Черный бриллиант [Виктор Лукьянович Пшеничников] (fb2) читать онлайн

Виктор ПШЕНИЧНИКОВ Черный бриллиант

— Ковалев! Лейтенант Ковалев! Василий!

Он не оборачивался, продолжал пристально наблюдать за летным полем. Там, в невесомом мареве, то укорачиваясь, то удлиняясь от знойных испарений, набирал обороты «боинг». Едва заметные на расстоянии крапинки иллюминатора, дрожа, поблескивали на солнце. Казалось, толстобрюхий самолет никогда не взлетит, так долго длился его разбег. Наконец у самой кромки взлетной полосы, за которой начинался лес в июньской лаковой зелени, «боинг» тяжко поднялся, подобрал шасси и косо потянул в вышину, оставляя за собой грязно-бурый след и надрывный удаляющийся грохот.

— Вот и все. — Ковалев обернулся к Ищенко, надвинул на лоб фуражку с изумрудно-зеленым верхом, слегка дотронулся ребром ладони до кокарды. — Ну, чего шумишь?

— С тобой зашумишь, — недовольно отозвался Ищенко. — Гоняйся по всему полю, ори! Что я тебе, маленький?

— Микола! — Ковалев придержал друга за локоть, щуря глаза, невинно спросил: — А как по-украински сказать: цветные карандаши?

— Чохо?

— Да цветные карандаши. Такие, знаешь, в коробках. Которыми рисуют.

— От так и будэ: кольрови оливцы, — разом теряя ворчливость в голосе, ответил Ищенко. — А що?

— Да ни що! Хороший ты хлопец, Микола, только юмора тебе не хватает. А без юмора долго не проживешь.

— Ну и ладно, — покорно согласился Ищенко. — Мне долго не треба, главное — свое прожить справно.

Мимо них прокатил грузовик с ярко-оранжевыми бортами и длинным самолетным «водилом» на толстых шинах. Двое дюжих техников пробовали вручную сдвинуть с места забуксовавший электрокар, незлобно поругивали водителя, съехавшего с асфальта на вязкий газон. Визжа и как бы приседая на виражах, промчалась продолговатая «Волга» руководителя полетов, из окна кто-то приветливо помахал рукой. У каждого здесь была своя забота, свое дело. Все эти люди, машины, механизмы составляли законченную, едва заметную постороннему глазу картину жизни аэропорта. И офицеры-пограничники были хотя и малой, но неотъемлемой ее частью.

— Толкнем? — Ковалев показал Ищенко на электрокар.

— Треба трошки подсобить…

Вчетвером справились быстро, водрузили электрокар на место, пожелали техникам доброй работы.

— Чего искал-то, Микола? — Ковалев повернулся к другу.

— До шефа иди, зовет.

Ковалев на мгновение приостановился, оглянулся назад, словно растаявший в небе «боинг» мог каким-то чудом вернуться и занять прежнее место на полосе. Но от самолета не осталось уже и следа.

Ковалев обязан был проследить за отлетом «боинга», на борту которого находился выдворенный за пределы Советского Союза иностранный турист. Всего три часа пробыл он на нашей земле, а ощущение осталось такое… Неприятное ощущение.

Он прибыл утренним рейсом, в пору, когда остывший за ночь асфальт еще не успел накалиться до духоты, а трава на газонах до неправдоподобия натурально пахла травой, не сеном. Поначалу никто не обращал особенного внимания на общительного пассажира: мало ли восторженных людей путешествует по всем точкам земного шара?

Турист лип буквально ко всем: то надоедал разговорами своему пожилому соотечественнику, страдавшему одышкой; то радостно протягивал контролеру-пограничнику через стойку кабины пустяковый презент — пакетик жвачки, в приливе чувств даже готов был его поцеловать, то кинулся помочь какой-то растерявшейся старушке заполнить таможенную декларацию и вовсе запутал, сбил ее с толку. С таможенником, когда подошла его очередь предъявлять багаж на контроль, заговорил на едва понятном русском так, словно они были старинными приятелями, лишь вчера расстались после пирушки и теперь им необходимо вспомнить подробности весело проведенного вечера.

Багажа у него оказалось немного — чемодан да тяжелая коробка с пластинками. Таможенник перелистал конверты, словно страницы книги: Чайковский, Шостакович, Свиридов. Новенькие блестящие конверты отражали солнечные блики.

— Классика! — восторженно пояснил турист, постукивая твердым ногтем по глянцу картона.

Таможенник тоже оказался любителем классической музыки и, насколько знал Ковалев, по вечерам заводил в своей холостяцкой квартире старенький «Рекорд», внимая печальным органным фугам Баха… Только ему невдомек было, какая надобность туристу везти с собой в такую даль Шостаковича и Чайковского, если записей композиторов полно в любом музыкальном магазине? Другое дело поп-музыка или диск-рокко, в последние годы хлынувшие из-за границы, будто сор в половодье…

Дотошный таможенник знаком подозвал к себе Ковалева, сказал негромко:

— Кажется, это по вашей части…

Когда туристу предложили совместно послушать его диски, он в смущении оглянулся, изобразил пальцем вращение и сказал:

— Нет этой… фонограф.

— Найдем, — заверили его.

Наугад выбрали из пачки первую попавшуюся пластинку, поставили на вертушку. После нескольких витков знакомой мелодии в репродукторе послышался легкий щелчок, и мужской голос, чуточку картавя, провозгласил:

— Братья! К вам обращаюсь я…

Иностранец буквально взвился на своем стуле: это подлог, у него были записи настоящей классической музыки!..

