Из современной английской новеллы [Джон Роберт Фаулз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Из современной английской новеллы



Пять рассказчиков под одной крышей

Название этого сборника точно определяет его характер. В отличие от тома «Современной английской новеллы», изданного «Прогрессом» десять лет назад и включавшего произведения девятнадцати авторов, число их ограничено на этот раз пятью именами.

Однако эту подборку рассказов никак не следует считать случайной. Мало того, что каждый из авторов — фигура по-своему приметная. При весьма существенных различиях, которые читатель без труда уловит, все они, бесспорно, связаны с ведущей традицией английской прозы, традицией реалистического повествования, внимательно и цепко вбирающего в себя течение жизни — частной и общественной, — ее коллизии, социальные и психологические, коллизии, раскрывающиеся подчас на самом, казалось бы, житейском, непритязательном бытовом уровне.

Слово проза произнесено сознательно: ни один из этих писателей не занимается по преимуществу новеллой, точнее говоря, все они, кроме П. Джиллиат, по преимуществу романисты, сборники рассказов занимают довольно скромное место в перечне их произведений.

Вероятно, здесь играют роль и особенности книжного рынка в современной Великобритании. Число литературных журналов, печатающих рассказы, сильно сократилось. Выходящие ежегодники и антологии не могут заменить периодику. Вот почему профессиональным прозаикам приходится ориентироваться прежде всего на роман либо выжидать, пока наберется достаточно рассказов для авторского сборника. Вряд ли стоит, однако, говорить в связи с этим об упадке жанра короткой прозы в Англии. Можно даже высказать предположение, что сама эта подвижность и зыбкость жанровых границ и даже скромные размеры территории, занимаемой рассказом, скорее идут ему на пользу.

Известно ведь, что многочисленные и постоянные журнальные «площадки» в США неприметно формируют определенный тип рассказа, рассчитанный на читательскую аудиторию того или иного периодического издания. Так сформировались новеллистические «школы» «Нью-Йоркера», «Сатердей ивнинг пост», «Эсквайра» и т. д. — явление, совершенно нехарактерное для английской литературы нашего времени. В большинстве своем нынешний английский рассказ лишен эффектной внешней оснастки, острой фабульности. Он редко воспринимается как нечто завершенное, чаще — как фрагмент, эпизод или этюд из жизни персонажа, о котором повествует автор, даже если на наших глазах обрывается эта жизнь.

Трудно сказать, хорошо это или плохо; стереотипность и поверхностность вовсе не обязательные спутники рассказа, построенного «по канонам» жанра. История англо-американской новеллы в лучших ее достижениях — от наследия Эдгара По и О. Генри до творчества таких мастеров, как Киплинг и Моэм, — свидетельствует об этом очень наглядно. И не в оценках суть. Просто надо отметить, что это тяготение к фрагментарности, несомненно связанное с тем, что авторы, представленные в сборнике, привыкли к большему повествовательному пространству — пространству романа, составляет одну из сближающих их особенностей.

Другая общая черта этих писателей — обращенность к быту в разных его аспектах и на разных социальных и даже географических координатах. Случается, что этот пристальный взгляд в повседневность приводит к дробной фактографичности. Но чаще всего, и это еще одна общая черта рассказчиков, объединенных сборником, им удается показать повседневность в таком ракурсе, что под ней угадывается нечто более существенное и глубокое. Во всяком случае, к этому они стремятся.

А теперь, наметив некоторые пересекающиеся линии творчества пяти авторов, оказавшихся в одной книге, расскажем немного о каждом из них.

Хотя писатели расположились на страницах сборника не по «чинам», а в порядке алфавита русской транскрипции их фамилий, получилось так, что открывают книгу два новеллиста, не только принадлежащие к одному поколению (Брайен Глэнвилл родился в 1931 году, Пенелопа Джиллиат — в 1932), но и образовавшие в этой книге свое особое крыло, которое условна можно назвать «плебейско-радикальным». «Плебейское» начало представлено здесь героями спортивных рассказов Глэнвилла, радикальное — интеллигентами, о которых много пишет Джиллиат.

Как видим, сближение действительно условное, однако в общем тематическом и проблемном контексте книги оно имеет свой смысл. В биографическом справочнике Who’s who, где помещена заметка о Джиллиат, указано: политические убеждения — социалистка. Политическая жилка бьется и в ряде ее рассказов. Персонажи Глэнвилла ни о чем подобном и не помышляют, однако и в «малом мире» профессионального коммерческого спорта, в котором они наглухо замкнуты, ведется своя политика, немудрящая, но не менее от этого эффективная и жестокая.

Обычный герой Глэнвилла — он же и рассказчик — парень из низов, ставший, быть может, героем на час на футбольном поле или боксерском ринге, но никогда не забывающий, что он не более чем живой товар в руках предприимчивых менеджеров — этих стратегов и тактиков организации спортивных баталий. Глэнвилл нередко передает слово им самим („Чашка чая“, „Это меня очень расстроило“, „Ящик виски“), полностью входя в образ и вызывая в памяти талантливого американского новеллиста предвоенной эры Ринга Ларднера, создававшего „необыкновенно едкие и злые словесные автопортреты своих весьма антипатичных „героев“.

Надо сказать, что у Ларднера в этих автопортретах и характерность, и самый характер были прочерчены острее и рельефнее. Глэнвилла больше занимает сюжетная ситуация, лишь приоткрывающая перед нами довольно примитивные, но резко драматичные эмоции. Жизнь спортсмена пропитана агрессивностью; к данному человеческому качеству Глэнвилл очень восприимчив, и, даже обратившись к совершенно иному материалу, в очень выразительной зарисовке туристского бытия в маленькой деревушке на острове Эльба, он запечатлел чиновника из Флоренции — нахала почти гомерических масштабов („Arrivederci, Elba“).

Б. Глэнвилл пришел в литературу в начале 50-х годов, опубликовал с тех пор около двадцати книг, главным образом романов. В 1950–1962 гг. был литературным консультантом лондонского издательства „Бодлей хэд“, а с 1960 г. — спортивным обозревателем „Санди таймс“. Журналистская хватка, стремление передать динамизм „сиюминутного“ события, не вдаваясь в психологические подробности, — все эти свойства, присущие спортивному репортажу, явно присущи и рассказам писателя.

Любопытно, что и Пенелопа Джиллиат — ровесница Глэнвилла по годам, но на десять с лишним лет позже опубликовавшая свою первую книгу, — также прошла основательную школу журналистской работы в печати. Правда, это была совсем иная школа: Джиллиат приобрела известность и в Англии, и в США (где она довольно долго жила) как театральный и кинокритик, постоянный сотрудник ряда крупных журналов.

В начале 60-х годов Джиллиат стала женой Джона Осборна, что, естественно, способствовало укреплению театральных интересов молодого критика. Первоначальная профессия П. Джиллиат (которой она, впрочем, остается верна до сих пор) также оказала свое характерное воздействие на ее писательский облик, стиль, самый подход к работе. Джиллиат, как и Глэнвилла, можно назвать новеллистом-графиком, но если Глэнвилл ведет линию повествования резко, грубовато, с нажимом, то Джиллиат предпочитает в своих эскизах штрих тонкий, легкий и как бы незаконченный. Язык ее, по видимости, очень прост, стиль лаконичен, даже деловит, все происходящее описано четко, и при всем этом в рассказах ее возникает некая прозрачная вязь незавершенности, оставляющая читателю место для размышлений. Автор словно бы отсутствует — есть журналист с блокнотом и магнитофоном, записывающий диалоги и монологи, скупо намечающий обстановку действия. Но это обманный маневр. Автор присутствует, именно он создает атмосферу рассказа — грустную или юмористическую, драматическую или мирную, но неизменно сердечную, быть может, порой и чуть сентиментальную.

Рассказ „Завидные судьбы“ дал название последнему сборнику Джиллиат. Мы попадаем на обед к епископу, старику девяноста двух лет с более чем полувековым стажем радикала, участнику всевозможных общественных акций и кампаний, начиная с движения суфражисток. Это высокое и довольно древнее духовное лицо возникает перед нами как живой, очень привлекательный человек, к которому нас действительно привели в дом.

Рассказ как будто бы открыто публицистичен. За столом идет чуть ли не политическая дискуссия, прерываемая реминисценциями старика и его младшей (ей восемьдесят шесть) сестры. Но внутренняя непринужденность, юмор и теплота отношения автора к этим симпатичным старикам придают рассказу легкость и ноту достоверности. Старость — излюбленная (вернее, особо чувствительная) тема в современной английской литературе, не только в прозе. Об извечной, с предопределенным финалом, борьбе человека против угасания тела и духа, о неизбежном одиночестве и частой социальной беззащитности стариков пишут много и в разной эмоциональной тональности — от жалостной до горько циничной.

П. Джиллиат склонна, не поступаясь жесткой правдой, находить у своих стариков большие резервы стойкости, рожденной действенной добротой, чувством своей причастности к жизни не только родных и близких, но и „чужих“ людей (рассказ с американским фоном „Спрашивайте — отвечаем“). Вообще — в этом смысле она большая оригиналка — П. Джиллиат проявляет склонность к изображению хороших людей: чудаковатых, даже эксцентричных, но „доброкачественных“ по своей сути. Что же касается негативных начал — корыстность, эгоцентризм и малодушие вызывают у нее брезгливо-ироническую реакцию. Так, несколькими словами автора и персонажей „припечатан“ либеральный интеллигент, не однажды предавший ближнего своего („Невинные шутки“).

Переход от произведений Б. Глэнвилла и П. Джиллиат — от рассказа-сцены, рассказа-очерка — к вещам других авторов, представленных в сборнике, — это движение вглубь, к более основательной и сложной психологической разработке очень сходных по существу проблем и ситуаций.

Самый старший из этих авторов, Фрэнсис Кинг (родился в 1923 г.), занимает весьма видное место в литературной жизни страны. Он председатель Общества писателей Великобритании. Выпускник колледжа Бейлиол в Оксфорде, Кинг много лет работал за границей в качестве сотрудника Британского совета — государственной организации, ведающей международными культурными связями. Первый свой роман Ф. Кинг опубликовал в 1946 г., а вслед за ним два десятка книг прозы: романы, сборники рассказов, очерки о Греции и Японии (этой стране, где писатель проработал несколько лет, посвящен также сборник рассказов „Японский зонтик“).

Солидное элитарное образование, государственная служба, общественное положение — все эти обстоятельства не оказались чем-то внешним в процессе выработки личности Кинга-писателя. Все это отразилось и в выборе среды, в которой обитают его персонажи, и в выборе самих персонажей, да и в самой повествовательной манере Кинга, которого один из критиков назвал „очень английским писателем, как по своей тематике, так и по восприятию действительности“. К понятию „очень английский“, достаточно емкому, критик относит и британскую „недоговоренность“ (understatement), а к специфическим темам Кинга относятся подавление эмоций, несоответствие между истинными и высказываемыми мыслями, неконтактность, отсутствие подлинного общения между людьми.

Перечень этот можно было бы и расширить. Ф. Кинг, скажем, нередко пишет о равнодушии, граничащем с жестокостью, да и просто о жестокости, вторгающейся в повседневную жизнь. Но трудно согласиться с тем, что „недоговоренность“ — одно из характерных свойств его писательской природы. Сухость, лапидарность, „античувствительность“ — вот более верные определения его манеры. Ей присуща также резкая рельефность во всем, вплоть до изображения мелких физиологических деталей. Кинг тоже немало пишет о стариках, однако напрасно было бы искать среди них людей завидной судьбы.

Горько-иронический хэппи-энд в рассказе „Так и надо уходить“ — пример очень характерного у Кинга поворота сюжета. Подобного рода финалы, формально завершающие рассказ, но не открывающие ничего нового или неожиданного, встречаются у него часто. В рассказах его много горечи, холодной иронии, проницающей показную сторону человеческого поведения наблюдательности. Автор предстает в них как умудренный житейским опытом пессимист. Трудно удивить его чем-либо: неблаговидностью поступков, на которые способны самые на первый взгляд респектабельные, добропорядочные обыватели (как старушка — божий одуванчик в страшноватой миниатюре „Их ночь“); или болезненной склонностью человека всегда ощущать себя несчастливым („Братья“). В последней вещи, по объему и содержанию приближающейся к повести, возникает тема несовместимости, неизбежной конфронтации двух кровно близких и действительно любящих друг друга людей, двух братьев-антиподов, каждый из которых по-своему ущербен. Один — в своей безрадостной (и для себя, и для окружающих) подчиненности идее долга, в своей вечной скованности и боязливости; другой — на первый взгляд обаятельный, легкий, добросердечный гедонист — в своем непробиваемом душевном безразличии, бессовестности „принципиального“ нахлебника.

Однако, как ни мрачен взгляд Ф. Кинга на дела человеческие, циником его не назовешь. Более того, ему, безусловно, ведомо сострадание — несколько брюзгливое сострадание видавшего виды врача.

Сопоставляя рассказы Кинга и его ближайшего соседа по книге Уильяма Трэвора, лишний раз убеждаешься в старой истине: художника формирует его мировосприятие, „диктующее“ ему то, что мы называем творческим методом. Чрезвычайно сходны житейские конфликты, этические, нравственные коллизии, сама среда, в которой эти коллизии возникают, сходна, казалось бы, даже позиция автора, который и не судит, но и не щадит своих героев, собственно говоря, сходна даже сама повествовательная манера обоих писателей: ясная, простая, спокойная проза. Но ведь перед нами два совершенно разных писателя, и воздействие каждого из них, и читательская настроенность, впечатление, остающееся от рассказа, — все это носит если не контрастный, то резко отличный характер. Кажется, будто одну и ту же историю вам рассказали два противоречащих друг другу очевидца, и каждый, естественно, на свой лад.

Когда речь идет о фактах, такое разноречие может внести путаницу (впрочем, порой как раз наоборот — помочь уяснить правду). Но такое вот художественное разноречие в интерпретации вымышленных фактов всегда обогащает, открывая новые аспекты и оттенки привычного.

Уильям Трэвор (псевдоним Уильяма Трэвора Кокса) родился в Дублине в 1928 году, окончил там же колледж св. Троицы и, хотя уже давно поселился в Англии, связей с родиной не теряет. Избран членом Ирландской литературной академии. И в творчестве Трэвора (он автор одиннадцати книг прозы и нескольких пьес), особенно новеллистическом, ирландская тема занимает значительное место. Думается, что вообще англо-ирландские корни Трэвора в большой мере определили самый характер его творчества. Воображение, не чуждое фантастическому началу, лиричность, острое чувство комического — все эти свойства присущи самому духу ирландской литературы. Присущи они и прозе У. Трэвора, но не в чистом виде, а в своеобразном сплаве со специфическими особенностями прозы британской: сдержанностью (в противоположность ирландскому открытому бурному темпераменту), продуманной простотой, скупостью психологического рисунка. Как и Ф. Кинг, У. Трэвор чрезвычайно внимателен к повседневности, к бытовым мелочам, к формам и общепринятым критериям поведения людей в обществе — его рассказы, по содержанию своему, вполне подходят под определение „нравоописательные“. В среде благополучных, но скучающих обитателей фешенебельного лондонского пригорода популярна „своеобразная“ игра — временный межсупружеский обмен в качестве заключительного аккорда вечеринки („Ангелы в "Рице"). Два изрядно попорченных жизнью, очерствевших и несчастливых человека встречаются при весьма сомнительных обстоятельствах и расходятся в разных направлениях ("Адюльтер в среднем возрасте"). Славный мальчик, ученик привилегированной закрытой школы, по малодушию и из быстро усвоенного снобизма предает свою горячо любимую маму ("Чокнутая дамочка").

В этих "зарисовках с натуры", таких спокойных, даже невозмутимых по тону, отчетливо слышится, однако, пронзительная нота печали, тревоги, требовательной и сострадающей человечности. Звучит она и в рассказе, отличающемся от других по жанру, рассказе фабульном и, несмотря на "реалистические обоснования" этой странной истории, с привкусом сверхъестественного ("Миссис Экленд и духи"). И даже в юмористической эпопее похождений случайно подобравшейся пьяной компании ("Как мы захмелели от пирожных с ромом"").

Особая и сложная тема — история воздействия чеховской новеллы на английскую прозу, воздействия, которое началось довольно поздно и прошло через период явного подражательства, наводнившего в свое, время английскую периодику множеством малоинтересных "чеховообразных" этюдов, чтобы вызвать затем неизбежную реакцию отталкивания, наиболее четко сформулированную в высказываниях У. С. Моэма. А затем — притом, что литературоведческий, критический интерес к наследию А. Чехова, к его жизни и значению становится все глубже, а драматургия его не исчезает с английской сцены, — непосредственное влияние его на писателей как будто бы стало неприметным, ушло под почву. Вот в этом-то и суть: растворившись, уйдя под почву, "чеховское начало" то и дело прорастает в самых неожиданных сочетаниях и формах. И в поэтике новеллы У. Трэвора — поэтике, связанной с его мировосприятием, с его человеческим обликом, — несомненно, чувствуется родственность с этим началом.

А вот каковы истоки творчества Джона Фаулза? С одной стороны, он бывает подчеркнуто, почти до стилизации традиционен в своем повествовательном искусстве, в своей изысканно старомодной, эрудированной, в высшей степени цивилизованной речи. С другой — он абсолютно современен и владеет всеми приемами экспериментальной прозы. Композиционная многоплановость, многозначность, "раздвоенность" финалов да и сама психологическая атмосфера книг Фаулза — все это могло появиться лишь в постмодернистскую эру западноевропейского романа. Так или иначе, Фаулз — один из немногих прозаиков Великобритании, произведения которых вызывают пристальный интерес не только критики, но и академического литературоведения — и английского, и американского, — детально изучаются и исследуются. Но при этом он вовсе не "автор для специалистов". Читательский успех сопутствует ему с первого романа, "Коллекционер", вышедшего в 1958 году.

Джон Фаулз почти ровесник Трэвора. Он родился в 1926 году, окончил Оксфордский университет, служил на флоте, преподавал английскую литературу в Лондоне и за границей — во Франции и Греции. Опубликовал он всего несколько книг, каждая из которых оказывалась событием (после "Коллекционера" — "Маг", "Любовница французского лейтенанта" и самая новая — "Даниэл Мартин", 1977).

Медленное, но верное "восхождение" Фаулза, особое место, которое он занял сейчас в английской литературе, — явление, которое можно понять. Это писатель большого мастерства и серьезных, широких замыслов философско-социального характера, о чем свидетельствует и последний роман, "Даниэл Мартин", охватывающий жизнь Англии с 1940-х гг. до наших дней.

Фаулз-новеллист представлен двумя книгами: "Башня черного дерева" и "Кораблекрушение". По объему и самому построению рассказы его часто приближаются к повести и, по собственным словам писателя, возникли как своего рода вариации на некоторые темы его романов.

И в "Загадке", и в "Бедняжке Коко" (рассказы взяты из сборника "Башня черного дерева") хорошо различимы два пласта повествования: событийный, фабульный (а фабула у Фаулза носит гораздо более напряженный характер, чем у других авторов; в "Загадке" — полностью детективный), и подспудный, смысловой, связанный с постоянными размышлениями писателя о человеке и обществе. Внезапное исчезновение средь бела дня известной и уважаемой фигуры, безупречного и, по всей видимости, вполне довольного жизнью члена парламента, бизнесмена, владельца старинной усадьбы Филдинга так и остается неразгаданным. Версия, предложенная молодой, начинающей писательницей, которая была близка с сыном Филдинга, свидетельствует о ее душевной чуткости и хорошо развитом воображении, но не более.

Автор, верный себе, оставляет развязку в тумане, а точнее — предоставляет читателю домыслить и осмыслить ситуацию, ибо "Загадка" все же не детектив, а психологическое и социальное исследование каких-то сторон бытия современного англичанина.

С той же уверенной невозмутимостью Фаулз опускает занавес, не раскрыв до конца криминальную историю, рассказанную одним из двух героев в "Бедняжке Коко", старым литератором, которому судьба уготовила встречу с грабителем особого толка. Он не просто обчищает пустующие зимой дачные коттеджи состоятельных горожан, он "экспроприирует излишнюю частную собственность" (в свою пользу), вооружившись к тому же сентенциями из арсенала квазимарксистской фразеологии западных "леваков". Это и есть второй и, быть может, главный "герой" рассказа. Но автор не удовлетворяется поверхностной задачей изображения привычного уже в европейской литературе типа левацкого демагога, тупого невежды в лучшем случае, опасного разрушителя — в худшем. Итог, к которому приходит в своих аналитических размышлениях о случившемся сам пострадавший, неожидан и любопытен…

Небольшое это введение менее всего претендует на роль очерка или критического обзора современной английской новеллы. Сам материал, как говорилось уже, не дает такой возможности. Просто хотелось бы способствовать более близкому знакомству читателя с некоторыми авторами, достойными внимания рассказчиками, которых мы собрали под одной крышей. А теперь — слово за ними.


И. Левидова

Брайен Глэнвилл

Чашка чая

Сначала я подумал, что это не он, слишком уж большое совпадение — с какой стати он вдруг в Лондоне и идет мне навстречу по Риджент-стрит? Потом я стал уговаривать себя, что это все-таки не он, а когда окончательно убедился, то понадеялся, что он меня не заметит, но, конечно, он меня заметил, закричал "Боб!", замахал и прибавил шагу, словно мы старые-старые друзья, а уж чего не было, того не было.

Он говорит:

— Здорово, Боб! Какими это ты судьбами в Лондоне? — Схватил мою руку и принялся трясти так, словно в мире у него никого, кроме меня, нет. И вот тут мне стало его жалко, хотя, когда я прочел об этом, то ничего подобного не почувствовал. Щеки у него ввалились, исхудал — смотреть страшно, под глазами синяки, и вид такой, словно он неделю не спал.

— А ты-то чего здесь? — говорит. — Ты-то чего здесь?

И до того дружески, что даже за него неловко. Я говорю:

— По делам. А вы тут какими судьбами?

Он вдруг весь сжался — совсем это было не в его стиле, — поглядел по сторонам и только тогда ответил:

— Был у своего адвоката. С юристами советовался. Ты же не думаешь, что я этим подлецам спущу, а?

Я говорю:

— Ну конечно.

А что еще я мог сказать?

— У тебя ведь есть время выпить чашку чая? Обязательно выпьем по чашечке, — говорит он, хватает меня за локоть и тащит к двери кафе. Я не хотел туда идти. Я хотел от него отделаться — очень уж все это неприятно было. Но тут мне опять стало его жалко, и я пошел с ним.

Зал большой, столиков десятки и составлены тесно. Мы сели и заказали две чашки чая. Он вытащил пачку сигарет и протянул мне.

— Что это, Джек, вы курите? — говорю и глазам своим не верю. Он всегда молодым игрокам внушал, чтобы они курить или пить и думать забыли, вот как он сам, но тут я поглядел на его пальцы, а они совсем желтые от табака. Он говорит:

— А, да! Я же в твое время не курил? — И так торопливо, словно ему стыдно, а я говорю:

— Нет, никогда.

Он говорит:

— Ну так что же ты об этом думаешь, а?

Я понимал, чего он от меня ждет. "Это возмутительно, Джек. Неслыханно!" Но я просто не мог себя заставить. Все-таки я не настолько лицемер.

Он говорит:

— После стольких лет, после всего, что я для них сделал, Боб. Я ведь, можно сказать, свою жизнь на них положил.

— Я знаю, Джек, — говорю. А он спрашивает:

— Все еще занимаешься своими физкультурными штучками?

— Физическим воспитанием? — говорю я. — Да. Потому я и здесь. Как раз об этом кое с кем беседовал.

— Вот как, — говорит он, но было ясно, что это ему совсем не интересно, и он тут же сказал: — Два раза выигрывали чемпионат. Три раза — кубок ассоциации. А каких игроков я для них находил, Боб, каких игроков им вырастил!

— Знаю, Джек, — говорю я, а он говорит:

— Я же им тысячи сэкономил. Сотни тысяч. На одних только тех, кого продал другим клубам.

— Да, — говорю, а он говорит:

— Взять хотя бы тебя.

Я опять сказал "да", и, наверное, в моем тоне все-таки что-то проскользнуло, потому что он вдруг посмотрел на меня. Но я глядел так, словно ничего в виду не имел, и он опять заговорил:

— А каким образом они это проделали! Ты знаешь, как я об этом узнал? Из газет, Боб, из газет.

— Я знаю, — сказал я. — Я про это читал.

— Никогда не забуду! — сказал он, и глаза у него расширились, как будто он заново пережил эту минуту. — Открываю газету, — сказал он, — и пожалуйста! На первой странице, черт ее дери: "ЮНАЙТЕД" УВОЛЬНЯЕТ БРЕДЛАФА". Я глазам своим не поверил, Боб. Перечитываю, а буквы так и пляшут.

— Да, конечно, — сказал я.

— Я сразу схватил телефон, — сказал он. — Позвонил этой сволочи председателю. Я понять хотел: что происходит? Ведь с последнего совещания в правлении и недели не прошло. А на нем ни слова сказано не было. Ну ни единого слова.

Он снова посмотрел на меня: ему нужно было, чтобы я как-то отреагировал, а у меня по-прежнему ничего не получалось, и сразу столько нахлынуло воспоминаний — теперь в этом была какая-то ирония. Я повторял и повторял про себя: тот, кто живет мечом… А он все говорил:

— Я ему звоню, а мне отвечают, что его нет. Ах нет, говорю. Так вы передайте ему, что я сейчас приеду и буду ждать перед его кабинетом, пока он не появится. И знаешь что?

— Что? — сказал я.

— Он так и не появился, — сказал он. — Я битых три часа там просидел, но он так и не появился. В собственном кабинете! В клуб поехал — то же самое. Никого нет. Никого из членов правления. Звоню им — тоже никого нет. Только репортеры. "Это правда, Джек?", а я говорю: "Не знаю". Но тогда-то я уже знал.

Он закурил вторую сигарету. Пальцы у него дрожали. Жалко дрожали. Он сказал:

— И знаешь, как мне сообщили? То есть официально? Входит Джон Уилкс, помощник секретаря, и говорит: "Вам письмо пришло, Джек". Вот так. Письмо. Мы не возобновляем ваш контракт. Нет, как тебе это? Духу не хватило прямо мне объявить.

— Да, мерзко, — сказал я. Это я мог сказать.

— Хорошая у нас была команда, когда ты за нее играл, а, Боб? — говорит он. — Помнишь, какая была стройка нападающих? Ты, Джо Уинтер и Ронни Мосс?

Я говорю:

— Да.

А он говорит:

— А кубковая встреча в Хаддерсфилде, восьмая финала, кажется, когда мы проигрывали два мяча, а потом ты забил два, а Джо в дополнительное время третий, решающий!

— Шестнадцатая, — говорю я.

— Разве шестнадцатая? — говорит он и замолчал. Я знал, каких слов он от меня ждет, но все-таки не мог себя заставить. Я думал о том, как он у себя в кабинете говорит мне: "Мы переводим тебя в Лидс", а я говорю: "Но я не хочу никуда переходить, шеф", а он: "О деньгах все уже договорено", а я: "Но я не хочу переходить".

И крики, и стук кулаком по столу: "Я сказал, что ты перейдешь, и ты перейдешь. В "Юнайтед" у тебя никакого будущего нет". А потом два с половиной месяца без единой игры, читаешь и перечитываешь списки, пятницу за пятницей, и ни разу ни в одном нет твоей фамилии, ни среди запасных, ни даже во второй команде. И все время сверлит мысль, а будешь ли ты вообще играть, даже если скажешь, что уходишь? Возьмет ли тебя теперь хоть какой-нибудь клуб? Мне ведь было только девятнадцать — в этом возрасте легко потерять веру в себя. Потом кто-то получил травму, и меня включили в список запасных, а к концу сезона я уже опять играл в первой команде. Но я не мог этого забыть, и, когда через два года мной заинтересовался "Ньюкасл", я сказал, что согласен, а он был рад от меня избавиться, это я видел. Его устраивали игроки, которые послушно выполняли все распоряжения, а те, которые шли ему наперекор, его не устраивали.

Он молчал, я тоже молчал, потом вдруг почувствовал, что он на меня смотрит, поглядел ему в глаза и понял, что он все понимает. Он сказал:

— Я так ни с кем не поступал, Боб.

— Да, конечно, Джек, — сказал я.

— Может быть, я иногда бывал крут, — сказал он, — но ведь просто у меня такой характер. Игроки для меня всегда были на первом месте.

Я кивнул. Тогда он наклонился ко мне, придвинул лицо почти вплотную к моему, словно пытался загипнотизировать меня, заставить сказать "Да что вы, Джек, я давно и думать забыл" — ведь он ощущал это мое отчуждение, как упрек, и не мог его стерпеть. Теперь все должны были держать его сторону. Все должны были говорить ему, как скверно с ним обошлись. Он сказал:

— Иногда бывает нужно напомнить юнцу о дисциплине — своеволия у них всегда хватало, а теперь и подавно. Такой воображает, будто? знает, что для него лучше, а на самом деле ничего он не знает. В мое время, перед войной, слово менеджера было законом. Герберт Чэпмен, Фрэнк Бакли — с ними не спорили!

— Времена переменились, Джек, — сказал я, а он сказал:

— К худшему переменились, Боб. Теперь лояльности и в помине нет. Что правление клуба, что игроки. Мои игроки! — Он чуть не всхлипнул на этом слове. — Думаешь, они хоть что-нибудь сделали? В мое время был бы подан протест.

Я не ответил, я не мог сказать "ну конечно", потому что в мое время я такого протеста не подписал бы. Я сказал:

— Вы ведь знаете игроков, Джек. Менеджер им нравится, когда он на коне.

— В мое время было иначе, — сказал он, а я сказал:

— Да, теперь время другое.

Потом он снова посмотрел на меня и сказал:

— Все, что я делал, я делал, чтобы было лучше. Ты это знаешь, Боб. Видел бы ты, какие письма я получил, письма от старых игроков, от Джонни Грина. Видел бы ты его письмо!

Я кивнул — если кто и мог ему написать, так, уж конечно, Джонни, голубоглазый паинька: да, Джек, нет, Джек, как скажете, Джек.

— Замечательный капитан, а, Боб? Вот кто целиком выкладывался, — сказал он, а я сказал:

— Да, он себя не щадил.

Тут он опять посмотрел на меня тем же выжидающим взглядом, почти с упреком. От меня требовалось сказать "бедный старина Джек", показать ему, что я его простил, что мне его жаль. И я его действительно простил, мне действительно было его жаль. Но и только. Я думал: "Ну вот, Джек, теперь вы знаете, что в таких случаях чувствуют люди", но этого мне тоже говорить не хотелось. И он начал перебирать давнишние игры, старых игроков — помню ли я этот матч и тот матч, этот случай и тот случай, изо всех сил творя легенду, будто мы были одна счастливая семья. Хотя, наверно, так оно ему всегда и представлялось: взыскательный глава счастливого семейства. Если мы не слушались, он нас наказывал, но исключительно для нашей же пользы.

— Джек, мне пора, — сказал я наконец и встал, но он схватил меня за рукав и сказал:

— Посидим еще!

— Не могу, опаздываю на поезд, — сказал я, хотя на самом деле у меня было еще полчаса. Он сказал:

— Ты мне пиши, Боб. Я сейчас дам тебе адрес.

А я ответил:

— Ладно, Джек, постараюсь. Только я плох писать.

— Не надо терять друг друга из вида, — сказал он, словно от отчаяния не знал, что придумать. — Когда я снова приеду в Лондон и ты будешь здесь…

— Я здесь очень редко бываю, Джек, — сказал я.

Тут из-за столика в углу встал какой-то человек — я еще раньше заметил, что он поглядывает в нашу сторону. Он сказал:

— Мистер Бредлаф, я не ошибаюсь? Я помню, сэр, как вы еще играли в сборной. Все это просто возмутительно.

Джек потряс ему руку — я видел, что он доволен, но в то же время он косился на меня. А я воспользовался этой минутой, чтобы уйти. Я сказал:

— Ну, пока, Джек, — и пожал ему руку.

— Один из моих старых игроков, — сказал он, а тот поглядел на меня и сказал:

— Да-да, а кто именно?

А я сказал:

— Ну, мне пора, — и пошел к двери.

Он меня окликнул:

— Боб!

Я обернулся, а он смотрит на меня тем же взглядом, умоляющим, но я просто спокойно стоял и ждал, и в конце концов он сказал:

— Так ты пиши, Боб, хорошо?

А я снова сказал:

— Постараюсь, Джек, — и вышел на улицу.

Когда я поглядел в окно, этот человек что-то ему говорил, но он как будто не слушал.

Часть зрителей

Когда трибуны на тебя взъедаются, в спортивных отчетах пишут "часть зрителей", да только ты-то слышишь рев — и уж какая там "часть", так и кажется, что вопит весь стадион до самого последнего человека.

Помню, как это в первый раз произошло со мной — я тогда начал играть за "Роверс", и мы встречались с "Льютоном". Это была уже третья моя игра, но на своем поле — первая. Две предыдущие мы проиграли — не по моей вине, но все равно они были против меня. Я это понял, едва получил мяч. "Прентис, не спи! Пасуй, Прентис! Чего ты топчешься, Прентис?"

В девятнадцать лет такие вещи, чего скрывать, замечаешь очень хорошо и принимаешь близко к сердцу. Беда в том, что на поле от них деваться некуда, ты все слышишь, и такое ощущение, что тебя окружили, что со всех сторон одни враги. Я никак не мог понять, почему они на меня взъелись. Что я такого сделал? Почему они меня невзлюбили? Потом я прошел с мячом к боковой линии, полузащитник меня сбил, а когда я вставал, на трибуне кто-то сказал:

— И чего они вдруг вздумали заменить Алфи? Куда до него этому желторотому!

И я подумал: вот оно что! Мне даже легче стало. Как я это сам не сообразил? Мне захотелось обернуться к ним и сказать: "Я же не виноват, что я не Алф Харкер, я же не виноват, что меня поставили вместо него, — я об этом не просил".

Они там все любили Харкера, он был у них центральным нападающим уже семь лет. Когда клуб купил меня летом у "Челмсфорда", я сначала сомневался. Я сказал: "У вас же есть Харкер, верно?" Но Деннис Грейвз, менеджер, сказал: "Алфи уже тридцать три, сынок, он ведь не вечен".

Сам я, правда, этого Харкера так уж высоко не ставил. Верхние мячи у него здорово получались, за это они его и любили — чуть не все свои голы он забивал головой, но в те разы, когда я его видел, мне все казалось, что ему не хватает быстроты — он не только бегает медленно, а и соображает медленно. Он редко когда бежал за мячом назад или к боковой линии, а если все-таки отходил на край, то, по-моему, просто чтобы передохнуть, а не потому, что это требовалось по игре.

Когда в июле я перешел в этот клуб, Харкер смотрел мимо меня, словно знал, что рано или поздно я его вытесню, и уже теперь не мог мне этого простить. Я пытался держаться с ним нормально — ведь я-то, собственно, был тут ни при чем, но он своего поведения не переменил, и я решил, ну и черт с ним, раз ему так хочется.

Первые два месяца сезона играл он, но голов не забивал, а когда центральный нападающий вроде Алфа голов не забивает, значит, он на поле вообще ничего не делает.

Выходило, что мои шансы не так уж малы. В товарищеских встречах я себя показывал неплохо и начинал прикидывать, что меня вот-вот включат в основной состав. Но неделя проходила за неделей, и каждую пятницу на доске объявлений я видел свою фамилию в списке запасных. Я не знал, как мне быть.

Ребята говорили: "Не поставить Алфи он в жизни не рискнет ("он" — это был Деннис Грейвз), он боится его болельщиков. В основной состав ты никогда не попадешь, разве что Алфи сломает ногу".

Ну, ноги он не сломал, зато потянул мышцу во встрече с "Плимутом", и в следующую субботу я играл в Мидлсборо в основном составе. Я уже упоминал, что мы проиграли — проиграли 1:2, но у меня все шло хорошо, и этот единственный наш гол забил я. До тех пор мне не доводилось участвовать в матчах команд высших классов — только в матчах Южной лиги и в товарищеских встречах, и темп вначале показался мне высоковат. В товарищеской встрече всегда есть время подержать мяч и оглядеться, но попробуй сделать это в календарной встрече команд класса Б, и полетишь кувырком. И все-таки я, по-моему, более или менее освоился.

На следующей неделе я опять играл. Репортерам Деннис заявил, что Алфи еще не оправился от травмы, но он участвовал в тренировках и, на мой взгляд, был уже в своей обычной форме.

Эту встречу в Ротереме мы опять проиграли — со счетом 3:2, но я забил еще один гол. Я решил, что после этих двух матчей меня оставят в основном составе. И я знал, что шеф мной доволен: на обратном пути он в автобусе сел рядом со мной и сам мне это сказал. В первые дни недели я еле удерживался, чтобы не спросить у него: "Я играю, шеф?", потому что меня это тревожило — ведь в молодости всему такому придаешь очень много важности, а тут еще Алф поворачивался ко мне спиной, чуть я оказывался рядом, словно я был виноват, что он выходит в тираж.

В четверг я купил вечернюю газету — в этом клубе никто тебе ничего не говорил — и прочитал: "Риверс" выбирает из двенадцати игроков". То есть те одиннадцать, которые играли в прошлую субботу, и Харкер. Но на этот раз обошлось без рассусоливания о том, оправился он от травмы или нет, а просто: "Менеджер Деннис Грейвз, возможно, еще раз испробует состав, который на прошлой неделе проиграл в Ротереме одним голом, и многообещающий девятнадцатилетний центрфорвард Рей Прентис дебютирует в календарной игре на поле своего клуба".

Джек Оукем, правый защитник, мой сосед по комнате, сказал:

— Значит, ты играешь. Я его знаю, старика Денниса: он никогда ничего прямо не ответит, если только не припереть его к стенке.

И он не ошибся: на следующее утро я был в списке. Я мог бы и не смотреть на доску, по лицу Алфи и так все было понятно.

Во время разминки, когда мы бегали, я пристроился к нему и сказал:

— Послушай, Алф, не злись. Ну, что меня включили, а не тебя.

Он говорит:

— С какой стати мне злиться? Чего ты выдумываешь?

Я говорю:

— Ведь это же всегда так, верно? То вверх, то вниз. На следующей неделе, может, играть будешь опять ты, и я в претензии не буду.

— Еще одна встреча, и больше тебе не играть, — сказал он, а я обогнал его и дальше побежал один. У меня от злости даже в глазах потемнело, но я думал: он просто душу отводит — и не сообразил, что за этим кроется.

Я даже не представлял, что игра может быть такой бесконечной. Я прямо молился, чтобы поскорее услышать свисток, а она все тянулась и тянулась. Когда трибуны на тебя взъедаются, страшнее всего, что ты теряешь уверенность в себе. Хорошо обведешь защитника, так вокруг тишина, словно играешь на чужом поле, а допустил промах — и словно небо на тебя рухнуло. И уже страшно получить мяч: пасешься там, где его быть не должно, а если получишь, так скорее отпасовываешь.

Я знал, что играл плохо, но они не отвязывались от меня даже после конца: вопили все время, пока я бежал к проходу, а в довершение всего Алф Харкер тоже был там — сидел на тренерской скамье, — и они кричали: "Ну, так до следующей недели, Алфи!", а он встал и ухмылялся до ушей.

Во вторник, когда я пришел на тренировку, шеф вызвал меня к себе, и я по дороге в кабинет все ломал голову, в чем дело — хочет сделать мне выволочку за субботу или еще что-нибудь? Но он, наоборот, говорил очень для себя мягко, прямо по-человечески. Он сказал:

— Я знаю, они тебя доводили, я знаю, что они против тебя, но, кому играть в команде, решаю я, а не они, так пусть привыкают. В субботу ты опять играешь.

Ну, когда я это услышал, то чуть не запрыгал от радости, тем более что игра предстояла в Хаддерсфилде и беспокоиться мне было не о чем. Он попросил меня ничего Алфу не говорить, не то бы я сразу его огорошил, сказал бы ему пару теплых слов, чтобы он перестал ухмыляться. Но когда он был поблизости, я хохотал, трепался с ребятами и видел, что его пробрало: он не мог понять, в чем дело.

В Хаддерсфилде мы проиграли, но я забил еще один гол, и на этот раз шеф сказал мне прямо в раздевалке сразу после конца матча:

— Будешь и дальше играть.

Сначала я прямо ликовал, но потом, когда поостыл и мы вернулись в Лондон, мне стало не по себе — играть в эту субботу мы должны были на своем поле. Лежу в постели, не сплю и слышу, как они вопят, обзывают меня последними словами и выкрикивают: "Да Харкер десяти таких стоит… Даже ударить по мячу не умеет!" и "Убирайся в свой "Челмсфорд", парень!"

Перед началом, когда я переодевался, шеф подошел ко мне и сказал:

— Вот что, Рей. Про зрителей ты забудь.

— Забудешь про них! — говорю. — Так они мне и позволят.

— Послушай, — говорит он. — Знаешь, как заткнуть им рты? Чтобы они язык прикусили? Играй хорошо. Забивай голы.

— Они мне не дадут играть хорошо, — говорю.

— Не дадут? — говорит он. — А они где — перед воротами или за воротами? На поле или на трибунах?

— Ну и что? — говорю я. — Их и на поле слышно.

Они меня ни на секунду в покое не оставляли — даже когда меня ударили по колену и Джекки Моррис, наш тренер, выбежал на поле, даже тогда я слышал, как они орут: "Вставай, Прентис, нечего симулировать!" И я почувствовал, что у меня нет сил встать. Грудь так сдавило, что я чуть не заплакал. Я сказал Джекки Моррису:

— Ты только послушай их, Джек!

— А зачем их слушать, дураков этих? — говорит он. — Не обращай внимания.

Даже центральный полузащитник той команды сказал мне:

— Вроде бы тебя тут не любят?

— Да, — говорю я. — Я им не нужен. Им нужен их прежний. Ну, и после этой игры пусть любуются им, сколько влезет, а я это дело кончаю.

Во вторник я пошел к шефу и попросил перевести меня куда-нибудь. Я сказал:

— Какой смысл мне здесь оставаться? Что бы я ни делал, у них все равно на меня зуб. Советовать, — говорю, — чтобы я на них внимания не обращал, конечно, легко, только как это сделать? Затычки в уши втыкать?

— Сыграй в субботу в Стоуке, — сказал он, — а потом поглядим.

В Стоуке я играл, но играл не слишком хорошо — снова поверить в себя не так-то просто, особенно если игра сразу не заладилась и ты все ждешь, что они вот-вот начнут орать,хотя и знаешь, что их тут нет. Перед финальным свистком я думал только об одном: надо уходить отсюда, надо уходить отсюда, не то они мне все будущее погубят.

На следующей неделе я опять сказал шефу:

— Я все-таки хочу уйти.

— Послушай, — говорит, — это скоро кончится. Этой публике обязательно нужно кого-то травить, так всегда было. Давай договоримся: ты будешь играть только на чужих полях, а тут пусть играет Алф Харкер. И учти — только это между нами, — он вряд ли долго в клубе останется.

— Уж тогда они меня совсем обожать будут, верно? — сказал я. — Этого они мне никогда не простят: пусть он хоть сам уйдет, виноватым останусь я.

Ну, месяца два так и продолжалось: Алф играл на нашем поле, а я ездил. В газетах про это много писали: брали интервью и у меня, и у Алфа. Недели через две-три я немного пришел в себя и опять начал забивать голы, но Алф уже не тянул и был для команды балластом, так что в конце концов Деннис Грейвз взял да и поместил в программе призыв — дайте нашему молодому центрфорварду шанс показать себя.

Недели через две после этого он снова включил меня в игру на нашем поле. Мне не очень-то этого хотелось, но я дал себя уговорить. Он сказал:

— Послушай, у них было достаточно времени свыкнуться, и, между нами говоря, я думаю, после моего добавления к программе многим стало стыдно за свое поведение. А я и еще кое-что придумал.

Придумал он обратиться перед игрой по радио к зрителям, воззвать к ним. Из раздевалки я слышал только, что из громкоговорителей разносится чей-то голос, а потом раздался рев, словно трибунам надоело слушать. Тут вошел Джекки и сказал:

— Это шеф. Уговаривал зрителей не вязаться к Рею.

А один из ребят сказал:

— Ну, и они объяснили ему, куда пойти и что там сделать?

Со мной было кончено еще до того, как я успел коснуться мяча. Во втором тайме я не выдержал, повернулся к зрителям за воротами и крикнул:

— Хороши болельщики! Да вы их от гола избавили, и не одного!

Но они только еще больше разошлись: им ведь этого и нужно было — чтобы я сорвался.

Я заявил шефу:

— Ничего не выйдет, они меня не потерпят, так что отпустите меня, и дело с концом.

Он говорит:

— Подожди до конца сезона.

— Не могу, — говорю. — К тому времени я совсем свихнусь от страха, что вы меня опять поставите играть на своем поле.

— Послушай, — говорит он. — Даю тебе слово, что не поставлю.

— Нет, шеф, я не выдержу, — говорю. — Ну какой мне от этого толк? Да и команде вовсе не полезно каждую неделю перестраиваться заново.

— Это уж мое дело, — говорит он. — Если я стерплю, так ты и подавно можешь.

— А я не могу, — говорю, и в конце концов он мне сказал:

— Ну ладно, поставлю тебя в список переходящих, если тебе от этого легче. Но если передумаешь, сразу вычеркну.

После этого я чуть приободрился: все-таки я знал, что есть предел и это без конца тянуться не будет. По сути, конечно, я просто спасался бегством, и Алф Харкер так злорадствовал, что раза два я чуть было не передумал, только бы досадить ему как следует, но в душе я понимал, что остаться не могу. Конечно, тогда я бы по молодости лет так этого не определил, но теперь задним числом понимаю, что во мне говорил чистый инстинкт самосохранения.

Я все еще играл во встречах на чужих полях — почти во всех, а Харкер играл на нашем, но остальные ребята начали ворчать. Они предпочли бы, чтобы все время играл я, но знали, что из этого ничего не получится, и в конце концов Ронни Уилкинсон, капитан, пошел к шефу и сказал, что они так больше не согласны — каждую неделю менять тактику, пусть кто-то один из нас играет. Ну, естественно, я на своем поле играть не мог, а потому после этого и на чужих уже не играл.

Один-два клуба предлагали меня взять, но они были классом ниже, и меня это пока не устраивало. Потом, ближе к весне, мной заинтересовался "Лидс юнайтед". Они договорились с "Роверс" об условиях, их менеджер приехал на стадион поговорить со мной, и я сказал: да, я согласен. Я себя не помнил от радости.

И тут в субботу Алф Харкер получает травму, а мы через неделю принимаем на своем поле "Арсенал" в четвертьфинале кубка. Деннис Грейвз сказал:

— Тебе придется играть, Рей, он к тому времени еще не встанет.

А я говорю:

— Что? На своем поле? Да вы же знаете, что будет. Поставьте кого угодно, только не меня. Хоть мальчишку подающего, и то лучше будет.

— Послушай, сыграй, — говорит он. — Это же твоя последняя игра здесь, так что тебе терять? Покажи им, чего они лишаются.

Ну, в общем, он меня уломал.

Когда игра началась, мне было все равно. Они опять вопили, но я словно отключился — хоть и слышу, а не слышу. Я думал — а ну вас, через неделю меня здесь не будет, и еще подумал, что, уходя с поля после финального свистка, надо бы пальцы к носу приставить: пусть полюбуются. И я даже засмеялся.

Иногда, если тебе все равно, почему-то играешь лучше, и со мной так и вышло. Я по-настоящему рвался к мячу, и все получалось. В первом тайме мне удалось обойти Доджина, но я попал в штангу. А потом послал мяч головой в верхний угол, и Келси еле успел отвести его выше ворот. Зрители вроде бы отвязались от меня, а может, просто я их не слышал, потому что играл хорошо, да и вообще мне было все равно.

В первом тайме счет открыт не был, мы выкладывались полностью. И во втором тайме за пять минут до конца все еще не было забито ни одного гола. Тут наш левый край Чарли Лоув обошел защитника и послал мяч вдоль ворот очень сильно и низко. Я нырнул рыбкой и принял его головой чуть не у самой земли. На меня словно трибуны рухнули, и все черно стало.

Прихожу в себя — Джекки прыскает мне в лицо водой из губки, а зрители неистовствуют. Я поглядел на него и спросил:

— Джекки, я забил?

— Да, — говорит, — забил.

Он помог мне встать, а ребята жмут мне руки и хлопают по спине.

"Арсенал" начал с центра, и они на нас насели, но защита выстояла, мы выиграли 1:0 и вышли в полуфинал. Когда я уходил с поля, зрители меня приветствовали, а в проходе все хлопали меня по плечу и норовили погладить по голове. Деннис Грейвз пришел следом за мной в раздевалку, обнял меня за плечи и сказал:

— Молодец, малыш! Ну, теперь-то ты останешься с нами, а?

А я поглядел на него и сказал:

— Останусь? После этого? Ну нет, — говорю, — ни за миллион фунтов.

Это меня очень расстроило

Не хочу я говорить об этом, даже слушать больше ничего не хочу — все такой тон взяли, будто я в чем-то виноват. Я предъявил уже три иска, три иска за клевету: два газетам, а третий Морису Кермену — после того, как он сказал по телевидению, что этого матча вообще ни в коем случае не следовало допускать. Да кем себя Кермен воображает? Человек, который отсидел срок. Я с боксом сорок лет дело имею. Почти тридцать организую матчи. Это я устроил Боевому Джеку Коуэну матч в "Олимпии" в тысяча девятьсот тридцать шестом, когда его никто знать не хотел. Он нокаутировал Ленни Бейкера, а через полгода стал чемпионом мира.

Ну а с этим парнем так все произошло потому, все произошло только потому, что я ему одолжение сделал. Его менеджер, Сэм Кей, звонит мне и говорит:

— Джонни, я тебя прошу мне помочь. Я прошу тебя оказать мне услугу. У меня есть мальчик, Эдди Мэтьюз, но, потому что он цветной, потому что он нигериец, ему ходу не дают. Он в полусреднем весе дерется.

Я говорю:

— Эдди Мэтьюз? Тот, что ли, которого месяц назад нокаутировали в Шордиче?

— Тот самый, — говорит он. — Но почему это случилось? Его только потому нокаутировали, что он дрался с противником выше классом, он дрался с куда более опытным боксером. Я знал, что его выбьют, но что я мог поделать? Он не выходил на ринг пять месяцев и все печенки мне выел. Ему много не надо. Дашь пару сотен, и он будет доволен. А тебя он не подведет, слово даю. Задору в нем хоть отбавляй, и публике он нравится.

Я как раз составлял программу состязаний в Манчестере — ну, ту, в которой гвоздем был бой за звание чемпиона Англии в среднем весе; никто больше связываться с этим не захотел, а я установил приз в восемь тысяч! Ну, я и говорю:

— Ладно, Сэм, только не заносись. Если он будет драться в моей программе, то будет драться за сотню.

Тут он начал откашливаться, хмыкать и гмыкать, так что в конце концов я сказал:

— Слушай, Сэмми, хочешь — соглашайся, хочешь — откажись.

А он спрашивает:

— Ну, может, полтораста?

А я говорю:

— Сто, и это мое последнее слово.

А он говорит:

— Я огорчен, Джонни, честно тебе скажу.

— Ну и огорчайся, — говорю. — Если он хорошо себя покажет, так в следующий раз поглядим.

Вот ходят про меня эти истории, и я просто понятия не имею, откуда они берутся, будто я экономничаю. Выдумают тоже! Костюмы у меня от лучших портных, и обувь я шью на заказ. А в прошлом году так ездил в круиз, и обошлось мне это без малого в тысячу фунтов.

Ну, я поставил этого парня с Аланом Резерфордом из Хаддерсфилда. Он, собственно, не боксер, а так, на американский манер, только одно умеет — наскакивать и бить, раз левой, два правой, бьет и пропускает, бьет и пропускает, а потому я решил, что с этим парнем Мэтьюзом, если он такой, как его расписывают, они будут неплохой парой для затравки. Когда надо составить программу, тут меня учить нечему. Любой дурак может ухнуть громадные деньги: пригласит эту знаменитость да ту знаменитость, а через полгода вылетит в трубу. Я говорю: зрители приходят не просто поглазеть на знаменитостей, они приходят посмотреть бокс, и если у тебя в программе есть надежная приманка, известные боксеры, так на остальных парах разоряться незачем. Я на этом собаку съел, я до войны пять лет был посредником и устраивал матчи для "Арены" в Вест-Хаммерсфилде, у меня там дрались и Томми Фарр, и Артур Денегер, и Джек Кид Берг — я их приглашал, когда о них еще никто и слыхом не слыхал. А иначе как же молодому парню показать себя?

В Манчестере перед началом, помню, Сэм подходит ко мне у входа в раздевалку. А с ним этот цветной парень — приятный такой, тихий. Сэм говорит:

— Поздоровайся с мистером Кейном, Эдди. Если ты сегодня будешь хорошо драться, он о тебе позаботится. Верно, Джонни?

А я говорю:

— Ты же меня знаешь, Сэм. Тому, кто хорошо дерется, я всегда помогу.

А дрался он хорошо, спорить не буду. Весь выложился, и его противник тоже — жару в их бою было куда больше, чем в главной встрече. То есть я вовсе не хочу сказать, будто они были хорошими боксерами — защиты у обоих никакой, зато мужество на редкость: не успеют на полу оказаться, уже вскакивают, даже счета для передышки не используют. Этот нигериец, этот Уильямс, бил левой сбоку — загляденье. Получался у него этот удар не всегда, но уж если получится, то все! Во втором раунде он свалил Резерфорда таким ударом, и я уж думал: не встанет парень, но он вскочил и на последних секундах раунда сам Уильямса уложил — правой ударил, и того только гонг спас.

Под конец я нокдаунам счет потерял, оба про защиту словно вовсе забыли, хотя, конечно, и так о ней почти никакого понятия не имели. Каждый только об одном думал — как бы достать противника. Ну, они и молотили друг друга, а публика из себя выходила. Я очень был ими доволен. У Резерфорда нос был разбит, кровь остановили, но стоило Уильямсу снова его по носу ударить, как она опять начинала идти, всю грудь ему залило. Не то в четвертом, не то в пятом раунде он рассек Уильямсу бровь, левую бровь, и тоже кровь пошла. Ну, бровь ему обрабатывают, а я думаю, прекратит рефери бой или нет — если не из-за носа Резерфорда, так из-за брови Уильямса. Учтите, конечно, если бы он на это пошел, из него бы фарш сделали — и не только зрители, а и сами боксеры, они во что бы то ни стало хотели продолжать. Я сам слышал, как Резерфорд спорил в своем углу — он одно повторял: "Я могу продолжать и буду продолжать".

Ну, в последнем раунде он нокаутировал Уильямса, апперкотом нокаутировал. У него редкое мужество было, у этого цветного парня. Он так рухнул, что, казалось, в жизни не встанет, но при счете "шесть" он уже стоял на коленях, а при девяти я даже подумал, что парень вытянет — он совсем поднялся, да только опять упал.

А поглядели бы вы на зрителей! Они не только орали что есть мочи, но еще и деньги швыряли на ринг, а в Манчестере такое не часто увидишь. Перед следующим боем я зашел к ребятам в раздевалку. Оба лежат на столе врастяжку, а тренеры с ними возятся. И то сказать, было с чем повозиться. Бровь Уильямса очень мне не понравилась, очень.

Ну, неважно, что и как, но я им обоим сказал:

— Ребята, вы просто замечательно дрались, одно слово — замечательно. Так что с меня причитается: будет вам еще бой.

Сэмми Кей, менеджер нигерийского парня, повернулся ко мне — он держал у него на глазу пузырь со льдом — и говорит:

— В любое время, как скажешь, Джонни, хоть завтра. Мы готовы в любое время, верно, Эдди? Только назови день. Я же говорил тебе, что он замечательный боец, верно?

— Да, — говорю, — безусловно, он замечательный боец.

Ведь боксер-то он был совсем не замечательный.

А с другой стороны, почему бокс умирает? Как раз потому, что настоящие бойцы совсем перевелись, что у ребят, которые выходят на ринг, нет подлинного боевого духа. Посмотришь на добрую половину нынешних так называемых боксеров, и прямо смех разбирает, особенно как сравнишь их с прежними. До того умно дерутся, что прямо в сон клонит.

Через две недели у меня опять были бои, на этот раз в Лондоне, в Альберт-Холле. Я пригласил американца, Билли Викерса, и свел его с Реджем Оукли. Подходящая разминка для Оукли, я же все усилия прилагал, чтобы устроить ему еще один матч на звание чемпиона — свои обещания я всегда держу. И вообще, не будь меня, по меньшей мере трем английским боксерам, я хоть сейчас могу их назвать, так и не довелось бы оспаривать титул. Когда приехал Луис Моралес, чемпион мира в легком весе, я предложил приз в двенадцать тысяч фунтов, хотя мог прогореть на этом вчистую. Никто, кроме меня, во всей Англии не решился пойти на такой риск. Если бы Дэйби Бридж в тот вечер завоевал чемпионский титул, он был бы этим обязан мне. Люди такие вещи забывают, и еще как легко забывают!

За четыре дня до моих состязаний в Альберт-Холле звонит мне в субботу вечером Том Берджес, менеджер Ронни Фэрфакса, и говорит, что у Ронни грипп и выступить он не сможет. А он должен был боксировать в первое отделении программы с парнем из Ганы Мэрреем Брауном.

— Вот, — говорю, — одолжил! Кого я сейчас найду для замены? В последнюю-то минуту?

— Я тут ни при чем, Джонни, — говорит он, — И нечего меня винить.

— Конечно, нечего, — говорю. — И замену искать не ты должен.

Ну, позвонил я своему посреднику Лену Гоулду и говорю:

— Лен, найди мне кого-нибудь в полусреднем весе.

Он начал с Питера Кросфилда, но его менеджер запросил четыреста фунтов, и я сказал: "Пошли его куда-нибудь подальше". Дуг Уэстон наотрез отказался, а когда Лен попробовал Алана Резерфорда, его менеджер заявил, что он еще не в форме. Я сказал:

— Ну ладно. Я это ему попомню! После того, что я для него сделал. Ведь он у меня в Манчестере боксировал. — Потом я сказал: — Хорошо, оставь это мне, — и позвонил Сэмми Кею.

— Послушай, Сэм, — говорю. — Я тебе помог, теперь ты мне помоги. Мне нужен твой парень, этот твой Уильямс, для встречи в Альберт-Холле во вторник. Будет драться с Мэрреем Брауном.

Тут он начал откашливаться, и я сказал:

— Перестань квакать. Ты же сам меня умолял, чтобы я дал твоему парню шанс. И я дал. А это — второй такой шанс. И мне окажешь услугу, и ему.

Он говорит:

— Мне кажется, он еще не может драться, Джон. Не нравится мне эта его бровь. Ему ведь здорово досталось, сам знаешь.

— Ну так не морочь мне голову, — говорю. — Решай побыстрей. Время даю до вечера, потому что мне так или иначе необходимо кого-нибудь найти.

Он говорит:

— Сколько ты платишь, Джонни?

— Сперва он заявляет, что парень не может драться, — говорю я, — а потом спрашивает, сколько я плачу. Слушай, если он может драться, так может, а не может — деньги никакой разницы не составят.

Тут он говорит:

— Ну, пусть мальчик сам решает, Джонни. Я ему передам, а он пусть сам решает.

В половине двенадцатого он звонит мне и говорит:

— Эдди сказал, что будет драться, Джон.

— Ладно, — говорю. — Еще бы он не захотел драться в моей программе в Альберт-Холле.

— Конечно, если врач его допустит, — говорит он. — Но тут вряд ли будут придирки. То есть я хочу сказать, что он выглядит не так уж плохо, если не считать брови.

На следующий день я поехал на Олд-Кент-роуд, в зал, где парень тренировался. Я за ним три раунда наблюдал, и он выглядел нормально, ну совершенно нормально. Над правым глазом у него еще был струп, но, насколько я мог судить, совсем подсохший. Так что же мне было делать — ждать, пока он вовсе отвалится?

Когда парень ушел с ринга, он сказал мне:

— Большое спасибо, мистер Кейн.

Я говорю:

— Ты меня не благодари, сынок, это я должен тебе спасибо сказать. Я обещал твоему менеджеру поспособствовать тебе, если ты в Манчестере хорошо себя покажешь. А если и теперь не подведешь, я вспомню про тебя, когда в следующий раз буду готовить программу для Уэмбли.

Потом я спросил, как он себя чувствует, а он сказал:

— Великолепно, мистер Кейн. Лучше не бывает.

Лучше не бывает! Врачебный осмотр он прошел без всяких затруднений.

Да что там! Две-три газеты упомянули, что бой обещает быть интересным. Репортер, который видел его в Манчестере, даже написал, что ему там просто не повезло и что Брауну понадобится вся его опытность, чтобы удерживать его на дальней дистанции, тем более что у Брауна с ударами по корпусу не все ладно. Я сохранил эту вырезку. Могу вам показать.

Их бой был в программе третьим. Уильямс вышел из своего угла совсем как в Манчестере — просто набросился на противника, и я, помню, сказал Лену Гоулду, который сидел рядом:

— Ну никак поверить нельзя, что с того боя всего две недели прошло.

Браун два раза побывал в нокдауне — вот до чего был слаб Уильямс. В первом раунде он встал при счете "шесть", а во втором — так и вовсе только на восьми. Ну, в третьем раунде Уильямс пропустил удар левой по корпусу — Да такой, что любого уложил бы, пусть он будет в самой что ни на есть форме. До конца раунда Уильямс кое-как держался, но в самом начале четвертого раунда Браун послал его в нокдаун. Он встал при счете "девять", но Браун загнал его в угол и снова уложил — опять на девять секунд. Ясно было, что до конца уже недолго: ведь о защите у этого, у Уильямса, никакого понятия не было. Он знал только один способ защиты — нападение, а уходить от ударов не умел. Я думал, рефери вот-вот остановит бой, но тут Браун опять достал его левой и добавил правой, когда он уже падал. На чем все и кончилось. Рефери — это был Уолли Данн — сосчитал до десяти, секунданты подняли Уильямса и отнесли в угол. Его посадили на табурет, но он не мог сидеть, и в конце концов его менеджер крикнул:

— Носилки! Принесите носилки!

Когда я это услышал, меня точно по голове ударило. Я сидел и думал: "Дай бог, чтобы с ним ничего не случилось, дай бог, чтобы с ним ничего не случилось в моей программе". Потому что в боксе есть немало таких, для кого всякая моя незадача — праздник. Другие устроители состязаний и кое-кто из менеджеров.

Я прошел в раздевалку, а парень лежит на столе, и врач его осматривает. Я спрашиваю:

— Ну как он, доктор?

А он говорит:

— Коматозное состояние. Я вызвал машину "скорой помощи".

Тут пришла машина, и его унесли. Сами понимаете, что я чувствовал. Глаза у него все еще были закрыты, и дышал он очень тяжело, просто хрипел.

Я вернулся в зал, но ничего вокруг не видел: если бы вы меня спросили, кто выиграл главный бой, я бы вам не ответил. Еще из Альберт-Холла я позвонил в больницу — как он там? В коматозном состоянии, отвечают. Утром я прежде всего опять позвонил в больницу, а они говорят, что его оперировали.

Я поехал туда, но меня к нему не пустили. Его менеджер тоже был там. Я сказал:

— Просто ужасно, что так случилось.

Он говорит:

— Нам не следовало позволять, чтобы он дрался, Джонни.

— Хорошенькое дело — "нам не следовало", — говорю, — Это ты мне сказал, что он может драться.

Я прямо-таки увидел, как они руки потирают — другие устроители, менеджеры и репортеры, которые у них на содержании. Какой это для них праздник.

Я поехал к себе в контору. Куска не мог проглотить за обедом и каждые полчаса звонил в больницу — как он и что?

Они мне только в половине пятого сказали, а потом, словно этого мало, звонит кто-то из репортеров и говорит, что будет вскрытие. Вскрытие! Что, собственно, они рассчитывают обнаружить? А на следующей неделе, в следующий вторник, меня вызывают к следователю. И я должен буду давать показания. Я очень расстроен, можете мне поверить. Все это очень меня расстроило.

Ящик виски

Когда работаешь для небольшого клуба, без хитростей не обойдешься, а уж тем более в наши дни. До войны все было проще: тогда, собственно, никто, кроме майора Бакли и "Волков", не разыскивал будущих игроков по всей стране, и мальчишек в витринах тогда не выставляли, не то что теперь — и международные встречи школьных команд на Уэмбли, и юниоры, и сборные графств. Так что вопрос не в том, чтобы откапывать подающих надежды пареньков — вот они, пожалуйста, все перед вами, и, конечно, маленькие клубы тут в невыгодном положении: кто же пойдет в маленький клуб, если его приглашают в большой?

А уж всяких закулисных махинаций развелось! Я вовсе не утверждаю, будто до войны ничего такого не было, но только теперь вдесятеро хуже стало, с нынешней-то рекламой и конкуренцией. Особенно в этом отличаются два ведущих клуба — их и называть не надо, все и так знают. Они ни перед чем не останавливаются — машины, шубы, противозаконные выплаты родителям, работа в штате для папаши, когда он только приходит по пятницам расписываться в ведомости. Просто тошнит.

Конечно, некоторые родители, папаши, словно с аукциона своих сынков продают, смотрят, кто дороже даст. Но тут больше клубы виноваты, это они такую моду завели.

А потому, едва я прослышал про этого паренька в Южном Лондоне, так не стал времени зря терять. Ему как раз исполнилось пятнадцать, и если он действительно на что-то годился, то должен был в этом сезоне играть во встречах сборных школ. Он был правый полузащитник, и тот, кто мне сказал про него, очень его хвалил: настоящая находка, бьет с обеих ног, а обманные движения телом — одно загляденье.

Я навел справки, где играет его школа, и как-то днем поехал в тот парк. Подхожу, словно прогуливаюсь, потому что клубам запрещено вербовать школьников и многие учителя страшно за этим следят. Если бы они заметили, что я с ним заговорил, могли бы выйти большие неприятности.

Ну, он действительно был хорош, просто прелесть: так и рвался к мячу, а когда его получал, всякий раз распоряжался им очень дельно. Я разговорился с мужчиной у боковой линии, отцом кого-то из его товарищей, и узнал, что в субботу они тоже будут играть. Я не стал ждать конца встречи: я был почти уверен, но все-таки хотел еще раз его посмотреть.

Приезжаю в следующую субботу, а его там нет — ни его, ни команды, хоть я все поля обошел. Я поспрашивал кое-кого из зрителей, но никто толком ничего не знал. В конце концов я отыскал сторожа, и он сказал, что они сегодня играют не здесь, а как будто в Клэпем-Коммон.

Я пошел к своей машине, и вдруг прямо мне навстречу идет Бобби Крэкстон собственной персоной. Вот уж без кого я в эту минуту обошелся бы! Я просто убить себя был готов: зачем, думаю, я тянул, почему сразу же не подписал с ним контракт. Ведь Бобби работал для "Роверс" и ни перед чем не останавливался — хоть полторы тысячи фунтов наличными, место для папочки, меховое манто для мамочки, ну что угодно. Клуб этот снимал сливки по всей стране, и главным у них был Крэкстон.

Он удивился не меньше, чем я, — встал как вкопанный, оглядел меня с головы до ног и говорит:

— Привет, Том.

Я говорю:

— Привет, Боб. Наверно, пришел поглядеть того же игрока, что и я?

— Игрока? — говорит. — Я никаких игроков специально смотреть не собирался.

— Конечно, — говорю. — Просто ты сюда приехал погулять.

— Совершенно верно, — говорит. — Я часто тут гуляю во время матчей. Вдруг да подвернется что-нибудь интересное.

— Конечно, — говорю, — вдруг да подвернется. Ну а я приехал поглядеть этого паренька, Николсона. — Это была его фамилия, и по лицу Боба я сразу понял, что он про него знает. Не сумел притвориться. — Но только сегодня он здесь не играет, — говорю. — У их школы сегодня встреча на "Уормвуд-Скрабс".

— Ты туда едешь? — спрашивает, а сам весь насторожился.

— Да, — говорю, — наверно, съезжу, но у меня кое-какие дела, и раньше второго тайма я туда вряд ли успею.

Тут он поворачивается, идет со мной к воротам, прыг в машину и на полном газу мчится на запад, а я посмеялся про себя и поехал в Клэпем.

Мальчик там действительно играл, да снова так, что засмотришься. Когда он уходил с поля, я его остановил и говорю:

— Хорошо играл, сынок. Ну и удар у тебя! — А потом спрашиваю: — Ты где живешь?

— В Саутуорке, — говорит, а я говорю:

— Вот так совпадение! Даже странно. Я же как раз в ту сторону еду и могу подвезти. Ну-ка садись.

В машине я его спрашиваю:

— А о профессиональном футболе ты не думаешь?

А он говорит:

— Не думаю? Да я дни и ночи напролет только об этом и мечтаю.

— Даже странно, — говорю. — Я ведь тут могу тебе помочь. У меня есть кое-какие связи в одном профессиональном клубе.

— Правда, сэр? — говорит. — Вот было бы здорово! Да только тут есть одна трудность. Мой отец против.

— Давай я с ним потолкую, — говорю. — В наши дни футбол — хорошая профессия.

Тут я начал его расспрашивать про него самого — как он, пьет или курит. Он говорит:

— Нет. Мы же "плимутские братья", и отец все такое запрещает. Потому-то он и против профессионального футбола.

Когда мы подъехали к его дому, я спросил, можно ли мне зайти. Он помялся, но в конце концов ответил, что можно. Отец и мать были дома — и лица у обоих самые постные. Они поглядывали на меня очень подозрительно, но я знай расписываю, как их мальчик прекрасно играл да какой у него талант, так что в конце концов они пригласили меня выпить у них чаю.

— Я ему советовал, — говорю, — всерьез этим заняться.

— Стать профессионалом? — говорит отец. — Я не допущу. Я ему никогда не разрешу. Разве это занятие для человека — гонять мячик за деньги?

— Да, — говорю, — совершенно с вами согласен. Играть следовало бы только для развлечения. Но не думаете ли вы, что, раз человеку дарован талант, на него возложен и долг этот талант развивать? В конце-то концов, от кого мы получаем наши таланты?

Понимаете, я привык со всякими людьми разговаривать: сначала вызнаешь, чем они дышат, а потом и подъезжаешь к ним. Помню, как-то в Йоркшире я перехватил паренька под носом у полудюжины клубов, потому что отец у него был заядлый голубятник, а я узнал про это заблаговременно. Мы до трех утра проговорили о голубях, а я-то в жизни голубя близко не видел, не то чтобы в голубиных гонках участвовать.

— К тому же, — говорю, — ему ведь не обязательно заниматься только одним футболом. У футболиста-профессионала то преимущество, что у него остается достаточно досуга, чтобы, например, учиться. Во вторую половину дня они почти всегда свободны.

— Да, — говорит, — но в какой среде он окажется? Я не желаю, чтобы он имел дело с людьми, которые бранятся, кощунствуют и пьют.

— Футболисты не пьют, — сказал я и поглядел ему прямо в глаза. — Им это строжайше противопоказано, а те, кто хоть что-то соображает, и не курят.

К тому времени, когда я собрался уходить, он уже заметно смягчился, но я знал, что должен действовать быстро и подписать контракт прежде, чем Бобби Крэкстон до него доберется.

Дня через два я поехал вечером посмотреть матч "Хотсперс". Там был Бобби. Он увидел меня и подошел.

— Спасибо, — говорит, — за тогдашнее.

— Это за что же? — спрашиваю. А он говорит:

— Сам знаешь. За то, что послал меня на "Уормвуд-Скрабс". Я там чуть не до темноты разгуливал.

— Неужели? — говорю. — А я так туда и не выбрался. Все освободиться не мог.

— Этому, — говорит, — я легко поверю.

— Во всяком случае, — говорю, — паренек что надо, верно? — Но он ничего не ответил, и тогда я сказал: — Старика его видел?

— Нет, — говорит, а я говорю:

— Пьет как сапожник.

В ту неделю я там два раза побывал, все уламывал старика. Я ему сказал, что иногда подбираю игроков для клуба, чисто по-дружески конечно. Во второй раз он меня спрашивает:

— А вам известен такой мистер Крэкстон?

— Крэкстон? — говорю. — Нет, вроде бы я такой фамилии не слышал.

— Он вербовщик, — говорит. — Работает для "Роверс". А между нами говоря, мистер Дикс, мой сын — болельщик "Роверс" и просто рвется туда. Но мне это не по душе, я бы предпочел для него ваш клуб.

Ну, тут я ему проиграл пластинку, что начинать всегда лучше в небольшом клубе, и он сказал:

— Я поговорю с ним, мистер Дикс. Загляните в пятницу.

До пятницы было три дня, и три дня я себе места не находил: все гадал, убедит их Бобби или не убедит. Когда я в пятницу подошел к их двери и позвонил, у меня руки тряслись, можете мне поверить: такого многообещающего паренька я уже много лет не видел. Тут мне дверь отворяет сам старик и встречает, как самого дорогого гостя:

— Входите, входите, мистер Дикс. Вы захватали бланки?

— Кажется, захватил, — говорю.

— Вот и отлично, — говорит. — Входите же, садитесь. Знаете, ко мне явился этот Крэкстон, и, как по-вашему, что ему взбрело в голову? Он имел наглость преподнести мне ящик виски.

Гляжу, а в углу действительно стоит ящик с бутылками.

— Неужели? — спрашиваю. — Ну, по правде сказать, меня это не удивляет. Между нами говоря, мистер Николсон, такой уж это клуб.

— Я рад, что узнал их вовремя, — говорит он. — Благодарение небу, что я узнал их вовремя.

Тут мальчик пришел, подписал контракт, мать собрала чай и все тревоги остались позади.

Но старик никак не мог успокоиться из-за виски, и, когда я уже уходил, он вдруг говорит:

— Вы знаете что? Когда я его выгнал, он заявил: "Ящик я оставлю тут на случай, если вы передумаете".

— Ничего, — говорю я. — Давайте, я его заберу. Избавлю вас от хлопот.

Вступить в клуб

Для начала я взял парочку уроков — надо же было убедиться, что игра у меня пойдет, что я сумею попадать по мячу. Оказалось, что сумею. Профессионал в универсальном магазине даже сказал, что у меня удар от природы поставлен. Конечно, они на похвалы не скупятся, но я и сам это заметил — глаз у меня еще верный.

По правде говоря, я в свое время в какие только игры не играл: и футбол, и теннис, и крикет, даже и кроссы бегал, да только теперь это дело прошлое. Однако не зарастать же вовсе мхом, и я подумал — гольф! Как-никак на свежем воздухе, ну и компания может подобраться приятная. А потому я купил набор клюшек, а дальше, само собой, надо вступить в гольфовый клуб.

Мне советовали: "Вступайте в "Милл-Лодж" (это еврейский клуб в Хертфордшире). А я отвечал: "Почему обязательно "Милл-Лодж", если есть десяток клубов куда ближе?" Они говорят: "Зачем напрашиваться на неприятности?", а я говорю: "Неприятности так неприятности". Меня многие предупреждали, только я как-то не мог отнестись к этому серьезно. Ведь играл же я в футбол, в крикет — и без всяких неприятностей.

Сперва я испробовал "Брук-Парк", потому что он был ближе всего. У меня в этом клубе приятель, Уилли Роуз, и он сказал, что рекомендует меня. Я играл там полтора месяца — у них такой испытательный срок. Секретарь мне сказал:

— Вы посмотрите, нравимся ли мы вам, а мы посмотрим, нравитесь ли нам вы. — Он был министерский чиновник на пенсии. И он сказал еще: — Откровенно говоря, мистер Ричардс, мне, как правило, достаточно просто поглядеть на человека. Нельзя ли узнать ваше занятие?

Я говорю:

— Я занимаюсь мебелью.

Уилли потом мне сказал:

— Он сукин сын. Они все тут такие.

Но мне нравилось там играть. Поле очень приятное. Играл я обычно четвертым — с Уилли и двумя его приятелями, — а иногда присоединялся к другим членам клуба. Ничего плохого не скажу: все держались очень дружески, хотя меня не слишком-то устраивала их манера после игры обязательно идти в бар. Уилли говорил:

— Послушай, просто они такие. Их не переделаешь. Так уж они привыкли жить.

Но по мячу я бил все точнее. Понемножку осваивал приемы. И одного хотел — играть себе спокойно, а они пусть пьют, сколько им вздумается.

Через полтора месяца я пришел к секретарю. И сказал:

— Ну, я решил, что хочу вступить в клуб.

А он говорит:

— Так-так.

Что-то в нем переменилось. Он был из этих, из тощих, с усиками и отрывистой речью. Словом, всегда как будто на все пуговицы застегнут.

— Вы ведь играли главным образом с мистером Роузом? — говорит он.

— Совершенно верно, — говорю. — Мистер Роуз рекомендует меня.

— Мистер Ричардс, — говорит он, — вы еврей?

— Да, — говорю, — только какое отношение это имеет к гольфу?

— К сожалению, у нас еврейская квота, — говорит он.

Я говорю:

— А что это значит?

Он говорит:

— Это значит, что мы не можем вас принять.

— Так-так, — говорю.

Честно говоря, я не сразу поверил, что это всерьез. Меня как оглушило, и ничего понять не могу, словно во сне. Я спрашиваю:

— Ну а в очередь меня записать нельзя? — А сам себя слышу со стороны, как будто даже голос не мой.

Он говорит:

— Это особого смысла, право, не имело бы.

— Почему? — спрашиваю, а он отвечает:

— У нас нет строгой очередности.

— Ну что же, — говорю, — значит, нам больше разговаривать не о чем. — И встал. Руки я ему не протянул, но, когда я уж открывал дверь, он спросил:

— Мистер Ричардс, а мистер Роуз — еврей?

Я говорю:

— Мне очень жаль, мистер Питерс, но, боюсь, у меня нет обыкновения наводить справки о расовой принадлежности и религии людей, с которыми я имею дело.

Пусть, черт его подери, устраивает свои погромы без моей помощи.

Но это было только начало. Рассказать вам, каких унижений я натерпелся и каким оскорблениям подвергался за эти полтора года, вы не поверите. Я и сам поверить не мог. Но это только прибавляло мне решимости.

Следующий клуб, куда я сунулся, оказался даже хуже первого — "Риджентс-Хилл". А ведь началось все прекрасно! Я побеседовал с секретарем, очень милым и обходительным, совсем не таким, как первый. На нем был твидовый костюм в клетку, и он все время смеялся. Он сказал:

— Вот и отлично: приходите, играйте — ну, например, месяц, — познакомитесь поближе с членами и найдете двоих, кто вас рекомендует.

Я играл и все больше осваивался. Конечно, форы я еще не давал, но ударов затрачивал все меньше. Публика там была приятная, солидная: банковские управляющие, предприниматели и прочие в том же роде. Разговаривать нам особенно было не о чем, ну да меня это не волновало. Я приходил играть в гольф, а поговорить мне и дома найдется с кем.

Когда месяц кончился, я снова пошел к секретарю. Он меня встретил так же дружески, как в первый раз, да и вообще все это время держался со мной любезней некуда. Он сказал:

— А, мистер Ричардс! Зашли за вступительной анкетой?

— Да, будьте так добры, — говорю.

— Вот, пожалуйста, — говорит он, а когда я уже дошел до двери, вдруг окликнул меня и добавил: — Еще один вопрос.

"Вот оно", — думаю, и у меня прямо под ложечкой заныло.

— Что такое? — спрашиваю, а он говорит:

— Когда станете членом клуба, пригласите меня сыграть партию?

Я уехал. Думаю: все прекрасно. Потом дома развернул анкету, посмотрел, и нате вам — вопрос одиннадцатый: "Религия". Как ногой в живот ударили.

Несколько дней я не знал, на что решиться. Десять дней прошло, анкета лежит, а я к ней не притрагиваюсь. В конце концов я ему позвонил и сказал:

— Говорит Лайонел Ричардс.

Он отвечает:

— Ах да! Вы же еще не прислали анкету.

— Не прислал, — говорю. — Меня немножко смущает один пункт. Мне не совсем понятен вопрос.

— Неужели? — говорит. — Какой же?

— Одиннадцатый, — говорю. — "Религия".

— А! — говорит он. — Так мы же его просто вставили, чтобы не допускать евреев.

И снова меня как будто ниже пояса ударили.

— Ну, — говорю, — мне очень жаль, но я еврей.

А он вдруг затараторил:

— Это не мое правило. Я его не вводил. Так решило правление.

— Так-так, — говорю. — Ну, большое вам спасибо.

И тут я чуть было не махнул рукой. Жена меня просто умоляла. Она говорила:

— Ты, того гляди, заболеешь. Ну зачем тебе это нужно?

А мой компаньон сказал:

— Если ты хочешь играть в гольф, так вступи в "Милл-Лодж".

— Не хочу я вступать в "Милл-Лодж", — говорю. — Почему я обязан вступать в "Милл-Лодж"?

Он говорит:

— А чем тебя "Милл-Лодж" не устраивает? Ну, не спорю, взносы там высоковаты.

— Да при чем здесь это? — говорю. — Я не хочу, чтобы меня вынудили туда вступить. Если я вступлю в "Милл-Лодж", так только если сам захочу.

Через месяц он говорит:

— Послушай, я из-за тебя скоро свихнусь. Вступай в "Милл-Лодж"! Я тебя рекомендую. Заплачу за тебя вступительный взнос, черт бы его побрал!

— Нет, — говорю. Потому что я уже твердо решил. — Я тогда себя буду презирать.

Кто-то посоветовал попробовать "Масуэлл-Парк".

Я поехал туда, посмотрел на секретаря, и сразу все ясно стало. Это был какой-то полковник. Таких среди них не меньше половины: глядят на тебя, словно ты стоишь перед военно-полевым судом. Он достает анкету и говорит:

— Религия?

Я ответил, и на этом все кончилось. "Мы вам позвоним". Разумеется, никто мне не позвонил.

Я в Северном Лондоне все перепробовал — кроме муниципальных полей. В одном клубе мне дали двухмесячный испытательный срок. Через три недели секретарь попросил меня зайти к нему. Вид у него был смущенный, надо отдать ему должное. Он сказал:

— Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер Ричардс, но мне было высказано предположение, что вы, возможно, еврей.

— Высказано? — говорю. — Кем же?

— Ну, — говорит он, — одним из наших членов.

— Что же, — говорю, — он не ошибся. А теперь вы, вероятно, объясните мне, что у вас квота. Не трудитесь, я и так уйду. Я сейчас же уйду.

Он говорит:

— Пожалуйста, не считайте это чем-то личным.

— А что же еще прикажете мне считать? — спрашиваю. — Если в этом нет ничего личного, то почему вы меня не принимаете?

— Такое правило, — говорит он.

Но уж тут я не выдержал. Сколько можно!

— Правила сами собой не появляются, — говорю. — Кто-то их составляет! Они что, опасаются, что я рукой мяч подправлю? Что я ногой его в лунку закачу, пока никто не видит?

— Мистер Ричардс, — говорит он, — но я же объясняю вам, что лично к вам это никакого отношения не имеет. Просто некоторые евреи…

— Какие евреи?

— Ну, не такие, как вы, — говорит он.

— Откуда же вы можете знать, какие они, — говорю, — если вы не разрешаете им играть тут?

Еще один из них — еще один секретарь — сказал:

— У вас, евреев, есть ваши гольфовые клубы, мистер Ричардс, а у нас есть наши.

Я говорю:

— Да, но почему у нас есть наши клубы? А потому, что вы нас не допускаете в ваши.

Можете мне поверить, по временам я готов был махнуть на все рукой, вообще выбросить клюшки, или все-таки вступить в "Милл-Лодж", или… ну, в общем, что угодно. Я сидел в баре такого гольфового клуба и смотрел на тех, кто там пил, смотрел на них в раздевалке, смотрел и думал: ну что в нас есть такое? Что они против нас имеют? Чем мы так уж отличаемся? И я почувствовал, что начинаю проникаться к ним неприязнью. Сначала я злился на секретарей, но что в конечном счете делали секретари? Просто выполняли распоряжения вот этих людей. Гольф мне больше никакого удовольствия не доставлял — я думал только о том, что они не стали бы играть со мной, если бы знали, а потому начал опережать развитие событий. Я приходил к секретарю и говорил: "Прежде всего я хочу вас предупредить, что я еврей. Мне это безразлично, но вам, возможно, нет". А они отвечали: "Мы вам позвоним". А кто почестней, говорили прямо: "Боюсь, у нас квота".

Но я решил взять над ними верх во что бы то ни стало и в конце концов добился своего — довольно-таки неожиданным образом. Один оптовик, с которым у меня дела, как-то в разговоре упомянул, что едет отдыхать в Шотландию — будет там играть в гольф. Он спросил:

— А вы играете?

Я говорю:

— Когда мне это разрешают.

Он спрашивает:

— Как так — разрешают?

Ну я и рассказал ему всю историю. Он-то не еврей.

— Какая нелепость, — говорит. — А почему бы вам не вступить в мой клуб? Я вас рекомендую. — И назвал клуб.

— Не беспокойтесь, — говорю, — я уже пробовал. Я все клубы Северного Лондона перепробовал.

— А "Три вяза"? — спрашивает.

Это уж совсем загородный клуб.

— Там я не был, — говорю. — Но ведь будет то же самое.

— Нет, не будет, — говорит он. — У меня там друг. Он старшина. И если он вас рекомендует, можете считать себя принятым, неважно, кто вы и что вы.

Ну, мы пообедали втроем: он, я и этот его друг. Очень приятный оказался человек. Что-то там по пластмассам. Он сказал:

— Конечно, мы вас примем. О чем может быть речь? Поехали сейчас. Сыграем партию с секретарем.

Я так и сделал. Очень приятный клуб. В анкете у них есть пункт "религия", но я ее заполнил, старшина меня рекомендовал, а недели через две я получил письмо, что принят. Я там играл около полугода, и все со мной были очень любезны. А потом я ушел.

Секретарь спрашивает:

— Что произошло, мистер Ричардс? Разве вам тут не нравится?

— Очень нравится, — говорю. — В этом нет ничего личного. Просто мне хочется, чтобы и еще кто-нибудь мог воспользоваться квотой.

После этого я вступил в "Милл-Лодж". Я свое доказал.

Arrivederci, Elba[1]

Деревушка изменилась — ее колонизировали. Теперь она принадлежала туристам. Дома расцвели пронзительно яркими жалюзи, пляж покрылся грибами голубых зонтиков, по узкой прямой дороге, ведущей к бухте, рыча, сновали машины. В море далеко за ревущими моторками и водными лыжниками вставал туманный горб Корсики, а закаты пылали багрянцем облаков, их курчавые башни закручивались, словно краски, выдавленные из тюбиков великана художника.

