Путешествие по всему миру на «Буссоли» и «Астролябии» [Жан Франсуа де Лаперуз] (fb2) читать онлайн

Жан Франсуа де Лаперуз Путешествие по всему миру на «Буссоли» и «Астролябии»

ВЕЛИКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ

21 января 1793 года — один из самых драматических дней в истории Франции. Людовика XVI ведут на эшафот… За несколько шагов до места казни низложенный король обращается к палачу Шарлю Анри Сансону. «Что, что он сказал?» — возбужденно гудит толпа. Просил прощения? Или проклинал? Но нет! Король просто поинтересовался: «Братец, скажи-ка, что слышно об экспедиции Лаперуза?»

Скептики возразят — это просто красивая легенда! И, может быть, они правы… Но разве в этом суть? Важен сам факт существования такой легенды.

Вторая волна великих географических открытий началась с экспедиций Кука, благодаря которым горизонты человечества расширились до невиданных ранее пределов. Но Кук погиб, а белых пятен, вопросов и загадок оставалось еще ох как много. Внести ясность должна была экспедиция Жана Франсуа де Лаперуза.

…1785 год. Могущественный король Людовик XVI ищет надежного человека, который возглавил бы французское кругосветное плавание — «наш ответ Куку». Выбор пал на Лаперуза — опытного военного моряка, прошедшего не одну кампанию.

Напутствуя Лаперуза, король сказал: «Я буду считать самым счастливым итогом экспедиции, если она завершится без потерь человеческих жизней».

К сожалению, пожелание Людовика не сбылось. Экспедиция пропала в марте 1788 года: Лаперуз «бесследно исчез в безбрежном синем океане, — писал Томас Карлейль, — и только скорбная загадочная его тень не покидает наши умы и сердца». Лишь через 40 лет, в 1826 году, на острове Ваникоро, в западной части Тихого океана, были обнаружены следы пропавшего Лаперуза и его товарищей…

Но это была не напрасная жертва. Погибшая экспедиция успела совершить ряд географических открытий и в целом выполнила свою задачу: внесла неоценимый вклад в продвижение к величайшей цели, неизменно стоящей перед человечеством, — познанию мира…

^{Жан Франсуа де Гало, граф де Ла Перуз}

^1741–1788

Эрнест Скотт Жизнь Лаперуза^[1]

Предисловие

Все сиднейцы и большинство гостей Сиднея видели высокий памятник Лаперузу, возвышающийся над Ботаническим заливом. Многие из них, вероятно, читали что-то о нем и знают историю его удивительного появления в этой бухте через шесть дней после прибытия губернатора Филлипа с Первым флотом^[2]. Едва ли можно смотреть на обелиск и могилу отца Ресевера^[3], не представляя мысленно отплытие французских кораблей после прощального салюта английским морякам и колонистам. Присев на край скалы, взором воображения можно последовать за Лаперузом в море, пока паруса и корпуса кораблей не исчезнут за подернутым синей дымкой горизонтом. Мы можем быть уверены, что некоторые из первых колонистов видели, стоя на этом же месте сто двадцать четыре года назад^[4], как корабли уходили, делаясь все меньше, и растворились в море и небе. То, что видели они и можем вообразить мы, на самом деле оказалось концом блистательной карьеры и началом тайны моря, которая и поныне не потеряла всей своей притягательности.

История жизни Лаперуза, несомненно, достойна того, чтобы ее написали и, как мы надеемся, прочитали. Потому что это был добрый, смелый и возвышенно мыслящий человек, великий мореплаватель и настоящий джентльмен. Автор вложил в эти немногочисленные страницы то, что ему удалось почерпнуть из множества томов — некоторые из них были толстыми, тяжелыми и потрепанными фолиантами, но это не уменьшало их очарования для «тех, кому нравятся вещи подобного рода»^[5]. Автор надеется, что эта книжка придаст оттенок нового смысла этим старым обветренным камням у Ботанического залива и оживит память о Лаперузе, которая подпитывает интерес к австралийской истории.

Глава I Происхождение, молодость и влияния

Жан Франсуа Гало, граф де Лаперуз родился в Альби^[6] 23 августа 1741 года. Альби — главный город нынешнего департамента Тарн и находится в центральной части плодородной провинции Лангедок на юге Франции. Город знаменит своим старинным готическим собором, богато украшенным изящной резьбой и замечательными фресками. В бурной и захватывающей истории Франции Альби занимает далеко не последнее место. От этого города происходит название религиозной секты альбигойцев, которых в 13 веке Папа Римский подверг жестоким преследованиям, объявив их учение еретическим.

Однако никто из многих тысяч людей, родившихся, живших и умерших в старых домах почтенного города, — даже его графы и епископы — не оставил столь глубокого следа в памяти человечества, как мореплаватель Лаперуз. Зажиточные крестьяне тучных равнин Лангедока, этой житницы Франции, которые приезжают на рынок Альби, терпеливые труженики полей и мастеровые, занимающиеся своими простыми ремеслами в тени темно-красных стен собора Св. Цецилии, едва ли знают многое об этом моряке, которого поглотили тихоокеанские воды много лет назад. Однако почти все они слышали о Лаперузе и видели его бронзовый памятник на главной площади Альби. Его имя они произносят почтительно, словно имя одного из своих предков, который ходил их улицами, молился в их соборе, прославился и встретил смерть под далекими и незнакомыми южными созвездиями.

Семья Лаперуза, известная и процветающая, пять столетий жила в долине реки Тарн. В середине 15 века один из Гало занимал важную должность в городском магистрате Альби, и еще несколько предков Лаперуза упоминаются с почетными титулами в архивах города. Отец мореплавателя, Виктор Жозеф де Гало, унаследовал большое состояние, которое сделало его одним из влиятельных горожан. Он женился на Маргарите де Рессегье, женщине, которая, благодаря своим утонченным манерам и уму, оставила по себе долгую память в тех местах. Она оказала огромное влияние на своего жаждущего приключений, но любящего сына. Письмо, написанное им в переломный период его жизни, свидетельствует, что он изо всех сил пытался угодить матери даже в том деле, которое терзало его сердце и, после многих лет службы на флоте, надолго увело его прочь от нежного взгляда ее добрых глаз.

^{Портрет Лаперуза в юности}

Жан Франсуа взял себе имя, с которым вошел в историю, от поместья Пейруз, принадлежавшего его семье. Однако он опустил «й» и неизменно писал свою фамилию «Лаперуз» одним словом. Поскольку наибольшим авторитетом в решении вопроса о написании имени человека является сам этот человек, не может быть ни малейших сомнений, что мы должны писать фамилию «Лаперуз» слитно, как это делали и наследники мореплавателя, носившие ее, хотя во многих французских и английских книгах она пишется «Ла Перуз». В небольшом очерке, который сейчас держит в руках читатель, мы следуем примеру самого Лаперуза.

В детстве Жан Франсуа приобрел любовь к книгам о путешествиях и мечтал, вполне по-мальчишески, о приключениях, которые выпадут на его долю, когда он станет взрослым. Один его родственник рассказывает, что воображение юного Лаперуза вдохновляли известия о недавних открытиях Энсона^[7]. Когда он вырос и уже сам командовал большими кораблями в океане, то и тогда продолжал читать всю литературу о путешествиях, какую мог раздобыть. Его героями были Байрон, Картерет, Уоллис, Луи де Бугенвиль^[8] «и, в первую очередь, Кук». Он «горел желанием пойти по их стопам».

Примечательно, что все, за единственным исключением, мореплаватели, которые в наибольшей степени повлияли на Лаперуза, были англичанами. Разумеется, в детстве он не мог познакомиться со всеми их трудами, потому что некоторые из них были опубликованы, когда уже началась его морская карьера. Но мы упоминаем их как те путеводные звезды, по которым он прокладывал свой курс. Лаперуз уже был молодым морским офицером, готовым отличиться, когда его очаровала слава Джеймса Кука. «И, в первую очередь, Кук» — так говорит нам его родственник. До конца своей жизни, до последних дней своего последнего плавания Лаперуз преклонялся перед именем Кука. За несколько месяцев до того, как его собственная жизнь завершилась трагедией и тайной, он посетил остров, на котором был убит великий английский мореплаватель. Размышляя о достижениях этого выдающегося человека, Лаперуз написал в своем дневнике строки, которые мы сейчас процитируем. Мы приведем их в нарушение хронологического порядка, потому что они поясняют нам те влияния, благодаря которым Лаперуз стал самим собой. В этих искренних и прочувствованных словах мы также видим, что значил Кук для него:

«Полный восхищения и уважения к памяти этого великого человека, я всегда буду считать его первым из всех мореплавателей. Именно он установил точное положение [Сандвичевых] островов, исследовал их берега, изучил нравы, обычаи и религию их обитателей и собственной кровью заплатил за тот свет знания, которым мы теперь обладаем в отношении этих народов. Именно он, говорю я, — подлинный Христофор Колумб этих островов, побережий Аляски и почти всех островов Южного моря. Случай мог бы привести самого невежественного человека к открытию этих островов. Однако лишь великие умы, подобные этому человеку, не оставляют ни малейшего свершения другим у тех берегов, которые они обозрели. Мореплаватели, ученые, врачи — все находят в его путешествиях полезные для себя сведения. Все люди и в особенности все мореплаватели, должны возносить хвалу его памяти. И как я мог бы пренебречь этим, приближаясь к тем островам, где столь несчастливо закончилась жизнь его?!»

Легко представить, что юноша, чья голова была полна мыслями о путешествиях и приключениях, не был тихим и послушным школьником. Учителя отзывались о нем как о пылком, порывистом и несколько упрямом мальчике. Однако есть два вида упрямства — глупое упрямство мула и настойчивая, твердая воля разумного существа. Легко догадаться, какой вид упрямства имел место в данном случае. Вместе с тем, юный Лаперуз был чувствителен, подвижен и умен. Он мечтал о море, и отец, признавая, насколько сильно стремление сына, позволил ему избрать то поприще, которого он желал.

^{Альби — главный город французского Тарнского департамента в Лангедоке.}

^{Современная фотография}

Со старого моста через реку Тарн видны средневековый собор, расписанный старинными фресками и имеющий органный хор; церковь Сен-Сальви; похожее на крепость здание префектуры — бывший дворец графов Альбижуа, долгое время служивший резиденцией архиепископов; больница и театр.

Родителям Лаперуза в то время, должно быть, казалось, что на флоте перед благородным молодым человеком откроются блестящие перспективы. Тогда царил краткий период мира между Францией и Англией, в 1748 году был заключен мир в Ахене^[9]. Однако все знали, что скоро война начнется снова. Обе страны стремились к господству в Индии и Северной Америке, и дух соперничества был как никогда силен. Зависть была очень сильна с обеих сторон. В Индии влияние французов все более и более укреплялось благодаря блестящим усилиям губернатора Жозефа Дюплеи (1697–1763), в то же время британские владения расширялись стараниями решительного и смелого генерала Роберта Клайва (1725–1774). В Северной Америке французы замышляли распространить свое владычество из Канады вдоль Огайо и Миссисипи до Мексиканского залива по тылам цепочки британских колоний, расположенных на Атлантическом побережье от залива Святого Лаврентия до Флориды. Эти колонии упорно противодействовали французам, и молодой Джордж Вашингтон, будущий американский герой, впервые заявил о себе в нескольких решительных операциях, направленных на подрыв планов Франции. Поводы к столкновению между двумя странами были столь острыми, чувства с обеих сторон настолько ожесточенными и противоречие интересов настолько непримиримым, что всем было ясно: еще одна большая война неизбежна и морская сила будет играть очень важную роль в этой войне. Лаперуз мечтал о море, а его отец желал, чтобы сын отличился и прославил свое имя. Поэтому выбор занятия устроил и родителей, и юношу.

Лаперузу было пятнадцать, когда в ноябре 1756 года он поступил кадетом на королевскую морскую службу. Ему не пришлось долго ждать, пока он испробует «восторг сражения», потому что следующая война началась уже через полгода, и, не успев повзрослеть, он оказался в самой ее гуще.

Глава II Французский морской офицер

Первое назначение на флоте Лаперуз получил на 64-пушечный «Селебре», где пробыл с марта по ноябрь 1757 года. С этого времени и до самой смерти через тридцать один год он почти непрерывно, в дни войны и мира, служил на флоте своей страны. В его послужном списке есть лишь один свободный год — 1764-й. Перед этим семь лет он провел в постоянных морских сражениях и после «Селебре» служил на многих кораблях: «Помоне», «Зефире», «Серфе», «Формидабле», «Робусте» и «Сис-Коре». Однако Парижский мирный договор в начале 1763 года завершил Семилетнюю войну. Лаперуз, которому присвоили первое офицерское звание, получил отпуск.

Для обеих сторон это был непопулярный мир. В Париже тогда в ходу было выражение «bête comme la paix» — «глупый, как мирный договор». В Англии условия мира привели в такое негодование старшего Питта, что он приказал, чтобы его, опухшего и страдающего подагрой, принесли в Палату общин; там, с лицом, искаженным болью, обмотанный повязками и опирающийся на костыль, он произнес речь, осуждающую Парижский мир, которая длилась три часа и сорок минут^[10]. Тем не менее Великобритания охотно закончила войну, и обе страны — хотя и не удовлетворенные — на время потеряли интерес к сражениям.

Для Лаперуза эти семь лет были полны волнений. Самым достопамятным событием, в котором он принял участие, было прославленное сражение в бухте Киберон в Бискайском заливе 20 ноября 1759 года.

^{Томас Виткомб. Сражение у островов Всех Святых.}

^1873 г.

Во время Войны за независимость Северной Америки в 1775–1783 гг. с 9 по 12 апреля 1782 г. между английским и французским флотами произошло самое крупное морское сражение XVIII в.

Битва развернулась в проливе между островами Доминика и Гваделупа (отсюда французское наименование битвы — Bataille de Dominique: Доминикское сражение). В этом проливе расположена группа островков и скал под общим названием острова Всех Святых. В англоязычной традиции битву называют Battle of the Saintes: сражение у островов Всех Святых. Сражение завершилось победой английского флота. И хотя это была единственная крупная победа британцев за время войны, она стала и последним крупным морским сражением войны для французов. Исход битвы окончательно перечеркнул их попытки перехватить господство на море, к которому Франция подошла так близко. Несмотря на то что французский флот показал себя несравненно лучше, чем в предыдущих войнах, он так и не смог добиться побед, подобных одержанной британцами при островах Всех Святых.

Лаперуз принимал участие в Доминиканском сражении, командуя фрегатом «Астрея».

«Формидабль», корабль, на котором служил Лаперуз, входил в состав французского флота из двадцати одного линейного корабля. Произошло следующее. Французский министр иностранных дел Шуазель вынашивал коварный план вторжения в Англию, однако вначале нужно было очистить путь от британского флота. Эти крепкие деревянные стены, за которыми бились храбрые сердца, всегда надежно защищали Британию. Спустя полстолетия они подобным же образом расстроили план вторжения Наполеона. Сильный западный ветер быстро превращался в бушующий шторм. Французский адмирал Конфлан, при котором был лоцман, досконально знавший бухту, намеревался занять относительно безопасное, защищенное место у подветренного берега и надеялся, что ветер выбросит корабли Хока, английского адмирала, не знакомого с дном бухты, на рифы и мели, где шторм вместе с французскими пушками уничтожит его эскадру. Однако Хок, чье имя вполне соответствовало^[11] смелому, решительному и твердому характеру этого человека, разгадал намерение Конфлана, пошел на риск, избежал опасности и схватил добычу. Бросившись в погоню за французами настолько быстро, насколько позволяли паруса и ветер, он настиг вражеские суда арьергарда, разгромил их, вынудил врага бежать и одержал полную победу, потеряв лишь два своих корабля, которые сели на мель. Сухая проза не может воздать должное блистательной победе Хока, которую адмирал Мэхэн^[12] назвал «Трафальгаром этой войны».

«Формидабль», 80-пушечный линейный корабль с вымпелом адмирала дю Верже, первым из французской эскадры вступил в бой. Он занимал последнее место в строю французов, и раньше, чем со всеми другими, с ним начал сражение английский «Резолюшн». Кроме того, каждый проходящий мимо корабль британцев производил полный бортовой залп по нему. Адмирал дю Верже умер от ран, и еще двести человек на борту были убиты. В четыре часа, получив жестокие повреждения, «Формидабль» спустил флаг и оказался единственным кораблем, захваченным Хоком. Все остальные утонули, сгорели, разбились на прибрежных скалах или смогли бежать. Юный Лаперуз был ранен, хотя и не опасно. Пробыв недолго в Англии в качестве узника войны, он вернулся на службу.

^{Граф Шарль Д’Эстен.}

^{Гравюра. XVIII в.}

В течение следующих двадцати пяти лет Лаперуз принял участие в большом количестве сражений в Ост- и Вест-Индии, а также у берегов Канады. Он командовал фрегатом «Амазон», входившим в эскадру графа Шарля Д’Эстена (1729–1794). В то время события складывались не самым лучшим образом для британского флота. Английские адмиралы не утратили свои таланты и хладнокровие, как и матросы — выучку и храбрость, однако правительство погрязло в ссорах и неразберихе, морило флот голодом, недооценивало серьезность проблемы и все портило. Нет нужды подробно останавливаться на карьере Лаперуза в эти годы; просто отметим, что смелость и способности Лаперуза создали ему высокую репутацию среди французских морских офицеров — начальство обратило на него внимание, и впоследствии именно его выбрали руководителем исследовательской экспедиции.

Впрочем, об одном эпизоде необходимо рассказать, потому что он проливает свет на характер Лаперуза. В 1782 году он служил в Атлантике под началом адмирала Латуш-Тревиля (1712–1788) и получил приказ уничтожить британские форты на берегу Гудзонова залива. Лаперуз атаковал их на 74-пушечном «Септре». Британцы тогда вели свою самую неудачную войну с американскими колониями и в 1781 году, вследствие ошибочной стратегии, потеряли господство на море. Французы помогали восставшим американцам — не из любви к ним, но из ненависти к их противникам. После капитуляции британских войск в Йорктауне часть сторонников Британии продолжала удерживать позиции в Канаде, и французы стремились отрезать их от важного пути морского снабжения через Гудзонов залив.

Лаперуз без труда выполнил это задание, потому что оборона была слабой, и гарнизоны фортов, после недолгого сопротивления, бежали в леса. И потом он совершил поступок, который британские историки назвали «актом доброты и человечности, беспримерным в анналах войны». Лаперуз знал, что если он уничтожит вместе с фортами все припасы британцев, то их ожидает смерть либо от голода, либо от томагавков краснокожих. Поэтому он проследил за тем, чтобы еда и одежда, а также некоторое количество пороха и ружей остались нетронутыми. Он великодушно сказал: «Побежденный враг не должен бояться цивилизованного противника: он становится другом».

Глава III Любовная история Лаперуза

О событиях, о которых поведает эта глава, Лаперуз писал: «Моя история — это роман!» Мы уже видели его в детстве и на войне, вскоре мы последуем за ним как мореплавателем. Но если мы хотим понять характер этого человека, нам также необходимо познакомиться с его трогательной любовной историей. Мы не получим истинное представление о нем, если не узнаем, как он боролся с теми трудностями, говоря о которых уместно процитировать строки Шекспира:

Во время службы в Ост-Индии Лаперуз часто посещал Маврикий — тогда остров принадлежал Франции и назывался Иль-де-Франс. Это была главная база французского военного флота в Индийском океане. Луиза Элеонора Бруду, как говорили, была «более чем красива». Она отличалась изящными манерами, обаянием и утонченным развитым умом. Молодой офицер часто виделся с ней, восхищался ею, влюбился в нее и предложил ей руку и сердце. Мадемуазель также любила его, и, если бы только им двоим предстояло принимать решение, вскоре состоялось бы счастливое единение этой гармоничной пары.

В любви для Лаперуза не имело значения, что у его избранницы нет ни положения, ни состояния. Однако его семья во Франции придерживалась совершенно иных взглядов. Он написал своей любимой сестре о желании жениться, и она поспешила передать новость родителям. Это было в 1775 году. Вот тут начались неприятности.

Лаперузу было уже за тридцать, и может показаться странным, что ему не дали права решать самостоятельно. Однако во Франции при старом режиме молодой офицер знатного происхождения не обладал такой свободой выбора в этих вопросах, какой обладал бы сейчас. Брак для него был чем-то большим, чем личное или даже семейное дело. Люди с положением не столько женились, сколько «заключали альянсы» — или, скорее, позволяли другим заключить их за них. Это считалось вполне обычной практикой брака, когда все решали семьи молодых людей, которые никогда в глаза не видели друг друга. Так должно было произойти и в этом случае.

Мысль о том, что граф де Лаперуз, один из лучших морских офицеров на службе французского короля, намеревается жениться на девушке незнатного происхождения и без приданого, так же сильно возмутила его родственников и друзей, как если бы они увидели, что он шарит по чужим карманам. Он не мог жениться без большого риска для своего общественного положения и карьеры, не получив согласия отца и своих начальников, как того требовали правила военного флота. И отец, и вышестоящие чины упорно сопротивлялись. Мсье де Терне, главнокомандующий базой французского флота на Иль-де-Франсе, покачал своей мудрой головой и сказал влюбленному Лаперузу, что «любовный припадок пройдет, а бедняки не смогут утешиться тем, что они женаты». (Здесь уместно отметить, что де Терне командовал французской эскадрой в Канаде в 1762 году, когда Джеймс Кук был младшим офицером британского флота, блокировавшего французов в гавани Сент-Джонса. Однажды ночью де Терне удалось ускользнуть, к великому негодованию британского адмирала Колвилла, который язвительно назвал этот поступок «бесчестным бегством».)

Отец Лаперуза излил свои грозные увещевания в длинном письме. Давайте послушаем этого пожилого джентльмена из Альби:

«Мой сын, ты заставил меня трепетать. Как ты можешь спокойно смотреть на последствия этого брака, который навлечет на тебя немилость министра и приведет к потере поддержки твоих влиятельных друзей? Ты утратишь расположение собратьев-офицеров и пожертвуешь всеми плодами двадцатилетних трудов. Опозорив себя, ты унизишь собственную семью и родителей. Все, на что ты сможешь рассчитывать, — лишь угрызения совести. Ты принесешь свое состояние и положение в жертву ветреному стремлению к красоте и мнимым прелестям, которые, вероятно, существуют лишь в твоем воображении. Ни честь, ни порядочность не обязывают тебя следовать тем необдуманным договоренностям, которые у тебя могли быть с этой особой или ее родителями. Разве они не знают и разве ты сам не знаешь, что ты несвободен, что ты должен подчиняться мне?» Пожилой джентльмен продолжает рисовать трудности, которые вызовет этот брак, и, наконец, раскрывает финансовый аспект своих возражений: «Ты пишешь, что на флоте есть сорок офицеров, вступивших в брак, подобный тому, который предлагаешь заключить ты. Но у тебя есть более подходящие образцы для подражания. Как бы там ни было, то, чего не доставало со стороны происхождения, во всех этих случаях компенсировалось состоянием. Без такого баланса было бы низко и неразумно заключать подобный брак». Бедная Элеонора не могла предоставить компенсацию в свою пользу — она была всего лишь красива, обаятельна и мила. Поэтому «нет-нет, мой сын!».

За следующие несколько месяцев служба Лаперуза на «Амазоне», «Астрее» и «Септре» увенчала его славой, и он надеялся, что заслуги побудят отца пойти на уступку его горячему желанию. Но нет — старый джентльмен был тверд, как скала. Он не соглашался так же упорно, как и прежде. Влюбленным пришлось ждать.

Через некоторое время мать Лаперуза, исполненная любви к сыну и гордости за его достижения, решила взять дело в свои руки и подыскать ему более подходящую партию. У мадам де Весиан, старого друга семьи, была дочь, достигшая брачного возраста. Она была богата, красива и знатного происхождения. Она никогда не видела Лаперуза, как и он ее, однако в старой Франции это никогда не являлось значительной помехой. Если родители с обеих сторон считали брак приемлемым, этого было достаточно. У молодых, разумеется, спрашивали согласия перед помолвкой, однако во многих случаях это было чистой формальностью, и согласие давалось под давлением. Человеку 20 века подобный способ заключения брака может показаться недопустимым, однако знатная французская семья того времени сочла бы наши более свободные нравы возмутительными и распущенными. В значительной степени это вопрос привычки, и старый обычай, который кажется нам столь ошибочным, породил множество счастливых и долгих союзов, что подтверждает увлекательная история французской семьи.

^{Огюст Луи де Россель де Серей. Бой у Кап-Бретон.}

^{Начало XVIII в.}

Бой у Кап-Бретон — типичное сражение второй половины Войны за независимость Северной Америки.

21 июля 1781 г. два французских фрегата: «Астрея» и «Гермиона», крейсируя у острова Кап-Бретон (современный Сидней, Новая Шотландия), обнаружили английский конвой из 13 судов в охранении фрегата и четырех вооруженных кораблей. Французы атаковали конвой и, несмотря на численное превосходство британцев, одержали победу. Французскими фрегатами командовали Латуш-Тревиль и Лаперуз.

В течение многих месяцев Лаперуз был вдалеке от Иль-де-Франса и прекрасных глаз Элеоноры. Он очень любил свою мать и горячо желал угодить ей. Более того, он глубоко уважал мадам де Весиан и писал, что «всегда восхищался ею и уверен, что ее дочь похожа на нее». Все эти влияния поколебали его, и он уступил. Однако, будучи искренним и честным от природы, он не делал тайны из любви к заморской даме. Он написал мадам де Весиан откровенное письмо, в котором признавался:

«Я очень чувствителен, поэтому стану самым несчастным человеком, если окажется, что я не любим своей женой, не пользуюсь ее полным доверием и ее жизнь среди друзей и детей не доставляет ей высочайшего блаженства. Я хотел бы когда-нибудь назвать вас своей матерью, но сейчас я открою вам сердце как своему лучшему другу. Я позволил матери рассказать вам о моем старом любовном увлечении. Мое сердце всегда было склонно к романам, и чем больше я жертвовал благоразумием ради той, кого любил, тем счастливее я себя чувствовал. Но я не могу отказаться от своего долга перед родителями и их желаниями. Я надеюсь, что в скором времени освобожусь. И если тогда я получу благосклонный ответ от вас и ваша дочь сможет одобрить мой характер и быть счастлива со мной, на всех парусах я полечу в Альби и тысячу раз прижму вас к груди! Вы станете мне так же близки, как мои мать и сестры!»

Лаперуз также написал мсье де Весиану, умоляя того не пытаться влиять на свободные предпочтения его дочери и напоминая о том, что «на пути к счастью не должно быть отвращения, которое придется преодолевать». Затем он добавляет: «У меня, однако, есть отношения, которые я должен прервать и которые пока не позволяют мне всецело располагать собой. Моя мать поведает вам подробности. Я надеюсь освободиться через шесть недель или два месяца. И тогда мое счастье будет невыразимым, если я получу ваше согласие и согласие мадам де Весиан, с уверением, что оно не противоречит желаниям мадемуазель, вашей дочери».

«Я надеюсь освободиться…» — действительно ли он «надеялся»?! Было ли это вежливым способом затянуть дело? Или он полагал, что смог совладать со своей любовью к Элеоноре Бруду и что она, французская девушка, понимающая его обязательства перед семьей, отпустит его, пусть и после того, как прольет много горьких слез.

Как бы там ни было, переговоры продолжались, и, наконец, в мае 1783 года семейство де Весиан назвало Лаперуза женихом своей дочери. «Я намереваюсь жить со своей семьей, а также с вашей, — писал он. — Я надеюсь, что моя жена полюбит мою мать и сестер, как и я, несомненно, полюблю вас и вашу семью. Любой другой образ жизни пугает меня, и я достаточно хорошо знаю свет и самого себя, чтобы понимать, что могу быть счастлив, лишь если живу так».

Но в тот же месяц, когда он письменно обязался — это вполне точное слово — жениться на девушке, которую никогда не видел, Элеонора, та, которую он знал, когда-то любил и продолжал любить в глубине души, приехала в Париж со своими родителями. Лаперуз снова встретил ее. Он сказал ей, что должно произойти. Конечно же, она расплакалась — какая девушка сдержала бы слезы?! Прийдя в себя, она поклялась, что уйдет в монастырь, если между ними все кончено. Она не могла выйти замуж за другого.

«Моя история — это роман!» И здесь начинается новая глава этой настоящей любовной истории. Удивительно, что ни одному автору не пришло в голову написать повесть на основе писем Лаперуза. Даже рассказанная без прикрас на нескольких страницах, любовная история Лаперуза лучше, чем девять десятых тех писательских измышлений, которые продаются тысячами! Представьте эту влюбленность двух восторженных молодых людей, прекрасной девушки и отважного моряка, на острове в океане, с его тропическими красками и ароматами, высокими горами и пейзажами долин, купающемся в вечном солнечном свете днем и ласкаемом свежим океанским бризом ночью — этом острове Поля и Виргинии^[14], который Александр Дюма назвал раем земным, волшебном оазисе посреди пустыни моря, «сплошь покрытом зеленью и освежаемом прохладными течениями, где в любое время года вы можете спокойно погрузиться в сон в тени пальм и деревьев розового яблока, убаюканные журчанием кристально чистого ручья».

Вообразите, как он восхищал ее и заставлял трепетать, рассказывая о своих приключениях: о штормах, сражениях с ужасными англичанами, о преследовании корсаров и разгроме флотов индийских правителей. Представьте себе ее простодушное изумление и зарождение любви в ее сердце, а затем ее отчаяние, когда оказалось, после всех его утешительных слов и нежных уверений, что ему, графу и офицеру, запрещают жениться на ней — девушке, у которой есть лишь молодость, красота и воспитание, но нет ни положения в обществе, ни состояния, чтобы завоевать расположение тех надменных людей, которые с ней не знакомы. Автор этих строк убежден, что если бы письма Лаперуза увидели свет, пока был жив Александр Дюма-отец, то этот великий французский писатель с радостью обратился бы к ним и создал на их основе роман, который доставил бы наслаждение всем читателям.

Но пока мы пытались изобразить мысленно то, что упустили из виду романисты, мы отошли от реальной истории, к кульминации которой теперь подходим.

После встречи с Элеонорой чувствительное сердце Лаперуза было глубоко тронуто ее горем, и он принял мужественное решение: он женится на ней, невзирая на все препятствия. Он обещал ей это в ее доме на Иль-де-Франсе, и он сдержит слово. Он не пожертвует ее красотой и молодостью даже ради собственной семьи.

Однако существовал договор о браке с мадемуазель де Весиан. Как быть с ним? Лаперуз оказался в затруднительном положении. Однако мужчина, который более двадцати пяти лет провел в море и попадал в трудное положение много раз, знает, что смелость и такт — лучшие союзники. Учитывая, в каких обстоятельствах он находился, все согласятся, что письмо, которое Лаперуз написал матери, объявляя о своем решении, — образец хорошего вкуса и утонченности манер:

«Я встречался с Элеонорой, и я не в силах сопротивляться угрызениям совести, которые снедают меня. Моя чрезмерная привязанность к вам вынудила меня попрать все, что должно быть священно для мужчины. Я забыл клятвы своего сердца, призывы своей совести. Двадцать дней я был в Париже и, верный данному вам обещанию, не виделся с ней. Но я получил ее письмо. Она ни в чем не упрекала меня, но лишь выражала глубочайшее чувство печали. Как только я прочитал письмо, словно пелена упала с моих глаз. Мое положение ужаснуло меня. В собственных глазах я ничем не лучше клятвопреступника, недостойного мадемуазель де Весиан, кому я предложил сердце, поглощенное виной и страстью, которую ничто не может погасить. В равной степени я не заслуживал любви мадемуазель Бруду и хотел оставить ее. Мое единственное оправдание, моя дорогая мать, — безмерное желание во всем угождать вам. Только ради вас и ради отца я хотел жениться. Желая прожить с вами остаток своей жизни, я согласился с тем, чтобы вы подыскали мне жену, которую я мог бы терпеть. Выбор мадемуазель де Весиан ошеломил меня, потому что я искренне привязан к ее матери. Призываю Небеса в свидетели: я предпочел бы ее дочь самой блестящей партии во всем мире! Лишь четыре дня тому назад я писал ей об этом. И как мне согласовать то письмо с моим нынешним положением?! Однако, моя дорогая мать, бесполезно пытаться продолжить эту помолвку. Несомненно, я поступил безрассудно, обручившись без вашего согласия, но я стану чудовищем, если нарушу клятвы и женюсь на мадемуазель де Весиан. Я знаю, что вы трепещете на краю бездны, в которую, как вы боитесь, я собираюсь пасть. Но я могу связать свою жизнь лишь с Элеонорой, и я надеюсь, что вы дадите согласие на наш союз. Моего состояния достаточно для наших нужд, и мы будем жить поблизости от вас. Но в Альби я приеду лишь тогда, когда мадемуазель де Весиан выйдет замуж и когда я буду уверен, что другой, в тысячу раз лучше меня, поклялся ей в любви, более глубокой, чем та, которую было в моих силах предложить. Я не стану писать ни мсье, ни мадам де Весиан. В дополнение к другим вашим одолжениям, прошу вас взять на себя это тягостное поручение».

Вполне очевиден твердый, хотя и сожалеющий тон этого письма. Лаперуз женился на Элеоноре в Париже.

Разбилось ли сердце мадемуазель де Весиан из-за того, что ее жених-моряк предпочел другую? Конечно же нет! Вскоре она обручилась с бароном де Сенега — интересно, встречалась ли она с ним предварительно?! — и в августе состоялась свадьба. Лаперуз поспешил послать поздравления ее родителям, и забавно читать его слова о девушке, с которой он был обручен лишь несколько недель назад: он сожалеет, что «никогда не имел чести видеть ее»!

^{Элеонора Бруду, впоследствии графиня де Лаперуз}

^{(1755–1807)}

Однако перед Лаперузом и его счастливой молодой женой встало еще одно затруднение, которое нужно было преодолеть, чтобы чувствовать себя спокойно: он нарушил правила службы на королевском флоте, женившись без официального разрешения. Он действительно одно время говорил о том, чтобы обосноваться в Альби, но это было тогда, когда он намеревался жениться на молодой женщине, которую не знал. Теперь он был женат на девушке его сердца, а любовь, как правило, не подавляет честолюбия: они, скорее, подстегивают друг друга. Элеонора влюбилась в храброго моряка, и она хотела, чтобы Лаперуз и дальше оставался таким. Возможно, в мечтах она видела его великим адмиралом, командующим флотом и добывающим блистательные победы для Франции. И можете быть уверены, что госпожа графиня не желала, чтобы ее муж закончил свою карьеру из-за того, что женился на ней.

Затем Лаперуз совершил мудрый и расчетливый поступок, который показывает, что он неплохо разбирался в человеческой природе. Ничто не интересует пожилых дам так, как любовные истории молодых. А в то время во Франции пожилые дамы оказывали заметное влияние на решения правительства. Морским министром тогда был маркиз де Кастри. Вместо того чтобы признаться ему во всем, Лаперуз написал длинное и восторженное письмо госпоже маркизе. «Мадам! — писал он. — Моя история — это роман!» И попросил дочитать его до конца. Разумеется, маркиза так и сделала — и какая пожилая женщина поступила бы иначе?! Маркиза была настоящей гранд-дамой, но этот офицер, описавший ей свою любовную историю, был бесстрашным героем! Он рассказал ей, как влюбился в девушку на Иль-де-Франсе, как родители отказались дать согласие на их брак, как он пытался «подавить чувства, которые тем не менее продолжали жить в глубине сердца». Не вступится ли она за него перед министром? Конечно же, она поговорила с мужем. Госпожа маркиза была доброй пожилой дамой. Через несколько дней Лаперуз получил от министра самое дружеское, даже отеческое письмо. Министр заверил его, что любовная история не закроет перед ним перспективы, и закончил словами: «Наслаждайтесь радостью доставлять счастье близким и теми знаками почета и отличия, которыми вас наградили ваши соотечественники».

Такой была история любви Лаперуза. Увы! Замужество не принесло бедной Элеоноре многих лет счастья, хотя она их вполне заслуживала. Через два года ее герой отправился в экспедицию, из которой так и не вернулся. Она жила в Альби, надеялась, пока надежда не сменилась отчаянием, и, наконец, умерла — от одного лишь горя, как говорили, — через девять лет после того как тихоокеанские воды сомкнулись над Лаперузом, мужчиной, который выбрал ее ради нее самой.

Глава IV Исследовательская экспедиция

Французский король Людовик XVI был самым несчастным монархом, когда-либо занимавшим трон. Будь он удачливее, он родился бы сыном крестьянина, лавочника или купца и стал бы превосходным дельцом и хорошим, честным, воздержанным, разумным гражданином. Однако вместе с короной он унаследовал систему правления, слишком устаревшую для своего времени и слишком репрессивную для темперамента народа, который был вынужден ее терпеть. И король не стал тем государственным деятелем, который мог реформировать эту систему и приспособить ее к требованиям эпохи. Не его вина, что он не был великим человеком. А именно в великом человеке, человеке сильной воли, большого ума, восприимчивых чувств и смелого воображения нуждалась Франция, чтобы направить общественные силы, пробудившиеся тогда вследствие брожения новых идей в головах французов, в сторону мудрой и благотворной формы правления. Не получив подобного направляющего воздействия, эти силы прорвали все ограничения закона, обычая, морали, верноподданности и почтения и произвели самый потрясающий переворот в современной истории — Великую французскую революцию. Людовик лишился и короны, и собственной головы; вся система правления была низвергнута, и открылся путь для властного ума и сильной руки, которые были нужны, чтобы восстановить дисциплину и порядок в стране, — открылся путь для Наполеона Бонапарта.

Людовик был большим поклонником литературы. Во время последних печальных месяцев своего заточения, прежде чем гильотина отняла у него жизнь, он прочитал более 230 томов. Особую любовь он питал к книгам о путешествиях и географических открытиях, и среди его любимых трудов были описания экспедиций Джеймса Кука. Эти книги были рядом с ним на заключительной стадии его земного существования. Сохранился милый рисунок, изображающий короля в темнице с маленьким дофином, сидящим у него на коленях; король показывает ему страны и океаны на большом глобусе; король радуется, что у него есть «для обучения мсье дофина» «История открытий в Южных морях», которая была издана в Париже в трех маленьких томах в 1791 году.

Чтение Кука произвело глубокое впечатление на короля. Почему, спрашивал он себя, Франция не может разделить славы открытия новых земель, исследования неведомых морей? Еще предстояло сделать большой объем исследовательской работы. Английские мореплаватели постоянно отправлялись в новые неизвестные места, но весь мир еще не был нанесен на карту. Больше всего пробелов оставалось в нижней части глобуса. А в стране, которую голландцы назвали Новой Голландией и восточное побережье которой открыл Кук, еще предстояло сделать многое — это было очевидно.

Каковы ее южные берега? Это один большой остров-континент, или она разделена на две части проливом, берущим начало на севере в заливе Карпентария? Была еще страна, открытая голландцем Тасманом и названная Землей Ван-Димена. Была ли она островом или полуостровом, относящимся к Новой Голландии? Также нужно было исследовать множество островов в Тихом океане и правильно нанести их на карту. Карта Восточной Азии не былазавершена. И все северо-западное побережье Северной Америки было известно лишь приблизительно.

^{Жозеф Антуан де Брюни Д’Антркасто}

^{(1739–1793)}

Французский мореплаватель, руководитель первой экспедиции, занимавшейся поисками Лаперуза. В ходе экспедиции в 1791–1793 гг. он исследовал берега Австралии.

Чем больше Людовик думал об этом, чем больше он изучал свои карты, глобусы и книги о путешествиях, тем более крепло его убеждение, что Франция как морская держава и могущественная военно-морская сила должна сыграть важную роль в великом деле открытия для человечества очертаний, природы и богатств нашей планеты во всей полноте.

Король послал за человеком, чье имя для австралийского читателя должно иметь особое значение, потому что он внес большой вклад в три важные исследовательские экспедиции, которые повлияли на нашу историю. Шарль Кларе, граф де Флерье (1738–1810) был главным географом Франции. В то время он был начальником портов и арсеналов. Всю жизнь он совершенствовался в науке мореплавания, имел личный опыт моряка, изобрел морской хронометр, который стал существенным улучшением часов, использовавшихся прежде, разработал метод приложения метрической системы к построению морских карт и написал несколько трудов по своему главному предмету. Его объемная книга об открытиях в Новой Гвинее и на Соломоновых островах по-прежнему представляет большой интерес.

Как писал о Флерье французский автор, специалист в этой области, «именно он подготовил едва ли не все планы морских операций во время войны 1778 года, а также инструкции для исследовательских экспедиций Лаперуза и Д’Антркасто, по поводу которых Людовик XVI дал общие указания; и во многом благодаря его мудрым и дельным рекомендациям эти экспедиции принесли столько пользы». В первую очередь его знанием географии объясняется то, что король выбрал Флерье в наставники дофину. А в 1790 году он стал морским министром.

Людовик XVI и Флерье подробно обсудили предмет, и последний, по приказу короля, составил длинный меморандум с указанием тех частей земного шара, где экспедиция может совершить наиболее важные открытия.

В 1785 году король решил, что пришло время начать экспедицию. Для этой цели выбрали два корабля военного флота — «Буссоль» и «Астролябию». И по рекомендации маркиза де Кастри — вспомним госпожу маркизу! — Лаперуза назначили руководителем экспедиции.

^{Николя Андре Монсио.}

^{Людовик XVI дает указания мсье Лаперузу о его кругосветной экспедиции.}

^1817 г.

Все три человека, кто замыслил, спланировал и осуществил экспедицию: король, ученый и офицер, были увлеченными знатоками трудов и дневников Джеймса Кука. Его «Путешествия», на французском и английском языках, находились в библиотеке на борту каждого из кораблей для просвещения офицеров и матросов. Снова и снова в меморандуме экспедиции — в некоторых местах несколько раз на одной странице — появляются ссылки на то, что совершил Кук и что он оставил другим. Они показывают, что и король Людовик, и Флерье были знакомы с экспедициями и картами Кука не как обычные читатели, но досконально. Что до самого Лаперуза, мы уже упоминали о его восхищении Куком. Здесь уместно добавить, что перед отплытием экспедиции сэр Джозеф Бэнкс^[15] одолжил ему два инклинатора^[16], которыми пользовался Кук. Как писал Лаперуз, он «принял инструменты с чувством религиозного преклонения перед памятью этого великого человека». Как мы видим, масштаб влияния великого английского мореплавателя не ограничивался его открытиями и впечатлением, которое его дневники произвели на соотечественников. Он излучал магнетическую силу, которая проникала далеко. До наших дней она ни в коей мере не потеряла своего вдохновляющего воздействия.

В картинной галерее Версальского дворца есть полотно Николя Монсио (1754–1837) под названием «Людовик XVI дает указания мсье Лаперузу о его кругосветной экспедиции». Эти инструкции, разумеется, подготовил Флерье — каждый, кто знаком с его трудами, найдет в них множество подтверждений этого. Однако Людовик немало гордился своими географическими познаниями и дал особую аудиенцию Лаперузу, чтобы устно изложить ему стоящие перед ним задачи, прежде чем вручить их в записи.

Это были изумительно четкие инструкции, в которых проявилось совершенное знание трудов мореплавателей-предшественников и указывались места Земли, где еще предстояло совершить открытия. Их единственным изъяном было то, что они ожидали слишком многого от одной экспедиции. Давайте взглянем на них, уделив особое внимание той их части, которая касалась Австралии и Океании.

Кораблям предписывалось пересечь Атлантику и обогнуть мыс Горн, посещая определенные места по пути. В Тихом океане предстояло посетить остров Пасхи, Таити, острова Общества, группы островов Дружбы и Мореплавателей и Новую Каледонию. «Он должен пройти через пролив Эндевор и затем выяснить, простираются ли острова Луизиады до Новой Гвинеи, и разведать всю часть побережья Новой Гвинеи от мыса Спасения до острова Св. Варфоломея на восток-северо-восток от мыса Уолша — наше знание этой части побережья очень несовершенно. Также весьма желательно, чтобы он смог изучить залив Карпентария».

Затем Лаперуз должен был исследовать западные берега Новой Голландии. «Он спустится вдоль западного побережья и подробно изучит южное, большая часть которого никогда не посещалась, и закончит обзор у Земли Ван-Димена, в заливе Эдвенчер или заливе принца Фредерика-Генриха^[17], откуда отправится в пролив Кука и встанет на якорную стоянку в заливе Королевы Шарлотты в этом проливе, разделяющем два острова Новой Зеландии».

Это указание особенно важно, потому что если бы Лаперуз не погиб, но выполнил программу экспедиции, очевидно, что он предвосхитил бы более поздние открытия Басса и Флиндерса в Южной Австралии. Как мог бы измениться дальнейший ход истории!

После Новой Зеландии Лаперуз должен был пересечь Тихий океан в направлении северо-западного побережья Америки. Программа экспедиции включала также исследования Тимора, Молуккских островов, Филиппин и Китайского моря. Предполагалось, что корабли вернуться во Францию в июле или августе 1789 года, после путешествия продолжительностью около трех лет.

Хотя маршрут экспедиции и был начертан настолько подробно, Лаперузу предоставлялось право изменять его, если он сочтет это уместным. «Все соображения, кратко изложенные здесь, должны подчиняться обстоятельствам плавания, состоянию команд, кораблей и продовольствия, событиям, которые могут произойти в ходе экспедиции, и случайностям, которые невозможно предусмотреть. Посему его величество, доверяя опыту и рассудительности господина Лаперуза, уполномочивает его совершать любые отклонения, которые он сочтет необходимыми в непредвиденных случаях, стремясь, однако, насколько сие возможно, исполнить намеченный план и следовать указаниям, данным в других разделах настоящих инструкций».

Отдельный перечень инструкций касался сведений, которые должен был собирать Лаперуз в посещаемых местах, на предмет политических условий, возможностей торговли и удобства поселений. В Тихом океане он должен был выяснить, «расплодились ли скот, птицы и другие животные, оставленные капитаном Куком на некоторых островах». Ему предписывалось внимательно изучить «северное и западное побережья Новой Голландии, и в особенности те части побережий, которые находятся в тропическом поясе и могут давать продукты, свойственные странам этих широт». В Новой Зеландии Лаперуз должен был разведать, «основали ли англичане или намереваются ли основать какое-либо поселение на этих островах; и если он узнает, что они уже основали поселение, он постарается попасть туда, чтобы выяснить состояние, укрепления и назначение этого поселения».

Примечательно, что в инструкциях не упоминается Ботанический залив. А ведь именно посещение этого залива привело Лаперуза в соприкосновение с австралийской историей. Впрочем, он наведался туда, лишь используя свое право отклониться от намеченного маршрута. Инструкции не предписывали ему уделить какое-либо внимание Восточной Австралии. Когда началась экспедиция, французское правительство ничего не знало о планах британцев основать поселение в Новом Южном Уэльсе — Лаперуз узнал об этом лишь в пути. Поразительно, как мало тогда было известно об Австралии! «У нас нет достоверных и достаточных сведений касательно этой части величайшего острова земного шара», — говорится в инструкциях о северном и западном побережьях, но о восточных берегах — ни слова.

Читатель, который задумается над фактами, приведенными в этой главе, признает, что Французская революция оказала существенное влияние на австралийскую историю, как бы неожиданно это ни прозвучало. Если бы Людовик XVI не был низложен и обезглавлен, но остался бы королем Франции, нет ни малейших сомнений, что он настойчиво продолжил бы исследования южных морей. Он был глубоко заинтересован в этом, хорошо разбирался в предмете и страстно желал, чтобы его страна стала великой морской и колониальной державой. Однако революция уничтожила Людовика, погрузила Францию в череду долгих и бедственных войн и вывела на сцену Наполеона. Весь ход истории изменился, словно большую реку направили в новое русло.

Если бы мореплаватель французского короля открыл южное побережье Австралии и затем там возникли бы французские поселения, Великобритания отнюдь не обязательно начала бы противодействовать планам Франции, потому что тогда Австралия не была такой, какой мы ее знаем сейчас, и англичане очень мало нуждались даже в том немногом, чем владели здесь. Бездумному австралийцу могло бы показаться, что Французская революция мало что значит для Австралии. Действительно, наши наивные сограждане склонны полагать, что мы можем идти своим путем, не обращая внимания на то, что происходит в других местах земного шара. Они не понимают, что мир един и политики разных стран воздействуют друг на друга. На самом деле Французская революция значит очень многое для Австралии. Хотя наша страна и остров, далекий от Европы, нити ее истории переплетены с нитями европейской истории самым причудливым и порой запутанным образом. Французская революция и эпоха Наполеона, если мы осознаем их последствия, касаются нас, австралийцев, в такой же степени, как, например, золотая лихорадка и образование Австралийского Союза.

^{Инклинатор, который был использован Джеймсом Куком в 1772–1775 гг. во втором кругосветном путешествии}

Глава V Начальная часть экспедиции

Экспедиция вышла из Бреста раньше, чем предполагалось, 1 августа 1785 года, и обогнула мыс Горн в январе следующего года. Несколько недель французы провели на побережье Чили, и заметки Лаперуза о нравах испанских правителей этой страны — одни из самых увлекательных его страниц. Его глаз подмечал живописные детали, он с добрым чувством относился ко всем благожелательным людям, забавно описывал обычаи и отличался проницательностью в оценке характеров. Все эти качества делают его очень приятным автором путевых заметок. Они вполне иллюстрируются отрывком, в котором Лаперуз описывает жителей чилийского Консепсьона. Так он изображает модниц города:

«Наряды этих дам сильно отличались от тех, к которым мы привыкли… плиссированная юбка оставляет половину голени открытой и подпоясана намного ниже талии; чулки в красную, синюю и белую полоску; туфельки настолько маленькие, что пальцы подгибаются, и ножка кажется почти круглой… Они не пудрят волосы и заплетают их сзади в маленькие косички, которые спадают на плечи. Лиф платья обычно из золотой или серебряной ткани, поверх него они носят два рода коротких накидок: одна из муслиновой ткани и другая из шерсти разных цветов: синего, желтого и розового. На улице и когда холодно, они покрывают голову верхней частью накидки, а в помещении обычно снимают ее и кладут на колени. Есть игра, которой развлекаются дамы Консепсьона, беспрерывно надевая и снимая муслиновую накидку: они делают это с величайшей грацией. В большинстве своем они милы и настолько учтивы и обходительны, что ни в одном приморском городе Европы мореплавателей-иностранцев не встретили бы с такой же доброжелательностью и приветливостью».

В Консепсьоне Лаперуз познакомился с отважным ирландцем Амброзом О’Хиггинсом, который, благодаря своим выдающимся воинским талантам, стал командующим испанскими вооруженными силами в Чили, а впоследствии вице-королем Перу. Изначально его фамилия была просто Хиггинс, однако он добавил приставку «О», когда превратился в испанского дона, чтобы она звучала «более аристократически». Его сыном был еще более знаменитый Бернардо О’Хиггинс, «Вашингтон Чили», который возглавил восстание против испанского владычества и стал первым президентом Чилийской республики в 1818 году. Лаперузу сразу же понравился О’Хиггинс, «настолько деятельный человек, что в этом качестве с ним трудно сравняться».

^{Жители Консепсьона.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

В апреле 1786 года экспедиция прибыла на остров Пасхи; обитатели этого острова показали себя в качестве шайки хитрых и лицемерных воришек, которые «украли у нас все, что только смогли унести». Затем корабли направились на север к Сандвичевым [Гавайским] островам, которых достигли в начале мая. Народ этих островов понравились Лаперузу, «хотя все предубеждения против него по причине гибели капитана Кука». Отрывок из дневника Лаперуза выражает его мнение о европейской колонизации земель, населенных коренными народами. Как и на взгляды многих его соотечественников, на мировоззрение Лаперуза сильно повлиял Руссо, ведущая духовная сила Франции того времени: «Хотя французы были первыми, кто в Новое время высадился на острове Мауи, я не считаю, что должен завладеть этим островом от имени короля. Обычаи европейцев в подобных случаях абсолютно нелепы. Философы, несомненно, должны сожалеть, зная, что люди на основании лишь того, что у них есть пушки и штыки, ни во что не ставят шестьдесят тысяч себе подобных и, без уважения к их самым священным правам, рассматривают в качестве объекта завоевания землю, орошенную потом ее обитателей, в которой многие века покоится прах их предков. К счастью, эти острова были открыты в то время, когда религия уже не могла стать предлогом для насилия и грабежа. Современные мореплаватели, описывая нравы далеких народов, преследуют лишь одну цель — заполнить пробелы в истории человечества, так же как их экспедиции пополняют наше знание земного шара. И просвещение, которое они пытаются распространить, служит лишь тому, чтобы сделать посещаемые ими народы более счастливыми, укрепив их средства существования».

Если бы Лаперуз увидел карту Тихого океана нашего времени, он обнаружил бы на ней группы островов, обведенные цветными кругами, которые обозначают владения великих мировых держав. Его озадачила бы и огорчила эта перемена. Однако его заинтересовала бы история политических движений, приведших к тому, что сильные государства разделили между собой моря и земли, и он осознал бы, что дни хрупкой изоляции ушли навсегда. Ничто не удивило бы его больше, чем зрелище звездно-полосатого флага, поднятого над Гавайями, — он знал этот флаг во времена Американской войны за независимость. Он стал государственным флагом Соединенных Штатов в 1777 году, и в ту войну на многих мачтах золотые лилии французского знамени развевались рядом с ним. Нет сомнений, за столетие с четвертью произошли удивительные перемены, и не только в облике земного шара и управлении его делами, но еще более — в мыслях людей и побуждениях, которые направляют их действия!

Географические труды экспедиции Лаперуза в этой части Тихого океана имели огромное значение. Они удалили с морских карт несколько несуществующих островов, нанесенных по ошибке предыдущими мореплавателями. От Гавайев экспедиция отправилась к северо-западному побережью Северной Америки — Аляске. Кук исследовал эти берега «с упорством и смелостью, которые, как знает вся Европа, только ему были свойственны» — писал Лаперуз, никогда не упускавший возможности выразить восхищение своим прославленным предшественником. Но оставалось еще много несделанной работы, и французы очень плодотворно занимались ею с июня по август. Затем корабли спустились вдоль западного побережья Америки до Калифорнии и пересекли Тихий океан мимо Марианских островов в направлении Макао — португальской колонии в Китае, куда прибыли в январе 1787 года.

Следующими были Филиппины, и Манила произвела приятное впечатление на Лаперуза. Из того, как французский капитан описывает нравы испанских обитателей Филиппинских островов, становится понятно, что он не курил табак. Его удивляет, что их «страсть к курению этого наркотика столь неумеренна, что нет такого времени дня, когда можно было бы увидеть мужчину или женщину без сигары во рту». Для нас также примечательно, что французский редактор истории путешествия счел необходимым объяснить в сноске, что сигара — «маленький сверток табака, предназначенный для курения без помощи трубки». Тогда сигары были мало известны европейцам, за исключением моряков и путешественников, посещавших испанские колонии, и само написание этого слова еще не устоялось. В заметках английских путешественников оно выглядит как «seegar», «segar» и «sagar»^[18].

Формозу (Тайвань) экспедиция посетила в апреле, Северную Японию — в мае, и обследование северо-восточного побережья Азии продлилось до октября.

^{Франсуа Рюд.}

^{Бюст Жана Франсуа де Лаперуза в национальном Морском музее в Париже.}

^1828 г.

^{Флотт де Сант Жозеф.}

^{Военные учения в гавани Тулона в 1777 году.}

^1777 г.

^{Антуан Леон Морель-Фатио.}

^{Порт Брест.}

^1854 г.

^{Жан-Франсуа Хюэ.}

^{Вид порта Брест.}

^1793 г.

Следующий отрывок из письма Лаперуза Флерье стоит процитировать по двум причинам. Он проливает некоторый свет на трудности мореплавания в неведомых морях и строгое служебное прилежание командующего экспедицией, а также напоминает нам, что Япония, ныне столь могущественная сила на Востоке и во всем Тихом океане, тогда все еще пребывала в своей варварской изоляции от чужеземцев, которую поддерживала с тех пор, как европейцы начали основывать колонии в Азии. В середине семнадцатого столетия японцы с кровопролитием изгнали испанцев и португальцев и закрыли свои порты для всех купцов, кроме китайцев и голландцев, которым было разрешено торговать на ограниченной территории в Нагасаки. Сношения со всеми иностранными народами были под строгим запретом. Еще в 1842 году был издан указ о том, что если какое-либо иностранное судно из-за поломки или по причине шторма зайдет в японский порт, оно может находиться там лишь то время, какое необходимо для починки и удовлетворения насущных потребностей, и затем должно отбыть. Лаперуз знал об этой ревностной неприязни японцев к чужеземным гостям и, как он объясняет в письме, намеревался воздержаться из-за нее от посещения этой страны. Он писал:

«Часть нашей экспедиции между Манилой и Камчаткой, я надеюсь, доставит вам наивысшее удовлетворение. Она была самой интересной, полной открытий и, несомненно, наиболее трудной из-за постоянных туманов, которые окутывали землю в широтах, пересеченных нами. Эти туманы были таковы, что нам потребовалось сто пятьдесят дней, чтобы исследовать ту часть побережья, для изучения которой, по мнению капитана Кинга^[19] в третьем томе последнего путешествия Кука, должно было хватить двух месяцев. За этот период мы отдыхали лишь десять дней — три в заливе Терней, два в заливе Де-Лангля и пять в заливе Де-Кастри. Таким образом, я не терял времени. Я даже воздержался от плавания вокруг острова Чича (Хоккайдо) через Сангарский пролив (Цугару). Я пожелал бы встать на стоянку, если возможно, у северной оконечности Японии и, вероятно, рискнул бы послать лодку на берег, хотя подобное решение потребовало бы самых тщательных размышлений, поскольку лодка вполне могла быть перехвачена. Если бы событие такого рода произошло с купеческим кораблем, ему можно было бы не придать значения, но захват лодки, принадлежащей военному кораблю, едва ли можно расценить иначе, чем оскорбление нации. А захват или уничтожение нескольких сампанов стало бы несущественным наказанием для японцев, которые не обменяли бы и одного европейца на сотню своих соотечественников, чтобы преподать нам урок. Однако я был слишком далеко от берега, чтобы рассматривать такую возможность, и сейчас я затрудняюсь сказать, как поступил бы, если бы все произошло иначе.

Я не смогу подобрать слова, чтобы выразить то утомление, которое сопутствовало этой части моей экспедиции. Я ни разу не раздевался и каждую ночь был вынужден несколько часов проводить на палубе. Представьте себе шесть дней тумана лишь с двумя или тремя часами ясной погоды в акватории, крайне замкнутой и абсолютно неизвестной, где воображение, вследствие полученных сведений, рисовало нам мели и течения, которые не всегда существовали в действительности. От того места, где мы впервые подошли к восточному берегу Тартарии, до пролива, который мы открыли между Чокой (Сахалином) и Чичей, мы не преминули измерить положение каждой точки, и вы можете вполне полагаться на то, что ни один залив, ни одна бухта, ни одна река не ускользнули от нашего внимания и что многие карты, даже европейских побережий, менее точны, чем те, которые мы привезем вам после нашего возвращения!»

^{Натаниэл Дэнс. Портрет Джеймса Кука.}

^1775 г.

«Пролив, который мы открыли» на большинстве современных карт называется проливом Лаперуза, хотя японцы предпочитают называть его проливом Соя. Он разделяет Хоккайдо, большой северный остров Японии, и Сахалин. На современных картах есть также пролив Буссоль, в честь корабля Лаперуза, — это пролив между Урупом и Симуширом, двумя островами в Курильской гряде, которая протянулась от Хоккайдо до похожей на большой палец оконечности Камчатки.

В Петропавловске-Камчатском рисунки художника и дневники командующего экспедицией, вплоть до дня запечатывания пакета, отправили сушей во Францию через азиатскую часть России, — это поручение исполнил молодой участник экспедиции Бартелеми де Лессепс (1766–1834), единственный спутник Лаперуза, который вернулся в Европу. Он не побывал в Австралии, и это спасло его жизнь. Он опубликовал книгу о своей поездке — выдающемся примере сухопутного путешествия тех дней. Его племянником был Фердинанд де Лессепс, чья замечательная работа инженера сделала связи Австралии с Европой более легкими и быстрыми: именно он в 1859–1869 годах спроектировал и осуществил сооружение Суэцкого канала.

Пополнив запасы воды и продовольствия, корабли направились в южную часть Тихого океана. Мы считаем необходимым рассмотреть действия Лаперуза в этих морях более подробно, чем американский и азиатский этапы экспедиции.

Глава VI Лаперуз в Тихом океане

К островам Мореплавателей, называемым сейчас Самоа, экспедиция приблизилась 6 декабря 1787 г. Когда корабли подошли к самому восточному острову, на берегу были замечены несколько туземцев, которые сидели на корточках под кокосовыми пальмами. Вскоре шестнадцать пирог отошли от острова, и люди в них, покружившись недоверчиво вокруг кораблей, осмелились приблизиться и предложить кокосы в обмен на бусы и куски красной ткани. Торговля окончилась к выгоде аборигенов, потому что они, получив желаемое, поспешили прочь, не отдав собственный товар. Затем старый вождь произнес с берега речь, держа в руке ветвь кавы^[20]. «Из описания различных путешествий мы знали, что это было символом мира. Бросив ему несколько тканей, мы ответили словом „тайо”, которое на языке некоторых народов южных морей должно означать „друг”. Однако мы не были достаточно искушены, чтобы различить и отчетливо произнести слова вокабулярия [краткого словаря], извлеченного нами из писаний Кука».

Почти все ранние мореплаватели уделяли внимание составлению словарей туземных языков, и Кук особенно заботился об этом. Как свидетельствует доктор Уолтер Рот (см. «Таймс» от 29 декабря 1911 г.), бывший министр по делам аборигенов Квинсленда и сведующий эксперт, список слов, собранный Куком у темнокожих обитателей Торресова пролива, «более или менее распознаваем и в настоящее время». Однако написание Кука предназначалось для произношения англичанами. Лаперуз и его спутники, произнося гласные «на французский манер», едва ли могли сделать вразумительным словарь английского мореплавателя.

Пироги туземцев позабавили французского капитана. «Эти лодки могли бы использовать лишь опытные пловцы, поскольку они постоянно переворачиваются. Впрочем, это происшествие удивляет и тревожит их меньше, чем нас — падение шляпы. Они поднимают пирогу на плечи и, вылив из нее воду, забираются туда снова, вполне уверенные, что им придется повторить это действие через полчаса, потому что сохранять равновесие в этих утлых лодках почти так же трудно, как канатоходцу на веревке».

На острове Мауна (ныне называемом Тутуила) было совершено несколько выгодных сделок: стеклянные бусы удалось обменять на свинину и фрукты. Лаперуза удивило, что туземцы выбрали эти безделушки, а не топоры и инструменты: «Они предпочли несколько стеклянных бусин, от которых им не может быть никакой пользы, всему, что мы предлагали им из железа и тканей».

Спустя два дня на этом острове произошла трагедия: капитан де Лангль, командующий «Астролябией», и одиннадцать участников экспедиции были убиты. Он произвел вылазку в глубь острова за свежей водой и обнаружил чистый и прохладный источник недалеко от деревни. Корабли не испытывали острой потребности в воде, однако де Лангль «придерживался системы Кука и полагал, что свежая вода стократно предпочтительнее, чем та, которая была у нас в трюме. Поскольку у некоторых членов его команды проявились легкие симптомы цинги, он решил, и вполне справедливо, что ради них он обязан использовать все доступные ему средства. Кроме того, ни один остров изобилием продовольствия не мог сравниться с этим. Два фрегата уже приобрели свыше пятисот свиней, а также огромное количество птицы, голубей и фруктов, и все это стоило нам лишь несколько ниток стеклянных бус».

Сам Лаперуз сомневался, что разумно отправлять отряд в глубь острова, поскольку уже отметил признаки беспокойства среди островитян. Однако де Лангль настаивал на желательности получения свежей воды там, где она была в изобилии, и «сказал мне, что мой отказ возложит на меня ответственность за распространение цинги, которая начала проявляться достаточно сильно». Он взял на себя командование отрядом, и Лаперуз, полагаясь на его рассудительность, согласился.

^{Уильям Ходжес. Корабли Кука «Резолюшн» и «Эдвенчур» в заливе Матавай (Таити).}

^1776 г.

Два баркаса отошли от корабля в полдень и выгрузили бочки без происшествий. Но когда отряд вернулся на берег, то оказалось, что там собралась толпа свыше тысячи туземцев, и вскоре стала видна их враждебность. Возможно, французы по неведению оскорбили один из их суеверных обычаев, но нет сомнений, что туземцев рассердили ненамеренно. Они мирно обменивали свои плоды на бусы, и с ними все время обращались дружелюбно. Но потоки гнева, захлестнувшие умы дикарей, не поддаются анализу. Что-то взволновало их; что именно — можно лишь гадать. Один из офицеров полагал, что бусы, подаренные нескольким туземцам, возбудили зависть остальных. Это вполне возможно — зависть играет большую роль даже в отношениях цивилизованных народов, так что нас не удивит предположение, что она вызвала гнев дикарей. Лаперуз рассказывает о трагедии следующее:

«Множество пирог, распродав свой груз продовольствия на борту наших кораблей, вернулись на берег, и все туземцы с них высадились в этой бухте, поэтому постепенно берег там наполнился людьми. Вместо двухсот человек, включая женщин и детей, которых мсье де Лангль застал, когда прибыл туда в половине первого, к трем часам там было от десяти до двенадцати сотен туземцев… Он благополучно погрузил воду в баркасы, однако в это время был отлив, и он не мог надеяться выйти в море раньше четырех часов. Тем не менее он взошел вместе с отрядом в лодку и расположился на носу со своим мушкетом и стрелками, запретив им открывать огонь, пока он не отдаст приказ.

Он понимал, что будет вынужден сделать это. В них уже полетели камни, и туземцы, лишь по колено в воде, окружали баркасы, приблизившись на три ярда. Солдаты тщетно пытались отогнать их. Если бы мсье де Лангля не сдерживал страх начать военные действия и быть обвиненным в жестокости, он, несомненно, приказал бы дать залп по туземцам из всех фальконетов [легких орудий] и мушкетов — это должно было рассеять толпу. Однако он надеялся, что сможет обуздать туземцев, не проливая крови, и пал жертвой собственной человечности.

Вскоре град камней, бросаемых с короткого расстояния с такой силой, словно их метали пращами, поразил почти каждого человека в баркасе. Мсье де Лангль успел выстрелить лишь два раза, прежде чем его сбили с ног. К несчастью, он упал за левый борт, где свыше двухсот туземцев мгновенно забили его камнями и палками. Когда он был уже мертв, они привязали его руку к уключине баркаса, несомненно, чтобы сохранить его останки. Баркас „Буссоли” под командованием мсье Бутена сидел на мели в четырех ярдах от баркаса „Астролябии”, и между ними оставался небольшой проход, который не был занят туземцами. Через этот проход все раненые, которым повезло не упасть за борт, бежали вплавь на наши шлюпки, в это время, к счастью, спущенные на воду, что позволило спасти сорок девять человек из шестидесяти одного участника вылазки».

Среди раненых был отец Ресевер, священник, натуралист и сапожный мастер, который впоследствии умер от ран в Ботаническим заливе и чья могила так же известна, как и памятник Лаперузу.

Вероломство островитян вызвало гнев французов, который был столь же силен, как и горе потери товарищей. Первым побуждением Лаперуза было отправить хорошо вооруженный отряд на берег, чтобы отомстить за убийство. Однако два спасшихся офицера отметили, что в бухте, где произошла трагедия, деревья растут близко к воде и создадут укрытие для туземцев, которые смогут забросать отряд камнями, в то время как сами останутся вне досягаемости французских мушкетов.

^{Аборигены Тасмании за сбором морепродуктов и приготовлением еды.}

^{Гравюра по рисунку Жана Пирона из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Лаперуз пишет: «Я едва смог оторвать себя от этого рокового места и оставить позади тела наших убитых товарищей. Я потерял старого друга, человека большого ума и величайших познаний и одного из лучших офицеров французского флота. Причиной его смерти стала его человечность. Если бы он позволил себе выстрелить в первых туземцев, вошедших в воду, чтобы окружить баркасы, он предотвратил бы собственную смерть и гибель еще одиннадцати жертв варварской жестокости. Сверх того, двадцать человек были серьезно ранены, и это происшествие в один миг лишило нас службы тридцати двух человек и двух баркасов — наших единственных достаточно больших шлюпок, способных вместить необходимое количество вооруженных людей, чтобы предпринять высадку. Эти соображения определили мое дальнейшее поведение. Малейшие новые потери вынудили бы меня сжечь один из фрегатов, чтобы укомплектовать второй… Если бы мой гнев могло утолить убийство нескольких туземцев, у меня была возможность потопить, сжечь и уничтожить сотню их пирог, в которых находилось свыше пятисот человек. Однако я боялся наказать невиновных: голос моей совести спас их жизни».

Именно тогда Лаперуз решил идти в Ботанический залив, описание которого он прочитал в «Путешествиях» Кука. Туземцы уничтожили его баркасы, однако на борту кораблей находились остовы двух новых, и нужна была безопасная якорная стоянка, где можно было бы собрать их. Команды кораблей были истощены, и, чтобы не произошла еще одна стычка между ними и другими туземцами, он решил запретить своим матросам высаживаться на другие острова, точное положение которых они будут определять, пока не достигнут Ботанического залива. Там, как он знал, он сможет добыть древесину и воду.

^{Гибель де Лангля.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

14 декабря корабли подошли к острову Ойолава, ныне называемому Уполу. Здесь пироги снова окружили корабли, и гнев французских матросов привел бы к стрельбе по туземцам, если бы не четкие приказы командующего. В связи с этим несчастным происшествием в поведении Лаперуза прежде всего выделяется строгое чувство справедливости, которое не позволило ему мстить всем без разбора за злодеяние отдельных людей. В письмах, написанных в Ботаническом заливе, он признается, что в будущих сношениях с нецивилизованными народами будет прибегать к более решительным мерам, поскольку опыт научил его, что недостаточная твердость воспринимается ими как слабость. Однако его тон, когда он пишет о туземцах, всегда добр и человечен.

Размышления Лаперуза о происхождении этих народов интересны и заслуживают внимания тех, кто пишет о южных морях. Он был убежден, что все они происходили от общего древнего ствола и что кучерявые обитатели внутренних областей Формозы были отдаленными предками народов Филиппин, Папуа — Новой Гвинеи, Новой Британии, Новых Гебрид, Каролинских, Марианских и Сандвичевых островов. Он полагал, что исконные обитатели этих островов, природа которых не создала надежных убежищ, были завоеваны малайцами, после чего аборигены и захватчики смешались и произвели модификации изначальных типов. Однако на Папуа, Соломоновых островах и Новых Гебридах малайцы оказали небольшое воздействие. Различия во внешности народов, которые он посетил, Лаперуз приписывал разной степени малайского влияния и полагал, что самые темнокожие обитатели некоторых островов, «чей цвет был на несколько оттенков темнее цвета кожи других семей на том же острове», не считались ровней последних и, следовательно, «это было вопросом чести — сохранять чистоту крови». Как бы там ни было, эта теория поразительна.

К островам Дружбы экспедиция подошла в декабре, однако сношения с туземцами этих островов были несущественны. 13 января 1788 года корабли были у острова Норфолк и встали на стоянку напротив того места, где, предположительно, высаживался капитан Кук. В это время был прилив, и волны яростно разбивались о скалистый северо-восточный берег. Натуралисты хотели высадиться, чтобы собрать образцы флоры и фауны, однако высокий прибой помешал им. Командующий разрешил им пройти на шлюпках пол-лиги^[21] вдоль берега, но затем подал сигнал к возвращению.

«Даже если бы было возможно высадиться, не было иного способа проникнуть во внутреннюю часть острова, кроме восхождения на тридцать или сорок ярдов по руслу одного из быстрых потоков, образующих расщелины. Помимо этих естественных препятствий, остров был покрыт соснами и устлан самыми прекрасными цветущими растениями. Вполне вероятно, что мы встретили бы здесь несколько сортов овощей, и надежда на это усиливала наше желание посетить эту землю, куда капитан Кук высадился с величайшей легкостью. Впрочем, он побывал здесь при хорошей погоде, которая продолжалась несколько дней. А мы прибыли сюда по столь беспокойному морю, что восемь дней все наши пушечные порты были закрыты и иллюминаторы задраены. На палубе я наблюдал в подзорную трубу за продвижением шлюпок и, понимая, что близится ночь, а они так и не обнаружили удобного места для высадки, я передал сигнал о возвращении и вскоре после этого приказал готовиться к отплытию. Пожалуй, я потерял бы слишком много времени, если бы ждал, когда представится более благоприятная возможность: исследование этого острова не стоило такой жертвы».

В восемь вечера фрегаты снялись с якоря и на рассвете следующего дня на всех парусах пошли в Ботанический залив.

Глава VII В Ботаническом заливе

Когда в 1787 году британское правительство доверило капитану Артуру Филлипу основание колонии на берегу Ботанического залива в Новом Южном Уэльсе, оно дало ему четкие указания о том, где именно должно расположиться поселение. Его инструкции гласили: «Согласно с имеющимися у нас сведениями, Ботанический залив представляется самым подходящим местом для первого поселения на указанном побережье, обладая удобной бухтой и прочими преимуществами, которых лишены другие известные нам части этого побережья». Однако Филлип был надежным человеком, который в столь важном деле, как выбор положения будущего города, не следовал слепо приказам почтенных пожилых джентльменов, находящихся за тысячи миль. Его задачей было основание успешной колонии. Для этого он должен был выбрать наилучшее место.

Обследовав Ботанический залив, он решил предпринять поход вдоль побережья и посмотреть, не найдется ли более удобное место. 21 января 1788 года на трех судах он вошел в залив Порт-Джексон и нашел его «прекраснейшей гаванью в мире, в которой тысяча линейных кораблей могла бы расположиться в совершеннейшей безопасности». Он остановился на бухте, «которую удостоил имени Сиднея», и решил, что именно там «обоснуется». Каждый историк Средневековья, у которого был повод упомянуть о выборе Константином Великим Византия, впоследствии Константинополя, в качестве столицы своей империи, восхвалял его разум и предвидение. Константин был императором и мог поступать как пожелает. Артур Филлип был офицером, подчиняющимся приказам. Мы не можем переоценить мудрость, проявленную им, когда он, полагаясь на собственное разумение, остановил выбор на заливе Порт-Джексон. Действительно, у него была прекрасная возможность, однако его исключительной заслугой было то, что он ухватился за нее, когда она представилась, и что его более заботил успех предприятия, чем буквальное соблюдение полученных инструкций.

Пока Филлип вел изыскания, одиннадцать судов, образующих Первый флот, стояли на якоре в Ботаническом заливе. Он вернулся 23 января и сразу же отдал приказы об общем отплытии в Порт-Джексон как можно скорее. Он причудливо объявил залив, как пересказывает лейтенант Кинг, «очень подходящим местом, чтобы образовать установление в нем».

К величайшему изумлению всего флота, 24 января два незнакомых корабля показались к югу от мыса Соландер — выступа полуострова, на котором сейчас находится обелиск в память о высадке капитана Кука в Ботаническом заливе. Кто бы это мог быть?! Одни предположили, что это английские корабли с дополнительными припасами, другие высказали догадку, что это были голландцы, «которые пришли помешать нашей высадке». Никто не ожидал увидеть какие-либо суда в этих непосещаемых водах, и мы легко можем представить себе удивление офицеров, матросов и заключенных при виде белых парусов. Более робкие рассуждали о возможности нападения, и «какое-то время высказывались опасения, сопровождаемые самыми разными догадками, многие из которых были вполне нелепы».

Филлип, однако, припомнил, что французы либо намеревались отправить, либо уже отправили исследовательскую экспедицию в эти моря. Он был первым, у кого сформировалось правильное мнение о событии, но, желая убедиться, что он прав, он отправил из залива «Сапплай», чтобы подойти ближе к кораблям и поднять британский флаг. Лейтенант Болл, командир этого брига, вернувшись из разведки, доложил, что корабли точно не английские — либо французские, либо испанские, либо португальские. Он смог четко различить белый фон флага, который развевался над кораблями, «однако они были на слишком большом расстоянии, чтобы удостовериться, были ли на них другие флаги». Этот флаг, разумеется, изображал золотые лилии французского короля на белом фоне. Один из кораблей, как вспоминает Кинг, нес вымпел коммодора.

Это сообщение удовлетворило Филлипа, который страстно желал доставить своих людей на берег Сиднейской бухты, не теряя времени. Поэтому 25 января он решил отправиться туда на «Сапплае», чтобы совершить приготовления. Своим заместителем он оставил капитана Хантера на «Сириусе», приказав ему сопроводить флот к новому месту, как только представится возможность. Ветер тогда был слишком силен, чтобы все суда могли выйти из залива.

Между тем Лаперуз на «Буссоли» и «Астролябии» сражался с плохой погодой, пытаясь обогнуть мыс Соландер. Сильный ветер дул как раз оттуда, а французские фрегаты были недостаточно ходкими, чтобы идти одновременно и против ветра, и против течения. Весь день 24 января французы провели в виду Ботанического залива, в который не могли войти. Однако их сердца приободрило зрелище флагов и вымпелов одиннадцати британских судов, которые были четко видны, иперспектива встречи с европейцами пробуждала в них нетерпеливое желание скорее пристать к берегу.

«Сириус» уже готовился отплывать, когда французские корабли зашли в Ботанический залив в девять утра 26 января, однако капитан Хантер любезно отправил лейтенанта и мичмана с наилучшими пожеланиями и предложением любой помощи, которую был в силах оказать. «Я послал офицера, — пишет Лаперуз, — чтобы выразить свою признательность капитану Хантеру, у которого в это время якоря были уже почти подняты и марсели поставлены, и сообщить ему, что все мои потребности ограничиваются древесиной и водой, которые мы легко добудем в этом заливе. Я сознавал, что суда, которые прибыли основать колонию в таком отдалении от Европы, не могут быть чем-то полезны мореплавателям». Английский лейтенант, согласно Лаперузу, «пытался сделать большую тайну из задания коммодора Филлипа, и мы не осмелились задавать ему какие-либо вопросы на сей счет». Младший офицер не имел права сообщать какие-либо сведения без разрешения, однако он, вероятно, постарался окружить планы губернатора большей таинственностью, чем того требовали обстоятельства.

Еще на Камчатке французы узнали о намерении британцев основать поселение в Новом Южном Уэльсе. Но когда Лаперуз прибыл в Ботанический залив, у него не было определенного представления о том, каких успехов они достигли. По сообщению подполковника Патерсона, он ожидал увидеть построенный город с установившейся торговлей. Вместо этого он увидел, как первые колонисты покидают изначально назначенное для них место и готовятся обосноваться на другом. Однако когда он сам осмотрел Ботанический залив, то выразил убеждение в «уместности и настоятельной необходимости этой меры».

^{Остров Буру из группы Молуккских островов.}

^{Гравюра по рисунку Жана Пирона из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Дальнейшие отношения между англичанами и французами носили самый приятный характер. Из свидетельств тех, кто оставил нам свои воспоминания, кажется маловероятным, что Филлип и Лаперуз когда-либо встречались или что последний видел зарождение Сиднея. Французские корабли, несомненно, не посещали залив Порт-Джексон. Однако от капитана Тенча мы узнаем, что «во время пребывания в гавани (то есть в Ботаническом заливе) офицеры двух стран часто имели возможность выразить взаимное уважение посредством визитов и других знаков дружбы и почтения», и Лаперуз доставлял особенную радость англичанам «прочувствованной манерой, в которой он всегда упоминал имя и способности капитана Кука».

Не только в том, что он писал с целью публикации, но и в своей частной переписке Лаперуз выражал удовлетворенность теми дружескими отношениями, которые сложились с колонистами. Он пишет о «частых встречах» с англичанами и говорит, что «самое учтивое внимание к нам сопровождалось предложением любой услуги, которая была в их власти; не без сожаления мы смотрели, как они отплывают, почти сразу же после нашего прибытия, в Порт-Джексон в пятнадцати милях к северу от этого места. У коммодора Филлипа были все основания, чтобы предпочесть ту гавань, и он оставил нас единственными хозяевами в этом заливе, где мы уже поставили наши баркасы на стапеля^[22]».

^{Памятник Лаперузу в Ботаническом заливе.}

^{Современная фотография}

Самый полный отчет о последующих событиях содержится в дневнике лейтенанта Кинга, впоследствии (в 1800–1806 годах) губернатора Нового Южного Уэльса. 1 февраля Филлип отправил его вместе с лейтенантом Доусом из морской пехоты нанести визит Лаперузу и «предложить ему все, в чем он мог бы нуждаться». Кинг рассказывает, что они были «встречены мсье де Лаперузом и его офицерами с величайшей любезностью и предупредительностью». Они приняли приглашение остаться на целый день с французами, отобедать с коммодором и вернуться в Порт-Джексон на следующее утро. Кинг выслушал полную историю путешествия, включая, разумеется, рассказ о трагической гибели де Лангля и его спутников.

После обеда на «Буссоли» Кинга доставили на берег, где он обнаружил, что французы «вполне обосновались, возведя вокруг своих палаток частокол под охраной двух маленьких пушек». Эта оборона была нужна, чтобы защитить остовы двух новых баркасов, которые тогда были в постройке, от туземцев, а также, судя по всему, от нескольких сбежавших каторжников, «которых он отпустил с угрозами, снабдив провиантом на один день, чтобы они вернулись в свое поселение». Сам Лаперуз в своем дневнике — по сути, в самых последних строках — жалуется: «мы слишком часто имели возможность услышать новости из английского поселения: дезертиры оттуда причинили нам немало досадных хлопот».

От Кинга мы кое-что знаем об отце Ресевере — очень немногое, но этого достаточно, чтобы нам захотелось узнать больше. В силу того обстоятельства, что его каюта находилась на «Астролябии» и он, следовательно, нечасто привлекал внимание Лаперуза, отец Ресевер почти не упоминается в дневнике командующего. Однажды во время экспедиции воспламенились кислоты, которые он использовал в научных целях, и на корабле начался пожар, однако его вскоре погасили. Это происшествие и ранение Ресевера на острове Мануа — едва ли не единственное, что рассказывает о нем Лаперуз. Однако он поразил лейтенанта Кинга, будучи «человеком большой учености и одаренности». Он был коллекционером природных курьезов и располагал «множеством философических орудий». Несколько строк Кинга передают впечатление неизбежно краткой беседы со священником, и он предстает перед нами словно живой. «Человек большой учености и одаренности» — как бы мы хотели узнать больше о том, о ком были сказаны эти слова! Ресевер умер незадолго до отплытия Лаперуза и был похоронен под деревом, к которому прибили пару дощечек с надписью. Когда эти дощечки упали, губернатор Филлип приказал выгравировать надпись на медной пластине. Надгробие, которое сейчас входит в число достопримечательностей Ботанического залива, возвел барон де Бугенвиль^[23] в 1825 году. Памятники прославленному мореплавателю и простому ученому стоят рядом.

Кинг, вслед за Тенчем, вспоминает о восхищении, с которым Лаперуз говорил о Джеймсе Куке. Он «поведал мне, что везде, где побывал капитан Кук, он нашел все его астрономические и навигационные сведения самыми точными и правильными и заключил, сказав: „Если вкратце, мсье Кук сделал столь много, что мне остается лишь восхищаться его трудами!”»

Остается сказать лишь нескольких слов о неделях, проведенных Лаперузом в Ботаническом заливе, прежде чем этот выдающийся мореплаватель и его спутники «исчезли без следа в голубой необъятности», как выразил это Томас Карлейль. Тенч пересказывает отрывок беседы с Лаперузом. Однажды раздался выстрел из мушкета, и туземцев изумил не столько этот звук, сколько тот факт, что пуля проделала отверстие в куске древесной коры, в который целились. Чтобы успокоить их, «один из офицеров начал насвистывать мотив „Мальбрука”^[24], который так очаровал туземцев, что они ответили на это возгласами радости и оживления. Здесь уместно отметить то, — добавляет капитан морской пехоты, — что мсье Лаперуз рассказал мне позднее: эта небольшая заунывная мелодия столь же сильно трогала и восхищала туземцев Калифорнии, всех островов Тихого океана и, короче говоря, везде, где он побывал».

Лаперуз имел привычку сеять семена европейских растений в тех местах, которые посещала экспедиция, чтобы выяснить, приживутся ли они в других частях света. Его дневник и письма не упоминают, сделал ли он это в Ботаническом заливе, но у нас есть другие свидетельства, и посаженные им растения еще были живы по меньшей мере десять лет спустя. Когда Джордж Басс в феврале 1798 года возвращался в Сидней после своей замечательной экспедиции на китобойном судне, в ходе которой был открыт Западный порт, возле Ботанического залива заштилело. Он намеревался войти в залив и переночевать там, однако его дневник повествует, что его команда — шесть отборных британских матросов, которые сопровождали его, — «склонялась к тому, чтобы прорываться домой, а не прогуляться во Французский сад». Поэтому, когда ветер совсем стих, они взялись за весла и погребли в сторону Порт-Джексона, достигнув дома в десять вечера. Это очень любопытный намек. «Французский сад» должен был находиться где-то рядом с тем местом, где сейчас стоит памятник Лаперузу, и было бы замечательно, если бы столь приятное название, полное исторического смысла, сохранилось на этих землях.

Было бы уместно процитировать целиком тот отрывок дневника Лаперуза, в котором он рассказывает о своем пребывании в Ботаническом заливе. Он не смог довести свой рассказ до самого дня отплытия отсюда, потому что отправил корреспонденцию в Европу раньше этой даты, однако заключительных глав дневника вполне достаточно, чтобы составить представление о том, что произошло и о чем он думал. В печати периодически появляются весьма вольные и бестолковые теории на предмет того, с какой целью Лаперуз посетил эту гавань. В одном географическом журнале несколько лет назад некий автор писал, как о чем-то общепризнанном, что имело место «соревнование за континент» между англичанами и французами, в котором первые опередили вторых менее чем на неделю! Нелепицы подобного рода, даже если они встречаются в серьезных научных публикациях, могут исходить лишь от тех, кто не обладает подлинным знанием вопроса. Не было никакого соревнования, никакой борьбы за первенство, как и планов территориальных приобретений со стороны французов. Читатель этого маленького очерка уже знает, что посещение Ботанического залива изначально не задумывалось — оно не входило в программу экспедиции.

Что произошло бы, если бы Лаперуз благополучно вернулся домой и если бы Французская революция не уничтожила Людовика XVI и не разрушила начатый им проект географических открытий и колонизации, — вопрос по-своему интересный. Однако все эти «если» не являются историей. Используя достаточно «если», можно целиком переделать историю человеческого рода, но подобным занятием, которое один шутник назвал «еслисторией» и которое более развлекательное, чем назидательное, и скорее умозрительное, чем благоразумное, мы заниматься не будем. Вот версия посещения самого Лаперуза…^[25]

Собранные вместе, эти отрывки — почти все, что мы знаем о пребывании экспедиции в Ботаническом заливе. Как бы нам хотелось узнать больше подробностей! Имело ли какие-нибудь последствия письмо, которое Лаперуз написал Филлипу (о нем упоминает Кинг), советуя новой колонии обратить внимание на острова Тихого океана, «потому что они богаты сырьем»? Судя по всему, оно утеряно. Могила и глубина моря поглотили завершение этой «странной и полной событий истории», и все наши вопрошания были бы тщетны. Мы знали бы еще меньше, если бы Филлип не позволил Лаперузу отправить домой его дневник, несколько карт и рисунки художника первым британским судном, отплывающим из Порт-Джексона. Эти материалы, а также частные письма и несколько других бумаг доставил французскому послу в Лондоне лейтенант Шортленд. Они стали основой для двух томов и атласа, изданных в Париже.

^{Николас Покок.}

^{Сражение в бухте Киберон.}

^1812 г.

^{Орден Святого Людовика.}

^{Этим орденом Лаперуз был награжден в 1777 г. за спасение крепости Маэ на Сейшельских островах от нападения флота султана Махараштры, правителя индийского княжества Малабар.}

^{Эмануэль Лойце.}

^{Вашингтон переправляется через Делавэр.}

^1851 г.

^{Пушка конца XVII в., находившаяся на вооружении во Французском флоте}

В качестве примечания к этой главе будет уместно упомянуть авторов — современников Лаперуза, которые писали о пребывании экспедиции в Ботаническом заливе. Возможно, кто-то из читателей пожелает заглянуть в первоисточники. Собственный рассказ Лаперуза содержится в третьем и четвертом томах его «Кругосветного путешествия», изданного в Париже в 1797 году под редакцией Миле-Мюро. Есть английские переводы. Несколько писем в четвертом томе этого издания сообщают мало дополнительных сведений. Донесение Филлипа государственному секретарю Сиднею, напечатанное в «Исторических записках Нового Южного Уэльса», том I, часть 2, с. 121, посвящает один абзац этому вопросу. Отрывки из дневника лейтенанта Кинга приводятся во II томе «Исторических записок», с. 543–547. Дневник судового врача Бауэса на с. 391 того же тома содержит краткое, но очень красочное описание этого события. «Путешествие в Ботанический залив» Хантера (Лондон, 1793) в основных пунктах повторяет версию Кинга. Капитан морской пехоты Уоткин Тенч делится интересными сведениями в своем «Отчете об экспедиции в Ботанический залив» (Лондон, 1789), и в «Истории Нового Южного Уэльса» Патерсона (Ньюкасл-апон-Тайн, 1811) упоминается о французской экспедиции.

^{Те Пуни. Вождь маори.}

^{Иллюстрация к книге «Приключения в Новой Зеландии». 1839 г.}

Глава VIII Тайна моря

Корабли «Буссоль» и «Астролябия» покинули Ботанический залив 10 марта 1788 года. Отметив этот факт, вполне можно было бы произнести последние слова Гамлета: «дальнейшее — молчанье».

Мы знаем, что намеревался делать Лаперуз. Он написал письма друзьям во Франции, поделившись своими планами продолжения экспедиции после Ботанического залива. Письма не согласуются во всех деталях, однако мы можем принять самое последнее как выражение его окончательного решения. В соответствии с ним Лаперуз намеревался двигаться на север и пройти между Папуа — Новой Гвинеей и Австралией по иному проливу, чем пролив Эндевор, если таковой может быть обнаружен. В сентябре и октябре он планировал изучить залив Карпентария и оттуда идти на запад, обогнуть Австралию вдоль западного и южного побережий и подойти к Тасмании, «но таким образом, чтобы возможно было вовремя прибыть на Иль-де-Франс в первых числах декабря 1788 года». Этой программе не суждено было сбыться — даже, по сути, начаться. Если бы Лаперуз преуспел, его имя было бы начертано среди имен величайших морских первооткрывателей человечества. То, как он сейчас предстает перед нами в свете истории, с отблеском величия на челе, объясняется не столько достижениями, сколько большими надеждами, благородными намерениями, романтикой и тайной.

Одно из писем, отправленных из Сиднея, заканчивается словами: «Прощайте! Я отплываю в добром здравии, как и вся команда моих кораблей. Мы предприняли бы еще шесть кругосветных экспедиций, если бы это могло доставить нашей стране пользу или радость!» Это не были последние слова, которые он написал, но мы вполне можем их воспринимать как его прощание не только с друзьями, но и с человечеством.

Время мчалось вперед. Срок, назначенный для прибытия на Иль-де-Франс, прошел. Наступил 1789 год и начал счет своих дней. Но ничего не было слышно о Лаперузе. Во Франции возрастала тревога, и в особенности, мы можем быть в этом уверены, тревожилась женщина, которая прекрасно знала, где именно в Порт-Луи должны встать на якорь корабли, если они появятся из дымки океана. Она страстно желала, чтобы новое посещение мест, знакомых и приятных, пробудило воспоминания, которые придадут крылья скорости и пришпорят отсрочку. Но не приходило ни слова поддержки или ободрения, и слабый румянец надежды сменился бледностью отчаянья на щеках любви.

В 1791 году уже никто не надеялся увидеть возвращение экспедиции. Но нельзя ли что-то узнать о ее судьбе? Разве могла она исчезнуть без следа, словно облако в летнем небе? Нельзя ли получить хотя бы намек, найти какие-нибудь обломки, перехватить молву у тех далеких островов,

Франция переживала тогда сильнейшее в своей истории социальное потрясение. К чести Национального собрания нужно отметить, что среди многих буйных прожектов и кипящих страстей оно нашло время и проявило желание организовать новую экспедицию для отыскания следов тех, чье исчезновение тяжким грузом лежало на сердце нации. Соответствующий декрет был принят 9 февраля 1791 года.

Для этой цели выбрали два фрегата, которые переименовали в «Поиск» и «Надежду». Командование первым кораблем и экспедицией в целом доверили Брюни Д’Антркасто. Он уже бывал в тех широтах, где должен был проводиться поиск, служил одно время губернатором Иль-де-Франса и во время экспедиции в южные моря дал название архипелагу к востоку от Папуа — Новой Гвинее, который сейчас носит его имя.

Флерье снова составил инструкции, основываясь в первую очередь на последнем письме Лаперуза, которое мы упоминали выше. Он указал, что следы исчезнувшей экспедиции с наибольшей вероятностью могут быть обнаружены по соседству с теми побережьями, которые намеревался исследовать Лаперуз. Флерье особо отметил, что огромный участок южного побережья Новой Голландии до сих пор абсолютно неизвестен: «Ни один мореплаватель не посещал эту часть моря; исследования и открытия голландцев, англичан и французов начались с южных берегов Земли Ван-Димена».

Во второй раз французскому мореплавателю приказали исследовать южное побережье Австралии, и если бы Д’Антркасто придерживался плана, составленного для него, он совершил бы те открытия, которые через время прославили Гранта, Басса и Флиндерса — что и Лаперуз мог бы сделать, если бы трагедия не прервала его труды.

Не нужно напоминать, что инструкции, полученные Д’Антркасто, четко указывали: его главной задачей является сбор сведений о пропавших соотечественниках, а не географические открытия. Но даже если и так, разве не любопытно, что французы заинтересовались изучением южного побережья Австралии, когда англичане еще и не думали об этом, что они намеревались поразить две цели одним выстрелом — экспедицией, спланированной со знанием и заботой, поддержанной государством, во главе которой поставили исключительно толковых мореплавателей, — и при этом все их усилия пошли прахом?! Их третьей попыткой была экспедиция Николя Тома Бодена во время консульства Наполеона, и снова по большому счету неудачная. Словно некая высшая сила предопределила этим берегам быть открытыми и заселенными британцами!

Полная история экспедиции Д’Антркасто до сих пор не рассказана. О ней написали два толстых тома, однако многие неизданные документы содержат подробности, которые благоразумно утаили от публики. Когда раскрывается вся правда, становится очевидно, что жестокая борьба, которая погрузила Францию в пучину крови и слез, происходила не только на суше.

^{Карта плавания Лаперуза}

Корабли не посетили Сидней. Почему?! Можно было бы ожидать, что экспедиция, отправленная для поиска следов Лаперуза, наведается в Ботанический залив в первую очередь и, собрав там все доступные сведения, внимательно последует курсом, который он начертал для себя. Но складывается впечатление, что европейское поселение обошли стороной намеренно. Почему? Неопубликованные документы могли бы ответить на этот вопрос.

Не было исследовано и южное побережье Австралии — великий шанс был упущен. Ботан-Бопре, картограф Д’Антркасто, начертил несколько превосходных карт, особенно юго-западного угла континента, которые спустя десять лет вызвали искреннее восхищение Флиндерса. Залив Эсперанс в Западной Австралии назвали в честь одного из кораблей этой экспедиции. Однако оттуда, испытывая нехватку пресной воды, Д’Антркасто пошел напрямую к южному берегу Тасмании, а затем к Новой Зеландии, Новой Каледонии и Новой Гвинее. Контакт с единственным европейским поселением в этой части света — судя по всему, намеренно — не был установлен.

Д’Антркасто умер, когда его корабли были в море к северу от Новой Гвинеи. Он тяжело заболел, вначале бредил, потом погрузился в беспамятство — описание его смерти в опубликованном рассказе об экспедиции невозможно читать без чувства ужаса, при том что во всей полноте его страдания не раскрываются. Жан Мишель Кермадек, капитан «Надежды», также умер — на Новой Каледонии. После их кончины корабли устремились во Францию настолько поспешно, насколько было возможно. Голландцы задержали французов в Сурабае на несколько месяцев как военнопленных, и в Европу участники экспедиции смогли вернуться лишь в марте 1796 года. Их задание не было выполнено.

Пять французских капитанов, которые в этот период привели экспедиции к берегам Австралии, потерпели неудачу. Лаперуз утонул, де Лангль был убит, Д’Антркасто мучительно умер на корабле, Кермадек испустил дух, едва высадившись на берег, и пятый, Боден, умер в Порт-Луи по пути домой.

^{Анри Руссо. Портрет Андре Мари де Шенье (1762–1794).}

^1889 г.

Но даже не это будет последним грустным штрихом трагического полотна. Во Франции жил молодой поэт, которого глубоко тронула судьба Лаперуза. Сейчас Андре Шенье считается одним из изящнейших мастеров поэзии, обогативших французскую литературу. Его стихотворения изучают и ими восхищаются во всем мире. Он написал начерно и частично завершил длинную поэму под названием «Америка», в которой есть печальные строки о тайне моря, тогда еще не раскрытой. Мы упоминаем эти строки потому, что и самого поэта ждал трагический конец, хотя и отличный от судьбы воспетого им героя. Своими сочинениями и дружескими связями он вызвал гнев тиранов красного террора. В марте 1794 года его молодой гений пал жертвой гильотины.

Так начинается поэма. Непостижима тень трагедии, покрывшая эту несчастную экспедицию. Людовик XVI, ее зачинатель, Лаперуз и де Лангль, командующие, Д’Антркасто и Кермадек, отправленные на поиски, Андре Шенье, увенчанный лаврами поэт, — каждого их них настигло дыхание Фурии в черной мантии!

Глава IX Открытие капитана Диллона

Тайна, связанная с судьбой Лаперуза, околдовала мореплавателей всех стран. Каждый корабль, который отправлялся в Тихий океан, надеялся получить какие-либо вести или найти следы экспедиции. Время от времени появлялись слухи об этом. Один сообщал, что видел обломки кораблей. Другой говорил, что встретил туземцев, одетых во французскую форму. Третий утверждал, что нашел крест святого Людовика на одном из островов. Однако после расследования элемент правдоподобия во всех этих историях улетучивался. Флиндерс, отправившись в 1802 году на север из Порт-Джексона, тщательно осмотрел Барьерный риф. Возможность обнаружить какие-либо следы Лаперуза, как он писал, «всегда присутствовала у меня в уме». Но никаких определенных сведений получено не было.

Новая французская исследовательская экспедиция пришла в Тихий океан в 1817 году под командованием Луи де Фрейсине, который был лейтенантом в экспедиции Бодена 1800–1804 годов. Главной целью не был поиск сведений о Лаперузе, но и этой задаче, естественно, было уделено самое пристальное внимание.

В связи с этой экспедицией можно упомянуть в высшей степени причудливое обстоятельство. На борту «Урании» была женщина — единственная представительница своего пола среди сотни членов экипажа. Мадам де Фрейсине, супруга командующего, поступила на корабль в Тулоне, переодевшись корабельным юнгой. Газеты писали, что ее муж был сильно удивлен, когда узнал, что его жене удалось попасть на борт под видом юнги. Однако Араго, один из ученых в составе экспедиции, в своих «Мемуарах», опубликованных в 1837 году, рассказывает — и нам легко в это поверить! — что Фрейсине было прекрасно известно, кем был «молодой и красивый» юноша. Муж потворствовал ее попаданию на корабль, потому что она хотела сопровождать его в плавании, но власти запретили бы ей, если бы узнали. Она носила мужскую одежду, пока корабли не покинули Гибралтар. Араго сообщает, что степенный вице-губернатор британцев, когда увидел ее, улыбнулся, «и это, возможно, была первая за десять лет улыбка, которая осветила его черты». Если это правда, то дерзкая выходка маленькой леди принесла некоторую пользу! Однако официальные лица на корабле смотрели на даму в брюках ледяным взглядом, и с этого времени она посчитала благоразумным вернуться к женским одеяниям. Ее уже не приняли за юношу, когда французы посещали Сидней, и, разумеется, о присутствии мадам не упоминается в официальной истории экспедиции.

Мы достигли, наконец, акта драмы, когда завеса приподнялась и тайна объяснилась. В 1813 году корабль Ост-Индской компании «Охотник» («Хантер»), совершая рейс из Калькутты в Сидней, подошел к островам Фиджи. Команда узнала, что на одном из островов архипелага живет несколько европейцев. Одни потерпели кораблекрушение, другие дезертировали со службы, но все они приспособились к жизни в новых условиях и полюбили ее. «Хантер» нанял группу этих людей, чтобы собирать сандаловое дерево и трепангов, а одного из младших офицеров, Питера Диллона, назначили командиром группы. Произошла стычка с туземцами, и всех европейцев убили, кроме Диллона, пруссака по имени Мартин Бушарт и матроса Уильяма Уилсона. После столкновения Бушарта наверняка убили бы, если бы он остался на острове, поэтому он упросил капитана «Хантера» доставить его к первой же земле, мимо которой будет проходить корабль. Соответственно, Бушарта, фиджийскую женщину, его жену, и его товарища ласкара^[27] высадили на острове Тикопиа.

Через тринадцать лет Питер Диллон на собственном корабле «Святой Патрик» шел из Вальпараисо в Пондичерри, как вдруг различил на горизонте Тикопиа. Любопытство заставило его сделать остановку, чтобы разузнать, жив ли еще его старый приятель Мартин Бушарт. Он отклонился от курса, и вскоре две пироги отошли от острова и доставили на борт Бушарта и ласкара; оба были в добром здравии.

Диллон случайно увидел, как ласкар обменивает старинную серебряную гарду^[28] шпаги на несколько рыболовных крючков, которые предложил один из матросов «Святого Патрика». Он заинтересовался и начал задавать вопросы. Он спросил пруссака, откуда взялась гарда. Бушарт рассказал ему, что когда он впервые попал на остров, то видел у туземцев не только эту гарду, но и несколько фарфоровых тарелок, железные болты, серебряную вилку, несколько ножей, чайные чашки, бусы, бутылки, серебряную ложку с гербом и монограммой и шпагу. Он спросил у туземцев, где они взяли все эти вещи, и они ответили, что обменяли их на Манниколо (или Ваникоро) — группе островов в двух днях плавания на пироге от Тикопиа, в архипелаге Санта-Крус.

«Тщательно осмотрев эту гарду, — пишет Диллон, — я обнаружил, или мне показалось, что я обнаружил, выгравированные на ней инициалы Лаперуза. Это пробудило во мне первые подозрения и помогло быть более точным в своих вопросах. Затем, через Бушарта и ласкара, я расспросил туземцев о том, каким образом к их соседям попали все эти серебряные и железные предметы. Они поведали мне, что, по рассказам обитателей Ваникоро, много лет назад к их островам подошли два больших корабля. Один стал на якорь возле острова Уану, а другой — возле острова Пайу на небольшом расстоянии от первого острова. Через некоторое время, и до того как пришельцы успели пообщаться с туземцами, внезапно налетел жестокий шторм и выбросил оба корабля на берег. Корабль, который стоял возле Уану, сел днищем на подводную скалу.

На берегу собралась толпа туземцев, вооруженных дубинками, копьями, луками и стрелами. Они выпустили несколько стрел в корабль, и матросы в ответ выстрелили из пушек и мушкетов и убили многих туземцев. Корабль продолжал биться о скалы и через время развалился на части. Некоторые члены команды погрузились в лодки, и их вынесло на берег, где все до одного они были убиты разъяренными дикарями. Другие выбросились в море, и если кто-то из них и доплыл до берега, их постигла та же участь, что и их несчастных товарищей, так что ни одному человеку с этого корабля не удалось спастись».

^{Жюль Себастьен Сезар Дюмон-Дюрвиль}

^{(1790–1842)}

Французский мореплаватель и океанограф, член Французского географического общества, исследователь южной части Тихого океана и Антарктики. Одна из наиболее известных его заслуг — отыскание места гибели Лаперуза.

Корабль, который потерпел крушение возле Пайу, согласно рассказам туземцев, был выброшен на песчаный пляж. Туземцы выпустили несколько стрел в него, однако команда не стреляла в ответ. Пришельцы были сдержанны и предложили туземцам в знак дружбы бусы, топоры и безделушки. Как только ветер утих, старый вождь поднялся на борт потерпевшего крушение корабля, где его встретили самым дружеским образом, и, вернувшись на берег, успокоил своих соплеменников. Команда корабля была вынуждена покинуть его и перенести большую часть припасов на берег, где они построили небольшую лодку из обломков. Как только это судно было готово к отплытию, все, кому хватило места, погрузились туда, и оно вышло в море. Больше о нем ничего не известно. Остальные члены команды жили на острове до самой смерти.

Такие сведения смог добыть капитан Питер Диллон в 1826 году. Он забрал с собой гарду шпаги, однако с сожалением узнал, что Бушарт расколол серебряную ложку с гербом, чтобы смастерить кольца и украшения для островитянок.

Прибыв в Калькутту, Диллон отправил отчет о своем открытии губернатору Бенгалии и предложил снарядить экспедицию с ним самим во главе, чтобы исследовать острова Ваникоро в надежде найти кого-либо из постаревших спутников Лаперуза или, по крайней мере, обломки кораблей. Диллон убедил Мартина Бушарта поехать с ним в Индию: его знание языка туземцев Ваникоро помогло бы собрать все сведения, какие только было возможно получить.

Правительство Британской Индии заинтересовалось сообщением Диллона и решило отправить его на корабле «Поиск», чтобы все выяснить. В конце 1826 года корабль вышел в море, а в сентябре следующего года на горизонте показался пик острова Тикопиа. Расспросы, которые Диллон произвел по пути, вполне подтвердили и дополнили собранные сведения, не оставляя места сомнениям в том, что корабли Лаперуза потерпели крушение возле Ваникоро, а все участники экспедиции либо было убиты там, либо утонули. Многие из туземцев, кто видел прибытие французов, были еще живы. Некоторые из них поведали, что они посчитали тех, кто был на больших кораблях, не людьми, но духами. Туземцы поделились несколько гротескным описанием треуголок, которое точно передает то впечатление, которое внешний вид чужаков произвел на их девственное воображение: «На лбу или на носу у них был выступ длиной в один фут».

Кроме того, офицерам Диллона удалось приобрести у островитян лезвие старинной шпаги, ржавую бритву, серебряный соусник с лилиями, медную ступу, несколько колокольчиков, серебряную гарду шпаги с вензелем, судя по всему, французской «Р» с короной, часть кузнечных тисков, пяту малого якоря и много других предметов. Опросы туземцев добавили несколько новых подробностей: например, описание предводителя чужаков, «который часто смотрел на звезды и солнце и подманивал их» — именно так, вероятно, туземцы восприняли человека, который производил астрономические наблюдения. Через сорок лет Питер Диллон раскрыл тайну, которую так ревниво оберегал Тихий океан.

^{Дюмон-Дюрвиль и команда «Астролябии» открывают памятник Лаперузу на острове Ваникоро.}

^{Гравюра. Середина XIX в.}

Так совпало, что тогда же в Южном полушарии находилась французская экспедиция под командования Жюля Дюмон-Дюрвиля. Остановившись в Хобарте по пути в Новую Зеландию, Дюмон-Дюрвиль узнает об открытии капитана Диллона и сразу же изменяет свой курс. В феврале 1828 года он прибывает на острова Санта-Крус и делает несколько ценных находок, которые дополняют сведения английского капитана. В идеально прозрачной воде на дне моря он видит покрытые кораллами обломки нескольких якорей, цепи, пушки, пушечные ядра и другие предметы, которые, несомненно, принадлежали одному из кораблей Лаперуза^[29]. Художник в составе экспедиции сделает рисунки этих предметов с натуры. Реликвии поднимут со дна, и вместе с находками Питера Диллона они образуют коллекцию парижского Морского музея — в память о несчастном командующем и его спутниках, которые погибли мучениками великого дела географических открытий в 1788 году.

Любопытно отметить, что потомки Питера Диллона сейчас проживают в Сиднее.

Глава X Слава Лаперуза

Интеллектуально и как мореплаватель Лаперуз был наследником Джеймса Кука — и ему самому понравилась бы такая характеристика. В сочинениях Лаперуза упоминания предшественника исчисляются десятками, и часто звучит благоговейное восхищение в его адрес. Он следовал советам Кука в управлении кораблями, уделяя особое внимание питанию матросов. Ему не удалось полностью загнать в угол цингу, однако когда эта болезнь проявилась, он быстро совладал с ней, раздобыв свежие овощи для заболевших, — и был настолько успешен, что ко времени прибытия в Ботанический залив вся команда была в добром здравии.

Влияние личности и судьбы Кука на Лаперуза можно проиллюстрировать множеством примеров, и некоторые из них очень любопытны. Например, Лаперуз знал, что случилось с дневником первой экспедиции Кука, и беспокоился — хотя опасаться ему было нечего — чтобы подобное не произошло и с ним. Опубликованный рассказ о первом кругосветном путешествии Кука, как известно, был написан не им самим. Его дневник передали доктору Хоксуорту — джентльмену, который попытался сымитировать литературный стиль великого Сэмюэла Джонсона^[30] и создал в итоге напыщенное и многословное произведение. Хоксуорт разукрасил простой и непосредственный английский мужественного и честного мореплавателя фигурами речи собственного изобретения. Там, где Кук был прост, Хоксуорт становился витиеват; где Кук был здравомыслящ, Хоксуорт становился нелеп; где Кук был точен, Хоксуорт, добавляя собственные бесценные рассуждения, делал повествование недостоверным и даже смехотворным. Попросту говоря, поддельный Джонсон испортил Кука.

Доктор Джонсон ни в коей мере не одобрял тяжеловесную напыщенность своего подражателя. Когда этот великий человек встретился с капитаном Куком на обеде у председателя Королевского общества, он сказал, что ему «очень понравилась добросовестная точность прославленного мореплавателя, который прояснил множество преувеличенных сообщений о его путешествии доктора Хоксуорта». Самого Кука раздражало приукрашивание его истории — он был крайне возмущен подобным обращением.

Лаперуз знал об этом и хотел, чтобы ни один французский Хоксуорт не поступил с ним так же. Он не возражал против тщательного редактирования, но не желал, чтобы его приукрашивали. Он писал на превосходном французском, чтение его повествовательной прозы доставляет одно удовольствие. Ее ясность, образность и плавность вполне согласуются с изящными традициями этого языка. Но поскольку существовала вероятность, что часть описания его путешествия будет издана прежде его возвращения, он не желал, чтобы его рукописи передали кому-либо, кто нарядит их в пышные одежды, и написал следующее письмо:

«Если мой дневник опубликуют до моего возвращения, я прошу, чтобы его редактирование ни в коем случае не доверяли литератору. Ибо последний либо пожертвует в угоду красивому слогу точными терминами, предпочтительными для моряка и ученого, потому что они покажутся ему грубыми и варварскими, либо, отбросив все навигационные и астрономические подробности и пытаясь создать увлекательный роман, допустит ошибки (обусловленные тем, что его образование не позволило ему приобрести соответствующие знания), которые могут оказаться роковыми для тех, кто последует за мной. Но выберите редактора, сведущего в точных науках, который способен вычислять и сравнивать мои данные с данными других мореплавателей, который сможет исправить не замеченные мной ошибки и убережется от введения новых. Такой редактор сохранит содержание работы, не опустит ничего существенного, изложит технические подробности грубым и резким, но точным языком моряка и хорошо справится со своей задачей — дополнить меня и издать мой труд так, как это сделал бы я сам».

Это письмо — довольно своеобразный плод изучения Лаперузом трудов Кука, которое можно проиллюстрировать и другими примерами. Влияние великого английского первооткрывателя тем более поразительно, если мы вспомним, что до Лаперуза в Южных морях уже побывали французские мореплаватели: старший Бугенвиль, открыватель островов Мореплавателей, Марион-Дюфрен, которого в 1772 году убили и съели маори, Сюрвиль, посетивший Новую Зеландию, — упомянем лишь троих. Лаперуз знал и помнил о них, однако они мало чему могли научить его. Он был воспитан в школе Кука, и это прекрасный повод к тому, чтобы англичане и, в особенности, австралийцы относились к нему с особым вниманием.

Катастрофический конец экспедиции Лаперуза, когда он еще не успел выполнить свое задание, помешал ему как первооткрывателю вполне воспользоваться имевшимися возможностями. Как мы уже отмечали, если бы Лаперуз завершил свое плавание, именно он, по всей вероятности, в 1788 году нанес бы на карту южное побережье Австралии. Но и та работа, которую он успел проделать, немаловажна. Лаперуз, бесспорно, обладал истинным духом первооткрывателя. Когда начался этот этап его карьеры, он уже был опытным моряком. Он был разносторонне начитан в литературе о путешествиях, богато одарен интеллектуально, наблюдателен, смел и настойчив. У французов не было более великого моряка, чем Лаперуз.

Де Лессепс, участвовавший в экспедиции до отбытия с Камчатки, оставил краткую, но замечательную характеристику этого человека: «Он был совершенным джентльменом, непревзойденно утонченным и остроумным, и обладал всеми очаровательными манерами, присущими восемнадцатому столетию. С низшими чинами он всегда был столь же любезен, как и с офицерами». Этот же автор сообщает нам, что Людовик XVI доверил Лаперузу командование экспедицией, потому что у него была репутация самого способного моряка на всем французском флоте.

Конечно же, тот, в память о ком высится колонна на берегу Ботанического залива, не был обычным человеком. Этот монумент возведен на средства французского правительства бароном де Бугенвилем в 1825 году и служит напоминанием не только о прекрасной личности, прожившей яркую, насыщенную и мужественную жизнь, но и о веренице исторических событий, оказавших огромное влияние на исследование и заселение Австралии.

Жан Франсуа де Гало, граф де Лаперуз Дневник экспедиции

Глава I Август — ноябрь 1785

Цели экспедиции — На рейде Бреста — Мадейра и Тенерифе — Восхождение на пик Тенерифе — Остров Триндади — Прибытие на остров Санта-Катарина у побережья Бразилии.

Сейчас представляется, что древний дух открытий полностью угас. Экспедиция Эллиса в Гудзонов залив в 1747 году^[31] не оправдала надежд тех, кто ссудил средства на это предприятие. Земля, которую капитан Буве, как ему показалось, увидел под 54° южной широты 1 января 1739 года, была, вероятно, всего лишь скоплением пакового льда^[32]. Эта ошибка замедлила прогресс географической науки. Создатели систем, которые в тиши своих кабинетов наносят на карты очертания континентов и островов, заключили, что это был так называемый мыс Обрезания Господня — предполагаемая северная оконечность Terrae Australis^[33], существование коей якобы необходимо для равновесия земного шара. Эти две экспедиции должны были разочаровать частных лиц, пожертвовавших значительные суммы на предприятие, которое уже давно перестало привлекать внимание морских держав Европы.

В 1764 году англичане снарядили новую экспедицию, командование которой было доверено коммодору Байрону^[34]. Ее связи с экспедициями Уоллиса, Картерета и Кука известны всем.

В ноябре 1766 года мсье де Бугенвиль отплыл из Нанта на фрегате «Ворчунья» и флейте^[35] «Звезда»^[36]. Он последовал почти по тому же пути, что и английские мореплаватели, и открыл несколько островов. Интересное описание его экспедиции немало послужило пробуждению у французов того вкуса к географическим открытиям, который недавно с такой силой возродился в англичанах.

^{Антуан де Бугенвиль}

^{(1729–1811)}

Французский мореплаватель, возглавивший первую французскую кругосветную экспедицию. Свое плавание, непосредственно предшествовавшее экспедициям Джеймса Кука, Бугенвиль описал в книге «Кругосветное путешествие на фрегате „Лабудёз” („Ворчунья”) и транспортном судне „Летуаль”(„Звезда”)».

В 1771 году мсье де Кергелен отправился в экспедицию к Южному континенту, существование которого в то время ни один географ не посмел бы отрицать. В декабре того же года он открыл остров, но плохая погода помешала ему закончить исследование. Разделяющий убеждения всех образованных людей Европы, он не сомневался, что увидел один из мысов Южной земли. Страстное желание скорее сообщить эту новость заставило его спешно вернуться домой.

Во Франции его встретили как нового Христофора Колумба. Незамедлительно снарядили линейный корабль и фрегат, чтобы развить такое важное открытие. Столь странный выбор кораблей показателен сам по себе: энтузиазм вытеснил разум. Кергелен получил приказ нанести на карту мнимый континент, который он якобы обнаружил. Как всем известно, его вторая экспедиция окончилась неудачей. Но даже капитан Кук, лучший из мореплавателей, не преуспел бы в подобном предприятии с 64-пушечным кораблем, 32-пушечным фрегатом и командой из семисот матросов: Кук, вероятно, отказался бы от командования или настоял бы на изменении задач экспедиции. Как бы там ни было, Кергелен вернулся во Францию, зная так же мало, как и прежде. От идеи дальнейших открытий отказались, король умер во время этой последней экспедиции. Война 1778 года привлекла внимание нации к совершенно другим вопросам. Однако мы помнили, что у наших врагов в море были «Дискавери» и «Резолюшн», и капитана Кука, упорно добывающего новые знания во благо всего человечества, следует считать другом каждой европейской страны^[37].

Главной целью войны 1778 года было обеспечение безопасности мореплавания, и эта цель была достигнута мирным договором 1783 года. Тот же дух справедливости, который заставил нас взяться за оружие, чтобы флаги всех стран, даже наименее могущественных на море, уважались наравне с флагами Франции и Англии, с необходимостью направился во время мира на то, что может принести пользу всему человечеству. Науки, смягчая нравы, способствуют благополучию общества, вероятно, даже в большей степени, чем хорошие законы.

Экспедиции различных английских мореплавателей, увеличивая наши познания, справедливо заслуживают восхищения всего человечества. Европа высоко оценила таланты и выдающийся характер капитана Кука. Однако столь обширно поле неведомого, что еще века будет продолжаться приобретение новых знаний: неизвестные берега необходимо нанести на карту; растения, деревья, рыб, птиц — описать; минералы, вулканы — исследовать; народы — изучить и, быть может, сделать счастливее, ибо, например, мучнистые растения и новые виды фруктов были бы бесценны для обитателей островов Южного моря^[38].

Различные соображения вызвали к жизни замысел кругосветной экспедиции. В ее состав вошли представители всех научных дисциплин. Мсье Дажеле из Академии наук и мсье Монж поступили на корабли в качестве астрономов, первый на «Буссоль», второй на «Астролябию». Мсье де Ламанон из Туринской академии и член-корреспондент Академии наук возглавил отделение естественной истории Земли и атмосферы, иначе говоря, геологии. Мсье аббат Монже, каноник собора Святой Женевьевы и редактор «Физического журнала», займется изучением минералов и будет участвовать в развитии различных отраслей физики. Мсье де Жюссье рекомендовал мсье де ла Мартинье, доктора медицины университета Монпелье, в отделение ботаники; ему будет помогать личный садовник короля, мсье Коллиньон, в чьи обязанности войдет разведение и сохранение растений и семян различных видов, которые представится возможность доставить в Европу. Мсье Прево, дяде и племяннику, поручено зарисовать все, относящееся к естественной истории. Мсье Дюфрен, выдающийся натуралист, особенно искусный в классификации всех произведений природы, назначен в экспедицию по рекомендации генерального контролера флота. Наконец, мсье Дюше де Ванси получил приказ зарисовать платья туземцев, пейзажи и вообще все, что окажется невозможно описать словами. Все ученые объединения королевства пожелали выразить в связи с экспедицией свою любовь к наукам и искусствам и стремление к их прогрессу. Академия наук и Медицинское общество направили маршалу де Кастри^[39] меморандумы касательно наиболее важных наблюдений, которые мы должны будем произвести в ходе нашего путешествия.

Мсье аббат Тессье из Академии наук предложил способ сохранения от порчи пресной воды. Мсье дю Фурни, инженер-архитектор, сообщил нам свои соображения о деревьях и об измерении уровня прилива.

Мсье ле Дрю прислал нам записку, в которой предлагал провести опыты с магнитом на различной широте и долготе, и присовокупил к ней инклинатор собственного изобретения, попросив нас сравнить его показания с показаниями двух инклинаторов, одолженных нам лондонским Бюро долгот. Здесь я должен выразить свою признательность шевалье Джозефу Бэнксу^[40], который, узнав, что мсье де Моннерон не может раздобыть в Лондоне инклинаторы, изволил одолжить нам инструменты, послужившие некогда прославленному капитану Куку. Я принял инструменты с чувством религиозного преклонения перед памятью этого великого человека.

^{Людовик XVI}

^{(1754–1793)}

Король Франции лично предложил Лаперузу возглавить морскую кругосветную экспедицию «для блага Франции», целью которой стало бы уточнение открытий, сделанных Джеймсом Куком в Тихом океане, и «снискание дружбы вождей далеких племен».

Мсье де Моннерон, капитан инженерных войск, который сопровождал меня в экспедиции в Гудзонов залив, занял место главного инженера. Наша дружба с ним, как и его страсть к путешествиям, побудили его добиться этого назначения. Его обязанностью будет составление карт и определение местоположения, в чем ему поможет мсье Бернизе, инженер-географ.

Наконец, мсье де Флерье, в прошлом капитан корабля, а ныне директор портов и арсеналов, лично собрал для нас карты, которыми мы должны будем пользоваться во время экспедиции. К картам он присовокупил объемный том научных инструкций с рассуждением о различных мореплавателях от Христофора Колумба до наших дней. Я должен во всеуслышание выразить ему свою признательность за те познания, которые смог почерпнуть у него, и многочисленные знаки его дружбы, оказанные мне.

Морской министр маршал де Кастри, который рекомендовал меня королю в качестве командующего экспедицией, отдал самые категорические приказы начальникам портов, чтобы они предоставили нам все, что может способствовать успеху нашего дела. Генерал-лейтенант Д’Эктор, командующий флотом в Бресте, вполне разделяя взгляды министра, уделил самое пристальное внимание подготовке наших кораблей, словно он лично должен был возглавить экспедицию.

Я лично выбирал всех офицеров. Командиром «Астролябии» я назначил мсье де Лангля, капитана 1-го ранга, который служил на «Астрее» во время моей экспедиции в Гудзонов залив и убедительно доказал твердость своего характера и способности. Сто офицеров предложили свои услуги мсье де Ланглю и мне, что позволило нам выбрать из них самых достойных и знающих.

Наконец, 26 июня я получил свои инструкции. 1 июля я выехал в Брест, куда прибыл 4-го. Я застал снаряжение двух фрегатов почти завершенным. Погрузку припасов пришлось приостановить, поскольку я должен был отобрать предметы для обмена с туземцами: я хотел загрузить их в таком количестве, чтобы их хватило на несколько лет. Я отдал предпочтение этим предметам торговли, полагая, что с их помощью мы сможем добыть свежие продукты: я знал, что почти вся провизия, которую мы возьмем на борт, через определенное время испортится.

Кроме того, у нас на борту был разобранный шлюп^[41] грузоподъемностью около двадцати тонн, два бискайских баркаса^[42], запасные грот-мачта, румпель и кабестан. Короче говоря, количество предметов на борту «Буссоли» было неимоверным. Мсье де Клонар, мой старший помощник, разместил грузы с присущими ему старанием и умом. «Астролябия» несла на борту в точности те же предметы.

^{Амбруаз Луи Гарнерай. Брест.}

^1821 г.

Мы вышли на рейд 11 июля. Количество грузов на борту наших кораблей было таким, что мы не могли сделать поворот, пока поднимали якорь. Однако время года было благоприятным для отплытия, и мы надеялись достичь Мадейры, не испытав плохой погоды. Мсье Д’Эктор приказал нам встать на рейд на причальных якорях, чтобы нам нужно было лишь вытравить канаты, как только ветер позволит выйти в море.

12 июля наши команды прошли врачебный осмотр. В тот же день на оба корабля погрузили астрономические часы, с которыми во время стоянки в порту мы должны будем сверять ход морских хронометров. Последние находились под наблюдением офицеров и ученых на борту уже две недели. Мсье Дажеле, Монж и остальные ученые и художники приехали в Брест раньше меня. И еще прежде прибытия двух наших астрономов мсье де Лангль и Д’Эскюр наблюдали за ходом хронометров. К сожалению, астрономические часы, с показаниями которых сравнивались показания наших хронометров, оказались настолько неточными, что всю работу пришлось переделывать.

13 июля вечером мсье Дажеле подал мне следующую записку:

«По прибытии в Брест мы обнаружили астрономическую обсерваторию в саду интенданта, где мсье де Лангль и Д’Эскюр проводили наблюдения, чтобы определить ход морских хронометров. Однако инструменты академии Бреста, и в особенности астрономические часы, которые они использовали, пребывали в очень плохом состоянии, как они заметили через несколько дней, поэтому надлежало сравнить показания морских хронометров с показаниями № 25, который использовался в обсерватории. Когда мы установили на берегу наши инструменты, по высоте Солнца и звезд я определил меру отставания своих часов и ежедневно сравнивал их показания с показаниями № 18 и № 19^[43] на борту фрегатов посредством сигналов».

Западные ветра удерживали нас на рейде до 1 августа. Погода в это время была туманной и дождливой, я опасался, что влажность может повлиять на здоровье нашей команды. В течение девятнадцати дней мы высадили на берег лишь одного человека с жаром. Однако мы узнали, что шестеро матросов и один солдат, больные венерическими заболеваниями, уклонились от осмотра нашими врачами.

Я вышел с рейда Бреста 1 августа 1785 года. За время перехода на Мадейру, куда мы прибыли 13-го числа, не произошло ничего интересного. Ветра все время были попутными: это обстоятельство было весьма кстати для наших перегруженных кораблей, которые плохо слушались руля. Мсье де Ламанон наблюдал в морской воде светящиеся точки, которые, по моему мнению, появляются при разложении морских тел^[44]. Если бы их производили насекомые, как утверждают многие натуралисты, это явление не проявлялось бы в таком масштабе от полюса до экватора, но было бы свойственно лишь отдельным климатическим зонам.

Не успели мы встать на якорь на Мадейре, как мсье Джонстон, английский купец, прислал на мой корабль лодку, груженную фруктами. Несколько писем из Лондона, рекомендующих нас этому джентльмену, прибыли прежде нас. Эти письма весьма удивили меня, поскольку мне были неизвестны лица, их написавшие. Прием, устроенный нам мсье Джонстоном, был таким, что большего мы не могли бы ожидать от собственных родственников и самых близких друзей. Мы нанесли визит губернатору и отобедали у него дома.

На следующий день мы завтракали в уютном загородном доме мсье Мюррея, английского консула, а затем вернулись в город, чтобы обедать у мсье Мутеро, поверенного в делах французского консульства. Весь этот день мы наслаждались самой избранной компанией и подчеркнутой обходительностью наших хозяев, в то же время любуясь восхитительным расположением виллы мсье Мюррея: от созерцания пейзажа, который открывался перед нами, нас могли отвлечь лишь три очаровательные племянницы консула, доказавшие нам, что это волшебное место действительно безупречно. Если бы не существенные обстоятельства, мы с огромным удовольствием провели бы еще несколько дней на Мадейре, где все были с нами очень любезны. Однако цель нашей остановки здесь не была достигнута. Англичане чрезмерно завысили цену на местное вино: мы не смогли найти дешевле, чем тринадцать или четырнадцать сотен ливров за бочку, содержащую четыре барреля^[45]. То же количество на Тенерифе стоило бы нам лишь шестьсот ливров. Поэтому я приказал готовиться к отплытию на следующий день, 16 августа.

Морской бриз не прекращался до шести вечера, после чего мы незамедлительно отправились в путь. Я получил еще один подарок от мистера Джонстона, состоящий из огромного количества фруктов, ста бутылей мальвазии^[46], полубарреля сухого вина, рома и засахаренных лимонов. Каждый миг моего пребывания на Мадейре был отмечен самой изысканной учтивостью с его стороны.

