Красный сотник [Николай Тимофеевич Великанов] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Николай Великанов Красный сотник Повесть[1]
1
Тимофей метал в есаула негодующие взгляды. Его воспаленные глаза вспыхивали: — Измываешься, гадина... Он выплюнул на заслеженный пол просторной гостиной атаманского флигеля крошки разбитых зубов, повторил громче: — Бьешь беззащитного. Только и умеешь, видать, издеваться над пленными. В бою бы ты со мной встретился... Есаул, подкинув на ладошке Тимофеев револьвер, прочитал нараспев гравировку на ручке: — За революционную храбрость! ВРШ Забайкалья. — Поморщился. — Смит-вессон... Бедноваты большевики, старьем награждают своих героев. Был он низкорослый, грузный, с бронзовой плешью на голове. Его широкое, испещренное чирьями лицо лоснилось от жировой мази; видимо, давно он страдает этой безобразной болезнью. По годам есаулу было не больше тридцати, но выглядел он значительно старше. И старило его именно лицо: крупное, растянутое вширь, взбугренное на лбу и щеках гнойными волдырями. — Харя-то вся в коросте. Подохнешь скоро...— снова зло сплюнул Тимофей. Есаул с нарочитым спокойствием чуть ли не вплотную приблизился к Тимофею, и когда между ними почти не осталось просвета, вдруг взвизгнул и резко ударил его кулаком в лицо. На этот раз кулак пришелся не по зубам, а по носу. Удар был сильный, но Тимофей все же устоял на ногах. В голове зазвенело, все на мгновение перепуталось. Пошатываясь, он невидяще отступил на шаг к двери, почувствовал, как по губам потекло что-то теплое, вязкое. «Кровь», — догадался он, туманным взглядом обводя комнату. Есаул уселся на углу стола и стал тянуть из граненого стакана самогон, как простую воду. По другую сторону стола вытянулся в струнку серебровский атаман в погонах урядника, поедал глазами грозное начальство. У окна развалился на низком диване молодой, интеллигентного вида поручик, весь перепутанный ремнями портупеи. — Видал его, героя такого? — ощерился поручик. — Он в бою хотел бы с тобою, Роман Игнатьевич, встретиться. Ты видал такого?! Есаул допил самогон, глухо крякнул, занюхал хлебом, сказал гнусаво: — Я, краснопузый, таких как ты в бою до десятка укласть могу. Я вашего брата в бою не обхожу стороной. Тимофей болезненно усмехнулся: — Оно и видно, какой ты храбрец. Меня вон, израненного, и того приказал связанным к тебе доставить. Есаул слез со стола, снова почти вплотную подошел к Тимофею: — Чем командовал у Лазо? Сотней, полком? Может, чин большой имеешь? — Имею, не меньший твоего, — с вызовом сказал Тимофей. — Вон оно как! — еще шире сделалось лоснящееся лицо есаула. — Это меняет дело. Слышь, Калбанский, — кинул он поручику, — мы, выходит, равны с ним по чину. — И опять к Тимофею: — Из казаков или из товарищей-рабочих будешь? — Из казаков, но не из таких, как ты, чиряк. Есаул владел собой. Он не взвился от нового Тимофеева оскорбления, лишь загорелись краснотой чирьи-пупыри на его лице, еще более выпучились лупастые глаза, и толстогубый рот слегка тронулся глуповатой гримаской. Спросил урядника: — Так не признал ты его, атаман Шапкин? — Никак нет. Видать, из аргунских. В нашей округе вроде таковских не значилось. — Из аргунских? — Есаул прошелся по гостиной. Снова приблизился к Тимофею, вскинул на него налившиеся кровью глаза. — Предал казачество... За чин тебя красные купили?! — Голос его сорвался на высокой ноте: — Христопродавец!.. И опять удар наотмашь. И опять лицо Тимофея залилось кровью. — Ох, сво-о-лочь... Шашку бы мне... — стонуще проговорил Тимофей, отшатываясь к притолоке двери. — Шашку бы ему?! — выпив еще полстакана самогона, расхохотался есаул. — Слышь, Калбанский, а что, может, дадим ему шашку? Может, сразится он со мной, а? — Да брось, Роман Игнатьевич, потеху играть с этим «товарищем». — Почему потеху? Они ведь, краснопузые, кем считают нас, белых офицеров? Белоручками, способными только на парадах гарцевать. А себя — людьми труда, борцами за народное счастье, бойцами революции. Они, мол, умеют храбро стоять за Советы, мы же все — трусы. Не так ли я говорю, «товарищ» командир? Тимофей молча сплюнул кровавый сгусток на пол. Есаул поманил пальцем урядника: — Развяжи его. И подай воды, пусть приведет себя в божеский вид. Урядник послушно подбежал к Тимофею, освободил от веревки его руки. Принес кружку с водой, обмакнул в нее полотенце, подал с опаской. — Не узнаю тебя, Роман Игнатьевич, — удивился поручик. — Раньше за тобой такого не водилось, чтобы ты туалет устраивал краснюкам перед тем, как отправлять их к праотцам. — Совершенствуемся, Калбанский, — багровые лупастые глаза есаула блеснули самодовольством. — Да и неудобно: выхожу на поединок с таким «героем», а у него харя страх на что похожа.* * *
Два семеновца вывели Тимофея из атаманского флигеля на площадь. Он жадно глотнул свежий воздух — голова закружилась, потемнело в глазах. Один из конвоиров придержал его за локоть, буркнул вроде сожалеючи: «На ладан дышишь, паря, а все туда же». На площади было до эскадрона белых. Одни сидели на траве, пили что-то мутное из пузатых зеленых бутылей, другие подпирали изгороди дворов, балагурили меж собой. Поодаль, у церкви, стояло несколько оседланных лошадей. «Эх, ребят бы моих сюда, оставили бы мы от есауловых вояк одни перушки...», — подумал Тимофей. Конвоиры довели Тимофея до церковной ограды. На холеных, вороном и пегом, жеребцах подъехали есаул и интеллигентный поручик. От дворов подошли рядовые белогвардейцы. Офицеры слезли с лошадей. По пунцовому лицу есаула пробежала снисходительная ухмылка: — Вот теперь ты не скажешь, что измываюсь над пленным. Он вытащил из ножен поручика шашку. — Роман Игнатьевич, как ты можешь?! — запротестовал тот. — Мою саблю — краснопузому... — Ничего-ничего, Калбанский, пусть подержит перед смертью настоящую казацкую саблю. Есаул воткнул поручикову саблю в землю, отошел от нее шагов на пять, вынул из ножен свою. — Прошу, товарищ красный командир, к барьеру! — нажимая с издевкой на «товарищ», прогнусавил он. — Если устоишь против меня и отделаешься тем, что отрублю тебе только руку с саблей — получишь жизнь за смелость и мужество. Не устоишь — голову снесу с плеч, как шляпку с подсолнуха. Но заранее советую: помолись своему богу, кто он у вас там, большевиков, — Карл Маркс бородатый, что ли?.. Тимофей стоял в нерешительности. Он знал, трудно будет ему, раненому, измученному устоять против есаула. С другой стороны, даже если он выдержит, взвод семеновцев не случайно выстроился полукольцом возле церковной ограды. В то же время, в «потехе» есаула Тимофей видел хотя и маленький, но все-таки шанс на спасение. Подвыпивший есаул играл эфесом шашки, с нагловатым интересом наблюдал за противником. Тимофей, покачиваясь, подошел к воткнутой в землю поручиковой сабле, взял ее в правую руку. — По старой традиции русских офицеров, противоборствующие стороны перед поединком называли себя друг другу, — опять растянулся в наигранной улыбке есаул. — Давайте и мы это сделаем: есаул Кормилов Роман Игнатьевич, честь имею. Тимофей сначала