен-Андре очевиден. В состоянии ли он физически исполнять свои супружеские обязанности?

Эта мысль и не давала покоя губернатору, заставляя совершенно иначе думать и о Мари.

Слов нет, Мари поселилась у своего супруга за добрых два месяца до свадьбы. Но не служил ли преклонный возраст супруга надежной гарантией добродетельности девушки?

Ведь, если поразмыслить, ее желание возвыситься, приобрести положение в обществе, выйдя замуж за человека знатного и к тому же облеченного важной должностью, было по-человечески вполне объяснимо. И следует признать, это ей вполне удалось, ведь сам он, Дюпарке, некогда сказавши ей, что брак между ними невозможен по причине ее низкого происхождения, — не изменил ли и он вдруг своим дворянским предрассудкам, узнав, что Лешено де Сент-Андре спокойно пренебрег всеми этими условностями!

Дай Бог, если с самого утра он обменялся со своим попутчиком хотя бы парой слов. Лесперанс с почтением наблюдал за ним, не решаясь прервать его раздумий. Однако когда впереди показался небольшой поселок Кабре, Жак вдруг заметил:

— Думаю, не стоит нам продолжать путь верхом ночью, мы только зря потеряем время. Лучше передохнуть в Кабре. Попросим приюта у почтенного господина де Пленвиля, а завтра утром пораньше снова двинемся в путь.

Лесперанс согласно кивнул головой, и оба всадника свернули с тропы, поскакав напрямик в сторону поместья колониста.

Жак ехал впереди. И первым заметил четыре королевские пальмы, обозначавшие въезд в поместье. Где-то залаяла собака. Вслед за нею пропел петух, потом откуда-то Издалека ему ответил другой, ибо петухи в этих краях пели всю ночь напролет.

Вскоре послышался чей-то суровый голос:

— Эй! Кто там?

— Губернатор!

Жак был не в силах разглядеть в темноте фигуру окликнувшего их человека, однако тот снова подал голос:

— В такой час губернатор уже спит, так что идите-ка лучше подобру-поздорову своей дорогой…

Этот совет сопровождался каким-то резким щелчком: должно быть, колонист зарядил свой мушкет.

— Поостерегитесь! — снова заговорил Дюпарке. — А то ненароком выстрелите, а потом будете горько сожалеть. Я приехал просить у вас ночлега…

Человек после некоторого колебания проговорил:

— Подъезжайте ближе, чтобы я смог разглядеть ваши лица, но будьте осторожны!

Не прошло и минуты, как он узнал губернатора и принялся рассыпаться в извинениях.

— Сами знаете, — пояснил он, — что с некоторых пор нам приходится постоянно быть начеку. Раньше здесь рыскали эти дьяволы-индейцы, которые так и норовили нам, спящим, перерезать глотки, а теперь вот новая беда — эта шваль, эти подонки-разбойники с Сен-Кристофа или Сен-Венсана, которые шляются по острову и воруют наше законное имущество! Добро пожаловать, господин губернатор, надеюсь, вы не откажетесь отужинать вместе со мною…

Колонист де Пленвиль был человеком лет сорока, с низким лбом и густыми бровями. На нем были бархатные штаны и куртка из невыделанной кожи. Он отличался крепким сложением, развитой мускулатурой, толстой, короткой шеей, мощными руками, толстыми пальцами и заскорузлыми от работы с мачете ладонями.

Он приладил на огонь полный котелок воды. Пока губернатор с интендантом удобно усаживались, отдыхая после долгой езды, поставил на стол три кружки и кувшинчик с ромом. Потом, даже не пригубив напитка, вышел во двор и пару минут спустя вернулся с корзиной, в которой лежали несколько рыб балау, длинных и тонких, точно иглы, и земляные крабы, которых он разводил прямо в старой бочке у себя во дворе. Вымыл крабов и бросил их вместе с рыбой в начавшую уже закипать воду. И только тогда вернулся к столу и разлил по кружкам ром.

Комната хижины тускло освещалась лампой с пальмовым маслом, в горле першило от едкого дровяного дыма. Стулья были грубо сколочены и оплетены пальмовыми листьями, стол сделан из досок, доставшихся от старой лодки. В углу, сваленные в кучу, лежали выпачканные землей сельскохозяйственные орудия.

Пленвиль уселся, поднял кружку и, предлагая гостям последовать его примеру, проговорил:

— Что говорить, плохи наши дела, господин губернатор! Два года назад я выращивалсахарный тростник, а это давало надежный доход… А потом вдруг колонистам нашего острова взяли и запретили выращивать эту культуру…

— Да, так оно и есть, — подтвердил Дюпарке, — Островная компания выделила господину Трезелю две тысячи четыреста арпанов земли, чтобы он выращивал там сахарный тростник. И целых десять лет он один вправе сажать здесь эти растения… А за это он должен отдавать компании десятую часть урожая…

Пленвиль с гневом сжал кулаки.

— Но ведь Трезель не выполняет своих обещаний. Я точно знаю. Здесь, на Мартинике, все рано или поздно становится известно! И пары лет не пройдет, как компания окажется с недостачей, а покрывать ее заставят опять-таки нас, колонистов, которые и без того уже еле-еле сводят концы с концами! Потеряв право выращивать тростник и производить сахар на продажу, а только для своих собственных нужд, мы волей-неволей вынуждены выращивать табак. И теперь его стало столько, что цены упали ниже некуда, так что большинству из нас вскорости грозит полное разорение!.. А налоги, господин губернатор, ой как они тяжелы, все эти поборы!..

— Я приложил все усилия, чтобы убедить компанию не повышать больше налогов.

— Пусть только попробуют снова поднять их, вот увидите, что тогда произойдет… Если уж жить здесь станет совсем невмоготу, мы уйдем к англичанам, а если не будет другого выхода, то уйдем в море, наймемся матросами и заделаемся пиратами…

— Ну, полно, Пленвиль, — успокоил его Дюпарке, — не стоит так отчаиваться. Слов нет, времена нынче тяжелые, но, увидите, скоро все переменится к лучшему. Думается, компания не забывает про вас, ведь сюда только что прислали нового генерального откупщика, который будет управлять здесь ее делами и искать средства, чтобы добиться процветания на Мартинике.

— Кстати, расскажите-ка, что это за человек! — воскликнул Пленвиль. — Кто такой этот господин де Сент-Андре, которому здесь вот уже дней десять только и перемывают косточки!

Он поднялся со стула и приоткрыл крышку котелка. Деревянной ложкой помешал варево, от которого шел весьма аппетитный дух. Потом добавил пряностей, мелиссы, мускатного ореха и перца. Снова закрыл крышкой, вернулся к гостям, уселся и опорожнил свою кружку.

— Что говорить, — с недовольной гримасой продолжил он, — бьюсь об заклад, этот господин де Сент-Андре будет для нас еще одним разочарованием. Попомните мои слова, господин губернатор, было бы куда лучше, если бы компания вовсе нами не занималась и вообще забыла про то, что мы существуем на этом свете… Всякий раз, когда про нас вспоминают, на наши головы сыплются новые поборы. Еще бы! Надо же им из чего-то платить своим именитым управляющим! Нет, право же, лучше, если бы они вообще про нас забыли… неужели вы думаете, будто мы тут без их забот не справимся! Слава Богу, уже изучили, что это за земля. А те, кого присылают из Франции, что они о ней знают?.. Между тем туда же, еще норовят давать нам советы…

Жак махнул рукою, пытаясь остудить пыл хозяина.

— Мне приходилось встречаться с господином де Сент-Андре во Франции. Ничего не могу сказать о его талантах как управляющего, однако, думается, возраст его может служить гарантией…

Пленвиль презрительно расхохотался.

— Вот-вот, и я тоже говорю, возраст есть возраст! — воскликнул он. — Похоже, климат нашего острова доконает этого старичка побыстрее, чем я срублю своим мачете куст сахарного тростника! Да, старик!.. Думаю, вам уже известно, что здесь говорят, будто он совсем дряхлый и уже давно ничего не может! Кстати, а что это за женщина с ним пожаловала? Одни говорят, законная жена, другие — полюбовница, будто так мы и поверили, что этакий старый козел способен удовлетворить страсти такой юной особы… Знаете, господин губернатор, в форте, где поселился генеральный откупщик с этой своей спутницей, есть люди, которым удалось разузнать кое-какие подробности весьма пикантного толка. Так вот, говорят, эта женщина, которую зовут Мари, открыто призналась, что этот старик ровно ничего для нее не значит!

— Досужие сплетни! — с пылом опроверг Жак. — Ну кому же это, скажите на милость, мадам де Сент-Андре стала бы делать подобные признания?

— Кому-то, кто об этом рассказывал! Не могу сказать, кто он такой, но полагаю, речь идет об одном из высших офицеров форта, человеке, который находится у вас, господин губернатор, на военной службе… Правда это или нет, но в любом случае, если этот старикашка волочится за молоденькими, вряд ли у него останется слишком много свободного времени, чтобы по-серьезному заниматься делами острова, это уж можете мне поверить… И если у нас не будет другого выхода, то мы, колонисты, дойдем до Суверенного совета, но это дело так не оставим!

Дюпарке не ответил на это ни слова. Его тревоги, его сомнения возрастали с каждой минутой. Пленвиль тем временем снова встал с места и вернулся с доморощенными мисками, сделанными из половинок выдолбленных тыкв, и расставил их на столе. Потом внимательно осмотрел содержимое котелка и, решив, что варево уже дошло до нужной кондиции, поставил и его на стол. После чего извлек толстую краюху на вид несъедобного хлеба.

— Прошу к столу, господа! — пригласил он. — Откушайте за моим столом, пока наш генеральный откупщик не лишил нас последнего!

Губернатор наполнил свою тыквенную миску, отломил кусок хлеба и принялся есть в молчании, которое разделяли и интендант с колонистом.

— Выходит, — внезапно заговорил он, — вы не слишком-то рады появлению господина де Сент-Андре?

— А с чего бы нам радоваться?.. Можете мне поверить, все колонисты как один будут против него! А какие, интересно знать, надежды мы можем связывать с этим человеком? У нас такое впечатление, будто он относится к своей должности на острове как к увеселительной прогулке с молоденькой красоткой! А поскольку ей он не может принести ни пользы, ни вреда, то с чего бы и нам возлагать на него хоть какие-нибудь надежды?

— Что ж, может, так оно и есть! — заметил Жак. — Я увижусь с ним по возвращении в форт. И настоятельно посоветую поговорить с колонистами, прежде чем принимать какие бы то ни было решения. В сущности, вы совершенно правы, пусть знает, что думают о нем на острове!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Губернатор Дюпарке просит мадам де Сент-Андре о встрече

Солнце было уже в зените, когда двое всадников добрались до окрестностей Сен-Пьера. Ужин накануне уже давно был напрочь забыт. С высоты холма, что возвышался со стороны моря над городом и фортом, Дюпарке любовался аккуратными плантациями табака, цветущими деревьями у подножья красного холма, низкими, почти на уровне земли, фисташковыми деревьями, узколистными зизисуфами, розовыми яблонями, ярко выделяющимися на темно-зеленом фоне амон ослепительно желтыми сапотовыми деревьями, а справа скатертью расстилались изумрудные просторы Карибского моря.

Невольно, даже не отдавая себе в этом отчета, он искал глазами дом, где Сент-Обен, выполняя данное ему обещание, мог поселить чету де Сент-Андре. Однако в беспорядочном нагромождении пальмовых крыш он не смог различить ни одного нового строения.

Единственное, что он заметил, это какое-то непривычное оживление на набережной, и вскоре понял причины, когда, миновав густо заросший каннами, бамбуковыми стеблями, толщиною с добрую человеческую ногу, и древесным папоротником поворот дороги, увидел бухту, где на якоре стояло какое-то трехмачтовое судно.

— Похоже, — обратился он к Лесперансу, — мы поспели как раз вовремя. Не исключено, что люди с этого корабля поджидают нас уже не один день!

Интендант с сомнением покачал головой.

— Вы отлично знаете, господин губернатор, — заметил он, — что, если бы этот корабль приплыл вчера, мы, несмотря на ранний час, узнали бы об этом нынче утром, когда покидали Кабре. Нет, скорее всего, он прибыл только сегодня… А возможно, не более часа назад…

Оба тут же пришпорили своих лошадей и галопом поскакали к городу. Шум городских винокурен и небольших сахарных заводиков заглушал даже назойливое жужжание москитов, которых в этот час было особенно много.

— Поскачем прямо в форт? — поинтересовался Лесперанс. — Или сперва заедем на пристань и узнаем, что там происходит?

— В форт! — коротко ответил губернатор.

Часовой уже успел предупредить Сент-Обена, и не успел губернатор миновать сторожевой пост, как тут же увидел спешащего ему навстречу кузена.

Он едва успел осадить лошадь. Потом ловко спешился и, распрощавшись с интендантом, набросил поводья на шею лошади, подозвал одного из часовых и доверил кобылу его заботам.

— Приветствую вас, дорогой кузен! — воскликнул он, раскрывая объятья.

Капитан тотчас же бросился навстречу, и они крепко расцеловались.

— Ну так что, — справился Сент-Обен, — как прошла поездка?

— Прекрасно! — воскликнул Дюпарке. — Результаты превзошли все самые радужные ожидания. Уже очень скоро вокруг Форт-Руаяля вырастет еще одно селение — пусть пока и небольшой, но как-никак новый город. Строятся дома, прибывает все больше и больше колонистов. Мне даже докладывали, будто местные колонисты, которые живут там уже больше года, не довольны таким притоком новых поселенцев, будто не понимают, что это лучше для их же собственной безопасности! По крайней мере, теперь мы сможем отразить там нападение любого неприятеля, откуда бы он ни появился! А что здесь, как идут дела?

Сент-Обен указал рукой в сторону моря.

— Нынче утром сюда приплыло невольничье судно… «Люсансе», с пятьюстами восьмьюдесятью восьмью неграми на борту, некоторые из них, говорят, весьма недурны…

— Вы распорядились сделать все, что положено?

— Двое лекарей уже на борту, с ними Лефор и Байардель. Если все будет в порядке, то уже нынче после полудня капитан доложит вам о результатах.

— Если я не смогу принять его сам, вы уж займитесь этим от моего имени, кузен.

И стремительной походкой Жак увлек Сент-Обена в сторону своих апартаментов. Вместе они ступили на узкую лестницу, где было сыро, даже несмотря на палящую жару, прошли по длинной галерее и уже остановились перед дверью губернаторского кабинета, когда тот справился:

— Кстати, как насчет Сент-Андре с супругой, удалось вам поселить их где-нибудь подальше от форта?

Сент-Обен с досадой щелкнул языком.

— Ах, кузен… Лучше не говорите мне об этой дамочке де Сент-Андре! У меня такое впечатление, будто она нарочно делает все, только бы досадить нам. А меня так просто возненавидела, в этом нет никаких сомнений… Взбалмошная, несносная дамочка! Особенно зла она на вас — уверяет, будто с вашей стороны было не слишком учтиво отправляться в Форт-Руаяль назавтра после прибытия генерального откупщика… Она уже справлялась о вас раз десять, никак не меньше, то у меня, то у капитана Байарделя, то у Лефора…

— И что же? Выходит, они остаются здесь?

— Увы, кузен… Я хотел поселить их где-нибудь возле пика Питон-Желе… Замерзшего Питона… Думается, — с насмешливой улыбкой добавил Сент-Обен, — трудно было бы придумать более подходящее место для этого господина де Сент-Андре, у которого такой вид, будто он проглотил шпагу, и притом не с того конца… Но каменщик в тот момент работал в Морн-Руже, у колониста Бассака, а поскольку вы не хуже меня знаете, каким влиянием пользуется Бассак в Суверенном совете, я предпочел не настаивать и не забирать у него каменщика, в котором, похоже, он сейчас и вправду остро нуждается.

Не отвечая, Дюпарке открыл дверь в свой кабинет. Там все было в том же порядке, в каком он оставил перед отъездом. Потом тут же подбежал к окну, откуда можно было увидеть рейд и стоящие на якоре корабли, однако, даже не удостоив внимания покачивающееся на волнах невольничье судно, проговорил:

— Стало быть, мадам де Сент-Андре вместе со своим супругом по-прежнему здесь, в тех же самых апартаментах, что мы предоставили в их распоряжение?

Несколько минут он, казалось, внимательно разглядывал бриг, чьи алые паруса ярко выделялись на зеленой морской глади.

— Что ж, — заметил он, — в конце концов, может, оно и к лучшему…

Он отошел от окна и приблизился к кузену.

— Знаете, я узнал насчет четы Сент-Андре немало прелюбопытнейших вещей, — умышленно понизив голос, сообщил он. — А что вы? Пришлось вам говорить с ним? Узнали что-нибудь интересное?

— Боже праведный! Ну и хлам же присылает к нам господин Фуке! В день вашего отъезда я был призван к его изголовью. Он желал знать, когда, каким образом и где вы могли бы его принять. И позвольте вас заверить, что настроен он был отнюдь не благодушно — возможно, по той причине, что окно в его спальне всю ночь было настежь открыто и москиты разукрасили его морщинистую кожу волдырями величиною с голубиное яйцо! В общем, пока я не увидел его в то утро, признаться, мне и в голову не могло прийти, что это такой дряхлый старикашка. Щеки дряблые, висят, как груди у тех негритянок, которых торговцы живым товаром даром раздают колонистам, уже заплатившим им за дюжину рабов! Клянусь всеми святыми, это была какая-то мумия в ночной рубашке… Я сказал ему, что вы уезжаете и будете отсутствовать несколько дней…

— А что она? Мадам де Сент-Андре, вы говорили с ней?

— К несчастью, да… Ну и подарок, скажу я вам! Если у супруга только кожа да кости, то уж у нее-то прыти вполне хватит на двоих! Тысяча чертей! Просто самая настоящая фурия, когда на нее находит блажь… Представьте, ей пришло в голову устроить смотр войскам гарнизона, поскольку она, видите ли, должна была заменить своего занемогшего супруга, что, между нами говоря, похоже, случается с ним довольно часто…

— Ладно, оставим это, — нетерпеливым жестом остановил его Дюпарке, — а еще что-нибудь она говорила вам о своем супруге? Может, делилась своими горестями? Полноте!.. Вы же сами видели, что муж ее — дряхлый старикашка, вряд ли она в восторге от этакого союза! Черт побери, ведь ей-то не больше двадцати!

— Что и говорить! — заметил Сент-Обен. — Надо сказать, она обращается с господином генеральным откупщиком так, будто его и вовсе не существует на свете или будто на эту должность назначили ее, а не его… А тот преспокойно позволяет ей делать все, что ни взбредет в ее взбалмошную головку. Что же касается колонии, колонистов, табака, сахара, кофе, индиго, этой прискорбной истории с достопочтенным господином Трезелем, которая рискует окончательно разорить компанию, то, похоже, все это его нимало не тревожит!

Дюпарке улыбнулся.

— Ну, это мы еще посмотрим! — проговорил он. — А вот я могу вам сказать, что наш настоятель Ордена иезуитов, с которым я встречался в Форт-Руаяле, относится к этому человеку без всякой симпатии! А к его супруге и того меньше! Об этой чете уже по всему острову гуляет множество слухов! Уж не знаю, с кем тут говорила эта Мари, но меня повсюду уверяли, будто она пустилась в откровения весьма интимного свойства с кем-то из офицеров нашего форта. И якобы призналась, что Сент-Андре ей вовсе не муж, а папаша! Но, черт побери, ведь мне-то доводилось знавать ее настоящего родителя!

— Постойте-постойте! — вдруг заинтересовался Сент-Обен. — Кажется, я уже что-то об этом слышал! Правда, мне было подумалось, будто все это не более чем досужие выдумки умирающих от скуки часовых, но, похоже, в этих слухах есть и доля истины. Верно, говорят, якобы Мари сама призналась, что замужество ее так и осталось на бумаге!

— Черт побери! — не в силах сдержаться, выругался Дюпарке. — Хотелось бы мне знать, кому она могла сделать подобное признание?!

С задумчивым видом Жак принялся мерять шагами комнату. Потом остановился подле письменного стола, рассеянно поворошил разбросанные на нем бумаги и осведомился:

— Вы, кажется, говорили, кузен, что она много раз справлялась обо мне, не так ли?

— Раз десять, а то и все двадцать, никак не меньше… И не только у меня!..

— А известно ли вам, что ей было нужно?

— Ну, это нетрудно догадаться! Да ей все здесь было не по нраву! Как ее встретили, когда сошла с корабля на берег, потому что, видите ли, вас не оказалось на пристани и вы не удостоили ее своим личным поклоном, потом, что Сент-Андре так и не удосужился организовать смотр войскам гарнизона, который она желала произвести вместо него. Если бы вы знали, чего мне стоило убедить ее, что наши старые вояки умерли бы со смеху, увидев, как юная дамочка изображает из себя тамбурмажора! Короче, все ей было не по нутру: еда, солнце, ваше долгое отсутствие… Поди знай, что еще!

— И где она может быть в этот час?

— Должно быть, у себя.

— Ступайте к ней! И скажите, что я желаю немедленно ее видеть!

Не успел Сент-Обен выйти из комнаты, как губернатор тут же уселся за стол. И сделал вид, будто целиком поглощен изучением наваленных горою всяких бумаг, петиций, донесений, записок и указаний компании. Однако на самом деле ничто его не интересовало. Голова была безраздельно занята мыслями о Мари.

Комната была залита веселым солнечным светом. В лучах его проворно кружились пылинки.

Впервые более чем за год губернатор Дюпарке увидел привычные вещи в совершенно ином освещении. Все, что окружало его многие месяцы, словно приобрело какие-то новые, дружелюбные и приветливые очертания. Он почувствовал, что дрожит от нетерпения. Не пройдет и пары минут, как он вновь увидит Мари — ту женщину, которую в какой-то момент он уж было совсем считал своею, однако тогда она отдала себя другому, и все-таки он не терял надежды, что она еще может принадлежать ему одному!

Ему не пришлось ждать слишком долго. Не прошло и пары минут, как в кабинете снова появился Сент-Обен.

— Кузен, — обратился к нему капитан, — я зашел в апартаменты мадам де Сент-Андре. Но ее там не оказалось. Часовые сказали мне, что она отправилась на корабль, возжелала посмотреть на невольничьи торги…

Вне себя от нетерпения и гнева, Жак изо всех сил стукнул кулаком по столу.

— Что ж, отлично! — проговорил он наконец. — В таком случае, я сам отправлюсь на пристань и, если потребуется, самолично проведу осмотр этого корабля!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ На борту невольничьего судна

В сопровождении двоих офицеров форта Дюпарке, не произнеся ни слова, стремительно прошагал до самой пристани. Гнев его нарастал с каждой минутой. Он и сам как следует не понимал, откуда в нем эта злость. Разочарование оттого, что не нашел Мари в тот самый момент, когда у него вдруг появилось такое острое желание ее видеть? Но не сам ли он поначалу отказался с ней встречаться?

Он приказал одному из офицеров распорядиться, чтобы спустили на воду одну из шлюпок и подыскали матроса, который бы доставил его на борт «Люсансе», а сам принялся ходить взад-вперед в ожидании, пока исполнят его приказания.

Мысли его по-прежнему были заняты Мари, но он старался не поворачивать головы из страха увидеть ее здесь. Ведь тогда ему волей-неволей придется подойти к ней и раскланяться, а этого-то ему как раз и не хотелось. Нет, она еще должна многое ему объяснить — так пусть сама и делает первый шаг…

В раздумьях он провел несколько минут, как вдруг его одновременно окликнули сразу два голоса:

— Господин губернатор!..

Один голос был мужским, и Жак сразу же узнал офицера, который докладывал ему, что шлюпка готова; от другого же, женского, он сразу вздрогнул всем телом и почувствовал, как тревожно забилось его сердце.

Забыв про лодку, он резко повернулся в ту сторону, откуда раздался этот женский голос, в котором он узнал голос Мари. Он напряг лицо, стараясь получше скрыть охватившее его волнение, однако при виде мадам де Сент-Андре совсем близко от себя, в длинном белом платье с декольте, открывавшим ее восхитительные плечи, ему пришлось крепко сжать кулаки, дабы из последних сил сохранить остатки самообладания.

Мари сделала шаг в его сторону.

— Господин губернатор, — любезным, приветливым голоском обратилась она к нему, — неужто вы меня не узнаете? Я мадам де Сент-Андре… Мне не хотелось верить, будто вы меня избегаете…

— Позвольте засвидетельствовать вам, мадам, мое самое глубочайшее почтение, — холодно проговорил Жак. — Соблаговолите принять извинения, что не смог сделать этого раньше. Мне пришлось отправиться в Форт-Руаяль, куда меня звали дела весьма неотложного свойства. Я только что вернулся и, даже не успев позавтракать, вынужден был заняться этим невольничьим судном… Тем не менее всего пару минут назад я уже спрашивал у капитана Сент-Обена, у себя ли вы и… когда я смог бы с вами встретиться…

Она одарила его улыбкой, по которой Дюпарке сразу понял, что если она и вела себя несносно в его отсутствие, то теперь не таит на него никакого зла.

— Вы отправляетесь на борт этого корабля? — поинтересовалась она.

— Я должен провести осмотр судна. Редко бывает, чтобы после прибытия корабля этакого сорта в колонии не вспыхивала какая-нибудь эпидемия. И мой долг принять все необходимые меры предосторожности. Ни один негр не может покинуть борта без моего приказа…

— Возьмите меня с собой, — попросила она. — Мне так хочется посмотреть, как выглядит такое судно!

— Нет, мадам, это невозможно! Я ведь уже говорил рам про эпидемии… но помимо болезней, которыми вы рискуете там заразиться, вас ждет зрелище, мало подходящее, смею вас заверить, для глаз молодой дамы!

У него было такое впечатление, что беседа их уже вызывает любопытство собравшихся вокруг людей и отрывочные фразы, что дойдут до их ушей, уже завтра будут передаваться из уст в уста, обрастая все новыми и новыми вздорными подробностями.

— Но поверьте, — настаивала она, — решивши отправиться сюда, на этот остров, я знала, что меня ждут жестокие испытания. Я заранее закалилась сердцем и более уже не боюсь ничего!

— Вам так хочется посетить это судно? — переспросил он. — Что ж, ладно, тем хуже для вас! Надеюсь, это навсегда отобьет у вас охоту к прогулкам подобного сорта!

И он подал знак офицеру, который, сидя в лодке, дожидался его команды.

Пока лодка приближалась к невольничьему судну, Жак не спускал глаз с горизонта. Он не думал ни о видневшемся вдали бриге, ни о том, что произойдет дальше между ними. Его изумляло, что теперь, после стольких дней перекинувшись наконец с Мари парой слов, он не испытывает ни малейшего волнения. И уже готов был расценить это как почетную победу над своими чувствами. Слов нет, она по-прежнему восхитительно хороша, даже еще больше расцвела с тех пор, как он встретил ее в салоне мадам Бриго, хотя там вечерний туалет и драгоценности значительно подчеркивали ее природную красоту. И все-таки у него было такое ощущение, будто эта красота уже не имела более над ним прежней магической власти. Почему он так боялся этой встречи? Какое самообольщение! Конечно, на Мари весьма приятно посмотреть — но не более того! Нет, положительно, он больше не влюблен… Страсти помимо его воли улеглись… И он даже сам не подозревал, что в душе его наконец-то воцарился покой.

Ему подумалось, что такова судьба всех увлечений молодости: они не выносят ни долгих разлук, ни расстояний…

Мари же, сидя на жесткой скамейке, украдкой изучала взглядом губернатора. Ей подумалось, что лицо его обрело какое-то новое, не свойственное ему прежде, жесткое, суровое выражение, в глазах сквозила неукротимая воля, уверенность в себе и горделивое упрямство. Подумать только, всего какой-нибудь час назад она еще ненавидела его всем сердцем, не могла простить, что он не вышел ей навстречу! А теперь, когда он рядом, все забыто, будто ничего и не было.

Когда шлюпка уже приближалась к «Люсансе», сильный порыв ветра донес до сидевших в ней омерзительный запах нечистот. Гребец на мгновенье оставил весла и, глянув на бриг, не сдержал проклятья. Дюпарке с офицером брезгливо поморщились, а Мари поспешно приложила к носу надушенный кружевной платочек.

— Представляю, что за мерзость ждет нас на борту этого судна! — в сердцах заметил губернатор. — Надеюсь, ни Байардель, ни Лефор еще не подписали капитану разрешения на разгрузку.

С «Люсансе» уже заметили приближавшуюся шлюпку и тут же спустили с борта веревочный трап. Жак тем временем обратился к юной даме со словами:

— Вы не сможете подняться без посторонней помощи. Мне следовало бы подумать об этом прежде и не разрешать вам сопровождать нас…

— Но мне уже приходилось спускаться с борта корабля, и тем же самым манером! — тут же живо возразила она.

— Но подниматься куда труднее.

— Это мы еще увидим! Уж не думаете ли вы, будто теперь, добравшись до самого борта, я соглашусь дожидаться вас, сидя здесь, в шлюпке! Я должна, я хочу увидеть, что происходит на борту невольничьего судна!

— Вы еще об этом пожалеете! — только и заметил в ответ Жак.

Гребец затормозил ход шлюпки и слегка развернул ее, стараясь, чтобы она не ударилась слишком сильно о борт «Люсансе». Подняв голову, Жак заметил, что капитан уже перегнулся через леер и, едва узнав его, сразу крикнул:

— Добро пожаловать на борт, господин губернатор!

— Добрый день, сударь, — ответил ему Дюпарке.

Офицер тем временем поймал веревочный трап, повис на нем всей тяжестью, пытаясь крепче натянуть его, и обратился к Мари:

— Желаете попробовать подняться, мадам?

Но тут в разговор вмешался Дюпарке.

— Позвольте! — прервал его он. — А вы, лейтенант, лучше держите-ка покрепче трап!

Потом, обернувшись к Мари, добавил:

— Я отнесу вас на руках. Садитесь мне на руку, да опускайтесь же и не вздумайте вырываться…

Она повиновалась, не оказав ни малейшего сопротивления. Лицо ее оказалось так близко, что волосы касались его лба. Помимо своей воли он на мгновенье замешкался, не в силах оторвать взгляда от этих излучавших нежность светло-карих, ореховых глаз. От ощущения теплоты ее тела, изгиба бедер, восхитительно упругой плоти голова вдруг пошла кругом.

Бесстрастным движением колен он приподнял юную даму, подхватил ее другой рукой, поставил ногу на первую перекладину, и минуту спустя, несмотря на непрерывные усилия лейтенанта удержать натянутый трап, оба уже покачивались над шлюпкой.

Жак взбирался не спеша, пытаясь унять охватившее его возбуждение, Мари же при малейшем его движении чувствовала на себе крепость его мускулов. Она старалась сделаться как можно невесомей и, дабы облегчить ему ношу, обхватила рукой за шею, но это соприкосновение обнаженной плоти лишь еще больше взволновало обоих.

Когда они добрались до леера, капитан собственноручно взял у губернатора Мари и бережно поставил ее на палубу.

Вскоре к ним присоединился и Жак. Капитан отвесил ему низкий поклон, нарочито выказывая всяческие знаки почтения и будто изо всех сил стараясь завоевать расположение губернатора, потом представился:

— Капитан Морен, из Руана.

— Мадам де Сент-Андре, — проговорил в свою очередь Дюпарке, — супруга господина де Сент-Андре, назначенного Островной компанией генеральным откупщиком на Мартинике. Ей непременно хотелось посетить ваш корабль…

— Весьма польщен такой честью, господин губернатор…

Капитан явно чувствовал себя не в своей тарелке. Весь корабль был окутан чудовищным зловонием, и даже чайки, грациозно кружа подле судна, избегали пролетать над мачтами. Зато вокруг корпуса то тут, то там виднелись плавники акул, привлеченных запахом падали.

— У меня на борту находятся двое офицеров из форта, — сообщил капитан. — Я уже представил им все бумаги. И даже уплатил за две недели вперед якорный сбор, пошлину за вход в гавань и пороховой налог… Кроме того, как принято, по окончании торгов я вручу один процент от выручки лично вам, господин губернатор, и еще половину того — вашему вице-губернатору.

— Об этом мы поговорим потом! — сухо прервал его Дюпарке. — Прежде всего я просил бы вас уладить дела с лекарями, которых мы намерены послать на ваше судно, а также с судебным приставом и оценщиком… Сколько невольников у вас на борту?

— Пятьсот восемьдесят семь, сударь. Один из них помер меньше часа назад, и мы выбросили его в море.

Жак бросил беглый взгляд на акул, которые продолжали зловеще кружить вокруг в надежде на новую добычу.

— Ваш корабль в чудовищном состоянии, — сурово заметил Жак, — вам придется его промыть!

— Промыть?! — в ужасе воскликнул капитан. — Да вы понимаете, что это такое? За весь груз, что есть у меня на борту, мне нипочем не удастся выручить больше пятисот тысяч экю, это ведь вам не индиго! А теперь прикиньте-ка, господин губернатор, после того как я заплачу сто двадцать ливров лекарям, двадцать — судебному приставу, сорок — оценщику, много ли мне останется, чтобы еще платить из этого двести ливров за то, чтобы опорожнить судно, триста — за промывку и еще сто за уничтожение крыс! Эти негры с берегов Гвинеи и без того стоили мне недешево, да еще больше сотни я потерял в пути…

— Ничего не поделаешь, сударь, — продолжил свое губернатор, — вы проведете торги, а по их окончании затопите судно на трое приливных суток!

— Но я потеряю на этом половину своих снастей!

— Это не мое дело! Я не желаю эпидемий на этом острове… Если вас это не устраивает, что ж, отправляйтесь тогда на Ямайку, на Кубу или на Сен-Винсент! Говорят, англичане более сговорчивы…

И, не дожидаясь ответа, губернатор направился к баку, где столпились матросы. Они уже отдраили палубу, но вонь от этого отнюдь не улетучилась. Капитан пошел вслед за Жаком, а Мари держалась по правую руку от него.

Когда они добрались до левого борта и были уже вблизи пушечных люков, Жак заметил с десяток совершенно нагих негритянок.

— А эти почему здесь? — справился он.

— Они беременные, — пояснил капитан, будто речь идет о самых что ни на есть обыденных вещах, — ими во время плавания пользовалась вся команда, а поскольку обрюхатили их мои матросы, я не хотел смешивать их со всеми остальными невольницами. Ведь англичане платят за негритянок, которые собираются произвести на свет мулатов, куда больше, чем за всех остальных…

— Думаю, вы и здесь получите за них неплохую цену, — заверил его Жак, — и по той же самой причине! К сожалению, и наши колонисты не остаются равнодушны к чарам негритянок, так что для них это просто благо — купить рабыню в полной уверенности, что она произведет на свет ребенка смешанных кровей. Ведь тогда их нельзя будет обвинить в преступном нарушении закона!

Тут на палубе появились Байардель и Лефор. Они были в трюме, где осматривали все еще закованных в цепи невольников.

Лефор шагнул в сторону капитана Морена и проговорил:

— Думаю, вам бы лучше поторопиться сбыть с рук свой товар. Если, конечно, вы не хотите, чтобы тутошние акулы сплошь передохли от обжорства. Надо вытащить этих негров на свежий воздух, сударь, не то вы немного выручите за тех, кто еще останется в живых!

От одежды обоих офицеров исходило то же мерзкое зловоние, что окутывало все вокруг, но только еще более невыносимое.

— Сударь, — ответил ему Морен, — нынче же вечером их всех напоят настоем ойку, расчешут, отмоют, умастят благовониями, разотрут пальмовым маслом, которое хорошо для суставов и поможет им снова двигать руками и ногами. Им дадут легкого слабительного, и надеюсь, ваши лекари не пожалеют немного мази для их язв. А перед торгами все они получат по порции спиртного!

— Не знаю, — усомнился Байардель, — достаточно ли будет всех этих стараний, чтобы сделать привлекательными некоторых негритянок, которых я видел у вас в трюме!

Дюпарке подошел поближе к невольницам, которых капитан отрекомендовал как беременных от его матросов. Они неподвижно застыли, насмерть перепуганные, встревоженные неизвестной участью, которая ждала их впереди.

У всех была кожа цвета чугуна, толстые, вывернутые губы, приплюснутый нос и широкие скулы. Все они были как две капли воды схожи чертами лица и различались лишь ростом.

Дюпарке безразлично махнул рукой.

— Хорошо, можете прислать мне нынче вечером в форт бумаги, которые я должен подписать.

И стремительно направился к лееру, туда, где висел веревочный трап.

— Как, мы уже покидаем судно? — обратилась к нему Мари. — Но ведь мы еще почти ничего не успели увидеть!

— Поверьте, мадам, на сегодня вам вполне хватит и этого…

И на сей раз он без лишних разговоров оторвал ее одной рукой от палубы, ловко перенес через леер и ступил на трап.

Все это произошло так быстро, что она даже не успела воспротивиться. И, так и не произнеся ни слова, он поставил ее на дно шлюпки. Подождав Байарделя с Лефором, лодка стала удаляться от «Люсансе».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Жак и Мари

Вместе они вошли через боковую потайную дверь форта, пересекли внутренний двор и ступили на узкую каменную лестницу, ведущую на крытую галерею, которая кончалась площадкой со множеством дверей, среди них была и дверь в кабинет губернатора.

За всю дорогу никто не проронил и слова. Жак шел стремительным шагом, почти не обращая внимания на свою спутницу, нарочито напустив на себя отрешенный вид, будто вовсе равнодушный к ее присутствию и поглощенный совсем другими делами.

Однако он до сих пор ощущал у себя на лбу легкое прикосновение волос Мари, руки словно все еще обнимали ее за талию, чувствовали упругую плоть, возбуждение не спадало. Но не проходила и какая-то глухая, неясная обида, которая заставляла его убеждать себя, будто любовь, что он питал к ней когда-то, умерла безвозвратно. А иначе разве смог бы он противиться искушению, разве смог бы одним усилием воли удержаться и не заговорить с нею?..

Когда они взошли на галерею, Мари — Жак оставил ее немного позади — вдруг догнала и проговорила:

— Если я верно поняла приказание, что вы дали капитану, торги состоятся завтра. Не окажете ли любезность отвести меня Туда? Я хотела бы купить себе в услужение несколько негров. Но уже наслышана, что в покупках такого сорта нетрудно и ошибиться, как торгуя лошадь у сомнительного перекупщика…

— Да как вам могла прийти в голову подобная затея! — даже остановившись, в ошеломлении воскликнул Жак. — Вы ведь сами только что видели, что за товар привезли на «Люсансе»! Неужели вам этого мало, чтобы отказаться от своей затеи? На вашем месте, мадам, я подождал бы другого невольничьего судна. В последнее время на Мартинике они появляются все чаще. Весьма сомневаюсь, чтобы на этом нашлось больше двух-трех негров, которые стоили бы вашего внимания!

— Но этого мне вполне хватит. Почему бы им не достаться мне? Господин де Сент-Андре в состоянии заплатить за них хорошую цену!

Она проговорила это с какой-то надменностью, сразу вызвавшей у Жака раздражение.

— Ах да, ваш муж, — задумчиво заметил он, — он, конечно, выполняет все ваши капризы…

— Неужто вы и вправду полагаете, будто это всего лишь каприз?! — вдруг взбрыкнув, воскликнула она. — Разве вы не находите, что два-три раба мне здесь просто необходимы? И хочу заметить вам, сударь, что я уже по горло сыта вашим фортом и населяющими его офицерами! Я не могу отворить дверь своей спальни, чтобы не наткнуться на какого-нибудь капитана Байарделя или капитана Сент-Обена, которые дерзят мне, как им заблагорассудится! А проснувшись поутру, я не могу найти своей горничной, потому что, видите ли, Жюли покорила какого-то там галантного караульного и тот нуждается в ней еще больше меня! Мое терпение на исходе, сударь, это просто невыносимо!

Они уже дошли до площадки. Жак взялся за ручку своей двери и собрался было приоткрыть ее. Однако прежде чем войти, он обернулся, чтобы окинуть пристальным взором грациозную фигурку Мари.

Она стояла, выпрямившись и нервно теребя в руках кружевной платочек, что помог ей без чрезмерных страданий выдержать посещение невольничьего судна. Глаза все еще слегка сверкали от гнева. Он долго смотрел на нее. Она, не моргнув, выдержала этот взгляд.

В какой-то момент ей показалось, будто он вот-вот заговорит о прошлом, станет упрекать ее, и сердце сразу тревожно забилось.

Но Жак вдруг оставил ручку своей двери и каким-то помягчевшим голосом спросил:

— Вы уже завтракали? Надеюсь, вы не отправились на пристань не поевши?

— Да, я позавтракала в одиночестве, — ответила она. — Господин де Сент-Андре рано отправился куда-то с одним из ваших офицеров — право, ума не приложу куда. И не знаю, когда он вернется.

— Увы, моя последняя трапеза была вчера вечером, и я голоден как волк! Не желаете ли зайти на минутку?

И, не дожидаясь ответа, направился к своему столу. Мари последовала за ним, вынудив его вернуться назад, чтобы затворить за нею дверь.

— Присядете? — предложил он. — Вот вам кресло, мадам.

Она повиновалась и села в предложенное обитое гранатовым бархатом кресло.

Сам же он сел за свой стол и стал машинально перебирать разбросанные по нему бумаги. Все в нем выдавало величайшую нерешительность.

Поскольку он сидел, опустивши голову, она дерзнула поднять глаза и взглянуть на него. Увидела завитой парик, нахмуренный лоб, едва заметную ниточку усов. И вдруг вспомнила их вторую встречу, под сверкающими люстрами салона мадам Бриго, и перед глазами вновь встал он, железной хваткой вцепившийся в руку виконта де Тюрло… Вспомнила, как всего пару минут перед этим он сказал ей: «Да!» — полный решимости бежать вместе с нею.

И тут вдруг у нее перехватило дыхание. Мари с трудом сдержалась, чтобы не вскочить с места, не метнуться к Жаку, не броситься ему на шею. Но пересилила себя, и исполненный пылкой страсти возглас, уже вот-вот готовый сорваться у нее с уст, превратился в долгий, горестный вздох. А Жак, похоже, даже его и не услышал. Он отбросил перо, которым водил по строчкам какого-то письма, и, подняв голову, проговорил:

— Я только что перечитал письмо от господина Фуке, где он оповещает меня о назначении господина де Сент-Андре, вашего супруга, новым генеральным откупщиком. Но там ни словом не упомянуто ни о том, что я обязан принимать его у себя, ни о том, что мне надлежит оказывать ему какие-то услуги. Не говорится там и о том, будто на меня возлагаются заботы о его жилище, а стало быть, что я должен предоставить вам, мадам, апартаменты здесь, в форте. Как правило, женщины не имеют доступа в форт. Если жизнь здесь доставляет вам неудобства или просто неприятна, как вы сами изволили поставить меня в известность, я намерен в спешном порядке приказать построить для вас, мадам, и вашего супруга хижину в одной из самых приятных для жизни окрестностей Сен-Пьера… Местность, которую я имею в виду, называется Питон-Желе — Замерзший Питон, и не без причин, ибо солнце там палит не так нещадно, как в большинстве прочих селений…

— Теперь вы и сами видите, сударь, — заметила она, — что мне никак не обойтись без рабов, коли вы намерены сослать нас в этот Питон-Желе!..

— Сослать?! Пожалуй, это несколько сильно сказано. Я просто сделал вам предложение, а вы вольны принять его или отвергнуть. В любом случае, не думаю, чтобы вы смогли еще долго оставаться в форте. Мне доложили, что в мое отсутствие вы выражали неудовольствие и гнев по поводам самого различного свойства… Да вы и сами мне только что заметили, будто офицеры мои не всегда проявляли к вам должное почтение. Вполне понимаю, что женщине нелегко подчиниться солдатским привычкам и манерам, но, согласитесь, у нас не было никакой возможности найти вам тотчас же по вашем прибытии подходящее жилье в городе, уже и так изрядно перенаселенном и где к тому же всего один каменщик… Кроме того, вы сообщили мне, что ваша горничная Жюли поддерживает отношения с одним из караульных. Вот уж таких вещей у себя в форте я никак не могу потерпеть. Либо вы остаетесь здесь, и тогда вам придется взять на себя труд позаботиться о том, чтобы положить конец похождениям этой девицы, либо будете вынуждены окончательно покинуть это место… Колония, мадам, это вам не Франция. Во Франции каждый может поступать так, как ему заблагорассудится. Там девушка может поселиться в доме у мужчины, и никто ей и слова не скажет. Но здесь, мадам, совсем другие нравы. Этому сразу же резко воспротивятся представители святой церкви, и мне трудно будет не поддержать их похвальное рвение…

Мари почувствовала, как лицо ее залилось краской. Она вскочила с кресла.

— Должно быть, вы пригласили меня сюда, чтобы оскорблять, не так ли? — сухо проговорила она. — Вам следовало бы дождаться возвращения господина де Сент-Андре.

— Вы несколько поздно заметили, мадам, что вашего супруга нет рядом.

— Не важно! Могла же я ошибиться… Я думала, будто имею дело с порядочным человеком. Но надеюсь, господин де Сент-Андре не замедлит вернуться, и у вас хватит смелости повторить ему те же слова, что вы дерзнули только что сказать мне…

Она резко повернулась на каблучках и направилась к двери. В тот момент, когда она уже схватилась за ручку, Дюпарке крикнул:

— Одну минутку, мадам… Прошу вас, еще одну минутку!

При звуках этого повелительного голоса она остановилась, однако колебания ее оказались недолгими.

— В другой раз, сударь! — решительно ответила она. — Полагаю, что все, что вы имеете сказать мне, с тем же успехом может выслушать и господин де Сент-Андре!

— Выслушайте хотя бы одну вещь. То, что я намереваюсь сказать вам, касается только вас одной, и господин де Сент-Андре мог бы разгневаться на вас за это больше, чем на меня!

Она снова остановилась и нахмурила брови.

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — осведомилась она.

— Я хотел повторить вам то, что уже говорят о вас и вашем супруге на всем острове. И среди иезуитов не менее, чем меж простых колонистов!

Заинтересованная помимо своей воли, подозревая, что против нее и ее мужа плетутся какие-то интриги, она неохотно остановилась.

— Закройте же дверь! И подойдите ближе. То, что я намерен вам сообщить, должно остаться между нами, а я всегда опасаюсь, что на галерее могут оказаться нескромные уши. Идите сюда и затворите дверь.

Она повиновалась медленно, но с явной неохотой. Вся во власти безысходного отчаяния, она уже чувствовала, как к глазам подступают слезы, и спрашивала себя, хватит ли у нее сил сдержать их. Ах, как же, оказывается, зол на нее Жак! Как жестоко он с ней обошелся! А она-то уже была готова броситься ему на шею, целиком отдаться его власти! Но он грубо оттолкнул ее. И Мари поняла, как глубоко он ее презирает.

— По самым разным причинам, которые, впрочем, не имеют никакого отношения к нашим нынешним обстоятельствам, — проговорил он голосом, не предвещавшим ничего хорошего, хоть и предательски задрожавшим от волнения, — я предпочел бы возможно скорее переговорить с вами об одном деле весьма щекотливого свойства, которое касается только вас одной. Полагаю, когда вы соблаговолите меня выслушать, то не преминетесогласиться, что для вашего же блага будет лучше, если слухи эти не дойдут до ушей вашего супруга…

Внезапно она почувствовала себя так, будто стоит на краю бездны. Во рту появился какой-то горький привкус, горло перехватило от волнения. При всем желании она не могла бы выдавить из себя ни единого звука.

— Отчего, — с прежней безжалостностью в голосе осведомился Дюпарке, — по какой, скажите, причине вам вздумалось выдавать здесь господина де Сент-Андре за своего батюшку?

— Батюшку?! — только и смогла с глубочайшим изумлением переспросить она. — Вы хотите сказать, своего отца?!

— Вот именно, за своего собственного отца!.. Похоже, вы сделали признания на сей счет одному из офицеров нашего форта. И теперь одни не устают повторять, будто господин де Сент-Андре — ваш батюшка, а другие утверждают, что он не кто иной, как ваш любовник… Однако… даже не знаю, как сказать… В общем, любовник, никоим образом не опасный для вашей добродетели… Словом, не важно, кто он вам — муж, отец или любовник, — но уже повсюду, от Форт-Руаяля до Кабре, ходят слухи, будто он страдает мужским бессилием!

Широко раскрыв глаза, задыхаясь от душившего ее гнева, Мари не могла отвести взгляда от Дюпарке. Ведь она не успела еще провести на Мартинике и десяти дней, не знала здесь никого, в лучшем случае, перекинулась парой слов с каким-нибудь офицером или солдатом форта, да и то лишь для того, чтобы просить о какой-нибудь услуге — и вот о ней уже распространяют такие гнусные сплетни!

— У меня есть все основания полагать, — продолжил губернатор, — что вряд ли господин де Сент-Андре будет слишком польщен, дойди до него ваши слова касательно его мужских достоинств! Своей невоздержанностью в речах вы разрушили остатки уважения, какое он еще мог бы снискать на этом острове! Как смогут здесь доверять человеку, который и мужчина-то только по названию? Как сможет он управлять людьми, если у него не хватает сил даже на то, чтобы исполнять свои супружеские обязанности и быть достойным мужем своей жене?

— Но я не говорила ничего подобного! — в полном замешательстве запротестовала она. — Клянусь вам, ничего! Да и с кем могла бы я говорить о подобных вещах?

— Это мне неизвестно. О чем весьма сожалею, ибо, надеюсь, вы не обидите меня подозрением, будто этот человек остался бы безнаказанным.

Она побледнела как полотно, задрожала и без сил рухнула в кресло, которое предложил ей вначале Дюпарке.

— Но поверьте, все это наглая ложь! — взмолилась она.

— И что же здесь ложь? — по-прежнему безжалостно поинтересовался Жак. — Что же здесь неправда — то ли, что господин де Сент-Андре может считаться мужчиной разве что по названию или что вы позволили себе весьма опрометчивые признания?

Не произнеся ни слова, она лишь глубоко вздохнула в ответ. Все тело ее сотрясалось от едва сдерживаемых рыданий.

— Надеюсь, вы понимаете, мадам, — несколько спокойней, почти с высокомерной снисходительностью, но по-прежнему непримиримо проговорил Жак, — что я не могу позволить себе не вмешаться, когда подобные слухи распространяются о генеральном откупщике компании. У меня ведь на Мартинике не только друзья, но немало и врагов, которые готовы воспользоваться любой возможностью, только бы добиться моего отрешения от должности. И они не замедлят возложить на меня всю вину за наветы, жертвою которых оказался ваш муж… А поскольку я здесь совершенно невиновен, то жду от вас разъяснений, которые помогли бы мне разыскать и наказать сплетников! Для меня это единственный способ спасти себя от неприятностей весьма серьезного свойства!

Он подошел к ней ближе, будто желая таким образом придать больше веса своим словам.

— Вы не отвечаете, — заметил он. — Должен ли я понимать это как признание, что вы сами и виновны в этих слухах?

— Боже, неужели это вы, Жак? — едва слышно прошептала она. — Не может быть, чтобы это вы говорили со мною в подобном тоне! Ах, как же, должно быть, вы меня ненавидите! А я-то, будучи вдалеке от вас, не жалела стараний, чтобы помочь вам одержать верх над недругами, которые горят желанием во что бы то ни стало погубить вас!

— Мари! — тихо, почти ласково обратился он к ней. — Прошу вас, скажите же мне, что произошло… Я должен это знать!

— Но ничего не произошло, ровным счетом ничего!

Он опять посуровел лицом и с прежним раздражением в голосе воскликнул:

— Да полноте! Такие вещи не выдумывают! Их могли узнать только из ваших уст! Скажите же мне, кто для вас на самом деле господин де Сент-Андре?

— Но вы ведь и сами превосходно знаете, что он мне муж, я ведь как раз собиралась за него замуж, когда мы встретились с вами в игорном заведении!

— Ваш муж, да, я знаю… Но вправду ли он муж вам, надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?

— Вам доставляет удовольствие мучить меня?.. Что вы хотите от меня услышать?! Как могу я, не оскорбляя своей стыдливости, не греша против совести, говорить с вами о своих отношениях с Сент-Андре, ведь он муж мне! Неужели у вас нет ко мне хоть капли сострадания? Клянусь вам, Жак, приди вы тогда, как мы условились с вами в салоне мадам Бриго, я бежала бы с вами! Тогда еще было не слишком поздно, мы могли бежать! Впрочем, почему же непременно бежать, мы могли бы навеки быть вместе, стать мужем и женой!

Он с издевкой усмехнулся.

— Вы восхитительно лжете, Мари! — воскликнул он. — Но, к сожалению, мне известно больше, чем вы думаете. Да-да, я знаю куда больше, ведь когда я ударом шпаги расправился с Тюрло, мною владела лишь одна-единственная мысль, как бы найти вас и бежать вместе с вами. И в надежде увидеться с вами я отправился к вашему батюшке, Жану Боннару! Бедняга! Да-да, вы не ослышались, именно бедняга, ведь это он сам, со всем простодушием, на какое только способно человеческое существо, поведал мне, что вот уже два месяца, как вы, пренебрегая всеми приличиями, не думая ни о своей репутации, ни о людской молве, живете в доме Сент-Андре, хотя в тот момент он всего лишь посулил жениться на вас! Считайте, вам повезло, что он сдержал свое слово! Но, согласившись жить под его крышей, знали ли вы, что это немощный старец, страдающий мужским бессилием и неспособный посягнуть на вашу честь? Впрочем, неизвестно, так ли уж он был в тот момент немощен, не так ли?

— Поверьте, Жак! — в каком-то внезапном порыве чистосердечия твердо воскликнула она. — Клянусь вам, что я никогда по-настоящему не принадлежала Сент-Андре… Ни Сент-Андре и никакому другому мужчине! Клянусь Богом!

— А как вы можете это доказать? — снова недоверчиво усмехнулся он.

— Доказать?! — в ужасе взглянула она на него. — Но как же такое можно доказать?..

Он отошел от нее, принялся с озабоченным видом мерить шагами кабинет.

— У нас здесь в форте есть врачи и лекари, — решительным голосом проговорил наконец он. — И уж они-то смогут проверить правдивость ваших слов!

— Но это чудовищно!.. Неужто вы и вправду хотите, чтобы меня осмотрели лекари? И это все доверие, какого я заслужила?

— Но почему бы вам и не согласиться на такой осмотр? Уж не боитесь ли вы? Ведь если вы сказали мне правду, почему бы вам отказываться? Медики и лекари для того и существуют, чтобы осматривать женщин и мужчин, вплоть до самых интимных мест, такое уж у них ремесло, и они делают это без всякого смущения. Не пойму, почему вас это так оскорбляет. Я прошу вас представить мне доказательство правдивости ваших слов. Не вижу, как можно было бы сделать это иначе… Ну так что, вы согласны?

— Послушайте, Жак, — возразила она. — Я замужем, и у вас нет надо мною никаких прав… Знаю, вы любили меня когда-то… Но вы ведь мне даже не сказали, любите ли меня, как прежде… Или я просто должна подчиниться воле губернатора Мартиники? Но если это так, то какое дело губернатору, девственна я или нет?

— Так, значит, вы отказываетесь? — переспросил он.

— А вы подумали, какой разразится скандал, если господин де Сент-Андре узнает, что я согласилась подвергнуть себя подобному осмотру?

— Совершенно верно, мадам! — согласился он. — Я как раз и хочу этого осмотра, чтобы иметь свидетельство, подписанное лекарями. Ведь по закону фиктивный брак может быть тотчас же без особых хлопот расторгнут…

— Вы хотите разлучить меня с Сент-Андре?

— Неужто вы так сильно его любите, что не захотите развода?

— Нет, я вовсе не люблю его. Господь свидетель, он мне совершенно безразличен. А временами он внушает мне такое отвращение, что я даже не в силах с ним справиться… Я не впускаю его к себе в спальню. Хоть и знаю, что это причиняет ему страдания…

— Не говорите мне больше об этом человеке! Ну так что, Мари, вы согласны? — с настойчивостью повторил Дюпарке. — Решайтесь же, для меня это очень важно!

— Хорошо… — едва слышно, слабым голосом согласилась она.

— Превосходно! — обрадовался он. — Ваше согласие позволяет мне надеяться, что вы не солгали. Встаньте, Мари, и посмотрите на меня… Осушите же слезы и дайте мне взглянуть вам в глаза.

Он взял ее за руку, намереваясь поднять с кресла, однако она и сама с готовностью вскочила, счастливая, готовая броситься ему в объятья.

— Кто бы мог подумать, — все еще не веря в случившееся, проговорил он, — что я снова увижу вас здесь, на Мартинике, ведь уже казалось, что я потерял вас навеки!

Она нежно прижалась к нему.

— Если бы вы знали, Жак, чего мне стоило добиться назначения Сент-Андре на этот остров! Ах, Жак, не знаю, поверите ли вы мне, но ведь я вышла за него замуж только потому, что как раз в тот момент, когда речь шла о назначении господина де Сент-Андре на эту должность, услышала от маркиза де Белиля, что вы стали губернатором Мартиники. Сент-Андре интересовало только одно: как бы попасть на этот остров и заняться здесь коммерцией. Можете мне поверить, его нимало не заботили обязанности генерального откупщика!.. И тогда я просила Фуке, чтобы он направил нас сюда, и вышла замуж за Сент-Андре. Я стала его женой только в надежде, что настанет день, когда он получит должность на Мартинике, я отправлюсь вместе с ним и снова увижу вас!

Не говоря ни слова, Жак прижал ее к себе и приник к ее губам.

— Как бы то ни было, — продолжил он после долгой паузы, — вам нельзя более оставаться здесь. Нет ничего необычного в том, чтобы генеральный откупщик имел кабинет в стенах форта. Но такая женщина, как вы, не может и дальше жить среди солдатни! Я найду способ поселить вас где-нибудь в другом месте…

Он снова крепко обнял ее. Она отдавалась его ласкам со всей неискушенностью, всем любовным пылом юности, душу ее переполняла какая-то новая, неведомая прежде радость. Казалось, будто она на заре новой жизни, и добрые феи-волшебницы, уже и раньше следившие за ее судьбой, теперь направляли ее на какой-то еще более прекрасный путь.

Сердце ее разрывалось от счастья. Жак после всех резких, обидных слов сделался вдруг таким нежным и ласковым, и она было понадеялась, что он уже не вернется к разговору ни о лекарях, ни о медиках. Ведь не может быть, чтобы он по-прежнему сомневался в ее девственности. И ему будет достаточно того, что он поверил в это сам…

— Мари, — вопреки ее надеждам, как-то вдруг серьезно вновь заговорил он, — вам нужно вернуться к себе в комнату. Лекари и медики, которые были на борту «Люсансе», должно быть, уже вернулись в форт. Я пришлю их к вам…

— Неужели это и вправду так важно для вас, Жак?

— Очень важно, — ответил он. — Так или иначе, вы не можете и дальше жить с господином де Сент-Андре, и у меня есть один план, который полностью переменит вашу жизнь. Я хочу иметь возможность сказать этому человеку, что у него нет на вас ни малейших прав, что лишь на бумаге он дал вам свое имя и может в любой момент забрать его назад, если пожелает!

— Но послушайте! — в ужасе отшатнулась она, на мгновение представив себе, к каким последствиям может привести разрыв с мужем, если он произойдет так, как того хочет губернатор. — Ведь Сент-Андре — генеральный откупщик и утверждает, что наделен теми же полномочиями, что и вы!

— Возможно, — с каким-то безразличием согласился Жак. — Но при всем уважении, какое я питаю к этому старику, я без всяких колебаний заставлю его внять доводам рассудка. Видите ли, Мари, у меня такое чувство, будто до этого часа он жил за мой счет, пользуясь тем, что испокон веков предназначено мне самой судьбою. И я намерен всего лишь просить его возвратить мне то, что по праву принадлежит только мне одному!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Девственность мадам де Сент-Андре

Наступил вечер. Железный фонарь уже освещал небольшую прихожую со множеством дверей, когда губернатор возвратился к себе в кабинет.

Веселое настроение внезапно уступило место какому-то нервному возбуждению, ибо, как только лекари переступили порог комнаты Мари, он, сам того не желая, вновь оказался во власти сомнений.

Как долго продлится осмотр? Каков будет ответ? Маловероятно, чтобы юная дама и вправду солгала ему, но он знал, как шатки, ненадежны свидетельства подобного толка. А если медики все-таки скажут, что мадам де Сент-Андре уже не девственница, достаточное ли это основание, чтобы окончательно усомниться в ее заверениях?

Более всего думал он о том, каким грозным оружием против генерального откупщика стало бы в его руках подписанное лекарями свидетельство. Если бы ему удалось доказать, что брак Мари и господина де Сент-Андре не состоялся, что он существует только на бумаге, его без труда можно было бы расторгнуть, а репутация генерального откупщика на острове погибла бы безвозвратно. И тогда компании не останется ничего другого, как отозвать его назад, во Францию!

Много раз он с трудом удерживался от искушения выйти в прихожую и попробовать по доносившимся из-за двери звукам догадаться, скоро ли все закончится. И лишь огромным усилием воли он заставил себя усидеть на месте.

Тревога его сделалась уже почти нестерпимой, когда в дверь наконец постучали.

Он услышал доносившиеся из прихожей негромкие голоса и догадался, что медики советуются между собой, в каких выражениях отчитаться перед ним о результатах осмотра.

Он пригласил их войти.

Первым появился в дверях тот, что постарше, — доктор Патен, в руках у него была бумага, исписанная крупным, наклонным почерком. Он сделал несколько шагов вперед и почтительно склонился перед губернатором. Вошедший вслед за ним Филипп Кене, совсем молодой и куда более робкий, бесшумно прикрыл за собой дверь. Потом с заискивающим видом тоже отвесил Дюпарке низкий поклон. Губернатор в ожидании неподвижно стоял за столом, потирая руки от нетерпения.

Несмотря на то, что Жак умирал от желания как можно скорее узнать содержание рапорта, который держал в руках доктор Патен, он все-таки начал со слов:

— Думаю, вы заметили, господа, что я отослал прочь караульных, которые обычно дежурят у моих дверей. Надеюсь, никто не видел, как вы выходили из спальни мадам де Сент-Андре. Еще раз повторяю: очень важно, чтобы осмотр, что я просил вас произвести, сохранялся в полнейшей тайне.

— Господин губернатор, вы можете полностью полагаться на наше молчание, — заверил его доктор, вплотную подойдя к его столу.

Жак кивком головы поблагодарил его и тут же осведомился:

— Так что же?

— У нас не вызывает ни малейших сомнений, что брак этот не был довершен.

Жак не спеша взял в руки рапорт. Все нервы были напряжены до предела. Он с облегчением вздохнул и улыбнулся. Теперь, когда С него будто свалился тяжкий груз, ему уже не было нужды торопиться.

— Вы совершенно уверены? — усомнился он. — Ваш рапорт составлен по всей форме?

И только тут принялся читать.

— Вижу, вы оба поставили под ним свои подписи и дату… прекрасно. Благодарю вас, господа…

Подняв голову, он увидел, что оба лекаря, вместо того чтобы раскланяться, как-то странно переглядываются, будто хотят еще что-то добавить.

— Думаю, вы немало удивлены, господа, — обратился он к ним, — и я вполне понимаю ваше любопытство. Вы задаете себе вопрос, почему я попросил вас проделать этот осмотр и почему потребовал сохранить это в полнейшей тайне. Так вот, все объясняется весьма просто, дело в том, что господин де Сент-Андре, между нами говоря, не пользуется особым уважением среди колонистов, которые, впрочем, его еще и в глаза-то не видели. Кое-кто уже пытался опорочить его, распространяя слухи о его мужском бессилии, и это дошло даже до ушей самого настоятеля монастыря иезуитов. Надо ли говорить, что у людей несведущих вряд ли что-нибудь может вызвать больше тревожного любопытства, чем брак юной женщины со стариком. Одни говорят, будто мадам де Сент-Андре вовсе не жена ему, а дочь, другие — что она просто его любовница, но любовница особого сорта, с которой он не имеет близких отношений или требует потворствовать его извращенным прихотям. Как вы понимаете, священники острова отнюдь не в восторге от подобного сожительства… А поскольку слухи, которые ходят здесь, на Мартинике, насчет генерального откупщика, рано или поздно дойдут и до Франции, недруги мои не преминут воспользоваться случаем обвинить, будто я пытаюсь всеми способами подорвать репутацию господина де Сент-Андре. А благодаря вашему свидетельству, господа, я смогу заставить генерального откупщика тем или иным манером — это уж ему самому решать, каким — навести порядок в своих отношениях с мадам де Сент-Андре, которая, по собственному ее признанию, вовсе не счастлива с ним!

— Господин губернатор, — заметил доктор Патен, — мы всего лишь простые лекари, и государственные дела для нас темный лес. Вы губернатор Мартиники, и кому лучше вас знать свои обязанности. Вы вольны поступать, как считаете нужным, и делать все, что, по вашему разумению, пойдет во благо нашей колонии. Вот все, что я хотел бы сказать, дабы пояснить вам резоны доверия, которое мы к вам питаем…

— Благодарю вас, господа, — ответил губернатор. — Надеюсь, вы доложили мадам де Сент-Андре о результатах своего осмотра?

— Разумеется, господин губернатор, — подтвердил лекарь. — Хотя, ясное дело, она была не слишком-то удивлена — зато, признаться, мы, сударь, были изумлены сверх всякой меры…

Жак бросил на них взгляд, в котором сквозил вопрос.

— Само собой, — тут же с готовностью продолжил доктор Патен, — ведь мадам де Сент-Андре — молодая женщина, или, теперь мы уже можем сказать, девушка, которой как-никак перевалило за двадцать. И мы с собратом можем засвидетельствовать, что как женщина она вполне созрела и чувственности в ней с избытком. Она замужем и знает все про жизнь, хотя брак ее, как мы уже имели честь доложить, так никогда и не был довершен…

— К чему вы клоните? — сухо поинтересовался Жак. — Говорите ясней, господа, давайте-ка лучше обойдемся без всяких экивоков.

Тут на помощь пришел и второй лекарь.

— Мы хотим сказать, сударь, что в физическом, так сказать, смысле эта женщина и вправду девственница. На этот счет мы с доктором Патеном проверили ее со всей тщательностью. Зато господин де Сент-Андре, хоть и не будучи в состоянии выполнять свои супружеские обязанности, приложил немало стараний, чтобы в меру своих возможностей пробудить в этой юной особе чувственность и интерес к плотским утехам. Путем изощренных любовных ласк он вполне подготовил ее к близости с мужчиной, ибо мы с коллегой можем засвидетельствовать, что мадам де Сент-Андре наделена природой таким темпераментом, какой не так уж часто и встретишь.

— Мой собрат вам все очень верно объяснил, — одобрил доктор Патен. — Я же со своей стороны могу только добавить, что наше искреннее изумление проистекало еще и из того факта, что ведь мадам де Сент-Андре, насколько нам известно, изрядное время прожила в Париже, да еще в таких кругах, где ежечасно подвергалась всяческим соблазнам, но, к чести ее будет сказано, устояла перед ними — и это несмотря на то, что желающих совратить ее, должно быть, находилось предостаточно, тем более при такой легковозбудимой чувственности, какую мы в ней заметили…

— Иными словами, — твердо заметил Дюпарке, — вы хотите сказать, что мадам де Сент-Андре — натура весьма пылких страстей.

— Именно так, господин губернатор. Более того, у меня есть все основания предвидеть серьезные трудности для ее супруга, я имею в виду супруга, который будет в состоянии в полной мере приобщить ее к радостям плотской любви. И боюсь, как бы тогда, при этаком-то любовном темпераменте, чувства не заговорили в ней сильнее разума…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Бунт рабов на борту «Люсансе»

Занимавшееся солнце уже начинало вонзать свои острые клыки в спешащих к пристани людей, когда Жак Дюпарке вышел из форта Сен-Пьера.

Всю ночь он не сомкнул глаз, размышляя над случившимся. Слышал, как поздно вечером вернулся господин де Сент-Андре, и даже, не показываясь ему на глаза, кое-что подглядел. Он видел, как генеральный откупщик подошел и постучался в дверь своей супруги, слышал, как та извинилась, что не может впустить его, сославшись на усталость. Заметил, как злой и в расстроенных чувствах господин де Сент-Андре вернулся к себе в комнату. Однако этого оказалось вовсе недостаточно, чтобы успокоить муки ревности Жака.

Спускаясь по отлогому холму, на склоне которого была построена крепость, он вдруг понял, что с тех пор, как к нему в руки попал рапорт лекарей — а особенно после того, что сказали ему врачи, — для него стала непереносима даже сама мысль об отношениях между Мари и ее супругом. Отчасти именно по этой самой причине он так и не зашел к ней вечером, чтобы поздравить с благоприятным исходом осмотра и сказать, что любовь его к ней возродилась в нем с прежней силой и что он решил устроить их счастье…

Вдоль пристани уже начала собираться толпа. Он нарочно напустил на себя озабоченный вид, чтобы не замечать обращенных к нему почтительных поклонов.

Издалека доносился шум сахароварен, которые всю ночь без передышки перемалывали связки сахарного тростника; на склонах холма еще горели огни, которые во мраке так напоминали светящиеся созвездия, над крышами хижин, лачуг и халуп курился дымок.

Весь остров пробуждался ото сна. И то, что видел Жак в окрестностях Сен-Пьера, в точности повторялось в этот час в каждом селении Мартиники.

Над орхидеями запорхали колибри, а в небе уже шумно замахали крыльями попугаи.

Жак прошел вдоль набережной и сделал знак матросу. Тот сразу же понял, что от него требуется, и принялся отвязывать лодку. Это была пирога, выдолбленная на манер индейцев-караибов из цельного ствола эвкалиптового дерева. Сделана она была весьма топорно и всей формой выдавала изрядную неустойчивость на плаву, однако это не мешало отчаянным рыбакам выходить на этих утлых челноках в открытое море даже в неспокойную погоду.

Моряк в несколько взмахов весел поравнялся с губернатором, и тот прежде, чем забраться в лодку, приказал:

— На «Люсансе»!

Потом одним махом впрыгнул и тут же сел, дабы не нарушить хрупкой устойчивости лодчонки.

Еще издали он заметил, что на борту судна, несмотря на ранний час, царит какое-то лихорадочное оживление. По палубе взад-вперед сновали матросы. Большинство из них бегом; то и дело оттуда доносились громкие крики, хорошо слышные даже в лодке.

Команда корабля была настолько занята, что никто не заметил приближения Жака. Когда лодка подошла к правой корме «Люсансе», губернатору пришлось крикнуть, чтобы ему спустили веревочный трап.

Но не успел еще трап и коснуться лодки, как у леера, как всегда заискивающе-почтительный, появился капитан Морен.

Губернатор торопливо помахал ему рукой и принялся быстро подниматься по трапу. Едва ступив ногою на борт, он еще раз, уже как подобает, поздоровался с капитаном и тут же заявил:

— Торги назначены нынче утром. Вдоль пристани уже собралась большая толпа. Намедни вечером я подписал все ваши бумаги. А где же товар?

Капитан явно заволновался. Неужели губернатор снова передумал? Неужели, несмотря на подписанные уже бумаги, все же решит запретить торги?

— Сударь, — в глубоком замешательстве ответил он, — основная часть товара все еще в трюме. Правда, немало негров, как вы сможете убедиться в том лично, уже подняты на палубу, но мы не намерены извлекать из трюма остальных, пока не начнем постепенно перевозить товар на берег. А за один раз мы сможем доставлять не больше десятка… Сами знаете, за ними нужен глаз да глаз!

— Да, знаю, — согласился Дюпарке. — Хорошо, покажите мне тех, что уже на палубе…

— Соблаговолите пройти со мной, господин губернатор…

Вместе они обогнули судно со стороны юта.

Перед батареей, выстроенные в ряд, все еще в цепях, молчаливо стояли около пятидесяти негров. Вокруг них, с ведрами в руках, суетились матросы. Они окунали ведра в море и, едва наполнив их до краев, тут же выплескивали воду на невольников, которые, слегка поеживаясь, но не в силах оказать хоть какое-то сопротивление, покорно принимали этот необычный душ.

Чуть поодаль другие матросы хватали только что помытых негров и натирали их пальмовым маслом. Они окунали руки в наполненные маслом тыквенные калебасы и быстрыми движениями втирали его в кожу закованных невольников, особенно стараясь в области суставов. После этой процедуры рабы блестели на солнце, точно новенькие, — и насколько ждавшие еще своей очереди казались изможденными, настолько же эти выглядели привлекательными и даже как-то вдруг сразу поздоровевшими.

Среди них были и женщины. У всех какие-то выпяченные вперед животы и дряблые, отвислые, жеваные, словно старый плод сапотового дерева, груди. Налитые кровью белки глаз и тяжело отвисшие, почти касающиеся подбородка, нижние губы делали их похожими скорее на каких-то животных, чем на людей.


Губернатор бегло оглядел невольников. Во взглядах несчастных застыл глухой страх, на лицах читалась бессильная ненависть побежденных.

Дюпарке почесал подбородок и обратился к капитану.

— Товар у вас далеко не высокого качества, — заметил он. — Если и все те, кто еще остался в трюмах, не лучше тех, что вы мне только что показали, то сомневаюсь, что вы наживете на этом плавании состояние…

— Сударь, — ответил Морен, — мы попали в сильный шторм, который изрядно потрепал нас в пути. И из-за этой задержки потеряли немало невольников. А пытаясь выиграть время, я счел благоразумным не делать остановки, чтобы пополнить товар, тем более, похоже, в тех краях было видимо-невидимо корсаров. Я не хотел потерять все!

Дюпарке взял его за пуговицу камзола и внезапно помягчевшим, любезным тоном проговорил:

— Послушайте, капитан Морен, мне нужно четыре-пять негров, но хорошего качества. Самых приличных из всего, что у вас есть…

— Есть у меня четверка таких черномазых, — ответил Морен. — И черт меня побери, если среди приличного товара мы не найдем для вас и еще одного, который бы стоил вашего внимания.

— Пошлите за ними, — велел Дюпарке.

Капитан подозвал матроса, который тут же подошел, держа в руке длинный кнут из крокодиловой кожи.

— Спустись в трюм и подбери самых сильных и здоровых, — приказал капитан.

Тот, не говоря ни слова в ответ, нагнулся, нырнул в зияющий подле батареи узкий проход и исчез из виду.

— Господин губернатор, — обратился тогда к нему капитан Морен, — вы окажете мне большую честь, если соблаговолите принять от меня этих негров в подарок — само собой, если они придутся вам по вкусу.

— И речи быть не может, — сухо ответил Дюпарке. — Они не предназначены для моих личных нужд. Я намерен преподнести их в подарок, а я привык сам платить за то, что дарю другим. Сколько вы за них хотите?

— По тысяче ливров за штуку, — проговорил тогда Морен. — По тысяче ливров, ибо, надеюсь, мне будет позволительно в знак благодарности за всю любезность, какую вы проявили ко мне, с тех пор как мы встали на якорь, хотя бы не запрашивать с вас лишнего.

— Хорошо, сударь, я подпишу вексель на пять тысяч ливров, а вы пришлите мне в форт этих пятерых невольников. Думаю, эти негры из Гвинеи мне вполне подойдут, главное, чтобы у них на теле было не слишком много язв.

— Не извольте сомневаться, сударь, все будет в наилучшем виде!

И в тот самый момент раздался пронзительный вопль. Дюпарке молниеносно обернулся и сразу понял, что произошло.

Один из негров, ждавший своей очереди на мытье, ухитрился, уж неизвестно каким образом, освободиться от оков. Буквально остервенев, будто в него и вправду вселился сам дьявол, он с какой-то невероятной силой рванулся и, в клочья обдирая кожу на запястьях, полностью избавился от цепей. Потом одним прыжком кинулся на матроса, который как раз опускал в море ведро. Тот успел отскочить, чудом увернувшись от руки негра, которая уже готова была схватить его за горло.

Невольник был чуть выше среднего роста, однако поступок его весьма красноречиво говорил о недюжинной силе и воистину редкой отваге.

Палубу огласил долгий, резкий звук свистка. Жак увидел, как в ответ на этот зов капитана со всех сторон бросились вооруженные ганшпугами матросы. Морен же тем временем поспешил к нему и, без всяких церемоний оттолкнув его в сторону, крикнул:

— Осторожно, господин губернатор! Укройтесь где-нибудь…

Матрос, что спасся от рук негра, попятился на несколько шагов назад, где ему уже не грозили удары. Негр же, завладев его ведром, принялся угрожающе размахивать им над головой. Он был уже без цепей. Казалось, ярость вдесятеро умножила его силы, и вид у него сделался столь устрашающим, что капитан, попытавшийся броситься на него, при всякой попытке вынужден был вновь отступать назад.

Но невольник уже показал своим собратьям пример, который не мог оставить их равнодушными. И эти существа, всего лишь минуту назад совершенно безучастные, безвольные, казалось, не способные не только действовать, но даже выразить свои чувства, вдруг оживились. «Если ему удалось освободиться от цепей, — казалось, думали они про себя, — почему бы не попытаться и нам?» И все разом принялись срывать с себя оковы.

Самый первый, самый неистовый среди них испускал какие-то нечеловеческие вопли. Время от времени он на каком-то непонятном языке обращался к кому-нибудь из невольников, судя по всему, давая советы, как лучше освободиться. Вскоре дикие крики послышались и из трюма. Сухо и резко, точно пистолетные выстрелы, защелкал кнут.

Капитан Морен бросился на палубу и, размахивая руками, заорал:

— Уберите отсюда тех, кто еще закован! Побросайте их обратно в трюм! Всыпьте же им хорошенько! Вы что, испугались, что ли?!

Это был бунт, начало которого явно не предвещало ничего хорошего и могло иметь самое трагическое продолжение, ибо казалось невозможным даже приблизиться к закованным в цепи неграм. Один моряк посмелее неосторожно вышел вперед и тут же, весь лоб в крови, рухнул на палубу, потеряв сознание от мощного удара железными наручниками.

Внезапно — никто так и не успел понять, как это могло случиться, — вслед за первым невольником освободился от оков и второй.

Дюпарке выхватил из-за пояса пистолеты. Заметив его движение, Морен воскликнул:

— Ради всего святого! Не спешите стрелять! Ведь каждый из этих черномазых стоит по шестисот ливров! Я от этого плавания и так не много выручу… Лучше постараемся взять их живыми!

Но это оказалось куда легче сказать, чем выполнить на деле. С какой-то невероятной силой, которой от них никак нельзя было ожидать, судя по их изможденному виду, двое освободившихся отодрали доску от планшира и, вооруженные этим деревянным оружием, весьма опасным в руках людей, исполненных решимости биться до конца и к тому же хмельных от ярости, приготовились к схватке с командой корабля.

Угрожающе размахивая над головами своим грозным оружием, они умудрились оттеснить назад тех, кто стоял ближе к ним, получив таким образом возможность прикрывать своих собратьев, которые еще оставались в цепях. Положение становилось серьезным.

Не слушая более капитана, Жак зарядил один из своих пистолетов. Но Морен снова вцепился ему в руку.

— Умоляю вас! — простонал он. — Только не стреляйте! От шума они еще больше озвереют. А вы сами видите, в каком они состоянии! Надо во что бы то ни стало помешать им освободить остальных… Иначе нам с ними не справиться.

В тот момент валявшийся без сознания матрос, которого друзья тщетно пытались оттащить от опасного места, открыл глаза и старался подняться на ноги. Но один из негров с дьявольским проворством метнулся к нему, схватил за руку и кинул за борт, где, как и накануне, кишели в ожидании добычи акулы.

Матросы разом испустили истошный вопль ужаса. Послышались презрительные реплики в адрес капитана, упреки в трусости и слабости.

Внезапно щелканье кнута, непрерывно доносившееся на палубу из трюма, смолкло, и из батарейного люка показался матрос, которого капитан посылал за черным товаром. В руках у него не было ничего. Бледный как смерть, с расширенными от ужаса глазами, он крикнул:

— Надо немедленно задраить все люки! Там, внизу, тоже есть негры, которые освободились от цепей! Они отняли у меня кнут!

Капитан бросился на него и схватил за шиворот.

— Освободились?! — воскликнул он. — Значит, и там освободились! Они задумали это заранее! И только выжидали подходящего момента! — Потом отпустил матроса и отдал приказ: — Задраить все люки! Десять матросов к котлам! Принести сюда кипятку!

И, обернувшись к Дюпарке, добавил:

— Прошу вас, господин губернатор, отойдите куда-нибудь подальше… Сейчас мои матросы будут пытаться захватить невольников с палубы. Боюсь, как бы вас не ранили…

Жак позволил увести себя в сторону. Теперь матросам «Люсансе» удалось ухватиться за цепи, и они изо всех сил тянули их на себя, пытаясь оттащить невольников, которые, точно гроздь черного винограда, были прикованы к их противоположным концам. Несколько матросов окружили их кольцом, пытаясь отсечь от обезумевших рабов, которым удалось освободиться первыми. Однако, как они ни старались, те цеплялись за любой выступ на палубе и отчаянно сопротивлялись их стараниям.

Вскоре принесли огромный котел с кипятком. Но чтобы выплеснуть его на мятежников, требовался личный приказ капитана.

Тот же, похоже, медлил, раздираемый противоположными чувствами. Ходил взад-вперед, от одной группы к другой и так и не осмеливался принять решения. Про себя он думал, что, если разобраться, ожоги на телах невольников скорее всего еще больше снизят цены. Кроме того, колонисты не слишком-то охотно покупают негров мятежников — ну кому здесь нужны на плантациях чересчур горячие головы!

