Рассказы [Яков Моисеевич Тайц] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Яков Моисеевич Тайц
Рассказы
КОНОПЛЮШКИ
Я сидел на скале, у самой воды, и рисовал море. Оно было светлозеленое, и я писал его зелеными красками. Потом оно стало синеть — я давай прибавлять синьки. Потом оно покрылось лиловыми тенями — я стал подмешивать к синему красного. Потом надвинулась туча, море стало серое, будто чугунное, — я приналег на сажу. Потом туча ушла, ударило солнце, море обрадовалось и снова, как нарочно, стало светлозеленое! Я погрозил ему кулаком: — Эй ты, море-океан, будешь дразниться? А оно вдруг как плеснет «девятым валом» — и слизнуло все мое хозяйство: альбом, краски, кисти… А сзади раздалось: Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Смешливое эхо подхватило: — Ха-хи-хи! Это пионеры из соседнего лагеря. Они окружили меня: — Мы притаились, чтоб вам не мешать, а вы морю — кулаком! Тут уж мы не выдержали! — Вам смешки, — сказал я, — а у меня сейчас все в Турцию уплывет! — Ничего, солнышко высушит! Они живо всё выудили, разложили на камешке. — Не надо море! Лучше нас нарисуйте! Я испугался: Многовато вас. Одного кого-нибудь — ну, кто чем-нибудь знаменит. — Вовсе не много, — ответил вожатый, высокий парень с военной сумкой через голое плечо: — одно звено, двенадцать человек — семь мальчиков, пять девочек, и все знаменитые. Пожалуйста: один вырастил табун жеребят, другой поймал шпиона, третий сделал рекордную авиамодель, четвертый здорово играет на скрипке, пятый… Я разглядывал ребячьи лица, покрытые густым крымским загаром. «Двенадцать негритят…» вспомнил я забавную песенку. Под панамками светились веселые — карие, голубые, серые, зеленые — глаза. У одной девочки все лицо было покрыто замечательными озорными веснушками. Они удивительно шли и ее синим глазам! — Вот я кого буду рисовать! Чем она знаменита? — Поездом! Она поезд спасла! «Негритята» стали подталкивать девочку с веснушками: — Шурка, иди, тебя срисуют, в Москву пошлют! Иди! Но Шурка заупрямилась: — Не хочу! Пустите! Она вырвалась и убежала. А за ней и подруги убежали. — Они пошли на девчатский пляж, — сказал самый маленький пионер, скрипач. Мы тоже пошли на пляж, напевая:«Дана Шуре Беловой, что она действительно сигналила галстуком поезду номер 313-бис, чем предупредила аварию, по каковой причине вышла из графика и идет в школу с опозданием, каковую считать уважительной. Машинист Петровский».
Я отдал вожатому бумажку, поднялся и постучал в стенку: — Шура, иди, я тебя рисовать буду! — Не хочу! — Почему «не хочу»? — Не буду! — «Не хочу», «не буду»! — передразнил вожатый. — Ну ее! Лучше вон скрипача нашего нарисуйте! Но мне хотелось Шурку рисовать. На обратном пути я снова стал ее уговаривать. Она наконец призналась: — Видишь коноплюшки? — Что? — Ну, веснушки, по-нашему — коноплюшки. — Чудная ты. Шурья! Ведь они тебе к лицу! Она молчала. — Ну, ладно, без них сделаю, — сказал я. Она обрадовалась: — Нешто можно? — Конечно. Ведь я не фотография!
Она согласилась, и я стал ее рисовать. Все звено полукругом выстроилось за моей спиной. Потом «негритята» ушли в лагерь. Я остался один. Я долго разглядывал Шуркин портрет. Не та Шурка! Нет, не та! Я оглянулся на море: — Эй ты, зелено-серое, всякое, не скажешь Шурке? И, тоненько очинив карандаш, стал покрывать Шуркино лицо маленькими веселыми к о н о и л ю ш к а м и…
В ПЛЕНУ У «ЧЕРНОКОЖИХ»
Этим летом я попал в плен к «чернокожим». Дело было на юге. Я только что приехал и рисовал у моря похожую на медведя скалу. А они подъехали на лодке, тихонько, без плеска, высадились и притаились за кипарисами. Я подумал: «Я им не мешаю, и они меня не тронут». Но только я захлопнул альбом, как они выскочили из засады. В кулаках у них были зажаты камни, темные ноги лоснились на солнце, в глазах горел неукротимый, воинственный огонь. Их вождь выступил вперед, сверкнул белыми зубами: — Художник? Улики — альбом и краски — налицо, и я не стал отпираться. «Чернокожие» издали победный клич и закружились в пляске. Они все были невысокого роста, мне по грудь, и в. одиночку я справился бы с любым из них. «Вождь» продолжал:— Мы хотим вас взять в плен! — Надолго? — Дней на пять. — Милые, за что? — За то, что вы художник. Наш, лагерный, заболел. Тут Большой Костер на носу, надо подготовку, надо Костровую-площадку украсить, надо портреты, надо лозунги, а он вздумал болеть! Мы кинулись — ищем художника но всему побережью. И вот — нашли! Пожалуйста, поедемте! Лагерь наш — вон он, под Медведь-горой, близехонько! Пожалуйста, поедемте! И все стали хором повторять: — Пожалуйста, поедемте! — Так п быть! — сказал я. — Только там у вас камешки… так вы их выкиньте. Я и так пойду. Они засмеялись: — Ведь это для коллекции. Тут кварц, кальцит, диорит. Разве можно? Эй, ребята, к лодке! Берись за весла! Фанфарист, труби веселей!.. Они повели меня к ялику, усадили, навалились на весла — и мы понеслись по спокойному, величественному морю. Фанфарист долго смотрел на меня, потом усмехнулся: — Какой вы… беленький! — Зато вы чересчур черные. — Это здесь солнце такое. Поживете с нами — я вы почернеете. Споем, ребята!
ЛОШАДКА
Весной я поехал в деревню рисовать, по-нашему — на этюды. И вот после ночи в поезде я очутился на маленькой станции. За спиной у меня рюкзак и ящик для красок, по-нашему — этюдник. Сонный сторож лениво шаркал метлой. Пусто: ни лошадей, ни машин. — Все в поле, на посевной, — объяснил он. — А далеко ли до Лепешихи? — Близко, километров двадцать… Пойдешь все прямо, сначала будет Шепелиха, а за ней и Лепешиха. Я зашагал по дороге. Шумели березы, пахло черемухой, травами, землей… Солнце поднималось, стало жарко. Мне захотелось пить. Где взять воды? Все так же тянулось бесконечное поле, все так же шелестели березы, все так же дорога шла то вверх, то вниз, то вверх, то вниз… «Бочку выпил бы!» мечтал я. Рюкзак и этюдник тяжелели с каждым шагом. Наконец, поднявшись на холм, я увидел деревню. Я прибавил шагу, вошел в крайнюю избу, нащупал в темных сенях дверь и приоткрыл ее. Мальчишка лет пяти стоял за дверью. Он выкатился на меня. Я подхватил его. Он стал вырываться. Девочка постарше кинулась к нему. — Никого нету дома, — сказала она. — Васенька, не плачь! — А я вовсе не плачу, — сказал Вася и смело уставился на меня голубыми глазами. — Ребятки, мне никого не надо! Мне бы только напиться водички. — А ты кто? — вдруг спросил Вася. — Пастух? — Нет, не пастух. Я снял с плеча этюдник и раскрыл его. — Ой, какие! — обрадовался Вася. — Синенькие, красненькие, зелененькие!.. Танька, Танька, сколько Краснов! Таня подала мне воды. Я стал пить. Я выпил три кружки и еще половинку. — Пейте, — сказала Таня, — нам не