Все пансионаты были переполнены — переполнены римлянами и миланцами, которые питали друг к другу легкую неприязнь и гоняли свои машины по узкой грунтовой дороге с бесцеремонной скоростью и шумом. Номер в "Альберго дель Гольфо", белом и новом, который нагло торчал на берегу бухты, стоил семь тысячлир в день.

Оставался только крестьянский дом в полумиле от деревни, и я устроился там в спальне, которая явно принадлежала хозяину и его жене — в сумрачной, душной комнате, задавленной занавесками и семейными реликвиями. Лиловые занавески, лиловое покрывало на кровати, а над ними — извивающееся на кресте тело.

— Ма vengono i fiorentini, — сказали мне так, словно речь шла о неизбежном стихийном бедствии: скоро приедут флорентийцы.

Они приезжают каждый год, объяснили хозяева, и тогда мне придется спать в столовой.

Хозяин и его жена были до смешного не похожи друг на друга. Он — синьор Ансельмо — выглядел воплощением простака поселянина, эдаким разиней мужичком из народных побасенок, в которых крестьянская сметка в конце концов берет верх над хитростями городского пройдохи. У него было добродушное лицо, круглое и красное, точно яблоко, и немигающие серые глаза, смотревшие с обманчивой доверчивостью. Он ходил в сдвинутой на затылок соломенной шляпе, под его верхней губой зияла дыра, и, когда его лицо было спокойно, для полного эффекта не хватало только свисающей изо рта соломинки. Он переселился на Эльбу из Пармы и не доверял островитянам — "gente strana"[2]

Его жена, сама уроженка Эльбы, в ответ только смеялась, как, впрочем, смеялась по любому поводу, подрагивая жирным телом — обрюзглая толстуха с обнаженными руками и полным ртом серебристых стальных зубов.

"Ай-ай!" — пыхтела она и смеялась. "Ай-ай!" — словно жизнь так нелепа, что нет смысла огорчаться и грустить.

У них была дочь, столь же удивительно непохожая на них, как они — друг на друга: десятилетняя Мариза, тоненькая, красивая ласковая девочка с пепельными волосами до плеч. В их отношении к ней проглядывала какая-то любовная почтительность, словно они все еще изумлялись ее красоте и задорной живости.

Дом был небольшой, квадратный, сложенный из дикого камня. Они провели себе электричество, но водопровода не было, а уборная стояла в глубине пыльного заднего дворика. По стенам столовой висели легионы умерших родственников в виде фотографий: гроздья унылых голов и плеч, замкнутые черными рамками. Но они не имели тут власти: Ансельмо улыбался, сидя во главе стола, а его жена смеялась, наливая вино и нарезая консервированного тунца.

Флорентийцы приехали через три дня. Когда я вернулся с пляжа, они уже сидели за обеденным столом — мужчина, женщина и юноша.

— Кавадзути! — сказал мужчина и вскочил, не дожидаясь, чтобы нас познакомили. Маленький, щуплый, он стиснул мою руку и потряс ее. — А это моя жена и мой сын Франко.

Кавадзути было за пятьдесят — жилистый, смуглый, неугомонный, как мартышка, с седыми, коротко остриженными волосами и голубыми настороженными глазами. Он держался с бойкой развязностью, словно смутно ощущал, что для него это единственная замена интеллекта. Его жена, наоборот, выглядела унылой — бесцветная, вялая женщина, которая всегда обматывала голову шарфом, молчаливая, замкнутая.

Зато сын их был красив ясной флорентийской красотой — жесткие каштановые кудри, широкий рот с прекрасными белыми зубами, глаза голубые, как у отца, но не бегающие, не беспокойные. Я бы дал ему лет девятнадцать-двадцать. Он поздоровался со мной не так бурно, но с искренней приветливостью.

Кавадзути посадили справа от меня, и он тотчас же с чрезвычайной любезностью принялся мне услуживать.

— Ломтик хлеба? Не хотите ли масла? Вы же англичанин, а? Я очень уважаю англичан. Великие писатели. Великие поэты. Как фамилия того поэта, который жил во Флоренции? Браунер…

— Браунинг.

— Вот видите? Браунинг. Grande poeta. Sono molto amico degli inglesi. Я большой друг англичан. Я работаю в ратуше, в палаццо Веккьо. Вы знаете палаццо Веккьо?

— Разумеется.

— Красивое здание. Красивая piazza. Одна из самых красивых площадей в мире.

— Я знаю.

— Ну вот видите! Синьору нравится Флоренция, англичанам вообще нравится Флоренция.

— Да, существует такая традиция.

— Прекрасная традиция. Все лучшие английские писатели и поэты. Браунинг. И Шекспир тоже.

— По-моему, нет.

— Ма si, mа si[3]. И Шекспир тоже.

Его жена на секунду подняла голову от тарелки со спагетти и сказала, словно продолжая какой-то внутренний монолог:

— В этом году мы должны купить лосьон от загара.

Ее бледная глянцевитая кожа выглядела так, словно — никогда не знала солнца.

— Конечно, конечно! — сказал ее муж, нетерпеливо дернув кистью, и она вновь кротко наклонилась над своей тарелкой, ссутулившись, пригнув голову, сосредоточенно, как пасущаяся корова.

— Мы приезжаем сюда каждый год, — сказал Кавадзути. — Ведь верно, Франко? Ведь так, синьор Ансельмо?

— Certo[4], — сказал синьор Ансельмо и кивнул, глядя рыбьими глазами — театральный пейзанин рядом с Кавадзути, законченной карикатурой горожанина. И действительно, между ними чувствовалось какое-то отталкивание. В присутствии Кавадзути Ансельмо менялся, становился молчаливым и отвечал, только когда у него спрашивали подтверждения, а в тоне и манерах Кавадзути проскальзывал легкий покровительственный оттенок.

— Так сколько же это лет? Пять? — спросил он.

— Четыре, — сказал его сын. — Четыре года. Прежде мы всегда ездили в Виареджо.

У всех троих был флорентийский выговор — резкие взрывчатые переходы, "к" с придыханием: "хаза" вместо "каза", "хон" вместо "кон". Торопливость и воинственный задор Кавадзути тоже были типично флорентийскими — его упоение словами, его уважение не столько к культуре, сколько к атрибутам культуры. Мы уже получили Шекспира и Браунинга, а к концу обеда к ним прибавились Леонардо, Джотто и Толстой. Синьора Ансельмо оглядывала стол и улыбалась, словно одобряя этот дух, хотя частности и были ей непонятны.

— Когда будете во Флоренции, — сказал мне Кавадзути, — я покажу вам, где жил Браунинг. Загляните в ратушу и сходим вместе.

К ужину он явился с маленьким белым транзистором и поставил его на столе возле себя. Время от времени он крутил ручку настройки, и танцевальная музыка сменялась популярными песнями, а потом он поймал последние известия.

— Вы слышали? Человек в Лондоне написал статью против английской королевы. А королеву в Англии любят?

— Большинство — да.

— Но ведь в Лондоне всегда туман.

— Зимой иногда бывает.

— Всегда, всегда!

— Ай-ай! — смеялась толстая синьора. — Ай-ай!

Утром меня разбудил шум. Они завтракали. Я спал на диване у стены, в нескольких шагах от стола, под угрюмыми взглядами полка усопших родственников. Занавески были отдернуты, солнце било мне в лицо, а со стороны стола то и дело доносилось громкое хлюпанье. Когда я открыл глаза, чей-то голос прошипел:

— Ш-ш! Синьор спит!

Кавадзути сидел спиной ко мне в белой рубашке и голубых футбольных трусах. Его голые ноги были худыми, смуглыми и жилистыми. Напротив, бледная и глянцевитая, как восковая кукла, сидела его жена. Их сын примостился у дальнего конца стола. Все трое, словно тайно соревнуясь, пригибали головы к большим кофейным чашкам, крошили в них хлеб, а затем подцепляли намокшие кусочки и всасывали их с ложки. Они почти не разговаривали, но не из вежливости, не потому, что боялись меня разбудить, а потому, что все их внимание было поглощено этим занятием: кусочки хлеба быстро и ритмично падали в чашку, ложка подхватывала их, губы громко хлюпали, и все повторялось сначала.

Я лежал, притворяясь, будто сплю, пока они не кончили и не ушли из комнаты. Но укрыться от Кавадзути было невозможно — даже в уборной: ее запертая дверь действовала на него, как вызов, как повод для того, чтобы возмущенно дергать и трясти ручку.

На пляже он все время сидел рядом со своим транзистором, не рискуя войти в воду. А его жена и вовсе была в платье и даже не сняла шарфа с волос. Солнцу были открыты только ее лицо и кисти рук, тщательно смазанные лосьоном из флакона. Пляж, жгучее солнце, рев моторок — их приходилось терпеть, как, впрочем, и все, из чего слагается жизнь. Вокруг лежали журналы и газеты, словно Кавадзути щедро потратил на них все те деньги, которые сэкономил, не взяв пляжный зонт. Время от времени он принимался читать вслух, но его жена как будто не слышала. У нее на коленях тоже лежал открытый журнал, но страниц она не перелистывала.

Однако их сын получал полное удовольствие: он купался, болтал с девушками, прогуливался по пляжу, красивый, стройный, в голубых плавках.

Мимо пробежала Мариза, мокрые пряди ее волос разлетались, как у русалки, и тут я увидел, как синьора Кавадзути подняла голову, наконец улыбнулась и сказала: "Beilina!"[5] Это было видение радости, за которое надо быть благодарным, которое нельзя трогать, но Кавадзути крикнул вслед девочке:

— Поди-ка сюда, Мариза.

А когда она послушно повернулась и подошла к нему, он сунул ей несколько лир "на конфетки".

— Только смотри ничего не говори маме!

Потом он забрался с журналом под мой зонт.

— Вы читали? Тут есть статья про Англию.

— Благодарю вас.

— Если хотите почитать газету или журнал, только скажите. У меня их целая куча.

Он ушел. Мне было неприятно, что я не испытываю к нему никакой симпатии, но я ничего не мог с собой поделать.

Обедать он сел в тех же голубых трусах и белой майке. Транзистор играл неаполитанские поп-песенки.

— Неаполитанская музыка, — сказал он. — Из Неаполя. Она вам нравится?

— Иногда.

— А у нас есть секрет, верно? — сказал он Маризе. Она хихикнула.

— Секрет? — переспросила мать девочки. На этот раз мне показалось, что ее улыбка была только данью вежливости.

— Да, секрет. Наш секрет. Наш с Маризой.

— Ай-ай!

— Она ела карамельки. Мариза ела.

— Он сам их мне дал! — воскликнула Мариза. — Синьор Кавадзути!

— Molto gentile, molto gentile![6]

Я попросил его жену передать мне воду. Она ухватила кувшин за носик и угрюмо протянула его через стол.

— Acqua, — сказал Кавадзути, — А как "вода" по-английски? Извините! — Он наклонился и смахнул прилипшие к моей щеке песчинки. — Grande scrittore, Шекспир великий писатель. Ма piu grande Dante. Но Данте еще более велик!

— Дело вкуса, — сказал я. Его сын ухмылялся, как добродушный, веселый пес.

Прежде мне нравился флорентийский выговор, словно отзвук едкого юмора Санто-Спирито, Борго Сан-Фредьяно. Но теперь, слушая, как разговаривают эти трое, я чувствовал, что он начинает действовать мне на нервы — "к" с придыханием казалось ненужной вычурностью, оно было оскорблением для слуха, для итальянского языка.

После обеда Кавадзути взял свой транзистор, повернулся к сыну и сказал:

— Allora un ро’ di caccia. Поохотимся немножко.

Несколько минут спустя со двора донесся негромкий щелчок выстрела. Я поглядел на Ансельмо. Он пожал плечами с неловкой улыбкой.

Я вышел на заднее крыльцо. Там стояли Кавадзути и Франко. Кавадзути прижимал к плечу мелкокалиберную винтовку. Он целился в сизого голубя, который бесцельно бродил по двору. Кавадзути улыбался улыбкой напроказившего ребенка. Франко тоже улыбался — но без тени смущения.

Голубь подошел ближе — до него было теперь не больше семи шагов. Кавадзути нажал на спуск, взметнулось облачко пыли, и голубь взлетел, тяжело хлопая крыльями.

— Что за интерес? — сказал я. — Стрелять по голубям, да к тому же не влет.

— Но какой от этого вред? — сказал он. — Винтовка старая. Никого даже не поранит.

На землю опустились еще два голубя, и он опять выстрелил. Снова голуби взмыли вверх и улетели. Он протянул винтовку мне.

— Хотите пострелять?

Вечером после ужина они все трое отправились на автобусе в Портоферрайо.

— Может быть, и вы хотели бы… — сказал Кавадзути. — Вам будут очень рады. Наш английский друг.

Его громкий удаляющийся голос еще раздавался в вечернем мраке, когда Ансельмо встал из-за стола.

— Ну, коли они уехали, — сказал он, улыбнувшись мне своей деревенской улыбкой, — можно достать хорошее винцо.

Его жена посмотрела на меня и засмеялась — на этот раз заговорщицким смехом.

Ансельмо отпер дверцу массивного лакированного буфета и достал две бутылки местного красного вина.

— Что поделаешь, — сказал он, вытаскивая пробку. — Они приезжают. Они платят.

— Иногда, — сказала его жена, улыбаясь всеми серебристыми зубами.

— Это верно. Иногда.

Перемена в нашем настроении была полной и естественной, словно всех нас троих сплотило единое чувство — общая антипатия.

— А что он делает в ратуше? — спросил я.

— Выдает разрешения на собак! — сказала синьора, точно это было что-то нестерпимо смешное.

— Это правда, — сказал Ансельмо. — Разрешения на собак.

— Вы бы ни за что не догадались, верно? — пропыхтела синьора. — Ведь держится-то он, что твой мэр! — И она снова безудержно захохотала.

— Когда они приехали в первый раз, — сказал Ансельмо, — он мне сразу заявил: "Можете не беспокоиться. Я человек состоятельный. Я работаю в ратуше".

— Да! — воскликнула синьора, прижимая ладонь к мощной колышущейся груди. — А сам выдает разрешения на собак! Как-то вечером его жена проговорилась.

— А помнишь, что он сказал? — мрачно спросил Ансельмо. — Он сказал: "Чуть какие-нибудь неприятности, собака кого-нибудь покусает, они приходят ко мне, к Кавадзути. Они знают, что я все могу уладить".

— Ай-ай! — смеялась синьора, тряся головой, поблескивая серебристыми зубами.

— Но он как будто не замечает… — сказал я.

— Ну да! — Она улыбнулась. — Он не замечает. Он ничего не замечает.

— В прошлом году он перегнул палку, — сказал ее муж.

— А чего ты хочешь? — спросила она. — Так уж он устроен.

— Я хочу, чтобы люди вели себя честно, — сказал Ансельмо. — Я с ними по-хорошему, так хочу, чтоб и они со мной по-хорошему.

— Он мне все время твердит: "Я солидный человек", — сказала синьора.

— Какой там солидный, — сказал Ансельмо. — В прошлом году он перегнул палку. Я готов терпеть, но всему есть предел. И уж тогда — стоп! — Он поднял руку, словно регулировщик на перекрестке.

— А что он сделал в прошлом году?

— Привел приятеля, познакомил со мной. Муж и жена — они приехали, когда Кавадзути уезжал, и прожили месяц. Он сказал: "Не беспокойтесь. Я за него ручаюсь. Он мой друг. Он состоятельный человек, вроде меня. Non abbia paura. Не бойтесь". А тот уехал и не заплатил. Месяц прожил и не заплатил. Сказал, что вышлет деньги из Флоренции. Я ждал два месяца, потом написал ему. Он не ответил. Я еще раз написал. Он опять не ответил. Тогда я написал Кавадзути, и он тоже не ответил.

— И тем не менее приехал.

— Да-да, приехал, — сказала синьора, смеясь и этому.

— Он приехал, — сказал ее муж. — И я спросил его. Я сказал: "Этот ваш друг. Он так мне и не заплатил". И знаете, что он ответил? Он ответил: "А при чем тут я? Это не имеет ко мне никакого отношения". Да и сам-то он. Тоже должен еще с прошлого года. За неделю полного пансиона. Он говорит: "Я заплачу вам в этом году. Заплачу перед отъездом". С меня хватит. После этого года — стоп!

Но ничто не действовало на хорошее настроение Кавадзути. Оно было столь же неизменным, как его майка и трусы, как его транзистор. Он приехал отдыхать, а потому наслаждался жизнью и даже мысли не допускал, что кто-то не разделяет его удовольствия. Что могла деревенская щепетильность противопоставить такой городской целеустремленности? Кавадзути был стихийной силой, а крестьяне хорошо знают, что такое стихийные силы. С ними нельзя бороться прямо, старайся только избежать лишнего вреда. Иногда я замечал, как на лице Ансельмо в минуты расслабления появлялось выражение угрюмой злобы, но Кавадзути продолжал болтать и ничего не видел.

— Здесь жил Наполеон, — сказал он. — Здесь, на острове Эльба. Вы знали это?

— Да.

— Он был тут в изгнании, но бежал. От англичан. Можно посмотреть его дом — неподалеку от Портоферрайо. Bella casa[7]. И великолепная спальня. — Он подмигнул. — Но без Жозефины. Э, синьора? Без Жозефины.

И синьора вежливо посмеялась.

Каждый вечер, если трое Кавадзути куда-нибудь уходили, Ансельмо доставал свое лучшее вино.

— Он уплатил? — спросил я.

— Нет. Он пока еще ничего мне не платил.

— Даже за этот год?

— Ничего.

— Ну и что вы будете делать?

Он пожал плечами. Даже синьора не засмеялась, хотя на следующий день она смеялась, когда после обеда вышла вслед за мной на крыльцо.

— Anche il figlio e scemo. Сын тоже глуп!

Сын вел собственное существование — красивый, добродушный, нетребовательный. Они с отцом как будто ладили: они были словно огорожены каждый в собственном мирке и только перекликались с веселым безразличием.

Они приехали на две недели. Прошло десять дней, а Кавадзути все еще ничего не заплатил. Ансельмо вовсе перестал говорить за столом, и теперь его молчание было проникнуто давящей враждебностью. Но голос Кавадзути звучал за столом по-прежнему, и музыка из его транзистора, и примирительный смех синьоры — "ай-ай!"

— Gente simpatica, mа contadini, — сказал мне Кавадзути на пляже. — Симпатичные люди, но крестьяне. У флорентийцев ум живее. В живости ума с флорентийцами никто не сравнится.

— Maledetti toscani, — сказал я. — Проклятые тосканцы.

— А, вы знаете это выражение! Просто нам завидуют.

По мере того как его отпуск приближался к концу, он начал упоминать об этом все чаще, и мне даже казалось — с каким-то злокозненным удовольствием.

— Я пришлю тебе открытку, Мариза. С видом Флоренции. В прошлом году я ведь прислал, верно? Я всегда держу свои обещания. Она у тебя цела? Вид на Понте-Веккьо.

И в другой раз:

— Значит, скоро мы скажем друг другу arrivederci до следующего года. До следующего, и до следующего, и до следующего. Прекрасный остров Эльба. Самый simpatica остров Италии. Уж наверное, в Англии нет таких островов, как Эльба.

Утром в день их отъезда я по дороге на пляж увидел Ансельмо. Он косил высокую траву на лугу над дорогой. Его руки двигались в неторопливом, размеренном ритме, в свист косы вплетался пронзительный стрекот кузнечиков. Заметив меня, он повернул свое круглое красное лицо и улыбнулся бесхитростной, почти беззащитной улыбкой.

— Значит, они сегодня уезжают, — сказал я.

— Meno male. Слава богу.

— Ну и как, расплатились?

Он снова пожал плечами.

— Посмотрим.

Кавадзути уже сидел на пляже.

— Ah, buon giorno, buon giorno[8], — сказал он, приветственно протягивая мне худые руки. — Мы здороваемся в последний раз. После ужина мы уедем в Портоферрайо, чтобы успеть на первый утренний пароход. Возвращаемся во Флоренцию, самый красивый город на свете.

— Buon viaggio[9]

За обедом он был весело лиричен, за ужином — лихорадочно болтлив, Ансельмо и его жена, наоборот, хранили полное молчание. Один раз синьора поглядела на меня и покачала головой, но и в этой безучастности все-таки прятался отзвук смеха. А когда Кавадзути принялся настраивать свой транзистор, на меня посмотрел Ансельмо и тоже покачал головой, но медленно и угрюмо.

— Ну, — сказал Кавадзути, — все готово?

Его жена поглядела на него стеклянным взглядом и кивнула.

— Tutto pronto[10], — сказал сын.

— В десять придет машина, — сказал Кавадзути. — В половине одиннадцатого мы сядем в автобус и — arrivederci, Elba.

Синьора засмеялась, Ансельмо отчужденно и мрачно молчал.

— Ваше общество было мне очень приятно, благодарю вас, — сказал Кавадзути мне, — Я был очень рад познакомиться с англичанином. Шекспир и Данте!

Я в свою очередь поблагодарил его.

Он налил себе еще вина и начал потчевать нас одним многословным тостом за другим. В первый раз Ансельмо выпил, но потом только слегка наклонял стакан и сразу ставил его на стол. Его уныние возрастало прямо пропорционально веселому возбуждению Кавадзути. Раза два синьора поглядывала на мужа, а потом даже потрогала за плечо и что-то спросила шепотом, но он ничего не ответил.

Наконец Кавадзути поглядел на часы.

— Уже десять! — сказал он. — Сейчас придет машина. — Он встал из-за стола.

Ансельмо тоже встал и нагнал его у двери.

— Momento, eh?[11] Мне надо с вами поговорить.

Я услышал, как закрылась дверь — по-видимому, дверь спальни, затем заговорил Кавадзути, повысив голос, что-то доказывая, перебивая робкое бормотание Ансельмо.

Мы все молча смотрели на дверь. Франко уперся ладонями в стол, точно готовясь броситься на помощь отцу. Глаза у него испуганно расширились. Даже его мать вдруг ненадолго словно очнулась, широкое смуглое лицо синьоры Ансельмо было настороженным, но непроницаемым, однако уже то, что она перестала смеяться, указывало на внутреннюю тревогу.

Кавадзути повысил голос настолько, что можно было разобрать слова:

— Это неправда. Я солидный человек! Если вы мне не доверяете…

Ансельмо что-то негромко пробормотал.

— В таком случае мы больше не приедем. Ноги нашей здесь больше не будет. Вы меня оскорбляете!

Дверь спальни со стуком распахнулась, в столовую вбежал Кавадзути. Ансельмо шел за ним и глухо говорил:

— Вы бы меня выслушали…

— Ничего не желаю слушать! — закричал Кавадзути и обернулся к нам, точно к присяжным. — Он оскорбил меня! Назвал мошенником! Я мог бы привлечь его за это к суду! Я всегда плачу то, что я должен! Спросите кого угодно. Любого человека во Флоренции.

— Ну так заплатите, — сказала синьора улыбаясь. — Вы нам должны, вы нам заплатите, и все довольны.

— В чем дело? В чем дело? — спросил Франко, а его мать открыла рот, точно сонная рыба, и произнесла:

— Calma, calma![12]

— Ма niente calma![13] — крикнул Кавадзути. — Как можно стерпеть, когда тебя оскорбляют! Разве я не платил вам каждый год? Ну да, ну да — в прошлом году, всего за неделю. Если бы у вас был счет в банке, я бы прислал вам чек.

— Va bene[14], — сказала синьора, — но продукты стоят денег. Мы люди небогатые, а лавочник не будет ждать год.

— Не говорите со мной, как с идиотом! Конечно, продукты стоят денег! — Он ухватил меня за плечо. — Пусть скажет синьор, он англичанин. А англичане — справедливые люди. Я una persona seria[15] или нет?

— Вы всегда так говорили.

— Ну вот! А он — англичанин. Разве я виноват, что мой друг не заплатил? Я убеждал его, настаивал. Я всегда считал, что он такой же честный человек, как я сам.

— Allora, — сказал Ансельмо, — paga о non paga? Вы заплатите или нет? — Жена положила широкую загорелую руку ему на локоть, словно удерживая. Тут я увидел, что руки у него сжаты в кулаки, а уголок рта подергивается.

— Заплачу ли я? — сказал Кавадзути. — Конечно, заплачу. Раз вы мне не доверяете, я заплачу сейчас же. Я заставлю вас устыдиться.

— Calma, calma, — сказала его жена.

— Macche calma![16] Мы сюда больше ни ногой! Гнусная лачуга! Никаких удобств! Рыбные консервы изо дня в день! Я заплачу вам, и больше вы нас не увидите! Сколько? Сколько с нас причитается?

Ансельмо не ответил. Его лицо исказилось от напряжения, которое, казалось, вот-вот должно было привести к взрыву, но тут его жена невозмутимо ответила:

— Пятьдесят четыре тысячи лир. А с прошлым годом — семьдесят две тысячи.

— Va bene, va bene, — сказал Кавадзути и, сунув руки в карманы, швырнул на стол деньги: огромные, неудобные зеленые и коричневые банкноты по пять и десять тысяч лир, серые бумажки поменьше, достоинством в тысячу.

— Тут больше, — сказала синьора и отдала ему серый банкнот. Остальные деньги она собрала в аккуратную пачку и положила ее перед собой.

— Andiamo![17] — крикнул Кавадзути. — Мы подождем машину снаружи! — Он решительно зашагал к двери, но вдруг повернулся и пошел назад, чтобы пожать мне руку. — Мне очень жаль, что вам пришлось присутствовать при такой неприятной сцене, но вы ведь понимаете. Quando с’e in mezzo gente maleducata, когда люди плохо воспитаны…

Жена и сын неуклюже и смущенно вышли вслед за ним, молча притворив дверь. Потом мы услышали их голоса в спальне.

Ансельмо все еще неподвижно стоял у стола. Казалось, по его телу, словно электрический ток, пробегают волны бешенства.

— Insomma[18] — сказала его жена и засмеялась. — Деньги мы получили, и они уезжают. И больше не вернутся. Он сам сказал!

— Если он вернется… — пробормотал Ансельмо. — Если он вернется…

— Я достану вино, — сказала она и тяжело поднялась со стула, но тут раздался стук дверного молотка.

— Входите! — крикнула она. — Не заперто!

В комнату вошел длинноногий, черный от загара мальчишка.

— Машина сломалась, — объявил он. — Отец говорит, что меньше чем за два часа ее не починить.

Ансельмо хлопнул рукой по бедру.

— Я пойду предупрежу их, — сказала его жена и неторопливо вышла за дверь.

— Два часа… — сказал Ансельмо.

— Отец очень извиняется, — сказал мальчик и ушел.

— Два часа, — повторил Ансельмо. Он сел, уныло сгорбившись. — Но тут они ночевать не будут. Пусть едут на машине прямо в Портоферрайо. Basta. Gente vigliacca[19].

— Они уедут, — сказал я, стараясь успокоить его. — Два часа — это пустяки.

— Ма[20].

Вернулась его жена. Она смеялась.

— Вы только подумайте! Они хотели остаться на ночь! Но я сказала: нет, никак нельзя. Машину пусть подождут, и все. Теперь он говорит, что заплатит только за дорогу до деревни. Ай-ай! — Она достала бутылку, откупорила ее ловким, сильным движением и разлила вино в три стакана. Но Ансельмо не стал пить.

— Выпей же! — сказала синьора. — Они уезжают.

Но он покачал головой, а потом сказал:

— Когда они уедут, я буду счастлив. Только когда они уедут.

Лишь через двадцать минут он наконец поднял голову, посмотрел вокруг, точно человек, очнувшийся от тяжелого сна, и взял свой стакан.

Десять минут спустя дверь спальни открылась, в коридоре послышались бодрые шаги, и, когда Ансельмо резко обернулся, на пороге возник Кавадзути.

— Извините, — сказал он. — Моя жена не очень хорошо себя чувствует. Все это ее очень расстроило. Она выпила бы воды.

— Certo, certo, — сказала синьора и, тяжело переваливаясь, снова вышла из комнаты.

— Вы очень любезны, — сказал Кавадзути. Он казался притихшим и говорил нерешительно, вполголоса. Тем не менее он остался. — Значит, все в порядке, — сказал он Ансельмо и указал худой рукой на пачку банкнотов. — За прошлый год и за этот год.

— Да, — сказал Ансельмо.

— Машина сломалась, — сказал Кавадзути. — Он сейчас ее чинит. Нам придется ехать прямо в Портоферрайо.

Ансельмо кивнул.

— Я считаю, — добавил Кавадзути, — что он нарушил свои обязательства. Он знал, что мне надо успеть на автобус. И он должен отвезти меня в Портоферрайо за те же деньги. Просто обязан.

Ансельмо ничего не ответил, но Кавадзути все говорил, и к нему прямо на глазах возвращалась обычная самоуверенность, возраставшая по мере того, как он убеждался, что может продолжать, ничего не опасаясь.

— А когда я вернусь домой, — сказал он, — я займусь этим делом. Я поговорю с ним. Заставлю его заплатить вам.

Я перехватил его взгляд и покачал головой, но он не понял и опять повернулся к Ансельмо.

— Я считаю, — сказал он, — что это какое-то недоразумение.

Я потрогал его за плечо:

— Лучше не стоит.

— Ведь он честный человек, — сказал Кавадзути, — только рассеянный.

— Неужели вы не видите? — перебил я, — Он не хочет разговаривать.

Кавадзути умолк, снова поглядел на меня с недоумением, потом посмотрел на Ансельмо, как будто увидев его только сейчас.

— Он утомлен, — шепнул он мне и вышел из комнаты.

— Grazie,[21] — устало сказал Ансельмо и поглядел на меня, как благодарный пес.

Вернулась его жена, и я решил, что им лучше остаться одним. Деваться мне было некуда, и я вышел на улицу.

Ночь была темной. Вокруг смыкался холодный мрак. Я медленно пошел к морю и по дощатым мосткам спустился на пляж. Зонтики были сложены, шезлонги убраны. Я слышал шуршанье песка у меня под ногами и шипение отбегающих волн. Вдруг я подумал, что мои хозяева, наверное, сами никогда не купаются. Почему-то я был в этом уверен. Они были родителями русалки, но море для них не существовало.

Я поднялся по крутому склону на мыс и поглядел оттуда на "Альберго дель Гольфо", сокрушающий ночь и тишину своими огнями, судорожной музыкой своего оркестра. Когда я подходил к дому, машина уже подъехала, и до меня донесся голос Кавадзути:

— Arrivederci! Arrivederci до будущего года!

И вниз по склону прокатился смех синьоры — "ай-ай!".

Пенелопа Джиллиат

Завидные судьбы

Епископ Херлингемский, девяноста двух лет от роду, радикал, вдовец, хоть и приводился троюродным братом королеве Виктории, никогда не помыслил бы добиваться монаршего расположения, тем более что был предостаточно занят мыслями о книгах, голубях, политике, а сейчас еще и тревогой в связи с добровольной голодовкой его красавца скакуна, победителя Дерби. По ночам же, когда он, ненадолго забываясь сном, лежал в библиотеке, которая служила ему и спальней, — вдобавок мыслями о Всемогущем, о своей покойной жене, о благодетельном влиянии молодежи, а также о своем высокородном родителе, который, как он подозревал, был глуп куда безнадежней, чем то запечатлела история.

В этот вечер, восседая во главе дубового стола, который исстари передавался от отца к сыну в его прославленной фамилии, этот и вовсе прославленный бунтарь пытался с первозданным увлечением занять общим разговором трех своих сотрапезников. На другом конце стола сидела его младшая сестра Бидди, ей было восемьдесят шесть лет. Незадолго до первой мировой войны епископ вкупе с Бидди и собственной женой приковал себя к перилам парламента, за что и был посажен вместе с обеими суфражистками в тюрьму, где из солидарности с ними объявил голодовку.

Слева сидел местный врач по уху-горлу-носу, доктор Спенсер, который много лет пытался залучить епископа к себе, чтобы лечить от глухоты.

— Приходите во вторник, а после составим партию в бридж, — громогласно обратился к епископу доктор Спенсер. — И вообще, нам надо заняться вашим слухом. Я хочу попробовать полечить вас одним методом, который, правда, почти перестали применять между первой и второй мировыми войнами, но лучшего никто пока еще не придумал.

— Вот как! — сказал епископ, глядя на другой конец стола и огорчаясь, что там нет его жены. — И что же вы применяете?

— Медные проволочки.

— Простите, не расслышал?

— Медные проволочки.

— A-а, я думал, что ослышался.

— Их пропускают через нос и выводят из ушей. Тонкие, как усики бабочки.

— Как-как? Насчет бабочек? Остальное я понял.

— Ничего страшного, — сказал доктор Спенсер.

Риджуэй, молодая американка, сидящая по правую руку епископа, поежилась.

— Скажите пожалуйста, — сказал епископ. Учтиво склонясь к доктору Спенсеру, он подтолкнул новенький хромированный столик на колесах, уставленный тарелками бульона, к Риджуэй, хорошенькой длинноволосой мятежнице, с которой он на Трафальгарской площади участвовал в сидячей демонстрации в защиту Родезии.

— Хорошо, что вы выступили в защиту Южной Родезии, — сказал епископ. — Вы ведь не отвечаете за грехи нашего правительства.

— А вы — тем более, — сказала Риджуэй.

— Да, но все же трудно отрешиться от того, в какой стране ты живешь, — сказал епископ. — Я, например, не сразу решился публично выступить против войны во Вьетнаме. Считал, что надо сначала наводить порядок в своем доме. А для этого от англичан требуется больше расторопности, когда речь идет о протестах.

Бидди сказала:

— Помню, твоя жена раз заметила, что общество, которое запрещает простым смертным вмешиваться в его дела, идет к упадку, каким бы изобилием благ ни пользовались в это время его граждане. Эта мысль врезалась мне в память. Она это сказала, когда мы приковали себя к перилам Даунинг-стрит.

— Такое лечение ему действительно поможет? — обратилась Риджуэй к доктору Спенсеру.

— Бидди, милая, медные проволочки, верно, напомнили тебе времена, когда тебя кормили насильно, — сказал епископ. Он также в 1912 году подвергался принудительному кормлению и был одним из немногих, кто не убоялся стать мишенью насмешек других представителей сильного пола в клубах и в парламенте. — Что за варварство. И вдобавок, тюремные врачи даже не считали нужным снять шляпу в присутствии женщин. Иных суфражисток это сердило не меньше, чем сама прискорбная процедура, хоть я-то лично склонен считать, что в таких условиях несколько неумно настаивать, чтоб соблюдалась вежливость. Больше того, по-моему, пытаться совместить политические требования с соблюдением политеса — значит угождать и нашим, и вашим, хоть я и признаю, что всякий человек имеет право на чудачества. В американцах мне, помимо прочего, нравится то, что если уж они ринутся в бой за вопросы нравственного порядка, то не остановятся ни перед чем безнравственным. Должен признаться, что я временами готов прийти в отчаяние, думая о нас всех.

Епископ повернулся к Риджуэй и выразил восхищение тем, как она ловко управляется с супом, ни разу не угодив в него распущенными волосами. Разговор иссяк. Спас положение, как всегда, опять-таки епископ.

— Что ж, двинемся дальше. Будьте добры, подтолкните столик к моей сестре, — обратился он к Риджуэй, когда столик опять оказался рядом с нею. — Только осторожней, пожалуйста, чтобы не расплескалось, там бульон.

— У моей золовки был в свое время очень милый повар, и один раз он спросил, какой варить бульон — погуще или пожиже, — прокричала Бидди.

— Милая, не стоит так надрываться ради меня, — сказал епископ; сам он говорил тихо. — Вас не коробит от того, что мы пользуемся этим столиком? — спросил он Риджуэй. — Это чтобы нашему дворецкому, он же мой камердинер, не приходилось обносить обедающих. Я говорю про Рена. На войне он был серьезно ранен шрапнелью в ногу, и не все осколки удалось извлечь. В политике он, как и все мы, придерживается левых взглядов. Он сказал мне вчера, что нашел с вами общий язык. Оказывается, до вас он никого не знал из Америки, если не считать кардинала из Нью-Йорка — нам пришлось принимать его, когда еще была жива моя жена. Мы с кардиналом сошлись во всем, кроме пресловутого вопроса о сходстве христианства с капитализмом. Боюсь, что этот вопрос несколько отвратил меня от церковной догмы, но, надеюсь, не отучил размышлять. Ибо если способность мыслить когда-то и вызывала у меня разочарование, то как раз в связи с этим вопросом.

— А не в связи с таким вопросом, как старость? — спросил доктор Спенсер.

— Ха, старость не такая уж беда. Возвращаясь к теме разговора, прибавлю: я все более склонен считать, что главный грех капитализма — помимо ростовщичества, алчности, эксплуатации и прочего, — возможно, сродни главному греху христианской церкви, если говорить о ересях. Капитализм на деле порождает раскол. Так, западный капитализм, подобно западному христианству, создал в теории великолепную этику большинства, однако такого большинства, к которому никто из живых людей себя не относит.

— Мы относили, когда сидели на Трафальгарской площади, — сказала Риджуэй.

— Боюсь, что мы представляли не целое, а лишь ничтожную часть. Но вы хорошо сделали, что пришли туда. Всегда надеешься, что иностранцы тебя поддержат. Я тогда обратил внимание, какие у вас хорошенькие ножки.

— А политические взгляды у нее какие? — добродушно сказала Бидди.

— Смело скажу, первый сорт! Да! Да! Ветер новых идей всегда ласкает ноздри. Подтолкни столик дальше, Бидди. Рекомендую воздержаться от тертой моркови, возьми себе лучше еще бульона. — Он вновь обратился к Риджуэй. — Война, — я говорю о второй мировой, — изрядно восстановила нас против моркови. Лорд Вултон, тогдашний министр продовольствия, очень пропагандировал корнеплоды, потому что англичане могли сами их выращивать в садиках перед домом и на загородных участках. Морковь у него, если можно так выразиться, ходила в фаворитках. Считалось, что морковь укрепляет зрение у летчиков, поэтому в каких только видах мы ее не ели — и морковное суфле, и торт из моркови, — хотя у нас в семье летчиков не было. Считалось также, что от моркови лучше видишь в темноте, а от затемнений, разумеется, приходилось страдать всем. У меня лично эти морковные восторги не вызывали особого доверия, а вы как полагаете? — сказал он, обращаясь уже к доктору Спенсеру. — Просто нужно было как-то набить нам животы.

— Мне тогда было слишком мало лет, — сказал доктор Спенсер.

— Как я об этом не подумал. Глупо. И все равно, это факт истории, а от истории никому из нас не уйти. — Епископ обрезал корку с ломтя хлеба и стал жевать мякиш. — Возвращаясь к лорду Вултону — а он, надо признать, отнюдь не был таким уж сухарем, как может показаться, — он проявил, можно сказать, провидческую зоркость в подходе к корнеплодам. Нам всем тогда намозолил глаза в газетах популярный рекламный персонаж по прозвищу Крис Картофель — его рисовали человечком с головой в виде картофельного клубня и помещали рисунок над рецептами блюд из картошки. Я теперь сам стал на него похож. Вчера брился и был поражен тем, какое сходство.

Сестра внимательно поглядела на него.

— У Криса Картофеля были не такие косматые брови, и он был совсем не такой смешливый, хотя иной раз я, честное слово, не понимаю, что ты находишь кругом смешного.

— Видишь ли, Бидди, во-первых, с годами яснее понимаешь, что все кругом — балаган, и это забавно; во-вторых, там и сям наблюдаешь движение вперед, и это радует; в-третьих, существуют книги, и среди них много новых, которые с удивительным комизмом изображают человеческую глупость. Кроме того, существует наш донкихот Буцефал, гениальный конь, и мне с каждым днем все интересней разгадывать, что у него на уме. И наконец, есть этот славный уголок, в котором трудно пасть духом. А-а, вот и пирог!

Слева от Риджуэй возник еще один столик на колесах, с которым вошел Рен.

— Пирог с перепелками? — спросил епископ, вглядываясь в блюдо, стоящее на серебряном георгианском подносе.

— Да, милорд.

— Как к вам следует обращаться? — спросила Риджуэй.

— Да полагается называть "милорд", хотя при обычной беседе мне это как-то не по вкусу, а вам? Слишком уж пышно. Остается "доктор Херлингем" или "епископ" — на выбор. Или "епископ" тоже тяжеловато? При рождении меня нарекли Павлом. Не скажу, чтобы мне были ниспосланы испытания, равные апостольским, однако в Савла меня разжаловать тоже едва ли можно, раз мои родители возлагали надежды на другое имя. Так ведь? Да и вообще, в наши дни имя Савл связывают прежде всего с молодым человеком, который столь блистательно подвизается в кино, разве нет?

— Вы говорите про Савла Басса? Откуда же вам известно о нем? — спросила Риджуэй.

— Ну что вы, кто же о нем не знает? Сколько в нем жизни. Великолепно работает. Бедняжка, — прибавил епископ, глядя, как девушка мучается с пирогом, лежащим на царском серебряном подносе. — С перепелиным пирогом справиться нелегко. Я вижу, вы попали вилкой в двух перепелок сразу. Тут главное — определить на глаз, какой величины намеченная перепелка, но как это определить, если под корочкой не видно, где кончается одна и начинается другая. Не представляю себе. Надо было, чтобы пирог заранее нарезали на кухне.

Риджуэй успела воткнуть в пирог три вилки, и каждой попала в другую птицу — вытащить вилки значило раскрошить всю корочку. Пирог напоминал теперь быка, поверженного на колени перед исходом корриды.

— Секрет прост: подденьте корку ножом и гляньте, что под ней, — сказал епископ. Риджуэй так и сделала.

Пирог, к этому времени уже порядочно искромсанный, двинулся в сопровождении трех видов овощей и сухарного соуса к доктору Спенсеру мимо обеих дам.

Епископ сказал:

— Вы не возражаете, если я пропущу пирог и сосредоточусь на прочем? В мои годы такая игра уже не стоит свеч, а в картофельном пюре и соусе с сухарями тоже есть своя прелесть.

— А в мясной подливке — тем более, — сказала Риджуэй.

— Не сомневаюсь, что ваши зубы вполне можно бы поставить на ноги, — сказал доктор Спенсер.

— Зубы — на ноги? — Епископ залился смехом, из глаз его брызнули слезы, и он отер их щегольским батистовым платком. — Фу ты, как коварно порой шутит над нами язык. Бедный папа в Организации Объединенных Наций молил о том, чтобы на земле царил мир, а в переводе читаешь, будто он призывал народы мира жить так, чтобы те, кто придет после нас, пришли в лучший мир. Я даже пожалел, что не умею рисовать. — Он вынул фломастер и набросал карикатуру на задней стороне тарелки для сыра.

— Ты за что бы ни взялся, милый, все у тебя получается, — сказала Бидди.

— Видишь ли, для этого нужно очень захотеть, и только. Хотя я вот сейчас очень хочу, чтоб Буцефал опять начал есть, иначе сезон для нас потерян, а он все равно ни к чему не притрагивается. У моей покойной жены он всегда прекрасно ел перед важными скачками. — Епископ ушел в мысли о статном победителе Дерби, который сейчас изнурял себя голодом на конюшне.

— Надеюсь, вы извините меня, я не стану дожидаться сладкого, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Предвижу, что меня ждет творожное суфле. Повар делает его мне каждый вечер, потому что его легче жевать, а я не могу к нему притронуться. Возможно, у нас с Буцефалом есть нечто общее. Я было думал, что Рен, а он поразительно наблюдателен, разгадал, что происходит с Буцефалом. Он заметил, что конь ест, только когда у него в деннике голубь. Этот голубь обычно садился Буцефалу на спину. Потом голубь умер. И вот вам трагедия. В смысле кормежки. От коня остались кожа да кости. Смотреть больно. Тогда Рен завел другого голубя, и Буцефал, кажется, принял его недурно, но к овсу все равно не притрагивается… Итак, вы меня извините? Вы едва пригубили херес, — сказал епископ доктору Спенсеру. — Рюмка осталась в гостиной.

— Я опоздал, к сожалению, — сказал доктор Спенсер.

— Очевидно, больные задержали.

— Нет, движение.

— Да, нынче все тормозят автомобили. Люди злятся друг на друга. А сейчас не время враждовать. Это только сгущает тучи, вы не находите? — обратился епископ к Риджуэй. Он поднялся без посторонней помощи, побрел по нескончаемому коридору, спустился по винтовой задней лестнице к конюшне и стал созерцать красавца коня. Конь тоже созерцал епископа — корм перед ним лежал нетронутый.

— Даже творог не стал есть, — Бидди, сидя за столом, смотрела на опустевшее место брата. — Хоть бы вы привелиего в порядок, доктор Спенсер, а то ему уже и летний пудинг не по зубам.

— А это что? — спросила Риджуэй.

— Его любимое блюдо, еще с детских лет. По преимуществу белый хлеб и свежая малина. А теперь он его не ест — из-за косточек.

— Думаю, что зубы — это лишь полбеды, — сказал доктор Спенсер. — Возможно, что-то его гнетет. Он тоскует по жене, да?

— Тоскует, хотя прошло уже шесть лет. Да, я и сама это постоянно замечаю, но не придумаю, чем помочь. В обществе хорошенькой и неглупой девушки он бодрей, — обратилась она к Риджуэй. — Я заметила, как он при вас оживился.

— Что вы, куда мне за ним угнаться. Вы не против, если я пойду лягу? — сказала Риджуэй. — Я так устала, что не стану даже читать.

— Леность юных и энергия стариков, — заметила ей вслед Бидди. Она свернула свою салфетку, засунула ее в кольцо и проделала то же с салфеткой Риджуэй. — Эта девушка влияет на него благотворно. По-моему, полотняная салфетка для нее внове.

— Да, похоже, что она не знала, как салфетку вкладывают в кольцо, — сказал доктор Спенсер. — Или, может быть, бросила ее на столе, ожидая, что к завтраку дадут свежую. В Америке каждый раз за столом дают чистые салфетки.

— Помилуйте, сколько же им приходится стирать! А крахмалить! А гладить! И зачем их менять каждый раз? Если б она еще красила губы, тогда куда ни шло. В двадцатые годы, когда все мы красились, тогда, конечно, после обеда салфетка приходила в негодность. Спаржу и артишоки, например, никак не съешь, не размазав помаду. А подкрашиваться за столом, как нынешние девушки, мы себе не позволяли.

— Для своих лет он держится превосходно, — сказал доктор Спенсер. — Вы зря за него тревожитесь. Годы, кажется, не убавили в нем любознательности и, уж конечно, не укротили его мятежный дух.

— Да, это правда, — сказала Бидди. — Жизнь, видите ли, так уж устроена, что в конце ее за тобою тянется груз. — Она помолчала немного. — По-настоящему плохо лишь то, что он так тоскует по жене, а впрочем, он не поддается. Я, кстати, не раз замечала, что иногда люди даже острее ощущают возможности, которые сулит жизнь, когда главное для них, казалось бы, уже утрачено.

Разыскав конюшенный двор, Риджуэй увидела епископа: он стоял, перегнувшись в денник через полуоткрытую дверь. Жеребец при виде незнакомого человека мотнул красивой головой и снова стал наблюдать за епископом. Голубь поклевывал овес и на жеребца не глядел.

— Я подумываю, не составить ли жизнеописание Буцефала, — сказал епископ. Рядом с ним три английские овчарки переступали на задних лапах по булыжнику, положив вытянутые морды на нижнюю половину двери денника. — Сегодня утром проснулся и понял, что у меня в голове уже сложился план биографии. Непростительно было бы не написать. Меня угнетают мысли о том, чего я почему-либо так и не сделал в жизни.

— Жизнеописание коня? — спросила Риджуэй.

— Да. Не вижу в этом ничего безрассудного, хотя есть нечто очень существенное в складе мышления Буцефала, что я пока не уловил. Да и вообще, почему бы не коня? История жизни Буцефала в высшей степени интересна, благородна, и развивалась она непроторенными путями. У вас удивительно хорошенькие ножки.

Риджуэй посмотрела себе на ноги.

— Вы не согласились бы на отдыхе ходить гулять с овчарками? — спросил епископ. — Им не хватает развлечений.

Риджуэй все еще разглядывала свои ноги.

— Не знаю, красивые ли у меня ноги или нет, но это в любом случае не значит, что я хороший ходок, — сказала она.

— Разумеется, просто у меня такое чувство… Словом, поразмыслите над моим предложением.

Сам он тем временем думал о ее ножках, о голубе, о своем голодном и пленительном коне.

— Конечно, справиться с очерком его жизни будет нелегкой задачей.

— Иными словами, если бы ваш герой глядел веселей, вы уже приступили бы к работе?

— Да, это было бы существенно. А как же иначе. Риджуэй, ну как не зайти в тупик, когда победитель Дерби так сильно тоскует по голубю, что готов уморить себя голодом? Одиночеством тяготится, в этом разгадка? Тогда чем ему плох вот этот голубь? — Епископ захохотал, и его щетинистые седые брови взметнулись вверх. И тут же спокойно спросил: — Что вас, собственно, рассмешило?

— И гетры ваши, и голубь, и конь, и эта грязь.

— Ах да, здесь действительно грязно. — Он направил фонарик, который держал в руке, себе на ноги, хотя собственные ноги и не представляли для него особого интереса. — Хотелось бы, понимаете, чтобы жизнеописание получилось достойное Буцефала. — Свет фонарика скользнул по левой руке Риджуэй. — Вы разве не замужем? Впрочем, наверное, у вас кто-то есть в Америке.

— Увы, я развожусь.

— Что ж, и правильно делаете, смею полагать. Но что причиной?

— Он банкир, а я по молодости лет слишком поздно поняла, что такой род занятий и я — несовместимы. — Она умолкла.

— И как же это вам открылось? — спросил старик, покачивая головой.

— Какая разница? Неужели вам будет не скучно слушать?

— Нет.

— Он слишком смутно представлял себе, что происходит в мире. И следствия, и уж подавно — причины. Да и о себе имел неверное представление.

— Не мог оставить по себе след, мгновенно приняв правильное решение, этого не хватало?

— Как-то весной мы отдыхали в Вест-Индии и купили у местного молодого художника превосходный пейзаж. Я, во всяком случае, была в восторге. А муж спросил, нельзя ли изобразить на этом же полотне банк. Художник смерил его взглядом и за пять минут изобразил. Ему нужны были деньги.

— Я, возможно, ошибаюсь, но мне кажется, ваше поколение и ваша страна наиболее полно и непосредственно выражают себя в поступках, — сказал епископ. — Как другие эпохи и другие страны — в ваянии или литературе. Это еще вопрос… Постойте, наконец-то меня осенило: разумеется, голубь не того пола. Это еще вопрос, случалось ли нам видеть у какого-либо народа по-настоящему яркое выражение его национального духа иначе как в… — Риджуэй ожидала, что он скажет "в религии" — …в искусстве. В поступках по крайней мере — едва ли. В религии все смешалось из-за расколов и вопроса о преуспеянии. Вы, конечно, слышали о сектах девятнадцатого века, у которых преуспеяние почиталось божьим даром, и не преуспеть было для сектанта позором. Ну и жаль еще, что люди почти разучились молиться наедине.

В конюшне раздался бой часов. Епископ сказал, размышляя вслух: — Голубка нужна, голубка — как та, что умерла.

— Вы тоскуете по жене?

— Да.

— А я, признаться, вовсе не тоскую по мужу.

— Чем же он был плох, на ваш взгляд?

— Скучный человек.

Епископ помялся.

— Я не люблю об этом рассказывать, но у меня был брат, и он погиб, потому что любил рисковать, — так вот мне кажется, он рисковал жизнью, борясь со скукой.

— Сколько ему было лет?

— Семнадцать.

— Не рановато ли он начал скучать?

— Вовсе нет, напротив, с годами все становится увлекательней. Возьмите хотя бы случай с этим конем и этим голубем. Я думаю, если бы у брата хватило терпения подождать, ему со временем стало бы интереснее жить. Видите ли, в то время, когда случилось несчастье, он больше не мог мириться с природой собственного мышления, ибо мыслил плоско, шаблонно. С годами он научился бы думать иначе.

— Вы считаете, что самоубийство смертный грех?

— Не стоит об этом, хорошо? Вы не замерзли? Ах, но как же я рад, что нас осенила мысль о голубке.

— Как вы раздариваете свои удачные мысли. Это вас она осенила.

— Скажите пожалуйста! А у вас зоркий глаз. Надо, пожалуй, смахнуть пыль с гетр.

— Он для того рисковал жизнью, чтобы вернуть себе остроту ощущений?

— Я был тогда молод, но думаю, да — надеялся вновь почувствовать вкус к жизни, рискуя ею. Он играл в так называемую русскую рулетку, то есть перебегал через улицу прямо под колесами летящей кареты. Сегодня многие находят, что эта история колоритна. Он нарочно сошел на мостовую, когда прямо на него неслась карета. Вы, я думаю, так не делали? Когда решили разойтись с мужем?

— Может быть, лучше спросить — когда решила выйти замуж?

— Разумеется, незавидная доля — иметь дело с такими людьми, как ваш муж, для которых твое отступление — не признание собственной несостоятельности, а тактический маневр. Я говорю сейчас не о вашей натуре, а о положении, в котором вы оказались. Интересно, удастся ли мне достойно написать биографию благородного коня? Вообще говоря, это возможно. Вспомним Джорджа Стабса — разве его анатомическим рисункам с изображением сов и так далее не присуще благородство?

— Но от вас ждут не этого.

— Вот потому это тоже будет бунт, хоть и на скромный манер. Нельзя же нам с вами вечно сидеть в знак протеста на Трафальгарской площади.

Епископ потрепал жеребца по холке, огладил ему ребра, и они двинулись к дому.

— Весь лоск потерял, — сказал епископ о коне, — и глаза потухли. — У самого епископа от обуревающих его идей глаза возбужденно поблескивали в свете, который падал из окна конюшни. — Жаль, что вы не хотите гулять у нас с собаками, а впрочем, я понимаю, что вы не со всяким человеком готовы водить знакомство. — Спохватясь, что сказал чепуху, он поднял девушку на руки и понес через грязь. — На всякий случай, чтобы не запачкался ваш наряд, — сказал он.

— Какое слово хорошее, — сказала она. — Это я только сегодня, а так сто лет не ношу ничего, кроме джинсов.

— Джинсы мне тоже нравятся.

— Гетры язычников, — сказала Риджуэй.

— Во всяком случае, для Трафальгарской площади они хороши. Так же, впрочем, как для пикников, занятий живописью и чистки конюшен.

— Вот вы говорили, что бунт иногда может быть оправдан. А можно ли когда бы то ни было найти оправдание войне?

— А вы как считаете? — сказал епископ, он все еще нес ее на руках, спотыкаясь о булыжники, видно было, как жадно он ждет от нее ответа.

— Такой, как война против нацизма, по-моему, можно. А крестовым походам, думаю, — нет.

— И я так думаю. Вот когда речь идет о независимости Индии или об Ольстере — тогда это трудный вопрос. Не зариться бы людям на чужое, вот с чего надо начать.


Через неделю голубя заменили приветливой голубкой. Жеребец прекратил голодовку и блестяще выступил на скачках. В популярных газетах с неодобрением писали о епископах, которые держат скаковых лошадей, тем более таких, которые побеждают на скачках. В серьезной газетной хронике коротко сообщалось, что епископ отдал свой выигрыш в пользу Черной Африки. Епископ все-таки написал о своем коне, и написал замечательно. Риджуэй ненадолго попала в тюрьму за участие в новой, но уже более бурной демонстрации в защиту Родезии, — перед этим она узнала от соседки по сидячей демонстрации, немолодой либералки из Родезии, как у них в стране расправляются с черными диссидентами: нескольких нашли мертвыми в полутораметровой камере, где их несколько дней продержали без воды. На потолке камеры отпечатались их следы — очевидно, так велика была у узников потребность ходить, хоть где-нибудь. Один из заключенных, обмакнув палец в грязь, вывел на стене неровными печатными буквами: "ПРИВЕТ НА ВОЛЮ". Надпись сделал человек, которого либералка, после того как сама освоила сечуану, научила писать по-английски.

Риджуэй снова и снова приходили на память епископ, конюшенный двор, конь, голубь, темный вечер и ощущение собственной тяжести, когда старик поднимал ее на руки.

— Вы противник насилия? — спросила она, когда он нес ее через двор. — Я — пацифистка.

Епископ остановился, чтобы легче было сосредоточиться.

— Вообще говоря, я сам пацифист. И все-таки бывают случаи, когда насилие — единственный способ явить в конечном счете милосердие. Трудность в том, чтоб установить с определенностью, кто замышляет насилие и способно ли оно породить милосердное общество. Партизанские движения ведутся большей частью слишком беспорядочно. — Девушка спадала у него с рук, как будто он нес подвенечное платье, залубеневшее от времени.

— Что это, ваша лопатка или ремешок от моих часов? — спросил епископ. — В любом случае вам, наверное, больно. Еще минута, и мы будем у лестницы. Увы, я теперь хожу с девушками на руках не так резво, как прежде.

— Вам не тяжело? — спросила она.

— Нисколько. Просто меня увлекала наша беседа. Я как-то не обратил внимания, какая вы легонькая, — некрасиво с моей стороны, правда? Но со стариками бывает, знаете. Направишь все мысли в одну точку, а остальное упустишь. Великое благодеяние — старость. Столько времени высвобождается.

Спрашивайте — отвечаем

Идет передача


— Привет-привет. Встречайте день улыбкой. И пусть господь вам пошлет еще много счастливых лет, — провозгласил мистер Росситер в радиостудии в 7.30 утра. — Мистер Главный распорядитель, соедините меня с нашим первым гостем. Кто этот счастливец?

— Линда, бабуля сейчас будет выступать по радио вместе с мистером Росситером. Доедай-ка побыстрей яичницу. Событие-то какое! — сказала миссис Слоткин, прижимая к уху трубку.

— Вы в эфире, бабуля. Извините, я пока не знаю, как вас зовут, — сказал мистер Росситер.

— Сделайте погромче, Линда. Хочется себя послушать, — сказала миссис Слоткин, в волнении перекрывая голос мистера Росситера.

— Я говорю, вы в эфире, — сказал мистер Росситер.

— Ой, вы меня напугали, прямо язык отнялся!

— Вы меня слышите? Что за шум там у вас?

— Оркестр играет на улице.

— Может быть, закроете окно?

— Виновата, не догадалась.

— Голубушка, я вас совсем не слышу. Как вы там, все в порядке?

— Да, все хорошо. И на здоровье грех жаловаться, а уж в такой день — подавно. С вами поговорить — все равно как побывать на уроке. Очень мне по душе, как вы обходитесь с людьми.

— Вы хорошо настроили приемник? А то эхо мешает.

— Я говорю, мне по душе, как вы указываете людям на их ошибки.

— Да-да, конечно. Так вас, голубушка, как зовут? И с чем вы к нам обращаетесь?

— Я — миссис Слоткин-старшая. Сына и невестки нет в живых, и я осталась с внучкой, Линдой, живем в хорошеньком доме на колесах, а обращаюсь я к вам, потому что мне одиноко.

— Сделайте звук потише, голубушка. Я слышу свое эхо, а вас совсем не слышу. Перекрываю вас.

— Линда, слышишь, что сказал мистер Росситер? Расскажи-ка, почему ты так нарядилась в будни?

— Сегодня особенный день, — сказала Линда. — Сегодня ты выступаешь по радио.

— Простите, так с чем вы к нам? — сказал мистер Росситер.

— Экая жалость! Теперь нас вовсе не слышно по радио. Только по телефону. Мистер Росситер, я хочу вам сказать спасибо, что вы так умеете сочувствовать людям. Вы меня слышите?

— Как это мило. Я стараюсь делать, что могу. У вас что, трудности с домом? Нужен ремонт? Жалуетесь на условия аренды?

— Нет, просто мне одиноко.

— Что вы — с такой прелестной внучкой? Мистер Главный распорядитель уже машет мне рукой, значит, у нас осталось всего две минуты.

— Никакая я не прелестная, — громко сказала в эфир Линда. — Я сейчас в переходном возрасте, нескладная, и к тому же гнусавлю. Бабуля, спроси у мистера Росситера, мне не надо вырезать аденоиды?

— Линда, детка, невежливо прерывать бабушку, — сказал мистер Росситер. — Ты вот что: пришли мне свою фотографию и адрес, тогда я найду вам хорошего врача неподалеку от вас. Миссис Слоткин, скажите, как вы проводите время? Есть ли в вашем городке на колесах чем заняться на досуге?

— У меня никогда не лежала душа к канасте, а к бинго я так и не пристрастилась, и пить не пью. С землей возиться у нас нет смысла, так что я вычитываю корректуры телефонной книги. Когда работа готова, сажусь в машину покойника мужа и отвожу корректуру издателям.

— Отлично, миссис Слоткин! Вы умеете жить интересной и полной жизнью. Но должен вас и пожурить: вы не жалеете себя. Вы, чего доброго, и соседей еще катаете, угадал? Вас тянет к людям?

— Приглашаю, никто не едет. Так и коротаешь жизнь одна-одинешенька, прости господи.

— Вы хорошо водите машину? Места у вас кругом, верно, красивые?

— Я двадцать лет вожу машину, но до сих пор не умею делать левый поворот, боюсь встречного движения — вот людям и не нравится.

— Как же вы выходите из положения?

— Дело нехитрое, надо только рассчитать все заранее. А я на это как раз мастерица. Значит так — поворачиваешь направо, направо и еще раз направо, потом едешь до нужного левого поворота, проезжаешь еще квартал, опять сворачиваешь направо и снова направо — вот тебе и левый поворот. Еще гляжу, нет ли клеверной развязки — самое милое дело для тех, кому не дается левый поворот.

— Главный распорядитель показывает, что время истекло. Еще десять секунд, и я попрошу вас повесить трубку, ничего не поделаешь.

— Век теперь буду вам благодарна.

— Вы умно живете на свете, миссис Слоткин.

— Караул! — крикнула Линда. — Ужас. В тостер заполз таракан. Мистер Росситер, — вопль, — а вдруг его убьет током?

— Детка, если вас беспокоят насекомые, вам обязан помочь смотритель городка. Храни господь вас обеих. А теперь очередь нового гостя — добро пожаловать, с добрым утром.

— Мистер Росситер, меня зовут миссис Уишхарт, и я просто не нахожу слов от радости, что говорю с вами. Мы с мужем живем в "Мирной обители" — место прекрасное, есть и поле для гольфа, и комнаты игр, вот мы и продали свой дом, чтобы поселиться здесь, когда уйдем на покой. Но есть одна неприятность, о ней я и хотела с вами поговорить.

— Что же это?

— Скажи лучше ты, мистер Уишхарт.

— Миссис Уишхарт великолепно готовит, мистер Росситер, а здесь у себя готовить не разрешают.

— А отчего?

— Мы обязаны три раза в день снимать номерок в общей столовой, — сказал мистер Уишхарт. — Чтобы знали, на ногах мы или слегли. А мы всегда на ногах, не одна, так другой, а если один на ногах, то и другой ухожен. Три дня не придешь в столовую, тебя без разговора кладут в больницу, и кончено. Так что если меня или ее прихватит артрит, остается только бога молить, чтобы за три дня прошло. Мы и правда еще хоть куда.

— По вашим голосам слышно, что вас тревожит что-то еще — радиослушатели тоже со мной согласятся. Может быть, вы жалеете, что продали дом? Позвольте спросить, сколько вам лет?

— Вместе будет сто шестьдесят три года, — сказал мистер Уишхарт. — Вы попали в самую точку, мистер Росситер. Миссис Уишхарт иной раз встанет здесь утром и идет к тому месту, где у нас в старом доме была дверь от спальни. Вот до чего тоскует по дому. Жили мы раньше с дочерью, ну а когда она собралась замуж, подумали, как бы не стать обузой, и продали дом, а все деньги ушли на этот коттеджик плюс обслуживание. Потом дочкиного жениха убили, но к нам сюда моложе шестидесяти не берут.

— А ей всего сорок один, вот какие дела, — сказала миссис Уишхарт.

— Надо бы мне, миссис Уишхарт ознакомиться с договором, который вы подписали. Когда мы с вами закончим, сообщите Главному распорядителю ваш адрес, посмотрим, нельзя ли вас выручить. Но имейте в виду, придется повоевать. Вы допустили оплошность, чего уж греха таить. Допустим, разумеется, из самых благих побуждений, но для закона это не довод. Однако что-нибудь все же придумаем. И еще пришлите копии ваших завещаний. Знаете, бывает, что перед нами встает глухая стена, в таких случаях мы решаемся на жесткие меры, чтобы пресечь безобразия. Судиться не слишком приятно, и все же по суду мы, возможно, добьемся для вас послаблений, так как с вами поступают бесчеловечно. И в отношении вашей дочери — тоже.

Главный распорядитель подсунул мистеру Росситеру записку: "О завещании упомянул зря, о дочери — кстати", — и загорелась красная лампочка, оповещая, что поступил новый вызов.

Мистер Росситер сказал:

— Нам опять звонят из передвижного дома. Супруги Флейшеры. Кстати, вам надо знать, что дома на колесах покупают не одни пенсионеры. Три четверти их обитателей — молодые пары, чаще женатые, но иногда и нет. Попадаются и молодые вегетарианцы. Учтите, если вы с любовью ухаживаете за своим домом, его никто не назовет автоприцепом. Можно приобрести и двухэтажный дом. Помните, передвижные дома — это чистый воздух, это сельская тишина и покой, это средство уйти от высоких налогов. Мистер и миссис Флейшер, вы выразили желание поделиться с нашими слушателями своим опытом, как старожилы.

— Сначала ты, дорогая, — робко сказал мистер Флейшер.

— Я завариваю чай. Как жалко, что нельзя предложить чашечку чая мистеру Росситеру.

— Вот мы и попали с вами в придуманный мир, верно? — сказал мистер Росситер и зычно захохотал — этот хохот не раз выручал его во время передач. — Придумываем, будто мы старые знакомые.

— Ну, во-первых, тут у вас очень богатый выбор. Хотите — будет дом с заглубленной ванной, хотите — с обычной, причем заглубленная обойдется во столько же. Хотите — покупайте с камином.

— Электрическим, — сказала миссис Флейшер.

— Не обязательно, — сказал мистер Флейшер. — Я видел и настоящие д. к.

— Дровяные камины? — сказал мистер Росситер. — Не может быть!

— Мы, например, стали думать о передвижных домах, потому что не любим сидеть на месте, любим охотиться, удить рыбу и так далее. Я раньше считала, что нам не по средствам жить в разъездах, путешествовать нынче так дорого, а оказалось, что это и нам доступно, и потом — так меньше мешаешь детям. Они сами по себе, и мы тоже. Всегда надо думать вперед. Помнить, что молодые не очень-то любят проводить время со стариками. Нам, правда, еще далеко до критического возраста.

— Когда я увидела первый раз дом на колесах, он меня очаровал, в жизни не видела такую прелесть, ей-богу, — сказала миссис Флейшер. — Мы раз ходили на выставку передвижных домов, они и запали нам в душу. Там выступал один фокусник, в наредкость красивом костюме и с двумя кроликами, и, когда он рассказывал, как дешево жить в доме на колесах, у него откуда-то появлялись в руке золотые, а когда говорил, как чудесно там все размещается, кролики куда-то исчезали. Да, хорошо посидеть втроем, как мы сейчас, потолковать. Ужасно, правда, когда на старости лет теряешь способность передвигаться. Тем и дороги дома на колесах. Поначалу я тревожилась, что о них идет дурная слава. Чего, бывает, не наслушаешься.

— Это насчет хулиганства?

— Болтают, будто кто тут поселился, все пьянствуют. И бессовестно врут. В прошлом году, когда мистер Флейшер вышел на пенсию, ему на работе поднесли в подарок сто пятьдесят шесть долларов; пришли гости, и так славно мы провели время, никто не напился, никто не позволил себе ничего худого в нашем новом доме. Я тут думала, интересно получается в жизни — два раза почти одинаково говорится: один раз замуж выходишь, второй — уходишь на покой. И оба раза это событие отмечаешь так, чтоб запомнилось на всю жизнь.

— Ошеломительно, — сказал мистер Росситер. — Я вижу, Главный распорядитель в недоумении поднял брови. Это я так, само собой сорвалось словечко. Скажите, ну вот вы ходите на охоту, удите рыбу, а в остальное время чем занимаетесь?

— Когда и если мы осядем на месте, а это в любом случае будет не скоро, — сказал мистер Флейшер, — я залью цементом площадку перед домом. У меня уж и цемент припасен, и камни. Хватит с меня газонов! Цемент лучше смотрится.

— Вы не думайте, он умеет позаботиться и о том, чтоб все было удобно, — поспешила прибавить миссис Флейшер. — Например, он выбрал дом не с раздвижной дверью, а с обычной — это чтоб мне лет через двадцать было удобней входить в дом с покупками. И не польстился на ненужную роскошь, а то ведь за деньги тебе что угодно предложат в доме. И готические своды, и римскую баню, и бар со стойкой.

— Когда муж с женой покупают дом, не нужно стесняться с управляющим, — сказал мистер Росситер. — Если вам, например, обещали переделать дверь и не переделали, наши радиослушатели должны сами проследить за этим. Сейчас мы имеем удовольствие говорить с супругами, которые умеют взять все лучшее, что связано с домом на колесах. Таким нет надобности напоминать на тот случай, если они задумают перепродать свой дом, что цены на них резко упали, так как при этих домах нет участка, — я уверен, что они это учли и не захотят по прошествии нескольких лет куда-нибудь переехать. Простите, я неточно выразился. — Зычный хохот. — Не захотят переехать в другой дом.

— Какие вы порекомендовали бы занятия, не связанные с переменой мест? — спросил мистер Флейшер.

— До старости нам, конечно, далеко, но ведь и моложе мы не становимся, — сказала миссис Флейшер.

— Если, конечно, позволит здоровье, — сказал мистер Росситер, — могу посоветовать альпинизм, парусный спорт, верховую езду или езду на велосипеде, вылазки — просто на лоно природы или за минералами, прогулки на воздушном шаре, туристические походы, походы за подковами, турниры: кто лучше наточит топор, сошьет пару перчаток, сыграет на арфе, покажет фокус.

Главный распорядитель подсунул ему записку: "Почти все это связано с переменой мест".

— А что делать в походе за подковами? — спросил мистер Флейшер.

— Искать подковы. Подковы приносят удачу, походы за ними — это возможность побывать в самых разных местах. По подкове можно потом восстановить облик лошади, ее жизнь. То есть, я хочу сказать, жизнь до того, как была потеряна подкова. Вовсе не обязательно, что ее жизнь кончена, если потерялась подкова. В наши дни, понятно, лошадей то и дело перековывают. Или, предположим, у вас есть таланты, над которыми ахают все знакомые, — скажем, вы замечательно готовите, вяжете какие-то невиданные шали, умеете шить на руках детские вещички — тогда вам прямой смысл открыть скромное собственное дело. Скажем, продавать ирис своего изготовления. Трюфели. Шоколадные вафли. Наполеоны. Абажуры. Но при этом помните, что небрежная бухгалтерия, неаккуратность в доставке товаров на дом, не в меру щедрый кредит не доводят до добра. Можно также открыть небольшое швейное ателье или мастерскую по ремонту спортивного инвентаря, какой вам по душе. Делать визитные карточки. Можно открыть диетическое кафе, кормить золотых рыбок, и по твердой расценке, между прочим, — доллар в день. Можно открыть передвижную библиотеку, хотя на это нужны деньги и, что не менее важно, невозмутимо спокойный нрав, потому что работа это кропотливая, а сосредоточиться вам не дают. Стоит подумать, не заняться ли разведением дождевых червей. Крупных, какие выползают по ночам. Я знаю одну семью, в которой муж с женой заработали на дождевых червях восемьдесят тысяч долларов — откармливали и продавали рыболовам как наживку. Для начала всего на десять-двенадцать долларов покупаете целых две тысячи прекрасных червей на развод. И потом по ночам за четыре часа пакуете и отправляете червей на девять долларов. Вы следите за моей мыслью? Я только что исследовал этот род занятий и пришел к выводу, что червяки и время помогут скоротать, и принесут доход.

— Вы упомянули прогулки за минералами, — сказал мистер Флейшер.

— У меня такое впечатление, что геологи-любители слишком любят ходить табунами. Какой, мистер Росситер, вы бы нам дали главный совет на будущее?

— Больше работы голове и отдыха телу.

— Да я от такой жизни с ума сойду.

— Это смотря как взяться. Я вижу, Главный распорядитель подает мне знак, чтобы я рассказал вам, чем сам занимаюсь на досуге. Я увлекаюсь кукольными театрами. Все мастерю своими руками.

— Один наш знакомый тоже этим занимается со своими друзьями, но он в отличие от нас предпочитает сидячий образ жизни, — сказала миссис Флейшер. — А мистер Флейшер в плохую погоду плотничает.

— Меня тянет сработать что-то солидное, но, что бы я ни взялся делать, ничто как-то меня по-настоящему не захватывает, — сказал мистер Флейшер.

— Они сейчас ставят "Красную Шапочку" — в расчете на внуков, — сказала миссис Флейшер. — У нас пока еще внуков нет, но я думаю; в общем-то эти наши знакомые поступают верно. Молодежь иначе не заманишь. Только у них застопорилось с репетициями, потому что никого не найдут на роль волка, который в конце прикидывается бабушкой.

— Могу я вам, мистер Росситер, задать один вопрос? — сказал мистер Флейшер.

— Разумеется. Какой угодно.

— Почему вы не выступаете по телевизору? Мы с женой слушаем ваши передачи уже пять лет и, конечно, представляем себе примерно, какой вы, но все же приятней было бы знать точно. Мы, понимаете ли, заводим себе друзей с большим разбором, а вы за эти годы как бы стали для нас близким человеком.

Зычно хохотнув, мистер Росситер сказал:

— Скажите ваш адрес, и Главный распорядитель пришлет вам мою фотографию с автографом и наилучшими пожеланиями. Оставайтесь такими же молодыми. И такими же бодрыми. Сейчас перерыв, а после него мы вернемся к нашим радиослушателям.


Рекламы и объявления


Мистер Росситер, которому шел восемьдесят второй год — это, собственно, и мешало ему выступать по телевидению, — поглядел на Главного распорядителя, а иначе говоря — свою жену, которой шел восемьдесят третий. Она подала ему кофе и чмокнула его в губы, отодвинув микрофон.

— Ужасно не хочется рассылать эти фотографии, — сказал мистер Росситер, глядя на пачку фотографий, снятых, когда ему было пятьдесят лет, подписанных и сильно отретушированных. — И я еще после этого смею осуждать мошенников.

— Тут нет ничего преступного.

— Как-то противно сегодня было называть тебя Главным распорядителем. И зачем ты так высоко села? Тебя было совсем не видно. Ты же знаешь, мне трудно вести разговор, когда я тебя не вижу. Достань мне, пожалуйста… — Молчание. — Минуточку, сейчас вспомню.

Миссис Росситер подождала две минуты.

— Сию секунду.

Она подождала еще — прошло девяносто секунд.

Мистер Росситер сказал:

— Достала?

— Мой ангел, ты же не сказал — что.

— Всегда так со мной в перерывах.

— И что тебе этот Главный распорядитель. Назвали в шутку, ну и не принимай всерьез.

— А женская эмансипация как же?

— Дурачок, мне восемьдесят два года. За меня тебе поборники женской эмансипации не скажут спасибо. Я уже в 1928 году, когда мы выступали за избирательное право для девушек, давно вышла из девичьего возраста.

— Вся эта чушь насчет занятий на досуге.

— Ох, да.

— А болтовня о творческих возможностях! Эти Бертраны Расселы, Казальсы, Рихарды Штраусы, Пикассо! Ставишь их в пример, бубнишь, бубнишь их имена, пока оскомину не набьешь, хочется бежать от них, куда глаза глядят. Хотя эти-то по крайней мере не искали, чем бы занять свой досуг. Да кому она нужна, такая работа, которая придумана, только чтобы заполнить чем-то время? Так заключенные в тюрьме шьют мешки для почты.

— Или как мы, помнится, в школе вымачивали ивовые прутья и плели никому не нужные подносы.

— Нет уж, родная моя, дудки, мы с тобой подносы плести не станем. Тут ты для меня постоянный живой пример. Ты всегда так занята, что тебе некогда придумывать себе работу. Чем занять мысли — вопрос серьезный. Иногда вроде и думаешь, но, как ни напрягаешь мозг, знаешь, что впустую, как воду таскаешь решетом.

— А я, знаешь, все размышляю о преступности. В последних известиях ни о чем другом не говорят. Очень от этого неуютно себя чувствуешь в доме. Вот почему мне так нравятся твои передачи. В последних известиях только и слышишь одни страсти. Я по опыту знаю, что преступления страшнее всего, когда их видишь по телевизору. Читать в газете тоже страшно, но не так, а когда жертвой становишься сам, оказывается, что и вовсе ничего страшного нет.


Идет передача


Первым после перерыва позвонил некий мистер Энтони.

— В психиатрии у нас заправляют двести тысяч молодых коммунистов, — заговорил он с горячностью. — Все беспорядки от них. Сами в бога не верят и другим не дают — норовят подсунуть что-то новое. Лезут людям в душу, а с этим шутки плохи.

Миссис Энтони сказала:

— Милый, а вдруг мистер Росситер думает иначе. Да и я, пожалуй, иначе думаю насчет нового. Вспомни, милый, хотя бы первый полет на Луну. Мистер Росситер, ведь с того дня, как наши возвратились с Луны, все мы уже не те, что раньше. Никогда не забуду, как Нейл высунул ногу из этой, как ее, капсулы, так она называется? Вроде как нащупывает ногой дно океана и не знает, глубоко или нет.

— А детская преступность? С одной стороны — психиатрия и коммунисты, с другой — детская преступность и наркотики, — сказал мистер Энтони.

— Детей-то мы, мистер Росситер, можно сказать, и не видим с тех пор, как поселились в передвижном доме. Да и соседей из других домов тоже. Думаешь иногда: а что они за люди, что у них на уме? Конечно, если бы они жили оседло, они бы чаще виделись с детьми, хотя это смотря какие дети, правда?

— Что вы хотели спросить, мистер Энтони?

— Лучше я спрошу за него, — сказала миссис Энтони. — Его отец оставил все свои сбережения моей золовке — считал, что ей одной столько не заработать, сколько нам вдвоем. Золовка вложила деньги в дом, а дом завещала Полицейскому спортивному обществу, чтобы в нем устроили спортзал, а когда она умерла, за похороны пришлось заплатить мужу, потому что денег после нее не осталось.

Муж перебил ее, срываясь на визг:

— Кто, интересно знать, заплатит за мои похороны, когда я умру? Не говоря уж о похоронах миссис Энтони, а у женщин похороны дороже — цветы, то да се. Мне вот что нужно знать, мистер Росситер: могу я отсудить деньги у спортивного общества?

— Что ж, вышлите мне копию завещания, и я направлю вас к хорошему юристу. И не забудьте дать Главному распорядителю ваш адрес.

— А во что мне это обойдется, интересно? В нашей милой Америке?

— Что ж, вы живете в свободной стране, если вам тут не нравится, вас никто не держит, — удрученно сказал мистер Росситер.

— Свободная, да в ней даром ничего не дают, а то он, возможно, и правда свободно сел бы в такси и уехал куда подальше, — сказала миссис Энтони.

— Сварите ему кофе, — сказал мистер Росситер. — И побудьте с ним рядом.


Рекламы и объявления


Мистера Росситера трясло. Миссис Росситер стояла рядом и пила вместе с ним кофе.

— Нет, как только язык поворачивается сказать, что похороны жены встанут дороже! Жаловаться, что пришлось заплатить за похороны сестры! Боже, какая мелочность прет из людей, когда ведешь передачи!

— Милый, а ты не думаешь завести права на вождение машины? По-моему, пора. Нельзя же рассчитывать, что я буду вечно за рулем. Ведь я могу умереть первой.

Мистер Росситер испепелил ее взглядом.

— Это еще что! — рявкнул он. — Ты сама не знаешь, что говоришь!

До конца перерыва они сидели молча.

— На что мы тратим жизнь? — сказал мистер Росситер. — Из недели в неделю ведем эту программу… М-да, прямо скажем, не тем мы предлагаем свои услуги, кто движет событиями.

— Те, кто движет событиями, мало нуждаются в наших услугах. В них больше нуждаются те, кто жертвы событий.


Идет передача


Позвонил мистер Тайлер.

— Доброе утро, мистер Росситер. Мне хотелось бы кое-что с вами обсудить.

— Я к вашим услугам.

— Мне, видите ли, нужен слушатель, помимо моей жены. Возьмем, например, такой вопрос, как наша внешняя политика. Я решительно не одобряю это недавнее решение о поборе в армию.

— Наборе, — поправила его миссис Тайлер.

— Наборе, то бишь. А впрочем, "побор" не такая уж неточность. Староваты мы, вы уж не обессудьте.

— Ему восемьдесят семь лет, мне — восемьдесят пять, — сказала миссис Тайлер. — Каждый год в ноябре мы выводим наш средний возраст, потому что оба родились в ноябре. Мы еще работаем, по три часа в день, но нам этого недостаточно.

— Счастливцы, кто занят работой все время, — сказал мистер Тайлер. — Учителя, писатели. Плотники и электрики — на почасовой оплате, но суть-то в том, что они не весь час проводят за работой. Если вы спросите, чего мне больше всего не хватает, я скажу: безусловно, возможности работать постоянно, все время, но постоянно можно заниматься лишь умственной работой, а нам с женой, увы, такая уже не по силам, исключая, естественно, чтение. На пенсии не то огорчает, что приходится во многом себе отказывать, а то, что сужается круг интересов.

— Так-так, продолжайте, — оживился мистер Росситер.

— Жена у меня стала прямо ходячей энциклопедией. Каждый день решает кроссворды. Говорит, что теперь это ей дается куда легче.

— Я набила руку, когда болела, — сказала миссис Тайлер.

— Она совсем не обращает внимания на свое здоровье, мистер Росситер.

— Нельзя же пугаться каждый раз, когда чихнешь, — сказала миссис Тайлер.

— Хватает ли вам пенсии на жизнь? — сказал мистер Росситер. — Напишите мне подробно, сколько вы получаете, какая у вас страховка, какие расходы. Дайте ваш адрес Главному распорядителю. Не исключено, что нам удастся найти для вас какие-то дополнительные источники дохода.

— Видите ли, их можно найти и ограничивая себя в чем-нибудь, — сказал мистер Тайлер. — Я прежде курил дорогие сигареты, а когда возросли налоги, перешел на самокрутки.

— Потом мы везучие, — сказала смеясь миссис Тайлер. — Как-то раз, давно уже правда, выиграли деньги в лотерее и вместе с еще двумя парами проехали из конца в конец всю страну — у нас тогда была роскошная машина, и у них такие же. Ах, что это было за удовольствие. Каждый вечер, если удавалось проехать намеченный кусок пути, мы вылезали из машин и бросали что-нибудь в воздух. Мужчины — серебряные доллары. У нас, жен, монет не было, так что мы швыряли туфли. Дороги попадались разбитые, машины то и дело застревали, колеса буксовали, и колдобин от этого становилось еще больше, так мы, жалея наши замечательные американские машины, катили по выжженным солнцем лугам, по прерии, и не могли налюбоваться просторами нашей земли, которые видели в первый раз. Да, мы тогда и веселились, и дурачились напропалую — и живы все до сих пор.

— Ты со вчерашнего дня опять что-то расклеилась, — сказал мистер Тайлер. Голос его звучал глуше — он, видно, положил трубку на стол и вышел в соседнюю комнату взглянуть на жену.

— Я вам расскажу кое-что о том, как мы живем, мистер Росситер, раз уж вы столь любезно попросили у нас адрес. Так вот, у нас за входной дверью есть старый почтовый желоб с ящиками, теперь такими не пользуются. На нем висит объявление. Я его списала и сейчас вам прочту:


Объявление

Пользование почтовым желобом прекращается.

Домовое управление уведомило нижеподписавшегося, что не намерено возобновить аренду почтового желоба, а потому мы ставим жильцов в известность, что с первых чисел февраля 1951 года пользование желобом будет прекращено, а сам желоб — демонтирован.

Подписано представителем Евфратской компании почтовых желобов.


— И знаете ли что, — сказала миссис Тайлер, — прошло почти четверть века, а желоб по-прежнему тут, и сама я тоже.

Невинные шутки

Филип Скроуп и Нора Скроуп, оба университетские преподаватели, сидели у себя в кабинете перед увеличенным снимком человеческого мозга. Прежде, когда Филип с Норой не были еще женаты, на этом месте висело средневековое распятие шотландской работы, доставшееся Филипу от родителей — семейство было пресвитерианское, и где-то в глубине сознания Скроупов-младших еще таился господь. Низринуть божество не так-то просто. На фотографию падал свет дуговой лампы, какими пользуются в операционных, полученной ими на Рождество в подарок от знакомого в стесненных обстоятельствах. На камине в беспорядке стояли фотографии, лежали морские раковины — память о медовом месяце на Майорке, — серебряная георгианская погремушка и недоеденный персик из домашней оранжереи, где в свободные часы любил возиться Филип. Камин и снимок на стене не очень вязались друг с другом.

Филип и Нора, любящие супруги и люди разносторонне образованные — впрочем, не без пробелов, то есть смутных представлений о том, что они намерены были узнать, но еще не успели, — угощали сандвичами с салатом Пембертона Джонсона, тоже преподавателя. Гость вел разговор о греческом писателе, брошенном за решетку в Афинах.

— В "Эмнисти" говорят, что он умрет, если его не вызволить, у него больная печень. Надо что-то делать. Ведь большой поэт, в конце концов.

— Пускай бы маленький, какая разница? — сказала Нора. — Пускай бы вообще не поэт, ну и что?

— Тебя послушать иной раз, так создается впечатление, будто литература для тебя ничего не значит, — глядя на нее стеклянными глазами, сказал Пембертон, хотя сама комната, заваленная книгами, красноречиво свидетельствовала об обратном.

— Никому не попадались мои носки? — спросил Филип. — Может быть, потом перейдем в оранжерею? — Он неуклюже поднялся со стула и стал искать носки.

— Поди дай ему другие, — досадливо сказал Пембертон Норе.

— Да нет, — сказал Филип, — на тех, которые я ищу, остались подвязки. Ты лучше помог бы, их по подвязкам обнаружишь в одну секунду.

Пембертон, не трогаясь с места, продолжал развивать свои взгляды по поводу военно-диктаторских режимов, а Нора и Филип тем временем шарили по столам, заглядывая за стопки журналов и книг.

