Письма на волю [Коллектив авторов -- Биографии и мемуары] (fb2) читать онлайн

Вера Хоружая Письма на волю

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР О ПРИСВОЕНИИ ПОСМЕРТНО ЗВАНИЯ ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА ХОРУЖЕЙ В. З.

За активное участие в революционной деятельности и проявленный героизм в борьбе против немецко-фашистских оккупантов в годы Великой Отечественной войны присвоить посмертно звание Героя Советского Союза Хоружей Вере Захаровне.

Председатель Президиума Верховного Совета СССР

Л. БРЕЖНЕВ

Секретарь Президиума Верховного Совета СССР

М. ГЕОРГАДЗЕ

Москва, Кремль, 17 мая 1960 г.

Б. Котельников Жизнь — Подвиг (очерк о жизни В. Хоружей)

Читатель, возможно, помнит напечатанные в «Правде» 25 ноября 1959 года записки Веры Хоружей, которые были обнаружены в Минске. Этот волнующий человеческий документ, как и сама судьба Веры Хоружей, заставляет гореть сердца людей, будит ярость и гнев к врагам, вселяет радость и гордость за Коммунистическую партию, воспитавшую такого страстного и несгибаемого бойца.

Родина-мать высоко оценила жизненный подвиг своей героической дочери. По предложению советских людей Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 мая 1960 года Вере Захаровне Хоружей посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. В Белоруссии патриотке сооружен памятник.

Вся жизнь Веры Хоружей — это подвиг во имя счастья трудового народа, во имя торжества коммунизма.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Процесс «133-х». — Семья Хоружих. — Красное знамя. — Вожак молодежи. — В Минск, на учебу. — Учительница Вероника Корчевская. — «Я — коммунистка!»

— Подсудимая, — грозно проговорил председатель суда, — последний раз предупреждаю вас: прекратите агитацию. Говорите только о себе…

— Вы судите меня за принадлежность к Коммунистической партии. Как же я могу оторвать свою деятельность от деятельности родной партии? Это невозможно!

— Невозможно?!.

— Да, невозможно! Я возражаю против ложных показаний свидетеля. Он штатный агент дефензивы и потому объективным быть не может.

В зале Белостокского окружного суда обстановка накалялась. Третью неделю шел процесс 133 членов Коммунистической партии и комсомола Западной Белоруссии. Подсудимые держались стойко, дух их сломить никак не удавалось. И вот снова дерзость! Грозные предупреждения председателя относились к члену ЦК Коммунистической партии Западной Белоруссии, секретарю Брестского окружкома Хае Шерцман (она же Романа Вольф). Девушка стояла гордо, готовая продолжать принципиальный разговор.

— За пререкания подсудимая Щерцман удаляется из зала заседания! — бросил председатель.

Прокурор и оба члена трибунала согласно кивнули. Неожиданно во втором ряду поднялся один из подсудимых. По процессу он проходил как Стефан Малиновский и обвинялся в том, что был секретарем Вильнюсского окружкома партии.

— Это произвол. Мы протестуем!

— За нарушение порядка вывести и его, — судья ткнул карандашом в сторону Малиновского.

В зале поднялся шум, послышались выкрики. Полицейские кинулись к Шерцман и Малиновскому. Заламывая им руки и грубо расталкивая остальных подсудимых, обоих коммунистов вывели из зала. И тут произошло непредвиденное. На скамейку вскочила худенькая, очень живая девушка среднего роста. То была Вера Хоружая. За прямые и гордые ответы в защиту компартии и комсомола ее уже удаляли из зала заседаний, а в этот день за гневные реплики против клеветы агентов охранки и грубости прокурора ее пересадили в задние ряды.

— Товарищи, — обратилась к подсудимым Вера, — в знак протеста против произвола ганского суда предлагаю покинуть зал…

Все подсудимые встали и решительно направились к двери, которая только что захлопнулась за двумя товарищами. Конвой настолько растерялся, что не успел воспрепятствовать демонстрации. Заседание суда в тот день было сорвано.

…Как ни убедительны официальные, архивные материалы, но всегда в них чего-то не хватает, после работы с такими документами возникают всевозможные вопросы.

Сбор материалов о Вере Хоружей привел меня в Белоруссию. В Минске я познакомился с Николаем Семеновичем Орехво, скромным и душевным человеком, как большинство старых большевиков. Он еще полон сил и энергии, работает в Институте истории партии при ЦК КПБ. Представьте себе, как я обрадовался, узнав, что Стефан Малиновский и он — одно и то же лицо. Николай Семенович вспомнил подробности процесса «133-х», который проходил в обстановке страшного террора, царившего в Польше при диктатуре Пилсудского.

— Процесс начался 17 апреля 1928 года, — сказал он, — а закончился только в начале июня. Самое суровое наказание — по восьми лет каторги — получили Романа Вольф и Вера Хоружая. Меня и еще ряд товарищей приговорили к семи годам тюрьмы каждого…

Белостокский процесс — видная веха на жизненном пути Веры Хоружей. А путь этот сложился на редкость ярким, героичным.

Родилась она в 1903 году в Бобруйске. Когда ей исполнилось шесть лет, семья переехала в Мозырь, уездный город на берегу Припяти. Семья Хоружих — дружная, трудовая — жила бедновато. Захар Бонифатьевич, отец Веры, работал мелиоратором. Образования не имел, был практиком. Его жена, Александра Иеронимовна, всегда занятая домашними хлопотами, много внимания уделяла детям. А их было четверо: Василий, Вера, Надежда, Любовь. Родители стремились вывести их «в люди», дать образование.

Время было тяжелое, тревожное: шел 1918 год. Тогда-то Вера, учащаяся предпоследнего класса женской гимназии, впервые увидела чужеземных оккупантов. Она запомнила это на всю жизнь.

В то февральское утро в гимназии, как всегда, шли занятия. Неожиданно с улицы донеслась музыка. Звуки незнакомого марша с высокими всплесками флейты тревожно отозвались в сердцах гимназисток. Они насторожились, прислушались. Когда музыка зазвучала громче, девочки бросились к окнам. На площадь выползала зелено-серая колонна, ощетинившаяся штыками винтовок. Она была похожа на чудовище, передвигавшееся на множестве ног. Колонна приближалась, заполняя площадь, удивительно чистую после выпавшего ночью снега. И словно потемнело вокруг, ниже опустилось небо с тяжелыми, еще не ушедшими тучами.

Голова колонны поравнялась с гимназией. Чем-то страшным повеяло от застывших мрачных лиц солдат. Точно механические куклы, они равномерно взмахивали руками и покачивались в такт шагам. Впереди — надменные офицеры в черных, с серебристыми орлами касках. Ничего живого не было даже во флейтисте, который выдувал высокие, тревожащие душу звуки. И только орластое знамя, полоскавшееся над рядами, казалось одушевленным.

— Это войско кайзера, германского императора, — пояснил учитель.

Со стесненным сердцем смотрела Вера на шествие. Голова колонны миновала гимназию. Музыка, удаляясь, затихала. Вот показался хвост колонны, наконец, скрылись ее последние ряды. А испуганные девочки все еще стояли у окон и смотрели на площадь. Каких-нибудь десять минут назад такая девственно белая, она оказалась теперь грязной, измятой, истерзанной многоногим чудовищем.

«Так вот надругаются они над нашей землей, над всеми нами», — подумала Вера и, не стыдясь — ведь она была председателем ученического комитета, — горько заплакала от обиды и бессильной детской злости. Но это была ее первая и, пожалуй, последняя слабость при виде врагов Родины.

Прошло несколько месяцев.

В начале ноября от тифа умер гимназист Миша Радзевич. Директор гимназии разрешил участвовать в похоронах только классу, в котором учился покойный.

— Никаких демонстраций! — заявил он.

Ребята растерялись, не зная, на что решиться.

В это время в комнату, где собрался ученический комитет мужской гимназии, вошла Вера. Она состояла членом общегородского комитета Союза учащихся, который был создан в первые дни советской власти. Узнав, в чем дело, Вера предложила на похороны вывести весь союз, кроме учащихся младших классов. По городу пройти со знаменем.

— Наше появление поднимет настроение населения, — заявила она.

Директор был вне себя от ярости:

— Не забывайте, что знамя вашего союза красное! Вы погубите невинных людей.

— О похоронах следует предупредить военные власти, — твердо сказала Вера. — А знамя будет, как положено в таких случаях, с траурной лентой.

Через час делегация гимназистов стояла в канцелярии военного коменданта. К ним вышел генерал-майор в сопровождении группы немецких офицеров и переводчика (ребята знали немецкий язык, но переговоры принципиально вели по-русски).

— Ученический союз просит разрешения на организованные похороны гимназиста, — начал «глава» делегации.

— Союз — это хорошо, — благосклонно ответил комендант. — В Германии тоже есть союзы.

— Мы возьмем с собой знамя.

— Знамя? Какое знамя?

— Обыкновенное, — выдавил из себя гимназист. — На нем написано название нашего союза и будет черная лента.

— С черной лентой — это хорошо.

Так было получено разрешение. Началась подготовка к похоронам. Поздно вечером Вера Хоружая унесла к себе домой знамя — так надежней.

Утром от гимназии тронулась процессия. За гробом шло около шестисот учащихся. Над колонной алел бархат знамени с черным бантом у древка. Шествие замыкала колонна женской гимназии. Во главе ее шагала Вера.

Это была не траурная процессия. То была демонстрация мозырской молодежи, бросившей вызов захватчикам.

А через несколько дней пришла весть о революции в Германии.

Летом 1919 года в Мозыре формировался стрелковый полк Красной Армии. Перед отправлением его на фронт Союз учащихся вручил красноармейцам свое знамя. С ним полк громил деникинцев.

Трудовую среднюю школу Вера окончила одновременно с братом в 1919 году. Теперь нужно было вплотную думать о заработке для семьи. О том, чтобы подыскать работу в Мозыре, нечего было и мечтать.

С трудом удалось получить место учительницы в одной из немногих сельских школ. Жить на жалованье, которое к тому же выплачивалось с перебоями, было невозможно. Семья голодала. Пришлось молодой учительнице еще и батрачить у кулака, чтобы заработать драгоценные хлеб и картошку.

На следующее лето Василий поехал в Москву поступать в сельскохозяйственную академию. Вера мечтала об историко-филологическом факультете Московского университета. Она уже собралась было ехать вместе с братом, но тиф свалил ее в постель. Так она осталась в Мозыре.

В 1920 году, сразу же после прихода в Мозырь Красной Армии, Вера вступила в ряды комсомола. Чего только в ту пору не затевала молодая коммунистическая поросль! Полуголодные, плохо одетые комсомольцы с энтузиазмом трудились на воскресниках по разгрузке барж с дровами для населения, приводили в порядок братские могилы революционеров, благоустраивали городской парк. А когда в окрестностях Мозыря появились банды Булак-Балаховича, комсомольцы вслед за коммунистами взяли в руки винтовки, вступив в отряд ЧОНа — частей особого назначения. Для оперативной работы в отряд были зачислены четыре девушки: Ольга Тихонова, Бронислава Сафьян, Дора Зарецкая и Вера Хоружая. В те тревожные дни Веру Хоружую и Ольгу Тихонову приняли кандидатами в члены Коммунистической партии.

…Передо мной сидит небольшого роста женщина. Она немолода, за ее плечами много пережитого. Чуть усталые, но не утратившие задорного блеска темные глаза, умные и добрые. У нее простая прическа, наверное, такая же, какую носила в двадцатые годы. Для полноты портрета моей собеседницы добавлю, что одета она в строгий, полумужского покроя костюм из темно-синей шерстяной ткани. Ровным, тихим голосом, но увлеченно рассказывает Мария Ароновна Давидович, одна из белорусских комсомолок-активисток, о боевой юности своей закадычной подруги, о ее работе в Бобруйске, о застенках каторжной фордонской тюрьмы. Незаметно пролетает час, второй, третий. За окном сгущаются серые московские сумерки. Вопросы, ответы, уточнения.

Я узнаю, что в июне 1921 года Вера с командировкой Центрального Комитета комсомола Белоруссии прибыла в Бобруйск. Работала инструктором, а затем заведовала отделом политпросветработы уездного комитета комсомола.

— Однажды, это было в декабре, — вспоминает Мария Ароновна, — ко мне забежала Вера. Даже для ее горячей натуры она была как-то особенно возбуждена. «Знаешь, Маруся, у меня сегодня необычный день, — заговорила Вера. — Будут принимать в партию. Я очень волнуюсь. Ведь это такое дело! Пойдем со мной на собрание, с тобой спокойней будет».

…Вскоре подруги уже подходили к уездному комитету партии, который помещался в бывшем барском одноэтажном особняке с небольшим садом позади. В особняке находился и партийный клуб. В Бобруйске тогда насчитывалось примерно 150–160 коммунистов. Все важные вопросы, в том числе прием в партию, обсуждались на общегородских собраниях, куда частенько приглашали и комсомольских активистов.

Вера и Маруся пришли в клуб чуть ли не первыми. Возле них собралось еще несколько комсомольских работников. Все подбадривали заметно робевшую Хоружую. После обсуждения первого вопроса — о ходе выполнения продналога в уезде — собрание перешло к разбору персональных дел.

— Поступило заявление от Веры Захаровны Хоружей с просьбой перевести ее из кандидатов в члены партии, — объявил председательствовавший. — Какие будут вопросы, предложения?

— Знаем… Принять! — послышались голоса из зала.

— Не будем нарушать порядок, — заговорил председатель. — Предлагается заслушать товарища Хоружую. Пожалуйста, Вера.

Хоружая скинула с головы вязаный платок и дрожащей от волнения рукой пригладила волосы. Поправляя на ходу солдатский ремень, которым был подпоясан старенький, много раз чиненный полушубок, Вера прошла через зал к столу президиума…

Не сразу собралась с мыслями. Девушку переполняли большие чувства, которые хотелось выразить в горячих, значительных словах, чтобы товарищи поверили в нее, в ее силы. «Но разве такие слова произносят вслух? — мысленно остановила себя Вера. — Не посчитают ли меня за глупую, восторженную девчонку… И разве можно передать в словах, как гулко стучит сердце, переполненное радостью!»

Скупо, немногословно поведала Вера свою коротенькую биографию. Когда закончила, зал молчал, будто товарищи ждали еще каких-то слов. И Вера их сказала. Словно заглядывая в даль времени, она твердо произнесла:

— Буду верна партии, Советской республике до последнего своего вздоха.

В. Хоружая (третья справа в первом ряду) среди слушателей республиканской совпартшколы (Минск, 1922 г.).

И оттого, что сказано это было негромко, слова прозвучали как клятва.

За принятие Веры в ряды Коммунистической партии проголосовали единодушно.

В 1922 году в Минске открылась республиканская совпартшкола. Среди первых слушателей была Вера Хоружая. Училась она с большим желанием. Вдумчиво и серьезно осваивала труды классиков марксизма, успешно овладевала основами революционной теории. С книгами Вера не расставалась и в часы досуга: художественная литература стала ее страстью. Судьбы героев книг волновали так, словно речь шла о ее друзьях, близких. Особенно дороги молодой коммунистке стали Ниловна и Овод, у которых она училась мужеству, стойкости, пламенной вере в свое дело.

Живая, общительная, Вера не могла замкнуться в себе: у нее появилось много новых друзей, и не только среди слушателей, но и среди преподавателей. А ими были видные партийные работники, старые большевики. Старшие товарищи воспитывали в Вере качества коммуниста-борца и сами всей своей жизнью и деятельностью были живым примером для нее.

Во время учебы Вера проявила интерес к журналистике, участвовала в выпуске школьного журнала.

После окончания совпартшколы Хоружую оставили работать в аппарате ЦК комсомола Белоруссии. Одновременно она являлась редактором газеты «Малады араты» и активно сотрудничала в республиканской молодежной газете «Чырвоная змена». 15 декабря 1922 года здесь была напечатана ее статья «Товарищ Бернацкий» — воспоминание о комсомольце-продотрядчике, за год до того погибшем от кулацкой руки.

Свой первый газетный материал Вера скромно подписала инициалами — «В. X.».

На одной из окраин Минска в двадцатых годах размещался Дом юношества. Здесь воспитывались ребята, потерявшие родителей в годы первой мировой и гражданской войн. Горком комсомола поручил Вере Хоружей вести среди воспитанников пропагандистскую работу.

В Доме юношества жили дети разных возрастов и разных судеб. Одни из них, натерпевшись всяческих бед и лишений за время бродяжничества, теперь старательно учились, работали на предприятиях. Другие подростки, которые в какой-то мере ощутили влияние преступного мира, вели себя вызывающе, не подчинялись правилам общежития, играли в карты, воровали. Вот с таким-то пестрым, своенравным коллективом и столкнулась Вера.

Начала она с того, что попыталась пробудить в ребятах дух творчества, веру в свои способности и возможности. По ее инициативе в Доме юношества были созданы общественные организации — старостат, различные комиссии, сложились кружки художественной самодеятельности. Бывшие беспризорники с интересом слушали лекции, начали выпускать стенную газету. Зачинателем всех хороших дел была комсомольская организация, деятельность которой с приходом Веры Хоружей оживилась, стала целенаправленной, боевой.

Вера умела подойти к каждому, выявить добрые и теневые стороны характера. Для нее не было «хороших» и «плохих» ребят. В своей работе она руководствовалась одним — желанием помочь каждому воспитаннику стать настоящим человеком, найти свое место в жизни. И она, как талантливый педагог, умело направляла энергию, инициативу, способности подростков.

В 1923 году Вера подала мысль образовать из актива Дома юношества комсомольскую коммуну. Местные организации поддержали это предложение. Скоро на Провиантской улице, в доме с живописным садом, и разместилась коммуна. В нее вступило сорок юношей и девушек. Многие члены коммуны впоследствии стали преподавателями, учеными, артистами, инженерами, журналистами, офицерами.

Вера не переставала живо интересоваться борьбой трудящихся и, в частности, молодежи в Западной Белоруссии. Она всем сердцем сочувствовала своим угнетенным братьям и сестрам. Ей хотелось помочь им. Хотелось быть в первых рядах борцов.

Вскоре она исчезла из Минска.

В начале 1924 года в рабочем пригороде Белостока поселилась молодая учительница Вероника Корчевская. Под этим именем скрывалась Вера Хоружая. Коммунистическая партия и комсомол в панской Польше находились в глубоком подполье. Несмотря на сложную и необычную обстановку, Вера довольно скоро освоилась в новых условиях. Умение подойти к людям, быстро распознать их, знание языков, на которых говорило население — а в здешних местах жили и белорусы, и поляки, и евреи, и литовцы, — все это помогало ей плодотворно вести организаторскую и пропагандистскую работу в массах.

Вера много разъезжала. Она выступала на нелегальных митингах и сходках перед рабочей и учащейся молодежью Белостока, Бреста, Гродно, Бельска, Слонима, Пружан, среди крестьян многих сел и деревень. Каждая речь, беседа пламенной коммунистки оставляли глубокий след в сознании простых людей, вселяли уверенность в победу революции, которая неминуемо свергнет в Польше власть помещиков и капиталистов.

Молодая революционерка завоевала прочный авторитет среди польских и белорусских коммунистов и комсомольцев. Она стала секретарем ЦК комсомола и членом ЦК Компартии Западной Белоруссии, вошла в состав ЦК комсомола Польши.

Полиция не раз нападала на след талантливой подпольщицы. Но та была неуловимой. Разгадать тайну учительницы Вероники Корчевской удалось не скоро. Подпольщицу схватили 15 сентября 1925 года в Белостоке, когда охранка производила массовые аресты членов Коммунистической партии Западной Белоруссии.

В январе следующего года в числе тридцати одного члена Коммунистической партии Западной Белоруссии Хоружую судили в Бресте по обвинению в революционной деятельности.

По поручению тюремной парттройки (находившиеся в тюрьмах коммунисты объединились в свои нелегальные партийные организации и для руководства избрали парттройку) по согласованию с ЦК КПЗБ Вера Хоружая выступила с речью в последнем слове подсудимого.

В ней она отвергла клеветнические утверждения пилсудчиков по адресу Компартии Западной Белоруссии, ясно и четко изложила основные моменты политики партии.

В Брестском государственном архиве имеются материалы процесса «31-го» и среди них краткая запись речи Веры Хоружей. Эта запись позволяет видеть, насколько страстной и обличительной была речь молодой революционерки, умело использовавшей трибуну буржуазного суда.

— Я горжусь тем, — начала свое последнее слово Вера, — что являюсь членом Коммунистической партии Западной Белоруссии.

— Коммунистическая партия Западной Белоруссии, — продолжала она, — не является партией или группой заговорщиков, как вы ее обвиняете. Наша партия действительно родилась и нынче существует в тяжелых условиях подполья. Но, спрашивается, кто ее загнал в подполье? Ответ один — правительство буржуазии и помещиков. Но, несмотря на то, что партия находится в подполье, она является настоящей политической партией рабочего класса, выражающей интересы всех трудящихся Западной Белоруссии. Вместе с тем она есть составная часть Коммунистической партии Польши — секции III Коммунистического Интернационала.

Вы обвиняете КПЗБ в том, что она призывает народ к вооруженному восстанию с целью свершения революции. Но всем должно быть известно, что всякая революция есть результат исторического развития классовой борьбы, что ее никакая партия не может вызвать искусственно. Поэтому винить нас в том, что провоцируем народ на восстание, нет никаких оснований. Коммунистическая партия возглавляет сейчас борьбу трудящихся против капитализма, против буржуазии и помещиков, организовавших травлю Советского Союза. Мы разъясняем рабочим и крестьянам Западной Белоруссии, что в Советской России живут наши единокровные братья, которые строят социализм и желают нам успеха в борьбе с капитализмом.

Вы обвиняете нас в том, что мы хотим оторвать «кресы всходне» (восточные земли) от Польши и присоединить их к Советской России. Хочу заявить следующее. Этого требования нет в программе нашей партии. Но коммунисты всегда отстаивали и будут отстаивать право каждого народа на самоопределение вплоть до отделения. (Вопрос о «восточных землях» будут решать только рабочие и крестьяне — народ Западной Белоруссии. В нынешних же условиях наша партия стремится к объединению пролетариата Западной Белоруссии с польским пролетариатом в их общей борьбе с капиталистами и помещиками.

В заключение Вера Хоружая заявила:

— С полным сознанием своей ответственности и революционного долга перед рабочим классом и крестьянством я работала в рядах КПЗБ. Так буду работать я и в дальнейшем, когда выйду из тюрьмы. Вступать в партию меня никто не уговаривал. Вступила в нее я потому, что всем сердцем и душой люблю великие идеи коммунизма. Во имя этих идей я буду бороться до последних дней своей жизни. Ничто меня в этом не устрашит — ни тюрьма, ни каторга, сколько бы они ни длились, какая бы тяжелая участь меня ни ожидала.

Речь Хоружей произвела сильнейшее впечатление на всех находившихся в зале.

Враги не остановились на брестском судилище. Вскоре фашисты организовали процесс «133-х». Вера Хоружая и ряд ее товарищей по подполью вторично оказались на скамье подсудимых.

Суровый приговор на белостокском процессе вынесен. Когда председатель суда закончил его читать, в притихшем зале прозвучал гневный голос:

— Долой фашистское правительство!

Присутствующие повернули головы в сторону осужденных, откуда был брошен смелый клич. Вера Хоружая еще не успела опустить руку, взмахом которой сопровождала свой лозунг, как в едином порыве поднялись ее товарищи и запели:

Пролетарский гимн в зале фашистского суда! Это невероятно! Растерявшаяся охрана ждала приказа.

Судьи бестолково метались.

— Прекратить демонстрацию! — послышался, наконец, окрик дежурного офицера, но его срывающийся голос потонул в мощном хоре.

Революционеры убедительно показали суду, что их воля не сломлена, что недалек тот час, когда трудящиеся Польши сбросят с себя оковы капиталистического рабства.

Получив подкрепление, охрана начала действовать. Полицейские набросились на поющих, осыпая их градом ударов куда попало и чем попало. Люди падали, вставали и снова начинали петь. Охранники вошли в раж. Они выволакивали из зала революционеров, потерявших от гобоев и пинков сознание. Те, кто еще стоял на ногах, плотнее прижимались друг к другу и продолжали петь. Только с последними словами бессмертного «Интернационала» в зале удалось восстановить видимый порядок.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Фордон. — Новые узницы. — «Письма на волю». — Красные бантики. — Что такое «конь»? — Встреча на границе. — «Хочу в строй!» — Казахстанская новь.

Там, где Висла делает резкий поворот на север, к Балтийскому морю, недалеко от Быдгоща, на высоком левом берегу ее примостился Фордон. Не на всякой карте найдешь этот городок. В годы, о которых идет речь, неподалеку от Фордона проходила западная граница Польши. Достопримечательностью Фордона была женская каторжная тюрьма. Она стояла на главной площади. По одну сторону площади, ближе к реке, — тюрьма, по другую — костел.

Осенью 1928 года в фордонской тюрьме произошло событие, переполошившее ее начальство. Сюда доставили пять опасных государственных преступниц. Раньше здесь отбывали каторгу только уголовницы, и с ними тюремщикам не было особых хлопот. Но политические! А они все прибывали и прибывали, весьма убедительно отражая политическое положение в стране — неукротимый подъем революционного движения трудящихся масс. В камерах мрачного Фордона сидели опытные революционерки и молоденькие комсомолки из Варшавы и Кракова, Силезии и Поморья, Западной Украины и Западной Белоруссии. Когда одиночные камеры были заполнены, тюремщикам не оставалось ничего другого, как содержать в них по две узницы.

В захолустье, близ границы с Германией, в которой к власти все яростней рвались фашистские молодчики, держать политических заключенных казалось надежнее. К тому же в восточных воеводствах, в Варшаве, в шахтерских и текстильных центрах полыхал пожар революционных боев. Там тюрьмы были переполнены участниками забастовок, политических демонстраций, деятелями прогрессивных организаций. Так фордонская тюрьма стала превращаться в каторгу для политических.

С первой группой политзаключенных в Фордон была доставлена Вера Хоружая. После карантина в подвале ее «прописали» в одной из камер верхнего этажа.

Когда за спиной лязгнул замок, Вера осмотрелась. Камера одиночная, узкая, как пенал. Откидная металлическая койка с жидким матрацем, подушкой да грубым суконным одеялом, привинченный к стене, как в железнодорожном вагоне, столик, табурет. Вот и все «убранство».

Против двери, чуть ли не под потолком, — зарешеченное окно. Вера пододвинула к нему табурет. Окно выходило во двор, но, даже встав на цыпочки, она увидела только верхнюю часть высокой каменной стены, окружавшей двор, а за ней, на пригорке, под которым текла Висла, — три сосны. Подумалось: «Три сосны, словно сестры родные — Вера, Надежда, Любовь…» И сейчас же перед мысленным взором появилось дорогое лицо матери. Как там она? Наверное, скучает, плачет, чует материнским сердцем, в какую беду попала дочь… А как подать ей весточку? Как успокоить? Как рассказать ей, что никакие темницы, никакие пытки не сломят ее дочери, которую воспитали, закалили и научили революционной борьбе партия и ленинский комсомол. Как поведать ей, самой близкой на свете, что быть коммунисткой и бороться за свои идеи — это и есть высшее счастье!

Вера отошла от окна и прилегла на койку. Заложив руки за голову, задумалась о той новой обстановке, в которой оказалась и где предстояло продолжать борьбу. В фордонской тюрьме еще не сложился быт политических заключенных, не установлены связи с товарищами на воле, не изучен обслуживающий персонал. Все это предстояло наладить, организовать, изучить. Вера встала с постели и зашагала от окна к двери и обратно. Туда пять шагов и назад пять… Она обдумывала, с чего начать, как и что сделать, кому поручить…

Нет, она уже не узница. Это снова борец, инициативный, вдумчивый вожак-организатор, пропагандист, хороший товарищ…

Ночь. На столе чуть мерцает свечка. Огрызком карандаша на узенькой полоске папиросной бумаги Вера пишет письмо товарищам на волю. Одно из тех десятков волнующих писем, которые друзья заботливо собрали и издали в 1930 году отдельной книжкой, так и назвав ее «Письма на волю». Многие из этих писем дошли до адресатов тайным путем, минуя тюремщиков. Поэтому вместо фамилии автора на обложке книжки стояло: «Польская комсомолка».

«Письма на волю» — яркий, волнующий документ своего времени. Это образец страстной публицистики, горячий рассказ о том, как первое поколение комсомолии под руководством партии закалялось в борьбе с капиталом, участвовало в создании радостной и счастливой жизни трудящихся. Вместе с тем письма раскрывали духовный мир молодой революционерки, ее беспредельную преданность коммунизму, говорили о ее трогательной любви к родным, близким, товарищам, к самой жизни. Не случайно выход «Писем на волю» был встречен с огромным интересом. Книжкой буквально зачитывались. «Из каждой строки, — писала в „Правде“ Надежда Константиновна Крупская, — смотрит на вас человек сильной воли, убежденный революционер, борец за рабочее дело… И столько жизни, молодости, энергии в этих письмах!»

7 ноября 1928 года. Одиннадцатая годовщина Великого Октября. К этому дню ряды политических заключенных значительно пополнились.

— На прогулку выходи!

Загремели засовы у дверей камер, послышался топот ног. Политкаторжанки, как одна, вышли с красными бантиками на груди. Надзиратели только во дворе заметили это.

— Назад, в камеры! — раздался истошный голос начальника тюрьмы.

Прогулка была отменена. Но празднование продолжалось. Послышался «Интернационал». Мгновение — и его подхватили во всех камерах.

— Не позволю! — ревел, бегая по коридорам, начальник, сопровождаемый перепуганной охраной.

В ответ звучал гимн пролетарских борцов.

Дошла посылка. Друзья прислали Вере, как она просила, «Капитал», «Материализм и эмпириокритицизм», брошюру о коллективизации сельского хозяйства в СССР, «Железный поток», сборник стихотворений советских поэтов, однотомник Маяковского. Есть что читать, чем заниматься!

Прогулка. Надо ходить парами. Но вот несколько пар сбились вместе. Женщины чуть ли не наступают друг другу на пятки и о чем-то торопливо переговариваются. И снова — размеренным шагом вокруг двора.

После вечерней поверки литература стала доставляться по намеченному во время прогулки плану. В ход были пущены «кони» — основной «транспорт» политзаключенных (даже полученную официальным путем литературу передавать друг другу запрещалось). «Конь» — это длинная бечевка, на конце ее — мешочек. В него помещалась посылка. Если посылка легкая, то добавлялся груз. Тактика броска была несложной, но требовала ловкости и осмотрительности. При длинной веревке узницы умудрялись спускать или забрасывать «коня» в любое окно своей стороны корпуса тюрьмы. Бросали в тот момент, когда часовой, ходивший вокруг здания, скрывался за углом.

Политзанятия шли на прогулках, во время стирки белья, в часы ухода за больными. Таким же образом малограмотные обучались чтению и письму на родном языке, приобщались к художественной и политической литературе. Всем этим, как и поведением политических заключенных, руководил подпольный комитет партии. Душой пропагандистской работы была Вера Хоружая и ее товарищи, имевшие опыт подполья, революционную закалку. Это Мария Вишневская, Ганя Юхновецкая, Ванда Михалевская, Полина Сташевская. Это друг ее комсомольской юности Мария Давидович. Это Софья Панкова, с которой Вере пришлось еще раз встретиться осенью 1942 года.

Семь лет томилась Вера сначала в белостокской, затем в фордонской тюрьмах.

В 1932 году по договоренности между правительствами СССР и Польши был произведен обмен политзаключенными. В число подлежащих обмену политзаключенных входила и Вера. Когда настал час расставания, она, вопреки правилам тюрьмы, обежала по коридорам камеры и через «глазки» в дверях горячо простилась с товарищами. Надзиратели ничего не смогли с нею поделать.

Вместе с Верой из Фордона уезжали в Страну Советов польские коммунистки: Мария Вишневская, Ирена Пальчинская и Доротта Прухняк.

Сентябрьским утром на советской пограничной заставе Колосово царило необычайное оживление. С железнодорожной станции Негорелое, последней тогда перед польской границей, пришло много народу. Сама застава приняла праздничный вид. Вот со стороны закордонной стражницы показалась группа людей. Их сопровождало несколько командиров в зеленых фуражках. Когда люди поравнялись с советским пограничным столбом, стоявший возле него молодой красноармеец вытянулся в немом приветствии, провожая прибывших восхищенными глазами.

Еще бы ему не восхищаться! Это шагали герои-узники, вырванные нашим правительством из мрака фашистских темниц.

Кто-то из прибывших выхватил спрятанную в рукаве пальто широкую красную ленту. Она, как знамя, взвилась над головами. Все, как один, воодушевленно запели «Червоны штандар». С революционной песней на устах они и попали в объятия друзей, встречавших их на заставе.

После короткого отдыха прибывшие специальным поездом направились в Минск.

В ожидании освобожденных узников привокзальная площадь столицы Советской Белоруссии была запружена народом. Знамена, транспаранты, факелы и… море людских голов. Перрон вокзала также заполнен до отказа. Под звуки марша поезд замедлил ход, остановился. В дверях вагонов появились герои польского революционного подполья.

— Вера! Наша Вера! — закричали комсомольцы и подхватили на руки сияющую, но вконец смутившуюся Хоружую.

На следующий день трудящиеся Минска собрались в Доме культуры на митинг, посвященный встрече с прибывшими из-за кордона друзьями. На митинге выступила и Вера Хоружая, которая произнесла взволнованную речь. По случаю торжества она надела вышитые национальным узором кофточку и фартук — дар белорусских колхозниц, посланный любимой революционерке в фордонскую темницу.

Прибывшие товарищи были сильно истощены. Сказались муки заключения, страшные пытки, моральное напряжение, голодовки протеста и многое другое, что пришлось им перенести в фашистских тюрьмах. Друзей направили на отдых, на лечение.

После короткого отдыха Вера вновь включилась в активную работу. Она пишет статьи, воззвания и агитационные брошюры. Но эта работа не могла удовлетворить Веру. Она всей душой рвалась снова в Западную Белоруссию, в гущу борьбы. Но вернуться туда ей не разрешили.

В 1935 году с путевкой Центрального Комитета партии Вера Хоружая поехала в далекие степи Казахстана, там, где уже кипела ударная работа по освоению несметных богатств этого огромного, в ту пору мало обжитого края.

Город Балхаш тех дней встретил Хоружую неласково. Почти лишенные растительности улицы, пыль. Вокруг голая степь. Невольно вспоминались тенистые леса, плавно текущие, полноводные реки, сочная зелень полей и садов. Как далеко до тебя, родимая сторонка, милая сердцу Беларусь!

Но кипучая работа с людьми полностью захватила Веру. Дел у нового заведующего агитмассовым отделом горкома партии было, как говорится, по горло. Дни и ночи проводила Вера на строительстве медеплавильного комбината. Немало казахов и казашек, вчерашних кочевников, вовлекла пламенная интернационалистка в новую жизнь, воспитала из них верных помощников партии, комсомола.

На берегах Балхашского озера-моря Вера вышла замуж. Здесь родилась у нее дочка Аня.

В 1937 году Веру арестовали. Она стала жертвой беззаконий и произвола в период культа личности Сталина. Два года просидела она в тюрьме. О самых тяжелых днях в своей жизни Вера не любила говорить. Произвол, который ей пришлось испытать, не сломил духа. Она осталась убежденной коммунисткой, беспредельно преданной партии, народу.

Наступил сентябрь тридцать девятого года. Он принес народным массам Западной Белоруссии счастье: воссоединение с братьями на востоке. Хоружая сразу же попросилась на работу в освобожденные от панской власти места.

И вот она снова оказалась в западных областях Белоруссии. Здесь особенно нужны были ее опыт, энергия, талант организатора. Она работает сначала в Телеханском райкоме партии, а через год переводится в отдел пропаганды и агитации Пинского обкома КП Белоруссии.

Знакомые города, села, дороги, люди. Любимая деятельность.

Здесь Веру застала война.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Первые партизаны. — Танк подбит! — Иван Чуклай и командир. — Отряд уходит в леса. — Особое поручение. — К родным.

В первые дни Великой Отечественной войны Пинск оказался в стороне от больших сражений. Отступавшие части Советской Армии в нем не задерживались, и город, по существу, охранялся партизанским отрядом, который возглавлял Василий Захарович Корж. Обком партии не случайно поставил его во главе партизан. Корж партизанил в Белоруссии в гражданскую войну, когда на нашу страну напали белополяки. В 1937 году сражался в Испании в рядах Интернациональных бригад, отличился своими смелыми рейдами по тылам врага.

Первыми вступили в Пинский отряд народных мстителей Вера Хоружая и ее муж Сергей Корнилов, работник горкома партии. С их помощью Корж создал ядро отряда, впоследствии выросшего в крупное партизанское соединение.

Первое боевое крещение отряда произошло 28 июня. По Лагишинскому тракту к Пинску двигались два легких немецких танка. Около деревни Калево партизаны устроили засаду. Инструктор Пинского горкома партии Дмитрий Михайлович Солохин ловко бросил связку гранат под гусеницу первого танка. Тот накренился и стал. Полетели гранаты в другую машину. Но она успела развернуться и быстро скрылась. Из подбитого танка вылезли с поднятыми руками офицер и водитель.

Выиграть первый бой, да еще с танками! С пленными и трофеями радостные бойцы вернулись в город. Расположились во дворе обкома партии, здание которого стало их штабом. Здесь Вера увидела мужа, обняла его и поздравила.

Под вечер 3 июля партизанский дозор обнаружил, что с севера, со стороны села Логишина, к Пинску приближается вражеская кавалерия. Когда стемнело, весь отряд начал сосредоточиваться в трех километрах от города. Местность здесь была удобная для засады. Большая часть партизан под руководством Коржа залегла в пятидесяти-шестидесяти метрах от тракта под прикрытием аллеи вековых лип, оставшейся от бывшего тут когда-то имения Заполье.

Восточнее Заполья, у деревенского кладбища, на случай, если бы кавалеристы свернули на проселочную дорогу, которая тоже вела к Пинску, приготовилась группа Корнилова.

Ночь миновала спокойно. Когда рассвело, показался враг. Кавалеристы выезжали из леса походным порядком. Они ехали без разведки, уверенные в своей безопасности. Вот первый эскадрон уже весь на виду. Из леса вытягивается второй…

Партизаны заранее условились подпустить гитлеровцев поближе. Корж видел в оптический прицел снайперской винтовки вражеского командира. Тот ехал впереди колонны. «Стрелять? Нет, еще рано!» Наконец эскадрон поравнялся с засадой. Корж нажал на спусковой крючок. Выстрел. Офицера как смахнуло с седла. И сразу раздался залп, послышался треск запоздалых одиночных выстрелов. Затем еще залп, еще…

В рядах первого эскадрона началась паника. Лошади, потерявшие седоков, заметались на дороге, ломая порядок. Кавалеристы, смешав ряды, поворачивали назад и скакали к спасительной чаще.

Но через несколько минут на опушке леса заговорили немецкие автоматы и пулеметы. Отстреливаясь и укрываясь в высокой ржи, отряд Коржа начал отходить к оврагу, что у самого города. Партизаны, охваченные азартом боя, не сразу обратили внимание на то, что со стороны кладбища слышалась активная стрельба. Вот она захлебнулась. Потом возобновилась снова. Огонь противника заметно ослаб, отползать стало легче. Было ясно, что бойцы Корнилова, вступив в бой, приняли на себя основной огонь врага.

— Пусть быстрее отходят к оврагу! — с таким приказом послал Корж к Корнилову связного.

Вскоре в овраг начали спускаться бойцы отделения Корнилова. Последним приполз Иван Чуклай. Одежда и руки у него были в крови.

— Ранен? — спросил Корж.

— Нет…

— Откуда же кровь?

— Убит Корнилов, товарищ командир. Мы его несли сколько могли, но огонь усилился, пришлось оставить. Вот его партбилет и наган…

Сергей Гаврилович погиб геройски.

…С Героем Советского Союза В. З. Коржем мне довелось встретиться в Минске, куда он приехал по делам колхоза, в котором работает председателем правления. Прославленный белорусский партизан поделился со мной воспоминаниями о памятном дне под Пинском, о том, как закалялись и мужали в ратном огне молодые бойцы.

— После этого боя комсомольцы как бы повзрослели, стали более собранными, — рассказывал Василий Захарович. — Особенно тяжело переживал гибель Сергея Корнилова Иван Чуклай. Помнится, тогда он поклялся отомстить врагу за павшего командира. Юный патриот скоро завоевал в отряде славу бесстрашного бойца, на которого можно было положиться в самом сложном деле. Он участвовал более чем в двадцати боевых операциях, спустил с рельсов бронепоезд и два эшелона противника…

Погиб Ваня, как и воевал, геройски: спасая жизнь тяжело раненного комиссара.

Когда партизаны, успешно выйдя из боя, добрались до города, на его улицах рвались тяжелые мины. Было безлюдно. По Первомайской вышли к мосту черезПину. Здесь Шаповалов и Хоружая занимались эвакуацией населения. Специальная группа готовилась поджечь мост.

Беспокойными глазами Вера Хоружая искала мужа. Партизаны старались не встречаться с ней взглядом: недоставало духу сказать страшную правду. Командир тоже молчал. «Она ведь на шестом месяце, — жгла мысль. — Выдержит ли?..»

Вера ничего не спрашивала, но в ее глазах застыл немой, раздирающий душу крик. «Нет, лучше сказать…» — решился, наконец, Корж.

— Ты мужайся, дорогая… Не плачь, — выдавил из себя командир, а у самого задрожали губы, по щекам покатились слезы. — Ты держись… держись… Побереги себя для будущего… Ты можешь им гордиться, он погиб героем…

Вера уже догадывалась о случившемся, но при этих словах сердце словно оборвалось и покатилось куда-то. Чтобы справиться с болью, она на мгновение закрыла глаза. Слез не было. Будто невидимая рука сдавила горло, и Вера еле могла прошептать:

— Это правда? А он не остался там раненым?

Подошел Шаповалов. Вместе с Коржем попытался уговорить Хоружую, пока есть возможность, эвакуироваться на восток.

— Я не могу уйти из отряда, — только и смогла произнести Вера, но в ее словах они услышали столько силы и решимости, что спорить было бесполезно. Корж распорядился посадить Веру в легковую машину.

Колонна тронулась. Скоро опустевший Пинск скрылся из виду. Машины углублялись в леса, уходя в Столинский, а затем Давид-Городокский районы. Когда партизанам надо было переправиться через Припять, на помощь им подошли суда Пинской военной флотилии. Флотилия по-братски поделилась с народными мстителями оружием, боеприпасами, взрывчаткой. Скоро отряд Коржа укрылся в труднопроходимых Житковичских лесах. Здесь, в белорусском Полесье, много болот и речушек, но совсем мало дорог и селений. Отсюда партизаны начали свою священную лесную войну против фашистских захватчиков.

В отряде, который день ото дня разрастался, Вера была пропагандистом. Она также без устали ходила по окрестным деревням, несла живое слово суровой правды, подбадривала отчаявшихся людей, вселяя веру в скорую победу. Но судьба Хоружей серьезно беспокоила командование отряда. Не могла же она оставаться в отряде… И вот представился случай отправить ее в глубокий тыл.

Отряду надо было установить непосредственную связь с Москвой, договориться о доставке партизанам самолетами военных грузов, доложить о делах отряда, его нуждах. Послать с таким заданием нужно было только очень надежного человека. Кому как не Хоружей поручить это!

Четверо партизан стали пробираться на восток, к Гомелю, который, по сведениям, еще находился в наших руках.

Много дней шли смельчаки, обходя населенные пункты. Это был трудный, изобиловавший самыми непредвиденными опасностями поход. Они начались уже тогда, когда группа вышла к реке Птич — левому притоку Припяти. Переправы никакой. Вплавь до того берега? Как корила себя в этот момент Вера, что не умела плавать! Выручили товарищи.

В другой раз, выйдя из лесу, неожиданно натолкнулись на крупную фашистскую автоколонну. Она почему-то застряла на большаке, который партизанам предстояло перейти. Местность открытая. Успели вовремя броситься на землю, немцы не заметили. Так пролежали до вечера, боясь поднять головы. Особенно тяжело было беременной Вере. Но она стойко перенесла муки.

Когда стемнело, подползли к дороге и поодиночке, с большими предосторожностями, пролезли под машинами и скрылись в кустах по другую сторону дороги.

Из Гомеля на военной машине Веру вывезли в Москву. Затем — Скопин, тихий город Рязанской области. Тут много лет жила младшая сестра Люба. Как и ее муж (в первую военную осень он погиб на фронте), она работала учительницей. У нее росла дочь Кима. В Скопине, в суровые октябрьские дни, Вера родила сына и назвала его в память о муже Сергеем. Вскоре Вера с детьми, матерью и сестрой Надеждой вынуждены были эвакуироваться в Пермскую область.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Через линию фронта. — Знакомство с Витебском. — О чем рассказывали донесения. — Домик на Тракторной улице. — Почему нарушилась связь? — Трагедия.

По лесной дороге ехала телега, в которую была впряжена крепкая лошадь. На телеге лежала кладь. Транспорт сопровождали одетые по-крестьянски женщины, среди которых были совсем молоденькие девушки.

— Давайте споем! — предложила одна из девчат. Звали ее Дуся Суранова. Не дожидаясь ответа, она громко затянула:

Песню подхватили остальные. Она вспугнула тишину пустынного осеннего леса, придала силы и бодрости женщинам. За первой песней последовала другая, третья.

…Недолго прожила Вера в Пермской области. Ее неудержимо потянуло к партизанам, мстить врагу за поруганную Родину. Никакие уговоры и доводы родных, товарищей не помогали. В конце концов ей удалось добиться своего. Вере поручили создать в оккупированном Витебске партийное подполье. Ядром подполья должна была стать группа, которая и продвигалась с песней лесной дорогой в район расположения Витебской партизанской бригады, которой командовал Михаил Федорович Бирюлин.

У Веры были документы на имя Анны Сергеевны Корниловой. Она взяла себе псевдоним подпольщицы, составленный из имен дочери и сына, фамилии мужа-героя. Так, уходя выполнять задание партии туда, где каждую минуту подстерегала смертельная опасность, патриотка постоянно чувствовала рядом с собой самых близких ей на свете.

Наряду с молодежью в группу входили белорусские коммунистки: Софья Сергеевна Панкова, Мария Степановна Яцко и Анна Петровна Иванькова. Прежде чем отправиться за линию фронта, патриотки собрались в прифронтовых деревнях на стыке Калининской и Смоленской областей. В одной из них находился Витебский обком партии.

В тыл врага группа Веры Хоружей прошла через так называемые «Витебские ворота». Примечательна их история. Ворота образовались между городами Усвяты и Велиж в результате операции, которую провели в январе тысяча девятьсот сорок второго года войска Калининского фронта совместно с витебскими, калининскими и смоленскими партизанами. Эти «ворота», протяжением до сорока километров, на флангах держались нашими частями и партизанами. Лишь в сентябре фашистам с большим трудом удалось оттеснить партизан от линии фронта и закрыть брешь в своей обороне. Но всю весну и лето через «Витебские ворота» шло снабжение белорусских партизан оружием и боеприпасами, осуществлялась живая связь. Витебские партизаны очистили от оккупантов значительную территорию родной области. Среди населения освобожденных районов была проведена запись желающих сражаться в рядах Советской Армии. Пятитысячная колонна добровольцев прошла через «ворота», чтобы встать на защиту Родины.

То было время, когда развертывалась великая битва на Волге. В тылу врага усиливался накал партизанской войны, активизировалась деятельность подпольных партийных комитетов. Чем жарче шли бои у Волги, тем сильнее наносили белорусские партизаны удары по коммуникациям и опорным пунктам противника. В августе — октябре они пустили под откос вражеских эшелонов в три раза больше, чем за весь первый год войны.

…Группа Хоружей все дальше и дальше углублялась в витебские леса, не встречая ни одного фашиста. Эти места значились на картах германского командования как завоеванные, но оккупанты боялись сюда нос сунуть. Здесь советские люди ходили не таясь: территорию контролировали партизаны. Уже прошли Заполье, Сазаны, Будницу, Штаново, Плоты. Скоро и торфоразработки, а там рукой подать до штаба бригады. По пути партизанки повидали немало белорусских деревень и хуторов, дотла сожженных гитлеровцами в первую военную зиму. Часть жителей разбежалась, другая бедствовала, живя в землянках.

— Вот они, «новые порядки» фашистов! — кипела Вера, глядя на ряды торчащих обгорелых труб.

Страшной болью щемило сердце при виде полуголых, исхудавших ребятишек. Лаская двух малышей, несмело вышедших из землянки — около нее остановились на отдых партизанки, — Вера задумалась. Вспомнилось расставание с детьми, матерью, сестрой. Когда Вера объявила о своем отъезде на фронт, Надя возмутилась:

— Как же ты поедешь? Ты мать, имеешь обязанности перед своими детьми! Разве ты так мало любишь Аню и Сережу?

— Я их люблю больше своей жизни, но пойми, сестрица моя родная, я же не только мать, я коммунистка. Разве я имею обязанности только перед моими двумя детьми? А миллионы других — белорусских, украинских, литовских, эстонских детей, которых пытают фашисты, бросают живыми в огонь, закапывают в землю? Кто же должен их спасти? Разве перед ними нет у меня обязанностей? За всех детей на свете отвечает коммунистка. И, наконец, что будет с моими, с твоими детьми, если мы не победим, не прогоним фашистских оккупантов?

А вот старая мать сразу оценила поступок своей беспокойной дочери:

— Делай, доченька, так, как тебе приказывает совесть. А о своих малютках не кручинься, вырастим. Только возвращайся живая…

Штаб партизанской бригады и горком партии находились в восьми-десяти километрах от Витебска. Стояли в ближайшем лесу, за Западной Двиной. Хоружая сразу же начала готовиться к подпольной работе в городе. Там действовало несколько групп, связанных с лесом. Кроме того, у партизан имелись на учете десятки надежных товарищей. Их нужно было перепроверить и привлечь к активной работе. Все это предстояло выполнить Вере и группе подпольщиков.

Первыми в Витебск пошли Дуся Суранова и Тоня Ермакович. Их повела Клава Болдачева, носившая партизанское имя «Береза». Через два дня Болдачева и Ермакович благополучно вернулись, а Суранова осталась у своего дяди, чтобы подыскать Вере Хоружей надежную квартиру.

Тем временем Вера закончила подготовку к сложной работе в условиях фашистской оккупации, где за каждый промах неминуемо пришлось бы расплачиваться жизнью. Было установлено несколько вариантов шифра для переписки. Отобрано более ста адресов. Выработаны действия связных между городом и лесом. Вере все это пришлось запоминать, записывать было нельзя. И вот 1 октября Тоня Ермакович повела Веру в Витебск.

В ночь после ее ухода советская авиация бомбила районы скопления фашистских войск в городе. 3 октября Тоня доставила от Веры первое письмо:

«Пока ей тут делать нечего. Пусть она придет в следующее воскресенье. Обстановка очень сложная. Много нового, интересного. Немцы переносят все под землю. Под городом строятся капитальные сооружения… Результаты вчерашнего налета еще неизвестны. Сообщу. Почва для работы подготовлена прекрасно. Как я рада, что я уже здесь».

С этого дня в штаб партизан через связных регулярно стали поступать донесения Веры Хоружей. Ее наблюдательность, непосредственное общение с людьми давали богатейший материал о городе, изнывающем под пятой оккупантов. Характерным для стиля донесений Веры являлись их конкретность, уменье в отдельных жизненных фактах видеть существо дела, вовремя раскрыть общую картину положения.

Уже в третьем своем письме от 18 октября она сделала следующие принципиальные выводы о настроениях населения: «…Сегодня главное — это все общая безграничная ненависть к немцам… Многие думают, что теперь вести борьбу невозможно и нецелесообразно ввиду верной гибели. Что борьба будет иметь смысл тогда, когда приблизится Красная Армия. Но страшная действительность корректирует эти взгляды и заставляет действовать сегодня».

В донесении сообщалось, что накануне ночью «нечаянно» столкнулись два поезда. На лесозаводе № 13 и фанерной фабрике, выполняющих срочные военные заказы, систематически ломаются станки. На строительстве укреплений вдруг обвалилась земля, задавило солдата-конвоира.

Вера поселилась в небольшом доме на Тракторной улице, 4, в семье Воробьевых, где главенствовала замечательная русская женщина, 73-летняя советская патриотка Мария Игнатьевна, которую все любовно звали бабушкой Машей. С ней жили сын, коммунист, Василий Семенович, его жена Агафья Максимовна и двое их детей. Воробьевы радушно приняли Веру, активно помогали в ее работе. В доме снимала угол кандидат в члены партии Анна Васильева, работавшая поваром.

На этом же участке стоял еще один дом. В нем жила дочь Марии Игнатьевны Зинаида Семеновна с мужем Сергеем Даниловичем Антоновым и дочерью Валентиной. Эта семья также была вовлечена Верой в антифашистскую деятельность.

Каждый день на улицах города, в общественных местах гитлеровцы проводили облавы, а ночью устраивали массовые обходы по домам, проверяли документы у всех жильцов. Вовсю велась антисоветская пропаганда. В такой обстановке Вера ходила по адресам: выявляла людей, налаживала связи. Она внимательно слушала, что говорили прохожие на улицах, осторожно вступала в разговоры. Все видела, все запоминала, оставаясь в тени.

Однажды, как только стемнело, раздались оглушительные взрывы. Застучали зенитки. Дом сотрясался от ударов. Наскоро одевшись, все выбежали во двор. По небу метались лучи прожекторов. Заглушая пальбу, высоко в небе гудели самолеты. Они летели поодиночке, через короткие интервалы. Свист бомб, взрывы. Взметнулось пламя пожаров.

— Летите, летите, родненькие, — взволнованно подбадривала бабушка Маша летчиков, как будто они могли ее услышать.

Несколько лучей «схватили» бомбардировщика. На крыльях блеснули и погасли красные звезды. И сразу к нему потянулись светящиеся трассы. В отсветах лучей видны были разрывы снарядов.

— Поднимайся вверх, золотце мое! — переживала старушка. Самолет вдруг сделал маневр, и лучи потеряли его. Советский бомбардировщик вышел из опасной зоны.

— Ушел, ушел, соколик!

А через два дня связная принесла в лес от Веры донесение: «Разрушен и сожжен штаб дивизии. На аэродроме сгорел склад снарядов и два самолета. Бомбы попали в офицерский дом, в офицерскую столовую, на полотно железной дороги возле полоцкого виадука… Почему мало бьют аэродром? Теперь там постоянно 60–70 самолетов. Возле сгоревших домов лежат прикрытые соломой горки снарядов (несколько десятков). Надо скорее бомбить бомбохранилище (вместимостью до 700 бомб), потому что его хотят рассредоточить».

Полученные от Веры данные обрабатывались, затем передавались по радио на Большую землю. И снова ночью дрожала земля в Витебске.

6 ноября Клава Болдачева доставила в отряд очередное донесение Веры. Связная прошла в лес с огромным трудом. Несколько раз нарывалась на патрули. Такого еще не бывало. Видимо, оккупанты приняли энергичные меры, боясь активизации партизан в связи с наступающим Октябрьским праздником. Вскоре до отряда дошли тревожные сведения о массовых арестах «подозрительных», о провале нескольких подпольщиков.

Командование отряда решило послать в город на помощь Вере Софью Панкову. Сопровождавшая ее Клава Болдачева должна была немедленно вернуться и сообщить о том, что происходит в Витебске.

Прошли все сроки, а связная как в воду канула. Тогда в город направили Анну Иванькову со связной Любой. На другой день Иванькова принесла страшную весть: Вера Хоружая и вся семья Воробьевых арестованы.

Что же произошло с группой Веры Хоружей?

В то самое время, когда Клава Болдачева, миновав патрули, входила в партизанский лес, в домик на Тракторной улице ворвались полицаи. Они схватили и увезли находившихся в нем Марию Игнатьевну, Веру Хоружую, Дусю Суранову, Агафью Воробьеву и Анну Васильеву. На работе был арестован Василий Семенович. В доме полиция оставила засаду. К ней в лапы попали Софья Панкова и Клава Болдачева. Недели через две из полицейского участка вернулась Анна Васильева. Она осталась жить ценой предательства.

Когда через несколько дней Иванькова пришла в дом на Тракторной улице и постучалась, как было условлено, за дверью раздался женский голос:

— Кто там?

— Я к бабушке Маше на примерку, — ответила Иванькова. Это был пароль.

Дверь отворилась. На пороге вместо ожидаемой старушки стояла женщина средних лет. То была Васильева.

— Входите, входите! — заговорила она. — Марии Игнатьевны дома нет. Посидите, обогрейтесь, а я мигом за ней сбегаю.

Ничего не подозревавшая Иванькова присела. Васильева накинула на себя пальто и выскочила на улицу. Почти тотчас же из соседнего дома через двор прибежала дочь Марии Игнатьевны — Зинаида Семеновна. С плачем она бросилась к пришедшей:

— Уходите скорее отсюда! Все арестованы, и бабушка, и партизанки… Уходите, она отправилась за полицаями.

Иванькова стремглав выбежала.

— Быстрее, все арестованы! — прошептала она ожидавшей на улице связной.

Куда идти? У Любы в городе были старые знакомые. Поспешили к ним. Здесь провели тревожную ночь, а с утра стали пробираться к своим, в лес.

После мучительных допросов в декабре расстреляли семью Воробьевых и Клаву Болдачеву. Как расправились фашистские палачи с Верой Хоружей и остальными ее товарищами, не установлено. Известно, что никто из подпольщиков ни в чем не сознался, не выдал партизанской тайны. До нас дошло показание: когда после одного из допросов уводили всю избитую, окровавленную Веру, она крикнула в лицо извергам:

— Да здравствует Родина!

После этого никто не слыхал голоса замечательной советской патриотки. Может быть, мы еще и узнаем продолжение героической трагедии, разыгравшейся в конце 1942 года в застенках оккупированного Витебска.

* * *

В Москве, неподалеку от сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, между Новым и Старым шоссе приютился поселок небольших домов. В этом уютном уголке столицы в 1948 году правительство Белоруссии построило небольшой дом — дар семье Веры Хоружей.

К Хоружим лучше всего приходить поздно вечером, тогда наверняка застанешь семью в сборе. Ведь все ее члены трудятся, у каждого и дел и хлопот много. Василий Захарович — агроном-педагог, Надежда Захаровна работает в районной поликлинике медицинской сестрой, Любовь Захаровна — учительница.

Семья сдержала слово, данное Вере: вырастила ее детей. В памятном сорок втором году Надежда Захаровна выкормила грудного Сережу.

Теперь он студент физического факультета Московского государственного университета.

Вместе со всеми живет и дочь Веры — Аня. Она сама уже мать, растит маленькую дочурку Верочку. Аня закончила Тимирязевку и сейчас ведет научную работу.

В Комсомоле Белоруссии (1922–1924 гг.)

ТОВАРИЩ БЕРНАЦКИЙ

Он погиб в то время, когда вся Белоруссия горела в огне бандитизма, когда десятками гибли бойцы революции, самые лучшие, храбрые.

В маленьком Ельске Мозырского уезда вырос товарищ Бернацкий. Он был рабочий-сапожник. Еще задолго до вступления в комсомол он уже принимал участие в революционной работе — сначала в местечковом Совете, потом в политбюро (уездной чека).

Летом 1921 года в Ельске организуется комсомольская ячейка, и Бернацкий становится комсомольцем. Ему 18 лет. Еще более горячо берется он за работу.

А бандитизм растет, разливается шире, растет и опасность. И в самом опасном месте, в самых «бандитских» волостях — комсомолец Бернацкий.

Свою нелегальную работу по борьбе с бандитизмом он совмещает с не менее важной и опасной по тому времени — сбором продналога. Бандиты его уже знают.

Вот он едет из одной волости в другую. На несколько верст кругом — лес.

Вдруг сзади: «Стой!»

Трое их. Вооруженные с ног до головы.

Бежать? Бесполезно. Бернацкий остановился, ждет врагов. В руках у него граната.

Он не сдастся ни живым, ни мертвым. Вместе с ним погибнут и враги.

Минута между жизнью и смертью. Момент беззаветного героизма. С проклятиями и угрозами сворачивают бандиты в сторону.

Бернацкий спасен.

Еще месяц величайшего напряжения, вечно висящей над головой опасности. Бернацкий носится из волости в волость, иногда проездом заглядывает в Мозырь. И тогда комсомольцы видят его высокую, статную фигуру в комсомольском клубе. Там он проводит целый вечер.

На вопросы товарищей: «Не хочешь ли ты пойти учиться на рабфак?» — отвечает: «Да что вы? Разве можно сидеть и спокойно учиться в такое время?»

И наутро опять исчезает, с головой окунаясь в работу.

А бандиты его уже стерегут и не теряют надежды его уничтожить. Целая ложная организация раскинулась по всему уезду. Даже сельсоветы предоставляли в их распоряжение подводы, оружие.

Бернацкому срочно надо было переменить в Буйновичах лошадей и скакать дальше.

«Председатель сельсовета» любезно предоставил ему подводу. Даже двух спутников дал: «Время опасное, втроем веселее ехать».

У бандитов все было рассчитано, предусмотрено…

Только скрыл лес деревню, как «невинные» на вид спутники с обеих сторон набросились на Бернацкого. Миг — и руки скручены. В упор глядят два глаза — дула револьверов.

Теперь он не опасен. Теперь никакая граната его не спасет.

И расправились с ним бандиты по-своему. Отомстили за все обиды.

На следующий день проезжавший мимо крестьянин нашел на дороге шапку и окровавленный листок комсомольского билета. А еще через день в лесной чаще разыскали и обезображенный до неузнаваемости труп комсомольца.

Похоронили Бернацкого. Спели над его могилой песни революционные — не унылые и слезливые, а бодрые, бесстрашные, огневые, такие же, каким был он сам.

И не забыли о нем. Его светлая жизнь и работа, его беззаветная храбрость — пример. Ельская рабочая молодежь свой клуб, где куются новые молодые кадры борцов революции, назвала его именем.

В. X.

Газета «Красная смена», 15 декабря 1922 г.

ДАЕШЬ ВО ФЛОТ!

Радость шумливая, яркая, бурная наполняет собой весь клуб. Сияет улыбками на лицах, бьется о потолок и стены клуба песнями, веселым криком. Сегодня провожаем во флот десять своих ребят. Надолго. Может быть, никогда не увидим их больше. Но к лицу ли нам печалиться, плакать, вздыхать? Ведь мы комсомольцы! А какие ребята едут! Вот они проходят по сцене: Петька Радин, Рубинский, Никаноров, Павловец, Кацнельсон, Гринберг… Один другого выше. Здоровые. Молодцы. И тоже сияют, освещенные ярким светом люстр.

Выступает секретарь ЦК комсомола Белоруссии товарищ Соскин. Какая вера чувствуется в его речи, какая твердость! Мы сильны! Мы много сделали, сделаем еще больше… Приветствует Коммунистическая партия. Приветствуют Красная Армия, совет профсоюзов. Горячо, сильно, сердечно. Чувствуют за собой крепкую, надежную смену. И сами заражаются комсомольским энтузиазмом. У стариков звонче голос, блестят глаза.

Говорит комсомолец матрос Кроль. Он не умеет красиво говорить, он-де этому не учился, зато хорошо научился вертеть колесо штурвала. Теперь он горячо приветствует своих новых товарищей-военморов.

И волна энтузиазма растет, вздымается выше, захлестывает зал… Дунаевский. Высокий, огромный. Увлекается во время выступления, увлекает слушателей, орет на весь зал, широко размахивая длинными руками. И зал заглушает его бурей аплодисментов.

Ячейки преподносят уезжающим скромные подарки. «Вот эти папиросы — нашего производства. На коробке написано „Коммунар“. Так будьте же самыми лучшими коммунарами», — говорят табачники. Тут и платочки, и книги, и еще какие-то таинственные свертки.

А вот и сами будущие моряки. От имени всех — Петька Радин. Не может вылиться словами, их не хватает — скупые слова. Голос рвется: «Мы не опозорим комсомол! Победим или умрем!»

Застонал «Интермол»^[1] от грома аплодисментов. Звуки оркестра. Буря голосов: «Качать, качать их!»

И будущие моряки выдерживают первую качку. А заодно с ними — и гости.

Неужели кончено? Да как же так? Ведь яркий свет. Зал полон. Зашевелились, зашумели. «И я поеду во флот! Не останусь тут! Еще не поздно, завтра я с ними уеду зайцем, — волнуется паренек. Он 1902 года. Отслужил уже во флоте два года добровольцем, умолял райком послать его снова. Отказали. И вот теперь он клянется уехать зайцем. — Ничего, там не прогонят!»

Возвращаемся с собрания. Странно. На улице легкий мороз. В ушах все еще звенят слова — звонкие, сильные, смелые…

— А говорили — концерт будет, — нарушает тишину товарищ.

Да к черту концерт! Какая музыка может сравниться с той, что была на собрании?!

В. Хоружая

Газета «Красная смена», 6 января 1923 г.

ЗА ГОД

Трудно говорить теперь об итогах прожитого года. Результаты работы мы почувствуем после. Там, на работе. А теперь обо многом еще и сами не знаем. Не было возможности и надобности ему проявиться. Одно теперь особенно ясно чувствуется — это то, что год прошел необычайно быстро, ярко. Промелькнул — и нет его. Как будто вчера еще было.

Хочется учиться, сильно чувствуется недостаток знаний. А мечта о партшколе такая далекая и такая прекрасная! Сколько мольб, просьб, стараний, а некоторым ребятам даже саботаж пришлось употребить, чтобы попасть в партшколу! Почти совершенно безграмотные политически, а некоторые из нас и вообще малограмотные, мы теперь, через год, с удовольствием видим, что свободно читаем и прекрасно понимаем любую статью в «Правде», легко слушаем доклад в агитпропколлективе ЦБ^[2] и даже можем поспорить кое о чем с докладчиком, иногда подмечаем и у него ошибки.

Какими смешными, маленькими кажутся нам теперь те доклады, которые приходилось читать до школы, и все наше дошкольное миросозерцание! Но этого мало. Мы стали не только политически грамотными, мы научились жить в коллективе, мы изжили многое дурное, скверное в наших характерах. Мы умеем теперь жить совершенно без своего пайка, без своего пальто, своей шапки. У нас нет больше девочек и парней, все — ребята, все имена оканчиваются одинаково: на «ка».

А год тому назад наш беспартийный Шеель сладеньким голосом говорил: «Я извиняюсь, барышня, будьте настолько любезны, скажите, пожалуйста, который час»

Многое сделали наши вечера спайки. Надо и им отдать должное.

Ярко бросается в глаза, неприятно поражая, шумливость наших собраний. Но и это вполне понятно, объяснимо. Ведь собрались все люди — активисты, энергичные, мыслящие, привыкшие руководить, управлять, организовывать. Ясно, трудно уложить себя в рамки и сидеть пай-мальчиком на собрании, сложив ручки и только аккуратно поднимая и опуская их во время голосования. Мысль бойко работает, разбираемый вопрос живо интересует, затрагивает всех, вот и не совсем спокойно выходит. Странного тут ничего нет. Незачем и в набат бить.

А если кто-нибудь хочет видеть наших курсантов, каковы они есть, пусть придет на собрание какой-нибудь комсомольской ячейки. Там он увидит, каков он на работе, самый шумный и неспокойный из наших курсантов. Но и это не все.