жалко. — Будет, спасибо! Я кивнул на дверь. Она вся была покрыта меловыми линиями, человечками, домиками и загогулинами. — А это кто рисовал? Таня смутилась и схватила тряпку: — Это мы с Васькой… Я мел из школы принесла… Это мы так… А Вася стал совать мне в руки мелок: — Дяденька, нарисуй нам чего-нибудь, ладно? Я взял мелок. — Что ж вам нарисовать? — Лошадку, — не задумываясь, ответил Вася. — Чтоб стояла или чтоб бежала? Вася посоветовался с сестрой. — Чтоб бежала. Я стал рисовать. Я очень старался. Мне хотелось нарисовать так хорошо, как только умею. Таня с Васей сопели за моей спиной. Я представил себе мчащегося галопом коня. Шея его вытянута. Хвост и грива развеваются по ветру. Острые копыта рассекают воздух. Мелок скрипел и крошился. Я стирал неверные линии, поправлял, а когда закончил, почувствовал настоящую усталость и с жадностью допил кружку. Лошадка получилась хорошо, мне самому понравилось. Ребята смотрели на меня, точно на волшебника. Я стал собирать свои пожитки, но Вася обнял меня за ногу: — Дяденька, еще нарисуй, еще!.. — Нет, друзья, надо идти. Всего хорошего! И я снова зашагал по дороге. К вечеру я добрался до Лепешихи и поселился в Лепешихинском бору, у старого лесника. Старик очень любил свое дело. Целыми днями он все бродил по лесу, а по вечерам уговаривал меня: — Сынок, бросай свое художество, переходи на лесное ремесло. Я тебя обучу, будешь мне помощником. Гляди, у нас лес какой — красный, мачтовый, сосна к сосне! Я отвечал, прислушиваясь к лесному шуму за окном: — Надо подумать, Игнат Петрович… Не сразу, Игнат Петрович… Старик не отступал: — Вернешься в Москву, подавай в Лесной институт. Дадут тебе звание, форму наденешь, дом поставишь себе… Четыре месяца я прожил у него, и все четыре месяца он меня уговаривал. Мне не хотелось обижать старика, и я делал вид, будто на самом деле соглашаюсь идти в лесничие. Когда я осенью собрался уезжать, он даже заложил свою двуколку: — Так и быть, сынок, подвезу тебя до станции. Все-таки — будущий лесничий! Я уложил сделанные за лето картинки, и мы покатили по знакомой дороге. Березы теперь были разные — желтые, оранжевые, красные… Поле было убрано. В деревне шумела молотилка. Ветер донес до нас обрывки соломы, кусочек песни:КЕШКА-ГОЛОВЕШКА
По лагерю прошел слух, будто недалеко, за Голым мысом, отдыхает в военном санатории знаменитый летчик. Отряды заволновались. На пляже состоялся чрезвычайный сбор. После коротких прений постановили: «Направить в санаторий боевую разведку. Разведчикам проникнуть к летчику во что бы то ни стало! Упросить его приехать в лагерь хоть на недельку, хоть на денек, хоть на часок, хоть на пять минут…» Разведчики — Петя Голованов, Оля и Юфат — сели в белую с красным моторку, отдали салют и умчались в голубую даль исполнять боевой приказ. А сбор остался на пляже — загорать, или, как выразился Кешка, обугливаться. Сам-то он давно обуглился. Полный титул его такой:— Пляши, очкастый, пляши! Он выскочил на берег и подал Воре целые очки: — Экспедицию по подъему затонувшей оптики считаю законченной! Боря схватил «оптику», наскоро протер ее и насадил на нос. Чудесный, потерянный было мир вернулся к нему. Коричневое пятно обернулось милым Кешкиным лицом, горы снова покрылись садами, виноградниками, кипарисами, вдали белели родные палатки, море стало как море, и каждая, даже самая маленькая, волна на нем была отчетливо видна. Ребята помчались в лагерь. Летчик уже рассказывал про Америку: — Американцы нам говорили: «Мы приедем к вам, адреса не надо — каждый покажет нам ваш дом». Мы засмеялись в ответ: «Героев и сейчас у нас много, а к вашему приезду будет еще больше, вам придется долго искать». Борины очки были все время устремлены в одну точку — на летчика. Боря теперь отлично видел его загорелое, мужественное лицо, темные веселые глаза, орден на белой гимнастерке… Он обнял Кешу: — Викеша-головеша, ты теперь не только Освод, но и ЭПРОН! Он приподнял очки и почесал беленькую полоску на переносице. Впрочем, она уже успела чуточку потемнеть.
ВЕРЕВОЧКА
Расскажу про то, как я себе на ус веревочку намотал. Я работал в типографии. Потом поступил в художественную школу. Я всегда любил рисовать, и всем нравилось, а больше всех — мне самому. И вот все кругом стали про меня говорить: «Художник! Художник!» И не в насмешку, как иногда говорят: «Эй, ты, художник от слова худо!», а с уважением: художник! Я и возгордился и давай перед всеми нос задирать: «Я художник, я все знаю, все умею, фу-ты, ну-ты, близко не подходи!..» А в типографию меня по старой памяти тянуло. _ Вот я раз пришел туда перед праздниками. А там — суматоха! Белят стены, пишут лозунги, клеят стенгазету, мастерят плакаты, — в общем, готовятся к празднику. Меня увидели — накинулись: — Вот тебе кумача десять метров, напиши нам лозунг для детского сада печатными буквами. Просим как художника. Мне, конечно, лестно. Я согласился. Они говорят: — Может, помощника дать? — Не надо! — Может, краски приготовить? — Не надо! — Может, кумач разостлать? — Не надо мне ничего, я сам все знаю! Развел я в горшочке белил, подбавил для красоты синьки, расстелил кумач, прикнопил его к полу, п получилась у меня красная дорога от стены до стены! И вот я стал писать:СПАСИБО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ ЗА СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО.
Только я «спасибо» написал, вдруг, смотрю, с улицы человек в окно заглядывает. Это на третьем-то этаже! А лицо у этого человека все в белых оспинах. Я испугался. А человек говорит: — Коряво нарисовано, гражданин хороший. Которая буква больше, которая меньше! Тут я догадался: это маляр в люльке снаружи стену красит, и говорю: — Не учи ученых. А сам все-таки взял линейку и стал наводить линии. У меня, верно, все вкось поехало. А линейка маленькая, куцая, разве с ней управишься на десяти метрах? Бился я с ней, бился, и так и сяк — ничего не выходит! А маляр за окном все покачивается в люльке и усмехается. Вдруг он занес ногу и — прыг в комнату! Поставил кисть, достал из кармана веревочку и сказал: — На, ученый, держи конец! Я взял. Жду, что будет. А маляр натер веревочку мелом, приложил конец к полотнищу и мне велел: — Прижми-ка бечевку к кумачу. Веревочка натянулась. Маляр ухватил ее двумя пальцами, оттянул и как щелкнет! И вдруг — хлоп! — вдоль всего кумача, на все десять метров, от стены до стены, отпечаталась на красном ровнехонькая белая линия! — А теперь, — говорит, — рисуйте! Взял кисть и уехал на своей люльке. А мне стало стыдно. Будто это по мне веревочкой щелкнули. Я ее крепко запомнил, эту веревочку, и больше носа ни перед кем не задираю. Вот и выходит, что я себе на ус веревочку намотал.