заколебался, затем решился, назвался с гордостью: — Командир сотни Красной гвардии Тимофей Тулагин. — Браво, красный сотник Тулагин! — захлопал в ладоши интеллигентный поручик... Есаул Кормилов сначала рьяно набросился на Тимофея. Тот еле успел отбить первые его чувствительные удары. Он сразу понял: перед ним серьезный противник, настоящий мастер сабли. А Тимофей искусству фехтования нигде не учился. Его академия — германский фронт и борьба с семеновцами. Правда, академия неплохая. В смертельных схватках сходился он с разными рубаками и всегда выходил победителем. Хотя победы эти доставались нелегко. В первые минуты есаул, несмотря на грузность, быстро и легко перемещался, искусно уворачивался от шашки Тулагина и умело атаковал сам... В один из моментов голова Тимофея действительно чуть не оказалась для семеновца подсолнечной шляпкой. Однако рьяности Кормилову хватило не надолго. Внешне он не выглядел сильно пьяным, но хмель делал свое дело. В движениях есаула появилась заметная скованность, в ударах не чувствовалось прежней силы. Но и силы Тулагина иссякли. Есаул уже рассек скользом и без того раненое Тимофеево плечо и теперь норовил достать шею, хищно скалился, приговаривая: — Береги голову, краснюк. Да, видно, не выстоять. Значит, пора идти на последний бросок. Тут одно из двух: или он, или его. Однажды Тимофей пошел на такой риск. В бою под Оловянной ему попался трудный противник, который вконец измотал его. И тогда, в самый последний момент, он перекинул шашку в левую руку и неожиданно нанес удар. Это было крайне опасно: переброска в бою сабли из одной руки в другую — это не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от неудачи: не поймал оружие — прощайся с жизнью... В том, прошлом бою, Тимофей пошел на последний риск, будучи полон сил. А сейчас сил у него почти не оставалось. К тому же его окружали со всех сторон семеновцы. И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!.. Он собрал воедино всю свою волю, спружинился, выдохнул: «Эх, мать!..» и широко замахнулся на есаула, но... Кормилов аж опешил, — сабля как-то неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрыгнул от нее в сторону, однако в следующее мгновение проворно поймал левой и слева рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи. Дальше все произошло в бешеном темпе. К окровавленному есаулу кинулись побелевший интеллигентный поручик и еще человек десять. Воспользовавшись замешательством, Тимофей подбежал к приземистому белогвардейцу, державшему под уздцы есаулова жеребца, наотмашь хватил его по голове тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Ну, неси, милый», — прошептал он, низко припадая к гриве лошади. В возникшей суматохе семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. В погоню за ним бросилось несколько верховых, невпопад захлопали выстрелы... Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на неширокий двор серебровского атамана, на низкую изгородь, сразу же за которой начинался густой ерник. Теперь, мчась по площади, Тулагин вспомнил об этом. Мысль сработала молниеносно: спасение — в ернике. Тимофей пришпорил жеребца прямо на атаманский двор. Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля: — Бей!.. Под пояс бей! Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил. Короткий удар под ребро сзади Тулагин ощутил на мгновение. «Попали, гады». Но думать об этом было некогда: перед глазами вырастал уличный забор атаманского двора. Тимофей рванул повод, дал шенкеля жеребцу, лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь. Таким же путем Тулагин преодолел тыльную ограду двора. А на площади все еще царила суматоха. Одни кричали: — Пулемет давай! Разворачивай!.. — По ернику, по кустам пали! Другие вопили в отчаянье: — Куда палить?! В белый свет... — На конях надо в погоню... Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело: — Держи его! Держи! Што наделали!.. Уйдет же, уйдет...2
Тимофей открыл глаза и сразу же зажмурился: на него падала яркая бездонная небесная синь. Вокруг — звенящая тишина. Он с трудом повернул набок голову и снова, но теперь осторожно, разомкнул отяжелевшие ресницы. Сквозь них Тимофей увидел кусок чистого безоблачного неба, щербатую от разновеликих верхушек дальнего леса черту горизонта, березовую жердь колодезного журавля, серый тес крыши какого-то сарая и зеленую щетку мелкой осоки, вставшей над землей вровень с его глазами. Что же произошло с ним за последние сутки, которые казались теперь Тулагину месяцем, годом, вечностью? Он попытался восстановить в памяти последние события.* * *
В штабе полка было накурено. Тимофей, перешагнув порог комнаты, раскрыл было рот, чтобы доложить о своем прибытии, но тут же задохнулся от тугих клубов махорочного дыма. Вместо доклада — «явился командир первой сотни Тулагин» он прохрипел малопонятно: — ...Вилсь... дир... пер... тни... От стола устало повернулся начштаба: — Ага, Тулагин прибыл. — Подходи поближе... Тут вот какая, значит, штука... Тимофей, пообвыкшись немного в дыму, шагнул к столу, за которым ломали головы у затертой карты-двухверстки комполка, комиссар и командир пехотного отряда Кашаров. — Вот какая штука, — снова заговорил начштаба. — Семеновцы давят на нас от железной дороги, а мы давнуть их не можем. На «железке» у них сила: бронепоезд, пушки... Нам бы оторваться от них и выйти к разъезду... — При этих словах начштаба указал пальцем на чуть заметный значок в середине двухверстки. И добавил: — А дальше — на Марьевскую. — Понимаешь, — вмешался в разговор комполка, — они нас в сопки толкают, а нам бы долиной. Тебе, Тулагин, со своими ребятами надобно нынешней ночью на «железку» выскочить. К станции. И тарарам устроить для паники. А мы тем временем — ищи-свищи ветра в поле. И, главное, отряд Кашарова вызволим. Тимофей знал, что пехотинцы Кашарова второй день не высовывают голов из окопов. Семеновцы отрезали их от полка двумя сотнями баргутов[2]. Пока что, после четырех отбитых атак, Кашаров еще держится. Но, если баргуты снова пойдут, отряду не сдобровать. Отступать ему некуда — за спиной железная дорога, захваченная белыми. — Приказ понял, — коротко, по-военному сказал Тулагин, собираясь уходить. — Понял, да не совсем,— устало заговорил начштаба.