В школе мы научились сами, без указаний со стороны, строить свою жизнь, управлять собой. Система широкого самоуправления сыграла свою роль. Почти все курсанты побывали в двух-трех комиссиях, старостах, бюро ячеек. Открылись новые способности, выдвинулись новые организаторы.

В одной из своих статей однажды тов. Нодель сказал, что наша школа новых людей не создала. Жизнь и факты говорят другое. За год своей работы партшкола, наша школа, сделала нас совершенно новыми. Новыми глазами мы смотрим на мир, по-новому думаем, по-новому относимся друг к другу.

Многое мы пережили за этот год, многое передумали, перечувствовали. У многих из нас этот год был переломным, решающим годом. А у всех поголовно — годом формирования.

В. Хоружая

Газета «Красная смена», 3 февраля 1923 г.

НА СРЕДСТВА НАСЕЛЕНИЯ

Минск, 20 января. В Минском уезде население взяло все сельские школы на свое содержание. Учительство обеспечено. Школы снабжены топливом и пособиями.

(«Правда», 28 января)

Трудно надеяться на то, что все школы Белоруссии могут сказать про себя: «Учительство обеспечено, есть топливо и пособия».

Всевидящее око комсомольской ячейки должно заглянуть и в этот, до сих пор еще темный уголок. У нас не должно быть ни одной школы не отопленной, с голодающим, нищим учителем. Надо пустить все средства в ход. Агитировать, убеждать, разъяснять, подталкивать сельсоветы.

Договор заключен. Но и на этом комсомольцам успокоиться нельзя. Ведь как только население станет снабжать школу, кулачки и пройдохи там всякие тотчас же позаботятся школу к своим рукам прибрать и учителем командовать. Ведь не редки случаи, когда, как это было в Тверской губернии, кулаки заявляют учительнице:

— Ведь хлеб-то ты, милая, наш жуешь. Значит, нас и слушаться должна. Желаем, чтобы ты детей наших закону божьему обучала.

У нас таких случаев быть не должно.

— Хлеб для школы — кулацкий, а влияние — комсомольское! — говорим мы.

И перед деревенской ячейкой открывается новый фронт — школьный. Прибавляется еще одно условие для того, чтоб ячейка могла считаться хорошей. Лишь та ячейка хороша, где и школа работает и учитель не голодает, — вот что должны помнить ребята комсомольцы.

В. Хоружая

Газета «Юный пахарь», 8 февраля 1923 г.

КАК МЫ ПРИНЯЛИ ПЕРВЫЙ НОМЕР

«Красной смене» — к ее годовщине

Это было во время II Всебелорусского съезда, весной 21 года. Наши ребята уехали на съезд, а мы с нетерпением ждали вестей из Минска, и было у нас немножечко скучновато. Сидим это мы в угоркоме, о делах толкуем, как вдруг — почта!

— Даешь! Ну, что-то новое? Ну, давайте сюда!

Мигом обступили, сверлим глазами пакет, разворачиваем: «Красная смена».

— А это что за штука такая?

Огромными буквами по верху светло-серого листа: «Красная смена» и помельче: «Орган Центрального Комитета КСМБ».

— Да это наша комсомольская минская газета! Эге-ге-ге! Даешь, скорей! Ну-ка покажи!

— Мне, мне дай!

— Да погоди, я еще и сама не видела.

— Хлопцы! Давайте вместе читать все, все вслух!

— Да, да, скорей в сад идемте…

Все переворачивая на своем пути, высоко над головой держа драгоценную газету, ураганом мчимся в сад. Уселись, улеглись, все в кружок, поближе к газете.

— Ну читай, скорей, скорей! Ой, мои ноги, ноги придавили, ребята, полегче!

— Да ну тебя к черту с ногами, без ног жив будешь!

— Тише, молчите же! Читай, читай скорей!

— Да дайте хоть отдышаться, дух перевести…

И быстро-быстро, еле переводя дух от волнения, от радости, от поднятой суматохи, начинаю читать. Но как просто, хорошо написано, ну, совсем как мы разговариваем! Это было самое первое впечатление.

— И картинки есть?

— Да ну? Покажи, покажи!

— Кле-щи!

— Эй, хлопцы, клещи схватили буржуйчика и давят!

— Ха-ха-ха! Ловко, ну и «Смена»! Молодцы ребята!

И опять впились глазами, навострили уши. Дошли уже до подвала (тогда, конечно, я не знала, что нижняя статья так называется). Читаем про каких-то американских и русских мальчиков, о письмах, о Советской России. Не помню уже сейчас, о чем там речь шла, но только всем нам ужасно понравилось. Восторгались единодушно, читали, перечитывали, повторяли отдельные выражения. Пролетели всю газету.

— Ей-богу, хорошо!

— Ну и газета! Это тебе не «Звезда молодежи!».

— Куда там, сравнил!

— «Звезда» какая-то серая, дохлая, скучная. А эта — все отдай, и мало!

— Ура-ра!

И высоко вверх подбрасывали измятый, читаный и перечитанный лист сероватой бумаги. Долго сидели на траве под цветущими деревьями, еще и еще рассматривали и читали газету — говорили о ней, хвалили.

И сразу она как-то стала такой близкой, такой родной, несмотря на то, что Минска, откуда она была прислана, мы и в глаза не видели. Никогда не видали и не знали и писавших в «Смене» С. Климова, М. Шейрмана и других, несмотря на то, что о нас, читавших, там не было ни одной строчки. Бережно, аккуратно складывали газету, прятали, спорили, кому держать ее, потом разворачивали, опять читали и с нетерпением ожидали второго номера.

В. Хоружая

Газета «Красная смена», 5 мая 1923 г.

ПОСЛЕДНЯЯ БОЕВАЯ СТРАНИЦА

Октябрьский праздник. Третья годовщина. Торжественные собрания, митинги, масса народу. А над городом, словно беспокойные птицы, носятся вести. Одна нагоняет другую:

— Заняли Давид-Городок. Захватили Туров. Уже в Лельчицах…

«Они» не наступали. Это нельзя назвать наступлением. Они как бы перепрыгивали через десятки верст.

Всю ночь не смыкаем глаз. Клуб — это штаб. Кто только умеет держать винтовку — в отряде. Несли караул, упаковывали дела исполкома и его отделов, дежурили у телефона.

Эвакуируется лишь часть комсомольской организации, только те, кто ничем при защите города помочь не может.

Еще два-три напряженных, тревожных часа — и вдруг:

— Балаховцы в трех верстах от города!

Улицы — клокочущий, стремительно несущийся поток людей. Не под мостом через Припять, а на мосту шумят и вздымаются волны гонимой диким ужасом массы. Напрасно пытаются комсомольцы остановить толпу обывателей, пропустить через мост сначала подводы с патронами и снарядами. Где там! Нет силы, которая могла бы остановить человеческую массу.

А стрельба все ближе, ближе. Ужас растет, ширится. На станции, один за другим, подают поезда. Их мало, на всех не хватает…

Поехали. В вагонах тесно, но все счастливы, что и так уселись. Тревога не улеглась: «Что там, в городе, делается? Многие ли отстали по дороге? Все ли уселись в вагоны?»

Вот кучка комсомольцев, девушки, малыши. Остальные — с отрядом в городе. Тревожный разговор:

— Кургман убит… Да, да, один обыватель сам видел…

— А Гена Золотарь ранен…

Тоскливо, больно до слез. Обидно, почему мы не там, в городе. Сиди тут с обывателями — трусливыми зайцами…

Камнем падает на сердце тяжелая весть: «Город занят». По-балаховски… Не сражались, обошли с тыла. И теперь уже творят суд и расправу над мирными жителями. В поезде плач, причитания, потоки слез…

Комсомольская группа по дороге увеличилась. После занятия города балаховцами отряд распустили, и с последним поездом комсомольцы, состоявшие в нем, успели уехать. Все целы, никто не убит. Дешево отделались.

Вздохнули свободнее. Но не все. Баскин сидит как к смерти приговоренный. Его распекает Котлярский — старый фронтовик:

— Ты знаешь, что такое винтовка? Знаешь, что бы тебе на фронте сделали, если бы ты там бросил ее? О-го-го!

— Исключить тебя из комсомола за это надо, — поддерживает Котлярского другой.

— Но ведь его окружили! Товарищи! Баскин не трус. Просто у него другого выхода не было. А жизнь коммуниста дороже винтовки, — старается защитить товарища Романовская.

Весь вскипел фронтовик.

— Никаких «двадцать»! — орет. — Голову положи, а винтовку бросать не смей! Не имеешь права. Расстрелять тебя нужно!

…Гомель. Общежитие губкома партии. Ночь кое-как переночевали, а наутро заволновались:

— Долго ли мы будем тут дурака валять? И это когда в нашем городе кровь льется…

— Ни в коем случае! Эй, ребята, собирайся! На фронт поедем! — будоражит всех Котлярский.

— Ура-а! Едем! Правильно!

Защелкали затворы винтовок. Надеваются шинели, подсумки. Неожиданно появляется секретарь организации.

— Товарищи, не дурите! Никуда вы не поедете. Без разрешения уездного комитета партии никто не имеет права уехать.

Где там! Разгорячились ребята:

— Поедем, да и все тут! Кто ехать не хочет, ну и не надо. А раздумывать теперь не время.

Целый день бегали по городу, побывали и в губкоме комсомола и в губкоме партии, собирались, обсуждали и решили наутро все-таки ехать. Ехать хотят все. Никто не желает остаться. Малыши, так и те чуть не в слезы, что их оставляют. Решили взять и четырех девушек. Они у нас молодцы! И для них работа найдется.

— Ну, едем…

На позиции комсомольцы отличились. Группой из десяти человек обезоружили сорок балаховцев.

Похвалили их перед строем. Начальник отряда, товарищ Котуро, рад.

— Наши комсомольцы — боевые ребята, молодцы! Босые, оборванные, а все же в тылу не остались, приехали на фронт.

Но радость комсомольцев была непродолжительная, их опять решили отправить в Гомель.

— Ведь вы раздеты, разуты. А холода теперь стоят вон какие. Простудитесь, ни за что пропадете. Поезжайте, ребята, в Гомель. Все равно винтовок на всех не хватает…

Сколько ни просили ребята оставить их на фронте — ничего не помогло. Пришлось уехать.

А в Гомеле опять повезло. Отправлялся на фронт отряд милиции. Винтовок кое-где раздобыли и с ними снова марш-марш на фронт! Не поездом, а походным порядком. Весело было. Шли с песнями. Балаховцы отступают. Товарищи, вперед!

И опоздали. Гнались по пятам за передовыми отрядами наших войск, но не успели вступить в схватку с врагами. Город был освобожден еще утром, а комсомольцы с милиционерами пришли только вечером.

Злились ребята. Жалели.

Газета «Красная смена», 7 ноября 1923 г.

НЕ НАДО СЛЕЗ!^[3]

Свое горе и несчастье женщина обыкновенно выражала в слезах и рыданиях. В рыданиях женщина изливала все, что наболело у нее, о чем хотелось кричать, о чем хотелось много и много говорить.

А мы, женщины-большевички, сегодня, несмотря на то, что потеряли самое огромное, я бы сказала, необъятное, несмотря на то, что мы сегодня потеряли Ленина, — мы не прольем ни одной слезы. Плакать о Ленине, говорить жалостливые слова, изливать свою сердечную печаль слезами и рыданиями — это значит оскорблять Ленина, это значит запятнать его имя.

И мы сегодня, говоря о Ленине, не будем вздыхать, не будем плакать. Мы будем говорить о Ленине гордые и сильные слова, какие только мы сможем сказать, несмотря на то, что душа наша сегодня придавлена огромной-огромной тяжестью.

Женщине сегодня многое придется сказать. Ведь это же Ленин сказал, что социализма до тех пор не будет на земле, пока половина человечества — женщина — не поднимется из того состояния, в котором она была до сих пор.

Вспоминая о Ленине, женщине многое придется говорить. Много великих слов, сказанных Лениным о женщине, можно сегодня вспомнить. Всего этого сегодня, пожалуй, и не вспомнишь.

Сегодня особенно ярко вспоминается один случай, который произошел между Лениным и одной петроградской работницей. Ленин посетил дом отдыха. К нему явилась группа рабочих и работниц. И вот одна работница подходит к Ленину, подносит свой ботинок, говорит: «Товарищ Ленин, гляди. Это порядок или беспорядок? Выдали американские ботинки с гнилыми подошвами. Ты, Ленин, человек свой, ты должен обо всем знать». Рабочий человек чувствовал в Ленине не только Председателя Совнаркома, а своего родного, близкого человека, который должен также знать и то, почему выдали ботинки с гнилыми подошвами.

Вспоминается и другое. В кабинете Ленина наряду с огромной важности записками, телеграммами и бумагами находились и записочки примерно такого содержания: «Разрешить провезти три пуда ржи крестьянке такой-то от станции С. до станции Н., потому что у нее на руках трое маленьких детей». Такими делами тоже занимался Ленин. Это черточка, изображающая Ленина во всей его необъятной величине. Он заботится о том, чтобы разрешить крестьянке провезти три пуда хлеба. Обремененный делами мировой важности, он не забывал и о таких «мелочах».

Когда мы, комсомольцы, сегодня узнали о смерти Ленина, нам вдруг показалось, что стало сразу пусто, везде пусто. Идешь по улице, и кажется, что это будто совсем не те люди, которые всегда ходили, будто у всех какие-то придушенные голоса. Кажется, будто нет чего-то, не хватает огромного, важного, но чего именно — вдруг забыл. А когда увидишь огромное черное пятно и на этом черном пятне портрет Ленина, а вокруг молчащую толпу красноармейцев, детей — все становится понятным: Ленин умер, Ленина уже нет…

Но мы, комсомольцы, знаем, что у нас дело большое и важное, дело огромное по своему замыслу. Это — увековечить имя Ленина не в одном поколении, а в ряде поколений. Увековечить это имя так, чтобы будущие не только знали, кто такой был Ленин, но жили бы и боролись так, как учил нас Ленин. Нам предстоит еще много учиться. Так будем же мы все учениками Ленина! Мы научим и наших маленьких братишек и сестричек — «Спартаков»^[4] тоже идти по тому пути, который завещал нам Ленин!

В. Хоружая

Газета «Звезда», 24 января 1924 г.

ИЗ ПРОШЛОГО НАШЕГО СОЮЗА

В сборнике «5 лет комсомола Белоруссии» собрана история нашего союза. «Красная смена» будет продолжать собирать историю комсомола Белоруссии.

По-настоящему это было три года назад. Когда вспоминаешь об этом, кажется — прошло десять лет. И когда посмотришь на заново отремонтированный «Интермол» с коврами, цветами и зеркалами, с десятком комнат и с тремя дюжинами кружков, то и десяток лет кажется мелочью по сравнению с пропастью между нашими «вчера» и «сегодня».

Вчера. Осень и зима 1920/21 года. Маленький городишко Мозырь. В городе маленькие улицы, маленькие домишки. В городе маленькая группка комсомольцев — 50–60 человек, а над городом огромная, большая опасность. Сгрудились, теснее прижались к горам домики, быстрее ходят, тише говорят, чаще оглядываются люди. Да, да… Уже близко… Скоро здесь будут… Опять поляки…

И комсомольцы стали другими. Тверже поступь, острее взгляд, крепче напряглись все мускулы, громче, задорнее звучит в притихшем городке. «И, как один, умрем в борьбе за это», — когда возвращаются с военных занятий.

На Киевской улице — серенький домик. У входа — комсомолец с винтовкой. А там, за столом, освещенные лампой, читают «Азбуку коммунизма» в шинелях и полушубках, в платках и шапках. Все туго затянуты поясами, с винтовками за плечами, в руках. Кой у кого сумки с провизией, корзинки. Но самое главное — комсомольская канцелярия (списки, протоколы). И особо — свернутое знамя, крепко упакованное в небольшую пачку, лежит тут же, на столе.

Все наготове. Каждую минуту может быть приказ: «В цепь!» или «Живо стройся, отступать!..» А пока нету — можно читать «Азбуку коммунизма». Изредка только щелкает затвор: проверяют ребята, все ли в порядке.

А дня через два в товарном вагоне, под стук и грохот колес, при свете костра, ежась от холода и щуря заплаканные от едкого дыма глаза, читаем Дикштейна «Кто чем живет». Все читали и слушали в первый раз. Нравилось. Спорили и радовались новым понятиям. Так просто и ясно, а раньше не знали. Минутами забывали, что удираем от поляков, что пропали без вести трое наших ребят, что стыдно и больноприезжать беглецами в Гомель.

Догорел костер, а читать не кончили. Шарили по карманам, доставали ненужные письма, старые газеты, жгли, что можно было, лишь бы дочитать. Молодец Дикштейн — здорово пишет.

* * *

Опять в сером домике по Киевской улице. Уже не придется бежать. Заключен с поляками мир, прогнали Балаховича.

Еще по всем улицам расставлены часовые, еще аккуратно каждый день комсомольцы по 3–4 часа вышагивают на военных занятиях, но «Азбука коммунизма» постепенно завоевывает все большее и большее место.

Две комнаты у нас тогда было. Тут и канцелярия, и клуб, и читальня, и библиотека, и комнаты для кружков, и зал для собрания. Всё вместе. Не было ни управделами, ни библиотекарей, ни уборщиц! Все делали сами.

Приходили с утра, подметали полы в двух наших комнатах, отгребали снег во дворе и на улице, починяли поломанные накануне скамейки и брались за работу. А как только темнело — клуб наполнялся комсомольцами и начиналась читка. С каждым днем все больше нравилась нам «Азбука коммунизма».

Вера

(Продолжение следует) ^[5]

Газета «Красная смена», 14 марта 1924 г.

В комсомольском подполье Западной Белоруссии

ПИСЬМА ИЗ ПОДПОЛЬЯ (1924–1925 гг.)

25 августа 1924 г.

Товарищу С.

Хороший друг, милый мой С.!

В конце июня первый раз получила возможность написать вам письма. Как я волновалась! Это писание продолжалось с перерывом два дня. Что там я написала, не знаю — не перечитывала, чувствовала только, что в жизни моей таких важных писем, писем, которые заставили бы меня так глубоко пережить каждую строчку, я еще не писала. Еще бы — ведь это были письма к самым дорогим, самым любимым, самым близким друзьям…

А после этого потянулось долгое ожидание. Мне казалось, что прошло два-три года после того, как я послала вам эти письма. Я боялась спрашивать, есть ли уже. Так больно, так страшно было бы услышать «нет»! И вдруг четыре дня тому назад — о счастье, о радость — есть!

Эти четыре дня, пока я получила его уже в руки, были еще тяжелее. А потом это была не только моя радость. Вместе со мною торжествовали еще многие, многие. Это письмо уже перестало быть для нас просто письмом, оно выросло в символ, в целую идею…

В. Хоружая до ухода в западнобелорусское подполье.

…Что же тебе написать обо мне? Живу по-прежнему, широко и жадно хватая жизнь. По-прежнему вокруг меня разлита огромная яркая радость. Но, кроме радости, есть теперь и очень, очень много горя. Обстоятельства, условия жизни так жестоки, так суровы, так не хотят считаться с планами, намерениями и желаниями отдельных людей. Жить стало страшно трудно. «Эмиграция»^[6], всегда сильная, теперь приняла необычайные размеры. «Уезжают» близкие и дальние, родные и знакомые. «Уезжают» целыми группами и в одиночку. Больнее всего бывает при «отъезде» целых групп. Тогда становится еще тяжелее жить…

Особенно широко развита «эмиграция» среди молодежи. Молодежи с ее широким размахом, с большим темпераментом особенно трудно сидеть и ждать лучших обстоятельств. Поэтому «уезжают», и часто надолго. Наш общий знакомый Борис З. ^[7] «уехал» вторично и говорил, что, вероятно, уже не вернется никогда…

Я пока «уезжать» не собираюсь. Со всей моей энергией, с жаждой жизни я хочу побороть скверные обстоятельства, хочу жить именно там, где я хочу, делать то, что я хочу. Ну посмотрим…

30 августа 1924 г.

Ему же.

Сегодня у меня такое светлое настроение! Вчера наперекор всем и всему, назло нашим «попечителям» ^[8] была у нас веселая вечеринка ^[9]. Тесный круг моих молодых друзей праздновал начало занятий в следующем, высшем «курсе». Все они окончили «среднюю школу», и вчера мы их провожали в «университет». Было радостно, весело! Говорили, вспоминали трудное прошлое, рассказывали о своих мечтах и надеждах на будущее. А мы, желая им быть сильными и стойкими в настоящей жизни, просили не забывать и того лучшего, что дал им комсомол. Пели наши любимые песни, и я, пожалуй, переживала больше всех. Ты ведь понимаешь, что мне стоят эти песни, сколько будят они во мне…

Сегодня поеду на несколько дней к моим знакомым в деревню^[10]. Они уже давно ждут меня, будут мне рады, а я буду рада еще больше. Люблю бывать у них и бываю довольно часто. Круг моих деревенских знакомых все расширяется…

25 июля 1925 г.

Ему же.

…Сердит ты на меня, должно быть, за то, что не писала, во всю ивановскую. Ругаешься, вероятно, как «расейский» извозчик. Ну, не сердись, не ругайся. Я уж не так виновата, как ты себе представляешь из твоей дали. Вблизи моя вина вопреки всем законам физики выглядит значительно меньше. Во-первых, была очень занята («ну, это не оправдание!» — чувствую, что ты сейчас же скажешь), а во-вторых, был целый ряд непреодолимых «объективных условий». То, что это оправдание, вероятно, и ты согласишься. Какие такие «объективные условия», писать тебе не буду, твоя фантазия поможет тебе догадаться.

Живется у нас бурно, как никогда. Дни у нас — это целые месяцы, а месяцы — годы, конечно, не по объему времени, а по объему происходящих событий, по объему их содержания. Представь себе, что уже лето 1925 года. Ты понимаешь, что это значит. И этим самым летом я еще имею возможность писать тебе письмо. Не верю своим ушам и глазам. Как хорошо! Как чудесно и неожиданно, необыкновенно!

……………………………………………………………………………

Опять эти проклятые «объективные условия» задержали твое письмо еще на три дня и перенесли его вместе со мной еще в новый город. Только что окончилось интересное заседание. Недавно только ушел мой последний гость. А я после этого должна была еще с полчаса заниматься финансовыми делами моей «фирмы»^[11]. Окончила и, несмотря на то, что уже час ночи, решила все-таки дописать сегодня это письмо…

Два дня тому назад уехал «за границу» ^[12] еще один наш приятель, много сделавший и очень заслуженный человек ^[13]. Больно и тяжело было с ним расставаться. Особенно тяжелыми были последние два дня, когда мы все уже наверное знали, что он «едет», и едет навсегда. Провожали мы его с песнями, с цветами, но особенное впечатление делали эти развевающиеся «платки» ^[14], которыми многие из нас махали еще долго после того, как скрылся уносящий его поезд. Окружающие, смотря на нас, понимали) что мы провожали кого-то не только очень близкого и родного, но и хорошего, заслуживающего уважения человека, что «отъезд» этот необыкновенный, что мы этого отъезда не забудем…

Но не только болью, а и энтузиазмом всех нас наполнил его отъезд. Многие, в особенности молодые наши друзья, с горящими глазами говорили: «Так уехать и я бы хотел! Сделать столько, сколько он сделал, и делать именно так, с беззаветной любовью к делу, самоотверженно и гордо… Я готов так же работать!» Приятно и радостно было видеть этот восторг и энтузиазм, и это сглаживало боль утраты, еще больше укрепляло веру в наши силы, наполняло еще большим желанием работать безудержно, всю себя отдать работе…

29 июля 1925 г.

Ему же.

Дела наши идут хорошо. Работать с каждым днем труднее, но тяжелые обстоятельства еще больше закаляют нас, учат. Настроение у нас великолепное. Энергии, желания работать и бодрости — хоть отбавляй! Перед нами столько прекрасных, всю душу наполняющих примеров!

В общем хорошо!

Я часто получаю большие письма от моих родных и друзей.

С каким удовольствием мы их читаем, сколько воспоминаний, сколько хорошего, теплого чувства они у меня вызывают!

Недавно с письмами прислали фотографии. С какой радостью я долго смотрела в родные знакомые лица! Был там и Т.^[15]. Несколько дней тому назад читала его рассказ и там, между прочим, увидела такую строчку:

«Хорошая девушка!.. Какой же подарок ей принести? Вот если бы кусок неба ей на платок голубой!»

Представь себе только, какой радостью на меня повеяло, сколько милого, прекрасного, незабываемого вспомнилось!.. Помнишь, ведь, пожалуй, самая лучшая эпоха нашей жизни была овеяна этим голубым куском неба?

Помнишь, как тогда все самое светлое и лучшее вплоть до самого «скорей» у нас называлось голубым. А я часто говорила: голубое «скорей»!

…Передай всем от меня горячий сердечный привет. Скажи, что я не только живу, но и горю жизнью, работой, восторгом, энергией. Скажи, что мы жизнь берем за жабры, не даем себя съесть с кашей, что пока это блестяще удается, что мы — победители — постараемся побеждать до конца!

…Какая прекрасная штука жизнь, да еще такая жизнь, какой я живу! Любимая, чудная работа, неповторяемые, не поддающиеся описанию условия работы, широчайший размах, несмотря ни на что. Как я счастлива!

Без даты. Незадолго до ареста

Матери.

…Я работаю с прежней радостью, отдаю работе всю душу, люблю ее, может быть, еще больше, еще сознательнее, чем раньше, счастлива успехом моего любимого дела… Разве могут остановить или хотя бы на минуту удержать меня все трудности, все препятствия? А сколько трудностей и препятствий, и каких больших препятствий, есть в моей работе, ты ведь себе, я думаю, представляешь…

Но ведь я, мамочка, не одна, о, совсем не одна! У меня много друзей, и какие они все хорошие, энергичные, преданные, храбрые! Так вот нам, молодым, храбрым и энергичным, разве страшны трудности жизни? Нет, мамочка, нам хорошо, мы счастливы, веселы и радостны…

КОМСОМОЛ ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ

Ни нужда и безработица в городах, ни голод и безземелье в деревне, ни избиения, аресты и беспощадные преследования полиции везде и повсюду — ничто не может сломить или хотя бы задержать рост и работу западнобелорусского комсомола. На зло и бессильное бешенство польской яснопанской власти и радость КИМ мы мощно растем и крепнем, все шире и глубже охватываем массы рабочей и крестьянской молодежи, пускаем все новые ростки — ячейки в новые фабрики, мастерские, деревни.

НАШИ ДРУЗЬЯ

Но мы не только приобретаем новых членов, не только организуем новые ячейки и районы — мы завоевываем себе все больше симпатии и любовь трудового населения. И то, что мы чувствуем, что мы, комсомольцы, не одиноки, что у нас, кроме страшного врага, полиции, есть много-много друзей — в деревне поголовно все население, а в городе широкие слои рабочих, — это придает нам неизмеримую силу, увеличивает нашу смелость и дерзость.

И любовь-то эта не платоническая. Нераздельно с этой любовью и симпатией к нам идет и реальная помощь — поддержка наших друзей — рабочих и крестьян, несмотря на то, что они очень хорошо знают и каждый день убеждаются в том, как «благодарит» власть за эту любовь к нам.

Так, например, в Вильно после последнего Первого мая, когда организация наша была буквально разгромлена, когда, кроме комсомольцев, было арестовано около 300 человек, когда по городу днем и ночью маршировали вооруженные отряды полиции, когда шагу нельзя было ступить, чтобы не повести за собой шпика, — одни только рабочие профсоюза портных в первые же два дня после арестов по своей инициативе собрали около 100 злотых для арестованных комсомольцев, а правление союза печатников в срочном порядке весь свой профсоюз обложило специальным налогом в пользу заключенных комсомольцев. А сколько было единичных случаев, когда во время арестов и провалов беспартийные рабочие и крестьяне сами предлагали нам свои квартиры для ночлегов и заседаний, караулили сами на улице, охраняя нас от полиции.

НАШИ ВРАГИ

Собственно говоря, самым опасным, самым беспощадным нашим врагом является дефензива (охранка). Враг этот такой многоокий, многоухий, многоногий и многорукий, что очень часто серьезно мешает нам работать.

В борьбе с нами дефензива затрачивает огромные суммы денег, использует сотни людей (если их только можно назвать людьми), изобретает все новые средства. Мало уже ей полиции, мало жандармов, мало шпиков, тайных и явных. Все еще, по мере развития нашей работы, дефензива прибегает к другому, но верному средству — провокации, с каждым днем расширяет систему осведомителей на фабриках, в школах, в деревнях, в профсоюзах. Бывают случаи, беспримерные по своему бесстыдству и наглости.

Призывают, например, в дефензиву нашу комсомолку и заявляют ей: «Мы знаем, что вы комсомолка, но вы не волнуйтесь, это даже очень хорошо. Мы совсем не собираемся вас арестовывать, вы и будьте комсомолкой, аккуратно посещайте все собрания, внимательно слушайте все, о чем там говорят, будьте активной, старайтесь войти в комитет, ходите даже расклеивать листовки, но одно маленькое условие: каждую неделю вы будете приходить к нам с докладом обо всем, что особенно важного произошло у вас в организации за это время: какие были собрания и где, кто ими руководил, какие новые члены вступили в организацию, кто участвовал в расклейке и разброске листовок, кто раздавал эти листовки. Но не думайте, что мы даром от вас требуем этой услуги. Нет, нет. За эту мелочь вы будете получать от 50 до 200 злотых с доклада». И когда парень или девушка, возмущенные, отказываются от выполнения этой гнусной роли, начальник дефензивы долго и терпеливо доказывает… неразумность такого отказа:

— Ведь теперь такая безработица, такая нужда, а вы ведь молодая девушка, вам надо прилично одеться, кроме того, у вас есть родители, вы и им должны помочь; а тут за мелочь вам предлагают огромные деньги, и вы отказываетесь. Неразумно, очень неразумно…

Чем больше мы работаем, тем скорее уменьшаются даже и те маленькие легальные возможности, которые до сих пор были. И нам приходится все глубже и глубже зарываться в подполье.

У нас теперь нет уже никакой возможности собирать хоть сколько-нибудь значительные группы беспартийной молодежи. По всей Белоруссии царит военное, чуть ли не осадное положение, запрещены даже депутатские собрания и митинги, закрывают не только наши юношеские секции, но все профсоюзы вообще, и поэтому нам приходится все чаще и шире использовать наши листовки. И тут-то у нас простор. Тут уже запрещения на нас не действуют. Почти каждую неделю мы буквально залепливаем город или деревню, все прилегающие казармы, идущие в разные стороны деревни.

И несказанно приятно на следующий день утром, проходя по улице, видеть, как орава полицейских бешено носится по улицам, и, закатав рукава, смывает водой, соскребает ножами, замазывает краской крепко приставшие к стенкам беленькие листовки. А сколько осталось по карманам у рабочих, идущих на рассвете на фабрики!

В деревне, где полиции, конечно, меньше, чем в городе, воззвания наши часто висят по неделям.

А использовать богослужение в церквах и синагогах для того, чтобы с хоров или с колокольни белой тучей пустить наши листовки, — это стало обычным делом. Бедный тогда поп! Напрасно он призывает верующих не поддаваться искушению дьявола, потоптать ногами это наваждение нечестивого дьявола и вернуться к богослужению. Все в церкви жадно ловят листовки, отбирают их друг у друга, радостно группами и в одиночку громко читают. И, несмотря на огромное число распространяемых нами листовок, провалов за расклейкой и разброской в последнее время почти не бывает. Наспециализировались ребята. Под самым носом, за самой спиной у блюстителя порядка не только наклеят листовку, но и красное знамя повесят.

Да еще как повесят! Так, что полиция часто до полудня голову ломает над тем, как снять эту «красную чуму». Но особенно хорошо и свободно мы себя чувствуем в деревне. Там мы господа положения. Высокое революционное настроение всего белорусского крестьянства, общее стремление и воля к восстанию, непрерывная борьба с правительством, какую там ведет население, большая революционная активность всей белорусской деревни нам, комсомольцам, предоставляют больше возможности для ведения работы. Конечно, чтобы сохранить от провала нашу организацию, мы и в деревне устраиваем наши заседания то на чердаке, то в погребе, то в лесу, то в поле, но если в деревне нам приходится сталкиваться с полицией, там мы, безусловно, чаще, чем в городе, выходим из боя победителями. Так, например, в день годовщины войны, несмотря на все запрещения полиции, в Брестском округе в деревнях все-таки организовывались митинги под открытым небом, посреди деревни.

Приготовились к приходу полиции. Кругом деревни были расставлены караулы, было много вооруженных. Но полиция не приходила, не пришла и тогда, когда после митинга вся деревня с необычайным подъемом и энтузиазмом пела «Интернационал».

Храбрые защитники панского «жонду»^[16] осмелились явиться только на следующий день. Арестовали солтыса (старосту), несколько парней и девушек и хотели увезти в волость. Используя возбуждение и негодование всего населения, комсомольцы организовали всю деревню и отбили арестованных.

Но распространение литературы, вывешивание знамен и, хоть редкие, митинги — все только нити, связывающие нас с массами.

И эта работа, требующая у нас много энергии, много ухищрений, не заслоняет собой той большой внутрикомсомольской работы, какую ведет западнобелорусский комсомол. Большого труда стоит быстро возникающие новые ячейки сразу втягивать в общую систему организации, воспитывать их и политически, и организационно, и, что очень важно, в духе конспирации.

И нужно сказать, что все-таки, несмотря на все препятствия, мы с этой задачей справляемся.

Сильнейший экономический кризис, застой в промышленности, безработица мешают западнобелорусскому комсомолу увеличивать число фабричных ячеек. Но союз твердо стоит на этом пути, и везде, где только возможно, даже в маленьких городах, где только есть фабрики, у нас уже есть фабричные ячейки.

Начать работу в деревне нам удалось сравнительно недавно, но уже этот период времени дал нам больше 40 деревенских ячеек.

Закрытие профсоюзов является серьезным препятствием на пути ведения экономической работы. Но неутомимая энергия и изобретательность комсомольцев побеждают и эти трудности, и комсомолу Западной Белоруссии, кроме повседневной упорной борьбы за 8-часовой рабочий день, за лучшие условия труда для молодежи, удалось даже провести две забастовки молодежи, где в обоих случаях молодежь вышла победительницей.

Итак, в своем глубоком подполье, в маленьких городах и глухих деревнях Западной Белоруссии комсомол, вечно бодрый и неунывающий, через головы польской дефензивы бросает клич комсомолу всего мира:

— Да здравствует неустрашимый, вечно бодрый, везде и повсюду отважный мировой комсомол!

Подпольник ^[17] (Польша)

Журнал «Мировой комсомол» — орган Исполкома Коммунистического Интернационала молодежи и ЦК РЛКСМ № 5–6, 1925, стр. 5–6.

ЦЕНТРАЛЬНОМУ КОМИТЕТУ КОММУНИСТИЧЕСКОГО СОЮЗА МОЛОДЕЖИ СОВЕТСКОЙ БЕЛОРУССИИ

Дорогие товарищи!

Много раз мы уже пытались завязать с вами тесную и регулярную связь. Но до сих пор по различным, понятным и вам, конечно, известным причинам связи этой у нас нет.

В декабре прошлого года мы получили от вас коротенькое письмо с приглашением приехать на вашу годовщину^[18].

Не станем описывать вам, какую радость, какую бурю восторга вызвало это у нас. Письмо ваше мы перечитывали много-много раз. Приехать на годовщину мы к вам не могли. Не знаем, получили ли вы наше приветствие к годовщине. К сожалению, с тех пор связь наша прекратилась.

Недавно проходила у нас II конференция комсомола Западной Белоруссии. Для нас это был исторический день. Несмотря на громаднейшие провалы, несмотря на все усиливающиеся преследования, мы от I конференции, которая была в январе 1924 г. до II, т. е. до июля 1925 г., выросли в 10 раз, т. е. от 120 до 1200 человек! Вам, конечно, такая цифра кажется смешной, вы ваших комсомольцев считаете уже десятками тысяч, но у нас в подполье это громадная цифра.

Тяжелый путь мы прошли за это время. 130 активных боевых комсомольцев пошли сидеть в тюрьмы. Два раза целиком была разгромлена Виленская организация; несколько раз частично проваливались организации в Белостоке, в Пинске, в Барановичах, в Гродно, в Бресте. За это время сменилось 5 составов Центрального Комитета, причем только 3 товарищам удалось спастись — все остальные в тюрьмах. Но зато мы за эти полтора года завоевали деревню, крупнейшие фабрики и почти все секции профсоюзов. На 1200 комсомольцев у нас теперь около 700 крестьян, все остальные комсомольцы — рабочие. У нас теперь 6 вполне окрепших и сформировавшихся округов — Виленский, Гродненский, Белостокский, Брестский, Пинский и Барановичский. И теперь мы создаем, воспитываем наш комсомольский актив. Задача в наших условиях, конечно, трудная, но мы твердо верим, что и эту задачу выполним.

Посылаем вам приветствие, принятое нашей II конференцией, и скоро пришлем специальную корреспонденцию для вашей газеты.

У всего нашего союза огромная заинтересованность вашей работой, условиями жизни вашего союза и вообще жизни рабочей и крестьянской молодежи. Но, к сожалению, сведений этих у нас в ЦК нет. Теперь вся буржуазная пресса ведет бешеную кампанию, чтобы создавать впечатление о всевозможных восстаниях и целых боях, происходящих в Советской Белоруссии. Наши комсомольцы знают цену буржуазным газетам. Но в связи с этим растет интерес к Советской Белоруссии, к белорусскому комсомолу.

Напишите нам как можно скорее большое и подробное письмо о жизни в Советской Белоруссии, о вашей работе, о ваших завоеваниях.

Для воспитания наших комсомольцев, для информации о Советской Белоруссии и о советском белорусском комсомоле нам очень важно получить ваши издания. К сожалению, они приходят очень редко и нерегулярно. Но и те немногие номера «Молодняка» и «Чырвоной змены», которые мы получаем, приносят нам много радости и вместе с тем пользы. Наша большая к вам просьба прислать нам хотя бы по 35 экземпляров всех ваших газет. Мы, в свою очередь, будем присылать вам наши подпольные газеты и листовки. Сообщите, сколько экземпляров вы бы хотели получать.

И, наконец, самая серьезная и большая наша просьба — это прислать нам сочинения Ленина. Это будет иметь для нас колоссальное значение, это будет единственным пособием у нас для теоретического воспитания комсомольцев. Если средства вам не позволяют прислать всего Ленина сразу, присылайте хотя бы по частям. Для нас это будет действительно самым дорогим, самым важным и самым лучшим подарком наших свободных братьев, ленинских комсомольцев.

Пусть это наше письмо будет началом действительно братской, тесной связи двух братских белорусских комсомолов, хотя и в разных условиях, но с одинаковой энергией и закалом борющихся против нашего общего врага — польской буржуазии.

Пусть эта наша связь будет еще больше воодушевлять нас на борьбу с польской реакцией за соединение в один Ленинский комсомол одной Советской Белоруссии. А вам пусть она говорит о нашей борьбе, пусть напоминает о том, что вы не одни, пусть помогает еще энергичнее и крепче строить крепость мирового пролетариата — Союз Советских Социалистических Республик.

Да здравствует Советская революция в Польше!

Да здравствует объединенная Советская Белоруссия!

Центральный Комитет Коммунистического Союза Молодежи Западной Белоруссии

Июль 1925 г.

Партархив Института истории партии при ЦК КПБ, ф. 242, оп. 1, д. 61, лл. 346–347.

Подлинник рукописи В. Хоружей.

С. ЭНГЕЛЬ

17 мая 1924 года в 7 часов утра в лесу под Лодзью был расстрелян тов. Энгель. Первые лучи весеннего солнца застали молодого Энгеля уже без жизни. В воздухе дрожали еще последние слова молодого героя: «Да здравствует революция!»

За что погиб молодой 19-летний рабочий? За то, что с оружием в руках защищал ряды Коммунистической партии от шпиков и провокаторов, посылаемых дефензивой, чтоб изнутри разлагать наши ряды. 28 апреля Энгель убил пятью выстрелами провокатора Лучака. За этот революционный шаг буржуазия отдала его под военный суд, присудила к смертной казни, и через 2 часа после приговора 19-летний Энгель был расстрелян.

* * *

Однажды на ячейке после реферата Энгель спросил: «Стоит ли коммунистам бороться за освобождение угнетенных народов; ведь имеем уже горький опыт. Воскресшая из мертвых Польша душит рабочее движение, сама угнетает завоеванные ею народы?!»

Так должен был думать Энгель, бывший доброволец польских войск, бывший защитник Варшавы от большевистского «наязду», бывший повстанец верхнесилезский. Потому что, когда вступал в ряды польской армии, хотел бороться за свободу, за рабочую Польшу. Но скоро убедился, что эта теперешняя «неподлеглая» Польша — это Польша буржуев и помещиков. Провокация, шпики, тюрьмы — застенки пыток, нужда и голод — вот что дает польская буржуазия рабочим и крестьянам.

Зачем же все эти энгели — добровольцы, повстанцы, легионеры, все эти молодые рабочие и крестьяне, за что и кому приносили в жертву свои молодые жизни? Спекулянтам, буржуям и помещикам, которые голодом морят рабочих и крестьян.

Еще теперь слышу разочарованный голос Энгеля, вижу его насмешливую улыбку. Энгель разочаровался, Энгель стал коммунистом, бойцом новой Польши, рабоче-крестьянской, Польши Советской и на этом своем новом революционном посту он, бывший доброволец польских войск, был польской буржуазией расстрелян.

* * *

Сегодня первая годовщина смерти Энгеля. Мы не можем устроить демонстраций, не можем даже положить цветы на его могилу.

Но все мы душой у могилы героя. Прибавились новые могилы.

В Горной Домброве — свежие могилы товарищей Гайчика и Пилярчика^[19] — героев активной борьбы с провокацией. После 7 часов борьбы с полицией погибли они от пуль и удушливых газов.

Перед светлыми могилами героев склоняем сегодня наши красные знамена, пропитанные кровью стойких мучеников Великого Рабочего Дела.

Слава вам, любимые товарищи! Приближается час, когда вся рабочая и крестьянская молодежь Польши пройдет через трупы провокаторов, буржуев и помещиков со знаменами революции, чтоб почтить вашу память, ваш геройский шаг.

А сегодня могилы ваши — это источник революционного энтузиазма в нашей борьбе за лучшее будущее, за коммунизм.

Слава вам! в.

Газета «Молодой коммунист» — орган ЦК КСМЗЬ, № 1, май — июль 1925 г.

Письма на волю (1925–1931 гг.)

«Письма на волю». Польская комсомолка. Изд-во «Молодая гвардия». 1931 г.

«Рядом с нами». Польская комсомолка. Изд-во ЦК МОПР. 1932 г.

Это письма из польской тюрьмы сидящей там с 1926^[20] года молодой польской комсомолки, письма к родным и товарищам по работе…

Эти письма производят сильное впечатление. Они передают тюремные переживания молодой комсомолки. В них не описывается никаких особых ужасов. Написаны они просто, искренне. Но из каждой строки смотрит на вас человек сильной воли, убежденный революционер, борец за рабочее дело. В них нет «углубленного самоанализа», это не письма героя-индивидуалиста, — это письма рядового работника-коммуниста, коллективиста до глубины души. И столько жизни, молодости, энергии в этих письмах!

Тем революционным марксистам, которые в молодые годы сидели в царских тюрьмах, близки и понятны эти письма. Близка ничем непоколебимая уверенность в победе дела, за которое борешься, близка и понятна жажда вырваться на волю и целиком отдаться работе, стремление в тюрьме использовать каждую минуту для того, чтобы подучиться, подковаться получше для работы, понятна та внутренняя собранность, которая владела сидящим в тюрьме, радость от каждой вести с воли, благодарность к тем, кто о тебе заботится, близость к товарищам по тюрьме, мягкость к родным.

Невольно вспоминается Ильич в тюрьме. Бодростью дышало каждое его письмо к товарищам, сколько было неисчерпаемой энергии в каждом из его писем, сколько теплой заботы о товарищах, теплого чувства в отношении к семейным и превалирующий над всем интерес к делу, забота о налаживании его.

Польская комсомолка сидит в тюрьме больше шести лет, шесть лет бьется ее молодая воля о решетки польской тюрьмы, но бодрости она не теряет. Что дает ей силу?

Понимание, куда идет общественное развитие, то понимание, которое дает марксизм. Сознание, что лишь коллективной неустанной работой можно сломать капиталистическое рабство, расчистить путь к социализму.

Может показаться, что современной молодежи покажутся чуждыми, непонятными переживания польской комсомолки. Но воля к борьбе, готовность отдать себя всю без остатка нужной для дела работе, простота, собранность заражают, делают польскую комсомолку близкой нам.

«Хочется знать, как живет сейчас польская комсомолка, а также и ее товарищи. Скоро ли она выйдет на волю, как будет жить на воле», — пишут молодые рабочие в издательство МОПР. В издательство поступает очень много отзывов о книжке. Приведу пару выдержек:

«Мы, краснофлотцы, прочитав эту книгу в ночь с 29-го на 30-е апреля 1932 г., очень довольны содержанием этой книжки, которая оставляет очень большой отпечаток в наших мозгах». «Нет такою краснофлотца в подразделении нашего соединения, чтобы ее не прочитал. Читается хорошо, легко и, главное, изложено понятно. Общее мнение краснофлотской массы — побольше таких книжек и внедрить их в наши захолустья, окраины Союза».

Обложка книги «Письма на волю», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия» в 1931 году.

Но не только красноармейской и краснофлотской массе нравится книжка. Нравится и тем, кто стоит в гуще строительства. «Читать книжку „Рядом с нами“ без волнения нельзя. С первого раза было и брать не хотел. А потом не мог оторваться, не прочитав ее всю. Читал я ее — это значит переживал в ней все писаное. Прочитав книжку, я как бы сделал в себя вдышку».

Среди отзывов попался и злобный отзыв. Видать, как ненавидит человек комсомол, партию, советскую власть. По его мнению, все плохо, у него нет никаких надежд впереди. «Рядом с нами», по его мнению, — нелепая советская легенда: «Все написано для советского читателя, высосано из пальца советской идеологии». Это какой-то заведующий фабрикой-кухней на Украине. Ему в огне соцстройки жить тошно. И непонятна ему, чужда наша борющаяся молодежь.

Пожелаем «польской комсомолке» и ее товарищам поскорей вырваться на волю и примкнуть ко все шире развертывающейся борьбе. И пусть она знает: ее письма — «вдышка» борцам за социализм, за мировую революцию.

Н. Крупская

«Правда», 29 августа 1932 г.

22 марта 1926 г.

Всем родным.

Пишу вам теперь из тюрьмы. Не огорчайтесь. Ничего особенного в этом нет. Я здорова, морально чувствую себя превосходно. Ничего, увидимся еще, хотя, может быть, и не так скоро… Что же мне писать о себе? После той бурной и интересной жизни, какой я жила до сих пор, трудно сидеть в тюрьме.

Но ничего. Вы ведь знаете, что мне везде и всегда хорошо. Стараюсь, чтобы в тюрьме время даром не пропало. Учусь, много читаю, вспоминаю о прошлом, мечтаю о будущем…

26 апреля 1926 г.

Матери.

…Обо мне, мамочка, и не думай плакать! У меня совсем не такая печальная судьба, чтобы ее надо было оплакивать. Нет, мамочка, я и теперь так же бодра, как в 1920/1921 году, когда мы жили еще вместе. Ведь я же прекрасно знала, что меня ожидает, и это ни на минуту не остановило, не заставило меня даже призадуматься. Ничего, мамочка, ведь я сижу только восемь месяцев. Ну, так что ж это значит двадцать два года свободы и восемь месяцев тюрьмы? Ерунда! Все переживем. А с крепкой верой в свою правоту и с надеждой на лучшее будущее и тюрьма — не тюрьма. Да к тому же я и в тюрьме не сижу без дела: много читаю, учусь — на свободе ведь не было времени читать. Помогаю учиться и другим девушкам, которые знают меньше меня, которые не могли, как я, учиться в школе.

Каждый четверг нам приносят из города письма, и те, у кого есть родные, получают свидания. Хоть на свидании говорить можно только пятнадцать минут, но день этот у нас является самым лучшим днем: девушки видят свободных людей, узнают новости, и каждое свидание у нас является радостью для всей камеры.

Время летит незаметно, и мы даже иногда удивляемся, что прошло уже восемь месяцев, а иногда, наоборот, кажется, что прошли уже целые годы, и тяжело думать, что на самом деле нет еще даже одного года.

Но ничего, мамочка, ведь самое главное — это молодость и здоровье. А и того и другого у меня пока что довольно…

27 мая 1926 г.

Сестре Надежде.

…Я здорова и телом и духом. Тюрьма не только не сломала меня, но, наоборот, сделала еще крепче, еще бодрее. Я не огорчаюсь, не предаюсь печальным мыслям, а только стараюсь использовать драгоценное время: учусь, много читаю. За эти восемь месяцев прочла около пятидесяти серьезных, хороших книг. Видишь, нет худа без добра. К тому же до тюрьмы я жила такой интересной, такой прекрасной, увлекательной жизнью, что одни только воспоминания могут во много раз скрасить тюремную жизнь, не говоря уже о надеждах на будущее.

Конечно, не хочется сидеть за каменными стенами, быть отгороженной от всего мира, но… это для меня не было неожиданностью. Я сознательно шла на это. И понятно, теперь не ною, не жалуюсь.

22 июня 1926 г.

Ей же.

…А у меня путаются под ногами серые тюремные дни. Не даю им опутать себя. Из их липкой серой паутины стараюсь ткать яркие цветы шелка, а из нудных, одуряющих, похожих на хлюпанье осеннего дождя звуков создавать дивные песни борьбы и побед. Иногда, как сегодня, например, невыносимо давит тюрьма, душит бешеная злоба. Иногда как будто солнце всходит, рассеивает мглу, и становится светло и покойно.

А в общем — ничего. Время обладает дивной способностью независимо от того, хорошо ли, плохо ли человеку, все неуклонно двигаться вперед, уходить, уносить с собой все, все. Это хорошо. Читаю с неутомимой жадностью. Много и серьезно учусь.

Не пишу больше по уважительной причине: не хватает бумаги.

15 июля 1926 г.

Сестре Любови.

…Обо мне не печалься… Я живу и чувствую жизнь, люблю ее еще больше, чем когда бы то ни было… Пусть не пугают тебя страшные слова: «решетка», «высокие стены», «замки». Я и не думаю не только умирать, но и засыпать (я ведь живучая). Я и теперь чувствую себя частичкой той бурной жизни, какой жила раньше, а чего не вижу, дополняю фантазией, чувством. Да я ведь и не одна, а это ведь так много значит. Будь, моя милая, обо мне спокойна: мне хорошо.

24 февраля 1927 г.

Матери.

…Полгода уже сволочи эти не пропускают твоих и ничьих писем. Злюсь, беспокоюсь, но люблю вас еще больше… С таким нетерпением жду того времени, когда уж опять смогу с вами переписываться, но это еще не скоро, после суда. А до суда еще, наверное, около года. Но ничего! Потерплю…

А ты, мамочка, не печалься обо мне. Мне хорошо. Я говорю это не для того, чтобы тебя успокоить, а так, от всего сердца, серьезно. Ты сама подумай: я сижу за то, во что пламенно верю. Позади у меня два года энергичной полной огня, плодотворной работы, впереди — блещущая всеми солнцами мира свобода и опять работа, а теперь — за стенами тюрьмы — товарищи мои, моя дорогая партия с каждым днем растет, ширится, крепнет…

Ну, разве может быть кому-нибудь лучше, чем мне? А несколько лет насилия, оскорблений и голода — это ерунда, это только прибавит бодрости, злобы, энергии… Буду больше любить свободу, сильнее ненавидеть врагов, лучше работать.

25 мая 1927 г.

Сестре Надежде.

…Я хотела тебе так много написать, но теперь не могу: очень волнуюсь. Сегодня в нашу тюрьму пришли пять новых девушек. Все в синяках и кровоподтеках, с выкрученными ногами и руками, с дико блуждающими глазами…

Собственно говоря, к этому уже давно пора привыкнуть: ведь в другом виде к нам в тюрьму никогда не приходят, но все-таки каждый раз это здорово действует. Но ничего, нас они этим не победят, не испугают. Вот еще только двадцать пять дней тому назад — Первого мая — перед тюрьмой у нас была демонстрация. Не понять тебе нашего торжества. Об этом рассказать нельзя — это надо пережить…

Мне хорошо и светло, больше чем светло. Смешными мне кажутся все старые представления о тюрьме, как об обители мрака, гробовой тишины, медленного умирания. У нас кипит жизнь, полная событий…

24 октября 1927 г.

Матери.

…У меня скоро суд. Ждем его с нетерпением. Получили уже обвинительные акты. Живем теперь как в лихорадке, забросили все занятия, думаем, мечтаем, строим планы для тех, кто, вероятно, пойдет на свободу, уже начинаем прощаться. Грустно и весело, очень оживленно…

Так странно мне вам обо всем этом писать. Поймете ли вы меня, нас теперь? По-моему, свободные люди вообще не могут нас понять. А все-таки мне хочется вам об этом рассказать…

27 октября 1927 г.

Сестре Любови.

Скоро у меня второй суд. Это будет очень большой, интересный процесс. Представь себе огромную массу народа на скамье подсудимых. Почти все — мои близкие друзья, товарищи, с которыми вместе работали на свободе, переживали победы и поражения. Многих из них я не видела два года, некоторых узнала, когда уже сидели по тюрьмам. И вот теперь мы все встретимся, будем говорить…

Суд наш, вероятно, продолжится целый месяц. Это значит целый месяц два раза в день проходить по городу, видеть свободных людей, целый месяц быть вместе с дорогими, любимыми товарищами.

Можешь ли ты понять все это? Мой первый суд, о котором ты уже знаешь, был по сравнению с этим совсем маленьким и продолжался только восемь дней. Так пойми же мое состояние, пойми, с каким нетерпением я жду этого суда. Тем более, что со дня ареста прошло уже более двух лет, и суд, верно, освободит хоть несколько парней и девушек, с которыми вместе сидим, сжились, срослись. Меня, конечно, свобода не ждет, но тем лучше я понимаю моих любимиц, которые, наверное, пойдут уже на свободу. Как сказать тебе это все так, чтобы ты меня поняла, почувствовала все это?

Знаешь, если бы ты хоть на один день пришла к нам в тюрьму или на суд, ты бы в сотни раз сильнее полюбила комсомол и работу. Ну, ладно, напишу тебе больше после суда; тогда расскажу много интересного.

Ну, надо кончать. Уже поздно (конечно, по-нашему) — девять часов. Сейчас потушат свет. Завтра кончу.

Опять пишу тебе. Здравствуй! Теперь о самом главном, о самом прекрасном. Через несколько дней — десятая годовщина Октябрьской революции. Десятая! Представляю себе ваше торжество. Иногда мы сидим и долго-долго думаем и говорим о том, чем должна быть для вас десятая годовщина, как она у вас пройдет. Но пойми, чем же она будет для нас, запертых за высокими стенами, тяжело придавленных фашистским сапогом пана Пилсудского. Нам кажется, что в этот день солнце будет светить совсем иначе, кажется, что мы так громко будем петь «Интернационал», что и вы услышите, что грудь разорвется, не выдержит всей радости, торжества, злобы и энтузиазма. Как мы счастливы будем, если узнаем, что вы вспоминаете о нас!

А потом у вас опять праздник — годовщина комсомола. Моего родного, милого комсомола! А знаешь, я до самого ареста работала в организации. А после тюрьмы — прощай, союз! Буду уже совсем взрослым человеком. Вот недавно мне уже исполнилось двадцать три года. Как это много!

Не знаю, известно ли тебе что-нибудь о нашем движении, я могла бы и хотела бы написать тебе целые кипы, но сейчас не могу. Скажу только одно: движение наше растет и ширится, крепнет с каждым днем, приносит нам новые победы. Мы хоть и с кровавыми жертвами, но идем к Октябрю. Много легче сидеть в тюрьме, зная, что там, за стенами, все выше подымаются волны, сидеть в тюрьме, зная, что освободит тебя революция! Правда, тюрьма — тяжелая штука, очень, очень тяжелая, но ведь без нее не обойдешься…

20 января 1928 г.

Всем родным.

…У меня большое событие: скоро в конце концов будет наш процесс. Подумайте: несколько лет мы его ждали, и вот остался только один месяц. Поймите же наше волнение, нетерпение, радость, а вместе с тем и тревогу!

Многие из заключенных собираются на свободу, ведь уже все-таки пару лет отсидели. Но последние приговоры на политпроцессах в «свободной демократической Польше» оставляют нам все меньше надежды.

В последнее время самые меньшие приговоры — четыре года. Недавно два парня, освобожденные окружным судом, после апелляции получили по шесть лет. Другой парень получил восемь лет. Знаете, верно, про процесс на Западной Украине, где несколько человек получили вечную тюрьму, другие — по двадцать, пятнадцать, десять, восемь, шесть лет. И вот на днях апелляционный суд этот приговор утвердил. А вот наша (сидит со мной в одной камере) В. в окружном суде получила пять лет, а в апелляционном — восемь, и это в то время, когда она уже четыре года сидела раньше и только десять месяцев была на свободе.

Все это заставляет всех нас с большим нетерпением ждать суда. Но все это ни на волосок не ослабляет и не ломает нас. Ах, если бы видели, какие бодрые, сильные все наши товарищи!

Моей особы все эти приговоры не касаются: у меня нет двух перспектив — свобода или тюрьма. Конечно, тюрьма, и не два-три года. Я снисхождения не жду. Получу много, и черт с ними! Наплевать мне на их приговор! Думаю, что сами господа судьи вместе со своим Пилсудским будут за меня отсиживать последние годы моего приговора. Мы будем сидеть в тюрьме, но за нас работают товарищи на свободе и сама история.

28 февраля 1928 г.

Сестре Надежде.

…Пусть тебя ни капельки не смущает, что ты не можешь присылать мне деньги. Я ведь живу не одна. У нас огромная коммуна и много друзей, которые о нас не забывают. Не беспокойся обо мне: мне хорошо, так хорошо, насколько может быть хорошо в тюрьме.

22 марта 1928 г.

Брату Василию.

…Вы себе воображаете, что я уже накануне могилы, а это совсем смешно. Ни чахотки, ни ревматизма — этих неотлучных спутников всех заключенных — у меня еще нет. Вместо всех ужасных болезней у меня только немножко не в порядке сердце, но это ведь не болезнь, а только, кажется, результат нервного расстройства.

Ну, вот о моем драгоценном здоровье вам уже все известно. Смотрите же, бросьте беспокоиться…

У меня время летит и летит. Уже третья весна в тюрьме, а осень уже будет четвертая. У нас уже совсем тепло. Как я люблю раннюю весну! Но не меньше весны люблю я и лето, и осень, и зиму, люблю беспрерывныйторжественный хоровод различных, по-своему прекрасных, месяцев, дней.

Какое счастье, что в тюрьме я все-таки вижу, чувствую меняющиеся времена года!.. Пойдите обязательно в лес и нарвите подснежников…

Без даты

Всем родным.

…До суда уже только три недели. Дни летят и ползут, а мы хотим как можно лучше использовать время — учимся до изнеможения. Вот видите: в тюрьме и спешим, и устаем, и времени нам не хватает…

Настроение приподнятое, неспокойное. В эту неделю выслали в другие тюрьмы много наших парней и девушек. Мы обыкновенно не знаем, куда они уезжают, не знаем, каковы там условия, не знаем, встретимся ли мы еще когда-нибудь в жизни: провожаем-то ведь их не на свободу, а в другую тюрьму, и потому эти разлуки мы очень остро переживаем…

Без даты

Сестре Надежде.

…Если бы ты знала, с каким нетерпением мы все ждем суда. Мы придем не покорными овечками, не только не будем просить об освобождении, но гордо и смело заявим, что нас не испугали ни пытки, ни дефензива, ни годы в тюрьме, не испугает и приговор; что мы всегда будем верны нашей борьбе, что мы верим в победу. Пойми же, как я должна быть счастлива. Думаю о суде, как о празднике, как о победе, несмотря на то, что получу много лет. Но что мне их приговор! Какую силу он имеет над нами, когда все ближе тот день, когда мы над ними вынесем свой приговор, более суровый, чем годы тюрьмы!

12 апреля 1928 г.

Ей же.

Неужели я тебе до сих пор не написала, что открытки и книжки получила? Получила. Спасибо огромное, сердечное. Виды действительно расчудесные. Как рады были мы все. Все открытки разложили на столе и на кроватях — устроили себе картинную галерею — и ходим рассматривать. Сколько размаха, силы, красоты. Особенно мне нравится «Прибой волн».

Этим ты доставила нам большую радость: еще бы — не выходя из тюремной камеры, побывать в горах и на море, столько видеть, так далеко быть. Спасибо, спасибо!

…У меня все хорошо, я в последнее время совсем здорова, много учусь, с восторгом встречаю весну, а она у нас солнечная, ласковая…

Без даты

Подруге Р. Кляшториной^[21].

Так давно тебе не писала. Ничего о тебе не знаю, с таким трудом представляю себе тебя теперешней, совсем взрослой, солидной. Но зато как ярко вижу тебя в прошлом. В тюрьме никогда не забудешь старого друга, а полюбишь его еще горячей, и тебя я так горячо люблю, так жадно жду возможности с тобой списаться, узнать о тебе все, все, что ты пережила за эти необычные годы. Сколько интересного за эти годы! Кажется, хватило бы на десять лет «спокойной» жизни. Пиши — теперь есть возможность писать ко мне обо всем, не боясь цензуры.

…О себе уже не могу писать. Через несколько дней у меня последний суд. Напишу тебе о нем после. Живу, бодра, здорова. Жизнь прекрасна, и из тюремного окошечка кажется еще прекраснее.

23 апреля 1928 г.

Ей же.

…Если бы я хотела определить мою жизнь, я бы сказала, что вся моя жизнь — это яркий солнечный весенний день, и я бы не соврала — это действительно так. Как-то недавно я думала о своей жизни, вспоминала все, все и нашла одно печальное событие, один ужасный день — это смерть Ленина. Вот это и только это действительно было самым большим горем, какое я пережила. Правда, бывают иногда тяжелые дни, когда узнаешь о больших провалах, о неудачах в работе. Вот теперь, например, у нас в партии очень тяжелое время, но разве это может сделать нашу, мою жизнь осенним днем? Никогда!..

16 мая 1928 г.

Всем родным.

…Уже несколько дней продолжается наш суд. У меня столько новых впечатлений, давно забытых переживаний! Вообразите себе, какое наслаждение видеть два раза в день лес и поля, свободных людей, детишек, улицы, дома, небо и солнце. Много, много неба, беспредельного, голубого, и яркого солнца. И все это весеннее, радостное.

Настроение у меня, как и у всех нас, весеннее, бодрое. Я не чувствую проведенных в тюрьме лет, забываю о моих (о ужас!) двадцати четырех годах и чувствую себя восемнадцатилетней…

23 мая 1928 г.

Сестре Надежде.

…Ты удивляешься, верно, что я тебе ничего не пишу о суде. Трудно о нем писать и не хочется. Напишу подробнее, когда все кончится.

У нас очень весело, много бодрости, смеха. Иногда целыми часами, сидя в зале суда, мы забываем, что это нас судят. Много впечатлений, очень различных, радостных встреч, давно невиданных картин.

Хорошо, что суд именно весною! Мы захлебываемся от восторга, когда видим зеленеющий лес и кучи ребятишек. Как праздника, ждем того дня, когда увидим цветущие сады. Мы уже давно не видели всей этой торжественной красоты, и кто знает, сколько лет еще многие из нас не увидят ее…

Как хочу я, чтобы все вы — мои любимые и свободные — всей душой вдыхали весну и голубое небо, чтобы, как дети, носились, радостные и веселые, по тому лесу, который я вижу только через решетчатое оконце тюремной каретки!

Без даты

Всем родным.

…Суд мой уже фактически закончен. Ждем приговора. Узнаем через несколько дней. Я здорова и бодра. Да как может быть иначе, когда пережито столько интересного, незабываемого?

2 июня 1928 г.

Товарищу С.

…Ты, верно, думаешь о моем суде. Он уже почти окончился. Теперь у нас последний перерыв. Ждем приговора. Особенных неожиданностей он нам, конечно, не принесет. Даже не десятки, а только единицы пойдут на свободу, и это несмотря на то, что до суда мы сидели три года. Прокурор требовал для всех подсудимых по восемь-десять лет. Освободить просит только одного — провокатора. Интересно, правда?

У нас редко бывает такое живое, бодрое настроение, как теперь Правда, хочется на свободу до чертиков, но разве еще двух-, трех-, пятилетняя перспектива тюрьмы может уменьшить нашу жизнерадостность, бодрость, силу? А силу нашу мы так крепко почувствовали, показали.

Во все время процесса мы были крепко организованной, сплоченной, бурлящей энергией массой. Все выступления говорили о нашей несокрушимой силе, готовности бороться дальше, дышали презрением и ненавистью к ним, неустрашимостью и безграничной преданностью делу.

И это в то время, когда каждое слово грозило новым годом тюрьмы… Но кто об этом думал! Нам затыкали рот на каждом третьем слове, прерывали и переходили «к порядку дня». Но зато как они дрожали и бледнели во время наших демонстраций. А для нас это были минуты высочайшего, незабываемого наслаждения. Как жаль, что ты не мог быть вместе с нами, что ты не видел наших ребят. Я их буду любить и помнить всю мою жизнь…

Вероятно, тотчас же после приговора всех нас развезут по различным тюрьмам. Это еще увеличивает торжественность настроения.

Мы прощаемся со старыми товарищами, с которыми так долго сидели вместе, так крепко связаны всей нашей своеобразно прекрасной тюремной жизнью, полной внутреннего света, напряженной работы, тоски и смеха, нужды и песен, смелейших полетов мечтаний и неустанной работы мысли…

Это только отчасти правильно, что мы в стороне от жизни, потому что мы более чутко прислушиваемся к каждому шороху жизни и гораздо сильнее реагируем (правда, только чувством и мыслью) на все ее проявления, чем вы, стоящие в самом центре ее…

С нетерпением жду перевода в новую тюрьму. Подумай только, я уже три года живу в том же городе, в той же «комнате». Когда это я вела такой постоянный образ жизни?

Где мне придется очутиться, не знаю, совсем не знаю, но ты пиши, я твои письма буду получать. Так не хочется, чтобы из-за переезда оборвалась наша переписка. Возможно, что после суда я буду аккуратно вообще получать письма, так что пиши очень часто и очень много обо всем, обо всем.

Опять спрашиваю о Толе^[22]. Где он, каков он и что с ним? Напиши все, что знаешь. Ох, как я хочу найти его… Если бы я могла всех вас, так горячо любимых, видеть, обнять, все рассказать и обо всем расспросить! Как лелею я мечту о встрече с вами, с какой глубокой нежностью думаю о вас, как страстно хочу знать о вас. А все это будет, будет!

1 июля 1928 г.

Ему же.

Мы в тюрьме теперь на перепутье. Суд окончился. Приговор уже оглашен. Мне дали больше десяти лет^[23]. Проводили на свободу несколько товарищей, ждем отъезда в новую тюрьму и пока сидим на месте. Серьезных систематических занятий еще, конечно, не возобновили, читаем беллетристику, благо как раз нам прислали пачку хороших книг. Живости, бодрости у нас всегда было довольно, а теперь суд над нами принес столько новых впечатлений, столько новых волн силы!