Ковалев молча наблюдал за тем, как менялось, становилось злым только что развеселое лицо интуриста, и невольно сравнивал, вспоминал… Еще мальчишкой он жил с отцом на границе, в крошечном старинном городке под Калининградом. Из самых ранних детских впечатлений осталось в памяти, как они ловили в необъятном озере метровых угрей. Мрачная с виду рыба брала только на выползня — огромного червя длиной с толстенный карандаш, охотиться за которым надо было ночью, с фонариком. Мальчик сначала не решался к ним подходить, но отец сказал, что никакой земной твари бояться не надо, и он осмелел. А потом оказался даже добычливей отца. На свет выползень не реагировал, но шаги слышал чутко, лежал, наполовину вытянувшись из норки, посреди утоптанной пешеходной тропы, наслаждался ночной прохладой. Надо было осторожно, на цыпочках приблизиться к выползню, перехватить его жирное извивающееся тело у кратера норки и держать, пока он не расслабится, тянуть…

Чем-то иностранный турист напоминал Ковалеву скользкого выползня.

— Вы подсунули мне чужие диски, это подлог! — визгливо кричал иностранец.

Начальник смены пограничников, в кабинете которого велось прослушивание, провел ладонью по лицу, будто к нему пристала липкая паутина, спокойно спросил:

— Коробку вы несли сами? Сами. Кто же мог совершить подлог?

Турист закричал о произволе, о попранной демократии, нарушении принципов интернационализма, провозглашенных самим Лениным…

Начальник смены, майор, тяжело поднялся из-за стола, какое-то время в упор разглядывал иностранца.

— Послушайте, вы… — Голос майора звучал жестко. — Читайте, если вы грамотный человек. — Майор указал иностранцу на плакат у себя за спиной.

Медленно шевеля губами, тот прочел: «Мы стоим за необходимость государства, а государство предполагает границы. В. И. Ленин».

— У вас будет достаточно времени поразмыслить над этим у себя дома, — уже спокойней заключил майор. — Выездная виза сегодня будет передана с соответствующим заявлением вашему консулу. Для вас же путешествие закончено. Лейтенант Ковалев! Подготовьте материалы о выдворении гражданина за пределы СССР как нарушителя советских законов, задержанного с поличным… Проследите за его отправкой ближайшим рейсом…

И вот теперь Ковалев шел к начальнику контрольно-пропускного пункта, недоумевая, зачем он мог понадобиться так срочно.

— Не догадываетесь, зачем я вас вызвал? — спросил начальник КПП, когда Ковалев доложил о прибытии.

— Только что позвонили из роддома: ваша жена родила. Все благополучно. Дочь. Надо же, повезло! А у меня одни парни, трое. — Полковник встал, протянул лейтенанту обе руки. — Поздравляю, Ковалев, от души поздравляю. Можете смениться. — Он взглянул на часы. — Служебный автобус отходит через двадцать минут. Не опоздайте. Желаю счастья!.. Да, если нетрудно, передайте по пути начальнику аэропорта вот этот конверт. Там марки, — пояснил он смущенно, — наши сыновья затеяли обмен. Дружат, понимаете ли, до сих пор: раньше-то мы жили в одном доме…

Ковалев чуть ли не вырвал из рук начальника конверт.

На пути, перегородив узкий проход между двумя залами, попались неуклюже растопыренные стремянки маляров, затеявших косметический ремонт аэропорта, полные до краев ведра с побелкой и краской. Сами маляры — две девушки и парень в низко надвинутой на лоб газетной пилотке — работали на деревянных мостках под самым потолком, и оттуда летела на пол мелкая известковая пыль. Рискуя вывозиться в мелу, Ковалев вихрем помчался к лестнице, взялся за перила. И отдернул руку.

Прямо перед собой, чуть ниже ладони, он увидел пачку денег.

Деньги были свернуты в рулон и засунуты под фанерную обшивку, которой строители на время ремонта отгородили зону спецконтроля от общего зала, облицевали косыми листами перила и лестничный марш. В сумеречной тени шаткой некрашеной стенки, за которой находились таможенный зал и накопитель, свернутые в рулон деньги легко можно было не заметить или принять за продолговатый сучок, мазок краски, а то и за мотылька, распластавшего овальные крылья по яичной желтизне фанеры.

Даже на глазок, без подсчета, Ковалев мог сказать, что обнаружил крупную сумму.

«Сотни четыре, не меньше. Доллары? Фунты? Или в наших купюрах?»

Медленно, будто внезапно что-то вспомнив, он повернул обратно, сосредоточенно нахмурил лоб. За ним могли наблюдать, и Ковалев, чтобы не выдать себя, не показать охватившего его волнения, на ходу открыл клапан почтового конверта, достал из него блок марок.

В блоке оказалась серия аквариумных рыб диковинных форм и расцветок. Он выудил из пакета следующий блок, притулился к киоску «Союзпечати» наискосок от лестничного марша, и принялся углубленно изучать зубчатые бумажные треугольнички с изображением далеких солнечных стран. Под руки попался клочок с оторванным краем, на котором неподвижно застыла неправдоподобная в своей буйной зелени пальма, растущая среди знойных барханов, словно воткнутая в песок метла.

Время шло, а за деньгами никто не приходил. Ковалев просмотрел марки второй раз. Все эти сфинксы, райские птички, запеченный яичный желток солнца, унылые бедуины мало занимали его, но он старательно придавал своему лицу выражение неподдельного интереса.

Откуда-то сбоку вывернулся Ищенко, заговорил с подхода:

— Ну ты даешь, Василий! Лучшему другу — и не сказал. Хорошо, шеф просветил. Ну, поздравляю!

