И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть [Честер Хаймз] (fb2) читать онлайн
- И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть (пер. Александр Яковлевич Ливергант, ...) (и.с. Терра — детектив) 2.12 Мб, 507с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Честер Хаймз
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Честер Хаймз И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть
Предисловие (Сергей Белов)
Детективные романы в США и Англии сочиняются, как правило, людьми, достаточно далекими от криминальной действительности. Исключений сравнительно немного. И такие авторы были некогда связаны с органами юстиции или полиции или с частным сыском. Так, отец-основатель «крутого детектива» Дэшил Хеммет какое-то время работал в частном детективном агентстве Пинкертона, мастер полицейского романа Джозеф Уэмбо служил в полиции Лос-Анджелеса, а его коллега Дороти и по литературе и по охране общественного порядка Дороти Унак трудилась в полицейском управлении Нью-Йорка. Американский писатель Честер Хаймз, однако, резко выламывается из этой благопристойной традиции. В состязании между «полицейскими» и «ворами», что берет свое начало едва ли не от сотворения мира, вызывая повышенный интерес «болельщиков». Хаймз играл за команду уголовников со всеми вытекающими последствиями. Но обо всем по порядку. Родился будущий мастер детективной прозы в 1909 году в Джефферсон-Сити, штат Миссури. С малых лет он проявлял обостренное чувство независимости и нежелание подчиняться чужой воле. Учился в школах Сент-Луиса, Миссури и Кливленда, штат Огайо. Быстро схватывал школьную премудрость и столь же быстро пускал в ход кулаки. По малейшему поводу и без оного. Не давал спуску ни чернокожим сверстникам, ни белым, напрасно ожидавшим от него смирения и повиновения. По окончании школы поступил в университет штата Огайо, откуда его, впрочем, быстро отчислили. Академическая карьера кончилась, началась криминальная. Юный Честер зарабатывал на жизнь работой в отелях Кливленда, где главной его обязанностью было доставлять проституток гостям и следить, чтобы девицы не проникли в отель со стороны и исправно платили положенный процент боссам. Кроме того, Честер был завсегдатаем многих игорных заведений Кливленда и нередко выигрывал. Однако этим его несоблюдение правил поведения в респектабельном обществе не ограничивалось. Дважды его привлекают к уголовной ответственности — сначала за похищение партии оружия, которую, впрочем, продать так и не удалось, а второй раз за подделку чека. Оба раза, правда, он отделывается испугом — суд выносит условные приговоры, принимая во внимание среди прочего и юные лета правонарушителя, и сложную обстановку в его семье, где отсутствие денег сочеталось с постоянным выяснением отношений родителей правонарушителя. Однако в третий раз выйти сухим из воды Честеру не удается. В 1928 году он совершает дерзкое вооруженное ограбление, и на сей раз уже Фемида оказывается неумолима. Приговор гласил «от двадцати до двадцати пяти лет лишения свободы», причем условно-досрочное освобождение Хаймз получил, когда отсидел в тюрьме штата Огайо семь с половиной лет. Собственно, в тюрьме-то и родился Хаймз-писатель. Вот как вспоминал он об этом в своей автобиографии «Качество боли»: «Когда передо мной уже забрезжил свет свободы, я приобрел пишущую машинку и стал учиться на ней печатать. Я читал рассказы Хеммета из журнала „Блек маек“, и мне показалось, что могу написать не хуже. Когда мои рассказы увидели свет, то другие заключенные пришли к тому же выводу. Все было очень просто. Я писал о том, как бывает на самом деле». Его рассказы стали появляться в американской периодике с 1934 года, и, по словам автора, это сильно помогло ему выжить — ни тюремщики, ни уголовники не смели дать волю своим садистским импульсам по отношению к человеку, который не просто что-то там пишет, но и печатается в журналах, которые читает вся Америка. Загадочное, почти мистическое благоговение перед теми, кто владеет искусством художественного слова, вообще присуще грубым и жестоким — от представителей криминального дна до просвещенных тиранов всех времен и народов, обожающих покровительствовать союзам писателей, строго, впрочем, спрашивая с последних. После выхода на свободу в 1936 году Хаймз пытается отыскать свое место в американской реальности, но у него это плохо получается. Он покидает Огайо, переселяется в Лос-Анджелес, где снова и снова его третируют как представителя второсортной расы, хотя делается это достаточно корректно, с соблюдением всех правил социального ханжества. В 1944 году Хаймз с чемоданом рукописей переезжает в Нью-Йорк, но и в столице издательского бизнеса США чувствует себя не в своей тарелке. «Нью-Йорк меня не отверг, и от этого мне стало еще больней, — писал он в автобиографии. — Это может показаться парадоксом, но я не кривлю душой. Ото всех прежних обид мне было плохо, но в Нью-Йорке на меня впервые посмотрели как на нормального человека, и от этого стало еще больнее». Шум и ярость, переполнявшие душу Хаймза, нашли свое выражение в его романах, посвященных драматической судьбе черного человека в Америке, где всем заправляют белые. «Если заорет, отпустим» (1945), «Война в одиночку» (1947), «Кто первым бросит камень» (1952) вызвали, как говорится, неоднозначную реакцию в прессе. Любопытно, что эстеты находили прозу Хаймза отменной, но люди политически ангажированные, напротив, встречали его книги в штыки. Романы Хаймза конца 40-х — начала 50-х полные горечи и обиды, населенные отчаявшимися, неистовыми персонажами раздражали коммунистов и консерваторов, вызывали недовольство белых южан и чернокожих собратьев. Тем, кто вроде бы должен был увидеть в книгах Хаймза свое, понятное, родное, отождествить себя с героями и ситуациями сюжетов, романы казались «грязными», «непристойными», «порочащими черную расу», «издевающимися над идеями добра и правды». Ситуация чужого среди своих и своего среди чужих (те, кто хвалили книги Хаймза, делали это по своим, не вызывавшим у него симпатий резонам) угнетала писателя. Постоянно напоминала о том, что он для всех «посторонний». В конце концов Хаймз обращается за иностранным паспортом в госдепартамент, получает его — возможно, не в последнюю очередь потому, что его романы подвергались разносу в коммунистической прессе, и 3 апреля 1953 года покидает США на борту океанского лайнера, взявшего курс на Гавр. Как выяснилось, он покидал Америку навсегда. Он будет долго жить в Париже, потом переедет в Испанию, где и проживет до смерти, последовавшей в 1984 году, но в Америку не вернется, хотя в 60–80-е годы прославится как мастер детективной прозы, и эта слава, в свою очередь, повысит «продаваемость» его «серьезных» романов, рекламируя которые, издатели будут делать упор на их яростный мир секса и насилия, «покруче, чем у Спиллейна». Детективным писателем Хаймз, впрочем, стал едва ли не случайно. В 1957 году к нему обратился Марсель Дюамель, который вел в издательстве «Галлимар» знаменитую криминальную «черную серию». В те годы французская публика буквально упивалась американскими гангстерскими фильмами и детективными романами, где бушевали роковые страсти, где было много крови и, конечно же, находилось место и для тайны. В известном смысле французские издатели не так уж и ошибались, помещая на титуле очередного криминального шедевра слова «перевод с американского», и мало кто из французских поклонников Чейза знал, что этот английский сочинитель, писавший исключительно об Америке, посетил эту страну, когда уже прославился своими жестокими мелодрамами с американским колоритом. Честер Хаймз выполнил заказ Дюамеля за две недели. Обосновавшись во второразрядному парижском отеле, он сочинил роман «Из любви к Имабель», который в том же 1957 году был опубликован, а год спустя получил престижную «Гран при» за полицейский роман. В последующие два года Хаймз пишет и публикует еще четыре крутых детектива — кстати сказать, практически все его произведения криминального жанра, за исключением «Слепого с пистолетом», были первоначально опубликованы во Франции. Слава нового корифея детектива быстро доходит и до родины писателя, однако, несмотря на очень высокий рейтинг Хаймза у знатоков и теоретиков этого жанра, «Гран при» французов так и остается его единственной престижной наградой. Он так и не удостоился в США ни премии Эдгара По, ни Гроссмейстерского приза, хотя, безусловно, имел на это все основания. Что ж, американский литературно-детективный истеблишмент нанес писателю очередную обиду, словно подтверждая обоснованность его претензий к родине. Правда, и профессиональные читатели, и те, кто берется за книгу удовольствия ради, с интересом следили за детективным творчеством Хаймза, и уже в 70-е годы стал нарастать поток литературоведческих исследований о нем, от докторских диссертаций до монографий. Честер Хаймз стал первооткрывателем новых детективных территорий. Он не просто познакомил читателей с криминальной жизнью нью-йоркского Гарлема, но сделал это так, что его «гарлемские истории» стали интересны неграм и белым, ими зачитывались в Америке, и в Старом Свете, в Африке, Азии и Австралии. Хаймза ценят и те, кто обожает детективные загадки, и те, кто убеждены, что в хорошем криминальном романе помимо напряженной интриги и традиционного «кто убил?» должно быть «кое-что еще». Детективное творчество Хаймза (а всего он написал девять романов) вроде бы вполне укладывается в канон «крутого детектива», основы которого закладывали Хеммет и Чандлер, а в 50-е годы в нем работали такие популярные и не похожие друг на друга мастера, как Росс Макдональд и Микки Спиллейн, Бретт Холлидей и Ричард Пратер, Джонатан Крейг и Стивен Марло. Гарлем Честера Хаймза выступает неплохим дополнением к Лос-Анджелесу Росса Макдональда и Реймонда Чандлера и Сан-Франциско Дэшила Хеммета. Впрочем, в детективной прозе Хаймза существует и иное измерение, выводящее его гарлемские романы за достаточно узкие рамки литературно-детективной игры. Дело в том, что Честер Хаймз — как и его старший коллега по детективному цеху Реймонд Чандлер — был прежде всего отличным писателем, способным через описания и диалоги передать куда больше художественной информации, чем необходимо и достаточно для того, чтобы криминальный сюжет успешно развивался и любители острых ощущений не зевали над страницами. Гарлем Хаймза привлекает не просто красочностью описаний, надолго врезающихся в читательское сознание. Хаймз наделен даром двойного видения. Он зорко подмечает мельчайшие подробности быта, делает их рельефными и колоритными, и в то же самое время способен взирать на происходящее с вольтеровской иронией. Это проявляется и в том, как Хаймз выстраивает сюжетные коллизии и, конечно же, в том, как действуют его главные герои, детективы Джонс и Джонсон, более, впрочем, известные под кличками Могильщик и Гробовщик. Герой-расследователь занимает, как правило, центральное место в детективе и то, что иные писатели систематически позволяли себе обходиться без него (Патриция Хайсмит, Джулиан Симонс, Дик Френсис) — воспринимается, скорее, как исключение, подтверждающее правило. В большинстве своем сочинители детективных историй стараются создать образ обаятельного, проницательного, победительного персонажа, которому нипочем все преграды, которые возникают между ним и ответом на вопрос «кто это сделал?». Добившись того, что их герой вызывает читательские симпатии, такие авторы чаще руководствуются принципом «от добра добра не ищут» и если уж придумывают нового героя, то скорее потому, что старый и так поработал на славу. Честер Хаймз, впрочем, сохранил верность тому дуэту, который появился в его первом романе «Из любви к Имабель». Однако создавая этот грозный дуэт, он не пошел по дорожке, проторенной его предшественниками. Классический детектив в центр сюжета выдвигал фигуру «интеллектуала со странностями», гениального дилетанта, который обращал свой взор к криминальной реальности скорее из любопытства, и с помощью методов дедукции приводил мир в порядок. Именно так действовали Огюст Дюпен Эдгара По, лорд Питер Уимзи Дороти Сейерс, мисс Марпл и Эркюль Пуаро Агаты Кристи (и полицейское прошлое последнего было, конечно же, условностью). Крутой детектив выдвинул таких обаятельных «одиноких стрелков», как Филип Марло Чандлера, Лy Арчер Росса Макдональда, Тревис Макги Джона Макдональда, побеждавших и крутых злоумышленников, и очаровательных представительниц слабого пола. Честер Хаймз, однако, не стремится угодить читателю, не собирается делать своих героев «приятными во всех отношениях». Эти парни внушают чувство безудержного страха гарлемским бандитам, но и читатели не могут отделаться от ощущения дискомфорта, необъяснимой тревога, когда те выходят на сцену. И дело не в их крутых поступках. В их облике нет и намека на привлекательность в добрых голливудских традициях. Вот как характеризуется в романе «Белое золото, черная смерть» Могильщик, провалявшийся три месяца на больничной койке после того, как в него стреляли бандиты, а затем столько же приходившего в себя дома и лишь теперь явившийся к своему шефу лейтенанту Андерсону для дальнейшего прохождения службы: «Если не считать шрамов от пуль, скрытых одеждой, и рубца с палец на затылке, где первая пуля опалила волосы, Могильщик выглядел как и прежде. То же темно-коричневое бугристое лицо, те же, тлеющие как угли, красно-коричневые глаза, та же крупная нескладная фигура чернорабочего на литейном заводе, та же темная мятая шляпа, с которой он не расставался ни зимой, ни летом, тот же черный шерстяной костюм, под которым угадывались очертания длинноствольного с никелированной рукояткой, отделанной медью, револьвера 38-го калибра…» Под стать ему и его напарник. Ниже читаем: «Насколько помнил лейтенант Андерсон, его асы-детективы с одинаковыми револьверами, способными и разить наповал, и разбивать непослушные головы, всегда выглядели как два фермера-свиновода, оказавшиеся в Большом Городе в выходной день». Впрочем, нескладность, неуклюжесть, медлительность Могильщика и Гробовщика — это видимость, которая, как и положено видимости, больше скрывает, чем выявляет сущность. Когда надо, и тот, и другой действуют быстро, решительно и проявляют завидную смекалку. В романах Хеммета и Чандлера полицейские изображались людьми жестокими, отвечавшими на насилие насилием и не очень-то соблюдавшими букву закона. В полицейских сериалах Эда Макбейна и Делл Шаннон труды и дни представителей органов охраны порядка изображаются с неподдельной симпатией, и та грязь и кровь, с которой приходится ежедневно иметь дело детективам, словно не пристает к главным героям. Честер Хаймз, которого, кстати сказать, трудно заподозрить в особых симпатиях к американской полиции и который отлично знал жизнь в ее криминальном аспекте, постоянно эпатирует читателей (которых тогда, в 50–60-е годы еще можно было чем-то удивить и возмутить!): он словно позволяет живой жизни заняться эстетическим самооправданием, и это, конечно же, дает впечатляющий художественный эффект. Персонаж детективного романа, занимающийся расследованием, — безусловно, лицо героическое, ибо одерживает победы, несмотря на неблагоприятно складывающиеся обстоятельства. Честер Хаймз постоянно подчеркивает, что его персонажи — герои трагические, ибо вынуждены действовать и мире, сотканном из противоречий, примирить которые практически невозможно. Как чернокожие, они давным-давно успели понять, что являются чужими в Америке, где всем верховодят белые. Как полицейские, они должны поддерживать закон и порядок в Гарлеме, где нелюбовь к закону и презрение к порядку, что называется, вошли в плоть и кровь обитателей, где для слишком многих остро стоит проблема выживания, ради чего все средства хороши, а полицейский — всегда враг, даже если он лично к тебе не имеет никаких претензий. Могильщик и Гробовщик тем самым оказываются между двух огней — чтобы оберегать гарлемцев от бандитов, убийц, насильников, им приходится быть гораздо более крутыми, чем самый крутой из их оппонентов-уголовников, но именно это вызывает к ним боязливо-неприязненное отношение тех, кого они защищают. Разумеется, и на белое начальство надежды нет. Оно решает свои проблемы, и прежде всего старается поддерживать имидж безупречного служения обществу, что, учитывая разгул преступности, с одной стороны, и назойливость ищущих жареные факты газетчиков, с другой, сделать совсем не просто. Чтобы ловить бандитов, действующих «поверх законов», детективам приходится постоянно лавировать между правилами и инструкциями, свято соблюдая которые нельзя поймать и расколоть даже последнего карманника. Впрочем, им постоянно надо помнить и о самом главном враге — собственном темпераменте, который норовит выйти из-под контроля. Когда они сталкиваются с очередным проявлением наглости, беспредела, у Гробовщика начинают вздуваться жилы как веревки, а изуродованное лицо Гробовщика сотрясает тик. Некогда один подонок плеснул ему в лицо кислотой, и, несмотря на все пересадки, остались следы и на лице, и в душе. С тех пор Гробовщик особенно часто стал давать волю рукам, и его напарнику приходится следить, чтобы тот не наломал дров. Лейтенант Андерсон, белый начальник Могильщика и Гробовщика, очень ценит своих сотрудников, но далеко не всегда оказывается в состоянии понять их установки. Для честного служаки Андерсона закон необходимо поддерживать всегда и везде, и его порядком задевает то равнодушие, которое Могильщик и Гробовщик выказывают к уличным проституткам и содержательницам публичных домов, если те хорошо, без обмана обслуживают клиентов. Андерсон не понимает, почему его подчиненные сквозь пальцы смотрят на деятельность подпольных лотерейщиков, которыми кишмя кишит Гарлем, несмотря на все усилия полиции закрыть этот рэкет. Но Могильщик и Гробовщик не проявляют халатности. Просто они успели понять, что жизнь слишком сложно устроенная штука, чтобы всерьез пытаться ее выправить по каким-то рецептам и правилам, навязанным извне. В конце концов, если люди хотят удовольствий, пусть развлекаются. Они видят свой долг в том, чтобы оберегать гостей и жителей Гарлема от насилия, и тут уже не ведают снисхождения к нарушителям закона. Насилие они понимают достаточно широко. Они объявили священную войну не только бандитам и убийцам, но и мошенникам всех мастей, способным с помощью красивых речей, задевающих священные струны, выманить у людей те последние крохи, которые не под силу отобрать даже бандиту с ножом. То, что воры, бандиты, насильники, убийцы плохи — самоочевидно. Но особую опасность в романах Хаймза представляют проповедники всех мастей, которые умело торгуют «опиумом для народа» и не только не подвергаются преследованиям, как наркодельцы, но даже напротив пользуются определенным благоволением властей. Этими людьми, однако, движут совершенно корыстные мотивы, и не случайно движение «назад в Африку» в романе «Белое золото, черная смерть» возглавляет только что отсидевший свое рецидивист Дик О’Хара, ставший преподобным О’Мэлли. С голого по нитке — умелому рубаха, сострил один из персонажей Салтыкова-Щедрина. Сладкий