— Вся штука, значит, в том, чтобы выйти на «железку» не с нашей стороны, а с тыла. Соображаешь? — Надо бы через Серебровскую, Тулагин, попробовать, — бросил под стол окурок и завернул новую цигарку комполка. — Ты это сможешь со своими ребятами, уверен. В Серебровке, по нашим данным, гарнизона нет, но ты постарайся все же без шума проскочить ее и как снег на голову свались на станцию. А что дело свое ты сделал, мы узнаем по пальбе. Патронов не жалейте... Назад уходить будете тайгой, через Колонгу, Михайловский хутор на Марьевскую. Тимофей выскочил из штаба, как из парной. Ну, курцы, и ведь выдерживают такой дымище. Он на их месте, наверное, через час окочурился бы. Маленько отдышался, помял занывшую, еще не совсем зажившую рану в левом плече, в которое угодила семеновская пуля под Тавын-Тологоем. Размыслил над полученным приказом. Стало быть, до Серебровской — кружным путем — верст тридцать пять-сорок. К сумеркам, если не спеша, в самый раз будет. Хорошо бы обойти Серебровку безлунно. Вот только округу тамошную надо как свои пять пальцев знать. А в сотне — ни одного серебровца. Проводника сыскать бы... Из штаба Тимофей забежал в санитарный взвод проститься с Любушкой. Кто знает, как сложится рейд сотни по вражескому тылу. Вообще-то он везучий, Тулагину не впервой водить ребят на рисковые дела. Всяко, конечно, бывало, но пока и он и его люди успешно справлялись с заданиями. Любушка встретила Тимофея тревожным взглядом. В горячее время боев он редко к ней наведывался. И то, как правило, перед уходом в какой-нибудь опасный рейд. Сейчас по чрезмерно сбитой на затылок фуражке и по суженным щелкам глаз она поняла безошибочно: опять уезжает. — Надолго? — застыли в робком вопросе ее обветренные губы. — Что ты, глупенькая, так растревожилась? — заговорил Тимофей ласково, успокоительно. — Да никуда я далеко от тебя не уеду... Мигом на разведку в Серебровскую — и назад. — Боязно мне, когда ты отлучаешься. Чего-то нехорошее предчувствую. Любушка была на седьмом месяце. Чем ближе подходило время родов, тем все больше она страшилась и за себя, и за ребенка, и за Тимофея. Тулагина радовало, что его восемнадцатилетняя жена скоро станет матерью, что у них будет сын (они оба верили, родится казак). В то же время его волновало их будущее. Смутно-то как нынче. Совсем недавно казалось, что с тревогами, боями и кровью навсегда покончено. После победного штурма Красной гвардией Тавын-Тологоя семеновцы еле ноги унесли в Маньчжурию. Контрреволюция развеялась, богатеи поприжали хвосты. Советская власть вроде твердо вставала на ноги в Забайкалье. И вот снова каша заваривается. С запада белочехи идут, взяли Верхнеудинск, к Чите прут. А тут Семенов скопил силы, снова перешел границу и уже захватил несколько станций, сел и станиц. В последние дни Тимофей все чаще и чаще подумывал о том, чтобы оставить Любушку в каком-нибудь тихом поселке у добрых людей. Спокойно бы там доносила и разродилась благополучно. Однажды он высказал ей свою мысль. Так, где там, и слушать не захотела: «Пусть на подводе рожу, но чтоб с тобой рядом...» Тимофей трудно прощался с женою. — Ну ты, Любушка, это... не переживай тут, — с неумелой нежностью гладил он ее своей большой, грубой рукою по русой голове, как маленькую девочку. — Я для тебя, может, меду или пряников с изюмом раздобуду в Серебровской... — Ничего не выдумывай, — Любушка прильнула к потному, запыленному Тимофееву френчу. — Целый бы вернулся. Подошла Настя-сестрица, так ласково называли бойцы черноглазую молодую метиску-гуранку Анастасию Церенову за добрый нрав. Она была подругой Любушки. — Вернется, — сказала Настя-сестрица, мягко отстраняя от Тимофея дрожащие руки Любушки. — Как не вернется? Такой лихой казак не может не вернуться...* * *
К Серебровской сотня Тулагина подошла в сумерках. Тимофей послал в станицу своего друга и однополчанина по германскому фронту командира первого взвода Софрона Субботова с тремя бойцами разведать обстановку. Разведчики вернулись с бородатым стариком, который вызвался скрытно провести красногвардейцев по-за станицей и указать дорогу до станции. — Гарнизон в станице есть. Дык какой гарнизон?.. — басил на расспросы Тулагина старик. — Полторы калеки. За атамана тута нашинский, из кулаков, урядник Шапкин. Ну и дружина. А закордонные семеновцы, так энти только наездом заезжают. Вчерась были, однако... Придут, понахватают, как бандиты, у народа добра всякого и уметутся. Кто супротив — шомполами, а то и порубают до смерти... Старик согласился помочь красным бойцам, как он выразился, потому что сочувствующий. И сын у него в войске Лазо поклал голову за Советскую власть, про что бумага казенная имеется. А кроме того, урядник Шапкин вчера натравил на него семеновцев: корову забрали, два тулупа... Вот теперь и отомстит он бандитам за их злодеяния. Серебровскую объехали в густых потемках путаными лесными стежками. Старик почти на ощупь вел сотню. Несколько раз стежки приводили бойцов Тулагина близко к окраинам станицы. Видимо, чувствуя приближение людей, серебровские собаки начинали надрывно заливаться лаем. В эти моменты в голову Тимофея закрадывались подозрения насчет бородатого проводника, но когда сотня опять углублялась в лес, он снова проникался к старику доверием. На полпути к станции старик остановился, подозвал Тулагина: — Ты командир, тебе и думать, как и што дале. А я свое скажу, однако. Вишь, стежки расходятся. Одна по хребтине идет к железной дороге. Это напрямки к станции, значица. Как лес кончится — тута и спуск к зданиям станции: шагов полтораста, не боле. А што по левую руку стежка — эта падью к полотну ведет — на водокачку. Мне думатца, падью вам сподручнее, хоть путь и подале маленько, зато маячить не будете. Да и составы там рядом. Семеновцы и глазом не успеют моргнуть... Они зараз, гляди, пьянствуют, не иначе. Тимофей поблагодарил старика: — Спасибо, отец! Здорово вы нам помогли. Возвращайтесь. Дальше мы сами. Станция скупо светилась огнями. Движения поездов по железной дороге не замечалось. Тимофей собрал на короткий совет командиров взводов. — Есть два пути: или с хребтины ударить в лоб по станции, или со стороны водокачки. — В лоб лучше. Больше шуму будет, — сказал Софрон Субботов. — От водокачки вернее, — возразил командир третьего взвода Моторин. — На хребтине засечь могут. А по низине как у бога за пазухой прошмыгнем. — По низине лучше, — присоединился к Моторину Газимуров, командир второго взвода. Субботов продолжал держать свою линию: — С хребтины мы одним махом накроем их. А от водокачки еще с полверсты надо промахать до главных построек. — Зато до теплушек с беляками рукой подать, — не отступал от своего Моторин. Тулагин примирил «противников». — Каждый из вас по-своему прав, — рассудил он. — С хребтины, неплохо, конечно, с ходу атаковать станцию. Там, по рассказу старика, все рядышком и как на ладошке. Но и со стороны водокачки заманчиво. А что если сразу с двух сторон?.. Вот был бы хороший тарарам! — Рвануть водокачку, — загорелся Моторин. — У меня во взводе на такой случай и бомбочки найдутся.* * *