— Можно направить еще одно письмо в "Таймс", — сказала Нора. — Это, кажется, единственное, что в наших силах.

Филип, занятый более общими размышлениями, стал посреди комнаты, выпрямясь во весь свой немалый рост и по привычке мерно покачивая из стороны в сторону тяжелой головой. Лицо его затуманилось.

— От кого-кого, а от Греции я такого не ожидал, — сказал он.

— Все мы на ложном пути, — сказала Нора.

— Окончательно погрязла в домашних заботах, — с пренебрежением вставил Пембертон, решив, что она говорит о носках, но она продолжала:

— Даже в демократических государствах с налаженной системой социального обеспечения до сих пор пытаются решить проблему бедности, не давая беднякам умереть с голоду, нередко до глубокой и одинокой старости.

— Странная нелюбовь к поискам творческой мысли, — сказал Пембертон. — Для человека мыслящего.

— К творческому поиску? Ничего подобного, — сказала Нора. — Особенно в области медицины.

— Она хочет сказать, что у нас неверный подход к положению вещей с политической точки зрения, — сказал Филип. — Чересчур упрощенный. Можно сбросить фигуры с шахматной доски, но это не способ выиграть партию.

Нора нашла носки.

— Так где ж они лежали? — Пембертон переменил положение, не вставая со стула.

— За журналами "Экономист". Наверное, он снял их, чтоб занести что-нибудь в картотеку.

— Как это "снял, чтобы занести в картотеку"?

— А у нас под ящиками с картотекой ковер, так что не холодно, да и вообще без носков оно как-то свободнее.


У Филипа мягкий выразительный взгляд — когда-то, окончивОксфорд, он из неприязни к духу соперничества в университетской среде отказался даже от стипендии, дававшей ему возможность совершенствоваться в общественных науках, и поступил составителем маршрутов в Автомобильную ассоциацию. Правда, его очень скоро уволили за живописный маршрут, составленный для одной автомобилистки, которой нужно было ехать в Годалминг, за тридцать с небольшим миль от Лондона. Относясь без особого восторга к томному жеманству Годалминга и с большой любовью к красотам сельской Англии, Филип отправил ее в путь через Льюис, хоть это крюк в сторону, а дальше — через Стоунхендж и Дорчестер, а это еще больший крюк. На дорогу у дамы ушло четыре дня, потому что она неважно водила машину и к тому же, по собственному признанию, останавливалась полюбоваться видами. Потом обнаружилось, каким образом был составлен маршрут, и в ту же пятницу Филип лишился работы. Не слишком о том сокрушаясь, ибо дело было как раз накануне свадьбы с Норой, он, чтобы зарабатывать на жизнь, нанялся судомойкой в ресторан "Лайонз", а кроме того, начал читать политэкономию и заниматься садоводством. В свободное время он писал под лупой тонкими собольими кисточками изящные маленькие акварели, изображающие цветы. По убеждениям Филип, как и Нора, неуклонно тяготел к левым. Он воевал в Испании в годы гражданской войны. К 1939 году он, до сих пор дальновидный участник антифашистского движения, решил, что больше не пойдет воевать. Сидел в тюрьме за отказ от военной службы по идейным причинам, но был в конце концов выпущен на свободу с условием, что будет трудиться на земле. От этого его занятия лишь поменялись местами: дни он мог проводить за городом, а вечерами читал лекции. Нора в то время часто должна была оставлять его в одиночестве, так как находилась в рядах Женской вспомогательной службы военно-морского флота. Форма ей шла необыкновенно, по крайней мере на его взгляд. Этот пригнанный френч, эта фуражка, это лихое приветствие!

Их крестник Джонни, пяти с половиной лет от роду, сидел сейчас наверху. Возился с чем-то, размышлял — словом, вел себя совсем как Филип или Нора.

— Джонни, ты что там делаешь? — крикнула ему Нора.

Мальчик не сразу отозвался:

— Делаю одну вещь в коридоре, только не знаю, как это называется.

— Вот вам, пожалуйста, и лингвистика, — проворчал Пембертон с заметным благорасположением к лингвистике. — А чем ты ее делаешь? — крикнул он.

— Магнитом и железными опилками.

— Тогда это физика, — прокричал Пембертон. — Впрочем, какая разница, лишь бы получалось. Как кончишь, спускайся вниз.

С публикой вроде Джонни Пембертон ладил как нельзя лучше. Люди искушенные — вот с кем ему приходилось туго. За это, помимо прочего, его и уважали Скроупы. С умниками ему было не по себе. В начале второй мировой войны он в смятении бежал в Америку, где и застрял, став тайным сотрудником ЦРУ. Когда его связь с ЦРУ выплыла наружу, не обошлось без шума, так как до этого он неизменно пользовался репутацией непоколебимого и трезвого радикала — он таким и выглядел при его подкупающей внешности: долговязый, по-мальчишески сутуловатый, с цепким взглядом скульптора. Скроупы принадлежали к тем немногим, кто еще принимал его у себя, когда ему случалось бывать в Англии.

Нора в эту минуту думала о еще одной страсти своего мужа — его видавшей виды машине. Допуская, что ему может прийти в голову съездить прокатиться, она вышла прогреть мотор.

— Тебе по каким предметам задали на завтра? — спросил Пембертон, когда Джонни спустился вниз.

— По истории, по географии, по природоведению.

— Что же такое история?

— Это как люди воюют.

— А скажи ты мне, что такое география?

— Это про те места, куда вы все ездили.

— А природоведение?

— Как воюют.

— Постой, ты сказал, как воюют — это история.

— История — это как люди. А природоведение — как воюют звери.

Филип оторвался от страниц "Экономиста". Он был в одном носке, а другой натянуть забыл.

— Н-да, как подумаешь о тщете людских усилий… — сказал он, имея в виду увлекшую его передовую, но голос его при этом звучал по обыкновению бодро.

— А не съесть ли нам всем по булочке? — предложил Пембертон. — Боюсь только, что они уже остыли.

— Я и холодные люблю, — сказал Джонни.

— И я. Хотя, с другой стороны, может, поджарить тебе гренки по-французски?

— Как это "по-французски?" — сказал Джонни.

— По-французски — значит, на американский лад, — сказал Пембертон.

— Ой, а ты не запутался?

Задетый, потому что вопрос с очевидностью пришелся в самую точку, неся с собой глубокий подтекст, о котором неприятно было задумываться, Пембертон повел мальчика на кухню поджаривать гренки по-французски на свою и его долю.

Филип пошел за ними.

— Нравится тебе в Америке, да?

— Во всяком случае, мне там как радикалу очень интересно, — отвечал Пембертон. — Очень важные вещи происходят. Столько честных людей садятся в тюрьму, а другие пытаются осмыслить для себя ход событий. Но с досугом у меня в Нью-Йорке застопорилось. Все жду — вот-вот что-то случится. Ну хоть разок в день. Два — это уж слишком. Но куда прикажете девать время, когда событий нет как нет?

— Со мной то же самое, — сказал Филип. — В Европе, скажу тебе, дни проходят за днями, а событий никаких. Может быть, перейдем с гренками в оранжерею?


Блаженствуя среди любезных его сердцу помидоров, Филип достал тюбики с красками.

Пембертон оглядел холст на мольберте.

— Какой большой.

— Я по-прежнему пишу миниатюры, но вот увидел в лавке этот холст и не устоял перед размерами, — сказал Филип. — Работаю над ним по утрам.

Нора вернулась из гаража, где, после долгих усилий, завела машину. Она сосредоточенно оглядела сине-зеленую мешанину на холсте.

— Ляпаем напропалую, такой наступил период, — сказала она.

Пембертон считался их близким другом, но эти цельные натуры подавляли его. На фоне их добродушной стойкости он выглядел в собственных глазах жалким приспособленцем. Он и хотел бы, да не мог забыть, каким извилистым путем шел в вопросах политики. И сейчас, сидя в оранжерее, он вдруг понял, что всей душой ненавидит Филипа.

— Где мы с тобой в первый раз встретились, не помнишь? — сказал Филипп, с силой болтая кистями в кастрюле со скипидаром. Нора вышла, чтобы сдать Джонни с рук на руки родителям, которые, судя по шуму за входной дверью, приехали забрать сына.

— Не на пароходе ли по пути в Америку? — сказал Пембертон, превыше всего озабоченный воспоминаниями о том, как улепетывал от второй мировой войны.

— Нет, по-моему, в Йельском университете.

— Ах да, верно. Вспомнил. Когда бишь это было?

— Во времена Маккарти. Я приезжал читать лекции.

— Правильно.

— Мы вместе обедали, и все шло замечательно, покуда ты не сцепился с какой-то преподавательницей из-за Комиссии по антиамериканской деятельности. Ты говорил, что ты против Комиссии, а она — что ты за.

— Помню-помню. Занятный был вечер.

— Мне-то лично показалось, что гаже некуда, — сказал Филип.

— Я тебя понимаю. Мне, в сущности, было тоже гадко, но что толку ворошить прошлое?

А то, что если прошлое не ворошить, оно будет повторяться вновь и вновь, подумал Филип.

— В каком смысле — гадко? — сказал он.

— А тебе в каком?

Филип решился.

— Судя по всему, двух твоих студентов кто-то заблаговременно просветил насчет того, что я — социалист. Мне за столом предназначалась роль мишени для наскоков. Так вот, меня почему-то не покидало тягостное ощущение, что просветил их ты. Было это?

— Нет, бог с тобой!

— Они потом показывали мне твои письма с прозрачными намеками.

— Не верю.

— Ладно, тогда вопрос исчерпан.

— А как их фамилии? — в страхе спросил Пембертон, ища спасения в подробностях, которые его друг наверняка не мог помнить.

— Слушай, — сказал Филип, — ты был тогда в другом лагере, и только. Ты забыл, как было дело. Тебе вообще свойственно вычеркивать события из памяти. Когда ты предложил мне приехать читать лекции, ты находился в незавидном положении — ты сменил подданство и вполне мог ждать, что Маккарти объявит тебя коммунистом. Так? Тебе необходимо было сунуть ему кость в зубы, заткнуть ему чем-то пасть, и ты вызвал меня. Так или нет? Тем более что я не американский гражданин, и для меня это было не опасно. Интересно только, как ты до этого додумался. — Последовало молчание. — Из страха, что ли?

— Я просто спросил у студентов, кого они предпочли бы получить в лекторы, больше ничего, — упрямо уходил в кусты Пембертон.

Филип сделал несколько широких мазков и отложил в сторону недоеденный гренок.

— А может быть, ты и прав, — сказал Пембертон.

— Эх, друг ты. мой, страх — это и ежу понятно, — сказал Филипп. — Но нельзя же просто так взять и заявить, что я, может быть, и прав. Мог бы, знаешь ли, постоять за себя. В других случаях тебя этому учить не приходится.

Пембертон, сдерживая бешенство, заходил по оранжерее.

— Наливаются у тебя помидоры, — сказал он.

— Верней будет сказать — у Норы. Это она за ними ухаживает.

— Не знал, что ее могут привлекать такие вещи, как теплицы. — Что угодно, лишь бы отвести разговор от пятидесятых.

Филип покосился на старого приятеля.

— Нора только что прошла ускоренный курс русского языка и, по-моему, изрядно вымоталась.

— Я думал, что ее область — английское средневековье и раннее Возрождение.

— Как бы то ни было, ее вдруг привлекло творчество одного русского драматурга, конец прошлого века — что-то построенное на судебной ошибке. Ей предлагали взять Англию, шестнадцатый век, — могла бы, наверно, заработать кучу денег, — но ее влекло к новому, и она не отступилась от этой своей затеи с девятнадцатым веком. Беда в том, что на совете ее на этот год завернули. Когда действуешь по-Нориному, не всегда получается как надо. Не всегда, но достаточно часто. Причем по количеству, конечно, судить нельзя, не в том суть. При правильной точке зрения, если у тебя хоть раз в жизни получилось как надо, этого уже вполне достаточно, а у Норы получалось далеко не раз. Потом стало ясно, что она переутомилась, и я — кутить так кутить — увез ее на Тринидад, а там ее заинтересовали муравьеды. Оказалось, что в местном ботаническом саду живет пара великолепных муравьедов. У Норы есть поразительная черта — ей решительно все интересно.

В оранжерею опять вошла Нора и стала с книгой в руках, прислонясь к персиковому деревцу, редкому, но устойчивому к холодам.

— Что это у тебя за книга? — спросил Пембертон.

Нора, поглощенная чтением, не услышала вопроса.

В этот миг Пембертон явственно ощутил, что сегодня все у него не ладится, все идет не так. Чувство было знакомо ему давно, это знали и Скроупы, хоть никогда о том не заикались, оно подрывало уверенность в себе, и потому он всегда спешил отвязаться от этого чувства. У него начал складываться план действий.

— Ничего кругом не слышит, когда внимание занято другим, — сказал Филип. — За тобой изредка тоже водится такой грех.

На последние слова Пембертон обиделся.

— Я как раз не могу позволить себе отключаться.

— То есть держишь ушки на макушке, — миролюбиво сказал Филип. — Да, с этим у тебя всегда был большой порядок. Тебе ничего, что я тут развожу мазню за разговором?

— На моем языке это не называется мазня. На моем языке это живопись, — напыщенно произнес Пембертон. Боже, как он становился себе противен, когда ему изменяло чувство меры!

Филипу сделалось неловко за приятеля, а тот между тем веско продолжал:

— Вот мы говорили о Греции — ну а Англия? Как насчет нее?

— Понятия не имею.

— То есть как это понятия не имеешь?

— А у меня вообще, надо сказать, собственное мнение о чем бы то ни было складывается не чаще, чем раз — самое большее два раза — в году.

— Позволь, а участие в Общем рынке? Англию, несомненно, ждут перемены.

Филип сел, пропуская сквозь дырку в палитре то один, то другой палец.

— Дело в том, что английская цивилизация реально существует. А потому крайне доступна поползновениям предприимчивых людей. А сейчас, может быть, прокатимся на машине?


Машина Филипа — старенький открытый "пежо". Одно из любимых занятий ее владельца — читать от корки до корки парламентские акты, в частности Акт о правилах дорожного движения, который уже не одно десятилетие остается в силе, хотя составлен, на его взгляд, не лучшим образом. Особенно в той части, где речь идет о светофорах. Текст его, по мнению Филипа, никак не распространяется на светофоры-автоматы. Как человек принципиальный и в большом и в малом, он издавна поставил себе за правило считаться только с указаниями регулировщиков. При виде обычного электрического светофора он с должной предусмотрительностью оглядывается по сторонам, а затем едет на красный свет. Не было случая, чтобы у него отобрали права или он стал причиной аварии; машину не раз останавливали полицейские, но церемонная учтивость и дословный пересказ злополучного Акта неизменно помогали водителю отделываться предупреждением.

В этот вечер Филип повез их из Баттерси в Хемпстед, указывая по дороге места, где они когда-то развлекались втроем, а заодно проверяя, как работает коробка передач, которую он своими руками сменил за субботу и воскресенье.

— Лихо идет, — заметил он.

На заднем сиденье аккуратными стопками лежали горы брошюр, издаваемых радикалами, сборники официальных документов — "Белые книги". Впереди, где сидел Пембертон, было просторно, но, когда он оглянулся и увидел, как Нора, зажатая со всех сторон, погрузилась в чтение какого-то журнала, у него появилось желание поменяться с ней местами.

— Норе там тесновато. Дайте я пересяду, — сказал он.

— Она любит сидеть сзади, — сказал Филип, на всякий случай взглянув через плечо на жену. — При этих жутких натриевых лампах вполне можно читать.

Да, но так она не слушает меня, думал Пембертон, отступая от несокрушимой стены их спокойствия.

Проехав перекресток с полным вниманием к дорожной обстановке и полным пренебрежением к светофору, они остановились у пивной. Филип сказал, что хотел бы поковыряться минутку с какой-то неисправностью и, взяв гаечный ключ, полез под машину. В пивной Пембертон сообщил Норе, что их общая знакомая Дебора Меткаф переживает трудное время и хорошо бы Норе к ней выбраться как-нибудь вечером.

— А что стряслось?

— Ей просто нужно, чтоб рядом были люди.

Увидев, что в пивную входит Филип, Пембертон обнял Нору за плечи.

— Я тут говорил, что Дебора захандрила, и Нора обещает побыть с ней завтра вечером, — сказал он, по-хозяйски поглядывая на Нору, так чтобы это не укрылось от Филипа. — Мы сейчас на минуту заедем к ней. Я отвезу Нору на такси, — Он не снимал руки с Нориного плеча, но Филип, похоже, и не думал ревновать.

— Я вас сам отвезу.

— Нет, я предпочитаю такси, — сказал Пембертон, не сводя глаз с Норы.

— Ты предпочитаешь такси? — спросил Филип у Норы, благодушно кивая в знак согласия. — Может случиться, ты и сегодня захочешь остаться на весь вечер, но лучше приезжай сразу домой.

Их доверие друг к другу действовало на Пембертона, как скрип ножа по стеклу. Впрочем, после, когда Пембертон с Норой были уже у Деборы, Филип позвонил туда с предложением устроить завтра сообща "ошеломительный ленч" вместо встречи вечером, и Пембертон решил, что не напрасно старался смутить его покой.

В ту ночь, когда Нора, вернувшись в Баттерси, спала крепким сном, Филип по обыкновению проснулся в четыре и спустился вниз почитать. Потом вернулся в спальню и долго стоял у окна, склонясь над постелью и разглядывая спящую жену в свете уличных фонарей. Ее волосы так красиво лежали на простыне. Он прикрыл ей плечи и поймал себя на том, что тихонько говорит ей вслух ласковую тарабарщину — так приговаривает конюх, оглаживая любимицу кобылку. Привычно грохотали старые трубы центрального отопления.

Изо дня в день в дом приходили водопроводчики доискиваться причин этого грохота. Позавчера в надежде устранить шум они ввели в систему какие-то химикалии. Сегодня они явились в полвосьмого утра, привлекаемые Скроупами не меньше, чем самой технической неурядицей. Когда Нора сошла вниз, они сидели на кухне и кипятили себе чайник.

— Батарея в спальне определенно работает сегодня ровней, — серьезно, как товарищ товарищам, сказала она за чашкой чая, которым ее угостили.

— Унимаем помаленьку, — сказал на прощанье один, уходя в подвал.

Спустился Филип, прислушался к лязгу и грому в подвале.

— Что творится! У Деборы хоть проведешь вечер в тишине, не то что здесь.

— Это в Ноттинг-Хилл-Гейт? Где что ни день, то расовые беспорядки? Ну нет. Но все равно, ехать надо. А знаешь, Пембертон на обратном пути сказал интересную вещь. Ни с того ни с сего, без всякой связи с предыдущим. "Я, — говорит, — хочу иногда сказать одно, а говорю другое, хочу оспаривать одно, а оспариваю другое". Как будто это у него болезнь такая.

— Потому он, может быть, и наломал таких дров в пятидесятых.

— Вот и я то же подумала. — Нора вынула из тостера готовые гренки. — Но какова повесть!

— "В ней нет лишь смысла".

— Мы выпустили "которую пересказал дурак"[22], а между тем, пожалуй, как раз это и терзает Пембертона. Дурак не дурак, но ущербный в нравственном отношении человек — временами просто видишь, что это подозрение у него словно жернов на шее. Может так быть, что он ущербен по части нравственности, как полагаешь?

— Полагаю, что он влюблен в тебя, а это свидетельствует о здравомыслии.

— Ой ли? — Она взглянула на мужа. — Ну разве что на свой манер. Тебя это волнует?

— Нет, милая. Я думаю, мы не заблудимся в этих трех соснах.

Вечером Дебора ждала Пембертона с Норой к обеду. Пембертон предупредил ее по телефону, чтобы готовила "в расчете на троих", прибавив, что Филип должен работать и приехать не сможет.

Дебора занимала верхний этаж обветшалого георгианского дома в Ноттинг-Хилле, а площадь перед домом была обычно местом наиболее ожесточенных расовых стычек. В гостиной, которая служила Деборе также рабочим кабинетом и столовой, висели шторы из набивной африканской ткани, стояли викторианские стулья, обитые кожей, и прелестная молитвенная скамеечка с сиденьем и спинкой, вышитыми руками Дебориной прапрабабушки. Возлюбленный Деборы, чернокожий молодой врач, на несколько часов вырвался из больницы и сидел сейчас, держа на коленях их четырехлетнего сынишку. Был тут еще один их друг, некто Туссен, тоже черный, — Пембертон с Норой встречались с ним раньше. Он помог Деборе запечь мясо в горшочках, потом они с врачом быстро ушли, врач — назад в больницу, Туссен — на собрание черных радикалов, спешно созванное по случаю внезапно обострившейся обстановки. Женщины вышли купить молоко в торговом автомате. Пембертон остался с маленьким Фрэдди.

— Если вы оба хотите прогуляться, его можно взять с собой, — сказала Дебора.

— Не стоит, — сказал Пембертон, привлекая к себе Нору с малышом на руках и как бы создавая таким несложным способом семейную группу.

Женщины ушли, и запущенный прекрасный старый дом объяла тишина. Фрэдди, который привык поздно ложиться и поздно вставать, ушел в детскую раскладывать пасьянс, почуяв, что Пембертону его общество в тягость. Пембертон, уступая ему в умении себя занять, бегло, как в книжной лавке, прошелся по рядам Дебориных книг и, став у окна, выглянул на площадь, облик которой сочетал в себе убогость и благородство каким-то странным образом, поразившим его и тотчас ускользнувшим. Уловить — это я умею, подумал он, а вот удержать надолго в сознании — как будто нет. Чтобы укрепиться духом, он попробовал читать наизусть кусочки из Достоевского.

За окном отрывисто захлопали выстрелы, потом тишина, шум потасовки, детский рев — и чьи-то тяжелые, нетвердые шаги по лестнице двумя этажами ниже.

Не успев сообразить, что делает, Пембертон спрятался.

— Дебора! — задыхаясь, позвали с лестницы. — Нора! — К двери кто-то приближался на нетвердых ногах. Верней, на коленях. — Пембертон!

Низко, у самого пола, постучали в дверь. Пембертон узнал голос Туссена — и потерял голову. Он повернул ключ в двери детской. Потом метнулся в ванную и открыл до отказа холодный и горячий краны. За дверью затихли. Пембертон неслышно отпер детскую и вошел к мальчику.

Фрэдди сказал:

— Там кричал кто-то. Вроде Туссен, по голосу. И вроде он упал. Вы пустили воду в ванной, я вас никак не мог дозваться. И дверь не открывалась никак.

— Я ее запер на ключ, чтобы никто к тебе не мог забраться. На площади делалось что-то нехорошее.

— А как же Туссен? Он в той комнате?

— Не знаю. Мне было не слышно.

— Но вы же вошли в ванную после, когда он уже крикнул. Я слышал, он звал: "Дебора, Нора, Пембертон!" Это кричал Туссен.

Пембертон промолчал.

— Но ведь Туссен вроде упал.


Когда женщины вернулись с молоком, оказалось, что на площадке, раненый, лежит Туссен. По ступенькам тянулся кровавый след. Пембертону велели увести Фрэдди подальше, где не слышно, позвонили в полицию, вызвали "скорую помощь". Пембертон собрался с духом и сел в карету "скорой помощи" сопровождать Туссена.


Через несколько часов, когда Пембертон уже вернулся, мальчик снова сказал:

— Ведь слышно было, что Туссен упал.

— Что такое? — сказала его мать.

— Что было слышно, Фрэдди? — сказала Нора, нагибаясь к нему.

— Он на лестнице позвал маму, тебя, а потом, под дверью, — Пембертона.

Пембертон буравил мальчика взглядом — только не выдай, сделай только это одно, и тогда я тебе друг и тайный сообщник навеки.

— Я ничего не слышал, — сказал он. — Вероятно, в эти минуты как раз пустил воду.

Мальчик пошел ложиться спать, не прибавив больше ни слова. Пембертон в молчании самолично обследовал ступеньки, словно это он был здесь раньше и теперь, шаг за шагом, восстанавливал свой путь.

— А знаешь ли, я тебе не верю, — как можно мягче сказала Нора, когда он вернулся, а Деборе уже удалось примирить Фрэдди с мыслью о том, что хочешь не хочешь, а спать придется.

— Мне не хотелось все это обсуждать в присутствии Фрэдди. На площади началась драка. Я, как уже было сказано, собирался принять ванну. Перед тем как выйти за дверь, надо было запереть Фрэдди в детской и набросить на себя что-нибудь из одежды, на это ушло время.

— У меня лично ушло бы на это примерно четверть минуты, — сказала Дебора. — Чем ты тут занимался, черт возьми?

— Правду сказать, я решил, что это ложная тревога, пошалил кто-нибудь.

— Какое там, — сказала Нора. — Какие уж там шалости. Туссена ранили, Пембертон.

Пембертон стиснул голову в ладонях. Какое-то время его мысли занимал Туссен, потом он подумал о себе, о том, как будет презирать его Филип, случись ему дознаться о том, что знает Фрэдди… Он постарался дать Деборе понять, что им с Норой надо побыть вдвоем. Дебора уединилась с Норой на кухне.

— Если хочешь, вы оба на вполне резонных основаниях можете остаться здесь до утра. Иными словами, есть возможность это сделать, не доставляя неприятных ощущений Филипу.

— Пожалуй, лучше просто на часок-другой прилягу тут у тебя на кушетке. Не хочется бросать тебя одну, когда Пембертон соберется уходить. А Филипу я звонить не буду. Он сейчас либо работает, либо лег спать. Поздно ночью такие новости слушать вредно. — Нора, поглощенная отчасти далекими отголосками неутихающей схватки, отчасти помрачением ума, которому в критические минуты подвержен Пембертон, ни на секунду не заподозрила, какую мысль он пытался внушить Деборе.

В раздумье она принялась мыть посуду.

— Ну, какое твое мнение? Определенно чего-то не хватает.

— Ты это о нем? — сказала Дебора.

— Да. — Нора вспомнила, сколько веселых часов Филип и она провели когда-то с Пембертоном, вздохнула о нем с грустным и теплым чувством, задумалась, куда повесить Филипов холст, написанный широкими мазками, когда он будет доделан, и ясно увидела, что он прямо-таки просится на стенку над буфетом. От этой суетной мысли ей захотелось, чтобы Филип немедленно очутился рядом.

— Жалко, — сказала Дебора, отзываясь о своем заблуждении так, словно Нора обсуждала с ней несовершенства возлюбленного.

— Понимаешь, если Пембертон говорит о том, что ему известно, в этом обязательно чего-то не хватает, — сказала Нора, сопоставляя сегодняшний вечер с событиями прошлого. — Я допускаю, что Фрэдди поставлен в такое положение, когда он вынужден что-то скрывать. Может быть, тебе стоит иметь это в виду.

— Не думаю, для него секс пока не существует, — сказала Дебора.

Нора наконец поняла, что приятельница заблуждается, но предпочла не разубеждать ее.

— Издержки чужого криводушия, — сказала она только, отворачиваясь и закрывая усталые глаза.

Филип, тоже питавший теплые чувства к Пембертону, не видел в ту ночь причин не доверять ему и лишь вертелся во сне по кровати, отыскивая Нору. В три часа утра он повернулся на другой бок и наткнулся на подушку, а жены опять не было.

— Простите, — вежливо сказал он, словно налетел на кого-то в дверях.

Фрэнсис Кинг

Их ночь

В те давние годы, еще задолго, задолго до войны, когда они с Сэнди купили этот коттедж, их улица была такая чудесная — одна из самых лучших улиц в Брайтоне! Напротив стояла гостиница "Челтенем-холл" — здание в стиле эпохи Регентства, с портиком и с разными викторианскими ухищрениями; люди там жили самые порядочные: мало кто из "длинноносой братии", как называл их Сэнди; на той же стороне в гору шел ряд больших домов с фронтальными выступами, а на углу у эспланады два прелестных коттеджа — тот, который купили они, и второй, где жил милейший полковник Аллен со своей больной женой, бедняжкой.

Тогда тут было тихо, жили почти как в деревне. Сэнди говорил, что их коттедж — единственное место, где он крепко спит по ночам. В поездках и даже в кенсингтонской квартире его постоянно мучила бессонница. Лежа последние полгода почти без сознания, он будто наверстывал сон, которого ему не хватало всю жизнь! Ну что ж, по крайней мере бедняжка не видел, что случилось с их улицей. И его и старика полковника по крайней мере уберегло от этого. А миссис Аллен — ту просто убило.

Вскоре после войны гостиница была продана, и ее обитатели, многие из которых обосновались там как дома и жили лет по двадцать и больше, все получили предупреждение о выезде. Ах! Это было так грустно, со многими они подружились, многие с таким сочувствием отнеслись к ней во время последней болезни Сэнди и после его смерти. Потом гостиница долгое время стояла пустая. Говорили, будто ее хотят заново перестроить, говорили, будто ее снесут, чтобы освободить место под строительство целого квартала жилых домов. Но тут дело почему-то застопорилось. Кто-то рассказывал, что это здание имеет "историческое значение" и что новые владельцы не могут добиться разрешения на его снос. А потом она прочитала в газете, что между многочисленными наследниками человека, который купил это здание и чуть ли не тут же умер, возникли осложнения судебного порядка. В таких вещах редко когда узнаешь, как это все на самом деле.

Оконные стекла одно за другим перебили, воры утащили красивую чугунную ограду и свинец с крыши и даже кусты из заросшего, как джунгли, сада. Потом в бывшей гостинице открылся клуб — первый. Назвали его "Времена Регентства", и он занимал подвальное помещение. В клубе этом было спокойно, тихо, и люди, которые его посещали — большей частью немолодые мужчины (женщины туда никогда не заглядывали), были по виду вполне респектабельные, были хорошо одеты и вели себя вполне прилично. Ей казалось, что это какой-нибудь клуб, где играют в бридж, но, когда она обмолвилась об этом мистеру Лоренсу — владельцу канцелярского магазина на углу, он как-то странно усмехнулся и сказал: "Ну, вряд ли".

Потом "Времена Регентства" то ли переехали в другое помещение, то ли закрылись, и вместо них открылся "Лотос". С этого-то все и началось. К нему подъезжали в любой час ночи, и соседи то и дело жаловались на безобразные скандалы, на оглушительную музыку, крикливые голоса и хохот. Следом за "Лотосом" открылся сначала "Погребок", потом "La Siesta", но завсегдатаи этих мест были совсем не то, что клиенты "Лотоса", а только зеленая молодежь. Потрескавшаяся облицовка обшарпанной гостиницы, когда-то такая нарядная, теперь была вся завешена объявлениями, которые рекламировали людей с прозвищами вроде Сверх Лорд Сякой или Полудикий. На машинах туда подъезжали редко, а все больше на мотороллерах или на мопедах. Столпотворение, которое начиналось там вечерами и по пятницам и субботам, переносить было просто немыслимо!

Большие дома продавали один за другим, а их владельцы перебирались в спокойные Хоув и Ротингдин. Ей бы тоже следовало так поступить, она, конечно, сглупила, но, когда решение наконец было принято, ее коттедж пошел бы буквально за гроши. Ведь за № 16, который Сэнди считал самым красивым зданием в Брайтоне, получили всего пять тысяч! И она решила, что надо во что бы то ни стало вытерпеть. В конце концов примут же какие-нибудь меры. Если не кто другой, так полиция возьмется за дело и наведет тут порядок.

Но годы шли. Великолепные дома превратились в далеко не великолепные квартиры и меблированные комнаты, где селилась весьма странная публика — ирландцы-рабочие и неряшливые женщины, которые среди дня показывались в окнах в одних халатах, жили там и цветные пары. Когда она брала такси на вокзале и давала свой адрес шоферам, те часто спрашивали: "В какой конец, в хороший или в плохой?" До чего же это было унизительно! А ведь раньше хорошим считался именно их конец, и они свысока смотрели на тех, кто жил в верхней части улицы в одноэтажных домиках с одной общей стеной между ними.

Теперь после наступления темноты стало страшно выходить на улицу, и страшно даже не столько за себя, сколько за Коко. Собаки породы чиуауа — комок нервов, и негодяи, наверно, прекрасно это знали. Мальчишки и даже распутные девицы, выходившие из подвала, куда они сползались точно крысы, шаркали ногами или топали по тротуару позади Коко, так что он в ужасе рвался на поводке чуть ли не до удушения. Если она останавливала их, они насмехались над ней или издавали непристойные звуки. Был еще ужасный случай, когда один из этой компании спросил ее… нет, лучше не надо, вспоминать тошно. Хотя он, конечно, просто так сказал.

Во всяком случае, это было еще не так отвратительно, как тогда с пьяным ирландцем. Рабочий-ирландец, такой красивый мужчина, споткнулся о поводок, потом и о самого Коко и пробормотал что-то невнятное. Но все-таки удержался на ногах и, покачиваясь, стал извиняться перед ней, как истый джентльмен. — Я его зашиб, бедняжку? Вы уж меня простите, сударыня. — А она подхватила повизгивающего Коко на руки, и ирландец протянул руку и стал поглаживать его по голове, — Ах ты, бедняга! Бедняга ты маленький! Зашиб я его?

— Да нет, ничего! Право, ничего! Он просто очень привередливый. Чуть что, и сладу с ним нет. Вы его не ушибли. Просто он струсил.

Ирландец все рассыпался в извинениях и таким голосом — да, да! — будто, того и гляди, заплачет. Но не стоять же ей было всю ночь с собакой на руках! И, заверив его в последний раз, что с Коко ничего плохого не случилось, она повернулась и пошла дальше. Вот тут-то он и начал кричать ей вслед. И такие слова — такие нелепые, без всякой причины, без всякого повода! Правда, он был пьяный, а может, даже и сумасшедший. Но что она такого сделала и что Коко сделал, чтобы заслужить ту грязь, которой он облил их!

Сколько раз компания этой наглой молодежи — мальчишки, девчонки — не разберешь, кто из них кто! — сталкивала ее с тротуара в канавку! Сколько раз из-за их пронзительных криков и хохота она просыпалась с мучительным сердцебиением, и Коко, дрожа, лез ей на руки. Многие из этих хулиганов были, конечно, иностранцы, и самые отъявленные среди них — французы. Им полагалось посещать курсы английского языка в городе, а они чуть ли не все время только и делали, что досаждали людям и крушили все, что можно, заставляя налогоплательщиков расплачиваться за это.

Да, хуже всего были французы, но скандинавы мало в чем им уступали.

Потом бедняжка миссис Аллен умерла, и ее прелестная племянница, врач, приехала распорядиться имуществом, оставшимся после покойницы. — Коттедж вы оставите за собой? — И та ответила: — Жить здесь? Да ни за что на свете! Продам его как можно скорее. — В общем-то она была безобидная, хотя всегда отличалась некоторой бестактностью. Но надо же вообразить, что тут найдутся покупатели!

Месяц за месяцем доска с объявлением о продаже так и стояла у коттеджа, а он, подобно зданию гостиницы, все ветшал и ветшал и становился совсем заброшенным, Если б бедный полковник увидел теперь свой сад, весь захламленный, с покосившейся изгородью, увидел бы, как туда забираются парочки и занимаются там бог знает чем почти на глазах у прохожих, это разбило бы его сердца. Он так гордился своим маленьким садиком. Она дала знать в полицию и агентам по продаже, что владение приходит в упадок, что туда проникают посторонние, но и в полиции, и в агентстве, видимо, отмахнулись от этого.

Потом наступило лето, и город заполнили толпы приезжих и все больше и больше этих ужасных иностранных студентов, которые только и знали, что гоготать, кричать друг другу какие-то несуразности и целоваться на улицах. Вот тогда-то и началось битье стекол. Она просыпалась от очередного звона и дребезга, и Коко поднимал лай. Когда это случилось в первый раз, она решила, что к ней кто-то лезет. Потом услышала взрыв хохота и топот убегающих ног.

В полиции пообещали установить там пост — двоих полисменов для наблюдения за улицей, агентство же долгое время спустя прислало стекольщика вставить стекло. Но полисменов часто на улице не было. Те хулиганы, а может, и не те, а другие, продолжали свои набеги. Несчастный дом! Теперь редко бывало, чтобы, проходя мимо него во время своих прогулок с Коко, она не видела хотя бы одного выбитого стекла.

Ей стало ясно, что заснуть в ожидании битья стекол нельзя. И ночи напролет она лежала без сна до самого рассвета и, услыхав сначала голоса и тут же следом этот ужасный звон, дребезг и взрывы хохота, подбегала к окну. И сразу же хваталась за телефон. Но когда патрульная машина подъезжала к коттеджу, эти бандиты успевали удрать. Как ей хотелось, чтобы их поймали у нее на глазах! Как ей хотелось, чтобы их избили, избили нещадно! А иностранцев посадили бы на баржу, на ту, что перевозит скот, и отправили прямиком домой! Всему виной, конечно, не только спиртные напитки. Нет! Это все стимуляторы и даже нечто худшее. Эти люди не отвечают за свои поступки, они потеряли всякое чувство элементарной порядочности.

И вот пришла их ночь — та ночь, которую они с Коко никогда не забудут. Ей послышались знакомые голоса — язык иностранный, кажется шведский, во всяком случае, один из скандинавских языков, но на этот раз говорили долго, и все громче и громче, и все свирепее, точно там, у коттеджа, ссорились. Она медленно поднялась с постели и, держа Коко на руках, подошла к окну — на цыпочках. Как будто ее могли услышать! Выглянула на улицу, чуть раздвинув занавески. Запомнить бы их лица, если они начнут крушить тут все, может, это помогло бы тем круглым дуракам из полиции. Коко лизнул ее, мягко ткнувшись в наспанное ухо своим влажным носом.

Их было человек семь — и боже! — что за компания! Одна, в юбке, с длинными патлами белесых волос, — эта стояла под самым фонарем, так что ее было хорошо видно. Может, там крутились еще какие-нибудь девчонки. Один мужчина был с остроконечной бородкой и с волосами, колечками свисающими до плеч. Смотреть на него было тошно.

Вдруг один из них кинулся на блондинку, которая стояла теперь, прислонившись к фонарному столбу, закрыв глаза, сложив руки под животом. Он рванул ее на себя, но она сразу высвободилась от него. Он опять схватил ее за кисть, и тут бородатый взмахнул рукой с растопыренными пальцами, сжал их в кулак и кулаком ткнул тому в лицо.

Вот тут началось что-то страшное! — Смотри, смотри, Коко! Нет, ты посмотри! — Всей кучей, мальчишки и девчонки, они мотались из стороны в сторону, крякали, время от времени гортанно вскрикивая, пронзительно визжа, топча заросшие клумбы (гордость бедного полковника), взметая ногами песок, спотыкаясь о ноги друг друга и снова вскакивая, и тогда охвативший ее было ужас сменило какое-то непостижимое возбуждение. В их драке было что-то зверское, страшное, и все-таки, когда чей-нибудь кулак, шмякнув, попадал в цель, она чувствовала такое удовлетворение! Хорошо, как хорошо! Пусть изничтожают друг друга!

Бородач, человек гигантского роста, обхватил своего противника поперек туловища, и оба они замотались из стороны в сторону, отбрасывая огромные тени на облупившийся фасад коттеджа. Коко тихонько заскулил и завозился у нее на руках. Но ты смотри, смотри! — сказала она ему и сама не сводила с этого побоища глаз, поблескивающих в свете уличного фонаря.

Бородач приподнял своего противника и с каким-то странным возгласом, не то крикнув, не то яростно взвыв, швырнул его к окну. На улицу посыпались осколки разбитого стекла, и, точно их кучу разбросало этим взрывом, все они, кроме осевшего на подоконнике, разбежались кто куда.

Мальчишка свалился с подоконника и с глухим стуком упал на дорожку. Он долго лежал там; ей были слышны его невнятные стоны. Потом на четвереньках, с огромным трудом выполз на улицу, то и дело замирая на ходу.

Когда он выбрался на тротуар, под фонарь, она увидела, что за ним тянется след. Как за слизняком, точь-в-точь как за настоящим слизняком! Он поднял голову, будто потянувшись к ней, но нельзя же было ее разглядеть, ведь она стояла за кружевной занавеской, держа на руках маленького Коко. Он опять застонал. Потом послышался какой-то странный клекот. Кто знает — может быть, позвал на помощь на своем языке? Лицо у него было почти черное от крови. Сейчас такого даже родная мать не узнала бы.

Медленно, дюйм за дюймом, он подтягивал свое тело, и след тянулся за ним. Вот подполз к ее двери. О господи! Не запачкал бы он ступеньки! Он лежал там минуту-другую, а потом поднял руки и стал слабо постукивать ими по дверной панели. Подтянулся повыше, стараясь достать звонок или дверной молоточек (такой хорошенький, в форме прелестного зайчика, молоточек, его купил Сэнди в Стейнинге, в той лавке, где продается всякая всячина), но после каждой очередной попытки с глухим стуком падал обратно на колени.

Она погладила Коко по голове, пропуская его шелковистые уши между пальцами, как он любил, потом прижалась лицом к собачьей мордочке. — Смотри, смотри, что он делает! Смотри, что он, дрянной, делает!

Мальчишке наконец удалось привалиться к дверному косяку и нажать пальцем кнопку звонка. Должно быть, он налег на него всей своей тяжестью; звонок звонил и звонил в темноте дома. Потом он крутнулся всем телом, протянул вперед обе руки, будто защищаясь от кого-то, рухнул на тротуар и замер там, уткнувшись головой в канаву.

— А теперь давай баиньки, — шепнула она Коко и сопроводила свои слова вздохом удовлетворения. Потом забралась под одеяло, обняла Коко, прижала его к себе и со смешком прошептала в его крохотное ушко: — А мы с тобой все время спали. Не забудь, лапочка! Мы с тобой все время спали.

Вот так и надо уходить

Как-то внезапно и совсем просто это пришло к нему: довольно, хватит с меня.

Потом, немного погодя он смог установить точно, когда именно это случилось: верхняя лампочка на кухне отторгла его от опустевшего мира, руки, скрюченные артритом, брезгливо вытаскивали молочно-белую, острую, точно копье, кость из рыбного пирога, который оставила ему миссис Крофорд, велев разогреть его к ужину. Он не почувствовал ни испуга, ни потрясения. Да, хватит с меня, повторил он, ссутулившись над столом в своем заштопанном джемпере, не слушая транзистора, который потрескивал рядом, сообщая очередную сводку последних известий. И опять ткнул вилкой в начинку. Довольно, хватит с меня, надо что-то предпринять по этому поводу.

Череда всяческих событий, и важных и пустяковых, могучим, извилистым потоком поднесла его к такому решению и на том и бросила. В свое время он ушел в отставку, и они с женой и со своей уже не первой молодости незамужней дочерью перебрались из большого дома в Патни в эту небольшую подвальную квартиру неподалеку. Жена его умерла внезапно, так же некстати, как она, бывало, вмешивалась в разговоры, перебивала телевизионную или радиопередачу очередным своим вопросом или просьбой. Года два спустя незамужняя дочь, служившая в медицинской библиотеке, объявила, что она уезжает из дому и будет жить со своей свирепой приятельницей-гинекологичкой в сыром коттедже в Нью-Форесте. Он так и остался в подвальной квартире вдвоем с сиамской кошкой. Изредка его навещала дочь, еще того реже сын с женой и с детьми и ежедневно — деловитая, бесцеремонная миссис Крофорд, которая обслуживала стольких вдовцов и холостяков, что у нее не хватало времени ни на разговоры, ни даже на чашечку чая или кофе.

Кошка была старая, мордочка у нее посеребрилась, движения стали осторожные, медлительные. Она уже не могла вспрыгивать на высокую металлическую кровать и становилась рядом, подняв кверху хвост, скрипуче мяукая, точно кто-то водил мелом по грифельной доске, стояла до тех пор, пока он, потеряв терпение, не бросал отгадывать кроссворд в "Таймс", над которым засыпал каждую ночь, нагибался и не брал ее к себе. От кошки пахло теперь затхлостью, как от одежды, долго провисевшей в нежилой комнате, нити слюны из приоткрытого, почти беззубого рта пачкали пуховое одеяло, иногда попадали даже на простыню. — Эх ты, неряха! — бранил он ее вслух, вытирая мокрое пятно носовым платком, но у него было странное чувство родства между своим дряхлеющим телом, своими немощами, скованностью движений и необходимостью облегчаться два-три раза за одну короткую ночь и дряхлеющим телом зверька, прикорнувшего рядом с ним.

Однажды ночью она не подошла к его кровати, и, наконец хватившись ее, он, тощий, хилый, вылез из тепла своего широкого ложа, прошел чертыхаясь в кухню и в гостиную и нигде ее не нашел. Кошачья еда стояла на полу нетронутая, кусочки печенки, мелко настриженные ножницами, подсохшие, скореженные, лежали на тарелке, точно вялые лепестки какого-то багряного цветка. Кухонное окно, которое смотрело на жалкий дворик, входивший в его владения, было открыто, наверно, он забыл закрыть его, как это часто с ним случалось, и тогда миссис Крофордговорила ему: — Залезут к вам когда-нибудь, — а иногда добавляла: — Хороши вы тогда будете! — Но теперь кошка редко отваживалась выходить из дому даже вот в такую теплую летнюю погоду.

— Ах, чтоб тебя! — бормотал он, поворачивая ключ в замке, открывая дверь во двор, и стал, поджимая узкие босые ступни, на первую каменную ступеньку. Он позвал ее, свистнул, потом отважился подняться на вторую, снова позвал. Его глаза постепенно привыкали к предгрозовой темноте и наконец разглядели в густой тени под разлапистой бузиной две крошечные, напряженно поблескивающие светлые точки. Он снова позвал ее, но она не двинулась с места. Он шагнул к ней, попав голой пяткой во что-то противно мокрое, липкое, и остановился. Ветка бузины царапнула его по щеке. — Вот глупая кошка! — Когда он поднял ее, она прерывисто пискнула. Она была очень легкая, почти невесомая. Он понес ее в комнаты, прижимая одной рукой к груди, другой стараясь закрыть кухонное окно и дверь, и положил на привычное ей место поверх той половины одеяла, под которой раньше всегда лежала съежившись и похрапывала его жена. Потом нагнулся, выключил лампочку у кровати и тронул кошку, пропуская ее ушко между указательным и средним пальцем. Чего-то ему не хватало; несколько минут он лежал в темноте, держа пальцами кошачье ухо, похожее на сухой листик, и наконец понял, в чем дело. Кошка не мурлыкала.

Когда он проснулся наутро, с обычной дурнотой оторвал голову от подушки, с обычной ломотой в костях поднялся с постели, кошки опять рядом с ним не было. В халате и на сей раз в шлепанцах он пошел искать ее, как искал ночью, и снова нашел во дворе под разлапистой бузиной. Бледно-голубые кошачьи глаза, устремленные куда-то поверх его плеча, были теперь как два мутных опала. С подбородка тянулась нитка слюны. Он перенес ее на кухню и налил ей сливок из почти пустого пакета. Но она так и осталась сидеть там, где он ее посадил, безучастно повесив голову. И, готовясь прожить наступивший день, он не заметил, как она ускользнула во двор и села на свое прежнее место под бузиной.

Где-то в квартире была плетеная кошачья корзинка, и он наконец-то извлек ее, забитую густым слоем пыли, из-под кровати в той комнате, которая когда-то принадлежала его дочери, а теперь все больше пустовала. Раньше кошка сопротивлялась, когда ее сажали в эту корзинку, но теперь, вялая и как-то странно невесомая, она позволила ему взять и запихать ее туда.

Ветеринарша, пожилая женщина, сама как голодная бродячая кошка, быстро прощупала бока животного своими длинными, костлявыми пальцами, и по столу тут же расползлась отдающая разложением и смертью оранжевая жидкость. — Опухоль, — лаконично бросила она. Потом: — Почки задеты. — Ее помощница — молоденькая девица с красным, как надраенным лицом и с грубыми руками — подтерла лужицу, будто это был всего-навсего пролитый чай.

Во время смертельной инъекции кошка лежала у него на коленях. Он чувствовал ее тепло, и что-то протекло ему сквозь брюки, но его это не покоробило. Точно так же он держал и свою жену в минуту ее смерти.

Он вышел из лечебницы с таким ощущением, будто ему что-то безболезненно ампутировали и его как бы перекосило на один бок и движения стали неловкие. Появилось чувство пустоты, и, хотя, занимаясь своими домашними делами, отправляясь за покупками, готовя обед, стоя над раковиной, он забывал о чувстве пустоты, это было ненадолго. Его приезжал навестить сын со своей словоохотливой женой, но чувство пустоты не исчезало. Он сыграл в шахматы с прикованным к постели стариком со второго этажа, и в паузы между ходами — старик был медлительный — пустота по-прежнему напоминала о себе.

Но однажды в том месте, где была пустота, внезапно появилась страшная боль, точно туда влили расплавленный свинец и он застыл там невыносимым грузом. Он лежал на кровати и стонал, и по щекам у него текли струйки холодного пота. Боль вернулась, и теперь, во второй раз, было так, точно электрический волосок накала, проложенный у него вдоль левой руки, вдруг вспыхнул огнем.

Прошло несколько дней, и он пошел на прием к тому нетерпеливому молодому человеку с патлами белесых волос до воротника, который сменил его бывшего врача, терпеливого старика, эмигранта из гитлеровской Германии. Молодой человек сказал ему, что у него грудная жаба, но это не страшно, и, если он будет следить за собой, ему еще жить да жить, и до семидесяти доживет. Молодой человек только одного не удосужился заметить — хотя история болезни лежала перед ним, — что его пациенту уже семьдесят один год.

Вот почему он пришел к своему решению: довольно, хватит с меня. Пришел спокойно, просто, не взволновавшись, не почувствовав испуга. Он сходил к своему адвокату и составил новое завещание, решив оставить поменьше денег сыну и дочери, что им вряд ли должно было понравиться, и побольше Королевскому обществу защиты животных от жестокого обращения. Он стал наводить порядок в квартире, откладывая в сторону то, что никому не понадобится, и уничтожая копии налоговых квитанций за многие годы (он всю жизнь проработал старшим бухгалтером), оплаченные счета, фотографии, письма. Он разложил костер во дворе и побросал в него все эти обломки прошлого, когда-то так важные для него, теперь же такие ничтожные, стоял и смотрел, как фотографии темнеют и загибаются по краям (да, это он сам в нелепейшем купальном костюме с юбочкой до колен, а вот это его дочь в школьной спортивной куртке, в соломенной шляпке), как налоговые квитанции вспыхивают и тлеют пунцовым цветом, как письма (полученные им в окопах от медицинской сестры, на которой он впоследствии женился) превращаются в серый пепел. В то летнее утро дул ветер, и все сгорело быстро.

У него уже были припасены таблетки, прописанные не ему (он никогда не страдал бессонницей), а жене. Вот кончится череда этих ярких, погожих летних дней, покинет его чувство радости от того, что ему удалось внести порядок в беспорядочность прожитой жизни, и тогда он эти таблетки проглотит.

У него вошло в привычку ходить перед ужином на небольшую прогулку по бечевнику вдоль реки. Вернувшись со службы, он, бывало, гулял там с женой и с детьми; потом, позднее, гулял с дочерью и собакой — дворняжкой, которую дочь увезла с собой в Нью-Форест, где она вскоре и погибла — по иронии судьбы на загородной дороге под машиной с компанией подвыпивших туристов. Теперь он, такой моложавый на вид, шел вдоль реки решительной, бодрой походкой, хотя тот нетерпеливый молодой врач и предупреждал, что ему нельзя переутомляться, нельзя спешить.

В тот вечер, уже на закате, река была особенно хороша; она разворачивалась не спеша, точно громадная, поблескивающая на солнце змея. Несколько мальчишек в закатанных до колен штанах ходили по воде, выгребая что-то со дна. Руки у них были грязные, все в тине, даже щеки измазаны. Позади них скользнула восьмерка, рулевой покрикивал фальцетом: — Весла!.. Весла! — Мимо пронеслась собака, слюни вожжой, в зубах нечто ужасное, нечто вроде разложившейся требухи. Грусть прощания охватила его, когда он ступил в тень, падавшую от четырех буков, и снова вышел на солнечный свет, где по ту сторону покосившейся ограды по зеленому ковру крикетной площадки не спеша двигались плоские белые фигуры. Его сын когда-то играл там, пока не женился, не раздобрел и стал персоной состоятельной и важной.

Он шел дальше все таким же бодрым шагом, хотя и ощущал неприятное, но теперь уже привычное чувство сжатия в груди, которое вынуждало его время от времени останавливаться и переводить дыхание. Солнце тепло светило ему в лицо; ветерок тепло ерошил волосы.

Он миновал четыре дома без оград, убранных во время войны и так и не поставленных больше, с заросшими лужайками перед входными дверьми, которые из-за речных разливов были приподняты на несколько футов выше уровня бечевника. В одном из этих домов когда-то жила проститутка, пока возмущенным соседям не удалось выжить ее. Такими вот вечерами, как этот, она эдакой неподвижной глыбой сидела на лужайке в полосатом, красно-синем, шезлонге, в обтягивающем ее ситцевом платье, физиономия в обрамлении пчелиного роя оранжевых волос, размалеванная, как у клоуна. Он улыбнулся при этом воспоминании. Его жена присоединялась ко всеобщему негодованию — ведь это ужасно, когда дети видят, что делается у них под самым носом! Но если дети и поглядывали на эту огромную, застывшую в неподвижности женщину, которая поджидала своих клиентов на исходе таких вот летних вечеров, то лишь мимолетно. Она их совершенно не интересовала.

И вдруг он услышал мяуканье своей кошки, остановился под буковым деревом, поменьше тех четырех, и у него захватило дыхание при одной только мысли: "Что это — галлюцинация?" Он посмотрел вверх, и оттуда, с высокой ветки, она глядела на него, и взгляд ее прозрачно-голубых глаз казался совершенно спокойным, хотя мяуканье, раз за разом повторявшееся на тех же двух нотах, все настойчивее говорило о том, что ей страшно.

И тут из-за дерева, с плешивой лужайки, где раньше, развалившись в шезлонге, сиживала проститутка, послышался голос:

— Просто не знаю, как мне снять ее оттуда! Наверно, придется вызвать пожарных, но ведь за это, кажется, надо платить?

— Так это… это ваша кошка? — Потому что он все еще думал, что кошка его.

— Да. Вот глупышка! Забирается туда за птицами, а слезть не может. Раньше ее оттуда доставал мой муж, а недавно мне пришлось нанять мальчишку, чтобы он за ней слазил.

Это была женщина средних лет с прямыми белокурыми волосами, с округлым, румяным лицом, широкая в бедрах, икры толстые, как у русской крестьянки. Зубы у нее были белые, крупные, и, когда она улыбнулась, он заметил, что один, тот что в уголке рота, со щербинкой.

— Вашего мужа нет дома?

— Да что вы! — Она громко, звонко рассмеялась, будто он сказал что-то очень забавное. — Мой муженек уже несколько месяцев как удрал от меня.

Кошка продолжала свое жалобное мяуканье, и теперь оба они, подняв голову, всматривались в переплетение ветвей. Наконец он сказал:

— Может, мне ее снять?

— Вам?! — Потом, спохватившись, как бы ее недоверие не обидело его, она поторопилась добавить: — Нет, у вас такой хороший костюм. Вы еще испачкаетесь.

А на нем были старые серые фланелевые брюки, которые так сели, что не доходили до полотняных туфель, рубашка с открытым воротом и заштопанный свитер.

— Я все-таки попробую.

— Может, не стоит?

Он взялся за ветку и, подтянувшись вверх, услышал, как у нее вырвался испуганный возглас: — Ой! Только осторожнее! — А это было так легко, сущие пустяки. Он не чувствовал ни малейшей одышки, ни малейшего затруднения. Он стал подниматься выше, безошибочно нащупывая ногами опору за опорой. Один только раз посмотрел вниз и сквозь листву, мельтешащую в вечернем свете, увидел ее округлое, поднятое к нему лицо и прищуренные глаза. И вдруг ему стало так приятно! Это лицо было прекрасно — лицо, пышущее здоровьем, доброе, прекрасное, оно виднелось сквозь трепетание зелени. И у меня совсем не кружится голова. Ничуть не кружится.

— Смотрите, как бы не оцарапала, — крикнула женщина. — Осторожнее!

Но когда он протянул руку, уговаривая кошку: — Кис, кис! Ну, будь умницей, иди ко мне. Кис, кис! — она с перепугу все же оцарапала его. Он и не заметил, как эти когти, жестокие, острые, прошлись ему сбоку по шее.

Но лишь только он прижал ее к себе, она сразу же замурлыкала. Он стал медленно спускаться, на минуту останавливаясь, чтобы поглядеть вниз то на освещенное солнцем запрокинутое лицо, то вдаль, за бечевник, на лениво извивающееся змеей русло реки.

— Дайте я ее возьму. — Женщина протянула руку, и он заметил, что ладонь у нее загрубевшая, шероховатая. Ему представилось, как она чистит картошку, моет полы, копается в саду. Он передал ей совершенно обмякшую кошку, и она прижала ее к своей полной груди, точно кормящая мать.

— Какой вы молодец! Я вам так благодарна! — начала было она. Но когда он спрыгнул с нижней ветки и стал вытирать руки носовым платком, вынутым из брючного кармана… — Ой! Смотрите, что она наделала! Оцарапала вам шею! Вот бессовестная!

Тронув длинную царапину, испачкав в крови кончики пальцев и прижав к ранке уже нечистый платок, он сказал, что это пустяки, сущие пустяки. Но она сказала, что никакие это не пустяки, что так можно внести инфекцию и что она сейчас промоет ему ранку и прижжет ее йодом.

И вот почему он вошел в этот ветхий, неприбранный дом, совершенно непохожий на его комнаты, только что оставленные в таком порядке; вот почему он сидел на крышке сломанного унитаза, пока она промывала ему рану и потом, предупредив его: — Сейчас будет больно, — приложила к ней смоченную йодом ватку; вот почему, когда восьмерка уже шла в обратный путь вверх по реке, они пили из стаканов тепловатый, чересчур сладкий херес, сидя на вытоптанной плешинами лужайке.

— Странно, что я никогда вас раньше не видел, — сказал он. — А гуляю я здесь почти каждый вечер.

— А я часто вас видела.

— Когда-то, много лет назад… — Он осекся, не договорив про монументальную проститутку, восседавшую вот на этой же самой лужайке, на которой сидели сейчас они.

— Да?

— Я ходил в эти места еще с детьми, — сказал он. — И с нашей собакой. Но это было, наверно, задолго до того, как вы поселились здесь.

— Мой муж настоял на покупке этого дома. А я была против. Потом он удрал и только его мне и оставил. А больше ничего.

— Теперь дом, должно быть, поднялся в цене. Дома, которые выходят на реку…

— Да, может быть… Но он сырой, комнаты крошечные и полно крыс с реки. Поэтому я и завела кошку. Но она совсем не крысоловка.

— Сиамские тем и отличаются. Моя считала ниже своего достоинства охотиться за этими тварями.

О себе они мало что рассказали друг другу, сидели все больше молча, глядя на спокойную реку, по которой то проходила лодка, то проплывал лебедь, то так проносило что-нибудь. Она предложила ему еще стакан хересу, но он сказал нет, благодарю, мне пора домой. Она сказала: ну что ж, тогда как-нибудь в другой раз, и он сказал: да, конечно, в другой раз с удовольствием, с большим удовольствием.

Встав и собравшись уходить, он почувствовал какую-то неловкость, и на минуту смущение передалось и ей, хотя она была женщина не из робких.

— Надеюсь, ранка у вас не загноится, — сказала она, и ее простое, милое, округлое лицо неожиданно залилось краской.

— Да нет, конечно! Все это пустяки.

Выйдя на бечевник, он крикнул ей через плечо:

— Следующий раз буду проходить мимо, загляну к вам.

— Да, пожалуйста.

Он изобразил в воздухе прощальный знак, и она ответила ему тем же. Она взяла кошку на руки и теперь снова прижимала ее к своей полной груди, точно кормящая мать. Луч заходящего солнца блеснул на ее густых белокурых волосах. И хотя ей было… да, лет пятьдесят, а то и пятьдесят пять… она вдруг будто помолодела.

Он шел домой, переполненный спокойной, всеобъемлющей радостью. И шагал даже бодрее обычного, не чувствуя ни одышки, ни сжатия в груди, ни боли. Он вспоминал это округлое лицо, видневшееся сквозь трепетанье листвы, ее прищуренные, устремленные вверх глаза, приоткрытый рот с крупными белыми зубами. Вспоминал ее крепкие бедра и икры и то, как она лежала на шезлонге, держа стакан сладкого, липкого хереса на слегка выпяченном животе. Думал о прогулке, которую предпримет завтра вечером, о том, что она, может быть, выйдет тогда на лужайку перед домом.

Он разогрел тушеное мясо, приготовленное миссис Крофорд, и на этот раз съел всю порцию, как всегда слишком обильную, вместо того чтобы по меньшей мере половину спустить в канализацию. Потом налил себе виски и со стаканом в руках вышел в неухоженный, тесный дворик, куда из открытого на верхнем этаже окна неслись оглушительные звуки поп-музыки. Но сейчас этот грохот почему-то не раздражал его. Он подошел к бузине, повинуясь какому-то труднообъяснимому побуждению, наклонил стакан и пустил тонкую струйку виски вниз по стволу, на то место, где, вся сжавшись, сидела и сторожила приход своей смерти его кошка.

Он вернулся в дом и, хотя было еще совсем рано — солнце только что зашло, — начал раздеваться и готовиться ко сну. Ему хотелось, чтобы завтрашний день наступил поскорее, и тогда он опять пойдет по бечевнику, минуя собак и мальчишек, по колено в тине, минуя пролетающие по реке восьмерки, и тогда, может быть, за теми четырьмя высокими буками снова появится…

Стоя в пижаме, он выдвинул ящик тумбочки у кровати и вынул оттуда стеклянную пробирку с двенадцатью белыми таблетками. Он долго держал ее в руке; потом пошел в ванную комнату, вытащил из пробирки пластмассовую затычку, опорожнил ее в унитаз и спустил воду. Все еще держа пробирку в руках, он вернулся в спальню, лег в постель поверх одеяла и закрыл глаза. Листья колыхались, трепетали, и среди гущи листьев на него смотрело по-крестьянски округлое лицо.


Его сын и дочь, никогда особенно друг друга не любившие, делили оставшиеся после отца вещи. По молчаливой договоренности сын не привез с собой жену, а дочь не привезла свою приятельницу.

— Когда я увидел, как он лежит, сжав в руке пробирку, то сразу подумал, что это самоубийство, — сказал сын. Ему-то и позвонила миссис Крофорд, совершенно спокойная, хотя и несколько раздосадованная нарушением своего каждодневного распорядка.

— И у доктора Гамильтона, очевидно, были такие же подозрения, раз он потребовал вскрытия.

— Да. Он так и сказал.

Сын выдвинул второй ящик письменного стола, где все было в образцовом порядке, так же как и в первом. — Все прибрано!.. Точно человек готовился в долгий путь. Наверно, было у него какое-то предчувствие.

— Бедный папа! — И на секунду дочь прониклась жалостью к отцу. — Ничего удивительного, если бы он и правда покончил с собой. Ради чего стоило ему продолжать жизнь?

— Да, вот так и надо уходить.

Дочь вздохнула, решив, что брат пусть как хочет, а гравюру Стабса, которая висит над камином, она возьмет себе.

Братья

Сидя возле брата в тяжелом, как танк, кондиционированном кадиллаке, Тим едва не поддался желанию воскликнуть: "Ах, как чудесно, что мы снова вместе!" Но сказал это за него брат, Майкл, одетый в мятые джинсы и защитного цвета рубашку с распахнутым воротом — он и в пожилые годы одевался и вел себя, как мальчишка.

— Ах, как чудесно, что мы снова вместе!

Тим был неспособен выговорить такое вслух, как неспособен был даже в эту жару — а жара буквально валила с ног, стоило лишь ступить из-под прохладного свода машины на раскаленный тротуар — избавиться от крахмального воротничка, галстука и пиджачного костюма.

Майкл надавил на металлический выступ в дверце рядом с собой, и стекло в окне поползло вниз со слабым стрекотом, как если бы бабочка билась крылышками об абажур. Было время, когда стекло опустилось бы совсем бесшумно, но машина была старая. Майкл засмеялся от удовольствия, и Тим, который так часто одергивал своих студентов: "Не надо! Пожалуйста! Какой толк от кондиционера, если открывать окно в машине!", теперь только криво усмехнулся, хотя вообще улыбался нечасто.

— Балуют тебя. Или это ты сам себя балуешь?

— Ни то ни другое. Сдуру купил. Польстился, что досталась по дешевке от одного офицера, американца, когда он уезжал назад в Штаты. Меньше чем за полтысячи. А оказалось, что и бензину не напасешься, и улицы здесь узки для нее, а когда откажет что-нибудь — а что-нибудь отказывает сплошь да рядом, — никто не знает, как чинить, кончается тем, что нужно выписывать запчасти из Америки.

— Все равно. Мне нравится. Шикарная штука. — Тонкий, желтый от никотина палец опять надавил на выступ, только на этот раз не вниз, а вверх, и между оживленным лицом брата и лицами прохожих медленно, со стрекотом, возникла стеклянная перегородка.

— Какие они все женоподобные.

— Кто?

— Да японцы.

Тим не отозвался. Внезапное, почти пьянящее ощущение счастья кружило ему голову, точно с приездом брата, которого он видел так редко и так любил, он хлебнул натощак спиртного. Долго тянулись эти три недели, пока он жил в пустынном доме, пахнущем, как коробка из-под сигар.

— А уж уроды — я как-то раньше не обращал внимания, до чего они неказисты. Посмотрел бы ты на людей в Индонезии. Красота! — Его рука опустилась на руку брата, легонько погладила ее, и Тим, как ни странно, не испытал при этом ни капли неловкости, какая охватывала его, когда к нему кто-нибудь прикасался, пусть даже собственная жена или дети. Он не сжался, не отодвинулся смущенно, а, напротив, принял ласку с глубоким чувством благодарности, облегчения, даже радости.

После, когда они сидели, держа в руках тонкие, подернутые морозным бисером стаканы, и глядели в дышащий зеленоватыми испарениями сад — прислуга, впустив их в гостиную, задвинула дверь, и она покатилась по желобку, столь же мало нарушив тишину, как оконное стекло кадиллака, когда оно ползло вверх и вниз, — Тим сказал:

— На сколько же ты приехал?

— А тебе как хотелось бы?

"Навсегда!" Нет, он не сказал это вслух, потому что не умел говорить такое, хотя это была правда.

— Живи, сколько понравится.

— Посмотрим, как мне понравится Япония. Господин нахлебник не составил твердой программы своей развлекательной поездки. — Майкл открыто и беззастенчиво жил за счет других, и другие редко возмущались этим, как бы признавая, что сами в известном, хоть и трудно поддающемся определению смысле тоже живут за его счет. Он глотнул джина с тоником, глотнул еще раз, еще. Все. Он протянул стакан брату.

— Ну, пошли к столу? — спросил Тим. Он всегда пропускал стаканчик перед вторым завтраком и два перед обедом — таково было правило.

— Ой, а нельзя мне сперва еще один? Пожалуйста!

— Отчего же, изволь.

За жесткими телячьими отбивными и дряблой фасолью Майкл сказал:

— Скучаешь, поди, без своих.

— Да. Это есть. — Тим мог бы прибавить: "Но странное дело — приехал ты, и я уже не скучаю".

— Интересно. А вот я рад без памяти, что избавился от всей этой муры. Такое чувство иногда, словно и не было со мной этой жуткой бабы и этого жуткого пащенка. — Баба и пащенок жили теперь в Канаде, у фермера, к которому женщина кинулась, спасаясь из-под обломков своего замужества. — Как будто жили у меня из года в год два жильца, бесцеремонные, вечно недовольные — не одним, так другим, и нет, чтоб когда-нибудь внести за постой. Сегодня мне даже вспомнить о них что-нибудь трудно. — Он перегнулся через стол и подлил себе вина. — Но ты-то ведь своих любишь, верно?

— Да, люблю.

— Удивительно.

— Скучаю по ним. Дня не проходит с тех пор, как они уехали, даже часа не проходит, чтоб не скучал.

— Ах ты горемыка. — Рука скользнула вперед, ладонь, такая прохладная среди палящего зноя, легко легла на руку Тима, и снова Тим не испытал ни капли обычной неловкости от чужого прикосновения, а лишь глубокое чувство благодарности, облегчения, даже радости.


Ближе к вечеру Тим ушел на работу, оставив брата дремать на веранде, на шатком шезлонге, когда-то ярком, в веселую зеленую и красную полоску, — теперь полотно выгорело, поблекло. Волосы на голой груди у Майкла были курчавые и седые, костлявые длинные ноги он вытянул на припек, и жеваные купальные трусы врезались ему в пах. Когда Тим, жмурясь от слепящего солнца и заслоняя глаза газетой "Таймс", полученной по авиапочте, высунулся из дома попрощаться, Майкл пошарил рукой по шезлонгу и без тени смущения сказал:

— Уф! Гуляю по случаю приезда. — Рядом с ним стоял стакан — виски? коньяк? Сам взял, не спрашиваясь.

Рюкзак и обшарпанный чемоданчик с ручкой, обмотанной шпагатом, до сих пор стояли нераспакованными у него в комнате. Это было все, с чем он приехал, и, когда Тим по пути из уборной заглянул к нему, их вид вызвал в нем глухое раздражение, как теперь — вид клумбы перед верандой, где его жена всего за два-три дня до отъезда посадила цветы и где, душа их, уже вымахали по пояс прожорливые сорняки.

— Хочешь, дам тебе что-нибудь почитать?

— Нет, пожалуй. — Майкл в отличие от брата мог проводить часы за часами, ничего не делая.

— Вот "Таймс" пришла авиапочтой, за пятницу.

— Нет уж, избавь, ради бога!

Тим возвратился с работы в восьмом часу, а Майкл все еще праздно валялся на шезлонге, подставив теперь вечернему солнцу запрокинутое лицо. Стакан, явно не единожды осушенный за эти часы, покоился у него на животе, и Майкл поддерживал его обеими руками. Рядом с загорелым лицом брата щеки Тима казались серыми, как олово.

— Усталый вид у тебя.

— Я и правда устал. Такая всегда уйма дел. Кровопийцы какие-то, а не люди, притом учтивейшие кровопийцы. — Тим вздохнул. — Имаи-сан! — позвал он прислугу из задних комнат. — Имаи-сан!

Он велел ей подать джина с тоником, но, когда она вошла снова, увидел, что она принесла то, что он обычно пил по вечерам, — сухой мартини. Он прикрикнул на нее, презирая себя за это, и она вся сжалась, точь-в-точь как его дворняжка Триция, когда на нее замахнешься газетой. На ее широких, туго обтянутых кожей скулах зарделись пятна; забрав у него стакан, она поспешно засеменила прочь.

Тим прислонился спиной к пыльной стене и закрыв глаза.

— Зря я так накричал на нее, — сказал он с раскаянием.

— Слишком уж ты много взваливаешь на себя. Обычная твоя беда. Взваливаешь на себя слишком много, так что неизбежно нет-нет, да на чем-то и сорвешься. Старайся не делать сразу столько для стольких людей сразу. Ты устаешь, и порой творишь свои добрые дела не слишком, что ли, доброжелательно, и получается, что лучше уж ты вообще не брался творить добрые дела.

Тим знал, что брат говорит правду. Он вздохнул, выпрямился — на плече пиджака осталось пятно охряной пыли от стены — и сказал:

— Будешь дальше здесь сидеть или, хочешь, съездим со мной к ветеринару?

— К ветеринару?

— Мне надо забрать Трицию, суку нашу, дворнягу. Ей сделали операцию.

— Отчего не съездить.

В похожем на танк кадиллаке Майкл спросил:

— А что с ней случилось, с вашей сукой?

— Так, ничего страшного. Решили выхолостить.

— Нет! Не может быть! Как ты мог?

— Это совсем легкая операция.

— Да, но какая жестокость. Так… так противоестественно.

— Она уж два раза приносила щенят. Ты просто не представляешь себе, сколько с нею возни, когда начинается течка. Нет такого приблудного кобеля по соседству, чтобы не изловчился проникнуть в наш сад.

— Да, но вообще учинять такое над животным — по-моему, это ужасно.

Тим едва было не напомнил брату, как он сам упорно противился тому, чтобы жена завела еще хотя бы одного "пащенка", но смолчал. Майкл держал одно время датского дога, теперь его уже не было в живых, и любил говорить: "Я предпочитаю людям собак, Цезарь — людей собакам. Так что мы с ним ладим как нельзя лучше".

Когда ветеринар в долгополом, чуть не до пят, белом халате, покрытом ржавыми пятнами, удалился по длинному узкому коридору, Тиму почудилось, будто где-то внутри его черепа, в самой его сердцевине, кто-то острыми осколками стекла царапает по стеклу. На самом деле это где-то в невидимом отсеке визжали и тявкали собаки.

Поджав хвост, припадая всем телом к полу, дворняга Триция боязливо подобралась к хозяину. Майкл протянул вниз узкую руку, сука повернула морду, чтобы обнюхать ее, и застучала несуразно длинным хвостом по половицам, так что в столбе солнечного света взвихрились пылинки.

В машине Майкл взял ее к себе на колени и осмотрел то место, где свалявшуюся шерсть выбрили, чтобы сделать обезболивающий укол. Когда его пальцы принялись ощупывать ее, она тихонько взвизгнула, то ли от боли, то ли от удовольствия, возможно даже, и от того, и от другого разом. Он прижался щекой к ее морде, и длинный, упругий, точно резина, язык развернулся и лизнул его по носу и по губам.

— Напрасно ты позволяешь такое. В Японии от собак каких только паразитов не подцепишь.

— Тим! А ведь ты ревнуешь, ей-богу!

Тим пренебрежительно фыркнул, но Майкл не ошибся. Тим никогда сам не сажал собаку себе на колени, не давал ей лизать лицо или хотя бы руки, бранился, если это делали дети. И при виде того, как все это допускает Майкл, ему хотелось крикнуть: "Это моя собака! Спусти ее с колен! Не давай себя лизать! Это мое!"

Когда они ехали домой в наступающих сумерках, Майкл выглянул в окошко, на сей раз открытое, хоть воздух, который врывался в него, по-прежнему нес с собой пыль и обжигал лицо, и опять воскликнул с недоумением:

— Нет, все же какие они женоподобные! — Его руки почесывали дворнягу за ушами, и она сидела у него на коленях, зачарованно уставясь в одну точку бусинками глаз. Майкл обернулся к брату, чей светло-серый мохеровый пиджак все явственней темнел под мышками от пота, и попросил: — Расскажи мне, что с Рози.

— По-видимому, она умирает.

До сих пор это ни разу не осмелился сказать никто, даже неулыбчивый врач-американец из миссионерской больницы, который первым поставил диагноз "лейкемия", даже Лора в самые тяжелые и мучительные минуты, даже он сам, когда оставался наедине с собой. Но это была правда, и оттого, что Майкл не устрашился вырвать у него эту правду и выслушать ее, Тиму было почему-то совсем не так нестерпимо, как в тот раз, когда пожилая сестра-миссионерка рассказывала, что один ее маленький больной, страдавший тем же страшным недугом, выздоровел — да-да, полностью исцелился, или когда сам врач говорил, какие чудодейственные средства от болезней, которые принято считать неизлечимыми, буквально каждый день открывает медицина.

Лицо Тима вновь приняло оловянно-серый оттенок, лишь под глазами обозначились синяки.

— Да, по-видимому, вот так, — сказал он.

— Бедный Тим. Бедная маленькая Рози.

Узкая рука с желтыми от табака пальцами все так же поглаживала собаку за ушами, все так же хлестал сбоку в лицо обжигающий, насыщенный пылью воздух, и Тимом в какую-то минуту вдруг овладело тупое спокойствие, словно разом схлынули воды и из-под них обнажилась сплошная непролазная слякоть. Он глотнул, дернув кадыком, торчащим над запонкой воротника, которая, как шип, врезалась ему в горло (Майкл однажды заметил с беззлобной усмешкой: "В Англии, поди, мало кто, кроме тебя, до сих пор ходит в рубашках с пристежным воротником"), и единым духом выпалил:

— Лора, по-моему, знает. И, что хуже всего, Рози тоже знает, я думаю. Только мы никогда не говорим на эту тему.

— Лучше, может быть, говорили бы.

— Может быть.

— А возможно, и нет. Существуют вещи, которых не выдерживают слова. Как бывает, когда двое пытаются поднять ношу, которая им не по силам. Это их понуждает к нестерпимому напряжению. Что в свою очередь может привести, — он улыбнулся своей на редкость светлой улыбкой, — к разного рода трещинам и разрывам.

Но когда эти двое — мы с тобой, такая ноша по силам. Слова эти не были сказаны, и все же они были тут, между ними, и от этого губы Тима, сведенные в тонкую черту усилием подавить муку, не дать ей прорваться наружу, немного обмякли.

— Когда ты ждешь их назад?

Тим покачал головой, слыша опять, как где-то в глубине мозга, в самой его сердцевине, кто-то с хрустом и треском царапает битым стеклом по стеклу.

— Окончательно не решено?

— Надо сделать анализы — ну и прочее в том же духе. — Он глотнул, — Есть, конечно, надежда, что будут ремиссии.

И — чудо: сидя возле брата в тяжелом, как танк, автомобиле, который неуклюже двигался по улочке, такой узкой, что он, казалось, вот-вот заденет деревянные дома по обо ее стороны и разломает их на куски, как слон ломает ветки, пробираясь по тропе сквозь джунгли, Тим неожиданно сам испытал ремиссию, освободясь на время от прежних бессонных мук одиночества, тоски и безнадежного отчаяния.


— Чем ты теперь занимаешься? От тебя ведь никогда нет писем. Я никогда не знаю, что у тебя происходит.

Дворняга, изредка посапывая или ворча спросонья, спала у Майкла на коленях, серебристо-белый хвост ее, несуразно длинный при таком кургузом туловище, свернулся кольцом поверх его голой руки. У его стула опять стоял стакан — надо будет заказать завтра еще виски и джина, подумал Тим, вытряхивая последние капли "Белой лошади" из бутылки, утром едва только початой, — но он был совершенно трезв. Низко, прямо за краем забора, повисла луна, зеленоватые испарения, которые надышал сад за долгий знойный день, окружили ее радужным ореолом. Крошечными раскаленными дротиками вонзались в кожу укусы москитов, которые роились над ними, не обращая внимания на курильницу — змею, увенчанную язычком пламени и источающую сложное камфарно-плесенное благоухание.

— Почему, а открытка — я же послал тебе открытку из Бангкока, и какую красивую, и еще одну, из Гонконга, правда совсем не такую красивую, но послал. — А в открытках было сказано только, что странствия ведут его все ближе и ближе, и больше ничего.

— То есть я хотел сказать — где ты работаешь? И пишешь ли что-нибудь?

Время от времени Майкл поступал на работу то учителем в школу, то на Би-Би-Си, то в ЮНЕСКО, то в рекламное агентство. Ему хорошо платили, он работал блестяще, как того и следовало ожидать, — и добросовестно, что всякий раз бывало неожиданностью. Но проходило время, и им овладевали скука и нетерпеливое беспокойство — так у него произошло с браком, на первых порах счастливым, так много раз происходило в отношениях с друзьями. Вслед за этим наступал — не разрыв, нет, медленное, почти неуловимое скольжение прочь. "Вы чем-нибудь у нас недовольны? Может быть, вы считаете, что мы не так вас используем? Может быть, вам платить надо больше?" В ответ на каждый вопрос он отрицательно качал головой и улыбался этой своей на редкость светлой улыбкой, так непохожей на кривую, невеселую усмешку брата. Нет, что вы, говорил он. Мне просто требуется, как бы это сказать… petit changement de deсоr, слегка сменить обстановку.

— Работаю? — Он пропустил сквозь пальцы шерсть на собачьем ухе, наслаждаясь ее шелковистым прикосновением, как когда-то наслаждался — точно так же, не больше не меньше, — шелковистым прикосновением волос своей жены, той самой, о которой сегодня ему стоило труда хотя бы вспомнить что-нибудь. — Да нет, работы у меня в настоящее время никакой, и даже видов нету. Есть кой-какие сбережения, очень скромные. Ты ведь меня знаешь. Потребности мои нехитрые. Была бы еда приличная да выпивки вволю… Ах, кстати… — Он нагнулся за пустым стаканом и протянул его вперед.

— Виски кончилось, — сказал Тим, прибавив мысленно: мог бы, черт возьми, сам купить что-нибудь из спиртного в самолете, кстати, и пошлины платить не надо. — Могу предложить джин, бренди.

— А нельзя, чтоб эта твоя симпатичная прислуга-сан сбегала на угол в соседний бар или пивную или как их там еще называют в Японии?

— Боюсь, что она ушла домой. Она у нас не ночует.

— Что ж, тогда давай сюда джин. Я не любитель менять лошадей на полпути, но что поделаешь.

Возвратясь с бутылкой, Тим повторил настойчиво:

— Ну а стихи. Пишешь ты что-нибудь? — Охваченный вдруг обидой, что брат без конца пьет за его счет, да к тому же все-таки не пьянеет, он задал этот вопрос нарочно, из желания причинить боль.

— Стихи-то? Нет, милый мой, больше не пишу. Непрочное упоение вдохновенных минут… с этим покончено раз и навсегда. — Он вдруг свирепо дернул собаку за ухо, так что она тявкнула от боли, и сразу принялся вновь оглаживать, гладить, гладить, завораживая, усыпляя. — Поэзией, как и сексом, следует по-настоящему заниматься только в юности. А впрочем… — Он вздохнул и отхлебнул из стакана. — …случается, что и мараю кое-что изредка. Просто так, для развлечения.

— И что же ты пишешь?

— Книгу шаблонов, как я окрестил свое детище. И поверь мне, "шаблонный" для него самое точное слово — если брать в целом. Плоско, обыденно, мелко. Как моя жизнь за последнее время.

Из роящегося облака, которое внезапно окутало Тима, ему в кожу вонзилась раскаленная игла. Он хлопнул себя ладонью по щеке, потер ужаленное место пальцем.

— Пошли в дом, — сказал он. — Закусали до смерти.

Майкл нагнулся за стаканом, встал и свободной рукой обхватил брата за плечи.

— Ах ты горемыка! Странно, почему это все насекомые тебя едят поедом, а меня никогда не трогают. Видно, кровь у тебя слаще.

С окаймленного пальмами берега к нему тянулись руки, трепеща в мареве зноя, которым заволокло разделяющий их пролив. По ту сторону ждали примирение, забвение, прохлада. Но он не мог перебраться туда. Он вошел в воду, вот она ему по подбородок, вот уже во рту ее солоновато-горький, противный вкус — и тут его рвануло назад скрытым течением, заарканило, словно обезумевшего коня…

Он открыл глаза и уставился в дощатый потолок, за которым часто слышалась крысиная возня (как Лора всегда пугалась этого шума), дробный топот крысиных ног взад-вперед. Чего-то сейчас не хватало, и не только Лориного тела рядом, ее сонного лица, по которому струился пот, ее блестящей от пота руки, свисающей на пол; не только детей, чьи комнаты по обе стороны спальни опустели, наполнясь взамен запахом, отдающим золой, которая залежалась в прогоревшем камине, — нет, не хватало еще чего-то. Но чего же? Чего? И вдруг он догадался. Не хватало, чтоб под кроватью храпела дворняжка Триция. Эти мерные звуки — Лору они так раздражали, что нередко она вставала среди ночи и выволакивала собаку вниз, на кухню, а собака, съежившись, сопротивлялась, царапая когтями по голым доскам, — не мешали ему никогда. А в эти долгие три недели, средь мнимоподводного сумрака тюрьмы, в которой протекала его жизнь, они как бы отчасти умеряли даже, хотя никогда не могли прогнать совсем, его одиночество и тоску. Когда он спал, похоже было, что эти мерные, как волны, звуки уносят его все дальше, дальше, к заветному, недосягаемому берегу, окаймленному пальмами. Когда же он не мог уснуть и лежал, как сейчас, подняв глаза к потолку и обливаясь потом, они все равно поддерживали его, не давали утонуть окончательно. Порой, когда рассвет медленно, почти неуловимо высвечивал засиженный мухами трельяж стоящего напротив окна аляповатого туалетного столика, уже не заставленного Лориными флаконами, баночками, тюбиками, Тим протягивал вниз руку и негромко звал:

— Триция! Триция! — Дворняжка просыпалась, подбиралась ближе, стуча хвостом по полу, и ее клейкий, упругий, точно резина, язык обвивался вокруг его пальцев. Случалось, что она пробовала даже взобраться на кровать, скребя по полу коротенькими, как у таксы, напруженными лапами и нашаривая его лицо мордой, доставшейся ей от шпица. Но в этих случаях он командовал:

— На место, Триция! На место! Негодница! — И, пристыженная, словно застигнутая на месте преступления, собака опускала морду и снова забиралась под кровать.

Тим спустил ноги с постели и негромко позвал в темноту:

— Триция! Триция, ты где? — Тем же голосом, каким мог бы позвать: "Лора!"

Но никто не кинулся с привычной поспешностью на его зов. Он встал и подошел к окну, зябко поеживаясь вдруг, хотя было жарко и мятая простыня, с которой он поднялся, промокла от пота. Он осторожно ступил на балкон, такой хлипкий, что детям выходить на него воспрещалось — из опасения, как бы он не обвалился под их тяжестью. Из трех громоздких глиняных горшков раскинулись почерневшие вайи, похожие в лунном свете на ноги исполинских пауков. Он забыл, что Лора велела их поливать, забыл и то, что она велела пропалывать цветы в саду. Имаи-сан, которой даны были те же наставления, тоже либо забыла, либо умышленно не выполняла их, как не выполняла вообще никакие обязанности, которые считала выше своих возможностей или ниже своего достоинства. Не соблюдая больше осторожности, Тим оперся на перила и внезапно представил себе, как балкон рушится под тяжестью его тела, прогнившее дерево рассыпается едко пахнущим прахом и он падает вниз и, раскинув руки и ноги, остается лежать на террасе. На мгновение ему стало приятно, что он позволил себе дать волю воображению.

На земле, между двумя заросшими клумбами, лежал квадрат лимонно-желтого света. Либо Майкл уснул, не потушив лампу, либо еще не спал.