— Николай…

— Потом будешь оправдываться, за праздничным столом. Дуй скорей на автобус, осталось всего три минуты.

— Николай, слушай меня. И не оглядывайся. Под перилами лестницы — тайное вложение. Чье — пока не знаю. Сообщи начальнику смены. И пришли сюда кого-нибудь, хоть Гусева, что ли. Да объясни, пусть не бежит, как на пожар, а то все дело испортит…

Первогодок Гусев поначалу вызывал у Ковалева раздражение и даже неприязнь. Не давалась ему служба контролера, хоть плачь. Перевели его в осмотровую группу, и он в первый же день принес Ковалеву «добычу» — монету в десять сентаво, что закатилась под кресло салона авиалайнера. Мелочь? А для Ковалева эта монетка была дороже сторублевой бумажки, дороже награды, потому что дело не в ценности находки, совсем нет. Знаменитый гроза контрабандистов Кублашвили тоже начинал не с миллиона… Буквально через сутки Гусев после очередного досмотра самолета положил на стол начальника смены расшитый бисером дамский кошелек в виде кисета. Открыли его, пересчитали деньги — три тысячи лир, все состояние итальянки, горестно сообщившей пограничникам о пропаже. Ей предъявили искрящийся дешевым стеклярусом кошелек, спросили, тот ли, что потерялся. Итальянка всплеснула руками: «Мама мия!» — и принялась вслух пересчитывать деньги, потом отделила половину, долго подыскивала и нашла-таки нужное слово: «Гонорар». Ей объяснили, что у нас так не принято, но она никак не могла взять в толк такую простую истину и все подсовывала, передвигала по столу кипу бумажных денег.

Гусев вошел в зал вразвалочку, покачивая чемоданчиком с таким видом, будто получил десять суток отпуска и вот-вот уедет домой.

«Артист!» — восхищенно подумал Ковалев.

Гусев изобразил на лице, что безмерно рад встрече с лейтенантом, затем хозяйски, чтобы не мешал, поставил чемодан на прилавок закрытого киоска. Незаметно шепнул, что Ищенко ввел его в курс дела, и тут же начал рассказывать какую-то смешную нескончаемую историю про одного своего знакомого.

«Артист! — снова искренне поразился Ковалев. — Откуда что и взялось!»

Мимо них проходили люди, о чем-то говорили между собой, но Ковалев их почти не слышал, словно ему показывали немое кино.

Однажды, еще до училища, когда он служил рядовым на морском КПП и стоял в наряде часовым у трапа, ему тоже показывали «кино». В иллюминаторе пришвартованного к причалу океанского лайнера, на котором горели лишь баковые огни, вдруг вспыхнул яркий свет. Ковалев мгновенно повернулся туда и остолбенел: прямо в иллюминаторе плясали две обнаженные женщины, улыбались зазывно и обещающе. Он не сразу сообразил, что из глубины каюты, затянув иллюминатор белой простыней, специально для него демонстрировали порнофильм. А потом к его ногам что-то шлепнулось на пирс. Записка, в которую для веса вложили монету! Он немедленно вызвал по телефону дежурного офицера. Тот развернул записку, прочел: «Фильм блеф, отвод глаз. Вас готовят обман». Всего семь слов. Внизу вместо подписи стояло: «Я — тшесны тшеловек»… В тот вечер, усилив наблюдение за пирсом, наряд действительно задержал агента. Прикрываясь темнотой, тот спустился с закрытого от часового борта по штормтрапу и в легкой маске под водой приплыл к берегу. С тех пор Ковалев накрепко запомнил «кино» и неведомого «тшесного тшеловека», который, наверняка рискуя, вовремя подал весть. Где он теперь?..

Время шло. Гусев успел дорассказать свою историю и начал в нетерпении поглядывать на лейтенанта, потому что не привык на службе стоять просто так, без дела. Вот уже и маляры покинули свои подмостки, должно быть, отправились перекусить или передохнуть. Следом за ними спустился и паренек в легкомысленной газетной пилотке, поставил ведро со шпаклевкой к фанерной стенке, совсем неподалеку от денег. Ковалев напрягся. Малер повертел туда-сюда белесой головой, полез в карман, закурил. Снова оглянулся по сторонам, словно отыскивая кого-то.

В это время внизу, у самого пола, видимо, плохо прибитые фанерные листы, разгораживавшие два зала, разошлись, и в проеме показалась рука, сжимающая продолговатый сверток. В следующий миг пальцы разжались, пакет оказался на заляпанном побелкой полу, и рука, мелькнув тугой белой манжетой, убралась. Листы фанеры соединились.

Гусев даже подался вперед, готовый немедленно начать действовать, но лейтенант незаметно осадил его: стой, не спеши. Пограничник должен уметь выжидать.

Вот паренек докурил свою сигарету, затоптал окурок, еще раз, уже медленно, оглядел зал. Потом он подвинул ведро поближе к стене и заспешил вслед за ушедшими девушками.

— Наблюдайте за пакетом и деньгами, — приказал Ковалев солдату. — Потом обо всем доложите. Я — в накопителе.

Сдерживая поневоле участившееся дыхание, Ковалев вошел в накопитель, отгороженный от общего зала и различных служб временной фанерной перегородкой до потолка. Народу в накопителе было немного. Две дамы в строгих, неуловимо похожих деловых костюмах с глухими воротами под горло сидели в ожидании своего багажа на полужестком диванчике, будто в парламенте, и важно вполголоса беседовали.