Тимофей решил разделить сотню на две части. Первый и второй взводы во главе с Субботовым пойдут по хребту и по сигналу кинутся на станцию. Тулагин с моторинцами спустятся падью, бесшумно постараются взять водокачку и уже от нее ударят по эшелонам. Сигналом для одновременного выступления будет взрыв водокачки. ...Башня водокачки отчетливо зачернела вдали, как только кончился перелесок. Тулагин спешился, подал знак остальным. Водокачка не работала, но в одном из ее окошек мерцал слабый свет. — Дежурный, — шепнул Моторин Тимофею. Подождали еще несколько минут. Ночь безмолвствовала. Лишь со стороны станции доносились шипящие звуки стоявшего под парами паровоза. — Двоих ребят мне, схожу проверю, — сказал Тимофей Моторину. Тулагин вытащил смит-вессон и вместе с бойцами Блиновым и Хмариным, пригнувшись, двинулся по чистому участку к темнеющей у железнодорожного полотна постройке. Возле водокачки часового не было. В нескольких метрах от входа Тулагин и бойцы залегли. Ночная темень мирно плыла над землею. — Пойду, — кивнув в сторону светившегося окна, бросил Глинову и Хмарину Тулагин. — Вы тут пока посмотрите. Если что, выстрелом предупрежу. Дверь в машинное отделение водокачки была на замке, в служебное — не заперта. Тулагин тихонько приоткрыл ее. Дальше — никак коридор: узкий, темный. Тимофей сунул револьвер под френч, осторожно пошел по коридору, ощупывая руками стену. Пальцы натолкнулись на ручку двери. Он дернул ее на себя. Первое, что увидел Тимофей в небольшой комнатенке при слабом свете керосинового фонаря, был стол: черный, без единого светлого пятнышка, как коридорная темень. «Из угля, что ли», — шевельнулась в голове не к месту странная мысль. За столом клевал носом железнодорожный служитель. Рядом, на покосившемся лежаке, склонился в дреме пожилой белогвардеец. — Ну и служба... — громко рассмеялся Тулагин. Водокачечник, как сидел согбенно за столом, так и остался в том же положении, только ошалело заморгал глазами. Семеновец же враз подхватился с лежака, вытянулся в струнку, пролепетал спросонок: — Так точно, вышбродь! А когда наконец сообразил, что перед ним не их благородие, с опаской стал шарить глазами винтовку. Она стояла в конце лежака. Но было уже поздно. — Не двигаться! — коротко предупредил Тимофей, наставив смит-вессон на белогвардейца. Тот потянул вверх руки. — Вот так оно лучше. Сядь, папаша, и чтоб без баловства. Тулагин вытащил затвор из винтовки, кинул ее под лежак. Затвор подержал немного, прикидывая, куда бы деть, и ничего не придумав, воткнул за голенище сапога. — Дежурим? — спросил он водокачечника. — Приходится. — Много семеновцев на станции? — Хватает. — Почему водокачка не работает? — Машина сломалась. Ждем мастеров. Не нынче-завтра подъехать должны. За дверью зашуршало и в комнату просунулся сначала ствол карабина, а уж потом его хозяин — Хмарин. — Товарищ командир, мы уж бог знает што подумали. Как оно у вас тут? Тимофей улыбнулся: — Все в порядке. — И поторопил бойца: — Давай к взводному быстро. — Потом водокачечнику и белогвардейцу: — Освобождайте помещение. Тулагин снял с потолка фонарь, двинулся вслед за семеновцем. Перед выходом на улицу погасил огонь, тихо окликнул Глинова. — На месте я, — тотчас отозвался боец. — Посторожи пленных, — приказал Тулагин. — А то, если отпустить их раньше времени — всю обедню испортят. Тимофей открыл бачок фонаря, плеснул из него керосин на бревенчатые стены машинного отделения. Вскоре у водокачки появился Моторин с двумя бойцами, среди которых был Хмарин. — Так что, командир, начинаем? — шепотом, но, чувствовалось, с возбуждением заговорил Моторин. — Начинаем, — выплеснул последний керосин Тулагин. — Кто подрывать будет? — Хмарин, Крышанов... — приглушенно позвал Моторин. — Готовы гранаты? — Готовы. «Молодец Хмарин! На все руки мастер: и рубака в бою что надо, и по части подрыва», — подумал Тимофей, а вслух сказал Глинову: — Отпускай пленных. Когда взвод на полной рыси вышел из перелеска и развернулся фронтом к железнодорожному полотну, ночь раскололась от неожиданных взрывов: одного, второго, третьего... Водокачка вспыхнула ярким факелом. Одновременно и здесь, с пади, и там, с хребта, на станцию, на запасные пути, где спали в вагонах-теплушках семеновцы, накатилось дружное ура конников тулагинской сотни...3
Как Тимофей оказался здесь, на этом болотном лугу? Ведь когда он вырвался из когтей белых, жеребец есаула понес его в сопки. Помнится, лошадь с намета перешла на рысь, а затем на шаг: тропа все выше и выше поднималась по косогору. Боль в боку поначалу не очень его мучила. Но постепенно она усилилась. Рана обильно кровоточила: левая сторона Тимофеева френча намокла. Не останавливаясь и не слезая с седла, Тулагин, превозмогая боль, слабеющими рукам разорвал низ нательной рубахи и несколько раз перепоясал себя в месте ранения... Последнее, что осталось в его памяти, — лиственница, чуть в стороне от тропы — большая, расколотая надвое... Тимофей прикинул по склонившемуся к западу солнцу, что с момента, как он ускакал из Серебровской, прошло, пожалуй, полдня. Но приближения вечера еще не чувствовалось. Тулагин задавал себе вопросы. Опасна ли его рана? Как далеко он теперь от белых? Что это за заимка? Куда делся жеребец?.. Ответов на них не находилось. Да и откуда найтись им, если весь мир для Тимофея сейчас вмещался в узкую полоску между болотной травой и щербатой чертой горизонта. Внутри все горело. Хотелось пить. Тулагин попытался подняться, но не тут-то было: тело не слушалось. Казалось, он совершенно лишен рук и ног. «Неужто это конец?» — мелькнуло в голове. Пройти через столько испытаний и умереть на свободе казалось нелепым, неестественным. Чтобы хоть как-то утолить жажду, Тимофей пожевал уцелевшей стороной зубов попавшийся под щеку водянистый ствол осоки. Вроде полегчало. Еще раз попробовал подняться. Бесполезно. Единственное, что он мог, — с большим трудом поворачивать голову. А если крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь? Нет, это опасно. Надо собраться с силами и все-таки двигаться. Пусть ползком, с бока на бок перекатываясь, но двигаться... Тулагин сделал новую попытку, теперь уже не приподняться, а проползти хотя бы полсажени. Невероятным усилием переместил правую руку, потом левую и вместе с ними все тело ладони на две, не больше. Но и это для него было победой. Значит, еще не конец, еще можно бороться за жизнь... Дышать было трудно. Тимофей не шевелился, собирался с силами. Он старался отвлечься от разламывающей все его тело боли, от тягостных мыслей о незавидном положении, в котором оказался по воле судьбы. Тимофей перебирал в памяти, воскрешал до мелких подробностей эпизоды из прошлого. В большинстве своем они были связаны с Любушкой. Особенно отчетливо вспомнилась первая встреча с ней.