Пророк Браун из романа «Большой золотой сон» действует именно по этому принципу — и стал миллионером. А в романе «Слепой с пистолетом» воинствующие гуманисты всех мастей и вовсе ставят бурлящий Гарлем на грань катастрофы. Детективное творчество Хаймза парадоксально. Казалось бы, автора волнуют совершенно конкретные вопросы, не дающие покоя совершенно конкретным представителям одного из национальных меньшинств большой и могучей страны, причем ситуация, о которой идет речь в его романах, за последние десятилетия заметно изменилась, и на первый план вышли проблемы иного плана. Тем не менее образ мира, созданный Хаймзом, обрел вневременные и вненациональные черты, не только не утратил свою злободневность, но приходится особенно ко двору к эпохе конца тысячелетия. Национальный вопрос, как известно, — одна из самых болевых и взрывоопасных проблем, которая может только угрожать общественному спокойствию и процветанию, ибо одной логики и здравого смысла тут подчас недостаточно. Кроме того, этот самый пресловутый национальный вопрос нередко оказывается еще и дымовой завесой, ширмой, предлогом, позволяющим нефам обманывать негров, евреям наживаться на проблемах евреев, русским жестоко эксплуатировать русских, при этом твердя о своем неуемном патриотизме. Хаймз строит свой опасный и неукротимый мир так, что читатель конца XX века отлично узнает себя и свою среду обитания, даже если он живет в России, Израиле или просвещенной и политически корректной Западной Европе. Возникает тут и поначалу кажущееся невозможным отождествление читателя с антигероическими детективами Гробовщиком и Могильщиком. Возможно, это случается не в последнюю очередь и потому, что победы даются им с невероятным трудом, но из этих отдельных побед складывается впечатление общего проигрыша. Вот характерная цитата из романа «Слепой с пистолетом». «Детективы переглянулись. Их черные волосы были подернуты сединой, и они заметно располнели в талии. Их лица были в шрамах и ссадинах, полученных во время службы в гарлемской полиции. С тех пор как двенадцать лет назад они стали детективами первого класса, их больше не повышали. Прибавки к зарплате не компенсировали роста цен. Они еще не выплатили пай за свои квартиры. Их машины были куплены в кредит. И тем не менее они не взяли ни у кого ни цента. Их долгая полицейская карьера была одним сплошным сражением. Когда они не получали синяков от бандитов, им доставались шишки от начальства. Теперь оно мешало им делать дело, причем не в первый раз». Гробовщик и Могильщик в каком-то смысле продолжают традицию «грустного детектива», начатую Чандлером и продолженную Россом Макдональдом. Но если Филип Марло и Лy Арчер переживают драмы на личном фронте — семейная жизнь ни у того, ни у другого не сложилась, и драматизм их ситуации лишь подчеркивался чужими проблемами, к которым они оказались причастными в ходе своей профессиональной деятельности частных детективов, то Могильщик и Гробовщик уже обретают трагические измерения. Семейная жизнь у них вроде бы как раз в порядке — оба женаты, имеют дочерей, и никаких особых конфликтов дома не возникает. Но от романа к роману нарастает ощущение общей безысходности, неуклонно надвигающейся катастрофы, которую не предотвратить. Честер Хаймз пробовал самые разные подходы, чтобы запечатлеть реальность в ее противоречивой полноте. Любопытно, однако, что именно в детективном жанре он по-настоящему обрел себя, заговорил во весь голос. Сочиняя гарлемские криминальные сказки, он избавился от той предвзятости и желания учить уму-разуму, что были характерны для его «серьезных романов». Когда исчезла «ангажированность», художник обрел полную свободу для самовыражения. Что же касается самого детективного жанра, то он задал верную тональность, которая помогла сработать «эффекту отчуждения», необходимому, чтобы люди, погрязшие в обыденном, сумели взглянуть на свою жизнь без предубеждений, словно впервые.И в сердце нож (пер. с англ. С. Белова)
Глава 1
14 июля, среда, четыре часа утра. Гарлем. США. Седьмая авеню своей пустотой и чернотой напоминала склеп, где если кто и бывает, то разве что привидения. Цветной человек украл мешок с деньгами. Это был небольшой белый парусиновый мешочек, перевязанный шнурком. Он лежал на переднем сиденье «плимута», стоявшего бок о бок с другой машиной недалеко от входа в бакалейный магазин «А&Р», расположенный в средней части квартала между 131-й и 132-й улицами. «Плимут» принадлежал управляющему бакалеей. В мешке была мелочь для сдачи. Вдоль всего тротуара стояли большие сверкающие машины, и управляющий был вынужден сделать двойную парковку — он хотел отпереть магазин и положить деньги в сейф. Он не собирался напрасно рисковать и идти по ночному Гарлему с мешком денег в руках. Когда управляющий подъезжал к магазину, возле него обычно дежурил цветной полицейский. Полицейский и сейчас караулил коробки и ящики с консервами и прочими припасами. Их доставил к магазину фургон, и теперь они были свалены на тротуар. Но управляющий был белым. Он не верил в безопасность в Гарлеме, даже когда рядом полицейский. И правильно делал. Пока он стоял у дверей и вынимал из кармана ключ, а полицейский находился в двух шагах от него, вор бесшумно подкрался к «плимуту», сунул свою длинную черную руку в окно и схватил мешок. Управляющий оглянулся в тот самый момент, когда вор, сделав свое грязное дело, крадучись и согнувшись, проводил отступление. — Держи вора! — крикнул управляющий, исходя из общего убеждения, что в это время только вор может ошиваться у машин. Не успели эти слова сорваться с его губ, вор задал стрекача. На нем была потрепанная темно-зеленая тенниска, слинялые синие джинсы и заляпанные грязью парусиновые туфли. В сочетании с цветом кожи и темным асфальтом это делало его почти невидимым. — Где он? — крикнул полицейский. — Вон там! — раздался голос откуда-то сверху. И полицейский и управляющий услышали эти слова, но вверх не посмотрели. Увидев, что темное пятно исчезло за углом 132-й улицы, они не сговариваясь одновременно ринулись в погоню. Голос принадлежал человеку с третьего этажа. Он стоял у единственного освещенного окна во всем квартале, состоявшем из пяти- и шестиэтажных домов. Из-за его спины, из невидимых глубин квартиры, слабо доносились звуки джаза. Саксофон охотно откликался на топот ног по мостовой, басы пианино поддакивали сухой барабанной дроби. Силуэт в окне стал укорачиваться: человек все дальше и дальше высовывался, наблюдая за погоней. То, что сначала казалось фигурой высокой и худой, превратилось в приземистого коротышку. Силуэт все продолжал укорачиваться. Когда полицейский и управляющий свернули за угол, человек высунулся из окна по пояс. А потом, словно две волны, в комнатном свете очертились его ягодицы, и ноги взмыли вверх. Какое-то мгновение в желтом прямоугольнике они чернели, а потом исчезли, когда их хозяин начал стремительное падение. Человек и в полете продолжал «высовываться», отчего его тело медленно перевернулось в воздухе. Он пролетел мимо окна, на котором черным было выведено: «РАСПРЯМИСЬ И ЛЕТИ! ЯБЛОКИ ЛЮБВИ ПОЛЕЗНО СМАЗЫВАТЬ СНАДОБЬЕМ ПАПЫ КУПИДОНА. МАЗЬ АДАМА — ПАНАЦЕЯ ОТО ВСЕХ ЛЮБОВНЫХ НЕДУГОВ». Рядом с ящиками и коробками стояла длинная большая корзина со свежим хлебом. Большие мягкие ноздреватые батоны, завернутые в вощеную бумагу, были уложены аккуратными рядами, словно ватные тампоны. Человек упал спиной на матрас из мягкого хлеба. Батоны взлетели, словно брызги, а он погрузился в мягкую булочную пучину. Наступила полнейшая тишина. Теплый предутренний воздух словно застыл. В освещенном окне наверху никого не было. На улице ни души. Вор и его преследователи растаяли в гарлемской ночи. Время шло. Затем хлебная поверхность медленно зашевелилась, один батон встал торчком и вывалился через край корзины. За ним последовал второй, раздавленный. Казалось, хлебное варево стало закипать. Человек выбирался из корзины, словно призрак из могилы. Сначала показалась голова, потом плечи. Он ухватился руками за края корзины, туловище приняло вертикальное положение. Затем он осторожно поставил ногу и пощупал носком тротуар. Тротуар выдержал. Тогда он переместил центр тяжести на эту ногу. Тротуар и на этот раз не подкачал. Человек перебросил через край корзины вторую ногу и встал. Первым делом он поправил сползшие с носа очки в золотой оправе. Затем похлопал по карманам брюк, проверяя, не пропало ли чего. Все было на месте: ключи, бумажник, Библия, платок, нож с убирающимся лезвием, а также бутылочка настойки, которую он принимал от нервов и несварения желудка. Он лихорадочно стал отряхивать одежду, словно батоны прилипли к брюкам и рубашке, а потом приложился к бутылочке. Лекарство было горько-сладким и отнюдь не безалкогольным. Он вытер губы тыльной стороной ладони. Затем он глянул вверх. Окно было по-прежнему освещено, но оно показалось ему похожим на жемчужные врата.Глава 2
Южанин орал хрипатым басом: «Давай, дружище, давай скорее к Иисусу-у-у!» Его мясистые черные пальцы летали по клавишам большого рояля с поразительной быстротой. Сузи Окей лупил в барабан. Поросенок дул в саксофон. Большая шикарная гостиная квартиры на Седьмой авеню была набита битком родственниками и друзьями Большого Джо Пуллена, кончину которого они собрались оплакать. Мейми Пуллен, вдова в черном, следила за подачей напитков. Дульси, теперешняя жена приемного сына усопшего, Джонни Перри, бесцельно бродила по комнате, выполняя чисто декоративные функции, а его прежняя жена Аламена пыталась чем-то помочь. Куколка, цыпочка из кордебалета, влюбленная в брата Дульси Вэла, пришла на людей посмотреть и себя показать. Чарли Чинк Доусон, влюбленный в Дульси, вообще не должен был здесь находиться, но пришел. Прочие оплакивали покойника по доброте душевной, по пьянке, а также потому, что царившая в комнате духота этому никак не мешала. Сестрицы во Христе из Первой церкви Святого Экстаза всхлипывали, причитали и вытирали красные глаза платками с черной траурной каймой. Официанты вагонов-ресторанов превозносили добродетели скончавшегося шефа. Содержательницы публичных домов обменивались воспоминаниями о бывшем клиенте. Профессиональные игроки заключали пари, попадет он в рай с первой попытки или нет. Кубики льда позвякивали в больших высоких стаканах с бурбоном, имбирным элем, кока-колой, ромом, джином с тоником. Все ели и пили. И еда и выпивка были бесплатными. Воздух напоминал по густоте гороховый суп, от сизого табачного дымя, аромата дешевых духов, запаха потных тел, алкоголя, жаркого, гнилых зубов можно было рехнуться. Между роялем и этажеркой с телевизором и радиолой стоял покрашенный бронзовой краской гроб. Подковообразный венок лилий украшал его, словно шею лошади, выигравшей Кентуккийское дерби и совершающей теперь круг почета. Мейми Пуллен сказала юной супруге Джонни Перри: — Дульси, я хочу с тобой поговорить. — Господи, — фыркнула Дульси. — Неужели, тетя Мейми, вы не можете оставить меня в покое? Худая, длинная, изможденная годами тяжкого труда фигура Мейми в черном шелковом платье, шлейф которого волочился по полу, окаменела от решимости. У Мейми был такой вид, словно ее окатило всеми водами на земле и тем не менее не запачкало грязью. Она решительно схватила Дульси за руку, отвела в ванную и закрыла дверь на задвижку. Куколка внимательно следила за ними через комнату. Покинув Чарли Чинка, она подошла к Аламене и отвела ее в сторонку. — Видала? — Что видала? — не поняла Аламена. — Мейми отвела Дульси в сортир и заперла дверь. Аламена уставилась на нее с любопытством и спросила: — Ну и что? — Что это у них завелись за секреты? — Откуда мне знать? Куколка нахмурилась, из-за чего наивное выражение, обычно не сходившее с ее лица, исчезло. У нее была коричневая кожа, стройная фигура и неплохая смекалка, которую она скрывала за глуповатой миной. На ней было оранжевое шелковое платье в обтяжку, а бижутерия могла утянуть ее на дно, случись ей оказаться в воде. Она танцевала в кабаре отеля «Парадиз», и вид у нее был преуспевающий. — Это просто смешно — в такой момент, — сказала она и лукаво осведомилась: — А Джонни что-нибудь получит по наследству? Аламена воздела брови. Не имела ли Куколка виды на Джонни? — Спроси у него сама, солнышко, — посоветовала Аламена. — Зачем? Я лучше спрошу Вала. Аламена зловредно улыбнулась: — Осторожнее, подруга. Дульси очень следит за девочками своего брата. — Эта стерва лучше пусть занимается своими делами. Она так виснет на Чарли, что это просто неприлично! — Теперь, когда умер Большой Джо, у нее только прибавится прыти, — сказала Аламена, и на лицо ее упала тень. Когда-то она была такой же, как Куколка, но десять лет сделали свое дело. Она по-прежнему выглядела очень неплохо в фиолетовом шелковом платье с высоким воротом, но глаза говорили, что их хозяйке уже на все наплевать. — Вэл не годится против Джонни, а Чарли не дает Дульси покоя и рано или поздно доиграется. — Вот этого-то я и не понимаю, — озадаченно проговорила Куколка. — Чего это он так выставляется? Разве что он хочет завести Джонни. Аламена вздохнула, и пальцы ее затеребили воротник платья. — Надо, чтобы кто-то сказал ему: у Джонни в черепе серебряная пластинка и она, похоже, сильно давит ему на мозги. — Разве можно что-то втолковать этому желтому негру? — возразила Куколка. — Ты только посмотри на него. Они проводили взглядом крупного желтокожего мужчину. Он пробирался к двери, расталкивая гостей так, словно его что-то разъярило. Потом он вышел и хлопнул дверью. — Притворяется, что недоволен тем, что Дульси и Мейми заперлись в сортире, а на самом деле он просто хочет убраться от нее подальше, пока не пришел Джонни. — Почему бы тебе не догнать его и не смерить ему температуру? — коварно предложила Аламена. — Ты весь вечер не выпускала его руки. — Меня совершенно не интересует этот любимец пьяниц, — сказала Куколка. Чинк работал барменом в Университетском клубе на Восточной 48-й улице. Он неплохо зарабатывал, общался с гарлемскими пижонами и мог иметь десятки таких, как Куколка. — С каких это пор он тебя не, интересует? — саркастически осведомилась Аламена. — С тех пор как он ушел и хлопнул дверью? — Так или иначе, мне надо найти Вала, — буркнула Куколка. Она отошла от Аламены и вскоре удалилась из квартиры. Мейми Пуллен сидела на опущенной крышке унитаза и говорила: — Дульси, детка, держись подальше от Чарли Чинка. Я очень за тебя волнуюсь. Дульси скорчила рожицу своему собственному отражению в зеркале. Она стояла прижавшись к краю раковины, отчего ее облегающее платье соблазнительно натянулось на круглых ягодицах. — Я стараюсь, тетя Мейми, — сказала она, похлопывая по своим желто-оранжевым кудряшкам, окаймлявшим ее оливковое личико, похожее на сердечко. — Но вы же знаете Чарли. Он постоянно маячит у меня перед глазами, хоть и знает, что мне до него нет дела. Мейми скептически хмыкнула. Она не одобряла нынешнюю гарлемскую моду на чернокожих блондинок. Ее тревожные старческие глаза уставились на вызывающую пестроту Дульси: переливающиеся всеми цветами радуги туфли на высоченном каблуке, ожерелье из розового жемчуга, часики с брильянтами, браслет с изумрудом, еще один тяжелый браслет из золота, два брильянтовых кольца на левой руке и рубиновое кольцо на правой. Розовые жемчужины в серьгах походили на окаменевшие и увеличенные до невозможности икринки. Окончив осмотр Дульси, Мейми изрекла: — Могу сказать одно, милочка: зря ты так сегодня расфуфырилась… Дульси яростно взметнула свои глаза с длинными ресницами, но, натолкнувшись на критический взгляд старухи, тут же их опустила, уставилась на простые мужские туфли Мейми, видневшиеся из-под черного длинного шелкового платья. — Чем плох мой вид? — воинственно осведомилась Дульси. — Твоя одежда ничего в тебе не скрывает, — сухо заметила Мейми и, прежде чем Дульси успела что-то ответить, спросила: — Что произошло между Джонни и Чинком у Дики Уэллса в прошлую субботу? Над верхней губой Дульси показались капельки пота. — Все одно и то же. Джонни так меня ревнует, что когда-нибудь он на этой почве рехнется. — А зачем ты его подзуживаешь? Разве обязательно вертеть задом перед первым встречным мужчиной? Дульси изобразила праведное негодование. — Мы с Чинком дружили еще до того, как я познакомилась с Джонни. Я не понимаю, почему я не имею права с ним поздороваться. Джонни, между прочим, не забывает своих прежних пассий, а у нас с Чинком вообще ничего не было… — Детка, ты же не хочешь сказать, что весь сыр-бор разгорелся только потому, что ты поздоровалась с Чинком? — Хотите верьте, хотите нет, но это так. Я, Вэл и Джонни сидели за столом, а потом подошел Чинк и спросил меня: «Ну что, твоя золотая жила еще не иссякла?» Все в Гарлеме знают, что Чинк зовет Джонни «моей золотой жилой», и если у Джонни в башке было бы хоть две извилины, он бы только посмеялся. Но он вскочил, вынул ножик и стал орать, что научит сукина сына правилам хорошего тона. Тогда и Чинк вытащил ножик. Если бы их не разняли Вэл, Джо Тернер и Цезарь, Джонни бы наломал дров. А так ничего не случилось, если не считать поваленных столов-стульев. Никто ничего бы не заметил, но нашлись истерички, которые подняли жуткий крик: им показалось, что вот-вот начнется настоящее кровопролитие. Вдруг она хихикнула. Мейми вскинула голову и строго заметила: — Ничего смешного тут нет. Дульси помрачнела. — Я не смеюсь, — сказала она. — Я боюсь, Джонни его убьет. Мейми окаменела. Прошло несколько десятков секунд, прежде чем она заговорила. В ее голосе был страх. — Он сам тебе это сказал? — Все и без слов ясно. Я это почувствовала. Мейми встала и обняла Дульси за талию. Они обе дрожали. — Надо обязательно его остановить, детка! Дульси снова обернулась к зеркалу, словно вид себя в нем придавал ей силы. Она открыла свою розовую соломенную сумочку и начала поправлять грим. Рука с помадой дрожала, когда она подкрашивала себе рот. Закончив, она сказала: — А как его остановишь? Как бы самой на тот свет не отправиться! Рука Мейми соскользнула с талии Дульси. — Господи, — сказала она, непроизвольно ломая руки, — скорее бы приехал Вэл. — Уже четыре двадцать пять, — сказала Дульси, взглянув на свои часики. — Джонни сам будет с минуты на минуту. — И спустя мгновение добавила: — Ума не приложу, где Вэл.Глава 3