«Не по погоде одежда, — посочувствовал им Ковалев. — Жарко сейчас в кримплене».

У той, что постарше, подремывал на коленях шоколадно-опаловый японский пекинес с приплюснутой морщинистой мордочкой и как бы вдавленным вовнутрь носом. Крошечной собачке не было никакого дела до журчащих звуков разговора хозяйки и ее собеседницы. Невнятный людской гомон, смешанный с заоконным аэродромным гулом, тоже мало беспокоил породистое животное, и пекинес невесомо лежал на хозяйских коленях, словно рукавичка мехом наружу.

Возле диванчика, неподалеку от дам, склонился над распахнутым кейсом тучный потный мужчина, по виду маклер или коммивояжер, а может, агент торговой фирмы. Зачем-то присев на корточки, он перебирал кипы бумаг в своем пластмассово-металлическом чемоданчике с набором цифр вместо замков; шевеля губами, вчитывался в развороты ярчайших реклам или проспектов и собственных раритетов. Галстук у него сбился на сторону, словно мужчина только что оторвался от погони и сейчас наспех ревизовал спасенное им добро.

На Ковалева, прошедшего неподалеку, коммивояжер даже не поднял глаз.

Широкое окно посреди накопителя было обращено к взлетно-посадочной полосе, и около него, сплетя за спиной длинные пальцы, неподвижным изваянием застыл человек спортивного склада. Ранняя седина путалась в его волнистой шевелюре, будто тенетник на осенних кустах. Рамное перекрестье окна, центр которого перекрывала седовласая голова мужчины, казалось артиллерийским прицелом, и за ним то и дело вихрем проносились самолеты различных авиакомпаний.

Вот мужчина повернулся, явив Ковалеву чеканный, как на медали, профиль лица, боковым зрением цепко окинул зал и опять вернулся к прежней позе, лишь сверкнули из-под обшлагов пиджака дорогие запонки. Во всем его облике ясно читалась уверенность в себе и полнейшее равнодушие к происходящему вокруг.

«Такие должны хорошо играть в гольф и лихо водить машину», — подумал Ковалев, вспомнив мимоходом какой-то не то английский, не то американский фильм. Он почти физически ощутил, как у себя дома, на площадке, пригодной для гольфа, незнакомец со вкусом выбирает из набора клюшек увесистый клэб, мощно, без промаха бьет им по мячу из литой вулканизированной резины, и мяч по трассе скатывается точно в лунку… Еще Ковалев представил, как довольный выигрышем игрок мчится по автобану в ревущем восьмицилиндровом авто, выжимая акселератор до отказа, — и удивился реальности этой несуществующей, увиденной лишь в воображении картины. Правда, нарисованный им образ мало в чем прояснял возникшую ситуацию и даже, наоборот, мешал Ковалеву сосредоточиться.

Не было у Ковалева ни малейшего желания угадывать среди прочих иностранцев единственного нужного ему человека, потому что в большинстве своем это были нормальные, здравомыслящие люди. Но кто-то из них, занятых сейчас своими будничными делами, пытался совершить нечто противозаконное, идущее во вред государству и, таким образом, во вред ему самому, Ковалеву.

Сцепленные за спиной узловатые пальцы иностранного пассажира напоминали те, что на мгновение мелькнули в отжатом проеме фанерного стыка, и в то же время были отличны от них. Чем? Размером, формой?.. Лейтенант, как бы фотографируя руки до мельчайших подробностей, до малейшей жилки, сравнивал и сравнивал запечатленное в памяти и видимое воочию: он боялся ошибиться.

Словно почувствовав на себе взгляд, мужчина расцепил руки, молча и, как показалось лейтенанту, презрительно скрестил их на груди.

Ковалев поспешил отвернуться.

Его внимание привлек сначала бородатый не то студент, не то просто ученого вида пассажир, по слогам читавший согнутую шалашиком книжку из серии «ЖЗЛ», об Эваристе Галуа, название которой Ковалев прочел на обложке. Время от времени «студент» поднимал глаза и, не переставая бубнить, исподлобья окидывал зал, находил какую-нибудь точку и на ней замирал, подолгу уходил в себя. Толстая сумка, висевшая у него через плечо, была раздута сверх меры.

Чуть скосив глаза, Ковалев увидел маленького вертлявого человечка в мягких замшевых туфлях и болотного цвета батнике, надетом явно не по годам. Заказав себе в небольшом буфете, набитом всякой всячиной, порцию апельсинового сока, мужчина сначала удивленно разглядывал отсчитанный ему на сдачу металлический рубль с изображением воина-победителя, а потом гортанно начал требовать себе лед.

— Эйс, битте, льёт, — тыча пальцем в стакан, требовал он попеременно на разных языках. — Льёт, а? Нихт ферштеен? Айс!

Явный дефект речи не позволял ему выговаривать слова четко, и Ковалев волей-неволей улыбнулся: уж очень похоже было английское «айс» на вопросительное старушечье «ась»! Сам иностранец тонкости созвучия не улавливал, и оттого еще забавней выглядело его лицо с недовольно надутыми губами и сердитым посверкиванием глаз.

Знакомая Ковалеву буфетчица Наташа, которой гордость не позволяла объяснить покупателю, что холодильник сломался и, пока его не починит монтер, льда нет и не будет, — эта Наташа безупречно вежливо, старательно прислушивалась к переливам чужого голоса, как бы не понимая в нем ни единого слова.

Недовольно бурча, иностранец в батнике побрел от полированной, сияющей никелем стойки буфета, на ходу сунул нос в стакан, подозрительно принюхался к его содержимому и на том как будто успокоился. Апельсиновый сок ему пришелся по вкусу.