Станция Могзон двигалась, гудела, горланила военным людом. Здесь сделал короткую остановку эшелон с возвращающимися с фронта казаками первого читинского полка. Из вагонов, как горох из ведер, сыпались фронтовики — от мороза розовощекие, от радости, что наконец дома, возбужденные, искроглазые. Служивых встречали хлебом-солью, щедрым угощением. На платформе суетились железнодорожники, могзонские жители: мужчины и женщины с кошелками и узелками, приезжие из соседних сел и станиц. Многие поспешили на станцию в надежде встретить сына или мужа. Иные ради праздного любопытства. Респектабельные, прилично одетые ораторы говорили патриотические речи. А могучего роста, волосатый — одни глаза проглядывают сквозь густую щетину — красноносый поп осенял казаков крестом, бубнил монотонно: — Ныне и присно и во веки веков, аминь!.. Средних лет женщина в потертом плюшевом жакете и пуховом платке нараспев, шепеляво оповещала приезжих: — Доктор-универшал, ученый шветила Шамуил Шрештович Кроншберг шоизволил оштановиться в Могзоне. Он принимает на лечение в любое время дня и ночи кожно-венеричешкия, мочеполовыя болезни, шифилиш. При нужде лечит, пломбирует и удаляет зубы без боли. Его мештопребывание в доме вдовы Штукиной возле базара у отхожих рядов. Тимофей и Софрон Субботов не успели ступить на землю, как попали в окружение встречающих. Худощавый мужичонка в узком тулупчике и три молодки в легких пальтишках подхватили их под руки и повлекли к зданию станции. Мужичонка смешно топорщил трубкой тонкие губы и выкрикивал, что попутай, одни и те же слова: — Слава прибывшим нашим защитникам! Слава прибывшим нашим защитникам!.. Молодки кокетливо пялились в лица служивых, щебетали: — Казачки вы наши родные!.. — Как мы истосковались по вас... В проходном коридоре станции Тимофея и Софрона подхватила новая волна людей с водкой, ветчиной и сдобными пирогами. Выпив и закусив, Тимофей с Софроном попытались вырваться из окружения шумных встречающих. Людской поток вынес их на привокзальную площадь, где народу было значительно меньше, чем на платформе и в здании станции. В небольшой пристройке за кассой служивые и несколько женщин затевали разудалое веселье. Вахмистр Филигонов из третьей сотни не в склад не в лад дергал меха старенькой гармошки. Напрасно подстраивались под него женщины с плясовыми напевками. Софрон потянул Тимофея к пристройке: — Айда до компании. Подмогу вахмистру... Бабенки порезвятся. Субботов мастак по части гармошки. Вошел в пристройку — и к вахмистру: — Дозволь, господин вахмистр. В Софроновых руках гармошка сразу преобразилась, звонко плеснула зажигательного казачка. И пошел пляс вразнос. Дробно застукали о мерзлую землю каблуки казацких сапог. Закружились колоколами длинные расклешенные юбки. К станции подъезжали санные, верховые. На встречу с фронтовиками прибывали все новые и новые люди. Внимание Тимофея привлекли подкатившие расписные пароконные сани с полнолицым господином в роскошной колонковой шубе и молодой барышней. Кучер осадил лошадей неподалеку от пристройки. Отряхнув от снега шубу, господин вылез из саней. За ним вышла барышня: в одной руке овальный дубовый бочонок, в другой вместительный саквояж. Господин, сделав несколько шагов к навесу, крикнул: — Подходи, братцы! Угощаю в честь возвращения на родимую землицу!.. Вахмистр Филигонов всплеснул руками, осклабился: — Елизар Лукьянович! Бог ты мой! Сколько лет, сколько зим!.. Он кинулся к подходившему, облобызал его, отрекомендовал компании. — Прошу любить и жаловать: купец Шукшеев Елизар Лукьянович! Один из самых уважаемых граждан Могзона. Шукшеева подхватили на руки, внесли под навес. На барышню никто не обратил внимания, и она осталась стоять одна неподалеку. Лишь Тимофей заметил, в каком неловком положении она оказалась. Он нетвердым шагом подошел к девушке, поздоровался с поклоном. Девушка была очень юной. Под взглядом Тимофея она смутилась, лицо вспыхнуло, взор потупился. — Елизар Лукьянович — папаша ваш? — спросил Тимофей. Девушка с удивлением подняла на него глаза, ее щеки сделались совсем пунцовыми: — Что вы?! Я в прислуге у Елизара Лукьяновича. Тимофей не мог отвести от нее взгляда. Нет, она была не из писаных красавиц: лоб низковат, брови широкие, нос немного вздернут, губы с пухлинкой, но было в ней что-то такое, что сразу перевернуло его душу. Может быть, глаза чуть раскосые, ясно-голубые, доверчивые. А возможно, двойные ямочки на щеках, совершенно одинаковые острые, будто булавочные уколы. Тимофей, словно вкопанный, стоял перед девушкой. И когда заметил, что на него уже обращают внимание прохожие, смешался, проговорил торопливо: —Так... Елизар Лукьянович не папаша вам. А я думал папаша... Он одернул шинель, прокашлялся, спросил после некоторой паузы: — А как ваше имя? И тут же добавил: — Меня, к примеру, Тимофеем Тулагиным кличут. — Любушка, — как-то по-домашнему назвалась она. — Хорошее имя. Любушка от смущения неловко топталась на месте и Тимофей топтался с ней рядом. — Нынче свобода всем объявлена, — вдруг завел Тимофей разговор о политике. — Слыхали про революцию? Царя Николашку скинули... Войну по боку. Вон сколько нас, фронтовиков, домой поприехало... А все потому, что власть в России переменилась. — Елизар Лукьянович сказывают, — осторожно вставила Любушка, — что и в Чите новая власть — Забайкальский народный Совет. — Во-во. Народный Совет! Раз народный, значит, теперь народу вольготнее будет жить. Теперь все равны будут. Тимофей говорил и говорил, а Любушка только изредка вставляла короткие фразы да поддакивала... Шукшеев вспомнил о барышне, когда перезнакомился со всей компанией у пристройки. — Любушка! — позвал он из-под навеса. — Господа, со мной ведь моя горничная. И у нее есть кое-что... Любушка покорно повернула к станционной пристройке. — О-о-о! Она уже с молодцом познакомилась, — картинно улыбнулся Шукшеев. — Герой, два Георгия!.. За что заслужил, лихой казак? — дотрагиваясь до георгиевских крестов, висевших на Тулагинской шинели, — спросил он. — Известно за что... — За храбрость? Понятно, за храбрость. Георгиев за здорово живешь не дадут... Похвально, молодец! — Шукшеев взял у горничной бочонок, передал вахмистру, раскрыл саквояж с богатой закусью. — Налей, Филигонов, стакан георгиевскому кавалеру. Выпьем за молодцов-фронтовиков, чтоб верной опорой нашей новой власти они стали. — Обернулся к девушке: — Вот, Любушка, гляди, какие они, казачки наши. Ни стати, ни храбрости не занимать. С такими горы можно сворачивать. Тимофею подали полный стакан водки и кусок жирной баранины. Он в два глотка опростал стакан, заел мясом. — Революция кончилась, — гудел Шукшеев. — Теперь порядок надо восстанавливать. Теперь нечего митинговать. Пора за дело браться, казаки, хозяйства свои поднимать. Кто холостой, семьями обзаводиться. Барышни за войну повыросли — кровь с молоком. Выбирай любую в жены: не прогадаешь... Наливай, Филигонов! Вахмистр еле держался на ногах, но бочонок с водкой крепко прижимал к груди. Он, не скупясь, наполнял стаканы водкой и сам себе приговаривал: «Наливай, Филигонов!» После второго стакана Тимофей тоже почувствовал неустойчивость в ногах. Зато в голове появилась удивительная легкость, все теперь казалось предельно простым и ясным. — Будем строить новую жизнь. Женимся... Правильно я говорю, папаша?— дергал он Шукшеева за шубу. — Дело говоришь, молодец, — чмокал Тулагина в лоб купец. — Только маленько надо порядок установить, большевиков-крикунов поприжать маленько, народный совет поддержать. — Порядок установим!.. Большевиков под ноготь!.. Да здравствует народный совет!.. — пьяно кричал Тимофей. — Молодец, герой! — похвалил его Шукшеев. — Люблю истинно русскую душу... Кто-то прибежал из управления станции, сообщил: — Большевики из Читы! Требуют, чтоб полк оружие сложил. — Нас, фронтовиков, разоружать?! — Это какая ж такая свобода?.. — Даешь, казаки, на Читу!.. Раскро-о-омсаем большевиков!.. Дошедшая до полной хмельной кондиции компания повалила в главное станционное здание. Под навесом остались Любушка и Тулагин. Как ни тянул его Софрон Субботов, он с места не сдвинулся...