ЗЛОДЕЙ ШУСТИКОВ
Сам я счетовод, а жена у меня учительница. В классе у нее сорок пять учеников, сорок пять молодцов, — один другого лучше, один другого хуже. Хуже всех — Шустиков. С ним жена постоянно воюет. И часто приносит с поля битвы «трофеи». То резинку: — Это я у Шустикова рогатку отняла. То грозное оружие из ключа и гвоздика: — Это Шустиков наган смастерил. То трубочку какую-то: — Это Шустиков стрелял жеваной бумагой. Все это она потом ему возвращает. А я злюсь: «Злодей Шустиков! За что жену мою изводишь? Попадись только мне в тихом переулке!» Вот раз она после школы положила портфель на стол и вышла на кухню. Я подумал: «Видать, сегодня день тихий, бестрофейный!» Как вдруг из портфеля высунулась змеиная голова! Я испугался: вот как заработался — всякая гадость мерещится! Давай моргать изо всех сил — видение не проходит. Давай глаза протирать — не проходит! А змея черная, глянцевитая, на голове красные полоски, будто очки. Значит — очковая! Хочу встать — не могу! Хочу шевельнуться — не могу! Значит — это удав или питон! А змея выбирается потихоньку из портфеля, и все кольцами, кольцами… Тут, на счастье, жена вернулась. — Что с тобой, почему такой бледный? Я шепчу: — Таня… очковая… питон… удав… — Что ты? Где? — Она засмеялась. — Это я у Шустикова ужа отняла на уроке, забыла вернуть! Я рассердился: — Отнеси сейчас же! — Куда же я пойду? Школа закрыта! А змея ползает по моим конторским книгам, будто так и надо. — Ну, выбрось его! — Как же я его выброшу — надо Шустикову отдать! А змея чернильницу опрокинула, залила все бумажки на столе. — Убери его, или я не знаю что! — Завтра! — Сегодня! — Завтра! Стали мы с женой потихоньку ругаться. Вдруг — стук. Входит мальчик. Светленький, голубоглазый, за спиной — сумка. Стал в дверях и заговорил неразборчиво: — Татьяна Ивановна, вы… я… у меня… — Шустиков?! — удивилась жена. — Откуда ты взялся? Я оглянулся. Так вот он каков, злодей Шустиков! — А я, Татьяна Ивановна, в канцелярии адрес взял… Ведь вы, Татьяна Ивановна, ужа взяли, а его кормить надо. Вот я и принес… Он вынул из сумки отвратительную пупырчатую лягушку. Уж потянулся к ней, заиграл страшным раздвоенным языком. Я не выдержал: — Возьми своих гадов и убирайся! Впрочем, постой! Окажи, за что ты жену мою мучишь? Шустиков опустил голову: — А я люблю придумывать разное… изобретать… и всяких зверей. А стану показывать ребятам, Татьяна Ивановна ругается, отнимает… Тут меня осенило: — Скажи, злодей, что ты любишь больше всего на свете? — Больше всего на свете, — ответил Шустиков, — я люблю авиацию. Чтоб самолеты. И парашюты тоже! — Видишь, как у нас нехорошо выходит, — сказал я: — ты мешаешь своей учительнице, а твоя учительница — моя жена, она приходит расстроенная, и это мешает мне. А ведь я инженер по авиации, я строю самолеты для нашей страны. Мне надо, чтобы тишина, чтобы ни ошибочки! Сейчас я как раз работаю над новым истребителем… — Истребителем? — Шустиков посмотрел на меня во все глаза. — А какой он будет? — Мммм… такой, особенный… Сверхскоростной. Весь в этих… в пропеллерах. Кругом — пушки. Как взовьется в стратосферу, как помчится, — только его и видели! Шустиков, потрясенный, забрал своих гадов и ушел. Через несколько дней я вспомнил: — Таня, что это трофеев не видать? — Нету! — весело сказала жена. — Кончились трофеи. Впрочем, один вот есть! Она подала мне письмо. Я стал читать: «Товарищ самолетный инженер, я сейчас делаю авиамодель типа утки, фюзеляжную, с пропеллером-трилистником. Можно мне прийти к вам посоветоваться насчет габарита и хвостового оперения? Ученик пятого класса вашей жены А. Шустиков». Я растерялся. Кто такие «габарит» и «трилистник»? Что значит «хвостовое оперение»? При чем тут «утка»? — Таня, скажи ему, что я занят, заболел, уехал умер… — Поделом тебе! — засмеялась жена, — Вперед не обманывай! Ах, злодей, злодей! Теперь сижу, изучаю летное дело: а вдруг мы с ним встретимся в тихом переулке!ПИСАТЕЛЬ
Про Лешу Беленького написали в стенгазете. Так ему и надо! Он и Лиде Шишмаревой нагрубил ни за что, ни про что! Она просто пришла в класс с новостью: будто она в учительской слыхала, будто Мария Ивановна говорила Клавдии Сергеевне, будто «немка» передавала Мирону Петровичу, будто директор намекал насчет того, что в школу приедет… Лида встала на учительский стул: — Угадайте, кто! — Ну, кто? — зашумел класс, — Ну, из газеты кто-нибудь! — Нет! — Ну, новая по географии! — Нет! — Ну… — Говори, кто? — закричал Леша Беленький и грубо дернул Шишмареву за галстук. — Иди ты! — отмахнулась от него Лида. — К нам в школу приедет настоящий… живой… Она соскочила со стула, подошла к доске и застучала мелом. И все прочитали:ПИСАТЕЛЬ
— Какой писатель? — Неизвестно, какой! Настоящий! — Очень им нужно по школам разъезжать! — сказал Женя Эратов. — Что они, инспектора, что ли? — Вроде! — сказал Сашка Лебедев. — В двадцать пятую приезжал один… тоже живой… ва-ажный такой! — Неужели они все равно как мы, такие же? — сказала Кланя Сапожок. А Леша пристал к Лиде: — Шишма, признавайся, загнула насчет писателя! — Нет- да! — звонко ответила Лида. — И пускать будут только отличников. А таких грубиянов, как Лешка, не будут, не будут! — Врешь! Врешь! — завопил Лешка. А оказалось — правда. Через день на школьной двери уже висел плакат: — Ага, все учащиеся! — обрадовался Леша и опять пристал к Лиде:-Что, насочинила насчет отличников? А другу своему, Женьке Эратову, Леша сказал: — А вдруг он меня вызовет к доске, что тогда будет? Лида засмеялась: — Он с тобой и говорить не станет, с таким… — А ты не мешайся в чужой разговор! С ним я, небось, по-другому буду говорить. Он отвел Женьку в сторону: — Охота была тебе с ней водиться! — С кем это? — Ну, с Шишмой! Заступаешься за нее! Все они плаксы. Из них и писатели не выходят, и ничего… — А из тебя выйдет? — усмехнулся Женя. — Она лучше тебя в тысячу раз! Леша обиделся и замолчал. На уроках он сидел плохо и все думал о писателе. Потому что писатели, верно, не такие, как все, а особенные. Он готовился к встрече. И вся школа готовилась. Женя Эратов нарисовал приветственный лозунг. Редколлегия издала экстренный номер школьного журнала «Наш маяк». В зале на полочке выстроились книжки писателя. Искали его портрет — нигде не нашли! К вечеру в школе стало людно. Пришли и ребята, и родители, и так кое-кто — всем интересно поглядеть на живого писателя. Тетя Даша в раздевалке едва управлялась принимать пальто. Леша, нарядный, приглаженный, кричал на всех: — В очередь! В очередь! А сам норовил без очереди. Его не пускали. Он злился: писатель уже, наверное, там, наверху. До тети Даши осталось еще человек десять. И вдруг одна из мамаш, неизвестно даже чья, стала пробираться к вешалке. Лешка закричал: — Куда! Не видите — очередь?! Женщина оглянулась. Серые внимательные глаза посмотрели на Лешу. Но Леше было не до глаз. — Можете постоять. Думаете, раз родители… Поднялся шум: — Тетя, не слушайте! Проходите! Он известный грубиян!.. Лешка, как тебе не стыдно! Но женщина ушла из раздевалки. Все накинулись на Лешу. А он под шумок сдал пальто и, расталкивая народ, понесся в 33. л. Там было полно ребят. Из парт и стульев устроили ряды, как в театре. Вон и Лидка. Ну, и Женя, конечно, неподалеку. Леша уселся за Женей. — Интересно, Женя, — сказал он нарочно, чтобы Лида слышала, — будет писатель вызывать девчонок? Но Женя не успел ответить. Все вдруг поднялись и захлопали. Пробежал шепот: «Писатель, писатель…» Спины и головы мешали Леше. Он толкнул Женьку, Женька отодвинулся, и Леша увидел писателя. У писателя были светлые волосы, собранные золотистым узлом на затылке, гладкое темное платье, нитка бус вокруг шеи и серые внимательные глаза. Лешка покраснел и низко-низко пригнулся к парте. Он боялся взглянуть на писательницу. Притаившись, как мышь, за Жениной спиной, он прислушивался к звучному женскому голосу:
НОВЫЙ ГОД
I
Недалеко от села Привольного стоит покрытая лесом сопка. В лесу попадаются медведи, и, верно, отсюда пошло название: сопка Медвежья. На той стороне, на манчжурской, ее называют по-своему: не то Джан-Фу, не то, Фу-Джан… Граница проходит по самому гребню.
Глухой зимней ночью пробирался через сопку человек в мохнатом треухе и синем стеганом ватнике. У гребня он зарылся в снег, достал из-за пазухи простыню, обмотался ею и пополз белой змеей — тихо, сторожко, то и дело замирая в приникая ухом к тревожной пограничной тишине.
К утру ему удалось проскользнуть на нашу сторону.
У подножия сопки он долго отдыхал. Светало. К чистому утреннему небу тянулись мирные дымы чужого села.
Человек хотел было сбросить простыню и подняться, как вдруг легкий скрип шагов и отдаленныеголоса пригвоздили его к снегу. Он притаился в чаще и замер под колючими лапами, точно большой, наметанный ветром сугроб.