Кто-то громко забарабанил в дверь. В квартире был такой шум, что стука никто не услышал. — Откройте дверь! — донесся крик. Кричали так громко, что Мейми и Дульси услышали через закрытую дверь ванной. — Кто это? — удивилась Мейми. — По крайней мере, ни Джонни, ни Вэл, — ответила Дульси. — Может, какой-то алкаш? Кто-то из пьяных гостей сказал голосом комедианта с эстрады: — Ричард, открой дверь! Так называлась популярная в Гарлеме песня, название которой возникло из скетча двух черных артистов из театра «Аполло», где пьяный негр приходит домой и требует, чтобы слуга Ричард отворил ему дверь. Другие пьяные гости захохотали. Аламена пошла на кухню. — Посмотри, кто там, — велела она Сестренке. Та подняла голову от раковины, в которой мыла тарелки. — От этих алкашей меня уже тошнит. Аламена окаменела. Сестренка была нанята помогать по дому и не имела права критиковать гостей. — Веди себя прилично, — осадила ее Аламена, — и не забывайся. Открой дверь, а потом убери эту грязь. Сестренка окинула взглядом перевернутую вверх дном кухню, злодейски сверкнув своими раскосыми глазами. Стол, портки, а также весь пол были заставлены пустыми и полупустыми бутылками — из-под виски, джина, рома, кока-колы, приправ, а также сковородками, кастрюлями и тарелками с едой — в одной из кастрюль виднелись остатки картофельного салата, в другой полуразвалившиеся куски жареной рыбы, в третьей — жареной курятины, в четвертой — свиные отбивные. Были там и противни с бисквитами и остатками пирога, и таз, где в мутной воде плавали кусочки льда. Повсюду, на полу, на столе, на полках, валялись недоеденные куски пирога и бутерброды. — Такое мне в жизнь не убрать, — пожаловалась Сестренка. — Иди открывай, — резко сказала Аламена. Сестренка с трудом проталкивалась через галдящую пьяную толпу в гостиной. — Кто-нибудь откроет или нет? — кричал голос из-за двери. — Иду! — крикнула Сестренка. — Потерпи немного. — Ну-ка пошевеливайся, — отозвался голос. — Там за дверью, наверное, холодище, — пошутил кто-то из пьяных. Сестренка подошла к двери и, не открывая ее, крикнула: — Ну что ты так стучишь — хочешь дверь сломать, что ли? Кто там? — Преподобный Шорт! — был ответ. — А я царица Савская, — отозвалась Сестренка, согнувшись от смеха и колотя себя по бедрам. Она обернулась к гостям, чтобы и те посмеялись. — Говорит, что он преподобный Шорт. Кое-кто из гостей дико заржал. Сестренка повернулась к дверям и сказала: — А ну-ка еще раз назовись, только не говори, что это сам святой Петр пожаловал за Большим Джо. Три музыканта продолжали наяривать вовсю, безучастно глядя в пространство, словно видели землю обетованную за рекой Иордан. — Повторяю: я преподобный Шорт, — сказал голос. Сестренка внезапно перестала смеяться и осерчала: — Хочешь, скажу, почему я сразу поняла, что ты не преподобный Шорт? — Очень хочу, — сердито отозвался гость. — Потому что преподобный Шорт уже здесь, — торжествующим голосом объявила Сестренка. — Стало быть, ты кто-то другой. — Господи Боже, — отозвался ее собеседник. — Дай мне терпение! — и нетерпеливо забарабанил в дверь опять. Мейми Пуллен открыла дверь ванной. — Что происходит? — спросила она, высунув голову. Увидев перед входной дверью Сестренку, она осведомилась у нее: — Кто пришел? — Какой-то алкаш. Говорит, нахал, что он преподобный Шорт, — доложила Сестренка. — Я и есть преподобный Шорт! — взвизгнул человек за дверью. — Этого не может быть! — отрезала Сестренка. — Ты часом не напилась, дорогая? — спросила у нее Мейми, направившись в комнату. Аламена крикнула из кухни: — Это, наверное, Джонни решил пошутить. Мейми подошла к двери, отпихнула Сестренку и открыла дверь. Через порог переступил преподобный Шорт. Он шатался, словно собирался вот-вот упасть. Его худое лицо с пергаментной кожей искажала гримаса ярости. За очками в золотой оправе полыхали огнем красноватые глаза. — Батюшки святы! — ахнула Сестренка. Ее лицо посерело, глаза засверкали белками так, словно она увидела призрак. — Это и правда преподобный Шорт. — А я что говорил! — прошипел тот. Рот у него был как у зубатки. Заговорив, он обрызгал слюной Дульси, которая подошла и стала рядом с Мейми, положив ей руку на плечо. Она сердито отпрянула и вытерла лицо маленьким черным кружевным платочком — то была единственная деталь ее туалета, указывавшая на траур. — Хватит на меня плевать, — фыркнула Дульси. — Он не нарочно, —примирительно сказала Мейми. — Грешник, объятый дро-о-ожью! — выводил Южанин. Преподобный Шорт вдруг дернулся так, словно у него начинался припадок. Собравшиеся смотрели на него с интересом. — Стоит трепещет, дядя Джо-о! — вторил Южанину Окей. — Мейми Пуллен, если вы не велите перестать им коверкать замечательный спиричуэл, клянусь Всевышним, я не произнесу проповедь на похоронах, — проскрежетал преподобный Шорт срывающимся от злости голосом. — Они хотят выразить свою благодарность, — выкрикнула Мейми, пытаясь перекрыть и музыку, и общий гвалт. — Большой Джо вывел их на путь к успеху, когда они выпрашивали на чай, играя в притоне Эдди Прайса. А теперь они провожают его в путь на небеса. — Так на небеса не провожают, — отозвался преподобный охрипшим от криков голосом. — От их воплей скорее мертвые восстанут из гробов. — Ладно, сейчас я их остановлю, — пообещала Мейми и, подойдя к оркестру, положила свою черную морщинистую руку на мокрое плечо Южанина. — Все было отлично, мальчики, а теперь немного передохните. Музыка прекратилась так внезапно, что в наступившей тишине явственно послышался шепот Дульси: — Почему вы разрешаете этому грошовому проповеднику вмешиваться в ваши дела? Преподобный Шорт посмотрел на нее с нескрываемой злобой. — Прежде чем упрекать меня, сестрица Перри, стряхните грязь с ваших юбок, — проскрежетал он. Молчание сделалось напряженным. Сестренка воспользовалась тишиной и спросила громким пьяным голосом: — Скажите, преподобный, как вы оказались за дверью? Напряжение как рукой сняло. Все захохотали. — Меня вытолкнули из окна спальни, — сообщил преподобный, еле скрывая злобу. Сестренка схватилась за живот и принялась было хохотать, но, увидев лицо преподобного, осеклась. Кое-кто тоже было рассмеялся, но тут же умолк. Гробовое молчание, словно саван, окутало пьяную компанию. Гости, выпучив глаза, таращились на преподобного. Их рты хотели смеяться и дальше, но сознание говорило: тпру! С одной стороны, лицо преподобного искажала ярость, понятная в человеке, которого выпихнули из окна, но с другой стороны, на его теле не было признаков падения с третьего этажа на бетонный тротуар. — Это сделал Чарли Чинк, — проскрежетал преподобный. — Кто-кто? — ахнула Мейми. — Вы шутите? — резко спросила Аламена. Первой опомнилась Сестренка. Она издала пробный смешок и одобрительно пихнула преподобного в бок. — Ну, вы даете, — сказала она. Преподобный ухватился за ее руку, чтобы не упасть. На ее лице написалось идиотское восхищение одного шутника перед другим. Мейми яростно обернулась к ней и влепила пощечину. — Марш на кухню! — велела она. — И не смей больше брать в рот ни капли! Лицо Сестренки сморщилось, словно черносливина, и она заплакала в голос. Это была крепкая, как лошадь, крупная молодая женщина, и ее плачущая физиономия придавала ей совершенно идиотский вид. Она ринулась было на кухню, но споткнулась о чью-то ногу и пьяно грохнулась на пол. На нее, впрочем, никто не обратил внимания, ибо преподобный Шорт, лишившись в ее лице опоры, тоже начал падать. Мейми успела подхватить ёго и усадила в кресло, приговаривая: — Посидите отдохните и расскажите, что с вами стряслось. Он схватился за сердце, словно оно причиняло ему дикую боль, и сказал еле слышно: — Я пошел в спальню, чтобы подышать свежим воздухом. А пока я стоял у окна и смотрел, как полицейский гонится за вором, сзади подкрался Чарли Чинк и вытолкнул меня из окна. — Боже! — воскликнула Мейми. — Он пытался вас убить? — Вот именно! Аламена посмотрела на дергающееся от ярости лицо преподобного и уверенно сказала: — Мейми, он просто пьян. — Ничего подобного, — запротестовал преподобный. — Я в жизни не брал в рот ни капли пагубного зелья. — А где Чинк? — спросила Мейми, озираясь по сторонам. — Чинк! Эй, кто-нибудь! Разыщите Чинка. — Он ушел, — сообщила Аламена. — Он ушел, когда вы с Дульси заперлись в сортире. — Этот проповедник все придумал, — сказала Дульси. — Потому что они с Чинком повздорили из-за гостей. — А чем плохи мои гости? — спросила Мейми преподобного. Она спрашивала Шорта, но за него ответила Дульси: — Он сказал, что здесь не должно быть никого, кроме прихожан, а также собратьев Джо по ложе. А Чарли напомнил, что Джо был профессиональный игрок… — Я не говорил, что Большой Джо никогда не грешил, — возвестил преподобный звучно, словно с кафедры, совсем забыв, что он жертва покушения. — Но он двадцать лет работал поваром на Пенсильванской железной дороге и являлся членом Первой церкви Святого Экстаза. Таким и видит его Господь. — Но здесь все его друзья, — смущенно возразила Мейми, — те, кто работал с ним, кто был с ним все эти годы… Преподобный Шорт поджал губы. — Не в этом дело. Нельзя окружить его этим развратом и грехом и надеяться, что Господь призовет его к себе. — Это в каком смысле? — вспыхнула Дульси. — Оставь его, — посоветовала Мейми. — Только еще ссоры нам не хватало. — Если он не перестанет делать грязные намеки, Джонни ему задаст, — пробурчала Дульси вроде бы только для ушей Мейми, но ее услышали все. Преподобный Шорт посмотрел на нее со злобным ликованием. — Угрожай сколько угодно, Иезавель, но от Всевышнего не утаить, что из-за твоей бесовщины Джо Пуллен раньше времени оставил сей мир. — Ничего подобного, — возразила Мейми. — Ничего не раньше времени. Он уже много лет засыпал с сигарой во рту. Когда-то он должен был ею подавиться и задохнуться. — Если вы готовы слушать этого горе-проповедника, то на здоровье, — сказала Дульси. — Но с меня хватит. Я пошла домой. Можете так и сказать Джонни, когда он придет и спросит, где я. В наступившем молчании она вышла и хлопнула за собой дверью. — Жаль, здесь нет Вэла, — вздохнула Мейми. — Этот дом — притон убийц! — воскликнул преподобный. — Не надо так говорить, даже если вам не по душе Чарли Чинк, — сказала Мейми. — Господи! — вспылила Аламена. — Если бы он и правда выпал из окна, то лежал бы на тротуаре мертвый! Преподобный Шорт окинул ее невидящим взглядом. В уголках рта собралась пена. — Я вижу нечто ужасное, — пробормотал он. — Ужасное видение. — А вот это правда, — согласилась Аламена. — У вас одни сплошные видения. — Я вижу человека с ножом в сердце, — упорствовал преподобный. — Давайте-ка я дам вам рюмочку на сон грядущий и уложу в постельку, — предложила Мейми, — а ты, Аламена… — Хватит ему пить, — оборвала та Мейми. — Господи, да перестань же! Лучше позвони доктору Рэмси и попроси приехать. — Он не болен, — отозвалась Аламена. — Я не болен, — подал голос преподобный Шорт. — Он просто пытается устроить скандал. — Я ушибся, — сказал Шорт. — Вы бы тоже ушиблись, если бы вас выбросили из окна. Мейми взяла Аламену за руку и попыталась увести. — Пойди позвони доктору. Но Аламена стояла на своем: — Полно ребячиться, Мейми Пуллен! Если бы он выпал из окна, то разве смог бы подняться на третий этаж? Он еще скажет, что упал на колени Всевышнему. — Я упал в корзину с хлебом, — сообщил преподобный Шорт. Гости облегченно рассмеялись. Теперь им стало ясно: преподобный шутит. Даже Мейми не удержалась от улыбки. — Ну, теперь вам все ясно? — спросила Аламена. — Преподобный, как вам не совестно нас обманывать, — сказала Мейми негодующим тоном. — Не верите — сходите посмотрите на корзину, — предложил преподобный. — Какую корзину? — Ту, в которую я упал. Она на тротуаре перед входом в бакалею. Господь поставил ее, чтобы избавить меня от гибели. Мейми и Аламена переглянулись. — Я пойду взгляну, а ты вызови доктора, — сказала Мейми. — Я тоже хочу взглянуть. Взглянуть захотели все. Громко вздохнув, словно покоряясь воле безумца, Мейми пошла первой. Дверь спальни была закрыта. Открыв ее, Мейми воскликнула: — А свет-то горит! С нарастающим волнением она подошла к окну и глянула вниз. К ней подошла и Аламена. Остальные с трудом втиснулись в небольшую комнату. Немногим счастливчикам удалось просунуть голову над плечами Мейми и Аламены. — Ну что, есть там корзина? — спросил кто-то сзади. — Увидели, да? — Какая-то корзина и правда стоит, — сказала Аламена. — Но вроде хлеба в ней нет, — дополнил мужчина, выглядывая из-за ее плеча. — Она не похожа на хлебную корзину, — сказала Мейми, близоруко вглядываясь в утренние сумерки. — Скорее, эта из тех корзин, в каких уносят покойников. К тому времени острое зрение Аламены приспособилось к потемкам. — Это действительно хлебная корзина. Но в ней лежит человек. — Пьяный! — облегченно вздохнула Мейми. — Его-то и увидел преподобный и решил немного поморочить нам голову. — Не похож он на пьяного, — возразил мужчина. — Он лежит прямо, а пьяный лежит скрючившись. — Господи! — испуганно воскликнула Аламена. — Из него торчит нож! Мейми испустила долгий протяжный стон. — Господи, защити нас! Ты не видишь его лица, детка? А то я такая старая, что ничего не могу разобрать в потемках. Аламена обняла Мейми за талию и медленно отвела ее от окна. — Это не Чинк, — сказала она. — Это, кажется, Вэл.Глава 4
Гости ринулись к двери, чтобы поскорее оказаться внизу. Но не успели Аламена и Мейми выйти, как зазвонил телефон. — Кто это так поздно? — удивилась Аламена. — Спускайся, я сниму трубку, — сказала Мейми. Аламена молча вышла. Мейми зашла в спальню и сняла трубку с телефона на ночном столике. — Алло! — сказала она. — Вы миссис Пуллен? — спросил мужской голос, причем такой неотчетливый, что она так и не разобрала, кто это. — Да. — Перед вашим домом лежит покойник. Мейми была готова поклясться, что в голосе послышалась усмешка. — Кто вы? — подозрительно спросила она. — Никто. — Ничего в этом смешного нет, это не повод для шуток. — Я не шучу. Не верите — подойдите к окну и убедитесь. — Почему, черт возьми, не позвать полицию? — А может, вы бы не хотели, чтобы об этом узнала полиция? Внезапно разговор утратил всякий смысл для Мейми. Она попыталась собраться с мыслями, но так устала, что у нее гудела голова. Сначала преподобный Шорт выкинул фортель, потом выяснилось, что Вэл лежит с ножом в груди. А Джо лежит в гробу. Этого ли не достаточно, чтобы рехнуться. — Почему, черт возьми, я могу не хотеть, чтобы об этом узнала полиция? — свирепо спросила она. — Потому что он из вашей квартиры. — Откуда вам это известно? Я его у себя сегодня не видела. — Зато я видел. Я видел, как он выпал из вашего окна. — Что? А, так это преподобный Шорт. И вы видели, как он падал? — Ну да. А теперь лежит в корзине у бакалеи. Он погиб. — Ничего подобного. Он даже не ушибся. Преподобный Шорт поднялся обратно. Собеседник промолчал, и она продолжала: — Это не Шорт, это Вэл. Вэлентайн Хейнс. Его зарезали ножом. Она подождала ответа, но в трубке было лишь молчание. — Алло! — крикнула она. — Алло! Вы слушаете? Если вы такой приметливый, как же вы этого не заметили? Она услышала тихий щелчок. — Подлец повесил трубку, — пробормотала она себе под нос. — Странно все это — ни в какие ворота не лезет. Мейми постояла некоторое время, пытаясь понять, что к чему, но мозги упорно отказывались работать. Затем она подошла к туалетному столику и взяла коробку с нюхательным табаком. Понюшка немного привела ее в порядок, и острое чувство паники прошло. Из уважения к гостям она не нюхала табак весь вечер, хотя обычно постоянно прибегала к этому средству. «Господи, если бы был жив Джо, он бы знал, что делать», — подумала она, медленной шаркающей походкой двинувшись в гостиную. Комната была заставлена грязными стаканами, тарелками с остатками еды, пепельницами, полными тлеющих окурков. На вишневом ковре была невообразимая грязь. Сигареты прожгли дырки в обивке стульев, оставили отметины на столешницах. На рояле лежала тлеющая сигарета. Это было похоже на ярмарку, когда уехал цирк. Пахло смертью, ландышами, едой, потом, и все это в совокупности создавало в душной комнате невообразимую атмосферу. Мейми проковыляла через комнату и остановилась у бронзового гроба, где лежал ее супруг. Большой Джо был одет в кремовый летний костюм, светло-зеленую крепдешиновую рубашку, шелковый коричневый галстук с ангелами и подковообразной заколкой с брильянтами. Его крупное широкое коричневое лицо было чисто выбрито, от большого рта лучами разбегались морщины. Похоже, ему недавно был сделан массаж. Жесткая седоватая курчавая шевелюра Джо была после его смерти коротко острижена, и теперь он был тщательно причесан. Это сделала Мейми. Она же обрядила его в последний путь. Руки Джо были сложены на груди так, что виднелись алмазный перстень на левой руке и масонский с печаткой на правой. Мейми сняла кольца, положила их в глубокий передний карман своего длинного черного шелкового платья, которое волочилось по полу. Затем закрыла гроб. — Ну и поминки! — сказала она вслух. — Он отошел в мир иной, — скрипучим голосом произнес преподобный Шорт. Мейми вздрогнула. Она его не заметила. Он сидел ссутулившись в пухлом кресле, уставясь в противоположную стену. — А что вы думаете?! — вспыхнула она. Смерть Вэла заставила ее забыть всю светскость. — По-вашему, я бы похоронила его и живым? — Я это видел, — произнес преподобный Шорт, не обращая внимания на ее слова. Она удивленно уставилась на него. — Это вы про Вэла? — догадалась она. — Женщина, полная похоти и блуда, поднялась из геенны огненной и ударила его ножом в сердце. Не сразу Мейми поняла смысл его фразы. — Женщина? — Вы это видели? Мейми почувствовала, как комната накренилась. — Да смилуется Господь, — сказала она. Она вдруг увидела, как Большой Джо в гробу, рояль, а также телевизор с радиолой начали медленно возноситься к небесам. Темно-красный ковер тоже стал подниматься, он раскинулся перед ее взором словно бескрайний вишневый океан, куда она и рухнула лицом вниз. — Грех, похоть, мерзость перед лицом Всевышнего, — прохрипел преподобный Шорт, а потом добавил уже шепотом: — Она всего-навсего шлюха, о Господи!Глава 5