Другие пассажиры были менее колоритны, почти ничем не привлекли внимание офицера, и, глядя на их обнаженную аэропортом жизнь, Ковалев напряженно думал: кто? Кто мог осуществить тайное вложение? Коммивояжер? Любитель гольфа? Или «студент»? А может, этот, в батнике? Все они с одинаковым успехом могли проделать нехитрую манипуляцию со свертком — и ни о ком этого нельзя было сказать с достаточной уверенностью. Любое предположение заводило Ковалева в тупик, а он все равно упрямо продолжал размышлять. Две чопорные дамы, сидящие в накопителе, словно в парламенте, естественно, отпадали, потому что с их надменным видом никак не вязалось понятие грязного дела, недостойного их высокого положения. Благодушный семьянин с двумя хорошенькими девочками-близнецами, расположившимися неподалеку от дам, или восковолицый священник в долгополой сутане, выхаживающий по периметру накопителя, тем более не могли быть отнесены к категории искомого Ковалевым человека.

И все же сверток поступил в общий зал именно отсюда, из накопителя…

Надо было как-то оправдать свое присутствие здесь, в месте, удаленном от пограничного и таможенного контроля, и Ковалев приобрел в буфете пачку каких-то разрисованных импортных сигарет, хотя терпеть не мог табачного дыма.

— Вы сегодня удивительно хороши, — сказал он Наташе.

Девушка поправила крахмальную наколку на пышно взбитой льняной прическе и, улыбнувшись, сообщила лейтенанту:

— К концу недели завезут «Мальборо». Оставить?

Ковалев покачал головой: нет, не надо, — и тоже широко улыбнулся. Со стороны можно было подумать, что лейтенант-пограничник зашел сюда с единственной целью — поболтать с хорошенькой буфетчицей. Не переставая улыбаться, он отдал Наташе честь и направился в самый угол зала, где в стороне от других примостилась на стуле сухопарая миссис, почти старуха, которой уже ни к чему были ни пудра, ни крем, ни прочие атрибуты молодости.

Она прибыла в Союз с предыдущим рейсом, минут тридцать назад, но все еще не отваживалась покинуть зал и выйти на воздух. При посадке самолета ей стало дурно, стюардесса без конца подносила ей то сердечные капли, то ватку с пахучим нашатырем.

В аэропорту занемогшую пассажирку ждал врач, но от помощи она отказалась, уверяя, что с нею такое бывает и скоро все само собою пройдет. Просто ей нужен покой — абсолютный покой и бездействие, больше ничего.

Она сидела под медленно вращающимися лопастями потолочного вентилятора, вяло обмахиваясь остро надушенным платком. Весь ее утомленный вид, землистый цвет лица, кое-где тронутого застарелыми оспинами, нагляднее всяких слов говорили о ее самочувствии. Возле ее ног дыбились два увесистых оранжевых баула ручной клади, и было любопытно, как она сможет дотащить их до таможенного зала.

Ковалев остановился напротив, учтиво спросил по-английски:

— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

Увядающая миссис натужно улыбнулась:

— О нет, благодарю, мне уже лучше. Весьма вам благодарна.

Белая батистовая кофточка колыхалась от малейшего движения иностранки. Но поверх кофточки, усмиряя воздушную легкость батиста, пряча под собой тщедушное тело, громоздилось нелепое черное кимоно с широкими рукавами, делавшее женщину похожей на излетавшуюся ворону.

Ковалев устыдился столь внезапного, неуместного своего сравнения, будто оно было произнесено вслух и услышано; но и отделаться от навязчивого образа оказалось не так-то просто. Он поспешно кивнул пожилой иностранке и легким шагом пересек по диагонали продолговатый зал накопителя.

Впервые у Ковалева не было никакой уверенности, что таинственный владелец пакета может быть обнаружен. Ему не в чем было ни упрекнуть, ни заподозрить в тайном умысле ни одного из находившихся в накопителе. И потому червячок неудовлетворения, почти юношеской досады точил и точил его душу.

И словно в утешение ему яркой звездочкой взошла в потемках души внезапная радость: теперь их на земле трое — он, жена и малышка. Дочь… Как они ее назовут? Кем воспитают?..

Хотя и с трудом, Ковалев заставил себя пока не думать о дочери, чтобы не расслабиться, не размякнуть, и он пошел к начальнику контрольно-пропускного пункта.

В кабинете «шефа», как называли молодые офицеры начальника КПП, по-прежнему стояла вязкая духота. Лопасти вентилятора шевелили на лбу полковника прядку волос. Закупоренные от аэродромного шума двойные окна в алюминиевых рамах лишь добавляли тепла, накаляя кабинет, как через увеличительные стекла.

Сбоку, за приставным столиком, низко склонялся к столешнице вызванный пограничниками офицер управления. Он сверялся с записями в коричневом добротном блокноте и на вошедшего не смотрел.

Ковалев коротко доложил, что установить, хотя бы предположительно, владельца пакета не удалось. Полковник сдул со лба спадавшую прядку волос, молча кивнул; указывая лейтенанту на стул. Ковалев втайне боготворил «шефа», чем-то напоминавшего ему отца, пограничного офицера, убитого бандитской пулей уже после войны. Оттого никогда и не позволял себе в присутствии полковника вольных поз, мало-мальски неуставных отношений, хотя совместная их работа не проводила резкой грани между начальником и подчиненным, а, наоборот, большей частью ставила их обоих почти в равное положение. Он и теперь вежливо, но твердо отказался от приглашения полковника сесть, стоял на удобном для разговора расстоянии в почтительной позе.