II
В Привольном готовились встречать Новый год. Школьники затеяли бал — с танцами, с елкой, с угощением. Все — от курносых первоклассников до седого учителя Павла Власьевича — взялись мастерить звезды, «дождик», мишуру, канитель и дедов-морозов. А шестиклассников Костю с Лешей выбрали в «елочную комиссию»-поручили им срубить и доставить елку. — Только самую красивую! — заказывали ребята. — Чтобы ровнехонькая была! — Красавицу, а не елку принесем! — обещала «комиссия». — Всем елкам будет елка! Они встали рано, еще кругом все было синее, только лохматая голова сопки чуть розовела. Мороз был небольшой. А хоть бы и большой — все равно ему не пробраться сквозь дубленые полушубки, сквозь шапки с ушами, сквозь рукавицы и меховые унты с острыми, закорючкой, носами. За ремнем у Кости, как у заправского колхозника, блестел топор. Ребята прошагали мимо школы, мимо клуба, мимо больницы, мимо красных кирпичных зданий гарнизона, где всегда стоит пограничник в громадной теплой дохе. — Куда нацелились, молодцы? — окликнул он ребят. — За елочкой, дядя Саша! — Дело доброе. Только далеко не забирайтесь, а то еще утащит кто-нибудь. — А мы его топором! — засмеялись Костя с Лешей. — А на елку к нам придешь, дядя Саша? — А пельмени будут? — Обязательно! В лесу было тихо. Старые елки немощно опустили дряхлые лапы под тяжестью снега. Молодые крепко держали его большими белыми охапками. Которая же из них красавица и всем елкам елка? «Комиссия» браковала строго, придирчиво: одна чересчур низка, другая уж очень высока, третья вроде ничего, да малость крива, четвертая больно суха, редка… Но вот подошли к одной аккуратной елочке, и тут оба, и председатель «комиссии» Костя и Леша, поняли: вот она, красавица-то! — Давай! — сказал Костя. — Лучше не найти! Отгребем снизу и срубим. Он бросил топор, чтоб ловчей было двигаться. Обрушивая горы снежных шапок, ребята забрались под хвою. Там было полутемно. Сквозь иголки просвечивало румяное морозное утро. Вдруг Леша вцепился в «председателя». — Ммме… вве… мме… введьмедь!.. — Где?! Не сразу Костя разглядел большой сугроб, из-под которого пробивалось чье-то дыхание. «Ведьмедь» шевельнулся. Костя обмер, коленки стали слабые. Леша рванулся было бежать, но «председатель» схватил его за рукав и потянулся к топору. Сугроб снова шевельнулся, и вдруг на снегу показалась перед оторопевшими ребятами живая человеческая голова! Голова откашлялась и сказала: — А я… тут вздремнул! На травке, так сказать! — А кто вы такой? — сипло прошептал Костя. — А вы кто? — Мы — елочная комиссия! — важно сказал Леша. Но Костя отстранил его: — Пойдемте с нами туда,… в село… — Отлично! Я вас именно хочу попросить, товарищи мальчики, сходить в деревню и позвать товарищей колхозных крестьян. Я бежал оттуда… из-за границы… Там нас замучили! Брат у меня был любимый, коммунист, они его расстреляли… Идите, зовите! — Нет, лучше вы туда — с нами. — Я бы с удовольствием, товарищи молодые люди, но у меня совершенно отморожены ноги. Не могу встать, не то что идти. Леша отвел Костю в сторону и зашептал: — Пойдем, Костька! Павлу Власьевичу скажем, дяде Саше…— Ладно. Ты беги, — ответил Костя, — а я побуду. Леша потоптался на месте: — Что ж, тебе одному оставаться? Не пойду я! — Кто председатель? — вскипел Костя. — Беги сейчас же, единым духом! Леша побежал, взметая снежную пыль. Костя посмотрел ему вслед. Чужой покосился на Костин топор: — Это зачем? — Елочку. — К рождеству христову? — Нет! К Новому году! — А! Ну, дай помогу! Человек вскочил и, не дав Косте опомниться, выхватил топор. Костя закричал и бросился бежать, проваливаясь в снег. «Ведьмедь»-огромный, страшный-погнался за ним. Костя втянул голову в плечи, прикрыл ее руками и в ужасе все бежал, натыкаясь на елки. Удар обрушился на него сзади. Родное поле, знакомый лес, Медвежья сопка, солнце — все закачалось, поплыло, ясный день потемнел… Через полчаса прибежал Леша с пограничниками. Костя лежал на животе недалеко от красавицы-елки. Около него валялся глубоко ушедший в снег топор. Все это уже было слегка запорошено свежим снежком. Леша заплакал. — Слезой делу не поможешь, — сказал дядя Саша. — Жив! Только без памяти. Беритесь, ребята: в больницу его… Леша, топор подбери! А мы вдогонку за «зверем»… Вон следы… Два пограничника бережно понесли Костю. Сзади шагал Леша. Как Леша ни жмурился, как ни сжимал веки, стараясь задержать слезы, они катились, горячие, по щекам и замерзали на подбородке… У больницы собралась вся школа. Но доктор Натан Натаныч никого не пускал в палату. Только Костиных родителей он пропустил и Павла Власьевича, а больше никого. — Нельзя ему. Вредно. — А как он, Натан Натаныч? — Ничего. Его счастье — полушубок на нем был основательный. Только ключицу попортило. А в общем, ничего. Дней через десять получите вашего Костю. — Как через десять? Ведь Новый год уже скоро! — Что ж? Придется его отложить. — Разве Новые годы откладываются? Ребята печально бродили по больничному двору, заросшему голыми березами и маленькими, корявыми елками. Пронюхав, которое окно Костино, они взбирались на стоявшую под окном елочку и прижимались к стеклу. Но окно было занавешено белой больничной занавеской…
III
Двадцать девятого Леша прислал записку: «Костя, того «ведьмедя» поймали, он был японский разведчик». Тридцатого Натан Натаныч разрешил Косте садиться. А тридцать первого Костя уже сидел на табуретке и, расстелив на подоконнике бумагу, неумело, точно первоклассник, левой рукой писал ответ (правая вместе с плечом была забинтована). «Ребята, поздравляю с Новым годом шестой класс и все классы. Сегодня вам будет весело. А мне вроде скучно. Но ничего, только перевязки — больно. Какую вы елку взяли: которую мы с Лешкой выбрали или другую?» Он устал писать и долго сидел, глядя на пустынный двор. За окном сгущались сумерки, кончался последний день старого года. В школе сейчас убирают елку, в классах весело, шумно, светло… Он лег на койку и скоро заснул. Приходила няня, заглянул Натан Натаныч, но Костя не слыхал. Ночью странный шум разбудил его. Костя поднялся с трудом, кое-как, левой рукой, натянул серый халат и подошел к окну. Больничный двор был весь заполнен ребятами. Они суетились около стоявшей под окном елочки, они убирали ее разноцветными свечами, звездочками, дедами-морозами, золотым дождиком, канителью… В больничном коридоре часы пробили двенадцать. Косте стало весело. Он подышал на стекло и пальцем вывел громадную цифру 12. Ребята закружились вокруг елки — председатель «елочной комиссии» открыл все-таки новогодний бал.
ЛЕВЫЙ ФЛАНГ
(Из красноармейских рассказов)
Молодые бойцы готовились к первому большому походу. Зайчиков волновался больше всех: выдержит ли, не отстанет ли от всей роты?
Он в седьмой роте самый маленький. Его и в армию-то принимать не хотели. Зайчиков долго уговаривал призывную комиссию:
— Товарищи начальники, возьмите меня, я подрасту!
Врач засмеялся:
— К весне, если подрастешь, приходи!
Зайчиков и пришел весной. За зиму он действительно стал длинней на сантиметр. Но как он ни хитрил, незаметно приподымаясь на цыпочки и вытягивая шею, все же до нормы ему нехватало двух сантиметров.
— Даем тебе еще отсрочку, до осени, — сказал врач. — Старайся, расти!
Зайчиков старался. К осени он подрос еще на сантиметр с половиной. С затаенным дыханием ждал он решения. Врач пожалел его:
— Придется тебя, коротышкин, пропустить! Авось, пока до полка доедешь, полсантиметра доберешь!
В роте Зайчиков стоял, конечно, на крайнем левом фланге. Ребята часто так и называли его по-дружески «Левый Фланг». Но это пусть! Правда, он завидовал правофланговым великанам. Когда на плацу иногда подавалась команда: «Кругом!», Зайчиков был счастлив. Он впереди всех! Он выпячивал грудь, задирал голову и четко отбивал маршировку.
Но счастье длилось недолго:
— Кру-угом!
Опять правофланговый, «направляющий» Ермолов, ведет роту, опять Зайчиков — левый фланг.
К походу готовился весь полк. Из дивизии даже приехал важный начальник, Иван Сергеевич Балашов. — проверить подготовку. Вечером он зашел в седьмую роту, и все увидели, что важный начальник прост, немолод, невысок.
Он пришел запросто, после вечерней поверки, когда рапорт уже не отдается.
Этот час — между вечерней поверкой и отбоем — особенный. В распорядке дня про него сказано: «С 10 до 11-личные дела». Кто пришивал пуговицу, кто прилаживал новую звезду, кто сочинял письмо. А курильщики — те набились в курилку.
Начальник осмотрел казарму и тоже завернул в курилку.
Там шел разговор о героях.
— Из тебя, Левый Фланг, герой навряд ли выйдет. — говорил Зайчикову Ермолов.
Тут как раз вошел низенький начальник, и Ермолов смутился. А начальник уселся около печки, достал из шинели папиросы. Бойцы налетели на «Пушки», и вмиг вся пачка превратилась в неровный ряд красных огоньков.
— Вот вы толкуете: герои, геройство… Хотите, я вам один случай расскажу?.. До отбоя много ли?