Автоматический лифт стоял на первом этаже, и большинство скорбящих гостей не стали дожидаться, пока он поднимется, а ринулись вниз по лестнице. Но их уже успели опередить. По обе стороны корзинки с трупом стояли Дульси и Чинк и смотрели друг на друга. Чинк был крупным желтым мужчиной, несмотря на молодость уже сильно располневший. На нем был бежевый летний костюм. Он склонился над корзиной. Первый из гостей услышал, как Дульси воскликнула: — Тебе незачем было его убивать. На что Чинк ответил страстно: — Даже из-за тебя? — Но тут он осекся и процедил сквозь зубы: — Замолчи и оглохни. Она больше не сказала ни слова, пока гости не окружили корзину, высказываясь насчет того, кто в ней находится: — Это же Вэл! — Если это не он, то тогда святой Петр. Аламена протиснулась поближе, чтобы лучше разглядеть покойника. Официант вагона-ресторана сказал: — Убили вроде бы одним ударом, причем прямо тут… Голос за спиной Аламены отозвался: — Не иначе. Больше крови нет нигде. Покойник вытянулся во всю длину на матрасе из мягкого хлеба так, словно корзина была предназначена именно для него. Левая рука, на которой сверкало золотое кольцо, лежала ладонью вверх на груди, под ней виднелся черный вязаный шелковый галстук и песочного цвета шелковая летняя рубашка. Правая рука лежала ладонью вниз, прикрывая среднюю пуговицу оливкового габардинового пиджака. Ступни смотрели носками вверх и врозь, выставляя напоказ резиновые подошвы почти не ношенных легких английских туфель. Нож вонзили чуть ниже левого нагрудного кармана пиджака, из которого высовывалась белая полоска носового платка. Нож был с костяной ручкой и кнопкой, выбрасывающей лезвие, — таким охотники свежуют дичь. Рубашка, галстук и пиджак были в пятнах крови. Кровь попала и на вощеную бумагу, в которую были завернуты батоны, и на бок плетеной корзины. На тротуаре крови не было. На лице застыло выражение крайнего удивления. Слегка выпученные глаза уставились куда-то чуть выше ног. Лицо было красивое, с гладкой коричневой кожей, и его черты слегка напоминали лицо Дульси. Голова была непокрытой, с курчавыми черными, обильно напомаженными волосами. После обмена репликами наступила гробовая тишина: всем стало ясно, что убийство было совершено прямо здесь. — Какой у него удивленный вид! — сказала, глядя в пространство, Дульси. — Ты бы тоже удивилась, если бы тебе в сердце всадили нож, — мрачно отозвалась Аламена. Внезапно у Дульси началась истерика. — Вэл! — закричала она. — Вэл, милый, я ему покажу… Она бы упала на грудь покойнику, если б Аламена быстро не оттащила ее в сторону, а там уже гости занялись ею, не пуская к корзине. Она отбивалась от них и кричала: — Отпустите меня, сволочи! Это мой брат, и один гад за это ответит. — Бога ради, замолчи! — прикрикнула на нее Аламена. Чинк уставился на нее, лицо его было искажено гримасой ярости. Аламена замолчала и взяла себя в руки. Из дверей соседнего дома появился цветной полицейский. Увидев толпу, он выпрямился и начал приводить в порядок свою форму. — Что случилось? — спросил он громким, но неуверенным голосом. — Кто-то пострадал? — Даже очень, — фыркнул остряк из толпы. Полицейский протиснулся к корзине и уставился на труп. Воротник его синей форменной рубашки был расстегнут, и от него разило потом. — Кто его зарезал? — спросил блюститель порядка. — Какой ты любопытный! — высоким фальцетом отозвался Поросенок. Полицейский поморгал, потом вдруг улыбнулся, обнажив ряд желтых зубов. — Ты не с эстрады, дружище? Все взгляды устремились на него. В сером рассветном полумраке лица превратились в темные пятна. Всем хотелось знать, что он будет делать. Но полицейский стоял ухмыляясь и не делал ровным счетом ничего. Он не знал, что делать, и не очень из-за этого волновался. Где-то вдалеке послышалась сирена. Толпа стала таять. — Всем оставаться на месте, — скомандовал полицейский. На Седьмой авеню замигал красный глаз патрульной машины. Она со скрежетом развернулась и сделала двойную парковку. С противоположной стороны выскочила вторая, а из-за угла, со 132-й улицы, и третья, чуть было не столкнувшись со второй. Четвертая вылетела на Седьмую со 129-й и, визжа сиреной, помчалась совсем в другую сторону. В пятой патрульной прибыл белый сержант из участка. — Никому не расходиться, — зычно распорядился он. К этому времени из окон стали высовываться полуодетые жители окрестных домов. Кое-кто выбежал на улицу. Сержант приметил белого человека в белой рубашке с короткими рукавами и брюках хаки, стоявшего чуть поодаль. — Вы работаете в этой бакалее? — спросил его сержант. — Я управляющий. — Тогда откройте магазин. Мы соберем там подозреваемых. — Я протестую, — заявил управляющий. — Меня сегодня обокрал черномазый прямо у меня на глазах, а полицейский его не смог задержать. Сержант уставился на цветного полицейского. — Это был его дружок, — донес управляющий. — А где он сейчас? — спросил сержант. — Понятия не имею. Мне пришлось вернуться, чтобы открыть магазин. — Вот и открывайте, — буркнул цветной полицейский. — Если что-то пропадет, отвечать буду я, — добавил сержант. Управляющий молча пошел открывать. К обочине в конце квартала незаметно подрулил черный седан, и из него тихо вышли двое высоких чернокожих в черных костюмах. У костюмов был такой вид, словно в них спали. Чернокожие вышли и зашагали к месту происшествия. Слева пиджаки у них оттопыривались. Сверкающие ремни портупеи пересекали перед синих рубашек. Один из них с обожженным кислотой лицом задержался у дальнего края толпы, второй прошел вперед. Внезапно кто-то громко крикнул: — Смир-рно! — Рассчитайсь! — добавил второй. — Детективы Могильщик Джонс и Гробовщик Джонсон по вашему приказанию явились, генерал, — пробормотал Поросенок. — Господи! — ахнул Чинк. — нам только не хватало этих головорезов. Сержант сказал, подмигнув белому полицейскому: — Ведите их в магазин, Джонс и Джонсон. Вы-то знаете, как с ними обращаться. Могильщик мрачно на него покосился. — Для нас они все одинаковые, комиссар, — буркнул он, — черные, белые, голубые, пегие. — И, обернувшись к толпе, добавил: — А ну вперед, братцы кролики. Пока полицейские загоняли в стойло подозреваемых, к магазину подъехал и затормозил большой кремовый «кадиллак» с откидывающимся верхом. Сейчас, впрочем, верх был опущен. На каждой дверце было изображено по игральной карте. В уголках каждой из них были нарисованы соответственно пики, черви, трефы и бубны. Каждая дверца была величиной с дверь амбара. Одна из дверец распахнулась и из «кадиллака» вылез человек. Он был высок Ростом, но его шесть футов не производили особого впечатления из-за покатых плеч и длинных рук. На нем был серо-голубой шелковый костюм, светло-желтая шелковая рубашка, на галстуке было вышито оранжевое солнце на синем утреннем небе. Туфли начищенные, темно-коричневые, на резиновой подошве, заколка для галстука в виде маленькой десятки червей — с опаловыми червами. Три кольца, в том числе массивный золотой масонский перстень, алмаз желтой воды в золотой оправе, а также большой пестрый камень неизвестной разновидности, также в золотой оправе. Запонки — золотые квадратики с брильянтовыми глазками. Столь большое количество золота он носил на себе не из тщеславия. Он был профессиональным игроком, и это был его портативный банк, которым можно было воспользоваться в случае крайней необходимости. Голова его не была покрыта. Курчавые подернутые сединой волосы были коротко острижены. В рассветном сумраке его крупное узловатое лицо напоминало, что его хозяин повидал виды. Посредине лба виднелся сизый чуть вздутый шрам, от которого отходили ответвления, напоминавшие щупальца осьминога. Это придавало ему выражение постоянного неудовольствия, способного перейти в ярость. Это впечатление усиливали карие мутные глаза, в которых тлели угольки, готовые вспыхнуть настоящим пожаром. У него был вид крепкого, крутого, уверенного в себе человека, которому сам черт не брат. — Джонни Перри! — воскликнули, или пробормотали, или произнесли про себя все собравшиеся здесь гарлемцы. Его знали и потому побаивались. Дульси помахала ему рукой из магазина. Джонни подошел к полицейским, стоявшим у дверей. Походка у него была пружинистая, и ступал он на носки, словно боксер на ринге. Полицейские слегка занервничали. — Что стряслось? — спросил он сержанта. Наступила мимолетная пауза. Затем сержант кивнул в сторону корзины на тротуаре: — Человека убили. — Казалось, слова эти исторг из него огонь, загоревшийся в глазах вновь прибывшего. Джонни посмотрел на корзину, подошел и пристально уставился на труп. Минуту-другую он стоял как вкопанный. Когда он вновь подошел к дверям, лицо его приобрело фиолетовый оттенок и щупальца осьминога, казалось, ожили. Глаза тлели, словно промокшая древесина, прежде чем загореться ярким пламенем. Но в голосе были те же ровные интонации игрока: — Кто его убил? Сержант посмотрел ему в глаза и ответил: — Мы пока не знаем. А вы? Джонни выбросил вперед левую руку, потом быстро убрал ее в карман. В другой карман пиджака он сунул правую руку. Он промолчал. Дульси протиснулась к витрине и постучала по стеклу. Джонни бросил на нее взгляд, затем сказал сержанту: — Там моя жена. Выпустите ее. — Она в числе подозреваемых, — безучастно отозвался тот. — Убили ее брата, — пояснил Джонни. — Вы можете увидеться с ней в участке. Сейчас подъедет машина, — все так же безучастно сообщил сержант. В мутных глазах Джонни заплясали язычки пламени. — Отпустите ее, — сказал Могильщик. — Он сам ее приведет. — А его кто, черт возьми, приведет? — рявкнул сержант. — Мы с Эдом, — сказал Могильщик. На Седьмой авеню показался первый из полицейских фургонов. Сержант распахнул дверь бакалеи и сказал: — Ну ладно, давайте их выводить. Дульси оказалась третьей. Она стояла, а полицейские обыскивали двоих мужчин перед ней. Один из полицейских попросил ее сумочку, но она бросилась мимо него в объятья Джонни. — Джонни, — повторяла она сквозь рыдания, пачкая его костюм помадой, краской для ресниц и орошая его слезами. Он обнял ее с нежностью, неожиданной для человека его наружности. — Не плачь, детка, — сказал он. — Я найду эту сволочь. — Лучше залезайте в фургон, — сказал один из белых полицейских, подходя к Дульси. Могильщик жестом руки велел ему отойти. Джонни повел Дульси к своему «кадиллаку» так, словно она сделалась инвалидом. Из магазина вышла Аламена и, пройдя к «кадиллаку», села рядом с Дульси. Никто не сказал ей ни слова. Джонни завел мотор, но перед ним как раз остановилась машина от коронера. Из нее вышел помощник коронера с черным чемоданчиком и двинулся к трупу. Из подъезда вышли двое полицейских, а с ними Мейми Путчей и преподобный Шорт. — Идите к нам! — крикнула им Аламена. — Слава Богу! — произнесла Мейми и, медленно протиснувшись между машинами, села на заднее сиденье «кадиллака». — Преподобный Шорт! — крикнула Аламена. — Вам тоже есть местечко! — Я не поеду с убийцей, — проскрежетал он и заковылял к только что подъехавшему второму фургону. Полицейские как по команде посмотрели сначала на него, затем на «кадиллак». — Снимите с меня ваше проклятье! — пронзительно крикнула Дульси, снова впадая в истерику. — Замолчи, — велела Аламена. Джонни, не глядя по сторонам, двинул машину вперед, и сверкающий «кадиллак» поехал. Маленький черный седан с Гробовщиком и Могильщиком следовал за ним.Глава 6
Предварительный допрос проводил другой сержант — детектив Броди из отдела по расследованию убийств, а помогали ему участковые детективы Гробовщик и Могильщик. Допрос проводился в звуконепроницаемой камере без окон на первом этаже участка. Гарлемский преступный мир называл ее «Стукачиным гнездом». Поговаривали, что, каким бы крутым ни было яичко, стоило ему повариться в этой камере, из него вылуплялся стукач. Трехсотваттовый прожектор был направлен на деревянную табуретку, наглухо приклепанную к доскам пола в центре комнаты. Сиденье было до блеска отполировано брюками и юбками тех, кому пришлось отвечать здесь на вопросы детективов. Сержант Броди сидел поставив локти на большой обшарпанный стол, стоявший у стены возле двери. Стол находился за пределами круга света, в котором поджаривались допрашиваемые. У одного конца стола примостился полицейский стенографист с блокнотом в руке. Гробовщик маячил длинной призрачной тенью в углу. Могильщик стоял у другого конца стола, водрузив ногу на единственный пустой стул. Оба детектива были в шляпах. Главные действующие лица, родные и близкие Вэла — Джонни и Дульси Перри, Мейми Пуллен, Аламена, преподобный Шорт и Чинк Чарли, — находились в следственном отделе этажом выше. Прочих загнали в «коровник» в подвале и выводили по четыре человека. Вид покойника и поездка в полицейском фургоне выбили хмель из многих голов. Усталые разноцветные лица мужчин и женщин выглядели под прожектором зловеще, словно африканские военные маски. После того как записывались их имена, фамилии и адреса, сержант Броди задавал обычные в таких случаях вопросы безучастным полицейским голосом: — Не ссорился ли кто-то на поминках? Не дрался? Никто при вас не упоминал Вэлентайна Хейнса? Кто из вас видел, как уходил Чарли Чинк Доусон? Когда? Один или нет? Когда ушла Дульси? До него или после? Кто из вас видел, как уходила Дульси Перри? До того или после того, как вернулся преподобный Шорт? Сколько времени прошло между возвращением преподобного Шорта и тем, когда все пошли посмотреть на корзину? Минут пять? Больше? Меньше? Кто-нибудь уходил в этом промежутке? Были ли у Вэла враги? Никто не питал к нему злобы? Не было ли у него неприятностей? Среди задержанных было семь человек, не присутствовавших на поминках. Броди поинтересовался, не видели ли они, как кто-то падал с третьего этажа, не проходил ли кто-то мимо этого дома, не проезжал ли на машине. Никто ничего не видел. Все клялись, что были дома в постелях и вышли на улицу, лишь когда приехали полицейские. — Никто из вас не слышал никаких выкриков? — продолжал допрос Броди. — Не слышали ли шума машины? Или вообще каких-то подозрительных звуков. Ответы на все эти вопросы были отрицательными. — Ладно, — прорычал он. — Все вы крепко спали сном праведников, видели во сне ангелов небесных, ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаете. Отлично… Каждому из допрашиваемых Броди предъявлял нож, извлеченный из тела убитого. Никто его не опознал. В промежутках между вопросами и ответами было слышно, как скрипит перо стенографиста, изводящего лист за листом. Когда вводили очередную группу, содержимое карманов каждого вываливали на стол. Сержанта интересовали только ножи. Если лезвие оказывалось длиннее двух дюймов, разрешенных законом, он вставлял их в ложбинку между крышкой стола и верхним ящиком и легким нажатием ломал их. По мере того как допрос продолжался, в ящике росла горка сломанных лезвий. Покончив с последней группой, Броди взглянул на часы. — Два часа семнадцать минут, — подвел он итог, — а выяснил я всего-навсего, что в Гарлеме живут столь респектабельные люди, что руки у них всегда чистые. — А что вы ожидали? — спросил Гробовщик. — Что кто-то возьмет да расколется? — Мне прочитать стенограмму? — спросил стенографист. — Ну ее к черту. В отчете коронера сказано, что Хейнса убили там, где и был обнаружен его труп. Но никто не видел, как он туда прибыл. Никто точно не помнит, когда Чинк ушел из квартиры. Никто не знает, когда ушла Дульси. Никто точно не может сказать, выпадал преподобный Шорт из окна или нет. Ну, можно в это поверить? — Почему бы нет, — сказал Гробовщик. — Это Гарлем, а в нем всякое бывает. Гарлемцы совершают нелепые поступки по самым невероятным причинам. — Мы, гарлемцы, готовы поверить во что угодно, — сказал Гробовщик. — Вы надо мной не смеетесь? — Нет, просто пытаемся объяснить вам, что эти люди не такие простачки, — сказал Гробовщик. — Вы хотите найти убийцу? Отлично. Я верю, что это мог сделать любой из них, только вот надо найти улики. — Ладно, — вздохнул Броди. — Давайте сюда Мейми Пуллен. Гробовщик ввел в комнату Мейми Пуллен, поставил свободный стул у стола так, чтобы она могла опереться на него рукой, а также повернул прожектор, чтобы тот не бил в глаза. Первое, что бросилось в глаза Броди, — это черное шелковое платье, шлейф которого волочился по полу, — форма хозяек публичных домов в двадцатые годы. Затем его взгляд упал на мужские ботинки, видневшиеся из-под платья, остановился на платиновом кольце с брильянтом в два карата на ее скрюченном коричневом пальце, потом задержался на белом яшмовом ожерелье, опускавшемся почти до пояса, с черным ониксовым крестиком. Затем сержант уставился на коричневое старое морщинистое лицо, на котором страх и горе оставили свой след, на стянутые в пучок прямые седоватые волосы. — Это сержант Броди, тетушка Мейми, — пояснил Могильщик. — Он должен кое-что у вас спросить. — Здравствуйте, мистер Броди, — сказала она, протягивая через стол свою узловатую правую руку без колец. — Скверное дело, — отозвался сержант, пожимая руку. — Смерть одна не ходит, — отозвалась Мейми. — Так было всегда. Умирает один, потом другой и так дальше. Похоже, так угодно Всевышнему. — Затем она подняла голову, чтобы взглянуть на полицейского, который был с ней так учтив, и воскликнула: — Господи, да это же маленький Джонс! Я помню, когда ты еще мальчишкой бегал по 116-й улице. Я не знала, что это тебя зовут Могильщиком. Могильщик смущенно улыбался, словно мальчишка, которого застали, когда он воровал яблоки. — С тех пор я маленько вырос, тетушка Мейми… — Как бежит время! Как говорил Большой Джо, его не догонишь. Тебе сейчас лет тридцать пять. — Тридцать шесть. А это Эд Джонсон, мой партнер. Гробовщик вышел из укрытия. Мейми чуть не ахнула, увидев его лицо. — Боже, что… — начала она и осеклась. — Один подонок плеснул мне в лицо кислотой, — сказал Гробовщик, пожимая плечами. — Профессиональный риск, тетя Мейми. Я как-никак полицейский. Без этого нельзя… — Я помню, читала об этом в газетах, только не знала, с кем именно это случилось. Я все больше сижу дома. Выходила только с Джо, но теперь вот его не стало… — Затем она добавила с чувством: — Надеюсь, того, кто это сделал, посадили в камеру, а ключ выбросили. — Его давно похоронили, — буркнул Гробовщик. — Эду пересаживают кожу с бедра, — пояснил Могильщик. — Но на это нужно время. Не меньше года, говорят. — Ну а теперь, миссис Пуллен, — твердо сказал сержант, — я бы хотел услышать от вас, что же произошло в вашей квартире вчера вечером, а точнее, сегодня утром. — Расскажу, что знаю, — вздохнула она. Когда она закончила свой рассказ, сержант сказал: — Ну что ж, по крайней мере, теперь хоть понятно, что произошло в вашем доме после возвращения преподобного Шорта и до того, как обнаружили труп. Кстати, как по-вашему, он действительно выпал из окна спальни? — Ну да. А то зачем же ему было говорить, что он выпал, если бы он никуда не выпадал? Да и как он мог оказаться за дверью? Разве что выскользнул незамеченным. — Но вам не кажется это странным? Выпал из окна третьего этажа… — Ничего странного, сэр. Он человек болезненный, и у него еще бывают трансы… — Он эпилептик? — Нет, религиозные трансы. Его посещают видения… — Какие? — Да всякие! Он рассказывает о них в своих проповедях. Он вылитый пророк, Иоанн Богослов. Сержант Броди, будучи католиком, ничего толком не понял, и Могильщик стал объяснять: — Иоанн Богослов — пророк, который видел семь завес и четыре всадника Апокалипсиса. Гарлемцы очень уважают святого Иоанна. Это единственный пророк, который в своих видениях увидел выигрышные номера. Апокалипсис — это Библия гадалок и предсказателей, — добавил Могильщик. — И не только это, — возразила Мейми. — Святой Иоанн видел, как прекрасен рай и как ужасен ад. — Хорошо, но вернемся к убийству. У Чинка были какие-то основания пытаться убить преподобного Шорта, — спросил Броди, — кроме того, что тот был пророком? — Нет, сэр, абсолютно никаких. Просто от падения у преподобного помутилось в голове и он не очень соображал, что говорит. — Но до этого у них с Чинком, кажется, была ссора? — Да никакая это не ссора. Просто преподобный и он не сошлись во взглядах на тех, кого я пригласила на поминки. Но это вообще-то не их дело! — А что за раздоры были между Дульси и Шортом? — Да ничего особенного. Просто преподобный считает, что Дульси надо беречься от греха, а она постоянно его осаживает. Но я-то думаю, что он тайно в нее влюблен и очень этого стесняется, ведь он как-никак проповедник, а она замужняя женщина. — В каких отношениях преподобный был с Джонни и Вэлом? — Они уважали намерения друг друга — вот и все. — Сколько времени прошло между уходом Дульси и вашим заходом в спальню? — Да нисколько! — уверенно отвечала Мейми. — Она еще не успела спуститься. Броди задал еще несколько вопросов насчет гостей, но ситуация с Вэлом не прояснилась. Тогда Броди зашел с другой стороны: — Вы не узнали того, кто звонил вам, когда вы уже увидели покойника? — Нет. Голос был далекий и невнятный. — Но так или иначе звонивший знал, что в хлебной корзине лежит труп? — Нет, все было не совсем так. Тот, кто звонил, и словом не обмолвился насчет Вэла. Он говорил