* * *
Воспоминания оборвались. Когда все это было? Давно и как будто недавно. Словно вчера Тимофей познакомился с Любушкой. А сколько воды утекло уже с тех пор. Сколько событий прошумело. За это время Тулагиным многое пережито и передумано. Большевики открыли ему глаза, помогли разобраться и в народном Совете, и в Шукшееве. Он научился различать друзей и врагов, ясно и навсегда понял, за что ему надо бороться. Кажется, подкопилась силенка. Тулагин напрягся, вцепился руками в болотную траву, пополз. Острые листья осоки резали пальцы, но он не чувствовал боли. Переместился еще ладони на четыре. «Вперед, Тимофей! Не останавливаться!.. Еще чуток...» В глазах поплыли желтые, розовые, красные крути...4
— Часа три назад, говоришь, не больше? — Часа три, або четыре, ваше благородие... — А человека, значит, так и не видал? — Бог свидетель, господин офицер, не видал.... До Тулагина этот разговор доходил, точно сквозь туманную дрему. Как и в тот первый раз Тимофей с трудом разомкнул веки. Его взор по-прежнему упирался в кусок неба, только теперь не безоблачное, а лохмато-черное, грозовое. Щербатость горизонта подернулась темной занавеской наплывшей из-за хребтов большой тучи. Березовая жердь колодезного журавля из белесой превратилась в дымчатую, а серый тес крыши сарая стал коричневым. Лишь осока не изменила зеленому цвету. Воздух дышал дождем. До Тимофея снова донесся разговор: — Я, ваше благородие, глядь — под сараем конь оседланный. Поближе — дык то ж мой ворончак-жеребчик. Неделю назад сам, по своей воле, могу подтвердить бумагой казенной, отдал жеребчика в войско отца-спасителя атамана Григория Михайловича Семенова... Я — под сарай, однако. Откуда, как, хозяин игде? Седло в кровях, бока в кровях... Ой, господи! Глядь сюды, глядь туды — глазею хозяина. Оно вить как быват — може, лежит игде, помират... Всю округу ошарил — нема. Басистый голос говорившего показался Тулагину знакомым. Он где-то его слышал, причем, недавно. — Болото осмотрел? А вот этот — молодой, звонкий, чуть-чуть картавый — ему незнаком. — Дык к самой трясине как подступишь? А так кругом все ошарил... Вы, ваше благородие, господин офицер, не сумневайтесь. Ежели, однако, найдется хозяин, самолично доставлю, куда прикажете... Нас, Чернозеровых, в станице всяк старый и малый знает. Нашинские, серебровские, нас крепышами величают, хотя, однако, по крепости хозяйства мы средни. И голос, и характерная речь — вроде вчера их Тимофей слышал. Стоп-стоп, это же бородатый проводник... Ну, конечно, тот самый старик, который ночью скрытно вывел сотню на станцию. Учащенно забилось сердце. — У нас тута абы кака заимка. На лето наезжаем. Сена прикашиваем, скот пасем... Зараз мы туто, однако, вдвоем с невесткой. Зашли б, чаем угостим. — Некогда. Спешим... А ты гляди, объявится человек, сразу дай знать в Серебровскую. — Не сумневайтесь, самолично доставлю... Голоса удалялись. До Тимофеева слуха доносились слабый звон удил, затухающий цокот конских копыт: семеновцы уезжали. «Подняться, немедленно надо подняться», — застучало в висках Тулагина. Встать на ноги Тимофей уже не рассчитывал, хотя бы на локти опереться. Бородатый проводник Чернозеров увидит его. Должен увидеть... Ох и неподатливо же его разбитое тело! Тулагину не то чтобы локтями поработать, головы от земли не оторвать. Только и добился — повернул ее с левой стороны в правую. Закричать нужно. Сейчас это уже не опасно: рядом свой человек. И он закричал: «Помогите!» Но вместо крика из горла вырвался лишь приглушенный клекот. Закричал сильнее: «Эй!». Клекот еще приглушеннее. А когда закричал из всех сил — совсем ничего не услышал.* * *
Семеновцы встретили конников тулагинской сотни, неожиданно атаковавших станцию с тыла, разнобойными выстрелами сторожевых постов. И только когда взвод Моторина начал настоящий «тарарам» на окраинах маневровых путей, в стане белоказаков затрубили тревогу. В районе позиций отряда Кашарова послышались винтовочные залпы, видимо, полковая кавалерия ударила по баргутам, помогая пехотинцам выйти из кольца. Тимофей громко подавал команды на скаку: — Обходи эшелоны слева!.. Окружай главное здание!.. Бойцы знали: Тулагин в бою будет подавать ложные приказы, чтобы сбить с толку семеновцев — пусть думают, что станцию штурмует по крайней мере полк. Конники бешено носились между эшелонами, бесприцельно стреляя в темноте по теплушкам, создавая панику. Кто-то бросил бомбу, она рванула в самой гуще выскочивших из вагона белогвардейцев. — Вперед! Крро-оши гадов! На противоположном, южном конце станции вовсю шумели конники первого и второго взводов под командованием Субботова. Но там уже серьезно заговорили белые пулеметы. Чувствовалось, семеновцы пришли в себя и сообразили, что атакованы небольшими силами. Тимофей понимал, долго «гулять» по станции сотне не придется. Белогвардейцы быстро опомнятся. К тому же взошла луна — это не на руку тулагинцам. Лучше всего уже сейчас уносить ноги. Поставленная задача, пожалуй, выполнена. Вслушиваясь в шум боя, Тимофей улавливал, что на позициях отряда Кашарова стрельба затухала — значит, прорвались пехотинцы. А здесь, наоборот, она только разгорелась. Он все больше утверждался в мысли: медлить нельзя. Еще немного, и сотня окажется внутри растревоженного белогвардейского улья, выбраться из которого будет нелегко. Тулагин передал через Моторина теперь уже не ложный приказ по десяткам: «Немедленно отходить!» Еще с вечера было условлено, что после «тарарама» бойцы должны десятками выходить из боя и самостоятельно добираться до Колонги. Там был назначен сбор на рассвете. Однако разгоряченные боем конники третьего взвода устремились к центру станции, чтобы соединиться с остальными. — Назад! — кричал Моторин. — Куда поперли?.. Назад!.. Его голос заглушила длинная пулеметная очередь. То, чего боялся Тимофей, случилось: крышка улья захлопнулась. Моторинцы сначала соблюдали порядок десятков. Вытянувшись в цепочки, они на рысях носились в узких проходах между стоявшими на путях теплушками. Затем десятки рассыпались: у пакгаузов теплушек не было и бойцы, бесшабашно выскочив на простор, попали под губительный огонь бронепоезда. Тулагин поскакал к пакгаузам, чтобы вернуть моторинцев. Но с лошадей уже попадало несколько человек. Тимофей самчудом уцелел от пули. Он резко рванул поводья, вздыбил Каурого, и жеребец почти на месте, на одних задних ногах развернулся назад. — Отходить! — во всю глотку гаркнул Тимофей, бросая коня в тень ближайшего эшелона. Но отход был отрезан. Впереди — дышащие смертоносным свинцом пулеметы бронепоезда, сзади залегли между путями белоказаки, справа — пакгаузы, а слева, что крепостная стена, стояли длинные товарные составы. Конники, яростно отстреливаясь, ошалело метались в этом страшном четырехугольнике, не находя из него выхода. Примерно в таком же положении оказались первый и второй взводы. У них, правда, нашлась отдушина: на южной стороне станции эшелонов с войсками не было, лишь один товарняк стоял на основном пути. Между ним и главным станционным зданием образовался своего рода коридор. Им умело воспользовался Газимуров. Тимофей заметил, как бойцы второго взвода по двое-по трое ныряют из огненного четырехугольника в этот «коридор». Моторинцы находились в худшем положении. У них не было отдушины, а на лошади товарняки не перемахнешь. Пренебрегая опасностью, Тимофей кружил по четырехугольнику, охрипшим голосом подавал команды: — Спешиться!.. Уходить под поездами!.. Более верного решения сейчас, пожалуй, не найти. — Бросай лошадей! Под вагоны! — снова и снова старался он перекричать шум боя, хотя наверняка знал, что кавалерист ни за что не бросит коня. Моторин тщетно искал разрывы между эшелонами, чтобы вывести через них из кромешного ада оставшихся в живых своих товарищей. И вдруг он как-то неестественно дернулся в седле, упал на луку. — Взводный ранен, — услышал