О ходе процесса я уже писала. Остается прибавить немного, но, пожалуй, самое прекрасное: мощный «Интернационал» осужденных под градом ударов полицейских. А затем (запомни, друг, картинку) — растрепанные волосы, изорванная одежда, синяки и ссадины на лицах, на всем теле. А глаза — солнца, пламя пожаров.

И могучая, победная, грозная песня через окно черной тюремной каретки, через штыки полицейских в широкие улицы насторожившегося и с угрозой притихшего городка…

Тогда же

Матери.

…Мамочка моя дорогая, любимая, родная! Вася^[24] говорит, что и теперь, когда ты пишешь мне, ты много плачешь. Не надо этого, моя родная, дорогая. Мне так больно об этом знать.

Мамочка, ты хочешь моего счастья, так чего же ты плачешь, когда я счастлива? Да, мама, я не лгу, а искренне говорю тебе то, что глубоко чувствую. Я счастлива, такая счастливая, каких есть, наверное, мало. Разве это не наивысшее счастье, какое только может быть: жить и бороться, бороться с беспредельною верою в победу, отдавать любимой работе и борьбе все силы, всю душу, все нервы, быть молодой, иметь много дорогих и любимых друзей.

Да разве это все, что я имею? Вот видишь, мамочка, — это не пустые слова, найдется много людей, которые мне позавидуют.

Но, наверно, перед тобой все время мелькает страшное слово «тюрьма». Оно и вызывает у тебя слезы. Так знай, что тюрьма мне совсем не страшна, она только частично ограничила, но совсем не отбила у меня моего счастья, ибо я не перестала быть тем, чем была.

Думая о тюрьме, вы, вероятно, представляете себе голод и холод, и издевательства, и всякие беды. Все это так, но с голоду нам не дадут умереть товарищи. Мы ведь оставили на свободе тысячи дорогих товарищей, которые всегда помнят о нас. В тюрьме у нас «коммуна». Делимся каждым куском. Издевательств немало, но мы не сгибаем шеи, не даем на нас ездить. А кроме всего этого, у нас всегда бодрый дух, всегда много песен (хотя за это наказывают) и смеха. Правда, порой и грустим, но это только облачка на ясном небе.

Фотографии В. Хоружей, сделанные белостокской полицией в сентябре 1932 года.

Так не плачь же, моя родная, ибо нечего плакать, ибо твои слезы болью отзываются в моем сердце…

Без даты

Сестре Любови.

Ты уже, наверное, знаешь, что суд наш кончился. В июне огласили нам приговор. Наименьшее удивление вызвали мои десять лет. Я и не сомневалась, что получу столько…

Как видишь, нет худа без добра. Пригодилось даже то, что мы сидели три года до процесса. Таким образом, те товарищи, которые получили по два с половиной и три года, уже пошли и идут на свободу. Если бы ты видела, что это за праздник у нас, если бы знала, какая радость отправлять на свободу товарищей! Как те, кто выходит на волю, так и те, кто остается, помнят об этом годами.

Но у нас не стало меньше «населения». Вероятно, через один-два месяца придет новых больше, чем вышло.

Беря на круг, мы очень довольны ходом процесса. Конечно, не приговором, а тем, что нам удалось провести нашу линию. Если бы ты видела наше единство, революционную, гордость перед лицом врага, неустрашимость, силу, веру и горячее стремление еще и еще раз доказать, что нас не скрутили, не сломили, что наше дело непобедимо.

Навсегда, на всю жизнь останется в памяти процесс. Разумеется, с нами не «цацкались». Наплевав на всякую «демократию» и все процессуальные формы, судья на каждом слове затыкал нам рот, выводил из зала, несколько раз судил заочно, а после приговора полицейские оставили нам «на память» порядочное количество синяков и рубцов.

Разумеется, мы не мирились с этим, а отвечали мощными демонстрациями, песнями как в самом зале суда, так и по всему городу по дороге в тюрьму.

Одним словом, процесс прошел так хорошо, что мы даже сами не надеялись, не ждали лучшего. А ко всему этому еще такой «подарок»: провокатор (который пришел на суд и оклеветал немало товарищей) накануне оглашения приговора покончил жизнь самоубийством — отравился. Разве не интересное это явление, не доказательство нашей моральной победы?

Ты просила написать тебе не только о радостях, но и о грустных моментах нашей жизни. Хорошо, напишу. Так вот, одной из самых тяжелых мыслей в связи с окончанием процесса является мысль о том, что самый старый товарищ — участник процесса — и притом самый больной, наверно, умрет в тюрьме (не высидит тех восьми лет, которые ему дали)^[25].

Ему теперь сорок семь или сорок восемь лет. Половину своей жизни он провел в подполье, сидел несколько раз при царизме, а из десяти лет существования «независимой» Польши он сидит в заточении уже семь-восемь лет.

Разумеется, в результате такой жизни его мучат все болезни, какие только есть на свете, и грозит даже паралич. Его жена, совсем молодая женщина, умерла несколько лет тому назад в тюрьме, а на свободе осталась одна их малолетняя дочка.

Вот мысль об этом товарище и смущает меня, да и всех нас. Его очень любят все товарищи, зовут его «наш батька», да он и на самом деле настоящий отец со своей заботой обо всем и всех. О, сколько бы я отдала, чтобы хоть немного помочь ему!

…………………………………………………………………………

…Снова пишу тебе. Ждем отъезда в другую тюрьму, а пока что не чувствуем себя крепко на одном месте. Занятия прервали еще перед судом, а теперь нужно было бы продолжать (у нас летом тоже каникулы), но очень хочется при расставании с моими дорогими девчатами еще что-нибудь дать им, что-нибудь напомнить, подготовить их к тому часу, когда они останутся без нас всех.

Жаль покидать ребят и девчат, с которыми так сжилась и так полюбила, но хочется ехать. Хочу увидеть новые места, новых людей, новую обстановку.

Очень хочется учиться… Как это ни смешно, но я за три года тюрьмы не имела времени учиться. Давно уже выработала себе план занятий и с нетерпением жду, когда смогу претворить его в жизнь…

2 июля 1928 г.

Товарищу С.

…Захотелось отвлечься от тяжелого, гнетущего настроения, какое царит сейчас у нас в камере, да и во всем отделе. У нас бывают, правда редко, дни, полные холодной царапающей тревоги. Тогда все утихает, исчезают громкие споры, рассказы, прерываются мечты и воспоминания, у всех насуплены брови, почти не прочитанные переворачиваются страницы книги, быстро снует иголка, нетерпеливо звучат шаги. А во всем воздухе, в словах, во взглядах, в мыслях, в движениях — тревога, тревога и к ней ожидание еще чего-то большего, что еще должно случиться. У нас так бывает, когда случается что-нибудь нехорошее — кажется, что должно быть еще и еще, и это «еще» не заставляет себя ждать и сыплется, как из рога изобилия.

Вот так и сегодня. Завтра уже все будет на своем месте — шум, гам, неумолчные и неотложные, почти «неразрешимые» дискуссии — и совершившееся будет казаться меньшим и естественным. А сегодня не по себе…

Расскажу тебе о первом звене этой цепи. Утром узнали, что арестована наша девушка, которая только пять месяцев тому назад вышла на свободу после трех лет тюрьмы. Понимаешь ли ты это? Мы позеленели сегодня, когда услышали об этом. Пять месяцев! Они казались нам неделей! Мы еще почти не привыкли к тому, что она ушла, еще видим ее в камере, на прогулке. А она даже не освоилась со свободой, со всем новым, что произошло за эти три года, никого и ничего не видала, ничего не слышала, не надышалась солнцем и небом, не вытряхнула из себя тюрьмы — и… опять тюрьма, опять та же камера, та же прогулка, те же лица, опять свобода — только воспоминания и… мечты, а действительность — тюрьма, тюрьма и тюрьма:

Вот когда давит злоба, вот когда все существо превращается в крик возмущения! Мы не можем привыкнуть к этому, помириться, хоть это далеко не первый факт. О, сколько у нас есть еще таких ребят, которым свобода только пахнула в лицо и промчалась мимо, как вихрь, ворвавшийся в душные стены тюрьмы. А они после первого приступа злобы с теми же светлыми, гордыми лицами идут дальше, дальше в тюрьму, но ведь все-таки к свободе…

Я так хочу, чтобы ты это хорошенько понял, чтоб это и тебя тоже больно царапнуло и заставило нахмурить брови… Я хочу тебя видеть, чтоб рассказать тебе много-много ужасного и прекрасного, темного и лучезарного. В эту неделю я узнала особенно много интересного, что заставило быстрее вертеться все винтики души. О, если бы я могла тебе все это рассказать!

Я тебя, верно, повергла в самое мрачное настроение. Ну, подыми голову и улыбнись, посмотри на меня, я тоже уже сейчас улыбаюсь. Мы ведь сильнее всего этого, ведь мы — победители, а не кто другой. А вспомнишь об этом — и все тревоги становятся маленькими и ничтожными, и душу заполняет одно наше «хо-орошо!».

…Над нами теперь собираются тучи. С недели на неделю ждем введения в жизнь нового тюремного регламента, по которому мы будем приравнены в правах к уголовным: тогда книги и письменные принадлежности будем получать только в награду за «хорошее поведение». Мы, понятно, без боя не сдадимся, и вот теперь идет на всех парах подготовка с обеих сторон баррикады. Возможно, что это придет во всей своей красе не сразу, но мы готовы.

С нетерпением жду осени. Уж очень хочу уехать в другую тюрьму. Ведь это будет целое событие, целая куча новостей.

Сейчас уходит на свободу наша Р. Уже все мы волнуемся почти столько же, как и она сама, напряженно прислушиваемся к каждому звуку в коридоре, а половина камеры непостижимым образом поместилась на окне, чтобы видеть ее хоть одним глазом уже почти свободную.

…Вот я недавно была злющая-презлющая, а теперь думаю об Р., представляю себе ее счастливое лицо и сияющие радостью и болью глаза, и мне становится радостно и хорошо. Ох, какая у нас радость провожать на свободу! Уже, уже ее нету! Еще слышу последний крик: «Девушки, товарищи, до свидания! До свидания!» Как чудно, прекрасно!

26 июля 1928 г.

Всем родным.

…Я еще, как видите, в той же тюрьме. Уедем, думаю, позже, после того, как получим мотивированные приговоры… Откуда у вас черные мысли? Да что со мной может случиться? Ведь меня так усердно охраняют, берегут, стерегут! Нет, не думайте ничего плохого, мне хорошо…

Во время процесса я с интересом присматривалась к нашим родителям. Были различные — рабочие и мещане, поляки и евреи, но как они сливались в одну массу, как одинаково реагировали. Помню их слезы и вздохи во время речей адвокатов, угрюмое молчание в ответ прокурору. Но какой гордостью горели их лица во время наших выступлений…

Без даты

Маленьким племянницам.

…Вчера была страшная буря. Мы все не спали, прислушивались к вою ветра и уносились на свободу. А когда бывает хорошая погода и весь наш двор накаляется от солнца, нам опять хочется на свободу, в лес, в поле. Вы знаете, верно, что мы гуляем всего два часа в день. О, если бы вы знали, как нам не хочется возвращаться в камеру, как смотрим мы на часы, и нам кажется, что кто-то нарочно толкает стрелку, как мы ненавидим этот окрик: «Spacer skończony. Proszę schodzić!»^[26].

В нашей камере никогда не бывает солнца, и только по вечерам все небо перед нашим окном пламенеет золотом и багрянцем, переливается фиолетом, синевой и изумрудом. Тогда мы по очереди влезаем на окно, по нескольку минут жадно смотрим, смотрим на небо, на деревья вдали, за стеной, на маленькие домики на горизонте. Но нам на окнах сидеть нельзя, и за это нас наказывают, лишают свиданий и посылок от родных…

Мы знаем очень много песен, и нам очень хочется петь, но этого нельзя делать. Мы все-таки иногда рискуем, и это приносит нам большую радость. Вообще-то у нас скучно никогда не бывает, но бывает тоскливо, иногда всю грудь разрывает злоба, а иной раз вдруг ни с того ни с сего так захочется на волю, что себе места не находишь. Мы здесь очень близко сживаемся друг с другом, крепко любим друг друга, и те из нас, кто уходит на свободу, никогда нас не забывают и много месяцев, уже будучи на свободе, больше всего думают о нас, душою с нами.

К нам в гости пришел общий любимец всей тюрьмы — Владик. Это двухлетний мальчик, умный и черноглазый, такой солидный, спокойный. Он совсем не знает самых простых вещей, о которых знают все дети, живущие на свободе, но зато хорошо знает весь тюремный механизм и часто понаслышке от старших говорит о свободе. Он с матерью должен сидеть еще целый год…^[27]

……………………………………………………………

…Прервала письмо на целых десять минут: играла с Владиком в мячик, и он чуть ли не в первый раз громко смеялся и хлопал в ладоши, а вся камера заливалась смехом вместе с ним…

27 сентября 1928 г.

Всем родным.

…Я набегалась на прогулке, а теперь пишу вам и часто поглядываю в окно. Там сияет такое голубое, чистое голубое небо. Как это хорошо, что в тюрьме видишь небо! Ведь это такая красота, какой никакими словами не опишешь! Теперь вспоминаю иногда, как часто в детстве я смотрела дома на закат, когда небо и река сливались в одно огненное море, а на душе бывало так радостно и тревожно. О, как хочу я видеть еще когда-нибудь мою дорогую реку, закат и палисадник!

Сентябрь 1928 г.

Сестре Любови.

Любочка, родненькая, дорогая!

Получила посланные тобой деньги из Минска и удивилась: как ты попала в Минск? Потом прочитала Васино^[28] письмо и узнала, что поехала учиться. Ах, как рада, что ты в Минске! В моем любимом Минске!

Видела ли ты уже моих товарищей?.. Была ли в клубе? С большой радостью представляю себе тебя в клубе и всюду, где я бывала, — с теми же милыми друзьями моими, которых я никогда не забуду.

Получила ли ты и Лиза^[29] мое письмо от 22 июля?

Давно ли ты в Минске, долго ли еще будешь? Вернешься в Мозырь или поедешь в другой округ? С нетерпением жду твоего письма, знаю, что в нем будет много интересного.

Напиши, Любочка, о своих товарищах по курсам, о впечатлениях, встречах. Попроси Лизу, чтобы она сводила тебя в тот детский дом, где я работала. Узнай, есть ли там еще кто-нибудь из ребят или преподавателей, кто помнит меня; скажи, что я их всех люблю и помню, шлю горячий привет. Напиши, где мои воспитанники — Анищук, Оля и Вася Кобец и все, все мои дорогие, любимые ребятки. Возможно, там еще работает дядька Терешка, передай и ему от меня поклон.

А в коммуне, где жил Римша, уже, наверное, никого не осталось. Куда они все разлетелись, мои голубки родные? Как жаль, что я даже не знаю, кто из моих друзей где находится, не знаю, как о них спрашивать. Но ты же сама, Любочка, знаешь, что всем моим знакомым, кого встретишь, надо обязательно передать мой сердечный привет.

Была ли уже в театре, что там теперь идет? Любочка, меня захлестывают, захлестывают воспоминания…

Пиши мне, пиши как можно больше, пусть напишут и Лиза, и Римша, и все, кто захочет. Это будет для меня большой праздник.

Напиши, Любочка, больше о себе, о своей работе, личной жизни. Как это удивительно, что я должна о вашей жизни узнавать из книг! До сих пор не знаю еще, послала ли ты мне книги…

Еще раз прошу тебя, Любочка, пришли мне две-три самые лучшие белорусские, потому что новых белорусских у меня нет, не видела еще ни одной.

Ну, всего лучшего тебе, всем вам, моим любимым.

Благодарю вас от своего имени и от имени всей нашей коммуны.

Целую вас, жду писем. Пишите, пишите!

Вера

10 октября 1928 г.

Товарищу С.

Ты, вероятно, объяснил себе мое долгое молчание самыми мрачными предположениями, а мне радостно, легко, хорошо. В самые лучшие минуты повторяю:

Никаких угнетенных настроений и в помине нет. Небо голубое, голубое-голубое, и светит горячее яркое солнце.

…Я зачитываюсь поэзией, увлекаюсь экономикой и историей. Учусь с наслаждением, ужасаюсь своему невежеству, все боюсь, что не успею пройти всего, что хочется.

А на свете столько прекрасных книг, столько областей науки!

20 октября 1928 г.

Всем родным.

…Итак, я уже в новой тюрьме. Приехала вчера вечером. Целых два дня была в дороге; видела так много новых людей, новых картин. Представьте себе, что за удовольствие после трех лет.

Тут сижу в одиночке. Здесь нас, политических, очень мало, поэтому еще дороже и интереснее будут ваши письма.

Ох, как теперь буду ждать ваших писем! Смотрите же, не забывайте и пишите, пишите. Денег пока что не посылайте, а лучше пришлите книг.

25 октября 1928 г.

Сестре Надежде.

…В дороге я целых тринадцать часов провела на этапе в обществе «Kontrolnych kobiet»^[31]. Ну, и наслушалась и насмотрелась! Потом езда по железной дороге. Видишь, сколько новых впечатлений! Успела уже осмотреться в новой тюрьме. Перемена огромная. Прекрасные условия для глубоких философских размышлений: тишина и почти полное одиночество. Совершенно новая для меня обстановка. Вот и теперь сижу в своей одиночке, а вокруг тихо-тихо. Только наверху, надо мной, кто-то мерно без устали шагает по своей камере. Читать, читать!.. Как хорошо, что на свете есть книги!

Без даты

Ей же.

…Мне так странно в новой тюрьме. Подумай только: там нас было двести-триста политических — парней и девушек, а здесь только несколько человек. Там каждую неделю было восемь-десять свиданий, штук десять писем, каждые две-три недели приходили новые с новостями, за стенами — большой город с большой, активной организацией, а тут — одно свидание за два месяца, одно письмо за неделю-полторы, новые не приходят вовсе, а если и приходят, то из другой тюрьмы после двух-трех лет заключения; за стенами маленькое захолустное местечко.

Видишь, какая разница.

Я, конечно, и тут учусь, много читаю, восхищаюсь прекрасным видом реки, которая течет у нас под окнами. Чувствую в себе много силы и бодрости, не знаю, что такое скука, тоска. Радуюсь, что уже идет четвертый год…

Каждое утро просыпаюсь с чувством большой радости, улыбаюсь солнцу, а часто мне грудь распирает радость жизни, сознание своей силы, веры в свою победу, правоту.

Без даты

Комсомольской организации гор. Минска.

Дорогие, родные товарищи, любимые братья мои!

Из далекого уголка фашистской Польши через решетчатое окошечко каторжной тюрьмы пламенно приветствую вас в день радостного праздника — комсомольской годовщины.

Пять долгих лет уже отделяют меня от вас. Но этот день не потерялся среди других дат…

О нет! Что ни год — все равно, на свободе или в тюрьме, — у меня в этот день был особенный праздник.

Товарищи мои родные, милые, как сказать вам, что я чувствую, что переживаю теперь, когда пишу вам, что буду переживать в день годовщины союза?!

Сижу я в своей одиночке, мне светит мерцающая свечка, а вокруг меня стены, снова и снова стены, тишина и ночь…

Пишу вам — и грудь разрывается от боли безмерной, от большой радости. Я с трудом сдерживаю слезы, а далекие, незабываемые образы один за другим проходят перед глазами: комсомольская ячейка, «Азбука коммунизма», первые кружки, учеба, могучий рост.

Комсомол, комсомол! Не пять, а пятнадцать, пятьдесят лет бессильны вырвать из моей памяти эти воспоминания, бессильны заставить меня забыть о том, что комсомол сделал меня большевичкой, воспитал, закалил, научил не только бороться, но и любить революционную борьбу больше всего, больше жизни.

В. Хоружая (крайняя слева во втором ряду) среди актива клуба «Коммунистический интернационал молодежи» (Минск, 1923 г.)

Поэтому день годовщины — для меня большой и радостный праздник. Всей душой хочу я, чтобы мой голос привета и великой любви к вам прорвался через стены и решетки острога, через сотни верст, отделяющие меня от вас, через границы, чтобы долететь до вас и сказать, что никакие тюрьмы, никакие границы не могут разлучить комсомольцев.

Примите же, дорогие товарищи, мой привет и знайте, что и в цепях фашизма я остаюсь комсомолкой.

Так надо ли вам говорить, что фашистский приговор — много лет тяжелого заточения — я приняла с гордо поднятой головой и с «Интернационалом» на устах, что все приговоры, побои, издевательства и угнетения не только не могут сломить меня, но являются новыми, могучими источниками революционной энергии? Надо ли сказать вам, что годы заточения — это годы неустанной работы над воспитанием, укреплением и подготовкой десятков членов партии и комсомола к новым боям, к борьбе на всю жизнь? Надо ли уверять вас, что я отсижу свой срок, ни на минуту не теряя бодрости, не забывая, что я — воспитанник ленинского комсомола, что выйду я из тюрьмы на целую голову выше, с морем энергии, бодрости, любви к революционной борьбе в груди, что со всем этим багажом и новой, во сто раз сильнейшей энергией ринусь в новую борьбу, в борьбу до победы.

Товарищи мои родные! Какое огромное счастье быть комсомольцем, быть частицей великого коллектива-победителя!

В этот день вместо тюремной одиночной камеры я буду видеть великую славную комсомолию, широкие улицы, до краев наполненные стальными шеренгами молодых демонстрантов, вместо тишины буду слышать громовые раскаты «Молодой гвардии», буду не одна, а среди тысяч, десятков тысяч, ничем не отделенная, не отгороженная, буду с вами, среди вас…

Всегда ваша, всегда комсомолка Вера Хоружая.

2 ноября 1928 г.

Товарищу С.

…Боюсь, что все мое сегодняшнее письмо к тебе будет песней — сколько разных чувств у меня на душе сегодня, вчера, всю неделю, почти всегда. Хочется кружиться, петь, мчаться вперед, далеко, в солнечные золотистые осенние дали. Так хорошо, хорошо. Утром река, протекающая под самыми окнами, серо-голубая, кутается в прозрачную вуаль тумана и чуть-чуть отвечает улыбкой багровому небу, а днем, голубая и зеленая, вся искрится и сияет солнцем в золотых кудрях леса.

Я так упиваюсь солнцем, воздухом и осенью — увы, из окна, — что потом долго читаю стихи об осени, весне, зиме и лете и вся сливаюсь с автором их в певучих, ярких и красочных строфах. Ой, нет, не вся, потому что в них часто прорывается грусть, иногда боль, а я этого знать не хочу, не хочу…

…Ты, конечно, уже знаешь, что я в новой тюрьме, далеко-далеко от вас. Это сущая каторга, совсем не похожая на нашу прежнюю тюрьму. Нас, политических, здесь очень мало, так что было бы очень скучно, если бы я умела скучать, сильно чувствовалась бы оторванность от мира, если бы в душе у меня не был весь мир. Учиться буду, учиться. В порядке дня у меня экономика, история, литература. Через год — философия и языки, а дальше не хочу думать: наук хватит на сто, не только на пять лет. Теперь серьезно прохожу польскую и украинскую литературу. Интересно, очень интересно!

…Пиши скорей и чаще. Я теперь уже «karna»^[32], и поэтому письма идут не через окружной суд, а прямо на тюрьму — это гораздо скорее. Теперь уже не будет таких неприятных казусов, какие были раньше. Так пиши же больше. В той тюрьме письма были дорогой весточкой, а в этой — в сто раз дороже. Смотри же, пиши, пиши, а то разозлюсь и по приезде надеру уши. И сейчас же вышли книги, а то у нас библиотечка в карман поместится.

Пока что вышли, что хочешь (и так будет хорошо), только непременно «Комсомолию»^[33], а потом я тебе скажу, чего я хочу. Ну, жду, жду твоих писем и книг, дорогих, распрекрасных…

…Знаешь, я написала «маме»^[34] ко дню рождения поздравительное письмецо. Правда, еще много времени, но я так хочу, чтобы оно не опоздало ^[35], пришло. Ты-то поймешь, сколько стоили мне эти строчки, как всей душой, всеми нервами я их писала. «Мама», «мама», родная, любимая! Пять лет я уже ее не видела, но полюбила за эти годы так, как никогда. Приедешь ли ты к «маме» на праздник? Я хочу, чтобы вы все, все съехались, чтобы в этот день все были вместе, а я в этот день тоже буду с вами, с «мамой». Как больно и радостно мне будет! Ведь я уже такая взрослая, так давно уехала от «мамы», а все еще считаю себя ее младшей дочкой, горжусь ею, радуюсь, что у меня есть такая «мама».

А знаешь, какая у меня к тебе просьба? Где бы ты ни был в этот день, вспомни обо мне и напиши… Сделаешь это, правда?

5 ноября 1928 г.

Сестре Любови.

…Как ты хороша в своем порыве, когда хочешь перелить в мои жилы свою кровь, свои силы. Нет, моя родная, не надо, совсем не надо этого хотеть. Ты на воле сделаешь больше меня, свою кровь, энергию, силу израсходуешь с большей пользой, а у меня и силы и бодрости хватит. Хватит не только на тюрьму, но и на работу (и еще какую работу) после тюрьмы…

Ты не подумай, что я слабею, чахну с каждым годом. О нет! Вообрази себе, что теперь, после трех лет тюрьмы, я ощущаю в себе гораздо больше огня, силы, радости, чем, кажется, имела раньше. Я не слабею, а становлюсь сильней, дух у меня не угасает, а разгорается ярче. Тюрьма убивает только слабеньких, а сильным вливает в душу животворящий родник. А я — сильная. Так будь же за меня спокойна…

Хочу поделиться с тобой своей большой радостью: на днях получила письмо от моих старых товарищей. Не знаю, поймешь ли ты всю глубину моего счастья? Пять лет ничего о них не знала, думала, что они уже рассыпались в разные стороны, давно про меня забыли, а тут — все они вместе, помнят меня, любят, шлют приветы, ждут. Много ли есть на свете лучших вещей?

…В одиночке я уже не сижу. Хоть и мало нас тут — всего только пять, но мы уже вместе, в общей камере. Интересно, что и ты и Надя — обе не могли примириться с мыслью, что я в одиночке, обе чутко поняли, что мне было это очень тяжело. Такое совпадение меня удивило и обрадовало. Но это уже прошло. Я уже снова слышу человеческую речь, смех и песни, и сама громче и больше всех смеюсь. Нам очень хорошо вместе, и мы учимся, учимся. Знаешь, у нас редко когда бывают сейчас серые, однообразные, понурые дни. Мы живем и чувствуем жизнь и ее радость; даже тут, в этом глухом углу, каждый день приносит нам какой-нибудь подарок, какое-нибудь интересное явление. А я по мере возможности стараюсь сделать за день как можно больше. Учусь с великой охотой, дня не хватает — уж очень коротки дни.

…Если бы ты знала, чем является теперь для меня каждый из моих старых друзей, найденных после стольких лет. Так славно и хорошо в здешнем безлюдье чувствовать связь с далеким вольным миром.

Тогда же

Всем родным.

…А у нас — теплая солнечная золотая осень. Река такая красивая, задумчивая и прозрачная в осеннем наряде. А сегодня на прогулке я с Полчинской и О. сидели на скамейке под грушей, смотрели на бледное голубое небо, на нас падали золотые листья, и мы себя воображали на свободе, в саду или в лесу.

Ох, как не хочется уходить с прогулки, как незаметно пролетает час! Мы часто говорим, что когда выйдем на свободу, то спать будем на дворе, чтобы как можно меньше быть в стенах, под крышей.

15 ноября 1928 г.

Им же.

…Вот уже и половина ноября. Через полтора месяца новый, странный и неизвестный год, но хороший тем, что перечеркивает старый. Нет его, прошел, отсижен еще один. Ну, довольно философии…

1 декабря 1928 г.

Товарищу Л. Розенблюму^[36].

Недавно была годовщина Октябрьской революции. Сколько переживалось с радостью и болью. Нас, с красными бантиками, не выпустили на прогулку. Мы, маленькая, заброшенная кучка в несколько человек, так громко и свободно пели «Интернационал», чтоб нас слышали у вас и на всем свете, и чувствовали мы себя не группкой, а огромной массой, могучей силой.

Да и как было не чувствовать себя силой, когда наша наивысшая власть — начальник тюрьмы — топал ногами и кричал: «nie pozwalam»^[37], а в ответ ему безудержным потоком неслась грозная, боевая песня. Как волновалось наше начальство, каким смешным и ничтожным казалось нам. Ну, разве ты бы не ответил полным презрения хохотом, если бы тебе говорили:

— Каждый ваш шаг в тюрьме намечается мною. Вы можете делать только то, что я вам позволяю… Надо было бы спросить у меня позволения. (Ты слышишь?) Ведь это беспорядок в тюрьме, ведь это на улице, в городе слышно…

А мы только этого и хотели.

Потом начальство переходило на другой тон и говорило:

— Ведь я так забочусь о вашем здоровье, ведь я столько добра вам желаю…

Да, хоть в наши праздники особенно тяжело чувствуешь тюрьму, заточение, одиночество, но зато никогда себя не ощущаешь такой силой, никогда так ярко не видишь, что мы — это весь мир, что нас не победишь, не сломишь!

26 декабря 1928 г.

Сестре Любови.

…О, как хотела бы в эти дни быть с тобой, со всеми вами. Как дороги мне эти дни. Передай от меня пламенный привет комсомолу. Я всей душой с вами и в тюрьме, всегда и везде, везде.

Мои дорогие, незабываемые, так трудно сказать в письме все то, что сегодня хотелось бы вам сказать, но вы поймете меня. Годы, проведенные нами вместе, связали нас на всю жизнь, а мне на всю жизнь дали силы, закал, сделали меня достойной вас и непобедимой. Я горда тем, что вышла из нашей семьи и сегодня, в такой радостный день, протягиваю вам руку, буду счастлива, если вспомните обо мне, всегда и везде вашей.

Тогда же

Товарищу С.

…Это было несколько недель тому назад, но мне так хочется тебе это рассказать. За окном где-то заходит солнце, и наши три сосны и река розово улыбаются уходящему светилу. Мы сидим и читаем газеты, увлекаемся, спорим, и вдруг — музыка. Мы все через миг у окна, жадно тянемся через решетки и слушаем, слушаем. Это не оркестр, а шарманка или флейта. Уличный музыкант. Я сижу на подоконнике, и меня окутывают нежные, издалека доносящиеся, как будто последними лучами солнца приносимые звуки. Я слушаю, и мне кажется, что на подоконнике, рядом со мной — ты. Мне так радостно, хорошо, хочется протянуть руку, чтобы тебя обнять, и я улыбаюсь и солнцу, и музыке, и тебе.

Ну, как это будет, когда мы встретимся? Я так часто вижу нашу будущую встречу.

Сегодня как-то не могу много писать, а теперь уже скоро прогулка… Пришли мне еще несколько книжек: те прочла одним духом.

28 декабря 1928 г.

Ему же.

…Только что кончила читать (еще раз) «Комсомолию». И захотелось мне тотчас же поговорить с тобой, принести тебе все волны горячей радости, и где-то, где-то глубоко искорки боли и ярко горящее пламя пережитого, и все, все, что приносит мне с собой, вызывает во мне эта бесконечно дорогая поэма, эта сказка и песня — быль обо мне и о тебе, обо всех нас.

В ту минуту, когда я прочла последнюю строчку, и мелькнула мысль: «Написать, скорей, сейчас», — помчались один за другим образы, милые, всегда живые, послышались всегда звучащие музыкой слова. Но… разве обо всем этом напишешь?

Так вот, представь себе, что сегодня совсем не собираюсь читать этой поэмы. Мы уже успели ее прочесть и решили еще раз торжественно читать в новогодний вечер. Сегодня я села составить программу этого вечера, должна была просмотреть целый ряд сборников, книг; просмотрела одну, отметила нужный отрывок, взялась за «Комсомолию» и… снова прочла ее с первой до последней страницы, целые абзацы прочитывая по два раза, то и дело восклицая вслух; «Эх, хорошо, черт подери!» — или, сжимая зубы, старалась шире вздохнуть сдавленной грудью.

Прочла, и… дальнейшим пунктом программы вышло письмо к тебе. Нет на свете поэмы более милой мне. Сашка^[38], парень дорогой, какой же он распрекрасный, что ее написал. Ну, сам подумай: на четвертом году тюрьмы в глухой камере на нашем острове, где, кроме друг друга и администрации, мы видим только прилетающих к нам на крошки воробьев и ворон, я увидела тысячи милых, родных ребят, не просто знакомую, а родную обстановку, услышала голоса и песни, шум и стук, и музыку, и стрельбу, и чеканный шаг, и смех, смех… Ах, хорошо, хорошо мне, как хорошо! И так мне захотелось к вам, ну, на неделю, на месяц. Посмотреть, послушать, увидеть, увидеть… Но… тюрьма, тюрьма и версты границы… Ну, что там много говорить. Хочу вас видеть, хочу, хочу.

…А сколько безгранично прекрасного здесь, в Польше. Долго, долго буду рассказывать, когда встретимся. О, сколько здесь у нас на каждом шагу тем для лучезарных поэм, сколько еще не вылитых песен! Вчера последние газеты принесли долгожданные известия о судах над знакомыми ребятами. Среди них — мои тюремные ученицы, любимые мои девочки. Приговоры — пять и шесть лет. И это еще хорошо, очень хорошо, потому что в последний год в Польше восьми-, десяти-, двенадцатилетние приговоры перестали быть ужасающей новостью. И ничего! Был курс на четыре года и была бодрость, говорили: «Что там четыре года, проживем, подучимся, ладно». Был курс на шесть лет, и бодрости было не меньше, еще ярче глаза, смелее в бой, вперед. Пришел десяти-, двенадцатилетний курс — и бодрость подкрепилась большой дозой злобы, а к смелости прибавился сжатый кулак. И живем, и растем, и поем, и на прогулках (когда позволят) играем в снежки и из Вронок, Мокотовых, Лукишек, Павяков^[39] каждую минуту думой улетаем к вам. Идем вместе с вами вперед и вперед, и это сознание такой могущественной силой обладает, что все нипочем… Передай привет всей партии и комсомолу, всему СССР.

18 января 1929 г.

Ему же.

…О здоровье моем не умалчиваю, а не писала тогда потому, что нечего было писать, все было без задоринки, а теперь вот болела и пишу тебе об этом. Неделю пролежала в кровати. Был тяжелый сердечный припадок. А теперь вот уже все прошло. Я уже не только встала с постели, но и была на прогулке.

И с глазами у меня теперь хорошо. В прошлом году неделями ходила с завязанными глазами, то с одним, то с другим, а иногда и с обоими, а в этом году совсем хорошо. Свет вечером, правда, неважный, но глаза не болят и не краснеют.

Без даты

Сестре Надежде.

Сегодня вовсе не день писания писем, но так сильно захотелось написать, что села и пишу, вместо того чтобы морщить лоб по расписанию над философией или историей. Я закончила часть курса и устроила себе отдых — перерыв. Уже вчера и сегодня баклуши бью, а тут еще сегодня радостный день — получила книги и, кроме того, письмо от моей Любы ^[40], моей милой, славной Любы. Мы сидели вместе почти три года, у нас тысячи общих друзей, насвместе судили, я жила с ней душа в душу, все радости и горести у нас были пополам, и вот нас разделили. Я и теперь еще не могу привыкнуть радоваться или злиться без нее, не могу без нее обойтись. И она там тоже «страдает» без меня. Приходится обходиться только редкими и коротенькими письмами. Но и это такая радость…

…У нас в камере сейчас тишина. Все девушки за книжками, только Лия^[41] лежит в постели и кашляет, а я «ушла к тебе». За окном гудит и ревет ветер, неся с собой целые тучи снега, а наши три сестры-елки шумят, как целый лес. Сегодня стала река. Мы ждали этого недели: каждый день, как только рассветало, подбегали к окну, а там все плавал посредине большой длинный ледяной остров, вокруг которого еще быстрее стремились темные сердитые волны. И вот сегодня наша река скована льдом. По правде сказать, нам очень хочется побежать туда покататься — ведь так близко, шагов сто, но… это уже за стеной.

…Получила от вас письма, получила книги и конфеты. Какие вы расчудеснейшие! Ведь это все — моря радости. О первых двух уже не говорю. Да и конфеты-то, конфеты, какую сенсацию у нас произвели! Мы их осматривали со всех сторон, читали надписи, даже хотели спрятать на память, но не устояли перед соблазном и «испробовали». А теперь от всех девушек шлю горячую благодарность за все.

13 марта 1929 г.

Товарищу Л. Розенблюму.

Нужно ли тебя еще просить писать? Думаю, что нет. Знаешь, ожидание писем — это такая неотъемлемая, такая неизменная черта тюремной жизни, что без этого нельзя себе представить тюрьму. Иногда я весело смеюсь над этой «письмоманией» у моих товарок, а иногда она доходит у меня самой до такой остроты, что я пишу такие письма, как тебе сегодня.

…Ничто никогда в жизни не заставит меня любить вас меньше, меньше трепетать и сиять от радости при одном напоминании, воспоминании о вас. А напоминаний этих так трагически мало. Ты сверкнул и исчез, Толик^[42] в своем упорном молчании выдержан на сто процентов, другие — гадины милые — активно вас поддерживают, и вот тебе блокада молчания. Только Ц. и Л. пробивают иногда эту немую стену, и я их за это награждаю орденом «любви и благодарности из тюрьмы». С огромным удовольствием украсила бы и твою мужественную грудь этим орденом, но… напиши хоть два письма. Напиши непременно, напиши хоть открытку, только не молчи.

15 марта 1929 г.

Подруге Г.

Твое сообщение о Вольном и поразило, и огорчило, и возмутило меня до глубины души. О, черт побери! У меня слов нет, мне тяжело, мне невыносимо больно, больно. Ведь это… преступление и позор. Ах, не хочется говорить жалкие слова! Но так больно, так тяжело. Теперь я понимаю, почему он молчит, почему молчат о нем все ребята, кого я только ни спрашивала, что с ним.

Ну и злой фарс! Я мечусь, и злюсь, и тоскую при воспоминании об этом. Знаю, что так бывает, что так может быть, но… Зачем же так случилось? Пойми меня, ты поймешь, ты должна понять. Ну, что тут напишешь? Что тут скажешь даже? Нет, нехорошо (о, только ли нехорошо?) узнавать о друзьях, дорогих и близких, после многих лет разлуки то, что я узнала о Вольном. Ведь годы и тысячи верст расстояния, и совершенно другая обстановка работы, и тюрьма, наконец, вырастили, взлелеяли мою любовь и нежность к ним, мою гордость ими так, что они сейчас в сотни раз ближе, чем были раньше, тогда. А Вольный ведь один из самых дорогих, самых близких… Ну, хватит об этом, довольно…

18 марта 1929 г.

Ей же.

Пишу тебе, переполненная радостью. На днях после апелляционного суда вышли на свободу А., Л. и Б. Освободились они на два-три года раньше. Как же мне не торжествовать? Вчера получила уже от них письма и посылку. Нет, ты вчера должна была бы прийти к нам, чтобы посмотреть, как радуются в тюрьме. Я была подавлена всей той массой любви, памяти и нежности, какую почувствовала вчера в отношениях ко мне моих милых друзей. Но не только подавлена, а и окрылена. Это так чудесно и особенно чудесно в тюрьме…

Все ли еще холодно у вас? У нас уже потеплело, сегодня на солнце пахло весной. Приветствуй от всех нас всех ребят. Не замерзайте там, пусть вас согревает наша большая любовь к вам.

Вот опять вспомнила о Вольном, и грустно стало…

12 апреля 1929 г.

Товарищу Л. Розенблюму.

Итак, нам уже скоро стукнет двадцать шесть лет. Написала и испугалась. Такая огромная цифра! И когда это случилось? Меня арестовали как раз в день моего рождения, когда мне исполнилось двадцать два года, а теперь скоро двадцать шесть. Я все еще причисляю себя к молодежи, не хочу думать, что это, к сожалению, уже только желание. Как ты миришься с этой мыслью? Думаю, что, будь я на свободе, и у меня бы не было этого прыжка, все казалось бы понятным. А в тюрьме у всех нас большое чувство недоумения, и все мы говорим обыкновенно, что годы, просиженные в тюрьме, не считаются. Как много успели все вы за эти годы! А я сижу, сижу и сижу…

Мысль о Вольном сгоняет у меня улыбку в самую радостную минуту. Для тебя это старая история, давно утратившая свою актуальность, а для меня — гром с ясного неба.

Мне больно, больно… Я не хочу с этим согласиться… Черт побери, неприятно, когда теория превращается в практику не «вообще», а на одном из близких друзей. Такие превращения бывают и здесь, у нас, да в наших условиях и в наши времена это понятно. Понятно, может быть, и тебе «превращение» Вольного, но мне это дико, несуразно. Ведь все вы мне кажетесь «бронированными» от уклонов и перерождения.

Тогда же

Сестре Любови.

…А у меня занятия идут полным ходом. Учусь с наслаждением, дорожу каждой минутой, прихожу к заключению, что знаю очень мало, и с новым рвением берусь за книги. А ребята присылают все новые, все более нужные и интересные книги.

Четыре года тюрьмы меня все-таки не оторвали окончательно от жизни: правда, биение ее сердца здесь слышно очень слабо, но мы чутко к нему прислушиваемся. Странно думать, что уже скоро четыре года…

Тогда же

Товарищу Л. Розенблюму.

Опишу тебе подряд все тюремные новости: у нас были похороны — умерла уголовная старушка, и похоронили ее в крашеном гробу (а в прежней тюрьме гробы давали некрашеные), напротив нашего здания будут строить тюремную часовню (до сих пор она занимала только одну комнату), нашей товарке Анеле^[43] доктор не позволяет сидеть в общей камере, потому что у нее (как и у всех из угольного района) чахотка.

А вот тебе и новости с воли: читала сегодня в газете, что на окраинах Польши крестьяне приносят в город и распродают за бесценок свои пожитки, чтобы купить даже не хлеба, а несколько фунтов картошки. Процветает моя родина, что? А ребята с воли пишут: «у нас дома голодают», «работы нет и найти нельзя», «несколько дней грузил вагоны, а теперь опять без работы», «долго тебе не писала потому, что не было денег на марку» и т. д. в том же духе. Но это ничего! Думаешь, от этого у ребят меньше бодрости, силы, активности? О нет, на этот счет хорошо.

Напиши и пошли немного денег моим хорошим друзьям и прекраснейшим ребятам В. и Е. Оба они, к несчастью, должны сидеть на правах уголовных и помощи вовсе ниоткуда не имеют, потому что отец В. — безземельный крестьянин, а у Е. совсем семьи нет. Сидеть же нужно В. шесть лет, а Е. — десять. Пошли так же «Капитал», «Эмпириокритицизм» и, если хочешь, еще две-три книжки. При всем своем желании ты себе не вообразишь и сотой доли той радости, какую это принесет ребятам. Если бы ты только знал, что такое тюремная радость…

14 апреля 1929 г.

Товарищу С.

…Много раз спрашивала тебя, что с В. Теперь я уже знаю. Тот день, когда я узнала, был для меня одним из самых горьких дней в тюрьме. Не буду об этом писать…

…Посмотри в окно: по голубой шири реки плывут сверкающие белоснежные льдины, стремясь вперед без удержу. Хорошо! Идем к окну, будем долго смотреть на реку.

…Когда же ты напишешь? Ну, когда?

Без даты

Ему же.

…Тебе показалось по прошлому письму, что я унываю? Ха-ха-ха, какой черт уныние — я была просто зла на вас, что вы не пишете, а это особенно чувствуется в этой дыре, куда посылают, чтобы человек забыл, что существует мир. А я не только не забываю, но все больше чувствую себя его активной частичкой.

Представь себе, что вся моя жизнь, все годы, все дни — на свободе, в тюрьме — везде и всегда радостны. У меня не иногда бывают радости, а наоборот — иногда бывают печали. А сейчас вот — никаких угнетенных настроений и в помине нет. Небо голубое, и светит яркое, горячее солнце. Тюрьма — ерунда! Она не достигает цели, но делает чудеса в укреплении большевизма.

Мне хорошо, очень хорошо. Я не знаю, что такое скука, зато хорошо знаю, что такое радость и злоба. У-у-у! Как иногда скрежещу зубами… Ну, да это неизбежно, но тотчас же покрывается радостью. Мысли и мечты о будущем прямо ослепляют. Но ведь и настоящее по-своему прекрасно. Вот живу и так люблю жизнь, как, кажется, никогда еще не любила.

Как безумно хочется вас видеть хотя бы одним глазом. Но ведь это будет, будет. Придет время, когда мы снова соберемся. Я мечтаю о том, как мы встретимся. Уже сияю от радости — вижу вас всех, и вдруг предательская мысль: а ведь все вы будете уже с усами и бородатыми, старые, некомсомольцы. О, какой ужас! Душу охватывает глупая неутомимая боль, потому что я вас никогда, никогда больше не увижу комсомольцами, такими, какими помню и люблю. Глупо это, а все-таки больно. Ну ладно, покажитесь хоть бородатыми. А все-таки я вас всех увижу!

5 июня 1929 г.

Ему же.

Что тебе написать на этом клочке самое важное? Поделюсь моей огромной радостью: получила со свободы письмо от товарища, который только что вышел из тюрьмы после десятилетнего заключения^[44]. Хорошо, правда? Ой, только ли хорошо? Представить себе не могу его на свободе. Вспомнила, с какой болью и злобой писала тебе однажды о товарке, которая чуть успела выйти, как опять села. Ох, сколько еще таких случаев прибавило время. Тут тебе седой старик — «патриарх», разбитый болезнью — четыре года тюрьмы, три месяца свободы, опять тюрьма; тут тебе огневой парень; тут и придавленная чахоткой, но сверкающая глазами девушка; тут и наша матуля Катя^[45] (с тридцатилетним производственным стажем и такой же дочкой), которая говорит: «Ну что ж, получила отпуск на поправку, хоть и бесплатный — и то хорошо. А теперь будем ждать следующего, значит, через пять лет».

…Уже несколько дней почти не занимаюсь. У нас огромное событие: приехали новые, привезли с собой шестьдесят лет приговора на шесть человек, новости, волну оживления.

Продуктов нам не посылай, потому что нельзя — надо у самого министра получить разрешение.

Тогда же

Подруге Р. Кляшториной.

У нас столько событий, что совсем нет тюремной кладбищенской тишины. Недавно было бурное Первое мая, с пением, криками, побоями, демонстрацией перед тюрьмой. Было столько торжества и радости, что и теперь, когда, кроме побоев, на нас посыпались разные наказания, мы сияем и не думаем сдаваться, на удар отвечаем ударом.

Опять были аресты, опять к нам пришли новые — синие от побоев, еле сдерживающие стоны. Но ведь у нас это не новость, мы к этому привыкли, это работы не останавливает. Про нас уже, наверное, можно сказать, что мы прошли «через огонь и воду и медные трубы».

Сейчас про себя много писать не смогу: волнуюсь немножко. В камере, да и во всей тюрьме далеко не спокойно. Но мне хорошо, совсем хорошо. Ведь борьба и здесь со мной, и здесь со мной то, что дороже всего на свете.

Нас очень много, все мы такие сильные, нас не устрашишь. Знаешь, столько светлых ребят у нас есть и таких прекрасных, что о каждом в отдельности надо целую книгу писать. Вот встретимся когда-нибудь все вместе, и ты сама увидишь, сколько силы и красоты в них есть. Увидимся, да, да, наверное увидимся, будет хорошо и светло.

Пиши мне обязательно много-много, но не посылай «на ветер» — это значит: не шли на тюремный адрес, а отсылай Н. Если бы ты знала, какая огромная радость — письмо в тюрьме…

Тогда же

Сестре Любови.

Вообразить себе не можешь, как глубоко меня обрадовала, взволновала твоя весть о том, что товарищи, собравшись вместе, вспомнили про меня и послали свой привет. Я не получила еще этого письма, но я счастлива, что оно было написано, послано. Какую большую радость ты мне принесла! Передай товарищам мою огромную благодарность за то, что помнят обо мне, и мой горячий сердечный привет. Очень хочу им написать.

Ты упрекаешь меня в том, что я только расспрашиваю тебя, а о себе ничего не рассказываю. Это правда, я мало пишу о своей жизни, но не только тебе. Моя жизнь такая однообразная, узкая, что на самом деле нечего о себе писать. И как же не закидывать вас всех вопросами, когда вы все бурлите в могучих волнах жизни, какой я уже так давно не видала, какая отгорожена от меня десятью стенами и интересует меня больше всего на свете! В одном письме я тебе рассказала, однако, много интересного о своем житье-бытье, но, как назло, этого письма ты не получила.

Что я делаю? Учусь, учусь и учусь. Экономика, история и философия занимают теперь видное место в моей жизни. Кроме того, разговоры, письма, воспоминания и думы, думы. Знаешь, как я люблю жизнь, как уверяю всех, что она прекрасна, так вот скажу и тебе, что наша жизнь, даже в тюрьме, полна глубокого лучезарного содержания. Хорошо жить на свете, очень хорошо, а когда мы встретимся, я приведу тебе такие факты, что скажешь: «Не только хорошо, но и чудесно!»

Теперь слушай дальше; чтобы тебе мой приговор не показался очень страшным, скажу тебе, что к нам приехали девчата с приговорами на десять, пятнадцать и двадцать лет. И знаешь что? Они не потеряли ни капельки своего смеха (я знала их и раньше), ни песен, ни жизнерадостности и веселости. Как же мне не гордиться ими, их духовной силой?

А вот тебе и радость; на днях получила письмо с воли, от товарища, который недавно вышел из тюрьмы, где просидел целых десять лет.

Он пишет: «Не то очень широко, не то очень просторно на этом вольном свете». Вообрази ты себе, как он должен был чувствовать себя без стен, решеток, без надзирателей на широких улицах, среди людских потоков, в зеленом лесу, в поле, на сенокосе. Но его радость, его счастье неполные. О нет! Его мучит мысль о том, что мы, его любимые товарищи, остались в тюрьме и еще не на один год.

Ты, верно, думаешь, что он такой, какими некогда описывали в книгах узников; тихий, замкнутый, всегда задумчивый? Нет, совсем не такой! «Когда увидишь на прогулке группу товарищей, которые хохочут так, что слышно на воле, то можешь быть уверена, что они собрались вокруг Мариана^[46] и он что-то им рассказывает», — так описали мне его товарищи, которые сидели вместе с ним.

Видишь — новые времена, новые люди, новые характеры и настроения.

Но вот в воскресенье получила я это радостное письмо, а понедельник принес мне не страшную, нет, не страшную, а чудовищную весть: умер в тюрьме товарищ — мой хороший друг, мой близкий соратник, один из наилучших солдат моей родной и любимой молодой гвардии^[47].

Он недавно только вышел из тюрьмы после трех с половиной лет, но провел на воле только два-три месяца, снова был арестован, снова вернулся за решетку. Я знала, что он был очень болен (да и где найдешь у нас здорового?). Но смерть! Смерть? Нет, это что-то непонятное, совсем не совместимое с ним — молодым, веселым, полным жизни.

Я не верю, не могу, не хочу верить! О, как тяжело поверить, когда вся душа, все существо бунтует против этого к-о-н-ц-а!

Но когда надо, подавишь бунт и протест, встретишь смерть с улыбкой отваги…

Вот тебе наша жизнь, такая не похожая на твою, на вашу жизнь…

…Уж вечер прошел, а я все еще пишу тебе. Я должна была читать «Экономическое развитие Польши», но после твоего письма так сильно захотелось тебе написать, что я отложила занятия (делаю это очень, очень редко) и вот весь вечер разговариваю с тобой…

11 июня 1929 г.

Всем родным.

…Вспомнила, что в прошлом году в это время очень часто вам писала. Не верится, что с тех пор прошел уже целый год, что и наш процесс, и поездки в карете в город, и все многообразные переживания были уже год тому назад.

Семья наша тут, в тюрьме, очень увеличилась. Приезжают к нам и группками и поодиночке, и, конечно, «рады мы гостям». У нас весна и поет и цветет. Так прекрасно на белом свете, что лучше совсем не подходить к окну. Вот сейчас по реке катается на лодках молодежь с песнями, балалайками, шумом и смехом. Меня тянет к окну, но я удерживаю себя потому, что потом тоска взроет плугом всю душу до дна. Но ничего!

Знаете, у нас за тюремной стеной растут старые развесистые клены. Сейчас они в цвету, и весь двор затоплен родным, милым медовым запахом.

Мы теперь все сидим в одиночках, и я слышу, что никто ничего не может делать, все льнут к решеткам, с тоской вслушиваются в весенние сумерки, всматриваются во все то, что можно только видеть, и то лишь издали, и то не всегда.

18 июня 1929 г.

Группе товарищей.

Мои дорогие, любимые друзья, мои славные ребята, как же у вас там бурлит, клокочет жизнь? Как прошла посевная кампания, как проводится пятилетка, как прошел праздник? Да и спросишь ли обо всех новостях, громоздящихся у вас?

О наших последних новостях гораздо легче рассказать. Надо вам знать, что наша «колония», как и всякое приличное общество, делится на три поколения: старшее — от тридцати пяти до сорока семи лет (старше уже нет), младшее — от двадцати одного до двадцати пяти (младше тоже нет), ну и среднее — самое многочисленное. Так вот, у старшего поколения последняя новость — к Аделе^[48] приезжал на свидание муж из Варшавы (это по важности своей равно приблизительно приезду к вам делегации английских промышленников, если не больше), у младшего — Р. получила письмо от мамы, где она ей обещает прислать восемь злотых (это, чтобы себе уяснить, можете сравнить с краткосрочным американским кредитом), и, наконец, всеобщая новость (хоть и все имеют «общегосударственное» значение) — над тюрьмой сегодня очень низко пролетел аэроплан. Тут уже я и не знаю, с чем сравнить. У вас подобных событий и не подыщешь. Куда там Маневры румынских войск на границе, куда там падение метеора в Сибири.

Видя, что так неосторожно сообщенные столь потрясающие новости вас необычайно встревожили и взволновали, спешу вас успокоить сообщением, что жизнь наша все-таки идет нормальным ходом: мы учимся, в дозволенные часы поем и в не предусмотренные нашей программой болтаем, мечтаем, вспоминаем. По правде сказать, очень трудно отдавать всю душу товарно-торговому капиталу, борьбе «кавалеров» с «круглоголовыми» и младогегельянству, когда хоть не очаровательно, но оглушительно орут лягушки, упоительно поет соловей и даже через решетки заливают камеру душистые волны запахов сирени, цветущих кленов, груш и каштанов. Ведь всего этого мы и издали не видели три года. Но больше всего меня «выводят из равновесия» песни молодежи, катающейся на лодках по реке. Тогда я уже, да и не только я, выдержать не могу.

Но ничего — все это, как видите, меня не только не приводит в отчаяние, но и очень легкомысленно настраивает, что вовсе не соответствует «takiej starej więźniarce»^[49].

26 июня 1929 г.

Товарищу М. Златогорову^[50].

Дорогим, незабываемым сюрпризом были для меня и твое письмо и приветствие пионеров, вот была у нас радость! Перед нами сразу раскрылась обычно закрытая для нас книга жизни. Весь широкий мир живет в наших думах, а в то же время знаешь, чувствуешь, что он далек, неизмеримо далек…

Ты пишешь мне о громадных достижениях крупной промышленности и сельского хозяйства в СССР: дух захватывает от радости, гордости, счастья. Но чтобы ты, чтобы вы все еще ярче и глубже почувствовали и узнали цену ваших побед, киньте на мгновение взгляд сюда, в Польшу. Вы увидите избы и гумна без крыш, потому что этими крышами кормили всю зиму скот, увидите пухнущих и умирающих с голоду детей, ибо нет уже даже такого «деликатеса», как кожура от картошки. Организованные рабочими и крестьянами комитеты помощи голодающим распускаются полицией, считающей, что для голодающих достаточно… молитв варшавского епископа и христианского смирения.

Добавьте к этому бесконечный скрип огромного множества тюремных ворот, проглатывающих все новые и новые группы политических заключенных, а также равнодушно произносимые приговоры:

«Skazany na 15 lat ciężkiego więzienia» ^[51], какие выносятся теперь все чаще и чаще, и одна сторона картины будет ясна зам. О другой стороне писать не могу, дополните картину сами…

И знаешь, что пишут мне мои товарищи?

…Нет, жизнь — прекрасная вещь. Жить, чтобы бороться, жить, чтобы быть бойцом, смелым и сильным!

Всего не напишешь. Когда вновь встретимся, расскажу тебе много любопытных вещей.

О том, что часто угнетает оторванность от воли — от живых людей и работы, — писать не буду. Ты понимаешь это сам.

…Октябрятам и пионерам посылаю отдельный ответ. Можно ли выразить все то, что я хочу сказать этим маленьким борцам? Все мои товарищи шлют вам горячие приветы.

Тогда же

Октябрятам и пионерам.

Ребятки мои милые, любимые!

Спасибо вам — далеким маленьким товарищам — за заботу, за думы о нас. Ваше письмо все мы вместе прочли на прогулке. Вы, может быть, и не подозреваете, какое огромное счастье принесло ваше письмо в нашу тюрьму. Большинство моих подруг никогда не было в СССР, никогда не видело ни Красной Армии, ни пионеров. Но все они, даже не видевшие, крепко вас любят, хотят, чтобы вы были веселы и много знали, умели хорошо строить аэропланы, бегать и петь.

Вы пишете о том, что очень жалеете меня и не хотите, чтобы я сидела в тюрьме. Мне радостно знать это, но жалеть меня не надо. О, нет, совсем не надо, потому что я сама, вместе с тысячами других товарищей, горжусь тем, что я — политическая заключенная, и счастлива, что сижу недаром. Когда борьба требует от нас сидения в тюрьме, мы просиживаем долгие годы без страха и стонов, сильные сознанием, что наше дело и без нас живет и растет.

Попросите, ребята, комсомольцев, чтобы они вам это хорошенько объяснили. Пишите, милые, сколько вас всех, что вы делаете, умеете ли вы уже читать и писать. Меня очень интересует вся ваша жизнь. А я буду писать о том, как живут в тюрьме рабочие — политические заключенные.

Ну, всего вам хорошего, мои дорогие! Растите же свободные и счастливые, бейте так громко в барабаны, пойте так весело ваши песни, чтобы слышно было не только в нашей, но и во всех других тюрьмах…

23 июля 1929 г.

Подруге Р. Кляшториной.

…О своей жизни напишу в следующий раз. А теперь скажу только, что чувствую себя такой счастливой, как очень немногие. Жизнь безгранично прекрасна, а жизнь в соединении с борьбой — это счастье.

26 августа 1929 г.

Подруге X.

В странном и очень глупом положении я теперь нахожусь. В течение нескольких месяцев беспрерывно говорят о возможном освобождении. Товарищи все подробнее определяют срок, уславливаются со мной о подробностях, а тем временем месяцы, недели проходят, а мы все тихо сидим. Если бы ты знала, как это страшно волнует, выводит из равновесия. Не знаешь, на каком свете живешь, что надо делать, что стоит делать.

Понятно, что мы стараемся держаться до последнего. Но я не могу сказать, чтоб это было легко. Какие это тайные силы оттягивают нашу свободу? Уже несколько раз нам казалось, что ничего из этого не выйдет, что надо опять уложиться в рамки тюремной жизни и перестать себе голову морочить. Теперь именно переживаем мы такой период. Но это ничего: тем больше и глубже, ярче и дороже будет счастье, если оно на самом деле наступит. Ты себе это представляешь? Нет, я себе этого хорошо представить не могу. Сколько мечтаний, планов, картин! Хорошо, что у нас крепкие нервы.

Уже август. Как быстро время летит! Это хорошо, жалко только, что лето уже кончается. Видела ли ты уже жатву, часто ли бываешь в лесу, в поле?

Всех, кого увидишь, приветствуй от меня горячо, сердечно. Слов не хватает, чтобы сказать тебе, что я чувствую к ним, моим далеким, любимым. Будь же счастлива, не сиди на одном месте, везде побывай, помня о том, что я не могу быть повсюду. И пиши мне часто и много, рассказывай о людях, случаях, о далекой милой воле.

Помни, что всегда жду твоих писем, что они приносят нам радость.

Без даты

Товарищу В.

Не отвечала тебе на письмо (да еще такое!) целых два месяца. Но надо ли тебе объяснять почему? Черт подери! Попадется человек на удочку и целые месяцы живет мечтой… Но… (тут выступают на сцену трагические слова о правах, жестокой действительности, которые я не говорю, потому что еще до моего рождения на эту тему поэты и драматурги написали целые тома) все это ничего.

Право, было недурно каждый день ждать перенесения в лучший мир, но и теперь неплохо: опять берусь за книги, за уроки, опять, но, уже не прощаясь, любуюсь солнцем и небом.

А у вас там за это время сколько успехов, событий. Пиши скорее, друг милый, жду с нетерпением очередной сводки…

Встречаешь ли кого-нибудь из общих друзей. Я всех окончательно растеряла, ни о ком теперь ничего не знаю.

Не хочу, конечно, с этим мириться, но… хорошо, что можно все надежды возложить на будущее… Хорошая вещь это будущее, не правда ли?

Но мне кажется, что и настоящее у нас становится все более привлекательным. Что ты на это скажешь?

Чем веселее становится на свете, тем больше не хочется сидеть в тюрьме, тем тяжелее безделье. Но нам-то ведь не привыкать! Посидим еще, авось что-нибудь да высидим. Нет, не авось, а наверное!

30 август 1929 г.

Товарищу С.

Знаю, что получишь письмо это после МЮДа, а может быть, и вовсе не получишь, но не могу тебе не написать, не поговорить с тобой об этом дне.

Я неисправимая комсомолка. Ни один наш праздник, ни один день в году не заставляет меня так волноваться, как МЮД. Сколько боли в годовщине смерти Ильича! Сколько радости и гордости в Октябрьскую годовщину! Как рвешься на волю в день Первого мая! А МЮД для меня полон какого-то особенного чувства, какому и имени не подберешь!

Все наши праздники в тюрьме приносят нам не только прилив новых сил, не только радость, сознание, что в этот день и наш островок сливается с бушующим морем революции, но и заставляют сильнее, чем всегда, грустить, тосковать. Понимаешь ли ты это? Не прими это за проявление слабости. Мы — сильные, особенно в такие дни. Но как же не рваться в бой с новой силой, зная, что он происходит? Как же не ненавидеть всей душой, всеми нервами то, что называется тюрьмой, что нас крепко держит в лапищах, не пускает, как бы мы ни метались, ни рвались?

Да, друг мой милый, к тюрьме привыкнуть нельзя. В первый, в пятый и в десятый год тюрьмы ты так же будешь беситься и скрежетать зубами в день нашего праздника, с такой же страстной ненавистью будешь впиваться пальцами в решетку, стараясь хоть голову просунуть между прутьями, услышать хоть один звук с воли. Но не просунешь и не услышишь…

Уже четвертый раз я буду праздновать МЮД в тюрьме. Просижено уже четыре года. А у меня перед глазами все так же ярко и неотразимо стоит мой последний МЮД на свободе — в 1925 году. Как празднуется МЮД в СССР, это ты напишешь, а я тебе расскажу, как было у нас. Вот слушай!

Город Вильно. Организация после двух подряд генеральных провалов только становится на ноги, отстраивает ячейки, и все-таки к МЮДу — семь-восемь маленьких массовок рабочей молодежи и в самый день — большая, около ста человек, в лесу.

Белосток. Самый разгар подготовки, большая половина организации арестована, везде неслыханные избиения, пытки. И все-таки оставшиеся на воле комсомольцы рвутся на улицу: «В МЮД должна быть демонстрация. Мы им покажем, что нас ни испугать, ни „ликвидировать“ нельзя!» Несмотря на беспрерывные аресты, происходят массовки, подготовка идет вовсю. И вдруг новая атака. Разгромлены уже не только партия и комсомол, но и юношеские секции, профсоюзы. На свободе осталось только несколько человек, окруженных со всех сторон провокаторами, шпиками, полицией. И все-таки не сдавались. Ровно в девять часов вечера на всех ярко освещенных главных улицах города посыпался дождь комсомольских листовок.

Слоним. Пятьсот человек молодежи — не только из города, но и из деревень — демонстрируют с «Молодой гвардией» по городу, дерутся с полицейскими патрулями.

И наконец:

Лида. В назначенном пункте города собирается молодежь. Пока что это — только воскресная толпа гуляющих. Но вдруг на середину улицы выбегает парень и высоко поднимает красное знамя. В минуту он уже окружен. Движется стройная демонстрация, звучит «Молодая гвардия», лозунги, лозунги. Демонстрация приближается к казармам и тут сталкивается с возвращающейся с маневров ротой солдат. Офицер растерялся, солдаты остановились, слушают речь комсомольца, подхватывают лозунги, ловят листовки, а из переполненных окон казарм гремит: «Урра!..» А через минуту — полиция, жандармерия. Но… мы спасаться умеем. И знамя удалось спасти…

Все это было четыре года тому назад. Через месяц после МЮДа я была арестована, и теперь вот на празднике нас только несколько человек. И снова мы демонстрируем с красными бантиками, но уже на тюремном дворе.

Ничего, дружище, свобода придет, свобода будет опять. Только комсомолкой я уже никогда больше не буду… Но не надо об этом.

С воли вести невеселые. Аресты, аресты, аресты. На днях узнала, что арестованы милые, славные ребята А., В. и П. Всех их судили уже вместе со мной. Побыли они несколько месяцев на свободе — и опять в тюрьму. Еще раньше арестовали Ш. — моего старого друга, соратника и ученика. Считаю по пальцам всех своих ребят, оставшихся на свободе, и дрожу над каждым из них — на свободе ли он (или она) еще? А узнаю, что арестованы, и больно и вместе с тем радостно: значит, ребята не сидят сложа руки…

На днях получила привет от одной нашей старой знакомой Бэлы^[52]. Она сидит в Варшаве в строгой изоляции. Писать вам она не может. Она здорова, только томят ее очень одиночество, изоляция.

Шлю тебе и всем к МЮДу мой сердечный пламенный привет. Я хочу на волю!..

Тогда же

Товарищу Л. Розенблюму.

Уже потеряла всякую надежду, что ты отзовешься. Китайцы ли тебя убили на фронте, или ты просто в воду канул?.. Не знаю, но только в нашей дыре о тебе ничего не было слышно. Наконец получила твое письмо, в Котором ты описываешь ваше строительство. Что за радость у меня, у всех нас сегодня, что за торжество! Да, всего не напишешь, но можно написать многое. И какой же ты молодец, что сделал это! Целый день стоят у меня перед глазами новые фабричные корпуса, я слышу шум машин, гул творческого труда. Радость, гордость и любовь — не знаю, что сильнее, — вот три чувства, неразрывно связанные с думами о вас.

Вспомнила, что ты пишешь о том, как мы изменились. Да, мы теперь стали серьезнее и вдумчивее, чем в молодости, но восторгов никак не меньше. Расчеты восторга не заменили, а просто прибавили, заняли новое место. Надо бы тебе видеть, как мы тут восторгаемся и письмами, и новым цветком на тюремном дворе, и новостью из газет о демонстрации, и солнцем, и небом, и… своими мечтами о будущем. Да и вы там, верно, восторгаетесь не меньше нашего, только масштабы у нас разные…

От сегодняшнего дня через месяц у меня юбилей. Отсижено уже четыре года. Солидная цифра, правда? Как хорошо, что она уже за плечами. А впереди еще четыре года или… может быть, четыре месяца, четыре недели? Это можно только чувствовать, но писать об этом нельзя. Что делается в душе… Пойми только, пойми.