Дюпарке с силой схватил Морена за плечо.

— Пошлите человека на берег, пусть позовет на помощь солдат из форта, — проговорил он. — Надо как можно скорее обуздать мятежников… Если слухи об этом дойдут до рабов острова, нам несдобровать! Ведь стоит вспыхнуть бунту хоть в одном небольшом селении — это хуже эпидемии и распространяется быстрее, чем огонь по пороховому шнуру!

— Двое на берег, оповестить солдат форта! — проорал Морен.

Тут, запыхавшись, появился матрос, сообщивший, что почти всем неграм, находившимся в трюме, удалось освободиться от цепей и теперь они так напирают на крышки люков, что те вот-вот не выдержат и все они вырвутся на палубу.

Капитану не понадобилось слишком много времени, чтобы понять: если черномазым удастся открыть крышки люков, тогда их уже ничто не сможет остановить. Они заполонят все судно и станут на нем хозяевами. Что они будут делать дальше? Возможно, ничего, ведь они даже не смогут управлять кораблем, которое, по всей видимости, вскорости будет продырявлено парой-тройкой пушечных ядер, выпушенных из форта. Однако вся команда, от простого юнги до капитана, да и сам губернатор кончат либо за бортом, либо с перерезанными глотками!..

Тем не менее Морен еще с минуту поколебался. Потеря товара — ничто в сравнении с теми последствиями, к каким может привести этот бунт. Ведь тогда ему придется смириться не только со смертью всех черномазых, но также с гибелью команды и потерей судна!

— Капитан! — потеряв всякое терпение, воскликнул Дюпарке. — Примите же, черт побери, решение! Пора действовать!

— Кипяток в трюм! — крикнул наконец капитан. — Для этого хватит и троих!

Он указал на троих матросов, оказавшихся поблизости, и те, взяв котел, понесли его в сторону батареи.

Не прошло и пары минут, как оттуда раздались душераздирающие крики и стоны. На негров, запертых в трюме в полной темноте — по колено в нечистотах, скопившихся там с самого первого дня плавания, — которым негде было даже укрыться, опрокинули котел кипятка.

Наконец один из матросов приблизился к капитану и доложил, что негры уже больше не пытаются поднять крышки люков.

— Отлично! — одобрил Морен. — Будем надеяться, что нам удалось их усмирить. А теперь надо попытаться снова заковать их в цепи!

Палуба была залита кровью. Кровью, вытекшей из раны получившего удар по голове матроса, кровью, капавшей с израненных рук негра, первым сбросившего цепи, и струившейся с затылков двоих закованных рабов, которые особенно яростно сопротивлялись матросам и заслужили удары по голове ганшпугом.

Команда, хоть ей и не удалось пока полностью взять верх над взбунтовавшимися, тем не менее уже достигла значительных успехов. Во всяком случае, они ухитрились вырвать из лап двоих обезумевших от свободы невольников тех рабов, которые еще оставались в цепях. Теперь в случае необходимости достаточно было прикончить из пистолета эту парочку непокорных — и, считай, мятеж будет окончательно подавлен.

Именно такое решение и принял Дюпарке, направившись в сторону батареи. Он считал, что «Люсансе» уже и так понесла такие ощутимые потери, что капитану теперь не стоило мелочиться. С оружием в руках, он уже было совсем приготовился прикончить двоих главных зачинщиков, как вдруг увидел, что один из них метнулся к негритянке. С какой-то нечеловеческой силой и решимостью он умудрился вырвать, пусть и оставляя на них лоскутья кровоточащей кожи, ее запястья из сжимающих их железных тисков. Потом, подхватив несчастную на руки, какое-то мгновенье продержал ее над планширом. Успел проговорить ей на непонятном гортанном наречии несколько слов — и внезапно разжал руки!

Все произошло так стремительно, что оторопевший Жак даже не успел вмешаться. Но ему было ясно, что у него на глазах произошла одна из тех ставших уже обычными трагедий, которые повторялись теперь вновь и вновь. Мужчину забрали на гвинейском побережье и увезли на «Люсансе» вместе с его женщиной. И он предпочел бросить ее на съедение акулам, чем оставить в живых и обречь до самой смерти тяжко трудиться рабынею какого-нибудь — возможно, очень жестокого — хозяина в вечной разлуке со своим суженым.

Тело с гулким плеском упало в море.

Дюпарке было подумал, что вот сейчас негр набросится и на него, однако вид у того был вовсе не угрожающий, он скрестил на широкой груди руки и покорно ждал.

Он знал, что бунт уже обречен. Он вырвал жену из лап палачей и теперь ждал наказания.

Оставался второй негр, который по-прежнему угрожающе размахивал доской. Один матрос, забравшись на рею, метнул ему прямо в голову ганшпуг. Негр не успел увернуться и со стоном рухнул на палубу.

И тогда по всему кораблю с ожесточением защелкали хлысты. Закованные в цепи рабы, не способные хоть как-то защитить себя от ударов, получали заслуженное наказание.

Отдраили люки в трюм, и с высоты прохода прямо в отверстие, через которое пару минут назад несчастных ошпарили кипятком, посыпались удары кожаных хлыстов. Душераздирающие крики вызывали жалость и сострадание.

Однако рабам нечего было ждать пощады от матросов, среди которых они только что посеяли такой ужас, от команды, по их вине так жестоко лишившейся одного из собратьев. Вдохновленные неистовой жаждой мести, матросы лупили, не жалея сил. Зеленые кожаные хлысты глубоко вонзались в тела; спины негров были исполосаны кровоточащими ранами, рубцы от которых до конца жизни останутся на них как клеймо. По этим шрамам их всегда узнают, разыщут, если им вздумается удрать, пуститься в бега… Пусть даже им и удастся скрыться и добраться до какого-то другого, принадлежащего иной стране, острова — все равно, попади эти беглые рабы к англичанам, испанцам или голландцам, там их будет ждать тот же тяжкий труд на таких же плантациях…

Теперь, когда опасность для судна миновала, капитан, похоже, уже примирился с потерями, каких стоил ему этот бунт. Он приказал схватить негра, который был зачинщиком и по-прежнему неподвижно стоял, прислонившись к планширу и вызывающе скрестив на груди руки.

— Привязать его к бом-брамселю! — приказал он матросам. — И всыпать ему сотню горячих!

Слово «сотня» как-то непроизвольно сорвалось у него с языка даже прежде, чем он успел подумать о последствиях. Никакое живое человеческое существо не способно выдержать подобного наказания. Для жертвы это означало верную, неминуемую смерть.

Схваченный сразу десятком сильных рук, негр покорно дал увести себя и привязать к мачте.

Лицо его как-то сразу разгладилось. Насколько всего пару минут назад, перекошенное от злобы, оно казалось безобразным, настолько же теперь, одухотворенное кроткой печалью в глазах, обрело человеческие черты.

Жак пожалел, что негр не знает ни слова по-французски. Ему так хотелось бы задать ему пару вопросов. Тем не менее он подошел к нему ближе с намерением получше разглядеть и убедился, что, несмотря на худобу — следствие лишений, жизни на дне трюма, в вони нечистот и всяческих отбросов, негр выглядел сильным, с отменно развитой мускулатурой и отличным телосложением.

Матрос, которому было приказано нанести первую десятку ударов, уже занес было руку с хлыстом.

Повелительным жестом Дюпарке остановил его.

Негр, уже судорожно напрягший мускулы и весь с головы до ног сжавшийся в ожидании боли, повернул голову и удивленно глянул на губернатора, поняв, что это он остановил руку палача.

Поначалу это не принесло ему ни малейшего облегчения. Судя по наряду, он мог предположить, что человек этот — по меньшей мере ровня капитану, если даже еще не поважнее, а он уже знал, что люди такого ранга куда охотней пользуются своей властью для жестокости, чем для милосердия.

Но тут негр увидел, как Жак что-то сказал, хоть и совсем не понял смысла его слов.

— Отвяжи этого негра, — приказал губернатор матросу. — Я его покупаю.

Матрос поискал глазами капитана, будто спрашивая его одобрения. К счастью, тот сразу появился рядом. Лицо его все еще хранило следы недавних переживаний. Он был явно в дурном расположении духа, и весь вид его не предвещал ни малейшей склонностипроявить снисходительность к зачинщику.

— Я прошу, — обратился к нему губернатор, — развязать этого невольника. Я его покупаю!

Морен вытаращил на него изумленные глаза.

— Вы желаете купить его?! — воскликнул он тоном, который, дерзни он выразить это словами, должен был бы означать, что тот, должно быть, не в своем уме. — Вы его покупаете?! Но это ведь он был зачинщиком, это он взбаламутил остальных! Подумайте хорошенько! Этого негодяя надо непременно скормить акулам!.. Того, кому он достанется, не ждет ничего, кроме неприятностей… Ведь он же бешеный, в него вселился сам дьявол!

— Я уже сказал, что покупаю его! — повторил Дюпарке. — Потрудитесь приказать, чтобы его отвязали и привели ко мне.

Хоть негр и не понял ни единого слова из того, что говорил губернатор, он все же догадался, что спор возник насчет участи, какую следует ему уготовить. Но главное, он увидел, что его отвязывают, так ни разу и не стегнув кнутом! Он покорно дал себя отвязать и остался стоять неподвижно, снова скрестив руки на груди. Во взгляде его хватало и высокомерия, и холодного презрения. Он всем своим видом говорил, что не в силах справиться с болью, но уже смирился со смертью, если такова будет воля господ, в чьих руках оказалась его судьба.

Такое достоинство и такая отвага не могли не понравиться Жаку.

— Закуйте его как следует, — приказал капитан. — Да проверьте получше кандалы, чтобы этот подонок не доставил хлопот господину губернатору.

Принесли обрывки цепей, на которых все еще оставались наручники, но Жак остановил их прежде, чем они успели приступить к делу.

Он подошел к негру, вытащил из-за пояса свой пистолет, указал ему пальцем на дуло, потом приставил это дуло к его груди и, уверенный, что тот достаточно хорошо его понял, вернул оружие на прежнее место.

— Оставьте его, — распорядился он. — Надеюсь, он понял, что при малейшем подозрительном движении ему несдобровать.

Потом обратился к Морену, который с явным неодобрением покачивал головой:

— Мне нужны еще четверо. Если у вас в трюме найдутся невольники, которых пока не успели искалечить вконец, можете мне их прислать. Я велю заплатить вам за них в форте.

Между тем матросы не теряли времени попусту. Самые отважные из них смело спустились в трюм и вновь заковывали негров. Ощущая на себе не предвещавшие для них ничего хорошего взгляды матросов с хлыстами в руках, несчастные, ошпаренные кипятком, исполосованные уже хлыстами, истекающие кровью, не оказывали никакого сопротивления.

По очереди, одного за другим, их переправляли на палубу. Среди них можно было заметить негров любого пола и возраста, кроме разве что стариков, которые не только не смогли бы перенести этого чудовищного плавания, но и вряд ли нашли бы покупателей среди колонистов. Однако женщин и подростков вполне хватало. Самые маленькие плакали от боли и страха. Женщины с ошпаренными руками то и дело останавливались и дули себе на ожоги, пытаясь хоть ненадолго облегчить свои страдания, но тут раздавалось щелканье хлыста.

Теперь, когда невольники уже явно не представляли для них ни малейшей опасности, когда им уже было нечего бояться этих несчастных, снова закованных в цепи, команда действовала с каким-то поистине диким остервенением и жестокостью. Они мстили им с такой беспощадной ненавистью, что капитан, прекрасно понимавший, что, позволь он этой расправе продлиться еще хоть немного, ему уже нечего будет продавать на берегу, вынужден был вмешаться.

В сопровождении негра, который шагал позади, по-прежнему с высоко поднятой головой, будто он не чувствовал боли в изодранных, кровоточащих запястьях, Дюпарке подошел к борту судна в том месте, где был спущен веревочный трап.

Потом жестом дал понять негру, чтобы он перешагнул через планшир и спустился в лодку. Тот без колебаний повиновался приказу. Жак последовал за ним. Посадил его между собой и матросом таким манером, чтобы ни на минуту не терять из виду, и лодка стала удаляться от «Люсансе».

Не успела она достигнуть берега, как к губернатору устремилась плотная толпа, не столько чтобы поглазеть на негра, сколько горя желанием получить сведения, что же случилось на судне. Все эти люди сразу догадались, что на борту произошли какие-то драматические события, но издалека не смогли ничего рассмотреть.

Не говоря ни слова, Дюпарке жестом велел им посторониться и, по-прежнему держась позади своего невольника, направился к форту.

В глубине двора солдаты с мушкетами в руках тренировались в стрельбе по прикрепленным к невысокой стене целям.

Пройдя мимо караульного поста, который дозорный уже предупредил о его приближении, губернатор передал невольника на попечение одного из часовых, приказав отвести к Лефору, дабы он обучил его тому экзотическому жаргону, каким пользуются рабы, чтобы их могли понимать хозяева.

Жак было направился к себе в апартаменты, как вдруг заметил господина де Сент-Андре, который пересекал двор и направлялся прямо к нему.

Не колеблясь ни минуты, он пошел навстречу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Господин де Сент-Андре принимает важные решения

Двое шли навстречу друг другу, не ускоряя шага, с нарочитой медлительностью в движениях, ибо если у Жака была масса причин самого разного толка, чтобы ненавидеть старика, то и у того хватало оснований не питать ни малейшей симпатии к губернатору. Он не простил Дюпарке оскорбления, которое он нанес, не выйдя встретить его по прибытии корабля. Ему предоставили скверные апартаменты, дурно кормят, его окружают недружелюбные люди, думал он про себя, а ведь все это делается руками наемников или прихвостней губернатора и уж явно не без его ведома.

Жак же, прежде всего остального, никак не мог простить ему того, что он стал законным супругом Мари.

Когда они уже оказались достаточно близко друг от друга, оба слегка склонили головы — ровно настолько, насколько того требовали правила хорошего тона, чтобы тебя не смогли обвинить в чрезмерном высокомерии, что не помешало каждому именно так и истолковать поклон другого.

— Добрый день, сударь, — первым проговорил господин де Сент-Андре, делая шаг вперед и снимая с парика свою широкополую шляпу.

— Честь имею приветствовать вас, сударь, — в том же тоне ответил Дюпарке, тем же манером снимая головной убор, куда скромнее украшенный лентами и плюмажами, нежели шляпа генерального откупщика.

— Не скрою, весьма рад наконец вас увидеть, — продолжил первый. — Я немало сожалел, что нам так и не удалось свидеться прежде, ибо я не только имею сообщить вам вещи чрезвычайно важного свойства, но должен также передать распоряжения от имени Островной компании.

— Был бы несказанно рад лично встретить вас, сударь, — без зазрения совести солгал Жак, — но, к несчастью, переезды в этих краях связаны с такими осложнениями, что мне пришлось предпочесть благополучие колонии святым правилам гостеприимства, думая, что вы сможете понять и не станете упрекать меня за это. Надеюсь, однако, что распоряжения мои были выполнены, и у вас нет оснований жаловаться, что вас не приняли и не разместили здесь как подобает?

— Я как раз более всего желал нашей встречи, — со значением продолжил господин де Сент-Андре, не давая прямого ответа на вопрос губернатора, — поскольку, как мне кажется, вы могли бы дать мне полезные советы по разного рода вопросам, какие встают перед человеком, впервые попавшим на неведомую доселе землю, коей является для меня этот остров… Но должен заметить, сударь, — с надменной улыбкой поспешил добавить он, — что мне уже удалось найти выход, и не обращаясь к вашей помощи… Так что, надеюсь, недолго еще буду обременять вас своим присутствием в этом форте…

— Ваше присутствие ничуть меня не обременяет…

— Так или иначе, сударь, но такой женщине, как мадам де Сент-Андре, не пристало слишком долго задерживаться в крепости, среди всей этой гарнизонной солдатни. Кстати, у меня такое впечатление, что у большинства ваших солдат физиономии скорее каких-то бродяг, чем честных воинов!

— Ах, сударь! — воскликнул Дюпарке. — Если бы вы знали, как приятно мне слышать ваши речи! Вы премного обязали бы меня, если бы взяли на себя труд довести ваше справедливое замечание до сведения господина Фуке, с тем чтобы он самолично передал это кардиналу! Увы! Что правда, то правда, солдаты мои выглядят не слишком-то привлекательно! Но, случись вам увидеть их полгода назад, вы вообще приняли бы их за настоящих разбойников с большой дороги, ибо вместо мушкетов они были вооружены так называемыми «кокомакаками», или, иначе говоря, дубинами, которые каждый сам выламывал себе в здешних девственных лесах! Ведь все снаряжение, все вооружение, какое мы имеем теперь в форте, нам пришлось силою брать у наших врагов. И это гроша ломаного не стоило ни компании, ни колонистам…

— Полагаю, сударь, вы заслужили всяческих похвал.

Дюпарке ничего не ответил. У него не было ни малейшего желания приглашать генерального откупщика продолжить беседу у него в кабинете. Он от всей души желал, чтобы она оказалась как можно короче. Некоторое время они шагали бок о бок, и у тех, кому случилось бы наблюдать за ними со стороны, не слыша их речей, наверняка могло бы сложиться впечатление, будто они ведут самую учтивую беседу, какая только может быть между двумя светскими людьми.

— Так вот, — продолжил господин де Сент-Андре, — я и вправду намерен вскорости покинуть форт. Намедни я верхом проехался по окрестностям, и мне удалось найти дом, который вполне подходит мне и где мадам де Сент-Андре не будет угрожать слишком близкое соседство солдатни.

Жак помимо воли даже вздрогнул от удивления.

— Так вам удалось найти дом?

Генеральный откупщик высокомерно улыбнулся и сквозь зубы процедил:

— Не осмелюсь даже предположить, господин губернатор, будто вам неизвестны все поместья, которые расположены в окрестностях города. Я прогуливался в направлении Морн-Ружа и по дороге наткнулся на имение, принадлежащее некоему колонисту, почтенному господину Драсле, который, узнав, кто я такой, согласился продать мне землю вместе со всеми постройками, которые он на ней возвел.

— А, теперь понимаю, о ком идет речь, — заверил его Жак. — Этот Драсле — колонист, который жил тем, что выращивал сахарный тростник. Но с тех пор как компания сделала эту культуру привилегией одного почтенного господина Трезеля, Драсле понял, что ему грозит неминуемое разорение…

— Это мне неизвестно. Единственное, что я знаю, это то, что упомянутый господин легко уступит мне свои владения в обмен на концессию, которую я без особых хлопот получу для него на острове Мари-Галант… Мне достаточно довести это до сведения маркиза де Белиля, и вопрос будет решен.

— Весьма рад за вас, сударь… — проговорил Дюпарке. — Но вы, кажется, говорили о каком-то поручении, кое имеете передать мне от имени компании?

— Так оно и есть, сударь! Речь идет как раз о том человеке, чье имя вы только что изволили упомянуть, — достопочтенном господине Трезеле, чьи привилегии, похоже, начинают не на шутку тревожить компанию. Если мне не изменяет память, в течение десяти лет лишь ему одному позволено выращивать здесь сахарный тростник, а взамен он должен отдавать компании десятую часть своих доходов от…

Дюпарке без всяких церемоний перебил генерального откупщика.

— Сударь, — обратился к нему он, — я во всех подробностях знаком с этим делом, ибо досконально изучал его с тех самых пор, как попал на Мартинику, и всеми доступными мне способами пытался убедить компанию расторгнуть договор, который связывает ее с этим господином. Никогда почтенный господин Трезель не выполнит своих обязательств перед компанией! Но хуже то, что монополия его разоряет других колонистов, которые, не в пример ему, отлично знают, как вести это дело. Они вынуждены отказаться от выращивания сахарного тростника и заняться табаком и индиго. Но табак собирают теперь на Мартинике в таких количествах, что он стоит не дороже травы, что растет на обочинах дорог. Что же до индиго, то его можно купить и на других французских островах, и по более сходным ценам, ибо там выращивание индиго требует куда меньше забот, чем на Мартинике, где для этого приходится прибегать к весьма накладным ухищрениям! Для меня все это давно уже вполне очевидно. Компании достаточно было бы еще раз ознакомиться с моими донесениями и пересмотреть свое решение, к чему я неустанно призывал ее самым решительным образом. Пока не станет слишком поздно! Кроме того, господин генеральный откупщик, к моему величайшему сожалению, этот вопрос уже более не ко мне, ибо отныне именно вам надлежит по должности найти на него достойный ответ. Вы наделены для того всей полнотою власти и всеми необходимыми полномочиями…

— Вы совершенно правы, сударь! — нахмурившись, промолвил господин де Сент-Андре. — Однако это ничуть не помешает мне с удовольствием воспользоваться вашими советами, ведь вы осведомлены обо всех этих вещах куда лучше меня. Впрочем, распоряжения компании как раз и предписывают вам помочь мне по мере возможности разобраться, каково истинное финансовое положение почтенного господина Трезеля и в каком состоянии находятся его дела.

— Об этом вы с таким же успехом можете поговорить с моим кузеном, господином Сент-Обеном, который сочтет за честь ввести вас в курс дел и сообщить все, что его касается…

Генеральный откупщик сжал зубы, бросил свирепый взгляд на губернатора, однако, не прочитав в его лице никакой нарочитой дерзости, решительно заявил:

— Мы с мадам де Сент-Андре намерены переехать завтра же, сударь. Был бы вам чрезвычайно обязан, если бы вы соблаговолили предоставить в мое распоряжение несколько ваших людей, дабы помочь мне устроиться на новом месте…

— Это как вам будет угодно. Кстати, сударь, с вашего позволения, я намерен послать мадам де Сент-Андре нескольких рабов, которых намеренно приобрел для нее нынче утром. Надеюсь, она окажет мне честь принять их как подарок по случаю вашего прибытия на остров.

Выражение лица старика тут же переменилось; он с удивлением поглядел на молодого губернатора. У него никак не укладывалось в голове, почему это Дюпарке, который только что говорил с ним столь жестким, непримиримым манером, вдруг проявляет такую любезность в отношении его супруги! Может, в глубине души он вовсе и не хочет войны между ними?

— Ваш поступок, сударь, глубоко меня растрогал, — заверил он его, — хотя, правду сказать, я намеревался самолично выбрать рабов, каких хотел бы иметь для услуг у себя в доме. Полагаю, мне предстоит немало путешествий, и было бы весьма опасно оставлять один на один с неграми столь устрашающей внешности такую женщину, как моя жена…

По губам Жака пробежала едва заметная улыбка.

— Думаю, — заверил он, — мадам де Сент-Андре будет нечего бояться с рабами, каких выбрал для нее я. Ей достаточно будет лишь обращаться с ними помягче.

— Непременно обговорю с ней это нынче же вечером, — пообещал господин де Сент-Андре.

И они расстались, на прощание раскланявшись друг с другом чуть-чуть любезней, чем при первой встрече.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Невольничий рынок

Мари никак не могла понять, что означало это внезапное молчание Жака. Она уж было начала сомневаться, правильно ли истолковала слова лекарей, и ей в голову начали закрадываться подозрения: а не представили ли они ложного заключения губернатору, что могло бы хоть как-то объяснить его странное поведение.

Она прождала его почти все утро, ведь он обещал заехать за ней, чтобы отвезти на невольничий рынок; но она не могла знать о событиях, что произошли на борту корабля, как не могла она знать и того, что Дюпарке задержался куда дольше, чем ему хотелось бы, из-за своей встречи с господином де Сент-Андре.

Терпение ее было уже на исходе, когда Жак наконец-то постучал в ее дверь. Она бросилась к нему навстречу, нимало не тревожась, как может истолковать ее порыв Жюли. Губернатор, тоже не обращая никакого внимания на присутствие горничной, обнял ее и крепко прижал к груди. Тут Жюли поняла, что рискует показаться нескромной, и сочла за благо исчезнуть…

Как только они остались наедине, Дюпарке и вовсе развеселился. Встреча с генеральным откупщиком, вопреки всяким ожиданиям, не только не испортила ему настроения, но, напротив, привела в отличное расположение духа. Он не мог без смеха вспоминать об изумлении старика, когда сообщил тому, какой подарок собирается преподнести его жене. Наигранное высокомерие и спесь этого незадачливого мужа, не способного исполнять свои супружеские обязанности, — вся нелепость этой курьезной ситуации не укрылась от глаз губернатора.

— Ах, Жак, и вы еще смеетесь! — с укоризной в голосе проговорила Мари. — У вас такой вид, будто и думать забыли, что я прождала многие часы, а вы даже не удосужились дать о себе знать!

— За это время я успел переделать кучу дел! — сообщил Дюпарке. — И среди всего прочего, мадам, вынужден был выслушивать вашего супруга… Известно ли вам, что он не может быть спокоен за вашу жизнь, пока вы живете в этом форте?

Она взглянула на него с нескрываемым удивлением.

— Как! — воскликнула она. — Неужели он хочет, чтобы я покинула форт? Но вы ведь не допустите этого, не так ли?

Жак улыбнулся, ее бурное негодование приятно удивило его и даже слегка позабавило.

— А почему бы и нет? — поинтересовался он. — Разве супруг ваш не обладает такой же властью, что и я? Кроме того, у него есть еще права на вас, которые дает ему ваш освященный законом брак, я же не могу ничего сделать ни на пользу, ни во вред вам.

— Стало быть, нам придется расстаться?

— Вне всякого сомнения, — с безразличным видом ответил Жак.

Лицо юной женщины зарделось от гнева.

— Выходит, вам это совершенно безразлично? Похоже, вы уже забыли, что говорили мне вчера! И эта разлука ничуть вас не огорчает? Но зачем же вам тогда понадобилось подвергать меня этому унизительному осмотру, вы, наверное, и представить себе не можете, сколь оскорбительно все это было для меня!

Он подошел к ней и снова прижал к груди. Он вызывал в ней такую трепетную страсть, а в улыбке его она читала такие невысказанные чувства, что не смогла противиться искушению и, крепко обняв его, подставила губы для поцелуя.

— Мари! — воскликнул он, вновь обретя серьезный тон. — Как вы могли подумать, что я позволю теперь кому-нибудь разлучить нас! Вы же знаете, что мы нашли друг друга только благодаря тому, что перст Божий следил за нашими судьбами. Я любил вас всегда. И клянусь вам, ничто, кроме смерти, никогда не сможет разлучить нас!

Она с благодарностью еще крепче приникла к его груди. От него исходила такая непреодолимая сила, которой она не могла противиться. Здесь, в его объятьях, она чувствовала себя защищенной, в полной безопасности. Ворвись сюда внезапно хоть сам Сент-Андре, даже тогда она ни на шаг не отдалилась бы от этого молодого губернатора, который теперь так крепко прижимал ее к себе, покрывая поцелуями губы, шею и плечи.

Наконец она словно стряхнула с себя это упоительное опьянение и с сожалением в голосе проговорила:

— Выходит, Жак, вы допустите, чтобы я по-прежнему жила под одной крышей с господином де Сент-Андре?

— Увы! — ответил он с каким-то унынием в голосе, внезапно выпуская ее из своих объятий. — Тут я пока бессилен!

— Но ведь я принадлежу вам и хочу принадлежать только вам одному! Только вам, и никому другому!

— К несчастью, — заметил он твердо, — ваш супруг, дорогая Мари, по-прежнему сохраняет над вами все права. Благодаря заключению хирургов я намерен заставить вмешаться главу Ордена иезуитов, дабы расторгнуть ваш брак. И надеюсь, мне это удастся… Однако не исключено, что я могу потерпеть поражение. А пока у меня просто нет другого выхода.

— И что же, вам это не причинит никаких страданий? — спросила она с трогательным простодушием. — Неужели вам не будет причинять боли мысль, что этот человек снова живет подле меня, со мною?

Он нежно улыбнулся.

— Мари! — проговорил он. — Но разве заключение хирургов недостаточно веское доказательство, что у меня нет никаких оснований ревновать вас к старику, который считается вашим мужем?.. Нет, — добавил он спустя мгновенье, не дождавшись никакого ответа от Мари, — нет, я не способен ревновать вас к господину де Сент-Андре. Мне просто жаль его. Это хлыщ, фат. Мне довелось знать в жизни только одного человека, который относился к себе подобным с таким же совершенно ничем не оправданным высокомерием, — это был виконт де Тюрло, и я убил его! Но, к сожалению, я не способен убить господина де Сент-Андре, для этого он слишком глуп!

Он говорил об этом с юмором, и Мари невольно заулыбалась.

— Да что это мы? — вдруг встрепенулась она. — Оставим в покое Сент-Андре и займемся-ка лучше своими делами!.. Вы же обещали отвезти меня на невольничий рынок.

— Во-первых, — возразил он, — я вам ничего не обещал, однако, если вам так уж хочется пойти на этот рынок, я готов сопровождать вас, но при одном условии.

— И что же это за условие?

— Что вы не станете там покупать ни одного из тех негров, которые будут выставлены на аукционе. Я более или менее хорошо разглядел их нынче утром и смею вас заверить, милый друг, что ни один из них не стоит вашего внимания…

— Готова обещать вам все, что вы пожелаете!

— И это тем более благоразумно с вашей стороны, что я уже приобрел для вас нескольких негров, которые будут полезны в новой резиденции генерального откупщика. Этих негров вы увидите нынче же вечером. Я уже поговорил об этом с вашим супругом.

— Ах, вот как! И что же он вам сказал? — как-то поспешно поинтересовалась она.

— Он сказал, что намерен обсудить это с вами сегодня вечером…

— И что же, он не нашел в этом ничего предосудительного?

— Мне показалось, что он был даже польщен таким вниманием. Я предупредил его, что это подарок по случаю вашего прибытия.

Какой-то момент она оставалась в задумчивости, будто пытаясь понять, какая задняя мысль крылась за реакцией генерального откупщика. Кончилось тем, что она бросилась на шею губернатору.

— Спасибо! Благодарю вас, Жак! — воскликнула она со страстью и признательностью. — Вы угадываете мои самые сокровенные желания. Я всегда так мечтала, чтобы у меня были рабы! Чтобы тебе служили, почитали, повиновались… Ах, должно быть, это так чудесно!..

Он смотрел ей в глаза, и оттого, как они заискрились от любви, он чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

— У вас никогда не будет более верного раба, чем я, — заверил он ее с нежностью. — Только со мной тоже, Мари, нужно обращаться мягче… Дело в том, что я забыл вам сказать, негры, которых я дарю вам, совсем недавно в колонии. Всего пару месяцев назад они еще были свободными людьми. Теперь они закованы в цепи. Неволя не делает людей лучше; так что нужно быть с ними очень осторожной. Особенно с одним из них, который нынче утром подстрекал к бунту на «Люсансе». Все равно это не причина, чтобы считать его слишком уж опасным. Его собирались разлучить с женой. Он предпочел лишить ее жизни… но это забудется. В любом случае, вам придется набраться терпения и вести себя с ним деликатнее!

Мари почти не прислушивалась к тому, что он ей говорил. Радость оттого, что она пойдет куда-то вместе с Жаком, новая жизнь, завесу которой он приоткрыл перед нею, наконец-то обретенная уверенность в его любви — все это наполняло ее каким-то пьянящим счастьем, и она с трудом сдерживалась, чтобы не затанцевать или не запеть…

— Я готова, — сообщила она наконец. — Поехали?

— Поехали, — согласился он. — Мы возьмем лошадей в форте. А после торгов прогуляемся верхом… Там, у холма Морн-Руж, есть один колонист, думаю, он с удовольствием пригласит нас отобедать.

Когда они подъехали к порту, торги уже начались. Огромная толпа наводнила всю набережную, и выставленные на аукцион негры привлекали, по правде говоря, куда меньше внимания, чем туалеты иных колонистских жен.

Сами колонисты спускались с холмов группами, надев большие позолоченные шпоры и водрузив на головы огромные шляпы из панамской соломки.

Они разъезжали взад-вперед вдоль причала верхом на небольших лошадках, рожденных в колонии, взращенных ими самими и окруженных такой заботою, будто принадлежали к какой-то особо ценной породе. Вовсе не лишенные достоинств, лошади отличались нервным нравом и большой выносливостью. У них были надежные ноги, и они нисколько не боялись горных скал, по которым карабкались, таща на себе такие поклажи, какие трудно было сопоставить с их миниатюрным сложением.

Среди колонистов были и выходцы из знатных французских семейств: Бернар де Лонгвиль, Дюпати, Анжлен де Лустро и Го де Релли, был сам господин де Галлифе, а также представители гасконского дворянства, весьма, впрочем, обедневшего, всякие там Сен-Марки, Арманьяки, Салиньяки и прочие…

Женщины добирались сюда либо в колясках, либо же верхом, как и их мужья. Дороги в окрестностях были так плохи, что коляски волей-неволей приходилось делать узкими и не слишком-то удобными, но у каждой из дам был свой черный кучер, довольно смешно разодетый в старую одежду хозяина, дополненную самыми неожиданными украшениями, которые явно составляли предмет особой гордости негров.

Многие плантаторы, впрочем, являлись в сопровождении нескольких рабов. В колонии считалось хорошим тоном показать — мы, мол, люди не бедные и плантация наша процветает; что, впрочем, ничуть не мешало им тут же плакаться перед губернатором или перед Суверенным советом, что дела-де идут из рук вон плохо и их совсем задавили налоги и всякие иные поборы. Так или иначе, но единственным способом продемонстрировать размеры состояния все еще оставалось выставление напоказ своей многочисленной черной челяди. Не удивительно поэтому, что люди с достатком все увеличивали количество принадлежащих им негров, негритянок и негритят. Обряжали их во все новое, с иголочки, может, одежду эту и доводилось-то рабам носить всего только раз, а потом, когда праздник окончится и они снова вернутся к себе в мастерские, она уже будет служить другим. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке со всеми этими обвязанными вокруг шеи брыжами, полотняными манжетками и кружевами… Однако все, дабы показать их невольничье состояние и подчеркнуть покорность хозяину, были босиком.

Буржуазия в ожидании дворянских титулов обильно увешивала животы тяжелыми золотыми цепями…

Среди женщин соперничество разгоралось во всю силу. Они до мелочей продумывали туалеты, украшали себя как могли, что было вовсе не удивительно, если учесть, что, кроме этого занятия, им здесь и делать-то было нечего — ведь торгами занимались исключительно их мужья!

Негры были выстроены по десять в ряд. Дети отдельно от матерей, мужья от жен.

Все еще закованные в цепи, они взирали на собравшуюся вокруг них толпу глазами, лишенными всякого выражения. Затуманенные взгляды их были обращены куда-то вдаль, теряясь в каких-то невидимых горизонтах. Иные из них сидели, столь же истомленные палящим солнцем, сколь и страданиями. У большинства были ужасающие раны. Они источали то же самое зловоние, что и привезший их сюда корабль. Вокруг них, бередя их раны, роями кружили насекомые, и несчастные, ослабленные лишениями, изможденные, страдающие болезнью, которая тогда еще не получила названия цинги, казалось, уже с безропотным смирением покорились судьбе.

У двоих из этих несчастных были явные признаки душевной болезни. Их держали отдельно, вместе с другими тремя, страдающими эпилепсией. Они будут отданы бесплатно в качестве премии тому из колонистов, кто оптом купит большую партию рабов.

В конце причала какой-то конторский служащий уже записывал только что совершенные сделки: «Кабанен — восемь рабов, сорок пять тысяч ливров; графиня де Сидран (за нее заплатил супруг) — двадцать девять рабов, сто семьдесят тысяч ливров… Мадемуазель Делафон-старшая, с сестрою — пять негров, пятнадцать тысяч ливров…»

К тому времени, когда прибыли Мари и Жак, доставка негров еще не закончилась.

То и дело сновали туда-сюда лодки и баркасы. Один важный барин зафрахтовал лодки из камедного дерева, которые доставляли ему все, что еще оставалось заманчивого на борту судна. Он желал делать выбор прежде остальных и имел на это право, ибо оплачивал расходы; впрочем, это право никто и не пытался оспаривать…

Набережная обретала все более и более праздничный вид. Креолки широко раскрыли свои огромные светлые зонтики, ибо солнце в зените жгло нестерпимо. Шелковые одежды переливались всеми цветами радуги, яркие цвета женских платьев делались в полуденный час какими-то ослепительно насыщенными.

Но поскольку в тавернах с самого утра, не переставая, подавали ром, страсти начинали понемногу накаляться. Уже слышалось, как перекликались друг с другом обитатели холма Морн-Желе и те, кто прибыл с Морн-Ружа. С улыбкой на устах люди из низины Сен-Дени окликали тех, кто жил на Морн-Фюме, однако за обменом внешне дружескими репликами нетрудно было разглядеть истинные чувства этих случайных собутыльников.

Явились плантаторы, которые обретались в хижинах Буйона, и даже из Лоррена. Их легко было узнать по пыли, которая покрывала их с ног до головы. Однако они были наиболее ревностными клиентами таверн, ибо, будучи вдали от родных мест, могли не опасаться, как бы кто из знакомых не увидел их в сильном подпитии!

Как обычно, более всего зависти и ревности исходило от женщин.

Те, кто не узнал губернатора, ехавшего верхом бок о бок с мадам де Сент-Андре, и кто еще не знал о существовании Мари, увидев ее, разодетую по моде, которую все еще носили при дворе, сразу почувствовали, как в душе у них поднимается злоба к этому созданию, столь прелестному, столь удачно сложенному и к тому же сопровождаемому столь элегантным кавалером.

Еще более внимательная, чем Дюпарке, к тому, что могут подумать о ней женщины, Мари была искренне удивлена насмешками, которые бросали в ее адрес:

— Вы только поглядите на эту шлюху! Вот уж и вправду она стоит того, чтобы обрезать ей кружева до самой задницы да и продать их на сен-пьерском рынке, прямо на прилавке для живой рыбы!

Мари не могла тогда знать, что имя этой женщины Жозефина Бабен и что она любовница Лефора. Но, даже знай она об этом, вряд ли бы это так уж помогло. Она ведь и представить себе не могла, какую ненависть, сама того не желая, вызвала в сердце этой завистливой женщины…

Жак слегка обогнал Мари. Ему пришлось подождать ее в том месте, где негров ощупывали, осматривали и тут же, не откладывая, покупали.

Губернатор, хоть и не проявлял никакого интереса к торгам, все же заметил, что покупателей вполне хватает. Он поджидал Мари. Когда же она подъехала, поинтересовался:

— Ну как, вы уже имели удовольствие увидеть местное общество? Понравилось ли вам оно, или вы предпочтете теперь подняться к Морн-Ружу?

— Ах, Жак, — ответила она, — я полностью доверяю вам. Вы обещали отвезти меня отобедать у какого-то колониста… И я просто сгораю от любопытства скорее посмотреть, как все это будет выглядеть!

Они бросили прощальный взгляд на портовую ярмарку. Цены на аукционе все поднимались. Негры выглядели не слишком-то заманчиво, но выпитый ром уже брал свое, страсти накалялись, и самым убедительным доказательством того была все возрастающая щедрость колонистов.

— Поехали! — И Жак подстегнул свою лошадь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Жак и Мари принимают решение и скрепляют его печатью любви

Жак Дюпарке почти напрочь забыл о важных полномочиях, которыми был облечен на этом острове. Вот уже полчаса, как он гарцевал вокруг Мари, радуясь от души, и, случись ему встретить по пути колонистов, они были бы немало удивлены несерьезным видом губернатора.

То он обгонял Мари, чтобы потом гарцевать рядом с нею, то она вырывалась вперед, и он, бешено подстегивая свою лошадь, вынужден был гнаться за нею вслед. Они хохотали как безумные. Ни он, ни она даже не пытались искать темы для разговора, ибо они любили друг друга так сильно и так тонко чувствовали это в смехе и повадках друг друга, что не ощущали ни малейшей потребности говорить.

Внезапно земля стала совершенно другой. Под копытами лошадей был теперь какой-то серый пепел, цвет и плотность которого немало поразили Мари. Дюпарке объяснил ей, что гора слева — это вулкан. Хоть она покрыта густым лесом и одета прекрасной нежной зеленью, все равно ее окрестили Мон-Пеле — Лысой Горой. Караибы давно уже стараются держаться подальше от этих краев, они ушли отсюда в надежде, что их никогда не заставят строить себе жилища в том месте, которое сами они назвали Монтань-дю-Фе — Горой Огня.

Она любила слушать, как он говорит. Ей казалось, что он умеет объяснять сложные вещи без малейшей назидательности. Он никогда не издевался над ее невежеством, и ей подумалось, что она ни за что не решилась бы задавать подобные вопросы своему мужу, который, со свойственным ему злобным высокомерием, не преминул бы унизить ее своими познаниями. Не исключено, впрочем, что Сент-Андре вовсе и не знал тех историй, которые так занимательно рассказывает ей Жак.

Мари поинтересовалась, далеко ли от мест, где они теперь находятся, живет колонист.

— Четверть часа верхом, никак не больше, — ответил губернатор.

В знак благодарности она одарила его нежнейшей улыбкой и снова спросила:

— Полагаю, вы хотя бы предупредили его о нашем визите?

— Надеюсь, — ответил он, — мой кузен, как я и просил его об этом, съездил туда нынче утром и предупредил. Я послал к этому колонисту капитана де Сент-Обена, ибо супругу вашему, похоже, весьма не терпелось выяснить насчет одного дела, в котором, похоже, сам он вряд ли смог бы добиться успеха. В общем, у меня сложилось впечатление, что он отнюдь не возражал бы, если бы я сам занялся им вместо него. Я предложил ему связаться с Сент-Обеном, дабы получить у него более подробные сведения, и одновременно послал все того же Сент-Обена предупредить колониста…

— А что это за колонист?

Жак придержал лошадь и бросил на Мари взгляд, в котором она заметила какое-то странное выражение.

— Этого колониста, — медленно произнес он, увидев, что и она тоже натянула поводья, — зовут господин де Драсле… Разумеется, это имя ничего вам не говорит, во всяком случае сегодня. Не исключено, однако, что нынче же вечером или завтра Сент-Андре в разговоре с вами упомянет это имя… Тем не менее, по правде говоря, я счел своим долгом первым показать вам поместье, которое выбрал для вас супруг. В сущности, имение господина де Драсле, мадам, и есть то самое поместье, которое купил господин де Сент-Андре, дабы свить там для вас гнездышко, — добавил он с какой-то насмешливой улыбкой.

— Как?! — воскликнула она с удивлением. — Вы знаете, что у моего мужа какие-то отношения с этим колонистом, что ему какое-то время предстоит вести с ним дела, дабы уладить все формальности, связанные с продажей имения, и вы везете меня к нему? А вы не боитесь, что этот господин Драсле возьмет и расскажет ему о том, что мы вдвоем приезжали к нему обедать?

Жак слегка отстал от Мари, ибо дорога стала слишком узка и не позволяла его лошади и дальше гарцевать подле нее. Когда дорога внезапно стала пошире, он тут же пришпорил лошадь, и она сразу пустилась вскачь. Буквально в три прыжка он нагнал ее и снова поехал рядом с юной дамой.

— Послушайте, Мари, — проговорил он неожиданно серьезно, — надеюсь, вскоре у вас будут случаи убедиться, сколько друзей у меня здесь, на Мартинике. Я не жалея отдавал этой земле все свои силы, и, к счастью, люди, которые живут на ней, признательны мне за это. У меня есть друзья повсюду, с севера на юг и с запада на восток, даже среди караибских индейцев, хотя вообще-то люди они довольно скрытные и себе на уме, но в отношении меня всегда выполняли свои обещания. Если бы я захотел, я мог бы в два счета погубить этого господина де Сент-Андре. Мне стоит только слово сказать, пальцем шевельнуть, и все… Но я считаю, что, поступи я таким манером, это было бы равносильно неповиновению самому королю, а король и вы, мадам, это самое святое, что существует для меня на этом свете! Посему я не допущу в отношении господина де Сент-Андре ничего, что не было бы в полном согласии с законом.

Мари покорно слушала его, хоть и никак не могла взять в толк, почему после безудержной веселости и всех этих ребяческих выходок, коим она только что была свидетельницей, он вдруг заговорил с ней таким торжественным тоном.

— Даже ради меня, Жак, ради того, чтобы я могла принадлежать вам безраздельно, неужели даже ради этого вы все равно не решились бы, как вы сами только что выразились, погубить господина де Сент-Андре?

— Только в том случае, мадам, если бы это служило интересам короля!

Она внимательно вглядывалась в его лицо. Нет, это явно не было шуткой.

— Выходит, — снова принялась она за свое, — вы могли бы относиться с почтением к господину де Сент-Андре за счет чувств, которые питаете к его величеству, и обходя при этом стороною меня?

— Мне кажется, — заметил он, — мы с вами перестали понимать друг друга.

Он заставил своего коня ускорить шаг, ибо лошадь Мари в поисках наиболее проходимой тропы могла вот-вот ускакать вперед. Перехватив у юной дамы поводья, он заставил ее лошадь остановиться.

Каким-то чисто женским шестым чувством Мари сразу поняла, что он собирается сделать ей важное признание. Взором, уже заранее омраченным тревогою, она окинула окрестности. Вокруг простиралась растительность, поразительно напоминающая тропический лес.

Мощно тянулись вверх увенчанные огромными красными цветами канны. Дикие циннии живой изгородью окружали древовидные папоротники с похожими на епископский жезл верхушками, бамбук со стволами толще руки человека клонился вниз, будто устав от собственной высоты и тяжести.

Сейчас он сделает ей больно, думала про себя Мари, сейчас он откроет ей какую-то тайну, в которой нет места их любви.

Поэтому у нее перехватило дыхание, когда она наконец решилась произнести:

— Мне бы хотелось, Жак, чтобы вы объяснили мне, что имеете в виду. Мы и вправду перестали понимать друг друга!

— И все-таки мне кажется, — проговорил он каким-то вкрадчивым голосом, — что мы могли бы отлично понимать друг друга… Я видел сон, Мари… Это был сон о вас. Мы скакали с вами верхом, рядом, как сейчас, по каким-то бескрайним просторам. И вы были мне не просто подругой, а ровней мне… Вы понимаете, что я имею в виду?..

Он на мгновенье приостановился, взглянул на нее и увидел, что она силится понять смысл его слов.

— Нет! Вы не можете этого понять, — проговорил он, — ведь вы не знаете всех интриг, которые плетутся здесь. Видите ли, я вполне отдаю себе отчет, что, пожелай я, и этот остров стал бы моим. Колонисты буквально смотрят мне в рот. Островная компания? Ну уж с ней-то я как-нибудь справлюсь. Я правлю здесь так, как считаю нужным, и никогда и ни при каких обстоятельствах не боюсь проявлять независимость перед господином Фуке и его управляющими…

Мари окинула его таким взглядом, что, не будь Жак так поглощен своими мыслями, нашелся бы повод для размышлений. Тем не менее так случилось, что он ответил на немой вопрос Мари.

— Не сомневаюсь, что маркизу де Белилю не очень-то по душе, когда я действую таким манером. Ему хотелось бы изображать из себя этакого монарха островов, не обременяя себя при этом никакими докучливыми обязанностями правителя! А ведь подданные, которыми ему пришлось бы здесь управлять, люди сложные! Но все равно! Я знаю, что правда на моей стороне! И рано или поздно со мной согласятся, ведь меня не так просто отрешить от должности, как иные здесь себе воображают или просто изображают. Я не боюсь своих врагов! Я всегда буду сильнее…

Он говорил с такой уверенностью в своих силах, что Мари подумала про себя, как неправа была, задрожав от страха, когда Фуке говорил о его отставке. Ишь чего вздумали! Отстранить от должности такого человека, как Жак Дюпарке? Ах, как же прав был дядюшка, когда говорил, что никто здесь не может противостоять ему!

Она почувствовала к нему благодарность за это доверие, эту горячность, эту веру в себя.

— Жак! — воскликнула она. — Я никогда в вас не сомневалась. Я знаю вам цену!

— Вполне ли вы уверены в этом? — сжавши губы, спросил он. — Думаете ли вы, что и вправду готовы соединить свою судьбу с моею?

— Жак, — ответила она, — не вы ли совсем недавно сказали мне, что наши судьбы направляет перст Божий?

Он поднял голову и посмотрел на вершину холма. Зеленая растительность пенилась, словно барашки на море. Это было сплетение деревьев, кустарников и цветов. Успокоенные неподвижностью всадников, вокруг собрались колибри, по своему обыкновению порхая стайками над зарослями бугенвиллии.

И тут Мари, ни на мгновенье не спускавшая глаз с Дюпарке, внезапно поняла, что он собирается поделиться с нею совершенно новым замыслом, рассказать о плане, созревшем какие-то считанные часы назад, который, возможно, обрел реальные очертания с того момента, как они снова стали вместе, и который без нее никогда бы не появился на свет, а без ее одобрения никогда не будет осуществлен.

— Мари, — признался он, — когда я прибыл на Мартинику, я был в отчаянии. У меня больше не оставалось никаких надежд. Я думал, что потерял вас навеки, меня охватил такой ужас, что я не знал, как смогу жить дальше. Я пытался окружать себя людьми самыми разными, самыми противоречивыми, самыми непохожими друг на друга. Среди них Лефор, который был со мной откровенен и показал мне, к кому я мог бы обратиться с поручением любого сорта, даже если речь идет о настоящем преступлении. Я проводил время со своим кузеном Сент-Обеном, он тоже был со мной откровенен, показав себя человеком умным и к тому же неподкупным… Я встретил одного человека по имени Лапьерьер, который, в том не было сомнений, привязался ко мне всем сердцем, но в конце концов оказался человеком робким и безвольным, в общем, ни то ни се, один из тех вялых, тепловатых существ, которых с отвращением изрыгает даже ад! Я не мог все делать один. Я полюбил колонию, несмотря на все западни, здесь расставленные на моем пути, а может, кто знает, полюбил ее именно благодаря этим ловушкам. Но я не создан действовать в одиночку. Мне нужен кто-то, кто бы помогал мне в моих делах и поддерживал в трудную минуту. Скажите, Мари, смогли бы вы стать тем человеком, кто помог бы мне в осуществлении моих замыслов?

Она вздрогнула. Он и впрямь намерен на всю жизнь связать с нею свою судьбу. Она только чтопо-настоящему осознала, что он ничего не сможет сделать, если ее не будет рядом, и отныне все, что связано с Жаком, с Мартиникой, с окрестными колониями, будет зависеть от нее…

Он просил стать его двойником, стать им самим. Стать его единомышленницей в делах такого размаха, какого она еще не могла в полной мере себе представить; однако она не считала себя вправе отказаться от этой миссии, хоть и понятия пока не имела, каким манером сможет взяться за это дело, чтобы не обмануть ожиданий Жака.

— Жак, — проговорила она, — я ведь уже сказала, что хочу принадлежать вам… Я хочу быть вашей вся, полностью и безраздельно, когда вы захотите и как вы захотите!

— Что ж, тогда все в порядке! — произнес он все тем же серьезным тоном. — Мари, если вы и вправду готовы думать, как я, помогать мне своими советами, своим даром предвидения, если вы хотите стать мне помощницей, короче говоря, если вы согласны стать моим вторым «я», то, обещаю вам, вместе мы сможем совершить великие дела!..

Она взирала на него с восхищением, в замешательстве, но не сомневаясь в правильности своего решения.

После минутного молчания он заговорил снова:

— И, поверьте, в сравнении с тем, что нам суждено свершить, господин де Сент-Андре — это такая ничтожная малость! Он даже не стоит того, чтобы им заниматься…

Взгляд Дюпарке сделался каким-то отсутствующим. Мари не могла догадаться, в какие мечты он погружен. Но она не сомневалась в нем. Она говорила себе, что, вдохновленная его страстью, она могла бы одна осуществить то, что не удастся сделать ему, если уж ей не суждено будет делать это ради него и вместе с ним.

Некоторое время они ехали безмолвно, потом вдруг, когда из-за зелени стала уже проглядывать крыша какого-то строения, Жак повернулся к Мари и неожиданно сказал:

— Сегодня я собираюсь показать вам, просто чтобы вы могли себе представить, что я намерен осуществить прежде всего для вас и ради вас. Все остальное приложится. Можете мне довериться…

Едва выехав на плато, окружавшее со всех сторон холм, они сразу же увидели живую изгородь из разного рода кактусов, олунций, алоэ, которые, перемежаясь с бугенвиллиями, опоясывали имение колониста Драсле.

Широкая аллея, обсаженная кокосовыми и королевскими пальмами, вела к самому дому. Но не успели они углубиться под пальмовую сень, как до них сразу же донесся заманчиво пахнущий дымок, который еще больше раздразнил и без того изрядно разыгравшийся аппетит.

Они уже так нарезвились, столько наговорились всерьез, что теперь ехали каждый во власти собственных раздумий.

Дразнящие ароматы отменной кухни вновь вернули Жаку утраченную было веселость.

— Дорогой друг мой, — обратился он к Мари, — надеюсь, господин Драсле не посчитался с расходами, чтобы принять вас как подобает. Мы лишили его нынче веселого праздника, приятного времяпровождения на рынке Сен-Пьера, но, надеюсь, стоит ему вас увидеть, он не будет слишком уж в большой обиде!

Не успели они доехать до середины аллеи, как увидели, что навстречу им спешат трое негров; они взяли под уздцы их лошадей и не без труда, раз уж таковы были хозяйские приказания, довели их вплоть до самых дверей дома, который избрал господин Сент-Андре для своей резиденции.

Это была обширная каменная постройка, вещь весьма редкая для Мартиники, где нет ни тесаного камня, ни людей, которые могли бы с ним работать. Господин Драсле явился на остров с честолюбивым замыслом построить себе дом именно на такой манер. А поскольку имел известные средства, то и удовлетворил свое желание даже еще прежде, чем заняться плантаторством.

Теперь господин Драсле вышел навстречу своим гостям. Мари сгорала от любопытства, ей ведь еще ни разу не представлялся случай увидеть настоящего плантатора в его собственных владениях.

Ему уже слегка перевалило за сорок. Он был впечатляюще высокого роста. В нем угадывалась недюжинная сила, хотя климат иссушил кожу, которая морщинистыми складками свисала со щек на дряблую шею, напоминая отвислые губы у известной породы сторожевых собак. Одежду Драсле перенял у моряков и охотников Сан-Доминго, в высшей степени удобную, чтобы пробираться по высоким травам саванны и колючим лесным кустарникам. Он был одет в просторную куртку из крашеного грубого полотна, которая завязывалась шнурком только у ворота с глубоким вырезом, и в некое подобие коротких штанов, сшитых из той же самой материи, весьма широких у голени и стянутых на талии с помощью зеленого кожаного ремня. Ноги были обуты в кожу, содранную с двух свиных ножек, с коленными сочленениями вместо каблука. Концы были завязаны шнурками, и кожа охватывала ноги вплоть до икр наподобие сапог. На голове была шляпа из соломки, в которую были вплетены так называемые бакуа — некое подобие пальмовых веток, чьи широкие крылья полностью затеняли ему лицо. Он с простодушной скромностью обнажил голову перед юной дамой и губернатором.

— Добро пожаловать тем, кто оказал честь своим присутствием моему скромному жилищу! — приветствовал он. — Надеюсь, вы не пожалеете о часах, которые вам предстоит провести здесь…

Он бесцеремонно оттолкнул прочь негра, который держал под уздцы лошадь мадам де Сент-Андре, и помог Мари спешиться. Она ступила своей маленькой ножкой на подставленную широкую ладонь и не успела слезть с седла, как он тут же подхватил ее за талию и без всяких усилий поставил на землю. Жак спрыгнул сам, без посторонней помощи и направился в сторону колониста, разглядывая окрестности.

Дом, словно перед занавесом, вырисовывался на фоне бамбуковых зарослей и весь был построен из камня, кроме крытой галереи, сделанной в форме навеса, окружавшей его со всех сторон и бывшей в отличие от остального деревянной.

Сквозь окна виднелась внушительных размеров столовая. Стол был уже накрыт.

— Итак, любезнейший Драсле, — проговорил Жак, — говорят, вы решили уступить свой дом? Неужели вам нисколько не жаль с ним расставаться?

Колонист пожал плечами и сделал недовольную гримасу.

— Что поделаешь! — сказал он. — Все равно ведь на Мартинике теперь не жизнь. Я уже не в том возрасте, чтобы то и дело сажать, вместо того чтобы собирать урожай… Эти порядки, что ввела теперь компания… собираешь свое зерно, а толку, что от сорной травы… Вот потому, — добавил он, — я и подумал, какая удача, что моим домом вдруг заинтересовался сам господин генеральный откупщик. Я продаю ему дом, а за это он достает для меня концессию на Мари-Галант, там ведь еще не действуют те драконовские меры, которые ввела компания здесь.

— От души желаю вам удачи, Драсле, вы этого заслуживаете! — сказал Жак и добавил, обернувшись к Мари: — Мадам, мой друг Драсле сейчас покажет дом, где вам предстоит жить…

Они вместе вошли в дом. Стол ломился от кубков и бутылок. Драсле одну за другой показал им все комнаты. Они были просторны и обставлены с той же простотой, что и все колониальные жилища. Он заметил даме, что каменные постройки имеют то преимущество, что куда безопасней в случае пожаров, а кроме того, сохраняют тепло намного лучше, нежели здания из дерева.

Мари улыбалась. Конечно, все это далеко не так роскошно и удобно, как ее парижский особняк, но все же она могла быть вполне счастлива в этом имении, если бы Жак все время был рядом с нею. Она напрочь забыла о существовании своего престарелого супруга.

А колонист уже наливал им в кубки смесь из рома, корицы, розового вина, сахара и лимонного сока. Это был пунш, как его готовили в те времена по рецепту, вывезенному из Англии. Они выпили и сели за стол.

Плантатор приготовил им салат из капустной пальмы. Он искусно приправил пальмовые сердцевины, которые в салатнице были похожи на гнезда крупных белых червяков.

Удивление, которое испытала Мари, испробовав это кушанье, весьма скоро сменилось удовольствием. Блюдо имело вкус лесных орехов, и она с большой охотой отдала ему должное.

Затем Драсле принес извинения, что не смог подготовить трапезу столь обильную, как ему бы хотелось, ибо капитан Сент-Обен слишком поздно предупредил об их визите.

Однако извинялся он из чистой скромности, ибо тут же двое негров, предварительно расчистив стол, внесли панцирь черепахи. Брюшко ее было отделено от панциря и снова возвращено на положенное природой место. Острием ножа Драсле вскрыл его. Взорам предстало некое подобие паштета, источающее самые аппетитные запахи.

— Это традиционное блюдо Антильских островов, — пояснил Жак, обращаясь к Мари. — Колонисты научились готовить его у караибских индейцев…

Драсле рассказал рецепт. «Берете, — пояснял он, — крупную черепаху, вскрываете ее, не отрезая ни головы, ни лап. Потом мелко рубите все внутренности, добавляете крутые яичные желтки, всякие душистые травки, пряности, лимонный сок, соль и много-много стручкового перца. Потом роете небольшую ямку, кладете все это туда и засыпаете землей. Сверху надо развести большой костер, который должен гореть много часов подряд».

Трапеза уже подходила к концу, и негры занялись приготовлением кофе. Зерна собирали прямо здесь же, в поместье, их, как могли судить гости по заполнившему всю комнату едкому запаху, только что поджарили. Рабы насыпали на дно кофейника изрядное количество кофе с тростниковым сахаром и залили сверху кипятком. Потом закрыли кофейник крышкой и стали ждать, пока гости закончат с обедом и можно будет подавать кофе.

Негры уже убрали со стола, когда Жак отвел плантатора в сторону и попросил выйти с ним за порог дома. Двое мужчин остановились на галерее. Зеленые и серые анолисы, ящерицы-плосконожки, грелись на солнышке в ожидании насекомых, которых хватали с поразительным проворством. Жак указал на виднеющийся вдали склон холма, весь покрытый тропической растительностью.

— Насколько мне известно, дорогой мой Драсле, и эта часть тоже входит в вашу концессию, не так ли? — обратился он к нему.

Колонист подтвердил.

— А вы включили ее в сделку с господином генеральным откупщиком?

— Да что вы! Пока что речь шла только о самом доме, угодьях да служебных постройках. А земля, на которую вы сейчас смотрите, она ведь даже не распаханная, не думаю, чтобы мне удалось что-нибудь за нее выручить. Там надо сперва убрать огромные обломки скал.

— Отлично! — проговорил Жак. — Оставьте ее за мной. Я покупаю ее у вас, Драсле. Называйте свою цену…

— Да зачем она вам, господин губернатор? Она же неплодородная, там ничего не растет!

— У меня есть одна идея… Я хочу просить мадам де Сент-Андре соблаговолить прямо сейчас проехать туда вместе со мной. Мне бы хотелось как можно скорее уладить это дело с вами. Знаете, приезжайте-ка завтра ко мне в форт, я был бы весьма рад отблагодарить вас за великолепный обед и пригласить в свою очередь отобедать у меня.

— Как вам будет угодно, господин губернатор!

Все изнывало от зноя. Полчаса они, не произнося ни слова, ехали верхом по открытой, не защищенной от солнечных лучей местности, пока наконец не добрались до участка на склоне холма, на который указывал Жак в разговоре с Драсле и где роскошная растительность буйствовала с какой-то невиданной силой.

Огромные длинные листья канн достигали такой высоты, что Мари приняла их за банановые пальмы. Их венчали огромные красные цветы; однако среди зарослей бамбука и лиан, которые каскадами перепрыгивали с ветки на ветку, с дерева на дерево, меж стволов древовидных папоротников и высоких момбенов то тут, то там можно было различить и другие цветы, сверкающие всеми оттенками радуги.

Вокруг них, быстро перебирая крошечными крылышками, порхали колибри. Своими острыми клювиками они кусали розовые и фиолетовые орхидеи, красные и желтые венчики других цветов.

— Дальше мы уже не сможем проехать верхом, — объявил Жак, спрыгнув на землю. — Прошу прощения, Мари, что заставил вас предпринять эту прогулку, но, надеюсь, вам не придется об этом пожалеть.

Она догадывалась, он что-то задумал, но поскольку Жак, судя по всему, пока явно не был склонен делиться с нею своими замыслами, ибо, как ей казалось, испытывал известное удовольствие, окружая все это тайной, Мари лишь улыбнулась в ответ, пока он помогал ей спешиться с лошади.

Они привязали поводья к дереву. Лес казался Мари совершенно непроходимым. Он вызывал в ней какую-то смутную тревогу, безотчетный страх перед тем, что может там прятаться. Особенно боялась она диких зверей, а больше всего змей, которых индейцы-караибы и араваки завезли на остров во времена своих распрей. Однако Дюпарке заверил ее, что земля Мартиники не благоприятствует существованию такого рода пресмыкающихся и они не могут жить здесь подолгу. Он посоветовал ей прежде всего опасаться диких свиней и касков, которые по виду похожи на немецких овчарок, очень дерзки и бесстрашны и, бывает, даже наведываются на плантации, нападая на домашний скот. Однако он тут же успокоил ее, показав пистолеты, с помощью которых он в случае необходимости всегда сможет ее защитить.

В сущности, его немного забавляли ее страхи, ибо с тех пор, как он ездил по чащам и саваннам острова, случалось, пробираясь даже по девственным лесам, у него было не так уж много неприятных встреч. Дюпарке в конце концов нашел некое подобие тропинки, карабкавшейся вверх по склону холма. Ее проложили дикие звери, пробираясь от своих логовищ к водопою. Они предпочли этот проход всем прочим, ибо сама природа сделала его удобным. Действительно, скала препятствовала в этом месте возникновению зарослей, которые создали бы непроходимые преграды на их пути.

Серый гранит переливался на солнце. Жак попросил Мари следовать за ним. Он даже взял ее за руку, потянув за собой, потом пошел впереди, дабы предупредить ее о малейшей опасности.

Если не считать криков потревоженных в своих владениях птиц, вокруг царила полнейшая тишина. Жара была уже не так нестерпима. Солнце палило не меньше, однако деревья давали тень, а зелень дарила прохладу. Всякий раз, когда они поднимали головы и смотрели на вершину холма, казалось, будто над нею курится какой-то пар.

Однако они не дошли до вершины, а остановились на скалистом плато, откуда можно было видеть имение Драсле и дом, который избрал в качестве своей резиденции господин де Сент-Андре.

— Всего час назад мы были где-то там, внизу, — заметила Мари.

Они остановились, любуясь панорамой. Жак встал позади возлюбленной и положил руки ей на плечи. Она вздрогнула, почувствовав его прикосновение.

— Надеюсь, Мари, — произнес он, — вы не слишком страдали во время этого восхождения?

— Вовсе нет, — заверила она.

Однако посмотрела на свои туфельки и вынуждена была признать, что скалистая тропинка изрядно расцарапала и разодрала их. Она добродушно рассмеялась:

— Если бы их увидел господин де Сент-Андре, он, должно быть, поинтересовался бы, чем же я таким занималась, чтобы привести их в этакое состояние…

— Пошли, Мари, — снова позвал ее Жак.

Он отвел ее чуть подальше, в тень момбена, так плотно перевитого лианами, что плети образовали некое подобие гамака.

Там он заставил ее сесть, приговаривая:

— Что бы вы там ни говорили, Мари, но, думаю, этот подъем все-таки изрядно утомил вас. Отдохните немножко, ведь нам еще предстоит спуститься вниз… Подумать только, ведь пройдет совсем немного времени, — продолжил он, — и подняться сюда станет легчайшим делом. Я велю проложить здесь дорогу такой ширины, чтобы по ней могла спокойно проезжать карета, ведь подъем здесь станет более пологим. Посмотрите-ка, Мари, здесь мы будто парим над Сен-Пьером. Такое впечатление, словно мы в каком-то орлином гнезде, откуда можно за всем присматривать, дабы защищать от зла и невзгод. Вам не кажется, что здесь и вправду чувствуешь себя хозяином всего острова?

Она снова улыбнулась, соглашаясь с его словами.

Мари слушала его как-то рассеянно, ибо говорила себе: все, что бы он ни сказал, это правда, и она не могла бы ему противоречить даже в самом малом. Но главное, думала она, это то, что они здесь одни, вдвоем, и это уединение — сообщник их любви, их взаимопонимания. Она спрашивала себя, почему он снова не обнимает ее за плечи, как сделал это пару минут назад. Она чувствовала, что вся принадлежит ему, вся целиком.

— Здесь, — вновь заговорил Жак, продолжая свою мысль, — я прикажу построить этакий феодальный замок, откуда вы, Мари, сможете присматривать за своими подданными. Поверьте мне, вам недолго придется оставаться в доме господина Драсле…

Он отошел чуть в сторону и, оживленно жестикулируя, принялся описывать дом, который собирался построить.

— Стража будет здесь, часовня — вон там… Немного дальше разместятся всякие служебные постройки, а впереди — два павильона, где будут спрятаны пушки, с помощью которых мы сможем отбить любую атаку со стороны моря. Два павильона, которые день и ночь будут охраняться стражей…

Мари спрашивала себя, уж не бредит ли он? Но Жак снова и снова возвращался к своим описаниям, всякий раз добавляя новые детали, совершенствуя свой план, переставляя, меняя местами отдельные части, отдельные помещения и постройки. И внезапно, так велика была в нем сила убеждения, у нее возникло ощущение, будто она и вправду видит этот дом, который, как он утверждает, будет целиком и полностью для нее и где она будет царить, как королева…

Да, там вместе они выстроят грандиозные планы, они добьются, чтобы Мартиника стала более богатой, более процветающей! Это будет настоящий рай!

Он вернулся к ней и сел рядом. Взгляды их встретились. Эти глаза орехового цвета, которые он так любил, выражали безграничную любовь и глубочайшую нежность. Он вглядывался в них, с радостью рассматривая крошечные картинки, в них отражавшиеся.

— Жак, — пробормотала она, — неужели это правда, что мы скоро будем так счастливы? Так независимы?

— А вы по-настоящему хотите этого, Мари? — тут же откликнулся он. — Если да, то с вами мне не страшны никакие поражения! Вместе мы непременно одержим победу, это я вам обещаю!

Он обнял ее за талию, увлекая за собой в высокую зеленую траву под момбеном. Она давно уже только этого и ждала и с готовностью подставила влажные губы, в которые он впился со всей страстью. Дюпарке почувствовал, как тело Мари в его объятьях сперва расслабилось, как-то размякло от сладострастья, будто она вся плавилась, растворялась, чтобы слиться с ним. Потом тело ее напряглось, она выгнулась, всей плотью призывая его к себе.

Но Жак желал вдоволь насмотреться на нее, налюбоваться ее глазами, чье выражение с самого первого дня покорило его навсегда. Он оттягивал момент, который уже никогда не повторится. Он ласкал ее волосы, гладил кожу от ушей до груди. Он чувствовал, как она дрожит. Ощущал, как пульсирует под ним ее грудь, как старается она всеми изгибами тела теснее приникнуть к нему. Мускулы Жака напряглись, будто желая навсегда впечататься в ее плоть, придать ей свои очертания.

Им уже больше не нужно было говорить. Солнце, которое играло сквозь листву момбена, протягивало свои щупальца до самой земли и при малейшем дуновении ветра легкими прикосновениями гладило лицо Мари. Она закрыла глаза. Жак воспользовался моментом и снова в каком-то непреодолимом порыве нежно приник к ее губам.

Он оголил ее плечо. В ярком свете тропического дня кожа отливала перламутром, словно драгоценная раковина. На этом пригорке, куда так редко ступала нога человека, трава была будто девственной. Она источала тонкий запах зелени, изысканный аромат, напоминающий сок корросоли, но к нему примешивались еще и запахи других цветов, служивших добычей колибри.

Расстегнувшаяся пуговка сделала еще глубже вырез на корсаже Мари. Стала видна верхняя часть груди. И грудь эта дышала, поднимаясь и опускаясь в такт биению сердца. Жак расстегнул вторую, потом третью…

Кругом царила тишина, ее нарушали лишь несколько крупных насекомых, чьи крылышки издавали при полете монотонные звуки, похожие на далекую, приглушенную литанию. И это легкое жужжание лишь помогало оценить всю глубину безмолвия. Внезапно взору Жака во всем горении юности, оживленные желанием, упругие и округлые, словно две заснувшие в гнездышке голубки, предстали обе груди Мари.

Он долго не мог оторвать взгляда от этого упоительного, пьянящего зрелища. У них не было ничего общего с тем, что за год с лишним доводилось лицезреть губернатору: с теми тяжелыми, цвета киновари, словно отлитыми и покрытыми патиной грудями, которые охотно показывали всем и каждому оголенные зноем рабыни. А от груди Мари исходил еще вдобавок ко всему и какой-то особый, воистину человеческий аромат, тот запах цивилизации, который в тоске по Франции невозможно было забыть Жаку подле негритянок, от которых пахло потом и каким-то клейким крахмалом, остающимся на теле после тяжких трудов.

У Жака было такое чувство, будто он вдыхает в себя всю Мари. Он упивался ею, как пчела или колибри упиваются цветком, его пыльцою, опустошая его и наслаждаясь его соками…

По пылкому нетерпению ее грудей он понял, что, и дальше оттягивая момент, которого она так страстно желает всем сердцем и всей душою, он подвергает ее слишком острым мукам сладострастья.

Он поднялся, расстегнул свой камзол и тоже оголил грудь, мускулистую и поросшую длинной курчавой шерстью — явный признак недюжинной мужской силы. Теперь, голый по пояс, он был чем-то похож на приготовившегося к схватке бретера.

Мари лишь чуть-чуть приоткрыла глаза. Она не умела брать на себя инициативу в любовных делах. Она ждала.

Жак снова склонился над нею. Неловкими движениями, в которых молодая женщина чувствовала какую-то особую прелесть, он принялся снимать с нее платье. Колючки местами разодрали тонкую материю, но никогда еще не доводилось ему видеть на Мари столь прекрасного наряда, даже в тот раз, когда она предстала перед ним во всем блеске своих бриллиантов. «Это платье, — говорил он себе, — я буду хранить как драгоценную реликвию». Конечно, Мари никогда уже не сможет надеть его вновь, но он сохранит его как талисман, как залог любви…

Она безучастно позволяла ему делать все. У нее не было желания на него смотреть. Глядя на ее отрешенность, можно было подумать, что она ни единым жестом не хочет показать тому, кто был в тот момент ее властелином, даже малейших признаков сопротивления. На самом же деле она всецело полагалась на него, получая невероятное наслаждение от его неловкости, этих неумелых прикосновений и той задержки, которую его неопытность по части женских одежд приносит их счастью.

По тому, как солнце все дальше и дальше распространяло по коже жар своих лучей, она догадывалась, как он мало-помалу обнажал, лишая одежды, все новые участки ее тела…

Наконец по сияющему потоку, который вдруг окутал ее с ног до головы, она поняла, что теперь совершенно нага, однако ощущение это длилось всего каких-нибудь несколько секунд, ибо Жак тотчас же накрыл ее своим телом. И вместо жалящих солнечных лучей она почувствовала тепло его груди. Шерсть была мягкой и теплой, и груди ее блаженствовали в этом шелковистом мехе.

Руки Жака скользнули по бедрам, спустились ниже, к ногам, прошли вдоль всего тела, заставив ее задрожать, будто он прошелся пальцами по струнам лиры, на которую походили очертания ее тела. Потом губы его, словно пчелы в цветок, впились в ее плоть. Она чувствовала их в самых неожиданных местах, будто чтобы специально застать ее врасплох, дать испытать все новые и новые ощущения; вот они приникли к шее, задержались там, а потом неожиданно с какой-то жадностью впились ей в живот. В этот момент она вдруг вся напряглась, выгнулась, подалась вверх, навстречу ему, касаясь земли лишь головой и пятками ног.

Жак воспользовался этим, чтобы еще теснее прижать ее одной рукою к себе, свободной же он еще долго продолжал нежно ласкать ее тело.

Мари отдалась ему, но с такой тоскою и с таким желанием, что из перехваченного волнением горла вырвались лишь какие-то хриплые крики счастья.

Наконец-то осуществилось то, о чем вот уже два года мечтала Мари. Когда все это кончилось, она в восхищенном изумлении чувствовала такой блаженный упадок сил, что он мешал ей поверить в реальность происшедшего.

Счастливые оттого, что они вместе, счастливые оттого, что они так хорошо понимают друг друга, уже более не нуждаясь для этого ни в каких словах, они спустились к форту Сен-Пьер, который к вечеру начали окутывать клочья тумана.

Мари стала теперь совсем другим существом, это уже не была прежняя Мари. Она только что пережила некое откровение, о силе которого, как, впрочем, и Жак, даже не подозревала.

Она полагала себя уже состоявшейся женщиной, вполне подготовленной ласками своего престарелого супруга; но как бы ни был искушен и искусен господин де Сент-Андре, ему никогда не удавалось заставить ее пережить те райские мгновенья, которые она только что познала благодаря Жаку.

Всякий раз, вспоминая ту отрешенность от всего земного, она вздрагивала, будто ее вдруг охватывал озноб.

Она только что перешла рубеж и вступила во второй этап своей жизни, и она еще не подозревала, что отныне слишком богатая, слишком сильная природа будет всегда говорить в ней громче, чем разум…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Мари объясняется с господином де Сент-Андре

По странному стечению обстоятельств примерно год спустя, в первые дни второго месяца тысяча шестьсот сорок третьего года, когда клали последние камни того дома, который, из-за поразительного сходства с феодальным замком, на Мартинике называли не иначе как Замок На Горе, в форт Сен-Пьер прибыл корабль из Франции. Он привез Жаку Дюпарке титулы генерал-лейтенанта, правителя и верховного наместника короля на Мартинике!

Все это не оказалось для него совсем уж сюрпризом. Ведь Мари не скрыла от него, что хлопотала не только перед Фуке, добиваясь отсрочки отстранения от должности, но также и перед его дядюшкой, который пользовался благосклонностью кардинала.

Жак нисколько не сомневался, что Белен д’Эснамбюк способен надежно защитить его даже на расстоянии. Однако все по тому же странному стечению счастливых обстоятельств было очевидно, что, как и пообещал ему глава Ордена иезуитов отец Бонен, благосклонность к нему иезуитов тоже немало способствовала этому потоку почестей.

Более того, он и не надеялся, что получит титул верховного наместника короля, о котором более всего мечтал, ибо это ставило его на ступеньку выше господина де Сент-Андре и наделяло властью расторгнуть его брак!

А ему еще, ко всему прочему, присвоен и высочайший титул генерала-лейтенанта!

Когда до него дошли эти приятные новости, Мари со своей стороны как раз готовилась перебраться в Замок На Горе.

Дюпарке не без труда удалось уговорить ее пойти на такой шаг. Несмотря на пылкую страсть, какую она к нему питала, несмотря на все трудности, что приходилось преодолевать им, чтобы встречаться, особенно с той поры, как Мари вынуждена была жить с супругом в поместье Драсле (имение так и сохранило это название), ей трудно было решиться и перебраться в дом, принадлежащий губернатору острова, не думая о том, какие последствия может иметь такой ее поступок.

Она прекрасно знала, что люди и так уже судачат о ее связи с Жаком. Слухи эти не могли не дойти до господина де Сент-Андре, он ведь специально держал на службе рабов, которых осыпал милостями, чтобы они собирали и приносили ему все слухи и сплетни, что ходят не только про колонистов, но и про офицеров форта.

Тем не менее генеральный откупщик ни разу и словом не обмолвился насчет отношений, которые связывали Мари с губернатором острова.

Оба они, впрочем, явно избегали встреч. Сент-Андре наведывался в форт лишь в редких случаях, когда его вынуждали к тому дела. Прежде всего он занимался восточными берегами острова, где, зная, что порты с этой стороны плохо защищены, нагло бросали якоря испанские суда.

Дюпарке, со своей стороны, узнал от людей, находящихся у него на службе, факты, которые не могли не казаться ему по меньшей мере подозрительными, а именно: господин де Сент-Андре один день оказывается в Воклене, на другой он уже в Куль-де-Сак-де-Розо, а на третий объявляется в Сен-Мари, и как раз в те дни, когда, по сведениям, там появляются испанские корсарские корабли!

От этих фактов был лишь один шаг до вывода, что генеральный откупщик не только занимается какими-то темными делишками, но и поддерживает преступные связи с противником.

До сей поры губернатор смотрел на это сквозь пальцы. Ему не хотелось давать повода для обвинений, будто он старается погубить человека, которого считают его соперником.

Теперь, с полномочиями действовать именем короля, которые давали его новые титулы, он был по праву горд и как никогда уверен в себе.

В сущности, отныне он уже не видел более никаких препятствий в осуществлении своих замыслов. Если власть его все еще зависела от главного губернатора островов Иль-дю-Ван, то он уже мог на равных говорить с тем человеком, господином Лонгвилье де Пуэнси, о котором у него остались не слишком-то приятные воспоминания, с такой холодностью и даже враждебностью принял он его в прошлую их встречу.

Итак, Жак был исполнен решимости приступить к осуществлению своих честолюбивых замыслов и надежд. А они были весьма обширны. Он справедливо полагал, что процветание колонии находится в самой прямой связи с числом населяющих ее колонистов. Они в случае необходимости могли стать солдатами, и тогда притязания иноземных государств натолкнулись бы на этих доблестных защитников, тем более готовых идти в бой, что за спиною у них было бы их же собственное имущество. Вместе с тем Дюпарке подсчитал, что слишком большое число колонистов привело бы к перенаселению острова. Если такое перенаселение и было бы полезным для целей обороны, оно неизбежно вступало бы в противоречие с интересами каждого в отдельности. И одной из первых его целей было сделаться правителем одного из островов, который мог бы служить для Мартиники чем-то вроде отдушины, такого, как, скажем, Гренада, их ведь хватает в районе Карибского моря, но только чтобы он был в такой близости от Мартиники, какая позволяла бы в случае опасности обратиться к нему за подмогой и получить ее быстро и наверняка!

Отныне все будущее его вырисовывалось перед ним со всей ясностью и определенностью.

Получив бумаги и печати, он созвал Суверенный совет и поставил его в известность о новых титулах и званиях, которые были ему только что дарованы. Помимо того, он довел до сведения совета, что отныне его следует величать «генерал», и просил передать колонистам, что, хоть и намерен править с прежней твердостью, станет и в будущем относиться к ним с той же неизменной снисходительностью и доброжелательством.

Не успел разъехаться совет, как он тут же собрал офицеров форта и дал им различные поручения.


Обосновавшись в имении Драсле, господин де Сент-Андре нимало не думал о своем сопернике. Сидя в одной из самых просторных комнат дома, оборудованной под кабинет, он был полностью поглощен мыслями о партии какао, которую готовил для одного испанского судна, на днях должного зайти за какао на Табль-дю-Дьябль, что на мысе Каравеллы. Сложности были связаны отнюдь не с его сообщниками, обитавшими в этом районе побережья, а с тем, как перевезти груз от Гро-Морн до Табль-дю-Дьябль. Он пришел к выводу, что для того, чтобы умудриться доставить все это до самой оконечности мыса Каравеллы, ему потребуется изрядное количество этих самых местных приземистых, маленьких, коротконогих лошаденок! Сент-Андре ломал голову, где добыть их самому, если доверенные люди оставят его с носом, когда в его дверь постучали и в комнату вошла Мари.

Было уже поздно, солнце клонилось к закату с той стремительностью, что всегда свойственна тропическим краям, и в большой столовой уже зажглись свечи. Генеральный откупщик, который остался поработать у себя в кабинете, пользовался для освещения масляной лампой, а потому не удивительно, что он не без труда распознал внезапно появившуюся в дверном проеме фигуру.