о преподобном Шорте. Он видел, как выпал из окна преподобный, и решил, что он помер. Потому-то он и позвонил. — Откуда он мог знать, что тот помер, если он не подходил к корзине? — Не знаю, сэр. Он, похоже, просто решил, что раз человек упал с третьего этажа, так и помер. Особенно если лежит и не шевелится. — Но, согласно показаниям потерпевшего, преподобный Шорт встал и поднялся в квартиру сам. — Не знаю. Я рассказываю, как все было. Кто-то позвонил, сказал насчет покойника, а когда я сказала, что это Вэл, то человек тут же повесил трубку. Видать, удивился. — Это не Джонни? — Нет, сэр. Тут уж я могу сказать точно. Его голос я бы обязательно узнала. — Он ваш крестный сын или пасынок? — Ни то, ни другое. Но мы относились к нему, как к сыну. Когда он вышел из тюрьмы… — Из какой? — Из тюрьмы штата Джорджия. Он там отсидел… — За что? — Убил человека, который избивал его мать… Своего отчима. Они жили в гражданском браке. Его мать была беспутной особой, но Джонни вырос хорошим мальчиком. Ему дали год каторжных работ. — Когда это случилось? — Он вышел на свободу двадцать шесть лет назад. Пока он сидел, его мамаша уехала с другим мужчиной, а мы с Джо как раз собирались на север. Мы и захватили его с собой. Тогда ему было двадцать лет. — Значит, сейчас ему сорок шесть. — Ну да, а Джо нашел ему работу на железной дороге. — Официантом? — Нет, на кухне. Джонни не мог обслуживать клиентов из-за шрама. — Из-за какого шрама? — Из-за того, который он получил в драке, когда еще сидел. Он подрался с другим заключенным. Они играли в карты, и тот сказал, что Джонни обманом выиграл у него никель. А Джонни всегда был честный, как не знаю кто. Вот они и взялись за кирки… — Когда он открыл здесь свой игорный клуб? — Клуб «Тихуана»? Лет десять назад. Большой Джо дал ему денег. Но до этого у него было другое, маленькое игорное заведение. — Он женился на Дульси, когда открыл клуб «Тихуана»? — Нет-нет, он женился на ней всего полтора года назад. Это было второго января прошлого года. А до этого он был женат на Аламене. — Он официально женат на Дульси или просто с ней жил? — Броди понимающе посмотрел на Мейми. Она выпрямилась на стуле: — Все совершенно законно. Мы с Большим Джо были свидетелями. Они поженились в Сити-Холле[1]. — В Гарлеме тоже женятся, — мягко напомнил хмыкнувшему было сержанту Могильщик. Сержант почувствовал себя на тонком льду и сменил тему: — Джонни обычно носил при себе много денег? — Не знаю. — А сколько у него в банке? Сколько вложено в недвижимость? — Не знаю, сэр. Большой Джо, может, знал, но мне не говорил. Сержанту пришлось оставить эту тему. — Не могли бы вы тогда мне сказать, что за важный вопрос вы обсуждали с Дульси… с миссис Перри, до того важный, что вы для этого заперлись в ванной? Мейми растерянно посмотрела на Могильщика. Тот сказал: — Мы ничего не имеем против Джонни, тетя Мейми. Нас не интересует ни его клуб, ни его доходы, ни что-то другое в этом роде, это все заботы федерального правительства. Мы просто пытаемся понять, кто убил Вала. — Господи, для меня это тайна тайн. У Вэла не было ни одного врага во всем мире. Сержант оставил это без комментариев и спросил: — Так вы с Дульси говорили не о Вэле? — Нет, сэр. Я просто спросила у нее о размолвке, что произошла между Джонни и Чарли Чинком в клубе Дики Уэллса в субботу вечером. — Из-за чего? Из-за денег? Из-за игорных долгов? — Нет, сэр, Джонни страшно ревнует Дульси. Рано или поздно из-за нее он кого-нибудь убьет. А Чинк считает, что для женщин он — дар небес. Он постоянно вертится вокруг Дульси. Люди говорят, что просто так, но… — Какие люди? — Вэл, Аламена, да и сама Дульси. Но поди разбери, что на уме у мужчины, когда он вертится вокруг женщины. А Джонни такой горячий, такой необузданный, что я боюсь, не ровен час, будет кровопролитие. — Какую роль во всем этом играл Вэл? — Вэл всегда был миротворцем. И поддерживал Джонни. Большую часть времени он тратил, чтобы уберечь его от неприятностей. Но и он ничего не имел против Чинка. — Значит, враги Джонни — это враги Вэла? — Нет, сэр, я бы так не сказала. Вэл не из тех, у кого есть враги. Он и с Чинком всегда прекрасно ладил. — Что за женщины у Вэла? — Никакой постоянной женщины у него нет. По крайней мере я о такой не слыхала. Хотя бывали у него увлечения. Последней вроде была Куколка. Он говорил, что никому не даст себя захомутать. — Скажите мне вот что, миссис Пустей. Вам не показалось ничего странного в позе убитого? — Ну, я не знаю. — Она наморщила лоб. — Вроде нет. Близко я не подходила. Видела из окна. Но ничего такого… Сержант пристально на нее посмотрел. — А вам не показалось странным, что он лежал с ножом в сердце? — Это вы в том смысле, что, мол, странно, что его зарезали? Ну да, это, конечно, странно. Кому могло взбрести в голову убить Вэла?! — Если бы на его месте оказался Джонни, вас бы это не так удивило? — Нет, сэр. — И еще. Вам не показалось странным, что он лежит в той самой хлебной корзине, куда незадолго до этого упал из вашего окна преподобный Шорт? Впервые за это время в ее глазах показался страх. — Да, сэр, — прошептала она, схватившись рукой за стол. — Очень даже странно. Одному Господу известно, как он там оказался. — И еще убийце. — Да. Но имейте в виду одно, мистер Броди. Джонни, может, не пылал любовью к своему шурину, но терпел его из-за Дульси. И он бы не позволил никому его обидеть — и сам бы никогда на него не поднял руки. Броди вынул из ящика орудие убийства и положил на стол. — Вы когда-нибудь видели этот нож? Она посмотрела на нож скорее с любопытством, чем со страхом. — Нет, сэр. Сержант оставил и эту тему. — А когда у вас похороны? — Сегодня в два часа. — Ладно, можете идти. Вы нам очень помогли. Она медленно встала и протянула руку сержанту с чисто южной учтивостью. Сержант к этому не привык. Он представлял собой закон. Люди по ту сторону стола обычно находились и по ту сторону закона. Он так смутился, что вскочил, повалил стул и начал трясти ее руку,покраснев, как свежесваренный рак. — Надеюсь, ваши похороны пройдут как надо, миссис Пуллен… Я хотел сказать, похороны вашего мужа. — Спасибо, сэр. Нам остается лишь опустить его гроб в могилу и надеяться на лучшее. Гробовщик и Могильщик почтительно проводили ее до выхода, распахнув перед ней дверь. Шлейф длинного платья Мейми волочился по полу, подметая пыль. Сержант Броди не вздохнул. Он гордился, что никогда не вздыхает. Но он поглядел на часы с таким видом, словно ему очень хотелось бы вздохнуть. — Двадцать минут одиннадцатого. Думаете, к ленчу управимся? — Давайте поскорее, — буркнул Гробовщик. — Я не спал ночь и помираю с голоду. — Тогда тащите проповедника. Увидев отполированное сиденье табуретки в кругу ослепляющего света, преподобный Шорт остановился на пороге и вздрогнул, как овца, в которую вонзили нож. — Нет, — прохрипел он, пятясь в коридор. — Я туда не пойду. Двое полицейских в форме, доставивших его из камеры для задержанных, схватили преподобного под руки и силком ввели в комнату. Он сопротивлялся, делая такие движения, словно танцевал балетную партию. На его висках вздулись вены. Глаза за золотыми очками выпучились, как у жука под микроскопом, кадык прыгал, как поплавок на волнах. — Нет-нет, здесь витают призраки христиан-мучеников! — вопил он. — Давай, дружище, входи и кончай представление, — буркнул один из конвоиров, грубо толкая его. — Здесь христианами и не пахло. — Да-да! — хрипел Шорт, — я слышу их стенания. Это застенок инквизиции. Я чую запах крови невинно убиенных мучеников. — Это потому, что у тебя шла носом кровь, — сострил второй полицейский. Его подняли под мышки в воздух, отчего его ноги задергались словно у марионетки, и, пронеся по комнате, усадили на стул. Трое инквизиторов стояли не шелохнувшись и глядели на него. Стул, на котором сидела миссис Пуллен, снова превратился в подставку для ноги Могильщика. Гробовщик удалился в свой темный угол. — Цезари! — хрипел преподобный. Полицейские стояли справа и слева от него, положив руку на плечо. — Кардиналы! — вопил тот. — Господь — мой пастырь! Я страшусь… В его глазах появился безумный блеск. На лице сержанта не дрогнул ни один мускул, он лишь сказал: — Здесь только мы, цыплятки, преподобный. Тот, подавшись вперед, стал-, вглядываться во тьму, пытаясь разглядеть темный силуэт. — Если вы сотрудники полиции, то заявляю: Чарли Чинк умышленно вытолкнул меня из окна, чтобы я погиб, но Всевышний поместил Тело Христово, чтобы смягчить мое падение… — Это была корзина с хлебом, — поправил сержант. — Тело Христово, — упорствовал преподобный. — Ладно, преподобный, хватит ломать комедию, — сказал Броди. — Если вы хотите сказать, что психически больны и не отвечаете за ваши поступки, так это ни к чему. Никто ни в чем вас не обвиняет. — Его заколола Иезавель. Дульси Перри. Заколола ножом, который вручил ей Чарли Чинк. Броди чуть наклонился вперед. — Вы видели, как он передавал ей нож? — Да. — Когда? — На следующий день после Рождества. Она сидела в машине, возле моей церкви. Она думала, что ее никто не видит. Он подошел, сел рядом, вынул нож и показал, как им пользоваться. — А где находились вы? — Смотрел в щелочку окна. Я понял, что она приехала в мою церковь совсем не за тем, чтобы отдать какую-то старую одежду на благотворительные цели. — Она и Джонни были прихожанами вашей церкви? — Они считали себя таковыми, потому что Большой Джо был членом секты, но они никогда не приходили. Им не нравилось пребывать в святом экстазе. Могильщик понял, что Броди в замешательстве, и поспешил на выручку: — В этой церкви прихожане, когда входят в экстаз, начинают кататься по полу. — С чужими женами, — добавил Гробовщик. Лицо Броди как-то обмякло, а стенографист разинул рот и перестал писать. — Они не раздеваются, — пояснил Могильщик. — Просто катаются по полу в конвульсиях — поодиночке и парами. Стенографист был явно разочарован. — Кгм-кгм, — прокашлялся Броди. — Значит, когда вы выглянули из окна, то увидели, что в корзинке с хлебом лежит Вэл с ножом в груди. Вы поняли, что это тот самый нож, который Чарли Чинк вручил в свое время Дульси Перри, так? — Хлеба там тогда не было, — заявил преподобный. — Что же там было? — спросил, моргая, Броди. — Белый человек и цветной полицейский. Они погнались за вором. — А, это вы, значит, видели, — облегченно проговорил Броди, решив, что теперь ему есть за что ухватиться. — Значит, вы видели, как совершилось убийство? — Я видел, как она его зарезала, — заявил преподобный. — Вы не могли это видеть, потому что она еще была в квартире. — Тогда я не видел, правильно. Меня вытолкнули из окна. Я увидел это, когда уже вернулся обратно в комнату. — В какую? — В ту, где стоял гроб. Броди посмотрел на него, наливаясь краской. — Слушайте, преподобный, мы собрались не шутки шутить. Мы расследуем убийство. — Я не шучу, — сказал тот. — Ладно, значит, вам все это пригрезилось? Преподобный выпрямился и негодующе посмотрел на Броди. — Мне было видение. — И в нем вас вытолкнули из окна? — Оно меня посетило уже после того. — Видения бывают у вас часто? — Постоянно, и они всегда говорят правду. — Ладно, как же она его убила? — Она спустилась на лифте, а когда вышла на улицу, там в корзине, куда я упал, лежал Вэлентайн Хайнс. — Вы же сказали, там не было корзины. — Сперва не было, но затем Тело Христово превратилось в корзину с хлебом. Он лежал в корзине, а она вытащила нож и вонзила в него. — Что он там делал? — Лежал и ждал, когда она выйдет. — Чтобы она его зарезала? — Он не ожидал, что она его ударит ножом. Он понятия не имел, что у нее есть нож. — Нет, этот номер не пройдет. Лучше скажите, не уходил ли кто из квартиры — по-настоящему, не в видении, а пока вы были внизу? — Мои глаза застилала пелена. Я понимал, что надвигается видение. — Ладно, преподобный, я вас отпускаю, — сказал Броди, оглядывая содержимое карманов преподобного, лежащее на столе. — Но для человека, именующего себя проповедником Священного писания, вы не очень-то помогаете нам. Преподобный Шорт не шелохнулся. Броди толкнул Библию, бумажник, связку ключей и платок через стол по направлению к владельцу. Бутылка, однако, вызвала его интерес. Он открыл ее, понюхал, удивился, затем поднес к губам, попробовал и сплюнул на пол. — Господи! — воскликнул он. — Персиковый бренди и настой опия. И вы это пьете? — Успокаивает нервы, — пояснил преподобный Шорт. — И вызывает видения? Если бы я хлебнул такого, у меня тоже появились бы видения. — Обернувшись к полицейским, Броди с отвращением сказал: — Уведите его. Внезапно преподобный Шорт завопил: — Не отпускайте ее! Арестуйте! Сожгите! Она ведьма. Она действует по научению дьявола. А Чинк ее сообщник. — Мы ею займемся, — обещал один из полицейских, уводя Шорта. — У нас есть специальное местечко для ведьм и колдунов тоже, так что смотрите!.. Преподобный вырвался из их объятий и упал на пол. Он стал кататься по полу, молотить руками и ногами, на губах у него появилась пена. — Теперь я понял, что такое святой экстаз, — сказал Броди. Стенографист хихикнул. — Похоже, у него сейчас появится видение, — скачал Могильщик с невозмутимым лицом. Броди уставился на него, но тот замолчал. Полицейские взяли Шорта за руки и за ноги и вынесли его из камеры. Вскоре один из них вернулся за собственностью преподобного. — Он псих или притворяется? — спросил Броди. — Похоже, и то, и другое, — сказал Могильщик. — Вообще-то, может, что-то в его бреднях и правда, — сказал Могильщик. — Я помню, что все пророки в Библии были либо эпилептики, либо психи. — Кое-что из им сказанного я готов принять, — буркнул Броди. — Мне только не нравится, как он это выразил. — Кто следующий? — спросил Могильщик. — Давайте первую жену Джонни, — сказал Броди. Аламена вошла кротко, нервно теребя высокий воротник платья, словно девочка, которая хорошо помнила, как ее здесь высекли за плохие отметки. Она села на табурет в кругу света, положив руки на колени. Украшений на ней никаких не было. — Как вас звать? — спросил Броди. — Просто Аламена. — Ладно. Быстро расскажите мне про Вэла и Дульси. — Тут особенно нечего рассказывать. Пару лет назад она стала петь в кабаре Смолла, через полгода заарканила там Джонни. И накрепко. Вэл пришел на свадьбу сестры — и так в семье и остался. — Кто были кавалеры Дульси до замужества? — Она их быстро меняла, все выбирала… Искала золотую жилу. — Как насчет Вэла? Он тоже искал золотую жилу? — Зачем? Ему уже застолбили участок. — Он помогал в клубе? — спросил Броди. — Не то чтобы помогал… Короче, Джонни никогда не доверял ему свои деньги. — Так что же произошло между Дульси, Бэлом, Джонни и Чинком? — Вроде бы ничего. — Так-так. У Вэла были враги? — Не было. Он не так устроен. Лицо Броди пошло пятнами. — Черт, но не сам же он всадил себе нож в сердце? — Такое тоже бывало, — заметила Аламена. — Не тот случай. Это уже ясно. Он не был ни пьян, ни под действием наркотиков. Конечно, это пока предварительное заключение, все покажет вскрытие, но почему он оказался в корзине в это время суток? — Может, его ударили ножом и он в нее упал? — Нет, его зарезали, как раз когда он в ней лежал. По состоянию хлеба он явно понимал, что в корзине уже кто-то до него побывал. Может, он даже видел, как падал в нее из окна преподобный Шорт. Вот я и хочу задать один простой вопрос. Почему он спокойно там лежал, почему позволил кому-то наклониться и вонзить в него нож и не оказал ни малейшего сопротивления? — Он не ожидал, что такое может сделать друг. Он, возможно, решил, что с ним хотят пошутить, — отозвалась Аламена. Все три детектива внутренне напряглись. — Думаете, это друг? — спросил Броди. — А вы так не думаете? — отозвалась Аламена, пожимая плечами и слегка разводя руками. Броди вынул из стола нож. Аламена спокойно посмотрела на него, словно видела сотни таких ножей. — Это он? — Похож. — Вы его раньше видели? — Вроде нет. — Вы бы узнали его? — В Гарлеме все ходят с ножами. Как их отличишь? — Такие ножи в Гарлеме очень у немногих, — возразил Броди. — Это нож ручной работы, шеффилдской стали, сделанный в Англии. Его можно купить в Нью-Йорке лишь в одном месте — «Аберкромби и Фитч», Мэдисон-авеню. Он стоит двадцать долларов. Разве может обычный гарлемский бандит поехать в центр Нью-Йорка за импортным охотничьим ножом, выложить двадцатку и оставить его торчать в теле жертвы? Лицо Аламены приобрело странный желтоватый оттенок, а в ее темных глазах появился страх. — Почему бы нет? — прошептала она. — Как говорится, мы в свободной стране. — Вы свободны, — отрезал Броди. Они молча, не шелохнувшись, смотрели, как Аламена встала, оправила платье и странной напряженной походкой лунатика вышла из камеры. Броди вынул из кармана трубку и пластиковый кисет. Он долго набивал ее, потом чиркнул кухонной спичкой о край стола и стал раскуривать трубку. — Кто это полоснул ее по горлу? — спросил Броди сквозь клубы дыма, держа трубку во рту. Гробовщик и Могильщик старались не смотреть друг другу в глаза. Вид у них внезапно сделался смущенный. — Джонни, — наконец сказал Могильщик. Броди напрягся, но тотчас же расслабился. — Она подавала на него в суд? — Нет, дело обставили как несчастный случай. Стенографист перестал смотреть в свои бумаги и уставился на них. — Она сказала, что он просто валял дурака. Шутил… — Хорошие шутки, — заметил стенографист. — Почему? — удивился Броди. — Почему он это сделал? — Она слишком к нему прилепилась, — пояснил Могильщик. — Ему нравилась Дульси. А Аламена его не отпускала. — Она все еще его не отпускает? — Ну да. Он чуть не перерезал ей горло и теперь привязан к ней на всю жизнь. — Странный способ привязать к себе человека. — Наверное. Но это Гарлем. Здешние люди рады, что еще живут.Глава 7