Пугает меня немножко то, что я выйду из тюрьмы ужасно отсталой дубиной. Сам ведь говоришь: «Одна форма, наилучшая сегодня, никуда не годна завтра». Так вот эти-то «формы» прими как очень растяжимое понятие и пойми, что старые формы мне хорошо известны, о маленькой части новых я кое-что слышала, а о большинстве понятия не имею. От всех новых «форм» я буквально отгорожена каменными стенами и не на один год.

Ну да ничего! Недавно вышел из тюрьмы один товарищ, который просидел десять лет (с 1919 года) с двухмесячным перерывом, и знаешь — даже в первых его письмах со свободы я не нашла никакой растерянности, он как-то сразу крепко почувствовал под ногами почву, хоть и измененную до неузнаваемости. Живой человек найдет себе место в живой жизни. Ничего, я не унываю, хоть иногда больно и тяжело до чертиков сознание, что жизнь семимильными шагами идет вперед, а ты ничего, ничего не только не делаешь, но и не знаешь.

Иногда перед нами с особенной остротой встают «неразрешимые» вопросы, и тогда мы мечтаем: «Хоть бы часик поговорить с умным человеком», а Б. обыкновенно добавляет: «Или прочесть „Правду“». Но так как у нас нет ни «умного человека», ни «Правды», то напиши, что говорят у вас о Гаагской конференции, о переговорах с Англией. Ну хотя бы только об этом. А сколько, сколько хотелось бы еще спросить, узнать!

Фордом — это такая чертова дыра, каких на земном шаре, верно, очень мало. То, что в ссылке в Сибири политическим было гораздо лучше, чем нам в тюрьме, — это для нас уже вопрос давно решенный, и Мария^[53], которая была два раза в ссылке, это подтверждает. Теперь же мы спрашиваем себя: не лучше ли на необитаемом острове, чем в Фордоне? Видишь, что за робинзонада в двадцатом веке, в эпоху радио, телевидения и прочих чудес техники.

Ну, всего. Всем, всем шлю сердечные пламенные приветы. Будьте сильными, растите скорее и крепче, растите, мои родные. О нас не печальтесь: мы, если не особенно растем, то, во всяком случае, здорово крепнем…

P. S. Письмо это ты получишь о сентябре^[54]. А я о начале этого месяца не могу спокойно думать, да и слов не нашла бы, если бы хотела тебе сказать все, что чувствую. Пусть скажет тебе все мой пламенный привет, который шлю вам всем, всем к этому дню. Я буду с вами, все мы будем среди вас. Привет вам, привет!

Лето 1929 г.

Школьной учительнице В. Тризно.

Милая, милая Вера Николаевна!

Пишу Вам со светлой радостью и с большим волнением. Ведь теперь как раз исполнилось 10 лет с тех пор, как я окончила школу. Как это много!

Но через это десятилетие, полное огромных событий, замечательных встреч и незабываемых переживаний, я пронесла и сохранила о Вас, моя милая, дорогая учительница, светлую, дорогую память.

Да, Вера Николаевна, я помню, что в детстве моей заветной мечтой было стать учительницей, и такой именно, как Вера Николаевна. Я помню, что для меня уроки Ваши были большим удовольствием, и те часы, когда я помогала Вам в школьной библиотеке, — наслаждением. Я никогда не забуду Вашей помощи, когда нам приходилось бороться в педагогическом совете с реакционно настроенными учителями, не забуду Вашей работы в первой школе для рабочей молодежи. Все это было так давно…

И вот теперь, через 10 лет, за границей, в тюрьме, я узнаю, что Вы не только помните меня, но и написали мне письмецо! Поймите же, Вера Николаевна, мою радость, мою нежную благодарность к Вам! Я хочу Вас видеть, Вера Николаевна, я хочу с Вами много и долго говорить…

В эти годы величайших сдвигов Вы не остались у меня только милым воспоминанием, образом прошлого, о нет, я встречаюсь с Вами в новом мире, на новых путях, и от этого радость моя еще больше, еще глубже любовь и уважение к Вам.

Как это хорошо, что я не потеряла Вас в бурных волнах нашей жизни, что еще, может быть, встречу Вас, увижу Вашу работу в новой свободной школе, очищенной от притворства и унизительной лжи, свободной от гнета, душившего всякую инициативу, всякую новую мысль. Я не имела счастья учиться в такой школе, но я горда ею и полна радости за теперешних наших детей, за Вас.

Шлю горячий сердечный привет Вам, Вера Николаевна, Вашим ученикам и товарищам по работе!

30 сентября 1929 г.

Подруге Р. Кляшториной.

…Продолжай писать таким же описательным методом, и я много узнаю о вашей жизни. Ведь для меня каждая строчка о вас — чудная поэма. Непременно, непременно опиши подробно и рабфак, и комсомольские школы, и кружки, и людей. И вот еще что: скажи мне, как стоит там теперь у вас вопрос о детях? Держите ли вы курс на помещение их в детские дома?

От тебя да и от других ребят я узнала, что вы держите своих малышей у себя. Меня это, признаюсь, удивило. Я знаю, что государство еще не в силах взять на себя целиком воспитание детей. Но вы сами-то могли бы путем взносов организовать детские дома и таким образом обеспечить детям правильное воспитание. Разве дешевле вам обходится содержание ребенка, а часто и няни при себе? Не говорю уже о возне с ребенком, о неуменье воспитать, о необходимости пользоваться наемным трудом…

Вопрос этот очень меня интересует, с нетерпением жду твоего ответа.

Без даты

Товарищу С.

…Карточки^[55] перестали нас тревожить. Мы поняли суть того, что у вас происходит, и тревога сменилась восторгом. Да и как не восторгаться, когда перестраиваются в вашем доме не балкончики, а самый фундамент. Что говорить о нас, когда ваши заграничные «приятели» пошипят, посплетничают, а от времени до времени и катнут такую статью, что даже глаза от удивления протираешь. Вот на днях в журнале «Торговля и промышленность» читала статью о промышленности в СССР. Цифры они там уменьшили, всячески старались ослабить впечатление, а оно все-таки получилось огромное. Да, сдвиги «головокружительные»! Хочется читать о вас, знать хоть частицу того, что происходит.

Все лето у нас не было новых книг. Но на последней неделе я прочла несколько, присланных нам друзьями. Много новых мыслей и проблем они нам принесли. Той книжки, о которой ты спрашиваешь, у нас два тома^[56]. Кончается сценой расстрела. Неужели есть и дальнейшее содержание? О, это будет большая радость для всей нашей братвы. Хорошая это книжка, полная интереса, широкое полотно, яркие и живые люди… Разговоры, описания боев, картины быта просто незабываемы, прекрасны.

Скоро попрошу у тебя еще книг, и ты пришли тогда. Теперь же пока не присылай, а то в тюремной канцелярии и так лежат еще «нецензурные» книги.

У нас теперь такая осенняя тишина. Только где-то звякают ключи — и больше ни звука. Но ты меня не утешай. Я не ною, не хандрю. Нет, работаю (и теперь вот могу тебе писать в неурочное время только потому, что заболела одна моя ученица, и я отложила с группой урок) много, и на душе у меня радостно и светло. Пойми, что не может быть иначе, что нельзя воспринимать иначе, не переставая быть собой.

2 октября 1929 г.

Ему же.

…Твое сообщение о тридцатипятипроцентном росте валовой продукции — прекрасный для нас подарок. Вот это славно. А. мне писал, что пятилетний план был изменен в сторону увеличения задания. Просто не помещаются в душе вся радость, вся гордость, уверенность. Помнишь:

Люблю я эти слова и часто их повторяю. Пиши же, сообщай больше новостей, а то нам деваться некуда от аршинных телеграмм о советско-китайской войне, о конференции в Гааге. Конференция эта, конечно, очень «интересная» вещь, но нам бы хотелось знать еще кой о чем. Всеми частичками души чувствую ароматы жизни, через тюремные стены слышу биение ее сердца. Вот вчера еще только сделала открытие, что я, да и все мы, вероятно, удивительно мало остаемся мыслями в тюрьме. Я заметила, что промелькнут одна-две мысли о нашей здесь жизни и тотчас же исчезают, надолго уступают место мыслям о свободе.

Сегодня получила коротенькую шутливую открытку от З.: «В нашей семье все живы и здоровы, что и от тебя услышать желаем. Мне хорошо. Привет всем З.».

Видишь, несколько слов, а сколько радости мне они принесли, с какой тревогой, с каким нетерпением я этих шутливых слов ждала. Как люблю я моих друзей, как дороги они мне, как неразрывно я с ними связалась, сжилась. Когда-нибудь буду рассказывать тебе о них долго-долго с восхищением и любовью.

…У нас теперь стоят такие ярко-солнечные, прозрачно-голубые дни, что и налюбоваться нельзя. На прогулке глянешь в небесную синь и глаз оторвать не можешь. Еще несколько дней, и начнется золотая осень. Вторая осень здесь и… пятая в заточении. Каков у нас там урожай в этом году? Как с хлебозаготовками? Удержится ли дальше карточная система?

Четверостишие Светлова и мне очень понравилось. Простое, образное и сильное:

А как вы выглядите теперь? Каковы наши девушки и хлопцы? Вижу вас иногда во сне… Шлю горячие, пламенные приветы друзьям. Работайте, родные, дружно и весело.

5 октября 1929 г.

Подруге В. Хмелевской^[58].

Просишь написать побольше о нашей жизни в тюрьме. Но тут, видишь ли, такие дела, что я почти ничего не могу тебе написать, потому что это нам запрещено. Скажу тебе только, что среди нас нет ни одной, которая бы каялась, считала тюрьму несчастьем. Все мы — и старые и молодые — с гордостью несем свое звание политзаключенных, все мы — будь то осужденный на года или на пятнадцать лет — не знаем, что такое колебание, моральное падение или хотя бы временный упадок духа.

Тут живешь двумя думами: во-первых, как там на воле и, во-вторых, как получше использовать этот час. Можешь ли ты себе представить, что нам не хватает суток? Почти всегда, когда надо ложиться спать, думаешь с сожалением: «Уже дню конец. А надо было еще то-то и то-то проделать».

Недели летят как бешеные, а годы — кто их знает: не то мчатся, не то ползут. Нам хорошо с крепкой верой, с глубоким убеждением, с радостным сознанием, что «земля все-таки вертится».

Но можно ли удержаться от грусти? Эх, если бы ты знала, как схватит она порой, как переполнит до краев душу. Тогда-то и вырывается у тебя крик: «Я хочу на волю!» Все существо твое сливается с этим криком, хотя внешне ничем не выдаешь себя. Ходишь или читаешь, или говоришь о чем-либо, а все в тебе «корежит» от боли, кричит от мощного, но бессильного порыва. Может ли быть без этого? Но это нас не сломит, не ослабит — наоборот, закалит, заставит еще сильнее любить волю.

…Мне всегда хочется писать «Воля» с большой буквы. Есть еще несколько таких слов…

Ну, вот и написала. Теперь видишь нашу жизнь…

Без даты

Подруге А.

…Скажи мне, как будет введена пятидневная неделя в вузах? На фабриках я это понимаю, но в школе, где все должны учиться одновременно? Хочу это знать.

Много интересного пишутмне мои друзья. Сердце радуется, не вмещает всей любви к моей социалистической родине и гордости за нее.

…Нам даже странно представить себе, что у вас уже снег и мороз. У нас же так тепло, что можно гулять без пальто.

О моем смехе не беспокойся. Не утихает он и теперь. Работы много, работаю с удовольствием, а ученики мои — и пятидесятилетние и двадцатилетние — с не меньшим. Сама тоже учусь.

Хорошо у нас, живо, интересно, особенно тогда, когда о нас не забывают. Геня^[59] кашляет, но не болеет. Берта ^[60] держится. Зина ^[61] укладывает свои припадки в рамки десяти-пятнадцати минут (на большее времени не хватает). Одним словом, крепкий курс против богадельни.

5 ноября 1929 г.

Сестре Любови.

…У нас уже настоящая осень, холод и дожди. Но это ничего. Осень не портит моего настроения. Жизнь светлая, дорогая и осенью. Теплая кофточка у меня есть, не волнуйся. О нас не забывают. Хоть нас в тюрьмах много, но друзей у нас на воле еще больше.

Что я делаю? Немного учусь сама, учу других. Поверишь ли, у меня, у всех нас столько работы, что дня не хватает. Время летит так быстро, что только радоваться надо. Уже начало ноября, уже пошел пятый год заключения. Это — большая цифра. Что ты успела за эти годы, как выросла? А я сижу на месте. Но ничего, и мы еще повоюем.

…Надо кончать. Скоро погасят электричество. А что, если бы ты вдруг пришла ко мне, в мою камеру? Как бы мы поговорили с тобой. Ну, ничего, поговорим еще…

22 ноября 1929 г.

Подруге А.

…Если бы ты знала, если бы ты могла понять, как бесконечно дорога память старых друзей, как радостно, светло думать, что там, на свободе, далеко-далеко есть родная, близкая душа! Иногда так бывает, что всех старых милых друзей как ветром разнесет, раздует во все стороны, ничего ни о ком не знаешь, кажется, что между нами не одна тюремная стена, а целая сотня. Тогда бывает невыразимо тоскливо, и свобода становится каким-то абстрактным понятием, а не живым, близким, знакомым. И это больно, ох, как больно! А у меня за эти годы уже бывало так не раз.

Хочу поговорить с тобой сегодня так задушевно, как мы никогда не говорили. Да разве было когда-нибудь так, как теперь? Какая чудная, бесконечно интересная наша жизнь…

Так хорошо и тепло на душе от мысли, что ты на свободе. Как это смешно! Тут, в тюрьме, я иногда ловлю себя на радости, что В., П. и Р. на свободе. Как будто все должны или могут не быть на свободе!

Пишешь, что у вас много солнца. Хорошо, хорошо. Хочу, чтобы у вас всегда было солнце, радость и песни…

Что же тебе написать о себе? Знаешь, очень хочется на свободу. Всегда, всегда. Так сильно, так неудержимо. Но это сильное желание наполняет не меланхолией, не тоской, а огнем. Ведь время летит, каждый день приближает к свободе. Ни один день не пропадет даром — уменьшает срок. А к тому же огромнейшее желание учиться. Дни заполнены целиком, не хватает времени. Здесь ужасная глушь, и поэтому хочется ближе чувствовать свободу, чаще получать письма. Прими это во внимание и пиши чаще.

25 ноября 1929 г.

Подруге Г.

Обращаюсь к тебе за разрешением весьма важной проблемы: допустимо ли, чтобы у политзаключенного на пятом году сидения был такой день, когда ничего не хочется делать? Вот у меня сегодня такой день. Мысли и воспоминания выбили нас из «научной колеи», все умные книжки отложены в сторону, и мы сегодня, по правде сказать, больше смеялись, чем делали что-либо другое… А что ты делала весь день? О, если бы сравнить наш день и ваш! Но ничего! Мы еще поработаем, только можно ли отработать за минувшие годы? Мне кажется, что нет, ибо тогда я буду работать за «сегодня», а не за «вчера». Ты пишешь: «Выходи скорей!» О, как бы я уже вылетела, а не вышла, но…

2 декабря 1929 г.

Товарищу М. Златогорову.

Решила написать тебе спокойное письмо. Но разве это возможно? О нет! Как подумаю обо всех вас, как вспомню твое последнее письмо, спокойствие бесследно исчезает, а изо всех уголков души рвется бурный восторг. С трудом удается выбрать из всего вороха дум и чувств то, о чем хочется тебе рассказать в первую очередь.

Ну хорошо, прежде всего о социалистическом соревновании. Как жаль, что ты не был среди нас в тот момент, когда мы читали твое письмо, что ты не видел, какое впечатление произвело оно на всю нашу коммуну! Слушая рассказ об ударных бригадах, девушки буквально окаменели. Только через несколько минут обрели они снова дар речи, начали разговаривать, радоваться, удивляться, восторгаться. Трудно было себе представить, что весь тот героизм и энтузиазм, которые являлись самыми характерными чертами эпохи гражданской войны, вошли ныне в быт, стали повседневным явлением. Мы слышали о соревновании, я с особой радостью узнала, что идея его рождена комсомолом, понимала, что оно должно сыграть огромную роль в деле осуществления лозунга «догнать и перегнать», но… насколько же шире, могучее, интереснее это в жизни, чем в наших представлениях!

Знаешь ли ты, как дорога мне каждая ниточка, которая связывает меня с живой жизнью? Не могу тебе больше писать, как и осуществлять другие свои желания. У нас также, хоть и на свой лад, напряженные прекрасные будни. Не хватает суток. Но ничего не значит, что прошла неделя, месяц. Нет! Это ведь значит на неделю, месяц ближе к воле…

11 декабря 1929 г.

Ему же.

…Живые факты вашей действительности способны захватить друзей, смутить врагов. И одни и другие делают свои выводы. А я вот вчера вместе со своей соседкой по камере вспоминала о живых фактах нашей действительности — о некоторых товарищах, осужденных по уголовным статьям кодекса законов. Один из них — пожизненно. Вот где нужна сталь и моральная сила, чтобы в безмерно тяжелых условиях не сломаться, сохранить свое лицо! Подумай — жить среди бандитов и воришек, без газет и книг, без бесед с товарищами, за бессодержательной каторжной работой, под «ласковой опекой», удваиваемой или утраиваемой после каждого шага, сделанного не по регламенту…

Таких много. Вот и сейчас вспомнила еще пять-шесть пожизненно осужденных. Вечная тюрьма? Конечно, не вечная, но все же невыносимо тяжелая. А все же выносят! Сохраняют и бодрость и веру в «завтра». Выковываются люди.

Много не напишешь на этих редких листочках, надо рассказывать, много рассказывать такого, что должно быть широко известно. Вот, когда встретимся, заберемся куда-нибудь, и будет беседа бесконечная, захватывающе интересная. А тогда берись за перо и пиши, рассказывай свободной советской молодежи о том, «как пахнет жизнь» у ее товарищей, близких соседей.

14 декабря 1929 г.

Товарищу С.

…А мы теперь живем особенно интенсивно. Никогда у нас в стенах тюрьмы не было тихо, но теперь особенное настроение. Отовсюду такие хорошие вести! Конечно, немало и плохих, но они как-то стираются, уходят на второй план, а тон задают именно радостные. Если бы ты знал, с каким нетерпением мы ждали подтверждения своего вывода о наступлении. Вторичного, во сто раз более сильного и решающего. Дождались и торжествуем. Хочется еще подтолкнуть вперед, сильнее накалить, ярче выразить. Но… сиди и «не рыпайся». Что же, посидим еще. А все-таки чудесное «скорей» не только живет, но и мчится вперед. Вспоминается Маяковский: «Мы идем! Не идем, а летим! Не летим, а молньимся!» Одним словом — хорошо, чудно хорошо!!! Обо всем хочется спросить: и о Китае, и об урожае, и о коллективизации, и о тысяче других вещей. Но напишешь ли? Не найдет ли опять на тебя «молчанка» на несколько месяцев? Ой, только не это! Прошу тебя очень, очень. Сегодня столько тебе надавала поручений, столько поставила неотложных вопросов, что, боюсь, придется тебе потратить немало времени на все это. Но знаю, что все это сделаешь, исполнишь. Ну, пусть бы сейчас можно было тебя увидеть! Вижу тебя, твои движения, улыбку, слышу твой голос, но все это не то. Настоящее! Пусть оно будет! Представляешь ли себе его ясно? Нет, все представления бледны и бескровны. Ты увидишь! Мы увидим, мы будем пламенеть радостью, мы, счастливые, будем громко смеяться…

16 декабря 1929 г.

Подруге В. Хмелевской.

Вчера совсем неожиданно получила твое праздничное письмо. Вот спасибо! Такую радость принесло оно мне… А от вести, что хочешь переслать мне какой-то подарок от деревенских коммунарок, я широко раскрыла глаза и вся захлебнулась от счастья. Что ты говоришь? Они знают обо мне? Они думают обо мне и шлют привет? О, стою ли я этого?! Как же поблагодарить их, как выразить свою глубокую радость? Знай, что это, может быть, самая большая радость, какая только бывает в тюрьме.

Вчера получила из тюремной цензуры присланную тобой книжку о колхозах. Это так прекрасно, так ново, что слушаешь и читаешь, как сказку. Книжкой сразу завладели З. и М., так что я только и видела. Читают, увлекаются, а на прогулках рассказывают мне отдельные места. В конце книжки я увидела список вновь вышедшей литературы. О, как мне захотелось сразу прочесть все, все. Одна интереснее другой кажется… Пришли, пожалуйста, также, прошу, хорошую книжку о Китае… А то этот вопрос представляет собой для нас на самом деле «китайскую грамоту».

…Хочешь знать о нашем житье-бытье? Да, мы сидим в одиночках, лишь некоторые — по двое в камере. Я не переношу одиночества и поэтому всегда стараюсь сидеть еще вместе с кем-либо.

…Теперь вечер. Кругом тишина, только изредка на весь коридор кашляет Л., да слышно, как ходит по своей камере Г. Она через каких-либо восемь месяцев выходит на свободу и поэтому часто расхаживает и думает, как будет жить на воле. Порой зазвенят ключи, послышатся шаги надзирательницы. Кончается день, он никогда больше не повторится. Мы еще на день ближе к воле.

…Вспомнила концерт, о котором ты писала. Надо было бы тебе видеть, как бросаемся мы к окнам, когда услышим на улице «катернику»^[62]. Но мы будем еще вместе слушать прекрасную музыку жизни…

24 декабря 1929 г.

Всем родным.

…Очень часто рисую себе картину нашей встречи. Что это будет за счастье долгожданное! А время неуклонно идет. Вот уже 1930 год. Осенью этого года будет уже пять лет, как я в тюрьме, значит, останется еще только четыре. А кто знает, может, и не придется мне уже их отсиживать. Ведь обо мне да и о моих товарищах-заключенных на свободе не забыли.

Спрашиваете о моем «мятежном сердечке»? Ничего — выдержу, еще как выдержу. И не подвести постараюсь.

Что же написать о моей внешней жизни? Представьте себе, что у меня теперь так много работы, что просто вздохнуть некогда. Не знаю только, чего хотеть: или чтобы день был длиннее, или чтоб еще скорее время летело.

Живем мы дружно. А ведь у нас не только молодежь. Есть и очень старые люди. Наша старая Катя (есть и малая) почти ровесница маме, ее младшему сыну столько же лет, сколько и мне. А она уже раз отсидела четыре года, год побыла на свободе и опять попала в тюрьму на четыре с половиной года. И сколько в ней силы, энергии, молодой бодрости, как с ней хорошо!

Есть у нас целая старая гвардия, ни в чем не уступающая молодым. Я же по привычке все еще считаю себя молодой и никак не могу стать солидной.

А вот недавно была у меня огромная радость: мне прислали интересный подарок^[63]. И к этому — письмо, такое, что я его до конца жизни не забуду. Вы поймете, чем это для меня было, каким дорогим подарком на всю жизнь останется.

О материальном моем положении, мамочка, не беспокойтесь. Мы не голодаем, нет. Друзья о нас заботятся, помнят. И не холодно у нас вовсе. Вообразите, что сегодня выпал первый снег, а теперь у нас уже и следа от него не осталось. А мороза настоящего еще вовсе не было, так что на прогулке мы даже часто сбрасываем пальто. Мне особенно жарко.

Так вот, все это без прикрас. Прибавьте к этому только страстное желание «на волю! на волю!» — и будет почти полная картина моей жизни.

А вы, родные мои, любимые, работайте вовсю, живите и веселитесь, помните, что в такое прекрасное время люди еще никогда не жили.

Без даты

Подруге Г.

Да, уже Новый год. Если бы ты знала, как радостно мы все его встречаем. Ведь это значит — на год меньше тюрьмы, на год ближе к воле. Тебе, моя родная, стало грустно при воспоминании обо мне на радостной шумной улице, а у нас в этот вечер было особенно весело и светло, но, разумеется, вместе с тем и немного грустно, ибо хотелось видеть людей, много людей. Нам разрешили лечь в этот вечер попозже, и мы устроили себе праздник. Пели, декламировали, рассказывали, танцевали «Карманьолу», вспоминали… Но нас всего только шестеро, и это накладывало какой-то особый отпечаток на наш праздник. Мы все время чувствовали, что нас всего только шесть, а вокруг — далеко-далеко — ни души, глушь и тишина. И вот, ровно в двенадцать часов, зазвенели колокола. Это было радостной неожиданностью. Мы раскрыли решетчатые окна и, глубоко взволнованные, слушали, прильнув к подоконникам, а в камеру к нам вместе со снежинками врывались звуки старого мира. Мы уже вкладывали в них новое, милое нам содержание, слышали ваши голоса, призыв к борьбе, клич победы. Прекрасно и чудно было это, долго будет нам памятен этот вечер.

10 января 1930 г.

Группе товарищей.

Мои милые друзья, товарищи мои дорогие!

Сегодня получила от всех вас письмо и вот, имея возможность побеседовать с вами без цензуры, пишу всем сразу. Любимые мои, далекие! Не только радость, солнечную, лучезарную, приносят нам ваши письма. О нет! Приносят они нам более важное — уверенность, что сбываются наши мечты.

Понимаете ли вы, какая сила, какая уверенность наполняет нас, когда читаем, что эти мечты превращаются в конкретные планы, осуществляющиеся у вас, становятся в тысячу раз более великими, чем в наших мечтах.

И вот с этим сознанием приходит мысль: пусть нас пока что здесь пытают, пусть расстреливают на демонстрациях, пусть мучат в дефензивах и морят по тюрьмам, но СССР существует, но социализм строится на земле! А когда существует СССР — будет победа и у нас. Эта вера в победу, эта уверенность в ней в настоящее время весьма характерное явление для самых широких масс рабочих и крестьян.

Любопытно, что даже те, которые не решаются вступить в партию или в комсомол, или те, которые вышли из них, объясняют теперь свою пассивность не тем, что, мол, «ничего из этого не выйдет», а тем, что «и без нас обойдутся»… Испугавшихся можно встретить уйму, но разочаровавшихся — очень редко. Фашизм своей двойной политикой кнута и пряника выковывает на свою погибель такую гвардию, что можете быть уверены в том, что скоро будете приезжать в Варшаву не на дипломатические конференции, а на съезды Советов.

Вы уже, наверное, слышали это от наших делегатов, но прислушайтесь, родные, и вы услышите это также через тысячи решетчатых окон, через гул машин, через мощные песни демонстраций, через осторожный шепот конспиративных заседаний.

Вы слышите?

Так еще быстрее и крепче стройте, крушите, ломайте остатки старого строя и знайте, что от каждого удара ваших молотов содрогается все здание фашистской Польши. А мы, мы выше поднимаем головы, сильней сжимаем кулаки.

Помните ли вы об этом?

Помните, любимые, и гордитесь тем, что вы не только строители, но и борцы за свободу миллионов, миллионов угнетенных фашизмом рабочих и крестьян. Нужно, чтобы об этом знал каждый фабзайчик, каждый член колхоза. Сколько сил это им прибавит, насколько радостней будет труд.

Одновременно с вашим письмом я получила письмо и из Польши. Вот где контрасты! Но есть и общее: энтузиазм, неудержимое стремление к борьбе. Товарищи мои на свободе живут «от тюрьмы до тюрьмы», но и на свободе они подвергаются бесконечным обыскам, арестам, допросам в дефензиве.

«Веселая», разносторонняя жизнь, правда? Вот узнала, что снова попалась Л., а через неделю — что села З. Больно становится от такой вести так, что места себе не находишь. Девчата еще света совсем не видели, не подлечились даже после тюрьмы, потому что все время были безработными (безработица и так огромная, а тех, кто сидел в тюрьме, вообще не хотят принимать на работу) или зарабатывали по сорок, шестьдесят, девяносто злотых, и вот — снова тюрьма, голодовки. Не насладишься даже работой, не «оплатишь за тюрьму», как опять садись. Но послушаешь, что говорит такая Л. или такой К., и боль сразу сменяется радостью, гордостью — с такими мы победим фашизм!

Коммунаркам коммуны имени Фрунзе.

Милые товарищи коммунарки, посылаю вам горячий привет за ваши подарки и ваше письмо. Вместе со мной благодарят вас и мои товарищи, ибо это была радость не только для меня.

Все мы много раз рассматривали ваш подарок, любовались им, хвалили работу и повторяли: «Как нам не быть крепкими духом, когда о нас думают наши свободные сестры, когда через границы они протягивают нам руки».

Родные, дорогие! Знайте, что вы влили в нас целое море силы, что вы помогаете перенести в будущем еще не одну голодовку, просидеть не один еще год в мрачных стенах, где издеваются, где размахивают фашистским кнутом.

С волнением читали мы о ваших обобществленных хозяйствах. Будет такое время, когда мы из-за границы не только сможем поехать, но сами явимся членами одной великой коммуны. А пока что работайте, дорогие! Объединяйте вокруг себя возможно больше деревень, а мы за границами СССР, несмотря на расстрелы, несмотря на тюрьмы, объединим рабочих и крестьян для борьбы за свободу, за советскую Польшу.

Крепко жму ваши руки. Пишите о своей жизни.

13 января 1930 г.

Подруге Ф. Слуцкой^[64].

…Могу тебе похвастать: я отсидела уже четыре года, шесть месяцев и семнадцать дней. Ты понимаешь, как это много? Но осталось еще тоже немало, почти столько же. Пролетит и это, правда? Соскучилась я по свободе, по работе особенно. Но зато как буду радоваться, когда опять буду на воле! Ведь копится энергия изо дня в день, из года в год. Сколько же ее соберется? А работы на свете ведь много, ой как много!

Тогда же

Подруге Г.

Какая огромная, небывалая радость у меня! Представь себе, что на днях я получила прекрасный подарок, присланный мне друзьями. Теперь вся сияю от восторга…

А ты так трогательно меня утешаешь! Ведь целые потоки слез можно осушить такими утешениями и ободрениями, а мне так только приходится влезть на крышу и кричать «кукареку!». Теперь вот я бы это охотно сделала, но уже поздно — сегодня мы уже на прогулку не выйдем…

Знаешь, странно мне себе представить, что меня в самом деле помнят, знают и ждут. Радостно и странно: наперекор и годам, и расстояниям, и всем бесчисленным препятствиям. Хорошо жить на свете, очень хорошо!

Да, я знаю, что меня ждет очень много хорошего и красивого, знаю и то, что будет еще в сто тысяч раз больше, чем я могу себе вообразить. Не особенно охотно соглашаюсь я на то, чтоб все это отложить на годы, но… к сожалению, никто у меня не спрашивает.

А пока жизнь идет у нас своим чередом. Представь себе, что и теперь у меня нет времени заниматься. Хорошо, что еще много времени впереди, а то совсем стыдно было бы мне вернуться к вам. Люди думают: «Сколько лет сидела в тюрьме, ведь профессором можно было бы стать». А тут совсем не так.

У нас уже давно зима. Снега-то еще нет, но земля мерзлая, холодно, ветрено, а льдины плывут по реке все медленнее. Скоро она станет. Соскучилась я по настоящей зиме. Давно уже такого снега не видела..

19 января 1930 г.

Подруге В. Хмелевской.

Часто вынимаю и долго-долго разглядываю присланный вами подарок. Кажется мне, что всю жизнь буду я его беречь, как самую дорогую память. А письмо было таким прекрасным дополнением к подарку, что само по себе является интереснейшим документом эпохи, точно так же, как творчество того старика колхозника, о котором ты мне писала. Как это понравилось всем нашим девчатам! Они просили это несколько раз прочесть, а теперь все вспоминают, повторяют. Нет, что там много говорить! Времена мы переживаем такие, что жить и не часы считать, а минуты, ибо каждая уносит нас вперед на дни, на годы. И хорошо то, что процесс этот происходит (хотя и совсем в других формах) повсюду. Вот в чем сила, в чем суть. Но об этом в другой раз…

Теперь я должна оправдаться перед тобой. Когда я писала «незнакомые», я совсем не хотела вас этим как-то задеть, а думала так совсем искренне, ибо не могла себе представить, не знала попросту, что я за те годы, которые провела вдали от вас, не только не растеряла своих старых друзей, но и нашла много других среди вас.

В тюрьме так трудно представить это себе. Читая ваши письма, я широко раскрываю глаза, улыбаясь от счастья (ибо это счастье, да, да, счастье!). И еще больше чувствуешь в себе силы, еще крепче, всем своим существом кричишь «скорей!». Что же касается «настроения», то здесь — моя правда! Даже соглашаясь с твоей оценкой моей роли, надо признать, что роль эта все же не ахти какая большая. Надо смотреть правде в глаза, не пугаться страшных слов. Разве это, разве столько надо делать? О, не говори этого ни мне, ни тысячам моих товарищей, ибо в этом как раз вся тяжесть тюрьмы, об этом и боль и скорбь от первого до последнего часа долгих лет заточения. Мы счастливы от сознания, что нас помнят, что воспоминание о нас прибавляет силы, будит энергию наших товарищей на воле, но мы ни на секунду не забываем, что сами-то ничего сейчас не делаем…

…Будет хорошо, так хорошо, что лучше и быть не может! Разве не чудесно, что два противоположных процесса — разрушение и созидание — происходят одновременно, и хотя творятся в разных местах, но ведут к одной цели.

18 февраля 1930 г.

Сестре Надежде.

У меня все еще нет полного представления о твоей жизни.

Судя по твоим письмам, мне кажется, что живешь ты недостаточно полно. А неполнота эта происходит оттого, что ты не замечаешь очень многих и к тому же главных проявлений невиданно прекрасной, неизмеримо широкой окружающей тебя жизни.

В предыдущем письме я расспрашивала тебя о том, как подвигается у вас коллективизация. Сегодня мне хочется спросить, насколько уже кооперирована в твоем районе деревня, какие виды кооперации лучше всего прививаются, какие успехи. Кроме того, мне очень хочется знать, насколько все это тебя интересует, каково твое участие во всем этом. Неужели возможно не гореть восторгом при виде того, как рушится весь старый уклад жизни в деревне, сотканный из темноты беспросветной, тысяч несчастий и бед, тяжелого, неблагодарного труда и неисчислимого множества разных других, облитых слезами и кровью нитей? Разве можно только сбоку присматриваться к тому, как миллионами рук ткется новый, невиданный, светлый узор новой жизни?

Конечно, нельзя! Надо ринуться в эту захватывающую работу, делать столько, сколько силы позволяют. И жизнь будет наполнена до краев, будет сверкать радостью, будет пениться страстным желанием жить, чтобы работать все больше и больше.

Тогда же

Товарищу С.

Долетают ли до тебя порывы бури, которая, нарастая с каждым днем, бушует вокруг нашей тихой обители? Какое счастье каждый ее звук, как жадно ловит его ухо! Ну, и будут времена еще! Ненавистные эндецкие, пепеэсовские и другие газеты приносят, кроме телеграмм о Гаагской и Лондонской, спасающих мир конференциях, сведения и об иных событиях, которых ни скрыть, ни замазать нельзя. Но — точка. Будем жить — и видеть будем и делать будем…

Замечательная наша жизнь. Но знаешь, что я тебе скажу? Хоть для тебя это вовсе не будет новостью, но я в последние годы в связи со всем множеством «казусов» и у вас и у нас как-то с новой, совсем новой и необычной яркостью еще раз поняла, какая же это сила — коллективная мысль. В ней-то и заключается наша непобедимость. Вот это хорошо. Вот это и делает тебя еще сильней, еще более уверенной…

Моя пятилетка учебы выполняется совсем не так, как ваша. Видишь ли, с тех пор, как я ее намечала, условия совершенно изменились. Недаром же мы живем в условиях капиталистической анархии. Раньше я все время посвящала своим занятиям и делала на самом деле большие успехи. Теперь же у меня столько уроков и всякой другой работы, что иногда по месяцам (кстати, и теперь так) не могу по плану заниматься. Я стыжусь признаться, что до сих пор, за четыре с половиной года тюрьмы, не покончила еще с «Капиталом». Но утешений у меня немало, время потеряно недаром.

Тогда же

Подруге Р. Кляшториной.

Письмо твое меня действительно глубоко огорчило. Хочется мне быть с тобой, помочь тебе в тяжелую минуту, но полторы тысячи километров, тюрьма да и другие препятствия все мои желания делают неисполнимыми. Прежде всего, родная моя, я должна тебя основательно, беспощадно поругать за мелькнувшую у тебя преступную мысль. Хорошо, что ты ее тотчас же отстранила, иначе, кроме негодования и презрения, ничего больше не осталось бы у меня к тебе. Боль, какой глубокой бы она ни была, не покрыла бы и тысячной доли презрения.

Ну, хватит. Ты, верно, и сама уже дала себе хорошую трепку.

Теперь к делу.

Итак, сила, энергия, еще раз энергия и сила. Правда на твоей стороне, ты выйдешь с победой. Надо только все сделать, чтобы ее добиться. И при этом ни на минуту не опускать рук, не падать духом, а становиться все крепче, решительнее, настойчивее.

Именно твое поведение теперь — прекрасная, хоть не радостная возможность доказать, что ты в самом деле представляешь собой. Докажи же с честью. А для тебя самой это генеральная проба сил. Прощупай же себя хорошенько, внимательно, подкрепи все слабые места. И в результате всей этой печальной истории ты должна вырасти на целую голову, стать новым человеком. Желаю тебе силы, желаю тебе успеха. В успехе я почти не сомневаюсь. Не вижу оснований для противного. Но сделай же все возможное и невозможное, обязательно сделай.

Пиши мне часто, сообщай, каковы успехи.

Тогда же

Подруге А.

…Спасибо тебе за открытку с пионерами. Как мы рады были их видеть. Но, если бы ты знала, как отозвались в душе твои слова: «Тоскливо стало за тебя и за всех вас». Да, иногда бывает тоскливо, ой-ой как. Но это скоро проходит.

На днях получила письмо от Любы^[65]. Все оно — порыв радости. Как мы хохотали, читая его. Видишь, думали ли мы, что будем так долго в разлуке? Не могу привыкнуть к этому и до сих пор. Но ничего, будем все-таки опять и еще будем вместе. И как будет прекрасно!

15 марта 1930 г.

Товар ищу С.

Прежде всего шлю сердечнейшую, рассердечнейшую благодарность за письма. Вот была радость, и неожиданная и огромная. Хочется поговорить после стольких лет, а бумаги всего клочок. В будущем смогу писать тебе гораздо реже, так как переписку нам ограничили до минимума. Поэтому пусть тебя мое молчание не смущает и не тревожит. Оно будет свидетельствовать не о том, что я не хочу написать, и не о том, что я больна или умираю, а только о том, что написать не могу. Но зато ты должен писать еще чаще. Думаю, что это дело и без доказательств ясно. Ну, ладно!

…Ты так заманчиво приглашаешь меня на каток, что я сразу соглашаюсь. Приходится только маленечко подождать: всего еще три зимы, а на четвертую уже будем кататься. Только вот у меня стал вопрос: катаются ли на коньках тридцатилетние люди? Кажется, что нет. А мне ведь будет ни больше, ни меньше, как все тридцать. Чудеса, да и только!

Последних, посланных тобой книг я не получила, точно так же, как и не получу ни от тебя, ни от кого из вас больше ни одной книжки, изданной в СССР. И тут тоже придется маленечко подождать.

Пишешь, что Михаил Светлов ответил на мой отзыв о его стихах своей «обычной печальной улыбкой». Ну почему, ну зачем он улыбается печально? Как можно в наши невиданно прекрасные времена обладать «обычной печальной улыбкой»? Не пойму этого никак, ни за что. Да на каком таком острове печали среди мира восторженной радости и победы он живет? Шлю ему целую волну восторга и уверенности в победе, пусть только он радостно улыбается.

Сегодня обо всем по слову. Роза^[66] получила уже обвинительный акт. Обвиняют ее по первой части § 102, а не по второй (что в последнее время стало «модным»). Значит, получит не больше восьми лет. С нетерпением жду ее сюда, после суда мы, наверное, будем вместе.

Хо-о-рошие новости ты мне сообщил. Да, великие дела совершаются быстрее, чем это предполагали даже очень умные люди. Хочется работать, работать и мчаться вперед!

Скажи В., что его последнее письмо ко мне конфисковано. Пусть он не забывает о цензуре, но пишет, непременно, обязательно пишет. Ты тоже помни о цензуре.

Вот надо и кончать. Но будет, будет такое время, когда вместе будем читать книги и работать, вместе пойдем в Трам^[67]. А пока — пробиваться вперед…

…Ни у кого из вас нет ни такой возможности, ни такой необходимости восстанавливать в памяти прошлое, как у меня. Как люблю я его, как дорожу им! Но и никому из вас будущее не кажется таким ослепительно ярким, лучезарно прекрасным, как мне. Многие же детали настоящего, для вас незаметные, обычные, для меня — источники бурного восторга. Хорошо то, что годы тюрьмы не смогли превратить меня в мумию, что «дух времени» нисколько не чужд мне, а события сегодняшнего дня как у вас там, так и у нас не кажутся «чудесами в решете», а понятными и необходимыми следствиями и причинами. Еще лучше то, что это относится не только ко мне, а ко всему теперешнему поколению политических заключенных. Это тоже знак нашей эпохи.

Теперь о бодрости. Видишь ли… мы ее не «сохраняем». Нет, она приходит к нам каждый день все новыми свежими волнами, ее родит каждая минута жизни, независимо от того, была ли это минута радости или злобы. Небодрые, нежизнерадостные люди среди нас (независимо от возраста) — это исключения, очень редкие исключения. Много хочется тебе рассказать на эту тему, да писать негде. Потом когда-нибудь.

Без даты

Группе товарищей.

Сегодня пишу вам о том, о чем нам писать запрещено. За одно сообщение об этом письма конфискуются тюремной цензурой.

Так вот: во всех тюрьмах пережили мы «революцию»… Наши фашистские «опекуны» решительно взялись за уничтожение «коммун» и большевизма, забрали у нас все «большевистские» книги (это значит: изданные в СССР), запретили передачи из камеры в камеру, запретили даже собираться вместе на прогулки, запретили передавать друг другу газеты. Все это для того, чтобы не дать возможности учиться. Кроме того, «не устраивать коммуны» — грозно заявили нам.

Это значит: покупать продукты каждый может только для себя, кто получает посылки, тот и питается. А покупать разрешается не больше, чем сам можешь съесть. Ко всему тому еще с десяток приказов в том же духе. Во Вронках даже пытались силой перевести наших товарищей на положение уголовников и обрить им волосы. Это начало, а потом «марш работать в тюремные мастерские». Так хотят они. Но, (разумеется, совсем другого хотим мы. Так вот и воюем. От злости они из кожи вылезают, но мы не только не склоняем покорно головы, но боремся за каждую пядь свободы.

«Я вас задушу! Я вас сгною в карцере! Вы будете у меня лежать под нагайками и просить милости», — гремит пан начальник.

А на другой день он пытается другими методами воздействовать на нас:

«Будьте же разумны. Разве можно прошибить головой стену? Что вы сделаете, вы, женщины, против власти? Надо покоряться. Надо по-хорошему», — и так далее.

А когда и это не помогает, выступает на сцену «высшая власть» в лице прокурора и так нам заявляет:

«С вами нужно было поступить так, как вы с нами поступали в России: вас давно нужно было поставить к стенке, а не держать в тюрьмах. Вы должны быть благодарны не только за то, что на свете живете, а и за то, что содержитесь в таких условиях. А вы еще хотите в культурной, гуманной, западноевропейской Польше читать большевистские книги. Что? Молчать! Господин начальник, обратите на них побольше внимания».

Ну, и внимание «обращается» весьма старательное и полное.

Все это — одна сторона вопроса. А другая на улице. Вы, вероятно, знаете, какая сейчас в Польше обстановка. Вам легко поэтому понять, почему именно сейчас на нас посыпались, как из рога изобилия, все эти «прелести».

Эх, и время же у нас теперь, родные мои! И у нас теперь решительный час. Мы только одной половиной мысли реагируем на все окружающее нас в тюрьме. Другая половина — в будущем, другая живет тем, что неуклонно приближается, идет. Но не буду разливаться на эту тему. Посмотрим, а еще лучше — будем делать. Будем! Будем! Эхма…

Недавно получила от вас ряд писем. Сколько дум вызвали эти письма! Как глубоко запали в душу сидящих со мной товарок слова: «Сломали тысячелетние устои старой деревни, сейчас надо научиться по-новому работать на развороченных трактором межах».

Поднесите же огромную, как Монблан, фигу под самый нос всему «цивилизованному» свету, который пророчил вам гибель, который выл, кричал, шумел, что не будет засеяно и половины того, что сеяли до «крепостного права» — это, по-ихнему, до коллективизации.

Правда ли, что уже оканчивается Турксиб? Как это чудесно! Помню когда первый раз прочла в газетах про Турксиб, казалось мне, что это план далекого, далекого будущего. А он уже превратился в действительность.

Пишите же чаще, дорогие, знайте, что те дни, когда мы получаем от вас письма, — это радостные, праздничные дни.

Ну, всего! Стройте крепче и знайте, что этим подводите также базу под революцию в Польше, а она не заставит себя ждать.

Без даты

Группе деревенских коммунарок.

Любимые мои товарки-коммунарки! Ваше письмо также принесло нам много радости. С нетерпением ждем от вас новых вестей, хотим знать, как прошла посевная кампания, много ли засеяли, как работают те товарищи, что влились в ваш коллектив. Если бы вы только знали, как это все нас интересует, сколько мы думаем и говорим о вашей жизни, как сильно хотим, чтобы работа шла у вас успешно.

Как хорошо, что дети ваши будут в яслях и на детплощадке, под присмотром. Счастливые эти дети! А сколько миллионов детей за границей живут совсем по-другому, чем ваши маленькие коммунары.

Милые товарищи! Теперь я вам немного расскажу о нашей жизни в тюрьме. Нас также все прибывает и прибывает, но это уже не так радостно, как ваш численный рост. Год тому назад нас, политических заключенных, в этой тюрьме было только шесть, а сейчас нас уже двадцать шесть — прибыло двадцать новых товарок, а на свободу за это время вышли только две. Приговорены все к четырем, шести, восьми, десяти годам, так что, как видите, можно даже успеть забыть, как белый свет выглядит.

Много среди нас больных, и не удивительно, ибо все мы прошли через несколько голодовок, издевательства и пытки, и оставаться здоровыми было мудрено. Своих родных и товарищей мы никогда не видим, ибо тюрьма наша находится на далекой глухой окраине Польши, куда приехать стоит очень дорого. А какие у наших родных — рабочих и крестьян — достатки, вы хорошо знаете.

Особенная нужда царит в Польше теперь, в связи с безработицей. Вы давно уже изжили это, а рабочие и крестьяне всех капиталистических стран терпят сейчас большие бедствия. Доходит, например, до того, что отец-рабочий убивает себя и своих детей потому, что не может больше выдержать голода; брат убивает брата за кусок селедки (такой случай был недавно в Ченстохове). Люди падают от голода на улицах.

Разумеется, трудящиеся не склонны покорно переносить это. Каждый день в разных городах бывают демонстрации, бои с полицией, каждый день проливается кровь рабочих и крестьян, а назавтра борьба возобновляется еще с большей энергией и силой. Близится революция в Польше, скоро и у нас будет Великий Октябрь.

Фашизм чувствует все это и все сильнее кует свои цепи. И больше всего достается тем, кого он уже держит в своих лапах, — нам, политическим узникам: жизнь наша ухудшается с каждым днем.

Хотят нас так прижать, чтобы мы и не пикнули, но задушить нас не так-то легко. Ого, нас голой рукой не возьмешь, обожжешься!..

Мы хорошо знаем, почему это именно теперь так занервничали фашисты, и все выше подымаем головы, ибо воля уже глядит нам в глаза. Товарищи милые, если бы вы знали, что за счастье знать это, думать так, писать об этом. Представьте себе только на минутку, что это значит — жить в тюрьме накануне революции. И это вызывает в нас столько силы, столько бодрости, что мы могли бы перенести в три раза больше издевательств.

Мы радостно принимаем ваше приглашение приехать к вам. Да, товарищи, мы скоро приедем учиться, как строить новую жизнь, а вы приедете к нам, в Советскую Польшу, чтобы делиться опытом, помогать нам. Все это будет. А пока что мы будем собирать силы для решительного боя, а вы, дорогие, работайте и знайте, что пока такие счастливые на всем свете только вы одни.

Ну, оставайтесь здоровыми и веселыми. Крепко целуем вас.

25 марта 1930 г.

Подруге В. Хмелевской.

Понравилась мне твоя мысль о том, что искать «героев» — устаревший пережиток. Право, теперь эпоха не героев-одиночек, а гигантских масс. В величии их поступков поступки одиночек — это капли в море. В этом вся сила, вся прелесть! Вот ведь сама говоришь: содержание и цель — те же. Но так много новых форм, когда инициатива идет не от одиночек, а от коллектива! И не только форм — какие разные результаты! Как разнятся они своими размерами. В этом убеждаемся каждый день…

Ну, хорошо! А все же… как же хочется на волю! Сегодня вышла одна наша товарка, Как она радовалась! Что это за венок разных, самых противоречивых переживаний! А нам тут приходится очень редко отправлять на волю, и поэтому сегодня огромная радость. Все мы считаем свои и чужие годы и месяцы и довольны, что их становится все меньше. Часто мыслью улетаешь на несколько лет вперед и мчишься дальше, дальше. Но время делает свое, и кто знает, кто кого перегонит. Я, со своей стороны, охотно уступаю времени пальму первенства. Посмотрим, будущее покажет. А пока что надо крепко стоять на ногах…

28 марта 1930 г.

Подруге А.

Вижу, что измеряем мы время совсем по-разному. Мне казалось, что ты еще только собираешься в Л., а ты, оказывается, уже оттуда вернулась. А мы все еще на том же месте. Но ничего, поездим еще и мы.

Хорошие мои, славные! Так радостно думать, что и вы там, далеко-далеко, размышляете о наших перспективах. О, конечно, они различные, но важно то, что направление-то одинаковое. Во всяком случае, и у вас и у нас по-своему хорошо. Скорей бы только время мчалось, летело.

Получила вчера письма от М., В., Л. и от многих других. Все преодолевают огромные трудности жизни, но все такие молодцы, что душа радуется. Столько бодрости, жизнерадостности, уверенности, сил. Л. только что поднялась после болезни, но это ни на йоту не изменило ее настроения. Одним словом, хорошо.

…Ни научных книг, ни беллетристики присылать нельзя…

12 мая 1930 г.

Ей же.

…Давно уже тебе не писала. Ты, верно, и беспокоилась и злилась. Одно письмо к тебе конфисковано, а писать-то вообще теперь можно только одно письмо в неделю.

Книги, посланные тобой, получены… только, к сожалению, не мной. Мы теперь на военном положении. То же самое во всех тюрьмах, в одних только (как у нас) натиск сильнее, в других — слабее. Мы, конечно, тоже не сидим «сложа руки», но это, к сожалению, только оборона — разумеется, только пока: начнем и наступление…

Но мы — ведь это только маленький винтик в огромной машине. Машина начинает двигаться все быстрее. Ах, что за интересные времена мы переживаем! Часто после какого-нибудь особенно подлого удара, нанесенного нам, злоба душит невыносимо, места себе не находишь от возмущения, а через минуту уже улыбаешься, думаешь: «Ерунда это все и мелочь перед тем, что скоро будет. Долго ли они еще попрыгают?»

Одним словом, как бы там ни было, будьте за нас спокойны. Держимся крепко. Нервы в кулаке. Спровоцировать себя не дадим. А надо будет — так грянем, что кое у кого здорово в глазах потемнеет…

Без даты

Подруге Е.

…Как обрадовалась я сегодня твоим василькам! Зимой ты обещала мне их прислать, а теперь вспомнила и прислала. Хорошая моя, ласковая, спасибо…

…Вчера у меня была необыкновенная радость, такая огромная, что ее долго-долго буду вспоминать. Но разве ты можешь понять все тюремные радости?

Если хочешь быть чуткой, то пойми. Хотя где там вам до нашей «бури в стакане воды»?

Ну, моя светлая, кончаю. Пусть будет тебе радостно, хорошо. Только не забывай, пиши. И вот еще что: думая о нас, о том, что мы прикованы к одному месту, к четырем стенам, сама старайся использовать свою свободу вовсю. Везде бывай, все смотри и обо всем рассказывай мне.

17 июня 1930 г.

Товарищу С. Файланду^[68].

…Пишу, и тревога сжимает сердце: как ты себя чувствуешь? Поправляйся, милый, скорей. Это тебе генеральная задача. Срок — два месяца, не более. Посылаю тебе заряд силы в сто вольт. Прими его сразу, а не через, час по столовой ложке, и становись опять нашим боевым товарищем…

Тогда же

Подруге В. Хмелевской.

Трудно мне писать вам письма. Столько безграничной любви к вам в сердце, столько вопросов и одновременно столько радости, что никакими словами всего этого не передашь. В наши чудесные, небывалые дни и надежды, и люди, и чувства — все новые, небывалые. Какой мизерной и пустой кажется обычная старая «тоска по родине» по сравнению с тем, что чувствую и думаю о моем социалистическом отечестве, какой смешной и бессильной кажется гордость либералов «Вольной Франции» по сравнению с тем могучим, пламенным и огромным, что живет в душах миллионов людей, рвущихся к СССР!

Чувствуете ли вы это? Знаете ли вы, сколько раз в день, в час произносится название вашей страны, что просыпается в душе при слове «СССР» даже у тех, кто ни разу не видел в глаза хоть частицы его?!

Одно спасает, одна возможность узнать что-либо о вас — это ваши письма и книги. Как же они нам дороги!

Тогда же

Товарищу С.

…Получила твою тревожную открытку. Никогда не тревожься обо мне, о нас. Мы пройдем «через огонь и воду и медные трубы» и будем целы и невредимы.

…Опять начинаю учиться. Темп пока не особенно аховый, куда ему до ваших. На днях читала об открытии Турксиба. Вот где знак времени, отрывок только нами созданной и нам понятной поэмы…

Без даты

Подруге Р. Кляшториной.

…У меня, черт бы его побрал, новости невеселые. Душат нас невероятно, условия ухудшаются с каждым днем. Но ведь нет худа без добра. И в нашем «худе» добро то, что в Польше фашизм трещит по всем швам, и поэтому за нами особенно «ухаживают». А скоро мы «поухаживаем» за ними. Так что в общем и целом скорее очень хорошо, чем плохо, а в недалеком будущем — совсем прекрасно!

Без даты

Товарищу М. Златогорову.

…Пиши мне чаще, рассказывай, рассказывай как можно больше обо всемновом, неизвестном мне, чем полна ваша жизнь. Это принесет нам радостную весть о далеком, ясном, вольном свете.

Пусть тебя не смущает, что от меня долго не будет ответа, потому что у нас есть много причин, по которым, даже при большом желании, не всегда можем писать. Знай только, что твое первое письмо было для меня огромной радостью, что все последующие будут не меньшей.

А я тебе буду рассказывать, чем и как живем мы. Вчера только я получила несколько новых книжек, изданных здесь, в Польше. Знаешь, какой главный мотив пронизывает напечатанные там стихи? Борьба и… тюрьма. Это не удивительно! Почти половина всех произведений написана в тюрьме. Нет более характерных строк, передающих все содержание переживаемого нами, чем такие:

28 июня 1930 г.

Подруге Г.

Время летит, вот уже скоро пять лет, как тюрьма держит меня в своих объятиях. Остается еще три года, и, как говорится, «с гаком».

Вчера получила сообщение, что скоро выйдет из тюрьмы моя лучшая товарка. Не хочу верить. Это будет уже очень большое счастье. А все-таки порой приходит в голову радостная мысль: «А может быть, на самом деле?» О, если бы это так было…

А как ты думаешь: хочу ли я на волю?

У меня теперь много радости: встретилась я здесь с одной своей старой знакомой^[70], любимой и милой, какой много лет не видела. Не могу наглядеться на нее, налюбоваться. Но и тут беда! Мы сидим в разных камерах и даже не имеем времени поговорить друг с другом… Встретилась я и с новыми людьми. Слушаю, слушаю без конца о тех годах и делах, в которых я уж сама не была участницей.

Так вот и живем, несмотря на все скверное.

Тогда же

Всем родным.

…Как-то совсем незаметно пролетела весна, проходит и лето. Помещики, как спасенья, ждут неурожая, а тут, как назло, урожай прекрасный. Тысячи, сотни тысяч безработных умирают с голоду, а помещики горюют, что некуда девать хлеб.

Интересно, правда? И все это творится под тем самым солнцем, которое светит и вам.

С нетерпением жду вестей об урожае у вас. Ох, как мне хотелось бы посмотреть на вашу коллективную работу на социалистических полях! Конечно, увижу ее, надо только подождать. Не всегда ожидание это бывает терпеливым, но…

О жизни своей ничего писать не могу. Живу, снова учусь, радуюсь происходящим событиям, жду еще больших в будущем.

А вот когда встретимся, расскажу по порядку обо всем пережитом.

Без даты

Сестре Надежде.

Ты сердишься, что я ничего о себе не пишу, что все мое письмо состоит из вопросов. Да, моя родная, но иначе я не могу. О себе, о моей жизни, о тюремных порядках писать нельзя, это запрещено. Остается писать про погоду, про настроение и спрашивать, спрашивать…

29 июня 1930 г.

Подруге А.

…Я долго не писала по многим причинам. Вернее сказать — ты долго не получала моих писем. О причинах сейчас говорить не буду, ну их.

…Каковы окончательные результаты посевной кампании? Писали мне о ходе ее — тем более хочется знать о результатах этой исторической, замечательной кампании.

Ребятки мои милые, дорогие! Что за восторженная радость — следить за вашими грандиозными темпами. Не снижайте же их, вперед, быстрее вперед. Времена-то теперь такие, что каждое ваше завоевание приобретает двойное, тройное, сугубо важное значение. Да надо ли вам это объяснять? Но хочется все-таки с вами об этом поговорить. Невольно опять и опять думается о встрече. Ведь она — все ближе…

5 октября 1930 г.

Товарищу С.

Знаешь ли ты, как не хочется уходить с прогулки? Ой, как сильно не хочется! Думаешь, только в хорошую погоду? Нет, погода тут ни при чем. Когда раздается окрик «прогулка окончена», сразу становится тихо, умолкает смех, и каждый после печально уверенного «уже?!» говорит быстро-быстро, чтобы до двери успеть досказать. Но где там доскажешь…

Вы, наверно, я убеждена, не чувствуете всей глубины, всей прелести жизни. Не удивляйтесь! Вы не сидите, не сидели в тюрьме. Ты знаешь, все мы говорим, что красоту жизни во всей ее необъятной чудесности учит ценить, чувствовать и понимать только тюрьма. Ведь все мы прошли уже «огонь, воду и медные трубы», в каких только передрягах ни побывали, а теперь вот делаем открытие: не ценили мы, не чувствовали мы жизни. Вот теперь, как выйдем, будем жить по-настоящему. И будет же эта жизнь — разлюли малина. Только бы скорей, скорей…

……………………………………………………………………………

…Очень хочется тебе рассказать о наших девчатах. Ох, сколько захватывающе интересного! Я уже пробовала, но… есть обстоятельства превыше моих хотений. Ничего, я тебе когда-нибудь расскажу, ведь это только вопрос времени…

…У вас начался уже новый хозяйственный год и третий год пятилетки. А я еще точно не знаю, как закончен второй. Очень нетерпеливо ждем сведений. Ведь каждый месяц — это прыжок в будущее, сдвиг, это… да что там говорить! Я хочу знать скорее, больше знать. Пока что хотя бы только это: знать. Напиши много, много обо всем, ты ведь знаешь, чего мы жаждем, да побольше места удели коллективизации…

Без даты

Сестре Любови.

…Теперь у нас тяжелое и интересное время. По всей Польше проходит широкая волна арестов. Аресты каждый день в центре и в провинции, среди руководителей и в массах, в городе и в деревне. В то же время в Варшаве, Люблине, Вильно и Львове одновременно проходят большие политические процессы, оканчивающиеся четырех-, пяти-, шести-, семилетними приговорами, а незаконченные грозят еще большими.

И, несмотря на все это, силы растут. Вот теперь как раз мы держали экзамен — только что закончились выборы в сейм. Не знаю еще окончательных цифр, но по сравнению с 1928 годом мы выросли во много раз, хотя террор во столько же раз увеличился. Если бы ты знала, какое это торжество — чувствовать, что все, что ни делает фашизм, не в силах нас сломить, что революционное движение не только не уменьшается, но растет. Если бы ты знала, какие только средства пускаются в ход в борьбе с нами, — и ничего не помогает.

Хорошо, чудно хорошо! Мы приносим много жертв, но жертвы эти окупаются сторицей.

Январь 1931 г.

Товарищу С.

…Так мало писала тебе за весь этот прошедший год. И от тебя уже с год не было больше писем. Но были открытки, были коротенькие, много говорящие письма-приветы с Кавказских гор, и с берега Средиземного моря, и из Гамбурга, и из Стамбула. Разве надо тебе говорить, как благодарна я за них, как вспыхиваю восторгом, получая эти приветы… Ну, ладно. Надо рассказать тебе о нашей жизни, об этом ведь не всегда напишешь.

Несколько моих писем, где я пробовала хоть частицу маленькую рассказать, дальше тюремной канцелярии не пошли — конфискованы…

Так вот, слушай. Ты ведь старый и близкий друг нашей коммуны и должен о ней знать. Раньше всего интересны цифры. Ты помнишь нашу коммуну, когда в ней было всего 5 человек. Теперь, через два года, нас более 40 человек. А прислано было около 60; из них только десять пошли на волю за все время. Можешь делать выводы и о росте фашистского террора и о росте революционного движения.

Так вот, что же мы собой представляем? Прежде всего ха-а-ароший народ! Люди все крепкие, надежные, боевые, беззаветно преданные и дисциплинированные. У нас нет ни одной размазни, у нас не бывает случаев трусости или измены, у нас совершенно неизвестны упадочные настроения, у нас нет никогда скуки. Дальше, по возрасту от 17 до 50 лет, по приговорам — от 1 до 10 лет. Но эта огромная разница стирается, ее незаметно: 50-летняя старая Катя ^[71] прекрасно сговаривается с 17-летней Г. Осужденная на 10 лет Ванда ^[72] или Ф. так же близко чувствует свободу, как и пришедшая с годичным приговором П.

Но годичные приговоры — это редкость. Больше всего 5–6-летних. Очень многие сидят второй и третий раз. Все приезжают после долгого пребывания в других тюрьмах, и потому здоровьем коммуны похвастаться нельзя. Много, большинство, больных. Есть серьезно больные. Туберкулез, конечно, царствует над всеми другими болезнями. Но никто себя больным не считает. Сташевская^[73], например, три дня лежит и один день ходит. Но от нее ты тотчас же услышишь:

— Какая я больная?! Что ты, на самом деле! Я просто немножко ослабела и теперь вот прекрасно себя чувствую.

Старая Катя так было разболелась, что… Ах, сколько мы пережили!.. Но и она, задыхаясь, не переставала твердить:

— Нет, я должна еще выйти на волю. Я должна еще поработать. Ведь столько работы теперь.

Представлена у нас вся Польша в ее полном теперешнем составе: тут и Западная Украина и Западная Белоруссия, все пролетарские промышленные центры…

Ну, вот тебе физиономия коммуны. Теперь хочешь, наверно, знать, в каких условиях мы живем? Тут, братка, дела аховые. Душат нас всеми мерами и способами, так что дальше уже некуда. Мы пережили неимоверно тяжелый год, а начавшийся второй обещает быть еще почище прошедшего. Из всех польских тюрем (а имя им — легион) несется теперь «скрежет зубовный». Вот баланс одного года: забраны все изданные в СССР и вообще не нравящиеся фашизму книги, запрещено получать «радикальные» газеты и журналы, запрещено переходить из камеры в камеру, запрещено собираться вместе, распределять продукты и одежду, а также деньги, введена прогулка парами. Да и перечислить ли все «благодеяния», которые обильным дождем сыплются на наши головы.

Особенно возмутительным по своей наглости является способ, каким фашизм хочет одновременно и нас физически истребить и себя спасти от туго стянутой петли кризиса. Выдумано остроумно: нас арестовывают и сажают в тюрьмы на долгие годы, а потом велят платить за это. Так, так, не удивляйся. Сначала тебя засудят годиков этак на восемь, а потом пришлют счет на пару тысяч злотых. Это — судебные издержки. Потом пришлют тебе второй счет — за содержание в тюрьме. Наши девчата получили счета, по которым требуется оплата до 1936 года. Ловко, что? Но это еще не все. Если ты крестьянин, у тебя заберут и продадут твою землю; если ты рабочий и никакого имущества не имеешь, будет наложен арест на твой депозит в тюрьме: значит, каждые 15–20 злотых, которые будут тебе присланы товарищами или семьей, достанутся не тебе, а фашистскому правительству. Ты же голодай, подыхай…

Но все превосходит мерзостью и идиотизмом так называемая «сегрегация». Об этом просто невыносимо писать. Но вы должны знать и об этом. Так слушай же: «христианки» должны быть отделены от «евреек», и вот врываются в камеры наши «телохранители», хватают нас и перетаскивают, «сортируют» по своему усмотрению. Ни возмущение, ни протесты, ни доказательства бессмысленности и оскорбительности этого распоряжения, конечно, не помогают. Это проведено уже несколько месяцев тому назад, но и до сих пор и никогда мы не сможем об этом спокойно думать и говорить. Надо ли объяснять, добавлять что-либо.

А теперь к фактам. Картинка — наша прогулка. Вдруг на дворе появляется начальник. Величественно и грозно направляется он к нам и разражается громом и молнией:

— В порядке ходить! Не сметь приближаться друг к другу! Смеяться? Я вам покажу смеяться! У меня здесь хохоту не будет. Это правительственное учреждение, а не кабак. Я вас научу порядку. Здесь коммуны не будет. Вы у меня забудете про коммуну. Это не Россия, а Польша! — Он сам зажигается своим красноречием, захлебывается от дрожи и кричит, уже обращаясь к надзирателям: — Смотреть за порядком! Не церемониться с ними! Силой их! По одной! В карцер сажать! Наказывать! Не выпускать на прогулку!

Такое удовольствие может продолжаться долго, может повторяться сколько хочешь.

Нас, понятно, не испугаешь. Мы только покрепче сжимаем зубы, стискиваем кулаки и ни на минуту не перестаем бороться, защищаемся упорно, ожесточенно, иногда по два месяца не выходя на прогулку. Думаешь, мы перестали смеяться? Как бы не так. Смеемся так же звонко и радостно, но с сожаленьем признаем, что реже. Слишком часто душит злоба, слишком часто грызет тревога. Ты подумай только, постарайся себе на минуту представить, каково это жить под постоянным непрекращающимся градом оскорблений и унижений, изощренных до тонкости, и отвратительно грубых издевательств, каково ждать каждую минуту нового удара с любой стороны…

И все-таки злоба, ненависть и тревога не царят безраздельно в наших думах. О нет! Мы знаем и радость и смех. Да и как же может быть иначе? Ведь растет, грядет революция. Ведь мы же знаем, что это предсмертные судороги фашизма, ведь мы и через вой подыхающих гадов слышим торжествующую песню нашей победы. Мы знаем, знаем, что свобода близка, мы с замирающими от счастья сердцами ловим звуки приближающейся великой бури — социалистической революции в Польше.