После минутных колебаний, однако, убеждая себя, что, в конечном счете, в его имении нет других женщин, кроме его жены да негритянок, и здесь не может быть никакой ошибки, он приветливо воскликнул:

— Мари! Неужели это вы!.. Так подойдите же ближе! Не оставаться же вам там в темноте! Это было бы так жаль, ведь вы никогда еще не были столь прекрасны!

Она все еще колебалась. Потом, наконец решившись, медленно, слегка скованной походкой приблизилась и буквально рухнула в кресло, стоявшее перед письменным столом господина де Сент-Андре.

В голове все еще звучала эта фраза. Он прав. Вот уже год, как он то и дело повторяет ей это. Никогда еще не была она так прекрасна, во всяком случае, она стала здесь куда красивей, чем была во Франции. Но Мари-то знала, откуда в ней появилось это новое очарование женственности. Это любовь, страсть, желание, вот что ее так преобразило.

— Итак, дитя мое, — вопросил генеральный управляющий, — чему обязан вашим приятным визитом?

— Я пришла сообщить вам о своем решении, которое, быть может, немало огорчит вас, но я не могу идти против своей — судьбы…

Господин де Сент-Андре уже смутно предчувствовал, что его старому сердцу вот-вот будет нанесен жестокий удар. И поспешил прервать ее:

— Дитя мое, никогда не следует принимать решения, не подумав хорошенько прежде. Вы молоды и поступаете, поддаваясь первому порыву. Вам следует всегда обращаться к моим советам…

Поскольку Мари не произнесла ни звука, пытаясь подобрать слова, чтобы сообщить ему эту важную новость, он еще более строгим голосом продолжил:

— Надеюсь, впрочем, что вы как раз затем ко мне и пришли. Так чем же я могу вам служить? Не бойтесь, говорите…

Этот покровительственный тон, эта ледяная снисходительность тотчас же подхлестнули ее.

— Ничем, — с твердостью ответила она, — вы ничем не можете мне служить, во всяком случае, самое лучшее, чем вы отныне могли бы мне служить, это забыть меня, забыть о моем существовании!

— Что я слышу? — воскликнул он. — Что вы сказали? Забыть вас? Забыть о вашем существовании? Да вы с ума сошли! Может, вы запамятовали, мадам, что являетесь мне законной женою и носите имя де Сент-Андре?

— Вы напрасно взяли со мной такой тон, сударь, — возразила она, вновь обретая уверенность. — Вы заставляете меня пожалеть о том, что я решила вести себя с вами со всей откровенностью. Знай я наперед, что вы станете прибегать к столь напыщенным речам, меня бы тогда ничуть не тревожило, что вы обо всем этом подумаете! Я бы просто ушла, даже не удостоив вас последним «прощай»!

Несколько смягчившимся тоном он заметил:

— Так, выходит, вы пришли, чтобы сказать мне последнее «прощай»? Что ж, очень мило с вашей стороны, благодарю вас! Любезней и не придумаешь! Однако позвольте напомнить вам, мадам, что если вы забыли имя, которое я вам дал, то мне это никак не пристало! А посему имею честь предупредить вас, что вы больше не выйдете из этого дома! Похоже, вы нашли себе какого-то галантного кавалера, чьи посулы совсем вскружили вам голову! Я подозревал нечто в этом роде, в этом доме я изрядно насмотрелся на светскую публику, от которой пахнет сахароварнями и винокурнями! Все эти вчерашние буржуа с только что пожалованными дворянскими титулами, мне ли с ними знаться! Я принимал их только для вашего удовольствия, полагая, что вы скучаете в этой унылой стране!.. Если бы я мог предположить, что кто-то из этой банды глупцов вскружит вам голову своими дурацкими предложениями, я бы уже давно положил конец всем этим сборищам!

Он подошел к своему креслу и снова уселся в него, стараясь изобразить полное спокойствие. Мари оперлась локтем о его письменный стол и холодно уставилась ему прямо в глаза.

— Глупец, о котором вы только что изволили упомянуть, — с легким оттенком насмешки заявила она, — не более не менее как сам губернатор Мартиники. Я люблю его, сударь, и он любит меня! А дабы лучше внушить вам, что вы ничего не сможете против меня предпринять, добавлю, что мы с господином Дюпарке любим друг друга с тех самых пор, как впервые увидели друг друга…

Она подняла голову, задумчиво обвела взглядом потолок, потом продолжила:

— Это случилось задолго до нашего знакомства, сударь, тогда я даже и не знала о вашем существовании. Это было в Дьепе! За год до того, как я оказалась в Париже…

— С чем вас и поздравляю! — резко воскликнул господин де Сент-Андре. — В сущности, мне всегда казались несколько подозрительными ваши отношения с этим человеком. Но я отказывался верить пересудам. Так, значит, это правда! Ах, мадам, вы неплохо скрывали свою игру! Однако, мне думается, это несколько странная манера поведения для губернатора Мартиники — уводить жену у человека почтенного и до сей поры неизменно почитаемого всеми! Интересно, что обо всем этом подумает сначала господин Фуке, а потом и кардинал Ришелье, когда они узнают о несколько странных повадках губернатора, которому скорее пристало бы показывать своим подопечным пример законопослушания!

Мари поднялась с кресла почти с такой же поспешностью, как это сделал несколько мгновений назад господин де Сент-Андре.

— Вы можете думать все, что вам угодно, но нынче же вечером я покину этот дом…

Он ухмыльнулся, будто сомневаясь в правдивости слов Мари.

— И куда же вы, позвольте спросить, намерены направить свои стопы?

— В Замок На Горе.

— Спору нет, это дом, достойный королевы! — по-прежнему с насмешкой проговорил он. — Так же как и готов согласиться, что, судя по всему, он был построен специально для вас! Только вы одна и достойны чести жить в нем! Впрочем, именно это-то мне и не терпится поскорее сообщить маркизу де Белилю.

Он вышел из-за стола, медленно подошел к Мари и встал напротив.

— Вам, должно быть, не известно, ведь ваши глаза постоянно обращены только в сторону замка, что вчера сюда прибыл корабль из Франции и что он вскоре возвратится назад. Так вот, имею честь уведомить вас, мадам, что капитан этого судна увезет отсюда пару-тройку писем и господин Дюпарке дорого отдал бы, чтобы узнать их содержание! Тем не менее я разрешаю вам довести до его сведения, что о его повадках очень скоро станет известно президенту Островной компании, а также и кардиналу Ришелье. Никто во Франции не потерпит, чтобы потомка славного рода Сент-Андре безнаказанно оскорблял какой-то бывший конюший, закоренелый убийца, бывший узник Бастилии! Выбор между его словом и моим будет не долог! Можете мне поверить.

Он сделал еще один шаг в ее сторону и насмешливо улыбнулся ей в лицо.

— С этого момента, мадам, вы и вправду можете считать, что замок действительно принадлежит вам! Безраздельно! Немножечко терпения, дитя мое, и вы будете преспокойно жить там, ничем не нарушая священных уз брака… Да-да, так оно и будет, только немного терпения!

— Я обещала губернатору, что появлюсь там нынче же вечером, — ледяным тоном возразила она. — Я предупредила вас, сударь, что намерена покинуть этот дом, который с тех самых пор, как я вновь встретилась с господином Дюпарке, не внушает мне ничего, кроме отвращения, как, впрочем, и вы сами начинаете внушать мне то же отвращение своими капризами и повадками, противными самой природе!

Мгновенным движением он схватил ее за плечо и сжал его так сильно, что она вскрикнула от боли.

— Что вы хотите этим сказать? — тяжело дыша, спросил он. — Что означает эта наглая выходка? Разве вы забыли, что должны во всем повиноваться своему супругу?

— Вы не супруг мне! Вы просто чудовище! Вот как вы мне видитесь с тех пор, как я узнала Жака!

От этого оскорбления господин де Сент-Андре сделался бледен словно мертвец. Он отпустил ее руку, возможно, чтобы она не почувствовала, как его всего, с ног до головы, забила дрожь.

— Что ж, пусть так! — проговорил он. — Однако это чудовище, мадам, намерено оставить вас при себе! Полагаю, господин Дюпарке не осмелится атаковать этот дом с помощью солдат, дабы освободить из него женщину своей мечты! Мы еще увидим, кто из нас сильнее, он или я!

Он несколько раз с силой ударил в ладоши, пока в дверях не появился раб.

— Аполлон, — проговорил он, — моего коня, и немедля…

Он отошел дальше от Мари и заговорил более спокойным голосом:

— Я намерен немедленно встретиться с губернатором. Клянусь честью, он сполна заплатит мне за все!

— Сударь, — обратилась к нему Мари, не показывая ни малейших признаков тревоги, — я предупреждаю вас, что по возвращении вы уже не найдете меня здесь. Я буду в Замке На Горе. Кроме того, хочу, чтобы вы приняли к сведению, что было бы безрассудно с вашей стороны являться туда и пытаться увести меня силой. Стража дежурит день и ночь, и эта стража не пустит вас в замок!

— Это мы узнаем, когда я поговорю с вашим соблазнителем! Посмотрим, сможет ли он так же красноречиво убедить меня, как ему удалось вскружить голову вам! На вашем же месте, мадам, я бы не стал предпринимать этого бессмысленного путешествия, ибо вскоре сам же господин Дюпарке будет умолять вас вернуться к себе домой!

— Меня не страшат ваши угрозы! Я все равно уйду отсюда!

Оставив эти слова без ответа, генеральный откупщик отвернулся от Мари. Опустив голову, теребя свое кружевное жабо, он размышлял, пытаясь отыскать аргументы, которые могли бы убедить жену, пока еще не поздно. Прибегать к насилию внушало ему отвращение, ибо за внешностью фанфарона скрывался человек слабовольный и трусливый.

После довольно долгих раздумий он вновь подошел к ней и изменившимся голосом продолжил:

— Послушайте, Мари, что с вами случилось? С некоторых пор я замечаю такие метаморфозы в ваших мыслях и поступках. Да что я говорю — в мыслях и поступках, даже в ваших повседневных повадках, в манере говорить, звуках голоса. Вы уже более не прежняя Мари, какую я узнал когда-то!

— Неужели вы не поняли, что это любовь, она так преобразила меня, — возразила она спокойно.

— Нет, это не любовь, — продолжил он, будто говоря с самим собой. — Тогда, прежде, вы были порывисты, ребячливы, смешливы… Теперь же вы сделались задумчивы, несговорчивы, своевольны, а временами даже жестоки… Я вот тут как-то был свидетелем, как вы, прежде такая деликатная, вели себя без всякого снисхождения, и с кем — с Жюли!

В глубине души Мари чувствовала, что в его словах есть доля правды, однако она была удивлена, как он догадался обо всем этом. Как, не показывая вида, он умудрялся до такой степени следить за каждым ее шагом? О да, она хорошо усвоила суждения Дюпарке, его наставления, его советы. Теперь она знала положение дел на всем острове куда лучше самого генерального откупщика. Она могла бы даже замещать губернатора, приниматьвместо него решения так, что ни Суверенный совет, ни колонисты не могли бы заподозрить, что решения эти исходят вовсе не от Дюпарке, а от нее, до такой степени взгляды ее сформировались по образу и подобию мыслей Жака.

— Все дело в том, — проговорила она со злостью, в которой в тот момент даже не отдавала себе отчета, — что один человек, и этот человек отнюдь не вы, открыл мне мою истинную сущность. Этот человек — губернатор. Благодаря ему я поняла и кое-что другое. А именно, что вы, сударь, не более чем жалкий супруг, который злоупотреблял моей молодостью и моей неискушенностью. Если бы не Дюпарке, я бы так никогда и не узнала, что такое настоящее счастье! И вы должны быть довольны, сударь, что теперь я не таю на вас зла, а испытываю к вам одно лишь сострадание!

— Если бы вы и вправду были так сострадательны, — проговорил господин де Сент-Андре, — вы не стали бы покидать меня, как намерены это сделать.

— Сострадание не имеет никакого отношения к моему решению оставить вас, сударь. Я иду туда, куда зовет меня жизнь…

И Мари твердой походкою направилась к двери. Она уже было схватилась рукою за щеколду, как дверь приоткрыл раб. Он явился доложить, что лошадь генерального управляющего оседлана.

— Аполлон! — воскликнул господин де Сент-Андре. — Я поручаю вам стеречь мадам де Сент-Андре. Следите, чтобы она не выходила более из дому, пока не получите новых приказаний! — И, обернувшись к Мари, добавил: — Засим я отбываю, мне надо увидеться с губернатором. Надеюсь, он окажется сговорчивей вас… Несмотря на то что отныне вам запрещается выходить из дому, прошу вас по-прежнему чувствовать себя в нем хозяйкой, будто ничего не произошло, а именно как если бы вы всегда были и оставались моей супругою, ибо наш развод, мадам, насколько мне известно, пока еще не состоялся!

— Поручать стеречь меня неграм! — в гневе крикнула она ему вслед. — Стыда у вас нет, сударь! Но клянусь вам, вы дорого заплатите мне за это оскорбление!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Жак Дюпарке и господин де Сент-Андре сводят счеты на манер, оказавшийся полной неожиданностью для генерального откупщика

Господин де Сент-Андре, не слушая Мари, быстрым шагом прошел через столовую. Он знал, что может вполне положиться на Аполлона, который был предан ему телом и душою и который в случае необходимости сможет применить силу, чтобы удержать ее в доме.

Увидев его, другой из рабов, Ахилл, без сомнения, предупрежденный Аполлоном, взял факел и сопроводил генерального откупщика до галереи, где была привязана лошадь.

Он уже протянул было руки, приготовившись поддержать стремя, чтобы помочь старику забраться в седло, как тут из обсаженной пальмами аллеи послышался цокот скачущей во весь опор лошади. Господин де Сент-Андре, который не ждал никаких визитов, тем более в такой час, остановился и обернулся.

Ахилл поднял факел, пытаясь разглядеть всадника, но тьма была такой густой, что ни он, ни хозяин не могли рассмотреть ничего, кроме какой-то смутной тени, стремительно приближавшейся.

Господин де Сент-Андре снова поднялся на галерею. Если разобраться, то ему особенно нечего спешить, губернатор не покидает форта, а чтобы выслушать то, что он собирается ему сказать, он примет его в любое время дня и ночи!

Весь кипя от злости, он уже мысленно представлял себе, что не остановится ни перед чем и силой ворвется к Дюпарке! Он вполне сознавал, какой властью обладает на острове, и к тому же имел немало доказательств дружеского расположения и готовности оказать ему покровительство со стороны Фуке.

Он как раз думал об этом, когда с лошади, даже не остановив ее, соскочил всадник. Он отпустил поводья, широким жестом снял шляпу, перья коснулись земли, слегка подметая двор.

— Господин генеральный откупщик, — проговорил он, — господин генерал-лейтенант, верховный наместник короля и правитель Мартиники послал меня из форта Сен-Пьер всемилостивейше просить вас следовать за мной, дабы я мог сопроводить вас к нему!

По манере снимать шляпу, какой-то нарочитой широте жестов и по первым же словам Сент-Андре сразу узнал во всаднике Лефора. Он не любил этого человека. Ему не нравилась его рожа драчуна и задиры, эти манеры, чересчур куртуазные, приторно-вежливые и отдающие каким-то оскорбительным высокомерием. Тем не менее он нахмурил брови и, почесывая подбородок, задумчиво повторил:

— Генерал-лейтенант!.. Верховный наместник короля, правитель Мартиники!

Он не знал этого человека. Титулы, однако, до настоящего времени были вакантны. Может, какой-то вновь прибывший, который только что появился на острове?

— А что, не прибывал ли нынче в Сен-Пьер какой-нибудь новый корабль?

— Так точно, господин генеральный откупщик, — ответил Лефор, который не мог не заметить изумленного вида господина де Сент-Андре. — Он как раз сейчас в порту.

Сент-Андре почувствовал, как его словно распирает от радости. Наконец-то из Франции прибыл человек, который сразу же, срочно пожелал встретиться с ним! Наверняка он привез для него послание от Фуке, иначе и быть не может… Вот удача! Он сможет тут же объясниться с верховным наместником и потребовать от него положить конец наглым выходкам этого губернатора! Наконец-то справедливость восторжествует!

— Сударь, — произнес он внезапно повеселевшим голосом, — я согласен отправиться с вами в Сен-Пьер. Надеюсь, вы не слишком устали и готовы двинуться в путь немедленно?

— Да что вы, господин генеральный откупщик! — с напыщенным удивлением воскликнул Ив Лефор. — Мне вообще неведома усталость. Мне случалось в день до смерти загонять четырех коней, а ноги, на которых я стою сейчас здесь пред вами, крепче бронзы, что используют для отливки каронад!

— Что ж, сударь, раз так, тогда в путь!..

И оба всадника исчезли в ночи.

Тропа вскоре сделалась такой узкой, что не позволяла им ехать рядом, и Ив Лефор решительно уступил дорогу и, слегка сдерживая лошадь, поскакал на изрядном расстоянии позади господина де Сент-Андре.

Тот поначалу испытывал от этого известную тревогу. В самом деле, мог ли он чувствовать себя в безопасности, ощущая за своей спиною присутствие этого типа с лицом разбойника с большой дороги? Он задавал себе вопрос: а действительно ли его призвали в форт? А вдруг этот мерзавец просто платный подручный губернатора и имеет замысел избавиться от него, дабы предоставить возможность Дюпарке без всяких осложнений забрать себе Мари? А вдруг Лефор с минуты на минуты всадит ему пулю в спину?

Все это казалось ему тем более правдоподобным, что он никогда и слыхом не слышал о человеке, от чьего имени его приглашали в форт. Расследование обстоятельств его смерти тут же было бы прекращено самим же губернатором, ибо это сообщник, более всех заинтересованный в его исчезновении…

Чем дальше они ехали, тем больше возрастали его страхи и чувство одиночества. Он то и дело прислушивался к топоту лошади своего попутчика. Порою у него возникало ощущение, будто цокот копыт по скалистой тропе совсем затих, потом ему казалось, что всадник совсем близко от него, и с минуты на минуту он ждал, когда его спину пронзит холод стального клинка.

Вскоре страх обуял его до такой степени, что внезапно он натянул вожжи и остановился.

— Эй! — окликнул он Ива. — Подъезжайте-ка сюда поближе… И коли уж мы не можем ехать бок о бок, то предпочту пропустить вас вперед…

— Нет, сударь, никогда! — оскорбленным тоном вскричал Лефор. — Ни за что на свете! Я знаю свою службу, и мне известно, какие почести должно оказывать господину генеральному откупщику…

— Я не желаю, чтобы вы ехали у меня за спиною…

— Я же, сударь, почувствовал бы себя обесчещенным до конца моих дней, если бы, поехав впереди, проявил непочтительность к вашему рангу и титулам!

— Говорю же вам, поезжайте вперед! Не то я больше и шага не сделаю!

— В таком разе, сударь, и я тоже. Я могу находиться в вашем обществе, как и в обществе любого другого знатного дворянина, ибо я получил образование, у меня есть жизненный опыт, и я знаю множество вещей, но уверяю вас, сударь, мы и с места не сдвинемся, если вы и дальше намерены настаивать, чтобы я вел себя как последний невежа.

Господин де Сент-Андре понял, что имеет дело с упрямцем самого дурного толка, и хоть эта выходка, казавшаяся ему более чем нелепой, лишь утвердила его в наихудших подозрениях, он стегнул лошадь и постарался ускакать как можно дальше вперед.

Но Ив был так же ловок в езде верхом, как и искусен в краснобайстве. И весьма скоро нагнал генерального откупщика, который на сей раз не решился ускорить бег своей лошади, ибо уже не мог ехать быстрее, но зато попытался вновь завязать прерванный было разговор:

— Скажите, сударь, а вам приходилось видеть этого генерал-лейтенанта, верховного наместника короля и правителя Мартиники?

— Как сейчас вижу вас, сударь!

— И каков же он?

— Высок и силен, молод и быстр в решениях. И умеет заставить всех им подчиняться!

— А что же губернатор?

— Прошу прощенья, сударь?

— Я спрашиваю, что же губернатор? Да, губернатор, что он об этом думает, что говорит?

— Губернатора, сударь, больше нет, во всяком случае, человека, который носил бы этот титул, уже не существует…

Внезапно господин де Сент-Андре почувствовал себя намного уверенней. Его охватила огромная радость. Нет никаких сомнений — генерал-лейтенант уже успел уволить Дюпарке.

Тем не менее он снова настойчиво взялся за свое:

— А что же господин Дюпарке?

— О, полагаю, господин Дюпарке вполне доволен, — ответил Ив как-то уклончиво, словно человек, не осмеливающийся высказывать на этот счет свои суждения. — Впрочем, — продолжил он, — сами знаете, он не тот человек, чтобы делиться своими мыслями, а уж со мной-то, пожалуй, еще меньше, чем с другими, особливо при этаких-то обстоятельствах!

Некоторое время они ехали, не говоря ни слова. Впереди в бледном свете луны уже вырисовывался Сен-Пьер. Неподалеку от порта мигали огоньки винокурен и сахароварен, которые работали всю ночь.

Вскоре они уже могли различить силуэты негров, направлявшихся со связками сахарного тростника в сторону мельниц, и тех, кто возвращался оттуда, нагруженный сахарным жмыхом, который только что высушили, чтобы использовать потом как топливо.

Перед ними был форт. Ив первым соскочил с лошади и обратился к часовому, тот посторонился, отдавая честь генеральному откупщику. После чего Лефор сделал знак господину де Сент-Андре следовать за ним, ворота крепости отворились, и оба они оказались во дворе.

Им навстречу тотчас же поспешил солдат с факелом в руке, от которого снопом разлетались во все стороны искры.

— Сударь, — обратился Лефор к своему попутчику, — моя миссия закончена. Этот солдат отведет вас к генерал-лейтенанту. А я, с вашего разрешения, удаляюсь…

Сент-Андре снисходительно кивнул головой, и Ив было уже направился прочь, но тут, словно передумав, снова подошел к генеральному откупщику и зашептал ему на ухо:

— Позвольте мне, сударь, дать вам один совет… Верховный наместник, знаете ли, человек с характером. Он требует, чтобы отныне все называли его «генерал», впрочем, он имеет на это все права… Я предупреждаю вас об этом просто потому, что чувствую к вам расположение. А засим, сударь, позвольте откланяться…

Какое-то мгновение господин де Сент-Андре в полном замешательстве повторял про себя слова Лефора.

«Он требует, чтобы отныне все называли его «генерал»!.. Интересно, почему это «отныне»?» — задавался он вопросом.

Однако солдат с огнем уже проявлял нетерпение, ибо факел быстро догорал, и генеральный откупщик, более не мешкая, направился вслед за ним.

Сюрприз следовал за сюрпризом. Сент-Андре следовал за солдатом не спеша, ибо в его возрасте тяжело было подниматься по узким ступеням лестницы. Однако эта лестница была ему хорошо знакома, по ней он год назад не раз карабкался вверх, поднимаясь к себе в апартаменты, когда жил в форте, это была та же самая лестница, что вела и в покои Дюпарке.

Неужели верховный наместник короля поселился в тех же апартаментах, где некогда жил он сам?

Он пересек небольшую прихожую, которую освещали все те же повешенные над дверьми железные фонари.

А когда солдат указал ему на дверь кабинета Дюпарке, его вдруг осенило.

Ведь говорил же Лефор, что теперь уже нет больше человека, который бы носил титул губернатора. Стало быть, враг его отрешен от должности. Генерал-лейтенант же, должно быть, расположился в тех же апартаментах, которые прежде занимал Дюпарке! Разве есть что-нибудь проще и логичнее этого!

Солдат постучался в дверь. Чей-то голос крикнул:

— Войдите!

Господину де Сент-Андре показалось, будто это был голос прежнего губернатора, но он даже усмехнулся столь нелепому подозрению.

Отойдя в сторону, уступая ему путь, солдат доложил:

— Господин Лешено де Сент-Андре!

Генеральный откупщик высоко поднял голову и вошел в кабинет. За столом, низко склонив голову и положив перед собою парик, сидел человек.

Дрожь пробрала Сент-Андре с головы до пят, а когда человек за столом поднял голову, ему показалось, будто кровь вдруг застыла у него в жилах. Окаменев, не в состоянии сделать ни малейшего движения или произнести хоть одно слово, он словно превратился в каменное изваяние.

— Господин генеральный откупщик, — мягким голосом начал Дюпарке, — я просил вызвать вас, чтобы поговорить о разных вещах. Предупреждаю, что, боюсь, мне столь же прискорбно будет произнести их, сколь и вам выслушать. Прошу вас сесть и послушать, что я вам скажу.

— Что за шутки! — воскликнул де Сент-Андре, задыхаясь и в приступе ярости обретя наконец-то дар речи. — Да, сударь, это шутки весьма дурного тона, и ставлю вас в известность, что не потерплю над собой издевательств столь наглого толка!

Жак, чуть подняв голову, с удивлением уставился на гостя.

— Шутки? — переспросил он. — Не понимаю, что вы хотите этим сказать!

— Да, сударь! Глупая шутка! Только попадись мне на глаза этот Лефор, клянусь честью, я отрежу ему уши! Рассказывать мне невесть что, весь этот вздор… и кому? Мне!

— Объяснитесь, сударь, прошу вас, — обратился к нему Жак, ничуть не теряя спокойствия. — Признаться, мне непонятны мотивы вашего гнева. Если Лефор проявил к вам хоть малейшую непочтительность, то, обещаю вам, он будет наказан, как заслуживает, хотя бы для того, чтобы научить его держаться на почтительном расстоянии…

— Этот разбойник, сударь, явился ко мне в имение Драсле, уверяя, будто со мной срочно желает говорить генерал-лейтенант, верховный наместник короля, и уж не знаю кто еще, Мартиники! Я во весь опор мчусь сюда…

Жак с улыбкой прервал его:

— Иными словами, знай вы, что это всего лишь некий господин Дюпарке, вы не стали бы так спешить, не так ли?..

— Нет, сударь, я вовсе не это имел в виду, но этот негодяй всю дорогу только и толковал мне, что об этом верховном наместнике, генерал-лейтенанте, и уж не знаю ком еще, Мартиники!..

— Правителе, сударь!.. Правителе Мартиники!..

— Что вы сказали?

— Я сказал, — взвешивая каждое слово, медленно проговорил Жак, — генерал-лейтенант, верховный наместник короля и правитель Мартиники. Это я и есть, сударь. Именно такие титулы в своей высочайшей снисходительности соблаговолил даровать мне его величество!

— Прошу прощенья, — после минутного замешательства вновь обрел дар речи бледный как смерть Сент-Андре, — прошу меня простить, сударь, но…

— Называйте меня «генерал», таково мое звание.

Генеральный откупщик снова превратился в изваяние.

— Я прошу прощенья, генерал, но вы должны понять мое удивление… Я не ожидал этого… Я не мог и предположить…

— Покончим с этим, сударь, — внезапно суровым голосом оборвал его Дюпарке. — Я благодарю вас за комплименты. И прошу вас, давайте перейдем к делам, которые заставили меня столь срочно послать за вами, ибо я был вынужден потревожить вас в столь поздний час.

Сент-Андре чувствовал себя так, будто его вдруг выбили из седла. Во рту был горький вкус желчи. Он едва слушал, что ему говорил генерал. Он думал о Фуке, который заверял его в своей дружбе и покровительстве. Да и маркиз де Белиль, разве он тоже не давал ему понять, что Дюпарке не сегодня-завтра будет смещен с должности. Мог ли тогда предположить Сент-Андре, что он объединит в своих руках полномочия верховного правителя и губернатора Мартиники?

Он испытывал горечь и глухую злобу против маркиза, который давал ему такие заманчивые обещания и вот не сдержал их! Да, хорошо же он выглядел перед молодым человеком, что буквально раздавил его своими титулами, своими полномочиями и обещаниями взбучки! Как сможет высказать то, что собирался насчет Мари?

Никогда еще в своем смятении он до такой степени не ощущал старости. Он чувствовал себя покинутым всеми — Фуке, друзьями во Франции, Мари… И Мари, не эта ли потеря более всех других ранила его в самое сердце? Позор, который ему только что пришлось перенести перед Дюпарке, разве он страшнее, чем быть всеобщим посмешищем, мужем, которому беззастенчиво наставляют рога на глазах у всех?

— Господин генеральный откупщик, — обратился к нему Дюпарке, — мне стало известно о некоторых сделках, которые вы совершили в последнее время с одной иноземной державою. Хотелось бы думать, что они хоть и противозаконны, но исключительно коммерческого толка. Мне хотелось бы надеяться, что вы не предали нашего короля, поддерживая отношения с капитанами многих испанских судов. Тем не менее вам хорошо известно, что такого рода торговые сделки запрещены законом, так что одно из двух: я могу заключить вас в тюрьму здесь или с первым же кораблем отправить вас закованным в цепи во Францию…

Генерал говорил бесстрастным голосом, лишенным всякого выражения. Но даже если эти угрозы по интонациям и не казались угрозами, каждое слово, словно удар молота, отдавалось в голове Сент-Андре, почти лишая его сознания.

Дюпарке замолчал, будто ожидая ответа или попытки защититься от обвинений. Поскольку не последовало ни того, ни другого, он окинул взглядом этого внезапно одряхлевшего человека. Его охватила жалость к этому существу, уже на закате своих дней, чей возраст требовал от него беречь силы. Справедливости ради он напомнил себе, что тот не тронул Мари, женившись на ней. Но мог ли он начинать свою карьеру актом такого всепрощающего милосердия?

Поэтому он со всей суровостью спросил:

— Что вы имеете сказать мне в ответ?

Сент-Андре повернул к нему свое изможденное лицо. И Жак про себя подумал: что — ночная ли прогулка верхом или удар, который он только что нанес своему старому недругу — привело его в такое жалкое состояние?

Генеральный откупщик напрягся, крепко сжав кулаки.

— Надеюсь, генерал, — проговорил он, сцепив зубы, — что для таких обвинений вы располагаете неопровержимыми доказательствами. Хочу верить, что вы не выдвигали бы их, полагаясь на одни только сплетни и слухи!.. Мне думается, — продолжил он с каким-то трогательным смирением в голосе, — вы, только что получив новые свидетельства признания ваших заслуг, более, чем кто-либо другой, способны понять, что значит иметь врага, человека, с которым едва знаком, который улыбается вам в лицо и заверяет вас в любви и преданности и который за вашей спиною без устали сочиняет про вас гнусные наветы! Полагаю, господин генерал, и самому вам случалось быть жертвою людей подобного сорта, и вы не примете сегодня решений, основанных на лживых свидетельствах, которые кто-то с радостью сочиняет против меня!

— К сожалению, — непреклонно стоял на своем Дюпарке, — я располагаю здесь рапортами военных, которые не знакомы с вами лично и у которых нет ни малейших причин для ложных обвинений в ваш адрес. И в них содержатся факты весьма тревожного свойства. Мне хотелось бы знать, сударь, как сможете вы объяснить ваше присутствие в Воклене, а затем в Сен-Мари в тот самый день, когда нам пришлось открыть огонь из пушек и мушкетов по наглому пиратскому судну, которое осмелилось бросить якорь в наших владениях!

— Надеюсь, вы не сомневаетесь, сударь, что это было случайным совпадением! Располагаете ли вы хоть малейшими доказательствами, будто у меня были какие-то тайные сделки с людьми, находившимися на этом судне?

Долгое время Дюпарке буквально сверлил взглядом Сент-Андре. Ему нравилось, что тот не склоняет головы, однако он предпочел бы иметь дело с человеком помоложе, который был бы в состоянии постоять за себя, и с сожалением подумал, что с самого своего прибытия в форт генеральный откупщик разочаровывал его все больше и больше, и вот теперь дело дошло до того, что он пал так низко.

— Увы! — все же воскликнул он. — Одному из наших каперов, судну под командованием капитана Пьер-ле-Грана, удалось захватить этот испанский корабль, «Регина коели», вместе с грузом! Вы, господин де Сент-Андре, много занимаетесь незаконной торговлей кофе! Даже слишком много! И что весьма прискорбно для вашей защиты, это то, что капитан этого испанского судна знал ваше имя. Желая избежать пеньковой веревки, он сделал весьма интересные признания, о которых из соображений куртуазности в отношении вашей персоны, господин генеральный откупщик, я предпочту умолчать, если, конечно, вы сами не выразите желания узнать их во всех подробностях!

Сент-Андре опустил голову. Дюпарке взял со стола листок бумаги и повторил:

— Так вы хотите, чтобы я прочел, или нет?

— Не стоит, — ответил генеральный откупщик. — Делайте со мной все, что вам угодно. Единственное, о чем я прошу вас, это поступать со мною как подобает человеку порядочному, как дворянин с дворянином, а не выставлять меня напоказ…

— Уж не сомневаетесь ли вы в моей порядочности? — поинтересовался Жак.

— Для своего же блага, сударь, надеюсь, что вы ее не утеряли!

Дюпарке что есть силы стукнул кулаком по столу.

— Что вы сказали?! — спросил он. — Как вы смеете позволять себе подобные намеки! Говорите, что вы имеете в виду! Говорите, сударь! Я вам приказываю!

Генеральный откупщик понял, что теперь окончательно пропал. Все равно терять ему больше нечего, чем он рискует, если скажет все начистоту? Скажет все, что разрывает ему сердце, выскажет всю ненависть, какую испытывает к этому человеку, которого он никогда не любил, который вел себя с ним оскорбительно, когда он появился на Мартинике, и который, ко всему прочему, украл у него жену!

— Так вам угодно, чтобы я сказал, что имею в виду? — проговорил он с улыбкой печальной, но злобной и со вздохом, в котором словно хотел излить всю накопившуюся в нем ненависть. — Чтобы я все сказал?! А не лучше, если я по тем же самым причинам, что и вы, предпочту сохранить молчание? Вы подослали своих людей, чтобы подглядывать и шпионить за мной, что ж, в конце концов, это в вашем стиле, но тем временем вы закрывали глаза на прочие сделки, не менее противозаконные, чем мои, которые совершались прямо у вас на глазах! Вам никогда не удастся убедить меня, будто этот негодяй Ив Лефор, с этакой-то физиономией, может быть порядочным человеком! У порядочного человека не может быть такой рожи убийцы! Что же до меня, то вам было просто выгодно погубить меня. Что ж, теперь вы добились своего, чего же вы еще хотите?

— Я хочу объяснений, сударь, — ледяным голосом проговорил Жак. — Вы обвиняете Ива Лефора. На чем основаны ваши обвинения? Дайте мне против него хоть какие-то доказательства, и, даю вам слово, он будет завтра же утром повешен! Он знает об этом! С ним я поступлю еще более безжалостно, чем с другими… Отвечайте же! Что вам известно против Ива Лефора?

— Ничего! — сцепив зубы, ответил Сент-Андре. — Ничего, кроме того, что у него лицо мерзавца. Физиономия убийцы, бретера, ночного вора!

— Что бы вы подумали обо мне, если бы я выдвинул против вас обвинение единственно потому, что мне не нравится ваша физиономия?

— Я подумал бы о вас, — с отвагою подняв голову, произнес генеральный управляющий, — то же самое, что думаю о вас вот уже почти час. Я в вашей власти, вы можете сделать со мною все, что заблагорассудится, можете повесить меня, как, вполне возможно, могли приказать убить меня по дороге своему сбиру, этому Иву Лефору! Так вот, я думаю, сударь, что вы уже немало времени назад перестали быть порядочным человеком. Впрочем, неизвестно, были ли вы им когда-нибудь? Вы ведь, насколько мне помнится, успели побывать в Бастилии!

— Вам, сударь, лучше, чем кому бы то ни было другому, известно, почему я оказался в Бастилии. Потому, что я защищал свою честь! Но я никогда не воровал и не занимался постыдными спекуляциями, как это делаете вы! Я никогда не использовал свою власть и титулы, чтобы обогащаться за их счет, как вы, вот уже скоро год, делаете это на Мартинике!

Сент-Андре хранил невозмутимое спокойствие.

— Прошу прощения, генерал! Но вы украли!

— Украл?..

— Именно так, сударь!.. Час назад я сказал бы вам: «Вы пытались украсть у меня мою жену». Сейчас же я говорю вам в лицо: «Вы украли у меня мою жену!» Потому что теперь я все понял! Вы подсылали ко мне шпионов и соглядатаев, чтобы в один прекрасный день лишить меня возможности протестовать! А тем временем закрывали глаза на проделки своих приспешников! Ведь это именно меня вам нужно было подловить, именно меня вам нужно было погубить! Вы победили, сударь, вы можете гордиться собою!

Жак поднялся, сделал несколько шагов к окну — вдали виднелся корабль с зажженными судовыми огнями, левее яркие вспышки винокурен и сахароварен; немного успокоившись, Дюпарке вернулся и сел на место.

— Вы вынуждаете меня, — продолжил он спокойным голосом, — коснуться вопроса, который я предпочел бы обойти молчанием. Предупреждаю вас, сударь, что это не даст вам никаких преимуществ… Вы говорите, будто я пытался украсть у вас жену и что теперь это уже свершившийся факт? Я отнял у вас жену, это правда. Но неужели у вас хватит наглости утверждать, что она действительно была вашей женою, это прелестное существо редкостных достоинств, любящее и преданное, которому вы силою закона дали свое имя, но которое вы своими стариковскими причудами держали в полном неведении о том, что такое настоящая жизнь и настоящее счастье?

— Каковы бы ни были ваши прерогативы, сударь, я не позволю вам говорить в таком тоне о женщине, которая носит мое имя!

— Я вижу, — продолжил Жак все так же спокойно, — вы не поняли, что я имел в виду. Я хотел сказать, что мадам де Сент-Андре как раз и была вашей женою только по имени. Она звалась Сент-Андре, как звалась бы любая девушка, которую бы вы удочерили. Однако смею надеяться, что даже с приемной вашей дочерью вы никогда не обращались бы так, как обращались с мадам де Сент-Андре… Вы были ей не мужем, вы были гнусным существом, которое подло злоупотребляло ее неискушенностью и ее наивностью! Теперь вы понимаете, что я имею в виду?

Господин де Сент-Андре издал какое-то кудахтанье, которое должно было изображать саркастическую усмешку.

— Сударь, — проговорил он, — я явился сюда без оружия. Я верил, что оно мне здесь не может понадобиться. Вы пользуетесь этим! Если бы у меня была с собою шпага, как та, что лежит подле вас на бумажонках, вы говорили бы со мной совсем другим тоном!

— Ах, вот что! Нет, господин генеральный откупщик, не надейтесь, что я скрестил бы с вами шпаги. Да вы мне в отцы годитесь! Мне случилось убить одного человека, который с клинком в руке стоил сотни таких, как вы! И эта смерть, не переставая, преследует меня. И вовсе не потому, чтобы я нынче испытывал хоть малейшие угрызения совести, нет! Кроме того, вы отлично понимаете, что я вовсе не оскорблял вас. По вас ведь и вправду тюрьма плачет! Железные цепи и веревка! Не находите ли вы, что я и так уже проявляю к вам слишком много снисходительности тем, что, несмотря на все это, соглашаюсь выслушать?

Господин де Сент-Андре как-то осел в кресле. Он казался постаревшим лет на десять. Жак не узнавал уже в нем того напудренного, холеного старца, который взирал на всех со снисходительным высокомерием!

Генерал снова встал и прошелся по комнате.

Ему совсем не нужно было, чтобы в колонии стало известно о противозаконных спекуляциях господина де Сент-Андре с иноземной державой, ибо он справедливо опасался, как бы это не послужило дурным примером. Более того, ради Мари и имени, которое она все еще носит, было бы лучше обойтись снисходительней с тем, кто ей его дал, тем более что он не знал еще о сцене, которая произошла между супругами в имении Драсле.

Он снова подошел к генеральному откупщику и обратился к нему со словами:

— Сударь, вы были дурным откупщиком и дурным мужем. Вы ни под каким видом не можете претендовать на то, чтобы и далее держать подле себя такую женщину, как мадам де Сент-Андре. И я намерен воспользоваться полномочиями, которые дает мне титул верховного наместника короля, и просто-напросто вынести приговор о расторжении вашего брака!

Сент-Андре даже подпрыгнул на месте.

— Грубая работа! — воскликнул он. — Не знаю, что может подумать об этом Мари! Вы собираетесь воспользоваться только что дарованными вам титулами, чтобы завладеть ею!

— Несколько дней спустя вашего прибытия в Сен-Пьер, — продолжил Жак, не обратив никакого внимания на его реплику, — я просил хирургов форта осмотреть мадам де Сент-Андре. Они пришли к выводу, что ваш брак был чисто фиктивным. У меня вот здесь лежит медицинское заключение, подписанное лекарем Патеном и хирургом Кене. Это достаточно веское основание, чтобы брак был расторгнут без всяких осложнений… Осмелитесь ли вы выступить хоть с малейшим протестом?

Сент-Андре, не отвечая, опустил голову.

Он подозревал, что за заявлениями генерала последует что-то еще, и ждал этого со слабой надеждой, но все же с надеждой.

— Я вижу, вы отлично меня поняли, — заметил Жак. — И поскольку я испытываю к вам известное сострадание, вот какое решение я принял касательно вашей участи. Я уничтожу свидетельства, которые способны были бы доказать ваши тайные сделки с иноземной державой, против коей мы ведем неутихающую войну на море. Вы же, со своей стороны, дадите мне письменное признание, что брак ваш был не более чем фиктивным, и как только все это будет улажено, корабль доставит вас на Гваделупу. Я решил доверить эту щекотливую миссию капитану Байарделю, и он самолично отвезет вас на остров, где, слово дворянина, вас никто не потревожит!

Жак ожидал, что генеральный откупщик хоть как-то прореагирует на его слова, но, поскольку тот не издал ни единого звука, он продолжил:

— Я оставляю вас на свободе. Вы сможете вернуться в свое имение. Вам не нравится Лефор? Хорошо! Я дам вам кого-нибудь другого из моих офицеров, чтобы он проводил вас домой, но я говорю «проводил», ибо я сохраняю вам полную свободу. Я уничтожу, клянусь вам в том честью, все компрометирующие вас документы, когда брак ваш будет расторгнут, а сами вы отправитесь на Гваделупу… Вы согласны?

Сент-Андре вздохнул с некоторым облегчением. Он не думал сейчас, с какими глазами предстанет перед Мари, которая воображает, будто в этот час он делает строгое внушение губернатору Мартиники! Он думал лишь о защите, которую обещал ему Дюпарке!

Он остается на свободе и отправляется на Гваделупу, конечно, без жены, но зато свободным, и к тому же свободным от каких бы то ни было угроз.

Некоторое время у него оставался какой-то рассеянный взгляд, будто он внимательно всматривался во что-то, происходящее где-то далеко-далеко оттуда.

— Генерал, — проговорил он наконец, — не думайте, будто я не оценил по достоинству то милосердие, которое вы ко мне проявили, и почитаю своим долгом выразить вам благодарность за снисходительность в отношении моей персоны…

Дюпарке расхохотался.

— Я знаю, что это такое! — проговорил он. — Ведь мне-то уже доводилось побывать в Бастилии… А вот вам чудом удалось избежать такой участи! Но ведь и я тоже некогда спасся благодаря чьей-то снисходительности… Держу пари, что есть еще что-то, о чем вы хотели бы меня попросить…

Генерал вдруг заговорил тоном жизнерадостным, в котором уже не было ни тени злопамятства.

— Вы правы, — хрипло, будто у него вдруг пересохло в горле, ответил генеральный откупщик. — Я уже стар… И не вижу, чем бы мог теперь заняться во Франции… Если бы мне удалось получить какую-нибудь небольшую концессию на Гваделупе…

— Надеюсь, — не без лукавства заметил генерал, — ваш друг Фуке не преминет оказать вам такую услугу, тем более что ему это ровно ничего не стоит. Достаточно будет дать ему понять, что вам не подходит климат Мартиники… И нисколько не сомневаюсь, он непременно что-нибудь для вас придумает!.. Кстати, сейчас вы, сударь, вернетесь к себе в имение. Был бы весьма вам обязан, если бы вы взяли на себя труд передать от моего имени мадам де Сент-Андре, чтобы отныне она любезнейше соблаговолила ждать меня в Замке На Горе… Я полагаюсь на вас…

Оборачиваясь назад, господин де Сент-Андре еще долго видел сквозь приоткрытую дверь обращенный на него угрожающий перст генерала…



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Страсти накаляются

ГЛАВА ПЕРВАЯ Господин де Лонгвилье де Пуэнси отдается англичанам

Они добрались до края ущелья Равин-Буийант. Вода, что змеилась меж скал, серебряным ручьем с пением падала вниз с гранитных валунов, словно спеша поскорее оказаться в ущелье. Вода эта была подогрета самой природой, от нее исходил едва уловимый запах серы и поднимался пар, который постоянно курился в воздухе.

Это был один из пунктов, где проходила линия, разделявшая французскую и английскую части острова Сент-Кристофер в соответствии с пактом о разделе сфер, подписанным несколькими годами раньше между капитаном Томасом Уорнером и Беленом д’Эснамбюком, когда, одновременно прибыв на этот остров, они сочли, что лучше прийти к любезному соглашению, чем воевать.

Господин Лонгвилье де Пуэнси, верховный губернатор островов Иль-де-Ван и глава Мальтийского ордена, остановил коня, повернулся к своим племянникам и проговорил:

— Неровность местности должна бы скрыть от нас людей, что приближаются сюда для встречи с нами, однако мне кажется, что я только что видел там какие-то движущиеся фигуры.

Двое молодых людей посмотрели в сторону, что указал дядюшка, и поначалу ровно ничего не увидели. Они спешились и подождали, потом самый младший из них, Шарль, не воскликнул:

— Вы правы, сударь, там и вправду скачет группа всадников…

И действительно, несколько минут спустя на другом склоне холма появились четверо людей верхом, которые неспешно приближались к ним.

Однако, увидев господина де Пуэнси и тех, кто сопровождал его, они подстегнули коней. Вскоре отделился один из всадников. Едва приблизившись, так чтобы быть услышанным, он представился — приор Коксон, советник старого капитана Уорнера.

Командор де Пуэнси спешился и направился к приору, тот сделал то же самое. Де Пуэнси уже и ранее случалось иметь дело с Коксоном, улаживая вопросы, связанные с управлением островом, а чаще всего с обеспечением продовольствием и ремонтом прибывавших туда судов. Так что он знал его достаточно хорошо. Коксону было на вид лет сорок, он был одет в дорожное платье, а сверху наброшена какая-то причудливо расшитая мантия. Помимо массивного золотого перстня с тяжелою печаткой, свидетельства его духовного сана, пальцы вопреки всяким канонам были унизаны кольцами с драгоценными камнями. Сандалии были из самой наимягчайшей кожи, которую когда-либо вырабатывали в Испании. Холеная бородка была доведена до наименьших размеров, дозволяемых его орденом, а тонзура скрывалась под богато разукрашенной вышивкою токой. На широком поясе, перехватывавшем его талию, висели два пистолета и нож с обнаженным клинком, на котором были выгравированы арабески на манер толедских мастеров. Не вызывало никаких сомнений, что источником основной части его украшений служили трофеи с испанских судов.

И в самом деле, приор куда больше времени проводил на судах капитана Уорнера, торгуясь, чем в своей часовне. Уорнер в тех случаях, когда имел в нем нужду и не мог найти, знал, что его всегда без труда можно отыскать либо в Баттри, либо в Сент-Барб, где он с нежностью ласкал бронзовые каронады или оружие для абордажа.

Они поприветствовали друг друга, и господин де Пуэнси тотчас же подал знак своим людям. Они вновь оседлали коней, и обе группы всадников направились в сторону Мариго, где капитан Томас Уорнер обосновал свою штаб-квартиру.

Как только господин де Пуэнси стал различать форт, лагерь, раскинувшийся вдоль всего устья реки, и порт, где ремонтировали суда, он тут же, уже в который раз, позавидовал какому-то кропотливому оживлению, царившему на этой части острова.

Слов нет, форт, конечно же, не смог бы оказать слишком уж сильного сопротивления должным образом вооруженному и решительному противнику, однако он дорого заплатил бы за вторжение.

Он был построен из необъятных размеров бревен, которые глубоко вкопали в землю, однако пасти пушек, что виднелись оттуда, на столь же большом расстоянии угрожали непрошеным гостям с моря, как и с суши.

В порту командор Пуэнси заметил корпуса строящихся судов, других кораблей, которые очищали от ракушек и водорослей, что пристали к ним за долгие месяцы плавания. Однако на якоре стояло только четыре корабля, из которых самый маленький имел на борту тридцать пушек. Губернатору подумалось, что, захоти Уорнер, только приди ему в голову охота не соблюдать более жесткого соглашения, заключенного с Беленом д’Эснамбюком, они легко захватили бы себе весь остров.

По приглашению приора Коксона губернатор с двумя племянниками спешились и последовали за святым отцом к форту. Часовые отдали им честь. Солдаты принялись стрелять из мушкетов в апельсиновые деревья, которые рядами были положены на брусья.

Губернатор пересек двор, однако капитан Томас Уорнер, должно быть, увидел его, ибо он уже вышел из дома — некоего подобия крытой пальмовыми листьями деревянной хижины, и неподвижно стоял перед дверью, поджидая гостя.

Это был человек на несколько лет моложе командора и поистине богатырского сложения. Камзол был весь покрыт украшениями самого различного сорта, женскими побрякушками, испанскими кружевами, медалями и лентами, развевавшимися у локтей, словно флаги. Все это также были трофеи.

Он был без шляпы, и парик его был надет как-то немного набекрень. Лицо было круглым, с прыщеватым носом и отвислыми щеками, покрытыми пятнами цвета баклажана. Самой примечательной деталью его гардероба были какой-то невероятной, девственной белизны сапоги, которые полностью скрывали колени и доходили почти до середины ляжек. Судя по всему, в них ему не пришлось ни пробираться по саванне, ни подниматься на борт своего корабля или взбираться на коня, ибо на них не было видно даже малейшего пятнышка грязи.

Широким жестом он приветствовал губернатора, объясняясь на таком французском, который был принят скорее среди моряков, чем при дворе, этакой смеси воровского жаргона и просторечья. Пуэнси он сразу же назвал «кузеном».

Более сдержанный командор склонился в поклоне перед капитаном, который, в сущности, на своей части острова имел те же прерогативы, что и он сам. Тем не менее он вел себя с преувеличенной куртуазностью, к которой моряк, похоже, был не слишком-то чувствителен, привыкши более к манерам грубым и откровенным.

Он пригласил губернатора и двух его племянников в дом, потом повернулся в сторону приора.

— Коксон, — хмуро пробурчал он, — велите принести малаги и рому…

Приора, по всей видимости, это ничуть не смутило.

— Эти господа, — возразил он, — прибыли сюда, капитан, чтобы переговорить с вами по одному не терпящему никакого отлагательства делу. Так что давайте сперва уладим дела, а потом у нас еще будет предостаточно времени, чтобы выпить…

Уорнер обвел взглядом племянников господина де Пуэнси. Несмотря на свой юный возраст — Шарлю было восемнадцать лет, а Гальберу двадцать, — они были крепкого сложения, однако рядом с импозантной фигурой англичанина выглядели какими-то куцыми.

Никто так и не узнал, какой вывод сделал губернатор из этого осмотра, ибо он без обиняков заявил:

— Капитан, вам уже известно о том, что я смещен с должности и мне предложено возвратиться во Францию?

— Вы ведь сообщили об этом Коксону, мой кузен, а он передал мне, — проговорил Уорнер. — Однако, похоже, вы отказались вернуться в свою страну, раз я вижу вас здесь…

— Совершенно верно! — согласился губернатор. — Я полагаю, что отстранение от должности и отзыв есть дурной способ воздать должное верному слуге его величества. Мне страшно за свою несчастную страну! Она только что пережила пять славных лет. Вы знаете о победах принца Конде, о битве при Гравлине и при Лавенжане. Мы взяли себе Русильон и Каталонию! Однако Франция не извлекла из этих побед ничего, кроме каких-то жалких выгод, и, несмотря на видимое процветание, стоит на краю краха! Пролитая кровь не вызвала революции, но бунт уже стучится в наши двери, двери вчерашних победителей.

Уорнер слушал его с рассеянным видом. Было такое впечатление, будто все, что касалось Европы, ничуть его не интересовало. Он считал своей вотчиной моря, омывающие Антильские острова, и умел довольствоваться малым. Каперские дела, корсарские суда — мир ограничивался для него Карибским бассейном.

Господин де Пуэнси тем не менее снова взялся за свое:

— Регентша, королева Анна Австрийская, пользуется неограниченной властью. А кардинал Мазарини сделался ее волею властителем всей Франции и ее собственной судьбы. Мазарини имеет над ней ту власть, какую только человек ловкий может добиться над женщиной, что рождена достаточно слабой, чтобы подчиняться, но имеет достаточно характера, чтобы упорствовать в своем выборе… Предупреждаю вас, сударь, что такое положение вещей непременно породит гражданскую войну. А вам ведь известно, что такое гражданская война, ваша страна только что пережила все это! Ах, видел бы это наш покойный король Людовик XIII, он, верно, был бы весьма опечален!

— Выходит, — прервал его капитан Уорнер, — если я правильно понял, это кардинал Мазарини и отстранил вас от должности?

— Моя несчастная страна, капитан, остро нуждается в деньгах. Кардиналу они нужны для того, чтобы вести войну против Испании и против императора. Финансы Франции находятся в плачевном состоянии, управление ими в полнейшем беспорядке, повсюду царит невежество, беззастенчивый грабеж достиг невиданного размаха! Суперинтендант Партичелли Эмери,крестьянин из Сиены, с душою еще более низкой, чем его происхождение, своим распутством и роскошью возмущает всю нацию! Он выдумал поборы столь же обременительные, сколь и нелепые. Он создал контролеров, которые следят за сбором хвороста, присяжных, занимающихся продажей сена, советников короля, которые должны выкрикивать марки вин. Он не брезгует даже торговлей дворянскими титулами! Короче говоря, он намерен еще выше поднять налоги на здешних колонистов и плантаторов! Вот почему он и отстранил меня от должности, дабы назначить на мое место некоего Ноэля де Патрокля, кавалера и высокородного владетеля земель Туаси, еще одного протеже кардинала Мазарини.

— Ну и что же вы собираетесь делать? — поинтересовался Уорнер.

— Капитан, — произнес господин де Пуэнси, — как вам уже известно, я довел до сведения регентши, что открыто не повинуюсь этим ее решениям. Нынче я узнал, что первейшей заботой господина де Туаси станет избавиться от моей персоны. Он уже в море, он приближается сюда, и через пару дней он будет меня атаковать…

Трубка Уорнера погасла, он вытряхнул пепел на ноготь большого пальца, потом сдул его, замарав поверхность стола. Повернувшись к Коксону, хлопнул в ладоши и проговорил:

— Ладно. Коксон, пора подавать ром и малагу!

— Капитан, — настаивал на своем приор, — дайте же договорить губернатору. Он еще вовсе не закончил, и меня не удивит, если он намерен сделать нам несколько весьма интересных предложений.

Уорнер с недовольным видом кивнул головой и, обратившись к господину де Пуэнси, поторопил продолжить.

— Кончайте скорей! — крикнул он ему. — И давайте ближе к делу, мой кузен. Чего вы от меня-то хотите?

— У меня есть веские основания полагать, что этот господин де Туаси отнюдь не намерен с той же лояльностью, что и я, соблюдать договор о разделе острова Сен-Кристоф. Рано или поздно, соединив флот с Гваделупы и Мартиники и еще несколько судов, что находятся в Сан-Доминго, он нападет на вас и вытеснит отсюда!..

— Эй, Коксон! — крикнул Уорнер. — Вот это уже разговор, который нам по вкусу, разве не так? Если этот Туаси любитель потанцевать, то у нас найдется пара-тройка пушек, чтобы устроить ему тут настоящую пляску!

— А не лучше ли будет, капитан, упредить события и пресечь любые поползновения господина де Туаси, пока он еще не успел добраться сюда? Я ведь уже сказал вам, что он намерен атаковать меня. Давайте заключим союз, дождемся его и вместе сведем с ним счеты! Зато все «призы», все, что удастся захватить, будет ваше, капитан, и вдобавок ко всему, я дам вам закладную на французскую часть Сен-Кристофа!

Уорнер повернулся к приору, взглядом спрашивая его мнения. И увидел, что Коксон одобрительно покачал ему головой.

— Что ж, это дело возможное, — проговорил тогда Уорнер. — Сколько у вас людей?

— Пара сотен фузилеров и столько же моряков на двух фрегатах по тридцать пушек каждый.

— Я мог бы послать в ваши воды «Корону», это фрегат с шестьюдесятью пушками и двумястами людьми.

— Этого вполне хватит, чтоб отправить назад в море войска де Туаси!

— Коксон урегулирует с вами все детали… Коксон! Вы там уладьте с губернатором насчет закладной на французскую часть Сен-Кристофа. И не забудьте, что вся добыча будет наша! Эй, Коксон, Коксон! А где же ром и малага?

Приор поднялся с места. Его лицо воинственного монаха озарило удовлетворение.

— Раз уж мы, мой кузен, во всем пришли к согласию, — проговорил капитан, — так давайте скрепим наш союз, и пусть вечно жарится в преисподней тот из нас, кто обманет!

ГЛАВА ВТОРАЯ Господин де Туаси высаживается на Мартинике

Жак Дюпарке уже два дня поджидал в Форт-Руаяле, когда в бухту, что носила вульгарное название Кюль-де-Сак-Руаяль, означающее «Королевская задница», царственно вплыл элегантный фрегат с новым губернатором островов Иль-дю-Ван на борту.

Генерал тотчас же отдал приказ в честь его прибытия произвести салют пушками и мушкетами, а потом покинул форт, дабы лично встретить господина де Туаси.

Это было шестнадцатого ноября тысяча шестьсот сорок пятого года, и, казалось, все обещало, что день станет знаменательной датою в истории острова.

Депутации колонистов, солдат форта в парадных мундирах, отцов-иезуитов, которых возглавлял глава местного ордена отец Бонен, эскортом следовали за генералом.

Когда фрегат бросил якорь, все стали с беспокойством ждать появления того, кому суждено было занять место господина де Лонгвилье де Пуэнси. Личность его вызывала немалое любопытство. Пуэнси единолично правил здесь двадцать два года. Он был командующим эскадры, главою Мальтийского ордена, носил титул командора, который был, как обычно, присвоен ему во Франции. И, хотя должности его ограничивались лишь этими тремя титулами, это не мешало ему оставаться, так сказать, безраздельным правителем островов, надзирая за всем, управляя всем с главного острова Сен-Кристоф.

Стало быть, всем было известно решительно все, что касалось господина де Пуэнси, и никто ничего не знал об этом Ноэле де Патрокле де Туаси, который, как говорили, был назначен на эту должность по какой-то странной фантазии регентши.

Интересно, какой он из себя?

Потом все увидели, как под правым бортом фрегата затанцевала лодка, куда сели матросы. Несколько минут спустя к борту с той стороны, где висела веревочная лестница, в сопровождении группы офицеров во главе с капитаном подошел человек в ярко-алой одежде, весь в кружевах и в огромной шляпе, украшенной перьями и лентами.

Это и был господин де Туаси. Он перешагнул через борт, начал спускаться по лестнице и прыгнул в шлюпку, где, судя по всему, тут же улегся.

Когда шлюпка стала приближаться, все увидели, что новый генерал-губернатор лежит, растянувшись на медвежьей шкуре. Вид у него был весьма величественный, почти что королевский, а во взгляде, которым он обводил все вокруг, чувствовались неуемное высокомерие и презрение.

Последними усилиями гребцов шлюпка приблизилась к берегу и села на мель в каких-то восьми-десяти футах от него, как раз там, где собралось все население Форт-Руаяль, малая глубина в этом месте не позволяла подойти вплотную. Тотчас же двое матросов оставили весла, сложили их на дно шлюпки и спрыгнули в воду, которая доходила им до колена.

В этот момент господин де Туаси с беззаботным видом поднялся со шкуры, подошел к носу лодки, дал им подхватить себя на руки и доставить на песчаный берег, дабы ни единая капелька воды не забрызгала его элегантный туалет.

Вот тут-то Жак Дюпарке в сопровождении колонистов и отцов-иезуитов вышел вперед, дабы приветствовать вновь прибывшего. Господин де Туаси ответил на учтивость с напускной любезностью и крайним жеманством.

— Господин генерал-губернатор, — обратился к нему Дюпарке, — считаю для себя честью смиренно засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение. Я подготовил вам покои в форту. Вы сможете оставаться там столько, сколько пожелаете. Но сегодня вы будете моим личным гостем…

Господин де Туаси поблагодарил генерала, однако сразу же предупредил его, что не собирается надолго задерживаться в Форт-Руаяле, ибо намерен как можно скорее снова выйти в море, возможно, даже в тот же день, если он успеет уладить с ним различные дела, касающиеся острова Мартиники и… и размещения его правительства на Сен-Кристофе, добавил он после некоторого колебания.

Не успел он закончить свою речь, как тотчас же весь форт буквально содрогнулся от ружейных залпов, за ними последовал грохот каронад.

Густой дым, как в дни баталий, поднялся над высокими серыми стенами.

Когда кортеж направился в сторону порта, послышались звуки музыки и грохот барабанов. Господин де Туаси шагал довольно быстро. Жак тут же заметил, что выражение лица его как-то внезапно переменилось. Поначалу он нашел его выражение несколько угрюмым и даже слегка мстительным. Но теперь, похоже, генерал-губернатор снова обрел привычную самонадеянность. Это был человек лет пятидесяти, не просто одетый с преувеличенной изысканностью, но и вообще, судя по всему, с крайней заботою холящий свою внешность. Говорили, будто он избегал поворачивать голову, дабы уберечь себя от морщин. Он щадил себя, ограничиваясь во всем, что делал, лишь необходимым минимумом движений. На нем был большой русый парик, каскадом ниспадающий ему на плечи, бородка была подстрижена на королевский манер.

Кортеж достиг двора форта, и Дюпарке тотчас же провел нового губернатора, иезуитов и колонистов в просторный зал, где уже был накрыт стол.

В честь вновь прибывшего все выпили по кубку вина, после чего святые отцы и колонисты удалились, а господин де Туаси с генералом прошли к столу.

Дюпарке, зная, что новый губернатор имеет весьма слабые, а возможно, и вовсе ложные суждения о том, что представляют собою острова, постарался потчевать гостя только тем, что произрастает, живет и производится в этих краях. Подавали свинину, индеек, диких голубей, овсянок-ортоланов, черепах, лягушек и ящериц. На десерт были картофель, инжир, бананы и дыни.

До самого конца трапезы генерал с нетерпением ожидал, когда же наконец новый губернатор поделится с ним своими планами. Ведь Дюпарке было прекрасно известно, что командор де Пуэнси решил открыто восстать против воли регентши, и он спрашивал себя, как собирается поступить господин де Туаси, дабы взять в свои руки власть, узурпированную другим.

Уже много времени спустя после обеда с изрядной нерешительностью и даже неуверенностью господин де Туаси приступил наконец к разговору на эту тему.

Внезапно он в упор задал вопрос генералу:

— Вы ведь знакомы с командором де Пуэнси, не так ли, сударь? Как вы думаете, к чему он может готовиться в этот час?

Жак посмотрел ему прямо в лицо и с уверенностью ответил:

— К тому, чтобы защищать себя, господин генерал-губернатор! Мне известно, что он заключил союз с англичанами. Наши суда были задержаны на Сен-Кристофе. Капитанам их удалось узнать, что эскадра капитана Томаса Уорнера плотно окружила французский форт. Похоже, этот капитан предоставил в распоряжение господина де Пуэнси своих солдат!

— Что ж, я потребую, чтобы он немедленно сдался! — ответил господин де Туаси, судя по всему, ничуть не обеспокоенный силами, которыми располагает противник. — Ну а если он откажется повиноваться, я уничтожу его вместе с фортом…

Теперь настал его черед взглянуть в глаза Дюпарке.

— Надеюсь, сударь, вооруженные силы островов будут на моей стороне и поддержат мои действия?

— Разумеется, сударь, — ответил Жак. — В том, что касается Мартиники, я намереваюсь отдать соответствующие приказы. Но, откровенно говоря, сударь, я задаюсь вопросом, с каким сердцем колонисты, коих мы призовем по этому случаю в солдаты, пойдут в атаку против человека, к которому они относятся со всем почтением и который неизменно правил с величайшим разумением и осмотрительностью. Здесь уже и так поговаривают, будто отстранение господина де Пуэнси от должности есть результат каких-то бесчестных, если не сказать постыдных, интриг. По этой причине, сударь, зреет весьма сильное недовольство, ибо, надобно прямо сказать, никто пока что не знает, каким манером намерены вы заступить на место прежнего генерал-губернатора и каким будет ваше правление…

— Постыдные интриги! — с оскорбленным видом воскликнул господин де Туаси. — Можно ли называть постыдными интригами факт отстранения от должности человека, который приютил у себя предателя своего короля, бунтовщика, виновного в преступлении против его величества?..

— Здесь, сударь, — заметил Жак, — нам ничего не известно о том, что вы только что сказали…

Господин де Туаси с минуту собирался с мыслями.

— Извольте, — проговорил он наконец. — Вот вам вся эта история. Буду вам премного обязан, если вы распространите ее вокруг себя, дабы каждый хорошенько узнал, на чьей стороне закон и справедливость… Двадцать пятого мая тысяча шестьсот тридцать пятого года по поручению дьепских торговцев, которым Островная компания на восемь лет уступила преференциальные права торговать на Гваделупе, советник Льенар де Лолив отбыл, дабы вступить во владение этим островом. Несколько лет спустя, больной и даже почти совсем ослепший, Лолив получил в качестве помощника некоего управляющего по имени Жан Обер.

— Я знаю, — сказал Дюпарке, — это тот самый Жан Обер, что впервые ввел на Гваделупе сахарный тростник, который наши колонисты не вправе более культивировать здесь, ибо господин Трезель имеет на него монопольное право…

Господин де Туаси небрежным жестом отмахнулся от этого замечания:

— Какая разница! Знайте, что один из самых влиятельных акционеров Островной компании и друг Жана Обера по имени Уэль де Птипре явился недавно во Францию, дабы предать огласке мятежные планы господина Обера, который замыслил не более не менее как вторгнуться на остров во главе отрядов индейцев-караибов с Доминики!

— Позвольте, господин генерал-губернатор, — перебил его Дюпарке. — Вы упустили из виду, что Уэль де Птипре умудрился интригами добиться того, чтобы его назначили преемником Лолива. Что за вздор! Чтобы Обер поднял против Гваделупы индейцев с Доминики, он, который любил этот остров как свое родное дитя?! Истина же, которая известна нам здесь, заключается в том, что Уэль, раздираемый честолюбием, присвоил себе замыслы Жана Обера, те замыслы и планы, которыми тот вполне простодушно сам же и поделился с ним! Кроме того, под тем предлогом, что он является акционером компании, Уэль отказался принести присягу господину де Пуэнси…

— И был совершенно прав, сударь! Разве можно присягать мятежнику! Впрочем, королевский совет уже разобрался в этом деле. Обер, который нашел убежище у командора де Пуэнси, заочно приговорен к смертной казни, ему отрубят голову! Я доберусь до него, сударь, так же как и до самого командора, и в цепях по рукам и ногам отправлю обоих во Францию, дабы они понесли там одно и то же наказание.

— Нет сомнений, — одобрил генерал, — господин де Пуэнси не более чем предатель. И заслужил того, чтобы обращаться с ним именно таким манером. В этом деле, господин губернатор, вы можете целиком рассчитывать на мою поддержку… Однако должен вам заметить, что у него немало друзей как на Гваделупе, так и здесь! Он пользуется расположением многих людей, ибо делал всем бесконечно много добра!

— Я благодарю вас, генерал, за помощь, которую вы мне предложили. Как вы считаете, какие силы понадобятся, чтобы завладеть французской частью острова Сент-Кристофер[1] при нынешнем положении дел?

— Чем вы располагаете?

— Этот фрегат, шестьдесят пушек, триста солдат!

— Этого вполне достаточно, господин генерал-губернатор. Впрочем, вовсе не исключено, что господин де Пуэнси, осознав всю тяжесть своего мятежа, одумается и сдастся без боя! Власть же Мальтийского ордена, на который он рассчитывает в своих планах, не распространяется на этот остров!

— Да услышит вас Господь, сударь, — заключил господин де Туаси, у которого были иные, чем у Дюпарке, основания тешить себя подобными надеждами…

В тот же день, в полночь, фрегат поднял якорь, увозя нового генерал-губернатора. Если не изменится ветер, он рассчитывал двадцать пятого уже добраться до Сен-Кристофа и добиться сдачи форта.

В тот же самый час Дюпарке направился к Замку На Горе, где его ожидала Мари. Он ждал этой встречи с тем же нетерпением, что и она. Но никак не мог предвидеть, что в его отсутствие отцы-иезуиты долго толковали о положении, в каком оказался он сам и молодая женщина.

Да и как мог он об этом догадываться. Хоть ему и пришлось долгие часы провести в обществе главы иезуитов Бонена, тот не счел нужным даже словом обмолвиться с ним касательно его личных дел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Страсти на Мартинике накаляются

Замок На Горе стал в точности таким, каким желал его видеть Жак Дюпарке. Стража дежурила день и ночь, каждое утро приходил священник служить мессу в маленькой часовне, целиком построенной из дерева, затерявшейся в густой листве леса, который они не вырубили в этой части имения, дабы сохранить здесь покой и уединение.

В людских помещениях и служебных постройках около тридцати рабов трудились денно и нощно, ведь в окрестностях были разбиты плантации табака и индиго. Мари оставила себе лишь двоих слуг. Это была ее горничная Жюли, как всегда незаметная и которой эта жизнь в замке, где она могла делать все, что ей заблагорассудится, нравилась бесконечно больше, чем существование в парижском особняке господина де Сент-Андре. Вторым слугой был мятежный негр с «Люсансе», которого преподнес ей в подарок Жак. Его звали Кенка, сокращенное от Кенкажезим, это имя выбрали в святцах в тот же день, когда губернатор взял его с судна.

В этом роскошном замке, целиком построенном из тесаного камня, Мари много принимала. Она не только была окружена здесь непривычной для колонии роскошью, но и была радушной, гостеприимной хозяйкой дома, которую уже боготворили на всем острове Мартиника.

Вокруг нее вечно толпился эскорт преданных друзей, и многие жены плантаторов жаловались, что, с тех пор как Мари открыла двери своих гостиных, земли стали приносить все меньше и меньше дохода, ибо хозяева их совсем забросили дела.

Проводя мудрую политику, Мари готовилась к будущему. Она знала, что, ублажая колонистов, она обеспечивает Дюпарке их признательность и что одна ее улыбка дает другу гарантии на будущее. Впрочем, все это так успешно ей удавалось, что ее звали «добрая дама» или «прекрасная дама» из Замка На Горе.

Когда Жак Дюпарке, возвращаясь из Форт-Руаяля, добрался наконец до замка, он без удивления застал там человек тридцать гостей. Он проскакал верхом всю ночь и все утро, позволяя себе лишь тот отдых, который был необходим лошади. И конечно же, предпочел бы застать Марию в одиночестве. Но он знал, какие обязанности накладывают на него его титулы, и понимал, что не сможет, несмотря на усталость, избежать встреч и украдкой пробраться к себе.

Французские вина и ром лились в кубки рекою. А за окнами негры продолжали трудиться под палящим солнцем, не имея никакого питья, кроме обжигающей рот воды.

Жак оставил на попечение стражи своего коня и быстро поднялся в гостиную. Ему были знакомы лица всех завсегдатаев дома. Здесь были люди из семейства Арнулей, Сент-Этьенов, Жасбюрьяндов, Рифа, Франте, а также господин де Ламарш и Пьер Фурдрен, оба входили в Суверенный совет, и было важно заручиться их поддержкой. Однако лично он предпочитал Сен-Бона, Лафонтена, Доранжа, Лесажа и Л’Арше, которые уже не раз доказывали ему свою дружбу и преданность.

На этих сборищах царила полная непринужденность. Не удивительно поэтому, что, едва завидев его высокую фигуру, все поспешно бросились навстречу.

— Отлично! — радостно воскликнул господин де Ламарш. — Наконец-то вернулся наш генерал! Ну что там происходит на острове? Каков он, этот господин де Туаси? Интересно, что-то он нам принесет…

Жак был весь в дорожной пыли, однако такая встреча, вне всякого сомнения, весьма сердечная, явно доставила ему удовольствие. Он любил, когда в нем признавали неоспоримого правителя острова.

Он улыбнулся их вопросам и уже начал было отвечать, когда навстречу вышла Мари. Лицо молодой женщины светилось от радости, что он наконец-то снова с ней.

Не обращая внимания на гостей, она бросилась к нему в объятья и подарила быстрый поцелуй.

Лазье с Девеном, все еще с кубками в руках и явно несколько злоупотребившие ромом, издали восклицания весьма игривого свойства. Мари улыбнулась.

— Ладно, ладно, господа! — вмешался тут Сент-Этьен. — Давайте-ка лучше послушаем генерала! Вы, видно, совсем запамятовали, что, возможно, уже завтра нам придется воевать против господина де Пуэнси и его нынешних союзников-англичан!

— Да, черт возьми! — воскликнул Ривьер Лебайе. — Дайте же слово губернатору. Пусть он расскажет нам новости!

Кавалер де Бофор, который до того времени держался в стороне, торжественной поступью вышел вперед.

— Мой дорогой Лебайе, — заметил он, — вы чересчур торопитесь. Благородный дворянин должен прежде всего сказать нашему досточтимому генералу, насколько он может рассчитывать на нашу преданность…

Все головы мигом повернулись в сторону Бофора. Честолюбивые амбиции этого совсем еще молодого человека, во всяком случае никак не старше самого генерала, были хорошо известны всем присутствующим. У него была весьма курьезная внешность: высокого роста, широкоплечий, с короткой талией и на редкость длинными ногами, он был наделен каким-то угловатым лицом, которое было точно небрежно вырезано грубым долотом. Он чем-то походил на мангусту, которую ввозили на остров, дабы уничтожать змей, заполонивших некоторые части острова. Его не очень-то любили, ибо был он язвителен и отличался той прямотой, что граничила с цинизмом, однако к нему прислушивались, поскольку он искусно владел шпагой и, как говорили, тайно возглавлял какой-то клан преданных ему душой и телом колонистов, которые ради него были готовы идти в огонь и в воду.

— Благодарю вас, Бофор, — проговорил генерал.

— Я еще не кончил, — заявил Бофор, — я хотел сказать, что, каковы бы ни были новости, которые вы нам принесли, пусть даже вы объявите нам о войне, мы все будем на вашей стороне!

— Иного я от вас и не ожидал, — заверил его генерал.

Он говорил с каким-то мрачным видом, однако до этого момента все относили это на счет усталости, которая была видна по осунувшемуся лицу. Однако речь шла о войне, а большинство присутствовавших колонистов отлично знали, что такое война! Многим из них уже приходилось отражать атаки индейцев-караибов, испанцев и англичан. Им уже случалось покидать свои плантации сахарного тростника или индиго и бежать с оружием в руках к форту. Когда вражеским войскам удавалось высадиться на берег, им приходилось выстраиваться боевыми рядами и штурмовать неприятеля, оттесняя его к морю! Многие из них нашли себе могилу в прибрежных песках, другие до сих пор хранили на теле следы пуль. А тем временем плантации их, покинутые на попечение одних лишь рабов, опустошались теми, кто должен был бы следить за их процветанием, ибо по какому-то странному отсутствию логики негры под прикрытием войны надеялись вернуть себе свободу!

— Слава Богу! — воскликнул Матье Мишель. — Если будет война, то мне искренне жаль господ англичан. Давненько я уже по ним не стрелял!

— Господин Мишель, — заявил, выступив впереди самого генерала, человек, превышающий всех ростом, — воистину золотые слова сорвались сейчас с ваших уст! Вот я, к примеру, купил себе у одного капитана из Сен-Мало ружье, которое некий обитатель Нанта по имени Желен изготавливает специально для наших островов, оно стреляет пулями в шестнадцатую фунта! Честное слово, одной такой пули за глаза хватит, чтобы насквозь прошить каркасы тройки англичан!

Это оказался Лефор. Он продолжил:

— И ружье это, господа, может служить сразу двум целям! Когда оно разряжено, им вполне можно пользоваться вместо дубины, ведь приклад у него потолще и потяжелее французского окорока, а ствол подлиннее трех футов!

Генерал с улыбкой похлопал бывшего пирата по плечу, а поскольку все уже заметили, что он собирается сделать какое-то важное заявление, то в гостиной вдруг воцарилась мертвая тишина.

— Пока еще рано говорить о настоящей войне, — наставительно проговорил Дюпарке. — Я виделся с господином де Туаси… Ясно, что там, во Франции, регентша и ее советники видят все то, что происходит в наших краях, не вполне в том же свете, что мы с вами здесь… Тем не менее господин де Пуэнси, так же как и Жан Обер, если только новому губернатору удастся до них добраться, и вправду рискуют своими головами!

— Никогда! — вскричал Лефор. — Никогда, пока я жив, никому не удастся схватить нашего доброго сен-кристофского командора!

Жак смерил ледяным взглядом не в меру распалившегося собеседника.

— Не торопитесь, Лефор, — проговорил он. — Нет никакого сомнения, что господин де Пуэнси поднял бунт против верховной власти, а потому заслуживает самого сурового наказания. Я не знаю, чего стоит господин де Туаси. Разного рода соображения склоняют меня к мысли, что он не станет лучшим правителем, чем наш прежний губернатор. Тем не менее есть одна векш, которую я не могу стерпеть и за которую всегда буду действовать без всякой снисходительности, — это предательство! Порядочные люди не продаются англичанам, господа! Сколь бы ни были тяжелы обиды, накопившиеся против презренной организации, что подрывает управление островами, порядочные люди не обращаются к врагу, дабы нанести ущерб французской короне! Как бы сильно нам ни не нравились всякие Мазарини и Партичелли Эмери, нам должно думать о том, какое наследство оставим мы нашему юному королю Людовику XIV!..

Сам того не желая, Дюпарке повысил голос, и колонисты, которые всего лишь парой минут раньше с такой непринужденностью, открыто высказывали свои суждения, внезапно вздрогнули, так и не осознав, в чем на самом деле заключалась причина их смятения: был ли то страх войны или страх генеральского гнева.

— Вот видите, — произнес тем не менее Матье Мишель. — А я вам что говорил? Если господину де Пуэнси желательно получить новости из Франции, то так и быть — мы их ему доставим! Лично у меня припасено добрых пятьдесят фунтов сухого пороху и ствол, который ржавеет, когда им не пользуются!

— Не надо горячиться, дети мои, — вмешался тут губернатор, — успокойтесь! Я рад видеть среди вас людей, одушевленных столь благими порывами, но война пока еще не объявлена!.. Как вы уже знаете, я говорил с господином де Туаси и полагаю, он из тех людей, что сами, без посторонней помощи, могут утвердить свои права! Что касается меня, то я хотел бы, насколько возможно, избежать любых действий, которые не принесли бы ничего, кроме вреда нашему острову! Если же все-таки случится, что новый генерал-губернатор обратится к нам за помощью, дабы покарать мятежников, то надеюсь, господа, мы будем первыми, кто выйдет в море!

— Да будет так! — одновременно воскликнули Мишель и Лебайе.

— А теперь, господа, не скрою от вас, что я, как, надеюсь, и вы тоже, был бы не прочь немного подкрепить силы, — добавил Дюпарке, пытаясь увлечь собравшуюся вокруг него толпу к буфету.

— Прошу вас, генерал, всего одно слово, — вновь вступил в разговор Бофор. — Вы сказали, что виделись с новым губернатором и что, возможно, вскорости нам придется защищать его права и его власть. Что касается меня, то мне бы весьма хотелось сперва узнать, каковы намерения этого человека в отношении нас?

Жак бросил на него удивленный взгляд.

— Сейчас я объясню вам, что имею в виду, — продолжил Бофор резким голосом, который вполне гармонировал с его невзрачным лицом. — Должен заметить, что новый генерал-губернатор прибыл сюда не так, как мы могли бы того ожидать, не принеся нам мира, в котором мы так нуждаемся для нашего процветания, ведь речь сейчас идет о войне… И, увы, о войне, — добавил он будто про себя, — не против тех, кого мы можем по-настоящему считать врагами своей страны, а против французов же, пусть они, конечно, предатели, но все равно, повторяю, они остаются французами! И что же, интересно, этот господин де Туаси обещает нам взамен?

Этот выпад, после первых заявлений Бофора, казался настолько грубым, вероломным и неожиданным, что на какое-то мгновение Жак слегка растерялся. Бофор воспользовался этим замешательством, чтобы слегка размять ноги и продолжить с таким видом, будто источает своими речами не яд, а чистый мед:

— Говорил ли господин де Туаси о том, чтобы увеличить или, напротив, отменить налоги на сахар и налог на двадцать фунтов табаку?.. Полагает ли он уменьшить поборы, дабы пособить колонистам, которые доведены до разорения монополией господина Трезеля, в их крайней нужде, или, напротив, намерен усугубить их бедственное положение? Короче говоря, если уж господин де Туаси говорит о том, чтобы мы умерли за его приход к власти, обещает ли он нам взамен хоть какие-то уступки, которые позволили бы нам и дальше выжить?