^{Памятник Христофору Колумбу в Фуншале, остров Мадейра.}

^{Современная фотография}

Переход на Тенерифе занял лишь три дня. Мы встали на якорь возле этого острова в три часа пополудни 19 августа. Утром 18-го я увидел остров Сальваж^[47] и прошел мимо его восточного берега на расстоянии приблизительно полулье^[48]. Этот берег вполне безопасен для кораблей: хотя я не имел возможности бросить лот, я убежден, что на расстоянии кабельтова от острова глубина составляет не менее ста саженей. Остров выжжен солнцем, на нем нет ни одного дерева. Как представляется, он образован слоями лавы и другого вулканического материала. Мы произвели несколько измерений, чтобы определить его положение.

Наблюдения мсье де Флерье, Вердю и Борда вполне исчерпывающи в отношении островов Мадейры, Сальважа и Тенерифе. Мы произвели измерения лишь для того, чтобы проверить наши инструменты и ход хронометров, который достаточно точно определил мсье Дажеле в Бресте, так что мы могли полагаться на свои вычисления долготы в течение нескольких дней. Остановка на Мадейре позволила нам оценить степень точности, которую мы должны ожидать от них. Долгота, полученная нами при наблюдении светил в виду острова, соответствовала долготе Фуншала и отличалась лишь на три минуты от той, которую определил мсье Борда.

Краткость нашего пребывания возле Мадейры не позволила нам установить обсерваторию. Мсье Дажеле, Д’Эскюр и Бутен произвели лишь несколько измерений с нашей якорной стоянки, таблицу с которыми я не буду приводить здесь, поскольку их можно найти во множестве изданных отчетов о путешествиях. 18 августа мы посвятили определению положения острова Сальваж, и я полагаю, что могу назвать следующие его координаты: 18° 13′ западной долготы и 30° 8′ 15″ северной широты^[49].

Как только мы прибыли на Тенерифе, я занялся установкой обсерватории на берегу. Мы расположили там свои инструменты 22 августа и определили ход наших астрономических часов по соответствующей высоте Солнца и звезд, чтобы как можно скорее проверить ход морских хронометров двух фрегатов. Наши наблюдения показали, что ошибка № 19 составляет лишь 18 секунд отставания за период с 13 июля, последнего дня наших наблюдений в Бресте, и что наши малые хронометры, № 29 и № 25, также отстают, первый на 1 минуту 0,7 секунды, и второй лишь на 28 секунд. Таким образом, за период сорока четырех дней наибольшая ошибка составила лишь четверть градуса долготы.

Через несколько дней наблюдений и непрерывных сравнений мы установили новую меру ежедневного отклонения хода указанных хронометров. Мсье Дажеле обнаружил, что № 19 спешит на 2,55 секунды через двадцать четыре часа и что № 29 и № 25 спешат, соответственно, на 3,6 и 0,8 секунды через тот же промежуток времени. На основании этих данных наш астроном составил таблицу видимого хода хронометров, учитывая поправки, которые необходимо внести при изменении погоды и температуры и различном размахе балансира.

У мсье Дажеле были некоторые сомнения касательно составления таблицы отклонений для № 19 из-за недостаточного количества данных, полученных во время опытов с этим хронометром в Париже. Он полагает, что было бы весьма полезно для тех, кто применяет хронометры в море, если бы проводилось большее число опытов с хронометрами и меньше значений нужно было вычислять в интерполяциях, что ему пришлось делать, чтобы получить необходимые данные, в особенности поправки при разных значениях размаха балансира. В этом случае понадобилась бы таблица из двух столбцов и остались бы сомнения в отношении того, каким образом должны изменяться ординаты кривой. Он провел эксперименты с простым маятником 27, 28 и 29 августа и подсчитал количество колебаний в заданное время, чтобы определить силу тяготения на разных широтах.

Мы произвели несколько измерений широты и долготы города Санта-Крус на Тенерифе, которые, как мы полагаем, следующие: 18° 36′ 30″ западной долготы и 28° 27′ 30″ северной широты. Мы закончили свои труды опытами с инклинатором, и оказалось, что полученные данные мало согласуются друг с другом. Это доказывает, насколько этот прибор все еще далек от совершенства, необходимого, чтобы заслужить доверие наблюдателей. Мы, однако, предполагаем, что железо, которым насыщена почва острова Тенерифе, отчасти повлияло на значительность расхождений, отмеченных нами.

Утром 30 августа мы вышли в море со свежим бризом от норд-норд-оста. Мы взяли на борт каждого из кораблей двести сорок баррелей вина, что заставило нас перераспределить половину груза в трюме, чтобы добраться до пустых бочек, в которых оно должно было содержаться. На это дело у нас ушло десять дней. По правде говоря, нас задержала нерасторопность поставщиков: вино прибыло из Оротавы, небольшого городка на другой стороне острова.

^{Томас Вулнот. Портрет Лаперуза.}

^{Гравюра. Начало XIX в.}

Я уже рассказал, каким образом наши астрономы употребили свое время. Наши натуралисты также пожелали извлечь пользу из нашей стоянки на рейде Санта-Круса и отправились на пик Тенерифе вместе с несколькими офицерами двух кораблей. Мсье де ла Мартинье собрал образцы растений по пути и нашел несколько любопытных видов. Мсье де Ламанон измерил высоты пика с помощью барометра, который опустился на вершины горы до 18 дюймов, 4 линии и 3/10. В тот же момент в Санта-Крус-де-Тенерифе барометр показал 28 дюймов и 3 линии. Термометр, который в Санта-Крус показал 24,5°^[50], на вершине пика показывал неизменные 9°. Предоставлю каждому желающему возможность вычислить высоту пика самостоятельно. Этот метод очень неточен, посему я предпочел привести то, что дано в задаче, а не решение.

Мсье де Моннерон, капитан инженерных войск, также участвовал в восхождении, чтобы измерить высоту горы относительно уровня моря с помощью нивелира. Это — единственный способ измерения высоты этой горы, который еще не применялся. Трудности рельефа, кроме непреодолимых преград, не остановили бы его, поскольку он превосходно подготовлен к занятиям подобного рода. Но на пути он столкнулся с препятствиями менее значительными, чем ожидал, и за один день справился со всем самым трудным. Он достиг своего рода равнины, уже на большой высоте, однако с легким доступом, в радостном предвкушении скорого окончания своей работы, как вдруг столкнулся с трудностями со стороны своих проводников, которые не смог преодолеть. Их мулы не пили почти семьдесят два часа, и ничто, ни уговоры, ни деньги, не могло заставить погонщиков задержаться там дольше.

Мсье де Моннерону пришлось прервать работу, которую он уже считал завершенной и которая стоила ему невероятных усилий и значительной суммы денег: он был вынужден нанять семь мулов и восемь проводников, чтобы доставить поклажу и помочь ему в работе. Однако он не лишился полностью плодов своих трудов, поскольку определил все основные значения. И теперь достаточно будет одного дня, чтобы завершить измерения, что является более удовлетворительным результатом, чем достижения всех прошлых путешественников.

Маркиз де Брансифорте, бригадный генерал и губернатор всех Канарских островов, во время нашего пребывания на рейде Санта-Круса не переставал оказывать нам знаки самой искренней дружбы.

Мы смогли выйти в море лишь в три часа пополудни 30 августа. Наши корабли были нагружены еще больше, чем при отплытии из Бреста, однако с каждым днем наши припасы должны уменьшаться. До прибытия на острова Южного моря нам нужно будет лишь пополнить запасы воды и древесины. Я полагаю, что смогу раздобыть и то и другое на Триндади, поскольку я решил не заходить на острова Зеленого Мыса, на которых в это время года очень нездоровые условия. А здоровье наших команд — это наше главное достояние. Ради его сохранения я приказал окурить нижние палубы и каждый день складывать гамаки с восьми часов утра до захода солнца. Чтобы у каждого было достаточно времени для сна, команда разделена на три вахты: после четырех часов службы следуют восемь часов отдыха. Поскольку у меня на палубе остается лишь самое необходимое количество людей, этот порядок действует в хорошую погоду; когда море беспокойно, я вынужден возвращаться к старинным обычаям^[51].

Наш переход до экватора был ничем не примечателен. Пассат покинул нас на 14° северной широты, и затем до экватора непрерывно дул ветер от вест-зюйд-веста. Он заставил меня пойти вдоль побережья Африки, от которого я держался на расстоянии приблизительно шестидесяти лье.

Мы пересекли экватор 29 сентября на 18° западной долготы. В соответствии с моими инструкциями, я был должен стремиться к тому, чтобы пересечь экватор как можно западнее. Однако, к счастью, нас все время вели ветра от оста. Если бы не это обстоятельство, я не смог бы подойти к Триндади, потому что на экваторе мы встретили ветер от зюйд-оста, который сопровождал нас до 20° 25′ южной широты. Таким образом, я был вынужден постоянно править ближе к ветру, который не позволял мне достичь широты Триндади, пока я не оказался приблизительно в двадцати пяти лье к осту от острова. Если бы я подошел к архипелагу Сан-Педру, мне было бы довольно трудно обогнуть восточную оконечность Бразилии. (Мои инструкции не требовали посещения этих островов, но лишь указывали на желательность этого, если я не должен буду «отклоняться от курса».)

Согласно моим расчетам, я прошел над мелью, которую, как предполагается, задел «Принц» в 1747 году. Мы не обнаружили никаких признаков близости суши, кроме птиц, называемых фрегатами, которые в большом количестве сопровождали нас с 8-го градуса северной широты до 3-го градуса южнее экватора. В то же самое время наши корабли окружали тунцы, однако мы смогли поймать лишь несколько рыб, потому что они были столь велики, что порвали все наши лесы. Каждый из выловленных нами тунцов весил, по меньшей мере, шестьдесят фунтов.

Те моряки, которые опасаются в это время года попасть в штиль на экваторе, сильно заблуждаются. У нас не было ни одного безветренного дня, и лишь однажды шел дождь. Впрочем, дождь был достаточно обилен для того, чтобы мы смогли набрать двадцать пять баррелей воды.

^{Синий, или обыкновенный, тунец.}

^{Гравюра. XIX в.}

Синий, или обыкновенный, тунец — одна из самых крупных рыб, вылавливаемая из-за вкусного мяса, представляет гигантскую макрель 2–З м длиной и 150–300 кг веса. Иногда, говорят, тунец достигает более 4 м длины и весит до 600 кг. Спина его черно-синеватая, грудной панцирь голубого цвета; бока и брюхо по сероватому фону покрыты серебристо-белыми пятнами, которые сливаются в полосы. Передний спинной и заднепроходный плавники телесного цвета, ложные плавники серо-желтые с черной оторочкой.

Истинной родиной тунца считается Средиземное море; в Атлантическом океане он, по-видимому, встречается в малом количестве и заменяется родственными видами. Нельзя, однако, не упомянуть, что тунцы действительно идут из Атлантического океана в Средиземное море или же из последнего в Черное море, но нужно отметить, что в Средиземном море находят тунцов из года в год, и даже чаще, чем в каком-либо другом месте. У берегов Атлантического океана эта ценная рыба встречается везде, но все же реже, чем у берегов Средиземного моря.

Альфред Брем «Жизнь животных»

Страх быть унесенным далеко на восток в глубь Гвинейского залива столь же химеричен. Ветра от зюйд-оста начинают дуть в самое подходящее время и слишком быстро несут на запад. Если бы я был лучше знаком с навигацией в этих водах, я продвинулся бы намного дальше с ветром от зюйд-оста, неизменно преобладавшим к северу от экватора, который я мог бы пересечь на 10° долготы. Это позволило бы мне пойти на боковом ветре по параллели Триндади.

Через два-три дня после отплытия с Тенерифе мы лишились того ясного неба, которое встречается лишь в умеренном поясе. Тусклая бледность, нечто среднее между дымкой и облаками, возобладала в небе. Видимость была менее трех лье. Однако после захода солнца эта дымка рассеивалась, и ночи были неизменно ясными.

^{Голландский компас. XVIII в.}

В морской терминологии истинный горизонт (как и картушка компаса) делился на 32 румба, причем румбами называются как каждое из этих направлений, так и углы между двумя ближайшими целыми румбами. Поскольку окружность подразделяется на 360°, значение одного румба в градусах составляет 11°15′, т. е. 11 ¼°.

Каждый румб имеет собственное название и обозначается комбинацией начальных букв названий четырех сторон света: N (Nord — север), S (Sud — юг), O или E (Ost или East — восток) и W (West — запад). Средние между ними направления обозначаются двумя буквами, например: северо-восток — NO, или NE, юго-запад — SW. Следующие деления обозначаются тремя буквами: северо-северо-восток — NNO или NNE, западо-юго-запад — WSW (т. е. посредине между юго-западом и западом) и т. д. Наконец, дальнейшее деление обозначается приписыванием справа к названию одного из 16 румбов буквы t (ten) с буквой того направления, к которому румб отклоняется от ближайшего из 16; например, NNWtN обозначает направление от N на один румб к западу. Таким образом, все 32 румба от севера по часовой стрелке обозначаются так: N, NtE, NNE, NEtN, NE, NEtE, ENE, EtN, E, EtS, ESE SEtE, SE, SEtS, SSE, StE, S, StW, SSW, SWtS, SW, SWtW, WSW, WtS, W, WtN, NNW, NWtW, NW, NWtN, NNW, NtW.

11 октября мы провели большое число измерений расстояния от Луны до Солнца, чтобы определить долготу и определить ход наших хронометров. По среднему значению из десяти наблюдений, произведенных с помощью секстанов и лимбов, мы находились на 25° 15′ западной долготы. В три часа пополудни хронометр № 19 показал 25° 47′. Мы повторили наблюдения.

12 октября около четырех часов пополудни фрегат находился, согласно среднему значению, на 26° 21′ западной долготы. В тот же миг хронометр № 19 показал 26° 33′. Долгота, определенная № 19, на 12′ западнее той, которая получена на основании наблюдений Луны. Посредством этих вычислений мы определили долготу островов Триндади и Мартин-Вас. Мы также с большой тщательностью определили широту: мы не только точно измерили высоту Солнца на меридиане, но и произвели большое число измерений возле меридиана, и затем привели их все к моменту истинного полдня, сопоставив соответствующие высоты. Наибольшая погрешность, которую мы могли допустить, применяя этот метод, не превышает 20″.

16 октября в десять часов утра мы увидели острова Мартин-Вас в пяти лье на норд-вест. Острова должны были бы находиться к весту от нас, однако ночью течения отнесли нас на 13 минут в южном направлении. К сожалению, до тех пор ветер был неизменно от зюйд-оста, что вынудило меня несколько раз менять галс, чтобы приблизиться к этим островам, которые мы обогнули на расстоянии полутора лье. Точно определив их положение и произведя необходимые измерения, чтобы нанести на карту их взаимное расположение, я взял круче к ветру на правом галсе и направился к острову Триндади, который находится в девяти лье от Мартин-Вас на вест-тень-зюйд. Острова Мартин-Вас, по сути, это всего лишь скалы. Окружность самого большого из них составляет около четверти лье. Всего здесь три островка, разделенных маленькими проливами. Издалека они кажутся пятью вершинами, выступающими из моря.

На закате я увидел остров Триндади, который по пеленгу находился в 8° к норду от веста. Я провел всю ночь, слегка лавируя и держась у восточно-юго-восточного берега острова. Когда рассвело, я продолжил движение к острову, надеясь найти более спокойное море под прикрытием берега. В десять часов утра, когда я был всего в двух лье от юго-восточной оконечности острова, которая по пеленгу находилась на норд-норд-весте, я увидел в заливчике, образованном мысом, португальский флаг, развевающийся над небольшим фортом, рядом с которым имелось пять или шесть деревянных домов.

Вид этого флага пробудил во мне любопытство, и я решил послать на берег шлюпку, чтобы узнать подробности эвакуации англичан и передачи острова португальцам. Я уже начал понимать, что не смогу добыть на Триндади ни воды, ни древесины, в которых нуждался: мы заметили лишь несколько деревьев на вершинах гор. Прибой везде был настолько силен, что мы не надеялись легко подойти на наших баркасах к берегу. Поэтому я решил лавировать весь день, чтобы на следующее утро оказаться достаточно далеко с наветренной стороны и иметь возможность бросить якорь или, по меньшей мере, послать на берег шлюпку.

Вечером я окликнул «Астролябию» и сообщил о маневре, который намеревался совершить, и добавил, что у нас нет необходимости соблюдать определенный порядок при смене галса, потому что нашим местом встречи на рассвете будет бухта, где располагается пост португальцев. Я сказал мсье де Ланглю, что тот из кораблей, который окажется ближе к берегу, отправит на остров шлюпку, чтобы узнать, какие припасы мы можем получить здесь. На следующий день, 18 октября, утром «Астролябия», находясь всего в полулье от суши, отправила на берег «бискайца» под командованием лейтенанта де Вожуа. Его сопровождали мсье де ла Мартинье и отец Ресевер, неутомимый натуралист. Они высадились в средней части бухты между двух скал. Волна была настолько высокой, что шлюпка и все ее пассажиры неизбежно погибли бы, если бы португальцы не поспешили прийти на помощь. Они вытащили баркас на пляж далеко от неистового моря и спасли почти все, кроме якоря, который пришлось выбросить за борт.

Мсье де Вожуа насчитал в этом поселении около двухсот человек, из которых свыше пятнадцати были в униформе, а остальные в рубашках. Комендант поселения, которое в отношении культуры едва ли можно назвать колонией, сказал ему, что губернатор Рио-де-Жанейро приказал принять владение островом Триндади приблизительно год назад. Он либо не знал, что прежде остров занимали англичане, либо притворился несведущим. Ни на что из того, что он сказал мсье де Вожуа во время беседы, полагаться нельзя. Над комендантом довлела печальная необходимость искажать истину. Например, он заявил, что его гарнизон насчитывает четыреста солдат и форт обороняют двадцать орудий, в то время как мы уверены, что ни одного орудия не было установлено вблизи поселения. Комендант настолько боялся раскрыть жалкое состояние своего командования, что не позволил мсье де ла Мартинье и отцу Ресеверу уйти с пляжа, чтобы собрать растения для гербария. Оказав все знаки приличия и благорасположения, он сказал мсье де Вожуа, что остров ничем не может быть нам полезен, и предложил вернуться на корабль. Каждые шесть месяцев сюда присылают продовольствие из Рио-де-Жанейро; воды и древесины едва хватает для нужд гарнизона, доставлять их приходится из далекой местности в горах. Отряд португальских солдат помог баркасу выйти в море.

На рассвете я также отправил к острову шлюпку под командованием лейтенанта Бутена, которого сопровождали мсье де Ламанон и Моннерон. Однако я запретил мсье Бутену высаживаться, если баркас «Астролябии» достигнет острова прежде них: в этом случае он должен был бы промерить глубину на рейде и начертить настолько точную карту бухты, насколько было бы возможно за столь краткий промежуток времени. Поэтому мсье Бутен приблизился к берегу на расстояние не ближе мушкетного выстрела. Лот показал, что дно почти везде каменистое с небольшими песчаными участками. Тем временем мсье де Моннерон зарисовал форт, что он должен был бы сделать и в случае высадки, а мсье де Ламанон смог посмотреть вблизи на скалы, образованные базальтом (или расплавленными породами) — остатками некогда потухшего вулкана. Это мнение подтвердил отец Ресевер, который принес на борт большое количество камней вулканического происхождения, как и песок на пляже, смешанный с осколками раковин и кораллов.

Из донесений мсье де Вожуа и Бутена было очевидно, что Триндади не обеспечит нас водой и древесиной, в которых мы нуждались. Посему я решил без промедления идти на остров Санта-Катарина у побережья Бразилии — старое место отдыха французских кораблей, направляющихся в южные моря. Фрезье^[52] и адмирал Энсон нашли там в изобилии все, в чем испытывали потребность. Чтобы не терять ни одного дня, я предпочел Рио-де-Жанейро остров Санта-Катарина — в столице Бразилии различные формальности, связанные с получением воды и дерева, заняли бы больше времени. Однако, прокладывая курс к Санта-Катарине, я хотел проверить существование острова Ассенцао, который мсье Дапре^[53] располагает в ста лье к западу от Триндади и лишь на 15 минут южнее. Основываясь на дневнике мсье Понселя де Лаэ, капитана фрегата «Реноме», я был убежден, что различные мореплаватели, включая просвещенного Фрезье, которые якобы высаживались на остров Ассенцао, на самом деле побывали на Триндади. Несмотря на весь авторитет Понселя де Лаэ, я полагал, что этот географический вопрос требует дополнительного прояснения.

^{Джордж Энсон}

^{(1697–1762)}

Английский адмирал, возглавлявший в 1740–1744 гг. кругосветную экспедицию, снаряженную Великобританией с целью грабежа тихоокеанских колоний Испании.

Два дня у южного берега Триндади позволили нам произвести измерения, на основании которых мсье Бернизе начертил карту южной части острова. Она очень незначительно отличалась от карты доктора Эдмунда Галлея, которую дал мне мсье де Флерье. Рисунок острова, созданный мсье Дюше де Ванси, настолько правдоподобен, что его одного было бы достаточно, чтобы мореплаватели, которые пристанут к южной части Триндади, не были введены в заблуждение. Остров представляет собой скалу почти бесплодную. Лишь трава и несколько кустов виднеются в узких горных ущельях, — в одной из этих долин, расположенной в юго-восточной части острова и имеющей ширину в три сотни туазов^[54], португальцы основали свое поселение.

Природа конечно же не предназначила эти скалы для жизни: ни люди, ни животные не смогли бы найти себе здесь пропитание. Однако португальцы опасались, что одна из европейских стран воспользуется близостью острова к Бразилии и начнет отсюда контрабандную торговлю. Несомненно, это единственная причина, которая побудила их столь поспешно занять остров, который во всех других отношениях им в тягость.

Южная широта крупнейшего из островов Мартин-Вас — 20° 30′ 35″.

Западная долгота по лунным наблюдениям — 30° 30′.

Южная широта юго-восточной оконечности острова Триндади — 20° 31′.

Западная долгота по лунным наблюдениям — 30° 57′.

18 октября в полдень я отправился на запад к острову Ассенцао, двигаясь этим курсом до вечера 24 октября, когда я решил прекратить поиски. Я прошел около ста пятнадцати лье на запад, и в это время погода была достаточно ясной, чтобы видеть на десять лье вперед. Таким образом, я могу утверждать, пройдя вдоль параллели 20° 32′ при видимости по меньшей мере 20′ на север и на юг и после первых шестидесяти лье делая остановки каждую ночь, как только я проходил расстояние, осмотренное на закате, что между 20° 10′ и 20° 50′ южной широты в промежутке между меридианом Триндади и приблизительно 7° западнее, острова Ассенцао не существует — мы осмотрели все это пространство^[55].

^{Форталеза-де-Сан-Жозе-да Понта Гросса на острове Санта-Катарина. Укрепления XVIII в.}

^{Современная фотография}

25 октября мы попали в сильнейший шторм. В восемь часов вечера мы оказались в центре огненного круга. Молнии сверкали во всех частях горизонта, на верхушке громоотвода возник огонь святого Эльма, однако в этом явлении для нас не было ничего необычного. На топе мачты «Астролябии», у которой нет громоотвода, также зажегся огонь святого Эльма. С того дня и до нашего прибытия на остров Санта-Катарина погода все время была плохой. Нас окутал туман более густой, чем тот, который можно встретить у берегов Бретани в середине зимы.

6 ноября мы встали на якорь между Санта-Катариной и материком, на семи саженях, грунт — песчано-илистый.

По пеленгу середина острова Альваредо — норд-ост, остров Фламандцев — зюйд-тень-ост, и остров Галь — норд.

После девяноста шести дней плавания на борту наших кораблей нет ни одного больного. Ни смена климата, ни дожди, ни туманы не повлияли на здоровье команды. Впрочем, у нас было продовольствие наилучшего качества, и я не пренебрег ни одной из предосторожностей, которые мне могли подсказать опыт и благоразумие. Кроме того, заботясь о поддержании духа матросов, каждый вечер с восьми до десяти, если позволяла погода, мы устраивали пляски.

Глава II Ноябрь 1785 — январь 1786

Описание острова Санта-Катарина — Наблюдения и события во время пребывания там — Плавание вокруг мыса Горн — Прибытие в Консепсьон (Чили).

Остров Санта-Катарина простирается от 27° 19′ 10″ до 27° 49′ южной широты, его ширина с запада на восток всего два лье. Остров отделен от материка проливом, который в самой узкой части не превосходит двухсот туазов^[56]. В этом месте находится город Ностра-Сеньора-дель-Дестеро^[57], столица капитании^[58] и резиденция губернатора. В нем проживает свыше трех тысяч людей и насчитывается около четырехсот домов. У города очень приятный вид.

По сообщению Фрезье, в 1712 году остров служил прибежищем для бродяг, бежавших сюда из различных частей Бразилии. Номинально они были подданными португальской короны, однако не признавали над собой никакой власти. Остров столь плодороден, что беглецы могли существовать без какой-либо помощи соседних колоний. И они были настолько безденежны, что не могли ни пробудить алчности бразильского генерал-губернатора, ни вызвать в нем желания подчинить их. Суда, которые причаливали к острову, давали его обитателям в обмен на провизию одежду, в которой те испытывали крайнюю нужду.

Лишь в 1740 году Лиссабон учредил постоянное губернаторство на острове Санта-Катарина и прилегающих землях континента. С севера на юг оно простирается на шестьдесят лье от реки Сан-Франсиско до Рио-Гранде, его население составляет около двенадцати тысяч человек. Впрочем, я видел столь большое число детей во многих семьях, что население, как я полагаю, вскоре значительно возрастет.

Почва здесь в высшей степени плодородна и почти сама по себе родит все виды фруктов, овощей и зерновых. Остров покрыт вечнозелеными деревьями, однако они настолько переплетены с колючими кустарниками и лианами, что через местные леса возможно пробираться, лишь прокладывая себе тропу с помощью топора. Также следует опасаться змей, чей укус смертелен.

Все поселения, как на острове, так и на континенте, располагаются на морском побережье. У окружающих лесов восхитительный запах из-за большого количества апельсиновых деревьев и других ароматических деревьев и кустарников, которые произрастают здесь в изобилии.

Несмотря на все эти преимущества, страна очень бедна и полностью лишена какой-либо промышленности. Крестьяне почти обнажены или носят лохмотья; их земли, вполне пригодные для выращивания сахарного тростника, не возделываются рабами, потому что они недостаточно богаты, чтобы приобрести их. Китовый промысел весьма прибылен, однако он является собственностью короны и управляется лиссабонской компанией, у которой на этом побережье есть три больших поселения. Каждый год улов компании составляет около четырехсот китов, из которых добывают спермацет, отправляемый через Рио-де-Жанейро в Лиссабон. Местные жители — всего лишь наблюдатели этого промысла, из которого они не извлекают никакой выгоды. Если правительство не придет к ним на помощь и не создаст для них льготы и другие поощрения, которые могли бы привлечь сюда торговлю, одна из прекраснейших стран на земле так и будет чахнуть, не принося никакой пользы метрополии.

^{На острове Санта-Катарина.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза». 1800 г.}

Подход к Санта-Катарине очень легок. Илистый грунт на глубине в семьдесят саженей обнаруживается уже на взморье в восемнадцати лье от суши; дно постепенно поднимается, и в четырех кабельтовах от берега глубина все еще составляет четыре сажени.

Обычный проход для судов — между островом Альваредо и северной оконечностью Санта-Катарины. Есть также проход между островом Галь и Альваредо, однако с ним еще нужно познакомиться: во время стоянки здесь наши шлюпки все время заняты, и я не смог промерить глубину. Наилучшая якорная стоянка — в полулье от Крепостногоострова (l’île de la Forteresse), на шести саженях, илистый грунт, направление на цитадель — 3° к весту от зюйда, на форт на большом мысе — 60° к осту от зюйда. Рядом, как на острове, так и на материке, есть множество источников пресной воды. В зависимости от ветра можно выбрать ту бухточку, к которой легче причалить.

Это соображение очень важно, поскольку вождение баркаса весьма затруднено в этом проливе, ширина которого в узкой части возле города всего два лье. Волна здесь опасна и всегда бьется в берег против ветра. Приливы и отливы очень непостоянны; прилив приходит через два пролива на севере и юге, достигая узкого прохода возле города. Уровень воды при этом не поднимается выше трех футов.

Как мне показалось, наше прибытие посеяло ужас в этих местах. Разные форты произвели несколько предупредительных выстрелов, что вынудило меня бросить якорь раньше, чем я предполагал, и послать на берег шлюпку с офицером, чтобы сообщить о наших вполне мирных намерениях и о нашей потребности в воде, древесине и свежем продовольствии.

Мсье де Пьервер, которому я поручил переговоры, застал весь маленький гарнизон цитадели под ружьем. Гарнизон состоял из сорока солдат под командованием капитана, который спешно отправил гонца в город к губернатору дону Франсиско де Баросу, бригадному генералу. Губернатор знал о нашей экспедиции из лиссабонской газеты, и бронзовая медаль, которую я послал ему, не оставила никаких сомнений в цели нашего посещения.

В кратчайшее время прибыл вполне ясный приказ продать нам по самой справедливой цене все, в чем мы нуждаемся. На каждый фрегат португальцы назначили офицера, который во всем подчинялся нашим распоряжениям. Вместе с нашим баталером^[59] он ходил на берег, чтобы купить продовольствие у местных жителей.

9 ноября мы переместились ближе к крепости, от которой вначале были на некотором отдалении. В тот же день вместе с мсье де Ланглем и несколькими офицерами я сошел на берег, чтобы нанести визит коменданту крепости, который салютовал мне пятнадцатью пушечными выстрелами. Мы ответили равным числом выстрелов из наших орудий. На следующий день я отправил в город шлюпку с моим первым помощником лейтенантом Бутеном, чтобы выразить признательность губернатору за то изобилие, которое мы смогли получить благодаря его заботам. Лейтенанта Бутена сопровождали мсье де Моннерон, де Ламанон и аббат Монже. Мсье де Лангль с той же целью отправил к губернатору мсье де ла Борд Маршенвиля и отца Ресевера. Все они были приняты самым любезным образом.

Дон Франсиско де Барос, губернатор капитании, в совершенстве говорил по-французски. Его обширные познания вызывают большое доверие. Наши товарищи обедали у него, и во время обеда он сказал, что острова Ассенцао не существует. В прошлом году генерал-губернатор Бразилии, основываясь на свидетельстве мсье Дапре, отправил корабль, чтобы осмотреть все места, которые прежде приписывались этому острову. Капитан корабля ничего не обнаружил, и остров удалили с морских карт, чтобы не увековечивать давнюю ошибку. Он добавил, что остров Триндади всегда был частью португальских владений, и англичане покинули остров по первому же требованию португальской королевы. Более того, посол английского короля заверил, что правительство никогда не давало разрешения на поселение — это было предприятием частных лиц.

На следующий день в одиннадцать часов шлюпки «Астролябии» и «Буссоли» вернулись с сообщением о предстоящем визите генерала дона Антонио де Гамы, командующего войсками колонии. Однако он прибыл лишь 13 ноября, с самым любезным письмом от губернатора. Благоприятный сезон уже начался, и я не должен был терять время. Состояние здоровья команды было превосходным. В день прибытия я льстил себя надеждой, что для удовлетворения всех наших нужд будет достаточно пяти или шести дней — и мы сразу же выйдем в море. Однако южные ветра и течения были столь сильны, что сообщение с сушей часто прерывалось. Это задержало наше отплытие.

Я отдал предпочтение Санта-Катарине, а не Рио-де-Жанейро, только чтобы избежать формальностей большого города, которые всегда отнимают много времени. Однако опыт научил меня, что у этого места были и другие преимущества. Мы нашли здесь продовольствие любого рода в изобилии. Большой бык стоил всего восемь пиастров, свинья весом в сто пятьдесят фунтов — четыре пиастра, две индюшки — один пиастр. Нужно было лишь бросить сеть, чтобы вытащить ее полную рыбы. Пятьсот апельсинов привезли к нам на борт менее чем за полпиастра, цена овощей также невысока.

^{Пиастр испанского короля Карла III. 1768 г.}

Пиастр — распространенное название испанского талера (песо), серебряной монеты массой около 25 г. Испанский талер равен восьми реалам (отсюда происходит англоязычное наименование монеты «piece of eight» — «восьмерик»).

Следующий случай поможет получить представление о гостеприимстве этого доброго народа. Один из наших баркасов был перевернут прибоем в бухте, где я рубил деревья. Местные жители, которые помогли нам спасти баркас, заставили наших едва не утонувших матросов провести ночь на своих кроватях, в то время как сами спали на циновках на земляном полу той же комнаты, где они проявили столь трогательное гостеприимство. Через несколько дней они привезли на «Буссоль» паруса, мачты, якорь и флаг баркаса — предметы очень ценные для них, которые они могли бы использовать на своих пирогах. Их нравы умеренны; они добры, вежливы и услужливы, однако суеверны и ревнуют своих жен, которые никогда не появляются на публике.

Наши офицеры на охоте застрелили несколько птиц с самым ярким оперением, среди прочего — похожую на сизоворонку красивейшего синего цвета, которую не описал мсье де Бюффон^[60], хотя эта птица широко распространена в этой стране.

Не предполагая, что обстоятельства задержат нас на двенадцать дней на этом рейде, мы не выгружали на берег астрономические часы, рассчитывая провести здесь лишь пять-шесть дней. Однако причин для сожалений у нас не было, поскольку все время было облачно. Мы лишь смогли определить долготу острова по расстоянию от Луны до Солнца. Согласно нашим наблюдениям, северная оконечность острова Санта-Катарина находится на 49° 49′ западной долготы и 27° 19′ южной широты.

Вечером 16 ноября, когда все было погружено на корабли, я отправил пакет с почтой губернатору, который любезно согласился переслать его в Лиссабон нашему генеральному консулу мсье де Сен-Мару. Каждый член команды получил разрешение написать письма семье и друзьям. Мы надеялись поднять паруса на следующий день, однако северный ветер, который был бы попутным для нас в отрытом море, задержал нас в заливе до 19 ноября. В этот день на рассвете я снялся с якоря, однако штиль заставил меня снова встать на якорь на несколько часов. Мы обогнули острова, лишь когда наступила ночь.

На Санта-Катарине мы приобрели быков, поросят и птицу в количестве, достаточном, чтобы кормить команду в море в течение более чем месяца. И мы пополнили апельсиновыми и лимонными деревьями нашу коллекцию растений, которая со времени отплытия из Бреста в отличном состоянии сохранялась в ящиках, изготовленных в Париже под наблюдением мсье Туэна. Наш садовник также получил семена апельсинов, лимонов, хлопка, маиса [кукурузы], риса и, вообще говоря, всех съедобных растений, которых, по сообщениям мореплавателей, так не хватает туземцам островов Южного моря и которые, в отношении климата и способа возделывания, больше подходят им, чем растения французского огорода. Семена последних, впрочем, также имелись у нас в огромном количестве.

^{Фрагмент карты Ричарда Уильяма Сила, на которой справа от Огненной Земли показан остров Роше (Roche).}

^1744 г.

В день нашего отплытия я передал «Астролябии» вымпелы с новыми сигналами, намного более подробными, чем те, которыми мы пользовались прежде. Нам предстояла навигация среди туманов и в беспокойном море, и эти обстоятельства требовали новых мер предосторожности. Также мы договорились с мсье де Ланглем, что в том случае, если корабли разделятся, нашим первым местом встречи будет бухта Успеха в проливе Лемера, при условии, что мы не пройдем ее широту до 1 января, а вторым — мыс Венеры на Таити.

Кроме того, я сообщил ему, что ограничу свои исследования в Атлантике островом Гран-де-Лароше^[61], не располагая временем, чтобы искать проход к югу от Земли Сандвича^[62]. Я сильно сожалел тогда, что не мог начать экспедицию в восточном направлении. Но я не осмелился изменить план, утвержденный во Франции, на диаметрально противоположный, потому что не получил никаких писем министра, о которых меня уведомляли и в которых могли содержаться важнейшие приказы для меня.

Погода была прекрасной до 28 ноября, когда на нас налетел штормовой ветер от оста. Впервые после отплытия из Франции мы попали в столь жестокий шторм. Мне было приятно видеть, что наши не самые ходкие корабли вполне хорошо справляются с непогодой и способны противостоять штормовому морю, которое мы должны были пересечь.

Мы были тогда на 35° 24′ южной широты и 43° 40′ западной долготы. Я шел курсом ост-зюйд-ост, поскольку намеревался в поисках острова Гран-де-Лароше достичь его широты на 10° восточнее его предполагаемого местоположения, отмеченного на разных картах.

Я не обманывал себя в отношении крайней сложности возращения назад. Однако мне в любом случае предстояло пройти большое расстояние в западном направлении, чтобы прибыть в пролив Лемера. И весь переход, который я совершил бы по этому румбу, следуя параллелью острова Лароше, лишь приблизил бы меня к побережью Патагонии, где я должен был промерить глубину, прежде чем обогнуть мыс Горн. Я также полагал, что широта острова Лароше не была точно определена. С большей вероятностью я обнаружил бы этот остров, лавируя между 44 и 45 градусами южной широты, а не двигаясь вдоль параллели 44° 30′, как я поступил бы, если бы просто шел на восток, — западные ветра в этих морях так же постоянны, как восточные между тропиками.

Вскоре станет ясно, что мои расчеты не принесли никакой пользы. После сорока дней бесплодных поисков, в течение которых на нас пять раз обрушивался шторм, я был вынужден отправиться к следующему месту назначения экспедиции.

7 декабря я был на предполагаемой параллели острова Лароше, на 44° 38′ южной широты и 34° западной долготы, в соответствии с лунными наблюдениями, произведенными накануне. Мы видели морские водоросли, мимо которых прошли наши корабли, и несколько дней нас окружали птицы, но это были альбатросы и буревестники — виды, которые приближаются к суше лишь в период кладки яиц.

Впрочем, эти слабые признаки земли поддерживали в нас надежду и служили утешением в обезумевшем море, с которым мы сражались. Не без тревоги я думал о том, что мне еще предстоит переход на 35° на запад до пролива Лемера, куда мне важно было прибыть до конца января.

Я лавировал между 44 и 45 градусами южной широты до 24 декабря. Я достиг 15° западной долготы и 27 декабря прекратил поиски, вполне убежденный, что острова Гран-де-Лароше не существует и что морские водоросли и буревестники не означают близости суши, потому что я видел водоросли и птиц все то время, пока мы шли к побережью Патагонии. Карта, на которой ежедневно отмечалось положение корабля, более наглядно, чем эти заметки, познакомит с пройденным мной путем.

Я убежден, что мореплаватели, которые после меня отправятся на поиски этого острова, преуспеют не более меня. Однако им следует предпринимать это лишь при плавании в восточном направлении в Индийский океан. В этом случае переход на 30° по этой параллели будет не труднее, чем по любой другой. И если земля не будет обнаружена, они, по крайней мере, приблизятся к своей следующей цели.

Я пребываю в твердом убеждении, что остров Лароше, как и остров Пепис^[63], — плод воображения. Сообщение Лароше, который якобы видел высокие деревья на нем, лишено малейшего правдоподобия. Вполне установлено, что на 45° широты на острове посреди Южного океана можно обнаружить лишь кустарники, поскольку ни одного большого дерева не встречается даже на островах Тристан-да-Кунья, расположенных в безмерно более благоприятных для растительности широтах.

25 декабря на несколько дней установились ветра от зюйд-веста. Они вынудили меня взять курс на вест-норд-вест и покинуть параллель, по которой я неизменно двигался в течение двадцати дней. Поскольку я уже миновал все места, приписываемые на картах острову Гран-де-Лароше, и поскольку благоприятный сезон начался уже давно, я решил придерживаться курса, который быстрее всего приведет меня на запад, сильно опасаясь, что мне придется огибать мыс Горн в плохое время года. Однако погода была благоприятнее, чем я посмел бы надеяться. Шторма закончились вместе с декабрем, и январь был почти так же хорош, как июль у берегов Европы.

Ветер постоянно перемещался от норд-веста к зюйд-весту и обратно, однако это не мешало нам идти на всех парусах. По состоянию неба мы могли с уверенностью определить момент, когда ветер переменится, и поэтому всегда были готовы перейти на более выгодный галс. Как только горизонт затуманивался и небо затягивалось облаками, ветер от зюйд-веста переходил на вест. Через два часа устанавливался норд-вест. Наоборот, когда туман рассеивался, мы были уверены, что ветер не замедлит вернуться к зюйд-весту через вест. Я полагаю, что в продолжение шестидесяти шести дней плавания ветер заходил с восточных румбов не более восемнадцати часов.

У нас было несколько дней штиля и спокойного моря, в течение которых офицеры фрегатов охотились из шлюпок и убили большое число птиц, почти неизменно окружавших нас. Это занятие, обычно вполне успешное, обеспечивало свежим мясом наши команды, и несколько раз количества подстреленных птиц хватило, чтобы накормить всех. Матросам они были больше по вкусу, чем солонина, и я полагаю, что и безмерно полезнее для их здоровья.

Во время наших прогулок мы охотились на альбатросов крупной и мелкой породы и четыре разновидности буревестников. Без кожи и приправленные пикантным соусом, они были почти так же хороши, как и дикие утки, которых едят в Европе. Натуралисты, сопровождавшие капитана Кука, настолько исчерпывающе описали эти виды птиц, что я лишь посчитал нужным привести их рисунки, чтобы орнитологи были уверены, что мы встретили те же самые виды, что и мсье Бэнкс, Соландер и Форстер.

14 января мы наконец бросили лот у побережья Патагонии на 47° 50′ южной широты и 64° 37′ западной долготы, согласно нашим последним лунным наблюдениям: мы никогда не упускали возможности произвести их, если позволяла погода. Офицеры фрегата весьма искусны в этом деле и так хорошо помогали мсье Дажеле, что я не думаю, что погрешность в определении долготы может превысить полградуса.

21 января мы увидели мыс Хорошей Погоды — выступ суши к северу от реки Галлегос на побережье Патагонии. Мы были на расстоянии около трех лье от суши, а глубина составляла сорок одну сажень, грунт — мелкая галька или камни из глинистых пород размером с горошину. Наша долгота, по наблюдениям в полдень, соответствовала карте второй экспедиции Кука, отличаясь лишь на 15′, на которые мы были восточнее. Мы продолжали идти вдоль побережья Патагонии на расстоянии от трех до пяти лье.

22 января в полдень мы пеленговали мыс Дев на четырех лье на весте. Суша здесь представляет собой низменность без какой-либо зелени. Пейзаж, приведенный редактором адмирала Энсона, очень точен, а координаты безупречно определены на карте второй экспедиции Кука.

^{Гора Сармиенто на Огненной Земле.}

^{Гравюра. XIX в.}

До мыса Дев лот все время показывал илистый грунт или мелкую гальку, перемешанную с илом, — такой грунт обычно обнаруживается в направлении устья рек. Однако, когда мы подошли к Огненной Земле, лот почти неизменно определял скалистое дно. Хотя мы были в трех лье от суши, глубина составляла всего от двадцати четырех до тридцати саженей, что убеждает меня в том, что этот берег не так же безопасен, как побережье Патагонии.

Широта и долгота различных мысов Огненной Земли определены на карте капитана Кука с большой точностью.

Линия берега между этими мысами прочерчена на основании точных измерений, однако было невозможно уделить внимание всем подробностям, которые влияют на безопасность мореплавания. Капитан Кук и все другие мореплаватели могут ручаться лишь за собственный маршрут и пробы глубины, которые произвели сами. Вполне возможно, что, когда море было спокойным, они прошли вблизи мелей и скал, на которых не было бурунов. Поэтому навигация в этих водах требует больших предосторожностей, чем возле континента Европы.

Я вдаюсь в эти подробности, чтобы показать, какую степень доверия заслуживают карты подобного рода, самые совершенные, без сомнения, однако начертанные во время быстрого перехода сквозь огромные пространства. Мореплаватели прошлых эпох не смогли бы приблизиться к их точности, поскольку метод лунных наблюдений еще не был известен. Я полагаю, что в тех точках, где мы проверяли, ошибка этих карт составляет не более 20′ — с такой же точностью мы определяем долготу обсерваторий Гринвича и Парижа.

25 января в два часа пополудни я пеленговал в одном лье на зюйде мыс Сан-Диего, который образует западную оконечность пролива Лемера. С утра я шел на таком расстоянии от суши и проследовал по заливу, где высаживался мсье Бэнкс в поисках растений, в то время как «Резолюшн» ждал его с поднятыми парусами.

Погода была настолько хорошей, что я не мог доставить такое же удовольствие нашим натуралистам. В три часа я вошел в пролив Дрейка, обогнув на расстоянии три четверти лье мыс Сан-Диего, где были буруны, которые, как я полагаю, простирались не более чем на милю. Однако, увидев другие буруны дальше на взморье, я повернул к зюйд-весту, чтобы обойти их. Впрочем, вскоре я понял, что их вызывали течения и что подводные скалы мыса Сан-Диего были очень далеко от меня.

Поскольку дул свежий бриз с норда, я мог позволить себе приблизиться к Огненной Земле — я прошел вдоль ее побережья на расстоянии менее полулье. Ветер был очень благоприятен и погода настолько хороша, что я тотчас же отказался от своего намерения зайти на стоянку в бухту Успеха и пошел дальше, чтобы, не теряя ни мгновения, обогнуть мыс Горн. Я посчитал, что будет невозможно удовлетворить все мои нужды, не потратив десять или двенадцать дней. Суровая необходимость вынудила меня задержаться на такое же время у Санта-Катарины, поскольку в открытых бухтах, где морской прибой с силой накатывает на берег, половина дней таковы, что шлюпки не могут подходить к берегу. Если к подобным неудобствам присоединится ветер от зюйда, который задержит меня в бухте Успеха, благоприятное время года минует и я подвергну свой корабль повреждениям и команду — тяготам и утомлению, что весьма навредит экспедиции.

Эти соображения убедили меня держать курс на острова Хуан-Фернандес, лежащие у меня на пути, где я должен был найти воду и древесину, а также свежее мясо качеством лучше, чем мясо пингвинов из пролива Дрейка. В это время у меня на борту не было ни одного больного, у меня оставалось восемьдесят баррелей воды, а Огненная Земля и до нас посещалась и исследовалась, так что я не мог надеяться добавить что-либо к тому, что уже было сказано и написано.

Во время нашего прохода через пролив Лемера дикари, как велит их обычай, разжигали большие костры, чтобы побудить нас встать на якорь. Один был в северной точке бухте Успеха, а второй — в северной точке бухты Валентина. Как и капитан Кук, я убежден, что можно без различия заходить для стоянки в любой из этих заливов, в которых есть и вода, и древесина, однако, несомненно, меньше дичи, чем в бухте Рождества, по причине того, что дикари часть года живут на их берегах.

В проливе в полулье от Огненной Земли нас окружили киты. Было очевидно, что их никогда не беспокоили — наши корабли не испугали их. Они величественно проплывали мимо нас на расстоянии пистольного выстрела. Они останутся хозяевами этих морей, пока китобои не пойдут войной на них, как возле Шпицбергена и Гренландии. Я уверен, что в мире нет лучших мест для китового промысла. Корабли могли бы заходить на стоянку в хорошие бухты, располагающие водой, древесиной, противоцинготными растениями и морской птицей, в то время как шлюпки этих кораблей, не далее чем в лье от берега, могли бы наловить столько китов, сколько позволят их трюмы. Единственным неудобством была бы продолжительность плавания: на один переход потребовалось бы около пяти месяцев. Также я полагаю, что эти широты следует посещать лишь в декабре, январе и феврале.

Мы не смогли произвести никаких наблюдений из-за течений в проливе, в которые мы попали в три часа пополудни, на двадцать четвертый лунный день. Течения с силой несли нас на юг до пяти часов пополудни, когда начался прилив, однако благодаря свежему северному ветру мы с легкостью преодолели его.

Горизонт был настолько затуманен в восточной четверти, что мы не увидели Землю Штатов^[64], хотя находились от нее менее чем в пяти лье — такова ширина самого пролива. Мы держались достаточно близко к Огненной Земле, чтобы видеть в подзорные трубы дикарей, которые разжигали большие костры, что было единственным доступным им способом побудить наши корабли сделать остановку.

Была еще одна причина, обусловившая мой отказ от стоянки в бухте Успеха. В течение долгого времени я обдумывал новый план экспедиции, по поводу которого я, однако, не мог принять решение, пока не обогнул мыс Горн. Новый план состоял в том, чтобы направиться к северо-западному побережью Америки в текущем году. Я знал, что не получил подобный приказ лишь из опасения, что я не успею проделать столь длинный путь до наступления зимы. Однако в этом проекте соединялись бесчисленные преимущества, и первым из них был новый маршрут с пересечением параллелей, на которых было возможно открыть несколько неизвестных островов. Вторым преимуществом было бы более быстрое посещение всех мест, предписанных в инструкциях, что позволило бы провести два года в Северном полушарии и два года — в Южном.

Как гласили мои инструкции, мне разрешается исполнить приказы короля таким образом, какой я сочту наиболее подходящим для успеха экспедиции. Я лишь отложил окончательное принятие нового плана до тех пор, пока не узнаю, когда именно наконец прибуду в южные моря.

^{Конрад Мартенс. Огнеземелец (предположительно яган).}

^1832 г.

Я обогнул мыс Горн с легкостью, намного превосходящей ту, о какой посмел бы мечтать. Сейчас я убежден, что навигация в этих водах — такая же, как и во всех высоких широтах. Ожидаемые нами трудности — следствие старинного предрассудка, который должен исчезнуть и в сохранении которого среди моряков немалую роль сыграло описание путешествия адмирала Энсона.

9 февраля я был на траверзе Магелланова пролива в Южном море и держал курс на острова Хуан-Фернандес. По моим оценкам, я прошел предполагаемое местоположение Земли Дрейка, однако я не затратил много времени на ее поиски, поскольку убежден, что ее не существует.

Как только я покинул Европу, все мои мысли были заняты маршрутами старинных мореплавателей. Их бортовые журналы велись настолько плохо, что во многих случаях приходится строить догадки. А географы, которые не были моряками, обычно столь несведущи в гидрографии, что неспособны пролить свет здоровой критики на эти журналы, в чем есть большая потребность. Как следствие, они наносят на карты острова, которых не существует и которые исчезают, словно призраки, при приближении современных мореплавателей.

В 1578 году, через пять дней после того как он вышел из Магелланова пролива, корабль адмирала Дрейка попал в жестокий шторм, который продолжался около месяца и унес его далеко в Великий Западный океан. Трудно проследить его переменчивый курс, однако, наконец, он заметил остров на 57° южной широты. Он подошел к острову и увидел там множество птиц. Затем он преодолел двадцать лье в северном направлении и обнаружил другие острова, населенные дикарями, у которых были пироги. На этих островах росли деревья и антицинготные растения.

Как можно было не узнать в этом описании Огненную Землю и, вероятно, острова Диего-Рамиреса, расположенные недалеко от широты предполагаемого острова Дрейка?! В то время Огненная Земля не была известна. Лемер и Схаутен еще не открыли пролив, который получил имя первого из них в 1616 году. Будучи убеждены, что в Южном полушарии, как и в Северном, есть материк, простирающийся в сторону полюса, они посчитали, что южная часть Америки перерезана проливами, и они обнаружили второй, подобный Магелланову.

Эти ложные идеи вполне могли вызвать и ошибку адмирала Дрейка, которого течения отнесли на 12–15 градусов к осту, по его собственным оценкам, — с тех пор подобное происходило с сотней других мореплавателей в этих морях. Эти доводы из правдоподобных превратятся в достоверные, если мы вспомним, что один из кораблей эскадры Дрейка, который отправился на север, пока адмирал шел на юг, вернулся в тот же Магелланов пролив, из которого недавно вышел, — очевидное доказательство того, что он мало продвинулся в западном направлении и что адмирал Дрейк не покидал долготы Америки.

К этому следует добавить, что это противно всем вероятиям — чтобы остров, столь отдаленный от континента и на 57° широты, мог быть покрыт деревьями, когда ни одного древесного растения не обнаружено на Мальвинских [Фолклендских] островах, которые находятся на 53-м градусе. И никто не живет на этих островах, так же как и на Земле Штатов, которая отделена от континента проливом шириной всего в пять лье. Наконец, описание, которое Дрейк дает дикарям, пирогам, деревьям и растениям, настолько согласуется со всем, что мы знаем об Огненной Земле, что я не могу постичь, каким образом остров Дрейка до сих пор занимает место на морских картах!

^{Иоганн Якоб Мейер. Кораблекрушение вблизи мыса Горн.}

^1840 г.

Ветер от вест-зюйд-веста благоприятствовал нашему движению на север, поэтому я не тратил столь ценное время на тщетные поиски и направился к островам Хуан-Фернандес. Однако после проверки количества припасов, которые были у меня на борту, я обнаружил, что у нас осталось очень мало муки и сухарей, потому что я был вынужден, как и мсье де Лангль, оставить сотню кварт в Бресте из-за нехватки места в трюме. К тому же в галетах завелись черви, и хотя галеты не стали от этого несъедобными, черви уменьшили их количество на пятую часть.

Все эти соображения определили мой выбор Консепсьона вместо островов Хуан-Фернандес. Я знал, что эта область Чили обильна зерном и что оно дешевле здесь, чем в любой из стран Европы; что я найду здесь в изобилии другие съестные припасы, и по весьма умеренной цене. Соответственно, я несколько отклонил свой курс к востоку.

22 февраля вечером я увидел на горизонте остров Моча, который располагается в пятидесяти лье к югу от Консепсьона. Опасение быть унесенным течениями заставило меня подойти к суше, однако я полагаю, что это была напрасная предосторожность и что было бы достаточно держаться широты острова Санта-Мария, оставляя его в пределах видимости, но не приближаясь к нему более, чем на три лье, потому что в открытом море у северо-западного мыса этого острова есть подводные скалы.

Когда корабль обогнет этот мыс, далее можно идти вдоль суши — тогда все опасности будут уже над водой и на малом расстоянии от берега. В то же самое время станут видны «Сосцы» возле устья реки Био-био — две невысокие горы, чье прозвище указывает на их форму.

Нужно взять немного к северу от «Сосцов» в направлении мыса Талькауано, который образует западную сторону входа в бухту Консепсьона. Протяженность бухты как с востока на запад, так и с севера на юг около трех лье, однако вход в нее преграждает остров Кирикина, образующий два пролива, из которых восточный — более безопасный и единственный использующийся. Его ширина около лье. Западный пролив, между Кирикиной и мысом Талькауано, едва ли шире четверти лье и полон скал — проходить через него должно лишь с хорошим лоцманом.

У побережья дно обнаруживается от острова Санта-Мария и до входа в бухту Консепсьона. В трех лигах на взморье лот показал семьдесят саженей, грунт — черный ил; и тридцать саженей внутри бухты. От северной оконечности острова Кирикина вода начинает мелеть до семи саженей на расстоянии двух мушкетных выстрелов от суши. Вся бухта — превосходная якорная стоянка, однако укрыться от северных ветров можно лишь возле деревни Талькауано.

В два часа пополудни мы обогнули остров Кирикина, однако южные ветра, которые еще недавно были попутными нам, теперь стали встречными, и мы были вынуждены лавировать, непрерывно бросая лот. В подзорные трубы мы попытались найти город Консепсьон, который, согласно карте Фрезье, располагается в юго-восточной части берега бухты, однако ничего не увидели.

В пять часов вечера к нам прибыли лоцманы, которые поведали, что старый город разрушило землетрясение 1751 года и его более не существует, а новый город построили в трех лье от моря на берегах реки Био-био. Также лоцманы сказали, что нас ждали в Консепсьоне — письма испанского министра опередили нас. Мы продолжали лавировать, чтобы приблизиться к берегу бухты, и в девять часов вечера бросили якоря на глубине девяти саженей на расстоянии около лье к северо-востоку от рейда Талькауано, куда мы должны были прийти на следующий день.

^{На Огненной Земле.}

^{Иллюстрация из книги Ф. Ратцеля «Народоведение». 1903 г.}

На переднем плане изображены лодки аборигенов, весла, гарпуны и копья для добычи рыбы.

В десять вечера мсье Постиго, капитан фрегата военного флота Испании, прибыл ко мне на борт по поручению коменданта Консепсьона. Он переночевал на корабле и отбыл на рассвете, чтобы отчитаться в исполнении своего задания. Он указал лоцману место якорной стоянки, наиболее удобное для нас, и прежде чем сесть на коня прислал нам большое количество свежего мяса, фруктов и овощей, которых оказалось достаточно для всей команды, чье доброе здравие его весьма удивило. Вероятно, еще никогда корабль не прибывал в Чили после хождения вокруг мыса Горн без больных на борту — а на двух наших фрегатах не было ни одного.

В семь часов утра 24 февраля мы снялись с якоря, наши лодки и баркасы повели корабль на буксире. В одиннадцать часов мы встали на якорь возле Талькауано, на семи саженях, грунт — черный ил. Середина деревни Талькауано — 21° к весту от зюйда; форт Святого Августина — зюйд, и форт Гальвес, возле источника пресной воды, которым мы пользовались, — 3° к весту от норд-веста.

Как только мы подошли к чилийскому побережью, мы производили лунные наблюдения ежедневно. Определенные нами долготы очень мало отличались от установленных для этого побережья доном Хорхе Хуаном^[65]. Однако у нас есть основания полагать, что современный метод превосходит тот, который применялся в 1744 году, поэтому мы помещаем северный мыс острова Санта-Мария на 37° 1′ южной широты и 75° 55′ 45″ западной долготы; середину деревни Талькауано — на 36° 42′ 21″ широты и 75° 20′ долготы, в соответствии с наблюдениями, произведенными мсье Дажеле в наших астрономических палатках у самого берега моря.

Карта, начерченная доном Хорхе Хуаном, настолько точна, что нам оставалось лишь подтвердить это. Однако мсье Бернизе, инженер-географ, добавил на нее часть течения реки Био-био, чтобы отметить местоположение нового города и дорогу, ведущую к нему.

^{Бронзовый теодолит.}

^XVII в.

Глава III Февраль — апрель 1786

Описание Консепсьона. — Нравы и обычаи местных жителей. — Отплытие из Талькауано. — Прибытие на остров Пасхи.

Бухта Консепсьона — одна из наиболее удобных в мире. Море здесь спокойно, течений почти нет, хотя высота прилива достигает шести футов трех дюймов. Наибольшая высота прилива в дни новолуния и полнолуния, в 1 час 45 минут.

Бухта закрыта от всех ветров, кроме северного, который в этом климате дует лишь зимой, то есть с конца мая по октябрь. На эти месяцы также приходится сезон дождей. Этим постоянным зимним ветрам, как и сменяющим их южным ветрам, господствующим в остальное время года и сопровождаемым очень хорошей погодой, вполне можно дать имя муссонов.

Единственная якорная стоянка, укрывающая от зимних норд-остовых ветров, находится возле деревни Талькауано на юго-западном берегу бухты. Сейчас это единственное испанское поселение в заливе. Старый город Консепсьон, как я уже говорил, разрушило землетрясение 1751 года. Он располагался в устье реки Сан-Педро на восток от Талькауано. Его руины еще можно увидеть, однако они не просуществуют так же долго, как развалины Пальмиры. Все здания в этой стране построены из самана или из кирпичей, обожженных на солнце. Крыши покрыты вогнутой черепицей, как и в некоторых южных провинциях Франции.

После разрушения города, который скорее поглотило море, чем уничтожили подземные толчки, жители рассеялись и временно обустроились на соседних возвышенностях. Лишь в 1763 году было выбрано место для нового города — в четверти лье от реки Био-био и в трех лье от старого Консепсьона и деревни Талькауано. Туда перенесли резиденцию епископа, кафедральный собор и другие религиозные строения. Новый город занимает большую площадь — здесь строят лишь одноэтажные дома, потому что они лучше выносят землетрясения, которые случаются в этих краях почти ежегодно.

^{Устье Био-био.}

^{Современная фотография}

В новом городе насчитывается около десяти тысяч жителей. Кроме резиденции епископа, здесь также находится резиденция генерал-майора Хиггинса — командующего местными войсками. Епархия епископа на севере соприкасается с диоцезом^[66] Сантьяго, столицы Чили, где располагается резиденция генерал-губернатора колонии. Граница Чили проходит к востоку от Кордильер, а на юге — по Магелланову проливу. Однако истинная граница проходит по реке Био-био в четверти лье от города. Вся страна к югу от реки принадлежит индейцам, кроме острова Чилоэ и небольшого участка вокруг Вальдивии. Было бы неуместно называть этих людей подданными испанского короля, с кем они почти постоянно воюют.

Таким образом, должность испанского военного командующего имеет очень большое значение. Этот офицер командует как регулярными войсками, так и ополчением, что предоставляет ему большую власть над гражданами, которые во всех остальных вопросах подчиняются коррехидору^[67]. Лишь военный командующий отвечает за оборону страны и обязан до конца сражаться или вести переговоры. Вскоре новая система управления сменит прежнею, и она будет мало отличаться от той, которая существует в наших колониях: власть будет разделена между комендантом и интендантом.

Однако необходимо отметить, что в испанских колониях нет верховного суда: те же судьи, которые облечены властью от имени короля, рассматривают и гражданские дела при участии нескольких судебных заседателей. Поскольку правосудие вершат судьи, не равные по званию, вполне очевидно, что мнение председателя почти всегда определяет мнение подначальных судей. Таким образом, суд вершит, в сущности, один человек — остается надеяться, что он непредубежденный, беспристрастный и весьма просвещенный, иначе подобные порядки могут привести к весьма нежелательным последствиям.

Во всем мире нет более плодородной почвы, чем в этой области Чили. Пшеница родит сам-шестьдесят, виноград плодоносит в таком же изобилии. Равнины заполнены бесчисленными стадами, которые без какого-либо присмотра плодятся сами собой. Единственная работа, которую должны сделать местные жители, — оградить забором свои владения и поместить туда своих быков, коней, мулов и овец.

^{Луи Ле Бретон. Жители Консепсьона.}

^1846 г.

Средняя цена большого быка — восемь пиастров, барана — три четверти пиастра. Однако покупателей нет, и местные жители имеют обыкновение каждый год забивать огромное количество овец, сохраняя лишь шкуру и сало для свечей: эти два товара они отправляют в Лиму. Также они коптят некоторое количество мяса: его потребляют команды небольших каботажных судов, которые ходят вдоль берега Южного моря.

Этой стране не свойственны какие-то особые болезни. Но одна, которую я не посмею назвать, весьма распространена. Те, кому посчастливилось избежать ее, достигают очень преклонного возраста. В Консепсьоне есть несколько человек, отметивших столетний юбилей.

Несмотря на столь многочисленные преимущества, эта колония далека от того прогресса, который был бы вполне возможен в условиях, столь благоприятных для большого населения. Однако политика правительства непрестанно противодействует благотворному влиянию климата. Запретительный режим существует на всем протяжении Чили: в этом королевстве, продукты которого, если привести их производство к доступному максимуму, накормили бы половину Европы; шерсть которого обеспечила бы сырьем все фабрики Франции и Англии; чей скот, если изготовить из него солонину, принес бы огромную прибыль, — в этом королевстве, говорю я, отсутствует какая-либо коммерция.

Четыре или пять раз в год из Лимы приходит небольшое судно с сахаром, табаком и немногими товарами из Европы, которые несчастные чилийцы покупают из вторых или третьих рук и после того, как эти товары были обложены огромными пошлинами в Кадисе, Лиме и, наконец, при ввозе в Чили. В обмен они могут дать лишь пшеницу, которая настолько дешева, что землепашец не видит никакой выгоды в том, чтобы расширять пахотные земли, а также овчину, свечное сало и немного теса. Таким образом, торговый баланс всегда неблагоприятен для Чили. Эта страна, со своим золотом и немногочисленными товарами для обмена, не может расплатиться за сахар, парагвайский чай, табак, ткани, парусину, батист и различные скобяные изделия, необходимые в повседневной жизни.

Из этого краткого обзора становится очевидно, что Испания не реформирует свою систему. Если не будет разрешена свобода торговли, если не будут снижены пошлины на иноземные товары, если, наконец, не возобладает понимание, что маленькие пошлины, которыми обложено большое потребление, намного выгоднее, чем огромные пошлины, уничтожающие это само потребление, королевство Чили никогда не достигнет той степени процветания, какой можно было бы ожидать в столь благоприятных условиях.

К несчастью, эта страна добывает небольшое количество золота. Почти все реки золотоносные. Как говорят, местный житель может зарабатывать полпиастра в день, промывая песок. Однако у него нет настоятельной необходимости трудиться, поскольку продовольствие здесь в изобилии. Не поддерживая общения с иностранцами, он не знаком ни с нашими искусствами, ни с нашей роскошью и не может ничего желать с силой, достаточной для того, чтобы преодолеть собственную праздность. Земли остаются не паханными, а наиболее деятельные чилийцы уделяют несколько часов в день промыванию речного песка, что лишает их необходимости овладеть каким-либо ремеслом. Поэтому в домах даже самых богатых жителей почти нет мебели, а все мастеровые в Консепсьоне — иностранцы.

Женский наряд включает в себя плиссированную юбку из той старомодной золотой или серебряной ткани, какую некогда изготовляли в Лионе. Эти юбки, которые надеваются лишь по торжественным случаям, передаются по наследству, как фамильные драгоценности, от бабушки к внучке. Впрочем, подобное платье доступно лишь немногим женщинам: остальным едва ли есть что надеть.

Скорее лень, чем наивность или суеверие, населила это королевство женскими и мужскими монастырями, которые пользуются здесь свободами большими, чем в любой другой стране. Тоска безделья, отсутствие семейных уз, целибат [безбрачие] без удаления от света, укромная жизнь в келье — все это должно превращать и действительно превращает монахов в самых больших распутников Америки. Их бесстыдство неописуемо. Я видел, как несколько из них остались на балу после полуночи, и вдалеке от хорошего общества, по правде говоря — среди лакеев. Эти же самые монахи сообщают молодежи вполне точные сведения о местах, о которых священник должен знать лишь для того, чтобы препятствовать их посещению.

Простой люд Консепсьона очень склонен к воровству, и женщины крайне развратны: это выродившаяся раса, смешавшаяся с индейцами. Однако жители высшего класса, настоящие испанцы, — очень вежливы и любезны. Я проявил бы неблагодарность, если бы не изобразил истинными красками их замечательный характер, что я попытаюсь сделать, когда буду описывать наше пребывание здесь.

Едва я встал на якорь перед деревней Талькауано, как драгун доставил мне письмо мсье Кехады, исполняющего обязанности коменданта. Он объявил, что нас примут, как соотечественников, и добавил в самых вежливых выражениях, что полученные им в этом отношении приказы вполне согласуются с чувствами его сердца, как и чувствами всех жителей Консепсьона. Письмо сопровождали всевозможные свежие продукты, которые каждый поспешил отправить нам в подарок, — мы не смогли бы употребить такое количество и не знали, где их хранить.

Вынужденный заняться в первую очередь ремонтом корабля и установкой на берегу квадрантов и астрономических часов, я не мог немедленно выразить свою благодарность губернатору. С нетерпением я ждал момента, когда смогуисполнить этот долг. Однако мсье Кехада опередил меня и прибыл на борт моего фрегата в сопровождении главных чиновников колонии.

На следующий день я нанес ему визит вместе с мсье де Ланглем и несколькими офицерами и учеными. Перед нами шествовал отряд драгун, который составлял половину гарнизона Талькауано: после нашего прибытия и они, и их кони были в нашем распоряжении.

Мсье Кехада, мсье Сабатеро, командир артиллерии, и городской мэр встречали нас в одном лье от Консепьона. Все мы собрались у мсье Сабатеро, где был подан великолепный обед, а вечером состоялся грандиозный бал, на который пригласили благородных дам города.

Наряды этих дам сильно отличались от тех, к которым мы привыкли, — мсье Дюше де Ванси зарисовал их: плиссированная юбка оставляет половину голени открытой и подпоясана намного ниже талии; чулки в красную, синюю и белую полоску; туфельки настолько маленькие, что пальцы подгибаются, и стопа кажется почти круглой. Так одеваются чилийские дамы. Они не пудрят волосы и заплетают их сзади в маленькие косички, которые спадают на плечи. Лиф платья обычно из золотой или серебряной ткани, поверх него они носят два рода коротких накидок: одна из муслиновой ткани и другая из шерсти разных цветов: синего, желтого и розового. На улице и когда холодно, они покрывают голову верхней частью накидки, а в помещении обычно снимают ее и кладут на колени. Есть игра, которой развлекаются дамы Консепсьона, беспрерывно надевая и снимая муслиновую накидку: они делают это с величайшей грацией. В большинстве своем они милы и настолько учтивы и обходительны, что ни в одном приморском городе Европы мореплавателей-иностранцев не встретили бы с такой же доброжелательностью и приветливостью.

Бал закончился около полуночи. Поскольку дома коменданта и мсье Сабатеро не могли вместить всех французских офицеров и ученых, каждый местный житель поспешил предложить нам свою кровать, и мы разместились в разных частях города.

Перед обедом мы должны были нанести визиты главным горожанам и епископу, человеку большого ума, приятных манер и великого милосердия — испанские епископы часто служат образцом его. Он — креол из Перу и никогда не бывал в Европе, своим повышением он обязан единственно своим достоинствам. В беседе он упомянул, что генерал-майор Хиггинс опечалится, когда узнает, что индейцы задерживали его на границе, пока мы пребывали в его владениях. Об этом военном говорили только хорошее, и он пользуется всеобщим уважением, поэтому я сожалел, что обстоятельства вызвали его отсутствие.

К нему отправили вестового, и в своем ответе, который пришел, когда мы еще были в городе, он объявил, что скоро возвращается: он заключил почетный мир с индейцами, который столь нужен жителям колонии. Отдаленные поселения подвергаются набегам дикарей, которые убивают мужчин и детей, а женщин уводят в плен.

Индейцы Чили — более не те американцы, кого европейское оружие некогда приводило в ужас. Увеличение числа лошадей, быков и овец, которые распространились во внутренних областях бескрайних степей Америки, превратило этот народ в подобие арабов, обитающих в пустынях Аравийского полуострова. Они все время на коне, для них поездка в двести лье — короткая прогулка. Они кочуют со своими стадами, питаясь их мясом, молоком и, иногда, кровью (меня уверяли, что иногда они пьют кровь своих овец и коней); они носят их шкуры, из которых делают шлемы, панцири и щиты.

Таким образом, появление в Америке этих двух домашних животных оказало ярко выраженное влияние на жизнь всех племен, обитающих между Сантьяго и Магеллановым проливом. Они почти отказались от всех своих древних обычаев. Они более не питаются прежними плодами, не носят прежние одежды. Их сходство с татарами или обитателями берегов Красного моря намного сильнее, чем с собственными предками, жившими два столетия назад.

Легко представить, насколько устрашающими должны быть эти люди для испанцев. Как преследовать их в столь долгих походах? Как помешать племенам, рассеянным на пространстве четырехсот лье, собираться в одном месте и образовывать армию из тридцати тысяч человек?

Мсье Хиггинсу удалось завоевать расположение этих дикарей и оказать особую услугу нации, которая его усыновила: ведь он родом из Ирландии и принадлежит к одной из тех семей, которых преследовали за их религию и прежние отношения с королевским домом Стюартов.

Я не могу отказать себе в удовольствии познакомить читателей с этим преданным военным, обладающим самыми утонченными манерами. Подобно индейцам, я отдал ему свое доверие после первого же часа беседы с ним. Он вернулся в город вскоре после прибытия его письма. И едва я узнал об этом, как он уже был в Талькауано, и меня снова опередили. Впрочем, генерал-майор кавалерии передвигается верхом быстрее, чем французский моряк. Мсье Хиггинс, который отвечает за оборону этой страны, настолько деятельный человек, что в этом качестве с ним трудно сравняться. Своей учтивостью он превосходил даже мсье Кехаду, когда это было возможно. Его манеры были столь искренни и любовь ко всему французскому настолько сильна, что никакими словами мы не смогли бы выразить наше чувство признательности ему.

Поскольку мы были в долгу перед всеми жителями, мы решили перед отплытием устроить для них праздник, на который пригласили всех дам Консепсьона. На морском берегу был установлен навес, и мы дали обед ста пятидесяти особам обоего пола, которые были настолько любезны, что проделали путь в три лье, чтобы принять наше приглашение. Затем последовали танцы, небольшой фейерверк и, наконец, бумажный воздушный шар, достаточно большой, чтобы стать увлекательным зрелищем.

На следующий день тот же навес послужил нам во время большого обеда, устроенного для команд обоих фрегатов. Мы все обедали за одним общим столом. Во главе сидели мсье де Лангль и я, и каждый, от офицеров и до последнего матроса, занимал место в соответствии с рангом, который имел на корабле. Нашей посудой были деревянные матросские котелки. Лица всех матросов выражали радость. Они выглядели здоровее и в тысячу крат счастливее, чем в день нашего отплытия из Бреста.

^{Мартин Чамби Хименес. Семья чилийских индейцев.}

^{Фотография. Начало XX в.}

Генерал-майор пожелал, в свою очередь, также устроить праздник, и мы все, кроме вахтенных офицеров, отправились в Консепсьон. Мсье Хиггинс выехал нам навстречу и привел нашу кавалькаду к своему дому, где был накрыт стол на сто пятьдесят человек: были приглашены все офицеры и видные горожане, а также несколько дам.

При каждой перемене блюд францисканский монах, обладающий даром импровизации, декламировал испанские стихи, чтобы чествовать единение двух наций. Затем ночью состоялся грандиозный бал, на который все дамы явились в своих самых роскошных нарядах. Офицеры в масках исполнили очень красивый танец. Было бы невозможно увидеть в какой-либо части света более очаровательный праздник. Его устроил человек, обожаемый своей страной, для иностранцев, которые обладают репутацией самой галантной нации Европы!

Однако эти развлечения и добрый прием не смогли бы отвлечь меня от моей главной цели. В день нашего прибытия я объявил всем, что намереваюсь отплыть 15 марта и что в том случае, если корабли будут починены, а продовольствие, вода и древесина погружены, каждый получит право отправиться на берег на прогулку. Ничто не могло бы более ускорить работу, чем это обещание, хотя я и опасался его последствий столь же сильно, сколь матросы — желали их: вино в Чили можно видеть повсеместно, почти каждый дом в Талькауано — кабак, а женщины из народа — почти так же доступны, как на Таити. Однако все обошлось без каких-либо беспорядков, и мой судовой врач доложил мне, что эта вольность не привела к каким-либо нежелательным последствиям.

Во время нашего пребывания в Талькауано мсье Дажеле производил регулярные сравнения хода морских хронометров, которыми мы были крайне довольны. Мы обнаружили, что после нашего отплытия из Франции № 19 теряет лишь 3,5 секунды в день, что отличалось лишь на полсекунды от его ежедневного отставания в Бресте и на секунду — от соответствующей меры на Тенерифе. Ход малых хронометров, № 25 и № 29, различался настолько сильно, что мы потеряли к ним всякое доверие.

15 марта на рассвете я подал сигнал подготовиться к отплытию, однако ветер, к сожалению, установился на норде. Во время нашего пребывания здесь ветра были неизменно между зюйд-зюйд-вестом и зюйд-вестом. Бриз обычно начинал дуть в десять часов утра и прекращался в тот же час вечера, иссякая в более ранний час, если начинался раньше, и наоборот, длился до полуночи, если начинал дуть в полдень. Таким образом, было приблизительно двенадцать часов бриза и столько же штиля. Это правило неизменно подтверждалось до 15 марта, когда ветер, после штиля и сильнейшей жары, установился от норда. Из этой четверти задуло очень свежо, и прошел сильный дождь в ночь с 15 на 16 марта. Однако 17 марта ближе к полудню задул легкий бриз от зюйд-веста, с которым мы и отправились в путь. Он был очень слаб и сопровождал нас лишь два лье после выхода из бухты, затем наступил мертвый штиль, но на море было сильное волнение вследствие недавних северных ветров.

В продолжение всей ночи нас окружали киты, которые подплывали так близко к фрегатам, что извергаемая ими при дыхании влага попадала на палубу. Следует отметить, что житель Чили не загарпунил еще ни одного кита — природа столь щедро одарила это королевство, что пройдет, вероятно, несколько столетий, прежде чем здесь разовьется этот промысел.

19 марта южные ветра позволили мне оставить сушу позади. Я проложил курс к востоку от островов Хуан-Фернандес, которые я не заметил в месте, определенном наблюдениями отца Фелье^[68], хотя невозможно было ошибиться на 10 минут долготы.

23 марта я был на 30° 29′ южной широты и 85° 51′ западной долготы, в соответствии с хронометром № 19, ход которого после нашего отплытия из Консепсьона идеально совпадал с ходом № 18 на борту мсье де Лангля. Их показания не различались и на две минуты долготы ко времени нашего прибытия на остров Пасхи, хотя в холодном климате мыса Горн было иначе. Как мне представляется, таблица с температурными поправками, переданная мсье Дажеле в Париже мастером хронометров мсье Берту, была неточна. Отклонение было настолько сильным, что № 18 между проливом Лемера и побережьем Чили показывал ошибку более одного градуса долготы.

24 марта установился ветер от оста, который не менялся на протяжении 5 градусов, пока мы не оказались приблизительно в ста двадцати лье от острова Пасхи.

^{Карта бухты Консепсьон.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза». 1800 г.}

3 апреля, будучи на 27° 5′ южной широты и 101° западной долготы, мы вступили в зону действия ветров от норд-оста до норд-веста. Мы также увидели несколько птиц — первых после того, как прошли острова Хуан-Фернандес. Два боковых ветра, иногда встречаемых нами на переходе в шестьсот лье, я не принимаю в расчет. Подобная переменчивость ветров — самый верный признак близости суши. Однако натуралистам, вероятно, будет трудно объяснить, каким образом влияние небольшого острова может распространяться на сотню лье в бескрайнем море. Впрочем, для мореплавателя это было бы недостаточным основанием, чтобы предположить, что он приблизился на подобное расстояние к острову, если ничто не указывает, на каком румбе находится остров.

Направление полета птиц никогда ничего не могло мне сообщить, и я вполне убежден, что все их перемещения определяются погоней за добычей. После наступления ночи я видел, как морские птицы летели в сторону десяти различных точек на горизонте, — я сомневаюсь, что даже самый вдохновенный авгур^[69] посмел бы что-либо предсказать на основании этого.

4 апреля я находился не далее чем в шестидесяти лье от острова Пасхи. Птиц не было видно, дул ветер от норд-норд-веста. Вполне вероятно, что, если бы я не знал точное положение этого острова, я посчитал бы, что прошел его, и приказал бы изменить курс судна. Меня посетили эти мысли тогда же, и я вынужден признать, что открытие островов происходит лишь благодаря случаю и что вполне разумные с виду расчеты зачастую лишь запутывают мореплавателей.

8 апреля в два часа пополудни я пеленговал остров Пасхи на 5° к зюйду от веста на расстоянии двенадцати лье. Было сильное волнение, ветер от норда. Ветер не мог установиться четыре дня, переходя от норда к зюйду через вест. Я полагаю, что близость маленького острова была не единственной причиной этой переменчивости, — вероятно, пассаты непостоянны в это время года на 27° южной широты. Я различил восточный мыс острова — я находился в том же самом месте, где капитан Дэвис^[70] в 1686 году обнаружил песчаный остров. Затем, пройдя двенадцать лье на запад, он увидел сушу. Капитан Кук и мсье Далримпл^[71] предположили, что это был остров Пасхи, повторно открытый Роггевеном в 1722 году. Однако эти два моряка, хотя и весьма просвещенные, не приняли во внимание сообщение Вафера^[72].

Он рассказывает (на с. 300 руанского издания): «Капитан Дэвис покинул Галапагос, намереваясь идти в Европу вокруг мыса Горн с одной лишь остановкой на островах Хуан-Фернандес. На 12° южной широты он испытал сильный удар и подумал, что задел подводную скалу. Он неизменно двигался на юг и находился, по его вычислениям, в ста пятидесяти лье от Американского континента. Потом он узнал, что в это самое время произошло землетрясение в Лиме. Оправившись от испуга, он продолжил идти курсом на зюйд, зюйд-тень-ост и зюйд-ост, пока не достиг 27° 20′ южной широты. Он сообщает, что в два часа ночи они услышали впереди судна шум морского прибоя. Он положил корабль в дрейф до рассвета, когда увидел маленький песчаный остров, рядом с которым не было скал. Он приблизился к нему до расстояния в четверть мили и увидел еще дальше в двенадцати лье на запад большую землю, которую посчитал скоплением островов из-за больших промежутков между различными мысами этой земли».

Дэвис не исследовал эту землю и продолжил свой путь к островам Хуан-Фернандес. Однако Вафер говорит, что «этот маленький песчаный остров находится в пятистах лье от Копьяпо и шестистах от Галапагоса». На невероятность этого умозаключения не обратили внимания. Если Дэвис, будучи на 12° южной широты и в ста пятидесяти лье от американского побережья, решил идти на зюйд-зюйд-ост, как сообщает Вафер, то очевидно, что этот капитан флибустьеров должен был последовать за восточными ветрами, которые очень часты в этих широтах, чтобы сделать остановку на островах Хуан-Фернандес. Вместе с мсье Пингре^[73] мы можем заключить, что была допущена ошибка в числах, процитированных Дампиром^[74], и что земля Дэвиса располагается лишь в двухстах, а не пятистах лье от Копьяпо. Тогда весьма вероятно, что два острова, виденных Дэвисом, — Сан-Амброзио и Сан-Феликс, находящиеся несколько севернее Копьяпо. Кормчие^[75] флибустьеров не были точны в своих наблюдениях и едва ли могли определить широту с погрешностью меньше 30 или 40 минут.

Я избавил бы читателей от этого краткого рассуждения по географии, если бы не был вынужден опровергать мнение двух столь прославленных, и вполне заслуженно, мужей. Впрочем, я должен отметить, что капитан Кук сомневался и говорил, что решил бы этот вопрос, если бы располагал временем, чтобы отклониться на восток от острова Пасхи. Поскольку я прошел триста лье по этой параллели и не увидел песчаного острова, я полагаю, что больше не может быть никаких сомнений в том, что этот вопрос окончательно решен.

Ночью с 8 на 9 апреля я обошел вокруг остров Пасхи на расстоянии трех лье. Погода была ясной, и ветер переменился от норда до зюйд-оста менее чем за три часа. На рассвете я отправился в бухту Кука — из всех на острове она лучше всего укрыта от восточных ветров. Она открыта ветрам с запада, однако погода была настолько хорошей, что я надеялся в течение нескольких дней не испытать ветров из этой четверти.

В одиннадцать часов утра я был лишь в одном лье от якорной стоянки. «Астролябия» в это время уже стояла на якоре. Я отдал якоря очень близко к ней, однако дно оказалось настолько крутым, что ни один из якорей не достиг дна, и мы были вынуждены поднять их и сделать два галса, чтобы занять подходящее место.

Эта помеха не ослабила рвения туземцев. Они устремились к нам вплавь, когда мы были еще в море в одном лье от берега, и поднялись на борт с улыбками и спокойным выражением на лицах, что сразу же расположило меня к ним. Люди более подозрительные испугались бы, что их могут увезти прочь от родного острова, когда мы снова подняли паруса. Однако мысль о подобном коварстве, похоже, даже не посетила их умы. Они стояли среди нас обнаженные и без оружия — на них была лишь бечевка, которая удерживала пучок травы, прикрывающий их природные места.

Мсье Ходжес, художник, сопровождавший капитана Кука в его второй экспедиции, очень плохо передал облик этих людей. Их лица обычно приятны, хотя и весьма разнообразны, и не имеют одинакового выражения, подобно лицам малайцев, китайцев и чилийских индейцев.

Я преподнес несколько подарков этим туземцам. Они особенно обрадовались лоскутам окрашенной холстины, гвоздям, ножам и бусам. Но еще сильнее они хотели получить шляпы: у нас было небольшое их количество, поэтому мы могли подарить их лишь некоторым из них. В восемь часов вечера я отпустил моих новых гостей, сообщив им с помощью знаков, что на рассвете я намереваюсь высадиться на остров. Пританцовывая, они погрузились в шлюпку, из которой выпрыгнули в море на расстоянии двух мушкетных выстрелов от берега — в это время о него с силой разбивались волны. Они позаботились о моих подарках, сделав из них маленькие свертки: каждый положил свой на голову, чтобы защитить от воды.

^{Эрнест Гупил. Руины Консепсьона.}

^1846 г.

Глава IV Апрель 1786

Описание острова Пасхи. — События и происшествия, которые имели место там. — Нравы и обычаи местных жителей.

Бухта Кука на острове Пасхи находится на 27° 11′ южной широты и 111° 55′ 30″ западной долготы. Это — единственная якорная стоянка, защищенная от юго-восточных и восточных ветров, которые обычны в этих морях. Тем не менее судно подвергается здесь большой опасности от западных ветров; однако они всегда начинают дуть из этой части горизонта лишь после постепенного перехода от оста к норд-осту, затем к норду и, наконец, к весту, что позволяет вовремя сняться с якоря. Достаточно отойти на четверть лье в море, и опасаться нечего.

Эту бухту легко узнать. Обогнув две скалы у южной оконечности острова, необходимо пройти одну милю вдоль берега. Вскоре станет видна маленькая песчаная бухточка: это будет вполне верным знаком. Когда эта бухточка окажется на ост-тень-зюйде, а две скалы скроются за мысом, можно бросать якорь на двадцати саженях на песчаном грунте в четверти лье от берега. Если вы находитесь дальше в море, дно обнаруживается лишь на тридцати пяти или сорок саженях и опускается так резко, что якорь не удерживается на одном месте. Схождение на берег достаточно просто у подножия одной из статуй, о которых я вскоре расскажу.

На рассвете я приказал подготовиться к высадке на сушу. У меня были основания надеяться, что я встречу там друзей, поскольку я щедро осыпал подарками всех туземцев, кто побывал у меня на корабле накануне. Однако из сообщений разных мореплавателей я слишком хорошо знал, что эти туземцы подобны большим детям: наше имущество может пробудить в них настолько сильное желание, что они используют все способы, чтобы завладеть им.

Посему я счел необходимым умерить их посредством страха и приказал превратить нашу высадку на берег в маленький военный парад. Мы произвели ее на четырех шлюпках и с двенадцатью вооруженными солдатами. Мсье де Лангля и меня сопровождали все ученые и офицеры, кроме тех, кто был на вахте на борту фрегатов. Всего нас было около семидесяти человек, включая команды шлюпок.

Четыреста или пятьсот туземцев ждали нас на берегу. Они были безоружны. На некоторых были куски белой или желтой ткани, но большинство были обнажены. У многих были татуировки и лица, окрашенные красной краской. Их возгласы и улыбки выражали радость. Они подошли к нам, приветственно протягивая руки, и помогли высадиться.

Остров в этой части возвышается приблизительно на двадцать футов над уровнем моря. В семистах или восьмистах туазах от берега начинаются невысокие горы — от подножия этих гор почва отлого опускается к морю. Все это пространство покрыто травой, которая, я полагаю, подходит для разведения скота. Во многих местах на земле лежат огромные камни, поросшие травой: они показались мне в точности такими же, как те, какие встречаются на Иль-де-Франсе, где их называют «тыквами», потому что многие из них размером с тыкву. Эти камни, сильно мешающие при ходьбе, — благодеяние природы. Они сохраняют почву свежей и влажной и восполняют отчасти нехватку спасительной тени деревьев. Местные обитатели были настолько неразумны, что вырубили все деревья, во времена, несомненно, весьма отдаленные, из-за чего их земля иссушается жаром солнца и лишена лощин, ручьев и родников. Они не ведали, что на маленьком острове, окруженном бескрайним океаном, лишь прохлада почвы, покрытой деревьями, может задержать и сгустить облака и тем самым вызвать в горах дождь, достаточно обильный, чтобы образовались ручьи и родники в разных местах.

^{Пирога жителей острова Пасхи.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Острова, лишенные этих преимуществ, постигает страшная засуха, которая постепенно уничтожает все растения и кустарники и делает их непригодными для жизни. Мы с мсье де Ланглем уверены, что эти люди обязаны своим бедственным положением единственно неразумию собственных предков. Вполне вероятно, что другие острова Южного моря хорошо орошаются потому, что им посчастливилось иметь неприступные горы, на которых было невозможно вырубить деревья. Так природа проявила большую благосклонность к обитателям этих островов, несмотря на скупость, с которой она оставила себе эти недоступные места.

Мое долгое пребывание на Иль-де-Франсе, столь сильно напоминающем остров Пасхи, убеждает меня в том, что в подобных условиях деревья никогда не начинают расти снова, если они не защищены от морских ветров либо другими деревьями, либо высокой оградой. Знание этого раскрыло мне причину опустошения острова Пасхи.

^{Экспедиция Лаперуза на острове Пасхи.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Жители этого острова должны жаловаться не столько на извержения вулканов, давно погасших, сколько на собственное неразумие. Однако человек приспосабливается почти ко всем условиям, поэтому этот народ показался мне менее несчастным, чем капитану Куку и его спутнику мсье Форстеру. Они прибыли сюда после долгого и утомительного плавания, нуждающиеся во всем, больные цингой. Они не нашли здесь ни воды, ни древесины, ни свиней, — немного домашней птицы, бананы и бататы были слабым утешением при таких обстоятельствах. Их сообщения несут отпечаток положения, в котором они находились.

Наше положение было неизмеримо лучше. Команды наших кораблей были в добром здравии. В Чили мы погрузили на борт все, что нам могло понадобиться в течение нескольких месяцев, и желали от этих людей лишь одного: чтобы они позволили нам помочь им. Мы привезли им коз, овец и свиней. У нас были для них семена апельсина, лимона, хлопчатника, маиса и, вообще говоря, всех видов растений, которые могли бы прижиться на их острове.

После высадки нашей главной заботой было создание оцепления из вооруженных солдат, выстроенных по кругу. Мы повелели туземцам покинуть это место и поставили там палатку. Затем я приказал выгрузить на берег подарки, предназначенные для них, а также различных животных. Я недвусмысленно запретил солдатам стрелять в особо беспокойных туземцев и даже пытаться отогнать их с помощью приклада, поэтому вскоре солдаты испытали на себе алчность островитян, число которых все возрастало. Их было уже не менее восьми сотен, и среди них было около ста пятидесяти женщин.

Лица большинства женщин были приятны. Они были готовы предложить свои ласки каждому, кто пожелал бы сделать им подарок. Туземцы знаками убеждали нас впустить женщин: некоторые из них пытались изобразить удовольствия, какие они могли бы нам доставить. От зрителей их отделяло лишь простое покрывало из местной ткани. И пока женщины заигрывали с нами, мужчины снимали с нас шляпы и вытаскивали платки из карманов. Похоже, все были соучастниками воровства, потому что как только они совершили его, то мгновенно разбежались в разные стороны, словно стая птиц. Однако увидев, что мы не пытаемся использовать мушкеты, они вернулись через несколько минут. Они снова начали предлагать нам свои ласки, выжидая удобного случая, чтобы совершить новую кражу. Подобные проделки продолжались все утро.

Вечером мы должны были отплывать, поэтому у нас не было времени, чтобы заняться их воспитанием. Мы решили развлечься уловками, к которым прибегали островитяне, чтобы обокрасть нас. Чтобы устранить любой повод к насилию, которое могло бы привести к губительным последствиям, я повелел им вернуть солдатам и матросам шляпы, унесенные ими. Туземцы были безоружны. Лишь у троих или четверых из всего большого числа были своего рода деревянные дубинки, но совсем не устрашающие. Как казалось, некоторые обладали властью над другими — я принял их за вождей и раздал им медали, которые повесил каждому на шею на цепочке. Однако вскоре я убедился, что именно эти туземцы и были самыми отъявленными воришками. Хотя они притворились, что гонятся за теми, кто утащил наши платки, было легко видеть, что они не намереваются догнать их.

У нас оставалось от восьми до десяти часов пребывания на острове, и мы не желали потратить это время напрасно. Я доверил охрану палатки и всего нашего имущества мсье Д’Эскюру, моему первому лейтенанту, как и командование всеми солдатами и матросами, которые были на берегу.

Мы разделились на два отряда. Первый, подчиняющийся мсье де Ланглю, должен был проникнуть в глубь острова настолько далеко, насколько будет возможно, посеять семена в местах, которые покажутся наиболее благоприятными для прорастания, исследовать почву, растения, земледелие, численность населения, памятники и вообще все, что может быть интересного у этого столь необычного народа. Те, кто чувствовал в себе силы пройти пешком большое расстояние, присоединились к этому отряду. Мсье де Лангля сопровождали мсье Дажеле, де Ламанон, Дюше, Дюфрен, де ла Мартинье, отец Ресевер, аббат Монже и наш садовник. Второй отряд, который возглавил я, должен был осмотреть статуи, постаменты, дома и угодья островитян в пределах одного лье от нашего лагеря.

Рисунки этих статуй, выполненные мсье Ходжесом, очень неточно передают те, которые мы видели. Мсье Форстер полагает, что эти статуи — творение народа более значительного, чем тот, которые ныне населяет этот остров. Однако его мнение кажется мне необоснованным. Самые большие из этих грубо изготовленных бюстов, стоящих на постаментах, которые мы обмерили, насчитывали не более шестнадцати футов шести дюймов в высоту, семь футов шесть дюймов в ширину на уровне плеч, три фута в толщину в средней части, шесть футов в ширину и пять футов в толщину у основания. Эти бюсты, говорю я, вполне могли быть творением народа, ныне населяющего этот остров, и его численность, я полагаю, и без преувеличения, может составлять две тысячи человек.

Количество женщин, как мне представляется, почти равно количеству мужчин, и я видел столько же детей, сколько увидел бы в любой другой стране. И хотя среди тех двенадцати сотен туземцев, кого привлекло наше прибытие, было не более трехсот женщин, я могу заключить отсюда лишь то, что большинство женщин остались дома, потому что они либо более робки, либо были более заняты хозяйством и детьми, чем те островитяне-мужчины, которые пришли посмотреть на наши корабли со всех концов острова. И мы видели лишь тех женщин, которые жили недалеко от бухты.

Отчет мсье де Лангля подтверждает это мнение. В глубине острова он встретил множество женщин и детей. И мы все посетили те пещеры, где, как предположили мсье Форстер и некоторые офицеры капитана Кука, могли скрываться женщины. Это — подземные жилища, устройство которых я вскоре опишу. Мы обнаружили в них маленькие вязанки сухой травы, из которых самая большая была не более пяти футов в длину и шести дюймов в поперечнике. Впрочем, мы не можем подвергать сомнению то, что туземцы скрывали здесь своих женщин, когда капитан Кук посетил их в 1772 году, однако я теряюсь в догадках, в чем была причина этого. Мы должны благодарить капитана Кука за его великодушное обращение с этими людьми: вероятно, именно этому мы обязаны доверием, которое они проявили по отношению к нам и которое позволило нам точнее оценить их численность.

Все уцелевшие статуи, очень правдоподобно зарисованные мсье Дюше, кажутся весьма древними. Они расположены, судя по всему, на местах захоронений — большое количество человеческих останков обнаруживается рядом. Нынешняя форма правления на острове, вероятно, настолько уравняла всех островитян, что среди них более нет вождя, достаточно властного, чтобы принудить большое число людей возвести статую в память о нем. Сейчас этих колоссов заменили маленькие груды камней в виде пирамиды, у которых верхние камни побелены известью. Возведение подобного мавзолея на берегу моря потребует часового труда одного человека. Один туземец, улегшись на земле, ясно дал нам понять, что эти камни прикрывают могилу. Воздев руки к небу, он, очевидно, хотел выразить свою веру в загробную жизнь.

Признаюсь, поначалу я не принял такого толкования — я полагал, что туземцы хотят выразить нечто весьма далекое от подобной идеи. Однако когда я увидел, что этот знак повторяют многие, и узнал от мсье де Лангля, который совершил поход во внутреннюю часть острова, что он видел то же самое, я более не сомневаюсь в этом и полагаю, что все офицеры и ученые согласятся со мной. Впрочем, мы не обнаружили следов какого-либо культа. Я не думаю, что кто-то мог бы назвать эти статуи идолами, хотя туземцы проявляли своего рода почтение к ним.

Эти колоссальные бюсты, размеры коих я уже приводил, показывают очень незначительный прогресс туземцев в скульптуре. Они изваяны из вулканического камня, известного натуралистам под названием лапилли: это камень настолько хрупкий и легкий, что некоторые из офицеров капитана Кука посчитали его искусственным и образованным из подобия известкового раствора, затвердевшего на воздухе. Не сохранилось каких-либо свидетельств, способных разъяснить, каким образом удалось туземцам поднять столь большую тяжесть без точки опоры. Однако этот вулканический камень очень легок, а рычаги длиной пять или шесть туазов с подложенными под них камнями, как вполне убедительно предполагает капитан Кук, смогли бы поднять и более значительную тяжесть. Ста человек было бы достаточно для этой работы: для большего числа строителей просто не нашлось бы места.

Так волшебство рассеивается. Мы вернули царству природы камень лапилли, который не является искусственным. Есть основания полагать, что на острове уже давно не возводили новых монументов, потому что все сословия островитян сравнялись друг с другом — среди людей, почти обнаженных и питающихся бататом и ямсом, едва ли у кого-то может появиться желание стать царем. С другой стороны, этим туземцам не приходится воевать, ибо у них нет соседей, и потому у них отсутствует потребность в вожде, обладающем значительной властью.

Я могу отважиться лишь на несколько предположений о нравах этого народа — я не понимаю его языка и наблюдал его в течение всего одного дня. Однако мне прекрасно известны сообщения путешественников, побывавших здесь прежде меня, и я могу присовокупить к ним собственные наблюдения.

Возделывается едва ли одна десятая часть плодородных земель острова. Я убежден, что трехдневного труда каждого туземца было бы достаточно, чтобы обеспечить ему годовое пропитание. Легкость, с какой здесь удовлетворяются жизненные нужды, заставляет меня предположить, что все плоды земли — общие. Кроме того, я почти убежден, что жилища также общие — по меньшей мере, общие для жителей одной деревни и округи. Я обмерил один из домов недалеко от нашего лагеря. Его длина была триста десять футов, ширина — десять футов, и десять футов — высота посередине. Он имел форму перевернутой пироги. В дом вели два входа высотой в два фута — войти в него можно, лишь опустившись на четвереньки. Это строение способно вместить свыше двухсот человек. Это не был дом вождя, поскольку в нем отсутствовала какая-либо мебель и столь много места не нужно одному человеку. Сам по себе он образует деревню, с двумя или тремя маленькими домиками по соседству.

Вполне вероятно, что в каждой части острова есть вождь, который следит преимущественно за плантациями туземцев. Капитан Кук предположил, что этот вождь должен быть собственником плантаций. Однако если этот прославленный мореплаватель лишь с большим трудом смог добыть достаточное количество ямса и батата, это следует приписать скорее нехватке этих овощей, чем необходимости получить почти всеобщее согласие на их продажу.

Что касается женщин, я не осмелюсь утверждать, что они общие для всех мужчин деревни и что дети принадлежат общине. Однако не похоже, чтобы у кого-то из этих туземцев была власть мужа над кем-либо из женщин, — если у них и есть частная жизнь, она весьма свободна.

^{Жан Франсуа У.}

^{Бой у острова Гренада.}

^{1792–1798 гг.}

^{Томас Виткомб.}

^{Сражение у островов Всех Святых.}

^1873 г.

^{Антуан Франсуа Калле.}

^{Портрет Людовика XVI (1754–1793) в коронационном костюме.}

^1774 г.

^{Николя Андре Монсио.}

^{Людовик XVI дает указания мсье Лаперузу о его кругосветной экспедиции.}

^1817 г.

Как я уже говорил, некоторые жилища находятся под землей, однако другие построены из тростника, что доказывает существование болот во внутренней части острова. Тростниковые стены сделаны очень искусно, и крыша прекрасно защищает от дождя. Здание поддерживают каменные колонны (не из песчаника, но из затвердевшей лавы) шириной восемнадцать дюймов, в которых выдолблены отверстия, через которые проходят жерди, образующие остов в виде свода. Промежутки между колоннами закрывают тростниковые циновки.

Не может быть сомнений, как отмечает капитан Кук, в тождестве этого народа с теми, которые населяют другие острова Южного моря: у них тот же язык, схожие черты лица, их одежды так же изготовлены из коры тутового дерева — впрочем, эти деревья очень редки здесь по причине засухи. Немногие сохранившиеся имеют не более трех футов в высоту, но и их необходимо окружать оградой, чтобы защитить от ветра, — эти деревья никогда не вырастают выше стен, которые укрывают их.

Я уверен, что в прежние времена этот остров был богат теми же дарами природы, что и острова Общества. Засуха, должно быть, погубила фруктовые деревья, как и свиней и собак, которым также крайне необходима вода. Однако человек, который на берегах Гудзонова пролива пьет китовый жир, привыкает ко всему, и я видел, как уроженцы острова Пасхи пили морскую воду, подобно альбатросам мыса Горн. Мы были здесь в сезон дождей, и в ямках на берегу моря скопилась солоноватая вода. Островитяне предложили нам эту воду в тыквенных бутылках, однако она вызвала отвращение даже у самых жаждущих. Я сомневаюсь, что свиньи, которых я подарил им, размножатся. Однако я надеюсь, что овцы и козы, которые пьют немного и любят соль, расплодятся.

^{Аборигены острова Пасхи и матросы экспедиции.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

На гравюре изображены взаимоотношения аборигенов и нижних чинов экспедиции Лаперуза. Пока местные «красотки» соблазняют матросов, аборигены-мужчины непрерывно пытаются украсть у них шляпы и шейные платки.

В час пополудни я вернулся в палатку с намерением отправиться на корабль, чтобы мсье де Клонар, мой старший помощник, мог, в свою очередь, сойти на берег. В лагере я нашел почти всех без шляп и носовых платков: наша кротость придала смелости воришкам, и я сам мало отличался от других. Один туземец, который помог мне спуститься с постамента статуи, как только оказал мне эту услугу, забрал мою шляпу и со всех ног бросился бежать, сопровождаемый, как всегда, остальными. Я не приказал преследовать его, не желая обладать исключительным правом быть защищенным от солнца, — я видел, что почти все остались без шляп. Я продолжил изучение постамента — это сооружение заставило меня высоко оценить таланты древних обитателей острова в строительстве, ибо помпезное слово «архитектура» неуместно здесь. Похоже, им не был известен какой-либо вид цемента, однако они разрезали и обтесывали камни самым совершенным образом. Они также размещали и соединяли камни по всем правилам искусства.

Я собрал коллекцию этих камней, их образует лава различной плотности. Самые легкие, которые, вследствие этого, распадаются первыми, формируют верхний слой почвы во внутренней части острова. Те, которые встречаются ближе к морю, состоят из лавы намного более плотной, и потому сохраняются более продолжительное время. Однако мне неизвестно, каким орудием или более твердым материалом островитяне смогли разрезать эти последние камни. Возможно, если бы я пробыл на острове дольше, у меня появилось бы несколько догадок.

В два часа я вернулся на борт, а мсье де Клонар сошел на берег. Вскоре прибыли два офицера «Астролябии», которые доложили мне, что туземцы совершили новую кражу, которая вызвала стычку более серьезную, чем прежние. Ныряльщики перерезали под водой трос шлюпки «Астролябии» и подняли якорь. Это стало известно, когда воры были уже достаточно далеко от берега. Поскольку этот якорь был необходим нам, два офицера и несколько солдат погнались за ними, однако их осыпали градом камней. Холостой выстрел в небо не возымел эффекта. В конце концов офицеры были вынуждены приказать сделать еще выстрел, на сей раз мелкой дробью, и она точно поразила по крайней мере одного из туземцев, потому что град камней прекратился. Наши офицеры смогли спокойно вернуться в лагерь, однако оказалось невозможным догнать воров, которые, должно быть, весьма удивились тому, что не смогли вывести нас из терпения.

Вскоре туземцы вернулись к нашему лагерю. Они снова начали предлагать нам своих женщин, и мы были такими же добрыми друзьями, как и при нашей первой встрече. Наконец, в шесть часов вечера все погрузились на шлюпки и вернулись на корабли. Я передал сигнал подготовиться к отплытию. Перед отплытием мсье да Лангль подал мне отчет о своей экспедиции в глубь острова. В следующей главе я расскажу о ней. По пути во многих местах он посеял семена и проявил по отношению к островитянам знаки наивысшей доброжелательности. Тем не менее, чтобы завершить их портрет, я считаю нужным поведать, что некто, похожий на вождя, которому мсье де Лангль подарил козла и козу, принимая подарок одной рукой, другой рукой утащил его носовой платок.

Представления этих людей о воровстве, несомненно, отличаются от наших. Они, должно быть, не связывают с ним никакого стыда. Однако они вполне хорошо понимают, что совершают несправедливый поступок, потому как сразу же обращаются в бегство, чтобы избежать наказания, которое, несомненно, страшит их и которому мы не преминули бы их подвергнуть, соразмерно с их проступком, если бы намеревались провести на этом острове сколько-нибудь продолжительное время. Ибо наша крайняя мягкость могла бы привести к пагубным последствиям.

Никто, после прочтения рассказов современных мореплавателей, не посчитает, что туземцы Южного моря — дикари. Наоборот, их цивилизация проделала большой прогресс, и я полагаю, что они настолько испорчены, насколько им позволяют обстоятельства, в коих они пребывают. Мое мнение основано не на самих кражах, которые они совершили, но на способе их совершения. Самые отъявленные мошенники Европы — меньшие лицемеры, чем эти островитяне. Все их ласки были притворны. Их лица не выражали ни одного искреннего чувства. И более всего следовало опасаться того туземца, который принимал подарок и, как казалось, желал оказать тысячу маленьких услуг в ответ.

Насильно они привели к нам девочек тринадцати или четырнадцати лет, надеясь получить плату за них. Сопротивление этих юных островитянок свидетельствовало, что в этом отношении обычаи страны нарушались. Ни один из французов не воспользовался варварским правом, предоставленным ему. Если и случилось несколько моментов, посвященных естеству, желание и согласие были обоюдными, и женщины делали первый шаг.

В этой стране я встретил все ремесла, присущие островам Общества, однако с меньшими средствами выражения из-за нехватки сырья. Пироги были той же формы, но их остов образовывали очень тонкие жерди, четырех или пяти футов в длину, и они могли вместить не более четырех человек. В этой части острова я видел лишь трипироги, и я не удивлюсь, если вскоре за неимением древесины не останется ни одной. Впрочем, островитяне научились передвигаться без них и плавают настолько хорошо, что в очень беспокойном море отплывают на два лье от берега и, возвращаясь на сушу, ради удовольствия выбирают место, где прибой наиболее силен.

Прибрежные воды показались мне небогатыми рыбой, и я полагаю, что местные жители питаются преимущественно овощами. Они живут за счет батата, ямса, бананов, сахарного тростника и небольших плодов, растущих на береговых скалах и напоминающих виноградные грозди, которые встречаются вблизи тропиков Атлантического океана. Куры, немногочисленные на этом острове, не могут рассматриваться как источник пропитания. Европейские мореплаватели не обнаружили здесь наземных видов птиц, и морские мало распространены.

Поля возделываются с большим пониманием. Островитяне вырывают траву, собирают ее в кучи, поджигают и таким образом удобряют почву пеплом. Банановые деревья высажены в линию. Они возделывают также solanum, или черный паслен, однако мне неизвестно, как они используют его. Если бы я знал, что они обладают посудой, выдерживающей огонь, я предположил бы, что они употребляют его подобно тому, как жители Мадагаскара или Иль-де-Франса готовят шпинат. Однако они, как и жители островов Общества, владеют лишь одним способом приготовления пищи: выкопать ямку и покрыть батат и ямс раскаленными камнями и углями, перемешанными с землей. Все, что они едят, приготовлено в этом подобии печи.

Тщание, с которым они обмерили мой корабль, показало мне, что они не были равнодушными зрителями наших ремесел. Они изучили наши канаты, якоря, компас и рулевое колесо. На следующий день они снова пришли с бечевкой, чтобы повторить измерения. Это заставило меня предположить, что на острове у них состоялось обсуждение предмета и остались некие сомнения на сей счет. Впрочем, одно соображение, вероятно, ускользнуло от их разумения — а именно, то, что мы никак не использовали против них силу. Они знали, что у нас есть оружие, поскольку направленный на них в шутку мушкет обратил их в бегство.

Мы же, напротив, высадились на остров единственно для того, чтобы сделать им добро. Мы осыпали их подарками, обласкали всех старых и малых, в особенности грудных детей. Мы засеяли их угодья всеми видами полезных семян. Мы оставили в их селениях свиней, коз и овец, которые, вероятно, расплодятся. И мы ничего не потребовали взамен. При всем том, они забросали нас камнями и украли у нас все, что только смогли унести.

При других обстоятельствах было бы неразумно вести себя столь снисходительно. Однако я решил отплывать вечером. Я льстил себя надеждой, что на рассвете, когда они не увидят наших кораблей, они припишут наш скорый уход справедливому недовольству, которое должны были вызвать их поступки, и что это понимание, возможно, улучшит их. Впрочем, эта надежда несколько химерическая, и ее осуществление не привело бы к значимым последствиям для мореплавателей. Остров Пасхи едва ли может быть чем-то полезен для их кораблей, и острова Общества находятся недалеко от него.

Глава V Апрель 1786. Донесение мсье де Лангля

Поход мсье де Лангля во внутреннюю часть острова Пасхи. — Новые наблюдения о нравах и ремеслах туземцев, качестве почвы, земледелии и проч.

Я отправился в путь в восемь часов утра. Меня сопровождали мсье Дажеле, де Ламанон, Дюфрен, Дюше, аббат Монже, отец Ресевер и наш садовник. Мы сразу же взяли направление на восток в глубь острова и прошли около двух лье. Ходьба по холмам, покрытым лавовыми камнями, была очень неудобна. Однако вскоре я заметил тропинки, по которым можно было легко пройти от дома к дому. Мы воспользовались ими и посетили множество плантаций ямса и батата.

Почва этих плантаций была весьма плодородна — садовник счел ее подходящей для разведения наших семян. Он посеял семена капусты, моркови, свеклы, маиса и тыквы. Мы попытались объяснить островитянам, что эти семена произведут плоды и корневища, которые можно употреблять в пищу. Они прекрасно поняли нас, и с этих пор показывали нам наилучшую землю, где желали видеть наши новые растения. После бобовых мы посеяли семена апельсина, лимона и хлопчатника и дали понять островитянам, что это деревья, в то время как прежде мы посеяли злаки и кустарники.

Мы не встретили других низкорослых деревьев, кроме бруссонетии бумажной и мимозы. Мы также увидели довольно обширные поля черного паслена — как мне показалось, его выращивают на землях, истощенных ямсом и бататом.

Мы продолжили путь к горам, хотя и достаточно высоким, но легкодоступным и покрытым травой. Мы не заметили следов оврагов или потоков. Преодолев около двух лье, мы повернули на юг к побережью, вдоль которого прошли наши корабли накануне вечером и на котором в подзорные трубы мы видели множество статуй. Некоторые из них повалены — островитяне, похоже, не занимаются их починкой. Другие стоят ровно, но их постаменты наполовину разрушены.

Самая большая из тех, которые я обмерил, была высотой в шестнадцать футов десять дюймов, включая колпак в три фута один дюйм. Материалом статуи была пористая окаменевшая лава, очень легкая. Ширина в плечах составила шесть футов семь дюймов, а толщина у основания — два фута семь дюймов.

Увидев несколько строений, стоящих рядом друг с другом, я направился к этому подобию деревни, один дом которой был в триста тридцать футов длиной и в форме перевернутой пироги. Недалеко от этого дома мы заметили фундаменты нескольких других домов, более не существующих. Их образовывали нарезанные куски окаменевшей лавы, в которых были отверстия шириной в два дюйма.

Эта часть острова показалась нам лучше возделанной и более населенной, чем окрестности бухты Кука. Также здесь было больше статуй и постаментов. На различных камнях, образующих эти постаменты, мы увидели грубо нарисованные скелеты. Мы также увидели там дыры, заткнутые камнями, посредством коих, как мы предположили, они могли сообщаться со склепами, содержащими тела мертвых. Один из туземцев объяснил нам с помощью очень выразительных знаков, что они погребают здесь умерших, которые затем возносятся на небо.

На морском берегу мы натолкнулись на пирамиды из камней, сложенных почти так же, как пушечные ядра артиллерийского парка. Мы заметили человеческие останки вблизи от этих пирамид и статуй, все из которых были обращены к морю спиной.

Утром мы осмотрели семь различных постаментов, на которых были статуи, стоящие или опрокинутые. Они отличались друг от друга лишь размером. В той или иной степени, время оставило следы разрушения на каждой из них, в зависимости от ее древности.

Возле самой дальней статуи мы обнаружили своего рода чучело из тростника, представляющее собой человеческую фигуру высотой в десять футов. Его покрывала белая ткань; голова была естественного размера, а тело — тонкое; пропорции рук были соблюдены почти точно. С шеи свешивалась сеть в форме корзины, покрытая белыми тканями и наполненная, как нам показалось, травой. Рядом с корзиной была фигура ребенка высотой два фута, чьи руки были скрещены, а ноги свешивались. Эта фигура не могла бы просуществовать много лет — возможно, это была модель статуй, которые воздвигались сейчас в честь вождей острова.

Возле этого же постамента располагались два парапета, образующих огороженное пространство длиной триста восемьдесят четыре фута и шириной триста двадцать четыре фута. Мы не смогли установить, было ли это хранилищем воды или началом строительства крепости для защиты от врагов. Однако нам показалось, что работа так и не была закончена.

Продолжая отклонять свой курс к западу, мы встретили около двадцати детей под присмотром нескольких женщин, которые, похоже, направлялись к виденным нами домам.

^{Сводчатое каменное сооружение на острове Пасхи с подземным помещением (тупа).}

^{Фрагмент гравюры из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

На южной оконечности острова мы увидели кратер древнего вулкана, который своим размером, глубиной и правильностью вызвал наше восхищение. Он был в форме усеченного конуса. Его верхнее основание, то, которое шире, показалось нам более трех лье в окружности. Размер нижнего основания можно оценить, предположив, что конус образовывал с осью угол приблизительно 30°. Нижнее основание представляло собой идеальный круг. Дно было болотистым, на нем мы увидели несколько маленьких водоемов с пресной водой, поверхность которых, как нам показалось, находилась выше уровня моря. Глубина кратера была не менее восьмисот футов.

Отец Ресевер, который спускался в кратер, сообщил нам, что болото на дне окружено прекрасными банановыми и тутовыми плантациями. Как представляется из наших наблюдений с корабля во время обхода этой части побережья, в прошлом имел место значительный обвал в сторону моря, который привел к образованию большого пролома в стене кратера. Высота пролома составляет треть высоты всего конуса, а ширина — десятую часть верхней окружности. Трава, покрывающая склоны кратера, болото на его дне и плодородие прилегающих почв свидетельствуют о том, что подземный огонь давно потух. На дне кратера мы увидели единственных птиц, встреченных нами на острове: это были крачки.

^{Статуэтки с острова Пасхи, изображающие духов предков.}

^{Гравюра по фотографии в альбоме Годефруа. Иллюстрация из книги Ф. Ратцеля «Народоведение». 1903 г.}

Приближение ночи вынудило меня вернуться в лагерь. Возле одного из домов мы увидели множество детей, которые убежали, завидев нас. Нам показалось вероятным, что это был дом, в котором обитали все дети округи. Они мало различались своим возрастом, поэтому едва ли были детьми тех двух женщин, которые, похоже, были обязаны заботиться о них. Рядом с домом была яма в земле, в которой запекались ямс и батат, таким же способом, как и на островах Общества.

Вернувшись в палатку, я подарил трем случайно выбранным туземцам три вида домашних животных, предназначенных для них. Я выбрал те, которые, как я полагал, скорее расплодятся здесь.

Обитатели острова Пасхи гостеприимны. Несколько раз они дарили нам батат и сахарный тростник. Однако они никогда не упускали случая ограбить нас, когда могли сделать это безнаказанно. Едва ли десятая часть земли этого острова возделывается. Угодья имеют форму прямоугольника и никак не огорожены. Остальная часть острова, включая вершины гор, покрыта дикой травой.

Мы были на острове в сезон дождей, почва была увлажена на глубину, по меньшей мере один фут. В некоторых ямах на склонах холмов скопилось небольшое количество пресной воды, однако ни в одном месте мы не обнаружили признаков текущей воды. Как представляется, почва острова хорошего качества, и на ней присутствовала бы более обильная растительность, если бы она орошалась. Мы не узнали у этих людей, с помощью какого орудия они возделывают свои поля. Они, после того как очистят землю, вероятно, копают ямы деревянными колами и высаживают туда ямс и батат. Мы очень редко встречали заросли мимозы, чьи самые толстые ветви имели лишь три дюйма в диаметре.

Что касается общественного устройства этого народа, можно предположить, что он состоит из одной нации, разделенной на такое же число родов, сколько есть мест захоронения на острове, поскольку очевидно, что деревни располагаются рядом с этими кладбищами. Как представляется, все плоды земли — общие для всех жителей одной и той же деревни. И поскольку мужчины без какого-либо смущения предлагали женщин пришельцам, естественно предположить, что они не принадлежат определенному мужчине и что дети после отлучения от груди передаются попечению других женщин, которые в каждой общине отвечают за воспитание детей.

Мы встретили в два раза больше мужчин, чем женщин. Если последних в действительности не меньше, чем первых, это означает, что женщины больше времени проводят дома, чем мужчины. Общую численность населения можно оценить в две тысячи человек. Несколько строящихся домов и количество детей заставляют предположить, что население не уменьшается. Тем не менее есть основания полагать, что в прошлом численность населения было намного больше.

Если бы островитяне обладали орудиями, которые позволили бы им строить цистерны, они обрели бы средство борьбы с главным бедствием своего положения и, вероятно, продлили бы продолжительность своей жизни. Мы не увидели ни одного человека на острове, чей возраст показался бы превосходящим шестьдесят пять лет, если только мы можем судить о возрасте людей, которых так мало знаем и чей образ жизни столь сильно отличается от нашего.

^{Обсидиановые топоры с острова Пасхи.}

^{Иллюстрация из книги Ф. Ратцеля «Народоведение». 1903 г.}

Глава VI Апрель — июнь 1786

Отплытие от острова Пасхи. — Астрономические наблюдения. — Прибытие на Сандвичевы острова. — Стоянка в заливе Калеполепо острова Мауи. — Отплытие от острова Мауи.

Покинув бухту Кука на острове Пасхи 10 апреля вечером, я взял курс на север. При лунном свете мы пошли вдоль берега острова на расстоянии одного лье. Мы оставались в виду острова до двух часов пополудни следующего дня, когда он был от нас на расстоянии около двадцати лье.

До 17 апреля ветра все время были от зюйд-оста и ост-зюйд-оста. Погода была в высшей степени ясной, пока ветер не перешел к ост-норд-осту, и стало пасмурно. Так продолжалось с 17 по 20 апреля, когда мы начали ловлю тунца, стая которого следовала за нашими фрегатами до Сандвичевых островов, обеспечивая нас почти каждый день в течение шести недель полным рационом для наших команд. Полезная пища сохранила наше здоровье в превосходном состоянии, и после десяти месяцев плавания, из которых у нас было лишь двадцать пять дней отдыха, на борту двух наших кораблей не было ни одного больного.

Теперь мы пересекали неведомые моря. Наш курс проходил почти параллельно пути капитана Кука в 1777 году, когда он направлялся от островов Общества к северо-западному побережью Америки. Однако мы были приблизительно на восемьсот лье восточнее. Я льстил себя надеждой, что на переходе в две тысячи лье совершу какое-нибудь открытие. Матросы постоянно были на топах мачт, и я пообещал награду тому, кто первым заметит землю. Чтобы обозреть большее пространство, наши фрегаты в светлое время суток шли на траверзе друг у друга на расстоянии трех или четырех лье.

Мсье Дажеле на этом переходе, как и на всех предыдущих, не переставал производить измерения лунного расстояния, когда представлялась возможность. Его вычисления настолько точно совпадали с показаниями хронометров мсье Берту, что расхождение никогда не составляло более 10–15 минут градуса: полученные различным способом значения подтверждали друг друга.

Вычисления мсье де Лангля были так же удовлетворительны, и каждый день мы могли определить направление течений по разнице между долготой вычисленной и наблюдаемой. Течения отнесли нас на один градус к зюйд-весту со скоростью приблизительно три лье в сутки. Затем течение отклонилось к осту и несло нас с той же скоростью до 7° северной широты, когда оно снова повернуло на вест. Ко времени прибытия на Сандвичевы острова наша долгота по вычислениям отличалась почти на 5° от наблюдаемой долготы. Таким образом, если бы мы, подобно старинным мореплавателям, не владели методом лунных наблюдений, мы поместили бы Сандвичевы острова на 5° восточнее.

^{Антуан Маурин. Гавайский вождь.}

^1819 г.

Не может быть сомнений, что именно эти течения, прежде столь мало изученные, послужили причиной ошибок на испанских картах. Примечательно, что в недавнее время большинство островов, открытых Киросом, Менданьей^[76] и другими мореплавателями этой страны, были обнаружены снова, но на испанских картах они всегда помещались намного ближе к побережью Америки. Я должен также добавить, что если бы самолюбие наших штурманов не было несколько ущемлено ежедневным несовпадением вычисленной ими долготы с долготой наблюдаемой, вполне вероятно, что ошибка составила бы восемь или десять градусов и, соответственно, во времена менее просвещенные мы поместили бы Сандвичевы острова на 10° восточнее.

Эти соображения вызывают во мне большие сомнения касательно существования островов, называемых испанцами La Mesa, Los Majos, La Disgraciada. На карте, взятой адмиралом Энсоном на борту захваченного испанского галеона, которую редактор его путешествия поместил в книге, эти острова помещаются на той же широте, что и Сандвичевы, но на 16 или 17 градусов восточнее.

Ежедневные различия в вычисленной и наблюдаемой нами долготе заставили меня предположить, что это одни и те же острова. Окончательно же меня убедило то, что слово Mesa буквально означает стол — это название испанцы дали острову Гавайи. У капитана Кинга в описании этого острова я прочитал, что англичане, обогнув восточную оконечность острова, увидели гору, называемую туземцами Мауна-Лоа, — она видима с очень большого расстояния. Он пишет, что «вершина горы была плоской и образовывала то, что французские моряки называют plateau [плато, плоскогорье]». Английское наименование еще более показательно, потому что капитан Кинг назвал гору Table-land [Столовая гора].

Хотя благоприятное время года началось уже давно и я должен был, не теряя ни мгновения, направляться к американскому побережью, я решил проложить курс таким образом, чтобы доказать свое мнение. Если бы я заблуждался, то обнаружил бы второй архипелаг, забытый испанцами более чем на столетие, и определил бы его положение и точное расстояние от Сандвичевых островов.

Те, кому известен мой характер, не могли бы заподозрить меня в том, что в этих поисках я руководствовался желанием отнять у капитана Кука честь этого открытия. Полный восхищения и уважения к памяти этого великого человека, я всегда буду считать его первым из всех мореплавателей. Именно он установил точное положение этих островов, исследовал их берега, изучил нравы, обычаи и религию их обитателей и собственной кровью заплатил за тот свет знания, которым мы теперь обладаем в отношении этих народов. Именно он, говорю я, — подлинный Христофор Колумб этих островов, побережий Аляски и почти всех островов Южного моря. Случай мог бы привести самого невежественного человека к открытию этих островов. Однако лишь великие умы, подобные этому человеку, не оставляют ни малейшего свершения другим у тех берегов, которые они обозрели. Мореплаватели, ученые, врачи — все находят в его путешествиях полезные для себя сведения. Все люди, и в особенности все мореплаватели, должны возносить хвалу его памяти. И как я мог бы пренебречь этим, приближаясь к тем островам, где столь несчастливо закончилась его жизнь?!

7 мая на 8° северной широты мы увидели множество птиц породы буревестников, а также фрегатов и фаэтонов. Как говорят, два последних вида редко удаляются от суши. Мы также видели много черепах, проплывающих мимо. Матросы «Астролябии» поймали двух черепах и поделились одной с нами. Мы нашли ее очень вкусной.

Птицы и черепахи сопровождали нас до 14° широты, — я уверен, что мы прошли мимо какого-то острова, вероятно необитаемого. Ибо скала посреди моря скорее была бы пристанищем для этих животных, чем возделываемая земля.

Мы были рядом с предполагаемым местоположением скалы Рока-Партида и острова Нублада^[77]. Я проложил курс таким образом, чтобы пройти почти в виду Рока-Партиды, если ее долгота была правильно определена. Но я не намеревался следовать по ее широте, не располагая возможностью пожертвовать и один день на ее поиски, поскольку мной двигали другие цели. Я прекрасно понимал: таким способом, вероятно, не обнаружу ее; и потому мало удивился, ничего не увидев. Когда мы пересекли предполагаемую широту этой скалы, птицы исчезли, и до моего прибытия на Сандвичевы острова, на протяжении пятисот лье, мы видели не более двух-трех птиц в день.

^{На подходе к Мауи (Гавайи) в мае 1786 г.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

15 мая я был на 19° 17′ северной широты и 130° западной долготы, иными словами, на той же самой широте, что и упомянутые острова на испанских картах, как и Сандвичевы острова, однако в сотне лье на восток от первых и в четырехстах шестидесяти на восток — от последних.

Полагая, что я окажу важную услугу географии, если смогу стереть с карт эти бесполезные имена, обозначающие острова, которых не существует, — продление этой ошибки весьма предосудительно для мореплавателей, — я решил дойти до самих Сандвичевых островов, чтобы не оставалось никаких сомнений. Я намеревался пройти между островами Гавайи и Мауи — последний из них англичане не смогли исследовать — и высадиться на Мауи, чтобы выменять у туземцев кое-какие съестные припасы, а затем отбыть без промедления. Я знал, что если бы я лишь отчасти осуществил свой замысел и прошел лишь двести лье по этой параллели, остались бы сомневающиеся, а я желал устранить даже малейшие возражения.

18 мая я был на 20° северной широты и 139° западной долготы, именно там, где испанские карты помещают остров Дисграсьяда, однако никакой земли не обнаружил.

20 мая я пересек предполагаемое местоположение архипелага Лос-Майос и снова не обнаружил признаков острова. Я продолжал идти на запад по этой параллели между 20 и 21 градусами широты. Наконец, 28 мая утром я увидел горы острова Гавайи, покрытые снегом, а вскоре и горы острова Мауи, несколько меньшей высоты, чем первые.

Я поставил все паруса, какие было возможно, чтобы приблизиться к суше, однако когда стемнело, я все еще был в семи-восьми лье от нее. Я провел ночь, меняя галсы в ожидании рассвета, чтобы войти в пролив между двумя этими островами и отыскать якорную стоянку с подветренного берега острова Мауи, возле островка Малокаи. Наша наблюдаемая долгота настолько точно совпадала с той, какую определил капитан Кук, что после взятия пеленгов по английскому методу мы нашли отклонение лишь в 10′, на которые мы были восточнее.

^{Джон Уэббер. Каноэ с гавайцами в масках.}

^1779 гг.

В девять часов утра 29 мая я пеленговал восточный мыс Мауи на 15° к норду от веста. Я увидел также в направлении 22° к норду от веста островок, который не заметили англичане и которого нет на их карте. В этой части их карта очень неполна, в то время как все, что они нанесли в соответствии с собственными наблюдениями, заслуживает самой высокой похвалы.

Вид острова Мауи восхитителен. Мы прошли вдоль его берега на расстоянии около одного лье. Он вдается в пролив мысом на зюйд-вест-тень-вест. Мы видели водопады, низвергающиеся с горных вершин; затем потоки несли их воды к морю через селения туземцев. Эти селения были столь многочисленны, что побережье на протяжении от трех до четырех лье можно было принять за одну деревню. Однако все дома располагались на берегу моря, и горы так близко подступали к нему, что пригодная для жизни часть острова едва ли простиралась в его глубину больше, чем на полулье.