Шлепая босыми ногами, Тим вернулся в комнату и порывисто, раздраженно натянул пижамную куртку, брошенную на спинку стула. Потом вышел в коридор и еще раз негромко позвал из тишины дома:

— Триция! Триция, ко мне! — Ни звука в ответ. Он заглянул в ванную комнату, где в ванну с оранжевыми подтеками того же оттенка, что и табачные пятна у Майкла на пальцах, уныло капала вода из крана, заглянул в пустые детские, в уборную, где, как выражалась Лора, вечно "воняло канализацией", сколько она ни сыпала в унитаз порошков и сколько ни распрыскивала аэрозолей.

Он спустился по скрипучей лестнице, поминутно останавливаясь, не отнимая руку от перил.

Снизу, из спальни, раздался голос Майкла:

— Тим? Это ты?

— Я.

— Ты что, не спишь?

— Я искал собаку — Трицию.

— А она у меня.

Тим открыл раздвижную дверь и увидел брата — тот лежал поверх покрывала совершенно голый, подняв колени, на которых покоилась тетрадь. Он не сделал попытки прикрыть наготу, даже не шелохнулся. Собака лежала у него под коленями, как бы поддерживая их собою. Глазки-бусинки скользнули от одного брата к другому; она не завиляла хвостом.

— Ох, Майкл, не место ей здесь!

— Эка важность!

— Лора не любит, чтоб она лазила по кроватям, диванам и стульям. И ей это известно. — И тебе тоже, едва не прибавил он.

— Так Лоры сейчас нет. И знать Лоре не обязательно. Бедняжечка! — Он ласково провел рукой по острой, слишком вытянутой морде. — Намучилась, пока ей выдирали эти самые яичники. По такому случаю не грех ее и побаловать.

— Всегда есть опасность, что у нее блохи. В такую жаркую погоду уберечь от них собак практически невозможно. А уж от ветеринара она с ними возвращается каждый раз.

— Ну, ко мне-то, как я уже говорил сегодня, насекомые никогда не проявляли интереса. Так что мне это ничего.

Тим смотрел на узкое длинное тело с пучками седоватых волос на груди — их словно приклеили наудачу там и сям — и почему-то совсем юношескими ногами. Он ведь старше меня, думал Тим, на пять лет старше, а насколько лучше сохранился, если не считать седину. Ему вдруг стало стыдно за свое брюшко, туго обтянутое пижамными штанами, за пухлую, словно у девочки-подростка, грудь.

— Ты почему не спишь? Наверно, страшно поздно.

Он посмотрел на часы; таким тоном он разговаривал с детьми, когда, сидя с гостями за столом, слышал в разгар обеда, как они носятся или болтают наверху.

Теперь и Майкл взглянул на старомодные часы, которые перешли к нему от отца и которые он носил на выцветшем нейлоновом ремешке, тоже еще отцовском.

— Еще трех нет. Для меня это не поздно. Я ночью сплю часа три-четыре.

— Не знал, что ты тоже страдаешь бессонницей.

— А я и не страдаю. Бессонница — это когда тебе хочется спать, когда знаешь, что нужно спать. А мне и так расчудесно — либо читаю, либо пишу или думаю, а то лежу себе премило и жду, когда настанет новый день.

Тим подошел ближе к кровати, и сука, ожидая, что ее накажут, вдавилась всем телом глубже в постель, боязливо поглядывая на него снизу вверх маленькими глазками. Неожиданно его охватила ненависть к этому существу, такому трусливому, неверному, так легко поддающемуся обольщениям первого встречного.

— Что это ты пишешь? — спросил он.

— Так, заношу кой-какие шаблонности в свою книгу шаблонов, вот и все. Вроде того, какие женственные на вид японцы и как я сегодня первый раз прокатился в кондиционированном кадиллаке. Я никогда еще не ездил в кондиционированной машине и никогда — в кадиллаке. Стало быть, это нечто достойное внимания, правильно?

Тим не знал, поддразнивает его брат или говорит серьезно.

Майкл похлопал рукой по кровати.

— Садись-ка сюда.

Тим покачал головой.

— Нет. Пойду лучше постараюсь снова уснуть. — Во внезапном приливе тоски и отчаяния он подумал про руки, протянутые к нему с недосягаемого, окаймленного пальмами берега. — Это я просто так, — пробормотал он. — Из-за собаки. Это самое… волновался.

— Тим, милый, ты слишком много волнуешься. Какой смысл волноваться! От этого никогда еще никому не было пользы.

— Как пели солдаты, когда шли в окопы умирать.

— Садись. Прошу тебя! Давай потолкуем.

Но Тим, толстоногий, квадратный, несчастный, уже отступал по скрипящим под ним половицам к двери, к темному коридору за нею.

В эти первые дни совместная жизнь протекала у братьев большей частью в добром согласии, которое помогало Тиму временами надолго забывать, что Лора и дети далеко и нельзя определенно сказать, когда они вернутся, и вернутся ли вообще, что Рози обречена, и Лора, вероятно, уже знает это, как знает он, хоть они и не признавались в том друг другу. Но время от времени, нарушая это согласие, кто-то, порой под самым ухом, порой в такой дали, что Тиму приходилось напрягать слух, с лязгом и скрежетом скреб осколками стекла по стеклу.

Во-первых, мешала ревность, которая проявлялась в том, что он либо с остервенением стаскивал собаку с очередного стула или дивана, куда ее, конечно же, заманил Майкл, либо старался урезонить самого Майкла.

— Пойми, ее специально приучали не спать нигде, кроме как на полу или в ее корзинке. Ты сводишь на нет все, чего за последние месяцы от нее добилась Лора.

Но Майкл пропускал все резоны мимо ушей и мог, не смущаясь даже присутствием брата, подхватить собаку на руки со словами:

— Поди сюда, маленькая! Поди к дяде! — И она, с блаженным ворчанием, вздыхая, растягивалась у него на коленях.

Во-вторых, мешало обыкновение Майкла пить без конца, за которое, что только подливало масла в огонь, он никогда не расплачивался ни деньгами, ни похмельем. Раз они совершили сообща ночной обход местных баров и ресторанов, и Тим наутро проснулся с пустым бумажником и тяжелой головой, которую едва оторвал от подушки. Майкл же за завтраком бодро уплетал огромную яичницу с ветчиной, заедая ее бесчисленными ломтями поджаренного хлеба. Он больше не спрашивал разрешения выпить, а просто подходил к шкафчику, где хранились бутылки, и наливал себе сам или отдавал распоряжение Имаи-сан подать ему то, что он хочет.

— Несколько бледный цвет лица у этой влаги, — заметил он как-то, подняв к свету стакан, который дал ему Тим, и с неодобрением сощурясь на него, словно врач при осмотре больного. Тим с трудом удержался, чтобы не возразить: "Взял бы да купил когда-нибудь бутылку сам — прекрасная возможность получить более крепкое виски".

Мешали, наконец, бессчетные досадные мелочи: одежда, разбросанная по комнате для гостей; ванна, которую забыли ополоснуть за собой; пластиковый дождевик — в эти первые дни дождь принимался лить то и дело, — кинутый мокрым на пол то в одном, то в другом углу ("Куда могло подеваться письмо, которое я получил из Франции?" — твердил Майкл, ища пропажу по всему дому); газеты, наваленные под ногами; окурки, брошенные в камин или забытые на краю пепельницы и испускающие зловонную струйку дыма. Сущие пустяки, не стоящие внимания, уговаривал себя Тим, другое дело, если б не было Имаи-сан, которая, неслышно скользя по дому, наведет всюду порядок. Однако, сам аккуратный до фанатизма, он не мог без ненависти смотреть на этот беспорядок и, зная, с какой ненавистью смотрела бы на него Лора, чувствовал, что, мирясь с ним, в какой-то мере предает ее. Был случай, когда он увидел, как Майкл дает собаке молоко в мисочке для каши, из которой ела Рози и никогда не позволялось есть никому другому. Только тогда он не сдержал гнева и с криком:

— Слушай, побойся бога! — схватил стоящую на полу миску и подставил под кран, забрызгав себе водой костюм.

— А что? В чем дело?

— Это миска Рози!

Но тотчас ему подумалось — а не все ли равно? Рози, наверно, не придется больше ею пользоваться. Крепче стиснув миску, он мрачно загляделся на маленький водоворот над стоком раковины.

В другой раз Тим принимал у себя группу сановных японцев, с их рассыпающими мелкий смешок, щебечущими женами, и, к ужасу своему, увидел, что его братец вышел к гостям в тех же самых джинсах, которые были на нем в день приезда, и той же защитного цвета рубашке с распахнутым воротом. Неужели трудно было надеть костюм, со злостью подумал Тим, забыв, что ни в туго набитом рюкзаке, ни в чемоданчике, сделанном, судя по виду, из толстого и прочного картона, никакого костюма не было. А после только диву давался, глядя, как брат переходит от одного гостя к другому, и эти люди, ни в одном из которых Тиму ни разу не удалось обнаружить и тени очарования или способности поддаться чужому очарованию, внезапно преображались и из кукол, какими он знал их все эти годы, вдруг, словно по волшебству, превращались в живых людей. Блаженны чаровники, ибо их есть царствие небесное.

— Насколько лучше меня ты подходишь для такой работы, — удрученно сказал он, когда последний гость, мэр города, багровый от непривычного числа выпитых мартини, с трудом забрался в свой мерседес с шофером за баранкой, и братья помахали ему на прощанье со ступеней дома.

— Вероятно. Но лишь на один вечер. Второго я бы уже не вынес. Меж тем как ты, если не уйдешь в отставку, обречен выносить такое — или нечто подобное — до конца своих дней. — Как всегда, в спокойных словах Майкла была чистая правда без всякой примеси яда. Он изложил суть дела, и только. Но поздно ночью, когда замерцал вдали окаймленный пальмами берег, Тим спросил себя, отчего ценой стольких усилий он добивается куда меньшего, чем брат — без всяких усилий вообще.


Все три с половиной года, что Тим прожил в Японии, у него служил секретарем один и тот же человек — Мичико Курода. Называть ее "Мичико" он начал лишь последние несколько месяцев, после летних курсов, на которых остальные преподаватели-англичане, люди по преимуществу молодые и несемейные, с первого же дня по приезде сочли естественным, чтобы все называли друг друга по имени. Тим подозревал, что Мичико приняла это панибратское нововведение без всякого восторга — сама она, невзирая на неоднократные уговоры, по-прежнему называла его "мистер Хейл", Лору — "миссис Хейл", а именам детей по-прежнему неизменно предпосылала словечко "мастер" или "мисс".

Утром, когда он приезжал на работу, она уже сидела за своим столом и часто, когда он уходил, она еще подолгу задерживалась там. Он начинал увещевать ее: нет никакой срочности, то или иное дело можно отложить до завтра, — но она лишь невозмутимо качала головой, увенчанной глянцевым шлемом черных волос, которые плескались при этом туда-сюда, и говорила, что, право же, мистер Хейл, ей сегодня вечером совершенно нечем больше заняться, она не любит бросать работу недоделанной и пусть он не беспокоится о ней. Лора с язвительной колкостью высмеивала подобную преданность, — точно так же она высмеивала привязанность братьев друг к другу, — говоря мужу, а иногда и друзьям их семьи, что бедная девушка втайне влюблена в него, это всякому очевидно. Однако сам Тим всегда склонен был в этом сомневаться. Конечно, было бы лестно думать, что за внешним ледяным хладнокровием Мичико бушует пламенная страсть, но, если Лора права — а надо признать, что ревность неизменно обостряла ее нюх на подобные вещи, — тогда почему Мичико всегда выполняет свои обязанности с неприязненной расторопностью медицинской сестры, принужденной ухаживать за на редкость противным больным, страдающим на редкость противной болезнью? Она почти никогда не глядела ему прямо в лицо и почти никогда не улыбалась, разве что иной раз вздернет как-то чудно верхнюю губу, что тотчас придает ей сходство с испуганным зайцем.

В конце концов выяснилось, что прав он, а не Лора. Он узнал, что японка и в самом деле ему предана, восхищается им, уважает его — настолько, что в минуту крайней нужды в совете и утешении прежде всего подумала о нем. Однако влюблена в него она не была, и по той простой причине, что была влюблена в другого. Этот другой был молодой англичанин, физик, который работал в университете у легендарного профессора Юкава, а квартиру снимал в доме, где жила семья Курода — отец, мать и дочь, — лабиринте деревянных коробок, которые стояли под углом друг к другу, образуя в промежутках причудливой формы дворики и садики, у подножия горы, одиноко вознесшейся над широкой сетью многолюдных городских улиц. Старый генерал, отец Мичико, — Тим встречался с ним всего один раз, за изощренным обедом, съеденным в почти нерушимом молчании и поданным на стол обеими женщинами, которые сами не принимали участия в трапезе, — несколько лет после войны отсидел в тюрьме. Мать страдала каким-то заболеванием печени, от которого кожа у нее на лице отливала бронзой, а сама она сгорбилась и высохла. Обеднев, они стали сдавать наиболее отдаленные коробки в своем владении молодым людям, изучающим дзю-до, карате, дзэн-буддизм, и смотрели за тем, чтобы они были накормлены, с тою же невозмутимой и неприязненной расторопностью, с какой Мичико следила на работе за тем, чтобы все, чего требует Тим, было исполнено. Они обслуживали жильцов лишь в том смысле, в каком Тим обслуживал свою дворняжку, а Лора — пионы и азалии у себя в саду.

Фамилия молодого англичанина была Морган, и одевался он с потугами на корректность, что придавало ему среди других молодых жильцов — главным образом американцев, от которых он предпочитал держаться в стороне, — до смешного старомодный вид. Его костюмы, наглухо застегнутые даже в самый разгар летнего зноя, были плохо выглажены, покрыты масляными пятнами от езды на велосипеде и кусочков еды, оброненных пальцами, неловкими в обращении с деревянными палочками, а брюки пузырились на коленях. Когда он первый раз пришел к Хейлам, Тим и Лора одновременно поймали себя на том, что неприлично таращат глаза на оторванную подметку, которая болталась у него на ботинке, а он, к несчастью, заметил это, и его физиономия, и без того покрасневшая и набрякшая после поездки на велосипеде от университета к их дому, покраснела и набрякла еще больше.

В сущности, как не раз объявляла Лора, он был вполне милый молодой человек, а физик, по слухам, просто выдающийся. Но даже если бы Тим не знал из curriculum vitae Мичико, что Морган на тринадцать лет ее моложе — чего сам Морган, возможно, не подозревал, ибо, как столь часто бывает с немолодыми японками, ни минувшие годы, ни все перипетии, постигшие семейство Курода, не наложили отпечатка на внешность Мичико, — все равно представлялось маловероятным, чтобы эти отношения привели к чему-нибудь. Супругам же Курода это представлялось не только маловероятным, но и совершенно недопустимым. Две другие их дочери были замужем, любимый единственный сын погиб на Ивосиме, и они рассчитывали, что по мере того, как будут становиться все дряхлее и немощней, заботы о них и о доме, полном жильцов, возьмет на себя третья дочь, которой шел уже сорок третий год. Если теперь ей взбрела в голову сумасбродная мысль выйти замуж, то они вполне могут подобрать для нее в тесном кругу своих знакомых какого-нибудь вдовца хорошего происхождения и хорошо обеспеченного. Что же касается этого молодого человека, всякому ясно, что ничем хорошим, как в смысле происхождения, так и в смысле обеспеченности, он определенно похвастаться не может — и, что хуже всего, он не японец.

Все это не один, а много раз изливала на Тима Мичико, которая прежде никогда ничего не рассказывала о своей личной жизни; что генерал провел годы в тюрьме, Тим узнал от профессора-либерала, любителя посудачить. В результате он стал страшиться ее появлений в его кабинете, сопровождающихся отчаянно-сдержанной мольбой:

— Можно вас потревожить на минуточку, мистер Хейл?

Еще больше он стал страшиться ее визитов к нему в дом, иногда в сопровождении Моргана, который, потоптавшись в дверях у нее за спиной, садился и сидел почти безмолвно, тиская свои большие потные руки, а она говорила, говорила, говорила, негромко, настойчиво, неумолчно. Ей не хотелось, чтобы при этом присутствовала Лора — любой совет, исходящий от Лоры, она явно считала нестоящим. Лора быстро поняла это и, завидев Мичико, выскакивала из комнаты, ссылаясь на срочные дела в детской, на кухне, в саду.

— Почему, когда бы ей ни вздумалось прийти, мы всякий раз обязаны ее принимать? — снова и снова спрашивала она, и Тим снова и снова терпеливо объяснял, как ему жаль ее, и что, по японским понятиям, на работодателе лежит ответственность за личное счастье работника, и что ей больше не к кому обратиться. У него чрезмерно развито чувство долга, не уступала Лора и, конечно, была права. В большинстве случаев он творил благие дела не по доброте, не из любви или благодарности, а из-за этого самого чувства долга, неусыпного, неотвязного, словно постоянная зубная боль в душе. И был сам не рад тому, что это так, а не иначе.

На пятый вечер после приезда Майкла — они только что отобедали, и Тим скрепя сердце наливал брату еще одну рюмку бренди — в гостиную скользнула Имаи-сан и объявила:

— У дверей дама.

Теперь, когда не было Лоры, явиться без доклада в такой час могла только одна дама.

Перед обедом у братьев произошла легкая стычка, какие теперь предшествовали каждой их совместной трапезе.

— Ну, пойдем к столу, — сказал Тим, выпив второй мартини.

— Уже? — отозвался Майкл. — Нет, давай пропустим еще по одному. Куда торопиться?

Тим объяснил, что Имаи-сан будет спешить домой, нехорошо так долго ее задерживать, она опоздает на последний автобус, и он вынужден будет предложить ей отвезти ее на машине.

— Ума не приложу, отчего ты не заведешь живущую прислугу, — возразил Майкл. — Добро бы эта была бог весть какое сокровище, так ведь нет?

Тим встал, аккуратно поставил пустой стакан на поднос и устало, но терпеливо ответил:

— Вообще-то, по японским меркам, она как раз сокровище. К тому же найти прислугу здесь становится почти так же трудно, а держать — почти так же дорого, как у нас.

За обедом рука Майкла вновь и вновь тянулась к бутылке вина. Тим, который в одиночестве обычно не пил больше одного стакана и злился, что теперь, садясь за стол, они вдвоем каждый раз приканчивают бутылку, решил, что завтра предложит брату на выбор сакэ или пиво.

Майкл усердно пережевывал кусок мяса:

— Пережарила она бифштекс. Я смотрю, у нее вообще склонность все пережаривать.

Тим подавил желание отрезать в, ответ: "Если тебя не устраивает такая еда, отчего бы тебе не сводить меня как-нибудь вечером в ресторан?"

При видимой покорности и застенчивости Мичико умела проявлять безудержный эгоизм в достижении какой-либо важной для нее цели. Пока речь шла о незначительном — заботе о жильцах или о том, чтоб угождать Тиму, — она готова была жертвовать собой безропотно и безоглядно, но, когда речь заходила о существенном, приносить себя в жертву должны были другие. Сия неведомая дотоле истина открылась Тиму и Лоре сразу, как только японка решила обратить своего английского хозяина в советчика.

Сейчас, когда, потупясь, полуотвернув лицо, она неслышно просеменила в гостиную, она казалась истинным воплощением скромности и смирения, но Тим прекрасно знал, что присутствие чужого человека никоим образом не собьет ее с пути.

— A-а, это вы, Мичико! — воскликнул он голосом, в котором не слышалось ни малейшего удовольствия. Таким голосом он мог сказать: "A-а, это опять письма!" — когда она второй раз приходила к нему в кабинет с почтой. — Вы, кажется, незнакомы. Майкл, мой брат.

Прижав ладони к коленям, она склонилась в легком поклоне, и глянцевый колокол черных волос качнулся вперед, накрыв ей все лицо, кроме лба и кончика носа.

— Боюсь, я вас потревожила своим приходом в такой час.

— Нет-нет. Нисколько. Присаживайтесь. — Это сказал не Тим, а Майкл.

Не поднимая головы, Мичико искоса взглянула на Тима и осторожно присела на краешек дивана, плотно сдвинув колени и лодыжки и сложив на коленях, одну поверх другой, безжизненные руки. Она не начинала разговор.

— Выпьете что-нибудь? — предложил Тим, не из доброго расположения к гостье, которая явилась в дом незваной и некстати, а опять-таки повинуясь тому, что ему подсказывало неотвязно преследующее его чувство долга.

Она покачала головой.

— Нет, спасибо. Я не хочу, чтобы вы беспокоились из-за меня.

Не хочешь, тогда зачем было вообще приходить?

— Могу вам предложить кока-колу.

— Благодарю вас, нет. Серьезно, мистер Хейл. Зачем так беспокоиться.

Вдруг на диван плюхнулся Майкл — не на другой конец, а прямо рядом с нею — и, широко раздвинув ноги в потертых, линялых джинсах, с явным неудовольствием выстиранных для него сегодня утром Имаи-сан, оперся локтями о колени, любовно согревая в ладонях пузатый стакан с бренди. Он окинул японку оценивающим, но приветливым взглядом и, когда она наконец повернула к нему голову и взгляды их скрестились, улыбнулся своей невыразимо светлой улыбкой, бледно-голубые, как лед, глаза его потемнели и неожиданно потеплели. Помедлив, Мичико улыбнулась в ответ, и ее верхняя губа, подрагивая, приподнялась, придав ей сходство с испуганным зайцем.

— Так что у вас, милая?

— Простите?

— Вы чем-то обеспокоены, — Он наклонился к ней ближе, всем своим видом выражая сочувствие и заботливость.

— Мистер Хейл что-нибудь вам говорил про меня?

— Ничего. Решительно ничего. Но я же вижу. Вы чем-то огорчены. В чем дело?

Теперь она повернулась к нему всем телом, так что Тиму остались видны только узкая спина да покатые плечи. И негромко, скороговоркой принялась рассказывать ему все. Майкл, казалось, был весь внимание — он слушал, не прерывая ее ни словом.

— …мистер Хейл — ваш брат — говорит, что мне лучше выкинуть моего друга из головы. Иначе, как он считает, я недолгое время буду счастлива, зато после — очень несчастна. А так, он говорит, мне будет сначала трудно, но спустя немного я сама скажу спасибо, что не рассталась с семьей и не уехала из Японии. Это он так говорит. А по-моему… — Маленькая рука, неподвижно лежащая на коленях, вдруг всплеснулась, словно рыбка в последних, предсмертных судорогах, — …по-моему, он, быть может, неправ.

— Разумеется, неправ!

Тим в первое мгновение опешил и тут же рассвирепел.

— И разумеется, он будет давать вам такие советы, — продолжал Майкл. — Именно так он сам поступал всегда в своей общепризнанно образцовой жизни — очень осмотрительно, очень благоразумно. Но если вы сделаете, как советует он, вы, безусловно, не скажете себе спасибо за это в грядущие годы — какое там! Ничего подобного. Вы скажете: "Боже, какого же я сваляла дурака! Мне представился такой случай — редкий, единственный в жизни случай, — а я что? Я все испортила". Вот что вы будете говорить себе, а сами тем временем будете все больше и больше стариться, а родители ваши будут все больше дряхлеть, а забот у вас будет все прибавляться, и по уходу за ними, и по дому этому вашему.

Тим шагнул к ним, прижимая к груди дрожащую руку с пузатым стаканом бренди.

— Ты же не знаешь генерала, Майкл, и его жену. Не знаешь этого молодого человека — Моргана. Не знаешь толком и мисс Курода. Так?

— А мне и не обязательно знать. Ей-богу, Тим, ну о чем мы все сожалеем в жизни? Не о том, что мы совершили, а о том, чего не умели совершить, о том, что пропустили мимо, потому что попросту не хватило смелости протянуть руку и схватить.

Мичико, казалось, не слышала Тима. Она не взглянула в его сторону и когда снова заговорила, то так, будто он и не вмешивался в разговор. А между тем до сих пор она всегда жадно ловила каждое его слово, даже самое опрометчивое и пустое.

— По-моему, вы правы. — Она пристально посмотрела на Майкла — черные, с длинными ресницами глаза твердо встретили взгляд голубых; никогда она так не смотрела на Тима. — Надо быть смелой. Нельзя позволить себя запугивать. Мы живем в современной Японии, времена феодальной Японии прошли. Я имею право выйти замуж за кого хочу.

— Вот это молодец, так и надо!.. А теперь позвольте, я налью вам чего-нибудь выпить.

— Нет-нет. Я не пью! Никогда! Ни за что! Мистер Хейл знает. Я ни разу в жизни не брала в рот спиртного.

— Что же, значит, пора начинать. Самую малость. Каплю джина… — Майкл поднялся и стал наливать в стакан, — …а потом очень-очень много тоника и очень-очень много льда. Как раз то, что вам требуется в такую погоду.

Мичико захихикала, покачивая головой, так что ее волосы заплескались из стороны в сторону. Смотреть противно! Тим никогда раньше не видел, чтобы она так хихикала.

— Нет-нет! — Однако, когда ей протянули стакан, взяла его и поднесла к губам. Верхняя губа ее приподнялась. — Хм-м. Вкусно.

— Вот и давайте выпьем — за вашу теперешнюю решимость. — Майкл поднял свой стакан. — За любовь. А когда выпьем за любовь — за свадьбу.

Снова она захихикала, поставив стакан и прикрывая рот вялой рукой. И снова взяла стакан.

— За любовь. За свадьбу, — отозвалась она.

Когда она ушла, слегка нетвердой походкой и разрумянясь с непривычки, Тим гневно подступил к брату:

— Глупость страшная, эти твои советы, скажу я тебе!

— Ничего подобного! Ты до того связан условностями, до того осмотрителен, что просто беда.

— Ничего из этого не выйдет. И не может выйти.

— Да почему, черт возьми, не выйдет? Женщина она вроде бы достаточно разумная. Приноровится к жизни в Англии. А нет, так, возможно, он найдет себе здесь работу.

— Родители отрекутся от нее.

— Вздор! Это они только так говорить будут, что отрекутся. А дойдет до дела, до решающего шага — увидишь.

— Много ли ты знаешь о Японии и японцах.

— На то у меня есть чутье. И догадка. А они, как тебе известно, меня реже подводят, чем тебя.

Тим отошел к окну.

— Несерьезный ты человек, — проворчал он, глядя в залитый лунным светом высохший сад: опять забыл про поливку и шоферу не напомнил. Поникшие пеоны, выжженная трава, пересохший пруд, по дну которого несколько лилий протянули свои мертвые стебли с хрупкими оранжевыми дисками, — вся эта сушь за окном стала как бы неотделимой частью удушливой сухости, таящейся в нем самом.

Потом, в спальне, вглядываясь опять в серебристую глушь сада, он заметил, что с силой стучит кулаком по деревянной ставне, у которой стоит. Мичико с ее сложностями — как он мечтал избавиться от этого, сколько раз, измученный, восклицал Лоре: "Боже, до чего она мне надоела! Всецело поглощена собой — что за убийственное свойство!" Но сейчас, когда Мичико, со всеми ее сложностями, легко и безболезненно взял на себя Майкл, Тима душила иссушающая злость и обида. Продолжая колотить кулаком по доске — удары гулко разносились по деревянному дому, и внизу, лежа нагишом на кровати, где рядом прикорнула собака, их, несомненно, слышал Майкл, — он неожиданно вспомнил про шахматы, те, что в семь лет получил на день рождения от холостяка дядюшки, который мало что смыслил в ребячьих делах и оттого немного робел перед детьми. Отец пробовал научить его играть, и он послушно старался, как мог. Но отсутствие в мальчике как интереса, так и способностей к игре было столь очевидным, что отец вскоре отступился, и шахматы засунули подальше в шкаф, где хранились более увлекательные игры и забавы.

Там-то в конце концов и наткнулся на них старший брат, вытащил их из шкафа и стал учиться играть по самоучителю.

Не успел он это сделать, как младший мгновенно воспылал интересом к игре.

— Это не твои шахматы, а мои! — заверещал он, обнаружив, что произошло. — Дядя Роджер не тебе подарил их, а мне!

— Хорошо, тогда давай мы с тобой сыграем, — последовал ровный ответ.

— Нет! Не хочу я с тобой играть. Дай сюда!

— Ты к ним теперь даже не притрагиваешься.

— Отдай, говорю!

Слово за слово дело дошло до драки, из которой победителем вышел, конечно, Майкл.

Забирая себе то, что не нужно брату, Майкл неизменно добивался того, что ненужное становилось желанным.


Настало воскресенье, и братья отправились на дальнюю прогулку вдоль подножия горы. Тим, в костюме и при галстуке, взял в дорогу путеводитель — на случай, если они захотят осмотреть какой-нибудь храм, из тех, что неожиданно открываются взору в конце аллеи под сводом трепещущей зелени. Майкл был в своих мятых, линялых джинсах, в дешевой клетчатой рубашке с короткими рукавами, купленной с лотка на базаре, и в спортивных тапках.

До прогулки они поспорили, сперва о том, брать ли с собой собаку — Тим говорил, что она постоянно забегает в кусты, откуда ее не дозовешься ни свистом, ни окриком, и на это уходит все время, — а после, когда Тим взял ее на поводок, разгорелся новый спор.

— Не нужна ей эта штука, — сказал Майкл. — Я вчера ходил с ней гулять прямо по городу, и с ней не было никаких хлопот.

— В Японии всех собак водят на привязи. Таков закон.

— Ну и дурацкий закон.

— Уж какой есть. Нравится, нет ли, а надо. Вот отойдем подальше, где нет людей, тогда, конечно, спущу.

Буквально через несколько минут, когда они сошли с дороги и свернули на тропинку, Майкл стянул с себя рубашку и повесил ее на руку.

— Спускай теперь.

— Но здесь еще дома.

Не говоря больше ни слова, Майкл нагнулся и спустил собаку с поводка. Тим промолчал, превозмогая возмущение.

— Бедный звереныш! — Майкл остановился, наблюдая, как дворняжка заюлила по тропинке, перебегая с одной стороны на другую. Вдруг она взбежала по обомшелым ступеням, ведущим к убогому домику, присела, растопырив лапы, и оставила едва ли не на самом пороге большую зеленовато-желтую колбаску.

— Ах ты, черт! Ко мне, Триция! Ко мне! — В ответ на окрик сука подобралась к хозяину, заметая тропинку длинным хвостом, и припала к земле, когда Тим занес над ней поводок. Но стегнуть не успел — брат перехватил его руку.

— Она не виновата! Она не умеет отличать, где можно, где нельзя.

— Прекрасно умеет! Ее учили отличать.

— Бедная собачка! Видно, давно было невтерпеж. Ей можно посочувствовать.

— Что-то не в меру ты щедр на сочувствие.

— Подумай лучше, сколько гадости оставляют после себя двуногие. — Майкл показал рукой на жестянку из-под пива, ржавеющую в кустах. — Все, что нагадит Триция, скроется в земле и удобрит ее. А вот бумажки, консервные банки, пластиковые пакеты — шалишь.

— А ты подумай о людях, которые найдут эту красоту у себя на пороге.

— Так им и надо!

— За что?

— За то, что они двуногие уроды, а не симпатичные четвероногие вроде Триции.

Внезапно и разом до обоих дошла нелепость подобного довода, и они покатились со смеху.

Потом, на узком карнизе скалы, Майкл скинул с ног тапочки, скинул джинсы и растянулся на солнце. Тим посмотрел на длинное, узкое тело — Майкл, полузакрыв глаза, встретил его взгляд.

— Что ты делаешь? — Один раз Тим уже это спросил, когда Майкл стал расстегивать молнию на штанах, но не получил ответа.

— Отдохну немножко. Прожарю косточки. Сядь, посиди. Ну-ка! — Он похлопал по скале рядом с собой, и муравьи так и брызнули в разные стороны у него из-под ладони.

— Что так? Неужели устал?

Триция уже улеглась подле Майкла, свесив язык, бока у нее ходили ходуном после непрестанной беготни вверх и вниз по склонам.

— Я — нет. А вот Триция, возможно, устала. И потом здесь такая красота.

— Опоздаем к обеду.

— Эка важность!

— Имаи-сан сказала, что специально придет накормить нас. Она обычно не приходит по воскресеньям. Это она ради тебя. Нельзя ее задерживать.

— Да ведь еще не поздно.

— Скоро пять. Если мы хотим еще сделать крюк и пройти мимо храма…

— Ах, да пусть ее подождет! Садись.

Тим опять посмотрел на длинное, узкое тело, блестящее от пота, словно умащенное маслом. Его пальцы тронули было верхнюю пуговицу на рубашке — и тотчас отдернулись. Он неловко примостился на выступе скалы — так растерянный трезвенник усаживается на высоком табурете у стойки бара. Прищурясь, он огляделся по сторонам.

— Тебе, должно быть, там страшно неудобно. И страшно жарко. Почему ты не снимешь рубашку?

Тим покачал головой и отвернулся.

— Ты не умеешь получать удовольствие от жизни, Тим. Как это грустно. Разучился — как, впрочем, и многие другие. Тебя не радует этот вид… — Майкл показал вниз, где под склоном холма мерцал в знойном мареве город, — …не радует это дивное солнце, и запах сосновых иголок, и перекличка птиц друг с другом. Единственное, на что ты способен, — это сидеть и думать, что поздно, что к семи надо быть дома, иначе Имаи-сан придется ждать. Да какое это имеет значение?

— Для нее — имеет.

— Ты прекрасный человек, Тим. Но ох, до чего мне все это грустно.

Майкл закрыл глаза и, казалось, уснул. Тим наблюдал за ним, остро сознавая, как верно то, что он сказал, и, однако, не менее остро сознавая, что время бежит и что это приводит его в ужас. Он всегда жил с оглядкой на время, чего никогда не делал Майкл. Постоянно он поглядывал на часы, постоянно прикидывал, хватит ли времени выполнить ту или иную работу, постоянно старался определить, поздно ли сейчас или рано, успеет ли он куда-нибудь или опоздал.

Наконец Майкл проснулся, помаргивая от солнца, чей диск клонился все ниже к западу, а лучи пробивались сквозь деревья, ложась бликами на голые ноги человека и придавая им сходство с ногами фавна.

— Ах, хорошо! Ужасно хорошо! — воскликнул он и протянул худые руки высоко над головой, а потом, сев, — в ту сторону, где открывался великолепный вид. Дворняга при этом возгласе подняла голову и застучала хвостом по земле. — А ты что делал? Неужели так и не сдвинулся с места за все это время?

Тим качнул головой.

— Я размышлял, — сказал он. Но сказал неточно — на самом деле он лишь все глубже погрязал в трясину недовольства собой, презрения к себе.


Имаи-сан, судя по всему, не обиделась на них за опоздание, хоть непременно обиделась бы, если б к обеду опоздали не Тим и Майкл, а Тим и Лора. Встретив гостя на первых порах враждебно, она теперь сама спрашивала каждый день, не нужно ли ему что-нибудь постирать и, забывая лишний раз вытереть пыль в хозяйской спальне — благо, что Лоры не было, — каждый день неукоснительно наводила блеск в комнате Майкла.

После первого блюда Майкл закурил сигарету.

— Ты что, больше ничего есть не хочешь?

— Хочу, конечно. После эдакого похода я нагулял себе зверский аппетит. Но разве нельзя сперва подымить?

— Имаи-сан…

— Да не волнуйся ты, милый. Главное — не волнуйся! Имаи-сан вполне довольна.

И — что задело Тима больней, чем сама сигарета, — очевидно было, что это утверждение справедливо. Он услышал, как прислуга на кухне что-то напевает сама себе, прежде он такого за нею не замечал — голосок ее не без приятности выводил пятитонный мотив народной песенки, которую он неожиданно для себя откуда-то знал, только не помнил откуда.

Спустя немного Майкл бросил недокуренную сигарету за каминную решетку.

— Нельзя все время торопиться, — сказал он мягким, ласковым голосом, словно наставляя ребенка.

— У меня столько дел.

— Да, я знаю. Надо стараться брать на себя поменьше.

— Каким образом?

— Отбрыкивайся.

— Легко сказать. Невозможно сбрасывать с плеч нагрузки и обязанности с той же легкостью, с какой ты сбрасываешь с себя одежду.

Машинально Тим встал со стула, подошел к камину и достал оттуда тлеющий окурок. Потом подошел к окну и швырнул его в темноту, на миг озарив ее дугообразным дождем искр.

— Извини, глупо с моей стороны, — сказал Майкл, но тон его говорил, что это со стороны брата глупо обращать внимание на такие мелочи. — Забыл, что ты не любишь, когда я бросаю в камин сигареты.

— То есть не люблю, когда ты бросаешь горящие сигареты. От них потом такая вонь.

— Ну да, конечно.

После обеда Майкл подошел к винному шкафчику и нагнулся за бутылкой бренди.

— Тебе налить глоток? — Они поменялись ролями — теперь обычно Майкл приглашал хозяина дома выпить.

Тим покачал головой. Он был уверен, что не выдал свою досаду, однако Майкл обернулся, подняв брови.

— Но ты не против, если я выпью глоток?

— Нет, что ты. Сделай одолжение.

— Бедняжка Триция. Совсем извелась, шутка ли — столько прогонять за обезьянами, а они знай себе лопочут где-то наверху. Поди сюда, моя хорошая. — Он опустился на диван, поставил стакан рядом и похлопал себя по колену. Собака немедленно вскочила и, скребя лапами по полу, тщетно попробовала взобраться на диван. Майкл, смеясь, подхватил ее на руки, и снова она тихонько взвизгнула, то ли от боли, то ли от удовольствия, — возможно даже, и от того, и от другого разом. До того как приехал брат, Тим никогда не слышал, чтобы она издавала такие звуки.

Тим взял книгу и уткнулся в нее, чтобы лишний раз не растравлять себя зрелищем того, как собака, устроясь у сгиба братниной руки, будет мести хвостом по покрывалу из японской камки, которое они с Лорой выбирали так долго и купили так дорого. Он теперь редко когда брался за книгу ради собственного удовольствия. На будущей неделе ему предстояло читать лекцию в Японской ассоциации преподавателей английского языка, и ее темой его попросили сделать творчество Марка Резерфорда — автора, которого он никогда не читал и о существовании которого до сих пор имел лишь смутное представление.

Майкл издал довольный вздох, дальше вытянув ноги, глубже уйдя головой в подушки, и дворняга отозвалась не менее довольным урчанием. Два эти звука, исходящие один от брата, другой от собаки, вызвали у Тима все то же привычное ощущение, будто где-то внутри его черепа, в самой его сердцевине, кто-то царапает по стеклу острыми осколками стекла. Но почему? Что в них было такого, в этих звуках, чтобы вывести его из равновесия? Все всегда поражались его умению сосредоточиться, отключиться от окружающего — писать деловые отчеты в Лондон, когда под боком визжали и куролесили дети, а Лора слушала музыку.

Раздвижная дверь покатилась в сторону, и из-за нее показалось лицо Имаи-сан, не молодое и не старое, поникшее на непомерно длинной шее. Глаза ее обратились не к хозяину, а к Майклу.

— К вам дама. — Странно, что они не слышали звонка. Возможно, Мичико вошла в дом сама, так как дверь до ночи оставалась незапертой, а возможно, столкнулась в дверях с прислугой, когда та собралась уходить.

— Дама? Какая такая дама? — спросил Майкл.

— Это может быть только Мичико, — отозвался Тим.

Имаи-сан ниже склонила голову.

— Курода-сан.

Войдя в комнату, Мичико, как и прислуга, первым делом обратилась к Майклу. Можно было подумать, что хозяин здесь он.

— Вы простите меня за беспокойство, — проговорила она полным притворного смущения голосом, так уже хорошо знакомым Тиму.

— Что вы, пожалуйста, — ответил Майкл, сразу входя в роль доброго дядюшки, которую она теперь отвела ему в своей личной драме и которую до сих пор играл Тим. — Куда желаете присесть?

По обыкновению, она остановила свой выбор на стуле с прямой спинкой и села, по обыкновению сдвинув колени и лодыжки и сложив на коленях, одну поверх другой, безжизненные руки.

Тим пристально смотрел на нее, пока она не поняла, что пора как-то отозваться на его присутствие. В прежнее время она обычно столь же оскорбительно медлила, раньше чем отозваться на присутствие Лоры.

— Добрый вечер, мистер Хейл.

— Добрый вечер, Мичико.

Она почуяла неладное.

— Я надеюсь, вы не сердитесь, что я к вам пришла в воскресный вечер?

— Я рад вам в любое время. — Он ответил так, как в подобных обстоятельствах ответил бы ее соотечественник. Ледяная вежливость тона придавала словам, которые говорились вслух, прямо противоположный смысл. Но Мичико смешалась всего на мгновение.

Она круто повернулась всем телом, так что Тиму, как в прошлый раз, осталась видна только ее спина — костлявые лопатки торчали из-под тонкой кофточки, на хребте легко было пересчитать все позвонки, — и, обращаясь к Майклу, начала:

— Мистер Хейл, у меня сегодня ночью появилась одна мысль. Вы, возможно, сочтете, что это дикая мысль. А мне кажется, что, пожалуй, нет. Я хочу, чтобы вы помогли мне. Может быть, я сошла с ума, может быть, эта мысль безрассудна, но, как принято говорить у вас в Англии, риск — благородное дело.

— Что же это за мысль? — спросил Майкл мягко, теребя пальцами ухо спящей дворняги.

И она рассказала, не ему с братом, а ему одному — Тима опять словно бы вовсе при этом не было. Если бы только Майкл согласился поговорить с ее отцом — просто поговорить, просто объяснить, как он смотрит на этот брак. Он убедит отца, она уверена. Ее отец — человек жесткий, упрямый человек, и все же она не сомневается, что мистер Хейл — посторонний, который не выиграет ровно ничего, если к его совету прислушаются, — мистер Хейл, с его умом, с его удивительным, удивительным обаянием (в этом месте она чуть покраснела), сумеет заставить его взглянуть на вещи иначе. Или она слишком многого просит? Может быть, он все же сочтет возможным?..

— Что ж, отчего не попробовать, — согласился Майкл. — Риск, как вы говорите, верней, как у нас говорят, — благородное дело. Не знаю, правда, как старик посмотрит на то, что совершенно посторонний человек вмешивается в семейные дела. Но если вы полагаете, что это может как-то помочь делу…

— Вы можете помочь делу, я уверена. Уверена. Не спрашивайте почему, но такое у меня чувство. — Когда она произнесла это "вы", руки ее опять всплеснулись, как рыбки, когда они бьются в предсмертных судорогах.

Ее отец, продолжала она, до вторника уехал в Токио. На "встречу ветеранов" — при этих словах в воображении Тима возникла картина: генерал в кругу таких же, как он, надменных японцев предается воспоминаниям военных лет и строит планы на будущее, когда вся эта трескотня о демократии по-американски станет тленом и быльем порастет. Может быть, в среду Майкл зашел бы к ним вместе с нею? Ей удобно любое время, когда удобно ему. О том, что удобно Тиму или делам на работе, не было сказано ни слова.

Майкл назначил тот час, от возвращения брата домой и до обеда, когда он совершал наиболее опустошительные набеги на винный шкафчик.

После того как Мичико ушла, приподняв верхнюю губу, когда прощалась с Майклом, и сдерживая в ней дрожь, когда прощалась с Тимом — возможно, вдруг осознала, что лишилась его покровительства и задумалась, не пригодится ли оно ей еще когда-нибудь в будущем, — Майкл с улыбкой обернулся к Тиму:

— Как ты думаешь, я в самом деле смогу чего-нибудь добиться?

— А ты как думаешь, сможешь ли в самом деле чего-нибудь добиться?

Майкл пожал плечами.

— Возможно. Да. А что? Я недурно умею склонять людей на свою сторону.

— Очень даже недурно, я бы сказал.

— Ох, Тим! — Майкл обхватил брата за плечо и притянул его к себе; его смех, звонкий, заразительный, вырвался из открытых окон и разнесся по саду.


Наутро, после стольких дней засухи, полил дождь. Огромные желтые диски больше не лежали, разлагаясь, на дне пруда, а плавали по его поверхности. Трицию приходилось насильно выволакивать наружу, она сопротивлялась, скребя лапами по деревянным половицам, и в смятении делала свои дела единым духом. Непрестанно раздавались раскаты грома, словно в каком-то храме прямо над головой били и били в гонг. Глядя в окно из кабинета, Тим увидел, как по зубчатым кручам горы ярким пламенем полыхнула молния.

Когда он пришел домой, Майкла не было. Имаи-сан, к которой он обратился с вопросом, сказала: "Вышел", и больше от нее ничего нельзя было добиться. Она стояла с утюгом и гладила джинсы и защитного цвета рубашку. Утром она без разрешения дала Майклу носовой платок, принадлежащий брату, — Тим едва сдержался, чтобы не сделать ей выговор. Когда Майкл бывал рядом, валялся врастяжку на диване, зачастую со стаканом в руке, а у него под боком похрапывала дворняга, Тим ловил себя на мысли, что хорошо бы брат был где-то еще — в саду, у себя в комнате или даже (хотя он и редко признавался себе в том) в другом городе, в другой стране. Но сейчас, когда он подсел к окну, струящемуся потоками дождя, с "Революцией на Таннерс-лейн" (как это может быть, чтоб неизвестные горести диссидентов представляли какой-то интерес для японцев, если они не представляют ни малейшего интереса для него самого?), в нем вдруг возникло близкое к смятению чувство потери оттого, что рядом нет брата. Он положил книжку на колени; посмотрел в окно. Над забором, подпрыгивая, проплыл яркий бумажный зонт, похожий на исполинский пион. Нет, это не Майкл.

Тим встал и пошел по узкому коридору к комнате для гостей, почти убедив себя, что Майкл может оказаться там — увлекся, пишет или даже уснул. Но в комнате никого не было, и, лишась своего обитателя, то на удивление неугомонного, то нерушимо безмятежного, она выглядела еще более сиротливо, чем пустая комната Рози наверху. Тим стал посередине, сжав руки, и слегка передернулся, точно от озноба, несмотря на давящую, липкую грозовую духоту. И тут увидел на смятом постельном покрывале открытую тетрадь. Видно, Майкл лежал на кровати и заносил туда свои шаблонности.

Не разжимая рук, Тим медленно приблизился к кровати и, с силой разняв руки, с бьющимся сердцем протянул одну вперед. Он начал читать:

"…эти нелепые и жалкие попытки добиться порядка, когда всякая жизнь по природе своей столь беспорядочна. Собачий помет на пороге, сигарета в камине, газета на полу — все это для него точно гвозди, забитые в ладони и ступни Христа".

(Тим вдруг почувствовал, что это ему самому вколачивают гвозди в ладони и ступни.)

"Нет, я люблю его, и он, по-моему, меня любит. Но кажется, я больше здесь не выдержу — ни дня, ни часа. Примешь ванну, ислышишь, как он уже зовет Имаи-сан мыть ее. (В воскресенье я слышал, как бедняга драит ее собственноручно.) Выкуришь сигарету — он моментально опорожняет пепельницу. Уронишь на пол "Таймс" — он сразу поднимает. Полежишь на кровати — он тотчас поправляет покрывало".

(Непроизвольно рука Тима потянулась одернуть покрывало, другая держала в дрожащих пальцах тетрадь.)

"Он, в сущности, равнодушен к еде, она интересует его лишь как средство поддерживать жизнь в теле. За двадцать минут он успевает запихнуть в себя все дочиста и раздражается, когда я не могу или не хочу за ним угнаться. Удивительно, как его только не вырывает после того, как он нажирается с такой скоростью".

(Тим почувствовал, как у него к горлу подкатывает тошнота; усилием воли он подавил ее.)

"Спиртного он не признает — так, разве что стаканчик для бодрости после утомительного дня на работе. И вот у нас каждый вечер начинается борьба — кто кого? Мне хочется не спеша выцедить перед едой три-четыре стаканчика джина — куда торопиться? Ему же не терпится поскорей опрокинуть один — или в крайнем случае два — и поскорей набить себе живот".

(Тима вдруг неудержимо потянуло выпить что-нибудь похолодней и покрепче. Он прямо-таки ощутил трясущейся нижней губой ледяное прикосновение стакана.)

"Он влез во все эти многочисленные дела и обязанности, намотал их на себя и задыхается, как задыхается в этих наглухо застегнутых и слишком тесных для него костюмах и жутких галстуках, которыми обматывает себе шею чуть ли не до удушья".

(Галстук удавкой впился ему в шею; костюм, рубашка под костюмом, белье под рубашкой стали слоями повязки, наложенной на гнойную рану.)

"Он делает так много, что, в сущности, не делает ничего. Он так много раздает — свое время, деньги, самого себя, — что, в сущности, не дает ничего никому. Мне и смешно глядеть на него, и хочется плакать. Просто не знаю, что из двух выбрать".

(Тим опустился на кровать. Из-под слякоти, которая затянула ему нутро, что-то поднималось наверх, как поднялась наверх вода с пересохшего дна пруда, вдохнув жизнь в хрупкие оранжевые диски и пустив их в плавание по своему лону, — но были то слезы или смех, он не знал.)


— Ах ты, господи! Да — знаю, знаю, знаю: слишком поздно пришел, а Имаи-сан нужно поспеть на последний автобус, а мясо будет пережарено еще больше обычного… Но все же я должен выпить что-нибудь и сменить ботинки и носки. — Майкл нагнулся к винному шкафчику; Тим слышал, как у него хлюпало в ботинках, когда он торопливо прошел по комнате — значит, на ковре останутся грязные следы, а его лишь незадолго до отъезда Лоры и детей отдавали в чистку. — В такой ливень зонт и дождевик — не спасенье, ботинки все равно промочишь, и даже штаны до колен. — Он лил и лил джин, пока стакан почти не наполнился, а бутылка почти не опорожнилась, и тогда глотнул, не разбавляя, глотнул еще раз и еще. Глаза его увлажнились.

— Вот так, — сказал он. — Так-то лучше. Гораздо лучше. — Он снова поднес было стакан к губам, но тут его взгляд упал на брата. — Что с тобой?

— Ничего. А что?

— Да выглядишь как-то… как-то странно.

— Правда? — Тим прикрыл глаза ладонью, как бы пытаясь заслониться от этого испытующего взгляда.

— Так, будто у тебя дурные новости. Или чувствуешь себя неважно.

— Новостей никаких нет, ни дурных ни хороших. А чувствую я себя как всегда, ни лучше ни хуже. Может быть, это просто оттого, что мне есть хочется.

— Бедный. Не терпится набить себе живот. Ничего, я тебя задержу всего на минуту.

Набить живот — царапнуло по стеклу острым осколком из того дневника. Тим подошел к окну и посмотрел на пруд. По дискам водяных лилий, уже не оранжевым, а зеленовато-желтым, как желчь, молотили дробины дождя — с такой неистовой силой, будто задались целью пробить их насквозь.

— Ты где это был? — не оглядываясь, спросил он после долгого молчания.

— В агентстве "Японских авиалиний".

Вода, черная и тяжелая под бурым небом, словно металл, все шире выступала из берегов по окружности пруда.

— В воздушном агентстве?

— Погодка расходилась всерьез, так что, пожалуй, пора мне опять сниматься с лагеря. Я раскутился — подумал, что могу себе это позволить после того, как ты столько дней не давал мне тратить ни гроша. Купил себе билет до Манилы. Есть у меня там знакомый — то есть знакомство-то у нас самое шапочное. Как бы то ни было, сам он американец, преподает то ли социологию, то ли еще что-то в этом роде и просил, чтобы я непременно к нему наведался, если окажусь в их краях. Несомненно, он будет удивлен тем, что я решил поймать его на слове. Впрочем, он, кажется, славный малый — скучноватый, правда, но ничего, славный. Я рассчитываю, что можно будет пожить у него недельку-другую, на бесплатном пансионе.

Тим все еще не оглядывался.

— И когда ты едешь? — За шумом дождя, барабанящего по стеклу, его голос звучал совсем слабо.

Рука Майкла крепко и вместе с тем мягко, почти ласкающе сжала ему плечо.

— Завтра надумал, старина.

— Завтра! — Тим резко обернулся.

— Что, очень уж внезапно? Но ведь ты меня знаешь. Я люблю действовать по внезапному побуждению. Ты не подумай, мне было у тебя замечательно. И конечно, я буду жалеть, что так и не выбрался в Нара, как у нас с тобой было намечено. Зато без меня тебе будет куда проще справляться со всеми твоими нагрузками и всеми обязанностями — что ни говори, одной заботой меньше. Разве нет?

Тим опять посмотрел в сад: то, что ему рисовалось в воображении и, как он говорил себе, никак не могло произойти на самом деле, все-таки произошло. Диск одной водяной лилии развалился надвое под дробинками дождя, и в том месте, где он лопнул, как бы открылась рана, розовая в середине и зеленовато-желтая, словно от гноя, по мясистым краям.

Он обернулся, утратив от бешенства дар связной речи.

— А она?.. Девушка?.. Как же с ней?.. С твоим обещанием?.. Ты обещал…

Брат посмотрел на него изумленно и озадаченно.

— Девушка? Какая?

— Мичико. Мичико Курода. Ты же сказал. Дал слово. Насчет отца. Она полагается на тебя.

Без тени смущения Майкл беззаботно рассмеялся и поднял стакан.

— Ну, с отцом за меня можешь поговорить ты. В конце концов, это твой знакомый. И потом, твои слова имеют вес, за тобой как-никак стоит Британский совет, шутка ли. Меж тем как я — так, никто.

— Ты ведь знаешь, что я… И не ко мне она… а к тебе… Это ты должен…

Майкл опять рассмеялся, звонко, заразительно.

— Вздор, мой милый! Тебе просто не хватает уверенности в себе. Ты с этим делом сумеешь справиться куда лучше моего. — Вновь рука его тронула плечо брата и подтолкнула Тима к дверям столовой. — Неужели ты правда расстроился из-за того, что я уезжаю так внезапно? Да? Но ты же знаешь меня. Живу, как птаха небесная. Поклюю немножко в одном саду — и упорхну клевать в другой, хотя и в первом осталось много сочных червей. В этом весь я. И ты это знаешь, Тим.


К утру дождь перестал, но по-прежнему кругом томительно ощущалось его незримое присутствие. Ноздри обоняли его в воздухе, кожа хранила следы его прикосновений, мягких и влажных, ухо ловило его шум в журчании вод, сбегающих по горным склонам, и в плеске рек и бесчисленных каналов, вышедших из берегов. Повсюду изумрудными мазками зеленел мох: у подножия деревьев, на ступеньках храмов, по садовым оградам, по заборам. Он, конечно, всегда был здесь и только дожидался дождя, чтобы явить себя глазу — так в комнате предметы внезапно возникают из темноты, стоит лишь нажать на выключатель, — и все же Тим дивился, глядя на него.

Майкл блаженствовал, сидя с собакой на коленях в тяжелой кондиционированной машине. С улыбкой на длинных, тонких губах он поглядывал то на прохожих, то на дворнягу, пропуская сквозь пальцы шелковистую шерсть у нее на ушах. На Тима он взглядывал редко, да и то всего на мгновение. Говорили они мало.

— Надеюсь, что ты получишь хорошие вести о Рози.

— Спасибо. Но что-то мало верится… Похоже, сомнений нет… — Тим обнаружил, что с той минуты, как заглянул в книгу шаблонов, может разговаривать с братом лишь вот такими обрывками фраз. Как будто это не он, а их отец после того, как его первый раз хватил удар.

Мурлыча что-то себе под нос (Тим узнал печально замирающий мотив народной песенки, которую напевала сама себе на кухне Имаи-сан, и вновь тщетно попытался припомнить, при каких обстоятельствах услышал его впервые), Майкл накрыл руку Тима своей тем же привычным, любовным и покровительственным движением, только сейчас это прикосновение почему-то стало пустым и холодным, и от него сделалось тоже холодно, даже в такую жару. — Не унывай.

— А я и не думаю унывать.

— Правда? — Он опять замурлыкал песенку. Потом сказал: — Бедный Тим. Не взваливай ты себе на плечи так много. Что за ужасное, пуританское чувство долга!

— Каждый из нас таков, как он есть.

— Ох, святые слова!

Они приехали на вокзал, где Майклу предстояло сесть на экспресс до Токио. Он пошарил по карманам, вынул бумажник, заглянул в него. И рассмеялся добродушно, весело:

— Будь ангелом, как всегда, одолжи мне две-три тысчонки. Не хочется трогать еще один аккредитив, а с другой стороны, перекусить в поезде и взять такси в аэропорт как раз хочется.

— Бери уж лучше десять тысяч.

— Зачем, это слишком много!

— В Японии все очень дорого.

До Майкла, казалось, не дошел скрытый смысл этого замечания, и Тиму, как ни странно, это было приятней, чем если бы он дошел.

В полном молчании они двинулись сквозь толпу по перрону, дворняга — за ними.

— Ждать тебе, во всяком случае, не придется, — проговорил наконец Тим. — Поезда, было бы тебе известно, здесь всегда ходят точно по расписанию.

— Слыхал. Важно то, что тебе не придется ждать. Я же знаю, сколько у тебя дел. И ты всегда терпеть не можешь ждать. Я-то могу, меня это не трогает.

Поезд прибыл точно, минута в минуту.

— Какие узкие вагоны!

— Да, колея здесь уже, чем в Европе. Есть забавная история о том, как это получилось, но, если я сейчас начну ее рассказывать, ты только опоздаешь на поезд. Ну же, скорей!

— Тим, дорогой! Тысячу раз спасибо!

И вдруг Майкл сделал нечто неожиданное, поразительное — такое, чего не делал никогда, даже в детстве. Он обхватил брата обеими руками и, приблизив к его лицу свое, крепко чмокнул в губы. Потом перевел дыхание, коротко засмеялся и вскочил в вагон. Тим стоял оцепенев.

Паровоз дал свисток, звук его замер в воздухе — удивительно похоже замирал голосок Имаи-сан в конце той народной песенки. Поезд заскользил вперед, и Майкл, стоя у окошка, все махал, махал, махал рукой. Повсюду кругом люди махали вслед поезду: махала старушка, так что рукав ее темно-серого кимоно съехал к плечу, обнажив иссохшую руку; махала стайка школьников, у многих из них были в руках флаги; махали, хихикая и грациозно покачиваясь, две молоденькие девушки. И только Тим не махал.

Вдруг что-то рвануло у него из руки конец поводка, и в тот же миг Триция устремилась вдоль перрона, с невероятной быстротой проносясь под ногами у людей. Но ей не поспеть было за набирающим скорость поездом. Из последних сил она мчалась все быстрей, быстрей и внезапно, там, где платформа обрывалась, в растерянности стала. Посмотрела вдаль, неуверенно отбежала на несколько шагов назад, опять подбежала к тому месту, где обрывалась платформа, потом задрала голову и протяжно завыла. И смолкла.

Никогда раньше Тим не слыхал от нее ничего подобного, никогда ничего подобного ему не было суждено услыхать от нее и после. То был совершенно человеческий вопль, в нем слышалась такая нестерпимая боль утраты, столько тоски и сожаления, и почудилось ему, будто этот вопль исходит не от дворняги, а пробивается откуда-то из самой глубокой глубины забитого пылью вместилища, которое есть он сам.

Уильям Трэвор

Адюльтер в среднем возрасте

— Я — миссис да Танка, — сказала миссис да Танка. — А вы — мистер Майлсон?

Мужчина кивнул, и они прошли вместе вдоль платформы в поисках купе, где можно было бы рассчитывать на радушный прием или — в случае неудачи, что казалось им более вероятным, — хотя бы на уединение. У каждого из них был при себе небольшой чемодан: у миссис да Танка — белый кожаный или из какой-то имитации под белую кожу, у мистера Майлсона — черный потрепанный. Они шагали вперед целеустремленно и молча, так как были совершенно чужими друг другу людьми, а в шуме и суматохе вокзала, да еще вглядываясь в освещенные окна купе, трудно сказать что-нибудь осмысленное.

— Арендный договор сроком на девяносто девять лет, — сказал когда-то отец мистера Майлсона, — был подписан в тысяча восемьсот шестьдесят втором году моим дедом, которого ты, разумеется, не знал. Срок этот, боюсь, истечет еще при твоей жизни. Но ты к тому времени будешь уже достаточно твердо стоять на ногах, чтобы перенести потерю, возобновить то, что подошло к концу, и удержать собственность в семье. — Собственность мыслилась как нечто такое, что возвеличивало. Дом был невелик, но пригоден для жилья и стоял в ряду таких же, ничем особенным не отличавшихся домов. Однако, когда срок аренды истек, выяснилось, что возобновить ее нельзя, и это решило для мистера Майлсона проблему. Зачем ему, бездетному холостяку, последнему в роду этот дом еще на девяносто девять лет?

Миссис да Танка, сидя напротив него, выбрала один журнал из пачки взятых в дорогу, затем, спохватившись, сказала:

— Мы можем побеседовать. Впрочем, если вы предпочитаете, можем провести наше мероприятие и молча. — Элегантный, очень дорогой твидовый костюм хорошо, но не чрезмерно обтягивал ее довольно пышные формы. Седые волосы, плотно облегавшие череп, казались отнюдь не седыми, а золотисто-рыжими. Принадлежи эта дама к другой социальной прослойке, она, несомненно, стала бы болтушкой-щебетуньей, но миссис да Танка, зная за собой эту слабость, всегда была настороже. Смешинка часто мелькала в ее глазах, но стоило ей поймать себя на этом, и она тут же с беспощадной решимостью убивала ее на корню, облекаясь в броню суровости.

— Вы не должны чувствовать себя неловко, — сказала миссис да Танка. — Мы уже не в том возрасте, чтобы стесняться друг друга в нашем положении. Вы, надеюсь, согласны со мной?

А мистер Майлсон и сам этого толком не знал. Он не знал, как он должен себя чувствовать, что испытывать. Он старался разобраться в себе, но не находил ответа. По-видимому, он был взволнован, но до конца понять свои чувства оказалось делом не столь простым. Поэтому он не знал, что ответить миссис да Танка. И только улыбнулся.

Миссис да Танка, именовавшаяся прежде миссис Хорес Спайр и, как видно, не намеренная об этом забывать, воскресила в своей памяти те дни. И это было вполне логично, ибо те дни совершенно так же пришли к концу, как теперь приходили к концу нынешние. Их финал и занимал сейчас ее мысли: бегство от миссис да Танка к миссис Хорес Спайр помогало заглушить гнездившуюся в ней тревогу и взглянуть на вещи с высоты своего жизненного опыта.

— Если ты действительно этого хочешь, — сказал тогда Хорес, — пожалуйста, бога ради. Кто из нас возьмет на себя грязную работу — ты или я? — Таков был его ответ на ее требование развода.

На самом-то деле грязная работа, как он это называл, была в то время уже проделана — как им, так и ею.

— Для меня это большая неожиданность, — продолжал Хорес. — Я думал, что мы еще долго будем трусить в одной упряжке. Ты что, серьезно кем-то увлечена?

Правду сказать, это было не очень серьезно, но сам факт увлечения обнажил для нее всю несостоятельность их брака, и она увидела вакуум там, где когда-то была любовь.

— Нам будет лучше врозь, — сказала она. — Жить вместе просто по привычке — скверная штука. Мы не должны упустить свой шанс в жизни, пока еще не поздно.

Сейчас, сидя здесь, в купе, она отчетливо припомнила весь их разговор и особенно эту свою фразу, причем ярче всего встали в памяти последние четыре слова. Ее шанс облекся в форму да Танка. Тому восемь лет назад.

— Боже правый, — произнесла она вслух, — каким же он оказался самовлюбленным подонком.

Мистер Майлсон прихватил с собой два-три еженедельника — из того сорта изданий, которым трудно подобрать определение: нечто бесцветное, с претензией на интеллектуальность, нечто среднее между газетой и журналом с мазками тусклой краски на первой странице. У нее же были при себе добротные журналы: "Харперс" и "Вог". Глянцевитые, щеголеватые и порядком глупые. Во всяком случае, так думал мистер Майлсон. Ему доводилось перелистывать такие журналы в приемной врача или дантиста, проглядывать дурацкие рекламные объявления и фотографии манекенщиц под броскими заголовками — нереальных существ в нереальных позах, начисто, казалось, лишенных секса, а по большей части и всякой жизненности. Вот, значит, что она за женщина!

— Кто? — спросил мистер Майлсон.

— Ах, господи, да Танка, конечно! Кто же еще.

Широкая спина да Танка перед глазами на протяжении восьми лет — такая пухлая, словно подбитая под кожей ватой. Он часто предоставлял ей возможность лицезреть его спину. Такой он был человек. Занят, дел по горло, говорил он.

— Я расскажу вам о да Танка, — сказала она. — Тут есть кое-какие интересные аспекты. Хотя сам он, видит бог, едва ли может представлять какой-либо интерес.

Так или иначе, с этим домом все равно была большая морока. То крыша прохудится; то, глядишь, по фасаду трещина; то сырость неизвестно откуда в самых таинственных местах. Куда лучше чувствовал он себя в комнате, которую снимал в "Швейцарском коттедже"; особенно зимой там было уютнее. Теперь их старый дом уже снесли, вместе с другими, соседними. Теперь там многоквартирные дома: вздымаются к небу и таращатся на вас миллионами окон. И садиков как не бывало — ни гномиков, ни снежных человечков, ни луковичных зимников, ни причудливо замощенных дорожек, ни скворешен, ни кормушек, ни ванночек-поилок для птиц, ни миниатюрных песчаных карьерчиков для ребятишек, ни узорчатых проволочных бордюрчиков вокруг цветочных клумб.

— Надо идти в ногу со временем, — изрекла миссис да Танка, и мистер Майлсон понял, что вел с ней беседу, вернее, произносил свои мысли вслух, как бы адресуясь к ней, поскольку она сидела тут.

Его матушка разбила садик с декоративными каменными горками. Посадила обриецию, сассапарель, гвоздики и черный морозник. Ее брат, дядюшка Эдвард, бородатый чудак, привез в машине морскую гальку с побережья. Отец презрительно пожимал плечами, глядя на эту затею, — как, в сущности, на любую из их затей: уносить гальку с побережья казалось ему чем-то позорным и даже бесчестным. Позади садика и горок были посажены логановые кусты; ягоды были грубые, жесткие, практически несъедобные, так как никогда не вызревали до конца. Но ни у кого — а у мистера Майлсона и подавно — не хватало духу выкорчевать эти кусты.

— За целую неделю, — говорила миссис да Танка, — он мог не произнести ни единой сколько-нибудь содержательной фразы. Мы жили под одним кровом, ели за одним столом, ездили вместе в машине, и самое большее, что от него можно было услышать: "Пора включать отопление". Или: "Эти "дворники" плохо протирают стекло".

Мистер Майлсон не знал, говорит она о мистере да Танка или о мистере Спайре. В его представлении они сливались воедино: две молчаливые призрачные фигуры, на протяжении нескольких лет обладавшие этой женщиной с холеными руками.

"На нем будет обычный деловой костюм, — объяснял миссис да Танка ее приятель, — серый или неопределенного цвета. Внешность у него самая заурядная, если не считать его шляпы — она у него большая, черная, я бы даже сказал, несколько экстравагантная". Да, эта шляпа производит странное впечатление — никак с ним не сочетается.

Именно такой он и стоял там — возле табачного киоска, в точно назначенное время, ожидая ее: худой, с впалыми щеками, лет пятидесяти, в этой своей старомодной шляпе и с еженедельниками, которые каким-то странным образом гармонировали со шляпой, но никак не вязались с ним самим.

— Так можете ли вы осуждать меня, мистер Майлсон? Можете ли вы осуждать меня за то, что я хочу освободиться от этого человека?

Теперь шляпа лежала в сетке для вещей, рядом с его аккуратно сложенным пальто. Голова у него была почти совсем лысая, а бледный череп был похож на ком нежного сливочного масла. А глаза печальные, как у охотничьего щенка, который был у него в детстве. Мужчины часто похожи на собак, подумала она, а женщины — скорее на кошек. Поезд, мягко, ритмично покачиваясь, проносил их сквозь ночь. Она вспоминала да Танка и Хореса Спайра и думала: где-то сейчас Спайр? Сидя напротив нее, мистер Майлсон думал об аренде на девяносто девять лет и о двух тарелках — одна от вчерашнего ужина, другая от сегодняшнего завтрака, — оставленных немытыми в его комнате в "Швейцарском коттедже".


— Здесь вроде неплохо, в вашем стиле, — сказал мистер Майлсон, стоя в нарядном холле отеля и озираясь по сторонам.

— Джин с лимоном, джин с лимоном, — произнесла миссис да Танка, сопровождая свои слова действием — направляясь прямо к бару.

Мистер Майлсон предпочел ром, почему-то — сам не зная почему — решив, что это больше соответствует обстоятельствам.

— Мой отец пил ром с молоком. Странная причуда.

— Чудовищная, по-моему. Да Танка пил только виски. Его предшественник любил портер. Ну вот, все в порядке.

Мистер Майлсон поглядел на нее.

— На повестке дня у нас сейчас должен быть обед.

Но миссис да Танка не так-то легко было пронять. Они сидели в баре до тех пор, пока она не выпила изрядное количество джина с лимоном, а когда они наконец встали из-за стойки и пожелали пообедать, выяснилось, что ресторан уже закрыт, и их направили в дежурный зал, где еще можно было заказать жареное мясо или рыбу.

— Вы плохо организовали это, мистер Майлсон.

— Я вообще ничего не организовывал. Я знал распорядок работы этого отеля. И напомнил вам о нем. Но вы не дали мне возможности что-либо организовать.

— Ну хотя бы отбивную и яйцо, ну хоть что-нибудь! Даже да Танка сумел бы раздобыть суп.

В 1931 году мистер Майлсон переспал с горничной в доме своего отца. Это был единственный случай в его жизни. Он был рад, что возможность адюльтера с миссис да Танка ему не угрожает. Она, конечно, больше смыслила в этих делах, чем он, и понимание этого отнюдь его не окрыляло. Дежурный зал оказался вульгарным питейным заведением.

— Вполне в вашем стиле, — жестко и неоднократно повторила миссис да Танка.

— По крайней мере здесь тепло. И свет не слепит глаза. Может быть, выпьем немного вина.

Ее муж должен остаться незапятнанным. Он занимает видное общественное положение. Приятель мистера Майлсона — тот, что был знаком с адвокатом миссис да Танка, — повторил ему это несколько раз. Все расходы будут оплачены и еще небольшой гонорар в придачу. Небольшой гонорар был сейчас для мистера Майлсона весьма кстати. И хотя сначала он категорически отклонил сделанное ему предложение, но потом, встретив своего приятеля — просто случайного знакомого, в сущности, — в пивной, куда он всегда наведывался по воскресеньям в половине первого, решил дать согласие на свое участие в предполагаемой инсценировке. И не только ради маленького гонорара — в какой-то мере эта затея подымала его престиж в собственных глазах: его имя как ответчика будет фигурировать в процессе — вот уж чего никто не мог бы ожидать! Счет отеля попадет в руки мужа миссис да Танка, а тот передаст его своему адвокату. Завтрак будет подан в постель, и надо постараться запомнить лицо горничной, которая его подаст. А потом уделить ей какое-то время и постараться, чтобы и она запомнила его лицо.

— И она очень мила, эта миссис да Танка, очень мила, — говорил его знакомый из пивной, — во всяком случае, так мне ее описывали. — Он подмигнул мистеру Майлсону, но мистер Майлсон сказал, что это не имеет абсолютно никакого значения — мила миссис да Танка или нет. Он понимает свои функции и знает, что к их взаимоотношениям не должно примешиваться ничего личного. Он бы и сам взялся за это дельце, сказал тот, в пивной, да беда в том, что симпатичные дамочки средних лет — его слабость, тут же потянет лапать. Потому-то и нелегко было подыскать подходящего парня.

— Я прожила трудную жизнь, — посетовала миссис да Танка. — Сегодня я нуждаюсь в вашем сочувствии, мистер Майлсон. Скажите, что вы мне сочувствуете. — Лицо и шея у нее начинали багроветь; болтливость рвалась наружу, руша препоны.

У него дома в шкафу под лестницей хранились садовые башмаки. Огромные, тяжелые армейские башмаки, принадлежавшие еще его отцу. Он надевал их по выходным дням, когда копался в саду.

— Срок аренды истек два года назад, — сообщил он миссис да Танка, — и мне надо было как-то избавляться от всего этого барахла — от мебели, садового инструмента и разных безделушек, которые накапливались на протяжении трех поколений. И поверьте, не так-то легко было решить, что выбросить и что оставить.

— Мистер Майлсон, мне не нравится наш официант.

Мистер Майлсон старательно отрезал кусок бифштекса — треугольный, сочный, в меру прожаренный, нагрузил на него грибов и горчицы, добавил ломтик картофеля и отправил все сооружение в рот. Прожевал и запил вином.

— Вы его знаете?

Миссис да Танка зло рассмеялась — звук был похож на треск льда.

— Как я могу его знать? Я, как правило, не вожу знакомства с официантами. А вы его знаете?

— Вы сказали, что он вам не нравится, поэтому я и спросил.

— Могу я почувствовать к нему антипатию, не будучи с ним близко знакома?

— Это ваше личное дело. Мне показалось, что вы делаете слишком скоропалительные заключения, вот и все.

— Какие заключения? Что тут скоропалительного? О чем это вы толкуете? Вы что — пьяны?

— Заключение, что этот официант вам не нравится, кажется мне скоропалительным. Я не пьян, по-моему. Может быть, слегка. Немного подбодриться никогда не мешает.

— Вы не пробовали носить черную повязку на глазу, мистер Майлсон? Мне думается, вам бы это было к лицу. Вам не хватает индивидуальности. Ваша жизнь прошла впустую? У вас вид человека, впустую прожившего жизнь.

— Моя жизнь была не хуже всякой другой. Чего-то в ней не было, чего-то хватало за глаза. А зрение у меня, между прочим, в полном порядке. И глаза мои собственные, не стеклянные. Оба. Так что не вижу необходимости в повязке на глазу.

— Я чувствую, что у вас нет влечения ни к чему. Вы никогда не жили по-настоящему, мистер Майлсон.

— Я не понимаю, что это значит.

— Велите принести еще вина.

Мистер Майлсон поманил официанта, тот направился к ним.

— Пожалуйста, пусть пришлют другого официанта, — вскричала миссис да Танка. — Не может разве обслужить нас другой официант?

— Мадам? — произнес официант.

— Вы нам не подходите. Пришлите к нашему столику другого официанта.

— Сегодня я один на дежурстве, мадам.

— Ничего, все в порядке, — сказал мистер Майлсон.

— Вовсе не в порядке. Я не хочу, чтобы этот человек нас обслуживал, чтобы он откупоривал бутылки и разливал вино.

— Тогда нам придется обойтись своими силами.

— Сегодня я один на дежурстве, мадам.

— Есть же в этом отеле другие служащие? Пришлите администратора или регистраторшу.

— Это не входит в их обязанности, мадам…

— Вздор, вздор! Принесите вина, любезный, и больше нам ничего от вас не требуется.

Официант невозмутимо зашагал прочь. Миссис да Танка принялась напевать популярную песенку.

— Вы женаты, мистер Майлсон? А раньше были когда-нибудь женаты?

— Нет, никогда.

— Я была замужем дважды. Я и сейчас замужем. Теперь я бросаю жребий в последний раз. Бог весть, чем это для меня обернется. С вашей помощью я перекраиваю свою судьбу. Какой шум поднял этот официант из-за бутылки вина!

— Это не совсем справедливо. Вы же сами…

— Ведите себя как джентльмен, если вы в состоянии. Держите мою сторону, раз уж вы со мной. Почему вы против меня? Разве я вас чем-нибудь обидела?

— Нет, нет. Я просто хотел восстановить истину.

— Этот человек опять здесь. С вином. Точно птица. Вам не кажется, что у него под курткой крылья? Вы похожи на птицу, — повторила она, впиваясь взглядом в официанта. — У вас в роду кто-то был птицей?

— Мне думается, нет, мадам.

— Однако вы не можете поручиться. Ну как вы можете поручиться? Почему вы говорите, "мне думается, нет", когда вы ничего не можете об этом знать?

Официант молча разливал вино по бокалам. Он нисколько не потерял самообладания, отметил про себя мистер Майлсон. Он даже не был рассержен.

— Подайте кофе, — распорядилась миссис да Танка.

— Да, мадам.

— Как эти лакеи угодливы! Как я ненавижу угодливость, мистер Майлсон! Я не могла бы выйти замуж за угодливого человека. Я бы не стала женой этого официанта за все сокровища Голконды.

— Да, трудно себе представить, чтобы вы могли стать его женой. Он совсем не в вашем вкусе.

— Зато он в вашем вкусе. Мне кажется, он вам нравится. Может, мне удалиться, чтобы вы побеседовали с ним наедине?

— Тоже выдумаете! О чем мне с ним беседовать? Я ничего не знаю об этом человеке, за исключением его профессии. И знать не стремлюсь. Это не в моих привычках — разводить тары-бары с официантом, после того как он меня обслужил.

— А мне это не известно. Я не обязана знать, что вы за человек и какие у вас привычки и тайные склонности. Откуда мне знать? Мы ведь только что познакомились.

— Вы нарочно затемняете предмет разговора.

— Вы такой же напыщенный, как да Танка. Да Танка тоже бы сказал: "предмет", "затемнять".

— Меня совершенно не интересует, что сказал бы ваш супруг.

— Предполагается, что вы мой любовник, мистер Майлсон. Не могли бы вы немножко войти в роль? Мой супруг не может вас не интересовать. Вы должны гореть желанием разорвать его на куски. Есть у вас такое желание?

— Я ни разу в жизни не видел этого человека. Я ничего о нем не знаю.

— Ну так притворитесь. Притворитесь хотя бы перед этим официантом. Выкрикните что-нибудь неистовое, когда он будет поблизости. Разразитесь бранью, сквернословьте. Стукните кулаком по столу.

— Меня не предупредили, что я должен буду вести себя подобным образом. Это не в моем характере,

— А что у вас за характер?

— Я застенчив и не люблю показухи.

— Вы мой антагонист. Я не понимаю таких людей, как вы. Вы ничего не добились в жизни. И взялись за такое сомнительное дельце. Где ваше самоуважение?

— Оно проявляется в другом.

— Вы лишены индивидуальности.

— Это пустые слова. Они ничего не значат.

— Любовники всегда лепечут всякий ничего не значащий вздор, учтите это, мистер Майлсон!

Они покинули дежурный зал и в молчании поднялись по лестнице. В спальне миссис да Танка достала из чемодана пеньюар.

— Я переоденусь в ванной комнате. Буду отсутствовать минут десять.

Мистер Майлсон снял костюм и надел пижаму. Почистил зубы, ногти, ополоснул водой лицо. Когда миссис да Танка вернулась, он лежал в постели.

Без платья, в пеньюаре, она показалась мистеру Майлсону малость погрузнее. Мелькнула мысль о корсетах и прочих принадлежностях дамского туалета. От комментариев он воздержался.

Миссис да Танка выключила свет, и они лежали в двуспальной постели под прохладными простынями, не соприкасаясь.

Мистер Майлсон размышлял о том, что после его смерти не так уж много чего сохранится. Он умрет, и в комнате останутся разные вещи — в общем-то, набор бесполезных, никому не нужных предметов, вся ценность которых — в сентиментальных воспоминаниях. Безделушки, папоротники в горшках. Репродукции картин. Коллекция яиц. Птичьих яиц, которые он собирал мальчишкой. Весь этот хлам сгребут, верно, в кучу и попытаются сжечь. А потом станут небось окуривать комнату, зажгут благовонные свечи — люди ведь всегда ведут себя оскорбительно по отношению к покойникам.

— Почему вы не женились? — спросила миссис да Танка.

— Потому что меня не так уж сильно тянет к женщинам, — ответил он, отбросив всякую осторожность и приготовившись к нападению с ее стороны.

— Вы педераст?

Он был шокирован.

— Нет, конечно.

— Я просто спросила. Эти типы легко соглашаются на такие услуги.

— Из этого еще не следует, что я из их числа.

— Мне не раз казалось, что Хорес Спайр больше по этой части, чем по женской. Невзирая на внимание, которое он мне оказывал.

В детстве она жила в Шропшире. И с той поры полюбила деревню, но не знала ни названий цветов, ни птиц, ни деревьев, да и не хотела знать. Про нее говорили, что она как Алиса в Стране чудес.

— Вы бывали когда-нибудь в Шропшире, мистер Майлсон?

— Нет. Я коренной лондонец. Всю жизнь прожил в одном и том же доме. А теперь этого дома больше нет. На его месте многоквартирные дома. И я живу в "Швейцарском коттедже".

— Я так и предполагала. Мне казалось, что вы должны жить в "Швейцарском коттедже".

— Порой мне не хватает моего садика. В детстве я собирал птичьи яйца на пустырях. Я их и сейчас храню.

Она не хранила ничего. Она слишком часто ставила крест на своем прошлом и если порой и вспоминала его, когда припадет охота, то делала это, не прибегая к помощи материальных свидетельств.

— Суровые факты жизни не пощадили меня, — сказала миссис да Танка. — Впервые я столкнулась с ними в двадцать лет. С тех пор они были моими спутниками всегда.

— Когда срок аренды истек, мне нелегко пришлось. Да, в первое время свыкнуться с этим было нелегко. Мне до последней минуты все как-то не верилось. Той весной я только что посадил новые дельфиниумы у себя в садике.

— Мой отец советовал мне выйти замуж за хорошего человека. Народить детей и жить счастливо. Потом он умер. Я не сделала ни того ни другого. Не знаю почему — просто не было желания. А потом старина Хори Спайр облапил меня как-то раз, и вся недолга. У каждого такая жизнь, какую он себе уготовил, надо полагать. А насчет гомосексуализма — это я потому, что вы заинтересовались этим официантом.

— Нисколько я им не заинтересовался. Я считал, что вы с ним дурно обошлись. Только и всего.

Миссис да Танка курила, и мистер Майлсон нервничал. Из-за создавшейся ситуации вообще и из-за тлевшей во мраке сигареты в частности. Что, если эта женщина вдруг заснет? Ему приходилось слышать о пожарах, возникших в результате небрежного обращения с сигаретой. И в таком состоянии, как у этой особы, с нее еще хватит ткнуть сигаретой куда попало прямо в него. О том, чтобы уснуть, не могло быть и речи: разве уснешь с мыслью, что проснешься объятый пламенем, под звуки пожарной сирены, возвещающей твою гибель?

— Я сегодня не усну, — заявила миссис да Танка, еще больше напугав этим мистера Майлсона. Значит, всю ночь до рассвета эта женщина будет ворочаться здесь рядом с ним и дымить сигаретой в темноте. "Я сумасшедший. Я сошел с ума, когда согласился на такое". Эти слова отчетливо прозвучали у него в мозгу. Он видел их черным по белому, написанными его собственной рукой. Он видел их отпечатанными и повторенными еще раз, как в телеграмме. Буквы прыгали и теряли свой порядок. Слова лишались смысла и расплывались в тумане.

— Я сумасшедший, — громко произнес мистер Майлсон, чтобы окончательно утвердиться в этой мысли, чтобы заявить о ней во всеуслышание. Это вошло у него в привычку. На мгновение он забыл, откуда возникла мысль, забыл, что он здесь не один.

— Что такое? Вы сумасшедший, говорите вы? Миссис да Танка была встревожена. — Боже милостивый, так вы даже хуже, чем педик? Вы что, сексуальный маньяк? И потому и оказались здесь? Это не входило в мои планы, имейте в виду. От меня вы ничего не добьетесь, мистер Майлсон. Посмейте только, и я подыму тревогу.

— Я сумасшедший, раз приехал сюда. Я сошел с ума, когда согласился на это. Не понимаю, что на меня нашло. Только сейчас я осознал, какое это безумие.

— Так встаньте, дорогой мистер Майлсон, возьмите обратно ваше слово, нарушьте наше соглашение, освободитесь от своих обязательств. Вы же взрослый человек — оденьтесь и уходите.

Все они на один лад, заключила она. Разница только в том, что у некоторых есть хоть какие-то незначительные достоинства, а у этого, по-видимому, ничего. В самой мысли о его сухопаром, распростертом рядом с ней теле было что-то тошнотворное. На что только не приходится идти женщине, чтобы освободиться от такого кошмара, как да Танка.

Поначалу все это представлялось ему очень простым и скорее даже добрым делом, нежели дурным. С виду все выглядело совсем просто: надо прийти на помощь даме, попавшей в трудное положение. В таком свете видел он это. С маленьким вознаграждением в придачу, уже ему врученным.

Миссис да Танка закурила очередную сигарету и бросила спичку на пол.

— В чем прошла ваша жизнь? У вас не хватило духа даже на то, чтобы жениться. А мозгов — на то, чтобы хоть в чем-то преуспеть. По сути дела, вы могли бы даже и не жить. — Она рассмеялась где-то рядом в темноте, исполненная решимости задеть его как можно больнее в отместку за оскорбившее ее утверждение, что надо быть сумасшедшим, чтобы согласиться провести какое-то время в ее обществе.

Ни разу в жизни мистеру Майлсону не приходилось совершать чего-либо подобного. Ни разу в жизни не предпринимал он ничего, не взвесив предварительно все за и против и не убедившись, что никакая опасность ему не грозит. От этой мысли его бросило в пот. Его будущие деяния предстали перед ним, еще более страшные деяния — безответственные, преступные.

Миссис да Танка снова рассмеялась. На этот раз у нее было что-то другое на уме.

— Вы никогда не спали с женщиной — в этом все дело, да? Ах вы, бедняга! Сколько же вы потеряли из-за вашей трусости! — Кровать сотряслась в такт пронзительно-резким звукам: миссис да Танка расхохоталась, и красное пятнышко ее сигареты заплясало во мраке.

Она продолжала смеяться — теперь уже молча, тихо, вкладывая в этот смех всю свою ненависть к нему, и к да Танка, и — как когда-то — к Хоресу Спайру. Ведь мог же на его месте оказаться какой-нибудь молодой человек, красивый, веселый, с приятными манерами! Ну почему бы какому-нибудь молодому человеку не согласиться на ее предложение? Мог же среди миллиона молодых людей найтись такой, который взялся бы за это дело со вкусом или хотя бы с изяществом?

— Вы такая, какой создал вас господь бог, — сказал мистер Майлсон. — Вы не можете освободиться от своих недостатков, а ведь могли бы уже, казалось, отдать себе в них отчет. Не знаю, что вы такое в глазах других людей. В моих глазах вы — чудовище.

— И вас не тянет прикоснуться к этому чудовищу? Женское тело лишено для вас всякого соблазна? Вы евнух, мистер Майлсон?

— Я обладал женщинами, которые были мне желанны. Вам же я просто оказываю услугу. Узнав о ваших затруднениях, я в порыве великодушия и под давлением просивших за вас согласился прийти вам на помощь. Я не ответил отказом, хотя понятия не имел, кто вы такая.

— Это еще не делает вас джентльменом.

— А мне этого и не требуется. Я джентльмен вне зависимости от этого.