Лицо Лефора приобрело какой-то багровый цвет. Было видно, что его прямо распирает от неуемного гнева. Он не был колонистом, он был солдатом, он жил ото дня ко дню, баталии ничуть не страшили его, напротив, они его забавляли, кроме того, он был потрясен замешательством, в какое привели слова Бофора генерала, он выступил вперед и выкрикнул:

— Видит Бог! Сударь, разве стали бы вы развлекаться, расставляя у себя в доме ловушки для крыс, когда его уже охватил пожар? Вам бы только разводить сахарный тростник, других забот у вас нет! А сажаете ли вы его на английской земле или на французской — это вам все равно!

— Клянусь честью! — вскричал Бофор. — Вы оскорбили меня, сударь!

— Неужто страх не помешал вам догадаться об этом?

Бофор уже схватился за эфес своей шпаги, когда отец Шарль Анто, которого до этого момента никто даже не замечал, положил ему руку на плечо.

— Сын мой, — проговорил он, — имейте хотя бы уважение к дому, который принял вас гостем!

Генерал тоже сделал шаг вперед, дабы произнести какие-то слова, которые могли бы предотвратить столкновение.

— Уверен, что господин де Бофор сожалеет об этой стычке не менее, чем и сам господин Лефор… Надеюсь, оба они забудут о ссоре, когда я скажу им, что превыше всего для нас есть служение во славу Регентства. Мы не знаем, что происходит во Франции, однако каждую неделю корабли, что прибывают сюда, приносят нам доказательства того, что мы не забыты и что наша участь живо интересует даже самого кардинала. Как могли бы мы выжить без тех припасов, которые присылают нам оттуда, ведь они необходимы для нашего существования, ибо, сами знаете, остров не способен обеспечить себя всем необходимым, чтобы мы могли выжить на этом острове без посторонней помощи. Уверен, что господин де Туаси не обманет доверия, которое я прошу вас оказать ему…

Бофор покорно снял руку с эфеса шпаги, окинул презрительным взглядом и наградил снисходительной улыбкою Лефора, потом обернулся к генералу.

— Надеюсь, сударь, что Господь услышит ваши слова! — проговорил он не слишком-то уверенным голосом. — И прошу вас простить меня за вспыльчивость. В нашем семействе мы очень щепетильны во всем, что касается чести, это у нас в крови!..

Лефор держался настороже, явно готовый в любой момент обнажить шпагу. Казалось, он полностью пропустил мимо ушей увещевания Дюпарке и только и ждал случая, когда Бофор окажется невдалеке от него, чтобы пустить в ход свою шпагу.

Он даже не заметил разгневанного лица генерала, когда тот посмотрел в его сторону. Величественный и исполненный достоинства, он направился к буфету в сопровождении Матье Мишеля и Сен-Бона, которые целиком одобряли его суждения.

Самому же генералу более всего хотелось, чтобы инцидент был предан забвению. Он обменялся с приближенными дружескими словами и, казалось, уже полностью забыл о своем намерении подкрепиться, но тут к нему подошла Мари и с чарующей улыбкой, в которой Дюпарке мог прочитать тысячу обещаний, промолвила:

— Идите сюда, генерал. Я уже велела накрыть вам…

Жак, якобы благодаря за заботу, окинул всю ее с ног до головы ласковым взглядом. Он уж было совсем собрался последовать за нею, когда его осторожно тронул за плечо отец Шарль Анто. Он был доверенным лицом Дюпарке в бытность того губернатором, но неизменно давал доказательства своей величайшей надежности и сдержанности. На самых важных советах он брал слово лишь для того, чтобы двумя-тремя словами высказать свое суждение, и мог не сомневаться в том, что сохранил уважение генерала.

— Отец мой! — проговорил Жак. — Должен поблагодарить вас за ваше вмешательство. Был момент, когда эти двое негодяев чуть не сцепились и не перерезали друг другу глотки в моем доме. У меня такое впечатление, что оба они стоят друг друга, хоть один из них, Лефор, вроде бы начал исправляться.

— Все дело в том, — продолжил отец Анто, — что никто не знает, откуда появился этот Бофор, и к тому же у него весьма дурные знакомства. Поговаривают, будто у него очень темное прошлое. Якобы он тесно связан с пиратами, да и сам немало пиратствовал, прежде чем явиться сюда и осесть здесь, на острове…

— Это авантюрист!.. Вот из-за таких-то горячих голов и могут накалиться страсти на Мартинике!

— Генерал, — заметил иезуит, — согласен, что личности типа Бофора способны нанести огромный вред и их следует опасаться, но ведь те, кто облечен властью, должны подавать хороший пример остальным…

Дюпарке живо повернул голову и посмотрел святому отцу прямо в лицо.

— Не понял, — сухо переспросил он. — Что вы имеете в виду?

— Уж не думаете ли вы, сын мой, — промолвил отец Анто, — что я явился сюда, на это сборище, только для того, чтобы выпить пуншу или немного вина своей страны, закусив его хрустящей кукурузной лепешкой?

Он улыбнулся, сопроводив это елейным жестом старого лукавого прелата.

— Нет, сын мой, — проговорил он с какой-то несвойственной ему теплотою. — Дело в том, что я имею сообщить вам нечто весьма и весьма важное… Не могу сказать, что я направлен сюда с какой-то особой миссией, только мы вот тут говорили о вас и мадам де Сент-Андре в нашей конгрегации…

— И что же? — не менее сухо поинтересовался Дюпарке.

— Догадываюсь, сын мой, что мое сообщение придется вам не слишком по душе, но не забудьте, что и я тоже служу не только Богу, но также королю и закону…

— Я предпочел бы, отец мой, — заметил Дюпарке, — чтобы вы выражали свои суждения прямо и без обиняков…

— То, что я намерен вам сказать, генерал, весьма трудно выразить в двух словах… Я хотел бы напомнить вам, раз уж вы сами упомянули о прошлом, как хорошо мы понимали друг друга, когда говорили о прискорбных примерах, которые подавали жителям Мартиники некоторые колонисты и их жены, осмелившиеся вступить в преступные связи со своими черными рабами.

— Разумеется. Не думаете ли вы, будто теперь я осуждаю их поведение менее, чем тогда?

— Нет, сын мой, — твердо ответил он, — но ваше поведение может поощрять их к таким дурным поступкам. Вот как думаем об этом я и глава нашей конгрегации отец Бонен. Мне хотелось бы обсудить с вами этот вопрос в выражениях более ясных и определенных, однако здесь, в такой толпе, это никак невозможно, ибо я не хочу, чтобы нас кто-нибудь услышал…

Жак чувствовал, как в нем нарастает ярость. Он не любил иезуитов, которые совали свой нос во все дела и находили способы повсюду вставить свое слово. Они умело играли своим влиянием, пользуясь на острове почти такой же властью, как и он сам. Он неоднократно обращался с просьбой прислать ему из Франции вместо иезуитов либо доминиканцев, либо капуцинов. Но всякий раз получал один и тот же ответ: «Только иезуиты, и никакой другой орден!»

Он взял священника за рукав и предложил:

— Пройдемте ко мне в кабинет, там мы будем одни.

Как только они вошли в комнату, Жак указал отцу Анто на кресло, тщательно закрыл дверь и уселся за свой письменный стол.

— Я слушаю вас, — проговорил он. — Только постарайтесь короче, мне нужно вернуться к своим гостям…

— Мне казалось, — ничуть не смутившись, возразил отец Анто, — что это скорее гости мадам де Сент-Андре.

— Разумеется, но и мои тоже. Уж не об этом ли вы собирались со мной поговорить? Тогда ближе к делу.

— Тщетно было бы, — заявил священник, — искать слишком уж деликатные выражения, дабы высказать то, что мне поручено вам передать. Я не рискну выражаться чересчур двусмысленно, поскольку вы можете неправильно истолковать мои слова. Так вот, мы, иезуиты, полагаем, что вы сверх всякой меры выставляете напоказ ваши отношения с мадам де Сент-Андре и таким своим поведением подаете весьма дурной пример всей колонии. Я обращаюсь к мужчине, однако, думается, генерал-губернатор должен был бы понять меня еще лучше…

— Иными словами, — воскликнул Дюпарке, — дабы сделать приятное главе вашей конгрегации, я должен не видеться более с мадам де Сент-Андре?! Вы это имеете в виду?..

— Мы не собираемся требовать от вас так много, генерал. Мы полагаем, что вас с этой дамою связывают узы весьма нежного свойства, и уважаем ваши чувства. Но это пример! Будь вы соединены законным браком, ни мы, ни глава нашей конгрегации и никто другой не смогли бы и слова дурного сказать касательно ваших отношений, совсем напротив.

— Так, выходит, вы явились, чтобы в некотором роде потребовать от меня, чтобы я женился на мадам де Сент-Андре, не так ли?

— Да, но не потребовать, а просить вас, именно просить вас жениться на мадам де Сент-Андре.

Каким-то резким, порывистым движением Жак вскочил с места. Сделал несколько шагов, с задумчивым видом прошелся взад-вперед по комнате, потом вернулся и встал прямо перед святым отцом.

— Это невозможно! — четко произнес он.

— Отчего же невозможно? Разве вы не любите ее? Я не говорю о ней, всем своим поведением она слишком ясно показывает, какие чувства питает к вам…

— Нет, отец мой, я и вправду люблю ее… Но мадам де Сент-Андре — урожденная Мария Боннар. Она дочь плотника моего дядюшки Белена д’Эснамбюка. Впервые я увидел ее в Дьепе… В те времена она была всего лишь простой служанкой одной из тамошних гостиниц…

— Как я понимаю, — проговорил отец Анто, — низкое происхождение мадам де Сент-Андре мешает вам дать ей свое имя…

— Именно так. Что подумало бы о подобном браке мое семейство?

— А что подумало семейство господина де Сент-Андре, когда господин тот женился на простой служанке гостиницы?

— Оно могло думать все, что ему угодно, а господин де Сент-Андре счел в ту пору возможным для себя пойти на подобный шаг. Что же до меня, то я слишком уважаю имя, которое ношу, чтобы решиться подобным мезальянсом заставить краснеть из-за меня кого-нибудь из моих родственников!

— Отец Бонен, глава нашей конгрегации, никоим образом не одобрит такого вашего решения.

— Отца Бонена никоим образом не касаются мои личные дела…

— Сын мой, это уже не ваши личные дела. Они касаются всей колонии и всех жителей острова. Высокая должность обязывает вас подавать пример. Повторяю вам это… Помнится, вы же сами давеча сетовали, что мужчины все чаще и чаще берут себе наложниц и сожительствуют без брака! Неужели вы думаете, что семейство ваше будет меньше краснеть, видя, как вы открыто живете с этой женщиной, не давая ей своего имени? Не стало ли бы оно краснеть еще более, если бы вы открыто выставляли напоказ свою привязанность к этой даме, которая полна достоинств…

— Отец мой, — прервал его генерал, — прошу вас, не настаивайте…

— Хорошо, сын мой! Мой долг вернуть в лоно церкви всех заблудших овец… Не забывайте, заблудших овец волк стережет… Прошу вас, сын мой, оставайтесь и далее под высоким покровительством, которое оказывает вам глава нашей конгрегации…

Жак ничего не ответил. В этих словах чувствовалась угроза. Он долго молчал, судя по всему, размышляя над сказанным, и не успел ничего сказать, как отец Анто произнес:

— Если подумать хорошенько, сын мой, то вы ничуть не менее компрометируете себя в глазах вашего семейства, оставаясь возлюбленным простолюдинки, чем давая ей свое имя. И все же, если я правильно вас понял, вы решительно отказались бы удовлетворить требование вашего семейства, попроси оно вас окончательно и бесповоротно порвать все отношения с мадам де Сент-Андре?..

— Несомненно!

— Прекрасно, сударь! В таком случае, я вижу способ уладить дело ко всеобщему удовольствию… Почему бы вам не обвенчаться с мадам де Сент-Андре тайно?

— Тайно… — задумчиво повторил Жак.

— Разумеется!.. У вас не будет никаких угрызений совести. Мораль будет соблюдена. И уверен, мадам де Сент-Андре будет вам за это весьма признательна!

— Тайный брак… — еще раз повторил Дюпарке, — Бог мой!.. Да ведь это же и вправду выход из положения!..

— В таком случае, сын мой, двадцать первого числа сего месяца я могу соединить вас законным браком в маленькой сен-пьерской часовне…

— А как же церковное оглашение?.. Ведь нынче уже семнадцатое ноября… Нам не хватит времени, мы никак не успеем!..

— Это не имеет значения! Церковное оглашение не самое главное, можно обойтись и без него… а поскольку я отправляю там службу как обычный викарий, то я и смогу вас обвенчать…

Священник поднялся с места. Он заметил, что в успокоившихся глазах Жака заплясали какие-то странные огоньки. Своими маленькими, быстрыми шажками, мышиными, как называл их Лефор, он, довольно потирая руки, вышел из комнаты…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Покушение

Лефор не пользовался особым уважением Мари. Молодая женщина находила, что человек этот говорит слишком много и слишком громко. Она очень опасалась, что за этим краснобайством не стоит ничего искреннего, а все это фанфаронство — не более чем фарс.

Мари не понимала, почему Жак проявляет такую снисходительность к Иву, который не обременяет себя никакой сдержанностью в речах, а возможно, и никакими угрызениями совести в поступках.

Не было сомнений, что он зачем-то нужен генералу. Так оно и было. Ив ходил по тавернам, приносил хозяину все, что там слышал, шпионил, служил ему вместо телохранителя, и если у Дюпарке возникала нужда прощупать мнение жителей острова, дабы узнать, благосклонно ли встречены те или иные из его решений, он посылал прежде всего Лефора. Тот выспрашивал и вынюхивал, и сведения, которые он приносил, всегда оказывались весьма полезны.

Не больше симпатии вызывал у Мари и Бофор, ибо во всем облике его чувствовалась какая-то фальшь. После стычки, произошедшей между этими двумя людьми, молодая женщина пообещала себе держаться как можно дальше от обоих.

При всей своей грубости Ив не мог не заметить внезапной холодности к нему со стороны Мари. Это не могло не уязвить его самолюбия, однако он скрыл недовольство, не желая давать недругу повода радоваться его унижению, подождал, пока тот раскланяется, а потом тоже в свою очередь исчез.

Уже опускался вечер. Он направился к конюшням и приказал рабу привести свою лошадь.

Потом вспрыгнул верхом на свою лошадку и не спеша поехал по склону холма в направлении Сен-Пьера.

Он не торопился, ибо не хотел нагонять Бофора, который скакал где-то впереди по этой же дороге. Насколько с легким сердцем скрестил бы он с этим авантюристом шпагу под взглядами сотен пар глаз, настолько же не улыбалось ему сцепиться с ним в полной ночной тьме. И вовсе не из страха. Ив не был трусом, но оннуждался в огласке своих подвигов, нуждался в зрителях. Ему нравилось, когда о нем шумели, долго говорили, это поднимало его престиж. Кроме того, каким бы он ни был плутом, дрался он всегда честно, а у него были веские основания подозревать, что о Бофоре такого сказать никак нельзя.

Неспешно продвигаясь, он размышлял о том, как проведет нынешний вечер.

Он подумал, что, должно быть, Жозефина Бабен уже давно поджидает его, и подсчитал, что вот уже три дня не казал туда носа. Он как раз только успел решить, что сперва пару часов посидит в таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся», а потом заглянет к своей сговорчивой подружке, как вдруг тишину нарушила заржавшая где-то невдалеке лошадь.

Ив инстинктивно натянул поводья и остановил лошадь, дабы получше прислушаться.

Однако, как он ни старался, ему не удалось более уловить ни единого шороха. Все это показалось Лефору тем более подозрительным, что он нисколько не сомневался, звук этот был именно лошадиным ржанием. Стало быть, где-то рядом была лошадь, а следовательно, и всадник. Но, в таком случае, как же могло произойти, что он не слышал цокота копыт по скалистой дорожке?

Поскольку он не мог вечно стоять неподвижно посреди дороги, пришлось слегка пришпорить лошадь. Однако он ни на минуту не упускал из виду ни тропу впереди, ни ее обочины. Как и большинство моряков, он обладал отличным зрением, но ночь была такая темная, что даже ему было трудно различить что бы то ни было на расстоянии более пяти шагов, кроме густой тени, отбрасываемой зарослями деревьев.

Он добрался до места, где дорога делала крутой поворот, когда услышал какой-то щелчок, распознав его сразу, не задумываясь. Это был затвор заряжаемого пистолета.

Проворный как молния, он поднялся в стременах и приготовился спрыгнуть на землю, когда вновь щелкнул курок.

Послышался шум, похожий на шум падающей водяной струи, однако выстрела, которого ждал Ив, так и не случилось.

— Тысяча чертей! — не сдержал он восклицания. — Холера тебя задуши, недоноска несчастного, даже ружья толком зарядить не можешь, это же у тебя длинный огонь вышел! Ну ничего, сейчас я тебя научу, как надо стрелять!

Тем временем он уже вытаскивал из седельных кобур два огромных пистолета, вынул из них замки и тут же немедля зарядил. Потом, спрятавшись за лошадью, заорал:

— Эй, подонок! Попробуй высунь-ка мне хоть малую толику твоего каркаса величиною с пистоль, и я всажу в него свинцовый шарик, или пусть дьявол заберет меня на этом месте!

Не успел он закончить свою речь, как щелкнул сухой выстрел. Лошадь вскочила на ноги, будто собравшись пуститься галопом, но сделала всего три шага и свалилась наземь.

— Ах ты пес поганый! — заорал он. — Не то чтобы эта кляча была такой уж драгоценной, но даже для ночного ворюги нечестно стрелять в бессловесную скотину!.. Один дюйм мяса, мессир, всего один маленький дюймик мертвечины, которая покрывает ваши кости, и, клянусь честью, я начиню ее таким количеством металла, какого за глаза хватило бы любому достойному дворянину, чтобы тут же отправиться поприветствовать Святого Петра!..

Ив довольно скоро понял, что слабый свет звезд достаточно ясно обрисовывал его тень, в то время как враг скрыт густыми лесными зарослями и совершенно невидим.

Не заботясь более о своей лошади, которую выстрел в упор почти сразил на месте, он сделал прыжок назад и тоже в свою очередь спрятался за высокими деревьями. Он держал в руках заряженные пистолеты, готовый в любую минуту открыть стрельбу, едва заметив движение, пусть бы это даже ему и померещилось.

Он полагал, что человек, который на него напал и у которого при первом выстреле случился длинный огонь, теперь уже, должно быть, успел перезарядить свои пистолеты. Так что они были более или менее на равных, у каждого по два выстрела в запасе. Однако темнота не очень-то помогает быстрой и меткой стрельбе. Теперь Ив Лефор тоже был в укрытии, вне сомнения, так же невидим, как и его противник, и, чувствуя себя в относительной безопасности, мог немного поразмыслить, ни на минуту не теряя из виду противоположную сторону дороги, где укрывался этот человек. Не оставалось никаких сомнений: то ржание, что он услышал, издала лошадь его врага. А враг — это, конечно же, Бофор! Только ни за что на свете, сам не зная почему, он не хотел открыто признавать, что подозревает именно этого авантюриста.

Он поднялся на колени, потом с осторожностью положил на землю один из своих пистолетов. Свободной рукою он зажал себе словно кляпом рот и тут вновь обрел свое цветистое красноречие, в полной уверенности, что другой благодаря его хитрой уловке, не сможет догадаться, откуда раздается голос.

— Трус проклятый, — с насмешкой проговорил он. — Не знаю, какой подонок хозяин платит тебе за работу, которую любой одноглазый или однорукий калека сделал бы в десять раз лучше тебя! Будь я генерал-лейтенантом или хотя бы капитаном, я бы приказал заковать тебя в цепи да бросить в самое мрачное подземелье форта, на самую вонючую солому, да приковать в закоулке, где побольше крыс, недоумка поганого, который убивает божьих тварей вместо всадников! Нет, клянусь честью, будь я на месте генерал-лейтенанта Мартиники, завтра же все, от Макубы до мыса Салин, услышали мой голос, ведь скотина, что вы, мессир, изволили прикончить, целясь в мой череп, то ж была лошадь самого генерала! Я просто одолжил ее на время, покататься… Не сойти мне с этого места! Ну так что, господин мерзавец, может, скажете, сколько вам заплатили за шкуру Ива Лефора? Сознайтесь, сколько же я, интересно, стою, и если цена хорошая, то не стану вас больше томить, пора мне, наверное, отправляться к праотцам, пуля меж ушей, и все дела…

Новый выстрел заглушил голос Ива. Однако бывший пират уже давно не сводил глаз с противоположной стороны дороги. Он услышал, как в нескольких шагах от него просвистела пуля. Молниеносно он направил пистолет туда, где только что вспышка нарушила ночную тьму. Крик боли сообщил ему, что выстрел попал в цель.

— Слава Богу! — завопил он. — Теперь ты у меня в руках, подонок!

В ту же секунду он изготовился бежать к врагу и схватить его. Однако рана, которую он нанес врагу, должно быть, оказалась не слишком серьезной, ибо тот в свою очередь тоже выскочил из своей засады, выбежал на дорогу и, не слишком целясь, выстрелил, дабы прикрыть свое отступление. И уже несколько мгновений спустя Ив Лефор, к немалой досаде, мог услышать цокот скачущей галопом лошади. Негодяй удрал от него, и теперь уже не оставалось ни малейшей надежды его настигнуть.

Он осмотрел свою бедную скотину, она уже окоченела. И бывшему пирату не оставалось теперь ничего другого, как возвращаться в Сен-Пьер на своих двоих. Он смирился с неизбежным и отправился в путь, продвигаясь с большой осторожностью, дабы не угодить в новую ловушку, и клянясь, что рано или поздно, так или иначе, но он найдет способ отомстить Бофору.

ГЛАВА ПЯТАЯ Поражение господина де Туаси и мобилизация военных сил острова

О поражении господина де Туаси стало известно на Мартинике двадцать седьмого ноября тысяча шестьсот сорок пятого года. Жак и Мари всего неделю пробыли в тайном браке, как пришлось думать о разлуке, и никто не мог предугадать, как долго она продлится.

В самом деле, корабли, приплывшие на остров с Гваделупы, принесли слухи, будто двадцать пятого ноября новый генерал-губернатор островов Иль-дю-Ван добрался до прибрежных вод острова Сент-Кристофер и приказал командору Пуэнси немедленно сдаться. Тот, и не подумав подчиниться, тут же отдал приказ взять корабль под прицел своих пушек. А патрулирующий берег английский фрегат «Корона» сделал предупредительный выстрел с приказом кораблю немедленно остановиться, так что господину де Туаси волей-неволей пришлось убираться восвояси, ограничившись составленным по всей форме судебным протоколом, обвиняющим непокорного соперника в бунте и преступлении против монархии!

Это было поражение, вообще говоря, не делающее ему особой чести, и все были едины во мнении, что генерал-губернатору следовало бы по крайней мере хоть попытаться сделать невозможное и как-то пробраться к острову, а не удирать так позорно и трусливо!

Вся Мартиника, от берега до берега, так же как и вся Гваделупа, от души смеялась над неудачником, повсюду уже сочиняли про господина де Туаси издевательские куплеты, не забывая при этом хорошенько чистить свое оружие… Ибо была объявлена мобилизация военных сил острова…

Все симпатии явно оставались на стороне господина де Пуэнси, и если приходилось готовиться к тому, чтобы выступить против него с оружием в руках, то делалось это нехотя и против воли. Уж он-то по крайней мере хоть вел себя как мужчина, пусть даже и попросил помощи у англичан. Что же касается нового генерал-губернатора, то всеобщее мнение было — цена ему не больше овечьего пука!

— Господа! — разглагольствовал Лефор, сидя в таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся». — Поверьте моему слову, мы слопаем столько англичан, что у нас у всех сделается несварение желудка! Все уже решено! Генерал нынче поутру уже отбыл в Форт-Руаяль! А известно ли вам, по какой такой причине он вдруг отправился в Форт-Руаяль? Так вот я вам скажу по какой! Чтобы поставить под ружье три сотни человек и оснастить, привести в полную боевую готовность один корабль! Я знаю, что говорю, господа, уж кому-кому, а мне-то генерал доверяет, всегда могу шепнуть ему что-нибудь на ухо. И придется отрезать ему оба уха, чтобы лишить меня его доверия. Вот так-то, господа!

Он щеголял своим длинным ружьем, которые Желен в Нанте и Браши в Дьепе начали изготовлять специально для островов. У того, что было у Ива, приклад — величиною с добрый окорок и каких-то необъятных размеров ствол, который мог поражать свинцовыми пулями калибра в шестнадцатую часть фунта цель на расстоянии больше трех сотен дюймов.

Не удивительно, что многие смотрели на него с завистью, и ему уже не раз приходилось отказываться от весьма щедрых предложений, которые ему делали в обмен на то, чтобы он с ним расстался. Его даже пытались заставить сыграть на это достойное оружие в карты, но он всякий раз не без гордости отвечал, что может играть на свои камзол, на штаны, на ленты и перья, вплоть до парика, а при необходимости даже на слово порядочного человека, но никогда на рапиру или свой «Желен»!

— И кто же будет командовать походом? — поинтересовался кто-то.

— Лично сам генерал и будет! — ответил Лефор. — Сент-Обен, кузен его, будет при нем поручиком, ну а Лапьерьер будет замещать его, пока он будет в отсутствии, здесь, на острове!

— Ходят слухи, — заметил колонист Босолей, — будто Уэль де Птитре пока что не подчинился приказу о мобилизации и не собирается ставить под ружье людей, которыми распоряжается как губернатор Гваделупы.

— Подумаешь! — самодовольно воскликнул Лефор. — Больно нужны генералу эти люди с Гваделупы! Что он, без них, что ли, не справится? И потом, не вижу, с чего бы это человеку вроде Уэля подчиняться приказаниям губернатора де Туаси, когда его вполне устраивает номер, который отколол с ним другой его враг, господин де Пуэнси! Ведь Уэль, господа, сам рассчитывал вместо де Туаси стать преемником командора. А потому знаете, что он думает, этот господин де Птитре, сидя там у себя, в своей гваделупской вотчине? Он думает, пусть там эти губернаторы себе дерутся, а я свою голову под пушечные жерла не суну! Вот что он думает, этот ваш господин де Птитре, и рано или поздно он все равно добьется своего…

— И чего же он добьется? — поинтересовался Босолей.

— Либо станет генерал-губернатором, либо получит деревянную колоду, чтобы сподручней было подставить голову под топор палача!


Не дожидаясь приказаний господина де Туаси, генерал Дюпарке созвал Суверенный совет и сообщил ему о принятом им решении осуществить ночную высадку на Сен-Кристоф, дабы захватить двоих племянников де Пуэнси, которых командор предусмотрительно отослал в Капстер, и привезти их сюда в качестве заложников.

И получил единодушное одобрение совета.

В сущности, таким манером Дюпарке открыто выступил бы не лично против смещенного генерал-губернатора, а только против его племянников. Затем Пуэнси, дабы спасти племянников, будет волей-неволей вынужден сдаться, а случись так, что вся операция кончится провалом, командору трудно будет выдвинуть обвинение против генерала.

Призыв к колонистам-волонтерам принять участие в военных действиях был услышан. Дюпарке мог рассчитывать на рекрутов, что стояли лагерем в саванне по левую сторону от форта, между ним и жилищем главы иезуитов Бонена.

Поскольку эти люди не знали, сколько времени придется им пробыть там в ожидании, пока будет оснащен корабль, должный доставить их на Сен-Кристоф, они, уже привыкшие жить на природе, быстро организовали свой быт, построив себе нечто вроде небольших навесов, крытых пальмовыми листьями, на манер так называемых ажуп, в которых живут индейцы-караибы.

Некоторые охотились в окрестностях, другие промышляли рыбой. Так они и добывали себе пропитание, ибо отлично знали, что не могут рассчитывать на запасы продовольствия Форт-Руаяля, которых только-только хватало для гарнизона.

Потребовалось не так много времени, чтобы привести в готовность фрегат «Святой Лаврентий». В сущности, теперь уже оставалось лишь установить на лафетах пушки из форта, которые должны были туда доставить, однако с надеждой, что ими не придется воспользоваться. Были приведены в порядок изрядно пострадавшие в долгих плаваниях паруса старого судна, и генерал ждал лишь прибытия своего кузена, чтобы, если ветер окажется благоприятным, сразу же дать сигнал к отплытию.

В этой экспедиции вопрос ветра приобретал первостепенное значение. Ведь для того чтобы план Дюпарке удался, было необходимо действовать очень быстро, застать двоих юношей врасплох прямо у них дома в Капстере и, не сделав ни единого выстрела, даже не заколов ножом ни одного часового, доставить их на корабль. А чтобы действовать быстро, необходим был благоприятствовавший «Святому Лаврентию» ветер как по пути туда, так и при возвращении.

Именно это со всей ясностью объяснил генерал своему кузену, как только тот прибыл в Форт-Руаяль.

— Все продумано, — проговорил Дюпарке. — Мы могли бы поднять якорь хоть сейчас, и я бы сделал это с легким сердцем, если бы не опасался, что пассаты могут вдруг изменить направление, и тогда ветер станет не помогать, а мешать нашим планам.

Сент-Обен, будучи человеком горячим и решительным, возразил на это. По его мнению, надобно рассчитывать на счастливый случай, который непременно должен улыбнуться тем, кто борется за правое дело. Вместе с тем он всей душой поддержал замысел генерала высадиться в Капстере в самое темное время ночи, то есть где-то около восьми часов. Если им повезет и туман помешает увидеть «Святого Лаврентия» с берега, то у них есть все шансы вытащить племянников господина де Пуэнси прямо из постелей!

После полудня они решили вдвоем нанести визит главе конгрегации иезуитов отцу Бонену, который, конечно, не откажет им в благословении, а может, еще и даст какой-нибудь дельный совет.

Они воспользовались этим, чтобы сделать беглый смотр солдатам, ибо лагерь волонтеров располагался прямо по дороге к дому святого отца.

Генерал не мог не отметить, что настроение у них вполне боевое. Так или иначе, но и они тоже были готовы. Имея в запасе изрядное количество съестных припасов, они убивали время, играя в ландскнехт. От группы к группе переходили небольшие бочонки с ромом, которые колонисты привезли с собой из дома, и порой не без споров они сравнивали достоинства напитков друг друга.

Когда добрались до хижины отца Бонена, негр Мелоди занимался садом и был так же обнажен, как и в тот раз, когда Жак увидел его впервые. Создавалось впечатление, будто он совсем не страдал от солнечных лучей. Узнав Дюпарке, он, не прерывая работы, одарил гостей широкой улыбкой. Глава иезуитов тоже заметил их и, рассеянно перебирая четки, направился им навстречу.

— Генерал! — приветливо воскликнул он. — Добро пожаловать в мое скромное жилище. Уж не явились ли вы, чтобы сообщить мне о своем скором отплытии?

— Отец мой, — ответил Дюпарке, — мы пришли к вам попросить вашего благословения. Все готово. Мы могли бы хоть сейчас поднять паруса, если бы у меня не было опасений относительно ветра.

Святой отец одобрительно покачал головой.

— Проходите же, — пригласил он, — сейчас я велю Мелоди принести все, что нужно, чтобы приготовить добрый пунш, уверен, при этакой жаре вы не откажетесь немного освежиться.

Все трое направились к хижине. Во дворе, на столе, иезуит оставил свой Требник и наплечник.

Он громко позвал Мелоди, который явился весь в поту, но, как всегда, улыбающийся.

— Мелоди, — приказал ему святой отец, — принеси-ка нам стулья, а потом сахару, рому и лимон… Да не забудь про кружки!

Потом обернулся к Жаку, который ждал не шелохнувшись.

— Сын мой, я буду молиться за успех вашего замысла. Да возьмет вас Бог под свою святую защиту, ибо вы боретесь за правое дело!

— Благодарю вас, святой отец, — проговорил генерал, — хотел бы особо попросить вас помолиться, чтобы ветры благоприятствовали нам, а туман помог приблизиться незамеченными к берегу около мыса Пуэнт-дю-Сабль.

Святой отец быстро осенил их крестным знамением, позвякал черными жемчужинами своих четок и вернул их снова на пояс.

Появился Мелоди со стульями. Жак и кузен сели. Негр вскоре вернулся, как всегда бегом, с ромом и кружками.

— Отец мой, — снова начал Дюпарке, пока священник уверенными движениями смешивал в кружках напиток, — я все еще в нерешительности касательно даты нашего отплытия. Если бы я мог за пару дней наперед знать, каков будет ветер; то решение было бы уже давно принято. Но я в сомнениях! Конечно, может случиться, что пассат принесет меня прямо к Сен-Кристофу, и я смогу воспользоваться этим и направить ход корабля, как мне нужно, чтобы добраться к Пуэнт-дю-Сабль только ночью. Но ведь может случиться и так, что пассат изменит направление, и в таком случае я окажусь в дрейфе. Тогда мне придется принять бой с силами, превосходящими мои, ибо, как вам известно, господин де Пуэнси вступил в сговор с англичанами!

— Короче говоря, сын мой, вам бы хотелось узнать замыслы Провидения…

— Именно так, святой отец…

Глава иезуитов опустил голову и надолго задумался, генерал и Сент-Обен тем временем пригубили содержимое своих кружек.

Наконец иезуит поднял лицо и обратил свой взгляд в сторону Мелоди, который вернулся в сад и продолжал работать, не обращая более никакого внимания на гостей.

— Короче говоря, — размеренно проговорил отец Бонен, — вам желательно было бы узнать погоду на три ближайших дня, не так ли?

Дюпарке рассмеялся:

— В сущности, отец мой, это единственное, что я желал бы узнать, все остальное уже не вызывает у меня ни малейших сомнений. Ведь знай я это наверняка, мне бы даже не понадобились те три сотни людей, что я вынужден взять с собой на «Святом Лаврентии». Дело было бы, если можно так сказать, уже в кармане!

— Ну что ж, — заметил священник, — в таком случае мне любопытно было бы узнать, что об этом думает наш Мелоди. Я ведь уже говорил вам, что он повелевает как дождями, так и солнцем… Такие вещи не делаются без помощи Сатаны, это ясно как Божий день! Однако, в сущности, никаким манером прямо не обращаясь к помощи Сатаны, было бы любопытно еще раз посмотреть, как мой негр играет роль посредника с силами Зла! Хотя бы для того, чтобы подобающим образом наказать его, как он того заслуживает, если он снова даст нам подтверждения, что и вправду находится в сношениях с дьяволом!

— А разве вы не боитесь этим навлечь на себя гнев Божий? — поинтересовался генерал.

— Гнев Божий? — возмущенно вскричал святой отец. — Так вы об этом, сын мой? Я нахожусь на службе у Господа, и, уверяю вас, случись так, что Мелоди окажется прав, я накажу его, дабы раз и навсегда изгнать из него демона, ведь всякому ясно, что только с его помощью можно обладать таким провидческим даром… Мелоди! Мелоди! Поди-ка сюда, мой мальчик…

Негр повернул голову в сторону святого отца и удостоверился, что он позвал именно его. Оставил свою работу, подбежал к отцу Бонену и, встав перед ним на колени, стал дожидаться приказаний.

— Скажи-ка, Мелоди, — спросил святой отец, — а ты по-прежнему умеешь говорить с тростью?

Раб утвердительно кивнул головой.

— В таком случае, поди-ка принеси мою и спроси у нее о том, что желательно узнать генералу.

Негр внимательно посмотрел на Дюпарке, который с трудом сдерживал смех… В конце концов он решился, поднялся и удалился, чтобы тут же вернуться с тростью святого отца в руке.

Потом поинтересовался, что желательно узнать господину Дюпарке.

За него ответил отец Бонен:

— У генерала есть один план. И ему хотелось бы знать, будут ли благоприятствовать ему ветры…

Не слушая дальше, Мелоди воткнул трость в землю и принялся кружиться, делая руками и плечами какие-то обрядные жесты и бормоча слова, которых ни один из троих не мог разобрать, и по вполне понятной причине, ибо они произносились на какой-то невообразимой тарабарщине.

Остановившись, он снова опустился на колени и приложил ухо к трости, будто прислушиваясь к каким-то доносящимся изнутри бамбука мистическим звукам.

Отец Бонен терпеливо ждал, Жак и Сент-Обен наблюдали за негром с нескрываемым любопытством.

Однако демоны не слишком-то долго беседовали с негром. Ибо не прошло и пары минут, как тот уже вытащил из земли трость и, обращаясь к святому отцу на том детском и трудном для понимания языке, на каком говорят африканские рабы, когда хотят быть понятыми своими хозяевами, заявил:

— Будет большой шум, который заставит умереть много людей. Но корабль приплывет ночью и победит, не заставив стрелять пушку…

Священник перевел то, что сказал ему Мелоди, и, снова обращаясь к рабу, спросил:

— И это все, что сказал тебе Сатана?

— Нет, — ответил негр, для которого Сатана был каким-то непонятным существом, похожим на одного из богов его родной страны. — Он сказал мне, что победа верная, но корабль, когда будет отплывать, получит помощь от другого корабля, и тогда успех станет совсем полный!

Когда отец Бонен передал своим гостям это последнее заявление, Жак расхохотался:

— Черт возьми! — воскликнул он, задыхаясь от смеха и не думая больше о святых ушах, что слышат его богохульства. — Сатана солгал! Интересно, откуда может прийти к нам это обещанное подкрепление? Ведь экспедиция наша держится в глубочайшей тайне, и я очень рассчитываю прибыть в Пуэнт-дю-Сабль прежде, чем господину Уэлю де Птитре придет в голову снарядить судно!

— И все же, — заметил отец Бонен, — я еще ни разу не замечал, чтобы Мелоди ошибался… Я уже пообещал ему жестокое наказание, если он и дальше будет поддерживать подобные отношения со Злом. Если он сказал неправду, тогда ему ничто не грозит, но если хоть одно из его пророчеств сбудется, у нас, как я уже сказал, будет доказательство, что он и вправду продал душу дьяволу!

— Отец мой, — проговорил Жак любезно, хотя все еще не оправившись от смеха, — прошу вас, отошлите Мелоди обратно в сад и давайте забудем обо всем этом! Но все-таки не наказывайте его, если мне, как я надеюсь, удастся осуществить мой замысел, ибо это Бог поможет мне добиться победы!

Он поднялся, его примеру тотчас же последовал и капитан Сент-Обен. Святой отец благословил сперва одного, потом другого.

Негр же, вовсе не думая более о своих пророчествах, вернулся к побегам сахарного тростника и затянул какую-то заунывную мелодию.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Экспедиция и предсказания негра Мелоди

Загрузка судна началась еще со вчерашнего дня. Она прерывалась всего на какую-то пару часов ночью, когда тьма стала такой густой, что видны были только огни «Святого Лаврентия». Но уже с рассвета работы снова были в полном разгаре, и когда занялся день, около двадцати лодок из камедового дерева непрерывно сновали взад-вперед, доставляя на фрегат колонистов-волонтеров, которые, весело распевая, допивали последние кружки рома.

По правде говоря, ни один из них не имел ясного представления ни об экспедиции, ни о плане Дюпарке. Они садились на судно, словно собираясь в увеселительное путешествие. Некоторые из них даже хотели взять с собою по нескольку рабов, полагая, что им понадобятся слуги, ведь, кроме всего прочего, они еще в случае необходимости могли бы быть незаменимыми помощниками на корабле. По строгому приказу генерала им пришлось отправить разочарованных негров по домам, а ведь те-то уж было исполнились надежд, что воспользуются баталиями и улизнут, чтобы вновь обрести вожделенную свободу.

Тем не менее все колонисты были вооружены до зубов. У большинства из них, помимо мушкетов с фитилями, вплетенными в ленты их соломенных шляп, на поясах красовались огромные пистолеты с пороховницами, украшенными узкими кожаными ремешками и затейливо расшитыми у тех, кто побогаче, великое множество ножей самых разных размеров и форм, а также некие подобия тесаков, которые испанцы называют мачете. Этими тесаками с равным успехом пользовались и в бою, особенно когда брали на абордаж корабли, и чтобы прорубать себе путь в гущах девственных лесов.

Сент-Обен на борту «Святого Лаврентия» надзирал за доставкой людей. Дело это было не такое уж легкое, ибо колонисты, касательно удобств люди совсем не притязательные на суше, то и дело сетовали, что-де на фрегате им чересчур тесно и не хватает места. Капитану приходилось вмешиваться и пресекать эти распри. К счастью, радость, что они наконец-то выходят в море, и хорошее настроение быстро гасили подобные недоразумения.

Генерал должен был покинуть сушу последним. Его присутствие там было необходимо, ведь, помимо людей, на некоторые лодки грузили еще и бочонки с порохом, который мог пригодиться им в экспедиции. Обращение с ними требовало большой осторожности. Нужно было проследить, чтобы все погасили свои трубки, а волны не перехлестнули через борта, ибо подмокший порох становился уже совершенно бесполезным.

Оставалось еще доставить на борт фрегата около двадцати колонистов, и те, дабы поскорее сесть в лодки, уже сложили свои пожитки и пешком вышли в море; на дно одной из лодок положили последний бочонок с порохом, и гребцы заняли места, готовые тронуться в путь. Ждали лишь знака генерала…

Тот уж было поднял руку, готовый отдать приказ к отплытию, как тут воздух сотрясся от оглушительного взрыва. В море, будто в каком-то гигантском котле, образовалась огромная воронка; восемь — десять качавшихся поблизости на волнах лодчонок, подхваченные всасывающим вглубь водоворотом, опрокинутые кверху днищами, на несколько мгновений исчезли в пучине. Потом раздались громкие крики боли и ужаса.

Едва Дюпарке, опрокинутый наземь взрывной волной, поднялся на ноги, как он увидел, что к причалу толпою устремились другие колонисты.

— Берегитесь! — заорал он громовым голосом. — Берегитесь!

Дело в том, что он опасался новых взрывов, но волонтеры даже не слушали его предостережений. До отвала наевшись, вволю напившись, они не думали об опасности. Прямо со всеми своими тяжелыми доспехами они бросились в воду, готовые протянуть руку помощи попавшим в беду товарищам. Многие из тех, кого не задел сам взрыв, тонули, и ничего нельзя было сделать для их спасения. Ведь невозможно было даже увидеть, как они исчезали в пучине моря…

Без особого труда были выловлены лодки, не пострадавшие от взрыва. Другие же навсегда исчезли вместе со всем содержимым.

Генералу так никогда и не суждено было узнать, из-за какой преступной оплошности случился этот взрыв. Раненые, которых удалось вытащить из волн, были доставлены на песчаный берег. Среди них оказались самые отчаянные любители не только схватиться с англичанами, но также поесть, выпить и покурить. Двоим до самых бедер оторвало ноги. Они потеряли так много крови, что спасти их было уже невозможно. Другие отделались ожогами на лице, руках или груди.

Похоже было, что какой-то неосторожный курильщик бросил в лодку не погасший до конца окурок, отчего порох немедленно воспламенился. Но оттого ничуть не менее тяжело было смотреть даже на тех, кто, казалось бы, пострадал менее прочих, ведь не прошло и часа, как они весело праздновали долгожданное отправление на войну, и вот теперь горько рыдали над своим несчастьем. И причиною отчаяния было не их собственное плачевное состояние, а то, что теперь им уже не суждено отправиться вместе с остальными.

Пришлось позвать на помощь людей из форта, которые доставили пострадавших в лазарет.

Вместе с лодками, в которые уже был загружен порох, Жак недосчитался шести бочонков. Это было прискорбно много, однако ничто в сравнении с потерями, которые понесли люди. Точное число жертв пока еще было неизвестно, о нем можно было узнать только во время переклички на борту «Святого Лаврентия».

Обходясь лодками, которые остались невредимы, стали торопиться с отплытием. Дюпарке впрыгнул в последнюю, отходившую с песчаного берега острова. Когда он смотрел на удаляющийся берег, на котором еще можно было различить часовню Форт-Руаяля, подле которой находилась хижина главы иезуитов, ему вдруг вспомнились пророчества Мелоди. А ведь тот предсказал ему «большой шум, который заставит умереть много людей».

Он невольно вздрогнул, подумав о зловещих сношениях негра с Сатаной, о которых говорил ему отец Бонен. Однако, немного поразмыслив, не без удовольствия мысленно представил себе успех, который предсказал ему раб. И это послужило ему утешением в том трауре, каким ознаменовалось начало их экспедиции.


Подсчет, проведенный капитаном Сент-Обеном, выявил, что погибло шесть человек. Среди пострадавших оказались не только те, кто находился на взорвавшейся лодке, но и многие другие колонисты, которые бездумно бросились в воду, спеша на помощь своим друзьям. Кроме того, у каждого осталось тяжелое воспоминание о зловещем эскорте акул, что, привлеченные идущим от лодок запахом крови и трупов, еще долго сопровождали «Святого Лаврентия».

На корабле хватало охотников послушать и рассказать о своих былых подвигах, приукрашивая их все новыми и новыми подробностями. Среди волонтеров мало было таких, кто бы хоть раз не выстрелил в англичанина. И не то чтобы они испытывали какую-то особую ненависть к этому народу, просто их мучила жажда битвы.

Внимательно прислушиваясь к этим разговорам, генерал скоро понял, что никто не питает никакой вражды лично против господина де Пуэнси, более того, этот последний все еще вызывал немало добрых чувств в сердцах тех, кто вот-вот собирался сыграть с ним весьма злую шутку. Нет, единственное, что вдохновляло в те часы колонистов, это предвкушение заманчивого приключения…

«Святой Лаврентий», едва отчалив от берега, шел очень быстро, и эту скорость он с таким завидным постоянством сохранял на всем пути, что, когда впереди уже показался остров Сен-Кристоф, Дюпарке был вынужден просить капитана Деклие, командовавшего фрегатом, спустить паруса, иначе им пришлось бы высадиться на берег задолго до наступления ночи.

Шел час за часом, а «Святой Лаврентий», казалось, совсем не двигался с места. Однако тропическая ночь опускается с поразительной быстротою, всего за каких-нибудь несколько минут, поэтому, как только появились первые ночные тени, фрегат тут же вновь поднял паруса и, погасив все огни, проскользнул к мысу Пуэнт-дю-Сабль.

Тотчас же Сент-Обен выделил двадцать человек для сопровождения генерала. Их отобрали среди самых надежных, а также среди тех, кто считался наиболее закаленным в боях. Глубокое разочарование охватило волонтеров, когда они узнали, что, скорее всего, никакой схватки не будет и им предстоит захватить племянников командора практически без единого выстрела! Однако стоило капитану выделить вслед за этим еще два небольших отряда, человек по пятьдесят каждый, дабы они в случае необходимости оказали поддержку тем, кто высаживается на берег, как улыбки вновь вернулись на их лица, ибо кто-то высказал мнение, что вряд ли французы, которые сторожат племянников господина де Пуэнси, совсем уж слепы и что наверняка потребуется подкрепление.

К восьми часам вечера ночь сделалась совсем непроглядной. На темно-синем небе с трудом можно было различить даже растущие прямо из стволов лохматые верхушки посаженных на прибрежных дюнах кокосовых пальм.

Капитану Деклие уже не раз случалось бывать на острове Сен-Кристоф, однако никогда еще прежде не доводилось ему бросать якорь в таком почти пустынном месте, каким был мыс Пуэнт-дю-Сабль. И из осторожности он плыл, то и дело бросая лот.

Прежде чем свернуть на реях паруса, он снабдил с десяток матросов длинными шлюпочными баграми и с их помощью медленно продвигал вперед корабль, пользуясь замерами глубины, которые делал специально отряженный для этих целей человек.

Это был маневр одновременно как трудный, так и необходимый, тем более что для возвращения, которое, возможно, будет напоминать скорее бегство, было важно пройти тем же самым путем, дабы не попасть в руки неприятеля.

Однако капитан был старым морским волком и говорил себе, что в любом случае можно будет еще использовать в качестве ориентиров на берегу кокосовые пальмы, которые теперь едва различимы, однако станут видны куда лучше, когда они повернут назад, ведь к тому времени все небо уже будет усыпано звездами.

В нужный момент он отдал приказ тем, кто орудовал баграми, остановиться. Измерили глубину вокруг всего корпуса фрегата, она оказалась вполне удовлетворительной, после чего бросили якорь. Вскоре на волны спустили шлюпки, и как только генерал потребовал от людей, которым предстояло занять в них места, хранить полнейшее молчание, он дал сигнал к отплытию.

Ночь была такой непроглядно темной, что шлюпки, едва удалившись на пару беззвучных взмахов весел, стали совершенно невидимы со «Святого Лаврентия».

Первым делом им предстояло найти кого-нибудь, кто знал бы, где обитают племянники командора. Теперь, в двух шагах от места, задача уже не казалась им такой простой, хотя там, на Мартинике, она виделась наилегчайшим из всего, что им предстояло…

Тем не менее генерал не терял надежды. Он первым ступил на берег, ничуть не тревожась, что волны почти до бедер замочили его одежды. Он сам, промокнув до пояса, хлопотал о том, чтобы шлюпки, которые только что сели у берега на песчаную отмель, не подняли никакого шума и находились все время в тени.

Когда все ступили на сушу, он собрал вокруг себя людей и изучил их лица так внимательно, как позволяла ему сгустившаяся тьма.

Потом выбрал из круга троих. Снова всмотревшись в их лица, он сказал:

— Послушайте, чего я от вас жду: вы пойдете каждый в ту сторону, в какую я вам укажу. Эти направления помечены огнями, которые мы заметили еще со шлюпок. Скорее всего, это очаги, вокруг которых кто-то бодрствует, скорее всего, это часовые. Нам необходимо захватить одного из них и заставить его указать гнездышко племянников генерал-губернатора! Только прошу вас не действовать опрометчиво. В данный момент мне хотелось бы только знать, действительно ли кто-то бодрствует вокруг этих огней. Дальнейшие указания вы получите, когда принесете ответ на этот вопрос…

Весь остальной отряд остался на прибрежном песке и, спрятавшись за неровностями скал и в тени дюн, наблюдал, как трое, не подняв даже малейшего шума, исчезали в ночи.

Теперь оставалось лишь ждать.

Со стороны моря «Святой Лаврентий» был совершенно невидим. Паруса его сливались с облаками. Так что с этой стороны ничто не вызывало особой тревоги. Куда больше губернатор опасался за дозорных, которых он отправил на разведку.

Однако один из них вскоре вернулся и сообщил, что дошел вплоть до первого огня, и это оказалась масляная лампа, что горела в одном из домов. Несмотря на предостережения генерала, он все-таки попытался разглядеть, кто находился внутри, но в доме, похоже, никого не было. И он вернулся назад.

Второй дозорный принес вести куда менее приятные, которые не на шутку встревожили Дюпарке. Огонь, к которому его направили, вне всякого сомнения, служил чем-то вроде маяка морским разбойникам, ибо он был установлен на высоком скалистом мысе, явно для привлечения кораблей. И обманутым этими огнями кораблям уже никак не миновать участи разбиться о подводные скалы. Однако колонист не заметил вокруг ни одной живой души. Более всего прочего генерал опасался, что если с этого поста морских разбойников ведется тщательное наблюдение за морем, то не обнаружили ли они уже там «Святого Лаврентия», а в этом случае надобно действовать как можно проворней, не дожидаясь, пока они поднимут тревогу.

Однако необходимо было еще дождаться возвращения третьего дозорного. Если и он принесет вести не лучше остальных, то придется снаряжать новых людей и посылать их в другие концы селения. Все это заставит потерять уйму времени, а ведь для успеха плана Дюпарке дорога была каждая секунда.

Не прошло и нескольких минут, которые казались бесконечными, как волонтеры вздрогнули, услыхав легкий скрип шагов по песку. Вскоре пред ними предстала странная фигура, вся скособоченная и с огромным горбом на спине.

Человек, не произнося ни слова, подошел к ним и скинул на песок горб, оказавшийся увесистым мешком, откуда доносились жалобные вопли и стоны.

— Вот! — воскликнул дозорный. — Вот вам негодник, которому, надеюсь, уже больше никогда не придет охота шнырять вокруг военного люда, думается, это маленькое приключение послужит ему хорошим уроком! Представьте, генерал, я дошел прямо до того огня, на какой вы изволили мне указать, и не нашел там ровно никого. Тысяча чертей! И что же вы думаете, оказалось, часовые сидели в сторонке, под навесом, и преспокойно играли себе в ландскнехт! Я уж было решил возвращаться назад, как тут, проходя мимо костра, заметил этого юного проказника! Он тоже меня увидел. Я подумал, а вдруг он поднимет шум, и тогда уж весь наш план наверняка лопнет… Но тут этот малый вдруг как бросится мне в ноги и как начнет клясться самым что ни есть дорогим на свете, что у него и в мыслях не было воровать… «Ах, вот как! — говорю я ему. — Выходит, ты просто искал, что плохо лежало! Ну что ж, у меня найдется для тебя кое-что, будешь доволен, только для этого тебе придется пойти за мной!..» Тут он принялся вопить еще пуще, и я уж было перепугался, как бы на сей раз он своими истошными криками и впрямь не переполошил часовых. Тогда я и говорю: «Иди-ка лучше за мной! Мне нужно, чтобы ты сделал мне одно одолжение, и если ты выполнишь все как полагается, я не скажу ни слова ни лейтенанту, ни капитану». Лейтенант, капитан… понятия не имею, почему я сказал именно это! Просто пришло в голову, и все. Так вот, значит, я его тащу, а он упирается, говорит, боится темноты… А потом как начнет опять орать, ну чисто корова на сносях! Ах ты, думаю, беда какая! Что делать? Вот и пришлось дать ему разок кулаком по черепушке, тут он сразу сник, даже вздохнуть не успел… Так уж вышло, генерал… Потом, значит, взял я свой ремень, связал ему руки и заткнул глотку, чтобы и пикнуть не смел… Но мое такое мнение, что он мог бы рассказать вам кое-что интересное, этот проныра!..

— Браво! — одобрил его генерал. — Развязать мальчишку, пусть говорит! Как тебя звать? — спросил Жак, едва тому вынули изо рта кляп.

— Дюран Сануа…

— Отлично! Так вот, Дюран Сануа, должно быть, тебе известно, где живут племянники командора? Если ты знаешь и отведешь нас туда, мы не причиним тебе никакого вреда…

Генерал с минуту помолчал, судя по всему, ожидая от парня ответа, потом продолжил:

— Если же ты не знаешь, где они находятся, не пожелаешь отвести нас к ним или испустишь хоть малейший крик, я без всякой жалости прикажу перерезать тебе глотку.

Несчастный стоял ни жив ни мертв. Обезумевшим от страха взором он блуждал по лицу Дюпарке и окруживших его со всех сторон колонистов, чьи фигуры во мраке, во всем своем кожаном снаряжении, делавшем их какими-то причудливо-нелепыми и в то же время устрашающими, не предвещали ничего хорошего.

— Тебе известен дом, где живут племянники генерал-губернатора? — вынужден был снова настойчиво повторить Жак.

Дюран Сануа наконец-то утвердительно кивнул головой.

— В таком случае, ты отведешь нас туда. Но не забудь, малейший крик, малейшее подозрительное движение, и я выпущу из своего пистолета пулю прямо тебе в спину.

Парня подняли с земли. Он все еще дрожал, и дрожь эта не стала меньше, когда он почувствовал на спине дуло пистолета. Тем не менее он сделал пару шагов вперед, и Жаку пришлось остановить его, дабы предупредить людей. Он приказал им не собираться группами, едва только они выйдут за отвесные прибрежные скалы, а напротив, разойтись в разные стороны и быть готовыми в любой момент, если кому-нибудь из них будет грозить опасность, сообща прийти на помощь.

Волонтеры один за другим исчезли в ночи. Несколько минут спустя Сент-Обен, шагавший подле генерала, с пистолетом в руке сменил его за спиной Дюрана Сануа.

Была видна только одна тропа, вдоль которой на изрядном расстоянии стояли хижины, судя по всему, совершенно безлюдные.

Когда впереди стал быстро вырастать дом, где ярко горела масляная лампа, юный пленник, бесспорно, рассчитывая на скорое освобождение, указал, что это и есть жилище, которое они ищут.

Тогда Дюпарке знаком подозвал одного из тех, кто сопровождал его, и приказал заняться узником, который станет им обузой, едва они войдут в дом. Колонист подчинился приказу с видимой неохотой, ибо был не единственным среди волонтеров, кто ни за что не согласился бы по доброй воле отказаться от участия в назревающей авантюре, однако все же повел пленника в сторону прибрежных скал, к тому самому месту, куда пошли все остальные.

Генерал же вместе со своим кузеном вплотную подошел к хижине, где, должно быть, спали племянники командора. С бесконечными предосторожностями Жак попытался при слабом свете масляной лампы рассмотреть сквозь просветы между пальмовыми ветвями, что происходит внутри дома. Поначалу он не увидел ровным счетом ничего. Комната, где горел пропитанный маслом фитиль, была пуста. Они обошли дом вокруг, и в какой-то момент до них донеслось чье-то легкое похрапыванье. Вполне возможно, это храпел один из спящих юношей, однако такие же звуки мог издавать и усталый часовой. Так или иначе, но прежде, чем атаковать дом, необходимо было узнать, сколько там людей.

— Кузен мой, — шепотомобратился Сент-Обен к Дюпарке, — с вашего дозволения я бы вошел в эту хижину один. На мне мундир французского солдата, так что я вряд ли вызову подозрения. Если случится наткнуться на часового, я попрошу у него каких-нибудь разъяснений, что-нибудь придумаю. Если же молодые люди окажутся одни, я подам вам знак, и вы тотчас же поспешите ко мне!

После недолгих раздумий. Дюпарке согласился с его предложением.

— Отличная мысль! — проговорил он. — Вам надо будет только сказать часовому, если его увидите, что вам поручено передать донесение для племянников командора… Вперед, капитан, и желаю вам удачи!

Не предпринимая более никаких мер предосторожности и не стараясь избегать шума, Сент-Обен снова обогнул хижину. Оказавшись перед дверью, он негромко постучался, но, не услышав ответа, просто толкнул ее, ибо она, по старой традиции островов, не была заперта.

Он оказался в комнате. Комната, где горела лампа, была пуста.

В глубине ее, справа, была слегка приоткрыта еще одна дверь, он, не показывая ни малейшего страха, подошел к ней, открыл ее пошире, в любой момент ожидая оклика. Однако никаких звуков не последовало. Дверь, которая теперь была настежь открыта, вела в комнату, погруженную в полнейший мрак. На всякий случай капитан вынул пистолет, зарядил его, придерживая рукою курок таким манером, чтобы щелчок произвел как можно меньше шума, и пошел взять лампу, чтобы осветить себе путь.

Он догадывался, что вокруг хижины уже собрались двадцать человек, которые ждут только его сигнала, чтобы ворваться в хижину.

Медленно, на цыпочках, он вошел в темную комнату и, подняв над головой лампу, различил две постели, две, стоявшие рядом, походные кровати, на которых едва вырисовывались очертания двух человеческих тел. Теперь он уже нисколько не сомневался, что эти спящие люди и есть племянники командора. Решительным жестом он поставил лампу на некое подобие скамьи, под которой были небрежно брошены две пары сапог. Снял с пояса еще один пистолет и зарядил его, на сей раз без малейших мер предосторожности. Когда щелкнул курок, один из спавших повернулся и спросил:

— Это вы, Ривери?

Нисколько не стараясь хоть как-то изменить голос, однако и не пытаясь вывести сонного человека из этого заблуждения, Сент-Обен ответил:

— Вставайте, и как можно меньше шума…

Юноша буквально вскочил и сел в постели.

— Что случилось, Ривери? — спросил он. — Тревога?

Он протер глаза и попытался разглядеть что-нибудь во мраке, однако лампа с того места, где стояла, не освещала лица капитана.

— Разбудите брата да скажите ему, чтобы и он тоже не поднимал никакого шума. Потом оба тихо оденьтесь…

— Вы же прекрасно знаете, что Гальбер очень устал. Так ли уж необходимо будить его? Что, и вправду произошло что-нибудь очень серьезное? И почему это у вас в руках пистолеты?

— Об этом вы очень скоро узнаете, мессир, а сейчас поторапливайтесь.

Шарль еще больше приподнялся в постели и, все еще не до конца проснувшись, склонился над братом, но тут то ли по фигуре, то ли по повадкам капитана, догадался, что этот человек вовсе не Ривери, за которого он его принял.

Он отпрянул назад, принялся шарить руками, судя по всему, пытаясь ощупью найти оружие, и воскликнул:

— Кто вы?! Что вы здесь делаете? Зачем вы вошли сюда?

От звуков его голоса проснулся наконец и Гальбер.

— Эй, вы оба, не двигаться! Малейшая оплошность, и я всажу каждому по пуле в лоб!

Не успел он закончить, как в комнату уже ворвалась целая ватага, человек пять, с генералом во главе.

— Значит, они у нас в руках! — весело воскликнул Дюпарке. — Браво, капитан. Теперь нам нельзя терять ни минуты…

— Я попросил их одеться, — ответил Сент-Обен, — и не поднимать шума.

— При малейшем шорохе, — проговорил генерал, — я уложу их на месте. Но у них еще будет время одеться! Погода стоит прекрасная, никогда еще воздух тропиков не был таким мягким, так что они могут даже не опасаться подхватить насморк. Если они будут вести себя прилично, то никто не причинит им никакого зла. Кто-нибудь захватит их платья, и они смогут не торопясь одеться на борту…

И, обращаясь непосредственно к юношам, которые от ужаса словно застыли на месте, добавил:

— Мы не собираемся причинять вам никакого зла. Ваше похищение дело чисто дипломатического толка. Ваш дядюшка поднял мятеж, но вы всего лишь заложники. Ну что, вы решились или нет, будете сопротивляться или пойдете с нами?

— Что вы собираетесь с нами делать? — спросил старший, Гальбер, который, несмотря на усталость, казалось, уже полностью обрел самообладание.

— Я отвезу вас с собой на Мартинику, где вы останетесь пленниками ровно столько, сколько будет угодно вашему дядюшке… Итак, решайте же, не то мне придется отдать приказание связать вас и отнести на борт, словно два мешка с барахлом!

— Что ж, сила на вашей стороне! — воскликнул Гальбер. — Стало быть, нам ничего не остается, как подчиниться, но, надеюсь, дядюшка заставит вас дорого заплатить за этот бандитский налет…

— Бедное дитя мое, — с легкой иронией проговорил Дюпарке, — ваш дядюшка будет обезглавлен — вот единственная роль, какую ему отныне еще осталось сыграть… А теперь вперед, да попроворней!

Юноши повиновались. Они прошли перед людьми, которые с любопытством смотрели на них, одетых в одни лишь рубашки, однако не дерзнули даже улыбнуться. В глубине души им было жаль этих юношей, и они не желали им никакого зла.

Тем не менее, едва они вышли из дому, Шарль и Гальбер почувствовали, как их взяли за руки и силою потащили в сторону моря.

Вскоре показался песчаный берег. Небо уже светлело, луна была окутана туманом, который вот-вот готов был рассеяться, и тогда она в полную силу осветила бы землю. Теперь нельзя было терять ни минуты.

Они без труда нашли человека, который сторожил Дюрана Сануа, для пущей надежности он тщательно связал своего пленника.

— Отлично! — проговорил Жак. — Ступай-ка положи этот узел на дорогу. Завтра утром кто-нибудь найдет его, и он сможет рассказать все, что с ним приключилось! Думаю, этот самый Ривери, доведись ему попасть в руки господина де Пуэнси, дорого заплатит за партию в ландскнехт, которую он пошел сыграть вместо того, чтобы как следует сторожить хижину!

Он от души расхохотался, его примеру тут же последовали и остальные. Подтянули лодки, все расселись по местам.

Но не успели гребцы опустить в воду весла, как из уст генерала вырвался изумленный возглас.

Лицо его было повернуто в сторону «Святого Лаврентия», и, проследив за его взглядом, люди увидели, что вызвало у него это удивленное восклицание.

Рядом с фрегатом стояло еще одно судно, все паруса на нем были подняты. Оба корабля были в пределах досягаемости пушек друг друга, и тем не менее не прозвучало ни единого залпа.

«Кто бы это мог быть?» — с беспокойством спросил себя Жак.

Однако он отдал морякам приказ налечь на весла, дабы успеть добраться до «Святого Лаврентия», пока не начался бой. Как бы там ни случилось, но пленники у них в руках…

Через несколько минут капитан фрегата уже встречал на палубе Дюпарке. Лицо его сияло.

— Глядите, генерал, ведь это же «Сардуана»! — воскликнул он, указывая пальцем на судно, так встревожившее Жака. — «Сардуана», то судно, что построил себе господин де Лафонтен. Вот уж действительно совсем неожиданное подкрепление!

Теперь настал черед улыбнуться и Дюпарке.

— Ах, это Лафонтен! — воскликнул он. — Наш добрый Лафонтен! На собственные средства он вооружил свою «Сардуану», чтобы прийти нам на помощь! И ни словом не предупредил меня об этом! Черт возьми! Мне надо немедленно увидеться с ним и поговорить!

— Сейчас я пошлю ему пару сигналов, — пообещал капитан.

Дюпарке обвел взглядом окружавших его людей. Он снова вспомнил о пророчествах негра Мелоди, и в ту же минуту ему в голову пришла одна идея. Он уже более не думал о влиянии Сатаны на раба, он думал о победе, которую тот предрек ему…

— Ладно, ребята! — воскликнул он. — Раз вам так уж хочется отведать англичатины, то, похоже, я смогу предложить вам преотличную трапезу!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дюпарке начинает сожалеть о своей дерзости

Шлюпка с «Сардуаны» доставила на борт «Святого Лаврентия» господина де Лафонтена. Это был один из самых богатых и влиятельных колонистов Мартиники. Он питал огромное уважение к генералу, и никто не знал, по какой причине он затаил бешеную злобу против господина де Пуэнси. Это сыграло не последнюю роль в его решении вооружить корабль, созвать отважных колонистов и отправиться в плавание, дабы помочь Дюпарке в его экспедиции.

Не удивительно поэтому, что, едва Лафонтен вскочил на борт, тот тут же в благородном порыве принялся жать ему руки.

— Черт возьми! — воскликнул генерал. — Что это за идея пришла вам в голову? По какому такому наитию вдруг решили вы прийти мне на помощь? А знаете ли вы, что был момент, когда я не на шутку перепугался? С того места, где я находился, мне было никак невозможно различить очертания вашего корабля и узнать его…

— Генерал, — ответил колонист, — я делал все приготовления, окружая их тайной даже более строгой, чем вы сами! Я говорил себе, что, раскрой я свои намерения, вы бы тотчас же со всей страстью им воспротивились. Зато, думал я, если вам удастся захватить юных Пуэнси, то, окрыленный удачей, вы без колебаний разделите мои замыслы…

Это был еще молодой человек, в расцвете сил. На островах он надеялся найти забвение от жестокого траура.

Дюпарке улыбнулся с таким видом, будто догадывался о намерениях Лафонтена, тем не менее поинтересовался:

— И каковы же, позвольте вас спросить, эти замыслы?

— Вы, если не ошибаюсь, располагаете тремя сотнями людей, у меня на «Сардуане» немного побольше. Будем считать, человек этак четыреста…

Жак даже присвистнул от восхищения.

— Стало быть, у нас с вами вместе выходит целое войско численностью в семьсот душ! — воскликнул он.

— Именно так, и, возможно, это несколько больше, чем даже у самого господина де Пуэнси…

— Вполне возможно, что у командора, — возразил Дюпарке, жестом остановив колониста, — и вправду нет таких сил, однако не забывайте, что на его стороне еще и англичане. Вы не забыли, что де Пуэнси вступил в сговор с капитаном Уорнером и что, тот не колеблясь, готов бросить на весы — разумеется, на чашу французских мятежников — все свои силы?

— И во сколько же вы их оцениваете, эти самые силы?

— Две-три тысячи человек…

Лафонтен, который не ожидал такой внушительной цифры, с изумлением вытаращил на него глаза.

— Две-три тысячи человек! — повторил он.

— Именно так! И это не считая военных кораблей, которые будут поддерживать их своими пушками, а в случае необходимости и фузилерами!

Лафонтен ничего не ответил. Похоже, он весь ушел в весьма невеселые размышления, однако после длительных раздумий неожиданно в упор задал вопрос:

— А внезапность? Вам приходило в голову, что мы могли бы застать их врасплох? Ясно, что если де Пуэнси ждет нападения, то прежде всего со стороны моря. А если мы подойдем к нему сзади, с тыла, по суше?..

— Вы хотите сказать, дорогой друг, высадить здесь все наши силы, оставив на «Сардуане» и на «Святом Лаврентии» лишь самые необходимые экипажи, и, добравшись по суше, атаковать командора на его собственной территории?

— Пушки его не смогут в нас стрелять… Более того, если нам удастся действовать быстро, у них не будет времени предупредить англичан… На нашей стороне все преимущества, согласитесь, игра стоит свеч!

Теперь настал черед Жака размышлять. До этого момента ему удалось осуществить все, что он задумал. У него в руках были племянники де Пуэнси, и он снова вспомнил о пророчествах негра Мелоди. Пока что все они полностью сбывались. Он вновь мысленно увидел взрыв при отплытии, успех в Пуэнт-дю-Сабль и, наконец, это подкрепление, в высшей степени неожиданное, которого никак невозможно было заранее предсказать!

Разве не сказал ему Мелоди, что это подкрепление придет к нему, дабы дать возможность добиться полного успеха? К чему же тогда колебаться, пусть даже Мелоди и в самом деле связан с дьяволом?

— Лафонтен, — проговорил он наконец, — откровенно говоря, когда я увидел «Сардуану», я почему-то не смог удержаться и пообещал своим колонистам, что у них будет возможность вдосталь наесться англичатины… Теперь вы понимаете, насколько меня соблазняет ваша идея!

— Так в чем же дело? Тогда отбросим все сомнения! Не будем больше терять времени! Высаживаемся на берег!

— Послушайте меня, Лафонтен, — продолжил генерал, — кажется, у меня есть идея, которая принесет нам победу. Смотрите, я высаживаюсь и первым направляюсь в глубь острова, в направлении Бас-Тера… Вы последуете за мною на небольшом расстоянии. Будете следить за моим тылом и левым флангом на случай, если они все-таки успеют предупредить Уорнера… Если мои силы иссякнут, вы меня поддержите…

— Отлично! И тогда мы возьмем в плен самого командора!

— И победа нам тем более обеспечена, — продолжил генерал все более и более уверенным голосом, — что у меня здесь есть два отменных проводника, которые помогут нам пересечь Сен-Кристоф.

Лафонтен с понимающим видом улыбнулся.

— Догадываюсь, что вы имеете в виду племянников господина де Пуэнси! Отличная идея! Не будем больше терять времени…

Первая трудность, с которой столкнулся генерал, заключалась в том, чтобы высадить всех людей со «Святого Лаврентия», пока не займется день. Ведь важно было, чтобы они ощутимо обогнали людей Лафонтена и к тому же чтобы их не заметили солдаты в Пуэнт-дю-Сабль, которые могли поднять тревогу и заранее предупредить об их появлении.

Потом, когда они уже прошли бы вперед, люди Лафонтена могли без риска встретиться лицом к лицу с этими солдатами и быстро заставить их замолчать; но Дюпарке тем временем был бы уже далеко, на почтительном расстоянии от возможной погони…

Чтобы действовать быстрее, он решил приказать колонистам добираться до берега вплавь. Оружие и продовольствие были свалены в шлюпки, и вскоре отважные любители приключений уже без колебаний бросились в воду.

В полном молчании они сгрудились на берегу. Оружие было роздано, и менее чем через час отряд уже пустился в путь, направляясь в глубь острова.

Селение Пуэнт-дю-Сабль по-прежнему выглядело пустынным. Лишь слышался лай пары-тройки собак. Тем не менее люди благодаря обуви из свиной кожи шагали, не производя никакого шума и к тому же тщательно избегая мест, где им мог встретиться какой-нибудь полуночник.

Им было совершенно безразлично, что они пересекают английскую территорию. Тем не менее Дюпарке позаботился о том, чтобы обойти стороной селение Равин-Буийант, которое служило границей. Рядом с ним шагали племянники командора.

Юноши хранили молчание. Особенно нахмуренным выглядел Гальбер; у младшего же брата вид был скорее несколько испуганный, ибо оба они пребывали в полной неизвестности — какая же им в конце концов уготована участь. Генерал не счел необходимым ставить их в известность, что планы его круто переменились, и они волей-неволей сами поняли, что вовсе не плывут на Мартинику, как им это было обещано.

Не успел заняться день, как солнце стало палить так нещадно, что отряду пришлось замедлить ход. Продовольствия было в обрез, только-только чтобы прожить день, а рому теперь и вовсе не хватало, ведь колонисты могли взять с собою лишь самое необходимое, дабы не брать на себя лишней обузы.

К середине утра жара сделалась такой нестерпимой, что, несмотря на то, что они уже приблизились к Бас-Теру на расстояние всего в три раз больше дальнобойности пушечного выстрела, генерал вынужден был сократить переходы и увеличить отдых между ними.

Теперь под ногами у колонистов простиралась бескрайняя равнина. На больших участках земля была под паром, еще не возделанная и заросшая кактусами-канделябрами, простирающими к небу, словно огромные свечи, свои колючие верхушки.

Снова пустились в путь, на этот раз в надежде за один переход покрыть все расстояние до Бас-Тера, как тут неожиданно грянул выстрел.

Дюпарке остановился, не понимая, что бы это могло значить. Люди уже шарили взглядами в направлении, откуда прогремел выстрел, однако не заметили там ни единого человека. Тем не менее по равнине прокатился новый выстрел. После чего почти каждую минуту выстрелы следовали один за другим.

Поскольку выстрелы эти явно не предназначались их отряду, генерал быстро понял, что это тщательно замаскированные и расположенные цепочкой часовые, которые так передают друг другу сигнал тревоги. И так он может дойти до самого города!

Он поделился своими опасениями с кузеном.

— Да! — ответил Сент-Обен. — Господин де Пуэнси далеко не глуп. Было бы ошибкой его недооценивать. Если вам в голову пришла идея напасть на него со стороны суши, то он, зная, какую злобу затаил против него господин де Туаси, явно принял меры предосторожности и с этой стороны тоже…

Теперь дело казалось Дюпарке уже куда менее верным. Тем не менее он собрал своих людей и поделился с ними уверенностью, что их обнаружили.

— А потому, — проговорил он, — не будем более терять времени! Войдем в Бас-Тер и одержим победу!

Колонисты с воодушевлением зааплодировали его словам. И еще более решительным шагом направились туда, куда звал их боевой задор и жажда боя.

Страстный призыв генерала настолько вдохновил их, что никто уже даже и не упоминал об отдыхе. Не последнюю роль сыграли и ветераны, которые куда горячее, чем молодежь, поддерживали боевой дух солдат. Несмотря на немыслимый зной на этой голой, без малейшей тени, равнине, они даже нашли в себе силы затянуть песню. Некоторые начали снова вспоминать о своих боевых подвигах. Другие разинув рот слушали рассказы о былых сражениях. Один показывал застрявшую в мякоти икры английскую пулю, второй серебряную картечь, которую выпустили в него с какого-то испанского пиратского судна.

Эти первопроходцы, эти плантаторы сахарного тростника, кофе и индиго, которых можно было принять за простых крестьян, чьи повадки и были у большинства из них, говорили с грубым красноречием солдафонов, старых служак, состарившихся в ратных походах…

Полуденное солнце освещало небольшой городок Бас-Тер. Издали стены форта, построенные вдоль моря по самому краю берега, сверкали под лучами вошедшего в зенит светила, будто сделанные из чистого серебра.

Дюпарке на минуту остановился. Ему казалось странным, что, несмотря на поднятую тревогу, защитники города до сих пор не открыли заградительного огня.

Однако подошедший Сент-Обен заметил, что не стоит терять драгоценного времени на пустые колебания.

— Надо идти в атаку! — сказал он. — Ведь как бы то ни было, а подкрепление, которого мы ждем, не замедлит объявиться, и даже в том случае, если мы не сможем закончить бой сами, нам на помощь непременно придет Лафонтен со своими людьми.

Не успел он произнести эти слова, как со стороны форта раздался оглушительный взрыв. На какое-то мгновение его окутало облако черного дыма. Потом ряды колонистов огласили стоны и крики боли.

С большим трудом Сент-Обен пытался собрать то, что еще осталось от войска, и убедить колонистов попытаться хоть как-то спрятаться от огня. Однако канониры форта, видать, не слишком-то спешили перезаряжать пушки и снова стрелять. Насмерть перепуганные люди Дюпарке бросились кто куда, стараясь найти на этой плоской равнине хоть какое-то укрытие, хоть какой-нибудь бугорок, за которым можно было бы спрятаться. В это время их уложило наземь картечью.

Дикая ярость охватила генерала. Он догадывался, что потери его уже были значительны, а смертоносный огонь ничуть не слабел. Чтобы заставить замолчать канониров крепости, ему потребовалась бы добрая сотня таких ружей, какое было у Лефора. Более того, ужас, какой посеяла среди его солдат эта канонада, заставлял подозревать, что ему нелегко будет заставить их взять себя в руки. Деморализованные даже прежде, чем им довелось увидеть противника, сойтись с ним лицом к лицу, вступить в бой, колонисты, похоже, уже думали лишь о том, как бы удрать, не важно, в каком порядке…

Тот, кто один взял на абордаж «Королевскую корону», тот, кто только что показывал ляжки, начиненные серебряными испанскими пулями, тот, чья грудь, голова и спина были испещрены следами от караибских копий, теперь были готовы удирать, словно зайцы из-под ног охотника.

— Мы пропали! — воскликнул Сент-Обен на ухо генералу.

— Да, — согласился с ним Дюпарке, — мы действительно пропали, если не попытаемся что-нибудь предпринять!

Он оглянулся вокруг, ища глазами племянников командора. Они, словно загнанная дичь, забились в тень небольшого обломка вулканического камня. Юный Шарль, бледный как смерть, весь дрожал, Гальбер же хранил куда больше самообладания.

— Было бы преступно, — проговорил генерал, — оставлять этих мальчиков под огнем их же собственного родственника. Дядюшка, конечно, пока и не подозревает, что они находятся здесь. Нет ничего более ужасного, чем погибнуть вот так, от руки того, кто вас любит!

— Что поделаешь, — ответил Сент-Обен. — Если бы господин де Пуэнси не предал отечества, нам самим не пришлось бы оплакивать смерть шести десятков славных людей, которым тоже хотелось жить.

Жак пожал плечами.

— Что ж, они знали, на что шли!.. Такова участь воина!.. Кузен мой, давайте попытаемся взять этот город!

— Слушаюсь, генерал. Я готов подчиниться любому вашему приказанию и сопровождать вас или одному идти туда, куда вы мне укажете…

— Мы должны показать пример, — заявил Дюпарке. — Нам надо первыми побежать вперед… И пусть станет стыдно тем, у кого не хватит мужества последовать за нами!

— Вперед! — вот все, что сказал ему в ответ капитан.

Жак поднялся во весь рост и вышел на открытое место так, чтобы быть на виду у своих людей.

— Этот город наш! — воскликнул он. — Пошли и возьмем его. Он будто протягивает к нам руки! Ведь он-то никого не предавал, он оставался верен королю и отечеству! Так вернем же ему знамя Франции, о котором он скорбит! Вперед, дети мои!

В тот момент, когда кое-кто из колонистов, преодолев смятение, поднялся и приготовился последовать за своим командиром, послышался шум далекой канонады, он доносился с востока, оттуда, где только что проходил их отряд.

Сент-Обен громко расхохотался.

— Вот и подмога! — заорал он. — Это Лафонтен со своими людьми, он идет, чтобы протянуть нам руку помощи. Вперед!..

И, будто его подтолкнул вперед какой-то мощный механизм, которому никак невозможно воспротивиться, он рванул вперед, поначалу даже немного обогнав генерала, который бежал вслед за ним, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, кто пошел вслед за ними…

Пушка по-прежнему стреляла, но уже не залпами: каждое орудие стреляло теперь по очереди, одно за другим. Так у канониров было время, чтобы получше прицелиться. Выстрелы эти вызывали огромные потери в рядах колонистов, однако по мере приближения к городу они уже попадали в пределы досягаемости мушкетов, которые безжалостно разили остававшихся в живых…

Дюпарке и Сент-Обен, казалось, были неуязвимы. Почти задыхаясь, они во весь рост, не сгибаясь, бежали впереди в сторону форта, где сосредоточились теперь все их надежды и вся их ненависть…

Где-то далеко позади раздавались мушкетные выстрелы, которые вторили выстрелам из Бас-Тера. Генерал мог примерно оценить, что все это происходило где-то подле Равин-Буийанта. И теперь уже не оставалось никаких сомнений, что отряд Лафонтена нарвался на английские войска.

Стало быть, его собственная участь и судьба его людей зависели теперь только от успеха Лафонтена. Если тот оттеснен силами, превосходящими его собственные, и вынужден будет отступать к морю, чтобы снова сесть на «Святого Лаврентия» или на «Сардуану», то с ним и его людьми, считай, покончено — им не миновать плена!

Те же печальные мысли обуревали и Сент-Обена.

— Надо во что бы то ни стало помешать им окружить нас, — крикнул он, приблизившись к кузену, чтобы их никто не услышал.

— Увы, похоже, уже слишком поздно, чтобы мы смогли с успехом предпринять какой бы то ни было маневр!

Генерал проговорил это с видом довольно мрачным, однако вовсе не безнадежным, как можно было бы подумать, судя по смыслу его слов. Напротив, насколько мог догадаться Сент-Обен по выражению его лица, он был настроен весьма решительно и полностью сохранял самообладание.