Нужно быть моряком, испытывающим, подобно нам, нехватку воды в этом знойном климате (нам пришлось уменьшить дневную норму до одной бутыли на человека), чтобы представить те чувства, что мы испытывали. Деревья, венчающие вершины холмов, зелень травы, банановые плантации, которые были видны возле поселений, — во всем этом было невыразимое очарование для нас. Однако море накатывало на берег с большой силой, и нам, новым Танталам, оставалось лишь желать и пожирать глазами то, что было для нас недостижимо.

^{Джон Уэббер. Туземцы, получившие подарки.}

^{1781–1783 гг.}

Бриз усиливался, и мы делали два лье в час. До наступления ночи я желал обследовать эту часть острова до Малокаи, у которого надеялся найти якорную стоянку, защищенную от пассатов. Это решение, которого требовали неодолимые обстоятельства, не позволило мне убавить парусов, чтобы дождаться около ста пятидесяти пирог, отошедших от берега. Они были нагружены фруктами и свиньями — туземцы хотели обменять этот груз на наши железные изделия.

Почти все пироги смогли подойти к борту одного или другого фрегата, однако наша скорость была столь высока, что волна от нашего хода заливала эти утлые суденышки. Туземцы были вынуждены отпускать канаты, которые мы им бросали, и прыгать в море. Одни погнались вплавь за своими свиньями, а другие подняли на плечи пироги и вылили из них воду, а затем весело забрались туда, пытаясь усиленной греблей вернуть себе позицию возле наших фрегатов, которую они были вынуждены покинуть и которую тут же заняли другие, вскоре испытавшие ту же участь, что и они. Мы видели свыше сорока пирог, перевернувшихся таким образом, и хотя торговля, в которую мы вступили с этими добрыми туземцами, была выгодна для обеих сторон, мы смогли приобрести лишь немного фруктов и не более пятнадцати свиней, не имея возможности поторговаться, чтобы купить три сотни других.

Пироги островитян были снабжены аутригерами^[78], каждая вмещала от трех до пяти человек. Средние размеры были двадцать четыре фута в длину, один в ширину и почти столько же в глубину. Мы взвесили одну подобного размера, и ее вес оказался меньше пятидесяти фунтов. В этих хрупких лодках обитатели Сандвичевых островов делают переходы в шестьдесят лье и пересекают проливы шириной в двадцать лье, как между Кауаи и Оаху, где море очень бурное. Они столь хорошие пловцы, что едва ли кто-то может сравниться с ними, кроме тюленей.

По мере нашего продвижения начинало казаться, что горы отступают в глубь острова, который принимает форму огромного амфитеатра желто-зеленого цвета. Мы более не видели водопадов, деревья на равнине встречались реже, и селения состояли лишь из десяти — двенадцати хижин, далеко отстоящих друг от друга. Каждый миг у нас был законный повод сожалеть о пейзаже, оставленном позади. И мы не находили укрытия, пока не увидели перед своими глазами пугающий берег, где некогда изливались потоки лавы, подобно тому как ныне на другой стороне острова текут водопады.

До юго-западной оконечности острова Мауи я шел курсом зюйд-вест-тень-вест, а затем взял на норд-вест через вест, чтобы зайти на якорную стоянку, где уже находилась «Астролябия» на двадцати трех саженях, грунт — очень плотный серый песок, в трети лье от берега. От ветров с моря нас защищала высокая скала, вершину которой покрывали облака. Время от времени налетали сильные шквалы, и ветер менялся каждый миг, поэтому нас постоянно тащило на якоре. Этот рейд еще худшим делало то, что он был открыт действию течений, — это мешало нам привестись к ветру, если не налетал шквал, а последний поднимал такую высокую волну, что наши шлюпки едва могли держаться на плаву.

Однако я незамедлительно отправил одну, чтобы промерить дно вокруг наших кораблей. Офицер донес мне, что дно не меняется почти до самого берега, глубина уменьшается постепенно и в двух кабельтовах от суши еще есть семь саженей. Однако когда мы подняли якорь, я обнаружил, что якорный трос пришел в полную негодность: должно быть, под тонким слоем песка залегал скалистый грунт.

Туземцы селений этой части острова поспешили к нашим кораблям на своих пирогах, чтобы предложить нам несколько свиней, батат, бананы, клубни аронника, который эти туземцы называли таро, а также ткани и несколько других диковинок, составляющих часть их наряда.

Я не позволил им подняться на борт фрегата, пока якорь не был брошен и паруса убраны. Я сказал им, что я — табу. Это слово, которое я узнал из рассказов английских мореплавателей, возымело именно то действие, какого я ожидал. Мсье де Лангль не прибег к подобной предосторожности, и в один миг верхнюю палубу «Астролябии» наполнила толпа туземцев. Однако они были настолько покорны, столь сильно боялись нас обидеть, что оказалось очень легко заставить их вернуться в свои пироги.

Я не встречал народа более мягкого и почтительного. Когда я позволил им подняться на борт корабля, они и шага не решались ступить без нашего разрешения. На их лицах была написана боязнь не угодить нам, в торговле они проявили всю возможную честность. Обломки старых бугелей^[79] пробудили их живейший интерес. Им хватило ловкости получить их, предложив сделки со своей стороны. Они никогда не продавали сразу все ткани или несколько свиней, прекрасно понимая, что им выгоднее предлагать каждый товар отдельно.

Привычка к торговле и знакомство с железом, которое, по их собственным признаниям, они не приобретали у англичан, — новые доказательства в прошлом частых сношений этого народа с испанцами.

В течение ста лет у этой нации были вполне веские причины скрывать существование этих островов, потому что западные побережья Америки опустошали пираты, которые нашли бы здесь источники продовольствия и которым, напротив, из-за трудности его получения, приходилось отправляться на запад в Индийский океан или возвращаться в Атлантику вокруг мыса Горн. Когда же все мореплавание испанцев в Западном океане свелось к одному-единственному галеону из Манилы, я полагаю, что владельцы этого в высшей степени ценного корабля предписали ему ходить по определенному пути, на котором риск был наименьшим. Так постепенно эта нация, вероятно, утратила даже воспоминание об островах, которые на карте третьего кругосветного путешествия Кука сохранил лейтенант Робертс на их старом месте в 15° к востоку от Сандвичевых островов. Однако они тождественны с этими последними, и я считаю своим долгом стереть их с поверхности моря.

Было уже так поздно, когда мы убрали паруса, что я был вынужден отложить на следующий день высадку на сушу. Я выбрал именно этот остров, потому что здесь ничто не могло задержать меня, кроме поиска удобного места пополнения запасов воды. Однако мы уже видели, что эта часть острова полностью лишена водных потоков. Склоны гор направляли всю дождевую воду в сторону наветренного берега. Возможно, нескольких дней труда на вершинах гор было бы достаточно, чтобы обеспечить весь остров этим благом, однако орудия туземцев еще не достигли нужной степени развития. Впрочем, в других отношениях они весьма развиты.

Из сообщений англичан нам известна форма правления на этих островах: крайняя субординация, господствующая среди них, доказывает, что признанная власть постепенно распространяется от царя до самого младшего вождя и что народ разделен на классы.

Моему воображению приятно сравнивать их с туземцами острова Пасхи, чьи ремесла развиты не меньше. Памятники последних показывают даже большее мастерство; их ткани, как и их дома, значительно лучше. В то же время их форма правления порочна, и некому положить конец беспорядку. Они не признают никакой власти, и хотя я не считаю их злыми, распущенность почти всегда приводит к пагубным последствиям. Сравнивая эти два народа, почти все преимущества следовало бы отдать народу Сандвичевых островов, хотя все предубеждения против него же по причине гибели капитана Кука. Для мореплавателей намного естественнее сожалеть об этом великом человеке, чем хладнокровно размышлять, не подтолкнул ли какой-то неблагоразумный поступок с его стороны жителей острова Гавайи к справедливой обороне.

^{Натаниэл Дэнс.}

^{Портрет Джеймса Кука (1728–1779).}

^1775 г.

^{Джон Уэббер.}

^{Капитан Джеймс Кук и его команда во время охоты на моржей.}

^1778 г.

^{Луис Чорис.}

^{Индейцы Чили.}

^{Литография. XIX в.}

Ночь была очень спокойна, не считая нескольких шквалов, длившихся менее двух минут. На рассвете от «Астролябии» отошел баркас с мсье де Вожуа, Бутеном и Бернизе. Они получили приказ промерить дно очень глубокой бухты, которая располагалась к северо-западу от нас и где, как я надеялся, могла быть якорная стоянка удобнее той, которое мы занимали. Однако новая якорная стоянка, хотя и доступная, оказалась едва ли лучше старой. По донесению офицеров, эта часть острова Мауи не способна обеспечить мореплавателей водой и древесиной и располагает лишь очень плохими якорными стоянками, и потому, должно быть, редко посещается.

В восемь часов утра четыре шлюпки были готовы отчалить от фрегатов. В двух первых располагалось двадцать вооруженных солдат под командованием морского лейтенанта мсье де Пьервера. Мсье де Лангль и я в сопровождении всех ученых и офицеров, не несущих в это время вахту на борту, находились в двух других шлюпках.

Наши приготовления не испугали туземцев, которые с самого рассвета кружились в своих пирогах у борта кораблей. Они продолжили торговлю и не поплыли следом за нами к берегу. На их лицах неизменно сохранялось выражение доверия к нам. Около ста двадцати человек, мужчин и женщин, ждали нас на пляже.

Солдаты со своими командирами высадились первыми. Мы выбрали для себя место, солдаты надели штыки на мушкеты и выстроились в точности так же, как если бы рядом был неприятель. Это не произвело никакого впечатления на туземцев. Женщины с помощью самых выразительных жестов показывали нам, что нет таких услуг, какие они не были бы готовы оказать нам, а мужчины самым уважительным образом пытались выяснить цель нашего посещения, чтобы предугадать наши желания.

К нам подошли двое туземцев, которые, как казалось, обладали некой властью над другими. Они с самым торжественным видом обратились ко мне с довольно длинной речью, из которой я не понял ни слова, и преподнесли в подарок свинью. Я принял этот дар и, со своей стороны, подарил им бляхи, топоры и другие железные изделия — предметы для них бесценные.

Моя щедрость произвела большое впечатление. Женщины удвоили свои авансы, однако они были мало соблазнительны. В их чертах не было ничего привлекательного, кроме того, их платье позволяло видеть язвы и рубцы, и в большом числе, вызванные венерическим заболеванием. Поскольку ни одна из женщин не прибыла на наши корабли в пирогах, мне показалось, что источник этого зла, печати коего были на них, они видят в европейцах. Однако вскоре я заметил, что воспоминание об этом — если предположить, что так и было, — не оставило в них никакого озлобления.

Да будет мне позволено исследовать, действительно ли современные мореплаватели ответственны за это зло и чего больше в этом преступлении, в котором они сами упрекают себя, — реального или воображаемого. Чтобы придать больший вес своим рассуждениям, я подкреплю их наблюдениями моего главного судового врача мсье Роллена, человека весьма просвещенного. На этом острове он осмотрел многих людей, пораженных венерической болезнью, и отметил осложнения, для постепенного развития которых в Европе потребовалось бы от двенадцати до пятнадцати лет. Он также видел детей семи-восьми лет, пораженных этой болезнью, которые могли заразиться ею лишь в материнской утробе.

Кроме того, я отмечу, что капитан Кук, посещая Сандвичевы острова впервые, высаживался лишь на Кауаи и Ниихау, а через восемь месяцев, возвращаясь с севера, он обнаружил, что почти все жители Мауи, поднявшиеся к нему на борт, заражены этой болезнью. Поскольку Мауи находится в шестидесяти лье с наветренной стороны от Кауаи, возможность столь быстрого распространения болезни, как мне кажется, вызывает сомнения.

Если эти рассуждения дополнить соображением, что в прошлом эти островитяне имели сношения с испанцами, то вполне можно предположить, что уже давно они разделяют с другими народами несчастья, вызванные этим бичом рода человеческого.

Я посчитал своим долгом поделиться этими соображениями ради защиты современных мореплавателей. Вся Европа, введенная в заблуждение их собственными сообщениями, не перестает упрекать их в преступлении, которое, как кажется, могли предотвратить руководители этих экспедиций. Однако есть другой упрек, который они действительно заслуживают: они не приняли всех мер предосторожности, чтобы избежать этого зла. И если почти доказано, что появление этой болезни на Сандвичевых островах не является следствием их неосмотрительности, подобное нельзя сказать об их сношениях с этим народом, которые привели к еще большему распространению болезни.

^{Луи Чорис.}

^{Танцующие гавайцы.}

^1816 г.

После посещения деревни я приказал шести солдатам под командованием сержанта сопровождать нас. Остальных я оставил на берегу под командованием мсье де Пьервера: они должны были охранять наши шлюпки, из которых не высадился ни один матрос.

Хотя французы были первыми, кто в новое время высадился на острове Мауи, я не считаю, что должен завладеть этим островом от имени короля. Обычаи европейцев в подобных случаях абсолютно нелепы. Философы, несомненно, должны сожалеть, зная, что люди на основании лишь того, что у них есть пушки и штыки, ни во что не ставят шестьдесят тысяч себе подобных и, без уважения к их самым священным правам, рассматривают в качестве объекта завоевания землю, орошенную потом ее обитателей, в которой многие века покоится прах их предков. К счастью, эти острова были открыты в то время, когда религия уже не могла стать предлогом для насилия и грабежа. Современные мореплаватели, описывая нравы далеких народов, преследуют лишь одну цель — заполнить пробелы в истории человечества, так же как их экспедиции пополняют наше знание земного шара. И просвещение, которое они пытаются распространить, служит лишь тому, чтобы сделать посещаемые ими народы более счастливыми, укрепив их средства существования.

Руководствуясь именно этими принципами, они уже доставили на острова Южного моря быков, коров, коз, овец и баранов, посадили деревья и посеяли семена всех стран и привезли орудия, которые ускорят прогресс ремесел. Мы же, со своей стороны, сочтем себя вполне вознагражденными за все тяготы путешествия, если сможем способствовать прекращению обычая человеческих жертвоприношений, который, как говорят, повсеместно распространен на островах этих морей.

Однако, вопреки мнению капитана Кука, я полагаю вместе с капитаном Кингом, что люди столь добрые, мягкие и гостеприимные не могут быть людоедами. Кровожадная религия едва ли сочетается с мягкими нравами. Капитан Кинг рассказывает, что жрецы острова Гавайи были их лучшими друзьями, поэтому я могу заключить: если мягкость и человечность уже совершили определенный прогресс внутри класса людей, ответственных за человеческие жертвоприношения, остальные жители острова должны быть еще менее кровожадными. И тогда представляется очевидным, что обычая людоедства более нет среди этих островитян, хотя вполне вероятно, что он существовал еще недавно.

^{Вулкан Халеакала, остров Мауи.}

^{Современная фотография}

Почва этого острова образована измельченной затвердевшей лавой и другими вулканическими породами. Туземцы пьют лишь солоноватую воду из неглубоких колодцев, каждый из которых дает не более полубарреля воды в день.

Во время нашей прогулки по острову мы видели четыре маленькие деревни в десять — двенадцать домов. Они построены из соломы и покрыты ею же, подобно лачугам наших беднейших крестьян. Крыши этих домов двускатные; дверь высотой не более трех с половиной футов — в нее невозможно войти, не согнувшись, — и закрывается на простой засов, который каждый сможет отпереть.

Домашняя обстановка островитян состоит из циновок, которые, подобно нашим коврам, уютно устилают пол и служат им постелью. У них также есть различная кухонная утварь: например, большие тыквенные сосуды, которым они придают любую форму, пока те созревают. Они лакируют эти сосуды и наносят на них всевозможные узоры черной краской. Я даже видел несколько склеенных друг с другом и образующих огромные емкости. Похоже, этот клей способен выдерживать влагу, и мне было бы очень интересно узнать его состав.

Ткани, которых у них огромное количество, изготовлены из коры тутового дерева, как и ткани других островов Южного моря. Хотя они раскрашены самым причудливым образом, их выделка показалась мне хуже, чем у всех других народов. Когда я вернулся на берег, меня снова окружили женщины, подстерегавшие за деревьями. Они предложили мне несколько кусков ткани, за которые я расплатился топорами и гвоздями.

Читателю не следует ожидать от меня подробностей о жизни народа, столь хорошо известного из рассказов английских мореплавателей. Они провели четыре месяца на этих островах, в то время как наше пребывание здесь продлилось лишь несколько часов. У них было еще то преимущество, что они понимали язык этой страны. Посему мы должны ограничиться изложением собственного опыта.

Мы погрузились в шлюпки в одиннадцать часов, в полном порядке и не имея ни малейших оснований для обиды на кого-либо. В полдень мы вернулись на корабль, где мсье Клонара посетил вождь, который продал ему накидку и прекрасный шлем, покрытый красными перьями. Мсье Клонар также приобрел у островитян более сотни свиней, бананы, батат, таро, огромное количество тканей, циновки, пирогу с аутригером и различные домашние украшения из перьев и раковин. Во время нашего прибытия на борт оба фрегата тащило на якорях, дул очень свежий бриз от ост-зюйд-оста. Нас относило к острову Малокаи, который, впрочем, был достаточно далеко, чтобы мы успели поднять шлюпки.

Я передал сигналготовиться к отплытию. Однако прежде чем мы подняли якорь, я был вынужден поставить паруса и волочить его, пока не прошел остров Малокаи, чтобы корабль не вынесло из пролива. Если бы в это время якорь, к несчастью, зацепил какую-либо скалу и грунт не был бы достаточно твердым и гладким, чтобы позволить ему скользить, мне пришлось бы перерезать трос.

Мы окончательно подняли якорь лишь после пяти часов пополудни. Было уже слишком поздно идти между островом Ланаи и западным берегом Мауи. Это был новый пролив, который я хотел бы разведать, однако благоразумие не позволило мне входить в него ночью. До восьми часов вечера бриз был настолько слаб, что мы продвинулись менее чем на половину лье. Наконец, ветер установился от норд-оста, и я взял курс на запад, пройдя на равном расстоянии от северо-западной оконечности острова Кахулави и юго-западной — острова Ланаи.

На рассвете я повернул к юго-западной оконечности острова Малокаи, вдоль которого прошел на расстоянии в три четверти лье и, как и англичане, вышел в открытое море через пролив, отделяющий этот остров от острова Оаху. Последний остров показался мне необитаемым, хотя, по сообщениям англичан, он густонаселен с противоположной стороны.

Примечательно, что на Сандвичевых островах более здоровые и плодородные области, которые, вследствие этого, и более населены, всегда располагаются с наветренной стороны. Наши острова Гваделупа, Мартиника и прочие настолько похожи на этот новооткрытый архипелаг, что в отношении мореплавания они представляются мне абсолютно одинаковыми.

Мсье Дажеле и Бернизе с величайшим тщанием измерили углы и высоты тех частей Мауи и Малокаи, мимо которых мы проходили. Англичане не могли достичь подобной точности, потому что прошли в десяти лье от этих берегов. Мсье Бернизе начертил превосходную карту, а мсье Дажеле произвел астрономические наблюдения, которые достойны такого же доверия, что и наблюдения капитана Кука.

1 июня в шесть часов вечера мы потеряли все острова из виду. У нас было лишь сорок восемь часов, чтобы осмотреть их, и самое большее пятнадцать дней, чтобы прояснить все географические вопросы, которые казались мне очень важными, поскольку мы стерли с карты пять или шесть несуществующих островов.

Рыбы, которые следовали за нами от острова Пасхи до последней стоянки, исчезли. Одно обстоятельство достойно упоминания. Один и тот же косяк рыб прошел за нашими фрегатами тысячу пятьсот лье: несколько тунцов, раненных нашими гарпунами, остались с отметинами на спине, в которых было невозможно ошибиться: таким образом, каждый день мы замечали тех самых рыб, которых видели накануне. Я уверен, что если бы мы не остановились у Сандвичевых островов, они следовали бы за нами еще двести или триста лье, пока температура воды не опустилась бы настолько, что они уже не могли бы ее переносить.

Глава VII Июнь — июль 1786

Отдаление от Сандвичевых островов. — Признаки приближения к американскому побережью. — Вид горы Св. Ильи издалека. — Открытие залива Де-Монти. — Наши шлюпки исследуют устье большой реки и очень глубокую бухту. — Благоприятные донесения наших офицеров побуждают нас войти в нее. — Опасности, которым мы подверглись. — Описание бухты, которую я назвал гаванью Французов. — Нравы и обычаи индейцев. — Торговля с ними.

Восточные ветра не прекращались до 30° северной широты. Я шел на север, погода была хорошей.

Свежая провизия, которую мы приобрели во время короткой стоянки у Сандвичевых островов, на три недели обеспечила командам фрегатов здоровую и вкусную пищу. Мы, однако, не могли оставить свиней живыми из-за нехватки воды и корма. Я был вынужден засолить их по методу капитана Кука, однако свиньи были настолько маленькими, что большинство из них весили не более двадцати фунтов. Их мясо не могло долго храниться, потому что соль разъедала его, и оно начинало портиться. Это вынудило нас употребить его в первую очередь.

6 июня на 30° северной широты ветер перешел на зюйд-ост, небо побелело и потускнело. Все говорило о том, что мы покинули зону пассатов, и я сильно опасался, что вскоре мы пожалеем о потере хорошей погоды, которая сохраняла нас в добром здравии и позволяла нам производить лунные наблюдения почти каждый день или, по меньшей мере, сравнивать истинное меридиональное время с показаниями наших морских хронометров.

Мой страх перед туманами очень скоро оправдался: мы встретились с ними 9 июня на 34° северной широты и не знали хорошей погоды до 14-го числа того же месяца, когда пришли на 41°.

Вначале я подумал, что эти моря более туманны, чем те, которые разделяют Европу и Америку. Я глубоко ошибся бы, если бы упрямо придерживался этого мнения. Туманы Акадии, Ньюфаундленда и Гудзонова залива в силу своей постоянной плотности неоспоримо превосходят эти туманы. Но влажность здесь очень высокая, туман и дождь пропитывают влагой всю одежду матросов, и уже давно не выглядывало солнце, чтобы просушить ее. Как меня убедил печальный опыт экспедиции в Гудзонов залив, холодная влажная погода — вероятно, наиболее частая причина цинги. Никто пока не страдал этой болезнью, однако после столь долгого пребывания в море у всех нас была телесная предрасположенность к ней. Я приказал поставить жаровни с горящими углями на юте и между палубами, где спала команда. Я выдал каждому солдату и матросу пару сапог и вернул им фланелевые жилеты и кальсоны, которые хранились на складе с тех пор, как мы покинули моря мыса Горн.

Мой судовой врач, который вместе с мсье де Клонаром отвечал за все эти меры, предложил также добавлять в утренний грог немного хинной настойки, которая, особо не изменяя вкус этого напитка, может оказать оздоровляющее действие. Я был вынужден приказать, чтобы настойку подмешали тайно: без этой предосторожности команды наверняка отказались бы пить свой грог. Никто не заметил примеси, и жалоб на новый режим не было — он непременно вызвал бы большое недовольство, если бы был вынесен на всеобщее рассмотрение.

Эти меры предосторожности оказались очень действенными, однако мы занимали свой досуг в течение столь долгого перехода не только ими. Мой плотник изготовил по чертежу мсье де Лангля мельницу для зерна, которая сослужила нам добрую службу.

Баталеры, убежденные, что просушенное зерно будет храниться намного лучше, чем мука и галеты, предложили нам взять на борт большое его количество. В Чили мы пополнили его запасы. Они приобрели для нас мельничные жернова диаметром двадцать четыре дюйма и толщиной четыре с половиной дюйма. Нужно было четыре человека, чтобы привести их в движение. Нас заверили, что эскадре мсье де Сюффрена^[80] достаточно одной такой мельницы для удовлетворения всех своих потребностей в муке, поэтому мы не сомневались, что для такой маленькой команды, как наша, большего и не нужно. Однако когда мы попытались использовать их, пекарь обнаружил, что зерно лишь раздроблено, но не помолото, и целый день труда четырех человек, сменяемых каждые полчаса, имел своим плодом не более двадцати пяти фунтов этой плохой муки.

Поскольку зерно составляло приблизительно половину наших съестных припасов, мы оказались бы в очень затруднительном положении, если бы не дух изобретательства мсье де Лангля. Посоветовавшись с матросом, который в детстве помогал мельнику, он придумал, как улучшить работу жерновов и приспособить к ним ветряную мельницу. Вначале он попытался, и с некоторым успехом, использовать лопасти, вращаемые ветром, однако вскоре заменил их рукоятью. С помощью этого нового приспособления мы могли ежедневно молоть двести фунтов зерна, получая муку настолько же хорошую, как и с обычной мельницы.

14 июня ветер перешел на вест-зюйд-вест. Продолжительный опыт позволяет нам сделать следующие замечания: небо почти всегда прояснялось, когда ветер перемещался лишь на несколько градусов от веста к норду, и над горизонтом показывалось солнце; когда ветер переходил от веста к зюйд-весту, обычно становилось пасмурно и начинался мелкий дождь; от зюйд-веста к зюйд-осту и даже осту — горизонт затуманивался и влажность крайне повышалась, проникая в каюты и во все отсеки корабля.

Таким образом, одного взгляда на сводку ветров всегда было достаточно, чтобы предсказать изменение погоды, — наблюдение за ветром будет очень полезно для тех, кто последует за нами через эти моря. Впрочем, те, кто помимо удовольствия при чтении отчета о событиях этой экспедиции испытывает еще и толику сочувствия к людям, которые выносили все ее тяготы, вероятно, порадуются за мореплавателей, которые на краю земли, после непрерывной борьбы с туманами, плохой погодой и цингой, подошли к неведомому побережью — месту действия всех географических романов^[81], слишком легко принимаемых на веру современными географами.

^{Гора Святого Ильи.}

^{Современная фотография}

Капитан Кук лишь осмотрел издалека эту часть Америки, от горы Святого Ильи до 60° северной широты, за исключением залива Нутка, в котором сделал остановку. Однако от горы Святого Илии до западной оконечности Аляски и еще дальше, до мыса, скованного льдами, этот прославленный мореплаватель проследил все побережье с упорством и смелостью, которые, как знает вся Европа, только ему были свойственны.

Таким образом, изучение этой части Америки, заключенной между горой Святого Ильи и портом Монтерей^[82], представляется весьма полезным для развития мореплавания и торговли. Однако мы должны признать, что на это потребуется много лет, а мы можем посвятить этому лишь два-три месяца по причине скорого завершения благоприятного времени года и, в особенности, вследствие обширности целей нашей экспедиции. Поэтому мы будем вынуждены оставить многие подробности мореплавателям, которые пойдут за нами. Минует, вероятно, несколько столетий, прежде чем все заливы и бухты этой части Америки будут вполне изучены. Однако определение истинного протяжения этого побережья, а также широты и долготы его наиболее примечательных мест — работа очень полезная, в чем ни один моряк не усомнится. И мы можем выполнить эту работу.

Со времени отплытия от Сандвичевых островов и до высадки у горы Святого Ильи ветра неизменно были попутными нам. Чем дальше мы продвигались на север и ближе подходили к Америке, тем чаще видели морские водоросли совершенно нового для нас рода: с шарообразной головкой размером с апельсин, переходящей в стебель длиной сорок или пятьдесят футов. Эта водоросль напомнила нам проросшую луковицу, только значительно большего размера. Киты самых крупных видов, гагары и дикие утки также предвещали близость суши.

Наконец, 23 июня в четыре часа утра мы увидели ее: туман неожиданно рассеялся, и перед нами открылась длинная цепь гор, покрытых снегом. Если бы погода была ясной, мы увидели бы эти горы на тридцать лье дальше от берега. Мы различили Берингову гору Святого Ильи, вершина которой возвышалась над облаками.

Вид суши после долгого плавания обычно вызывает самые приятные чувства, однако мы не испытали ничего подобного. Глазу было печально видеть эти огромные скопления снега на бесплодной земле без деревьев. Как нам показалось, горы на несколько лье отстояли от моря, которое подступало к плато высотой сто пятьдесят — двести саженей. Это черное, словно выжженное огнем плато было лишено малейшей зелени и резко контрастировало с белизной снега, который был виден в разрывах облаков. Оно служило основанием длинной цепи горы, простиравшихся приблизительно на пятнадцать лье с востока на запад.

Поначалу нам показалось, что мы очень близко к берегу. Вершины гор возвышались словно бы над нашими головами — блеск снега вводил в заблуждение глаза, не привыкшие к нему. Однако по мере продвижения мы стали различать перед возвышенным плато холмики, покрытые деревьями, которые приняли за острова. Мы посчитали, что сможем найти там укрытие для наших кораблей, а также воду и древесину. Поэтому я предложил воспользоваться восточным ветром, дувшим вдоль побережья, и разведать с близкого расстояния эти предполагаемые острова. Однако ветер внезапно перешел на зюйд, и небо почернело в той стороне горизонта. Я счел уместным дождаться более благоприятной погоды и взял круче к ветру, который дул прямо на берег.

Согласно наблюдениям в полдень, мы находились на 59° 21′ северной широты; хронометры показывали 143° 23′ западной долготы. В продолжение всего 25 июня густой туман окутывал сушу. Однако 26 июня погода значительно улучшилась: в два часа ночи показался берег во всех своих очертаниях. Я пошел вдоль него на расстоянии двух лье, лот показал семьдесят саженей, илистый грунт. Я очень хотел найти гавань, и вскоре представился повод надеяться, что я обнаружил ее.

Я уже упоминал о плато, возвышающемся на 150–200 туазов над уровнем моря и служащем основанием громадных гор, которые начинались в нескольких лье от берега. Вскоре мы увидели на востоке низкое место, покрытое деревьями, которое, как казалось, прилегало к плато и значительно отстояло от второй горной цепи, располагавшейся еще восточнее. Мы почти единодушно посчитали, что плато заканчивается возле этого места и что это остров, отделенный от гор морским проливом, направление которого — с запада на восток, как и самого побережья; мы могли бы найти удобное укрытие в этом предполагаемом проливе для наших кораблей.

Я взял курс к этому месту, непрерывно бросая лот. Наименьшей была глубина в сорок пять саженей на илистом грунте. В два часа пополудни штиль вынудил меня бросить якорь. Весь этот день бриз был очень слабым и постоянно менялся от веста к норду и обратно. По наблюдениям, мы находились на 59° 41′ северной широты и 143° 3′ западной долготы по хронометрам. Предполагаемый лесистый остров располагался в трех лье на зюйд-вест от нас.

В шесть часов утра я отправил офицерскую шлюпку под командованием мсье Бутена для разведки этого пролива или залива. С «Астролябии» с таким же заданием отправились мсье де Монти и де Вожуа. Мы ждали на якоре возвращения наших офицеров. Море было очень спокойным, скорость течения составляла около полулье в час. Это подтверждало мое мнение о том, что если это низкое место не образовано проливом, оно, по меньшей мере, находится возле устья большой реки.

Барометр упал на шесть делений за последние сутки, небо потемнело. Все предвещало ухудшение погоды сразу после мертвого штиля, вынудившего нас встать на якорь. Наконец, в девять часов вечера три наши шлюпки вернулись на фрегаты. Три офицера единодушно донесли, что здесь нет ни пролива, ни речного устья и побережье образует лишь значительное углубление в виде полукруга в направлении на норд-ост. В этом заливчике лот показал тридцать саженей, илистый грунт, однако там не было укрытия от наиболее опасных ветров с зюйд-зюйд-веста и ост-зюйд-оста. Прибой с силой накатывал на берег, который покрывали древесные стволы, принесенные морем. Мсье де Монти высадился туда с большим трудом. Поскольку он командовал этой маленькой эскадрой, я назвал это место заливом Де-Монти в его честь^[83].

Офицеры сообщили также, что это лесистое место примыкает к низменной и лишенной деревьев части побережья, что создает видимость пролива, — именно поэтому мы ошиблись. Мсье де Монти, де Вожуа и Бутен измерили положение различных точек залива. Их единодушное донесение исключало какие-либо сомнения касательно наших дальнейших действий. Я передал сигнал сниматься с якоря. Поскольку погода вскоре должна была сильно испортиться, я воспользовался бризом от норд-веста и пошел на зюйд-ост на взморье.

Ночь была спокойной, но туманной. Ветер менялся каждый миг и, наконец, установился на осте, откуда дул очень свежо в течение следующих суток.

28 июня погода улучшилась. По наблюдениям мы находились на 59° 19′ северной широты и 142° 41′ западной долготы согласно хронометрам. Густой туман скрывал побережье, мы не могли различить ни одной из тех точек, положение коих измерили накануне. Ветер еще дул от оста, однако барометр уже поднимался, и все предвещало перемену погоды к лучшему.

В пять часов вечера мы были всего в трех лье от суши, на сорока саженях и илистом грунте. Когда туман несколько рассеялся, мы взяли пеленги, которые вполне согласовывались с произведенными в предыдущие дни измерениями. Вместе с измерениями, сделанными впоследствии с самым большим тщанием, они послужили основой для составления карты в атласе экспедиции.

Мореплавателям и всем, кто интересуется географией, будет любопытно узнать, что мсье Дажеле для достижения еще большей точности в определении вида и очертаний побережья и всех наиболее примечательных мест проверял все показания азимутального компаса с помощью метода взаимных расстояний между возвышенностями, измеряя секстаном относительный угол между ними и, одновременно, определяя высоту этих возвышенностей над уровнем моря. Этот метод, хотя и не идеально строгий, позволяет мореплавателям по относительному возвышению побережья судить о приблизительном расстоянии, на котором они находятся от него. С его помощью этот ученый определил относительную высоту горы Святого Ильи в 1980 туазов^[84] и ее местоположение — в восьми лье от берега.

29 июня наши наблюдения показали 59° 20′ северной широты и наши хронометры — 142° 2′ западной долготы. В течение суток мы прошли восемь лье на восток. Туманы и южные ветра не прекращались весь этот день, и небо прояснилось лишь в полдень 30 июня. Однако в разрывах тумана и облаков мы видели низменные земли, от которых отдалялись не более чем на четыре лье. Судя по карте, мы находились в пяти-шести лье к востоку от залива, который капитан Кук назвал именем Беринга. Лот постоянно показывал от шестидесяти до семидесяти саженей, илистый грунт.

30 июня наша наблюдаемая широта была 59° 55′ и долгота по хронометрам — 141° 48′. Поставив все паруса, я пошел к земле со слабым бризом от вест-зюйд-веста. На востоке мы увидели залив, который казался очень глубоким и который поначалу я принял за залив Беринга. Приблизившись к этому месту на расстояние в полтора лье, я отчетливо увидел, что низменная часть берега, как и в заливе Де-Монти, примыкает к возвышенностям и никакого залива там нет. Однако морская вода здесь была беловатой и почти пресной — все говорило о том, что мы находимся возле устья очень большой реки, потому что изменение цвета и солености воды сохранялось и в двух лье от берега.

Я передал сигнал становиться на якорь, на тринадцати саженях над илистым грунтом, и отправил на разведку офицерскую шлюпку под командованием своего помощника мсье де Клонара, которого сопровождали мсье Моннерон и Бернизе. Мсье де Лангль также отправил, со своей стороны, бискайский баркас под командованием мсье Маршенвиля и Дегремона. В полдень все офицеры вернулись.

Они прошли так близко от берега, как только позволял прибой, и обнаружили песчаную отмель, покрытую водой, в месте впадения большой реки, которая сливалась с морем через два довольно широких протока. Однако каждое из этих устий преграждал бар, наподобие того, что есть на реке в Байонне, — море накатывало на него с такой силой, что наши шлюпки не могли приблизиться.

^{Остов пироги аборигенов в гавани Французов.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мсье де Клонар в течение пяти-шести часов тщетно искал вход в реку. Он видел дым, свидетельствующий, что эта страна обитаема. С корабля мы видели спокойное море по ту сторону мели и речной эстуарий, простирающийся на несколько лье в ширину и два лье в глубину суши. Таким образом, допустимо предположить, что суда или по меньшей мере шлюпки смогут входить в устье этой реки, если море спокойно. Однако здесь весьма сильное течение, и волна почти беспрерывно с большой силой бьется о речные бары, поэтому сам вид этого места должен насторожить мореплавателя.

Осматривая это место, я подумал, что именно здесь мог высадиться Беринг. Тогда более правдоподобно было бы приписать причину гибели команды его шлюпки^[85] ярости моря, а не варварству индейцев. Поэтому я назвал этот поток рекой Беринга, и мне кажется, что залива с этим именем не существует — капитан Кук скорее предположил, что он есть, чем увидел его, поскольку он прошел в десяти — двенадцати лье от берега^[86].

1 июля в полдень я снялся с якоря при легком бризе от зюйд-веста и пошел вдоль берега на расстоянии двух-трех лье. На якорной стоянке наша наблюдаемая долгота была 59° 7′ и наша долгота согласно хронометрам — 141° 17′. По пеленгу вход в реку находился на 17° к осту от норда, и мыс Хорошей Погоды — 5° к зюйду от оста.

Мы продолжили идти вдоль суши с легким бризом от веста на расстоянии двух-трех лье и достаточно близко, чтобы разглядеть в подзорные трубы людей на берегу, если бы они там были. Однако мы видели лишь яростный прибой, который, как казалось, исключал возможность высадки.

2 июля в полдень я пеленговал гору Хорошей Погоды на 6° к осту от норда. Наши наблюдения показали 58° 36′ широты, и хронометры — 140° 31′ долготы, расстояние от суши составляло два лье. В два часа пополудни несколько восточнее мыса Хорошей Погоды мы обнаружили углубление побережья, которое показалось нам очень удобной бухтой^[87]. Я взял курс на это место, и когда до него оставалось около лье, отправил на разведку ялик под командованием мсье де Пьервера вместе с мсье Бернизе. «Астролябия» с той же целью отправила две шлюпки под командованием мсье де Флассана и Бутервилье.

С палубы корабля мы видели большой скальный риф, за которым море было очень спокойным. Он простирался с запада на восток на триста-четыреста туазов и прерывался, оставляя достаточно открытый вход шириной около двух кабельтовах. Природа словно создала на самом краю Америки гавань, подобную Тулонской, только используя более грандиозные средства: эта новая гавань врезалась в побережье на три или четыре лье.

Донесения мсье де Флассана и Бутервилье были самыми благоприятными. Несколько раз они заходили в бухту и выходили из нее, и лот неизменно показывал от семи до восьми саженей в средней части прохода и пять саженей на расстоянии около двадцати туазов от оконечностей рифа. Они сообщили также, что внутри бухты глубина составляет от десяти до двенадцати саженей, дно хорошее. Основываясь на их донесении, я решил войти в бухту. Наши шлюпки продолжали бросать лот, и я приказал им расположиться, когда мы подойдем, у противоположных оконечностей рифа, чтобы фрегатам оставалось лишь пройти между ними.

Вскоре мы увидели на берегу дикарей, которые знаками выражали свои дружеские намерения, размахивая белыми накидками и различными шкурами. Несколько пирог с индейцами были заняты рыбной ловлей в бухте, вода которой была неподвижной, словно в тазу, тогда как скальный волнорез был покрыт пеной прибоя. Однако в месте входа море оставалось очень спокойным, что служило еще одним доказательством того, что там значительная глубина.

В семь часов вечера мы подошли к входу в бухту. Ветер был слаб, а отлив настолько силен, что мы не могли преодолеть его. «Астролябию» относило с большой скоростью, и я был вынужден бросить якорь, чтобы нас не понесло течением, направления которого я не знал. Однако, когда я убедился, что течение направлено в открытое море, я поднял якорь и последовал за «Астролябией». Я пребывал в больших сомнениях касательно того, что предприму завтра.

Весьма быстрое течение, о котором ничего не сообщили наши офицеры, ослабило мое поначалу сильное желание сделать остановку в этой гавани. Я знал о больших трудностях, которые всегда сопровождают прохождение узких проливов, когда прилив или отлив очень сильны. Также, обязанный исследовать эту часть американского побережья, пока не закончилось благоприятное время года, я посчитал, что вынужденная задержка в этой бухте, выход из которой может потребовать совпадения нескольких удачных условий, не принесет пользы экспедиции.

Между тем я продолжал лавировать всю ночь, а на рассвете поделился своими соображениями с мсье де Ланглем. Однако донесения двух его офицеров были весьма благоприятны: они промерили глубину в проходе и внутри бухты и сообщили, что смогли несколько раз преодолеть на своих шлюпках течение, которое нам показалось столь сильным. Поэтому мсье де Лангль полагал, что остановка здесь будет исключительно полезна для нас, и его доводы показались мне настолько убедительными, что я более не колебался и согласился с ними.

Еще ни один мореплаватель не видел этой гавани. Она находится в тридцати трех лье на норд-вест от бухты Лос-Ремедиос^[88] — предела, достигнутого испанскими мореплавателями, приблизительно в двухстах двадцати четырех лье в том же направлении от острова Нутка и в ста лье на ост-зюйд-ост от пролива Принца Уильяма. Посему я полагаю, что если французское правительство пожелает учредить факторию в этой части американского побережья, то ни у одной страны не может быть и малейшего права противодействовать этому.

Спокойствие моря внутри бухты было очень соблазнительным для нас. Нам было крайне необходимо произвести полную перекладку грузов, чтобы извлечь шесть пушек, размещенных на самом дне трюма: без них было бы очень неблагоразумно отправляться в Китайское море, которое наводнено пиратами. Я назвал эту бухту гаванью Французов.

В шесть часов утра мы направились к бухте, чтобы войти туда на вершине прилива. «Астролябия» шла перед моим фрегатом, и мы расположили по шлюпке у каждой из оконечностей, как и накануне. Ветра были от веста до вест-зюйд-веста, направление входа — с юга на север. Таким образом, все условия казались благоприятными для нас.

Однако в семь часов утра, когда мы были уже в проходе, ветер внезапно перешел к вест-норд-весту, а затем к норд-вест-тень-весту, поэтому мы были вынуждены поставить паруса вдоль ветра и даже обстенить^[89] их. К счастью, прилив нес наши фрегаты внутрь бухты, и мы прошли мимо скал восточной оконечности на половине пистольного выстрела. Внутри мы встали на якорь на трех с половиной саженях, над скалистым грунтом, в половине кабельтова от берега. «Астролябия» отдала якорь на подобной же глубине с таким же грунтом.

^{Туземцы на пироге в гавани Французов.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

За тридцать лет мореплавания мне еще не доводилось видеть два корабля столь близко к гибели. То обстоятельство, что мы находились на краю света, придало бы особенную тяжесть подобному бедствию. Однако мы были уже вне опасности. Поспешно мы спустили баркасы и отдали буксировочные тросы; и, прежде чем отлив достиг малой воды, мы были уже на шести саженях. Во время буксировки мы испытали несколько ударов в пяту киля, однако столь слабых, что фрегат не получил повреждений.

Мы не оказались бы в столь затруднительном положении, если бы встали на якорь не над скалистым дном, которое простиралось на несколько кабельтовах во все стороны от нас. Последнее обстоятельство полностью противоречило донесению мсье де Флассана и Бутервилье. Однако это было неподходящее время для размышлений — нам следовало уйти со столь плохой якорной стоянки. Быстрое течение создавало большую преграду, его сила вынудила меня отдать становой якорь.

Каждый миг я опасался, что трос разорвется и нас понесет на берег. Наша тревога выросла еще более, потому что ветер от вест-норд-веста сильно посвежел. Фрегат стоял очень близко к суше, возле кормы были скалы. О том, чтобы верповать^[90], не могло быть и речи. Я приказал спустить брам-стеньги и ждал окончания плохой погоды, которая не была бы опасна для нас, если бы под нами был хороший грунт.

Я сразу же отправил шлюпку промерить дно. Вскоре мсье Бутен донес мне, что обнаружил участок с прекрасным песчаным грунтом в четырех кабельтовах на вест от нашей якорной стоянки и что глубина там составляет десять саженей. Однако дальше в заливе в сторону норда он не обнаружил дна и на шестидесяти саженях, кроме места в половине кабельтова от берега, где лот показал тридцать саженей и илистый грунт. Также он сообщил мне, что ветер от норд-веста не проникает внутрь гавани и там абсолютный штиль.

В то же самое время мсье Д’Эскюр был отправлен на осмотр дальней части бухты, о которой представил самое благоприятное донесение. Он обошел вокруг острова, возле которого мы могли бы встать на якорь на двадцати саженях на илистом грунте. Мы не нашли бы здесь более удобного места для обсерватории. Древесные стволы, принесенные морем, были разбросаны по берегу, чистейшие водопады низвергались с горных вершин прямо в море. Он проник вглубь бухты на два лье за островом — она покрыта там льдинами. Он увидел вход в два широких пролива, однако не стал их разведывать, поспешив доставить мне отчет.

После его донесения наше воображение нарисовало нам картину возможного проникновения через эти проливы во внутреннюю часть Америки. В четыре часа пополудни ветер успокоился, и мы верповали корабль на песчаный грунт, обнаруженный мсье Бутеном. «Астролябии» удалось сняться с якоря и перейти на якорную стоянку возле острова. На следующий день я присоединился к ней, воспользовавшись легким бризом от ост-зюйд-оста и помощью наших баркасов и шлюпок.

Во время нашего вынужденного пребывания у входа в бухту нас постоянно окружали пироги дикарей. В обмен на железо они предложили нам рыбу, шкуры выдры и других животных, а также различные маленькие предметы своего костюма. К нашему великому удивлению, они произвели на нас впечатление людей, хорошо знакомых с торговлей. Они торговались с нами так же искусно, как и самые ловкие купцы Европы. Ни один из наших товаров для обмена не пробудил в них столь горячего желания, как железо. Они взяли также немного бус, но, скорее, лишь как доплату при заключении сделки, а не основной предмет обмена. В конце торговли нам удалось заинтересовать их оловянными тарелками и кувшинами, однако эти предметы не пользовались у них таким же успехом, как железо.

Этот металл был знаком им. У каждого из них на шее висел железный кинжал, по форме напоминающий малайский^[91], однако отличный своей рукоятью, которая была не длиннее лезвия, закругленная и без гарды. Это оружие вставляется в ножны из дубленой кожи и, похоже, является их самой большой драгоценностью. Увидев, что нас заинтересовали эти кинжалы, они объяснили нам знаками, что используют их лишь против медведей и других лесных зверей. Некоторые кинжалы были изготовлены из самородной меди, однако они явно не отдавали им предпочтения перед другими. Медь довольно обычна среди них: они больше используют ее при изготовлении ожерелий, браслетов и других украшений. Они также делают из нее наконечники стрел.

Мы все задавались вопросом, откуда эти металлы попали к ним. Можно было предположить, что самородная медь встречается в этой части Америки и индейцы научились изготовлять из нее лезвия и слитки. Однако самородного железа, судя по всему, не существует в природе, либо оно настолько редко, что большинство минерологов его никогда не видели. В то же время едва ли можно предположить, что этому народу известен способ добывания железа из железной руды. Кроме того, в день своего прибытия мы видели на них полированные ожерелья и другие украшения из желтой меди, которая, как известно, является сплавом красной меди и цинка. Таким образом, все указывало на то, что эти металлы попали к ним либо от русских, либо от агентов Компании Гудзонова залива, либо от американских торговцев, путешествующих в глубь континента, либо даже от испанцев. Однако позднее я докажу, что эти металлы, вероятнее всего, они получили от русских.

Мы привезли множество изделий из железа. Оно такое же мягкое и так же легко ломается, как и свинец. Минерологи, вероятно, смогли бы установить, какая страна и даже шахта произвела его.

Золото не настолько желанно в Европе, как железо в этой части Америки, что служит еще одним доказательством редкости этого металла. По правде говоря, каждый островитянин владеет небольшим его количеством, однако этот металл настолько ценен для них, что ради его получения они готовы на все.

В день нашего прибытия нам нанес визит вождь главной деревни. Прежде чем подняться на борт, он, как нам показалось, обратился с молитвой к солнцу. Затем он произнес длинную речь, которая несколько раз прерывалась приятным напевом, очень похожим на григорианские песнопения наших церквей. Индейцы из его пироги подпевали, повторяя хором одни и те же слова. После церемонии почти все они взошли на борт и в течение часа танцевали под звуки собственных голосов, очень слаженных. Я преподнес вождю несколько подарков, из-за чего он стал настолько докучливым, что каждый день проводил пять-шесть часов на корабле, и я был вынужден часто повторять подарки, иначе он удалялся недовольным и с угрозами на устах, которые, впрочем, были не очень опасны.

Как только мы обосновались позади острова, почти все живущие на берегу залива дикари отправились туда. Весть о нашем прибытии вскоре распространилась по окрестностям. Мы увидели несколько новых пирог, нагруженных большим количеством шкур морской выдры, которые индейцы обменивали на топоры, ножи и железные слитки. Своего лосося они отдали нам за обломки старых бугелей, однако вскоре стали более прихотливыми, и мы уже не могли приобрести у них рыбу, кроме как за гвозди и другие маленькие железные изделия.

Я полагаю, что нигде морская выдра (калан) не распространена более, чем в этой части американского побережья. И я не сильно удивлюсь, если фактория, которая охватит своей торговлей лишь сорок или пятьдесят лье побережья, сможет ежегодно собирать десять тысяч шкур этого животного.

Мсье Роллен, мой главный судовой врач, собственноручно разделал и набил чучело единственной выдры, которую нам удалось добыть. К сожалению, ей было не более четырех-пяти месяцев и она весила лишь около восьми с половиной фунтов. «Астролябия» также поймала одну, сбежавшую, несомненно, от индейцев, потому что она была сильно ранена. Эта выдра, похоже, достигла полной зрелости и весила не менее семнадцати фунтов. Мсье де Лангль приказал снять с нее шкуру, чтобы впоследствии набить чучело, однако он отдавал этот приказ во время наших попыток зайти в бухту, и работе не уделили всего необходимого внимания, так что не удалось сохранить ни голову, ни челюсти.

Морская выдра — животное-амфибия, более известное красотой своего меха, чем точным описанием повадок. Индейцы гавани Французов называют его скектер, русские дали ему имя морской бобр и отличают самку словом машка. Некоторые натуралисты называют его сариковьеном^[92], однако описание сариковьена, данное мсье де Бюффоном, никак не согласуется с этим животным, которое не похоже ни на канадского, ни на европейского бобра.

^{Морской бобр (калан)}

Это грациозное и привлекательное животное, повадки его очень забавны и занятны, и притом это очень ласковое и привязчивое животное. Обычно они лежат на берегу семьями: самец со своей самкой, полувзрослыми животными — кошлоками и совсем еще маленькими сосунками — медведками. Самец ласкает самку, гладит ее передними ластами, как руками, ложится на нее, а она многократно, как бы в шутку, с показной стыдливостью, отталкивает его и забавляется со своими малышами, как самая нежная мать. Любовь их к потомству так велика, что они ради его готовы подвергнуться явной смертельной опасности; лишившись детенышей, они плачут во весь голос, точно маленькие дети, и убиваются до такой степени, что в течение десяти — четырнадцати дней, как мы наблюдали в ряде случаев, становятся худыми, как скелеты, болеют и слабеют и не желают уходить с берега в море. Во время бегства они держат сосунков зубами, а больших детенышей гонят впереди себя. Если им удастся убежать от преследователей, то, достигнув моря, они начинают насмехаться над ними так, что невозможно видеть их ужимки, не испытывая величайшего удовольствия. Они то поднимаются в воде, становясь вертикально, как человек, и танцуют на волнах, а иной раз подносят передние ласты ко лбу и держат перед глазами, как бы всматриваясь в кого-то против солнца, то бросаются на спину и чешут себе передними ластами брюхо, наподобие обезьян, затем кидают детенышей в воду и снова их ловят, и так далее.

Г. В. Стеллер. «Описание земли Камчатки»

В день нашего прихода на вторую якорную стоянку мы установили обсерваторию на острове на расстоянии одного мушкетного выстрела от корабля. Там же мы основали поселение на время нашего пребывания в гавани. Мы поставили навесы для наших кузнецов и парусных мастеров и извлекли из трюма бочки для воды, которые наполнили снова.

Поскольку все индейские деревни располагались на материке, мы надеялись, что будем защищены на своем острове, однако вскоре убедились в противном. Мы уже испытали на себе, насколько индейцы — ловкие воришки, однако мы не предполагали, что они настолько упорны и расторопны, чтобы осуществить самые продолжительные и сложные замыслы. Вскоре мы узнали их намного лучше.

Каждую ночь они подстерегали удобного случая, чтобы ограбить нас. Однако мы были начеку на борту кораблей, и им редко удавалось обмануть нашу бдительность. Я прибег к спартанскому закону: каждый ограбленный наказывался, и хотя мы не приветствовали воровства, мы, по меньшей мере, ничего не требовали вернуть нам, чтобы избежать стычек, которые могли привести к пагубным последствиям.

Я сознавал, что наша крайняя мягкость увеличит их дерзость. Тем не менее я попытался убедить их в превосходстве нашего оружия. Пушка выстрелила ядром в их присутствии, чтобы они поняли, что мы можем поразить их издалека. Пуля из мушкета у них на виду пробила насквозь несколько пар их кожаных лат, которые, как они показали нам знаками, были непроницаемы для их стрел и кинжалов. Наконец, наши самые искусные охотники подстрелили несколько птиц у них над головами.

Я уверен, они никогда не думали, что внушают нам страх, однако, судя по их поведению, они считали наше терпение неисчерпаемым. Вскоре они вынудили меня покинуть поселение на острове. Однажды ночью они высадились на берег острова, обращенный к морю. Они пересекли густейший лес, в который невозможно было проникнуть и при свете дня. И, словно ужи, они проползли в наш лагерь на животах, не пошевелив ни единым листом, и смогли, несмотря на часовых, унести кое-какие наши вещи. Наконец, им удалось войти в палатку, где спали мсье де Лористон и Дарбо, охранявшие обсерваторию. Они украли мушкет, отделанный серебром, и верхнюю одежду двух офицеров, которые предусмотрительно положили ее себе под подушку. Стража из двенадцати солдат не заметила их, и они даже не разбудили двух офицеров в палатке. Эта последняя кража не сильно обеспокоила бы нас, если бы не потеря главного журнала астрономических наблюдений, куда записывались все наши измерения и вычисления со времени прибытия в гавань Французов.

Эти помехи не помешали нашим шлюпкам и баркасам наполнить водой и древесиной наши трюмы. Все офицеры беспрерывно участвовали в командовании различными рабочими отрядами, которые мы были вынуждены отправлять на сушу. Их внешний вид и хорошая дисциплина сдерживали дикарей.

Пока мы спешно готовились к отплытию, мсье де Моннерон и Бернизе начертили черновик карты бухты в шлюпке с хорошо вооруженными солдатами. Я не мог придать им в помощь офицеров, поскольку все они были заняты, однако я решил, что последние перед нашим отбытием проверят азимуты всех основных точек и поместят на карту показания лота. Затем мы намеревались посвятить сутки охоте на медведей, чьи следы видели в горах, и незамедлительно отплывать. Кульминация благоприятного времени года не позволяла нам оставаться здесь дольше.

Мы уже посещали дальнюю часть бухты. Это, возможно, самое необычное место на всем земном шаре. Чтобы получить понятие о нем, представьте себе водоем, настолько глубокий посередине, что глубину невозможно измерить, окруженный горными пиками огромной высоты, которые покрыты снегом, без единого ростка зелени на бескрайних скальных гранях, обреченных природой на бесплодие.

Я ни разу не видел, чтобы дуновение ветра пустило рябь по поверхности этого залива. Его беспокоит лишь падение ледяных глыб, которые постоянно отделяются от пяти различных ледников. Падая, они издают шум, эхо которого раздается в горах. Воздух столь неподвижен и тишина так глубока, что обычный голос человека слышен на расстоянии полулье, так же как и крик немногих морских птиц, гнездящихся в расщелинах скал.

Именно в оконечности бухты мы надеялись обнаружить протоки, позволяющие проникнуть в глубь Америки. Нам представлялась большая река, текущая между двух гор, которая, возможно, имеет своим истоком огромные озера на севере Канады. Такой была наша мечта, а вот что стало ее воплощением.

Мы отправились в поход на офицерских шлюпках «Буссоли» и «Астролябии». Мсье де Лангля сопровождали мсье де Монти, де Маршенвиль, де Бутервилье и отец Ресевер. Вместе со мной были мсье Дажеле, Бутен, Сен-Серан и Прево. Мы вошли в западный проток. Благоразумие велело нам не подходить слишком близко к берегу, откуда могли падать камни и ледяные глыбы. Продвинувшись лишь на полтора лье, мы попали в тупик: путь преграждали два огромных ледника. Мы были вынуждены отталкивать льдины, покрывающие море, чтобы подойти к этому препятствию. Вода там были настолько глубока, что в полукабельтове от берега мы не обнаружили дно на ста двадцати саженях.

Мсье де Лангль, де Монти и Дажеле, а также несколько других офицеров пожелали взобраться на ледник. После неимоверных усилий они прошли почти два лье, будучи вынуждены перепрыгивать с большим риском для жизни через глубокие ледяные расщелины. Они смоглиразличить лишь продолжение ледников и снегов, которое прерывалось одной вершиной горы Хорошей Погоды.

Во время их похода моя шлюпка оставалась на берегу. Ледяная глыба, упавшая в воду на расстоянии свыше четырехсот туазов, вызвала у берега бухты столь сильную волну, что шлюпку перевернуло и отбросило довольно далеко на кромку ледника. Последствия этого происшествия вскоре исправили, и мы все вернулись на корабли. Нескольких часов нам хватило, чтобы завершить свое путешествие в глубь Америки. Я отправил мсье де Моннерона и Бернизе разведать восточный проход. Как и первый, он прерывался двумя ледниками. Мы нанесли их оба на карту бухты.

Глава VIII Июль 1786

Продолжение нашего пребывания в гавани Французов. — Печальное происшествие перед самым отплытием. — Описание происшествия. — Возвращение на первую якорную стоянку. — Отплытие.

На следующий после нашей прогулки день ко мне на борт прибыл вождь, сопровождаемый большей свитой и более нарядно одетый, чем обычно. После множества песен и танцев он предложил мне купить остров, на котором мы размещали свою обсерваторию, безусловно, оставляя за собой и другими индейцами право грабить нас. Было сомнительно, является ли этот вождь собственником какой-либо земли. Форма правления у этого народа такова, что земля, вероятно, принадлежит всей общине. Тем не менее, поскольку многие дикари были свидетелями это сделки, я должен был полагать, что они дали свое согласие на нее, и принял предложение вождя. Впрочем, я понимал, что любой суд отменит договор о покупке, если этот народ решит оспорить его, потому что у нас не было никаких доказательств, что свидетели были представителями всего народа и вождь — истинным распорядителем земли.

Как бы там ни было, я дал ему несколько локтей красного сукна, топоры, ножи, железо в слитках и гвозди. Также я преподнес подарки всей его свите. Когда сделка была таким образом заключена, я послал офицеров принять владение островом с обычными формальностями. Я приказал им закопать у подножия скалы бутылку, которая содержала запись о принятии владения, и положил рядом одну из бронзовых медалей, отчеканенных во Франции перед нашим отбытием.

Между тем главное дело, ради которого мы сделали остановку здесь, было завершено. Наши пушки были установлены, грузы закреплены, и мы взяли на борт столь же большое количество воды и древесины, как и при отплытии из Чили. Ни одна гавань в мире не могла бы предоставить больших удобств для скорого выполнения этой работы, которая зачастую столь трудна в других странах. Водопады, низвергающиеся, как я уже говорил, с горных вершин прямо в море, наполнили чистейшей водой наши бочки, которые не пришлось выгружать из баркасов. Стволы деревьев были разбросаны на берегу спокойного моря.

Карта мсье Моннерона и Бернизе была завершена, как и измерение базы мсье Блонделя, которое позволило мсье де Ланглю, Дажеле и большому числу других офицеров произвести вычисления высоты гор тригонометрическим методом. Мы сожалели только о пропаже журнала наблюдений мсье Дажеле, но и эта неудача была почти полностью исправлена черновыми заметками, которые обнаружили. Одним словом, мы считали себя счастливейшими из мореплавателей. Мы прошли столь большое расстояние от Европы, и среди нас не было ни одного больного, ни один человек на борту двух кораблей не страдал цингой.

Но величайшее несчастье, которое невозможно было предвидеть, ожидало нас перед самым отплытием. С чувством глубочайшего горя я поведаю историю бедствия, тысячекратно более жестокого, чем любая болезнь и все другие происшествия, свойственные долгим путешествиям. Я уступаю суровому долгу, который возложил на себя, взявшись писать отчет о нашей экспедиции. И я не побоюсь сказать, что мои сетования в связи с этим событием стократ сопровождались моими слезами и что время не смогло успокоить мою печаль. Каждый миг что-то напоминает мне о потере, какую мы понесли, в обстоятельствах, при которых, как мы полагали, нам не нужно было опасаться подобного происшествия.

Я уже упоминал, что морские офицеры должны были нанести на карту мсье де Моннерона и Бернизе показания лота. С этой целью на следующий день с «Астролябии» должен был отправиться баркас под командованием мсье де Маршенвиля, и я назначил для этого задания свой баркас под командованием мсье Д’Эскюра, а также ялик, который подчинялся приказам мсье Бутена. Мсье Д’Эскюр, мой первый лейтенант, кавалер ордена Святого Людовика, возглавил эту маленькую экспедицию. Поскольку его рвение иногда представлялось мне слишком горячим, я посчитал необходимым дать ему письменные инструкции.

Подробности, в кои я вошел, требуя от него благоразумия, показались ему настолько мелочными, что он спросил меня, не считаю ли я его ребенком, и напомнил мне, что он уже командовал кораблями прежде. По-дружески я объяснил ему причину моих приказов. Я сказал ему, что мы с мсье де Ланглем промерили глубину в проливе, который ведет в бухту, два дня назад и что офицер, командующий второй шлюпкой, бывшей с нами, прошел слишком близко к оконечности рифа и даже задел его. Я добавил, что молодые офицеры иногда считают хорошим тоном подняться во время осады на бруствер окопа и что тот же дух вынуждает их в шлюпке бравировать опасностью скал и рифов. Однако эта безрассудная смелость может привести к самым печальным последствиям в экспедиции, подобной нашей, где подобные опасности появляются ежеминутно. После этой беседы я вручил ему следующие инструкции, которые я зачитал мсье Бутену. Они лучше любого другого изложения поведают о задании мсье Д’Эскюра и о принятых мною мерах предосторожности.

Письменные инструкции мсье Д’Эскюру от командующего мсье де Лаперуза

«Прежде чем сообщить мсье Д’Эскюру цель его задания, я предупреждаю его, что ему категорически запрещается подвергать шлюпки какой-либо опасности и приближаться к проливу, ведущему в бухту, если там есть буруны. Он должен будет отправиться в шесть часов утра вместе с двумя другими шлюпками под командованием мсье де Маршенвиля и Бутена и промерить глубину бухты от пролива до маленького залива к востоку от двух круглых холмов. Он нанесет показания лота на карту, которую я вручил ему, или на черновик, откуда их можно будет переписать. Даже если в проливе не будет бурунов, но будет лишь волнение, ему следует перенести эту работу на другой день, поскольку она не срочная, а также помнить, что все задания подобного рода, если они выполняются с трудностями, всегда делаются плохо.

Представляется вероятным, что наилучшее время для приближения к проливу будет около половины девятого, когда прилив достигнет полной воды. Тогда, если обстоятельства будут благоприятными, он измерит ширину пролива с помощью лаглиня и расположит три шлюпки в одну линию, чтобы промерить глубины в проливе с востока на запад. Затем он промерит глубины с севера на юг, однако едва ли вероятно, что он сможет выполнить эту вторую часть задания в тот же самый прилив, поскольку течение будет слишком сильным.

^{Гибель шлюпок в гавани Французов.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Ожидая полной воды или в том случае, если море станет беспокойным, мсье Д’Эскюр промерит глубины внутри бухты, в особенности в маленьком заливе позади двух холмов, где, как я полагаю, должна быть очень хорошая якорная стоянка. Он также попытается нанести на карту границы скалистого и песчаного грунтов, чтобы хороший грунт было легко обнаружить. Я полагаю, что в том месте, где открывается пролив к югу от острова при движении от двух холмов, находится очень хороший песчаный грунт. Мсье Д’Эскюр проверит, насколько мое мнение обосновано. Однако я еще раз повторяю, что прошу его сохранять предельное благоразумие».

Отдав эти инструкции, разве должен был я чего-либо опасаться? Их получил мужчина тридцати трех лет, который прежде командовал военным кораблем. Какое сочетание поводов для спокойствия!

Наши шлюпки отошли от кораблей в шесть часов утра в соответствии с моими приказами. Это было столь же задание для удовольствия, как и для пользы дела. Они могли поохотиться и позавтракать под деревьями.

В помощники мсье Д’Эскюру я придал мсье де Пьервера и де Монтарналя, единственного из своих родственников, кто служил во флоте и к кому я был так же нежно привязан, как к собственному сыну. И ни один из молодых офицеров не подавал столь больших надежд, как мсье де Пьервер, который уже научился всему, что я по-прежнему ожидал от других.

Семь лучших солдат вошли в команду баркаса, к ним присоединился главный штурман моего корабля, чтобы измерять глубину. В ялике мсье Бутена вторым был мсье Мутон, лейтенант фрегата. Я знал, что баркасом «Астролябии» командует мсье де Маршенвиль, однако мне было неизвестно, есть ли там другие офицеры.

В десять часов утра я увидел, что наш ялик возвращается. Несколько удивленный, поскольку я не ждал их так скоро, я спросил у мсье Бутена еще до того, как он поднялся на борт, каковы новости. Прежде всего, я опасался нападения дикарей. Вид мсье Бутена отнюдь не успокаивал, самая живая печаль изображалась на его лице.

Вскоре он сообщил мне о страшном кораблекрушении, свидетелем коего стал. Он сам избежал подобной же участи лишь благодаря твердости своего характера, который позволил ему увидеть все возможности, сохраняющиеся даже в момент наибольшей опасности.

Следуя за своим командиром, он был унесен в самое средоточие бурунов, которые установились в проливе, в то время как течение отлива выходило из него со скоростью трех-четырех лье в час. Он подумал, что сможет развернуть ялик кормой к морской волне и, двигаясь таким образом, избежать затопления, в то время как отлив должен был нести его за собой наружу. Вскоре он увидел буруны перед носом ялика и понял, что вышел в открытое море. Более озабоченный спасением своих товарищей, чем собственным, он пошел вдоль кромки бурунов, надеясь спасти хоть кого-нибудь. Он даже попытался пробиться в них снова, но отлив не позволил ему. В конце концов он взобрался на плечи мсье Мутона, чтобы осмотреть большее пространство. Тщетные надежды! Всех поглотило море… Мсье Бутен вернулся, когда начался прилив.

Поскольку море успокоилось, этот офицер уповал на то, что с баркасом «Астролябии» все в порядке. Он видел лишь гибель нашего баркаса. В это время мсье де Маршенвиль находился в полной четверти лье от места опасности, иначе говоря, в море настолько спокойном, какое встречается лишь в самой защищенной гавани. Однако этот юный офицер, движимый благородством, несомненно опрометчивым, поскольку при тех обстоятельствах ничем помочь было нельзя, и обладая возвышенной душой и слишком большой смелостью, чтобы рассуждать, когда его товарищи находились в крайней опасности, поспешил им на помощь, бросился в те самые буруны и погиб, жертва своего благородства и формального неподчинения приказам командира.

Вскоре мсье де Лангль прибыл ко мне на борт, так же подавленный горем, как и я, и сообщил мне со слезами на глазах, что несчастье безмерно больше, чем я мог представить. После нашего отплытия из Франции он установил для себя неизменное правило никогда не назначать двух братьев — мсье де ла Борд Маршенвиля и де ла Борд Бутервилье — в одну и ту же шлюпку. Однако он уступил в этом единственном случае высказанному ими желанию вместе погулять и поохотиться — ибо почти лишь с такой точки зрения мы оба воспринимали эту лодочную прогулку, которая, как мы полагали, столь же мало подвержена опасности, как если бы она совершалась на рейде Бреста в хорошую погоду.

В то же самое время к нам пришли пироги индейцев, чтобы объявить об этом печальном событии. Посредством знаков эти грубые люди объяснили нам, что видели гибель двух наших лодок и что не было никакой возможности помочь им. Мы нагрузили их подарками и попытались дать понять им, что тот, кто спасет хотя бы одного из наших людей, получит все наши богатства.

Ничто не могло сильнее тронуть их человечность. Они поспешили к берегу моря и рассеялись по обоим побережьям залива. Я уже отправил свой второй баркас под командованием мсье де Клонара на восток, где тот, кто имел счастье спастись, скорее всего выбрался бы на берег — хотя это и было против всех вероятий, чтобы кто-то мог выжить. Мсье де Лангль отправился на западный берег, чтобы посетить другие возможные места, а я остался на борту, возглавив охрану двух кораблей, с достаточным количеством солдат, чтобы не опасаться дикарей, с которыми благоразумие велело нам всегда быть начеку.

Почти все офицеры и многие другие лица сопровождали мсье де Лангля и Клонара. Они прошли три лье вдоль берега, где, впрочем, никаких обломков найдено не было. Я все же продолжал питать слабую надежду. Разум с трудом свыкался со столь резким переходом из приятного состояния в глубокое горе. Однако возвращение наших шлюпок разрушило эту иллюзию и повергло меня в столь сильную печаль, что любые слова смогли бы выразить ее лишь самым несовершенным образом. Я привожу здесь отчет мсье Бутена. Он был другом мсье Д’Эскюра, и мы с ним согласны во мнении о неосторожности этого офицера.

Отчет мсье Бутена

«13 июля в пять часов пятьдесят минут утра я отошел от борта „Буссоли” в ялике. Я получил приказ последовать за мсье Д’Эскюром, который командовал нашим баркасом. Мсье де Маршенвиль, командир баркаса „Астролябии”, должен был присоединиться к нам. Письменные инструкции, полученные мсье Д’Эскюром от мсье де Лаперуза и зачитанные мне, предписывали ему: использовать эти три шлюпки для промеривания глубин в бухте; нанести в определенных местах показания лота на карту, врученную ему; промерить глубины в проливе, если море будет спокойным, и измерить его ширину. Однако ему было недвусмысленно запрещено подвергать шлюпки, подчиняющиеся его приказам, малейшей опасности и приближаться к проливу, если там будут буруны или волнение.

Обогнув западную оконечность острова, около которой мы стояли на якоре, я увидел буруны на всем протяжении пролива, что делало невозможным приближение к нему. Мсье Д’Эскюр в это время был впереди меня с поднятыми веслами и, похоже, ждал меня. Однако, когда я подошел на расстояние пушечного выстрела, он продолжил грести. Поскольку ход его шлюпки значительно опережал мой, несколько раз он повторил этот маневр, однако я так и не смог присоединиться к нему.

В семь часов с четвертью, постоянно двигаясь к проливу, мы находились не более чем в двух кабельтовах от него. В это время наш баркас повернулся бортом. Я повторил это движение в его кильватере. Мы изменяли курс, чтобы вернуться в бухту, оставив пролив позади. Мой ялик развернулся кормой к нашему баркасу на расстоянии оклика. Я увидел, что баркас „Астролябии” находится в четверти лье внутри бухты. Мсье Д’Эскюр тогда окликнул меня, смеясь: „Я полагаю, лучшее, что мы можем сделать, — это отправиться завтракать! В проливе ужасные буруны”. Я ответил: „Несомненно, и мне кажется, что наши труды закончатся определением границ песчаного заливчика, который лежит по ходу с левого борта”. Мсье де Пьервер, который был вместе с мсье Д’Эскюром, собирался ответить мне, однако его взгляд был направлен на восточный берег, и он заметил, что нас несет отлив. Я также заметил это, и в тот же миг гребцы двух шлюпок начали изо всей силы налегать на весла, взяв курс на север, чтобы отдалиться от пролива, от которого мы находились еще в сотне туазов.

Я не думал, что мы подвергаемся даже малейшей опасности, поскольку преодолев лишь двадцать туазов с одного или другого борта, мы имели бы возможность выброситься в шлюпках на берег. После усиленной гребли более минуты мы так и не смогли преодолеть отлив, и я тщетно пытался приблизиться к восточному берегу. Наш баркас, который был перед нами, совершил подобную тщетную попытку приблизиться к западному берегу. Таким образом, мы были вынуждены снова взять курс на север, чтобы не перевернуться, пересекая буруны.

Первые валы показались недалеко от моей шлюпки. Я тогда подумал, что должен бросить якорь, однако он не удержал нас. К счастью, трос не был закреплен и целиком ушел в море, освободив нас от груза, который мог бы оказаться гибельным для нас. Через миг я был посреди огромных валов, которые едва не потопили шлюпку. Однако она не пошла ко дну и не перестала слушаться руля. Таким образом, я всегда мог удерживать ее кормой к волне, что вселяло в меня большую надежду на то, что мы избежим опасности.

Наш баркас отдалился от меня, пока я отдавал якорь, и через несколько минут оказался посреди бурунов. Я потерял его из виду, борясь с первыми валами, однако в один из моментов я оказался на вершине вала и снова увидел его среди бурунов в тридцати или сорока туазах перед нами. Он был повернут бортом к волне, и я не увидел ни людей, ни весла. Моей единственной надеждой было то, что он смог преодолеть отлив, однако я был уверен, что он погиб, если отлив унес его. Потому что для спасения было необходимо, чтобы лодка держалась на плаву, даже полная воды, и чтобы при этом слушалась руля, что позволит не перевернуться. К несчастью, наш баркас не обладал ни одним из этих качеств.

Я по-прежнему находился среди подводных скал, осматриваясь по сторонам. Я видел за кормой шлюпки, в южном направлении, насколько проникал взгляд, непрерывную линию прибоя. Как казалось, на запад она простиралась намного дальше. Наконец, я увидел, что если смогу пройти лишь пятьдесят туазов на восток, то окажусь в менее опасном море. Я приложил все усилия, чтобы преуспеть в этом, проталкиваясь правым бортом в промежутках между валами, и в семь часов двадцать пять минут я был вне опасности. Мне оставалось лишь бороться с сильным волнением и, порой, с малыми волнами, вызванными бризом от вест-норд-веста.

Вычерпав воду из шлюпки, я попытался оказать помощь моим несчастным товарищам. Однако я уже не питал никаких надежд.

Я увидел, как наш баркас утонул среди бурунов, продолжая пробиваться на восток, и у меня ушло несколько минут, прежде чем я вышел из них. Было невозможно, чтобы потерпевшие кораблекрушение в столь быстром течении смогли выбраться из него — оно должно было нести их, пока не закончится отлив, который продолжался до восьми часов сорока пяти минут. Помимо этого, какой самый ловкий пловец смог бы выдержать хотя бы несколько мгновений столь сильное волнение?! Единственным разумным решением с моей стороны было бы провести поиски в той части моря, куда было направлено течение. Поэтому я взял курс на юг, оставив подводные скалы с правого борта, и постоянно менял направление, чтобы подойти то к тюленю, то к пучку морских водорослей, которые на время пробуждали во мне надежду.

Поскольку волнение было очень сильным, находясь на вершине валов, я мог видеть достаточно далеко и заметил бы весло или обломок баркаса на расстоянии более двухсот туазов.

^{А. М. Перо. Портрет Лаперуза.}

^1877 г.

Вскоре мое внимание привлекла восточная оконечность входа в бухту. Я увидел там людей, которые, размахивая накидками, подавали мне сигналы. Потом я узнал, что это были дикари, однако поначалу я принял их за команду баркаса „Астролябии”. Мне подумалось, что они ожидают полной воды, чтобы прийти нам на помощь. Я был очень далек от мысли о том, что мои несчастные друзья могли пасть жертвой собственной благородной смелости.

В восемь часов сорок пять минут отлив сменился приливом^[93]. Бурунов более не было, лишь сильное волнение. Я посчитал своим долгом продолжить поиски среди валов, следуя за направлением прекратившегося отлива. Мои вторые поиски были так же неудачны, как и первые. В девять часов я увидел, что прилив идет от зюйд-оста, при том что у меня нет ни провизии, ни якоря, ни парусов и моя команда промокла и страдает от холода. Я опасался, что не смогу вернуться в бухту, если прилив усилится. Кроме того, я видел, что нас уже с силой несет на норд-ост, что препятствовало движению на юг для продолжения поисков. Поэтому я вернулся в бухту и взял курс на север.

Пролив уже почти закрылся у восточной оконечности. Буруны были у двух оконечностей пролива, однако посередине было спокойно. Наконец я преодолел этот проход ближе к оконечности по левому борту, где индейцы, которых я принял за французов, подавали мне сигналы. Они объяснили мне посредством жестов, что видели, как перевернулись две наши лодки. Не увидев баркаса „Астролябии”, я был почти уверен в судьбе мсье де Маршенвиля, которого знал слишком хорошо, чтобы предполагать, что он мог задуматься о бесполезности опасности, которой намеревался подвергнуть себя.

Впрочем, мы всегда склонны надеяться, поэтому я думал о том, что еще, возможно, встречу его на борту нашего корабля, куда он мог прийти за помощью. Моими первыми словами, когда я поднялся на борт, были: „Есть ли новости о мсье де Маршенвиле?” Ответ „Нет” стал для меня подтверждением его гибели.

Изложив все эти подробности, я считаю, что должен объяснить мотивы поведения мсье Д’Эскюра. Невозможно, чтобы он помышлял о том, чтобы войти в пролив. Он хотел лишь подойти к нему. Ему показалось, что расстояние, которое отделяло его от пролива, достаточно, чтобы оставить нас вне опасности. Об этом расстоянии он имел ложное представление, как и я, а также восемнадцать других человек в двух наших шлюпках. Я не берусь судить, насколько простительна эта ошибка или почему нельзя было определить силу течения. Это можно было бы понять в том смысле, что я пытаюсь оправдать самого себя. Ибо, повторяю, я посчитал, что расстояние было более чем достаточным, и даже вид берега, с большой скоростью удаляющегося на север, вызвал во мне лишь удивление.

Не желая перечислять все причины, которые могли вызвать нашу пагубную самоуверенность, я должен лишь отметить, что в день нашего прибытия в эту бухту наши шлюпки в течение более чем двух часов промеряли глубины в проходе во всех направлениях и не испытали действия какого-либо течения. Впрочем, когда наши фрегаты впервые заходили в пролив, их относило прочь течение отлива, однако это было вызвано слабостью бриза, потому что в то же самое время наши шлюпки с большой легкостью сопротивлялись отливу. Наконец, 11 июля, в день полнолуния, два наших товарища и еще несколько офицеров промеряли глубины в этом проливе. Они вышли из него с отливом и вошли в него с приливом. Они не отметили ничего, что могло бы предвещать малейшую опасность, особенно для хорошо укомплектованных шлюпок. Таким образом, следует заключить, что 13 июля непредвиденные причины придали дополнительную силу течению — такие, например, как чрезмерное таяние снега или крепкие ветра, которые не проникали в бухту, однако, несомненно, вызвали сильное волнение на взморье.

^{Индейцы-тлинкиты в гавани Французов.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мсье де Маршенвиль находился в четверти лье от пролива, когда меня понесло туда. С тех пор я более не видел его, однако все, кто был знаком с ним, убеждены, что его благородный и смелый характер заставил его действовать. Когда он увидел две наши шлюпки посреди бурунов, не зная, что нас отнесло туда течением, он, вероятно, подумал, что либо якорный трос порван, либо потеряны весла. В тот же миг он, должно быть, направился к ближайшим бурунам. Увидев, как мы сражаемся с валами, он послушался своей смелости и попытался пересечь буруны, чтобы прийти нам на помощь или погибнуть вместе с нами. Подобная смерть, несомненно, покрыла его славой. Но сколь тяжело тому, кто избег опасности, сознавать, что он навсегда лишен надежды снова увидеть своих товарищей или кого-либо из тех героев, кто пожертвовал собой, чтобы спасти его!

Невозможно, чтобы я умышленно опустил какое-нибудь существенное обстоятельство или исказил те, которые сообщил. Мсье Мутон, лейтенант фрегата, второй по званию в моей шлюпке, исправит мои ошибки, если окажется, что память в чем-либо подвела меня. Его стойкость, а также стойкость старшины и гребцов шлюпки немало способствовали нашему спасению. Все мои приказы исполнялись посреди бурунов с такой же точностью, как и в самых обычных условиях.

Подпись: Бутен».

Нам оставалось лишь скорее покинуть эту страну, где на нашу долю выпало столь большое несчастье. Однако мы должны были посвятить еще несколько дней семьям наших погибших товарищей. Слишком спешное отплытие могло бы вызвать беспокойство и сомнения в Европе. Люди там могли бы не учесть, что течение отлива распространялось не далее чем на лье за пределами пролива, что шлюпки и потерпевших не унесло бы дальше и что неистовство моря в этом месте не оставляло ни малейшей надежды на их возвращение.

Если бы кому-либо, вопреки всем вероятиям, удалось спастись, это могло произойти лишь в окрестностях залива, поэтому я решил ждать еще несколько дней. Однако я покинул якорную стоянку у острова и занял место на песчаном грунте, которое находится возле входа у западного берега. Мне потребовалось пять дней, чтобы совершить этот переход протяженностью не более одного лье. В это время на нас налетел шквал, который подверг бы нас очень большой опасности, если бы мы не бросили якорь на хорошем илистом грунте. К счастью, мы не тащили якорь, ибо находились менее чем в кабельтове от берега.

Встречные ветра задерживали нас более долгое время, чем я рассчитывал, и мы подняли паруса лишь 30 июля, через восемнадцать дней после происшествия, описание коего было столь мучительно для меня и воспоминание о коем всегда будет повергать меня в величайшую печаль. Перед отплытием мы возвели на острове посреди залива, которому я дал имя Кенотаф^[94], памятник нашим несчастным товарищам. Мсье де Ламанон сочинил следующую надпись, которую вложил в бутыль и закопал у подножия памятника:

«У входа в эту гавань погибли двадцать отважных моряков.

Кто бы ты ни был, пролей слезы вместе с нами!

4 июля 1786 года фрегаты „Буссоль” и „Астролябия”, вышедшие из Бреста 1 августа 1785 года, прибыли в эту гавань. Стараниями мсье де Лаперуза, командующего экспедицией, мсье виконта де Лангля, командира второго фрегата, мсье де Клонара и де Монти, их заместителей, а также других офицеров и врачей двух кораблей ни одна из болезней, свойственных долгим плаваниям, не поразила команды. Мсье де Лаперузу, как и всем нам, доставляло радость сознание того, что мы, переместившись из одного конца мира в другой, преодолев всевозможные опасности и посещая народы, слывущие варварскими, не потеряли ни одного человека и не пролили ни одной капли крови.

13 июля в пять часов утра три шлюпки отошли от кораблей, чтобы отметить глубины на карте бухты, составленной учеными экспедиции. Командовал ими мсье Д’Эскюр, лейтенант корабля, кавалер ордена Святого Людовика. Мсье де Лаперуз выдал ему письменные инструкции, в которых определенно запретил приближаться к течению. Однако в то время, когда он полагал, что еще находится далеко от него, он обнаружил, что течение понесло его. Мсье де ла Борд, братья, и де Флассан, которые находились в шлюпке второго фрегата, не побоялись подвергнуть себя опасности и поспешили на помощь своим товарищам. Но, увы! Их постигла та же судьба…

Третьей шлюпкой командовал мсье Бутен, лейтенант корабля. Этот офицер храбро сражался с бурунами в течение нескольких часов, с благородным, но тщетным стремлением помочь своим друзьям. Он обязан своим спасением не только более надежному строению своей шлюпки, но и просвещенному благоразумию, проявленному им и мсье Лаприс-Мутоном, лейтенантом фрегата, его помощником, а также расторопности и послушанию его команды, состоявшей из Жана Мари, старшины шлюпки, Лостиса, Ле Ба, Корентена Жера и Моне, четырех матросов. Индейцы, похоже, сочувствовали нашему горю, которое было величайшим. Взволнованные несчастьем, но не павшие духом, мы отплываем 30 июля, чтобы продолжить экспедицию.

Имена офицеров, солдат и матросов, погибших 13 июля 1786 года в семь часов пятнадцать минут утра

„Буссоль”

Офицеры: мсье Д’Эскюр, де Пьервер, де Монтарналь.

Команда: Ле Метр, первый штурман; Льето, капрал и старшина; Приер, Фрешо, Беррен, Боле, Флери, Шоб, все семеро солдаты; самому старшему не было тридцати трех лет.

„Астролябия”

Офицеры: мсье де ла Борд Маршенвиль, де ла Борд Бутервилье, братья, Флассан;

Команда: Сула, капрал и старшина; Филиби, Жюльен Ле Пен, Пьер Рабье, все четверо солдаты; Тома Андрие, Гульвен таро, Гийом Дюкен, все трое марсовые, во цвете лет».

Наша стоянка у входа в бухту позволила нам намного лучше узнать нравы и обычаи дикарей — в другом месте это было бы невозможно: а здесь наши два корабля стояли на якоре возле их поселений. Несколько раз в день мы посещали их. И каждый день у нас были основания жаловаться на них, хотя наше поведение по отношению к ним никогда не менялось: неизменно мы показывали им свою терпимость и благосклонность.

22 июля они принесли нам обломки погибших шлюпок, которые море прибило к восточному побережью совсем рядом с бухтой. Знаками они объяснили нам, что похоронили одного из наших несчастных товарищей на берегу, куда его тело выбросил прибой. Мсье де Клонар, де Моннерон и де Монти немедленно отправились на восток, сопровождаемые теми же самыми дикарями, которые принесли обломки и кого мы осыпали подарками.

^{Амулет индейцев-тлинклитов (Аляска), способствующий удаче при добыче лососей}

Наши офицеры прошли три лье по отвратительной каменистой дороге. Каждые полчаса проводники требовали нового платежа, иначе они отказывались идти дальше. В конце концов они свернули в лес и сбежали. Наши офицеры слишком поздно поняли, что их сообщение было всего лишь уловкой, чтобы выманить у нас больше подарков. Во время этого похода они видели огромный лес с очень большими елями. Они измерили несколько елей: те были пяти футов в диаметре. Высота их составляла по меньшей мере сто сорок футов.

Рассказ об этой проделке дикарей нисколько не удивил нас. Их ловкость в воровстве и обмане ни с чем не может сравниться. Мсье де Лангль и де Ламанон, а также несколько других офицеров и натуралистов за два дня до этого совершили поход на запад все с той же целью печальных поисков. Поиски были так же бесплодны, как и прежние, однако они обнаружили деревню индейцев на берегу небольшой речки, полностью перегороженной колышками для ловли лосося. Уже давно мы подозревали, что рыба доставлялась с этой части побережья, но теперь мы знали наверняка, и открытие удовлетворило наше любопытство. Мсье Дюше де Ванси подробно зарисовал процесс рыбной ловли. Лосось, поднимаясь по реке, встречает препятствие в виде колышков и пытается вернуться в море, однако попадает в очень узкие корзины с закрытым дном, расположенные под углом к течению. Попав в корзину, лосось не может выйти из нее — и следовательно, пойман. Ловля этой рыбы столь легка, что команды двух наших кораблей во время пребывания здесь смогли получить огромное ее количество, и каждый фрегат засолил две бочки.

Наши путешественники также обнаружили место захоронения, которое свидетельствует, что индейцы имеют обычай сжигать своих умерших, сохраняя голову: они нашли голову, завернутую в шкуры. Гробница состояла из четырех довольно прочных колов, поддерживающих крошечный деревянный склеп, где в урнах-коробах покоился пепел. Они открыли эти короба и развернули шкуры, которые оборачивали голову. Удовлетворив свое любопытство, они старательно вернули все на место и, кроме того, положили там множество подарков в виде железных изделий и бус. Дикари, бывшие свидетелями всего этого, не проявили беспокойства. Как только наши путешественники отошли, они поспешили унести все подарки: другие любопытствующие побывали в этом же месте на следующий день и обнаружили лишь пепел и голову. Они оставили новые сокровища, которые постигла та же участь. Я убежден, что индейцы были бы счастливы, если бы мы посещали их кладбище несколько раз в день. Впрочем, хотя они и позволили нам без малейшего противодействия осмотреть свои гробницы, все было иначе, когда мы захотели войти в их хижины. Они не соглашались пускать нас, пока не увели всех своих женщин, которые показались нам самыми отвратительными созданиями в мире.

Каждый день мы видели, как новые пироги прибывают в бухту и каждый день целые деревни высаживались из них, уступая место другим. Индейцы, похоже, сильно страшатся пролива и осмеливаются входить в него лишь в полную воду, если море спокойно. В подзорные трубы мы отчетливо видели: когда пирога оказывается между оконечностей пролива, поднимается вождь или, по меньшей мере, самый уважаемый индеец и воздевает руки к солнцу, по-видимому, обращаясь к нему с молитвой, в то время как другие изо всех сил налегают на весла. Знаками мы спросили у индейцев, что означает этот обычай, и они объяснили нам, что в недавнее время семь больших пирог погибли в проливе, но восьми удалось спастись. Спасшиеся индейцы посвящают этот ритуал либо своим богам, либо памяти утонувших товарищей. Мы наблюдали его и в месте захоронения, где, несомненно, покоился прах кого-то из тех, кто погиб в проливе.

Эти пироги не похожи на те, которые используют в этом месте и которые представляют собой лишь выдолбленный древесный ствол, с каждого борта дополненный досками, вшитыми в дно пироги. У этих пирог есть шпангоуты и планширь^[95], как у наших лодок. Остов выполнен очень хорошо и покрыт множеством тюленьих шкур, которые служат обшивкой: она сделана настолько совершенно, что лучшие мастера Европы лишь с трудом смогли бы повторить такую работу. Обшивка, о которой я говорю (мы обмерили ее со всем тщанием), была помещена в склеп рядом с урнами, в то время как остов пироги покоился на подставке возле гробницы.

У меня было сильное желание увезти этот покров в Европу. Мы, в сущности, были полными его хозяевами. Эта часть побережья бухты не населена, и ни один индеец не смог бы нам помешать. Кроме того, я убежден, что эти утонувшие были чужаками, и я изложу, на чем основывались мои догадки, в следующей главе. Однако существует вселенская религия уважения гробниц усопших, и мы должны исповедовать ее.

Наконец 30 июля в четыре часа пополудни мы снялись с якоря при очень слабом бризе от веста, который не прекращался, пока мы не отошли на три лье от берега. Горизонт был настолько прозрачен, что мы увидели и смогли пеленговать гору Святого Ильи на норд-весте, с расстояния не менее сорока лье. В восемь вечера, когда мы были в трех лье к югу от входа в бухту, лот показал девяносто саженей и илистый грунт.

Глава IX Июль 1786

Описание гавани Французов. — Ее широта и долгота. — Преимущества и неудобства этой бухты. — Растительность и горные породы. — Животный мир. — Нравы и обычаи индейцев. — Их ремесла, оружие, одежда и склонность к воровству. — Веские основания полагать, что лишь русские имеют косвенное сообщение с этим народом. — Их музыка, танцы и страсть к игре. — Описание их языка.

Скорее бухта, чем залив, которой я дал имя гавани Французов, расположена, согласно нашим наблюдениям и наблюдениям мсье Дажеле, на 58° 37′ северной широты и 139° 50′ западной долготы. Отклонение магнитной стрелки составляет здесь 28° на восток, а магнитное наклонение — 74°. Начерченная нами карта лучше любого описания познакомит с размерами этой гавани и направлением по сторонам света.

В новолуние и полнолуние море поднимается здесь на семь с половиной футов и за час достигает полной воды. Ветра с моря или, возможно, другие причины настолько сильно воздействуют на течение в проливе, что я видел, как прилив входил туда подобно самой быстрой реке. При других обстоятельствах, хотя и в ту же самую фазу Луны, можно было преодолеть прилив на шлюпке. Во время прогулок я установил, что линия полной воды на пятнадцать футов выше уровня моря.

Сильные течения прилива и отлива, вероятно, свойственны плохому времени года. Когда с юга дуют сильные ветра, пролив, должно быть, непроходим, во всех других случаях течения сильно усложняют проникновение в бухту. Выход из нее также требует сочетания определенных условий, что может задержать отплытие судов на несколько недель. Проход пролива возможен лишь в полную воду. Бриз от веста до норд-веста зачастую устанавливается ближе к одиннадцати часам, что не позволяет воспользоваться утренним приливом. При этом ветра от оста, которые будут встречными, как мне кажется, более частые, чем ветра от веста, а высота окружающих гор препятствует проникновению на рейд ветров от норда, то есть с суши.

Поскольку эта гавань имеет большие преимущества, я посчитал своим долгом познакомить также с ее неудобствами. Мне представляется, что она не будет удобна для кораблей, посланных за пушниной: такой корабль должен делать остановки во множестве бухт, не задерживаясь надолго ни в одной. Индейцы распродадут весь свой запас шкур в первую же неделю, а любая потеря времени весьма навредит интересам владельца.

Однако страна, которая пожелает основать факторию на этом побережье, по примеру английских в Гудзоновом заливе, не сможет подобрать более подходящего места для подобного заведения. Батареи из четырех крупнокалиберных пушек, расположенной на одной из оконечностей пролива, было бы достаточно, чтобы защитить столь узкий проход, который еще и затрудняют течения. Эту батарею будет невозможно разгромить или захватить с суши, поскольку прибой всегда столь яростен, что высадка в другом месте исключается.

Форт, склады и само торговое поселение следует разместить на острове Кенотаф, который в окружности составляет почти лье. Его землю можно возделывать, на нем есть вода и древесина.

Судам, которым не нужно искать свой груз в разных местах и которые могут взять его на борт в одном-единственном месте, не грозит какая-либо задержка. Несколько буев, расположенных внутри бухты для навигации, сделают ее вполне безопасной и легкой. Появятся лоцманы, знающие наилучшее направление и силу течений в определенный момент прилива, что обеспечит уход и приход судов в любое время. Наконец, мы приобрели здесь так много бобровых шкур, что я вполне могу предположить: большего количества ни одна другая область Америки не смогла бы дать.

Климат этого побережья представляется мне безмерно более мягким, чем климат Гудзонова залива на той же широте. Здесь встречаются сосны высотой в сто сорок футов и со стволами шесть футов в поперечнике. Сосны того же вида в форте Принца Уэльсского и форте Йорк по размеру едва ли достаточны, чтобы изготовить утлегарь^[96].

В течение трех-четырех месяцев в году растительность разрастается здесь очень буйно. Я не удивился бы, если бы увидел, что здесь хорошо растет русская пшеница и множество других обычных растений. В изобилии мы встретили здесь сельдерей, щавель, люпин, дикий горох, тысячелистник, цикорий и губастик.

Каждый день и при каждой трапезе эти травы отправлялись в котел команды. Мы ели их в супе, рагу и салате. Эти травы немало способствовали тому, что все мы были в добром здравии. Среди этих столовых растений встречались почти все, свойственные лугам и предгорьям во Франции: дудник, фиалка, многие виды кормовых злаков. Мы могли бы безопасно употреблять в пищу и эти растения, если бы их стебли не были переплетены с некими побегами, напоминающими многолетнюю цикуту^[97], о которых нам ничего не было известно.

Леса богаты земляникой, малиной, смородиной; встречаются бузина, карликовая ива, различные виды вереска, растущего в тени, тополь бальзамический, черный тополь, козья ива, граб и, наконец, прекраснейшие сосны, из которых можно было бы изготавливать мачты для наших самых больших кораблей. Вся растительность этой страны известна в Европе. Мсье де ла Мартинье во время своих многочисленных экскурсий встретил лишь три растения, которые посчитал новыми, — ботаника подобная удача могла бы посетить и в окрестностях Парижа.

Реки полны форели и лосося, однако в бухте мы поймали лишь палтуса, который достигал веса более ста фунтов, маленьких губанов, единственного ската, мойву и несколько камбал.

Поскольку мы предпочитали лосося и форель всем остальным рыбам, и индейцы продавали нам их в количестве большем, чем мы могли употребить, мы очень мало рыбачили, и только на леску. Наши дела не позволяли нам забросить сеть, что потребовало бы объединенных усилий двадцати пяти или тридцати человек, чтобы вытащить ее на берег.

Во время отлива на обнажившемся морском дне можно в изобилии найти мидии, скалы покрыты маленькими морскими уточками^[98] странного вида. В скальных расщелинах встречаются также различные виды букцинума и других морских моллюсков. На прибрежном песке я видел довольно крупных сердцевидок, а мсье де Ламанон принес хорошо сохранившиеся окаменелости морских моллюсков огромного размера, которые нашел на высоте свыше двухсот туазов над уровнем моря. Эти двустворчатые моллюски известны конхиологам под именем морских гребешков и, более широко, раковин Святого Иакова.

Этот случай отнюдь не нов для натуралистов — морские окаменелости находили и на более значительной высоте. Я полагаю, пройдет много времени, прежде чем удастся объяснить удовлетворительным образом эти находки, устранив все возражения. Мы не встречали моллюсков этого вида на берегу, который, как известно, является рабочей комнатой природы.

В лесах наши охотники видели медведей, куниц и белок. У индейцев мы купили шкуры черного и бурого медведей, канадской рыси, горностая, куницы, белки, бобра, канадского сурка и лисицы. Мсье де Ламанон также поймал живую землеройку. Мы видели дубленые лосиные шкуры и рог каменного барана. Однако самый распространенный и, в то же время, самый ценный пушной товар здесь —шкуры морской выдры, волка и тюленя.

Разнообразие птиц невелико, однако присутствующие виды довольно многочисленны. В лесной поросли много завирушек, соловьев, дроздов и рябчиков. Мы были здесь в брачный период пернатых, и их пение казалось мне очаровательным. Мы видели парящего белоголового орла и крупных воронов. Мы застали врасплох и подстрелили зимородка, мы видели красивейших синих соек и несколько колибри. Стрижи и черные кулики строят свои гнезда в расщелинах скал на берегу моря. Чайки, кайры, бакланы, несколько диких уток и птиц-ныряльщиков крупного и мелкого вида — единственные морские птицы, виденные нами.

Если животный и растительный мир этой страны близок к тому, что есть в других странах, то ее пейзажи ни с чем не сравнимы. Я сомневаюсь, что пропасти Альп и Пиренеев создают столь же пугающие и в то же время живописные виды, — они привлекли бы сюда любопытствующих, если бы не находились на краю света.

Первозданные горы из гранитных и сланцевых пород покрыты вечными снегами, на них нет ни деревьев, ни других растений. Их основание залегает в море, образуя на берегу своего рода набережную. Их склоны столь круты, что горные бараны не могут подняться выше двухсот-трехсот туазов. Все разделяющие их ущелья заполнены огромными ледниками, вершины которых недоступны взгляду, тогда как их подножье омывает море. В кабельтове от берега лот не находит дна: глубины превышают сто шестьдесят саженей.

Берега гавани образованы вторичными горами, чья высота не превышает девятисот туазов. На них растут сосны, и они сплошь покрыты зеленью, снег виден лишь на их вершинах. Как мне показалось, они целиком состоят из сланцевых пород, находящихся в начале расщепления. На них можно подняться, но лишь с большим трудом.

Мсье де Ламанон, де ла Мартинье, Коллиньон, аббат Монже и отец Ресевер, ревностные и неутомимые натуралисты, смогли дойти почти до вершины одной из этих гор, однако спуск со столь значительной высоты оказался невыразимо трудным. Ни один камень не избежал их изысканий. Весьма искушенные исследователи, они знали, что в долинах встречаются образцы всех пород, которыми сложены горные массивы. Они собрали образцы медного колчедана, хрупкого, но крупного и хорошо кристаллизованного граната, черного турмалина в кристаллах, гранита, сланцев, кремнистого известняка, чистейшего кварца, слюды, графита и каменного угля. Некоторые из этих находок указывали на то, что в горах залегает железная и медная руда, однако мы не обнаружили следов других металлов.

^{Морской гребешок (раковина Святого Иакова)}

Апостол Иаков Старший проповедовал учение Христа в Испании, которая была тогда одной из отдаленных римских провинций. После возвращения в Иерусалим он был казнен, став первым мучеником среди апостолов. Два его верных ученика тайно погрузили останки Иакова в ковчег.

Согласно преданию, эти останки были обнаружены у иберийских берегов. Легенда гласит, что свадебная процессия, проходящая вдоль берега, обнаружила лодку с останками человека. Жених, не сходя с коня, вошел в воду, чтобы доставить лодку к берегу. Но неожиданно начавшийся шторм грозил затянуть и отважного молодого человека, и его коня в пучину. Однако вдруг необъяснимая сила перенесла на берег всадника с лошадью и лодку с останками святого. И жених, и конь, и саркофаг с лодкой были облеплены раковинами гребешков. После описанного случая эти раковины получили нынешнее название. А когда в IX в. монахом-отшельником Пелайо на месте гробницы святого была построена небольшая церковь, затем базилика, украшенная раковинами гребешков, раковины Святого Иакова стали символом паломников-пилигримов.

Природа населила эту страну людьми, которые так же сильно отличаются от цивилизованных народов, как и местность, которую я только что описал, — от наших возделываемых равнин. В той же степени грубые и жестокие, в какой их земля — каменистая и неплодородная, они населяют эту страну лишь для ее опустошения. Будучи в войне со всеми животными, они пренебрегают растениями, которые их окружают.

Несколько раз я видел, как женщины и дети ели малину и землянику, однако это кушанье, несомненно, безвкусно для здешних мужчин, которые живут на земле подобно волкам и тиграм в лесу или грифам на скале.

Их ремесла довольно развиты, и в этом отношении заметен их большой прогресс. Однако все, что могло бы смягчить их нравы и укротить их свирепость, пребывает еще в зачаточном состоянии. Их образ жизни исключает какую-либо субординацию, их постоянно обуревают страх и жажда мести. Гневливые и раздражительные, они беспрерывно нападают друг на друга с кинжалом в руке.

Зимой им грозит смерть от голода, поскольку это время неблагоприятно для охоты. Однако летом они живут в величайшем изобилии — менее часа достаточно, чтобы наловить рыбы, которой хватит для пропитания всей семьи. Оставшуюся часть дня они предаются лени и играм. Их страсть к последним столь же сильна, как и у некоторых жителей наших больших городов. Игры — один из главных источников их ссор. Я не побоюсь заявить, что это племя полностью уничтожит себя, если ко всем их пагубным порокам добавится такое несчастье, как знакомство с опьяняющими напитками.

Философы могут сколько угодно возмущаться таким портретом. Они сочиняют свои книги в уютных кабинетах, я же путешествую в течение тридцати лет. Я был свидетелем несправедливости и обмана этих людей, которых философы изображают столь праведными, потому что они очень близки к природе. Однако природа возвышенна лишь как целое, но она небрежна во всех подробностях.

^{Белоголовый орлан}

Чтобы получить понятие об этой птице, перенеситесь на берега Миссисипи, в то время, когда приближающаяся зима пригоняет сюда с севера миллионы водяных птиц. Вы увидите здесь орла, величественно сидящего на вершине высочайшего дерева. Своими сверкающими глазами он оглядывает всю окрестность и внимательно прислушивается ко всякому звуку, достигающему его чуткого слуха. Разные виды уток — шилохвосты, свиязи, кряквы проплывают мимо него, но орлан не трогает их. Но вот доносится издалека дикий, напоминающий звук трубы крик приближающегося лебедя. В тот момент, когда лебедь пролетает мимо опасного хищника, орлан поднимается с ужасным криком, который для лебедя страшнее звука ружейного выстрела. Хищник скользит по воздуху, с быстротой молнии кидается на свою жертву, вонзает в нее свои когти и с непреодолимой силой заставляет ее спуститься вместе с ним на берег. Теперь мы можем убедиться в жестокости этого опаснейшего врага пернатого мира. Выпрямившись над издыхающей жертвой, он сжимает свои могучие лапы и вонзает острые когти глубоко в сердце несчастной птицы; при этом он громкими криками проявляет свою дикую радость, в то время как его жертва судорожно вздрагивает от мучений.

Дж. Дж. Одюбон

Невозможно проникнуть в леса, которые рука цивилизованного человека не сделала проходимыми. Невозможно пересечь равнины, загроможденные камнями и скалами, затопленные неосушенными болотами. Иными словами, невозможно построить общество с человеком в природном состоянии, потому что этот человек — злобный и лживый варвар. Мой собственный печальный опыт укрепил меня в этом мнении, однако я не посчитал себя должным применить силу, доверенную мне, чтобы ответить на несправедливость этих дикарей и научить их тому, что у людей есть права, на которые нельзя посягать безнаказанно.

Индейцы в своих пирогах беспрерывно кружились возле наших фрегатов. Они проводили там три или четыре часа, прежде чем начинали менять свою рыбу или две-три шкуры морской выдры. Они использовали любую возможность ограбить нас. Они отрывали железо, которое было легко унести, и, прежде всего, выискивали способы обмануть нашу бдительность ночью.

Я пригласил на борт фрегата их главных особ, я осыпал их подарками. И эти же самые люди, кого я отличил, не гнушались воровством гвоздя или старых штанов. Как только их лица принимали довольные и радостные выражения, я был уверен, что они стащили что-то, хотя очень часто я притворялся, что не замечаю этого.

Я открыто рекомендовал осыпать ласками и маленькими подарками их детей, однако родители оставались нечувствительны к этому знаку расположения, который, как я полагал, присущ всем странам и народам. Единственное соображение посетило их в связи с этим: они попросили разрешения сопровождать своих детей, когда я приглашал тех подняться на борт. И они использовали эту возможность, чтобы ограбить нас. Для собственного просвещения я неоднократно имел удовольствие видеть, как отец пользуется случаем, пока мы заняты с его ребенком, чтобы схватить и спрятать под своими шкурами то, что окажется под рукой.

Иногда, только что осыпав их подарками, я для вида изъявлял желание получить какой-либо предмет малой ценности, принадлежащий этим индейцам. Это испытание их щедрости всегда оказывалось напрасным.

Я допускаю, что общество не может существовать совсем без добродетелей. Однако я вынужден признаться, что мне не достало проницательности увидеть их. Постоянно ссорящиеся друг с другом, равнодушные к собственным детям и подлинные тираны своих женщин, кого они неизменно обрекают на самый тяжелый труд, эти люди не проявили никаких качеств, которые позволили бы мне смягчить эту мрачную картину.

Мы всегда сходили на берег хорошо вооруженные и с достаточными силами. Наши мушкеты весьма устрашали их, и отряд из восьми или десяти европейцев мог бы внушить уважение целой деревне. Главные судовые врачи двух фрегатов были настолько неблагоразумны, что отправились на охоту сами. На них напали индейцы, которые попытались забрать их мушкеты, однако потерпели поражение. Всего два человека смогли заставить их отступить.

Такой же случай произошел с мсье де Лессепсом, молодым переводчиком с русского. К счастью, ему на помощь успела прийти команда одной из наших шлюпок. Эти проявления враждебности казались им столь естественными, что они продолжали подниматься к нам на борт, ни разу не заподозрив, что мы могли бы наказать их.

Я назвал именем деревни три или четыре деревянных навеса двадцати пяти футов в длину и пятнадцати в ширину, покрытых лишь с наветренной стороны досками или древесной корой. Посередине располагался очаг, над которым сушился палтус или лосось. В каждой из таких хижин обитало восемнадцать-двадцать человек, женщины и дети на одной стороне, мужчины — на другой.

Мне кажется, каждая хижина образует своего рода маленькое племя, независимое от соседей. У каждой есть своя пирога и подобие вождя. Забрав свою рыбу и разобрав жилище, они покидают бухту, и все другие обитатели деревни не проявляют к этому ни малейшего интереса.

^{Деревня аборигенов в гавани Французов.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Я осмелюсь утверждать, что эта гавань населена лишь в благоприятное время года и что индейцы никогда не зимуют здесь. Я не видел ни одной хижины, которая могла бы защитить от ливня. И хотя в бухте никогда не собиралось более трехсот индейцев, нас посетило еще от семисот до восьмисот сверх того.

Пироги постоянно заходили в бухту и покидали ее. Каждая привозила с собой свой дом и мебель, которая состояла из множества маленьких коробов, хранящих их самые ценные предметы. Эти короба помещаются у входа в хижину, которая настолько нечиста и зловонна, что едва ли какое-либо звериное логово может сравниться с ней.

Они никогда не отходят более чем на два шага, чтобы справить нужду, для чего они не ищут ни тени, ни уединения. При этом они продолжают начатую беседу, как будто боятся потерять и одно мгновение. Когда это случается во время трапезы, они никогда не отходят дальше пяти-шести футов и сразу же возвращаются на свое место.

Эти индейцы никогда не моют деревянные чаши, в которых готовят рыбу. Они служат им одновременно котелком, подносом и тарелкой. Поскольку эти сосуды не могут стоять на огне, они кипятят воду, бросая в нее раскаленные камни, которые меняют, пока кушанье не приготовится. Им также известен способ жарки, почти не отличающийся от того, который используют все солдаты в походе.

Вполне вероятно, что мы видели лишь очень малую часть этого народа, занимающего, возможно, значительное пространство морского побережья. Летом они кочуют из одного залива в другой в поисках пропитания, например тюленей, а зимой уходят в глубь материка, где охотятся на бобров и других животных, чьи шкуры они нам привозили. Хотя они всегда босы, их подошва не мозолистая, и они не могут пройти по камням, не поморщившись. Это доказывает, что они путешествуют либо в пирогах, либо по снегу в снегоступах.

Собаки — единственные животные, с которыми они заключили союз. В одной хижине обычно три или четыре собаки. Они малы и напоминают пастушеских собак мсье де Бюффона. Они почти не лают, но часто шипят, подобно бенгальскому шакалу, и настолько дики, что другим собакам они показались бы тем же, чем их хозяева представляются цивилизованным народам.

Мужчины прокалывают носовые и ушные хрящи, куда подвешивают различные украшения. Они наносят себе шрамы на предплечья и грудь с помощью очень острого инструмента, который затачивают, проводя по зубам, словно по точильному камню. Они стачивают зубы почти до десен и используют для этого закругленный песчаник в форме языка. Они смешивают охру, золу и графит с тюленьим жиром, чтобы раскрасить свое лицо и остальное тело устрашающими узорами.

По торжественным случаям они опускают волосы на плечи, пудрят их и заплетают вместе с пухом морских птиц. Это — их самая большая драгоценность, доступная, вероятно, лишь вождям племени. Они накидывают на плечи простые шкуры, остальная часть тела полностью обнажена, кроме головы, которая обычно покрыта маленькой соломенной шапочкой, очень искусно сплетенной. Иногда они надевают на голову двурогий колпак из орлиных перьев, к которому прикрепляют подобие деревянной ермолки. Эти виды головных уборов крайне разнообразны, однако их главная цель, как и всего остального наряда, — напугать. Вероятно, так они пытаются внушить ужас своим врагам.

Некоторые индейцы носят целые рубашки из шкур выдры, а обычный наряд великого вождя — плащ из дубленой лосиной шкуры, окаймленный бахромой из оленьих копыт и птичьих клювов, которые во время танца издают звук, словно колокольчики. Такое же платье хорошо известно у дикарей Канады и других народов, населяющих восточное побережье Америки.

Я видел татуировки на руках лишь нескольких женщин: у них заведен другой обычай, который делает их безобразными. Я не поверил бы в его существование, если бы не стал его свидетелем. У всех женщин рассечена нижняя губа у основания десны на всю ширину рта. Они носят там своего рода деревянную миску без ручек, которая прижимается к десне, в то время как разрезанная нижняя губа служит ей зажимом. Таким образом, нижняя часть рта выступает на два или три дюйма.

Рисунок мсье Дюше де Ванси, который сама истина, пояснит лучше любого описания эту, вероятно, отвратительнейшую моду на земле. Девочки носят лишь спицу в нижней губе — только замужние женщины имеют право на миску. Несколько раз нам удалось уговорить женщин снять это украшение, на что они едва согласились. При этом они смущались и делали те же жесты, что и европейские женщины, у которых обнажилась грудь. Их нижняя губа упала на подбородок, и эта вторая картина была не намного красивее первой.

Эти женщины, самые отвратительные на всей земле, покрытые зловонными, часто даже недублеными шкурами, не упустили возможности пробудить желание у некоторых особ, впрочем, не самого высокого положения. Поначалу они возражали и уверяли посредством жестов, что подвергнут опасности самую свою жизнь, если пойдут на уступку, однако подарки завоевали их расположение. Они пожелали пригласить солнце в свидетели и наотрез отказались пойти в лес.

Не может быть сомнений в том, что это светило — божество этого народа. Очень часто они обращаются к нему с молитвами. Однако я не видел ни храмов, ни священнослужителей, ни следов какого-либо культа.

Ростом эти индейцы подобны нам. Черты лица у них очень разнообразны и не выражают какого-либо определенного характера, однако их взгляд никогда не бывает ласков. Их кожа темно-коричневого цвета, потому что они постоянно под открытым небом, однако их новорожденные такие же белокожие, как и наши дети. У них есть борода, меньше, действительно, чем у европейцев, однако невозможно сомневаться в ее существовании. Общепринятое мнение, что у индейцев не растет борода, ошибочно. Я видел коренных индейцев Новой Англии, Канады, Акадии и Гудзонова залива, и среди всех я встречал несколько человек с бородами. Поэтому я полагаю, что остальные имеют обыкновение выщипывать бороду.

Их телосложение очень хрупкое. Самый слабый из наших матросов смог бы побороть самого сильного из этих индейцев. У некоторых я видел опухшие ноги, как при цинге, однако десны при этом были в хорошем состоянии. Я сомневаюсь, что они доживают до глубокой старости. Я видел лишь одну женщину, которой, как мне показалось, было шестьдесят лет. Она не обладала никакими особыми правами и трудилась наравне с другими женщинами.

^{Женщина-аборигенка из гавани Французов.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мои путешествия позволяют мне сравнивать разные народы, и я осмелюсь утверждать, что индейцы гавани Французов не являются эскимосами. Вполне очевидно, что у них общее происхождение с обитателями внутренних областей Канады и северной части Америки.

Эскимосов отличают от других американцев особенный склад лица и крайнее несходство обычаев. Первые, как мне кажется, напоминают гренландцев. Они обитают на берегах Лабрадора, Гудзонова пролива и по всей северной кромке Америки до полуострова Аляска. Продолжаются сильные споры по поводу того, происходит ли этот народ из Азии или Гренландии. Бесполезно обсуждать этот вопрос, поскольку он никогда не будет решен безоговорочно. Достаточно лишь сказать, что эскимосы более заняты рыбной ловлей, чем охотой, предпочитают жир крови и, вероятно, чаще всего употребляют в пищу сырую рыбу. Их пироги всегда обшиты сильно натянутыми тюленьими шкурами и настолько проворны, что почти не отличаются в этом качестве от самих тюленей: они переворачиваются в воде с такой же легкостью, как и эти животные-амфибии. У эскимосов квадратные лица, маленькие глаза и ноги, широкая грудь и малый рост.

Ни одно из этих качеств, похоже, не свойственно индейцам гавани Французов. Они намного выше ростом, худощавы, малосильны и неискусны в строительстве своих пирог, которые состоят из выдолбленного древесного ствола, надшитого с бортов досками.

Как и мы, они ловят рыбу, перегораживая реки, или с помощью лески. В последнем виде ловли они довольно изобретательны: к каждой леске они прикрепляют большой мочевой пузырь тюленя и оставляют ее в воде. С каждой пироги они забрасывают десять-двенадцать лес. Когда рыба клюнула, она начинает тащить пузырь, и пирога устремляется за ней. Таким способом два человека могут следить за десятью или двенадцатью лесками одновременно без необходимости держать удочку в руках.

Эти индейцы намного развитее в ремеслах, чем в нравственности. В своем производстве изделий они существенно превосходят жителей островов Южного моря. Однако я должен сделать исключение для сельского хозяйства. Оно, обеспечивая пропитанием, превращает человека в домоседа, которому страшно увидеть разорение возделанной им земли. Это, вероятно, наиболее действенный способ смягчить нравы людей и превратить их в общественных существ.

Американцы гавани Французов умеют ковать железо, обрабатывать медь, прясть шерсть различных животных и использовать эту шерсть для изготовления тканей, похожих на наши гобелены. Они вплетают в эту ткань шнурки из шкур выдры, и тогда она напоминает наши плащи из шелкового плюша наивысшего сорта.

Нигде в мире не плетут более искусно тростниковые шляпы и корзины. Они наносят на них довольно милые рисунки. Также они очень неплохо вырезают по дереву и камню, изображая фигуры людей и животных. Они очень изящно инкрустируют ящики створками раковин, а также изготовляют украшения из серпентина^[99], которому придают полировку мрамора.

Их оружие — это кинжал, который я уже описывал, деревянная пика, обожженная огнем, или железная, если владелец достаточно богат, и, наконец, лук со стрелами, наконечник которых обычно изготовлен из меди. Однако в их луках нет ничего особенного, и они значительно слабее, чем у многих других народов.

Я видел у них украшения из желтого янтаря, однако не знаю, произведены ли они в этой стране или, подобно железу, они получили их из Старого Света через непрямые сношения с русскими.

Я уже упоминал, что семь больших пирог разбились в проливе, ведущем в гавань. Эти пироги, судя по единственной уцелевшей, были тридцать четыре фута в длину, четыре в ширину и шесть в глубину. Столь значительные размеры делают их пригодными для длинных морских переходов. Они были обшиты тюленьими шкурами наподобие эскимосских, поэтому я полагаю, что в гавани Французов располагается своего рода пакгауз и она населена лишь в сезон рыболовства.

Нам кажется возможным, что торговля эскимосов из окрестностей островов Шумагина и полуострова, открытого капитаном Куком, распространяется достаточно далеко и достигает этой части Америки, куда они привозят железные и другие изделия и откуда вывозят с выгодой для себя шкуры морской выдры, которые стремятся получить с большим упорством. Строение потерпевших крушение пирог и большое количество купленных нами шкур, которые, вероятно, были собраны для торга с этими пришельцами, похоже, подкрепляют это предположение. Я не осмелился бы на него, если бы оно не объясняло лучше всех прочих догадок происхождение железных и других европейских изделий, которыми владеют эти индейцы.

Я говорил о страсти этих индейцев к играм. Та из них, которой они предаются с наибольшим упоением, — самая настоящая азартная игра. Для нее используются тридцать кусочков дерева с различными знаками, наподобие наших игральных костей. Из них выбирается семь, которые не показываются игрокам. Каждый играет в свою очередь. Тот из них, чья догадка будет ближе всего к числу, изображенному на семи щепках, получает ставку в игре — это обычно кусок железа или топор.

При этой игре они становятся грустными и задумчивыми. Тем не менее очень часто я слышал, как они поют. Когда вождь наносил мне визит, он обычно оплывал на пироге вокруг корабля и пел, скрестив вытянутые руки в знак дружбы. Затем он поднимался на борт и представлял пантомиму, которая изображала либо сражение, либо удивление, либо смерть. Напевы, предшествовавшие этому танцу, были приятны и довольно гармоничны. Вот один из них, который мы смогли записать:

Наши буквы не способны передать язык этого народа. У них есть несколько звуков, похожих на наши, однако большинство из них нам совершенно чужды. Они не используют согласные b, f, x, j, d, p, v и, несмотря на свой талант подражания, неспособны даже произнести первые четыре. Так же обстоит с мягкими l и gn. Звук r они произносят так, словно он удвоенный, и сильно грассируют. Они произносят немецкое chr так же твердо, как швейцарцы в некоторых кантонах.

В их языке есть также звуки, которые очень трудно уловить. Невозможно воспроизвести их, не вызвав смеха индейцев. Один из этих звуков отчасти передают буквы khlrl, образующие один слог и произносимые одновременно гортанью и языком. Этот звук встречается в слове khlrleies, которое означает «волосы». В начале слова встречаются звуки k, t, n, s, m, и первый используется намного чаще. Ни одно из слов не начинается с r, и почти всегда слова заканчиваются на ou, ouls, oulch или гласные.

Грассирование, частое использование k и удвоенные согласные делают этот язык очень грубым. У мужчин он менее горловой, чем у женщин, которые не могут произносить губные звуки из-за круглой деревянной дощечки под названием kentaga, вставляемой в нижнюю губу.

Мсье де Ламанон — автор рассуждения о языке этого народа, из которого я приведу следующий отрывок о числительных для удовлетворения тех читателей, которые любят сравнивать различные языки^[100]:

«Один — keirrk

Два — theirh^[101]

Три — neisk

Четыре — taakhoun

Пять — keitschine

Шесть — kleitouchou

Семь — takatouchou

Восемь — netskatouchou

Девять — kouehok

Десять — tchinecate

Одиннадцать — keirkrha keirrk

Двенадцать — keirkrha theirh

Тринадцать — keirkrha neisk

Четырнадцать — keirkrha taakhoun

Пятнадцать — keirkrha keitschine

Шестнадцать — keirkrha kleitouchou

Семнадцать — keirkrha takatouchou

Восемнадцать — keirkrha netskatouchou

Девятнадцать — keirkrha kouehok

Двадцать — theirha

Тридцать — neiskrha

Сорок — taakhounrha

Пятьдесят — keitschinerka

Шестьдесят — kleitouchourha

Семьдесят — takatouchourha

Восемьдесят — netskatouchourha

Девяносто — kouehokrha

Сто — tchinecaterha

Однако грубость их языка незаметна, когда они поют. Я смог сделать лишь немного наблюдений о частях их речи, учитывая сложность передачи абстрактных представлений посредством знаков. Тем не менее я распознал междометия, выражающие чувства восхищения, гнева и удовольствия. Я не думаю, что у них есть артикли, ибо я не обнаружил часто повторяющихся слов, которые служили бы для связывания речи. Им известны количественные отношения. У них есть наименования чисел, однако они не различают единственное и множественное число ни посредством окончаний, ни посредством артиклей. Я показал им тюлений зуб, и они назвали его kaourré. Затем они дали то же имя, без каких-либо изменений, кучке из нескольких зубов.

У них очень мало собирательных имен. Они еще недостаточно обобщили свои представления, чтобы иметь слова со сколько-нибудь отвлеченным значением. И они не настолько уточнили свои идеи, чтобы не выражать одним и тем же именем очень разные понятия. Например, слово kaaga означает в равной мере и голову, и лицо, а alcaou — и вождя, и друга.

Я не обнаружил никакого сходства слов этого языка со словами языков Аляски, Нортона, Нутки, а также гренландцев, эскимосов, мексиканцев, индейцев Дакоты и Миссисипи, чьи словари я сравнил. Я произносил им слова и словосочетания на этих языках, но они не поняли ни одного, хотя я менял произношение, насколько это было в моих силах. Хотя, вероятно, и нет понятий, которые выражались бы одним и тем же словом на языке индейцев гавани Французов и языках народов, упомянутых мной, звучание этого языка очень близко звукам языка индейцев Нутки.

В обоих языках господствует звук k, он встречается почти в каждом слове. Начальные и конечные согласные нередко одинаковые. Не исключено также, что у этого языка общий источник с мексиканским. Если общий источник и существовал, это было в очень отдаленные времена, поскольку сохранилось лишь несколько соответствий в начальных элементах слов, но не в их значении».

Я завершаю главу об этом народе заявлением, что мы не заметили среди них каких-либо признаков антропофагии [людоедства]. Однако этот обычай столь распространен среди американских индейцев, что, вероятно, пришлось бы добавить и этот штрих к их портрету, если бы они вели войну и захватывали пленников.

Глава X Август — сентябрь 1786

Отплытие из гавани Французов. — Исследование побережья Америки — Залив Островов. — Гавань Лос-Ремедиос и залив Букарели штурмана Морелля. — Острова Круайера. — Острова Сан-Карлос. — Описание побережья между Кросс-саундом и мысом Гектора. — Исследование большого залива или пролива и определение его долготы. — Острова Сартина. — Лесистый мыс капитана Кука. — Проверка показаний наших хронометров. — Подводные скалы. — Острова Неккера. — Прибытие в Монтерей.

В следствие вынужденной задержки в гавани Французов мне пришлось изменить план исследования американского побережья. У меня пока оставалось время пройти вдоль него, чтобы определить его направление, но я уже не мог мечтать о еще одной стоянке и, тем менее, о разведке каждой бухты. Все мои построения подчинялись абсолютной необходимости прибыть в Манилу к концу января и в Китай — в течение февраля, чтобы иметь возможность посвятить следующее лето изучению берегов Тартарии, Японии, Камчатки и даже Алеутских островов.

С печалью я видел, что столь обширный план экспедиции оставляет время лишь для обзора побережья, но не для устранения каких-либо сомнений. Мне предстояло мореплавание в период муссонов. Поэтому, дабы не потерять год, я был должен прибыть в Монтерей между 10 и 15 сентября, провести там не более недели, чтобы пополнить запасы воды и древесины, и затем со всей возможной поспешностью пересечь Тихий океан, преодолев расстояние свыше 120° долготы, или почти две тысячи четыреста лье, поскольку между тропиками градусы почти равны градусам на экваторе.

У меня были основания опасаться, что мне не хватит времени посетить, в соответствии с моими инструкциями, Каролинские острова, а также острова к северу от Марианских островов. Возможность исследования Каролинских островов в определенной степени зависела от нашей скорости — мы не могли предполагать, что она будет высокой, учитывая плохой ход наших кораблей. Кроме того, географическое положение этих островов — намного западнее и в подветренную сторону от нашего дальнейшего курса в Южном полушарии — весьма затрудняло внесение этого пункта в план экспедиции.

Все эти соображения побудили меня назначить мсье де Ланглю новое место встречи на случай разделения кораблей. Прежде мы выбрали в этом качестве гавани Лос-Ремедиос и Нутки, однако теперь мы решили не делать остановки до Монтерея. Мы отдали предпочтение последнему порту, поскольку он, будучи самым дальним, позволил бы принять наибольшее количество воды и древесины взамен израсходованных.

Несчастье в гавани Французов потребовало перестановок в штате старших офицеров. Я приказал мсье Дарбо, прекрасно обученному мичману, исполнять обязанности младшего лейтенанта. И я назначил лейтенантом мсье Бруду, молодого добровольца, который со времени отплытия из Франции многократно доказал свои способности и рвение.

Я предложил офицерам и ученым продать всю нашу пушнину в Китае, а весь доход разделить между матросами. Мое предложение было встречено с единодушным восторгом, и я приказал мсье Дюфрену принять обязанности суперкарго^[102], отвечающего за этот товар. Он исполнил это поручение со старанием и пониманием, за которые его невозможно перехвалить. Я назначил его главным агентом по торговле, сортировке, упаковке и сбыту этих мехов. Поскольку я убежден, что ни единой шкурки не было приобретено частным образом, это решение позволяло нам узнать с наивысшей степенью точности их цену в Китае, которая может колебаться в силу конкуренции продавцов. Помимо всего прочего, это было выгоднее для матросов, которые в очередной раз убедились, что их интересы и здоровье всегда были нашей главной заботой.

Начало нашего нового плавания было не очень удачным, и еще менее согласовывалось с моим нетерпением. Мы прошли только шесть лье в первые двое суток: в это время слабый бриз менялся от норда к зюйду через ост, было пасмурно и туманно. Мы постоянно были в трех лье от низменного берега и в виду его, однако горы могли видеть лишь в просветах облаков. Видимость была достаточной, чтобы брать пеленги и точно определять протяжение побережья. Мы позаботились определить широту и долготу наиболее примечательных точек на нем.

Я очень хотел, чтобы ветра позволили мне исследовать часть побережья до мыса Эджком, или Энгано, настолько быстро, насколько возможно, поскольку капитан Кук уже осмотрел его. Впрочем, он прошел вдоль него на значительном отдалении. Однако его наблюдения были настолько точны, что он совершил лишь самые незначительные ошибки, и я полагал, будучи в такой же спешке, как и этот прославленный мореплаватель, что не смогу уделить внимания подробностям более, чем он, — для этого потребовалась бы отдельная экспедиция, которая заняла бы много месяцев.

С живейшим нетерпением я желал прийти на 55° широты, чтобы осмотреть ту часть побережья до Нутки, откуда шторм отнес капитана Кука на пятьдесят или шестьдесят лье в море. Согласно мсье де Гиню^[103], именно в этой части американского побережья высаживались китайцы. Именно в этих широтах адмирал де Фуэнтес якобы обнаружил пролив с архипелагом Святого Лазаря.