Тимофей голос Хмарина. Тулагин тотчас бросился на помощь Моторину, закричав неистово: — На землю его, на землю, сукины сыны!.. Это подействовало. Бойцы соскочили с лошадей, подхватили раненого командира, растаяли в темной щели под вагонами. Адский четырехугольник постепенно пустел. Полностью ушел из-под огня взвод Газимурова. За ним увел своих ребят спасительным «коридором» Субботов. Разными путями покидали его и уцелевшие моторинцы. Теперь и Тулагину можно уходить. Он уже хотел спешиться и нырнуть под ближайший товарняк, но из-под вагона вдруг вылезли два белогвардейца с карабинами наперевес. Тимофей дважды разрядил в них револьвер и пришпорил лошадь вдоль состава. Вслед громыхнул выстрел, пуля просвистела где-то у плеча. Второй выстрел сорвал с головы фуражку. «Не в Каурого бы, только не в Каурого...» Широкий проем между составами Тимофей увидел, когда уже почти проскочил его. Стал разворачиваться — и опять столкнулся с семеновцами. В горячке не разглядел, сколько их. Стрелять не стал: дорога каждая секунда. И как там, в адском четырехугольнике, резко рванул на себя поводья. Каурый с храпом вздыбился и тут же от острых тулагинских шпор буквально по воздуху перелетел через ошеломленных белогвардейцев... Лошадь вынесла Тимофея за станцию, когда луну прикрыла облачная хмарь. Потянуло сырой прохладой, которая приятно свежила мокрое от дота лицо. Он перевел Каурого с галопа на умеренную рысь. Конь тяжело дышал, но не фыркал, будто понимал, что опасность полностью не миновала. Тимофей ласково гладил взмыленную лошадь, благодарил тихонько: «Век буду помнить твою службу, Каурушка. От верной погибели спас ты меня нынче. Век буду помнить...» Тулагин ехал падью. Это была та самая падь, по которой полтора часа назад он со взводом Моторина несся в атаку на станцию. Только атаковали они несколько ниже. Тимофей определил это по тому, что догоравшая водокачка осталась от него слева. Станция утихомирилась. Умолкли пулеметы. Лишь изредка рвали ночь отдельные выстрелы где-то на южных путях. Тулагина мучила тяжелая дума о ребятах. Сколько полегло их... Конечно, без жертв вряд ли обошлось бы. Но потерь могло быть все же меньше, если бы Тимофей своевременно остановил моторинцев... Только как он мог их остановить? «Не вините меня, ребята, — оправдывался мысленно Тимофей перед боевыми товарищами, оставшимися лежать на рельсах. — Я тоже мог бы лежать с вами рядом... Клянусь вам до последнего вздоха драться с проклятой контрой, отомстить за вас белогвардейской сволочи...»* * *
До Колонги Тимофей добрался к рассвету без особых приключений. Было еще темновато, но он все же различил у поскотины возле горбатого омета прошлогодней соломы группу верхоконных. «Наши», — шевельнулась в душе радость. Проехал немного, насторожился: слишком смело и весело гомонили верхоконные. Попридержал лошадь, прислушался: не похоже, что это ребята из его сотни. Тулагин отвернул от поскотины к черневшему невдалеке колку. Но его уже заметили. Один из верховых приподнялся с винтовкой в седле, взял Тимофея на мушку. Двое других отделились от группы, поскакали наперерез Тулагину. — Стой! — донесся до него чужой голос. Теперь сомнения не было — это семеновцы. Тимофей погнал лошадь... Выстрела Тулагин не услышал, но, что белогвардеец не промахнулся, сразу понял по судорожному рывку Каурого... Лошадь рухнула на землю правым боком и подмяла под себя Тулагина. Как ни силился Тимофей высвободиться из-под безжизненного, но все еще горячего тела Каурого, сделать ему это никак не удавалось. И револьвер вытащить из-за пояса он не мог. А два белогвардейца уже спрыгивали с коней, налетали с обнаженными шашками. Прискакали еще трое во главе с подхорунжим. Один — рослый, мордатый детина — с хрустом заломил руку Тимофея за спину, другой — низкорослый, толстый — уцепился за вторую руку и что есть силы тянул на себя. Тулагина пронзила резкая боль. Но он не вскрикнул, только желчно выругался. — Раздерешь его, — оттолкнул подхорунжий низкорослого семеновца. Вместе с мордатым они вытащили Тулагина из-под Каурого. Приземистый увидел у Тимофея смит-вессон за поясом, кинулся за револьвером. Хотя руки у Тимофея были заломлены, он все-таки изловчился и поддел прыткого толстяка носком сапога под дых. Тот болезненно схватился за грудь, упал на колени. Мордатый сбил с ног Тулагина, на Тимофея посыпался град ударов. Белогвардейцы били его чем попало: кулаками, ногами, прикладами. А отдышавшийся от тулагинского сапога толстяк, выхватил шашку, растолкал казаков: «Дайте, рубану! Дайте я его...» Но подхорунжий не дал. Он властно прикрикнул на разъярившихся подчиненных: — Прекратить!.. — И когда те отступились от Тимофея, добавил спокойным голосом: — Нельзя до смерти. Вдруг он важная птица у красных, вон и наган с надписью... Есаулу нужны такие. Так што живым его надо доставить в Серебровскую...5
Очнулся Тулагин от холодного водяного хлеста. Шел дождь. Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видел небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось обильным ливнем. Упругие струи ливня будто хлыстами немилосердно секли измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт — в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертво стиснув разбухшие губы, Тулагин уткнулся бесчувственным ртом в прохладную жижу. Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами... Тимофей испытал их на себе не так уж давно. Кажись, двадцать пятого, не то двадцать шестого января.* * *
Первый читинский казачий полк вторую неделю хозяйничал в Чите. Казаки ежесуточно несли в городе патрульную службу. Тимофей исправно выполнял все, что ему приказывали и поэтому числился в числе благонадежных, усердных служак. Сотенный нередко отмечал его за старание, а однажды поощрил даже. — Даю тебе, Тулагин, за примерную службу отпуск на воскресенье. Располагай им, как хочешь, — сказал он. Тимофей не поверил ушам. Он все намеревался подкатиться к начальству с просьбой отпустить его на денек в Могзон, чтобы повидаться с Любушкой, а тут — на тебе, сотенный сам дает ему отпуск. — Мне в Могзон бы надобно, — подавляя сконфуженность, заговорил Тулагин. — Знаю, зазноба там у тебя осталась. В прислуге у Шукшеева... — сотенный лукаво погрозил пальцем. — Ладно, поезжай. Сегодня наши с вагоном туда — и ты с ними. Я замолвлю слово... В доме Шукшеева Тимофея приняли радушно. Елизар Лукьянович кликнул Любушку: — Любушка... А кто к нам в гости!? Увидев на пороге Тимофея, Любушка растерялась. Она никак не предполагала встретить его здесь. Широкие брови ее вспорхнули вверх, в чуть раскосых голубых глазах затрепетали, заметались радостные огоньки. — Здравствуйте, Тимофей... — Егорович, — подсказал Тулагин. — ...