Оба укрылись за каменным домом, одним из первых домов города.

— Единственный способ вырваться из осиного гнезда, в которое мы угодили, — заговорил генерал, едва переведя дыхание, — да, это единственный способ, если, конечно, Лафонтен так и не сможет прийти нам на помощь, — это завладеть этим городом. Как только порт будет в наших руках, мы сможем сесть на любое судно, которое найдем там! А это мы еще можем сделать, сил у нас пока хватает! Капитан, соберите людей и скажите им, что мы будем атаковать город!

Сент-Обен, не говоря ни слова, повернулся и пошел назад, стараясь не попасть под огонь мушкетов. Теперь пушки форта уже замолкли, ибо не могли более стрелять по колонистам, не рискуя попасть в жителей города. Однако те ничуть не ожидали появления отряда Дюпарке. И, едва узнав, что к Бас-Теру приближается три сотни вооруженных людей, тотчас же убежали, ища защиты в укрепленном форту.

Не без труда капитану удалось собрать с полсотни колонистов, остальные в страхе разбрелись кто куда. Среди пятидесяти человек, что предстали перед генералом, многие уже считали, что их заманили в ловушку, и мечтали только об одном: чтобы им как можно скорее вернуться на Мартинику!

— Но у нас больше нет корабля! — вскричал Дюпарке. — Единственный путь, которым мы еще сможем вернуться на остров, — это захватить какое-нибудь судно здесь, в порту, ибо путь, которым мы добрались сюда, теперь для нас отрезан!

Однако трудно было понять, что же произошло в Равин-Буийанте. Ведь ни он, ни кузен, как бы внимательно они ни прислушивались, уже не улавливали никаких звуков, которые бы доносились до них с той стороны, ни единого выстрела из мушкета. Победил ли Лафонтен? Или был вынужден спасаться бегством?..

Воспользовавшись смятением в отряде, племянники де Пуэнси, как вдруг заметил капитан, умудрились преспокойно удрать.

Он уже было приготовился отдать приказание собравшимся вокруг людям пуститься на поиски этих двух драгоценных пленников, но Дюпарке жестом остановил его. И добавил:

— Пусть себе бегут, кузен! Да и что бы мы в нынешнем положении стали с ними делать? Они были бы нам только обузой, ведь у нас теперь остается только два выхода: либо спасаться, не рассчитывая более ни на чью помощь, либо самим, в свою очередь, сделаться пленниками…

Потом обратился к колонистам.

— Господа, — воскликнул он, — нам во что бы то ни стало надо прорваться к порту! Только там наше спасение.

После минутных колебаний колонна вдруг дрогнула и двинулась вперед. Они быстро дошли до главной улицы, и ни одна пуля не попала ни в кого из них, ибо теперь они были словно заряжены какой-то неодолимой силой, какой-то новой энергией. Впрочем, и то была правда, что теперь мушкетерам форта было уже не так легко вести по ним точный прицельный огонь.

Колонисты уже добрались до центра города, когда один из них, которому удалось несколько обогнать своих товарищей, резко обернулся назад и завопил:

— Они идут в атаку! Они атакуют!

И в самом деле, защитники Бас-Тера попытались осуществить вылазку.

Хижины по обеим сторонам от дороги могли послужить достаточно надежным убежищем.

— Укрывайтесь в домах! — закричал Дюпарке. — Стреляйте в неприятеля! Не торопитесь! Не транжирьте попусту пули! Каждая из них должна настичь свою цель, да цельтесь хорошенько в грудь, так выстрел будет вернее…

Но он уже говорил в пустоту. Словно перепуганная стая птиц, колонисты бросились врассыпную. Сент-Обен и генерал остались одни. На двоих у них было четыре пистолета, что было явно недостаточно, чтобы противостоять куда лучше вооруженному отряду.

Тем не менее оба расположились против щели в хижине и поджидали, пока противник окажется в пределах досягаемости их оружия. Первому солдату, который показался в щели, генерал пустил пулю прямо в грудь. Тот бежал так быстро, что, подстреленный в самое сердце, не успел замедлить бег и, словно подбитая в полете дичь, дважды перевернулся в воздухе, прежде чем замертво упал наземь.

Пару секунд спустя Сент-Обен обрек на такую же участь еще одного солдата.

Неприятель находился уже на расстоянии не более двадцати шагов от дома, где скрывались Жак со своим кузеном. По логике вещей должны были бы уже начать стрельбу и колонисты, однако были слышны выстрелы только армейских мушкетов. Пули рикошетом залетали в хижину, с каким-то сухим свинцовым звуком пролетая и впиваясь в мягкое дерево мебели.

Капитан с горькой улыбкой прошептал на ухо Дюпарке:

— Кузен мой, похоже, они нас покинули, и нам суждено стать пленниками!

Дюпарке был занят, он заряжал новую порцию пороха в свой пистолет. Он старательно уплотнил его с помощью палочки, потом засунул туда бумажный пыж, вставил круглую пулю и лишь потом ответил:

— Если эти трусы и вправду удрали, попробуем остаться в этом убежище. Вдвоем у нас больше шансов проскользнуть незамеченными.

Между тем солдаты уже прошли вперед, оставив позади дом, где скрывались Дюпарке и Сент-Обен. Они были безраздельными хозяевами города. По-прежнему время от времени потрескивали мушкеты, однако все реже и реже, так что у Жака не было оснований думать, что люди его все еще оказывают хоть сколь-нибудь активное сопротивление.

К счастью, никому из солдат не пришло в голову войти в эту хижину.

Сент-Обен пальцем указал своему кузену на крохотную комнатушку, куда сквозь узкую щель с трудом проникал свет.

— Вы правы, — проговорил Дюпарке, угадав его мысли. — Давайте спрячемся там… Может, так нам удастся дождаться ночи?

— А что мы сможем сделать этой ночью?

Генерал окинул капитана многозначительным взглядом. Потом, после недолгого молчания, наконец проговорил:

— Боюсь, даже при самом благоприятном стечении обстоятельств нам все равно волей-неволей предстоит провести долгое, весьма долгое время на этом острове! Дьявол побери Мелоди с его пророчествами и Лафонтена вместе с ним!

— Надеюсь, — проговорил Сент-Обен, который отнюдь не терял хладнокровия, — что еще сегодня святой отец с помощью хорошего подзатыльника передаст ему послание Господа!

Он замолчал и примостился в темноте подле своего кузена. Выстрелы становились все реже и реже.

— Они удрали! — вполголоса проговорил генерал, со злостью сжав кулаки и тщетно пытаясь унять свой гнев. — Они удрали! Ну, они мне за это заплатят. Эти колонисты! Как только у них появляется хоть один арпан земли и как только они начинают ее возделывать, они уже не годятся к стрельбе из мушкетов!

Он тут же замолк, ибо до ушей обоих донеслись какие-то странные звуки. Это был треск разбиваемого дерева и громкие голоса. Солдаты говорили между собой, окликая друг друга, ухмыляясь или издавая какие-то дикие звуки.

— Чем это они там занимаются? — приглушенным голосом поинтересовался Сент-Обен.

— Неужели вы еще не догадались, теперь они одну за другой обыскивают хижины, — ответил генерал. — На свой манер они чистят город! Иными словами, случись им обнаружить малого вроде нас, они тут же пустят ему пулю в лоб!

И вправду время от времени раздавались выстрелы из мушкетов или пистолетов. Генерал оказался прав.

— А ведь если мы останемся здесь, и нас ждет та же самая участь, — с горечью проговорил капитан. — Черт побери! Да я размозжу череп первому же, кто осмелится сюда войти…

Он с силою сжал рукоятки своих пистолетов. Дюпарке остановил его, положив руку на плечо, внезапно рука судорожно сжалась, когда кто-то неожиданно растворил дверь хижины. Это был солдат. В одной руке он держал тяжелый мушкет, который, должно быть, уже не требовал перезарядки, а в другой охотничью саблю.

Воин с осторожностью огляделся по сторонам. Не увидев и тени врага, он подошел к столу и воткнул в него саблю, ничуть не заботясь об ущербе, который наносил имуществу. Потом обвел внимательным взором безделушки, что стояли на некоем подобии комода, явно привезенного из Франции. Выбрал две-три, которые пришлись ему по вкусу, сунул их себе в карман, потом, снова взяв в руку саблю, с каким-то нечленораздельным мычанием принялся направо-налево рубить все, что попадалось ему под руку, в том числе и комод тоже.

Жак и Сент-Обен сидели не шелохнувшись. Неподвижные, словно изваяния, они затаили дыхание и с трудом сдерживали желание открыть огонь по мародеру.

Когда тот уж было совсем собрался покинуть дом, появился еще один солдат, силуэт его четко вырисовывался в проеме двери.

— Здесь никого? — спросил он, заметив там другого.

На что тот ответил:

— Никого! Я здесь уже прочистил!

Оба вышли, однако тот, что явился последним, снова вернулся и разок пальнул из своего мушкета, не целясь, просто наугад!

— Уф-ф!.. — едва слышно прошептал капитан. — Мы просто чудом уцелели!

— Помолчите, — так же еле слышно приказал генерал. — Здесь еще могут появиться другие…

И он не ошибся, в дом ворвались еще трое солдат. Они обвели взглядом стены, мебель. Один из них резко пнул ногой ножку стола, она подломилась, и стол рухнул. Другой, вдохновленный этим подвигом, опрокинул комод, из которого выпали ящики и вывалилось наружу все их содержимое.

Третий направился к темной комнате, где, сжавшись, чтобы быть как можно незаметней, затаив дыхание, сидели Жак и капитан. Благодаря полному мраку, который окутывал эту крошечную комнатушку, они могли надеяться, что их не заметят. Солдат, как и его предшественник, снял с пояса пистолет и на всякий случай выпустил пулю. Она вонзилась в глиняный пол в нескольких дюймах от ног Сент-Обена. Но тот даже не шелохнулся. Он ждал, когда он разрядит свой второй пистолет.

Один из солдат был уже в дверях. Он позвал остальных.

— Ладно, пошли! — обратился он к ним. — Мы и так изрядно замешкались, позади нас уже никого не осталось!

Это были весьма ценные сведения.

— Теперь, — заявил генерал, — когда нам удалось скрыться от солдат, главное — не попасть в руки хозяев хижины!

— Ах, ерунда какая! — возразил Сент-Обен. — Вот уж это-то меня меньше всего пугает. С этим я справлюсь в два счета! Они у меня даже пикнуть не успеют!

— Тогда попробуем дождаться здесь ночи…

Ни на минуту не прекращая следить сквозь щель в стене за окрестностями дома, они прождали там долгие часы, почти не двигаясь, не произнеся почти ни слова.

Когда солнце наконец село, у Жака было время придумать план действий, и, к счастью для них, за это время никто так и не появился в хижине. Как только совсем стемнело, они осторожно выбрались из хижины и вышли за город.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Чего не смог предсказать Мелоди

Три дня и три ночи бродили Дюпарке и Сент-Обен по окрестностям Бас-Тера, но им так и не удалось осуществить ни один из множества планов побега, какие приходили в голову.

Питались они сахарным тростником и фруктами, которые в изобилии росли в окрестностях города, жажду утоляли из горных рек, что текли в сторону моря. Однако всякий раз, когда они надеялись, что смогут вот-вот прорваться к берегу, они натыкались на кордоны часовых и были вынуждены повернуть назад и поскорее убираться восвояси, дабы не попасть им в руки.

Усталость уже начинала брать свое. Во время краткого отдыха, который они могли по очереди себе позволить, один из них непременно дежурил, ни на минуту не смыкая глаз. Да и то отдыхать они могли только днем, спрятавшись в скалах, за верхушками высоких момбенов или в расщелинах холмов. Ночами снова пускались в путь, пытаясь найти выход к морю.

По правде говоря, ни тот, ни другой уже не питали никаких надежд. Ведь, даже случись им прорваться к морю, все равно у них не было уверенности, что им удастся найти хоть какую-нибудь лодчонку, чтобы покинуть остров!

Теперь у них оставалось лишь два выхода: искать убежища у монахов, скажем, в монастыре капуцинов, при условии, что монастырь согласится укрыть их, а солдаты не посмеют ворваться и искать их там, или сдаться в плен.

Первый выход сулил изрядные преимущества. Конечно, у капуцинов генерал со своим кузеном были бы все равно что в тюрьме, ведь они не могли бы позволить себе выйти наружу, не рискуя попасться в руки солдат. Зато в этом случае они могли, не подвергая себя слишком тяжким лишениям, выждать, пока господин де Туаси или кто-нибудь другой не одержит победы над мятежным командором.

Второй выход улыбался им куда меньше первого, хотя и тот был не слишком-то веселым. Сдаться в плен?

— Что поделаешь, сдаться так сдаться! — восклицал Сент-Обен, обсуждая такую возможность. — Но каким манером будет обращаться с нами господин де Пуэнси? Ведь, должно быть, племянники уже рассказали ему обо всем, что произошло! Что мы предрекли ему самому неминуемую смерть на эшафоте! Так что, попади мы ему в руки, он с полным правом сможет учинить над нами любую расправу, какую ему заблагорассудится, скажем, накинуть веревку на шею да и повесить на сук, чтобы мы своими ногами благословили собравшихся поглазеть жителей!

— Вот потому-то, — вставил свое слово генерал, — когда я говорю о том, чтобы сдаться, я имею в виду вовсе не господина де Пуэнси, а капитана Томаса Уорнера. Это солдат, моряк, губернатор…

— А если он выдаст нас своему союзнику, господину де Пуэнси?

— Что ж, придется пойти на этот риск. Но все же мне кажется весьма маловероятным, чтобы человек такого ранга, как этот капитан, поступил так с пленниками нашего калибра, с пленниками, которые к тому же сами, добровольно пришли искать у него убежища!

Когда снова начала опускаться ночь, двое направились в сторону Бас-Тера, дабы попытаться проникнуть в монастырь капуцинов. Это была высокая постройка, легко различимая со всех сторон благодаря деревянной колокольне; однако, едва приблизившись к городу, они тотчас же заметили, что там по-прежнему ходят военные патрули, солдаты стучатся в двери домов, обыскивают улицы. Оснащенные корабельными фонарями, с оружием наготове, эти люди спрашивали всех и каждого, не видели ли они беглецов. Генерал был печально удивлен, узнав, что господин де Пуэнси в курсе, что они не покинули остров, и приказал разыскивать их с такой настойчивой тщательностью.

Они держались в стороне, пока проходили патрули, а когда последний солдат растворился в ночи, направились к монастырю.

Там их ждало еще одно разочарование. Сам монастырь не был под строгим наблюдением, однако в окрестностях его было поставлено множество часовых, которые ни одному человеку не позволили бы приблизиться к нему, оставаясь незамеченным. Выходило, что мятежный генерал-губернатор предусмотрел все!

В первый момент генерал был глубоко обескуражен. К тому же он очень устал — устал бродить и скрываться, устал чувствовать за собой погоню, словно загнанный зверь. Повсюду, где бы они ни появлялись, они натыкались на неприятеля. Какими же силами должен был располагать командор, чтобы расставить столько часовых в городе, по всему побережью и вдоль всей границы?

Жак чувствовал, что попал в ловушку, чувствовал себя пленником какой-то огромной тюрьмы, которая вот-вот грозила сузиться до размеров тесной темницы!

— Кузен мой, — произнес Сент-Обен каким-то наигранно веселым голосом, — полагаю, теперь нам не остается ничего другого, как пойти и сдаться капитану Томасу Уорнеру!

— Увы! Похоже, иного выхода у нас нет!

Теперь уже у них не оставалось на этот счет никаких сомнений, кроме того, лучше было как можно скорее вырваться из этого города, который так тщательно охранялся.

На рассвете, едва перейдя границу, они увидели английского караульного и подали ему знак.

Они почти с радостью передали себя в его руки и попросили отвести к капитану Уорнеру.

Не успели они пересечь порог форта, как караульный тотчас же вызвал несколько солдат, которые с недоверием окружили их со всех сторон.

В окружении алых мундиров, с иголочки и сверкающих чистотой, Жак и его кузен имели довольно жалкий вид. К ним подошел офицер, с нескрываемым отвращением, презрительно оглядел их с головы до ног, потом спросил по-английски:

— Вы французы? Вы из тех, кто атаковал господина де Пуэнси? Что ж, надеюсь, вам за это достанется! Кто вы? И прежде всего, были ли вы офицерами французских войск?

— Сударь, — с достоинством ответил Жак, — я прошу вас лишь о том, чтобы вы доложили капитану Уорнеру, что генерал-лейтенант Дюпарке, губернатор и верховный наместник Мартиники, явился, чтобы передать себя под его покровительство вместе со своим кузеном, капитаном Сент-Обеном!

Генерал говорил по-английски с весьма скверным акцентом, однако офицер прекрасно его понял. Удивление его было так велико, что он даже отступил на несколько шагов назад, дабы получше рассмотреть ценную добычу, что только что попала ему в руки, и на какое-то мгновение Жак прочитал в его глазах недоверие.

— Попрошу вас, сударь, — повторил он, видя это оскорбительное отношение, — вести себя как подобает джентльмену и поторопиться!

— Ах вот как! — нагло ответил ему офицер. — Похоже, сударь, вы очень спешите. И к тому же разговариваете будто победитель, хотя я не вижу перед собою никого, кроме двоих побежденных. Вы желаете увидеться с капитаном? Но в таком случае, господа, вам придется прежде сдать мне свое оружие!

— Мы сдадим его только лично капитану Уорнеру, — ответил Жак, хватаясь руками за пистолеты, будто желая защитить их от посягательств.

То же самое сделал и Сент-Обен, добавив, обращаясь к кузену:

— Жаль, что я ни слова не понимаю на этом чертовом языке, ибо, даже если судить только по наглому виду этого субъекта, у меня такое подозрение, что он вполне заслуживает, чтобы нафаршировать ему свинцом башку, как начиняют трюфелями рождественского гуся!

— Прошу вас, мой кузен, сохраняйте спокойствие, — обратился к нему генерал.

Несколько поколебавшись, английский офицер решил послать к капитану вестового. Однако, дожидаясь его возвращения, он ни на мгновенье не спускал глаз с обоих пленников. Потом вдруг расхохотался и заметил:

— My God![2] Ну и вид же у вас, прямо скажем, не очень подходящий, чтобы наносить визит капитану! Даже если вы говорите правду, все равно он ни за что на свете несогласится принять вас в этаком облачении!

Генерал с презрением отвел свой взгляд от этого назойливого субъекта. В тот же самый момент, к его великому удивлению, вернулся вестовой, но в сопровождении не капитана, а духовного лица, который оказался не кем иным, как приором Коксоном, о чем тот с приветливой улыбкой и неподдельным состраданием сам объявил пленникам.

Сегодня Коксон был менее украшен, чем в тот раз, когда он готовился к встрече с командором. Однако все равно не менее роскошно, а вид у него был такой же степенный. На нем был отделанный мехом хитон темно-пурпурного шелка, поверх надета широкая, вся в складках, белоснежная тога. На левом плече черной бархатной накидки виднелся восьмиконечный крест его ордена, ток не закрывал лба и позволял видеть его волосы.

— Генерал! — воскликнул он с лукавством и скорбью в голосе. — Да вас и не узнать в этаком плачевном виде!

— Преподобный приор, — решительно обратился к нему Дюпарке, — нам не повезло, военная удача не сопутствовала нам. Однако нам все-таки удалось уйти от неприятеля. Поскольку тот, кого вы отлично знаете, изменил Отечеству и поднял мятеж против трона, мы предпочли не сдаваться ему, а просить покровительства у капитана Томаса Уорнера.

— Сын мой, — ответил приор, — капитан уже предупрежден. Надеюсь, он пожелает принять вас…

Он отступил на шаг назад, дабы получше рассмотреть жалкое облачение пленников.

— Но в таком нелепом виде! — воскликнул он наконец с брезгливой гримасой. — И думать нечего, чтобы он принял вас в этаких нарядах! Да они ведь все в грязи и в пыли!

— И в дырах! — добавил Дюпарке. — Но что поделаешь, таково форменное платье отважных людей, которые воюют в этой стране. Они всегда оставляют лоскуты своих мундиров на колючках местных лесов!

— Да, вы правы, и дыры тоже, — подтвердил приор, ничуть не убежденный доводами генерала. — Но ведь не могу же я, в самом деле, представить вас капитану в мундирах английских моряков!

— Оставьте, преподобный приор! — нетерпеливо воскликнул генерал. — Вы спросите лучше у своего капитана, как сам он выглядит после боя! Не думаю, чтобы вид у него был лучше, чем у нас, если, конечно, он не старается держаться подальше от пушечных ядер!

— Не надо так кипятиться, — попросил аббат, — я надеюсь, что капитан действительно вас примет… Но скажите мне, на вас хотя бы нет паразитов?

— Не могу вам сказать. Если бы у нас еще были оружие и силы, чтобы искать у себя вшей, мы не пришли бы сюда, чтобы просить у вас убежища!

Коксон как-то сухо щелкнул языком по небу.

— Может, вы хотите есть или пить?

Жак уж было приготовился дать в высшей степени утвердительный ответ, ибо считал, что при этаком приеме церемониться нечего, как тут откуда-то из глубины двора прогремел голос:

— Эй, Коксон! Коксон! Окаянное твое преподобие! Рому, малаги! И поживей! А эти самые пленные? Где они? Почему мне их до сих пор не привели?

Священник медленно обернулся, всем своим видом показывая, что это для него вовсе не тот случай, который мог бы вывести из равновесия, и в том же тоне, хотя он совсем не вязался с его внешностью приора, ответил:

— Эй, капитан, с ромом и малагой придется обождать, а пленных я вам сейчас приведу! Раз уж вам так не терпится, тем хуже для вас…

Потом, снова обращаясь к Жаку и Сент-Обену, проговорил:

— Что ж, господа, раз уж так получилось, следуйте за мной! Но предупреждаю, все это предвещает вам не слишком-то радушный прием.

Они прошли через весь двор. Уорнер стоял перед дверью, с любопытством поджидая пленников.

Когда они предстали перед ним, цвет лица его из пунцового превратился в цвет перезрелого баклажана.

— Damn![3] — воскликнул он. — Это и есть тот самый генерал-лейтенант, верховный наместник короля и правитель Мартиники, которого так боялся мой кузен Пуэнсэ?

Он изъяснялся на французском, но называл его Пуэнсэ. Потом залился таким диким хохотом, что заходило ходуном все его объемистое брюхо.

— Ладно, ваше преподобие! — снова заговорил он. — Приведите ко мне этих людей да велите их накормить! А вы уверены, что на них нет насекомых? С этими чертовыми французскими пленными я уже и так потерял два своих парика! Да пусть Господь Бог осудит меня на вечные муки, если головы у них не такие же вшивые, как любой караибский черепушка!

— Я уже вполне любезно спросил их об этом, капитан, — подтвердил приор. — А теперь пойду займусь вашим ромом и малагою…

Уорнер пожал плечами и жестом пригласил пленников войти.

Было очевидно, что он уже успел изрядно нализаться, рожа у него была совершенно пьяная. Он тяжело упал на один из стульев и с трудом удержал равновесие. В какой-то момент у Жака возникло впечатление, что он вот-вот заснет; тем не менее, сделав глубокий вздох, тот спросил:

— Так, значит, вас побили? Большие потери?

— Не могу сказать, нас разлучили… мы были отрезаны от своих войск…

Уорнер с силой ударил кулаком по столу.

— Проклятые французы! — прорычал он. — Они убили двадцать два человека из моих солдат! И хорошо еще, что нам удалось вывезти хотя бы десять трупов из окрестностей Равин-Буийанта! Ваш командор де Пуэнсэ дорого мне за это заплатит… Ведь по договору, который мы с ним заключили, он должен возместить мне ущерб! А вы! Вы-то хоть как-нибудь ему насолили?

— Увы! — проговорил Жак. — Мы надеялись застигнуть его врасплох, но сами оказались в западне!

Уорнер сделал недовольную гримасу.

— Черт побери! — воскликнул он. — Скверная история — все это дело! Получается, из всех нас вышел сухим из воды один Пуэнсэ! Не скрою, мне было бы приятно, если бы вы сказали, что взорвали к чертям собачьим весь его форт! Да, здорово он меня проучил, но больше это у него не получится! Двадцать два трупа у нас, вы можете себе представить, генерал! А он, как вы думаете, у него-то какие потери?

Дюпарке принялся считать на пальцах.

— Я лично убил из пистолета одного из его людей…

— O God![4] — выругался Уорнер. — Об этом он мне ни за что не расскажет. Уж я-то его знаю!..

— То же самое сделал и присутствующий здесь капитан Сент-Обен, мой кузен…

— Это уже двое! — подсчитал Уорнер, с силой похлопывая себя по ляжкам. — И это все? А что, интересно, все это время делали ваши солдаты?

— Мои солдаты, — ответил Жак, зная, что бесстыдно лжет, но догадываясь, что это послужит ему на пользу, — они не любят шума… Они предпочитали действовать саблей… Бог мой, я слышал столько криков умирающих, что затрудняюсь дать вам точную цифру! Но чтобы дать вам представление, думаю, сотня или пара сотен жертв были бы весьма недалеки от истины!

Капитан вскочил с места, бросился к двери и изо всей силы, какую позволяли его легкие, заорал:

— Коксон! Коксон! У французов двести убитых! Целых двести!

Он вернулся на место, то и дело закатываясь радостным хохотом, нагибаясь вниз и крепко хлопая себя по животу и бокам, потом схватил обеими руками голову, чуть не смахнув свой парик в приступе дикого веселья.

Когда появился Коксон, радость его еще не улеглась.

— Двести покойников! — все повторял Уорнер, окончательно потеряв контроль над собой. — Только подумать, Коксон, двести этих поганых французских свиней! Это уже неплохой счет, ведь мы-то потеряли всего двадцать два!

Приор пожал плечами и отвернул свой взор от пьяницы.

— Сейчас вам подадут еду, — сообщил он. — Однако, надеюсь, прежде капитан предложит вам выпить вместе с ним по чарке вина…

— Черт меня побери! — закричал Уорнер. — Стаканы, Коксон, не забудьте стаканы! И ром с малагой! Двести французов! На двести гнусных пиратов меньше на этом добром старом острове Сент-Кристофер! Двести этих поганых псов, этих пожирателей лягушек, истреблены своими же, двумя из их чертова племени! И эти двое теперь у меня в руках! О God! И пусть после этого кто-нибудь скажет, что я не молодчина! Я возьму их с собой, чтобы уничтожить остальных! А Пуэнсэ мерзавец! Пусть ему отрубят голову! Коксон, наполните-ка нам чарки, и давайте выпьем за то, чтобы он был проклят, этот окаянный командор!

Приор подчинился. Привыкши видеть капитана в таком состоянии, он не испытывал ни малейшей потребности обмениваться понимающими взглядами с пленниками. Правда, и сам он отнюдь не преминул одним махом опустошить свою чарку, которую наполнил себе почти до краев.

Четверо мужчин чокнулись. Едва поднеся свою чарку к губам, Жак тут же отставил в сторону и, облокотясь на стол, с серьезным видом снова заговорил:

— Капитан, я прошу вас не забывать, что мы явились сюда по доброй воле, чтобы отдать себя под ваше покровительство.

— Черт побери! Да я и сам вижу, — ответил Уорнер, — раз вы оба здесь…

— Однако я сказал «под покровительство», — с настойчивостью повторил Жак.

Капитан сделал рукой жест, будто разгоняя застилавший ему глаза туман. До него дошло, что перед ним поставили какую-то задачу, но ему никак не удавалось уловить, в чем же ее смысл.

— Покровительство… — в свою очередь повторил он с испугом.

— Именно так, — проговорил генерал. — Предположим, мы не пришли бы сейчас к вам. Господин де Пуэнси продолжал бы тогда погоню за нами… На таком острове, как этот, со всеми его плодами, дичью и другими богатствами, можно спокойно жить месяцами, даже годами… Во всяком случае, дольше, чем осталось жить командору, который не сегодня-завтра взойдет на эшафот! Так что, не сдайся мы добровольно вам, капитан, Пуэнси продолжал бы погоню… Вот почему я прошу вас дать мне слово джентльмена, что вы не выдадите нас нашему врагу, пусть даже ценою предательства он и сделался вашим союзником!

Уорнер снова сотряс стол мощным ударом кулака и заорал:

— Да кто вам сказал, будто я собираюсь вас выдать?.. Да никогда, сударь, и речи быть не может!.. Капитан Уорнер честный порядочный джентльмен! Даю вам слово, господа!

Жак поднялся с места и с некоторой торжественностью произнес:

— При таком условии, сударь, мы с кузеном сдаем вам свое оружие.

Сент-Обен и Дюпарке одинаковыми движениями сняли с поясов пистолеты и положили их на стол.

Уорнер придвинул их к себе и принялся потухшим взором рассматривать.

— Доброе оружие! — тем не менее произнес он. — Только больно уж оно у вас тяжелое и неудобное… Коксон покажет вам, что у нас делают сейчас в Лондоне! Загляденье, ну, чистые игрушки!..

— Благодарю вас за вашу лояльность, — снова заговорил Дюпарке. — Мне было бы весьма неприятно встретиться лицом к лицу с изменником отечеству господином де Пуэнси…

— Я как раз сейчас его дожидаюсь… — сказал Уорнер. — Вы ведь сказали, две сотни убитых, не так ли? Коксон! Посмотрим, как он будет врать! Две сотни убитых!.. Мы поймаем его за руку! Ладно, Коксон, рому и малаги…

В этот момент в дверях появился часовой и объявил, что кушать двоим пленникам подано.

— Приятного аппетита! — бросил Уорнер вместо прощания.

Дюпарке и Сент-Обен были немало удивлены, обнаружив, что их оставили на свободе даже в пределах самого форта. Никакого надзора за ними не было. Правда, они и не подумали воспользоваться этим, чтобы уходить слишком уж далеко.

Они прогуливались среди праздных солдат, с интересом наблюдали за бесконечными партиями в вист, в который те играли между собою, а потом, так как поблизости не было никого, кто мог бы им это запретить, пошли полюбоваться крепостными стенами, с которых открывался вид на огромную бухту.

На волнах покачивались стоящие на якорях корабли, все паруса были свернуты на реях. Однако даже если бы им и удалось добраться до одного из них, пленники прекрасно понимали, что они все равно ни за что не смогли бы покинуть порт.

Когда они принялись искать глазами то направление, где была Мартиника, Дюпарке, впервые с тех пор как в панике разбежалось его войско, подумал о Мари, и сердце его сжалось.

Сколько же времени суждено им быть в разлуке? Сколько времени продержит их у себя этот странный капитан Уорнер?

Вряд ли можно надеяться, что он снарядит судно, дабы доставить их на остров! Потребует ли он выкупа? Или предложит обмен пленными? Вмешается ли Мазарини, чтобы добиться их освобождения? Да и какое влияние может оказать Мазарини на человека вроде Уорнера, который упрям и знать ничего не хочет про Европу и живет у себя на Сен-Кристофе не хуже любого монарха!

Еще неизвестно, подчиняется ли он приказам своего губернатора?

Он не стал делиться с кузеном своими мрачными мыслями. Ему не хотелось его обескураживать, тем более что капитан, не оставивший на Мартинике никаких нежных привязанностей, был внешне настроен вполне жизнерадостно. По правде говоря, глядя на него, можно было подумать, будто его даже забавляет собственная участь и он не принимает всерьез положения, в какое они попали. Не знай Жак наверняка, что и его гложет та же самая тревога, не подозревай он, что тот нарочно напускает на себя этот беззаботный вид, чтобы не огорчать его еще больше, ему могло бы показаться, что в общем-то Сент-Обен вполне доволен судьбою…

Послеполуденные часы тянулись бесконечно медленно.

— Похоже, про нас забыли, — проговорил наконец Сент-Обен. — Интересно, предусмотрели ли эти англичане, что нам не помешало бы немного вздремнуть, тем более что в последние три дня и три ночи не так уж часто предоставлялась такая возможность. Хотелось бы знать, намерены ли они выделить нам какие-нибудь комнаты, где были бы удобные постели?

— Не знаю, — ответил Жак. — Главное, что мы имеем слово этого Томаса Уорнера, что он не выдаст нас Пуэнси. Вы ведь, как и я, слышали, что он ожидает визита командора… Представляю себе, какую тот скорчит физиономию, когда узнает, что мы здесь, но он не сможет увезти нас с собой!

Сент-Обен, действительно представив себе физиономию господина де Пуэнси, насмешливо улыбнулся.

— В конце концов, не рой другому яму, сам в нее угодишь! — проговорил он. — А я все думаю, как обрадуются эти двое племянников, когда узнают, что теперь нас постигла та же участь, которую мы готовили для них!

При воспоминании об удаче, которую он безрассудной неосторожностью превратил в поражение, лицо генерала сразу помрачнело.

— Ничего не поделаешь! — вздохнул Сент-Обен. — Удача переменчива. А победа самая неверная из подруг. Нынче она тебе улыбается, а назавтра ты уже в побежденных. То же самое ждет и Пуэнси!

— Да услышит вас Бог! — с надеждою проговорил Жак, увлекая за собой кузена.

Они уже вернулись во двор форта, когда увидели, что к ним направились четыре человека, вооруженные мушкетами, и еще двое с копьями.

Жак скоро узнал среди мушкетеров английского офицера, который так невежливо вел себя при их прибытии. Он был в полном боевом обмундировании, шлеме и железных наплечниках.

— Генерал, — обратился тот к нему, — с вами желает говорить капитан Томас Уорнер…

Жак и Сент-Обен обменялись недоуменными взглядами.

— Ступайте! — посоветовал капитан. — Ступайте, мой кузен, да не забудьте попросить у этого старого пьянчуги просторную комнату и удобные кровати!

— Капитан желает видеть также и вашего офицера, генерал.

— Что ж, раз так, я тоже следую за вами, — согласился Сент-Обен.

Не прошло и секунды, как они оказались со всех сторон окружены мушкетерами и солдатами с копьями.

Впервые они действительно почувствовали себя узниками. Жак поморщился, капитан сделал недовольную гримасу.

Они прошли через двор и направились к павильону, который занимал Томас Уорнер.

Тотчас же, даже не успев войти в комнату, они поняли, что англичанин не один. Они различили повернутую к ним спиною фигуру, но не могли узнать, кто этот человек.

Когда стража расступилась, давая им дорогу, незнакомец не переменил позы, будто нарочно не желая показывать им своего лица. Зато сам Томас Уорнер тут же подошел к ним, нервно теребя рукою кружевное жабо на груди.

— Привет, генерал! Рад вас видеть, и вас тоже, капитан! — воскликнул он таким издевательским тоном, что оба пленника, во власти зловещих подозрений, уже не ожидали от этой встречи ничего хорошего.

Они внимательно всматривались в лицо англичанина. Глаза его под набрякшими, изборожденными морщинами веками были налиты кровью. Казалось, он вдруг вполне протрезвел. Генерал подумал, что, вероятно, он спал и его внезапно вытащили из постели, чтобы принять господина де Пуэнси. Ибо вдруг неожиданно он узнал в человеке, что так упорно держится к ним спиною, именно де Пуэнси. Никаких сомнений, это он и есть! Ведь говорил же им Уорнер, что ждет командора. Это он, и никто другой! Неужели Уорнер уже запамятовал, что Жак предупреждал его о своем нежелании встречаться с мятежником?

— Подите же сюда поближе! Еще поближе! — снова взялся за свое англичанин. — Я нуждаюсь в ваших свидетельствах… У нас тут с командором вышли расхождения! Я послал за вами, ибо желаю, чтобы вы повторили, что сказали мне давеча. Две сотни убитых, не так ли? Из которых двое от ваших собственных рук, господа?

Дюпарке сделал шаг вперед. Он догадывался, что вопрос этот не более чем повод. Должно быть, Пуэнси выразил сомнения, когда Уорнер объявил ему, что двое беглецов находятся у него в руках. Возможно, он решил в подтверждение своих слов показать их ему воочию.

— Я говорил вам, капитан, — заявил он, — что цифра в две сотни погибших, возможно, весьма близка к реальной. Впрочем, число их никак не может вызвать во мне ни малейшего удовлетворения, ибо я никак не в состоянии забыть, сударь, что все они мои соотечественники… Соотечественники, — добавил он, вздохнув, — которые, сами того не желая, против собственной воли и вопреки хранимой в сердцах верности королю и отечеству, оказались втянуты в борьбу за неправое дело, выступая на стороне мятежника!

При этих словах Пуэнси резко повернулся, показав наконец свое лицо.

На губах его заиграла злобная улыбка.

— Я ведь и вправду запамятовал, генерал, — проговорил он издевательски сладким, но явно язвительным голосом, — что это своей верности нашему несчастному королю Людовику XIII вы и обязаны тем, что смогли вырваться из Бастилии, а если разобраться, то и всеми почестями, которыми вас ныне осыпали!

— Мне кажется, сударь, я уже имел честь объяснить вам, что попал в Бастилию, защищая свою честь. Свою верность же его величеству я никогда не подвергал даже малейшему сомнению…

Господин де Пуэнси с равнодушным видом махнул рукою.

— Во всяком случае, вы знаете, что такое тюрьма. Так что для вас не будет ничего нового в той участи, которая ждет вас теперь!

Генерал бросил на Уорнера вопрошающий взгляд, требуя объяснений. Но капитан сидел, опустив вниз голову. Он плюхнулся на свой стул и теперь вяло раскачивался на нем, будто разговор этот вовсе его и не касался.

Теперь Пуэнси обратился к Сент-Обену:

— Вот вам, капитан, предстоит тяжелая участь!

— О, что касается меня, — возразил тот, — я ведь старый солдат, так что вряд ли меня еще хоть чем-нибудь можно удивить! Я дрался с испанцами, с англичанами, с голландцами, а вот теперь мне только что довелось схватиться даже с французами! Я потерпел у этих островов два кораблекрушения, и меня не сожрали акулы… Так что у меня есть все основания надеяться, что я не достанусь им и на этот раз!..

— В темницах форта Бас-Тера очень сыро! — с явной угрозой в голосе произнес командор. — А харчи будут все более и более скудными, ибо, учитывая наше неповиновение, корабли из Франции уже более не будут снабжать нас продовольствием!

— Выходит, вы сами признаете, — вмешался тут Дюпарке, — что, дабы потешить свою гордыню, вы с легким сердцем обрекаете на голод все население острова?

Командор уставился своими маленькими глазками на Жака, словно внимательно изучая его. После довольно долгого и досконального осмотра продолжил, но уже совсем другим тоном:

— Сударь, я следил за всем, что вы делали на Мартинике. И должен признать, что вы были хорошим правителем. Не могу подвергнуть сомнению ни искренности вашего желания добиться процветания колонии, ни вашей неподкупной честности, вот почему мне тем более прискорбна та позиция, которую вы заняли в отношении моей персоны. Я никогда не причинял вам никакого зла! Я даже поддерживал вас, когда имел такую возможность, перед королем Людовиком XIII, разумеется, ни слова не говоря вам об этом… С другой стороны, вряд ли вы лучше меня знаете этого господина де Туаси, которого прислали к нам сюда дворцовые интриги! Так откуда же такая непримиримость? Отчего вы первым, даже прежде господина Уэля де Птипре, уж он-то питает ко мне неподдельную ненависть, подняли против меня свои войска?

— Я нахожусь на службе Регентству. Я думаю о наследнике престола, короле Людовике XIV. И уверен, что ничего невозможно сделать без повиновения короне!

— Иными словами, вы полагаете, что трудитесь во славу своего короля, и я тоже уверен, что служу ему верой и правдой. Господин же де Туаси, если ему суждено будет одержать верх, разрушит все, что было сделано хорошего на этих островах…

— А как насчет этих двух сотен убитых? — вскричал Уорнер. — Вы о них-то наконец поговорите или нет? Что это за праздные разговоры — король, Регентство, колонии, добро, зло и этот мерзавец де Туаси, которого я повешу на первом же суку, если он только посмеет снова приблизиться к Сент-Кристоферу? Вы бы лучше рассказали мне о своих потерях!..

— Господин командор сможет просветить вас на этот счет куда лучше меня, — проговорил Жак.

— Черт вас всех побери! — выругался англичанин. — Да в том-то все и дело, что он с вами вовсе даже не согласен! Он утверждает, будто вы, вы сами потеряли убитыми более шестидесяти ваших людей…

— Я не знал об этом… — заметил генерал. — А он, сколько же, в таком случае, потерял он сам?

— Да и десятка не наберется!

— В таком случае, я просто ошибся в своих оценках, вот и все! И по правде говоря, капитан, весьма рад этому…

— О God! Шестьдесят плюс десять! Получается всего семьдесят французов! Эй там, Коксон!.. Коксон! Да куда же запропастилась эта свинья приор?

Пуэнси прервал готового вот-вот раскипятиться англичанина.

— Капитан, — обратился он к нему, — так, значит, завтра я пришлю к вам конвой, чтобы сопроводить ко мне ваших пленников.

Он с победоносной улыбкой посмотрел на Жака и его кузена.

— Что поделаешь, — промолвил он, — в тюрьме английского форта сейчас совсем нет свободных мест. К моему великому сожалению, мне придется взять вас на свое содержание…

— Капитан! — вне себя от ярости воскликнул Дюпарке. — Как же ваше слово? Вы ведь дали мне слово, что не выдадите нас! Мы сами сдались, рассчитывая на ваше покровительство…

Гнев генерала, похоже, немало позабавил капитана Уорнера.

— Ошибся в оценке! — воскликнул он, держась за бока. — Но я уверен, что мой кузен де Пуэнсэ будет обращаться с вами как родной отец!

Пуэнси снова улыбнулся.

— Так оно и будет, — заверил он их. — Именно как родной отец… Я уже даже подыскал вам двух очаровательных тюремщиков, это мои племянники, Шарль и Гальбер де Пуэнси…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Мари поближе знакомится с Ивом Лефором, а Лефор лучше узнает Мари

— Мадам, — проговорила Жюли, — там Ив Лефор, он непременно хочет видеть вас.

Мари повернула на подушке голову и равнодушным взором обвела свою служанку. Она была в бледно-розовой ночной рубашке из тончайшей и нежнейшей материи, которая так плотно облегала ее тело, что на первый взгляд казалось, будто на ней и вовсе ничего не было надето. Шелк четко обрисовывал крепкую грудь, подчеркивал длинную линию бедер, изгибы талии, колен и икр.

— Жюли, — с недовольной гримасой проговорила она, — тебе отлично известно, что я не хочу видеть этого человека! И держу пари, он, как всегда, выглядит так, будто у него на совести по меньшей мере десяток убийств!

— Именно так, мадам! Знали бы вы, как он со мной обращался!

— Он что, был груб с тобой?

— О, груб, мадам, это слишком сильно сказано… Но когда я появилась и спросила у него, что ему угодно, он, даже прежде чем ответить, схватил меня рукою, прижал к себе и как давай кружить… Я даже не осмелюсь повторить, мадам, все слова, какие он мне при этом говорил!

— Нет, Жюли, непременно осмелься! Ну давай же, смелее!

Служанка сделала вид, будто зарделась от смущения, потом приложила к губам указательный палец, дабы придать себе вид наивный и простодушный, который шел ей на удивление и который так восхитил Лефора, но тут же проговорила:

— Ну коли так, мадам, так вот, значит, он осмотрел меня с головы до ног… И давай выкрикивать всякие слова… Надо полагать, от желания…

— И что же он такое тебе выкрикивал? — поинтересовалась Мари, невольно забавляясь милым простодушием служанки.

— Ох! Да всякие нехорошие слова… Он говорил: «Ах, какой класивый бонда! Ах какой класивый бонда!..» Вы понимаете, что это значит?

И поскольку Мари отрицательно покачала головой, Жюли наклонилась к самому ее уху и прошептала:

— Ну, он говорил, как негры… Бонда, ну, это такое словечко, которое употребляет Кенка, когда хочет показать на свой зад!..

— Вот дуреха! — проговорила Мари. — Ну а потом?

— А потом, мадам, когда он уже хорошенько рассмотрел меня и сверху, и снизу, и спереди, и сзади, он воскликнул: «Какая милая сигарочка, хорошо бы выкурить ее в постели!..» А потом сразу вдруг как отпустит меня и как скажет: «А теперь, милейшая сигарочка, поди-ка да скажи своей госпоже, что Ив Лесеркей по прозвищу Лефор имеет сделать ей одно срочное и весьма важное сообщение!..»

Мари вновь посерьезнела.

— Жюли, — приказала она, — передай этому господину, что я устала и не желаю никого видеть, когда отдыхаю во время сиесты…

— Но это невозможно, мадам! — воскликнула Жюли.

— Это почему же, позволь тебя спросить?

— Да просто потому, что он такой!..

И в тот же момент Жюли весьма нелицеприятно изобразила Лефора. Она надула щеки, как-то выпрямилась и приосанилась, вдруг став выше ростом, энергичным движением выгнула спину, положила руку на бедро и, имитируя стремительную походку великана, сделала движение, будто подкручивает несуществующие усы.

— С чего бы это тебе его бояться! — проговорила Мари. — Поди и скажи ему, что я просто не желаю, чтобы меня сегодня беспокоили…

И, внезапно рассердившись, добавила:

— Да что ж это такое, в конце концов! Всем прекрасно известно, что я в большой печали! Генерал в плену! Никто не может сказать мне, ни когда, ни как сможет он возвратиться назад! И всякий день непременно кто-то является, чтобы отнимать у меня время, которое я хотела бы посвятить мыслям о нем! Все, довольно! Я не желаю больше видеть ни единого человека… Ты поняла, ни единого человека! Ступай вниз и скажи ему, что таково мое решение!

— Но, мадам, — удрученно возразила Жюли, — я ведь ему это уже говорила. И знаете, что он мне ответил? Он вот так подкрутил усы, потом вот этаким манером нахмурил брови… А после всего этого крикнул: «Если мадам не спустится через пять минут, милая сигарочка, то я превращу вас в пепел!»

Мари отвернулась на своей подушке, дабы показать, что не желает больше ничего слышать, однако, немного подождав, бросила:

— Тем хуже для тебя, милая сигарочка! Ступай, и пусть он превратит тебя в пепел!

В то самое мгновение через отворенное окно со двора донесся зычный голос. Это был голос Лефора, который вызывающе требовательно орал:

— Эй, кто там! А ну все ко мне!.. Да что за дела, неужели с тех пор, как здесь больше нет нашего губернатора, в этом доме не осталось ни одной живой души? Эй, Жюли! Эй, Кенка! Если мне никто не ответит, то, может, ответят моему пистолету?! Господи, пропади вы все пропадом! Неужели придется поджечь эту халупу, чтобы выманить из нее хоть одну крысу?!

Жюли побледнела как полотно; Мари вздрогнула и одним движением села в своей постели.

— Это он, мадам! — воскликнула бледная от страха служанка. — Я ведь предупреждала вас, что люди вроде него способны на все!

— Что ж, ладно! — промолвила Мари. — Поди и скажи ему, чтобы он подождал еще немного… Я приму его… Интересно, что же это такое он собирается мне сообщить, этот странный тип?

Она вылезла из постели, с недовольной гримасой надевая капот бледно-зеленого цвета, который удивительно оживлял ее глаза. Жюли тем временем уже спускалась вниз.

Лефора она нашла в приемной, он ходил из угла в угол, явно уже немного успокоившись. Длинная шпага била его по икрам, глухо постукивая по коже сапог. Держась одной рукой за грудь, а другой обхватив подбородок, он, казалось, был весь во власти каких-то мрачных раздумий.

Заметив Жюли, он будто вдруг на что-то решился, и рот его растянулся в широкой улыбке.

— Ну наконец-то! — воскликнул он. — Вот и моя сигарочка! А что там мадам?

— Мадам сейчас спустится, — проговорила девушка. — Она просит вас немного обождать.

— Ну вот видите, дитя мое! — вскричал Лефор, будто выиграл партию, победа в которой не вызывала у него ни малейших сомнений. — Что я вам говорил?

Жюли уж было собралась исчезнуть, однако он одним прыжком настиг и поймал ее.

— Неужели вы думали, что есть на свете такая дверь, которую могут закрыть перед носом Лефора? — спросил он тихим, нежным голосом, который тотчас же стал громче. — Черт меня побери! Красавица моя! Да никогда еще ни одной двери не удавалось устоять перед Лефором! Ни одной двери и ни одной женщине тоже! А знавал я их немало — и дверей, и женщин!.. Хлипких и прочных, больших и маленьких. Попадались среди них даже с двойным запором, один сверху, другой снизу… И всех их, будь то девицы, женщины или двери, с одним ли запором, с двойным ли, я взламывал, разрубал шпагой, саблей, кулаком, пушкой, а иногда брал обаянием! Провалиться мне на этом месте!

Утонув в этом непрерывном потоке слов, Жюли была не в состоянии ничего ответить. Она ошеломленно смотрела снизу вверх на этого огромного человека, который нависал над ней всей своей широченной грудью, и не могла не признать, что мужчина он, конечно, статный, видный, не то что большинство ее любовников.

— Вот так, милочка! — опять взялся за свое Лефор. — Уж что-что, а двери и женщин я знаю как свои пять пальцев, особенно женщин! И должен вам заметить, совсем не та, что состроит тебе хорошенькие глазки, может по-настоящему шевелить бедрами в постели! Знавал я одну маркизу, которая в этом деле не стоила даже моей подушки! Пусть меня повесят на первом же суку, если найдется на свете хоть одна женщина, которая могла бы сказать что-нибудь подобное про Ива Лефора! Вот так! Пусть меня повесят, ведь если женщина и уходила от меня, то всегда с разбитым сердцем и в слезах!.. Вас зовут Жюли… Вы очень смышленая девушка, Жюли… Я заметил это с первого взгляда. И вы мне чертовски нравитесь.

Жюли покраснела, ее трясло, как в лихорадке. Ив понял, что ему стоит только протянуть руку, чтобы сорвать плод, который прежде времени созрел, разогретый его словесным пылом, но легкий шум заставил его повернуть голову, и он увидел, как по лестнице величаво, словно королева, спускается Мари…

Он поспешно выпустил из рук Жюли, принял надлежащую позу, зажал в ладони край своей широкополой шляпы и, согнувшись почти до пола, глубоким, почтительным поклоном приветствовал хозяйку дома.

— Господин Лефор, — обратилась к нему Мари. — В чем дело, неужели и вправду происходит что-то очень важное, что не терпело бы никаких отлагательств?

Лефор величественным жестом надел шляпу, сунул за поясной ремень большой палец, а другую руку положил на эфес шпаги.

— Мадам, на острове стало слишком много разговоров! — только и произнес он, закрыв глаза и с таким видом, будто хотел показать, что лучше постараться понимать его с полуслова.

— Разговоров? — переспросила Мари. — Разговоров… Каких разговоров? О чем? И кто их ведет?

Лефор тяжело вздохнул.

— Да, мадам, именно разговоров! — повторил он. — Или, если уж прямо говорить, здесь запахло заговором, запахло предательством! Пастуха нет, и овцы вообразили себя волками… С той только разницей, что этим так называемым волкам пришла охота побрыкаться, как дурным ослам!

Мари прошла в приемную и жестом предложила гостю сесть.

— Господин Лефор, — проговорила юная дама, — я была бы счастлива, если бы вы соблаговолили выражаться ясно и без обиняков… Должна признаться, я ничего не понимаю в ваших метафорах.

— О мадам, — скромно возразил Лефор, — я выучился грамоте и всему прочему у добрых капитанов, которые всегда держали под рукой все свои доспехи! Пират Барракуда, который никогда не обнажал правой рукою шпаги, не осенив себя прежде той же рукою крестным знамением, помнится, говаривал, а ведь он обучился читать по Священному Писанию…

— Сударь, — прервала его Мари, — прошу вас! Покороче! Я очень утомлена, ведь Жюли уже говорила вам об этом…

— Так я как раз и подхожу к самой сути дела, мадам, — продолжил Лефор, нимало не смутившись и ничуть не ускоряя потока словоизлияний. — Значит, Барракуда, помнится, говаривал, что жаба, которая хочет одеться в перья, непременно кончит тем, что подохнет… Но он еще добавлял при этом, что в природе всякое случается, и если в один прекрасный день жабе все-таки удастся наподобие птицы облачиться в перья, что ж, стало быть, этой самой жабе удалось бы изменить природу и вообще весь мир!

— И что же из этого следует?

— Что же из этого следует, мадам?! Да все дело-то как раз в том, что сейчас на Мартинике найдется десять, двадцать, а может, и все тридцать жаб, которые растят себе перья!.. Они хотят завладеть и павлином, и лебедем, и вороной, и сойкой… Раз орла здесь нет, им пришла охота поставить на хищного ястреба! И тот, кому удастся занять его место, взять в свои руки его власть, завладеть его гнездом, тот и останется в выигрыше!

— Но почему, сударь, — холодно поинтересовалась Мари, — вы пришли сюда, чтобы рассказать об этом именно мне?

— Вот те раз!.. — с едва заметным смущением заметил Лефор. — Мне казалось, что вы были для генерала… как бы сказать… вроде как сестра… И все, что касается его, не может оставить равнодушным и ваше сердце тоже…

Мари бросила на него пристальный взгляд, которого он, судя по всему, Даже не заметил.

— Мне также непонятен и интерес, который вы проявляете к генералу, — проговорила она. — Хотя, конечно, с тех пор как он в плену, я получила немало доказательств доброго отношения.

— Как если бы вы были ему сестрой, не так ли? — вставил он.

— Да, сударь, вы правы, именно как если бы я была ему сестрой. Однако, должна признаться, вы были последним человеком, от которого я ждала подобных знаков верности! Что-то мне ни разу не доводилось слышать от него, будто он питает к вам хоть малейшее дружеское расположение…

— Мадам, — медленно, с расстановкой заявил Ив, — вы совершенно правы, генерал действительно никогда не говорил мне, будто питает ко мне дружеские чувства. Мы узнали друг друга на палубе одного корабля в день абордажа, ступни в соли и по колено в крови. И познакомились самым любезным манером, каким только могут познакомиться двое мужчин. Поскольку у обоих у нас в руках были шпаги, я воспользовался его минутной рассеянностью и всадил ему в плечо несколько дюймов железа, которое даже нынче, мадам, слово Лефора, причиняет мне больше боли, чем я доставил в тот день ему… С тех пор раз десять, да нет, что я, раз сто он уже мог бы меня повесить! Но он так никогда этого и не сделал… И вот теперь я спрашиваю вас, к кому же нынче питать дружеское расположение, если не к человеку, который не приказал вас повесить, когда на этих островах вашему наилучшему товарищу потребуется меньше времени, чтобы отправить вас к праотцам, чем аббату Анто перебрать одну бусину на своих четках!

Мари некоторое время просидела, не произнеся ни единого слова. Никогда не испытывала она к Лефору ни малейшей симпатии, а сейчас еще меньше, чем когда бы то ни было прежде, и она никак не могла взять в толк, почему Жак прощал ему столько проступков. Кроме того, она опасалась, как бы он не попытался заманить ее в ловушку, ведь с такой физиономией, думала она, просто невозможно быть порядочным человеком, это коварный обманщик, лицемер, плут.

— Вам следовало бы, — проговорила она, — рассказать обо всем этом Лапьерьеру, ведь это он в отсутствие генерала исполняет обязанности командующего и губернатора острова. Не сомневаюсь, он смог бы сделать из этого должные выводы.

— Ах, мадам, — произнес Ив с большим достоинством, — генерал и я, мы ведь с ним, я уже вам сказал, как два пальца на одной руке, с той разницей, что я тот палец, который уже давно можно было бы взять и отрубить… Но полноте, ведь и отрубленный палец тоже можно любить! Уж во всяком случае, пожалеть!.. И я вам уже сказал, почему наша дружба настоящая: потому что она родилась с удара клинком… Как говаривал Барракуда, этот старый плутоватый пират — да возьмет Сатана его душу! — есть только два пути к сердцу мужчины: бутылка и клинок! И мой клинок, мадам, прикоснувшись к плечу генерала, добрался до самого сердца!

Мари не могла сдержать смеха.

— Но позвольте, — возразила она, — ведь мы же говорили о Лапьерьере!

— А что о нем говорить?! — с величайшим презрением произнес Лефор. — Подумаешь, Лапьерьер! Матрос с гальюна, который держит нос по ветру, чтобы выстрелить куда надо, когда корабль пойдет ко дну! Вот уж кто бы меня повесил, что я бы и пикнуть не успел! Летучая мышь, которая воображает, будто у нее орлиный взор в самый полдень, когда она вообще ничего не видит! Попугай, который принимает себя за соловья! Черт меня побери! Это я вам говорю, а уж кто-кто, а Лефор видит людей насквозь, и нет такого человека, который мог бы уличить его во лжи! Ха, Лапьерьер! Ничего себе замену нашел себе генерал! Уж скажите лучше — канделябр, который напялил на себя платье генерала! Этот человек как вода. Вам кажется, будто вы набрали полную ладонь, а в ней не остается даже капли, чтобы напоить пташку! Послушайте, мадам, — как-то напыщенно продолжил он, — я пришел, чтобы предостеречь вас против переворота, который уже начинает подавать голос. Завтра вы можете проснуться на пороховой бочке! И будет уже слишком поздно посылать за Лефором! И даже слишком поздно, чтобы пожалеть о нем… И тогда вы обратитесь к этому разбойнику Бофору, а Бофор свернет вам шею как курице и засунет ее под крыло! Все эти Рифа, все эти Жасбюрьянды, все эти господа де Ламарши, семейство Франше вместе с семейством Ривьер Лебайе и сотня других, все они мигом забудут вкус бульона, которым вы их здесь с милыми улыбочками потчевали, подожгут ваш замок, разграбят ваше добро, а вас, ничтоже сумняшеся, возьмут да и прирежут! И что же найдет тогда здесь по возвращении наш добрый генерал? Лапьерьера, который будет ронять слезы на свои карнавальные генеральские галуны, господина де Бофора, который будет хозяйничать в этом доме, и труп своего друга Лефора, который будет болтаться на веревке только за то, что один защищал его против всех! Мадам, я взываю к вам: здесь готовится предательство! Вероломнейшее из предательств!

— Уймитесь, сударь! — проговорила Мари. — И вообще я запрещаю вам говорить со мной в таком тоне!

— Мадам, я взываю к вам: здесь пахнет предательством! — весь покраснев от ярости, еще громче повторил Лефор. — Гнусным предательством!

— Уходите, сударь, не то я прикажу своим неграм выкинуть вас вон!

Ив поднялся с места, он был вне себя от ярости и уже не мог держать себя в руках.

— Давайте, зовите сюда вашего Кенка! — проговорил он. — Ну, давайте же, зовите, и я покажу вам, милая добрая дамочка, каким манером можно сжечь немного пороху в заднице у этого негра! Зовите сюда всех, всех своих рабов, и я всажу им всю свою пороховницу в то место, откуда у ослов растут хвосты, просто чтобы посмотреть, как они у меня все здесь запляшут ригодон на мартиникский манер. Не надо так волноваться, мадам, вы меня больше не увидите! Провалиться мне на этом месте, если нога Ива Лефора еще хоть раз ступит в этот дом, пока в него не вернется сам генерал!

Мари тоже встала. Она была бледна, возбуждена, разгневана. Никогда еще никто, даже в бытность ее на дьепском постоялом дворе, не разговаривал с ней в таком тоне.

— Уходите! — повторила она. — Не вынуждайте меня звать Кенка. Подите вон!

Ив сильным ударом кулака поглубже нахлобучил свою шляпу.

— Да-да, мадам, я ухожу. Я вернусь сюда паломником, полюбоваться на развалины этого очаровательного замка. И мы вместе с вами горько поплачем над ним! Прощайте, мадам!

— Не трудитесь являться завтра в форт, сударь, — обратилась к нему Мари. — Я намерена просить господина Лапьерьера, чтобы он вернул вам свободу. Армии не пристало позорить себя бывшими пиратами!

Лефор с выражением оскорбленного достоинства склонился перед ней в поклоне.

— Мадам, бывший пират приветствует вас. Еще одно слово. Корсар Барракуда — в сущности, занятный тип, хоть и разбойник! — бывало, любил повторять: «О женщинах нужно судить по заднице, ведь именно к этому месту мужик, нормальный мужик, прикладывает руку, когда объезжает кобылу!» Мне очень жаль, мадам, что генерал выбрал себе такую женщину, как вы!..

Задевая своей длинной шпагой за мебель, плинтусы и дверь, он выскочил во двор и принялся созывать всех рабов, чтобы ему поскорее подали лошадь!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Лефор начинает вызывать о себе много толков

Мари подошла к окну, чтобы удостовериться, что этот тип действительно убрался.

Она увидела Кенка, который передал ему поводья его лошади, кавалер попытался вскочить на нее верхом, однако седло под ним вдруг повернулось, должно быть, кто-то, может, даже и сам Кенка, желая подшутить, ослабил в конюшне подпруги…

Тут до ушей молодой женщины донесся залп самой отборной брани, какую ей только доводилось слышать за всю ее жизнь.

Наконец Ив, пригрозив всем рабам возмездием, которое только он один ясно себе представлял, умудрился-таки взгромоздиться на свою лошаденку и, все еще пылая от ярости, поскакал прочь…

Когда Мари обернулась, она увидела перед собой Жюли, которую встревожили доносившиеся из прихожей громкие голоса.

— Ах, мадам! А меня уж было страх взял… — пролепетала она.

Мари, несколько успокоенная курьезным отъездом Ива, испытывала теперь желание скорее смеяться, чем сердиться.

— Отныне ноги его больше не будет в этом доме! — сообщила она. — Сроду не видела такого грубого мужлана! Теперь я понимаю, бедняжка моя Жюли, почему он так тебя перепугал! У него только и речи — всажу клинок, застрелю из пистолета — если не про пиратов, то про разбойников, и все это в таких непотребных выражениях, от каких покраснел бы до корней волос даже любой парижский грабитель!

— Ах,мадам! — с оттенком упрека воскликнула Жюли. — И это вы про мужчину, который говорит так красиво и у которого так много мыслей в голове!

Мари даже оторопела от неожиданности:

— Что? Что ты такое сказала?

На сей раз Жюли взяла извиняющийся тон, однако и не думала сдаваться:

— Я только сказала, мадам, что это мужчина, который знает жизнь, и знает ее не понаслышке!

— Конечно, в том, что касается ремесла головореза!..

— Ах, вовсе нет, мадам! Вот мне он говорил такие вещи, которых я даже и повторить не могу, но так остроумно, в таких изящных выражениях!

— Все, хватит, замолчи! — воскликнула Мари, вконец потеряв терпение. — И никогда больше не говори мне об этом человеке! Я намерена послать записку господину де Лапьерьеру, чтобы он уволил его со службы.

— Уволил со службы?

— Да, уволил. Я полагаю, что гарнизон Сен-Пьера уже и без того достаточно развращен и им вовсе не нужен еще один прискорбный пример для подражания!

Воспользовавшись тем, что госпожа повернулась к ней спиной, Жюли посмотрела в ее сторону и с недоумением пожала плечами. Она никак не могла взять в толк, как это такая женщина, как Мари, такая красавица и умница, такая тонкая и чувствительная дама, совершенно нечувствительна к стати и достоинствам Лефора. Служанке он представлялся настоящим героем, самым бравым из бравых. Ведь ясно, ничто на свете не может его испугать, и он так уверен в себе, что в любой момент, по любому поводу готов пустить в ход свою шпагу!

— Эту записку к господину Лапьерьеру ты доставишь нынче же вечером, — обратилась к ней Мари. — Поедешь верхом, а Кенка будет тебя сопровождать на случай, если тебе придется возвращаться поздно ночью… Передай ее прямо в собственные руки лейтенанта-губернатора, и пусть уж он сам разбирается, есть ли хоть капля истины в россказнях этого наглеца…

Она вернулась к себе в покои, вдруг снова встревожившись, упрекая себя за то, что ей не хватило терпения потребовать у Лефора более подробных разъяснений… Впрочем, все эти промахи Лапьерьер без труда наверстает.

Скача верхом в сторону Сен-Пьера, Ив Лефор всю дорогу, не переставая ни на минуту, на чем свет стоит ругался. Обращаясь к своей лошади, он, будто человеческому собеседнику, пересказывал ей все, что произошло с ним в доме Мари. Он цитировал ей свои собственные реплики, добавляя к ним все новые и новые, дабы приукрасить свою собственную роль.

Однако, когда он добрался до форта, свежий послеполуденный воздух и исповедь несколько его успокоили. Он широким жестом приветствовал стражников, которые, узнав его, пропустили без всякого промедления.

Не спеша пересек двор, высоко вздернув голову, с вызовом, будто где-то рядом находился свидетель его недавней встречи с Мари.

— Эй! Лефор, ты ли это?! — раздался зычный голос, который заставил его вздрогнуть от неожиданности.

Ив повернулся и увидел перед собою капитана Байарделя. Для Лефора Байардель был добрым товарищем. Они не всегда соглашались во мнениях, однако, как это часто случается с людьми сходного нрава, им бывало трудно обойтись друг без друга. Они сгорали от тоски, когда не виделись подолгу, выставляя напоказ одни и те же жесты, проявляя одни и те же пристрастия и пользуясь одними и теми же выражениями, стараясь пустить пыль в глаза одним и тем же зрителям. Но стоило им более часа провести вместе, как они уже хватались за шпаги, готовые заколоть друг друга насмерть, или осыпали один другого самыми грубыми оскорблениями, какие можно было услышать разве что в парижских притонах для нищих…

Лицо Лефора расплылось в улыбке до самых ушей.

— Ба!.. Никак Байардель! — весело воскликнул он, довольный, что нашел наконец кого-то, с кем можно поделиться своими мыслями или уж, по крайней мере, рассказать о своей встрече с Мари, особо подчеркнув, само собой разумеется, то неизгладимое впечатление, какое удалось ему произвести на даму.

Он соскочил с лошади и, оставив ее бродить, подошел к капитану.

— Тысяча чертей, Лефор! — воскликнул Байардель. — Хорошенькие дела творятся на этом свете!

Иву ни на секунду даже в голову не пришло, что капитан не был еще в курсе его сцены с Мари.

— Дьявол меня задери со всеми потрохами! — выругался он. — Что правда, то правда! Дела дальше некуда!.. Но я ей сказал: «Мадам, нога Лефора не переступит больше порог этого дома, разве что его позовет туда сам генерал!» Когда я был на «Жемчужине», как-никак двухмачтовый бриг, а уж капитан Монтобан знал свое дело, так вот, когда мы взяли на абордаж…

Байардель пожал плечами и презрительно присвистнул:

— Тоже мне! «Жемчужина»! Капитан Монтобан! Абордаж! Что это за детские байки вы мне тут бормочете, ей-Богу, даже слушать смешно! Я-то имел в виду Прешер и думал, что имею дело с человеком, который знает цену словам, но, видно, ошибся!

Лефор нахмурил брови.

— Провалиться мне на этом месте! Если вам, капитан Байардель, пришла охота оскорблять меня, то я весь к вашим услугам. Вы, я вижу, при шпаге, да и у меня тоже железка найдется… Всего три удара, и я запихну вам обратно в глотку все ваши гнусные оскорбления!

— Поберегите вашу шпагу! Черт знает что! Очнитесь, Лефор, тут такие дела творятся, а вы, похоже, и в ус не дуете! Я-то хотел поговорить с вами о Прешере! Так вы выслушаете меня наконец или нет?

— Выслушать вас? Ну что ж, почему бы и нет! Только вы уж постарайтесь, чтобы из желоба, который служит вам ртом, вытекало поменьше глупостей… Давайте, выкладывайте!

Капитан приблизился к Иву и сказал ему полушепотом:

— Это мятеж! В Прешере только что начались беспорядки! Нас предупредил об этом колонист Сигали… Тридцать мятежников подожгли все постройки… Две тысячи фунтов табаку сгорели как порох!

Лефор вытаращил на капитана изумленные глаза.

— Тысяча чертей!.. — обалдел он. — Тридцать мятежников! А кто у них заправилой?

— Неизвестно… Сигали говорил что-то о Бофоре… Но он не совсем уверен!

На лице бывшего пирата заиграла скверная ухмылка.

— Значит, Бофор!.. — как-то сразу повеселев, бодро повторил он. — Что ж, у нас с ним еще не закрыты старые счеты, так, одно дельце, оно касается только нас двоих, его и меня, этого так называемого господина Бофора и вашего покорного слугу, Ива Лесеркея по прозвищу Лефор! Так, один небольшой счетец, который придется свести свинцовыми монетками из моего пистолета! И пусть черт заберет меня со всеми потрохами, если это будет не так!

Байардель ждал, не сорвутся ли с уст Ива еще какие-нибудь подробности, но тот вдруг изменился лицом, которое приняло весьма довольное выражение, потер руки и прошептал:

— В общем-то, все это меня совершенно не колышет! Вот мы с Бофором — это совсем другое дело, у нас с ним свои счеты, и мы сведем их, как принято между мужчинами… А в остальном, да пусть они спалят хоть весь Прешер, подожгут Замок На Горе и взорвут к чертовой матери этот самый форт, это все не мое дело, пусть с этим разбираются Лапьерьер с мадам генеральшей. Вот такое мое мнение!

— Вы что, с ума сошли? — воскликнул Байардель. — Ведь мятежники убили солдата!

— Подумаешь! Да пусть хоть всех перережут, мне какое дело! Сам-то я ведь уже больше не на службе! Так что пусть их всех перережут или перевешают, мне на это ровным счетом наплевать! Кому суждено погибнуть от веревки, на веревке и подохнет, а кому судьба уготовила помереть от шпаги, тот и кончит от клинка… Все это так оно и есть, хотя, по правде сказать, этот окаянный пират Барракуда помер от удара ножом в грудь, тогда как его с нетерпением поджидали все виселицы Лондона, Кадикса и Ямайки!

— Что значит — вы больше не на службе? — удивился Байардель. — Что это за сказки вы мне тут рассказываете? Похоже, вы так накачали брюхо ромом, что на вас уже камзол не сходится!

— Да нет же! Говорю вам, я больше не солдат! — с серьезным видом повторил Лефор. — Больше не служу — уволен по приказанию генеральши! Вам-то, капитан Байардель, сообщат об этом завтра, но, поскольку я всегда знаю все новости прежде других, то и говорю вам об этом сейчас!

Некоторое время капитан простоял с разинутым от изумления ртом.

— Стало быть, выходит, — проговорил он наконец, — вам все равно, если в отсутствие генерала мятежники спалят и разрушат все, что построено на этом острове?

— Ровным счетом наплевать! — ответил Ив. — Пусть об этом заботится мадам генеральша, как зовут теперь эту дамочку Сент-Андре, со своим помощником Лапьерьером! О чем и имею честь сообщить вам, мессир!.. А узнал я это из ее же собственных губок, потому что и часу не прошло, как я еще сидел рядом с ней, чтобы предупредить ее об опасности! Так что я умываю руки, она и без меня справится!.. Позовет своего негра Кенка, прочитает молитву, и мятежников сразу как ветром сдует, это уж можете мне поверить!

Байардель прикладывал неимоверные усилия, пытаясь понять, о чем идет речь. Все это казалось ему очень странным и запутанным, однако он догадывался, что Лефор в курсе каких-то событий, которые ему неизвестны.

— Послушайте, Лефор, — проговорил он наконец, — надо бы нам поговорить об этом деле вдвоем, как мужчина с мужчиной… Может, заглянете нынче после ужина в «Большую Монашку»?.. Там всегда можно услышать что-нибудь интересное, а вы расскажете мне все, что у вас на сердце! За пунш плачу я!

— Тысяча чертей! Если вы и дальше намерены говорить со мной таким манером, то, предупреждаю, капитан, очень скоро мне придется проучить вас по заслугам!


Поскольку у Лефора теперь вполне хватало свободного времени, он выехал из форта, направился к востоку, не останавливаясь, миновал «Большую Монашку», что подковывает гуся, пересек по деревянному мостику речку Отцов-иезуитов и направился в сторону хижины, откуда к небу, которое с каждой минутой подергивалось все более темной синевой, поднимались легкие кольца дыма.

При стуке копыт по мощенной камнем дороге из халупы появилась женщина с большой деревянной ложкой в руке, растрепанными космами и трубкой во рту.

Она прищурилась, стараясь рассмотреть в сгущающихся вечерних сумерках нежданного ночного гостя, потом уткнула в пухлый бок руку с ложкой, другой вынула изо рта свою большую трубку и без всякой нежности в голосе закричала:

— Ах, это ты, каналья! Объявился наконец! Вот уж неделя, как я тебя поджидаю, а ты как сквозь землю провалился, уж не знала, что и подумать, гуляка ты несчастный! Сто раз тебе говорила: погоди, кончишь, как мой покойный муженек, всадит тебе нож меж ребрами какой-нибудь ревнивый негр, которому не понравится, что кто-то милуется с его негритянкой!

— Послушай, женщина, — обратился к ней Ив, — прошу тебя, поменьше шума, займись-ка лучше своим варевом, а если ты и дальше будешь утомлять мне уши своей болтовней, мне придется отрезать твои и повесить их себе на шею как украшение…

Женщина с ворчанием вернулась к себе в хижину. Ив последовал за нею. Жалкий фитиль, опущенный в заполненный наполовину маслом сосуд из выдолбленной тыквы, распространял какой-то хилый свет, которому никак не удавалось проникнуть сквозь густой дым, заполнявший всю комнату.

На земле лежала постель — убогая пальмовая циновка. Шаткий стол, две скамейки, вырубленные прямо из цельного ствола тропического бавольника, да немного кухонной утвари составляли все убранство этого скромного жилища.

Эта женщина и была та самая Жозефина Бабен. Ей было лет сорок от роду, и у нее имелась борода, достойная любого мушкетера, ибо тропический климат с таким же успехом способствовал развитию волосяного покрова, как и буйному распространению растительности. Вся она состояла из одних округлостей. Груди, зад, ляжки, икры — все было как бы надутое и имело шаровидную форму, так что с первого же взгляда бросалось в глаза, что, остановив свой выбор на этой пышной и все еще не утратившей своеобразной миловидности вдовушке, Лефор лишь следовал советам пирата Барракуды, считавшего самым наиважнейшим достоинством женщины размеры ее крупа.

Жозефина Бабен опустила ложку в котел и принялась помешивать суп, который распространял вокруг весьма аппетитные запахи. Однако при этом она ни на минуту не прекращала ворчать. Ив скорее догадывался, о чем она вещала, чем действительно прислушивался к ее словам.

— Ни стыда, ни совести! — бубнила женщина. — Ну как есть ни стыда, ни совести! Это же какой позор — таскаться с самой распоследней падалью на острове! Ни дать ни взять, вылитый мой покойный муженек! Все они друг друга стоят, эти мужчины!

— Нехорошо, — проговорил Ив поучительно и размеренно, — очень нехорошо, когда женщина болтает у очага… А еще хуже, если она курит трубку, когда помешивает свою стряпню!

— А что бы я еще, интересно, делала, если бы не курила эту самую трубку, а? Ведь уже неделя прошла, как я тебя поджидаю, и ведь одному Богу известно, где тебя черти носили, пес ты поганый!

— Эй, Жозефина! — как-то вдруг примирительно проговорил он. — Уж не хочешь ли ты сказать, что ты беспокоилась о своем старом канделябре?

Она оставила свою ложку, подошла к нему поближе и почти ласково сказала:

— А что же в этом удивительного! Тут такие дела творятся! Здесь убивают, там поджигают!.. До чего дожили! Как сказал бы мой покойный муженек, хорошая работенка, и это когда денежки достаются с таким трудом!..

— Ладно, женщина, расскажи-ка мне лучше, что ты об этом слышала… И возьми вон ту тыквенную плошку да налей мне этого твоего супа, который так аппетитно пахнет! Тысяча чертей! У меня от голода уже все кишки перевернулись, а от этой твоей стряпни вся глотка полна слюней!..

— Ну ладно уж! — промолвила умиротворенная Жозефина. — Между нами говоря, в Прешере была какая-то потасовка! Похоже, они хотели поджечь склады компании островов… Да только у них ничего не вышло, потому что колонист Ланске как примется стрелять из пистолета… Но им все-таки удалось обчистить часть складов, и теперь вроде настал черед поджидать их интенданту Лесперансу.

— Отлично! — бросил Лефор, потирая руки. — Будьте здоровы, мадам генеральша! А теперь ступайте к своему Лапьерьеру, и дьявол меня забери, если вам вдвоем удастся остановить этот мятеж!

Жозефина поставила перед Лефором тыквенную миску с дымящейся жидкостью, дала ему свою ложку и ошеломленно потеребила бороду.

— Что-то у тебя больно уж довольный вид! — заметила она. — Что это с тобой? Всякий раз, когда ты ни заговоришь об этой генеральше, у тебя всегда делается вот такой счастливый вид! Ты бы лучше поберегся! И эта шлюха поганая тоже пусть остерегается! Я не позволю отнимать у меня моего мужчину! Лучше уж убью вас обоих, и дело с концом!

— Ты, женщина, лучше уж заткни-ка свою глотку трубкой, так ты, по крайней мере, будешь поменьше болтать языком, а стало быть, не рискуешь наговорить слишком много глупостей! А теперь послушай-ка лучше, что я тебе скажу: генеральша и я, в общем, мы с ней повздорили… Она хочет, чтобы меня уволили со службы… Так что в данный момент я уже больше не солдат… Правда, об этом еще никому не известно, но ведь я всегда наперед всех узнаю все новости форта… Так что мятежники могут спалить Лесперанса вместе с его домом, снести форт и дотла разорить компанию, не мне им мешать!

— Вот до чего дошло! — побагровев от злости, воскликнула Жозефина. — Ну и дела! Мужчина, который готов перерезать глотку первому встречному, который кричит всем и каждому, что он друг генерала, и вот теперь, вы только на него посмотрите, берет и встает на сторону мятежников, разве не так? Я всегда говорила: с того самого дня, как ты впервые переступил порог того дома, ты будто и стыд свой на шпорах туда унес!

Она слегка отдышалась и продолжила в том же тоне:

— Что говорить, эта женщина и мне тоже не по нутру! Да и этот твой Лапьерьер не меньше… Но я все думаю о бедном генерале, который сейчас в плену, у нас на острове все его так любят, а он ничего не может для нас сделать. Какое же проклятое отродье — все эти мужчины! Хоть бы один нашелся, кто бы защитил генерала, пока его здесь нет! Ни одного! Даже ты и то предал!

Пока она говорила, Лефор о чем-то глубоко размышлял.

— Черт меня побери, если это не чистая правда! — воскликнул он вдруг с видом человека, которому вдруг только что открылась истина и он воочию увидел перед собою ее неоспоримые доказательства. — Тысяча чертей! Ведь так оно и есть, будь генерал здесь, все произошло бы совсем по-другому! Ведь не он же сам уволил со службы своего офицера Лефора! Тысяча чертей! Так ведь это же все меняет!

Лефор вскочил из-за стола, так и не попробовав супа. Жозефина тотчас же кинулась ему на шею.

— Куда ты? — спросила она. — Куда это тебя опять понесло?

— Мне надо срочно повидаться с капитаном Байарделем.

— Никуда ты не пойдешь, — приказала она. — Все эти прохвосты только и мечтают, как бы завлечь тебя в какую-нибудь скверную передрягу. Нет уж, лучше оставайся со мной, так вернее!

— Окаянная женщина! Что ж ты говоришь то одно, то другое, так должен я защитить генерала или нет?

— А он хотя бы поблагодарит тебя за это?

— Этого я не знаю. Но одну вещь я знаю наверняка — здесь запахло жареным, и я не хочу, чтобы потом говорили, будто Лефор не поспел к обеду. Я сам, женщина, собственноручно до отвала накормлю их порохом той самой ложкой, что всегда висит у меня на поясе!

Он огляделся вокруг себя, будто ища что-то. Быстро нашел глазами бутылку с ромом, схватил ее в руки и приложился к горлышку, приготовившись пить долго и много.

— Выходит, — недовольным голосом проговорила Жозефина, — мы с тобой не виделись целую неделю, а теперь ты вот так берешь и снова уходишь?

Он поставил на стол бутылку, чтобы заключить ее в свои объятья.

— Ты же у меня очень смышленая, — сказал он ей. — Я понял это с первого взгляда. Правда, ты не знаешь латыни, но ты слишком смышленая, чтобы тебе было нужно долго объяснять вещи.

Он поцеловал ее в бороду и отпустил, чтобы дать хороший шлепок по заднице, которая издала при этом какой-то тяжелый, глухой звук.


Едва войдя в таверну, Ив сразу же заметил, что Байардель еще не пришел на встречу. Он заказал себе большой кубок французского вина и уселся за один из массивных столов в самом углу заведения.

Народу было мало, всего два-три любителя пропустить чарку-другую, которые выглядели уже совершенно осоловевшими. Но не успел он занять место перед своим оловянным кубком, как тут же появились колонисты, которых он хорошо знал: это были Лазье, Фурдрен, Франше, Арнуль, Латен и Ларше. Они пришли вместе. Ива они едва удостоили взглядом. Потом уселись и принялись о чем-то говорить с горячностью, но такими приглушенными голосами, что Лефору не удавалось уловить ни единого слова.

Он сидел с суровым лицом, высоко вздернув подбородок и зажав меж ног свою длинную шпагу, и маленькими глотками потягивал вино.