Я был далек от веры в предположения мсье де Гиня, как и в свидетельства испанского адмирала, в чьем существовании, как я полагаю, следует сомневаться. Однако, принимая во внимание соображение, которым я уже делился, — а именно, что в недавнее время были заново обнаружены все острова и страны, описанные в старинных путешествиях испанцев с весьма неточным указанием широты и долготы, — я был склонен полагать, что некий мореплаватель этой трудолюбивой нации действительно открыл какой-то пролив или залив, вход в который может находиться в этой части побережья, и что единственно это обстоятельство послужило основанием для смехотворных измышлений Фуэнтеса и Бернарды^[104].

Я не намеревался входить в этот пролив, если обнаружу его. Благоприятное время года подходило к концу, и я не мог пожертвовать всем планом экспедиции ради изысканий в надежде пересечь всю Америку и проникнуть в море на востоке. После путешествия Хирна^[105] я был убежден, что этот проход — химера, посему я решил лишь определить ширину пролива и исследовать его углубление в сушу не далее двадцати пяти — тридцати лье, в зависимости от того, сколько времени смогу уделить этому. Более подробное изучение я оставляю нациям, у которых, подобно испанцам, англичанам и американцам, есть владения на Американском континенте, — это не представляло бы интереса для общего мореплавания, единственного предмета нашей экспедиции.

Туманы, дожди и штили не прекращались до полдня 4 августа, когда мы находились на 57° 45′ северной широты в трех лье от суши, которую видели смутно по причине туманной погоды. К счастью, туман рассеялся к четырем часам, и мы четко различили вход в Кросс-саунд^[106], который, как мне показалось, образует два очень глубоких залива, где, возможно, найдется хорошая якорная стоянка для кораблей.

Кросс-саунд обступали высокие горы, покрытые снегом, их пики достигали высоты 1300–1400 туазов. Берег Кросс-саунда на зюйд-осте, хотя и приподнятый на восемьсот или девятьсот туазов, покрывали деревья даже на вершинах. Как мне показалось, гряда первичных гор простирается далеко внутрь Америки.

На закате солнца западный мыс Кросс-саунда был по пеленгу на 25° к весту норда, на расстоянии около пяти лье. Гора Хорошей Погоды тогда же находилась на 50° к весту от норда, и гора Крильон — на 45° к весту от норда. Последняя гора, почти столь же высокая, что и гора Хорошей Погоды, располагается к северу от Кросс-саунда, подобно тому как гора Хорошей Погоды располагается к северу от гавани Французов. Эти горы служат опознавательными знаками для гаваней, с которыми соседствуют. При движении с юга одну гору было бы легко принять за другую, если бы их долгота не различалась на 15′. Кроме того, при любом пеленге видно, что рядом с горой Хорошей Погоды есть две менее высокие горы, и гора Крильон, более уединенная, по пеленгу отклоняется к зюйду.

Я продолжал идти вдоль берега на расстоянии трех лье. Горы постоянно скрывал туман, более низменные участки мы могли видеть лишь время от времени. Тогда мы пытались различить вершины, чтобы наш обзор побережья не прерывался.

Мы прошли очень мало — не более десяти лье за сутки. На рассвете я пеленговал мыс к югу от входа в Кросс-саунд на 29° к весту от норда. На траверзе мы видели огромное множество маленьких лесистых островков. На втором плане располагались высокие холмы, и горы, покрытые снегом, видны не были. Я приблизился к маленьким островкам настолько, что стал виден прибой на берегу, и обнаружил несколько проходов между ними, где должны располагаться хорошие якорные стоянки. Капитан Кук дал этой части американского побережья имя залива Островов.

^{Вид на пролив Креста со стороны мыса Спенсер с высоты птичьего полета.}

^{Современная фотография}

На закате солнца я взял пеленги: вход в гавань Лос-Ремедиос — 2° к зюйду от оста, вход в бухту Гваделупа — 21° к зюйду от оста, мыс Энгано — 33° к зюйду от оста. Однако все эти пеленги были взяты неточно по причине тумана, покрывавшего вершины.

Я убежден, что от Кросс-саунда до мыса Энгано, на протяжении двадцати пяти лье побережья, находится не менее двадцати различных гаваней, — едва ли и трех месяцев будет достаточно, чтобы исследовать этот лабиринт. Я придерживался плана, который составил для себя в гавани Французов: точно определить положение оконечностей этих островов и их направление относительно побережья, а также положение входов в главные заливы и проливы.

6 августа погода несколько прояснилась. Мы смогли измерить высоту Солнца и сравнить истинное время с показаниями наших хронометров. Мы находились на 57° 18′ 40″ северной широты, и наша долгота, исчисляя от исправленных показаний хронометров на острове Кенотаф, составляла 138° 49′ 30″.

Я уже отмечал точность морских хронометров мсье Берту. Их отставание от среднесуточного движения Солнца настолько незначительно и равномерно, что есть все основания считать мсье Берту мастером, достигшим наивысшей степени совершенства, которая свойственна и его хронометрам.

В течение всего 6 августа было достаточно ясно, и мы не могли бы желать более точных измерений. В семь часов вечера мы все еще видели гору Крильон по пеленгу 66° к весту от норда. Гора Святого Гиацинта^[107] — 78° к осту от норда, мыс Энгано — 10° к зюйду от оста. Последний представляет собой низменную сушу, далеко вдающуюся в море, на которой располагается гора Святого Гиацинта. Форма горы — усеченный конус с закругленной вершиной, ее высота не менее двухсот туазов.

7 августа утром мы увидели южную сторону мыса Энгано. Мы точно определили очертания горы Святого Гиацинта и обнаружили к востоку от нее широкий залив^[108], однако туман не позволял оценить, насколько он вдается в сушу. Он открыт ветрам от зюйда и зюйд-оста, которые наиболее опасны в этих морях, поэтому мореплавателям следует быть очень осторожными, если они встанут там на якорь.

Земли здесь лесисты и такой же высоты, как и южный берег Кросс-саунда. На вершинах встречается снег, и они столь многочисленны и заострены, что малейшей смены положения достаточно, чтобы их вид изменился. Эти вершины находятся в нескольких лье в глубине суши и закрывают горизонт. Холмы располагаются очень близко друг к другу, перед ними простирается низменная и неровная суша, ограниченная морем.

Некоторые из островов, подобно тем, о которых я уже говорил, находятся рядом с этим неровным берегом. Мы нанесли на карту лишь наиболее примечательные из них. Остальные мы отметили приблизительно, чтобы показать, насколько они многочисленны. Таким образом, к северу и югу от мыса Энгано на протяжении десяти лье вдоль побережья располагается множество островов.

В десять часов утра мы обогнули их все. Холмы были видны невооруженным глазом, и мы зарисовали их очертания. В шесть часов вечера мы пеленговали на норд-осте мыс, сильно выдающийся на запад и образующий, подобно мысу Энгано на норд-весте, юго-восточную оконечность большого залива, треть которого, как я уже говорил, наполнена островами.

Между этими островами и следующим мысом мы увидели два больших залива, которые, похоже, глубоко врезаются в сушу. Новый мыс я назвал мысом Чирикова, в честь прославленного русского мореплавателя, который высадился в этой части американского побережья в 1741 году. Позади этого мыса в восточном направлении простирается большой залив, который я также назвал заливом Чирикова.

^{Алексей Ильич Чириков}

^{(1703–1748)}

Чириков был помощником В. Беринга в обеих Камчатских экспедициях. В 1741 г. во время самостоятельного плавания к американскому берегу открыл ряд островов Алеутской гряды, составил первое описание северо-западного побережья Северной Америки и быта алеутов.

В семь часов вечера я увидел пять островов, отделенных от материка проливом шириной четыре-пять лье, о котором не упоминали ни капитан Кук, ни штурман Морелль. Я назвал этот архипелаг островами Круайера, в честь французского географа Делиля де ла Круайера, который сопровождал капитана Чирикова и умер в ходе этой экспедиции.

Поскольку близилась ночь, я отошел в открытое море. Бриз от веста не прекращался весь следующий день 8 августа и был попутным нам. По наблюдениям, мы находились на 55° 39′ 31″ северной широты и 137° 5′ 23″ западной долготы, согласно хронометрам. Мы видели значительные промежутки между крупными островами, которые открывались нам в различных направлениях, в то время как материк был настолько далеко, что мы потеряли его из виду.

Этот новый архипелаг, очень отличный от предыдущего, начинается в четырех лье на зюйд-ост от мыса Чирикова и простирается, вероятно, до самого мыса Гектора. Вблизи этих островов очень сильное течение, мы испытывали его действие в трех лье навзморье.

Залив Букарели испанского штурмана Морелля находится в этой части побережья. Однако ни его карта, ни его описание не смогли прояснить мне местоположение залива, кроме того что он и окружающие его вулканы отдалены, вероятно, на сорок лье от материка. Признаюсь, что не удивлюсь, если окажется, что после Кросс-саунда мы все время шли вдоль островов, ибо на севере вид суши сильно отличался и я видел, как высокая гряда горы Крильон постепенно исчезала на востоке.

9 августа в семь часов утра, продолжая идти в трех лье от суши, я увидел острова Сан-Карлос. Самый большой из них простирается от зюйд-оста к норд-весту и в окружности составляет, вероятно, два лье. Длинная цепочка островов связывает его с другими маленькими островками, расположенными дальше в проливе.

Я полагаю, что там есть достаточно широкий проход, однако я был не настолько уверен, чтобы испытать это, поскольку мне пришлось бы идти против ветра. Если бы мои предположения оказались необоснованными, мне было бы очень трудно обогнуть острова Сан-Карлос с моря и не потерять столь драгоценного времени.

Мы прошли в полулье от ближайшей островной гряды и в полдень, будучи на таком же расстоянии к западу от ее юго-восточной оконечности, определили ее положение с величайшей точностью: 54° 48′ северной широты и 136° 19′ западной долготы.

Дул свежий бриз от вест-норд-веста, опустился туман. Я поставил все паруса и направился к суше. Чем ближе мы подходили к ней, тем сильнее она окутывалась туманом. В половине восьмого вечера мы были на расстоянии менее одного лье от берега, который был едва заметен, хотя мы видели прибой. Я взял пеленг большого мыса на ост-норд-осте, по ту сторону которого ничего не было видно. Мы не могли судить о направлении этой суши, поэтому я решил отойти и ждать ясной погоды. Туман не рассеивался ни на миг.

10 августа ближе к полудню мы находились на 54° 20′ северной широты, в соответствии с наблюдениями, и 135° 20′ 45″ западной долготы, согласно хронометрам. В четыре часа утра я снова взял курс на сближение с сушей, которую увидел в просвете на расстоянии около полутора лье на зюйд-осте. Она походила на остров, однако просвет был настолько мал, что ничего нельзя было различить.

Мы не ожидали увидеть землю на этом румбе, что подкрепило наши сомнения касательно направления побережья. В течение ночи мы прошли сквозь самое быстрое течение, с каким я когда-либо сталкивался в открытом море. Однако наши наблюдения и вычисление курса нисколько не отличались друг от друга, поэтому вполне вероятно, что течение было вызвано отливом, и затем приливное течение уравновесило его действие.

В ночь с 10 на 11 августа погода стала еще хуже, туман сгустился, задул очень свежий ветер, и я взял курс в открытое море. На рассвете мы снова повернули в сторону берега и подошли настолько близко к нему, что, несмотря на туман, в час пополудни я различил то же самое место, что и накануне вечером, которое простиралось от норд-норд-веста до зюйд-ост-тень-зюйда и связывало воедино почти все наши наблюдения берега, оставляя, впрочем, пробел в восемь-девять лье, где мы не увидели суши. Я не знаю, скрыл ли ее от нас туман, или это был залив, глубоко врезающийся в сушу, или пролив между островами и побережьем. Я полагаю, имело место последнее, учитывая силу течения, о котором я упоминал. Если бы погода была ясной, мы не оставили бы ни малейших сомнений на сей счет, поскольку находились менее чем в одном лье от берега и отчетливо видели прибрежные скалы. Побережье здесь больше отклоняется к зюйд-осту, чем мне казалось, судя по карте испанского штурмана, которая не заслуживает никакого доверия.

В полдень наблюдения показали 54° 9′ 26″ северной широты. Мы продолжали идти вдоль побережья на расстоянии около одного лье до четырех часов пополудни, когда туман сгустился настолько, что мы не могли видеть «Астролябию», от которой находились в пределах слышимости. Поэтому я повернул в открытое море. В течение 12 августа так и не прояснилось, и я держался на десяти лье на взморье, поскольку мне было неизвестно направление берега. 13 и 14 августа был туман и почти полный штиль. Я воспользовался слабым бризом, чтобы приблизиться к берегу, от которого мы были еще в пяти лье в шесть часов вечера.

После островов Сан-Карлос мы не обнаруживали дна даже в одном лье от суши лотом в сто двадцать саженей.

15 августа утром прояснилось, и мы приблизились до двух лье к берегу. В нескольких местах прибрежные скалы значительно отдалялись от него в открытое море. Ветра дули из восточной четверти, и мы различили большой залив в этой стороне света. Видимость была хорошей, хотя небо оставалось пасмурным. Мы видели побережье на восемнадцать-двадцать лье в обе стороны. Оно простиралось от норд-норд-оста к зюйд-зюйд-осту и продолжалось в этом же направлении намного дальше на юг, чем я мог представить.

В восемь часов утра я был вынужден отойти в открытое море по причине тумана, окутавшего наши корабли, который не рассеивался до десяти часов следующего дня. Мы различили тогда очень смутно землю на норд-осте, однако туман снова вынудил нас отойти от берега. Весь день 17 августа был штиль. Туман, наконец, рассеялся, и я увидел берег на расстоянии восьми лье. Безветрие не позволило мне приблизиться к нему, однако мы произвели превосходные лунные наблюдения, впервые после отплытия из гавани Французов.

Мы находились на 53° 12′ 40″ северной широты. Наша долгота согласно хронометрам была 136° 52′ 57″. По лунным наблюдениям, среднее значение долготы было 137° 27′ 58″, или на 35′ 1″ западнее. «Астролябия» получила среднее значение долготы на 15′ меньше.

Бриз от вест-норд-веста посвежел, при этом погода оставалась ясной, так что я приблизился к земле и 18 августа в полдень был от нее в полутора лье. Я продолжал идти на таком же расстоянии от берега и обнаружил настолько далеко проникающий залив, что не увидел суши, его ограничивающей. Я дал ему название залива Де-Латуша. Он находится на 52° 39′ северной широты и 134° 49′ западной долготы. Я уверен, что там можно найти очень хорошую якорную стоянку. В полутора лье восточнее мы увидели еще один залив, в котором корабли также могли бы найти укрытие, однако это место показалось мне менее удобным, чем залив Де-Латуша.

Между 55 и 53 градусами широты море покрывали ныряющие птицы, которым Бюффон дал имя камчатского тупика. Это черная птица с красными клювом и лапами, на голове у нее есть две белые полосы, которые поднимаются хохолком, как у какаду. Мы видели несколько птиц южнее, но там они очень редки. Как нам показалось, это перелетные птицы. Они не отдалялись от берега дальше, чем на пять-шесть лье, и мореплаватели, которые встретятся с ними в тумане, могут быть уверены, что они находятся не далее этого расстояния от суши. Мы подстрелили двух птиц и сделали чучела. Эти птицы известны лишь из описания экспедиции Беринга.

^{Корабли Джорджа Ванкувера «Дискавери» и «Чатем» на рифах в проливе Королевы Шарлотты.}

^{Гравюра из книги «Путешествие, полное открытий, в северной части Тихого океана и вокруг света капитана Джорджа Ванкувера».}

^1801 г.

19 августа вечером мы обнаружили мыс, которым, как казалось, оканчивалось побережье Америки^[109]. Видимость была превосходной, и, кроме мыса, мы увидели еще четыре или пять маленьких островков, которым я дал имя островов Керуара, а мыс назвал мысом Гектора.

В продолжение всей ночи был мертвый штиль, мы находились в трех или четырех лье от суши. На рассвете легкий бриз от норд-веста позволил мне приблизиться к ней. Я увидел со всей ясностью, что побережье, вдоль которого я прошел более двухсот лье, заканчивается здесь и образует, судя по всему, вход в очень большой пролив или залив, поскольку я не видел суши на востоке, хотя погода была прекрасной. Я взял курс на норд, чтобы исследовать обратную сторону суши, которая недавно была к осту от наших фрегатов.

Я обогнул острова Керуара и мыс Гектора на расстоянии одного лье и пересек столь сильное течение, что был вынужден спуститься под ветер и отойти от берега. Мыс Гектора, ограничивающий вход в этот новый пролив, показался мне достаточно интересным, чтобы определить его положение: 51° 57′ 20″ северной широты по высоте Солнца и 133° 37′ западной долготы согласно хронометрам.

Ночь не позволяла мне двигаться дальше к норду, и я был вынужден лавировать. На рассвете я снова взял тот же курс, что и накануне. Погода была очень ясной, и я увидел обратную сторону залива Де-Латуша, которой дал имя мыса Бюаша. Он находится более чем в двадцати лье от побережья, вдоль которого я шел в предыдущие дни. Мне вспомнились тогда очертания суши после Кросс-саунда, и я был склонен полагать, что этот залив или пролив, простирающийся до 57° северной широты, напоминает Калифорнийский залив.

Ни время года, ни мои дальнейшие планы не позволяли мне убедиться, так ли обстоит на самом деле. Однако я решил хотя бы определить точно ширину этого залива или пролива, чем бы это ни было, и потому взял курс на норд-ост.

21 августа в полдень, в соответствии с наблюдениями, мы находились на 52° 1′ северной широты и 133° 7′ западной долготы. Мыс Гектора был по пеленгу на зюйд-весте, на расстоянии от десяти до двенадцати лье, и лот не достигал дна. Вскоре ветер переместился к зюйд-осту, ясная погода сменилась густым туманом, хотя еще утром мы могли видеть землю в восемнадцати-двадцати лье. Ветер сильно посвежел, и благоразумие не позволило мне продолжать движение на норд-норд-ост. Я привелся к ветру и всю ночь лавировал, взяв все рифы на марселях.

На рассвете ветер ослаб, хотя горизонт оставался туманным, и я сменил курс по направлению к суше, которую увидел в полдень в разрывах тумана. Наша широта, по счислению, составляла 52° 22′. Побережье простиралось от норд-тень-оста до ост-тень-норда, лот показал сто саженей, скалистое дно.

После очень короткого прояснения небо снова затуманилось, погода явно ухудшалась, и я снова повернул в открытое море. Однако мне удалось произвести очень точные измерения, и я смог оценить ширину этого пролива или залива в направлении ост-вест. Она составляет около тридцати лье между мысом Гектор и мысом Флерье. Последнее название я дал самой юго-восточной оконечности нового архипелага, открытого мной у восточного берега этого пролива. Позади этих островов я увидел материк, первичные горы которого, без деревьев и покрытые снегом, показались в нескольких направлениях. Как нам показалось, вершины этих гор располагались более чем в тридцати лье от берега. После Кросс-саунда все возвышенности, которые мы видели, были относительно высокими холмами, и мое предположение о заливе или проливе, простирающемся на 6 или 7 градусов широты в северном направлении, еще более подкрепилось.

Время года не позволило мне окончательно прояснить эту догадку. Был уже конец августа, туманы были почти беспрерывны, дни становились все короче. Однако самым сильным из всех доводов было опасение пропустить китайские муссоны. Таким образом, я был вынужден оставить эти изыскания, для завершения коих потребовалось бы еще не менее шести недель, учитывая необходимые предосторожности при подобной навигации, которая может осуществляться лишь в самые долгие и ясные дни года.

Целого лета едва ли было бы достаточно для подобного труда, который должен быть задачей отдельной экспедиции. Задачи же нашей экспедиции были намного обширнее, поэтому мы ограничились определением ширины этого пролива, по которому мы прошли около тридцати лье в северном направлении. Мы также определили широту и долготу мысов, образующих вход в него, которые достойны такого же доверия, как и координаты наиболее примечательных мысов Европы. С сожалением я думал о том, что за двадцать три дня после отплытия из гавани Французов мы прошли столь малый путь, и пока мы не прибыли в Монтерей, я должен был беречь каждое мгновение.

Читатель легко представит, что в продолжение всей экспедиции мои мысли всегда опережали корабли на двести — триста лье. Мои возможные курсы подчинялись действию муссонов и времен года во всех частях обоих полушарий, через которые мне предстояло пройти. Я был должен как ходить в высоких широтах, так и пересекать проливы между Новой Голландией и Новой Гвинеей. Последние, вероятно, подвергались воздействию тех же муссонов, которые дуют на Молуккских и других островах тех морей.

Ночью туман был очень густым, и я взял курс на зюйд-зюйд-ост. На рассвете прояснилось, но ненадолго. Затем небо снова очистилось в одиннадцать часов. Мы взяли пеленг мыса Флерье на норд-ост-тень-норде и произвели отличные наблюдения. Наша северная широта составила 51° 47′ 54″ и западная долгота, согласно хронометрам, 132° 0′ 50″.

Весь день был штиль. После заката подул ветер от норд-веста, горизонт сильно затуманился. Перед этим я пеленговал мыс Флерье на норд-тень-осте. Мсье Дажеле определил координаты мыса: 51° 45′ северной широты и 131° 0′ 15″ западной долготы.

Этот мыс образует очень высокая оконечность острова, за которой более не был виден материк, скрытый туманом. Ночью туман еще сильнее сгустился, и я потерял «Астролябию» из виду, хотя продолжал слышать ее колокол.

На рассвете небо прояснилось. Мыс Флерье находился в восемнадцати лье на 18° к весту от норд-веста. Материк простирался на восток, горизонт был мглистым, однако видимость была не менее двадцати лье. Я взял курс на ост, чтобы подойти к материку, однако вскоре побережье окутал туман, оставив просвет на зюйд-зюйд-осте, что позволило мне открыть мыс в этом направлении.

Я изменил курс, чтобы не входить в залив при ветре, дующем в корму, — это могло бы сильно затруднить возвращение в открытое море. Вскоре я различил, что суша на зюйд-зюйд-осте, к которой я направляюсь, состоит из нескольких скоплений островов, которые простираются от материка в море и на которых я не увидел ни деревца, ни куста. Я прошел мимо одного из них на расстоянии трети лье, у берега я увидел в воде водоросли и прибившиеся стволы деревьев. Координаты наиболее западного из островов следующие: 50° 56′ северной широты и 130° 38′ западной долготы. Я назвал этот архипелаг островами Сартина. Между ними, вероятно, можно обнаружить проход, однако было бы неблагоразумно входить в него, не приняв мер предосторожности.

Обогнув эти острова, я направился к материку курсом на ост-зюйд-ост. Побережье простиралось от норд-норд-оста до зюйд-ост-тень-зюйда. Горизонт был несколько затуманен, однако видимость была достаточной. Мы не смогли различить вершины гор, однако низменные земли видели вполне отчетливо.

Всю ночь я лавировал, чтобы не пропустить лесистый мыс капитана Кука, положение которого определил этот мореплаватель. Это место соединяет в непрерывную линию^[110] побережье от горы Святого Ильи до Нутки и дает мне возможность сравнить наши долготы с долготами капитана Кука и, таким образом, устранить любые сомнения в точности наших наблюдений.

На рассвете я взял курс на сближение с сушей. Я прошел в полутора лье от лесистого мыса, который пеленговал в полдень на норд-тень-весте на расстоянии около трех лье. Его точная широта — 50° 4′, и его долгота — 130° 25′. Капитан Кук, который прошел не так близко от этой точки, определил ее положение по пеленгам и на своей карте поместил на 50° широты и 130° 20′ долготы, если считать от меридиана Парижа. Иными словами, он расположил ее на 4′ южнее и 5′ восточнее. Однако наши наблюдения заслуживают большего доверия, поскольку мы находились намного ближе к суше и наша оценка расстояний была менее подвержена ошибкам.

Здесь уместно сказать об удивительной точности новых методов наблюдений. Менее чем за столетие они позволят определить точное местоположение любой точки земного шара и обеспечат прогресс географической науки в большей степени, чем все предшествовавшие эпохи.

25 августа я продолжал идти в восточном направлении к заливу Нутка, который я хотел увидеть до наступления ночи, хотя после точного определения положения лесистого мыса это зрелище было не самым интересным. Очень густой туман, который опустился в пять часов вечера, полностью скрыл от меня землю, и я взял курс на подводные скалы, расположенные в пятнадцати лье к югу от Нутки, чтобы осмотреть ту часть побережья между мысом Флэттери и подводными скалами, которую капитан Кук не смог исследовать. Она простиралась приблизительно на тридцать лье.

26 августа погода оставалась туманной. Ветер был переменчивым с порывами между норд-остом и зюйд-остом, барометр упал. Затем наступил штиль, и мы дрейфовали до 28-го числа. Несколько раз мне удалось воспользоваться слабым бризом, чтобы приблизиться к побережью, которое, как я предполагал, продолжалось на зюйд-ост. Нас окружили маленькие материковые птицы, которые усаживались отдыхать на рангоут. Мы поймали нескольких птиц, однако они относились к виду, распространенному в Европе, и потому не заслуживают описания.

Наконец 28 августа в пять часов вечера погода прояснилась, и мы различили и пеленговали подводные скалы капитана Кука, которые были на норде от нас. Суша за ними простиралась на норд-ост. Прояснилось ненадолго, однако мы успели картографировать берег.

^{Прибытие Джона Мерса в гавань острова Нутка.}

^{Рисунок. 1790 г.}

29 августа погода не была ясной, однако барометр начал подниматься, и я направился в сторону суши, надеясь, что к ночи прояснится. Каждые полчаса я приказывал бросать лот. Мы прошли от семидесяти саженей с песчаным грунтом до сорока саженей с круглой галькой, а затем, продвинувшись еще на лье, снова оказались на семидесяти пяти саженях с песчано-илистым грунтом. Было очевидно, что мы прошли отмель. Вероятно, нелегко объяснить, каким образом гора круглой гальки высотой в сто пятьдесят футов и протяжением в одно лье могла оказаться на песчаном дне в восьми лье от берега. Известно, что эти камни становятся круглыми из-за трения друг о друга, что предполагает действие на морском дне течения, подобного речному.

Наконец, на закате погода прояснилась, как я хотел и надеялся. Мы пеленговали сушу между ост-норд-остом и норд-вест-тень-нордом, и эти показания вполне согласовывались с полученными накануне вечером. По наблюдениям в полдень, мы находились на 48° 37′ северной широты и 128° 21′ 42″ западной долготы, согласно хронометрам. Последняя увиденная нами точка, по пеленгу на зюйд-осте, не могла находиться далее шести-семи лье от мыса Флэттери, который я очень хотел различить, однако туман не позволил.

30 августа поднялось сильное волнение, ветер менялся между зюйдом и зюйд-вестом. Я отошел в открытое море. Видимость была менее полулье, и я взял курс параллельно берегу, чтобы как можно скорее прибыть на 47° северной широты с намерением исследовать ту часть побережья до 45° — на карте капитана Кука в этом месте есть пробел.

1 сентября в полдень я различил точку или мыс, который находился приблизительно в десяти лье от меня на норд-норд-осте, а именно на 47° широты, согласно нашим вычислениям. Суша простиралась на восток, я подошел к ней до расстояния в три-четыре лье. Она была плохо видна, все выступающие части скрывал туман. Судя по наблюдениям в полдень, мы находились на 46° 36′ 21″ северной широты и 127° 2′ 5″ западной долготы, согласно хронометрам, и 126° 33′ долготы по наблюдениям Луны. Течения возле этого берега были чрезвычайно сильны. Мы оказались в водовороте, который не позволил нам управлять рулем даже при ветре в три узла и на расстоянии пяти лье от суши.

Ночью я продолжал идти вдоль берега под зарифленными парусами курсом на юг. На рассвете я взял курс на восток, чтобы приблизиться к суше. В четырех лье от берега наступил штиль, и нас завертело течение. Каждый миг мы были вынуждены перекладывать руль с борта на борт, чтобы не столкнуться с «Астролябией», чье положение было ничуть не лучше нашего. К счастью, под нами был хороший илистый грунт, чтобы бросить якорь, если бы течение понесло нас на берег. Однако на море поднялось сильное волнение, и нашим тросам было бы непросто выдерживать килевую качку.

Мы пеленговали Круглый мыс испанских карт на 5° к зюйду от оста. После него берег простирался на зюйд-ост. В полдень мы находились на 45° 55′ северной долготы, и наша западная долгота составляла по хронометрам 126° 47′ 35″ и по расстояниям между Луной и Солнцем — 126° 22′. Погода, наконец, позволила нам произвести наблюдения — во второй раз после гавани Французов. Наблюдаемая долгота отличалась от долготы по хронометрам лишь на 25′ 35″.

Этот день штиля оказался самым беспокойным после нашего отплытия из Франции. Всю ночь не было ни дуновения ветерка. Каждые полчаса мы бросали лот, чтобы отдать якорь, несмотря на сильное волнение, если нас понесет на берег. Однако дно в виде илистого грунта обнаруживалось на глубине не менее восьмидесяти саженей.

На рассвете мы были на том же расстоянии от суши, что и накануне вечером. Наши наблюдения, как и в предыдущий день, показали 45° 55′ северной долготы, пеленги были почти неизменными. Было похоже на то, что противоположно направленные течения уравновесили друг друга, и в течение суток мы словно сделали круг, оказавшись на том же самом месте.

Наконец, в три часа пополудни задул легкий бриз от норд-норд-веста. Он помог нам отойти дальше в море и выбраться из течений, с которыми мы боролись два дня. Этот бриз рассеял туман, окутывавший нас, и мы смогли увидеть землю.

Нам оставалось осмотреть лишь пять или шесть лье побережья до 45-го градуса широты — точки, где капитан Кук прервал свои исследования. Ветер был попутным, и я поспешил воспользоваться им. Мы поставили все паруса, и я взял курс на зюйд-тень-ост, почти параллельно побережью, которое простиралось с норда на зюйд.

Ночь была ясной. На рассвете мы увидели землю на норд-тень-осте. Небо было чистым в этой части горизонта, однако восточнее был сильный туман. Мы тем не менее видели побережье на ост-норд-осте и до ост-зюйд-оста, но лишь в просветах. В полдень наша широта по наблюдениям составила 44° 41′, наши хронометры показали 126° 56′ 17″ долготы. Мы находились приблизительно в восьми лье от берега, к которому приближались, отклонив курс немного к осту.

В шесть часов вечера мы были уже в четырех лье от берега. Суша простиралась от норд-оста до ост-зюйд-оста и была покрыта густым туманом. Ночь была ясной, и я пошел вдоль материка, который был виден при лунном свете. Однако на рассвете туман снова скрыл от нас землю, прояснилось лишь в полдень. Суша простиралась между норд-остом и зюйд-тень-остом. Лот показал семьдесят пять саженей.

Наша широта была 42° 58′ 56″, и наша долгота по хронометрам — 127° 5′ 20″. В два часа у нас на траверзе оказались девять маленьких островков или скал, расположенных на расстоянии около одного лье от мыса Бланко, который по пеленгу был на норд-ост-тень-осте. Я назвал их островами Неккера^[111].

^{Жак Неккер}

^{(1732–1804)}

Министр финансов правительства Людовика XVI, отец знаменитой писательницы мадам Анны де Сталь. Во время отплытия Лаперуза из Бреста Неккер находился в опале за попытки реформировать финансы королевства и уменьшить придворные траты, чем заслужил яростную вражду Марии Антуанетты. И лишь в 1788 г., накануне революции, министр был возвращен на свой пост.

Я продолжал идти вдоль берега курсом на зюйд-зюйд-ост. С трех или четырех лье мы могли видеть лишь вершины гор над облаками — на них не было снега и росли деревья. Ночью суша простиралась до зюйд-оста, однако впередсмотрящие уверили нас, что видят ее до зюйд-тень-оста. В сомнениях касательно направления побережья, которое еще никогда не исследовалось, я взял курс на зюйд-зюйд-ост под зарифленными парусами.

На рассвете мы снова увидели сушу между нордом и норд-тень-остом. Я взял курс на зюйд-ост-тень-ост, чтобы приблизиться к ней, однако в семь часов утра туман опять скрыл ее от наших глаз. Мы полагаем, что атмосфера в этой части Америки менее прозрачная, чем в высоких широтах, где мореплаватели хотя бы время от времени могут видеть все, что находится в пределах горизонта. Суша в этих местах ни разу не показалась нам со всей отчетливостью.

7 сентября туман еще более сгустился. Однако ближе к полудню небо расчистилось, и мы увидели горные вершины в восточной четверти компаса на довольно большом отдалении. Поскольку мы шли курсом на зюйд, очевидно, что после 42-го градуса широты побережье начало отклоняться к осту.

По наблюдениям в полдень, мы находились на 40° 48′ 30″ широты, и наша долгота по хронометрам составила 126° 59′ 45″. Я продолжал держать курс на сближение с сушей, от которой на закате мы были в четырех лье. Мы увидели тогда извержение вулкана на вершине одной из гор на востоке от нас. Огонь был очень сильным, однако вскоре густой туман скрыл от нас это зрелище. Мы были вынуждены отойти от суши. Я опасался, что если буду идти параллельно берегу, то у меня на пути может оказаться островок или скала в небольшом отдалении от материка. Поэтому я повернул в открытое море. Туман был очень густым.

8 сентября около восьми часов утра прояснилось, и мы увидели горные вершины, однако непроницаемая завеса тумана в продолжение всего дня скрывала от нас низменные земли. Погода сильно испортилась, задул очень свежий ветер, и барометр значительно опустился. До наступления ночи я продолжал идти на зюйд-ост — этот курс позволял мне следовать за побережьем, постепенно сближаясь с ним. Однако после полудня я потерял его из виду, и на закате туман настолько сгустился, что я мог быть совсем рядом с землей и не видеть ее.

Было похоже на то, что начинается шторм, и если бы он пришел от веста, меня понесло бы на берег. Поэтому я решил отойти в открытое море, оставив лишь фок- и грот-марсели. Задуло очень крепко, однако слабее, чем я ожидал. На рассвете было пасмурно, однако ветер ослаб, и я взял курс на ост, в сторону суши. Туман вскоре вынудил меня сменить курс и пойти почти параллельно берегу, направление которого, как я предполагал, было на зюйд-тень-ост. 10 и 11 сентября погода не прояснилась, и эти два дня я держался курса на зюйд-тень-ост. За это время видимость ни разу не была более двух лье, и очень часто менее расстояния мушкетного выстрела.

Впрочем, наша широта по наблюдениям составила 36° 58′ 43″, и наша долгота согласно хронометрам — 126° 32′ 5″. Либо течения, либо ошибка в счислении пути переместили нас на 30′ к зюйду. Однако мы все равно были на 16′ севернее Монтерея. Я взял курс на ост прямо на сушу. Хотя погода была туманной, видимость увеличилась до двух лье. Всю ночь я лавировал. На следующий день было так же пасмурно. Я продолжал держать курс на сушу. В полдень мы были на 124° 52′ долготы, но я не увидел никакой земли. В четыре часа пополудни туман снова окутал нас, и я решил лавировать, ожидая, когда погода прояснится. Мы должны были находиться очень близко к берегу. Несколько наземных птиц пролетели мимо наших кораблей, и мы поймали кречета из семейства соколиных.

Всю ночь туман не рассеивался. На следующее утро в десять часов мы увидели землю, окутанную густым туманом и очень близко от нас. Не было возможности исследовать этот берег. Я приблизился к нему до одного лье и вполне отчетливо увидел прибрежные скалы. Лот показал двадцать пять саженей. Хотя я был уверен, что мы зашли в залив Монтерея, мы не смогли различить испанское поселение в такую туманную погоду.

^{Форт Монтерей.}

^{Гравюра из книги «Путешествие, полное открытий, в северной части Тихого океана и вокруг света капитана Джорджа Ванкувера».}

^1801 г.

Когда наступила ночь, я отошел в открытое море, и на рассвете снова повернул к суше. Густой туман не рассеивался до полудня. Затем мы подошли близко к берегу и в три часа пополудни увидели форт Монтерея и два трехмачтовых судна на рейде. Противные ветра вынудили нас встать на якорь в двух лье от суши на сорока пяти саженях, на илистом грунте. На следующий день мы отдали якорь на двенадцати саженях в двух кабельтовах от берега. Дон Эстебан Мартинес, командир двух кораблей, стоящих на рейде, ночью прислал нам лоцмана. Вице-король Мексики и губернатор этой колонии известили его о нашем возможном прибытии в этот залив.

Примечательно, что в продолжение всего этого длинного перехода, посреди самых густых туманов, «Астролябия» все время держалась на расстоянии оклика от моего фрегата и отдалилась лишь тогда, когда я приказал мсье де Ланглю разведать вход в залив Монтерей.

Прежде чем я закончу эту главу, которая представляет интерес лишь для географов и мореплавателей, я должен высказать свое мнение о предполагаемом проливе Святого Лазаря адмирала де Фуэнтеса. Я убежден, что этого адмирала никогда не существовало и что плавание в глубь Америки, с прохождением по рекам и озерам, осуществленное в столь короткое время, — настолько абсурдно, чуждо системе и предосудительно для самого духа науки, что каждый уважающий себя географ должен отвергнуть эту историю, лишенную малейшего правдоподобия. Эту историю выдумали в Англии в эпоху, когда сторонники и противники существования северо-западного прохода отстаивали свои убеждения с таким же энтузиазмом, какой был свойствен обсуждению во Франции в то же самое время теологических вопросов, стократно более смехотворных.

Рассказ адмирала де Фуэнтеса подобен той святой лжи, которую здравый смысл вполне заслуженно отвергает, поскольку она не выдерживает яркого света исследования. Можно считать почти достоверным, что от Кросс-саунда или, по меньшей мере, от гавани Лос-Ремедиос и до мыса Гектора на 52° широты все мореплаватели проходили вдоль различных скоплений островов и что между этими островами и материком существует достаточно широкий в направлении ост-вест пролив. Однако я не думаю, что его наибольшая ширина превосходит пятьдесят лье, поскольку во входе в этот пролив между мысами Флерье и Гектора она составляет не более тридцати лье.

Этот пролив, вероятно, усеян островами, что делает навигацию в нем трудной. Однако я убежден, что существует несколько проходов между этими островами, которые связаны с океаном. Гавань Лос-Ремедиос и залив Букарели испанских карт находятся на большом отдалении от материка. Даже если бы заявление о принятии этих земель во владение не выглядело смехотворным без основания поселения, испанцы в этой части Америки настолько малочисленны, что было бы легко оспорить их права. Ибо можно считать доказанным, что штурман Морелль ни разу не видел материка между 50° и 57° 20′ северной широты.

В то же время я абсолютно убежден, что от гавани Французов и до северной оконечности Кросс-саунда мы шли именно вдоль Американского материка, поскольку столь полноводная река, как река Беринга на 59° 9′ северной широты, может находиться лишь на очень протяженной суше. Я хотел подняться по ней на шлюпках, но мы не смогли преодолеть течения в ее устье. Наши фрегаты встали на якорь возле него, и вода оставалась беловатой и пресной даже в двух-трех лье от берега. Таким образом, вполне правдоподобно, что пролив между упомянутыми островами и материком не распространяется севернее 57° 30′ широты.

Я знаю, что географы могли бы провести линии берега от норд-оста, оставив гавань Французов и реку Беринга в Америке, и продолжить этот пролив на норд и ост до пределов своего воображения. Однако подобный труд, не основанный на фактах, будет чистым абсурдом. Вполне вероятно, что на американском побережье, ограничивающем этот пролив с востока, находятся устья рек, которые могут быть судоходны, поскольку едва ли можно предположить, что весь речной сток направлен на восток.

Впрочем, река Беринга стала бы исключением из этого правила. Вероятность существования баров в устье этих предполагаемых рек мала, поскольку ширина пролива невелика и острова прикрывают их с запада. Как известно, бары в речных устьях возникают вследствие противодействия моря речному течению.

^{Морской навигационный компас.}

^XVIII в.

Глава XI Сентябрь 1786

Описание залива Монтерей. — Исторический очерк двух Калифорний и католических миссий. — Нравы и обычаи обращенных и необращенных индейцев. — Фрукты, зерновые и бобовые всевозможных видов. — Животный мир. — Военное устройство двух провинций. — Заметки о возможностях торговли.

Вход в залив Монтерей ограничен мысами Нового Года на севере и Кипариса на юге, расстояние между коими около восьми лье. Залив врезается в сушу приблизительно на шесть лье в восточном направлении, где почвы песчаные и низменные. Волны разбивается там у подножия песчаных дюн, которые окаймляют побережье, издавая при этом грохот, слышимый более чем в лье от берега. К северу и югу от залива рельеф повышается, почвы там покрыты деревьями.

Суда, которые пожелают сделать здесь остановку, должны следовать вдоль южного берега. Обогнув Сосновый мыс, который простирается в северном направлении, моряки увидят президио^[112] и могут отдавать якорь на десяти саженях ближе к суше, которая, вместе с мысом, дает укрытие от морских ветров.

Испанские корабли, которые заходят в Монтерей надолго, имеют обыкновение подходить к берегу на один-два кабельтовах, где глубина составляет шесть саженей, и швартоваться на якоре, закопанном в прибрежный песок. И тогда они могут не бояться ветров от зюйда, которые бывают здесь достаточно сильны, однако более не опасны для них, поскольку дуют с берега.

Лот обнаруживал дно по всему заливу, и мы встали на якорь в четырех лье от суши на шестидесяти саженях, на рыхлом илистом грунте. Однако волнение было очень сильным, и на подобной якорной стоянке можно оставаться лишь несколько часов, в ожидании рассвета или прояснения погоды. Прилив достигает полной воды в полнолуние и новолуние в половине второго ночи, высота прилива около семи футов. Поскольку залив сильно открыт со стороны моря, течение почти не ощущается. Я не заметил, чтобы его скорость была выше половины узла.

Невозможно описать ни число, ни фамильярность китов, которые нас окружили, когда мы вошли в залив. Каждый миг, находясь на расстоянии половины пистольного выстрела от наших фрегатов, они наполняли воздух сильнейшим зловонием. Мы не знали об этой особенности китов, однако местные жители просветили нас, что вода, которую извергают киты при дыхании, производит этот неприятный запах, распространяющийся достаточно далеко. Это явление, вероятно, совершенно естественно для китобоев Гренландии и Нантакета.

^{Луис Чорис.}

^{Коренные жители острова Пасхи — полинезийцы, или рапануйцы.}

^{Литография. XIX в.}

^{Образцы каменной и деревянной скульптуры острова Пасхи}

^{Уильям Ходжес.}

^{Вид на каменные святилища острова Пасхи (Рапануи).}

^1776 г.

^{Луис Чорис.}

^{Аборигены Калифорнии.}

^{Литография. XIX в.}

Туманы почти постоянно окутывают берега залива Монтерей, что несколько затрудняет подход к ним. Если бы не это обстоятельство, едва ли где-то можно было бы высадиться с большей легкостью. Нет ни одной подводной скалы дальше кабельтова от берега; если туман слишком густой, всегда есть возможность встать на якорь и дождаться прояснения, которое позволит вполне отчетливо увидеть испанское поселение, расположенное в том месте, где сходятся восточный и южный берега залива.

Поверхность залива была покрыта пеликанами. Эти птицы, похоже, никогда не отдаляются более чем на пять-шесть лье от суши, и мореплаватели, которые встретят их в тумане, могут быть уверены, что находятся не далее этого расстояния от берега. Впервые мы увидели их в заливе Монтерей, и, как я впоследствии узнал, они очень распространены на побережье Калифорнии. Испанцы называют этих птиц алькатрасами.

^{Коричневые пеликаны}

Самыми крупными представителями водоплавающих птиц являются пеликаны. Характерным отличием их служит прежде всего огромный клюв-сачок, который состоит как бы из мешка и прикрывающей его крышки. Последняя очень длинная, совершенно плоская, сдавленная и на конце округленная. Спинка клюва идет явственным килем по всей его длине и переходит в сильный крючок, наподобие когтя. Нижняя часть клюва состоит из очень слабых и тонких ветвей нижней челюсти, между которыми находится просторный, необыкновенно растяжимый мешок. Птицы эти водятся в жарком поясе и прилежащих частях обоих умеренный поясов; они встречаются во всех частях света и имеют довольно обширную область распространения.

Альфред Брем «Жизнь животных»

Подполковник, чья резиденция находится в Монтерее, — губернатор обеих Калифорний, его правление охватывает свыше восьмисот лье побережья. Однако ему подчиняются в действительности лишь двести восемьдесят два кавалериста, которые образуют гарнизоны пяти маленьких фортов, и отряды из четырех-пяти солдат для охраны каждой из двадцати пяти миссий (или приходов) в Старой и Новой Калифорнии.

Столь малых вооруженных сил достаточно, чтобы держать в повиновении около пятидесяти тысяч индейцев, кочующих в этой обширной области Америки. Из них по меньшей мере десять тысяч обращены в христианство. Эти индейцы обычно малы ростом, слабосильны и не проявляют той любви к свободе и независимости, которая свойственна северным народам. Они также лишены искусств и ремесел последних. Цветом кожи они близки к неграм, однако их волосы совсем не курчавы, но очень крепки и достигают большой длины. Они обрезают их в четырех-пяти дюймах от корня. У некоторых из них растет борода, у других, если верить отцам-миссионерам, бороды никогда не было. Вопрос остается открытым даже в этой стране!

Губернатор, который много путешествовал по этим землям и живет среди индейцев более пятнадцати лет, заверил нас, что те из них, у кого нет бороды, вырывают ее с помощью двустворчатых моллюсков, которые служат им пинцетом. Главный миссионер, который живет в Калифорнии столь же продолжительное время, придерживается противоположной точки зрения. Путешественникам трудно решить, кто из них прав. Мы обязаны лишь отчитаться в том, чему сами были свидетелями: приблизительно у половины взрослых индейцев мы видели бороды, и у некоторых она была достаточно густой, чтобы ее сочли красивой в Турции или окрестностях Москвы.

Эти индейцы очень искусны в стрельбе из лука. В нашем присутствии они подстрелили самых маленьких птиц. Действительно, терпение, с которым они скрываются и подкрадываются к добыче, невыразимо: они редко стреляют, пока не окажутся в пятнадцати шагах.

Их ловкость при охоте на крупных животных восхищает еще больше. Мы видели индейца с оленьей головой, прикрепленной к его собственной, который передвигался на четвереньках, изображая, что он щиплет траву. Он подражал оленю настолько правдоподобно, что любой наш охотник выстрелил бы в него с тридцати шагов, если бы не был предупрежден. Так они подкрадываются к стаду оленей на очень близкое расстояние и убивают их своими стрелами.

Лорето — единственное президио Старой Калифорнии, находящееся на восточном побережье одноименного полуострова. Его гарнизон состоит из пятидесяти четырех наездников, которые отделяют маленькие отряды в пятнадцать соседних миссий. Сейчас эти миссии обслуживают отцы-доминиканцы, предшественниками которых были иезуиты и францисканцы. Последние по-прежнему управляют десятью приходами в Новой Калифорнии.

Эти пятнадцать миссий, подведомственные Лорето, следующие: Св. Винсента, Св. Доминика, Св. Розарии, Св. Фернандо, Св. Франциска Борджиа, Св. Гертруды, Св. Игнатия, Гваделупы, Св. Розалии, Непорочного Зачатия, Св. Иосифа, Св. Франциска Ксаверия, Лоретты, Св. Иосифа Лукарийского и Всех Святых.

Около четырех тысяч индейцев, обращенных и собранных в этих пятнадцати приходах, чьи названия я привел, — единственный плод долгих апостольских усилий различных церковных орденов, сменявших друг друга в этом трудном деле.

^{Эдвард Кёртис.}

^{Индейцы квакиутль (Британская Колумбия) на каноэ отправляются на свадьбу.}

^{Фотография. 1914 г.}

В «Истории Калифорнии» отца Венеги можно прочитать о времени основания форта Лорето и различных миссий, находящихся под его управлением. Если сравнить прошлое состояние этих миссий с их нынешним состоянием, станет очевидно, что их прогресс, как духовный, так и мирской, был очень незначительным. До сих пор это единственная испанская колония в тех краях, которые, правда, не очень благоприятствуют переселению. Земли провинции Сонора, которая на востоке граничит с Калифорнийским заливом, а на западе — с Калифорнией, намного привлекательнее для испанцев. В этой стране почвы плодородны и рудники обильны — в глазах испанцев они намного ценнее, чем ловля жемчуга на полуострове, требующая определенного количества рабов-ныряльщиков, которых зачастую очень трудно приобрести.

Однако мне представляется, что Северная Калифорния, хотя она и находится в значительном отдалении от Мехико, соединяет в себе бесконечно большие преимущества. Ее старейшее поселение — Сан-Диего, основанное 26 июля 1769 года. Это ее самое южное президио, в то время как самым северным является Сан-Франциско. Последнее было основано 9 октября 1776 года, Санта-Барбара — в сентябре 1786 года и, наконец, Монетерей, столица и главное место обеих Калифорний, — 3 июня 1770 года.

Рейд Монтерея был открыт в 1602 году Себастьяном Вискаино, командующим маленькой военной эскадрой в Акапулько, по приказу виконта де Монтерея, вице-короля Мексики. С тех пор галеоны, возвращаясьиз Манилы, иногда останавливались в этом заливе, чтобы пополнить свои припасы после долгого перехода. Однако лишь в 1770 году францисканцы учредили здесь первую миссию. Сейчас у них десять приходов, насчитывающих пять тысяч сто сорок три обращенных индейца.

Здесь я должен заметить, что испанцы обычно называют президио все свои форты, как в Африке, так и в Америке, расположенные в нехристианских странах. Это означает, что в них нет других обитателей, кроме гарнизона, проживающего за крепостными стенами.

До настоящего времени все эти миссии и президио содержала, и с большими издержками, набожность испанцев. Они были основаны единственно для того, чтобы цивилизовать и обратить в христианство индейцев этой страны. Подобная система заслуживает безмерно большего одобрения, чем та, при которой алчные люди, притворяясь, что они преследуют национальные интересы, совершают самые жестокие злодеяния безнаказанно.

Читатель вскоре увидит, что новая отрасль торговли могла бы принести испанскому народу намного больше выгоды, чем богатейшие рудники Мексики. Кроме того, целебные свойства воздуха, плодородие почвы и, наконец, обилие пушнины, которую наверняка можно продавать в Китае, дают этой части Америки бесконечные преимущества по сравнению со Старой Калифорнией, чей нездоровый климат и неплодородность земель едва ли могут уравновесить несколько жемчужин, выловленных со дна моря.

^{Эдвард Кёртис. Индеец квакиутль в обрядовом костюме Хэми (опасного существа).}

^{Фотография. 1914 г.}

До прихода испанцев индейцы Калифорнии разводили только маис и «жили почти всецело за счет охоты и рыбной ловли. Нет страны в мире, более богатой рыбой и разнообразной дичью. Зайцы, дикие кролики и олени повсеместно распространены здесь. На севере в большом изобилии встречаются морские выдры и тюлени. В продолжение зимы индейцы убивают огромное количество медведей, лис, волков и диких кошек. На равнинах и в рощах обитают маленькие серые куропатки, которые, подобно европейским, сбиваются в стаи, однако здесь их стаи достигают трехсот-четырехсот особей. Они жирны и очень вкусны.

На деревьях гнездятся самые прелестные птицы. Наши орнитологи набили чучела разнообразных представителей воробьиных, голубых соек, синиц, пятнистых дятлов и тропических птиц. Из хищных птиц здесь встречаются белоголовый орел, большой и малый сокол, ястреб-тетеревятник, ястреб-перепелятник, черный гриф и ворон. На прудах и морском побережье можно встретить диких уток, серого и белого пеликанов, различные виды чаек, бакланов, куликов, галстучников, лысух и цапель. Мы также подстрелили и набили чучело щурки, которая, по мнению большинства орнитологов, обитает лишь в Старом Свете.

Почва здесь обладает несказанным плодородием. Любые виды овощей превосходно приживаются. Мы пополнили сады и огороды губернатора и приходов разнообразными семенами, привезенными из Парижа. Они прекрасно сохранились и доставят новые радости местным жителям.

Урожаи маиса, ячменя, пшеницы и гороха могут сравниться лишь с чилийскими. Европейские земледельцы даже не догадываются, что возможно подобное плодородие. Средние урожаи пшеницы — от сам-семьдесят до сам-восемьдесят, наивысшие — сам-сто шестьдесят. Фруктовые деревья пока очень редки здесь, однако климат для них самый благоприятный. Он несколько отличается от климата южных провинций Франции. Зимой здесь не бывает сильных холодов, при этом летняя жара намного умереннее по причине постоянных туманов, господствующих в этой стране, которые сохраняют влажность почвы, столь необходимую для растений.

Лесные деревья — это пиния, кипарис, каменный дуб и западный платан. Эти деревья растут редко, и невысокие травы, по которым очень удобно ходить, покрывают лесную почву. Здесь также встречаются степи, простирающиеся на много лье, которые богаты разнообразнейшей дичью. Почва, хотя и благоприятная для растительности, песчаная и легкая. Я полагаю, она обязана своим плодородием влажности воздуха, поскольку орошается очень плохо.

Ближайший к президио водный поток находится в двух лье. Старинные мореплаватели назвали этот ручей, протекающий возле миссии Св. Карла, Монастырской рекой. Слишком большое отдаление от наших фрегатов не позволило нам набрать там воду. Мы пополнили запасы воды в прудах, располагающихся позади форта. Вода там весьма посредственного качества и едва растворяет мыло. Монастырская река, обеспечивающая водой миссионеров и их индейцев, могла бы орошать и их поля, если приложить немного труда.

С самым теплым чувством я собираюсь рассказать о мудром и благочестивом поведении священнослужителей, которые с такой преданностью исполняют задание своей церкви. Я не скрою того, что представляется мне достойным порицания в их внутренних порядках, однако я заявляю, что по отдельности каждый из них добр и человечен. Кротостью и милосердием они смягчают суровые правила, предписанные им их вышестоящими чинами.

Признаюсь, что я, будучи более сторонником прав человека, чем теологии, пожелал бы им дополнить принципы христианства законодательством, которое постепенно превратило бы в граждан людей, чье положение в настоящее время почти не отличается от положения рабов-негров в наших колониях, управляемых с величайшей мягкостью и человечностью.

Я прекрасно сознаю крайнюю сложность подобного замысла. Я знаю, что представления этих людей очень ограниченны, еще меньше в них постоянства, и если бы с ними не обращались все время, как с детьми, они бежали бы от тех, кто взял на себя труд наставлять их. Я также знаю, что рассуждения почти не действуют на них, что на их чувства нужно воздействовать сильно и что телесные наказания, с наградой в удвоенной пропорции, до недавнего времени были единственными методами, применяемыми их законодателями.

Но разве не под силу пылкому усердию вкупе с величайшим терпением донести до небольшого числа семей преимущества общества, основанного на правах человека, установить среди них право собственности, столь соблазнительное для всех людей, и, посредством этого нового порядка вещей, привлечь каждого к соревнованию в возделывании полей или другом полезном занятии?!

Я признаю, что прогресс этой новой цивилизации будет очень медленным. Усилия, которые необходимо приложить к нему, утомительны и тяжелы. А театры, со сцен которых нужно призывать к нему, очень далеко, и аплодисменты никогда не услышит тот, кто всей своей жизнью заслужил их.

Я также не побоюсь заявить, что одних человеческих намерений недостаточно для подобного свершения и что единственно воодушевление религии и те награды, которые она обещает, могут воздать за неизбежные жертвы, огорчения, труды и разнообразные опасности для жизни. Мне остается лишь пожелать немного больше философского отношения этим строгим, милосердным и набожным людям, которого не хватает в их миссионерской работе.

Я уже делился своим нелицеприятным мнением о монахах Чили, чье в целом неподобающее поведение показалось мне скандальным^[113]. С такой же правдивостью я намереваюсь изобразить этих людей, проявляющих истинно апостольское рвение, которые отвергли праздную жизнь монастырей, чтобы посвятить себя всевозможным заботам, трудам и огорчениям. По своему обыкновению, я расскажу о них, излагая нашу собственную историю, и представлю на суд читателя то, что мы увидели и узнали во время нашего краткого пребывание в Монтерее.

14 сентября вечером мы встали на якорь в двух лье от залива, в виду президио и двух судов, стоявших на рейде. Каждую четверть часа они стреляли из пушки, чтобы показать нам положение якорной стоянки, которую туман мог скрывать от нас. В десять часов вечера штурман корвета «Фаворит» прибыл ко мне на корабль в баркасе и предложил провести наши фрегаты в порт. Корвет «Принцесса» также отправил баркас с лоцманом к «Астролябии».

Мы узнали, что эти два испанских корабля находятся под командованием дона Эстебана Мартинеса, лейтенанта фрегата из департамента Сан-Блас провинции Гвадалахара. По приказу вице-короля Мексики, к этому порту была приписана маленькая эскадра, состоящая из четырех 12-пушечных корветов и одной шхуны. Их главным назначением было снабжение поселений Северной Калифорнии всем необходимым. Именно на этих кораблях были совершены две последние испанские экспедиции к северо-западному побережью Америки. Иногда их также посылают в качестве почтовых судов в Манилу, когда нужно срочно доставить туда королевские приказы.

В десять часов утра мы снялись с якоря и встали на рейд в полдень. Испанцы приветствовали нас семью пушечными выстрелами, и мы салютовали в ответ столько же раз. Я отправил к губернатору офицера с письмом испанского министра, которое получил во Франции перед нашим отплытием. Оно было распечатано и адресовалось вице-королю Мехико, чья власть распространяется и на Монтерей, хотя он находится в тысяче ста лье от столицы.

Мсье Фагес, комендант форта и губернатор обеих Калифорний, уже получил приказы о том, что нас следует встретить так, словно мы его соотечественники. Испанцы исполнили эти приказы с предупредительностью и участием, которые вызвали живейшую признательность с нашей стороны. Они не ограничились любезными выражениями — быки, овощи и молоко были доставлены к нам на борт с величайшей щедростью.

Стремление угодить нам даже стало предметом соперничества между командующим корветами и комендантом форта. Каждый из них желал исключительного права обеспечивать все наши нужды, и когда пришло время оплачивать счета, мы были вынуждены настаивать на том, чтобы они взяли с нас деньги. Овощи, молоко, птицу, а также помощь солдат гарнизона в доставке к нам воды и древесины мы получили бесплатно. За быков, овец и зерно мы заплатили настолько умеренную цену, что для нас стало очевидно: нам выставили счет лишь потому, что мы настоятельно потребовали его.

Щедрость мсье Фагеса дополнялась самыми учтивыми манерами: его дом был нашим и все его подчиненные были в нашем распоряжении.

Вскоре в Монтерей прибыли отцы миссии Св. Карла, расположенной в двух лье от президио. Столь же любезные с нами, как и офицеры форта и двух корветов, они пригласили нас на обед в свою миссию и пообещали познакомить самым подробным образом с ее порядками, а также с жизнью индейцев, их ремеслами, новыми нравами и, вообще говоря, со всем, что может представлять интерес для путешественников. Мы охотно приняли приглашение — мы бы и сами не побоялись просить о подобном, если бы нас не опередили. Было решено, что мы выезжаем через день. Мсье Фагес изволил сопровождать нас и взял на себя обязанность обеспечить нас лошадями.

После поездки по узкой равнине, покрытой воловьими стадами, на которой было лишь несколько деревьев, чтобы служить приютом для животных во время дождя или сильного жара, мы поднялись на холмы и услышали звон колоколов, возвещающих о нашем прибытии: губернатор послал вперед всадника, чтобы предупредить монахов.

Нас встретили так, будто мы были сеньорами этого прихода, впервые ступившими на его земли. Настоятель миссии в парадном облачении с кропилом в руке ждал нас у врат храма, который был освещен свечами так, словно отмечался величайший церковный праздник. Настоятель проводил нас к подножию главного алтаря, где монахи пели Te Deum [Тебя Бога (хвалим)] в благодарность за успех нашего путешествия.

Прежде чем мы вошли в храм, нас провели вдоль рядов индейцев обоего пола. Их лица не выразили ни малейшего удивления, и мы остались в сомнениях касательно того, стали ли мы темой их разговоров в оставшуюся часть дня.

Приходская церковь очень уютна, хотя и покрыта соломой. Она посвящена Святому Карлу и украшена довольно хорошими картинами, копиями итальянских оригиналов. Было там и изображение ада — художник, видимо, черпал вдохновение в творчестве Калло^[114]. Поскольку совершенно необходимо сильно воздействовать на чувства этих новообращенных, я убежден, что подобные полотна ни в какой другой стране не приносили большей пользы и что представители протестантского богослужения, которое отвергает образы и почти все обряды нашей церкви, не добились бы ни малейшего успеха среди этих людей.

Я сомневаюсь, производит ли на них равно благотворное действие картина рая, которая висит напротив. Умиротворение этой картины и тихая радость избранных, окружающих престол Верховного Существа, — представления слишком возвышенные для столь грубых людей. Однако рядом с наказаниями нужно показывать и награды, и строгий долг каждого священнослужителя — противиться любым переменам в том роде наслаждений, которые обещает католическая религия.

Выходя из церкви, мы снова прошли мимо тех же рядов индейцев и индианок, которые не покидали свой пост во все продолжение молебна. Лишь дети несколько отошли и собрались в кучку у дома миссионеров, который был напротив фасада церкви. Там же были различные амбары. Справа располагалась индейская деревня, состоящая приблизительно из пятидесяти хижин, которые служат жилищем для семисот сорока человек обоего пола, включая детей. Все они и образуют приход Св. Карла, или Монтерея.

^{Эдвард Кёртис. Хижина в Кампо.}

^{Фотография. 1924 г.}

Более жалких хижин не встретить в каком-либо другом месте. Они круглы, шести футов в диаметре и четырех в высоту. Несколько шестов шириной с человеческую руку, закрепленных в земле и изогнутых дугой наверху, образуют остов. Восемь или десять снопов соломы, едва закрепленных на этих шестах, кое-как защищают обитателей хижины от дождя и ветра. Большая часть этих домов остается открытыми, если погода хорошая. Единственная предосторожность индейцев — иметь на всякий случай две-три связки соломы про запас.

Увещевания миссионеров так и не смогли внести какие-либо изменения в этот характерный архитектурный стиль обеих Калифорний. Индейцы говорят, что любят свежий воздух, что им легко поджечь дом, когда в нем заведется слишком много блох, и построить новый менее чем за два часа. Независимые индейцы-охотники, которые часто меняют место обитания, питают еще большую склонность к подобным жилищам.

Цвет кожи этих индейцев — как у негров; дом миссионеров, их амбары, построенные из кирпича и обмазанные известковым раствором; земляной пол, на котором индейцы мелют зерно; быки, лошади — одним словом, все напоминало нам поселение Санто-Доминго или любой другой колонии Вест-Индии. Мужчины и женщины собираются по звону колокола, и один из монахов отводит их на работу, в церковь и ко всем остальным занятиям. С огорчением мы должны сказать, что сходство настолько полное, что мы даже видели мужчин и женщин в кандалах и колодках. Наконец, звук кнута достиг наших ушей — это наказание также разрешено здесь, однако ему не подвергают с большой жестокостью.

Монахи, в своих ответах на наши различные вопросы, ничего не утаили от нас в порядках своей религиозной общины — ибо никак иначе нельзя назвать правовую систему, которую они учредили. Они обладают всей полнотой власти, как в духовных, так и мирских делах, всецело распоряжаясь плодами земли. Семь часов в день отданы труду, два часа — молитвам, а в воскресные и праздничные дни, которые целиком посвящены отдыху и культу, — четыре или пять часов.

Телесные наказания (в том числе кандалы и колодки) полагаются тем индейцам обоего пола, которые пренебрегают благочестивыми упражнениями, а также подвержены нескольким грехам, кара за которые и в Европе оставлена за церковным судом. Одним словом, чтобы покончить с описанием здешних религиозных общин: как только неофит крещен — он словно произнес клятву вечной верности. Если он сбежит, чтобы снова жить со своими родными в деревне независимых индейцев, миссионеры трижды призывают его вернуться. И если беглец отказывается, миссионеры требуют вмешательства губернатора, который отправляет солдат, чтобы вырвать его из семейного окружения и отвести в миссию, где его приговаривают к определенному числу ударов кнутом.

Эти люди настолько лишены смелости, что никогда не оказывают и малейшего сопротивления трем-четырем солдатам, которые самым грубым образом нарушают в отношении них права человека. И подобное обращение, против которого разум решительно протестует, сохраняется, поскольку теологи постановили, что невозможно по совести крестить столь ветреных людей, если правительство, словно крестный отец, не возьмет на себя в определенной мере ответственность за их постоянство.

Предшественник мсье Фагеса мсье Филиппе де Неве, умерший четыре года назад, который был губернатором внутренних провинций Мексики, человек большого гуманизма и христианский философ, протестовал против этого положения. Он полагал, что прогресс индейцев в делах веры будет быстрее и их молитвы — приятнее Верховному Существу, если их не будут принуждать. Он желал устройства менее монашеского, но предоставляющего больше гражданских свобод индейцам, он желал меньшего деспотизма в исполнительной власти президио, которая может попасть в руки людей алчных и жестоких. Он также полагал, что необходимо ограничить власть президио учреждением магистратов, которые выступали бы трибуной индейцев и обладали достаточными полномочиями, чтобы защитить их от притеснений.

Этот праведный человек с детства служил своей стране. Он был свободен от предрассудков своего положения и полагал, что военное губернаторство порождает большие неудобства, когда его не смягчает некая промежуточная сила. Однако он, должно быть, понимал, насколько трудно было бы сдерживать конфликт трех властей в провинции, столь отдаленной от генерал-губернатора Мексики, поскольку миссионеры, эти набожные и почтенные люди, уже были в открытой ссоре с губернатором, который произвел на меня впечатление преданного воина.

Мы пожелали присутствовать на раздаче еды, которая проводится во время каждой трапезы. И поскольку в подобных религиозных общинах каждый день похож на предыдущий, читатель, проследив историю одного из них, получит представление обо всех днях в году.

Индейцы, как и миссионеры, поднимаются вместе с солнцем и отправляются на молитву и мессу, которые длятся один час. В это время посреди площади в трех огромных котлах готовится еда из ячменной муки. Прежде чем перемолоть, зерно обжаривают. Этот вид похлебки, которую индейцы называют атоле и которая им очень нравится, не приправляют ни маслом, ни солью — нам это блюдо показалось бы безвкусным.

Каждая хижина посылает человека с сосудом из коры, чтобы получить порцию еды для всех ее обитателей, при этом обходится без малейшей путаницы или беспорядка. Когда котлы становятся пусты, корочку, приставшую ко дну, разделяют между детьми, которые хорошо выучили урок по катехизису.

Завтрак длится три четверти часа, после чего все возвращаются к своему труду. Одни отправляются пахать на волах землю, другие работают в саду. Словом, каждый занят удовлетворением различных нужд поселения и всегда находится под присмотром одного или двух монахов.

На женщинах лежат лишь заботы о домашнем хозяйстве и детях, а также обжаривание и помол зерна. Последняя работа очень долга и изнурительна, поскольку у них нет других орудий для измельчения зерна, кроме камня с валиком. Мсье де Лангль, свидетель этой работы, подарил миссионерам свою мельницу. Было бы сложно оказать им большую услугу: теперь четыре женщины смогут выполнять труд ста, и у них будет оставаться больше времени, чтобы прясть шерсть овец и изготовлять грубые ткани. Однако до настоящего времени монахи, более заботящиеся о небесном, чем мирском, весьма пренебрегали введением общеупотребительных ремесел. Они столь суровы к самим себе, что ни одна из их келий не отапливается, хотя зимы здесь бывают довольно холодны. Величайшие анахореты [отшельники] не смогли бы подать пример жизни более аскетической^[115].

В полдень колокола объявили обед. Индейцы прекратили работать и отправили своих представителей за едой с теми же сосудами, что и во время завтрака. Однако эта вторая похлебка была гуще, чем первая: к ней были примешаны кукуруза, горох и бобы. Индейцы называют ее пуссоль. Затем они продолжали работать с двух до четырех или пяти часов, после чего отправились на вечернюю молитву, которая длилась около часа и за которой последовала новая порция атоле, такая же, как и на завтрак.

Этих трех кормлений было бы достаточно, чтобы насытить и большее число индейцев, и мы вполне могли бы использовать эту очень дешевую похлебку в наши годы неурожая. Разумеется, в нее следовало бы добавить приправы: вся премудрость местной кухни состоит в обжаривании зерен, прежде чем истолочь их в муку. Поскольку у индианок нет глиняных или металлических сосудов, они обжаривают зерна на тлеющих углях в корзинах из коры. Они вращают корзины с такой скоростью и проворством, что добиваются разбухания и растрескивания зерен без того, чтобы поджечь корзину, которая изготовлена из весьма горючего материала. Мы можем засвидетельствовать, что самый хорошо обжаренный кофе обработан не так равномерно, как зерно, обжаренное этими женщинами. Им выдают его каждое утро, и малейшая нечестность, когда они возвращают его уже в виде муки, наказывается ударами плети. Однако подобное случается довольно редко.

Эти наказания предписывают магистраты из числа индейцев, называемые касиками. В каждой миссии их трое, и они избраны из людей, одобренных миссионерами. Однако мы должны сказать, чтобы создать верное представление об этих судьях, что они подобны надсмотрщикам на плантациях — это покорные существа, слепо исполняющие волю своих хозяев. Их главные обязанности состоят в том, что они служат церковными сторожами и поддерживают порядок и видимость благоговения. Женщин никогда не подвергают порке на виду у всех: для этого есть огороженное и достаточно отдаленное место, чтобы их крики не пробуждали слишком живого сочувствия, которое могло бы подтолкнуть мужчин к бунту. Этих последних, наоборот, наказывают на виду у всех их соплеменников, чтобы это служило назиданием другим. Обычно они просят прощения, и тогда палач уменьшает силу ударов, однако их число всегда остается неизменным.

Наградой для индейцев служат маленькие порции зерна, из которого они пекут на раскаленных углях лепешки. По большим праздникам их кормят говядиной: многие едят ее сырой, прежде всего жир, который для них такое же лакомство, как для нас — наилучшее масло или сыр. Со всех животных они сдирают шкуру с величайшей ловкостью, и когда животное жирное, они, словно вороны, издают каркающие звуки удовольствия, пожирая при этом глазами самые вкусные части.

Им часто разрешают охотиться и рыбачить самостоятельно, и после возращения они обычно преподносят подарок миссионерам в виде рыбы или дичи. При этом они всегда соотносят размер подарка с тем, что абсолютно необходимо, не забывая увеличить его, если знают, что их хозяевам наносят визит новые гости. Женщины разводят птиц у своих хижин и дают яйца детям. Домашняя птица находится в собственности индейцев, так же как и одежда, домашняя утварь и принадлежности для охоты и рыбалки. Не было ни одного случая, чтобы они ограбили друг друга, хотя дверной запор состоит лишь из простого пучка соломы, которым они перегораживают вход, когда все обитатели хижины отсутствуют.

^{Куропатки (самец и самка).}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза». 1800 г}

Куропатка живет… в самых разнообразных местностях; впрочем, на Крайнем Севере и юге она редко встречается. Одна пара живет вблизи другой, и участок каждой из них очень мал: он редко имеет 500 шагов в ширину. Куропатку можно причислить к самым подвижным и впечатлительным лесным куриным. Она ловка и очень проворна. Ее… лапы позволяют ей быстро бегать по топким болотам и снегу; по всей вероятности, она умеет даже плавать; полет ее быстрый и красивый. Она не только умеет прорывать ходы в снегу, чтобы добыть скрытый под ними корм, но в случае нападения хищника падает отвесно вниз и зарывается в снег; иногда можно найти целую стайку, почти совершенно зарывшуюся в снегу. Высокое развитие внешних чувств помогает им своевременно узнавать об опасности, и они искусно защищаются по мере своих сил. Пища их почти исключительно растительная: зимой — березовые почки, засохшие ягоды, летом — нежные листки, цветы, побеги, реже насекомые.

Альфред Брем «Жизнь животных»

^{Карл Бодмер. Похороны вождя сиу.}

^1843 г.

Кому-то из наших читателей подобные нравы покажутся патриархальными. Однако нужно учитывать, что в жилищах индейцев нет ничего, что могло бы пробудить алчность соседей. Индейцы уверены в своем пропитании, и у них остается лишь одна потребность: дать жизнь существам, которые обречены стать такими же глупыми, как и они сами.

Мужчины в миссиях, принимая христианство, жертвуют намного большим, чем женщины, поскольку [до крещения] им разрешена полигамия и в обычае даже брать в жены сразу всех сестер в семье. Женщины, с другой стороны, пользуются преимуществом принимать ласки исключительно одного мужчины. Несмотря на единодушные сообщения миссионеров об этой предполагаемой полигамии, я должен признаться, что мне трудно допустить существование подобного обычая у дикого народа, поскольку число мужчин почти равно числу женщин. Следствием этого было бы вынужденное целомудрие многих, если только в естественных условиях супружеская верность соблюдается с такой же строгостью, как в миссиях, где монахи выступают хранителями женской добродетели. Через час после ужина миссионеры запирают под замок всех женщин, чьи мужья отсутствуют, а также всех девочек старше девяти лет. В течение дня они находятся под присмотром пожилых индианок. Но и стольких предосторожностей мало, и мы видели мужчин в колодках и женщин в кандалах, закованных за то, что они усыпили бдительность своих хранительниц, которые следили за ними недостаточно зорко.

^{Эбенезер Илия Генри.}

^{Портрет Р. Мак-Ги, скальпированного в детстве вождем племени сиу по кличке Маленькая Черепаха.}

^{Фотография. 1890 г.}

Обращенные индейцы придерживаются всех древних обычаев, которые не запрещает их новая религия. Их жилища, игры и одежда остаются неизменными. Их самое богатое одеяние — это плащ из меха выдры, который закрывает поясницу и спускается ниже паха. У самых ленивых есть лишь простой кусок холстины, выданный миссией, чтобы прикрыть их наготу, а также маленькая накидка из кроличьей шкуры, прикрывающая плечи и опускающаяся до талии: она завязывается бечевкой на шее. Остальное тело, как и голова, полностью обнажены. У некоторых, впрочем, есть соломенные шапки, очень искусно сплетенные.

Женское одеяние состоит из плаща, который изготовляют из плохо дубленных оленьих шкур. У индианок в миссиях есть обычай шить из них короткие блузки с рукавами. Вместе с маленьким тростниковым передником и юбкой из оленьей шкуры, опускающейся до колена, это их единственный наряд. На девочках младше девяти лет есть только поясок, дети противоположного пола полностью обнажены.

Мужчины и женщины подстригают волосы в четырех-пяти дюймах от корня. У индейцев с ранчерий^[116] нет железных орудий, и для стрижки они используют тлеющие головни из костра. У них также в обычае раскрашивать свои тела красным и черным, когда они в трауре. Миссионеры запретили первую из окрасок, но были вынуждены терпеть вторую, поскольку эти индейцы очень сильно привязаны к своим друзьям. Каждый раз, когда им напоминают о погибших друзьях, они проливают по ним слезы, хотя могло пройти уже много времени с тех пор, как они потеряли их. Если кто-то ненароком произносит при них имя погибшего, они считают себя оскорбленными. Семейные узы среди них слабее, чем узы дружбы. Дети едва ли признают своих отцов: они покидают отцовскую хижину, как только способны сами позаботиться о себе. Однако они намного дольше сохраняют привязанность к матери, которая воспитывала их с величайшей нежностью и никогда не колотила, кроме тех случаев, когда они проявляли трусость в драках со сверстниками.

Старики из ранчерий, которые более не способны охотиться, живут за счет всей деревни и, как правило, пользуются уважением. Независимые индейцы очень часто воюют, однако страх перед испанцами заставляет их не нападать на миссии, и это, вероятно, не последняя причина увеличения числа христианских деревень. Их оружие — это лук и стрелы с кремневыми наконечниками, очень искусно изготовленными. Их деревянные луки с тетивой из воловьих сухожилий значительно превосходят луки обитателей гавани Французов.

Нас заверили, что эти индейцы не употребляют в пищу ни пленников, ни врагов, убитых на войне. Впрочем, когда враг побежден и предан смерти на поле боя, вожди или самые храбрые воины отрезают от его тела несколько кусков и съедают их — скорее в знак ненависти или мести, чем в качестве дани уважения к его достоинствам или в убеждении, что подобная пища способна увеличить их собственную силу. Как и индейцы Канады, они снимают скальпы с побежденных и вырывают их глаза, обладая умением уберегать их от порчи и храня их как знаки своих побед. Их обычай велит сжигать мертвых и закапывать пепел на кладбище.

У них есть две игры, которым они посвящают весь свой досуг. Первая, которую они называют такерсия, состоит в том, что необходимо запустить и заставить катиться маленький обруч трех дюймов в диаметре на площадке размером десять на десять туазов, очищенной от травы и огороженной фашинами. У каждого из двух игроков есть палка толщиной с обычную трость и пяти футов в длину. Они пытаются просунуть палку в обруч, пока он катится. Если им это удается, они получают два очка; и если обруч перестает вращаться и просто останавливается на палке, то за это дается одно очко. Игра идет до трех очков и представляет собой очень оживленное занятие, поскольку обруч и палка постоянно в действии.

Вторая игра под названием тусси намного спокойнее. Играют четверо, по двое с каждой стороны. Каждый по очереди прячет в одной из своих рук щепку, в то время как его партнер делает тысячу жестов, чтобы отвлечь внимание соперников. Стороннему наблюдателю довольно любопытно смотреть, как они сидят на корточках друг напротив друга, храня полное молчание и пытаясь угадать по чертам лица и малейшим обстоятельствам, в какой именно руке спрятана щепка. Игрок получает или теряет очко в зависимости от того, правильно или ошибочно он указал руку. Право прятать щепку переходит к той стороне, которая угадала. Игра идет до пяти очков, и обычной ставкой в ней являются бусы, а среди необращенных индейцев — ласки их женщин. У них нет ни малейшего понятия о Боге или будущей жизни, кроме некоторых южных племен, у которых были смутные представления о подобном еще до прибытия миссионеров. Свой рай они помещали посреди океана, где избранные наслаждаются прохладой, которой не знают их раскаленные пески, а предполагаемый ад — в горных расщелинах.

Все миссионеры убеждены, основываясь на собственных предрассудках и, отчасти, на опыте, что разум этих людей почти всегда остается неразвит — это оправдывает обращение с ними, как с детьми. Лишь очень немногих из них допускают к причастию, — это местные гении, которые, подобно Декарту и Ньютону, превзошли свой век и своих соплеменников, обучая их тому, что четыре и четыре — это восемь: для большинства это вычисление недоступно.

Порядки в миссиях ни в коей мере не способствуют тому, чтобы вывести обращенных индейцев из этого состояния невежества. Все сводится к получению наград в будущей жизни, и самые обычные умения, такие, как наша сельская медицина, не практикуются среди них. Многие дети погибают вследствие ушибов и ран, которые простейшая сноровка могла бы излечить, и нашим судовым врачам посчастливилось оказать помощь некоторым из них и научить их родителей пользоваться перевязкой.

Необходимо признать, что иезуиты, даже если они менее набожны и милосердны, чем эти добрые монахи, обладают все же большими способностями. Огромные труды, предпринятые ими в Парагвае, справедливо заслуживают самого живого восхищения. Однако по причине властолюбия и предрассудков иезуитов невозможно не порицать учрежденную ими систему общества, которая столь противоположна прогрессу цивилизации и которой слишком раболепно пытаются подражать во всех католических миссиях Калифорнии.

По отношению к индейцам эта форма правления — подлинная теократия. Индейцы верят, что их наставники имеют непосредственное и постоянное общение с Богом и что ежедневно они призывают Его милостиво сходить к алтарю. Благодаря этому убеждению святые отцы чувствуют себя в полной безопасности посреди индейского поселения — даже ночью, когда они спят, они не запирают двери, хотя история их миссии знает пример жестокой расправы с одним из монахов. Всем известно, что это кровопролитие стало следствием бунта, вызванного неосторожными действиями миссионеров, поскольку убийство — очень редкое преступление даже среди независимых индейцев. Впрочем, наказанием за него является лишь всеобщее презрение. Однако, если убитый пал под ударами нескольких, считается, что он заслужил свою участь, если нажил себе столь многих врагов.

^{Луис Чорис.}

^{Оружие и посуда калифорнийских индейцев.}

^{Литография. XIX в.}

^{Луис Чорис.}

^{Жители Калифорнии.}

^{Литография. XIX в.}

^{Эскимосы.}

^{Литографии. XIX в.}

По мнению губернатора Монтерея, Северная Калифорния, самое северное поселение которой — Сан-Франциско — находится на 37° 58′ северной широты, не имеет иных границ, кроме границ самого Американского континента, и наши корабли, приблизившись к горе Св. Ильи, не достигли ее пределов. К религиозным соображениям, изначально побуждавшим испанцев жертвовать значительные суммы на содержание президио и миссий, теперь присоединяются властные государственные интересы, которые способны привлечь внимание правительства к этой ценной части Америки, где морская выдра так же распространена, как и на Алеутских островах и в других местах, часто посещаемых русскими.

В Монтерее мы застали мсье Висенте Вассадре-и-Вега — испанского уполномоченного, который привез губернатору приказы, предписывающие ему собрать все шкуры морской выдры в четырех президио и десяти миссиях, — правительство оставляет исключительно за собой право на торговлю пушниной. Мсье Фагес заверил меня, что ежегодно он мог бы добывать двадцать тысяч шкур этого животного. Он хорошо знает эту страну и убежден, что, если бы для торговли с Китаем было необходимо тридцать тысяч шкур в год, два новых поселения к северу от Сан-Франциско с легкостью обеспечили бы недостающее количество.

Весьма удивительно, что испанцы, имея через Манилу столь частые и тесные сношения с китайцами, до недавнего времени пренебрегали выгодой, которую могли бы извлечь из торговли этим ценным мехом.

Именно капитану Куку и публикации дневника его экспедиции испанцы обязаны этим озарением, которое принесет им огромную пользу. Таким образом, труды этого великого человека послужили благу всех стран, и его собственной стране принадлежит лишь слава самого предприятия и того, что она дала ему жизнь.

Морская выдра — это животное-амфибия, столь же распространенное по всему западному побережью Америки от 28 до 60° северной широты, как и тюлени на побережье Лабрадора и в Гудзоновом заливе. Индейцы, которые не настолько хорошие моряки, как эскимосы, и чьи лодки в Монтерее изготовлены лишь из тростника, ловят морских выдр на суше с помощью силков или нанося им удары палкой, когда те достаточно отдаляются от берега. Ради этого они прячутся среди скал, поскольку малейший шум может спугнуть этих животных и они мгновенно исчезают в воде. Еще в прошлом году одна шкура морской выдры была не дороже двух заячьих шкурок. Испанцы не подозревали, что этот мех может пользоваться большим спросом: они никогда не посылали его в Европу, а в Мексике слишком жаркий климат, чтобы надеяться найти там сбыт для него.

Я полагаю, что через несколько лет произойдет большой переворот в торговле русских в Америке, поскольку им будет трудно бороться с конкуренцией. Я сравнил шкуры морской выдры из Монтерея и из гавани Французов и склоняюсь к тому мнению, что мех южных особей несколько хуже, однако отличие настолько незначительно, что я не вполне уверен в нем. И я сомневаюсь, что при продаже оно приведет к уменьшению цены больше, чем на десять процентов. Новая компания в Маниле почти наверное попытается завладеть этой торговлей, и для русских это стало бы самой большой удачей, поскольку исключительным привилегиям свойственно уничтожать или, по меньшей мере, ослаблять все отрасли торговли и промышленности, которым лишь свобода поможет развиться в полную силу.

Новая Калифорния, несмотря на плодородие своих земель, еще не смогла привлечь ни одного поселенца. Несколько солдат, женатых на индейских женщинах, которые живут в фортах или при различных миссиях, составляют в настоящее время все испанское население этой части Америки. Если бы Калифорния находилась ближе к Европе, она ни в чем не уступала бы Виргинии на противоположном побережье. Однако я уверен, что при хороших законах и, прежде всего, при свободе торговли близость к Азии могла бы восполнить этот недостаток и быстро привлечь колонистов. Владения испанцев столь протяженны, что еще долгое время, как представляется, население всех их колоний будет увеличиваться очень медленно. Большое число людей обоего пола, давших обет безбрачия и намеревающихся оставаться в нем, а также неизменная политика испанского правительства, допускающая лишь одну религию и применяющая самые жестокие средства для ее поддержания, непрестанно препятствуют какому-либо росту.

Порядки в поселениях индейцев, обращенных в христианство, были бы более благоприятны, если бы в их основании лежала частная собственность и некая степень свободы. Впрочем, со времени учреждения десяти миссий Северной Калифорнии святые отцы крестили здесь семь тысяч семьсот одного индейца и похоронили лишь две тысячи триста восемьдесят восемь. Однако необходимо отметить, что из этих чисел невозможно заключить, как мы сделали бы в европейских городах, растет ли или убывает население, поскольку миссионеры ежедневно обращают в христианство независимых индейцев. Мы можем сделать единственный вывод: христианство распространяется. Как я уже говорил, дела вечной жизни не могли бы пребывать в лучших руках.

Почти все францисканские миссионеры — европейцы. У них есть коллеж в Мехико (коллежем они называют свой монастырь), настоятель которого — генерал своего ордена в Америке. Это учреждение подчиняется не главному францисканцу Мексики, но непосредственно европейским руководителям ордена.

В настоящее время вице-король — единственный судья во всех спорах между различными миссиями, которые не признают власти коменданта Монтерея. В обязанности последнего входит лишь оказание им помощи, когда они ее требуют. Однако, поскольку полномочия коменданта распространяются на всех индейцев, в особенности на тех, кто живет в ранчериях, и, кроме того, он командует отрядами всадников, приписанных к миссиям, все эти сложные связи часто нарушают гармонию между военной властью и властью церковной, которая в Испании обладает большими возможностями при отстаивании своих интересов. Прежде эти вопросы находились в ведении губернатора внутренних провинций, однако новый вице-король, дон Бернардо Галвес, взял эти полномочия в свои руки.

Испанцы платят четыреста пиастров каждому миссионеру, которых при одном приходе должно быть двое; если в приходе есть третий миссионер, он не получает оплаты. В деньгах мало нуждаются в стране, где почти нечего купить. Для индейцев единственным средством обмена являются бусы. Вследствие этих причин коллеж Мехико никогда не высылает оплату в монетах, но в предметах соответствующей стоимости — таких, как восковые свечи для церкви, шоколад, сахар, масло, вино, а также несколько кусков ткани, которые миссионеры разделяют на повязки, чтобы обращенные индейцы могли прикрыть части тела, не подлежащие показу.

Жалованье губернатора — четыре тысячи пиастров, его заместителя — четыреста пятьдесят, кавалерийского капитана, который надзирает за двумя с лишним тысячами всадников, размещенных в обеих Калифорниях, — две тысячи пиастров. Каждый всадник получает двести семнадцать, однако из этой суммы он должен обеспечить себе пропитание, лошадей, жилище, оружие и, вообще говоря, все необходимое. Правительство, которое разводит лошадей и содержит воловьи стада, продает солдатам коней и мясо. Цена хорошего коня — восемь пиастров, быка — пять пиастров. Губернатор ведает конным хозяйством и скотными дворами. В конце года он производит расчет по каждому всаднику и выдает оставшуюся сумму деньгами. Эта сумма выплачивается с большой точностью.

Поскольку солдаты оказали нам тысячу маленьких услуг, я попросил разрешения сделать им подарки в виде отрезов синей материи. Также я послал в миссии одеяла, ткани, бусы, железные орудия и другие предметы, которые могли бы им пригодиться и которые мы не имели возможности раздать индейцам гавани Французов. Настоятель объявил всей деревне, что это подарок от их старых и верных союзников, которые исповедуют ту же религию, что и испанцы. Последнее обстоятельство в особенности расположило индейцев по отношению к нам, и на следующий день каждый принес нам связку сена или соломы для быков и овец, которых мы погрузили на борт. Наш садовник дал миссионерам несколько клубней картофеляиз Чили, которые превосходно сохранились. Я уверен, что это был не наименьший из наших подарков и что этот корень прекрасно приживется в легких и весьма плодородных почвах вблизи Монтерея.

^{Жилище индейцев Парагвая.}

^{Гравюра XIX в.}

В 1609 г. в Парагвай проник орден иезуитов, добившийся автономии в рамках испанского вице-королевства Перу и создавший в Парагвае, по сути, теократическое социалистическое государство, называемое некоторыми исследователями социальной утопией в сельве. По всей стране были созданы поселения — редукции, куда было собрано индейское население. Редукция была окружена стеной и рвом. Ворота тщательно охранялись. Общение между индейцами различных редукций не допускалось. Все средства передвижения — лодки, каноэ, повозки — принадлежали общине. В этих средневековых колхозах индейцы жили, молились, работали под руководством иезуитов. Перед началом работы один из патеров обращался к индейцам с проповедью. После этого они отправлялись на поля, построившись в колонны, под звуки барабанов и флейт. За работой наблюдали инспекторы, вылавливая нерадивых. Жили индейцы в тростниковых хижинах, обмазанных глиной. Австрийский иезуит отец Сепп, прибывший в Парагвай в 1691 г., так описывает эти дома: «Жилища туземцев — простые однокомнатные хижины из земли и кирпича. Здесь малопривлекательно — теснятся отец, мать, сестры, братья, внуки вместе с собаками, кошками, мышами, крысами и т. д. Кишат тараканы. Непривычному человеку становится дурно от невыносимого смрада». «Дома не имели ни окон, ни какого-либо устройства для вентиляции воздуха; в них не было также никакой мебели — все обитатели миссий садились прямо на землю и ели прямо на полу», — пишет Фюне в «Гражданской истории Парагвая».

В 1768 г. иезуиты были изгнаны из всех испанских владений в Америке, редукции пришли в упадок, а большинство индейцев вернулись к жизни в лесах.

Со дня прибытия мы были заняты заботами о воде и древесине. Нам разрешили срубить деревья, которые окажутся ближе всего к нашим баркасам. Наши ботаники, со своей стороны, не упустили ни одного мгновения в пополнении своей коллекции растений, однако время года не было благоприятным: летняя жара иссушила все растения, их семена были рассеяны по земле. Среди тех, которые смог собрать наш садовник мсье Коллиньон, были полынь горькая, полынь приморская, полынь лечебная, полынь обыкновенная, мексиканский чай, канадский золотарник, астра, тысячелистник, черный паслен, критмум и мята водная. Огороды губернатора и миссий были переполнены зеленью, которую собрали для нас, и ни в одной стране наши команды не получали столь большого количества овощей.

Наши минерологи были не менее усердны, чем ботаники, однако им повезло меньше. В горах, лощинах и на морском берегу они обнаружили лишь маловесные и глинистые камни, очень легко распадающиеся и являющиеся видами мергеля. Они также нашли несколько гранитных глыб, в прожилках которых скрывались кристаллизованный полевой шпат, несколько обкатанных кусочков порфира и яшмы, но ни малейшего следа металлов. Раковины моллюсков мало распространены здесь, за исключением превосходных образцов морских ушек, перламутр которых очень красиво блестит. Они достигают девяти дюймов в длину и четырех в ширину. Все остальные не стоят того, чтобы собирать их. Если судить по этому разделу естественной истории, восточное и южное побережья Старой Калифорнии намного богаче: там встречаются моллюски, жемчужины которых не уступают в красоте и размере тем, которые выловлены на Цейлоне или в Персидском заливе. Это еще один ценный товар, который, несомненно, можно было бы продавать в Китае, однако испанцы не способны овладеть всеми доступными им средствами производства.

22 сентября вечером все было погружено на корабли, губернатор и миссионеры дали нам свое разрешение на отплытие. Мы взяли на борт столько же провизии, как и в Консепсьоне. Птичий двор мсье Фагеса и святых отцов переместился в наши клетки. Последние, сверх того, отдали нам зерно, бобы и горох, оставив себе лишь самое необходимое количество, и отказались принять оплату. На наши уговоры они ответили, что лишь распоряжаются, но не владеют благами миссий.

23 сентября ветра были встречными, а 24-го утром мы вышли в море с бризом от веста. На рассвете дон Эстебан Мартинес нанес нам визит на борту, его баркас и команды его кораблей неизменно были к нашим услугами и помогали нам во всех наших трудах. Невозможно выразить словами наше чувство признательности за всю его доброту, а также нашу благодарность мсье Висенте Вассадре-и-Вега, молодому человеку большого ума и величайших достоинств, который в скором времени должен был отплывать в Китай, чтобы заключить договор о торговле мехом морской выдры.

Глава XII Сентябрь 1786

Астрономические наблюдения. — Сравнение результатов наблюдений с показаниями наших хронометров, исходя из которых мы составили карту американского побережья. — Основания полагать, что наш труд заслуживает доверия мореплавателей. — Заметки о языке племен, обитающих вблизи Монтерея.

Пока наши команды занимались пополнением необходимых запасов воды и дерева, мсье Дажеле установил на берегу свой квадрант, чтобы определить с величайшей возможной точностью широту Монтерея. Он весьма сожалел о том, что обстоятельства не позволили ему задержаться там достаточно долго, чтобы завершить сравнение показаний хронометров. Кража дикарями гавани Французов журнала наблюдений оставила его в некоторых сомнениях касательно степени ежедневного отставания хронометра № 19, с помощью которого мы определили положение всех точек американского побережья.

Наш астроном даже полагал, что должен считать недействительными сравнения, произведенные на острове Кенотаф: он предпочитал им те, которые были сделаны в Талькауано в Чили, хотя, возможно, они и были слишком устаревшими, чтобы вполне доверять им. Однако не следует забывать о том, что мы ежедневно сравнивали долготу, полученную на основании показаний этого хронометра, с той, которая была вычислена по расстоянию от Луны до Солнца на каждом из фрегатов, и что неизменная согласованность результатов не оставляет ни малейших сомнений в правильности составленной нами карты.

Нашим читателям, интересующимся точными науками, возможно, будет любопытно узнать предельные погрешности в определении долготы при измерениях расстояния между Луной и Солнцем на море — здесь будет уместно дать общее представление о них.

Теория, основанная на многолетних наблюдениях, до сих пор так и не помогла составить безукоризненно точные таблицы движения Луны. Впрочем, этот главный источник ошибок, учитывая уже достигнутую точность упомянутых таблиц, оставляет неопределенность не более 40–50 секунд времени, и, как правило, лишь 30 секунд, что приводит к погрешности не более четверти градуса географической долготы, поскольку движение Луны относительно Солнца, в среднем, составляет полминуты градуса за каждую минуту времени, и минута времени соответствует четверти градуса географической долготы.

Отсюда следует, что долгота, полученная из сравнения наблюдаемых на море расстояний с расстояниями, вычисленными для того же времени на определенном меридиане, может отклоняться от истинной лишь по причине ошибок в таблице и, обычно составляет четверть градуса, часто даже меньше, и очень редко больше.

Второй источник ошибок, а именно несовершенство инструментов и недостаточная аккуратность и сноровка наблюдателя, не может быть описан с такой же точностью, как погрешности, проистекающие из несовершенства таблиц.

Что касается зеркальных октанов и секстанов, предельная погрешность этих инструментов зависит от точности их делений. Что же касается наблюдателя, ошибки проистекают: 1) из сложности определения нулевой точки; 2) из сложности наблюдения соприкосновения двух светил^[117], для чего требуется острота зрения, привычка и ловкость в обращении с инструментом.

Единственная причина ошибок, свойственная всем зеркальным угломерам, а также секстанам и октанам, — трудность наблюдения соприкосновений светил. При этом у них есть множество достоинств, которые делают их применение более точным. Главное из них — то, что возможная ошибка, которой следует опасаться при проверке, устраняется, поскольку наблюдение соприкосновения последовательно производится с обеих сторон, слева и справа, и нет надобности в проверке.

Что до неточности шкалы делений, по желанию ее можно уменьшить повторением наблюдений, число которых зависит лишь от терпения наблюдателя, и в итоге считать проистекающую из этого ошибку ничтожно малой.

Итак, изложив теорию предельно больших погрешностей, мы имеем все основания заключить, что среднее из полученных нами значений долготы при измерении расстояний от Луны до Солнца ни в коем случае не может отклоняться от истинной долготы более чем на четверть градуса. Используя зеркальный угломер, мы никогда не пренебрегали возможностью при каждом измерении повторять наблюдения настолько часто, насколько позволяли текущие обстоятельства, и наши наблюдатели всегда были вполне искушены в этом деле, поэтому нам остается лишь опасаться неточности или ограниченной погрешности, которая может проистекать из несовершенства лунных таблиц.

Следовательно, мы можем быть уверены в достоверности наших наблюдений, повторяемых почти каждый день, чтобы проверить точность хронометров, показания которых мы сравнивали с результатами наблюдений. Мы полагаемся, и, несомненно, вполне обоснованно, на совокупность и постоянную согласованность результатов наблюдений, полученных при различных обстоятельствах и независимо, как я уже говорил, на борту каждого из фрегатов. Эти результаты взаимно служат очевидным и неоспоримым подтверждением неизменной точности хронометра № 19. Именно с помощью этого инструмента мы определили долготу всех точек осмотренного нами американского побережья.

Всевозможные меры предосторожности, к которым мы постоянно прибегали, внушают мне уверенность в том, что достигнутая нами степень точности заслуживает доверия ученых и мореплавателей.

Полезность морских хронометров сейчас признана настолько повсеместно и столь ясно обоснована в описании путешествия мсье де Флерье, что мы упомянем об их достоинствах, лишь чтобы еще раз отметить, насколько мсье Берту преодолел ограничения, приписываемые его искусству. После восемнадцати месяцев экспедиции показания хронометров № 18 и № 19 были так же удовлетворительны, как и в день отплытия из Бреста, позволяя нам несколько раз в день точно определять нашу долготу, на основании чего мсье Бернизе составил карту американского побережья.

Эта карта, разумеется, оставляет желать большего в отношении подробностей, однако мы можем ручаться, что положение главных точек побережья и его направление определены точно. В целом побережье показалось нам безопасным. Мы не заметили подводных скал на взморье, хотя у берега могут встретиться мели. Впрочем, у нас нет оснований предполагать последнее обстоятельство.

Мсье де Ламанон, автор следующих заметок, полагает, что крайне трудно составить точный словарь наречий, на которых говорят различные племена, обитающие в окрестностях Монтерея, и он отвечает лишь за труды и старания, предпринятые им, чтобы не допустить ошибок. Он, вероятно, и сам не положился бы на собственные наблюдения, если бы не встретил в миссиях, где он провел четыре дня, двух индейцев, которые, в совершенстве владея испанским языком, оказали ему большую помощь.

^{Североамериканский индеец в боевом облачении.}

^{Гравюра из этнографического атласа Г. Лейтемана «Картины из жизни народов».}

^1902 г.

Согласно наблюдениям мсье де Ламанона, вряд ли в мире есть другая страна, где различные наречия присутствуют в таком же многообразии, как в Северной Калифорнии. Многочисленные колонии, образующие эту страну, хотя и расположены очень близко друг к другу, живут изолированной жизнью и имеют каждая свой особенный язык. Трудность овладения ими всеми служит для миссионеров оправданием того, что они не знают ни одного из них. Каждый раз им нужен переводчик для их проповедей и заупокойных молитв.

Монтерей и зависимая от него миссия Св. Карла охватывают земли ашастлинов и эклемахов^[118]. На основе двух языков этих народов, отчасти проживающих в одних и тех же миссиях, вскоре может образоваться третий язык, если обращенные в христианство индейцы прекратят общение со своими родичами в ранчериях.

Язык ашастлинов согласуется с невысоким развитием их интеллекта. Поскольку они владеют небольшим числом отвлеченных понятий, в их языке мало слов для их выражения. Как нам показалось, у них нет разных имен для различных видов животных. Например, словом ouakeche они называют и лягушек, и жаб. Они не особенно различают овощи, которые готовят одинаковым способом. Почти все их определения моральных качеств заимствованы у вкусовых ощущений — именно этому чувству они охотнее всего угождают. Таким образом, слово missich служит у них для обозначения и хорошего человека, и вкусной еды, а словом keches они называют и злого человека, и испортившееся мясо.

Они различают единственное и множественное число, спрягают глаголы по нескольким временам, однако у них нет склонения, существительных в их языке значительно больше, чем прилагательных, и они никогда не употребляют губные f и b, а также x. Как и у индейцев гавани Французов, у них есть звук chr: chrskonder — птица, chruk — хижина, однако в целом его произношение мягче.

Дифтонг ou встречается более чем в половине их слов: chouroui — петь, touroun — шкура, touours — ноготь. Обычные начальные согласные — t и k, окончания слов очень разнообразны.

При счете до десяти они помогают себе пальцами: лишь немногие из них могут считать по памяти и независимо от каких-либо материальных знаков. Если им нужно выразить число, следующее за восемь, они начинают считать один, два и т. д., пока не произнесут девять. Без подобной подсказки им редко удается достичь числа пять.

Их числительные следующие:

Один — moukala

Два — outis

Три — capes

Четыре — outiti

Пять — is

Шесть — etesake

Семь — kaleis

Восемь — oulousmasakhen

Девять — pak

Десять — tonta

Земли эклемахов простираются более чем на двадцать лье на восток от Монтерея. Их язык совсем не похож на языки всех их соседей, он даже более напоминает европейские языки, чем американские. Этот грамматический феномен, более любопытный, чем все, что в этом отношении было отмечено на Американском континенте, вероятно, заинтересует ученых, которые посредством сравнения языков изучают историю переселения народов.

Как представляется, все языки Америки обладают особенностями, которые разительно отличают их от языков Старого Света. Если сравнивать европейские языки с языками Бразилии, Чили и части Калифорнии, а также с многочисленными словарями, приводимыми в описаниях экспедиций различных путешественников, становится заметно, что американские языки, как правило, лишены многих губных звуков, в особенности f, который эклемахи употребляют и произносят подобно европейцам.

Словарный состав языка этого народа также богаче, чем у других народов Калифорнии, хотя он и не может сравниться с языками цивилизованных народов. Если на основе этих наблюдений мы заключим, что эклемахи — пришельцы в этой части Америки, мы должны, по меньшей мере, признать, что они уже давно живут здесь. Ибо в отношении цвета кожи, черт лица и, в целом, внешнего облика они ничем не отличаются от других народов этой страны.

Их числительные и некоторые другие слова:

Один — pek

Два — oulach

Три — oulles

Четыре — amnahon

Пять — pemaca

Шесть — pekoulana

Семь — houlakoalano

Восемь — koulesala

Девять — kamakoualane

Десять — tomoila

Друг — nigesech

Лук — pagounach

Борода — iscotre

Танцевать — mespa

Зубы — aour

Тюлень — opopabos

Нет — maal

Да — ike

Отец — aoi

Мать — atzia

Глава XIII Сентябрь 1786 — январь 1787

Отплытие из Монтерея. — Наш предполагаемый маршрут через Западный океан в Китай. — Тщетный поиск острова Нуэстра-Сеньора-де-ла-Горта. — Открытие острова Неккера. — Подводная скала, с которой мы едва не столкнулись ночью. — Описание скалы. — Тщетные поиски острова Ла-Мира и острова Садов. — Мы подходим к острову Асунсьон, одному из Марианских островов. — Описание и точное положение острова. — Ошибка на старинных картах Марианских островов. — Мы определяем широту и долготу островов Банши. — Становимся на якорь в порту Макао.

Та часть Великого океана, которую мы должны были пересечь, чтобы прибыть в Макао [Аомынь], представляет собой море почти неведомое, в котором мы могли надеяться обнаружить несколько новых островов. Испанцы, единственные, кто часто посещал эти широты, уже давно утратили стремление к открытиям, которое, возможно, и подогревалось жаждой золота, однако позволяло им пренебрегать любыми опасностями.

На смену старинному энтузиазму пришел холодный расчет соображений безопасности. Теперь маршрут испанцев при переходе из Акапулько в Манилу заключен в промежутке двадцати лье между 13 и 14 градусами широты. При возвращении они следуют едва ли не по 40-й параллели, чтобы воспользоваться западными ветрами, которые очень часты в тех широтах. Уверенные благодаря долгому опыту в том, что не встретят здесь ни подводных скал, ни мелей, они могут двигаться ночью с такой же беспечностью, как и в европейских морях. Их переходы, будучи более прямыми, более коротки, и интересы их хозяев реже страдают по причине кораблекрушений.

Цели нашей экспедиции — новые открытия и развитие навигации в морях малоизученных, посему мы должны избегать хоженых путей с такой же настойчивостью, с какой галеоны, наоборот, пытаются следовать, так сказать, в кильватере предшествующего корабля. Однако мы были вынуждены держаться в зоне пассатов, поскольку без их помощи мы не могли надеяться прибыть в Китай в течение шести месяцев и, следовательно, завершить в срок следующий этап нашей экспедиции.

Отплывая из Монтерея, я намеревался направить свой курс на зюйд-вест до 28° широты — именно на этой параллели некоторые географы помещают остров Нуэстра-Сеньора-де-ла-Горта. Все мои попытки узнать того старинного мореплавателя, которому приписывается это открытие, оказались бесплодными. Тщетно перелистывал я свои заметки и все печатные описания путешествий, которые были на борту двух фрегатов. Я не нашел ни истории открытия острова, ни измышлений об этом, и мне кажется, что географы, продолжая располагать его в этой части Великого океана, отталкиваются единственно от карты с захваченного адмиралом Энсоном манильского галеона.

В Монтерее я раздобыл испанскую рукописную карту этого океана, и она очень мало отличалась от той, которую редактор поместил в издание путешествия Энсона. Можно утверждать, что после захвата манильского галеона этим адмиралом в продолжение двух столетий не произошло ни малейшего прогресса в изучении этих морей, кроме открытия Сандвичевых островов. «Резолюшн» и «Дискавери», вместе с «Буссолью» и «Астролябией», — единственные корабли, которые за два века отклонились от маршрутов испанских галеонов^[119].

Противные ветра и штили на два дня задержали нас в виду Монтерея. Однако вскоре установился ветер от норд-веста, позволивший нам достичь 28-й параллели, по которой я намеревался пройти пятьсот лье до долготы, приписываемой острову Нуэстра-Сеньора-де-ла-Горта. Я надеялся не столько обнаружить этот остров, сколько стереть его с карт, ибо для развития мореплавания весьма желательно, чтобы острова, чьи широта и долгота установлены неточно, оставались в забвении или были совсем неизвестны, пока строгие измерения — по крайней мере, в отношении широты — не позволят отметить их истинное отдаление от экватора, даже если их долгота пока известна приблизительно.

Затем я намеревался взять курс на зюйд-вест и пересечь путь капитана Клерка^[120] на 20° северной широты и 179° восточной долготы от меридиана Парижа: именно около этой точки английский капитан был вынужден изменить свой маршрут, чтобы направиться на Камчатку.

Сначала наше плавание было очень удачным. На смену ветрам от норд-оста пришли ветра от норд-веста, и я не сомневался, что вскоре мы достигнем зоны постоянных пассатов. Однако 18 октября ветра сменились на западные, которые с тех пор были так же устойчивы, как и в высоких широтах, перемещаясь лишь между норд-вестом и зюйд-вестом. В течение восьми или десяти дней я боролся с этим препятствием, пользуясь переменами ветра, чтобы продвинуться на запад, и наконец достиг намеченной долготы.

Дожди и бури были почти непрерывны, и влажность между палубами корабля была крайне высокой: вся одежда матросов пропиталась ею, и я сильно опасался, что в скором времени может развиться цинга. Однако нам оставалось пройти лишь несколько градусов до меридиана, который я желал достичь, и мы достигли его 27 октября.

Кроме двух видов песочника^[121], пойманных на борту «Астролябии», мы не заметили других признаков земли. Однако птицы были настолько тощими, что нам представлялось вполне вероятным, что уже давно они сбились с пути над морем или прилетели с Сандвичевых островов, от которых мы находились в ста двадцати лье.

На моей испанской карте остров Нуэстра-Сеньора-де-ла-Горта помещался на 45′ южнее и на 4° западнее, чем на карте адмирала Энсона, и я проложил курс с намерением пройти мимо этой второй точки, однако мое везение закончилось. Западные ветра неизменно продолжали дуть в этих широтах, и я пытался приблизиться к тропику, чтобы наконец встретиться с пассатами, которые должны были привести нас в Азию и температура которых, как мне представлялось, лучше влияла бы на здоровье наших команд. У нас пока не было ни одного больного, однако наша экспедиция, хотя и длилась уже долго, на самом деле едва началась, учитывая то огромное пространство, которое нам оставалось пройти.

Если грандиозный замысел нашей экспедиции и не страшил никого из нас, то наши паруса и снасти ежедневно напоминали нам, что уже свыше семнадцати месяцев наши корабли пребывают в море. Наш бегучий такелаж рвался ежечасно, и наш парусный мастер не успевал чинить паруса, которые были почти полностью изношены. По правде говоря, у нас на борту были запасные паруса, однако предполагаемая продолжительность нашей экспедиции требовала от нас самой строгой экономии. Почти половина наших канатов уже пришла в негодность, в то время как мы были еще очень далеки от завершения первой половины экспедиции.

3 ноября, когда мы были на 24° 4′ северной широты и 165° 2′ западной долготы, наши корабли окружили птицы из рода олуш, фрегаты и крачки — все эти птицы редко отдаляются от суши. Поэтому ночью мы шли с большими предосторожностями на зарифленных парусах. Вечером 4 ноября мы увидели остров на расстоянии четырех-пяти лье к весту от нас. Он показался нам очень незначительным, но мы льстили себя надеждой, что он — не единственный.

Я передал «Астролябии» сигнал всю ночь держаться по ветру и идти рядом, ожидая с величайшим нетерпением рассвета, чтобы продолжить наше открытие. В пять часов утра 5 ноября мы были уже в трех лье от острова и шли полным ветром, чтобы исследовать его. Я окликнул «Астролябию» и приказал проходить вперед, чтобы приготовиться отдать якорь, если берег позволяет это и если на нем есть бухточка, где можно высадиться.

Этот маленький островок или, скорее, скала имеет в длину около пятисот туазов, и его наибольшая высота составляет около шестидесяти туазов. На нем не видно ни одного дерева, однако вершина его покрыта густой травой. Голые каменные склоны скалы покрыты птичьим пометом и кажутся белыми, контрастируя с красными пятнами, на которых не растет трава. Я подошел к острову на расстояние трети лье. Его берега отвесны, словно стены, и волны со всех стороны разбиваются о них с большой силой. Таким образом, невозможно даже думать о высадке. Мы обошли остров почти полностью, и начерченная нами карта очень точна, как и зарисованные виды острова. Мсье Дажеле определил широту и долготу острова: 23° 34′ к северу от экватора и 166° 52′ к западу от меридиана Парижа. Я назвал его островом Неккера^[122].

Бесплодность острова лишает его какого-либо значения, однако его точное положение очень важно знать мореплавателям, поскольку он может оказаться гибельным для кораблей. Я прошел очень близко от южного берега, однако не промерял глубину, чтобы не замедлять ход фрегата. Подводные рифы окружают остров со всех сторон, кроме юго-восточной оконечности, где невысокая скальная коса вдается в море по меньшей мере на два кабельтова. Прежде чем продолжать путь, я хотел удостовериться, достанем ли мы дно. Оба фрегата бросили лот, при этом «Астролябия» находилась в одном лье с подветренной стороны острова. У борта каждого из фрегатов лот показал двадцать пять саженей, грунт — битый ракушечник. Столь малая глубина весьма удивила нас с мсье де Ланглем. Мне представляется очевидным, что остров Неккера в настоящее время — лишь вершина или, в некотором смысле, ядро намного более крупного острова, постепенно подмытого и поглощенного морем, поскольку он состоял из мягких и растворимых пород. Однако скальное основание, которое, как мы увидели, все еще очень твердо, в течение многих столетий будет сопротивляться резцу времени и усилиям моря.

Поскольку нам было очень важно узнать протяжение этой мели, мы продолжали опускать лот на борту двух фрегатов, двигаясь на запад от острова. По мере нашего удаления от острова глубина постепенно увеличивалась, и на расстоянии приблизительно десяти миль лот длиной сто пятьдесят саженей перестал встречать дно. Однако на всем этом пространстве десяти миль обнаруживался лишь грунт из кораллов и битых ракушек.

В течение всего этого дня впередсмотрящие не покидали топов мачт. Погода была дождливой с сильными порывами ветра, однако время от времени прояснялось, и тогда видимость увеличивалась до десяти-двенадцати лье. На закате небо полностью очистилось. Мы не увидели земли, однако число птиц не уменьшалось, и их стаи, состоящие из нескольких сотен, двигались во все стороны света, что не позволяло нам заключить, в каком именно направлении они двигаются.

В начале ночи видимость была настолько хорошей и почти полная луна светила столь ярко, что я решил продолжить наш путь. Накануне ночью при свете луны я даже смог разглядеть остров Неккера с расстояния четырех-пяти лье. Все же я приказал убрать все лисели и уменьшить ход фрегатов до трех-четырех узлов в час. Ветер был от оста, в то время как мы двигались на вест. После отплытия из Монтерея у нас еще не было такой ясной ночи и столь спокойного моря — и эта безмятежность едва не погубила нас.

^{Е. Шмидт.}

^{Кораллы, морские лилии, губки на морском дне.}

^1890 г.

Около половины второго ночи мы увидели буруны в двух кабельтовах прямо по курсу фрегата. Море было настолько спокойным, как я уже говорил, что буруны почти не производили шума, были невысоки и находились на большом расстоянии друг от друга. С «Астролябии» их заметили в то же самое время, хотя этот корабль был несколько дальше от них, чем «Буссоль». В тот же миг оба корабля положили руль на левый борт, взяв курс на зюйд-зюйд-ост. Поскольку у нашего корабля был хороший ход при выполнении этого маневра, я полагаю, что мы прошли не более чем в одном кабельтове от бурунов. Я приказал бросить лот, и он показал девять саженей и скалистый грунт, вскоре десять, затем двенадцать, и приблизительно через четверть часа линь не достиг дна на шестидесяти саженях.

Так мы избежали самой грозной опасности, какой только могут подвергнуться мореплаватели, и я лишь отдам должное своей команде, если скажу, что никогда еще при подобных обстоятельствах матросы не проявляли большей дисциплины и выучки. Малейшая оплошность в исполнении этого маневра привела бы к нашей неминуемой гибели. В течение почти часа мы могли различить продолжение подводной скалы, однако она простиралась в западном направлении, и около трех часов ночи мы потеряли ее из виду. Несмотря на это, я продолжал идти на зюйд-зюйд-ост, пока не рассвело. Было очень ясно и спокойно, но мы уже не видели ни одного буруна, хотя прошли не более пяти лье после того, как изменили курс.

Я убежден, что если бы мы не исследовали более подробно эту подводную скалу, осталось бы много сомнений в подлинности ее существования. Однако нам не было достаточно лишь удостовериться в этом и избегнуть опасности: я желал еще и того, чтобы и другие мореплаватели более не подвергались этой опасности. Посему на рассвете я передал сигнал менять галс, чтобы снова найти скалу.

В восемь часов утра мы увидели ее на норд-норд-весте. Я поставил все паруса, чтобы приблизиться к ней, и вскоре мы различили крошечный островок или расколотую скалу не более пятидесяти туазов в поперечнике и высотой от двадцати до двадцати пяти туазов. Островок располагался в северо-западной оконечности скального рифа, в то время как в юго-восточном направлении, где мы были столь близки к гибели, он простирался более чем на четыре лье. Между островком и бурунами на зюйд-осте от него мы увидели три песчаные отмели, которые едва поднимались на четыре фута над уровнем моря. Их разделяла зеленоватая вода, которая, как казалось, была не глубже сажени. Скалы у самой поверхности воды, о которые с силой билось море, окружали эту песчаную мель, словно кольцо из бриллиантов — медальон, таким образом защищая ее от ярости океана. Мы прошли вдоль восточной, южной и западной сторон этих скал на расстоянии менее одного лье. У нас остались сомнения касательно их северной стороны, которую мы смогли рассмотреть лишь с топов мачт с высоты птичьего полета. Следовательно, существует возможность, что скалы простираются намного дальше в этом направлении, чем мы могли судить. Однако их протяжение от зюйд-оста к норд-весту, то есть от той оконечности с бурунами, которая едва не погубила нас, до островка, составляет четыре лье. Мсье Дажеле определил географическое положение этого островка, единственной возвышающейся над водой части рифа: 23° 45′ минут северной широты и 168° 10′ западной долготы. Он располагается в двадцати трех лье на вест-тень-норд от острова Неккера. С востока к нему можно без опасений приближаться на расстояние четырех лье. Я назвал эти скалы рифом Французских Фрегатов^[123], поскольку здесь едва не оборвалась наша экспедиция.

Определив со всей доступной нам точностью географическое положение этого рифа, я взял курс на вест-зюйд-вест. Я заметил, что все облака скапливаются в этой части горизонта, и надеялся, что наконец обнаружу там сушу, представляющую хоть какой-то интерес. Сильное волнение, пришедшее от вест-норд-веста, подсказывало, что на севере не может быть земли, и я пытался убедить себя, что остров Неккера и риф Французских Фрегатов предвещают архипелаг — возможно, обитаемый или по меньшей мере пригодный для жизни. Однако мои надежды не оправдались. Вскоре птицы исчезли, и мы отчаялись обнаружить хоть что-нибудь.

^{Чарльз Клерк}

^{(1741–1779)}

Английский моряк, участвовавший в нескольких экспедициях, снаряженных для открытий в Южном океане, среди прочих — в кругосветных путешествиях Джеймса Кука 1768, 1772 и 1776 гг.

Во время последнего путешествия Клерк был капитаном на «Дискавери», а после смерти Кука принял командование экспедицией. Клерк в поисках прохода из Атлантического океана в Тихий направился от Сандвичевых островов на север и вернулся, лишь убедившись в безрезультатности поисков.

Он пережил Кука лишь на полгода и умер от туберкулеза в Беренговом море у Камчатки.

Я не изменил своего намерения пересечь маршрут капитана Клерка на 179° восточной долготы, и 16 ноября я достиг этой точки. Однако, хотя мы и находились уже на два градуса южнее тропика, мы так и не встретились с пассатами, которые в Атлантическом океане в этих широтах подвергаются лишь незначительным и кратковременным переменам. На протяжении восьмисот лье, пока мы не приблизились к Марианским островам, мы следовали по 20-й параллели с ветрами столь же переменчивыми, как и у берегов Франции в июне или июле. Ветра от норд-веста, которые поднимали на море сильное волнение, переходили к норду и затем к норд-осту, и погода становилась ясной и очень хорошей. Вскоре ветра перемещались к осту и зюйд-осту, небо тогда белело и тускнело, начинался проливной дождь. Через несколько часов, когда ветер переходил к зюйд-весту, затем к весту и, наконец, к норд-весту, горизонт снова прояснялся. Эта революция погоды длилась три или четыре дня, и за все это время лишь однажды ветер от зюйд-оста вернулся к норд-осту через ост.

Я углубился во все эти подробности равномерной изменчивости ветров в это время года и в этих широтах, поскольку мне кажется, что мои наблюдения противоречат мнению тех, кто объясняет постоянство ветров между тропиками вращательным движением Земли. Это весьма необычно, чтобы в величайшем океане земного шара, в местах, где суша не имеет никакого влияния на погоду, мы испытывали в течение почти двух месяцев столь переменчивые ветра, которые, наконец, лишь вблизи Марианских островов установились на осте. Хотя мы и совершили только один переход через этот океан, он длился почти два месяца, поэтому речь идет не о единичном наблюдении.

Впрочем, я признаю, что из этих наблюдений нельзя сделать вывод, что широты между тропиком и 19-м градусом в ноябре и декабре не входят в зону пассатов, — одной-единственной экспедиции недостаточно, чтобы изменить устоявшееся мнение. Однако можно считать доказанным, что законы, на которых зиждется это мнение, не настолько всеобщи, чтобы не допускать множества исключений, и, следовательно, объяснения тех, кто полагает, что раскрыл все тайны природы, не лишены изъянов.

Теория Галлея об изменении наклонения магнитной стрелки потеряла бы всяческое доверие даже самого этого астронома, прославленного в столь многих других отношениях, если бы он вместе с нами вышел из Монтерея на 124° западной долготы и пересек Великий океан до 160° восточной долготы. Ибо он увидел бы, что на протяжении 76°, или более полутора тысяч лье, изменение наклонения составило лишь пять градусов и что мореплаватель, следовательно, ничего не может извлечь из этого для определения или уточнения значения долготы.

Метод измерения расстояний между светилами, особенно если он дополняется использованием хронометров, почти не оставляет возможности желать чего-то большего в этом деле. Поэтому мы определили свое положение относительно острова Асунсьон из Марианских островов с величайшей точностью, предполагая, что остров Тиниан, положение которого приводит капитан Уоллис, должен находиться почти строго на зюйд от Асунсьона — именно это направление все географы и мореплаватели единодушно приписывают Марианским островам.

14 декабря в два часа пополудни мы увидели эти острова на горизонте. Я проложил свой курс таким образом, чтобы пройти между островом Ла-Мира и островом Садов, однако их имена напрасно занимают на карте место, где нет никакой суши, и, следовательно, вводят в заблуждение мореплавателей, которые, возможно, когда-нибудь обнаружат их на несколько градусов севернее или южнее.

Тот же остров Асунсьон, часть архипелага столь хорошо изученного, о котором написано множество томов, иезуиты помещают на своих картах на 30′ севернее его истинного положения — и все географы повторяют эту ошибку. А его истинное положение — 19° 45′ северной широты и 143° 15′ восточной долготы.

Поскольку с места нашей стоянки мы пеленговали островов Мауг на 28° ближе к весту, будучи на расстоянии около пяти лье, мы установили, что три скалы, носящие это имя, также расположены на картах на 30′ севернее своего истинного положения. Почти наверное можно сказать, что та же ошибка имеет место и в случае острова Уракас, крайнего из Марианских островов. Стало быть, этот архипелаг простирается лишь до 20° 20′ северной широты.

Иезуиты довольно точно оценили расстояние между островами, однако они оказались плохими астрономами: положение островов они определили весьма приблизительно. Еще менее удачливы они были в определении размера острова Асунсьон, ибо для этого они, судя по всему, использовали лишь математические методы: они утверждают, что его окружность составляет шесть лье. Измеренные нами углы уменьшают это число наполовину, и наивысшая точка острова возвышается приблизительно на двести туазов над уровнем моря.

Даже самому живому воображению трудно представить место более отвратительное. Самый обычный вид суши после столь продолжительного перехода показался бы нам очаровательным. Однако вид идеального конуса, поверхность которого от вершины и до сорока туазов от линии прибоя была так же черна, как уголь, удручал нас, разрушая все наши надежды. Ибо в течение долгих недель мы поддерживали свой дух картинами кокосовых пальм и гигантских черепах, которых надеялись увидеть воочию на одном из Марианских островов.

Мы действительно заметили несколько кокосовых пальм, которые едва ли занимали одну пятнадцатую часть берега острова, в лощине глубиной около сорока туазов, таким образом защищенные в некоторой степени от восточных ветров. Это единственное место, где корабли могли бы встать на якорь, на тридцати саженях, грунт — черный песок, простирающийся по меньшей мере на четверть лье от берега. «Астролябии» удалось достичь якорной стоянки, и я также отдал якорь в половине пистольного выстрела от этого фрегата. Однако нас протащило на половину кабельтова, и мы потеряли дно и были вынуждены поднять якорь со ста саженей. Дважды переменив галс, мы приблизились к суше. Эта маленькая неудача почти не огорчила меня, поскольку я видел, что остров не заслуживает долгой стоянки.

^{Установление долготы методом определения лунных расстояний.}

^{Гравюра. XVII в.}

Географические координаты, определяющие положение точки на земной поверхности, были известны еще в античности. В настоящее время измерения осуществляются в градусах: широта отсчитывается от экватора, а долгота — от выбранного в качестве нулевого меридиана (от Гринвича).

Широту измерить достаточно просто — по высоте над горизонтом Полярной звезды (это умели делать еще древнегреческие мореплаватели). Сложнее с долготой или разностью долгот, для определения которых нужны очень точные часы.

Очень остро эта проблема встала перед мореплавателями эпохи великих географических открытий. В XVI в., после изобретения телескопа Галилео Галилеем, им был предложен метод, который позволял вычислять долготу достаточно точно по расстоянию от лунного диска до опорных, хорошо известных, звезд. Были составлены специальные таблицы, дающие положение Луны среди звезд на меридиане для определенного момента времени и, следовательно, долготы наблюдателя.

В 1567 г. испанский король Филипп II назначил вознаграждение за решение проблемы определения долготы в открытом море; в правление Филиппа III вознаграждение было увеличено. В XVII в. Нидерланды назначили свой приз в 30 тысяч флоринов. Вскоре вознаграждение обещали также Португалия и Венеция.

В 1714 г. парламент Англии принял билль, предусматривающий награду в сумме 10 тысяч фунтов стерлингов тому, кто предложит метод, который позволит определять долготу с точностью до одного градуса большой окружности, или шестидесяти географических миль. В случае повышения точности в два раза сумма удваивалась и составляла 20 тысяч фунтов стерлингов.

Проблема долготы была решена в 1735 г. лондонским часовщиком Джоном Гаррисоном. Использование его морского хронометра позволило находить положение корабля с точностью до секунд времени, что составляло на экваторе расстояние около 1 км.

В 1772 г. Джеймс Кук, отправляясь во второе кругосветное путешествие, взял с собой экземпляр морского хронометра Гаррисона. Позднее Кук писал, что результат превзошел все ожидания. Об этом же пишет и Лаперуз в своем дневнике.

Моя шлюпка под командованием мсье Бутена, лейтенанта корабля, отправилась к острову, как и шлюпка «Астролябии», куда погрузился мсье де Лангль лично вместе с мсье ла Мартинье, Вожуа, Прево и отцом Ресевером. В подзорную трубу я видел, что они высадились с большим трудом: морской прибой повсюду был очень высок и они воспользовались более спокойным участком и прыгнули в воду, которая оказалась им по шею. Я опасался, что возвращение в шлюпки окажется еще труднее: как казалось, волнение на море с каждым мигом усиливалось. Отныне лишь это обстоятельство могло побудить меня бросить здесь якорь, ибо все мы столь же сильно стремились покинуть это место, как еще недавно мы желали достичь его. К счастью, в два часа я увидел, что наши шлюпки возвращаются, и «Астролябия» снялась с якоря.

Мсье Бутен доложил мне, что остров в тысячу раз ужаснее, чем об этом можно судить с расстояния четверти лье. Потоки лавы образовали овраги и расщелины, по краям которых растут немногочисленные и чахлые кокосовые пальмы, опутанные лианами нескольких видов — растениями, через которые невозможно пробираться быстрее, чемсо скоростью сто туазов в час. С девяти часов утра до полудня пятнадцать или шестнадцать человек погрузили в шлюпки около сотни кокосов, которые им нужно было лишь поднять с земли. Однако главная трудность состояла в том, чтобы принести их на берег, хотя он и находился очень близко. Лава, вытекшая из кратера, завладела всеми склонами вулкана до расстояния около сорока туазов от моря. Казалось, что верхняя часть горы покрыта закопченным черным стеклом. Мы не смогли разглядеть ее вершину, которая все время была скрыта облаками. Хотя мы и не видели дыма, исходящего из нее, мы чувствовали запах серы, который распространялся на расстояние полулье от берега. Поэтому я предположил, что этот вулкан не вполне потухший и что его последнее извержение произошло не так уж давно. Кроме того, в средней части горы не было заметно ни малейших следов разрушения лавы.

^{Остров Асунсьон.}

^{Современная фотография}

Все свидетельствовало о том, что никто из людей или четвероногих животных не был настолько несчастен, чтобы иметь своим домом этот остров, на котором мы увидели лишь несколько огромных крабов: ночью они могли бы оказаться очень опасными для того, кто остался бы спать на берегу. Матросы привезли одного из них на корабль. Это ракообразное, вероятно, прогнало с острова всех морских птиц, пожирая их яйца, которые они всегда откладывают на суше. Во время стоянки мы увидели только трех или четырех олуш, хотя когда мы подходили к островам Мауг, наши корабли окружило бесчисленное множество птиц.