Егорович, — закончила смущенно Любушка. В прихожую вошла дородная, запахнутая в богатый халат женщина. — Это георгиевский кавалер Тимофей Егорович, — представил хозяин гостя. — А это жена моя, Марфа Иннокентьевна. Жена слегка кивнула Тимофею и, сославшись на нездоровье, вышла из прихожей. — Что ж мы стоим? — зашумел Шукшеев. — Стол готовить! Самовар! — кинул он в глубь дома. — Любушка, раздевай гостя, приглашай в залу. Будь хозяйкой. После казармы Тимофею дом Шукшеева показался раем. На всем точно лежала печать умиротворения, все дышало благодатью. И среди всего этого Любушку он представил постоянно окруженной заботой, душевной теплотой, бесконечно счастливой. За столом, после пропущенных двух рюмок смирновской водки, Тимофей расчувствовался: — Хорошо у вас: чистота кругом, спокойно... Завидую вам, Елизар Лукьянович. Любушке завидую... — У нас всегда так. Правда ведь, Любушка? Да что про нас-то... Как у вас в Чите? Что слышно?.. Сказывают, мутят народ большевики. — А што в Чите? По всякому... Наше дело — служба. В патрульный наряд пойдешь, увидишь чего-нибудь. А чтоб услыхать — не услышишь. Нам разговаривать-то с народом не положено. Задержали кого — сдали куда следует... Наше дело — служба... — И правильно, нечего с народом разговаривать. Народ в строгости надо держать. Которые митингуют, прижать, а злостных — нагайками. Первый хмель резко ударил в голову, но со временем прошел, и Тимофей стал улавливать смысл слов Шукшеева. — Нагайками?.. — Нагайками, — подливал в рюмку водку Елизар Лукьянович. Тимофей больше пить отказался, объяснил: — Мне пора назад ехать. А насчет выпивки в полку строго теперь. — И правильно, Егорыч, что строго. Дисциплина в армии — первейшее дело. А по нынешнему времени самое наипервейшее. Елизар Лукьянович предложил Любушке познакомить гостя со всеми шукшеевскими хоромами. Дом состоял из верхов и низов. На верхах — пять комнат: в четырех жили хозяин с женой, пятая — зала. На низах, в полуподвальных трех комнатах, располагалась прислуга. В одной — конюх-бобыль Максим, во второй — повариха Настя. Любушка жила в самой маленькой угловой каморке, рядом с кухней а кладовыми. Несмотря на свою малость и небольшое окошко в верхней части стены, каморка выглядела светлой и даже не тесной. Узкая, аккуратно заправленная кровать, шестигранный столик у окна, табурет и плоский сундучок — вот и вся мебель. Любушка рассказала о себе. Родилась она в Могзоне, здесь, в этом доме. Отца своего не знает, говорят, он некоторое время конюховал у Шукшеевых, а потом сгинул куда-то. Мать, как и она теперь, была в прислуге еще у покойного Лукьяна Саввича — батюшки Елизара Лукьяновича. Померла в позапрошлом году от горячки. После рассказа девушки дом Шукшеева уже не казался Тимофею уютным и благодатным, а Любушкина жизнь в нем — такой уж счастливой....Через некоторое время Тулагину опять выпала оказия побывать в Могзоне. Правда, времени у него было в обрез, но повидаться с Любушкой все же сумел. На этот раз он постучался в дом Шукшеева не с парадного подъезда и не на верхи, а в угловое окошко низов. Любушка провела его к себе через дворовую калитку. Вид у нее был расстроенный, глаза покраснели. Тимофей осторожно спросил: — Обидел никак кто? — Пустяки. Это так... Так, да что-то не так. Но Тимофей смолчал, не стал навязываться с настойчивыми расспросами. Она заговорила сама: — Помните, в день первого нашего знакомства на станции вы говорили мне, что теперь свобода, что теперь все равны будут? — Помню... Говорил... — А где же оно, это равенство?.. — из глаз девушки покатились слезы. — Да что случилось, Любушка?.. — Я так понимаю, Тимофей Егорович, — вытерла слезы и, несколько успокоившись, снова заговорила она. — Ну, богатство, оно и есть богатство. Тут кому как богом дано. А на что же топтать человека, если он бедный?.. — Да што случилось, ради бога? — Проспала я немного сегодня и не успела к заутрене прибрать спальню Елизара Лукьяновича и Марфы Иннокентьевны. Так Елизар Лукьянович раскричался, разругался разными словами... А я что? Не человек, что ли? Зачем на меня разными словами?.. А Елизар Лукьянович еще и издевается: козявка ты, а не человек. Тебе, кричит, на роду написано быть в работницах, в прислуге. Да я, кричит, если захочу, что угодно с тобою сделаю — захочу растопчу, захочу помилую... — Ах он гад... — задохнулся от гнева Тимофей. — А таким душевным казал себя... Сволочь буржуйская... Вот я покажу ему, как измываться... Любушка не успела и глазом моргнуть, как Тулагин махнул на верхи. Но не застал Шукшеева — он с утра уехал по делам в Читу...
Говорят, гора с горою не сходится. А тут сошлись. Надо же было такому случиться, что сразу по приезде Тимофея в Читу его вместе с Софроном Субботовым послали разгонять демонстрацию в железнодорожных мастерских. По дороге Тимофей спросил Софрона: — О чем у них демонстрация, как думаешь? — Супротив новой власти бастуют. — А почему супротив? — Большевики мутят. — Может, правильно мутят, а? Большевики, говорят, — за простой народ. А что Ленин и его партия немцам продались и казачество хотят уничтожить, брехня все это. — Кто его знает. Может, и брехня. Тулагин и Субботов прибыли в железнодорожные мастерские, когда демонстрацию уже разогнали. Но без дела они не остались. Им поручили конвоировать одного из бунтовщиков. Тимофей и Софрон вели в тюрьму пожилого железнодорожника по малолюдной улице города. — Слышь, папаша, что митинговали-то? — не удержался Тимофей. — Чтобы таким, как ты, глаза открыть! — больше с горечью, чем со злостью отозвался железнодорожник. — Кого плетями стегаете, шашками рубите, под ружейными дулами водите? Своего же брата бедняка: крестьянина, рабочего... Эх вы, топите в крови революцию на свою же голову. «Верно ведь режет», — мысленно согласился с ним Тимофей. Вспомнились слова Шукшеева: «Нечего с народом разговаривать... Нагайками...» — Слышь, Софрон, — поближе привернул Тулагин свою лошадь к Софроновой. — Может, отпустим, а? — Ты что, Тимоха? — испуганно блеснули глаза Субботова. — Под военно-полевой суд захотел?.. Из проулка на улицу выкатили расписные пароконные сани. В них, за спиной конюха Максима, в роскошной колонковой шубе Шукшеев. Максим придержал лошадей, пропуская конвой. Шукшеев повернул на казаков голову, узнал Тулагина, шумно закричал: — Георгиевский кавалер! Егорыч!.. Заловили бунтаря? Так его... В тюрьму ведете? Хоть взбодрите раз-другой нагайкой. Мороз-то нынче какой... Заколеть может большевичок-то... Любушка низко кланялась тебе, Его... Шукшеев не досказал. Тимофей яростно хлестнул лошадь, налетел на сани и со всего плеча стебанул Елизара Лукьяновича нагайкой. — Это — для твоего взбадривания, — приговорил он, горяча Каурого. — А это, чтоб не заколел. — И снова опустил на шукшеевскую голову нагайку. — А это за Любушку... — обрушил новые удары. — За «растопчу и помилую»... Максим гикнул на лошадей, сани понеслись. — А ты чего, папаша, рот раззявил? — закричал, выходя из себя, Тимофей железнодорожнику. — Катись на все четыре стороны! Кому говорят, катись... Софрон кинулся на Тулагина: — Опомнись. Что творишь?! — Не мешайся, Софрон! — отмахнулся Тимофей от Субботова. — Знаю, что творю. — Под суд же пойдем... — Беги, папаша, пока не поздно. Бог даст, в лучшее время свидимся...
На шомпола Тимофея препровождало двенадцать казаков. Среди них был и Субботов. За бунтовщика-железнодорожника и за Шукшеева Тулагин полностью взял вину на себя. На допросе он так и сказал: «Один я виноват. Субботов противился моим действиям, даже мешал мне, но я пригрозил ему карабином». Софрон отделался двухчасовым караулом под шашкой на лютом морозе и обмороженными щеками и носом. Тимофею же, как избившему купца Шукшеева не по политическим мотивам, а из-за мести за оскорбленную невесту и отпустившему бунтовщика опять же не по политическим убеждениям, а в состоянии душевной взволнованности, присудили двадцать пять шомполов. В помещении, где проводилась экзекуция, сотенный подошел к Тулагину и демонстративно грубо, на виду у всех казаков сорвал с его груди георгиевские кресты. — Какое имеешь право?.. — возмутился Тимофей. — Я кровью их заслужил. — Молчать! — гаркнул сотенный. — По нынешнему времени имею такое право. — Он повернулся к казакам: — На нары его, сукиного сына!.. Отпустить Тулагину первые пять горячих сотенный приказал Субботову. — По-свойски отпусти, — ухмыльнулся он. С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар. — Как бьешь? Силы нет, что ли? — взбеленился сотенный. — Гляди у меня, положу на нары рядом с дружком!.. Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу. Он глухо застонал. После пятнадцатого взмолился криком: — Братцы, не выдержу... Забьете до смерти... Помру... А сотенный считал безжалостно: — Шестнадцать, семнадцать... девятнадцать... цать... цать... Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки, отнесли в лазарет.
Последние комментарии
3 часов 44 минут назад
3 часов 47 минут назад
3 часов 59 минут назад
4 часов 1 минута назад
4 часов 15 минут назад
4 часов 31 минут назад