— Да вы без этого просто ничто. Сейчас единственный, неповторимый момент во всей вашей жизни. В вашем мелкотравчатом, канцеляристском существовании вы ни разу не отважились прожить по-настоящему хотя бы один миг. И вы знаете, что я права. А джентльмен вы или нет — об этом говорит ваша принадлежность к низшим слоям среднего сословия. Еще не существовало на свете настоящего английского джентльмена, который был бы выходцем из низших слоев среднего сословия.

Миссис да Танка старалась представить себе, как выглядит она со стороны: увидеть свое лицо — как располагаются на нем морщины, сколько лет можно ей дать с виду, какое впечатление производит она на случайных прохожих. Легко ли будут теперь мужчины попадаться на крючок, не отпугнет ли их мысль о том, что она уже дважды не сумела ужиться с мужем? Маячит ли на горизонте кто-то третий? Третье число счастливое, подумалось ей. И все же, кто теперь на нее польстится — разве что какой-нибудь безлюбый Майлсон?

— Ваша жизнь была ничуть не лучше моей, — сказал мистер Майлсон. — И вы не счастливее меня. Вы потерпели фиаско, и было бы жестоко смеяться над вами.

Они продолжали разговаривать, и взаимная ненависть в них росла.

— В юности, когда отец устраивал в Шропшире танцы, чтобы дать мне возможность блеснуть красотой, мужчины стаями вились вокруг меня. Не выйди к тому времени дуэли из моды, там бы все перестреляли друг друга. Немало было бы убитых и калек с прядью моих волос, хранимых у сердца.

— А теперь вы страшилище, миссис да Танка. Поглядите на свое лицо, на эти ногти! Корова в обличье ягненка!

За шторами на окнах ночь уступала место рассвету. Слабый проблеск его пробился в комнату и был замечен обоими с радостью и облегчением.

— Вам бы следовало писать мемуары, мистер Майлсон. Сколько перемен совершалось на ваших глазах на протяжении долгой жизни, а вы все пропустили мимо! Вы — как запасной столик в кафе. Или вешалка в прихожей дешевых меблированных комнат. Кто прольет слезу над вашей могилой, мистер Майлсон?

Он чувствовал на себе ее взгляд, и ее язвительные насмешки попадали точно в цель, глубоко проникая ему в сердце. Он повернулся к ней и, пошарив руками, коснулся ее плеч. Ему хотелось сдавить ей горло, почувствовать, как ее мышцы напрягутся под его пальцами, хотелось, чтобы она умерла от страха. Но она, думая, что он пытается ее обнять, выбранилась и со смехом отпихнула его от себя. Ошеломленный такой тупостью, он оставил ее в покое.


Медленно тащился поезд. Станции проплывали за окнами — невзрачные, похожие одна на другую. Миссис да Танка безотрывно смотрела на мистера Майлсона в упор, и взгляд ее — холодный, властный — становился все более колюч.

Она одолела его в этой схватке, хотя формально победа осталась за ним. Задолго до обусловленного совместного завтрака мистер Майлсон выпрыгнул из постели. Он оделся и позавтракал один в ресторане, а затем, не теряя ни минуты, послал в номер за своим чемоданом и покинул отель, предупредив дежурного администратора, что дама уплатит по счету. Так она и поступила, после чего отправилась следом за ним на вокзал и теперь сидела напротив него в пустом купе, приводя его в замешательство и злорадствуя.

— Ну что ж, — сказала она, — вы сделали, что могли. Единственный жалкий поступок, на который у вас хватило духа. Вы поставили страшилище на место. Можно ли было ожидать чего-либо другого от представителя низших слоев английского среднего сословия?

Мистер Майлсон опрометчиво забыл свои еженедельники исегодняшнюю газету в отеле. Ничего не оставалось, как сидеть с этой женщиной лицом к лицу и делать вид, что его интересуют проплывающие за окном пейзажи. К тому же вопреки всему его слегка томило чувство вины. Вернувшись домой, он одолжит пылесос и основательно пройдется им по комнате: физический труд поможет ему успокоиться. Потом, перед ленчем он выпьет кружку пива. Ленч — в закусочной-автомате. Днем, пожалуй, можно будет сходить в кино. Сегодня суббота, а это более или менее обычный для него субботний распорядок дня. В кино он, чего доброго, и вздремнет с недосыпу-то. Его будут толкать в бок локтями, чтобы он перестал храпеть: такое с ним уже случалось, и это было не слишком приятно.

— Чтобы даровать вам жизнь, ваша мать долгие часы лежала в родовых муках, — произнесла миссис да Танка. — Думали вы об этом когда-нибудь, мистер Майлсон? Думали вы когда-нибудь об этой несчастной женщине, о том, как кричала, она, ломая руки, извиваясь на ложе? Стоите ли вы таких мук, мистер Майлсон? Ну, скажите сами, стоите ли вы того?

Можно было уйти из этого купе, пристроиться к другим попутчикам. Но этим он доставил бы слишком большое удовлетворение миссис да Танка. Она бы громко расхохоталась, увидав, что он уходит, возможно даже пошла бы следом, чтобы поиздеваться над ним в присутствии посторонних.

— Все, что вы говорите обо мне, миссис да Танка, в равной мере приложимо и к вам.

— Вы хотите сказать, что мы с вами схожи, как две горошины в одном стручке? Тогда это стручок, начиненный динамитом.

— Я не это имел в виду. Ни за какие блага в мире не хотел бы я оказаться с вами в одном стручке.

— Однако вы оказались со мной в одной постели. И не сдержали своего слова, как подобало бы мужчине. Вы трус, мистер Майлсон, никчемный трус. Думаю, что вы сами это знаете.

— Я знаю себя, чего никак нельзя сказать про вас. Вы хоть раз задумались над тем, что вы такое в глазах других людей? Стареющая женщина, некрасивая, увядшая, весьма сомнительной нравственности и поведения. Какую несчастную жизнь устроили вы, должно быть, этим вашим мужьям!

— Сделав меня своей женой, они получили все, чего добивались, сполна. И вы понимаете это, только не смеете в этом признаться.

— Едва ли я лишусь сна, терзаясь этой проблемой.

Утро было прохладное, солнечное, небо ясное. Пассажиры, покидая поезд на промежуточных станциях, кутались в воротники — после теплой духоты вагона холод снаружи казался особенно резким. Женщины с корзинками. Молодые парни. Мужчины с ребятишками, с собаками, которых они забирали у проводника багажного вагона.

Да Танка, говорят, живет с какой-то женщиной. Но тем не менее отказался взять вину на себя. Человеку с его положением адюльтер и публичный скандал не к лицу. Так он заявил. Насыщенно. Жестко. Хорес Спайр, надо отдать ему должное, плевать хотел на то, как это будет выглядеть.

— Какому венку отдали бы вы предпочтение, мистер Майлсон, для возложения на гроб после вашей смерти? Я задаю этот вопрос потому, что намерена послать вам цветы. Единственный одинокий венок. От этой ужасной миссис да Танка, от страшилища.

— Что, что? — переспросил мистер Майлсон, и она повторила свой вопрос.

— А… Ну, из бутеня, пожалуй. — Он сказал это, будучи застигнут врасплох внезапно возникшей перед ним картиной. Ведь он не раз рисовал себе такую картину, не раз над ней раздумывал: катафалк, гроб, в гробу он. Вероятно, все будет совсем не так. Предвидение не было сильной стороной мистера Майлсона. Оглядываться назад, вспоминать, перебирать в уме события, переживания, которые в свое время, быть может, заполняли повседневность, — это было более ему свойственно. Ведь если не заглядывать вперед, дни текут за днями даже не без приятности. Мистеру Майлсону никогда не удавалось закрепить картину своих похорон в уме. Сколько бы он ни пытался, в конце концов все превращалось в чьи-то чужие похороны, на которых он присутствовал. Снова и снова вспоминалась ему кончина его отца и сопутствующие этому событию обряды.

— Из бутеня? — повторила миссис да Танка. Почему он назвал этот цветок? Почему не розы, не лилии или что-нибудь из комнатных растений? Бутень рос в Шропшире — по обочинам пыльных проселочных дорог; в залитых зноем и гуденьем пчел полях — огромные белые пространства волнами спускались к реке. Она сидела среди этих цветов, когда водила своих кукол на прогулку. Она лежала среди них, улыбаясь прекрасной, светлой голубизне неба. Она любила гулять среди этих цветов по вечерам.

— Почему вы сказали — из бутеня?

Он и сам не знал — почему; быть может, потому, что в одну из редких прогулок с родителями за город он увидел эти цветы и они ему запомнились. Но у себя в садике он выращивал дельфиниумы, и желтофиоли, и астры, и душистый горошек.

Ей казалось, что она снова вдыхает этот аромат, — аромат почти неуловимый: полей и жарких солнечных лучей на своем лице, летнего зноя и ленивой истомы. Там была где-то красная дверь, выцветшая и облупленная, и она сидела, прислонясь к ней спиной, на теплых ступеньках крыльца — маленькая девочка, одетая по моде того времени.

— Почему вы сказали — из бутеня?

Ему припомнилось, что он спросил тогда, как называются эти белые пушистые цветы. Он нарвал их и принес домой, и часто потом вспоминал об этом, хотя ему годами не доводилось больше бывать в полях, где цветет бутень.

Она пыталась заговорить с ним снова, но после минувшей ночи нужные слова не приходили ей на ум. Между ними воцарилось молчание, и мистер Майлсон инстинктивно почувствовал все, чем оно было наполнено: она видела себя и его — видела, как они в этот самый миг выходят вместе из отеля на этот вот яркий солнечный свет, как они медлят на тротуаре, не зная, куда направиться, и решают пойти на прогулку. Губы ее зашевелились, сложились в гримасу, и тело покрылось испариной. Она бросила на него взгляд и заметила, как слова замерли у него на языке, потому что он разгадал ее мысли.

Поезд подошел к конечной станции. Захлопали двери; толпа пассажиров поплыла за окном по платформе. Они взяли свои чемоданы и вместе вышли из вагона. Проводник, внимание которого привлекли ее ноги, смотрел им вслед, пока они шли по платформе. Они прошли за контрольный барьер и расстались, разошлись в разные стороны. Она направилась к своей новой квартире, где, по ее расчетам, уже было приготовлено для нее молоко и последняя корреспонденция. Он — к своей комнате: к двум грязным тарелкам на сушилке для посуды, к вилкам с остатками яйца на зубьях и к маленькому вознаграждению в виде розового чека на пять фунтов, выглядывающего из-за фарфоровой кошки на каминной полке.

Как мы захмелели от пирожных с ромом

Суон де Курсей, облаченный в мятый твидовый костюм, предстал передо мной, перебирая в пальцах кончик потрепанного галстука, служившего ему, как видно, не один месяц еще и кушаком, и приветственно огласил дружелюбной площадной бранью четыреста кубических футов воздушного пространства, деликатно именуемых моей конторой. Суон не попадался мне на глаза уже несколько лет: он был из тех людей, которые частенько, без всякой видимой причины, исчезают из поля зрения и из Англии. Между нами говоря, можно было предположить, что его длительные отлучки являются в какой-то мере следствием тех невзгод, которые оставляли такой сокрушительный след на его обличье.

Когда он возник передо мной, мне бы следовало смекнуть, что я должен быть начеку. В том приподнято-возвышенном состоянии, в каком я в ту пору неизменно пребывал, мне были никак не к лицу те развлечения, которые Суон, по всей видимости, хотел мне предложить. Ибо, надо отдать ему должное, Суон никогда не появлялся с пустыми руками. Брать от жизни все, что можно, — по этой части Суон был большой мастак. И он неизменно весьма великодушно предоставлял и другим возможность участвовать в осуществлении его широких замыслов. На этот раз, сказал он, меня ждет приятный послеполуденный отдых. Я же со своей стороны объяснил ему, что не расположен к приятному послеполуденному отдыху, так как дел по горло и нет времени бить баклуши. Но Суон сидел на стуле, вооруженный до зубов своими доводами, и в конце концов я сдался.

Я написал записку и оставил ее на пишущей машинке: "Вторник, после полудня. Я — под ножом хирурга". А затем позвонил по телефону.

— Люси?

— Хэлло, Майк!

— Ну как ты?

— Все хорошо, Майк. А у тебя?

— У меня тоже. Вот решил позвонить…

— Спасибо, Майк.

— Нужно бы повидаться как-нибудь в ближайшее время.

— Да, конечно.

— Я надумал было пригласить тебя пообедать, да вот неожиданно объявился один старый, весьма почтенный друг…

— Очень мило, что ты так надумал.

— Ну да, вот понимаешь…

— Спасибо, что позвонил, Майк.

— До свиданья, Люси.

— До свиданья, Майк.

Суон концом разогнутой скрепки чертил что-то на полированной доске моего стола.

— По-моему, ты это не жене звонил, — сказал он.

— Жене? О нет, какой там.

— Ты еще не женат и вообще ничего такого?

— Нет.

— Отлично. У меня в отеле две девчонки. Говорят, что знают тебя.

И мы вышли на сентябрьское послеполуденное солнце для встречи с ними.


Мне кажется, здесь я могу немножко сплутовать. Моему воображению всегда рисовались шикарные машинистки-стенографистки с красивой фигурой и прелестным ротиком, чью голову легко можно вскружить бодрящим позвякиванием монет, — этакие благонравные девственницы, работающие в фирме "Питмен" и не возлагающие особых надежд на брачную лотерею. Легко могло случиться, что именно такого сорта девицы и взялись бы помогать нам прожигать жизнь в те послеполуденные часы. Но на деле оказалось, что это Марго и Джо — две дошлые художницы-иллюстраторши из модного журнала на глянцевой бумаге.

— Когда мне исполнилось одиннадцать лет, — сказала мне Джо, — я написала небезызвестную детскую книжку и сама нарисовала к ней все картинки. Кто-то надумал ее опубликовать, и это, само собой разумеется, страшно повредило мне в глазах окружающих.

— Должно быть, вы были необычайно развитым ребенком.

— Честно говоря, нет. Это же все было чудовищно плохо, как вы легко можете догадаться. Книжка увидела свет по чистой случайности.

— Джо придает огромное значение словам, — сказала Марго. — У нее подлинное чувство слова.

— Она чокнутая, — сказал Суон,

— Ах, бросьте, — сказала Марго.

Джо и Суон придвинулись друг к другу. Суон скучал и принялся рассказывать Джо анекдот. Марго сказала — явно для меня:

— Джо необычайно одаренная, я таких больше не встречала.

Я кивнул, меня это в общем-то мало интересовало. В баре было полно мужчин в форме: темно-серые костюмы, жилеты, белые рубашки, полосатые галстуки — знак принадлежности к какому-то клубу или учебному заведению.

— Хотите выпить, Марго?

— Неплохая мысль, — сказала Марго, и я протолкался к мокрой стойке и пустил десятишиллинговую бумажку плавать в луже пива. Когда я возвратился к Марго, она сказала:

— Давайте напрямик: что вы думаете о Найджеле?

О Найджеле? Я глотал пиво, чтобы оттянуть время, удивляясь про себя, зачем я пью это пойло, раз оно мне так противно. Потом сказал:

— Ну… Мне нравится ваш Найджел.

— Нет, правда?

— А что ж? Он в порядке. Я хочу сказать…

— Временами мне кажется, Майк, что Найджел самый скучный человек на свете.

Теперь я припомнил, Найджел толстый и болтливый. Найджел знает все, что только может вас интересовать. Когда Найджела понесет, никакая сила на свете его не остановит, это уж точно. Найджел — это муж Марго.

Я выпил еще пива. Пиво было холодное и безвкусное. Я молчал.

— Мы с Найджелом устроили вчера попойку.

— Вот как.

Марго принялась рассказывать мне про их попойку. Я подавленно слушал. Потом принес еще выпивки — себе на этот раз виски. Как я уже сказал, Найджел — это муж Марго. У нее и у Джо было у каждой по мужу. И оба брака висели, как говорится, на ниточке.

Внезапно Марго перестала говорить о Найджеле. Она плотоядно поглядела на меня и произнесла что-то — я не разобрал что. После двух-трех последующих фраз я понял: она говорила мне, что из меня получится хороший муж.

— Мне тоже так кажется, — сказал я.

— Но я вовсе не влюблена в вас, и вообще ничего такого, — сказала Марго, покачиваясь на стуле.

— Ну конечно, нет.

Из пивного бара мы отправились куда-то, решив, что настало время для ленча. Пока ехали в такси, я всю дорогу думал о Люси.

Мы зашли в итальянский ресторан в Сохо — слишком дорогой и не слишком хороший. Суон поведал нам историю своей жизни. Из еды он ограничился несколькими порциями мороженого с фруктами. Я отыскал на лестнице телефон и позвонил Люси.

— Хэлло, Люси! Что ты сейчас делаешь?

— Как что я сейчас делаю? Стою тут и разговариваю с тобой по телефону.

— А я с компанией пьянствую в Сохо.

— Что ж, очень рада за тебя.

— Вот как? Я бы хотел, чтобы ты была здесь.

Люси умерла бы тут с тоски.

— Я читаю "Адама Бида".

— Хорошая книга.

— Да.

— Ты уже завтракала?

— Да ничего что-то не нашлось, и я выпила шоколада.

— Я позвонил, чтобы узнать, как ты.

— У меня все в порядке, спасибо.

— Мне хотелось услышать твой голос.

— А, брось. Голос как голос.

— Можно, я расскажу тебе про твой голос?

— Нет, лучше не надо. Почему-то не хочется.

— Мы еще встретимся как-нибудь?

— Я не сомневаюсь.

— Я позвоню тебе, когда не буду пьян.

— Позвони, а сейчас мне надо вернуться к моему "Адаму Биду".

— До свиданья.

— До свиданья.

Я повесил трубку и постоял, глядя на ступеньки крутой лестницы, ведущей вниз. Потом спустился в ресторан.

— Что, черт подери, будем мы теперь делать? — сказал Суон. — Сейчас четыре часа.

— Мне надо поговорить с Майком, — объявила Марго. — Остальных прошу не слушать.

Я уселся рядом с ней, и она не очень связно зашептала мне в ухо:

— Я хочу посоветоваться с вами насчет Найджела, Майк.

— Но я же его почти не знаю, честное слово.

— Не имеет значения. Понимаете, мне кажется, что с Найджелом что-то неладно.

Я попросил ее уточнить, что она имеет в виду. Вместо этого она повторила то же самое, но в вопросительной форме:

— Майк, вам не кажется, что с Найджелом что-то неладно?

— Ну, видите ли…

— Будьте со мной откровенны.

— Я же сказал вам, что почти не знаю его. Может, у него искусственный желудок, почем мне знать.

— У Найджела, к вашему сведению, самый нормальный желудок.

— Очень рад.

— Совершенно не понимаю, почему вам такое взбрело на ум. Он же никогда не жалуется на желудок.

— Отлично, так что с ним такое, с этим парнем?

— Я подозреваю, что он псих.

— Господи Иисусе, так сводите его к врачу, Марго.

— Вы считаете, что я должна это сделать?

— Ну разумеется. Если, конечно, вам его состояние не доставляет удовольствия.

Марго хихикнула.

— А вы знаете, в какой-то мере — да.

— Тогда в чем проблема?

— Старина Найджел становится таким чудным.

— Но ведь это же вас забавляет, Марго.

— Он стал проделывать очень странные штуки. Я хочу сказать — неизвестно, к чему это может привести.

— Какие странные штуки?

— Ну например, приводит в дом пожилых женщин. Приходит с ними домой и говорит, что они были вместе на каком-то собрании и он пригласил их на чашку кофе. Это выглядит чудовищно — Найджел и эти пять-шесть старух, которые тащатся за ним по пятам. И они торчат у нас целую вечность. Иной раз неделями. И где только он их выкапывает — не имею ни малейшего представления. Он, мне кажется, воображает, что творит очень доброе дело.

— А что он сам-то говорит?

— Он говорит, что у них еще не закончилось собрание. Они рассаживаются вокруг стола и пишут какие-то записочки. И никто ничего не говорит.

— Мне кажется, это очень интересно. Я уверен, что на самом деле все объясняется как-нибудь совсем просто. Вероятно, вы недостаточно глубоко вникли в это дело, Марго.

— Пошли отсюда, — сказал Суон.

Мы перекочевали в другое заведение под названием "Голубой козел". Это был один из тех кабаков, где продают днем спиртное и не заставляют вас при этом смотреть стриптиз. Марго пыталась снова завести речь о Найджеле, но я очень твердо заявил, что не желаю больше о нем слышать. Я стал болтать с Джо.

— Джо, — сказал я, — вы знаете девушку по имени Люси Энструс?

— Это такая маленькая, толстенькая, чуть-чуть лысоватая?

— Нет. Люси красивая девушка.

— Значит, это другая.

— Высокая, блондинка, синие глаза. Пластичная, как кошка.

— Не знаю такой.

— И всегда может сказать что-то неожиданное. Кажется, наполовину шведка.

— А вы не догадывались, Майк, что я наполовину валлийка?

— Нет. Я хотел спросить вас насчет Люси…

— Но я же ее не знаю.

— А я не знаю, как мне быть с Люси.

— Вы вроде Марго. Она тоже не знает, как ей быть с Найджелом. Никто не знает, как ему с кем-то быть. О боже! Можно мне еще водки?

— Конечно. Так вот, как я говорил…

— Я хочу тройную порцию.

Я заказал водку. Рядом с нами Суон и Марго, поглощенные своими мыслями, сидели, погрузившись в молчание. Они даже не слышали, о чем мы говорим. Марго перехватила мой взгляд и открыла было рот, но я повернулся к ней спиной и стал наливать Джо водку.

— У Марго что-то неладное творится с мужем, — сказала Джо. — Бедняжка ужасно встревожена.

— Да, я все это уже слышал. Марго рассказывала мне. Подробно.

— Понимаете, мне нравится Найджел.

— Так может, вы бы помогли ему привести себя в порядок? Но мы говорили о другом. Я сказал вам…

— Найджел, похоже, приводит в дом женщин.

— Да, я знаю, Джо.

— Все же это свинство по отношению к Марго.

Эти слова Марго услышала. И закричала:

— Что свинство по отношению к Марго? — После чего все заговорили разом, а я пошел и позвонил Люси.

— Люси?

— Хэлло! Это ты, Майк?

— Я.

— Хэлло, Майк.

— Хэлло, Люси.

— Ну, как ты?

— Да как-то чудно все. Но, послушай, Люси…

— Я слушаю.

— Я ведь не нарочно. Я не придуряюсь.

— Да где ты?

— В "Голубом козле".

— Это что такое?

— Тут все увешано леопардовыми шкурами. Джо и Марго и Суон тоже здесь.

— А кто они такие?

— Да так… какие-то.

— Очень мило, что ты позвонил, Майк.

— Найджел, муж Марго, приводит домой женщин. Я подумал: может, ты посоветуешь, как ей быть. Она ужасно расстраивается из-за того, что он их приводит. Они все пожилые и приходят по нескольку штук сразу.

— Ну что ты, Майк, я ничего не понимаю в таких вещах. Я понятия не имею, что тут делать. Честное слово.

— Ну прости меня, Люси. Я подумал: может, ты что посоветуешь.

— Ко мне пришли. До свиданья, Майк. Я бы на твоем месте поехала сейчас домой.

Суон заявил, что ему хочется выпить чаю. Мы покинули "Голубого козла" и направились под слепящим солнцем к "Флорис".

Марго снова завела свое о Найджеле.

Суон сказал, что он знает человека, который мог бы здорово помочь Найджелу. Он что-то запамятовал, какой метод лечения применяет этот человек, но только все очень хорошо о нем отзываются, сказал он.

Я пошел и позвонил Люси.

— Люси?

Ответил мужской голос. Я сказал:

— Могу я поговорить с Люси? Я правильно набрал номер?

Мужской голос ничего не ответил, и трубку тут же взяла Люси.

— Это опять ты, Майк?

— Хэлло, Люси. Как ты поживаешь?

— У меня все хорошо, Майк.

— Очень рад.

— Майк, ты звонил мне четверть пятого. Ты имеешь представление о том, сколько времени сейчас?

— А сколько сейчас времени?

— Без двадцати пяти пять.

— Я тебе надоел, так что ли?

— Нет, нет. Просто я хотела знать: не могу ли я тебе чем-нибудь помочь? Может, тебе что-нибудь нужно, но ты не решаешься мне сказать?

— Я погибаю от тоски. Я тут с этими людьми. Люси.

— Ну?

— Кто это там у тебя?

— Мой приятель, его зовут Фрэнк. Ты его не знаешь.

— Что он тут делает?

— Как это понять — что он делает?

— Ну…

— Постой, я сейчас спрошу его. Фрэнк, что ты делаешь?

— Что он сказал?

— Он говорит, что заваривает чай.

— Я тоже пью чай. В "Флорис". Хорошо, если бы ты была здесь.

— До свиданья, Майк.

— Постой, не уходи, Люси.

— До свиданья, Майк.

— До свиданья, Люси.

Когда я вернулся за столик, все они хохотали как чумовые. Суон заявил, что они захмелели от пирожных.

— Понюхай-ка их! — сказал он. Пирожные пахли ромом. Я откусил кусочек: на вкус тоже было похоже на ром. Мы съели целую гору пирожных: захмелеть от пирожных — это казалось нам забавным. Мы заказали еще пирожных и сказали официантке, что они восхитительны. Когда наш восторг немного ослабел, Суон сказал:

— Майк, нам нужен твой совет: что делать с мужем Марго?

— Да я уже сказал Марго…

— Нет, Майк, сейчас шутки в сторону! Ты в этих вещах разбираешься.

— С чего ты взял? Я ничего в этом не смыслю, решительно ничего.

— Ладно, Майк, сейчас я тебе все разъясню. Найджел, муж Марго, связался с кучей каких-то старых баб. Марго боится, как бы это не пошло дальше — бродяги, лавочники, одноногие солдаты… Ну, словом, ты понимаешь. Как ты считаешь, что ей следует предпринять?

— Понятия не имею. Послушай, Марго, я понятия не имею, что тебе следует предпринять. Разве, может, просто спросить Найджела, что все это значит. А пока съешь-ка еще пирожное.

— Отличная мысль! — восторженно завопил Суон. — Марго, детка, почему бы тебе не спросить Найджела, что, собственно, все это значит?

Джо любовно вонзила мне в щеку свои длинные с остро оточенными ноготками пальцы. Поскольку она при этом улыбалась, я сообразил, что это следует скорее понимать как дань восхищения, а не как проявление агрессии

— Да ведь Найджел ладит только одно: они, видите ли, еще не закончили своего собрания, — сказала Марго.

— Ну понятно, — сказал Суон, — но ведь ты же не берешь его как следует в оборот. Ты же не говоришь: "Какого такого собрания?" Ты же не даешь ему понять, что он держит тебя в неведении относительно смысла этих собраний? И он легко мог вообразить, что ты принимаешь все это как нечто само собой разумеющееся и такие супружеские отношения вполне тебя устраивают. Когда ты уходил в туалет, — сказал Суон, обращаясь ко мне, — Марго призналась, что она очень встревожена.

— Она еще раньше признавалась в этом мне. И я не ходил в туалет, я звонил по телефону.

— Может, и мне так сделать? — сказала Марго. — Может, мне позвонить Найджелу и потребовать у него объяснения?

Мы все дружно закивали. Марго встала, потопталась на месте и снова опустилась на стул. Она не может, сказала она. Ей неловко звонить мужу и задавать ему такие вопросы. Она обернулась ко мне.

— Майк, может, ты это сделаешь?

— Я?

— Майк, может, ты позвонишь?

— Ты хочешь, чтобы я позвонил твоему мужу и спросил его, в каких отношениях находится он с несколькими пожилыми женщинами, ни с одной из которых я не знаком?

— Ну ради меня, Майк!

— Да ты подумай только, какие мне придется давать ему объяснения. Подумай — ведь это же стыд и срам! Найджел вообразит, что я — муж одной из этих женщин. Найджел вообразит, что я связан с полицией. Найджел засыплет меня вопросами. Каким образом я смогу добиться от него какого-нибудь ответа, как ты себе это представляешь?

Суон сказал:

— Все, что от тебя требуется, — это просто спросить "Это Найджел? Послушайте, Найджел, верно ли то, что я слышал, будто какие-то женщины появляются у вас в доме в любое время дня и ночи?" Скажи ему, что ты из министерства социального обеспечения.

— Я не могу обратиться к человеку, назвать его Найджел, а потом заявить, что я из министерства социального обеспечения.

— Пойми, Майк, мужа Марго зовут Найджел. Он привык, что к нему так обращаются. Если ты не назовешь его Найджел, он просто пошлет тебя к черту. Скажет, что ты ошибся номером.

— Значит, я скажу так: "Хэлло, Найджел, говорят из министерства социального обеспечения". Тогда он просто решит, что я умалишенный.

Марго сказала:

— Майк, ты сделай так, как сам находишь нужным. Не слушай Суона. Суон объелся пирожными. Ступай, ты ведь знаешь, где тут телефон. — И она дала мне листок с номером телефона.

— О боже правый, — сказал я, нашарил в кармане четырехпенсовую монетку и зашагал к телефону, чувствуя, что не в силах больше все это выносить.

— Хэлло? — услышал я в трубке голос.

— Хэлло. Могу я поговорить с Люси? Пожалуйста.

— Хэлло, — сказала Люси.

— Хэлло, Люси.

— Ну что? — сказала Люси.

— Это Майк.

— Я слышу, что это Майк.

— Они хотят, чтобы я позвонил этому человеку, о котором я тебе рассказывал, но я не умею так звонить людям…

— Почему ты не пойдешь домой и не ляжешь спать?

— Потому что я не усну. Помнишь, я тебе говорил об этом человеке и пожилых женщинах? Так вот, они хотят, чтобы я позвонил ему и спросил, что все это значит. Но, правда же, я не могу этого сделать, Люси, верно?

— Нет, положа руку на сердце, я не думаю, чтобы ты мог.

— Они говорят, надо изобразить, будто я — министерство социального обеспечения.

— До свиданья, Майк.

— Одну мину… Люси?

— Да?

— Этот человек все еще здесь?

— Какой этот человек?

— Человек, который был у тебя.

— Фрэнк. Он все еще здесь.

— Кто он такой, Люси?

— Его зовут Фрэнк.

— Я знаю, но чем он занимается?

— Я не знаю, чем он занимается. Фрэнк, чем ты занимаешься? Для заработка? Он говорит, что он… Как ты сказал, Фрэнк? Он фрахтовый агент, Майк.

— Фрахтовый агент…

— До свиданья.

— До свиданья, Люси.

Когда я вернулся к нашему столику, там все бурно веселились. Никто не спросил меня, что сказал Найджел. Суон заплатил по счету и объявил, что ему не терпится показать нам выставку под названием "Ужасы Востока", открытую где-то в Юстоне. А оттуда он отвезет нас на какую-то вечеринку. В такси Марго спросила:

— Что же все-таки сказал Найджел?

— Его не было дома.

— И никто не ответил?

— Какая-то женщина взяла трубку. Она сказала, что я прервал их собрание. Я спросил: "Какое собрание?" Но она пожелала сначала узнать, кто я такой. Я сказал, что я — министерство социального обеспечения, и она сказала: "О матерь божия!" — и повесила трубку.


Мы приехали на вечеринку часа на два раньше, чем было условлено, но никто, по-видимому, не придал этому значения. Я помогал какой-то женщине в широких спортивных брюках опоражнивать бутылки с вином в глиняную посудину. Суон, Марго и Джо развлекались, записывая что-то на магнитофон, а потом домой вернулся муж этой женщины, и нам предложили перекусить.

Около восьми начали съезжаться гости. Комната наполнилась табачным дымом, запахом пота, винных испарений, музыкой, и вечеринка стала разворачиваться довольно бурным темпом. Какая-то девушка в локонах очень серьезно рассуждала со мной о любви. По-видимому, она находилась примерно в таком же состоянии духа, как и я, но почувствовать в ней родственную душу, хотя бы на краткий срок, я не мог. Она сказала:

— По-моему, каждый человек обладает тем или иным свойством, которое может взять верх над любовью. Оказаться сильнее, понимаете? Как, например, гордость. Или честность. Или нравственность. Даже интеллектуальность, даже эмоциональная цельность. Предположим, двое людей влюблены друг в друга. Единственное, что может разрушить их союз, — это одно из вышеперечисленных свойств личности кого-либо из них. Другие люди не имеют к этому никакого отношения. Разве что косвенным образом — как возбудитель ревности, к примеру. Вы не согласны со мной?

У меня не было никакого мнения на этот счет, но я сказал: да, согласен.

— Еще одна особенность любви, — сказала девушка в локонах, — это ее необычайная заразительность. Приходило ли вам когда-нибудь в голову, что если вы влюблены, то, значит, в сущности, вам просто хочется быть любимым? Потому что это, разумеется, непреложный закон. Я хочу сказать, что ведь было бы странно, если бы всякий раз, когда кто-то кого-то любит, этот кто-то в свою очередь не пользовался ответной любовью. Такие случаи составляют весьма ничтожный процент.

Какой-то весьма развязный молодой человек услышал эти рассуждения и расхохотался. Он еще долго продолжал хохотать, глядя на девушку в локонах и на меня.

Я отошел, налил себе вина из глиняной посудины и спросил довольно миловидную женщину средних лет, чем она занимается. Она очень засмущалась в ответ. Я улыбнулся ей и направился дальше. Марго поймала меня за рукав и потащила в угол.

— Майк, ты можешь позвонить Найджелу еще раз?

— Я уже думал об этом, — сказал я. — Честно говоря, по-моему, мне не следует лезть в это дело.

— Но как же, милый, ты же обещал.

— Обещал? Ничего я не обещал.

— О Майк!

— Да право же, вся эта история… Ну ладно.

— Сейчас, Майк, хорошо?

— Хорошо, сейчас.


— Люси?

— Это ты, Майк?

— Ясно, кто же еще.

— Да, в самом деле, кто же еще. Где ты теперь?

— На вечеринке.

— Приятная компания?

— Да, как будто. Почему бы тебе не присоединиться?

— Я не могу, Майк. Я занята.

— С этим чертовым фрахтовым агентом, как я понимаю?

— С каким это еще агентом?

— Фрахтовым. С твоим приятелем — фрахтовым агентом. Фрэнком.

— Он не фрахтовый агент. Он работает в издательстве.

— Зачем же он назвался фрахтовым агентом? Последовало довольно утомительное объяснение. Назваться фрахтовым агентом — это, оказывается, было в духе присущего Фрэнку чувства юмора. Я раздумывал над этим, пока шел назад, к Марго.

— Ну, что он сказал, Майк?

— Какая-то женщина ответила, что его нет дома.

— И это все?

— Я сказал, что за домом ведется наблюдение. Я сказал, что местная полиция отнюдь не в восторге от того, что здесь происходит.

— А что она сказала?

— Она начала стонать, и тогда я сказал: "Я вас предупредил" — и повесил трубку.

— Спасибо тебе, Майк.

— Не на чем. В любое время к твоим услугам.

К нам подошел Суон, и Марго сказала:

— Майк снова звонил Найджелу. Майк был просто великолепен.

Суон похлопал меня по спине и сказал:

— Что, ничего веселого?

Марго принялась ему все пересказывать, а я ушел.

Джо делала вид, что слушает, как двое мужчин, перебивая друг друга, рассказывают какую-то запутанную историю. Она сказала мне негромко:

— Ты не расстраивайся из-за Марго. Я позабочусь о том, чтобы она не оказалась в накладе.

Я уставился на нее: с чего это она вообразила, что я расстраиваюсь из-за Марго?

— Я не сомневаюсь, что ты об этом позаботишься, Джо, — сказал я.

— Положись на Джо, — шепнула она.

Я сказал, что на нее вполне можно положиться, я в этом уверен. И стал развивать эту мысль дальше. Один из мужчин сказал:

— Вы позволите, старина?

Я пожал плечами и протолкался обратно к телефону. Я набирал номер три раза, чтобы уж наверняка не было ошибки, но никто не брал трубку.

Все принялись танцевать кто во что горазд. Задержавшись возле глиняной посудины, я снова оказался рядом с девушкой в локонах. Она улыбнулась мне, и я спросил от нечего делать:

— Вы знакомы с девушкой, которую зовут Люси Энструс?

Девушка в локонах покачала головой:

— Почему я должна быть с ней знакома?

— Вероятно, нипочему, — сказал я. Девушка посмотрела на меня очень внимательно и отошла.

Я поднялся наверх и нашел там тихую комнату с кроватью. Неярко горела лампа на туалетном столике. Кровать — с виду очень удобная — была почти полностью погружена во мрак. Я растянулся на кровати, радуясь темноте. Через несколько секунд я уснул. Когда проснулся, светящийся циферблат моих часов оповестил меня о том, что я проспал около двух часов. За туалетным столиком две девушки приводили в порядок свои физиономии. Потом они вытащили из сумочек платочки с изображением лошадей и повязали головы. Они переговаривались шепотом и вскоре ушли. Я лежал, перебирая в уме события этого дня, и пытался представить себе, как буду чувствовать себя завтра утром. Мне всегда казалось очень важным, как человек чувствует себя утром во время завтрака, вспоминая истекший день.

Какой-то мужчина с бокалом в руке вошел в комнату и остановился перед туалетным зеркалом. Он пригладил волосы, поправил галстук. Потом вынул из кармана носовой платок, накрутил его на указательный палец правой руки и прочистил себе по очереди оба уха. По окончании этой операции он что-то пробормотал, разглядывая платок. Я закрыл глаза. Когда я их открыл, он уже испарился. Я закурил сигарету и затопал к телефону.

— Кого вам надо? — услышал я голос. Это был парень из издательства. Я сказал, что хочу поговорить с Люси.

— Хэлло, Люси.

— О, Майк, ну право же…

— Люси, этот человек опять здесь.

— Да, Майк. Он здесь, я знаю.

— Сейчас два часа ночи.

— Да, два часа ночи. Не огорчайся, Майк. — Голос ее звучал так мягко, что я сказал:

— Перестань стараться щадить меня.

— Знаешь, я лучше положу трубку.

— Это я положу к черту трубку.

Я стоял у телефона, раздумывал, и меня мутило. Я заметил, что в пальцах у меня зажата какая-то бумажка, вгляделся и увидел, что на ней нацарапан номер телефона Найджела. Я снял трубку и набрал этот номер.

Прождав почти минуту, я наконец услышал женский голос:

— Да? Кого вам надо?

Кажется, я сказал:

— Я хочу знать, что тут происходит.

— А кто это говорит? Вы ошиблись номером, — быстро сказала женщина.

— Нет, не ошибся, — сухо возразил я. — Позовите-ка, будьте любезны, к телефону Найджела.

— Найджел ведет собрание. Вы нам мешаете. У нас еще очень много вопросов на повестке дня. Мне некогда заниматься с вами, сэр.

— Говорит министерство социального обеспечения, — сказал я и услышал, как женщина бурно задышала в трубку. И отключилась.

Я прошел через гостиную и начал разыскивать входную дверь. Я подумал, что все более или менее стало на свое место. Обидам Марго отдана заслуженная дань: она испытывает от этого известное удовлетворение, теперь нужно только, чтобы кто-нибудь спросил Найджела, что все это значит, и не оставлял его в покое, пока он не даст вразумительный ответ. После чего пусть уж в этом разбираются специалисты. Что касается меня, то время — лучший лекарь, время все исцелит. Я это понимал, и это-то и было самое печальное. Я не хотел исцелиться. Я хотел, чтобы безумная одержимость моей любви к Люси продолжала подстерегать меня даже во сне; чтобы она смеялась мне в лицо со дна полупустых бокалов; чтобы она накидывалась на меня внезапно из-за угла. Но придет время, и лицо Люси сотрется в моей памяти; придет время, и, повстречав ее на улице, я небрежно поклонюсь ей, и мы выпьем по чашечке кофе и поговорим о нашей последней встрече и о том, как много воды утекло с тех пор. А нынешний день — да ведь и его уже нет, ведь уже настало завтра — канет в прошлое, подобно всем остальным дням. Он не будет отмечен красным в календаре как день моих неистовых домогательств, как день, когда мою любовь украли у меня из-под носа. Я отворил входную дверь и поглядел в ночь. Было холодно и неуютно. И это пришлось мне по душе. Мне было очень плохо, но я был этому рад, потому что в этом все еще была жива моя любовь к Люси. Не раздумывая, я захлопнул дверь и оградил себя от темноты и моросящего дождя. Когда я шел обратно в гостиную, печаль забвения ужалила меня в сердце. Уже сейчас, думал я, время делает свое дело. Часы тикают, и время уносит от меня Люси, разрушает ее облик, убивает все, что было между нами. Время сыграет мне на руку, и с его помощью я вспомню сегодняшний день без горечи и без волнения. Вспомню его, как пятнышко на нечеткой поверхности пустоты, как какой-то смешной и нелепый день, — день, когда мы захмелели от пирожных с ромом.

Ангелы в "Рице"

Эта игра вступала в свои права, когда вечеринка — или что-нибудь в этом духе — подходила к концу и часть гостей разъезжалась. Те, кто задерживался дольше — обычно после часа ночи, — знали, что предстоит игра, и с этой целью, собственно, и задерживались. Нередко в этот именно момент, то есть далеко за полночь, возникали супружеские разногласия: остаться или уехать домой.

Игра, заключавшаяся в обмене мужьями и женами, и притом по воле случая, а не по собственному выбору, вошла в обиход в этом новом предместье где-то в середине пятидесятых годов. Тогдашние ее участники были теперь людьми не первой молодости, но игра продолжала жить. Особенной популярностью она пользовалась в предместье у тех, кто уже пережил ранние супружеские бури, народил детей, устроил их в школу и ощутил первые признаки угасания брачного пыла, разжечь который не удавалось больше даже с помощью джина с тоником.

— Мне это кажется чудовищно глупым, — заявила Полли Диллард своему мужу накануне вечеринки у Райдеров.

Ее муж — его звали Гэвин — заметил, что ведь уже не первый год им известно, чем в предместье занимаются субботними вечерами. Он напомнил ей, как они однажды засиделись у Микоков слишком долго и поняли это, когда остальные мужчины, тоже задержавшиеся там, побросали ключи от своих машин на ковер, а Сильвия Микок начала завязывать шарфами глаза женам этих мужчин.

— Я хотела сказать: глупо, что Сью и Малькольм ввязались в это дело, совершенно неожиданно, ни с того ни с сего.

— Мне кажется, они просто так — тянутся за другими.

Полли покачала головой. И спокойно возразила, что в прежние времена Сью и Малькольм Райдер не склонны были тянуться за другими в таких делах. И Сью, когда говорила с ней об этом, была очень смущена, прятала глаза и походила на дурочку школьницу.

Гэвин видел, что Полли расстроена, но он знал — одного у нее не отнимешь: после того, как Полли родила двоих детей и они переселились сюда, в предместье, она научилась справляться со своими огорчениями. И сейчас она справлялась что надо: держалась спокойно, не повышала голоса. Так же спокойно, должно быть, вела она себя и тогда, когда Сью Райдер, отводя глаза, сказала ей, что они с Малькольмом решили тоже включиться в эту столь популярную в предместье игру. Полли, конечно, была удивлена и не скрыла этого, но со временем постарается примениться к обстоятельствам. К концу вечера она уже свыкнется с этой мыслью и примирится с ней, философски примет то, что ей открылось, как неизбежное следствие возрастных изменений в психологии Райдеров, однако будет отрицать, что нечто подобное может когда-либо произойти и с ней самой.

— Вероятно, — сказал Гэвин, — Сью была похожа на школьницу, принявшую решение, что надо позволить кому-нибудь поцеловать себя разок. — Ты не думаешь, Полли, что и ты в свое время выглядела в этих случаях глупо?

— То совсем другое дело, сказала Полли. А тут — вообразить только, что ее партнером может оказаться какой-нибудь вечно потный Тим Граффид! Да ни одна школьница, если она в своем уме, не подпустит к себе Тима Граффида на пушечный выстрел. Ей как-то даже не верится, что Сью и Малькольм всерьез надумали все это. И что только творится с людьми, сказала она, и Гэвин ответил, что он и сам удивлен.

Полли Диллард исполнилось тридцать шесть лет, муж был на два года ее старше. В ее коротких светлых волосах недавно появились уже седые пряди. Ее худое, продолговатое лицо нельзя было назвать миловидным, но порой оно становилось даже красивым: у нее были синие глаза, крупный рот и широкая, чуть насмешливая улыбка. Сама Полли считала, что все в ее лице как-то не прилажено одно к другому, а фигура у нее слишком плоская и груди слишком маленькие. Но к тридцати шести годам она уже привыкла ко всем этим особенностям своей внешности, а другие женщины начинали завидовать ее сложению и моложавости.

В тот вечер, когда они собирались в гости к Райдерам, она, сидя в спальне перед туалетом и кладя под глаза тени, вглядывалась в свое лицо, в котором, по ее мнению, одно не соответствовало другому, и время от времени посматривала в зеркало на мужа. Сняв свой обычный субботний костюм, Гэвин облачался в более подходящее для субботней вечеринки у Райдеров одеяние — голубой вельветовый костюм, розовую рубашку и розовых тонов галстук. Темноволосый, среднего роста, начинающий тучнеть от весьма обильных обедов и возлияний, он был все еще красив, так как предательская одутловатость пока лишь чуть-чуть начинала проступать в твердых чертах его лица. По профессии Гэвин Диллард был кинорежиссером коммерческих телевизионных фильмов, главным образом рекламирующих мыло и различные моющие средства.

Полли уже поднялась со стула и стояла перед зеркалом, когда в дверь позвонили.

— Я отворю, — сказал Гэвин и добавил, что это, верно, Эстрелла — приходящая к их детям на вечер няня.

— Эстрелла сегодня не придет. Мне пришлось позвонить в Бюро услуг. Судя по голосу, это какая-то ирландка.

— Ханна Маккарти, — объявила появившаяся в дверях круглолицая молодая особа. — А вы мистер Диллард, сэр?

Гэвин улыбнулся ей и сказал, что да, это он. Притворив за ней дверь, он помог ей снять пальто. Потом повел ее через белый просторный холл в гостиную — тоже просторную, с бледно-голубыми стенами и такими же шторами. Один уже в постели, сообщил он ей, а другой еще в ванне. Двое мальчиков, пояснил он, Пол и Дэвид. Жена познакомит ее с ними.

— Хотите чего-нибудь выпить, Ханна?

— Что ж, пожалуй, не откажусь, мистер Диллард. — И она широко улыбнулась ему. — Немножко хересу, если у вас найдется, сэр.

— Ну а как дела на старой родине, Ханна? — как бы мимоходом спросил Гэвин, протягивая ей бокал с хересом и стараясь быть любезным. Он отвернулся, чтобы налить себе джина с тоником и ломтиком лимона. — Ваше здоровье, Ханна!

— Ваше здоровье, сэр! Вы спрашиваете меня об Ирландии? Что ж, Ирландия не меняется.

— Вы бываете там?

— Каждые каникулы, мистер Диллард. А здесь я прохожу педагогическую практику.

— Я ездил как-то раз в Корк на кинофестиваль. Очень все здорово было, как в доброе старое время.

— В Корке мне не довелось побывать. Я родом из Листауэла. А вы сами тоже работаете в кино, сэр? Вы киноартист, мистер Диллард?

— Я, правду сказать, кинорежиссер.

В комнату вошла Полли. Я — миссис Диллард, сказала она. Улыбнулась, стараясь так же, как Гэвин, быть дружелюбной, чтобы девушка чувствовала себя свободно. Поблагодарила ее за то, что она приехала по такому срочному вызову и, вероятно, издалека. Полли надела новую, купленную только на прошлой неделе по совету Гэвина юбку, белую кружевную блузку, которую носила с незапамятных времен, и нефритовые бусы. Зеленая вельветовая юбка была подобрана в тон нефритам. Она увела новую няню, чтобы познакомить ее с детьми.

Стоя спиной к камину, Гэвин потягивал джин с тоником. Ему не показалось странным, что Полли приняла так близко к сердцу этотновый поворот в супружеских отношениях Сью и Малькольма. Райдеры были их самыми старинными и самыми близкими друзьями. Полли и Сью знали друг друга еще с детского сада сестер Саммерс в Патни, который они вместе посещали. Не будь эта дружба столь долголетней, возможно, Полли и не расстроилась бы так из-за этих перемен в семейной жизни ее подруги. Самого же Гэвина отнюдь не увлекала перспектива получить возможность позабавиться с какой-то случайно доставшейся ему женщиной, в то время как Полли с его согласия будет тискать кто-то из мужчин. И его удивило, что Райдеры решили включиться в эту игру, а еще больше удивило то, что Малькольм Райдер ни разу ни словом об этом не обмолвился. Но его душевного равновесия это не нарушило.

— Ну как? — спросила Полли, стоя на пороге в пальто. Пальто было коричневое, обшитое мехом, дорогое, и Гэвин подумал, что она красива — подтянутая, спокойная — и пальто ей идет. Когда-то, много лет назад, Полли запустила в него через всю комнату кувшином с молоком. Когда-то она часто плакала, убиваясь из-за своей худобы и плоского бюста. Сейчас это поразительно не вязалось с ее характером.

Он допил свой джин и поставил бокал на каминную полку, а рядом с бокалом Ханны поставил бутылку хереса, на случай, если она захочет выпить еще, но тут же спохватился и спрятал бутылку в сервант: они же совсем не знают этой девушки, подумалось ему, а пьяная нянька — испытание, через которое им уже пришлось однажды пройти, — куда хуже, чем отсутствие всякой няньки вообще.

— По-моему, она очень мила, — сказала Полли, когда они сели в машину. — Пообещала почитать им с часок.

— С часок? Бедная девочка!

— Она любит детей.

Ноябрьским вечером в половине девятого было уже совсем темно. Моросил дождь, пришлось включить дворники. Гэвин машинально повертел ручку радиоприемника; светящаяся шкала приемника, шуршание дворников по стеклу, волна теплого воздуха от обогревателя — все это на фоне дождя снаружи создавало в машине атмосферу уюта.

— Давай не будем там задерживаться, — сказал Гэвии.

Ей было приятно услышать от него эти слова. Все же она выразила опасение, не сочтут ли их занудами, если они откажутся остаться, но Гэвин сказал: чепуха.

Он вел машину по далеко растянувшимся улицам предместья, недавно застроенным, плохо различимым в ночи. Оранжевые огни фонарей искажали обличье домов, лишали их индивидуальности, изменяли цветовые соотношения, но ощущение пространства оставалось, и неогороженные садики перед домами создавали чувство простора. Вместительные автомобили "вольво" хорошо гармонировали с импозантными особняками. Да и "воксхолл-викторы" и громоздкие, похожие на автобусы "фольксвагены". Летним субботним утром в эти машины втискивались всей семьей, дабы отправиться к коттеджам на Уэльских холмах, или в Хэмпшире, или Хэртсе. У Диллардов был коттедж в Нью-Форесте.

Гэвин поставил машину на Сэндиуэй-Кресепт, за квартал от Райдеров, так как перед их домом было уже полно машин. Он с превеликим удовольствием предпочел бы отправиться поужинать к Тонино с Малькольмом и Сью — макароны по-итальянски, пепероната и графинчик кьянти-кристина — словом, провести тихий, непритязательный вечерок, который воскресил бы в их памяти другие тихие, непритязательные вечера. Десять лет назад они постоянно ужинали вчетвером в траттории Тонино на Греческой улице, и филиал, который Тонино открыл в их предместье, ничем не отличался от старой траттории — вплоть до окантованных цветных фотографий на стенах.

— Входите же! — шумно приветствовала гостей Сью, стоя в дверях дома номер 4 на Сэндиуэй-Кресент. Вечеринка разрумянила ей щеки, огромные карие глаза возбужденно блестели. Большие глаза были единственной несоразмерностью в ее внешности — миниатюрная, темноволосая, она была прелестна, как бутон розы.

— Джина? — крикнул им Малькольм из глубины переполненного гостями холла. — А тебе, Полли? Хереса? Бургундского?

Гэвин чмокнул ямочку на щеке, которую подставила ему Сью. На ней было длинное красное платье, красные туфли и красная лента в волосах; туалет этот очень ей шел.

— Да, пожалуйста, лучше вина, Малькольм, — сказала Полли и, подойдя ближе, тоже подставила щеку, дабы получить от Малькольма такой же поцелуй, каким ее муж одарил Сью.

— Ты выглядишь чертовски лакомо, моя дорогая, — сказал Малькольм. Этот комплимент она привыкла слышать от него на протяжении семнадцати лет.

Малькольм был мужчина весьма внушительных размеров, а рядом со своей миниатюрной женой казался еще необъятней. Над мощным торсом, который когда-то во время схваток в регби заставлял с собой считаться всех игроков, весело покачивалась похожая на розовую губку голова. Он был одного возраста с Гэвином, но почти совершенно лыс, если не считать пушистого венчика, кое-где обрамлявшего розовую губку.

— Ты тоже выглядишь шикарно, — сказала Полли, что, быть может, и соответствовало истине, а быть может, и нет, так как, стоя столь близко к нему, она не могла хорошенько его рассмотреть из-за его необъятных размеров, а находясь в отдалении, не удосужилась поглядеть. На нем был костюм из чего-то серого, рубашка в голубую полоску и галстук регбийского клуба "Арлекины". Обычно он всегда выглядел шикарно. Возможно, так было и сейчас.

— Настроение у меня первый сорт, Полл, — сказал он. — Наша маленькая вечеринка удалась на славу.

В сущности, вечеринка была не такая уж маленькая. Пять, а то и шесть десятков гостей заполнили дом Райдеров — просторный, хорошо распланированный, в общем очень похожий на дом Диллардов. Почти во всех комнатах нижнего этажа и в холле стены были кофейного цвета: смелый эксперимент Сью и, по ее мнению, весьма удачный. Поскольку предстояли танцы, вся наиболее громоздкая мебель была вынесена из кофейной гостиной и пол освобожден от ковров. Из магнитофона лились звуки музыки, но пока никто не танцевал. Гости стояли небольшими группами, курили, пили, болтали. Захмелевших еще не было видно.

Собралась обычная компания: Стабсы, Борджесы, Педлары, Томпсоны, Стивенсоны, Сильвия и Джек Микок, Филип и Джун Мьюлели, Оливер и Олив Грэмсмит, Тим и Мэри-Энн Граффид и десятки других. Не все гости были жителями предместья, а по возрасту кое-кто был постарше, а кое-кто и помоложе Райдеров и Диллардов. Но наряду с этими различиями было нечто общее, характерное для всего сборища: все присутствующие здесь мужчины преуспели в жизни или находились на пути к преуспеянию, а все женщины умели выглядеть соответственно положению своих мужей.

В десять часов принялись за еду: ломтики копченой лососины, свернутые трубочкой, с воткнутыми в них коктейльными палочками, слоеный пирог, беф-строганов с рисом, всевозможные салаты, сыры: стильтон, бри и порт-салют, — и меренги. И вино в изобилии — бургундское красное и бургундское белое. Откупоренные бутылки стояли везде, где находилось для них место.

Танцы начались, как только кто-то из гостей покончил с едой. Под звуки "Люби любовь" Полли танцевала с каким-то незнакомым мужчиной, который сказал ей, что он земельный агент и у него контора на Джермин-стрит. Он, пожалуй, прижимал ее к себе слишком крепко для человека, имени которого она не знала. Он был старше Полли — она решила, что ему лет пятьдесят, — и ниже ее ростом. У него были рыжие усы, рыжие волосы и круглый, как шар, живот, непрестанно дававший чувствовать о своем присутствии. Так же, как и его колени.

В комнате, где стояла еда, Гэвин сидел на полу с Сильвией и Джеком Микоками и какой-то женщиной в оранжевом брючном костюме, с оранжевыми губами.

— Ралфи не придет, — говорила эта женщина, помахивая в воздухе вилкой с кусочком еды. — Он обозлился на меня вчера вечером.

Гэвин ел руками пирог с цыплятами и грибами, порядком уже остывший. Джек Микок сказал, что нет такой силы на свете, которая заставила бы его отказаться от вечеринки у Райдеров. Да и вообще от любой вечеринки, кто бы ее ни устраивал, добавил он, хохотнув. При условии, если там будет еда и выпивка, уточнила его жена. Ну, понятное дело, сказал Джек Микок.

— Он не придет, потому что ему показалось, что я слишком многое себе позволяла на кухне у Олив Грэмсмит, — пояснила оранжевая дама. — Две недели назад, о боже правый!

Гэвин прикинул в уме, что он уже выпил четыре бокала джина с тоником. Потом сделал поправку, припомнив еще один бокал, который выпил дома с няней. Теперь он выпил вина. Я еще не пьян, сказал он себе, еще не хватил через край. Впрочем, край был уже где-то рядом.

— Если вам хочется с кем-то целоваться, целуйтесь на здоровье, — продолжала оранжевая. — Какое, черт подери, имел он право вламываться на кухню к Грэмсмитам? А вас я там что-то не видела, — добавила она, внимательнее вглядевшись в Гэвина. — Вас там, верно, не было?

— Мы не смогли прийти.

— А вот вы были там, — сказала она Микокам. — Везде, куда ни глянь.

— Мы, конечно, были, — сказал Джек Микок, хохотнув с полным ртом и просыпая рис на кофейный ковер.

— Хэлло, — произнесла хозяйка и опустилась на ковер рядом с Гэвином, держа в руке тарелочку с сыром.

— Неужели вы и вправду уже двенадцать лет замужем? — говорил земельный агент Полли. — По виду никак не скажешь.

— Мне тридцать шесть лет.

— А чем занимается ваш супруг? Он тоже здесь?

— Он кинорежиссер. Рекламные фильмы для телевидения. Да, он тоже здесь.

— А это моя половина. — Он мотнул головой в сторону женщины в чем-то тускло-зеленом, не принимавшей участия в танцах. — У нее сейчас плохой период, — сказал он. — Депрессия.

Они танцевали ча-ча-ча под песенку Саймона и Гарфункеля "Солярий".

— Вам хорошо? — осведомился земельный агент, и Полли сказала: да, не совсем понимая, что он имеет в виду. Он притиснул ее к камину и взял с полки бокал с белым бургундским, который она там оставила. Он протянул ей бокал, а когда она отхлебнула вина, выпил сам из этого же бокала. Они снова стали танцевать, и он еще крепче прижал ее к себе и прилип щекой к ее щеке; его усы царапали ей кожу. Женщина в тускло-зеленом следила за ними мертвым взглядом.

Полли все это было не внове — примерно то же самое происходило и на других вечеринках у них в предместье. Она ускользнула от земельного агента, и ее тут же перехватил Тим Граффид, от которого уже начинало разить потом. Затем она танцевала еще с каким-то незнакомым мужчиной, а после этого с Малькольмом Райдером.

— Ты выглядишь чертовски лакомо сегодня, — шепнул он, слюнявя ей ухо теплой мякотью своих губ. — Жуть как лакомо, детка.

— Ешь мой сыр, — говорила в другой комнате Сью, пододвигая тарелочку с бри Гэвину.

— Я хочу выпить вина, — сказала оранжевая, и Джек Микок поднялся с ковра. Мы все хотим еще вина, заявил он. Оранжевая сообщила, что завтра ей придется опохмелиться, и Сильвия Микок, мужеподобного вида дама, объявила, что она никогда не опохмеляется, хотя и пьет сорок восемь лет кряду.

— Вы останетесь попозже? — спросила Сью Гэвина. — Вы с Полли решили остаться? — Она притянула к себе его руку — ту, что лежала возле нее, — и рассмеялась. Конечно, все это было в порядке вещей, ведь они дружили уже невесть сколько лет.

— У нас новая приходящая няня. Мы ее совсем не знаем, — сказал Гэвин. — Откуда-то из глуши ирландских топей.

— Ирландцы — свиньи, — заявила оранжевая.

— Джек, между прочим, ирландец, — сказала Сильвия Микок.

И она стала развивать эту тему и рассказывать о детстве своего мужа, которое прошло в графстве Даун, и о дядюшке своего мужа, который ежедневно выпивал полторы бутылки виски, не считая четырех кружек крепкого пива на завтрак, состоящий из каши и хлеба. Пить надо постоянно или не пить совсем, сказала она.

Гэвин чувствовал себя неловко, так как все время, пока Сильвия Микок повествовала об алкогольных привычках дядюшки из графства Даун, Сью не оставляла в покое его руки. Она слегка пожимала ее и нежно поглаживала пальцами, и эта ласка, казалось, вторгалась куда-то, в область, лежащую за пределами их долголетней дружбы. Я люблю Полли, намеренно сказал себе Гэвин, облекая чувство в форму утверждения и стараясь подольше удержать эту мысль в сознании. Ни к кому на свете не был он так привязан, как к Полли, и никого не уважал так, как ее, и обидеть Полли было бы ему тяжелее всего. Семнадцать лет назад он встретил ее в кухне отеля "Бельведер" в Пензансе, куда они оба приехали, чтобы подработать за лето. Пять лет спустя, уже живя вместе в небольшой квартире в дешевой части Мейда-Вейл, они поженились, так как Полли хотелось иметь детей. Потом переселились в предместье, потому что детям был нужен свежий воздух и больше простора, а также потому, что Райдеры, жившие этажом выше в том же доме в Мейда-Вейл, переселились в предместье годом раньше.

— Все будет в порядке, — сказала Сью, возвращаясь к вопросу о няне. — Она, конечно, сможет остаться у вас до утра. Вероятно, будет даже рада.

— О нет, Сью, не думаю.

В его воображении легко возникла картина: руки какого-то из присутствующих здесь мужчин расстегивают кружевную блузку Полли — руки Джека Микока или потные руки Тима Граффида. Он видел, как одежды Полли спадают с нее на ковер спальни, видел ее худощавую наготу, ее маленькие груди и едва заметный шрам от удаленного аппендикса. "О-о, вот так!", — произнесла она совсем несвойственным ей голосом, когда мужчина — кто-то из этих — тоже скинул с себя одежду. Ему также не составило труда представить самого себя, оставшегося с той же целью наедине с оранжевой женщиной или с Сильвией Микок. Он попросту уйдет, если окажется наедине с Сильвией Микок, и, уж конечно, лучше остаться наедине с Сью, чем с оранжевой дамой. Поскольку он был не вполне трезв, его на мгновение охватил испуг при мысли о том, что может предстать его глазам, когда оранжевый брючный костюм соскользнет на пол; ему вдруг почудилось, что, должно быть, он и вправду в какую-то минуту спьяну расчувствовался и согласился принять во всем этом участие.

— Почему мы не танцуем? — спросила Сью, и Гэвин встал.

— Я, пожалуй, не прочь выпить, — сказала Полли Филину Мьюлели — администратору из фирмы мужской одежды. Этот похожий на серый призрак господин не принадлежал, конечно, к разряду тех мужчин, которые могут позволить себе или своей жене участвовать в сексуальных играх. Он кивнул с серьезным видом, когда Полли, перестав танцевать, сказала, что ей хочется выпить. Ну что ж, все равно им с Джин, признался он, уже пора собираться домой.

— Ты мне очень нравишься в этой кружевной штуке, — навязчиво зашептал Малькольм Райдер, как только Полли перестала танцевать с Филипом Мьюлели. Он торчал возле, выжидая этой минуты.

— Я сказала Филипу, что мне хочется выпить.

— Ну разумеется, тебе нужно выпить. Пойдем хватим вместе коньячку. — И, подхватив Полли под руку, он увлек ее в сторону от танцующих. — Коньяк у меня, в моей берлоге, — сказал он.

Она покачала головой, позволяя ему вести себя, поскольку ничего другого не оставалось. Силясь перекричать "Любой, кто имеет сердце" в исполнении Силлы Блэк, она пробовала объяснить Малькольму, что предпочла бы выпить бургундского, что ее просто мучит жажда, но он не слышал или не хотел слышать.

— Чур не шалить! — многозначительно прокричал ей земельный агент, стоявший в одиночестве в холле, когда они проходили мимо. Эта шутка была в ходу на вечеринках в предместье, и никто не придавал ей значения.

— Приятного вечера! — сказал Малькольм, входя в комнату, которую он назвал своей берлогой, и затворяя за Полли дверь. В комнате горела только настольная лампа. В полумраке на кушетке, обтянутой искусственной кожей, целовалась какая-то пара. Услыхав шутливое приветствие хозяина, целующиеся отпрянули друг от друга, причем, как и следовало ожидать, обнаружилось, что это чей-то муж и чья-то жена.

— Валяйте дальше, ребята, — сказал Малькольм.

Он налил Полли коньяку, хотя она снова сказала, что предпочла бы выпить бургундского. Парочка, сидевшая на кушетке, поднялась и, хихикая, направилась к двери. Мужчина, уходя, обозвал Малькольма старым пройдохой.

— На, держи, — сказал Малькольм, протягивая бокал, и, к немалому отвращению Полли, прижал свой мясистый рот к ее губам и присосался к ним. Полли понимала, что, не будь в ее правой руке бокала, который до некоторой степени служил между ними преградой, их объятия стали бы еще интимнее. Теперь же они оба могли сделать вид, что ничего, собственно, не произошло, что эта маленькая вольность со стороны Малькольма лишь проявление дружбы, которая все эти годы связывала жен, а мужей, естественно, заставляла идти с ними в ногу. Как-то раз, в 65 году, они вчетвером поехали в Италию на Адриатику, и Малькольм тогда частенько говорил ей, что она чертовски лакомый кусочек, и срывал при этом поцелуй или шутливо прижимал ее к себе. Но почему-то сейчас — может быть, тогда губы у него не были такими слюнявыми? — это получилось как-то по-другому.

— Твое здоровье! — провозгласил Малькольм, улыбаясь ей из полумрака. На какую-то секунду у нее возникло неприятное предчувствие, что сейчас он запрет дверь. Что, черт побери, следует предпринять, если старинный приятель вздумает употребить вас на кушетке в своей "берлоге"?


С каждым шагом оранжевая дама все больше и больше оплеталась в танце вокруг Оливера Грэмсмита. Земельный агент танцевал с Джун Мьюлели, и оба притворялись, что не замечают знаков, которые делал им Филип, муж Джун, по-прежнему рвавшийся домой. Все супружеские пары — Томпсоны, Педлары, Стивенсоны, Сэттоны, Хирсманы и Фултоны — были разобщены. Тим Граффид все плотнее прилипал к Олив Грэмсмит; голова Сильвии Микок покоилась на плече некоего Систлуайна.

— Ты помнишь "Риц"? — спросила Сью Гэвина.

Он, конечно, помнил. Это было очень давно, за несколько лет до их поездки вчетвером на Адриатику, — они тогда только что поселились в Мейда-Вейл в одном подъезде, и никто из них еще не был женат. Они отправились в "Риц", потому что это было им не по карману. А предлогом послужил день рождения Полли.

— Двадцать пятое марта шестьдесят первого года, — сказал Гэвин. Он чувствовал твердые соски Сью: благодаря особому устройству бюстгальтера, они впивались в него, как два острия. А он здорово сдал с того мартовского дня, подумалось ему.

— Как мы веселились тогда! — Она улыбалась ему, чуть склонив темную изящную головку набок. — Ты все помнишь, Гэвин?

— Я помню все.

— Я хотела спеть эту песенку, но вы ополчились против меня и не позволили. А Полли была в ужасе.

— Ну, ведь это как-никак был ее день рождения.

— Понятно, мы не должны были его портить. — Она по-прежнему улыбалась ему, глаза ее лучились, слова слетали с губ, невесомые, как перышки. И все же в них прозвучал оттенок осуждения, словно теперь, четырнадцать лет спустя, она давала понять, что Полли была занудой, чего в то время никто из них ни одной секунды не считал. Ее руки плотнее обвили его талию. Теперь он не мог видеть ее лица, так как она опустила голову ему на грудь. Он видел только красную ленту в волосах и сами волосы. От них исходил приятный аромат. Твердое прикосновение ее сосков волновало его. Ему захотелось погладить ее волосы.

— Ты знаешь, Сью неравнодушна к старине Гэвину, — сказал Полли Малькольм.

Полли рассмеялась. Малькольм положил ей руку на бедро, и его пальцы легонько поглаживали зеленый вельвет ее юбки и ногу под вельветом. Попросить его убрать руку или сбросить ее самой — это значило бы принять ситуацию всерьез, что вполне отвечало настроению Малькольма, в то время как она намеренно держалась так, словно не придавала никакого значения происходящему. Голос Малькольма стал хриплым. Он выглядел много старше своих тридцати восьми лет; годы меньше щадили его, чем Гэвина.

— Пойдем к гостям, Малькольм. — Полли встала, как бы между прочим сбросив его руку со своего бедра.

— Давай выпьем еще.

Он работал теперь поверенным в фирме "Паркер, Хилл и Харпер". Собственно, он и раньше, когда они жили в Мейда-Вейл, тоже был поверенным. Тогда он все еще играл в регби за "Арлекинов". Полли с Гэвином и Сью частенько приходили поглядеть на него в матчах с лондонскими клубами: с "Росслин-Парк и Блэкхис", с "Ватерлоо", с "Лондон Уэлш", с "Лондон Айриш" и с другими. Малькольм был на голову выше остальных игроков и поражал изворотливостью, неожиданной в таком крупном мужчине: все, даже спортивные обозреватели газет, не уставали повторять, что он должен играть за сборную Англии.

Полли понимала, как это нелепо — сравнивать того, прежнего Малькольма, с этим толстомордым, слюнявым, порядком скучным Малькольмом, с которым небезопасно сидеть один на один на кушетке. Ясно, что это уже не тот Малькольм. Всему виной, вероятно, нудная лямка поверенного, которую он тянет у Паркера, Хилла и Харпера. Наверное, он прилагает немало усилий, чтобы не толстеть, и можно ли винить человека в том, что он лысеет. Трезвый и в небольшой компании Малькольм по-прежнему бывал вполне мил и забавен, с ним даже могло быть нескучно.

— Я всегда был неравнодушен к тебе, Полл, — сказал Малькольм. — Сама знаешь.

— Не болтай чепухи, Малькольм!

Она взяла у него из рук бокал с коньяком — на случай, если его снова начнет кренить в ее сторону. Он заговорил о сексе. Спросил, читала ли она, как несколько лет назад какие-то совершенно незнакомые друг с другом мужчина и женщина совершили половой акт в самолете на глазах у всех пассажиров. Потом рассказал ей историю про Мики Джэггера — о том, что случилось с ним в самолете, когда он совершал турне с Марианной Фейсфул. Сказал, что тряска в пригородных автобусах, с их специфической рессорной подвеской, действует на него точно таким же образом. Сильвия Микок — лесбиянка, сказал он. Олив Грэмсмит — извращенка, Филипа Мьюлели видели на Овечьем рынке — он околачивался там, глазея на шлюх. Я наставлял рога Сью, сказал Малькольм, но Сью знала об этом, а теперь они нашли совсем новый подход к таким вещам. Полли тоже знала уже о его изменах — Сью делилась с ней: какая-то женщина из фирмы "Паркер, Хилл и Харпер" хотела, чтобы Малькольм развелся с Сью; были у Малькольма и другие, менее серьезные связи.

"Как медлят дни с тех пор, как разлучились мы, — пел в кофейной гостиной Нэт Кинг Коул, — услышу скоро я седую песнь зимы".

Некоторые из гостей громко переговаривались, стараясь перекричать магнитофон. Другие покачивались в ритм напеву. И в гостиной, и в холле, и в комнате, где подавалась еда, в воздухе стояла пелена табачного дыма от сигарет и теплый запах бургундского. Мужчины уселись на лестнице и обсуждали выборы, на которых Маргарет Тэтчер стала лидером консервативной партии. Женщины перекочевали на кухню и, казалось, чувствовали себя там превосходно с бокалами бургундского в руках. Парочка, которую Малькольм спугнул в своей "берлоге", продолжала обниматься в одной из спален.

— До чего же хорошие были мы тогда, — сказала Сью, продолжая танцевать. Внезапно она отстранилась от Гэвина, схватила его за руку и повлекла за собой через всю комнату к фанерованному тиковым деревом шкафчику с пластинками. На шкафчике стоял проигрыватель и рядом с ним — магнитофон, из которого все время лилась музыка.

— Не смей трогаться с места, — предупредила она Гэвина, отпустила его руку и стала рыться в пластинках. Найдя то, что ей было нужно, она поставила пластинку на диск проигрывателя. Музыка заиграла, прежде чем она успела выключить магнитофон. Хрипловатый женский голос запел:

"В ту ночь, когда мы встретились, был воздух, как чародей…"

— Слышишь? — сказала Сью, снова схватила Гэвина за руку и потянула танцевать.

"В "Рице" пировали ангелы, в Беркли-сквере пел соловей".

Остальные пары сначала приостановились, сбитые с толку внезапным изменением ритма танца, затем начали двигаться в такт новой музыке. Два твердых соска снова уперлись Гэвину в подложечку.

— И мы тоже были сущие ангелы тогда, — сказала Сью. — А теперь мы падшие ангелы, верно, Гэвин? Мы ведь уже пали, не так ли?

Гэвину доводилось — один раз в Нью-Йорке, один раз в Ливерпуле — заводить после женитьбы интрижки. Это были случайные встречи, никчемные, не оставившие после себя следа даже тогда и уж вовсе позабытые теперь. После каждого из этих приключений он в первую минуту терзался чувством вины, но со временем оно изгладилось из сознания вместе с именами этих женщин. Приложив некоторое усилие, он мог бы вспомнить их имена, и однажды, когда он всю ночь промучился от несварения желудка, это ему удалось. Он восстановил в памяти и лица, и обнаженные тела, и как все это было, но усилие, затраченное на воспоминания, сделало их как бы нереальными. Совсем другое дело, разумеется, если бы это была Сью.

— Надо же, какую Сью поставила пластинку, — сказал Малькольм, остановившись за дверями своей "берлоги" вместе с Полли. — Они, конечно, вспоминают "Риц", Полл.

— О да! — Этот вечер в "Рице" мгновенно ожил в ее памяти, послужив приятным противоядием разоблачениям Малькольма, обнажавшего перед ней сексуальную жизнь своих гостей. Малькольм сказал:

— Ты знаешь, это ведь была моя идея. Мы со стариной Гэвином пьянствовали в "Хупе", и он вдруг сказал: "Через неделю день рождения Полли". А я сказал: "Черт побери! Давайте отпразднуем его в "Рице"!

— Я помню, ты заказал устриц. — Она улыбнулась ему, чувствуя себя теперь спокойнее, потому что они ушли из "берлоги", и увереннее — благодаря коньяку. Малькольм, вероятно, уже понял, что ему не на что рассчитывать, и оставит ее в покое.

— Мы же были совсем еще желторотые тогда! — Он схватил ее руку, что можно было истолковать как чисто сентиментальный порыв под влиянием нахлынувших воспоминаний.

— В этот вечер мне исполнилось двадцать три года. Подумать только, какой мы выкинули номер!

На самом деле это было даже больше чем просто экстравагантная затея. Сидя там, в этом ресторане, с дорогими ей людьми, она говорила себе, что в ее жизни еще не было более прекрасного дня рождения. Поступок их был чистым безумием, поскольку каждому из них "Риц" был совсем не по карману. Справлять день рождения в таком ресторане было абсурдно — все эти золоченые кресла, и оранжерейные папоротники, и мартини в баре "Риволи", на котором настоял Малькольм, потому что, дескать, это шикарно. Но абсурдность их поведения не имела ни малейшего значения, ибо ничто не имело значения в те дни. Им было весело, им было хорошо друг с другом, они по праву могли чувствовать себя счастливыми. Малькольм мог еще сыграть за сборную Англии. Гэвин готовился завоевать мир кино. Сью была очаровательна, и Полли в этот вечер сознавала себя красавицей. Они беззаботно смеялись, а вышколенные официанты делали вид, что заражаются их весельем. И они пили шампанское, потому что Малькольм заявил: без этого нельзя.

Малькольм не выпускал ее руки, пока она шла через просторный холл его дома номер 4 на Сандиуэй-Кресент. Гости начинали разъезжаться. Наконец Малькольм отпустил ее руку — надо было попрощаться с гостями.

Полли остановилась на пороге гостиной и смотрела, как Сью танцует с Гэвином. Она спокойно поднесла бокал с коньяком к губам и спокойно отпила глоток. Ее закадычная подруга пыталась соблазнить ее мужа, и впервые за всю жизнь она почувствовала к ней неприязнь. Будь они все еще в детском саду сестер Саммерс, она бы набросилась на Сью с кулаками. Будь они все еще в Мейда-Вейл или на итальянской Адриатике, она бы закатила ей скандал. Если бы они сейчас веселились в "Рице", она бы встала и ушла.

Они оба, почти одновременно, увидели ее, стоявшую в дверях. Сью улыбнулась ей и крикнула через всю кофейную гостиную — так, словно ничего неподобающего не происходило:

— Ты считаешь, что мы уже пали, дорогая? — В голосе ее звенел смех — совсем как в тот вечер. И глаза празднично лучились, как, должно быть, они лучились и тогда.

— Потанцуем, Полл, — сказал Малькольм, стоя за ее спиной и обхватывая ее руками за талию.

Теперь все оборачивалось еще хуже, ибо, как только Малькольм обнял ее, ей стало ясно: он ничего не понял. Он, должно быть, решил, что ей доставляло удовольствие слушать все эти его россказни о том, как Филип Мьюлели глазеет на проституток, или о том, что Олив Грэмсмит — извращенка… и что, собственно, он под этим подразумевает?

Она допила коньяк, и они стали танцевать. Вот, значит, как это было: Райдеры заранее обо всем между собой договорились. Они обсудили, какую именно сексуальную перетасовку — поскольку это будет в первый раз — хотелось бы им осуществить. А Полли и Гэвин должны были пойти навстречу своим друзьям из-за этой женщины из фирмы "Паркер, Хилл и Харпер", которая хочет развести Малькольма с женой, и из-за прочих его любовных интрижек. Малькольм и Сью решили смотреть теперь на эти вещи по-другому и идти в ногу с модой предместья, поскольку новая мода творит чудеса с начинающими увядать супружескими союзами.

— Дети остались с Эстреллой? — спросил Малькольм. — Она не будет возражать, если вы задержитесь? Вы же не сорветесь сейчас домой, Полл?

— Эстрелла не могла прийти. Мы вызвали девушку из Бюро услуг.

Он сказал — так, словно это было нечто само собой разумеющееся и случалось уже не раз, — что отвезет ее домой, как только она того пожелает. И девушку из Бюро услуг отвезет тоже.

— Старина Гэвин не будет стремиться уехать пораньше, — заявил он, стараясь, чтобы все выглядело так, будто ему просто придется исполнить одну из обязанностей хозяина. Для Полли это звучало чудовищно нелепо, но она промолчала. Только улыбнулась и продолжала танцевать.

Должно быть, они вполне трезво разработали этот план — утром, когда завтракали, или когда нечего было смотреть по телевизору, или ночью, в постели. Поговорили об этой игре, в которой ее участники разыгрывают партнеров в карты, или бросают ключи от машин на ковер, или тянут жребий каким-либо другим способом. И согласились, что никто из них не хочет предоставить выбор на волю случая. "Другое дело, — как бы между прочим сказал, возможно, Малькольм, — если бы мы заполучили Диллардов". Сью, верно, сразу ничего не ответила. Она, верно, рассмеялась, или встала, чтобы налить чаю, если они смотрели телевизор, или повернулась на другой бок и уснула. А потом при случае снова, должно быть, навела на это разговор, и Малькольм понял, что его слова не пропали даром. И тогда они разработали план, как привлечь к игре своих самых старинных друзей. Танцуя с Малькольмом, Полли видела, что губы Гэвина прикасаются к волосам Сью. Гэвин и Сью замерли, они почти не двигались в танце.

— Значит, заметано, — сказал Малькольм. Ему теперь уже не хотелось больше танцевать. Ему нужно было только удостовериться, что все решено и впереди его кое-что ждет, а пока он может на часок вернуться к своим гостям. Потом он отвезет Полли домой, а Гэвин останется здесь. В половине первого или в два, когда мужчины бросят ключи от своих машин на ковер, а женщины с завязанными глазами возьмут себе каждая по ключу, Гэвин и Сью будут просто за этим наблюдать, не принимая участия в игре. А когда все уйдут, Гэвин и Сью останутся вдвоем среди обычного разгрома и пустых бокалов. А он останется наедине с Полли.

Полли снова улыбнулась ему в надежде, что он воспримет улыбку как знак ее согласия: ей совсем не хотелось продолжать с ним танцевать. Если бы в ту ночь после ужина в "Рице" кто-нибудь из них предложил поменяться на час-другой партнерами, воцарилась бы жуткая тишина.

Малькольм с видом собственника похлопал Полли по бедру, крепко сдавил ей руку выше локтя и отошел, пробормотав, что гостям не хватает выпивки. Какой-то мертвецки пьяный мужчина завладел Полли, сообщив ей при этом, что он ее любит. Пока она, покачиваясь, двигалась с ним по комнате, ей хотелось крикнуть Сью и Малькольму и Гэвину, что да, они пали. Конечно, Малькольм не боролся по-настоящему со своим ожирением, конечно, он не прилагал никаких усилий. Малькольм чудовище, а Сью предательница. И почему Гэвин, когда его спрашивают, правда ли, что он кинорежиссер, никогда не скажет, что снимает просто рекламные фильмы для телевидения? Верно, и она сама пала тоже, раз уж таков, как видно, всеобщий удел, и только еще не уяснила себе, в чем это у нее проявляется.

— Нам пора домой, Сью, — сказал Гэвин.

— Нет, Гэвин, конечно, нет.

— Полли…

— Ты мне так мил, Гэвин.

Он покачал головой и зашептал ей на ухо, стараясь убедить ее, что Полли никогда-никогда не согласится принять участие в их затее. Он сказал, что они с Сью могут когда-нибудь встретиться вдвоем — пойти выпить или позавтракать. Это было бы славно, сказал он. Ему бы очень этого хотелось.

Сью улыбнулась. А ей в ту ночь в "Рице", прошептала она, вовсе не хотелось быть таким уж, черт побери, сущим ангелом.

— Я хотела принадлежать тебе, — шепнула она.

— Это неправда, — сказал он резко. Он отодвинул ее от себя и высвободился из ее объятий. Его ужаснуло, что она зашла так далеко, — запятнала прошлое, когда в этом не было никакой нужды. — Ты не должна была этого говорить, Сью.

— Ты сентиментален.

Он оглянулся, ища глазами Полли, и увидел, что она танцует с мужчиной, который едва держится на ногах. Свет в комнате был притушен, и музыка приглушена. Саймон и Гарфункель полушепотом повествовали что-то о некой миссис Робинсон. Какая-то женщина визгливо хохотала, сбрасывая с себя туфли.

Сью больше не улыбалась. На Гэвина из полумрака смотрело жесткое, осуждающее лицо. Смеющиеся морщинки вокруг глаз сменились складками напряжения, быть может, думал Гэвин, гнева. Он ясно читал ее мысли; он сам толкал ее на этот путь, он целовал ее волосы. А теперь предлагает когда-то где-то позавтракать вместе, сулит ей что-то в будущем, в то время как дорога именно эта минута. Гэвин почувствовал, что был груб.

— Прости меня, Сью.

Они стояли посреди комнаты, мешая другим танцующим. Ему захотелось продолжить танец, опять ощутить тепло ее хрупкого тела, объятия ее рук, запах волос, снова, склонясь к ней, коснуться волос губами. Он отвернулся и потянул к себе Полли, высвобождая ее из объятий пьяного, заявлявшего, что он любит ее.

— Нам пора домой, — сказал он сердито.

— Брось, старина, никуда ты не поедешь, — закричал Малькольм из холла. — Я отвезу Полли, о чем речь.

— Я отвезу ее сам.

В машине Полли спросила, что произошло, но Гэвин не сказал ей правду. Он нагрубил Сью, сказал Гэвин, потому что Сью сообщила ему что-то совершенно чудовищное об одном из ее гостей, а он почему-то не смог этого стерпеть.

Полли не поверила ему. Это, конечно, пустые отговорки, но не это имело значение. Ведь Гэвин отказался от участия в игре, которую затеяли Райдеры, и сделал это ради нее. Он встал на ее защиту, выказал свое уважение к ней, хотя ему самому и хотелось стать участником игры. Она опустила голову ему на плечо. И сказала, что благодарна ему, но не стала объяснять за что.

— Мне ужасно неприятно, что я нагрубил Сью, — сказал он.

Он остановил машину перед их домом. Окно гостиной было освещено. Няня, вероятно, задремала. Все, по-видимому, было в порядке.

— Нагрубил без всякой причины, — сказал Гэвин, продолжая сидеть в машине.

— Сью поймет.

— Не уверен.

Она не нарушила возникшего молчания в надежде, что он сделает это сам, вздохнет и скажет: надо завтра позвонить по телефону и извиниться; или просто скажет, что подождет в машине, пока няня спустится вниз. Но до нее не донеслось ни звука, ни вздоха.

— Ты же можешь вернуться, — спокойно сказала она наконец, — и попросить извинения, После того как отвезешь няню домой.

Он ничего не ответил. Сидел, хмуро уставившись на баранку. Ей показалось, что он несколько раз отрицательно покачал головой. Впрочем, она не была в этом уверена. Потом сказал:

— Да, пожалуй, я съезжу.

Они вышли из машины и зашагали рядом по недлинной мощеной дорожке к дому. Она сказала, что ей сейчас больше всего хочется выпить чаю, и тут же подумала, как тускло это прозвучало.

— Я скучная, Гэвин? — спросила она шепотом, чтобы не услышала няня. И тут самообладание покинуло ее на мгновение. — Я скучная, да? — снова спросила она — на этот раз уже громко, уже не заботясь о том, слышит ее няня или нет.

— Вовсе ты не скучная, детка. Конечно, нет.

— Но раз я не захотела остаться? Не захотела ложиться в постель с другими мужчинами?

— Ах, не глупи, Полли. Это они все скучные, а не ты, любимая. Все, все до единого.

Он обнял ее и стал целовать, и она знала, что он верит тому, что говорит. Он верил, что она не пала под жестоким натиском возраста, как Райдеры и как он сам. И в какой-то мере Полли понимала это тоже: ведь она не раз замечала, что из них четверых меньше других поддалась воздействию предместья. Она видела все окружающее ее притворство, но сама притворяться не могла. Всякий раз, входя с компанией в местный кабачок Тонино, она понимала, что местный Тонино — это просто подделка, итальянская мистификация, по сравнению с подлинным Тонино на Греческой улице. И она понимала, что вечеринка, на которой они только что побывали, — убогое, нечистоплотное сборище. И если Гэвин с упоением говорит о какой-нибудь тысяча первой удачной рекламе мыла, то особенно восторгаться тут нечему. И она знала цену предместью — всем этим "вольво" и "воксхоллам", всем этим мощеным дорожкам в садиках без оград, всем его проспектам и авеню, и еще неокрепшим деревцам, и играм, которые тут были в ходу.