Мсье де Лангль подстрелил на Асунсьоне черную птицу, напоминающую дрозда, однако она не пополнила нашей коллекции, поскольку упала в расщелину. Наши натуралисты нашли в скальных углублениях очень красивые раковины. Мсье де ла Мартинье собрал образцы всех растений острова и принес на борт плоды трех или четырех видов банановых деревьев, прежде мной никогда и нигде не виденных. В прибрежных водах мы заметили лишь красную ставриду, маленьких акул и морскую змею длиной около трех футов и трех дюймов в поперечнике.

Сто кокосовых орехов и небольшое число предметов естественной истории, столь быстро добытых нами на этом вулкане — а это истинное имя острова, — подвергли наши шлюпки и их экипажи большой опасности. Мсье Бутен, вынужденный прыгнуть в море при высадке и при возвращении в лодку, получил несколько ранений руки, причиненных острыми краями прибрежных скал, на которые он опирался. Мсье де Лангль также несколько раз был вынужден рисковать, однако все эти опасности неизбежны при высадке на любой столь маленький остров и в особенности если он округлой формы, как этот: море под действием ветра скользит вдоль берегов и создает прибой на малейшем выступе, который весьма осложняет подход к острову.

К счастью, у нас было достаточно пресной воды, чтобы достичь Китая, — было бы крайне трудно добыть ее на Асунсьоне, если она вообще есть на этом острове. Наши матросы заметили ее лишь в нескольких углублениях скал, которые собирали ее, подобно сосудам. В самом большом из них воды не набралось бы и на шесть бутылей^[124].

В три часа пополудни «Астролябия» подняла паруса, и мы продолжили наш путь на вест-тень-норд, пройдя в трех-четырех лье от островов Мауг, которые остались на норд-ост-тень-норде от нас. Я очень хотел бы определить положение острова Уракас, самого северного из Марианских островов, однако на это пришлось бы потратить одну лишнюю ночь, в то время как я был вынужден спешить в Китай, опасаясь, что европейские суда уйдут прежде нашего прибытия. Я страстно желал отправить во Францию подробности наших открытий у американского побережья, как и рассказ о нашем путешествии из Монтерея в Макао. Поэтому я шел на всех парусах, чтобы не упустить ни одного мгновения.

Ночью оба фрегата окружило огромное количество птиц, которые, как мне кажется, обитают на островах Мауг и Уракасе — это не более чем скалы посреди моря. Эти птицы, очевидно, никогда не улетают далеко от суши в подветренную сторону, поскольку мы только потеряли из виду Марианские острова на востоке, и они сопровождали нас пятьдесят лье на запад. Большинство из них принадлежало к видам фрегатов и олуш, также среди них было несколько чаек, крачек и фаэтонов (тропических птиц).

В море, отделяющем Марианские острова от Филиппин, бриз был очень крепок и волнение сильным. Течения постоянно относили нас к зюйду: я оценил их скорость приблизительно в половину узла в час.

Впервые после нашего отплытия из Франции мой фрегат дал небольшую течь. Причину этого я приписываю расхождению нескольких швов возле ватерлинии, уплотнение которых сгнило. Наши конопатчики, которые во время текущего перехода осматривали этот борт корабля, обнаружили несколько швов, почти полностью открытых. Они заподозрили, что те швы, которые расположены ближе к воде, находятся в таком же состоянии. В море они не могли обработать швы, однако по прибытии на рейд Макао это стало их первейшим заданием.

28 декабря мы увидели острова Баши в проливе между Формозой [Тайванем] и Лусоном, долготу которых адмирал Байрон определил весьма неточно. Значение капитана Уоллиса намного ближе к истине. Мы прошли в одном лье от двух самых северных скал. Несмотря на авторитет Дампира, их следовало бы назвать маленькими островами, поскольку окружность наименьшего из них составляет половину лье: хотя на нем нет деревьев, на его восточном берегу мы увидели густую и высокую траву.

Восточная долгота этого островка, определенная, когда по пеленгу он был в одном лье на зюйде, по среднему из более чем шестидесяти измерений расстояния между Луной и Солнцем, и при самых благоприятных условиях, составила 119° 41′, и его северная широта — 21° 9′ 13″^[125].

Мсье Бернизе также начертил относительное расположение островов и составил карту, которая стала результатом более чем двухсот измерений расстояний, углов и высот. Я не намеревался делать здесь остановку, поскольку острова Баши уже посещались несколько раз и ничем не могли заинтересовать нас.

Определив их положение, я продолжил идти курсом на Китай, и 1 января 1787 года наш лот обнаружил дно на шестидесяти саженях. На следующий день нас окружило огромное число рыболовецких судов, которые оставались в открытом море в очень плохую погоду. Они не могли уделить нам никакого внимания. Способ их рыбной ловли не позволяет им менять курс, чтобы приблизиться к другому кораблю: они тащат по дну сети необычайной длины, для поднятия которых потребовалось бы более двух часов.

2 января мы увидели Белую скалу и вечером встали на якорь к северу от острова Линь-Тинь. К нам на борт прибыли китайские лоцманы с острова Ламма. На следующий день мы были на рейде Макао, пройдя проливом, который, как мне показалось, редко посещают, хотя он очень красив.

^{Морской хронометр Джона Гаррисона.}

^XVIII в.

Глава XIV Январь — февраль 1787

Прибытие в Макао. — Стоянка на рейде Тайпы. — Любезный прием со стороны губернатора. — Описание Макао. — Форма правления. — Население. — Отношения с Китаем. — Отплытие из Макао. — Переход к острову Лусон. — Неясность положения мелей Болинао, Масинлок и Маривелес. — Описание деревни Маривелес. — Мы входим в Манильский залив через южный проход после тщетной попытки пройти северным проходом. — Замечание о безопасном лавировании в Манильском заливе. — Стоянка в Кавите.

Китайские лоцманы, которые привели нас к Макао, отказались сопровождать нас на рейд Тайпы. С величайшей поспешностью они вернулись в свои лодки и уплыли, и впоследствии мы узнали, что если бы их заметили, то мандарин Макао потребовал бы с каждого из них половину полученной суммы. Этому побору обычно предшествует несколько ударов палкой по пяткам. Китайский народ, чьи законы так расхваливают в Европе, — вероятно, самый несчастный, самый униженный и самый страдающий от произвола властей народ на земле, по крайней мере, если о китайском правлении можно судить по деспотизму мандарина Макао.

Сильная облачность помешала нам различить город, однако в полдень прояснилось, и мы увидели его в 1° к зюйду от веста на расстоянии около трех лье. Я отправил на берег шлюпку под командованием мсье Бутена, чтобы сообщить губернатору о нашем прибытии и объявить, что мы намереваемся пробыть некоторое время на рейде, чтобы пополнить запасы и дать отдых экипажам.

Мсье Бернардо Алексис де Лемош, губернатор Макао, встретил нашего офицера наилюбезнейшим образом. Он предложил нам любую свою помощь и немедленно отправил к нам лоцмана-малайца, чтобы провести наши фрегаты на рейд Тайпы. На рассвете следующего дня мы подняли паруса и в восемь часов утра отдали якорь на трех с половиной саженях, на илистом грунте. Город Макао по пеленгу находился в пяти милях на норд-весте.

Мы пришвартовались рядом с французским флейтом под командованием мсье де Ришери, лейтенанта флота. Его корабль прибыл из Манилы и, по приказу мсье Д’Антркасто и Коссиньи, должен был патрулировать восточные берега для защиты нашей торговли. Наконец, после восемнадцати месяцев экспедиции, мы имели удовольствие встретить не только соотечественников, но и товарищей и знакомых! Накануне вечером мсье де Ришери сопроводил лоцмана-малайца и привез нам огромное количество фруктов, овощей, свежего мяса и, вообще говоря, всего, что по его представлению могло понадобиться мореплавателям после долгого плавания.

Здоровье нашей команды, по-видимому, удивило его. От него мы узнали новости о положении дел в Европе, которое было в точности таким же, как и при нашем отплытии из Франции. Однако все его попытки найти в Макао того человека, которому было поручено доставить нам почту, оказались тщетными. Было весьма вероятно, что в Китай еще не прибыло ни одного письма, адресованного нам, и с печалью мы думали о том, что наши друзья и родные могли забыть о нас. Люди становятся несправедливы, когда есть причины для грусти: наши письма, о которых мы столь сильно сожалели, могли быть доверены кораблю колониальной компании, который, как мы узнали, пропустил благоприятный сезон. Его корабль сопровождения прибыл незадолго до нас, и капитан сообщил нам, что основная часть средств и все наши письма погрузили на другое судно.

^Макао.

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Неблагоприятная погода, задержавшая прибытие этого корабля, вероятно, удручала нас даже больше, чем акционеров отправившей компании, и мы не могли не отметить, что из двадцати девяти английских, пяти голландских, двух датских, одного шведского, двух американских и двух французских кораблей единственное судно, пропустившее сезон, было французским. Поскольку англичане доверяют командование своими кораблями лишь превосходно обученным морякам, подобное событие им почти не известно. Если они, прибыв слишком поздно в Китайское море, обнаруживают, что установился северо-восточный муссон, они упорно борются с этим препятствием. Часто они идут на восток от Филиппин, затем поворачивают на север в Филиппинском море, которое намного шире и менее подвержено течениям, снова входят в Китайское море через пролив к югу от островов Баши, проходят в виду Белой скалы и, подобно нам, к северу от большого острова Ламмы. Мы были свидетелями прибытия английского судна, которое прошло этим путем, встало на рейд Макао на десять дней позже нас и почти тотчас же отправилось в Кантон.

После того как фрегат встал на якорь, моей первейшей обязанностью было сойти на берег вместе с мсье де Ланглем, чтобы отблагодарить губернатора за любезный прием, оказанный им мсье Бутену, и спросить разрешения на установку на берегу палатки. Палатка предназначалась для обсерватории и для отдыха мсье Дажеле, которого весьма утомил долгий переход, а также мсье Роллена, нашего главного врача, которой, отвратив от нас цингу и все другие болезни своим советом и попечением, сам слег бы от тягот долгого плавания, если бы наше прибытие задержалось еще на восемь дней.

Мсье де Лемош принял нас так, словно мы были его соотечественниками. Все разрешения были нам даны с учтивостью, которую невозможно передать словами. Он предложил нам свой дом, и, поскольку он не говорил по-французски, услуги переводчика оказывала его супруга, молодая португалка из Лиссабона. К ответам своего мужа она присовокупила доброжелательность и обходительность столь исключительные, что путешественники едва ли могли бы надеяться встретить подобное в первейших городах Европы.

Донна Мария де Сальданья вышла замуж за мсье де Лемоша в Гоа двенадцать лет назад, и вскоре после их свадьбы мне довелось побывать в этом городе, когда я командовал флейтом «Сена». Она была настолько добра, что напомнила мне об этом событии, которое жило в моей памяти, и любезно добавила, что я ее старый знакомый. Затем она позвала всех своих детей и сказала мне, что всегда таким образом приветствует друзей: воспитание детей — предмет всех ее забот, и она гордится тем, что она — их мать. Она сказала, что мы должны простить ей эту гордость и что она хотела бы, чтобы мы узнали ее со всеми ее недостатками.

В целом мире едва ли можно было бы увидеть картину столь восхитительную: самые прекрасные дети окружили и обняли свою очаровательную мать, чьи доброта и ласковость изливались на всех присутствующих.

Вскоре мы могли убедиться, что ее очарование и личные достоинства дополняются твердым характером и возвышенным умом. В нескольких деликатных вопросах отношений с китайцами мадам де Лемош поддержала благородную решимость мсье де Лемоша. Они были единодушны во мнении, что, по примеру предшественников, не должны жертвовать честью своей страны ради любых других интересов.

Губернаторство мсье де Лемоша в Гоа составило бы выдающийся период в истории этой колонии, если бы он оставался на должности дольше, чем три года. Если правительство даст ему достаточно времени, чтобы приучить китайцев к противодействию, о котором они утратили даже малейшее воспоминание за последнее столетие, то и его правление в Макао будет отмечено большими достижениями.

Поскольку иностранец так же далек от Китая в Макао, как и будучи в Европе, по причине крайне трудного проникновения в эту империю, я не стану подражать путешественникам, которые рассказывают о Китае, не имея возможности что-либо узнать о нем. Я ограничусь описанием отношений европейцев с китайцами, бесчисленных унижений, которым первые подвергаются со стороны вторых, и слабой защиты, которую может обеспечить эта португальская колония на побережья Китая. Наконец, я должен буду сказать о той значимости, которую мог бы приобрести город Макао в руках нации, способной вести себя справедливо, но при этом твердо и с достоинством, по отношению к правительству, вероятно, самому несправедливому, самому тираническому и, в то же время, самому трусливому из существующих на земле.

^{Графин и тарелка из посудного набора, принадлежавшего Лаперузу в кругосветной экспедиции}

Объем торговли китайцев с европейцами составляет пятьдесят миллионов пиастров, из которых две пятых выплачивается золотом, а остальное — английским сукном, оловом из Батавии и Малакки, хлопком из Сурата и Бенгалии, опиумом из Патны, сандаловым деревом и перцем с Малабарского берега. Из Европы также завозятся предметы роскоши — такие, как подзорные трубы огромного размера, женевские часы, кораллы и жемчуг наивысшего качества, однако они едва ли заслуживают упоминания, поскольку продаются в очень малом количестве, что не может быть выгодно продавцам.

В обмен на все эти богатства из Китая вывозится лишь черный и зеленый чай с несколькими ящиками шелка-сырца для европейских мануфактур, ибо я не придаю значения фарфоровой посуде, которая служит балластом на судах европейцев, и шелковым тканям, почти не приносящим прибыли.

Ни одна страна в мире, несомненно, не ведет столь выгодной для себя торговли с иностранцами, как Китай. Тем не менее нет другой страны, которая налагала бы столь же суровые условия, помноженные на всевозможные притеснения и злоупотребления, совершаемые с величайшей дерзостью. Каждая чашка чая, выпиваемая в Европе, стоила унижения тем, кто приобрел его в Кантоне, погрузил на корабли и пересек половину мира, чтобы привезти эти засушенные листья на наши рынки.

Я не могу не рассказать об одном английском канонире, который приблизительно два года назад, салютуя по приказу своего капитана, убил не замеченного им китайского рыбака в джонке, неосторожно расположившегося в пределах полета ядра. Губернатор Кантона потребовал канонира к себе и, наконец, получил его, пообещав не причинять никакого вреда человеку, совершившему неумышленное убийство. После этого заверения несчастного доставили к нему, и через два часа тот был повешен. Честь нации требовала скорого и решительного мщения, однако купеческие корабли не обладают средствами для этого. И их капитаны, приученные к точности, добросовестности и сдержанности — все эти качества необходимы для сохранения собственности их нанимателей, — не могли оказать благородного сопротивления, которое принесло бы убытки их компании в размере сорока миллионов, потому что корабли вернулись бы пустыми. Однако они, несомненно, протестовали против этого преступления и надеялись получить удовлетворение.

Я осмелюсь утверждать, что все работники различных европейских компаний охотно отдали бы большую часть своего имущества, чтобы, наконец, проучить этих трусливых мандаринов за все их несправедливости, которые перешли любые допустимые границы.

У португальцев еще больше оснований жаловаться на китайцев, чем у всех других наций. Общеизвестно, благодаря какому почетному титулу они владеют Макао. Право построить город на этих землях было даровано португальцам императором Хоуцуном^[126] в знак благодарности за то, что они уничтожили пиратов, обосновавшихся на островах рядом с Кантоном, — эти пираты грабили суда и опустошали китайское побережье.

Нет оснований утверждать, что португальцы лишились своих привилегий, поскольку злоупотребляли ими: их единственным преступлением была слабость их правительства. Изо дня в день китайцы наносили им новые обиды и каждый миг выдвигали все новые требования. Португальское правительство никогда не оказывало этому никакого сопротивления, и это место, где любая европейская нация, обладая малейшей настойчивостью, внушила бы почтение императору Китая, — не более чем китайский город, в котором дозволено жить португальцам, хотя они обладают неоспоримым правом командовать здесь и могли бы заставить бояться себя, если бы имели всего лишь гарнизон в две тысячи европейцев, два фрегата, несколько корветов и один бомбардирский корабль.

^{Луи ле Бретон.}

^{Китайская джонка в порту.}

^1846 г.

Макао, расположенный в эстуарии Жемчужной реки, мог бы принять 64-пушечные корабли на свой рейд возле острова Тайпа и суда — в 700–800 тонн, наполовину загруженные, — в гавань в нижней части города, сообщающейся с рекой на востоке. Согласно нашим наблюдениям, северная широта города — 22° 12′ 40″ и восточная долгота — 111° 19′ 30″.

Вход в гавань охраняет крепость с двумя батареями, мимо которой прибывающие корабли проходят на расстоянии пистольного выстрела. Три маленьких форта, два из которых вооружены дюжиной пушек и один — шестью пушками, оберегают южную часть города от любых посягательств китайцев. Все эти укрепления, находящиеся в плачевном состоянии, едва ли показались бы грозными европейцам, однако их вполне достаточно, чтобы устрашить весь военный флот китайцев. Помимо того, рядом с городом есть гора, господствующая над берегом. Отряд солдат на ней смог бы выдержать очень долгую осаду. Португальцы Макао, люди более религиозные, чем воинственные, возвели церковь на развалинах форта, который некогда венчал гору, будучи неприступным укреплением.

Со стороны материка берег защищают две крепости. Одна из них вооружена сорока пушками и может вместить тысячный гарнизон; в ней есть цистерна, два источника воды и казематы для военных припасов и провизии. Другая крепость, насчитывающая тридцать пушек, может принять не более трехсот солдат и обладает обильным источником, который никогда не пересыхает. Эти две цитадели господствуют надо всей округой.

Португальские владения едва ли простираются от города дальше, чем на одно лье. Их границей служат стены, охраняемые несколькими солдатами мандарина. Этот мандарин — истинный правитель Макао, которому подчиняются все китайцы. Он не имеет права ночевать в пределах города, однако он может посещать город и его укрепления, инспектировать таможню и проч. По случаю визита мандарина португальцы должны салютовать ему из пяти орудий. Однако никому из европейцев не дозволяется ступать на китайские земли по ту сторону стены: допустив подобную неосторожность, европеец оказался бы во власти китайцев, которые могли бы бросить его в темницу или потребовать большой выкуп. Впрочем, несколько офицеров наших фрегатов подвергли себя этой опасности, и их легкомыслие не возымело каких-либо неприятных последствий.

Все население Макао можно оценить в двенадцать тысяч душ, из которых сто человек — португальцы по рождению, две тысячи — метисы или португальские индийцы, столько же рабов-кафров, которые служат им дома, и все остальные — китайцы, занятые в торговле и других ремеслах, что ставит португальцев в зависимость от них. Португальцы, хотя почти все они метисы, считают позорным для себя какой-либо ручной труд ради пропитания семьи. Однако их самолюбие нисколько не страдает, когда они докучливо просят милостыню у прохожих.

Вице-король Гоа назначает на все военные и гражданские должности Макао. Он избирает губернатора, а также всех сенаторов, которые разделяют с последним гражданскую власть. Он утверждает гарнизон из ста восьмидесяти индусов-сипаев и ста двадцати стражников, в обязанности которых входит ночное патрулирование. Солдаты вооружены дубинками, лишь у офицера есть право носить шпагу, однако ни в коем случае он не может применить ее против китайца.

Если вора этой национальности застанут на месте преступления, его следует задерживать с величайшей предосторожностью. И если солдат, защищаясь, будет настолько неудачлив, что убьет вора, то его доставят к китайскому губернатору и повесят посреди рыночной площади в присутствии собственных сослуживцев, португальского магистрата и двух китайских мандаринов, которых после казни, как и при въезде в город, приветствуют пушечными выстрелами. Однако если, наоборот, китаец убьет португальца, его отдают в руки судей его собственной национальности, которые, обобрав его, создают видимость исполнения всех формальностей правосудия, но на самом деле позволяют избежать его, равнодушные ко всем требованиям португальской стороны, которые никогда не удовлетворяются.

Португальцы недавно совершили деяние с применением силы, которое следует запечатлеть золотыми буквами в анналах сената. Они сами расстреляли в присутствии мандаринов сипая, убившего китайца, и отказались передать это дело китайским судьям.

Сенат Макао состоит из губернатора, который является его председателем, и трех вереадоров, ведающих финансами города. Доходы города образуют пошлины, налагаемые на ввоз в Макао товаров, которые доставляются сюда лишь на португальских судах. Португальские правители столь мало просвещены, что не позволяют никакой другой стране выгружать здесь свои товары и платить установленные пошлины, словно боятся увеличить собственные доходы или уменьшить доходы китайцев в Кантоне.

Нет сомнений, что если бы Макао был порто-франко^[127] и обладал гарнизоном, способным защитить собственность купцов, здесь размещенную, то доходы таможни удвоились бы и превзошли все издержки правительства губернатора. Однако мелкий частный интерес противодействует политике здравого смысла.

Вице-король Гоа продает купцам различных стран, ведущим торговлю по всей Индии, португальские патенты. Эти же судовладельцы подносят подарки сенату Макао, в зависимости от важности поставляемого товара. Эти меркантильные побуждения — почти непреодолимое препятствие для учреждения порто-франко, который превратил бы Макао в один из самых процветающих городов Азии, стократно превосходящий Гоа, который никогда не принесет какой-либо пользы своей метрополии.

После трех вереадоров, которых я уже упоминал, по званию идут двое судей по делам сирот и несовершеннолетних, которые ведают исполнением завещаний, назначением опекунов и наставников и, вообще говоря, всеми вопросами, связанными с наследством. Их решения могут быть обжалованы в Гоа.

Все прочие гражданские и уголовные дела также рассматриваются здесь, в суде первой инстанции, в лице двух сенаторов, называемых судьями. Таможенные доходы собирает казначей, который по предписанию сената выплачивает жалованье и погашает различные издержки, если они не превосходят трех тысяч пиастров, — в противном случае решение принимает вице-король Гоа.

В магистратуре самая важная должность — прокурор города. Он выступает посредником между португальским и китайским правительствами и отвечает за всех иностранцев, зимующих в Макао. Он принимает и передает соответствующей стороне взаимные жалобы двух стран, учет которых, как и ведомость решений совета, ведет секретарь, не обладающий правом голоса. Прокурор — единственный несменяемый чиновник. Полномочия губернатора длятся три года, другие магистраты заменяются ежегодно.

Столь частое обновление чиновников, вопреки общепринятому порядку, немало способствовало утрате старинных привилегий португальцев и, несомненно, не могло бы продолжаться, если бы вице-король Гоа не был заинтересован в распоряжении столь многими должностями или в их продаже. Нравы и обычаи Азии вполне позволяют сделать такое предположение.

Все решения сената можно обжаловать в Гоа. Всеми признанная бездарность этих мнимых сенаторов делает этот закон в высшей степени необходимым. Коллеги губернатора, человека самого достойного, — португальцы Макао, люди более тщеславные, спесивые и невежественные, чем наши сельские магистраты.

Вид города очень приятен для глаз. Несколько красивых зданий — остатки его былого великолепия — сдаются внаем суперкарго различных компаний, которые вынуждены зимовать в Макао. Китайцы заставляют их покидать Кантон после отплытия последнего корабля их страны и не разрешают возвращаться, пока из Европы не прибудут суда со следующим муссоном.

Зимовать в Макао — очень приятное времяпрепровождение, поскольку суперкарго, как правило, — люди выдающихся достоинств, хорошо образованные и достаточно обеспеченные, чтобы содержать прекрасный дом. Цели нашей экспедиции заслужили нам самый любезный прием с их стороны. Не обладай мы другими титулами, кроме звания французов, мы уподобились бы сиротам — у нашей Ост-Индской компании еще нет ни одного представителя в Макао.

Мы должны официально засвидетельствовать благодарность мсье Эльстокенстрому, главе представительства шведской компании, который был настолько любезен с нами, словно являлся не только нашим старым другом, но и соотечественником, пекущемся о пользе нашей страны. Он охотно обязался распродать после нашего отбытия нашу пушнину, доход от которой должен быть поделен между нашими матросами, и был настолько добр, что пообещал отправить эту сумму на Иль-де-Франс.

Стоимость этих шкур уменьшилась в десять раз с того времени, когда капитаны Гор и Кинг побывали в Кантоне, поскольку англичане в текущем году предприняли шесть экспедиций к северо-западному побережью Америки. Два судна отправили из Бомбея, два из Бенгалии и еще два — из Мадраса. Вернулись лишь два последних судна, и с незначительным количеством мехов, однако слухи об экспедиции достигли Китая, и теперь невозможно получить больше четырнадцати пиастров за то же количество меха, которое в 1780 году стоило свыше ста пиастров.

У нас было девять тысяч шкур, которые португальский купец согласился купить у нас за девять с половиной тысяч пиастров. Однако перед самым нашим отплытием в Манилу, когда он должен был отсчитать нам деньги, он воспротивился сделать это, прикрываясь мнимыми отговорками. Поскольку заключение нашей сделки устранило всех других конкурентов, которые вернулись в Кантон, он, несомненно, надеялся, что мы, в наших стесненных обстоятельствах, согласимся на любую цену, какую ему будет угодно назначить. У нас есть основания предполагать, что именно он подослал к нам на борт новых купцов-китайцев, которые предложили намного меньшую сумму. Однако мы, хотя и мало привычные к подобным ухищрениям, без труда распознали их, настолько грубо они были состряпаны, и решительно отказались продавать шкуры.

Нам оставалось лишь выгрузить меха и поместить их на складе в Макао. Сенат, к которому обратился мсье Вейяр, наш консул, отказался дать разрешение. Однако губернатор, которому сообщили, что шкуры являются собственностью наших матросов, участвующих в экспедиции, которая может принести пользу всем морским державам Европы, посчитал, что только поддержит взгляды португальского правительства, если отклонится от предписанных правил, и поступил в этом случае, как и во всех других, со своей обычной деликатностью.

Нет надобности говорить, что мандарин Макао ничего не потребовал за наше пребывание на рейде Тайпы, который, как и другие острова, более не является частью португальских владений. Если бы он предъявил эти притязания, мы отвергли бы их с презрением. Однако мы узнали, что китайцы потребовали тысячу пиастров с кромпадора, который поставлял нам провизию. Учитывая плутовство кромпадора, эта сумма не была велика: за свои услуги в первые пять или шесть дней нашего пребывания он запросил более трехсот пиастров, и мы прогнали его. Наш баталер ежедневно отправлялся на рынок, словно в европейском городе, и покупал все необходимое — и наши общие издержки за месяц оказались меньше, чем за первую неделю.

Наша экономность, вероятно, разозлила мандарина, однако это лишь предположение, поскольку мы не имели никаких дел с ним. Китайская таможня похожа на европейскую и интересуется лишь товарами, прибывающими из внутренних областей империи на китайских судах или погружаемыми на те же суда в Макао для отправки внутрь империи. Однако то, что мы приобрели в Макао, было доставлено на наши фрегаты нашими баркасами, и мы не подверглись таможенному досмотру.

В это время года погода на рейде Тайпы очень неустойчива. В течение двух дней температура может измениться на восемь градусов. Почти все мы были сильно простужены, но тепло острова Лусон, к которому мы подошли 15 февраля, излечило нас.

^{Китаец-ремесленник, работающий на улице.}

^{Ксилография. Начало XX в.}

Мы покинули Макао 5 февраля в восемь часов утра с ветром от норда, который позволил бы нам пройти между островами, если бы я решил нанять лоцмана. Однако, желая сэкономить на этой издержке, которая довольно ощутима, я выбрал обычный путь и прошел к югу от Ладронских островов^[128]. Мы взяли на борт каждого фрегата шесть матросов-китайцев, заменивших тех несчастных, кого мы потеряли в крушении наших шлюпок. Этот народ столь несчастен, что, вопреки законам империи, запрещающим покидать ее под страхом смерти, за неделю мы набрали бы двести человек, если бы испытывали в этом необходимость.

Свою обсерваторию в Макао мы поставили в монастыре августинцев. По среднему значению из нескольких измерений расстояния между Луной и Солнцем, восточная долгота этого города — 111° 19′ 30″. Мы также проверили ход наших хронометров и обнаружили отставание № 19 на 12 минут 36 секунд — намного значительнее, чем мы наблюдали до тех пор. Впрочем, здесь нужно отметить, что в течение суток его забыли завести, и он остановился. Этот сбой в непрерывности его хода, вероятно, и привел к столь большому отставанию. Однако, если предположить, что во время нашего прибытия в Макао и до этой небрежности, в которой мы сами виноваты, его отставание было таким же, как и в Консепсьоне, он показал бы долготу Макао 113° 33′ 33″, то есть на 2° 14′ 3″ больше долготы, определенной по наблюдениям. Таким образом, ошибка этого хронометра после десяти месяцев плавания не превысила сорока пяти лье.

Ветра от норда позволили мне взять курс на ост, и я подошел бы к Белой скале, если бы ветра вскоре не перешли к ост-зюйд-осту. Из рекомендаций, которые я получил в Макао на предмет наилучшего маршрута в Манилу, я не смог понять, какой путь предпочтительнее: к северу или к югу от мели Пратас^[129]. Из разнообразия мнений на сей счет я заключил, что оба пути равноценны. Сильные восточные ветра заставили меня идти правым галсом и взять курс на подветренную сторону этой мели, которая очень плохо обозначена на всех картах до третьей экспедиции капитана Кука. Капитан Кинг, точно определив ее широту, оказал исключительную услугу мореплавателям, совершающим каботаж из Макао в Манилу, которые полагались на карту мсье Далримпла, скопированную мсье Дапре.

Эти два автора, столь ценные и точные, когда они составляли карты, основываясь на собственных наблюдениях, не всегда могли добыть верные сведения у других, и положение мели Пратас, как и мелей у западного берега Лусона, не заслуживает никакого доверия.

Поскольку я желал подойти к побережью Лусона на 17° широты, чтобы обогнуть с норда мель Болинао, я прошел вдоль мели Пратас настолько близко, насколько мог. Я даже прошел в 1′ от того места, которое она занимает на карте Дапре, — эта опасность располагается на его карте на 25′ южнее истинного положения. Указанные им широты и долготы мелей Болинао, Масинлок и Маривелес столь же неточны.

Обычный путь, которым пользовались с давних пор, доказал, что опасаться нечего, подходя к берегу севернее 17° широты. Этого было достаточно для различных губернаторов Манилы: в продолжение двух столетий они так и не сочли нужным отправить несколько маленьких судов, чтобы исследовать эти опасные места и определить по меньшей мере их широту и расстояние от Лусона. Мы подошли к этому острову 15 февраля на 18° 14′ северной широты.

Мы надеялись, что все, что нам остается сделать, — это спуститься на ветрах от норд-оста вдоль побережья до входа в Манильский залив. Однако муссоны не достигали прибрежных вод, и ветра несколько дней менялись от норд-веста до зюйд-веста. Кроме того, течения со скоростью узла в час относили нас на север, и до 19 февраля мы проходили не более одного лье в сутки.

Наконец, ветра от норда посвежели, и мы прошли два лье вдоль берега Илокос. В порту Санта-Круса мы увидели маленькое двухмачтовое судно, которое, как нам показалось, принимало на борт рис для Китая. Мы не смогли проверить широты и долготы карты Дапре, однако наши наблюдения позволяют определить направление этого берега, очень мало изученного, хотя и часто посещаемого.

20 февраля мы обогнули мыс Болинао и 21 февраля взяли пеленг мыса Капонес, который находился на осте точно в направлении ветра. Нам пришлось лавировать, чтобы приблизиться к острову и достичь якорной стоянки, простирающейся менее чем на лье от берега. Мы увидели два испанских корабля, которые, как нам показалось, боялись входить в Манильский залив, откуда ветер дул со значительной силой, и оставались под прикрытием суши.

Мы продолжали лавировать вдоль побережья до южной оконечности острова Маривелес^[130]. После полудня ветер задул от ост-зюйд-оста, и мы взяли курс на пролив между этим островом и островом Коррехидор, надеясь войти в залив северным проходом. Однако, сделав несколько галсов в этом проливе, ширина которого едва превышала половину лье, мы столкнулись с достаточно сильным западным течением, которое неодолимо противодействовало нашим намерениям. Посему мы решили сделать остановку в гавани Маривелеса, которая находилась с подветренного борта, чтобы дождаться более свежего ветра или более благоприятного течения. Мы встали там на якорь на восемнадцати саженях, на илистом грунте. Деревня находилась на норд-вест-тень-весте от нас. Эта гавань открыта лишь ветрам от зюйд-оста, и грунт держит якорь настолько хорошо, что здесь, как я полагаю, можно было бы вполне безопасно провести весь период муссонов, когда господствуют эти ветра.

Поскольку мы нуждались в древесине, которая, как я знал, была очень дорога в Маниле, я решил провести сутки в Маривелесе, чтобы заготовить несколько связок. На рассвете следующего дня мы отправили на сушу всех плотников обоих фрегатов в баркасах. В то же время я приказал легким шлюпкам промерить глубину бухты, а оставшаяся часть команды отправилась в ялике на рыбалку в небольшой заливчик возле деревни. Нам показалось, что дно там песчаное и подходящее для забрасывания сети, однако мы ошиблись: там были лишь камни и настолько мелко в двух кабельтовах от берега, что не было возможности ловить рыбу. Плодом всех наших усилий стали лишь несколько хорошо сохранившихся окаменелых раковин, пополнивших нашу коллекцию.

Ближе к полудню я сошел в деревне. Она состояла приблизительно из сорока бамбуковых домов, покрытых листьями и возвышающихся на четыре фута над землей. Полом в этих домах служили тонкие стволы бамбука, не примыкающие друг к другу, что напоминало птичьи клетки. Ко входу в дома вели лестницы, и я полагаю, что все такое строение, включая крышу, весит около двухсот фунтов. В начале главной улицы расположено большое здание из отесанного камня, почти полностью разрушенное. Впрочем, в окнах, служащих амбразурами, еще виднелись две чугунные пушки.

Мы узнали, что эта развалина когда-то была домом кюре, церковью и фортом. Однако все эти звания не устрашили магометан Южных Филиппинских островов, которые захватили ее в 1780 году, сожгли деревню, разрушили форт, церковь и дом священника, обратили в рабство всех жителей, которые не успели бежать, и беспрепятственно удалились со своими пленниками.

Это событие так сильно напугало жителей колонии, что с тех пор они не осмеливаются вести какое-либо хозяйство. Почти все угодья не обрабатываются, и приход столь беден, что мы смогли купить лишь около дюжины кур и поросенка. Кюре продал нам молодого бычка, заверив, что тот составлял одну восьмую часть единственного стада прихода, земли которого вспахивались буйволами.

Этот пастор, молодой мулат, обитает в описанной мной развалине. Несколько глиняных горшков и убогое ложе образуют всю его обстановку. Он сказал нам, что его прихожанами являются приблизительно двести особ обоего пола и разного возраста, готовые при первом же предупреждении бежать в леса, чтобы спрятаться от магометан, которые часто высаживаются на этом побережье. Последние столь дерзки, в то время как их противники настолько беспечны, что магометане нередко проникают почти до предместий Манилы. Во время нашего краткого пребывания на рейде Кавите магометане похитили семь или восемь туземцев вместе с их пирогами менее чем в одном лье от входа в гавань. Нас заверили, что подобное часто случается на переходе из Кавите в Манилу, хотя он сравним с морским переходом из Бреста в Лондерно. Магометане осуществляют эти набеги в очень легких гребных лодках, которым испанцы противопоставляют флотилию неповоротливых галер. Неудивительно, что испанцы до сих пор не захватили ни одну из этих лодок.

Следующий после кюре чиновник — туземец, носящий громкое имя алькальда^[131]. Он пользуется высочайшей честью носить жезл с серебряным набалдашником и обладает большой властью над туземцами. Никто не имеет права продать и одну курицу без его разрешения и не по назначенной им цене. Он также пользуется печальной привилегией быть единственным продавцом (от имени правительства) курительного табака, который местные жители очень любят и почти беспрерывно употребляют. Эта монополия была введена лишь несколько лет назад, и беднейший класс населения едва ли может мириться с ней. Она уже стала причиной нескольких бунтов, и я не удивлюсь, если однажды она приведет к тем же последствием, что и монополия на чай и гербовую бумагу в Северной Америке^[132].

В доме кюре мы увидели трех маленьких газелей, которые предназначались для губернатора Манилы и которых он отказался продать нам. Впрочем, едва ли мы могли надеяться сохранить им жизнь: эти маленькие животные очень хрупки и размером не больше крупного кролика. Самец и самка — точные копии оленя и его самки.

Наши охотники заметили в лесах несколько видов прекрасных птиц с самым разнообразным и ярким оперением. Однако эти леса непроходимы из-за лиан, опутывающих все деревья, и поэтому их вылазки не принесли много дичи: они могли охотиться лишь на опушке леса. В деревне мы купили несколько «заколотых» горлиц — такое прозвище они получили из-за красного пятна посреди груди, в точности напоминающего рану от кинжального удара.

Наконец на закате мы вернулись на борт фрегатов и приготовились к отплытию на следующий день. Одно из двух испанских судов, виденных нами 23 февраля у мыса Капонес, решило, подобно нам, сделать остановку у Маривелеса и дождаться более умеренного бриза. Я попросил у испанцев лоцмана, и капитан прислал мне помощника своего боцмана, старого филиппинца, который не вызвал у меня ни малейшего доверия. Все же мы сговорились, что я дам ему пятнадцать пиастров, если он проведет нас к рейду Кавите. 25 февраля на рассвете мы подняли паруса и направились в южный проход. Старый туземец заверил нас, что любые наши попытки пройти северным проходом, где течение неизменно относит на запад, были бы напрасны. Хотя расстояние между гаванями Маривелеса и Кавите всего семь лье, мы затратили на этот переход три дня, каждый вечер становясь на якорь взаливе на хорошем илистом грунте.

Мы имели возможность убедиться, что карта Манильского залива мсье Дапре далеко не точна. Острова Кабалло и Карабао, образующие «врата» в южный проход, нанесены на карту весьма плохо. Вся карта в этом месте представляет собой сплошное скопление ошибок. Однако было бы лучше, если бы мы руководствовались этой картой, а не советами туземного лоцмана, который едва не посадил нас на мель. Он продолжал забирать к зюйду, несмотря на мои возражения, и менее чем за минуту с семнадцати саженей мы перешли на четыре. Я сразу же приказал сменить курс и убежден, что мы задели бы дно, если бы продвинулись в том же направлении еще на расстояние пистольного выстрела.

Море в этом заливе очень спокойно, и ничто не предвещает мелководья. Однако следующее замечание облегчит лавирование здесь: нужно следить за тем, чтобы проход между островами Коррехидор и Маривелес все время был открыт, и сразу же ложиться на другой галс, как только он начнет закрываться.

Наконец, 28 февраля мы бросили якорь в гавани Кавите на трех саженях, на илистом грунте, в двух кабельтовах от города. Наш переход из Макао в Кавите продлился двадцать три дня. Он занял бы намного больше времени, если бы мы последовали старинному обычаю испанских и португальских мореплавателей и попытались пройти к норду от мели Пратас.

Глава XV Февраль — апрель 1787

Прибытие в Кавите. — Особенности нашего приема комендантом. — Лейтенант корабля отправлен к генерал-губернатору Манилы. — Прием у губернатора. — Заметки о Кавите и его военном порте. — Описание Манилы и окрестностей. — Недостатки установленной здесь формы правления. — Покаянные шествия во время Страстной недели. — Импорт табака. — Учреждение новой компании на Филиппинах — Заметки о Южных Филиппинских островах. — Непрерывные войны с магометанами, или маврами, этих островов. — Пребывание в Маниле. — Военное состояние острова Лусон.

Едва мы встали на якорь у входа в гавань Кавите, как на борт к нам прибыл офицер от коменданта порта, чтобы попросить нас не сообщаться с берегом, пока не поступят приказы от генерал-губернатора, к которому он намеревался отправить посыльного, как только узнает о целях нашего посещения. Мы ответили, что желаем лишь провизии и разрешения переоснастить и отремонтировать наши суда, чтобы как можно скорее продолжить нашу экспедицию. Однако не успел испанский офицер покинуть нас, как прибыл комендант залива^[133] из Манилы, где были замечены наши корабли. Он сообщил нам, что здесь уже знали о нашем прибытии из Китайского моря и что письма испанского министра объявили о нашем визите еще несколько месяцев назад.

Этот офицер также сказал, что время года позволяет судам останавливаться возле Манилы, где нас ждут как все развлечения, так и любые припасы, какие только можно получить на Филиппинах. Однако в Кавите наши фрегаты стояли на якоре на расстоянии мушкетного выстрела от портовых мастерских, и мы были, возможно, слишком невежливы, сообщив офицеру, что ничто не может сравниться с этим преимуществом. Он любезно позволил мсье Бутену, лейтенанту «Буссоли», отправиться на берег в его лодке, чтобы доложить о нашем прибытии генерал-губернатору и просить его отдать приказы об удовлетворении различных наших нужд до 5 апреля. Следующий этап нашей экспедиции требовал, чтобы два фрегата вышли в море не позднее 10-го числа того же месяца.

Генерал-губернатор Манилы мсье Баско, бригадир военного флота^[134], принял нашего офицера наилучшим образом и отдал самые категорические приказы на предмет того, чтобы ничто не задержало нашего отплытия. Он также написал коменданту Кавите, чтобы нам дозволили сходить на берег и всячески содействовали удовлетворению наших нужд.

Возвращение мсье Бутена с приказами мсье Баско превратило нас всех в граждан Кавите. Наши фрегаты стояли так близко к берегу, что ежеминутно мы могли сходить с корабля и возвращаться на борт. Здесь нам пошили новые паруса, заготовили для нас солонину и построили две шлюпки. Мы сняли квартиры для наших натуралистов и инженеров. Любезный комендант выделил свой дом под нашу обсерваторию. Мы чувствовали себя столь же непринужденно, словно были на отдыхе во французской деревне, и при этом на рынках и складах могли найти все то же самое, что и в лучшем порту Европы.

Кавите, в трех лье к юго-западу от Манилы, прежде было местом более значительным. Однако на Филиппинах, как и в Европе, большие города в определенном смысле высасывают соки из маленьких. Ныне здесь находятся лишь комендант порта, контадор^[135], два лейтенанта порта, комендант города, пятьсот солдат гарнизона и несколько офицеров, ими командующих. Все остальные жители — метисы или туземцы, работающие в порту и составляющие, вместе со своими семьями, обычно весьма многочисленными, население приблизительно из четырех тысяч человек, живущих в городе и предместье Сан-Роке. Здесь есть только два прихода и три мужских монастыря, в которых живет лишь по два монаха, хотя в каждом могли бы разместиться тридцать человек. Прежде иезуиты владели здесь очень красивым зданием, однако торговая компания, недавно основанная правительством, забрала его себе. В целом, взору город представляется не более чем скоплением руин. Старинные каменные строения либо покинуты, либо заняты туземцами, которые их никогда не чинят. И сегодня Кавите, второй город Филиппин и столица одноименной провинции, — жалкая деревня, где нет других испанцев, кроме офицеров гарнизона и колониальных чиновников.

Однако если город представляется скоплением руин, то же самое ни в коем случае нельзя сказать о порте, которым командует мсье Бермудес, бригадир военного флота. Он поддерживает здесь безупречный порядок и дисциплину — приходится сожалеть, что его способности проявляются на столь маленькой сцене. Все его работники — филиппинцы, и его мастерские ничем не хуже тех, которые можно видеть в лучших военных портах Европы.

Этот офицер, того же звания, что и генерал-губернатор, не считает ниже своего достоинства входить во все подробности, и его суждения доказывают, что едва ли есть что-то, на что не распространялись бы его познания. На все наши просьбы он откликнулся своей беспредельной благосклонностью. Кузнецы, плотники и такелажники посвятили несколько дней труда нашим фрегатам. Мсье Бермудес предвосхищал наши желания, и его дружба в особенности льстила нам, поскольку из его характера можно было заключить, что заслужить ее нелегко. Строгость принципов, вероятно, повредила его карьере военного.

Поскольку мы не надеялись встретить на пути еще один столь же удобный порт, мы с мсье де Ланглем решили полностью осмотреть оснащение кораблей и заменить такелаж нижних мачт. Эта мера предосторожности не влекла за собой ни малейшей задержки, поскольку мы были вынуждены ждать по крайней мере месяц различное продовольствие, за которым обращались к интенданту Манилы.

^{Манила.}

^{Гравюра. 1840-е гг.}

На третий после нашего прибытия день мы с мсье де Ланглем, и в сопровождении нескольких офицеров, отправились на шлюпках в Манилу. Прогулка заняла два с половиной часа, и мы взяли с собой достаточно солдат на случай нападения магометан, которые часто занимаются пиратством в Манильском заливе.

В первую очередь мы нанесли визит губернатору, который пригласил нас на обед, а затем приставил к нам капитана своей стражи, чтобы проводить нас к архиепископу, интенданту и другим чиновникам. Это оказался не самый легкий день нашей экспедиции. Жара была необычайна, а мы передвигались пешком — в городе, где все граждане выезжают в свет лишь на колясках. Однако нанять экипаж почти невозможно, как и в Батавии. Если бы не мсье Себир, французский негоциант [оптовый купец], случайно узнавший о нашем прибытии в Манилу и приславший нам свою карету, мы были бы вынуждены отказаться от нескольких визитов, которые изначально намеревались нанести.

Манила со своими предместьями — город очень большой. Его население оценивают в тридцать восемь тысяч человек, из которых не более тысячи или тысячи двухсот — испанцы, а все остальные — метисы, филиппинцы или китайцы, занимающиеся всевозможными ремеслами и всеми видами производства.

Даже наименее богатые испанские семьи имеют один или несколько экипажей. Пара превосходных коней стоит тридцать пиастров, корм и содержание кучера обходятся в шесть пиастров в месяц. Таким образом, нет другой страны в мире, где потребность в коляске была бы настоятельнее, и при этом удовлетворение этой потребности обходилось бы дешевле.

Окрестности Манилы прелестны. Рядом протекает красивейшая река, разделяющаяся на несколько протоков, из которых два главных ведут к знаменитой лагуне, или озеру Бай, находящемуся в семи лье в глубине острова. На берегах озера располагается свыше ста филиппинских деревень, в самом сердце плодороднейших земель.

Манила, построенная на берегу залива, носящего ее имя и в окружности превышающего двадцать пять лье, находится возле устья реки, судоходной на всем своем протяжении до озера, из которого вытекает. Во всем мире, возможно, нет города, расположенного более удачно. Любое продовольствие доступно здесь в изобилии и по наилучшей цене, однако одежда, мебель и европейские промышленные товары стоят крайне дорого. Отсутствие конкуренции, запреты и всевозможные ограничения, накладываемые на торговлю, приводят к тому, что товары из Индии и Китая имеют здесь почти такую же высокую цену, как и в Европе.

Эта колония, несмотря на то что ее таможенные сборы приближаются к восьмистам тысячам пиастров, ежегодно обходится Испании в полтора миллиона ливров, которые присылают из Мексики. Необъятные владения испанцев в Америке постоянно отвлекают внимание правительства от Филиппин. Эти острова подобны угодьям придворного вельможи, которые не возделываются, однако могут обогатить несколько предприимчивых семей.

Я не побоюсь заявить, что великая нация, которая не владела бы другой колонией, кроме Филиппин, но установила бы здесь наилучшую форму правления, могла бы без зависти смотреть на все европейские поселения в Африке и Америке.

Население всех островов составляет три миллиона, из которых почти треть живет на Лусоне. Как мне кажется, этот народ ничем не уступает европейцам. Филиппинцы возделывают землю с большим искусством, среди них есть плотники, столяры, кузнецы, ткачи, ювелиры и каменщики. Я посетил их деревни, и их жители показались мне доброжелательными, гостеприимными и честными. Хотя испанцы отзываются о них и обращаются с ними с презрением, я полагаю, что все пороки, приписываемые туземцам, следует отнести к той форме правления, которая учреждена в этой стране.

^{Церковь Святого Августина в Маниле.}

^{Почтовая карточка. Конец XIX в.}

Всем известно, что в продолжение двух столетий жажда золота и дух завоеваний вдохновляли испанцев и португальцев отправляться в путешествия, пересекать моря и открывать острова в обоих полушариях, единственно в надежде найти этот драгоценный металл.

Несколько золотоносных рек и близость островов Пряностей (Молуккских островов), несомненно, предопределили колонизацию Филиппин. Однако оказалось, что плоды трудов не отвечают ожиданиям. И место жадности в качестве побудительной причины занял энтузиазм религии. Огромное количество монахов всех католических орденов отправилось сюда проповедовать христианство, и столь обилен был их урожай, что вскоре на этих островах было уже восемьсот или девятьсот обращенных.

Если бы философия хотя бы слегка просветила это рвение, созданная испанцами система наилучшим образом укрепила бы их завоевание и сделала колонию полезной для метрополии. Однако обращая филиппинцев в христиан, они забыли превратить их в граждан.

Этот народ разделен на приходы и подвластен самым мелочным и причудливым обычаям. Каждое прегрешение и каждый проступок по-прежнему наказываются поркой. Уклонение от молитвы и мессы также зачитывается, и наказание мужчин и женщин осуществляется у врат церкви по приказу кюре.

Празднества, религиозные братства и причудливые формы благочестия занимают очень много времени. В этой жаркой стране, где ум возбужден сильнее, чем в умеренном климате, я видел на Страстной неделе кающихся в масках, влачащих цепи по улице, с терновыми ветвями на ногах и пояснице, и получающих при каждой остановке, у врат храма или часовни, несколько ударов плетью. Они стремились к религиозному очищению с такой же суровостью, как и индийские факиры^[136].

Сейчас эти обычаи, более рассчитанные на то, чтобы пробудить восторженность, а не истинное благочестие, находятся под запретом архиепископа Манилы. Однако очевидно, что некоторые исповедники продолжают призывать к ним, даже если более и не предписывают их.

Монашеский уклад еще больше ослабляет душу этих людей, кого климат и отсутствие потребностей уже сделали ленивыми, убеждая их, что земная жизнь — лишь переход в лучший мир и что земные блага бесполезны. Это положение усугубляется невозможностью продать плоды земли с выгодой, которая вознаградила бы за труд.

Как только местные обитатели получили количество риса, сахара и овощей, достаточное для их пропитания, все остальное не представляет для них никакой ценности. При таких обстоятельствах сахар стоит менее одного су за фунт, а урожай риса остается несобранным. Я полагаю, что даже самому непросвещенному обществу было бы трудно придумать более абсурдную форму правления, чем та, которая господствует в этих колониях свыше двух столетий.

Порт Манилы, который должен быть порто-франко и открыт для всех стран, до недавнего времени был закрыт для всех европейцев и открыт лишь для некоторых магометанских стран, армян^[137] и португальцев из Гоа. Губернатор наделен самой деспотической властью. Судьи, которые должны смягчать ее, лишены полномочий, чтобы противодействовать чиновникам испанского правительства. Губернатор обладает если не правом, то возможностью принять или изъять любой груз иностранцев, которых стремление к прибыли приводит в Манилу и которые не подвергали бы себя опасностям, если бы не верили в большие барыши, для покупателей, по правде говоря, разорительные.

Здесь отсутствуют любые свободы. Инквизиторы и монахи надзирают за совестью, судьи и чиновники — за частной жизнью, и губернатор — за самыми невинными поступками. Обычная беседа или прогулка в глубь острова — все относится к его юрисдикции. Эта прекраснейшая страна в мире — несомненно, последняя, где захотел бы жить свободный человек.

^{Лодки под парусами в водах Манилы.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Я встречался в Маниле с честным и достойным губернатором Марианских островов мсье Тобиасом, чрезмерно прославленным ради собственных интересов аббатом Рейналем^[138]. Я видел, как его преследовали монахи, которые настроили против него его же жену, выставляя его безбожником. Она потребовала развода с этим так называемым нечестивцем, и все фанатики аплодировали ей.

Мсье Тобиас — подполковник гарнизона Манилы и признан лучшим офицером страны. Тем не менее губернатор приказал, чтобы основная часть его жалованья, довольно значительного, удерживалась в пользу его набожной жены, а ему выплачивалось лишь двадцать шесть пиастров в месяц, на пропитание его собственное и его сыновей. Этот храбрый военный, доведенный до отчаяния, ожидал удобного случая, чтобы бежать из колонии и потребовать справедливости.

Есть очень мудрый закон, к сожалению не действующий, который должен умерять чрезмерную власть губернаторов. Он позволяет каждому гражданину предъявлять иск против бывшего губернатора его преемнику. Однако последний заинтересован в том, чтобы во всем оправдать своего предшественника, и гражданин, осмелившийся на это, лишь подвергается новым и еще более грубым притеснениям.

Здесь придерживаются самых возмутительных знаков отличия. Для каждого звания установлено допустимое число лошадей, заложенных в коляску. Кучера должны пропускать вперед тех, у кого больше лошадей, и прихоть чиновника аудиенсии может задержать позади его коляски всех, кто имел несчастье ехать по той же дороге, что и он.

Тем не менее столь многочисленные пороки этой формы правления и все вытекающие из них злоупотребления не смогли полностью уничтожить преимущества климата. Крестьяне все равно выглядят довольными, чего не скажешь о большинстве европейских деревень. Их дома очень уютны в тени фруктовых деревьев, плодоносящих без какого-либо ухода. Налог, который платит каждый глава семьи, очень умерен и составляет не более пяти с половиной реалов, включая церковную подать, которую взимает государство. Все епископы, каноники и приходские священники получают жалованье от государства, однако они имеют побочные доходы с прихожан, которые восполняют скудость их заработка.

Ужасное бедствие случилось несколько лет назад, которое грозило уничтожить остатки благополучия. Речь идет о налоге на табак. У народа страсть к курению этого наркотика столь неумеренна, что нет такого времени дня, когда можно было бы увидеть мужчину или женщину без сигары^[139] во рту. Даже дети, едва покинул колыбель, заражаются этой привычкой.

Табак острова Лусон — лучший в Азии. Каждый разводит его рядом с домом для собственного употребления, и небольшое число иностранных судов пользуется разрешением заходить в порт Манилы и перевозить табак во все уголки Ост-Индии.

Недавно был издан запретительный закон, согласно которому табак изымался у каждого частного лица и его выращивание ограничивалось плантациями, возделываемыми в пользу государства. Была установлена цена в половину пиастра за фунт. И хотя потребление этого продукта значительно уменьшилось, дневной оплаты труда работника не хватает, чтобы приобрести то количество табака, которое ежедневно выкуривает его семья.

Все поселенцы единодушны в том, что введение дополнительного налога в два пиастра принесло бы государству такой же доход, как и монополия на продажу табака, и позволило бы избежать беспорядков, которые она вызвала. Восстания вспыхнули почти повсеместно, и для их подавления использовали войска. Армия таможенных чиновников ведет войну с контрабандой, вынуждая потребителей покупать табак в государственных лавках. Некоторые из них были жестоко убиты, однако суды спешно отомстили за это, вынося приговор туземцам без всех тех формальностей, которые соблюдаются в отношении других граждан. Семена бунта все еще остаются в почве, и самый незначительный повод приведет к их быстрому прорастанию. Нет сомнений, что враг, вознамерившийся завоевать эту колонию, в тот же миг, как ступит на земли острова, найдет в лице туземцев армию, готовую сражаться на его стороне, если только им дадут оружие.

Состояние Манилы через несколько лет разительно отличалось бы от ее текущего состояния, если бы испанское правительство ввело здесь лучшие порядки. Любые самые ценные виды продовольствия могли бы произрастать на этой почве. Девятьсот тысяч мужчин и женщин Лусона можно было бы побудить к земледелию. Климат позволяет собирать десять урожаев шелка-сырца в год, в то время как Китай едва ли оставляет надежду на два урожая.

Хлопок, индиго^[140], сахарный тростник, кофе плодоносят сами собой под ногами поселенцев, которые пренебрегают ими. Все предвещает, что пряности, если бы их выращивали здесь, ни в чем не уступали бы пряностям Молуккских островов. Абсолютная свобода торговли для представителей всех стран обеспечила бы сбыт, который способствовал бы их разведению. Умеренного налога на все экспортируемые товары было бы достаточно, чтобы через два-три года покрыть все издержки правительства. Свобода вероисповедания и несколько привилегий для китайцев вскоре привлекли бы сюда сотни тысяч переселенцев из восточных провинций империи, где их угнетает тирания мандаринов.

Если бы все эти преимущества испанцы дополнили завоеванием Макао, их азиатские колонии и прибыли, которые они извлекали бы из них, несомненно, превзошли бы успехи голландцев на Яве и Молуккских островах. Создание Филиппинской компании, похоже, означает, что внимание испанского правительства наконец обратилось на эту часть света. Был принят, хотя и не полностью, план кардинала Альберони.

Этот министр понимал, что Испании, еще не имеющей собственного промышленного производства, следует обогащать своими ценными металлами азиатские страны, а не европейцев, ее конкурентов, чью торговлю она питала и чьи силы увеличивала, потребляя товары их промышленности. Поэтому он полагал, что в Маниле должна проводиться ярмарка, открытая для всех стран, и хотел предложить судовладельцам различных испанских провинций направлять сюда корабли, чтобы закупать парусину и другие ткани Китая и Индии, в которых нуждались метрополия и колонии.

^{Лодки в бухте Манилы.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Как известно, благие намерения кардинала Альберони превосходили его просвещенность. Он довольно хорошо знал Европу, но не имел ни малейшего представления об Азии. В Испании и ее колониях наиболее востребованы товары Коромандельского берега и Бенгалии. В Кадис их доставить не труднее, чем в Манилу, находящуюся на большом отдалении от этих берегов и за морями, где властвуют муссоны, которые подвергают мореплавателей опасности значительных задержек и убытков.

Таким образом, разница в цене между Манилой и Индией должна быть, по меньшей мере, пятьдесят процентов. Если к ней добавить огромные военные расходы на защиту этой далекой колонии, станет очевидно: товары из Индии, отправляемые через Манилу, стоили бы в европейской Испании намного дороже, чем сейчас, и еще дороже в ее американских колониях. Другие страны, такие, как Англия, Голландия и Франция, ведущие прямую торговлю с Азией, всегда могли бы прибегнуть к контрабанде — к своей величайшей выгоде.

Кроме того, этот план, послуживший толчком к учреждению новой компании, плохо сочетается с ограничениями и предрассудками, что привело к искажению замысла министра-итальянца. Как мне представляется, Филиппинская компания не продержится и четырех лет, хотя ее привилегии в некотором смысле могли бы поглотить всю торговлю метрополии с ее американскими колониями.

Так называемая Манильская ярмарка, благодаря которой новая компания должна обеспечивать себе прибыль, открыта только для народов Ост-Индии — словно испанцы опасаются конкуренции продавцов и приобретения бенгальской парусины по слишком низкой цене!

Также следует отметить, что все корабли с мнимыми флагами магометан, армян и португальцев из Гоа на самом деле перевозят лишь английские товары. Поскольку вся эта маскировка приводит к дополнительным издержкам, их груз ложится на покупателей. И поэтому разница в цене одного и того же товара в Индии и Маниле составляет уже не пятьдесят, но шестьдесят или даже восемьдесят процентов. Этот порок усугубляется исключительным правом Филиппинской компании быть единственным покупателем всей продукции острова Лусон, чье производство, будучи лишено конкуренции покупателей, навсегда останется в том состоянии косной инерции, в каком оно пребывало в течение двух столетий.

^{Жители Манилы в повседневной одежде.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Другие авторы уже рассказывали о военном и гражданском устройстве Филиппин. Я посчитал, что должен по-новому изобразить эту колонию, поскольку недавнее учреждение Филиппинской компании может заинтересовать читателя в наш век, когда всем мужам, предназначенным к государственной службе, необходимо понимать теорию торговли.

У испанцев есть несколько поселений на различных островах к югу от Лусона, однако похоже на то, что туземцы лишь терпят их, и отношение к Лусону не обязывает обитателей других островов признавать суверенитет испанцев. Наоборот, они постоянно воюют с последними.

Магометане, которых я уже упоминал и которые часто опустошают побережья Лусона, уводя в рабство филиппинцев обоего пола, покорных испанцам, происходят с островов Минданао, Миндоро и Панай. Они признают лишь власть собственных правителей, которых испанцы неправильно называют султанами, так же как и самих этих магометан — маврами, поскольку они исповедуют ту же религию, что и народы Африки, носящие это имя, с кем испанцы враждовали в продолжение нескольких столетий. На самом деле они — малайцы, обращенные в магометанство почти тогда же, когда в Маниле начали проповедовать христианство.

Единственное военное поселение испанцев на Южных Филиппинах — это Самбоанган на острове Минданао, весь гарнизон которого состоит из ста пятидесяти человек под командованием военного губернатора, назначаемого генерал-губернатором Манилы. На других островах есть несколько поселений под защитой скверных батарей, обслуживаемых ополченцами под командованием алькальдов, избираемых генерал-губернатором из представителей всех классов, не являющихся военными. Истинные хозяева островов, на которых расположены испанские поселения, легко уничтожили бы их, если бы не были крайне заинтересованы в их сохранении.

Эти так называемые мавры живут в мире с испанцами на своих островах, однако снаряжают суда, чтобы пиратствовать у берегов Лусона. Затем алькальды покупают огромное количество рабов, захваченных этими пиратами, что избавляет тех от необходимости отправлять живой товар в Батавию, где они получили бы намного меньшую цену. Эта подробность показывает бессилие филиппинского правительства лучше, чем все рассуждения различных путешественников. Читатель догадывается, что испанцы слишком слабы, чтобы защитить торговлю в своих владениях. И все их благодеяния в отношении народа этих островов до настоящего времени имели своей целью единственно счастье в загробном мире.

Мы провели лишь несколько часов в Маниле. Губернатор простился с нами сразу после обеда, чтобы отдохнуть во время сиесты, и у нас появилась возможность нанести визит мсье Себиру, который оказывал нам неоценимые услуги в продолжение всего нашего пребывания в Манильском заливе. Этот французский негоциант, самый просвещенный из всех представителей нашей нации, с кем я встречался в китайских морях, полагал, что новая компания на Филиппинах и тесные связи кабинетов Мадрида и Версаля позволят ему расширить торговлю, которая пострадала от возрождения французской Ост-Индской компании.

Руководствуясь этими надеждами, он уладил все свои дела в Кантоне и Макао, куда переселился несколько лет назад, и основал торговый дом в Маниле, где он также добивался решения по очень важному делу, которое касалось интересов его друзей. Однако вскоре он убедился, что предубеждение по отношению к иностранцам и деспотизм властей создают непреодолимые препятствия на пути осуществления его замыслов. Во время нашего прибытия он думал не столько о развитии своего дела, сколько о его прекращении. В шесть часов вечера мы вернулись на шлюпки и в восемь часов были на борту наших фрегатов.

Я опасался, что, пока мы занимаемся починкой наших кораблей, поставщики галет и другого продовольствия могут сделать нас жертвой обычной медлительности испанских подрядчиков; посему я счел необходимым поселить одного из наших офицеров в Маниле, чтобы ежедневно посещать различные торговые конторы, которые нам рекомендовал интендант. Для этого задания я выбрал мсье Вожуа, лейтенанта «Астролябии», однако вскоре он сообщил мне, что его пребывание в Маниле излишне: мсье Гонсалес Карманьяль, интендант Филиппин, настолько внимателен к нам, что каждый день лично проверяет исполнение работ для наших фрегатов с такой бдительностью, словно он сам участвует в нашей экспедиции. Его учтивость и забота обязывают нас публично засвидетельствовать нашу глубочайшую признательность.

Он предоставил свой кабинет естественной истории нашим натуралистам и поделился с ними своей коллекцией произведений трех царств природы. В день нашего отплытия я получил от него в подарок полную двойную коллекцию раковин филиппинских морей. Его желание услужить нам распространялось на все, что только могло нас заинтересовать.

^{Серебряный с позолотой кубок из раковины наутилуса.}

^{Начало XVII в.}

Через восемь дней после прибытия в Манилу мы получили письмо мсье Эльстокенстрома, в котором главный представитель шведской компании в Макао сообщал нам, что продал все наши шкуры морской выдры за десять тысяч пиастров и предлагал затребовать у него эту сумму. Я сильно желал получить эти деньги в Маниле, чтобы разделить между нашими матросами, которые опасались, что так и не увидят их. Мсье Себир в это время не имел надобности переводить деньги в Макао, и мы обратились к мсье Гонсалесу, человеку, не знакомому с любыми делами подобного рода. Однако он, используя влияние, которое его доброжелательный характер заслужил ему среди негоциантов Манилы, нашел тех, кто согласился выплатить деньги по нашим переводным векселям. Перед отплытием мы разделили эти деньги между матросами.

Сильная жара в Маниле начала пагубно сказываться на здоровье наших экипажей. У нескольких матросов случились колики, которые, впрочем, не возымели каких-либо тяжелых последствий. Однако мсье де Ламанону и Дегремону, которых мы привезли из Макао уже больными дизентерией, вызванной, вероятно, подавленным потоотделением, высадка на сушу не принесла облегчения. Наоборот, их состояние ухудшилось, и настолько, что мсье Дегремон через двадцать три дня после нашего прибытия стал безнадежен, а на двадцать пятый день скончался. Это был второй человек, умерший от болезни на борту «Астролябии», в то время как команда «Буссоли» еще не знала подобного несчастья, хотя в целом состояние ее здоровья было хуже, чем у команды другого фрегата.

Здесь необходимо отметить, что слуга, умерший на переходе из Чили на остров Пасхи, поступил на борт уже с чахоткой — мсье де Лангль уступил желанию его хозяина, который надеялся, что морской воздух и теплый климат помогут его спутнику. Что касается мсье Дегремона, то, вопреки предписаниям врачей и тайком от своих друзей и товарищей, он решил лечить свою болезнь подожженным бренди, острым перцем и другими средствами, которым даже самый сильный человек не смог бы долго сопротивляться, и пал жертвой собственного неблагоразумия и слишком высокого мнения о крепости своего здоровья.

28 марта все наши работы в Кавите закончились — наши шлюпки были построены, паруса починены, такелаж проверен, обшивка двух фрегатов полностью проконопачена и солонина заготовлена в бочках. Последнюю работу мы не пожелали доверить поставщикам из Манилы. Мы знали, что солонина на испанских галеонах портится через три месяца, при том что наша вера в метод капитана Кука была сильна. Поэтому каждому солильщику мы вручили описание этого метода и сами надзирали за новым для них трудом. У нас на борту оставались соль и уксус еще из Европы, и мы приобрели у испанцев свиней по очень выгодной цене.

^{Пирога аборигенов в гавани Французов.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Между Манилой и Китаем поддерживаются очень частые сношения, и каждую неделю мы узнавали новости из Макао. С огромным изумлением мы узнали о прибытии в эстуарий Жемчужной реки «Резолюсьона» под командованием мсье Д’Антркасто и фрегата «Субтиль» под началом мсье Лакруа де Кастри. Эти корабли вышли из Батавии, когда северо-восточный муссон был еще силен, и направились на восток от Филиппинских островов. Они прошли вдоль берегов Новой Гвинеи и, не имея карты, пересекли моря, полные скал. Через семьдесят дней после ухода из Батавии они, наконец, бросили якорь в виду Макао на следующий день после нашего отбытия.

Астрономические наблюдения, произведенные ими в ходе плавания, очень важны для изучения тех морей, которые всегда открыты для судов, столкнувшихся с неблагоприятным муссоном. Весьма удивительно, что наша Ост-Индская компания назначила командиром судна, пропустившего текущую навигацию, капитана, которому совершенно незнаком этот маршрут.

Я получил в Маниле письмо мсье Д’Антркасто, в котором он сообщал мне о целях своей экспедиции, и вскоре сам фрегат «Субтиль» доставил мне другие донесения. Мсье Лакруа де Кастри, который обогнул мыс Доброй Надежды вместе с «Калипсо», привез нам новости из Европы, однако самые свежие из них датировались 24 апреля, и нашему любопытству оставалось лишь гадать о том, что произошло в последующие одиннадцать месяцев. Помимо того, наши семьи не воспользовались этой возможностью, чтобы написать нам, и в состоянии покоя, в котором пребывала Европа, наш интерес к политическим событиям был слишком слаб по сравнению с тревогами и надеждами, вызванными судьбой близких людей. Впрочем, мы были рады еще одному случаю отправить письма во Францию.

^{Китайский император с советником и принцессой.}

^{Литография. XIX в.}

^{Китайский паланкин.}

^{Литография. XIX в.}

^{Китайский рынок.}

^{Литография. XIX в.}

^{Корабельный компас.}

^{Первая четверть XVIII в.}

«Субтиль» был настолько хорошо укомплектован, что мсье Лакруа де Кастри смог отчасти восполнить потерю солдат и офицеров, понесенную нами в Америке: на каждый из наших фрегатов он перевел одного офицера и четырех матросов. Мсье Гюйе, младший лейтенант флота, поступил на «Буссоль» и мсье Гобьен, мичман, — на «Астролябию». Мы крайне нуждались в этом пополнении. У нас было на восемь офицеров меньше, чем при отплытии из Франции, считая с мсье де Сен-Сираном, чье полное истощение сил вынуждало меня отправить его на Иль-де-Франс на «Субтиле». Все врачи были единодушны в том, что его дальнейшее участие в экспедиции невозможно.

Все продовольствие было погружено в назначенный срок, однако Страстная неделя приостановила все наши дела в Маниле, что задержало поставку остальных припасов. Поэтому днем отплытия я выбрал понедельник после Пасхи. Поскольку северо-восточный муссон был все еще очень крепок, пожертвовав три или четыре дня, мы не могли повредить экспедиции.

3 апреля мы погрузили на борт все наши астрономические инструменты. По мнению мсье Дажеле, после отплытия из Франции мы еще не встречали места более удобного для точного определения хода хронометра № 19. Мы установили обсерваторию в саду губернатора, приблизительно в ста двадцати туазах от наших кораблей. Согласно очень большому числу лунных наблюдений, восточная долгота Кавите составила 118° 50′ 40″, и северная широта, определенная с помощью 3-футового квадранта, — 14° 29′ 9″. Если бы мы пожелали вычислить долготу по хронометру № 19, то она, с учетом ежедневного отставания, установленного в Макао, составила бы 118° 46′ 8″ — иными словами, на 4′ 32″ меньше, чем определенная астрономически.

Перед выходом в море мы с мсье де Ланглем сочли своим долгом посетить и поблагодарить генерал-губернатора за расторопность, с которой были исполнены его приказы, а также, и в особенности, мсье интенданта, который оказал нам столь много знаков внимания и благорасположения. Исполнив этот долг, мы воспользовались двухдневным пребыванием у мсье Себира, чтобы осмотреть в лодке и на коляске окрестности Манилы. Мы не увидели ни роскошных особняков, ни парков, ни садов, однако природа здесь столь прекрасна, что простая туземная деревня на берегу реки или европейский дом, окруженный деревьями, составляют зрелище более живописное, чем самый великолепный замок. Даже самое холодное воображение не может не рисовать себе картин счастья при виде этой радующей простоты.

Почти все испанцы имеют обыкновение покидать город после пасхальных празднеств и проводить жаркий сезон в деревне. Они никогда не пытались сделать красивее страну, которая не нуждается в искусстве. Уютный и просторный дом, построенный у края воды, с удобнейшими купальнями, но без сада и парковых аллей, затененный, впрочем, несколькими фруктовыми деревьями, — таково жилище богатейших граждан. Это было бы одним из прекраснейших мест для жизни на земле, если бы более мягкое правление и меньшее число предрассудков предоставили больше гражданских свобод для всех жителей.

Укрепления Манилы были усилены по приказу генерал-губернатора и под надзором мсье Саузы, очень способного инженера. Однако гарнизон города весьма малочислен. В мирное время он состоит лишь из одного пехотного полка из двух батальонов, каждый из которых образуется отрядом гренадер и восемью отрядами стрелков. Оба батальона совокупно дают триста человек наличного состава. Это мексиканский полк, все солдаты которого, судя по цвету кожи, — мулаты. Нас заверили, что своей выучкой и храбростью они ничем не уступают европейским войскам.

Здесь есть еще два отряда артиллеристов под командованием подполковника, каждый из которых насчитывает восемьдесят человек, и офицеров: капитана, лейтенанта, младшего лейтенанта и еще одного офицера; три отряда драгун, образующих эскадрон из ста пятидесяти всадников под командованием старшего из трех капитанов; наконец, батальон ополченцев из тысячи двухсот человек, который в прежние времена содержался и оплачивался очень богатым метисом с половиной китайской крови по имени Туассон, получившим дворянский титул. Все солдаты этого батальона — также метисы китайского происхождения: в мирное время они исполняют те же обязанности, что и регулярные войска, и получают такую же плату, однако от них будет мало помощи во время войны.

При надобности в очень короткое время можно призвать еще восемьсот ополченцев, разделенных на батальоны по провинциям и под командованием европейских или креольских офицеров. В каждом батальоне есть отряд гренадер, и один из этих отрядов приучал к дисциплине отставной сержант манильского полка. Испанцы, хотя они и склонны преуменьшать способности и храбрость туземцев, утверждают, что этот отряд ни в чем не уступает отряду европейских солдат.

Маленький гарнизон Самбоангана на острове Минданао не относится к военным силам Лусона. Есть еще два отряда, по двести пятьдесят человек каждый, для Марианских островов и Минданао, которые всегда прикреплены к этим колониям.

^{Раковины бороздчатой, или ленточной, тонны — моллюска, обитающего в тропическом индо-тихоокеанском регионе}

Глава XVI Апрель — май 1787

Отбытие из Кавите. — Становимся на якорь в открытом море в двух лье от старинного форта Зеландия. — На следующий день продолжаем путь. — Описание Пескадорских островов, или Пэнху. — Проходим возле острова Ботол-Табакосима. — Подходим к острову Куми, образующему часть Ликейского царства. — Фрегаты входят в Японское море и двигаются вдоль китайского побережья. — Направляемся к острову Квельпарт. — Идем вдоль корейского побережья и каждый день производим астрономические наблюдения. — Описание Квельпарта, Кореи и проч. — Открытие острова Дажеле, его широта и долгота.

Мы снялись с якоря 9 апреля по нашему летоисчислению и 10-го по календарю манильцев. Свежий бриз от норд-оста позволял нам надеяться, что до захода солнца мы обогнем все острова у входа в Манильский залив.

Перед отплытием нам с мсье де Ланглем нанес визит мсье Бермудес, который заверил нас, что северо-восточный муссон будет неизменным еще месяц, а у берегов Формозы даже дольше. Материковый Китай в определенном смысле является источником северных ветров, которые господствуют у берегов этой империи девять месяцев в году. Однако наше нетерпение не позволило нам прислушаться к советам опыта. Мы надеялись на удачное для нас исключение из правила: ежегодно могут происходить перемены в направлении муссонов в разные периоды времени. Мы простились с комендантом порта. Незначительная изменчивость ветра вскоре позволила нам достичь северной части острова Лусон.

Едва мы оставили позади мыс Бухадор^[141], как ветер установился на норд-осте с упорством, которое слишком очевидно подтверждало истинность слов мсье Бермудеса. Я льстил себя надеждой, впрочем слабой, что возле Формозы встречу такую же изменчивость ветров, как и у берегов Лусона, — я не обманывался в том, что близость китайского материка делает это предположение маловероятным. Как бы там ни было, нам оставалось лишь ждать, когда муссон изменит направление. Плохой ход наших фрегатов, удвоивших свою обшивку и перегруженных, не оставлял надежды на лавирование к норду при противных ветрах.

21 апреля мы увидели на горизонте Формозу^[142]. В проливе, который отделяет ее от Лусона, мы испытали действие очень сильных течений, которые, похоже, были вызваны обычным приливом, поскольку наша широта и долгота по счислению нисколько не отличались от результатов наблюдений.

22 апреля я пеленговал остров Ламай у юго-западного берега Формозы приблизительно в трех лье от нас на ост-тень-зюйде. Волнение было очень сильным, и прибой наберегу острова убеждал меня, что я скорее продвинусь на норд, если смогу приблизиться к побережью Китая. Ветра от норд-норд-оста позволяли мне взять курс на норд-вест и увеличить нашу широту, однако в середине пролива я увидел, что море совершенно изменилось.

Мы находились тогда на 22° 57′ северной широты и к весту от меридиана Кавите на 116° 41′ восточной долготы. Лот показал двадцать пять саженей и песчаный грунт, а через четыре минуты — лишь девятнадцать саженей. Столь быстрое уменьшение глубины заставило меня предположить, что оно вызвано не китайским материком, который еще отстоял от нас более чем на тридцать лье, но отмелью, не отмеченной на картах.

Я продолжал бросать лот, и вскоре он показал лишь двенадцать саженей. Я изменил курс в сторону Формозы, но глубины оставались столь же неравномерными. Я посчитал, что должен встать на якорь, и передал сигнал «Астролябии». Ночь была ясной, а на рассвете никаких бурунов вокруг себя мы не увидели. Я приказал сниматься с якоря и взял курс на норд-вест-тень-вест в направлении китайского побережья. Однако в девять часов утра лот показал двадцать одну сажень, а через минуту — всего одиннадцать саженей и скалистый грунт, и я посчитал, что должен отказаться от продолжения столь опасного изучения дна. На веслах наши шлюпки ходили слишком плохо, чтобы промерять глубины перед фрегатами, прокладывая нам путь.

Вследствие этого я решил повернуть в противоположную сторону света и взял курс на зюйд-ост-тень-ост. В этом направлении мы прошли шесть лье, над неровным грунтом из песка и скал с глубинами от двадцати четырех до одиннадцати саженей. Затем глубина начала возрастать, и в десять часов вечера лот уже не обнаруживал дна. Мы находились тогда приблизительно в двенадцати лье от той точки, в которой утром изменили курс.

^{Вид на Формозу (Тайвань) и голландский форт Зеландия с высоты птичьего полета.}

^{Рисунок. 1624 г.}

Эта отмель, границу которой в северо-западном направлении мы не определили, располагается в средней части пути, пройденного нами в тот день, на 23° северной широты и 116° 45′ восточной долготы. Ее юго-восточная оконечность находится на 22° 52′ северной широты и 117° 3′ восточной долготы. Возможно, она не опасна, поскольку наименьшая глубина, которую показал наш лот, составила одиннадцать саженей. Однако неровный характер дна внушает большие подозрения. Необходимо отметить, что подобные отмели очень часто встречаются в Китайском море, почти достигая уровня воды во время отлива, что стало причиной множества кораблекрушений.

Галс, на котором мы тогда шли, возвращал нас к побережью Формозы в том месте, где открывался вход в бухту старинного форта Зеландия в городе Тайнань, столице этого острова. Я знал, что эта китайская колония восстала против империи и против нее направили двадцатитысячную армию под командованием наместника Кантона. Северо-восточный муссон, который по-прежнему не ослабевал, позволял мне пожертвовать несколько дней ради удовольствия узнать последние новости об этих событиях. Посему я бросил якорь к западу от бухты на семнадцати саженях, хотя наши шлюпки обнаружили четырнадцать саженей в полутора лье от берега. Однако мне было известно, что слишком близко подойти к острову невозможно: глубина в порту Тайнаня составляет лишь семь футов, и голландцы, в те времена, когда владели этим островом, были вынуждены оставлять свои суда на Пескадорских островах, где есть очень хорошая гавань, в которой они возвели укрепления.

В силу этого обстоятельства я колебался, посылать ли мне на берег шлюпку, которую я не смогу поддержать с фрегатов и которая, скорее всего, вызовет подозрения в этой китайской колонии, находящейся в состоянии войны. Лучшее, на что я мог рассчитывать, что шлюпку отошлют обратно, не позволив причалить к берегу. Если бы, наоборот, ее задержали, я оказался бы в очень затруднительном положении, и уничтожение двух-трех сампанов стало бы слабым утешением.

Наконец я решил, что разумнее будет подозвать к борту одну из китайских лодок, которые были в пределах видимости. Я показывал им пиастры, которые, как мне показалось, весьма их соблазняли, однако любые сношения с иностранцами, похоже, были запрещены этим людям. Было очевидно, что они нас не боятся, поскольку их лодки проходили на расстоянии мушкетного выстрела от нас, однако они отказывались подниматься на борт.

Лишь одному хватило смелости на это. Мы купили у него всю рыбу по той цене, которую он назначил, чтобы расположить его к себе и побудить к общению с нами. Однако оказалось невозможным понять ответы этого рыбака на наши вопросы, смысла которых он также не уловил. Не только язык этих людей не имеет ни малейшего сходства с европейскими языками, но и тот язык жестов, который кажется нам всеобщим, ничего не говорит им, и движение головой, означающее среди нас «да», для них, возможно, обладает противоположным значением.

Эта маленькая попытка, даже если предположить, что нашу шлюпку на берегу встретили бы наилучшим образом, еще более убедила меня в невозможности удовлетворить мое любопытство. Поэтому я решил на следующий день сниматься с якоря, когда подует бриз с суши. Множество огней, зажженных на берегу, показались мне сигнальными, и я подумал, что наше появление вызвало тревогу, однако было более чем вероятным, что армии китайцев и бунтовщиков не находились вблизи Тайнаня, где мы могли видеть небольшое число рыболовецких судов, которые при ведении боевых действий использовались бы иначе.

То, что было предположением, вскоре превратилось в уверенность. На следующий день бриз с суши и моря позволил нам пройти десять лье к норду, и мы увидели армию китайцев в устье большой реки на 23° 25′ северной широты, где песчаные отмели простирались на четыре-пять лье от берега. Мы бросили якорь напротив реки на тридцати семи саженях на илистом грунте. Мы не смогли сосчитать все суда: у многих были подняты паруса, другие стояли на якоре у берега и огромное число находилось в устье реки.

Китайский адмирал, на мачтах которого развевались различные флаги, стоял на якоре дальше всех от берега с подветренной стороны от отмелей. От наших фрегатов его отделяло около одного лье. Когда наступила ночь, на всех его мачтах зажглись огни, которые служили маяком для нескольких судов, еще не подошедших к месту сбора.

Эти корабли, вынужденные пройти мимо наших фрегатов, чтобы соединиться со своим командующим, позаботились о том, чтобы не приблизиться к нам на расстояние пушечного выстрела, несомненно, не зная, считать ли нас друзьями или врагами. До полуночи яркий лунный свет позволял нам наблюдать за китайцами, и никогда мы не желали ясной погоды сильнее, чем тогда, чтобы увидеть последствия всех этих событий.

Мы пеленговали южные из Пескадорских островов на вест-тень-норде. Было вполне вероятно, что китайская армия вышла на кораблях в море из провинции Фуцзянь и собралась на Пэнху, самом большом из Пескадорских островов, где есть очень хорошая гавань, и уже оттуда отправилась к этому месту соединения, чтобы начать военные действия.

Мы, однако, не смогли удовлетворить свое любопытство, поскольку погода испортилась настолько, что мы были вынуждены покинуть стоянку перед рассветом, чтобы сберечь свои якоря, которые не смогли бы поднять, если бы промедлили с этим еще хотя бы час. Небо затянулось в четыре часа утра, задуло очень свежо, и видимость более не позволяла нам различить сушу.

Впрочем, на рассвете я увидел корабль китайского адмирала, входившего на ветре в устье реки с несколькими другими джонками, которые я еще мог различить сквозь туман. Я направился в открытое море на четырех главных парусах^[143], на которых были взяты все рифы. Ветер дул от норд-норд-оста, и я надеялся обогнуть Пескадорские острова, взяв курс на норд-вест, однако, к своему величайшему удивлению, в девять часов утра я заметил множество скал, образующих часть этого архипелага, в направлении на норд-норд-вест. Видимость была настолько плохой, что мы не смогли бы различить их, если бы не подошли столь близко. Буруны, окружающие эти скалы, сливались с морским прибоем на их поверхности. Более сильного шторма мне не доводилось видеть в жизни.

В девять часов утра мы сменили галс и взяли курс на Формозу, и в полдень «Астролябия», которая шла перед нами, передала сигнал о двенадцати саженях и сразу же изменила курс. В тот же миг я бросил лот, и он показал сорок саженей. Таким образом, на протяжении менее чем четверти лье дно повышалось от сорока до двенадцати саженей и вскоре, по всей вероятности, глубина составила бы две сажени, поскольку «Астролябия», совершая поворот, обнаружила дно уже на восьми саженях. Вполне возможно, что фрегат мсье де Лангля не смог бы пройти еще и четырех минут прежним курсом.

Благодаря этому происшествию мы узнали, что ширина пролива между северо-восточными Пескадорскими островами и отмелями Формозы составляет не более четырех лье. Было бы опасно пытаться лавировать ночью против ветра в столь скверную погоду, при видимости менее одного лье и море настолько бурном, что каждый раз, когда мы приводились к ветру, мы опасались, что нас накроет волна.

^{Залив Формозы.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Все эти разнообразные причины определили мое решение увалиться под ветер, чтобы идти к осту от Формозы. Мои инструкции не обязывали меня прокладывать курс через этот пролив, и, кроме того, было слишком очевидно, что пройти здесь не удастся, пока муссон не переменится. Поскольку это время было уже очень близко и ему почти всегда предшествовал жесточайший шторм, я посчитал, что будет лучше подвергнуться ему в открытом море. Я взял курс на южную оконечность Пескадорских островов, которая по пеленгу находилась на вест-зюйд-весте от меня.

Вынужденный принять это решение, я пожелал хотя бы обследовать эти острова, насколько позволяла столь плохая погода. Мы прошли от них на расстоянии двух лье, и, как нам показалось, к зюйду они простираются до 23° 12′, в то время как карта мсье Дапре помещает их южную оконечность на 13′ севернее. Мы не настолько уверены в их протяжении на север. Наиболее северная их часть, которую мы видели, простирается до 23° 25′, однако нам неизвестно, что находится далее.

Эти острова представляют собой скопление скал самых причудливых очертаний. Одна из них почти неотличима от скалы возле входа в Жиронду, и можно было бы поручиться, что она обтесана руками человека. Среди этих островков мы насчитали пять островов средней высоты, которые показались нам песчаными дюнами. На них не видно ни одного дерева.

По правде говоря, ужасная погода того дня делает наши наблюдения очень неточными. Однако эти острова должны быть хорошо описаны голландцами, у которых в те времена, когда они владели Формозой, был укрепленный порт на Пэнху. Также известно, что китайцы держат там гарнизон из пятисот или шестисот татар, которых ежегодно меняют.

Поскольку море под прикрытием этих островов стало намного спокойнее, несколько раз мы смогли бросить лот. Мы обнаружили песчаное дно настолько неровное, что «Астролябия», которая находилась на расстоянии мушкетного выстрела от нас, сообщила о сорока саженях, в то время как наш лот показал двадцать четыре. Вскоре мы уже не могли достать дна.

Приближалась ночь, и я взял курс на зюйд-тень-ост, а на рассвете снова направился на ост-зюйд-ост, чтобы пройти проливом между Формозой и островами Баши. На следующий день мы испытали столь же сильный шторм, как и накануне, но он продлился лишь до десяти часов вечера. Ему предшествовал обильнейший ливень — такой можно увидеть лишь между тропиками. В продолжение всей ночи небо было в огне, самые яркие молнии вспыхивали во всех сторонах горизонта, но лишь однажды мы услышали раскат грома. Мы шли по ветру на фоке и двух марселях, у которых были взяты все рифы, курсом на зюйд-ост, чтобы обойти скалы Веле-Рет, которые, согласно пеленгу, взятому до наступления ночи у южной оконечности Формозы, должны были находиться в четырех лье к осту.

В течение всей этой ночи ветер неизменно дул от норд-веста, однако облака с величайшей скоростью летели на зюйд-вест, и туман, который поднимался не выше сотни туазов над нашими головами, следовал за нижним потоком воздуха. Несколько дней я наблюдал то же самое, и это немало способствовало тому, что я держался в открытом море в продолжение всего этого климатического перелома, наступление которого предвещали ветра и, не в последнюю очередь, полнолуние.

Весь следующий день был мертвый штиль. Мы находились посередине пролива между островами Баши и островом Ботол-Табакосима^[144]. Ширина этого пролива шестнадцать лье. Юго-восточная оконечность Ботол-Табакосимы, согласно нашим наблюдениям, находится на 21° 57′ северной широты и 119° 32′ восточной долготы.

Ветер позволил нам приблизиться к этому острову до расстояния двух миль, и я отчетливо увидел на его южном берегу три деревни и пирогу, которая, как казалось, направлялась в нашу сторону. Мне хотелось бы посетить деревни этого народа, вероятно, похожего на обитателей островов Баши, которых Дампир изобразил столь честными и гостеприимными. Однако единственная бухта, где можно было бы встать на якорь, была открыта ветрам от зюйд-оста, которые, как казалось, должны были задуть в ближайшее время, поскольку облака с большой скоростью неслись из этой стороны света. Около полуночи ветер действительно установился на зюйд-осте, что позволило мне взять курс на норд-ост-тень-норд — направление, в котором карта Дапре помещала берег Формозы на 23° 30′.

Приближаясь к Ботол-Табакосиме, мы несколько раз бросали лот, но не достигали дна, пока не оказались в полулье от острова. Все говорило о том, что якорная стоянка должна находиться очень близко к берегу.

Этот остров, на который, насколько известно, не высаживался еще ни один мореплаватель, имеет в окружности около четырех лье. Он отделен проливом шириной около полулье от очень большой скалы или островка, на котором видно немного травы и несколько кустарников, однако он не населен и не пригоден для жизни.

Остров Ботол-Табакосима, наоборот, как можно догадаться, населяет большое число жителей, поскольку мы увидели три большие деревни на пространстве всего одного лье. Он покрыт очень густым лесом с трети своей высоты, если считать от берега моря, и до вершины, которую, как нам показалось, венчают огромнейшие деревья. Почва, заключенная между этими лесами и песчаным пляжем, поднимается очень крутым склоном. Он представляет собой картину прекраснейшего зеленого сада и во многих местах возделывается, хотя его и бороздят ущелья, образованные горными потоками.

Я полагаю, что при ясной погоде Ботол-Табакосиму можно различить с расстояния пятнадцати лье. Однако очень часто этот остров окутан туманами, и адмирал Энсон, похоже, не заметил его, когда подошел к островку, о котором я уже говорил и который не имеет и половины высоты Ботола.

Обогнув этот остров, мы взяли курс на норд-норд-ост, в продолжение ночи очень внимательно высматривая землю перед нами. Сильное течение, которое несло нас на север, не позволило нам определить с точностью количество пути, проделанного нами. Очень яркий лунный свет и предельное внимание несколько ослабили наши опасения, вполне естественные для мореплавателей, когда они проходят сквозь архипелаг, так плохо известный географам. Ибо все, что мы знаем о нем, мы почерпнули из письма миссионера отца Гобиля^[145], собравшего некоторые сведения о Ликейском царстве^[146] и его тридцати шести островах у посла ликейского царя, с которым он познакомился в Пекине.

Ясно, что для интересов судоходства недостаточно иметь столь приблизительное представление о широте и долготе, определенных на основе подобных свидетельств, однако все равно мореплавателям очень полезно знать, что эти острова и мели существуют в этих морях.

5 мая в час ночи мы пеленговали остров на норд-норд-осте от нас. Время до рассвета мы провели, лавируя на зарифленных парусах, и когда рассвело, я взял курс на прохождение вдоль западного берега этого острова на расстоянии полулье.

Вскоре мы убедились, что остров обитаем. Мы увидели огни в нескольких местах и коровьи стада, пасущиеся на берегу моря. Когда мы обогнули западную часть острова, которая была красивее и населеннее, чем другие его части, несколько пирог отошло от берега, чтобы посмотреть на нас. Как казалось, их страх перед нами не мог быть сильнее. Любопытство заставляло их приближаться к нам на расстояние мушкетного выстрела, однако недоверие тут же обращало их в быстрое бегство. Наконец, своими возгласами, жестами, знаками дружбы и кусками китайской чесучи, которые мы им показали, мы добились того, что две пироги пристали к нашему борту. Каждому я подарил кусок ткани и несколько медных блях. Было очевидно, что эти островитяне покинули свой остров не для торга с нами, поскольку у них не было ничего, чтобы предложить нам в обмен на наши подарки. Они лишь прикрепили к канату бурдюк с пресной водой, давая понять знаками, что им, к сожалению, нечем отплатить нам, однако они отправятся на остров, чтобы привезти нам провизию, — они выразили это, прикладывая руку к своему рту.

Прежде чем причалить к фрегату, они положили ладони на грудь, а затем воздели руки к небу. Мы повторили этот жест, и тогда они решили подняться к нам на борт, однако недоверие к нам не исчезло, что не переставали выражать их лица. Все же они пригласили нас на остров, давая понять, что мы ни в чем не будем нуждаться там.

Эти островитяне — не китайцы и не японцы, но располагаются между этими двумя империями и, похоже, имеют черты обоих народов. Их одежда состояла из миткалевых рубашки и кальсон. Их волосы, уложенные на макушке валиком, были заколоты шпилькой, которая показалась нам золотой. У каждого был кинжал, рукоять которого также была золотой. Их пироги представляли собой выдолбленный ствол дерева и были очень неповоротливы.

^{Охота на оленей в Формозе.}

^{Рисунок. 1750 г.}

Я хотел высадиться на этот остров, однако мы были вынуждены дрейфовать, чтобы дождаться этих пирог, в то время как течение с большой скоростью относило нас на север и мы были уже далеко с подветренной стороны; поэтому наши попытки приблизиться к острову, вероятно, оказались бы тщетными. К тому же мы не должны были терять ни мгновения: нам было очень важно покинуть Японское море до наступления июня — времени бурь и ураганов, которые превращают это море в самое опасное в мире.

Было очевидно, что суда, испытывающие нужду, обеспечили бы себя на этом острове продовольствием, водой и древесиной, а также, возможно, могли бы и поторговать немного. Однако окружность острова едва ли составляет три-четыре лье, поэтому маловероятно, что его население превосходит четыреста-пятьсот человек. И несколько золотых шпилек не являются доказательством богатства.

Я сохранил этому острову название Куми^[147] — так он называется на карте отца Гобиля, которая помещает его почти на той же широте и долготе, что и наши наблюдения. Согласно им остров находится на 24° 33′ северной широты и 120° 56′ восточной долготы. На упомянутой карте остров Куми образует часть архипелага из семи или восьми островов, из которых он самый западный и наиболее изолированный: можно предположить, что от соседнего острова на востоке его отделяет пролив шириной по меньшей мере восемь лье. В то время видимость распространялась дальше этого расстояния, однако мы не заметили никакой земли.

Из сообщения отца Гобиля об острове Большой Ликей (Лу-Чу)^[148], столице всех островов восточнее Формозы, я склонен полагать, что европейцы встретили бы здесь хороший прием и могли бы начать с этими островами торговлю столь же выгодную, как и с Японией.

В час пополудни я увеличил площадь парусов, чтобы идти на север, не дожидаясь островитян, которые знаками сообщали нам, что вскоре вернутся с продовольствием. Последнего у нас было пока в избытке, и свежий ветер призывал нас не терять столь драгоценного времени.

Я продолжал идти на север на всех парусах, и на закате мы потеряли из виду остров Куми. Впрочем, погода была ясной, и видимость простиралась до десяти лье. Ночью я шел на зарифленных парусах, но в два часа остановился, проделав за ночь пять лье, поскольку предполагал, что течения могут унести нас на десять-двенадцать миль от нашего счисления пути.

На рассвете я увидел остров^[149] на норд-норд-осте и несколько скал или островков дальше к осту. Я изменил курс, чтобы пройти к весту от острова, чей западный берег закруглен и покрыт густым лесом. Я прошел в трети лье от него, не обнаружив дна и не заметив никаких следов человека. Его склоны столь круты, что едва ли он пригоден для жизни. Его поперечник составляет около двух третей лье и окружность — около двух лье.

Когда у нас на траверзе был этот остров, мы заметили второй такого же размера, столь же лесистый и почти таких же очертаний, хотя и менее возвышенный. Он находился на норд-норд-осте от нас, и между этими островами было пять скоплений скал, вокруг которых кружилось огромное количество птиц.

Я сохранил за первым островом название Хоапинсу и за тем, который расположен более к норд-осту, — Тиаою-Су, как их называет отец Гобиль. Они находятся к осту от северной оконечности Формозы и на карте этого отца-иезуита помещены южнее, чем это следует из наших измерений широты. Как бы там ни было, мы помещаем остров Хоапинсу на 25° 44′ северной широты и 121° 14′ восточной долготы и остров Тиаою-Су — на 25° 55′ северной широты и 121° 27′ восточной долготы.

Наконец, мы покинули архипелаг Ликейских островов, намереваясь войти в широкое море между Японией и Китаем, где, как полагают некоторые географы, лот всегда обнаруживает дно^[150]. Это мнение истинно, однако лишь после 24° 4′ северной широты, где мы измерили глубину в семьдесят саженей, и до пролива между Японией и Кореей наш лот неизменно достигал дна. Китайский берег здесь настолько плоский, что на 31° широты в тридцати лье от суши мы имели лишь двадцать пять саженей под ватерлинией.

Покидая Манилу, я намеревался разведать вход в Желтое море к северу от Нанкина, если бы обстоятельства экспедиции позволили мне уделить этому несколько недель. Однако, в любом случае, для успешного продолжения нашей экспедиции мне было очень важно войти в Корейский пролив прежде 20 мая, и возле северного побережья Китая я столкнулся с препятствиями, которые не позволяли мне проходить более семи-восьми лье в сутки.

Туманы были столь же густыми и постоянными, как и у берегов Лабрадора. Очень слабые ветра дули только между норд-остом и остом, и часто наступал мертвый штиль. Тогда мы были вынуждены останавливаться и передавать звуковые сигналы «Астролябии», чтобы она не задела наш якорный канат: мы не видели ее, хотя она и находилась на расстоянии оклика. Течения были столь сильными, что мы не могли достаточно долго удерживать лот на дне, чтобы убедиться, не дрейфуем ли. Впрочем, скорость приливов и отливов составляла не более одного лье в час, хотя определить их направление было невозможно: оно менялось каждый миг и за двенадцать часов делало полный круг на компасе. Уловить момент полной или малой воды также не было возможности, поскольку прилив и отлив сразу же сменяли друг друга.

На протяжении десяти или двенадцати дней было лишь одно прояснение, которое позволило нам увидеть островок или скалу на 30° 45′ северной широты и 121° 26′ восточной долготы. Вскоре снова сгустился туман, и мы не смогли узнать, примыкает ли этот остров к материку или отделен от него широким проливом, поскольку побережья мы так и не увидели и наименьшая глубина составляла двадцать саженей.

19 мая после штиля и очень густого тумана, который не рассеивался пятнадцать дней, установился свежий ветер от норд-веста. Небо оставалось облачным и тусклым, однако видимость увеличилась до нескольких лье. На море, которое перед этим было столь спокойным, началось сильнейшее волнение. В это время я стоял на якоре на двадцати пяти саженях. Я передал сигнал сниматься с якоря и, не теряя ни мгновения, взял курс на норд-ост-тень-ост в направлении острова Квельпарт^[151] — это было первое интересное место, которое мы могли осмотреть перед входом в Корейский пролив.

Этот остров, известный европейцам лишь благодаря кораблекрушению голландского «Спервера» в 1653 году, в настоящее время является владением правителя Кореи. Мы подошли к нему 21 мая при самой ясной погоде, какая только может быть, и обстоятельствах, наиболее благоприятных для лунных наблюдений. Мы определили положение его южной оконечности: 33° 14′ северной широты и 124° 14′ восточной долготы. Я прошел вдоль всей его южной стороны на расстоянии двух лье, снимая берег на протяжении двенадцати лье, на основании чего мсье Бернизе начертил его карту.

Едва ли можно найти остров, являющий собой более красивое зрелище. Горный пик высотой около тысячи туазов, который можно увидеть с расстояния восемнадцати-двадцати лье, занимает среднюю часть острова и, несомненно, служит для него источником воды. Склоны постепенно опускаются к морю, на них амфитеатром располагаются поселения. Как нам показалось, почва возделывается до очень большой высоты.

В подзорные трубы мы рассмотрели угодья островитян: они разделены на очень маленькие участки, что говорит о большом населении. Многообразие оттенков этих участков на разной стадии возделывания делает вид острова еще приятнее для глаз. К сожалению, он принадлежит народу, которому запрещены любые сношения с иноземцами: последних обращают в рабов, если они имели несчастье потерпеть кораблекрушение у этих берегов.

Несколько голландцев с корабля «Спервер», после восемнадцатилетнего плена, во время которого их многократно подвергали избиениям, нашли способ украсть лодку и бежать в Японию, откуда они отправились в Батавию и затем, наконец, вернулись в Амстердам. Рассказ об этой истории сейчас перед нашими глазами, и он отнюдь не побуждает нас к тому, чтобы отправить на берег шлюпку! Мы увидели, как две пироги отошли от острова, однако они не приблизились к нам даже на одно лье и, вероятно, должны были только следить за нами и, возможно, передать сигнал тревоги на корейское побережье.

Я продолжал идти курсом на норд-ост-тень-ост, а в полночь лег в дрейф, чтобы дождаться рассвета. Погода была пасмурной, но без густого тумана. На весте я увидел северо-восточную оконечность Квельпарта и взял курс на норд-норд-ост, чтобы приблизиться к материковой Корее. Каждый час мы не переставали бросать лот, который показывал от шестидесяти до семидесяти саженей.

На рассвете мы увидели множество островов и скал, которые протягивались цепью вдоль материка на протяжении более пятнадцати лье. По пеленгам они располагались приблизительно между норд-остом и зюйд-вестом от нас, и наши наблюдения поместили их северную оконечность на 35° 15′ северной широты и 127° 7′ восточной долготы. Густой туман скрывал от нас континент, хотя он был не более чем в пяти-шести лье от нас.

На следующий день около одиннадцати часов мы увидели его. Он простирался за островками и скалами, которые по-прежнему его окаймляли. В двух лье к югу от этих островов наш лот неизменно показывал от тридцати до тридцати пяти саженей и илистый грунт. Небо оставалось беловатым и тусклым, однако солнце сквозило сквозь туман, что позволило нам произвести превосходные измерения широты и долготы, очень важные для географической науки: насколько известно, ни один европейский корабль еще никогда не пересекал эти моря, очертания которых в наших атласах срисованы с японских и китайских карт, изданных иезуитами.

^{Олферт Даппер. Жители Формозы.}

^1670 г.

По правде говоря, эти миссионеры исправили их, проследив с большой настойчивостью все берега с суши и подчинив их точным измерениям широты и долготы в Пекине, поэтому их ошибки незначительны. Также нужно признать, что они оказали неоценимые услуги географии, ибо только благодаря их трудам нам известна эта часть Азии, и их карты очень близки к истине. Мореплавателям остается желать лишь гидрографических подробностей, которые отсутствуют на их картах, поскольку иезуиты путешествовали сушей.

25 мая ночью мы прошли Корейский пролив. После захода солнца мы пеленговали японское побережье, которое простиралось между ост-тень-нордом и ост-зюйд-остом от нас, в то время как корейское было между норд-вестом и нордом. Море казалось ничем не прегражденным в направлении норд-оста, и большая волна, пришедшая оттуда, подтверждала это предположение. Довольно свежий ветер дул от зюйд-веста, ночь была очень ясной. Мы шли по ветру на зарифленных парусах, делая не более двух узлов, чтобы на рассвете проверить наши вечерние измерения и начертить точную карту пролива.

Наши пеленги, привязанные к наблюдениям мсье Дажеле, не оставляют возможности желать большего в отношении точности нашей карты. Каждые полчаса мы бросали лот, и поскольку корейское побережье казалось мне более интересным для изучения, чем японское, я приблизился к нему до расстояния двух лье и взял курс вдоль него.

Ширина пролива, разделяющего материк и Японию, составляет до пятнадцати лье, однако она уменьшается до десяти лье скалами, которые начинаются после острова Квельпарт и неизменно сопровождают южное побережье Кореи. Скалы закончились лишь тогда, когда мы обогнули юго-восточную оконечность этого полуострова, чтобы вблизи проследить направление континента, рассмотреть дома и города и разведать входы в бухты.

На вершинах гор мы видели несколько укреплений, которые в точности напоминают европейские форты. Все главные средства обороны корейцев направлены, вероятно, против японцев.

^{Крестьяне с Формозы.}

^{Фотография. Начало XX в.}

Эта часть побережья очень хороша для судоходства, поскольку в трех лье от берега мы не увидели никакой опасности и глубина составила шестьдесят саженей при илистом грунте. Однако эта страна гориста и кажется довольно засушливой; в некоторых расщелинах снег еще не до конца растаял, и почва, похоже, малоплодородная. Тем не менее поселения очень многочисленны. Мы насчитали дюжину сампанов, которые ходили вдоль берега и по виду ничем не отличались от китайских. Их паруса также были сделаны из циновок.

Нам показалось, что наше появление мало их устрашило. Впрочем, они были очень близко к берегу, и им не понадобилось бы много времени, чтобы уйти под его защиту, если бы наши действия вызвали у них подозрения. Я был бы счастлив, если бы кто-то из них осмелился подойти к нам и заговорить, однако они продолжали свой путь, не интересуясь нами — вид наших кораблей, хотя и необычный для них, не привлекал их внимания.

Однако в одиннадцать часов два судна вышли в море, чтобы проследить за нами, и приблизились к нам на одно лье. Они шли за нами два часа и затем вернулись в гавань, из которой отплыли утром. Весьма вероятно, что наше появление встревожило корейцев, поскольку вечером зажглось множество огней на всех береговых выступах.

Весь этот день 26 мая был самым ясным за все время нашей экспедиции и самым интересным благодаря измерениям, которые позволили нам нанести на карту более тридцати лье этого побережья. Несмотря на хорошую погоду, барометр опустился до двадцати семи дюймов и десяти линий. Однако несколько раз его показания были ложными, и мы продолжили идти прежним курсом до полуночи, ясно различая берег при лунном свете.

Затем ветер резко перешел от зюйда к норду и задул с большой силой, хотя ни одно облако не предвещало подобной перемены. Небо оставалось спокойным и ясным, однако заметно почернело, и я был вынужден отойти от суши, чтобы восточные ветра не погнали меня на берег. Хотя облака и не предвещали этого изменения, мы получили предупреждение, которое оказались неспособны понять и которое, вероятно, нелегко объяснить.

Впередсмотрящие на топах мачт крикнули нам, что они ощущают горячие дуновения, как из устья печи, которые проходят мимо них подобно порывам ветра, следуя друг за другом через каждые полминуты. Все офицеры поднялись на топы и подтвердили это ощущение теплоты. На мостике температура тогда составляла 14 градусов, но когда мы подняли термометр на грот-брам-рей, он показал 20 градусов. Впрочем, очень быстро эти порывы тепла прекратились, и через время температура на разной высоте над уровнем моря не различалась.

В продолжение этой ночи мы испытали штормовой ветер от норда, и хотя он продлился лишь семь или восемь часов, поднялось очень сильное волнение. Поскольку пролив между Кореей и Японией на этой широте довольно широк, плохая погода нас не испугала.

На следующий день я приблизился до трех лье к континенту. Он не был скрыт туманом, и мы узнали те места, которые видели накануне. Несмотря на силу ветра, мы смогли несколько продвинуться к норду, но побережье начало отклоняться к норд-норд-весту. Таким образом, мы прошли вдоль самой восточной и наиболее интересной части Корейского полуострова и нанесли ее на карту.

Я посчитал, что затем должен взять курс на юго-западную часть острова Ниппон^[152]. Северо-восточная оконечность этого острова — мыс Набо — стала предметом самых точных изысканий капитана Кинга. Широта и долгота этих двух точек должны, наконец, развеять все сомнения географов, которым приходилось использовать свое воображение, чтобы нанести очертания этого острова на карту.

27 мая я передал сигнал спуститься под ветер и взять курс на ост. Вскоре на норд-норд-осте мы увидели остров, которого не было ни на одной карте и который, как нам показалось, отстоит от корейского берега приблизительно на двадцать лье. Я попытался приблизиться к острову, однако он располагался именно в том направлении, откуда дул ветер. К счастью, ночью ветер переменился, и на рассвете я взял курс на остров, чтобы обследовать его. Я назвал его островом Дажеле^[153], по имени астронома, увидевшего его первым.

В окружности этот остров не более трех лье. Я прошел почти вдоль всего его берега на расстоянии одной мили, ни разу не обнаружив дно. Тогда я решил отправить шлюпку под командованием мсье Бутена с приказом промерить глубины возле самого берега. Он обнаружил дно на двадцати саженях, лишь когда подошел к самой границе прибоя, приблизительно в сотне туазов от острова. Северо-восточную оконечность острова мы поместили на 37° 25′ северной широты и 129° 2′ восточной долготы.

Берега острова поднимаются очень круто, однако при этом покрыты прекраснейшими деревьями почти от самого моря и до вершины. Отвесные скалы окружают внутреннюю часть острова, словно крепостные стены, за исключением семи маленьких бухточек с песчаными пляжами, где возможно высадиться. В этих бухточках мы увидели на стапелях лодки вполне китайского образца.

Появление наших кораблей на расстоянии пушечного выстрела, несомненно, напугало строителей, и они бежали в лес, который начинался не далее чем в пятидесяти шагах от их маленькой верфи. Кроме того, мы увидели несколько хижин, но ни одной деревни или поля. Таким образом, представляется вполне вероятным, что корейские плотники приплывают летом на остров Дажеле с провизией, чтобы построить лодки, а затем продать их на континенте.

Это предположение превратилось в убежденность, когда мы обогнули западную оконечность острова и увидели еще одну верфь, работники которой не могли заметить приближения наших кораблей, поскольку нас скрывал мыс. Они были весьма удивлены, увидев нас рядом со штабелем древесины для своих лодок, и убежали в лес, кроме двух или трех из них, которые не проявили ни малейшего страха.

Мне хотелось бы найти якорную стоянку, чтобы попытаться убедить этих людей с помощью подарков, что мы им не враги, однако сильное течение относило нас прочь от острова. Приближалась ночь, и я опасался, что нас отнесет еще дальше в подветренную сторону и шлюпка под командованием мсье Бутена не сможет воссоединиться с нами. Поэтому я был вынужден подать ему сигнал о возвращении на корабль в тот миг, когда он уже собирался высадиться на берег.

Я вернулся к «Астролябии», которую течение отнесло далеко к весту, и мы провели ночь при полном штиле, вызванном высокими горами острова Дажеле, которые встали на п^[154]

^{Кацусика Хокусай.}

^{Японская джонка.}

^{Ксилография. Начало XIX в.}

^{Японцы в традиционных костюмах.}

^{Литография. Середина XIX в.}

^{Навигационные приборы.}

^XVIII в.

Глава XVII Май — июль 1787

Направляемся к северо-западной части Японии. — Вид мыса Ното и острова Йоцисима. — Мы встречаем несколько японских и китайских судов. — Возвращаемся к побережью Татарии и достигаем его на 42° северной широты. — Остановка в бухте Терней. — Описание этой страны. — Отправляемся в путь после трехдневного отдыха. — Заходим в бухту Сюффрена.

Я взял курс на восток в сторону Японии 30 мая, когда ветер установился на зюйд-зюйд-осте, однако лишь короткие ежедневные переходы приближали меня к берегу. Ветра неизменно были противными, и я настолько дорожил временем, что если бы не считал крайне важным определение положения одного или двух мысов западного берега острова Ниппон, то отказался бы от этого намерения и пошел на ветре к побережью Татарии.

2 июня на 37° 38′ северной широты и 132° 10′ восточной долготы, согласно нашим хронометрам, мы встретились с двумя японскими судами, одно из которых прошло на расстоянии оклика от нас. Его команда состояла из двадцати человек. Все они были одеты в длинные синие плащи, подобные сутанам наших священников. У этого судна грузоподъемностью около ста тонн была всего одна очень высокая мачта, установленная посередине, которая представлялась охапкой нескольких меньших мачт, скрепленных медными обручами и подпорками. Парус на мачте был полотняный, в ширину он не был прошит, но шнуровался в длину. Этот парус показался мне огромным. Два кливера и шпринтовый парус дополняли его. Маленькая галерея шириной в три фута шла вдоль обоих бортов корабля от кормы до его носовой части, откуда выступали бимсы^[155], окрашенные в зеленый цвет.

Лодка, помещенная поперек палубы на носу, на семь-восемь футов превосходила ширину судна, у которого, впрочем, была вполне обычная кривизна борта, плоская корма с двумя окошками и очень мало резных украшений. Оно не имело ничего общего с китайской джонкой, кроме способа крепления руля посредством канатов. Его боковая галерея возвышалась лишь на два-три фута над ватерлинией, и концы лодки, должно быть, касались воды при бортовой качке.

^{Китайское парусное судно.}

^{Гравюра. XIX в.}

Все заставляло меня предположить, что эти суда не предназначены для хождения вдалеке от берега и что при сильном волнении шквальный ветер был бы очень опасен для них. У японцев, вероятно, для зимы есть другие суда, которые способны бороться с непогодой.

Мы прошли так близко от этого судна, что даже смогли увидеть лица матросов. Они не выражали ни страха, ни удивления. Японцы изменили курс лишь на расстоянии пистольного выстрела от «Астролябии», видимо, опасаясь столкновения с этим фрегатом. У них был маленький белый японский флаг, на котором слова были написаны вертикально. Название судна было начертано на своеобразном барабане, расположенном сбоку от шеста с флагом.

С проходящей мимо «Астролябии» окликнули японцев. Мы не поняли их ответа, так же как они — нашего вопроса. Они продолжали идти к зюйду, торопясь, несомненно, сообщить о встрече с иноземными кораблями в море, где прежде нас не видели ни одного европейского мореплавателя.

4 июня утром на 37° 13′ северной широты и 133° 17′ восточной долготы нам показалось, что мы увидели землю. Однако погода была крайне мглистой, и видимость простиралась на четверть лье или даже меньше. Очень свежий ветер дул от зюйда, за двенадцать часов барометр упал на шесть линий.

Надеясь, что небо вскоре очистится, я вначале решил лечь в дрейф. Однако после полдня ветер посвежел еще больше, и крюйсель сорвало и унесло. Мы убрали марсели и легли в дрейф на одном фоке^[156].

В продолжение этого дня в разное время мы увидели еще семь японских судов с мачтами, как и у того, которое я описал, но без боковой галереи. Хотя они были меньше, их строение лучше подходило для борьбы с плохой погодой. Они выглядели точно так же, как и те, которые видел капитан Кинг во время третьей экспедиции Кука: три черные полосы в вогнутой части паруса, грузоподъемность в тридцать-сорок тонн и команда из восьми человек были такими же.

Пока продолжался сильный ветер, мы видели один из японских кораблей с убранными парусами. Его мачты, как и у французского трехмачтового баркаса, поддерживались лишь двумя штагами и опорой спереди, поскольку у этих судов нет бушприта. У них есть только маленькая фок-мачта высотой восемь-десять футов, стоящая вертикально, которую китайцы вооружают небольшим парусом. Все эти джонки держались близко к ветру на правом галсе, носом на вест-зюйд-вест. Вероятно, они были недалеко от суши, поскольку такие суда не могут ходить в открытом море.

Утро следующего дня было крайне туманным. Мы снова увидели два японских судна, но только 6 июня мы смогли различить мыс Ното и остров Йоцисима^[157], которыйотделен от первого проливом шириной около пяти лье.

Погода была ясной, и видимость простиралась очень далеко. Хотя мы и были в шести лье от суши, мы могли отчетливо видеть подробности — деревья, реки и обрывы. Между островками, вдоль которых мы проходили на расстоянии двух лье, располагались гряды скал у самой поверхности моря, что не позволило нам подойти ближе к берегу. Лот здесь показал шестьдесят саженей и грунт из камней и кораллов.

В два часа мы увидели остров Йоцисима на норд-осте. Я взял курс на прохождение вдоль его западного берега, и вскоре мы были вынуждены идти в бейдевинд^[158], чтобы обогнуть буруны, очень опасные во время тумана, который в это время года почти постоянно окутывает северные побережья Японии. В полутора лье от этих бурунов лот показывал не более шестидесяти саженей и скалистое дно: лишь в случае крайней необходимости можно думать о том, чтобы стать здесь на якорь.

Остров Йоцисима — маленький и плоский, но покрыт густым лесом, и вид его очень приятен. Я полагаю, что в окружности он не превосходит двух лье. Как нам показалось, его население велико. Среди домов мы увидели несколько больших зданий. Возле подобия замка на юго-западной оконечности острова мы различили несколько виселиц или просто столбов с большими поперечными балками наверху. Возможно, назначение этих столбов отличалось от того, о котором мы подумали. Было бы очень странно, если бы обычаи японцев, столь отличные от наших, в этом вопросе показали настолько разительное сходство.

Едва мы обогнули остров Йоцисима, как нас окутал густейший туман. К счастью, мы успели наилучшим образом снять японское побережье к зюйду от мыса Ното, по ту сторону которого ничего не было видно.

Наши измерения широты и долготы не оставляют возможности желать большего. Ход нашего хронометра № 19 после отплытия из Манилы был весьма точен. Таким образом, географы могут быть уверены в положении мыса Ното на побережье Японии. Вместе с мысом Набо на ее восточном берегу, положение которого определил капитан Кинг, он задает ширину этой империи в ее северной части. Наши исследования сослужат еще более важную службу географии, ибо они позволят судить о размерах Татарского моря, куда я решил направить наши корабли.

Японское побережье простиралось в восточном направлении в шестидесяти лье по ту сторону мыса Ното, и потребовались бы, вероятно, все остающиеся месяцы благоприятного времени года, чтобы при постоянных туманах, окутывающих эти моря, пройти вдоль острова Ниппон до мыса Сангар и проследить очертания берега. Перед нами лежало более обширное поле открытий возле побережья Татарии и в проливе Тессой^[159]. Посему я посчитал, что мы должны отправляться туда незамедлительно. Кроме того, в моих изысканиях у берегов Японии я не ставил себе иных целей, кроме установления истинного протяжения Татарского моря с севера на юг.

Наши наблюдения поместили мыс Ното на 37° 36′ северной широты и 135° 34′ восточной долготы.

Остров Йоцисима — на 37° 51′ северной широты и 135° 20′ восточной долготы.

Островок или скалу к весту от мыса Ното — на 37° 36′ северной широты и 135° 14′ восточной долготы.

И наиболее южную оконечность острова Ниппон, видимую нами, — на 37° 18′ северной широты и 135° 5′ восточной долготы.

Эти краткие заметки, которые покажутся большинству наших читателей малосодержательными, стоили нам десяти дней сложнейшей навигации среди туманов. Мы надеемся, что географы найдут подобную трату времени плодотворной и пожалеют лишь о том, что обширный план нашей экспедиции не позволил нам исследовать это побережье, и в особенности его юго-западную часть, проследив которую со стороны моря, можно узнать истинные очертания пролива, отделяющего эту империю от Кореи.

Мы произвели снятие корейского побережья с величайшей точностью вплоть до того мыса, где берег перестает идти к норд-осту и принимает западное направление, что вынудило нас подойти к 37-й параллели.

Непрекращающиеся и настойчивые ветра от зюйда противостояли моему изначальному намерению осмотреть и определить положение самой южной и самой западной оконечностей острова Ниппон. Эти же ветра сопровождали нас, пока мы не увидели побережье Татарии 11 июня.

Погода накануне была ясная. Барометр опустился до 27 дюймов и 7 линий, где столбик ртути застыл неподвижно. И пока барометр оставался на этом делении, у нас было два самых ясных дня за все время экспедиции. После отплытия из Манилы эти приборы столь часто давали нам верные предупреждения, что мы должны быть снисходительны к их ошибкам. Однако состояние атмосферы, не приводящее ни к дождю, ни к ветреной погоде, может привести к значительным отклонениям в их показаниях. Барометр «Астролябии» находился на той же отметке, что и наш, и я полагаю, что необходимо провести еще множество наблюдений, прежде чем станет вполне понятен язык этого прибора, который может быть весьма полезен для безопасности мореплавания. Барометры Нэрна, с их искусной подвеской и благодаря своим преимуществам, превосходят все другие.

Мы подошли именно к тому месту побережья, которое отделяет Корею от Маньчжурской Татарии. Суша здесь очень гориста. Мы увидели ее 11 июня с расстояния двадцати лье в море. Она простиралась от норд-норд-веста до норд-ост-тень-норда и, как нам показалось, разделялась на несколько уровней. Горы здесь, хотя и не такие высокие, как на побережье Америки, достигают высоты шестисот-семисот туазов.

Дно начало обнаруживаться лишь в четырех лье от берега, где было сто восемьдесят саженей и грунт из песка и ила. В одном лье от суши все еще было восемьдесят четыре сажени. Именно на такое расстояние я подошел к берегу. Он поднимался очень круто, но был покрыт деревьями и травами. На вершинах самых высоких гор был виден снег, хотя и в очень малом количестве. Мы не заметили ни поселений, ни следов земледелия. Мы полагаем, что маньчжуры Татарии — кочевники и скотоводы — этим лесам и горам предпочитают долины и равнины, где легче найти пропитание для их стад.

На протяжении более сорока лье побережья мы не встретили ни одного речного устья. Я хотел сделать остановку, чтобы наши ботаники и минерологи могли изучить эту страну и ее произведения. Однако берега были отвесны, и поскольку в одном лье от них было восемьдесят четыре сажени, пришлось бы, вероятно, приблизиться до двух-трех кабельтовах, чтобы найти дно на двадцати саженях. И тогда мы не смогли бы отойти от берега с морским бризом. Все же я надеялся, что мы найдем более удобное место, и продолжал идти вдоль побережья тем же курсом. Лучшей погоды и более чистого неба мы еще не видели после отплытия из Европы.

12, 13 и 14 июня мы с прежним успехом производили снятие побережья, вдоль которого шли на расстоянии около двух с половиной лье. В шесть часов вечера в последний из этих дней нас окутал туман, и наступил штиль. Слабый бриз от зюйд-оста едва позволял нам управлять рулем.

До сих пор направление побережья было к норд-ост-тень-норду. Мы достигли уже 44° широты, на которой географы помещают предполагаемый пролив Тессой. Однако мы находились на 5° западнее, чем долгота, приписываемая его западному берегу. Эти 5° необходимо отнять у Татарии и вернуть проливу, который отделяет ее от островов к северу от Японии.

Днем 15 и 16 июня туман был очень густым. Мы находились недалеко от берега Татарии и могли видеть его в прояснениях. Последний из этих дней отмечен в нашем бортовом журнале совершеннейшей иллюзией, какую мне когда-либо доводилось видеть с тех пор, как я стал моряком.

В четыре часа вечера густейший туман сменился прекрасной погодой. Мы обнаружили континент, простирающийся от вест-тень-зюйда до норд-тень-оста, а несколько позднее на зюйде увидели обширную землю, которая, как казалось, примыкала к Татарии на западе, не оставляя между собой и материком промежутка и в 15°. Мы различили горы, ущелья — словом, все подробности ландшафта — не в силах постичь, каким образом вошли в этот пролив, который мог быть лишь проливом Тессой, от поисков которого мы уже отказались.

При таких обстоятельствах я счел своим долгом привестись к ветру и взять курс на зюйд-зюйд-ост. Однако вскоре холмы и овраги исчезли. Самое необычное скопление тумана, какое я когда-либо видел, вызвало нашу ошибку: мы наблюдали, как этот туман рассеивается. Его цвета и формы вознеслись и растворились в царстве облаков, и у нас оставалось достаточно светлого времени, чтобы окончательно убедиться, что этой фантастической земли не существует.

Всю ночь я двигался сквозь то пространство моря, которое, как нам показалось, занимала эта суша, и на рассвете мы ничего не увидели. При этом видимость была превосходной: мы различили побережье Татарии с расстояния более пятнадцати лье. Я направился к нему, однако в восемь часов утра нас снова окутал туман. К счастью, мы успели сделать хорошие измерения и проверить все пеленги, взятые накануне. Таким образом, на нашей карте Татарии нет ни одного пробела между 42° широты, где мы подошли к этому побережью, и узким проливом, отделяющим ее от Сахалина.

17, 18 и 19 июня туман был очень густым. Мы не продвинулись на север, лавируя возле берега, чтобы при первом же прояснении снова пеленговать те возвышенности, которые уже нанесли на карту.

19 июня вечером туман рассеялся. Мы были всего в трех лье от суши и сняли участок побережья протяженностью свыше двадцати лье между вест-зюйд-вестом и норд-норд-остом. Все его очертания прекрасно прорисовывались, прозрачность воздуха позволяла различать все его краски, однако мы нигде не увидели входа в бухту, и в четырех лье от суши лотлинь длиной двести саженей не достигал дна.

Туман снова вынудил нас отойти в открытое море, и мы не видели берега до полдня следующего дня. Мы оказались очень близко к нему и не могли желать лучших условий для снятия его очертаний. Наша широта составляла 44° 45′; крайняя точка берега, которую мы пеленговали на норд-ост-тень-норде, отстояла от нас по меньшей мере на пятнадцать лье.

Я приказал «Астролябии» пойти вперед и отыскать якорную стоянку. Мсье де Лангль спустил шлюпку на воду и послал мсье де Монти, своего помощника, промерить глубины в заливе, который мы увидели впереди и который, как казалось, позволял укрыться от ветров.

В двух лье от берега мы обнаружили сто сорок саженей, в то время как на два лье дальше на взморье лот показывал двести саженей. Было похоже на то, что дно постепенно поднимается и что в четверти лье от берега мы обнаружим сорок или пятьдесят саженей. Это значительная глубина, однако корабли часто становятся на якорь на стольких саженях.

Мы продолжали сближаться с берегом, но вскоре над ним сгустилось большое облако тумана, которое легкий бриз от норда понес на нас. Прежде чем мсье де Монти достиг залива, глубины в котором ему приказали промерить, мсье де Лангль был вынужден подать ему сигнал о возвращении. Шлюпка подошла к фрегату тогда, когда нас уже окутал густой туман, который заставил нас снова отойти в открытое море. Перед заходом солнца еще раз прояснилось на несколько минут.

На следующий день около восьми часов вечера, пройдя курсом на ост-тень-норд лишь три лье за двадцать четыре часа, мы смогли различить лишь те точки побережья, который уже нанесли на свою карту. Мы увидели плоскую вершину горы, которую я из-за ее формы назвал Столовой^[160], чтобы мореплавателям было легко узнать ее.

Пока мы шли вдоль побережья Татарии, мы не увидели никаких следов обитаемости. Ни одна пирога не отошла от берега. Хотя эта страна и покрыта прекраснейшими деревьями, что говорит о плодородии почвы, татары и японцы, похоже, пренебрегают ею. Эти народы могли бы основать здесь успешные колонии, однако политический строй последних запрещает эмиграцию и любые сношения с иностранцами, кем они считают китайцев наравне с европейцами.

21 и 22 июня туман был очень густым, однако мы держались так близко к берегу, что видели его при малейшем прояснении, которые почти каждый день случались перед заходом солнца. Холод начал усиливаться, когда мы достигли 45° широты. В одном лье от берега лот показывал пятьдесят семь саженей, илистый грунт.

23 июня ветер установился на норд-осте. Я решил подойти к бухте, которую увидел на вест-норд-весте и где была вероятность найти хорошую якорную стоянку. В шесть часов вечера мы отдали якорь на двадцати четырех саженях и песчаном грунте в полулье от берега. Я назвал ее бухтой Терней^[161]. Она находится на 45° 13′ северной широты и 135° 9′ восточной долготы.

^{Японский парусник.}

^{Гравюра. XIX в.}

Хотя бухта и открыта ветрам от оста, я имею основания полагать, что ветра никогда не дуют здесь оттуда, но следуют за направлением побережья. Грунт ее дна песчаный, и глубина постепенно уменьшается до шести саженей в одном кабельтове от берега. Прилив достигает здесь полной воды в 8 часов 15 минут в полнолуние и новолуние, повышение уровня моря — пять футов. Однако прилив и отлив не изменяют направления течения в полулье от берега. Направление того, которое мы испытывали на якорной стоянке, менялось лишь между зюйд-вестом и зюйд-остом, его наибольшая скорость составляла одну милю в час.