Нет, эти колонисты все равно не способны сказать ему ничего нового. Их имена то и дело срывались с уст Жозефины Бабен, когда та, передавая ему местные сплетни, предупреждала его, что страсти накаляются и что среди самых безрассудных голов люди из Прешера, Сен-Пьера и из Макубы.

Не подавая виду, он ни на минуту не терял их из поля зрения. Эти шушуканья, словно на тайном сборище, эти лица, которые, казалось, не замечают никого вокруг, эта атмосфера заговора — все говорило ему, что у него на глазах рождается восстание.

Однако он делал вид, будто ничего не замечает. В конце концов, он ведь пообещал себе, что будет до последней капли крови защищать честь и имущество генерала. Ну а если мятежникам взбредет в голову спалить дом Лесперанса или растащить склады Островной компании, то в глубине души он думал: «Поделом вам!» Компания ему никогда не нравилась. А что весь остров, с севера на юг, охватят беспорядки, на это ему тоже было наплевать. Хороший урок для этой чванливой генеральши! И какой реванш для него, ведь он хотел предостеречь ее и нарочно явился туда, чтобы предложить ей свою помощь! Да и перспектива пощекотать нервы Лапьерьеру тоже вовсе не была ему в тягость!

Немного пороху, несколько разрушенных домов, пара-тройка покойников? Нет, ничто из этого явно не вызывало у него ни малейшего протеста! Ибо он, Лефор, был глубоко уверен, что является единственным человеком на острове, который был способен поднять настоящее восстание!

Дверь раскрылась, шелохнулись занавески из деревянных бусин, которые не давали залетать туда москитам, и в таверне появились еще двое. Иву было достаточно всего одного беглого взгляда, чтобы понять, что это Бофор, а с ним еще один колонист из Прешера по имени Жан Суае, чье имение на холме Фоли нависало над самой рекой.

Бофор и Суае! Да, что и говорить, заговор набирал силу. Не могло быть и тени сомнений, что эти двое вновь прибывших займут места за тем же столом, где не так давно обосновались шестеро остальных!

Лефор вытащил из кармана небольшую носогрейку с огромной головкой и коротенькой трубкой. Не спеша набил ее, делая вид, будто внимательно рассматривает ночных бабочек, оставлявших на потолке маленькие черные пятнышки, и с отсутствующим видом, словно мысли его витали где-то далеко-далеко от таверны, осушил кубок и зажег свою трубку.

Бофор не успел еще сесть, когда взгляд его наткнулся на внушительную фигуру врага. Он тотчас же разразился бурным и каким-то агрессивным смехом.

Его внезапная веселость еще не улеглась, когда Лефор с громовым стуком заколотил в ладоши, требуя принести ему еще выпивки.

Тогда господин де Бофор занял место среди шестерых своих сообщников. Прерванная было беседа возобновилась в тех же приглушенных тонах. Время от времени Бофор бросал взгляд на Ива. Тот делал вид, будто даже его и не признал.

Однако про себя Лефор говорил: «Мне здесь совсем неплохо… Обстановка вот-вот переменится… Байардель, возможно, вообще не придет, ничего не поделаешь, такой уж он, видно, человек, горазд трепать языком, а как до дела доходит!.. А жаль, что он оказался не из того же теста, что я. Вместе мы могли бы неплохо поработать…»

Но Байардель тем временем уже приближался к таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся», лошадь его в темноте то и дело спотыкалась о каждый камень на дороге. Он тоже думал о товарище. И размышления его были следующие: «Неужели правда, что могли уволить со службы такого человека, как Лефор? Слов нет, болтун-то он отменный, а вот дел что-то не видать! А все же жаль, что он не проткнул своей шпагой всех тех, кому не раз сулил эту участь! Вот тогда трудно было бы сыскать парня лучше его, а будь мы вдвоем и заодно, да никто на этом окаянном острове даже пикнуть бы не посмел!..»

Привязав свою лошадь у входа к кольцу, среди уже поджидавших там своих седоков четырех-пяти коняг, он толкнул дверь таверны. Снова с глухим постукиваньем всколыхнулась занавеска из деревянных бусин, и Байардель принялся искать глазами своего сообщника.

Тот окликнул его.

— Эй! Капитан Байардель! Я здесь! — заорал он громовым голосом, который сразу заглушил звяканье кубков и бормотанье тихих бесед, заставив даже вскочить от неожиданности уж было задремавших клиентов. — Эй, я здесь!..

Байардель, капитан с солидным брюшком, принялся с трудом протискивать меж столов и стульев свои внушительных размеров телеса. Шпага его задевала за все, что попадалось на пути, но он даже не обращал на это внимания. Огромные шпоры лязгали, ударяясь о железные предметы. Свободной рукою он подкручивал залихватские усы, которые скрывали довольную улыбку.

Наконец он тяжело приземлился подле Ива и тотчас же принялся с той же силой, что и несколькими минутами раньше Лефор, бить в ладоши, требуя, чтобы ему немедля подали кувшин французского вина.

Все глаза были прикованы к этой парочке, а те как ни в чем не бывало хохотали чему-то, что было понятно только им двоим.

Однако им было достаточно обменяться одним только взглядом, чтобы отлично понять друг друга. Они знали, что в двух шагах от них плетут какие-то интриги, явно замышляют заговор. Но, по правде говоря, они вовсе не торопились тут же лезть в драку, тем более что на сей раз они были одни, без очевидцев, без друзей, в присутствии которых они, выхваляясь друг перед другом, привыкли защищать свою репутацию.

— Неплохая погода, особенно для моряков! — нарочито воскликнул Байардель, едва успев омочить в оловянном кубке свои пухлые губы. — Подходящая погода для тех, кто плывет с Сен-Кристофа, ведь пассат-то сейчас дует как раз с севера!..

— С севера?! — воскликнул Лефор. — Вы ведь сказали, с севера, или я ослышался? Что ж, славный ветерок, чтобы разжечь праздничный костер на площади Сент-Пьера! Пусть меня холера задушит, если нынче же ночью здесь не запылает какая-нибудь винокурня, где бродит добрый ром!

— Тысяча чертей! — не замедлил выругаться капитан. — Вы говорите об огне и о роме так, будто они как-то связаны! Ну кому, скажите, придет в голову жечь добрый ром?

— Да хотя бы тем, черт возьми, кто считает, что ром делают для того, чтобы жечь!

— Но ведь ром делают для того, чтобы обжигать глотку, — наставительно промолвил капитан, — я сказал, именно глотку, а не всякие другие вещи!

Своими зычными голосами эта парочка перекрывала все прочие звуки. Заговорщики уже не могли более слышать друг друга. Некоторые из них уже начали было проявлять признаки нетерпения, которые не ускользнули от внимания двоих сообщников.

— Когда я служил в Королевском флоте, — как ни в чем не бывало продолжил Лефор, — был у нас один капитан. Занятный был тип! Он выучил латынь по Евангелию, а испанский — когда был в плену у этих варваров! Этот мужик, который знал все и одну вещь лишнюю, помнится, частенько говаривал, что свинец существует для мушкетов, чугун для пушек, а ром для чад Божьих!

— Тоже мне невидаль! — возразил Байардель. — Уж коли речь зашла о капитанах и о горящей выпивке, то знавал я одного капитана, лет этак пять тому, дело было в Кингстоне, что на Ямайке, так вот я и говорю, капитан этот не мог пить ничего, кроме флипов, коктейлей, значит, и знаете, как он готовил себе эти коктейли? Сперва он брал пиво и одним залпом выпивал целый кувшин. Потом опрокидывал свой ром, а чтобы все это воспламенилось, грыз фитиль от каронады. Да так запросто, как я проглотил бы лепешку из маниоки!..

— Если речь идет о каком-то капитане и об одном глотке рома, — послышался голос со стороны стола заговорщиков, — так я готов проглотить не только фитиль, а целый стол вместе с этой парой негодяев в придачу!

Это был голос Бофора. Лефор узнал бы его за сотню милей! Кровь в нем сразу же заиграла. Рот раскрылся, будто он вдруг получил меж зубов мощный удар саблей! Наконец-то они с капитаном добились того, чего хотели!

Ив положил руку на плечо Байарделя, как бы приказывая ему хранить молчание.

— Уж не пришла ли случайно кому-нибудь из этих господ охота объясниться со мной начистоту? — сладчайшим голосом поинтересовался он.

И, поскольку ответа не последовало, он, высвобождая зажатую промеж ног шпагу, добавил:

— Не соблаговолит ли один из этих господ приблизиться к нашему столу? Слово Лефора, я сожру его в один присест, так что он у меня даже пикнуть не успеет, на закуску, для аппетита, чтобы потом не жуя проглотить восьмерых его дружков!

— Эй! — вмешался Байардель. — А как же приятель, он что, должен ходить голодный?

Заговорщики задвигали стульями, но никто из них ничего не ответил. Желание-то у них конечно же было. Но, должно быть, среди них был главарь, у которого уже имелся свой замысел, свой план действий, который начисто разрушался перспективой драки в этом тесном кабачке.

— Вот так! — воскликнул Лефор. — Ну и народ пошел! Потрепаться над чаркой вина — это они все горазды, а как настает черед скрестить шпаги, то тут выходит не больше крови, чем в червяке, что завелся в куске лежалого хлеба!..

— Сударь! — воскликнул один из заговорщиков. — По правде говоря, и мне тоже не терпится!

Это был голос юного Ларше. Белокурый, нос с горбинкой и глубоко запавшие глаза. Он уж было даже поднялся с места, но тут Бофор грубым движением заставил его снова усесться, и смирить свой пыл.

— Так оно всегда и получается! — не унимался Лефор. — Все грозятся, грозятся, а стоит им оказаться лицом к лицу с настоящим мужчиной, и куда только все сразу девается? Я вам вот что скажу, Байардель, хоть убейте, никак не могу понять, что же это за компания такая! Тысяча чертей, капитан! Вот вы, к примеру, если бы вам кто-нибудь сказал такие слова, которые вы только что слышали, неужели вы бы сразу же не схватились за шпагу? Ясное дело, схватились бы, а как же может быть иначе! А гляньте-ка на этих? Видно, им сподручней подкарауливать своих врагов где-нибудь ночью, спрятавшись за деревьями, с пистолетом в руке! Мало того, они и пистолет-то толком зарядить не умеют, он, вишь, у них обычно длинный огонь делает! Так и остаются с пулей в ладони! Нет, я вам вот что скажу, Байардель, вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что этих людей Так и распирает от храбрости. Вовсе нет, просто они стараются покрепче сжать задницы, чтобы не пукнуть от страха!.. Как говорил капитан Лапотри, которого довелось мне знавать в Сан-Доминго, ох, уж и тип был этот капитан Лапотри!..

— Еще один капитан! — воскликнул молодой Ларше в надежде, что уж на этот-то раз Бофор наконец забудет о своих планах и позволит ему отомстить обидчикам…

— Да, еще, один капитан, так уж выходит! — ответил Ив. — Дело в том, что этих капитанов я знавал не меньше десятка, а может, даже двадцать, а может, и добрую сотню! Я говорю о морских капитанах, господа, которые ни за какие блага на свете не согласились бы окунуть свои души в пресную воду. Это были настоящие мужчины, и поверьте мне на слово, что те, кому случалось встречаться с ними лицом к лицу, уже никогда больше не видели света Божьего! Они отправляли их туда, где уже многие оказались до них прежде. Одни были вздернуты на реях, другие выброшены за борт, но все кончили тем, что откармливали рыбок! Если у вас есть охота послушать, я могу рассказывать о них хоть до завтра…

— Ну уж нет! — взревел Бофор, не в силах более сдерживать переполнявшей его ярости. — Нет, с меня довольно!

С какой-то нечеловеческой скоростью он поднялся во весь рост, стул его отлетел на несколько шагов. Байардель и Лефор только и успели увидеть, как, словно разряды молнии, в руках у него сверкнули выстрелы двух пистолетов.

Оба выстрела прогремели одновременно. Вслед за ними раздались дикие крики и неописуемый треск дерева да звон разбитых черепков.

Но тут, перекрывая весь этот шум, властно и насмешливо прозвучали слова:

— Тысяча чертей, капитан! Можете прикончить их всех, но Бофора оставьте мне!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Ах, если бы послушались Лефора!

Лефор был слишком тертым калачом, побывавшим во всех передрягах, а Байардель слишком опытным солдатом, чтобы сразу же не разгадать истинных намерений молниеносных жестов Бофора.

Не дожидаясь, пока сверкнут дула пистолетов, они тут же соскользнули со стульев и одновременно перевернули добротный, тяжелый стол. Пули вонзились в стену в том самом месте, где всего пару секунд назад находились их головы.

С проворством, которое свидетельствовало о недюжинном опыте, они обнажили свои шпаги, но оказались вдвоем против восьмерых. Однако такое неравенство сил отнюдь не обескуражило этих мужчин, которым уже не раз доводилось участвовать в подобных потасовках, чьи тела были испещрены шрамами, полученными в бесчисленных абордажах, атаках и поединках.

А посему они, будто сговорившись заранее, одновременно издали какой-то дикий вопль, некое подобие воинственного клича, который возвещал тем, кто понимал в этом толк, что они вовсе не собираются ограничиваться защитой, а, напротив, намерены нападать.

Единственное, что видели Байардель и Ив в тусклом свете масляных ламп, это угрожающе ощетинившиеся перед ними восемь стальных клинков.

Одним ударом, развернувшись всем своим мощным торсом, Ив смел все эти шпаги, как внезапный вихрь торнадо сметает колючие листья кактусов.

Байардель, воспользовавшись этим, заорал:

— А это тебе, поганец ты, провалиться мне на этом месте!

И юный Ларше, издав жалобный стон, бросил свою шпагу и, зажав рукою плечо, удалился в дальний угол таверны.

Почтенный господин д’Арнуль, который был ближе всех к капитану, подошел к нему вплотную и направил на него острие своей шпаги; Байардель четырьмя ударами отвел от себя угрожавший ему клинок, а потом, подняв руку, на всю длину вонзил свою шпагу в предплечье колониста. Тот, в свою очередь, тоже бросил оружие и ретировался с поля боя.

Тут Лефор, который зорко следил за ходом боя, испугавшись, как бы его товарищ единолично не расправился со всей честной компанией, закричал:

— Только не забудьте, Бофор — мой!

Какая-то неуемная радость обуяла вдруг этого великана. Никогда еще, насколько могла хранить его память, не доводилось ему попадать в подобные переделки. И эта привела его в безумный восторг. Из таверны как-то мигом смылись все, кто не имел отношения к драке. Перед ним теперь был его заклятый враг, тот, кому он хотел бы отомстить больше, чем кому бы то ни было другому, человек, который убил его лошадь, напав на него трусливо, из-за угла. В общем, наконец-то ему представился случай расквитаться с этим долгом!

Только Бофор, похоже, отнюдь не торопился схватиться с ним один на один. Эту роль он любезно предоставил Лазье, который уже стоял наготове, зажав в железной руке рукоять своей остро отточенной шпаги. А перед ним, по правде говоря, воинственный пыл Ива как-то несколько ослаб, ведь Лазье для него, если разобраться, был не более чем безвестное подставное лицо. Ему не терпелось схватиться с Бофором; с ним, и ни с кем другим!

Он был настолько загипнотизирован Бофором, что несколько недооценил ловкости и решительности противника. Лазье нанес ему два точных удара, которые Ив каким-то чудом парировал. Однако все это крепко его рассердило.

— Тысяча чертей! Сударь! — в крайнем гневе воскликнул он. — Не надо злоупотреблять моим терпением! Если вы и дальше будете так настойчивы, мне ведь и вправду придется вас убить! Так что вы уж лучше бы скрылись с моих глаз и дали мне спокойно разобраться с Бофором!

— Хвастун! Фанфарон! — бросил Бофор, которому, ясное дело, совсем не улыбалось схватиться один на один с этим богатырем. — Экий, право, фанфарон! Что же вы медлите, Лазье? Расправьтесь с ним поскорее, да и дело с концом! Проткните ему глотку, может, тогда на этой грешной земле будут говорить хоть немного поменьше глупостей!

— Сударь, — возразил Лазье, — именно это я и собирался сделать, но, похоже, на стороне этого человека дерется сам дьявол! Я перенял у своего учителя неотразимый удар, от которого никогда еще никому не удавалось спастись! И вот впервые в жизни он не достиг цели!

— Тысяча чертей и дьявол в придачу! Ах, значит, неотразимый удар! — взревел Лефор. — Ну что ж, и у меня такие тоже имеются! Я тоже, между прочим, могу давать уроки не хуже иных учителей! Капитан Кид, что с «Королевской короны», использовал этот удар, когда ему не терпелось покончить с парнями, которые воняли ему прямо в нос! Ваше здоровье, Лазье! Только свинья от этого не околеет!

Лазье издал слабый стон, покачнулся, уцепился за рукав Бофора и нашел еще в себе силы, чтобы воскликнуть:

— Боже милостивый, сжалься надо мной!..

После чего рухнул подле опрокинутого стола.

На сей раз Ив оказался действительно на высоте, и свалившийся Лазье заставил негодяя серьезно призадуматься. Он беглым взором оглядел своих. И не увидел ни Латена, ни Суае. Только Франше с Фурдреном еще как-то пытались противостоять капитану, но вид того явно не предвещал ничего хорошего. Бофором овладела глубокая тревога.

Он бросился на Ива, который от неожиданности тут же отпрянул назад. Однако в тот же самый момент, окончательно сломавшись, Бофор бросился к двери с криком:

— Франше, Фурдрен! Ко мне! Не связывайтесь с этими бандитами!..

Франше с Фурдреном не замедлили повиноваться приказу. Бегство этой троицы было столь поспешным, что ни Ив, ни Байардель даже глазом моргнуть не успели, и им потребовалось некоторое время, чтобы свыкнуться с создавшейся ситуацией.

— Черт меня подери со всеми потрохами! — выругался капитан. — Похоже, они все удрали!

Лефор окинул взором Лазье, Арнуля и Ларше.

— Ах ты, беда какая! — воскликнул он. — Выходит, в неводе осталась только мелкая рыбешка! Не будем мешкать, капитан! Бежим скорее и поймаем этих подонков…

В тот же самый момент откуда-то извне донеслись выстрелы. Солдат и бывший пират с тревогой переглянулись. Однако колебания первого продлились недолго.

— Бежим! — повторил он.

Когда они уже достигли двери таверны, она отворилась им навстречу, и в проеме появился сержант мушкетеров с криком:

— Говорят, здесь убивают?!

Он обнажил шпагу и принялся озираться вокруг, тщетно ища участников драки. Потом взгляд его вдруг упал на Байарделя.

— Ах, это вы, капитан! — воскликнул он. — Значит, вы здесь! Слава Богу! Рад вас видеть, сударь! Пошли скорее! Там горят все постройки компании!

— Горят? — рассеянно переспросил Байардель, который в тот момент не думал ни о чем другом, кроме беглецов. — А чего вы от меня-то хотите? Послушайте, а вам случайно не попадались навстречу люди, которые удирали отсюда?

— Конечно! — ответил солдат. — А как же иначе, капитан! Мы даже отдали им приказ немедленно остановиться. Они принялись в нас стрелять, мы ответили, но никто не пострадал…

— А сколько их было?

— Трое!

— Трое! Значит, это они и есть! — подтвердил Ив. — Когда негодяи замышляют какое-нибудь гнусное дело, они всегда собираются тройками, уж я-то знаю, о чем говорю, и пусть холера заберет того, кто осмелится мне перечить!..

Потом, обращаясь к сержанту, добавил:

— Жалкий канделябр! Их было всего трое, а вас целый отряд! И вы не смогли убить хотя бы одного из них! За такие подвиги капитан Кид уже сушил бы на реях ваши потроха…

— Да ладно, — заметил Байардель, — если склады компании и вправду в огне, то в этом есть для нас и кое-что приятное… По крайней мере, у нас будет хоть какое-то оправдание, когда нам завтра придется объяснять лейтенанту Лапьерьеру, почему мы устроили здесь эту потасовку! А теперь пошли-ка посмотрим на пожар…

Они вышли из таверны, ничуть не беспокоясь более о раненых, и, едва оказавшись на улице, перед отрядом, который поджидал сержанта, Байардель тут же отдал приказ:

— В компанию! И если хоть один из вас увидит этого негодяя Бофора — стрелять без предупреждения! И упаси вас Бог промахнуться! Потому что если с кем-то из вас такое случится, то, клянусь всеми святыми потрохами, что уж я-то не промахнусь и уложу на месте и того, и другого!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Лефор и Байардель объясняются с временным губернатором Лапьерьером

Жером де Сарра, господин де Лапьерьер, уже более не был похож на того юного лейтенанта, которого Жак Дюпарке некогда приблизил к себе, сделав своим адъютантом.

Под тропическим солнцем он словно как-то созрел, некогда стройная, элегантная фигура потяжелела и обросла жиром, кожа потемнела. Однако, назначенный генералом в его отсутствие исполнять обязанности губернатора острова, он воспринял свою новую роль вполне всерьез.

А выражалось это в том, что он придал своему лицу приличествующее сану строгое выражение и изо всех сил старался корчить из себя мужчину твердого и решительного. Но на самом деле как раз характера-то ему и не хватало. Вся эта внешняя суровость была только напускной. Он рассчитывал, что это поможет внушать страх, но колонисты слишком хорошо его знали, и никто ничуть его не боялся.

При первых же беспорядках в Прешере Лапьерьер сразу насмерть перепугался. А пожар на складах Островной компании довершил удар. Он почувствовал свое полное бессилие перед лицом мятежников. И отдал приказ разыскать виновных, но тогда как генерал в подобных обстоятельствах пересек бы хоть весь остров и сам лично явился на место, чтобы провести расследование, Лапьерьер делал вид, будто все может решить, не выходя из кабинета.

Зато всю власть, которую он был не способен употребить против неуловимых бунтарей, он со всей тяжестью обрушивал на своих подчиненных, которые даже не могли ему ответить.

Он сидел в своем кабинете и рассматривал капитана Байарделя с Ивом Лефором, которых вызвал к себе, дабы те объяснили ему свое поведение в таверне «Большая Монашка Подковывает Гуся». С Байарделем он приготовился обойтись с известной снисходительностью. Ведь капитан, похоже, пользовался протекцией отсутствующего генерала, который высказывал намерение назначить его капитаном корабля береговой охраны против аборигенов — титул, которому многие могли бы позавидовать. Лефор же имел право рассчитывать только на его презрение. Ко всему прочему, разве не лежала на его столе записка Мари, где она просила уволить его со службы?

— Господа, — начал он, — полагаю, вы уже догадались о причинах, которые заставили меня вызвать вас к себе… Так что об этом не стоит даже говорить. Я прошу лишь, чтобы вы объяснили мне причины своего недостойного поведения, и это в те дни, когда на острове разгорается мятеж…

Лефор стоял выпрямившись, внешне изображая почтение, рука на эфесе шпаги. На нем были новые сапоги, фиолетовый камзол, русый парик, весь вид его говорил об оскорбленном самолюбии и притворном смирении.

Он сделал шаг в сторону стола и без всякого стеснения прервал Лапьерьера.

— Господин губернатор, — заявил он твердым голосом, — прошу прощения. Хоть я всегда первым на этом острове узнаю все новости, на сей раз, увы, ваши слова застигли меня врасплох. На самом деле, в противоположность тому, в чем вы, похоже, вполне уверены, я и понятия не имею о причинах, которые вынудили вас вызвать меня к себе…

Лапьерьер раздраженно махнул рукой и нахмурил брови.

— Лефор, мне известно, что вы человек вздорный. К тому же прирожденный резонер. Вы поставили себя в весьма прискорбное положение, так что не пытайтесь, прошу вас, всякими увертками уйти от ответа.

Ив стоял, даже не шелохнувшись. Он тяжело вздохнул с видом человека, который против воли вынужден смириться с необходимостью выслушивать несправедливые укоры в свой адрес, однако добавил:

— Генерал Дюпарке еще в те времена, когда мы имели счастье видеть его здесь, у нас в форте, помнится, частенько говорил, что негоже начинать с того, чем, по логике вещей, следовало бы закончить… Господин губернатор, а не воспользоваться ли, хотя бы из уважения к генералу, и нам его мудрым советом? Вы меня вызвали. Как я понял, вам пришло желание со мной побеседовать. Я примчался сюда рысью, на какую толькоспособна была моя лошаденка…

Лапьерьер пошевелился в своем кресле.

— Хорошо! — проговорил он. — Коли уж вы не желаете понять меня с полуслова, что ж, придется объяснить… Тем хуже для вас! Разумеется, вы и понятия не имеете, о чем идет речь… Вы ранили в таверне «Большая Монашка…» троих людей. И эти люди все рассказали!.. Они утверждают, что вы подстрекали к заговору, что вы давали советы мятежникам и что вы набросились на них со шпагою в руке именно по той самой причине, что они раскрыли вашу игру…

— Слава тебе Господи! — воскликнул Лефор, прыснув от смеху. — Хотелось бы мне посмотреть на того скворца, который сочиняет такие красивые песенки!..

— Замолчите, сударь! — приказал ему временный губернатора. — Эти люди явственно слышали, как вы произнесли следующие слова: «Славный ветерок, чтобы разжечь праздничный костер на площади Сен-Пьера! И пусть меня холера задушит, если этой же ночью здесь не запылает какая-нибудь винокурня, где бродит добрый ром!..» Неужели у вас хватит наглости это отрицать?

— Господин губернатор, — с сокрушенным видом проговорил Лефор, — не в моих привычках отрекаться от слов, которые слетели с моего языка! Никогда, сударь, никогда, пусть даже мне нож к горлу приставят…

— Смените тон! — скомандовал Лапьерьер. — Смените тон, не то я немедленно прикажу заточить вас в карцер!

— Тысяча чертей! Ничего не понимаю! — воскликнул Ив. — Вы меня вызываете, ибо вам было угодно со мной поговорить, но стоит мне раскрыть рот, как вы сразу же принимаетесь стращать меня каким-то карцером, будто вам недостаточно того, что наш добрый и храбрый генерал уже и так плесневеет на английской соломе! Боже милосердный! Ладно, сударь, раз уж таково ваше приказание, я больше и рта не раскрою!

— Лефор, — вновь заговорил лейтенант, долгим взглядом изучив прежде лицо бывшего пирата, — я получил на вас множество жалоб. Вот тут у меня лежит записка, которая прямо касается вас и где требуют уволить вас со службы, ибо вы подаете дурной пример солдатам… Потом я узнаю, что вы, находясь в большом подпитии, сеяли беспорядки, которые стоили нам пожара на складах Американской Островной компании… А вчера вечером были разграблены и сожжены вместе со всем, что там еще оставалось, склады интенданта Лесперанса! Весь остров охвачен анархией, и все по вашей вине!

Теперь и Байардель тоже сделал шаг вперед, чтобы встать рядом с Ивом.

— Извините, господин губернатор… — начал было он.

— Помолчите, капитан! Я обращаюсь к Иву Лефору…

— Извините, — ничуть не смутившись, повторил капитан, — ибо я как раз намерен говорить с вами именно об Иве Лефоре… Негодяй, который передал вам его слова, — отъявленный лжец, ибо я был вместе с Лефором в тот момент, когда он произнес их. Именно по той причине, что мы заподозрили заговор, мы и бросились на этих мерзавцев!

Лапьерьер снова раздраженно махнул рукой.

— Это не имеет никакого значения, — проговорил он. — Об этом мы с вами поговорим позже. Сейчас же речь идет об Иве Лесеркее, разве порядочный человек может носить такое имя, Ив Лесеркей, Ив Могила!

Лицо у Лефора побагровело, жилы на шее вздулись, будто вот-вот лопнут от напряжения.

— Пусть меня повесят! — воскликнул он. — Пусть меня тут же повесят на первом же суку, если кто-нибудь когда-нибудь говорил мне подобные вещи и после этого еще видел солнечный свет. Боже милосердный! Губернатор, возьмите вашу шпагу! Возьмите свою шпагу, как я беру свою, и вы узнаете, что если кто-то ищет ссоры с Лефором, то он всегда к вашим услугам! И так уже, почитай, три десятка лет! На всех морях и на всех сушах! Попадались мне типы и почище вас, да только у всех у них потом кишки сушились на солнышке!

Он обнажил свою шпагу и, размахивая ею в воздухе, продолжил:

— Помнится, несколько лет назад, когда я впервые вас увидел, вам уже тогда пришла охота вздернуть меня на веревке!.. Что ж, еще один должок…

Лапьерьер вдруг встал во весь рост и, с угрозой ткнув указательным пальцем в сторону бывшего пирата, воскликнул:

— Капитан Байардель, я приказываю вам немедленно взять этого человека под арест!

Обалдевший Лефор даже перестал размахивать шпагой. Байардель же окинул взглядом по очереди то временного губернатора, то своего товарища, потом решительно скрестил на груди руки и заявил:

— Сожалею, господин губернатор! Да, мне действительно жаль. Вот уже четверть часа, как я желаю поговорить с вами, а вы мне и слова не даете вставить, как, впрочем, и Иву Лефору тоже… Да, мне жаль, ибо, если бы вы соблаговолили меня выслушать, вы бы знали, что вот уже четверть часа, как я не нахожусь более на военной службе. Как раз с той самой минуты, когда вы обвинили моего товарища Лефора в том, что он якобы помогал мятежникам! Я был вместе с ним, я делал то же самое, что и он… Вы можете приказать арестовать нас… или, во всяком случае, попытаться, но вы не заставите меня поднять руку против Ива… Никогда!

Он подошел поближе к другу, по-братски обнял его за плечи и еще более решительно произнес:

— Зовите стражу, зовите своих мушкетеров! И вы увидите, что на этом острове осталось только двое храбрецов, и они сейчас перед вами, с оружием в руках.

Никогда еще Лапьерьер не попадал в такое затруднительное положение. Он побледнел от бессильной ярости. Выходит, даже Байардель, к которому он собирался проявить известную снисходительность, и он тоже издевается над ним в присутствии этого негодяя Лефора.

Он повернулся в своем кресле и, немного помолчав, изрек:

— Что ж, отлично… Видит Бог, я не хотел этого скандала. Я вовсе не собирался предавать это дело широкой огласке… Вы сами этого хотели!

Тут Ив с дерзким видом перебил его.

— Как?! — вскричал он. — Вы снова меня оскорбляете! Выходит, вы вообразили, будто можно втихаря арестовать Ива Лефора, и так, чтобы об этом никто не узнал? Если уж и есть человек, о котором говорят от края и до края острова, то это именно я и есть! И, уж можете поверить мне на слово, куда больше, чем о временном губернаторе! Потому что если мятежники до сих пор еще не разрушили крепость Сен-Пьер, то единственно благодаря Лефору! Только я один способен еще усмирить мятежников, только я один могу в отсутствие генерала заткнуть глотки этим подонкам!

— Господин губернатор, — более примирительным тоном заявил Байардель, — я полагаю, что сейчас вы находитесь на ложном пути! Пытаясь искать ссоры с моим другом Лефором, вы ведете себя как человек, который в глубине души не хочет найти истинных виновников беспорядков и который даже играет им на руку… Прошу вас принять во внимание одно простое соображение… Предположим, что завтра к нам возвратится генерал Дюпарке. Какое мнение сложится у него о расследовании, которое вы изволили провести? Ведь он-то никогда не удовольствовался бы всякими досужими сплетнями, он выслушал бы раненых, о которых вы говорили, Ива Лефора и меня. Он устроил бы нам очную ставку, и правда непременно выплыла бы наружу!

Лапьерьер тяжело вздохнул.

— У меня тут лежит записка от подруги генерала, где она требует уволить Лефора со службы!

— С каких это пор, — возразил Байардель, — женщины отдают приказания губернатору Мартиники?

— Но это ведь не просто какая-нибудь женщина!

— Тем более! А может, она заинтересована в том, чтобы Лефор не тревожил более мятежников… И уж я позабочусь, чтобы об этом вскорости узнал весь остров!

Лапьерьер был в нерешительности. Ему не оставалось ничего другого, как признать, что ему не под силу бороться против этой пары. Если Лефор и вправду с бунтовщиками, то арест его может вызвать новые беспорядки. Если же, как заверяет его Байардель, он, напротив, выступает на стороне порядка, то, заточив его в тюрьму, он невольно сыграет на руку мятежникам! Непростая дилемма!

— Послушайте, господа, — проговорил наконец Лапьерьер, — мне и вправду хотелось бы на сей раз проявить к вам снисходительность… Забыть обо всем, что случилось… Но имейте в виду, с тем большей суровостью я накажу вас при первом же вашем промахе!

— Оставим это, господин губернатор, — проговорил Байардель, — вы бы лучше не тратили попусту времени! А приказали незамедлительно арестовать господина де Бофора, и тогда на Мартинике снова воцарился бы покой…

Лапьерьер воздел к небесам руки.

— Господина де Бофора?! Арестовать господина де Бофора! И думать об этом забудьте! Да ведь за ним же стоят две-три сотни колонистов!

— Тем более! — согласился Байардель, зная, что цифра явно преувеличена. — Стоит вам посадить за решетку Бофора, и вся смута сразу кончится! Господин губернатор, вы можете целиком положиться только на двоих людей на всей Мартинике, которые знают свое дело! Это Лефор и ваш покорный слуга! Генерал, будь он здесь, поступил бы только так!

Лапьерьер запустил в парик свои толстые, как сосиски, пальцы.

— Разумеется, я не сделаю такой глупости и не послушаюсь вашего совета, — ледяным тоном промолвил он. — Я не желаю, чтобы из-за подобной неосмотрительности на нашем острове пролилась кровь! Отдать приказ арестовать господина де Бофора! Господина де Бофора, который был другом генерала и который, насколько мне известно, был одним из завсегдатаев Замка На Горе!

Одного за другим он окинул пристальным взглядом.

— Можете быть свободны, — сухо произнес он. — И не вздумайте путать мою снисходительность со слабостью!

Лефор насмешливо ухмыльнулся.

— Господин губернатор, — проговорил он, — догадываюсь по вашим словам, что вы уже сожалеете об оскорблениях, которые мне только что здесь нанесли, что ж, тогда и я тоже готов забыть слова, какие мог бы сказать вам в ответ! Но, как говаривал капитан Барракуда, за все приходится платить рано или поздно, и, пока жив Лефор, эти мерзавцы не одержат победы, уж поверьте мне!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Бофор разоблачает себя и ставит условия Лапьерьеру

Как бывает после самых сильных штормов, вслед за мятежами в Прешере и Сен-Пьере на острове воцарился полный штиль.

Казалось, порядок восстановился настолько прочно, что Лапьерьер даже выказал готовность все забыть. Комендант, господин де Лубьер, которому было поручено провести расследование, прекратил поиски преступников; гражданский судья Фурнье, а вместе с ним и главный королевский судья острова господин Дювивье закрыли дела, и сам губернатор уже больше и не заикался о наказании виновных.

Лапьерьер считал, что все и так вполне хорошо уладилось. У него не было никакого желания преследовать Бофора, ибо он опасался его влияния; не более того улыбалось ему связываться и с колонистами вроде Ламарша, Рифа, Ледевена, Франше, Фурдрена и парой десятков прочих, которые вполне могли потом свести с ним счеты.

В своем Замке На Горе Мари с тревогой следила за событиями. Всякий день, невзирая на опасности, она отряжала Жюли за новостями, однако, доходя до нее, они неизменно претерпевали известные искажения.

Порою серьезность происшествий явно преувеличивалась, а иногда молчанием обходились факты более тревожного свойства, что делалось, вне всякого сомнения, из самых лучших побуждений — дабы не волновать ее еще больше. Однако, в общем и целом, она располагала достаточными сведениями, чтобы иметь возможность судить о размерах беды, которой она избежала.

Она уже начала было задавать себе вопрос: а не лучше ли было ей послушать Лефора, когда тот явился предупредить ее об опасности?.. Но, в любом случае, что бы она могла сделать?

В сущности, какой реальной властью облечена она, чтобы хоть как-то повлиять на события? Она не сомневалась, что все знали о ее связи с Дюпарке, но брак их оставался тайным. Ведь разве не просил ее Жак молчать об их союзе? Ах, будь она законной супругой генерала, которая была бы признана всеми жителями острова, она бы без малейших колебаний отправилась к Лапьерьеру, чтобы потребовать от него со всей строгостью проявить, да попроворней, свою власть!

Но теперь она чувствовала себя совершенно безоружной. Какое-то странное предчувствие говорило ей, что это затишье всего лишь временное, не более чем просвет между двумя грозовыми тучами, и что очень скоро мятежники снова возьмутся за свои бесчинства.

Тем временем сахарные мельницы и винокурни, которые целую неделю бездействовали, снова возобновили работу. Денно и нощно они охранялись солдатами, дабы избежать участи складов компании и запасов интендантства.

Больше уже не говорили ни о Бофоре, ни о Байарделе, ни даже о Лефоре, которого некоторое время считали зачинщиком беспорядков. Солдаты благополучно вернулись в свои казармы.

Так что у Лапьерьера были все основания быть вполне довольным жизнью: он даже приготовился было отправиться в инспекционную поездку в Форт-Руаяль, дабы собственными глазами убедиться, как там продвигаются дела со строительством города, но тут вдруг ему доложили, что его просит принять главный королевский судья острова.

Дело было после полудня. Явись Дювивье несколькими минутами позже, он бы уже не застал губернатора. Тот даже сделал было попытку передать, что не сможет принять его, ибо уже собрался в дорогу. Однако судья настаивал, утверждая, что дело наиважнейшее и не терпит отлагательств, и Лапьерьер в конце концов сдался.

Едва временный губернатор увидел лицо Дювивье, как в нем тут же возродились все прежние страхи.

— Что ж, выкладывайте, сударь, — воскликнул он, — догадываюсь, что вы явились ко мне с дурными новостями!

— К моему величайшему сожалению, господин губернатор! Надеюсь, вы сможете уделить мне несколько минут, ибо то, что я имею сказать вам, заставляет меня предвидеть весьма грозные события.

— Я слушаю вас, — ответил Лапьерьер, — но, сударь, прошу покороче, ибо я собрался в поездку.

— Господин губернатор, серьезность положения, возможно, потребует от вас отложить отъезд. А ситуация такова: господин де Туаси, как вам известно, находится в данный момент на Гваделупе, где губернатор, Уэль де Птитре, одновременно заклятый враг командора Лонгвилье де Пуэнси, всеми возможными способами старается дискредитировать последнего…

— Все это я знаю, — подтвердил Лапьерьер. — Ближе к делу, сударь…

— Так вот, похоже, господин Уэль весьма заинтересован, чтобы раздоры между господином де Туаси и господином де Пуэнси продлились как можно дольше, ибо тем временем он рассчитывает прибрать к рукам власть и того, и другого…

— Все ясно, дальше!

— В последнее время на Гваделупе распространились слухи, и они уже дошли до Мартиники, будто губернатор, так сказать, в изгнании, а именно господин де Туаси якобы решил поднять налоги и установить новые поборы с колонистов… Французскому правительству до зарезу нужны деньги. Сами знаете, дела у нас идут хуже некуда… У кардинала Мазарини хватает хлопот с этой войной против фронды… Островная компания вся в долгах, в общем, всем нужны деньги!

— Ну и что из этого следует?

— Поначалу, господин губернатор, мы полагали, что все эти новые налоги и поборы не более чем выдумки, ложные слухи, нарочно распространяемые господином Уэлем, который, как вам известно, является одним из основных акционеров компании, дабы погубить господина де Туаси. Мы также думали, что и господин де Пуэнси мог каким-то ловким маневром заставить всех поверить, будто таковы и есть истинные намерения господина де Туаси. На самом же деле все оказалось совсем не так! Похоже, господину де Туаси уже наскучило быть правителем, которому нечем править, и он действительно намерен повысить налоги! Пусть даже для того, чтобы хоть как-то проявить свою власть…

Поскольку Лапьерьер не отвечал ни слова и, похоже, так и не уловил, какие последствия может иметь увеличение и без того чересчур тяжелых поборов, которые лягут на плечи колонистов, главный королевский судья острова счел нужным добавить:

— Не подлежит никакому сомнению, что колонисты, которые отнюдь не забыли о недавних событиях и, похоже, все еще весьма возбуждены, не преминут поднять новый мятеж, и на сей раз не на шутку. Впрочем, на острове уже образовалось два клана. Один, который любой ценою намерен добиться освобождения генерала Дюпарке, а другой, похоже, возглавляемый господином де Бофором, будет требовать полного освобождения от ярма Островной компании… Первый из кланов совершенно уверен, и это весьма прискорбно для нас, что, будь генерал Дюпарке здесь, на острове, не было бы ни новых налогов, ни мятежей, ибо он смог бы быстро усмирить бунтовщиков.

— Что ж, сударь, — проговорил Лапьерьер, — все, что вы только что рассказали, действительно весьма серьезно. Только мы-то здесь при чем? Пусть сам господин де Туаси и несет все бремя ответственности за мятежи, которые будут вызваны его решением.

— Все это, несомненно, так, господин губернатор, однако господин де Туаси-то спокойно вернется назад во Францию, оставив нам острова в огне и в крови. И наша миссия как раз в том, чтобы всеми силами избежать пожаров и кровопролития на нашем острове.

— С этим трудно не согласиться. Однако, на мой взгляд, поднимать тревогу пока еще преждевременно… Мы вмешаемся, когда этого потребуют обстоятельства. И не вижу необходимости откладывать свою поездку. В конце концов, вы остаетесь здесь, а комендант Лубьер с помощью командира местного ополчения господина Гаренна, в крайнем случае, вполне в состоянии восстановить порядок и в мое отсутствие…

— Сударь, — настаивал Дювивье, — мятеж может вспыхнуть с минуты на минуту. Там уже есть главари, среди которых, не рискуя ошибиться, могу назвать господина де Бофора…

— Ну и что? — раздраженно воскликнул Лапьерьер. — Уж не собираетесь ли вы его арестовать? И не вздумайте! Вот тогда-то вы действительно увидите, как весь остров запылает в огне и повсюду польется кровь! Нет-нет, оставьте Бофора в покое! Или уж тогда поймайте его с поличным! Вам ведь известно, что Бофор был другом генерала и одним из завсегдатаев Замка На Горе!

Дювивье посмотрел в лицо этому человеку, который, судя по всему, упорно не желал принимать всерьез тревожные факты, и судорожно проглотил слюну. Он осознал свое бессилие. Потом заметил:

— Замок На Горе! Кто только там не бывал, господин губернатор… Это была весьма тонкая дипломатия. Мадам де Сент-Андре принимала очень радушно. Кстати, о ней, известно ли вам, господин губернатор, что ходят все более упорные слухи, будто они с генералом тайно обвенчались?

— Какая разница, сударь! В любом случае у меня не вызывает никаких сомнений, что нам не стоит трогать гостей Замка На Горе… Кстати, установили ли вы слежку за Ивом Лефором, которого я давеча уволил в отставку, я ведь, помнится, просил вас об этом? Вот он вызывает у меня куда больше опасений, чем Бофор! У этого человека очень сомнительное прошлое. Бывший пират! Готов на все, лишь бы набить карманы… Кроме того, очень честолюбив, так и рвется к власти…

— Да, господин губернатор, я установил слежку за этим человеком. Но он и с места не сдвинулся. Отдыхает, все время безвылазно сидит в одной лачуге, что у речки Отцов-иезуитов. Хижина принадлежит вдове одного колониста по имени Жозефина Бабен. Лефор помыкает ею как тиран, ест тоже, не выходя из лачуги, ходит с одним монахом-францисканцем на рыбалку, а по вечерам на часок-другой заглядывает в «Большую Монашку». Там он встречается с Байарделем. Оба говорят вполголоса, много пьют, однако ничто не дает оснований подозревать, будто они замышляют какой-нибудь заговор.

— Продолжайте наблюдение, сударь, — приказал Лапьерьер. — Благодарю вас за полезные сведения, однако не думаю, что они настолько серьезны, чтобы заставить меня отложить свою поездку. У меня, сударь, даже сложилось впечатление, что вы склонны несколько преувеличивать последствия решений господина де Туаси… Тем не менее вы можете полностью на меня рассчитывать в том, что касается любых распоряжений, какие сочтете полезными в сложившемся положении. А засим, сударь, разрешите откланяться.

Главный королевский судья острова уж было открыл рот, собравшись и дальше убеждать его в серьезности ситуации, однако Лапьерьер еще раз повторил:

— Разрешите откланяться, сударь!

Едва тот вышел из кабинета, как Лапьерьер принялся размышлять над только что услышанным. Он знал цену всем этим донесениям судебного люда, так что предупреждения Дювивье не слишком его обеспокоили, ведь пока все тихо и спокойно. Слов нет, умы все еще несколько взбудоражены недавними мятежами! А Дювивье, возможно, склонен паниковать даже больше всех остальных, вот почему он и видит все в чересчур уж мрачном свете… Нет, если что-то и могло заставить его отложить эту поездку, то уж, во всяком случае, не сведения, которые сообщил ему главный королевский судья острова. Совсем напротив! Этот визит в Форт-Руаяль позволит ему проехать через Карбе, Энс-о-Кокюс и Фон-Капо и самолично выяснить множество фактов, о которых никогда не узнать этому Дювивье. Вот так он по-настоящему сможет выяснить, насколько накалились страсти на острове!

Тем не менее хоть некоторые вещи из того, о чем поведал ему судья, действительно не на шутку его заинтриговали, он не подал и виду. Неужели генерал и вправду тайно женился на мадам де Сент-Андре? Конечно, как и все, он был в курсе их связи, однако ему казалось весьма странным, чтобы Дюпарке решился на брак с этой женщиной из простонародья, пусть даже она уже побывала замужем за господином Лешено де Сент-Андре!

А Лефор? Что, интересно, означает это его затворничество? Он, видите ли, отдыхает! Воспользовался отставкой, в которую его отправили, чтобы забиться в лачугу какой-то вдовы колониста! И что, интересно, за женщина эта Жозефина Бабен? Все это казалось ему куда тревожней, куда опасней, чем возможные последствия нового повышения налогов!

«Нет никаких сомнений, — говорил он себе, — что с этого Лефора нельзя спускать глаз. Не будь Байарделя, я бы уже давно не волновался: Лефор преспокойно сидел бы себе за решеткой, и, во всяком случае с его стороны, можно было бы не опасаться никаких неприятностей!.. Надо будет непременно повидаться с капитаном!»

Тем не менее он выкинул из головы все заботы и собрался было отправиться в путь, когда в кабинете появился вестовой, доложивший, что пришла депутация колонистов, которая настоятельно требует, чтобы он ее принял.

— Передайте этой депутации, — надменно возразил он, — что я намерен покинуть форт и буду отсутствовать несколько дней. А их я приму по возвращении…

Вестовой тут же исчез. Однако, судя по всему, он не успел уйти слишком далеко, ибо не прошло и нескольких секунд с тех пор, как за ним затворилась дверь кабинета временного губернатора, как в нее тотчас же постучали.

Едва Лапьерьер раздраженным голосом крикнул «войдите», как дверь тотчас же распахнулась, и в ней показался господин де Бофор.

Губернатор столь мало ожидал этого визита, что даже побледнел и долго смотрел на вошедшего, не в силах произнести ни единого слова.

— Прошу прощенья, господин губернатор, — проговорил Бофор с наглостью, свидетельствующей, что тот полностью уверен в своей силе. — Нам сказали, что вы собираетесь покинуть Сен-Пьер, однако дело, по которому мы пришли к вам, не терпит ни малейшего отлагательства. Вот почему я позволил себе в некотором роде ворваться к вам против вашей воли…

Он сделал несколько шагов вперед, за ним следом вошли еще пятеро колонистов. Лапьерьер тут же узнал в них Франше, Фурдрена, Латена, Ларше и Арнуля. У последних двоих руки были на перевязи. Ларше, раненный в плечо, был так обильно перебинтован, что даже не смог натянуть свой камзол, который болтался у него за спиной.

— Что ж, господа, — с неохотой обратился к ним губернатор, — коли уж вы здесь, придется вас принять. Не хочу, чтобы, вы беспокоились понапрасну, однако прошу вас не мешкать, ибо я уже и так опаздываю…

— Весьма сожалею, сударь! — вновь проговорил Бофор. — Но вам все-таки придется уделить время, чтобы выслушать нас до конца. Вы видите здесь моих друзей, Ларше и Арнуля, которые, невзирая на тяжкие раны, все-таки сочли возможным без колебаний прийти сюда со мною. Кстати, господин губернатор, виновники той западни, в которую угодили мои несчастные друзья, все еще гуляют на свободе! Лефор с капитаном Байарделем околачиваются по вечерам в таверне, стены которой были свидетелями их гнусных проделок… Почему они до сих пор не арестованы, чего вы, интересно знать, ждете? Может, пока они искалечат добрую половину жителей острова или уничтожат остатки тех складов, в которых хранится продовольствие, необходимое для пропитания наших людей? Считаю своим долгом довести также до вашего сведения, что состояние здоровья господина Филиппа Лазье достаточно серьезно, чтобы без промедления отдать его убийц в руки палача! У постели его дежурит отец Фейе, который специально прибыл, чтобы пользовать несчастного, а также лекарь из форта господин Патен. И оба они согласны во мнении, что рана, нанесенная ему этим господином Лефором, угрожает его жизни!

— Выходит, — проговорил Лапьерьер, — вы явились сюда, господа, чтобы потребовать от меня ареста и расправы над капитаном Байарделем и господином Лефором?

— В первую очередь, господин губернатор, именно за этим…

— А известно ли вам, что рапорт главного королевского судьи острова не выдвигает против этих двоих ровно никаких обвинений? Эти люди никак не могли поджечь склады компании по одной простой причине, — что в тот самый час, когда начался пожар, Байардель и Лефор были заняты дракой с вами, господа.

— Именно так оно и было! — не без дерзости воскликнул Бофор. — Значит, вы, господин губернатор, сами признаете, что это именно они нанесли раны моим друзьям, и тем не менее медлите с наказанием? Может, вам угодно оказывать поддержку убийцам? И порядочные люди должны и дальше дрожать от страха перед негодяями, которые остаются безнаказанными, каковы бы ни были их преступления?

— Господа, я знаю, что дуэли запрещены. Однако вы и сами были перед Байарделем с Лефором с оружием в руках. И если бы кто-нибудь из вас убил одного из них, что бы вы тогда сказали? Чего, в сущности, вы от меня требуете? Неужели эти двое и вправду заманили вас в западню, как вы пытаетесь здесь меня уверить? Ведь вас же, насколько мне известно, было восемь, а их всего двое… Странная западня! Выходит, вы сами признаете, что восьмером не смогли справиться с какой-то парой негодяев?

Лицо Бофора побагровело от ярости.

— Так оно и было, — вынужден был согласиться он. — Нас так оскорбляли, так провоцировали, капитан со своим приспешником набросились на нас столь неожиданно, что трое оказались серьезно ранены. А остальные были вынуждены спасаться бегством, иначе и нам бы несдобровать…

— Хорошо, господа! В таком случае, я устрою вам очную ставку. Я приглашу сюда капитана с Лефором, а также хозяина таверны, и, надеюсь, нам удастся извлечь истину из всех ваших заявлений и объяснений… Только сейчас, господа, я должен уехать, а потому не смогу уладить это дело немедленно… Но могу дать вам слово, что виновные, кем бы они ни оказались, понесут заслуженное наказание! Вот так, господа!

Лапьерьер поднялся, давая понять визитерам, что аудиенция окончена. Однако в этот самый момент на губах Бофора заиграла какая-то зловещая ухмылка.

— Не спешите, господин губернатор, — сладчайшим голосом промолвил авантюрист, — я упомянул вам об этих двух уголовниках лишь к слову, так, между делом, депутация же наша пришла к вам совсем по другому поводу. Мы принесли с собою текст хартии, с которой я покорнейше прошу вас ознакомиться…

Временный губернатор поднял голову и окинул собеседника недоуменным взглядом. Тот вынул из камзола длинную, тщательно сложенную бумагу. Потом с преувеличенной любезностью передал ее в руки Лапьерьера, и тот тут же принялся ее бегло читать.

Едва поняв суть дела, он тяжело рухнул в кресло. Потом снова перечитал дерзкие требования.

— Но это невозможно! — воскликнул он наконец каким-то сдавленным от волнения голосом. — Уж не приснилось ли мне все это?!

— Разумеется, нет, — возразил Бофор. — Это вам вовсе не приснилось! Колонисты, господин губернатор, считают, что уже довольно настрадались по вине компании. Эта компания вся в долгах, и именно она держит в своих руках монополию на всю торговлю на островах, по своему усмотрению давая в обход всяческих законов льготы тем, кто пользуется постыдными протекциями или имел сомнительную честь им понравиться! Им в высшей степени наплевать, как живут колонисты, которые трудятся в поте лица и благодаря мужеству и рвению которых Мартиника стала такой, какой вы ее сейчас видите! Мы решили, что эти времена прошли! Мы не желаем более иметь ничего общего с компанией, отныне мы свободны от ее тирании!

— Ничего себе идея! — воскликнул Лапьерьер. — Если я правильно понял текст вашей хартии, вы желаете не более не менее как полной независимости от компании! И вы думаете, что она с этим согласится? А как посмотрит на это Регентство? Как отнесется к этому Мазарини? Наконец, что скажет на это господин де Фуке?

— Все это, — возразил Бофор, — нам в высшей степени безразлично. Конечно, губернатор вы всего лишь временный, но все же как-никак губернатор. Вот и воспользуйтесь своими полномочиями, возьмите на себя ответственность. Подпишите эту хартию, а президенту Фуке можете объяснить это как вам заблагорассудится. Если же вы откажетесь скрепить ее своей подписью, то в этом случае, сударь, я как глава депутации колонистов Мартиники уполномочен уведомить вас, что, со своей стороны, снимаю с себя всякую ответственность за последствия вашего решения…

— Это что — угроза? — высокомерно поинтересовался Лапьерьер.

— Понимайте как вам угодно, сударь… Позвольте заверить вас, что я сделал все, что было в моих силах, пытаясь сдержать праведный гнев колонистов. Они достаточно ясно выразили свое недовольство, кстати, подстрекатели, о которых я уже упоминал, поджигали постройки и даже убивали солдат. Страсти накалены до предела! Так что будьте осторожны! Наступит момент, когда я не смогу более сдерживать толпу, которая подступит к вашим дверям со своими справедливыми требованиями.

— Но позвольте! — снова воскликнул Лапьерьер. — Ведь эту вашу хартию подписали всего семнадцать человек!

— Вы совершенно правы, господин губернатор, нас семнадцать, тех, кто составил и подписал эту хартию.

Лапьерьер принялся перечитывать имена:

— Фово, Жан Суае, Луи Фурнье, Ривьер Лебайе, Жан Ларше, Латен, Девен, Эстьен, Леон, Филипп Лазье, Франше, Рифа, Жасбюрьянд, Сент-Этьен, Ламарш, Пьер Фурдрен и Арнуль! С вами получается восемнадцать! Смотрите-ка, у Филиппа Лазье, который, если верить вашим словам, уже одной ногой стоит в могиле, хватило сил взять в руки перо и тоже поставить свою подпись! Видать, не так уж плохи дела у этих несчастных жертв, растерзанных злодеями Лефором и Байарделем!

— Господин губернатор, позволительно ли мне будет заметить вам, что не слишком-то милосердно с вашей стороны глумиться над состоянием человека, который ради блага своих соотечественников собрал последние силы, дабы подписать хартию, плодами которой самому ему, скорее всего, уже не суждено будет воспользоваться!

— В сущности, — снова заметил Лапьерьер, — я хотел только обратить ваше внимание на тот факт, что под этой хартией стоит лишь семнадцать подписей, а всего колонистов на острове у нас наберется несколько тысяч!

— Не хотите ли вы этим сказать, господин губернатор, что вы отказываетесь подписать эту хартию?

— Я не могу подписывать никаких бумаг, не представив их прежде на рассмотрение Суверенного совета…

— Полно, господин губернатор, вы прекрасно знаете, что Суверенный совет поступит так, как вы ему скажете!

— В любом случае я никак не смогу принять это решение сегодня… Как я вам уже говорил, мне придется некоторое время отсутствовать…

— Позволю себе заметить вам, сударь, что вы выбрали для своей поездки в высшей степени неудачный момент! Надеюсь, вы не находитесь в неведенье насчет того, что господин де Туаси принял решение еще поднять и без того тяжелые поборы, которые давят на плечи колонистов…

И, словно вдруг внезапно разгневавшись, с пафосом воскликнул:

— Сударь! Мы не намерены более терпеть, чтобы сообщество людей, которые трудятся, оказалось разорено ради наживы одного человека, к примеру господина Трезеля, пользующегося постыдными протекциями! Ведь всем известно, что он уже на грани банкротства, он обкрадывает компанию и вконец разорит ее, если колонисты острова не возьмут на себя все тяготы, чтобы спасти ее! Мы уже достаточно натерпелись, сударь! Если вы не подпишете, вы один будете нести ответственность за события весьма опасного свойства, что разразятся тогда у нас на острове! И да падет на вашу голову кровь, которая прольется здесь по вашей вине!

— Одну минуту, — сдавленным голосом вмешался Лапьерьер, — прошу вас, одну минуту… Я вполне разделяю вашу позицию. Никто лучше меня не понимает, в сколь прискорбном положении оказались колонисты Мартиники… Но и вы, со своей стороны, тоже должны понимать, сударь, что эта хартия предполагает такой крутой переворот во всем положении дел на острове, что я никак не могу подписать ее, не поразмыслив хорошенько прежде… Надеюсь, вы сможете объяснить это своим друзьям, и те согласятся дать мне отсрочку, небольшую отсрочку…

— Отсрочку? — переспросил Бофор, скрывая радость. — И какую же?..

— Несколько дней… Повторяю вам, я исполнен намерений сделать все возможное для блага колонистов… Но пусть же и они тоже пойдут мне навстречу! Что, в сущности, изменят для них эти несколько дней?..

Бофор вопросительно поглядел на своих соратников. Но вовсе не для того, чтобы узнать их мнение. Ведь он один решал здесь все! Скорее, чтобы показать им, сколь полной победы удалось ему добиться.

— Господин губернатор, — обратился он к нему, — мы можем дать вам самое большее четыре дня.

— Четыре дня! Но я же должен срочно отправиться в Форт-Руаяль!

— Не кажется ли вам, сударь, что эта хартия — дело куда более важное, чем эта ваша поездка в Форт-Руаяль? Нет, сударь, четыре дня, и ни часа больше! Это самая большая отсрочка, которую может предоставить вам и без того иссякшее терпение колонистов.

Лапьерьер тяжело вздохнул.

— Ладно, согласен, — проговорил он. — Пусть будет четыре дня! Стало быть, я никуда не еду. Но я рассчитываю на вас, что в течение этого времени на острове не разразится никаких бесчинств. В ином случае я буду вынужден отказаться от той благосклонной позиции, которую имею в отношении вашей хартии, и пустить в ход войска…

— Господин губернатор, просим вас принять наши самые нижайшие поклоны…


Оставшись один, Лапьерьер почувствовал себя совершенно подавленным. Так, значит, мятежники раскрыли себя. Теперь он знает их имена, они стоят под хартией, которая, казалось, обжигала ему пальцы…

Выходит, Байардель был прав, защищая Лефора, и Дювивье тоже!

К чести Лапьерьера надо сказать, что в глубине души он вполне искренне раскаялся в своей несправедливости. Он тут же забыл про неблагозвучное имя и разбойничье выражение лица Ива, чтобы вполне чистосердечно признаться себе, что ошибался в своих подозрениях, однако это откровение никак его не спасало.

Что делать? Как отразить этот удар мятежников? К кому обратиться за помощью? Послать войска? Но тогда это превратилось бы в настоящее восстание! Обратиться к господину де Туаси? Но ведь у него и без того хватает своих трудностей, которые заставили его податься в другие края и которые, вне всякого сомнения, тревожат его лично куда больше, чем судьба Мартиники!

На мгновение его будущее предстало перед ним в весьма мрачном свете. Но тут же он вспомнил, что говорил ему Дювивье насчет Мари, и подумал, не обратиться ли к ней за советом, в любом случае впоследствии это могло бы послужить ему оправданием.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Господин Лапьерьер видит, что тучи над ним все сгущаются, и начинает терять голову

Мари отдыхала, лежа в гамаке. Она была полураздета. Ей нравилось носить этот перенятый у индейцев-караибов необременительный покров, который позволял всему телу наслаждаться воздухом и прохладой. Теперь она могла позволить себе жить в свое удовольствие, ведь с тех пор, как Мартинику потрясли тревожные события, она уже вообще не принимала больше никаких гостей. Это одиночество нисколько ее не тяготило, во всяком случае, так казалось ей самой. Ничуть не сомневалась она и в том, что тревога, постоянно сжимавшая ей сердце, то непонятное беспокойство, которое охватывало все ее существо, объяснялись лишь отсутствием любимого.

Безмолвие замка нарушала только болтовня Жюли, неизменно веселой, неизменно радостной, особенно тогда, когда госпожа посылала ее в форт. Ведь там она как бы вновь обретала свободу. Встречалась со своими ухажерами, прогуливалась взад-вперед по поселку… Негры у себя в мастерских вполголоса напевали свои печальные песни в таком варварском ритме и с такой тоской по родине, что сердце разрывалось от боли.

Однако мало-помалу Мари перестало тревожить даже это. Из своего гамака, едва повернув голову, она могла видеть колокольню Отцов-иезуитов, что стояла прямо на берегу реки, и четырехугольную крепость форта Сен-Пьер, а еще дальше, впереди, бухту, где крутились вокруг якорей стоящие там корабли. Жак говорил ей, что она будет царить над всем этим миром. Но у нее не было к тому ни вкуса, ни желания. Ей не хватало только одного Жака.

Перед кварталом Муйаж, невдалеке от Галеры, почти каждую неделю бросали якоря корабли. Они привозили из Франции продовольствие и новости, однако ни один из них ничуть не интересовал Мари, ведь вовсе не оттуда ждала она возвращения отпущенного на свободу генерала. Однако она знала по слухам, что собирала в Сен-Пьере Жюли, что мятеж, похожий на тот, что разразился недавно на острове, доставляет много хлопот Регентству и Мазарини. Его называют фрондой. Больше ей об этом ничего не было известно, да это ее и не интересовало.

Жара в это засушливое время года стояла невыносимая. Ни малейшее дуновение ветра не шевелило листву высоких деревьев девственного леса, который был совсем близко, леса, который они намеренно сохранили во всей его первозданной дикости, и на молодую женщину вдруг напало какое-то глубокое оцепенение, сродни тому, в какое погружались ее собственные рабы.

Лежа в своем гамаке, она размышляла о том странном возбуждении, которое эта жара вызывала во всей ее плоти. При всем отвращении, что вызывали в ней воспоминания о ее первом муже, господине де Сент-Андре, долгое воздержание, на которое обрек ее плен Дюпарке, вынуждало против воли без конца в ночных сновидениях вспоминать о ласках старика. Ей так бы хотелось, чтобы эти грезы возрождали в ней воспоминания о нежных поцелуях и доказательствах страстной любви, которые дарил ей Жак, но, увы, она не вольна была заказывать сны по своему усмотрению!

Так уж получилось, хоть она ничуть не сомневалась, что безраздельно принадлежит только ему одному, что отдала себя ему всю, целиком и навеки, однако вопреки ее желанию, ее усилиям не думать ни о ком, кроме Жака, перед нею постоянно возникал этот сладострастный старик со своими извращенными прихотями и похотливыми прикосновениями.

Сколько раз вскакивала она по ночам, вся в поту от этого неутоленного желания, взбудораженная, растревоженная до самых глубин, в том состоянии, в каком оставлял ее некогда Сент-Андре, когда считал, что настал момент прекратить свои игры.

Такое волнение плоти, следствие природной чувственности, которую еще более распалял местный климат, доставляло ей глубокие страдания. Сладострастные ночные видения оставляли ее в таком лихорадочном возбуждении, что она не раз ловила себя на мысли, что с вожделением любуется обнаженным торсом негра Кенка, когда тот работает в саду или в мастерских, его продолговатыми, налитыми мускулами. Даже какой-то животный запах, что исходил от его тела, вызывал в ней волнение, которому она сама не могла найти названия.

Пытаясь справиться с вожделением, в истоках которого даже сама не решалась себе признаться, она с надеждою обращала свой взор к Жюли.

Однако и Жюли теперь тоже не приносила ей желанного успокоения. Она уже корила себя, что дала своей служанке чересчур уж много воли. Та, пользуясь своими привилегиями, не скрывала от госпожи ни одного своего любовного похождения, и всякий день Мари приходилось выслушивать повествование об очередной интрижке.

Она спрашивала себя, почему это болтовня Жюли так нервирует ее и в то же время вызывает в ней такое сильное желание. Она никак не могла понять наслаждения, которое могла испытывать ее горничная в объятьях какого-то мушкетера из форта, который вонял армейским потом и кожаной амуницией, однако когда Жюли, все еще взбудораженная недавним приключением, в подробностях объясняла ей, каким манером этот грубый солдат обхватил ее за талию, потом наклонил, чтобы с жадностью впиться ей в губы, Мари, сама того не осознавая, видела перед глазами Дюпарке…

Она ловила себя на мысли, что завидует своей служанке и ее наездам в Сен-Пьер, откуда та возвращалась умиротворенной, но все еще с горящими от удовольствия глазами.

В тот день Жюли снова отправилась в форт и должна была вернуться лишь незадолго до полуночи, ибо с каждым разом горничная все больше и больше продлевала свои прогулки. Кенка вместе с другими рабами трепал в мастерских индиго. Вокруг, махая неутомимыми крылышками, порхали колибри.

Внезапно с дороги послышался конский топот.

Мари вздрогнула от неожиданности. Хоть прошло не так уж много времени, но она уже отвыкла принимать гостей и спрашивала себя, кто бы мог быть этот непрошеный визитер, когда цокот копыт вдруг замолк.

Мари мигом вскочила с гамака, чтобы поскорее убежать в свои покои. Ей не хотелось принимать кого бы то ни было в этом слишком уж легком одеянии, однако колебания ее оказались слишком долгими, ибо гость, судя по всему, весьма спеша и добираясь до дому широким шагом, уже появился в проеме двери.

Они заметили друг друга одновременно. Инстинктивным жестом молодая женщина прижала руки к лифу, дабы прикрыть свою грудь, и отступила на шаг назад, но Жером де Сарра, господин де Лапьерьер, уже кланяясь, воскликнул:

— Прошу извинить меня, мадам, что явился к вам без всяких церемоний, но у нас здесь происходят вещи настолько тревожного свойства…

— Ах, сударь! — вконец смешавшись, пробормотала Мари.

Лапьерьер почувствовал, что краснеет. Он был не в силах ни пройти вперед, ни отступить назад. И Мари будто оцепенела от смущения. Она стояла спиной ксвету, и солнце, пробиваясь сквозь тонкую как паутина ткань, высвечивало все ее прелестные формы. Отдавала ли она себе в этом отчет? Лапьерьер любовался ею, будто видел ее совсем обнаженной, и никогда еще не доводилось ему созерцать существо, созданное столь совершенным. Он вдруг полностью забыл о заботах и причинах, которые заставили его опрометью примчаться в Замок На Горе.

Наконец ему удалось оторвать взор от восхитительного силуэта и хоть немного взять себя в руки.

— Мадам, — промолвил он, — прошу вас принять уверения в глубочайшем к вам почтении и извинить меня, что застал вас в такой… момент… Я отнюдь не собираюсь злоупотреблять вашим временем… Дело в том, что я собирался отправиться в Форт-Руаяль, когда некоторые события заставили меня отказаться от моих планов и поспешить к вам, дабы попросить у вас совета…

Мари его не слушала. Она заметила взгляд временного губернатора, которым он снимал с нее даже эти легчайшие одежды. И ломала себе голову, как уйти от этого взгляда, что предпринять, дабы соблюсти приличия и выглядеть благопристойно. Тотчас же ей в голову пришла мысль о гамаке…

— Я отдыхала, — проговорила она. — И никого не ждала с визитом…

— Еще раз приношу вам тысячу извинений, мадам… — ответил Лапьерьер. — Сожалею, что…

Но она перебила его, заметив:

— Должно быть, вы очень спешите… Не хочу заставлять вас ждать…

И без всяких объяснений снова улеглась в гамак, где легкая ткань если и не скрывала очертаний тела, то, по крайней мере, не просвечивала насквозь, выставляя на обозрение самые интимные места.

Пока она укладывалась в гамаке, взору Лапьерьера предстали точеные ножки такой лилейной белизны, что временный губернатор совсем смешался и опустил голову.

— Я выслушаю вас здесь, сударь, — обратилась к нему Мари. — Так что же такое случилось?

Лапьерьер подошел к ней поближе, придвинул одну из садовых скамеек и, повинуясь приглашающему жесту молодой женщины, присел.

— Мадам, — начал он, — здесь снова зреет бунт…

— Как, опять?! — раздраженно воскликнула она. — Но чем они недовольны? Чего они требуют? Конечно, они пользуются отсутствием генерала, ведь, будь Дюпарке здесь, ни один колонист и головы бы не осмелился поднять!

— Мадам, — продолжил Лапьерьер смиренно и никак не в силах справиться с волнением, — господин де Туаси принял решение поднять налоги, а колонисты категорически против этого. Они уже и так изнемогают под бременем налогов и разорены монополией господина Трезеля, который один имеет право культивировать на этой территории сахарный тростник! Они готовы поднять восстание…

— Но я-то, чем же я могу вам помочь? — спросила Мари. — Разве вы не временный губернатор? Разве не вам передал генерал все свои полномочия? Разве не в ваших руках вооруженные силы и власть, которые необходимы, чтобы обуздать мятежников?

— Мадам…

— Что же до меня, то я здесь никто… Абсолютно никто! Впрочем, вы и сами видите, я ведь теперь живу в этом замке совсем затворницей. Ни с кем не вижусь, никого не принимаю!

Она скромно усмехнулась.

— Я, как любой мелкий рантье, живу на доходы с капитала, вот и все… Да-да, именно рантье, ведь вы и сами понимаете, что доходов, какие я могу извлечь из индиго и нескольких акров табака, что выращивают мои рабы, никак не может хватить мне на жизнь…

— Мадам, — снова взялся за свое Лапьерьер, — я думаю, вы могли бы помочь мне хорошим советом… Ведь прежде всего вы большой друг генерала. И у меня есть все основания догадываться, что и он не раз, и ко всеобщему нашему удовольствию, пользовался вашими добрыми советами… Должен признаться, меня мучают самые дурные опасения касательно будущего нашей колонии…

— И меня тоже, — согласилась с ним Мари. — Однако мне кажется, что если бы вы проявили побольше решительности, если бы вы посадили в тюрьму преступников, если бы вы проворней искали виновных и осудили бы их по всей строгости закона, то нам бы не пришлось опасаться новых мятежей…

— Насколько я могу догадаться, мадам, вы имеете в виду Лефора!.. Однако я никак не мог с позором выгнать Лефора со службы, ибо в этом случае пригрозил уйти и капитан Байардель, а это солдат, чье присутствие в гарнизоне нам весьма необходимо, поэтому мне пришлось ограничиться его временной отставкой. Мы постоянно держим его под надзором. Как раз-сегодня я только что имел рапорт о его поведении. Он живет у вдовы колониста, некоей Жозефины Бабен, в хижине неподалеку от речки Отцов-иезуитов. Только и делает, что целыми днями покуривает свою трубку да ходит на рыбалку… Однако теперь я располагаю неоспоримыми доказательствами, что он не только не имел никакого отношения к заговору, но, напротив, оказался совершенно прав. У нас на острове, мадам, действительно есть несколько смутьянов, и во главе их стоит не кто иной, как Бофор!

— Бофор?!

— Да, мадам, тот самый Бофор, которого Лефор без конца обвинял в этом с самого первого дня!

— Да, это правда… — задумчиво проговорила Мари. — А я-то думала, что он просто хотел ему отомстить. У этих двоих ведь давние счеты, не так ли?

— Совершенно верно, мадам, однажды вечером, по словам Лефора, после одного из ваших приемов Бофор устроил ему где-то по дороге засаду и пытался пристрелить из пистолета. Но, должно быть, этому каналье помогает сам дьявол, ибо мало того, что он вышел из этой переделки целым и невредимым, ему еще удалось угодить пулей прямо в руку своего недруга! Застрели он его в тот день насмерть, у нас сейчас было бы куда меньше хлопот.

Какое-то время Мари хранила молчание. Выходит, она ошиблась в Лефоре? Она никак не могла свыкнуться с этой мыслью. С такой-то физиономией! И чтобы Лефор оказался порядочным человеком, во всяком случае, человеком, хранящим верность генералу! Неужели это возможно? Она чувствовала, как в ней таяла вся неприязнь, которую она испытывала к бывшему пирату. У нее вдруг возникло такое ощущение, будто теперь она понимала его куда лучше. Ведь, если разобраться, все это его бахвальство и краснобайство вовсе не доказывали, что он так и остался бандитом. В Париже, в окружении Сент-Андре, ей доводилось видеть юнцов из Гаскони, которые упивались словами, украшая себе жизнь всякими выдумками, тут же уверяя самих себя, будто это вовсе и не выдумки.

«Ведь, если разобраться, — размышляла она, — этот человек с темным прошлым, который изображает из себя драчуна и бретера, который, попав в засаду, лихо отделывается от противника, который, не струсив, всего лишь с одним товарищем вступает в драку с восьмью бретерами и отправляет троих на попечение лекарей, который был пиратом, которому удалось ранить шпагой даже самого Дюпарке, что ж, должно быть, этому человеку храбрости не занимать! Зачем я не приняла тогда от него помощи, которую он сам же мне и предложил?»

— Выходит, — проговорила Мари, — по-вашему, Лефор не так уж плох, как мы о нем думали?

— Полагаю, мадам, что он мог бы быть нам весьма полезен.

Молодая женщина ничего на это не ответила. Тогда Лапьерьер вдруг спросил:

— Могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?

Вся погрузившись в размышления, Мари шевельнулась в своем гамаке, и лиф ее одеяния, который она старательно стянула у шеи, вдруг распахнулся, а через образовавшийся глубокий вырез взору Лапьерьера предстали перламутровые груди юной дамы. Красота ее была блистательна, молодость взывала к любви, пробуждала желание. Его охватило еще более сильное волнение, чем в первый момент, когда он только пришел сюда.

Молодая женщина, судя по всему, даже не думала о том, что происходит с ее собеседником.

— Но ведь, в сущности, — снова заговорила она, — у вас нет никаких оснований думать, будто в ближайшие дни нас ожидают какие-то грозные события.

— Увы, мадам, — ответил он, — к сожалению, они у меня есть. Я уже говорил вам, что совсем было собрался покинуть Сен-Пьер, как тут ко мне вдруг является депутация колонистов. Депутация, которая, между прочим, должен вам заметить, просто без всякого разрешения ворвалась ко мне в кабинет. Возглавлял ее небезызвестный господин Бофор собственной персоной, что уже не оставило у меня никаких сомнений касательно преступных происков этого человека. И знаете, что принесла мне эта депутация? Не более не менее как хартию, под которой мне предлагалось поставить свою подпись!..

Лапьерьер с трудом дышал. Состояние, в какое его повергли прелести юной дамы, и внезапно проснувшийся гнев при воспоминании о вызывающем поведении Бофора до такой степени выбили его из колеи, что он вдруг забормотал что-то почти нечленораздельное.

— И знали бы вы, мадам, что это за хартия! — воскликнул он, несколько овладев собой. — Это хартия, по которой, подпиши я ее, все колонисты стали бы полностью независимы от Островной компании.

— Независимы от компании?! — ошеломленно повторила Мари, слегка приподнимаясь в гамаке и более обнажая свое прелестное тело.

— Именно так, — подтвердил губернатор. — Я принес с собой текст, который составили и подписали семнадцать колонистов.

— Семнадцать колонистов?! — не поверила своим ушам Мари. — Но это, должно быть, просто какая-то шутка! Ведь на всем острове их никак не меньше десяти тысяч…

— Вне всякого сомнения, мадам, однако если бы Бофор захотел, то за месяц он без труда собрал бы тысяч десять подписей! Вряд ли здесь найдется хоть один колонист, который не желал бы добиться независимости от компании. Ведь именно от нее и проистекают все беды жителей острова. Она их просто разоряет! Так что Бофор затеял беспроигрышную игру! И даже если он не удосужится заняться сбором всех этих подписей, все равно двадцатки его приспешников, что приходили вместе с ним, будет вполне достаточно, чтобы поднять восстание на всем острове! Как только все узнают, что Бофор борется за то, чтобы освободить их от оков компании, каждый, если понадобится, с оружием в руках пойдет вслед за ним!

— Да, вы правы, — согласилась Мари, — похоже, ситуация и вправду хуже некуда.

— Хуже, чем когда бы то ни было прежде…

— Вы говорили, что захватили эту хартию с собой?

— Совершенно верно, мадам…

Пока Лапьерьер рылся в камзоле, вытаскивая бумагу, он рассказал ей, что добился от мятежников четырехдневной отсрочки, чтобы принять решение.

— Однако, если я через четыре дня не поставлю под ней своей подписи, на острове тут же поднимется мятеж!

Крепко сжав губы, озабоченно наморщив лоб, Мари пробежала глазами бумагу. Она, насколько можно было судить по размашистому почерку, несомненно, была написана рукою Бофора. Несколько имен были неизвестны Мари.

— А это кто такой? — поинтересовалась она. — Подпись совершенно неразборчива…

Лапьерьер поднялся и склонился к ее плечу, чтобы помочь ей прочитать подпись.

— А, так это же Лазье, — пояснил он, — ну да, Филипп Лазье… Не удивительно, что он с таким трудом поставил свою подпись, ведь это тот самый, которому неделю назад насквозь пропороли шпагой грудь… Этот меткий удар — дело рук Лефора!

— Опять Лефор! — со смехом воскликнула Мари.

Решительно в ней уже не осталось против бывшего пирата ни капли прежней злости. Нет, право, зря она придавала так много значения его выспренним речам. Слов нет, человек он грубый как на словах, так и в повадках. У нее перед глазами снова возникла картина, как он, напустив на себя важный вид, нахлобучив кулаком свою шляпу, весь багровый от ярости, пытался оседлать свою лошадь, у которой кто-то ослабил подпруги… И она от всей души расхохоталась, тем более что ей отнюдь не доставило огорчения, что все тот же Лефор так ловко расправился с опасным бунтовщиком.

Она совсем позабыла о своем лифе, и смех еще больше приоткрыл ее груди. Лапьерьер, на которого тропический климат действовал так же, как и на любого другого, почувствовал аромат юного тела. От возбуждения он вытаращил глаза, лицо побагровело, жилы на шее напряглись, набухли, словно у пьяного, раздулись так, точно из них вот-вот брызнет кровь. Все поплыло перед глазами.

Потеряв голову, уже не владея собою, не в состоянии более контролировать свои поступки, он положил руку на грудь Мари.

Рука его почувствовала, как все тело Мари дрожит от возбуждения. Она слегка приподнялась в гамаке. Первым ее движением было отстраниться, оттолкнуть от себя этого человека, однако тот, полностью потеряв контроль над собою, протянул руки и сжал ее в объятьях.

Лицо Лапьерьера было теперь совсем рядом с ней, оно прижималось к ее лицу, глаза его горели от вожделения, и, почувствовав себя столь страстно желанной, с такой силой, с таким трепетным нетерпением невольно возбудилась, зажглась, всколыхнулась до самых глубин своего существа и она сама.

Он придавил ее всей тяжестью своего тела и водил руками вдоль бедер, будто желая заново слепить ее плоть. Мари чувствовала, как в тело ей вонзаются веревки гамака, они причиняли ей боль, но эта боль доставляла ей удовольствие. Тело ее содрогалось под властными, словно мнущими ее руками Лапьерьера. Эти крепкие объятья, эти прикосновения — именно об этом она и грезила все это время. У нее было такое ощущение, будто она проваливается в какую-то бездну. Она сделала движение, словно пытаясь опомниться, взять себя в руки, избавиться от этого человека, но все ее существо, вся ее разбуженная плоть, напротив, призывала, манила его к себе. И когда губы губернатора приникли к ее губам, она вдруг осознала, что именно это и было ей так необходимо… и закрыла глаза. Он осыпал ее поцелуями всю, с головы до ног.

Мари выпустила из рук листок бумаги, на котором Бофор с усердием вывел условия своей хартии. Он упал и покатился по земле.

Губернатор ласкал ее, не произнося ни единого слова, и она тоже хранила полное молчание. А себе задавала вопрос: как же это возможно, что она уже не находит в себе сил сопротивляться, почему у нее не хватает мужества оттолкнуть от себя этого человека, которого она не любит, к которому не питает уважения, в котором даже не находит ничего привлекательного?

Руки молодого человека продолжали шарить по ее телу. Он уже сдернул с него тонкую ткань. Он уже не целовал ее больше. В полном восторге он любовался восхитительной наготою Мари, сверкающей белизною под яркими лучами тропического солнца. Он ласкал ее, прикасался к ней кончиками пальцев, заставляя ее трепетать от желания, и молодая женщина, уже распаленная, возбужденная до предела, вся извиваясь под ним, изо всех сил призывала его доставить ей последнее, самое полное наслаждение.

Для обоих внешний мир уже не существовал.

Они не слышали, как по камням дороги процокали конские копыта, однако звук внезапно заржавшей лошади, это была лошадь губернатора, заставил их вздрогнуть от неожиданности и вернул к реальности.

— Кто-то приехал! — воскликнула Мари.