— Много, полчаса еще, товарищ начальник.
— Ну, ладно! — Начальник бросил окурок в печку и уселся поудобней. — Дело было в гражданскую войну и, между прочим, под Новый год. Вот вам сейчас у печки, небось, тепло и не дует, а вы закройте глаза и вообразите темную зимнюю ночь, и снежную степь, и злую метель-низовку. А ночь длинная: началась в девятнадцатом году, кончилась в двадцатом. И вот среди ночи, по колено в снегу, бредет отряд красных разведчиков, и ведет их молодой куцый парнишка-командир по имени… ну, хотя бы Ваня…
В курилке тишина. Синий дым облаком висит над стрижеными головами. Начальник неторопливо продолжает:
— …Бредут они час, другой, а деревни все нет и нет. Заблудились, значит, заплутались. Горько стало Ване, злится он на самого себя. Долго они шли, из сил выбились. Вдруг — стоп! — уткнулись носом в околицу. Через ту проклятую метель и огоньков не видать было. А чья деревня, кто в ней — свои, беляки?..
Пошептался Ваня с бойцами.
«Чем в степи замерзать, — говорят бойцы, — давай лучше, Ваня, шуруй! Действуй, значит!»
Посрывали они с себя дорогие пятилучевые звезды, гранаты- «лимоны» Милса — приготовили и поскреблись в крайнее окошко.
Выходит на стук малец.
«Кто в селе?»
«Казаки».
«Какие — белые, красные? "
«Хиба ж я знаю? С погонами».
«Ага! Много?»
«Хиба ж я знаю? В нашей хате человек семь».
«Что делают?»
«Сплят. Спервоначалу всё шумели: «Давайте встречать який-то Новый год!» Все пили да встречали, только никто не пришел, так они спать полегли».
«Спят, говоришь?»
Задумался Ваня. А на нем бурка была такая казацкая и папаха вроде офицерской. Задумался он, пошептался с бойцами и говорит:
«Это они, малец, нас ждали, это мы и есть Новый год. Впусти нас без лишнего шума».
А сам думает: «Спите, голубчики! Я разбужу!» И разбудил.
— Разбудил? — не выдержал Зайчиков.
— Ага! Казаки повскакали, стали «кари глазки» протирать, козырять «офицеру». А наш «офицер» как пошел их чесать:
«Вы что спите, такие-растакие! Какой части? Я вам покажу новогоднюю пьянку устраивать! Где штаб? Какой пароль и отзыв? "
Казаки спьяну да со сна не соображают — всё сказали. Ваня вошел в азарт, двинул свой отряд к белому штабу. А там у входа двое с пулеметом.
«Штаб здесь?»
«Здесь. Пропуск!»
Говорит Ваня пропуск. А те чуют неладное, загородили штыками дорогу:
«Нельзя! Полковник Новый год встречает».
Разозлился Ваня, нашарил под буркой гранату…
— Седьмая рота, ложись спать! — скомандовал дежурный по роте, вбегая в курилку. — Отбой, товарищ начальник!
Бойцы стали умолять:
— Доскажите, товарищ начальник!
— Ну, что досказывать!.. Нашарил Ваня гранату и говорит: «Пусти, я полковнику к новогоднему чаю лимон привез!» И как метнет гранату в штаб! Взрыв… Паника… Мы — к пулемету. Казаки заметались. Да где там! Сцапали мы их, захватили много документов, оперативных планов. И полковника взяли, поздравили с Новым годом. Как повели его, — а он был длинный, высокий, — посмотрел он на коротенького Ваню — и заплакал… Вот как пришлось новый, тысяча девятьсот двадцатый год встретить… Ну-с, а теперь спать! Бойцы разошлись по койкам. Начальник стал обходить пирамиды. Вдруг его шепотом позвали: — Товарищ начальник, разрешите обратиться? Да. — Товарищ начальник, — зашептал Зайчиков, — ведь вас Иван Сергеевичем зовут… так не тот ли Ваня… и вы… — Да, это был я… в молодости, — признался низенький начальник. Зайчиков улыбнулся и спокойно заснул, растянувшись во весь свой небольшой, «левофланговый» рост. Начальник был тоже доволен: винтовки и пулеметы хорошо вычищены, смазаны и вполне готовы к завтрашнему большому походу.
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
(Сказка)
В революцию многие буржуи убежали за границу. Вот раз собрались там бывший царский генерал, бывший помещик, бывший фабрикант и бывший поп и стали рассуждать:
— В СССР, говорят, жизнь стала легкая. Хлеба — вдоволь! Мясное — каждый день! Чай пьют внакладку, а масла в кашу кладут сколько хочешь! Давайте проберемся туда. Что сможем отнять — отнимем, где сможем напортить — постараемся.
Вот они набрали бомб, револьверов и пошли к советской границе. А там наш часовой стоит с ружьем.
Остановились они.
Фабрикант говорит:
— Пускай вперед генерал идет!
Генерал говорит:
— Пускай вперед поп идет!
Поп говорит:
— Пускай вперед помещик идет!
Помещик говорит:
— Пускай вперед фабрикант идет!
Спорили-спорили, кинули жребий, вышло — попу.
Поп думает: «Дай-ка обману я часового!»
Сбрил он бороду, напялил на себя женское платье, повязался платком, дождался темной ночки и пополз через границу. Часовой услыхал, вскинул ружье:
— Кто идет?
Поп запищал:
— Не стреляй, родимый, это я. старушка заблудшая…
— Заблудшая? — сказал часовой. — Так я тебя отведу.
И отвел старушку на заставу. А там денька через два у «старушки» борода стала обозначаться.
Вот остальные бывшие ждут попа. Ждут-пождут — нету. Надо проведать.
Кинули жребий — вышло помещику.
«Дай-ка, — соображает помещик, — обману я часового!» Надел он на себя коровью шкуру, спереди рога приладил, голову к земле пригнул, будто травку щиплет, и пошел через границу.
Часовой увидал, удивился: «Что за коровка такая: хвостом не хлестнет, ухом не поведет!»
И наставил штык.
Помещик обмер со страху. Ему бы «му-у-у-у» промычать, а он с перепугу закричал:
— Не стреляй, не стреляй! Это не я, это корова такая, заграничной породы!
Засмеялся часовой, отвел «заграничную корову» на заставу.
А генерал с фабрикантом все ждут.
— Видать, понравилось им там! Надо к ним пробираться.
Вышел жребий фабриканту.
«Ну, — думает, — перехитрю я часового!»
Взял он самолет небольшой, разрисовал его разными красками под ястреба — перья нарисовал снизу, глаза, клюв, хвост, лапы, все как надо, — поднялся на нем высоко и полетел через границу.
Смотрит наш часовой: с виду будто ястреб, а шумит не по-птичьи.
Дал сигнал на ноет. Соколом взвился самолет-истребитель. Заметался «ястреб», только не улететь ему — погнал его сокол к заставе.
Остался генерал один.
«Что же, — думает, — раз они там и назад не спешат, то и мне бояться не пристало».
Надел он фуражку с кокардой, шашку заржавленную, эполеты, шпоры, медали, какие остались, нацепил, вышел на границу, подбоченился и как гаркнет бывшим генеральским басом:
— Нижние чины, смирно! Запорю! Честь старому генералу!
Насмешил старик пограничников. Отняли они у него шашку, медали, эполеты и «отдали честь» — отвели на заставу.
Вот, значит, собрались незваные гости снова вместе — под одной крышей. Стал их начальник заставы допрашивать:
— Зачем пришли?
Поп говорит:
— Я — свою церковь поглядеть.
Помещик говорит:
— Я — свои поля повидать.
Фабрикант говорит:
— Я — свою фабрику посмотреть.
Генерал говорит:
— А я своего бывшего денщика Ивана ищу.
— Ладно! — усмехнулся начальник. — Кто из вас, гости незваные, свое найдет и признает, тому, так и быть, снисхождение сделаю. А кто не найдет — не взыщите. Будете искать?
— Будем! Будем!
Кинули жребий — вышло попу. Обрадовался:
— Я свою церковку сразу признаю!
Вот он пошел с конвоем на то место. А там вместо церкви огромное здание возвышается. Икон нет, креста нет, колокола нет. А внутри люди сидят за книжкой, за газетой…
Смотрел-смотрел поп, искал-искал — все глаза высмотрел, заплакал с досады:
— Каюсь, братия, не могу признать!
Повели его обратно.
Помещик говорит:
— Пустите меня, я свое сразу найду!
Повели его на то место. Смотрит помещик, ищет свои поля немалые, ищет соседние полоски крестьянские, а там одно громадное поле от неба до неба тянется. По полю тракторы гудят, трехлемешными плугами глубокие борозды прокладывают…
Ходил помещик, смотрел-смотрел, потом свалился в борозду н сжал кулаки:
— Тут и межи все распаханы! Разве найдешь свое?!