После отплытия из Манилы семьдесят пять дней назад мы прошли вдоль берегов острова Квельпарт, Кореи и Японии, однако эти страны населены народами, враждебными к иностранцам, что не позволило нам даже думать о заходе в их гавани. В то же время мы знали, что татары гостеприимны и наши силы достаточны, чтобы устрашить любые племена, с которыми мы могли столкнуться на берегу моря.

Мы горели нетерпением исследовать эту землю, которая занимала все наши мечты после отплытия из Франции. Это была единственная часть глобуса, которая избегла неутомимых трудов капитана Кука, и, возможно, лишь печальному происшествию, прервавшему его дни, мы были обязаны скромной честью высадиться здесь первыми.

Нас убедили, что «Кастрикум»^[162] никогда не ходил вдоль побережья Татарии, и мы надеялись во время нашей экспедиции добыть новые доказательства этой истины.

Географы, которые, основываясь на сообщениях отца де Ангелиса^[163] и нескольких картах японцев, нанесли на современные карты пролив Тессой и очертания острова Йессо, острова Компании и острова Штатов, настолько исказили географию этой части Азии, что необходимо положить конец всем этим старинным спорам бесспорными фактами. Широта бухты Терней — в точности та же, что и гавани Аквеиса^[164], куда якобы высаживались голландцы. Читатель убедится, что их описание разительно отличается от того, что увидели мы.

Пять маленьких бухточек, словно стороны правильного многоугольника, образуют очертания этого рейда. Они отделены друг от друга холмами, до вершины покрытыми деревьями. Во Франции весна в пору своего наибольшего расцвета не может предложить столько разнообразных и ярких оттенков зелени. Хотя за все время, что мы шли вдоль этого побережья, мы не увидели ни одной пироги и ни одного огня, мы не могли допустить мысли, что страна, представляющаяся настолько плодородной и столь близко расположенная к Китаю, необитаема.

Прежде чем наши шлюпки подошли к земле, все наши подзорные трубы были обращены на нее, но мы увидели лишь оленей и медведей, которые мирно бродили по берегу моря. Это зрелище еще более усилило наше желание высадиться на берег. Не прошло и минуты, как оружие было в полной готовности, словно мы собирались обороняться от вражеского нападения. Пока мы готовились к высадке, наши матросы наловили с помощью лесок двенадцать или пятнадцать рыб семейства тресковых.

Горожанину сложно вообразить чувства мореплавателей при виде обильного улова. Все люди нуждаются в свежем продовольствии, и самая невкусная свежая пища намного полезнее для здоровья, чем наилучшая солонина.

Я отдал приказ немедленно запереть всю засоленную провизию и поберечь ее для менее удачных обстоятельств. Я также приказал подготовить бочки для свежей и чистой воды, ручеек с которой впадал в каждую бухточку, и поискать овощи и съедобные травы на лугах, где мы впоследствии нашли огромное количество дикого лука, сельдерея и щавеля. Почву покрывали те же растения, что свойственны нашему климату, но крепче и более насыщенного оттенка зеленого. Многие из них были в поре цветения.

На каждом шагу можно было видеть розы, красные и желтые лилии, ландыши и, вообще говоря, все луговые цветы. Сосны увенчивали вершины гор, дубы росли лишь до половины склона, уменьшаясь в силе и величине по мере приближения к морю. На берегах рек и ручьев росли ивы, березы и клены, а на лесных опушках мы видели цветущие яблоню и мушмулу, а также крупные орешники, плоды которых уже завязались.

Наше удивление лишь удвоилось, когда мы вспомнили об избыточном населении, отягощающем обширную Китайскую империю, законы которой не карают отцов, жестоких настолько, чтобы утопить и погубить собственных детей, и о народе, который не смеет пересечь границу, указанную его Великой стеной, чтобы добыть пропитание на земле, плоды которой нужно не столько выращивать, сколько собирать. Впрочем, некоторые превозносят китайские порядки.

По правде говоря, мы замечали следы человека на каждом шагу по разрушениям, произведенным им. Некоторые из деревьев были срублены острым орудием, остатки кострищ виднелись в разных местах, и мы обнаружили несколько шалашей, построенных охотниками в лесной чаще. Мы также нашли несколько маленьких берестяных корзин, шитых нитью и в точности напоминающих корзины канадских индейцев, а также снегоступы. Одним словом, все убеждало нас, что татары приходят летом на берег моря, чтобы охотиться и ловить рыбу, что они в это время года собираются в поселения на берегах рек, но большая часть их народа живет во внутренних областях этой страны, где почва, вероятна, более подходит для размножения их огромных стад.

В половине шестого офицеры и ученые из трех шлюпок двух фрегатов высадились в бухточке, названной мною Медвежьей, и в семь часов они уже сделали первые выстрелы по различной живности, которая спешно бежала в глубь леса. Три олененка были единственными жертвами их неискушенности. Бурная радость следующего отряда высадившихся прогнала всех зверей в непроходимые леса, которые начинались недалеко от берега.

Прибрежные луга, столь приятные для глаз, пересечь почти невозможно. Густая трава поднимается там на три-четыре фута, так что мы, словно утопая в ней, не смогли пройти дальше. Кроме того, нам следовало опасаться змей, большое число которых мы видели на берегах ручьев, хотя никто из нас и не испытал силы их яда. Таким образом, мы оказались на этой земле в великолепном пленении. Песчаные пляжи были единственным проходимым местом, во всех остальных местах мы могли преодолевать небольшие участки лишь с невероятными усилиями.

Впрочем, страсть к охоте побудила мсье де Лангля и нескольких других офицеров и натуралистов преодолеть все эти препятствия, хотя и безуспешно. Нам казалось, что исключительное терпение и полная тишина помогут нам подстрелить из засады в чаще леса медведя или оленя, чьи следы мы видели.

Мы назначили следующий день для охоты. Однако осуществление нашего плана оказалось настолько трудным, что нам начало казаться, будто мы проделали свыше десяти тысяч лье морем лишь для того, чтобы застрять в болоте и стать добычей тучи комаров. Впрочем, 25 июня вечером мы совершили еще одну попытку, потратив весь день впустую. Каждый занял свой пост в девять часов, но в десять часов, когда ожидалось появление медведей, мы ничего не увидели и почти все были вынуждены признать, что рыбалка подходит нам больше, чем охота.

И действительно, в рыбной ловле мы преуспели намного больше. Каждый из пяти заливчиков, образующих очертания бухты Терней, был удобным местом для забрасывания сети и имел поблизости ручей, у которого мы ставили свою кухню. Рыбе оставалось лишь прыгнуть с берега моря в наши котелки.

Мы ловили минтая, форель, морскую щуку, лосося, сельдь и камбалу — каждая трапеза наших моряков изобиловала ими. Эта рыба и различные травы, которыми мы ее приправляли, в течение трех дней нашего отдыха служили защитой от возможных приступов цинги: в то время ни у одного человека на борту двух кораблей не было ни малейших ее симптомов, несмотря на холод и сырость, вызванные почти постоянными туманами. С этими условиями мы боролись с помощью жаровен, установленных у гамаков матросов, когда погода не позволяла их складывать.

Один из наших отрядов, отправленных на рыбалку, обнаружил на берегу ручья татарский склеп, расположенный возле развалин дома и почти полностью скрытый травой. Наше любопытство побудило нас вскрыть его, и мы увидели там двух человек, лежащих рядом друг с другом. Их головы покрывали тюбетейки из тафты, а их тела были обернуты медвежьими шкурами и опоясаны кушаками из того же материала, с которого свешивались мелкие китайские монеты и медные украшения. Синие бусы были рассыпаны в этой гробнице, словно их посеяли. Мы также нашли там: десять или двенадцать своеобразных браслетов из серебра весом в половину унции каждый, которые, как мы впоследствии узнали, на самом деле были ушными подвесками; железный топор, нож из того же металла, деревянную ложку, гребень и маленький мешочек из синей нанки, полный риса.

Еще не было никаких признаков распада, возраст этого захоронения не мог превышать одного года. Как нам показалось, его строение уступало гробницам гавани Французов. Оно представляло собой маленький деревянный сарай, покрытый березовой корой, внутри которого было место для двух трупов. С большой заботой мы вернули все предметы на место, забрав лишь очень малую их часть, чтобы подтвердить наше открытие, и снова покрыли гробницу корой.

Не могло быть сомнений в том, что татарские охотники часто высаживаются в этой бухте: пирога, оставленная недалеко от захоронения, указывала на то, что они приходят сюда морем из устья какой-то реки, которую мы еще не обнаружили.

Китайские монеты, синяя нанка, шапочки из тафты свидетельствуют, что эти люди имеют частые торговые сношения с китайцами и даже, возможно, являются подданными китайского императора. Рис в маленьких мешочках повторяет китайский обычай, основанный на вере в продолжение земных потребностей в следующей жизни. Наконец, топор, нож, накидка из медвежьей шкуры и гребень имеют очень близкое сходство с соответствующими предметами американских индейцев. Поскольку невероятно, чтобы когда-либо между этими народами существовали какие-либо сношения, на основе этого сходства нельзя ли предположить, что на одной и той же ступени цивилизации в одинаковых широтах люди вырабатывают почти одинаковые обычаи и, пребывая в схожих условиях, отличаются друг от друга не больше, чем, например, канадские волки от европейских?

Очаровательные пейзажи этой части Восточной Татарии, как оказалось, не таили в себе ничего интересного для наших ботаников и минерологов. Растения были в точности такими же, как и во Франции, и состав почвы отличался лишь незначительно. Сланцы, кварц, яшма, порфир, маленькие кусочки горного хрусталя и галька — вот и все, что мы обнаружили на речных берегах, но ни малейших следов металлов. Железная руда, распространенная на земном шаре почти повсеместно, присутствовала лишь в виде оксида, окрашивая, словно лаком, различные камни.

Морские и наземные птицы также были немногочисленны. Впрочем, мы видели воронов, горлиц, перепелок, трясогузок, ласточек, мухоловок, альбатросов, чаек, тупиков, выпей и диких уток, однако природа не оживлялась полетом множества птиц, что можно видеть в других ненаселенных странах. В бухте Терней птицы встречались редко, и мрачная тишина господствовала в глубине лесов. Находки моллюсков были столь же единичны: на песке пляжа мы видели лишь разбитые раковины мидий, улиток, морских уточек и багрянок.

Наконец 27 июня утром, закопав в землю несколько медалей и бутыль с записью о дате нашего прибытия, мы вышли в море с ветром от зюйда и направились вдоль побережья на расстоянии двух третей лье. Глубина составляла сорок саженей, грунт — илистый песок. Мы были достаточно близко к берегу, чтобы различить устье даже самого маленького ручья. Так мы прошли пятьдесят лье при самой хорошей погоде, какую только могут желать мореплаватели.

29 июня в одиннадцать часов вечера ветер перешел к норду, и я был вынужден отклониться к осту и отдалиться от суши. Мы находились тогда на 46° 50′ северной широты.

На следующий день мы снова приблизились к земле. Хотя было весьма туманно, видимость достигала трех лье, и мы пеленговали те же точки побережья, которые видели накануне на севере и которые теперь были к западу от нас. Берег был здесь низменнее и чаще прерывался невысокими обрывами. В двух лье на взморье глубина была тридцать саженей, грунт — скалистый. На таком мелководье нас застал мертвый штиль, и мы поймали более восьмидесяти минтаев.

Ночью слабый бриз от зюйда позволил нам уйти с мелководья, и на рассвете мы снова увидели землю в четырех лье. Как казалось, она простиралась лишь до норд-норд-веста — туман скрывал от нас все, что было севернее. Мы продолжали идти очень близко к берегу, направление которого было к норд-тень-осту.

^{Большая выпь}

Выпь… отличается плотным телом, длинной, но толстой шеей, узким, высоким клювом, широкими крыльями, десятиперым хвостом, средней длины ногами и густым оперением, удлиненным на шее. Все оперение ржаво-желтого цвета с бурыми пятнами, полосами и штрихами всякого рода.

В искусстве принимать самые странные позы она превосходит даже маленьких цапель. Если она хочет обмануть, то садится на пятки и вытягивает вверх туловище, шею, голову и клюв, так что они образуют одну прямую линию, и птица становится похожа на что угодно, только не на птицу: ее легко принять тогда за старый острый кол. Леность, равнодушие и медлительность, трусость и подозрительность, хитрость и коварство, злобность и лукавство составляют отличительные черты ее нрава. Живет она исключительно для себя и ненавидит каждое другое живое существо; она истребляет всех животных, которых в состоянии проглотить, и злобно бросается на тех, которые ей не по росту, если они подойдут к ней слишком близко. Насколько возможно, она удаляется от крупных врагов, но, поставленная в безвыходное положение, храбро бросается на противника и так ловко направляет удары своего клюва в его глаза, что даже и опытный человек должен ее остерегаться.

Альфред Брем «Жизнь животных»

1 июля нас окутал густой туман столь близко к берегу, что мы могли слышать морской прибой. Я передал сигнал отдавать якорь на тридцати саженях, на грунте из ила и битой ракушки. До 4 июля туман был настолько густым, что не было возможности производить какие-либо наблюдения или отправить шлюпку на сушу. Однако мы поймали свыше восьмисот рыб семейства тресковых. Я приказал засолить в бочках излишек нашего улова. Трал также обеспечил нас огромным количеством устриц, раковины которых были столь красивы, что представлялось весьма вероятным, что они могут содержать жемчужины, хотя мы нашли лишь две, сформировавшиеся наполовину.

Последнее обстоятельство придает правдоподобие сообщению иезуитов о том, что в устьях нескольких рек Татарии занимаются ловлей жемчуга. Однако следует предполагать, что этим промыслом занимаются южнее, в местах, соседствующих с Кореей. Ибо северная часть этой страны слишком мало населена, чтобы обеспечить исполнителей подобного труда: пройдя двести лье вдоль этого берега, зачастую на расстоянии пушечного выстрела и всегда близко к суше, мы не увидели ни пирог, ни поселений. Когда мы сошли на берег, то увидели лишь следы нескольких охотников, обитающих, судя по всему, не в тех местах, которые мы посетили.

4 июля в три часа ночи погода была очень ясной. Мы пеленговали землю до норд-ост-тень-норда и увидели в двух милях на траверзе, на вест-норд-весте, большую бухту, в которую впадала река шириной пятнадцать-двадцать туазов.

С каждого фрегата на разведку отправилось по шлюпке, под командованием мсье де Вожуа и Дарбо, с достаточным количеством солдат и матросов. На шлюпках также находились мсье де Моннерон, ла Мартинье, Роллен, Бернизе, Коллиньон, аббат Монже и отец Ресевер. Высадка прошла легко, море постепенно мелело, приближаясь к берегу. Вид этого места почти повторял вид бухты Терней, и хотя мы были на три градуса севернее, плоды земли и сам ее состав отличались очень мало.

Следы местных жителей были тут свежее. На срубленных острым орудием ветках, которые можно было видеть во многих местах, листья были еще зелеными. Две лосиные шкуры были с большой ловкостью натянуты на подпорки из маленьких палочек рядом с небольшой хижиной, в которой не могла бы поселиться семья, но которая вместила бы двоих или троих охотников. Вероятно, тут только что было несколько человек, кого страх перед нами заставил бежать в лес.

Мсье де Вожуа посчитал своим долгом забрать одну из лосиных шкур. Однако взамен он оставил топоры и другие железные орудия, ценность которых стократ превосходила стоимость шкуры. Он прислал ее мне. Донесения этого офицера, как и сообщения натуралистов, не пробудили во мне желания продлить наше пребывание в этой бухте, которую я назвал бухтой Сюффрена^[165].

Глава XVIII Июль 1787

Мы продолжаем идти на север. — Вдалеке на востоке видим горные вершины. — Мы понимаем, что движемся в проливе. — Берем курс на остров Сахалин. — Остановка в заливе Де-Лангля. — Нравы и обычаи местных жителей. — Их сообщения побуждают нас продолжать движение на север. — Мы идем вдоль берега острова. — Остановка в заливе Д’Эстена. — Мы обнаруживаем, что пролив между островом и Татарией преграждают мели. — Заходим в залив Де-Кастри у побережья Татарии.

Я вышел из бухты Сюффрена с легким бризом от норд-оста, с помощью которого я надеялся отдалиться от берега. Эта бухта, согласно нашим наблюдениям, находится на 47° 51′ северной широты и 137° 25′ восточной долготы.

Отплывая, мы несколько раз забрасывали трал и выловили устриц, к которым прикрепились пулетты, маленькие двустворчатые моллюски, часто встречаемые в европейских окаменелостях и подобные тем, которые недавно нашли на побережье Прованса. Наш улов также включал в себя крупных букцинумов, множество морских ежей обычной разновидности, огромное количество морских звезд и голотурий с крошечными кусочками красивых кораллов.

Штиль и туман вынудили нас бросить якорь в одном лье от берега на сорока четырех саженях, на грунте из илистого песка. Мы продолжали ловить треску, но это было ничтожным возмещением потерянного времени, когда благоприятный сезон проходил слишком стремительно для нашего желания исследовать это море полностью.

Наконец 5 июля, несмотря на туман, бриз от зюйд-веста посвежел, и мы поставили паруса. Во время прояснения, продлившегося около десяти минут, пока мы стояли на якоре, мы нанесли на карту восемь или десять лье побережья на норд-ост-тень-норде. Итак, мы могли без каких-либо помех пройти семь или восемь лье на норд-ост-тень-ост, и я взял курс в этом направлении, бросая лот каждые полчаса, ибо видимость составляла менее двух расстояний мушкетного выстрела.

В такой манере мы шли на сорока пяти саженях глубины до наступления ночи. Ветер тогда перешел к норд-осту и задул очень свежо, начался проливной дождь. Барометр опустился до двадцати семи дюймов шести линий.

Весь день 6 июля мы боролись с противными ветрами. Наша наблюдаемая широта составила 48°, и наша восточная долгота — 138° 20′. В полдень несколько прояснилось, и мы пеленговали вершины горной гряды, простирающейся на север, однако туман скрывал от нас низменные участки побережья, и мы не видели его очертаний, хотя находились от него всего в трех лье. Последовавшая затем ночь была самой ясной. При свете луны мы взяли курс параллельно берегу. Его направление было вначале к норд-осту, а затем к норд-норд-осту.

На рассвете мы продолжали идти вдоль берега. Мы надеялись, что к ночи достигнем 50° северной широты — предела, который я назначил для нашего путешествия вдоль побережья Татарии. После него мы должны были повернуть в сторону островов Йессо и Оку-Йессо, вполне уверенные в том, что, если их не существует, мы, по крайней мере, встретимся с Курилами, продвигаясь на восток. Однако в восемь часов утра мы увидели остров, показавшийся нам весьма протяженным. Вместе с Татарией он образовывал пролив, угловой размер которого составлял 30 градусов.

Мы не различали берега острова и видели лишь горные вершины, которые простирались даже до зюйд-оста. Это свидетельствовало о том, что мы уже довольно давно вошли в пролив, отделяющий этот остров от континента. Наша широта в этот момент составляла 48° 35′, и широта «Астролябии» — 48° 40′.

Вначале я подумал, что это остров Сахалин, южную часть которого географы помещают на два градуса севернее. Я рассудил, что, если возьму курс внутрь пролива, я буду вынужден следовать по нему до выхода в Охотское море, при условии неизменности ветров от зюйда, которые в это время года господствуют в этих широтах. Такое положение вещей воздвигало непреодолимое препятствие моему желанию исследовать берега этого моря полностью. Составив самую точную карту побережья Татарии, мне оставалось для окончательного осуществления этого плана лишь спуститься вдоль западного берега тех островов, которые я обнаружу, до 44° северной широты. По этой причине я взял курс на зюйд-ост.

Зрелище этой земли весьма отличалось от пейзажа Татарии: были видны лишь голые скалы, в углублениях которых еще сохранялся снег. Однако мы находились слишком далеко, чтобы различить низменные участки суши, которые, как и на континенте, могли быть покрыты деревьями и травами. Самую высокую из гор, которая заканчивалась подобием печной трубы, я назвал пиком Ламанона^[166] — по той причине, что она имела форму вулкана, в то время как ученый, носящий это имя, занимался в первую очередь изучением вулканических пород.

^{Пролив Лаперуза на карте из атласа к «Полному собранию ученых путешествий по России».}

^{1818–1825 гг.}

Ветра от зюйда вынуждали меня лавировать, поставив все паруса, чтобы достичь южной оконечности новой земли, которую мы еще не видели. Мы смогли пеленговать только вершины гор в течение нескольких минут, пока нас не окутал густой туман. В трех-четырех лье к западу от побережья Татарии наш лот достигал дна. Двигаясь к осту, мы каждый раз меняли галс, когда лот показывал сорок восемь саженей.

Я не знал, как далеко мы были от новооткрытого острова. В этом мраке неведения мы, впрочем, смогли 9 июля произвести наблюдения, когда видимость увеличилась до полулье. Мы получили 48° 15′ северной широты.

Ветра от зюйда дули с неизменной настойчивостью 9 и 10 июля. Их сопровождали туманы настолько плотные, что мы едва могли видеть на расстоянии мушкетного выстрела. Мы шли в этом проливе вслепую, вполне убежденные, что остров простирается от зюйд-зюйд-оста до оста и Татария — от норда до зюйд-веста.

Это новое обстоятельство — что мы пеленговали сушу на зюйд-зюйд-осте — довольно настойчиво подталкивало меня к мнению, что мы находимся не в проливе острова Сахалина, которому ни один географ не приписывал настолько южного положения, но к западу от земли Йессо^[167]. Голландцы, судя по всему, прошли вдоль ее восточного берега. Поскольку мы двигались очень близко к побережью Татарии, мы могли не заметить, как вошли в залив, образованный, вероятно, землей Йессо и прилегающей частью Азии. Нам оставалось лишь выяснить, является ли Йессо островом или полуостровом, образующим вместе с Китайской Татарией почти такие же очертания, какие образует Камчатка с Татарией Русской.

В величайшем нетерпении я ждал, когда погода прояснится, чтобы решить, как следует искать ответ на этот вопрос. И 11 июня в полдень способ появился. Только в этих туманных широтах, и, по правде говоря, очень редко, горизонт отодвигается очень далеко, словно природа желает несколькими мгновениями совершенной ясности воздать за почти вечный мрак, покрывающий эти моря.

В два часа пополудни занавес поднялся, и мы пеленговали сушу на норд-тень-осте и норд-тень-весте. Промежуток составлял не более 22 с половиной градусов, и несколько человек уверяли меня, что видели горные вершины, полностью преграждающие этот проход.

Это расхождение во мнениях повергало меня в большие сомнения на предмет того, какое решение я должен принять. Если мы действительно увидели дальнюю часть залива, было бы крайне нежелательно пройти двадцать или тридцать лье на север, чтобы лишний раз убедиться в этом, при том что благоприятное время года истекает и мы не можем надеяться пройти эти двадцать лье в обратном направлении при встречном ветре от зюйда быстрее восьми или десяти дней, поскольку мы преодолели только двенадцать лье за пять дней лавирования в этом проливе.

С другой стороны, одна из важнейших целей нашей экспедиции не будет достигнута, если мы упустим пролив, отделяющий Йессо от Татарии. Поэтому я посчитал, что наилучшим решением будет сделать остановку и попытаться добыть какие-либо сведения на сей счет у местных жителей.

^{Хоккайдо зимой.}

^{Современная фотография}

11 и 12 июля погода была ясной благодаря очень крепкому бризу, который вынудил нас взять рифы. Мы приблизились к берегу острова менее чем на лье. Он простирался в точности от норда к зюйду. Я хотел найти заглубление побережья, где наши корабли могли бы укрыться, однако берег не образовывал ни малейших впадин здесь, и волнение в половине лье от суши было таким же сильным, как и в открытом море. Таким образом, хотя наш лот на протяжении шести лье неизменно показывал от восемнадцати до тридцати саженей и очень ровный песчаный грунт, я был вынужден продолжать борьбу с ветром от зюйда, поставив все паруса.

Когда я впервые увидел этот берег, большое отдаление от него вызвало заблуждение, которое развеялось, когда я приблизился к нему. Этот берег оказался таким же лесистым, как и побережье Татарии.

Наконец 12 июля вечером бриз от зюйда весьма ослаб, и я бросил якорь на четырнадцати саженях, на илистом песке, в двух милях от маленькой бухточки, куда впадала река.

Мсье де Лангль, который отдал якорь на час раньше нас, немедленно прибыл ко мне на борт. Он уже спустил на воду свой баркас и шлюпки и предложил мне высадиться до наступления темноты, чтобы разведать берег и узнать, есть ли надежда получить какие-нибудь сведения у жителей.

В наши подзорные трубы мы увидели несколько хижин на берегу и двух островитян, которые, как нам показалось, бежали в лес в страхе. Я принял предложение мсье де Лангля и попросил его взять в свою шлюпку мсье Бутена и аббата Монже. После того как якорь фрегата был отдан, паруса убраны и шлюпки спущены, я приказал также подготовить бискайский баркас, командование которым поручил мсье де Клонару. Его сопровождали мсье Дюше, Прево и Коллиньон. Я приказал им соединиться с мсье де Ланглем, который уже высадился на берег.

Два маленьких домика, единственные в этой бухте, они обнаружили покинутыми, впрочем покинутыми совсем недавно, ибо огонь в очаге еще не погас. Вся утварь оставалась на своем месте, и они увидели помет [приплод] щенков, чьи глаза еще не раскрылись, — лай их матери раздавался в лесу, что позволяло предположить, что хозяева домов поблизости.

Мсье де Лангль разложил там топоры и различные железные орудия, а также бусы и, вообще говоря, все, что эти островитяне сочли бы полезным и приятным. Он был убежден, что после их возвращения в шлюпки жители вернутся сюда и наши подарки докажут им, что мы не враги. Тогда же он приказал забросить сеть, и двух раз оказалось достаточно, чтобы на неделю полностью обеспечить команды двух кораблей лососем.

Когда он уже намеревался вернуться на свой фрегат, он увидел, что к берегу пристает пирога с семью туземцами, которых, как казалось, нисколько не устрашала наша численность. Они вытащили на песок свою маленькую лодку и расселись на циновках среди наших матросов с выражением спокойствия на лицах, которое весьма располагало в их пользу.

Двое из них были стариками с длинными седыми бородами^[168] в одеждах из древесной коры, довольно схожих с нарядом малагасийцев. У двоих из семи островитян было одеяние из синей нанки с ватной подкладкой, и формой оно мало отличалось от китайского. Остальные носили длинные плащи, полностью закрытые посредством пояса и нескольких маленьких пуговиц, что освобождало их от необходимости носить кальсоны.

Их головы были обнажены, лишь у двоих или троих была повязка из медвежьей шкуры. Их лица и макушки были выбриты, остающиеся волосы в длину достигали восьми или десяти дюймов, однако их прическа отличалась от китайской моды: китайцы оставляют лишь круглый пучок волос, который заплетают в косу. У всех были сапоги из тюленьей шкуры, с подошвой китайского образца, изготовленной очень искусно. Их оружие состояло из лука, копья и стрел с железными наконечниками.

У старейшего из этих островитян, к которому остальные проявляли величайшее почтение, глаза были очень слабы, и он носил на голове козырек для защиты от слишком яркого солнечного света. Манеры этих островитян были степенны, благородны и очень трогательны.

Мсье де Лангль подарил им излишек того, что взял с собой, и с помощью знаков объяснил им, что ночью он должен вернуться на корабль, однако очень желает прийти снова на следующий день, чтобы сделать им новые подарки. Они, со своей стороны, ответили знаками, что ночуют недалеко и непременно придут на встречу.

Мы предположили, что они были хозяевами складов с рыбой, которые мы обнаружили на берегу маленькой реки и которые стояли на сваях высотой четыре или пять футов над землей. Мсье де Лангль, посещая их, проявил к нимтакое же уважение, как и к покинутым хижинам. Он увидел там лосося и сельдь, копченых и засушенных, а также сосуды с маслом и лососевые шкурки, тонкие, как пергамент. Этих запасов было слишком много для потребления одной семьи, и он рассудил, что эти люди торгуют этими товарами.

Было почти одиннадцать часов вечера, когда шлюпки вернулись на борт. Донесение, полученное мной, пробудило мое сильнейшее любопытство. С нетерпением я ждал утра и еще прежде рассвета был на берегу с баркасом и офицерской шлюпкой. Весьма скоро в бухточку пришла пирога с островитянами. Они пришли с севера, где, как мы предположили, находится их деревня. Вскоре к ним присоединилась вторая пирога, и мы насчитали двадцать одного туземца.

В их числе были хозяева хижин, у которых подарки мсье де Лангля вызвали доверие к нам, однако среди них не было ни одной женщины, и мы заключили, что они очень ревнивы. Мы слышали, как в лесу лаяли собаки, — эти животные, по всей вероятности, оставались с женщинами. Наши охотники хотели пойти туда, однако островитяне настоятельно просили нас воздержаться от прогулки в то место, где раздавался собачий лай. В намерении задать им важные вопросы и желая вызвать их доверие, я приказал ни в чем им не перечить.

Мсье де Лангль почти со всеми своими офицерами прибыл на берег вскоре после меня и прежде начала нашей беседы с островитянами. Ей предшествовало вручение разнообразных подарков. Нам показалось, что они придают значение лишь полезным вещам: железо и ткани они ставили выше всего остального. Ценность металлов они понимают так же, как мы: они предпочитали серебро меди, медь — железу, и так далее.

Они очень бедны. Лишь у троих или четверых были серебряные серьги, украшенные синими бусами, в точности такие же, как обнаруженные нами в захоронении возле бухты Терней, которые я принял за браслеты. Другие их скромные украшения были медными, как и в гробнице. Их курительные трубки и огнива были, похоже, китайского или японского изготовления. Первые были из белой меди с искусной отделкой.

Указав рукой на запад, они дали нам понять, что синяя нанка, из которой были шиты одежды некоторых из них, бусы и огниво происходят из страны маньчжуров: имя этого народа они произносили в точности так же, как мы.

Впоследствии, увидев в руках каждого из нас карандаш и бумагу, чтобы составить словарь их языка, они угадали наше намерение. Предвосхищая наши вопросы, они сами показывали нам различные предметы и были настолько любезны, что четыре или пять раз повторяли их название, пока не были уверены, что мы вполне уловили их произношение, а также добавляли имя страны, откуда эти предметы происходили.

^{Егор Мейер. На правом берегу Амура.}

^1857 г.

Легкость, с которой они угадали наше намерение, склоняет меня к мнению, что им известна письменность. И один из островитян, как вскоре мы увидели, начертил нам карту своей страны, взявшись за карандаш в точности так же, как китайцы держат свою кисть для письма.

Им очень понравились наши топоры и ткани, и они даже не побоялись попросить нас дать им больше. Однако они, как и мы, были очень щепетильны в том, чтобы не взять ничего, что мы им не дарили. Было видно, что их представления о воровстве не отличаются от наших, и я не побоялся доверить им охрану наших вещей. Их строгость в этом отношении была столь велика, что они даже не взяли ни одного лосося из нашего улова, хотя тысячи рыб были свалены на песке — наш улов в тот день был столь же обилен, как и накануне вечером. Нам пришлось несколько раз просить их, чтобы они взяли такое количество рыбы, какое пожелают.

Наконец, нам удалось объяснить, что мы хотели бы, чтобы они нарисовали нам свою страну и Маньчжурию. Тогда один из стариков поднялся и наконечником копья начертил побережье Татарии на западе, идущее почти с севера на юг, а на востоке, напротив и в том же направлении, он изобразил свой остров. Положив руку себе на грудь, он дал нам понять, что нарисовал свою страну. Он оставил пролив между Татарией и островом: повернувшись к нашим кораблям, которые были видны с берега, он показал наконечником, что они смогут пройти там. К югу от своего острова он нарисовал другой и также оставил пролив между ними, указав, что есть еще один путь для наших кораблей.

Его проницательность в угадывании наших вопросов была очень велика, однако даже он уступал в ней другому островитянину возрастом около тридцати лет, который, увидев, что карта на песке стерлась, попросил у нас карандаш и бумагу и нарисовал свой остров. Он назвал его Чока и указал черточкой маленькую речушку, на берегу которой мы тогда находились: он расположил ее на расстоянии двух третей протяжения острова с севера к югу. Затем он обозначил земли маньчжуров, оставив, как и старик, проход в узкой части пролива. К нашему величайшему удивлению, он изобразил в этом месте устье реки Сахалин^[169], название которой эти островитяне произносили почти так же, как мы. Он расположил устье немного южнее северной оконечности острова и отметил черточками, числом семь, количество дней, которое понадобится пироге, чтобы пройти от места, где мы были, до устья Сахалина.

Поскольку пироги этих людей никогда не отдаляются от суши дальше пистольного выстрела, следуя за всеми очертаниями маленьких бухточек, мы рассудили, что в день они должны покрывать едва ли более девяти лье: побережье позволяет им высадиться в любой миг, чтобы приготовить еду и отдохнуть, и они, по всей вероятности, часто делают это. Таким образом, мы оценили наше отдаление от северной оконечности острова в шестьдесят три лье, не более.

Этот же островитянин повторил нам то, что уже было сказано: что они приобретают нанку и другие товары у народа, обитающего по берегам реки Сахалин. Черточками он также отметил количество дней, необходимых, чтобы достичь на пироге места этой торговли. Все остальные островитяне посредством жестов подтверждали правоту своего соотечественника.

Затем мы пожелали узнать, широк ли этот пролив. Мы попытались объяснить ему свой вопрос. Он понял его, поднял руки и расположил их параллельно в двух-трех дюймах одна от другой, дав нам понять, что изображает таким образом ширину речушки, где мы набирали пресную воду. Затем он развел руки дальше, обозначая так ширину реки Сахалин, и затем еще дальше, показывая ширину пролива, отделяющего его страну от Татарии.

Мы также попытались узнать глубину воды. Мы подвели его к берегу реки, которая протекала лишь в десяти шагах, и погрузили в нее конец копья. Как нам показалось, он понял нас и расположил руки в пяти-шести дюймах друг от друга. Мы предположили, что так он обозначил глубину реки Сахалин. Затем он развел руки полностью, выражая глубину пролива.

Нам оставалось лишь узнать, показывал ли он абсолютные или относительные глубины, ибо в первом случае глубина пролива составляла бы всего одну сажень. Лодки этих людей ни разу не приблизились к нашим судам, и они могли полагать, что три-четыре фута глубины удовлетворили бы нас, поскольку трех-четырех дюймов было достаточно для их пирог. Однако было невозможно получить какие-либо другие пояснения.

В любом случае мы с мсье де Ланглем полагали, что крайне важно установить, является ли этот остров тем островом, который географы назвали Сахалином, не предполагая, что он настолько протяжен в южном направлении. Я отдал приказ подготовить оба фрегата к отплытию на следующий день. Залив, где мы сделали остановку, получил название залива Де-Лангля^[170], по имени капитана, открывшего его и первым ступившего здесь на сушу.

Остаток дня мы потратили на знакомство с этой страной и народом, ее населяющим. После нашего отплытия из Франции ни один из встреченных нами народов не пробуждал в нас большего любопытства и восхищения.

Мы знали, что самые многочисленные и, возможно, более древние цивилизации соседствуют с этим островом, однако не было никаких свидетельств того, что они когда-либо завоевывали его, поскольку здесь ничто не могло искусить их алчность. Вопреки нашим представлениям, мы встретились с народом охотников и рыболовов, не занимающихся ни земледелием, ни скотоводством, чьи манеры в целом были мягче и степеннее и разум, возможно, острее, чем у любого народа Европы.

Познания просвещенного класса европейцев, разумеется, во всем превосходят знания двадцати одного островитянина, с кем мы встретились в заливе Де-Лангля. Однако среди народа этого острова самые разнообразные сведения распространены более, чем среди низших классов народов Европы. Как представляется, все они получили одинаковое образование.

В отличие от глупого изумления индейцев гавани Французов, наши искусства и ремесла привлекли живой интерес островитян залива Де-Лангля. Они многократно переворачивали наши ткани, обсуждая их друг с другом и пытаясь понять способ их изготовления. Ткацкий станок известен им. Я привез оттуда ткацкий челнок, с помощью которого можно ткать полотно, почти не отличающееся от нашего. Они используют нить, изготовленную из коры ивы — это дерево очень распространено на их острове. Как мне показалось, она мало отличается от французских ниток.

Хотя они и не возделывают землю, они с большим умом используют ее естественные плоды. Мы видел в их хижинах множество луковиц растения семейства лилейных, которое известно нашим ботаникам под именем желтой лилии, или камчатской сараны. Они засушивают их для употребления зимой. У них также было много чеснока и корня дягиля: эти растения встречаются здесь на опушке лесов.

Наше краткое пребывание не позволило нам узнать, есть ли у этих островитян какая-либо форма государственного устройства, и на сей счет мы могли бы лишь строить догадки. Однако не может быть сомнений в том, что они проявляют большое уважение к старцам и их нравы очень умеренны. Если бы они были пастухами и владели многочисленными стадами, я назвал бы их нравы и обычаи не иначе, как патриархальными.

В большинстве своем они хорошо сложены и сильны, их лица приятны. Густые бороды — их особая черта. Они невысоки ростом: среди них я не видел никого выше пяти футов пяти дюймов, некоторые из них ниже пяти футов.

Они разрешили нашим художникам нарисовать их, однако неизменно противились желанию мсье Роллена, нашего врача, измерить различные пропорции их тела. Вероятно, они посчитали это действие магическим. Как известно из сообщений путешественников, вера в магию очень распространена в Китае и Татарии, и многих миссионеров там привлекали к суду, обвиняя их в колдовстве за то, что они возлагали руки на детей во время обряда крещения. Это сопротивление и упорство в удалении и сокрытии своих женщин — единственное, в чем мы можем упрекнуть их.

Мы убеждены, что обитатели этого острова образуют цивилизованный народ, однако настолько бедный, что уже давно им не приходится бояться ни честолюбия завоевателей, ни алчности купцов. Немного масла и сушеной рыбы недостаточно для экспорта. Мы приобрели у них лишь две куньи шкуры. Мы видели также медвежьи и тюленьи шкуры, разрезанные на части в качестве предметов одежды, однако в очень малом количестве. Пушнина этого острова слишком незначительна для торговли.

На берегу мы нашли закругленные кусочки каменного угля, однако ни одного образца, содержащего золото, железо или медь. Я склонен полагать, что в этих горах отсутствует какая-либо руда. Серебряные украшения двадцати одного островитянина едва ли весили две унции все вместе. Медаль на серебряной цепочке, которую я повесил на шею старцу, предполагаемому вождю этой кучки людей, показалась им бесценной. У каждого из них на большом пальце было широкое и массивное кольцо, изготовленное из меди, рога либо свинца.

Как и китайцы, они позволяют свои ногтям отрастать. Их приветствие также китайское: как известно, оно состоит из коленопреклонения и простирания себя на земле. Их манера сидеть на циновке та же самая, и они едят, как и китайцы, маленькими палочками.

Если они и имеют общее происхождение с китайцами и маньчжурами, их отделение от этих народов произошло очень давно, ибо внешне они совсем не похожи на них и очень мало — своим языком.

Китайцы, которые были у нас на борту, не поняли ни слова из языка этих островитян, однако его вполне понимали два татарских маньчжура, прибывшие на остров с континента две-три недели назад, вероятно, чтобы приобрести некоторое количество рыбы. Мы встретились с ними лишь вечером. Они очень бойко переговорили с одним из наших китайцев, который хорошо знал маньчжурский. Они передали ему в точности те же сведения о географии этой страны, изменив лишь географические названия, поскольку в каждом языке они свои.

Одежда этих татар была шита из зеленой нанки, напоминающей одеяния кули — носильщиков Макао. Их шапки были остроконечны и изготовлены из коры. У них был пучок волос на голове, подобный китайской косичке. Их манеры и лица были менее приятны, чем у обитателей острова. Они сказали, что живут в восьми днях пути вверх по течению реки Сахалин.

Их сообщения, а также наши собственные наблюдения у побережья Татарии, вдоль которого так долго шли наши корабли, убеждают нас в том, что морские берега этой части Азии почти не населены от 42° широты, или границы Кореи, до устья реки Сахалин. Горы, вероятно непреодолимые, отделяют эту приморскую страну от остальной Татарии, и единственный способ, каким сюда можно проникнуть, — по морю либо по некоторым рекам, хотя мы и не видели ни одной достаточно полноводной^[171].

^{Хижины айнов, с вешалами для сушения рыбы.}

^{Иллюстрация к научно-популярному многотомному труду Жака Элизе Реклю «Земля и люди».}

^{1873–1893 гг.}

Хижины этих островитян построены с умом: в них сделано все для защиты от холода. Они деревянные и покрыты березовой корой, над которой возвышается остов, наполненный высушенной соломой, как и у наших крестьянских домов. Дверь очень низкая и расположена под крышей. Посередине находится очаг под отверстием в крыше для выхода дыма. Маленькие лавки высотой восемь-десять дюймов идут вдоль всех стен, и пол застелен циновками.

Хижина, которую я только что описал, находится посреди зарослей шиповника приблизительно в сотне шагов от берега моря. Этот кустарник был в поре цветения, и его аромат был восхитителен. Однако он не мог отвлечь от зловония рыбы и масла, которое заглушило бы все благовония Аравии.

Мы захотели узнать, зависит ли понимание прекрасного запаха (как это обстоит с чувством вкуса) от обычаев. Одному из стариков, с которым я разговаривал, я дал флакон с духами. Он поднес его к носу, и на его лице изобразилось такое же отвращение, какое мы испытывали от запаха его масла.

Они беспрестанно курили трубку. Их табак очень хорошего качества, в крупных листьях. Как я понял, они покупают его в Татарии, однако они ясно объяснили нам, что сами их трубки происходят с острова, находящегося на юге, — несомненно, из Японии. Наш пример не смог побудить их к тому, чтобы вдохнуть табачный порошок. Мы оказали бы им дурную услугу, если бы приучили их к новой потребности.

Не без удивления я услышал в их языке, словарик которого читатель найдет в конце XXI главы, слово chip в смысле «корабль» и tou, tri в качестве числительных «два» и «три». Эти английские слова не служат ли доказательством того, что нескольких похожих оборотов речи в разных языках недостаточно, чтобы судить об их общем происхождении?

14 июля на рассвете я подал сигнал сниматься с якоря при ветре от зюйда и несколько мглистой погоде, которая вскоре сменилась очень густым туманом. До 19 июля не было ни малейшего прояснения. Я взял курс на норд-вест в направлении Татарии. Когда мы, согласно счислению пути, находились в том же месте, где увидели пик Ламанона, мы пошли против ветра, лавируя на зарифленных парусах в проливе и ожидая, когда закончится эта тьма, подобной которой я не видел ни в каком другом море.

Туман развеялся мгновенно. 19 июля утром мы увидели сушу острова между норд-ост-тень-нордом и ост-зюйд-остом, однако она по-прежнему была окутана испарениями, и не было возможности различить какое-либо место, нанесенное нами на карту в предыдущие дни. Я направился к этой суше, однако вскоре потерял ее из виду. Впрочем, руководствуясь лотом, мы продолжали идти вдоль нее до двух часов пополудни, когда отдали якорь к западу от очень удобного залива на двадцати саженях и грунте из мелкой гальки в двух милях от берега. В четыре часа туман рассеялся, и мы нанесли на карту сушу у нас за кормой до норд-тень-оста.

Я назвал этот залив, лучший из тех, где мы становились на якорь после отплытия из Манилы, заливом Д’Эстена. Он находится на 48° 59′ северной широты и 140° 32′ восточной долготы.

В четыре часа вечера наши шлюпки пристали к берегу возле десяти или двенадцати хижин, расположенных без какого-либо порядка и на значительном отдалении друг от друга. От моря их отделяло около сотни шагов.

Эти хижины были несколько больше, чем те, которые я уже описал. При их постройке использовались те же материалы, однако они были разделены на две комнаты. В дальней комнате находилась различная утварь, очаг и скамьи, идущие вдоль стен. Первая комната была совершенно пуста и служила, похоже, для приема гостей — незнакомцев, судя по всему, не пускали туда, где присутствовали женщины. Несколько наших офицеров встретили двух женщин, которые бежали и спрятались в траве.

Когда все высадились из шлюпок, напуганные женщины подняли такой крик, словно их собирались убить. Впрочем, они были под охраной островитянина, который вернул их назад в дома и, как нам показалось, попытался успокоить.

Мсье Блондела хватило времени, чтобы нарисовать их, и его рисунок очень точно изображает их лица: они довольно приятны, хотя и несколько необычны. У них маленькие глаза и крупные губы. Верхнюю губу они красят или татуируют синим цветом; мы не смогли узнать, какой вариант правилен. Их ноги ниже колена были обнажены. На них были длинные обтягивающие сорочки, и пока они принимали ванну в траве, покрытой росой, эти сорочки пристали к телу, что позволило нашему художнику зарисовать все их формы, которые были не очень изящны. Их волосы не были заплетены или убраны, и макушка не была выбрита, как это было у мужчин.

Мсье де Лангль, который высадился первым, увидел островитян возле четырех пирог, груженных копченой рыбой. Его матросы помогли им спустить пироги на воду. Он догадался, что двадцать четыре человека, образующих команды пирог, были маньчжурами и что они прибыли с берегов реки Сахалин, чтобы купить эту рыбу. У него состоялась долгая беседа с ними при посредстве наших китайцев, к которым они отнеслись очень доброжелательно.

Как и наши первые географы из залива Де-Лангля, они сказали, что суша, вдоль которой мы шли, была островом, и они называли ее так же. Еще они сообщили нам, что до северной оконечности острова остается пять дней пути на пироге, однако при попутном ветре возможно преодолеть это расстояние за два дня, каждый вечер высаживаясь для ночевки на берег. Все, что мы уже слышали в заливе Де-Лангля, подтвердилось в этом новом заливе, однако в выражениях менее понятных в устах китайца, который служил нам переводчиком.

В укромном месте неподалеку мсье де Лангль обнаружил некое подобие цирка, где были воткнуты в землю пятнадцать или двадцать шестов, увенчанных медвежьими головами. Рядом были разбросаны кости этого животного. Поскольку эти люди не имеют огнестрельного оружия и их стрелы способны лишь ранить, они сражаются с медведями врукопашную, и этот цирк, вероятно, служит напоминанием об их подвигах. Эти двадцать медвежьих голов, явленных взору, отмечают победы, добытые, должно быть, в течение десяти лет, если судить по признакам разложения на многих из них.

Плоды и состав почвы залива Д’Эстена почти такие же, как и в заливе Де-Лангля. Здесь так же много лосося, и у каждой хижины есть свое хранилище. Мы узнали, что эти люди отделяют голову, хребет и хвост и засушивают и коптят оставшиеся части, чтобы продать маньчжурам. Себе они оставляют лишь запах, который пропитывает их дома, утварь, одежду и даже траву, окружающую их деревню.

Наконец в восемь часов вечера наши шлюпки отошли от берега, щедро одарив маньчжуров и островитян подарками. Они вернулись на корабли без четверти девять, и я приказал приготовиться к отплытию на следующий день.

20 июня погода была превосходной. Мы произвели множество измерений широты и расстояния от Луны до Солнца, с помощью которых исправили наше счисление пути за последние шесть дней, со времени отплытия из залива Де-Лангля, расположенного на 47° 49′ северной широты и 140° 29′ восточной долготы, — последняя лишь на 3′ отличается от долготы залива Д’Эстена.

Западное побережье этого острова от 47° 39′ северной широты, на которой мы увидели залив Де-Лангля, и до 52-й параллели идет непосредственно в направлении норд — зюйд. Мы находились от берега на расстоянии менее лье, и в семь часов вечера нас окружил густой туман. Мы встали на якорь на тридцати семи саженях и грунте из ила и мелкой гальки. Берег здесь был более гористый и обрывистый, чем в южной части острова.

Мы не видели ни огней, ни поселений, и поскольку приближалась ночь, мы не посылали шлюпок на берег. Однако впервые после того, как мы оставили побережье Татарии, мы поймали восемь или десять минтаев, что могло означать наше близкое нахождение к континенту, который мы потеряли из виду на 49-й параллели.

Будучи вынужден следовать за направлением одного из побережий, я отдал предпочтение острову, чтобы не упустить пролива, ведущего на восток, если он действительно существует. Это потребовало от нас крайнего напряжения внимания по причине густых туманов, которые рассеивались лишь на очень краткие промежутки времени. Таким образом, я приклеился к берегу, если можно так сказать, ни разу не отдалившись от него более чем на два лье от залива Де-Лангля и до конца пролива.

Мое предположение о близости к нам и побережья Татарии оказалось вполне обоснованным, потому что мы прекрасно различили его, когда видимость несколько улучшилась. Пролив начинал суживаться на 50° широты, и в этом месте его ширина была не более двенадцати-тринадцати лье.

22 июля вечером я отдал якорь в одном лье от суши на тридцати семи саженях и илистом грунте. У меня на траверзе было устье маленькой реки, от которой в трех лье к северу виднелся весьма примечательный горный пик. Его подножие находилось на морском берегу, а вершина, с какой стороны ни посмотреть, сохраняла вполне правильные очертания. На нем росли деревья и травы до самой верхней точки. Я назвал его пиком ла Мартинье, поскольку его склоны были прекрасным местом для ботанических изысканий, которые ученый с этим именем избрал своим поприщем.

Поскольку после залива Д’Эстена я не видел на берегу никаких признаков обитания, я пожелал рассеять все свои сомнения на сей счет. Я снарядил четыре шлюпки двух фрегатов под командованием мсье де Клонара, капитана флота, и приказал ему разведать бухточку, в которой мы заметили устье маленькой реки.

Он вернулся в восемь часов вечера, и все его шлюпки, к моему величайшему удивлению, были наполнены лососем, хотя экипажи не взяли с собой ни лесок, ни сетей. Этот офицер доложил мне, что он высадился в устье речушки, ширина которой не превышала четырех туазов, а глубина — одного фута. Он обнаружил там такое обилие лосося, который покрывал собой все дно, что матросы ударами палок всего за один час смогли оглушить до тысячи двухсот рыб. Кроме того, он обнаружил две или три покинутые хижины, построенные, как он предположил, маньчжурами из Татарии, которые имеют обычай приходить в южную часть острова с континента ради торга с островитянами.

Растительность здесь была еще более буйной, чем в тех заливах, где мы высаживались. Деревья достигали огромных размеров. Сельдерей и кресс-салат в обилии росли на берегах реки. Последнее растение мы видели впервые после нашего отплытия из Манилы. Еще можно было наполнить несколько мешков ягодами можжевельника, но мы отдали предпочтение травам и рыбе.

Наши ботаники собрали большую коллекцию довольно редких растений, и наши минерологи привезли огромное количество кристаллов шпата и других любопытных камней, однако они не обнаружили ни марказитов, ни пиритов — ничего, говоря коротко, что указывало бы на наличие здесь какой-либо металлической руды. Ели и ивы росли здесь в намного большем числе, чем дубы, клены, березы и деревья боярышника. Если бы другие путешественники высадились здесь на несколько месяцев позже, они смогли бы собрать на берегах реки огромное количество смородины, земляники и малины, которые были еще в поре цветения.

Пока команды наших шлюпок пожинали этот обильный урожай на берегу, мы, на борту кораблей, выловили столько минтая, что его количества было достаточно, чтобы обеспечить нас свежим питанием в течение недели. Я назвал эту речку Лососевым ручьем. На рассвете мы снялись с якоря. Я продолжал идти очень близко к острову, который никак не заканчивался, хотя все, что мы видели, позволяло мне надеяться на это.

23 июля мы произвели наблюдения, наша широта составила 50° 54′, и наша долгота почти не изменилась после залива Де-Лангля. На этой широте мы нанесли на карту очень удобный залив, единственный из тех, что мы видели на этом острове, который предлагал кораблям надежную защиту от всех ветров этого пролива. На берегу там и сям было разбросано несколько поселений, которые находились возле ущелья, обозначающего устье реки более значительной, чем встреченные нами прежде. Я не счел уместным исследовать более подробно этот залив, который я назвал заливом Де-Лажонкьера. Впрочем, я пересек его со стороны моря.

В одном лье от берега лот показал тридцать пять саженей и илистый грунт, однако я очень спешил: ясная погода случалась здесь настолько редко и была столь ценна для нас, что я посчитал своим долгом воспользоваться ею, чтобы продвинуться на север.

Как только мы достигли 50° северной широты, я вернулся к своему изначальному мнению. Я более не мог сомневаться в том, что остров, вдоль которого мы шли после 47-й параллели и который, по сообщениям местных жителей, простирается намного южнее, — не что иное, как остров Сахалин, северная оконечность которого была помещена русскими на 54° северной широты. Этот остров — один из самых протяженных в направлении север — юг островов в мире.

Таким образом, предполагаемый пролив Тессой — это лишь та часть пролива между островом Сахалином и Татарией, которая располагается возле 52° широты. Я прошел уже слишком далеко на север, чтобы не пожелать убедиться в том, действительно ли это пролив и проходим ли он для судов.

У меня начали возникать опасения того, что он непроходим, поскольку при движении к норду глубина очень быстро уменьшалась и берега континента и Сахалина все более походили на затопленные дюны, почти не возвышающиеся над морем, подобно песчаной отмели.

^{Местные жители в заливе Делангля.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

23 июля вечером я встал на якорь в трех лье от суши на двадцати четырех саженях и илистом грунте. Ту же глубину я обнаружил в двух лье к осту, в трех милях от континента. После заката и того времени, когда мы отдали якорь, я прошел два лье к весту, перпендикулярно к направлению побережья, чтобы установить, увеличивается ли глубина при отдалении от острова Сахалина. Однако глубина была все той же, и я начал подозревать, что уклон дна был от зюйда к норду в этом месте, где ширина пролива едва превосходила ширину реки, вода которой мелеет по мере приближения к ее истоку.

24 июля на рассвете мы подняли паруса, взяв курс на норд-вест. Глубина уменьшилась до восемнадцати саженей за три часа. Я взял западнее, но глубина оставалась в точности той же. Тогда я решил пересечь пролив дважды, в восточном и западном направлении, чтобы убедиться, нет ли здесь более значительных глубин, и обнаружить проход в этом проливе, если он существовал.

Это было единственное разумное решение при тех обстоятельствах, в которых мы пребывали. Глубина уменьшалась настолько быстро, пока мы шли к норду, что каждое лье в этом направлении приближало к нам дно на три сажени. Таким образом, предполагая, что это постепенное уменьшение глубины продолжается и дальше, мы находились не более чем в шести лье от основания залива. Также в этом месте мы не замечали ни малейшего течения. Неподвижность воды, как казалось, служила доказательством того, что это не пролив, и вполне объясняла идеальную ровность дна.

26 июля вечером мы встали на якорь у побережья Татарии, и на следующий день в полдень, когда туман рассеялся, я решил пройти на норд-норд-ост к середине пролива, чтобы, наконец, прояснить эту географическую загадку, которая стоила нам стольких усилий. Мы пошли в этом направлении, оставаясь в виду обоих берегов. Как я и предполагал, за каждое лье глубина должна была уменьшаться на три сажени. Проделав четыре лье, мы отдали якорь на девяти саженях и песчаном грунте.

Ветра от зюйда дули с таким постоянством, что почти за месяц они отклонялись от этого направления менее чем на 20 градусов. Продвигаясь на попутном ветре к основанию этого залива, мы подвергали себя опасности оказаться в таком положении, когда ветер мог погнать нас на берег, и нам, вероятно, пришлось бы ждать перемены направления муссона, чтобы выйти из залива. Но не это было самым большим неудобством. При столь сильном волнении на море, как у европейских берегов, из-за отсутствия укрытия от ветров нас могло сорвать с якоря — и это было самым важным соображением.

^{Айны, или курильцы, выкапывающие коренья.}

^{Японский рисунок. XVIII в.}

Эти ветра от зюйда, чей корень, если можно так сказать, находился в Китайском море, проникали, не встречая каких-либо препятствий, в самую дальнюю часть залива острова Сахалина. Они поднимали сильное волнение на море и господствовали здесь еще безраздельнее, чем пассаты между тропиками.

Мы продвинулись уже так далеко, что я хотел достичь или хотя бы увидеть завершение этого пролива или залива. К несчастью, погода становилась очень беспокойной, и волнение на море становилось все сильнее. Несмотря на это, мы спустили свои шлюпки на воду, чтобы промерить глубины вокруг нас. Мсье Бутен получил приказ пойти на зюйд-ост, и мсье де Вожуа должен был направиться к норду. Обоим было категорически запрещено подвергаться малейшей опасности, препятствующей возвращению.

Это задание следовало поручить лишь офицерам в высшей степени благоразумным, поскольку волна становилась все выше и ветер крепчал, что могло заставить нас сняться с якоря, чтобы спасти корабли. Поэтому я приказал этим офицерам ни под каким предлогом не рисковать как безопасностью наших кораблей, ожидающих их, так и их собственной безопасностью, если неодолимые обстоятельства будут требовать нашего скорейшего ухода отсюда.

Мои приказы были исполнены со всей возможной точностью. Мсье Бутен вернулся скоро. Мсье де Вожуа прошел лье на север и не нашел глубины более шести саженей. Он двигался к норду, пока море и ветер позволяли ему бросать лот. Он отчалил в семь часов вечера и не возвращался до полуночи. Море было уже очень бурным, и я, помня о несчастье в гавани Французов, начал испытывать сильнейшую тревогу. Его возвращение показалось мне наградой за ту борьбу, которую вели наши корабли с очень плохой погодой, ибо на рассвете мы были вынуждены уходить.

Волнение было столь сильным, что мы потратили четыре часа, пытаясь поднять якорь. Кабаляр порвался, кабестан^[172] раскололся: это происшествие привело к тяжелому ранению троих матросов. Мы были вынуждены поставить на фрегатах все паруса, какие только могли выдержать мачты, хотя ветер был очень силен. К счастью, ветер слегка отклонялся от зюйда к зюйд-зюйд-весту и зюйд-зюйд-осту, и за сутки мы смогли пройти пять лье.

28 июня вечером туман рассеялся, и мы обнаружили себя у побережья Татарии у входа в залив, который, как нам показалось, глубоко врезался в сушу и предлагал нам удобную якорную стоянку. Мы испытывали крайнюю нужду в древесине, и наши запасы воды также сильно уменьшились, поэтому я принял решение сделать здесь остановку и передал сигнал «Астролябии» пройти вперед и промерить глубины. В пять часов вечера мы встали на якорь возле северной оконечности этого залива на одиннадцати саженях и илистом грунте.

Мсье де Лангль, который сразу же спустил на воду шлюпку и лично измерил глубины, доложил мне, что этот рейд предоставляет мне наилучшее возможное укрытие по ту сторону четырех островков, которые защищают его от ветров с моря. Он высадился на берег возле татарской деревни, где его встретили вполне дружелюбно. Он нашел место для пополнения запасов воды, где чистейшие потоки низвергались бы водопадами прямо в бочки наших баркасов. И острова, от которых якорная стоянка находилась не далее трех кабельтовах, были покрыты лесом.

Основываясь на донесении мсье де Лангля, я отдал приказ подготовиться к переходу во внутреннюю часть залива на рассвете. В восемь часов утра мы встали там на якорь на шести саженях и илистом грунте. Я назвал это место заливом Де-Кастри^[173].

Глава XIX Июль — август 1787

Стоянка в заливе Де-Кастри. — Описание залива и татарской деревни. — Нравы и обычаи местных жителей. — Их уважение к могилам и собственности. — Наше полное доверие к ним. — Их нежное отношение к своим детям. — Их тесная связь друг с другом. — Мы встречаем четыре незнакомые пироги в заливе и получаем сведения географического характера. — Природные запасы залива Де-Кастри. — Животный мир, растения и минералы.

Установив невозможность пройти к северу от острова Сахалина, мы открыли для себя новую последовательность событий: теперь было весьма сомнительно, что мы сможем в этом году прибыть на Камчатку.

Залив Де-Кастри, в котором мы только что встали на якорь, расположен в дальней части залива между Татарией и Сахалином, в двухстах лье от Сангарского пролива — единственного места, где мы могли наверное выйти из Японского моря.

Ветра от зюйда были здесь сильнее, устойчивее и неодолимее, чем в китайских морях, откуда они приходили. Поскольку они были зажаты между двух побережий, их наибольшие отклонения к осту и весту составляли не более двух румбов. Даже при легком бризе на море поднималось столь сильное волнение, что нам приходилось заботиться о сохранении наших мачт. Кроме того, ход наших кораблей был не настолько хорош, чтобы мы могли надеяться пройти до завершения благоприятного времени года двести лье против ветра в столь узком проливе, где почти постоянные туманы крайне осложняют лавирование.

Впрочем, немногое, что нам оставалось, — либо попытаться сделать это, либо ждать северного муссона, который мог задержаться до начала ноября. Ни на миг я не позволял себе смириться с этой последней возможностью. Наоборот, я полагал, что должен удвоить свои усилия, попытавшись в кратчайшее время обеспечить нас водой и древесиной. Поэтому я объявил, что наша стоянка продлится лишь пять дней.

Как только мы отдали якорь, мы с мсье де Ланглем распределили обязанности всех шлюпок и баркасов двух фрегатов. Они были неизменны в продолжение всего нашего пребывания здесь. Баркас доставлял нам воду, большая шлюпка — древесину. Маленькие шлюпки были отданы мсье Блондела, Бельгарду, Мутону, Бернизе и Прево-младшему, чтобы начертить карту этого залива. Наши ялики, которые имели малую осадку, были заняты ловлей лосося в речушке, изобиловавшей этой рыбой. Наконец, наши бискайские баркасы мы с мсье де Ланглем использовали для надзора над всеми нашими разнообразными трудами и для доставки нас вместе с натуралистами в татарскую деревню, на различные острова и, вообще говоря, в любое место, которое было достойно нашего внимания.

Первой нашей задачей, и самой важной, была проверка хода наших хронометров. Едва были убраны паруса, как мсье Дажеле, Лористон и Дарбо установили свои инструменты на острове, расположенном очень близко к нашим фрегатам. Я назвал его островом Обсерватории^[174]. Он также обеспечил наших плотников древесиной, которой мы были почти полностью лишены.

В воде у подножия обсерватории установили шест с делениями, чтобы определить уровень воды при приливе. Квадрант и маятник были установлены с живостью, обещающей самые большие успехи наших ученых. Астрономические наблюдения проводились беспрерывно: краткость нашего пребывания, о которой я объявил, не оставляла ни минуты на отдых.

Утро и вечер были посвящены измерению высоты соответствующих светил, ночь — высоты звезд. Уже началось сравнение хода наших хронометров. № 19 почти не оставлял сомнений в своей точности, поскольку его показания всегда совпадали с результатами лунных наблюдений в пределах погрешности, свойственной всем инструментам подобного рода.

Иначе обстояло с № 18, который находился на борту «Астролябии». Его ход был очень неравномерен, и мсье де Лангль, как и мсье Лористон, не знали, какое ежедневное отклонение ему следует приписать.

Неловкость одного из плотников разрушила все наши надежды. Он срубил рядом с астрономической палаткой дерево, которое при падении разбило зрительную трубу квадранта, расстроило колебания маятника и свело почти к нулю труды двух предшествовавших дней.

По среднему из значений, полученных при этих наблюдениях, наша северная широта была 51° 29′, и восточная долгота составляла 139° 41′ согласно № 19, учитывая его ежедневное отставание на 12 секунд, установленное в Кавите.

Время полной воды в полнолуние и новолуние, как мы вычислили, приходится на два часа. Наибольший подъем воды при этом достигает пяти футов восьми дюймов. Скорость течения составляет по меньшей мере половину узла.

Наши астрономы, которым печальное происшествие оставляло возможность заниматься наблюдениями лишь из любопытства, в продолжение двух следующих дней сопровождали нас в различных прогулках. Залив Де-Кастри — единственный из всех, посещенных нами у побережья Татарии, заслуживает наименования залива. Он защищает корабли от плохой погоды, и предоставляет возможность зимовки.

Его дно состоит из ила и постепенно повышается от двенадцати саженей до пяти вблизи берега, прибрежные отмели простираются на три кабельтовах в море. Во время отлива даже шлюпке весьма трудно причалить здесь к берегу. Кроме того, приходится бороться с морскими водорослями, в зарослях которых глубина составляет два-три фута и которые оказывают почти неодолимое сопротивление гребцам.

Нет другого моря, настолько изобильного различными видами фукуса^[175], — наши лучшие пастбища не столь зелены и густы.

Недалеко от татарский деревни на берегу располагалась большая бухта, глубина которой, как мы вначале предполагали, достаточна, чтобы принять наши корабли, потому что тогда был прилив. Однако два часа спустя она представляла собой обширное поле водорослей, из которых выпрыгивал лосось, затем скрываясь в них, как он это делает в реках. В день мы вылавливали более двух тысяч этих рыб.

Местные жители, чьим главным и наиболее обильным источником пропитания является эта рыба, смотрели на успехи наших рыбаков без малейшего беспокойства, несомненно, по той причине, что были уверены в ее неиссякаемых запасах. На следующий после нашего прибытия день мы высадились возле их деревни. Подарки мсье де Лангля, который опередил нас, позволили нам приобрести друзей здесь.

В любой другой стране мира нет народа, состоящего из лучших людей. Вождь, он же старейший из всех, пришел встретить нас на берегу в сопровождении нескольких соплеменников. Он простерся на земле в приветствии по китайскому обычаю, и проводил нас в хижину, где были его жена, невестки, дети и внуки. Он велел расстелить удобную циновку и предложил нам сесть. В котел над очагом вместе с лососем бросили мелкое зерно, нам неизвестное, — это было угощение для нас.

Это зерно — самое вкусное для них кушанье. Они дали нам понять, что покупают его у маньчжуров. Это имя они применяют исключительно по отношению к народу, который обитает в семи-восьми днях пути от них в верховьях реки Сахалин и имеет непосредственные сношения с китайцами.

С помощью знаков они также сказали нам, что себя они называют народом орочи. Они показали нам на четыре пироги, которые прибыли в залив в тот же день, что и мы, и назвали людей из них битчи^[176]. Они объяснили нам, что эти последние обитают южнее, однако, судя по всему, ближе семи-восьми лье, — как и в Канаде, у подобных народов изменяется и имя, и наречие от одной большой деревни к другой.

Эти пришельцы, о которых я расскажу подробнее чуть дальше в этой главе, разожгли костер на берегу моря недалеко от поселения орочей и приготовили на нем рыбу с зерном в железном котле, подвешенном на крючке из того же металла на треножнике из трех связанных деревянных палок. Они пришли из устья реки Сахалин и везут домой зерно и нанку, вероятно, полученные в обмен на масло, сушеную рыбу и несколько медвежьих и лосиных шкур. Эти звери, вместе с собаками и белками, — единственные четвероногие, шкуры которых мы видели.

Деревня орочей состояла из четырех крепких хижин, построенных из длинных еловых стволов с соответствующими пазами на углах здания. Умело изготовленные стропила поддерживали крышу из древесной коры. Как и в хижинах острова Сахалина, внутри дома вокруг стен шла скамья и очаг располагался в том же месте посередине, под широким отверстием для выхода дыма.

У нас были основания полагать, что эти четыре дома принадлежали четырем различным семьям, которые живут в величайшем единении и полнейшем доверии друг к другу. Мы видели, как одна из этих семей отправилась в довольно продолжительную поездку, поскольку они не вернулись в течение тех пяти дней, что мы провели в заливе.

Хозяева хижинприслоняют несколько досок к двери, чтобы собаки не могли зайти в дом, и под защитой такого запора оставляют свое имущество. Вскоре мы вполне убедились, что честность этих людей неизменна: они испытывают почти религиозное уважение к чужой собственности. Посреди их хижин, под защитой одной их честности, мы оставляли мешки со своими тканями, бусами, железными орудиями и, вообще говоря, всем, что нам служило для меновой торговли, и они ни разу не злоупотребили нашим доверием. Мы покидали этот залив в убеждении, что они даже не подозревают о существовании такого преступления, как кража.

^{Вид на залив Чихачёва (до 1952 г. залив Де-Кастри).}

^{Современная фотография}

Каждая хижина окружена сушильнями для лосося, которого вывешивают на шестах и подвергают жару солнца, после того как его коптили три или четыре часа над огнем посреди хижины. За эту работу отвечают женщины: как только дым пропитает рыбу, они выносят ее на открытый воздух, где она приобретает твердость дерева.

Рыбной ловлей они занимались в той же реке, что и мы, используя для этого леску и гарпуны. С отвращением мы могли видеть, как они жадно поедают сырого лосося с головой, жабрами и костями, а иногда и целиком всю шкуру, которую они сдирают с большой ловкостью. Они высасывали слизь из этих частей рыбы подобно тому, как мы едим устриц.

Почти всю рыбу они привозят домой очищенной, кроме тех случаев, когда улов необычайно обилен. Тогда их женщины с той же жадностью отыскивают целые рыбины и поедают их скользкие части в такой же отвратительной манере, видимо, считая их самым вкусным блюдом.

Именно в заливе Де-Кастри мы узнали назначение свинцового или костяного кольца, которое эти люди, как и обитатели острова Сахалина, носили на большом пальце, словно украшение. Оно служит им подпоркой при разрезании и разделывании лосося с помощью ножа, который они все носят на поясе.

Их деревня расположена на низменной и болотистой косе, открытой северным ветрам. Как нам показалось, они не живут здесь зимой, поскольку на противоположном берегу залива на более возвышенном месте, открытом южным ветрам и недалеко от леса, находится вторая деревня из восьми хижин, более просторных и лучше построенных, чем первые.

Несколько выше и в незначительном отдалении мы обнаружили три юрты (подземных жилища), которые в точности походили на дома камчадалов, описанные в третьем томе последнего «Путешествия» капитана Кука. Они достаточно просторны, чтобы вместить обитателей восьми хижин на то время, пока мороз особенно жесток.

Наконец, на окраине этой деревни мы увидели несколько гробниц, такого же размера, как их дома, но еще лучше построенных. В каждой содержалось от трех до пяти гробов, тщательно отделанных и украшенных китайскими тканями, в том числе несколькими кусками парчи. Луки, стрелы, лески и, вообще говоря, все наиболее ценные для этого народа вещи были развешаны внутри этих мавзолеев, деревянная дверь которых закрывалась перекладиной, поддерживаемой у концов двумя подпорками.

Подобно гробницам, их дома были полны предметов, которые они не взяли с собой: одежда, шкуры, снегоступы, луки, стрелы, копья — все оставалось в этой покинутой деревне, где они обитают лишь в холодное время года. Лето они проводят на другом берегу залива, где мы их застали и откуда они могли видеть, как мы входим в их дома и даже спускаемся без их согласия в их гробницы. При этом они не проявляли ни малейшего беспокойства, когда мы брали их вещи, которые, как они знали, весьма нас интересуют, поскольку мы уже выменивали у них эти предметы. Наши матросы, как и офицеры, были глубоко тронуты столь поразительными знаками доверия и покрывали презрением и бесчестьем того, кто оказывался настолько низок, чтобы совершить мелкую кражу.

Было очевидно, что орочи принимали нас в своих летних домах, где они собирают урожай лосося, который служит основой их питания, как хлеб в Европе. Я видел так мало лосиных шкур у них, что склонен полагать, что занятие охотой не приносит здесь большой добычи. Как мне кажется, незначительной частью их рациона являются также луковицы желтой лилии, или сараны, которую женщины собирают на опушке леса и сушат возле очага.

Столь большое количество захоронений, которые мы видели на всех островах и возле всех бухточек залива, позволяет предположить, что недавно какая-то эпидемия опустошила эту страну и уменьшила нынешнее поколение до весьма незначительной численности. Впрочем, я склонен полагать, что различные роды, образующие этот народ, рассеяны по соседним заливам, где они занимаются ловлей и засушиванием лосося, и что вместе они собираются лишь зимой. Тогда они привозят сюда все свои рыбные запасы, чтобы питаться ими до возвращения тепла.

Однако более правдоподобным может оказаться предположение, что эти люди питают религиозное почтение к гробницам, которое побуждает их поддерживать могилы своих предков в хорошем состоянии и чинить их в продолжение, возможно, нескольких столетий, замедляя таким образом неумолимое действие времени.

^Лосось

Семейство лососевых (Sabnonidae) принадлежит к самым благородным рыбам. Рыбы эти принадлежат исключительно к Северному полушарию, за исключением лишь нескольких новозеландских видов.

Собственно лосось считается самым благородным представителем своего семейства. Тело его вытянуто, слегка сжато с боков, морда удлинена. В длину достигает 1,5 м, а по весу 45 кг. Впрочем, такие крупные экземпляры встречаются редко, лишь в севернорусских и сибирских реках.

Для метания икры лососи массами идут из моря в реки и подымаются высоко против течения. Для человека лососи имеют огромное значение, так как мясо этих рыб очень вкусно; лов их из года в год производится в таком количестве, что в последнее время число лососей значительно уменьшается.

Метание икры сильно ослабляет лососей, так что они сносятся вниз по реке почти против воли, увлекаемые течением. Ловить и бить острогой в это время их очень легко.

Альфред Брем «Жизнь животных»

Я не заметил каких-либо социальных различий среди местных жителей. То же самое нельзя сказать об усопших, чей прах покоится в окружении большего или меньшего великолепия — в зависимости от их богатства. Вполне вероятно, что трудов всей долгой жизни едва достаточно для возведения одной из этих роскошных усыпальниц, чье великолепие, разумеется, следует понимать в относительном смысле — мы исказили бы представление о них, если бы попытались сравнить их с памятниками более цивилизованных народов. Тела самых бедных жителей оставляют на открытом воздухе в гробах на небольшом помосте, опирающемся на колья высотой около четырех футов. Однако все их луки, стрелы, сети и несколько кусков ткани остаются рядом с ними, и, вероятно, считается святотатством забирать эти предметы.

Этот народ, как и жители острова Сахалина, не признает, похоже, каких-либо вождей и не подчиняется чьей-либо власти. Однако мягкость их нравов и уважение к старикам, должно быть, устраняют нежелательные последствия анархии в их среде. Мы ни разу не были свидетелями даже самой незначительной ссоры.

Их взаимная любовь и нежное отношение к своим детям являли нашим глазам очень трогательное зрелище. Однако наши чувства возмущало зловоние лосося, которым были пропитаны их дома и все, что находилось рядом. Вокруг очага были разбросаны кости и пролита кровь. Жадные псы, хотя они и были довольно миролюбивые и ручные, слизывали и пожирали отходы. Нечистоплотность и зловоние этих людей отвратительны.

Вероятно, не существует другого народа, более хрупко сложенного и с чертами лица, более далекими от нашего представления о прекрасном. Их средний рост не превышает четырех футов десяти дюймов, они худы, их голос слаб и тонок, как у детей. Их скулы расположены высоко, маленькие раскосые глаза гноятся. У них крупный рот, приплюснутый нос, скошенный подбородок почти без бороды и кожа оливкового цвета, пропитанная маслом и дымом. Они отпускают волосы и подвязывают их почти так же, как мы.

Волосы женщин свободно спадают на плечи, и портрет, который я только что нарисовал, вполне согласуется и с их обликом: их было бы трудно отличить от мужчин, если бы не определенная разница в одежде и грудь, не затянутая завязками. Впрочем, они, в отличие от американских индианок, не занимаются каким-либо тяжелым трудом, который мог бы исказить изящество форм, если бы природа наделила их этим преимуществом.

Все их заботы ограничиваются шитьем одежды, засушиванием рыбы и воспитанием детей, которым они дают грудь до трех или четырех лет. С огромным удивлением я увидел, как один мальчик этого возраста, после того как он довольно метко пустил стрелу из детского лука и задал трепку собаке, бросился на грудь своей матери и принял положение полугодовалого ребенка, спящего на руках.

Этот пол, похоже, пользуется большим уважением среди них. Они не заключили с нами ни одной сделки, не посоветовавшись предварительно со своими женщинами. Серебряные серьги и медные украшения, составляющие часть одеяния, мы видели только на их женах и дочерях.

Мужчины и мальчики носят камзолы из нанки либо собачьей или рыбьей кожи, сшитые наподобие плаща извозчика. Если камзолы опускаются ниже колена, то они не надевают кальсон. В противном случае они носят кальсоны китайского фасона, едва прикрывающие икры.

У всех есть сапоги из тюленьей шкуры, однако они хранят их для зимы. В любое время года и в любом возрасте, даже у материнской груди, они носят кожаный пояс, на котором висят нож в ножнах, огниво, трубка и мешочек с табаком.

Женское платье несколько отличается от мужского. Женщины закутаны в огромные плащи из нанки или лососевой кожи, которую они умеют дубить очень искусно, придавая ей величайшую мягкость. Их одеяние опускается до лодыжки и иногда окаймлено бахромой из маленьких медных украшений, которые при ходьбе звенят, словно колокольчики.

Лосось, кожу которого они используют для одежды, они никогда не ловят летом, поэтому он весит от тридцати до сорока фунтов. Та рыба, которую мы ловили в июле, весила лишь три или четыре фунта; однако этот недостаток уравновешивался ее количеством, а также изумительным вкусом: мы все сходились во мнении, что никогда не ели лучшего лосося.

^{Сушильни для рыбы в деревне в заливе де Кастри.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мы не можем говорить о религии этого народа, поскольку не видели ни их храмов, ни священников. Однако грубо вырезанные фигуры, свешивающиеся с потолка их хижин, возможно, были их идолами. Они олицетворяли детей, руки, ноги и весьма напоминали благодарственные приношения в наших сельских церквях. Впрочем, эти изображения, которые нам показались идолами, могли служить напоминанием о детях, погубленных медведями, или охотниках, раненных этими животными. Однако едва ли возможно, чтобы люди столь хрупкого сложения были лишены суеверий.

Иногда нам казалось, что они считают нас колдунами: на различные наши вопросы они отвечали с видимым беспокойством, хотя и вежливо. Когда мы пытались срисовать их с натуры, они, похоже, думали, что рука чертит магические знаки, и отказывались отвечать на наши просьбы, давая понять, что это плохо.

Лишь с большим трудом и благодаря величайшему терпению мсье Лаво, главному врачу «Астролябии», удалось составить словари языка орочей и битчей. Даже наши подарки не могли победить их предрассудки в этом отношении. Часто они принимали их с отвращением и иногда упрямо отказывались от них.

Порой мне казалось, что они, возможно, желали большей чуткости с нашей стороны, когда мы делали им подарки. Чтобы проверить обоснованность этого предположения, я пришел в одну из хижин и, после того как ко мне подвели двоих детей трех-четырех лет и я немного приласкал их, я подарил им кусок розовой нанки, которую принес в кармане. Я увидел самую живую радость на лицах всей семьи и убежден, что они отказались бы от подарка, если бы я предложил его им напрямую. Муж вышел из хижины и вскоре вернулся с лучшим из своих псов, умоляя меня принять его. Я отказывался, пытаясь объяснить ему, что пес будет полезнее ему самому, чем мне, однако он настаивал. Увидев, что его уговоры безуспешны, он подвел двоих детей, которым я подарил нанку, и положил их ручки на спину пса, давая мне понять, что я не должен отказывать детям.

Подобная утонченность манер возможна лишь в среде очень развитого народа. Я полагаю, что ни один из тех народов, которые не занимаются ни земледелием, ни скотоводством, не может превзойти их в цивилизованности.

Я должен отметить, что собаки — их самое ценное достояние. Они запрягают их в маленькие и легкие сани, очень искусно изготовленные, точно так же, как это делают камчадалы. Эти собаки из породы лаек крепки, хотя и среднего размера. Они очень послушны и ласковы и словно переняли характер своих хозяев, тогда как псы гавани Французов, намного меньше, но той же породы, — злые и дикие. Пес из Гавани, который провел несколько месяцев у нас на борту, валялся в крови, когда мы убивали зверя или овцу, подкрадывался к птице, словно лиса, и более проявлял повадки волка, чем домашней собаки. Однажды ночью при сильном волнении он свалился в море — возможно, его столкнул какой-нибудь моряк, паек которого он утащил.

^{Орочи, жители залива Де-Кастри.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Пришельцы, четыре пироги которых были пришвартованы к берегу возле деревни, возбудили наше любопытство, как и страна битчей, находящаяся к югу от залива Де-Кастри. Мы привлекли все свои способности, чтобы расспросить их о географии их земли. На листе бумаги мы начертили побережье Татарии, реку Сахалин и остров того же имени, который они называют Чока, напротив Татарии. Между островом и побережьем мы оставили проход.

Они взяли карандаш из наших рук и соединили остров и континент чертой. После этого они вытащили свою пирогу на песок и показали нам, что после выхода из устья реки им пришлось тащить подобным образом свои лодки по песчаной отмели, которая соединяет остров и континент и которую они только что изобразили. Затем они сорвали со дна моря водоросли, которыми, как я уже говорил, полон этот залив, и положили их на песок, показывая нам, что эти же водоросли покрывали отмель, которую они пересекли.

Это сообщение пришельцев из устья реки Сахалин, вполне согласующееся с тем, что мы видели сами, когда были вынуждены остановиться на шести саженях, не оставляло места ни малейшим сомнениям. Чтобы примирить их свидетельство с утверждениями обитателей залива Де-Лангля, нужно лишь предположить, что во время прилива в нескольких местах этой отмели остаются проходы глубиной три-четыре фута — вполне достаточной, чтобы там могли пройти их пироги. Поскольку это все равно оставалось очень интересным вопросом, ответ на который я так и не увидел собственными глазами, я сошел на берег на следующий день и еще раз беседовал с ними посредством знаков. Итог был тот же самый.

Наконец, мы с мсье де Ланглем поручили моему судовому врачу мсье Лаво, который очень быстро схватывал иностранные языки, произвести новые изыскания. Он удостоверился, что битчи неизменны в своем свидетельстве, и я тогда отказался от плана, который вынашивал, об отправлении своего баркаса к крайней точке залива, которая должна была находиться не далее чем в десяти-двенадцати лье от нас.

Помимо всего прочего, этот план был связан с большой опасностью. Самый легкий бриз от зюйда поднимал сильное волнение на море в узкой части залива, и беспалубное судно подвергалось риску наполниться водой и утонуть. К тому же постоянные туманы и настойчивость ветров от зюйда делали неопределенным срок возвращения баркаса, при том что мы не должны были терять ни минуты. И тогда вместо отправления баркаса для прояснения этой географической проблемы, в решении которой более не могло быть сомнений, я предложил удвоить наши усилия, чтобы, наконец, уйти из этого залива, который мы исследовали в продолжение трех месяцев. Мы обошли почти все его берега, несколько раз пересекли его во всех направлениях и непрерывно промеряли глубины — не столько ради географической науки, сколько ради собственной безопасности. Только лот мог быть нашим вожатым в гуще туманов, столь долго окутывавших нас. Однако они не ослабили нашей настойчивости, и ни одна точка двух побережий не избегла нашего внимания.

Теперь оставался только один интересный вопрос, который нужно было прояснить, — южная оконечность острова Сахалина, берег которого мы исследовали лишь до залива Де-Лангля на 47° 49′ северной широты. Признаюсь, что я, вероятно, оставил бы это заботам других, если бы располагал иной возможностью уйти из этого залива. Благоприятное время года подходило к концу, и я не скрывал от себя крайней трудности, с которой сопряжено преодоление двухсот лье против ветра в столь узком проходе, часто покрытом туманами, где ветра от зюйда отклоняются к осту и весту лишь на два румба.

По правде говоря, я знал из описания путешествия на «Кастрикуме», что голландцы встретились с ветрами от норда в августе. Однако нужно отметить, что они шли вдоль восточного побережья так называемого острова Йессо. Мы же, с другой стороны, были зажаты между двумя сушами, южные оконечности которых находятся в муссонном поясе. Как известно, южные муссоны господствуют у берегов Китая и Кореи до октября месяца.

Как нам представлялось, ничто не могло отклонить первоначальный импульс, полученный этими ветрами. Это соображение лишь увеличило мое желание ускорить наш уход отсюда, и я назначил окончательным днем отплытия 2 августа. Остающееся время мы использовали для осмотра некоторых частей залива и островов, в нем находящихся.

Наши натуралисты высаживались во всех местах побережья, которые, как им представлялось, могли удовлетворить их любопытство. Сам мсье де Ламанон, который перенес продолжительную болезнь и выздоравливал очень медленно, пожелал сопровождать нас. Застывшая лава и другие вулканические породы, которые, как он знал, образовывали эти острова, не позволяли ему поддаться собственной слабости.

Вместе с аббатом Монже и отцом Ресевером он установил, что наибольшая часть пород вблизи залива и на островах состоит: из кремниевой лавы, сжатой или пористой; серых базальтов, слоистых или в конкрециях; и, наконец, из траппа, который, как казалось, не подвергался действию огня, но участвовал в переносе вещества лавы и базальтов, расплавленных в вулканической печи. Внутри этих пород, извержение которых, судя по всему, произошло очень давно, обнаруживались различные скопления кристаллов. Наши ученые не смогли найти кратеры вулканов: потребовалось бы несколько недель, чтобы отыскать и изучить следы, которые привели бы к ним.

Мсье де ла Мартинье, с присущей ему энергией, прошел по оврагам и рекам в поисках новых растений. Однако он обнаружил лишь те виды, которые уже видел в бухтах Терней и Сюффрена, и в меньшем количестве. Растительность пребывала почти в таком же состоянии, как в окрестностях Парижа в середине мая: земляника и клубника еще цвели, ягоды смородины начинали краснеть, сельдерей и кресс-салат встречались очень редко.

Наши конхиологи были более удачливы. Они обнаружили пластинчатые устрицы, очень красивые, бордового и черного цвета, которые требовали большой сноровки, чтобы отделить их от скалы. Их створки были столь тонкими, что лишь с большим трудом мы могли сохранить их в целости. Мы также выловили тралом несколько букцинумов красивой окраски, гребешков, мидий самого обычного вида и различных сердцевидок.

Наши охотники подстрелили несколько рябчиков, диких уток, бакланов, кайр, белых и черных трясогузок, маленькую мухоловку голубого цвета, не описанную прежде ни одним орнитологом. Однако все эти виды были мало распространены. Все живые существа в этом почти всегда холодном климате пребывают словно бы в оцепенении. Бакланы и чайки, которые в более теплом климате собираются в стаи, здесь ведут жизнь отшельников на вершинах скал. Морской берег как будто погружен в траур, и леса, где раздается лишь карканье ворона, служат укрытием для белоголового орла и других хищных птиц.

Стрижи и береговые ласточки — похоже, единственные птицы, кто чувствует себя здесь как дома. Их гнезда заметны на всех береговых скалах, и их самих постоянно можно видеть в воздухе. Я полагаю, что стриж и ласточка — наиболее распространенные птицы на всем земном шаре, поскольку тот или иной их вид я встречал во всех странах, где мне доводилось высаживаться.

Хотя я и не приказывал рыть здесь землю, я убежден, что с некоторой глубины почва остается замерзшей в продолжение всего лета, поскольку температура воды в источниках, где мы пополняли свои запасы, была не выше полутора градусов над точкой замерзания, а температура текущей воды никогда не превышала четырех градусов Реомюра, как мы определили с помощью термометра. При этом температура воздуха неизменно держалась на пятнадцати градусах. Это кратковременное тепло не проникало глубоко — оно лишь ускоряло рост растительности, которой было отпущено менее трех месяцев, и в кратчайший срок умножало до бесконечности мух, комаров, гнус и других зловредных насекомых.

Туземцы не занимаются каким-либо видом земледелия, однако они очень любят растительную пищу. Маньчжурское зерно, похожее на очищенное просо, является их деликатесом. Они усердно собирают корни различных растений, которые засушивают на зиму, и, среди прочего, луковицы желтой лилии, или сараны.

Своими ремеслами, как и телосложением, они весьма уступают обитателям острова Сахалина. В отличие от последних, им неизвестен челнок, и они одеты лишь в обычные китайские ткани, а также шкуры наземных животных или тюленей. Наш садовник мсье Коллиньон убил одного тюленя ударом палки, когда застал его спящим на берегу моря: тот ничем не отличался от своих собратьев с берегов Лабрадора или Гудзонова залива.

После этой встречи с мсье Коллиньоном произошел несчастный случай. В лесу, где он сеял семена европейских растений, его внезапно застал ливень, и он решил развести костер, чтобы просохнуть. При этом он был очень неосторожен с порохом, когда разжигал огонь: последний проник в рожок с порохом, который он держал в руке, и взрыв раздробил ему кость большого пальца и настолько тяжело его ранил, что сохранением своей руки он обязан исключительно мастерству мсье Роллена, нашего судового врача.

Я воспользуюсь случаем, чтобы сказать здесь, что мсье Роллен, проявляя заботу обо всем нашем экипаже, свое особое внимание уделял тем, кто, как казалось, обладал наилучшим здоровьем. Он заметил у нескольких матросов начальные симптомы цинги в виде опухания десен и голеней, которое проявилось на берегу. Две недели отдыха на суше устранили бы их, однако мы не могли задержаться настолько в заливе Де-Кастри. Мы надеялись, что пивное сусло, настойка из еловой хвои и вытяжка хинной корки, подмешанные в питье, рассеют эти слабые симптомы и что мы дадим отдых нашим командам тогда, когда сможем достаточно долго задержаться на берегу.

Глава XX Август — сентябрь 1787

Отплытие из залива Де-Кастри. — Открытие пролива, разделяющего Йессо и Оку-Йессо. — Остановка в заливе Крильон возле оконечности острова Чока, или Сахалина. — Описание местных жителей и их поселения. — Мы проходим через пролив и подтверждаем все открытия голландцев на «Кастрикуме». — Остров Штатов. — Пролив Фриза. — Остров Компании. — Острова Четырех Братьев. — Остров Марикан. — Мы проходим вдоль Курильских островов и направляемся к Камчатке.

Мы отправились в путь 2 августа с легким бризом от веста; он распространялся лишь до входа в залив, в одном лье от которого мы встретили ветра от зюйда. Поначалу они были умеренными, и погода была ясной. Мы лавировали успешно, проходя на каждом галсе довольно много в благоприятном направлении.

Я хотел подробно обследовать небольшой участок побережья Татарии от 49° до 50°, который мы потеряли из виду, когда приблизились к острову Сахалину. Поэтому на обратном пути я прошел вдоль континента до той точки, где мы закончили снятие берега в виду пика Ламанон.

6 августа погода, которая перед этим была очень хорошей, сильно испортилась. Мы подверглись шквальному ветру от зюйда, который был опасен не столько своей силой, сколько волнением, вызванным им на море. Мы были вынуждены поставить все паруса, какие только могли выдержать мачты и реи фрегата, чтобы нас не отнесло назад и мы не потеряли в один день то расстояние, которое преодолели за три дня.

Барометр опустился до двадцати семи дюймов пяти линий. Дождь, туман, ветер, наше положение в узком проливе между двух суш, скрытых облачностью, — все это ставило нас в условия, по меньшей мере, весьма изнурительные. Однако эти шквалы, на которые мы роптали, в действительности были предвестниками северных ветров, на которые мы не рассчитывали.

Они пришли 8 августа после продолжительного ливня, и 9 августа мы достигли с их помощью залива Де-Лангля, который покинули 14 июля. После происшествия с нашей астрономической палаткой в заливе Де-Кастри нам было очень важно вернуться в это место, широту и долготу которого мы определили со всей точностью. Это должно было помочь нам проверить ход наших хронометров, сравнив уже известную долготу залива Де-Лангля с той, которая будет вычислена на основании показаний этих приборов.

Мы установили, что после двадцати семи дней № 19 показывает долготу на тридцать четыре минуты градуса восточнее. Эта ошибка, распределенная на эти двадцать семь дней, означает увеличение ежедневного отставания этого хронометра на пять секунд, при том что в Кавите его отставание составляло лишь двенадцать секунд в день.

Впрочем, мсье Дажеле, который очень часто сравнивал результаты лунных наблюдений с показаниями № 19, отметил период, когда этот хронометр отклонился от ежедневного хода, установленного в Кавите. И поскольку он в то же самое время был уверен, что результаты наблюдений и показания хронометра будут вполне согласовываться, если предположить, что отставание хронометра составляет двадцать секунд в день вместо двенадцати, как это было установлено в Кавите, он посчитал, что должен исправить с учетом этого ежедневного отставания в двадцать секунд показания хронометра № 19 за двадцать семь дней, прошедших между нашим отплытием из залива Де-Лангля и возвращением к нему.

Следовательно, у нас есть основания полагать, что вся западная часть острова Сахалина, как и восточное побережье Татарии, образующие берега этого пролива, нанесены нами на карту с той степенью точности, при которой погрешность в определении долготы составляет не более четверти градуса.

Мель, с очень ровным дном и не представляющая какой-либо опасности, простирается напротив залива Де-Лангля на десять лье от норда к зюйду и приблизительно на восемь лье к весту. Мы прошли ее, когда направлялись на юг, и я лег в дрейф с десяти часов вечера до рассвета, чтобы не оставить ни одну бухточку не нанесенной на карту.

На следующий день, продолжая идти вдоль берега острова на расстоянии двух лье, мы заметили на зюйд-весте маленький плоский остров, между которым и Сахалином располагался пролив шириной около шести лье. Я назвал его островом Моннерона^[177], по имени офицера инженерных войск, участвующего в нашей экспедиции. Мы взяли курс на прохождение между двумя островами, где лот ни разу не показал менее пятидесяти саженей глубины.

Вскоре мы различили пик, высота которого составляла по меньшей мере тысячу или тысячу двести туазов. Как представлялось, его образовывали лишь голые скальные породы, в расщелинах которых сохранялся снег. Ни деревьев, ни зелени не было видно на его склонах. Я назвали его пиком Де-Лангля^[178].

В то же самое время мы увидели другие, более низменные земли. Побережье Сахалина прерывалось в этом месте, продолжения гор более не было видно. Все говорило о том, что мы достигли южной оконечности острова и что земли, окружающие пик, находятся на другом острове. С надеждой, которая на следующий день превратилась в уверенность, мы встали вечером на якорь, поскольку у южного мыса Сахалина нас застал штиль.

Этот мыс, который я назвал мысом Крильон^[179], находится на 45° 57′ северной широты и 140° 34′ восточной долготы. Здесь обрывается один из самых протяженных с севера на юг островов мира, отделенный от Татарии проливом, который оканчивается песчаными отмелями, между которыми нет фарватера для кораблей. Впрочем, там, по всей вероятности, остается проход для пирог среди густых зарослей морских растений, которые преграждают его. Это и есть остров Оку-Йессо.

Остров Чича, который находился у нас на траверзе, отделен от Сахалина проливом^[180] шириной двенадцать лье и от Японии — Сангарским проливом. Это же остров Йессо^[181], как его называют японцы, который простирается на юг до Сангарского пролива. Курильская гряда, находящаяся намного восточнее, вместе с Йессо и Оку-Йессо образует очертания Охотского моря, в которое от берегов Татарии возможно проникнуть лишь через пролив на 45° 40′ северной широты, открытый нами, или через Сангарский пролив и затем сквозь Курильские острова.

Эта географическая проблема, самая важная из тех, которые оставалось решить современным мореплавателям, стоила нам огромных усилий и множества предосторожностей, поскольку туманы крайне затрудняют навигацию в этих морях.

С 10 апреля, времени нашего отплытия из Манилы, и до того дня, когда мы пересекли этот пролив, мы останавливались лишь на три дня в бухте Терней, один день в заливе Де-Лагля и пять дней в заливе Де-Кастри. Я не учитываю один день, когда мы просто встали на якорь возле берега и наловили рыбы, хотя мы и отправили шлюпки, чтобы осмотреть сушу.

Именно возле мыса Крильон мы впервые принимали на борту местных жителей, ибо ни татары, ни островитяне Сахалина не проявляли ни малейшего любопытства или желания увидеть наши корабли, когда мы посещали их.

Поначалу наши визитеры чувствовали настороженность и не подходили на своих пирогах к борту фрегата, пока мы не произнесли несколько слов из словаря, составленного мсье Лаво в заливе Де-Лангля. Хотя вначале их страх был довольно силен, вскоре они относились к нам с величайшим доверием.

На корабль они поднимались так, словно пришли в гости к своим лучшим друзьям. Они расселись кругом на шканцах и закурили свои трубки. Мы щедро одарили их нанкой, шелковыми тканями, железными орудиями, бусами, табаком и, вообще говоря, всем, что могло им понравиться. Однако вскоре я заметил, что табак и бренди — самые ценные для них подарки. Несмотря на это, именно табак и бренди я дал им наиболее скупо, поскольку табак был необходим нашим экипажам, а что касается бренди — я опасался последствий его употребления.

Возле мыса Крильон мы еще раз отметили, что телосложение этих островитян очень хорошо и черты лица — вполне правильны. Это были крепкие и крупные мужчины. Их бороды достигали груди, их руки, шея и спина были покрыты волосами. Я обращаю на это внимание, потому что во всей Европе найдется лишь несколько человек столь же волосатых, как они.

Я полагаю, что их средний рост не более дюйма уступает среднему росту француза, однако это трудно заметить, потому что правильные пропорции тела и мышцы у них очень хорошо выражены, из-за чего они кажутся довольно красивыми. Их кожа так же смугла, как у алжирцев или других народов Северной Африки.

Их манеры степенны, и свою благодарность они выражали величественными жестами. Однако их просьбы о новых подарках, повторяемые много раз, становились докучливыми. И их благодарность не достигала того, чтобы предложить нам в ответ хотя бы лосося, которым были полны их пироги и часть которого им пришлось вернуть на берег, потому что мы отказались платить за него завышенную цену, назначенную ими. Тем не менее они приняли в дар наши ткани, железные инструменты, бусы и прочее.

^{Пролив Лаперуза на карте из «Атласа мира» Джона Таллиса.}

^1851 г.

Радость от того, что мы обнаружили более близкий пролив, чем Сангарский, превратила нас в щедрых дарителей. Однако мы не можем не отметить, насколько эти островитяне своим чувством благодарности отличались от орочей из залива Де-Кастри, которым и мысли не приходило выпрашивать подарки и которые зачастую упорно отказывались от них и вполне искренне настаивали, чтобы мы позволили им сделать ответный подарок. Если своими нравами эти островитяне и уступали орочам, они превосходили их своим телосложением и ремеслами.

Все их одежды сотканы их собственными руками, их дома уютом и изяществом намного превосходят хижины на континенте. Их утварь искусно отделана и почти вся произведена японцами.

У них есть очень важный товар, неизвестный маньчжурам Татарии, торговля которым принесла им все их богатства. Это китовый жир. Они собирают его в огромных количествах, хотя их способ получения его несколько расточителен. Он состоит в том, что они разрезают китовую плоть на куски и оставляют разлагаться на солнце. Китовый жир расплавляется и стекает в сосуды из древесной коры или тюленьих шкур. Нужно отметить, что мы не увидели ни одного кита у западного побережья этого острова, в то время как у восточного это животное встречается во множестве.

Трудно сомневаться в том, что эти островитяне представляют собой человеческую расу, совершенно отличную от той, которую мы видели на континенте, хотя их отделяет друг от друга лишь пролив шириной три-четыре лье, прегражденный песчаными отмелями и водорослями. Впрочем, они ведут одинаковый образ жизни: охота и, в особенности, рыбная ловля доставляют им почти все их пропитание.

^{Жители залива Де-Кастри в своем жилище.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Они оставляют свою самую плодородную землю невозделанной, и, вероятно, и те и другие гнушаются разведением скота, который они могли бы получить из верховий реки Сахалин или Японии. Однако при одинаковой диете их телосложение столь сильно различается. Правда, климат в одних и тех же широтах на острове всегда менее суров, чем на континенте, хотя только это не могло привести к столь примечательному различию. Поэтому я полагаю, что орочи, битчи и другие татары на берегу моря, вплоть до северной оконечности Сахалина, имеют общее происхождение с камчадалами, коряками и другими народами, которые, подобно лапландцам и самоедам, по отношению к другим народам — то же самое, что березы и ели для деревьев южных лесов.

Обитатели острова Сахалина, с другой стороны, значительно превосходят физической силой японцев, китайцев и маньчжуров. Их черты более правильные и ближе к европейским. Впрочем, очень трудно отыскать и суметь понять хроники мироздания, в которых записано происхождение народов, и путешественникам следует оставить теорию тем, кто читает их отчеты.

^{Камень Опасности — скала, расположенная в проливе Лаперуза в 14 км к юго-востоку от мыса Крильон — крайней южной точки Сахалина.}

^{Современная фотография}

Прежде всего, мы задали им вопросы о географии острова, часть которого мы знали лучше, чем они сами. Нам показалось, что для них это привычное занятие — изображать местность на рисунке, поскольку они сразу же начертили ту часть острова, которую мы исследовали, до устья реки Сахалин, где они оставили довольно узкий проход для своих пирог. Они отметили каждую ночевку, назвав ее особым именем. Невозможно сомневаться в том, что хотя их отделяет более ста пятидесяти лье от устья реки, оно прекрасно знакомо им. И если бы не эта река, которая связывает их с маньчжурами, торгующими с Китаем, с битчами, орочами и, вообще говоря, со всеми приморскими народами, им было бы известно о китайцах и их товарах столько же, сколько и об американских индейцах.

Их проницательность подвела их, когда мы попросили начертить восточное побережье острова. Они снова нарисовали линию с севера на юг, видимо, пренебрегая тем, что направление там должно отличаться. Они оставили нас в сомнениях, и мы даже на миг подумали, что мыс Крильон скрывает от нас залив, глубоко врезающийся в остров, за которым Сахалин продолжается в южном направлении.

Едва ли существовала такая вероятность. Сильное течение, идущее от оста, указывало на то, что там открытое море. Поскольку был мертвый штиль, это течение могло отнести нас слишком близко к мысу, чего наше благоразумие не могло допустить, и мы с мсье де Ланглем посчитали необходимым отправить на берег шлюпку под командованием мсье де Вожуа. Мы приказали этому офицеру подняться на высочайшую точку мыса Крильон и пеленговать все участки суши, которые он оттуда увидит. Он вернулся до наступления ночи.

Его донесение подтвердило наше первоначальное мнение, и мы оставались в убеждении, что невозможно быть излишне осторожными и недоверчивыми, если мы хотим избежать ошибок, описывая географию большой страны на основании столь смутных сведений, подверженных искажениям, как те, которые мы смогли получить.

^{Антуан Леон Морель-Фатио.}

^{Фрегат «La Belle Poule».}

^1840 г.

^{В 1771 г. Лаперуз служил на фрегате «La Belle Poule» («Прелестная курочка»).}

^{После того как 17 июня 1778 г. этот фрегат выдержал бой с кораблями Английского королевского флота, он стал настолько знаменит, что дамы при дворе Марии-Антуанетты стали украшать свои головы модными прическами в стиле «a la Belle Poule».}

^{Прическа «a la Belle Poule»}

^{Маршрут Лаперуза через пролив, названный впоследствии его именем, из Манилы в Авачинский залив}

^{Вид Авачинской бухты.}

^{Иллюстрация к атласу «Путешествие по Восточной Сибири» И. Булычева. 1856 г.}

Эти люди во время плавания, похоже, не придают никакого значения изменению направления. Маленькая бухточка длиной в три или четыре пироги покажется им просторной гаванью, и сажень воды — почти бездонной глубиной. Их шкала сравнения — это их пирога, осадка которой лишь несколько дюймов и ширина два фута.

На обратном пути мсье де Вожуа посетил деревню на мысу, где его встретили очень хорошо. Он заключил несколько сделок и привез нам много лосося. Он нашел, что дома здесь построены лучше и с более богатой обстановкой, чем в заливе Д’Эстена. Некоторые из них украшают большие японские вазы, покрытые глазурью.

Поскольку остров Сахалин отделяет от острова Чича пролив шириной всего двенадцать лье, обитателям обоих его берегов намного легче добывать товары из Японии, чем их соотечественникам, живущим севернее. Последние, в свою очередь, намного ближе к реке Сахалин и маньчжурам, которым они продают китовый жир — свой основной товар обмена.

Островитяне, посетившие нас, отбыли до наступления ночи и сообщили нам посредством знаков, что вернутся на следующий день. Действительно они прибыли на рассвете с некоторым количеством лосося, которое обменяли на ножи и топоры. Они также продали нам саблю и полотняное одеяние своей страны. Нам показалось, что они с огорчением смотрели на наши приготовления к отплытию. Они настойчиво убеждали нас обогнуть мыс Крильон и сделать остановку в заливе, который нарисовали нам. Они назвали его Табуоро — это был залив Анива.

Как только поднялся легкий бриз от норд-оста, я подал сигнал об отплытии. Вначале я взял курс на зюйд-ост, чтобы отойти в открытое море от мыса Крильон, возле которого находился маленький островок или скала. Течение прилива стремилось туда с большой силой. Как только мы оставили мыс позади, мы увидели с топов мачт вторую скалу, которая находилась приблизительно в четырех лье к зюйд-осту от него. Я назвал ее Опасной^[182], поскольку она была почти в уровень с морем и ее, возможно, покрывает водой на вершине прилива.

Я проложил курс так, чтобы пройти с подветренной стороны от этой скалы, и обогнул ее на расстоянии лье. Морской прибой был очень силен на ней, однако я не смог понять, вызвано ли это приливом или прибрежными отмелями. В одном лье лот неизменно показывал двадцать три сажени, и когда мы обогнули скалу, глубина увеличилась и вскоре составляла пятьдесят саженей. Течение там казалось слабее.

Незадолго до этого мы пересекли приливные течения в этом проливе — более сильные, чем те, которые свойственны рейду Бреста. Мы встретили подобные течения лишь у берега Сахалина и в северной части упомянутого пролива. Его южный берег, относящийся к острову Чича, менее подвержен им. Волна, пришедшая с оста, то есть из открытого моря, подняла сильную качку, и всю ночь мы подвергались величайшей опасности столкнуться с «Астролябией», поскольку был мертвый штиль и ни один, ни другой фрегат не слушались руля.

На следующий день мы оказались несколько южнее нашего счисления пути, но лишь на десять минут, к северу от деревни Аквеис, названной так в описании путешествия на «Кастрикуме». Мы только что пересекли пролив, отделяющий Йессо от Оку-Йессо, и находились очень близко к тому месту, где голландцы встали на якорь возле Аквеиса. Этот пролив, несомненно, скрывали тогда туманы, и вполне вероятно, что горные вершины, находящие на одном и другом острове, заставили их подумать, что между ними простирается низменнаясуша. В этом убеждении они начертили продолжение побережья именно в том месте, где мы прошли. За исключением этой ошибки, все географические сведения их путешествия достаточно точны.

Мы пеленговали мыс Анива почти на том же румбе, на котором он должен был находиться согласно карте голландцев. Мы также увидели залив, который капитан Фриз назвал Анива; он образован одноименным мысом и мысом Крильон. По сравнению с нашими измерениям, на карте «Кастрикума» широта этих мысов отличается лишь на десять-двенадцать минут, а их расстояние от меридиана мыса Набо меньше только на один градус долготы. Поразительная степень точности для того времени!

Я сделал для себя законом не изменять географических названий, данных голландцами, когда их описания совпадали с тем, что видели мы. Однако поразительно, что голландцы, направляясь от Йессо к заливу Анива и пройдя перед проливом, только что открытым нами, даже не подозревали, что возле мыса Анива они встали на якорь у другого острова — настолько схожими были внешний вид, нравы и образ жизни народов двух островов.

На следующий день погода была очень хорошей, однако мы почти не продвинулись к осту. Мы пеленговали мыс Анива на норд-весте и увидели восточное побережье Сахалина, которое простиралось на север в сторону мыса Терпения на 49° северной широты. Возле этого мыса закончилась экспедиция капитана Фриза, и его долгота определена в отношении долготы мыса Набо очень точно. Мы проверили карту голландцев в столь многих местах, что она заслужила наше доверие, поэтому мы помещаем самую широкую часть острова Сахалина на 49° широты.

^{Пирога орочей.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Погода по-прежнему была очень хорошей, однако ветра от ост-зюйд-оста, которые не прекращались четыре дня, замедляли наше продвижение к островам Штатов и Компании. 15 августа наша наблюдаемая широта составляла 46° 9′ и наша восточная долгота — 142° 57′. Мы не видели никакой суши и несколько раз пытались, хотя и тщетно, обнаружить дно лотлинем в двести саженей.

16 и 17 августа было облачно, и солнце так и не показалось. Ветра перешли к осту, и я повернул южнее, чтобы приблизиться к острову Штатов [Итуруп], который мы отчетливо различали на горизонте.

^{Остров Итуруп.}

^{Современная фотография}

19 августа мы пеленговали мыс Трун на зюйде и мыс Фриза на зюйд-ост-тень-осте — именно в этих направления они и должны были располагаться по отношению к нам согласно голландской карте. Современные мореплаватели не смогли бы определить их положение с большей точностью.

20 августа мы различили остров Компании [Уруп] и разведали пролив Фриза, который, впрочем, был скрыт густым туманом. Мы прошли вдоль южного берега острова на расстоянии трех-четырех лье. Этот берег был гол и лишен деревьев или растительности и, как показалось нам, необитаем и не пригоден для обитания. Мы заметили белые пятна, о которых говорили голландцы и которые поначалу приняли за снег. Однако, подойдя ближе, мы увидели, что это широкие трещины в скалах цвета гипса.

В шесть часов вечера у нас на траверзе была северо-восточная часть острова, оканчивающаяся очень обрывистым мысом. Я назвал его мыс Кастрикум^[183] в честь корабля, которому мы обязаны открытием этих островов.

Мы увидели позади него четыре островка и далее к северу широкий пролив, который, как казалось, открывался в море на ост-норд-осте и отделял Курилы от острова Компании. Последнее имя должно сохраняться с религиозным почтением, и ему следует отдать предпочтение перед любыми другими названиями, которые могли дать этому острову русские более чем через столетие после экспедиции капитана Фриза.

^{Вулкан Пево на острове Марикан, или Симушир.}

^{Современная фотография}

Действующий вулкан на острове Симушир Большой Курильской гряды носит имя, данное ему Лаперузом в честь одного из участников экспедиции Луи Константа Прево.

21, 22 и 23 августа туман был настолько густой, что у нас не было возможности продолжать путь на восток, чтобы пересечь Курилы, которые мы не смогли бы заметить и с расстояния двух кабельтовах. Мы лавировали у входа в пролив, где море, как нам казалось, не беспокоили течения. Однако 23 августа наши измерения долготы показали нам, что за два дня нас отнесло на 40′ к весту.

Мы подтвердили это наблюдение 24 августа, пеленговав те же точки суши, что и 21 августа, которые находились от нас в точности там же, где и должны были быть согласно измеренной долготе. Погода, хотя и довольно туманная, позволила нам идти прежним курсом часть этого дня, потому что прояснения наступали часто. Мы различили и пеленговали самый южный из островов Четырех Братьев^[184] и две высокие точки острова Марикан^[185], которые поначалу приняли за два отдельных острова. Самый южный остров по пеленгу находился в 15° к зюйду от оста. В продолжение трех дней мы продвинулись не более чем на четыре лье к норд-осту.

24, 25 и 26 августа туманы были очень густыми и прояснения не наступали. Мы были вынуждены и далее лавировать между этих островов, ни размера, ни направления которых мы не знали и не имея возможности судить с помощью лота о близости суши, как это мы делали у берегов Татарии и Оку-Йессо, поскольку дно не обнаруживалось. Мы пребывали в этом положении, самом изнурительном и угнетающем за все время экспедиции, до 29 августа.

Наконец небо прояснилось, и мы увидели горные вершины на востоке. Я направился к ним, и вскоре стали заметны низменные участки суши, их окружающие, и мы опознали остров Марикан, который я считаю первым из Северных Курильских островов. Его протяжение от норд-оста к зюйд-весту — приблизительно двенадцать лье. Каждую из его оконечностей прерывает большая скала, а пик или, скорее, вулкан, если судить по его форме, располагается посередине.

Поскольку я намеревался уйти от Курил через проход, который, как я предполагал, должен находиться к норду от острова Марикан, я взял курс на северо-восточный мыс этого острова. Я видел два других острова на ост-норд-осте, однако они находились намного дальше и, как представлялось, образовывали с Мариканом пролив не шире четырех-пяти лье. Однако в восемь часов вечера ветер перешел на норд и ослабел. На море поднялось сильное волнение, и я был вынужден повернуть к весту, чтобы отойти от берега, поскольку волна несла нас к нему и мы не обнаруживали дна в одном лье от суши лотлинем в двести саженей.

Эти ветра от норда предопределили мое решение пройти проливом к югу от острова Марикан и северу от Четырех Братьев. Он показался мне широким и простирался к зюйду почти параллельно проливу Фриза, что отклоняло меня от курса. Однако ветер не оставлял другого выбора, и хорошая погода была столь редкой, что я счел своим долгом воспользоваться ею, поскольку мы видели ее впервые за десять дней.

Ночью мы добавили парусов, чтобы подойти к входу в пролив. Ветер почти иссяк, и волнение на море было крайне сильным. На рассвете мы пеленговали на зюйд-осте, на расстоянии приблизительно двух лье, юго-западную оконечность Марикана, которую я назвал мысом Роллен^[186] по имени нашего главного судового врача. Нас остановил мертвый штиль, но у нас не было возможности отдать якорь, если бы нас понесло на берег, поскольку лот не обнаруживал дна. К счастью, мы видели, что течение несет нас в середину пролива, и мы прошли около пяти лье к ост-зюйд-осту при столь слабом ветре, что корабль не слушался руля.

Мы увидели на зюйд-весте острова Четырех Братьев. Поскольку вполне точные измерения долготы позволили нам определить их положение, как и положение мыса Роллен острова Марикан, мы уверены, что ширина этого пролива составляет около пятнадцати лье.

Ночью погода была очень хорошей, и ветра установились на ост-норд-осте, так что мы вошли в пролив при свете луны. Я назвал его проливом Буссоль^[187] и полагаю, что этот пролив — лучший из всех, которыми можно пройти сквозь Курилы.

Мы поступили правильно, воспользовавшись хорошей погодой, потому что к полуночи небо затянулось, и на рассвете следующего дня нас окутывал столь густой туман, что мы не могли сказать с уверенностью, вышли ли мы уже из пролива. Я продолжал отклоняться к зюйду посреди этих туманов, намереваясь при первом же прояснении приблизиться к островам, расположенным севернее, и осмотреть их все до мыса Лопатка, если представится возможность. Однако туманы окутывали нас здесь с еще большим постоянством, чем у побережья Татарии.

На протяжении десяти дней у нас было лишь двадцать четыре часа ясной погоды, да и это время мы провели в почти мертвом штиле. Мы были счастливы, что воспользовались хорошей погодой в первую половину ночи, чтобы пройти сквозь острова.

В шесть часов вечера я повернул к норду в направлении суши, от которой, как я предполагал, мы находились в двенадцати лье. Туман по-прежнему был очень густым. Около полуночи ветер перешел к весту, и я взял курс на ост, ожидая рассвета, чтобы приблизиться к берегу. Однако утром туман не рассеялся. Впрочем, солнце показывалось дважды, и тогда на несколько минут видимость увеличивалась до одного-двух лье. Мы воспользовались возможностью измерить абсолютные высоты Солнца, чтобы установить истинное время и определить по нему долготу.

Эти наблюдения не устранили всех наших сомнений, поскольку видимость была очень плохой. Однако мы установили из них, что нас отнесло приблизительно на десять лье к зюйд-осту, что вполне согласовывалось с различными пеленгами, взятыми нами накануне вечером, когда был штиль.

^{Петропавловская гавань, вид на Авачинскую сопку.}

^{Гравюра. 1812 г.}

Туман возвращался с упорством, и на следующий день мы снова были окутаны им. И тогда, поскольку благоприятное время года подходило к концу, я решил отказаться от исследования Северных Курил и взять курс на Камчатку. Мы определили положение самых южных из них, в отношении которых у географов оставались сомнения. Географическое положение острова Марикан теперь было точно установлено, как и мыса Лопатка. Поэтому мне представлялось, что более не было возможности допустить сколько-нибудь существенную ошибку в определении направления тех островов, которые находились между этих двух точек. Я посчитал, что не должен жертвовать ради почти бесполезных изысканий здоровьем наших экипажей, которые по причине постоянных туманов пребывали в условиях очень нездоровой сырости, несмотря на все принятые нами предосторожности, и уже давно нуждались в отдыхе.

Приняв это решение, я взял курс на ост-норд-ост, отказавшись от своего изначального намерения встать на якорь возле одного из Курильских островов, чтобы узнать их природные особенности и нравы обитателей. Я был убежден, что последние были частью того же народа, который населял Чоку и Чичу, что подтверждали сообщения русских, накопивших словарь языка этих островитян, вполне совпадающий с тем, который составили мы в заливе Де-Лангля. Единственное различие состояло в том способе, которым мы смогли выразить их произношение, которое, вероятно, русскими и французами не могло восприниматься на слух одинаковым образом.

Кроме того, вид южных островов, вблизи которых мы прошли, был ужасен, и я полагаю, что остров Компании, острова Четырех Братьев, Марикан и прочие не пригодны для обитания. Голые иссушенные скалы, лишенные зелени и плодородной почвы, могут служить лишь временным прибежищем для потерпевших кораблекрушение, которым следовало бы спешно пересечь проливы, разделяющие Курильские острова, чтобы попасть на Чичу или Чоку.

До 5 сентября туманы были столь же постоянны, как и прежде. Однако мы уже отошли достаточно далеко в открытое море, чтобы поставить все паруса посреди окутывающего нас мрака. И в шесть часов вечера того же дня прояснилось, и мы увидели побережье Камчатки.

Оно простиралось от вест-тень-норда до норд-тень-веста, и горные вершины, которые мы пеленговали в этих направлениях, были именно теми вулканами, которые находятся к северу от Петропавловской гавани. Нас все еще отделяло от нее более тридцати пяти лье, поскольку наша широта составляла лишь 51° 30′.

Эта часть побережья показалась нам отвратительной. С печалью и почти с ужасом глаз останавливался на необъятных скоплениях скал, все еще покрытых снегом в начале сентября, которые, похоже, никогда не знали растительности.

Мы взяли курс на север. Ночью ветра перешли к норд-весту. На следующий день погода снова была ясной, и мы приблизились к суше. Было приятно видеть ее рядом, и подножия огромных гор, увенчанных вечными снегами, устилала красивейшая растительность, среди которой там и тут встречались рощи деревьев.

6 сентября вечером мы различили вход в Авачинскую бухту, или бухту Святых Петра и Павла. Маяк, возведенный русскими на восточной оконечности входа в бухту, ни разу не зажегся в продолжение ночи. На следующий день комендант гавани рассказал нам, что все усилия, направленные на поддержание огня, оказались тщетными. Ветер неизменно задувал фитиль, который прикрывали лишь четыре плохо соединенные еловые доски.

Читатель вскоре увидит, что это сооружение, достойное Камчатки, не повторяло образцы маяков Древней Греции, Египта или Италии. Однако пришлось бы вернуться в героические времена, предшествовавшие Троянской войне, чтобы встретить столь же сердечное гостеприимство, как то, которое свойственно людям в этих диких краях.

Мы вошли в залив 7 сентября в два часа пополудни. Комендант гавани поручик Хабаров проделал пять лье в своей лодке, чтобы встретить нас. Хотя заботы о маяке занимали его в продолжение всей ночи, он винил одного себя в том, что фитиль по-прежнему не удается поддерживать в горящем состоянии. Он сказал, что уже давно нас ждали здесь. Как он полагал, у генерал-губернатора полуострова, прибытие которого в Петропавловск ожидалось через пять дней, были письма для нас.

Едва мы отдали якорь, как увидели почтенного кюре Паратунки вместе с супругой и всеми его детьми. Тогда мы поняли, что сможем без труда снова вывести на сцену часть тех персонажей, в чьем существовании сомневались некоторые читатели последнего «Путешествия» Кука.

Глава XXI Сентябрь 1787

Дополнение к предыдущим главам. — Новые сведения о восточном побережье Татарии. — Сомнения в предполагаемой ловле жемчуга, о которой упоминали иезуиты. — Физические различия между островитянами и жителями континента. — Бедность этой страны. — Невозможность ведения какой-либо прибыльной торговли здесь. — Словарь жителей острова Чока, или Сахалина.

Наш переход из Манилы к острову Квельпарт у южного побережья Кореи был в новинку только для нас самих, ибо голландцы уже давно ведут торговлю с Японией и каждый год отправляют одно или два судна в Нагасаки. Однако мне не было известно, проходят ли они проливом между Формозой и Китаем или вдоль восточного побережья этого острова.

Меня уверяли, что перед отплытием из Батавии их капитаны дают клятву хранить в тайне подробности своего путешествия и не дозволять никому копировать рукописные карты, им переданные. Означает ли подобная предосторожность, что другие европейцы были бы приняты в Японии и составили бы там конкуренцию голландцам? Или принесение этой присяги — лишь старинный обычай, который они не сочли нужным реформировать?

Как бы там ни было, мы полагаем, что наступило время, когда завеса, скрывающая мореплавание в этих широтах, должна подняться. В последнее время мореходное искусство совершило такой прогресс, что подобные помехи более не смогут его сдерживать. География скоро перестанет быть сомнительной наукой, поскольку споры и критика станут бесполезны, когда будут точно определены широта и долгота всех основных точек земного шара. И мы живем накануне эпохи, когда все народы будут досконально знать протяжение морей, их окружающих, и суши, которую они населяют.

Хотя моря Татарии, которые мы исследовали, омывают побережья древнейшего из обитаемых континентов, они так же неизвестны европейцам, как пролив Аниан или архипелаг Святого Лазаря^[188]. И иезуиты, благодаря сообщениям которых мы столь хорошо узнали Китай, не смогли как-либо просветить нас в отношении восточной части этой обширной империи.

Тем из них, кто достигал Татарии, не разрешали приближаться к побережью. Эта предосторожность, а также нерушимый запрет со стороны императора Японии на проникновение морем в его северные владения послужили поводом думать, что в этой части Азии таятся сокровища, существование которых японское и китайское правительства боятся раскрыть европейцам.

Предыдущие главы должны были показать читателю, что восточное побережье Татарии еще менее населено, чем северные берега Америки. Его отделяют от континента река Сахалин, течение которой почти параллельно его направлению, и, в особенности, непроходимые горы, поэтому китайцы и японцы посещали лишь его береговую линию. Столь малочисленное население, встреченное нами, происходит от народов, обитающих на севере Азии, — эти люди не имеют ничего общего с маньчжурами и, тем более, с островитянами Оку-Йессо, Йессо и Курил.

Очевидно, что в подобной стране, прилегающей к горам, находящимся не далее двадцати лье от берега моря, не может быть большой реки. Река Сахалин по ту сторону гор принимает в себя все потоки, которые должны там течь на запад. Те же, которые текут на восток, разделяются на ручьи во всех долинах, и в мире нет лучше орошаемой страны или страны с более приятной прохладой в летние месяцы.

Оценивая общую численность всех маленьких поселений этой страны от той точки, где мы подошли к ее побережью на 42° широты и до залива Де-Кастри, а также в окрестностях устья реки Сахалин, я сказал бы, что она не превосходит трех тысяч жителей.

Река Сахалин, по которой маньчжурские татары спускаются на пирогах к морю и затем проходят вдоль его берегов на север и на юг, образует единственный открытый торговый путь во внутренней части этой страны. По правде говоря, в теплое время года эта река посещается очень часто. В этой части континента и на островах Йессо и Оку-Йессо, вероятно, нет ни одного человека, который не знал бы о ее существовании, так же как нет ни одного жителя Египта или Иудеи, который не знал бы о Ниле.

Однако торговля ведется лишь на расстоянии восьми или десяти дней пути по реке, и берега ее устья, похоже, необитаемы, как у Ганга, что можно приписать бесплодию земли, почти затопленной и сильно заболоченной, где стада татар — их главное достояние — не могут найти себе здорового пропитания.

^{Спуск по реке Амуру к Сахалину.}

^{Иллюстрация к многотомному художественному изданию «Живописная Россия».}

^{1879–1900 гг.}

Я уже упоминал, что иезуиты заявляли, будто бы на этом побережье ведется ловля жемчуга. Мы действительно находили устриц, содержащих жемчужины. Однако я не знаю, куда поместить этот промысел. По крайней мере, его нет у границы с Кореей и в устье реки Сахалин. И тогда я предположу, что он ни в малейшей степени не может сравниться с ловлей жемчуга в Басре или Персидском заливе, где в ней занято от пяти до шести тысяч человек.

Несколько рыбацких семей, возможно, объединяют свои усилия для ловли жемчуга, который они потом обменивают на нанку и другие, менее ценные китайские товары. Впрочем, я показывал битчам и островитянам Оку-Йессо фальшивые жемчужины, очень хорошо подделанные, и не заметил, чтобы они поразили их сильнее, чем обычные бусы.

Сложится самое искаженное представление об этой стране, если предположить, что на ее берега можно проникнуть по рекам, текущим из ее внутренних областей, и что китайцы ведут какую-либо торговлю по ним. Мы прошли вдоль ее побережья, часто на расстоянии пушечного выстрела, и не заметили ни одного поселения. В бухте Терней мы видели медведей, оленей и оленят, которые, словно домашние животные, с удивлением поднимали головы, чтобы посмотреть на наши корабли в море. Гробница и несколько сожженных деревьев были единственными признаками, указывающими на то, что в этой стране есть другие обитатели. Бухта Сюффрена также была покинута. Двадцать пять или тридцать человек составляют, похоже, все население залива Де-Кастри, на берегах которого могло бы обитать десять тысяч жителей.

Наши натуралисты не обнаружили на морском берегу и в устьях рек ни пиритов, ни гальки, содержащей руду, ни следов золотого песка — одним словом, ничего, что указывало бы на присутствие здесь металлов. Но мы нашли кремний, халцедон, кристаллы шпата, цеолиты, порфир и множество вулканических пород, содержащих очень мало черного турмалина, однако много довольно красивых скоплений кристаллов, а также наслоения, часто встречающиеся в лаве потухших вулканов.

Побережье Оку-Йессо, которое образует восточную часть Татарского пролива, еще более богато растительностью, чем континент, находящийся напротив. Как мне показалось, земля там плодороднее, однако островитяне не утруждают себя возделыванием ее. Животное царство обеспечивает им почти все пропитание, ибо я не принимаю в расчет несколько луковиц сараны и чеснока, которые женщины собирают на лесных опушках и засушивают на зиму.

Я даже склонен полагать, что для этих людей охота — скорее развлечение, чем труд. Свежая и сушеная рыба, как хлеб во Франции, — основа их питания. Два пса, которых мне подарили в заливе Де-Кастри, поначалу отказывались от мяса, но кидались на рыбу с жадностью, сравнимой лишь с волчьей. Одна необходимость постепенно приучила их к другой пище.

Несколько лосиных и медвежьих шкур, в которые были одеты эти люди, не оставляли сомнений в том, что зимой они охотятся на этих животных. Однако жители континента в большинстве своем слишком слабосильны, чтобы осмелиться напасть на них с луком и стрелами. Знаками они показали нам, что ставят на них ловушки, прикрепляя приманку к сильно согнутому луку [на самостреле]. Животное, поедая приманку, спускает курок, который посылает стрелу, направленную на приманку.

Островитяне, более смелые, поскольку они сильнее, похоже, гордятся своими шрамами, которые им было приятно нам показывать, давая понять, что они нападали на медведей с колами, после того как ранили их стрелами.

Их пироги сделаны из выдолбленных еловых стволов и способны вместить семь-восемь человек. Они приводят их в движение с помощью очень легких весел и предпринимают на этих утлых суденышках путешествия в две сотни лье, от южной оконечности Оку-Йессо и от Йессо на 42° широты до реки Сахалин на 53°. Они никогда не отдаляются от берега далее пистольного выстрела, кроме тех случаев, когда пересекают море между островами, но и тогда они ждут полного штиля.

Ветер, который всегда следует за направлением пролива, никогда не создает сильной волны у берега, поэтому в любой маленькой бухточке высадиться так же легко, как на самом защищенном рейде. Каждый вечер они вытаскивают свои пироги на песок пляжа. Они возят с собой березовую кору, из которой, а также из нескольких еловых веток, мгновенно сооружают хижину. И они всегда могут добыть себе еду в ручьях, полных лосося. У каждого хозяина пироги есть свой котел, тренога, огниво и трут. И в каждом месте ночлега хижина возведена, рыба наловлена и кушанье подано в течение часа после высадки.