Стань на минуту на наше место, и ты все поймешь. Да есть ли на свете, встречается ли на земле большее счастье: будучи до последнего дыхания сдавленным врагом, все же чувствовать свою непобедимую силу, знать, что враг погибнет, видеть идущую несомненную победу и избавление — свободу. Свободу не только нам, а десяткам миллионов трудящихся. Вот в чем важность, красота, счастье.

О том, что все это так, о том, как развивается и близится революция в Польше, я тебе рассказывать не должна, ты знаешь, пожалуй, не хуже меня. Сколько у нас разговоров о недалеком будущем, сколько конкретных планов и лучезарных мечтаний.

А теперь к вам, в ваш прекрасный СССР, в Москву. Так мало знаем о вас, а интерес огромный. Проводите уже третий год пятилетки, а достигнутые успехи и встречаемые новые трудности все увеличивают энтузиазм, удесятеряют силу, размах. Сколько планов стало уже действительностью. Сколько намечено новых, о которых еще три-четыре года тому назад и не мечталось. Во мгле неведения о вас, которой нас так тщательно окружают, иногда маленький, у вас вовсе незаметный фактик для нас осветит ярким огнем вашу жизнь, скажет о ваших достижениях.

…Ты знаешь, вероятно, что членов польской рабоче-крестьянской делегации, которая была в СССР, всех арестовали, осудили, дали по 4–6 лет. И только потом апелляционный суд их освободил после нескольких месяцев заключения. Но они рассказывали и в тюрьме, а от них через десятки уст пошли, пойдут рассказы дальше, дальше…

Как же страстно хочу я знать про вас, про родину мою, нашу! Как идет коллективизация, как обезвреживается кулачье, как растут кадры, наши кадры? Теперь, вероятно, после процесса Рамзина, вопрос этот стоит еще шире, осуществляется с еще большей решительностью. Как живет, растет, борется комсомол, на каком фронте теперь наиболее частый огонь?

Вспомнилось мне, что ты обещал подробнее написать про встречу с Максимом Горьким. Читала его письма к рабочим и крестьянам в связи с процессом Рамзина. Как рады мы были! Наш Максимушка с нами!

Нет, если бы в моем распоряжении были еще 10 таких листков, как тот, на котором я пишу это письмо, и писала я еще в три раза мельче (признайся, ругаешь ты меня, читая), все равно никак не сказала бы всего, что хочется тебе сказать. Где там, где там…

Летит время, мчится. Сижу уже шестой год. Не верится мне, никак не верится, что я уже шесть лет не видела свободы. Да вот ведь она — я еще живу ею, она еще даже не в прошлом, она — настоящее и… близкое будущее… Да, да, еще несколько усилий — и мы будем вместе… Мы изменились. Это ничего. Мы старые, прежние комсомольцы, мы — это мы.

Думаю об этом новом будущем, неизведанно прекрасном, и так живо, так близко встает прошлое. На днях вот, в тихую, мрачную ночь, после особенно горько тревожного дня мне с необычайной яркостью вспомнилось такое. Ранняя весна. Задумчивые розовато-голубые, прозрачные сумерки. Мы идем с тобой по тихой далекой улице. А нас окутывает, пронзает насквозь, пьянит и будоражит весенне-задорный, крепкий и веселый запах распускающихся тополей… Мы идем, хохочем, и над нами нестерпимо сильно пахнут тополя, ласково улыбаются голубые сумерки. Как хорошо!

А завтра — гражданская война, советы в Польше, советы в Германии, и еще и еще — ведь будет не революция, а волна революций… Мы будем еще бороться по-новому и по-старому, как когда-то, бороться и на фронтах и в тылу в атмосфере новых 18–20-х годов. Но ведь теперь есть СССР. Никогда не будет сказано достаточно об этом факте. Как же могуче засвидетельствует об этом будущее…

…………………………………………………

…Вернулись с прогулки, если ее можно так назвать. Я и Маруся^[74] писали тебе когда-то про радость нашей встречи. А теперь вот я даже не вижу ее. Мы — на разных прогулках, можем увидеться только случайно или украдкой. Нет слов у меня, чтобы вылить все бешенство, всю необъятную злобу. Подумай только: после стольких лет очутиться под одной крышей и не иметь возможности даже взглянуть друг на друга. Но все это ерунда, на все надо уметь находить способ. Мы все-таки вместе, мы все-таки нераздельно едины. В те редкие часы, когда нам удавалось бывать друг у друга (мы никогда не сидели в одной камере), мы положительно утопали в радости видеться, говорить, в воспоминаниях, рассказах, мечтах.

Кроме того, мы задумали и даже приступили к исполнению очень интересной и тебя касающейся работы, пока не скажу какой…^[75]

29 мая 1931 г.

Ему же.

Милый, славный мой друг! Я уже долго сижу, склонившись над этим листком, и думаю, думаю. Мне хорошо. Хорошо думать о тебе, о нас обоих вместе, о солнечном Союзе, о бурной вашей жизни, о делах, таких интересных и важных на всем широком свете. А привычные звуки — шаги, голоса и звяканье ключей на дворе, на коридоре как-то уходят вдаль, притихают… Ну да, это тюрьма. Тюрьма. Тюрьма. Но разве можно когда-нибудь констатировать это спокойно? О нет! Момент — и притихший, ушедший вдаль звук дернет душу сильно и больно. Я заглушаю его опять мыслями о «многозвучной (но не угрюмой, а торжествующей — тут я не соглашаюсь с Горьким) музыке жизни земной», и мне опять хорошо, мне все-таки хорошо. Ведь это только тюрьма.

Вспоминаю о том, что последний раз писала тебе в январе, а теперь уже конец мая. И мне немножко стыдно за это. Но мне и радостно в то же время: ведь ты не сердишься на меня, правда? Ведь ничего из-за этого не изменилось, ведь я и после года молчания, после многих лет разлуки могу писать тебе так, как будто мы вчера только расстались, ведь ни ты, ни я не измеряем нашей дружбы количеством посланных писем. И вот это именно чудесно, это хорошо! А от тебя последнее письмо я получила в марте. Вот оно передо мной. Перечитываю его снова с радостью, с волнением.

Воображаю, что за бешеная, стремительная у вас теперь работа, что за напор. Ведь это — последние месяцы третьего года, года решающего, переломного. В здешних газетах и экономических изданиях все больше о вас заметок, статей. Жадно набрасываешься на каждую из них, нетерпеливо шелушишь злобную, часто непроходимо глупую болтовню, чтобы добраться до зернышка правды. И зернышек, надо сказать, находишь все больше и больше — но разве столько, сколько хочется? Увы! Мечешься в неведении, в нестерпимо страстном желании знать, в уверенности, что все прекрасно, лучше, чем себе воображаешь (но как же, как?), и неизменно утешаешься мыслью, что все увижу, увижу.

А вот то, что привет Алексея Максимыча ^[76] до меня не дошел, — это поистине досадно, даже больше того. Но зато какие замечательно радостные вести о нем я услышала после.

Так как, дружище, еще не было времен прекраснее наших, как же хочется о них по крайней мере читать. Как тоскуешь по бодрым, мощным, радостным словам. В «Wiadomościach literackich» («Литературные вести») — органе литературных дегенератов — иногда прочтешь в хронике 2–3 строчки принужденной похвалы какой-нибудь новой поэме Саши Безыменского и загоришься. О, если бы прочесть! Но это так же недоступно, так же невозможно, как, например, увидеть самого Сашку и послушать его собственное чтение.

Иногда попадает в руки новая книжка, западная, конечно. Приступаю к чтению с напряженным интересом, хочу услышать биение сердца сегодняшнего дня. И что ж? На половине книжки злюсь, в конце — возмущаюсь. Что это за убожество мысли, что за анемичность чувств, что за ничтожность стремлений, бессилие жить и хотеть!

Возмущение мое не лишено злорадства, некоторой доли удовлетворения: хорошо, еще одно доказательство, наглядное и убедительное, еще один неотразимый факт «их» разложения. И я повторяю: так, так, выше носа не подпрыгнешь! Каковы времена, таковы и птицы, таковы и песни!

Ну, хочешь знать, что у меня еще за событие? Сижу в новой камере, с новой товаркой. В прежней камере я сидела целых два года (каков темп жизни, каково разнообразие!). И мне жаль было с ней расставаться. Там я видела из окна Вислу, сад, вдали — темно-синий лес, а близко — мои любимые три одинокие ели на пригорке. В сильный ветер они шумят протяжно и глухо, как целый бор. Сосновый бор — какое далекое это воспоминание.

А теперь в окно ко мне заглядывают кудрявые ветки старого клена. Вид из окна — тюремный двор, а за стеной — городская площадь, костел. Впечатления, как видишь, совсем иного порядка. Гудят и грохочут автобусы, шуршат изящные лимузины, беспрерывно звонят колокола, и часто медленно движутся торжественные католические процессии. Самое ожесточенное и преступное сердце должно умилиться при виде массы хоругвей, убранных цветами, образов, толп верующих, преклоняющих колени, длинной вереницы старушек, бережно несущих зажженные свечи, и главное — при виде легкой, воздушной стаи девочек, одетых во все белое. Старшие из них идут впереди, неся пальмовые ветви, а меньшие, идя с корзиночками, все вдруг грациозно сгибаются и стелют цветы под ноги шествующему под балдахином ксендзу. Запах ладана проникает даже в наши грешные камеры, и я ясно слышу латинские слова гимнов и молитв, то гремящие торжественно и грозно, то рокочущие ласково и умиленно…

Ну, что еще! Хватит обо мне! Ага, ты все с каждым разом усиленнее просишь написать правду про здоровье, главное про сердце. Ты сильно «отстал от жизни». Сердце давно перестало быть главным, уступило свое место легким. Ну так вот, несмотря на постоянную и особенно сильную по вечерам и на рассвете боль в пруди и в плечах, несмотря на кровохарканье, я (ну, поверь же, поверь) все ночи чувствую себя хорошо. Я вовсе не лежу, в последние недели даже не «прикладываюсь», не пропускаю прогулок. Я чувствую себя сильной, не устаю, почти не замечаю повышенной температуры, и болезнь вообще мне ни в чем не мешает. Я сама по себе, а она сама по себе. Ни следа болезненных, мрачных настроений, ни самочувствия больной. Я сильна (ох, если б можно приложить эту силу так, как хочется!), радостна и бодра. Ну какая же я больная? Вот тебе не «прикрашенный рассказ», чего ты так сильно не хочешь, а сущая, истинная правда. Будь поэтому совсем, совсем спокоен. Я и буду здорова. Стоит мне только ступить на землю, увидеть близко нашу лучезарную родину, и она меня тотчас исцелит. Стоит мне только взяться за работу, только развернуться, только дохнуть свободой (о, скорей бы, скорей это было), и тотчас забудутся, исчезнут все «объективные признаки» всяких там болезней. Надо жить, жить! Ведь каждое дуновение сегодняшнего ветра — это мощный призыв к жизни, это волна сил. А свобода ведь не только все ближе и ближе. Она уже близка!..

СООБЩЕНИЕ О НАГРАЖДЕНИИ ВЕРЫ ХОРУЖЕЙ ОРДЕНОМ ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ

Президиум ЦИК Белорусской Советской Социалистической Республики постановил в день 10-й годовщины освобождения Белоруссии от белополяков (11 июля 1930 г.) наградить орденом Трудового Красного Знамени среди других товарищей и тов. Веру Хоружую.

Тов. Вера Хоружая уже 5-й год сидит по приговору фашистского суда в тюрьме. Сейчас она находится в женской тюрьме «Фордон» на Поморье. Тов. Вера Хоружая является известной революционеркой, одним из руководителей западнобелорусского комсомола. Ее пламенные революционные выступления на большом процессе «133-х» в Белостоке, на процессе «31-го» в Бресте известны широким трудящимся массам Западной Белоруссии. Комсомольцы и революционная молодежь хорошо знает тов. «Верку».

В лице тов. Веры Хоружей награждена вся революционная молодежь Западной Белоруссии, все трудящиеся, которые ведут упорную борьбу против фашистской оккупации, за самоопределение Западной Белоруссии, вплоть до отделения и объединения со свободной Советской Белоруссией.

Под Красным знаменем объединенной БССР трудящиеся массы будут решительно сражаться так, как сражалась тов. Вера, будут такими преданными делу революции, какой остается и в казематах панских тюрем тов. Вера Хоружая.

Газета «Чырвоны сцяг» — орган ЦК Компартии Западной Белоруссии № 5(76), август 1930 г.

В. Хоружая после возвращения из польской тюрьмы (1932 г.).

Агитационная публицистика

Из брошюры «ЗА КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ В ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ»

ПРАЗДНИК БОРЬБЫ И ПОБЕДЫ

7 ноября опустеют дома в городах и избы в деревнях по всему Советскому Союзу, а улицы до краев наполнятся людьми. Рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, красноармейцы и студенты, юноши и девушки, дети — миллионы и миллионы людей в шеренгах и колоннах. Звенят, переливаются песни, гремит музыка тысяч оркестров, раздаются миллионноголосые крики «ура»! Дома, улицы и площади украшены кумачом, зеленью и цветами. Люди — в праздничных одеждах, на лицах — радость. Миллионы радостных лиц. Рабочие и крестьяне Советского Союза празднуют годовщину Октябрьской революции, годовщину своей победы над буржуазией.

7 ноября в Варшаве и Берлине, в Риме и Нью-Йорке, в Лондоне и Монтевидео, в Шанхае и Александрии, в тысяче других городов и тысячах деревень огромного пространного мира на углах улиц стоят полицейские в стальных касках, с резиновыми палками, винтовками и пулеметами. И если вдруг на улице как из-под земли вырастает демонстрация с красным флагом, они с воем и криком бросаются на нее, разгоняют. Но из толпы летят камни, над головами вырастает лес кольев. И хотя улицы залиты кровью, и хотя полицейские увели в тюрьму десятки арестованных, победители все же сегодня — рабочие и крестьяне, потому что они вышли шеренгами на улицы наперекор запретам капиталистических правительств. Трудящиеся всего мира по призыву коммунистических партий тоже празднуют годовщину Октябрьской революции. Они вышли на улицу, чтобы бороться за революцию у себя в Польше и в Соединенных Штатах, в Англии, Германии и в Китае, в Японии и Египте, в Швеции и Уругвае, во всех странах большого и широкого мира.

Что же дала Октябрьская революция пролетариату, крестьянам и всем трудящимся Советского Союза, почему в ее годовщину всю их огромнейшую страну охватывает такая торжественная радость, почему миллионы людей, готовых защищать революцию до последней капли крови, идут под знаменами большевистской партии, которая этой революцией руководила? Что сделала она, почему трудящиеся массы во всем мире годовщину ее считают своим праздником, днем борьбы за свою Октябрьскую революцию?

Что даст революция рабочим и крестьянам всех других стран мира, почему они борются за нее, не боясь полицейских пуль и штыков, не щадя жизни?

ПОЧЕМУ ТАК НЕОДИНАКОВО У НАС И У НИХ?

Мы в Западной Белоруссии живем на самой границе с Советским Союзом. Вот там, в нескольких верстах за Радошковичами и Лунинцом — Советский Союз, Советская Беларусь. И в те же самые дни, когда наши братья — советские рабочие — торжественно и радостно открывают новые фабрики, мы толпами стоим у ворот закрытых фабрик капиталистов, и нас, как бродяг, отгоняют полицейские. В те же часы, когда они, закончив работу, идут в свои фабричные столовые, садятся обедать за столы, накрытые чистыми скатертями и убранные цветами, мы, как нищие, стоим перед кухнями и часами ждем, пока нам дадут вонючей похлебки.

Тогда как наши братья-колхозники насыпают полные амбары хлеба, вводят в свои сараи новокупленных коров и обставляют дома новой мебелью, у нас секвестраторы забирают с полей снопы, тащат со двора последнего поросенка, а экспедиции карателей срывают крыши с наших хат, бьют окна, ломают двери, печи, крошат столы и скамейки.

В то время как там тысячи слесарей, пастухов, каменщиков идут в университеты, чтобы через несколько лет стать инженерами и врачами, нас тысячами бросают в ворота тюрем, чтобы выпустить оттуда калеками и инвалидами. Нас расстреливают, нас судят, нас истязают, нас мучают. Нет границ и предела издевательствам над нами. Вся наша страна вздрагивает от боли, от оскорблений, от мучительных стонов, от крика возмущения.

Почему же так неодинаково у нас и у них? Почему такая разница между одной и другой Беларусью?

Несколько лет назад мы еще были одним краем, нас всех вместе душила царская Россия, и вся Беларусь была темной, угнетенной, убогой. А теперь вот одна ее часть — это свободная, самостоятельная промышленная и колхозная Белорусская Советская Социалистическая Республика, а вторая — истерзанная, придавленная польской оккупацией, ограбленная, доведенная до нищеты, безработная и безземельная Западная Белоруссия — «Кресы Всходне Речи Посполитой Польской».

Как же так произошло?

А произошло это так: когда пролетариат России сбросил царя, разгорелась великая битва между буржуазией и пролетариатом. Встал великий исторический вопрос: кто кого победит, кто будет господствовать в стране? На вопрос этот должны были дать ответ сами массы.

— Берите власть в свои руки, — говорили большевики. — Прогоняйте фабрикантов и берите фабрики! Прогоняйте помещиков и берите землю! Не ждите милости от буржуазии. Ваша судьба в ваших собственных руках.

— Не троньте святой частной собственности, не нарушайте порядка! Сидите тихо и спокойно ждите: вот изберем сейм, он соберется и все решит. Вам дадут землю, вам дадут свободу, восьмичасовой рабочий день и все другие права. Не слушайте большевиков, это немецкие шпионы и бандиты, они погубят нашу страну, — кричали изо всех сил десятки разных партий, служащих интересам буржуазии.

— Мы через демократию приведем вас к социализму, — говорили пепеэсовцы.

— Мы создадим Белорусскую Народную Республику, и будет в ней хорошо всему белорусскому народу, — говорила белорусская буржуазия.

Много было партий, и много было лозунгов, но все они имели одну цель: обмануть пролетариат и крестьянство, одурманить обещаниями, отвлечь от борьбы и дать возможность буржуазии снова набросить на них ярмо. Пролетариат и крестьянство России, а с ними вместе миллионы трудящихся других народов, в том числе и наши восточные братья, пошли за большевиками, вслед за царем турнули буржуазию и помещиков со всеми их партиями, программами и общениями и установили советскую власть.

На широких просторах Западной Белоруссии рабочие и крестьяне в жестокой борьбе с польскими, белорусскими и литовскими буржуями также установили советскую власть.

Но буржуазии и ее прислужникам — пепеэсовцам, бундовцам и белорусским эсерам — удалось одурманить значительную часть трудящихся, а международная буржуазия пришла на помощь польским капиталистам и магнатам. Благодаря этому польским буржуям удалось задушить неокрепшую еще советскую власть.

Но борьба не прекратилась. Под руководством Коммунистической партии, которая вынуждена была уйти в подполье, рабочие и крестьяне продолжали героическую борьбу в партизанских отрядах против польской оккупации, за советскую власть.

В 1920 году, когда приблизилась Красная Армия, рабочие и крестьяне Западной Белоруссии во многих местах прогнали оккупантов и снова установили рабоче-крестьянскую советскую власть.

Несмотря на поддержку Красной Армии, рабочие и крестьяне Западной Белоруссии не смогли удержать свою власть, потому что значительная часть трудящихся в то время поверила лживым обещаниям польских буржуев и их агентов, и мы снова попали под ярмо польской оккупации.

ЧТО ДАЛА НАМ БУРЖУАЗИЯ?

И вот сегодня, когда наши братья за границей — рабочие и колхозники Советского Союза — подводят итоги своих побед и достижений за шестнадцать лет диктатуры пролетариата, должны и мы подытожить, что дала нам диктатура буржуазии.

И что же? Обещали расцвет и благополучие, а дали кризис и голод. Обещали свободу, а дали фашизм, дефензивы, карательные экспедиции, тюрьмы, виселицы и военно-полевые суды. Обещали национальную свободу, в конституции записали, что все граждане Польши — поляки и белорусы, украинцы и евреи — имеют равные права, а вместо этого — закрыли все белорусские школы, ополячивают наших детей, не признают нашего языка, нас считают «хамами», а не людьми. Обещали дать землю, а через комасацию^[77], осадников, ликвидацию сервитутов отняли и ту, которая у нас была, та же земля, что еще у нас осталась, уже не наша, а различных ростовщиков и банков, у которых мы по уши в долгах.

Нас кругом обманули. Надо это видеть. Надо ясно понимать причины, что привели нас к такому ужасному положению, в котором мы теперь очутились. Особенно отчетливо видна вся наша нищета, все наше бесправие, вся униженность, если сравнить нашу жизнь с жизнью братьев в. СССР.

Но из этого сравнения вытекает и вывод: рабочие и крестьяне, если они хотят улучшить свою жизнь, не должны возлагать надежд на буржуазию, должны сами решать свою судьбу. Не ждать, пока им дадут, а брать самим, своими руками. Буржуазия и помещики — смертельные враги рабочих и крестьян, и мы только тогда сможем свободно вздохнуть и жить по-человечески, когда схватим за горло, повалим и изо всех сил ударим о землю кровавого палача — фашистское правительство буржуев, помещиков и генералов, когда сбросим грабителей-дармоедов — фабрикантов и панов, возьмем фабрики и землю в свои руки и во главе края поставим свое советское рабоче-крестьянское правительство.

КОГО СЛУШАТЬ? КАКИМ ПУТЕМ ИДТИ?

Наступает снова решительный момент. В Польше, как и в делом ряде других стран, приближается пролетарская революция. Победная лодзинская забастовка и грозная 40-тысячная демонстрация, забастовки горняков, строительных рабочих и волна других забастовок в Польше, героическая трехмесячная борьба белостокских текстильщиков и всеобщие политические забастовки в Лодзи, Белостоке и Побъяницах мощным эхом прокатились над Польшей. За пролетариатом грозной многотысячной лавиной двинулось крестьянство. Двенадцать уездов Краковского воеводства охвачены пламенем восстания. На краковское восстание откликнулась Западная Белоруссия, особенно Брестчина.

Наступает снова решительный момент.

Буржуазия будет обороняться от надвигающейся революции, защищать свое господство не только военно-полевыми судами и виселицами, но и новым подлым обманом и обещаниями. Особенно будут звонить языками пепеэсовцы, людовцы и белорусские приказчики оккупантов — луцкевичи и хадеки.

Но рабочие и крестьяне им уже поверили однажды и за это заплатили долгими годами тяжелых страданий под игом польской оккупации, заплатили голодом за свое простодушие, заплатили свободой тысяч брошенных в тюрьмы, заплатили жизнью наших лучших товарищей, убитых, замученных, расстрелянных, повешенных, истерзанных в дефензивах. Больше верить им нельзя.

Жизнь — наилучший учитель и агитатор — показывает нам, кого надо слушать, каким путем надо идти. Жизнь нам доказала, что в момент, когда капиталисты урезали заработную плату рабочим, когда помещики отнимали землю у крестьян, правительство грабило налогами, коммунисты сразу же выходили вперед и, увлекая за собой всю массу, смело выступали на борьбу, организовывали забастовки, демонстрации, отпор полиции, протесты. Пепеэсовцы же всегда говорили, что сейчас бастовать не время. Если уж масса наперекор им выступала, они перед ней кричали: «Да здравствует забастовка!», а втайне сговаривались с фабрикантами и воеводами, как сломить забастовку. Когда краковские крестьяне под руководством Коммунистической партии занимали помещичьи усадьбы, людовые послы — Стахник и другие приехали в авто вместе с воеводой и шефом дефензивы «успокаивать» крестьян, за что крестьяне так надавали им в шею, что они едва ноги унесли.

Коммунистическая партия замечает каждую обиду, нанесенную рабочим и крестьянам, и на каждую обиду отвечает борьбой. Коммунисты ведут борьбу против буржуев и помещиков, против их правительства, против эксплуатации, против гнета и национального угнетения. Коммунисты борются за рабоче-крестьянское правительство, за конфискацию средств у капиталистов и превращение их в общественную социалистическую собственность, за передачу всей помещичьей земли крестьянам, за право на самоопределение Западной Белоруссии вплоть до отделения ее от Польши. Коммунисты не только говорят о необходимости борьбы, но решительно ведут ее, за интересы рабочих и крестьян идут в тюрьмы и на виселицы, отдают свою жизнь. И все то, к чему призывает нас Коммунистическая партия Западной Белоруссии, также проверено жизнью. Вот оно — осуществленное в Советском Союзе.

Жизнь — наилучший учитель и агитатор — убеждает, что слушать надо Коммунистическую партию, а не пепеэсовцев, людовцев, ББ или белорусских хадеков, что идти надо дорогой большевиков, по пути Октябрьской революции.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ В ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ!

Путь Октябрьской революции — это путь неустанной смелой революционной борьбы. Иного пути нет. Нельзя позволить, чтобы разъяренная свора буржуев, свора сытых, пузатых дармоедов вырывала изо рта у нас, у наших детей последний кусок хлеба. На снижение заработной платы, на увольнения мы должны отвечать дружными забастовками и боевыми демонстрациями.

Нельзя допустить, чтобы мы сами на свои потом и кровавыми мозолями заработанные деньги содержали наших палачей, уплачивая налоги. Мы должны выгонять секвестраторов и полицию из наших деревень, сообща защищать свое добро.

Нельзя допустить, чтобы оккупанты издевались над нами и нашими детьми в школах. Мы должны бороться против национального гнета, против бешеного фашистского террора.

Мы должны бороться против натиска капиталистов дружным единым фронтом всех рабочих под руководством Коммунистической партии, несмотря на то, что принадлежим к разным партиям и профсоюзам. Должны бороться вопреки предательским выкрикам и нашептываниям лидеров ППС, ХД и Бунда. Так боролись текстильщики Лодзи и Белостока, и это принесло им победу.

Будем бороться против фашистской диктатуры сообща, в крепком нерушимом союзе. Рабочие и крестьяне, будем поддерживать друг друга в борьбе и тогда станем могучей силой. Наши революционные лозунги занесем в казармы, чтобы к нашим рядам примкнули и наши братья в солдатских мундирах.

Будем бороться вместе с пролетариатом и крестьянством всей Польши, ибо враг у нас общий — класс буржуазии и помещиков, польское фашистское правительство. Вместе будем гнать оккупантов из Западной Белоруссии.

Будем бороться за пролетарскую революцию в Польше, за Советскую Польшу и Советскую Западную Белоруссию, за рабоче-крестьянское правительство — правительство Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. За землю без выкупа для крестьян. За право на самоопределение Западной Белоруссии вплоть до отделения от Польши. Будем защищать наше социалистическое отечество — Советский Союз — от нападения международных империалистов.

И мы победим! Только дружно держать ряды, только неуклонно идти вперед!

7 ноября, в годовщину Великой Октябрьской революции, все трудящиеся — рабочие, крестьяне и солдаты — выйдем на улицу, на демонстрации приветствовать победу наших братьев, бороться за нашу собственную победу, за Октябрьскую революцию в Западной Белоруссии и во всей Польше.

Да здравствует Великая Октябрьская революция!

Ал. Шипшина^[78]. «За чырвоны Кастрычнік на Заходняй Беларусі», 1933, Вильно.

Из брошюры «МЫ МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ РАБОЧИХ И КРЕСТЬЯН»

ЧТО ДЕЛАТЬ? КУДА ДЕВАТЬСЯ?

Юзик живет в городе, он — рабочий. Алесь живет в деревне, он — крестьянин. Но им обоим по 18 лет, и оба они не знают, что делать, что с ними будет.

Обоим им хотелось бы лучше совсем не возвращаться домой, чем, придя, садиться за стол, на который мать, вздыхая, ставит миску пустой редкой похлебки или ложит несколько картофелин. Ох, как же хочется есть Юзику и Алесю! Но как же тяжело протянуть руку, чтобы зачерпнуть ложку похлебки или взять картофелину! Юзик и Алесь — лишние едоки в семье, потому что очень редко и мало зарабатывают, а ведь поесть надо каждый день. И вот так получается, что они, молодые и здоровые, висят на шее голодных родителей.

Но разве только поесть надо? Голым же не может ходить ни Юзик, ни Алесь. Надо купить боты, нужна и одежда. Юзику и Алесю по 18 лет, им хочется нарядиться, пофорсить, погулять, а тут через дыры видны локти и коленки, вылезают пальцы из сапог. Стыдно на улицу выйти, не только что на вечеринку или на гулянье. Зло берет на такую жизнь. Почему оно так?

Юзик не закончил школу: его отец — стеклодел — зарабатывал так мало, что учиться не было никакой возможности. Алесь ходил в школу всего три зимы, да и что это было за ученье, если Алесь, как и все другие дети, не понимал, что говорит на чужом языке учитель и чаще получал линейкой по рукам, чем читал или писал диктовку.

Юзик после школы пошел на лесопилку, но работал там всего лишь один год. Уволили. Несколько месяцев болтался без дела. Потом был каменщиком, потом снова долго был безработным и, наконец, втиснулся на фанерную фабрику. Бешеное напряжение в работе. Млеют руки, и болит спина. А машина гонит — быстрей, быстрей. Пар, вонь, духота. И за работу — один злотый в день и не одна оплеуха от мастера. Но фабрика стоит вот уже несколько недель, и ходят слухи, что закроется совсем. Другие говорят, что фабрика не закроется и фабрикант только пугает рабочих, чтобы заставить их работать за более низкую плату. У Юзика мороз по коже пробегает при мысли, что он станет совсем безработным, как Винцук, как Хаим, Антось и Шмулька, с которыми он вместе работал на лесопилке, как Янка, что после школы вовсе не мог найти никакой работы. Куда тогда идти? Что тогда делать?

Алеся после школы отец отдал в панский двор. Алесю приходилось пасти панский скот, всю неделю и в воскресенье делать все, что приказывали.Молча сносил бесконечные пинки и ругательства, но все же не угодил панам. Прогнали, не уплатив даже за последний месяц. Потом Алесь грузил на станции дрова, нанимался к осадникам, кулакам, но вот уже года два нигде никакой работы найти нельзя. И Алесь без надобности толчется в хозяйстве отца. Земли три десятины. Лошадь давно забрали за налоги. Алесь в хозяйстве совершенно не нужен, лишний. Но что ему делать? Куда деться?

ТЫСЯЧИ БЕЗ БУДУЩЕГО, БЕЗ НАДЕЖДЫ

Горько, обидно и больно и Юзику и Алесю. Горько, обидно и больно тысячам подобных Юзиков в городах и тысячам таких Алесей в селах. Тысячи голодных Юзиков и Алесей, Хаимов, Винцуков, Шмулек, Марилек и Стасиков — молодых рабочих, крестьян, батраков бродят по улицам городов, по дорогам, от местечка до деревни, от деревни до поместья, от поместья до станции или лесопилки в безнадежных поисках работы, заработка.

Тысячи Казиков, Янкелей, Хай, Павликов и Юрок за злотый, за 50 грошей, или просто за тарелку супа в день гнут спины на удушливых фабриках и в зловонных мастерских, не получая никакой специальности, бегают посыльными, нянчат детей, пекутся на солнце и мерзнут на холоде, досматривая панское или кулацкое стадо, калечатся и надрываются на лесопилках и стеклозаводах. Они спят в грязных, темных, холодных конурах, в сараях и дрожат, что завтра могут очутиться на улице.

Им завидуют тысячи других парней и девчат, которые вообще не смогли найти себе какую-либо работу.

И все они — работающие и безработные, молодые рабочие и батраки, малоземельные и безземельные молодые крестьяне, — полные сил и энергии юноши, не имеют никакой надежды встать на ноги, выбиться из голода и нищеты, не видят для себя ничего хорошего в будущем. Наиболее слабые духом, менее сознательные отравляются, топятся, бросаются под поезд.

Как же вырваться из этой жуткой темной недоли? Как найти путь к лучшей жизни?

С КОМСОМОЛОМ ИЛИ С ПАНАМИ?

Путь этот указывает нам комсомол.

Коммунистический Союз Молодежи, который состоит из наиболее сознательных и смелых молодых рабочих и беднейших крестьян, зовет нас на борьбу против буржуев, помещиков и кулаков, против панского польского правительства, на борьбу за лучшую жизнь.

А сытые и хорошо одетые паны и пани, старосты и офицеры, коменданты полиции, купцы, врачи, учителя, ксендзы и раввины учат нас послушанию и покорности, призывают нас любить отечество — Польшу и маршала Пилсудского. «Вы должны быть примерными гражданами Речи Посполитой, вы должны служить Польскому государству и защищать его… Записывайтесь в „Стрельцы“!» — подгоняют польские оккупанты молодых рабочих и крестьян. «Записывайтесь в „Холуцы“, „Бэйторы“ и „Шомры“! — призывают буржуи еврейскую молодежь. — Мы должны создать свое еврейское государство в Палестине. А пока почитайте Польское государство и маршала Пилсудского!» «Вступайте в кружки „Института Белорусского хозяйства и культуры“! Идите в „Товарищество Белорусского просвещения“!» — подают свой голос белорусские буржуи, ксендзы и кулаки…

ДЛЯ ЧЕГО МЫ НУЖНЫ ПАНАМ?

…Зачем же это панам столько хлопот? Для чего им нужны все эти «стрельцы» и «кружки», «товарищества» и «союзы», «игры» и «чтения», «обучения» и «шествия»? О, эта вещь очень им нужная! Надо молодежи задурить голову патриотизмом и религией, чтобы она не видела того, что есть на самом деле: что рабочие и беднейшие крестьяне работают и все создают своим трудом, а фабриканты и помещики присваивают все созданное и готовое, ибо в их руках фабрики и земля.

Надо сделать из молодежи покорных и «примерных граждан», чтобы молодые рабочие и крестьяне, которых фабриканты и помещики эксплуатируют еще сильнее, чем взрослых рабочих и крестьян, не боролись, не бастовали, а давали себя грабить столько, сколько панам захочется.

Польским панам надо всю молодежь ополячить, привить ей презрение к своей родной речи, к своему народу, чтобы она не боролась против польской оккупации в Западной Белоруссии, против национального угнетения.

А всем панам нужно создать из молодежи и иметь под рукой послушное войско, которое, как только паны прикажут, пойдет громить забастовки, разгонять демонстрации, помогать карательным экспедициям и секвестраторам грабить и опустошать деревни. Панам также надо иметь хорошо одураченное войско на случай войны, ибо паны боятся, что рабочие и крестьяне Западной Белоруссии не захотят воевать с Красной Армией, с рабочими и крестьянами Советского Союза, воевать за интересы своих врагов — польских, еврейских и белорусских буржуев…

КТО ДРУГ, КТО ВРАГ?

Польские буржуи разжигают ненависть к немцам, белорусам и евреям, белорусские — к полякам и евреям, еврейские — к белорусам и полякам для того, чтобы трудящиеся дрались и ссорились между собой и попадали в лапы капиталистов, в их «единый национальный фронт», как говорят белорусские национал-фашисты.

Но Стасик вместе с Хаимом и Степкой работали на лесопилке Станкевича за 75 грошей в день, а теперь они все голодные бродят по городу в поисках работы, всех их троих отгоняет резиновой дубинкой полицейский от кухни для безработных, где им не дают обеда. За что же Стасику ненавидеть Хаима и Степку? За что любить пана Станкевича и полицейского?

За что драться между собой Василю и Вацэку, если и Василь и Вацэк обязаны отрабатывать за землю пану Тышкевичу, оба должны наниматься косить к кулаку Деркачу. За что может Вацэк любить пана Тышкевича, а Василь — Деркача?

Комсомол призывает к борьбе и Стасика, и Хаима, и Степку, и Василя, и Вацэка, соединить в общий мощный интернациональный фронт и белорусскую, и польскую, и еврейскую, и литовскую рабочую и крестьянскую молодежь и ведет ее на борьбу против и польских, и еврейских, и белорусских, и литовских буржуев, помещиков и кулаков, против польского фашистского правительства, которое им всем служит.

ПУХНИТЕ С ГОЛОДА, ЧТОБЫ КАПИТАЛИСТЫ НЕ ОБЕДНЕЛИ

Невыносимо тяжело живется рабочей и крестьянской молодежи, а с каждым днем становится все трудней и трудней. Капиталисты довели хозяйство до глубочайшего кризиса и упадка, а теперь пытаются вывернуться за счет рабочих и крестьян. Они не хотят отказаться от того, чтобы ездить в автомобиле, устраивать балы, чтобы жены их имели десятки шелковых платьев и выезжали на дачи, на курорты сбавлять жир, чтобы их сыновья и дочери учились в заграничных университетах.

Да и на черта им отказываться от всего этого, если власть, фабрики и поместья в их же руках. А есть рабочие и крестьяне, обязанность которых, по словам панов, заботиться о том, чтобы панам хорошо и сладко жилось.

Так что, если сейчас кризис, то надо снизить заработную плату рабочим, надо заставить их работать больше, надо повысить цены на товары, которые они покупают. Довольно платить за рабочих и в больничные кассы! Довольно выдавать помощь безработным! А крестьяне пусть больше платят налогов, пусть еще больше трудятся бесплатно на дорожных работах, пусть еще больше отрабатывают за каждый клочок земли, за каждый сучок из панского леса.

Пусть рабочие и крестьяне изнемогают на фабрике и в поле, пусть бродят голодные по улицам, пусть пухнут и умирают с голода — капиталистов это не интересует. Их интересует только то, чтобы росли их прибыли.

ВОЙНОЙ ХОТЯТ СПАСТИСЬ ОТ РЕВОЛЮЦИИ

Но ошиблись в своих расчетах паны-благодетели. Рабочие и крестьяне не захотели голодать и умирать, чтоб только спасти капиталистов, в то время когда существует СССР и выполняется вторая пятилетка. На натиск фабрикантов и помещиков они отвечают забастовками и демонстрациями — смелой и героической борьбой. Растет и все выше поднимается мощная революционная борьба под руководством Коммунистической партии.

Капиталисты приходят в ужас от надвигающейся пролетарской революции. Они видят для себя единственное спасение: развязать войну, чтоб уничтожить Советский Союз, где хозяевами являются рабочие и крестьяне, и, возводя все новые фабрики вопреки мировому кризису и упадку, показывают трудящимся всего мира, что избавить их от кризиса, от голода и гнета может только революция. Развязать войну, чтобы захватить новые земли, новые рынки, чтобы уничтожить с миллион ненужных теперь капиталистам Юзиков, Стасиков, Алесей, которые не хотят спокойно умирать с голода, а добиваются работы и хлеба.

Но для войны необходимы мир и спокойствие в стране, а тут кипит борьба. «Если революционная борьба будет и впредь так разрастаться, то мы не только не возьмем Киева и Минска, но, чего доброго, эти хамы в самой Варшаве, в Вильно свернут нам голову», — тревожится пан Пилсудский на совещаниях с капиталистами и генералами. «Надо их успокоить! Надо их научить уважать панов и почитать правительство! — с пеной у рта кричат лютые каты. — Вешать! Расстреливать! Сажать в тюрьмы!»

И из Бельведера^[79] идут приказы: «Вешать, не жалеть столбов на виселицы!.. Что? Некоторым из них только по 17–18 лет? Ничего. Повырастают, еще хуже будут. Вешать!» Свистят пули вокруг рабочих и крестьянских демонстраций, пляшут резиновые дубинки по плечам безработных. На деревни и рабочие кварталы налетают разъяренные карательные экспедиции. Тюрьмы, полицейские участки и дефензивы все более наполняются людьми.

ДОВОЛЬНО УЖЕ НАС ОБМАНЫВАЛИ!

Сегодня паны петлю голода, угнетения и издевательств затянули на нашей шее уже так, что и дышать невозможно, а назавтра они готовят для нас войну, увечье, уничтожение, смерть.

И они — тот самый комендант, что истязает арестованных, та самая пани из имения, те самые учитель, ксендз и раввин, что доносят на рабочих и крестьян в полицию, — еще решаются приходить к нам, прикидываются нашими приятелями и опекунами, зазывают нас в свои «стрельцы», «кружки», «союзы» и «курсы»? Они еще решаются забивать нам головы своим отечеством, своим государством, своим палачом над всеми палачами — Пилсудским? О змеи подколодные! И мы еще их слушаем, ходим, как глупые ротозеи, на их «игры», «чтения» и «шествия»? Они же в глаза издеваются над нами.

Нет, не слушаться нам их надо, как смиренным овцам, а бороться с гадами. Довольно уже голода, пинков и оплеух! Довольно такой жизни, обездоленной, горькой! Хватит уже сносить обман и издевательства за наш труд, за пот, за кровавые мозоли!

НАША ДОРОГА — С КОМСОМОЛОМ

Вправе ли мы, молодые и сильные, у которых душа огнем пылает, когда каждый из нас, кажется, свернул бы гору и море перепрыгнул, вправе ли мы падать духом и плакать над нашей бедою? Нам ли прозябать в этой черной недоле? Нам ли покорно склонять головы, когда мы, рабочие и крестьяне, все, что есть на свете, создали и создаем своим трудом?! Когда все и всё зависит от нашего труда, держится на нас, когда нас тысячи тысяч, миллионы?! Мы же сила огромная. Разве мы не в силах оборониться от кучки толстобрюхих дармоедов и их прислужников? Стоит нам только поднять головы, расправить плечи и размахнуться всем сразу, как полетят они, что только загремит вокруг, как загремело в России в 1917 году. Так на борьбу!

Бороться, хлопцы и девчата!

Наша дорога — с комсомолом, под его боевым красным знаменем.

БАСТОВАТЬ!

Молодых рабочих и крестьян капиталисты эксплуатируют еще жестче, чем взрослых. Если молодой выполняет ту же работу, что и пожилой, молодому можно меньше платить, ибо он молод. Молодежи можно года два-три вообще не платить, потому что она только учится работать. За молодежь не надо платить никакого обеспечения, молодым безработным не надо выплачивать помощь. Молодых легче обмануть и заставить, потому что они не имеют опыта, они не закалены в борьбе. Поэтому капиталисты и помещики теперь часто увольняют взрослых рабочих, чтобы на их место принять молодых. Но должны ли мы все это безропотно сносить?

Нет, у нас есть способ дать отпор. Этот способ — забастовки, демонстрации и другие массовые выступления. Молодые текстильщики Белостока заставили фабрикантов повысить оплату, молодые печатники в Глубоком путем забастовки не позволили снизить оплату и вынудили фабриканта аккуратно выплачивать ее наличными деньгами, а не векселями, как было до этого. Молодые батраки и крестьяне в имении Петровщина забастовкой заставили помещика платить в день 75 грошей вместо 50.

Так давайте же, хлопцы, и мы на фабриках и в помещичьих усадьбах, на лесопилках и на стеклозаводах, на станциях и у купцов на вывозке леса вместе со всеми рабочими и крестьянами будем добиваться забастовками, походами, собраниями повышения заработной платы, сокращения рабочего дня, своевременной оплаты, улучшения питания, если нанимаемся на помещичьих харчах, больших перерывов в работе и т. д.

Но молодые рабочие должны выдвигать и свои особые юношеские требования.

Чтобы молодежи, если она выполняет ту же работу, что и пожилые рабочие, устанавливали такую же оплату, а не ниже — «за равный труд — равная оплата»; чтобы молодежь в возрасте до 18 лет работала только 6 часов в день и имела возможность одновременно учиться; чтобы молодым рабочим на фабрике или в мастерской сразу же устанавливали заработную плату, а не принуждали несколько месяцев или год работать бесплатно; чтобы молодежь не использовали на побегушках, а учили специальности; чтобы молодых рабочих не увольняли сразу после того, как они научатся работать наравне со взрослыми, из-за желания поменьше платить; чтобы молодым подручным выплачивали деньги в общей конторе, а не через мастеров.

Во время забастовки как на фабриках, в поместьях, так и на сезонных работах молодые рабочие и батраки должны избирать забастовочный комитет и через своего представителя в общем фабричном или забастовочном комитете рабочих добиваться своих прав, как это сделали молодые текстильщики во время мощной забастовки текстильщиков в Белостоке. Рабочая молодежь должна объединяться в свои юношеские секции при профсоюзах и вступать в левые профсоюзы. Безработная молодежь должна добиваться демонстрациями перед магистратами и ПУППами^[80] помощи: питания и денег, одежды и обуви. Надо бороться против принудительной работы в «батальонах труда», добиваться получения работы на фабриках.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЕДИНЫЙ РАБОЧИЙ ФРОНТ!

Комсомол призывает к борьбе, к забастовкам не только тех молодых рабочих, которые идут за комсомолом, но и тех, которые группируются вокруг «Тура», «Стрельца», «Цукунфта», ПЦ, сионистских и разных других организаций. Все, кого эксплуатирует фабрикант и помещик, кто хочет бороться — давайте бороться вместе, единым рабочим фронтом. Сплотимся воедино, обсудим, чего добиваться в забастовке, изберем из своей среды наиболее верных и стойких парней и девчат в забастовочный комитет и будем борьбой добиваться улучшения нашей жизни. Лидеры «Тура» или «Цукунфта» будут нас всячески отговаривать от забастовок, от борьбы совместно с комсомольцами, как они это делают всегда. Вот это и доказывает, что они не отстаивают интересов молодых рабочих, а служат фабрикантам. Надо высказать перед всей массой, что они предатели, и прогнать их, чтоб они не разъединяли дружной рабочей борьбы.

ПРОТИВ ГРАБЕЖА ПОМЕЩИКОВ И ПРАВИТЕЛЬСТВА! ЗА ЗЕМЛЮ БЕЗ ВЫКУПА!

В деревне в борьбе против отработок, против дорожных повинностей и комасации молодежь должна быть в первых рядах бойцов.

У кого же вырывают изо рта последний кусок хлеба с помощью налогов, как не у нас? Кому чаще всего приходится отбывать дорожные повинности, как не молодым парням и девчатам? А дорожные повинности — это подготовка к войне. На войну же первых погонят нас.

Правительство проводит комасацию, чтобы укрепить кулаков и отдать им лучшие земли, чтобы ограбить крестьянство и, разбросав деревни по хуторам, ослабить его борьбу. Беднейших крестьян комасация разоряет и загоняет в долги. Полиции и секвестраторам, разумеется, легче будет грабить и истязать крестьян, потому что одной семье трудно защитить себя. Комасация лишает молодежь возможности собираться в кружки и на вечеринки, где можно вместе попеть, почитать и погулять.

Поэтому надо не платить налогов, не допускать комасация, всем вместе прогонять секвестраторов, землемеров и полицию, надо защищать крестьянское добро, надо устраивать забастовки против отработок помещикам, за повышение оплаты нашего труда в поместьях и у кулаков. Молодежь, кроме этого, должна выполнять почетную роль красных гонцов. Красные гонцы, неся революционную охрану в деревне, должны первыми узнавать о том, что враг — полиция, карательные экспедиции, секвестратор или землемер — приближается к селу, должны сразу же поднять на ноги всех крестьян, известить соседние деревни и привести оттуда массы на помощь.

Будем рубить панские и государственные леса, чтоб не замерзать зимой от холода, ведь леса наши. Будем сообща забирать зерно из панских амбаров, чтоб нам не сохнуть с голода, в то время когда нашим трудом созданное добро гниет у дармоедов. Будем бороться за землю без выкупа.

Кто еще так терпит от безземелья, как молодежь? Куда деться крестьянской молодежи, когда у родителей две-три десятины земли, а то и меньше, а сыновей три-четыре и две-три дочери? Земли много, только она в руках дармоедов-панов. Сами они землю нам не отдадут. Надо ее вырвать из панских когтей. А вырвать можно только путем революции.

СЕГОДНЯ НАС ГРАБЯТ, А ЗАВТРА БУДУТ УБИВАТЬ

Буржуазия, чтобы удержаться у власти, стремится весь край превратить в сплошной военный лагерь, а всех трудящихся — в одно огромное войско. На войну, на вооружение — на танки, пушки, корабли, самолеты и газы — требуется много денег. Откуда же берут их буржуи? Разумеется, грабят рабочих и крестьян. Нас лишают помощи по безработице, потому что деньги нужны буржуям на войну, нас не учат в школах, потому что деньги нужны на войну, нас все сильнее эксплуатируют на фабриках, потому что надо больше денег на войну. Налоги — на войну, дорожные повинности — тоже на войну. Даже из того гроша, который буржуи нам выплачивают или оставляют, они также стараются урвать на ЛЁПП^[81], на «Стрельца» — опять же на войну.

А когда война начнется, то буржуи своего пуза, разумеется, не подставят под пушки, не залягут в окопы. Они пошлют на фронты нас, молодых рабочих и крестьян. А сами, сидя в тихих и уютных кафе и попивая вино, будут орать: «Деритесь храбро, спасайте отечество!» Тысячи нас, молодых, погибнут, тысячи нас будут ранены, отравлены газами, разорваны на куски, и все для того, чтобы буржуи захватили новые земли, чтобы нашей и наших братьев кровью нажили еще большие капиталы…

ОККУПАЦИОННАЯ НЕВОЛЯ

Оккупанты позакрывали белорусские и литовские школы и вынуждают детей учиться в польских школах. Говорить всюду надо только по-польски, а издавать белорусские книги и газеты могут только прислужники оккупантов — национал-фашисты — белорусские хадеки и луцкевичи. Если белорусские буржуи захотят создать какую-либо организацию, чтобы одурачивать народ, правительство им разрешает: пожалуйста, даже деньги дает, только б лучше обманывали. А если хотят организоваться рабочие и крестьяне, то оккупационные власти или совсем не разрешают, или сразу же организацию закроют, а руководителей ее посадят в тюрьму. Белорусов и евреев даже не на всякую работу принимают. Не разрешают работать на железной дороге, в государственных учреждениях и на монопольных фабриках.

А рядом через границу, в СССР, в другой части Белоруссии находится Белорусская Советская Социалистическая Республика. Власть там принадлежит рабочим и крестьянам. Там белорусский язык является языком государственным, там работают тысячи белорусских школ, десятки институтов и даже Белорусская Академия наук, там печатаются миллионы белорусских книжек и сотни белорусских газет. Трудящиеся массы других национальностей в равной мере пользуются всеми правами, как и белорусские трудящиеся.

Так можно ли дальше мириться с такими издевательствами здесь, в Западной Белоруссии?

ПРОЛЕТАРИАТ ВО ГЛАВЕ РЕВОЛЮЦИОННЫХ БОЕВ

У нас в Западной Белоруссии рабочие текстильных фабрик Белостока бастовали полных три месяца. В течение трех месяцев проходили тысячные собрания, боевые демонстрации бастующих и столкновения с полицией. Рабочие большими массами с красными флагами и революционными песнями ходили за город на десять-двенадцать верст и там, в Василькове, Супросли, Городке, Песчанках, тоже прекращали работу на текстильных фабриках. Бастующие демонстрациями вынудили полицию и высшие власти освободить из-под ареста своих руководителей, добились, чтобы магистрат кормил их голодных детей. Рабочие других фабрик Белостока и Гродно трижды организовывали забастовки солидарности, чтобы поддержать борьбу текстильщиков. Крестьяне также поддержали борьбу белостокских рабочих: привозили рабочим в город хлеб и картофель, присоединялись к походам и демонстрациям рабочих. Белостокская забастовка, также как и лодзинская, закончилась победой рабочих.

Белостокская забастовка придала сил рабочим всей Западной Белоруссии. Одновременно с ней состоялись забастовки в Гродно, в Вильно, в Гайновке, в Пинске.

В это же время на Слонимщине проходит массовая борьба крестьянства против налогового бремени. В деревне Мыслово крестьяне с помощью красных гонцов прогнали секвестратора и полицию. На второй день прибыла карательная экспедиция в составе 50 полицейских. Крестьяне встретили полицию камнями и топорами. В результате происшедшего боя, в котором было ранено 13 полицейских, крестьяне прогнали карательную экспедицию, не дав ей возможности ничего захватить. Слонимский староста вынужден был сделать ряд уступок крестьянам. Крестьяне вышли победителями в борьбе.

Национально-освободительная борьба под руководством Коммунистической партии и комсомола развернулась широким фронтом по всей Западной Белоруссии. В некоторых деревнях, как только появится какой-нибудь оккупант — представитель власти, — молодежь, женщины и дети забрасывают его грязью, выгоняют из деревни. Когда наезжает карательная экспедиция, ее нередко встречают камнями, топорами и кольями. Крестьяне не платят налогов польскому правительству и не дают забирать своего добра за налоги, ведут борьбу с польскими осадниками, не выполняют распоряжений оккупационных властей, беспощадно избивают и преследуют прислужников оккупантов, осведомителей. В некоторых местах национально-освободительное движение перерастает в открытые восстания и вооруженную партизанскую борьбу. Широко развернулась борьба за школу на родном языке, дети в школах активно борются против учителей-колонизаторов.

Во всех этих революционных боях, в забастовках и демонстрациях, в собраниях и стычках с полицией молодежь была в первых рядах, боролась с большой отвагой и горячим задором. В Супросли, где забастовка продолжалась еще и после белостокской, во время столкновения с полицией были убиты двое молодых рабочих — 18-летний Казимир Гуткевич и Витольд Ульман. Оба они были «стрельцами». Когда узнали об этом убийстве другие «стрельцы», они побежали к своему коменданту и на его глазах разорвали свои удостоверения, сбросили с себя стрелецкие шапки и мундиры. На расстрел рабочих в Супросли пролетариат Белостока ответил мощной всеобщей забастовкой, четвертой в этом году…

ЧТО ПРИНЕСЕТ НАМ РЕВОЛЮЦИЯ?

Революция идет мощной поступью и потрясает весь одряхлевший, прогнивший от кризиса, выросший на костях миллионов замученных буржуями трудящихся, залитый кровью рабочих и крестьян проклятый капиталистический мир.

Что же даст нам революция? За что борется Коммунистическая партия и комсомол Западной Белоруссии?

Революция принесет всем нам свою рабоче-крестьянскую власть — диктатуру пролетариата. Мы будем руководить сами собою, а не капиталисты нами, как это было до сих пор. В каждом городе и в каждой деревне из своей среды мы изберем свой Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а представители всех советов, собравшись вместе, изберут Центральный Исполнительный Комитет, который и будет нашей высшей властью. Буржуи, помещики и кулаки, попы, ксендзы, раввины и все враги трудящихся права голоса и равных с трудящимися прав иметь не будут. Власть будет в руках пролетариата, и пролетариат использует ее для того, чтобы подавить и ликвидировать всех эксплуататоров и угнетателей, вывести трудящихся на путь счастливой жизни.

Имея свою рабоче-крестьянскую власть, мы возьмем в свои руки все фабрики, заводы, банки, железные дороги и электростанции, все государственные склады и крупные магазины, и все это будет нашей общей собственностью, а руководить всем будет наше рабоче-крестьянское правительство. Революция освободит нас от эксплуатации капиталистов, даст нам работу и хлеб, приведет к мощному росту промышленности и всех отраслей народного хозяйства.

Мы заберем все земли — помещичьи, государственные, костельные и монастырские — и наделим ими трудящееся крестьянство. Землей пользоваться будет тот, кто сам на ней работает, а не дармоеды-паны, которые эксплуатируют чужой труд.

Социалистическая революция в Польше, свергнув власть буржуазии, освободит угнетенные народы из-под ярма кровавой польской оккупации, и белорусские трудящиеся получат право свободно решать, хотят ли они присоединиться к тому или иному государству или создать самостоятельное государство. Только в результате пролетарской революции возможно объединение всех белорусских земель в единой Белорусской Советской Социалистической Республике. Революция даст нам школы на родном языке, создаст условия для расцвета нашей культуры и подъема ее на невиданную высоту.

Мы откроем тюрьмы и выпустим на свободу тех, кто боролся против правительства, польской оккупации, против фабрикантов и помещиков… Мы разоружим полицию и все фашистские организации и создадим свою рабоче-крестьянскую Красную Армию, чтобы защищаться от буржуев и их наймитов, которые будут на нас бросаться, как бешеные волки. И будем строить свое пролетарское государство под руководством пролетариата и его Коммунистической партии, будем создавать социалистическое хозяйство и культуру в интересах и на благо трудящихся.

Молодежь будет работать только 6 часов в день и будет освобождена от опасных, вредных для здоровья и ночных работ. Молодежь будет ежегодно пользоваться платными отпусками, домами отдыха и санаториями. Перед рабочей и крестьянской молодежью широко откроются двери школ и университетов. Будут созданы возможности не только трудиться и хорошо зарабатывать, но и идти дальше, учиться, стать инженером, агрономом, врачом, квалифицированным мастером.

Трудящаяся молодежь получит широкие политические права, будет принимать участие в руководстве Советским государством. Все то, чем теперь уже пользуются Федя, Алешка, Таня, Петя и Ваня в Советском Союзе, — все это станет доступным для Юзика и Алеся из Западной Белоруссии.

ЧТОБЫ ДОБИТЬСЯ ВСЕГО ЭТОГО, НАДО БОРОТЬСЯ

Но революция сама, без нашей борьбы не придет. Революцию мы должны совершить сами вместе с пролетариатом Польши под руководством Коммунистической партии. А для этого надо долго, упорно и отважно бороться. Бороться всем, кто живет своим трудом, кого душит голод, кого угнетает польская оккупация, из кого выжимают пот фабриканты, помещики и кулаки, кого преследует фашистский террор. Все на борьбу! К забастовкам! На демонстрации! На борьбу за повышение платы трудящимся, за помощь безработным! На борьбу против налогов, против отработок, дорожных повинностей! За школу на родном языке, против национального угнетения! Борьбу крестьянскую поддержим забастовками на фабриках! Рабочие забастовки поддержим крестьянскими демонстрациями!

Но чтобы победить вооруженного и имеющего власть врага, надо бороться не в одиночку, а всем вместе, дружно и организованно. Каждый молодой рабочий и трудовой крестьянин, у которого кипит ненависть к панам, которого угнетают, который хочет бороться, каждый, над кем глумится буржуй, кулак или помещик, — пусть вступает в комсомол, пусть идет в ряды молодых и отважных борцов.

Не надо бояться. Только сидя за печью кажется страшным бороться с полицией, с буржуями. На самом деле не мы их, а они нас боятся, ведь нас — тысячи и миллионы, а их — кучка, всеми презренных, всеми проклятых. Кто ж не видел, как бледнеют от страха паны, как удирает, озираясь, свора их прислужников — полицейских и шпиков, когда на улице вдруг покажется демонстрация с красным флагом и загремит «Интернационал». Кто не видел, как дрожат от страха всемогущие паны судьи, когда коммунисты или комсомольцы, даже закованные в цепи и осужденные на годы тюрьмы, встречают панский приговор бесстрашным гордым возгласом: «Долой фашистский суд! Да здравствует пролетарская революция!»

ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ

Довольно такой жизни! Надо бороться за лучшую. Великий вождь пролетариата Карл Маркс писал, что пролетариям в революции нечего терять, кроме своих цепей, приобретут же они весь мир. И слова эти полностью относятся к нам. Что мы имеем? Что мы можем потерять? Голод, панские издевательства, безработицу, безземелье. Приобретем же мы власть, землю и фабрики, работу и благополучие, свободу и образование. Так не надо ли бороться! Надо бороться миллионными массами голодных и угнетенных, эксплуатируемых и обездоленных! А мы, комсомольцы, рука об руку с коммунистами будем идти впереди и вести за собой всю массу рабочей и крестьянской молодежи. Мы будем указывать путь к революции и свободе всем тем, кто еще не видит его. В борьбе мы почувствуем, что не напрасно живем на свете. В борьбе мы обретем радость. Успехи наши в борьбе будут нашей гордостью, а победы наши будут нашим счастьем. Вступив в ряды революционного движения, мы станем частью той могучей силы, которая преобразует мир…

Нам путь указал великий Ленин. Под знаменем Ленина большевики победили буржуазию в Октябрьской революции, под знаменем Ленина большевики создали могущественное социалистическое государство на одной шестой части земного шара. Под знаменем Ленина победим и мы в пролетарской революции. Пойдем же путем Ленина и его соратников — великих революционеров, отдавших всю свою жизнь борьбе за революцию и освобождение рабочих и крестьян.

На борьбу, вперед, хлопцы и девчата, под огненным красным знаменем комсомола! Пусть дрожат паны! Победа будет за нами, потому что идем мы ленинским путем под руководством ленинской Коммунистической партии, и нас, молодых и смелых, миллионы.

Пусть же гремит наша борьба по всем городам и селам Западной Белоруссии, пусть звенят наши боевые песни!

Ал. Шипшина. «Мы — маладая гвардыя рабочых i сялян», 1933 г., Вильно.

Письма (1941–1942 гг.)

25 декабря 1941 г.

Секретарю ЦК КП (б) Б

П. К. Пономаренко

Надеюсь, Вы помните, что в начале августа, когда я явилась к Вам с поручением из партизанского отряда, Вы, несмотря на мои возражения и просьбы, не разрешили вернуться обратно и отправили меня в тыл, потому что у меня оставалось очень мало времени до родов.

В. З. Хоружая незадолго до ухода в витебское подполье (1942 г.).

Я подчинилась тогда, уехала, нашла свою семью, а 5 октября родила сына. Теперь я живу в Пермской области, работаю в колхозе и невыносимо томлюсь от мысли, что в такие грозные дни, когда фашистские изверги терзают и топчут родную мою Белоруссию, я, отдавшая более 20 лет борьбе за свободу и счастье моего народа, остаюсь в резерве, веду тихую, мирную жизнь.

Я больше так не могу. Я должна вернуться. Я буду полезной. У меня большой опыт работы, я знаю белорусский, польский, еврейский и немецкий языки, я готова выполнять любую работу на фронте или в тылу у врага, я ничего не боюсь. В душе кипит столько ненависти, столько жажды борьбы, столько любви и желания отдать всю себя, что я готова идти одна на целые полчища фашистских сволочей. Да ведь все это понятно. Дела на фронте таковы, что скоро снова будут вестись бои на Могилевском, Гомельском и Минском направлениях. Будут нужны работники, люди. Так не забудьте же обо мне. Сынок мой подрос немножко, и скоро я смогу его оставить с сестрой и бабушкой.

Я жду Вашего вызова. Жду с горячим нетерпением и убедительно прошу поручить кому-нибудь ответить хоть несколькими словами на мое письмо.

Не поступили ли в ЦК какие-нибудь сведения о моем муже — Корнилове Сергее Гавриловиче? Он работал зав. военным отделом Пинского горкома. С тех пор как 4 июля был тяжело ранен в бою под Пинском, я ничего о нем не знаю, но не хочу думать, что он погиб.

Итак, до скорого, надеюсь, свидания, когда я буду получать от Вас боевой приказ. Мой адрес: Пермская область, Сивинский район, село Усть-Буб, колхоз «12 лет Октября».

С горячим приветом, Вера Хоружая.

Извините, что так неряшливо написала. У нас нет керосина, темно.

Москва, 23 февраля 1942 г.

Товарищам Ю. И. и С. О. Ошеровичам.

…Прежде всего не могу вдоволь нарадоваться, что вы оба вообще живы и существуете здесь, на свободной земле. Написала я это, и сердце облилось кровью. Да. Только здесь свободная земля, а наша Беларусь…

Друзья мои дорогие… Мне много раз приходилось уезжать из Беларуси и жить подолгу вдали от нее. Но всегда мое сердце было согрето мыслью о ней, о ее росте, о ее расцвете, нашей красоте и силе.

А теперь сердце разрывается на куски, нет меры мучительной боли. Ну, да ладно, что там рассказывать! Сами знаете, сами чувствуете то же самое. Не хочу больше об этом говорить…

О себе сейчас не хочется рассказывать. Слишком много для письма. Аня с бабушкой и с маленьким Сереженькой живут в колхозе в Пермской области. А большого Сергея^[82] нет и, вероятно, уже никогда не будет. Да, Юленька, да, друзья мои! Теперь мне очень часто приходят на память слова Долорес Ибаррури: лучше быть вдовою героя, чем женою труса. Сергей погиб, как герой. Но есть еще маленькая-маленькая искорка надежды. Вспомните его и поймете, что такому погибнуть нелегко. Вася^[83] — в армии, но работает в совхозе — обстреливает Гитлера картошкой, как он говорит. Надя с двумя своими малышами вместе с моими в колхозе, Люба ^[84] с Кимочкой — в Джамбуле, а Юлик пропал без вести, не будучи еще даже мобилизованным. Я пока работаю в ЦК КП (б) Б, но это, можно сказать, проездом, скоро уеду. Вот вам самое главное обо мне и моих.

Москва, 21 марта 1942 г.

Товарищу Н. С. Орехво.

Здравствуй, мой друг дорогой!

Ничего не знала о тебе с начала войны, беспокоилась, спрашивала и вот сегодня, просматривая списки товарищей, бывших активистов КПЗБ, увидела твою фамилию. Как же я обрадовалась! Как хорошо, что ты жив и цел. А где твоя маленькая дочка? Уцелела ли она, с тобой ли она?

Напиши, дружище, скорей, с нетерпением жду твоего письма. Но прошу тебя написать не только о себе, но и о других людях из Белоруссии, особенно из Западной Белоруссии. Понимаешь ведь, что нам очень важно не растерять своих людей, рассыпанных по всему Союзу, разузнать о них, установить с ними связь, чтоб в нужную минуту иметь возможность их найти без промедлений.

А минута эта с каждым днем приближается, скоро, скоро мы снова будем на нашей родной Белоруссии.

Так вот, помоги, пожалуйста, в этом деле: напиши мне сейчас же, о ком из наших людей ты имеешь сведения, и сообщи их адреса. Благодарить тебя, я думаю, не надо, сам понимаешь, как это важно для ЦК Белоруссии и для них самих. Еще раз прошу тебя написать поскорее. Когда ответишь, напишу о себе.

Ну, будь здоров и весел, крепко жму твою руку.

Вера.

Москва, 7 апреля 1942 г.

Товарищу С. М. Файланду.

Здравствуй, Сергей!

Ты меня уже, может быть, и забыл, а я тебя помню и не только помню, но и храню в душе теплое хорошее чувство к тебе — старому другу.

Как же ты живешь? Почему не в армии? Или по-прежнему болеешь? Для такой войны, брат, надо было немедленно выздороветь. Но, я надеюсь, что и в Москве — ты на фронте. Никак не могу себе представить тебя где-то в стороне от фронта, от того, что в данную минуту самое главное.

Очень бы хотелось тебя увидеть, поговорить. Но у меня очень мало времени. На днях уезжаю. На старые знакомые места, Сережка. Порадуйся вместе со мной.

Сколько же это лет мы с тобой не виделись? Как будто семь лет. Много воды утекло за это время. Много прожито и много пережито. Но самое лучшее это то, что и сегодня я от всей души восклицаю, как и в дни нашей солнечной юности: «Хорошо жить на свете!» — и так же, как и тогда, чувствую крылья за плечами, крепкие крылья. Далеко и уверенно можно на них лететь. Да. Да… И это несмотря на то, что я, вероятно, больше никогда не увижу своего любимого мужа (он был смертельно ранен в начале войны, и больше я о нем ничего не знаю), несмотря на то, что я оставляю двоих детей, а младшему из них сыну Сереженьке — всего полгода. Он родился уже без отца, и мы назвали его в память об отце тоже Сергеем. Видишь, как прочно вошло в мою жизнь твое имя.