Повели его обратно.
Фабрикант вскочил:
— Меня пустите, я-то уж свою фабрику живо найду! В переулке она, с трубой.
Повели его в тот город. Стал фабрикант искать свой переулок, а там улица широкая. Стал фабрику искать, а там завод громадный, корпуса за корпусами, машины, станки, из труб дым валит — не завод, а целый город.
Ходил-ходил фабрикант, смотрел-смотрел, и очки надевал увеличительные, и в бинокль глядел, и подзорную трубу наставлял — ничего не выходит! Бросил трубу наземь, заскрипел зубами со злости:
— Где тут найти! Я такого громадного завода и за границей не видывал!
Ну, уговор дороже денег: повели его обратно на заставу.
Начальник говорит:
— А ты, генерал, будешь искать?
Генерал отвечает:
— Мне бы моего денщика Ивана. Я-то уж его сразу признаю!
Усмехнулся начальник:
— А ну. бывшее превосходительство, вглядись в меня, не бойся!
Смотрит генерал:
— Никак нет, не узнаю.
Начальник говорит:
— А я тебя сразу узнал, зуботычины твои до сих нор помню!
Пригляделся генерал, руками всплеснул:
— Батюшки! Иван, ты ли это? Как ты переменился! Устрой нас, пожалуйста, не дай пропасть!
Начальник покачал головой:
— Ладно! Я вас устрою!
И посадил незваных гостей под замок.
Замок надежный — пускай сидят!
ИЗ ПРОШЛОГО
«ЗЕМНОЙ РАЙ»
Янкеле много рисовал. Сапожник Коткес попросил его:
— Янкель, нарисуй мне сапог, я его в окне вывешу. А тебе за это набойки поставлю — губернаторские!
Янкеле нарисовал чернилами сапог, провел по голенищу черту мелом, что означало блеск, и подписал, как просил Коткес, по-русски:
ПОЧИНЯЮ МУЖЕСКИЙ И ЖЕНСКИЙ ОБУВЪ
Потом явилась галантерейщица Хана. Она заказала плакат: пудовая гиря висит на нитке, а нитка не рвется. И подппсь:
ДЕШЕВШЕ НЕТ И НЕ ИЩИТЕ!
На этом заказе Янкеле заработал семь копеек. Слава его росла. Во дворе заговорили: — Вы видели, какой он сделал Коткесу сапог? У простой табачницы, у Двойры, такой способный мальчик, такой талант! Слух о Янкеле дошел до оптовой бакалейщицы мадам Мошковской. В субботу она велела прислуге Юзефе привести Янкеле. Янкеле пошел за Юзефой. Вот он осторожно ступает по скользкому полу. Какой он чистый, этот пол! Янкеле никогда не думал, что полы, по которым целый день ходят ногами, могут так блестеть! А вон там какие-то деревья в бочках, прямо в комнате. А на стене висят тарелки! — Юзефа, зачем тарелки на стене, точно карточки? А что там за шуба на полу? — Это не шуба, — засмеялась Юзефа, — это белый медведь! — Разве бывают белые? — удивился Янкеле. — Тише, Янек, обожди здесь, я пойду скажу. Янкеле остался один. Было тихо. Где-то важно тикали часы. Медвежья голова, скалила пасть и сверкала стеклянным глазом. Янкеле стало не по себе: непонятный такой медведь — белый! Вдруг скрипнула дверь, и показался Моник, младший сын Мошковской. На нем был синий матросский костюм с белым воротничком. Моник долго смотрел черными неподвижными глазами на Янкеле, потом засунул палец в рот и сказал: — А ты не знаешь, зачем я пришел! — Нет, — признался Янкеле. — Меня мама прислала смотреть, чтобы ты ничего не стащил. Янкеле покраснел и тихо сказал: — Я лучше уйду. Где тут уходят? Он повернулся к двери. Но мадам Мошковская уже двигалась ему навстречу. Шелестело темное шелковое платье. Седые волосы просвечивали сквозь черное кружево платка. Она со вздохом опустилась на стул. — Моничка, иди к себе, — и стала в упор разглядывать Янкеле, как и Моник, не мигая. — Так это ты и есть знаменитый Янкеле Сарры-Двойры, табачницы? Ты на самом деле замечательно рисуешь? — Не знаю, — ответил Янкеле. Ему захотелось домой, к бабушке.
— У меня для тебя большой заказ, — сказала Мошковская. — Вот! — Она взяла со стола книжку и стала перелистывать ее короткими пальцами. — Посмотри на эту картинку. Нравится? Янкеле посмотрел: нарисован волк, и овечка, и лев, и другие звери, и — девочка, и все они идут рядышком. И подписано: «Земной рай». — По-моему, — тихо сказал Янкеле, — так не бывает, чтобы вместе волк и овечка… — Но так будет! — подхватила мадам Мошковская, поднимая глаза к потолку. — «И волк будет жить вместе с агнцем, и леопард будет лежать вместе с козленком», так сказал пророк Исайя. Это будет, когда все люди станут праведниками. Понятно тебе? Янкеле хотел спросить, что такое «агнцем», но не решился и ответил: — Понятно. «Земной рай» ему понравился. Тогда, значит, собаки не будут кусаться, как сейчас Володькин Пират. И мальчишки не будут швыряться камнями… — Так вот, — продолжала мадам Мошковская, откинувшись на спинку стула, — сможешь ты срисовать «Земной рай» на большой лист? — Попробую, — неуверенно ответил Янкеле. Он прибежал домой взволнованный. — Бабушка, Мошковщиха заказала мне «Земной рай»! Никто не будет кусаться, даже собаки, понимаешь?.. А на стене у нее тарелки, будто карточки! Он разбил картинку на маленькие клетки, а бумагу — на большие и с жаром взялся за работу. Ведь если получится хорошо, мадам Мошсовская повесит «Земной рай» на стенку, и все будут спрашивать: «Кто вам нарисовал такую замечательную картину? " А мадам Мошковская будет отвечать: «Разве вы не знаете? Это же Янкеле Сарры-Двойры, табачницы, тот самый, который сделал Коткесу сапог с блеском!» Он работал все воскресенье и весь понедельник. Он плохо ел, плохо спал и все спрашивал у бабушки, хорошо ли. — Очень хорошо! — отвечала бабушка. — Даже лучше, чем в книжке! Во вторник утром он уже дорисовывал последнюю клетку. Вот он с бьющимся сердцем стучится в обтянутую кожей дверь Мошковских. — Кто там? — Это я, Юзефа. Я принес «Земной рай». — Барыни нет, она в магазине. Что ж, это недалеко, на углу Завальной. Янкеле пошел в магазин. Там было полутемно, вкусно пахло непонятными вещами, вдоль прилавков тянулись мешки с сахаром, с крупой, на полках желтели ящики. Покупателей было много. Около больших весов стояли крестьяне в лаптях, Мендель, старший сын Мошковской, и сама мадам Мошковская. Она тыкала коротким пальцем в мешок, стоявший на весах, и говорила: — Дай мне бог здоровья, что за чудная крупчатка, мягкая, как пух! И вдруг, обернувшись, тихо скороговоркой сказала по-еврейски: — Мендель, подмешай ему из того мешка, где кукурузная… И продолжала по-русски: — Дай мне бог каждую пятницу иметь халу из такой крупчатки… Янкеле выступил вперед и перебил ее: — Вот… я принес… «Земной рай»… Мадам Мошковская оглянулась, красная, вспотевшая, и, увидев Янкеле, еще больше покраснела: — Ты зачем пришел? Мне сейчас некогда! — Вы же сами… в субботу… просили… — Так ты и пришел бы в субботу. А то здравствуйте, в базарный день, во вторник, когда самая торговля, он пришел со своим раем!.. Мендель, дай ему орешков, пусть идет. И Мендель выставил Янкеле за дверь. Янкеле побрел по Завальной. Мальчишки бежали вдоль канавы за бумажными корабликами. Янкеле долго смотрел на жирную воду. Потом он присел на корточки, оглянулся на магазин Мошковской, вздохнул и стал делать из «Земного рая» большой, замечательный корабль…
ДЯДЯ ГЕРЦКЕ
У Янкеле был дядя. Его звали Герцке. Он был молодой и веселый, он знал много хороших песен и всегда напевал: «Лопни, но держи фасон!» По вечерам он приходил грязный, усталый, и Янкеле поливал ему из — тяжелой медной кружки, а дядя командовал: — Крантиком! Дождиком! Потом он переодевался, чистил слюной штиблеты, брал свою тросточку с ремешком на конце и говорил: — Яшкец, пойдем! Они выходили на главную улицу, где иллюзион. Там показывали драмы в шести частях и комедии. Янкеле и Герцке больше любили комедии и смеялись до слез, когда у Макса Линдера лопались брюки или он сваливался в бочку со сметаной. Потом они катались на конке, потом заходили в Дворянский сад. Там духовая музыка, танцы, и дядя Герцке танцевал с Ядвигой «Варшавский вальс». Потом дядя угощал их семечками, а то и мороженым. Хорошая, счастливая была жизнь! Почему папа не такой, как Герцке? — часто думал Янкеле. Он бы тогда не сидел в тюрьме, он бы тоже смотрел драмы и комедии, тоже танцовал бы вальс и тоже напевал бы веселую песенку:ВОСПРЕЩАЕТСЯ: а) Хождение по газонам. б) Распитие спиртных напитков на траве. в) Прогуливание собак. г) Нахождение нижних чинов как в одиночку, так и более.