Затем вызвали Чинка. Он заявил, что начал вечер с маленькой дружеской игры в покер у себя в квартире. В половине второго игра кончилась, и на поминки он приехал в два часа ночи. Он ушел без пяти четыре, ибо у него было назначено свидание с Куколкой в соседнем доме. — Перед уходом вы не посмотрели на часы? — спросил Броди. — Я сделал это в лифте. — Где был преподобный Шорт, когда вы уходили? — Преподобный? Черт, я не заметил. — Он немного помолчал, словно припоминая, потом сказал: — Кажется, стоял возле гроба, но я могу и ошибиться. — Что происходило на улице, когда вы вышли? — Да ничего. У бакалеи стоял цветной полицейский, охранял коробки и ящики. Может, он меня припомнит. — С ним кто-нибудь был? — Разве что призрак. — Ладно, дружище, давайте-ка оставим комедию и перейдем к фактам, — раздраженно буркнул Броди. Чинк доложил, что ждал Куколку в вестибюле, но, когда они поднялись на второй этаж, где была ее квартира, она что-то раскисла, и тогда он пошел за марихуаной к знакомому, который жил на той же улице. — Где? — спросил Броди. — Угадайте сами, — предложил Чинк. Броди пропустил вызов мимо ушей. — На улице были какие-то прохожие? — спросил он. — Когда я вышел, то увидел, что из дома появилась Дульси. И тотчас же мы увидели тело Вэла в корзине. — А до этого вы видели корзину? — Да. В ней был самый обыкновенный хлеб. — Когда вы встретили Дульси, вокруг не было никого? — Нет. — Как она себя повела, увидев труп брата? — Закатила истерику. — Что она сказала? — Не помню. Броди предъявил ему нож. Чинк признал, что примерно так же выглядел нож, торчащий в груди Вэла, но сказал, что до этого его не видал. — Преподобный Шорт показал, что на следующий день после Рождества вы передали этот нож Дульси возле его церкви и показали, как им пользоваться, — сказал Броди. Потное желтое лицо Чинка побледнело так, что сделалось похожим на грязную простыню. — Этот сукин сын напился допьяна своим чертовым зельем, — прорычал Чарли. — Я не давал Дульси никакого ножа, а этот вижу в первый раз. — Но вы преследовали ее по пятам, как кобель, — сказал Броди. — Об этом говорят все. — За это не вешают, — буркнул Чарли. — Нет, но вы вполне могли убить ее брата, если он вам мешал, — сказал Броди. — Вэл не мешал, — пробормотал Чарли Чинк. — Если бы он так не боялся Джонни, то помог бы мне. Броди вызвал полицейских в форме. — Задержите его, — распорядился он. — Я хочу вызвать моего адвоката, — заявил Чарли. — Пусть вызывает, — разрешил Броди и спросил полицейских, задержали ли они Куколку Гривес. — Давным-давно, — последовал ответ. — Ведите сюда! На Куколке было платье, выглядевшее как замаскированная ночная рубашка. Она села на табуретку под прожектором и закинула ногу на ногу так, словно ей нравилось быть в этой камере в обществе трех детективов. Она подтвердила показания Чинка, только, по ее версии, он пошел не за марихуаной, а за бутербродами. — Разве вас плохо покормили на поминках? — удивился Броди. — Мы разговорились, а от этого у меня появляется аппетит. Броди спросил, в каких она отношениях с Вэлом, на что Куколка сказала, что они помолвлены. — И вы принимали у себя другого мужчину в такое время суток? — Ну и что? Я ждала Вэла до четырех, а потом решила, что он бегает за юбками. — И, хихикнув, она добавила: — Что можно гусю, можно и гусыне. — Теперь его нет — или вы это забыли? — спросил Броди. Куколка вдруг сразу утратила беззаботность и сделалась, как положено, скорбящей. Броди поинтересовался, не видела ли она кого-нибудь, когда ушла с поминок. Она припомнила цветного полицейского и белого управляющего бакалеей, который только-только приехал. Управляющего она узнала, потому что бывала в этом магазине, а с полицейским просто была знакома. Оба с ней поздоровались. — Когда вы в последний раз видели Бэла? — спросил Броди. — Он заходил ко мне примерно в половине одиннадцатого. — А на поминках он был? — Нет, он сказал, что поедет из дома. Я позвонила мистеру Смоллу и отпросилась на вечер, чтобы побывать на поминках. Я ведь обычно работаю с одиннадцати до четырех. Потом мы с Вэлом сидели и разговаривали до половины второго. — Вы уверены насчет времени? — Ну да. Он посмотрел на часы и сказал, что уже полвторого и ему надо идти. Он хотел до поминок побывать в клубе у Джонни, а я сказала, что съела бы жареного цыпленка… — Вам не нравится, как готовит Мейми Пуллен? — Очень даже нравится, просто я проголодалась. — Вы всегда голодны? Она хихикнула: — От разговоров мне жутко хочется есть. — Куда же вы поехали за цыплятами? — Взяла такси и отправилась в «Колледж Инн», на углу 151-й и Бродвея. Мы провели там около часа, потом Вэл поглядел на часы и сказал, что уже полтретьего, ему надо к Джонни и мы увидимся через час на поминках. Мы взяли такси, он высадил меня у Мейми, а сам поехал дальше. — Какой у него рэкет? — спросил Броди. — Рэкет? Никакого. Он джентльмен. — Враги? — Не было. Разве что Джонни… — Почему Джонни? — Джонни могло надоесть, что Вэл все время рядом. Джонни странный. И страшно вспыльчивый. — А как насчет Чинка? Вэла не раздражала фамильярность Чинка с его невестой? — Он об этом не догадывался. Броди показал ей нож. Она сказала, что видит его в первый раз. Броди отпустил ее. Следующей ввели Дульси. С ней был адвокат Джонни Бен Уильямс. Бен был сорокалетний коричневый слегка располневший человек с аккуратно уложенной прической и большими усами. На нем был двубортный серый костюм, очки в роговой оправе и строгие черные туфли делового человека из Гарлема. Броди опустил привычные вопросы и сразу спросил Дульси: — Вы первой обнаружили тело? — Вы не обязаны отвечать на этот вопрос, — быстро сказал ей адвокат. — Это еще почему? — рявкнул Броди. — Пятая поправка, — напомнил адвокат. — Это не комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, — отозвался Броди. — Я могу задержать ее как главного свидетеля, и тогда ей придется отвечать большому жюри, если вы на это напрашиваетесь. — Ладно, ответьте ему, — сказал адвокат после небольшой паузы, как бы поразмыслив, после чего он умолк, полагая, что честно отработал свои деньги. Дульси сообщила, что, когда она вышла из дома, у корзины уже стоял Чинк. — Вы уверены? — спросил Броди. — Я не слепая. Я потому-то и подошла узнать, на что это он уставился, — и увидела Вэла. Броди оставил на время эту тему и поинтересовался, как она начинала свою карьеру в Гарлеме. Ничего нового он не услышал. — Ваш муж платил ему жалованье? — спросил Броди. — Нет, он просто вынимал деньги из кармана и давал взаймы, когда Вэл просил. Иногда он давал ему выиграть. Ну и я помогала как могла… — Давно он помолвлен с Куколкой? — Помолвлен! — саркастически воскликнула Дульси. — Он просто давно бегает за этой стервой. Броди оставил эту тему и стал задавать вопросы о рэкете Вэла, о его врагах и о том, были ли у него при себе в тот день большие деньги. Он также попросил ее описать, какие при нем были ценности. Она сказала про наручные часы, золотое кольцо и запонки. Это соответствовало тому, что было обнаружено на покойнике. Дульси сказала, что в бумажнике и правда могло быть только тридцать семь долларов. Затем Броди взялся прорабатывать вопрос времени. Если верить Дульси, Вэл ушел излома часов в десять. По ее словам, Вэл хотел посмотреть шоу в театре «Аполло», где оркестр Билли Экстайна выступал вместе с братьями Николс. Он пригласил ее тоже, но у нее была назначена встреча с парикмахером. Поэтому он решил заехать в клуб, взять Джонни, а потом уже ехать на поминки. Она же вернулась домой в двенадцать часов ночи с Аламеной, которая снимала комнату этажом ниже в том же доме. — Сколько времени вы с Мейми провели в ванной? — спросил Броди. — Полчаса. Может, больше, может, меньше. Когда я посмотрела на часы, было четыре двадцать пять. Тогда-то и начал колотить в дверь преподобный Шорт. Броди показал ей нож и повторил, что сказал о нем преподобный Шорт. — Этот нож вам дал Чарли Чинк? — спросил он. Адвокат подал голос, сказав, что ей не стоит отвечать на этот вопрос. Дульси вдруг разразилась истерическим смехом и лишь минут через пять настолько пришла в себя, что смогла произнести: — Ему бы следовало жениться. А то смотрит на этих катунов каждую субботу и мечтает сам побарахтаться. Броди покраснел. Могильщик хмыкнул: — А я-то думал, проповедник церкви Святого Экстаза просто обязан кататься по полу вместе с сестрицами во Христе. — Большинство из них и катается, — призналась Дульси. — Но у преподобного Шорта так часто бывают видения, что он если и катается, то с призраками. — Ладно, пока все, — сказал Броди. — Я вас отпускаю под залог в пять тысяч долларов. — На этот счет не волнуйтесь, — поспешил успокоить Дульси адвокат. — А я и не волнуюсь, — отозвалась Дульси. Джонни опоздал на пятнадцать минут. Его адвокат стал улаживать вопрос об освобождении Дульси под залог, а Джонни отказался отвечать на вопросы без своего юрисконсульта. Не успел Броди задать свой первый вопрос, как адвокат передал ему письменные показания двух помощников Джонни, Кида Никеля и Пони, согласно которым Джонни ушел один из своего клуба «Тихуана» на углу Мэдисон-авеню и 124-й улицы. Вэл, по их словам, на вечер в клубе так и не появился. Не дожидаясь вопросов, Джонни сообщил, что последний раз видел Вэла в девять часов вечера накануне у него на квартире. — Как вы относились к шурину, который брал деньги и ничего не делал? — спросил Броди. — Мне было все равно, — отвечал Джонни. — Она так или иначе давала бы их ему. Мне хотелось, чтобы она к этому не имела отношения. — Вас это не раздражало? — спросил Броди. — Мне было все равно, я уже сказал, — повторил Джонни равнодушным голосом. — Он был ни то ни се — ни жулик, ни честный трудяга. Он не умел играть, не умел сводничать. У него не было своего рэкета. Но я не имел ничего против того, чтобы он был под рукой. Он всегда был готов пошутить, посмеяться. Броди предъявил нож. Джонни взял его, открыл, закрыл, повертел в руках и вернул. — Хорошая штучка, — сказал он. — Вы раньше этот нож видали? — спросил Броди. — Если бы видал, то купил бы себе такой же. Броди передал ему слова Шорта насчет Дульси, Чарли Чинка и ножа. Когда он закончил, на лице Джонни не отразилось никаких чувств. — Этот проповедник спятил, — сказал он все так же равнодушно. Он и Броди обменялись холодными невозмутимыми взглядами. — Ладно, дружище, можете идти, — сказал Броди. — Хорошо, — сказал Джонни, вставая, — только не называйте меня «дружище». — Как же прикажете вас называть, мистер Перри? — удивился сержант. — Все вокруг зовут меня Джонни — чем плохо? Броди встал, посмотрел на Могильщика, потом на Гробовщика. — Ну, кто у нас кандидат в убийцы? — Можно попробовать выяснить, кто купил нож, — сказал Могильщик. — Это мы уже сделали утром. «Аберкромби и Фитч» год назад закупили шесть таких ножей и пока не продали ни одного. — Ну, это не единственный магазин в Нью-Йорке, где продаются охотничьи принадлежности, — возразил Могильщик. — От этого все равно мало толку, — подал голос Гробовщик. — Пока мы не поймем, почему его убили, мы не найдем убийцу. — Дело непростое, — сказал Могильщик. — Полные потемки. — Я не согласен, — сказал Броди. — Уже одно нам понятно: убили его не из-за денег. Значит, дело в женщине. Шерше ля фам, как говорят французы. Но это не означает, что убила его не женщина. Могильщик снял шляпу и почесал макушку. — Мы в Гарлеме, — сказал он. — Другого такого места на всей земле не сыскать. Гарлемцы все делают не так, как остальные. Сам черт их не разберет. Вот, например, жили-были двое трудяг, двое отцов семейств, так они повздорили и порезали друг друга в баре на углу Пятой авеню, около 118-й улицы, — не могли решить, Париж ли во Франции или Франция в Париже. — Это еще что! — рассмеялся Броди. — Двое ирландцев в Адовой кухне[2] поспорили и застрелили друг друга, потому как не сумели договориться, ирландцы произошли от богов или боги от ирландцев.Глава 8
Аламена сидела на заднем сиденье «кадиллака», Джонни и Дульси спереди, а адвокат примостился рядом с Аламеной. Проехав совсем немного, Джонни подрулил к обочине и обернулся, чтобы видеть одновременно и Дульси и Аламену. — Слушайте, женщины, я хочу, чтобы вы помалкивали обо всем этом. Мы едем к Толстяку, и не вздумайте поднимать там волну. Мы понятия не имеем, кто это сделал. Ясно? — Это Чинк, — решительно сказала Дульси. — Ты этого не знаешь. — Черта с два не знаю. Джонни уставился на нее так пристально, что она заерзала на сиденье. — Если ты знаешь, кто это сделал, то должна знать и почему он это сделал. Она откусила кончик наманикюренного ногтя и сказала с угрюмым вызовом: — Нет, не знаю! — Тогда заткнись и помалкивай. Пусть этим занимаются легавые. Им за это платят. Дульси заплакала. — Тебе наплевать, что его убили, — сквозь слезы проговорила она. — Ничего не наплевать, просто я не хочу, чтобы это повесили на того, кто ни в чем не виноват. — Ты всегда изображаешь из себя Иисуса Христа, — прохныкала Дульси. — Почему мы все должны терпеть от этих полицейских, если я знаю: это сделал Чинк? — Потому что это мог сделать совсем другой. Вэл всю свою жизнь на это напрашивался. Да и ты, видать, тоже. Наступило молчание. Джонни по-прежнему смотрел в упор на Дульси. Она откусила еще кончик ногтя и отвернулась. Адвокат крутился на сиденье так, словно в брюки ему заползли муравьи. Аламена безучастно смотрела на профиль Джонни. Джонни снова взялся за руль, включил мотор, и машина плавно поехала. У «Домашнего ресторана» Толстяка был узкий фасад. Стеклянная витрина была занавешена шторами, неоновая вывеска изображала мужчину, похожего на гиппопотама. Не успел большой «кадиллак» остановиться, как его уже окружила стайка полуголых тощих негритят. Они выкрикивали: «Джонни Четыре Туза! Джонни Перри Рыбий Хвост!» Они дотрагивались до «кадиллака», до сверкающих фар с таким благоговением, словно это был не автомобиль, а алтарь. Дульси выскочила из машины и, расталкивая детей, быстро направилась к стеклянным дверям, сердито стуча каблучками. Аламена и адвокат двинулись куда медленней, но и они даже не подумали улыбнуться детям. Джонни не торопясь выключил зажигание, положил в карман ключи, поглядел на ребятишек, поглаживающих машину. На лице его по-прежнему было написано бесстрастие, но в глазах засверкали довольные искорки. Он вышел из машины, оставив верх откинутым под палящими лучами солнца, и попал в окружение детворы. Озорники теребили его за пиджак, путались под ногами, мешая ему войти в ресторан. Он похлопал по головкам девчонок и мальчишек и, прежде чем войти, порылся в кармане, вытащил гору мелочи и бросил на мостовую. Детвора устроила кутерьму, ловя и подбирая монеты. В ресторане было прохладно и так темно, что Джонни снял черные очки. Его обдало неповторимым ароматом виски, духов и шлюх, отчего он сразу расслабился. Настенные лампы мягкими пятнами высвечивали ряды бутылок на полках бара, где всем заправлял чернокожий гигант в белой спортивной рубашке. Увидев Джонни, он застыл, перестав вытирать полотенцем стакан. Трое мужчин и двое женщин на высоких табуретах у стойки обернулись, чтобы поздороваться с Джонни. В них безошибочно угадывались профессиональные игроки и их подруги-проститутки. — Смерть одна не ходит, — с сочувствием произнесла представительница гарлемского полусвета. Джонни стоял полностью расслабившись. — На повороте легко разбиться, — сказал он. Они все говорили одинаковыми глухими монотонными голосами. Так было принято У людей их ремесла. — Жаль Большого Джо, — сказал один из игроков. — Его нам будет не хватать. — Это был настоящий мужчина, — заметила вторая проститутка. — Это точно! Верно! — закивали другие. Джонни через стойку обменялся рукопожатием с гигантом барменом. — Как дела, Малыш? — Вот стою и попискиваю, Папаша. — Он повел рукой со стаканом. — Что будем пить, Папаша? Заведение угощает. — Принеси-ка нам кувшин лимонада. Джонни повернулся к арке, что вела в обеденный зал. — Увидимся на похоронах, Папаша, — сказал бармен ему в спину. Джонни не ответил, потому что уткнулся в живот загородившего путь субъекта, напоминавшего воздушный шар, который оказался в стратосфере и обнаружил, что она на несколько сотен градусов горячей, чем хотелось бы. На нем была старомодная белая шелковая рубашка без воротничка, застегнутая на пуговицу-запонку с брильянтами, и черные шерстяные брюки. Он был такой тучный, что ноги казались сросшимися воедино, а брюки напоминали юбку. Его круглая коричневая голова смахивала на буек и была чисто выбрита. Ни единого волоска не виднелось на его лице, шее, подбородке, ноздрях, ушах, бровях, веках. Создавалось впечатление, что его голову как следует ошпарили кипятком, словно свиную тушу при разделке. — Ну что, все обыгрываешь нас, Папаша? — просипел он, протягивая большую влажную руку. — Пока карты не розданы, грех роптать на судьбу, — сказал Джонни. — А потом уж поглядим, что у нас на руках. — И начнем торговлю. — Субъект опустил голову, но его огромный живот заслонял от его взора ступни в фетровых башмаках. — Очень жаль, что не стало Большого Джо. — Потеряли вашего лучшего клиента? — предположил Джонни. — Знаешь, а ведь Большой Джо никогда здесь не обедал. Он приходил поглядеть на курочек, поговорить о еде. — Толстяк помолчал и добавил: — Но это был человек. — Джонни, Бога ради, поскорей, — крикнула из зала Дульси. — Похороны начнутся в два, а теперь уже почти час. — Она не сняла темных очков и в своем розовом шелковом платье выглядела очень по-голливудски. Зал был маленький, и восемь квадратных кухонных столиков, покрытых красно-белой клетчатой клеенкой, стояли на полу, густо усыпанном опилками. Дульси уселась за столик в углу между Аламеной и адвокатом. — Сейчас я вас покормлю, — сказал Толстяк. — Ты небось помираешь с голоду. — Как всегда. Джонни с удовольствием ощущал под подошвами туфель опилки и думал о том, как хорошо ему жилось в Джорджии, пока он не убил того человека. В дверном проеме, что вел в кухню, показалась голова повара. Он крикнул: — Привет, Папаша. Джонни помахал ему рукой. За тремя другими столиками сидели клиенты — сплошь игроки и проститутки высшего класса. Других сюда не пускали. Все прекрасно знали друг друга. Они говорили вслед проходившему Джонни: — Жаль, что Большого Джо больше нет. — Игра продолжается, хотя и нет банкомета. О Вэле не было сказано ни слова. Было известно, что его убили, но неизвестно, кто это сделал. Это было дело Джонни, Дульси и полиции, и никто не собирался совать сюда свой нос. Джонни сел. Официант подал меню, а Малыш принес и поставил на стол большой кувшин с лимонадом, в котором плавали куски лимона и кубики льда. — Я хочу «Сингапур», — сказала Дульси, а когда Джонни на нее косо посмотрел, добавила: — Тогда бренди с содовой. От холодных напитков у меня расстраивается живот. Официанты принесли тарелки, ножи, вилки, салфетки, стаканы, Аламена подала адвокату меню. Он с улыбкой стал его читать: «Главные блюда: Хвост аллигатора с рисом. Запеченный окорок — сладкий картофель и суккоташ[3]. Потроха — капуста и окра. Цыплята с клецками — рис или сладкий картофель. Жаркое на ребрышках. Свиные ножки. Шейные хрящики с мамалыгой (горячие лепешки или кукурузный хлеб). Гарниры: Капуста — окра — черная фасоль — рис — кукуруза в початке „суккоташ“ — огурцы и помидоры. Десерт: Домашнее мороженое — сладкий пирог с картофелем — персиковый пирог — арбуз — пирог с черной смородиной. Напитки: Чай со льдом — пахта — шалфеевый чай — кофе». Но, подняв голову, адвокат увидел мрачные лица своих спутников, и его улыбку как ветром сдуло. — Я еще не завтракал, — сказал он официантке. — Я бы съел яичницу с мозгами и лепешки. — Да, сэр. — А мне жареных устриц, — сказала Дульси. — Устриц сейчас нет, не сезон, — сказала официантка, бросив на Дульси слегка иронический взгляд. — Тогда цыпленка с клецками. Но только ножки! — надменно сообщила Дульси. — Да, мэм. — А мне ветчины, — сказала Аламена. — Да, мэм, — отозвалась официантка и, глядя на Джонни с телячьей преданностью, спросила: — А вам как обычно, мистер Джонни? Он кивнул. Его завтрак неизменно состоял из большой тарелки риса и четырех кусков жареной свинины. Все это он обильно поливал сортовой черной патокой. Кроме того, ему всегда подавали тарелку с восемью домашними лепешками, каждая в полтора дюйма толщиной. Он шумно и молча жевал. Дульси выпила три бренди с содовой и сказала, что есть не хочет. Джонни перестал жевать, чтобы сказать: — И все-таки ты поешь. Она лениво клевала еду на своей тарелке, поглядывая на других обедающих, прислушиваясь к обрывкам их разговоров. Из-за дальнего стола поднялись двое. Официантка стала убирать посуду. В зал вошел Чинк с Куколкой. Она переоделась в розовое полотняное платье. На ней были большие черные очки в розовой оправе. Дульси уставилась на нее, источая ненависть. Джонни выпил подряд два стакана лимонада. В зале воцарилось молчание. Внезапно Дульси встала. — Ты куда? — спросил Джонни. — Хочу поставить пластинку. Что, нельзя? — Сядь, — ровным голосом приказал он. — И не валяй дурака. Дульси села и снова стала грызть ноготь. Аламена теребила высокий ворот платья и смотрела в тарелку. — Скажи официантке, — посоветовала она Дульси. — Она поставит. — Я думала поставить песенку Ролла Мортона «Я хочу, чтобы маленькая девочка меня полюбила». Джонни поднял голову и посмотрел на нее. В его глазах бушевала ярость. Дульси подняла свой стакан, чтобы спрятать за ним лицо, но рука ее дрожала, и она пролила бренди себе на платье. С другого конца зала Куколка громко сказала: — В конце концов, Вэл был мой жених. Дульси напряглась. — Ты лживая дрянь! — крикнула она в бешенстве. Джонни грозно на нее посмотрел. — На самом-то деле его и убили, чтобы он на мне не женился, — сказала Куколка. — Его от тебя тошнило, — сказала Дульси. Джонни ударил ее по лицу так, что она полетела со стула и осела на пол у стены. Куколка пронзительно расхохоталась. Джонни откинулся на стуле так, что тот закачался на задних ножках. — Пусть эта стерва — помолчит, — сказал он. К столику подковылял Толстяк и положил свою пухлую руку Джонни на плечо. Малыш вышел из-за стойки бара и застыл в проходе. Дульси молча встала с пола и села обратно на стул. — Пусть лучше твоя помолчит, — отозвался Чарли Чинк. Джонни встал. Вокруг заскрипели стулья — все, кто сидел рядом со столиком Чарли, сочли за благо убраться подальше. Куколка вскочила и бросилась на кухню. Малыш подошел к Джонни. — Тихо, Папаша, — сказал он. Толстяк проковылял к столику Чинка и сказал: — Бери ее, уходи и больше никогда сюда не показывайся. Ишь заявился на мою голову… Чинк встал. Его желтое лицо потемнело и распухло. Куколка вышла из кухни и присоединилась к нему. Уходя, он обернулся и бросил через плечо Джонни: — Мы еще поговорим, дружок. — Давай поговорим сейчас, — ровным голосом отозвался Джонни, двинувшись в его сторону. Шрам на его лбу ожил, заиграл щупальцами. Малыш заслонил ему дорогу: — Об этого ниггера не стоит и руки марать, Папаша! Толстяк пихнул Чинка в спину. — Тебе повезло, гаденыш, ох как повезло, — просипел он. — Сматывайся, пока везение не кончилось. Джонни посмотрел на часы, потеряв интерес к Чинку. — Пора, похороны уже начались, — возвестил он. — Мы все придем, — сказал Толстяк, — но ты давай вперед, ведь ты там второй человек.Глава 9