— Вот что, лейтенант Ковалев… — Начальник КПП несколько раз нажал и отжал голубую кнопку выключателя вентилятора, наблюдая за тем, как она глубоко утопает в круглой нише и вновь показывается оттуда. — Вот что… В свертке, доставленном Гусевым, оказались рулоны восковки. Все тексты на ней антисоветского, подстрекательского содержания.

Полковник на минуту умолк. Ковалев терпеливо ждал продолжения разговора.

— Деньги, по всей вероятности, никакого отношения к свертку не имеют: слишком далеко до них от пола, туда из щели не дотянуться. Видимо, кто-то решил избавиться от них таким образом. Бывает… И маляр тоже тут ни при чем — обыкновенный честный человек, хороший производственник, комсомольский секретарь бригады… Меня в данном случае беспокоит другое. — Полковник хмыкнул, взглянул за окно, где синим-сине расстилалось небо без единого облачка до самого горизонта. — Разберемся: почему в пакете оказались только восковки? Наши «опекуны» за рубежом слишком предусмотрительны, чтобы засылать столь далеко «неукомплектованного» агента… Либо… — Полковник перевел взгляд на офицера управления. — Либо агент — новичок, так сказать, попутчик, которого за плату уговорили доставить к нам эту мерзость с тем, чтобы потом передать ее по назначению.

Полковник с силой нажал кнопку вентилятора.

— Есть еще и третий вариант: трусость. Обыкновенная трусость, которой подвержены и опытные агенты. Обнаруженные восковки — не шапирограф, для них нужна специальная краска. Думается, надо искать недостающую часть «комплекта». Таможенников мы уже предупредили.

Начальник КПП откинулся на спинку стула.

— Вам все ясно, лейтенант Ковалев?

— Так точно!

Вернувшись в зону пограничного контроля, Ковалев некоторое время понаблюдал за работой контролеров. К ним в застекленные кабинки протягивали паспорта и визы недавно прибывшие пассажиры, пытались о чем-то заговаривать, путаясь в словах и дополняя их где улыбкой, где жестами. Нигде никакого ни затора, ни недоразумения. Ревнивое, сладостное чувство током пробежало по жилам лейтенанта: его питомцы! Не зря корпел с ними на занятиях по идентификации личности, приучал к тонкостям обращения с документами. Теперь любой работает как часы: поприветствует иностранца на языке его родины, окинет профессиональным взглядом паспорт, въездную визу владельца, проставит штамп — и встречай, земля русская, заморского гостя! Встречай и привечай, открывай богатства русской души и необъятных российских просторов!..

Гордостью наполнилась грудь лейтенанта, той чистой, первородной гордостью за свою землю, своих людей, что передалась нам от предков и, орошенная кровью и потом многих и многих миллионов безвестных и поименно перечисленных героев всех времен, на века составила частицу характера русского человека. И пока жив в человеке этот святой огонь любви к своему Отечеству — до тех пор он будет могуч и неодолим…

В таком счастливом, почти праздничном настроении наблюдал Ковалев за работой своих подчиненных. И единственное, что огорчало его в этот момент душевного подъема, это неоконченная история с пакетом, в которой пока реально существовали лишь обнаженные рулоны восковки да помнился быстрый, нервный промельк между желтых фанерин узкой руки с белой манжетой…

Когда пограничники уже заканчивали оформление пассажиров с прибывшего рейса, в дверях накопителя показалась прихворнувшая миссис. Видимо, она достаточно отдохнула, пришла в себя, потому что, хотя и пригибалась, несла свой груз сама.

Следом, вытирая лоб платком, спешил с прижатым к животу кейсом тучный коммивояжер.

Помахивая непонятно откуда взявшимся зонтом, вышел «любитель гольфа», как мысленно окрестил его Ковалев, мельком, ленивым полукругом окинул взглядом помещение.

Человек в молодежном батнике и обросший «студент» столкнулись в дверях и никак не могли разойтись — обоим мешала битком набитая заплечная сумка обладателя книги об Эваристе Галуа.

Две дамы в строгих черных костюмах вышагнули из двери накопителя, словно из кельи монастыря, храня на лицах прежнее недоступное выражение. У одной из них на руках по-прежнему подремывал разморенный жарой мохнатый пекинес. Сходство дам с монашенками усиливалось еще и тем, что они шли как бы в сопровождении священника в долгополой сутане, под его молчаливым взором не смели позволить себе даже лишнего шага.

Пожилая миссис, ближе всех оказавшаяся к стойке, подтягивала баулы поближе. Тяжелый груз чуть ли не вырывал из ключиц ее худые руки, жилы на шее напряглись — вот-вот лопнут. Ковалев хотел было ей помочь, но возле нее оказался пассажир в батнике, жестом предложил свои услуги. Однако пожилая миссис, с виду женщина бессильная, так шмякнула баулы об пол, так свирепо глянула на них сверху вниз, словно это были ее кровные враги, с которыми надлежало расправиться. Иностранец в батнике пожал плечами и придвинулся поближе к «студенту», переложившему книжку под мышку.

Еще не отдышавшись после такой нагрузки, увядающая миссис полезла в карман кимоно за сигаретами, густо задымила, выпуская в потолок едкие табачные струи.

Ковалев удивленно наблюдал за ней: так смолить — и впрямь никакого здоровья не хватит.