Ну, что ж тебе еще рассказать? Признаюсь, трудно мне писать тебе: от первого до последнего слова, какое я написала, в мысли моей неотступно следует дорогая тень Маруси^[85]. Любимая подруга, моя дорогая. Теперь, когда в душе у меня какая-то особенно торжественная радость, я особенно часто вспоминаю ее…

Кончаю. Если можешь, позвони мне или напиши… Я когда-нибудь получу. Наверно получу.

Ну, будь здоров. Вера.

Москва, 16 апреля 1942 г.

Подруге Ю. И. Ошерович.

Я собиралась написать тебе в ответ на твое дорогое письмо, которое я перечитывала не раз, много-много всякой всячины, но получается иначе. Я могу написать тебе только несколько слов, слова «Здравствуй и прощай». Я завтра уезжаю и в ближайшее время писать не смогу. Ты нашла меня для того, чтоб снова пока что потерять. Думаю, что, умудренная многолетним опытом, на этот раз ты уж не будешь обо мне беспокоиться и, прощаясь со мной, будешь радоваться вместе со мной…

Я чувствую себя счастливой, я всей душой ощущаю необъятную красоту нашей жизни и в мою старую формулу: «Хорошо жить на свете» — вкладываю в тысячу раз больший смысл и большее значение, чем во все годы, во всю жизнь, когда я эту формулу от всей души изрекала. Да, да. Хорошо, несмотря ни на что, потому что самое главное счастье, самое главное хорошо — это борьба и победа. Не доказываю, потому что пишу тебе, потому что знаю, что ты все понимаешь и, конечно, разделяешь мою какую-то особенную, торжественную радость.

Ну, будь здорова, любимая, родная… Пиши. Вера.

Записки В. Хоружей (1942 г.)

СВЕТОЗАРНАЯ МОЯ БЕЛАРУСЬ!

Помните ли вы, товарищи, Провиантскую улицу в нашем Минске? Разумеется, помните. Вот она — прямая и длинная, с небольшими приветливыми домиками, садами и палисадниками, зеленая и веселая от детского и птичьего щебета. Она была у нас немощеная, на далекой окраине города… Милая, милая Провиантская улица. Такие есть в каждом нашем городе: в Могилеве и Борисове, в Слуцке и Барановичах, в Белостоке и Гомеле.

Тяжелая и сильная, как звериная лапа, скорбь хватает за душу, жгучая злость буйным пламенем обжигает сердце: наши улицы и наши города, наши шляхи и наши деревни, наши поля и сенокосы — вся наша светозарная Беларусь в руках лютого, злого врага. На превращенных в руины площадях стоят виселицы. По разрушенным нашим улицам ходят ненавистные люди с автоматами, и каждый их шаг болью откликается в моем сердце. Это мою душу они топчут подкованными сапогами, утюжат гусеницами танков, рвут снарядами, бомбами, минами мою душу, мою Беларусь.

Там теперь цветут перелески и синими грустными цветами, как удивленными детскими глазами, смотрят вокруг: почему так скучно, так грустно в нашей Беларуси? Над нашими речками расцвела черемуха, но к ней не прибежала веселая детвора ломать букеты, под ней не целуются, не смеются влюбленные юноши и девушки, и она осыпалась мелкими белыми снежинками, не желая ни цвести, ни пахнуть.

…Я помню, как они входили в мой родной город в 1918 году. Было утро, и мы, дети, были в школе. Вдруг послышалась музыка. Время было тревожное, и музыка звучала как-то дико и неуместно. Мы все вместе с учителем бросились к окну и застыли в тревожном удивлении: что это за войско?

— Это войска кайзера, германского императора, — догадался учитель.

— Ой! Ну? А-ах! — зашумели оторопевшие дети, стараясь ближе протиснуться к окну.

А они шли по площади ровным, уверенным шагом, не обращая внимания на окружающее. Медные трубы оркестра оглушали ревущими звуками победы. Во всем этом было столько унижения, что я, уже взрослая, четырнадцатилетняя девочка — делегатка своего класса и председатель школьного комитета, — захлестнутая волной бессильной злости, обиды и жалости, не выдержала и, отбежав от окна, крепко, горько заплакала.

Я не забыла этих слез и сегодня. Они обожгли мою душу и навсегда оставили в ней след.

Я видела фашистских молодчиков в Берлине, видела, как они истязали рабочую демонстрацию. Стая разъяренных, бешеных волков бросилась на безоружных людей и железными палками, револьверами и кастетами била их по головам, валила на землю, топтала ногами. На лицах, на одежде, на асфальте, как пламя в темноте, заблестела кровь. А они, ревя, как быки, лезли вперед, чтобы отнять у демонстрантов красное знамя. Но рабочие, идя непоколебимой стеной, несли его, и в одну удачно выбранную минуту знамя исчезло с глаз под рабочей блузой, прижатое к груди, к горячему сердцу немецкого пролетария.

Я была нелегальной и не могла принять участия в этой уличной битве. Всем своим существом я рвалась туда и, чтобы сдержаться, крепко сжимала кулаки и зубы. О, как я ненавидела их!

ЛУЧШЕ БЫТЬ ВДОВОЙ ГЕРОЯ, ЧЕМ ЖЕНОЙ ТРУСА

И вот снова пришлось встретиться с ними, выкормышами Гитлера, защитниками мрака, на моей родной земле. В первый же день вторжения фашистских войск на советскую землю мы с мужем взялись за оружие. Я сказала ему:

— Если ты будешь трусом, я перестану любить тебя, я тебя возненавижу!..

Он обнял меня — крепкий и мужественный — и ответил, усмехаясь:

— Посмотришь!

Война разбудила в нем новую волну силы, энергии, инициативы. Он сразу как-то поднялся во весь свой рост и с первой минуты начал кипучую боевую деятельность, не зная ни сна, ни отдыха. Он знал, что нужно делать, и, уверенный в своей силе, решительный и смелый, распространял вокруг себя уверенность и спокойствие, так нужные в те грозные, черные дни. Он глубоко любил жизнь и остро чувствовал ее вкус, знал цену ей. Он ходил поземле крепко, твердо и собирался жить весело и с толком, строил планы, любовался будущим. А очутившись перед ужасным лицом войны, он не испугался и всю свою силу богатыря направил на святое дело защиты Родины.

— Ну что же? Воевать? Будем воевать!

— Но драться нужно крепко, ой крепко, потому что эта война не будет легкой, — говорил он мне в короткие минуты встреч. — У оккупантов больше техники, чем у нас. Но все равно мы их побьем и еще побываем с тобой в Берлине, правда?

Он заботливо и любовно чистил оружие и весело говорил:

— Ну, они еще испытают силу моих ударов. Даром я им жизнь не отдам… Видишь, это — бронебойная пуля, а это — трассирующая, ты таких еще не видела? Это — немецкие. На, спрячь себе на память первые трофеи. А этих гранат ты тоже не видела? Ну-ка учись, как ими пользоваться. Смотри: раз, два три — и бросай, изо всех сил бросай! Хватит силы?

— Хватит!

— Ну, молодец!

Не знал он, любимый, что эти слова так близко и непосредственно касаются его самого…

И вот товарищ К.^[86] — командир нашего партизанского отряда — человек с двумя орденами и двадцатью годами боевой жизни, сотни раз близко видевший смерть и водивший на смерть других, стоит передо мной растерянный, скучный, сиротливый, повторяет:

— Ты не волнуйся, не плачь… Побереги себя для будущего. Не нужно…

Губы его вздрагивали, по щекам катились слезы, которых он не замечал, не чувствовал.

— Ты не волнуйся, дорогая…

— Говори все. Я выдержу… Говори! — ответила я.

Вся кровь отхлынула от сердца, и оно стало холодным… Спрашивая, я уже знала, но не верила, не могла поверить, представить. «Не может быть! Нет!» — кричала в ужасном отчаянии душа.

— Он сражался, как настоящий герой… и погиб, как герой… Ты можешь гордиться им…

Я на момент сомкнула глаза, потому что все вокруг пошатнулось, потемнело…

Отряд спешно собирался в новый поход.

— Я поеду с вами!

Командир хотел что-то сказать, возразить, но я взглянула на него, и он прочитал в моем взгляде нечто такое, что сразу же остановился и только приказал:

— Посадить в закрытую машину!

Товарищи молча расступились и дали мне место. Машина двинулась вперед, ощетинившись винтовками. Небо дрожало от мощного гула самолетов, где-то близко ухали орудия. Партизаны тихо разговаривали о недавнем бое, ухо мое жадно ловило часто повторяющееся дорогое мне имя. Он погиб в неравном бою, жизнь свою, как знамя в битве, неся впереди и ведя за собой других. Он горячей и чистой кровью своей оросил свою Беларусь, святую землю, защищая тебя, светозарную, от черной напасти.

…Я вспоминала сильные и жестокие слова Долорес Ибаррури: лучше быть вдовой героя, чем женой труса, — и по-новому поняла смысл этих слов. Я поняла, что ты, Беларусь моя, дороже самого дорогого, что, тебя любя, можно собственное сердце резать на части, быть сильнее самого себя.

КОММУНИСТЫ ОТВЕЧАЮТ ЗА ВСЕХ ДЕТЕЙ НА СВЕТЕ

После двадцати лет напряженной, горячей борьбы я еще раз и с новой глубиной и остротой поняла, что любить свой народ, свой родной край, свою власть и свободу — это нелегкое дело, что любовь эта обходится жестокой, жгучей болью, безмерными, неутомимыми муками души и тела, и все-таки нет такой жертвы, перед которой остановился бы любой из твоих сынов и дочерей, светозарная моя Беларусь!

И еще раз я это поняла и почувствовала через полгода: я должна была оставить детей. Оставить мою умную щебетушку — пятилетнюю дочку, которая, забравшись ко мне на колени и крепко обнимая тоненькими ручонками, уверенно говорит:

— Мамочка, когда мы прогоним немцев и кончится война, мы снова поедем в нашу Беларусь, и мы найдем нашего папу. Он живой, мамочка, не может быть, чтобы его фашисты убили. Он же такой сильный! У него, ты же помнишь, винтовка, гранаты и еще револьвер…

Она задумывается и через минуту снова щебечет:

— А может быть, я найду своего папу еще до конца войны. Я напишу письмо папиным товарищам на фронт. У папы много товарищей, и я их попрошу…

…Оставить моего маленького четырехмесячного сыночка, которого я выносила в партизанском отряде и который родился уже после смерти отца и как бы продолжает его жизнь, как две капли воды похожий на него.

Какими словами можно рассказать о наслаждении, которое охватывает, переполняет все существо, когда это маленькое создание, проголодавшееся и жалостно плачущее, нетерпеливо ища, поворачивает, крутит во все стороны головку и, как птенец, раскрывает ротик. Поймав, наконец, материнскую грудь, он жадно припадает к ней маленькими губками, сильно сжимает маленькими десенками и сосет, сосет, пьет, звучно глотая и боясь оторваться, цепко держится за грудь неумелой, малюсенькой ручкой. Я смеюсь тогда счастливым смехом, приговариваю: «Ешь, ешь, мой сыночек! Ешь, родной мой! Видишь, какой грозный вояка! Соколеночек мой…»

Но вот удовлетворен первый голод, мой сынок откидывает головку и, глядя мне в глаза, весело улыбается и что-то воркует, воркует. Мне тогда кажется, что надо мной светит не одно, а двенадцать солнц, и я, не помня себя от счастья, крепко прижимаю его к себе и целую, целую…

Потом он снова сосет, но уже спокойно и деловито, поводя руками по моей груди. Я смотрю на него, не отрывая глаз, и за маленьким личиком сыночка вырастает лицо его отца. Дорогие, незабываемые воспоминания проплывают в мыслях… Мне сладко и больно… Сынок мой насосался и, закрывая глаза, дремлет. Боясь потревожить его сон, я осторожно, словно пушинку, которая вот-вот взлетит, исчезнет, целую его и кладу в постельку. Спи, мое солнышко… Расти, соколеночек…

И вот я должна оставить детей, потому что меня зовет война, борьба за наш край, за нашу власть, за нашу свободу, за мою Беларусь. Я говорю своей дочери:

— Я скоро поеду на фронт.

И она не возражает, потому что знает, что так нужно, и только крепче обнимает меня за шею.

— А я буду смотреть за моим маленьким братиком, буду помогать бабушке, буду ходить на ферму за молоком и каждый день буду вспоминать тебя и папу.

Грустно, как взрослая, отвечает она мне и, помолчав, спрашивает:

— Мама, ты помнишь, вчера ты мне рассказывала, как фашисты мучают людей, и говорила, что ты слышишь крики и стоны нашей Беларуси. Помнишь?

— Помню, доченька.

— Ну вот, я тоже хотела услышать. Я проснулась ночью. Было тихо. Только Дружок во дворе лаял. И я слушала, слушала и ничего не услышала. Почему это, мамочка?

Я улыбаюсь, целую ее и говорю:

— Когда будешь сильно любить свой народ, тогда услышишь не ухом, дочурка, а сердцем услышишь.

Я знаю, что это объяснение непонятно для ребенка, но не знаю, как можно ей сказать. А она, задумчивая и удивленная, спрашивает:

— Сердцем?

И ее большие красивые глаза делаются еще больше и красивее.

И вот я должна оставить детей, уже потерявших отца. Оставить детей! Оторвать от шеи тоненькие ручки дочери, вырвать грудь из жадных губ сыночка?! Возможно ли сделать это? О мука!

И я это сделала. Нечеловеческая боль рвала мою душу, застилала пеленой глаза, останавливала биение сердца, замораживала кровь в жилах.

Сестра сказала мне с удивлением и жалостью:

— Как же ты поедешь? Ты же мать, ты же имеешь обязанности перед своими детьми! Ты же так крепко любишь их!

— Да, я их люблю больше своей жизни, но пойми, сестрица моя родная, я же не только мать, я коммунистка. Разве я имею обязанности только перед моими двумя детьми? А миллионы других — белорусских, украинских, литовских, эстонских детей, которых пытают фашисты, бросают живыми в огонь, закапывают в землю? Кто же должен их спасать? Разве перед ними нет у меня обязанностей? За всех детей на свете отвечает коммунистка. И, наконец, что будет с моими, с твоими детьми, если мы не победим, не прогоним фашистских оккупантов? Если гитлеровские палачи задушат нас?!

Наша старушка мать вмешалась в разговор:

— Делай, доченька, так, как тебе приказывает твоя совесть. И не мучайся так, Помни, что ты оставляешь детей не в поле на снегу, а со мной. Я думала уже немножко отдохнуть, мне же 65 лет, но что же, если такое время и горе всему народу, должна и я быть чем-то полезной. Я присмотрю за твоими детьми, чтобы им было со мной не хуже, чем с тобою. Езжай, доченька, добивайте быстрее врага, освобождайте народ наш из неволи. Только возвращайся живая…

Сестра подняла голову и тихо, решительно сказала:

— А твоему Сережке еще только четыре месяца, без груди он не может обойтись. Я буду кормить его, моей Наталке уже десять месяцев, она уже может есть кашку. Езжай, не бойся, вырастим тебе сына-партизана.

Я крепко обняла ее, и мы обе заплакали…

«Правда» № 329, 25 ноября 1959 г.

Письма из витебского подполья (октябрь — ноябрь 1942 г.)

3 октября 1942 г.

Пока ей (Тоне)^[87] тут делать нечего. Пусть она придет в следующее воскресенье. Обстановка очень сложная. Много нового, интересного. Немцы переносят все под землю. Под городом строятся капитальные сооружения. На аэродроме все самолеты под землей на глубине 6 метров. Солдат очень мало… Результаты вчерашнего налета еще неизвестны. Сообщу. Почва работы подготовлена прекрасно. Как я рада, что я уже здесь. Бывай.

Вера.

11 октября 1942 г.

Привет, Василь. В общем все интересно, как мы и ожидали, только несколько труднее. На сегодняшний день главная трудность состоит в нашей личной неустроенности. Но уже есть надежда. Нужны деньги. И, пожалуй, скоро мы заживем, как родовитые граждане. Во что бы то ни стало пришли скорее денег. Если еще не поздно, сообщи Юрину, что Околович усиленно разыскивала полиция и конфисковала ее вещи. Может быть, это ему неизвестно. Здесь я о ней слышу только хорошее. Пойми, как важно, чтобы не было ошибки…

На днях из-за плохой погоды на аэродроме скопилось и стояло 128 самолетов 4 дня. Я узнала, когда улетели.

Перепиши, пожалуйста, и перешли по записанному у тебя адресу это письмецо. Буду очень тебе благодарна.

Два дня тому назад со станции отправлен поезд из 80 вагонов с ранеными. Их каждый день хоронят…

Из Германии непрерывно возвращается много тяжелобольных, инвалидов. Там сами себе делают увечья, чтобы выехать назад… Ну хватит. О самом интересующем и важном писать не могу.

Вера.

18 октября 1942 г.

Дорогие друзья мои. Шлю мое первое послание с первыми впечатлениями. Прежде всего хочу сообщить о настроениях то, что для меня является новым и, мне кажется, важным… Сегодня главное — это всеобщая безграничная ненависть к немцам. Я не стану приводить доказательств, они будут на деле…

Многие думают, что теперь вести борьбу невозможно и нецелесообразно ввиду верной гибели. Что борьба будет иметь смысл тогда, когда приблизится Красная Армия. Но страшная действительность корректирует эти взгляды и заставляет действовать сегодня. Вчерашней ночью на станции «нечаянно» столкнулись два состава. На лесозаводе то и дело портятся станки, выполняющие самые срочные заказы военным организациям. На строительстве укреплений обваливается земля и давит немца-конвоира. Иначе не может быть, потому что жизнь совершенно невыносима. На аэродроме работает 1300 человек, они зарабатывают по 8–12 марок в месяц, а булка хлеба стоит 16 марок. Получают еще 200 граммов хлеба и жидкий суп, и это все. Больше ничего нигде не дают, кроме 100 граммов хлеба для детей.

На всех предприятиях немцы, мастера и начальники бьют рабочих кулаками, ногами, палками. В городе очень неспокойно. Каждый день на улицах облавы. По ночам проверка жильцов по домам. В то же время усиленно действует пропаганда. Радио обещает справедливое и равномерное распределение продуктов, введение карточной системы…

Пробиваю дорогу, живу, Вера.

25 октября 1942 г.

…Сегодня движутся войска в сторону Смоленска. Я видела две колонны пехоты по 300 чел. Один офицер, вернувшийся из-под Сталинграда, говорил, что их войска бывают в боях только две недели, после двух недель идут на отдых и сменяются другими. Возможно, что и тут происходит то же самое (см. мое другое письмо).

Пожалуйста, перешли это письмецо по такому адресу: Москва, 8, Новое шоссе, Устюжаниной. Обратный укажи твой адрес. Привези мне письмо, уже должно быть. Крепко жму руку. Привет сердечный моей гвардии.

Вера.

25 октября 1942 г.

Здравствуй, друг! Вчера послала тебе письмо другой дорогой. Получил ли ты его?.. Тоню передай обкому КП (б) Б. Для связи используй девчат из группы, они без дела, в городе каждый человек нам дорог для работы. Но знаешь, ведь пока что мы не можем быстро расширять круг наших связей. Сейчас у нас до 20 чел. Хочу закрепить, основательно использовать пока этих.

В город прибыло много беженцев из Суража. Говорят, что немцы оттуда выселяют всех жителей. Уже несколько дней идет все усиливающаяся переброска войск всех родов оружия со стороны Смоленска на Сураж по железной и шоссейной дорогам. Используешь ли ты эти мои сообщения? Налажен ли контакт с другими организациями? На аэродроме теперь 71 самолет, прибыло 5 новой конструкции, высокомеханизированные, а управляются одним пилотом, большая грузоподъемность, 3 пушки. Скоро пришлю подробное описание.

На днях уехали к вам на машине 8 пленных. Остальных пленных взяли под конвой. Многие девушки вызываются на допросы, пока никого не арестовали. Пленные работали 23 октября 1942 г. на аэродроме.

Сегодня неожиданно получила твое письмо с политинформацией. Спасибо. О «Смелом» и «Сидорове» думаю, что ты написал воскресной почтой, жду ответа с твоим мнением. Может, «Сидоров» возьмется прописать наши паспорта? Сведения о подземных ангарах не подтвердились, есть только бомбохранилище на глубине 9 метров, почти в центре аэродрома, возле оврага и картофелехранилища…

У гестапо есть школа, учится до 50 чел., большинство девушек. Многие девушки уже работают. Скоро напишу снова для центра. У нас вовсе нет денег, если завтра не пришлешь, придется продавать часы. Твоя поездка в обком лишит нас связи недели на две. Нельзя пока одолжить советских и прислать? Здесь есть чудесные люди. Меня очень злит необходимость действовать медленно, но так вернее. Правда?

Вера.

Получено 26 октября 1942 г.

Очень беспокоюсь за воскресную почту… Принесла ли Тоня 2 письма? Присылай политинформации за истекшие дни, необходимость тебе понятна. С нашими документами жить невозможно. Надо, чтобы «Смелый» через «Сидорова» попробовал достать новые. Думаю, что за большие деньги это можно. Со своей стороны принимаю меры через верного посредника. Нужны деньги. Это опасно, но необходимо, иначе ничего не выйдет. Дуся^[88] уже раз попалась во время ночной проверки. Спасло то, что ночевала у родного дяди. В общем необходимо изменить положение…

На аэродроме теперь постоянно находится около 50 самолетов, большинство «мессершмитты». Стоят очень тесно на поверхности. Почему давно нет наших самолетов? Жители очень просят прилететь. Это для них большая радость. Связного постараюсь найти. Тоню откомандируй в обком, рекомендуй в отряд.

Вера.

26 октября 1942 г.

Дорогие друзья мои! Сегодня на Смоленском рынке снова повешены три человека. На перекладине виселицы над их головами прибита доска с надписью на немецком и русском языках: «Мы украли хлеб и картофель, назначенный для германского населения, не потому, что были голодны, а потому, что хотели спекулировать, наживаться». Казалось бы, что гражданское население должно было с удовлетворением отнестись к этому новому акту «справедливого правосудия» и с благодарностью оценить «заботу» о нем германского военного командования. Но не эти чувства волновали гражданское население. Весь день перед виселицей стояла толпа. (Я сама, взволнованная и потрясенная, долго не могла уйти со страшного места.) При мне две пожилые женщины, поспешно подойдя к виселице, прерывающимися голосами начали вслух читать надписи. Когда дочитали до конца, одна из них сказала: «А как было на самом деле, кто его знает». И обе тяжело вздохнули. «Постепенно со всеми нами будет то же самое», — проговорил бородатый старик… К толпе подошли два немца, и все тотчас утихли. Немцы вынули фотоаппараты и долго старательно фотографировали и повешенных и толпу перед виселицей. В это время подъехала автомашина с группой немецких офицеров. Они медленно высадились из машины и медленно, важно направились к виселице. Толпа не расступилась перед ними, но они шли на людей, как будто перед ними никого не было. Расставив ноги и заложив руки за спину, долго осматривали свою новую победу спереди, а потом обошли вокруг и стали рассматривать сзади. Вдруг завыла сирена. Тревога. Все подняли головы кверху. «Советские самолеты! Они, верно, заметили, что здесь высадились немцы», — высказала свои соображения старушка. Офицеры вдруг потеряли интерес к виселице и несколько поспешней, чем высадились, сели в машину и уехали. А толпа напряженно следила за полетом советского самолета.

Повешены буфетчик, шофер и грузчик по доносу кладовщика в полевую комендатуру. Люди живут в таких условиях, что на заработок существовать невозможно, и поэтому крадут все, что только можно украсть там, где работаешь. Пекари крадут хлеб, сапожники — кожу, машинистки — бумагу, шоферы — бензин и все, что перевозят. Железнодорожники умеют моментально расхватывать платформу медного лома, сдать его немцам и вторично получить спирт. И все это окрашивается своеобразным патриотизмом: «Ведь немцам от этого вред». И люди чувствуют некоторое удовлетворение своей ненависти, а ненависть ширится и крепнет, бурлит и клокочет. Каждый день и каждый час рождает новые волны ненависти на улице, на работе, дома.

Люди идут по тротуарам. Два офицера верхом на лошадях въезжают на тротуар и, величественно, небрежно помахивая хлыстами над головами прохожих, теснят их к домам, заставляют сходить на мостовую. Ах, какими глазами смотрят на них в это время «освобожденные и приобщенные к европейской культуре» люди!..

Бывший старший бухгалтер работает грузчиком в полевой комендатуре. «Я получаю три марки в неделю, — говорит он. — Вы понимаете, что значит три марки при нашей работе и при теперешних ценах на продукты? У меня семья, мы изголодались окончательно, ведь питаемся только бураками со жмыхом. Я не могу тратить мои последние силы, они нужны будут Родине на лучшее дело, к тому же ведь я своими собственными руками помогаю грабить нашу страну. Ведь я гружу для отправки в Германию наш хлеб, наш лес, железо, все, что они только могут заграбастать. Нет, я больше не могу! Не пойду больше на эту проклятую работу, буду искать другого способа пропитаться. Пусть они подавятся своими тремя марками».

Через два дня его повели на работу под конвоем, но перед работой дали 25 палок. Таких случаев сотни. Бьют не только за невыход на работу, бьют и за то, что мало земли насыпано на носилках, и за то, что не понимаешь, что говорит по-немецки мастер или контролер.

Поздно вечером в квартиру, где в семье есть девушки, стучатся. В чем дело? «Мы хотим с Вами танцевать». Ничего не помогает: ни отказы, ни уговоры, ни просьбы. Они вламываются в квартиру, и возмущенные родители должны делать приветливые лица и принимать гостей, а девушки должны выслушивать нахальные шутки и весело смеяться.

«В городе у нас теперь просторно, — говорит одна пожилая женщина. — Дома разрушены, фабрики не дымят, чистого воздуха сколько угодно, а дышать печем. Задыхаешься и в квартире и на улице». Такие разговоры ведутся не только в тесном кругу близких людей, это слышишь и на улице и на базаре. Люди перестают бояться высказывать вслух свое недовольство, потому что оно становится всеобщим.

Заходишь к случайному сапожнику починить ботинки. Он требует за маленькую починку 5 марок. На мое возражение, что это слишком дорого, он отвечает: «Я не хочу ваших марок, я их век не знал и знать не хочу. Дайте мне один рубль, наш рубль, такой, на который я могу купить 1 кг хлеба. Не умели мы ценить нашей прежней жизни. Все нам казалось недостаточно хорошо, и оценили ее только теперь, когда нас от нее освободили. Да уж до того освободили, что и жить не хочется».

— И когда это мучение кончится? — говорит идущая рядом со мной по улице незнакомая старушка. — Второй год мучаемся, страдаем, хоть бы бог дал пережить это и снова дождаться наших…

Вера.

28 октября 1942 г.

Только что кончилась воздушная тревога — налет советских самолетов. Не знаю еще, каковы результаты бомбардировки, но видно, как полыхают в трех местах пожары и беспрерывно рвутся снаряды: бомба попала в склад боеприпасов на аэродроме. Тревога началась в сумерках, в 6 часов, и кончилась только в 9-м.

Друзья мои! Невозможно вам передать наши переживания в эти часы. Радость за то, что они прилетели, горячее пожелание им успеха, тревога за мирных жителей, бешеная злоба к зениткам, открывшим ураганный огонь, мучительное беспокойство за летчиков, за самолеты, желание прикрыть их, помочь бить прямо в цель — в проклятые гнезда, — не промахнуться.

Мы стоим во дворе, напряженно всматриваемся в небо. Всем существом слушаем гул моторов. «Летите, летите, мои родненькие, бейте их, проклятых, бейте сотнями, — взволнованно мечтает соседка. — Дай бог вам счастья, удачи. Поймали, миленького! Поймали!» (На скрещивании нескольких лучей прожекторов ясно вырисовывается серебристая фигура самолета, нашего родного самолетика.) К нему со всех сторон мчатся струи светящихся пуль, вокруг него рвутся снаряды, а он летит себе ровно и как бы спокойно по полосе луча прожектора. «Поднимайся вверх скорее, скорее, — чуть не плачет женщина. — Золотце мое, соколик мой, ну поднимайся же, поднимайся же скорее! Господи, хоть ты подними его, скрой от глаз дьявольских!» Сердце бешено бьется, хочется подбежать к прожектору и трахнуть по нему — потушить его. «Ушел, ушел соколик наш, целый».

Мы облегченно вздыхаем. Чуть притихает гул стрельбы. В эту минуту с громким зловещим свистом проносятся бомбы. Оглушительный взрыв потрясает воздух. В домах сыплются стекла из окон. Второй, третий, пятый… «Спасибо, миленький, хорошенько их! Еще, еще! В фельдкомендатуру, в управу, на аэродром! Бей их сотнями, их самих, их машины, их орудия!» Я слушаю эту страстную молитву и знаю, что во многих дворах, так же как и в нашем, теснятся и волнуются эти чудесные советские люди, вынесшие бездну горя, страданий и оставшиеся верными своей Родине.

Взрывы следуют один за другим. В трех местах полыхает пламя. «Хоть бы это в фельдкомендатуру или какой их склад!..» Мне вспомнилось, что еще днем у колодца (у нас, как в деревне, у колодца все новости) пожилой мужчина авторитетно говорил, что сегодня ночью обязательно будет бомбежка, потому что уже два раза прилетали разведчики, все осмотрели и теперь будут бомбить. А женщина сообщила, что сегодня были сброшены листовки, в которых написано: «Дорогие мирные жители! Не обижайтесь на нас, но там, где расставлены немцы, мы будем бомбить». «Ну конечно, — поддержали ее другие, — пока в город не понаехало столько войск, они не бомбили, а теперь не могут же они смотреть». Я не верю в то, что были такие листовки, но меня радует, что молва народная их придумывает, распространяет. Разрушен и сожжен штаб дивизии. На аэродроме сгорел склад снарядов и два самолета. Бомбы попали в офицерский дом, в офицерскую столовую, на полотно железной дороги возле полоцкого виадука. В солдатском доме, фельдкомендатуре, орсткомендатуре вылетели стекла, но дома целы. Сегодня от бомбы загорелся склад горючего в Чепино…

Почему мало бьют аэродром? Теперь там постоянно 60–70 самолетов. Возле сгоревших домов лежат прикрытые соломой горки снарядов (несколько десятков). Надо скорее бомбить бомбохранилище (вместимостью до 700 бомб), потому что его хотят рассредоточить.

Вы, должно быть, ругаете меня за то, что до сих пор я еще не забрала и не использую мою группу, но это не по моей вине. С нашими документами нельзя ни прописаться, ни устроиться на работу. Можно только жить у очень хороших людей, готовых из-за тебя жертвовать жизнью и семьей. Сам тоже рискуешь каждую минуту провалиться, не из-за дела, а из-за прописки и паспорта. Таково положение. Группу сейчас сюда забрать нельзя. Нам здесь так жить тоже невозможно. Нужны настоящие документы. Принимаю меры. Не знаю, выйдет ли. Пока работаем вдвоем, медленно, осторожно создаем организацию из местных людей. Дело очень трудное, особенно вначале. Люди напуганы виселицами, не верят, что в городе можно что-либо сделать. Но первый десяток уже имеется. Теперь дело пойдет быстрее. Главное, устроиться нам самим. Хороших людей много. Правда, режим, обстановка дьявольски трудные, но мы их все-таки проведем. В общем я полна самых лучших надежд, нисколько не боюсь, что меня повесят. Девчат моих еще надеюсь использовать.

Ну вот пока все. Не ругайте меня за то, что письмо такое длинное и что в нем так много беллетристики. Может быть, используете для газет…

А когда же я получу от вас хоть маленькую записочку?

Сердечный привет вам, будьте здоровы и счастливы.

Вера.

30 октября 1942 г.

Здравствуй, друг! Слышал ли ты, что сегодня вечером творилось у нас, и правильно ли определил по компасу? Или без компаса было ясно? Ну и бомбежки! Не знаю, известно ли тебе, что наши самолеты долго и крепко бомбили все города на магистрали Вязьма — Смоленск Орша — Борисов — Минск. Теперь взялись за нас. Хорошо.

У нас недавно назначен новый начальник противовоздушной обороны города. Это назначение он получил в награду за участие в налетах на Москву. Принимая новый пост, он заявил, что с этого дня ни один советский самолет не появится над городом. А если появится, то не вернется обратно. Именно в эти дни и начались такие бомбежки, каких город еще не видел. Интересно, как чувствует себя теперь новый начальник?

О результатах сегодняшней бомбежки напишу тебе завтра, а пока хочу попросить с большим разбором брать адреса и записки. Вместе с адресом шли коротенькую характеристику, проверяй ценность и возможную полезность адреса…

Интересно, что за последнее время немцы распускают слухи о мире, назначают дни и часы, когда будет объявлено по радио. Думаю, что это им нужно не только для мирных жителей, но и для своих солдат. Настроение и у офицеров и у солдат очень подавленное. Некоторые солдаты говорят: «Этой зимой воевать не будем. Хватит нам». Возвращающиеся из отпусков из Германии рассказывают о большой нужде, о беспрерывных бомбежках. На днях я долго беседовала с одним эсэсовцем. Он страшно обрадовался моему знанию немецкого языка и разговорился, будучи уверен, что я немка из Риги (это не я придумала, а он). Его настроение меня крайне удивило. Он воевал уже в Польше, Бельгии, во Франции и вот после всех побед ни тени уверенности в победе. Усталость, разочарование, тяга домой, страх перед будущим.

— Война — это очень ужасная вещь. Она стоит очень много денег, много крови и жизней, и никто не знает, когда она кончится, — говорил он. На мой вопрос, скоро ли окончится война, он замахал руками: «Нет, нет, нескоро. Русские очень сильны, их сопротивление — ужасная вещь. Мы не привыкли к такому сопротивлению».

Один немецкий офицер, поляк по национальности, когда в его присутствии жаловались на трудности жизни, рассмеялся и иронически воскликнул: «Какие вы неблагодарные, русские! Вас освободили, а вы никак не хотите этого понять и жалуетесь. Я вот поляк. Сукно на мне из Голландии, сапоги из Чехословакии, каска из Бельгии, оружие из Франции. Я по крайней мере вижу, что германская армия освободила все эти народы…»

На железной дороге и на шоссе в последние дни затишье. Войск передвигается значительно меньше, но в городе концентрация их как будто все увеличивается. Вчера прибыло два эшелона из-под Смоленска. На Лучесах выселены почти все жители, и дома заселены немцами. В клиническом поселке по нескольку семей сселено вместе. В освободившихся домах немцы.

Вчера возле железнодорожного моста эшелон с бензином наехал на мину. Сгорело 30 цистерн, сильно поврежден путь. Вчера бомба попала в блиндаж, где прятались немцы, убито 30 солдат и офицеров. Общий итог бомбежки получается солидный. К первому сообщению добавлю: убито много немцев в Сосновке, уничтожено 50 автомашин возле дома специалистов, разрушена мельница на Витьбе, сгорел склад горючего в Елагинском саду. На железной дороге повреждены пути, в Полоцком парке бомбы попали в составы с амуницией, с бензином, со свиньями и с лошадьми. Повреждены казармы на улице Бебеля, но тут получилось досадно: одна бомба разорвалась на улице, другая попала в крышу, прошла насквозь и не разорвалась. Немцы тщательно скрывают свои потери, но жители говорят, что такого урона еще ни одна бомбежка не нанесла… Люди рады налету и ждут следующего.

— Пусть мы погибнем, но больше погибнет их — сволочей. Пусть скорее прилетают и бомбят их без передышки, чтобы они не могли опомниться…

Эти чудесные люди непоколебимы в своей ненависти к врагу и в своей любви к родине. Что бы с ними ни случилось, они останутся советскими людьми, советскими патриотами. Одна моя знакомая старуха, у которой 3 сына и 3 зятя в армии, часто мне говорила: «Надо их бомбить каждый день, бомбить их заводы, их поезда так, чтобы щепки от них на семь верст летели. Когда прилетает наш самолет, я на коленях перед образом молюсь, чтобы бог спас, чтобы помог ему, чтоб дал ему меткость в его рученьки, светлую ясность в его глазоньки, чтобы каждая его бомба попадала прямо в цель и била, на куски рвала проклятую нечистую силу…»

На аэродроме сгорел небольшой наружный склад. Подземное бомбохранилище цело. Сгорел только один самолет, два повреждено. Теперь там 30–40 самолетов и 15 новых стоят отдельно, направо от входа. Возле сгоревших домов горки бомб замаскированы соломой. Надо бомбить, бомбить. О 200 чел. возле казино ничего не знаю, думаю, что неправильно. Обком поврежден, там уже отремонтировано. Столовая тоже. Говорят, что во время следующего налета из зениток стрелять не будут, а будут вести воздушный бой…

Вера.

4 ноября 1942 г.

Дорогие друзья мои! Посылаю вам «Минскую газету» и пачку серьезных немецких газет из Франкфурта и Гамбурга. Может быть, вы их не получаете. Это влиятельные газеты, «делающие политику». В них много интересного… Исключительно интересны статьи о Сталинграде и Ржеве. В них признается не только сила Красной Армии и высокая похвала ей, но и ужас перед этой силой.

В «Минской газете» интересна речь гауляйтера Вильгельма Кубе, обращенная к белорусским рабочим. Подлизывается, сволочь, на все лады. А «Берлинская иллюстрированная газета» показывает (для немцев) истинные цели освобождения. Самый интересный листок посылаю. При виде этой иллюстрации хочется и плакать, и ругаться, и бить, и громить их изо всех сил. Может быть, используете эти иллюстрации.

Мне срочно нужно ваше указание. Есть слух, что фельдкомендатура дала приказ постепенно забирать мужчин из города в лагерь военнопленных. Как поступить: уходить в лес, за это немцы арестовывают семьи и конфискуют имущество, оставаться и идти в лагерь, чтоб угнали в Германию? Дайте ответ.

Вера.

Воспоминания о Вере Хоружей

В СЕМЬЕ

«Мой милый, милый Мозырь!»

(Из письма Веры)

Солнечный сентябрьский день. Мы только что возвратились из гимназии и наперебой рассказываем маме о подробностях школьного дня. Быстро переодеваемся в ситцевые домашние платьица. Мама торопит: «Скорее, скорее накрывайте стол, пора обедать». Уже все за столом, а место Веры пусто. Где же Вера?

— Вера-а! — раздается по двору.

— Ау-у! — слышится в ответ, и с горы вихрем несется Вера с полным передником груш. — Мамочка, я хотела к обеду принести. Смотрите, сколько насобирала под старой грушей.

Кончился обед. У мамы еще с утра настирана целая куча белья (ведь в семье 6 человек). Она посылает нас на реку полоскать. Припять — через дорогу. Но летом она обмелела и до большой воды — метров триста.

Нагруженные кошелками, тазами с бельем, мы, весело болтая, идем по перемелу.

С Верой никогда не скучно. То она придумает, как удобнее нести ношу, то мы устанавливаем старт: кто первый дойдет до того куста или камня, а то расскажет что-либо такое смешное, что мы смеемся до упаду.

Вот и река. Вода прозрачная, чистая, как-то по-сентябрьски посинела и заметно прибыла.

Купаться нам уже не разрешают. Но Вера — старшая, она выпросила у мамы разрешение разок окунуться. Мы подбираем одежду выше колен и только бродим по воде. А Вера, раздевшись, с хохотом бросается в воду, весело плещется и уверяет, что ей совсем не холодно. Мы смотрим с завистью и страхом. Искупавшись и отдохнув, беремся за работу…

* * *

К Вере часто приходили подруги. Она уходила с ними куда-либо в город или городской сад. Но как весело мы играли, когда она оставалась с нами. Ее фантазия и выдумки были неиссякаемы. Мы строили из песка крепости и замки, инсценировали Гавроша, сцены из приключений Тома Сойера. Чаще всего Вера любила играть в школу и всегда неизменно бывала учительницей. Очень строгой и справедливой учительницей, которая может поставить двойку, наказать даже Вальку Щиопуло, дочь известного богача, и поставить пятерку Мере или Розочке, дочкам беднячки Брохи. (Между прочим, и в действительности Вера этих девочек подготовила к поступлению в гимназию.) Во время войны «школа» у нас часто заменялась «больницей», «лазаретом», и Вера бывала уже «доктором».

Самым же любимым занятием Веры всегда было чтение вслух.

Часто вечерами мы, младшие, забравшись на Верину кушетку, поджав под себя ноги, затаив дыхание, слушали, как она читает вслух. Сегодня интересная книга «Хижина дяди Тома».

Самые разнообразные чувства переполняют наши детские сердца: гнев и ненависть к алчным работорговцам сменяются радостью их поражений и неудач; тревога за судьбу честных, трудолюбивых негров перерастает в надежду на их спасение, в радость их побед.

Вера уже с трудом различает буквы. А мы все просим читать еще и еще. И она уже не читает, а рассказывает о дальнейшей судьбе героев. Рассказывает живо, образно, увлекательно, дополняя содержание раньше прочитанными книгами из жизни народов Африки и Америки.

Но вот приходит мама, зажигает лампу. Мы нехотя возвращаемся к действительности. Уходят домой соседские ребятишки, а мы садимся за уроки.

* * *

Ярко горит большая керосиновая лампа. Каждый занят своим делом. Мама следит, чтобы не мешали друг другу. Она что-то шьет или занята по хозяйству. Иногда, а это бывало в самые холодные зимние месяцы, когда прекращались работы по осушке болот, дома и папа. Он молчалив, но очень строг и требователен: Мы все, и даже Вера с Васей, его побаиваемся. Сидим тихо, готовим уроки.

Училась Вера очень хорошо. У нее была прекрасная память и большие способности. По всем предметам, кроме рисования и пения, всегда получала «пять». Домашние задания Вера выполняла в течение получаса. Долгое молчание для нее невыносимо. И вот она уже смастерила из бумаги какого-то страшного чертенка и показывает нам из-под стола. Мы визжим и громко хохочем. Папа сердится и обещает Веру наказать. Но детей у нас наказывали редко.

Вера достает из сумки библиотечную книжку и погружается в чтение. Теперь уж она забыла обо всем на свете. Чтение книг ее страсть. Она помогает в работе школьной библиотеки и достает самые интересные книги.

* * *

Прекрасна и разнообразна природа нашего маленького городка. Весь он построен на горах и пересечен оврагами.

Вера восторженно любила природу.

Величественное зрелище восхода солнца всегда приводило ее в неописуемый восторг. Помню, не раз мы договаривались с ней разбудить друг друга пораньше, чтобы посмотреть восход. Вера безумно любила грозу и совершенно ее не боялась.

Страшный грохот сотрясает все вокруг, небо прорезают ослепительные молнии. Дворы и улицы затоплены мутными потоками воды, бегущей с гор.

— Рябиновая ночь, — со страхом произносит мама и невольно крестится. Мы жмемся поближе к ней. Надо бежать во двор, отводить воду, чтобы не подмыло сарай, не затопило погреб, не попала вода под дом. Здесь всегда первой оказывалась Вера. Она накидывала на голову какое-либо покрывало, хватала в сенях лопату и бежала во двор.

Мы смотрим на нее из окна, а она отводит воду и корчит нам страшные гримасы, приплясывает, изображая шамана или ведьму. Затем мокрая до последней нитки вбегает в кухню, смеясь и брызгая на нас водой.

— Ой, как хорошо! Я переоденусь и еще пойду. Кто со мной?

И нам всем уже хочется выбежать под дождь, так заразительно ее веселье.

* * *

Но коротким было детство Веры, как и большинства ее сверстников. Когда до нашего городка докатились раскаты уже не грома, а залпов «Авроры», потрясших весь мир, Вере едва исполнилось четырнадцать лет.

«Революция», «большевики», «белые», «красные», «коммунизм», «Ленин» — вот слова, которые, как молнии, прорезали горизонт, по-новому освещали мир.

Вера, которая всегда страстно любила жизнь, любила все яркое, живое, смелое, а главное, любила людей, ненавидела несправедливость, сразу с головой уходит в новую — жизнь, воспринимает революцию умом и сердцем.

1918–1920 годы. В городке устанавливается советская власть. Но скоро появляются немцы. Идет жестокая борьба. Одна банда сменяет другую. Петлюровцы, балаховцы, белополяки — все перебывали здесь. Вся жизнь взъерошилась, перевернулась. Мы больше не сумерничаем, не затеваем шумных игр, не сидим вечерами у стола за подготовкой уроков. В доме постоянно кто-нибудь чужой: то расквартированные солдаты, то прячутся соседи, бежавшие от бандитов, то кто-либо из приезжих комсомольцев, новых друзей Веры, кому негде ночевать.

Не только мы, дети, но и мама больше не ходит по субботам и воскресеньям в церковь. По просьбе Веры и при ее ликовании в кухне и столовой сняты иконы.

Наша «столовая» превращается в «клуб», где каждый вечер до хрипоты ведутся споры: кто победит — белые или большевики, есть ли бог, когда будет мировая революция, как будет при коммунизме устроена школа, семья, и о многом, многом другом. И, конечно, душа всех споров — Вера. Она гроза всех нытиков и маловеров.

Чай пьем без сахара. Солдаты приносят и рубят топором промерзшую буханку хлеба. На ужин и на обед все чаще чечевица. Нет керосина. Вместо лампы горит коптилка, а то и лучина. Но жизнь бурлит, клокочет, ломает устои серенького житья-бытья, зовет к новому, неизвестному, прекрасному.

Вера окончила гимназию и целиком отдается общественно-политической работе. Вступила в комсомол. Она все реже появляется дома. То уезжает в деревню, то ночует в ЧОНе, то вместе с товарищами несет караул, то проводит собрания, а то уходит из города на борьбу с балаховцами. Мама очень беспокоится, часто плачет, просит Веру быть осторожнее. Но Вера обычно крепко обнимает маму, целует (Вера всегда очень любила мать) и просит ее не беспокоиться.

— Я же «везучая», со мной никогда ничего не случится страшного. Да и можно ли сейчас об этом думать, когда такое время, такая борьба! — И здесь же начинает рассказывать о бурных событиях, о положении на фронте, о борьбе в деревне.

Обычно такие свидания заканчивались тем, что Вера убеждала маму отдать свои сапоги или ботинки, пару теплого белья или что-либо из продуктов, без чего вполне можно обойтись дома и что так необходимо товарищам, уходящим на фронт или работающим в тяжелых условиях без одежды и пищи. Мама на время забывала о своих тревогах, завертывала и отдавала Вере, что могла.

А Вера, наскоро перекусив, счастливая, еще несколько раз целует маму, машет нам всем на прощание рукой и со свертком убегает по своим делам.

В 1921 году Вера окончательно уехала из дому. Ее послали работать в Бобруйский уком комсомола. С тех пор она бывала дома лишь редким желанным гостем. Но письма всегда старалась присылать регулярно. И письма эти были полны любви, нежности и заботы о маме и всех нас.

Л. Хоружая

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

Школьные годы Веры Хоружей прошли в Мозыре — небольшом городке, утопающем в зелени фруктовых садов.

Скромный деревянный домик, в котором жила семья Хоружих, стоял на берегу многоводной красавицы Припяти. Семья по тем временам была небольшая: отец, мать, сын и три дочки — Надя, Вера и Люба.

В центре города — базарная площадь. На ней двухэтажное каменное здание, вход со двора, длинные темные коридоры, классные комнаты — это женская гимназия. Здесь в 1916–1919 годах в старших классах и училась Вера Хоружая. Это была девочка среднего роста, всегда в коричневом платье с черным передником. Скромно причесанные вьющиеся русые волосы заплетены в косу, пытливый, вдумчивый взгляд…

Училась Вера хорошо, но особенно любила уроки русской литературы. Она писала не трафаретные ученические сочинения по учебнику, как это делало большинство ее сверстников, а сочинения, в которых выражала свои собственные мысли и свои чувства, пусть еще не зрелые, даже ошибочные, но свои. Писала она ярко, образно, насыщая сочинения эмоциональными выражениями.

В женской гимназии не было никаких кружков, никаких ученических организаций, и ученицам негде было, кроме учебы, проявить свои наклонности. Как правило, они не занимались полезным делом.

Но Вера нашла способ быть полезной, нашла работу по душе. В гимназии заведование школьной библиотекой поручалось учителям, чаще всего литераторам. В описываемое время оно было поручено мне. Однажды Вера попросила у меня разрешения поработать со мной в библиотеке и так до окончания учебы работала в ней. Получив свободный доступ к книгам, она увлеклась чтением и прочла в эти годы массу книг из русской классической и иностранной литературы. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Шекспир, Гете, Шиллер, Диккенс, как помнится мне, нравились ей в школьные годы больше других.

Бурный 1917 год. Революционные идеи проникают и за каменные стены нашей гимназии. Восприимчивая душа 14-летней Веры жадно впитывает все новое, передовое. Она в числе самых активных учениц. В это время преобразуется правописание. Из грамматики удаляется все архаическое, устаревшее. Учащимся, правда, разрешается в течение длительного времени писать по желанию: по-новому или по-старому. Вера, не раздумывая, идет в число учениц, изучающих только новое правописание.

Учащиеся школы уважали ее за прямоту, смелость и избирали председателем школьного комитета. Это давало ей, девочке-подростку, право присутствовать на заседаниях педсовета. И она не просто посещала эти заседания, а вместе спередовыми учителями боролась за новую школу, выступая смело, открыто против реакционно настроенных педагогов, например, за бесплатные дополнительные занятия с отстающими учениками, за организацию кружков.

В. Хоружая (1932 г.).

Несколько позднее Вера одной из первых среди гимназисток-сверстниц и вообще представителей интеллигентской молодежи города вступила в комсомол, стала комсомолкой-активисткой.

Помню, в городе организовалась первая школа рабочей молодежи. Среди ее учащихся было много малограмотных и совершенно неграмотных ребят. Нужно было срочно подобрать для школы помещение, оборудовать его, найти учителей, учебные пособия. Во всем этом Вера принимала самое деятельное участие. В числе учителей, приглашенных Верой, была и я.

Но недолго продолжалась учеба. Вскоре ученики, а вместе с ними и комсомолка Вера с оружием в руках ушли защищать советскую власть.

С тех пор я больше не встречалась с Верой и только в 1929 году получила от нее единственное письмо из польской тюрьмы. В нем она писала, что ее заветной школьной мечтой было стать преподавательницей литературы.

Такой энергичной, хотя и не крепкой здоровьем, любящей учебу и труд, смелой, мечтающей и борющейся за новую прекрасную трудовую школу была Вера-подросток в старших классах школы. Вот и все, что сохранилось у меня в памяти о дорогой для меня ученице Вере Хоружей — ведь с тех пор прошло более 40 лет!

В. Гризно

12 августа 1961 г.

В ТРЕВОЖНОМ 1921 ГОДУ

Впервые лично встретился я с Верой в марте 1921 года в Мозырском уездном комитете комсомола. Это была молодая милая девушка, одетая в кожаную куртку, в мужской шапке, как ходили тогда почти все комсомольцы. С жадностью слушали мы, группа комсомольцев, увлекательный рассказ Веры о комсомоле, о Коммунистической партии и советской власти. С какой любовью, теплотой рассказывала она о Владимире Ильиче Ленине! Все комсомольцы с большой охотой посещали занятия и восхищались умением Веры доходчиво и интересно проводить беседы.

Было трудное и тревожное время. Население Мозыря страдало от недостатка продуктов и топлива. Фабрики и заводы не работали. Положение осложнялось тем, что вблизи города рыскали остатки разных банд, разгромленных Красной Армией. В холодные осенние дни комсомольцы вместе с коммунистами и беспартийными рабочими, организованные в части особого назначения, несли патрульную службу на южной и западной окраинах города. Полуголодные и плохо одетые, мы безропотно переносили все трудности и нехватки.

С каким убеждением и страстностью говорила нам Вера о том, что недалеко то время, когда наш народ под руководством Коммунистической партии восстановит народное хозяйство и построит новую счастливую жизнь для рабочих и крестьян. По утрам усталые, но подбодренные Верой, с винтовками на плечах и революционными песнями возвращались мы в город, чтобы, отдохнув, снова занять свое почетное место.

Большую помощь оказывали комсомольцы и в обеспечении города топливом. По призыву парторганизации проводились субботники по разгрузке барж с дровами на Припяти. И здесь Вера проявила себя как хороший организатор и пропагандист. Каждый раз перед началом работы она собирала нас и призывала показать пример в труде при разгрузке дров. А если во время работы где-нибудь случалась задержка, там всегда можно было увидеть девушку в кожаной куртке, и сразу же восстанавливался порядок. Намного уступая в физической силе мужчинам, Вера, стоя по колени в воде, наравне с ними передавала из рук в руки огромные поленья.

Весной 1921 года комсомольцы города занялись охраной насаждений и упорядочением городского парка. Но не было инвентаря. По примеру Веры мы принесли из дому лопаты, грабли, веники и в течение трех-четырех дней привели в порядок братские могилы, очистили парк от грязи и мусора.

Будучи членом Мозырского уездного комитета комсомола, Вера неутомимо трудилась. Она проводила собрания молодежи и женщин, беседы и культурно-просветительную работу среди рабочих, вела кружки по ликвидации неграмотности.

В начале 1922 года по решению уездного комитета комсомола Вера Хоружая была направлена на учебу в партийную школу Белоруссии. Почти полтора года мы занимались там вместе. Вера принимала самое активное участие в общественной и комсомольской работе партшколы, редактировала журнал «Партшкольский мирок», в котором освещалась наша жизнь и учеба.

…С болью узнал я, что Вера Захаровна Хоружая погибла в борьбе против немецко-фашистских захватчиков. Ее светлого имени никогда не забудет наш народ.

П. Бычковский

Журнал «Беларусь» № 3, 1957 г.

В КОМСОМОЛЬСКОЙ КОММУНЕ

Помните ли вы, товарищи, Провиантскую улицу в нашем Минске? — так начинаются записки славной дочери белорусского народа Веры Хоружей, смелой подпольщицы, коммунистки-партизанки, опубликованные в «Правде» в 1959 году.

— Помним, хорошо помним! — воскликнули, прочитав эти слова Веры, многие бывшие комсомольцы, жившие в 1923–1924 гг. в Комсомольской коммуне, находящейся на Провиантской улице в доме № 10.— И тебя, Вера, помним, всю жизнь будем помнить нашего юного вожака, нашего друга и товарища, оставившего в наших сердцах самую светлую, неизгладимую память.

Со времени наших встреч прошло более трех с половиной десятков лет. Но как ярко помнятся первые годы советской власти в Белоруссии, когда к нам, детям, потерявшим своих родителей во время первой мировой войны, немецкой и белопольской оккупаций Белоруссии, пришли новые педагоги и руководители. Они начали будить нашу юную душу, звать нас к новому, светлому и хорошему, прививать нам знания и любовь к труду.

В этот момент и появилась у нас Вера Хоружая, прикрепленная к нам в качестве пропагандиста и агитатора городским комитетом комсомола.

Это были первые шаги работы Хоружей в качестве воспитателя. Она была почти ровесница нам. На вид казалась очень стеснительной и даже несколько застенчивой девушкой. Роста она была невысокого, худенькая, с коротко подстриженными волосами, обычно одета в мальчишескую гимнастерку и юбку цвета «хаки». Чувствуя нашу отсталость в понимании политических вопросов, Вера рассказывала о великих делах рабочего класса России, о его славной большевистской партии и великом вожде народов В. И. Ленине, о величайшей в истории человечества революции, принесшей свободу и власть трудящимся.

Особенно ярко, вдохновенно и убедительно она говорила о комсомоле, который уже объединил первые миллионы юношей и девушек для строительства новой жизни под руководством Коммунистической партии. Ее простые, вдохновляющие, понятные всем слова глубоко западали в наши юные души и сердца. При ее активном участии у нас появились органы самоуправления (старостат с различными комиссиями), художественная самодеятельность, усилилась тяга к труду и знаниям.

Вскоре главным инициатором и вершителем всех наших общественных дел стала комсомольская организация, душой и общепризнанным идейным руководителем которой была Вера Хоружая. Она всегда смело говорила правду, пусть даже неприятную кое-кому.

Вспоминаются такие факты. Заведующий Домом юношества Соколовский А. А. крепко держал в своих руках и воспитанников и педагогов. Спорить с ним или выступать против было трудно, так как у него был большой педагогический опыт, властный характер, административные навыки, выработанные им на протяжении многих лет работы с так называемыми «дефективными» детьми. Но вот Вера заметила, что самоуправление у нас очень плохо развивается из-за «чересчур твердой власти» Александра Антоновича. Не колеблясь ни минуты, она вступила с ним «в бой». И этот «бой» был ею выигран. Помогли такт и сила аргументации. Административные препоны были сломлены, и самоуправление стало быстро развиваться. Что касается Александра Антоновича, то он стал постепенно «демократизироваться». Ведь мы и раньше знали, что под его суровой внешностью скрывался горячо любящий нас педагог и руководитель.

Вера Хоружая принимала участие в заседаниях педсовета. Она вступала в спор с педагогами, которые придерживались старых взглядов в вопросах воспитания детей и юношества. Вера отстаивала совместное воспитание и обучение юношей и девушек, боролась за вовлечение воспитанников в общественную работу, за участие их в решении хозяйственнобытовых вопросов.

У подростков Дома юношества иногда проявлялись пережитки улицы, беспризорья. Нередко в борьбу с фактами подобного рода вступала Хоружая. Ей удивительно легко удавалось распутывать самые трудные узелки проделок и постепенно прибирать к рукам и направлять на путь «истинный» так называемых «носителей пережитков».

Был у нас крепкий коренастый мальчишка, лет тринадцати по фамилии Яцюк — «гроза» городского базара на Немиге. Он часто «промышлял» там, кроме того, уклонялся от трудовых обязанностей в Доме юношества. Базарные торгаши не раз приходили жаловаться на него. Все догадывались, что у Яцюка есть много краденых вещей (его даже звали «крезом»), но никто не знал, где он их хранит. Каково же было наше удивление, когда после одной из бесед с ним Веры он повел ее в склеп на кладбище. Тут оказался настоящий «универмаг». В нем было все, начиная от пуговиц, ножей, зеркал и кончая золотыми брошками и браслетами. Загадка с помощью Веры была открыта, и набеги Яцюка на базар прекратились.

Одно время настоящей болезнью Дома юношества стали картежные игры. Карты было трудно доставать, но каким-то чудом их добывали. Если не было денег, играли на обед, завтрак, ужин, иногда обеды проигрывались вперед, проигрывали даже «деликатесы» — селедку, сахар, яйца. А их нам выдавали только по воскресным и праздничным дням.

С картежной игрой велась решительная борьба. Карты изымались, а участников строго наказывали. Тем не менее карты вновь появлялись, притом самодельные. На плотной толстой бумаге были прекрасно отпечатаны не только знаки, но и фигуры добротных дам, улыбающихся валетов, бородатых королей. На бубновом тузе, там, где обычно помещается фабричная виньетка, красовалась марка «Ф-ка игральных карт Дома юношества». Кто организовал такое производство, долгое время не удавалось выяснить. Сказали об этом Вере. Она тепло поговорила с ребятами, и через пару дней в старостат принесли колоду карт, на бубновом тузе которой было четко написано: «Ф-ка игральных карт Козловского». Это была последняя колода карт «фирмы» Козловского. Оказывается, он изготовил деревянные клише, а вместо типографской краски применял черные и красные чернила. После разговора Веры с Козловским тот эффектно закрыл свое производство, выпустив последнюю колоду уже не инкогнито, а под собственной маркой.

Вера оберегала чистоту наших чувств и мыслей, наши юношеские души от микробов пошлости. Помнится интересный случай с известным в Белоруссии организатором и руководителем белорусского народного театра Голубком. Спектакли его труппы волновали зрителя, так как они были доходчивы и, как правило, на народные сюжеты.

Однажды Голубок предложил нам в порядке шефства поставить пьесу под названием «Князь Кочергин». В ней рассказывалось об одном развратном и опустившемся помещике, выдававшем себя за «князя Кочергина». Это был новый спектакль труппы. Автором был сам Голубок. Задумана она была как сатирическая комедия, а получилась скорее грубая, с элементами вульгарности, пьеса. Во всяком случае, эта пьеса никак не подходила для нас, юнцов. На спектакле присутствовала и Вера Хоружая. Уже первая картина пьесы вызвала у некоторых зрителей недоумение. В антрактах начались горячие споры, обсуждения. Лицо Веры Хоружей по ходу действия становилось все мрачнее и мрачнее. И как только опустился занавес, Вера взбежала на сцену. Страстно и убежденно она высказала протест против такого спектакля для молодежи. Она не постеснялась упрекнуть драматурга и режиссера «дядьку Голубка» в плохом выборе пьесы для Дома юношества. Выступление Веры было горячо поддержано многими в зрительном зале. Некоторые наши педагоги начали оправдывать пьесу. Однако их доводы не могли сгладить впечатления от выступления Хоружей. Голубок вышел на сцену, даже не разгримировавшись. Он спорил, оправдывался, но критику пьесы, очевидно, принял, так как больше нигде уже ее не ставил.

Часто под руководством Веры устраивались вечера. Ребята ставили спектакли, участвовали в хоре, гимнастической группе, организовывали игры. И Вера всегда проявляла много находчивости. Она умела добиваться того, чтобы вечера проходили как можно интереснее и лучше. И Вера очень радовалась успехам самодеятельных артистов.

Особенно любила Вера коллективную песню. Обычно она запевала, а ребята подхватывали. Песни пелись с вдохновением. Больше всего Вера любила революционные песни: «Смело, товарищи, в ногу!», «Варшавянка», «Замучен тяжелой неволей», «Молодая гвардия» и другие.

Зимой мы учились, а летом работали в совхозе под Минском (бывшее имение Анополь). Здесь вечерами мы часто выступали с концертами и спектаклями не только в своем клубе, но и в других сельских клубах. Часто приходилось странствовать по дорогам Минского района.

Вдохновителем этих зачастую трудных культпоходов была Вера Хоружая. Шли мы, случалось, в дождь, в ненастье, но с Верой и ее задорной песней, меткой шуткой усталости не чувствовали, хотя проходили в день десятки километров.

Вера никогда не падала духом, всегда находила выход из трудного положения.

Однажды комсомольцы деревни пообещали оборудовать сцену для нашего спектакля. Но когда мы пришли, ничего не было сделано. Ребята не знали, что предпринять. Выход из положения подсказала Вера:

— Ребята, за мной, в лес! — раздался ее голос. Вскоре были принесены елки, ветви, и «зеленый пейзаж» для нашего спектакля был готов.

В 1923 году по инициативе Хоружей органами народного образования было решено выделить из состава Дома юношества комсомольский актив и создать Комсомольскую коммуну, основанную полностью на самоуправлении, во главе с комсомольской организацией. Коммуна разместилась на Провиантской улице, в деревянном одноэтажном довольно просторном доме с небольшим, но очень привлекательным садом; это тот сад, который так хорошо запомнился Вере Хоружей, о котором она так восторженно писала в своих записках.

Вера активно помогала нам в становлении новых форм коллективной жизни, продолжая в то же время шефствовать над прежним Домом юношества на Загородной улице (он находился в другом конце города). Она будила в нас инициативу и самодеятельность.

На основе самоуправления дисциплина в коммуне настолько повысилась, что мы не помним более чем за два года существования коммуны, чтобы кто-нибудь из 40 молодых юношей и девушек допустил какой-нибудь аморальный поступок. С помощью таких людей, как Вера Хоружая, мы все очень быстро превращались из беспризорников, детей улицы, обитателей различных «приютов» в активных строителей нового коммунистического общества.

Первыми вступили в 1922 году на самостоятельную «стезю жизни» наши старшие ребята — Ваня Назарюк, Володя Слоневский, Фома Хвесько, Коля Якубович. Они ушли в военные школы еще до прихода к нам Веры Хоружей. Помню, сколько было радости, когда они приехали к нам через год в отпуск в форме курсантов военных училищ. Вера Хоружая приветствовала их пламенной речью. В честь их приезда было устроено много вечеров, дружеских задушевных бесед.

За ними в 1923 году большинство наших коммунаров устремились в профессиональные школы. Немало сил, энергии и хлопот нужно было приложить нашему уважаемому А. А. Соколовскому — заведующему детским домом на Загородной улице, Вере Хоружей, комсомольской организации, чтобы преодолеть трудности нашего поступления в различные учебные заведения. А сколько нужно было затратить сил и времени, чтобы помочь каждому из нас выбрать жизненный путь и еще больше — осуществить его! В эти, быть может, самые ответственные, моменты нашей жизни Александр Антонович и Вера Хоружая оказывали нам неоценимую помощь советом, а то и прямым содействием.

Из стен коммуны вышло немало ученых, деятелей искусств, партийных работников. Матвей Римша стал инженером-металлургом, Тит Строк — ученым-лесоводом, Петр Бобров — юристом, Николай Борисевич — инженером-геологом, Александр Римша — преподавателем вуза, Миша Леонович — летчиком.

У Лиды Шинко еще на нашей любительской сцене проявились артистические способности, и сегодня она — заслуженная артистка БССР, Павел Плеве стал журналистом.

Именно в те (1923–1924) годы, когда с нами была Вера Хоружая, мы переживали второе свое рождение.

Ни у кого из нас не было систематических знаний, систематической школьной подготовки. Нашим «учителем» была жизнь с ее превратностями беспризорья и кочевья по различным приютам, исправительным и трудовым колониям. И когда дело дошло до систематической учебы, многим из нас трудно было взять рубежи науки. Сколько было тяжелых сомнений, колебаний, а порой и неудач! И все это было в конце концов преодолено благодаря огромной помощи все тех же Александра Антоновича, Веры Хоружей и наших славных учителей. Вера особенно умела каждого из нас подбодрить в трудную минуту, вселить уверенность в своих силах. Какими же «чарами» она владела, что ей, казалось, без особого труда, быстро и легко удавалось овладеть нашими далеко не покорными умами и душами? В чем же было ее огромное обаяние? Можно сказать, что отличительной чертой ее была вера в человека, воспитание, основанное на полном доверии. Сильной стороной характера и поведения Веры было то, что она никогда не говорила бездушных слов. Ко всем она была внимательна, дружелюбна, но не потакала тем, у кого были какие-либо срывы, недостатки, а очень умело и тактично вскрывала эти недостатки. Она знала, кто чем живет, кто чем дышит, и это давало ей ключ к каждому из нас. Может, в этом и был секрет ее неотразимого влияния на нас. Этим объясняется то, что все мы не только уважали ее, но и любили, называли «нашей Верой». Не обижались на нее даже тогда, когда она кого-либо из нас «прорабатывала» за проступки. Характерно, что к ее словам нельзя было быть равнодушным. Они всегда доходили до сердца и всегда были действенными.

Каждый, кто знал Веру Хоружую, скажет: «Да, она всегда была пламенной коммунисткой, беззаветно преданной своей великой Родине, славной Коммунистической партии, во имя их она стойко боролась с врагом, За дело победы коммунизма она отдала свою молодую, полную любви к людям жизнь». Эту ее любовь мы испытали на себе и бесконечно благодарны ей за все то большое, хорошее, что она сделала для нас, молодых граждан молодой Советской республики, только вступавших в самостоятельную жизнь.

Н. Борисевич, М. Римша, А. Римша,

бывшие воспитанники Дома юношества и Комсомольской коммуны

НЕНАПИСАННАЯ ПОЭМА^[89]

Человеческая память способна навсегда сохранить не только живые лица, солнечный свет счастливого дня, но и вид газетной полосы, рассказавшей о потрясающем, необыкновенном…

Кто сможет забыть страницу одного из номеров «Правды» за январь 1942 года с очерком Петра Лидова «Таня», с врезанным в текст снимком мертвой героини? В тот день мы впервые узнали о бессмертном подвиге Космодемьянской.