Это плавание не опаснее, чем прохождение Лангедокского канала. Их путешествие занимает определенное количество дней, и каждый вечер они останавливаются в одном и том же заливчике и у того же ручья. На нашей карте они отметили количество ночевок между мысом Крильон и устьем Сахалина, и получается, что в день они преодолевают одиннадцать лье. Хотя их пироги не имеют мачт и рей, они иногда поднимают рубашку на двух скрещенных веслах и идут на парусах, затрачивая меньше усилий, чем при гребле.

Возле поселений мы часто видели маленькие пироги на одного-двух человек, предназначенные для коротких поездок в реки и ручьи, где они ловят рыбу. Они настолько легки, что когда глубина воды составляет двенадцать-пятнадцать дюймов, они используют вместо весел короткие шесты и с их помощью, отталкиваясь от дна, развивают очень большую скорость. Когда вода глубже, они используют весло-гребок.

Нравы и обычаи этих двух народов различаются лишь нюансами. Образ жизни, строение пирог и архитектура домов, почитание старцев у них одинаковые. Однако в этом сопоставлении, я убежден, татары превосходят островитян своей нравственностью, в то время как последние превосходят их своими ремеслами и, в особенности, своей смелостью и другими достоинствами, проистекающими из сознания собственной силы.

Как нам показалось, мы заметили на Оку-Йессо различия в общественном положении, которые отсутствуют в Татарии. В каждой пироге был один человек, с которым другие не поддерживали какого-либо общения. Он не ел вместе с ними и находился, как казалось, в полном подчинении у остальных. Мы подозревали, что он, возможно, был рабом. Это лишь предположение, однако было очевидно, что он занимал более низкое положение, чем другие.

Жители Йессо и Оку-Йессо владеют очень важным товаром, которого лишены битчи и орочи. Это китовый жир. Киты встречается в изобилии у восточного побережья их островов, где мы наблюдали этих животных в таком же большом количестве, как и в проливе Лемера. Но мы не видели ни одного из них в узком Татарском проливе.

Непосредственные сношения островитян с Японией придают обстановке их хижин видимость роскоши, которая на континенте заметна лишь в захоронениях, куда татары помещают все свои богатства. Мы не встречали у сахалинцев гробниц, украшенных подобным образом.

Мы заметили, что в заливе Де-Кастри под потолками хижин были подвешены фигурки, напоминающие иконы или идолы, а возле мыса Крильон хозяин одной из пирог, которому я подарил бутыль бренди, перед уходом вылил несколько капель в море, давая нам понять, что совершил это возлияние в дар Верховному Существу. Как представляется, небо служит сводом их храма, а отцы семейств — их священнослужители.

^{Бой тюленей.}

^{Иллюстрация к многотомному художественному изданию «Живописная Россия».}

^{1879–1900 гг.}

Из нашего рассказа легко заключить, что никакой торговый интерес не сможет побудить европейцев к частому посещению этих морей. Небольшое количество китового жира, сушеная и копченая рыба, а также несколько медвежьих и лосиных шкур — слишком незначительные экспортные товары, чтобы возместить расходы столь долгого путешествия. Я даже осмелюсь провозгласить всеобщее правило: сколько-нибудь выгодная торговля возможна лишь с большим народом. Всех здешних товаров, обладай они хоть какой-либо значимостью, не хватило бы, чтобы наполнить трюмы 300-тонного корабля, которому пришлось бы пройти свыше тысячи лье вдоль разных берегов, чтобы собрать их.

Хотя сушеный лосось залива Де-Кастри, как мне показалось, был хорошего качества и я легко мог бы его купить, признаюсь, что моя щепетильность помешала мне сделать это: я опасался, что если эти несчастные продадут нам свои запасы, заготовленные на зиму, они умрут от голода в это время года.

^{Местные жители Сахалина (Чока).}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мы не увидели здесь ни одной морской выдры. Мы показали несколько ее шкурок местным жителям и заключили, что этот мех незнаком им: они увидели в нем не больше ценности, чем в тюленьем, из которого шьют свои сапоги. Это водоплавающее животное встречается, вероятно, лишь в восточной части Северных Курил. Из этого следует, что его истинная родина — северо-восток Азии и западное побережье Америки, где оно распространено в большом количестве от острова Уналашка на Аляске до Сан-Диего в Калифорнии.

Рассказы путешественников об этой огромной стране, которую мы только что исследовали, сообщают множество ложных представлений о ней, однако они содержат и множество разрозненных истин, которые, впрочем, весьма трудно распознать.

Отцу де Ангелису, несомненно, были известны эти народы, и его описание Татарии очень точно. Однако, находясь на южной оконечности Йессо напротив Японии, он не мог представить себе столь большое протяжение этой страны. И пролив Тессой, о котором он говорит и который, как сообщили ему островитяне, прегражден морскими водорослями и настолько узок, что невооруженным глазом можно видеть лошадь на противоположном берегу, — не что иное, как оконечность залива, в который мы проникли и откуда мы увидели мыс Бутен^[189] на острове Оку-Йессо, обращенный в сторону континента и заканчивающийся подобием песчаной отмели высотой в один-два туаза.

Труды Кемпфера^[190] и письма отца Гобиля также содержат некоторые истинные сведения, однако они оба повторяют то, что им сообщили татары и японцы, люди слишком несведущие, чтобы их сообщения были точными.

Наконец, русские вообще отрицают существование этих двух островов, превосходящих размером Британские. Они смешивают их с Курильскими, не предполагая, что между Курилами и Азиатским континентом может находиться какая-либо промежуточная земля.

Если бы эта гипотеза была верна, то кораблям из Охотска были бы открыты моря Японии и Кореи, однако в этом случае пришлось бы отрицать подлинность голландской экспедиции 1643 года. А мы осмелимся утверждать, что капитан Фриз был настолько точен, насколько было возможно во времена, когда методы наблюдений были еще очень грубыми. Как представляется, голландцы пытались восполнить их несовершенство заботой о самом тщательном счислении пути и точностью при взятии пеленгов. Если пролив, открытый нами, и ускользнул от их изысканий, моряки, знакомые с туманными морями, не будут сильно удивлены.

В ходе нашей экспедиции мы определили широту и долготу этого пролива с такой точностью, что теперь не составит труда проникнуть через него в моря, омывающие Корею и Японию. Пик Де-Лангля, возвышающийся не менее чем на тысячу двести туазов над уровнем моря, в ясную погоду может быть виден с расстояния сорока лье и служит превосходным опознавательным знаком южной стороны пролива. Именно ее следует предпочесть северной стороне, поскольку течения здесь умереннее.

Точное знание географии этой части континента, добытое нашими усилиями ради блага Франции и других стран Европы, в первую очередь принесет пользу русским, которые однажды, вероятно, установят постоянное морское сообщение с Охотском и распространят европейские науки и искусства в этих краях, населенных сейчас несколькими племенами кочевников-татар, но более всего — медведями и другими лесными животными.

Я не буду пытаться объяснить, откуда на Йессо, Оку-Йессо и всех Курилах появилась человеческая раса, настолько отличающаяся от японцев, китайцев, камчадалов и татар, при том что Оку-Йессо на севере отделен от континента лишь узким и неглубоким проливом. Будучи путешественником, я лишь излагаю факты и указываю на различия — пусть другие приводят эти сведения к системе.

Я не высаживался на Курилах, однако сообщения русских и совпадение языка курильцев с языком словаря в конце этой главы убеждают меня в том, что жители Курил, Йессо и Оку-Йессо имеют общее происхождение. Образом жизни и нравами они почти не отличаются от обитателей континента, однако природа наделила эти два народа весьма примечательной разницей в физической силе. Эта природная печать лучше любого идола или другого памятника служит неоспоримым доказательством того, что народ этих островов не происходит из соседней части континента и, возможно, даже является пришельцем в Азии.

^{Петропавловский порт.}

^{Иллюстрация к атласу «Путешествие по Восточной Сибири» И. Булычева. 1856 г.}

^{Морской бобр (калан)}

^{Действующий вулкан на Камчатке.}

^{На Камчатке насчитывается около 100 вулканов, из которых 30 считаются действующими.}

^{Камчатский шаман.}

^{Литография. XIX в.}

Хотя Оку-Йессо находится в пятистах с лишним лье от западной части Курил и это морское пространство невозможно пересечь в таких утлых суденышках, как их пироги, между этими островами все равно может быть сообщение, поскольку все они, разделенные более или менее широкими проливами, образуют подобие круга, и наибольшая ширина проливов достигает лишь пятнадцати лье. Следовательно, можно пройти на пироге от Камчатки до устья реки Сахалин, последовав вдоль гряды островов до острова Марикан, затем мимо островов Четырех Братьев, Компании, Штатов, Йессо и, наконец, Оку-Йессо, и таким образом достичь пределов Русской Татарии.

Однако было бы бесполезно произносить этим островитянам названия «Йессо» и «Оку-Йессо», которые, судя по всему, имеют японское происхождение. Ни татары, ни жители Йессо и Оку-Йессо их не знают: последние называют свой остров Чока, а остров Йессо — Чича.

Это смешение имен весьма мешает прогрессу географии и, по меньшей мере, бессмысленно утруждает память. Я убежден, что как только узнано название страны, его следует строго придерживаться, а при отсутствии оного — того, которое было дано старейшим из мореплавателей. Этого принципа, который я сделал своим законом, мы неотступно придерживались на всех картах, составленных нами во время экспедиции. И если мы когда-нибудь отклонились от него, это произошло по незнанию и ни в коем случае не ради тщеславия или сомнительной славы навязать новое название.

Словарь народа острова Чока, составленный при посещении залива Де-Лангля

Некоторые слова жителей Чоки произносятся в горло, однако произношение должно быть мягким и напоминать речь людей, которые слегка грассируют. Я выражаю это посредством eh.

Буквы qs, которые встречаются в начале нескольких слов, выражают своеобразный свистящий звук, который необходимо издать перед произнесением следующего слога.

Названия основных частей человеческого тела

Chy — глаз, глаза

Tara — брови

Quechetan — лоб

Etou — нос

Notamekann — щеки

Tsara — рот

Yma — зубы

Aon — язык

Mochtchiri — подбородок

Tehe — борода

Qs-chara — уши

Chapa — волосы

Ochetourou — затылок

Saitourou — спина

Tapinn ehinn — плечо

Tacts sonk — рука

Tay — предплечье

Tay ha — запястье

Tay pompe — кисть и пальцы вместе

Tchame — грудь

Toho — соски

Honc — живот

Tsiga — мужские половые органы

Chipouille — женские половые органы

Assoroka — ягодицы

Ambe — бедра

Aouchi — колени

Oatchika — голени

Acoupone — лодыжки

Paraoure — подъем стопы

Otocoukaion — пятки

Ouraipo — ступни

Названия различных явлений и предметов

Tchoiza — море

Hocatourou — пирога

Oukannessi — весла

Moncara — железный топор

Couhou — лук

Hounechi — огонь

Tamoui — пес

Taipo — ружье

Nintou — ведро

Ouachka — пресная вода

Chichepo — морская вода

Pouhau — хижина или дом

Nioupouri — дома или деревня

Tsouhou — солнце

Hourara — небосвод

Hourara haune — облака

Tebaira — ветер

Oroa — холод

Tebairouha — зима

Chouman — камень (родовое понятие)

Ni — ствол дерева и деревья в целом

Otoroutchina — травы в целом или луга

Tsita — птицы в целом или пение птиц

Toukochich — лосось

Emoe — рыбы в целом или один из видов усача.

Несколько полезных слов

He u hi — да

Hya — нет

Houaka — нет, это невозможно

Ta-sa — кто? что?

Tap или tape — этот, эта, эти

Coukaha — приходить

Ajbe — есть

Chuha — пить

Mouaro — лежать или храпеть

Etaro — спать

Числительные

Tchine — один

Tou — два

Tche — три

Yne — четыре

Aschne — пять

Yhampe — шесть

Araouampe — семь

Toubi schampe — восемь

Tchinebi schampe — девять

Houampe — десять

Tchinebi kassma — одиннадцать

Toubi kassma — двенадцать

Tchebi kassma — тринадцать

Ynebi kassma — четырнадцать

Aschnebi kassma — пятнадцать

Yharnbi kassma — шестнадцать

Araouambi kassma — семнадцать

Toubi schampi kassma — восемнадцать

Tchinebi schampi kassma — девятнадцать

Houampebi kassma — двадцать

Houampebi kassma tchine-ho — тридцать

Yne houampe touch-ho — сорок

Aschne houampe taich-ho — пятьдесят

Tou aschne houampe taich-ho — сто

Если в этом языке и существует разница между единственным и множественным числом, она не выражается в произношении.

Я ни разу не видел, чтобы эти островитяне танцевали, и ни разу не слышал, чтобы они пели. Однако все они умеют извлекать приятные звуки из основного стебля крупного сельдерея или разновидности молочая, обрезанного с обоих концов. Они дуют в его узкую часть, и производимые звуки очень напоминают приглушенный тон трубы. Мелодия, которую они играют, случайна и состоит из последовательности высоких и низких звуков, которые все вместе охватывают полторы или две октавы, иначе говоря, двенадцать или шестнадцать нот. Нам неизвестно, есть ли у них другие музыкальные инструменты.

Глава XXII Сентябрь 1787

Стоянка в Авачинской бухте. — Любезный прием со стороны поручика Хабарова. — Прибытие мсье Козлова-Угренина, губернатора Охотска, в Петропавловск. — Его сопровождают мсье Шмалев и несчастный Ивашкин, который пробуждает в нас живейшее участие. — Благосклонность губернатора по отношению к нам. — Бал, устроенный камчадалами. — Из Охотска прибывает курьер с письмами нам из Франции. — Мы обнаруживаем могилы мсье де ла Круайера, а также капитана Клерка и помещаем на них медные таблички с надписью. — Новые взгляды мсье Козлова касательно управления Камчаткой. — Мы получаем разрешение отправить нашего переводчика с донесениями во Францию. — Отплытие из Авачинской бухты.

Мы еще не успели отдать якорь в гавани Святых Петра и Павла, как нам нанес визит тойон, то есть староста деревни, и несколько других жителей. Каждый из них принес нам подарки в виде лосося и скатов и предложил свои услуги в охоте на медведей или диких уток. Последними здесь были покрыты все реки и пруды. Мы приняли их предложение, одолжили им мушкеты, дали порох и пули, и во все наше пребывание в Авачинской бухте не знали нужды в свежей дичи. В награду за свои труды они не попросили никаких денег, но в Бресте нас в таком изобилии обеспечили предметами, очень ценными для камчадалов, что мы настояли на том, чтобы они приняли знаки нашей признательности, которые наши богатства позволили нам соразмерить скорее с их нуждами, чем с ценностью их добычи.

Управление Камчаткой совершенно изменилось за время, прошедшее после отплытия англичан. Теперь она входила в состав Охотской области, и различные посты на полуострове занимали особые коменданты, которые подчинялись лишь главному коменданту Охотска. Капитан Шмалев, временно сменивший майора Бема в звании особого коменданта камчадалов, еще был здесь. Мсье Рейнеке, истинный преемник Бема, прибывший на Камчатку вскоре после ухода англичан, пробыл здесь всего четыре года и вернулся в Петербург в 1784 году. Все эти подробности мы узнали от поручика Хабарова, коменданта Петропавловской гавани, в подчинении у которого были сержант и отряд из сорока солдат и казаков.

Этот офицер окружил нас своим вниманием. Он сам, его солдаты и все, чем он располагал, было в нашем полном распоряжении. Он даже не позволил мне отправить своего офицера в Большерецк, где в то время, и очень удачно для нас, находился мсье Козлов-Угренин, охотский губернатор, совершавший поездку по своим владениям. Он сообщил мне, что через несколько дней губернатор должен был приехать в Петропавловскую гавань и что он, вероятно, уже в пути. Он также добавил, что поездка оказалась бы намного утомительнее, чем мы могли бы подумать, поскольку время года не позволяет использовать сани и половину пути пришлось бы проделать пешком, а другую половину — в пироге по рекам Авача и Большой. В то же самое время мсье Хабаров предложил мне отправить казака, чтобы доставить мои послания мсье Козлову, о ком он говорил с воодушевлением и одобрением, которые было трудно не разделить с ним. Многократно он выражал свою радость в связи с тем, что у нас будет возможность познакомиться с человеком, который своим воспитанием, манерами и познаниями не уступает ни одному офицеру Российской империи или любой другой страны.

^{Вид на Петропавловский залив.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мсье де Лессепс, наш молодой переводчик, говорил по-русски с такой же легкостью, как на родном языке. Он переводил нам то, что говорил поручик, и написал на русском языке от моего имени письмо охотскому губернатору, которому я также написал сам по-французски. Я отметил в письме, что книга, посвященная третьей экспедиции капитана Кука, прославила гостеприимство правителей Камчатки и что я смею надеяться на такой же прием, как и английскиемореплаватели, поскольку наша экспедиция также принесет общую пользу всем морским державам.

Ответ мсье Козлова мог поступить не ранее чем через пять или шесть дней, и любезный поручик сказал нам, что лишь предвосхитит его приказы и исполнит волю российской императрицы, если попросит нас чувствовать себя на Камчатке словно у себя на родине и располагать всем, что может предложить его страна. В его жестах, глазах и выражении лица читалось, что если бы он мог совершить чудо, то превратил бы ради нас горы и болота Камчатки в рай земной.

Ходили слухи, что у мсье Козлова нет наших писем, но что их мог получить для нас бывший камчатский исправник мсье Штейнгель, которого сменил в этом качестве мсье Шмалев и который сейчас обосновался в Верхнекамчатском остроге.

Это был обычный слух, едва ли обладающий малейшим правдоподобием, однако мсье Хабаров сразу же отправил нарочного, которому предстояло преодолеть 150 лье сушей. Он знал, сколь велико наше желание получить эти письма. Мсье де Лессепс рассказал ему о печали, объявшей нас, когда мы узнали, что никакой почты на наше имя в Петропавловскую гавань не поступило. Нам показалось, что это расстроило его так же сильно, как нас самих. Его внимание и забота словно говорили нам, что он отправился бы в Европу лично, чтобы найти наши письма, если бы мог надеяться, что застанет нас по возвращении. Сержант и все солдаты выказывали такую же готовность услужить нам.

Мадам Хабарова была столь же добра и любезна с нами. Ее дом был открыт для нас с утра и до поздней ночи: там нас угощали чаем и различными прохладительными напитками страны. Каждый хотел преподнести нам подарки, и, несмотря на всю нашу решимость не принимать их, мы не могли сопротивляться настойчивым уговорам мадам Хабаровой, которая заставила наших офицеров, мсье де Лангля и меня принять несколько соболиных, лисьих и оленьих шкур, несомненно, более нужных тем, кто дарил их, чем нам, намеревающимся вскоре вернуться к тропикам. К счастью, у нас была возможность отблагодарить наших благодетелей, и мы настояли на том, чтобы и нам позволили, со своей стороны, преподнести им вещи, которые невозможно найти на Камчатке. Хотя мы и были богаче наших хозяев, наши светские манеры не могли соответствовать столь наивной и трогательной доброте, которая была безмерно важнее любых подарков.

Через мсье де Лессепса я сообщил мсье Хабарову о своем желании ненадолго разместить на берегу наших астрономов и установить квадрант и маятник. Нам тотчас же был предложен лучший дом в деревне. Мы отправились туда лишь через несколько часов после того, как обратились с этой просьбой, и были убеждены, что можем занять его, не причиняя никому неудобств, поскольку он показался нам нежилым. Однако впоследствии мы узнали, что поручик выселил оттуда капрала, своего секретаря и третьего по рангу чиновника поселения, чтобы разместить нас. Русская дисциплина такова, что подобные решения исполняются быстро, как на плацу, и не нужно иного приказа, кроме кивка головой.

Наши астрономы едва установили обсерваторию, как наши натуралисты, которые нисколько не уступали им в своем рвении, решили осмотреть вулкан, находящийся, как казалось, не далее двух лье от гавани, хотя в действительности до его подножия было не менее восьми лье. Гора, на вершине которой располагался кратер, была почти полностью покрыта снегом. Из жерла вулкана, повернутого в сторону Авачинской бухты, у нас на глазах постоянно вырывались клубы дыма. Однажды ночью мы увидели голубоватые и желтые языки пламени, однако они поднялись лишь на небольшую высоту.

Дружеский пыл мсье Хабарова распространился не только на наших астрономов, но и натуралистов. Он немедленно приказал восьми казакам сопровождать мсье Бернизе, Монже и Ресевера. Здоровье мсье Ламанона еще недостаточно восстановилось, чтобы он мог участвовать в подобной экспедиции. Вероятно, еще никогда ради блага науки не прилагалось столько старания, и никто из ученых, путешествовавших по Камчатке, будь то англичане, немцы или русские, не покушался на предприятие столь же трудное.

Гора, когда я смотрел на нее, казалась мне неприступной. На ней не было видно зелени — это была голая скала с чрезвычайно крутыми склонами. Наши отважные путешественники отправились к ней в надежде преодолеть все препятствия. Казаки несли их багаж, состоявший из палатки, нескольких шуб и пропитания, которым каждый запасся на четыре дня.

Привилегию нести барометры, термометры, склянки с кислотами и другие предметы, необходимые для наблюдений, наши натуралисты оставили за собой, не смея доверить другим столь хрупкие приборы. Впрочем, их проводники должны были привести их лишь к подножию горы. Предрассудок, вероятно, столь же древний, как и сама Камчатка, внушал и камчадалам, и русским, что испарения вулкана вызывают смертельное удушье у всех, кто настолько дерзок, чтобы взойти на него. Они, несомненно, надеялись, что наши ученые, как и они, остановятся у подножья вулкана. Несколько глотков бренди, которыми их угостили в самом начале, пробудили в них, должно быть, нежную заботу о наших товарищах. С этой надеждой они бодро отправились в путь. Первую остановку наши путешественники сделали посреди леса в шести лье от Петропавловской гавани.

До этих пор они шли по местности, едва ли труднопроходимой, покрытой травой и деревьями, из которых большинство принадлежало к виду берез. Хвойные деревья, которые им встречались, были чахлыми и почти карликовыми. На одном из видов этих деревьев росли шишки, орешки которых были весьма вкусны. Из березовой коры сочилась жидкость, очень полезная и приятная: камчадалы собирают ее в сосуды и много пьют ее.

На каждом шагу путешественники встречали разнообразные ягоды всех оттенков красного и черного. Их вкус, как правило, кисловатый, однако с добавлением сахара они становятся настоящим лакомством.

На закате палатку установили, костер разожгли и все приготовили для ночевки с быстротой, неведомой для людей, привыкших жить под крышей домов. Пришлось приложить большие усилия, чтобы помешать огню распространиться на лесные деревья. Битье палкой по спине не смогло бы искупить столь досадную оплошность казаков, поскольку огонь перекинулся на все собольи шубы. Зимой, когда наступает охотничий сезон, после подобного происшествия никто не выжил бы. Мех этих животных — главное богатство страны, которое отдается в обмен на все необходимые товары и выплачивается в качестве ежегодной подати короне. Поэтому легко понять, что подобное преступление лишает камчадалов всех их выгод. Казаки с величайшим тщанием срезали траву вокруг костра и перед уходом выкопали глубокую яму, чтобы сбросить туда тлеющие угли, которые затем покрыли влажной землей.

В этом походе из четвероногих нашим ученым встретился лишь заяц, почти полностью белый. Они не видели ни медведей, ни горных баранов, ни оленей, хотя эти животные очень распространены в этих краях.

На следующий день на рассвете они продолжили путь. Ночью был сильный снегопад, но еще хуже было то, что туман окутал гору, подножья которой наши ученые достигли только в три часа пополудни. Их проводники, в соответствии с уговором, остановились там, где заканчивался растительный покров, установили палатки и развели костер. Ночной отдых был необходим перед трудами следующего дня.

Мсье Бернизе, Монже и Ресевер начали восхождение в шесть часов утра и не останавливались, пока не достигли в три часа пополудни края кратера в его более низкой части. Часто они были вынуждены помогать себе руками, чтобы удержаться на раскрошенных скалах, в расщелинах которых открывались опасные пропасти.

Все породы, образующие эту гору, состояли из лавы в той или иной степени пористой и почти в состоянии пемзы. На вершине они обнаружили гипс и кристаллы серы, однако не такие красивые, как на пике Тенерифе. И вообще, черный турмалин и все другие минералы, ими обнаруженные, уступали красотой образцам с этого древнего вулкана, у которого уже свыше столетия не было извержений, в то время как камчатский вулкан исторгал породы в 1778 году во время пребывания капитана Клерка в Авачинской бухте. Впрочем, они принесли несколько кусков довольно красивого хризолита, что поистине удивительно, ибо погода была настолько плохой и дорога столь утомительной, что едва ли было возможно добавить новый груз к барометрам, термометрам и другим инструментам. Видимость все время составляла не более расстояния мушкетного выстрела, кроме нескольких минут, когда они увидели Авачинскую бухту и наши фрегаты, которые с этой высоты казались меньше крошечных пирог.

^{Вход в Авачинскую бухту и вид на Петропавловск.}

^{Гравюра. XIX в.}

На краю кратера их барометр опустился до девятнадцати дюймов одиннадцати линий и ²/₁₀, тогда как в то же самое время наши барометры на фрегатах, где мы проводили ежечасные наблюдения, показывал двадцать семь дюймов девять линий и ²/₁₀. Их термометр был на двух с половиной градусах ниже нуля, что отличалось на двенадцать градусов от температуры на берегу моря.

Таким образом, если верны таблицы ученых, которые верят в этот метод измерения высоты, и производя необходимые поправки на температуру, наши путешественники поднялись приблизительно на тысячу пятьсот туазов — необычайная высота, учитывая трудности, которые им пришлось преодолеть. Туманы столь сильно раздосадовали их, что они решили повторить восхождение на следующий день, если погода окажется более благоприятной, — трудности лишь увеличили их рвение. В этой храброй решимости они спустились с горы к своим палаткам. Когда они вернулись, уже наступила ночь. Их проводники, помолившись о спасении души, выпили часть их горячительных напитков — казаки посчитали, что мертвецам они более не понадобятся. Когда поручику донесли об этом, он приказал дать сто палок зачинщикам, что сразу же и было исполнено, прежде чем мы узнали о наказании и смогли просить о помиловании.

Ночь, последовавшая за восхождением, была ужасна: снег пошел с удвоенной силой и через два-три часа покрыл землю слоем в несколько футов. Невозможно было и думать об исполнении плана, составленного накануне, и в тот же вечер они вернулись в Петропавловскую гавань, преодолев восемь лье за один переход: благодаря естественному понижению рельефа возвращение оказалось менее утомительным.

Пока наши минерологи и астрономы столь плодотворно использовали свое время, мы пополнили запасы воды и древесины и заготовили сено для животных, прибытия которых ожидали, ибо у нас оставалась лишь одна овца. Поручик попросил в письме мсье Козлова собрать для нас столько быков, сколько он сможет. С печалью он узнал, что мы не сможем дождаться скот, который, несомненно, должны были отправить по приказу губернатора из Верхнекамчатского острога, поскольку потребовалось бы шесть недель, чтобы пригнать его.

Равнодушие жителей Камчатки к разведению скота помешало умножению стад в южной части этого полуострова, где почти без усилий они могли бы расплодиться так же, как в Ирландии. Наилучшие и самые тучные травы на естественных лугах вырастают до высоты четырех футов. На зиму, которая в этом климате длится семь-восемь месяцев, можно было бы заготовлять огромное количество сена. Однако для камчадалов это слишком хлопотно: потребовались бы большие сараи для сена и хлева, защищенные от холода. Им кажется, что намного легче жить плодами охоты и рыбной ловли, прежде всего лососем, который ежегодно в одно и то же время приходит в реки, словно манна небесная, чтобы наполнить их сети и обеспечить пропитанием на целый год. Казаки и русские, более воины, чем земледельцы, придерживаются такого же уклада.

Поручик и сержант — единственные из всех имеют маленькие огороды, где они выращивают картофель и репу. Ни их увещевания, ни пример не смогли повлиять на соотечественников, которые хотя и весьма охотно едят картофель, однако не желают ради его получения заняться каким-либо иным родом труда, кроме привычного им собирания естественных плодов земли — таких, как сарана, чеснок и, прежде всего, ягоды. Последние служат им для изготовления приятных напитков и варенья, сберегаемого на зиму. Наши европейские семена сохранились очень хорошо, и мы дали большое их количество мсье Шмалеву, поручику и сержанту в надежде когда-нибудь узнать, что они прекрасно прижились здесь.

Среди всех этих забот у нас оставалось время и для развлечений. Несколько наших отрядов отправлялись на охоту по рекам Авача и Паратунка — нам очень хотелось подстрелить медведей, оленей или горных баранов. Однако нам пришлось довольствоваться несколькими дикими утками или мандаринками. Столь жалкая добыча не стоила долгих и утомительных походов. Нам повезло больше с нашими друзьями-камчадалами. За время нашего пребывания они привезли нам четырех медведей, горного барана и оленя, а также огромное количество гагар и тупиков, которых хватило для всех наших солдат и матросов, уже уставших от рыбы.

Одно забрасывание сети почти у самого борта фрегатов приносило улов, достаточный для пропитания шести кораблей. Однако количество видов рыбы было невелико: маленький минтай, сельдь, камбала и лосось. Я приказал засолить лишь несколько бочек, поскольку мне объяснили, что все эти рыбы были слишком маленькими и нежными и не смогли бы долго выдерживать действия соли и что наши запасы соли лучше приберечь для свиней, которые мы приобретем на островах Южного моря.

Пока мы подобным образом проводили дни, казавшиеся столь приятными после всех тягот экспедиции у берегов Оку-Йессо и Татарии, мсье Козлов выехал в Петропавловскую гавань. Однако он путешествовал медленно, поскольку желал все обозреть по пути: целью его поездки было установление наилучшего из возможных способов управления этой провинцией. Он сознавал, что в этом отношении не сможет составить общий план, пока не изучит продукты страны и возможности, которые открылись бы при соответствующих климату приемах земледелия. Он также желал познакомиться с камнями, минералами и, вообще говоря, всеми веществами, образующими почву.

^{Камчадал с собачьей упряжкой.}

^{Иллюстрация к французскому изданию «Третьего кругосветного путешествия Джеймса Кука». 1785 г.}

Эти изыскания на несколько дней задержали его у горячих источников, находящихся в двадцати лье от Петропавловской гавани. Он привез оттуда различные камни и образцы вулканических пород, а также камедь, состав которой изучил мсье Монже. По прибытии мсье Козлов весьма учтиво сказал нам, что, узнав из газет о том, что несколько видных натуралистов участвуют в нашей экспедиции, он пожелал воспользоваться этим счастливым обстоятельством, чтобы больше узнать о природе Камчатского полуострова и таким образом просветить самого себя.

Своей вежливостью, как и всеми своими манерами, мсье Козлов нисколько не уступал самым воспитанным жителям крупнейших европейских городов. Он говорил по-французски и был осведомлен во всех сферах, которые составляли предмет наших исследований, как в географии, так и естественной истории. Мы были удивлены, что этого достойного офицера, который выделился бы в любой стране Европы, определили служить на край света в места столь дикие. Легко понять, что очень скоро между полковником Козловым и нами установились самые дружеские отношения.

На следующий после своего прибытия день он отобедал у меня на борту вместе с мсье Шмалевым и кюре Паратунки. Я приказал салютовать ему из тринадцати орудий. Наши лица, выражающие даже большее здоровье, чем при отплытии из Европы, крайне изумили его. Я сказал ему, что здоровьем мы обязаны собственной заботе лишь в малой степени, но прежде всего — довольству, в котором пребываем в его владениях. Как казалось, мсье Козлов искренне радовался за нас, однако он выразил самое живое сожаление в связи с невозможностью собрать более семи быков ко времени нашего отбытия, которое было слишком близко, чтобы затребовать быков по реке Камчатке с расстояния в сотню лье от Петропавловской гавани.

Уже шесть месяцев он ждал судно, которое должно было доставить из Охотска муку и другое продовольствие, необходимое для гарнизонов Камчатки, и с печалью предполагал, что транспорт могло постичь какое-то несчастье. В Петропавловской гавани мы не получили писем, однако наше удивление уменьшилось, когда мы узнали от мсье Козлова, что после отбытия из Охотска к нему не приезжал еще ни один курьер. Он также сказал, что намеревается возвращаться туда сушей вдоль берега Охотского моря — это поездка почти столь же долгая и даже более трудная, чем из Охотска в Петербург.

^{Джон Веббер. Летний и зимний типы жилищ на Камчатке.}

^1785 г.

На следующий день губернатор со всей своей свитой обедал на борту «Астролябии». Его так же приветствовали из тринадцати орудий, однако он настоятельно попросил нас отныне не оказывать ему подобных почестей, чтобы мы могли видеться друг с другом более легко и непринужденно.

Мы не смогли убедить губернатора принять оплату за быков. Тщетно мы объясняли ему, что в Маниле мы заплатили за все наши приобретения, несмотря на тесный союз Франции и Испании. Мсье Козлов сказал нам, что российское правительство руководствуется другими принципами и что он сожалеет лишь о том, что в его распоряжении так мало скота. На следующий день он пригласил нас на бал, который пожелал устроить по случаю нашего прибытия для всех дам Петропавловской гавани, как русских, так и камчадалок.

Если это собрание и не было многочисленным, оно, по меньшей мере, оказалось весьма необычным. Тринадцать дам, облаченных в шелковые ткани, из которых десять были камчадалками с широкими лицами, маленькими глазами и плоскими носами, восседали на скамьях вдоль стен комнаты. У камчадалок, как и у русских, на голове были повязаны шелковые платки почти в такой же манере, как у мулаток наших вест-индийских колоний. Впрочем, рисунки мсье Дюше изобразят их наряды лучше, чем я мог бы описать. Бал начался с русских танцев, мелодии которых были очень приятны и весьма напоминали казачка — народный танец, который танцевали в Париже несколько лет назад.

Затем последовали камчадальские танцы, которые можно сравнить лишь с содроганиями конвульсионеров^[191] у известной гробницы на кладбище Св. Медарда. В танцах, рожденных этой областью Азии, были задействованы лишь руки и плечи и почти не участвовали ноги. Камчатские танцовщицы своими конвульсиями и судорожными движениями вызвали очень тягостное чувство у всех зрителей. Оно еще более усиливалось скорбными грудными возгласами, которые были единственной музыкой, задающей ритм этому танцу. Исполнение настолько утомило танцовщиц, что пот стекал с них ручьями, и они растянулись на полу, не имея сил подняться. Обильные испарения их тел наполнили все помещение запахом масла и рыбы, слишком непривычным для европейских носов, чтобы почувствовать его прелесть.

Поскольку танцы подобных народов всегда подражательны и представляют собой род пантомимы, я спросил, что же хотели изобразить те две женщины, которые только что закончили столь неистовое упражнение. Мне ответили, что они показывали охоту на медведя: женщина, которая каталась по полу, представляла медведя, а другая, кружившаяся вокруг нее, — охотника. Впрочем, если бы медведи могли говорить и увидели подобную пантомиму, они имели бы все основания жаловаться, что им подражают настолько грубо.

Этот танец, почти столь же утомительный для зрителей, как и для танцоров, едва закончился, когда радостные крики объявили о прибытии курьера из Охотска. При нем была толстая сумка, наполненная почтой для нас. Бал был прерван, и танцовщицы откланялись, получив каждая по бокалу бренди — награду, достойную этих Терпсихор. Мсье Козлов, видя наше нетерпение скорее узнать новости обо всем, что нас интересовало в Европе, настоятельно попросил нас не откладывать этого удовольствия. Он проводил нас в свой кабинет и удалился, чтобы не стеснять нас в выражении различных чувств, которые в каждом могли пробудить новости, полученные от семьи и друзей.

Эти новости были радостны для всех, но в особенности для меня: высочайшей милостью, на которую я не смел надеяться, меня повысили до звания командира эскадры^[192]. О поздравлениях, которые каждый поспешил мне принести, вскоре узнал мсье Козлов. Он пожелал торжественно отметить это событие залпом всех орудий в гавани. Всю жизнь с живейшим чувством благодарности я буду вспоминать знаки приязни и дружбы, оказанные мне мсье Козловым по этому случаю.

Каждое мгновение, проведенное мной с губернатором, было отмечено его добротой или заботой. Нет нужды говорить, что после его приезда все обитатели Камчатки охотились и ловили рыбу для нас — мы были неспособны употребить столько продовольствия. Мсье Козлов присовокупил к этому разнообразные подарки для нас с мсье де Ланглем. Мы были вынуждены принять камчатские сани для королевской коллекции диковинок и двух беркутов для зверинца, а также огромное количество соболиных шкур.

Мы, со своей стороны, предложили ему все, что только могло быть полезно или приятно для него. Однако наши богатства предназначались для торга с дикарями, и у нас не было ничего, достойного мсье Козлова. Мы попросили его принять в дар описание третьего путешествия Кука — нам показалось, что это доставило ему большое удовольствие. В его свите были почти все персонажи, кого редактор путешествия вывел на сцену: мсье Шмалев, почтенный кюре Паратунки и несчастный Ивашкин. Губернатор перевел им все отрывки, упоминающие их, и каждый подтвердил, что все сказанное — сущая правда. Лишь сержант, командовавший тогда военным портом, умер; все остальные пребывали в добром здравии и по-прежнему жили на Камчатке, кроме майора Бема, который вернулся в Петербург, и его служителя Иоганна Порта, поселившегося в Иркутске. Я выразил мсье Козлову свое удивление, вызванное тем, что старик Ивашкин оставался на Камчатке, хотя англичане сообщали, что он, наконец, получил разрешение отправиться на поселение в Охотск.

Мы не могли не отнестись с живейшим участием к этому несчастному, после того как нам сообщили, что единственным его проступком было несколько неосторожных высказываний в адрес императрицы Елизаветы, произнесенных, когда он покидал застолье, на котором вино помутило его разум. Ему не было тогда и двадцати. Он происходил из уважаемой российской семьи и был офицером гвардии. Ни время, ни беды не смогли изменить приятные черты его лица. Его разжаловали и сослали в самые глухие места Камчатки, выпоров перед этим кнутом и вырвав ноздри.

Императрица Екатерина, чья забота распространилась даже на жертв предшествовавшего царствования, помиловала несчастного несколько лет назад. Однако пребывание свыше пятнадцати лет среди диких лесов Камчатки, горькие воспоминания о позорном наказании, которому он подвергся, а также, возможно, тайное чувство ненависти к властям, что столь жестоко покарали его за проступок при вполне простительных обстоятельствах, — все эти разнообразные причины внушили ему безразличие к запоздалой справедливости, и он решил окончить свои дни в Сибири.

Мы попросили его принять от нас табак, порох, пули, сукно и, вообще говоря, все, что, как нам казалось, могло быть полезно ему. Он учился в Париже и все еще немного понимал по-французски: он припомнил достаточно слов, чтобы выразить нам свою признательность. Он любил мсье Козлова, как собственного отца, и сопровождал его в поездке по Камчатке из чувства привязанности. Добрый губернатор проявлял к нему отношение, рассчитанное на то, чтобы произвести в его душе полное забвение всех его несчастий^[193].

Он оказал нам услугу, проводив к могиле мсье де ла Круайера, на похоронах которого он присутствовал на Камчатке в 1741 году. Мы поместили на могиле следующую надпись, выгравированную на меди и сочиненную мсье Дажеле, членом Академии наук, как и мсье де ла Круайер:

«Здесь покоится Луи Делиль де ла Круайер, член королевской Академии наук Парижа, умерший в 1741 году при возвращении из экспедиции, предпринятой по приказу царя для исследования берегов Америки; астроном и географ, сравнявшийся с двумя своими братьями, прославленными в этих науках, он заслуживает сожаления своей родины. В 1786 году мсье граф де Лаперуз, командующий королевскими фрегатами «Буссоль» и «Астролябия», увековечивая память о нем, назвал его именем остров^[194] возле тех мест, которые посещал этот ученый».

Мы также попросили разрешения мсье Козлова выгравировать на пластинке из того же металла надпись на могиле капитана Клерка, которая была начертана кистью на деревянной табличке — материале слишком хрупком, чтобы увековечить память о таком почтенном мореплавателе. Губернатор был столь добр, что не только разрешил нам это, но и пообещал незамедлительно возвести памятник, более достойный этих двух прославленных мужей, которые окончили свои дни посреди утомительных трудов вдалеке от родины.

^{Могила капитана Клерка в Петропавловске.}

^{Гравюра по рисунку Вильгельма Готтлиба Тилезиуса.}

^1814 г.

Мы узнали от него, что мсье де ла Круайер женился в Тобольске и что его потомки пользуются большим уважением там. Мсье Козлову была прекрасно известна история экспедиций Беринга и капитана Чирикова. По этому случаю он сказал нам, что оставил в Охотске мсье Биллингса, которому государство поручило построить два корабля для продолжения русских открытий в северных морях.

Он приказал, чтобы все средства, находящиеся в его распоряжении, были использованы для ускорения новой экспедиции. Однако его рвение, настойчивые старания и крайнее желание исполнить волю императрицы не могли преодолеть препятствий, неизбежно возникающих в стране почти столь же дикой, как и в первый день ее открытия, где суровый климат на восемь месяцев в году приостанавливает все труды. Он полагал, что было бы экономнее и намного быстрее отправить Биллингса из какого-нибудь порта на Балтийском море, где его могли бы обеспечить всем необходимым на несколько лет.

Мы начертили карту Авачинской бухты или, говоря вернее, проверили карту англичан, которая весьма точна. Мсье Бернизе очень изящно перерисовал ее и преподнес в дар губернатору. Мсье Блондела также предложил ему принять в дар копию своего рисунка острога, и отцы Монже и Ресевер подарили ему ящик с кислотами для анализа воды и изучения различных веществ, образующих камчатскую почву.

Химия и минералогия не были чужды мсье Козлову. У него была особая склонность к химическим опытам. Однако он сказал нам, и с этим рассуждением легко согласиться, что прежде чем заниматься минералами невозделываемых земель, первой заботой мудрого и просвещенного правления должно быть обеспечение хлеба для жителей и приучение дикарей к земледелию. Обильная растительность свидетельствовала о большом плодородии почвы, и он не сомневался, что она будет давать обильные урожаи ржи и ячменя, даже если окажется, что пшеница не может пускать ростки по причине холода. Он обратил наше внимание на прекрасный вид нескольких маленьких полей картофеля, клубни которого привезли из Иркутска два-три года назад. Он намеревался прибегнуть к мягким, но решительным мерам, чтобы превратить в земледельцев русских, казаков и камчадалов.

В 1769 году оспа уменьшила на три четверти численность последнего народа, которая сейчас на всем полуострове составляет менее четырех тысяч человек. Вскоре он может совсем исчезнуть по причине частых смешанных браков между русскими и камчадалами. Из этих браков возникнет раса метисов, более трудолюбивых, чем русские, которые годны лишь к тому, чтобы быть воинами, и более сильных и с обликом, менее обделенным природой, чем камчадалы. Эта раса придет на смену древним обитателям Камчатки.

Коренные жители уже забросили свои юрты, в которые они закапывались на всю зиму, словно барсуки в нору, и где они дышали зловонным воздухом, вызывающим множество болезней. Самые богатые из них теперь строят избы — деревянные дома в русское манере: своей формой они в точности такие же, как и крытые соломой хижины наших крестьян. Избы разделены на три маленькие комнаты и обогреваются кирпичными печами, которые поддерживают температуру в помещении свыше тридцати градусов, невыносимую для людей, не привычных к этому.

Другие проводят зиму, как и лето, в балаганах — подобии деревянных голубятен, покрытых соломой и возведенных на столбах высотой двенадцать-тринадцать футов, куда женщины и мужчины поднимаются по весьма неудобным лестницам. Однако вскоре эти строения исчезнут: камчадалы склонны к подражанию и усваивают почти все обычаи своих завоевателей. Женщины уже носят прически и почти всю одежду по моде русских, и язык последних господствует во всех острогах, что лишь благотворно, поскольку каждая камчадальская деревня говорила на своем особом наречии и жители соседних селений не понимали друг друга.

Хотя русские и установили в этом суровом климате деспотическую форму правления, их можно похвалить за то, что они смягчают ее принципами кротости и справедливости, делая незаметными ее плохие стороны. Русских нельзя упрекнуть в жестокости, как англичан в Бенгалии или испанцев в Мексике и Перу.

Подати, возложенные на камчадалов, настолько незначительны, что их можно считать лишь данью благодарности по отношению к русским, и полдня охоты принесет добычу, достаточную, чтобы уплатить годовой налог. Удивительно видеть в этих маленьких домиках, более жалких, чем хижины наших беднейших крестьян в горных селениях, столь значительное количество монет, и притом среди населения малочисленного. Они потребляют так мало русских и китайских товаров, что торговый баланс всегда в их пользу и приходится оплачивать им излишек в рублях.

На Камчатке пушнина намного дороже, чем в Кантоне, что служит доказательством того, что торговля в Кяхте до сих пор не ощутила преимуществ нового пути сбыта, открытого в Китай. Китайские купцы, несомненно, обладают умением незаметно сбывать меха, наживая себе огромные богатства, ибо в Макао они купили у нас за десять жалких пиастров то, что продадут за сто двадцать в Пекине.

Шкурка выдры стоит в Петропавловской гавани тридцать рублей, соболя — три или четыре рубля. Цену лисьих шкур невозможно установить — я говорю не о черно-бурых лисах, которые слишком редки, чтобы учитывать их, и чьи шкурки стоят свыше ста рублей. Шкуры песца и обыкновенной лисицы стоят от двух до двадцати рублей, в зависимости от того, насколько они близки к черному или рыжему цвету. Последние отличаются от французских лис лишь мягкостью и густотой своего меха.

^{Морская корова (корова Стеллера).}

^{Гравюра по рисункам Георга Вильгельма Стеллера. XVIII в.}

Англичане, кому благоприятный устав их [Ост-Индской] компании позволял приложить всю инициативу, на которую они способны, к частной торговле индийскими товарами, в прошлом году отправили маленькое судно на Камчатку. Его снарядил один из торговых домов Бенгалии. Командовал кораблем капитан Питерс, который вручил полковнику Козлову письмо на французском. Губернатор дал мне его прочитать. Во имя тесного союза двух стран в Европе, капитан просил разрешить ему торговать на Камчатке и привозить сюда различные товары из Индии и Китая — такие, как ткани, сахар, чай и арак^[195], принимая в качестве оплаты камчатскую пушнину.

Мсье Козлов был слишком просвещенным человеком, чтобы не понимать, что подобное предложение было бы разорительно для российских купцов, которые продавали все эти товары камчадалам с большой выгодой и получали еще больше на торговле пушниной, которую англичане хотели экспортировать. Но он также знал, что иностранцам иногда дают разрешение на ограниченную торговлю в ущерб метрополии ради роста колонии, которая впоследствии обогащает свою страну, когда достигает той степени развития, при которой более нет нужды в иностранных покупателях и поставщиках. Это соображение помешало мсье Козлову принять решение по данному вопросу, и он позволил англичанам отправить свое предложение правительству в Петербург.

Впрочем, он сознавал, что даже если прошение англичан будет удовлетворено, Камчатка потребляет слишком мало индийских и китайских товаров и при этом имеет слишком выгодный сбыт пушнины в Кяхте, чтобы негоцианты из Бенгалии смогли извлечь пользу из подобных спекуляций. Помимо всего прочего, то самое судно, которое доставило это торговое предложение, потерпело крушение возле острова Медный через несколько дней после отбытия из Авачинской бухты. Спаслись только два человека: я говорил с ними и помог им одеждой, в которой они испытывали крайнюю нужду. Таким образом, корабли капитана Кука и наши фрегаты — пока единственные суда, чье посещение этой части Азии прошло благополучно.

Я должен был бы рассказать читателю о Камчатке более обстоятельно, если бы не труды Кокса^[196] и Стеллера^[197], сообщающие все основные подробности. Редактор «Третьего путешествия» капитана Кука черпал сведения из этих источников и возродил интерес к этой стране, о которой уже написано больше, чем о многих внутренних областях Европы, и которую в отношении климата и растительности можно сравнить с побережьем Лабрадора вблизи пролива Бель-Иль^[198].

Однако люди, как и животные, здесь совсем другие. Камчадалы, как мне кажется, — представители того же народа, который населяет залив Де-Кастри на побережье Татарии. Им свойственны такие же кротость и честность, их физический облик отличается очень мало. Таким образом, камчадалов следует сравнивать с эскимосами не более, чем соболей с канадскими куницами.

Авачинская бухта — несомненно лучшая, удобнейшая и безопаснейшая из всех, какие только можно встретить в любой части света. Вход в нее узок, и суда можно было бы заставить проходить под пушками укреплений, которые там легко возвести. Грунт илистый и превосходно держит якорь. Две просторные гавани, одна на восточном, другая на западном берегу, способны вместить все корабли французского и английского флотов^[199].

В бухту впадают реки Авача и Паратунка, однако их устья преграждены песчаными отмелями, и в них можно войти лишь в полную воду. Селение находится на косе, которая, подобно рукотворному молу, образует позади деревни маленькую гавань, закрытую со всех сторон, словно амфитеатром. Три или четыре расснащенных судна могли бы провести там зиму. Вход в этот своеобразный водоем не шире двадцати пяти туазов, и природа не смогла бы предложить ничего более безопасного и удобного.

Именно на берегу этой бухточки мсье Козлов намеревается заложить город, который когда-нибудь станет столицей Камчатки и, вероятно, одним из крупнейших центров торговли с Китаем, Японией, Филиппинами и Америкой. К северу от места этого предполагаемого города находится широкий пруд с пресной водой, всего лишь в трехстах туазах протекает несколько ручьев, которые вместе легко обеспечат все необходимые удобства для большой колонии.

Мсье Козлов понимает ценность этих преимуществ, однако, как он повторил уже сотню раз: «Прежде всего, хлеб и руки, а у нас мало и того и другого». Впрочем, он уже издал приказы о предстоящем объединении различных острогов с Петропавловским, где он намеревается в кратчайшие сроки возвести церковь.

Греческая религия была насаждена среди камчадалов без насилия и преследований и с величайшей легкостью. Кюре^[200] Паратунки — сын камчадала и русской. Он произносит свои молитвы и наставления с благодушием, которое весьма по вкусу местным жителям. Они воздают ему за заботы приношениями и подаяниями, однако не платят никакой десятины.

Греческий обряд позволяет священнослужителям жениться, и можно заключить, что нравственность приходских священников от этого лишь выигрывает. Впрочем, я полагаю, что они очень невежественны, и пройдет, вероятно, много времени, прежде чем они испытают потребность в больших знаниях.

Дочь, жена и сестра кюре — лучшие танцовщицы из всех женщин и обладают, как представляется, прекрасным здоровьем. Этот почтенный священник знал, что мы как самые настоящие католики достойны окропления святой водой с головы до ног. Он также заставил нас целовать крест, который нес его помощник. Эти ритуалы проводились посреди деревни. Его домом была палатка, а алтарь находился под открытым небом. Впрочем, его основная резиденция в Паратунке, и он приехал в Петропавловскую гавань, лишь чтобы нанести нам визит.

Он сообщил нам различные сведения о Курилах, которые также относятся к его приходу: ежегодно он совершает туда поездку. Русские посчитали, что удобнее использовать числительные вместо старинных названий этих островов, которые весьма различаются у разных авторов. Поэтому они называют их первый, второй, и так далее до двадцать первого, на котором, видимо, заканчиваются притязания России.

Судя по сообщению кюре, этот последний остров — вероятно, Марикан, однако я не очень уверен в этом, поскольку почтенный священник выражался очень туманно, хотя с нами и был переводчик, понимающий русский язык так же хорошо, как и французский. Как полагал мсье Лессепс, кюре несколько путался в том, что говорил. Однако следующие подробности, относительно которых его свидетельства не менялись, можно считать почти достоверными.

Из двадцати одного острова, принадлежащего России, населены лишь четыре: первый, второй, тринадцатый и четырнадцатый. Последние два можно было бы считать за один, поскольку все обитатели тринадцатого острова зимуют на четырнадцатом и возвращаются на тринадцатый на лето. Другие острова необитаемы, и островитяне посещают их лишь для охоты на лис и выдру. Несколько из этих островов — не более чем крупные скалы, на которых нет ни одного дерева. Между островами очень сильны течения, особенно при входе в проливы, которые порой преграждают скалы у самой поверхности моря.

Кюре никогда не отправлялся из Авачинской бухты на каком-либо ином судне, кроме пироги, которую русские называют байдарой. Он сказал нам, что несколько раз едва не потерпел кораблекрушение и еще чаще рисковал умереть от голода, когда суша исчезала из виду. Однако он убежден, что святая вода и епитрахиль уберегли его от всех опасностей.

Совокупное население четырех островов не превосходит тысячи четырехсот человек. Они очень волосаты, носят длинные бороды и живут исключительно тюленями, рыбой и охотой. Недавно их освободили на десять лет от уплаты подати России, поскольку численность выдры на островах весьма сократилась. Они добры, гостеприимны и покорны, а также обращены все в христианскую веру. Независимые островитяне более южных островов иногда пересекают на пирогах проливы, отделяющие их от русских Курил, чтобы обменять кое-какие японские изделия на пушнину.

Северные Курилы входят в состав провинции мсье Козлова, однако на них очень трудно высадиться и они представляют незначительный интерес для России, поэтому он не намеревается посещать их. Впрочем, он сожалел, что оставил в Большерецке русскую карту этих островов, хотя, похоже, не особо доверял ей. При этом он засвидетельствовал столь большое доверие к нашим картам, что нам было бы приятно, со своей стороны, сообщить ему подробности нашей экспедиции. Его предельная деликатность в этом отношении заслуживает нашей похвалы.

Впрочем, мы дали ему краткий отчет о нашем путешествии и не скрыли от него, что обогнули мыс Горн, посетили северо-западное побережье Америки, побывали в Китае и на Филиппинах, откуда прибыли на Камчатку. Мы не позволили себе углубиться в другие подробности. Однако я заверил его, что если правительство прикажет опубликовать описание нашей экспедиции, я пришлю ему первые экземпляры.

Мы уже получили разрешение губернатора отправить во Францию мой дневник с мсье де Лессепсом, нашим молодым переводчиком с русского языка. Мое доверие к мсье Козлову и российскому правительству столь велико, что я, разумеется, не испытал бы ни малейшего беспокойства, если бы был вынужден отправить свою корреспонденцию почтой. Однако я посчитал, что окажу услугу своей родине, если предоставлю мсье де Лессепсу возможность самому познакомиться с различными областями Российской империи, где однажды он, вероятно, сменит своего отца, нашего генерального консула в Петербурге.

Мсье Козлов любезно сказал мне, что возьмет его в свои адъютанты до Охотска, где поможет ему найти способ отправиться в Петербург, и что отныне он будет считать его членом своей семьи. Столь велика и приятна была учтивость губернатора, что ее намного легче почувствовать, чем выразить. Она заставляет нас сожалеть о тех днях, проведенных нами в Авачинской бухте, пока он отсутствовал здесь.

Холод напоминал нам о нашем скором отплытии. Почва, которая 7 сентября, в день нашего прибытия, была покрыта прекраснейшей зеленью, 25 числа того же месяца была такой же пожелтевшей и опустошенной, как в конце декабря в окрестностях Парижа. Все горы выше двухсот туазов над уровнем моря покрывал снег. Я приказал подготовиться к отплытию, и 29 сентября мы подняли паруса.

Мсье Козлов прибыл проститься с нами. Штиль вынудил нас отдать якорь посреди бухты, и он отобедал у нас на борту. Я проводил его вместе с мсье де Ланглем и несколькими офицерами на берег. Там он устроил для нас прекраснейший ужин и еще один бал.

На следующий день на рассвете ветер перешел к норду, и я подал сигнал сниматься с якоря. Едва мы поставили паруса, как вся артиллерия Петропавловской гавани салютовала нам. Я приказал ответить на салют, который повторился, когда мы покидали бухту: губернатор отправил отряд, чтобы отдать нам прощальные почести в тот момент, когда мы будем проходить мимо маленькой батареи, располагавшейся к северу от маяка.

Мы не смогли удержаться от проявлений чувств, разлучаясь с мсье де Лессепсом, который благодаря своим ценным качествамстал дорог нам и кого мы оставляли в чужой стране в самом начале долгого и трудного путешествия^[201].

Мы уносили из России самые приятные воспоминания в уверенности, что ни в одной другой стране мира и никогда гостеприимство не проявлялось с большей внимательностью и заботой.

Глава XXIII Сентябрь — декабрь 1787

Общие сведения о Камчатке. — Указания для безопасной навигации в Авачинской бухте. — Мы проходим 300 лье вдоль параллели 37° 30′ в поисках земли, якобы открытой испанцами в 1620 году. — В третий раз пересекаем экватор. — Мы видим острова Мореплавателей, пройдя мимо острова Дейнджер Байрона. — Нас посещает множество туземцев на пирогах. — Торговля с ними. — Мы отдаем якорь возле острова Маоуна.

Не иностранным мореплавателям обязана Россия открытием и заселением Восточной Татарии и полуострова Камчатки. Русские, столь же жадные до пушнины, как испанцы до золота и серебра, уже давно предпринимают очень долгие и трудные сухопутные походы ради добычи шкурок соболя, лисы и морской выдры. Однако более воины, чем охотники, они посчитали, что будет удобнее наложить дань на покоренных туземцев, чем разделять с ними тяготы охоты.

Они открыли Камчатку лишь в конце прошлого столетия — их первая экспедиция, посягнувшая на свободу несчастных обитателей полуострова, состоялась в 1696 году. Власть России окончательно признали на всем полуострове лишь в 1711 году. Камчадалы согласились тогда с очень легкими условиями дани, которая едва покрывала издержки администрации. Триста соболей, двести шкурок серой или рыжей лисы и несколько шкур морской выдры составили весь доход России в этой части Азии, где она содержала около четырехсот солдат, в основном казаков и сибиряков, и несколько офицеров, командующих различными округами.

Российский двор несколько раз менял форму правления на полуострове. Та, которую англичане застали в 1778 году, была упразднена в 1784 году, когда Камчатка стала частью Охотской области, которая, в свою очередь, подчиняется суверенному двору Иркутска^[202].

Большерецким острогом, прежней столицей Камчатки, где располагалась резиденция майора Бема во время прибытия англичан, сейчас командует сержант Мартынов. Поручик Хабаров, как я уже говорили, командует в Петропавловской гавани, майор Леонов — в Нижнекамчатском остроге, и, наконец, Верхнекамчатский острог подчиняется сержанту Мамаеву.

Эти различные командиры не отвечают друг перед другом, но отчитываются каждый непосредственно перед губернатором Охотска, который ввел также должность офицера-инспектора, в звании майора, чтобы начальствовать над камчадалами в целом и, несомненно, защищать их от возможных притеснений со стороны военного командования.

^{Внутреннее убранство камчадальской хижины.}

^{Иллюстрация к французскому изданию «Третьего кругосветного путешествия Джеймса Кука». 1785 г.}

Беглого взгляда на коммерцию этих земель будет недостаточно, чтобы составить полное представление о выгодах, извлекаемых Россией из ее колоний в Восточной Азии, если читатель не вспомнит, что за сухопутными экспедициями последовали морские восточнее Камчатки в направлении американского побережья. Экспедиции Беринга и Чирикова хорошо известны всей Европе.

После имен этих мужей, прославившихся как своими свершениями, так и последовавшими за ними несчастьями, можно назвать других мореплавателей, которые присоединили к владениям России Алеутские острова, архипелаг к востоку от Уналашки и все острова южнее полуострова.

Последнее путешествие капитана Кука предопределило продолжение российских экспедиций еще дальше на восток. Однако на Камчатке я узнал, что обитатели тех стран, где высаживались русские, до сих пор отказывались платить им дань и даже вести какую-либо торговлю с ними. Пришельцы, вероятно, допустили оплошность, показав туземцам свое намерение подчинить их — всем известно, как американцы гордятся своей независимостью и сколь ревностно оберегают свою свободу.

Россия почти не понесла издержек, расширяя свои владения. Купцы снаряжают суда в Охотске, где это обходится очень дорого. У этих кораблей длиной сорок пять — пятьдесят футов, напоминающих наши тендеры, всего одна мачта. Их команда состоит из сорока — пятидесяти человек, которые скорее охотники, чем моряки. Корабли отбывают из Охотска в июне, проходят обычно между мысом Лопатка и первым из Курильских островов и направляются на восток, посещая различные острова в течение трех-четырех лет, пока не купят у туземцев или не добудут сами достаточное количество шкур морской выдры, чтобы вернуть средства, затраченные на экспедицию, и принести хотя бы стопроцентную прибыль судовладельцам.

Россия еще не основала ни одной колонии восточнее Камчатки. Каждое судно для зимовки строит временное поселение на берегу, и когда покидает его, то либо уничтожает, либо передает другому кораблю соотечественников.

Охотский губернатор строго приказал капитанам этих кораблей принуждать всех островитян, посещаемых ими, к признанию власти России. Он даже приписал к каждому судну своего рода таможенного чиновника, который уполномочен налагать и взимать подать в пользу короны. Мне сообщили, что из Охотска в ближайшее время должен отправиться миссионер, чтобы проповедовать христианскую веру среди покоренных народов и, в некотором смысле, вознаградить их духовными благами за ту дань, которую наложили на них русские единственно по праву более сильных.

Как известно, в Кяхте на российско-китайской границе меха продаются с очень большой выгодой. Однако лишь после публикации труда Кокса в Европе узнали о важности этого товара, объем импорта и экспорта которого достигает почти восемнадцати миллионов ливров в год.

Меня заверили, что в этом году на восток от Камчатки отправили для добычи пушнины двадцать пять судов с экипажами общей численностью около тысячи человек, как камчадалов, так и русских с казаками. Эти корабли должны рассеяться между заливом Кука на Аляске и островом Беринга недалеко от Камчатки: продолжительный опыт научил русских, что морская выдра редко встречается севернее 60° широты. Этим обстоятельством определяется курс всех экспедиций за пушниной: они идут к полуострову Аляска или еще дальше на восток, но никогда не входят в Берингов пролив, прохождению которого неизменно мешают вечные льды.

На обратном пути эти корабли иногда делают остановку в Авачинской бухте, однако они всегда возвращаются потом в Охотск — резиденцию судовладельцев и купцов, ведущих прямую торговлю с китайцами на границе двух империй.

Поскольку вход в Авачинскую бухту свободен ото льда в любое время года, русские мореплаватели приходят туда на зимовку, когда не успевают вернуться в Охотск до конца сентября. По мудрейшему постановлению российской императрицы, мореплавание в Охотском море запрещено после этого срока, когда начинается время штормов и ураганов, которые очень часто вызывали кораблекрушения в этом море.

В Авачинской бухте лед никогда не простирается дальше трехсот-четырехсот туазов от берега, и зимой ветра с суши часто уносят лед, преграждающий устья рек Паратунка и Авача, в которых тогда становится осуществима навигация.

Зима на Камчатке, как правило, менее сурова, чем в Петербурге и нескольких других провинциях Российской империи, поэтому русские часто говорят о Камчатке, как французы — о Провансе. Однако снега, окружавшие нас уже 20 сентября, иней, каждое утро покрывавший землю, и травы, столь же поблекшие, как в окрестностях Парижа в январе, — все указывало, что суровость зимы была бы невыносима для жителей юга Европы.

Впрочем, мы, в некотором смысле, были менее чувствительны к холоду, чем обитатели Петропавловского острога, — как русские, так и камчадалы! Они были одеты в плотные шубы, и внутри их изб, где печи всегда горели, поддерживалась температура от 28 до 30 градусов выше точки замерзания воды. Мы не могли дышать в такой духоте, и поручик был вынужден открывать окна, когда мы приходили к нему в гости. Этот народ приучил себя к крайностям. Широко известен их обычай, как в европейской, так и азиатской части России, париться в бане, выходить оттуда в поту и затем кататься в снегу.

В Петропавловском остроге есть две общественные бани, куда я входил, прежде чем там разожгли огонь. Они состоят из одной очень низкой комнаты, посреди которой располагается печь, сложенная сухой каменной кладкой^[203] и растапливаемая так же, как и пекарские печи. Вдоль стен идут скамьи амфитеатром для желающих париться, так что жар становится больше или меньше в зависимости от того, расположился ли человек выше или ниже. Когда печной свод накаляется докрасна, на него льют воду, которая мгновенно превращается в пар, вызывающий обильное потоотделение.

Камчадалы позаимствовали у своих завоевателей этот обычай, как и многие другие. Пройдет несколько лет, и простота их нравов, столь разительно отличающая их от русских, окончательно исчезнет. Численность их населения сейчас не превосходит четырех тысяч душ, рассеянных по всему полуострову, который простирается от 51° до 63° северной широты и достигает нескольких градусов долготы в ширину. На каждого человека, следовательно, приходится несколько квадратных лье. Однако они не занимаются никаким видом земледелия. Они предпочитают запрягать в сани собак, а не оленей: это обстоятельство препятствует разведению свиней, овец, оленей, жеребят и телят, поскольку всех этих животных съедят собаки, прежде чем они успеют достаточно вырасти, чтобы постоять за себя. Рыба — основной корм их ездовых псов, которые тем не менее проходят до двадцати четырех лье в день: им дают еду лишь тогда, когда они достигнут конца поездки.

Читателю уже известно, что собачьи упряжки свойственны не только камчадалам: народ Чоки и татары залива Де-Кастри не используют других ездовых животных. Нам было крайне любопытно узнать, какими сведениями располагают русские об этих странах, и мсье Козлов сообщил нам, что с кораблей из Охотска несколько раз видели северную оконечность острова и устье Амура. Однако русские никогда не высаживались там, поскольку эти земли находятся за пределами колоний Российской империи на этом побережье.

Авачинская бухта весьма напоминает Брестскую, однако здесь качество грунта, который илистый, несравненно лучше. Вход в нее уже, и, следовательно, его легче оборонять. Наши минерологи и ботаники обнаружили на ее берегах лишь породы и растения, хорошо знакомые в Европе.

Англичане составили очень точную карту этой бухты. Следует опасаться двух мелей, расположенных к востоку и к западу от входа, разделенных широким фарватером. Их легко можно избежать, не пересекая воображаемую линию, проведенную от двух отдельно стоящих скал на восточном берегу к маяку, и, наоборот, пересекая линию между маяком и большой скалой по левому борту, отделенной от западного берега проливом не шире одного кабельтова. Все якорные стоянки в бухте одинаково хороши, и можно остановиться ближе к острогу или дальше от него, сообразно с необходимостью поддерживать сообщение с берегом.

По наблюдениям мсье Дажеле, дом поручика Хабарова находится на 53° 1′ северной широты и 156° 30′ восточной долготы. Прилив и отливы весьма равномерны. Прилив достигает полной воды в половину четвертого в новолуние и полнолуние. В гавани при этом море поднимается на четыре фута. Мы установили, что наш хронометр № 19 каждый день отстает на 10 секунд, что на две секунды отличалось от его ежедневного отставания в Кавите шесть месяцев назад.

Ветра от норда, которые столь благоприятствовали нам при выходе из Авачинской бухты, покинули нас в двух лье на взморье. Установились ветра от веста, с настойчивостью и силой, которые не позволили мне осуществить мой план осмотра и съемки Курильских островов от Камчатки до Марикана. Порывы и шквалы ветра сменяли друг друга с такой скоростью, что часто я был вынужден ложиться в дрейф на фоке. Как потом оказалось, нас отнесло на восемьдесят лье от берега.

^{Вид Авачинской бухты.}

^{Иллюстрация к «Описанию земли Камчатки» Г. Стеллера. 1774 г.}

Я не пытался преодолеть эти препятствия, поскольку изучение этих островов не представляло большой важности. Я проложил курс таким образом, чтобы пересечь параллель 37° 30′ на 165° долготы — там, где некоторые географы помещают большой остров, богатый и густонаселенный, якобы открытый испанцами в 1620 году. Поиски этой земли были одним из заданий капитана Фриза. В четвертом томе академического издания в приложении содержится также записка с некоторыми сведениями об этом острове. Как мне показалось, среди различных изысканий, скорее рекомендованных, чем предписанных мне в инструкциях, это заслуживало предпочтения.

Мы достигли 37° 30′ широты лишь 14 октября в полночь. В течение этого дня мы видели пять или шесть маленьких сухопутных птиц из рода коноплянок, которые усаживались на такелаж. В тот же вечер мы дважды видели стаи диких уток или бакланов — птиц, которые редко отдаляются от берега.

Погода была самой ясной, и на каждом из фрегатов впередсмотрящие не покидали топов мачт. Значительная награда была обещана тому, кто первым увидит землю. Впрочем, в пробуждении духа соперничества не было особой нужды: каждый матрос страстно желал удостоиться чести первым совершить открытие, потому что я пообещал присвоить открытой земле его имя. Однако, несмотря на все очевидные признаки близости земли, мы ничего не обнаружили, хотя видимость простиралась очень далеко.

Я предположил, что этот остров должен располагаться южнее и что сильные ветра, которые до недавнего времени дули из этой четверти компаса, отнесли к северу маленьких птиц, усаживавшихся к нам на снасти. Поэтому я держал курс на зюйд до полуночи. Как я уже говорил, мы находились тогда в точности на 37° 30′ северной широты, и я взял курс на ост на зарифленных парусах, с живейшим нетерпением ожидая утра. Когда рассвело, мы снова увидели двух маленьких птиц. Я продолжил идти курсом к осту, и в тот же вечер вблизи корабля проплыла большая черепаха.

На следующий день, по-прежнему двигаясь вдоль той же параллели к осту, мы увидели птицу, которая была еще меньше европейского королька и уселась к нам на брас грот-марселя, а также три стаи диких уток. Таким образом, каждый миг наши надежды поддерживались, однако нам не было суждено увидеть их осуществления.

Во время этих поисков с нами произошло самое настоящее несчастье. С «Астролябии», убирая фор-брамсель, за борт упал матрос. Был ли он ранен при падении или не умел плавать — но он более не появился на поверхности моря, и все наши попытки спасти его оказались тщетными.

Признаки близкой земли продолжали появляться 18 и 19 октября, хотя мы уже проделали длинный путь на восток. В каждый из этих дней мы видели стаи диких уток и других береговых птиц. Одному солдату даже показалось, что он увидел, как мимо проплыло несколько ростков морских водорослей. Поскольку это наблюдение не подтвердилось никаким другим свидетельством, мы отвергли его единодушно, сохраняя, впрочем, живейшую надежду вскоре совершить открытие.

Едва мы достигли 175° восточной долготы, как все эти признаки земли прекратили попадаться на глаза. Но я все равно продолжал идти тем же курсом до полдня 22 октября. Хронометр № 19 тогда показал, что мы уже отдалились на 20′ от 180° восточной долготы от меридиана Парижа — предела, установленного для моих поисков этого острова. Посему я приказал взять курс на зюйд, чтобы прийти в более спокойные моря.

После нашего отплытия с Камчатки нам все время приходилось бороться с сильнейшим волнением. Один из валов унес наш ялик, хотя он и был принайтовлен к сходням, и вылил на палубу более ста баррелей воды. Едва ли мы обратили бы внимание на это досадное обстоятельство, если бы нам повезло обнаружить остров, поиски которого стоили нам стольких усилий и который, я уверен, существует где-то вблизи пройденного нами пути. Признаки близости земли были слишком частыми и вполне определенными, чтобы допускать сомнения в этом.

Я склонен полагать, что мы прошли вдоль параллели севернее острова. Если бы мне предстояло снова начать эти поиски, я двигался бы по 35° широты между 160° и 170° долготы. Именно в этом промежутке мы увидели наибольшее число сухопутных птиц, которые, как мне показалось, прилетели с юга, откуда их принесли сильные ветра, дувшие из этой стороны света.

Дальнейшие задачи нашей экспедиции не оставляли мне времени, чтобы проверить это предположение, пройдя к весту столько же, сколько мы только что прошли к осту. Ветра, почти непрерывно дувшие с запада, вынудили бы меня потратить более двух месяцев, чтобы преодолеть то расстояние, которое я прошел за восемь дней.

Поэтому я направился в Южное полушарие, на обширное поле открытий, где пути Кироса, Менданьи, Тасмана и т. д. пересекались во всех направлениях с маршрутами современных мореплавателей, каждый из которых добавил несколько новых островов к уже известным, относительно коих, впрочем, любопытство европейцев желало получить более обстоятельные сведения, чем те, что содержат сообщения ранних мореходов.

Общеизвестно, что в экваториальной части Великого [Тихого] океана есть обширная зона, между 12-м и 15-м градусами северной и южной широты и 140-ми градусами восточной и западной долготы, где земной шар усеян островами так же, как Млечный Путь — звездами на ночном небе. Мы уже начали изучать язык и нравы их обитателей, и наблюдения новейших мореплавателей позволяют нам предположить, что свое происхождение эти народы ведут от малайцев, подобно тому как различные колонии на берегах Испании и Африки основали финикийцы.

Именно в этом огромном архипелаге мои инструкции предписывали мне провести третий год нашей экспедиции. Западная и южная части Новой Каледонии, восточное побережье которой открыл капитан Кук во время своего второго путешествия; южные острова архипелага Арсасиды^[204], северную часть которого осмотрел Сюрвиль^[205]; северное побережье земли Луизиады, которое Бугенвиль не смог исследовать, хотя перед этим и прошел вдоль ее юго-восточного берега, — эти географические вопросы в первую очередь интересовали правительство. Мне было приказано установить границы этих земель и с точностью определить их широту и долготу.

Острова Общества, Дружбы^[206] и Новые Гебриды уже хорошо изучены и более не могут пробудить любопытства европейцев. Однако они богаты продовольствием, и посему мне было разрешено подойти к ним, если у меня возникнет потребность, — были все основания предполагать, что на Камчатке я получу мало свежего продовольствия, которое столь необходимо для сохранения здоровья моряков.

Мы не смогли настолько быстро продвинуться к зюйду, чтобы избежать шторма, пришедшего из этой стороны света 23 октября. Волна была крайне высокой и вынудила нас провести ночь, дрейфуя на одном фоке. Ветра были весьма переменчивы и волнение очень сильным до 30° широты — параллели, достигнутой нами 29 октября.

Слишком резкий переход из холода в жару повлиял на здоровье каждого из нас, однако мы испытывали лишь легкие недомогания, которые не заставили кого-либо слечь в постель.

^{Морские караси:}

^{1 — ласкирь (Diplodus annularis); 2 — дорада (Sparus auratus)}

1 ноября на 26° 27′ северной широты и 175° 38′ западной долготы мы увидели множество птиц, среди которых были кроншнепы и ржанки — виды, которые никогда не отдаляются от суши. Погода была пасмурной с порывами ветра, однако впоследствии все части горизонта расчистились, кроме южной, где неизменно оставалось скопление облаков, что заставило меня предположить, что на этом румбе может находиться земля.

Я изменил курс соответствующим образом, и 2, 3 и 4 ноября мы продолжали видеть птиц. Однако постепенно признаки суши исчезли. Впрочем, вполне вероятно, что мы прошли вблизи какого-то острова или рифа, не заметив его. Другие мореплаватели, возможно, будут удачливее и обнаружат его.

Тогда небо начало проясняться, и мы смогли, наконец, установить долготу измерением расстояний от Луны до Солнца. Эти наблюдения не были доступны нам после отплытия с Камчатки. Наблюдаемая долгота отличалась на один градус к западу от показаний хронометра № 19.

Мы поймали несколько дорад^[207] и двух акул, которые показались нам вкуснейшим лакомством, поскольку уже давно мы были вынуждены питаться одной солониной и начали страдать от жаркого климата. Мы повторяли лунные наблюдения в последующие дни, и разница с хронометром оставалась той же.

Когда мы достигли наконец тропика, небо полностью очистилось и видимость простерлась очень далеко. Мы не заметили никакой суши, однако каждый день видели сухопутных птиц, которые никогда не отдаляются от берега.

4 ноября, находясь на 23° 40′ северной широты и 175° 58′ западной долготы, согласно нескольким лунным наблюдениям того же дня, мы поймали на борту корабля золотистую ржанку, которая все еще была упитанной и не могла долго блуждать в море.

5 ноября мы пересекли собственный курс из Монтерея в Макао, а 6 ноября — курс капитана Клерка от Сандвичевых островов в направлении Камчатки. Все птицы тогда исчезли. Нас крайне утомила большая волна от оста, которая господствует в этом огромном океане, как и западная волна в Атлантике. Нам более не встречались ни тунцы, ни дорады — лишь несколько летучих рыб. Вся наша свежая провизия закончилась, и мы очень нуждались в рыбе, чтобы смягчить строгость нашей диеты.

9 ноября мы прошли мимо южной оконечности рифа или мели Вилла-Лобос, согласно ее положению на картах, врученных нам мсье де Флерье. Я уменьшил паруса настолько, чтобы пройти ее широту при свете дня. Однако мы не увидели ни птиц, ни водорослей, посему я склонен полагать, что если эта мель существует, она должна располагаться западнее: испанцы всегда помещали слишком близко к американскому побережью все свои открытия в Великом океане.

В это время море несколько успокоилось, и ветер стал более умеренным, однако небо покрыла плотная облачность. Едва мы достигли 10° северной широты, как начался дождь, который почти не прекращался днем, и лишь ночами наступало некоторое прояснение.

Жара была удушающей, и гигрометр после нашего отплытия из Европы еще не показывал столь высокой влажности. Мы вдыхали воздух, не приносящий облегчения, и это, вместе с плохим питанием, подтачивало наши силы. Мы уже были почти неспособны на тяжелый труд, если того требовали обстоятельства.

Во время этого кризиса, вызванного слишком внезапным переходом из холода в жару и сыростью, я удвоил свои заботы о здоровье экипажей. Я приказал каждое утро на завтрак давать кофе и проветривать помещения между палубами. Дождевая вода служила нам для стирки одежды матросов, и мы, таким образом, извлекали пользу из плохой погоды того климата, в котором были вынуждены находиться и который, как я опасался, повлиял на нас сильнее, чем холода высоких широт, пересеченных нами.

6 ноября мы впервые поймали восемь тунцов, обеспечивших здоровое кушанье всему экипажу и офицерам, которые, как и я сам, уже давно питались лишь запасами из трюма.

Около 15 ноября, когда мы находились на 5° северной широты, дождь, шторм и сильное волнение прекратились. Мы тогда смогли насладиться яснейшим небом. На закате солнца видимость простиралась очень далеко, и мы могли не беспокоиться о нашем движении ночью. Кроме того, воздух был столь чистым и атмосфера настолько прозрачной, что небесный свет позволил бы нам увидеть любую опасность почти так же отчетливо, как днем.

Хорошая погода сопровождала нас и по ту сторону экватора, который мы пересекли 21 ноября в третий раз после отплытия из Бреста. Трижды мы отдалялись почти на 60 градусов к северу и югу от него. В соответствии с дальнейшими задачами нашей экспедиции, нам предстояло вернуться в Северное полушарие лишь в Атлантическом океане по пути в Европу.

^{Крачка чеграва}

Это самая крупная из крачек, ее масса достигает 700 г. Ее легко отличить от других крачек и чаек по большому красному клюву и манере постоянно зависать в воздухе на одном месте.

Альфред Брем «Жизнь животных»

Ничто не прерывало однообразия этого долгого перехода. Мы шли почти параллельно курсу, которым следовали в прошлом году от острова Пасхи в направлении Сандвичевых островов. Тогда нас почти неизменно окружали птицы и тунцы, что обеспечивало нам обильное свежее питание. Теперь, наоборот, вокруг нас царило необъятное одиночество. И вода, и воздух этой части земного шара словно лишились всех своих обитателей.

Впрочем, 23 ноября мы поймали двух акул, что позволило дважды накормить ими экипажи. В тот же день мы подстрелили весьма тощего кулика, почти обессилевшего. Мы посчитали, что он, должно быть, прилетел с острова Герцога Йоркского^[208], от которого нас отделяло около ста лье. Его подали мне на стол, но едва ли он был вкуснее акульего мяса.

По мере нашего продвижения в Южном полушарии вокруг наших кораблей все чаще летали олуши, фрегаты, крачки и фаэтоны. Мы посчитали их предвестниками какого-нибудь острова, встречи с которым мы желали с крайним нетерпением. Мы роптали на злой рок, который помешал нам совершить даже малейшее открытие на долгом переходе после Камчатки.

Эти птицы, количество которых стало неисчислимо, когда мы достигли 4° южной широты, каждый миг подпитывали нашу надежду обнаружить какую-нибудь сушу. Однако мы ничего не заметили, хотя видимость была самой хорошей. Впрочем, наш ход был очень слабым.

Бриз прекратился, когда мы были на 2° южной широты. Ему на смену пришли слабые дуновения между нордом и вест-норд-вестом, с помощью которых я немного продвинулся на восток, поскольку опасался оказаться с подветренной стороны островов Дружбы.

Во время штилей мы поймали нескольких акул, которых предпочли засолить, а также подстрелили морских птиц, из которых приготовили рагу. Хотя они и были тощими и с едва выносимым запахом и вкусом рыбы, при нашей нехватке свежего продовольствия они показались нам почти таким же лакомством, как и вальдшнепы.

Черные крачки, а также белые, которые, как мне представляется, обитают лишь в Южном море, поскольку я никогда не видел их в Атлантике, были весьма многочисленны — мы подстрелили их намного больше, чем олуш и фрегатов. Последние, впрочем, в столь большом количестве летали вокруг наших кораблей, в особенности ночью, что производимый ими шум оглушал нас и мы едва слышали друг друга на верхней палубе. Наша довольно успешная охота отомстила им за крикливость и обеспечила нам приемлемое питание, однако все птицы исчезли, когда мы пересекли 6° южной широты.

Слабые ветра, которые установились при ясной погоде между норд-вестом и вестом около 3° южной широты, тогда набрали силу и не прекращались до 12°. Большая волна с запада весьма осложняла нам мореплавание. Такелаж, прогнивший по причине постоянной сырости, которой мы подвергались у побережья Татарии, рвался ежеминутно, и поскольку мы опасались, что его запасы закончатся, мы заменяли его лишь в случае крайней необходимости.

Дожди, шторма и шквалы неизменно сопровождали нас до 10° 50′ южной широты, которых мы достигли 2 декабря. Ветра продолжали дуть от веста, однако стали умереннее, и небо прояснилось. Мы смогли произвести лунные наблюдения, чтобы уточнить отклонение наших хронометров. Как нам казалось, после отплытия с Камчатки они отставали на пять минут времени или, иначе говоря, показывали долготу на 1° 15′ восточнее.

В соответствии с этими наблюдениями, которые показали 170° 7′ западной долготы, мы прошли в точности в том месте, где Байрон поместил остров Дейнджер^[209], ибо мы находились именно на его широте. Но поскольку мы не заметили ни какой-либо суши, ни малейших признаков ее близости, очевидно, что этот остров должен находиться на другой долготе: коммодор Байрон пользовался методом счисления, который подвержен ошибкам.

^{Корабли Лаперуза — «Астролябия» и «Буссоль».}

^{Французская гравюра. Конец XVIII в.}

На следующий день, 3 декабря, мы находились на 11° 34′ 47″ южной широты и 170° 7′ западной долготы в соответствии с лунными наблюдениями — в точности на той параллели, где Кирос поместил остров Красивых Людей^[210], и на один градус восточнее.

Я охотно прошел бы несколько градусов к весту, чтобы обнаружить его. Однако ветер дул непосредственно из этой стороны света, и положение острова было определено слишком неточно, чтобы разыскивать его при лавировании против ветра. Поэтому я посчитал, что должен воспользоваться этими ветрами от веста, чтобы достичь параллели островов Мореплавателей, как их назвал Бугенвиль. Это было одно из открытий французов, и мы могли надеяться найти там свежее продовольствие, в котором испытывали крайнюю нужду.

6 декабря в три часа пополудни мы различили наиболее восточный остров этого архипелага. До одиннадцати часов мы шли курсом на остров, а затем остаток ночи лавировали. Поскольку я намеревался встать здесь на якорь, если найду подходящее место, я решил пройти проливом между большим и маленьким островами^[211], которые мсье де Бугенвиль оставил к югу от своего маршрута. Ширина пролива едва ли превышала одно лье, однако он казался вполне безопасным.

В полдень мы были в проливе, и там, в миле от берега, наши наблюдения показали 14° 7′ южной широты. Южная оконечность одного из этих островов по пеленгу была на 36° к весту от зюйда. Таким образом, этот мыс находится на 14° 8′ южной широты.

Мы не заметили ни одной пироги, когда были в проливе, однако увидели поселения с наветренной стороны острова. Много туземцев сидело кругом под кокосовыми пальмами и, как казалось, безучастно созерцало зрелище наших фрегатов. После этого пироги не вышли в море и туземцы не последовали за нами вдоль берега.

Этот остров с весьма крутыми склонами достигает двухсот туазов высоты и покрыт до самой вершины большими деревьями, среди которых мы различили множество кокосовых пальм. Дома построены приблизительно посередине склона, где островитяне могут дышать более прохладным воздухом. Рядом с ними мы увидели несколько участков возделанной земли, где выращивался, вероятно, батат или ямс. Однако в целом остров представлялся малоплодородным, и в любом другом месте Южного моря я посчитал бы его необитаемым.

Мое заблуждение было бы еще значительнее, ибо два маленьких островка, образующих западный берег пролива, которым мы проходили, также были обитаемы: мы увидели, как от них отошли пять пирог, которые затем присоединились к одиннадцати другим, вышедшим в море с восточного острова. Сделав несколько кругов с недоверчивым видом вокруг наших кораблей, туземцы наконец приблизились, чтобы произвести несколько обменов с нами, но столь ничтожных, что мы приобрели лишь двадцать кокосов и синих султанок.

^{Женщина из Новой Каледонии.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Эти островитяне, как и другие обитатели Южного моря, были недобросовестны в торговле. Получив авансом цену своих кокосов, они редко упускали возможность удалиться, не исполнив свою часть сделки. Впрочем, эти кражи были весьма незначительны — несколько ниток бус и маленьких отрезов красного сукна едва ли стоили возражений с нашей стороны.

Несколько раз мы пытались измерить глубину в проливе, но 100-саженный лотлинь не достигал дна, хотя мы были ближе мили к берегу. Мы продолжали идти тем же курсом, чтобы обогнуть южный мыс, за которым надеялись найти укрытие. Однако выяснилось, что ширина острова не соответствует той, которая указана на карте мсье де Бугенвиля: он резко прерывался и в поперечнике составлял не более одного лье.

Мы обнаружили, что бриз от оста поднял высокую волну у противоположного берега, загражденного рифами: наши поиски якорной стоянки оказались тщетными. Покинув пролив, мы решили пройти вдоль двух западных островов, которые вместе были почти такими же протяженными, как и восточный. Их разделял пролив шириной менее сотни туазов. В его северной оконечности располагался островок, который я назвал бы большой скалой, если бы он не был покрыт деревьями.

Прежде чем мы прошли мимо южной оконечности этого пролива, наступил мертвый штиль. Большая волна вызывала сильную качку, и я опасался столкновения с «Астролябией». К счастью, слабый бриз вскоре помог нам выйти из этого неприятного положения, которое помешало нам уделить внимание торжественной и довольно продолжительной речи старика-туземца, который держал в руке ветвь кавы.

Из описания различных путешествий мы знали, что это было символом мира. Бросив ему несколько кусков ткани, мы ответили словом тайо, которое на языке некоторых народов Южного моря должно означать «друг». Однако мы не были достаточно искушены, чтобы различить и отчетливо произнести слова вокабулярия, извлеченного нами из писаний Кука.

Наконец, когда бриз достиг нас, мы поставили паруса, чтобы отдалиться от берега и выйти за границу безветрия. Тогда все пироги подошли к нашему борту. Их ход довольно хорош, однако они весьма посредственно слушаются весел.

Эти лодки могли бы использовать лишь опытные пловцы, поскольку они постоянно переворачиваются. Впрочем, это происшествие удивляет и тревожит их меньше, чем нас — падение шляпы. Они поднимают пирогу на плечи и, вылив из нее воду, забираются туда снова, вполне уверенные, что им придется повторить это действие через полчаса, потому что сохранять равновесие в этих утлых лодках почти так же трудно, как канатоходцу на веревке.

Островитяне в большинстве своем были крупны. Как мне показалось, их средний рост составлял пять футов и семь или восемь дюймов. Цветом кожи они напоминали алжирцев и другие народы Северной Африки. Свои длинные волосы они подвязывали на макушке. Их лица показались мне некрасивыми.

Среди них я увидел двух женщин с чертами не более утонченными. У младшей из них, которой можно было дать восемнадцать лет, была большая и отвратительная язва на ноге.

У некоторых мужчин также были большие язвы на теле — вероятно, предвестники проказы, ибо я заметил среди них двоих, чьи ноги, распухшие до толщины туловища и покрытые язвами, не оставляли сомнений относительно природы заболевания.

Они приблизились к нам в страхе и безоружные. Все говорило о том, что они столь же миролюбивы, как и обитатели островов Общества и Дружбы. Когда они ушли, мы посчитали, что они уже не вернутся: их очевидная бедность не могла вызвать у нас больших наших сожалений по этому поводу. Однако после полудня, когда бриз весьма ослаб, те же пироги в сопровождении нескольких других на два лье отошли от берега, чтобы снова торговать с нами. Побывав на острове, они вернулись, груженные более богато, чем в первый раз.

Новая торговля с островитянами принесла нам несколько любопытных предметов их одежды, пять куриц, десять султанок, поросенка и самых прекрасных горлиц, каких мы когда-либо видели: их туловище было белым, голова — красивейшего фиолетового цвета, крылья зелеными и зоб был усеян крошечными красными и черными пятнышками, напоминающими листья анемона. Эти маленькие птицы были домашними и ели у нас из рук и изо рта. Однако едва ли было возможно привезти их в Европу живыми: потом они действительно погибли, и мы сохранили их оперение, которое, впрочем, вскоре утратило всю свою яркость.

Поскольку «Астролябия» в продолжение этого дня все время опережала нас, туземцы начинали свою торговлю с мсье де Ланглем, который приобрел у них двух собак. Мы нашли их весьма вкусными.

Хотя пироги этих островитян были сделаны искусно и служили доказательством их мастерства в обработке древесины, мы так и не смогли убедить их принять наши топоры и другие железные орудия. Они предпочли несколько стеклянных бусин, от которых им не может быть никакой пользы, всему, что мы предлагали им из железа и тканей. Взамен, среди прочего, они дали нам деревянный сосуд, наполненный кокосовым маслом. По форме он был в точности таким же, как наши глиняные кувшины, и европейский мастер смог бы изготовить такой же лишь на токарном станке.

Их веревки круглого сечения и сплетены подобно нашим часовым цепочкам. Их циновки очень хороши, однако ткани уступают, как плетением, так и окраской, тканям острова Пасхи и Сандвичевых островов. Кроме того, нам показалось, что они редко ими пользуются, поскольку все островитяне были полностью обнажены; и мы приобрели у них лишь два отреза.

Мы были уверены, что далее к весту встретим более крупный остров, где надеялись найти если не гавань, то хотя бы укрытие. Поэтому мы решили отложить более обстоятельные наблюдения до прибытия к этому острову, который, судя по карте мсье де Бугенвиля, отделял пролив шириной восемь лье от крайнего островка, бывшего у нас на траверзе, когда наступила ночь.

После заката я прошел к весту лишь три или четыре лье и остаток ночи провел, лавируя на зарифленных парусах. На рассвете я был весьма удивлен, когда не увидел землю с подветренного борта. Я различил ее лишь в шесть часов утра, поскольку этот пролив оказался намного шире, чем это было указано на карте, служившей нашим путеводителем.

Остается сожалеть, что карты экспедиции, которая точностью своих наблюдений, а также охватом и важностью открытий уступила бы лишь путешествиям капитана Кука, не были составлены с большим тщанием и в большем масштабе.

Мы достигли северо-восточной оконечности острова Маоуна^[212] лишь в пять часов вечера. С намерением найти там якорную стоянку, я передал сигнал «Астролябии» взять круче к ветру, чтобы лавировать ночью с наветренной стороны острова и посвятить весь завтрашний день его всестороннему изучению.

Хотя мы были в трех лье от острова, три или четыре пироги в тот же вечер отошли от берега и привезли нам свиней и фрукты в обмен на бусы — так мы поняли, что этот остров богаче тех, которые мы посетили накануне.

На следующее утро, 9 декабря, я приблизился к острову и пошел вдоль его берега на расстоянии полулье. Он окружен коралловым рифом, на котором прибой был яростен, однако риф почти соприкасается с берегом, в котором встречаются маленькие бухточки, где риф прерывается; там могут пройти пироги и, вероятно, могли бы пройти наши шлюпки и баркасы.

На берегу каждой из бухточек мы увидели многолюдные деревни, откуда отошло бесчисленное множество пирог, груженных свиньями, кокосами и другими фруктами, — мы обменяли все это на стеклянные украшения. Столь огромное изобилие лишь усилило мое желание встать здесь на якорь. Кроме того, мы увидели позади селений водопады, низвергающиеся с горных вершин.

Столь многочисленные преимущества вынудили меня не утруждаться выбором якорной стоянки. Мы подошли ближе к острову и в четыре часа, обнаружив в миле от берега дно на тридцати саженях, где оно возвышалось и было покрыто гнилыми ракушками и мелкими кораллами, отдали якоря. Однако возле острова, хотя ветер и дул с суши, было сильное волнение, которое вызвало качку.

Мы тотчас же спустили лодки на воду, и в тот же день мсье де Лангль и несколько офицеров двух фрегатов на трех шлюпках отправились на остров. Они высадились возле деревни, жители которой встретили их самым дружеским образом. Солнце уже село, когда они сошли на берег, и туземцы разожгли большой костер, чтобы осветить место высадки. Они принесли птицу и фрукты и привели свиней. Пробыв час на острове, наши шлюпки вернулись.

^{Птица-носорог.}

^{Гравюра по рисунку Жана Пирона из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Птицы-носороги характеризуются длинным, толстым, снабженным странными наростами клювом; по этому отличительному признаку нетрудно узнать носорога. Родиной этих птиц служит Южн. Азия, Средн. и Южн. Африка. Все 50 видов, относящихся к этому семейству, очень похожи друг на друга сложением, окраской и образом жизни. Они живут начиная от морского берега до высоты 3000 метров, обыкновенно в густых лесах, и только мелкие виды ютятся в кустарнике. Большая часть их имеет чрезвычайно неуклюжую походку, но в ветвях деревьев они двигаются с большой ловкостью; полет их также довольно искусен и сопровождается таким сильным шумом, что летящую птицу-носорога видишь гораздо позже, нежели слышишь. Это осторожные, пугливые, довольно умные птицы. Голос их — глухой крик, издаваемый птицами очень часто и значительно оживляющий лес.

Эти птицы неоднократно привозились в Европу; они не особенно привлекательны, апатичны, редко кричат и вообще малозанимательны. Поэтому их мало держат в неволе.

Альфред Брем «Жизнь животных»

Все, похоже, были довольны оказанным приемом, и наше единственное сожаление было связано с тем, что наши корабли встали на таком плохом рейде, где качка была столь же сильна, как в открытом море. Хотя остров и укрывал нас от всех восточных ветров, если бы наступил штиль, мы подверглись бы величайшей опасности в случае разрыва якорных канатов, в то время как невозможность сняться с якоря оставляла нас беззащитными перед достаточно сильным бризом от норд-веста.

Из рассказов мореплавателей-предшественников мы знали, что пассаты весьма непостоянны в этих широтах и что здесь почти одинаково легко идти как на восток, так и на запад. Это обстоятельство способствует туземцам в их продолжительных морских переходах на попутномветре. Непостоянство ветров мы испытали на себе: ветер от веста покинул нас совсем недавно, на 12° южной широты.

В этих размышлениях я провел самую беспокойную ночь, особенно когда увидел, что на севере собирается шторм. Ветер оттуда задул довольно свежо, однако, к счастью, бриз с берега взял верх.

^{Секстант.}

^XVII в.

Глава XXIV Декабрь 1787

Нравы, костюмы, ремесла и обычаи жителей Маоуны. — Контраст красоты и плодородия острова с жестокостью его обитателей. — Поднимается очень высокая волна, и мы вынуждены сняться с якоря. — Мсье де Лангль высаживается на берег на четырех баркасах, чтобы пополнить запасы воды. — Его убивают, подобная судьба постигает еще одиннадцать человек с двух кораблей. — Подробный отчет о происшествии.

На следующее утро восход солнца объявил наступление ясного дня. Я решил воспользоваться хорошей погодой, чтобы познакомиться со страной, посетить жилища ее обитателей, пополнить запасы воды и затем выйти в море. Благоразумие не позволило бы мне провести еще одну ночь на этой якорной стоянке, которую и мсье де Лангль посчитал слишком опасной для более долгого пребывания. Посему мы условились после полудня сняться с якоря, а утро, которое было очень хорошим, отчасти посвятить приобретению фруктов и свиней.

На рассвете два фрегата окружила сотня пирог, полных различного продовольствия, которое туземцы желали менять лишь на бусы — они были для них все равно что алмазы чистой воды. Они пренебрегли нашими топорами, тканями и другими предметами обмена.

Пока одна часть экипажа была занята сдерживанием туземцев и торговлей с ними, остальные погрузили в шлюпки пустые бочки, чтобы отправиться на берег за водой. Два наших баркаса с солдатами под командованием мсье де Клонара и Колине, а также два баркаса «Астролябии» во главе с мсье де Монти и Бельгардом с этой целью были спущены на воду в пять часов утра. Они направились в бухту, расположенную приблизительно в одном лье с наветренной стороны от наших фрегатов. Бухта располагалась довольно удобно, поскольку наши шлюпки, груженные водой, могли вернуться под парусами при попутном ветре.

Вскоре я последовал за мсье де Клонаром и де Монти в своем бискайском баркасе и пристал к берегу тогда же, когда и они. К несчастью, мсье де Лангль отправился на прогулку на своей шлюпке в другую бухточку, отдаленную от нашего места пополнения запасов воды на расстояние около лье. Эта прогулка, из которой он вернулся очарованный красотой деревни, посещенной им, окажется причиной беды, как будет видно далее.

Бухта, куда отправились наши баркасы, была большой и удобной. В малую воду и баркасы, и шлюпки оставались на плаву на расстоянии половины пистольного выстрела от берега. Пресная вода была здесь хорошего качества, и ее было легко набрать. Мсье де Клонар и де Монти поддерживали там отменный порядок.

Солдаты построились шеренгой между берегом и туземцами, число которых было около двух сотен, включая множество женщин и детей. Мы заставили их всех сесть под кокосовые пальмы, находившиеся не далее восьми туазов от наших баркасов. У каждого были с собой куры, свиньи, попугаи, голуби и фрукты, которые все они хотели продать нам тотчас же, что вызвало небольшую сумятицу.

Женщины, среди которых было несколько очень миловидных, вместе с фруктами и курами предлагали свои ласки каждому, кто даст им бусы. Вскоре, с игривостью, весельем и поощряющими жестами, они попытались пройти сквозь шеренгу солдат, которые оказывали слишком слабое сопротивление. Европейцы, совершающие кругосветное путешествие, и прежде всего французы, безоружны против подобного наступления. Без особого труда дикаркам удалось пройти сквозь наши ряды, и тогда за ними последовали мужчины. Всеобщее смятение возросло, однако появились туземцы, вооруженные палками, кого мы приняли за вождей, и восстановили порядок. Каждый вернулся на свое место, и торговля возобновилась к большому удовлетворению как покупателей, так и продавцов.

^{Абориген Новой Каледонии, бросающий копье.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Между тем на одном из наших баркасов случился эпизод подлинной враждебности, которую я пожелал обуздать без кровопролития: туземец вскочил на корму баркаса, схватил колотушку и нанес несколько ударов по рукам и спине одного из наших матросов. Я приказал четверым самым сильным морякам поймать его и бросить в море, что было мгновенно исполнено. Другие островитяне, как нам показалось, осудили поведение своего соотечественника, и эта стычка не имела никаких последствий.

Возможно, мы должны были проявить строгость, чтобы внушить этим людям уважение к себе, и показать им, насколько наше оружие превосходит их грубую силу. Ибо ростом большинство из них было выше пяти футов десяти дюймов^[213] и их члены были колоссальных пропорций, что могло вызвать у них представление о собственном превосходстве, в то время как мы едва ли казались им устрашающими. Однако я не посчитал, поскольку нам оставалось совсем недолго находиться среди этих островитян, что должен навлечь на обидчика более суровое наказание. Чтобы показать им наше могущество, я довольствовался тем, что купил у них трех голубей, которых подбросили в воздух и застрелили из мушкета перед всем скоплением туземцев.

Это действие, как нам показалось, пробудило в них некоторый страх. Признаюсь, что я более рассчитывал на это чувство с их стороны, чем доброжелательность, которую человек, едва покинувший состояние дикости, редко способен испытывать.

Пока торговля с туземцами проходила самым мирным образом и наши бочки наполнялись водой, я посчитал, что могу отойти на двести туазов, чтобы посетить очаровательную деревню посреди леса или, скорее, сада, поскольку все деревья были фруктовыми. Дома располагались кругом с диаметром приблизительно сто пятьдесят туазов, образуя открытое пространство, устланное прекраснейшей зеленью. Окружающие деревья не только давали тень, но и поддерживали восхитительную прохладу.

Женщины, дети и старики, сопровождавшие меня, пригласили меня войти в их дома. Они расстелили превосходные новые циновки на полу из отборной мелкой гальки, который возвышался приблизительно на два фута над землей, чтобы защищать от сырости.

Я вошел в самую красивую из этих хижин, которая, судя по всему, принадлежала вождю. Сколь велико было мое удивление, когда я увидел внутри просторную комнату с решетчатыми стенами, так же хорошо отделанную, как и любая гостиная в Париже. Лучший архитектор не смог бы придать более изящный изгиб оконечностям эллипса, которыми заканчивалось строение. Ряд колонн, в пяти футах друг от друга, образовывал периметр здания. Колоннами служили древесные стволы, весьма искусно обработанные, между которыми, подобно нашим жалюзи, висели на веревках циновки, перекрывающие друг друга, словно рыбья чешуя. Остальные части дома закрывали листья кокосовой пальмы.

Эта прекрасная страна соединяет в себе двойные преимущества почвы, плодородной без возделывания, и климата, который не требует какой-либо одежды. Плоды хлебного дерева, кокосы, бананы, гуавы и апельсины обеспечивают этому народу обильное и здоровое питание, в то время как куры, свиньи и собаки, живущие излишками этих плодов, предоставляют им приятное разнообразие блюд.

Они были столь богаты и настолько незначительны были их потребности, что они пренебрегали нашими железными орудиями и тканями и желали от нас лишь бусы. Щедро осыпанные природными благами, они нуждались в одних безделушках.

На нашем рынке они продали нам свыше двухсот домашних голубей, которые ели только из рук, а также прелестных горлиц и попугаев, таких же ручных, как и голуби.

Какое воображение не нарисовало бы картин счастья в столь прекрасном окружении! Эти островитяне — готовы были снова и снова повторять мы, — несомненно, счастливейшие обитатели Земли. Рядом с женами и детьми они проводят свои мирные дни в безмятежности. Они не знают других забот, кроме выращивания птиц, и, подобно первым людям, без какого-либо труда собирают плоды, которые висят у них над головами.

Мы заблуждались. Эта прекрасная страна не была обителью невинности. Хотя мы и не увидели никакого оружия, тела этих туземцев покрывали шрамы, которые свидетельствовали, что они часто воюют или ссорятся друг с другом. Их черты выражали свирепость, которая не читалась на лицах их женщин.

Природа, несомненно, поставила на них эту печать, чтобы предупредить, что человек почти дикий в состоянии анархии — существо более злобное, чем самый кровожадный зверь.

Это первое посещение завершилось без каких-либо ссор, которые могли бы привести к нежелательным последствиям. Впрочем, я узнал, что произошло несколько отдельных стычек, однако весьма благоразумно они были улажены. В мсье Роллена, нашего главного врача, бросили несколько камней. Один островитянин, изображая восхищение саблей мсье де Моннерона, попытался выхватить ее, и когда в руке у него оказались лишь ножны, бежал в большом страхе при виде обнажившегося оружия.

Мне показалось, что в целом островитяне были весьма беспокойны и очень плохо слушались своих вождей. Однако я намеревался покинуть остров вечером и поэтому был рад, что не придал большого значения маленьким обидам, которые нам нанесли.

Около полудня я вернулся на корабль вместе с баркасами. Я с трудом поднялся на борт, поскольку оба фрегата окружали пироги, и наша торговля шла полным ходом.

Я оставлял командование мсье Бутену, пока высаживался на сушу, и предоставил ему полное право решать, позволить ли нескольким островитянам подняться на палубу или строго запретить им делать это, смотря по обстоятельствам. На юте я увидел восемь туземцев, старейшего из которых мне представили их вождем.

Мсье Бутен доложил мне, что он смог бы помешать их восхождению на борт, лишь приказав стрелять в них, и что когда они сравнивали свою физическую силу с нашей, то смеялись над нашими угрозами и передразнивали наших часовых. Зная о моем принципе умеренности, он не пожелал прибегать к насильственным мерам, которые, впрочем, были единственным способом обуздать их. Он также сказал, что когда появился вождь, другие островитяне, поднявшиеся на борт ранее, стали спокойнее и послушнее.

Я преподнес вождю множество подарков и оказал знаки величайшего благоволения. Затем я пожелал вызвать у него более высокое мнение о наших силах. Я приказал провести несколько опытов с нашим оружием у него на виду, однако они почти не впечатлили его. Он, видимо, посчитал, что наши мушкеты годны лишь для уничтожения птиц.

Наши баркасы вернулись с бочками, наполненными водой, и я отдал приказы готовиться к отплытию, чтобы воспользоваться слабым бризом с суши, благодаря которому мы надеялись немного отдалиться от берега.

Вскоре со своей прогулки вернулся мсье де Лангль и сообщил мне, что он высаживался в удобной бухте, на берегу которой располагается очаровательная деревня возле водопада с чистейшей водой. Поднявшись на свой фрегат, он приказал готовиться к поднятию якоря, поскольку, как и я, считал это необходимым. Однако он настаивал самым решительным образом на том, что мы должны остаться в одном лье от берега, чтобы взять на борт еще несколько баркасов с водой, прежде чем покинем остров. Тщетно я убеждал его, что у нас нет в этом ни малейшей потребности.

Мсье де Лангль придерживался системы Кука и полагал, что свежая вода стократно предпочтительнее, чем та, которая была у нас в трюме. Поскольку у некоторых членов его команды проявились легкие симптомы цинги, он решил, и вполне справедливо, что ради них он обязан использовать все доступные ему средства. Кроме того, ни один остров изобилием продовольствия не мог сравниться с этим. Два фрегата уже приобрели свыше пятисот свиней, а также огромное количество птицы, голубей и фруктов, и все это стоило нам лишь несколько ниток стеклянных бус.

Я сознавал справедливость этих доводов, однако тайное предчувствие мешало мне согласиться немедленно. Я сказал ему, что нахожу островитян слишком беспокойными, чтобы посылать наши шлюпки на остров, когда мы не сможем поддержать их с кораблей, и что наша сдержанность лишь увеличила дерзость туземцев: они принимали в расчет только нашу физическую силу, которая, безусловно, уступала их силе.

Однако ничто не могло поколебать решимости мсье де Лангля. Он сказал мне, что мой отказ возложит на меня ответственность за распространение цинги, которая начала проявляться уже достаточно сильно, и что, кроме того, бухта, о которой он говорил, намного удобнее той, где мы пополнили свои запасы воды. Наконец, он попросил меня позволить ему лично возглавить вылазку, уверяя, что через три часа он вернется на корабль со всеми шлюпками, наполненными водой.

Мсье де Лангль был человеком столь большой рассудительности и настолько одаренным, что эти соображения более любых других доводов определили мое согласие или, скорее, то, что моя воля уступила его воле. Я пообещал ему, что ночью мы будем лавировать возле острова, а утром под его командованием отправим на берег два баркаса и две шлюпки, вооруженные, как он посчитает нужным.

Вскоре мы убедились, что время для отплытия действительно наступило: поднимая якорь, мы обнаружили, что одну из прядей каната перерезало кораллом, и через два часа он был бы разрезан полностью.

Поскольку мы поставили паруса лишь в четыре часа пополудни, было уже слишком поздно отправлять баркасы на берег, и мы отложили это до следующего дня. Ночью был шторм, и ветер постоянно менялся, поэтому я решил отойти приблизительно на три лье от острова.

На рассвете мертвый штиль не позволил мне приблизиться к суше. Лишь в девять часов задул слабый бриз от норд-оста, с которым я подошел к острову. В одиннадцать часов менее лье отделяло нас от берега, и я отправил баркас и большую шлюпку, под началом мсье Бутена и Мутона соответственно, к «Астролябии», чтобы принять командование мсье де Лангля. Туда погрузились все матросы с легкими признаками цинги, а также шесть вооруженных солдат во главе с каптенармусом.

Всего на этих двух лодках было двадцать восемь человек и около двадцати бочек для воды. Мсье де Ламанон и Колине, хотя и больные, были в числе тех, кто отправился с «Буссоли».

С другой стороны, мсье де Вожуа, выздоравливающий, сопровождал мсье де Лангля в его большой шлюпке. Мсье Гобьен, мичман, командовал баркасом. Мсье де ла Мартинье, Лаво и отец Ресевер были среди тридцати трех человек, отправившихся с «Астролябии». Всего шестьдесят один человек составили эту экспедицию, среди них находилась элита наших экипажей.

Мсье де Лангль вооружил всех своих людей мушкетами и саблями, на баркасы установили шесть фальконетов. Я предоставил ему полное право взять с собой все, что он сочтет необходимым для своей безопасности.

Мы были уверены, что у нас не было никаких ссор с туземцами, за которые они могли бы затаить злобу на нас. В открытом море нас окружило огромное количество пирог, и наша торговля неизменно проходила в духе веселости и взаимного доверия. Короче говоря, все указывало, что мы в безопасности. И я считаю, что мы не могли быть более защищены.

Однако это противоречило моим принципам — отправлять на берег отряд без крайней необходимости и, особенно, в столь многочисленное скопление людей, когда мы не могли поддержать и даже увидеть наши шлюпки с фрегатов.

Лодки отошли от «Астролябии» в половине двенадцатого, и через три четверти часа прибыли к месту пополнения запасов воды.

Каково было удивление всех офицеров и самого мсье де Лангля, когда они увидели вместо просторной и удобной бухты маленький заливчик, заполненный кораллами, сквозь которые вел извилистый проход шириной не более двадцати пяти футов, где морской прибой был столь же силен, как на прибрежных скалах! Внутри глубина воды была меньше трех футов, и баркасы сели на дно, в то время как шлюпки оставались на плаву, потому что их отнесло довольно далеко от берега. К сожалению, мсье де Лангль осматривал эту бухту в полную воду и не предполагал, что в прилив возле острова море поднимается на пять или шесть футов. Он не мог поверить собственным глазам.

Первым побуждением мсье де Лангля было покинуть бухту и отправиться туда, где мы уже набирали воду и где для этого были все преимущества. Однако мирный и кроткий вид людей, ожидавших его на берегу с огромным количеством фруктов и свиней; женщины и дети, которых он видел среди островитян и кого они должны были бы отослать, если бы питали враждебные намерения, — все эти обстоятельства развеяли его изначальное побуждение. Непостижимый рок помешал ему прислушаться к голосу благоразумия.

Бочки четырех лодок выгрузили на сушу без малейших происшествий. Солдаты поддерживали порядок на берегу: они выстроились шеренгой, чтобы освободить место для наших работников. Однако покой продлился недолго.

Множество пирог, распродав свой груз продовольствия на борту наших кораблей, вернулись на берег, и все туземцы с них высадились в этой бухте, поэтому постепенно берег там наполнился людьми. Вместо двухсот человек, включая женщин и детей, которых мсье де Лангль застал, когда прибыл туда в половине первого, к трем часам там было от десяти до двенадцати сотен туземцев.

Количество пирог, которые утром пришли торговать с нами, было столь велико, что после полудня мы едва ли заметили уменьшение их числа. Я надеялся, что чем больше туземцев будет занято возле наших кораблей, тем спокойнее все пройдет на берегу. Сколь велико было мое заблуждение!

Положение мсье де Лангля с каждой минутой становилось все более затруднительным. Он благополучно погрузил воду в баркасы, однако в это время был отлив, и он не мог надеяться выйти в море раньше четырех часов. Тем не менее он взошел вместе с отрядом в лодку и расположился на носу со своим мушкетом и стрелками, запретив им открывать огонь, пока он не отдаст приказ.

Он понимал, что будет вынужден сделать это. В них уже полетели камни, и туземцы, лишь по колено в воде, окружали баркасы, приблизившись на три ярда. Солдаты тщетно пытались отогнать их. Если бы мсье де Лангля не сдерживал страх начать военные действия и быть обвиненным в жестокости, он, несомненно, приказал бы дать залп по туземцам из всех фальконетов и мушкетов — это должно было рассеять толпу. Однако он надеялся, что сможет обуздать туземцев, не проливая крови, и пал жертвой собственной человечности.

Вскоре град камней, бросаемых с короткого расстояния с такой силой, словно их метали пращами, поразил почти каждого человека в баркасе. Мсье де Лангль успел выстрелить лишь два раза, прежде чем его сбили с ног. К несчастью, он упал за левый борт, где свыше двухсот туземцев мгновенно забили его камнями и палками. Когда он был уже мертв, они привязали его руку к уключине баркаса, несомненно, чтобы сохранить его останки.

Баркас «Буссоли» под командованием мсье Бутена сидел на мели в двух туазах от баркаса «Астролябии», и между ними оставался небольшой проход, который не был занят туземцами. Через этот проход все раненые, которым повезло не упасть за борт, бежали вплавь на наши шлюпки, в это время, к счастью, остававшиеся на плаву, что позволило спасти сорок девять человек из шестидесяти одного участника вылазки.

Мсье Бутен во всем следовал примеру мсье де Лангля. Его бочки с водой и все его люди погрузились в лодки в то же самое время и таким же образом, и он сам так же занял место на носу баркаса. Хотя он и опасался дурных последствий сдержанности мсье де Лангля, он не позволил себе открыть огонь и не приказал стрелять своему отряду, пока это не сделал его командир. Очевидно, что с расстояния четырех-пяти футов каждый выстрел мушкета должен был поразить кого-либо из туземцев, однако времени, чтобы перезарядить, не было. Мсье Бутен также был опрокинут камнем и, к счастью, упал между двух баркасов, на которых меньше чем за пять минут не осталось ни одного человека.

Каждый из тех, кто бросился вплавь к шлюпкам, получил множество ранений, и почте все — в голову. Те же, кто, к несчастью, упали с того борта, где находились туземцы, были мгновенно забиты насмерть дубинками.

^{Братья Роарк. Смерть Поля Антуана Флерио де Лангля.}

^1846 г.

Страсть к грабежу была столь велика, что когда островитяне завладели нашими баркасами, они вскочили туда в количестве трехсот-четырехсот человек, сорвали скамьи и раскрошили все в щепы, чтобы отыскать наши предполагаемые сокровища.

Между тем они почти упустили из виду наши шлюпки, что дало возможность мсье де Вожуа и Мутону спасти всех оставшихся в живых и убедиться, что туземцы не захватили никого, кроме тех, кого они убили в воде ударами своих дубинок.

Команды наших шлюпок открыли огонь по островитянам и убили многих, а затем, не задумываясь, сбросили в море бочки с водой, чтобы принять на борт всех, кто спасся. Кроме того, они почти истощили свои боеприпасы, и их отступление было нелегким, поскольку столь большое число опасно раненных, распростертых на скамьях, мешало гребцам.

Самообладанию мсье де Вожуа и порядку, который он смог восстановить, а также дисциплине, которую сохранил мсье Мутон, командир шлюпки «Буссоли», мы обязанные спасением сорока девяти человек из двух экипажей.

Мсье Бутену, получившему пять ранений в голову и одно в грудь, помог спастись вплавь старшина нашего баркаса, который сам был ранен.

Мсье Колине нашли без сознания на якорном тросе шлюпки, у него были сломаны рука и палец, и голова была ранена в двух местах.

Мсье Лаво, главный врач «Астролябии», получил столь тяжелое ранение черепа, что его пришлось трепанировать. Несмотря на это, он сам смог приплыть к шлюпкам, как и мсье де ла Мартинье и отец Ресевер, получивший сильный ушиб глаза.

Мсье де Ламанон и де Лангль были забиты насмерть с беспримерной жестокостью, как и Тален, каптенармус «Буссоли», и еще девять солдат и матросов двух кораблей. Свирепые туземцы, уже убив их, продолжали изливать свою ярость на их бездыханные тела, нанося удары дубинками.

Мсье Гобьен, командовавший баркасом «Астролябии», покинул его, лишь когда оказался совершенно один, израсходовав все свои патроны. Он спасся вплавь через проход между двумя баркасами, который, как я уже говорил, не был занят туземцами. Несмотря на ранения, он смог доплыть до шлюпки «Астролябии», в которой было столько людей, что она села на дно.

Это происшествие пробудило в островитянах желание потревожить раненых при отступлении. В большом количестве они устремились к рифам возле входа в залив, в десяти футах от которых должны были пройти наши шлюпки. На них израсходовали все остававшиеся патроны, и шлюпки наконец покинули эту коварную бухту, оказавшуюся жутким логовом дикарей, которые своей жестокостью превзошли тигров и львов.

В пять часов вечера наши шлюпки вернулись на корабли, и мы узнали о произошедшей трагедии. В это время вокруг нас было около сотни пирог, в которых туземцы продавали свое продовольствие со спокойствием, свидетельствовавшим об их невиновности. Однако они были братьями, детьми и соотечественниками жестоких убийц, и я признаю, что мне потребовалась вся моя рассудительность, чтобы сдержать гнев, овладевший мной, и помешать команде убить их.

Солдаты уже заряжали пушки и мушкеты — я остановил эти приготовления, которые, впрочем, были вполне простительны. Я приказал сделать лишь один холостой выстрел из пушки, чтобы прогнать пироги. Маленькая лодка, пришедшая с берега, несомненно, сообщила им о том, что произошло, ибо не прошло и часа, как возле фрегатов не осталось ни одной пироги.

Когда прибыла наша шлюпка, на юте фрегата находился туземец, и я приказал заковать его в кандалы. На следующий день, приблизившись к острову, я позволил ему выпрыгнуть в море: спокойствие, с которым он оставался на корабле, не вызывало сомнений в его невиновности.

Моим первым побуждением было отправить еще один отряд на остров, чтобы отомстить за наших несчастных товарищей и забрать обломки баркасов. С этой целью я приблизился к берегу, чтобы найти якорную стоянку, однако лот показывал все то же дно из кораллов, при этом возле суши установилось сильное волнение и прибой с яростью разбивался на рифах. Кроме того, бухта, в которой произошла кровавая бойня, глубоко врезалась в остров, и едва ли было возможно подойти к ней на расстояние пушечного выстрела.

Мсье Бутен, который не вставал с постели по причине ранений, однако сохранял всю ясность мысли, также сообщил мне, что положение бухты таково, что если наши шлюпки, к несчастью, сядут на мель, а это вполне вероятно, то никто не вернется живым. Ибо деревья, растущие почти на самом берегу, предоставят туземцам укрытие от наших мушкетов, и французы во время высадки будут открыты граду камней, от которых очень трудно уклониться. Туземцы метают их с большой силой и точностью, производя почти такое же действие, как и наши пули, однако при том преимуществе, что камни следуют друг за другом намного быстрее. Мсье де Вожуа был того же мнения.

Тем не менее я не желал согласиться с ними, пока не убедился в невозможности встать на якорь на расстоянии пушечного выстрела от деревни. Я провел два часа, лавируя возле входа в бухту. Я увидел обломки наших баркасов на прибрежном песке и огромное количество туземцев вокруг них.

Что, без сомнения, покажется невероятным — в это время пять или шесть пирог отошли от берега со свиньями, голубями и кокосами, чтобы предложить нам обмен. Каждый миг я был вынужден сдерживать свой гнев, чтобы не приказать отправить их на дно. Эти туземцы, не зная, что у нас есть оружие, поражающее с большего расстояния, чем мушкеты, без страха оставались в пятидесяти туазах от наших фрегатов и предлагали нам свое продовольствие с видом величайшего спокойствия. Мы не показывали им жестами, чтобы они подошли ближе, и они провели целый час в ожидании после полудня 12 декабря.

За предложением продовольствия последовали насмешки, и я тотчас же увидел, что от берега отошло еще несколько пирог и направилось к ним. Поскольку они не подозревали о дальности стрельбы наших пушек и все указывало на то, что вскоре я буду вынужден отойти от своих принципов умеренности, я приказал произвести один пушечный выстрел между этими пирогами. Мой приказ был исполнен с величайшей точностью. Вода, поднятая ядром, захлестнула пироги, и они тут же поспешили к берегу. Те, которые недавно отошли от острова, присоединились к их бегству.

Я едва смог оторвать себя от этого рокового места и оставить позади тела наших убитых товарищей. Я потерял старого друга, человека большого ума и величайших познаний и одного из лучших офицеров французского флота. Причиной его смерти стала его человечность. Если бы он позволил себе выстрелить в первых туземцев, вошедших в воду, чтобы окружить баркасы, он предотвратил бы собственную смерть, гибель мсье де Ламанона и еще десяти жертв варварской жестокости.

Сверх того, двадцать человек были серьезно ранены, и это происшествие в один миг лишило нас службы тридцати двух человек и двух баркасов — наших единственных достаточно больших шлюпок, способных вместить необходимое количество вооруженных людей, чтобы предпринять высадку. Эти соображения определили мое дальнейшее поведение. Малейшие новые потери вынудили бы меня сжечь один из фрегатов, чтобы укомплектовать второй. По правде говоря, у меня на борту был еще один, разобранный баркас, однако я мог собрать его лишь на берегу.

Если бы мой гнев могло утолить убийство нескольких туземцев, у меня была возможность потопить, сжечь и уничтожить сотню их пирог, в которых находилось свыше пятисот человек. Однако я боялся наказать невиновных: голос моей совести спас их жизни.

Те, кому случившееся с нами несчастье напомнило трагедию капитана Кука, не должны забывать, что его корабли стояли на якоре в бухте Каракакуа и их пушки позволяли англичанам чувствовать себя хозяевами на берегу. Они могли заставить туземцев повиноваться, угрожая им уничтожением пирог, которые оставались возле берега, а также поселений, расположенных на нем.

Мы же, наоборот, находились в открытом море и дальше пушечного выстрела, вынужденные держаться вдали от берега из опасения попасть в штиль возле него. Сильная волна постоянно сносила нас в сторону рифов, у которых мы, разумеется, могли бы встать на якорь на железных цепях, однако мы все равно находились бы дальше расстояния пушечного выстрела от деревни туземцев. Наконец, качка была настолько сильна, что это могло бы привести к обрыву якорного каната в клюзе^[214], что подвергло бы фрегаты величайшей опасности.

Прежде чем покинуть этот роковой остров, я исчерпал мысленно все возможные в нашем положении действия. Я пришел к заключению, что постановка на якорь неосуществима, а вылазка на остров без поддержки с фрегатов слишком безрассудна, и даже ее успех оказался бы бесполезен, поскольку было ясно, что у туземцев не остается ни одного из наших живых товарищей, а наши баркасы, которые мы могли заменить, разбиты и сидят на мели.

Вследствие этого 14 декабря я взял курс на третий остров, который различал на вест-тень-норде и который мсье де Бугенвиль по причине плохой погоды смог увидеть лишь с топов мачт. Этот остров отделен от Маоуны проливом шириной девять лье.

Туземцы сообщили нам названия десяти островов, образующих их архипелаг, и приблизительно начертили их взаимное положение на листе бумаги. Хотя и нельзя слишком доверять их карте, представляется вероятным, что народы этих различных островов образуют своего рода конфедерацию и имеют частые сношения между собой.

Наши дальнейшие открытия не оставляют сомнений в том, что этот архипелаг крупнее, населеннее и богаче продовольствием, чем острова Общества. Также вполне вероятно, что здесь есть хорошие якорные стоянки. Однако лишившись баркасов и зная настроение команды, я решил не становиться на якорь, пока мы не прибудем в Ботанический залив на побережье Новой Голландии, где я намеревался собрать новый баркас, который находился у меня на борту в разобранном виде.

Тем не менее ради прогресса географии я желал изучить различные острова, которые окажутся у нас на пути, и точно определить их широту и долготу. Я также надеялся, что смогу торговать с островитянами, лавируя возле берега.

Я охотно оставляю другим заботы о написании неинтересной истории этого варварского народа. 24-часового пребывания и рассказа о наших несчастьях вполне достаточно, чтобы составить представление об их жестоких нравах и ремеслах, а также плодах прекраснейшей из всех стран на земле.

Прежде чем я продолжу отчет о нашем путешествии вдоль островов этого архипелага, я считаю своим долгом привести донесение мсье де Вожуа, который командовал нашим отступлением с Маоуны. Хотя он сошел на берег лишь в качестве выздоравливающего и не был при исполнении офицерских обязанностей, обстоятельства вернули ему все его силы, и он покинул бухту лишь тогда, когда убедился, что в руках туземцев не остается ни одного живого француза.

Донесение мсье де Вожуа

«Во вторник 11 декабря в одиннадцать часов утра мсье де Лаперуз отправил свой баркас и свою шлюпку с бочками для воды и отрядом вооруженных солдат, чтобы присоединиться к экспедиции под командованием мсье де Лангля. Мсье Бутен уже получил инструкции относительно средств поддержания порядка и обеспечения нашей безопасности, когда лодки подойдут к острову. В тот же час наш капитан мсье де Лангль спустил на воду свои шлюпку и баркас, также груженные бочками для воды и вооруженные.

В половине первого, когда фрегаты находились на левом галсе в трех четвертях лье от суши, четыре лодки отправились на берег, чтобы пополнить запасы воды в бухте, разведанной мсье де Ланглем. Это место находилось с подветренной стороны от той бухты, где мы уже набирали воду. Мсье де Лангль посчитал его более предпочтительным, поскольку ему показалось, что оно менее населено и столь же удобно. Однако у первой бухты было преимущество более легкого подхода и достаточной глубины для баркасов, которые не подвергались опасности сесть на мель.

^{Змеелистник, или дракофиллум.}

^{Гравюра по рисунку Пьера Жозефа Редута из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мсье де Лангль предложил мне, хотя я и был еще слаб после болезни, сопровождать его, чтобы прогуляться на берегу. Он лично возглавил шлюпку, а баркас доверил мсье Гобьену. Мсье Бутен командовал баркасом „Буссоли” и мсье Мутон — шлюпкой этого фрегата.

Мсье Колине и отец Ресевер, оба еще больные, мсье де Ламанон, ла Мартинье и Лаво сопровождали нас, а также несколько других человек с борта двух кораблей. Таким образом, наш отряд состоял из шестидесяти одного человека, включая команды двух шлюпок.

Когда мы были в пути, то отметили с некоторым беспокойством, что многие пироги, которые находились возле борта корабля, последовали за нами, направляясь в ту же бухту, что и мы. Мы также увидели, что вдоль скал, которые отделяли бухту от соседних, собирается большое число туземцев, пришедших из других деревень.

Когда мы подошли к рифу, который образовывал очертания бухты и оставлял лишь узкий и мелкий проход для наших лодок, мы увидели, что в это время был отлив и что мы не сможем завести баркасы в бухту, не посадив их на дно. Это и произошло на половине расстояния мушкетного выстрела от берега, к которому мы приблизились лишь потому, что толкали баркасы веслами. Эта бухта предстала перед капитаном в более благоприятном свете, поскольку тогда, когда он осматривал ее, отлив не достиг еще малой воды.

По нашем прибытии дикари, которые усеяли берег в количестве семисот или восьмисот человек, в знак мира бросили в море несколько ветвей кавы, из корня которой островитяне Южного моря готовят свой опьяняющий напиток.

Когда мы высадились, мсье де Лангль приказал, чтобы каждую лодку охраняли один солдат и один матрос, в то время как экипажи баркасов, занятые наполнением бочек, будут под защитой двойной шеренги солдат с мушкетами, которая протянулась от баркасов до источника, где мы набирали воду.