Пассажиры разбрелись меж высоких столиков, принялись заполнять таможенные декларации. «Любитель гольфа» писал быстро, почти не отрываясь, с высоты своего роста глядя на продолговатый листок декларации. «Коммивояжер» отчаянно потел, и высунутый наружу кончик языка выдавал его немалое старание. Человек в батнике оказался небольшого роста и потому писал едва не лежа подбородком на толстом пластике стола. Что-то не устраивало его в четких графах, он поминутно хмурился и комкал один лист за другим. Неподалеку от него заполнял документ сутуловатый «студент». Он так и стоял, не выпуская из-под руки, очевидно, понравившуюся ему книгу о великом математике, хотя она явно ему мешала.

Обладательница рыжих баулов справилась с декларацией быстро, одним махом. Ковалев подумал, что наверняка в ее руке перо трещало, отчаянно брызгало и рвало плотную бумагу — так быстро мелькала ее узкая ладонь. Сделав дело, сухопарая миссис выпростала худые руки из болтающихся рукавов кимоно, без надобности защелкала блестящей импульсной зажигалкой, поминутно прикуривая и без того подожженную длиннющую сигарету с темно-коричневым фильтром. Яркий румянец покрыл ее щеки, и Ковалев снова удивился, потому что видел всего несколько минут назад полустаруху, которая сейчас сбросила по крайней мере десяток лет.

«Любитель гольфа» тоже освободился, с невозмутимым видом стоял, опершись на длинный зонт-автомат с изогнутой ручкой, и поглядывал на озабоченных своих соотечественников. Поднимали головы и остальные пассажиры, еще недавно дожидавшиеся своей очереди на оформление въездных виз.

Знакомый Ковалеву таможенник, к низкому столику которого помолодевшая миссис подтаскивала по скользкому мраморному полу свои оранжевые крутобокие баулы, незаметно переглянулся с лейтенантом, даже, кажется, подмигнул: вот, мол, дает, такой и годы и хворь нипочем!..

Пора было предъявлять ручную кладь на таможенный контроль, но иностранка отчего-то не спешила браться за баулы, уступала место другим. «С чего бы это?» — насторожился Ковалев.

Иностранка стояла к нему в профиль — маленькая и растерянная. Пристальнее прежнего окидывая взглядом ее тщедушную фигуру, Ковалев интуитивно угадал на ее поясе едва заметное утолщение, тщательно укрытое тяжелой тканью просторного кимоно. Такая диспропорция сначала озадачила лейтенанта, когда-то изучавшего анатомию человека и знакомого с основами живописи. Затем тонкая ниточка рассуждений повела за собой мысль, подсказывая Ковалеву безошибочный вывод…

Насколько Ковалев мог определить, таможенник тоже что-то почувствовал. Лицо его вмиг стало серьезным, сама собой угасла веселая улыбка, и таможенник вновь обрел торжественно-деловой вид. Два кадуцея в эмблемах петлиц его форменного кителя сияли на солнце крошечными запрещающими светофорами.

Даже не взглянув на баулы, таможенник спросил у миссис, все ли деньги и ценности указаны в декларации.

Иностранка фыркнула, видимо, что-то не понравилось ей в старательном произношении этого человека, облаченного в темно-синий мундир.

— Еще раз повторяю, миссис…

— Миссис Хеберт, если угодно.

— Миссис Хеберт, все ли деньги и ценности вы указали в таможенной декларации? — настаивал служитель на своем.

— Все! — отрубила пассажирка хрипловатым от табака голосом.

— Ну что ж… — Таможенник протянул руку, требуя показать ему зажигалку, которую дама не выпустила из рук, даже когда заполняла декларацию и вздымала баулы на оцинкованный стол.

Осторожно он снял с блестящей безделушки заднюю крышку, выковырнул шилом комок ваты. На его подставленную ковшиком ладонь горошиной выкатился черный бриллиант, остро блеснул на свету отшлифованной гранью. Таможенник бережно взвесил, как убаюкал, его на руках, словно там было что-то живое, хрупкое и в любой момент могло рассыпаться на куски. Черный бриллиант! Редкость необычайная. Точную его цену трудно даже назвать…

— Вам придется пройти в комнату для личного досмотра, — объявил таможенник иностранке, от изумления потерявшей дар речи.

Она не сопротивлялась, не устраивала крикливых сцен. Брела вслед за неумолимым таможенником, будто в шоке, не видя ни дороги, ни собственных ног. Вдоль тела безжизненно, плетьми свисали руки с длинными пальцами, белые полоски манжет туго обхватывали запястья.

Вызванная в комнату для личного досмотра пожилая женщина-таможенник сняла с нее плоский набедренный пояс с фляжками, наполненными специальной типографской краской трех цветов.

Ей предъявили для опознания пакет, затем развернули и показали содержимое — рулоны восковок, спросили, признает ли она эти вещи своими. Женщина равнодушно подтвердила: да, пакет и находящиеся в нем восковки — ее. И вдруг расплакалась — безудержно, навзрыд.