— Все в порядке, Полли? — сказал Гэвин, продолжая держать ее в объятиях; голос его звучал нежно.

— Ну конечно. — Ей хотелось еще раз поблагодарить его и объяснить, как ей дорого то, что он уважает ее чувства и держит ее сторону. Ей хотелось попросить его не возвращаться к Райдерам, не извиняться, но она не могла принудить себя к этому, боясь показаться глупой наседкой.

— Ну конечно, все хорошо, — повторила она.

В гостиной няня проснулась и объявила, что ребятишки — чистое золото.

— Хоть бы раз кто захныкал, миссис Диллард.

— Я отвезу вас домой, — сказал Гэвин.

— Да ведь это жуть как далеко.

— Вы не виноваты, что мы живем в таком захолустье.

— Я буду вам ужасно признательна, сэр.

Полли расплатилась с ней и снова спросила, как ее зовут, — она уже позабыла. Девушка сказала, что ее зовут Ханна Маккарти. Она дала Полли свой телефон — на случай, если когда-нибудь Эстрелла опять не сможет прийти. Ей совсем нетрудно будет приехать, хоть и далеко, сказала она.

Когда они уехали, Полли пошла на кухню и приготовила себе чай. Поставила чайник и чашку с блюдечком на поднос и поднялась в спальню. А Полли все та же, что была, скажут они про нее — ее муж и ее приятельница, — лежа в объятиях друг друга. Они будут вместе восхищаться ею и вместе мучиться чувством вины и раскаянием. Но только они будут заблуждаться, думая, что она все та же.

Она разделась и легла в постель. Предместье таково, каково оно есть, и она — в скорлупе своего среднего возраста — тоже: она не сетовала, потому что глупо сетовать, когда ты сыта, одета и у тебя удобное жилье, когда дети твои окружены заботой и теплом, когда тебя любят и проявляют к тебе уважение. Нельзя же вечно плакать от злости или громко сокрушаться о себе и о людях. Нельзя кидаться с кулаками, словно ты все еще в детском саду сестер Саммерс в Патни. Или беспричинно хохотать на диво всем официантам в "Рице" — хохотать просто потому, что тебе весело.

Лежа в постели, она налила себе чай и подумала, что все случившееся сегодня вечером — как и то, что, вероятно, происходит сейчас, — разумно и, быть может, даже справедливо. Она отвергла предложение, которое ей претит; Гэвин стал на ее сторону и доказал, что уважает ее чувства, и его неверность — это, по-видимому, то, на что он в свою очередь получил теперь право. В своей успокоенности, которая пришла к ней с годами, она воспринимала все именно так. И с этим ничего уже нельзя было поделать.

Так вот в чем оно — мое падение, сказала она себе. Но теперь это звучало как-то глупо.

Чокнутая дамочка

В памяти Майкла не сохранилось воспоминания о тех днях, когда отец жил дома. Сколько Майкл себя помнил, они с матерью всегда жили в тесной, захламленной квартирке, хотя мать и старалась, как могла. А отец приезжал каждую субботу и забирал Майкла к себе. Майклу запомнился синий автомобиль, а потом зеленоватый. Самый же последний был белый — "альфа-ромео".

Субботний день с отцом венчал собой неделю. Дом отца в отличие от их квартирки был просторен и устлан красивыми коврами. И там жила Джиллиан, папина жена, которая, казалось, никогда не суетилась, улыбалась и всюду поспевала. Улыбка у нее была спокойная, легкая, совсем как ее платья. А голос негромкий и вселявший уверенность. Майкл просто не мог себе представить, чтобы голос Джиллиан вдруг стал визгливым, или плачущим, или злым, или вообще как-то некрасиво сорвался. Это был очень приятный голос, как и сама Джиллиан.

У отца и Джиллиан были две маленькие дочки-близнецы шести лет, на два года младше Майкла. Все они жили неподалеку от Хейзлмира, в наполовину кирпичном, наполовину бревенчатом доме, в красивой лесной местности. Поездка туда из Лондона каждое субботнее утро занимала больше часа, но Майклу это никогда не надоедало, а на обратном пути он чаще всего дремал. В доме была комната, которую отец и Джиллиан отвели специально для Майкла, и близнецам не разрешалось входить туда в его отсутствие. Там на встроенном в стену откидном столе у него была игрушечная кольцевая железная дорога.

Именно там, в этом доме, как-то после полудня в одну из суббот Майкл впервые услышал от отца об Элтон-Грейндже. Отец сказал:

— А ведь тебе без малого девять лет. Пора, старик, пора.

Элтон-Грейндж была частная подготовительная школа в Уилтшире, которую в свое время посещал отец Майкла. Отец упоминал о ней в разговоре не раз, так же как мать, но в представлении Майкла все это связывалось с каким-то очень отдаленным будущим и с Рэдли — учебным заведением, которое его отец тоже посещал. Майкл, конечно, понимал, что он не будет всю жизнь торчать в подготовительной школе в Хаммерсмите, и принимал как должное, что он покинет ее вместе со всем классом, когда ему исполнится одиннадцать. Именно так и говорила мать, хотя Майкл не совсем отчетливо помнил этот разговор. Однако все обернулось по-другому.

— Ты поступишь туда в сентябре, — сказал отец, и вопрос был решен.

— О мой дорогой, — пролепетала мать, когда все приготовления подошли к концу. — О Майкл, я буду очень скучать по тебе!

Плату за обучение взял на себя отец и пообещал давать и на карманные расходы — даже больше того, что будет давать мать.

— Тебе там понравится, — заверил Майкла отец.

— Да, да, тебе очень понравится, — подтвердила и мать.

Она была невысокая женщина — пять футов, четыре дюйма, — круглолицая, с пухлыми щечками, ручками и ножками,и при всем том не лишена миловидности: мягкие черты лица, светло-голубые глаза, нерезко очерченный, безвольный рот, светлые пушистые волосы. Руки у нее всегда были теплые — словно через них излучалось тепло души. А глаза частенько бывали на мокром месте, хотя она не раз признавалась, что это глупо — плакать так, по каждому пустяку. К тому же она любила поболтать, и, когда переставала следить за собой, ее могло "понести" — эту свою слабость она тоже нередко называла дуростью. "Чокнутая дамочка", — говаривала она, когда Майкл был еще малышом, шутливо высмеивая две свои маленькие странности, от которых никак не могла избавиться.

Она работала секретаршей у некоего мистера Асхафа — индийца, торговавшего конторским оборудованием и канцелярскими принадлежностями.

Это был магазин или скорее даже склад, где высились пирамиды скоросшивателей, горы опрокинутых друг на друга вращающихся стульев и зеленых металлических столов, и кипы писчей бумаги, и бумага в рулонах, и папки с бланками накладных. Были там также коробки с конвертами, коробки со скрепками, со скобками и с кнопками. Запасы же копировальной бумаги хранились в конторе позади склада, где мать Майкла сидела за пишущей машинкой, преимущественно заполняя накладные. Мистер Асхаф, маленький, жилистый человечек, был вечно на ногах и неустанно сновал из склада в контору и обратно, приглядывая за работой матери Майкла и Долорес Уэлш, на обязанности последней лежала главным образом розничная торговля. До замужества мать Майкла работала секретаршей в фирме Веджвуд, а после развода снова поступила на работу, но почла более удобным для себя работать у мистера Асхафа, так как его предприятие находилось в пяти минутах ходьбы от дома, где она поселилась с Майклом. Мистера Асхафа устраивало то, что она работала на полставки, а ей это давало возможность быть дома в послеобеденные часы, когда Майкл возвращался из школы. На время каникул мистер Асхаф разрешал ей брать машинку домой, с тем чтобы каждое утро она сдавала работу, проделанную накануне, и забирала все, что надлежало перепечатать. Если же по характеру переписки возникали затруднения и требовалось ее присутствие, Майкл отправлялся вместе с ней в магазин мистера Асхафа и либо сидел в конторе, либо на складе — с Долорес Уэлш. Мистер Асхаф время от времени угощал его конфеткой.

— Пожалуй, я перейду теперь на другую работу, — бодро сказала мать Майкла за неделю до его отправки в Элтон-Грейндж. — Неплохо бы вернуться в Вест-Энд. Приятно иметь несколько лишних пенсов в кармане.

Майкл понял — по тому, как мать посмотрела на него, — что она просто старается себя подбодрить. Она заботливо уложила все его вещи и надавала ему множество наставлений: беречь себя, одеваться теплей, не ходить с мокрыми ногами.

— О мой дорогой! — воскликнула она на Пэддингтонском вокзале в день его отъезда. — О мой дорогой, я буду так скучать по тебе!

Он знал, что тоже будет скучать по ней. Хотя с отцом и с Джиллиан ему было куда веселее и занятнее, любил-то он больше всех мать. Конечно, временами она была очень суетливой и приставучей, но от нее всегда исходило тепло, и так уютно было забираться к ней в постель по утрам в воскресенье или смотреть вместе "Волшебную карусель"[23]. Теперь, конечно, он стал уже слишком взрослым для "Волшебной карусели", или так ему, во всяком случае, казалось, да и слишком взрослым, пожалуй, чтобы забираться к ней в постель. Но воспоминания об этих уютных мгновениях были частью его неразрывной связи с ней.

Она плакала, когда они стояли на платформе. Обнимала, крепко прижимала его голову к своей груди и все повторяла:

— О мой дорогой! Мой дорогой!

Его лицо стало мокрым от ее слез. Она шмыгала носом, всхлипывала и шептала, что не знает, как она теперь будет без него.

— Вот бедняжка! — сказал кто-то из проходивших мимо.

Потом она высморкалась. Попросила у Майкла прощения. Вымученно улыбнулась.

— Не забудь, куда я положила конверты, — сказала она. Конвертов была целая дюжина — она надписала на каждом адрес и наклеила марки, чтобы Майкл поскорее писал ей. Она хотела, чтобы он написал ей тотчас по приезде — просто сообщил, что доехал благополучно.

— И смотри не скучай по дому, — сказала она, и у нее снова задрожал голос. — Ты уже большой мальчик, Майкл.

Поезд тронулся, и мать осталась позади. Он помахал ей рукой из окна, стоя в проходе, и она жестами показала ему, чтобы он не высовывался. Но расстояние между ними росло, и он не понял, что она попыталась ему растолковать. Когда поезд остановился в Рединге, Майкл достал почтовую бумагу и конверты, уложенные накануне вечером в его сумку, и принялся писать матери письмо.


В Элтон-Грейндже он был принят в младший класс, в класс мисс Брукс. Уже совсем седая в шестьдесят лет, мисс Брукс была единственной женщиной среди преподавательского состава школы. Она не отдыхала в учительской вместе с мужчинами, а пользовалась комнатой заведующей хозяйством, где сидела в переменах, покуривая сигареты "Синиор сервис". Светлый, табачного оттенка пушок проступал у нее на щеках; по вторникам и пятницам она надевала бриджи, так как в ее ведении было обучение мальчиков верховой езде. За глаза все называли ее просто Бруки.

В Элтон-Грейндже были и другие женщины: медицинская сестра, жена директора миссис Линг, заведовавшая хозяйством, ее помощница мисс Тренчард, повариха мисс Арленд и горничная. Миссис Линг была дородная дама и получила у мальчиков прозвище Поперек Себя Дороти, а сестра была худая и проворная. Мисс Тренчард и мисс Арленд были однолетки — обеим шел двадцать третий год, но мисс Арленд была хорошенькая, а мисс Тренчард нет. Мисс Арленд часто видели в обществе преподавателя истории и географии Коки Маршалла, а мисс Тренчард раза два попалась кому-то на глаза с валлийцем, инструктором по физической подготовке, в ведении которого находилась также столярная мастерская. Старшеклассники чаще всего именовали мисс Тренчард Тренч-Бренч.

Дважды в неделю Майкл посылал письмо матери, а по воскресеньям писал также и отцу. Он сообщил им, что директора школы все называют между собой по инициалам: Эй. Джей. Эл. — и еще о разных правилах: о том, что ученикам трех младших классов запрещается держать руки в карманах и никому из мальчиков не разрешается забегать в сад директора. Кормят их отвратительно, писал он, во всяком случае, так говорят все, хотя ему самому еда кажется вкусной.

В конце первой четверти отец и Джиллиан приехали его проведать. Они остановились в отеле "Грэнд", и в субботу и воскресенье брали Майкла к себе на ленч, а потом он пил с ними чай, а в понедельник у них был только ленч, так как в этот день они должны были уехать. Майкл рассказывал им о своих друзьях — Карсоне и Тичборне, и отец сказал, что в третьей четверти можно будет пригласить Карсона и Тичборна в "Грэнд" на ленч или на чай.

— А может, пригласим Хвальбушку Томпсона, — сказал Майкл. Родители Томпсона жили в Кении, а его бабушка, которая брала его на каникулы, не каждую четверть могла к нему приезжать. — У нее туго с деньгами, — сказал Майкл.

Тичборн и Карсон и еще один мальчик — Эндрюс — были из одного с Майклом дортуара, и все трое — ровесники, каждому по восемь лет. Вечерами, когда гасили свет, они толковали о множестве разных вещей: о том, кто в каком доме живет, и какая у кого семья, и кто в какой школе учился. Карсон рассказал, как он однажды подложил игрушечные вонючие бомбы под ножки стульев, когда у них дома собрались играть в бридж, а Эндрюс рассказал, как его сцапал полисмен, когда он воровал клубнику.

— А как это бывает? — спросил как-то вечером Эндрюс. — Как это бывает, когда разводятся?

— Ты со своей матерью-то видишься? — спросил Тичборн, и Майкл объяснил, что он живет с матерью, а не с отцом.

— Я часто думал: как при этом ребятам, — сказал Эндрюс. — У нас в поселке одна женщина тоже развелась. Она убежала с другим парнем, только он потом вскорости убежал с кем-то еще.

— А с кем убежала твоя мама? — спросил Карсон.

— Ни с кем.

— Это твой папа, значит, убежал?

— Да.

Мать говорила ему, что отец оставил ее потому, что они больше не могли ужиться друг с другом, а не потому, что познакомился с Джиллиан. Он встретился с Джиллиан несколько лет спустя.

— А она тебе нравится? — спросил Эндрюс. — Эта Джиллиан.

— Она ничего, подходящая. У них с папой теперь близнецы. Девчонки.

— Я бы с ума сошел, если бы мои папа и мама развелись, — сказал Тичборн.

— А мои поссорились на прошлых каникулах. Из-за новой отделки комнат, — сказал Карсон.

— Я не выношу, когда мои ссорятся, — сказал Эндрюс.

Заинтригованные незнакомой для них ситуацией в семье Майкла, мальчики и потом не раз расспрашивали его насчет развода. Здорово должны родители поругаться, чтобы решиться на развод? А Джиллиан похожа на маму Майкла? А мама Майкла очень ее ненавидит? А его отца?

— Мама и она никогда не встречаются друг с другом, — сказал Майкл. — И мама ничуть не похожа на Джиллиан.

В конце полугодия в школе решено было поставить спектакль под названием "Персонал смеется". В одном из скетчей Коки Маршалл должен был все время сидеть взаперти в деревянном контейнере, который изображал паровую баню. Но что-то там получилось не так. Пар перегрелся, и щеколду заело. Коки Маршалл стал совсем пунцовый, но до конца скетча, пока он не вышел из контейнера в одном белье, никто не понимал, что это — так он здорово изображает или ему на самом деле плохо. В другом скетче мистер Уэйделин появился в шотландской юбочке, а мисс Арленд и мисс Тренчард — в костюмах для регби и шлемах Коки Маршалла и мистера Брайна. Его преподобие мистер Грин — преподаватель математики и закона божьего — заслужил восторженные аплодисменты в скетче миссис Уэгстаф. Эй. Джей. Эл. принес свой волшебный фонарь и показывал картинки, и все закончилось очень торжественно: персонал, включая мисс Брукс, исполнил, стоя на маленькой сцене и взявшись за руки, "Мы едем домой". Они пели: "Мы едем домой. Мы уже на пути. Были и хорошие и плохие дни, а теперь каждый из нас сам не свой, потому что мы едем домой. Мы е-д-е-м домой". И все мальчики подхватили песню, а вечером в дортуаре Майкл и остальные объедались хрустяшками, и конфетами "Млечный путь", и шоколадными батончиками и легли спать, не почистив зубов. А на другой день в половине первого мать Майкла поджидала его на Пэддингтонском вокзале.


Дома все было по-старому. По субботам приезжал отец и увозил Майкла в свой дом неподалеку от Хейзлмира. Мать по-прежнему рассказывала про Долорес Уэлш и мистера Асхафа. Она не вернулась на работу в Вест-Энд. У мистера Асхафа, в сущности, совсем неплохо, сказала она.

Быстро пролетели святки. Отец подарил Майклу новый локомотив для его железной дороги, Джиллиан — ходулю-скакалку, а близнецы — магнит и набор фломастеров. Мать принарядила их квартирку, поставила маленькую елочку и повесила на нее китайские фонарики. Ночью в сочельник, пока Майкл спал, она положила подарки в его чулок, а на другой день, после праздничного рождественского обеда, подарила ему футбольный мяч, куклу-перчатку и головоломку "Виндзорский замок". А он подарил ей брошку, которую купил у Вулворта. 14 января он возвратился в Элтон-Грейндж.

В Элтон-Грейндже тоже не произошло никаких перемен, если не считать того, что Коки Маршалл покинул школу. Это явилось неожиданностью для всех, и среди мальчиков поговаривали, что его выгнали. Некоторые, впрочем, утверждали обратное — что он ушел по собственному почину, даже не предупредив, как положено, до начала полугодия. Эй. Джей. Эл., говорили, позеленел от злости.

Прошло три недели, и как-то утром Майкл получил письмо от отца, в котором тот писал, что ни сам он, ни Джиллиан не смогут навестить его в конце четверти: отец уезжал по делам в Тунис и хотел взять с собой Джиллиан. Он прислал Майклу денег, чтобы смягчить чувство разочарования.

В письме к матери Майкл, поскольку никаких событий не происходило и писать было, в сущности, не о чем, сообщил, что отец к нему не приедет. "В таком случае приеду я", — написала мать в ответ.


Она остановилась не в отеле "Грэнд", а в пансионе "Сан-Суси", где во дворе перед фасадом раскрашенные гномики удили рыбу в пруду и железная калитка висела на одной петле. Поесть там вместе в субботу им не пришлось, так как миссис Мэлон, хозяйка пансиона, ленч не готовила. Они поели в "Медном котле" и там же попили чаю, так как миссис Мэлон чая не подавала тоже. Между ленчем и чаем они погуляли по городу, а после чая, пока не подошло время идти к автобусу и возвращаться в школу, посидели вдвоем в комнате матери.

На следующий день мать сказала, что ей хотелось бы получше познакомиться со школой, и он повел ее в часовню, перестроенную из привратницкой, потом в классы, в зал лепки и рисования, в гимнастический зал и в раздевалки. В столярной мастерской инструктор по физической подготовке мастерил буфет.

— А этот мальчик кто? — спросила мать, и, к несчастью, так громко, что инструктор услышал. Он улыбнулся. А Томпсон, от нечего делать околачивавшийся рядом, хихикнул.

— Да какой же он мальчик! — в полном расстройстве говорил Майкл, ведя мать по гаревой дорожке, огибающей крикетное поле. — В Элтоне нет мальчиков старше тринадцати с половиной лет.

— Ну конечно, мой дорогой, конечно, — сказала мать. И тут же завела разговор о другом. Она заговорила быстро-быстро. Долорес Уэлш, похоже, собирается замуж, мистер Асхаф вывихнул себе руку. Она сказала домохозяину, что в ванной комнате протекает потолок, а он сказал, что устранить это большая морока.

Пока они медленно шли по гаревой дорожке, а она все говорила, Майкл не переставал думать об инструкторе — у него не укладывалось в голове, как мать могла принять его за ученика. Было холодное, сырое утро, дождь не шел, даже не накрапывало, но какая-то пронизывающе влажная мглистая дымка висела в воздухе. И еще Майкл думал о том, куда они теперь пойдут поесть, так как эта женщина в "Медном котле" сказала вчера, что по воскресеньям кафе у них не работает.

— Может быть, ты покажешь мне ваши дортуары? — спросила мать, когда они дошли до конца гаревой дорожки.

Майклу не хотелось вести ее туда, но как-то стыдно было в этом признаться. Ведь если он скажет, что ему не хочется показывать ей дортуары, она непременно спросит — почему, а что он ей ответит? Он ведь и сам не понимал — почему.

— Хорошо, — сказал Майкл.

И они пошли сквозь влажную мглу обратно к школьным зданиям — красным кирпичным зданиям, увитым кое-где диким виноградом. Новое здание, где размещались классы — прошлогодний подарок отца одного из окончивших школу мальчиков, — было более свежего розоватого оттенка. Отец Майкла говорил, что ему больше нравилось старое классное здание, перестроенное из конюшен.

Основное здание имело несколько входов. Главный, очень величественный, в раннем викторианском стиле, был расположен напротив крикетного поля: чтобы в него попасть, необходимо было пересечь газон перед домом Эй. Джей. Эл. и большую, усыпанную гравием площадку. Каменные колонны поддерживали высокую готическую арку, ведущую в обширный вестибюль, где еще две колонны обрамляли тяжелую дубовую входную дверь. В вестибюле стоял деревянный ящик с набором крокета и были сложены шезлонги и два пестрых зонта с поля для гольфа. Здесь же был установлен усовершенствованный кованый скребок с вращающейся щеткой для очистки ботинок и сапог от грязи. По обе стороны высокой входной двери находились два круглых окна с овальными, оправленными в свинец стеклами.

— Хорошо, что они хоть это сохранили, — сказал как-то раз отец Майкла, ибо эти круглые окна оставили теплый след в памяти мальчиков, окончивших Элтон-Грейндж.

С задней стороны дома имелось еще несколько входов, и через один из них Майкл и повел к дортуарам свою мать: сначала они миновали четырехугольник двора, потом — тесное здание новых классов, прошли мимо кухни и туалета для преподавателей. Все прочие помещения, в которых они уже побывали, находились отдельно от основного здания: гимнастический зал и раздевалки располагались в прежних надворных службах, столярная мастерская помещалась в дощатом сарае, скромно укрывшемся в сторонке рядом с гаражами, рисовальным залом служила бывшая оранжерея, а классное здание стояло особняком, образуя две стороны четырехугольника двора.

— Как вкусно пахнет! — шепнула мать, когда они проходили мимо кухни. Майкл прижался к стене, чтобы пропустить мисс Брукс — в бриджах, со стеком в руке и дымящейся сигаретой. Мисс Брукс не улыбнулась ни Майклу, ни его матери.

Они стали подыматься по черной лестнице. Майкл уповал в душе, что никто не попадется им больше на пути. Все мальчики, за исключением таких, как Хвальбушка Томпсон, у которого родители жили за границей, разъехались по домам, да и преподаватели — все, кто мог, — обычно уезжали тоже. Но Эй. Джей. Эл. и Поперек Себя Дороти никогда не покидали школу, так же как и сестра, а мисс Тренчард Майкл видел за обедней.

— И как ты ухитряешься не заблудиться во всех этих переходах! — шептала мать, пока Майкл уверенно вел ее к своему дортуару. И он — тоже понизив голос — объяснил ей, что к этому скоро привыкаешь.

— Ну вот, — сказал Майкл с облегчением, видя, что ни сестры, ни мисс Тренчард в дортуаре нет — обычно они там раскладывали свежие полотенца. Он притворил за собой дверь. — Вон моя кровать, — сказал он.

Он стоял у двери, весь обратившись в слух, а мать подошла к кровати и оглядела ее. Потом повернулась к нему и улыбнулась, чуть склонив голову набок. Она открыла шкафчик и заглянула внутрь, но Майкл объяснил ей, что это не его шкафчик, а Карсона. — Откуда такой чудесный плед? — спросила она, и он сказал, что как-то раза два сильно замерз ночью и написал об этом Джиллиан, а она тут же прислала ему плед.

— A-а, — бесцветным голосом проговорила мать и добавила: — Что ж, очень мило с ее стороны. — Она подошла к окну и поглядела на газон Эй. Джэй. Эл. и каштановые деревья, окаймлявшие крикетное поле. — Здесь и в самом деле очень красиво, — сказала она.

Она снова улыбнулась ему, а у него впервые мелькнула мысль, которая раньше никогда не приходила ему в голову: он подумал, что мать плохо одета. Джиллиан всегда была одета как-то так, что он просто не замечал, дорогая на ней одежда или дешевая. А в Элтон-Грейндже все женщины одевались по-разному: Поперек Себя Дороти носила шерстяные вязаные вещи, мисс Брукс ходила в костюме и с галстуком, а сестра, мисс Тренчард и мисс Арленд всегда были в белых халатах. Горничные чаще всего надевали синие комбинезоны, а когда уходили вечером домой — свои обычные платья, на которые он попросту никогда не обращал внимания и ни разу не подумал, что горничные плохо одеты.

— В самом деле очень красиво, — сказала мать, все еще стоя у окна, все еще продолжая улыбаться. На ней было свекольного цвета пальто, голова повязана шарфом, и на шее тоже шарф. Сумочка была под цвет пальто, но старенькая, со сломанной застежкой. Это из-за сумочки кажется, что она плохо одета, подумал Майкл.

Он отошел от двери и, подойдя к матери, взял ее за руку. Ему стало стыдно, что он думает о том, как плохо она одета. Она расстроилась, когда он сказал, что плед ему прислала Джилиан. Она расстроилась, а ему хоть бы что.

— Ах, мамочка! — сказал он.

Она прижала его к себе, и, подняв голову, он заметил слезинку у нее на щеке. Ее пушистые волосы немного растрепались и выбились кое-где из-под шарфа; на круглом, пухлом лице застыла вымученная улыбка.

— Прости меня, — сказал он.

— Простить? За что же, мой дорогой?

— Мне жалко, что ты осталась дома совсем одна, мамочка.

— Но я вовсе не одна. Я каждый день хожу в контору, а на днях непременно постараюсь перебраться обратно в Вест-Энд. Да по правде говоря, у нас уйма работы в конторе, дел прямо по горло.

Проявленное им сочувствие развязало ей язык. До этой минуты она с самого приезда при встречах с ним сознательно держала себя в узде, зная, что никак не годится болтать без умолку. Вчера она дала себе волю, только вернувшись в "Сан-Суси". Там она всласть поболтала на площадке лестницы с миссис Мэлон, но, к несчастью, все дело испортил один из верхних жильцов: просунув голову в дверь, он вопросил, будет ли у него сегодня хоть секунда покоя.

— Вы уж меня извините, — услышала она, как говорила потом жильцу миссис Мэлон. — Но ее просто невозможно было остановить. — И понятно, эти слова окончательно испортили все удовольствие.

— Мне очень, очень неприятно, — тихонько сказала она миссис Мэлон на другой день во время завтрака.

— Пошли вниз, — предложил Майкл.

Но мать его не слышала, потому что она в это время уже выдавала одно сообщение за другим. Это не был больше робкий опасливый шепот — она трещала языком с таким самозабвением, которого ей отнюдь не удалось достичь накануне вечером в разговоре с миссис Мэлон на лестнице. Она вся раскраснелась — и щеки, и подбородок, и часть шеи, не прикрытая шарфом. Майкл видел, что она совершенно упоена.

— Скоро мы будем гулять на свадьбе Долорес, — говорила мать, — восьмого числа. Восьмого мая — это четверг, по-моему. Они заглядывают к нам — Долорес и ее суженый, — его зовут Брайен Хаскинс. Мистер Асхаф говорит, что этот молодой человек не вызывает у него доверия, но, в конце концов, Долорес отнюдь не дура.

— Пойдем вниз, мама.

Ей бы хотелось поглядеть и другие дортуары, сказала она. Хотелось бы поглядеть дортуары старшеклассников, поскольку в один из этих дортуаров перейдет впоследствии Майкл. И она снова заговорила о Долорес Уэлш и Брайене Хаскинсе, а потом о миссис Мэлон и о какой-то еще женщине, о которой Майкл ни разу в жизни не слыхал, о какой-то особе по имени Пегги Эрч.

Майкл обратил ее внимание на то, что дортуары названы в честь героев империи. Его дортуару было присвоено имя Дрейка, остальные носили имена Рэли, Нельсона, Веллингтона, Мальборо и Клайва.

— Меня, должно быть, переведут к Нельсону, — сказал Майкл. — А может быть, и в Мальборо. Кто его знает. — Но он видел, что мать его не слушает, что она пропустила мимо ушей, как называются дортуары и почему. Когда он повел ее в Мальборо, она продолжала говорить о Пегги Эрч. А в дортуаре оказались Поперек Себя Дороти и миссис Тренчард — они вынимали вещи из шкафчика Верскойла, так как Верскойла отправили в санаторий.

— Очень славная женщина, — говорила мать. — Она въехала в квартиру Редманов, — ну знаешь, в ту, что над нами.

Майкл видел, что мать словно бы и не заметила Поперек Себя Дороти и мисс Тренчард. На какое-то мгновение ему показалось, что мать как бы не отдает себе отчета в том, где она находится.

— Вы ищете меня? — спросила Поперек Себя Дороти. Она улыбнулась и поплыла к ним навстречу. Вопросительно поглядела на Майкла, ожидая, что он объяснит, кого это к ним сюда привели. Мисс Тренчард тоже глядела на него.

— Это моя мать, — сказал он, чувствуя, что надо было сказать как-то по-другому, что получилось грубо.

— А я миссис Линг, — сказала Поперек Себя Дороти. Она протянула руку, и мать Майкла пожала ее.

— Вы заведующая хозяйством, — сказала мать. — Я слышала о вас, миссис Линг.

— Собственно говоря, я жена директора, — рассмеявшись, поправила ее Поперек Себя Дороти, и все ее телеса заколыхались. Тичборн утверждал, что она весит 112 килограммов, что ему это доподлинно известно.

— Как у вас тут мило, миссис Линг. Я вот только что говорила Майклу. Какой красивый вид из окон!

Поперек Себя Дороти указала мисс Тренчард, что она не закончила собирать вещи Верскойла. Тон, каким было сделано замечание, ясно давал понять, что мисс Тренчард платят жалованье не за то, чтобы она торчала в дортуаре сложа руки. Весь женский персонал — и горничные, и сестра, и мисс Арленд, и мисс Тренчард — ненавидели Поперек Себя Дороти за то, что, по ее понятиям, так оно и надлежало: им — даже сестре — рыться в шкафчиках, а ей — вести беседу с какой-нибудь мамашей. Ей бы никогда и в голову не пришло сказать: "А это, познакомьтесь, мисс Тренчард, моя помощница".

— Ах, боюсь, у нас в Элтоне не остается времени на то, чтобы любоваться видами, — сказала Поперек Себя Дороти. Она, казалось, была озадачена, и Майкл понял, почему она недоумевает: ведь она считала, что мать Майкла совсем другая женщина — более худощавая, лучше одетая, более сдержанная. Но Поперек Себя Дороти была не слишком сообразительна, о чем она сама не раз простодушно заявляла, и скорее всего решила, что спутала мать одного мальчика с другой.

— Дороти! — раздался возглас, и, к своему ужасу, Майкл безошибочно узнал голос директора.

— А у нас дома был такой прекрасный вид из окон! — продолжала мать. — Такой чудесный вид! — Она говорила о родительском доме — о доме приходского священника где-то в Сомерсете. Мать часто рассказывала Майклу об этом доме, и о виде из окон, и о своих родителях, которых теперь уже не было в живых. Ее отец почувствовал призвание и получил приход, когда был уже в годах, а до этого он служил сначала в таможне, потом в акцизном управлении.

— Я здесь, мой дорогой, — крикнула в ответ Поперек Себя Дороти. — В Мальборо.

Майкл чувствовал, что щеки у него пылают. У него стало даже горячо под ложечкой, а ладони сделались холодными и липкими от пота. С черной, не застланной ковром лестницы явственно доносился стук директорских башмаков. Майкл начал молиться про себя, прося бога, чтобы случилось что-нибудь, все равно что, лишь бы бог что-нибудь придумал.

А мать все больше приходила в радостное возбуждение. Еще больше пушистых прядей выбилось из-под шарфа, краска все дальше расползалась по ее лицу. Теперь она говорила о том, что у них в квартире в Хаммерсмите совсем нет вида из окон, а у Пегги Эрч, которая поселилась как раз над ними, вид лучше, потому что тополя не загораживают.

— Хэлло! — сказал Эй. Джэй. Эл., жилистый, рыжеволосый мужчина, полная противоположность Поперед Себя Дороти и во многих отношениях, несомненно, более совершенная ее половина. Тичборн говорил, что он не раз представлял себе их голыми в постели — ее пышные телеса в его жилистых объятиях.

Новый обмен рукопожатиями.

— Знакомитесь с нашей школой? — спросил Эй. Джэй. Эл. — Остановились в "Грэнде"?

Мать Майкла сказала, что она остановилась не в "Грэнде", а в "Сан-Суси", может, он знает этот пансион? Они тут обсуждали виды из окон, сказала она, как приятно, когда в комнате хороший вид из окон, и она надеется, что Майкл не доставляет им лишних хлопот, ее муж… ну конечно, она хотела сказать — ее бывший муж… тоже в свое время окончил эту школу, а потом поступил в Рэдли. Майкл, вероятно, тоже поступит в Рэдли.

— Что ж, будем надеяться, — сказал Эй. Джей. Эл., потрепав Майкла сзади за шею. — Показал наши новые классные комнаты?

— Да, сэр.

— Показал, где у нас будет плавательный бассейн?

— Нет еще, сэр.

— Ну что ж ты.

Мать Майкла заговорила теперь о различных перенесенных сыном болезнях: кори, коклюше, ветряной оспе, а потом о тех болезнях, которыми он не болел, — о разных там свинках и тому подобное. Мисс Тренчард, вся в белом, точно привидение, продолжала разбирать вещи в шкафчике Верскойла, не отваживаясь произнести ни слова. Она сидела на корточках, уткнувшись головой в шкафчик и навострив уши.

— Ну так. Не смеем вас больше задерживать, — сказал Эй. Джей. Эл., еще раз пожимая матери руку. — Можете пожаловать снова в любой день.

Слова прозвучали столь категорически, и даже не столько сами слова, сколько их тон, что мать Майкла мгновенно примолкла. Казалось, она физически ощутила их, как резкий удар по лицу. Когда она опять заговорила, это уже был шепот, такой же шепот, как вначале.

— Прошу меня извинить, — сказала она. — Мне всегда очень неловко, когда я так разойдусь.

Эй. Джей. Эл. и Поперек Себя Дороти рассмеялись, сделав вид, что не понимают, о чем это она. Мисс Тренчард, конечно, все расскажет мисс Арленд. Узнает и сестра, и Бруки, а инструктор скажет, что эта самая особа приняла его за одного из учеников. Узнает и мистер Уэйделин, и Симпсон Квадратная Челюсть — преемник Коки Маршалла, и мистер Брайн, и его преподобие мистер Грин.

— Я очень рада, — прошептала мать Майкла. — Так приятно было с вами познакомиться.

Майкл стал спускаться по лестнице впереди нее. Лицо его все еще пылало. Миновав туалет для персонала и кухню, они вышли на бетонный четырехугольник двора. Было все так же холодно и сыро.

— Я купила нам кое-что перекусить, — сказала мать, и Майкл с ужасом подумал было, что она хочет расположиться с едой где-нибудь в классном здании, или в рисовальном зале, или в крикетном павильоне. — Мы можем устроить "пикник" у меня в комнате, — сказала она.

Они прошли по недлинной подъездной аллее и мимо часовни — некогда сторожки привратника. Потом полчаса ждали автобуса, и в это время она снова начала болтать, снова стала рассказывать ему про Пегги Эрч, которая напоминала ей одну ее бывшую подругу — некую Марджи Бассет. И у себя в комнате она все продолжала говорить, раскладывая на постели пирамидки помидоров, булочек, сыров, сухого печенья и апельсинов. Покончив с едой, они посидели у нее в комнате и еще полакомились мороженым. В шесть часов они поехали на автобусе обратно в Элтон-Грейндж. Прощаясь с ним, она немножко всплакнула.


Получилось так, что мать Майкла не приезжала больше в Элтон-Грейндж в конце четвертей. В этом просто не было нужды, так как отец и Джиллиан всегда имели возможность его проведать. Еще долгое время Майкл испытывал неловкость в присутствии Эй. Джей. Эл., и Поперек Себя Дороти, и мисс Тренчард, но никто в школе никогда не поминал про этот злополучный визит — даже Хвальбушка Томпсон, который был в таком восторге, подслушав, как мать Майкла приняла инструктора за одного из учеников. Школьные дни текли своим чередом, наступали каникулы, во время которых субботы Майкл проводил в Хейзлмире, а остальные дни недели в Хаммерсмите, где узнавал все про мистера Асхафа и Долорес Уэлш, отныне Долорес Хаскинс. Пегги Эрч, квартирантка с верхнего этажа, частенько забегала поболтать.

Нередко Майкл сидел вечерами вдвоем с матерью на диване перед электрическим камином. Она рассказывала ему о родительском доме в Сомерсете и о своем отце, который лишь с годами ощутил в себе призвание стать священником, а до этого служил на таможне, а потом в акцизном управлении. Она рассказывала ему о своем детстве и даже о первой поре замужества. Ей случалось всплакнуть иной раз, вроде как ни с того ни с сего, и тогда он брал ее за руку, и она улыбалась ему и смеялась. Когда они сидели рядышком на диване, или ходили вместе в кино, или гуляли вдоль реки, или заходили в чайную под названием "У фрейлин" неподалеку от Кью-Гарденс, Майклу казалось, что он никогда не женится, что нет ничего лучше, как всегда жить с мамой. Даже когда она принималась болтать с какой-нибудь посетительницей чайной, он чувствовал, что любит ее: теперь все было не так, как во время ее визита в Элтон-Грейндж, потому что за стенами Элтон-Грейнджа все выглядело по-другому.

А потом стало надвигаться что-то неприятное. В последний учебный год в Элтон-Грейндже Майкл должен был конфирмоваться.

— Ах, боже мой, ну конечно, я должна приехать, — сказала мать.

Это могло обернуться еще хуже, чем в прошлый раз. Предполагалось, что после богослужения конфирманты поведут своих родителей в Большой зал на чашку чая с бутербродами и пирожными. И представят их епископу Бата и Уэльса. Майкл нарисовал себе эту картину в уме. Ночью, лежа в постели, он видел, как его отец и Джиллиан, элегантно одетые, непринужденно беседуют с мистером Брайном и Джиллиан улыбается Поперек Себя Дороти и как у его матери пушистые пряди волос торчат из-под шарфа. Он рисовал себе, как мать, отец и Джиллиан усядутся рядом на скамью в часовне, — а все, конечно, ждут, что так и будет, поскольку они члены одной семьи.

— Совсем не обязательно тебе приезжать, — сказал он матери в Хаммерсмите. — Право же это ни к чему, мама.

Она ни разу не упомянула про отца и Джиллиан, хотя он снова и снова твердил ей, что они будут там. Казалось, она просто не хотела принимать их в расчет и сознательно делала вид, будто они передумают и не приедут. Она опять остановится в "Сан-Суси", сказала мать. И они опять устроят "пикник" у нее в комнате — ведь конфирмантам в этот вечер разрешается не посещать школьный чай. "Мы пообедаем в "Грэнде", старина, — сказал отец. — Если хочешь, притащи с собой Тичборна".

По окончании пасхальных каникул Майкл возвратился в Элтон-Грейндж, оставив мать на Паддингтонском вокзале в состоянии величайшего волнения по поводу предстоящей им через пять недель новой встречи. Майкл подумывал: не сказаться ли ему больным дня за два до конфирмации? Или, может, заявить в последнюю минуту, что его одолевают сомнения.

Он, в сущности, даже намекнул его преподобию Грину, что не чувствует себя вполне подготовленным для великого события, но мистер Грин резко осадил его, сказав, чтобы он не валял дурака. И всякий раз, опускаясь вместе с его преподобием по окончании занятий на колени, Майкл молил господа прийти к нему на выручку. Но господь не пришел, и в ночь перед конфирмацией Майкл не сомкнул глаз. Дело же не только в том, думал он, что у нее вечно глаза на мокром месте и все чувствуют себя с ней неловко. Дело в том, что она так плохо одета, и вид у нее такой простецкий, и говор простецкий, совсем не такой, как у Джиллиан, или у миссис Тичборн, или у миссис Карсон, или хотя бы у Поперек Себя Дороти. Вот какие мысли лезли ему в голову, и он не мог от них отвязаться. И почему бы ей не сделать что-нибудь со своими волосами? И почему непременно нужно все время трещать языком?

— По-моему, у меня температура, — заявил он утром, но сестра поставила ему термометр, и оказалось, что температура нормальная.

Перед началом богослужения все конфирманты собрались перед часовней, чтобы встретить своих родителей и крестных, но Майкл пораньше забрался в часовню и благочестиво преклонил колени, закрыв лицо руками. Сквозь раздвинутые пальцы он видел, как его преподобие Грин зажигает свечи, готовит алтарь. Временами он с явным подозрением поглядывал на Майкла.


— Охрани, о господи, сие чадо твое, — сказал епископ Батский и Уэльский, и Майкл возвратился на свое место, не подымая головы и стараясь не глядеть на родителей и Джиллиан. Запели псалом 459-й. "Прими, господь, сердце мое сегодня", — пел Майкл.

Все так же не подымая глаз, он прошел вместе с Хвальбушкой Томпсоном по приходу между скамьями.

— Фантастика! — сказал Хвальбушка Томпсон, когда они вышли из часовни. — Форменная фантастика, черт подери! — повторил он, не сумев подыскать ничего лучше. Они стояли, ожидая, когда все выйдут из часовни.

Отец Майкла сказал, что его крестные родители приехать не смогут. Крестная мать прислала ему в подарок молитвенник.

— Ты держался молодцом, Майкл, — сказал отец. — Молодцом.

— Какой чудесный хор! — проворковала Джиллиан. На ней было белое платье с высоким полустоячим воротником и белая широкополая шляпа. Выйдя из часовни, она надела темные очки, чтобы защитить глаза от полуденного солнца.

— Твоя мама где-то здесь, — сказал отец. — Тебе бы надо побыть с ней, Майкл. — Он говорил негромко, рука его на мгновение легла на плечо Майкла. — О нас не беспокойся, — добавил он.

Майкл обернулся. Как он и предполагал, она стояла в стороне. Против воли он подумал: неужели она не может хоть раз не надевать всех этих шарфов!

— О мой дорогой! — сказала мать.

Взяв Майкла за руки, она притянула его к себе. Целуя его, она шептала, чтобы он не сердился за это — сегодня ведь такой особенный день. Ах, если бы ее отец был жив, сказала она.

— Чай накрыт в Большом зале, — прогудел Эй. Джей. Эл., и Поперек Себя Дороти в чем-то желтом и цветастом проплыла вперед, улыбаясь родителям и крестным.

— Прошу на чашку чая! — возвестила она.

— Ах, я с удовольствием попью чайку, — шепнула мать.

Стоявшие на солнцепеке гости пришли в движение — мужчины в подобающих случаю костюмах, его преподобие мистер Грин в сутане, епископ в малиновом облачении, женщины в нарядных летних платьях. Все направились по недлинной аллее, ведущей от часовни к дому. Прошли под высокой готической аркой, открывавшей доступ к парадной двери, миновали вестибюль, где крокетный набор был аккуратно прибран к месту и шезлонги приставлены к стенам, и вошли в помещение, которому Эй. Джей. Эл. некогда присвоил название Большого зала. Здесь на столах, сооруженных из положенных на козлы досок, были приготовлены бутерброды, пирожки с мясом и булочки с маслом. Мисс Тренчард и мисс Арленд разливали чай из мельхиоровых чайников.

— Я раздобуду тебе чего-нибудь поесть, — сказал Майкл и отошел от матери, хотя и понимал, что она не хочет, чтобы он оставлял ее одну.

— У меня такое чувство, словно я сам только вчера конфирмовался тут у вас, — услышал Майкл слова отца, обращенные к Эй. Джей. Эл.

Мисс Арленд налила чашку чая для матери и сказала Майклу, чтобы он предложил ей чего-нибудь перекусить. Майкл принес тарелку с пирожками. Мать улыбнулась ему.

— Не уходи больше, — шепнула она.

Но он все-таки ушел — он просто не в состоянии был стоять там и держать тарелку с пирожками. Он метнулся назад к столу и поставил тарелку, взяв один пирожок себе. Вернувшись, он нашел мать в обществе его преподобия Грина и епископа.

Епископ пожал Майклу руку и сказал, что получил большое удовольствие от конфирмации Майкла.

— Мой отец носил духовный сан, — сказала мать, и Майкл понял, что теперь она уже не остановится. Он видел, как она, нервно скатывая в пальцах хлебный катышек, силится удержать язык на привязи. У нее заблестели глаза, порозовели щеки. У епископа было доброе лицо, и она не могла совладать с собой, не могла не откликнуться на эту доброту.

— Нас право же ждут, — сказал его преподобие Грин, но епископ только улыбнулся, а мать уже без умолку говорила и говорила о своем отце и о том, как поздно он стал священником.

— Я уверена, что вы с ним встречались, ваше преосвященство, — высказала она между прочим предположение, и епископ охотно согласился, что это вполне возможно.

— Миссис Грейнер хотела бы поговорить с епископом, — прожурчала Поперек Себя Дороти на ухо его преподобию Грину. Она смотрела на мать, и Майкл видел, что она ее узнала и не слишком-то этому рада.

— А теперь просим нас извинить, — сказал его преподобие Грин, беря епископа под локоть.

— Ах, Майкл, дорогой, подумай, какое совпадение!

Она вся — сияющие глаза, улыбка, пушистые волосы, раскрасневшиеся щеки — светилась счастьем. Повернувшись к мистеру и миссис Тичборн, которые беседовали с миссис Карсон, она сообщила им, что, оказывается, епископ, по-видимому, очень близко знал ее покойного отца. А ей-то даже в голову не приходило, что сегодня здесь может оказаться этот самый епископ! Даже во время конфирмации она никак не ждала, что возможно такое совпадение. Ее отец скончался пятнадцать лет назад. Он был сверстником епископа.

— А до того как получить приход, он служил на таможне и в акцизном управлении, — сказала она.

Они не отвернулись от нее. Они слушали ее и время от времени вставляли одно-два слова о том, какие бывают совпадения и какой приятный человек епископ. Тичборн и Карсон, стоя, ели бутерброды и угощали друг друга. У Майкла горели щеки.

— Ну, мы, вероятно, еще увидимся, — сказал наконец мистер Тичборн, помаленьку оттирая жену от матери Майкла. — Мы остановились в "Грэнде".

— Ах, нет, я — в "Сан-Суси". "Грэнд" мне не по карману! — Она рассмеялась.

— "Сан-Суси"? Мы что-то не слышали, — сказала миссис Тичборн.

— Сыночек, я бы выпила еще чашечку чая, — сказала мать, и Майкл отправился за чаем, оставив ее в обществе миссис Карсон. Когда он вернулся, она рассказывала о Пегги Эрч.

Именно тогда это и случилось — во время разговора с миссис Карсон. Мать Майкла упала. Потом она утверждала, что наступила каблуком на что-то липкое и сделала какое-то движение, стараясь это липкое стряхнуть. А в следующее мгновение оказалась на полу, на спине, вся залитая чаем.

Миссис Карсон помогла ей подняться. Эй. Джей. Эл. хлопотливо проявлял заботу. Поперек Себя Дороти подобрала с пола чашку и блюдце.

— Все в порядке, все в порядке, — твердила мать. — Просто я наступила на что-то и поскользнулась.

Эй. Джей. Эл. усадил ее на стул.

— Мне думается, надо бы все же пригласить сюда сестру, — сказал он. — На всякий случай просто.

Но мать продолжала твердить, что все в порядке и нет никакой нужды беспокоить сестру. Лицо у нее было белое как мел.

Подошли отец Майкла и Джиллиан и выразили огорчение. Майкл видел, как Тичборн и Карсон подталкивали друг друга локтями и хихикали. Ему захотелось убежать, спрятаться на чердаке или еще где-нибудь. Кусок намазанной маслом булочки прилип во время падения к свекольному пальто матери. Левая нога у нее была совсем мокрая от чая.

— Мы отвезем тебя в город, — сказал отец Майкла. — Какая неприятность.

— Я только локоть ушибла, — шепнула мать. — Стукнулась прямо локтем.

Карсон и Тичборн теперь, уж конечно, будут изображать все это в лицах — они же всегда все изображают. Будут стоять, делая вид, что держат в руках чашку с чаем, а потом вдруг плюхнутся навзничь на пол. "Мне думается, надо бы все же пригласить сюда сестру", — скажет Карсон, передразнивая Эй. Джей. Эл.

Отец Майкла и Джиллиан попрощались с Поперек Себя Дороти и с Эй. Джей. Эл. Оробело примолкнувшая мать, казалось, была только рада поскорее скрыться с глаз долой. В автомобиле она не проронила ни слова и, когда они подъехали к "Сан-Суси", ничем не выказала желания, чтобы Майкл поднялся к ней в комнату. Она вышла из машины, шепотом пробормотав слова благодарности, лицо ее слегка порозовело.

В этот вечер Майкл обедал с Джиллиан и с отцом в отеле "Грэнд". Тичборн и Карсон и еще несколько мальчиков тоже обедали там со своими родителями.

— Я могу прихватить с собой кое-кого из них, — сказал отец Майкла. — Стоит ли вызывать машину? — И он пошел и переговорил с мистером Тичборном и мистером Карсоном и с отцом еще одного мальчика по фамилии Маллабидили. Майкл ел суп минестроне и цыпленка с горошком и жареным картофелем. Джиллиан рассказывала ему, что близнецы совсем заморочили им голову и отец Майкла решил построить для них плавательный бассейн. Отец вернулся к их столику и объявил, что он обо всем договорился и в девять часов отвезет всех мальчиков.

Майкл ел цыпленка и думал о том, как мать сидит сейчас на своей кровати в "Сан-Суси" и плачет небось. Он думал о том, как она повезет обратно в Лондон все, что накупила для "пикника" с ним в ее комнате. Онаникогда ни словом об этом не обмолвится, никогда не упрекнет его за то, что он отправился обедать в "Грэнд", когда ей так хотелось, чтобы он побыл с ней. Она рассудит, что это ей поделом.

Когда они сели в машину, отец Майкла сказал, что он завернет к "Сан-Суси", чтобы Майкл мог забежать к матери.

— А мы должны в четверть десятого быть на месте, — поспешно сказал Майкл. — Я ведь уже попрощался с ней. — Но это было не совсем так.

Возможно, все было бы по-другому, не будь в машине Карсона и Тичборна. Он бы тогда зашел и побыл с ней минутку, потому что ему было жаль ее. Но некрасивый фасад "Сан-Суси", сломанная калитка, маленький дворик и эти гномы с удочками вызвали бы новый приступ хихиканья и подталкивания локтями в отцовском "альфа-ромео".

— Ты так считаешь? — спросил отец. — Я ведь успею доставить тебя в школу к четверти десятого.

— Да нет, ничего, все в порядке.

Она же его не ждет. Она небось даже не распаковала то, что привезла с собой для их "пикника".

— Слушай, это кто был — твоя крестная? — спросил его Тичборн в дортуаре. — Та, что грохнулась на пол?

Он начал было мотать головой, перестал и снова замотал. Тетка, сказал он, с чьей-то там стороны, в общем, какая-то родственница, он и сам толком не знает. Он не придумывал этого заранее, это получилось как-то само собой, но так естественно и просто: какая-то дальняя родственница приехала на конфирмацию и не остановилась, как все прочие, в "Грэнде".

— Черт побери, вот была умора! — сказал Карсон, а Тичборн изобразил все в лицах, и Майкл смеялся вместе с приятелями. Им и в голову не пришло, что эта женщина — его мать, и он был им за это благодарен. Эй. Джей. Эл. и Поперек Себя Дороти и мисс Тренчард знали, что это мать Майкла; знал об этом и его преподобие мистер Грин, но ведь до конца пребывания Майкла в Элтон-Грейндже ни у кого из них, скорее всего, не будет повода упомянуть об этом публично. И даже если случайно Эй. Джей. Эл. все же выразит завтра в классе надежду, что мать вполне оправилась после своего падения, то он, Майкл, скажет потом, что Эй. Джей. Эл. просто все напутал.

Лежа в темноте, он мысленно шептал ей, что просит у нее прощения, что он любит ее больше всех на свете.

Миссис Экленд и духи

Мистер Моклер был портным. Он занимался своим ремеслом в доме номер 22 по Джунипер-стрит, Юго-Запад 17, который закладывался и перезакладывался в течение двадцати пяти лет и наконец перешел в полную его собственность. Мистер Моклер никогда не был женат, и, поскольку ему уже стукнуло шестьдесят три, представлялось маловероятным, что он еще вступит когда-либо в брак. Каждый вечер он встречался за кружкой пива в старинной пивной "Карл Первый" со своими приятелями: мистером Юпричардом и мистером Тайлом, — которые тоже были портными. В доме на Джунипер-стрит он жил вдвоем с котом Сэмом, сам готовил себе еду, сам все мыл и убирал и был в общем и целом доволен своим существованием.

Девятнадцатого октября 1972 года мистер Моклер получил утром письмо, порядком его удивившее. Письмо было написано аккуратно, разборчиво, приятным округлым почерком. Оно не начиналось с привычного обращения "Любезный мистер Моклер", не было подписано и не заканчивалось, как положено, какой-нибудь стереотипной фразой. Но имя мистера Моклера повторялось в нем не раз, и из содержания письма он мог заключить, что написала его некая миссис Экленд. Мистер Моклер читал письмо и изумлялся. Потом прочел его во второй раз и — более медленно — в третий.


Доктор Скотт-Роу умер, мистер Моклер. Я знаю, что он умер, потому что на его месте здесь теперь другой человек — моложе, ниже ростом, и зовут его доктор Френдман. Он смотрит на нас, не мигая, и улыбается. Мисс Эчесон говорит, что он занимается гипнозом, это, по ее мнению, видно с первого взгляда.

Они все такие самоуверенные, мистер Моклер; они не приемлют ничего выходящего за рамки их белохалатного мира. Меня держат здесь в заточении, потому что я однажды видела духов. Мое содержание оплачивает человек, который прежде был моим мужем. Каждый месяц он выписывает чеки на покупку персиков — их ставят в мою комнату, — и на засахаренные каштаны, и на мясо с чесноком. "Самое главное — чтобы она чувствовала себя счастливой". Отчетливо представляю я себе, как дородный мужчина, который был когда-то моим мужем, произносит эти слова, прогуливаясь с доктором Скотт-Роу среди розовых кустов, по залитым солнцем газонам. В этом доме содержатся двадцать утративших душевный покой женщин — каждая в своей отдельной комнате; их нежат и балуют, потому что другие люди чувствуют свою перед ними вину. И, прогуливаясь по газонам, среди розовых кустов, мы перешептываемся друг с другом, удивляясь безумию тех, кто пошел на такие расходы, чтобы упрятать нас сюда, и еще большему безумию медиков: ведь не всякий утративший душевный покой — сумасшедший. Скажите, мистер Моклер, похоже разве, что это письмо написано умалишенной?

Сегодня я сказала мисс Эчесон, что доктор Скотт-Роу умер. Она ответила, что ей это известно. Теперь, сказала она, доктор Френдман с этой его улыбочкой и магнитофоном будет заниматься нами. Мисс Эчесон — пожилая дама, ровно вдвое старше меня: мне тридцать девять лет, а ей семьдесят восемь. Ее поместили сюда в 1913 году, за год до первой мировой войны, — ей тогда было восемнадцать лет. Мисс Эчесон стал являться святой Олаф Норвежский и является до сих пор. Эти видения приводили родственников мисс Эчесон в смущение, и поэтому в 1913 году они тихонечко сплавили ее сюда. Теперь уже никто никогда не навещает ее здесь — никто с 1927 года.

"Вам следует написать об этом", — сказала мне мисс Эчесон, когда я много лет назад рассказала ей, что меня упрятали сюда, потому что я видела духов, причем это были вполне реальные духи, поскольку Рейчелсы видели их тоже. Рейчелсы живут себе сейчас где-то в самых обычных условиях, однако в то время они едва не лишились рассудка от страха, а я ничуть не была испугана. Беда в том, говорит мисс Эчесон — и я вполне согласна с нею, — что в наши дни, если вы ничего не имеете против привидений, люди принимают вас за сумасшедшую.

Вчера мы с мисс Эчесон беседовали об этом, и она сказала: почему бы мне не сделать так, как делает Сара Крукэм? Она ведь тоже не больше сумасшедшая, чем я или мисс Эчесон; вся ее болезнь в том, что у нее разбито сердце.

"Вы должны все это описать", — сказала Саре мисс Эчесон в первый же день, когда Сару привезли сюда и она, бедняжка, плакала не осушая глаз. И Сара так и сделала — описала все и отправила свое письмо Э. Дж. Роусону, адрес которого она нашла в телефонном справочнике. Но мистер Роусон ни разу не приехал навестить ее, не приехал и другой человек, которому Сара Крукэм писала после. И Ваш адрес, мистер Моклер, я тоже узнала из телефонного справочника. Очень приятно, когда кто-нибудь приходит тебя проведать.

"Вы должны рассказать все с самого начала", — сказала мне мисс Эчесон, и я сейчас так и делаю. Случилось это довольно давно, в январе 1949 года, когда мне было пятнадцать лет. Мы жили в Ричмонде тогда: мои родители, мой брат Джордж и мои две сестры — Элис и Изабел. По воскресеньям после ленча мы обычно отправлялись все вместе на прогулку в Ричмонд-парк и брали с собой нашу собаку — далматского дога по кличке Рыжий. Я была самая старшая, за мной шла Элис — на два года меня младше, Джорджу было одиннадцать лет, а Изабел — восемь. Чудесны были эти прогулки и возвращение потом домой к воскресному чаю. Мне особенно запомнились осенние и зимние прогулки, уют горящего камина, горячие бисквиты, особые воскресные сандвичи и маленькие сдобные булочки, которые мы с Элис помогали делать каждое воскресное утро. Мы играли в "монополию" у камина, и Джордж всегда выбирал корабль, Анна — шляпу, Изабел — гоночную машину, мама — собаку, а мы с папой вместе — старый башмак. Я очень любила эту игру.

И наш дом я любила — дом номер 17 по Лорелай-авеню — обыкновенный пригородный домик, построенный в начале века, когда мисс Эчесон была еще совсем юной. У входа в холл, по обеим сторонам двери, были окна с цветными стеклышками, а в одном из окон на лестнице — витраж: Моисей в корзинке среди тростников. На рождество в доме бывало особенно чудесно, в холле ставили елку, а в сочельник, сколько я себя помню, всегда съезжались гости. Эти вечера живут в моей памяти по сей день. Взрослые обычно пили пунш, стоя вокруг елки, а ребятишки играли в прятки в верхних комнатах, и Джорджа никому не удавалось найти. Вот о Джордже-то и пойдет речь, мистер Моклер. И об Элис, конечно, и об Изабел.

Когда я впервые рассказала про них доктору Скотт-Роу, он заявил, что это, по-видимому, изумительные дети, и я сказала, что, да, вероятно, это так, но боюсь, что в суждениях о своих близких человеку трудно оставаться беспристрастным. Ведь в конце-то концов, это же мой брат и мои сестры, и к тому же их уже нет в живых. Я хочу сказать, что, возможно, они были самые обыкновенные дети, просто дети как дети. Оставляю это на Ваш суд, мистер Моклер.

Джордж был невысок для своего возраста, худенький, гибкий, темноволосый, страшный непоседа, хохотун, и ему вечно влетало от отца, потому что преподаватели жаловались на него — он считался самым проказливым мальчиком в классе. Элис — старше его на два года — была полной его противоположностью во всем: застенчивая, молчаливая, но по-своему веселая — спокойно-веселая и красивая. Гораздо, гораздо красивее меня. А Изабел была совсем нехороша: сплошные веснушки, длинные бесцветные косички и очень длинные ноги, которым порой удавалось оставлять позади даже Джорджа. Она и Джордж были просто неразлучны, ближе, мне кажется, не бывает, но в общем-то мы все были очень дружны: в доме 17 на Лорелай-авеню царила атмосфера любви.

В тот день, в субботу, когда это произошло, я лежала с простудой. И злилась, потому что все они ужасно суетились и волновались, оставляя меня дома одну. Они привезут мне шоколадные конфеты "Черная магия", твердили они, а мама сказала, что купит букет желтых нарциссов, если они ей попадутся. Я слышала, как заскрипел гравий под колесами машины у выезда из гаража, потом долетели их голоса; они кричали на Рыжего, чтобы он не пачкал лапами обивку сиденья. Отец просигналил на прощание, а затем наступила тишина. Мне кажется, я знала уже тогда, задолго до того, как этому случиться, что так, как было минуту назад, уже не будет никогда.

Когда мне исполнилось двадцать два года, мистер Моклер, я вышла замуж за человека по фамилии Экленд, который помог мне перенести мою утрату. Джорджу в это время было бы восемнадцать, Анне — двадцать, а Изабел — пятнадцать. Они бы полюбили моего мужа — это был добрый, щедрый, великодушный человек. Он был много старше меня, толстяк, большой любитель поесть.

"Ты настоящий ребенок", — бывало, говорила я ему, и мы оба смеялись. Особенное пристрастие он питал к сыру, а также к ветчине и ко всякого рода овощам: картофелю, репе, луку-порею, сельдерею, моркови, пастернаку. Возвращаясь домой, он обычно приносил из машины четыре-пять фунтов ветчины, отбивные котлеты, несколько пачек пломбира, печенье и два, а то и три цукатных кекса с орехами. Цукатные кексы были его слабостью. Часов в девять-десять вечера он варил какао для нас обоих, и мы пили его с кусочком кекса, пока смотрели телевизор. Он был очень добр ко мне в те дни. Я сильно располнела тогда, вам даже трудно будет этому поверить, мистер Моклер, потому что теперь я, пожалуй, слишком худа.

Мой муж был — да таким он и остался — человек умный и со средствами. Одно проистекало от другого: он нажил состояние, сконструировав крепежные детали для самолетов. Однажды — это было в мае 60-го года — он повез меня в Вустершир.

"Я хочу сделать тебе сюрприз, — сказал он, остановив свой горчичный "альфа-ромео" перед весьма внушительным фасадом какого-то дома в викторианском стиле. — Вот, получай". И он обнял меня и напомнил, что сегодня мой день рождения. Два месяца спустя мы переселились в этот дом.

Детей у нас не было. В этом большом викторианском доме мирно потекла моя жизнь вдвоем с человеком, который был моим мужем, и снова, как когда-то в доме 17 на Лорелай-авеню, я почувствовала себя счастливой. Наш дом стоял на отшибе, хотя и неподалеку от близлежащей деревни. Муж мой каждый день уезжал туда, где изготовлялись и проходили испытания сконструированные им крепежные детали для самолетов. Над землей проносилось — да и сейчас проносится — немало самолетов, которые развалились бы на части, если бы не гениальное изобретение моего мужа.

В доме было много комнат. В одной из них — большой квадратной гостиной — был металлический потолок, кажется из белой жести с орнаментом, как из сахарной глазури на свадебном пироге. Выкрашенный в белые и голубые тона, потолок напоминал не то свадебный пирог, не то веджвудский фарфор. Все обращали внимание на этот потолок, и мой муж любил объяснять, что металлические потолки были очень в ходу одно время, особенно в больших особняках в Австралии. Состоятельные австралийцы, по-видимому, вывозили их из Бирмингема, следуя английской моде. Мы с мужем, рука об руку, водили, бывало, гостей по дому и показывали им этот потолок, или зеленые обои в нашей спальне, или портреты, развешанные на стенах вдоль лестницы.

Освещение в доме было плохое. Длинная лестница из холла в бельэтаж днем выглядела очень мрачно, а вечерами освещалась единственным бра. Дальше лестница становилась менее величественной и вела к небольшим комнатам, в которых прежде помещались слуги, а следующий пролет — еще выше, к чердаку и кладовым. Ванная, выложенная зеленым викторианским кафелем, находилась в бельэтаже, рядом была туалетная комната, обшитая панелями красного дерева.

В маленьких комнатах для прислуги теперь жили мистер и миссис Рейчелс. Мой супруг оборудовал для них отдельную кухню и ванную комнату, так что у них получилась совершенно обособленная квартирка. Мистер Рейчелс занимался садом, а миссис Рейчелс следила за порядком в доме. Держать их, в сущности, было не так уж необходимо: я вполне могла бы убирать комнаты сама и даже возиться в саду, но мой супруг по своей всегдашней доброте решительно освободил меня от этих забот. По ночам я слышала, как Рейчелсы ходят у меня над головой. Эти звуки беспокоили меня, и мой муж попросил Рейчелсов по возможности соблюдать тишину.

В 62-м году моему мужу пришлось отправиться в Германию — ему предложили проинструктировать немецких самолетостроителей по части изобретенных им крепежных деталей. Поездка предстояла продолжительная, по меньшей мере на три месяца, и я, узнав об этом, естественно, опечалилась. Муж и сам был огорчен, но тем не менее 4 марта он улетел в Гамбург, оставив меня на попечение Рейчелсов.

Это была довольно приятная супружеская чета, обоим, как мне кажется, перевалило уже за пятьдесят, причем муж отличался молчаливостью, а жена не прочь была поболтать. Если бы они не шебаршили по ночам у меня над головой, их присутствие ничем бы меня не обременяло. После отъезда мужа в Германию я дала миссис Рейчелс денег на приобретение ночных туфель, но, по-видимому, она их не купила, так как шум был все тот же. Я, разумеется, не стала подымать из-за этого разговор.

В ночь на 7 марта я проснулась от звуков музыки — в доме играл оркестр. Я услышала старую мелодию, популярную в пятидесятых годах: кажется, она называлась "В поисках Генри Ли". Музыка была отчетливо слышна в моей спальне, и я лежала испуганная, не понимая, откуда могут долетать ко мне четкие танцевальные ритмы Виктора Сильвестера. Потом я услышала женский голос, что-то быстро лопотавший по-французски, и тут наконец поняла, что слушаю программу передач по радио. Радиоприемник стоял в другом конце комнаты на столике у окна. Я зажгла ночник, встала и выключила приемник. Потом выпила апельсинового сока и снова легла в постель. Мне как-то даже не пришло в голову задуматься над тем, кто же мог включить радио.

На другой день я рассказала об этом миссис Рейчелс, и вот она-то и навела меня на мысль, что все это куда более странно, чем мне показалось поначалу. Я отчетливо помнила, как сама выключила приемник, ложась спать, и, кроме того, у меня нет привычки слушать французские передачи, так что если бы даже приемник каким-то чудом включился сам, то он уж никоим образом не мог сам настроиться на французскую волну.

Два дня спустя я обнаружила, что моя ванна до половины наполнена водой, а полотенца, мокрые и смятые, разбросаны по полу. Вода в ванне была теплая и грязная: примерно час назад кто-то здесь принимал ванну.

Я поднялась по лестнице и постучалась в комнату Рейчелсов.

— У вас засорился сток из ванной? — спросила я, когда мистер Рейчелс — и, конечно, не в ночных туфлях, на которые им были даны деньги, — появился в дверях. Я добавила, что не возражаю против того, чтобы они пользовались моей ванной, но была бы им очень обязана, если бы они всякий раз не оставляли после себя воду и убирали полотенца. Мистер Рейчелс поглядел на меня как на сумасшедшую. Он кликнул жену, и мы втроем спустились вниз в мою ванную комнату. Оба очень решительно заявили, что никто из них ванны не принимал.

Я плохо спала в ту ночь, а спустившись вниз на следующее утро, обнаружила, что стол в кухне накрыт на четверых. Стол был застелен скатертью, чего я обычно не находила нужным делать, а на маленькой железной печке кипел чайник. Большой коричневый фарфоровый чайник для заварки чая, которым я, как правило, никогда не пользовалась, подогревался рядом. Я заварила чай, села и стала размышлять о Рейчелсах. Почему они так странно ведут себя? Зачем понадобилось им забираться ночью ко мне в спальню и включать приемник? Зачем они пользуются моей ванной, а потом отрицают это? Зачем накрыли на стол так, словно у нас в доме кто-то заночевал? Я не стала ничего трогать на столе. Сливочное масло было подано в виде шариков, мармелад разложен на две фарфоровые тарелочки. Серебряный тостер — свадебный подарок тетушки моего супруга — стоял наготове.

— Спасибо, что накрыли на стол, — сказала я миссис Рейчелс, когда часом позже она вошла в кухню.

Она покачала головой. И принялась уверять, что и не думала накрывать на стол, но тут же замолчала. Я видела по ее лицу, что они с мужем накануне вечером обсуждали случай с ванной. Теперь же ей не терпелось обсудить с ним накрытый к завтраку стол. Я улыбнулась ей.

— Странная штука произошла на днях у нас тут ночью, — сказала я. — Меня разбудила музыка — Виктор Сильвестер исполнял мелодию под названием "В поисках Генри Ли".

— "Генри Ли"? — повторила миссис Рейчелс. Она стояла у раковины и обернулась ко мне. Ее обычно румяное, как яблочко, лицо побелело.

— Это старая песенка пятидесятых годов.

И только тут, говоря это, я вдруг поняла, что происходит у нас в доме. Конечно, я ничего не сказала миссис Рейчелс и сразу же пожалела, что вообще говорила ей что-либо. Я была испугана, обнаружив беспорядок в ванной, и, естественно, это должно было испугать и Рейчелсов. А мне не следовало их пугать, так как бояться, разумеется, было нечего. Ни Джордж, ни Элис, ни Изабел не могли причинить вреда никому, если только смерть не преобразила их совершенно. Но даже в этом случае я ведь все равно не смогла бы ничего объяснить Рейчелсам.

— Должно быть, я просто стала очень рассеянна, — сказала я. — Говорят, это случается с людьми, когда они долго живут в одиночестве. — И я рассмеялась, давая понять, что в этом нет ничего необычного и меня это нисколько не тревожит и не пугает.

— Так вы хотите сказать, что накрыли на стол сами? — спросила миссис Рейчелс. — И сами принимали ванну?

— Да, и не выключила как следует приемник, — сказала я. — Забавно, как такое если уж случается, то непременно не меньше трех раз — одно за другим. И как ни смешно, но объяснение всегда самое простое. — И я снова рассмеялась, и миссис Рейчелс не оставалось ничего другого, как рассмеяться тоже.

После этого все стало так хорошо — совсем как когда-то в доме 17 на Лорелай-авеню. Я накупила конфет "Черная магия" и молочного шоколада в батончиках и других лакомств, которые мы все любили. Я часто обнаруживала в ванной воду и смятые полотенца на полу и время от времени, спустившись утром в кухню, находила там накрытый для завтрака стол. Вечером одиннадцатого марта на лестнице в холле промелькнула фигурка Джорджа, а три дня спустя я заметила в саду Изабел и Элис.

А пятнадцатого марта Рейчелсы уехали. Я ни словом не обмолвилась им о том, что кто-то опять пользовался ванной и в кухне опять был накрыт к завтраку стол, или о том, что я просто своими глазами видела детей. Я все время была весела и всякий раз улыбалась Рейчелсам при встречах. Я поговорила с миссис Рейчелс о том, что "Брассо"[24] уже не так чистит, как прежде, а у ее мужа спрашивала, какую почву предпочитает он для луковичных растений.

— Мы не можем оставаться здесь больше ни минуты, — сказала миссис Рейчелс, остановив меня в холле, и лицо у нее было при этом белое и напряженное. И тут же, к немалому моему изумлению, они принялись уговаривать меня уехать тоже.

— Этот дом не годится для жилья, — сказал мистер Рейчелс.

— Да что за чепуха, — попыталась я было возразить, но они покачали головой.

— Здесь дети, — сказала миссис Рейчелс. — Трое детей снуют здесь повсюду.

— Норовят подойти прямо к тебе, — сказал мистер Рейчелс. — А другой раз и смеются тебе в лицо.

Их трясло обоих. Они были так напуганы, что, казалось, могут умереть от страха. Сердце не выдержит, и они, не сходя с места, упадут на пол, и все. Но этого не произошло. Взяв свои три чемодана, они вышли из парадной двери на подъездную аллею и зашагали к автобусной остановке. Больше я их не видела.

Думается мне, что и Вас, мистер Моклер, привидения должны пугать: таков, по-видимому, их обычный способ общения с людьми. Я хочу сказать — плохо быть такой, как я: радоваться тому, что я стала теперь не одинока в этом доме, чувствовать себя счастливой. Полагается вести себя, как Рейчелсы, — терять рассудок от страха. Мне кажется, я поняла это, когда смотрела Рейчелсам вслед: мне кажется, я поняла, что Джордж, и Изабел, и Элис уйдут вместе с ними, что я была для них только чем-то вроде посредника между ними и этими людьми и по-настоящему они забавлялись лишь тогда, когда пугали Рейчелсов. Мне хотелось броситься за Рейчелсами вдогонку, но я знала, что это ни к чему.

Без Рейчелсов и без моих сестер и брата мне сделалось очень страшно одной в этом большом доме. И тогда я перебралась в кухню: перетащила туда телевизор и все растения в горшках из гостиной и поставила там раскладушку, чтобы спать на ней. Там и застал меня мой муж, возвратись из Германии, — спящую на раскладушке. Я его просто не узнала — так он изменился. Он орал на меня, не давал мне сказать ни слова. По всему дому расставлены чайные чашки, кричал он, и разложены кусочки хлеба, и печенье, и пирожные, и шоколад. И какие-то записочки в конвертах, и на обоях во всех комнатах что-то нацарапано моей рукой. И пылища повсюду. И где, хотел бы он знать, Рейчелсы?

Он стоял передо мной с парусиновой сумкой в руке, самолетной сумкой с надписью "Люфтганза". Помнится, мне бросилось в глаза, что он растолстел по меньшей мере килограммов на шесть и сделал себе более короткую стрижку.

— Послушай, — сказала я, — позволь мне объяснить тебе. — И я попыталась рассказать ему, как я рассказываю Вам, мистер Моклер, о Джордже, и Изабел и Элис, и о доме 17 на Лорелай-авеню, и о том, как мы все каждое воскресенье после обеда ходили гулять в Ричмонд-парк и брали с собой нашу собаку, и как в сочельник мама всегда приглашала к нам гостей. Я рассказала ему про цветные стекла, и про младенца Моисея в тростниках, и про то, как мы играли в прятки и в "монополию" и как я и папа всегда выбирали вместе старый башмак. Я рассказала ему про тот день, когда случилось несчастье, про то, как у грузовика внезапно лопнула шина, и его занесло по дороге, и он перевернулся прямо на них. Я поставила чайные чашки, сказала я, и положила печенье и пирожные и маленькие записочки на случай, если дети вернутся — не потому, что они будут что-то есть или читать, а просто как знак. Они сами первые подали мне знаки, объяснила я: Джордж среди ночи включил мой приемник, а Изабел принимала ванну, а Элис накрывала стол к завтраку. Но потом они ушли, потому что им интереснее было изводить Рейчелсов, чем утешать меня. Тут я принялась плакать и объяснять мужу, как мне было одиноко без них, какой покинутой чувствовала я себя после того несчастья, какая тишина была вокруг. Я не могла совладать с собой: слезы все лились и лились у меня из глаз, и казалось, они никогда не иссякнут. Я чувствовала боль во всем теле, голова у меня разламывалась, и тошнота подступала к горлу. Мне хотелось умереть — одиночество было слишком непереносимо. Ничего нет страшнее одиночества, всхлипывая, твердила я, лицо мое стало холодным и мокрым от слез. Люди ведь только тени, когда ты одинок и тишина обволакивает тебя, как саван, пыталась я втолковать мужу. Порой вы никак не можете разорвать на себе этот саван, не можете войти в соприкосновение с тенями, потому что тени плохо поддаются общению, а когда вы начинаете делать такие попытки, это пугает всех, кто за вами наблюдает. Но когда дети пришли сюда, чтобы постращать Рейчелсов, мне было так хорошо, шепотом призналась я. Тут мой муж сказал, что я сумасшедшая.


На этом письмо обрывалось, и мистер Моклер, перечитывая его снова и снова, всякий раз все больше приходил в изумление. Никогда еще не случалось ему получать подобные послания, да и вообще он редко получал какую-либо корреспонденцию, разве что счета или — если посчастливится — чек в уплату за работу. Он покачал головой и спрятал письмо во внутренний карман пиджака.

В этот день, снимая мерки и наметывая, он старался представить себе то место, откуда миссис Экленд прислала ему это письмо — уединенный дом с двадцатью его обитательницами, газоны и розарий. А потом — другой дом, дом номер 17 на Лорелай-авеню в Ричмонде, и третий — загородный викторианский особняк в графстве Вустершир. И тучного супруга миссис Экленд с его короткой стрижкой и крепежными деталями, и детей, погибших в автомобильной аварии, и мистера и миссис Рейчелс, которых они запугивали. Весь день лица этих людей незримо маячили перед мистером Моклером вместе со старушкой мисс Эчесон, и Сарой Крукэм, и доктором Скотт-Роу, и доктором Френдманом. Вечером, встретившись со своими друзьями мистером Тайлом и мистером Юпричардом у "Карла Первого", он сразу показал им письмо, не успев еще заказать выпивку.

— Ну и ну, чтоб мне пропасть! — воскликнул мистер Юпричард, славившийся в своем кругу деликатностью натуры, и добавил: — Несчастное создание!

Мистер Тайл, не подверженный бурному выражению эмоций, покачал головой.

Мистер Моклер спросил мистера Юпричарда, не считает ли он, что следует нанести визит миссис Экленд.

— Несчастное создание, — повторил мистер Юпричард и объяснил, что миссис Экленд, несомненно, решилась написать письмо незнакомому человеку из-за этого самого одиночества, о котором она говорит, — одиночества, обволакивающего ее, как саван.

Несколько недель спустя мистер Моклер, хорошенько подумав и все еще находясь под впечатлением письма, решил отправиться по адресу, присланному ему миссис Экленд, и сел в пригородный автобус. Он навел справки, чувствуя себя при этом смелым искателем приключений, и узнал, что от автобусной остановки, на которой он сошел, до искомого дома примерно три четверти мили по проселочной дороге. Он без труда нашел этот дом. Здание было окружено высокой кирпичной стеной с резными чугунными воротами, заделанными листами железа, дабы сквозь завитки орнамента нельзя было заглянуть внутрь. Ворота были на запоре. Мистер Моклер позвонил в колокольчик на стене.

— Вы к кому? — спросил мужчина, приотворив левую половину ворот.

— Да видите ли… — начал мистер Моклер и замолчал, не зная, что сказать.

— Вы к кому? — повторил мужчина.

— Я, видите ли, получил письмо. Меня вроде как просили приехать. Моя фамилия Моклер.

Мужчина отворил ворота чуть шире, и мистер Моклер ступил внутрь.

Мужчина зашагал впереди, мистер Моклер за ним и сразу увидел газоны и розарий. Сам дом показался ему очень импозантным: высокое здание в георгианском стиле с красивыми окнами. Пожилая женщина медленно прогуливалась в одиночестве, опираясь на палку. Мисс Эчесон, подумал мистер Моклер. В отдалении еще какие-то женщины, так же не спеша, прогуливались по дорожке, осыпанной осенними листьями.

Осень была любимым временем года мистера Моклера, и он был рад побывать на лоне природы в такой погожий осенний день. Ему захотелось поделиться своими впечатлениями с шагавшим впереди него мужчиной, но, так как тот не проявлял склонности к беседе, мистер Моклер воздержался от излияний.

В приемной не было ни журналов, ни цветов, ни картин на желтых стенах. Просидеть долго в ожидании в такой комнате совсем не улыбалось мистеру Моклеру, однако этого и не произошло. Женщина, одетая как сиделка, но в зеленом джемпере поверх халата, вскоре вошла в приемную. Бодро улыбнувшись, она сообщила мистеру Моклеру, что доктор Френдман готов его принять, и попросила следовать за ней.

— Как это мило, что вы приехали, — сказал доктор Френдман, одаряя мистера Моклера улыбочкой, заставившей того вспомнить письмо миссис Экленд. — Как гуманно с вашей стороны, — сказал доктор Френдман.

— Я получил письмо от миссис Экленд.

— Совершенно верно, мистер Моклер. Могу я предложить вам рюмочку хереса, мистер Моклер?

Мистер Моклер, удивленный таким оборотом беседы, поблагодарил доктора Френдмана и от хереса не отказался. Он пил херес, а доктор Френдман читал письмо. Закончив чтение, доктор Френдман подошел к окну, раздвинул шторы и предложил мистеру Моклеру выглянуть наружу.

За окном был небольшой, замощенный булыжником двор, и дворник сметал там сухие листья в кучу. В дальнем конце дворика на стуле с ковровой спинкой, залитая лучами осеннего солнца, сидела женщина в синем платье.

— Возьмите-ка, — сказал доктор Френдман и протянул мистеру Моклеру бинокль.

Мистер Моклер увидел красивое, тонкое и казавшееся необыкновенно хрупким лицо с большими голубыми глазами; чуть полуоткрытые губы улыбались солнечным лучам. Просто причесанные волосы цвета спелой ржи свободными прядями спадали на уши и кудрявились вокруг лба. Они так золотились под солнцем, словно сами были отлиты из золота.

— Полезная вещица, — сказал доктор Френдман, беря бинокль у мистера Моклера. — У нас тут нужен глаз да глаз, вы понимаете.

— Это миссис Экленд? — спросил мистер Моклер.

— Это та дама, от которой вы получили письмо; в нем не все соответствует истине, мистер Моклер. В доме 17 на Лорелай-авеню все было не совсем так.

— Не совсем так?

— Она не может забыть Лорелай-авеню и, боюсь, никогда не забудет. Эта красивая женщина была когда-то очень красивой девушкой, мистер Моклер, и тем не менее она вышла замуж за первого мужчину, сделавшего ей предложение, — вдовца на тридцать лет старше ее, толстого конструктора авиационных крепежных деталей. Он оплачивает ее содержание здесь, как она и сообщила вам в письме, и даже после его смерти оно будет оплачиваться. Он навещал ее первое время, но пришел к заключению, что это слишком для него мучительно. Когда-то в этой самой комнате он сказал доктору Скотт-Роу, что ни один мужчина не был так чтим своей женой, как он. И все потому лишь, что он проявил к ней самую обычную доброту.

Мистер Моклер заметил, что ему как-то не совсем ясно, что доктор Френдман хочет этим сказать. Но доктор Френдман только улыбнулся, словно он и не слышал этого робкого замечания, и продолжал:

— Но к несчастью, это пришло слишком поздно. Доброта уже не могла помочь. Дом 17 на Лорелай-авеню сделал свое разрушительное дело, разъел ее душу, как канцер: она не могла забыть свое детство.

— Да, она пишет об этом в письме. Джордж, и Элис, и Изабел…

— На протяжении всего ее детства, мистер Моклер, родители этой женщины никогда не разговаривали друг с другом. Они не ссорились, они просто не общались. Когда ей было пять лет, ее родители пришли к решению, что они оба останутся жить в доме 17 на Лорелай-авеню, поскольку ни один из них не соглашался ни на йоту уступить другому в своем праве на ребенка. В этом доме, мистер Моклер, все годы ее детства царило молчание, бездонное молчание, ничего боле.

— Но там же были Джордж, и Элис, и Изабел…

— Нет, мистер Моклер. Не было там ни Джорджа, ни Элис, ни Изабел. Не было игр в прятки, не было игр в "монополию" у камина по воскресным дням, не было гостей в сочельник. Попробуйте, мистер Моклер, представить себе дом 17 на Лорелай-авеню таким, каким сама миссис Экленд теперь уже не в состоянии его себе представить. Двое людей, исполненных столь жестокой ненависти друг к другу, что оба понимали: в случае развода суд может отнять ребенка у любого из них. Женщина, смертельно ненавидящая мужчину, который был когда-то ею любим, мужчина, каждый вечер спешащий из конторы домой в страхе, что в его отсутствие между женой и ребенком может завязаться беседа. И эта девочка, мистер Моклер, один на один с этими людьми, среди гнетущей тишины, в атмосфере их взаимной ненависти друг к другу. Втроем садились они за стол, и ни один не произносил ни слова. И никто не посещал этот дом — ни дети, ни взрослые. И она, возвращаясь из школы, имела обыкновение прятаться где-нибудь по дороге домой — во дворе чужого дома, за мусорными ящиками.

— За мусорными ящиками? — повторил мистер Моклер, все больше и больше приходя в изумление. — За мусорными ящиками?

— Другие дети сторонились ее. Она не умела говорить с ними. Она так никогда и не научилась разговаривать с людьми. Мистер Экленд, появившийся на ее пути, был очень терпеливый человек, добрый и терпеливый.

Мистер Моклер сказал, что они оба — родители ребенка, — как видно, чудовища, но доктор Френдман покачал головой. Нет, они не чудовища, с профессиональной уверенностью заявил доктор Френдман, и мистер Моклер, чувствуя свою некомпетентность, не решился возразить ему. Но ведь Рейчелсы-то существовали на самом деле, все же отважился заметить он, — существовали так же, как и толстый конструктор с его крепежками.

— Они действительно покинули дом, как об этом написано в письме? — спросил он. — А если уехали, значит, все-таки испугались?

Доктор Френдман опять улыбнулся.

— Я не верю в привидения, — сказал он и принялся пространно объяснять мистеру Моклеру, что это миссис Экленд сама пугала Рейчелсов: включала приемник среди ночи, и напускала воду в ванну, и накрывала на стол неизвестно для кого. Мистер Моклер слушал, и ему было интересно подмечать разные не очень понятные слова, которые употреблял доктор Френдман, и ссылки на всевозможных специалистов одного с доктором Френдманом поля деятельности, чьи имена, однако, ничего не говорили мистеру Моклеру.

Он слушал все это, кивал, но оставался при своем мнении. Рейчелсы, конечно, покинули дом именно так, как было описано в письме: он был в этом уверен, он чувствовал это всем своим нутром, чувствовал, что именно так и было. Рейчелсы испугались призраков, вызванных к жизни миссис Экленд, хотя это были и ненастоящие призраки. Для нее они были настоящие и поэтому и Рейчелсам казались такими. Призраки родились у нее в мозгу от одиночества, они были ей необходимы. Они смеялись и играли и до смерти напугали Рейчелсов.