Когда бочки наполнялись, их спокойно погружали в лодки. Островитяне не сопротивлялись вооруженным солдатам, которые не позволяли им приблизиться. Среди них были женщины и очень молодые девушки, которые предлагали себя нам самым бесстыдным образом, и не все отвергли их знаки внимания. Мы также увидели нескольких детей.

Когда наша работа подходила к концу, количество туземцев увеличилось, и они становились все более беспокойными. Это обстоятельство побудило мсье де Лангля отказаться от его изначального намерения выменять у туземцев немного съестных припасов, и он отдал приказ грузиться в лодки немедленно. Однако прежде, и это, я полагаю, стало первой причиной постигшего нас несчастья, он подарил немного бус нескольким островитянам, своего рода вождям, которые помогали нам удерживать туземцев в небольшом отдалении. Впрочем, мы были уверены, что их попытки сохранить порядок были всего лишь игрой: если эти предполагаемые вожди и обладали какой-либо властью, она распространялась на незначительное число их соотечественников.

Эти подарки, полученные лишь пятью или шестью островитянами, вызвали недовольство всех остальных. Всеобщий ропот отныне не прекращался, и мы более не могли их сдерживать. Однако они позволили нам взойти в баркасы, хотя часть из них последовала за нами в море, в то время как другие начали поднимать камни на берегу.

Поскольку баркасы сидели на мели недалеко от берега, мы были вынуждены по пояс войти в воду, чтобы попасть в них, и при этом несколько солдат намочили свое оружие. Когда мы находились в этом критическом положении, и начались те ужасные события, о которых я сейчас расскажу.

^{Портрет Лаперуза.}

^{Гравюра Д. К. Бонатти по картине Ж. Ф. Бозио. Начало XIX в.}

Только мы оказались в баркасах, как мсье де Лангль приказал столкнуть их с мели и поднять якорь. Несколько самых сильных островитян решили помешать этому и схватили канат. Капитан, свидетель их противодействия, видя, что волнение возрастает и несколько камней уже достигло его, попытался устрашить дикарей и выстрелил в воздух. Однако, нисколько не напуганные, они восприняли это как сигнал к общему наступлению.

Тут же град камней, метаемых с такой же силой, как и скоростью, обрушился на нас. Обе стороны вступили в схватку, и она стала всеобщей. Те, чьи мушкеты были в состоянии стрелять, поразили нескольких разъяренных дикарей, однако других это нисколько не смутило, и они, как казалось, лишь удвоили свой напор. Часть из них приблизилась к нашим баркасам, в то время как другие, шестьсот или семьсот человек, продолжали забрасывать нас камнями самым страшным и сокрушительным образом.

Как только началась схватка, я бросился в воду, чтобы добраться до шлюпки „Астролябии”, в которой не было ни одного офицера. Обстоятельства придали мне достаточно сил, чтобы преодолеть небольшое расстояние вплавь. Хотя я был еще слаб и получил несколько ударов камнями, я смог взобраться в шлюпку без чьей-либо помощи. С отчаянием я увидел, что в шлюпке лишь один или два мушкета не намочены и что нам не остается ничего другого, кроме как увести ее за пределы рифов как можно скорее.

Тем временем схватка продолжалась, и огромные камни, метаемые дикарями, каждый миг поражали кого-либо из нас. Как только раненый падал в море с того борта, где находились дикари, его тут же добивали ударами весел и палок.

Мсье де Лангль стал первой жертвой кровожадных дикарей, которые видели от него лишь благодеяния. В самом начале нападения его сбили с носа баркаса, и он упал в море вместе с каптенармусом и старшим плотником, которые были рядом с ним. Ярость, с которой островитяне набросились на капитана, спасла двух других, которые смогли добраться до наших лодок.

Все, кто находился в баркасах, вскоре разделили горестную судьбу капитана, кроме нескольких человек, которым удалось бежать на рифы и оттуда отправиться вплавь к шлюпкам. Не прошло и четырех минут, как островитяне завладели обоими баркасами, и в отчаянии я смотрел, как убивают наших несчастных товарищей, не имея возможности хоть чем-то помочь им.

Шлюпка „Астролябии” еще оставалась среди рифов, и каждый миг я ждал, что ее постигнет та же участь, что и баркасы. Однако жадность островитян спасла ее: большинство бросились к баркасам, остальные довольствовались тем, что метали в нас камни. Несколько из них, впрочем, отправились на рифы в проходе, чтобы дождаться нас.

Хотя волнение было очень сильным и ветер встречным, нам удалось, несмотря на камни и опасные ранения, которые получили почти все мы, покинуть эту роковую бухту и соединиться с мсье Мутоном, командиром шлюпки „Буссоли”, которая уже вышла за пределы рифов. Он приказал выбросить в море бочки с водой, чтобы освободить место для всех, кто смог добраться к нему. Я взял в шлюпку „Астролябии” мсье Бутена и Колине, а также еще несколько человек.

Все, кто спасся на шлюпках, получили ранения разной тяжести, и шлюпки, таким образом, оказались без защиты. Невозможно было думать о возвращении в бухту, чтобы противостоять тысяче разъяренных дикарей. Это означало бы бессмысленно обречь себя на верную смерть.

Поэтому мы направились к фрегатам, которые в три часа пополудни, тогда, когда произошла расправа, лавировали в сторону моря. Они не догадывались, что мы могли подвергнуться какой-либо опасности. Установился свежий бриз, и фрегаты были далеко на ветре — досадное обстоятельство для нас, в особенности для тех, чьи раны нуждались в срочной перевязке. В четыре часа фрегаты переменили галс и направились к суше. Как только мы преодолели рифы, я поставил парус и пошел по ветру, чтобы отдалиться от берега. Я приказал выбросить в море все, что могло замедлять ход нашей шлюпки, наполненной людьми.

К счастью, островитяне, занятые разграблением баркасов, не думали о том, чтобы преследовать нас. Все наши средства защиты состояли из четырех или пяти сабель и двух или трех патронов для мушкета — едва ли мы смогли бы противостоять с таким оружием двумстам или тремстам дикарям, вооруженным камнями и дубинками, в легких пирогах, в которых они могли бы держаться от нас на таком расстоянии, на каком пожелали бы.

Впрочем, несколько пирог вышли из залива вскоре после нас, однако они пошли вдоль берега, откуда одна из них направилась к тем пирогам, которые оставались возле наших фрегатов. Проходя мимо нас, туземцы имели наглость делать нам угрожающие жесты, однако я был вынужден отложить мщение и сберечь наши незначительные средства обороны.

Когда мы оказались в открытом море, мы пошли против ветра в направлении фрегатов, подняв красный платок на топ мачты, и, приблизившись, израсходовали три последних патрона. Мсье Мутон также подал сигнал о помощи с помощью двух платков, однако нас заметили лишь тогда, когда мы оказались у борта корабля.

Тогда „Астролябия”, которая была ближе к нам, спустилась под ветер, чтобы подойти к нам. В четыре с половиной часа я выгрузил на нее тех, чьи ранения были наиболее тяжелыми, мсье Мутон поступил так же, и мы незамедлительно отправились на „Буссоль”. Я сообщил командующему печальную новость. После всех мер предосторожности, подсказанных его благоразумием, и при его полном доверии к благоразумию мсье де Лангля, его изумление было беспредельным. И я могу сравнить его скорбь лишь с той, которую испытывал сам.

Это несчастье живо напомнило нам о бедствии 13 июля 1786 года и придало еще большую горечь нашему путешествию. Впрочем, в нашем последнем несчастье мы можем считать, что нам повезло, поскольку большинство тех, кто высадился на остров, спаслись. Если бы страсть к грабежу не отвлекла на время разъяренных дикарей, никто из нас не смог бы бежать.

Невозможно выразить чувства, которые пробудило это печальное событие на борту двух фрегатов. Смерть мсье де Лангля, который пользовался доверием и любовью своегоэкипажа, вызвала у всех на „Астролябии” самое горестное сожаление. Островитяне, которые находились рядом с кораблем и не знали о происшедшем, едва не пали жертвой мести матросов, которую мы лишь с большим трудом смогли сдержать.

Всеобщая скорбь, воцарившаяся на борту, — лучший панегирик, который мы могли бы воздать капитану. Что касается меня, я потерял в нем не столько командира, сколько друга. Он всегда проявлял участие ко мне, и до конца своих дней я буду сожалеть об этой утрате. Я был бы счастлив, если бы смог оказать ему знак своей преданности и благодарности, пожертвовав собой ради него! Однако этот храбрый офицер подвергал себя большей опасности, чем других, и стал первой добычей кровожадных зверей, напавших на нас.

В моем ослабленном состоянии выздоравливающего, я сошел на берег без оружия и под защитой других. И когда я оказался в шлюпке, почти все патроны либо были израсходованы, либо намочены. Все, что я мог делать, — отдавать приказы, от которых, к сожалению, было мало пользы.

Я был бы несправедлив по отношению к тем, кому, как и мне, посчастливилось спастись, если бы не объявил, что они вели себя с величайшей храбростью и хладнокровием. Мсье Бутен и Колине, которые, несмотря на свои тяжелые ранения, сохраняли всю ясность своего ума, изволили помочь мне своими весьма полезными советами. Моим незаменимым помощником был также мсье Гобьен, который последним покинул баркас и своим примером, отвагой и увещеваниями немало способствовал восстановлению духа тех матросов, которые уже, возможно, поддались страху. Младшие офицеры, матросы и солдаты исполняли все отданные им приказы с таким же старанием, как и точностью. Равно и мсье Мутон может лишь похвалить экипаж шлюпки „Буссоли”.

Все, кто находился с нами на берегу, согласятся со мной в том, что ни насилие, ни какой-либо неосторожный поступок с нашей стороны не могли вызвать нападение дикарей. Наш капитан отдал нам в этом отношении самые строгие приказы, и никто их не нарушал.

Подпись: Вожуа».

Список погибших от рук дикарей острова Маоуна 11 декабря 1787

«Астролябия»

Мсье де Лангль — капитан корабля, командующий;

Ив Юмо, Жан Ределлек, Франсуа Фере, Лоран Робен, Китаец — матросы;

Луи Давид — помощник канонира;

Жан Жеро — слуга.

«Буссоль»

Мсье Ламанон — ученый и натуралист;

Пьер Тален — старший канонир;

Андре Рот, Жозеф Райе — помощники канонира.

Все другие участники вылазки получили ранения разной тяжести.

Глава XXV Декабрь 1787

Отплытие с острова Маоуна. — Описание острова Ойолава. — Торговля с туземцами. — Остров Пола. — Новые подробности касательно нравов, обычаев и ремесел жителей этих островов и плодов их земли. — Случайно подходим к Кокосовому острову и острову Предателей.

Я взял курс на остров Ойолава^[215], который мы впервые увидели за пять дней до того, как сделали остановку, оказавшуюся столь роковой для нас 14 декабря. Мсье де Бугенвиль осмотрел южную часть этого острова с большого расстояния и нанес ее на свою карту архипелага. Этот остров отделен от Маоуны, или острова Бойни, проливом шириной около девяти лье. Ойолава, по меньшей мере, равна Таити своей красотой, размером, плодородием почв и многочисленным населением.

Когда мы подошли к северо-восточной оконечности острова на расстояние трех лье, нас окружило неисчислимое множество пирог, груженных плодами хлебного дерева, кокосами, бананами, сахарным тростником, голубями и султанками, однако свиней у них почти не было.

Обитатели этого острова весьма напоминали дикарей Маоуны, которые поступили со столь ужасным коварством. Их одежда, черты лица и гигантский рост отличались так мало, что нашим матросам показалось, будто они узнают среди них нескольких убийц, и лишь с большим трудом мы помешали им открыть огонь по туземцам. Однако я был убежден, что они ослеплены гневом, и месть, которую я не посчитал допустимой даже по отношению к пирогам острова Маоуна в тот миг, когда мне сообщили об ужасном происшествии, тем более не могла быть справедливой четыре дня спустя возле другого острова, находящегося в пятнадцати лье от поля боя.

Мне удалось успокоить волнение матросов, и мы продолжили торговлю с туземцами. Она проходила намного спокойнее и честнее, чем возле Маоуны, поскольку малейшую несправедливость по отношению к нам мы наказывали ударами либо обуздывали угрожающими словами и жестами.

В четыре часа пополудни мы легли в дрейф, когда у нас на траверзе оказалось, вероятно, самое большое поселение, какое только можно встретить на островах Южного моря; или, скорее, мы оказались напротив обширной равнины, покрытой домами от горных вершин и до самого берега. Горы располагаются в средней части острова, откуда рельеф отлого понижается к морю, представляя мореплавателям зрелище амфитеатра, покрытого деревьями, хижинами и зеленью. Мы увидели, как над этой деревней поднимается дым, словно над большим городом. При этом море покрывали пироги, которые пытались приблизиться к нашим кораблям. Некоторые приплыли только из любопытства, не имея ничего, что они могли бы продать нам. Они снова и снова обходили вокруг наших фрегатов, без какой-либо иной цели, как казалось, кроме разглядывания нас.

^{Туземная хижина на острове Савайи.}

^{Современная фотография}

Из того, что среди них были женщины и дети, можно было заключить, что они не питают каких-либо дурных намерений. Однако у нас были все основания более не верить подобной видимости, и мы приготовились к отражению малейших враждебных действий с такой суровостью, которая надолго сделала бы мореплавателей устрашающими для этих островитян.

Я почти уверен, что мы — первые, кто торговал с этими людьми. Им совершенно не известно железо: они неизменно отвергали все железные изделия, которые мы им предлагали, предпочитая одну-единственную бусину топору или шестидюймовому гвоздю. Они столь богаты природными благами, что при всех своих обменах они хотели получить лишь излишества и предметы роскоши.

Среди большого количества женщин я заметил двух или трех с приятными лицами, которые могли бы послужить моделью для рисунка девушки, несущей подарки, из «Третьего путешествия» Кука. В их волосы, украшенные цветами и зеленой лентой в виде венца, были вплетены травы и мох. Их телосложение было изящным, руки — округлы и поистине пропорциональны. Их глаза, лица, жесты выражали кротость, в то время как на лицах мужчинах изображалось либо удивление, либо свирепость.

Когда наступила ночь, мы продолжили идти вдоль острова, а пироги вернулись на берег. Он был прегражден скалами и не давал никакого укрытия для наших кораблей, поскольку большая волна от норд-оста с яростью обрушивалась на северный берег, у которого мы шли.

Если бы я намеревался встать на якорь, я, вероятно, нашел бы превосходное укрытие у западной части острова. Между тропиками мореплавателям следует искать якорные стоянки, как правило, лишь с подветренной стороны островов.

Весь следующий день был мертвый штиль с частыми вспышками молний, за которыми следовали удары грома и дождь. Нас посетило очень мало пирог, что заставило меня предположить, будто на Ойолаве узнали о происшествии на острове Маоуна. Впрочем, это была лишь догадка, поскольку буря и молнии могли удержать пироги на берегу. Однако 17 декабря мое мнение приобрело большее правдоподобие возле острова Пола^[216].

Хотя мы подошли намного ближе к берегу, чем к предыдущему острову, нас не посетила ни одна пирога. Отсюда я заключил, что эти народы еще не совершили достаточный нравственный прогресс, чтобы знать, что наказанию следует подвергать лишь виновных и что только казнь истинных убийц могла утолить наше желание мести.

Остров Пола, который немного меньше Ойолавы, но так же красив, отделен от последнего острова проливом шириной около четырех лье. В этом проливе расположено два довольно крупных острова: один из них, низменный и очень лесистый, вероятно, обитаем. Северное побережье Полы, как и других островов этого архипелага, неблагоприятно для кораблей. Однако, обогнув его западный мыс, мореплаватели обнаружат спокойное море без единого буруна, где должны быть превосходные якорные стоянки.

У островитян Маоуны мы узнали, что в архипелаге Мореплавателей имеется десять островов: Опун, самый восточный, Леоне, Фанфуэ, Маоуна, Ойолава, Калинассе, Пола, Шика, Оссамо и Уэра.

Нам неизвестно положение трех последних островов. Туземцы на своей карте поместили их к зюйду от Ойолавы. Но если бы они действительно располагались там, курс, которым шел мсье де Бугенвиль, позволил бы ему увидеть их. Несмотря на все терпение и проницательность мсье Блондела, который приложил особые усилия, чтобы получить географические сведения у островитян, ему не удалось составить какое-либо представление о положении этих островов. Однако продолжение нашей экспедиции показало, что два из этих трех островов могли быть островами Кокосовым и Предателей, которые капитан Уоллис на своей карте поместил на 1° 15′ западнее их истинного положения.

Опун, самый южный, как и самый восточный из этих островов, находится на 14° 7′ южной широты и 171° 27′ 7″ западной долготы, согласно среднему значению нескольких измерений расстояния от Луны до Солнца, с помощью которых мы также проверили, каково отставание наших хронометров.

^{Двухэтажные каноэ (пироги) аборигенов островов Дружбы.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Некоторые географы приписывают открытие этих островов Роггевену, который в 1721 якобы назвал их островами Бомана. Однако ни исторические сведения о народах этих островов, ни географическое положение, которые приводит автор^[217] «Путешествия Роггевена», не согласуются с этим мнением. Вот что он пишет об этом:

«Мы открыли одновременно три острова на 12° широты, очень приятные на вид. Их покрывали прекрасные фруктовые деревья, а также разнообразные травы, овощи и другие растения. Островитяне, которые вышли встретить наши корабли, предложили нам всевозможные виды рыбы, кокосы, бананы и другие фрукты. Эти острова должны быть весьма населены, поскольку во время нашего прибытия берег был заполнен несколькими тысячами мужчин и женщин; у первых были луки со стрелами. Все обитатели этих островов — белые и отличаются от европейцев лишь тем, что у некоторых из них кожа более загорелая по причине жаркого солнца. Они показались нам хорошими людьми, живыми и веселыми в общении и добрыми по отношению друг к другу. Мы не увидели ничего дикарского в их нравах. Их тела не были раскрашены так, как тела туземцев, открытых нами прежде. Они были одеты в юбки из шелковой ткани, опускающиеся до лодыжки, и на голове носили большие и удобные шляпы, защищающие от солнца.

Несколько из этих островов были десяти, четырнадцати и даже двадцати миль в окружности. Мы назвали их островами Бомана — в честь капитана „Тинховена”, который увидел их первым… Следует признать, что их населяет самый достойный и цивилизованный народ из всех, встреченных нами на островах Южного моря. Вдоль всех берегов этих островов находятся хорошие якорные стоянки с глубиной от тринадцати до двадцати саженей».

Далее читатель увидит, что эти сведения едва ли согласуются с тем, что сообщаем мы о народах островов Мореплавателей. Их географическое положение также отличается: немецкая карта, на которой отмечен путь Роггевена, помещает эти острова на 15° южной широты, и я склонен полагать, что острова Бомана — это не те же острова, которым мсье де Бугенвиль дал название островов Мореплавателей. Я посчитал необходимым сохранить последнее название, чтобы не создавать путаницы, которая помешала бы прогрессу географии как науки.

Острова Мореплавателей, расположенные около 14° южной широты и между 171° и 175° западной долготы — прекраснейший архипелаг Южного моря, настолько же интересный своими ремеслами, продовольственными запасами и населенностью, как и острова Общества и Дружбы, которым английские путешественники дали исчерпывающее описание.

Что касается нравственности этих народов, хотя наши сношения с ними и были краткими, вследствие нашего несчастья мы слишком хорошо могли изучить их и не побоимся утверждать, что было бы тщетно пытаться пробудить чувство благодарности в их жестоких душах, которые возможно укротить лишь страхом.

Эти островитяне — самые высокие и лучше всего сложенные из всех, кого мы до сих пор посещали. Их средний рост — около пяти футов десяти дюймов, однако еще сильнее они поражают колоссальными пропорциями различных частей своего тела. Наше любопытство очень часто побуждало нас обмерять их, что позволило им неоднократно сравнить свою физическую силу с нашей. Сравнение было не в нашу пользу, и мы, возможно, обязаны нашим несчастьем представлению о личном превосходстве, которое они вынесли из этих опытов.

Как мне казалось, их лица часто выражали презрение, которое я надеялся рассеять, приказав применить наше оружие в их присутствии. Однако моя цель была бы достигнута, лишь если бы мы направили свои мушкеты на людей. Ибо в противном случае они принимали весь шум за игру и само это занятие — за развлечение.

Очень немногие островитяне ростом были ниже указанного. Я измерил нескольких, чей рост был всего пять футов четыре дюйма, но они были карликами в своей стране. Хотя их рост и приближался к нашему, их сильные жилистые руки, широкая грудь, крепкие бедра и икры — все было совершенно иных пропорций. Вполне можно сказать, что по отношению к европейцам они — все равно что датские лошади^[218] по отношению к французским.

Тела мужчин покрыты рисунками или татуировками до такой степени, что их можно было бы счесть одетыми, хотя они почти обнажены. Они носят лишь своего рода юбку из морских водорослей, которая опускается до колен и напоминает наряд мифических речных богов, кого мы изображаем обвитыми тростником.

У них очень длинные волосы, и они часто укладывают их вокруг головы, что придает еще большую свирепость их лицам, которые всегда выражают либо удивление, либо гнев. Малейшая ссора между ними приводит к ударам палкой, дубинкой или веслом и зачастую, несомненно, стоит жизни дерущимся. Почти все они покрыты шрамами, которые они могли получить лишь вследствие этих стычек друг с другом.

Женщины своим ростом соответствуют мужчинам: они высоки, стройны и не лишены грации. Однако едва достигнув расцвета лет, они утрачивают эту приятность лица и изящество форм, которыми природа наделила этих дикарей ненадолго и словно нехотя. Среди огромного числа женщин, которых я имел возможность видеть, я заметил лишь трех по-настоящему красивых. Грубое бесстыдство остальных, их непристойные манеры и отвратительные предложения своих ласк делали их достойными женами и матерями жестоких существ, которые нас окружали.

Поскольку история нашего путешествия может добавить несколько страниц к истории человеческого рода, я не стану вычеркивать из нее подробности, которые могли бы показаться неприличными в любой другой книге. Я намереваюсь сообщить, что небольшое число молодых и красивых островитянок, о которых я говорил, вскоре вызвало интерес нескольких французов, которые, несмотря на мой запрет, попытались вступить в связь с ними. Взгляды этих французов выражали желание, которое вскоре было разгадано, и старухи взяли на себя переговоры.

В самой видной хижине деревни установили брачный алтарь, опустили все циновки-жалюзи и прогнали любопытных. Жертву отдали в руки старика, который во время церемонии призывал ее умерить свое горе, в то время как туземные матроны пели и завывали. Жертвоприношение было совершено в их присутствии и под покровительством старика, который служил возле не только алтаря, но и ложа. Все женщины и дети деревни собрались вокруг дома, слегка раздвигая циновки, чтобы через маленькие щели развлечься зрелищем.

Несмотря на все, что говорят первооткрыватели-предшественники, я убежден, что, по крайне мере на островах Мореплавателей, юные девушки, пока не выйдут замуж, сами распоряжаются своими ласками, и их девичество не бесчестят. Еще более вероятно, что перед свадьбой они никоим образом не отчитываются в своем прошлом поведении. Однако я не сомневаюсь, что им следовало бы быть более сдержанными, когда они уже замужем.

Эти люди преуспели в определенных ремеслах. Я уже рассказывал, какую изящную форму они придают своим домам. У них есть основание пренебрегать нашими железными орудиями: они пользуются топорами, напоминающими плотничье тесло, изготовленными из очень твердого и прочного базальта.

За несколько бусин мы купили у них большие деревянные блюда, сделанные из цельного куска дерева и настолько тщательно отполированные, словно их покрыли наилучшим сортом лака. Европейскому мастеру потребовалось бы несколько дней, чтобы изготовить подобные блюда, туземцам же, лишенным соответствующих инструментов, пришлось посвятить этому не один месяц. Однако едва ли они придают им какую-либо ценность, как и времени, которое на них потратили.

Фруктовые деревья и съедобные корни, которые растут сами собой вокруг островитян, обеспечивают им пропитание, а также свиньи, собаки и домашняя птица. Если они иногда и обращаются к труду, то скорее ради развлечения, чем пользы. Они делают превосходные циновки и несколько видов грубых тканей.

У двух или трех островитян, которые показались мне вождями, я заметил вместо повязки из водорослей куски ткани, обернутые наподобие юбки. Эта ткань была изготовлена из настоящих волокон — несомненно, какого-то вида прядильных растений, таких, как крапива или лен. Она произведена без помощи челнока: волокна просто переплетены друг с другом, как тростник циновки.

Эта ткань, такая же гибкая и прочная, как наша, вполне годится для парусов их пирог. Нам показалось, что качеством она превосходит ткани островов Общества и Дружбы, которые изготовлены таким же способом. Они продали нам несколько кусков, однако они не дорожат ею и почти не пользуются: женщины предпочитают ей искусно сплетенные циновки, о которых я уже говорил.

Вначале мы не заметили какого-либо сходства их языка с языком народов, населяющих острова Общества и Дружбы, вокабулярии которого у нас были. Однако при более тщательном изучении мы убедились, что они говорят на диалекте того же языка. Доказательством этого, как и подтверждением мнения англичан относительно происхождения этих народов, является молодой слуга из Манилы, родом из провинции Кагаян на севере Лусона, который понял и перевел для нас большинство слов островитян.

Общеизвестно, что илоканский, тагальский и, вообще говоря, все филиппинские языки происходят от малайского. На этом языке, более распространенном, чем некогда латынь и греческий, говорят многочисленные народы, населяющие острова Южного моря.

Мне кажется очевидным, что все эти народы произошли от малайских колонистов, которые в давно минувшие времена завоевали эти острова. Возможно, китайцы и египтяне, чья древняя история столь превозносится, показались бы нам современниками по сравнению с этими завоевателями. Как бы там ни было, я убежден, что туземцы Филиппин, Формозы, Новой Гвинеи, Новой Британии, Гебрид, островов Дружбы и других островов в Южном полушарии, как и Каролинских, Марианских и Сандвичевых островов в полушарии Северном, — представители той же расы курчавых людей, которая до сих пор встречается во внутренних частях островов Лусон и Формоза.

Туземцы не были покорены на Новой Гвинее, Новой Британии и Гебридах, однако потерпели поражение на всех островах восточнее, которые были слишком малы, чтобы позволить им укрыться вдалеке от берегов, и смешались с народом завоевателей. Так произошла новая раса чернокожих людей, чей цвет был на несколько оттенков темнее цвета кожи других семей на том же острове, для которых, вероятно, это было вопросом чести — сохранять чистоту крови. Мы были поражены, увидев две столь различные человеческих расы на островах Мореплавателей, и я не могу объяснить как-либо иначе их происхождение.

Потомки малайцев приобрели на этих островах силу и выносливость, а также высокий рост и колоссальные пропорции, которых были лишены их праотцы и которыми они, несомненно, обязаны изобилию продовольствия, мягкости климата и влиянию других природных причин, что действовали на них в течение жизни многих поколений.

Ремесла, которые они, вероятно, принесли, могли утратиться по причине отсутствия материалов и орудий, которые для них были необходимы. Однако сходство языка, словно нить Ариадны, позволяет нам проследить все повороты этого лабиринта.

Феодальная форма правления также сохранилась здесь — та форма, о которой сожалеют все мелкие тираны, которая была позором Европы в продолжение нескольких столетий и отжившие следы которой до сих пор присутствуют в наших законах и на наших медалях, свидетельствующих о нашем древнем варварстве. Эта форма правления, утверждаю я, лучше всего подходит для сдерживания жестоких нравов, поскольку малейшие споры вызывают войну деревни против деревни, и подобные войны ведутся бесчестно и трусливо. Внезапные нападения и предательства совершаются с обеих сторон, и в этих несчастных странах нет благородных воинов, но есть лишь презренные убийцы. Малайцы до сих пор пользуются славой самого коварного народа Азии, и их потомки не изменились в этом, поскольку одинаковые причины порождают одни и те же следствия.

Можно возразить, что малайцам было бы очень трудно преодолеть столь большое расстояние с запада на восток, чтобы завоевать все эти острова. Однако западные ветра так же часты возле экватора, как и восточные, и в поясе семи-восьми градусов к северу, как и югу, ветра столь переменчивы, что плыть на восток не труднее, чем на запад.

Кроме того, завоевания различных островов не происходили одновременно, и малайцы перемещались с острова на остров постепенно, все дальше и дальше распространяя эту форму правления, которая и поныне имеет место на Малайском полуострове, Яве, Суматре, Борнео и во всех других странах, покоренных этим варварским народом.

Среди тысячи семисот или восьмисот островитян, которых мы видели, едва ли тридцать показались нам вождями. Они пытались поддерживать своего рода порядок с помощью ударов палкой, однако этот порядок нарушался спустя минуту. Никогда еще правителям не подчинялись так плохо, и никогда отсутствие субординации и анархия не порождали большего хаоса.

Мсье де Бугенвиль вполне обоснованно назвал этот архипелаг островами Мореплавателей. Из деревни в соседнюю деревню они всегда перемещаются на пирогах, но не пешком. Все их селения расположены в маленьких бухточках на берегу моря, и тропинки из них ведут лишь в глубь острова.

Каждый из посещенных нами островов до самой вершины покрыт фруктовыми деревьями, в ветвях которых было много диких голубей и горлиц зеленого, красного и других цветов. Мы также видели красивейших попугаев, разновидность дроздов и даже куропаток. Приручением птиц островитяне скрашивают скуку своей праздной жизни. В их домах очень много ручных лесных голубей, которыми они обменивались с нами сотнями. Они также продали нам свыше трехсот куриц-султанок с очень красивым оперением.

Их пироги снабжены балансиром и очень малы: обычно в них помещается пять или шесть человек, хотя некоторые способны вместить четырнадцать. Как нам показалось, они не заслуживают похвал европейских путешественников за скорость своего хода. Я не думаю, что под парусом они могут делать более семи узлов, а на веслах они могли следовать за нами лишь тогда, когда мы двигались не быстрее четырех миль в час.

^{Джон Гульд. Султанские курочки.}

^1865 г.

Эти островитяне настолько умелые пловцы, что пироги, похоже, нужны им только для отдыха. При малейшем неверном движении они переворачиваются, и островитяне постоянно вынуждены прыгать в море, поднимать на плечи тонущие пироги и выливать из них воду.

Иногда они соединяют две пироги посредством скрещенных кусков дерева, в пересечении которых они устанавливают пяту мачты. Благодаря этому пироги реже переворачиваются и могут сохранять запасы продовольствия для долгих путешествий. Их паруса из циновок или плетеных тканей не заслуживают особого описания.

Они ловят рыбу лишь с помощью лески или накидной сетью. Они продали нам несколько своих сетей и рыболовных наживок из перламутра и белых раковин, изготовленных весьма искусно. Эти приспособления имеют форму летучей рыбы, к которой прикреплен крючок из панциря черепахи, и достаточно прочны, чтобы выдержать тунца и дораду. Самую крупную из пойманных ими рыб они обменяли на несколько стеклянных бусин, и по их лицам можно было заключить, что они не опасаются нехватки пропитания.

Мне показалось, что острова этого архипелага, осмотренные нами, вулканического происхождения. Все камни на берегу, где прибой настолько яростен, что его брызги преодолевают расстояние в пятьдесят футов, представляют собой куски лавы и базальтовую гальку либо кораллы, которыми окружен весь остров.

Посреди почти каждой бухты кораллы оставляют узкий проход, достаточный, впрочем, для пирог и даже для наших шлюпок и баркасов, образуя своего рода гавани для флота островитян, которые никогда не бросают свои пироги в воде. После прибытия они ставят их возле своих домов в тени деревьев. Пироги настолько легки, что два человека могут без труда перенести их на плечах.

Самое богатое воображение едва ли способно представить ландшафты прекраснее тех мест, где расположены деревни островитян. Все их дома построены в тени фруктовых деревьев, и поэтому в них всегда сохраняется приятная прохлада. Рядом с ними текут ручьи, спускающиеся с гор, вдоль которых в глубь острова ведут тропинки.

Главное назначение их архитектуры — защита от жары, и я уже говорил, что они совмещают эту защиту с изяществом форм. Их дома достаточно просторны, чтобы вместить несколько семей. На каждой стене есть жалюзи, которые поднимаются с наветренной стороны и опускаются со стороны солнца. Островитяне спят на превосходных и удобных циновках, вполне защищенные от сырости.

Мы не видели ни одного захоронения и ничего не можем сказать о религиозных обрядах этих островитян.

Эти острова богаты свиньями, собаками, птицей и рыбой. Они также покрыты кокосовыми и банановыми деревьями, гуавой и еще одним видом дерева с крупными орехами, которые едят обжаренными и которые вкусом напоминают каштаны. Сахарный тростник растет сам собой вдоль рек и ручьев, однако он водянистый и менее насыщен сахаром, чем тростник из наших колоний в Вест-Индии. Это различие, несомненно, вызвано тем, что он произрастает в тени на почве, которая никак не обрабатывается. Здесь также встречаются клубни, весьма похожие на ямс и маниок.

^{Луи Филипп Крепин.}

^{Гибель шлюпок в гавани Французов.}

^1806 г.

^{Секстант.}

^XVIII в.

^{Памятная доска, установленная в Бресте в 1985 г. в честь 200-летия экспедиции Лаперуза}

^{Последнее письмо Лаперуза, отправленное из Ботанического залива}

Как бы ни была опасна прогулка в глубь острова, мсье де ла Мартинье и Колиньон последовали скорее побуждениям своего рвения, чем голосу разума: во время высадки, оказавшейся столь роковой для нас, они отошли от берега в лес, надеясь открыть новые виды растений. Туземцы требовали у мсье де ла Мартинье бусину за каждый сорванный им цветок, угрожая ему избиением, когда он отказывался уплатить им эту награду. Когда началась бойня, он добежал до берега, преследуемый градом камней, и добрался вплавь до наших шлюпок со своей сумкой, полной растений, на спине. Таким образом ему удалось сохранить собранные образцы.

До этого мы не видели у туземцев иного оружия, кроме дубинок. Однако мсье Бутен заверил меня, что у нескольких туземцев он заметил в руках стрелы, хотя у них не было луков. Я склонен полагать, что на самом деле это были гарпуны для рыбы. Однако в сражении их участие было намного меньше, чем камней весом в два-три фунта, которые туземцы метали с немыслимой силой и ловкостью.

Почва этих островов весьма плодородна, и их население, как я полагаю, очень велико. Восточные острова, Опун, Леоне и Фанфуэ, малы, особенно два последних, которые в окружности имеют около пяти миль. Однако Маоуну, Ойолаву и Полу можно считать одними из крупнейших и красивейших островов Южного моря.

Книги о различных путешествиях не могут предложить воображению ничего, что сравнилось бы красотой и огромностью с деревней на северном берегу Ойолавы, с подветренной стороны от которой мы легли в дрейф. Хотя уже почти наступила ночь, когда мы подошли к острову, нас мгновенно окружили пироги, которые покинули свои гавани из любопытства и ради желания торговать с нами. У некоторых из них ничего не было на борту: они пришли единственно для того, чтобы поглазеть на новое зрелище, которым мы для них были.

В их числе были очень маленькие пироги, вмещающие лишь одного человека и ярко разукрашенные. Поскольку они кружились вокруг наших кораблей без какого-либо дела, мы назвали их кабриолетами. Они обладали всеми недостатками последних: при малейшем соприкосновении с другими пирогами они тут же опрокидывались.

Мы также видели вблизи большой и величественный остров Пола, однако у нас не было никаких сношений с его обитателями. Обогнув западную часть острова, мы обнаружили спокойное море, которое, как нам показалось, обещало хорошие якорные стоянки, по крайней мере, когда ветер не дул от веста. Однако беспокойство наших экипажей было еще слишком велико, чтобы я решился сделать там остановку.

После беды, случившейся с нами, благоразумие не позволило бы мне отправить отряд на берег, не вооружив каждого человека мушкетом и каждую шлюпку — фальконетом. И тогда уверенность в своих силах, помноженная на желание мести, могла бы привести к стрельбе в ответ на малейшую несправедливость со стороны островитян. Кроме того, на плохих якорных стоянках судно подвергается большой опасности, лишенное единственной лодки, способной завозить якорь для верпования.

Руководствуясь всеми этими соображениями, я решил, как я уже говорил, не становиться на якорь до прибытия в Ботанический залив, ограничив свой курс теми архипелагами, где мы могли вероятнее всего совершить очередные открытия.

Оставив позади западный берег острова Пола, мы перестали видеть какую-либо землю. Мы не увидели те три острова, которым островитяне дали названия Шика, Оссамо и Уэра и которые они помещали к зюйду от Ойолавы. Я прилагал все усилия, чтобы идти курсом на зюйд-зюйд-ост. Однако ветра от ост-зюйд-оста поначалу противились мне: они были столь слабы, что мы проходили только восемь-десять лье в день. Наконец, ветер перешел к норду, а затем к норд-весту, что позволило мне взять курс восточнее, и 20 декабря я увидел круглый остров в точности к зюйду от Ойолавы, однако на расстоянии почти сорока лье от нее.

Мсье де Бугенвиль, который прошел между двух островов, не заметил первый, поскольку его курс пролегал на несколько лье севернее. Штиль не позволил мне приблизиться к острову в тот же день, но на следующий я подошел к нему на расстояние до двух миль и увидел к зюйду от него два других острова, в которых без труда узнал Кокосовый остров и остров Предателей^[219] Схаутена.

^{Вид на остров Предателей (Ниуатопутапу).}

^{Современная фотография}

Кокосовый остров заметно возвышается над уровнем моря и имеет форму сахарной головы. До самой вершины он покрыт деревьями, достигая почти лье в поперечнике. От острова Предателей он отделен проливом шириной около трех миль, который сам разделен надвое островком возле юго-восточной оконечности последнего острова.

Остров Предателей — низменный и плоский, с единственным довольно высоким холмом в средней части. Он разделен на две неравные части проливом шириной около ста пятидесяти туазов. Схаутен не имел случая увидеть его, поскольку прошел с противоположной стороны острова; мы сами не подозревали бы о его существовании, если бы не подошли достаточно близко к этому берегу острова.

У нас нет ни малейших сомнений в том, что эти три острова, из которых лишь два заслуживают подобное название, входят в число тех десяти, что образуют, согласно сообщениям дикарей, архипелаг Мореплавателей.

Поскольку задуло очень свежо от норд-веста, погода приобрела весьма угрожающий вид и было уже поздно, я без удивления воспринял отсутствие пирог и решил лавировать всю ночь возле острова, чтобы осмотреть его на следующий день и купить у островитян немного свежего продовольствия. Ветер был шквалистым и менялся лишь между норд-вестом и норд-норд-вестом. Я увидел несколько бурунов у северо-западной оконечности Малого острова Предателей, которые заставили меня отойти дальше в открытое море.

На рассвете я приблизился к последнему острову, который был низменным и более крупным, чем Кокосовый остров, и мне показалось, что его население должно быть многочисленнее. В восемь часов утра я лег в дрейф курсом на вест-зюйд-вест в двух милях от широкой песчаной бухты на западном берегу Большого острова Предателей, где, как я уверен, есть якорная стоянка, укрытая от восточных ветров.

Около двадцати пирог в тот же миг отошли от берега и приблизились к фрегатам, чтобы торговать. Несколько вышли из пролива, разделяющего остров Предателей. Они были нагружены лучшими кокосами, какие я когда-либо видел, небольшим числом бананов и несколькими плодами ямса. Лишь одна привезла маленького поросенка и трех или четырех куриц.

Было видно, что эти туземцы уже встречались с европейцами или слышали о них. Они приблизились без страха, вели свою торговлю честно и не отказывались, подобно обитателям архипелага Мореплавателей, отдавать свои фрукты, за которые получили плату. Они принимали гвозди и куски железа так же охотно, как и бусы.

Впрочем, они говорили на том же языке и имели столь же свирепый вид. Их наряд, татуировки, форма их пирог были такими же, и мы не могли сомневаться, что они — представители того же самого народа. Однако они отличались тем, что у всех были срезаны две фаланги мизинца на левой руке, в то время как на островах Мореплавателей я видел лишь двоих человек, перенесших подобную ампутацию. Они были также намного ниже ростом и менее гигантских пропорций. Эти различия, несомненно, проистекали из меньшего плодородия почвы этих островов, которая менее способствовала преумножению человеческого рода.

При виде каждого острова мы вспоминали о том или ином коварном поступке островитян. Экипажи Роггевена подверглись нападению и забрасыванию камнями возле острова Отдыха^[220] к востоку от архипелага Мореплавателей. Схаутена подобная судьба постигла у острова Предателей, и наших товарищей убили столь жестоким образом у южного берега острова Маоуна.

Эти размышления изменили наше поведение по отношению к туземцам. Теперь мы применяли силу при самой незначительной краже и малейшей несправедливости. Мы показали им действие нашего оружия, чтобы они понимали, что бегство не спасет их от нашего мщения. Мы запретили им подниматься на борт и угрожали покарать смертью тех, кто осмелится нарушить запрет.

Подобное поведение было стократно предпочтительнее нашей прежней умеренности. Если мы о чем-то и сожалели, так это о том, что пришли к этим людям с принципами мягкости и терпения. Разум и здравый смысл подсказывали нам, что мы имеем право применять силу против человека, который, как нам известно, стал бы нашим убийцей, если бы его не сдерживал страх.

23 декабря в полдень, когда мы покупали кокосы у островитян, на нас налетел сильнейший шквал от вест-норд-веста, который рассеял пироги. Некоторые перевернулись, и затем, оправившись, поспешили к берегу. Несмотря на столь угрожающую погоду, мы обошли вокруг всего острова Предателей, чтобы составить его точную карту.

В полдень мсье Дажеле произвел вполне успешные измерения широты, а еще утром измерил долготу двух островов, что позволило уточнить положение, приписанное им капитаном Уоллисом.

В четыре часа пополудни я передал сигнал взять курс на зюйд-зюйд-ост, на острова Дружбы. Я намеревался осмотреть те из них, которые не имел возможности исследовать капитан Кук и которые должны были находиться, согласно его сообщению, к северу от Номуки.

Глава XXVI Декабрь 1787 — январь 1788

Отплытие от островов Мореплавателей. — Мы направляемся к островам Дружбы. — Случайно подходим к острову Вавау и другим островам этого архипелага, весьма неточно нанесенным на карты. — Жители Тонгатапу спешат к нам для торговли. — Становимся на якорь возле острова Норфолк. — Описание этого острова. — Прибытие в Ботанический залив.

Следующая после нашего отплытия от острова Предателей ночь была ужасной. Ветер перешел к весту и задул очень свежо, начался сильный дождь. Поскольку на закате видимость была менее одного лье, я лег в дрейф курсом на зюйд-зюйд-вест. Ветра от веста не прекращались и были крепки, их сопровождал проливной дождь.

Все, у кого были симптомы цинги, крайне страдали от высокой влажности. Ни один матрос или солдат экипажа не был поражен этой болезнью, однако офицеры и, в особенности, наши слуги начали ощущать ее проявления. Ее причину я приписываю недостатку свежего продовольствия, к чему матросы менее чувствительны, чем слуги, которые прежде не бывали в море и не привыкли к подобным лишениям.

Офицерский повар по имени Давид умер 10 декабря от цинготной водянки. После нашего ухода из Бреста никто на борту «Буссоли» не умирал естественной смертью, и если бы мы совершали обычное кругосветное плавание, мы вернулись бы в Европу, не потеряв ни одного человека.

По правде говоря, последние месяцы путешествия всегда труднее всего переносить. Со временем человеческие тела слабеют, а продовольствие портится. Однако если у продолжительности исследовательской экспедиции и существуют пределы, через которые нельзя переступить, важно узнать также те границы, которых можно достичь. И я полагаю, что по нашем возвращении в Европу эксперимент в этом отношении можно будет считать законченным.

Из всех известных средств против цинги наиболее действенными, по моему мнению, являются меласса и еловое пиво: наши экипажи не переставали пить их в жарком климате. Каждый человек получал одну бутыль в день вместе с полупинтой вина и глотком бренди, разбавленного большим количеством воды, для поддержания аппетита.

Большое количество свиней, приобретенных нами на Маоуне, было лишь временным источником питания. Мы не могли ни засолить их, поскольку они были слишком малы, ни сохранить их живыми, не имея корма для них. Поэтому я решил дважды в день давать экипажу свежую свинину, после чего опухание ног и все другие симптомы цинги исчезли. Эта новая диета произвела такое же влияние на наше здоровье, как и долгий отдых в порту, что служит доказательством следующего тезиса: морякам нужнее полезная еда, чем континентальный воздух.

Ветра от норд-норд-веста сопровождали нас и после того, как мы покинули острова Дружбы. Они всегда приносили дожди и часто были так же сильны, как и западные ветра, господствующие зимой у берегов Бретани. Мы прекрасно знали, что на это время года приходится сезон дождей и, следовательно, штормов и ураганов, однако мы не ожидали испытывать настолько плохую погоду постоянно.

27 декабря мы обнаружили остров Вавау, который в полдень по пеленгу находился в точности на весте от нас, когда наша широта составляла 18° 34′. Этот остров, который капитан Кук так и не посетил, хотя знал о его существовании от обитателей островов Дружбы, — один из наиболее крупных в архипелаге. По размеру он не только почти равен Тонгатапу, но еще имеет перед ним то преимущество, что в силу своей большей высоты никогда не испытывает нехватки пресной воды. Он расположен посередине скопления островов, список названий которых приводит капитан Кук, хотя их было бы весьма трудно распределить.

^{Женщина с островов Дружбы.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мы поступили бы несправедливо, если бы приписали себе честь этого открытия, которым мы обязаны штурману Мореллю: именно он добавил к известным островам архипелага Дружбы несколько островов, почти таких же больших, как и те, которые уже исследовал капитан Кук.

В Китае я раздобыл отрывок бортового журнала этого испанского мореплавателя, который отбыл из Манилы в 1781 году для осуществления задания в Америке. Он решил проследовать туда Южным полушарием, почти повторив маршрут мсье де Сюрвиля, и достичь высоких широт, где он вполне обоснованно рассчитывал встретиться с западными ветрами.

Мореллю не были известны новые методы определения долготы, и он не читал ни одного из отчетов современных мореплавателей. В своей экспедиции он руководствовался старыми французскими картами Беллена^[221], восполняя несовершенство своих астрономических методов, инструментов и карт высочайшей точностью счисления пути и взятия пеленгов.

^{Праздник, посвященный выборам тубу — короля островов Дружбы.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие впоисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Как и мсье де Сюрвиль, он прошел вдоль берега Новой Ирландии, увидев несколько небольших островов, которые уже осматривали мсье де Бугенвиль, Картерет и Сюрвиль. Он также открыл три или четыре новых. Полагая, что он находится возле Соломоновых островов, к северу от Вавау он случайно обнаружил остров, который назвал Магрура^[222], поскольку не смог получить на нем никакого свежего продовольствия, в чем испытывал нужду.

Ему не представился случай увидеть второй остров к востоку от первого, который мы смогли ясно различить: его невозможно заметить с расстояния более трех-четырех лье, поскольку он очень низменный.

Наконец, Морелль прибыл на Вавау, где встал на якорь в удобной гавани, в которой добыл воду и достаточное количество продовольствия. Подробности его отчета настолько недвусмысленны, что невозможно не узнать в описываемых им островах архипелаг Дружбы, как и принять за кого-то другого Паулахо^[223], правителя всех этих островов, который попеременно селится на нескольких из них, однако его основной резиденцией, похоже, является Вавау. Я не буду входить в остальные подробности этой экспедиции, о которой я упомянул лишь для того, чтобы воздать должное штурману Мореллю.

Группу Вавау он назвал островами Майорки, в честь вице-короля Новой Испании, и острова Хаапай — островами Гальвеса, по имени брата министра по делам Ост-Индии. Однако я убежден, что намного предпочтительнее сохранять имена стран, данные их обитателями, которые я использовал на карте мсье Бернизе.

Эта карта была составлена на основе измерений широты и долготы, произведенных мсье Дажеле с точностью, намного превосходящей измерения испанского мореплавателя, который поместил эти острова приблизительно на шесть градусов западнее истинного положения. Эта ошибка, повторяемая из века в век и узаконенная авторитетом географов, породила бы новый архипелаг, существующий лишь на картах.

27 декабря мы были вынуждены лавировать, чтобы приблизиться к острову Вавау, чему несколько препятствовал ветер от вест-норд-веста. Сделав в продолжение ночи десять или двенадцать лье на правом галсе, чтобы увидеть, что находится по другую сторону Вавау, на рассвете я различил остров Магрура Морелля, который по пеленгу находился на весте от меня. Я приблизился к нему и увидел второй остров, весьма плоский и покрытый деревьями: остров Магрура по сравнению с ним казался довольно возвышенным. Вполне вероятно, что оба эти острова обитаемы.

Произведя съемку островов, я приказал взять курс на Вавау, который был виден лишь с топов мачт. Это один из самых больших островов архипелага Дружбы: все остальные, находящиеся к северу и западу от него, не могут сравниться с ним.

В полдень я был возле входа в гавань, где становился на якорь штурман Морелль. Она образована маленькими, но довольно высокими островками, между которыми находятся, узкие, но очень глубокие проходы, создающие для судов укрытие от всех ветров с моря. Эта гавань, которая намного удобнее порта Тонгатапу, подходила как нельзя лучше для того, чтобы провести здесь несколько дней. Однако якорная стоянка находилось в двух кабельтовах от суши, и при таком положении часто необходим баркас, чтобы верповать в сторону моря и отдалиться от берега.

Каждый миг я подвергался искушению отменить решение, принятое мной при отплытии с Маоуны, согласно которому мы не должны были становиться на якорь до Ботанического залива. Однако разум и осторожность обязывали меня оставить это решение в силе.

Тем не менее я желал познакомиться с островитянами. Я лег в дрейф довольно близко к суше, однако ни одна пирога не подошла к фрегатам. Погода была настолько плохой и небо имело столь грозный вид, что я почти не удивился этому. С каждой минутой видимость становилась все хуже, и я сам отошел от острова, держа курс на вест в продолжение ночи, в сторону острова Лате, в виду которого мы были и который в ясную погоду заметен с расстояния двадцати лье.

Название «Лате» содержится в списке островов Дружбы, который приводит капитан Кук, и это же название приписывает этому острову штурман Морелль в своем журнале: он узнал его от островитян Вавау, которые также сообщили ему, что остров обитаем и что возле него можно встать на якорь.

Здесь следует признать, насколько важно для географии сохранять названия стран: если бы мы, подобно старинным мореплавателям и самому Мореллю, ошиблись в определении долготы на семь или восемь градусов, мы могли бы посчитать, встретив этот остров, что находимся на большом расстоянии от архипелага Дружбы. Сходства языка, нравов и нарядов было бы недостаточно, чтобы устранить наши сомнения, поскольку хорошо известно, что все народы Южного моря, хотя их и разделяют огромные пространства, мало отличаются друг от друга. Таким образом, совпадение названия и соответствие вида острова краткому описанию его очертаний и размера служили бы достаточным доказательством тождества места.

^{Домашняя утварь и предметы обихода аборигенов островов Дружбы.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Следующая ночь была ужасна. Мрак, окутавший нас, был настолько плотным, что мы не могли ничего видеть вокруг себя. В таком положении было бы весьма неразумно идти определенным курсом среди скопления многочисленных островов, поэтому я принял решение лавировать на одном месте до рассвета. Однако когда он наступил, погода еще более испортилась. Барометр опустился на три линии, и если бы ураган собирался разразиться со всей силой, его не могла бы предвещать худшая погода.

Несмотря на это я взял курс на остров Лате, к которому приблизился на расстояние двух миль, хотя и был уверен, что ни одна пирога не осмелится выйти в море. Возле этого острова меня настиг шквал такой силы, что я был вынужден отойти к островам Као и Тофуа, к которым мы должны были находиться очень близко, однако туман не позволил нам их увидеть.

Эти острова появились на картах благодаря капитану Куку: он прошел проливом шириной две мили, разделяющим два острова, и определил их широту и долготу с величайшей точностью. Для нас было крайне важно сравнить там показания наших хронометров с известной долготой островов, хотя я и намеревался произвести это сравнение возле Тонгатапу.

^{Танец туземных женщин с островов Дружбы в честь королевы Тин.}

^{Гравюра из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Мсье Дажеле вполне обоснованно считал обсерваторию в Тонгатапу равной по значимости Гринвичской, поскольку ее долгота была определена в результате десяти тысяч измерений лунного расстояния, проведенных в продолжение четырех-пяти месяцев неутомимым Куком.

В пять часов вечера прояснилось, и мы увидели остров Као, очертаниями напоминающий очень высокий конус. При хорошей погоде его можно было бы увидеть с расстояния тридцати лье. Остров Тофуа, также очень высокий, не показался: туман продолжал окутывать его. Я провел ночь, как и предыдущую, часто меняя галсы, но только на грот-марселе и фоке: дуло настолько свежо, что мы не могли поставить другие паруса.

На следующий день погода несколько прояснилась, и на восходе солнца оба острова, Као и Тофуа, показались нам. Я подошел к Тофуа до расстояния полулье и убедился, что он необитаем по крайней мере на трех четвертях своей окружности: я был так близко к нему, что мог различить камни на берегу.

Этот остров с обрывистыми берегами очень гористый и покрыт деревьями до самой вершины. В окружности он может достигать четырех лье. Мне подумалось, что обитатели Тонгатапу и других островов Дружбы могут часто высаживаться на этот остров в благоприятное время года, что срубить деревья и, вероятно, построить здесь свои пироги. Их низменные острова бедны деревьями, где туземцы сохранили лишь фруктовые виды, такие, как кокосовые пальмы, обеспечивающие им пропитание.

Проходя вдоль берега этого острова, мы увидели несколько спусков для деревьев, по которым стволы, срубленные в горах, скатываются к морю. Однако мы не заметили ни хижин, ни расчищенных участков в лесу — одним словом, ничего, что указывало бы на обитаемость.

Когда мы продолжали идти курсом на два маленьких острова Хунга-Тонга и Хунга-Хаапай, середина острова Тофуа оказалась между островом Као и нами, так что представилось, будто второй является вершиной первого: в этот момент по пеленгу он находился на 27° к осту от норда.

Остров Као приблизительно в три раза выше второго острова и похож на пик вулкана. Его основание, как нам показалось, имеет менее двух миль в поперечнике. Мы также увидели в северо-восточной части острова Тофуа, на берегу пролива, отделяющего его от Као, полностью выжженную местность, черную, как уголь, лишенную деревьев и всей травы, опустошенную, вероятно, потоками лавы.

После полудня мы увидели два острова — Хунга-Тонга и Хунга-Хаапай. Они есть на карте островов Дружбы, приложенной к «Третьему путешествию» Кука. Однако на этой карте отсутствует очень опасная гряда рифов протяжением около двух лье, идущая почти точно в направлении норд-тень-вест — зюйд-тень-ост. Ее северная оконечность находится в пяти лье к северу от Хунга-Хаапай, и южная оконечность — в трех лье к северу от Хунга-Тонга, образуя между собой и двумя островам пролив шириной три лье.

Мы прошли вдоль нее к весту на расстоянии одного лье и видели буруны, поднимающиеся на огромную высоту. Однако в спокойную погоду эти рифы, возможно, не столь заметны и потому безмерно опаснее.

Два маленьких острова Хунга-Тонга и Хунга-Хаапай — всего лишь большие необитаемые скалы, достаточно высокие, чтобы быть видимыми с пятнадцати лье. Каждый миг их очертания меняются, и рисунок, который можно было бы нарисовать, представлял бы лишь вид с одного строго определенного ракурса. Как мне показалось, они приблизительно одинакового размера и в окружности имеют менее полулье каждый. Канал шириной около лье разделяет их, располагаясь в направлении ост-норд-ост — вест-зюйд-вест. Они находятся в десяти лье к северу от Тонгатапу, однако последний остров низменный и виден лишь с половины этого расстояния.

Мы различили его с топов мачт 31 декабря в шесть часов утра. Поначалу показались лишь вершины деревьев, которые словно росли в море. Однако по мере приближения начала появляться суша, возвышающаяся, впрочем, только на два-три туаза. Вскоре мы различили мыс Ван-Димена и буруны на подводных скалах перед ним. В полдень он находился приблизительно в двух лье на осте от нас.

Поскольку был ветер от норда, я направился к южному берегу острова, который вполне безопасен: к нему можно приблизиться до трех расстояний мушкетного выстрела. Море с силой накатывало на весь этот берег, однако буруны были лишь возле самого острова, и мы увидели за ними прекраснейшие сады. Казалось, что все земли острова возделываются. Деревья росли вдоль границ полей самых красивых оттенков зелени.

Впрочем, мы были здесь в сезон дождей, и, несмотря на всю прелесть представшего перед нами зрелища, было более чем вероятно, что в другое время года ужасная засуха господствует на этом столь низменном острове. Мы не увидели ни единого холмика: даже море во время штиля не создает более ровной поверхности.

Хижины островитян не объединялись в деревни, но рассеивались по полям, подобно фермам наших самых плодородных равнин. Вскоре семь или восемь пирог отошли от берега и направились к нашим фрегатам. Однако эти островитяне, больше земледельцы, чем моряки, управляли своими пирогами неуверенно: они побоялись приблизиться к нашим кораблям, хотя мы и легли в дрейф и море было очень спокойным. Когда оставалось восемь-десять туазов до фрегатов, островитяне прыгнули в воду и поплыли к нам. У каждого в руке были кокосы, которые они честно обменяли на кусочки железа, гвозди и маленькие топоры.

Их пироги ничем не отличаются от пирог, которыми пользуются обитатели островов Мореплавателей, за исключением того, что они без парусов: эти островитяне, похоже, не знают, как ими управлять.

Вскоре полное доверие установилось между нами. Они поднялись на борт, и мы говорили о Паулахо и Финау, вожде островов Вавау, словно были старыми знакомыми, которые встретились после разлуки и беседуют об общих друзьях.

Один молодой островитян дал нам понять, что он — сын Финау, и этой выдумкой или правдой заслужил несколько подарков. Получая их, он издал крик радости и попытался объяснить нам знаками, что если мы встанем на якорь возле берега, то найдем здесь продовольствие в изобилии. Их пироги слишком малы, чтобы привести нам кур и свиней в открытое море, поэтому весь их груз состоял из небольшого количества бананов и кокосов. Даже слабая волна может перевернуть эти утлые суденышки, и тогда животные утонули бы, не успев попасть к нам на борт.

Поведение этих островитян было очень шумным, однако их черты были лишены какого-либо выражения свирепости. Также их рост, пропорции частей тела и предполагаемая сила мышц не вызвали у нас тревоги, даже при том, что они не знали о возможностях нашего оружия. Нам не показалось, что своим телосложением они превосходят наших матросов, хотя оно и не уступало нашему. Однако все остальное: их язык, татуировки, наряд — свидетельствовало об их общем происхождении с обитателями архипелага Мореплавателей. Очевидно, что физические различия, существующие между этими народами, проистекают лишь из сухости почвы и других природных причин, которые свойственны рельефу и климату островов Дружбы.

Из ста пятидесяти островов, образующих этот архипелаг, большое число является лишь скалами, необитаемыми и не пригодными для жизни. И я даже осмелюсь утверждать, что один лишь остров Ойолава своим населением, плодородием и природными возможностями превосходит все эти острова, вместе взятые, обитатели которых вынуждены в поте лица трудиться на своих полях, чтобы добыть себе пропитание.

Вероятно, именно потребность в земледелии способствовала прогрессу их цивилизации и появлению ремесел, которые восполняют их физическую слабость и защищают от вторжения соседей. Впрочем, мы не видели у них иного оружия, кроме дубинок. Несколько образцов, купленных нами, весили в три раза меньше этого же оружия, добытого нами на Маоуне, которым обитатели островов Дружбы не смогли бы воспользоваться.

^{Абель Янсзон Тасман}

^{(1603–1659)}

Голландский мореплаватель, исследователь и купец, получивший мировое признание за возглавляемые им морские походы в 1642–1644 гг. Первым из европейцев достиг берегов Новой Зеландии, Тонга и Фиджи. Данные, собранные им во время экспедиций, убедительно доказали тот факт, что Австралия является отдельным континентом.

Обычай отрезания двух фаланг мизинца так же распространен среди этих людей, как и на Кокосовом острове и острове Предателей. В то же время эта печать скорби по утраченному родителю или другу почти не известна на островах Мореплавателей.

Я знаю, что капитан Кук считал Кокосовый остров и остров Предателей частью островов Дружбы. Он основывал свое мнение на сообщении Паулахо, которому было известно о торговле капитана Уоллиса с обитателями этих двух островов и у которого в сокровищнице еще до прибытия капитана Кука находилось несколько кусочков железа, полученных туземцами острова Предателей при торговле с фрегатом «Дельфин».

Я же, напротив, считаю, что эти два острова входят в число тех десяти, что назвали островитяне Маоуны, поскольку я обнаружил их именно в той стороне света, которую для них указали, и восточнее положения, указанного капитаном Уоллисом. Я полагаю, что вместе с островом Отдыха Кироса они могут быть частью прекраснейшего и крупнейшего архипелага Южного моря. Впрочем, я признаю, что обитатели Кокосового острова и острова Предателей чертами лица, ростом и пропорциями тела более напоминают туземцев островов Дружбы, чем архипелага Мореплавателей, от которых они почти одинаково далеки. Однако я объяснил причины, по которым мне трудно согласиться с мнением капитана Кука, хотя он и провел так много времени на различных островах Южного моря.

Все наши сношения с жителями Тонгатапу ограничились одним-единственным посещением, при котором им пришлось отойти на редкость далеко от берега. Мы получили от них лишь такое продовольствие, каким в деревне соседи иногда угощают друг друга. Однако мсье Дажеле воспользовался возможностью проверить ход наших хронометров.

Как я уже говорил, капитан Кук провел огромное число наблюдений в Тонгатапу, что не оставило у мсье Дажеле ни малейших сомнений относительно точности, с которой он определил положение своей обсерватории. Наш астроном даже посчитал, что в определенном смысле может сделать из долготы Тонгатапу начальный меридиан, чтобы сопоставить с ним положение не только всех островов Дружбы, но и других островов Южного полушария, посещенных нами.

^{Коренной житель Новой Зеландии.}

^{Гравюра по рисунку Жана Пирона из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Значение долготы, полученное мсье Дажеле в результате большого числа измерений лунного расстояния, отличалось менее чем на семь минут от значения капитана Кука. Допуская, что может быть прав прославленный английский мореплаватель, мсье Дажеле отталкивался также от собственных измерений. Он был убежден, что сравнение показаний хронометров с долготой точек, чье положение определено с большой точностью, может увеличить наше доверие к этим инструментам, однако не обязательно для их проверки, для которой вполне достаточно серии измерений расстояния между Луной и Солнцем при благоприятных условиях.

Из согласованности наших измерений можно заключить, что положение на картах архипелага Мореплавателей и островов Вавау изменилось бы не более чем на пять-шесть минут, если бы нам не было ничего известно об экспедициях капитана Кука.

1 января, когда наступила ночь, я утратил последнюю надежду получить возле этого острова достаточно продовольствия, чтобы обеспечить хотя бы наше текущее потребление. Поэтому я принял решение спуститься под ветер, взяв курс на вест-зюйд-вест, и пойти в Ботанический залив маршрутом, которым еще не следовал ни один мореплаватель.

В мои намерения не входило посещение острова Пилстарт^[224], открытого Тасманом, широту и долготу которого определил капитан Кук. Однако ветер перешел от норда в вест-зюйд-вест, что вынудило меня отклониться к зюйду, и 2 декабря утром я увидел этот остров, наибольшая ширина которого составляет четверть лье. Его берега очень обрывисты, и на нем растет всего несколько деревьев в северо-восточной части — Пилстарт может служить прибежищем лишь для морских птиц.

^{Новозеландская аборигенка.}

^{Гравюра по рисунку Жана Пирона из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

В десять с половиной часов утра этот остров, или, скорее, скала, по пеленгу находился на весте от нас. В полдень мсье Дажеле измерил его широту, которая оказалась 22° 22′, что было на 4′ севернее широты, приписанной острову капитаном Куком и определенной им по удаленным пеленгам, что могло вызвать небольшую ошибку.

Штиль позволил нам многократно проверить и уточнить наши наблюдения: мы находились в виду этой скалы в течение трех дней. Солнце, находящее в зените, лишь усиливало безветрие, которое для моряков в сто раз утомительнее встречных ветров. В величайшем нетерпении мы ожидали бриза от зюйд-оста, который надеялись встретить в этих широтах, чтобы с его помощью достичь Новой Голландии.

После 17 декабря ветра были неизменно западными, меняясь лишь между норд-вестом и зюйд-вестом, какова бы ни была их сила. Таким образом, пассаты довольно устойчивы в этих морях.

Однако 6 января задули восточные ветра, которые, переходя к норд-осту, вызвали плотную облачность и высокую волну. Так продолжалось, с частыми дождями и при плохой видимости, до 8 января, когда установился очень крепкий бриз между норд-остом и зюйд-остом. Дожди тогда совершенно прекратились, но море сделалось крайне бурным.

^{Франсуа Жоффруа Ру.}

^{Экспедиция д’Антркасто.}

^1827 г.

^{Неизвестный художник.}

^{Казнь короля Людовика XVI Французского на гильотине.}

^{Согласно преданию, последними словами Людовика XVI был обращенный к палачу вопрос: «Нет ли вестей от Лаперуза?»}

^{Памятник Лаперузу в Альби.}

^{Современная фотография}

^{Монумент Лаперузу в Ботаническом заливе.}

^{Современная фотография}

Когда мы оставили позади широту островов Дружбы, ветра приобрели свое обычное направление, которое постоянно прерывалось от экватора до 26° южной широты. Температура также значительно изменилась, опустившись на шесть градусов по шкале Реомюра: либо потому, что Солнце стало двигаться ближе к горизонту, либо, и это более вероятно, потому, что восточные ветра и помутневшее небо ослабили его влияние, ибо оно лишь на четыре градуса отклонилось от зенита и его лучи были почти отвесными.

13 января мы увидели остров Норфолк и два островка к югу от него. Море было настолько бурным и в продолжение столь долгого времени, что я даже не надеялся, хотя ветер тогда был от зюйда, обнаружить укрытие у северо-восточного берега острова. Однако, приблизившись к нему, я увидел более спокойное море и решил встать на якорь в миле от суши, на двадцати четырех саженях, на грунте из твердого песка и мелкого коралла.

Я преследовал лишь одну цель: отправить на берег наших натуралистов и ботаников, чтобы они изучили почву и растительность острова. После отплытия с Камчатки нашим ученым редко представлялась возможность добавить новые наблюдения в свои журналы. Хотя мы и видели, что прибой возле острова очень силен, я надеялся, что наши шлюпки найдут укрытие за большими скалами, окружающими остров.

Я поручил командование четырьмя шлюпками мсье де Клонару, капитану флота и второму офицеру экспедиции. Поскольку мы заплатили слишком высокую цену, чтобы узнать, что никогда нельзя пренебрегать правилами благоразумия, я приказал ему ни под каким предлогом не осмеливаться на высадку при малейшей опасности опрокидывания шлюпок прибоем.

Зная осторожность и исполнительность мсье де Клонара, я был совершенно спокоен: этот офицер, которого по прибытии в Ботанический залив я намеревался назначить командующим «Астролябии», заслуживал моего полного доверия.

Наши фрегаты встали на якорь, имея на траверзе два выступа на северной оконечности северо-восточного берега острова, напротив того места, где, как мы предполагали, высаживался капитан Кук. Наши шлюпки взяли курс на эту выемку суши, однако оказалось, что прибой на прибрежных скалах слишком силен и подойти к берегу невозможно.

Шлюпки пошли вдоль берега на половине расстояния мушкетного выстрела в направлении на зюйд-ост и преодолели половину лье, не обнаружив ни одного участка, который позволил бы высадиться. Они увидели, что остров окружает стена лавы, которая некогда изверглась из вершины горы и во время застывания образовала в нескольких местах своеобразные навесы над берегом.

Даже если бы было возможно высадиться, не было иного способа проникнуть во внутреннюю часть острова, кроме восхождения на пятнадцать или двадцать туазов по руслу одного из быстрых потоков, образующих расщелины.

Остров был покрыт соснами и устлан самыми прекрасными цветущими растениями. Вполне вероятно, что мы встретили бы здесь несколько сортов овощей, и надежда на это усиливала наше желание посетить эту землю, куда капитан Кук высадился с величайшей легкостью. Впрочем, он побывал здесь при хорошей погоде, которая продолжалась несколько дней. А мы прибыли сюда по столь беспокойному морю, что восемь дней все наши пушечные порты были закрыты и иллюминаторы задраены.

На палубе я наблюдал в подзорную трубу за продвижением шлюпок и, понимая, что близится ночь, а они так и не обнаружили удобного места для высадки, я передал сигнал о возвращении и вскоре после этого приказал готовиться к отплытию. Пожалуй, я потерял бы слишком много времени, если бы ждал, когда представится более благоприятная возможность: исследование этого острова не стоило такой жертвы.

^{Встреча аборигенов Тасмании с европейцами.}

^{Гравюра по рисунку Жана Пирона из атласа «Путешествие в поисках Лаперуза и путешествие Лаперуза».}

^1800 г.

Когда я готовился к отплытию, «Астролябия» передала сигнал, что у нее на борту пожар, которые поверг меня в сильнейшее беспокойство. Я немедленно отправил шлюпку ей на помощь, однако она не прошла и половины пути, как был передан второй сигнал о том, что пожар потушен. Вскоре после этого мсье де Монти сообщил мне посредством рупора, что в каюте отца Ресевера, расположенной на юте^[225] корабля, загорелся ящик с кислотами и другими химическими жидкостями, от которого по всем палубам распространился настолько густой дым, что было очень трудно установить источник возгорания. Наконец, удалось выбросить ящик в море, и это происшествие окончилось без каких-либо последствий.

Внутри ящика, вероятно, разбилась одна из склянок с кислотой, которая смешалась со спиртом из другой склянки, также разбившейся или плохо запечатанной, что и вызвало воспламенение. Я похвалил себя за то, что в самом начале экспедиции приказал поместить подобный ящик, принадлежащий аббату Монже, на корме фрегата под открытым небом, где можно было не опасаться пожара.

Остров Норфолк, несмотря на то что его склоны очень круты, едва ли возвышается на семьдесят или восемьдесят туазов над уровнем моря. Сосны, которых здесь очень много, относятся, вероятно, к тому же виду, который произрастает на Новой Каледонии и Новой Зеландии.

Капитан Кук сообщает, что обнаружил здесь капустную пальму в большом количестве, и желание добыть ее плоды было не последней причиной нашей остановки здесь. Однако эти пальмы, вероятно, очень малы, ибо мы не увидели ни одного дерева этого вида.

Поскольку остров Норфолк необитаем, он весь покрыт морскими птицами, прежде всего фаэтонами с длинным красным оперением. Мы также видели много олушей и чаек, но ни одного фрегата.

Песчаная мель, над которой глубина составляет от двадцати до тридцати саженей, простирается на три-четыре лье к северу и востоку от острова и, возможно, в другие стороны, однако возле западного берега мы не бросали лот.

Во время стоянки мы поймали на этой мели несколько красных рыб, которых называют капитанами на Иль-де-Франсе, или сардами^[226]: из них получилось отменное кушанье.

В восемь часов вечера мы снялись с якоря, и вначале я взял курс на вест-норд-вест, а затем постепенно стал уваливаться к зюйд-вест-тень-весту на зарифленных парусах, постоянно промеряя дно над мелью, где мы могли сесть на возвышение дна. Однако грунт, напротив, оставался на удивление ровным, и глубина понемногу возрастала по мере нашего удаления от острова. В одиннадцать часов вечера, когда мы находились в десяти милях к вест-норд-весту от наиболее северного мыса острова Норфолк, лотлинь длиной шестьдесят саженей не обнаружил дна.

Ветер установился на ост-зюйд-осте, с порывами, приносящими туман. Однако в промежутках между ними погода была очень ясной. На рассвете я взял курс на Ботанический залив, от которого мы уже находились не далее трехсот лье. 14 января вечером, когда солнце уже село за горизонт, я передал сигнал лечь в дрейф и промерить глубины лотлинем длиной двести саженей. Подводное плато вокруг острова Норфолк внушило мне идею, что оно может продолжаться до Новой Голландии, однако это предположение оказалось ложным, и мы пошли дальше. Мой ум освободился от одного из заблуждений, ибо я был почти убежден в этом мнении.

Ветра между ост-зюйд-остом и норд-остом не прекращались, пока мы не оказались в виду Новой Голландии. Днем мы проходили много, но очень мало ночью, поскольку прежде нас еще ни один мореплаватель не следовал этим маршрутом.

17 января, когда мы находились на 31° 28′ южной широты и 150° 15′ восточной долготы, нас окружило бесчисленное множество чаек, что заставило нас предположить, что мы проходим мимо какого-то острова или скалы. Несколько пари было заключено, что мы откроем новую сушу прежде прибытия в Ботанический залив, от которого нас отделяло лишь сто восемьдесят лье. Эти птицы сопровождали нас, пока мы не оказались в восьмидесяти лье от Новой Голландии. Вполне вероятно, что мы оставили позади островок или скалу, где подобные птицы находят пристанище, ибо возле обитаемых земель они обычно не столь многочисленны.

После острова Норфолк, пока мы не оказались в виду Ботанического залива, каждый вечер мы бросали лотлинь длиной двести саженей, но обнаружили дно лишь в восьми лье от берега, где глубина составила девяносто саженей.

^{Флагман Первого королевского флота Англии, под командованием Артура Филлипа входящий в Ботанический залив.}

^{Английская гравюра. Начало XVIII в.}

24 января 1788 г. «Буссоль» и «Астролябия» зашли в Ботанический залив, где обнаружили стоящий там с 18–20 января Первый флот, направленный для начала колонизации Австралии с полуторой тысяч англичан. Хотя Лаперуз и не встретился с адмиралом Артуром Филлипом, ушедшим в поисках лучшего места в Порт-Джексон, англичане приняли Лаперуза любезно, но отказались снабдить его корабли большей частью необходимого ввиду того, что он не имел достаточных средств для оплаты.

Лаперуз отдал письма, принял на борт свежую воду и 10 марта вышел в море, чтобы посетить Новую Каледонию, острова Санта-Крус, Соломоновы острова и восточный и южный берега Австралии. Больше его и его людей никто не видел.

Мы увидели сушу 23 января. Она была невысока, и едва ли ее можно было увидеть с расстояния более двенадцати лье. Ветра тогда стали весьма переменчивыми, и мы столкнулись, подобно капитану Куку, с течениями, которые каждый день относились нас на пятнадцать минут к зюйду от нашего счисления. Поэтому весь день 24 января мы провели, лавируя против ветра в виду Ботанического залива, не имея возможности обогнуть мыс Соландер, который по пеленгу находился в одном лье к норду от нас. Ветер дул с большой силой из этой стороны света, и наши корабли были не настолько ходкими, чтобы одновременно преодолевать противодействие и ветра, и течений.

Однако в этот же день перед нами предстало зрелище, какого мы не видели после отплытия из Манилы: английский флот стоял на якоре в Ботаническом заливе, мы хорошо различали его вымпелы и флаги.

Так далеко от дома все европейцы — соотечественники, и мы с величайшим нетерпением желали скорее встать на якорь. Однако на следующий день погода была настолько туманной, что суша скрылась из виду. Мы смогли войти в Ботанический залив лишь 26 января в девять часов утра. Я отдал якорь в одной миле от берега, располагавшегося к северу от нас, на семи саженях, на хорошем грунте из серого песка, имея на траверзе еще одну бухту.

Когда я готовился к маневру в проходе, ко мне на борт по приказу капитана Хантера, командующего английским фрегатом «Сириус», прибыли лейтенант и мичман. Они предложили нам любые услуги, зависящие от него, впрочем, сообщив также, что они вскоре уходят на север, и потому обстоятельства не позволяют им предоставить нам ни продовольствия, ни пороха, ни парусины. Таким образом, их предложение услуг ограничивалось пожеланиями успеха в нашем дальнейшем путешествии.

Я послал офицера, чтобы выразить свою признательность капитану Хантеру, у которого в это время якорь был уже почти поднят и марсели поставлены, и сообщить ему, что все мои потребности ограничиваются древесиной и водой, которые мы легко добудем в этом заливе. Я сознавал, что суда, которые прибыли основать колонию в таком отдалении от Европы, не могут быть чем-то полезны мореплавателям.

Мы узнали от лейтенанта, что английским флотом командует коммодор Филлип, который накануне вечером ушел из Ботанического залива на корвете «Спай» с четырьмя транспортными судами, чтобы найти на севере более удобное место для поселения.

Английский лейтенант пытался сделать большую тайну из задания коммодора Филлипа, и мы не осмелились задавать ему какие-либо вопросы на сей счет, однако мы не сомневались, что предполагаемая колония будет очень близко к Ботаническому заливу. Мы видели, как несколько шлюпок и баркасов направляются туда: им предстоял короткий переход, если не было необходимости поднимать их на корабли.

Вскоре матросы английской шлюпки, менее сдержанные, чем их офицеры, сообщили нам, что они направляются в Порт-Джексон в шестнадцати милях к северу от мыса Бэнкс. Коммодор Филлип лично обнаружил там очень хорошую гавань, вдающуюся в сушу на десять миль в юго-западном направлении, где суда могут становиться на якорь на расстоянии пистольного выстрела от берега при море самом спокойном.

Впоследствии мы слишком часто имели возможность услышать новости из английского поселения: дезертиры оттуда причинили нам немало досадных хлопот.

Приложения

Последнее письмо Лаперуза

Обстоятельства, при которых было отправлено последнее письмо Лаперуза, изложены на с. 48 настоящего издания. Ниже приведен текст этого письма.

«Морскому министру маршалу де Кастри Ботанический залив, на борту „Буссоли”

5 февраля 1788

Мсье, когда вас достигнет это письмо, я надеюсь, вы уже получите дневник моей экспедиции от Манилы до Камчатки, который я имел честь отправить вам с мсье Лессепсом. Он отбыл в Париж из Петропавловской гавани 1 октября 1787 года. Эта часть нашей экспедиции, самая трудная несомненно, поскольку она проходила в широтах совершенно новых для мореплавателей, оказалась тем не менее единственной, в которой мы избегли любых несчастий. Самое ужасное бедствие ждало нас в Южном полушарии. Я могу лишь повторить здесь то, что вы найдете со всеми подробностями в моем дневнике. Мсье де Лангль и де Ламанон, а также десять других человек пали жертвой собственной человечности. Если бы они позволили себе выстрелить в туземцев, прежде чем те окружили их, наши баркасы не были бы разбиты в щепы и король не потерял бы одного из лучших офицеров своего флота.

Хотя это происшествие весьма ослабило экипажи двух фрегатов, я посчитал, что не должен ничего менять в дальнейших планах моей экспедиции. Однако я был вынужден более спешно исследовать различные представляющие интерес острова Южного моря, чтобы успеть построить баркасы в Ботаническом заливе и осмотреть важнейшие пункты, указанные в моих инструкциях, до перемены муссона, которая сделала бы эти изыскания неосуществимыми.

Мы прибыли в Новую Голландию без единого больного на борту двух кораблей. Восемнадцать из двадцати человек, получивших ранения возле Маоуны, совершенно здоровы. Состояние мсье Лаво, главного врача „Астролябии”, череп которого был трепанирован, как и матроса „Астролябии”, подвергшегося такой же операции, не вызывает ни малейших опасений.

Мсье де Монти, который был заместителем мсье де Лангля, сохранял командование „Астролябией” до прибытия в Ботанический залив. Он настолько хороший офицер, что я не посчитал нужным производить какие-либо изменения офицерского состава до захода в ближайший порт, где я не мог не признать законных прав мсье де Клонара, капитана флота. На моем фрегате его заменил мсье де Монти, чье рвение и способности превыше всяких похвал и чье достойное поведение заслужило ему звание капитана флота, которое вы изволили обещать, если донесения о нем будут благоприятны.

Англичане прибыли в Ботанический залив на пять дней раньше нас. Самое учтивое внимание к нам сопровождалось предложением любой услуги, которая была в их власти; не без сожаления мы смотрели, как они отплывают, почти сразу же после нашего прибытия, в Порт-Джексон в пятнадцати милях к северу от этого места. У коммодора Филлипа были все основания, чтобы предпочесть ту гавань, и он оставил нас единственными хозяевами в этом заливе, где мы уже поставили наши баркасы на стапеля. Я рассчитываю спустить их на воду в конце этого месяца.

От англичан нас отделяет всего десять миль сушей, и потому нам доступно частое общение друг с другом. Поскольку вполне возможно, что коммодор Филлип будет предпринимать экспедиции к островам Южного моря, я посчитал своим долгом сообщить ему широту и долготу острова Маоуна, чтобы он не доверял коварной дружбе туземцев этого острова, если его корабли встретятся с ними на своем пути.

7 февраля 1788

…Я вернусь к островам Дружбы и в точности совершу все, что требуют от меня мои инструкции в отношении южной части Новой Каледонии, острова Санта-Крус Менданьи, южного берег земли Арсасиды Сюрвиля и Луизиады Бугенвиля, попытавшись установить, является ли последняя суша частью Новой Гвинеи или отделена от нее.

В конце июля 1788 года я пройду между Новой Гвинеей и Новой Голландией проливом, отличным от того, каким прошел „Энедевор”, если таковой существует.

В продолжение сентября и части октября я намереваюсь осмотреть залив Карпентария и все западное побережье Новой Голландии до земли Ван-Димена, однако таким образом, чтобы у меня осталась возможность вовремя возвратиться на север и прибыть на Иль-де-Франс в начале декабря 1788 года.

С глубочайшим уважением, мсье, имею честь быть вашим покорным слугой,

Лаперуз».

^{Письмо Лаперуза, отправленное из Ботанического залива}

Хронология экспедиции Лаперуза и поисков ее следов

1785

26 июня — Лаперуз получает инструкции короля с изложением целей экспедиции.

1 августа — фрегаты «Буссоль» и «Астролябия» покидают Брест.

13 августа — экспедиция прибывает на Мадейру.

19–30 августа — стоянка на Тенерифе. Участники экспедиции совершают восхождение на пик Тенерифе.

29 сентября — Лаперуз впервые пересекает экватор.

17 октября — остров Триндади.

18–24 октября — поиски несуществующего острова Ассенцао.

6–19 ноября — стоянка возле острова Санта-Катарина у побережья Бразилии.

7–27 декабря — поиски несуществующего острова Гран-де-Лароше в Южной Атлантике.

1786 г.

14 января — экспедиция подходит к побережью Патагонии.

8 февраля — Лаперуз огибает мыс Горн.

24 февраля — 17 марта — стоянка возле Консепсьона в Чили.

10 апреля — изучение острова Пасхи.

29 апреля — Лаперуз во второй раз пересекает экватор.

30 мая — высадка на остров Мауи (Гавайи).

23 июня — экспедиция подходит к американскому побережью возле горы Святого Ильи.

3–30 июля — стоянка в гавани Французов на Аляске (ныне залив Литуя).

13 июля — гибель двух баркасов с 21 человеком на борту при исследовании входа в гавань Французов.

Август — сентябрь — съемка американского побережья до Монтерея.

14–24 сентября — стоянка в Монтерее в Калифорнии.

4 ноября — открытие острова Неккера в Гавайской гряде.

5 ноября — корабли едва не погибают возле острова, который Лаперуз называет рифом Французских Фрегатов.

1787 г.

3 января — 5 февраля — стоянка в Макао.

28 февраля — прибытие на Филиппины, изучение острова Лусон.

9 апреля — отплытие из Кавите в Манильском заливе.

30 апреля — Пескадорские острова.

3 мая — остров Орхидей возле Формозы.

6–7 мая — Ликейские острова.

21 мая — остров Квельпарт в Корейском проливе.

25 мая — экспедиция входит в Японское море, съемка побережья Кореи.

27 мая — открытие острова Дажеле.

6 июня — мыс Ното на западном берегу Японии.

11 июня — экспедиция подходит к побережью Татарии, начало съемки берегов Татарского пролива.

12 июля — остановка в заливе Де-Лангля на Сахалине, общение с айнами.

27 июля — экспедиция почти достигает нынешнего пролива Невельского и поворачивает на юг. Лаперуз и его офицеры полагают, что между Сахалином и материком нет прохода для кораблей.

28 июля — 2 августа — стоянка в заливе Де-Кастри.

10 августа — открытие острова Моннерон в Татарском проливе. Открытие пролива между Сахалином и Хоккайдо, ныне носящего имя Лаперуза.

15 августа — 5 сентября — уточнение положения Курильских островов.

7–30 сентября — стоянка в Петропавловской гавани на Камчатке.

7 октября — Бартелеми де Лессепс, единственный вернувшийся на родину участник экспедиции, отправляется с дневником Лаперуза и донесениями ученых из Петропавловской гавани по материку в Европу. Он прибудет в Петербург 22 сентября 1788 года, когда Лаперуза уже давно не будет в живых.

21 ноября — Лаперуз в третий раз пересекает экватор.

6 декабря — экспедиция подходит к островам Мореплавателей (Самоа).

11 декабря — второйофицер экспедиции и капитан «Астролябии» Поль Антуан Флерио де Лангль и еще десять человек погибают от рук туземцев, высадившись на остров Маоуна (ныне Тутуила).

14–17 декабря — Лаперуз осматривает острова Савайи и Уполу, крупнейшие в архипелаге Самоа.

Конец декабря — Лаперуз проходит острова Дружбы (Тонга).

1788 г.

13 января — остров Норфолк.

23 января — экспедиция подходит к побережью Австралии.

24 января — французы видят в Ботаническом заливе английский флот, прибывший для основания первой европейской колонии на Зеленом континенте.

26 января — «Буссоль» и «Астролябия» входят в Ботанический залив.

7 февраля — дата отправления последних писем Лаперуза (и его спутников), доставленных в Европу англичанами.

10 марта — экспедиция покидает Ботанический залив.

Предположительно конец апреля — «Буссоль» и «Астролябия» попадают в сильный шторм возле атолла Ваникоро в архипелаге Санта-Крус на востоке Соломоновых островов. «Буссоль» погибает на рифе вместе со всем экипажем и, вероятно, с самим Лаперузом; «Астролябия» выброшена на берег.

Предположительно май — выжившие члены экипажа «Астролябии» строят лодку из обломков судна и, возможно, отправляются вдоль Соломоновых островов и островов Бисмарка в сторону Филиппин. Об их дальнейшей судьбе ничего не известно. По свидетельству туземцев Ваникоро, несколько участников экспедиции остаются на острове.

1789 г.

Начинается Французская революция.

1791 г.

13 августа — английский капитан Эдвардс, отправленный на поиски мятежного «Баунти», проходит мимо Ваникоро на фрегате «Пандора» и видит дымовые сигналы над островом; однако не придает им значения, убежденный, что мятежники не стали бы подавать их.

25 сентября — из Бреста на поиски Лаперуза отправляется экспедиция под командованием адмирала Бруни Д’Антркасто.

1792 г.

28 июля — экспедиция Д’Антркасто подходит к островам Адмиралтейства на западе архипелага Бисмарка, где английский капитан Хантер якобы видел людей в форме французских моряков, однако не смог подойти к берегу из-за шторма. Французы не находят следов своих соотечественников и через три дня уходят к западному побережью Австралии.

1793 г.

21 июля — Бруни Д’Антркасто умирает от цинги. Новый начальник экспедиции решает идти на Яву, где голландцы задерживают корабли на несколько лет из-за революционных войн в Европе.

1825 г.

По свидетельству туземцев, на Ваникоро умирает последний выживший участник экспедиции Лаперуза.

1826 г.

13 мая — британский капитан Питер Диллон, находящийся на службе английской Ост-Индской компании, обнаруживает у туземцев Тикопиа предметы, принадлежавшие участникам экспедиции Лаперуза. Туземцы сообщают ему, что эти предметы получены с Ваникоро, расположенного приблизительно в сотне морских миль от Тикопиа.

16 ноября — Питер Диллон получает приказ колониальных властей Индии возглавить экспедицию на Ваникоро для поиска следов Лаперуза.

1827 г.

Январь — корабль «Поиск» под командованием Питера Диллона покидает Калькутту.

8 сентября — Питер Диллон прибывает на Ваникоро и собирает предметы, сохранившиеся после гибели кораблей Лаперуза.

1828 г.

Март — французский мореплаватель Жюль Дюмон-Дюрвиль поднимает со дна моря возле Ваникоро якорь, пушку и колокол «Астролябии». Позднее он доставляет их в Париж. Там эти предметы, как и находки Диллона, помещаются в Морской музей.

Маршрут кругосветного плавания, предписанный Людовиком XVI офицеру Королевского флота Жану Франсуа де Гало, графу де Лаперузу (1741–1788), превосходил все, что было известно до той поры: Франция собиралась разом превзойти все свершения Великобритании в географических открытиях неизведанных земель. Напутствуя Лаперуза, король произнес: «Я буду считать самым счастливым итогом экспедиции, если она завершится без потерь человеческих жизней». К сожалению, пожелание Людовика не сбылось. Экспедиция пропала в марте 1788 года: Лаперуз «бесследно исчез в безбрежном синем океане и только скорбная загадочная его тень не покидает наши умы и сердца». Лишь через 40 лет, в 1826 году, на острове Ваникоро, в западной части Тихого океана, были обнаружены следы пропавшего Лаперуза и его товарищей. Эта книга — первый перевод на русский язык дневника знаменитого путешественника, дань героическому подвигу великого человека, одного из самых замечательней первооткрывателей в истории человечества.

Примечания

1

Сэр Эрнест Скотт (1867–1939) — уроженец Нортгемтона, переехавший в 1892 г. в Мельбурн. Очарованый рождением новой нации, Скотт, будучи журналистом «Герольда», занялся изучением и описанием истории Австралии, специализируясь на европейских морских открытиях. Им были написаны и опубликованы: «Земля Наполеона. История французского исследования Австралии» (1910), «Жизнь Лаперуза» (1912), «Жизнь капитана Мэтью Флиндерса» (1914). В 1913 г. Эрнеста Скотта, не имевшего высшего образования, пригласили заведовать кафедрой истории в Мельбурнском университете, где он проработал до 1936 г., подготовив плеяду известных историков. В 1939 г., за полгода до смерти, за выдающиеся заслуги Эрнест Скотт был посвящен в рыцарское звание. (Здесь и далее — примеч. ред., если не указано иное.)

(обратно)

2

В январе 1788 г. в Ботанический залив на 11 судах прибыли британские поселенцы, чтобы основать первую европейскую колонию в Австралии. Среди них было 348 свободных людей и 696 заключенных.

(обратно)

3

Францисканский монах и ученый-натуралист, один из участников экспедиции Лаперуза. Умер 17 февраля 1788 г. во время стоянки «Астролябии» и «Буссоли» в Ботаническом заливе от ран, полученных в стычке с самоанцами. Его могила находится недалеко от памятника Лаперузу в Сиднее.

(обратно)

4

Очерк написан в 1912 г.

(обратно)

5

Ср. с фразой, приписываемой Аврааму Линкольну: «Люди, которым нравятся вещи подобного рода, сочтут, что это именно то, что им нравится». Якобы сказана о неком сентиментальном романе.

(обратно)

6

На самом деле Лаперуз родился в поместье Го недалеко от Альби.

(обратно)

7

Коммодор Джордж Энсон (1697–1762) совершил кругосветное плавание в 1740–1744 гг., вернувшись в Англию с богатой добычей из тихоокеанских владений Испании, с которой британцы находились тогда в состоянии войны.

(обратно)

8

Джон Байрон (1723–1786), Филипп Картерет (1733–1796), Сэмюэл Уоллис (1728–1795) — выдающиеся английские морские офицеры и мореплаватели. Луи де Бугенвиль (1729–1811) — французский адмирал, руководитель первой французской кругосветной экспедиции 1766–1769 гг.

(обратно)

9

Второй Ахенский мир, завершивший войну за Австрийское наследство между Пруссией, Францией и Испанией, с одной стороны, и Австрией, Англией, Нидерландами и Россией — с другой.

(обратно)

10

Уильям Питт Старший (1708–1778) — военный министр и фактический руководитель британского правительства времен Семилетней войны. Несмотря на то что Франция по итогам войны лишилась почти всех своих колоний в Северной Америке и Индии, которые перешли к Англии и Испании (Восточная Луизиана), Питт настаивал на продолжении войны для завоевания испанских владений в Америке.

(обратно)

11

Фамилия адмирала Hawke созвучна с английским Hawk — «ястреб».

(обратно)

12

Альфред Мэхэн (1840–1914) — американский адмирал и военно-морской историк.

(обратно)

13

«Сон в летнюю ночь». Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

14

«Поль и Виргиния» (1788) — повесть французского писателя Бернардена де Сен-Пьера (1737–1814), яркий образец сентиментальной литературы. Действие повести происходит на острове Иль-де-Франсе (такое название носил остров Маврикий в период с 1715 по 1814 гг.).

(обратно)

15

Джозеф Бэнкс (1743–1820) — английский натуралист, участник первой экспедиции Джеймса Кука.

(обратно)

16

Инклинатор — прибор для измерения магнитного наклонения, т. е. угла между вектором напряженности магнитного поля и горизонтальной плоскостью.

(обратно)

17

Акватория нынешнего Хобарта, столицы Тасмании.

(обратно)

18

При современном написании «cigar».

(обратно)

19

Джеймс Кинг (1750–1784) — английский морской офицер. После гибели капитана Кука и скорой смерти от туберкулеза Чарльза Клерка, второго руководителя экспедиции, принял командование над «Дискавери», в то время как командиром корабля Кука стал Джон Гор.

(обратно)

20

Растение из семейства перечных, распространенное на островах Тихого океана и обладающее легким опьяняющим действием.

(обратно)

21

1 морская лига = 5,56 км.

(обратно)

22

Стапель (от нидерл. stapel) — сооружение для постройки или ремонта судна и спуска его на воду.

(обратно)

23

Иасент де Бугенвиль (1781–1846) — французский морской офицер, сын великого мореплавателя Луи Антуана де Бугенвиля. Руководил возведением памятников Лаперузу и отцу Ресеверу в Сиднее.

(обратно)

24

Популярная песня, сочиненная французскими солдатами во время войны за Испанское наследство. «Мальбрук» — искаженное произношение имени герцога Мальборо, главнокомандующего английской армией в этой войне.

(обратно)

25

Далее следуют последние абзацы последней главы «Дневника» Лаперуза. См. с. 422–424 настоящего издания.

(обратно)

26

Редьярд Киплинг. «Английский флаг». Перевод Евгения Витковского.

(обратно)

27

Матрос индийского или индокитайского происхождения на британском флоте.

(обратно)

28

Выпуклый защитный щиток на рукоятке.

(обратно)

29

Позднее будет выяснено, что эти предметы принадлежали, скорее всего, «Астролябии».

(обратно)

30

Сэмюэл Джонсон (1709–1784) — английский поэт, филолог и литературный критик, одна из ключевых фигур английского Просвещения.

(обратно)

31

Экспедиция по поиску северо-западного прохода под командованием Генри Эллиса (1721–1805), агента Компании Гудзонова залива.

(обратно)

32

На самом деле Жан Батист Буве (1705–1786) открыл в Южной Атлантике остров, впоследствии названный его именем, однако ошибся в определении его координат, и в XIX в. остров «открывали» еще несколько раз.

(обратно)

33

Южной земли.

(обратно)

34

Джон Байрон (1723–1786), дед великого поэта, совершил кругосветное плавание в 1764–1766 гг. и открыл несколько групп островов в Океании.

(обратно)

35

Флейт — трехмачтовое военно-транспортное судно.

(обратно)

36

Это было первое кругосветное плавание французов.

(обратно)

37

Когда начались военные действия против Англии в 1778 году, все французские корабли получили приказ в случае встречи с «Дискавери» и «Резолюшн» под командованием капитана Кука пропускать его корабли без проверки и оказывать ему любую возможную помощь, не считая его врагом. Так великая нация проявила почти религиозное почтение к прогрессу науки и продолжению полезных открытий. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

38

Во времена Лаперуза еще не было устоявшегося названия самого большого океана планеты. «Южным морем» он называет всю акваторию Тихого океана к югу от Северного тропика.

(обратно)

39

Шарль де Кастри (1727–1801) — маркиз, маршал, морской министр с 1780 г., один из организаторов экспедиции Лаперуза.

(обратно)

40

В то время кавалер ордена Бани сэр Джозеф Бэнкс, участник первой экспедиции Джеймса Кука, занимал пост президента Королевского географического общества.

(обратно)

41

Или boyer — тип плоскодонного судна, применяемого в Голландии и Фландрии и хорошо подходящего для прибрежной навигации. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

42

Barca longa — длинные баркасы с заостренными носом и кормой, приспособленные для плавания при волнении на море. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

43

Все хронометры на борту двух фрегатов изобрел и сконструировал Фердинанд Берту, который присвоил каждому из них определенный номер. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

44

Свечение моря вызывается представителями типа динофлагеллят царства простейших.

(обратно)

45

Баррик, или «французский баррель», — старинная мера объема, равная приблизительно 225 литрам.

(обратно)

46

Сорт сладкого вина, которым славится Мадейра.

(обратно)

47

Острова Селваженш (португ. Ilhas Selvagens, исп. Islas Salvajes) — небольшой необитаемый архипелаг, расположенный в Северной Атлантике между Мадейрой и Канарскими островами. Архипелаг состоит из двух островов и нескольких островков в южном регионе Португалии.

(обратно)

48

1 морское (географическое) лье = 5,556 км.

(обратно)

49

Определенные со спутника координаты острова Большой Селваженш такие: 30° 9′ северной широты и 15° 52′ западной долготы. Учитывая, что Лаперуз отсчитывал долготы от меридиана Парижа, который на 2° 21′ восточнее Гринвичского, его определение координат острова почти идеально точное.

(обратно)

50

Участники экспедиции пользовались шкалой Реомюра, о чем сказано в гл. XIX и XXVI. Для перевода в градусы Цельсия необходимо умножать приведенные цифры на 1,25.

(обратно)

51

Традиционно служба на парусном корабле делилась на восьмичасовые смены: после 8 часов службы — 8 часов отдыха, затем — снова на вахту.

(обратно)

52

Амеде Франсуа Фрезье (1682–1773) — французский инженер, ученый, путешественник, исследователь флоры и фауны Южной Америки.

(обратно)

53

Жан Батист Дапре де Манвиллет (1707–1780) — французский мореплаватель и морской географ.

(обратно)

54

Туаз — старинная французская мера длины, приблизительно равная двум метрам.

(обратно)

55

В этой части открытого океана между Триндади и бразильским побережьем никаких островов нет. Убеждение Лаперуза в том, что Ассенцао и Триндади — один и тот же остров, соответствует действительности.

(обратно)

56

То есть около 400 м.

(обратно)

57

С 1893 г. город называется Флорианополисом.

(обратно)

58

Административно-территориальная единица Португальской колониальной империи.

(обратно)

59

Баталер (от фр. batailleur — «вояка», «ветеран») — младший офицер, ведающий снабжением на корабле.

(обратно)

60

Жорж Луи Леклерк Бюффон (1707–1788) — известный французский естествоиспытатель. К тому времени уже вышли десятки томов его «Естественной истории», но издание продолжалось. В этом труде содержатся описание множества представителей фауны разных стран.

(обратно)

61

Остров, якобы открытый английским мореплавателем французского происхождения Энтони (Антуаном) де Лароше в Южной Атлантике в 1675 г. Перед этим Лароше, отнесенный штормом далеко на восток от мыса Горн, случайно открыл остров Южная Георгия. Продолжая плавание, Лароше, судя по всему, первым из людей высадился на острове Гоф, расположенном к югу от архипелага Тристан-да-Кунья, открытого португальцами в начале XVI в. Лароше определил широту «очень большого» острова в 45°, ошибочно увеличив ее на 5°. Впоследствии картографы наносили на карты «большой остров Лароше (Гранд-де-Лароше, или Роше)» между 44° и 45° южной широты, произвольно определяя его долготу.

(обратно)

62

Южные Сандвичевы острова, открытые Джеймсом Куком в 1775 г. и названные Землей Сандвича в честь первого лорда адмиралтейства (т. е. морского министра). Впервые были подробно исследованы экспедицией российской Беллинсгаузена и Лазарева в 1819 г.

(обратно)

63

Остров, якобы открытый английским корсаром Уильямом Коулом в 1683 г. в 230 милях к северу от Фолклендских островов. На самом деле Коул, судя по всему, видел Восточный Фолкленд.

(обратно)

64

Остров Эстадос. Первооткрыватели этого острова Лемер и Схаутен в 1615 г. назвали его Землей Штатов (в честь нидерландских Генеральных штатов), посчитав его северной оконечностью Южной Земли.

(обратно)

65

Хорхе Хуан-и-Сантисилия (1713–1773) — испанский морской офицер и ученый, участник франко-испанской геодезической морской экспедиции в Южную Америку, установившей «сплюснутость» земного шара.

(обратно)

66

Диоцез, или епархия (лат. dioecesis, от греч. διοίκησις — управление), — церковно-административная территориальная единица в католической и некоторых движениях протестантской церкви, во главе которой стоит архиерей (епископ или архиепископ).

(обратно)

67

Глава местной исполнительной и судебной власти в Испании и испанских колониях XVIII в.

(обратно)

68

Луи Фелье (1660–1732) — французский натуралист, астроном, географ, исследователь Южной Америки и Вест-Индии; монах ордена миноритов (францисканцев). Первым для определения долготы использовал измерение расстояния между Луной и Солнцем.

(обратно)

69

Авгуры — древнеримская коллегия жрецов, толковавшая волю богов в основном по полету и крикам птиц.

(обратно)

70

Эдвард Дэвис — английский буканьер (флибустьер) конца XVII в.

(обратно)

71

Александр Далримпл (1737–1808) — географ Британского адмиралтейства.

(обратно)

72

Лионел Вафер (1640–1705) — валлийский буканьер, судовой врач, исследователь неведомых земель, «сподвижник» Дэвиса.

(обратно)

73

Александр Ги Пингре (1711–1796) — французский астроном и морской географ, священник.

(обратно)

74

Уильям Дампир (1651–1751) — английский мореплаватель, морской географ и пират. В книге «Новое путешествие вокруг света» (1697) упоминает «открытие» Эдварда Дэвиса.

(обратно)

75

Под ними тогда подразумевались не только рулевые, но и штурманы.

(обратно)

76

Альваро Менданья де Нейра (1541–1595), Педро Фернандес де Кирос (1565–1614) — выдающиеся испанские мореплаватели-первооткрыватели.

(обратно)

77

Позднее эти скала и остров были идентифицированы как архипелаг Ривелья-Хихедо в 400 км к югу от оконечности полуострова Калифорния. Они находятся приблизительно на той же широте, что и Гавайи, но еще восточнее, чем предполагал Лаперуз. Птицы, виденные Лаперузом, могли гнездиться на этих островах, — ведь его корабли подходили к Гавайям с востока.

(обратно)

78

Аутригер (англ. outrigger) — выносная опора, выносной элемент. Здесь употребляется в значении «балансир».

(обратно)

79

Бугель (мор.) — металлическое кольцо на мачте корабля для крепления снастей.

(обратно)

80

Пьер Андре де Сюффрен (1729–1788) — французский адмирал, рыцарь Мальтийского ордена. Один из великих французских флотоводцев.

(обратно)

81

Эти «романы» — путешествие адмирала де Фуэнтеса (де Фонте) и предполагаемые посещения этих берегов китайцами и японцами. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

82

Основанная в 1770 г. столица испанской, впоследствии мексиканской Калифорнии.

(обратно)

83

Ныне залив называется Якутат, как и одноименное поселение (в штате Аляска) на его берегу. Именно этот залив в 1778 г. Джеймс Кук назвал именем Беринга, однако название не прижилось.

(обратно)

84

То есть около 3860 м. По современным данным, относительная высота этой горы — 3429 м, при абсолютной высоте 5489 м над уровнем моря.

(обратно)

85

Здесь Лаперуз дважды ошибается: 1) капитан Чириков, а не капитан Беринг потерял свои шлюпки; 2) это несчастье произошло на 56° северной широты. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

86

Сейчас эта бурная река со снеговым и ледниковым питанием называется по-английски Dangerous river [Опасная река]. По поводу залива Беринга см. примеч. на с. 138 о заливе Де-Монти (примеч. № 83).

(обратно)

87

Современное название — залив Литуя (в штате Аляска).

(обратно)

88

Ныне Чатемский пролив между островами Чичагова и Крузова на севере архипелага Александра.

(обратно)

89

То есть направить ветер в переднюю сторону парусов, прижимая их к стеньгам, в результате чего судно получает задний ход.

(обратно)

90

Верпование — перевод корабля с одного места на другое без помощи парусов, посредством якоря — верпа, для чего якорь завозят на шлюпке вперед, и судно подтягивается к нему путем сматывания якорного троса.

(обратно)

91

Кинжал с волнистым клинком.

(обратно)

92

Канадский бобр.

(обратно)

93

Половина девятого была указана в моих инструкциях в качестве времени, когда следовало приближаться к проливу, не подвергаясь опасности, поскольку течение, в любом случае, должно было направляться внутрь бухты, а баркасы затонули в семь часов с четвертью. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

94

Кенотаф (др.−греч. κενοτάφιον, от κενός — пустой и τάφος — могила) — символическая могила, надгробный памятник не на месте погребения.

(обратно)

95

Шпангоут (нидерл. spanthout, от spant — «ребро» и hout — «дерево») — поперечное ребро. Планширь, или планшир (англ. planksheer), — горизонтальный деревянный брус или стальной профиль в верхней части фальшборта или борта шлюпок и небольших беспалубных судов, покрывающий верхние концы шпангоутов.

(обратно)

96

Утлегарь (от нидерл. uitleggen — удлинять) — добавочное рангоутное дерево, к которому крепятся передние паруса (кливера). Является продолжением бушприта.

(обратно)

97

Цикута, или вёх, — ядовитое растение. Согласно преданию, Сократ по приговору афинского суда, принял настой цикуты. Лаперуз, вероятно, зная о его печальном конце, небезосновательно опасался этих растений, действительно распространенных в Северной Америке.

(обратно)

98

Из подотряда усоногих ракообразных.

(обратно)

99

Серпентин, или змеевик (от лат. serpens — змея), — магниево-железистые гидросиликаты, минералы листоватого или волокнистого строения, имеющие окраску от зеленовато-желтого до темно-зеленого с пятнами различных цветов.

(обратно)

100

Мсье Моннерон, Лессепс, Лаво, Ламанон, Монже и Ресевер составили обширный словарь, объединяющий языки различных народов, посещенных во время экспедиции, однако он так и не достиг Европы. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

101

Для передачи горлового r, которое в этом языке произносится еще тверже, чем немецкое chr, я использую rh, как его произносили бы во французском слове rhabiller, сильно грассируя, как это принято у французов. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

102

Второй помощник капитана на судне, отвечающий за прием и выдачу груза, а также наблюдающий за состоянием трюмов.

(обратно)

103

Жозеф де Гинь (1721–1800) — ученый-ориенталист, один из первых европейских синологов.

(обратно)

104

Адмирал Бартоломео де Фонте (Фуэнтес) и его помощник капитан Педро де Бернарда — вымышленные испанские мореплаватели, которые около 1640 г. якобы обнаружили огромные заливы, реки и озера, ведущие от западного побережья Северной Америки почти до самого Гудзонова залива. Легенда впервые появилась в Англии в 1706 г. и затем неоднократно тиражировалась.

(обратно)

105

Сэмюэл Хирн (1745–1792) — английский моряк и землепроходец, исследователь Канады. Первым среди европейцев достиг канадского побережья Северного Ледовитого океана по суше.

(обратно)

106

Кросс-саунд (англ. Cross Sound) — букв. пролив Креста. Этот пролив между островом Чичагова и материком был обнаружен Джеймсом Куком 3 мая, в день Воздвижения Креста Господня, по тогдашнему англиканскому церковному календарю, откуда и получил название.

(обратно)

107

Лаперуз использует название горы, данное испанцем Хуаном Франсиско Куадрой в 1775 г. Однако прижилось название капитана Кука — гора Эджком, которое используется поныне.

(обратно)

108

В 1799 г. русские оснуют на берегу этого залива будущий Новоархангельск (ныне Ситка) — столицу Русской Америки вплоть до продажи Аляски США в 1867 г.

(обратно)

109

На самом деле Лаперуз шел вдоль группы островов, которым Джордж Ванкувер в 1792 г. дал имя островов Королевы Шарлотты. Это название сохранялось до 2010 г., когда острова были переименованы в Хайда-Гуаи.

(обратно)

110

Лаперуз имеет в виду соединение линий побережья, нанесенных на карту его экспедицией и третьей экспедицией Кука.

(обратно)

111

Этот архипелаг, как и позднее остров в Тихом океане (см. гл. XIII), Лаперуз назвал в честь Жака Неккера.

(обратно)

112

Испанское укрепленное военное поселение в американских и африканских колониях.

(обратно)

113

Среди них встречаются и самые достойные, однако большинство монахов в Чили позволяют себе вольности, которые противоречат занимаемому ими положению. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

114

Жак Калло (ок. 1592–1635) — французский художник и гравер, мастер офорта, один из зачинателей маньеризма в живописи.

(обратно)

115

Отец Фирмин из Суэна, верховный настоятель миссий Новой Калифорнии — почтеннейший и достойнейший из людей, с кем мне доводилось встречаться. Его кротость, милосердие и любовь к индейцам невыразимы. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

116

Так называются деревни независимых индейцев. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

117

Точнее говоря, соприкосновения прямо видного и дважды отраженного изображения светила в зеркальном секстане. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

118

Современные названия этих народностей — румсены и эсселены соответственно. Эсселенский язык считается одним из первых языков Калифорнии, исчезнувших вследствие колонизации.

(обратно)

119

Целью адмирала Энсона, как и других флибустьеров, был единственно захват призовых судов, посему они всегда следовали обычными путями. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

120

Чарльз Клерк после гибели Кука возглавил его последнюю экспедицию.

(обратно)

121

Птица семейства ржанковых из подотряда перелетных, обитающая на морских побережиях.

(обратно)

122

Сейчас его относят к подветренной (северо-западной) группе Гавайских островов.

(обратно)

123

На современных французских картах этот затонувший атолл называется «банкой Французских Фрегатов», на англоязычных — French Fregate Shoals. Входит в состав северо-западных Гавайских островов.

(обратно)

124

То есть менее 4,5 л.

(обратно)

125

Я посчитал необходимым известить мореплавателей, что эти так называемые скалы — на самом деле маленькие островки, поскольку это наименование в течение нескольких часов вводило меня в заблуждение. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

126

Чжу Хоуцун (1507–1567) — китайский император династии Мин в 1521–1567 гг., при котором имперское правительство (сам император мало интересовался государственными делами) решительно противодействовало агрессии португальских колонистов в Юго-Восточной Азии и вынудило их перейти от политики огня и меча к политике взаимоуважения.

(обратно)

127

Порто-франко (итал. porto franco — свободный порт) — порт (или его часть), пользующийся правом беспошлинного ввоза и вывоза товаров. Порто-франко не входит в состав таможенной территории государства.

(обратно)

128

Имеется в виду архипелаг Ваньшань, состоящий из 104 островов, у входа в эстуарий Чжуцзян (Жемчужной реки).

(обратно)

129

Крупная область возвышения дна, приблизительно в 300 км на юго-восток от Макао, включающая несколько погруженных атоллов.

(обратно)

130

Полуостров Батаан у входа в Манильский залив.

(обратно)

131

Глава городского совета в Испании и испанских колониях.

(обратно)

132

В 1765 г. английское правительство ввело в североамериканских колониях гербовый сбор — дополнительный налог на бумагу для документов, надеясь таким образом облегчить содержание колониальной армии. Однако из-за сопротивления колонистов и бойкота ими английских товаров уже в 1766 г. сбор был отменен. Попытка же ввести налог на чай привела к известному «Бостонскому чаепитию»: в декабре 1773 г. бостонцы напали на корабль, принадлежавший английской Ост-Индской компании, и выбросили за борт большой груз чая. После ряда других инцидентов в 1775 г. началась Американская революция, завершившаяся войной за независимость колоний и образованием нового государства — США.

(обратно)

133

В Испании комендант залива — начальник таможни. Он имеет воинское звание. У коменданта Манилы был чин капитана. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

134

Звание, соответствующее рангу коммодора (капитан-командора).

(обратно)

135

Чиновник, ведающий городскими финансами, в том числе их юридическими аспектами.

(обратно)

136

Индуистские или мусульманские странствующие монахи. Первые иногда выступают в качестве фокусников, в связи с чем европейцам чаще знакомо лишь это значение слова «факир».

(обратно)

137

В XVII–XVIII вв. армянские купцы (в основном родом из Персии) активно торговали в Индии и Юго-Восточной Азии.

(обратно)

138

Гийом Рейналь (1713–1796) — французский историк и социолог, священник. В «Философской и политической истории учреждений и торговли европейцев в обеих Индиях» (1770) он изобразил Мариано Тобиаса идеальным колониальным правителем, в целом, однако, очень негативно отзываясь об испанской колониальной системе.

(обратно)

139

Маленький сверток табака, предназначенный для курения без помощи трубки. (Примеч. фр. редактора). См. также пояснение на с. 32, в гл. V очерка Э. Скотта «Жизнь Лаперуза» (примеч. № 18).

(обратно)

140

Имеется в виду растение семейства бобовых — индигофера красильная, происходящее из Индии и культивируемое в настоящее время во многих тропических странах ради получения синей краски (индиго).

(обратно)

141

Одна из северных оконечностей Лусона.

(обратно)

142

Португальцы, высадившиеся в 1590 г. на остров Тайвань, дали ему название Формоза (Прекрасный). Это название до сих пор употребляется в Западной Европе и США.

(обратно)

143

То есть на нижнем и среднем парусах фок- и грот-мачты.

(обратно)

144

Ныне остров Лань (Ланьюй), также известный как остров Орхидей.

(обратно)

145

Антуан Гобиль (1689–1759) — французский иезуит, ученый, исследовавший Китай с 1722 г. до конца жизни.

(обратно)

146

Ликейское царство, или царство Рюкю, находилось на островах, которые ныне входят в состав японской префектуры Окинава.

(обратно)

147

Ныне остров Йонагуни в составе японской префектуры Окинава.

(обратно)

148

Ныне остров Окинава.

(обратно)

149

Ныне остров Ириомоте, современное название соседнего острова — Исигаки. Оба — часть префектуры Окинава.

(обратно)

150

Лаперуз имеет в виду Желтое море, наибольшая глубина которого 106 м.

(обратно)

151

Ныне остров Чеджу (Чеджудо).

(обратно)

152

На современных картах принято название Хонсю.

(обратно)

153

Ныне остров Уллындо, однако название, данное Лаперузом, встречалось до середины XX в.

(обратно)

154

Текст оборван — типографский дефект в бумажной книге. (Примеч. верстальщика)

(обратно)

155

Бимс (от англ. beams — брусья) — поперечная балка, поддерживающая палубу, платформу, крышу надстройки.

(обратно)

156

Фок (нидерл. fok) — нижний прямой парус на фок-мачте (передней мачте) судна.

(обратно)

157

Речь идет о полуострове Ното в центральной части Хонсю и острове Осима из крошечного архипелага Нанацудзима («Семь островов»), находящегося к северо-западу от полуострова.

(обратно)

158

Бейдевинд — положение судна к ветру, при котором ветер дует на судно косо навстречу, т. е. через борт со стороны носа под углом к диаметральной плоскости судна, а именно между 40 и 90°. Бейдевинд бывает крутой, если этот угол меньше 67,5°, и полный, когда угол больше 67,5°.

(обратно)

159

На картах начала XVIII в. южная часть острова Сахалина изображалась в виде широкого полуострова, примыкающего к Маньчжурии (Китайской Татарии), а северная часть Сахалина — небольшим островом возле устья реки Амур. Пролив Тессой отделял этот мнимый полуостров от острова Хоккайдо (Йессо на картах того времени). Очевидно, что «прообразом» пролива Тессой послужил пролив, который впоследствии назовут именем Лаперуза.

(обратно)

160

Сейчас гора Плоская в Приморском крае.

(обратно)

161

Это название используется и ныне. Возле бухты расположен одноименный поселок городского типа Приморского края. Однако в действительности Лаперуз высаживался в бухте Русской (до 1972 г. Тавайза), расположенной в 15 км севернее. При составлении русской карты Приморья это название ошибочно приписали другой бухте.

(обратно)

162

В 1643 г. голландская экспедиция на кораблях «Кастрикум» и «Бресенс» посетила Японское море. «Кастрикум» под командованием Мартина Геритсона де Фриза отправился на север и исследовал берега Хоккайдо, Южного Сахалина и Курильские острова. Они назвали островом Штатов современный Итуруп и островом Компании — Уруп.

(обратно)

163

Иероним де Ангелис, или Джироламо дельи Анджели (1567–1623), — итальянский иезуит, миссионер в Японии, первый из европейцев, посетивший остров Хоккайдо.

(обратно)

164

Так голландцы с «Кастрикума» назвали деревню на севере острова Хоккайдо, возле которой сделали остановку.

(обратно)

165

Ныне бухта Гроссевичи, на берегу которой находится одноименное село Советско-Гаванского района Хабаровского края.

(обратно)

166

Ныне гора Краснова возле мыса Ламанон на Сахалине. Андрей Николаевич Краснов (1862–1914) — известный ботаник и географ. Неоднократно участвовал в экспедициях в страны Восточной и Южной Азии.

(обратно)

167

Употребляемое Лаперузом наименование острова Хоккайдо происходит от японского названия того времени Эдзо.

(обратно) name=t211>

168

Судя по длинным (и, как особо отмечено далее, густым) бородам, эти местные жители принадлежали к народу айнов — древнейшему населению Японских островов и Сахалина.

(обратно)

169

Река Амур, которую маньчжуры называли Сахалиян-ула — «Черная вода».

(обратно)

170

Ныне чаще используется написание «залив Делангля».

(обратно)

171

Островитяне ни разу не дали нам понять, что ведут какую-либо торговлю с побережьем Татарии, известным им, поскольку они начертали его на своей карте. Они торгуют лишь с народом, обитающим в восьми днях пути вверх по течению реки Сахалин. (Примеч. Лаперуза.)

(обратно)

172

Кабестан (от фр. cabestan) — якорная лебедка, представляющая собой вертикальный ворот с рычагами; кабаляр, или кабаляринг (от нидерл. kabelaaring), — дополнительный канат, крепимый к кабестану для облегчения подъема якоря.

(обратно)

173

Это название сохранялось до 1952 г., когда залив был переименован в залив Чихачева. Николай Матвеевич Чихачев (1830–1917) — адмирал, генерал-адъютант, начальник главного морского штаба и управляющий морским министерством. В 1851–1853 гг. он находился в составе Амурской экспедиции Г. И. Невельского и описал залив Де-Кастри. Позднее деятельно участвовал в описании и освоении Сахалина.

(обратно)

174

Название сохраняется поныне.

(обратно)

175

Род бурых водорослей.

(обратно)

176

Вероятно, название одного из родов того же народа орочей, обитавшего на берегах реки Ботчи.

(обратно)

177

Ныне остров Монерон, вошедший в состав СССР в 1946 г., когда и было принято такое название.

(обратно)

178

Остров Рисири у северной оконечности Хоккайдо, который Лаперуз посчитал частью его суши.

(обратно)

179

Название сохраняется поныне.

(обратно)

180

Скромность не позволила Лаперузу назвать этот пролив своим именем, на чем настаивали все офицеры и ученые экспедиции. Однако первое же издание его карт исправило этот недочет, и с тех пор пролив между Сахалином и Хоккайдо справедливо носит имя великого мореплавателя.

(обратно)

181

Точнее, Эдзо.

(обратно)

182

Ныне скала Камень Опасности.

(обратно)

183

Это название используется поныне.

(обратно)

184

Ныне острова Черных Братьев.

(обратно)

185

Ныне остров Симушир.

(обратно)

186

Прижилась неправильная транскрипция названия мыса — Роллин.

(обратно)

187

Название используется поныне.

(обратно)

188

Несуществующие географические объекты в Северной Америке.

(обратно)

189

Мыс, названный Лаперузом в честь одного из своих офицеров. Оконечность этого мыса стала самой северной и одновременно самой западной точкой Сахалина, увиденной экспедицией Лаперуза. Ныне мыс Тык.

(обратно)

190

Энгельберт Кемпфер (1651–1716) — немецкий путешественник, ученый и врач, служивший в голландском торговом флоте. Провел в Японии два года.

(обратно)

191

Французская секта «экзальтированных» янсенистов, возникшая в 1730 г. и устраивавшая собрания у могилы янсениста Франциска Парижского, который умер в 1727 г. в припадке религиозного экстаза.

(обратно)

192

То есть звания, аналогичного командору в российском императорском флоте или коммодору в королевском флоте Британии.

(обратно)

193

Стыд и воспоминание о несправедливом наказании до такой степени угнетали несчастного Ивашкина, что он решил не показываться на глаза иностранцам. Прошло восемь дней после прибытия фрегатов, прежде чем Лессепсу удалось найти его. Переводчик, тронутый его положением, рассказал о нем Лаперузу, который, восхищаясь благородством старика и жалея его в несчастье, пожелал с ним встретиться. Лишь с большим трудом и благодаря влиянию мсье Козлова на ум Ивашкина удалось убедить его покинуть свое убежище. Любезное обхождение Лаперуза вскоре пробудило величайшее доверие Ивашкина, который, не переставая благодарить за оказанную честь, засвидетельствовал еще большую признательность, когда французский командующий преподнес ему полезные подарки, в которых он испытывал крайнюю нужду.

Этот эпизод, о котором Лессепс несколько раз рассказывал мне, будет уместно вспомнить здесь. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

194

См. с. 180 настоящего издания.

(обратно)

195

Арак (арака, ракия) — крепкий алкогольный напиток, продукт дистилляции. Исходное сырье может быть самым разным: молоко (как кобылье, так и коровье), рис, виноград, финики, сок пальмы и т. д. Характерной составляющей арака является эфирное масло анисового семени, которое придает смеси арака с водой (или льдом) типичный молочный цвет.

(обратно)

196

Уильям Кокс (1747–1828) — английский историк и путешественник, автор известного труда о русских открытиях в Азии и Америке.

(обратно)

197

Георг Вильгельм Стеллер (1709–1746) — немецкий естествоиспытатель и геолог, участник Второй экспедиции Витуса Беринга. Первый европейский исследователь природы Камчатки и Аляски.

(обратно)

198

Пролив между Лабрадором и островом Ньюфаундленд.

(обратно)

199

Лаперуз вряд ли предполагал, что эту информацию попытаются использовать буквально. Во время Крымской войны в августе 1854 г. англо-французская эскадра вошла в Авачинскую губу (но бухту успели перекрыть бонами), произвела неоднократные бомбардировки береговых укреплений и высадку нескольких десантов. После разгрома последних эскадра ушла.

(обратно)

200

Кюре — католический приходский священник во Франции, Бельгии и некоторых других странах. Как и в конце гл. XX, Лаперуз по привычке называет так православного священника. А православие он именует «греческой религией».

(обратно)

201

Я отсылаю любопытного читателя к запискам де Лессепса: там содержится интересное описание всех трудностей, с которыми пришлось встретиться переводчику по пути из Петропавловской гавани в Париж, и усилий, потребовавшихся, чтобы исполнить свое задание и доставить во Францию одну из наиболее ценных частей дневника Лаперуза. (Примеч. фр. редактора.)

(обратно)

202

Лаперуз имеет в виду Иркутское наместничество, образованное в 1782 г. по приказу Екатерины Великой из части Сибирского царства в составе Российской империи.

(обратно)

203

То есть без применения вяжущего материала, но с перевязкой швов — перекрытием их камнями вышележащего ряда.

(обратно)

204

Восточная группа Соломоновых островов.

(обратно)

205

Жан Франсуа Мари де Сюрвиль (1717–1770) — французский купец и мореплаватель, исследователь Океании.

(обратно)

206

Острова Тонга.

(обратно)

207

Дорада, или золотистый спар, — морской карась. Своим названием рыба обязана золотистой полоске, находящейся у нее между глазами (oro исп. — золото).

(обратно)

208

Ныне атолл Атафу в составе группы островов Токелау. Открыт коммодором Байроном.

(обратно)

209

Ныне атолл Пукапука в составе островов Кука.

(обратно)

210

Ныне атолл Суэйнс в составе Американского Самоа.

(обратно)

211

Ныне острова Мануа в составе Американского Самоа: восточный и более крупный остров сейчас называется Тау, два западных и менее крупных — Офу и Олосега.

(обратно)

212

Современное название острова — Тутуила. Он входит в состав Американского Самоа.

(обратно)

213

То есть более 175 см.

(обратно)

214

Отверстие в борту судна для пропуска якорного каната.

(обратно)

215

Современное название острова — Савайи. Входит в состав Независимого Государства Самоа.

(обратно)

216

Современное название острова — Уполу. Как и Савайи, он входит в состав Независимого Государства Самоа.

(обратно)

217

Историю путешествия Якоба Роггевена написал немец из Мекленбурга Карл Фридрих Беренс (1701–1747), который служил сержантом в воинских подразделениях, находящихся на борту эскадры голландского адмирала. В 1739 г. книга была издана на французском языке и имела успех.

(обратно)

218

В XVII–XVIII вв. одни из наиболее сильных и выносливых пород лошадей разводились в Дании.

(обратно)

219

Ныне острова Тафаха и Ниуатопутапу соответственно, оба в составе Королевства Тонга.

(обратно)

220

Положение указанного острова было определено Роггевеном неточно, и установить сейчас, что это был за остров, не представляется возможным.

(обратно)

221

Жак Никола Беллен (1703–1772) — французский географ, составитель большого числа карт разных частей света.

(обратно)

222

Magrura — исп. «худоба», «худощавость».

(обратно)

223

Это был туи-тонга — верховный правитель островов Тонга во время посещения Кука и Морелля.

(обратно)

224

Ныне остров Ата в южной части Королевства Тонга.

(обратно)

225

Ют (от нидерл. hut) — кормовая надстройка судна или кормовая часть верхней палубы.

(обратно)

226

Представители семейства луциановых отряда окунеобразных.

(обратно)

Оглавление

Эрнест Скотт Жизнь Лаперуза[1]

  Предисловие

  Глава I Происхождение, молодость и влияния

  Глава II Французский морской офицер

  Глава III Любовная история Лаперуза

  Глава IV Исследовательская экспедиция

  Глава V Начальная часть экспедиции

  Глава VI Лаперуз в Тихом океане

  Глава VII В Ботаническом заливе

  Глава VIII Тайна моря

  Глава IX Открытие капитана Диллона

  Глава X Слава Лаперуза

Жан Франсуа де Гало, граф де Лаперуз Дневник экспедиции

  Глава I Август — ноябрь 1785

  Глава II Ноябрь 1785 — январь 1786

  Глава III Февраль — апрель 1786

  Глава IV Апрель 1786

  Глава V Апрель 1786. Донесение мсье де Лангля

  Глава VI Апрель — июнь 1786

  Глава VII Июнь — июль 1786

  Глава VIII Июль 1786

  Глава IX Июль 1786

  Глава X Август — сентябрь 1786

  Глава XI Сентябрь 1786

  Глава XII Сентябрь 1786

  Глава XIII Сентябрь 1786 — январь 1787

  Глава XIV Январь — февраль 1787

  Глава XV Февраль — апрель 1787

  Глава XVI Апрель — май 1787

  Глава XVII Май — июль 1787

  Глава XVIII Июль 1787

  Глава XIX Июль — август 1787

  Глава XX Август — сентябрь 1787

  Глава XXI Сентябрь 1787

  Глава XXII Сентябрь 1787

  Глава XXIII Сентябрь — декабрь 1787

  Глава XXIV Декабрь 1787

  Глава XXV Декабрь 1787

  Глава XXVI Декабрь 1787 — январь 1788

Приложения

  Последнее письмо Лаперуза

  Хронология экспедиции Лаперуза и поисков ее следов

*** Примечания ***