С грубостью, какой Лапьерьер никак от нее не ожидал, она резким движением оттолкнула его от себя, резко привстала, снова прикрыла грудь и оправила ткань одеяния, которое открывало ее обнаженные бедра.

Шпоры всадника прозвенели по плиткам двора. Мари повернула голову.

Молодой человек был уже в пяти шагах от нее. В каком-то молниеносном озарении в голове у нее пронеслась мысль, что, должно быть, он видел всю эту сцену, был свидетелем ее слабости. Однако он был ей совсем незнаком и улыбался с такой почтительной любезностью, что она тут же отогнала от себя все мрачные подозрения.

— Чем могу служить, сударь? — поинтересовалась она, не покидая гамака.

— Покорнейше прошу извинить меня, мадам, и принять мои почтительнейшие поклоны. Я приплыл с Гваделупы и желал бы увидеться с мадам де Сент-Андре… Позвольте представиться, кавалер Реджинальд де Мобре…

И, обернувшись в сторону временного губернатора, добавил:

— Мое почтение, сударь.

— Здравствуйте, сударь, — выдавил из себя Лапьерьер со все еще пылающим лицом, не зная, должен ли он обнажить шпагу перед этим непрошеным гостем, дабы защитить репутацию Мари.

— Мне случилось ненадолго оказаться на этом острове, — вновь заговорил Реджинальд де Мобре, — и я хотел бы, сударыня, поговорить с мадам де Сент-Андре…

— Это я, — ответила Мари. — Я приму вас через несколько минут… У меня сейчас нет прислуги…

— О мадам, — вновь почтительно и с сильным иностранным акцентом обратился к ней незнакомец, — я весь к вашим услугам. Я знаю, вы не ждали меня, и в отчаянии, что потревожил ваш покой. Похоже, моя лошадь немного поранила колено. С вашего разрешения, пойду взгляну, что там с ней приключилось… Мы увидимся, мадам, когда вы сочтете для себя удобным позвать меня.

И, не дожидаясь ответа, кавалер исчез туда, откуда так внезапно появился.

Лапьерьер был вне себя от злости, Мари, слегка придя в себя, ничуть не сердилась на него за это, ибо чувствовала, что виновата не меньше его, однако теперь у нее было лишь одно желание: как можно скорее положить конец этому визиту, сделать так, чтобы этот человек ушел.

Она оглянулась вокруг, ища выпавшую у нее из рук хартию; Лапьерьер, оказавшись более проворным, нагнулся и поднял ее.

— Мадам, — проговорил он со смирением, которое так не вязалось с его недавней дерзостью, — думаю, мне лучше откланяться.

Надеялся ли он, что она попросит его остаться?

— Сударь, — с известной холодностью ответила она, — я полагаю, что в сложившейся ситуации вы должны вести себя как человек, наделенный всеми полномочиями и представляющий здесь интересы Регентства. Надо обуздать мятежников!

— Так, значит, — обратился к ней он, — вы не советуете мне подписывать хартию?

С минуту она размышляла. Все еще в смятении, она нуждалась в паузе, чтобы прийти в себя. Однако мысли ее были далеко от хартии, Бофора и мятежников.

— У вас еще есть в запасе четыре дня. Я подумаю, что можно сделать… Я пришлю вам записку с Жюли…

Она протянула ему руку. Он приник к ней губами. И она смотрела, как он уходит прочь, будто встретилась с этим человеком впервые в своей жизни.

Не успел он оседлать свою лошадь, как тут же вновь появился кавалер Реджинальд де Мобре.

Он по-прежнему улыбался. Лицо было открытым и дышало искренностью. Он был высок ростом, с мускулистым торсом, белокурый парик подчеркивал голубизну глаз цвета стального клинка.

Он поклонился, широким жестом взмахнув шляпой.

— Покорнейше прошу простить меня, — снова извинился он, — за то, что прервал столь занимательную беседу. Возможно, то, что я имею сообщить вам, покажется вам куда менее интересным… Я хотел бы поговорить с вами о вашем супруге, господине де Сент-Андре…

— Но не могу же я, сударь, принять вас в таком виде, — проговорила Мари. — Соблаговолите подождать меня несколько минут…

Он поднял руку, как бы преграждая ей путь.

— О! Умоляю вас!.. — воскликнул он. — Останьтесь в гамаке… Вы выглядели там так прелестно… Я мог бы написать с вас восхитительную пастель… Вернитесь же, мадам, останьтесь в своем гамаке…

И он невольно взял ее за руку, дабы проводить на прежнее место.

Мари повиновалась. Казалось, от этого человека исходила какая-то сила, какая-то уверенность, которой она уже не пыталась противиться.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В жизни Мари появляется новое лицо, и она даже не подозревает, какие бедствия оно ей принесет

У нее было такое впечатление, будто все это происходит с нею во сне, ведь только в сновидениях события могут принимать столь неожиданный оборот. Она едва не отдалась Лапьерьеру. Она все еще чувствовала врезавшиеся в тело веревки гамака, лихорадочно шарящие по ней пальцы временного губернатора. Этот голос, который никогда ей не нравился, слишком уж он был надменный, слишком язвительный, скрывая жалкий, слабый характер, все еще звучал в ее ушах. И она не без труда отдавалась новым ощущениям, что вызывали в ней звуки голоса гораздо более мужественного, живого и богатого оттенками, что лился из уст этого сильного и обольстительного мужчины.

Ибо голос кавалера Реджинальда де Мобре и вправду напоминал музыку. Он говорил, а она не находила в себе силы ему ответить. Он будто убаюкивал ее, и она целиком отдалась этому ощущению. Она подумала, что только один Жак мог говорить с ней таким нежным, пленительным, как бы завораживающим голосом.

Он смотрел на нее, снова улегшуюся в гамаке и прикрывшуюся тонкой тканью. Всего несколько минут назад он видел ее всю целиком, и теперь ему нетрудно было воскресить перед глазами совершенный мрамор ее тела под слегка прикрывающими его складками легкого одеяния.

— Я искренне сожалею, поверьте мне, я просто в отчаянии, что мне пришлось ворваться к вам вот так, без всякого предупреждения… Но не будьте слишком строги. Я ведь не француз. А иностранцам всегда свойственно допускать известные промахи, когда они оказываются в чужой для себя стране… Однако, откровенно говоря, мадам, когда я привязал свою лошадь и увидел вас, я уже не мог повернуть назад, ноги сами несли меня вперед, к вам…

Она повернулась к нему лицом, на котором желание зажгло какое-то удивительное сияние.

— Не надо об этом… — почти прошептала она. — Прошу вас, не надо. Я не знаю, что вы думаете обо мне… Не сомневаюсь, что вы строго осудили мое поведение…

— Бог мой! И в мыслях не было! — живо воскликнул он. — Разве не сказал я вам, что вы с этим кавалером являли собою зрелище прелестнейшей пары в самом что ни на есть идиллическом окружении? Какая жалость, что я не захватил с собой пастели, чтобы запечатлеть это восхитительное зрелище!..

— Так вы художник?

— Художник-маринист Королевского флота, мадам… Я шотландец, несмотря на то что ношу вполне французское имя. Думаю, вы уже и сами по моему акценту догадались, что я не из ваших краев… Я рано начал плавать в море. У меня уже тогда обнаружились кое-какие таланты художника, ибо мои первые рисунки весьма заинтересовали моего капитана, и он послал меня обучаться этому искусству в вашу страну, мадам. К несчастью, начала своего ремесла изучал я весьма беспорядочно, и это вместо того, чтобы воспользоваться серьезными советами своих наставников. Я побывал у Никола Пуссена, он как раз в тот момент собирался вернуться в Рим. Зато у него я познакомился с Шарлем Лебреном, Лесьером и Клодом Желле, о которых уже тогда начали много говорить… Но вскоре я понял, мадам, что мне не хватает моря и что не могу жить без моря. И я вернулся. Такой человек, как Никола Пуссен, был известен и знаменит повсюду, и вот, знаете ли, невзирая на распри, которые разделяют наши страны, мне удалось благодаря его рекомендациям добиться солидной поддержки в Шотландии. Вот так я и стал художником-маринистом Королевского флота…

— Неужели вы так любите море?

— Ах, мадам! — восторженно воскликнул он. — До той минуты, когда я увидел вас здесь, в гамаке, но не в истоме, словно покорное, заснувшее море, а в волнении, точно океан, который пытается усмирить свои порывы, да, когда я увидел вас подле этого кавалера, то в ту же секунду поклялся себе, что никогда в жизни не стану более писать ничего, кроме полотен, где в центре неизменно будет ваш восхитительный образ…

Мари улыбнулась. Она свесила с гамака одну руку, и та слабо болталась в воздухе при каждом ее движении.

— Вы очень любезны, — проговорила она. — И все же вы заставили меня покраснеть от смущения. Да, вы любезны, снисходительны… и, надеюсь, неболтливы…

— О, в этом можете не сомневаться! — с уверенностью вскричал он. — Мои глаза видят только то, что способны запечатлеть моя кисть или мелки пастели…

Она обратила на него свой взор. На лице его сияла все та же приветливая улыбка, что и в тот момент, когда он появился. Однако впервые ей показалось, будто она заметила в ней что-то насмешливое, ироническое, и от этого ей вдруг сразу стало немного не по себе, однако не настолько, чтобы не ответить на его улыбку.

— Насколько я понимаю, — проговорила она, — вы явились, чтобы поговорить со мной о господине де Сент-Андре, не так ли…

Лицо кавалера внезапно приняло какое-то более замкнутое выражение.

— Так оно и есть, мадам, — ответил он. — Я познакомился с вашим супругом на Гваделупе, где он вверил себя покровительству господина Уэля. Когда он узнал, что мой корабль сделает остановку на Мартинике, он стал говорить со мною о вас.

— Ах, вот как! — с равнодушным видом заметила она. — Он говорил с вами обо мне? И что же, интересно, он вам говорил, в каких выражениях?..

— Мадам, — вновь обратился к ней шотландец, — на сей раз еще более серьезным тоном, — господин де Сент-Андре ничего не говорил мне о причинах, которые заставляют вас жить отдельно от него… По правде говоря, в тот момент это не вызвало у меня ни малейшего любопытства, теперь же, с тех пор как я увидел вас, этот вопрос не дает мне покоя… Ведь что говорить, господин де Сент-Андре человек уже в годах… И, признаться, я вовсе не ожидал в лице его супруги встретить существо столь юное и столь восхитительно прелестное…

— Полноте, — заметила она, — неужели он и вправду не сказал вам, почему я не последовала за ним?

— Мадам, — возразил кавалер, — мне не хотелось бы касаться этого вопроса. Я подумал, во всяком случае, мне так показалось, что есть иные узы, которые привязывают вас к этой земле… И я догадался об этом по тому, что доверил мне передать вам господин де Сент-Андре, ибо вот его послание, слово в слово. Он сказал: «Передайте мадам де Сент-Андре следующее: «Если одиночество, на которое обречена она теперь превратностями войны, станет ей невмоготу, то пусть знает, что всегда найдет подле меня ту привязанность и счастье, на какие имеет право. Скажите ей, что я ни на мгновенье не перестаю думать о ней и не держу на нее никакого зла за то, что случилось…»

— Короче говоря, — холодно проговорила Мари, — вы вообразили, будто у меня есть любовник и что это он разлучил меня с господином де Сент-Андре…

Кавалер сделал уклончивый жест, однако молчание показалось молодой женщине утвердительным ответом.

— К несчастью, — снова продолжила она, будто разговаривая сама с собою, — я вовсе не думаю более о господине де Сент-Андре… Увы, я не могу сказать вам больше. Мне должно хранить тайну… Догадываюсь, что мое поведение покажется вам весьма странным. Но нет, сударь, у меня нет любовника… Во всяком случае, пока… Не сомневаюсь, что на то была воля Божья, и вы не можете себе представить, как благодарна я вам…

— Вам не за что благодарить меня, мадам…

— Нет, вы неправильно меня поняли. Я испытываю к вам живейшую благодарность, ибо это, конечно, сам Господь прислал вас ко мне на помощь.

Кавалер де Мобре опустил голову и вздохнул.

Мари рукою, которая свешивалась с гамака, взяла его за руку и продолжила:

— Вы ведь удивлены, не так ли? Вы воображали, будто я стану хитрить с вами, сочинять какие-нибудь небылицы?.. Но нет, я не так глупа! Поверьте, ведь я прекрасно знаю, что вы видели меня в объятьях губернатора…

— О мадам! — проговорил кавалер. — Я не жду от вас — никаких исповедей. Я явился сюда только затем, чтобы передать вам послание от вашего мужа, вот и все…

— Я знаю, — ответила она, — однако есть люди, чье мнение нам безразлично, а есть другие, чьим уважением мы дорожим. Вот вы, кавалер, как раз из тех. Именно потому, что вы явились в нужный момент, вы дали мне возможность остаться самой собой. Благодаря вам я избежала большой беды, за которую корила бы себя всю жизнь… Если бы вы вовремя не появились, я, наверное, даже не осмелилась бы более посмотреть на себя в зеркало! Однако все, что я говорю вам, возможно, ничего уже не может изменить. Должно быть, у вас уже сложилось обо мне представление силою обстоятельств, просто потому, что вы появились в момент преступной слабости с моей стороны, в момент слабости женщины одинокой, покинутой, предоставленной самой себе в этом климате, где люди, вещи и события обретают совсем иной смысл, иную ценность, чем у нас, где чувства делаются такими же знойными и обильными, как и сама природа… Да, у вас сложилось обо мне представление ложное и, конечно, не слишком-то благоприятное… Ах, сударь! Мне известно, что женщины вашей страны более холодны, во всяком случае, они лучше могут противостоять этому знойному солнцу, этой широте, которая придает всему такие нелепые размеры…

— Замолчите, мадам! — воскликнул кавалер каким-то вдруг переменившимся серьезным, резким тоном. — Замолчите, прошу вас… Вы ведь не знаете меня… Нет, вы не знаете, что за существо кроется за внешностью художника флота его величества, который рисует сцены битв и абордажей! За обличьем живописца идиллических сцен, о которых я говорил вам, скрывается самый развращенный человек на этой земле!

— Да полно вам, кавалер! Вижу, вы к тому же еще и мастер рисовать все в черном свете! Вам ни за что не удастся убедить меня, будто за той внешностью, какую я вижу сейчас перед глазами, действительно скрывается этакий злодей!

— Напрасно вы мне не верите… — как-то хрипло изрек он. — Если бы я еще не держал себя в руках, то принял бы ваши слова за вызов, и тогда, о Боже, дьявол, если мне будет позволительно произносить рядом эти два имени, ибо они равным образом присутствуют во мне, так вот, дьявол, да именно дьявол сделал бы с нами все, что захотел!

Мари продолжала смеяться. Однако уже не так непринужденно, как прежде, ибо тон, каким говорил этот молодой человек, взволновал ее и даже вселил какой-то безотчетный страх.

— Не пытайтесь напугать меня, — проговорила она. — Ибо вам это все равно не удастся. Я живу в краях, где страх должен быть неведом тем, кто собирается остаться там надолго. Так что полно вам, — продолжила она, снова обретя утраченную было веселость. — Ведь раз уж вам суждено так недолго пробыть на Мартинике, по крайней мере не оставляйте здесь о себе дурных воспоминаний. Кстати, когда вы намерены отплыть?

— Завтра после полудня, — ответил он все тем же тоном. — Мне удалось вырваться на несколько часов. Мы сделали остановку в Сен-Пьере, чтобы пополнить запасы пресной воды. Через два дня мы будем на Дезираде, а через два месяца уже в Шотландии…

— В Шотландии! — повторила Мари. — Подумать только, в Шотландии! Страна озер, холода…

— И где полно цветов, как в этом саду, — закончил он. — Но я не люблю Шотландию, она не подходит моему темпераменту. Должно быть, в жилах у меня течет французская кровь. Впрочем, в это же позволяет верить и мое имя. И кровь южанина, ибо я пылок, горяч и бесстрашен!

С минуту они оставались в молчании. Серое облако закрыло солнце, и внезапно все ослепительное сияние тропиков погрузилось во мрак. Мари посмотрела на небо. Оно было все усеяно какими-то мелкими барашками. Она знала, что это предвещает. Чередование света и тени. Скоро наступит вечер, и она вздрогнула от первых дуновений берегового ветра.

— Надеюсь, — проговорила она, — что вы не унесете обо мне слишком уж дурного впечатления. Пожалуйста, не судите обо мне по тому, что видели!

— Наши чувства обманчивы, — каким-то слегка нравоучительным тоном проговорил он. — Никогда нельзя знать наверняка, что звук рожка донесся из долины, ибо он с таким же успехом мог прозвучать и в горах. Не менее обманчивы и наши зрительные впечатления… Посмотрите, как присутствие солнца меняет все вокруг!

— Да, это правда… — как-то рассеянно проговорила она.

Она снова уставилась на небо. Ей было хорошо. Присутствие здесь, рядом, этого человека вырвало ее из утомительного однообразия, помогло отогнать печальные воспоминания, которые могли мучить ее после визита Лапьерьера. Из всех событий этого дня ей хотелось бы сохранить в памяти воспоминания об этом голосе, об этом тонком лице, об этих голубых глазах и светлых волосах.

— Что же мне следует передать вашему мужу? — спросил он.

— Он мне уже более не муж, — ответила она. — Он обманул вас. Наш брак расторгнут… Это все, что я могу вам сказать… Однако вы можете передать ему, что самое заветное мое желание, чтобы он забыл обо мне, как гоню от себя прочь мысли о нем я…

Он снова опустил голову, покусывая губы, с таким видом, будто размышлял над каким-то очень трудным вопросом.

— Становится свежо, — заметила Мари и повернулась в гамаке, собравшись подняться на ноги.

Но не успела она спуститься на землю, как тут же почувствовала крепкие объятья Реджинальда, который одним прыжком вскочил с места и обхватил ее с такой ловкостью, что она не успела даже шевельнуться. Его рот, буквально впившись ей в губы, не дал сорваться с них крику, который она сделала было слабую попытку издать.

Он прижимал ее к себе так крепко, что она могла считать у своей груди удары его сердца. С удесятеренной радостью ощущала она на себе те же ласки, которыми у Лапьерьера едва хватило времени осыпать ее тело. Уже со спущенным лифом, она все еще пыталась оттолкнуть от себя эту молодую мужскую силу, которая заставила ее подчиниться и наконец-то удовлетворила желание, разбуженное в ней губернатором, с нежностью овладев ею.

Они долго лежали обнявшись.

С той грубой внезапностью, как это всегда бывает в тропиках, упала ночь.

Мари немного отстранилась от него и одним дыханием, тихо повторила свои последние слова, которые произнесла немного ранее с надеждой, что он воспримет их как прощание:

— Становится свежо…

— Да, становится свежо… — согласился он. — Так что же, вы по-прежнему не знаете, кто я такой? И вы не боитесь меня?

Со счастливой улыбкой на лице она ответила:

— Нет, нисколько…

Тогда он отпустил ее и посоветовал:

— Вы и вправду можете простудиться, вы ведь так легко одеты. Возвращайтесь в дом…

Он взял ее за руку тем же жестом, когда почти силою заставил снова улечься в гамак, и сам отвел к дому…

Она с надеждой подумала о Жюли, которая должна была вот-вот вернуться. Однако он внезапно заметил:

— У моей лошади повреждено колено. Боюсь, она не сможет довезти меня до Сен-Пьера. Я поставлю ее в вашей конюшне…

Не отвечая на его вопрос, она проговорила:

— Моя служанка, Жюли, она скоро должна вернуться…

Будто разгадав ее мысли, он продолжил:

— Здесь, на островах, ведь принято останавливаться в домах местных жителей, когда не можешь возвратиться домой… Если бы я попросил вас приютить меня на ночь?..

Она посмотрела ему прямо в глаза. Ей хотелось бы поглядеться в них как в зеркало, будто в надежде увидеть, оставит ли проступок, который она вот-вот готова совершить, тот грех, на который она идет с таким наслаждением, следы на ее лице…

Однако проговорила:

— Уверена, что Жюли не замедлит вернуться. Она приготовит вам комнату… Вы можете переночевать здесь, кавалер.

Она приготовилась было позвать негра, дабы тот занялся его лошадью, но Реджинальд обнял ее за талию и поцелуем помешал говорить.

Теперь уже у Мари не было иного выбора. Не в силах противиться прекрасному шотландцу, она отдалась его воле, радуясь, что это он, а не Лапьерьер…



ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Мятеж

ГЛАВА ПЕРВАЯ Кавалер де Мобре разбивает сердца

Со двора замка, откуда открывался вид вниз на Сен-Пьер и бухту, кавалер Реджинальд де Мобре смотрел на неподвижно стоящий на изумрудно-зеленых волнах «Редгонтлет».

Утро уже давно наступило. Солнце палило нещадно, и шотландец не без горечи думал, что корабль скоро уже поднимет якорь и ему никак нельзя опоздать. Душу переполняли сожаления, что придется так скоро покинуть этот приветливый дом. Он говорил себе, что с ним будет связано одно из самых прекрасных воспоминаний в его жизни и это воспоминание ничто уже не сможет стереть…

Он был готов к отъезду. Шпоры его блистали, лакированные сапоги были элегантно спущены на икры, парик старательно расчесан.

— Что ж, кавалер, раз уж вам так не терпится нас покинуть, Жюли проводит вас до форта Сен-Пьер, — проговорил сзади голос, все еще исполненный нежности и в котором он слышал те же сожаления, которые терзали его самого.

Он обернулся и одарил Мари печальной улыбкой.

— Увы! — сказал он. — Не могу же я стать дезертиром… Но от своего слишком краткого пребывания здесь я унесу поистине незабываемые воспоминания!

Он раскрыл ей объятья, и она ласково прижалась к его плечу. Сердце у нее разрывалось от грусти. Она чувствовала, что из глаз вот-вот брызнут слезы. Она вся была во власти истомы, которая охватила все ее существо и, словно очистив его, сделала естественней, проще.

Она нежно потерлась щекою о его грудь. Ей было хорошо там, в этом теплом гнездышке, и она была не в состоянии поверить, что никогда уже больше не увидит этого галантного молодого человека, которому обязана счастьем целой ночи.

— Увы! — повторил он. — Ничего не поделаешь, я должен вернуться на «Редгонтлет». Мне надо попасть в Шотландию, но что-то говорит мне, что я недолго буду в отсутствии. Ведь здесь, Мари, я оставляю частицу своего сердца, и в один прекрасный день мне все равно придется вернуться за ним!

— Бедняжка! — проговорила она. — Только отныне все это будет невозможно! Все… Когда мы будет вспоминать друг о друге, нам будет казаться, будто все это был только сон. И нам надо как можно скорее забыть друг друга!

— Но и это для меня тоже невозможно! — ответил де Мобре.

Она печально опустила голову. Реджинальд снова оглядел бухту, где слегка покачивался его корабль.

— Реджинальд, — обратилась она к нему, — я все думаю, что же вы все-таки имели в виду, когда давеча вечером пытались представить себя как человека якобы очень опасного… Вы не знаете, что я за человек! — воскликнули вы. Что все это значило?

Он улыбнулся.

— Это значило, что вы тогда еще и подумать не могли, какие замыслы вынашивал я на ваш счет, — ответил он. — Но уже тогда я поклялся, что вы будете моею!

— Это все оттого, что вы видели меня с губернатором!

— Нет… Нет, вы ошибаетесь, Мари, это потому, что я решил так, едва увидев вас. Я тогда еще не знал, как буду действовать, чтобы овладеть вами, но был уверен, что добьюсь своего!

— Должно быть, у вас часто случается такое с женщинами! — возразила она будто слегка рассерженным голосом.

— Нет. Впервые в жизни чувствовал, я такую уверенность…

— Не лгите, Реджинальд!

Он рассмеялся.

— Что ж, может, и так! Какая разница? Мы пережили с вами прекрасный сон, Мари… Теперь мы должны позабыть все, что было. Как только я покину этот дом, у нас у обоих будет тайна, которую нам надо будет хранить с благоговением, но все равно хранить как тайну! И эта тайна отныне станет единственным, что будет нас связывать!

Она почувствовала, что, несмотря на напускную веселость, голос его слегка задрожал, волнение охватило и его. Слезы покатились из ее глаз, и в порыве чувств она снова бросилась к нему в объятья, будто желая сказать: «Не покидай меня! Останься или возьми меня с собою! Теперь я не смогу жить без тебя, без твоего лица, твоей улыбки, твоего тела!..»

Из дома донесся юный женский голос, который напевал какую-то песенку. Мари резко отстранилась от кавалера и, отойдя на шаг в сторону, тихо-тихо проговорила:

— Это Жюли!..

Мобре повернул голову к окну, ища глазами фигуру служанки, и увидел, как та танцующей походкой спускается с лестницы.

— Я послала Жюли в Сен-Пьер с одним поручением, — пояснила Мари. — Так что она доедет вместе с вами до порта.

Ни слова не говоря, Реджинальд согласно кивнул головой. Впрочем, Жюли уже была тут.

— Я готова, мадам, — сообщила она.

— Кенка приведет тебе твою лошадь и лошадь господина де Мобре. Ты спустишься в город вместе с господином де Мобре…

Служанка окинула взглядом кавалера. Все в ней дышало веселостью: глаза, рот, лоб, все будто смеялось. Реджинальду показалось, будто он заметил у нее в глазах какой-то насмешливый блеск. Было очевидно, для служанки отнюдь не была секретом эта ночь. Должно быть, именно это и придавало ей столь вызывающий вид!

Явился Кенка, ведя под уздцы лошадей.

Когда Мобре взял в руки поводья своей лошади и подошел к Мари, чтобы сказать последнее «прощай», ей показалось, будто сердце у нее перестало биться. Она побледнела, протянула ему влажную руку, которую он с большой почтительностью поднес к своим губам. В присутствии служанки он хотел придать этому жесту как можно больше сдержанности, поэтому губы его вопреки желанию лишь слегка коснулись руки, зато молодая женщина с благодарностью почувствовала крепкое пожатие его пальцев.

Она ответила на него словами:

— Прощайте, кавалер!..

Кенка тем временем помогал Жюли сесть в седло. Она уже поехала прочь. Мобре сунул ногу в стремя и ловко оседлал лошадь.

— Прощайте! — еще раз крикнула Мари, но голосом таким слабым, таким тихим, что звук этот не мог донестись до ушей служанки.

— Прощайте! — вторил ей кавалер.

Мари вернулась к себе и уткнулась лицом в носовой платок, не в силах более сдерживать чувств.

Реджинальд и Жюли некоторое время ехали бок о бок. Дорога, что построил Дюпарке, была довольно ухабистой и изобиловала крутыми поворотами, зато почти все время с нее можно было видеть Сен-Пьер, бухту и стоящие там на якоре суда.

С обеих сторон дорогу окружала густая чаща, где вовсю буйствовала тропическая растительность. Циннии и бугенвиллеи буквально изнемогали, склонясь под тяжестью огромных красных цветков, это был настоящий зеленый занавес. А по обочинам, достаточно было протянуть руку, росла дикая земляника.

Жюли дала обогнать себя кавалеру и ехала чуть позади. Это позволяло ей получше разглядеть попутчика, и от глаз ее не укрылась ни одна деталь его телосложения, что заставило ее втайне позавидовать своей госпоже, покорившей такого красивого кавалера.

Он же тем временем скакал впереди, высоко подняв голову и, казалось, вовсе позабыв о существовании девицы. Кто знает, может, мысли его все еще были заняты Мари?

Тем не менее на одном из поворотов он остановился и стал поджидать Жюли. Он наблюдал, как она приближалась к нему, ничуть не ускорив бега своей лошади, и подумал про себя, что она весьма недурно выглядит в этом своем длинном, широком белом платьице.

— Милое дитя! — воскликнул он, едва она оказалась достаточно близко, чтобы расслышать его слова. — Сдается мне, что у вашей лошади не очень верный шаг. Похоже, ей не по нутру эта дорога, вся в выбоинах и ухабах и к тому же сплошь усыпанная щебнем!

— Не думаю, кавалер, — ничуть не смутившись, ответила девица, — она ведь уже привыкла к этой дороге. Мне приходится проделывать этот путь по два раза на дню, сперва туда, потом назад!

— А вот моя, — снова заговорил Реджинальд, — похоже, совсем захромала!

— Что-то я ничего такого не заметила, — возразила Жюли.

— Клянусь, эта лошадь слаба на одно колено. Вы толькогляньте! Такое впечатление, будто она то и дело спотыкается! Вот я сейчас проеду немного вперед, а вы тем временем постойте здесь и понаблюдайте повнимательней…

Он слегка присвистнул, и лошадь тут же рванула с места.

Жюли некоторое время простояла там, наблюдая за скачущим впереди Мобре, потом, решив, что уже достаточно насмотрелась, чтобы иметь на сей счет свое суждение, стегнула свою лошадь и нагнала кавалера.

— Ну, что скажете? — поинтересовался тот. — Может, это был мираж? Вы что, и вправду не находите, что эта лошадь припадает на одну ногу?

Жюли весело расхохоталась.

— Я нахожу, — сквозь смех проговорила она, — что вы, кавалер, и вправду отличный наездник, если вам под силу по желанию заставить захромать вашу лошадь! Могу поклясться, что, когда мы выехали из замка, она и не думала хромать и была вполне резва!.. А теперь она и впрямь что-то прихрамывает!

Реджинальд нахмурил брови.

— Вот видите, что я вам говорил, — подтвердил он. — Если я дальше буду силою понукать ее скакать вперед, бедная лошадь этак недалеко уедет. Лучше было бы дать ей немного передохнуть… Впрочем, если, конечно, вы очень спешите… — поспешно добавил он.

— Да ничуть я не спешу, — заверила его Жюли. — Госпожа дала мне одно поручение там, на берегу речки Отцов-иезуитов, мне все равно придется изрядно поискать, так что вряд ли она узнает, сколько мне на это понадобилось бы времени.

Не дожидаясь более, Мобре резко соскочил с лошади. Потом привязал ее к толстому бамбуку, что рос у обочины дороги, и подошел к Жюли с намерением помочь спешиться и ей. Однако, вместо того чтобы взять ее за ножку, он решительно обхватил ее за талию и без всяких видимых усилий поставил на землю.

— Какой вы сильный! — восхищенно воскликнула служанка.

Но он ее даже не слушал. Он был поглощен тем, что внимательно оглядывался по сторонам. Замок На Горе был оттуда невидим. Густая завеса листвы полностью скрывала его от глаз. Внизу виднелась лишь узкая полоска лазурно-зеленого моря. Дорога была совсем безлюдна.

— Судя по всему, здесь ездит не так уж много народу, — заметил кавалер.

— Откуда ему здесь быть! Особенно с тех пор, как генерал Дюпарке попал в плен на Сен-Кристофе. Теперь уже никто больше не ездит в Замок На Горе. Раньше-то там все время было полно гостей, а нынче в этом большом доме стало, на мой вкус, что-то уж чересчур тихо… Хорошо еще, что госпожа чуть не всякий день посылает меня в Сен-Пьер за новостями. Так что у меня-то нет времени скучать, — добавила она, снова расхохотавшись.

Он указал ей на мягкую траву, что росла на обочине.

— Присядьте, красавица моя, — предложил он ей.

— А что, разве вы не пойдете посмотреть, из-за чего это вдруг захромала ваша лошадь?

Она приподняла подол платья, собираясь опуститься на траву. Он окинул ее взором, исполненным вполне недвусмысленных намерений.

— Думаю, единственное, в чем нуждается эта добрая лошадка, это в небольшой передышке… Да и лошадь-то не моя. Я взял ее на время у одного колониста из Сен-Пьера, чтобы иметь возможность нанести этот визит. Так что лучше вернуть ее в хорошей форме. По крайней мере, внешне!

Оба дружно рассмеялись. Он отошел, чтобы сорвать цветок гибискуса, поднес его к губам, вернулся к ней и уселся рядом.

— Ах, прелестное дитя, — проговорил он, — если бы вы знали, как я вам завидую. Да-да, завидую, вы живете в таком очаровательном замке, в такой тиши, среди такой красоты! Будь я на вашем месте, мне ничего уже больше не нужно было бы для полного счастья!

Она бросила на него довольно дерзкий взгляд.

— Тем более, — бесцеремонно заметила она, — что и мадам тоже помогла бы вам в этом, разве не так?

Он молча улыбнулся.

— Что вы хотите этим сказать? Ваша госпожа, она и вправду восхитительна! Да, что и говорить, мадам де Сент-Андре полна неземного очарования… Но уж не хотите ли вы этим сказать, будто, живи я в этом замке, сами не приложили бы никаких стараний, чтобы сделать меня счастливым?

— Еще бы нет, конечно! Просто мне подумалось, что вам вполне хватит и мадам…

— Кто знает! — с мечтательным видом произнес он.

— Впрочем, все это все равно невозможно, — вновь заговорила Жюли. — Ведь наш генерал, не проведет же он всю жизнь в плену, когда-нибудь он вернется, и, надеюсь, очень даже скоро… А когда он снова будет дома, у госпожи будет куда меньше свободы!

— А что сейчас, пользуется она этой своей свободой?

— Насколько мне известно, — легкомысленно ответила Жюли, — с вами это было в первый раз!

— Ну уж! Когда я приехал вчера, я застал ее в объятьях мужчины, который назвался губернатором…

— Лапьерьера?! — воскликнула Жюли и залилась хохотом. — Ну, вы уж и выдумали! Лапьерьер! Вот уж нет! Я бы знала… Он никогда не приезжает в замок, чтобы мне это было неизвестно…

— И все же у него была такая поза, которая не оставляла никаких сомнений… Сами посудите… Он держал мадам де Сент-Андре вот этаким манером… Он крепко сжимал одной рукою ее талию, точь-в-точь как я сжимаю сейчас вашу, и вот так… обнимал ее и целовал…

Он выпустил ее из объятий и с губами, все еще влажными от поцелуев Жюли, спросил:

— И что же вы об этом думаете?

— Я думаю, он просто воспользовался минутной рассеянностью госпожи… Кроме того, один поцелуй ничего не значит… Вы ведь знаете эту песенку, не так ли?

— Несомненно… Но это еще не все, он еще вот что делал…

Реджинальд де Мобре снова схватил Жюли за талию, впился губами в ее губы. Опытной рукою он задрал ей юбки и стал без всякого стеснения копошиться в них. Она вдруг прижалась к нему со всем пылом безудержного желания, которое он, будто играючи, зажег в ней.

Она предлагала себя кавалеру и призывала его к себе с тем более пылкой настойчивостью, что, помимо всех прочих утех, хотела в известном смысле еще и взять реванш над своей госпожой, к которой, надо сказать, в общем-то была вполне нежно привязана, но жила в ней такая иллюзия, что если она переспит с ее любовником, то это как-то уравняет их и сделает ближе друг к другу.

Для кавалера, похоже, подобное приключение на обочине дороги было отнюдь не впервой. Казалось, он все заранее предвидел и все предусмотрел. Сильными руками он приподнял Жюли и повернул ее так, что голова ее оказалась на пологой части небольшого холмика. Та не выказывала ни малейших признаков сопротивления. Она изображала из себя этакую «добровольную жертву», будто вовсе и не подозревала, к чему он ведет дело, будто из чистейшей неискушенности еще даже и не догадывалась о его истинных намерениях. Реджинальд же тем временем с большим проворством и уверенностью в движениях, свидетельствующей о доскональных познаниях по части женской одежды, снял с нее пояс и освободил от платья. Он обнаружил несколько менее сноровки в обращении с корсетом, ибо, похоже, по нечаянности порвал шнурки. Он улыбнулся, как бы извиняясь за неловкость, но Жюли тут же успокоила его, нежно взяв за руку.

Действительно, время шло, но юная девица вовсе не стремилась скомкать слишком большой поспешностью удовольствия, до которых была большой охотницей.

Когда она оказалась совсем голой и кожа ее засверкала белизной под безжалостно яркими лучами солнца, Мобре изучил ее взглядом, каким голодный смотрит на в меру прожаренного каплуна. Он нашел, что она вполне в его вкусе, хоть и отличается от Мари формами, повадками и простотою манер… Однако именно по этой самой причине, из-за полной их противоположности, аппетит у него разыгрался еще больше.

Он освободился от пистолетов, от шпаги и кожаного пояса. Потом не спеша, с педантичной аккуратностью человека, любящего во всем порядок и знающего, что всему есть свое время, сложил подле одежды Жюли свое кожаное снаряжение, камзол и кружевной воротник.

— Ах, месье! — воскликнула Жюли, которую палившее тело солнце продолжало возбуждать не менее самого Реджинальда и в которой при виде собственной наготы, на которую, похоже, не обращают никакого внимания, вдруг пробудилась неожиданная стыдливость. — И что вы только обо мне подумаете! Если бы мадам могла заподозрить такое…

— Мадам, коли уж вы о ней упомянули, скорее всего, ничего такого не заподозрит, — ответил Мобре, обнажая перед ней свои широкие плечи и играющие мощные бицепсы. — Что же до того, что я о вас думаю, то это я вам сейчас покажу на деле… как и подобает истинному кавалеру, во всяком случае, кавалеру из моих родных краев, и мне очень жаль, что вы оказываете мне так мало доверия или можете подозревать, будто может случиться как-то иначе!

Он опустился рядом с нею на траву, потом, опершись на локоть, обхватил ладонью одну из ее трепещущих грудей.

— Что я нахожу в самом деле поразительным, — заметил он, будто разговаривая с самим собой, — так это то, что ни одна из женщин, с которыми мне доводилось иметь дело, даже не заподозрила, что я в действительности собою представляю… Ни одной не удалось разгадать сути моего нрава, ни одна не догадалась, что я такое есть на самом деле! Справедливости ради должен признаться, что я и не оставлял им на это слишком уж много времени!

— Вы и мадам говорили то же самое?

— Милое дитя, да я говорю это всем женщинам! Всем без исключения, и хоть бы одна из них мне поверила. Ни одна! Неужели я говорю недостаточно серьезно?

Между тем Жюли почувствовала, как восхитительно приятная тяжесть словно придавила ее к земле, ощутила боль в пояснице, и тысячи скопившихся в ложбине сухих травинок разом впились ей в тело…

В таком состоянии легкого блаженства, которое сменило приятную усталость, Реджинальд де Мобре и Жюли и распрощались неподалеку от форта Сен-Пьер.

Кавалер направился по дороге, ведущей к порту, дабы вернуть колонисту лошадь, которая никогда еще не бежала так резво, как после передышки, которую ей вдруг так любезно предоставили, Жюли же поехала в сторону речки Отцов-иезуитов.

Всю дорогу они ехали рядом, не обменявшись друг с другом ни единым словом. И душераздирающее расставание с Мари все еще было живо в душе шотландца, когда из чистой куртуазности он повернулся в седле, чтобы в последний раз махнуть рукою служанке.

Поворот дороги тут же скрыл их друг от друга…

Едва Жюли осталась одна и затряслась по каменистой тропинке, ведущей к речке, она с редким здравомыслием тут же отогнала от себя прочь все воспоминания, которые могли бы быть для нее обременительными, чтобы не думать более ни о чем другом, кроме поручения, которое доверила ей ее любезная госпожа.

Она повторяла про себя имя вдовы колониста, которую ей надлежало разыскать, и заметила, что любовные утехи нисколько не отшибли ей памяти.

Жозефина Бабен… Жозефина Бабен… Халупа на берегу речки…

Хижин здесь было не больше десятка, что определяло предел ее поискам. Однако, сочтя, что она уже и так потеряла слишком много времени с предприимчивым шотландцем, Жюли решила, что теперь ей следует действовать как можно проворней, и поскольку кабачок «Большая Монашка Подковывает Гуся» оказался как раз по дороге, она заглянула туда, дабы навести справки.

Она с удивлением обнаружила, что наступил уже час обеда и в заведении было полно военных, заехавших в Сен-Пьер по каким-нибудь торговым делам колонистов и даже матросов, которые говорили громче всех остальных, вместе взятых, на каком-то непонятном для нее языке. Это были матросы с «Редгонтлета».

Хозяин таверны был человеком лет сорока, сухим и серым, как заборная доска, и с глазами величиной не более жемчужинки, напоминающими глаза какой-то рептилии, которые перекатывались в глазницах наподобие горошин в прорези бубенчиков.

Она обратилась к нему, но стоило ей произнести имя Жозефины Бабен, как тип принялся озабоченно почесывать свой парик и взирать на нее с нескрываемой тревогой.

— И что же, позвольте полюбопытствовать, вам понадобилось от этой Жозефины Бабен? — поинтересовался он. — Заметьте, я спрашиваю вас об этом, но вы вправе мне ответить, дескать, это не вашего ума дело! Так что это уж вам решать, милая девушка! Только эта самая Бабен не та женщина, с которой легко иметь дело, а потому если я и любопытствую, то только оттого, что очень желаю быть вам полезным!

— Господин трактирщик, — ответила Жюли, — мне поручили передать кое-что человеку, который живет у нее и которого зовут Ив Лефор…

— Ив Лефор! — повторил он. — Вот вам еще одна причина остерегаться Жозефины Бабен! Вы уж поверьте мне на слово, она и вообще-то женщина тяжелого нрава, а уж когда дело касается ее мужчины, то тут и сказать невозможно! Тем более что не совсем понятно, ее это мужчина или вовсе даже нет, так редко ей выпадает удача им завладеть…

— Ничего! — успокоила его Жюли. — Если разобраться, то не так уж мне нужна эта женщина Бабен, я ищу Ива Лефора, и если бы вы сказали мне, где я смогу его найти…

— Увы! Лефор нынче не у дел, он в отставке. И найти его можно либо у Жозефины Бабен, либо где-нибудь на речке, он там рыбачит… Скорее всего, он сейчас как раз на рыбалке, потому что это ведь надо иметь воистину дьявольскую душу, чтобы выдержать подле себя этакое исчадие ада больше одного дня кряду… Хотя Ив, знаете ли, может, он как раз и есть настоящий дьявол во плоти!..

— Благодарю вас, — проговорила Жюли. — Что ж, тогда я пойду к этой женщине. И не подумайте, будто я ее боюсь! Мне и не такие попадались, так что если ей и вправду охота поговорить так, чтобы ей смогли ответить, то я для нее просто находка!..

Несколько минут спустя, не удостоив вниманием реплики и остроты, которые вызвали у сидевших в заведении солдат и матросов ее гибкий стан и танцующая поступь, служанка направилась в сторону хижины Жозефины Бабен.

По описанию, что дал ей хозяин таверны, она без труда узнала некое подобие соломенной лачуги с крышей из пальмовых листьев, из которой в любое время дня и ночи струился легкий дымок.

Еще с большей легкостью, каким-то шестым чувством, узнала она и Бабен в женщине, которая, расположившись перед своей хибарой, чистила закопченную посуду из выдолбленной тыквы.

Жозефина, стянув волосы под ярко-красный бумазейный чепец таких необъятных размеров, что напоминал скорее береты, что носят матросы на корсарских кораблях, с каким-то исступлением сосала свою носогрейку, в которой табак, слишком зеленый, упорно отказывался загораться. Фитиль от мушкета, служивший ей вместо спичек, торчал у нее между ухом и чепцом, и всякий раз, когда она тыльной стороной ладони утирала струившийся со лба пот, она задевала за бороду, которая шуршала у нее под рукой словно щетка.

При звуках шагов служанки, хотя та из предосторожности и вела свою лошадь под уздцы, Жозефина обернулась, приложила руку к глазам, дабы лучи солнца не мешали ей разглядывать, кого это там принесло, потом с отвращением сплюнула на землю, едва различив широкое светлое платье девицы.

Потом, уже не обращая более внимания на Жюли, вернулась к своим занятиям. Служанке пришлось крикнуть:

— Мадам Жозефина Бабен!

Резко обернувшись к ней лицом и нахмурив брови, та поинтересовалась:

— Мадам? С чего это вдруг мадам? Нечего сказать, манеры! Может, вам померещилось, будто вы при дворе нашего покойного короля?

— У вас такой дворец, что и вправду спутать недолго!.. — воскликнула Жюли. — Дело в том, что я ищу женщину по имени Бабен, чтобы узнать у нее, где сейчас находится человек, у которого, похоже, хватило храбрости поселиться в ее логове!

— Ее логове?! — взвизгнула Жозефина, еще раз с яростью сплюнув. — Ах, значит, в ее логове! Ну погоди у меня, шлюха поганая, я вот тебе сейчас стукну раз десять по башке этими тыквенными посудинами, тогда услышим, какая она у тебя пустая, эта твоя безмозглая башка! Мой дом — логово, это ж надо такое сказать! А сама-то ты, девка подзаборная, где же это ты, интересно знать, живешь, в каких таких, позволь тебя спросить, хоромах? А главное, чего тебе нужно от моего мужчины, ведь, похоже, ты это за моим Ивом тут охотишься?

— Так вы знаете Ива Лефора?

— Уж мне ли его не знать! — ответила Жозефина. — Да я, может, знаю его получше, чем нищий свою плошку, куда собирает себе подаяние! Что у меня, стыда, что ли, нету, чтобы жить с мужчиной, которого я не знаю? Это вот он может пить со всяким сбродом, которого даже и по имени-то не знает, да со всякими девками в юбках, что только и годятся, чтобы ими пол подметать и которые даже десятью пальцами не смогут набить приличную трубку!

— Послушайте-ка, женщина Бабен, — обратилась к ней Жюли, — у меня мало времени, и мне необходимо как можно скорее повидаться с Ивом Лефором по поручению моего господина!

Жозефина Бабен упала наземь прямо посреди своих тыквенных посудин и, схватившись за живот, разразилась оглушительным хохотом.

— Мне смешно! — пояснила она. — Я смеюсь, дитятко мое, когда думаю о твоем господине! Уж не вздумала ли ты, что можно рассказывать такие сказки самой Жозефине Бабен?! Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь поинтересней, когда тебе приспичит совратить моего Ива! Так, значит, твой господин, так, что ли? И кто же, позволь тебя спросить, этот самый господин, о котором ты мне тут заливаешь?

— Генерал Дюпарке, — со скромным видом ответила Жюли.

Женщина таким резким движением поднялась с колен, что у нее даже выпала изо рта трубка. Однако, даже позабыв о своей носогрейке, в такое изумление повергли ее слова нежданной посетительницы, недоверчиво переспросила:

— Генерал Дюпарке?!

— Как сказала, так оно и есть!..

С минуту Бабен колебалась, все еще не очень-то веря этим словам, однако, изучив взглядом лошадь и попробовав на ощупь материю платья Жюли, решилась:

— Не может быть, неужели правда?.. А я-то все думала, что генерал все еще в плену на Сен-Кристофе!..

— Именно так оно и есть! И он поручил мне передать сообщение Иву Лефору, своему офицеру.

Жозефина тяжело вздохнула. Потом отерла о тряпье, в которое была одета, свои вымазанные в саже руки и, протянув одну из них в сторону реки, проговорила:

— Что ж, раз так, тогда иди вон туда… Как говорится, по левому борту, и, если повезет, может, и найдешь его там. Он, вишь, ловит рыбу… Должен быть один, если не якшается опять с этим окаянным францисканцем! А если его там нет, то ты уж наверняка найдешь его в таверне, все с тем же самым монахом… Но, может, сперва скажешь, чего хочет от него генерал?

— Потом! — проговорила Жюли. — Попозже… И спасибо вам, женщина Бабен.

Она без всякой посторонней помощи вскочила на лошадь и подстегнула ее. Несколько минут ехала вдоль берега речки.

Вскоре она услышала громкие голоса, потом звуки оживленного спора.

Она слезла с лошади и бесшумно пошла через заросли кустарника, которые скрывали от нее двоих мужчин.

ГЛАВА ВТОРАЯ Ив Лефор добивается признания своих достоинств со всех сторон

— Никогда! Никогда в жизни! — кричал Лефор. — Никогда, даже кончиком ногтя своего мизинца не влезу я в это дело! Вы слышите меня, монах? И если я говорю кончиком ногтя, то я и имею в виду тот самый черный ободочек, которым я пользуюсь, чтобы почесать в своем ухе… Никогда! Пусть сожгут крепость, церковь Отцов-иезуитов и вашу францисканскую часовню в придачу, пусть у меня глаза повылазят, если я хоть рот раскрою, чтобы помешать этим бунтовщикам!

— Сын мой, — безмятежным голосом ответил кто-то с противоположного берега речки, — нехорошо говорить так, когда вас может услышать Господь Бог. Вот такое состояние умов и довело нравы на острове до такого непотребства… Колонисты занимаются блудом со своими негритянками, жены их бегают за неграми. Если так и дальше пойдет, то скоро в колонии станет больше цветных, чем белых и даже черных! Я всегда обещал себе положить конец этому прискорбному положению вещей, а поскольку закон приговаривает осужденных к двум тысячам фунтов сахару, то охота, которую я намерен начать против этих преступников, самим дьяволом ввергнутых в пучину разврата, еще и обогатит наш край, это уж можете мне поверить, иначе не быть мне больше францисканцем!

— Вернемся к нашим мятежникам, — снова вступил в разговор Ив. — Так вот, я и говорю, мое слово такое же твердое, как если бы я носил шпоры из чистого золота!

— Охотно вам верю, — отозвался монах. — Я привык судить о людях по их лицам, а на вашем написаны воля и решительность.

— Отлично сказано! — вскричал бывший пират. — И за эти ваши речи, которые могли слететь с уст только человека почтенного и справедливого, сделайте одолжение, ловите-ка эту тыквенную калебасу да глотните оттуда немного доброго французского вина…

— Пресвятые силы небесные! — проговорил монах. — Вот видите, сын мой, какие хорошие слова вы можете говорить, когда захотите! В голове у меня гудит, ноги плохо держат, но вы увидите, как все это мигом исчезнет, словно по мановению ока!

Теперь Жюли сквозь ветки кустарника уже могла видеть эту пару. Ив, в расстегнутом камзоле, положив рядом свою шпагу и пистолеты, водил по волнам длиннющей тростниковой удочкой. На противоположном берегу речки, прямо напротив него, сидел еще один человек, тоже поджидая рыбку. Однако надо было слышать, как Ив называл его монахом, чтобы распознать в этом живописном рыбаке лицо духовного звания, ибо грудь у него была совершенно голая. Сутана его, аккуратно сложенная, лежала в двух шагах на траве, подле сумки, которая время от времени трепыхалась от каких-то толчков изнутри, — свидетельство, что монах был искусным рыбаком.

Монах отложил удочку, протянул руки и с большой ловкостью поймал калебасу. Потом приник к горлышку, да так надолго, что Жюли уж было подумала, что он осушит все содержимое. Капли розового вина текли по его груди, поросшей густыми волосами. Однако он все же остановился, вытер тыльной стороной ладони бороду и кинул драгоценный сосуд на противоположный берег, где Ив поймал его, продемонстрировав ничуть не меньше проворства.

Францисканец прищелкнул языком и продолжил:

— Ваши мятежники, сын мой, пусть только попробуют поджечь мою часовню! Дьявол меня забери, если я не тот человек, что может справиться с дюжиной из них!

— Уж не богохульствуете ли вы ненароком, святой отшельник, или мне послышалось? — с насмешкой поинтересовался Ив.

— Клянусь Святым Георгием и драконом в придачу, сын мой, что, когда на моих плечах нет духовного облачения, нет и тонзуры! А когда речь идет о делах добрых и богоугодных, во славу Господа нашего и генерала, то я могу сквернословить почище любого матроса, плавающего под черным флагом!

— Ладно-ладно, монах! Успокойтесь! — проговорил Ив. — Стоит вам приложиться к винной бутылочке, и вы начинаете поднимать не меньше шума, чем целый монастырь!.. И даже не видите, что тем временем рыба сжирает конец вашей удочки!

Жюли сочла, что уже довольно наслушалась, раздвинула ветки, с легкостью прыгнула и оказалась подле Ива.

— Тысяча чертей! — воскликнул он, явно застигнутый врасплох, выпустив из рук удочку и бросаясь к пистолетам. — Тысяча чертей!

Однако он так и не осуществил своего намерения, ибо тотчас же узнал прелестную служанку, и лицо его озарила сластолюбивая улыбка.

— Слава Богу! — радостно вскричал он. — Милая детка, вы самый приятный приз, который я получил за весь этот день!

Он торопливо застегнул камзол, многообещающе похлопал себя по груди и, похоже, напрочь позабыл про монаха-францисканца, который с тревожным удивлением взирал на парочку.

— Месье Лефор, — обратилась к нему Жюли, — я приехала из Замка На Горе, чтобы увидеться с вами…

Лефор разважничался пуще прежнего.

— Очень мило с вашей стороны, — признал он. — И чем же я могу вам служить?

— Это моя госпожа, — пояснила Жюли, наклоняясь к его уху, дабы ее слова не были услышаны монахом, — это она желает вас видеть…

Лефор даже глаза вытаращил от изумления.

— Ваша госпожа?.. Видеть меня?.. Меня?! Да нет, быть того не может! А вы, случайно, не ослышались, мадам де Сент-Андре действительно хочет видеть меня, Ива Лефора?

— В точности как я вам сказала! И, похоже, дело очень важное. То, что она имеет вам сказать, не терпит никакого отлагательства…

— И что же такое она, эта ваша госпожа, собирается мне сообщить, милая моя детка? Может, она запамятовала, что я при ней дал клятву, что ноги моей больше не будет в Замке На Горе? Может, она, эта ваша госпожа, вообразила, будто Ив Лефор из тех, кто забывает назавтра то, что обещает накануне?

— Я не знаю, что думает и что делает мадам де Сент-Андре, — ответила ему Жюли. — Одно могу сказать, она послала меня к вам в большой спешке, чтобы просить вас без промедления явиться к ней… И я мчалась сюда, даже ни разу не передохнув!

Ив Лефор огляделся вокруг, увидел монаха, который делал вид, будто не смотрит в его сторону, и вскричал:

— Ив Лефор никогда не заставляет просить себя дважды! И все, кто нуждается в его помощи, знают, где его найти! Дитя мое, я еду с вами. Только попрошу этого монаха, чтобы он присмотрел за моими удочками, и пойду возьму свои шпоры…

И вдруг ударил себя по лбу.

— Черт возьми! — проговорил он. — Совсем забыл, я ведь в отставке и у меня теперь даже нет лошади!

— У меня есть лошадь, — ответила Жюли. — Вы можете поехать верхом на ней, а меня посадите рядом…

— В таком случае у меня больше нет причин мешкать… Прощайте, монах!

— Прощайте, сын мой… — ответил францисканец. — Но раз вы все равно уезжаете, уж будьте так любезны, соблаговолите перебросить мне свою калебасу…

Они ехали по дороге, ведущей в Замок На Горе, и хотя солнце давно уже миновало зенит, ни Ив, ни Жюли не чувствовали никакого голода. Тропа была крутой, и лошадь, слишком сильно нагруженная, шла с вытянутой от натуги шеей и опущенной книзу головою. Копыта ее скользили по камням дороги, и бока вокруг седла были покрыты пеной.

Жюли было хорошо подле Ива Лефора, который поддерживал ее, обхватив рукою за талию. Они приближались к тому месту, где галантный шотландский кавалер дал ей пережить столь приятные моменты, и внезапно у нее перед глазами вновь возникло, как она совсем еще недавно смотрела на его прихрамывающую лошадь.

— Месье Лефор, — заметила она вдруг, — не кажется ли вам, что эта лошадь немного спотыкается?

— Да нет, черт побери! — ответил Ив. — Она просто устала, вот и все…

— А мне все-таки кажется, что она немного прихрамывает, — с настойчивостью снова взялась за свое Жюли.

Не отвечая, Ив некоторое время внимательно наблюдал за шагом лошади.

— Клянусь честью, — проговорил наконец он, — я этого не замечаю…

— Все потому, что вы не привыкли к ней так, как я, — с уверенностью проговорила девица. — Это животное, которое очень быстро устает, и время от времени ему надо давать небольшую передышку…

— Передышку?! — воскликнул Ив. — Но не вы ли сами говорили мне, что мадам де Сент-Андре ждет нас? Я думал, то, что она собирается мне сказать, не терпит ни малейших отлагательств, разве не так?..

Жюли несколько пренебрежительно передернула плечиками.

— Конечно, так оно и есть, — согласилась она. — Но вы же не можете утверждать, будто знаете эту лошадь лучше меня, дважды в день туда-сюда, и все верхом? Говорю же вам, что я знаю все ее причуды. Если мы не остановимся посреди пути, чтобы дать ей слегка передохнуть, уверяю вас, она потом уляжется у нас поперек дороги, и ее уже больше никакими силами не сдвинешь с места! Впрочем, — плаксиво добавила она, — я и сама сижу в такой неловкой позе, что даже поясница разболелась…

— Что ж, в таком случае, давайте спешимся, — согласился Ив, натянув поводья.

Он первым соскочил на землю и, как и галантный шотландец, взял ее на руки, снял с лошади и поставил рядом с собою.

— Какой вы сильный! — с невинным видом воскликнула она.

— Еще бы! — с самодовольным видом подтвердил Ив. — Думаю, немного на этом свете найдется людей, которые бы вот так, глаза в глаза, без мушкета, справились с таким мужчиной, как я.

Он оставил лошадь на свободе. Жюли положила руку ему на плечо, будто желая увериться в силе его мускулов.

Он улыбнулся, потом бросил:

— И все, что мое, принадлежит только мне одному…

— Ах, если бы вы знали, как бы мне хотелось родиться мужчиной! — призналась Жюли. — Обожаю сильных мужчин, и уж если бы мне выпало быть мужчиной, то я была бы очень сильной, это уж можете не сомневаться! Ни одна женщина бы передо мной не устояла… И вот вместо всего этого я не более чем бедная маленькая горничная, у которой вдобавок ко всему еще и отчаянно разболелась поясница… Не посмотрите ли, месье Лефор, что там у меня с поясницей, может, вам удастся меня исцелить?..

— Пресвятой Боже! — вскричал бывший пират. — Да мне известны все способы лечения, и особенно один, который исцеляет женщин от любых недугов!

— В таком случае, присядем, — предложила она. — Не сомневаюсь, что вы сможете принести мне облегчение.

— Сейчас, милашка, погоди, только сниму шпагу и пистолеты да растегну пояс, — отозвался Ив, — и уж тогда-то я покажу вам, что в том, чтобы оказать почести творениям Божьим, любой канонир из нашей крепости в сравнении со мной все равно что малое дитя! Ложитесь поудобней, — посоветовал он, — закройте глазки… и доверьтесь вашему покорному слуге…

Жюли повиновалась. В ее памяти все еще были живы воспоминания о напористых движениях шотландца, и она находила, что в заботах, какими окружает ее Ив, куда меньше обходительности и деликатности, тем не менее она была вынуждена признать, что он, во всяком случае, ничуть не уступал предшественнику в искушенности, и ей было ничуть не неприятно отдаваться мужчине этаким веселым, жизнерадостным манером.

Единственное неудобство состояло в том, что была невыносимая жара и розовое вино, которое он в изрядном количестве поглотил в обществе монаха-францисканца, теперь вследствие его неутомимых усилий так и сочилось из всех пор его тела.

Он дышал, как лошадь на подъеме. Само же животное лениво щипало кустики увядшей травы, ища под листьями канн прохлады для своей длинной морды.

— Думаю, — произнесла Жюли, оправляя на себе платье, — что теперь нам уже больше нельзя терять ни минуты. Мадам де Сент-Андре, должно быть, уже обеспокоена нашим опозданием.

— Надеюсь, теперь поясница вас уже больше не беспокоит! — с этакой распутной галантностью заметил Ив. — Это средство, которым я только что вас пользовал, обычно оказывает очень благотворное действие. Никакая женская хворь не может ему противостоять, если, конечно, применять его регулярно. И если ваши боли, красотка моя, снова дадут о себе знать, то учтите — Ив Лефор всегда к вашим услугам.

С видом победителя бывший пират опять застегнул свой пояс, сунул за него свои пистолеты, пороховницу, мешочек с пулями и приладил на место шпагу.

— Полагаю, — произнесла Жюли, — что отныне мадам довольно часто будет посылать меня к вам со всякими поручениями. Если так и вправду случится, мне хотелось бы встречаться с вами где-нибудь в другом месте, а не с этим монахом-францисканцем и уж, само собой, не у этой вашей Жозефины Бабен, которая курит трубку, как какой-нибудь корсар!

— Можете на меня положиться, красавица моя! — заверил ее Лефор. — Никто лучше меня не знает окрестностей и уединенных уголков, которых там немало…

Когда Мари, встревоженная цокотом копыт, выглянула из окна и увидела верхом на лошади Ива Лефора, с величавым видом восседающего, точно император, и рядом с ним Жюли, она не смогла сдержать улыбки, первой, что осветила ее лицо с момента расставания с шотландцем.

Тотчас же она приготовилась спуститься вниз, чтобы без промедления принять бывшего пирата.

Она едва успела дойти до приемной, а тот уже громовым голосом орал во дворе, отдавая приказания:

— Эй! Кенка! Быстро сюда! Расседлать эту лошадь и дать ей двойной рацион, потому что она трудилась за двоих!..

Через широко отворенное окно она видела, как он, растянув рот до ушей, галантно обнял Жюли за шею и, будто отдавая ей какие-то почести, ввел в дом. Его массивные шпоры звякали по плиткам двора, шпага задела за дверь, а от толстенных подметок, которые придавали тяжесть его поступи, земля так и дрожала под ногами.

Однако вскоре Ив заметил мадам де Сент-Андре и, сомкнув ноги, выпустил из рук Жюли, чтобы снять шляпу и приветствовать ее с видом победителя.

— Добрый день, месье, — проговорила Мари. — Должно быть, вы удивлены, что я велела призвать вас к себе…

— Мадам, — был ответ Ива, — со всем почтением, которое мне должно испытывать к вашей персоне, позволю себе заметить, что вообще-то давно уже не удивляюсь ничему и никогда. И того меньше с женщинами. Подозреваю, что они завлекают в свои игры самого Сатану, а поскольку Сатана порой любит пошутить, изображая из себя Провидение, то, должен вам заметить, замыслы женщин часто так же непостижимы, как и промысел Божий…

Он перевел дыхание и надел шляпу.

— Мадам, — снова заговорил он, — не прошло еще и двух часов, как я признался одному из своих друзей, монаху-францисканцу, что даже черной каемочкой своего мизинца не влезу в дело, которое меня не касается… Но неисповедимы пути Господни! Лефора никогда не приходится просить дважды, и я слишком галантный мужчина, чтобы не поспешить на зов, когда покинутая женщина вроде вас нуждается в моем присутствии…

— Благодарю вас, — проговорила Мари. — Я и вправду имею сообщить вам вещи чрезвычайно тревожного свойства…

Она внимательно огляделась вокруг, потом продолжила:

— Перейдем в другую комнату. Жюли самая очаровательная служанка, о какой только можно мечтать, но я не уверена в ее умении держать язык за зубами! Она посещает в форте людей самого разного сорта: всяких канониров, карабинеров и мушкетеров! Мне плевать на ее добродетельность, так же как и ей самой, но я всегда опасаюсь, как бы она не болтала слишком много!

Ив состроил гримасу.

— Мадам, — все же проговорил он, — если вам угодно оказать мне доверие, то ручаюсь, что среди множества прочих услуг, которые я в состоянии оказать вам, я мог бы положить конец беспутству этой особы!

— Ах, нет, оставьте ее в покое!.. — с безразличным видом воскликнула Мари. — Пусть себе пользуется и злоупотребляет своей молодостью, как ей заблагорассудится, это ведь недолго продлится! А когда генерал снова будет здесь, все снова вернется к порядку, так что оставим это! Нет-нет, пойдемте-ка лучше отсюда, нам будет удобнее говорить в кабинете генерала Дюпарке.

Она тут же поднялась, и Ив последовал ее примеру. Никогда еще Лефор не чувствовал так собственной значительности. Он нужен самой мадам де Сент-Андре. Она принимает его с такой любезностью, а Жюли вела себя с ним как самая нежнейшая подружка! Он был уже совсем близок к тому, чтобы и вправду поверить, что ничто на свете не может противиться его напору.

Гордо похлопывая себя по груди, он последовал за молодой женщиной, вошел с нею в кабинет и затворил за собой дверь.

— Присаживайтесь, месье, — предложила Мари, устраиваясь за письменным столом. — И скажите мне, вы в курсе последних событий?

— Ах, мадам! — воскликнул Лефор с этакой слегка высокомерной снисходительностью. — Мне известно все!.. Никто лучше меня не знает, что здесь происходит и что готовится!.. К несчастью…

Поскольку он замолк, вздыхая, она с настойчивостью, желая заставить его продолжить, спросила:

— Вы сказали, к несчастью?

— Да, мадам, — решительно произнес он. — Я сказал, к несчастью, потому что от всего, что мне известно, нет ровно никакого проку! Потому что все, кому это могло бы оказаться полезным, закрывают глаза и затыкают уши! Я говорю в пустыне, населенной людьми добродетельными, настолько добродетельными, что они, дабы не причинить вреда мерзавцам, не только подставляют им левую щеку, но и охотно развели бы костер, чтобы сжечь на нем себе подобных!

— Ну, полно! — перебила его Мари. — Могу догадываться, что у вас в душе остались обиды за то, каким манером с вами поступили. Однако мне сказали, что вы вели себя безупречно и что в печальных обстоятельствах, в которых мы сейчас оказались, вы могли бы принести нам большую пользу… Я хочу сказать, что ваша верность генералу заставит вас забыть не только все, что вам пришлось стерпеть, но и вынудит вступить в борьбу против тех, кто в его отсутствие пытается посягать на его власть!

— Мадам! — воскликнул Ив, громко стуча себя кулаком в грудь, там, где у него было сердце. — Никогда еще моя шпага не бездействовала, когда к ней взывали именем генерала!

— В таком случае, — проговорила она, — я смогу сообщить вам некоторые секретные сведения. Надеюсь, я могу на вас положиться… Ах, я знаю, что после нашей последней встречи это, должно быть, немало вас удивляет, однако с тех пор мне пришлось много о вас слышать… Мне рассказывали о вас множество разных вещей. Некоторые из них говорили в вашу пользу, другие, разумеется, были куда менее лестными, однако мне подумалось, что как раз эти последние, менее лестные, и позволили мне составить о вас представление как о человеке, в котором я сейчас более всего нуждаюсь…

— Весьма польщен такой честью, мадам…

Мари вдруг вскочила с кресла. И, скрестив на груди руки, принялась ходить взад-вперед. Лицо ее приняло какое-то замкнутое выражение, на нем читалась странная суровость, которая произвела на бывшего пирата весьма сильное впечатление.

— Послушайте, Лефор, — проговорила она, — я намерена сообщить вам некоторые вещи, которых вы не повторите ни одному человеку на свете. Дайте мне слово.

— Клянусь вам, мадам, всем, что мне дорого, этой парой пистолетов, которые подарены мне самим генералом и которые наделены некоей колдовской силою, ибо мне нет надобности целиться, чтобы наповал сразить своих врагов!

— Как раз именно о генерале я и хотела сейчас с вами поговорить… Благодарю вас за клятву, Лефор. Однако не надо задавать мне вопросов… Я хочу, чтобы вы узнали только одну вещь: за несколько дней до его отъезда мы с генералом тайно обвенчались.

Ив широко разинул рот и некоторое время молчал, не в состоянии произнести ни слова. Наконец, слегка придя в себя, он с трудом переспросил:

— Вы тайно обвенчались с генералом?

— Да, друг мой, — ответила она. — Вот почему я хотела бы иметь возможность полностью полагаться на вас, как это делал бы он, будь здесь с нами…

— Ах, мадам! — в каком-то неудержимом порыве воскликнул Лефор. — Вся моя кровь до последней капли принадлежит вам! Чего вы от меня ждете? Только скажите! И я тут же брошусь исполнять ваше приказание! Нужно убить кого-нибудь? Назовите мне поскорее имя того, от кого надобно избавиться, и я тут же распорю ему глотку вот этим самым клинком, который всегда при мне! Тысяча чертей! Конечно, все в Сен-Пьере догадывались, что между вами двоими, генералом и вами, мадам, отношения были не такие, как между братом и сестрой! Но тем не менее я все равно глубоко польщен доверием, которое вы мне оказали!

— Лефор, я еще не все сказала, — продолжила Мари. — Позвольте мне кое-что вам объяснить. А потом я выслушаю вас. Известно ли вам, что колонисты решили заставить Лапьерьера подписать хартию, по которой они более никоим образом не зависимы от Островной компании?

— Еще бы! — спокойным голосом ответил Ив. — И если бы только меня послушали, Бофор был бы теперь не более чем мерзким побелевшим от времени скелетом, а Лапьерьеру не пришлось бы подписывать никаких хартий!

— Тем не менее эти мятежники дали Лапьерьеру всего четыре дня отсрочки, чтобы принять решение. Один из этих дней уже прошел… Не вызывает сомнений, что если временный губернатор не поставит под ней своей подписи, тут же поднимутся мятежи, мятежи куда более страшные, чем в последний раз… Если же он подпишет, то сделает это властью губернатора и, стало быть, именем генерала. И когда Дюпарке возвратится, ему уже никакими силами не удастся снова взять в руки колонистов! Весь остров будет полностью во власти анархии и хаоса… Ах, если уж им так хочется самим управлять островом, то кто же, интересно, будет тогда снабжать их продовольствием? Кто будет кормить их, ведь известно, что Мартиника не в состоянии прокормить себя сама?.. Но мне бы хотелось узнать на сей счет ваше суждение, как бы вы, вы сами, поступили в таких сложных обстоятельствах?

— Я? Что я сделал бы, будь я на месте Лапьерьера или на месте Лефора?

— Ах, сударь! — смеясь, воскликнула Мари. — Боюсь, в этой ситуации, которая затрагивает правление островом, Лефору как таковому вряд ли суждено сыграть слишком уж значительную роль!

— Мадам, — заверил ее Ив, по виду ничуть не оскорбившись, — вот в этом-то и есть ваше глубокое заблуждение. Будь я на месте Лапьерьера, я немедленно засадил бы мятежников за решетку. И раструбил бы по всему острову, что при первом же поджоге, одном-единственном покушении или малейших слухах о каком-нибудь заговоре мятежники, сколь бы велико ни было их число, будут немедленно расстреляны без всякого суда и следствия!

— Теперь я вижу, Лефор, — с загоревшимися глазами проговорила Мари, — что и вправду не оценила вас по достоинству. Да только ведь Лапьерьер человек слабый и крайне нерешительный… Он ни за что не пойдет на такое!.. Вот генерал он именно так бы и поступил!..

Некоторое время она сидела, о чем-то глубоко задумавшись. Лефор поерзал на стуле и тихим голосом продолжил:

— Весьма сожалею, мадам, но ничего не поделаешь, я не Лапьерьер, который, сильно подозреваю, дал мятежникам куда больше обещаний, чем он желал бы выполнить… Да, я всего лишь Лефор, только Лефор, и никто больше. Так, черт подери, оно и есть! Я Лефор, и я куда лучше чувствую себя в этой своей старой шкуре, сплошь изодранной шрамами, свидетельствами того, что я мужчина, настоящий мужчина, чем в телесах этого дохляка, ни рыба ни мясо, даже не поймешь, не то козел, не то коза! Тысяча чертей! А теперь, если вам угодно, я скажу вам, что сделал бы я, оставаясь самим собою, а именно Лефором, офицером на службе у генерала и его семейства, в отставке за неповиновение, в опале и на дурном счету за то, что в пух и прах разнес в одной таверне кучку негодяев, которые замышляли разрушить наш город! Так вот, я, некий Лефор, никто, без всяких званий и титулов, пошел бы к Лапьерьеру, в руках у которого в данный момент вся власть на острове, и сказал бы ему: «Послушайте, губернатор, вам приставили нож к горлу и пытаются силою вынудить вас подписать эту бумагу. А я, я хочу сказать вам: эти жалких два десятка мерзавцев, мы можем отправить их к праотцам скорее, чем мой друг, монах-францисканец, успеет вылакать калебасу французского вина!.. И я знаю, как заманить их в такую западню, из которой не вырвется ни один из этих подонков!.. А потом, поскольку у мятежников есть сообщники, а я, Лефор, знаю их всех в лицо, я послал бы во все концы острова надежных людей, чтобы доставитьих мне сюда живыми или мертвыми… Затем судебный процесс над сообщниками! Суровые наказания!.. На манер тех, к каким у нас приговаривают негров!.. А недельки через две, когда всех, кто симпатизирует бунтовщикам, от страха как следует прошибет понос, я издал бы указ об амнистии, и, уверяю вас, на острове тут же снова воцарился бы порядок!..» Вот так, мадам, поступил бы Лефор, если бы ему дали возможность действовать!

— Конечно, это несколько жестоко, — заметила Мари, — однако здесь есть то преимущество, что казненные люди уже никогда больше снова не явятся с требованием подписать какую-нибудь бумагу…

— Мадам, — торжественно обратился к ней Ив, — капитан Монтобан, под началом которого доводилось мне плавать на «Жемчужине», помнится, говаривал, что нет никакого смысла перерезать глотку змее, которую можно раздавить… А еще он любил повторять, что, выстрелив первым, у тебя куда больше шансов расквитаться с врагом, чем когда ты уже оказался на том свете… Вот, мадам, разумные наставления тех, кто знал толк в таких делах даже лучше, чем я!

Мари размышляла. В глубине души она была согласна с Лефором и не сомневалась, что только западня поможет им расправиться с врагами. Однако ее тревожило, каковы могут быть последствия столь решительного удара.

— Послушайте, — проговорила она, — а вы не думали о том, к чему это может привести? Семнадцать казненных, которых застали врасплох?

— По правде говоря, — ответил Ив, — я бы предпочел, чтобы их оказалась сотня. Меньше хлопот, тогда не пришлось бы разыскивать и судить остальных мятежников…

— А церковь? Отцы-иезуиты, доминиканцы, францисканцы? Что они на это скажут?

— Вижу, я не ошибся в вас, мадам, — со степенной важностью заметил бывший пират. — Вы смышленая женщина, я бы даже сказал, очень смышленая. Я понял это с первого взгляда. И еще я заметил, что мой план не так уж вам не нравится. Единственное, что, похоже, вас тревожит, это шум. Что и говорить, ясное дело, в тот день, когда в стенах форта заговорят мушкеты, треску будет немного побольше, чем когда Лефор поджаривает себе омлет! И еще вас печалит, что скажет об этом духовенство… Знаю я этих святош. Особенно одного из них, куда лучше, чем остальных, потому что мы с ним вместе ходим удить рыбу, а ведь рыбалка, как никакое другое занятие, особенно располагает человека к откровенности. Это один монах-францисканец. Он говорит по-латыни не хуже одного из моих бывших капитанов, который выучил этот язык, читая Священное Писание, латынь, да и все прочее, все, о чем рассказывают в книгах. Так вот, этот самый монах любит повторять: «Clericus, clericum non décimât», что примерно означает: церковный люд, когда их мучит жажда, не обращается к людям духовного звания, а просит напиться у мирян… Мой монах пьет из моей калебасы, предоставляя мне таким образом возможность оказать услугу Господу в лице одного из его ревностных служителей… Так вот, мадам, этот добрейший францисканец благословит наши мушкеты, клянусь чаркой рома, которую я заставлю его опорожнить в нашей таверне! Он благословит их, мадам, чтобы отцу Бонену потом уже нечего было возразить и чтобы ни одна пуля не пролетела мимо своей цели, что для меня куда важней, чем все остальное…

— А вы вполне уверены в этом монахе?

— О мадам! — воскликнул Лефор. — Мне известны только два средства по-настоящему узнать человека: шпага или бутылка… Вполне понятная щепетильность не позволяла мне попробовать с этим францисканцем первое из них, однако, если придет такая нужда, я без всяких колебаний тут же сделаю из его брюха ножны для своей шпаги!.. Но, черт меня побери, мне так приятно смотреть, как он лакает из моей бутылки, что порой даже приходит охота и самому заделаться монахом!

— Но ведь, — возразила Мари, — не сможете же вы в одиночку заманить их в эту самую западню. А на Лапьерьера вам рассчитывать нечего… Уж я-то его знаю!..

— Мадам, добейтесь только от Лапьерьера, чтобы он дал мне возможность действовать по своему усмотрению, а уж об остальном-то я и сам позабочусь…

Ив поднялся со стула.

— Прошу прощения. Надо внести ясность во все. Пусть он предоставит мне полную свободу действий и принесет мне извинения. Он оскорбил меня! Он сказал, что у меня лицо негодяя и что порядочный человек не может носить мое имя! Да обыщи он хоть весь остров, вряд ли он найдет второго такого, как я!.. Значит, пусть извинится и выслушает меня… Мадам, если вам удастся этого от него добиться, то даю вам слово, через четыре дня все колокола Сен-Пьера разом зазвонят за упокой семнадцати душ!..

— Мне хотелось бы знать, — поинтересовалась все же Мари, — кто будет рядом с вами…

— Капитан Байардель, с которым я намерен тотчас же повидаться, если вы будете добры предоставить мне хоть какую-нибудь лошаденку, и солдаты, вернее сказать, колонисты, которые одновременно и солдаты, и труженики. Друзья…

— Что ж, Лефор, жребий брошен! Я намерена позвать к себе Лапьерьера. Попробую добиться, чтобы он послушался меня… Я уверена, что только вы один сможете добиться успеха.

Она проводила его до дверей.

— Я велю, чтобы вам дали лошадь, — проговорила она, — одну из тех, которым всегда отдавал предпочтение генерал. И вы доставите мне большое удовольствие, если примете ее как залог нашей дружбы… Прощайте, сударь…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Заговор

Матье Мишель некоторое время ехал вдоль берега Роксланы. Стояла ночь, и колонисту то и дело приходилось, резко дергая за поводья, осаживать свою лошадь, которая пугалась деревьев. Они купами росли вдоль воды, и ветви их были похожи на протянутые руки, на щупальца каких-то апокалиптических зверей, вот-вот готовых схватить свою жертву. Однако он свернул к югу и выехал на верхнюю Кабстерскую дорогу, по которой направился в сторону холма Морн-Руж.

Дорога поднималась вверх и была труднопроходимой. Животное то и Дело спотыкалось, грозя выбить всадника из седла и сбросить его в один из ухабов.

К счастью, путь Матье Мишеля лежал недалеко. Он быстро добрался до небольшого деревянного мостика, который прогнулся под тяжестью лошади с седоком. Поднявшись на стременах, он смог разглядеть за зарослями бамбука и древовидных папоротников каменную постройку, в которой ярко горел свет.

Миновав мостик, он не сбавил скорости. Однако едва собрался было свернуть с дороги и, чтобы срезать часть пути, поехать напрямик, как где-то совсем близко раздался голос:

— Эй, кавалер! А вам не кажется, что поздновато шляться верхом по полям? Готов поклясться, что вас ждет здесь какое-то очень уж срочное дело, иначе зачем бы вам шарахаться в такой темноте, да еще по такой поганой дороге!

— Я не знаю, кто вы такой и как ваше имя, — ответил Матье Мишель, не показав ни малейшей растерянности и почти инстинктивным жестом вытаскивая из седельной кобуры свои пистолеты, — но ведь я же вас не спрашиваю, почему вы сами околачиваетесь здесь в столь поздний час!

Матье Мишель услышал взрыв хохота, и тотчас же другой голос крикнул:

— Ничуть не удивлюсь, если это окажется наш приятель Матье. Бьюсь об заклад, что сейчас он уже заряжает свои пистолеты и держит палец на курке!

— У этого парня неплохие глаза, — снова заговорил Мишель, — если он в такой кромешной тьме способен отличить человека от дерева и лошадь от овцы!

— Ну, так оно и есть! — снова зазвучал первый голос. — Конечно, это Матье Мишель!.. Эй, приятель, давайте сюда, не бойтесь, мы ваши друзья…

— Может, и друзья! — снова заговорил Матье Мишель. — Да только приближаться к вам я все-таки погожу. Лучше подойдите поближе и покажитесь мне чуток, чтобы я смог разглядеть, кто вы такие есть! Только учтите, малейшее подозрительное движение, и у меня для вас припасены два свинцовых зернышка, и, клянусь честью, они попадут куда надо!

Вместо ответа он услышал ухмылки и топот двух лошадей. Одна из них даже заржала. Потом из тьмы показались фигуры двух всадников. Один из них был намного крупнее телосложением, и Матье Мишель тотчас же понял, с кем имеет дело.

Он тоже, в свою очередь, тихонько рассмеялся и заметил:

— Ага! Неразлучные! Мог бы и раньше догадаться! Значит, Л’Арше и Сен-Бон, так, что ли?

— Они самые! — воскликнул Сен-Бон, тот, что покрупнее, первым выехав на открытое место и приближаясь к Мишелю, который тем временем снова прятал в седельную кобуру свое оружие.

— Приветствую вас, господа! — проговорил он. — Надеюсь, мы не слишком рано… Я видел, что у нашего друга Лесажа уже вовсю горит свет. Надеюсь, все уже в сборе и мы не будем самыми последними!

— До дома осталось ближе, чем можно достать выстрелом из мушкета, — сообщил Л’Арше. — Так что, считай, мы уже на месте.

Не произнося более ни единого слова, трое всадников подстегнули своих лошадей и рысью поскакали вперед.

Когда они подъезжали к дому, до них донеслось лошадиное фырканье и ржание.

— Похоже, нас будет немало, — заметил Матье Мишель.

— Нас никогда не может быть слишком много, — ответил ему Сен-Бон.