— Всему всегда находится простое объяснение, — сказал доктор Френдман.

Мистер Моклер кивнул, оставаясь в глубине души решительно с ним не согласен.

— Она подумает, что вы — мистер Рейчелс, — сказал доктор Френдман, — и пришли сообщить, что видели духов. Если вас не затруднит сказать ей это, вы сделаете ее счастливой.

— Но ведь так оно и было на самом деле, — взволнованно вскричал мистер Моклер. — Конечно, это все правда. Духи могут являться и так, и по всякому другому.

— Ну а теперь пойдемте, — сказал доктор Френдман, сопроводив свои слова все той же печальной, понимающей улыбкой.

Мистер Моклер следом за доктором Френдманом направился к двери. Они вышли на площадку лестницы, спустились по черному ходу и прошли мимо кухни, где повар в высоком колпаке отбивал куски мяса.

— А! Шницель по-венски, — произнес доктор Френдман.

На мощеном дворике садовник кончил подметать опавшие листья и катил нагруженную ими тачку. Женщина по-прежнему сидела на стуле с ковровой спинкой и улыбалась осеннему солнцу.

— Взгляните-ка, — сказал доктор Френдман, — к вам гость.

Женщина встала и подошла к мистеру Моклеру вплотную.

— Они же не хотели вас напугать, — сказала она, — хотя, конечно, для духов это единственный способ общения. Они просто забавлялись, мистер Рейчелс.

— Мне кажется, мистер Рейчелс и сам теперь это понимает, — сказал доктор Френдман.

— Да, разумеется, — сказал мистер Моклер.

— Никто не хотел мне верить, сколько бы я ни твердила всем: "Когда Рейчелсы вернутся, они расскажут всю правду об этих бедных детях: о Джордже, об Элис и Изабел". Вы же видели их, видели? Скажите, мистер Рейчелс.

— Да, — сказал мистер Моклер, — я видел их.

Женщина повернулась и пошла прочь — от них и от своего стула с ковровой спинкой.

— Вы очень отзывчивый человек, — сказал доктор Френдман, протягивая мистеру Моклеру руку, и мистер Моклер ее пожал. Тот же привратник проводил его мимо розария и газонов к воротам.


Все, что здесь описано, оставило неизгладимый след в душе мистера Моклера. Снимал ли он мерку и наметывал, беседовал ли с друзьями, мистером Юпричардом и мистером Тайлом, в пивной "Карл Первый", совершал ли утреннюю или вечернюю прогулку, не проходило дня, когда бы он не вспоминал женщину, за которой наблюдают в бинокль. Где-то в Англии, во всяком случае где-то на земном шаре, Рейчелсы, должно быть, жили себе поживали, и будь мистер Моклер помоложе, он, вероятно, отправился бы их разыскивать. Он бы привел их в уединенный дом, где живет эта женщина, чтобы они в его присутствии открыли истину доктору Френдману. Обидно, пожаловался он однажды мистеру Юпричарду, что вдобавок ко всем несчастьям духам, вызванным к жизни миссис Экленд, не отдается должное, как любому другому ребенку, которому какая-то женщина даровала однажды жизнь.

Джон Фаулз

Бедняжка Коко

Byth dorn re ver dhe’n tavas rehyr,

Mes den hep tavas a-gollas у dyr.

Иные мелодраматические ситуации, извлеченные из захватывающих романов и детективов, до того затасканы телевидением и кинематографом, что впору, кажется, вывести еще одну парадоксальную закономерность — чем чаще потчуют нас известной ситуацией с экрана, тем меньше возможность столкнуться с нею в жизни. По забавной игре случая я развивал свою точку зрения перед блистательным юным гением с Би-Би-Си всего за месяц до весьма досадного события, которое и явится темой моего рассказа.

Гений почему-то приуныл от моей цинической теории, что, чем чудовищней подносимая вам новость, тем у вас больше оснований радоваться, ибо, случась где-то и с кем-то, горестное происшествие, следственно, не случилось с вами, не грозит вам тотчас и впредь с вами не случится. Пришлось, разумеется, перед ним распинаться и сойтись на том, что нынешний Панглосс, сидящий в каждом из нас и почитающий трагедию исключительно чужим уделом, — существо жалкое и антиобщественное.

Тем не менее, проснувшись в ту бедственную ночь, я не только испугался, но сам себе не поверил. Я говорил себе, что мне все приснилось, что звонкий хруст, уловленный моим ухом, рожден в дебрях ночного подсознания, а не навязан мне извне силами бытия. Я оперся на локоть, оглядел темную комнату и вслушался. Рассудок подсказывал мне, что мой страх был бы куда обоснованней в Лондоне, чем там, где я находился. Словом, я чуть снова не завалился на подушку, приписав свое неразумие неуюту первой ночи в пустом и непривычном доме. Вообще я не поклонник тихих мест, как и тихих людей, и мне не хватало знакомых шумов, сутки напролет осаждавших с улицы мое лондонское жилье.

Но внизу что-то звякнуло, брякнуло, будто задели металлическим предметом по стеклу или фарфору. Скрипни, стукни дверь, еще бы можно допустить разные толкования. Этот звук их не допускал. Мое смутное беспокойство быстро переросло в острый испуг.

Один мой приятель как-то высказал мысль, что есть определенного рода впечатления, которые необходимо испытать, иначе жизнь останется неполной. Чувствовать, что вот-вот непременно утонешь, — это первый пример. Быть застигнутым в постели (разговор происходил на не слишком чинном званом обеде) с чужой женой — это во-вторых, в-третьих, увидеть привидение и, в-четвертых, убить человека. Помнится, я тотчас изобрел ему в тон несколько столь же неловких ситуаций, но про себя отметил с тоской, что на самом деле ничего подобного не испытал. Жизнь, случалось, не баловала меня, но убийство никогда не представлялось мне разумным средством ее исправить, разве что изредка и мельком, при чтении нестерпимо несправедливых рецензий на мои книги. Участвовать во второй мировой войне мне не пришлось из-за скверного зрения. Я леживал в постели с чужой женой — во время той же войны, — но в продолжение всей этой недолгой связи муж благополучно пребывал в Северной Африке. Пловец из меня никакой, а стало быть, я ни разу не подвергался опасности утонуть, призраки же, удивительно мало радея о доказательстве своей истинности, очевидно, чураются скептиков вроде меня. И вот, тихо просуществовав шестьдесят шесть лет, мне привелось все же испытать переживание из разряда "роковых" — я обнаружил, что я не один в доме, где, кроме меня, быть никому не полагалось.

Если книги не научили меня любить правдивость изложения и ее добиваться, значит, я просто зря загубил свою жизнь, и меньше всего я сейчас намерен изображать самого себя в ложном свете. Я никогда не выдавал себя за человека действия, хотя, смею думать, раз у меня есть юмор и способность увидеть себя со стороны, то я уже и не совсем кабинетная крыса. Помнится, очень рано, еще в начальной школе, я обнаружил, что репутация остряка или даже просто умение поддеть зазнайку несколько уравновешивает в глазах всех, кроме самых отъявленных спортсменов, тяжесть такой уничтожающей клички, как "буквоед" или "зубрила". Каюсь, порой я просто поддавался злобе, как все низкорослые, и, не стану отпираться, частенько смаковал, а то и распускал слухи, вредившие репутации других писателей. Да и самая хваленая моя стряпня — "Литературный пигмей" — отнюдь не отличалась тем бесстрастным и глубоким анализом, на какой притязала. Увы, собственные промахи вечно казались мне занимательнее чужих находок. Ктому же, признаюсь, все, что касается книг — их писанье, чтенье, критика на них и хлопоты по изданью, — составляло суть моей жизни более, чем сама жизнь. Мудрено ли, что виной всей передряги, в которую я попал, явилась именно книга.

Из двух чемоданов, накануне сопровождавших меня в такси от станции в Шерборне, тот, что побольше, был набит бумагами — заметками, набросками, выписками. Я завершал труд моей жизни — полную биографию и разбор произведений Томаса Лава Пикока. Впрочем, не стоит преувеличивать — всерьез я засел за работу всего года четыре назад, лелеял же эту мечту чуть не с двадцатилетнего возраста. Бог знает почему вечно выискивались веские причины и поводы отложить Пикока ради более срочных и насущных занятий, но ничто не могло вытеснить его из моего сердца. И когда наконец-то я совсем уже приготовился к бою и вышел на приступ последней высоты, Лондон, гнусный новый Лондон, взявшись во всем подражать Нью-Йорку, наложил вето на мой скромный проект. Давно грозивший и куда более грандиозный проект вдруг начали осуществлять прямо напротив моей квартиры в Мейда-Вейл. Не только пыль и грохот подготовительных работ изводили меня, осложняясь тем соображением, что проклятый псевдонебоскреб вот-вот будет торчать на месте спокойных и мирных ложноклассических домиков, и тогда прости-прощай прелестный западный вид из моих окон. В стройке я увидел воплощение всего, чему противостоял Пикок; всего, что не здраво, не умно, не человечно. Досада стала отравлять мою работу; в иных пассажах Пикок служил мне лишь предлогом для неуместных диатриб против пороков нынешнего века. Сами по себе такие диатрибы вовсе неплохи, но здесь, не умея себя от них удержать, я только изменял собственной совести и своему герою.

Однажды я стал распространяться на эту тему с тоской (и не без задней мысли) перед одной дружеской четой, сидя у них в гостях в их хемпстедском доме. Я провел немало приятных воскресений на даче у Мориса и Джейн в северном Дорсете, хоть, признаюсь, получал куда больше удовольствия от милого общества, чем от прогулок. Я не поклонник сельских радостей и природой предпочитаю любоваться в музеях. Но сейчас Терновая дача на пустынном кряже показалась мне пределом мечтаний и самым вожделенным прибежищем в мой трудный час. Я только слегка поломался для приличия, когда мне предложили этот выход. Я улыбался, пока Джейн трунила над моей неожиданной тягой в те края, где царил обожаемый ею гений, к которому я относился с непозволительной в ее глазах прохладцей… Томас Гарди никогда не вызывал моего восторга. Меня безотлагательно снабдили ключами, Джейн наскоро объяснила мне, где что покупать, Морис посвятил меня в тайны электронасоса и центрального отопления. И во всеоружии их наставлений, с радостно бьющимся сердцем вечером накануне уже описанного ночного испуга я вступил во владение моей скромной и временной заменой сабинского поместья[25]. Оттого-то я так и всполошился (и усомнился в очевидном), что лег спать в веселом предвкушении плодотворной сосредоточенности, какой мне так ощутительно недоставало в предыдущие две недели.

Я не сомневался, сидя на постели и вытягивая шею, что звук теперь идет не из нижней столовой, а с лестницы. Я замер — весьма нелепо — и, по правде говоря, не почувствовал прилива отваги. Мало того, что я был один-одинешенек на даче. Сама дача стояла на отшибе. Только ярдах в ста от нее была какая-то ферма, а уже в полумиле за ней — поселок, где полицейский, надо полагать, вкушал сладостный сон. Телефон помещался внизу, в столовой, и мне от него сейчас было не больше проку, чем будь он на другом краю света. Возможно, стоило объявить о себе каким-нибудь шумом, в надежде, что грабитель скромно предпочтет не выставляться напоказ. Вору-профессионалу, по моим понятиям, чужд дух насилия. Но здравый смысл подсказывал мне, что пустынный Дорсет — неудачная почва для процветания профессии вора. И скорей мой гость из разряда нервозных сельских любителей. Смутно вспомнился разговор с Морисом о том, почему процент преступности в глуши так низок — там нет городской разобщенности. Когда всем друг про друга все известно, преступленье делается трудным или невозможным.

Хрупкая надежда, что звяканье вдруг объяснится невинными естественными причинами, изжила себя очень быстро. Раздался шорох — кажется двигали кресло. Оставалось смотреть правде в глаза — на Терновую дачу залез грабитель. Несмотря на статистические выкладки Мориса, нетрудно понять, почему он ее облюбовал. Она, явственно для каждого, стояла на отшибе; и, вероятно, все в округе знали, что хозяева живут в Лондоне и наезжают сюда по выходным, и то больше летом. А сейчас среда, верней, четверг, ибо стрелка часов на начале второго, и ноябрь. Я не вожу машину, которая, стоя внизу, могла бы изобличать мое присутствие; и я рано лег, чтобы как следует выспаться перед началом работы.

На даче, я знал, на взгляд рядового вора, красть было особенно нечего. Джейн обставила дом со свойственными ей хорошим вкусом и простотой. Было, правда, кое-что из тонкого фарфора да несколько картинок прошлого века в жанре наивной пасторали, который по причинам, недоступным моему разумению, теперь вдруг стал подниматься в цене. Серебра не припомню; и вряд ли ли Джейн держала здесь особенно ценные из украшений.

Тут, несколько меня успокоив, еще один звук раздался снизу. Какой-то всасывающий — может быть, затворили дверцу буфета. Я еще не освоился со здешними звуками, которые безошибочно угадываешь, только когда как следует обживешься в доме. Однако пока я решился на некий маневр: нащупал в темноте очки и надел. Потом я выпростал ноги из-под одеяла и спустил их с кровати. Характерно, что все это я проделывал с величайшими предосторожностями, будто я тоже взломщик. Но я просто не знал, что делать. Я понимал, что драка для меня невыгодна. Я не мог воспользоваться телефоном, не столкнувшись с юнцом (мне рисовался длинноволосый деревенский олух с топорными кулачищами и разумом им под стать), а он не уступит его мне без боя. Вдобавок я все время ожидал иных звуков — приглушенных голосов. Вряд ли внизу тыкался одиночка. Подвыпивший удалец скорее прихватит на дело дружка.

Сознаюсь задним числом еще и в низкоэгоистических соображениях. Кража грозила не моей собственности. Лично для меня бесконечной ценностью обладали только бумаги, связанные с Пикоком. Я разложил их на столе внизу, в противоположном конце дома — в гостиной. Вряд ли они могли прельстить орудовавшего сейчас в столовой дикаря. Человеку поумней они бы, конечно, подсказали, что на даче кто-то есть, зато что касается признаков менее тонких… Я пал жертвой и своей лени, и нудной аккуратности — все тщательно убрал и помыл после нехитрого ужина собственного приготовления, но не потрудился затопить "для настроения", как мне советовала Джейн. Было сыро, но после Лондона мне показалось тепло, и с центральным отоплением я тоже не стал возиться, а только включил электрокамин, который теперь, конечно, совсем остыл. Холодильник был отключен: я еще не закупил продуктов. Красный сигнал водонагревателя горел в шкафчике возле моей постели. Шторы внизу я раздвинул, не дожидаясь утра, второй чемодан захватил с собой. И нарочно нельзя было более тщательно скрыть следы своего пребывания.

Напряжение делалось нестерпимым. Еще кое-какие звуки снизу доказали, что посетитель чувствует себя в доме вполне непринужденно. Правда, как я ни напрягал слух, голосов я не улавливал; но делалось все очевидней, что рано или поздно вор попытает счастья наверху. Драка всегда ужасала меня больше всех прочих форм физического соприкосновения. Наш учитель в приготовительной школе с присущей ему хамоватостью как-то обозвал меня головастиком, и кличка быстро привилась у тогдашних моих друзей. Мне она не казалась особенно меткой: головастики — те хоть быстры и юрки, а у меня не было и этого утешения при крошечном росте и полном отсутствии "мускулатуры". Лишь сравнительно недавно моим родственникам пришлось отказаться от мысли, что я обречен своей хилой природой на раннюю смерть. Я с радостью ставлю себя на одну доску — спешу оговориться: исключительно по телосложению — с Попом, Вольтером и Кантом. Я хочу объяснить, почему я тогда бездействовал. Я не столько боялся увечий и смерти, сколько понимал всю бессмысленность тех действий, которые бы меня к ним привели.

И вдобавок предвкушение плодотворной сосредоточенности, которое я уже поминал, — оно сулило еще неиссякшие радости интеллектуальных трудов. Меня тянуло поскорей разделаться с последним наброском и живьем, в отточенных строках вывести своего очаровательного и незаслуженно забытого героя. Редко когда я так твердо верил в незаконченную работу; и, сидя на краю постели, я не менее твердо решил, что ни под каким видом не дам нелепому случаю помешать ее завершению.

Тем не менее я терзался. Вот-вот на лестнице могли раздаться шаги. Но вдруг я услышал звук, от которого у меня радостно екнуло сердце, — звук, который я сразу распознал. Входная дверь закрывалась на засов. Была еще щеколда, она открывалась бесшумно. А засов был туговат и поддавался с треском. Его-то я и услышал. Следующий звук, к моему вящему облегчению, раздался уже снаружи. Жалостно пискнула калитка, выводившая из палисадника на дорогу. Вопреки всем ожиданиям, незваный гость, кажется, решил успокоиться на достигнутом. Тут я встал и, сам не знаю зачем, осторожно пробрался к окну. Снаружи была кромешная тьма, когда я, перед тем как отправиться спать, последний раз вдохнул у входа свежий воздух с тем уютным ощущением незаконно урываемого блаженства, какое испытываешь только в любезно предоставленном тебе чужом доме. Близорукость и среди бела дня скорей всего воспрепятствовала бы моим ценным наблюдениям. Но сейчас мне захотелось почему-то ухватить неясный образ. Может быть, просто удостовериться, что я наконец-то один.

И вот я осторожно выглянул в оконце, смотревшее на дорогу на задах дачи. Я мало что надеялся разглядеть, но к удивлению своему и не без ужаса я обнаружил, что вижу очень отчетливо, и по весьма простой причине. В столовой не выключили свет. Я различил белые планки калитки. И — никого. Несколько секунд все было тихо. Потом хлопнула дверца машины — легонько, но не так легонько, как если бы тот, кто в нее влезал, догадывался о моем присутствии. Я рискнул раздвинуть занавески, но машину или фургон (словом, бог знает что) скрывали разросшиеся терновые кусты, которым была обязана своим названием дача. Я не сразу понял, как машина попала сюда, не разбудив меня. Но за дачей был пригорок. И можно скатить по дороге, выключив мотор.

Я не знал, что и думать. Хлопнувшая дверца машины означала намерение удалиться. Но невыключенный свет! Никакой вор, даже самый неопытный, не допустит такого нелепого промаха, всерьез собравшись оставить место преступления. Я недолго мучился неизвестностью. За калиткой выросла тень, прошла в нее, к дому, и, не успел я отпрянуть, скрылась из моего поля зрения. События развивались со зловещей быстротой. Я помертвел. Что-то надо делать, надо действовать. Но я застыл у окна в каком-то ступоре, не в силах двинуться с места. Кажется, собственный ужас напугал меня больше, чем его причина. И застыл я, невольно удерживалась от глупостей, на какие он мог меня толкнуть.

Шаги стучали уже в коридорчике, разделявшем две верхние комнаты. Не знаю, что бы я делал, поверни он направо, а не налево… Да, как ни странно, я чуть ли не обрадовался, когда он взялся за ручку моей двери. Я ничего не видел в кромешной тьме и стоял остолбенев, будто все еще в бредовой надежде, что как-нибудь вдруг непрошеный визит не состоится. Но вот в комнату влез луч фонарика, тотчас обнаружил незастланную постель, а спустя долю секунды им был застигнут я сам у окна — идиотски растерянный, босой и в пижаме. Помнится, я поднял руку, чтобы заслонить глаза от слепящего света, но можно было счесть это и жестом беспомощного протеста.

Последовало молчание, и тот, кто держал фонарик, очевидно, вовсе не намеревался убегать. Я слабо попытался придать нашим отношениям некоторую естественность.

— Кто вы такой? Что вам угодно?

На мои вопросы, глупые и неуместные в равной мере, я получил ответ, или отсутствие ответа, которого они заслуживали. Я сделал новую попытку:

— Какое право вы имели сюда входить?

На секунду меня избавили от слепящего света. Я услышал, как открылась дверь напротив. Но почти тотчас слепящий шарик снова вперился в меня.

Опять молчание. И наконец — голос:

— А ну в постель, слушай.

Тон меня слегка успокоил. Я ожидал дорсетского или вообще деревенского рявканья. Голос был тупой и скучный.

— А ну в постель.

— Незачем грубить.

— Ладно. Ну сказано же.

Я помялся, потом подошел к постели и сел на краешек.

— Ноги прикройте.

Я снова помялся. У меня не было выбора. Следовало радоваться уже и тому, что он не тронул меня. Я сунул ноги под одеяло и остался сидеть. Глаза слепил фонарик. Тот все молчал, будто изучая меня и оценивая.

— Стекляшки-то скинуть надо.

Я снял очки и положил рядом на столик. Луч сполз с моего лица, нашаривая выключатель. Комнату залило светом. Я различил смутные очертания молодца среднего роста в каких-то голубых, джинсовых должно быть, рубашке и брюках. Он прошел к моей кровати. Я разглядел нескладного детину, на вид лет двадцати. Странная эманация от его черт, которую я отнес было на счет своей близорукости, теперь разъяснилась. Лицо до самых глаз облекал женский нейлоновый чулок. Из-под красной вязаной шапочки свисали темные патлы; глаза были карие. Они долго меня изучали.

— И чего тут пугаться, а, друг?

Вопрос был до того несуразен, что я и не пытался на него ответить. Он взял мои очки, наскоро примерил. Его руки своей невыразимой желтизной оказались обязаны желтым кухонным перчаткам, надетым, конечно же, во избежание отпечатков пальцев. Снова глаза над маской уставились на меня, как взгляд настороженного зверя.

— Небось впервой такое, а?

— Безусловно.

— И у меня. Ничего, разберем на слух. Точно?

Я туманно кивнул. Он повернул к окну и утвердился на том месте, где прежде стоял я. Открыл окно и небрежно вытряхнул мои очки в ночь — во всяком случае, я видел движение его руки и не мог истолковать его иначе. Я почувствовал прилив гнева — и осознал всю невозможность его выразить. Вот он закрыл окно, запер, задернул шторы. И снова подошел и встал в ногах кровати.

— Ну как?

Я промолчал.

— А вы бы поспокойней.

— Мое положение не вселяет в меня спокойствия.

Несколько секунд он созерцал меня, сложив руки; потом ткнул в меня пальцем, будто я требовал от него ответа на какой-то сложный вопрос.

— Придется связать.

— Что ж.

— Ничего?

— Увы, у меня нет выбора.

Снова молчанье. Потом он весело хмыкнул.

— Надо же. Всякое представлял. Разное. Только не такое.

— Прошу простить, если разочаровал вас.

Снова он помолчал, оценивая меня.

— Думал, вы сюда на выходные только.

— Я здесь лишь благодаря любезности хозяев.

Он тщательно взвесил эти данные, потом снова ткнул в меня желтым пальцем.

— Ясно.

— Что вам ясно?

— Кому-то охота заместо дружков по морде схлопотать. Точно?

— Милый юноша, я вдвое меньше вас ростом и втрое вас старше.

— Ладно. Я смеюсь.

Он обернулся и оглядел комнату. Но кажется, я занимал его куда больше, чем предоставляемые ею профессиональные возможности. Он налег локтем на комод и вновь отнесся ко мне.

— В книгах-то как? Такой вот доходяга, на ногах еле держится, а на тебя с кочергой или с ножичком. Запросто.

Я глотнул воздух.

Он сказал:

— Ах, собственность, собственность. Что она только с человеком делает. К вам, — прибавил он, — это сейчас как раз не подходит.

Я пристально разглядывал свои ноги под одеялом. Из всех кошмаров, связанных с подобной ситуацией и знакомых мне по экрану и книгам, ни один не включал в себя анализа жертвы со стороны оскорбителя. Он помахал фонариком.

— И что бы пошуметь-то, слушай? Я бы мигом слинял. Я же не знал бы, кто за такой тут водится.

— Позвольте спросить, не угодно ли вам делать то, зачем вы явились?

Он снова хмыкнул. Поглядел на меня. Потом покачал головой.

— Чудеса.

Я представлял себе всяческие, в разной степени неприятные возможности, вплоть до скорой расправы, но только не эту непотребную видимость мирной беседы случайных встречных. Казалось, тут бы мне и успокоиться; и однако, я бы предпочел тип более привычный или на худой конец хоть более естественного, по нашим понятиям, представителя данного ремесла. Он, кажется, что-то угадал по моему лицу.

— Я в пустых домах шурую, слушай. А с такими вот крошками дел не имею.

— Тогда, знаете ли, перестаньте злорадствовать.

Я говорил резко; нелепость нагнеталась. В его голосе прозвучал чуть не ласковый упрек.

— Ха. Это мне бы психануть. А не вам. — Он растопырил желтые пальцы. — Я аж перетрясся. А вдруг вы тут ружье зарядили? Мало ли? И кишки бы мне выпустили. Запросто.

Я собрал все свои силы.

— Неужели вам недостаточно, что вы вломились в дом людей честных, законопослушных и не слишком богатых и намереваетесь лишить их вещей, не обладающих особой ценностью, но просто милых им и привычных, так вы еще… — Я запнулся, видимо не вполне сознавая, что именно в его тоне показалось мне чрезмерным. Зато мой тон наконец-то стал негодующим. Тем больше взбесил меня его спокойный ответ:

— У них небось и в Лондоне неплохой домишко, а, друг?

Я уже понял, что имею дело с одним из непостижимых (для моего поколения) представителей новой английской молодежи. Я, как никто, ненавижу классовую спесь, и то, что молодые так смело отбрасывают ветхие снобистские предрассудки, ничуть меня не смущает. Я хотел бы только одного — чтобы они не отбрасывали и многое другое, в том числе уважение к языку и разуму, которое они по ошибке принимают за презренные проявления буржуазности. Я встречал похожих юнцов в окололитературных кругах. Тем обычно тоже хвастаться нечем, кроме показной независимости; и они с пылом ее отстаивают. На мой взгляд, у них одна отличительная черта: они готовы обидеться на все, что отдает снисхождением, на любую фразу, в которой задеваются боготворимые ими сумятица в мыслях и узость кругозора. Я знал новую заповедь, которую только что преступил: "Не владей ничем, кроме грязной лачуги".

— Понимаю. Преступление — как революционный долг?

— Не хлебом единым. Вот именно.

Вдруг он схватил деревянный стул, стоявший у комода, повернул его и сел на него верхом, обняв спинку. Вновь в меня вперился изобличающий перст.

— Я так понимаю, мой лично дом всю дорогу грабили. Сечете? Система. Точно? Знаете, как Маркс говорил? Бедный не может обокрасть богатого. Это богатый ворует у бедного.

Мне вспомнилась удивительно похожая — по тону, если не по содержанию — беседа, которая состоялась у меня недели за две до того с электриком, налаживавшим в моей лондонской квартире проводку. Тот, правда, предпочел двадцать минут грозно клеймить профсоюзы. Но с тем же сознанием своей высшей непогрешимости. Лекция, однако, продолжалась.

— Я что еще скажу. Я честно играю. И лишнее не возьму. Точно? И на большие барыши не зарюсь. Так, дома вроде вот этого. У меня такие вещи в руках бывали! Класс! А я не брал. Легавые небось головами трясут да хозяина утешают, говорят: вам крупно повезло — тут, видно, недоносок побывал. Только недоносок такое оставит. Подносик — Поль де Ламри — закачаешься. Чайник — ранний Уорчестер. Или там Джон Селл Котмен. Точно? А ведь недоносок — тот, кто не знает, что классная вещь не стоит ни фига, когда ты ее захапаешь. И если уж мне охота что захапать, я сразу про систему думаю. Сечете? Ее что губит? Жадность. Ну и меня. Если, значит, я поддамся. Я и не поддаюсь. Лишнее хапать — это извини меня.

Мне нередко приходилось слушать, как оправдывают собственные скверные поступки, но никогда еще при столь смешных обстоятельствах. Наверное, нелепей всего была его красная вязаная шапочка. Моим слабым глазам она казалась полным подобием кардинальской биретты. Сказать, что я начал извлекать удовольствие из беседы, было бы явным преувеличением. Но я уже нащупывал в ней материал для рассказа, с помощью которого смогу месяцами кормиться в гостях.

— И еще. Ну насчет — ну вот того, что я делаю. Вот вы говорите — им обидно… Они привыкли к этим вещам… И всякое такое. А может, они зато разберутся, что собственность, вообще-то, дерьмо? — Он похлопал по спинке оседланный стул. — Вот вы, к примеру, сами не думали? Это ж обалдеть! Взять, к примеру, стул — он не мой и не ваш. Просто стул, и все. Ничей. Я часто про это думаю. Принесу что-нибудь домой. Погляжу. И чувствую — не моя это вещь. Просто вещь, и все. Точно? Сама по себе. — Он, откинулся назад, — Ну что, не правда?

Я понимал, что серьезно возражать юному фигляру так же бессмысленно, как обсуждать метафизику Дунса Скота[26] с опереточным комиком. Вопросики его были всего лишь приглашением покувыркаться вместе на манеже. Однако я все больше сознавал, что необходимо сказать ему что-нибудь доходчивое.

— Богатство, я согласен, распределено несправедливо.

— А я действую неправильно, да?

— Общество недолго бы продержалось, если бы все разделяли вашу точку зрения.

Он поерзал, покачал головой так, будто я зевнул ферзя. И вдруг встал, поставил стул на место и принялся выдвигать ящики комода. Осмотр его был довольно поверхностный. Я оставил кое-какую мелочь и ключи сверху и услышал, как он сгреб их в сторону. Но в карманы ничего не сунул; я возносил молитву, чтоб он не хватился моего бумажника. Он был у меня в пальто, а пальто висело за дверью, которая была теперь открыта и открывалась к стене, заслоняя вешалку. Он снова поглядел на меня.

— Ну а если бы мы все завтра копыта откинули, так и проблемы населения б не было.

— Боюсь, что не улавливаю связи.

— Ладно баки мне заливать, дядя. — Он переместился поближе к окну и погляделся в зеркальце эпохи Регентства. — Если бы да кабы. Была бы другая система — и меня бы не было. А я вот он, туточки. Точно?

Как бы демонстрируя эффект своего наличия, он содрал со стены зеркальце; а я устал изображать алогическую невозмутимость Алисы в Стране чудес. — "Я есмь сущий" — фраза, конечно, великолепная, особенно в самом знаменитом ее контексте[27], но не может быть основой для разумной беседы. Он решил, видимо, что мне осталось только промолчать в ответ на его опровержение категорического императива, и теперь двинулся к двум акварелькам в глубине комнаты. Вот он снял их и каждую осмотрел придирчиво, в точности как предполагаемый покупщик на местных торгах. В конце концов он их сунул под мышку.

— Там через дорогу — никого?

Я замер.

— Никого, насколько мне известно.

Но он исчез со своими трофеями в другой комнате. Теперь он совсем не боялся шуметь. Я слышал, как щелкают ящики комода, дверцы шкафа. Я ничего не мог поделать. Попытка броситься к телефону, пусть даже в моих бедных очках, была совершенно обречена.

Я видел, как он склонился в коридорчике над чем-то — не то чемоданом, не то саквояжем. Зашуршал бумагой. Выпрямился и снова возник у меня на пороге.

— Я это самое, — сказал он. — Вы уж не обижайтесь. Я, извиняюсь, насчет ваших денег.

— Моих денег?

Он кивнул на комод.

— А мелочь я вам оставлю.

— Неужели с вас еще недостаточно?

— Я извиняюсь, друг.

— У меня тут совсем немного.

— Ну так считайте, что вам крупно повезло. Точно?

Он не делал угрожающих жестов и говорил спокойно, он просто стоял и смотрел на меня. Но дальнейшие словопрения были излишни.

— Деньги за дверью.

Он снова ткнул в меня пальцем, повернулся и дернул на себя дверь. Обнаружилась моя куртка. Совершенная нелепость, но мне стало неловко. Чтобы не утруждаться поисками банка в Дорсете, я перед самым отъездом забрал пятьдесят фунтов наличными. Конечно, он тут же нашел бумажник и в нем кредитки. Последние он вытащил и пересчитал. Потом, к моему удивлению, подошел и бросил одну бумажку на кровать.

— Пятерка за беспокойство. Нормально?

Остальные деньги он сунул в карман джинсов, потом еще лениво порылся в бумажнике. Вынул и оглядел мою банковскую карточку.

— Ага. Сходится. Там внизу на столе все ваше.

— На столе?

— Ну, писанина.

Три первых главы были отпечатаны, очевидно, он заглянул в титульный лист и запомнил мою фамилию.

— Я приехал сюда кончать книгу.

— Книги сочиняете?

— Да, в те часы, когда меня не грабят.

Он продолжал осмотр бумажника.

— А какие книги?

Я промолчал.

— Ну вот, которая внизу, она про что?

— Про человека, о котором вы, надо полагать, не слышали, и лучше, знаете ли, давайте покончим с этой неприятной процедурой.

Он закрыл бумажник и швырнул на кровать, к пятифунтовому банкноту.

— Почему это вы так уверены, что я ничего не знаю?

— Я вовсе не имел этого в виду.

— От вашего брата вечно дождешься.

Я попытался скрыть закипавшую ярость.

— Герой моей книги — давно покойный сочинитель по фамилии Пикок. Его теперь уж мало кто читает. Вот и все, что я хотел сказать.

Он окинул меня взглядом. Я преступил еще одну новую заповедь и понял, что надо быть осмотрительней.

— Так. И чего же тогда про него писать?

— Я люблю его вещи.

— Почему?

— В нем есть те качества, каких, боюсь, недостает нынешнему веку.

— Например?

— Он защищал гуманизм. Добрые нравы. Общее благо… — на кончике языка у меня вертелось "приличие", но этого я не произнес.

— А мне вот Конрад нравится. Лучше всех.

— Многие разделяют вашу точку зрения.

— А вы так нет?

— Он прекрасный писатель.

— Лучше всех.

— Один из лучших, бесспорно.

— У меня вот про море есть. Офонареть. Точно? — Я кивнул, выражая, как мне казалось, подобающее согласие с этим суждением, но его мысли, по-видимому, еще витали вокруг моей оскорбительной реплики относительно писателей, о которых он мог и не слышать. — Я иногда вижу — книжки лежат всякие. Романы. Исторические книги. Альбомы. Я их домой беру. Читаю. Спорим, я насчет старинных вещей больше всякого антиквара секу. Учтите, я и в музеи хожу. Просто поглядеть. А брать в музеях — это извини меня. Воровать в музеях — это своего же брата работягу обкрадывать, который туда для культуры ходит.

Он, кажется, ждал моего ответа. Я снова туманно кивнул. У меня разболелась спина, я сидел вытянувшись, пока он все это нес. Беда была даже не в тоне, а в темпе: он избрал andante, тогда как следовало бы предпочесть prestissimo.

— Надо, чтоб все по музеям. Никакой частной собственности. Музеи — и все. Ходи и гляди.

— Как в России?

— Точно.

Литераторы вообще падки на эксцентрику. Определение "привлекательный", конечно, вряд ли приложимо к тому, кто разлучил вас с отнюдь не лишними сорока пятью фунтами. Но я умею неплохо воспроизводить разные акценты и рассказывать анекдоты, которые на этом немилосердном даре и построены, и, превозмогая досаду и страх, я уже смаковал кое-какие мыслительные и лингвистические вывихи моего истязателя. Я тонко ему улыбнулся.

— А как же насчет их отношения к воровству?

— Э, друг, там бы я не стал воровать. Очень просто. Это ж ненависть нужна. Точно? У нас хватает чего ненавидеть. Четко. Ну а у них там кое в чем перебор, зато хоть им чего-то надо. А у нас ведь жуть. Всем на все плевать. У нас кому больше всех надо? Вонючим тори. Ну, эти, я скажу, артисты. Ребята вроде меня против них — тьфу.

— Мои друзья, хозяева этой дачи, не тори. Отнюдь. Да и сам я не тори, если на то пошло.

— Ладно уж.

Это он бросил беззлобно.

— И мы вряд ли угрожаем общему благу.

— Вы что, разжалобить меня хотите или как?

— Нет, лишь слегка намекнуть вам о сложностях жизни.

Он стоял, уставив в меня взор, и я понял, что сейчас пойдет новая порция псевдомаркузианских (если это не тавтология) плоскостей. Но вдруг он отогнул край желтой перчатки и глянул на часы.

— Жаль-жаль. Было очень приятно. Точно. Ну вот. Мне, это самое, пора когти рвать. Далеко ехать. Я только выпью чашечку кофе. Порядок? А вы вставайте, одевайтесь не спеша и топайте вниз.

Снова меня охватил обманутый было страх.

— Почему одеваться?

— Вас придется связать. А зачем вам голышом-то мерзнуть, слушай? Ведь незачем?

Я кивнул.

— Ну вот и порядок. — Он пошел к двери, но повернулся: — А вы кофе не желаете, сэр?

— Нет, благодарю.

— Чашечку? А? Я — пожалуйста.

Я покачал головой, и он отправился вниз. Я был совершенно разбит и гораздо больше обескуражен, чем мне казалось, пока длилась наша беседа; вдобавок я понимал, что это еще цветочки. Предстояло же мне сидеть связанным и непонятно, до каких пор. Чтобы не отвлекаться, я не переадресовал свою корреспонденцию, стало быть, вряд ли сюда мог явиться почтальон. Молоко, как объяснила мне Джейн, я должен был сам носить с фермы. И неизвестно, для какой надобности кому-то сюда ходить.

Я встал и начал одеваться — и обдумывать свои впечатления о новоявленном Рэфлзе. Его упоение собственными модуляциями по крайней мере позволило мне сделать некоторые выводы о его среде. Каково бы ни было изначальное его происхожденье, я не сомневался, что теперь он обретается в Лондоне — во всяком случае, в большом городе. Регионального акцента я не уловил. Казалось бы, это доказывало не столь пролетарское происхождение, на какое намекали его невообразимые обороты; и все же я чувствовал, что он скорей поднялся из низов, нежели опустился. Он явственно порывался впечатлить меня притязаниями на некую образованность. В общем, я готов был допустить, что он окончил школу или даже прослушал первый курс в каком-нибудь захудалом университете. Я узнал в нем защитные приемы на почве разочарованности, знакомые мне уже по детям кое-кого из друзей.

Младший сын Мориса и Джейн недавно избрал столь же неплодотворную и немирную стезю (несказанно уязвив родителей, более чем терпимых, как и подобает жителям Хемпстеда, к духу молодежного бунтарства). Он бросил Кембридж и "никому не нужную" юриспруденцию — что для отца-адвоката, разумеется, вдвойне приятно — и объявил, что отныне посвятит себя композиторству в жанре народной музыки. Несколько месяцев он мыкался и злился (так я понял со слов родителей) из-за того, что успех на этом поприще не дался ему тотчас, а затем удалился на покой — если такое выражение здесь уместно — в маоистскую коммуну, руководимую беглой дочерью ловкача миллионщика, в Южном Кенсингтоне. Я несколько легкомысленно излагаю перипетии его карьеры, но в глубокой и вполне понятной горести Мориса и Джейн из-за губительных выходок Ричарда, право же, нет ничего потешного. Я получил подробный отчет о печальном вечере, когда он впервые ополчился на Кембридж и изобличал весь их образ жизни. Он перечеркивал всю их благородную борьбу за добрые, честные цели — начиная от ядерного разоружения и кончая защитой платанов на улице Фицджона, — но главное их преступление (так говорила Джейн) усматривал в том, что они все еще живут в доме, который сразу после женитьбы в 1946 году обошелся им в несколько тысяч, но который теперь стоит тысяч шестьдесят, если не больше. Бойкие сатирики давно уже взялись за им подобных, без труда усмотрев противоречие между их уютной частной жизнью и полной борьбы за интересы обойденных жизнью общественной. Возможно, блестящему адвокату и впрямь не следовало бы так обожать премьеры, даже если он безотказно дает бесплатные консультации группам общественников: возможно, члену местного совета от лейбористов (каковым много лет подряд состояла Джейн) и не следовало бы потчевать мужа обедами, достойными Элизабет Дэвид[28]; но самое страшное их преступление в глазах Ричарда было то, что эту свою устоявшуюся жизнь они считали разумно-порядочной, а не ханжески-утробной.

Я сочувствовал Морису, когда тот возмущался, обвиняя сына в эгоизме и безответственности, но, кажется, Джейн поставила более точный диагноз. Она утверждала, и я полагаю правильно, что, хотя желание epater la famille[29] сыграло известную роль в срыве Ричарда, главная болезнь его и его друзей — воинствующий идеализм. Голову ему вскружила — или задурила — мечта о славе на подмостках, и его взманил благородный революционный путь, в сравнении с которым любое другое поприще просто противно. Как довольно метко выразилась Джейн: ему подавай луну с неба на золотом блюдечке, и только завтра; а послезавтра она ему не нужна.

Мой же представитель бунтующей молодежи решил свои затруднения несколько более успешно и — принимая его опрокинутую логику — более убедительно, чем юный Ричард с его красным цитатником. Он — на свой манер — хоть зарабатывал на жизнь. Суб-суб-субмарксизм был тут, разумеется, просто шуткой; лишь весьма притянутым оправданием, как первым доказал бы сам добродетельный старина Маркс.

Разумеется, моя развернутая параллель с Ричардом тогда еще не приходила мне в голову. Я просто вспомнил мальчишку, покуда одевался, а вспомнив, стал строить догадки. Например, откуда молодчик внизу вообще прослышал о существовании Терновой дачи? Да, вряд ли он нашел ее по наитию — уж очень неподходящее для наития место. И вдобавок он, кажется, знал, что хозяева живут в Лондоне. Конечно, он мог навести справки на ферме или в пивной. Но идти на риск вовсе не в духе такого жучка. И вряд ли нужные сведения ему сорока на хвосте принесла, скорей уж взбрыкнувший жеребчик. Да, очень возможно, он все узнал от кого следует, верней, от кого не следует. Правда, я никогда не замечал за Ричардом низости или злобы и не допускал, чтобы он нарочно кого-то подначивал ограбить родителей — как бы ни оскорблял он их в минуты запальчивости. Но, возможно, он упомянул о даче среди сотоварищей по грядущему преобразованию мира… а ведь мой-то юный шутник, без сомнения, причислял себя к разряду политических философов этой складки. К тому же он проговорился, что ему далеко ехать. Значит, возможно, в Лондон. Меня самого поразили мои построения, и однако такой оборот дела мне казался весьма вероятным.

Я перебирал весь разговор в поисках новых улик, но тут снизу раздался голос.

— Пошевеливайтесь, дядя.

Я начал спускаться. Я отчаянно обдумывал, как бы невинным вопросом проверить мою гипотезу. Но мне ничего не приходило на ум, да окажись я даже и прав, он, зная, что я друг родителей Ричарда, не стал бы развешивать уши.

Он сидел за старым, деревенского типа столом посреди столовой. Занавески он задернул. В руке у него была чашка кофе. Он приподнял ее, когда я вошел. За его спиной обнаруживался освещенный проход на кухню.

— Кофе точно не хотите?

— Нет.

— Может, бренди глотнете? Там в буфете есть.

От этой смеси хамства и заботливости у меня снова перехватило дух.

— Нет, благодарю.

Я оглядел комнату. Несколько картин исчезло, и я подозревал, что в буфете, возле которого я стоял, поубавилось фарфора.

— Пройдите-ка туда. — Он кивнул в сторону кухни, и в первую секунду я ничего не понял. — Ну, естественная нужда или как ее.

Морис и Джейн в свое время пристроили уборную и ванную к задней части дачи.

— До каких же пор вы…

— Утром кого-нибудь ждете?

— Никого решительно.

— Порядок.

Он пересек комнату, взял телефонный справочник и полистал.

— Ваш телефон, между прочим, отключен. Я извиняюсь.

Он еще полистал, потом выдернул страницу.

— Около десяти позвоню лягавому. Точно? Если проснусь, конечно. — Но он тут же добавил: — Я смеюсь, слушай. Не бойтесь. Заметано. — Потом он сказал: — Ну, идете?

Я прошел на кухню — и увидел дверь в сад. Нарушая стеклянное и мирное ее пространство, в ней зияла теперь зубчатая черная дыра; и я про себя проклял отсутствующую хозяйку, пожертвовавшую исторической достоверностью ради приятностей быта. Гость же мой, напротив весьма явственно присутствующий, подошел и встал у меня за спиной.

— Смотрите, не запритесь по ошибке. Уж пожалуйста.

Я вошел в уборную и прикрыл дверь; мой взгляд приковался к засову. Узкое оконце уборной выходило на зады. Я мог бы, полагаю, из него вылезти. Но вряд ли сумел бы открыть его бесшумно, да и вокруг всего сада шла густая изгородь и вал, так что выбраться на волю я мог бы только через ворота, обогнув дом.

Вернувшись в столовую, я увидел, что он уже подвинул к камину резное кресло для меня. Я стоял в дверях, надеясь уклониться от этого последнего унижения.

— Я готов дать вам честное слово. Я не подниму тревоги прежде, чем вы осуществите… свое… отступление, что ли.

— Я извиняюсь. — Он снова предложил мне кресло и вытащил какое-то кольцо; потом сообразил, что я не понимаю. — Клейкая лента. Не больно.

Я все еще не мог смириться с этим окончательным позором. Я не трогался с места. Он двинулся на меня. Я отпрянул от ужасного нейлонового лица, непотребного, словно какого-то жидкого. Но он меня не тронул.

Я отстранил его и сел.

— Ну вот и паинька. И все дела. А теперь лапки вытянуть, так. — Он держал две полосы цветной бумаги, вероятно вырезанной для такого случая из журнала. — Это вам на манжетики, точно? Чтоб волоски не драло, если лента отстанет.

Я смотрел, как он облекает бумагой мое левое запястье. Потом он туго прикрепил его лентой к ручке кресла. Я никак не мог унять дрожь в руках. Я видел его лицо и даже — или мне они только мерещились? — усы сквозь нейлон.

— Я хотел бы выяснить одну вещь.

— Ну.

— Отчего ваш выбор пал на этот дом?

— Ага! Может, в книжке вывести хотите? — Но я не успел ответить. — Ну, занавески, — сказал он. — Железно. Хотя бы расцветочка — это раз.

— Не понимаю, что это означает.

— А то означает, друг, что я дачку для выходных за километр унюхаю. Материальчик первый сорт на окошечках болтается. Керосиновая лампа на подоконнике — два фунта. Да мало ли. Ну как? Не туго?

Туго было очень, но я покачал головой.

— Но почему же именно в этих краях?

Он взялся за мое правое запястье.

— Везде олухи найдутся, которые пустые дома бросают.

— Вы из Лондона?

— Спросили б что полегче.

От него, совершенно очевидно, нельзя было добиться толку. Но, кажется, своим остроумием он прикрывал некоторую неловкость. Во всяком случае, он поспешил перевести разговор со своей жизни на мою.

— И много вы книг насочиняли?

— С десяток приблизительно.

— А сколько это время занимает?

— Смотря какая книга.

— Ну вот которая внизу?

— Я несколько лет изучал предмет. Это занимает больше времени, чем собственно работа над книгой.

Некоторое время он молчал и обматывал мою правую руку. Потом нагнулся. Подпихнул мою левую ногу к ножке кресла и снова начал орудовать клейкой лентой.

— Я вот тоже хочу книжку написать. Может, когда и напишу. — И затем: — В книге сколько слов будет?

— Обычный минимум — шестьдесят тысяч.

— Ишь как!

— Я не заметил, чтобы вам не хватало слов.

Он мазнул по мне взглядом, оторвавшись от работы.

— Не то, что вы думали. Точно?

— Не стану отрицать.

— То-то…

И он снова умолк, разматывая ленту. Где-то он раздобыл ножницы и теперь закрепил кончик ленты вокруг моей левой лодыжки и перешел к правой.

— Описать бы все. Не это именно. А вообще. Все как есть.

— Отчего бы вам не попытаться?

— Смеетесь.

— Ничуть. Преступление волнует.

— Ага. Спасибо большое. А потом сиди и жди гостей.

— Но вы можете не выдавать подлинных обстоятельств.

— А тогда не выйдет все как есть. Точно?

— И вы полагаете, что Конрад…

— Так ведь то ж Конрад!

Тут ножницы щелкнули, означая, что последняя моя конечность надежно укреплена; он слегка потянул меня за ногу, проверяя прочность ленты.

— Надо же. Несколько лет. Да? Это ж уйма времени.

Он стоял и смотрел на свою работу. Я неприятно ощущал себя всего лишь свертком, рассматриваемым с точки зрения надежности упаковки. Зато было и облегчение. Избивать меня он явно не собирался.

Он сказал:

— Порядок.

И пошел на кухню, но почти тотчас вернулся с мотком бельевой веревки и кухонным ножом. Стал напротив меня, растопырил руки, натянул кусок веревки, потом еще раз, и принялся кромсать ее ножом.

— А может, вы? Написали бы про меня? Как?

— Боюсь, мне не удалось бы написать о том, чего я совершенно не в силах понять.

Он поднатужился, дернул и оторвал наконец нужный отрезок. Прошел за спинку кресла, и я услышал его голос у себя над ухом.

— Чего непонятного-то?

— Непонятно, как кто-то, отнюдь, по-видимому, не дурак, может вести себя подобным образом.

Он пропустил веревку через планки кресла. Рука его простерлась над моим правым плечом и провела веревку по груди к левой подмышке.

— Сидите прямо, ладно? — Веревка впилась в плечо. Он обмотал меня еще раз. — А ведь я вроде объяснял.

— Я еще могу понять левых террористов — пусть даже они грозят общественному спокойствию. Те хоть отстаивают свои идеи. Вы же, мне кажется, отстаиваете исключительно собственные выгоды.

Последнюю фразу я произнес, надеясь получить более существенную информацию в подкрепление моей гипотезы, касающейся юного Ричарда. Но он не клюнул на эту удочку. Он привязывал веревку к креслу. Потом обошел его и снова меня оглядел.

— Ну как?

— Ужасно неудобно.

С минуту он меня разглядывал. Затем снова ткнул в меня пальцем.

— А слушать-то надо ухом, а не брюхом, друг. И все дела.

Я промолчал. Он еще минуту меня созерцал.

— Ну я пошел. Грузиться. Еще заскочу сделать дяде ручкой.

Он поднял чемодан, стоявший под окном, и пошел к входной двери, которую мне было видно из столовой. Отпахнул входную дверь, подставил для упора чемодан, потом скрылся в гостиной. Оттуда он появился, держа под мышкой что-то квадратно-светлое, кажется картонную коробку, поднял чемодан и скрылся в ночи. Входная дверь прошуршала и хлопнула. С минуту все было тихо. Вот легонько щелкнула дверца машины. Пискнула калитка, но он не сразу прошел в дом. Когда он появился, я понял причину задержки. Он показал мне и положил на стол мои очки.

— Ваши стекляшки, — сказал он, — в полном порядке. Бренди точно не хотите?

— Нет, благодарю.

— Электрокамин?

— Мне не холодно.

— Ладно. А теперь придется кляп вставить.

Он взялся за ножницы и ленту.

— Но здесь же никого нет. Кричи хоть всю ночь напролет…

Он, кажется, на мгновение заколебался, потом покачал головой.

— Я извиняюсь. Надо, друг.

Он отмотал и отщелкнул от ленты четыре отрезка и выложил на стол. Когда, взяв в руки первый отрезок, он ступил ко мне, я невольно дернулся.

— Это совершенно излишне!

Он немного обождал.

— Ну ладно. Пора закругляться.

Примени он силу, я бы непременно воспротивился. Но он вел себя со мной, как усталая от капризов больного сиделка. Мне осталось только закрыть глаза и повернуть к нему голову. Вот он косо налепил пластырь на мой горестный рот; расправил по щекам; потом и другие отрезки. Снова меня охватил ужас — вдруг я не смогу дышать только носом. Возможно, он тоже этого опасался, потому что пристально разглядывал меня в молчании несколько минут. Потом взял нож и ножницы и пошел на кухню. Я слышал, как он кладет их на место. И вот свет в кухне погас.

О том, что стряслось дальше, я расскажу с предельной сжатостью. Да у меня и нет слов, способных выразить, что я перенес.

Я думал, что теперь он оставит меня одного в моем унылом бдении. Выйдет — и делу конец. Но он вернулся из кухни, присел возле буфета и открыл нижнюю дверцу. И выпрямился с кипой старых газет, которые Джейн держала тут для растопки. Я увидел, недоумевая (я же сказал ему, что мне не холодно), как он встал на корточки у старой печки, поднимавшейся до половины стены рядом со мной. Он комкал бумагу и запихивал в топку. При этом и в продолжение всей последовавшей сцены он ни разу не взглянул на меня. Он вел себя так, словно меня тут и не было.

Когда он поднялся и ушел в гостиную, я уже понял… но не поверил — не мог поверить. Но мне пришлось поверить, когда он вернулся. Увы, я слишком хорошо знал красный переплет толстой тетради, содержавшей мой генеральный план и набросанные от руки ключевые пассажи, и темную коробочку — хранительницу бесценной картотеки ссылок.

Я отчаянно дернулся, я пытался крикнуть сквозь залепленные губы. Какой-то звук я издал, кажется, но он даже не повернул головы.

Это чудовищно, но я вынужден был смотреть, как он сунул в печь плоды четырехлетних неусыпных и невосстановимых трудов, преспокойно нагнулся и поджег зажигалкой газету. Она запылала, и он стал невозмутимо подбрасывать в пламя порции машинописи. Туда же отправились переснятые документы — копии писем, рецензии современников на романы Пикока, которые я так кропотливо выискивал, и прочее. Теперь уже я молчал, я уже не пытался кричать — что толку? Ничто уже не могло остановить грубого и необъяснимого варварства. Когда ты связан по рукам и ногам, и притом буквально, о достоинстве толковать не приходится, и к глазам у меня подступали бессильные слезы; мне оставалось только их сдерживать. Я зажмурился, и снова открыл глаза под треск выдираемых страниц. С тем же невыносимым спокойствием он подбросил их в истребительный огонь. Я уже чувствовал зловещий жар сквозь одежду и кожей лица, то есть незалепленной его частью. Он чуть отступил и теперь не заталкивал, а метал топливо в погребальный костер. Выпорхнула из коробки и погибла моя картотека. Он поднял лежавшую у печи кочергу и подтолкнул обугленные лоскуты в пламя. О, если б я мог схватить эту кочергу! С каким бы наслаждением я раскроил ему череп!

Так и не взглянув на меня, он вышел в гостиную. На сей раз он принес оттуда десять исчирканных мною томов "Собрания сочинений" и старые разборы и биографии Пикока, которые я привез с собой и сложил на столе. Во множестве торчавшие из них закладки назойливо напоминали об их насущной роли. Книги, одну за другой, тоже пожрало пламя. Он терпеливо ворошил их кочергой, если они загорались не сразу. Он заметил даже, что у "Жизни" Ван Дорена отстал корешок, и отодрал его совсем, чтоб не мешался. Я думал, он дождется, пока выгорит дотла последняя страница, последняя строчка. Но, швырнув в костер последний том, он поднялся. Возможно, он убедился, что книги горят куда медленней отдельных листов; или понял, что они все равно истлеют за ночь; или, учинив главное зло, уже не заботился о прочем. С минуту он вдумчиво глядел на огонь. Потом наконец повернулся ко мне. Двинул рукой — я думал, он меня ударит. Но он всего лишь поднес к самому моему лицу — наверное, чтобы я и без "стекляшек" не мог ложно расценить его жест, — желтый кулак с непостижимо задранным большим пальцем. Знак милости там, где милости не было.

Секунд пять, кажется, он совал мне в лицо этот неизъяснимый палец. Потом отвернулся и двинулся к двери. С порога он окинул комнату последним взглядом — так мастеровой проверяет, что дело сделано и все в порядке. Меня он своим взором вряд ли охватил.

Свет погас. Я слышал, как открылась входная дверь, потом закрылась. Я сидел, в ужасе, а злые тени от огненных языков лизали стены; а в ноздри лез едкий, самый мерзкий после запаха горелого человеческого мяса, запах кремированного человеческого знанья. Хлопнула дверца машины, затарахтел мотор — вот он переключил скорость, выехал на дорогу, и вспыхнули на задернутых занавесках лучи фар. Вот машина, пыхтя, поползла по холму в сторону, обратную от поселка. Там дорога (я знал это, потому что приехал по ней накануне в такси) шла по пустынным местам и в конце концов выходила на шоссе к Шерборну.

Мне осталась тишина, безысходность, гаснущее пламя.

Не стану подробно описывать свои муки в продолжение последовавших девяти-десяти часов; я смотрел, как догорает огонь, и все больше терзался от физического неудобства и ярости. Я старался отвлечь мысли от своих трудов, увы, слишком буквально пошедших прахом. Мир сошел с ума, о нем тоже не стоило думать. Остаток жизни я посвящу мести, я выслежу юного садиста, я ему отплачу. Я обшарю все кафе, все забегаловки Лондона, я добьюсь от Мориса и Джейн подробнейшего описания каждой похищенной вещи. Я безжалостно проверю свои догадки относительно Ричарда. Несколько раз я начинал дремать, но тотчас вздрагивал, как от кошмара, и убеждался, что кошмар стережет меня наяву. Я дергал руками и ногами, чтобы они не затекали. Попытки освободиться от уз или от кляпа ни к чему не вели; не удалось мне и сдвинуть кресло. Снова я клял Джейн, вернее, циновку, которой она покрыла плитчатый пол. От нее не оттолкнешься ногами. Я закоченел и тем больше страдал от холода, что мне ведь предлагалось его избегнуть.

Невыносимо ленивый рассвет вползал через шторы столовой. Вот проехала к поселку ранняя машина. Тщетно пытался я крикнуть сквозь кляп. Машина прошуршала мимо. Я еще раз попробовал переместить кресло к окну, но после четверти часа усилий не проехал и метра. Дернувшись от отчаяния, я чуть не опрокинулся и оставил попытки. Вот по дороге пополз трактор, без сомнения с фермы. Снова я пробовал звать на помощь. Но трактор прополз мимо и взобрался на холм. Тут уж я перепугался не на шутку. Я окончательно утратил доверие к этому типу. После того что он сделал, он способен на все. Ему ничего не стоит нарушить слово и не сообщить обо мне в полицию.

Наконец я сообразил, что к окну я стремлюсь напрасно. Сзади, на кухне лежали ножи. Да и пятиться, отталкиваясь каблуками, куда легче. И вот постепенно, постепенно я стал двигаться к кухне. У края проклятой циновки я надолго застрял. Но к одиннадцати я оказался на кухне и — чуть не расплакался. Мне уже пришлось помочиться прямо в кресле; и, как ни старался, я не мог дотянуться рукой до ящичка, где держали ножи и вилки. Мне осталось только немое отчаяние.

Наконец, вскоре после двенадцати, я услышал еще одну машину, седьмую или восьмую за утро. Но эта остановилась возле дачи. У меня оборвалось сердце. Через несколько минут у входной двери постучали. Я костерил себя за то, что отказался от первоначального плана продвижения. Снова стук. Тишина. Я клял непроходимую тупость сельской полиции. Но я был неправ. Скоро сквозь зубчатый пролом кухонной двери на меня глянуло хмурое чиновничье лицо.

Вот и все.


С минуты моего избавления прошел почти год, и дальнейшие события я изложу кратко.

Вызволивший меня констебль оказался деловитым и милым — как все в тот день были деловиты и милы со мной. Разрезав мои путы, он тотчас стал настаивать на классическом английском средстве против всех превратностей судьбы и, лишь влив в меня две чашки темно-бурого чая, вернулся к своей машине и к радио для донесений. Едва я успел переодеться в чистое, объявился доктор, а затем двое в штатском. Доктор счел мое состояние удовлетворительным, и меня подробнейшим образом допросил полицейский сержант. Констебль тем временем отправился на ферму звонить Морису и Джейн.

Я убедился, что не ошибался, усмотрев в своем приключении средство безбедно и долго обедать в гостях. "Вот ведь нахал!", "Надо же!" и прочие восклицания то и дело прерывали мою повесть. Сожжение рукописей ставило сержанта в совершенный тупик — врагов-то у меня, похоже, нет или как? Пришлось разочаровать его, очертив границы, дальше которых не простираются грязные помыслы лондонской литературной мафии; тому, что вор "засек" именно эту дачу, он куда меньше удивился. Такого рода преступность, оказывается, все возрастает. В голосе его мне почудилось даже некоторое восхищение. Этим "оторвам" пальца в рот не клади; они никогда не станут "шуровать" в родных краях, а, окопавшись в больших городах, играют на нынешней моде — держать дачи только для наездов по выходным. Сержант признался, что понятия не имеет, где искать преступника. Может, в Лондоне… может, в Бристоле, Бирмингеме, да кто ж его знает. А все виноваты эти новые автострады, по которым за "поганцами" не угонишься.

О Ричарде, поразмыслив, я не упомянул. Во всяком случае, следовало сначала обсудить это с Джейн и Морисом. Констебль позвонил Джейн в Хемпстед, она передала мне свое соболезнование и добавила, что они выезжают тотчас. Потом пришли фермер с женой и рассыпались в извинениях, что ничего не услышали; потом пришли чинить телефон… Я был рад сутолоке, отвлекавшей меня от мыслей о понесенной потере.

Морис и Джейн приехали на машине вскоре после семи, и мне пришлось пересказывать все сначала. Тут только они узнали о моей беде и мило меня заверили, что их убытки ничто в сравнении с нею. Свои догадки касательно Ричарда я высказал со всеми возможными околичностями, зато, не пощадив их слуха, повторил в подробности преподанный мне урок политической экономии и философии. Джейн с Морисом переглянулись, и я понял, что попал в яблочко. Морис взял быка за рога и тотчас позвонил сыну в Лондон. Он был дипломатичен — боже упаси, не обвинял его в сознательном потворстве, — но твердо нащупывал почву, как и подобает опытному адвокату. Положив трубку, он сказал, что Ричард клянется, будто о даче-де и не поминал, и что он, Морис, ему верит. Вид у него, однако, был расстроенный. Когда сержант вернулся за полной описью украденного, Морис изложил ему наши соображения. "Коммуну" потом обыскали, но ничего более предосудительного, чем неизбежная марихуана, там не нашли. Среди молодых людей не оказалось ни одного, который, соответствуя моим описаниям, не имел бы при этом твердого алиби; дальнейшие розыски тоже ни к чему не привели.

Ясности не принесли и последующие недели и месяцы; дело осталось, выражаясь официальным языком, мелким нераскрытым преступлением. Не могу даже сказать, что работа моя пострадала непоправимо. Месяц я провел в тоске, пожалуй даже в депрессии, избегая утешений тех, кто знал, что значила для меня моя книга. Но я не все взял тогда в Дорсет. Один экземпляр перепечатанных трех глав оставался в Лондоне, да и память у меня оказалась куда лучше, чем я опасался. Отчасти тут был и вопрос самолюбия. В один прекрасный день я решил, что правы друзья и Пикока можно восстановить; и сейчас я проделал уже половину этой работы.

Казалось бы, скучный конец. Но я еще не кончил. В известном смысле все до сих пор написанное лишь своего рода преамбула.


Как мой восстановленный Пикок уже не вполне повторяет прежнего, фигурально выражаясь убитого в зародыше, так я не вполне убежден и в том, что с точностью воспроизвел все события памятной ночи. Я старался быть максимально точным, но кое-что мог переврать, особенно в попытках передать особенности речи моего истязателя. Возможно, он и не щеголял идиотским жаргоном столь назойливо, как получилось в моей передаче; возможно, я ложно расценил и кое-какие из его чувств.

Но некоторая сбивчивость памяти, мелкие огрехи и неточности беспокоят меня куда меньше, чем то обстоятельство, что я вообще не в силах до конца осознать происшедшее. И главная цель моих записей — нащупать наконец какие-то выводы. Меня преследуют два вопроса. Почему это случилось? Почему это случилось со мной? Иными словами: что такого во мне заставило юного негодяя так поступить?

Я не могу видеть в описанном эпизоде всего лишь отбитый набег в войне двух поколений. Я не могу считать самого себя таким уж типическим представителем своего поколения и даже (что бы ни кричал я в исступленности первых недель) его не могу считать типическим представителем своего — особенно если говорить о заключительной мерзкой выходке. Возможно, они нас презирают; но, в общем, нынешняя молодежь, на мой взгляд, куда менее расположена ненавидеть, чем мы в их годы. Широко известно их отношение к любви, ужасы вседозволенности и прочее. Но немногие замечали, что, обесценивая любовь, они чуть ли не столь же рьяно обесценивают и ненависть. А сожжение моей книги — это ведь уж потребность в анафеме. Вряд ли она характерна для нового поколения.

И вот что загадочно: почему до своего ужасного поступка он вел себя на удивление мягко, почти ласково? Сказал, что не тронет меня, и я же ему поверил. Он сказал это прямодушно, не как вывернутую угрозу. Фраза была произнесена, я совершенно убежден, без всякой задней мысли. И она никак не вяжется с отвратительной жестокостью (по отношению к беспомощному пожилому человеку), учиненной им в конце концов. Сначала я склонен был усматривать в его поведении холодный расчет: он все время только напускал на себя обманчивую мягкость — во всяком случае, с того момента, когда сопоставил меня с материалами внизу. А сейчас я уже просто ничего не понимаю. Я много бы отдал — вплоть до отпущения грехов, если б так ставился вопрос, — только б узнать, когда же именно он решился. Злополучная минутка моего снисхождения в спальне его разозлила; сравнение его мотивов с мотивами истинных юных революционеров уязвило его еще более. Но ни тем ни другим я не заслужил, мне кажется, столь чудовищной кары.

Загадочно и другое — почему он с самого начала так явственно осуждал мое поведение? Тут у меня несколько нечиста совесть, ибо прежде я не говорил всей правды о подробностях нашей встречи. Полиции и Морису с Джейн я сказал, будто он застал меня спящим. Никто не корил меня за то, что я не сопротивлялся — еще бы, взломщик и жертва — один на один. Пожалуй, и сам я не склонен себя винить. И если я несколько досадую на себя, то лишь из-за его утверждения, что стоило мне пошуметь, и он бы сбежал. Но все равно, моя пассивность еще не повод сжигать мою книгу. За что тут было меня карать? И как мог я, видя его обидчивость, заключить, что мне лучше возмутиться? Ну положим, я заговорил бы с ним оскорбительно, саркастически, как угодно — помогло бы мне это?

Я перебирал в уме все, что могло возбудить его ненависть, осознанную или нет: мой возраст, тщедушность, близорукость, произношение, образованность, малодушие, прочие мои черты. Положим, я показался ему ретроградом, тонным мещанином, кем угодно еще — вряд ли это много что добавило к презренному образу жалкого старикашки. Едва ли я ассоциировался в его сознании с тем, что обозначал он словом "система", — с капитализмом, с "ними". Я принадлежу профессии, к которой он испытывает известное уважение: ему нравятся книги, ему нравится Конрад. Почему же я ему не понравился, точнее — почему он возненавидел меня? Если б он расценил мою книгу о Пикоке с пуританских позиций новых левых и их журнала — как паразитирование на отживших формах буржуазного искусства, — он бы прямо мне все это выложил. И уж никак не показался он мне мыслящим марксистом.

Морис и Джейн склонны усматривать причины происшедшего в этой псевдополитической подоплеке. Пожалуй, их сбивает с толку травма, нанесенная Ричардом. Я не вижу тут аналогии с моим юнцом. Он отнюдь не связывал меня с "ними". Мои политические воззрения ничуть его не занимали. Он напал на нечто явственно аполитичное — на мою книгу.

Меня не покидает ощущение, что речь его не вполне передавала строй его мыслей, что сам он почти понимал, что мелет чушь, и нес ее отчасти, чтобы меня испытать; ибо, подыгрывая ему, когда он корчил из себя клоуна, я сам заслуживал того, чтобы меня выставить идиотом. Но, возможно, я усложняю. В сущности, даже неважно, как говорил он и как говорил я. Задним умом можно придумать совсем иной ход беседы — конечный ее оборот не станет приятнее.

Упомяну и другую теорию Мориса: парень просто шизофреник, сдержанность со мной стоила ему напряжения, и его прорвало жестокостью. Но ведь уже после того, как решился на свой поступок, он навязывал мне бренди и предлагал зажечь камин. Странные для шизофреника тонкости. К тому же он отнюдь не стремился причинить мне боль и даже не намекал на такую возможность. Я сидел связанный, с залепленным ртом. Он мог ударить меня, дать мне пощечину — он что угодно мог сделать. Но телу моему, я уверен, от начала до конца ничто не грозило. Нападению подвергалось нечто иное.

И пожалуй, важный ключ к разгадке таил последний его удивительный жест — сунутый мне в физиономию агрессивно задранный палец. Классического своего древнего смысла жест этот был очевидно лишен — к пощаде тут не взывалось. Столь же очевидно не означал он и того, что так часто теперь означает: мол, все в порядке, "на большой". Возвратившись в Лондон, я часто видел его у рабочих, сносивших дома напротив (я подолгу не мог теперь отвести от них глаз, ибо мысли мои вертелись вокруг разрушения и гибели), и поражался разнообразию связанных с ним значений. Задранный палец означает просто "да", когда трудно перекричать грохот, или "понятно, так я и сделаю"; парадоксальным образом он содержит и предписание продолжать (скажем, если его долго показывать водителю пятящегося грузовика) и остановиться (если поднять его вдруг при том же маневре). Но что бы он ни означал — агрессии в нем нет. И только через несколько месяцев я догадался.

За мной водится грех: я люблю смотреть по телевизору футбольные матчи. Я неотрывно слежу, как бездна дурацкой энергии тратится на современную замену римского цирка, хотя, право же, сам не пойму, что, кроме сознания своего умственного превосходства, дает мне это нелепое времяпрепровождение. И вот как-то вечером внимание мое привлек футболист, который, выбежав на поле, точно так же показал большой палец болельщикам на трибуне; несколько человек даже ответили ему тем же. Смысл (игра еще не начиналась) был ясен: наша возьмет, ребята, мы им покажем, мы победим. И тут меня осенило. Я вдруг увидел в жесте моего вора предупреждение: начинается невеселый матч и представленная им команда обещает выиграть. Он словно говорил: не думай дешево отделаться. Казалось бы, куда с большим основанием мог бы то же сказать ему я. Но нет. Казнь моих бумаг была всего лишь подтверждением угрозы, а за обеими лежал страх, отвращение к тому факту, что я вышел на поле со значительным перевесом. Как ни парадоксально, мое жалкое положение оставалось для него завидным.

Вышесказанное влечет к попытке умозаключения. Доказательств у меня почти нет, да и к тем, какими располагаю, я сам подорвал веру, усомнясь в их точности. И все же кое-какие из его словоупотреблений (пусть и менее назойливых, чем я изобразил) весьма показательны. Во-первых, вместе со словечком "слушай" словечко "друг". Знаю, оно в ходу у молодежи. Но адресованное ко мне, оно в его устах звучало чуть нарочито. Отчасти имея целью меня задеть, оно, пожалуй, прикрывало и трогательное стремление со мной поравняться. Оно будто намекало, что, невзирая на разницу лет, образования, происхождения и прочего, нас ничто не разъединяет; на деле же в нем было смирение перед разделявшей нас пропастью и даже ужас перед ней. И думаю, фразу "Друг, надо слушать ухом, а не брюхом" без всякой натяжки можно считать мольбой о помощи.

Во-вторых, "точно", которым он к месту и не к месту украшал почти каждую свою фразу. Знаю, среди молодежи оно весьма употребительно, и следует с чрезвычайной осторожностью усматривать в нем нечто большее, нежели междометие, пустую затычку. И однако, я подозреваю, что это одно из разоблачительнейших словечек нашего века. Грамматически оно чаще эллипсис для "точно ли это так?", чем для "точно ли я выражаюсь?", но глубинный смысл его, я убежден, всегда сводится ко второму значению. На самом деле оно заменяет собой суждение "Я совершенно не уверен, что я прав и что я точно выражаюсь". Конечно, оно может звучать и агрессивно: "Попробуй-ка докажи, что я неправ, что я неточно выражаюсь!" Но уж никогда не звучит оно уверенностью в себе. По сути, оно выражает сомнение и страх, так сказать муки и тщету parole[30] в поисках утраченного langue[31]. А в самой глубинной его основе лежит недоверие к языку. Не сомневаясь в здравости своих мыслей и понятий, человек сомневается в собственной способности выразить их. Маньеризм — симптом рушащейся культуры. "Я не сумею — или, может быть, я не смею — с тобой объясниться". Это похуже бедности и социальной ущемленности.

Очень важно (я это где-то читал), общаясь с дикарями, знать, какое значение они придают той или иной нашей мине. Сколько достойных и улыбчивых миссионеров погибло, так и не поняв, что они приветствовали тех, для кого обнажение зубов — прямой знак вражды. Пожалуй, нечто подобное постигает нас при встрече с поклонником словца "точно". Разумеется, я не берусь утверждать, что, стоило мне соответственно вклинить в свои реплики где "друг", а где "точно" — и та ночь кончилась бы иначе. Но наш роковой конфликт заключался в том, что одного из нас слово чарует и выручает, а другой его чурается, и подозревает, и вечно на него обижен. И главный мой грех вовсе не буржуазность, интеллигентность и не то, что я показался ему куда богаче, чем на самом деле; самое непростительное — что я живу за счет слов.

Мальчишке представилось, вполне возможно, что именно я отнял у него ключи к тайне, которой он втайне мечтал овладеть. Броско-гневливое заявление, что книги-де и он уважает, томно и явственно высказанная охота тоже написать книгу ("описать все как есть" — будто убожество фразы не пересекало ab initio[32] ею выраженный порыв!), разлад между словом и делом, вежливая болтовня, покуда он грабил комнату; конечно же, не вполне невольная путаница во взглядах; нежелание слушать и понимать слабые попытки моих возражений; беспорядочная скачка мыслей… не заслуживал ли мой Пикок после всего этого справедливой и символической кары? На деле он сжигал отказ моего поколения поделиться приемами волховства.

Участь моя скорее всего решилась в ту минуту, когда я отверг его предложение о нем написать. Тогда я счел его просьбу блажью фата, нарцисса — как угодно назовите, — вздумавшего, как в зеркале, отразиться в печатных строках. А он, вероятно, вожделел, пусть неосознанно, причаститься волховской силе. И вдобавок не мог, видимо, до конца поверить, что она существует, пока на себе ее не испытал. Свои нужды он сопоставил с нуждами, как я выразился, "давно покойного сочинителя" и больше всего, пожалуй, оскорбился тем, что заповедный и заказанный дар я приложил не к кому-нибудь, а к другому безвестному магу слова. Я представлял секретное предприятие, клуб для избранных, самодовлеющее тайное общество — вот против чего он восстал.

Дело не только в этом, но это главное. Нас всех, ревнителей и слуг слова, старых и юных, судят, разумеется, незаслуженно строго. Большинство радеет и бьется, чтобы язык уцелел, сохранил бы приемы и тайны, смысл и лад. Но с подлинным корнем зла в одиночку не сладить: триумф видимого, телевидения, всеобщее обязательное недообучение, общественная и политическая (о Перикл, из древних мастеров слова ты всех отчаянней ворочаешься в гробу) история нашего невообразимого века — да мало ли их еще, мрачных театральных злодеев. Но себя не хочу выставлять невинным козлом отпущения. Мой юный каратель не ошибся по крайней мере в одном. Да, я был виноват в глухоте.

Я неспроста снабдил свои записи туманным заголовком и неудобопонятным эпиграфом. Первый я выбрал, предварительно испытав на множестве морских свинок. Почти все связывали Коко с распространеннейшим у нас именем клоуна и в таком именно свете заголовок и толковали. Оно бы отчасти и верно, особенно если его отнести к обоим героям сразу. Но на самом деле Коко ничего общего не имеет с персонажем в рыжем парике и с налепленным пьяным носом. Слово это — японское и означает в переводе должное отношение к отцу со стороны сына — сыновнюю почтительность.

Неудобопонятному эпиграфу предоставим последнее слово; в нем приговор обоим — сыну и отцу. В нем — унылое пророчество на мертвом языке наших островов, на древнекорнском:

Язык длинен — не велика заслуга.

Без языка — ни родины, ни друга.

Загадка

Кто таков — помутнел, почернел и потом исподволь тихо яснеет?

"Дао дэ цзин",

Трактат о пути и добродетели.

Чаще всего пропадают без вести девушки лет до двадцати на пару с юношами-сверстниками — в большинстве своем из рабочих семей, и семей, как правило, неблагополучных. Нередки и человеческие пропажи под сорок лет, но тут уж не из рабочих: это отчаявшиеся жены и ошалелые мужья рвутся из тисков брака и уз семейной скуки. За порогом сорокалетия очень мало кто пропадает всерьез и надолго — разве что опять-таки бедняки, полунищие, полубродяги, те, у кого жизнь окончательно не сложилась.

Так что исчезновение Джона Маркуса Филдинга с точки зрения социальной статистики было крайне маловероятным. Пятидесяти семи лет от роду, состоятельный, счастливый в браке — сын и две дочери; свой человек в Сити, деятельный, и весьма деятельный, член правления ряда компаний; владелец великолепной, от шекспировских времен уцелевшей усадьбы на востоке Англии: 1800 акров и соответствующий доход; совладелец (правда, скорее бездеятельный) своры гончих, первоклассный стрелок… словом, ни дать ни взять, образец преуспеяния, столп общества — делец и помещик, деревенский сквайр. Многовато, и надоест разрываться надвое: оно бы и понятно, но нет — вдобавок Филдинг был еще членом парламента от консерваторов.

В пятницу, 13 июля 1973 года, в 14.30 по Гринвичу пожилая секретарша мистера Филдинга, некая мисс Парсонс, проводила взглядом его такси, отъезжавшее от лондонской квартиры в Найтсбридже. У него было совещание в Сити; затем поезд 17.22 и встреча с избирателями. Поезд прибывал на станцию около семи; час-другой ему предстояло объясняться; посредник, приглашенный к ужину, ждал с машиной — до Тетбери-Холла было миль двенадцать.

Филдинг очень ценил личные, непосредственные контакты и показывался избирателям не реже двух раз в месяц. Программа этих неминуемых встреч была накрепко и надежно затвержена.

На совещание в Сити он между тем не явился. Ему позвонили на квартиру, но мисс Парсонс отпросилась в пятницу пораньше и уехала к родичам в Гастингс. Прислуга покончила с делами и удалилась. Обычно во всем пунктуальный, будь то, присутствие или заблаговременно оговоренное отсутствие, Филдинг был прощен: посовещались без него. Первым заподозрил неладное Драммонд, агент-посредник, когда его патрон не прибыл назначенным поездом. Он вернулся в местное партийное отделение, позвонил в Лондон — квартира не отвечала; в усадьбу — но миссис Филдинг могла лишь недоумевать. Она говорила с мужем по телефону в четверг утром и ожидала его нынче к вечеру, да, поезд 17.22, очень странно, что он не приехал. Впрочем, может быть, он задержался из-за сына, аспиранта Лондонского экономического училища. Питер, помнится, обещал прогостить уик-энд в Тетбери со своей девушкой. Посредник обещал позвонить через полчаса, если депутат не объявится.

Она, разумеется, и сама набрала их лондонский телефон, потом номер мисс Парсонс — но та была уже в Гастингсе, — наконец, позвонила в Айлингтон, где сын ее снимал квартиру с двумя приятелями аспирантами. Один из них ответил, что про Питера толком ничего не известно: "кажется", он где-то в городе и вернется к ночи. Миссис Филдинг сделала последнюю попытку — но и хэмпстедский телефон девушки Питера отозвался долгими гудками. Впрочем, пока что тревожиться было нечего. Скорее всего, муж ее просто опоздал к поезду и приедет следующим — что-нибудь задержало, а оповестить ее не было ни времени, ни особой надобности. Вот-вот позвонит Драммонд, и все разъяснится.

Он тоже предположил опоздание либо дорожную дремоту — и послал человека на станцию встречать очередной лондонский и обратный поезд. Позвонил он, однако, в растерянности: посланец вернулся ни с чем. Теперь уж даже миссис Филдинг слегка растерялась и несколько встревожилась: сердечный приступ, несчастный случай? Но у Маркуса всегда при себе какие-нибудь бумаги, документы: не сможет сам назваться, опознают и так, без всякого труда. Здоровье у него крепкое, сердце в порядке, вообще никаких жалоб. Миссис Филдинг отгоняла смутное опасение совсем другого рода, опасение стареющей женщины. Как раз в этом году ее очень потрясло скандальное дело Лэмбтон-Джеллико: но ведь и муж говорил о нем с явным омерзением, и нынешняя вседозволенность была ему всегда противна — на словах, во всяком случае, а на деле… нет, все-таки не с чего его подозревать.

Минул еще час, а Филдинг все не появлялся — ни у Драммонда, ни в Тетбери-Холле, Рьяных избирателей распустили с извинениями, ничуть не ведая, что через три дня этот маленький казус займет первые полосы газет. Драммонд согласился подежурить у себя в кабинете; ужинать собирались в тесном кругу, никаких приглашенных не было, так что хоть с ужином никаких хлопот. Если что, они созвонятся, в девять — в любом случае. Тут-то миссис Филдинг и разволновалась не на шутку: немая, лондонская квартира пугала ее. Она позвонила на станцию, чтобы проверили номер, — нет, все в порядке. Обзвонила высокопоставленных знакомых: а вдруг Маркус — хотя вот уж он не рассеянный — забыл ей сказать, что зван в театр или на обед? Ей вежливо отвечали, что такой-то за границей или уехал за город. Она опять позвонила сыну — но теперь уж там никто не подходил. Девицы Питера по-прежнему не было дома, мисс Парсонс тоже. Миссис Филдинг изнывала от мучительной, беспомощной тревоги; но она была женщина собранная и практичная. Она вызвонила одного из близких лондонских друзей — который, кстати, и жил там поблизости, за две-три минуты ходьбы, — и попросила его не счесть за труд, договориться со швейцаром и зайти к ним на квартиру. Потом позвонила швейцару, распорядилась выдать ключи и спросила, не видал ли он случаем ее мужа. Не видал: он заступил в шесть, мистер Филдинг не проходил ни в дом, ни из дому.

Минут через десять друг семьи позвонил из квартиры. Маркуса нет, в остальном все как обычно. На столике мисс Парсонс лежит календарь: да, вот и распорядок на сегодня. Утром — прочерк: это понятно, пятничное утро отводилось для наименее срочной депутатской корреспонденции. В три — совещание; по счастью, с одним членом директората компании миссис Филдинг была знакома лично. Через минуту-другую она узнала, что ее муж исчез еще до поезда 5.22 и что мисс Парсонс зловещим образом пропала уже в три (про ее невинную поездку в Гастингс ничего не было известно). Происшествие — какое бы то ни было — отодвигалось назад, чуть ли не на вчера. Правда, утром в четверг Маркус был на квартире, она сама с ним говорила в девять часов; но с тех-то пор ничего неизвестно — и наверняка что-то случилось.

Драммонд согласился приехать в Холл — обсудить, что дальше, а миссис Филдинг тем временем снеслась с местным полицейским участком. Она пояснила, что это просто так… но все-таки нельзя ли проверить лондонские больницы и регистрацию несчастных случаев? Вскоре после приезда Драммонда из участка сообщили: за последние двадцать четыре часа нет ни одной неопознанной жертвы несчастного случая иди сердечного приступа. Перешли к другим возможностям: может быть, политическое похищение? Но в ближневосточном конфликте Филдинг был скорее на арабской стороне, так что "Черный Сентябрь" избрал бы какого-нибудь другого парламентария; Ирландская Республиканская Армия тоже вряд ли на нем бы остановилась, хоть он и отстаивал закон, порядок и сильную руку в Ольстере. Нет, он ничем не выдавался; и все его нечастые парламентские речи касались финансов или сельского хозяйства.

Драммонд заметил, что похитители не стали бы хранить молчание. А если похищение чисто уголовное… но ведь Филдинг не такой уж богач, да к тому же его дочерей, путешествующих за границей, Каролину или Франческу, похитить куда легче и толку не в пример больше. Тоже, впрочем, пустая гипотеза — давно бы уж объявили и потребовали выкуп. Чем дольше они обсуждали, тем больше уверялись, что вернее всего — временная амнезия. Но если и амнезия, то все равно ведь: такие тоже понимают, что им отшибло память, и мучаются, припоминая, кто они и где живут? И обращаются ко всем встречным? Местного врача оторвали от телеэкрана, и он дал импровизированную консультацию. Что, мистер Филдинг проявлял в последнее время забывчивость? Был озабочен, напряжен? Дурное настроение, беспочвенные тревоги? Нет, ничего подобного. Может быть, внезапное потрясение? Тоже нет. Тогда вряд ли амнезия. И доктор мягко предложил сделать то, что уже было сделано, — навести справки по больницам.

А миссис Филдинг опять начала подозревать чудовищный, отвратительный интимный скандал. Раньше она воображала бездыханное тело на полу лондонской квартиры, теперь — столик на двоих и ужин при свечах в парижском ресторане. Лицо мисс Парсонс в этом зыбком свете как-то не вырисовывалось; однако же неспроста она провела этим летом в Лондоне куда меньше обычного… Вот-вот зазвонит телефон, и голос Маркуса расторгнет их брак, разрушит взлелеянное благополучие… такое подлинное, такое прочное — в их кругу прочнее ни у кого не было. В их кругу — нет; стало быть, что-то очень потаенное, за пределами понятного мира: какая-нибудь девушка из простых, кто-то, совсем уж неясно кто. И миссис Филдинг решила про себя: на сегодня хватит. Она тоже была из консерваторов и строго различала частные прегрешения и публичные проступки. Мало ли у кого что бывает в жизни; главное, чтобы об этом не знали.

И словно вдогад позвонил полицейский инспектор: не сможет ли помочь? Нет, осадила она его нарочито беззаботным голосом, нет, а то мы тут сделаем из мухи слона, и не дай бог, пронюхает пресса. То же самое было под конец сказано и Драммонду. Наверняка где-то кроется очень простое объяснение: телеграмма не дошла, мисс Парсонс забыла позвонить — ну и так далее — словом, до завтрашнего утра тревогу поднимать рано. А утром Питер съездит на квартиру, и, может быть, все разъяснится само собой.

Слуга-филиппинец затворил за Драммондом дверь в самом начале двенадцатого. Посредник сделал свои выводы; он тоже предвидел скандал, вовсе не политического свойства, и его это шокировало — миссис Филдинг еще вполне привлекательная женщина и самая подходящая супруга для парламентария.

За полночь позвонил наконец и блудный сын Питер. Сперва он просто не мог взять в толк, что ему говорит мать. Еще вчера вечером они с Изабеллой и отцом обедали в ресторане, отец был такой, как всегда, и планы на уик-энд менять отнюдь не собирался. Все же, вняв материнской тревоге, он согласился немедля поехать в Найтсбридж и там переночевать. Миссис Филдинг пришло в голову, что если ее мужа все-таки похитили, то вдруг похитители знают только его лондонский адрес — и безуспешно, вроде нее, звонят туда весь вечер.