Раньше они ее даже не замечали. Янкеле закусил губу, Герцке потоптался на месте, сплюнул, потом хлопнул Янкеле по плечу: — Э, была не была! Лопни, но держи фасон, Яшкец! Он приосанился, подровнял фуражку, чтоб кокарда была против носа, подтянул ремень, обдернул шинель, расправил плечи и прошел через ворота. А Янкеле — за ним. Дружелюбно шелестели знакомые липы. Вот любимая скамейка- теперь она не зеленая, а серая. Вот будочка, где всегда пили «дедушкин» квас, — там другой продавец, неприветливый. Вот площадка для танцев, вот раковина для духовых музыкантов… Янкеле потянул Герцке за рукав: — Кто это. Герцке? — Где? Вдали, в глубине аллейки, двигался толстый старик с длинными белыми усами, с белой, расчесанной надвое бородой, с красными полосами на синих штанах, с медалями, эполетами, крестами и шнурами. На нем была серая шинель на малиновой подкладке, в руках — короткий гибкий хлыст. Рядом, по песку, катился малюсенький белый песик, на цепочке. — Собачка! — обрадовался Янкеле. — Значит, ничего, можно. А кто это, тоже швейцар? Но Герцке не слушал его. Герцке шагнул к танцевальной площадке, поднял руку и крикнул негромко: — Ядя! Янкеле оглянулся. На площадке, в нарядном, блестящем платье, в лакированных туфельках, освещенная луной и газовым фонарем, стояла Ядвига. Рука ее, в перчатке до локтя, лежала на плече франтоватого кавалера. Она посмотрела вниз, на темную аллейку, поискала глазами Герцке, нашла его и долго разглядывала кокарду, погоны, сапоги… Но вот снова грянула музыка, кавалер сказал что-то, подхватил Ядвигу, закружил, она засмеялась и пропала в толпе танцующих… Янкеле боялся взглянуть на Герцке. Вдруг сзади что-то рявкнуло: — Смирно-о! Устава не знаешь! — и тоненьким, противным голоском залаяла собачка. Это был не швейцар — это был настоящий «полный генерал»! Он был красный, красней своей малиновой подкладки, он топал ногами и, брызгаясь слюной, кричал: — Во фрунт! Во фрунт за двадцать шагов! — и вдруг, подняв хлыст, полоснул Герцке по больной ноге.
Янкеле обмер. А Герцке стоял вытянувшись, бледный, как бумага, и не мигая, точно слепой, смотрел на генерала. Худая рука, отдающая честь, мелко-мелко дрожала около козырька солдатской фуражки. Левая нога его не выпрямлялась. — Как стоишь, мерзавец?! Издеваешься?! — и генерал снова хлестнул Герцке по колену. Янкеле вдруг завизжал, кинулся к генералу и всеми зубами вцепился в генеральскую ногу — там, где красная полоса. Нога дернулась, обернулась острым носком и отшвырнула Янкеле на железную ограду танцевальной площадки. Он остался лежать, уткнувшись головой в песок. Он хотел позвать Герцке, но что-то душило его, рот не слушался, и получалось точно мычание: — Ге… гы… ге…
* * *
Янкеле заболел. Его лечил Лева-«Скорая помощь». Он сказал, что у мальчика мудреная болезнь, называется нервный шок. — Пускай шок, — говорила бабушка, — но почему он заикается? Этого Лева — «Скорая помощь» не знал и вылечить не сумел. Янкеле так и остался заикой.
ЗВЕРИНЕЦ
Моим первым учителем но рисованию был живописец вывесок Ефим Зак. Его яркие вывески украшали наш скучный городишко. Для портных он рисовал длинных, тонких дам в невероятно пышных туалетах. У нас таких нарядных дам никогда не было. Мне казалось, что это графини или принцессы. Парикмахерам он изображал широкоплечих, краснощеких франтов с усами, цилиндрами и тросточками. Усатые франты презрительно поглядывали на убогие наши улицы. Я был уверен, что все — министры или, по крайней мере, купцы первой гильдии. Часами я разглядывал вывески Ефима Зака. По ним я учился читать и писать. Однако всю силу его таланта я понял только тогда, когда к нам приехал «Тропический зверинец братьев Рабинович». Сначала приехал старший Рабинович. Он заявил: — Для развертывания нашего тропического зверинца необходимо большое и художественно разрисованное помещение. Он стал осматривать город. На Базарной площади возвышался длинный, просторный амбар сеноторговца Антонова. Но стены его были разрисованы разве только ругательными словами. Парикмахерский ученик Цирельсон. член Общества покровительства животных и большой любитель привязывать к кошачьим хвостам пустые жестянки, сказал: — Послушайте, а Ефим Зак на что? Бее обрадовались: — Правильно, Ефим Зак! — Конечно, Ефим Зак! — Обязательно Ефим Зак! К живописцу отправилась делегация: — Так и так, господин Зак, приедет зверинец, надо разрисовать антоновский амбар. — Я согласен, — ответил живописец. — Мне надоели портные «из Варшавы» и сапожники «из Парижа». Но что скажет Антонов? Он хозяин, не я! Пошли к сеноторговцу. Антонов, как и полагается купцу, сидел за самоваром. Он удивился: — Какой может быть зверинец в нашем уезде? — Тропический! — Тропический?! — Он вынул изо рта мокрый кусочек-сахару и положил на блюдце. — А разрешение от полицмейстера? — Вот оно! — сказал Рабинович. — А зачем нам зверинец? Конечно, амбар у меня сейчас порожний, но звери нам ни к чему. Вон есть у меня Шарик, хватит! Шарик гремел цепью и скулил под окном. — Что вы сравниваете? — обиделся Цирельсон. — Лев, царь зверей, п какая-нибудь Жучка или даже Шарик! Мы ведь ваш амбар разрисуем, картинку из него сделаем! — Ладно! — махнул рукой купец. — Только мне двадцать контрамарок, и еще, как взойду, чтобы лев поднимал лапу. Пришлось все обещать. Ефим Зак взялся за работу. Через несколько дней зверинец открылся. У разрисованного входа стоял и зазывал один из Рабиновичей: — А вот чудо природы, звери различной породы! Не дерутся, не кусаются, на посетителей не кидаются. Детям забава, взрослым наука, билет гривенник штука! Я выпрашивал у матери гривенник. Она ругалась: — Вот еще зверинец на мою голову! Нету денег, нету! Придет отец, он тебе покажет зверинец ремнем! Я терся у входа, но Рабинович отпихивал меня толстой рукой, продолжая выкрикивать свою «зазывалку». Я обошел амбар со всех сторон, разглядывая расписные стены. Все краски, какие только были у Ефима Зака, легли на стены антоновского амбара удивительными животными. Там были замечательные лиловые львы с ярко-зелеными гривами и оранжевыми хвостами. Свирепые красные тигры с черными полосами раскрывали багровые, как огонь, пасти. Синие обезьяны висели в фантастических позах на причудливых тропических деревьях. Великолепные желтые слоны с непомерно длинными хоботами стояли в голубой пустыне. Пестрые, в крапинку, крокодилы высовывали из небесно-синей воды зубастые челюсти. Тропические звери сводили меня с ума. Пять раз обошел я амбар справа налево и слева направо — нигде ни щелочки, ни дырочки! Я поплелся домой. Потом мама послала меня за хлебом. Я взял корзинку и вышел на улицу. Ноги сами собой привели меня к Базарной площади. Завидев разрисованные стены, я не выдержал: пускай ругают, пускай без хлеба, пускай ремнем — теперь все равно! Я купил билет и прошел в зверинец. Там было полутемно и душно. Постепенно я стал различать клетки и надписи на них. Вот самая главная надпись: «Царь зверей — африканский лев». Под ней, за решеткой, в темном углу спал и сам «царь» — дряхлый, облезлый лев, с вытертой гривой, худой и невзрачный. В клетке рядом скучала обыкновенная рыжая кошка, над ней была надпись: «Не дразнить — карликовый тигр». В клетке с надписью: «Слон временно заболел», сидели два зайца. Еще там был «кровожадный орангутанг» — забитая мартышка, вроде тех, что вытаскивают «счастье» у шарманщиков. Под вывеской «Белый арктический медведь» сосал лапу бурый медвежонок. А вместо «сибирского волка-материка» по клетке металась лохматая дворняга.Помню, я чуть не заплакал и побежал к выходу. Там стоял Рабинович. — Меня за хлебом послали… а я сюда… Отдайте деньги… я не знал… — Что? — Рабинович засмеялся и стал потирать руки. — Проваливай, не то брошу тебя льву в клетку! Я закричал: — Разве это лев?! Это обман, а не лев! Вон там, на стене, настоящие львы и тигры, а здесь обман, и отдайте мне десять копеек назад! Рабинович щелкнул длинным бичом: — А ну. марш отсюда, пискунчик! Я выскочил на улицу. Домой итти без хлеба я боялся и все бродил вокруг амбара, и все смотрел и смотрел на нарисованный зверинец, который оказался в тысячу раз лучше настоящего. Потом отец нашел меня возле амбара, привел домой и отстегал ремнем. Я заснул в слезах. Зато мне всю ночь снились лиловые львы, малиновые тигры, желтые слоны, синие обезьяны и пестрые крокодилы — весь «тропический зверинец» великого Ефима Зака.