Свет, который казался им таким ярким издалека, на деле оказался всего лишь какой-то жалкой лампадкой, сооруженной из фитиля, опущенного в сосуд с пальмовым маслом. Она заполняла всю комнату дымом, как, впрочем, и курившиеся там трубки, так что трое мужчин, толкнув дверь, поначалу не смогли рассмотреть ни одного лица.

Мгновение они слышали, как из уст в уста передавали их имена, но почти одновременно и сами воскликнули:

— Привет всей честной компании!

— Привет, друзья! — ответил им кто-то.

Потом они увидели, как к ним подошел Лесаж и по очереди пожал им всем руки со словами:

— Мы ждали только вас!

— Я немного опоздал, — пояснил Мишель, — но это все из-за одного из моих негров, которому всего три часа назад вздумалось пуститься в бега!

— Негр удрал? — переспросил другой колонист, в котором Матье узнал Доранжа. — Но вам, по крайней мере, хоть удалось его поймать?

— Дьявол меня побери! — был ответ Мишеля. Не привозили еще из Африки ни одного черного, который бегал бы быстрее меня, это уж можете мне поверить! Я послал его вместе с пятью-шестью другими рабами резать табак вблизи холма Морн-Желе. И вот, представьте, нынче вечером является мой «командор» и сообщает мне, что раб Аркадиус дал деру! Я тут же сажусь на лошадь, беру своих собак… И вы знаете, где я его поймал, моего Аркадиуса? Аж у холма Морн-Фюме! Далеко убежал, резвый оказался парень!

— Дурной пример! — проговорил Лесаж. — Надеюсь, Мишель, вы наказали его, как он того заслуживал?

Матье Мишель самодовольно улыбнулся.

— Двадцать ударов кнутом и заковал в цепи… теперь он предупрежден. Если он снова возьмется за свое, я его оскоплю!

— А я, — проговорил Сен-Бон, — придумал штучку получше. Я приказал вырыть яму прямо под печью, где пекут хлеб. И всех шутников, которым приходит в голову меня ослушаться, я посылаю провести денек в этой ямке в тот самый день, когда там пекутся булочки! Солнце палит, и еще жар от печи, не было ни одного, который бы не потерял, по меньшей мере, трех фунтов дурного сала.

— Ну ты уж скажешь! — смеясь, бросил Л’Арше. — Дурного сала! Можно подумать, что у твоих негров еще осталось какое-то сало! Ведь всем известно, какой ты скряга! Держу пари, что у тебя не найдется ни одного негра, который бы помнил какую-нибудь другую еду, кроме проса.

Лесаж похлопал в ладоши и проговорил:

— Господа, прошу внимания. Наш собрат отыскал своего негра, все в порядке, но время позднее, и мы собрались здесь, чтобы поговорить о вещах куда более важных. Господин де Лафонтен приехал сюда очень издалека специально, чтобы встретиться с вами. Я хочу попросить его поделиться своими планами и намерениями. Что же касается меня, то потом я хочу рассказать вам множество вещей, которые, не сомневаюсь, будут для вас весьма и весьма интересны!

Едва закончив свою речь, Лесаж тут же заметил, что вновь прибывшим некуда сесть. Он пошел в соседнюю комнату и принес оттуда три стула. Потом опять ушел за кубками и бутылью с ромом.

— Ром собственного изготовления, — с удрученной улыбкой пояснил он, — добрый старый ром, с тех времен, когда мы еще имели право сажать сахарный тростник! Но поверьте мне, господа, — воскликнул он, наполняя протянутые к нему кубки, — попомните мои слова, эти времена очень скоро снова вернутся!

— Выходит, у вас есть какие-нибудь новости? — поинтересовался Лафонтен.

— Я знаю из верных источников, что господин Трезель совсем на мели. Говорят даже, будто недостача, которую он должен возместить Островной компании, достигла чуть ли не семидесяти тысяч ливров! Он пропал, если только ему не удастся найти секрет отбеливания сахара!

— Да полно вам! — заметил Доранж. — Ведь, если разобраться, это ведь нам с вами придется платить, чтобы заштопать эту дыру! Ведь компания-то, она никогда не остается внакладе!

Лафонтен поднялся со стула.

— Господа, — проговорил он, — сохраним надежды, которые желает вселить в наши сердца наш добрый собрат Лесаж. Однако не будем терять из виду, что без генерала Дюпарке все, что бы мы ни задумали, останется только благими пожеланиями.

Он обвел собравшихся многозначительным взглядом и, увидев, что все согласно закивали головами, продолжил свою речь:

— Хочу сказать вам, что я предпринял по своему собственному почину и разумению… Для начала я послал свою «Сардуану» к берегам Сент-Кристофера с посланием для командора де Пуэнси, предложив ему отпустить на свободу Дюпарке в обмен на выкуп.

Все лица с тревогой обратились в его сторону.

— Увы! — продолжил Лафонтен. — Я получил ответ господина де Пуэнси, он категорически против моего предложения и даже не потрудился дать никаких объяснений!

Послышались ахи и вздохи разочарования.

— Учитывая все это, — продолжил Лафонтен, — я обратился лично к господину де Туаси, который, как вы знаете, пребывает ныне на Гваделупе. У меня имеется и ответ господина де Туаси, он таков же, как и ответ господина де Пуэнси. Господин де Туаси не желает вести с командором никаких переговоров, он требует его полной и безоговорочной капитуляции, и даже не упоминает имени генерала Дюпарке, который попал в плен оттого, что пожелал защитить его права и интересы!

На сей раз кто-то громко ахнул от злости.

— А знаете ли вы, чем сейчас занят господин де Туаси? — вопросил Лафонтен. — Полагаю, господа, вам это не известно, и намерен просветить вас на сей счет. Поскольку у него не хватает храбрости, чтобы отправиться и обстрелять форт Бас-Тер, он остается на Гваделупе и проводит все светлое время суток, строча послания регентше и кардиналу Мазарини, жалуясь на нехорошее поведение господина де Пуэнси! Ну а что сейчас происходит во Франции, вы и без меня знаете: там идет война с фрондой! Так что можете себе представить, что у Регентства и кардинала Мазарини полон рот других забот, и им вовсе не до огорчений обиженного господина де Туаси! А потому, если мы сами ничего не сделаем, то рискуем вообще больше никогда не увидеть нашего генерала!

— Сделать что-нибудь, да мы и сами только об этом мечтаем! — воскликнул Доранж. — Но хорошо бы еще знать, что мы могли бы предпринять?

— Что говорить, — одобрил Лесаж, — мы все согласны. Может, у кого-то есть какая-нибудь идея? А вы, господин Лафонтен, нет ли у вас какого плана или задумки?

Колонист откашлялся.

— Послушайте, — заявил он, — все вы помните, как я снарядил свою «Сардуану», ни слова не говоря о своих намерениях генералу Дюпарке. Я собрал несколько сотен колонистов, чтобы оказать ему поддержку и добиться того, чтобы восторжествовало правое дело господина де Туаси. Если бы все началось сначала, то вы без труда можете себе представить, что я предпочел бы лучше отрубить себе обе руки, чем снова пытаться предпринимать что бы то ни было в защиту этого губернатора без власти, слишком слабого, чтобы править именем Регентства, которое наделило его полномочиями!.. Но черт меня побери! Я готов оплатить из своего собственного кармана новую экспедицию, чтобы вырвать Дюпарке из когтей де Пуэнси и этих каналий англичан!

— Я с вами! — воскликнул Матье Мишель. — Можете записать меня первым в списке, Лафонтен.

— И меня тоже! Меня тоже! — тут же закричали многие колонисты.

— Благодарю вас, друзья мои. Однако мне думается, что нам придется собрать немало наших, ведь силы командора не изменились. В его распоряжении, считая солдат капитана Уорнера, по-прежнему насчитывается две-три тысячи людей! Не хочу прослыть пессимистом, но нам не должно забывать о жестоком поражении, которое мы понесли на Сен-Кристофе!

При упоминании об этом печальном событии в комнате воцарилось тяжелое молчание.

Нарушить его, со всеми ораторскими предосторожностями, решился Лесаж.

— Господа, — проговорил он, — я прекрасно понимаю ваше желание как можно скорее вернуть свободу нашему дорогому генералу, и никто более меня не исполнен решимости помочь вам в этом благом деле… Однако, прежде чем сообщить вам некоторые вещи, ради которых я и попросил вас здесь собраться, я хотел бы заметить, что нынешняя ситуация на Мартинике совсем не благоприятствует тем действиям, о которых мы только что с вами говорили. Ведь всего десять дней назад здесь убивали солдат, грабили и жгли дома, в частности сгорели склады компании, равно как и интендантства… Возможно, вас несколько успокоила тишина этих последних дней. Однако я вынужден предостеречь вас, что тишина эта обманчива и впереди нас ждут новые серьезные и весьма тревожные события…

Он сделал паузу. Слова его произвели на собравшихся тяжелое впечатление.

— Однако все это не должно помешать нам выпить, — продолжил он. — Поднимем же кубки за здоровье короля! Л’Арше, соблаговолите взять на себя труд наполнить чарки!

Л’Арше взял бутыль и разлил ром по кубкам, которые протянулись к нему со всех сторон. Когда все присутствующие получили свою порцию, Лесаж поднял свой кубок до уровня глаз и произнес слова, тотчас же хором подхваченные всеми:

— За нашего короля и за процветание Мартиники!

— За нашего генерала Дюпарке! — добавил Лафонтен.

И каждый повторил:

— За генерала Дюпарке!

После чего все поставили свои кубки и приготовились слушать Лесажа.

— А сейчас я хочу рассказать то, что вам еще неизвестно, — снова заговорил он. — Не знаю, знакомы ли вы с неким офицером генерала Ивом Лефором, однако не сомневаюсь, что слухи о нем достигли и ваших ушей.

— Да-да, конечно, слыхали! — раздалось сразу несколько голосов.

— Так вот, я встречался с этим Лефором. Знаю, что о нем распускаются слухи самого гнусного толка, однако у меня есть о нем свое мнение. У мятежников нет более непримиримого врага, а у генерала более преданного ему офицера! От этого человека я узнал, что господин де Бофор вместе с двумя десятками прочих колонистов сочинил некую хартию, по которой они намерены добиться полной независимости от компании. Лапьерьер должен подписать ее в сроки, назначенные мятежниками, а именно послезавтра. Если на этой хартии будет стоять подпись временного губернатора, то это, как вы сами понимаете, будет сделано именем генерала. И ему тогда уже нечего будет делать! Мадам де Сент-Андре, чья дружеская привязанность к Дюпарке нам всем хорошо известна, самолично поручила Лефору вмешаться, дабы не дать мятежникам добиться своих целей, что, увы, представляется делом весьма нелегким, учитывая слабость характера господина де Лапьерьера. С другой стороны, если хартия все-таки будет подписана, нам придется навсегда распрощаться с надеждами собрать вокруг себя достаточно колонистов, чтобы вырвать нашего губернатора из застенков господина де Пуэнси!

— Я ничего этого не знал! — оцепенев от удивления, воскликнул Лафонтен. — Но, в таком случае, надо действовать без всякого промедления!

— И что же вы собираетесь предпринять? — поинтересовался Лесаж.

— Как это что! Проломлю башку Бофору, вот и все дела! Это ведь Бофор, не так ли, возглавляет и подстрекает всех бунтовщиков?

— Да, вы не ошиблись, — согласился Лесаж, — именно Бофор у них главный зачинщик и подстрекатель. Но что, интересно, мы выиграем, вступив с ними в открытую борьбу, ведь на их стороне то преимущество, что они вроде бы защищают наши с вами интересы, и завтра же к ним может присоединиться подавляющее большинство колонистов Мартиники? Думаю, среди вас не найдется ни одного человека, у кого бы не было желания освободиться от этой компании, которая разоряет колонию ради обогащения нескольких тысяч никчемных людишек, пользующихся высокими протекциями. Если бы речь не шла о лишении компании власти и влияния на острове, мы все, конечно, были бы заодно. Но мы ведь все прекрасно видим игру этого хитреца Бофора. Одержи он верх в этом деле, рано или поздно он все равно займет место губернатора. Кто тогда сможет ему противостоять? У него будет достаточно поддержки, чтобы купить всю Мартинику, и он станет здесь этаким вице-королем, обладая всей полнотой власти над нами… Надо ли уточнять, ведь всем уже давно известно, что это авантюрист весьма опасного сорта? Достаточно ли вам всего этого, чтобы опасаться последствий, которые повлечет за собой подписание этой хартии? Ведь Лапьерьер, который замещает ныне губернатора, обладает всей полнотой власти! Если он поставит свою подпись, то назавтра он уже ничто! И командовать вместо него будет Бофор! Меня совершенно не интересует, отправит ли Бофор Лапьерьера гнить в сырой темнице. Это не имеет никакого значения! Мне хотелось бы знать, что тогда будет с нами, и потому я хочу задать вам вопрос: могли ли бы вы предпочесть Бофора Дюпарке? Ибо, видит Бог, дьявол оказался бы сильнее Провидения, если бы нам не удалось так или иначе вызволить из тюрьмы нашего доброго генерала!

— Золотые слова! — одобрил Л’Арше. — Золотые слова, Лесаж, я с вами.

Тут поднялся Доранж. Для начала, посасывая свою трубку, в которой скопилось полно слюней, он издал весьма забавные звуки, но потом быстро вынул изо рта носогрейку и заговорил непринужденным топом.

— Лесаж, — обратился он к нему, — мне хотелось бы задать вам всего один вопрос… Ну, вряд ли есть нужда повторять, что все мы, собравшиеся здесь, сохраним верность генералу, не так ли? — добавил он, окидывая всех испытующим взглядом.

— Конечно! О чем говорить! — раздалось сразу несколько голосов. — Мы все за генерала, все, и готовы для него на все!

— Я жду вашего вопроса… — проговорил Лесаж.

— Вы вот тут говорили нам про Лефора. Мне доводилось пару раз с ним встречаться. Возможно, я ошибаюсь, но у меня сложилось впечатление, что это храбрец скорее языком, чем делами!

— Языком?! — воскликнул Лесаж. — А знаете ли вы, что вдвоем с капитаном Байарделем он бросил вызов самому Бофору и восьмерым его приспешникам, троих из них он отправил на попечение лекаря, а по одному из этой троицы вот-вот зазвонят заупокойные колокола?

— Да, я слыхал об этом! — согласился Доранж. — Возможно, он действительно настоящий солдат. К тому же еще и бывший пират, так что не будет чересчур разборчив в средствах… Но мне хотелось бы знать, есть ли у этого человека какой-нибудь план действий! И если да, то что это за план!

— Вот тут-то, друзья мои, и зарыта собака… — вмешался Лесаж.

Все головы разом повернулись в его сторону, ибо он вдруг заговорил каким-то приглушенным голосом, явно опасаясь, как бы его случайно не услышали какие-нибудь нескромные уши за пределами дома. Впрочем, прежде чем продолжить, он прервал свою речь и попросил Матье Мишеля выйти наружу и глянуть, нет ли кого поблизости…

— Иду! — просто ответил Мишель, вставая и выхватывая из-за пояса пистолет, который, прежде чем войти в дом, не забыл вынуть из седельной кобуры.

— Теперь нам лучше дождаться возвращения нашего друга, — предложил Лесаж. — Надо ли говорить, что малейшая неосторожность, и все наши усилия и жертвы могут пойти насмарку…

Все воспользовались паузой, чтобы опорожнить свои кубки и зажечь трубки. Лесаж подрезал фитиль и снял нагар со светильника. И огонь уже горел куда ярче, когда в комнате снова появился Мишель.

— Я охотно отдал бы свою лошадь, даже если бы мне пришлось возвращаться домой пешком, и еще тысячу экю в придачу за то, чтобы взять на мушку каркас этого Бофора, — проговорил он. — Но там никого не оказалось! Ни тени, ни звука, ни дыхания… Так что вы можете спокойно продолжать, Лесаж.

Колонист набрал воздуху.

— Да, у Лефора есть план! И план весьма дерзкий!.. Прошу вас, не говорите ничего и не перебивайте меня, пока не узнаете все до конца… Итак, вот какое решение он принял: завтра же он пойдет к Лапьерьеру, чтобы уговорить его подписать эту саму хартию. По этому случаю там должны собраться все, кто уже раньше поставил под ней свою подпись, и только они одни. Стало быть, послезавтра, в тот день, когда истекает отсрочка, в большой зале форта их будет семнадцать, если состояние позволит явиться туда и Лазье. Лапьерьер поставит свою подпись. После чего принесут выпить. Будет предложено, чтобы все подняли кубки за здоровье короля. Лапьерьер будет держать в руке мушкет якобы для того, чтобы салютом отпраздновать знаменательное событие… Однако выстрел, а раздастся он в тот самый момент, когда Бофор поднесет к губам свой кубок, угодит прямо в голову негодяю!

Лесаж с минуту помолчал, желая оценить, какое впечатление произвели его слова. Но все ошеломленно молчали.

— Знаю, — продолжил тогда колонист, — что такая манера действовать может показаться вам несколько жестокой. Но известен ли вам другой путь?

— Я хотел бы задать вам еще один вопрос, — вмешался тут Лафонтен. — Кто вам сказал, будто Лапьерьер, который известен как человек слабохарактерный, возьмет на себя эту роль убийцы?

— Разумеется, никто, кроме самого Лефора, а он ручается головой, что все будет именно так!

— Лефор?! — с недоверием в голосе переспросил Доранж. — Так я и думал: силен болтать языком, и больше ничего! И кто вам сказал, что он не предупредит Бофора? Да и может ли этот ничтожный офицеришка рассчитывать, что ему удастся навязать свою волю человеку, который, хоть и временно, наделен полномочиями губернатора? Или пусть мне объяснят, каким манером надеется он заставить Лапьерьера совершить подобный поступок!

— Это мне неизвестно, — ответил Лесаж, — единственное, что я знаю, это то, что просил меня рассказать вам сам Лефор. Вот его собственные слова: «Убедите их сделать, что я им скажу, и пусть не пытаются понять. Слово Лефора, все будет в порядке! Вы займетесь нашими друзьями, а об остальном позабочусь я. Надо, чтобы они сделали в точности то, что я их попрошу».

Сен-Бон насмешливо хихикнул.

— И что же нам нужно сделать? — поинтересовался он.

— Нас здесь сегодня двенадцать. Надо, чтобы и нас тоже стало семнадцать, включая Лефора. Мы выстроимся вокруг большой залы, окна будут широко раскрыты. С мушкетами в руках, и у каждого свои человек на прицеле. Когда Лапьерьер выстрелит, мы должны тут же сделать то же самое, и в комнате окажется семнадцать мертвецов! Знаю, должно быть, это кажется вам настоящей резней, но, Бог мой, пусть кто-нибудь предложит мне другой путь!

— Черт возьми! — воскликнул Матье Мишель. — А этот Лефор, скажу я вам, парень что надо, это уж можете мне поверить, потому что я и вправду не вижу другого пути, чтобы избавиться от этой нечисти! Когда у меня в тюфяке заводятся вши, я его сжигаю. Тысяча чертей, этот человек мне явно по душе!

— Как знать, — проговорил Доранж, — но, похоже, он совершенно прав! Можете рассчитывать на меня, Лесаж!

Тут поднялся Лафонтен.

— Прошу вас всех простить меня, — произнес он. — Но мне все-таки хотелось бы кое-что прояснить. А думали ли вы о том, какое впечатление произведет это на острове — семнадцать убитых, семнадцать расстрелянных, да еще таким манером? Что об этом скажут отцы-иезуиты, капуцины, францисканцы, доминиканцы?

— Совсем забыл сказать вам, что Лефор предусмотрел и это, — снова заговорил Лесаж. — Завтра один монах должен благословить мушкет, из которого будет стрелять Лапьерьер. Если вы захотите, он сможет благословить и ваше оружие.

— Я думаю, — вмешался Сен-Бон, — что мы будем действовать во имя короля, а значит, и во имя Господа! Я убью этих семнадцать негодяев без малейших угрызений совести и буду после этого спать совершенно спокойно!

— Охотно верю, — согласился Лафонтен, — тем не менее, господа, мне бы хотелось вернуться к своему первому возражению, а именно: кто убедит нас, что Лапьерьер возьмет на себя такую миссию? Вы ведь знаете его не хуже меня! Да на всем острове не сыскать человека слабее, нерешительней и трусливей, чем он! Что и говорить, повезло нам с ним, пока наш генерал находится в плену!

— Позвольте мне, господа, напомнить вам, Лефор ручается, что Лапьерьер поступит именно так, как он сказал. Это все, что я могу вам поведать, ибо больше мне ничего не известно. Однако Лефор высказался на сей счет вполне определенно и решительно!

— В таком случае, нам только остается выяснить, — снова вступил в разговор Лафонтен, — можем ли мы доверять этому человеку или нет? В этой связи небесполезно напомнить о его темном прошлом, о весьма сомнительных подвигах на иноземных пиратских судах. Правда, ему удалось твердой рукою ловко разделаться в таверне «Большая Монашка» с двумя-тремя мерзавцами, но достаточно ли этого, чтобы оказать ему наше доверие?

— Должен ли я добавить, — как-то вдруг посерьезнев, спросил Лесаж, — что это человек, которого привез на наш остров лично сам генерал? Так или иначе, господа, но решать вам. Только не забудьте, что если вы будете колебаться или откажетесь, то послезавтра в полдень будет уже поздно, хартия будет подписана, на острове воцарится анархия, и власть генерала будет безвозвратно утеряна! Вряд ли, господа, стоит добавлять к этому что-нибудь еще… Л’Арше, сделайте любезность, разлейте всем рому…

Пока наполнялись кубки, все начали оживленно переговариваться. Было похоже, что общее мнение было на стороне генерала, однако, прежде чем попросить гостей дать свой ответ, не сомневаясь, что он будет положительным, Лесаж позвал раба с блюдом, полным акрасов.

Эти аппетитные пирожки с треской, прожаренные в масле до золотистой корочки, вызвали у заговорщиков новый приступ жажды. Принесли еще рому, и все ели и пили, пока Лесаж наконец не встал и, попросив слова, не задал всем вопрос:

— Так что же, вы за или против плана Лефора?

Ответ был единодушным, хоть и несколько более шумным, чем ему хотелось бы:

— За Лефора! Да здравствует Лефор!

— Коли мы с вами пришли к согласию по всем пунктам, то я попрошу вас, господа, поддерживать связь со мною, ибо я буду в постоянном контакте с Лефором. Мы встретимся послезавтра здесь, чтобы всем вместе спуститься в форт Сен-Пьер. Еще одно, надо, чтобы нас было семнадцать, а сейчас нас пока всего двенадцать…

Тут снова в разговор вступил Лафонтен:

— Я сам позабочусь о пополнении.

Все зааплодировали этим словам и, выпив по последнему глотку рома, разъехались по домам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мятеж

В тот же самый час в Прешере, в одном из скромных домов, расположенных вдоль берега реки, собралась другая компания, которая на первый взгляд была как две капли воды похожа на ту, что созвал у себя Лесаж.

Филипп Лазье принимал у себя всех, на чью поддержку рассчитывал Бофор в осуществлении своих замыслов. Однако здесь на ужин подавали молочного поросенка, на караибский манер поджаренного на деревянной решетке. Каждый отрезал себе по куску от струящейся жиром тушки животного, а вино из Франции и Испании лилось рекою.

Лазье начал поправляться. Чтобы не утомлять себя сверх меры, он принимал участие в трапезе, лежа на пальмовой циновке. У Арнуля и Ларше руки все еще были на перевязи. Царило всеобщее веселье. Если пока еще прямо и не говорили о хартии, тема эта, бесспорно, занимала все умы, и ожидалось, что по окончании пирушки Бофор сделает какое-то важное заявление.

Все подумали, что решительный момент наконец-то настал, когда он, повернувшись к Лазье, вдруг сказал ему:

— Мой дорогой Лазье, судя по вашему нынешнему состоянию, полагаю, у вас хватит сил, чтобы быть с нами послезавтра, когда Лапьерьер будет подписывать нашу хартию!

Филипп изобразил какую-то бледную улыбку и все еще слабым голосом ответил:

— Я почел бы за счастье быть там вместе с вами, но можете ли вы себе представить, как доберусь я верхом отсюда до Сен-Пьера?

— Мы найдем вам какую-нибудь карету! — заверил его Бофор тоном, не терпящим возражений. — Кроме того, должен предупредить вас, что, по моему мнению, ваше присутствие будет нашим решающим козырем. Видя перед собой тяжело раненного человека, которого убежденность в своей правоте и преданность делу заставили лично явиться, чтобы поддержать петицию, Лапьерьер уже не сможет более колебаться…

— Хорошо! — проговорил Лазье. — Можете на меня рассчитывать…

Бофор говорил свысока, тоном хозяина, и все с видимым усердием внимали каждому его слову.

Для всех битва была уже выиграна. С Островной компанией для них уже, так сказать, было покончено раз и навсегда, и праздник, что собрал в тот вечер за столом всех этих мятежников, в сущности, был лишь прелюдией, предвкушением более грандиозного пира, которым они шумно отпразднуют свою окончательную победу.

Однако там находились и Арнуль с Ларше. С перевязанными руками и все разгоравшейся жаждой отомстить Лефору и Байарделю. Да и у Бофора тоже хватало причин гореть желанием расправиться с заклятым врагом.

Поэтому не удивительно, что вместо того, чтобы говорить о предстоящей церемонии подписания хартии, Бофор с ехидной усмешкой обратился к двум своим единомышленникам:

— Ну а вы, Арнуль? Вы, Ларше? Надеюсь, уж вы-то не заставите себя упрашивать! — воскликнул он. — Уж вы-то, полагаю, придете, это ведь будет начало вашего реванша, не так ли?

Ларше злобно ухмыльнулся и ответил:

— Можете не сомневаться, господин де Бофор, в этот день я буду по правую руку от вас. Однако настоящий реванш, когда я смогу сказать себе, что, по крайней мере, расквитался с этим Лефором, я возьму только тогда, когда этот человек будет мертвецом!

— И я тоже! — проговорил Арнуль. — Как только моя рука вновь обретет силу, клянусь честью, этому подонку не поздоровится!

— Только остерегайтесь, — с мрачной гримасой проговорил Бофор. — А то я знаю одного человека, который тоже хотел отомстить этому мерзавцу за оскорбление и устроил ночью засаду с краю от дороги, чтобы прикончить эту каналью как скота вонючего, как оборотня поганого!.. Да только ему, похоже, помогал сам дьявол. Мало того, что Лефору удалось спасти свою шкуру, потому что пистолет моего друга, к несчастью, сделал длинный огонь, но пирату же, вдобавок ко всему, удалось всадить ему пулю, которую бедняга по-прежнему носит в боку и которая заставляет его страдать в сезон дождей.

Он остановился, будто пытаясь унять свою ненависть, потом с какой-то дьявольской улыбкой продолжил:

— Вы должны и дальше полностью доверяться мне. У меня такое впечатление, будто большинство из вас еще не до конца оценило всей важности этой хартии, тех прав и возможностей, которые мы сможем из нее извлечь! Для начала, как только компания утратит всякое влияние на острове, отпадет необходимость и в губернаторах, которые, по сути дела, назначались по ее воле. Так что Дюпарке может оставаться в плену, если ему там понравилось, или возвращаться во Францию, это уж на его усмотрение!

— Ну, это уж вы слишком! Дюпарке вовсе не такой плохой человек, — проговорил Лазье. — Во всяком случае, пока он был здесь, он всегда, насколько мог, защищал наши интересы.

— Что правда, то правда, — подтвердил Ривьер Лебайе, — это человек редкой честности и, конечно, вполне дееспособный…

Бофор с неодобрительной усмешкой оглядел сперва одного, потом другого.

— Не может быть! — заметит он. — Ну что ж, раз так, тогда давайте, защищайте своего Дюпарке! Помогите ему вернуться сюда! И я и двух недель не дам, как ваша хартия будет объявлена вне закона! Вы и пикнуть не успеете, как он пошлет против вас своих обстрелянных солдат, и на том все закончится!

— Да нет, мы имели в виду вовсе не это, — поспешил внести ясность Лазье. — Пусть этот человек и не лишен известных достоинств, лично мне от его правления никакого проку.

— Ну слава Богу! — продолжил Бофор. — Слава Богу! Потому что я, друзья мои, надеюсь с вашей помощью преуспеть в этом не хуже, если не лучше его… У меня есть план, — после небольшой паузы снова взялся за свое авантюрист, — как добиться того, чтобы управлять островом вместо него. Это проще простого, я в два счета избавлюсь от Лапьерьера. Регентство и кардинал Мазарини во Франции по уши завязли в войне с фрондой, им сейчас не до нас, и они одобрят все как есть…

Он по очереди внимательно оглядел всех своих сообщников. Было видно, что каждый из них уже мысленно оценивает те выгоды, которые сможет извлечь из своей дружбы с будущим губернатором. Что еще больше придало им решимости поддержать его в этом деле.

Бофор откинулся на спинку кресла.

— И учтите, друзья мои, — твердым тоном заявил он, — что как только бразды правления будут в наших руках, в них одновременно окажется и орудие нашего возмездия. Лазье, Арнуль, Ларше, торжественно клянусь вам, что наша месть будет сокрушительной! Для начала — Лефор и Байардель, их мы немедленно засадим за решетку. Это убийцы. Капитан как офицер будет повешен, а Лефора мы сожжем на костре за сношения с дьяволом. Как только мы расправимся с этими двумя мерзавцами, тут же надо будет отправить во Францию Лапьерьера, который ни на что не способен и только путается под ногами.

— Что касается меня, — проговорил Ларше, — то я дам вам сухого жмыха, чтобы получше разжечь костер.

— А я самолично привезу досок для виселицы! — взвыл Арнуль.

— Послушайте, — вмешался тут Латен, — лично я не уверен, что у меня хватит терпения дожидаться так долго. Уж не знаю, кто там с ними, дьявол или Провидение, но, клянусь честью, если в один прекрасный день я увижу на расстоянии, куда сможет достать мой пистолет, пузо этого окаянного капитана или рожу этого головореза Лефора, то уж он-то не сделает длинного огня, это можете мне поверить!

Бофор смотрел на них с улыбкой, радуясь их ярости.

— Лапьерьер, Лефор, Байардель, с ними все ясно! Обещаю, что это будет славная охота, не важно, кто из них подохнет от свинца, кто от веревки, кто сгорит… Если разобраться, мне на это наплевать! Но интересно, думал ли хоть один из вас еще об одной особе, которая представляет даже большую опасность для наших планов, чем эти трое мелких негодяев?..

Как и всегда, когда говорил Бофор, все лица тотчас же повернулись в его сторону, однако на сей раз на них застыло выражение какого-то острого недоумения.

— Неужели не догадываетесь, кого я имею в виду? — со злобной ухмылкой спросил он.

— Что касается меня, — воскликнул Латен, — ей-Богу, даже понятия не имею! Однако скажу вам, господин де Бофор, что если этот парень того же поля ягода, что и Байардель с Лефором, то не вижу, почему бы нам оставлять его в живых!

— Но это вовсе не парень, — уточнил Бофор.

— Догадался! — воскликнул Суае, бросая на главаря понимающий, заговорщический взгляд.

— Похоже, Суае, вы и вправду попали в самую точку… А вы, однако, хитрец, мой малыш! Ну что ж, тогда назовите-ка нам имя этой самой особы!.. Что ж вы, смелее!

— Мадам де Сент-Андре! Угадал?

— Точно! — одобрил Бофор. — Именно так, господа, мадам де Сент-Андре, как назвал ее Суае, или «генеральша», как величают ее большинство колонистов, которые вообразили себе, будто Дюпарке мог решиться втайне сочетаться законным браком с этакой тварью!.. Я сказал именно «тварью», потому что мне о ней слишком много известно! Полно! Это всего лишь бывшая служанка гостиницы, причем, уточню, гостиницы в Дьепе. Направо-налево пользуясь и злоупотребляя своими прелестями, она заманила в свои сети пару-тройку мужчин благородного происхождения, добилась, чтобы ее представили королю, само собой, я имею в виду нашего покойного короля Людовика XIII, а потом явилась интриговать сюда со своим так называемым супругом, который, возможно, просто обыкновенный авантюрист, который занимается контрабандой, причем с иностранными пиратами! Готов биться об заклад, что она такая же мадам де Сент-Андре, как Лефор адмирал! Однако должен вас предупредить, что эта женщина может доставить нам немало хлопот, если мы не расправимся с ней, как она того заслуживает, и чем скорей, тем лучше!

— И что же вы собираетесь с ней сделать? — поинтересовался Франше.

— Для начала упечь ее за решетку… А потом суд и суровый приговор…

— Суд? А какое же можно будет выдвинуть против нее обвинение? Положим, всем известно, что она была любовницей Дюпарке. Но разве этого достаточно, чтобы вздернуть ее на виселице, пусть даже она и была когда-то простой служанкой гостиницы?

Недобрая улыбка на лице Бофора стала еще более зловещей.

— Господа, — произнес он, — наш друг Белен, колонист из Сен-Пьера, не так давно одолжил одну из своих лошадей некоему шотландцу по имени Реджинальд де Мобре. Этот самый Реджинальд де Мобре прибыл сюда на борту судна «Редгонтлет», что заходило, как вам известно, три дня назад, чтобы пополнить в Рокслане запасы пресной воды. Так вот, этот шотландский кавалер, Реджинальд де Мобре, нанимал лошадь специально, чтобы съездить в Замок На Горе!.. Белен, который сам рассказал мне об этом, был так удивлен, что засыпал шотландца вопросами. А тот с самым невинным видом спросил у него, по какой дороге надо ехать, чтобы добраться до замка, кто такая мадам де Сент-Андре, как она живет и каково ее состояние. В конце концов Белен не выдержал и прямо полюбопытствовал, что ему нужно от этой женщины. На что кавалер ответил: «У меня есть к ней поручение от ее супруга, господина де Сент-Андре, с которым мне довелось встретиться на Гваделупе…»

— Ну и что? — не понял Фурдрен.

— Как это ну и что? Неужели вам это ничего не говорит? Разве вы не находите странным, что женщина вроде этой, которая уединенно живет в замке под охраной пушек, что держат под прицелом не только форт Сен-Пьер, но также бухту и все стоящие там на якорях корабли, принимает у себя человека, с которым раньше никогда не встречалась, чужеземца, почти англичанина, так или иначе, человека из страны, которая, в общем-то, находится с нами в состоянии войны?

Франше, Фурдрен и Суае разом восхищенно присвистнули, отдавая должное ловкости Бофора и одновременно выражая некоторое недоверие относительно виновности Мари.

— Вот так! — проговорил авантюрист. —Тайные сношения с неприятелем! Это же ясно как Божий день! Этот Мобре, конечно, шпион. Впрочем, кое-кто видел, как он подробно срисовывал часть бухты со стороны форта! Нас беззастенчиво предают среди бела дня! Наш остров продают прямо у нас на глазах! Я уже не говорю про эту крепость, которая представляет постоянную угрозу для Сен-Пьера и из которой, как только я возьму власть в свои руки, я сделаю военный бастион…

— А что же мадам де Сент-Андре?

— Мадам де Сент-Андре, должно быть, пыталась продать нашу свободу в обмен на свободу своего любовника, и, можете поверить мне на слово, она лишится головы за предательство!

Десяток мужчин, которые услышали эти слова Бофора, невольно вздрогнули.

Но главарь бунтовщиков стоял на своем:

— Поверьте, я знаю более чем достаточно, чтобы осудить ее на смертную казнь!

— Вот уж никогда бы не подумал! — признался Лазье, уже не сомневаясь в виновности Мари, но все же исполненный к ней сострадания.

Бофор ухмыльнулся.

— Если вы думали, будто я ходил на эти приемы в Замке На Горе, чтобы упиваться губернаторскими винами или любоваться этим дьявольским отродьем, то вы глубоко заблуждались! Я все видел! Я знал, что делал!.. Впрочем, видать, она об этом догадывалась, потому что в последнее время, то есть перед тем, как генерал по глупости угодил в руки командора, мадам де Сент-Андре уже больше не приглашала меня в гости… И я знаю почему: потому что эта женщина продала душу дьяволу в обличье этого канальи Лефора! Ха-ха! Но обещаю вам, друзья мои, что очень скоро мы сведем все свои счеты!

ГЛАВА ПЯТАЯ Лефор вспоминает, что некогда был пиратом

Стража провела Ива Лефора в кабинет Лапьерьера, где в отсутствие последнего, как его заверили, оно продлится весьма недолго, он с зажатой под мышкою шпагою мерил шагами комнату.

Лакированные сапоги его так и сверкали. Он даже до блеска начистил эфес своей шпаги и пистолеты. Так что выглядел весьма импозантно, с высоко вздернутым подбородком, в мундире без единой лишней складочки и шляпе, украшенной целым букетом цветных перьев.

Он подошел к окну и внимательно осмотрел большую парадную залу, окна которой были настежь открыты. В последний раз он оценил на глазок все расстояния, выверил позиции, где должны стоять его люди, высоту подоконников, на которые им предстоит опереть дула своих мушкетов.

Он подумал, куда бы лучше поставить отца Фовеля, того самого монаха-францисканца, которому он поручил идти впереди с большим деревянным распятием, специально на этот случай позаимствованным в часовне, чтобы святому отцу в случае чего было где укрыться от ответных выстрелов; однако времени на раздумья у него уже не оставалось, ибо в тот момент он услышал, как двери кабинета отворились, и повернулся, чтобы лицом к лицу встретиться с Лапьерьером.

Тот вошел и быстрым шагом направился к своему рабочему столу, небрежно бросив бывшему пирату:

— Мой дорогой Лефор, мадам де Сент-Андре говорила со мной о вас, и в самых лестных выражениях… Весьма сожалею, что злые языки Сен-Пьера распускали на ваш счет слухи, лишенные всяких оснований… Ясно, что мятежникам весьма выгодно распространять эту клевету, но, к счастью, мы не попались на эту удочку!

Лефор кашлянул, однако лицо его оставалось совершенно непроницаемо.

— Итак, — снова заговорил Лапьерьер, несколько смущенный молчанием собеседника, — мадам де Сент-Андре сообщила мне, будто у вас есть какой-то план… план, с помощью которого мы сможем навсегда избавиться от мятежников… Это правда? Я вас слушаю…

Лефор поерзал в своем кресле, еще раз покашлял, дабы прочистить горло, положил на подлокотник кресла свою шпагу и, набрав в легкие побольше воздуху, проговорил:

— Господин губернатор, мне неизвестно, что именно говорила вам на мой счет мадам де Сент-Андре. Зато я отлично помню, что говорил ей я сам касательно тех отношений, которые должны установиться между нами двоими… Спешу уточнить, что они могут стать вполне сердечными… Однако между нами по-прежнему остается нечто, что стесняет меня в движениях, словно чересчур узкий камзол. И с этим нам надобно покончить, чтобы мы могли говорить с вами как мужчина с мужчиной!

— Но послушайте, Лефор, — заметил Лапьерьер, который чувствовал себя все более и более неловко, — разве я уже не сказал вам, что не придаю никакого значения тем гнусным сплетням, которые распространяют здесь на ваш счет?

— Вижу, вы меня не вполне поняли, господин губернатор… В таком случае, позвольте напомнить вам, что однажды вам угодно было сделать одно весьма неучтивое замечание по поводу мрачного имени, которое я ношу — Ив Лесеркей, Ив Могила. Не я его выбирал. Будь у меня такая возможность, — я бы, конечно, предпочел другое, скажем, Лефор, Силач, правда, это всего лишь прозвище, зато оно прилипло ко мне, как чулок к ноге! Однако я этим вовсе не горжусь. Я достаточно скромен, чтобы довольствоваться тем, что имею, и достаточно горд, чтобы кичиться самыми простыми вещами, которые мне достались…

— Послушайте, Лефор, — перебил его Лапьерьер, — вы неправы, если обиделись на шутку…

— Дурного толка…

— Согласен, достаточно дурного, но брошенную в пылу гнева. Надеюсь, вы поверите в искренность моих сожалений и не будете придавать ей больше значения, чем она того заслуживает. Я вовсе не хотел вас обидеть. В любом случае все это произошло помимо моей воли…

Лицо Ива наконец-то просияло.

— Отлично, господин губернатор, — проговорил он. — Вот теперь мы можем приступить к вопросам, которые вас интересуют. Да, это правда, у меня действительно есть план!

Лапьерьер удобно облокотился на стол и, позабыв о раздражении, которое вызвала было у него назойливость бывшего пирата, приготовился внимательно слушать.

— Сударь, — начал тот, — в сущности, достаточно было бы избавиться от семнадцати бунтовщиков с господином де Бофором во главе, который, надеюсь, теперь вы мне поверили, и есть первый зачинщик.

— Вне всякого сомнения, — одобрил его слова губернатор.

— Есть только два способа убрать с пути людей, которые вам мешают: тюрьма, если ты губернатор и можешь сажать за решетку кого тебе заблагорассудится, и смерть, если ты всего лишь частное лицо и у тебя нет ничего, кроме клинка и пистолета, чтобы заставить уважать свой покой…

В данном случае, пусть вы губернатор и в форте Сен-Пьер вполне хватает темниц, засадить за решетку Бофора и его клику представляется мне политикой не слишком дальновидной. Колонисты не замедлят сделать из них мучеников за свое дело, а значит, непременно попытаются их освободить!

— Но что же нам тогда остается делать, сударь? — проговорил Лапьерьер. — Уж не предлагаете ли вы убить всех семнадцать человек, которые подписали эту хартию?

— Именно так, и никак иначе! — изрек Ив тоном, не терпящим возражений.

— Ни за что на свете! Эти негодяи и так уже пролили на этом острове достаточно крови, чтобы я по своей воле устроил здесь еще одно кровопролитие! Никогда не соглашусь я стать соучастником подобной резни!.. Впрочем, да и как это можно было бы осуществить?

— Проще простого, — пояснил Ив, поднимаясь с кресла и направляясь к окну. — Вы видите, господин губернатор, эту парадную залу? Отлично! Я попрошу вас завтра, ровно в полдень, созвать туда всех мятежников, сказав им, что вы намерены подписать хартию. Стало быть, их будет семнадцать, все они будут стоять перед вами, с Бофором во главе. Вы прикажете подать вина, чтобы торжественно отметить великое событие и выпить за здоровье короля… В тот момент, когда они поднимут бокалы, я вместе со своими людьми, и, клянусь вам, людьми надежными, буду стоять под окнами и тут же прикажу открыть пальбу, от которой все они замертво свалятся наземь!

— Да вы с ума сошли! — воскликнул Лапьерьер, не веря своим ушам. — Вы просто безумец! Надобно совсем потерять рассудок, чтобы придумать подобный план и тем более вообразить себе, будто я соглашусь принять в нем участие!

— Что ж, прекрасно, сударь, — проговорил Лефор, ничуть не смущаясь и направляясь к двери. — В таком случае поищите себе кого-нибудь поблагоразумней… А пока я советую вам не тратить даром времени и получше заточить перо, чтобы поставить завтра свою подпись. Ведь срок истекает завтра, не так ли?.. Кроме того, я посоветовал бы вам отдать приказания привести в безукоризненный порядок все темницы форта, если, конечно, вы не хотите, чтобы вас живьем сожрали паразиты, которые там кишмя кишат, ибо у меня есть вполне веские основания предполагать, что вам предстоит очень скоро сменить свой роскошный кабинет на одно из этих подземелий! Прощайте, сударь, и да поможет вам Провидение!..

— Погодите, Лефор! — закричал губернатор. — Не уходите!.. Мадам де Сент-Андре сказала, чтобы я вас выслушал. Вы ведь, я полагаю, еще не кончили…

— Да, сударь. У вас есть охота поболтать еще немного с сумасшедшим, не так ли?

— Послушайте, Лефор, ну будьте же благоразумны! А вы подумали о том, какие страсти разгорятся на острове, когда все узнают, что в парадной зале форта Сен-Пьер расстреляли сразу семнадцать человек?

— Именно на эти-то страсти я и рассчитываю, сударь! Если бы не это, стал бы я заваривать эту кашу и тратить так много пороху. Его ведь не хватает, да и стоит он дорого. Слишком дорого, чтобы транжирить его на каркас Бофора, он того не стоит!

— Семнадцать убитых! — в ошеломлении повторил губернатор, будто разговаривая с самим собой. — Семнадцать трупов! А иезуиты, а доминиканцы, все святые отцы, что они скажут?..

— Что правда, то правда, я предвидел, что святые отцы могут весьма резко осудить наши действия. Поэтому впереди моих людей будет идти один из моих друзей, монах-францисканец, отец Фовель, человек достаточно искушенный в делах этого грешного мира, который, даю слово, за глоточек легкого винца готов перерезать глотку самому Святому Петру! Так что поддержка святой церкви у нас всегда под рукой, а при необходимости он еще сможет принять последнее причастие у тех, кого мы не добьем…

— Ах, Лефор, право же, у вас нет ничего святого!

— Ах, что вы, сударь, — проговорил Ив тоном, исполненным смирения, — единственное мое достоинство в том, что я вижу вещи такими, какие они есть, и называю их своими именами. Как говаривал капитан Монтобан, еще в те времена, когда я плавал на борту «Жемчужины», лучше зажать нос перед трупом врага, чем взять понюшку из его табакерки!

— Хорошо, а что дальше? — проговорил губернатор, весь в смятении и не видя уже иного пути предотвратить бунт. — Уж не думаете ли вы, будто мятежники вот так покорно дадут себя расстрелять, будто зайцы на охоте? Они будут защищаться! Они ответят огнем!

— Ну что вы, сударь, — скромно возразил Ив, — я участвовал в десятках абордажей на море с топором в руке и ножом в зубах. И смею вас заверить, враг, которого атакуют, защищается недолго. Достаточно хорошенько затворить двери и довериться ловкости моих стрелков! Это не те люди, которые привыкли понапрасну транжирить свинец и порох — и на расстоянии тридцати шагов одним выстрелом сбивают ветку, на которой висит апельсин!

— Ну коли уж вы так думаете… — пробормотал губернатор, уже окончательно сдавшись и оставив все возражения.

— Конечно, именно так я и думаю! Тысяча чертей, сударь, я не просто так думаю, я в этом уверен! Вы вполне можете довериться человеку, знающему, что такое семнадцать негодяев, для которых уже давно настежь открыты двери в Ад! Мадам де Сент-Андре разве не советовала вам предоставить мне полную свободу действий?

— Да, она и вправду говорила мне об этом!

— Так, значит, я могу возглавить эту операцию один, совершенно один?

— Если желаете. В случае необходимости вы всегда можете рассчитывать на мою поддержку…

— Мне и так не на что рассчитывать, кроме как на вашу поддержку, — проговорил Ив. — Но мне нужно, чтобы вы помогли мне в этом деле! Ведь это вы должны подать нам сигнал!

— Сигнал? Какой сигнал?

— Ну, конечно. Мы будем поджидать за открытыми настежь окнами… И по вашему сигналу мы поднимемся, вскинем мушкеты, и каждый выстрелит в окно в того, кого ему укажут… Но нас будет только шестнадцать! Да нет, не подумайте, будто Лефору будет трудно отправить на тот свет двоих вместо одного, не в этом дело… Просто сигнал, господин губернатор, должны подать вы, самолично прострелив голову Бофору! По чину и почет! Ведь мы же с вами как-никак сообщники, не так ли?! А мы тут же откроем огонь и спасем вас. Ведь справедливость требует, чтобы каждый приложил руку к этому делу!

— Вы хотите, чтобы я собственноручно убил Бофора? — слабым голосом переспросил Лапьерьер. — Но я, сударь, дерусь только на шпагах и могу убить только в честном бою!.. Я не из тех негодяев, что расправляются с врагами исподтишка!

— Ничего, один раз не в счет, — невозмутимо заверил его Ив. — Кстати, вот как все это будет происходить: когда вы поднесете к губам кубок, в другой руке вы будете держать пистолет, будто готовясь произвести торжественный салют в честь такого знаменательного события! Но вместо того чтобы выстрелить в воздух, вы всадите в башку Бофора одну из тех свинцовых пулек, которых нужно шестнадцать, чтобы они весили целый фунт… Заверяю, мы не заставим вас долго ждать, вы и глазом моргнуть не успеете, как мы таким же манером поступим и со всеми его приспешниками!

— Вы вынуждаете меня играть весьма гнусную роль, сударь!

— Я бы скорее сказал, почетную! Во всяком случае, после этого никто уже не посмеет сказать, будто вы слабак или трус!

И после небольшой паузы добавил:

— Вижу, господин губернатор, вы еще колеблетесь! Полно, отбросьте в сторону все сомнения… Послушайте, чтобы быть уверенным, что не промахнетесь и ваша пуля угодит прямо в Бофора, вы можете, к примеру, в этот момент думать про себя: а вдруг там, за окнами, стоит человек, который ни на минуту не спускает с меня глаз… и чья пуля в случае чего не минует предателя… Вы меня поняли, не так ли? В таких делах пуля вылетает так быстро, что даже и не заметишь!

Лапьерьер побледнел как полотно. Он почувствовал, что весь дрожит. Ив Лефор поднялся с намерением откланяться.

— Мне необходимо повидаться с капитаном Байарделем, — сообщил он, — ведь в подобных делах все должно быть предусмотрено, ничего нельзя пускать на самотек. Вместе с Байарделем я могу быть вполне уверен, что от нас не уйдет ни один из этих мерзавцев, и предпринять все меры предосторожности, чтобы схватить всех сообщников, которые, должно быть, еще скрываются на этом острове!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ Резня за здоровье короля

Стены крепости уже почти не отбрасывали на землю никакой тени, когда стража затрубила, возвещая о прибытии депутации колонистов. Ничто явно не предвещало, что этому дню суждено стать днем великого торжества, если бы не этот звук фанфар в парадной зале, которую украсили гирляндами из цветов — коротко срезанных и подвешенных на нитках цинний, красных роз, канн и гибискусов. На столах были разбросаны маленькие цветочки иланг-иланга, распространяющие вокруг нежный, пьянящий аромат.

Не успела оттрубить стража, как со стороны форта, где располагались его апартаменты, в сопровождении двух офицеров появился Лапьерьер и пошел навстречу Бофору и его свите.

Бофор выступал во главе, высоко задрав голову, наряженный во все новое, с воинственным видом и улыбкой победителя на устах.

За ним шагали Ларше и Арнуль, у обоих руки были привязаны к телу широкими черными шелковыми лентами. Сразу же вслед за ними ехала карета, которая остановилась, едва во дворе появилась фигура временного губернатора. Все, кто составлял процессию, тут же бросились открывать дверцы и помочь выйти оттуда Филиппу Лазье, который выделялся среди других своей заплетенной в косичку бородой, которую, будто дав зарок, носил с тех пор, как его ранили, и шляпой на албанский манер, которая напоминала горшок для масла.

Латен, Франше и Суае взяли его под руки и поддерживали, помогая ему передвигаться. Наконец вся группа была в сборе.

Лапьерьер проворно пересчитал тех, кого ему предстояло принять, и на мгновенье его охватила паника, когда он убедился, что вместо семнадцати, как он ожидал, их явилось двадцать два!

Солдаты, которые могли наблюдать за этой парой, не без ухмылок заметили, что можно было бы без труда принять главаря мятежников за самого губернатора, такой он был весь разряженный и щеголеватый. Лапьерьер же явно не потратился на одежду. Он был бледен как смерть, и весь вид его, взгляды и движения весьма красноречиво выдавали переполнявшее его волнение.

— Господин губернатор, — проговорил Бофор, — надеюсь, вы уже все обдумали и готовы поставить свою подпись?

— Совершенно верно, сударь, — ответил Лапьерьер.

И, словно в каком-то внезапном озарении, добавил:

— Рад, что вы привели с собой больше колонистов, чем я ожидал. Этот день и вправду знаменателен. Ему суждено войти в историю Мартиники, ибо этот простой акт, разрывая все связи, все договоры с компанией, придает совершенно новый смысл всему управлению островом…

Бофор, не понимая, к чему он клонит, посмотрел на него с явной тревогой. Однако тут же вновь принял воинственный вид и сжал руками рукоятки своих пистолетов — поза, которую тут же вслед за ним приняли и все сопровождавшие его колонисты.

— Господин де Бофор, — продолжил свою речь Лапьерьер, — мне хотелось в меру своих возможностей придать этому незабываемому дню ту торжественность, которую, как я уже сказал, он, бесспорно, вполне заслуживает. Ведь, в сущности, эта церемония имеет гораздо более широкое значение, чем простой акт подписания хартии. И я хотел бы оказать почести вам и вашим друзьям. Соблаговолите следовать за мной!

Бофор принял приглашение. Он никак не мог взять в толк, почему это Лапьерьер, который поначалу создавал столько сложностей в связи с подписанием их хартии, теперь вдруг стал проявлять столько энтузиазма, угодливости и рвения.

Бок о бок они направились в сторону парадной залы. За ними шли Арнуль и Ларше, а позади них двигался Лазье, которого по-прежнему вели под руки Латен и Суае.

Главарь мятежников вдруг почувствовал, что начинает утрачивать уверенность в себе, неожиданное самообладание Лапьерьера сбивало его с толку. Видя впереди двух его офицеров, он спрашивал себя, что же они могли им приготовить. Поэтому он внимательным взглядом осмотрел все уголки форта. Однако двор казался безлюдным. Лишь в глубине несколько человек в военной форме тренировались у стены в фехтовании на шпагах, а другие при помощи тряпичной куклы отрабатывали движения на рапирах.

К нему начала возвращаться самоуверенность. В конце концов, разве у него за спиною не идет двадцатка верных ему людей? Пусть Лазье не в состоянии отразить удар даже самого слабого противника, но ведь остальные-то вполне смогут постоять за себя!

Когда они подошли к дверям парадной залы и он увидел, как весело она украшена, заметил на столе кубки, калебасы с ромом и вином, все страхи его окончательно улетучились. Поразмыслив хорошенько, он пришел к выводу, что Лапьерьер либо просто дурак, либо оказался еще более слабохарактерным, чем он мог предположить!

Губернатор посторонился, пропуская его вперед, однако Бофор предпочел стушеваться и уступить место герою клана Лазье, великому страдальцу.

— Я, знаете ли, предвидел, что ваш друг тоже будет сопровождать вас, и велел поставить удобные кресла для него и для вас…

Бофор кивком головы поблагодарил за предупредительность. Потом позади Лазье пошел в залу, за ним последовал и Лапьерьер. Вся процессия двинулась вперед со смехом и возгласами, в которых Лапьерьер без труда уловил насмешки в свой адрес, и это обстоятельство вызвало у него такое раздражение, что он подумал про себя, что, в конце концов, с удовольствием размозжил бы своим пистолетом голову одному из этих мерзавцев, а особенно Бофору!

Тем не менее он прошел в глубь залы, поднялся на небольшой помост и уселся за стол, на котором были приготовлены перо и чернильница.

Потом вытащил из кармана бумагу, в которой Бофор тотчас же узнал сочиненную им хартию.

— Господа, — начал губернатор, положив перед собою листок, — я намерен поставить свою подпись рядом с вашими…

Он оглядел сообщников, поочередно останавливая взгляд на каждом из них, будто пересчитывая, что, по всей видимости, он и делал, ибо голос его слегка дрогнул, когда он дошел до двадцать второго.

В голове молнией пронесся вопрос, как сможет справиться с этим непредвиденным осложнением Лефор!

Не исключено, что бывшему пирату не удалось увеличить число своих людей, и Лапьерьер оцепенел от ужаса при мысли о резне!

Потом вновь обрел дыхание и вдруг изменившимся, каким-то напряженным голосом начал речь:

— В этот торжественный день позвольте мне воздать честь колонистам Мартиники, которые своими усилиями, своим упорным трудом сделали из этой земли, часто неблагодарной, одну из самых богатых колоний, которой может гордиться французская корона… Однако, прежде чем этот остров будет управляться на новый манер, позвольте мне пожелать всем вам, кто явился сегодня сюда, и тем, кого уборка урожая удержала по домам, процветания…

Голос его заметно набирал силу. Поначалу дрожащий и неуверенный, он мало-помалу обрел силу и звонкость. Теперь он доносился даже до апартаментов губернатора.

Из его кабинета, примостившись на коленях у окна и стараясь не показывать своего лица, слишком узнаваемого и слишком всем хорошо известного, Лефор мог видеть в проеме окна, как Лапьерьер, стоя перед мятежниками, поднимал руки и делал величавые жесты, будто пытаясь придать побольше убедительности своим словам.

Он ясно различал и Бофора в его роскошном облачении, рука на эфесе шпаги, с гордо выпяченной грудью и видом победителя. Лефор мог поклясться, что знал, о чем тот сейчас думал!

«Давай, давай! — будто говорил его вид. — Мели языком, наш славный временный губернатор! Пользуйся случаем, пока ты еще на этом постаменте!.. Ведь завтра тебя уже с нетерпением поджидает одна из провонявших темниц бастиона!.. Давай произнеси-ка нам какую-нибудь красивую речь, как-никак она ведь последняя в твоей карьере!..»

Ничто не ускользнуло от глаз бывшего пирата с тех пор, как появились мятежники.

Он следил за ними взглядом до тех самых пор, пока они не вошли в парадную залу. Он с трудом сдержал смех, когда увидел Бофора в его помпезном наряде.

— Тысяча чертей! — воскликнул он. — Никогда еще ни один командор Мальтийского ордена не появлялся на людях в этаком карнавальном наряде! Что и говорить, из господина де Бофора должен получиться вполне пригожий мертвец!

Он подсчитал, сколько времени осталось еще жить его врагу, и широкую грудь его так и распирало от радости, однако, увидев, как из кареты вылез Лазье, бывший пират сразу помрачнел и выругался. Стало быть, он все еще жив, этот негодяй! Выходит, удар его шпаги не стал для него смертельным!

В тот момент, когда до него донесся обрывок фразы: «…пожелать всем вам», Лефор одним махом вскочил с колен и торопливо зашагал к двери. Потом поднял руку.

— Господа, — громким голосом произнес он, — час пробил!

Послышалось бряцанье оружия, Лефор пересчитал своих людей. Их было семнадцать, считая монаха, восемнадцать вместе с ним, а вовсе не шестнадцать, как он непонятно по какой такой фантазии сообщил Лапьерьеру.

Францисканец был в сером облачении и, как алебарду, нес перед собой сплошь изъеденного жучками огромного деревянного Христа. Он подошел к Лефору, вытаращив на него изумленные глаза.

— Сын мой, — спросил он, — может, вы наконец расскажете мне, для какой такой церемонии вы меня сюда привели? Вы только что объявили, что час пробил! Так решайтесь же, объясните, чего вы от меня хотите?

— Экий вы у нас нетерпеливый, — проговорил Лефор, — наш веселый монах! Погодите минутку, дьявол вас побери! Дайте мне время, чтобы я мог приказать начать увеселения!.. Но коли уж вам так не терпится, скажу, что вам надо будет благословить парадную залу этого форта. И уж, можете поверить мне на слово, вы не потеряете времени даром, ибо там есть и выпивка, и закуска, и шуму тоже будет предостаточно!

Францисканцу ничего не оставалось, как довольствоваться этим объяснением, потому что Лефор уже отвел в сторону Лесажа и громким голосом, чтобы его могли услышать и все остальные, сообщил:

— Их двадцать два!

Лесаж скверно выругался.

Бывший пират пронзил его испепеляющим взглядом.

— Брат мой, — обратился он к нему, — я знаю, что этот монах пьет и богохульствует, как канонир, но имейте хотя бы уважение к его сутане! Двадцать два! Хорошенькое дельце! Ладно, каждый поступает, как было уговорено, а довеском займусь я один!

— Если у нас есть еще время, — вмешался Лафонтен, — может, было бы благоразумнее изменить наш план, чтобы учесть те осложнения, которые внесли в него эти новые люди…

— Во времена, когда я плавал с капитаном Барракудой, — ответил ему Лефор, — у нас, бывало, приходилось по десятку врагов на каждого доброго крутого пирата, и ничего. А ведь у нас, заметьте, не было с собой ни монахов, ни деревянных распятий, которые могли бы нас поддержать! Пятью подонками больше, пятью меньше, уж, во всяком случае, не такая малость может заставить меня отступить в последнюю минуту!

Он порадовался, что позаботился как следует накачать францисканца, ибо тот, ничего не поняв из его слов, лишь блаженно улыбался на манер святых, что украшали витражи его часовни.

— Господа, я не зову вас на абордаж! — вновь заговорил Лефор. — Но, как кричал некогда старый капитан Кид, да спасет Господь его душу, я говорю вам: «Цельтесь вернее!» Если кто-то из вас дрогнет, если у кого-то появится страх промахнуться промеж глаз, пусть целится своему подопечному в грудь! Так мишень пошире и поменьше риска зазря растранжирить свинец! Во всем остальном положитесь на меня. Главное, уложить их всех на пол, а уж потом у меня на поясе найдется, чем охладить их пыл окончательно! Вперед, друзья мои!

Под предводительством Лефора они выстроились в ряд, с францисканцем, держащим в руках свое распятие, во главе. Группа направилась к крытой галерее, потом к лестнице. Когда они достигли лестничной площадки, монах то ли по привычке, то ли из чрезмерного рвения принялся распевать церковные гимны.

— Неплохие песенки, — воскликнул Лефор, — только, ради всех святых, отец мой, умерьте пыл, пойте под сурдинку! Дело в том, что мы подготовили губернатору и его гостям небольшой сюрприз… А если они услышат ваши песнопения, то это уже будет не сюрприз!

Монах замолк, и вся процессия вошла во двор.

Они шли в безукоризненном порядке, монах по-прежнему во главе, покачиваясь, словно маятник, то вправо, то влево в тщетных попытках сохранить равновесие, с источенным червяками распятием в руках, однако в какой-то момент бывший пират покинул ряды. Он добежал до подземного выхода из крепости и от имени губернатора отдал часовому приказ закрыть тяжелую дверь.

Потом снова вернулся к колонистам, но не сразу, а сделав крюк, чтобы фигура его не была видна через открытые окна мятежникам.

Люди его уже разошлись по своим местам, с мушкетами в руках присев на корточки пониже оконных переплетов. Только один монах, который все еще верил в шуточный дружеский сюрприз, пьяный в стельку и стараясь держаться прямо, будто аршин проглотил, фамильярно опершись на своего Христа, обводил все вокруг блуждающим взором, в котором читалось все более полное непонимание происходящих событий.

Голос Лапьерьера становился все громче и громче. Никогда еще не случалось Бофору встречать человека, который бы с таким красноречием защищал его дело.

Лефор сделал знак монаху подойти к нему поближе, и святой отец с невозмутимым спокойствием сделал, что ему было велено.

— Отец мой, — спросил его Лефор, торопливо и приглушив голос, — вы помните, что я вам говорил?

— Ах, сын мой! — икая, проговорил тот. — Вы мне столько всякого наговорили! Освежите же мне память, прошу вас!

— Послушайте, монах, помнится, я уверял вас, что даже черным ободочком своего мизинца не сунусь в дела мятежников! Так вот, отец мой, все вышло совсем по-другому!.. Люди, которых вы видите перед господином Лапьерьером, временным губернатором Мартиники, есть опасные бунтовщики, которые замыслили взорвать форт… Их заговор только что раскрыт!

— Так вот оно что, сын мой! У каждого есть свои враги! Пойду-ка прочитаю им «Отче наш»…

— Эй-эй-эй! — осадил его Лефор. — Хорошенькие молитвы, когда здесь вот-вот свинец застучит словно град! Поберегите-ка лучше свои силы для умирающих, если они еще будут! А сейчас для вас есть дела поважнее! Нам понадобится ваша помощь; для начала приладьте куда-нибудь это нескладное распятие, чтобы освободить себе руки, ибо у вас будет шанс воспользоваться ими по назначению!

— Ах, сын мой! — проговорил монах. — Будем же благоразумны… Не надо заходить слишком далеко…

Лефор выхватил из рук монаха распятие и положил его на землю. Он действовал второпях, не обращая никакого внимания на нахмуренные брови францисканца. Тем временем люди его оставались настороже, поджидая только его сигнала.

— Дело в том, что нас семнадцать, — объяснял бывший пират отцу Фовелю, — а их двадцать два. Так что волей-неволей кому-то из наших придется взять на себя двоих. Это отъявленные безбожники, которые не верят в Господа, богохульствуют и презирают короля Франции, за здоровье которого, однако, вот-вот готовы выпить, чтобы получше ввести нас в заблуждение! В них вселился сам дьявол!

— Во имя Пресвятой Девы, скажите мне! — взмолился монах. — Вы что, шутите, или так оно есть на самом деле?

— Сами увидите, когда здесь заговорит порох! А сейчас, отец мой, надобно протянуть руку помощи Господу и королю. Вот вам пистолет. Убейте хотя бы одного!

— Ставлю свои четки против десяти бочонков испанского вина, — ответил францисканец, — если я ограничусь только одним нечестивцем! Поберегите свой пистолет, сын мой, он еще может вам пригодиться, у меня есть свои, они у меня всегда под рукой и никогда меня не покидают. Порох у меня на животе всегда в тепле и не рискует потерять силу от сырости. Так вы сказали, двоих? Они мои, это так же верно, как то, что нынче вечером вы поставите мне в таверне «Большая Монашка» целую калебасу рома! Так где же эти двое, которых нужно пристрелить?

— Тсс!.. Потише, отец мой… Подойдите-ка сюда поближе…

Лефор указал святому отцу на двух колонистов, которые стояли в глубине залы и чьи благостные, безмятежные лица, казалось, заранее предопределяли, что им суждено будет пасть от выстрела святой руки.

— Сын мой, — снова заговорил монах голосом, который скорее напоминал едва слышный шепот, — да простит меня Всевышний, но уж я покажу этим канальям, как поминать имя Господа всуе и злословить насчет нашего юного короля!

С этими словами он задрал спереди свою сутану и выхватил из-за кожаного пояса, который носил прямо на голое тело, два пистолета с медными рукоятками, которые от трения засверкали тысячью искр. Большими пальцами обеих рук он взвел курки, и Лефору стоило огромных усилий помешать ему выстрелить прежде всех остальных.

— Делайте, как я! — советовал он ему. — И не нажимайте, ради всего святого, на курок, пока не услышите первого выстрела… А пока ни на минуту не спускайте глаз со своих подопечных!

Сам он тоже встал так, чтобы не терять из виду колониста, которого избрал своей жертвой. Каждый из его людей следил за своим и ни на секунду не терял его из поля зрения.

Лапьерьер все говорил и говорил, и люди, которые, скорчившись в три погибели, все время настороже, поджидали команды, уже начали было терять терпение.

Наконец губернатор произнес:

— Господа, прошу вас поднять ваши кубки за здоровье его величества и повторить вместе со мною: «Да здравствует король!»

Губернатор поднял бокал. Колонисты тотчас же последовали его примеру. Раздался громкий крик: «Да здравствует король!»

В тот же самый момент прогремел выстрел. Это Лапьерьер, проворно воспользовавшись своим пистолетом, прострелил голову Бофору. Смерть настигла того сразу и настолько внезапно, что он еще какое-то мгновенье оставался на ногах, так что Лефор, несмотря на то, что лицо красноречиво говорило, что хозяин его вот-вот испустит дух, уж было подумал, не промахнулся ли, часом, Лапьерьер. Тем не менее не прошло и полсекунды, как раздался дружный залп. За ним последовал взрыв криков и жалобных вздохов. Изо всех углов парадной залы раздались проклятья и стоны раненых.

Посреди всего этого, бледный как смерть, весь засыпанный порохом, все еще жестикулировал изменившийся до неузнаваемости Лапьерьер.

Один за другим раздались новые выстрелы.

— Перезарядить оружие! — громко крикнул Лефор.

Но этот приказ уже запоздал, ибо расположившиеся за окнами колонисты и без того успели насыпать пороху и снова начинить пулями свои мушкеты.

Губернатор каким-то невероятным прыжком, будто спасаясь от смертельного преследования, перемахнул через окно. Монах-францисканец, нещадно богохульствуя, нацелил свои пистолеты и сделал двойной выстрел.

— Там еще остались живые! — прокричал губернатор на ухо бывшему пирату.

— Покорнейше прошу вас, сударь, удостоить меня полного вашего доверия, — ответил ему тот, нимало не взволнованный этой вестью, — даже если они не очень торопятся, все равно им уже осталось недолго ждать… У меня здесь в руках есть верное средство, чтобы отпустить наконец на свободу их грешные души!

И с ловкостью, какую трудно было ожидать от его крупного тела, он перемахнул через подоконник и исчез в окне, из которого только что выпрыгнул Лапьерьер.

Почти одновременно прогремели два пистолетных выстрела. Лефор издал какой-то дикий воинственный клич и, засунув за пояс разряженные пистолеты, вытащил нож, чей клинок так и заблестел на солнце. Ему не понадобилось много времени, чтобы увидеть в груде тел, свалившихся там, где их настигли пули, что четверым колонистам удалось избежать общей участи. Несколько тел еще подергивалось в предсмертной агонии, но не они сейчас занимали его мысли. Он лег плашмя и прижался к полу, пытаясь предотвратить любое нападение и уложить первого, кто окажется поблизости.

Однако уцелевшие, преодолев первый ужас перед отчаянной дерзостью убийц и оправившись от шока, вызванного неожиданностью нападения, были полны решимости защищаться до последнего и, уж если такое случится, заставить врагов дорого заплатить за свою смерть. Они обнажили шпаги, а один из них, в ком Лефор узнал молодого колониста Дюкарбе, уже, подняв оружие, спешил к нему. Бывший пират только успел вскочить на ноги и своим коротким ножом отвести занесенную над ним шпагу. Однако в тот же самый момент он понял, что ему предстоит неравная борьба и что без поддержки людей за окнами, которые, должно быть, уже успели перезарядить свои мушкеты, он пропал.

Впрочем, Лефору не впервой было так близко видеть свою смерть. И охватившая его ярость оттого, что соратники бросили его одного на произвол судьбы, была в нем сильнее страха погибнуть от руки одного из недругов! Чего они, интересно, ждут, те, кто притаился снаружи, почему до сих пор не выстрелил этот монах-францисканец?

Лефор не мог знать, что Лапьерьер, поймав его на слове, отдал приказ взявшим его сторону колонистам не вмешиваться и предоставить ему одному покончить с этим грязным делом!

Эти печальные размышления не помешали ему снова издать дикий клич. Потом он сделал два прыжка назад, споткнулся о труп, поднялся, весь перемазанный кровью, и молниеносным движением метнул в своего противника нож. Раздался какой-то глухой звук, какой бывает, когда нож втыкается в дерево, и колонист, беспомощно размахивая руками, со слабым вздохом повалился наземь.

Устрашающим взором Лефор обвел остальных уцелевших. Те смотрели на него с ужасом, насмерть перепуганные как видом Ива, не предвещавшим ничего хорошего, так и страшной смертью своего сообщника.

— Настал ваш черед, господа! — изрек Лефор.

Он огляделся вокруг в поисках оружия. На поясе у Бофора заметил два богато украшенных пистолета, которыми мятежник так и не успел воспользоваться. С какой-то кошачьей ловкостью он отпрыгнул в сторону, снял с покойника оружие и, движимый не стихшей еще ненавистью, вдобавок с презрением пнул его ногой.

Обернувшись к остальным, он увидел, что Буске, колонист из Сен-Пьера, встал на колени и, сцепив на груди руки, с мольбою обращался к нему:

— Сударь! Может быть, уже достаточно крови? Неужели у вас нет ни капли милосердия? Я пришел сюда из любопытства, из простого любопытства!.. Я не принадлежу к клану Бофора!

— Мессир Буске, — был ответ Лефора, — теперь уже слишком поздно менять лошадей, да и Бофор вас уже заждался!

И хладнокровно всадил ему в лоб пулю.

Теперь в живых остались только двое, один был человек в летах, его седые волосы виднелись из-под сбившегося парика, колонист с холма Морн-Вер, который никогда не давал повода слишком много говорить о себе, другой — плантатор из Бель-Фонтена, гораздо моложе первого и без руки. Лефор знал его. Его звали Лапьер, и он лишился руки несколько лет назад в одной из битв против англичан, когда те атаковали форт Сен-Пьер. Бывший пират тогда дрался бок о бок с ним, под одними и теми же знаменами. Поэтому Лапьер счел уместным дипломатично напомнить ему об этом.

— Ив, — проговорил он, — неужели вы забыли, как мы вместе воевали против англичан? Помните, как мы отбросили их к морю?

— Сожалею, дружище, — воскликнул Лефор, — будь у меня побольше времени, я бы охотно скрестил с вами шпаги! Но меня уже ждут, а разве можно заниматься глупостями, когда дело еще не закончено? Так что тысяча извинений, мессир, но, увы, я поклялся, что не оставлю в живых ни одного свидетеля этого праздника, который организовал для вас Бофор, кроме моих людей… Искренне сожалею, дружище, но вынужден пустить вам пулю меж глаз!

— Бандит! Дьявольское отродье! — успел прокричать Лапьер, обнажив единственной рукой короткую рапиру и бросаясь на Лефора с намерением проткнуть его насмерть.

Удар был настолько точным, что оружие все еще торчало в рукаве бывшего пирата, когда тот метким выстрелом отправил плантатора на тот свет.

Однако у него не было времени слишком долго задерживаться подле этого нового покойника. Оставался еще старик. Тот уже отбросил в сторону оружие и покорно дожидался смертоносного удара. Он уже понял, что бесполезно ждать какого бы то ни было милосердия, и, гордо скрестив на груди руки, в упор смотрел прямо в глаза Лефору.

Съехавший набок парик придавал его лицу какое-то комичное выражение. Будто не замечая всего этого кровавого зрелища, этих все еще дергающихся в предсмертных конвульсиях тел, презирая участь, которая ждала его самого, несчастный, казалось, вот-вот готов был от души расхохотаться.

Заинтригованный столь неожиданным поведением, Лефор на мгновение замешкался. Впрочем, пистолеты его были разряжены. Ножа у него уже не было. И, будь старик вооружен, не брось он сам своей шпаги, он мог бы без труда настигнуть бывшего пирата.

Однако он ограничился тем, что внешне спокойным голосом произнес:

— Палач! Только одному дьяволу известно, кто заплатил тебе за эту грязную работу! Не жди, я не стану взывать к твоему милосердию! Но помни, что однажды тебе придется заплатить за все эти жертвы! Да, настанет день, и кто-нибудь отомстит тебе за них!

— Да что уж там! — возразил ему Лефор. — Кому суждено умереть в кандалах, тому не сдохнуть на веревке, и это истинная правда, старина, вот потому я и размышляю, что мне с тобой делать, ведь сам видишь, мне уже и убить-то тебя нечем! Видит Бог, если бы я не держал своего слова так же, как это привыкли делать владельцы золотых шпор, я бы самолично проводил тебя до двери! Что до двери, я бы сам отвел тебя домой! Бог свидетель, я ведь по натуре человек-то незлобивый… Но обстоятельства вынуждают меня, благородный старик, попросить вас любезно протянуть мне свою шею, потому что так уж вышло, что мне не остается другого выбора, как просто придушить вас!

Точно хищный зверь, он бросился на несчастного и, с силой сдавив ему горло, несколько мгновений не выпускал из своих мощных рук.

Снова оказавшись во дворе, он увидел, что люди его отошли подальше от места резни. Лапьерьер, бледнее, чем трупы, грудою лежавшие в парадной зале, был вместе с ними, нервно прохаживаясь взад и вперед.

Лефор направился прямо к нему:

— Ну вот! Половина работы сделана, и сделана совсем не плохо! Вы уже отдали приказания, чтобы схватить остальных?

— Каких еще остальных? — каким-то тихим, будто угасшим голосом поинтересовался губернатор.

— Тысяча чертей! — выругался бывший пират. — Да сообщников, тех, кто еще скрывается, кого же еще! Велите вызвать Байарделя и дайте нам пару десятков всадников. Мы обыщем весь остров. Я знаю, кого нужно будет арестовать! Через два дня я приведу вам их всех! Их надо будет предать суду, губернатор! И суровое наказание должно послужить наукой для всех!

— Ах, сударь! Не кажется ли вам, что сегодня здесь уже пролилось достаточно крови?

Вместо ответа Лефор лишь недоуменно пожал плечами. Он увидел, что монах водворил на место свои пистолеты и, снова взявшись за распятие, принялся бормотать заупокойные молитвы по убиенным. Он подошел к нему и грубо прервал его благочестивые медитации.

— Эй, монах, — окликнул он его, — за мной кувшинчик вина. И, видит Бог, вы вполне его заслужили! Но сейчас мне придется на некоторое время уехать. К счастью, нам с вами суждено часто встречаться, и если я не найду вас в таверне, то, так и быть, придется уж мне подняться к вам в часовню!

Он с горечью заметил, что Лесаж, Лафонтен и прочие, кто одобрил его план, был рядом с ним и стрелял так же метко, как и он сам, с видимым отвращением отвернули от него взоры.

Он слегка попятился назад, чтобы получше рассмотреть их лица, и с неожиданно презрительной миною заметил:

— У этих господ такой вид, будто они проглотили кости, которые встали им поперек глотки! Похоже, теперь они считают, что у Лефора стали слишком грязные лапы, чтобы удостоить их своим рукопожатием! А может, их просто раздражает запах пороха, который им пришлось сжечь?

И, получив вместо ответа лишь взгляды, исполненные ужаса и презрения, которые не решались выразить словами, он снова пожал плечами и с философским видом произнес:

— Надо же! Глядя на вас, мне вдруг вспомнился хирург «Жемчужины», той, на которой плавал капитан Монтобан, да хранит Бог его душу. Так вот, этот самый хирург всякий раз, когда ему приходилосьотрезать у кого-нибудь руку или ногу, говаривал: «Ну вот, пятью фунтами меньше плоти, которую этот мерзавец, не успей я закончить свое дело, мог бы швырнуть мне в морду!» Что ж, ладно! Пока! — бросил он на прощание и, повернувшись к ним спиною, отправился на поиски капитана Байарделя.



Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Внимательный читатель, вероятно, заметил разность написания названия острова: Сен-Кристоф и Сент-Кристофер. Это разночтение объясняется очень просто — остров был поделен на французскую часть — соответственно произношение Сен-Кристоф — и английскую — Сент-Кристофер. (Примеч. ред.)

(обратно)

2

Мой Бог! (англ.)

(обратно)

3

Проклятье! (англ.)

(обратно)

4

О Боже! (англ.)

(обратно)

Оглавление

  • Робер Гайяр Мари Антильская Книга первая
  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Постоялый двор в Дьепе
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ Постоялый двор в Дьепе
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ Схватка из-за лампы
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ Игорный дом на Медвежьей улице
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Партия в ландскнехт
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ Встреча на рассвете
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ Видит око, да зуб неймет
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дуэль
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ Жак показывает свой истинный характер
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Разочарования Дюпарке
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Жак наконец узнает свою участь
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Ужин у Фуке
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ «Проворный»
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Ив Могила
  •   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Мартиника
  •   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Первое знакомство с колонией
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ Мари де Сент-Андре
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ Более чем через год до Мари доходят первые вести о губернаторе Мартиники
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ Мари ловко обводит вокруг пальца маркиза де Белиля
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ Мири мечтает о встрече с Дюпарке, но обнаруживает, что это не так-то просто
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Жак Дюпарке готовит Мари встречу, какой она никак нс могла ожидать
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ Апартаменты в крепости
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ Таверна «Большая Монашка Подковывает Гуся»
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дюпарке узнает весьма занятные вещи
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ Сомнения губернатора
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Губернатор Дюпарке просит мадам де Сент-Андре о встрече
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ На борту невольничьего судна
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Жак и Мари
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Девственность мадам де Сент-Андре
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Бунт рабов на борту «Люсансе»
  •   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Господин де Сент-Андре принимает важные решения
  •   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Невольничий рынок
  •   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Жак и Мари принимают решение и скрепляют его печатью любви
  •   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Мари объясняется с господином де Сент-Андре
  •   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ Жак Дюпарке и господин де Сент-Андре сводят счеты на манер, оказавшийся полной неожиданностью для генерального откупщика
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Страсти накаляются
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ Господин де Лонгвилье де Пуэнси отдается англичанам
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ Господин де Туаси высаживается на Мартинике
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ Страсти на Мартинике накаляются
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Покушение
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ Поражение господина де Туаси и мобилизация военных сил острова
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ Экспедиция и предсказания негра Мелоди
  •   ГЛАВА СЕДЬМАЯ Дюпарке начинает сожалеть о своей дерзости
  •   ГЛАВА ВОСЬМАЯ Чего не смог предсказать Мелоди
  •   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Мари поближе знакомится с Ивом Лефором, а Лефор лучше узнает Мари
  •   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Лефор начинает вызывать о себе много толков
  •   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Ах, если бы послушались Лефора!
  •   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Лефор и Байардель объясняются с временным губернатором Лапьерьером
  •   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Бофор разоблачает себя и ставит условия Лапьерьеру
  •   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Господин Лапьерьер видит, что тучи над ним все сгущаются, и начинает терять голову
  •   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ В жизни Мари появляется новое лицо, и она даже не подозревает, какие бедствия оно ей принесет
  • ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Мятеж
  •   ГЛАВА ПЕРВАЯ Кавалер де Мобре разбивает сердца
  •   ГЛАВА ВТОРАЯ Ив Лефор добивается признания своих достоинств со всех сторон
  •   ГЛАВА ТРЕТЬЯ Заговор
  •   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мятеж
  •   ГЛАВА ПЯТАЯ Лефор вспоминает, что некогда был пиратом
  •   ГЛАВА ШЕСТАЯ Резня за здоровье короля
  • *** Примечания ***