Черный сияющий лаком катафалк испускал жар, как печка. Он стоял перед Первой церковью Святого Экстаза на углу 143-й и Восьмой авеню. Тощий черный мальчуган, сверкая белками глаз, дотронулся рукой до раскаленного крыла и тотчас же ее отдернул. В закрашенных черной краской окнах церкви, ранее бывшей супермаркетом, отразились три черных «кадиллака»-лимузина и вереница роскошных машин, гуськом расположившихся за «кадиллаком», словно куры-несушки за петухом. Люди всех цветов и оттенков кожи в пестрых одеждах запрудили улицу, чтобы поглазеть на сливки гарлемского преступного мира, почтившего своим присутствием похороны Большого Джо. Черные женщины защищались от палящего солнца яркими зонтиками и зелеными козырьками. Эти люди угощались красными арбузами, выплевывали черные семечки и потели под вертикальными лучами июльского солнца. У многих в руках были большие винные и пивные бутылки и бутылки поменьше — с шипучкой или кока-колой, приобретенные в соседней засиженной мухами бакалее. Они лизали покрытые шоколадом брикеты мороженого, подававшиеся с тележки, уплетали сандвичи с жареной свининой и кидали обглоданные косточки на мостовую веселым кошкам и собакам, а крошки нахальным гарлемским воробьям. Ветер гонял мусор по грязной улице, пускал пыль в глаза, пачкал лица. Громкие голоса, раскаты смеха, колокольчики уличных торговцев сливались со звуками заупокойной службы из открытых дверей церкви и гулким летним грохотом автомашин на улице. Получился отменный пикник. Потные полицейские на лошадях, пешие полицейские с расстегнутыми воротниками форменных рубашек, а также патрульные машины с опущенными стеклами управляли толпой. Когда Джонни поставил свой длинный «кадиллак» на отведенное место и вылез вслед за Дульси и Аламеной, по толпе прокатился легкий гул. То здесь, то там вслух называли его имя. В церкви было жарко, как в духовке. Грубые деревянные скамейки были до отказа заполнены друзьями Большого Джо — там собрались игроки, сутенеры, проститутки, официанты вагонов-ресторанов, поборники Святого Экстаза, масоны — они пришли проводить его в последний путь и теперь поджаривались на медленном огне. Джонни со своими женщинами протиснулся вперед. Они уселись рядом с Мейми, Сестренкой и теми, кто должен был нести гроб, — были там белый стюард из вагона-ресторана, Великий Магистр ложи, к которой принадлежал Большой Джо, разодетый в роскошную красно-белую золоченую форму, седой плоскостопый официант, известный как дядя Джин, и два дьякона из церкви Святого Экстаза. Гроб Большого Джо, уставленный корзинами с розами и ландышами, занимал почетное место перед кафедрой проповедника. Над гробом летали зеленые мухи. За гробом, на кафедре метался преподобный Шорт, словно под его ногами был не пол, а раскаленная плита. Его костлявое лицо горело религиозным жаром, и с него градом лил пот, стекавший за целлулоидный воротничок на черный шерстяной костюм. Очки в золотой оправе запотели. Пиджак и брюки были в пятнах пота. — И сказал Господь, — верещал он, отмахиваясь от зеленых мух, что норовили сесть ему на лицо, и брызгая слюной, как садовая лейка. — «Тех, кого Я люблю, Я упрекаю и наказываю». Вы меня слышите? — Слышим! — отвечали хором прихожане. — Так проявите усердие и покайтесь… — …покайтесь… — Я обращаюсь к Книге Бытия… — Бытия… — Господь создал Адама по образу и подобию своему… — По образу и подобию… — Я ваш проповедник и хочу рассказать притчу… — Проповедник расскажет притчу… — Вот лежит в гробу Большой Джо Пуллен, такой же человек, как и Адам, так же созданный по образу и подобию Господа… — Большой Джо… по образу и подобию Господа… — Адам родил двух сыновей, Каина и Авеля. — Каина и Авеля. — Каин восстал против своего брата и вонзил ему нож в сердце и убил его. — Иисус Спаситель… убил его… — Я вижу, как Спаситель покидает небеса, одевается в одежды вашего проповедника, лицо Его становится черным, Он грозит перстом нераскаявшимся грешникам и говорит: «Кто с мечом придет, тот от меча погибнет». — От меча погибнет. Спаситель… — Я вижу, как Он грозит перстом и говорит: «Живи Адам сейчас, он бы ныне лежал в гробу и его звали бы Большой Джо Пуллен». — Смилуйся, Господи… — И был бы у него сын Авель… — Сын Авель. — И он женился бы на дочери Каина. — На дочери Каина. — И я вижу, как Он выходит и говорит… — И говорит… Брызжа слюной, разевая свой рыбий рот, он ткнул своим дрожащим пальцем в сторону Дульси: — Я слышу, как Он вопрошает: «О сестра Каина, зачем убила ты своего брата?» Гробовое молчание окутало, словно саваном, разгоряченное собрание. Все взоры устремились на Дульси. Она заерзала на скамье. Джонни быстро вскинул глаза на проповедника, и шрам у него на лбу снова ожил. Мейми привстала с места и крикнула: — Это не так, вы же знаете, это не так! Тогда в углу вскочила сестрица, простерла руки к потолку, растопырила пальцы и завизжала: — Господи, смилуйся над бедной грешницей! В церкви начался бедлам. Поклонники Святого Экстаза повскакивали с мест и, повалившись на пол, стали кататься в конвульсиях. — Убийца! — неистово визжал преподобный Шорт. — Убийца! — хором вторили ему прихожане. — Неправда! — кричала Мейми. — Распутница! — визжал преподобный. — Распутница! — вторил хор. — Лживый подлец! — обрела наконец дар речи Дульси. — Пусть покричит! — ровным голосом отозвался Джонни. Его лицо было непроницаемо. — Прелюбодеяние! — верещал преподобный. При упоминании прелюбодеяния собрание и вовсе обезумело. Братья и сестры добавили жару: перекатываясь с боку на бок, они молотили руками и ногами и с пеной у ртавопили: — Прелюбодеяние! Мужчины и женщины катались по полу. Скамейки трещали. Церковь шаталась. Гроб ходил ходуном. Запахло потными телами. «Прелюбодеяние! Прелюбодеяние!» — взывали религиозные безумцы. — Я ухожу! — объявила Дульси, вставая с места. — Сядь, — приказал Джонни. — От этих святош можно ждать чего угодно. Церковный органист заиграл «Роберту Ли», чтобы как-то восстановить порядок, а толстый официант запел высоким тенором «Дорога длинная лежит передо мною…». Услыхав про длинную дорогу, фанатики стали подниматься с пола. Они отряхивали одежду, смущенно поправляли сдвинутые, а где и поломанные скамейки, а органист играл «Кати свои воды, Иордан». Но преподобный Шорт уже не был властен над собой. Он сбежал с кафедры и, оказавшись перед гробом, стал тыкать пальцем в Дульси. Тогда два помощника хозяина похоронного бюро повалили его на пол и держали, придавив коленями, пока он не успокоился. Затем траурная служба пошла своим чередом. При звуках гимна «К Тебе, Господь» собравшиеся встали с мест и вереницей двинулись мимо гроба, чтобы в последний раз взглянуть на бренные останки Большого Джо Пуллена. Последними подошли родственники, а когда гроб накрыли крышкой, Мейми Пуллен упала на него с криком: — Не уходи, Джо, не оставляй меня одну! Хозяин похоронного бюро с трудом оттащил ее от гроба, а Джонни обнял за талию и повел к выходу. Но владелец похоронной конторы потянул его за рукав: — Не уходите, мистер Перри. Вы понесете гроб. Джонни передал Мейми на попечение Дульси и Аламены. — Будьте с нею, — распорядился он. Затем он присоединился к остальным пятерым. Они подняли гроб, пронесли его по проходу мимо полицейского кордона и погрузили на катафалк. Собратья Большого Джо по ложе стояли на улице в полном параде: алые мундиры с золотом, голубые брюки с золотыми лампасами. Впереди шел оркестр ложи. Оркестр заиграл «Пришествие Иоанна», и люди на улице стали подпевать. За марширующими братьями двинулась и похоронная процессия. Дульси и Аламена сидели по обе стороны от Мейми в первом из трех черных лимузинов. Джонни ехал за третьим из них в своем огромном «кадиллаке» с открытым верхом. Через две машины от него ехали в голубом «бьюике» Куколка и Чарли Чинк. Оркестр играл старый похоронный марш в ритме свинга, трубач посылал в раскаленный гарлемский воздух высокие ясные аккорды. Толпа была наэлектризована до предела. Люди входили в экстаз, пританцовывая. Они двигались в самых разных направлениях — вперед, назад, кругами, зигзагами, покачиваясь под воздействием синкопов. Они шли по мостовой, по тротуарам, протискивались между стоявших машин. Порой начинали кружиться парочки, но чаще каждый танцевал сам по себе, иногда и не в такт, но, подчиняясь магии музыки, в конечном счете они двигались вместе с процессией. Процессия прошла по Восьмой авеню до 125-й улицы, двинулась на восток к Седьмой авеню, свернула у отеля «Тереза» и пошла в северном направлении к мосту на 155-й улице в сторону Бронкса. На мосту оркестр остановился, масоны тоже, процессия стала редеть. За мостом Гарлем кончался, и туда двинулись лишь главные участники. Они отправились в долгий путь по Бронкс-парк-роуд мимо зоопарка к кладбищу «Вудлоун». Проигрыватель, встроенный в катафалк, начал играть пластинку с органной музыкой. Процессия прошла в арку и оказалась на огромном кладбище. Вскоре они окружили свежевырытую могилу с горой желтой глины. Шестеро мужчин выгрузили гроб из катафалка и поместили его на приспособление, с помощью которого гроб медленно опустился в могилу. Орган на пластинке заиграл «Опускается твоя колесница», и толпа скорбящих стала с завываниями подпевать. Преподобный Шорт, уже полностью овладев собой, стоял у могилы и хриплым речитативом читал молитву. Когда гроб опустился на дно могилы, Мейми зарыдала и попыталась сама последовать за гробом. Внезапно Дульси зашаталась, стала оседать и чуть было не рухнула в могилу. Аламена обхватила ее за талию, но Чарли Чинк подошел сзади и, вовремя подхватив Дульси, уложил ее на траву. Джонни увидел это краем глаза, сдал Мейми на руки одному из дьяконов и двинулся в сторону Чинка. Лицо его пожелтело от злости, а шрам опять ожил, щупальца осьминога запрыгали. Увидев Джонни, Чинк попятился и попытался выхватить нож. Но Джонни сделал выпад и левой ногой заехал Чинку по правой голени. Острая боль заставила Чинка согнуться пополам. Не давая ему опомниться, Джонни ударил Чинка правой рукой в ухо, а когда тот полетел на землю, попытался левой ногой ударить ему по голове, но промазал и попал по плечу. Затем, увидев в руках могильщика лопату, Джонни выхватил ее и ударил, метя лезвием по шее Чинка. Крошка-Великан из ресторана Толстяка успел схватить Джонни за руку. В результате удар пришелся плашмя по затылку, отчего Чинк полетел в могилу и упал на гроб. Затем Крошка-Великан и с полдюжины помощников разоружили Джо и отвели его подальше от Чинка. Там его взяли в кольцо темные личности, его дружки по клубу. Толстяк просипел: — Черт побери, Джонни, хватит нам покойников. Зря ты так рассвирепел. Джонни, отмахиваясь от их сдерживающих рук, стал оправлять растрепанную одежду. — Я не хочу, чтобы этот ублюдок полукровка до нее дотрагивался, — сообщил он своим привычным ровным голосом. — Господи, да она же грохнулась в обморок, — сказал Толстяк. — Даже если бы отдала Богу душу, — отчеканил Джонни. Друзья только покачали головами. — На сегодня с него хватит, шеф, — заметил Кид Никель. Ему здорово досталось. — Я больше его не трону, — пообещал Джонни. — Где там мои женщины? Я отвезу их домой. Он двинулся к своей машине. Тут же прекратилась музыка. От могилы убрали лебедку. Могильщики стали закапывать гроб. Собравшиеся молча побрели к своим машинам. Мейми, сопровождаемая Дульси и Аламеной, подошла к машине Джонни и села на заднее сиденье. За ней последовали Аламена и Сестренка. — Господи, господи, — горестно произнесла Мейми. — Это не жизнь, а сплошные неприятности. Но ничего, я не долго задержусь в этом мире.Глава 10
После похорон процессия распалась, каждый поехал своей дорогой. Машина Джонни, не доезжая до моста, за которым начинался Гарлем, угодила в пробку. Болельщики разъезжались с «Янки стэдиума» после бейсбола. Он и Дульси, а также другие известные гарлемские сводники, игроки, проститутки жили в комплексе Роджер Моррис на шестом этаже. Дом стоял на углу 187-й улицы в Эджком-драйв, и из него открывался вид на стадион «Поло Граундс», реку Гарлем и улочки Бронкса за рекой. В семь вечера роскошный «кадиллак» Джонни остановился у комплекса Роджер Моррис. — Я слишком далеко ушел от сборщика хлопка в Алабаме, чтобы тащиться обратно на Юг, — сказал он. Все в машине посмотрели на него, но только Дульси спросила: — Это ты о чем? Джонни промолчал. Мейми стала подниматься, отчего ее суставы затрещали. — Вылезай, Сестренка, — распорядилась она, — мы возьмем такси. — Зайдите к нам поужинать, — сказал Джонни. — Сестренка с Аламеной приготовят поесть… Но Мейми покачала головой: — Мы с Сестренкой едем домой. Только меня еще тут не хватало. — Мы будем только рады, — сказал Джонни. — Я не хочу есть, — сказала Мейми. — Я хочу поехать домой и лечь спать. Я страшно устала. — Сейчас не надо оставаться одной, — сказал Джонни. — Лучше побыть на людях. — Со мной будет Сестренка, Джонни, и я страшно хочу спать. — Ладно, я вас отвезу, — сказал Джонни. — Пока у меня есть машина, вам не придется ездить в такси. Никто не пошевелился. Тогда Джонни сказал Дульси: — Вы с Аламеной вылезайте. Я не сказал, что повезу еще и вас. — Мне осточертели твои окрики, — надувшись, проговорила Дульси, вылезая из машины. — Я тебе не собачка. Джонни грозно на нее посмотрел, но не сказал ни слова. Аламена вылезла, а Мейми перебралась на переднее сиденье. Сев рядом с Джонни, она прикрыла рукой глаза, чтобы как-то забыться, — день выдался жуткий. По дороге домой и Мейми и Джонни молчали. Когда они подъехали и Сестренка вылезла из машины, Мейми подала голос: — Джонни, ты очень уж суров с женщинами. Ты хочешь, чтобы они держались, как мужчины. — Просто я хочу, чтобы они делали то, что им велено, и то, что надо. — Так и поступают большинство женщин, — отвечала Мейми с протяжным и грустным вздохом, — только у каждой из них есть свои способы. Некоторое время они сидели и молча глядели на прохожих, сновавших по тротуару в наступающих сумерках. Это была улица контрастов: матери-одиночки, жившие одними молитвами, баюкали своих младенцев, жирные черные рэкетиры проезжали в разноцветных сверкающих автомобилях с откидным верхом, с кошельками, набитыми долларами, и с подружками в золоте и брильянтах, работяги стояли в подворотнях и рассуждали о том о сем громко, никого не боясь, — здесь их не услышат белые хозяева, — хулиганы-подростки готовились к большой драке и накачивались марихуаной для храбрости. Никому не сиделось в душных квартирах-клетушках, все искали спасения от жары на жарких улицах, где было больше выхлопных газов от машин, чем воздуха. Наконец Мейми сказала: — Не убивай его, Джонни. Послушай меня, старуху: это совершенно ни к чему. Джонни ответил, глядя на поток машин: — То ли он от нее не может отстать, то ли она сама его подзуживает. Во что прикажете мне верить? — Все не так просто, Джонни, ты уж меня послушай. Все не так просто. Ты придираешься к пустякам. Он просто любит повыпендриваться, а ей нравится немного внимания… — Он будет хорошо смотреться в гробу, — буркнул Джонни. — Ты послушай меня, старуху, — повторила Мейми. — Уделяй ей побольше внимания. У тебя много дел — твой клуб и все такое прочее, а у нее нет ничегошеньки… — Тетя Мейми, она точь-в-точь как моя мамаша. Пит работал не покладая рук, но она была недовольна и только и знала, что крутила романы с другими. Мне пришлось убить его, иначе он бы убил ее за все эти дела. Но я всегда знал, что не права-то она, моя мать… — Я понимаю, Джонни, но Дульси не такая. Она ни с кем не крутит романы, и ты уж будь к ней снисходительней. Она совсем девочка. Ты же это знаешь. — Не такая уж она девочка, — отозвался Джонни споим ровным голосом, по-прежнему не глядя на Мейми. — И если она не крутит с ним роман, тогда выходит, он крутит с ней роман. Третьего не дано. — Прояви терпение, Джонни, — проговорила Мейми. — Поверь ей. — Бог свидетель, как я хочу ей верить, — сказал Джонни. — Но ни ей, ни кому-то другому не сделать из меня посмешище. Уж это точно. Я не из тех, кто откармливает лягушек для змей. — Джонни, хватит нам покойников, — жалобно проговорила Мейми, всхлипывая и утирая слезы черным кружевным платочком. — Не убивай его. Неужели тебе этого мало?.. Впервые Джонни обернулся и посмотрел на нее. — Я понимаю, что тогда ты не мог удержаться, — сказала Мейми… — Когда убил того человека. Но больше не надо. — Она пыталась скрыть свой страх, но ее голос был слишком напряжен и говорила она чересчур быстро. — Вы не об этом, — сказал Джонни. — Вы имели в виду Вэла. — Я о нем ничего не говорила. — Но подумали. — Я о нем вовсе не думала, — поспешила возразить Мейми. — Просто мне кажется, слишком много