«РОГ ИЗОБИЛИЯ»
У меня было четыре тети с папиной стороны и одна — с маминой. Ее звали тетя Бася. Она приходилась дальней родственницей знаменитому в нашем городе живописцу вывесок ЕфимуЗаку. Его яркие, цветистые вывески не давали мне покоя. Я упрашивал отца: — Папа, отведи меня к Заку! Я хочу учиться у Зака! Отец отвечал: — Дурачок, для этого надо же иметь талант! У тебя разве есть талант? — Есть! — Глупость у тебя есть, а не талант! Иди! Я убегал к тете Басе. Она у нас была фабрикантом. У нее была своя фабрика. Хозяином была тетя Бася, рабочими — тетя Бася. В первой смене работала тетя Бася, во второй — все та же тетя Вася. У фабрики была даже вывеска кисти Ефима Зака: Буквы были замечательные, точно печатные. По краям извивались узоры. Я ныл: — Тетя Бася, вы же ему родственница, отведите меня к Заку! Бася густо смазывает клейстером листы из старых журналов. — А способность? Хороший пакет тоже не всякий сделает, а тут — художественное дело. — Пусть он меня испробует. — Ну хорошо, только положи пакет, не мешай! У тети Баси была моя «библиотека». Книг у меня не было, и я читал пакеты. Попадались очень интересные. В один пакет я залез с головой — прочитать изнанку. Бася рассердилась: — Положи! Разорвешь! Я взял другой. «Если на вас, как из рога изобилия, сыплются неприятности, не падайте духом. Наши безвредные укрепляющие капли…» Остальное было загнуто и заклеено. — Тетя Бася, что такое «рог изобилия»? Тетя Бася бросает работу, упирается кулаками в стол: — Ты перестанешь мешать? Тут срочный заказ для мадам Болтянской, а я еще половины не сделала! Вечером я спросил у папы: — Папа, что это значит «рог изобилия»? — Кого рог? — удивился папа. — «Изобилия»? Хм! У кого мы имеем рога? Мы имеем рога у коровы, у козы. у… — Он задумался, потер подбородок и вдруг показал на ходики: — Десять часов, а ребенок еще не спит… Марш в кровать! Два дня я ко всем приставал: — Что такое «рог изобилия»? Бабушка отвечала: — Мало ли какую чепуху печатают в этих журналах! Мама отвечала: — Я тебе сто раз говорила: не читай ты эти дурацкие пакеты! Дядя объяснил: — Изобилие — это. наверное, такая толстая корова, и это ее рога. А тетя сказала: — Это такой рожок. Я побежал к тете Басе, стал перечитывать: — «Если на вас, как из рога изобилия… Бася перебила: — Сегодня утром я его встретила на базаре. Покупает какую-то олифу. Я вскочил: — Ефима Зака? — Ага! — Ой! Что он сказал? Тетя Бася нарочно молчит, смазывая и загибая лист за листом. Она сделала полдюжины пакетов и только после этого ответила: — Он сказал: «Вы же знаете, Бася, у меня одни дочки, и хороший мальчик мне не помешает». Я оказала: «У меня есть для вас хороший мальчик. Лучшего не найдете: мой племянник, сын щетинщика Липкина». Зак сказал: «Приведите». В пятницу мы с тобой пойдем. Я побежал домой, рассказал маме про Зака, рассказал папе про Зака и стал собирать для Зака свои рисунки. В пятницу мама нарядила меня, точно на свадьбу. — Смотри, будь умным мальчиком, слушайся тети Баси. Васенька, ты поговори там, упроси Ефима! — Он будет смотреть только на способность, — ответила тетя Бася. — Идем скорей, а то у меня фабрика стоит! Она зашагала быстро, как солдат. Я едва поспевал за ней. По дороге нам попадались знакомые вывески — портные, парикмахеры, сапожники, лавочники, — на каждой в углу была подпись: «Художественный салон Е. Зак». Спотыкаясь, я бежал за тетей и мечтал: «А вдруг когда-нибудь и моя работа будет висеть по всему городу, и все будут читать: «Гирш Липкин», «Гирш Липкин»! Я волновался. Тетя ворчала: — Каждый час — это пол сотни пакетов! Кто мне их вернет? Зак жил — Тюремная, угол Мощеной. Мы долго шли вдоль глухого забора. Было лето, цвели каштаны, громадные цветы сияли на них, точно свечи. — Тетя Бася, вы ему не говорите, что мне девять. Скажите — одиннадцать! — Что ты меня учишь? Она толкнула калитку, и я увидел Зака. В тени каштана он писал вывеску: Он был маленький, с большой лысой головой. — А, Баселе! — сказал он и бросил кисти в ведро. — Заходите, фабрикантка. Как у вас там — все срочно и прочно? Тетя засмеялась. Зак обернулся ко мне: — Как тебя зовут? Гирш? Гирш — значит олень. Посмотрим, олененок, какие у тебя рожки, что ты умеешь. Я вспомнил «рог изобилия», но спросить не решался и молча подал Заку рисунки. Он посмотрел: — Молодец! А читать ты знаешь? Я взглянул на вывеску и отчеканил: — Дичь! И вдруг забормотал: — Только здесь, в конце, надо мягкий знак… Я испугался и спрятался за тетку. Тут сам великий Зак немного смутился: — Скажите, какой министр! Он даже знает мягкие знаки! Еще один вопрос, и мы его отпустим. Зайдемте в салон! Шейна, принимай гостей! В комнате было тесно, грязно, убого. Шейна поставила на голый стол ржавую селедку и две луковицы. Пахло пеленками, масляной краской, замазкой. Вдоль стены, в углу, выстроились затылками к нам пять или шесть маленьких оборванных девочек. Они что-то ели, верно, что-то очень вкусное, так как они громко чавкали, причмокивали, облизывались, шумели: — Ривочка, а я вон то кругленькое съела. — Нет, кругленькое мое, я его буду есть. — Твое и Машеньки. — А этот пряник зато мой! И вон тот! И тот! И та рогулька! — А мой зато с изюмом! И с маком! — А я вон ту булочку ем, эту баранку и еще вон ту халу! Они ели с таким аппетитом, что не заметили нас. Зак сказал: — Разойдись, обжоры! Дети расступились, и я увидел красивую вывеску. На ней был нарисован громадный, завитый в десять колец бараний рог. Из него дождем сыпались плюшки, баранки, сайки, пирожные, халы, калачи, крендели… Я проглотил слюнку. Зак сказал: — А это как называется? — Это… какой-то рог… И вдруг у меня само собой вырвалось: — Это же, наверное, рог… этого… изобилия!.. Зак был потрясен.— Беру его! Пускай завтра приходит с папашей. Это же готовый профессор! Бася сияла: — Я вам говорю — он все мои пакеты перечитал! Так я поступил к великому Ефиму Заку. С тех пор прошло тридцать лет. Но всякий раз, когда мне попадается выражение «рог изобилия», я вспоминаю голодных детей Ефима Зака — как они, причмокивая и облизываясь, лакомятся у нарисованного на железе громадного «рога изобилия».
Последние комментарии
26 минут 41 секунд назад
4 часов 34 минут назад
4 часов 51 минут назад
5 часов 12 минут назад
7 часов 54 минут назад
15 часов 17 минут назад