Похожее чувство испытали миллионы советских людей 25 ноября 1959 года.

«Правда» опубликовала посмертные записки и фотографию Веры Захаровны Хоружей, героической дочери ленинского комсомола и Коммунистической партии, бесстрашной революционерки, вся жизнь которой — поразительный пример высоты человеческого духа.

Вместе со всеми читателями «Правды» и я в то утро 25 ноября с щемящим душевным волнением читал и перечитывал записки Веры Хоружей, вглядывался в черты ее облика. Для этого у меня была еще и особая, личная причина. Ведь я хорошо знал Веру. Именно она в 1923 году дала мне, минскому мальчику, «юному Спартаку», самую заветную путевку в жизнь — рекомендацию в комсомол.

* * *

1923 год. Минск. В газетах «Звезда» и «Красная смена» печатаются бюллетени о состоянии здоровья Владимира Ильича.

У юных «Спартаков» (так тогда называли минских пионеров) много дел. Звено носит гордое имя — имя «Роте Штурмфане», боевой газеты германских коммунистов. Там, в центре Европы, снова разгораются жестокие классовые бои. И мы, дети, вместе со старшими товарищами — коммунистами и комсомольцами — тоже озабочены положением в Германии. Семьи германских рабочих голодают. Надо им помочь. На сборе «Спартаков» страстно говорит об этом невысокая, с непокрытыми вьющимися волосами девушка — представитель укома комсомола. Мы знаем, что зовут ее Вера Хоружая (тогда произносили не «Хоружая», а звонче — «Хорунжая»).

Августовский день. То солнце, то дождь. С красными галстуками на груди, с гладко отструганными посохами в руках шагаем мы по улице стройной колонной. Впереди колонны — комсомольские активисты, наши шефы. Там и Вера Хоружая, там и ее друг Мария Давидович, председатель детбюро укома комсомола.

Демонстрация солидарности с пролетарскими детьми всего мира. Митинг в бывшем Губернаторском саду. Из посохов сооружаем трибуну: она опирается на наши плечи. На трибуну один за другим поднимаются ораторы. Единодушно принимаем письмо к детям германских рабочих. Просим далеких сверстников в Берлине, Гамбурге, Кельне не унывать и смело идти по тому пути, по которому шли Карл Либкнехт и Роза Люксембург.

Решаем открыть сбор в фонд «Лиги помощи германским детям». Взносы небольшие — по пять, десять, двадцать червонных копеек. Среди фамилий старших, поддержавших нашу инициативу, — Вера Хоружая.

Есть и другие важные заботы. В городе стайки беспризорных. Некоторые втянуты в воровские шайки, другие — попрошайничают на улицах. Среди них немало детей из волжских губерний, где еще чувствуются последствия засухи и голода 1921–1922 гг. Создана сеть коллекторов и детских домов. Нам, грамотным ребятам, школьникам, поручено наладить в этих домах культурно-просветительную работу.

Тихая окраинная улица. Старый деревянный дом. Стриженые головы подростков. Насупленные, порой еще диковатые взгляды… Но есть уже среди воспитанников и боевое ядро: Петя Теличан, организатор комсомольской ячейки, активист Вася Кобец, его сестра Оля, юнкор Онищук. Сразу договариваемся, что будем выпускать рукописный журнал.

— Соберем заметки и покажем Вере Хоружей, — говорят мои новые друзья. — Она сюда часто приезжает.

И назавтра мы опять видим милое, озаренное внутренним светом лицо, курчавые беспокойные пряди, слышим быструю, энергичную речь.

Вера приезжала в Дом юношества, чтобы побеседовать с ребятами о насущных вопросах жизни страны, о комсомоле, о литературе. Не раз на сборе воспитанников читала стихи Александра Безыменского, Александра Жарова и других комсомольских поэтов.

Поэзию она вообще любила и понимала. Помню, как на литературном вечере Вера Хоружая подошла к одному из рабочих поэтов, только что прочитавшему стихи о заводе. Стихи были неуклюжие, но искренние, с характерной для того времени яркой метафоричностью: «Хочу, хочу с заводом слиться и чугуном из домны литься, по желобам сердец журча…» Вера поблагодарила поэта крепким рукопожатием.

В «Красной смене» была напечатана ее статья о «партшколии» (она была курсанткой партшколы). Вера высказывала в этой статье свои взгляды на значение коллектива для воспитания человека.

В беседах с воспитанниками Дома юношества Вера вникала и в мелочи быта, в личные судьбы ребят. Помогала каждому найти свое место в трудовой жизни.

* * *

…Скорбный январский вечер. Заплаканные девушки обвивают черными лентами портрет Ильича в зале Дома юношества. Впоследствии Хоружая писала в одном из своих писем к сестре Наде, что во всей своей жизни помнит только один ужасный день — день смерти Ленина: «…Это действительно было самым большим горем, какое я пережила».

Впервые серо-голубые Верины глаза не излучали тепла радости. Хоружая говорила о великой ответственности юного поколения перед памятью Ленина и перед судьбой его дела.

Прошли год-полтора.

Целые дни проводил я теперь в доме на бывшей Богодельной, ныне Комсомольской, улице; она круто поднималась в гору от низины района Немиги. Здесь — молодежный клуб и здесь же — редакция «Красной смены». Работал в газете сотрудником отдела рабочей молодежи.

В это время Веры не было уже в Минске. Никто из нас не знал, где она.

В архиве редакции хранился снимок 1923 года: первые работники «Красной смены» — все в сапогах, галифе, косоворотках. А с краю стоит одна-единственная девушка в скромном пальтишке, с непокрытой головой — Вера Хоружая.

Однажды редактор приходит из Центрального Комитета ЛКСМ Белоруссии взволнованный, озабоченный, кладет на стол несколько листков:

— Читайте. Будем публиковать…

Это было письмо с «крес» (так называли тогда западные районы Белоруссии, находившиеся под пятой белопольских панов). Центральный Комитет Коммунистического Союза Молодежи Западной Белоруссии сообщал о зверских пытках и чудовищных издевательствах пилсудчиков над молодыми рабочими и крестьянами…

Теперь мы знаем, кто был секретарем подпольного ЦК комсомола Западной Белоруссии. Во всем строе, во всех интонациях этого гневного и мужественного письма я слышал знакомый голос — голос Веры Хоружей.

Улицы Минска затопила негодующая рабочая и учащаяся молодежь. Могучая демонстрация протеста против белого террора тогдашнего буржуазно-помещичьего правительства Польши вошла в летопись революционной борьбы тех лет.

…1929 год. Заря первой пятилетки. На родном Вере Полесье, на Минщине, на Витебщине — по всей Белоруссии поднимаются всходы нового. Колхозы, первые ударные бригады в цехах заводов и фабрик…

Как корреспондент республиканской газеты, я много езжу и вижу. И вот решаю написать о происходящих чудесных переменах Вере Хоружей…

Заодно со своим письмом посылаю Вере и короткое приветствие отряда минских пионеров — ведь она всегда так любила ребят в красных галстуках.

Проходит несколько недель. Через МОПР получаю конверт. В конверте — узкая полоска папиросной бумаги, густо покрытая микроскопическими, но такими четкими буковками… Ответное письмо от Веры!

«Дорогим, незабываемым сюрпризом были для меня и твое письмо и приветствие пионеров. Вот была у нас радость! Перед нами сразу раскрылась обычно закрытая для нас книга жизни».

Пионерам Вера написала отдельно и поручила передать ее послание в отряд.

Четыре драгоценные весточки получил я из Фордона. Каждое сообщение об успехах на фронте пятилетки вызывало в общей камере женской тюрьмы взрыв восторга.

Мне не довелось встречать Веру Захаровну на границе и в родном Минске. Встретились мы уже в Москве. В гостиницу к Вере приходило много старых товарищей и друзей по комсомолу. Как жадно расспрашивала она каждого о жизни, семье, работе! «Скоро и я включусь в стройку», — говорила она с прежним боевым комсомольским задором.

Больше я ее не видел…

* * *

Жизнь Веры Хоружей — вдохновенная поэма, еще не переложенная на стихи.

Нужна кисть шекспировской, пушкинской силы, чтобы передать все краски богатейшей натуры, все перипетии драматической и величавой судьбы.

Вера Хоружая родилась в один год с Юлиусом Фучиком. Мне кажется символичным это совпадение. Та же величайшая человечность, та же беспредельная преданность коммунистической идее.

Перед нашей литературой еще один неоплаченный счет.

Но если романы и поэмы быстро не рождаются, то нельзя откладывать в долгий ящик другое: собрать все документальные свидетельства о Вере Хоружей и поскорее дать молодежи биографию истинной героини нашей эпохи, предвестницы великой моральной красоты нового Человека.

Мих. Златогоров

«Литературная газета» № 158(4124), 26 декабря 1959 г.

НАША ВЕРА

В Гродно я была только два дня, и прямо-таки не верилось, что в родном городе я не была 30 лет, — здесь все такое родное, незабываемое. Только по сравнению с таким, каким я видела его в последний раз (это было в 1925 году), город теперь стал как бы меньшим и улицы сделались уже. И такое впечатление создалось не только потому, что я увидела теперь Гродно после Москвы и Ленинграда, но и потому, что на центральной улице (бывшей Соборной), на улице Карла Маркса (ранее Бригидской или Скидельской) ныне с обеих сторон посажены каштаны, которых раньше не было, и от этого как бы теснее стало на улицах.

Тем не менее это был мой город, и как живое, перед глазами встало все, что было связано с ним, — и молодые годы, и события, и переживания, ожили образы людей, с которыми я разделяла тогда радость борьбы и трудности ее в суровых условиях подполья. Эти люди не просто прошли перед моими глазами, не просто ожили рядом со мной — они оставили частичку своего «я» во мне и много в ком еще, они были для меня ближе самых близких родных.

И среди них прежде всего выделялся образ Веры Хоружей, которую мы тогда знали как «Верку». И сколько ни пытались мы давать ей другую кличку, ни одна к ней не приставала — ее все звали «Веркой».

* * *

Как-то я заметила, когда еще работала в подполье, что некоторые мои товарищи от меня что-то утаивают, но никак не могут сдержать своей радости и только загадочно как-то улыбаются. Причину этих улыбок я поняла только на заседании комитета комсомола. Там я увидела какую-то девушку, с которой все здоровались. Видно было, что некоторые ее уже знали раньше. Секретарь объявил, что доклад будет делать представитель ЦК комсомола Западной Белоруссии товарищ Вера. Девушка весело взглянула, затем от души рассмеялась и сказала:

— Ишь, как официально!

Собирались мы всегда на окраинах города, в деревянных домиках, где каждое мало-мальски громче сказанное слово было слышно у соседей, и поэтому на заседаниях мы привыкли говорить полушепотом. Мы сели плотно друг к другу, чтобы лучше слышать. Правда, квартира была такая, что можно было говорить и громче, но мы уже привыкли к шепоту. А здесь вдруг раздалось ее бодрое, уверенное:

— Мы, Коммунистический Союз Молодежи… — и это не полушепотом, а почти во весь голос. И, может быть, именно потому эти громче сказанные несколько слов подействовали на нас, как электрическая искра. Мы пододвинулись еще ближе друг к другу. Вера говорит, а все, как загипнотизированные, слушают.

В чем дело? Здесь же все закаленные комсомольцы, и мысли, которые высказывает нам Вера, не так уж новы для нас. Но мы никогда еще так не чувствовали своей сплоченности с комсомольской семьей, никогда еще так о себе не говорили. Нас в городе называли «они», «левые», «красные», и мы о себе тоже говорили скромно: «мы». А рабочие, молодежь, к которым мы обращались, понимали уже, что так о себе говорят только коммунисты, комсомольцы в отличие от других партий или организаций.

И вот пришла Вера и громко сказала, кто мы такие. Трудно представить, какой прилив сил вызвало это у нас. Мы в этот момент, можно сказать, почувствовали уже себя победителями. А для участника подпольной организации уверенность в том, что правда на твоей стороне и ты победишь, — очень важное чувство. Разве кто-нибудь был бы способен на большие жертвы, если бы не имел такой уверенности?

После заседания сам собой завязался искренний разговор. Каждому из нас хотелось поговорить с Верой. Она охотно разговаривает, подробно расспрашивает, терпеливо выслушивает, затем разъясняет и вдруг как рассмеется — просто колокольчиком заливается. Смех искренний, приятный, и все смеются вместе с ней. Комсомольцы от радости не знают, что делать: «Вот это боец, это революционерка!» Простая, боевая, Вера держится свободно, естественно и уверенно, вроде ее окружает не маленькая горсточка подпольщиков и как будто наша победа — давно решенное дело.

От всего этого у меня тоже сильнее бьется сердце. Вместе с тем не дают покоя и тревожные мысли, заботы: что скажут хозяева, к которым я поведу ее ночевать? Она же, видимо, не привыкла к нелегальным условиям — вдруг выболтает что-нибудь, наделает нам беды…

Квартиру Вере, где ей предстояло ночевать, мы отыскали хорошую, надежную. Это были наши люди, дочь в Советском Союзе, вся семья сочувствовала нам. Но бывает же разное — сосед какой может заглянуть, да мало ли что. Чтобы быть подпольщиком в чужом городе, нужно особое искусство. И меня тревожит мысль — как удастся Вере с ее характером и привычками освоить это искусство.

Назавтра утром, идя на работу, первым долгом бегу узнать: как там дела у Веры? Если мне придется искать ей другую квартиру, то дела очень плохи. С тревогой и боязнью вхожу в квартиру. И как меня удивило, когда на мой вопрос: «Как вела себя квартирантка?», хозяйка ответила:

— Вот это настоящий товарищ! Что за милая девушка! Сколько жизни, сколько радости в ней! Как интересно с ней обо всем поговорить!

Оказывается, Веру уже здесь накормили и показали дорогу: она, как только стало светать, куда-то ушла. Все это было большой неожиданностью для меня. А женщина ее хвалит дальше:

— Какая славная! И нельзя сказать, чтобы очень красивая, но какая-то милая, привлекательная.(И действительно, у Веры были обычные серые, глубоко сидящие глаза, немного конопатый нос, волосы светлые, почти пепельные, сама среднего роста, цвет лица тоже не яркий.) Ты же смотри, веди ее опять к нам, только к нам!

Такие же или подобные им слова я слышала еще много раз от разных людей, и не только в Гродно. К ней люди так быстро привыкали, что им жалко было с ней расставаться. И, вопреки всем моим опасениям, никогда не было особых забот с квартирой для Веры: везде ее принимали как желанного гостя.

Вера быстро приспосабливалась к новым условиям, к новой обстановке, очень быстро усвоила польский и еврейский языки. Расскажу один случай.

Шли мы как-то с ней по одной из людных улиц. Варшавы. Заглянули в лавочку что-либо купить. Я думала, что покупать буду я, а она помолчит. Но не тут-то было! Вера раньше меня спросила чисто по-польски:

— Czy mogl_s, pani poprosić o pólkilo chleba?^[90]

Я очень удивилась: откуда такой тон, выговор, когда она всему этому научилась? Нас, «кресовцев», всегда узнавали по акценту. А разве по разговору ее можно было узнать, что она не варшавянка?

Продавщица, подавая ей хлеб, сказала в таком же тоне:

— Еще что прикажете?

Вера ответила не так, как обычно у нас говорят: «Нет, больше ничего», а именно так, как это принято в Варшаве: «Dziękuję». Всего в Варшаве, как говорят, без году неделя, а смотрите — показала класс.

И в маленьких домиках окраин городов Западной Белоруссии — в Гродненской Юрзици, Форштате, в Виленских Понарах, Субочи, где ютилась белорусская, еврейская и польская беднота, Вера быстро находила общий язык и не только с молодежью: даже бабушки ею восхищались. Ее уверенность, чувство непокоренности и независимости прекрасно сочетались с чувством реальности, с проникновением во всю специфику окружающей обстановки, с умением приспосабливаться к ней.

Мне не пришлось быть с Верой вместе большой отрезок времени. Мы с ней встречались только на несколько дней. Но каждая такая встреча, хотя и короткая, давала что-либо новое и всегда была полна разных неожиданностей.

Однажды Вера приехала в Гродно (это было, кажется, весной 1924 или 1925 года) и поставила перед нами задачу: подготовить на два дня несколько квартир, которые еще никогда никем — ни партийной организацией, ни комсомольской — не использовались. Знать про эти квартиры могут только два-три человека. А зачем ей эти квартиры, не сказала.

Одна работница табачной фабрики Шерешевского, член Гродненского горкома комсомола, подготовила квартиры. Вере передали адреса этих квартир, условия их использования. Я не видела ее два дня, и вот под конец второго дня ко мне в мастерскую прибегает товарищ и с большой тревогой рассказывает, что в одной из квартир, где вчера в первой половине дня проводилось заседание, вечером была полиция. Подробностей не знает, но прибежал предупредить. Я бегу искать Веру и со страхом думаю: «Неужели это провал? Неужели не уберегли?! Она нам так поверила, а мы? Что же будет дальше?..»

Веру я нашла на одной из «моих» квартир. Сидит, обложенная со всех сторон материалами, и пишет воззвание, а другой товарищ около нее подготавливает какие-то материалы для редактирования. Когда я это все увидела, то поняла, что в городе состоялось совещание актива центра, может быть даже пленум ЦК, а Вера готовит материал для типографии. Я раньше подумала, что, может быть, не стоит и рассказывать, чтобы не мешать ей. Но нет, она должна знать. Полным тревоги и волнения голосом я выпалила все, а затем смотрю ей в глаза и жду. А Вера, к моему удивлению, спокойно выслушала, немного задумалась, понурив голову, как бы что-то прикидывая. Потом вдруг подняла голову, прижмурив глаза, посмотрела на меня и спокойно сказала:

— Значит, были? Вчера, говоришь, были? Как хорошо! Прекрасно! — и, прижмурив уже один глаз, устремила взор вдаль, как бы высматривая там что-то.

Я ничего не понимала.

— Что же тут хорошего? — спрашиваю.

— Хорошо потому, что мы работу закончили и все разъехались. Значит, это или случайный визит, или, если напали на след, то дулю нашли, так как они искали вчера вечером, а мы сегодня еще целый день заседали. Но расследовать этот случай следует. Нужно узнать — зачем приходили…

Такого оборота я совершенно не ожидала. Я открыла у Веры еще одно совершенно новое для меня качество. Вообще у нас раньше сложилось о Вере мнение: «сорвиголова», а тут она проявила столько спокойствия и выдержки, трезвого расчета, умения не впадать в панику, не теряться. Помимо всего, я поняла, что она нас успокаивала. Все это послужило еще одним уроком для меня. В дальнейшем в сложной обстановке я всегда вспоминала, как держала себя Вера, и это помогало мне решать, как действовать. Расскажу еще об одном случае.

Это было в 1925 году в Международный день молодежи в Вильно. До этого времени виленская революционная молодежь и комсомольцы праздновали этот день в помещении одного из профсоюзов, притом полулегально. Но 1925 год был годом «пацификации» — «усмирения» Западной Белоруссии. Польская полиция хвасталась, что «ликвидировала» КПЗБ. Тюрьмы были переполнены. За помещениями профсоюзов был установлен постоянный надзор шпиков. О проведении массовки, а тем более о торжественном вечере в помещении профсоюза, нечего было и думать. Впервые решили мы отпраздновать МЮД в Вильно нелегальной массовкой в лесу. Ее долго готовили, собирали комсомольцев в подвалах по десять-двенадцать человек. Нашли место за городом, расставили связных. Молодежи пришло много — мы даже не ожидали столько. В условиях массовых арестов это был крупный успех. Комсомольцы из Виленского комитета заволновались: выступить открыто опасно, так как их все в Вильно знают. Может быть, выступить не от имени комсомола, а просто так — «мы»? Тут мне вспомнилась Вера и ее слова. Как секретарь окружкома КСМ я прервала дискуссию и заявила:

— На такой компромисс не согласна — массовку надо проводить от имени комсомола. А поскольку вас тут все знают, выступать буду я.

Через несколько минут я начала выступление.

— Мы, молодые коммунисты, от имени Коммунистического Союза Молодежи приходим к вам в Международный день молодежи…

Взглянув на окружающих, я по глазам и выражению лиц сразу же поняла, что именно этого все и ждали. Массовка закончилась благополучно. После нее наши ряды умножились. Молодежи понравилось именно то, что мы смело и открыто выступили в эти тяжелые дни. Полиция во весь голос кричала о нашей кончине, а мы живые, здоровые и действуем!

Вот этой смелости и научила нас Вера. Умение сплачивать ряды, собирать силы было ее самой выдающейся чертой как комсомольского деятеля, агитатора. Этому мастерству учились у нее многие комсомольцы.

Вера сочетала в себе качества вожака молодежи и рядового солдата революции.

Как у каждого человека, каждого деятеля, тем более молодого, у Веры были свои слабости, были и упущения. Но относилась она к ним критически, всегда обдумывала и делала выводы на дальнейшее. Исправление ошибок стоило ей подчас больших усилий, но большая самодисциплина и внутренняя собранность способствовали тому, что она их преодолевала, закаляя в себе характер бойца, выдающегося партийного работника.

О Вере в Западной Белоруссии слагались легенды. Сколько в них было правды — трудно сказать. Ходили даже слухи, что она выступала на открытых крестьянских митингах, чего в то время не должны были делать нелегальные партработники.

Насколько велик был ее авторитет среди крестьян, может свидетельствовать такой факт.

Было это также в 1925 году, в одной из деревень Брестчины, кажется, в Чернавчицком районе. После заседания ячейки секретарь сказал, что со мной хочет поговорить один парень — он не комсомолец, но свой человек. Откровенно говоря, меня это несколько удивило: в нелегальных условиях свой человек не в организации — почему? Однако я согласилась.

Вошел молодой крестьянин и в присутствии секретаря ячейки начал со мной такой разговор:

— Вы Веру увидите?

Я очень удивилась такому вопросу и даже не могла этого скрыть, но удержалась от каких-либо замечаний и ответила довольно спокойно:

— Может быть, и увижу (я не знала, что она тогда уже была арестована).

— Так скажите ей, пожалуйста, что вы были в нашей деревне и парень, которого она запретила принимать в комсомол, уже достоин, чтобы его приняли, пусть только она разрешит, потому что без ее согласия ячейка сама не может решиться.

Я не знала, в чем дело, и, заметив мое недоумение, секретарь ячейки начал рассказывать:

— Дело вот в чем. В прошлом году к нам в деревню приезжала Вера — по партийным делам. Партийцы говорят: у нас молодежь хорошая, а организовать ее некому. Вера собрала молодежь и обратилась к ней приблизительно с такими словами: «Знаете, кто входит в Коммунистический Союз Молодежи? Те, кто готовы бороться за дело рабочего класса и крестьян, за освобождение нашей Западной Белоруссии, те, кто в борьбе за правду ничего не боится и никогда не изменит общему делу. Так вот, кто из вас уверен в своих силах — пусть останется, а кто не уверен — пусть выйдет». Этот парень, с которым вы сейчас говорите, тогда вышел, так как он «сомневался», выдержит ли в дефензиве пытки в случае ареста. Теперь он уже и «дефу» прошел. Сильно его пытали, но «экзамен» он сдал на «пять». Сейчас всеми силами рвется к нам, но Вера сказала не принимать, и мысами не знаем, как быть без ее разрешения.

Я сама еще тогда вряд ли смогла бы как следует объяснить, почему местная организация имеет право и должна решать окончательно вопросы о приеме в комсомол. Но, признаюсь, этот факт произвел на меня глубокое впечатление — вот что значит слово человека, которому так верят и которого уважают! Как добиться, чтобы каждый наш деятель пользовался таким доверием в деревне? Вот о чем впоследствии я часто думала, о чем говорила с нашими активистами.

Сегодня те из нас, кто остался в живых, кого я знаю, — все уже люди немолодые, но почти все сохраняют в себе огромный запас энергии, который нельзя назвать иначе, как «дух молодости». Мне казалось, что у Веры запасы этого «духа молодости» неисчерпаемы. И она этого не стыдилась, не заглушала его в себе, как это делали многие молодые работники, не «важничала» — она сама была как бы постоянным источником молодости, сама себя называла «неисправимой молодежницей».

Вот один, хотя незначительный, но характерный факт. Собрались мы как-то на опушке леса на заседание комитета КСМ. Начинать его еще было рано, а народу собралось уже порядочно. Мы ходим по лесу. Вдруг Вера повернулась к нам:

— Чего снуете, как старики, — давайте в горелки играть!

И вдруг все как-то сразу встряхнулись, почувствовали себя молодыми, здоровыми: побежали наперегонки, развеселились. А до сих пор, право же, вели себя «как старики», хоть каждому из нас было не больше 17–19 лет. Как мы потом были ей благодарны! И сколько раз позже, уже будучи на руководящей комсомольской работе, мы, борясь с сектантством в рядах КСМ и методами копирования партии, вспоминали Веру, ее методы борьбы со «старческими настроениями» в нашей среде.

Помню, как-то сидели мы с Верой в моей комнатке в Вильно. Сидели и читали «Обвинительное заключение» по делу виленского комсомола — так называемый процесс «94-х». Прочитав фамилии знакомых товарищей, Вера на минутку задумалась, а затем воскликнула:

— Чего бы я теперь только не дала, чтобы их увидеть! — А по лицу видно было, насколько они ей близки и дороги.

Несколько минут Вера помолчала, потом снова вдруг:

— Господи! Какие все молодые и уже узнали, что такое тюрьма, лишение свободы, голодовки.

Мы заговорили про годы, и Вера спросила, сколько мне лет. Я ответила, что неполных девятнадцать.

— Гм, так ты еще такая соплячка?!

И тут между нами разыгралась интересная сценка. Я обиделась, закусила губу, а потом не выдержала:

— «Соплячка»? А сколько же тебе лет?

— Ну, мне — мне уже двадцать один!

Это было сказано с такой гордостью, что ей нельзя было не позавидовать. И теперь, спустя столько лет, не могу вспомнить этой сценки без улыбки. Какие мы смешные обе были тогда!

А ведь Вера была уже известным комсомольским деятелем.

Трудно теперь, спустя столько времени, вспомнить подробно обо всех обстоятельствах наших встреч, рассказать, в чем выражалось влияние Веры на нас. Одно несомненно: Вера умела вселять уверенность в людей.

Незадолго до ареста в Белостоке в 1925 году Вера была у нас в Вильно. В той же моей комнатке на Понарской улице она прочитала мне написанное ею воззвание в связи с массовыми арестами в Белостоке и зверствами белостокской дефензивы. Я была первым читателем этого воззвания, полного ненависти к озверевшим наймитам буржуазии. Пламенные слова призывали трудящихся Западной Белоруссии бороться против белого террора. Вслушавшись, я уловила нечто знакомое, узнала стиль и поняла, что она, Вера, является автором многих других воззваний и листовок, которые мы получали в то время из ЦК.

Через несколько лет я в органе ЦК Коммунистической партии Западной Белоруссии «Чырвоны сцяг». прочитала маленькую корреспонденцию, озаглавленную «Красное знамя», в которой были приблизительно такие слова: «Мы, узники Фордона, посылаем вам маленькое красное знамя…» Снова я узнала Верин стиль и подумала: ее голос звучит так же бодро и уверенно, как на воле, а ей ведь, наверно, нелегко…

Арестованную в Белостоке Веру обвиняли в принадлежности к КПЗБ, в руководстве комсомолом Западной Белоруссии. Как работника центра ее привлекли также к массовому коммунистическому процессу в Бресте.

В 1932 году Вера вернулась в Советскую Белоруссию. Минчане горячо встретили свою отважную комсомолку.

После тюрьмы Вера возмужала и держалась более замкнуто. Обычно слушает сосредоточенно и как бы одновременно еще что-то про себя думает. Глаза как будто глубже спрятались, а смотрит прямо в человека — изучает, вновь оценивает, стараясь понять, прочувствовать. Она знакомилась с новой обстановкой — ведь семь лет не была на воле!

Были мы как-то вместе с ней на одном совещании. Дней десять жили рядом, но она мало о себе рассказывала. Каждое утро обтиралась холодной водой, тщательно выполняла утренний туалет. Я на это обратила внимание, а Вера ответила:

— За семь лет привыкла. Если бы не приучила себя, вероятно, не выдержала бы. Знаешь, одно время мне уже плохо было. Самодисциплина — очень важный фактор.

Скупа стала она на слова. Но помнится, когда у меня родилась дочь, от Веры я тогда получила письмо (как жаль, что оно не сохранилось!), полное самых сердечных пожеланий, веселого юмора, радости за меня и за дочурку…

Спустя много лет я слышала, что у Веры тоже была семья, двое ребят. Представляю, как горячо она их любила, как они дороги ей были. Во время войны она их увезла в глубокий тыл, а сама, как солдат, по первому зову ушла в партизаны, в тыл врага, — там нужны были опытные подпольщики.

Написала «как солдат» и вспомнила: когда я жила в Вильно на Понарской улице, Вера у меня как-то раза два ночевала. Поздно вечером жду ее прихода, чтобы тайком от хозяина впустить. Сижу у окна и вдруг слышу ее шаги — ее походку я узнавала уже издалека. «Как солдат топает», — подумала я. Правда, туфли на высоких каблуках выбивали такт, очень отличный от солдатского, но в то же время в ее походке было много общего с тем, что называют боевым солдатским шагом.

Позднее я узнала, что осенью 1942 года она вместе с Софьей Панковой была послана с заданием в тыл врага, где они обе погибли. Говорят, что они были повешены фашистами. Называли Витебск. Но точно установить, где и при каких обстоятельствах они погибли, до сих пор не удалось. Одно несомненно: Вера не была бы собой, если бы погибла не как солдат, на фронте — именно на самом тяжелом его участке.

Многих из тех, с кем Вера работала и кто ее знал, видимо, нет уже в живых, многие, возможно, очень далеко. Но смело могу сказать, что в их жизни Вера не исчезла бесследно. Она влияла на людей, она звала, сплачивала, вселяла веру в нашу победу, она учила преодолевать трудности. За это мы все любили Веру, и память о ней будем хранить до конца своих дней.

А. Малевская (Бергман)

Журнал «Полымя» № 9, 1956 г.

В БУДНЯХ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДПОЛЬЯ

Свои воспоминания о Вере Хоружей я пишу не как бесстрастный историк-исследователь, равнодушно листающий пожелтевшие страницы архивных документов. Нет, я бережно перелистываю страницы своей памяти, воскрешая в ней живую Веру, такую, какой знал лично долгие годы борьбы на земле моей родной Западной Белоруссии. Тернисты пути подпольщика. На них можно встретить все, кроме спокойной, беззаботной жизни. Находясь постоянно в борьбе, постоянно в движении, подпольщик никогда не знает, что ожидает его завтра.

Вот такой знал я Веру Хоружую. Как сейчас вижу ее перед собой, энергичную, общительную, жизнерадостную. Наши пути сходились и расходились, годами мы шли с ней вместе. После совместной подпольной работы вместе были участниками судебного процесса «133-х», сидели в тюрьмах. Встречались мы и позже. Видел я ее и в минуты личных невзгод и потрясений. Всегда она была спокойна, выдержанна и глубоко убеждена в правоте дела, которому посвятила свою жизнь.

Это обязывает меня рассказать о Вере Хоружей, о событиях революционного движения в Западной Белоруссии, участницей которых она была, вспомнить о ее друзьях и товарищах по борьбе.

ДОРОГА В БОЛЬШУЮ ЖИЗНЬ

Когда говоришь о Вере-подпольщице, нельзя не вспомнить предыдущие годы, сформировавшие ее характер. Юность ее, прошедшая в Мозыре, на Полесье, совпала с переломом в жизни нашего народа. Ожесточенная борьба классов в годы революции и гражданской войны, немецкая оккупация 1918 года, интервенция и последующая оккупация Белоруссии белополяками в 1919–1920 годах втянули молодую, только что вступившую в самостоятельную жизнь сельскую учительницу Веру Хоружую в бурный водоворот событий.

Уже тогда она поняла сознанием и почувствовала своей тонкой, восприимчивой душой, на чьей стороне историческая правда, в каком стане ей надлежит быть. Поняла раз и навсегда и уже никогда не отступала с однажды избранного пути. Худенькая, можно сказать, хрупкая светлокудрая комсомолка взяла в руки винтовку и пошла по лесам и болотам родного Полесья истреблять банды Булак-Балаховича. В те трудные дни ее можно было видеть на субботниках и воскресниках по выгрузке дров, с лопатой в руках по расчистке железнодорожных путей, в нетопленом комсомольском клубе за изучением «Азбуки коммунизма». Ее стихией были массовые комсомольские «дни урожая», «дни леса», вечера вопросов и ответов, митинги и факельные шествия в день МЮДа.

Годы, которые проработала Вера в комсомоле Советской Белоруссии, наложили отпечаток на всю ее жизнь. Воспоминания о них согревали ей душу в то суровое боевое время, когда пришлось работать в революционном подполье в Западной Белоруссии, а затем сидеть в застенках белопольских тюрем.

«…Пишу вам, — говорится в одном ее письме из тюрьмы, — и грудь разрывается от боли безмерной, от большой радости. Я с трудом сдерживаю слезы, а далекие, незабываемые образы один за другим проходят перед глазами: комсомольская ячейка, „Азбука коммунизма“, первые кружки, учеба, могучий рост. Комсомол, комсомол! Не пять, а пятнадцать, пятьдесят лет бессильны вырвать из моей памяти эти воспоминания, бессильны заставить меня забыть о том, что комсомол сделал меня большевичкой, воспитал, закалил, научил не только бороться, но и любить революцию больше всего, больше жизни…»

Это правда. Вера, став серьезным политическим деятелем, по-прежнему оставалась комсомолкой, сохранив молодость духа и жизнерадостный, бодрый характер.

Мы, советские комсомольцы, очень живо откликались тогда на события революционной борьбы в Болгарин, в Германии и в Польше. Особенно волновали и увлекали нас боевые выступления партизан, смелые действия комсомольцев Западной Белоруссии, находившейся под гнетом польской буржуазии и помещиков.

Все это воспитывало у нас чувство солидарности с нашими братьями и сестрами — молодежью Западной Белоруссии — и вызывало стремление участвовать в их борьбе.

Потянуло туда и Веру.

В ЗАПАДНОБЕЛОРУССКОМ РЕВОЛЮЦИОННОМ ПОДПОЛЬЕ

Когда Вера начала свою деятельность в западнобелорусском революционном подполье (февраль 1924 г.), ей было только двадцать лет. Уже тогда В. Хоружая обладала всеми качествами, присущими коммунисту: горячей верой в правоту великих идей ленинизма, беззаветной преданностью делу Коммунистической партии и советской власти, горячим желанием принять активное участие в борьбе угнетенного польскими помещиками и капиталистами белорусского народа за освобождение, за воссоединение с БССР.

Но она пришла туда без достаточного знания условий подполья, без навыков конспирации. Ее, как и всех нас, учила сама жизнь, опыт старых польских революционеров-подпольщиков, который она хорошо усваивала.

Политическая обстановка в Западной Белоруссии в то время была далеко не мирная. Часть белорусского народа, насильственно оторванная от своих единокровных братьев и очутившаяся под гнетом польской буржуазии и помещиков, не покорилась, начала подниматься на борьбу. Мало кто верил, что пограничные столбы и колючая проволока, перерезавшая родную белорусскую землю, долго удержится, что потребуются целых два десятилетия, полных лишений и борьбы, прежде чем восторжествует справедливость и белорусский народ будет воссоединен в едином Советском государстве. И народ боролся. В деревнях действовали партизанские отряды. Они жгли помещичьи усадьбы, изгоняли ненавистных осадников. В городах вспыхивали забастовки, происходили уличные демонстрации. Борьбу возглавила молодая Коммунистическая партия. Был создан ее боевой помощник — революционный комсомол. Вера вошла в состав ЦК комсомола и стала его секретарем. Она с головой ушла в борьбу.

Власти объявили военное положение, ввели чрезвычайные суды, посылали карателей на «кресы всходне». Происходили массовые аресты. Тюрьмы были переполнены политическими заключенными. Заподозренных в партизанских выступлениях или в связи с партизанами расстреливали и вешали. Но это не пугало отважных борцов за национальное и социальное освобождение.

«…Передай всем от меня горячий сердечный привет, — писала Вера из подполья. — Скажи, что я не только живу, но и горю жизнью, работой, восторгом, энергией. Скажи, что мы жизнь берем за жабры, не даем себя съесть с кашей, что пока это блестяще удается, что мы — победители — постараемся побеждать до конца».

Она ездила по деревням и местечкам Полесья, Слонимщины, Новогрудчины, подолгу задерживалась в Белостоке, Вильно, Гродно. Выступала на нелегальных массовках с пламенными речами, зовущими к борьбе, организовывала комсомольские ячейки, городские и районные комитеты, помогала создавать юношеские секции в профсоюзах, писала воззвания.

При всей своей многогранной и кипучей деятельности она оставалась неуловимой для полиции. Подвижная, внешне ничем не выделявшаяся среди других женщин, хорошо знавшая польский, белорусский и даже еврейский языки, крепко связанная с простыми людьми, которые охотно давали ей приют, она легко уходила от преследований агентов дефензивы.

Вера обладала какой-то исключительной способностью заражать молодежь своим оптимизмом, революционным задором, личным примером. Она органически не терпела одиночества, всегда вокруг нее была молодежь, жаждущая борьбы с ненавистным врагом. Это и делало ее вожаком, организатором революционной молодежи.

При активном участии Веры комсомол Западной Белоруссии в 1924–1925 годах из разрозненных и немногочисленных кружков революционной молодежи вырос в массовую организацию. Он воспитал немало хороших вожаков, личных друзей Веры и ее товарищей по борьбе.

«…Но ведь я, мамочка, не одна, — писала она матери. — О, совсем не одна! У меня много друзей. И какие они все хорошие, энергичные, преданные, храбрые! Так вот нам, молодым, храбрым, разве страшны трудности жизни?..»

Конечно, Вера была не одна. В комсомоле Западной Белоруссии вместе с ней росли и воспитывались прекрасные руководящие кадры: в Вильно — Н. Михаловский, Д. Розенштейн, Г. Крейн, в Гродно — Л. Шайковский, А. Малевская, в Белостоке — М. Майский, Ш. Хмельник, в Пинске — Б. Додюк и другие. Некоторым из них тогда было едва по 17–18 лет. Портниха Гита Крейн свою революционную работу начала в возрасте 16 лет и через год уже попала в лукишскую тюрьму. Даже буржуазный суд вынужден был освободить ее из тюрьмы из-за несовершеннолетия. А эта несовершеннолетняя была активной комсомолкой в Вильно.

Вера не могла не восхищаться до дерзости смелым поступком двух виленсккх комсомольцев — Н. Михаловского и Н. Шогана, сумевших накануне дня 1 Мая 1924 года вывесить красный флаг на мачте башни Гедимина на Замковой горе, в центре Вильно. Это знамя в первомайский праздник почти до полудня развевалось над городом, приводя в исступление и ярость полицию, не знавшую, как его снять. О смелом поступке двух комсомольцев потом ходили легенды.

Такая революционная молодежь не могла не импонировать Вере. Она учила их, но и сама училась у них. Все они остались верными великому делу борьбы за коммунизм, одни — в Польской Народной Республике, другие у нас — в БССР. Некоторые из них погибли.

Желая поделиться опытом работы комсомола Западной Белоруссии, Вера весной 1925 года пишет за подписью «Подпольник» в журнал «Мировой Комсомол» статью, в которой дает яркую картину его деятельности, восхищается отвагой его членов при проведении агитации и при распространении нелегальной литературы.

Летом 1925 года комсомол Западной Белоруссии готовился к своей 2-й конференции, которую было решено созвать в Вильно. Я работал тогда секретарем Виленского окружного комитета Компартии Западной Белоруссии. Вера приехала в связи с конференцией в Вильно, и мы часто встречались на конспиративных квартирах.

Для участия в работах конференции в Вильно приехал представитель ЦК комсомола Польши товарищ «Олек» (А. Завадский — теперь председатель Государственного Совета Польской Народной Республики). Он прибыл на партийную явку для связи со мной. Вместе с Верой они и готовили конференцию.

Подготовить и провести конференцию в нелегальных условиях было делом нелегким и очень ответственным. Но наши виленские комсомольцы, хотя и не без осложнений, с ним справлялись.

Когда делегаты конференции собрались на конспиративной квартире, внешняя обстановка оказалась подозрительной. Делегаты осторожно разошлись, условившись собраться в лесу в 20 километрах от города. Там они провели свою конференцию и выбрали ЦК комсомола.

Помню, на следующей встрече с нами на заседании секретариата ЦК КПЗБ Вера с гордостью и восхищением рассказывала о том, как хорошо и удачно прошла в лесу конференция. «Прямо как в легальных условиях», — восторженно говорила она.

Комсомол рос и укреплял свои ряды. Росла вместе с ним и Вера.

В подполье, как нигде, партийный руководитель должен быть самостоятельным, смелым в принятии решений в зависимости от новой ситуации. Вера обладала этим качеством.

Летом 1925 года в Варшаве произошел такой случай. При попытке уничтожить опасного провокатора Цехновского три исполнителя — член Варшавского комитета Компартии Польши Гибнер и варшавские комсомольцы Кневский и Рутковский — вынуждены были вступить в перестрелку с полицией, которая преследовала их по улицам Варшавы. Израненные и обессиленные, они были задержаны и арестованы. Дело получило широкую огласку. Буржуазная пресса, описывая происшествие, из кожи вон лезла, обвиняя Компартию в применении индивидуального террора, и требовала суровой расправы с ней. На это надо было реагировать от имени партии. В Вильно состоялось заседание секретариата ЦК КПЗБ, на которое прибыла из Белостока Вера. Было решено немедленно издать воззвание от имени ЦК. Вера сказала, что у нее уже написан проект такого воззвания. Из потайного кармана своей сумочки она достала аккуратно сложенный листок тонкой бумаги, исписанный мелким почерком. Ознакомившись с текстом, мы внесли в него несколько поправок и отослали в нелегальную типографию. Воззвание было издано и широко распространено.

Вера очень заботилась о воспитании комсомольцев разных национальностей — белорусов, поляков, украинцев, евреев, литовцев — в духе пролетарского интернационализма, общности с революционным движением в Польше, солидарности с молодежью братской Советской Белоруссии. Широко практиковался обмен письмами между отдельными организациями комсомола Западной Белоруссии и Советской Белоруссии. Некоторые комсомольцы, иногда нелегально переходили границу и выступали на собраниях молодежи Минска и других городов БССР с рассказами о жизни и борьбе комсомольцев Западной Белоруссии.

ЦК комсомола Западной Белоруссии и ЦК комсомола Советской Белоруссии регулярно обменивались письмами.

«…Живется у нас бурно, как Никогда, — читаем мы в одном из писем Веры. — Дни у нас — это целые месяцы, а месяцы — годы, конечно, не по объему времени, а по объему происходящих событий, по объему их содержания. Представь себе, что уже лето 1925 года. Ты понимаешь, что это значит. И этим самым летом я еще имею возможность писать тебе письмо. Не верю своим ушам и глазам. Как хорошо! Как чудесно и неожиданно, необыкновенно…»

Удивление, выраженное Верой в этом письме, что она уже почти полтора года работает в подполье и еще не провалилась, явилось как бы предчувствием.

В начале августа 1925 года в Белостоке начались аресты. Встревоженная ростом влияния коммунистов в массах, полиция решила нанести им удар. Аресты вскоре распространились на весь Белостокский округ, захватили Грудок, Михалово, Бельск, Семятичи и другие районы. Полиция хватала не только членов КПЗБ и комсомола, но и членов классовых профсоюзов, левонастроенных крестьян. Число арестованных возросло до двух тысяч человек.

Подвергая арестованных самым жестоким пыткам, применяя самые изощренные методы истязания, дефензива старалась добиться от своих жертв признания в принадлежности к Коммунистической партии и выяснить конкретную деятельность в ее рядах. Большинство арестованных полиция вскоре вынуждена была освободить из-за отсутствия каких-либо улик, подтверждающих их участие в коммунистическом движении. Отсеивая задержанных, прокуратура организовала в 1928 году судебный процессе «133-х».

Дефензива напала на след неуловимой комсомолки Веры. 15 сентября 1925 года она была арестована на одной из квартир в Белостоке.

Все было против нее: и фальшивый паспорт, выписанный на вымышленную фамилию Вероники Корчевской, и невозможность доказать свое гражданство, постоянное место жительства и другие улики. На несколько лет за Верой закрылась тяжелая тюремная дверь.

В ОЖИДАНИИ СУДА

«Пишу вам теперь из тюрьмы. Не огорчайтесь. Ничего особенного в этом нет. Я здорова, морально чувствую себя превосходно. Ничего, увидимся еще, хотя, может быть, и не так скоро. Что же мне писать о себе? После той бурной и интересной жизни, какой я жила до сих пор, трудно сидеть в тюрьме…»

Следствие тянулось долго. Буржуазная прокуратура собирала против Веры улики. Претензии на расправу со своей жертвой предъявили одновременно и прокуратура окружного суда в Пинске и прокуратура окружного суда в Белостоке. Насолила она, конечно, им обеим.

А пока надо было сидеть и ждать. Тюремная камера. Окно с железной решеткой, через которое виден только кусок неба. Железная арестантская кровать, прикрытая жестким одеялом, асфальтовый пол и в углу неразлучная спутница заключенных — вонючая параша.

Кусок хлеба, ячменный кофе, суп и немного каши из тухлой крупы. Если камера общая — чуть веселее, с товарищами хотя и в тесноте, да не в обиде. А если одиночка, тогда другое дело: пять шагов вперед — пять назад. Вперед — назад. И в ней, в этой камере, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Прогулка короткая, да и та в тесном тюремном дворе.

О, как мы все, политические заключенные, были благодарны МОПРу за благородную работу по оказанию помощи узникам капитала! Без этой помощи погибли бы еще сотни революционеров.

Казавшаяся издали мертвой, тюрьма не была «мертвым домом». А политзаключенные не представляли собой пассивной массы, покорно несущей свой крест. Они жили, боролись, отстаивая свои права и человеческое достоинство, учились — кто грамоте, а кто и другим наукам, отмечали революционные праздники. В тюрьме они вели горячие споры и дискуссии, издавали рукописные журналы, переписывали целые книги, изощряясь в изобретательстве, прятали в потайных местах полученную разными путями партийную литературу, стараясь перехитрить надзирателей, передавали на свободу «грипсы» (тайные письма). Таким путем пересылались и некоторые письма Веры. Регулярно мы перестукивались через стены, пели песни то унылые, то бодрящие, веселились, высмеивая начальство, или рассказывали арестантские анекдоты.

А если произвол тюремной администрации переходил границу всякого терпения, резко ухудшались условия — в камерах гудело, как в ульях. Через стены летели «телеграммы»-морзе, пересылались «грипсы». Тюремный партийный комитет обсуждал с делегатами камер формы протеста, наши требования. И когда решение было принято, из камеры в камеру передавалось: голодовка! В тюрьме раздавалось гневное, зовущее к борьбе пение «Интернационала». Это коммуна политзаключенных приводила в действие свое оружие — ненависть к врагу, железную волю к борьбе, организованность. Она в этот момент становилась грозной. Администрация хорошо это знала. Начинались мучительные дни голодовок — три, пять, семь, а иногда и десять. Люди теряли силы, изнемогали, но стояли на своем. Освобождались от голодовки совсем или начинали ее на несколько дней позже лишь слабые и больные, да и то по решению тюремного комитета. Нас поддерживали товарищи на свободе своей борьбой, протестом. И тогда мы побеждали.

Но случалось и иначе. Борьба есть борьба…

Так шли наши тюремные будни. Скучать было некогда.

Помню эти будни в белостокской тюрьме. Как и во всех тюрьмах, мужчины были строго изолированы от женщин. То крыло тюрьмы, в котором сидели женщины, находилось под прямым углом к мужским одиночкам. Через решетку можно было видеть друг друга. Кроме того, нас иногда выводили на прогулку на ту часть тюремного двора, которая находилась в прямоугольнике между одиночками и женским крылом. Тогда мы гуляли под их окнами. Из-за решеток женских камер показывались лица Веры и ее подруг — Елены, Любы, Анны и других. Несмотря на грозный окрик надзирателя: «Не высовывайся, зажми рот!» — подолгу задерживались у решеток. Проходя мимо, мы обменивались с ними отрывочными фразами, всматривались в близкие, родные лица, в так много говорящие глаза. Сколько сочувствия и тоски было в этих глазах! Держитесь, хлопцы! И мы держались.

Надо признаться, что наши политзаключенные женщины в белостокской тюрьме превосходили нас, мужчин, в выдержке, организованности и единстве. Там вместе с Верой Хоружей сидели Любовь Ковенская и член ЦК КПЗБ Романа Вольф. Они играли руководящую роль в жизни всей тюремной коммуны.

Женщины часто выбрасывали на прогулочную тропинку записку или письмо, облепленные для веса хлебом. Несколько раз писала мне и Вера. Случалось, что надзиратели замечали это. Тогда они набрасывались на поднявшего «грипс». Записка умело перебрасывалась нами из рук в руки. И, если нельзя было ее спасти, кто-либо проглатывал или уничтожал иным образом. Случалось иногда, что записка попадала в руки надзирателей.

ПЕРЕД ЛИЦОМ ФАШИСТСКОГО СУДА

Веру судили два раза. Первый раз в Бресте она привлекалась по процессу «31-го» вместе с Р. Вольф, З. Поплавским и др. Тогда она была осуждена на 6 лет строгого тюремного заключения. Второй раз — по процессу «133-х» в Белостоке, в апреле — май 1928 года.

«…Скоро у меня второй суд. Это будет очень большой, интересный процесс, — писала Вера. — Мой первый суд, о котором ты уже знаешь, был по сравнению с этим совсем маленьким и продолжался только восемь дней».

В процессе «133-х» в числе основных обвиняемых вместе с В. Хоружей были руководящие работники КПЗБ Я. Черняк (Аронштам), С. Скульский, Р. Вольф, Ф. Карловский, Л. Ковенская, В. Свежбинский, К. Басинский, З. Пилипенко, А. Захарьяш и другие.

С тех пор прошло 32 года. Но время не изгладило в моей памяти пережитое и перечувствованное в те напряженные дни.

Это был один из самых крупных судебно-политических процессов не только в Западной Белоруссии, но и в Польше. Он отразил период революционной борьбы трудящихся Западной Белоруссии в 1924–1925 годах под руководством молодой, только что созданной Компартии Западной Белоруссии. Проходил процесс с 17 апреля по 28 мая 1928 года в окружном суде в Белостоке. В Польше господствовала в то время фашистская диктатура Пилсудского.

В первый же день, как только надзиратели начали выпускать нас во двор для передачи полицейскому конвою, более двухсот оставшихся в камерах политических заключенных запели «Смело, товарищи, в ногу»…

В ногу, правда, нам идти не пришлось: ехали в закрытых каретках. А вот духом-то мы были крепки.

Белостокская тюрьма находилась в 2–3 километрах от города. Нас, обвиняемых, ежедневно под усиленным полицейским конвоем в закрытых каретках возили в центр города, в здание окружного суда.

Это было интересное зрелище. Впереди шла легковая машина с офицерами полиции. По бокам шоссе гуськом двигались конные полицейские с винтовками. Сзади — полицейское прикрытие на грузовой автомашине с ручным пулеметом. В каретку с политзаключенными также садились полицейские.

Улицы, по которым мы следовали, патрулировались усиленными нарядами полиции. Среди прохожих снуют шпики, зорко всматриваются в людей, в их жесты, прислушиваются к возгласам собравшихся на тротуарах и в подворотнях людей. А мы едем. Из кареток на русском и польском языках слышны звуки известных революционных песен — «Интернационала», «На баррикады», «Варшавянки». Полицейские бессильны заткнуть нам рот.

Помню такой случай. Наша мужская карета, идущая вслед за женской, остановилась из-за неисправности мотора. Полицейский конвой разорвался. Нас высадили и, окружив плотным кольцом конвоя полицейских с винтовками наперевес, повели пешком. Мы шли, плотно сгрудившись, сосредоточенные, готовые ко всему. Как только вошли в рабочие кварталы, запели революционные песни. Полиция металась в дикой злобе, но ничего сделать не могла.

Сотни людей высыпали на тротуары, выглядывали из окон фабричных зданий и домов, вышли на балконы. Они приветствовали нас взмахами рук и платочков. Группа политических заключенных, сопровождаемая полицейским конвоем, превратилась в революционную демонстрацию. Такого зрелища давно не видел даже видавший виды революционный Белосток.

Наши песни, бодрое настроение не могли не произвести впечатления даже на некоторых полицейских. Вера как-то рассказывала в зале суда, что в последующие дни песни в их каретке уже не вызывали протеста конвоиров. Такое поведение заключенных им даже импонировало. Когда наши женщины запели популярную в те годы (а теперь забытую) песню «Нас не сломит нужда, не согнет нас беда, рок всесильный не властен над нами», то звуки ее заставили прислушаться даже находившегося в каретке полицейского. Окрикнув для вида поющих, он потом слегка толкнул Веру локтем и тихо сказал: «Śpiewajcie, śpiewajcie jeszcze. Jaka ładna, psia krew, pieśń»^[91]. Потом мы стали замечать, что полицейских конвоиров, к которым за долгие дни процесса мы привыкли, начали заменять. К нам приставили новую охрану, чтобы уберечь полицейских от влияния наших песен, речей и разговоров.

Правительство Пилсудского стремилось судебным процессом «133-х» терроризировать и запугать революционных рабочих и крестьян, скомпрометировать и опорочить в глазах широкой общественности КПЗБ как партию, доказать, что ее политика чужда интересам трудящихся, оправдать свою политику социального и национального гнета в Западной Белоруссии. Такую линию вела прокуратура и буржуазная пресса, называя наш процесс «ликвидацией» КПЗБ.

Естественно, что мы, обвиняемые, не могли вести себя пассивно, не могли думать лишь о самозащите. Перед нами стояла нелегкая задача — разоблачить все намерения фашистского суда и прокуратуры. Свою линию мы согласовали с ЦК КПЗБ и получили одобрение. Выступать открыто как члены КПЗБ должны были лишь несколько человек, в их числе и Вера Хоружая.

С первого дня процесса мы стремились превратить судебный зал в революционную трибуну, показать, какие пытки и истязания применяет дефензива к арестованным в застенках Бельска и Петраш. Перед нами стояла задача — разоблачить инсинуации полицейских свидетелей и провокаторов, каверзные «доводы» прокурора. Суд ограничивал наши выступления, терроризировал подсудимых угрозами, некоторых удалял из зала заседания.

В один из моментов судебного разбирательства, когда прокурор особенно изощрялся, пытаясь доказать, что КПЗБ не политическая партия, а «иностранная агентура», что она в своей деятельности якобы применяет террор, убийства, поджоги, обвиняемые вместе с защитниками дали ему решительный отпор. За резкие выступления некоторых обвиняемых по распоряжению председателя суда полицейские удалили из зала заседания.

Солидаризируясь со своими товарищами, обвиняемые по призыву В. Хоружей поднялись со своих мест и решили оставить зал. Что творилось, трудно описать! Арестованные, сидящие на скамье подсудимых, уходят из зала! Это же неподчинение суду, оскорбление его и почти попытка к побегу! Полицейские метались, не зная, что предпринять. Избивать и применять оружие не решались, хотя и взяли его на изготовку. Задержать же всех они были не в силах. Ведь нас 133. В зале — адвокаты, корреспонденты, члены семей некоторых обвиняемых. Ничего подобного суд еще не видел в своей практике.

Председатель суда по подсказке прокурора пытался спасти положение. Обращаясь к обвиняемым, он громко заявил: «Кто солидаризируется с крикунами — пусть выйдет. Остальные могут остаться». Попытка вбить клин, расколоть обвиняемых, изолировать партийное руководство от масс обвиняемых не удалась.

Демонстрация была так хорошо устроена, и момент ее так удачно выбран, что призыв В. Хоружей увлек всех обвиняемых. Колеблющиеся (было несколько и таких) все же не решились остаться и, захваченные общим порывом, тоже вышли. Задуманный прокурором маневр явно провалился, наткнувшись на единство и организованность обвиняемых.

После этого суд стремился уже только к одному — скорее закончить процесс и засудить «проклятую коммуну».

Эта демонстрация была наиболее яркая, но не единственная в ходе процесса «133-х».

Прокурор в своей обвинительной речи потребовал приговора, который в общей сложности равнялся 900 годам, но обвиняемые не склонили головы, не просили снисхождения и помилования. Они снова выступили с речами, в которых разоблачали политику фашистского правительства и защищали компартию.

В последнем слове Вера защищала комсомол Западной Белоруссии от необоснованного обвинения в шпионаже. Она говорила, что комсомол — это не шпионская организация в польской армии, а политическая организация рабоче-крестьянской молодежи. Молодежь, одетую в солдатские шинели, надо революционизировать, чтобы в решающий момент армия была на стороне рабочих и крестьян.

Председатель прерывал ее, указывая, что обвиняемая должна говорить только о себе. Вера вступала с ним в пререкания и была лишена слова.

Несколько дней спустя, после перерыва, мы сосредоточенно слушали приговор суда. Романа Вольф — 8 лет строгого тюремного заключения, В. Хоружая (она же Вероника Корчевская) — 8 лет, Эрнест Пилипенко — 7 лет, Любовь Ковенская — 7 лет… И так один за другим все 133. В зале мертвая тишина. Слышно даже дыхание подсудимых. Чтение окончено. Суд и прокурор направляются к выходу… Вдруг, словно выстрел, тишину прервал смелый возглас: «Долой фашистское правительство!» Выходившие из зала заседания председатель суда и прокурор вздрогнули и исчезли за дверью, решив оставить этот инцидент без последствий. Осужденные запели «Интернационал». Слова гимна звучали торжественно и грозно.

Полиция прикладами и штыками разгоняла нас из зала суда в боковые комнаты. Началась потасовка. На этот раз они отомстили нам за песни, демонстрации и речи. На нас надевали наручники, вталкивали в каретки и отвозили в тюрьму.

«…Суд окончился. Приговор уже оглашен. Мне дали десять лет^[92], — писала Вера. — Проводила на свободу нескольких товарищей. Ждем отъезда в новую тюрьму. А пока сидим на месте».

На месте долго сидеть не пришлось. Как-то в начале осени нас группами и поодиночке начали развозить в другие тюрьмы. Когда меня с вещами привели в тюремную канцелярию, там уже была Вера. Было ясно, что нас вывозят. Куда? Это для арестанта всегда было тайной.

Полицейский конвоир пытался надеть мне наручники. Я решительно запротестовал, заявив, что, если меня закуют в наручники, я устрою на улице скандал. Меня поддержала Вера. Полицейские отступили от своего намерения.

Нас посадили в каретку, привезли на вокзал и поместили в ожидании поезда в арестантскую, в разные камеры. У меня не было денег. Продуктов на дорогу не давали. Вера прислала мне через дежурного полицейского закупленные ею продукты.

Нас развезли в разные тюрьмы. Ее— в Фордон, на Поморье, меня — в Мокотов, в Варшаву.

ДОЛГОЖДАННАЯ СВОБОДА

Активное участие В. Хоружей в деятельности комсомола Западной Белоруссии, ее достойное поведение на суде и в тюрьме строгого заключения «Фордон» вызвали восхищение широкой общественности БССР. Она стала героиней дня.

Как раз в эти годы известный белорусский поэт М. Чарот написал свое лирическое письмо В. Хоружей.

Принимая во внимание заслуги В. Хоружей перед революционным движением Западной Белоруссии, Президиум ЦИК БССР в 1930 году наградил ее орденом Красного Знамени. Тем самым верховный орган государственной власти республики высоко оценил деятельность революционной молодежи Западной Белоруссии, ее вклад в общую борьбу трудящихся Западной Белоруссии против польской буржуазии и помещиков, за свое социальное и национальное освобождение, за воссоединение с БССР.

Вера уже имела за плечами пять лет тюремного заключения. У нее появились признаки туберкулеза.

В одном из своих последних писем на волю она писала: «…Стоит мне только ступить на землю, увидеть близко нашу лучезарную родину, и она меня тотчас исцелит… А свобода ведь не только все ближе и ближе. Она уже близка…»

Долгожданная свобода пришла. В сентябре 1932 года по договоренности между правительством СССР и Польши был произведен обмен политическими заключенными. Прямо из тюрьмы на советскую землю вступили сорок человек — бывших заключенных буржуазной Польши. Среди них были видные деятели Коммунистической партии Польши Ян Пашин и К. Циховский, деятели западнобелорусского национально-освободительного движения послы сейма П. Мятла, П. Волошин, С. Рак-Михайловский, И. Дварчанин, П. Кринчик и О. Гаврилик. В числе обмененных была и Вера Хоружая.

Я несколько раньше отбыл срок своего заключения, вышел из тюрьмы и находился в то время в Минске. Хорошо помню радостный, торжественный сентябрьский день 1932 года. Радостный он был для всех, а для меня в особенности, так как в числе обмененных были мои товарищи по подполью и личные друзья.

Встреча представителей общественности Минска с обмененными польскими революционерами вылилась в волнующую демонстрацию пролетарской солидарности.

Просторный зал нынешнего русского драмтеатра был переполнен до отказа. Страстные, полные ненависти к польской буржуазии и помещикам и искренней любви и благодарности к СССР речи бывших польских политзаключенных прерывались горячими аплодисментами. Все присутствующие, как один человек, встали с мест и долго несмолкаемыми овациями приветствовали появление на трибуне В. Хоружей. Ее пламенная речь, преисполненная радости по случаю возвращения на родную советскую землю и встречи со старыми друзьями, была выслушана собравшимися с напряженным вниманием. Белорусские поэты Я. Купала, М. Чарот и А. Александрович прочли свои стихи, посвященные борьбе трудящихся Западной Белоруссии и самой В. Хоружей.

Эта встреча вылилась в яркую демонстрацию великой дружбы трудящихся БССР с революционными рабочими и крестьянами Польши.

Итак, Вера прочно вступила на родную советскую землю. Находясь затем в Москве, в Минске, она живо интересовалась деятельностью Коммунистической партии и комсомола Западной Белоруссии и, хотя косвенно, принимала участие в их деятельности. А потом она уехала на Прибалхашстрой — одну из крупных строек второй пятилетки — и с головой ушла в новую работу.

* * *

Мы расстались на несколько лет… Потом началась Великая Отечественная война.

Весной 1942 года, работая в Москве инструктором ЦК КПБ, Вера разыскала мой адрес и написала письмо. Между нами установилась переписка. Ее мысли были обращены к старым друзьям по революционному подполью в Западной Белоруссии, военной бурей разбросанным по всему Советскому Союзу. Она искала проверенных и опытных людей для работы в тылу врага,

В одном из своих писем ко мне она писала: «Мои поиски наших старых друзей увенчались успехом. Я узнала уже, где находится Самутин (в Красной Армии), Сайчук (в Саранске), Петька Радкевич (в Ульяновске), Ф. Цигельницкий (в Абдулине), Бонк (в Омске), Спис (в Саратове), Регина Каплан (в Москве) и многие другие…»

Вскоре мы встретились с Верой в Москве. Это было незадолго до ее отъезда в немецкий тыл. Запомнились поседевшие волосы, вдумчивые глубокие светлые глаза, все тот же живой, бодрый дух. Она вся стремилась туда и очень торопилась.

В разговоре, помню, я спросил:

— А как же дети?

— О моих детях позаботятся мать и сестры…

Глаза ее затуманились непрошеной слезой…

Я понял ее душевную боль.

Это была наша последняя встреча.

Возвращаясь в 1945 году из отпуска в свою воинскую часть, я задержался в Минске и зашел в ЦК КПБ. Там я узнал, что Вера Хоружая погибла в борьбе против немецко-фашистских захватчиков. Больно сжалось сердце… Не стало еще одного близкого друга, товарища по совместной борьбе.

Вера не увидела своими глазами великую победу советского народа, руководимого Коммунистической партией, верным солдатом которой она была до последнего вздоха.

Смерть ее и ее соратниц (в числе которых была и подруга Веры по тюрьме «Фордон» Софья Панкова) была не напрасна. Воссоединенная Белоруссия процветает в дружной семье народов Великого Советского Союза.

А Польша стала народной, социалистической. Дружба русского, белорусского, украинского, литовского и других советских народов с польским народом в их совместной борьбе за мир и коммунизм сегодня крепка, как никогда.

И в фундаменте этой дружбы есть кирпичик, положенный Верой Хоружей — верной дочерью белорусского народа.

Советский народ никогда не забудет тех, кто отдал свою жизнь за его счастье.

Н. Орехво

Июль 1960 г.

В ТЮРЬМЕ «ФОРДОН»

Прибываем на станцию Быдгощ. Стража не дает осмотреться. Заставляют быстро усаживаться в стоящую наготове тюремную машину. Путь лежит к местечку Фордон, расположенному на далеком берегу Вислы. В этом глухом уголке панской Польши — центральная женская каторжная тюрьма. Туда пилсудчики везут осужденных за революционную деятельность и принадлежность к Коммунистическойпартии.

Проезжаем мимо крытых черепицей домов, огородов, садов. На мгновение удается выглянуть в крошечное окошко, пересеченное железными прутьями. Раздаются окрики конвоиров: «Не сметь!..» Глаз едва успел схватить голубой лоскут неба, промелькнувшее очертание окрестности. Сквозь шум доносятся людские голоса. В машину проникает свежий утренний воздух. Можно понять, как мы истосковались по звукам и запахам жизни за время, проведенное в камерах охранки и следственных тюрем. Жаль, очень жаль, что путь уже закончен.

Машина остановилась. Загремели ключи и железные запоры. За спиной — резкий скрежет. Дверь заперта и… на долгие годы. Что ждет нас? Ведь и здесь, в фашистском застенке, вдали от жизни, ни на минуту не ослабим борьбы!

Надзирательницы грубо торопят. Впереди — мрачные стены приземистого здания, зарешеченные щели — окна камер. Вдруг из-за решетки замечаю взмах руки и родное, близкое лицо… Вера! Вера Хоружая.

Гонят в тюремный корпус. Не успеваю прийти в себя от охватившего волнения, как дверь камеры уже захлопнулась. Нахлынули воспоминания.

…Зима 1921 года. В нашем холодном и тускло освещенном молодежном клубе имени Карла Либкнехта в Бобруйске, как всегда, людно и весело. С группой комсомольцев разбираем пачки книг. В библиотеку входит стремительной походкой хрупкая девушка среднего роста со светлыми вьющимися волосами.

— Здравствуйте! Я Вера Хоружая. О! Как у вас много книг!

Внимательный, сосредоточенный взгляд серо-голубых глаз. Большой лоб. Простая. Приветливая. Весь вечер мы не расстаемся. На другой день уже как давнишние друзья вместе отправляемся на субботник. В изрядно поношенном полушубке, повязанная платком, Вера вместе со всеми комсомольцами расчищает железнодорожные пути, грузит дрова в вагоны. Она трудится буквально до седьмого пота, руки вспухают от холода и напряжения. Всех нас мучительно гложет голод, но не умолкает звонкий заразительный смех Веры, сыплются шутки.

…По улицам города идет ночной дозор. Это патруль частей особого назначения охраняет город от налета белобандитов. Среди дозорных с винтовкой в руках часто можно было встретить и Веру.