Питер перезвонил в час без четверти и лишний раз подтвердил, что квартира в полном порядке. Среди входящих бумаг и почты на столе у мисс Парсонс ничего особенного. В отцовской спальне — ни малейшего признака поспешных сборов; содержимое чемоданов и саквояжей отвечало беглому перечню. Нигде не было записи насчет экстренного звонка жене или посреднику. Календарь, как обычно, заполнен на всю будущую неделю, начиная с утреннего совещания и ленча в полдень шестнадцатого. Оставалось еще, правда, проверить, на месте ли заграничный паспорт, но паспорт хранился в запертом секретере — ключ от него был только у самого Филдинга и у мисс Парсонс.

Мать и сын опять-таки обсудили, не поднять ли на ноги лондонскую полицию. И опять решено было подождать до утра: может, выяснится хотя бы, куда девалась мисс Парсонс. Спала миссис Филдинг плохо. Проснувшись в начале седьмого, пятый или шестой раз, она решила безотлагательно ехать в Лондон, прибыла туда к девяти, и они с Питером битых полчаса снова обыскивали квартиру. И платье, и белье — все было на месте, никаких улик внезапного отъезда. Напоследок она еще раз позвонила домой мисс Парсонс. Гудки. Ну вот и все.

Миссис Филдинг сделала еще два предварительных звонка и без пяти десять разговаривала с министром внутренних дел по засекреченному домашнему телефону. Если даже совершилось преступление, все равно затронуты не только частные интересы, и огласка крайне нежелательна, пока не будет проведено детальнейшее первичное расследование.

Через несколько минут это расследование было препоручено профессионалам.


К субботнему вечеру они прояснили картину, по-прежнему, однако, таинственную. Мисс Парсонс выследили у родных в Гастингсе — с помощью соседки. Она была глубоко потрясена — как-никак прослужила у Филдинга чуть не двадцать лет — и совершенно растеряна. Она, как сейчас, помнила, что мистер Филдинг перед уходом спросил, все ли бумаги к совещанию у него в папке. Да, она уверена: мистер Филдинг определенно собирался ехать прямо в Чипсайд, на это самое совещание.

Дневной швейцар сообщил полиции, что не расслышал адреса, сказанного шоферу такси, а джентльмен вел себя по-обычному, правда вот "слегка торопился". Мисс Парсонс тотчас приехала в Лондон и отперла секретер. Паспорт лежал на своем месте. Угрожающих писем или звонков, насколько она знает, не было. Приготовления к отъезду? Деньги со счета? Тоже нет. Всю последнюю неделю держался как обычно. Частным порядком, без миссис Филдинг, она заметила старшему суперинтенданту, в чье ведение было наспех отдано дело, что считает самую мысль о другой женщине "более чем нелепой". Мистер Филдинг любил жену и был прекрасным семьянином. Восемнадцать лет состояла она при нем доверенной секретаршей, и не то что неверности, а ничего отдаленно подобного даже заподозрить не могла.

По счастью, пока Филдинг еще не спустился, дневной швейцар успел перемолвиться словом-другим с таксистом и смог дать его приблизительное описание, по которому тот был разыскан через несколько часов. Свидетельство его, во всяком случае, говорило против амнезии. Он отвез джентльмена не в Чипсайд, а к Британскому музею: именно так, он твердо помнил плату и чаевые. Не сказал ни слова, всю дорогу читал — газету, что ли, или какие-то бумаги из папки. Водитель не помнил, может, он и зашел в музей, может, и нет, ему тут же подвернулся новый седок. Зато в музее ждала удача: главный смотритель гардероба сразу принес папку, не востребованную вечером в пятницу. Папка содержала номер "Таймс", бумаги к совещанию и письма от избирателей, видимо отобранные для встречи.

Миссис Филдинг сообщила, что муж ее интересовался искусством и даже от случая к случаю приобретал охотничьи гравюры и картины; но зачем бы ему идти в Британский музей — этого она не понимает, тем более и время не позволяло. Сколько она знала, он там никогда не бывал — никогда, за всю их совместную жизнь. Кроме гардеробщика, который принял папку, Филдинга никто не помнил, да и мудрено было бы упомнить случайного посетителя в обычном июльском наплыве туристов. Может быть, он просто пересек вестибюль и взял такси у северного входа. Если так, то похоже, будто он путал следы и, уж очевидно, желал скрыть, куда направляется.

Полиция не рассчитывала сохранить дело в тайне позже воскресенья: оно и лучше скормить в понедельник утренним газетам апробированные факты, чем позволить расползаться самым несусветным слухам. В конце концов, вероятнее всего было какое-нибудь расстройство психики — опубликовать фотографию, и шансы на опознание возрастут неизмеримо. Они, конечно, проверили многое, о чем миссис Филдинг знать было незачем: привлекли и контрразведку, и особое управление. Однако до министра Филдингу было далеко, и возможность выдачи государственной тайны отпадала, а с нею и скандал по линии шпионажа. Компании, с которыми он был связан, нимало не сомневались в его благонадежности… нет, скандалом в Сити тоже не пахло. Могло быть что-нибудь по типу дела Лэмбтона — Джеллико: шантаж и психический надлом. Но опять-таки не тот человек. Тщательно проглядели все его бумаги: ни загадочных адресов, ни зловещих писем. Все те, кто знали — или думали, что знают, — его частную жизнь, дали о ней наилучшие отзывы. Проверили банковские счета: никаких изъятий крупных сумм — не то что в последнюю неделю, а за несколько месяцев. Этим летом он продавал кое-какие акции, но биржевики засвидетельствовали, что продавал с выгодой — и лишь затем, чтобы купить другие. Никаких перемен в завещании; все завещательные распоряжения давным-давно сделаны.

Шестнадцатого июля имя его появилось на первых полосах утренних газет. Вкратце излагалась биография: младший и единственный выживший сын члена Верховного суда; в Оксфорде был отличником правоведения; в 1939-м ушел на фронт с университетской скамьи; пехотным офицером участвовал в североафриканской кампании, награжден Военным Крестом; переболев желтой лихорадкой, по состоянию здоровья отчислен в тыл и закончил войну служащим военно-полицейского управления министерства обороны, в чине подполковника. После войны преуспел на юридическом поприще, специализируясь по торгово-экономическому и налоговому праву; с 1959 года — политический деятель; член правления таких-то фирм, владелец имения в восточной Англии, ориентация среди консерваторов правоцентристская.

Строились нехитрые догадки, тем более что полиция не исключала возможности политического похищения, хотя и было неясно, отчего все-таки мистер Филдинг преминул явиться в Сити к трем часам. Но поверенный Филдингов, который информировал прессу, категорически заявил, что сомневаться в его клиенте нет ни малейших оснований; полиция со своей стороны удостоверила незапятнанную репутацию законопослушного гражданина: ни на подозрении, ни под надзором мистер Филдинг никогда не состоял.

Предположив, что он выехал за границу под чужим именем и с чужими документами, сыскные органы обратились в Хитроу и главные аэропорты на континенте. Однако ни один паспортист, ни однадежурная или стюардесса пассажира с такими приметами не помнили. Он изъяснялся по-французски и по-немецки, но сойти за француза или немца никак не мог; и, в конце концов, оставленный паспорт веско говорил за то, что он в Англии. Газетные статьи и телепередачи с фотографиями вызвали обычное число откликов: все они, были расследованы, и все втуне. За границей тоже писали, говорили и показывали — дело получило более чем достаточную огласку. Ясно было, что если он жив, то прячется или спрятан. Значит, должны быть сообщники; но никто из близкого и дальнего окружения Филдинга в сообщники, по всей видимости, не годился. За двумя-тремя все-таки установили слежку, за мисс Парсонс в частности. Прослушивали ее домашний телефон и телефон найтсбриджской квартиры — но без толку. Чиновники, полицейские, родственники, друзья и знакомые пребывали в туманном недоумении. Ни просвета; и любители необъяснимого припоминали загадочную историю "Мари Селест".

Но всякая сенсация чахнет без прикорма свежими фактами. И дней через десять на Флит-стрит Филдинга втихую "похоронили".


Однако же миссис Филдинг без устали тормошила все инстанции всеми доступными ей способами, так что сыскные органы не имели возможности забыть об этом неудобном деле: полиция не в пример уязвимее прессы. Здесь, впрочем, тоже царило убеждение, что делать больше нечего, все уже сделано, едва заметный след совсем простыл, и надо ждать дальнейших событий, которые скорее в руце божией, нежели в полицейской. Паутину сплели и раскинули; дело стало за мухой, а между тем миссис Филдинг неотступно требовала следственных новостей.

На совещании тридцатого июля в Нью-Скотленд-Ярде было решено (разумеется, по согласованию с верхами) отставить от дела Филдинга ранее занятую им бригаду и целиком препоручить его младшему инспектору особого управления, дотоле подбиравшему и подшивавшему только материалы "политического ракурса" исчезновения. Номинально же, с поклоном миссис Филдинг, расследование продолжалось на самом высшем уровне. Инспектор прекрасно понимал, что он всего лишь должен суетиться за десятерых. Никаких открытий от него не ждали: надо было просто создать видимость кипучей и многосторонней деятельности. Как он заметил приятелю, его оставили шуровать на случай, если министр оглянется.

Знал он и другое: что это хоть и небольшая, но проба. Выпускники закрытых школ нечасто идут служить в полицию, а уж если надевают мундир, то наверняка метят в тузы; но до поры изволь ходить по ниточке. Полицейская служба бывает наследственной, равно как армейская и флотская: он был блюстителем закона в третьем поколении. Сметка и обаяние, выговор и манеры — все это ему скорее вредило; выручала дипломатия. Он отлично знал, что средние чины относятся к нему с мещанским предубеждением, как к чужаку и белоручке. Его удручала тупость, угнетал самодовольный и чаще всего неуместный формализм, ему претил тот вымученный тошнотворный жаргон, которым начальство изъяснялось для пущей культурности. Но чувства свои он держал при себе, и такое лицемерие было неплохой школой для сыщика. Особенно удавались ему расследования в высших кругах общества. Он не выглядел сыщиком в фешенебельном игорном доме или роскошном ресторане. Он легко мог сойти за богатого модничающего бездельника, и, хотя это вызывало зависть у его сослуживцев, зато не соответствовало расхожим и презрительным представлениям о полицейских. По нему было сразу видно, что он из респектабельной семьи (отец — начальник полиции графства); вообще он мог служить живой рекламой полицейской карьеры — оттого, собственно, и получил задание, предполагавшее контакты с влиятельными лицами. Звали его Майкл Дженнингс.


Когда это секретное решение было ему объявлено, он провел целый день, перелистывая распухшую папку дела Филдинга, и набросал для себя краткое резюме под заголовком "Расклад": перечень возможностей с контрдоводами.

1. Самоубийство. Труп? Предрасположения нет, повода тоже.

2. Убийство. Труп? Личных врагов, по-видимому, не было. Террористы распубликовали бы акцию.

3. Похищение. Не доведено до логического конца. Почему именно Филдинг?

4. Амнезия. В таком случае теряются, а не прячутся. С медицинской точки зрения крайне маловероятно, не тот тип.

5. Угроза убийства. Подтверждений нет. В его характере сразу обратиться в полицию.

6. Шантаж. Никаких данных о махинациях или уклонении от налогов. Никаких данных о сексуальных проступках.

7. Опостылел образ жизни. Подтверждений нет. Никаких финансовых, семейных проблем. Чувство долга на первом месте. Склад ума деловой, к выходкам не склонен.

8. Расчет времени. Воспользовался отлучкой Парсонс (отпросилась за десять дней), то есть действовал по плану? При нужде во времени мог отменить совещание и встречу — или отпустить Парсонс на целый день. Значит, было достаточно четырех часов, предполагая самое раннее привлечение полиции — в 18.35, когда не явился к избирателям. Значит, продумано? Готовность номер один?

Инспектор вывел другой заголовок: "Дикие домыслы".

9. Любовь. Женщина, девушка — неизвестная. Не просто увлечение. Социальные препятствия (замужняя, мезальянс, цветная)? Проверить, кто еще пропал тогда же.

10. Гомосексуализм. Ни малейших подтверждений.

11. Мания преследования. Подтверждений нет, на него непохоже.

12. Нечаянная встреча. Добрачная связь, какой-нибудь недруг военных лет или времен судебной практики? Данных нет, проверить.

13. Деньги. Тайный счет в заграничном банке?

14. Охотничья струнка. По-лисьи сбил со следа гончих — и что?

15. Крах супружества. Отместка жене. Может, она с кем-нибудь? Проверить.

16. Кризис на религиозной почве. Англиканец — и то больше для порядка. Исключено.

17. Темные политические делишки за границей — что-нибудь понадобилось срочно замять. К разведке непричастен, разоблачениями не занимался. Человек очень упорядоченный: непременно снесся бы с Форин офисом или хотя бы предупредил жену. Пустой номер.

18. Сын. Что-то не так. Повидаться.

19. Сообщники. В одиночку не исчезнешь. Надо где-то укрываться, как-то кормиться, следить за ходом событий и т. д.

20. Какая-нибудь побочная улика должна отыскаться. Случайная реплика в разговоре? С женой вряд ли, скорее с Парсонс (?). Опросить близких знакомых в Вестминстере и Сити.


Инспектор еще поразмыслил и крупными буквами приписал к своему резюме два слова, одно из них матерное.


Недельная его программа началась с мисс Парсонс. Дочери, Франческа и Каролина, возвратились — одна с курортной виллы возле Малаги, другая — из яхтного круиза вдоль берегов Греции; и семья заняла позицию в Тетбери-Холле. Мисс Парсонс была на посту в Лондоне. Инспектор снова прошелся с нею по мелочам пятничного утра. Мистер Филдинг надиктовал пятнадцать деловых писем, потом работал с бумагами, а она печатала. Он позвонил своему маклеру; больше как будто никому. Все утро — да, почти все — провел в гостиной; из дому не выходил. Она выходила — минут на двадцать, купить пару-другую сандвичей в кулинарии возле Слоун-сквер. Вернулась в начале второго, сварила кофе — вот именно, к тем самым заказанным сандвичам. Да, по пятницам такой импровизированный ленч в порядке вещей. За время отлучки? Ничуть не изменился. Говорили об ее уик-энде в Гастингсе. Он сказал, что и сам рад отдохнуть без гостей у себя в Тетбери-Холле. Разумеется, он держался с ней непринужденно — сколько лет проработали вместе! Зовут ее в семье запросто — "Пэ", у нее даже есть своя спальня в Тетбери-Холле. Личный секретарь и общая нянька.

Коснувшись прошлого Филдинга, инспектор понял, что надо следить за каждым своим словом. "Пэ" ни пылинке не позволяла лечь на доброе имя своего босса и рьяно оберегала его репутацию законника и политика. Инспектор с тайной ухмылкой подумал, что обойти закон не так уж трудно, даже не нарушая его буквы; и у мистера Филдинга была масса возможностей поживиться исподтишка, особенно в Сити. Но мисс Парсонс была тверже алмаза: никакого счета ни в каком заграничном банке. Мистер Филдинг терпеть не мог увиливания от налогов — о деле Лонро, втором позоре консервативной партии за год, он был того же мнения, что и премьер-министр: "капитализм в худших своих проявлениях". Ну а все-таки, ухитрился вставить инспектор, а если бы он пожелал тайком завести себе заграничный счет — он что, не сумел бы сам? На это мисс Парсонс обиделась как доверенная секретарша. Уж простите, но она-то знала финансовые дела мистера Филдинга едва ли не получше его самого. Нет, ничего подобного попросту быть не могло.

Затронув интимные вопросы, инспектор тут же наткнулся на твердокаменную стену. По этому поводу она уже высказывалась — совершенно категорически — и добавить ничего не имеет. Мистер Филдинг в жизни бы не завел интрижки: у него было достаточно самоуважения. Дженнингс изменил подход.

— А не было речи про обед с сыном — накануне, в четверг?

— Упоминалось, конечно. Он знает, что мне всегда интересно про всех детей.

— В довольном тоне?

— Разумеется.

— Они ведь по-разному смотрят на вещи?

— Милейший молодой человек, это отец и сын. Еще бы, конечно, они спорили, и подолгу. Мистер Филдинг все пошучивал: возрастное, пройдет. Как-то он мне сказал, что в его годы и сам был таков. Я, например, точно знаю, что в сорок пятом он чуть не проголосовал за лейбористов.

— Ну а в тот четверг, не знаете, споров не было, осадка не осталось?

— Никакого. Он сказал, что Питер отлично выглядит. Что у него новый роман с очаровательной девушкой. Да, вот, пожалуй, он был немного огорчен, что у них сорвался семейный уик-энд в Тетбери-Холле. Но он никогда не мешал детям поступать по-своему.

— Так значит, Питер ничуть его не разочаровывал?

— С какой стати? Учился он всегда превосходно.

— Но по стопам отца не пошел?

— Не знаю, все почему-то считают мистера Филдинга каким-то викторианским деспотом. А он очень терпимый человек.

Инспектор улыбнулся.

— Кто это все, мисс Парсонс?

— К примеру, ваш начальник. Он мне задавал те же самые вопросы.

Дженнингс постарался умаслить ее: она лучше всех знала мистера Филдинга, на нее у них главная надежда, важно всякое ее соображение.

— Естественно, у меня этот ужас из головы не идет. Но пока с трудом верится, что такое вообще произошло, а уж почему…

— По наитию, первое, что приходит на ум? — Инспектор снова искательно улыбнулся.

Она рассматривала сложенные на коленях руки.

— Ну… он буквально не давал себе передышки.

— И что же?

— Может быть, что-то в нем… Нет, я не вправе так говорить — это сущие домыслы.

— Домыслы иной раз очень помогают делу.

— Ну, что-то в нем надломилось, он рванулся в сторону — и, конечно, опомнился через день-другой. Он был необычайно требователен к себе, а тут еще эти газетные толки и пересуды. Мне кажется…

— Да?

— По-моему, он, когда опомнился… наверно, он был ужасно потрясен и не понимал…

— Вы хотите сказать, что он мог в таком случае покончить самоубийством?

Она явно клонила к этому, однако отрицательно покачала головой.

— Не знаю, просто не знаю, что и думать. Только убеждена: это было внезапное помрачение рассудка. Мистер Филдинг во всем любил порядок и планомерность. То есть это совсем не в его духе: он бы действовал совершенно иначе, если бы…

— Если бы он действовал по плану? Но ведь все удалось как нельзя лучше?

— Не мог он ничего подобного планировать. В здравом уме не мог. Это немыслимо.

Инспектор вдруг почуял в ней какую-то глухую непроницаемость: понятно было, что ради Филдинга она готова на что угодно, готова, если понадобится, без конца низать ложь на ложь. Пахнуло затаенной любовью: положим, возраст не помеха, но весь ее облик, мешковатая фигура, подобранные губы, очки, суровый стародевичий наряд вечной секретарши — словом, такая невзрачная (такой же видится и в молодые годы, а если б у нее что-нибудь было с Филдингом, то нынче за ее словами не стояла бы преданность, а сквозило тайное злорадство), что и тень подозрения тут же исчезала: не вяжется. Однако тень эта мелькнула в следующем вопросе инспектора.

— А как он проводил свободные вечера — без миссис Филдинг?

— Обычно в клубе или в театре. Довольно часто ужинал с друзьями. Иной раз любил сыграть в бридж.

— Скачками не интересовался?

— Делал небольшие ставки — на дерби в Общенациональных, не чаще.

— А в игорных клубах?

— Уверена, что не бывал.

Инспектор расспрашивал дальше, выискивал какую-нибудь слабость, что-нибудь постыдное, пусть и давнее, — и ничего не выискал. Точка была поставлена — человек переработался; подсказка (более чем сомнительная) — поддавшись слабости, он затем сделал харакири. Дженнингс подозревал, что мисс Парсонс поведала ему свои тайные желания и утаила темные опасения. Лучше пусть уж патрон ее горделиво сгинет, чем свяжется с грязной девчонкой или замарает себя гнусным скандалом.

Здесь же на квартире он повидался с уборщицей — та ничего не добавила. Никогда никаких признаков ночлега вдвоем: ни забытого белья, ни стаканов со следами помады, ни пары кофейных чашек на кухонном столике. Мистер Филдинг был джентльмен, заметила она. Значило это, что джентльмены следов не оставляют или ведут себя как следует, инспектор не понял и не поинтересовался.

Он все-таки держал в уме любовно-романтическую коллизию — может быть, потому, что с фотоснимков глядело напряженное лицо, без улыбки, в котором мерещилась подавленная чувственность. Стройный, гладко выбритый, чуть выше среднего роста, всегда тщательно одетый, Филдинг наверняка нравился женщинам. Однажды инспектор целых пять минут думал, что набрел на родник в пустыне. Он просматривал список человеческих пропаж за 13–15 июля. Среди них была секретарша-вестиндка, сбежала от родителей из Нотинг-Хилла; и он радостно насторожился. Филдинг состоял в правлении той страховой компании, где служила беглянка. Девятнадцать лет, недурно образована, отец работает в системе социального обеспечения. Дженнингсу пригрезился было детективный мираж: Филдинг, чуждый расовых предрассудков, перехвачен по пути на совещание, темнокожая девушка по наущению отца увлекает его на черный слет, он проникается светлыми идеями… какие дивные воздушные замки! Их разрушил один телефонный звонок: девушка объявилась, поиски прекращены. Она решила, что у нее есть голос, и сбежала с гитаристом из вест-индского клуба в Бристоле. Никакого смешения рас.

Со знакомыми из Сити и коллегами депутатами — теми, которые не отбыли на летний отдых, — Дженнингсу повезло не больше. В Сити уважали проницательность Филдинга и его юридические познания. Политики не отставали от мисс Парсонс — у них выходило, что Филдинг был в парламенте чуть ли не белой вороной — настоящим представителем своего округа, в ладах с партийной верхушкой, выступал всегда по делу и с толком, обаятельный, надежный… все только плечами пожимали. Ничего такого за ним никто не замечал. Никаких побочных психологических улик не обнаружилось.

Один только депутат, из лейбористов, годом раньше случайно защищавший вместе с Филдингом какой-то межпартийный законопроект, снизошел и слегка разговорился. Да, было деловое знакомство, такое, как бы сказать, не более чем кулуарное. Ничего он про Филдинга не знает и знать не желает, с чего бы тот "задал стрекача"; но, добавил он, это, "в общем, вписывается".

Инспектор спросил, как его надо понимать.

— В отчетах ни слова.

— Само собой, сэр.

— Так и понимать: ходил в узде, на коротком поводу. В тихом омуте, сам знаешь. В один прекрасный день терпежу-то не хватит.

— Простите, сэр, не понял.

— Ну да, не понял; не такая у тебя работа, чтоб не понимать: никто же не без греха. А с твоего хоть портрет пиши. — И пояснил: — Возьми любого консерватора — или постный ханжа, или сукин кот. А этот ловчее всех: одной рукой деньгу копит, другую к сердцу прижимает. Нет, брат, опоздал родиться. Если не дурак, самому надоест.

Депутат насмешливо оглядел инспектора.

— Ты хоть подумал, отчего он застрял?

— Я как-то не подумал, что он застрял, сэр.

— Место, конечно, теплое, казенное, со своими спелся. Только это, парень, все пустяки, у нас не в это играют. Палата, она как лошадь или собака — либо с ней умеешь, либо нет. А наш-то не сумел, и сам понимал, что не умеет, даже мне признавался.

— А почему не сумел, сэр?

Депутат-лейборист развел руками.

— Понимаешь, у нас в нижней палате не любят чрезвычайно благородного вида, когда не сразу и поймешь, кто таков: то ли простой подручный мошенника, то ли, — депутат хмыкнул, — видный советчик по налоговой части.

— То есть, вы полагаете, что он был нечист на руку?

— Да нет, необязательно, просто раз в жизни умыл руки.

Дженнингс улыбнулся с наигранным простодушием.

— Извините, сэр, хотелось бы вас правильно понять: он, значит, разочаровался в консервативной политике?

Депутат-лейборист отфыркнулся.

— Ишь ты, чувства человеческие ему подавай. Да у него их и в помине не было. Скажем, так: очертенела вся эта дурацкая волынка — палата, Сити, представления перед ротозеями избирателями. Вот и решил дать стрекача. По мне, так молодец: пример с него надо брать.

— Но знаете ли, сэр, ни семья его, ни близкие друзья ничего подобного не замечали.

Депутат ухмыльнулся.

— Врасплох, врасплох взял.

— То есть "стрекача" и от них тоже?

Депутат оттопырил языком щеку. Потом подмигнул.

— Из себя опять же не урод.

— Cherchez la femme?

— Мы тут сварганили маленькое пари. Я поставил на праматерь Еву — авось угадал.

Только гадать и оставалось: гадать и выдумывать. Депутат-лейборист был куда более видной фигурой, чем Филдинг; задиристый оратор и завзятый недруг консерваторов — стало быть, не слишком надежный свидетель. Но предположил он попранное честолюбие; а в таких делах враги иной раз прозорливее друзей.

Затем Дженнингс встретился со свидетелем по его счету номер один — тем более что здесь ожидался друг, а намечался враг — с Питером, сыном Филдинга. Сначала он заглянул в папки, официально не существующие. Собственно "дела" на Питера не было: просто взят на учет как сын парламентария. Его примостили "на периферии HЛ" (Новых Левых), "скорее эмоциональный, чем интеллектуальный приверженец, до активности далеко". Краткая заметка о нем кончалась словами: "розовый до поры" — и в тоне чувствовалось пренебрежение матерого антисоциалиста, неосознанно перенимающего оценки и формулы недругов.

Инспектор повидался с Питером на квартире в Найтебридже. Питер унаследовал отцовскую недурную наружность — и натянутую улыбку. Он едва ли не напоказ стыдился здешнего роскошества и настроен был очень нетерпеливо: зачем заново терять время, раз уже потерянное?

Сам Дженнингс был скорее аполитичен. Он держался отцовского взгляда, что полиции теплее при консерваторах, и к тому же презирал Уилсона. Хита он, впрочем, тоже недолюбливал. Не какая-нибудь партия была ему противна, а вообще круговерть политики, ложь и лицедейство, мелочные счеты. Он вовсе не был тем тупым служакой ("фашистской свиньей"), за которого его принял, как можно было заметить, "розовый" Питер. Он имел представление о подлинном правосудии, на деле не испробованном; и терпеть не мог ту грубую, уличную сторону полицейской службы, которую знал понаслышке, а раз-другой видел и своими глазами. Собственно, жизнь казалась ему игрой, чаще своекорыстной, иногда — по долгу. Выпало быть на стороне закона — вот и будь, нравственность тут ни при чем. И Питер был ему неприятен с самого начала не как политический противник, а как дурной партнер… из-за несправедливых и неумело используемых преимуществ. Сгодилось бы даже и простое слово "арап". Дженнингс не желал различать между "левым", принципиальным презрением к полиции и наследственным, классовым высокомерием. Презрение и презрение; он бы сумел его скрыть гораздо лучше, чем молодой человек напротив.

Вечерняя трапеза в четверг устроилась совершенно случайно. Питер позвонил отцу около шести: сказать, что все-таки не приедет на уик-энд, не получается. Тогда отец предложил поужинать втроем с Изабеллой, только пораньше: перед сном еще дела, но часа два у него есть. Они повели его в новую шашлычную на Шарлотта-стрит. Это было в порядке вещей, он любил иной раз "потрущобничать" с ними. Держался по-обычному — "изображал светскую любезность". Политические перепалки они давно уж, "много лет назад", прекратили. Обсуждали семейные новости, говорили об Уотергейте. Отец вместе с "Таймс" считал, что Никсон отдувается за других, но защищать нынешнее американское правительство не брался. Изабелла рассказывала о сестре, которая вышла за француза, будущего кинорежиссера, пока что нищего, и вскорости ждет ребенка. Филдинга очень позабавило, что она ужас как боится рожать во Франции. Ни о чем серьезном речи не было, намека даже не проскользнуло на завтрашние происшествия. Около десяти они расстались; отец взял такси (и немедля вернулся домой, как это ранее засвидетельствовал ночной швейцар), а они пошли смотреть позднюю кинопрограмму на Оксфорд-стрит. Распрощались как всегда: доброй ночи друг другу, и все.

— Как вам кажется, вы в чем-нибудь переубедили отца? В те давние времена, когда еще спорили с ним?

— Нет.

— Он оставался тверд в своих воззрениях? Не выказывал отвращения к политической деятельности?

— Увы, как ни странно, тоже нет.

— При этом не знал, что вы все это презираете?

— Я всего лишь его сын.

— Его единственный сын.

— Я сдался. Все без толку. Признал еще одно табу.

— А какие другие?

— Да обычные пятьдесят тысяч. — Питер окинул взглядом комнату. — Что угодно, лишь бы отгородиться от жизни.

— А ведь это все однажды будет ваше.

— Почем знать, — возразил Питер. И прибавил: — Не уверен, что мне это понадобится.

— Как насчет сексуальных запретов?

— Поточнее?

— Знал он о характере ваших отношений с мисс Доджсон?

— Ну и ну!

— Простите, сэр. Я только хотел бы выяснить, не было ли с его стороны… зависти, что ли.

— Мы эту тему не обсуждали.

— А все же, какое у вас сложилось впечатление?

— Она ему понравилась, хоть и не нашего круга, слегка деклассированная и так далее. Кстати, запреты вовсе не значат, что он хотел бы воспретить сыну…

Инспектор предупреждающе вскинул ладонь.

— Простите, не о том речь. Был ли у него особый интерес к девушкам ее возраста?

Питер посмотрел на него и перевел взгляд на свои вытянутые ноги.

— Чересчур для него смелый помысел. И воображения бы не хватило.

— Может, не возникало такой потребности? Ваши родители, кажется, были очень счастливы вместе?

— "Кажется" — значит, не были?

— Не знаю, сэр. Я вас об этом спрашиваю.

Питер снова посмотрел на него долгим взглядом, встал и отошел к окну.

— Ну хорошо, объясню. Видимо, вы просто не представляете себе, в какой обстановке я вырос. Главное — никогда, ни за что, ни в коем случае не выказывать своих подлинных чувств. Да, должно быть, отец с матерью были счастливы. А может, и нет. Вполне вероятно, что где-то за сценой они много лет орали друг на друга с утра до ночи. Может быть, у отца любовницам счету не было — сомневаюсь, но ручаться за него не стану. В таком вот мирке они живут — и я, когда с ними, живу по их правилам. Главное — сохранить видимость, понятно? Не выдать правды, хоть земля под ногами разверзнись. — Он повернулся от окна. — Так что незачем расспрашивать меня об отце. Скажите вы мне о нем что угодно — я не смогу отрезать: нет, неправда. Должно быть, он был таким, каким хотел казаться. Но теперь, когда… попросту не знаю.

Инспектор оставил паузу.

— Ну а задним числом — как вы думаете, в тот вечер накануне он лицемерил?

— Ей-богу, я не готов к полицейскому допросу. Как-то не ожидал.

— Ваша мать нажала на все кнопки, и нас обязали продолжать расследование, а расследовать почти что нечего.

Питер Филдинг издал глубокий вздох.

— Ладно, спрашивайте.

— Вы полагаете, отец ваш отдавал себе отчет, что жизнь его построена на притворстве?

— По временам, во всяком случае. Приходилось общаться с такими жуткими тупицами, болтать такую несусветную чепуху — но чаще даже и это его забавляло.

— Никак у него не прорывалось, что лучше бы без этого?

— Без чего — без нужных людей? Шутить изволите.

— Не замечали в нем разочарования по поводу затора в политической карьере?

— Тоже запретная тема.

— Он однажды намекал на это своему коллеге депутату.

— Что ж, не исключено. Была у него такая шуточка: мол, зады парламента — седалище демократии. Мне в этом всегда чудился подвох. — Он прошелся по комнате и снова сел напротив инспектора. — Вы все-таки не понимаете: вечно одно и то же — личины, личины и личины. Для встречи с избирателями. Для влиятельных людей, от которых что-то нужно. Для старых приятелей. Для семьи. Все равно, что выспрашивать меня про личную жизнь актера, которого я видел только на сцене. Не знаю — и все тут.

— А последняя личина — что вы о ней думаете?

— Не думаю — аплодирую. Если он и вправду сбежал.

— По-вашему — нет?

— Статистическая вероятность — один к эн, где эн — сумма слагаемых британского уклада жизни. Такие микровеличины можно в расчет не принимать.

— Ваша матушка, однако же, считает иначе?

— Моя мать вообще ничего не считает. Все подсчитано за нее.

— Извините, а сестры разделяют ваш образ мыслей?

— Мало вам одной паршивой овцы на стадо?

Инспектор принужденно улыбнулся. Он продолжал расспросы — и получал такие же ответы, полураздраженные, полубезразличные: Питер, казалось, больше старался прояснить свое отношение к делу, чем само дело. И без особой проницательности была заметна утайка: стыдливое горе, непризнанная любовь или то и другое вместе; может быть, Питер и чувствовал надвое, вполовину желая самоутверждения за чужой счет — эффектного разрыва с лицедейством, а вполовину надеясь, что все пойдет, как прежде. Если он — а похоже было на то — и в самом деле "розовый до поры", тогда решение отца выпасть в "красный осадок", пусть не в политическом, но в социальном смысле, унижало сына, будто насмешливый совет: если уж готов на все плевать, то плюнь как следует.

Наконец инспектор встал и на прощание упомянул, что желательно было бы все-таки повидаться с мисс Изабеллой Доджсон, когда она вернется из Парижа, куда отбыла дней через десять после исчезновения Филдинга. Ее сестра была на сносях, и она давно обещала приехать, но кое-кто увидел в этом детективный сюжет, и поведение мисс Доджсон, приезды и отъезды ее пестрой французской родни — все было несколько дней под наблюдением, и все оказалось до тоски безобидным. Питер Филдинг, видимо, в точности не знал, когда она вернется. Должно быть, не позже чем через неделю — ей нужно к себе в издательство.

— И все, что она вам скажет, вы уже сто раз слышали.

— Тем не менее хотелось бы повидать ее, сэр.

И Дженнингс отправился восвояси, еще раз не докопавшись ни до чего, кроме заторможенного эдипова комплекса, — не стоило и копаться…

На очереди был условленный визит в Тетбери-Холл; но, прежде чем любоваться его замковыми рвами и потолочными балками, инспектор посетил некоторых соседей. Они смотрели на дело по-своему и сообща питали очень мрачные, хоть и неопределенные, подозрения. Филдинга считали жертвой, и опять-таки в один голос расхваливали, словно соревнуясь в соблюдении заповеди De mortuis[33] Он был таким замечательным собачником — то есть был бы, если б, увы, столь часто не отлучался, — он так "радел о деревне" и со всеми ладил (не то что прежний депутат). Когда инспектор пытался объяснить, что политическое убийство, ничем не подтвержденное, не говоря уж о трупе, трудно считать совершившимся, он замечал соболезнующие взгляды: ничего, мол, парень не смыслит в нынешней городской жизни. Кто же мог хоть на миг всерьез поверить, будто Филдингу взбрело бы на ум покончить с собой накануне охотничьего сезона?

Несколько иначе думал только управляющий Филдинга, молодой человек в твидовом костюме. Дженнингс плохо разбирался в сельском хозяйстве и хозяевах, но тридцатилетний управитель, отрывистый и немногословный, пришелся ему по душе. Он и сам заочно относился к Филдингу примерно так же: раздражение мешалось с уважением. Управляющий, правда, был раздражен оттого, что ему не давали свободы действий. Филдинг любил и требовал, чтобы к нему обращались "по любому пустяку"; и все решалось "на расчетной основе" — что бы уж поставить компьютер, и дело с концом. Однако он признал, что многому научился, что даже и дерготня пошла ему на пользу. Под давлением Дженнингса он наконец выдал словцо "перегороженный" — в том смысле, что у Филдинга было две натуры. Он выкачивал из хозяйства всю до грошика подсчитанную возможную прибыль, и при этом был "хорош с людьми, очень отзывчивый, никакого снобизма". Недели за две до того, как "запропастился", Филдинг держал с управляющим совет дальнего прицела. Ни малейшего признака, что владелец планировал отдельно от своего будущего. Под конец Дженнингс полунамеком спросил о миссис Филдинг — был ли у мужа какой-нибудь повод для ревности.

— Чего не было, того не было. Здесь — что вы? В пять минут разнесли бы по всей округе.

Наверняка не было — это стало ясно при одном взгляде на миссис Филдинг. Хотя инспектор и отнесся к Питеру скептически, однако все его колкости насчет лицедейства оказались вполне к месту. Ей осторожно объяснили, что Дженнингс, несмотря на свой малый чин, "один из наших лучших людей", что он изначально целиком занят расследованием этого дела, — весьма многообещающий работник. Он припомнил школьную выучку, держался любезно и непринужденно и дал понять, что очень рад возможности свидеться с нею лично.

Вкратце оповестив миссис Филдинг о том, что он предпринял и намерен предпринять, Дженнингс как бы невзначай предложил ее вниманию догадки мисс Парсонс и депутата-лейбориста — разумеется, не называя имен. Идею, будто ее муж в припадке раскаяния покончил с собой или же от стыда скрывается, миссис Филдинг сочла неправдоподобной. Уж конечно, он прежде всего подумал бы о тех страшных волнениях, которые причинил, и немедля вернулся бы к семье. Да, неизбежная гласность, разумеется, повредила бы его политической карьере, но у него "было кое-что в жизни и помимо карьеры".

Предположение, что он отчаялся преуспеть в политике, миссис Филдинг также отвергла. Он вовсе не был мечтателем-честолюбцем и давно понял, что ему не хватает напора и не даны министерские таланты. Он не умел фехтовать в парламентских дебатах и слишком много занимался собственными делами — не то что кандидаты в правительство. Маркус, заметила она, был, кстати, настолько лишен амбиции, так до смешного оптимистичен, что даже додумывал и вовсе не баллотироваться на следующих выборах. Однако, настаивала она, отнюдь не потому, что в чем-нибудь разочаровался: просто считал, что свое на этой ниве отработал. Инспектор возражать не стал. Он спросил миссис Филдинг, к каким выводам пришла она сама за две истекшие недели.

— Конечно, мы только об этом и говорили, однако… — Она изящно и безнадежно развела руками, видимо не впервые.

— Но вы все же полагаете, что он жив? — И быстро прибавил: — Само собой разумеется.

— Знаете, инспектор, я прямо теряюсь. То я жду, что вдруг откроется дверь и он войдет, то… — И она опять плавно развела руками.

— Ну а если он скрывается, способен он обойтись без прислуги? Стряпать, например?

Она скупо улыбнулась.

— Как вы сами понимаете, это занятие для него непривычное. Но ведь он бывший военный. Конечно, способен. Всякий способен, если понадобится.

— Никакое имя не выплывало — может быть, из далекого прошлого? Кто бы мог стать укрывателем или укрывательницей?

— Нет, — отрезала она. — И ради всего святого, избавьте вы меня от ваших предположений на этот счет. От меня он принципиально ничего не скрывал. Хорошо, пусть даже он кем-то увлекся. Но чтобы тайком, мне не сказавшись — если тем более…

Дженнингс закивал.

— Мы так и считаем, миссис Филдинг. Я, собственно, вовсе не об этом. Простите — и спасибо. — И прибавил: — А у кого-нибудь из друзей — может быть, вилла или особняк за границей?

— Как же не быть друзьям с заграничными виллами и особняками? У вас они наверняка все на заметке. Но я отказываюсь верить, что они могли со мною так поступить — со мной и с детьми. Невообразимо.

— А ваши дочери — они не могли бы что-нибудь подсказать?

— Сомневаюсь. Впрочем, они здесь — расспрашивайте.

— Ну, попозже, может быть? — Он обезоруживающе улыбнулся. — Тут еще один такой довольно тонкий вопрос. Простите — честное слово, обидно…

Она изобразила покорность жестом мученицы: ее долг — слушать и отвечать.

— Видите ли, нужна ведь психологическая картина. Я уже имел разговор с вашим сыном в Лондоне. Его политические взгляды — большое было разочарование отцу?

— Что он вам сам сказал?

— Хотелось бы сперва послушать вас.

Она пожала плечами: вопрос скорее глуповатый, чем "тонкий".

— Не худо бы ему понять, что от него при всех условиях ждут самостоятельного мышления, а не… вы меня поняли.

— И все-таки — было разочарование?

— Поначалу муж мой, разумеется, огорчался. И он, и я. Но… расхожденье — не раздор? И он, кстати, прекрасно знает, что в других отношениях им просто гордятся.

— Выходит, однако же, так: построен мир, красивый и уютный, а сын и наследник шарахается в сторону, ему все это не нужно?

Она усмехнулась.

— Да Питеру очень даже все это нужно. Он обожает этот дом и здешнюю жизнь — мало ли что он там говорит. — Усмешка ее стала несколько надменной. — Уверяю вас, инспектор, вы идете по заведомо ложному следу. Нелады, какие были, давно утряслись. И кроме Питера, есть еще две дочери, об этом тоже не забывается. Словом, — заключила она, — легкий флирт Питера с Карлом Марксом не слишком омрачал наше почти устрашающее семейное благополучие.

Ощущалось примерно то же, что с мисс Парсонс: обе явно предпочитали не делать лишних открытий. Положим, он потому и был здесь, что миссис Филдинг настаивала на продолжении расследования; но вряд ли ей так уж нужна была истина, может быть неприглядная, соблюдался декорум, и не более того. Еще вопросы, еще ответы — и никакого толку. Стало прямо-таки казаться, будто на самом деле она знает, где ее муж, и укрывает его от назойливой полиции. На инспектора снизошло странное наитие, подобное тем, которые беспомощность внушала и самой миссис Филдинг в памятный вечер исчезновения: ему подумалось, что нужна не учтивая беседа в гостиной, а ордер на обыск Тетбери-Холла. Но на такое преступление была бы способна совсем иная женщина, вовсе не эта миссис Филдинг — наглухо спаянная со своей жизненной ролью и социальным статусом, наделенная осанкой и обделенная воображением. Еще он почуял в ней глубоко уязвленное самолюбие. Так или иначе тень происшествия падала на нее: и в глубине души она копила горькое возмущение. Куда лучше было бы, если б она выражала его открыто, подумал инспектор.

Опрос дочерей занял немного времени: тут семейный фронт был нерушим. Да, у папы бывал очень усталый вид, он ведь невероятно много работал; но папы лучше него свет не видел. Младшая, Каролина, — та, что вернулась от берегов Греции, — внесла, однако, некоторый разнобой. По ее мнению, "даже мамочка" и та не совсем представляла себе, как много значила для отца деревенская жизнь и здешнее хозяйство. Тони (управляющий) прямо из себя выходил, зачем папа всюду мешается, а он потому и мешался, что все-все здесь принимал близко к сердцу. Он даже не то чтобы мешался — он "вроде как бы жалел, что он не Тони". Почему же он тогда не расстался с Лондоном и не переехал сюда? Этого Каролина не знала. Наверно, все-таки потому, что он очень непростой человек, "сложнее, чем мы все думали". Она даже рискнула высказать самое покамест фантастическое предположение.

— Знаете гору Афон? Ну в Греции? — Инспектор покачал головой. — Мы там мимо проплывали. Такая гора, на ней одни монастыри и монахи — только мужчины. Не позволено даже держать кур и коров. Нет, не туда, конечно, это смешно, а куда-нибудь вот в этом роде. Где бы он мог побыть один.

Но привести что-нибудь в подтверждение и объяснение этой тяги к одиночеству ни Каролина, ни ее сестра не смогли. В том, что брат их считал лицедейством, они усматривали, напротив, семейный долг и самопожертвование.

Еще через несколько минут миссис Филдинг поблагодарила инспектора за усердие и не пригласила его остаться к обеду, хотя уже был второй час. Он вернулся в Лондон, резонно полагая, что с тем же успехом мог бы и не уезжать оттуда.

Расследование явно зашло в тупик, у него опускались руки. Намечено еще было кое с кем повидаться, но изменений в общей — и совершенно невразумительной — картине он не предвидел. Детективный азарт быстро сменялся вялостью, и он понимал, что не сегодня-завтра будет уже не придумывать себе задания, а избегать их за ненадобностью. Так, наверняка незачем было встречаться с Изабеллой Доджсон, любовницей Питера. Ее подробно расспросили еще на предварительном следствии, и расспрос этот ничего не дал. Правда, она оставила приятное впечатление; в конце концов, почему бы и не полюбоваться на хорошенькую девушку, даже если она никудышная свидетельница. А то у Каролины и Франчески красивее всего были имена.


Она вернулась из Парижа пятнадцатого августа, посреди самой знойной недели за много лет. Дома ее ожидала открытка с просьбой позвонить в Скотленд-Ярд сразу по приезде, и нестерпимо душным и влажным утром шестнадцатого инспектор услышал в трубке ее спокойный голос. Он предложил приехать к ней в Хэмпстед во второй половине дня. Она суховато заверила, что прибавить к показаниям ничего не сможет, так что и приезжать вроде бы незачем. Он, однако, настоял, хоть и не сомневался, что она уже переговорила с Питером и выступит его подголоском.

Понравилась она ему сразу, еще в дверях домика на Уиллоу-роуд. Она глядела озадаченно, словно ожидала кого-то другого; между тем он явился минута в минуту. Должно быть, представила его себе старше и в форме; он тоже думал увидеть куда более самоуверенную девицу.

— Инспектор Майк Дженнингс. Легавый.

— А, ну да, конечно.

Невысокая брюнетка, живое овальное личико, темно-карие глаза; длинное, по щиколотку, белое платье в синюю полоску, босоножки… одно к одному, но не в этом дело. Все были какие-то неживые, будто манекены, а от нее сразу повеяло жизнью, и не отошедшей, а нынешней, сиюминутной, — вот уж не пара Питеру! Она улыбнулась и легким кивком указала на улицу.

— А если в парк, это никак нельзя? Душно до умопомрачения, а в комнате и вовсе дышать нечем.

— Идемте.

— Сейчас, только возьму ключи.

Он дожидался на тротуаре. Солнца не было: знойная муть, сырой и затхлый воздух. Он снял темно-синюю полотняную куртку и перекинул ее через руку. Она вышла с маленькой сумочкой; оба осторожно улыбнулись друг другу.

— Вы нынче мое первое прохладное впечатление.

— Да? Одна видимость.

Они поднялись на Ист-Хит-роуд, пересекли улицу и тропкой пошли к прудам. До понедельника она была в отпуске; в редакции как-нибудь обойдутся без девчонки на побегушках. Он знал о ней куда больше, чем она могла подумать: пока ее держали на подозрении, навели справки. Двадцать четыре года, университетская специальность — английская литература, опубликовала даже сборник детских рассказов. Родители развелись, мать в Ирландии, сошлась с каким-то художником. Отец — профессор Йоркского университета.

— Понятия не имею, что мне вам говорить.

— Вы по приезде виделись с Питером Филдингом?

Она покачала головой.

— Нет, разговаривала по телефону. Он там, у себя в деревне.

— Вы не думайте, не допрос. Беседа, не более того.

— А вы продвинулись?..

— Да почти что нет. — Он перевесил куртку на другую руку. Хоть не двигайся — сразу обливаешься потом. — Я вот толком не понял, как давно вы познакомились с Филдингами.

Шли они еле-еле. И вся она казалась легкой и прохладной, хотя он-то говорил только о ее платье; маленькая, хрупкая, точно шестнадцатилетняя; нет, какое! — взрослая женщина, помимо случайной робости, уверенная в себе. Сладко пахнуло французскими духами: да, молодая, привлекательная женщина, избегающая его взгляда, скользящая глазами по траве, посматривающая вдаль.

— Весной, четыре месяца всего. С Питером то есть.

— А с его отцом?

— Были мы в их роскошном поместье два или три раза. И в Лондоне была вечеринка у него на квартире. Иногда обедали вместе, как в тот последний раз. Мало ли с кем сын придет. Нет, по правде-то я его не знала.

— Он вам нравился?

Она улыбнулась, помолчала и ответила:

— Не очень.

— Почему же?

— Консерватор. Я не так воспитана.

— Понятно. И только-то?

Она с усмешкой повела глазами по траве.

— Я как-то не думала, что вы будете задавать такие вопросы.

— Я и не собирался. Сами напрашиваетесь.

Она с удивлением глянула на него, как бы не ожидая такой прямоты, потом неопределенно улыбнулась. Он сказал:

— Факты все налицо. Осталось узнать, как о нем думали.

— Не о нем. Об их жизни.

— Друг ваш выразился иначе: лицедействе.

— Да они же не притворялись. Они ведь такие и есть.

— Вы не против, если я сниму галстук?

— Пожалуйста. Ради бога.

— Весь день мечтал о воде.

— И я.

— Ну вот и вода, хоть купайся нагишом.

Они проходили мимо женской купальни, заслоненной деревьями и кустарником. Он бегло улыбнулся ей, скатывая галстук:

— Только подглядывают.

— А вы откуда знаете?

— Служил постовым неподалеку. Хэверсток-Хилл — бывали?

Она кивнула, и он подумал, до чего же хорошо обходиться без околичностей, говорить напрямик, что думаешь и что знаешь, жить нынешним днем, а не полувековой давностью; хорошо, когда за тебя высказывают то, что ты сам не берешься выразить. Ему тоже не очень-то нравился Филдинг и совсем не нравился его образ жизни. Вот так. Ленишься думать, ловишься на подсказку, впитываешь глазами дурманящие цвета воскресных газетных приложений, соглашаешься со старшими, подчиняешься профессии — и совсем забываешь, что есть и независимые люди с незамутненным сознанием, которым все это не застит глаза и которые не боятся…

Вдруг она спросила:

— А правда, что полицейские там избивают стариков за непростительное любопытство?

Он словно ударился оземь; и постарался не выдать сотрясения — сильного и неожиданного, точно охотился за пешкой и вдруг подставил под удар короля.

— Не знаю, может быть. —Она бродила взглядом по траве. Через секунду-другую он добавил: — Лично я их чаем угощал. — Однако пауза уже сломала ритм общения.

— Простите, я зря это спросила. — Она искоса поглядела на него. — У вас не очень-то полицейский вид.

— Ничего, нам не привыкать.

— Мне когда-то рассказывали. Простите, я не хотела… — Она встряхнула головой.

— Да все в порядке, обычный вопрос насчет превышения мер.

— И я вас прервала.

Он закинул куртку за спину и расстегнул рубашку.

— Сейчас мы пытаемся выяснить, не опостылела ли такая жизнь ему самому. Ваш друг сообщил мне, что у отца его не хватило бы смелости… ни смелости, ни воображения на что-нибудь другое.

— Питер так сказал?

— Слово в слово.

Она помедлила с ответом.

— Иногда казалось, что он вовсе не здесь, понимаете? Будто сам себя изображает и сам это видит со стороны.

— Еще что казалось?

Такая же пауза.

— Опасный — не то слово, но такой… чересчур сдержанный. Может, лучше сказать — одержимый? То есть если он себе что-нибудь докажет, другие не разубедят. — Она укоризненно хлопнула себя по виску. — А, все я не так говорю. Странно только, что Питер…

— Не отвлекайтесь.

— Ну, в нем была какая-то внутренняя твердость, напряжение, жесткость, что ли, такая. Нет, смелости бы хватило. И нездешний вид, будто он сам себе чужой. И воображения тоже. — Она состроила гримасу. — Привет от детектива-любителя.

— Нет-нет, очень любопытно. А в последний вечер? Тоже нездешний вид?

Она покачала головой.

— Как раз нет, он был веселей обычного. Да… пожалуй, веселее. К нему вообще-то это слово не подходит, но…

— Чему-то радовался?

— Да, это было не просто радушие.

— Словно бы на что-то решился — и отлегло от сердца?

Она раздумывала, не поднимая глаз. Шли они совсем медленно, будто собрались вот-вот повернуть назад. Наконец она мотнула головой.

— Честно сказать — не знаю. Потаенного волнения, по-моему, не было. И ничего прощального в поведении.

— Даже когда расставались?

— Меня он поцеловал в щеку, Питера, кажется, потрепал по плечу. Впрочем, точно не помню. Но что-нибудь необычное я бы, конечно, заметила. Вот разве настроение у него было немного необычное. Помнится, Питер говорил потом, что он, видно, размякает к старости. В самом деле, он как будто особенно старался быть с нами поласковее.

— И это против обыкновения?

— Ну, не то чтобы… просто обычно он бывал нарочито сдержан. А тогда — может быть, потому, что в Лондоне. В поместье у него всегда был более посторонний вид. Во всяком случае, мне так казалось.

— И все сходятся на том, что в поместье он отдыхал душой.

Она снова задумалась, подбирая слова.

— Да, ему нравилось это показывать. Должно быть, по семейным соображениям. Дескать, таков я en famille[34].

— Теперь, — сказал он, — я задам вам очень невежливый вопрос.

— Нет. Этого не было.

Ответила она так быстро, что он рассмеялся.

— Вот повезло со свидетельницей!

— Я ждала вопроса.

— Никогда, ни взгляда, ни?..

— Мужчины оглядывают меня либо в открытую, либо исподтишка. Он исподтишка не оглядывал, за это я ручаюсь.

— Я не о том, позволил ли он себе что-нибудь, а не было ли такого ощущения…

— Которое поддается описанию? Нет.

— Ага, значит, что-то было?

— Да нет же, нет. Он — ничего, это мои штучки. Шестое чувство — чепуха, словом.

— Встать на колени?

Углы ее губ дрогнули, но она смолчала. Они поднимались к Кенвуду полузаметной пологой тропкой.

— Дурные флюиды? — предположил он.

Она поколебалась и качнула головой. Ее темные волосы милыми небрежными завитками курчавились у открытой шеи.

— Я с ним одна не любила оставаться — именно поэтому. Всего раз или два это случилось. Может, просто привычка политика — испускать гипнотическое обаяние. Питер — тот всегда становился сам не свой.

— В каком смысле?

— Ну, нервничал. Вскидывался ни с того ни с сего. Спорить-то они давно уж не спорили, соревновались в уступчивости. Не надо об этом никому, пожалуйста. Ведь фактов никаких, может, мне просто чудилось.

— А с женой они, как по-вашему, хорошо ладили?

— Да.

— Не без колебания сказано.

Тропа вилась по травянистому склону; она шла с опущенными глазами.

— Мои родители разошлись, когда мне было пятнадцать. Вот и эти… ладили хорошо, но как бы не чересчур. Сами знают, что знают, детям не показывают. Когда у людей все прочно, они, наверно, друг с другом понебрежнее, не боятся, что под ногой подломится. Правда, Питер говорил, они всегда так: ни разу на его памяти не повздорили. Ко всем лицом, ко всем фасадом. Мне только и виден был этот всегдашний фасад.

— С миссис Филдинг вы по душам не разговаривали?

— Еще чего. — Она скорчила гримаску. — Исключительно по пустякам.

— Стало быть, наедине оставаться не хотели.

— Есть о чем говорить.

— Есть: вы же мне доказали, что вы телепатка. — Она снова улыбнулась, не разжимая губ. — А дурные-то флюиды — сексуального свойства?

— Не флюиды, ощущение какой-то сдавленности. Как бы вам сказать…

— Говорите наобум.

— Боялась, вдруг он мне в чем-то признается, вдруг у него нервы откажут. Боялась без всякого повода. Не могу объяснить.

— Признается, что несчастлив?

— Нет, не то. Вдруг проглянет другое, незнакомое лицо. Сущие пустяки, и как будто их и не было. — Она пожала плечами. — А когда все случилось, что-то встало на свое место. И не так это вовсе поразило, как должно бы.

— Вы, значит, считаете, что "другое лицо" было совсем другое, не похожее на то, к какому привыкли?

Она медленно, неохотно кивнула.

— Хуже, лучше?

— Честнее.

— На вашей памяти он никогда не собирался менять политическую ориентацию? Свернуть налево?

— Абсолютно не собирался.

— А вы его устраивали как будущая невестка?

Она почему-то слегка смутилась.

— Я пока не тороплюсь замуж. И мы об этом не говорили.

— Само собой не разумелось?

— Само собой разумелось, что спим мы вместе. Когда мы приезжали, нам готовили общую спальню.

— Вам, значит, не нравилось, что вы ему как-то не так нравитесь? Верно — или я упрощаю?

Она вдруг поглядела на него в упор, словно разбираясь, с кем имеет дело. И отвела глаза.

— Пойдем немного посидим? Под тем вон деревом? — Она свернула, не дожидаясь ответа. — Я кое-что утаила от следствия: давно надо было сказать, признаться. Не в чем и признаваться, но все-таки станет понятнее.

Опять эта внезапность — и легкая улыбка предупредила его готовые сорваться слова.

— Погодите. Сначала усядемся.

Она по-детски поджала под себя ноги. Он вынул сигареты из кармана куртки, она покачала головой, и он спрятал пачку назад. И сел, потом прилег на локоть. Жухлая трава. Ни ветерка. Белое платье в синих штрихах, простое белое платье, изгиб ее плеч и легкие холмики груди, бледно-матовая кожа, яркие глаза, темная линия волос. Она сорвала подсохшую травинку и пристроила ее на коленях.

— Во время прощальной трапезы, — она с усмешкой подняла глаза, — тайной вечери? — я была с ним одна несколько минут: мы поджидали Питера с какого-то студенческого митинга, он чуть-чуть задержался. Мистер Филдинг никогда не опаздывал. Да, так он спросил меня, чем я занималась на неделе, а мы перепечатываем забытые романы прошлого века — такие, знаете, с пышными иллюстрациями, пробуем попасть в струю; и я объяснила ему, что их читаю. — Она вспорола стебелек ногтем. — Ну и вот. Я ему сказала, что завтра пойду в Британский музей, остался один непрочитанный. — Она подняла глаза и посмотрела на инспектора. — Правда, не пошла. Но так я ему сказала.

Он потупил взгляд.

— И умолчали — а почему?

— "Меня об этом не спрашивали" — годится?

— Для кого другого — сгодилось бы, для вас — маловато.

Она снова занялась стебельком.

— Ну тогда пусть будет, что я струсила, хорошо? Тем более я же знаю, что вины за мной нет.

— Он дал понять, что ему это важно?

— Ничуть. И сказано-то это было мимоходом, речь шла о книге, которую я прочла. Вот и все. Тут и Питер явился.

— А в музей вы почему не пошли?

— Была суматоха с версткой, и я всю пятницу просидела над корректурой. — Она снова поглядела ему в глаза. — Можете проверить, суматоху пока не забыли.

— Уже проверено.

— Ну и слава богу.

— Проверено, где все были тогда под вечер. — Он сел и прищурился, глядя на Хайгет-Хилл. — Зачем было молчать, если за вами нет вины?

— Сугубо личные причины.

— Какие, простите за любопытство?

— Да из-за Питера. С некоторых пор у нас как-то не клеится. Мы тогда и в Тетбери не поехали по моей милости. — Она поглядела на инспектора — достаточно ли, потом снова опустила глаза. — У меня было такое чувство, что он меня приглашает, как вы сказали, в будущие невестки отцу. И приманкой служит та самая жизнь, которую он будто бы ненавидит. Мне это не понравилось, вот и все.

— Стало быть, вы решили его не смущать?

— Он и так-то в полном замешательстве. А я подумала… понимаете, любые объяснения все равно будут подозрительными, да еще перед миссис Филдинг… Я знаю, что ни в чем не виновата, а другие-то не знают. Опять-таки не видела — и сейчас не вижу, — что вам это дает.

— Ну а если он хотел с вами повидаться, то зачем?

Она выпростала из-под себя ноги и села к нему боком, обхватив колени.

— Сначала думала, может, по издательской линии. Но я ведь мелкая сошка, он это знал.

— То есть что — анонимные мемуары? Разоблачения?

Она повела головой.

— Да, не вяжется.

— Все-таки надо было сказать.

— Меня допрашивали довольно бездарно. Не как вы.

— Спасибо. Но подколоть случая не упустили.

— О чем и печалуюсь.

Не глядя на нее, он подавил улыбку.

— Ваше ощущение, будто он что-то хотел вам сказать, идет отсюда или возникло раньше?

— В июне в Тетбери был один случай: он повел меня на конюшню показывать новые денники — так, для пущего дружелюбия. Сказал, что мы прекрасно глядимся с Питером, что его это очень радует, а то кругом маловато людей с чувством юмора; их и всегда-то не хватает, особенно нашему брату политику. — Последние слова она выговорила медленно, словно диктуя. — Да, именно так он и сказал. Потом заметил — как легко замкнуться в своем мироощущении. Вот и все — но он вроде бы дал мне понять, что не считает себя мерилом, знает, что Тетбери не по мне, и вполне признает мое право жить и думать по-своему. Впрочем, — прибавила она, — я говорю о слабых, мимолетных впечатлениях; да может, еще задним числом и преувеличиваю, придаю им какое-то значение.

— Питер, видимо, вообще не знает, что вы бываете в музее?

— По счастью, это не всплывало. Он вообще предпочитал лишний раз не вспоминать, что я сама зарабатываю себе на хлеб.

Он отметил прошедшее время.

— А если бы знал — поверил бы вам?

— Вы-то верите?

— Иначе бы вы здесь не сидели. Или опять-таки умолчали бы.

— Да, пожалуй.

Он снова опустился на локоть и прикинул, что еще можно выспросить под маской официального любопытства.

— Питер у вас выходит путаник.

— Именно что нет. В нем одно с другим не путается и даже не связывается. Будто два разных человека.

— В отца пошел?

— Только у Питера это все наружу: не умеет скрыть. — Она говорила, не поднимая головы и чуть покачиваясь, со сплетенными на коленях руками. — Знаете, бывает — люди живут притворно, ну там лакеи по стенам и прочее. Противно, конечно, но хотя бы естественно. Вот мать у Питера. — Она пожала плечами. — Ведь и правда — хозяйка от старинных времен, оставляет джентльменов за портвейном и сигарами. — Она снова искоса глянула на него. — Но отцу-то это не годилось, он был очень неглуп, даром что консерватор.

— Не мог принять всерьез?

— Не мог, но не показывал этого, то есть не извинялся ужимками, как некоторые. Вот только со мной оговорился — тут, конечно, неувязка, и объяснять не берусь. — Она ему улыбнулась. — Жидковато, правда? Не знаю даже, зачем я вам голову морочу.

— Может быть, затем, что я тоже не знаю, арестовать ли вас за недобросовестные показания или напоить чаем в Кенвуде.

Она с улыбкой глядела на свои поднятые колени, не торопясь отвечать.

— Вы так всегда и были полицейским?

Он рассказал ей про своего отца.

— И вам нравится?

— Что — быть прокаженным для вашего поколения?

— Нет, серьезно.

— Это дело — не нравится. Никому оно не нужно, даже опасно — мало ли что выйдет наружу! Между нами, разумеется.

— Тошно это, наверно.

Он усмехнулся.

— Не тошнее обычного — тем более сегодня. — И поспешно прибавил: — Не примите за любезничанье. Просто у вас хотя бы одно вяжется с другим.

— Так вы, стало быть, не ближе к разрешению?..

— Дальше от разрешения. Правда, по-вашему кое-что намечается. Примерно то же самое говорил еще один свидетель, только не так связно.

Она еще помолчала.

— Зря это я сказала про полицейских. Что избивают.

— Ладно, оставьте, случается. У полицейских тоже есть маленькие дочери — вот они порой и хватают через край.

— А вы правда чувствуете себя прокаженным?

— Иногда.

— И все друзья у вас полицейские?

— Не в друзьях дело, а в работе. Привыкаешь представлять власть, официальничаешь. Повинуешься людям, которых не уважаешь. И сам себе не хозяин.

— Это вас волнует?

— Когда я вижу, что бывает иначе.

Она глядела вдаль.

— Может быть, из-за этого когда-нибудь и бросите службу?

— Из-за чего?

— Из-за того, что не сам себе хозяин.

— Почему вы спрашиваете?

— Да просто… — Она дернула плечом. — Странно от вас это слышать.

— Почему?

Она ничего не ответила, только снова опустила глаза.

— У меня есть своя теория, диковатая, — и усмехнулась. — Литературная. Продаю за чашку чаю. — Она помахала сумочкой. — У меня с собой ни гроша.

Он встал и протянул руку:

— Пойдемте, угощаю.

Они пошли к деревьям у Кенвуд-Хауза. Она держалась уговора: сначала чай, потом теория. И они разговорились как вовсе незнакомые люди, сведенные случаем. Говорили каждый о своей работе: оба поначалу ожидали большего от волнующих профессий детектива и литератора. Он спросил о книге детских рассказов, и она призналась, что метит выше и хочет писать для взрослых, взялась за роман, который идет туго, все время черкаешь и начинаешь заново; вообще так трудно разобраться, то ли ты писатель, то ли невольник привитой любви к литературе. У него было сходное отношение к своей работе: пустопорожние удачи и неудачи, многонедельное толчение воды в ступе. Странным образом оказалось (хотя прямо и не высказывалось), что при всей разнице культурной среды ситуации у них довольно похожие. Он стоял в очереди за чаем позади своей свидетельницы, поглядывая на ее темный затылок, нежную шею над воротом платья, крахмально-синие полосы по мучнистой белизне и думал, что надо как-то устроить с ней свидание помимо службы. С девушками он обычно не робел. И тут была не то что физическая неуверенность, не опаска насчет иной культуры и воспитания; нет, преграда была психологическая: он понимал, что, несмотря на ее грубую оплошность — грубую, но по-своему честную, — она непривычно находчива и требовательна к чувствам и личным отношениям… это плюс исконная неприкасаемость таких, как он, для таких, как она; да вдобавок еще новый, политический барьер (она ведь наверняка левых убеждений) — полицейский для нее в самом деле "прокаженный". Однако было в ней что-то, чего ему как раз недоставало, словно она — почему-то именно она — могла обсеменить некую душевную пустошь, указать ему нужное направление жизни. Короче, в ней была прямизна. Давно уже ни одна девушка не вызывала у него такого внезапного и сильного влечения. И все же он мудро решил выжидать.

Они нашли себе в углу отдельный столик. Предложенная сигарета была на этот раз принята.

— Ну что ж, излагайте.

— Реальность по боку. Все сплошной вымысел.

Покусывая ненакрашенные губы, она ждала, как он отзовется.

— Это и есть решение?

— Нет, это условие. Уговоримся, что все, связанное с Филдингами, даже и наш с вами теперешний разговор, — все происходит в детективном романе. Идет? Мы не на самом деле, кто-то где-то про нас пишет. Он или она решает, кто мы такие, чем занимаемся, — словом, все с начала до конца. — Она поиграла ложечкой, устремив на него темно-карие глаза с живой искоркой. — Приготовились?

— Напрягся.

— В романе должен быть конец. Нельзя оставлять загадку без разрешения. Уж раз ты писатель, то будь добр, придумывай.

— Почти целый месяц я пробился…

— Да, но не отвлекаясь от действительности. Одно дело — у меня слишком мало фактов, чтоб доискаться решения; другое — у меня мало фактов, но какое-то решение должно быть найдено.

Ее перевес в его глазах поколебался: наконец-то изъян — глуповатая рассудочность. Была бы она не такая милая в остальном, это бы раздражало, но тут ему даже стало полегче. Он усмехнулся.

— Мы тоже так играем. Впрочем, неважно.

Она прикусила губу.

— Deus ex machina нам заведомо не годится. Это беспомощность и жуткое надувательство, не более того.

— Сделайте такое одолжение…

— Бог на веревке, — улыбнулась она, — из греческой трагедии. Когда по-честному конец не вытанцовывается, и прибегают к посторонним средствам. Негодяя убивает молнией. Кирпич ему на голову падает. Понятно?

— Оклемался и слушаю.

— Все это с Британским музеем вполне может быть и простым совпадением. Но что, если исчезнувший человек действительно решил встретиться с той девушкой? По воле писателя он мог бы, не обнаружив ее в читальном зале, позвонить ей на службу, в издательство. Есть непонятный пробел в ее дне — от половины шестого, когда она ушла с работы, до восьми, когда она с Питером Филдингом явилась на премерзкую вечеринку.

Он вдруг не на шутку почувствовал себя не в своей тарелке. То ли она его дразнит — и, значит, он ей нравится? То ли водит за нос — и, значит, вовсе нет?

— И они встретились?

Она подняла палец.

— Писатель может устроить им встречу. Только придется сделать это его решение внезапным, иначе, учитывая характер мистера Филдинга, все было бы куда лучше спланировано. Он сказал бы ей что-нибудь такое… Я не выдержал скрытого стресса двойственной жизни и не знаю, к кому обратиться, а вы кажетесь мне доброжелательной и хладнокровной девушкой, и вот…

— И хладнокровная девушка станет мне это рассказывать?

— Только будучи уверена, что тут ничего не докажешь. А она, пожалуй, и уверена — ведь полиция до сей поры даже не подозревала об их встрече.

— Не совсем так. Не имела данных.

— Все равно.

— Положим.

— Почему бы ей попросту не пожалеть его? Опустошенный человек в приступе отчаяния, в тисках безнадежности. Очень трудно написать, и все-таки… Ведь эта девушка, кстати, гордится своей независимостью — и уменьем разбираться в людях. Не забудьте еще, что она совершенно чужда тому миру, от которого он бежит. — Действительная девушка играла пластмассовой ложечкой и смотрела на него уже без улыбки, испытующе. — Сексуального подтекста нет: она делает это лишь по доброте сердечной. И что особенного от нее требуется? Всего только подыскать ему укрытие на пару дней, пока он сам не устроит все толком. А уж раз у нее такой характер, то от решений своих она не отступается, и никто из нее ничего не вытянет, даже шустрые молодые полисмены, угощающие ее чаем.

Он разглядывал свои чашку и блюдце.

— Как же вас прикажете…

— Такой вот вариант концовки.

— Прятать людей — дело непростое.

— Ага.

— Особенно когда они действуют напропалую: судя по всему, даже не запасшись деньгами. И когда они так действовать не привыкли.

— Тонко подмечено.

— К тому же и характер у нее, по-моему, не такой.

— Меньше дерзновения?

— Больше воображения.

Она с улыбкой прилегла щекой на ладонь.

— Стало быть, придется нашему автору перечеркнуть такую концовку?

— Если у него есть в запасе получше.

— Есть. А можно еще одну сигарету?

Он щелкнул зажигалкой. Она подперла кулачками подбородок и подалась вперед.

— Предположим, автор наш перечтет все неперечеркнутое — что ему должно броситься в глаза?

— Собственная беспомощность.

— Почему?

— Забыл подготовить развязку.

— А может, стоит оглянуться на главного персонажа? Знаете, в книгах они, бывает, живут своей жизнью.

— И бесследно прячут любые улики?

— Вынуждая автора с этим считаться. Да, вот так он решил сам за себя: исчез, как в воду канул — и оставил автора с носом. И без развязки.

Инспектор усмехнулся.

— Кто же мешает писателю устроить все иначе?

— Вы хотите сказать, что в конце детективного романа все должно разъясняться? Закон жанра?

— Условность.

— Ну а если в нашем романе нарушены литературные условности, может, он просто достовернее? — Она снова закусила губу. — Не говоря уж о том, что случилось-то это на самом деле: значит, так оно и есть.

— Почти упустил из виду.

Она выставила блюдце и стряхнула в него пепел.

— Значит, нашему автору только и остается убедительно разъяснить, почему главный персонаж толкнул его на чудовищное литературное преступление — нарушение законов жанра? Ах, бедняга, — сказала она.

Инспектор чувствовал пропасть между ними: между теми, кто живет идеями, и теми, кто вынужден пробавляться фактами. Почему-то было немного унизительно вот так сидеть и слушать все это; а глазам его представлялась ее нагота, ее нежная нагота — на его постели. На ее постели. На любой или без всякой постели. Соски грудей под легким платьем; такие маленькие руки, такие живые глаза.

— И вы беретесь разъяснить?

— Его жизнь имеет своего автора — в некотором смысле. Не человека, нет — систему, мировоззрение. Он был нацело задуман, был сделан книжным персонажем.

— Так, ну и…

— Безукоризненно правильным. Который всегда говорит то, что надо, надевает то, что следует, отвечает нужным представлениям. Правильным с большой буквы. Роль за ролью и все вместе. В Сити. В именье. Тусклый и надежный член парламента. Ни малейшей свободы. Никакого выбора. Все только по указке системы.

— Но это можно сказать про…

— Однако же надо искать в нем чего-то необычного — коли уж он совершил такой необычайный поступок?

Инспектор кивнул. Теперь она избегала его взгляда.

— И вот он это осознает. Наверно, не сразу. Медленно, понемногу. Осознает себя чужим твореньем, вымышленным персонажем. Все распланировано, расчерчено. Он — всего-навсего живая окаменелость. Вряд ли у него изменились взгляды, вряд ли Питер его переубедил или Сити вдруг показалось ему грязненьким игорным притоном для богачей. Наверно, он винил всех и вся подряд — в том, что его сделали манекеном, связали по рукам и ногам.

Она стряхнула в блюдце пепел.

— Вы его альбомы видели?

— Его что?

— В Тетбери, в библиотеке. Все в синем сафьяне, с золотым тиснением: его инициалы, чины, даты. А внутри — газетные вырезки со времен его адвокатуры. Отчеты "Таймс" и тому подобное. Любой пустяк приобщен. Вырезки из местной газетенки о благотворительных базарах и те на своих местах.

— А что, это так необычно?

— Больше похоже на актера. Писатели бывают в этом роде. Навязчивая потребность… в каком-то признании?

— Пожалуй.

— На самом-то деле — от страха. Перед неудачей, перед безвестностью. Только вот писатели и актеры — большинство из них — могут жить будущим, лелеять вечный оптимизм. Новая роль будет ослепительной. Следующая книга будет шедевром. — Она посмотрела ему в глаза взглядом убеждающим и в то же время оценивающим. — Вдобавок и жизнь их нараспашку. Цинизм, грызня. Никто не верит чужой репутации — особенно высокой. Оно даже и здоровее — в некотором смысле. Но он был не таков. Консерваторы принимают успех всерьез, определяют в точности. Никаких скидок. Общественное положение. Статус. Чины. Деньги. А мест наверху маловато. Надо стать премьер-министром, знаменитым юристом, мультимиллионером. Или расписаться в неудаче. Возьмите, — сказала она, — Ивлина Во — ужасный сноб, оголтелый консерватор. Но очень проницательный, невероятно остроумный. И подставьте другого на его место — человека совсем не такого ограниченного, каким он казался, однако без тех отдушин, что были у Во. Ни блистательных книг, ни католицизма, ни остроумия. Опять-таки ни тебе пьянства, ни шалых домашних выходок.

— То есть такого же, как тысячи других?

— Не совсем. Он ведь сделал то, чего тысячи других не делают, — стало быть, ему было нестерпимее других. Обреченный на неудачу, загнанный в западню, да еще вынужденный соблюдать видимость и притворяться счастливцем. Никаких творческих способностей, Питер мне говорил. В суде он тоже был на вторых ролях: узкий специалист, не более. А вкусы его! Как-то признался мне, что он большой любитель исторических биографий, жизнеописаний замечательных людей. Да, и к театру еще был очень неравнодушен. Я все это знаю, потому что больше нам и разговаривать было не о чем. Обожал Уинстона Черчилля, этого толстомясого фанфарона.

В разброде мыслей инспектора мелькнуло припоминание мисс Парсонс, как Филдинг "чуть не проголосовал" в сорок пятом за лейбористов. Впрочем, одно другому не противоречит. Он сказал:

— Так, ну и что же…

— Он все больше и больше чувствует себя второстепенным героем пустяковой книжонки. Собственный сын и тот его презирает. Ходячий мертвец, верхний винтик дурацкого механизма. С виду — чуть ли не на вершине успеха, сам для себя — нелепое и жалкое чучело.

Кончиком пальца она вычерчивала на столике невидимые разводы: квадрат, круг с точкой. Наверно, подумал инспектор, у нее совсем ничего нет под платьем, и мучительно представил, как она, голая, сидит верхом у него на коленях, обвив шею руками, — сладкое, грубое терзанье. Влюбляешься, вдруг понимая, чего не было, не могло быть прежде.

— Но однажды он видит, что боли и фальши можно положить конец. И заодно пробиться к бессмертию.

— Исчезнув?

— Неразрешимое остается в памяти. Тайна долговечнее всего. — Она подняла пальчик от невидимого чертежа. — Если только она остается тайной. Если же выследят, разгадают — все пойдет прахом. Он попадет назад, в чужую книгу. Нервное потрясение. Детективная головоломка. Да мало ли.

Что-то сместилось, разрозненные улики сплылись, и в словах ее был ритм соития. Треньканье посуды, невнятные голоса, липкий зной — все понемногу отступило. Одно сомнение продребезжало — и не понадобилось.

— Значит, его нет и не будет?

— Как бога, — улыбнулась она.

— Не понял?

— У богословов: Deus absconditus, бог незримый, пропащий. Нет Его — и нет. Оттого и не забыт.

Он опять припомнил разговор с мисс Парсонс.

— Покончил с собой, что ли?

— Спорим на что хотите.

Он поднял и опустил взгляд.

— А ваш писатель — у него и это разработано?

— Что там детали. Я вам разъяснение предлагаю.

Он попытался заглянуть ей в глаза.

— К сожалению, мне-то нужны именно детали.

Она прищурилась.

— Это уж по вашей части.

— Продумывали. Положим, бросился с ночного парома через пролив. Проверяли. Паромы перегружены, всюду народ. Не получается.

— Зря вы его недооцениваете. Он бы рассудил, что это рискованно: заметят.

— Пропавших лодок нет — и это проверяли.

Она глянула из-под бровей — хитро, по-заговорщицки — и тут же скромно потупилась.

— Хотите, я вам его утоплю? В тихом таком местечке?

— Где?

— В лесу возле Тетбери-Холла. Называется озеро, а просто большой пруд. Говорят, очень глубокий.

— Как же он туда добрался невидимкой?

— Прекрасно знает местность. Помещик все-таки; охотится. Выбраться из Лондона, и не сыщешь.

— Ну а как выбрался?

— Переоделся как-нибудь? На такси вряд ли. Поездом тоже опасно. Автобусом?

— Пересадки.

— Он же не торопился. Надо было, чтоб смерклось. Сошел на остановке за несколько миль, а там тропкой. Он любил пройтись.

— Да и утопиться — не шутка. Как труп на дне удержать?

— А что-нибудь плавучее? Надувной матрас? Камера? Выплыть с грузом на середину, а там…

— Из-за вас у меня будут кошмары.

Она улыбнулась, откинулась назад и сложила руки между колен, потом рассмеялась.

— Ну чем я не Агата Кристи?

И снова потупилась в притворном раскаянии, а он не сводил с нее глаз.

— Прикажете принимать вас всерьез — или как?

— В Париже у меня эта история из головы не шла. Особенно Британский музей — зачем я-то ему понадобилась. А если нет, то зачем было так рисковать? Он мог на меня случайно натолкнуться. Да и в читальный зал просто так не пустят — нужен пропуск. Проверяли?

— У всех дежурных.

— И вот теперь я надумала, что это был такой знак. Встречи со мною он не искал, но почему-то ему хотелось, чтоб я знала, что причастна к его решению. Может быть, из-за Питера. Или у него со мной связывалась какая-то мечта.

— О выходе, закрытом для него?

— Вероятно. Тут не во мне дело, я не слишком уж необычная — разве что в его мире. По-моему, он как бы уведомил меня, что хотел бы поговорить со мной толком и без церемоний, но нет, не выйдет.

— А что его потянуло в Тетбери-Холл?

— Это как раз очень понятно — и тоже в духе Агаты Кристи. Там и искать не станут, и все концы в воду. Он был очень опрятный, неряшливость ненавидел. А тут на своей земле, никто лишний не замешан. Все равно что застрелиться в оружейной, ей-богу.

Он посмотрел ей в глаза.

— Смущают меня все-таки те ваши два часа после работы.

— Да я шутила.

— Дома-то вас не было. Миссис Филдинг тогда звонила вам.

Она улыбнулась.

— Теперь мой черед спросить: вы это всерьез?

— Скорее для порядку.

— А если я не стану отвечать?

— Своего писателя подведете.

— Ничего подобного, это вполне в ладу с его замыслом. Мало исполнять обязанности, нужно иметь чутье.

Она его, конечно, поддразнивала, но заодно и проверяла: ведь именно это он должен был усвоить. И в самом деле, за последние полчаса уголовное дело точно растаяло, и вовсе не из-за ее предложенной разгадки: просто он, как и все остальные, но по-своему, понял, что дальше разгадывать незачем. Событие совершилось: разнимать его на части, уяснять его в деталях — в этом смысла не было. Зато был смысл в живом личике с карими глазами, насмешливо-испытующими; его бы не потерять. Он подумал схитрить, поискал повода продолжать расспросы и решил — не надо; улыбнулся и опустил взгляд.

Она мягко сказала:

— Мне пора. Если только вы меня не арестуете за ясновидение.


Они остановились друг против друга на тротуаре у ее домика.

— Ну что ж.

— Спасибо за чашку чаю.

Он нехотя принял официальный тон.

— Номер мой у вас есть. Если что-нибудь еще…

— Надумаю, кроме несусветных фантазий…

— Вовсе нет. Это было замечательно.

Легкая пауза.

— Что ж вы форму-то не носите. Вот я и забылась.

Он чуть помедлил — и протянул руку.

— Следующий раз будете осторожнее. Скажите, когда выйдет роман, — я куплю.

Она коснулась его пальцев и скрестила руки на груди.

— Который?

— О котором шла речь.

— Есть и другой — с убийством. — Она словно бы разглядывала улицу за его спиной. — Пока в зародыше — вот найду, кто поможет в технических деталях…

— Полицейская процедура и прочее?

— И тому подобное. Больше полицейская психология.

— Ну, это вам будет нетрудно.

— Вы думаете, найдется охотник?

— Есть один на примете.

Она поставила торчком левую босоножку и рассматривала ее, не разнимая скрещенных рук.

— Завтра вечером он вряд ли сможет?

— Ваши любимые блюда?

— Вообще-то я люблю готовить сама. — Она подняла глаза. — Когда работа не мешает.

— Сухое белое? Примерно к восьми?

Она кивнула и закусила губу, слегка усмехаясь, чуть-чуть сомневаясь.

— Ох, сколько телепатии ушло.

— Я хотел было. Но…

— Замечено. И одобрено.

Она еще поглядела ему в глаза, потом помахала рукой и пошла к крыльцу: темные волосы, легкий шаг, белое платье. Когда ключ был уже в замке, она обернулась, снова вскинула руку и исчезла за дверью.


На следующее утро инспектор безуспешно попытался добиться неофициального позволения обшарить пруд близ Тетбери-Холла. Потом он с тем же успехом попросил освободить его от дальнейшего расследования и предложил молчком прикрыть дело. Его обстоятельная новая теория по поводу загадочного происшествия тоже успеха не имела. Ему велели не терять времени на скороспелую психологию, а лучше поискать веских улик и сурово напомнили, что летний сезон на исходе, скоро палата общин снова соберется в Вестминстере, и не ровен час кто-нибудь полюбопытствует, куда же все-таки исчез их коллега и что на сей счет думает полиция. Инспектор не мог знать, что история спешит ему на выручку: его просьбу и предложение уважили, когда разразилась августовская эпидемия взрывчатых писем.

Однако же к концу того дня, первого из многих, когда яства были съедены, совиньон выпит и босоногая хозяйка после долгих поцелуев согласилась наконец расстаться с платьем — другим, но тоже очень длинным и очень милым, ее единственной защитой от посягательств, принятых более чем охотно, — тогда инспектор отнюдь не был настроен винить Джона Маркуса Филдинга в чем бы то ни было.

Нежная тайнопись пола несет свой ритм, ни сбить, ни нарушить который не может никакая загадка, земная или небесная; она может лишь подсказать его — и исчезнуть.


1

До свидания, Эльба (итал.).

(обратно)

2

Странные люди (итал.).

(обратно)

3

Ну да, ну да (итал.).

(обратно)

4

Конечно (итал.).

(обратно)

5

Прелесть (итал.).

(обратно)

6

Очень любезно, очень любезно (итал.).

(обратно)

7

Красивый дом (итал.).

(обратно)

8

Добрый день, добрый день (итал.).

(обратно)

9

Счастливого пути (итал.).

(обратно)

10

Все готово (итал.).

(обратно)

11

Можно вас на минутку? (итал.).

(обратно)

12

Спокойно, спокойно (итал.).

(обратно)

13

Да никаких "спокойно"! (итал.).

(обратно)

14

Прекрасно (итал.).

(обратно)

15

Солидный человек (итал.).

(обратно)

16

Какое там спокойно! (итал.).

(обратно)

17

Идемте! (итал.).

(обратно)

18

Ну вот (итал.).

(обратно)

19

Хватит. Подлецы (итал.).

(обратно)

20

Все-таки (итал.).

(обратно)

21

Спасибо (итал.).

(обратно)

22

У. Шекспир. Макбет, акт V, сцена 5. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

23

Телевизионная передача для детей.

(обратно)

24

Жидкость для чистки металлических изделий.

(обратно)

25

Поместье, подаренное Горацию Меценатом.

(обратно)

26

Иоанн Дунс Скот — средневековый философ-схоласт, монах-францисканец.

(обратно)

27

Слова, сказанные Моисею богом, явившимся ему в пламени горящего тернового куста (Исход, 3, 14).

(обратно)

28

Автор нескольких поваренных книг.

(обратно)

29

Шокировать семью (франц.).

(обратно)

30

Слово (франц.).

(обратно)

31

Язык (франц.).

(обратно)

32

С самого начала (лат.).

(обратно)

33

De mortuis aut bene, aut nihil (лат.) — о мертвых (говорят) или хорошее, или ничего.

(обратно)

34

В семейном кругу (франц.).

(обратно)

Оглавление

  • Из современной английской новеллы
  • Пять рассказчиков под одной крышей
  • Брайен Глэнвилл
  •   Чашка чая
  •   Часть зрителей
  •   Это меня очень расстроило
  •   Ящик виски
  •   Вступить в клуб
  •   Arrivederci, Elba[1]
  • Пенелопа Джиллиат
  •   Завидные судьбы
  •   Спрашивайте — отвечаем
  •   Невинные шутки
  • Фрэнсис Кинг
  •   Их ночь
  •   Вот так и надо уходить
  •   Братья
  • Уильям Трэвор
  •   Адюльтер в среднем возрасте
  •   Как мы захмелели от пирожных с ромом
  •   Ангелы в "Рице"
  •   Чокнутая дамочка
  •   Миссис Экленд и духи
  • Джон Фаулз
  •   Бедняжка Коко
  •   Загадка
  • *** Примечания ***