— Я знала, знала, что все так и будет, — заговорила она вслед за первой, самой бурной волной слез. — Это они меня вынудили, они! Запугали, что к старости я могу остаться без крова и пищи, что меня вышвырнут на улицу или упекут в дом престарелых. Они все могут. О, теперь я вижу, что они со мной сделали! Сначала они убили моего мужа, подстроили, будто он погиб в автомобильной катастрофе. Но я-то догадываюсь, я убеждена, что это не так. Мой муж был осторожный человек, он никогда не переходил улицу в неположенном месте и всегда оглядывался, но он слишком много чего знал и всегда мог рассказать о них, всегда! А потом его не стало, и тогда они принялись за меня…

Женщина судорожно схватила протянутый ей стакан, сделала несколько торопливых глотков. Вода стекала по ее птичьей шее, пропитывала блузку — она ничего не замечала и говорила, говорила, захлебываясь словами от давно скопившегося гнева:

— После похорон ко мне пришли какие-то люди и сказали, что муж остался должен фирме, с которой сотрудничал, огромную сумму. Не знаю, что это была за фирма: муж не любил своей работы и никогда ничего мне о ней не говорил. И о долге тоже… Мой дом быстро опустел, потому что я привыкла во всем полагаться на мужа и сама нигде не работала. А как иначе, ведь я ничего не умела делать такого, что принесло бы доход. Долг не только не погашался, но и возрастал, уж не знаю, как это у них получалось. А потом… потом они выкупили мою закладную на дом и сказали, что теперь я у них в руках. «Как птичка, — сказали они, — которой можно подрезать крылышки». Они требовали, чтобы я согласилась работать на них, как это делал муж, и тогда у меня ни в чем не будет нужды…

Она сделала еще один торопливый глоток, бездумно начала перекатывать стакан с водой в ладонях. Ее никто не торопил, и женщина, вздохнув, продолжала:

— Однажды какой-то черный автомобиль промчался совсем рядом со мной, только чудо помогло мне остаться в живых. И тут я не выдержала. О, вы не знаете, что такое завтрашний день без куска хлеба и без надежды, что такое наши дома для престарелых, куда идут, чтобы умереть не на улице, не под чужим забором… Меня каждую ночь преследовали кошмары, будто я босиком ступаю по холодному полу этого гадкого дома. Б-р-р! Нет, вам многого не понять! Я всю жизнь прожила в достатке, мой муж неплохо зарабатывал, чтобы содержать и меня и дом. Детей у нас не было, так что разорять было некому. И вдруг — все кувырком!.. А те люди, что навещали меня после гибели мужа, сулили мне райскую жизнь, покой и обеспеченность до самой смерти. Они подарили мне бриллиант только за то, чтобы я поехала к вам по туру. И путевку в вашу страну тоже они приобрели! О, мой бриллиант…

— Кстати, миссис Хеберт, зачем вам понадобилось возить бриллиант с собой, да еще в такой, я бы сказал, оригинальной «оправе»? Насколько я понял, вы ведь не собирались его продавать?

— Разумеется, не собиралась. Я держала его, как у вас говорят, на черный день. Да, я пыталась спрятать его у себя дома, даже нашла для него ямку в стене, в кухне, под кафелем. Но у нас, знаете, слишком ненадежны дома, чтобы быть спокойным за свое добро.

— Тогда отчего вы не указали камень в таможенной декларации? Он был бы в полной сохранности, уверяю вас. Наши законы гарантируют неприкосновенность личной собственности.

Иностранка вскинула удивленные глаза, не понимая, шутят над нею или говорят правду.

— Вы что, не знали этого?

Она покачала головой…

— Чем вы должны были заниматься в Советском Союзе? — спросили ее. — Конкретно: ваши задачи и цели?

— Вот именно — заниматься, потому что делать я ничего не умею, — раздраженно произнесла иностранка. — Я кое-как научилась вязать, только кому сейчас нужны мои вязаные чулки, когда их полно всюду, в любой лавочке? А те господа научили меня обращаться с этими штуками, — кивнула она на фляжки и розовые восковки, ворохом сложенные тут же, на столе. — Я должна была намазывать формы краской, печатать, а потом засовывать эти дурацкие листовки в почтовые ящики по подъездам! И так все дни моего пребывания в любом вашем городе. Но в последний момент я чего-то испугалась и решила избавиться от пакета. Хорошо, что я нащупала ногой щель; это меня спасло. Я тут же почувствовала облегчение и успокоилась. В конце концов, меня никто не контролировал из тех господ, только я слишком поздно догадалась об этом. А тем людям всегда можно было сказать, что я сделала все, как они велели. О, позор! — Она закрыла лицо обеими руками. — Я — и какие-то почтовые ящики. Позор!

Присутствующие на первичном допросе переглянулись, осторожно спросили:

— У вас все, миссис Хеберт?

— А что у меня может быть еще? Что? С меня и так достаточно, довольно. Я устала и… и довольно.

Женщина снова закрыла лицо ладонями, горько, безутешно заплакала. Но слезы мало-помалу иссякли. Она подняла голову, с беспокойством спросила:

— Что мне за это будет?

— Вот протокол допроса. — Офицер управления протянул ей несколько листков. — Прочитайте и распишитесь.

— И… что со мной сделают? — напряглась иностранка.

— За попытку незаконного провоза антисоветских материалов вы будете выдворены за пределы Советского Союза. Остальное — дело вашей гражданской совести.

Иностранка обвила длинными пальцами голову, сжала ее, как обручем.

— Кстати, бриллиант вы можете забрать с собой. — Офицер протянул ей камень. — На память. Он все равно фальшивый. Вот заключение экспертизы. Обыкновенная красивая стекляшка. Как видите, ваши господа оказались не столь щедры.

Иностранка сидела оцепенев, потом начала что-то искать на столе среди других вещей.

— Закурите? — Ковалев ловко вскрыл пачку, выщелкнул из ароматной ее глубины длинную сигарету. — Пожалуйста, не стесняйтесь, — предложил он почти тем же тоном, каким разговаривал с «больной» иностранкой в закупоренном прямоугольнике накопителя.

Пожилая миссис, на глазах растерявшая остатки былой стати, жадно потянулась к протянутой сигарете.

— Можете оставить себевсю пачку.

Ковалев не выносил дыма.