А вот она на самой окраине города, на собрании рабочей молодежи лесопильного завода. Вечером ее можно застать в школе ликвидации неграмотности, в политкружке. В нашем клубе она проводит «Вечер вопросов и ответов», собирает вокруг себя подростков и с увлечением читает им книги, пересказывает воспоминания старых большевиков о борьбе против царизма, борьбе в тюрьмах и на каторге.

…Десятки верст шагает она по глухому бездорожью Бобруйщины. В лесу, в зарослях кустарника, у дороги враг нередко подстерегал коммунистов, советских активистов. Но опасность не может остановить Веру. С увесистой пачкой свежих газет ходит она из деревни в деревню. Организует комсомольские ячейки, избы-читальни, кружки по обучению грамоте. Беседует с крестьянами, объясняет им политику партии, смысл происходящих событий. А на обратном пути в город несет букеты полевых цветов. Живую радость доставляют ей лежащие в густых зарослях тростника озера, тихоструйные речки, сосновый бор, поля и луга. Очень любит Вера родную белорусскую природу.

Из деревни возвращается она оживленная, полная впечатлений и энергии. Добывает буквари, книжки по агротехнике, сборники революционных песен и пьес, кумач. Все это отправляет в деревни. Ведет оживленную переписку с Колей Одинцом, Витей Войновым, Ваней Голодко, Петей Печенко и многими другими сельскими комсомольскими активистами.

— Что значительного сделала я? С чем иду сегодня на партийное собрание, и примут ли меня в члены партии? — тревожно думает Вера, делясь со мной мыслями. — Там ведь будут старые рабочие-большевики, заслуженные люди. Они и революцию делали, и воевали на фронтах, и советскую власть установили. А я что? Хочу быть в партии, да и только… Это все, что могу сказать.

Веру Хоружую приняли в члены Коммунистической партии.

Часто мы любили бывать вдвоем, обмениваться впечатлениями, говорить о делах, о прочитанных книгах, читать стихи. Помню, с каким особым трепетом Вера читала Гете:

Она читала так, что чувствовалось, как крепко запали ей в душу мысли великого поэта и как слились с ее собственными стремлениями.

Я шагаю по камере вся во власти воспоминаний. Живо представляются притихшие улицы Минска, по которым мы долго бродили. Ночь. Прощаемся. Но почему-то не уходим. Потом Вера приближается ко мне и проникновенно говорит:

— Если бы ты знала, какой у меня в душе пожар!..

Прошло шесть лет. Мне хорошо знакомо и понятно все, что было в жизни Веры с той поры, как мы расстались, и какой у нее тогда был «в душе пожар». Мы опять вместе. Впрочем, вместе и не вместе. Где ее камера? Как встретиться с ней?

Раскрываются двери. «Spacer!» ^[93] Быстро выхожу в коридор и — благо нарушения положенного порядка не замечаю — попадаю в объятия Веры. Вдвоем выходим на тюремный двор. Мы задыхаемся от радости встречи. Уйму вопросов надо задать друг другу. Вера хочет узнать столько, что я не успеваю отвечать. Время бежит. Команда: «Заходить!» Ох, как не хочется! Как мало времени нам было дано!

Разошлись по камерам. Толстые, чуть ли не метровые стены отделяют одну камеру от другой. В них всегда сумрачно, сыро и холодно далее летом. Высоко в стене маленькое оконце, окованное железной решеткой. В дверях «волчок», через который стража день и ночь вела наблюдение за нами.

— Из всякого положения надо уметь найти выход, — задорно сказала Вера, когда к вечеру неожиданно для меня мы очутились вместе. Был субботний день, все тюремное начальство разъехалось раньше обычного, и Вера уговорила надзирательницу впустить ее «на часок» в камеру ко мне. Уже пятый год находилась тогда Вера в тюрьме, а я только второй.

— Ты еще была на воле, работала, жила той кипучей жизнью, о которой я уже только мечтала, — с грустью заметила она, осыпая меня вопросами. — Как проводится политическая работа в массах после разгрома «Громады»? А как в профсоюзах? — Отвечаю. Лицо Веры озаряется радостью, глаза светятся. — Как хорошо! Как чудесно! В такое ужасное время гнета и насилий Коммунистическая партия жива, товарищи работают и наши дела идут в гору! Скажи, кто такой Валентин Тавлай? Поэт? Это верно, что где-то в Западной Белоруссии в тюрьме сидит, стихи пишет?

Веру интересовали вопросы деятельности партийных организаций, активисты подполья, все-все до мельчайших подробностей.

Сколько безудержной тоски и в то же время горения было в ее вопросах!

— Ты давно читала «Правду»? Что в ней было?

— А что появилось после «Цемента» Гладкова? А Фадеев? Ну, расскажи, расскажи мне содержание какого-нибудь советского фильма! До чего мне хотелось бы побывать на Днепрогэсе, в колхозе, хоть денек, только взглянуть…

Чувствовалось, как все это для нее важно, как поглощена она интересами дела, всем громадным потоком бурно несущейся жизни. Все раздумья и переживания с их муками и надеждами, скупыми радостями и глубокой тоской рождали в душе Веры неукротимую энергию и страстную мечту о будущем. Вера рвалась на волю, к работе, к борьбе.

Тюремная жизнь была полна напряжения и тревог. Условия изо дня в день ухудшались. Пилсудчики в эти годы вводили новый фашистский тюремный устав. Он лишал нас тех жалких прав, которые были добыты политическими заключенными при поддержке всего рабочего класса Польши в, тягчайшей борьбе. Получение газет, книг, писем, свиданий с родными, вызов врача к больному товарищу, отказ от принудительного труда, сопротивление антисемитской травле и многое, многое другое — все это выливалось в постоянную яростную битву с врагом.

Начальник фордонской тюрьмы Рынкевич был еще в царское время начальником тифлисской тюрьмы. О нем, между прочим, упоминает в своей книге «Страницы жизни и борьбы» видный деятель большевистской партии Елена Дмитриевна Стасова. Октябрьская революция выбросила этого тюремщика из нашей страны. В панской Польше он нашел приют и был использован «по специальности».

В тюрьме, несмотря на все препятствия, мы представляли организованный коллектив. Всеми нашими делами руководил партийный комитет. Вера принимала в его работе самое деятельное участие.

Много было больных. А медицинской помощи никакой. Среди нас медицинских работников тоже не было. Больные, пока могли, держались, стараясь даже скрыть свои недуги от других. Стоило только заговорить с Верой о состоянии ее здоровья, как она сразу начинала отпираться:

— Посмотри на Наташу Садовскую^[94]. Была полна сил. Работала в Виленском горкоме партии. Теперь туберкулез пожирает ее. А Берта Штейман? Тоже плоха. Палчинская Ира уже восемь лет в тюрьме. От нее остались только кожа да кости. Меня так тревожит теперь болезнь Кати Кнаповой…

Краковская работница Екатерина Кнапова была самая старшая среди нас. В 1923 году она участвовала в знаменитом Краковском восстании. После его подавления ее бросили на четыре года в тюрьму. Вернувшись на волю, Кнапова продолжала революционную работу. Рабочие избрали ее членом правления профсоюза химиков. Вскоре Катю снова посадили в тюрьму еще на пять лет. В «Фордоне» она тяжело заболела. Вера относилась к ней с большой нежностью, ласково называла «матулей» и очень заботилась о ней. Политзаключенные боролись за жизнь Кати как только могли. Но тюремщики даже врача не допустили к ней. Нас постигло большое горе. Кнапова умерла. Глубоко переживала Вера смерть старшей подруги.

Прибывали все новые товарищи, больные и изувеченные в дефензиве (охранке) и следственных тюрьмах. Беспартийная работница Розенблат, арестованная только за то, что ее муж был коммунистом, после «допроса» в Луцкой дефензиве страдала тяжелым нервно-психическим расстройством. В «Фордоне» ее состояние ухудшилось, и, очутившись одна, она повесилась. Вера была потрясена. Варварство и жестокость пилсудчиков вызывали в ней возмущение и жгучую ненависть к палачам.

Глубоко переживала она крайне тяжелую участь наших подруг, арестованных в период беременности. В тюрьме они рожали и в тюрьме оставались с грудными ребятишками. Мучительную боль вызывал вид малышей в сырой холодной камере, за решеткой. Вереницей проходят перед мысленным взором эти мужественные женщины с их горестной материнской судьбой. Среди них варшавская работница Мария Вишневская, много лет проработавшая в коммунистическом подполье, и ее девочка Зося — наша общая любимица; Юзефа Обурко и ее трехмесячная Вандочка; Софья Панкова, родившая в пинской тюрьме сына Алешу и очень тосковавшая о нем.

Тогда Вера впервые встретилась с Софьей Панковой. С тех пор дружба, родившаяся в фашистском застенке, сопровождала их всю жизнь, до последнего вздоха. Вместе отправились они во вражеский тыл во время Великой Отечественной войны. Вместе работали в витебском партийном подполье. И там, схваченные гестаповцами, вместе закончили свой героический жизненный путь.

Софья Панкова — коммунистка с 1919 года. Она была активным работником подпольной Коммунистической партии Западной Белоруссии. Ее знали рабочие Белостока и крестьяне Полесья, среди которых она вела революционную работу. Дважды судили ее за это в панской Польше. Девять лет она провела в тюрьмах. В «Фордоне» Софья Панкова по поручению партийного комитета была представителем политических заключенных при переговорах с тюремной администрацией. Смело и мужественно выступала она перед врагом.

В тюрьме Вера сдружилась со многими коммунистками и комсомолками, белорусками и польками, еврейками и украинками. С большой сердечностью относилась она к людям и оставила светлый след в душе многих, с кем близко общалась.

Прогулка на тюремном дворе… Идя «цепочкой», в нескольких шагах друг от друга, мы все же ухитрялись передавать нужное. Иногда удавалось нарушить этот порядок, и мы по три-четыре человека ходили рядом или на близком расстоянии. Тогда обменивались информацией о важнейших политических событиях, передавали сообщения с воли, намечали планы своих действий.

Тридцать минут прогулки — как это много! Можно двигаться, ходить по настоящей земле, увидеть над собой небо, встретить улыбку товарищей, дружеское рукопожатие. Вера была подвижная и, как всегда, ходила очень быстро, казалось, хотела этим продлить прогулку. Тюремная администрация понимала, как важна была для нас прогулка, и, в порядке наказания, часто лишала нас этой возможности.

Помню один сумрачный день. После длительного перерыва вышли на прогулку. Пошатывало. Опять окрики часовых: «Только поодиночке!», «Не разговаривать!», «Не сметь!..» Зимний ветер пронизывал насквозь. Холодно, тоскливо. Невдалеке по кругу шагала Вера. И вот замечаю: Вера что-то тихо сказала впереди идущей. Та, в свою очередь, следующей — и дальше. Какое-то оживление. И до меня донеслись строчки любимого ею белорусского поэта М. Богдановича:

В душе Веры, уже так много испытавшей, жила неуемная сила молодости, дух поэзии. Острое ощущение жизни — большой, осмысленной, яркой — помогало ей отбросить от себя все, что угнетало и омрачало. В этом постоянном напряжении духовных сил она сама крепла и мужала. В жизнь, полную лишений и невзгод, она вносила бодрость и жизнерадостность. И сама их черпала в неустанной суровой борьбе.

Получили тревожное известие: в тюрьме во Вронках, куда во времена кайзеровской Германии была брошена Роза Люксембург, наши товарищи объявили голодовку в знак протеста против нового тюремного устава, который там вводился с особым ожесточением. Проводим голодовку солидарности с политзаключенными Вронок, хотя знаем, что за это нам не миновать новых гонений.

Тюрьма бурлит. Слышу бодрый голос Веры. Она перекликается через окно с товарищами, достойно отвечает на нападки пана Рынкевича. Вера — пример выдержки и стойкости.

Наступил вечер после напряженного, тревожного дня. Тихо в тюрьме. Все точно замерло. Наши с Верой камеры на одном этаже и на одной стороне. Этажом ниже в камере коммунистка Наташа. Туберкулез подтачивал ее силы. В томительном тюремном безмолвии слышится приглушенный голос Веры:

— Наташа, ты спишь? Спой что-нибудь!

Наташа тихо запела:

Задушевная песня льется под мрачными сводами;

— Наташа, спой это еще раз, — просит Вера.

Наташа поет. Часовой где-то притаился, он не знает содержания, но, видимо, покорен звуками песни. Когда песня кончилась, раздался окрик: «Хватит! Нельзя!»

Песня умолкла. Но уже все как будто по-другому. На душе стало светлее, и не так гнетут дневные волнения.

Вера умела в час отчаянной неравной борьбы вдохнуть свежую, бодрящую струю.

Важнейшей нашей заботой было поддержание связи с волей, с партией. И как ни трудно это было, мы находились в тесном непрерывном контакте с партийными товарищами. Нам сообщали о работе партии, о важнейших политических событиях, передавали советы, указания. Мы, в свою очередь, извещали о прибывших товарищах, о своей жизни и борьбе. Не раз наши письма подпольно печатались и распространялись партийными организациями. Они вызывали в народных массах отклики сочувствия. Наши выступления в тюрьме сливались с общенародной освободительной борьбой против фашизма.

С нами в заключении находилась беспартийная работница Адель Кишневская. Однажды она ждала на свидание мужа — рабочего варшавского хлебозавода. Мы решили передать через него письмо к рабочим. В нем описали наше положение и борьбу, которую мы вели. Вера была близка с Аделью и подсказала, как ее муж мог бы лучше распространить наше письмо среди рабочих. Во время свидания Адели удалось передать мужу письмо. Через некоторое время мы получили ответ. Рабочие поздравляли нас с Международным женским днем 8 марта и прислали корзину кренделей в форме восьмерки. Они писали: «…знайте, что рабочие о вас помнят и всегда готовы вам помочь». Письмо и подарок рабочих до глубины души взволновали нас. «Этого никогда не забыть! — говорила Вера. — Я как на крыльях!»

Как воздух нам необходимы были вести из Советского Союза. Каждая крупица сведений о советской стране воодушевляла нас, укрепляла силы. Мы были счастливы, когда нам с воли удавалось получить номера «Правды» со статьями о ходе выполнения первой пятилетки, коллективизации, с решениями XVI съезда партии. Очень помогали нам письма, которые получала Вера. Неукротимо было ее желание узнать побольше о жизни нашей Родины. И она вела обширную переписку с родными и друзьями. Пока можно было, пользовалась общей почтой, потом — нелегальным путем.

В 1931 году привезли в тюрьму крестьянку Сохачевского уезда, Варшавского воеводства Юзефу Обурко. Все ее «преступление» состояло в том, что она в качестве посланца от крестьян своего округа ездила в составе рабоче-крестьянской делегации в Советский Союз. Кампанию за посылку этой делегации проводила Коммунистическая партия Польши. Хотя правительство панской Польши не выдавало делегатам виз и запретило им поездку в СССР под угрозой ареста, кампания получила широкую поддержку народа.

Юзефа Обурко участвовала в работе Европейского антифашистского крестьянского конгресса, проходившего в Берлине, а оттуда в составе польской делегации выехала в СССР. На польскую крестьянку сильное впечатление произвела жизнь советского крестьянства без помещиков и кулаков, молодые, только организованные колхозы, с тракторами и комбайнами, жизнь раскрепощенных женщин и весь уклад свободной советской жизни. Вернувшись домой, она на крестьянских сходах рассказывала об этом. Пилсудчики от угроз перешли к делу: Обурко, несмотря на беременность, арестовали и осудили на четыре года тюремного заключения.

На прогулках Вера не отходила от Юзефы. Все расспрашивала ее, а потом и другим передавала.

— Осуществленные мечты! — восторженно говорила Вера, и сама уносилась мечтою вдаль. — Будущее, я вижу тебя совсем близко!.. Скорей бы!..

Приближалась годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. На прогулке по «цепочке» передаем, какой линии будем держаться. Мы, конечно, знаем, что нас неминуемо ждет расправа. Но, невзирая ни на что, готовим демонстрацию. Все в напряженном состоянии.

Утром 7 ноября все до единого прикрепляем на грудь красные ленточки. По условному сигналу во всех камерах поем «Интернационал». Тюремщики наготове. Врываются в камеры, пускают в ход приклады винтовок. Нас избивают, волокут в карцер. Но мы не унимаемся и в карцерах. Начинается «рабан» — коллективный протест, сопровождаемый стуком в обитые железом двери карцеров. Этот грохот разносится далеко за пределы тюрьмы, которая оглашается призывами: «Долой тюремный фашистский режим!» В эти призывы врезается звонкий голос Веры из соседнего карцера: «Долой фашистскую диктатуру!» В другом конце возглас: «Долой политику подготовки войны!..» Поем революционные песни. Поем дружно, громко. Наше выступление звучит как набат, как призыв.

Возле тюрьмы собираются жители местечка Фордон. Они слышат наш «рабан», наши лозунги и песни. Найдутся же среди них люди, чьи сердца откликнутся, возмутятся лютой расправой над политическими заключенными.

Прошли сутки. Нас выпускают из карцера. Мы едва держимся на ногах. Голодные, избитые, но торжествующие. Хорошо отпраздновали Октябрьскую годовщину!

Голос начальника тюрьмы срывается от ярости:

— Каленым железом выжгу ваши демонстрации! Что вы мне наделали! Не только Фордон, весь Быдгощ подняли на ноги!

Вера ликовала.

— Вот здорово! В Фордоне люди не спали и толпились возле тюрьмы. Расшевелили захолустье от спячки. Да еще Быдгощ на ноги подняли. Совсем неплохо!

И, повернувшись к тюремщикам, саркастически заметила:

— Вот к чему приводит ваша политика репрессий! Она льет воду на нашу мельницу. Трудящиеся Быдгоща и Фордона сочувствуют нам, поддерживают нас.

Шли недели, месяцы, годы. «Разве не самое главное в том, — говорила Вера, — что и здесь, далеко от нашей Родины, которую многие из товарищей никогда в жизни даже не видели, мы живем единой с ней жизнью. Как хорошо! Как я счастлива!»

Как свой личный, интимный праздник переживала Вера годовщину ленинского комсомола Белоруссии. Она беспредельно любила свою родную организацию, выпестовавшую ее. Вера способна была без конца рассказывать о боевых делах комсомола двадцатых годов.

Читатели «Писем на волю» Веры Хоружей, наверное, запомнили ее волнующее письмо комсомолу Советской Белоруссии ко дню его десятилетия. А сколько изобретательности проявила Вера, чтобы отправить это письмо! Оно было ею написано на узких полосках папиросной бумаги мельчайшими буковками. Письмо упрятали в каблук туфли выходившей на волю коммунистки. Родные Веры потратили потом несколько дней, пока с помощью лупы восстановили истертый текст письма.

Одно время мы издавали рукописный журнал «На баррикады!». Вышло всего три номера. Разумеется, тюремная администрация и ведать не ведала о журнале. Хлопот с его выпуском было много. Готовился журнал в строжайшей тайне и хранился особенно тщательно. Душой этого журнала была Вера Хоружая. Она редактировала и сама писала интересные публицистические статьи. Экземпляры этого журнала, к сожалению, не сохранились.

Запомнился январский номер журнала 1931 года. Он открывался статьей Веры «Всегда с В. И. Лениным». Вера вдумчиво и очень проникновенно описала глубину народного горя и всего пережитого в связи с утратой любимого вождя. Ее статья произвела на всех большое впечатление. Меня она особенно взволновала. Вспомнился Минск, день 22 января 1924 года, наше незабываемое собрание в партийном клубе имени Карла Маркса. Об одном умолчала Вера — о своем содержательном и волнующем выступлении на том собрании.

— Всем, что во мне есть сколько-нибудь истинно стоящего, я обязана партии, нашей лучезарной родине, — часто говорила Вера. — Никогда не забыть мне старших товарищей большевиков — Кнорина, Славинского и многих-многих других.

Тюрьма для нас, как и для старшего поколения большевиков, была своеобразным университетом. Годы заключения мы старались максимально использовать для пополнения своих знаний. Изучали марксизм-ленинизм, исторический опыт КПСС, материалы истории польского народа и Коммунистической партии Польши, а также других стран. Многие осваивали русский язык, некоторые — иностранные языки, Вера изучала французский язык.

Среди политических заключенных были молодые коммунистки, комсомолки и беспартийные, не имевшие еще серьезного опыта революционной борьбы и основ политических знаний. Мы стремились к тому, чтобы в камерах они находились с более подготовленными товарищами, которые вели с ними систематическую работу. Уходя на волю, такие товарищи потом чувствовали себя более уверенно, были лучше подготовлены и снова активно включались в работу.

Нам удавалось получать изданные на польском языке произведения В. И. Ленина «Государство и революция», «Пролетарская революция и ренегат Каутский», «Империализм как высшая стадия капитализма» и другие. Книги эти вплетались в обложки других изданий, обычно реакционных польских авторов, и разными путями доставлялись в тюрьму. Все книги зачитывались до дыр. Рискуя многим, мы прятали их, чтобы тюремщики не обнаружили во время частых обысков. Труды В. И. Ленина мы берегли, как самое дорогое. Это было тоже нелегким делом. Особенно много изобретательности и ловкости проявила Ванда Михалевская. Иногда мы делили книги на части, по главам. В виде тонких тетрадей их легче спрятать и можно было читать «конвейером».

Ничто так глубоко не раскрывает внутренней сущности человека, как обстановка суровых испытаний. Вспомнился маленький эпизод. Мы тащим свое выстиранное белье во двор для просушки. Но в отведенное для этого место нас не пускают: там идет какой-то ремонт. Конвоир открывает тяжелую железную калитку и пропускает нас на незнакомый двор, тоже огороженный тюремной стеной. Неожиданно видим небольшую лужайку, всю покрытую густой травой, полевыми цветами, залитую солнцем. Кажется, ничего удивительного. Но мы ошеломлены. Ведь уже давно никто из нас близко не видел такого. В эти долгие тюремные годы даже обыкновенная трава и цветок нам были недоступны. Вера низко наклоняется, припадает к земле, кажется, готова обнять этот ее клочок. Потом она быстро рвет цветы, траву, прячет и уносит с собой эту драгоценную находку, чтобы одарить ею подруг. Брат Веры — Василий Захарович — до сих пор хранит пару засушенных цветочков, посланных тогда Верой в письме.

Много лет спустя, уже на свободе, Вера, вспоминая нашу тюремную жизнь, как-то сказала:

— Даже в то проклятое время мы любили и солнце, и небо, и простую траву, и цветы. Как тоскливо было вдали от всего, чем замечательна жизнь. Это и научило меня по-новому ценить и ощущать жизнь, чувствовать это большое человеческое счастье.

Годы, прожитые Верой в подполье и в тюрьмах, не иссушили ее души, широко открытой всему прекрасному, В ее полном красоты духовном облике появились новые качества. В фашистской неволе Вера не только сохранила, но и приумножила запас своих духовных сил.

Вряд ли кто-либо сумеет полнее и ярче выразить самые существенные стороны духовного облика Веры Хоружей в ту пору, чем это сделала она сама в своих «Письмах на волю». И что может быть значимее того, что сказала об этих письмах Надежда Константиновна Крупская еще в 1932 году в своей статье в «Правде», значимее того тепла, сердечного привета и тех пожеланий, которые она адресовала Вере.

Почти девять лет провела Вера Хоружая в тюрьмах и в кипучей революционной борьбе в подполье. И через все испытания стойко пронесла она свою глубокую веру в партию, широкий светлый взгляд на жизнь и жажду дела для счастья народа.

М. Давидович

Июль 1960 г.

ЭТО БЫЛО В 1932 ГОДУ

С чувством огромного волнения прочитал я записки Веры Хоружей. Какая замечательная жизнь! Вот незабываемый пример истинной революционерки, беспредельно преданной партии и вместе с тем нежной матери-коммунистки, готовой отвечать «за всех детей на свете» и во имя этого идущей на смерть. Мне довелось встретиться с Верой Хоружей при не совсем обычных обстоятельствах.

Это было в 1932 году. Я тогда служил в пограничных войсках в Белоруссии и был командирован на пограничную в то время станцию Негорелое для участия в обмене политзаключенных. Среди политзаключенных была и Вера.

После выполнения необходимых формальностей мы повели наших товарищей, освобожденных из фашистских застенков, к своей заставе. Как только колонна поравнялась с советской пограничной аркой, один из прибывших товарищей выхватил спрятанную в рукаве пальто широкую красную ленту, и все, как один, запели польскую революционную песню «Чырвоны штандар».

После короткого отдыха на заставе вся группа специальным поездом отправилась в Минск. Вера вышла в тамбур и стояла у открытой двери, не отрывая взгляда от проносившейся мимо родной земли. Прибыли мы в столицу Белоруссии почти ночью, но, несмотря на это, на перроне вокзала и привокзальной площади собрались тысячи встречающих. Комсомольцы пришли с факелами. Встреча вылилась в волнующую демонстрацию интернациональной дружбы борцов за социализм.

Когда поезд подошел к перрону и встречавшие увидели Хоружую, то сотни голосов закричали: «Вера, Вера!» Комсомольцы подхватили ее на руки и понесли на площадь к народу…

Мне не пришлось потом ни разу встречаться с Верой, и только сейчас из «Правды» узнал я о ее дальнейшей судьбе. Ожили воспоминания, и далекое вновь стало близким.

П. Ефремов

«Правда» № 357, 13 декабря 1959 г.

НА ПРИБАЛХАШСТРОЕ

Познакомилась я с Верой в Балхаше. Мы были очень близки. Вспоминаю эти далекие годы — первые годы строительства Балхаша — Прибалхашстрой 1935 года. Бескрайная голодная степь, юрты, барачные поселки. Воздвигаются первые кирпичные 4-этажные дома в квартале «А». Много энтузиастов прибыло в Балхаш. Трудный участок привлекал сердца многих патриотов, среди них Вера Хоружая была в числе первых.

В. Xоружая (1932 г.)

Приехала она летом 1935 года по зову партии, по зову своего сердца. В Балхаше и сейчас живут и работают многие первые строители. Они помнят эту хрупкую светловолосую молодую женщину с приветливой улыбкой и светящимися искорками умных глаз. Работала она инструктором райкома партии и вела активную пропагандистскую работу. Страстный агитатор, она умела в живой увлекательной форме рассказать слушателям о нашей партии, о Ленине и ленинцах — профессиональных революционерах, о тех, кто всего себя отдавал борьбе за победу рабочего класса, за светлое будущее. Большую часть времени проводила она в низовых партийных организациях, на строительных объектах — так хорошо умела разговаривать с людьми. Работала секретарем партийной организации отдела главного механика. Была заведующей домом партийного просвещения.

Частенько по вечерам, когда спадал дневной зной, мы проводили с ней часы на берегу озера в районе техснаба, где я жила. Как много она знала! Я любила слушать, когда она, чуть картавя, произнося ряд слов на польский манер, читала на память стихи Мицкевича, Пушкина, Лермонтова. Рассказывала, что, сидя в польской тюрьме, так навострила свою память, что читала наизусть о давно прочитанном своим жадным слушательницам — товарищам по тюремной камере. Но не любила она вспоминать те трудные годы, о себе всегда скромно умалчивала.

Зато как хорошо, мечтательно умела говорить она о завтрашнем дне! Мы все, ее друзья, товарищи по работе, охотно слушали меткие, колкие характеристики грубости, зазнайства отдельных руководителей, не щадила она пустобрехов, растяп. Ее резкость, правдивость не нравились многим, в чей адрес направлены были ее стрелы, но никто не мог упрекнуть Веру в необъективности.

В 1939 году мы встретились вновь. Три дня она жила у меня. Три ночи почти без сна — вот когда она поведала мне о прожитых годах, о пережитом в подполье Западной Белоруссии, об аресте в 1925 году польской дефензивой, о процессе «133-х» в 1928 году. Но, как всегда, — о себе лишь вскользь, а все — о товарищах, соратниках. Поражала крепость духа, стойкость и неугасающая энергия в этой хрупкой невысокой женщине, на долю которой выпало столько испытаний.

Славная мечтательница, она всегда, даже сквозь грозные тучи, умела видеть лучезарное солнце светлого будущего — коммунизма. Это и давало ей удивительную силу преодолевать трудности, отдавать себя всю борьбе за Родину, за ее коммунистическое завтра.

Р. Гехт,

член КПСС с 1920 года

Газета «Балхашский рабочий», 24 мая 1960 г.

В ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ

Мне хотелось бы рассказать о Вере Хоружей, этом дорогом для меня человеке, пламенном революционере, верном солдате Коммунистической партии, рассказать о благородных чертах ее характера, так ярко проявившихся в самый критический момент для нашей Родины — в первые дни нападения фашистской Германии.

Эти события застигли нас в Пинске.

22 июня 1941 года, когда были получены первые известия о войне, у меня, как у старого партизана, участника гражданской войны, который к этому времени уже навоевался с фашизмом, будучи добровольцем в Испании, мысль заработала в одном направлении: внезапное нападение может дать временный успех врагу, нельзя терять ни минуты, нужно немедленно создавать партизанские отряды, вооружать и организовывать народ на борьбу с врагом.

Я пошел к секретарю Пинского обкома партии тов. Минченко А. М. Там я встретил. Веру Хоружую — инструктора обкома — и ее мужа Сергея Корнилова — заведующего военным отделом Пинского горкома.

Поздоровавшись, Вера Захаровна задала мне вопрос:

— Ну, что думает делать старый партизан?

— А вот иду к секретарю и хочу предложить свои услуги. По моим соображениям, нельзя терять ни минуты, нужно немедленно организовывать партизанские отряды, вооружать и поднимать народ на борьбу.

В. З. Хоружая со своим мужем С. Г. Корниловым (1940 г.).

После моих слов у Веры загорелись глаза. Она, видимо, также имела какие-то планы на этот счет и, наверное, уже советовалась с С. Г. Корниловым как военным специалистом. Конкретные предложения, с которыми я шел к секретарю обкома, лишь подлили масла в огонь. А он уже горел в ее душе.

— Очень правильно ты говоришь, Василий Захарович, — сказала Хоружая и, подумав, добавила: — Берите нас с Сергеем первыми партизанами вашего отряда.

Когда я вошел в кабинет, гам были секретари обкома Минченко и Шаповалов. Я рассказал о своих планах. Кто-то из них сказал:

— Пока нет никаких указаний.

Я тут же возразил:

— Указания будут. Нельзя терять времени, надо действовать!

Мои предложения были одобрены. Товарищи Минченко и Шаповалов дали распоряжение секретарю Пинского горкома тов. Тимельштейну помочь мне создать партизанский отряд из коммунистов и комсомольцев города. Получив «благословение» партийного руководства, я вышел из кабинета.

— Есть санкция, — сказал я Вере. — Нужно немедленно приступать к организации отряда. Пойдем в горком. Раз уж вы хотите считать себя первыми бойцами нашего отряда, будете помогать мне.

Развернулась напряженная работа по подбору бойцов.

Самым активным помощником в организации партизанского отряда была Вера. Она отбирала людей и направляла их в горком партии, где я с каждым из них беседовал. При подборе добровольцев учитывалось состояние здоровья, семейное положение, дисциплинированность, готовность выполнять самые опасные задания, ну и, конечно, желание товарища быть зачисленным в отряд.

Помню, ко мне явился высокий, худой, немного сутулый юноша в поношенной шинели, без всякой военной выправки. По виду — больной. Я спросил:

— Как у вас со здоровьем, молодой человек?

Юноша мгновенно переменился — порозовел, вытянулся, сутулости как не бывало.

— Я совершенно здоров, товарищ командир, — сказал он. — Готов выполнить любое задание по защите Родины!

Помню, я губу закусил от удовольствия. По своему опыту знал — из таких толк будет. Это был Иван Чуклай.

Самыми молодыми в отряде были секретарь горкома комсомола Саша Беркович, Виктор Лифантьев и Эдуард Нордман.

Через несколько дней первый партизанский отряд в составе 60 человек — коммунистов, комсомольцев и беспартийных города Пинска — был создан. Он состоял из трех групп. Командиром одной из них был С. Г. Корнилов.

28 июня на подступах к Пинску наш отряд уже вступил в бой с немецкими танками. Боец Солохин — инструктор Пинского горкома партии — связкой гранат подбил головной танк. Чуклай, Солохин и командир их группы С. Корнилов первыми забрались на танк и захватили его экипаж в плен.

К вечеру 3 июля наша разведка установила, что севернее Пинска движется кавалерия неприятеля. За ночь мы сосредоточились в трех километрах от города, в районе имения Заполье, и заняли боевую позицию вдоль дороги. Часть людей окопалась и укрылась за вековыми липами. Группа Корнилова расположилась на кладбище, несколько восточнее Заполья. Все с напряжением ждали противника.

В предрассветном тумане 4 июля два эскадрона кавалерии неприятеля вышли из леса и походным порядком двинулись на Пинск по дороге, вдоль которой залегли партизаны. Каждый из нас взял на мушку противника и ждал команды. Мне хотелось подпустить врага поближе с таким расчетом, чтобы бить без промаха

Я взял на мушку командира и был уверен, что от моей пули ему не уйти. Заранее условились, что мой выстрел послужит сигналом для открытия огня.

Первый эскадрон противника уже оторвался от леса и поравнялся с цепью партизан, второй — выходил из леса. Залп, второй…

В рядах врага началось замешательство, многие повернули обратно в лес, лошади без всадников метались по дороге, потом побежали за отступавшими. Минут через пять с опушки леса фашисты открыли сильный огонь по нас из пулеметов.

Мы не в состоянии были надолго задержать противника и по команде, отстреливаясь, начали отходить вдоль дороги в овраг на окраине города.

Группа Корнилова начала огнем прикрывать наш отход. К Корнилову был послан связной с приказом отрываться от противника и присоединяться к нам.

Фашисты открыли шквальный огонь, от которого рожь срезало, как косой. Вскоре в овраг собрались бойцы всех групп. Помню, выползают из ржи комсомольцы Чуклай, Нордман и Беркович. Все они в крови, особенно Чуклай.

— Что, ранен? — спрашиваю.

— Нет, — как-то виновато и печально ответил Чуклай.

— Откуда же кровь?

— Убит Корнилов, товарищ командир. Мы его несли, но нас так начали обстреливать, что пришлось тело оставить. Вот его партбилет и наган.

В этом бою было ранено еще два человека. Они были отправлены в советский тыл.

Перед уходом из оврага весь отряд поклялся отомстить врагу за смерть своего товарища. Тут же мы условились ничего не говорить Вере Захаровне о смерти мужа. Я сказал бойцам, что при встрече сам буду перед ней отчитываться.

С запада город обстреливала немецкая артиллерия. Кавалерия, которую мы несколько потрепали, больше на Пинск с севера не наступала, но обстрел с этого направления усилился. Мы организованно уходили через западную часть города за реку Пину.

Артиллерийский обстрел нарастал. Со свистом проносились снаряды, сыпались осколки. На мосту мы встретили секретаря обкома тов. Шаповалова и Хоружую, проводивших эвакуацию населения. Они уже подготовили грузовые машины для нашего отряда и людей для уничтожения моста.

Мне страшно было отчитываться перед Верой, ведь она к тому же была беременна. Как сказать ей, что муж, отец ее будущего ребенка, убит? Я начал было уходить от прямого разговора, чтобы смягчить удар, но она со слезами на глазах потребовала.

— Говори, товарищ командир, я выдержу. Только бы не остался он там раненый, ведь он такой сильный. Тогда эти сволочи будут его пытать, издеваться над ним.

Мы решили переправить Веру в советский тыл. Но, разгадав наше намерение, она заявила:

— Никуда я не поеду. Мы на своей земле, я в отряде буду защищать Родину, мстить за мужа.

Не говоря больше ни слова, я отдал команду «по машинам», и мы двинулись в направлении Столина.

Затем отряд повернул в Давид-Городокский район. Через реку Припять перебрались с помощью Пинской речной флотилии, где командиром был полковник Рогачев. Здесь мы пополнились боеприпасами и взрывчаткой.

Для укрытия отряда и развертывания боевых действий мы избрали Житковичский район. Очень быстро установили связь с местным населением. Ни один день не проходил у нас впустую. На дорогах устраивали засады и били оккупантов, вовлекая в борьбу местных жителей.

Вера Хоружая имела большой опыт подпольной работы в Западной Белоруссии и в это тяжелое время крепко помогала нам наладить политическую работу среди населения, поднимала боевой дух бойцов отряда. Особенно умело работала с молодежью.

Наш отряд был небольшой, и приходилось часто маневрировать, перебираться с места на место. Мы разбивали отряд на небольшие группы и нападали на противника одновременно в разных местах. Это наводило страх на врага. Противник даже сам преувеличивал наши силы, что было нам на руку. У населения создавалось представление, что нас очень много, и оно смелее втягивалось в борьбу, увеличивая численность отряда.

Обстановка осложнялась. Надо было всемерно наращивать силы партизан для борьбы с врагом.

Мы должны были установить связь с командованием Советской Армии. Посоветовавшись между собой, руководство отряда (я, Г. Карасев, В. Хоружая и И. Чуклай) решило во что бы то ни стало связаться с Москвой и просить, чтобы нам сбрасывали оружие и боеприпасы. Мы установили место для сбрасывания военных грузов с самолета, сигналы и систему дежурства. Для осуществления связи назначили В. Хоружую. Сопровождать Веру вызвались Конушкин с женой и Самусевич, которые ничего не знали о задании. Мне очень хотелось сохранить жизнь Веры — этого пламенного борца за дело коммунизма, благородную женщину, мать двоих детей. Но, зная, что для нее долг превыше всего, я ей этого не высказал.

Преодолевая трудности и опасности, Вера перебралась через линию фронта и связалась с советским командованием. Но долго находиться в тылу она не могла и вскоре снова вернулась в подполье.

В. Корж,

Герой Советского Союза, генерал-майор запаса

В ЭВАКУАЦИИ

Вспоминаются черные дни осени 1941 года. Мы жили в городе Скопине Рязанской области. 5 октября у Веры родился сын. Какая радость — сын! Но вместе с радостью еще больше всплыла горечь, ужасная горечь тяжелой утраты — гибель любимого мужа.

В память отца Вера назвала сына Сергеем. «Я должна отомстить за его смерть!» — говорила она.

В. З. Хоружая (справа) в кругу семьи

Как ни тяжело, Вера не жаловалась, не плакала, ни единой слезинки не видели мы на ее глазах. Но ей тяжело, очень тяжело. Это заметно по сосредоточенно задумчивым глазам. Нет присущей ей жизнерадостности, не слышно ее веселого, заразительного смеха. Вера молчалива, подолгу с нежностью смотрит на малютку сына, ласкает старшую любимую дочь пятилетнюю Анечку.

В городе неспокойно, часто бывают воздушные тревоги, начинается эвакуация. В конце октября, когда сыну исполнилось еще только три недели, Вера пришла из райкома партии, где она работала, и сказала, что нам предложили ехать вместе с детским домом, который эвакуируется на Урал. Выбора у нас не было, и мы, то есть Вера с двумя детьми, мама и я со своими двумя маленькими девочками (старшей 6 лет, а маленькой 6 месяцев) собрали свои пожитки и отправились в путь. Вагон был товарный, обогревался железной печью. Во всю длину стен были устроены огромные нары, где расположились сотрудники детдома и старшие дети. Нам отделили уголок на нарах длиной приблизительно 1,5 метра и шириной в 1 метр, так что лечь было негде, можно было только сидеть. Ночью спали дети, днем же по очереди на этом клочке отдыхали взрослые. Так мы ехали целый месяц. Вера была у насглавой семейства. На больших станциях она бегала с котелками получать обед (что удавалось, правда, редко), достать свежую газету. Она рассказывала нам новости, какие удавалось узнать, успокаивала, не давала унывать. Октябрьские праздники мы встречали в пути.

Наконец, 27 ноября мы приехали на станцию Верещагино и оттуда ехали 30 километров на лошадях до райцентра, села Сива Пермской области. Окончательно мы поселились в селе Усть-Буб, этого же района, в колхозе «12 лет Октября». Там нас встретили радушно. Дали комнату и паек хлеба. Как мы обрадовались чисто пшеничному свежему хлебу и с каким наслаждением его ели! Детям давали молоко с колхозной фермы. Морозы стояли до 40 градусов, и нам без валенок, полушубков и теплой одежды приходилось трудно. В семье более тяжелую работу Вера старалась брать на себя. Колоть дрова и носить воду она не разрешала ни мне, ни маме. Она сразу же стала работать счетоводом колхоза. Вечерами подолгу задерживалась в правлении — читала газеты, разъясняла положение на фронтах, беседовала с женщинами (на весь колхоз было только 2–3 мужчины). Ее полюбили за простоту, дружеский подход к людям, за старание разъяснить и помочь каждому. А нужд у каждого было много. Придя домой, при свете железной печки Вера читала нам газеты и письма друзей, с которыми ей удалось наладить связь. С какой любовью и радостью она кормила грудью, держала на руках, улавливала первую улыбку своего сына, разговаривала и разучивала стихи с Анечкой. Так мы жили до февраля 1942 года.

13 февраля в ответ на письма Вера получила из ЦК. КП(б)Б приглашение ехать в Москву. Когда она сообщила мне о своем решении ехать, я была ошеломлена и сказала ей: «Вера, ты прежде всего мать, как же ты можешь оставить детей? Сереже только 4 месяца, Анечке — 5 лет». А она мне в ответ: «Нет, я прежде всего член партии, и партии я сейчас нужна там. Ты пойми, не могу я сидеть здесь со своими двумя детьми, в то время когда там гибнут каждый день сотни, тысячи таких же детей! Здесь вы справитесь и без меня, вам помогут, о вас позаботятся. Вот кончится война, я приеду, и тогда заживем!» И я поняла ее, мне даже стало совестно, что не поняла ее сразу. «Что ж, — сказала я ей, — если так нужно — поезжай. О детях не беспокойся. Сережу я могу кормить грудью, ведь моя Наташенька уже большая, будем подкармливать его молоком». Мама сразу же ее поняла и поддержала. Тяжело было ей расставаться с детьми — тут только она немного всплакнула.

Провожать Веру пришли члены правления колхоза, сельсовета, колхозницы. Через месяц она не выдержала и неожиданно приехала посмотреть, как мы без нее живем, как дети. У нас было все благополучно. Сережа чувствовал себя хорошо, за месяц заметно подрос и потолстел. Аня тоже была здорова. Я работала в колхозных яслях, и старшие девочки посещали ясли, а мама ухаживала за Сережей. Вера побыла у нас 3 дня. Больше мы ее не видели!

Когда она работала в Москве, писала нам очень часто нежные, полные забот о детях, обо всех нас письма и скупо о себе. «Обо мне не беспокойтесь, я здорова, мне хорошо», — вот и все, что мы о ней знали.

В августе и сентябре мы получили еще 2 письма. Это были последние ее коротенькие, написанные наспех письма. Получили мы их через полевую почту. И связь оборвалась… С какой тревогой и нетерпением мы ждали от нее писем. Но их больше не было. Мама особенно тревожилась, предчувствуя беду, часто плакала. К большому горю от неизвестности о Вере прибавилось еще одно. В сентябре умерла моя маленькая дочь Наташа.

Долго еще мы все ждали, надеялись получить весточку от Веры…

Н. Деева,

сестра В. Хоружей

С ВЕРОЙ В ПОБЕДУ

Наконец Вера Хоружая добилась своего. Во главе женщин-добровольцев ЦК КПБ послал ее в оккупированный и залитый кровью Витебск. Среди добровольцев в этой группе была и я.

Когда я впервые увидела Веру Хоружую, меня поразила ее седина, которая никак не соответствовала ее моложавому энергичному лицу. Будто золотистую ниву посеребрил до срока выпавший мороз. Глаза у Веры были молодые, на людей смотрели дружелюбно, весело и вместе с тем испытующе. Но они становились темными, колючими, когда речь заходила о зверствах гитлеровцев на оккупированной территории. Этими глазами Вера твердо, без страха смотрела в лицо смерти.

В конце лета 1942 года мы перешли линию фронта. Курс держали на Витебск, Переход был нелегким. Перед отправкой в тыл врага нам с необходимой в таких случаях суровой откровенностью сказали, что некоторые из нас, возможно, никогда не вернутся назад. И как хорошо, что руководителем группы была Вера Хоружая! Несколько простых ободряющих слов, сказанных опытной подпольщицей, и к уставшим возвращались силы, приходила уверенность.

Пережив много опасностей, описание которых составило бы целую книгу, пробрались мы, наконец, в бывший Суражский район. Там наша группа проводила работу с местным населением. Мы рассказывали людям о Большой земле, поддерживали в них уверенность в неминуемой победе, разоблачали фашистскую пропаганду.

В первых числах октября 1942 года Вера Хоружая, Софья Панкова и Евдокия Суранова пробрались в Витебск для организации подпольной работы.

В Витебске Вера очутилась впервые. Обстановка в городе — немецкие патрули на улицах, бесконечные проверки документов, непрекращающиеся облавы на партизан и просто «подозрительных» людей, виселицы на площадях — обязывала к внутренней собранности, большой осторожности. Действовать здесь опрометчиво, по первому побуждению было крайне неразумно. Каждый нерассчитанный шаг грозил гибелью.

У Веры были адреса, рекомендации. Но все ли нужные люди на месте? А вдруг нарвешься на предателя? Подпольщику всегда приходится рисковать, часто полагаться на свое, выработанное в тяжелой и опасной работе чутье.

Мне и моим подругам очень хотелось следовать за Верой, разделить с ней опасность, которой она подвергалась. Но дисциплина не позволяла этого делать. Впрочем, в работе у нас недостатка не было. Находясь в партизанском отряде Михаила Бирюлина, мы выполняли разнообразные поручения товарища Кудинова, работника Витебского обкома партии. Связь с Верой осуществлялась через комсомолку А. Ф. Ермакович (Тоню).

Но однажды случилось так, что патруль, проверяя документы, отобрал у Тони паспорт. Она вернулась в отряд, так и не повидав Веру. Связь с Хоружей оборвалась.

Спустя пару недель после этого события Кудинов отправил в Витебск меня. Я несла Вере шифровку, зашитую в пальто, и три тысячи немецких марок. Со мной была комсомолка Люба. Нас обеих можно было принять за крестьянок, отправившихся на базар. Каждая в руках держала по авоське, набитой свеклой, редькой, мешочками с крупой.

Вот и заснеженный берег Западной Двины — последней преграды на нашем двенадцатикилометровом, но таком трудном пути к Витебску. Преодолеть ее оказалось не так-то просто. Стрежень Двины в это время еще не был скован льдом. Темная, быстро текущая полоса воды заставила нас остановиться. На наше счастье, поблизости оказались мальчишки, дети местных жителей. Отцы некоторых из них партизанили. Мальчишки — народ понятливый. Они с готовностью согласились перевезти нас на лодке.

В городе мы зашли к довоенным знакомым Любы. Те, разумеется, не знали, чем Люба занимается теперь. В разговоре мы незаметно выяснили обстановку и отправились каждая по своему заданию. Мне надо было попасть в угловой дом под номером 4, в саду, кажется, по Тракторной улице. Сердце тревожно забилось в груди, когда на мой стук в сенях послышался шорох, затем лязгнул запор и срывающийся голос предложил войти. Мне было известно, что в этом доме должна была проживать большая семья Воробьевых: шестидесятилетняя бабушка Маша, ее сын, невестка, еще одна женщина и двое детей.

— Я к бабушке Маше на примерку, — сказала я. Это был пароль.

На пороге вместо ожидаемой старушки стояла женщина средних лет.

— Входите, входите! — заговорила она. — Марии Игнатьевны дома нет. Посидите, обогрейтесь, а я мигом за ней сбегаю.

Незнакомка накинула на себя пальто и выскочила на улицу. Когда за ней захлопнулась калитка, из соседнего дома через двор прибежала другая женщина. С плачем она бросилась ко мне:

— Уходите скорее! Все арестованы — и бабушка и партизанки… Бегите, она отправилась за полицаями.

Мне ничего не оставалось делать, как покинуть квартиру.

Список лиц, арестованных полицией в ноябре 1942 года и переданных в СД, среди которых и участники подпольной группы В. Хоружей: Корнилова Анна (В. Хоружая), Заско Антонина (С. Панкова), Мария, Агафья и Василий Воробьевы.

На улице я смешалась с толпой и пошла быстро, не оглядываясь. По городу, гремя сапогами, ходили немецкие патрули, я слышала их гортанные возгласы-крики: «Хальт!», «Аусвайс!» Дул пронизывающий, холодный ветер. На сердце было тяжело, но я постаралась взять себя в руки. Надвигался вечер, надо было подумать о ночлеге. Так как других знакомых у меня не было, я отправилась к Любиным. Сказала, что не сумела продать свой товар и хочу завтра снова попасть на базар. Это прозвучало правдоподобно: в руках у меня была все та же авоська с овощами и крупой.

Вечером в городе поднялась страшная суматоха. Оказалось, что партизаны убили фашистского ставленника — редактора оккупационной газеты «Новая жизнь» — Брандта. По радио сообщили об аресте 50 заложников, о продолжении облавы. В такой обстановке важно было не растеряться, принять немедленно решение и действовать быстро, решительно, как велела инструкция и как подсказывала ситуация. В доме топилась печка. Я воспользовалась этим и незаметно сожгла шифровку. Деньги спрятала.

Спать в эту ночь не пришлось. Утром я отправилась по другому, запасному адресу — на Песочную улицу, в дом № 25 и уточнила у обитателей его полученные мною сведения. Все оказалось правдой. Подпольная группа во главе с Верой Хоружей была арестована и находилась в застенках гестапо. Арестованных зверски избивали, все они в синяках и кровоподтеках. Эти нерадостные известия я и принесла из Витебска.

Впоследствии мне удалось узнать некоторые подробности, касающиеся пребывания Веры Хоружей в Витебске. Вела она себя здесь как опытная подпольщица. Прибыв в город, Вера зашла в небольшой домик, где жили две учительницы, и попросила ее накормить. Ее посадили за стол, напоили чаем, завязался разговор. А через несколько дней, когда учительницы встретили Веру на Смоленском рынке, ее уже трудно было узнать. На ней была другая одежда, и даже лицо заметно изменилось.

Так началась подпольная жизнь. Вера часто меняла квартиры, и никто из дававших ей приют не знал, кто она такая и что делает в этом городе. Но если Веру никто не знал, то она знала многих и многое: в каком направлении движутся войска противника, как они вооружены, какая техника сконцентрирована в городе. Вера ходит по улицам, по базару, проникает на железнодорожный узел, на аэродром, в комендатуру, все замечает, запоминает, делает выводы. А ночью при свете коптилки она пишет письма. Их получают родные, близкие, их изучают в подпольном горкоме партии, в ЦК, в партизанском штабе… Письма Веры Хоружей и по сей день читают и перечитывают многие люди, испытывая глубокое душевное волнение…

В ноябре Вера попала в лапы гестапо. Жители рассказывают, что сидела она в помещении бывшей зеркальной фабрики. На допросах вела себя мужественно, героически.

— Я вас ненавижу! Я советская патриотка и делала все, чтобы вас уничтожить. Больше я не скажу вам ни слова, — бросила она палачам.

Никто из оставшихся в живых не видел, как погибла Вера Хоружая. Известно только, что морозным ноябрьским утром ее вместе с подругами гитлеровцы отвезли в Иловский овраг и расстреляли. Один из местных жителей находился недалеко от места расстрела. Он рассказывает, что в овраге были слышны крики и выстрелы, а когда палачи ушли, земля еще шевелилась: гестаповцы закапывали людей полуживыми.

Когда началось наступление Советской Армии, фашисты, чтобы скрыть следы своих чудовищных преступлений, откопали трупы расстрелянных и сожгли…

А. Иванькова

Август 1960 г.

СОЛДАТ ПАРТИИ

Славной дочери белорусского народа Вере Захаровне Хоружей, чья жизнь у нас стала легендой, посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Трудно удержаться, чтобы не рассказать о человеке с такой необыкновенной биографией.

Юность Веры Хоружей началась в годы гражданской войны. Боец-разведчица частей особого назначения, затем комсомольская активистка, она восемнадцати лет, в 1921 году, вступила в Коммунистическую партию. Широкие массы трудящихся Белоруссии знали Веру как талантливую и неутомимую пропагандистку. Она умела просто, ярко и увлекательно преподносить малограмотным, а то и вовсе неграмотным рабочим и крестьянам тогдашней Белоруссии идеи марксизма-ленинизма, знакомить с политикой нашей партии.

До сих пор можно услышать воспоминания о том, как молодая светлокудрая девушка произносила страстные, волнующие речи на подпольных собраниях и митингах в городах и селах Западной Белоруссии. А ведь это было уже давно, в середине двадцатых годов. Такова впечатляющая сила ее выступлений, пронизанных идеями великого Ленина, глубокой верой в победу коммунизма.

Жизнь подпольщика полна неожиданностей. Она требует огромной смелости, самообладания, остроты ума, находчивости и физической выносливости. Всеми этими качествами обладала хрупкая на вид Вера Хоружая.

В сентябре 1925 года польская дефензива (охранка) арестовала Веру Хоружую. За коммунистическую деятельность фашистский суд в Бресте приговорил ее к шести годам тюрьмы. В 1928 году руководителя комсомола Западной Белоруссии, члена ЦК КПЗБ Веру Хоружую привлекли к суду по другому антикоммунистическому процессу — «133-х», который проходил в Белостоке. Восемь лет каторги — таков приговор нового судилища. И на процессе и в тюрьме Вера Хоружая вела себя геройски. Своим мужеством она приводила в ярость и судей и тюремщиков.

Впервые я услышал о Вере осенью 1933 года, когда только включился в подпольную революционную работу — был секретарем Гродненского окружкома комсомола. Помню, как подпольщики рассказывали об удивительной способности Веры Хоружей завоевывать расположение людей, поднимать бодрость духа. Признаться, я завидовал тем, кому довелось работать с такой революционеркой. И вот через год мне посчастливилось с ней встретиться. Первое впечатление: беспредельно скромна — и в одежде, и в манере держаться с товарищами, и в оценке своей работы.

Затем мы не виделись долгие годы. За это время многое изменилось в жизни Веры Захаровны. Она уехала на один из самых трудных, а значит, и наиболее интересных для нее участков работы: на Прибалхашстрой. Работала пропагандистом, затем заведовала агитмассовым отделом Балхашского горкома партии.

Осенью 1939 года, когда трудящимся Западной Белоруссии удалось обрести счастье (вошли в многонациональную семью народов Советского Союза), Вера Захаровна вернулась снова туда, где провела свою боевую молодость. Всю страсть неуемной души отдала она социалистическому переустройству молодых советских областей.

Семья Хоружих (слева направо): сын Веры Захаровны Сергей, сестра Любовь, брат Василий, дочь Анна, сестра Надежда (Москва, 1960 г.).

С людьми, все время с людьми. Такой помнят ее рабочие и колхозники Пинщины. Но слишком непродолжительны были мирные годы. В первый день навязанной нам гитлеровцами войны Вера Хоружая вместе с мужем, также партийным работником С. Г. Корниловым, вступила в партизанский отряд, во главе которого стал бывший подпольщик Западной Белоруссии В. З. Корж. Вскоре фашистские войска подошли к Пинску. В бою смертью храбрых пал Сергей Корнилов. Эти события, сбои чувства коммунистка Хоружая очень ярко описала в знаменитых записках, опубликованных в «Правде» от 25 ноября 1959 года.

В начале августа 1941 года, будучи старшим инструктором политуправления Центрального фронта, я узнал, что через линию фронта перешли две женщины — одна из них назвалась Верой Хоружей Быстро разыскал их. Вера была очень утомлена. И не удивительно: на седьмом месяце беременности прошла она из-под Житковичей до Гомеля по территории, занятой врагом. Сколько раз в пути приходилось подвергаться опасности! Но о своей усталости — ни слова.

— Мне нужны штаб фронта и ЦК Компартии Белоруссии, — были ее первые слова. — Партизанский отряд Василия Захаровича Коржа нуждается в оружии, боеприпасах, медикаментах и политической литературе. Доставку всего этого я должна обеспечить за три дня.

И только после того, как были решены дела партизанского отряда, она сказала мне, что потеряла мужа и очень страдает. В этих коротких словах чувствовался сдержанный крик наболевшей души.

ЦК КП Белоруссии не отпустил ее обратно в отряд, а отправил в советский тыл. Но там она не усидела долго. В марте 1942 года мы снова встретились: Вера вернулась в распоряжение ЦК КП Белоруссии, оставив малютку сына и пятилетнюю дочь на мать и сестру.

И еще одна, последняя встреча, которая состоялась у линии фронта. Небольшая крестьянская изба. Группа партизанок готовится в путь-дорогу. Вера Захаровна в маленькой комнатушке в лупу рассматривает подготовленный документ для подпольной работы. Сколько боевого огня было в ее глазах, когда она говорила о предстоящей деятельности в тылу врага! Она страстно рвалась в свою стихию — туда, где труднее и опаснее всего.

В оккупированном Витебске, куда она была направлена на подпольную партийную работу, ей было очень тяжело. Незнакомый город, незнакомые люди, неустроенность, адский террор фашистов. Вера Захаровна сделала все, что могла, чтобы нанести ощутительный удар по врагу.

Гитлеровцам удалось схватить Веру Захаровну Хоружую, ее подругу по борьбе в Западной Белоруссии Софью Сергеевну Панкову, некоторых других членов группы, семью патриотов Воробьевых, в доме которых остановилась отважная партизанка. Под пытками врага все они вели себя как герои.

До последней минуты Вера Хоружая была в борьбе, отдав весь пламень сердца любимой Отчизне. Она пала как солдат партии. Ее подвиг будет жить в веках.

С. Притыцкий,

первый секретарь Минского обкома КП Белоруссии

«Правда» № 139 (15 263), 18 мая 1960 г.

Примечания

1

Комсомольский клуб имени Коммунистического интернационала молодежи в Минске.

(обратно)

2

Центрального Бюро КПБ.

(обратно)

3

Текст речи на траурном заседании коммунистов города Минска 22 января 1924 года по поводу смерти В. И. Ленина.

(обратно)

4

Так назывались в Белоруссии юные пионеры.

(обратно)

5

Продолжение не последовало, В. Хоружая уехала в Западную Белоруссию.

(обратно)

6

Аресты.

(обратно)

7

Натан Зандер — один из организаторов комсомола Белоруссии.

(обратно)

8

Полицейским и шпикам.

(обратно)

9

Речь идет о торжественной передаче комсомольцев в партию.

(обратно)

10

«Мои знакомые в деревне» — крестьянская молодежь.

(обратно)

11

Организации.

(обратно)

12

Был казнен.

(обратно)

13

Речь идет о казни польского комсомольца С. Энгеля, ликвидировавшего опасного провокатора.

(обратно)

14

Знамена, вывешенные на телеграфных проводах.

(обратно)

15

Анатолий Ажгирей-Вольный — белорусский поэт, редактор газеты «Малады араты».

(обратно)

16

Правительства.

(обратно)

17

Псевдоним Веры Хоружей.

(обратно)

18

Имеется в виду праздновавшаяся тогда 6-я годовщина комсомола Белоруссии.

(обратно)

19

Домбровские горняки-комсомольцы, уничтожившие в марте 1925 года провокатора.

(обратно)

20

У автора допущена неточность: В. Хоружая находилась в тюрьме с 1925 года.

(обратно)

21

Школьная подруга В. Хоружей.

(обратно)

22

Анатолий Ажгирей-Вольный.

(обратно)

23

К восьмилетнему приговору В. Хоружая прибавляет не включенное в него время предварительного заключения.

(обратно)

24

Брат В. Хоружей.

(обратно)

25

Речь идет о Карле Мельперте (Эрнесте Пилипенко), старом революционере, члене Компартии Польши.

(обратно)

26

Прогулка закончена. Заходите!

(обратно)

27

Речь идет о сыне Марии Скшинецкой, родившемся в белостокской тюрьме.

(обратно)

28

Брат Василий Захарович.

(обратно)

29

Лиза Закс — одна из подруг В. Хоружей.

(обратно)

30

Из «Миниатюр» А. Безыменского.

(обратно)

31

Проституток.

(обратно)

32

Осужденная.

(обратно)

33

Поэма А. Безыменского.

(обратно)

34

Имеется в виду комсомольская организация.

(обратно)

35

Речь идет о праздновавшейся тогда 10-й годовщине комсомола Белоруссии.

(обратно)

36

Работник ЦК ЛКСМБ в 20-е годы.

(обратно)

37

Не позволю.

(обратно)

38

Безыменский.

(обратно)

39

Названия польских тюрем.

(обратно)

40

Людвика Янковская (Любовь Ковенская) — руководящий работник Компартии Западной Белоруссии.

(обратно)

41

Лия Теребило — член Компартии Западной Белоруссии.

(обратно)

42

А. Ажгирей-Вольный.

(обратно)

43

А. Кшивда — 18-летняя польская комсомолка, работница Домбровского угольного бассейна.

(обратно)

44

Речь идет о Мариане Бучеке — видном деятеле Компартии Польши, который более 16 лет провел в тюрьмах буржуазной Польши. Погиб в бою с немецкими оккупантами в 1939 году под Варшавой.

(обратно)

45

Екатерина Кнапова — коммунистка, участница краковского восстания в ноябре 1923 года. Умерла в тюрьме «Фордон».

(обратно)

46

М. Бучек.

(обратно)

47

В мае 1929 года во Вронках (польская тюрьма) умер один из основателей комсомола Польши, Макс Ляпон.

(обратно)

48

А. Кишневская — коммунистка из Варшавы.

(обратно)

49

Такой старой узнице.

(обратно)

50

Писатель. В то время пионервожатый в городе Минске.

(обратно)

51

Осужден на 15 лет строгого тюремного заключения.

(обратно)

52

Имя по документу, которым пользовалась в подполье Мария Давидович — коммунистка, активный работник КПЗБ. Подруга В. Хоружей по комсомолу Белоруссии в начале 20-х годов.

(обратно)

53

М. Вишневская — активный работник Компартии Польши.

(обратно)

54

Накануне МЮДа.

(обратно)

55

Продовольственные.

(обратно)

56

Речь идет о первых томах романа М. Шолохова «Тихий Дон».

(обратно)

57

Из стихотворения «Рабфаковке».

(обратно)

58

Советская журналистка, в те годы сотрудничала в журнале «Работніца і сялянка».

(обратно)

59

Г. Юхновецкая — член КПЗБ. На процессе «34-х» была приговорена к 12 годам тюремного заключения. Погибла в годы Отечественной войны в борьбе с фашистскими захватчиками на территории Польши.

(обратно)

60

Б. Штейман — активистка КПЗБ, была приговорена к 15 годам тюремного заключения.

(обратно)

61

З. Клейф — активный работник КПЗБ.

(обратно)

62

Шарманку.

(обратно)

63

Колхозницы Смолевичского района Минской области прислали в подарок В. Хоружей кофточку и передник, любовно вышитые белорусским орнаментом.

(обратно)

64

Школьная подруга В. Хоружей, сейчас научный работник.

(обратно)

65

Людвика Янковская (Любовь Ковенская).

(обратно)

66

Р. Бондар — комсомолка Западной Белоруссии.

(обратно)

67

Театр революционной молодежи.

(обратно)

68

Партийный работник, товарищ Хоружей по работе в ЦК КСМ Белоруссии в 1923 году.

(обратно)

69

Из стихотворения белорусского поэта Михася Машары «Гэй, браточкі, з мур — вязніци», написанного в 1927 году в виленской тюрьме «Лукишки».

(обратно)

70

Речь идет о М. Давидович.

(обратно)

71

Екатерина Кнапова.

(обратно)

72

В. Михалевская — активный работник Компартии Западной Белоруссии.

(обратно)

73

Полина Сташевская — активный работник КПЗБ.

(обратно)

74

М. Давидович.

(обратно)

75

В тюрьме «Фордон» В. Хоружая задумала написать серию очерков о жизни и борьбе молодежи Западной Белоруссии. Два из них («Алеся» и «На рассвете») она написала. Передать их на свободу не удалось, и они пропали.

(обратно)

76

Горького.

(обратно)

77

Хуторизацию.

(обратно)

78

Псевдоним В. Хоружей.

(обратно)

79

Резиденция Пилсудского.

(обратно)

80

Сокращенное название биржи труда.

(обратно)

81

Сокращенное название общества противовоздушной обороны.

(обратно)

82

Речь идет о муже В. Хоружей — С. Корнилове.

(обратно)

83

Брат В. Хоружей.

(обратно)

84

Сестры В. Хоружей.

(обратно)

85

М. А. Давидович.

(обратно)

86

В. З. Корж — Герой Советского Союза, генерал-майор запаса, бывший командир партизанского соединения.

(обратно)

87

Связная Антонина Ермакович.

(обратно)

88

Евдокия Суранова.

(обратно)

89

Печатается в сокращенном виде.

(обратно)

90

Будьте добры — полкило хлеба.

(обратно)

91

Пойте, пойте еще. Какая хорошая, черт возьми, песня (польск.).

(обратно)

92

К восьмилетнему приговору Вера прибавляет не включенное в него время предварительного заключения

(обратно)

93

Прогулка,

(обратно)

94

Настоящая фамилия Сташевская Н. П.

(обратно)

Оглавление

Вера Хоружая Письма на волю

Б. Котельников Жизнь — Подвиг (очерк о жизни В. Хоружей)

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В Комсомоле Белоруссии (1922–1924 гг.)

  ТОВАРИЩ БЕРНАЦКИЙ

  ДАЕШЬ ВО ФЛОТ!

  ЗА ГОД

  НА СРЕДСТВА НАСЕЛЕНИЯ

  КАК МЫ ПРИНЯЛИ ПЕРВЫЙ НОМЕР

  ПОСЛЕДНЯЯ БОЕВАЯ СТРАНИЦА

  НЕ НАДО СЛЕЗ![3]

  ИЗ ПРОШЛОГО НАШЕГО СОЮЗА

В комсомольском подполье Западной Белоруссии

  ПИСЬМА ИЗ ПОДПОЛЬЯ (1924–1925 гг.)

  КОМСОМОЛ ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ

  ЦЕНТРАЛЬНОМУ КОМИТЕТУ КОММУНИСТИЧЕСКОГО СОЮЗА МОЛОДЕЖИ СОВЕТСКОЙ БЕЛОРУССИИ

  С. ЭНГЕЛЬ

Письма на волю (1925–1931 гг.)

Агитационная публицистика

  Из брошюры «ЗА КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ В ЗАПАДНОЙ БЕЛОРУССИИ»

  Из брошюры «МЫ МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ РАБОЧИХ И КРЕСТЬЯН»

Письма (1941–1942 гг.)

Записки В. Хоружей (1942 г.)

Письма из витебского подполья (октябрь — ноябрь 1942 г.)

Воспоминания о Вере Хоружей

  В СЕМЬЕ

  ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

  В ТРЕВОЖНОМ 1921 ГОДУ

  В КОМСОМОЛЬСКОЙ КОММУНЕ

  НЕНАПИСАННАЯ ПОЭМА[89]

  НАША ВЕРА

  В БУДНЯХ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДПОЛЬЯ

  В ТЮРЬМЕ «ФОРДОН»

  ЭТО БЫЛО В 1932 ГОДУ

  НА ПРИБАЛХАШСТРОЕ

  В ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ

  В ЭВАКУАЦИИ

  С ВЕРОЙ В ПОБЕДУ

  СОЛДАТ ПАРТИИ

*** Примечания ***