уж пролито крови и… — Можете не стесняться того, о чем вы думали, — ровным голосом сказал Джонни. — Можете назвать Вэла по имени. Да, его закололи ножом вот здесь, на тротуаре. Ну и что? Меня это не пугает. — Ты знаешь, что я хотела сказать, — упрямо проговорила Мейми. — Я не хочу, чтобы из-за нее опять пролилась кровь, Джонни! Он посмотрел ей в глаза, но она отвела взгляд. — По-вашему, это я его убил? — спросил Джонни. — Я этого не говорила. — Но подумали? — Ничего такого я не сказала, и ты это знаешь. — Я не о том, что вы сказали. Я хочу понять другое: почему вы уверены, что это я его убил? — Джонни, — плачущим голосом проговорила Мейми. — Я и в мыслях не держала, что это сделал ты. — Я не об этом, тетя Мейми. Скажите мне: из-за чего, по-вашему, я мог его убить? Меня не интересует, считаете вы меня виновным или нет, меня интересует другое: по какой причине я мог его убить? Она посмотрела ему прямо в глаза и ответила: — Я не вижу такой причины. И это святая правда. Наступила пауза. — Джонни, в этой нашей жизни надо давать людям столько, сколько ты от них просишь взамен, — сказала Мейми. — И тот, кто не рискует, не выигрывает. — Знаю, — сказал Джонни. — Это старое правило игроков. Но я каждый день провожу по восемь часов у себя в клубе. Выходит, восемь часов меня нет дома. А это значит, у нее полно возможностей водить меня за нос. Мейми протянула свою старческую сухую руку, чтобы взять ладонь Джонни, но тот убрал свою руку. — Я не прошу снисхождения, — резко сказал он. — Но я и не хочу ни с кем воевать. Если она без него не может, пусть уходит. Я его за это не убью. Но если он ей ни к чему, пусть оставит ее в покое. Я готов проиграть. Все игроки время от времени проигрывают. Но я не потерплю, чтобы меня обманывали. — Я тебя понимаю, Джонни, — сказала Мейми. — Но ты должен научиться доверять ей. Ревнивец не выигрывает никогда. — Рабочий человек не может играть, а ревнивый не может выиграть, — произнес Джонни давнюю игроцкую поговорку, потом добавил: — Если все на самом деле так, как вы думаете, ни с кем не случится ничего плохого. — Пойду лягу спать, — сказала Мейми, медленно выбираясь из машины. Затем, не закрывая дверцу, она спросила: — А кто произнесет проповедь на его похоронах? Ты не знаешь проповедника? — Пригласите Шорта, — предложил Джонни. — Он обожает проповедовать на чужих похоронах… — Может, ты с ним поговоришь? — Ни за что. После всего, что он сегодня нес!.. — Пожалуйста! — попросила Мейми. — Хотя бы ради Дульси. Джонни ничего не ответил, и Мейми тоже промолчала. Когда она скрылась в подъезде, Джонни завел мотор и медленно поехал к Первой церкви Святого Экстаза на Восьмой авеню. Преподобный Шорт жил в задней части церкви, там, где раньше был склад. Парадная дверь не была заперта, Джонни вошел без стука и направился по проходу мимо сдвинутых и поломанных скамей. Дверь, что вела в спальню преподобного Шорта, была приоткрыта. Окна фасада были на три четверти закрашены изнутри черной краской, но в церковь проникало достаточно света, чтобы высветить золотые очки преподобного, смотревшего в щелку. Затем очки исчезли, а дверь закрылась. Когда Джонни обогнул кафедру и подошел к двери, он услышал, как щелкнул замок. Джонни постучал и стал ждать. Его окутывало гробовое молчание. — Я Джонни Перри, преподобный, — сказал он. — Мне надо поговорить с вами. Изнутри раздался такой шорох, словно там забегали крысы, затем послышался скрипучий голос преподобного Шорта: — Не думайте, что я вас не ждал. — Вот и хорошо, — сказал Джонни. — Я насчет похорон. — Я знаю, зачем вы пришли, и я готов к этому, — проскрежетал преподобный. День выдался для Джонни тяжким, и нервы его были на пределе. Он подергал за ручку: дверь была заперта. — Откройте, — резко сказал он. — Как можно говорить о делах через закрытую дверь? — Меня так не проведешь! — прохрипел преподобный, не собираясь отпирать дверь. Джонни нетерпеливо стал дергать за ручку. — Послушайте, проповедник, — сказал он, — меня прислала Мейми Пуллен. Я вам за это заплачу, так какого черта вы валяете дурака? — Значит, я должен поверить, что набожная христианка Мейми Пуллен прислала вас… — начал было хрипеть преподобный, но Джонни, потеряв всякое терпение, стал пытаться выбить дверь. Угадав его намерения, преподобный заговорил сипящим высоким голосом, в котором яду было больше, чем у гремучей змеи: — Не вздумайте сломать дверь! Джонни отдернул руку от дверной ручки, словно это и была гремучая змея. — В чем дело, преподобный? У вас там женщина? — Ах вот что вас интересует. Вы, значит, пришли за убийцей… — Господи, вы что, рехнулись? — спросил Джонни, совершенно потеряв над собой контроль. — Неужели мне стоять весь вечер под дверью и слушать этот бред? — Бросьте оружие, — крикнул Шорт. — У меня нет никакого оружия. Вы совсем спятили? — Джонни услышал щелчок — похоже, преподобный готовился к бою. — Предупреждаю! Бросьте оружие! — прохрипел Шорт. — Ну и черт с вами, — рявкнул Джонни и повернулся, чтобы уйти. Но тут шестое чувство предупредило его об опасности, и он упал на пол, прежде чем выстрел из двустволки 12-го калибра проделал в верхней части двери дыру с тарелку. Джонни упруго вскочил с пола, словно был резиновый, и ударил в дверь плечом с такой силой, что вышиб ее с грохотом, напоминавшим раскат от выстрела дробовика. Преподобный бросил двустволку и вытащил из кармана нож, причем так быстро, что лезвие заблестело в его руке еще до того, как ружье упало на пол. Джонни же, продолжая двигаться по инерции, схватил левую руку с ножом преподобного, а правой ударил его в солнечное сплетение. Золотые очки слетели с лица Шорта, как птичка с ветки, а сам он рухнул навзничь на неубранную белую железную кровать. Джонни упал на него, как ягуар с дерева, и, отобрав нож, стал душить поверженного противника. Обхватив колени и поясницу преподобного, Джонни всей тяжестью тела навалился на противника. Близорукие глаза преподобного полезли из орбит, словно бананы из кожуры. Он видел только багровый шрам на лбу у Джонни, который бешено водил щупальцами. Осьминог словно норовил схватить добычу. Но преподобный не выказывал никаких признаков страха. Джонни чуть было не сломал тощую шею поверженного супостата, но вовремя спохватился. Он глубоко вздохнул, и все его тело вздрогнул©, словно от удара током. Он отнял руки от горла преподобного, выпрямился и, не слезая с него, уставился на посиневшее лицо Шорта. — Слушайте, — медленно проговорил он. — Неужели вы хотите, чтобы я вас прикончил? Преподобный смотрел на него и ловил ртом воздух. Когда он наконец наладил дыхание, то сказал с вызовом: — Меня убить нетрудно. Но ее это не спасет. Полиция все равно выведет ее на чистую воду. Джонни слез с кровати, встал на ноги, наступив при этом на очки преподобного. Он сердито отпихнул йогой их останки и снова уставился на проповедника, лежавшего в том же положении. — Я хочу задать вам один-единственный вопрос, — произнес он ровным голосом игрока. — Ну зачем ей убивать родного брата? Преподобный злобно посмотрел на него и прошипел: — Сами знаете зачем! Джонни словно окаменел; он стоял и смотрел на преподобного. Наконец он сказал: — Вы чуть было меня не ухлопали. Но я закрою на это глаза. Вы назвали ее убийцей. Я и это готов забыть. По-моему, вы все-таки не псих, а потому я вас спрашиваю последний раз: с какой стати ей было убивать? В близоруких глазах преподобного была ничем не разбавленная злоба. — Это могли сделать только двое, — прошелестел он тонким злобным голосом. — Она или вы. Если это не вы, стало быть, она. Если вы не можете понять, зачем она это сделала, пойдите и спросите у нее. А если вам кажется, что, убив меня, вы спасете ее, то давайте убивайте. — Карты у меня скверные, — сказал Джонни. — Но игра есть игра. Он повернулся и пошел, огибая скамейки, к выходу из церкви. Через верхнюю часть окон фасада пробивался свет уличных фонарей и освещал ему дорогу.Глава 11
Было восемь часов вечера, но все еще светло. — Поедем прокатимся, — сказал Могильщик Гробовщику, — посмотрим на пейзаж. Полюбуемся на коричневых курочек в розовых платьицах, подышим ароматом маков и марихуаны. — И послушаем воркование наших голубков стукачей, — добавил Гробовщик. Они ехали в южном направлении по Седьмой авеню в маленьком черном, видавшем виды седане. Могильщик, сидевший за рулем, пристроился за большим грузовиком, а Гробовщик внимательно следил за тротуаром. Субъект, ошивавшийся у входа в парикмахерскую мадам Помадки, помахивал бумажками с выигравшими номерами подпольной лотереи. Увидев, что на него из машины в упор глядит Гробовщик, он сунул бумажки в рот и стал жевать их, словно это были тянучки. Двигаясь под прикрытием грузовика, они застали врасплох марихуанщиков, стоявших у бара на углу 126-й улицы. Восемь молодцов хулиганского вида, в черных брюках в обтяжку, соломенных шляпах с разноцветными лентами, остроносых туфлях, ярких рубашках и темных очках, очень напоминали стайку экзотических кузнечиков-переростков. Они уже выкурили одну самокрутку и собирались пустить по кругу вторую, как один из них крикнул: — Атас! Кинг-Конг и Франкенштейн! Тот, кто курил самокрутку, проглотил ее так быстро, что не успел потушить. Огонь опалил ему пищевод, и он согнулся пополам в приступе кашля. Один из молодцов, по кличке Джиголо, крикнул: — Спокойно, без паники. Главное, чтоб мы были чистыми! Ребята поспешно побросали свои ножи на тротуар у бара, один из них проворно сунул две оставшиеся самокрутки в рот, готовый в случае необходимости проглотить их. Могильщик мрачно ухмыльнулся, глядя на кашлявшего. — Я бы мог врезать ему по животу, и он наблевал бы улик ровно на год тюряги. — Как-нибудь в следующий раз мы покажем ему этот фокус, — сказал Гробовщик. Два наркомана заколотили пострадавшего приятеля по спине, остальные стали преувеличенно громко обсуждать проблему проституции — исключительно с научной точки зрения. Джиголо с вызовом смотрел на детективов. На нем была шоколадного цвета соломенная шляпа с желтой в голубой горошек лентой. Когда Гробовщик поднес к правому лацкану руку, тот сдвинул шляпу на затылок и сказал: — Хрен им, ребята, мы с вами чистые, как стеклышки! Могильщик медленно проехал дальше, не останавливаясь, и в зеркало увидел, как молодой человек вытащил из-за щеки мокрые самокрутки и стал дуть на них, чтобы поскорее высушить. Они доехали до 119-й улицы, свернули в сторону Восьмой авеню, проехали по ней дальше и остановились у обшарпанного жилого дома между 126-й и 127-й улицами. Пожилые чернокожие расположились на стульях и табуретках у стены дома, прямо на тротуаре. Детективы поднялись на четвертый этаж по темной лестнице. Гробовщик постучал четыре раза с десятисекундным интервалом между каждым стуком. С минуту за дверью было тихо. Потом дверь вдруг приоткрылась внутрь на пять дюймов. Замок не щелкал, дверь удерживали снизу и сверху два железных стержня. — Это мы, Мамаша! — сказал Могильщик. Тогда дверь открылась полностью. За ней обнаружилась маленькая худая седая чернокожая женщина. На вид ей было лет девяносто. Одета она была в длинное черное платье до полу. Она отступила в сторону, а когда сыщики прошли в темный холл, снова закрыла за ними дверь. Затем они молча проследовали за ней в конец холла. Она открыла дверь и сказала: — Он там. Гробовщик и Могильщик вошли в маленькую спальню и прикрыли за собой дверь. На краю кровати сидел Джиголо. Его щегольская шляпа была сдвинута на затылок. Он сидел и кусал ногти. Коричневое лицо его лоснилось от пота, зрачки были расширены. Гробовщик сел перед ним, оседлав единственный в комнате стул с прямой спинкой, а Могильщик посмотрел сверху вниз и сказал: — Ну что, герой, нагероинился? Джиголо пожал плечами. Под желтой рубашкой заходили худые плечи. — Не волнуй его, — сказал Гробовщик. Но затем доверительно спросил у Джиголо: — Кто грабанул деньги вчера, дружок? Джиголо задергался так, словно ему в штаны кто-то сунул раскаленную кочергу. — У Бедняка вообще-то завелись деньжата, — быстро и еле слышно проговорил он. — Какие деньги? — спросил Могильщик. — Монеты. — А бумажки? — Бумажек я не видел. — Где его сейчас можно найти? — В бильярдной Туза-Валета. Он на бильярде помешан. — Ты его знаешь? — спросил Могильщик Гробовщика. — Гарлем полон таких Бедняков, — сказал тот и обратился к стукачу: — Какой он из себя? — Худой, черный. Спокойный такой. Держится в тени. Выглядит примерно как Деревенщина, до того как его посадили. — Как он одет? — спросил Могильщик. — Как я сказал. Старается не светиться. Ходит в старых джинсах, в тенниске, в парусиновых туфлях. Вид у него обтрепанный. — Партнер? — Утюг. Вы его знаете? Могильщик кивнул. — Но он вроде ни при чем, — сказал Джиголо. — Сегодня его что-то не было видно. — Ладно, приятель, — сказал Гробовщик, вставая. — Брось ты героин, пока не поздно. Джиголо опять задергался. — А что мне делать? Если кто-то узнает, что я для нас стучу, мне и на улицу-то высунуться будет страшно. Тут уж головой не покачаешь… — Джиголо имел в виду старую гарлемскую шутку про двоих чернокожих, устроивших драку с бритвами. Один из них сказал: «Нет, ты меня не порезал», на что второй ответил: «Если не веришь, то покачай головой — она у тебя отвалится». — От героина у тебя башка скорей отвалится, — сказал Гробовщик. Выходя, он сказал старушке: — Хватит потчевать Джиголо, а то от героина он сыграет в ящик, и очень скоро. — Господи, а что, я — доктор? — захныкала та. — Откуда мне знать, сколько им нужно. Я продаю им столько, за сколько они платят. Я же сама его не ем. — Все равно хватит его кормить, — сказал Гробовщик. — Мы ведь почему тебя еще не прикрыли — потому что ты наших голубков обслуживаешь. — Если бы не голубки стукачи, вы бы вообще оказались без работы, — возразила Мамаша. — Если вам чего не скажут, так вы сами в жизнь не догадаетесь. — Ну хотя бы разбавляй героин содой, — посоветовал Могильщик. — И выпусти нас из этой дыры поскорей, нам некогда. Она обиженно зашаркала по темному холлу, а потом беззвучно открыла три тяжелых замка на двери. — Эта карга действует мне на нервы, — пожаловался Могильщик, усаживаясь за руль. — Тебе нужен отпуск, — сказал Гробовщик. — Или слабительное. На это Могильщик только хмыкнул. Они доехали до пересечения 137-й улицы и Леннокс-авеню, вылезли из машины напротив «Савоя» и стали подниматься по узкой лестнице на второй этаж, где была бильярдная Туза-Валета над баром «Хлопковая коробочка». Сперва был отгорожен закуток деревянной стойкой. За ней сидел лысый коричневый толстяк в зеленых очках, в шелковой рубашке без ворота и черной жилетке с дешевой золотой цепочкой. Он сидел на высоком табурете у кассы, оглядывая время от времени шесть бильярдных столов в длинном узком зале. Когда Гробовщик и Могильщик поднялись на площадку второго этажа, он приветствовал их низким басом, каким обычно говорят владельцы похоронных бюро: — Здравствуйте, джентльмены, как поживает полиция в этот прекрасный летний день? — Отлично, Туз, — отвечал Гробовщик, оглядывая столы. — В эту жару грабежей, драк и убийств куда больше, чем в обычную погоду. — От жары люди делаются нервными, — отозвался Туз. — Сущая правда, — сказал Могильщик. — А что делает Валет? — Отдыхает, как обычно, — сказал Туз. — По крайней мере, так говорят люди. Валет был прежний хозяин бильярдной, и скончался он ровно двадцать один год назад. Тем временем Могильщик обнаружил того, кто был им нужен, за четвертым столом и двинулся туда по узкому проходу. Он присел у одного края стола, а Гробовщик у другого. Бедняк играл в пул по двадцать центов очко с ловким мулатом и уже проигрывал сорок долларов. Они как раз устанавливали шары для новой партии. Разбивать должен был Бедняк, и он мелил свой кий. Он покосился сначала на одного детектива, потом на другого и снова принялся мелить кий. Он делал это так долго, что его партнер запальчиво сказал: — Кончай тянуть, давай разбивай. У тебя на кие столько мела, что хватит на три партии. Бедняк поставил шар-биток на место, долго водил кием взад-вперед по подставке из пальцев и ударил так неловко, что чуть не порвал концом кия бильярдное сукно, оставив на нем длинную белую полосу. Шар-биток еле-еле покатился вперед и слегка дотронулся до пирамиды. — Мальчик нервничает, — заметил Гробовщик. — Плохо спал, — отозвался Могильщик. — Лично я не нервничаю, — сказал партнер Бедняка. Он ударил так, что положил в лузы сразу три шара. Он набрал сто очков без перерыва, за один прием, и, когда это случилось, остальные игроки оставили свои партии и подошли посмотреть на это чудо. Ас бильярда гордо поглядел на детективов и сообщил им: — Ну что, видно теперь, что я не нервничаю? — Ты, видать, новичок в Гарлеме, — ответил Гробовщик. Когда маркер поставил мешочек со ставками на стол. Гробовщик встал со стула и взял его. — Деньги мои, — сказал ас бильярда. К компании подошел и Могильщик, а Бедняк и ас оказались между ним и Гробовщиком. — Не бойся, друг, — сказал он асу. — Мы только поглядим, что это за денежки. — Самые обыкновенные американские деньги, — фыркнул ас. — Вы что, никогда их не видали? Гробовщик открыл мешок и высыпал его содержимое на стол. Монеты в десять, двадцать пять и пятьдесят центов образовали сверкающую гору на зеленом сукне. Был там и комок бумажных долларов. — Ты в Гарлеме новичок, — повторил он асу. — Он здесь долго не задержится, — уверил партнера Могильщик. Отделив бумажный комок от серебряной горки, он сказал: — Вот твои деньги, парень. Бери их и кати в другой город. Ты слишком ловкий для нас, гарлемских сыщиков-простофиль. — А когда ас открыл рот, чтобы возразить, Могильщик грубо добавил: — И помалкивай, а то проглотишь зубы. Ас положил деньги в карман и мгновенно растаял. Бедняк помалкивал. Гробовщик стал набирать пригоршни мелочи и класть обратно в мешок. Могильщик тронул за плечо Бедняка: — Пошли, парень. Прокатишься с нами. Гробовщик прошел вперед. Толпа расступилась. Они посадили Бедняка в машину на переднее сиденье между собой, отъехали за угол, где Могильщик снова остановил машину. — Выбирай, что хочешь, — предложил ему Гробовщик. — Год в федеральной тюрьме Оберн или месяц в местной каталажке. Бедняк покосился на него своими грязноватыми глазами и спросил с интонациями уроженца Джорджии: — Это как понимать? — А так, что ведь это ты ограбил управляющего бакалеей на Седьмой? — Нет, сэр, я и близко к этой бакалее не подходил. Я честно заработал эти деньги — чистил обувь у станции подземки на 125-й улице. Могильщик взвесил на руке мешок. — Да здесь добрая сотня долларов, — сказал он. — Мне просто повезло. Давали четвертаки и полтинники, — сказал Бедняк. — Можете спросить людей. — Пойми, парень, одну простую вещь, — сказал Могильщик. — Если ты украл больше тридцати пяти долларов, это считается крупной кражей, а стало быть, тяжким преступлением, и за это полагается от года до пяти федеральной тюрьмы. Но если ты готов нам помочь и признаешься в мелкой краже, судья тоже пойдет тебе навстречу: ведь ты экономишь государству расходы на процесс с присяжными, на назначение тебе адвоката и так далее. Тогда ты получишь месяц исправительных работ. Так что думай сам. — Я ничего не крал, — упрямился Бедняк. — Я заработал деньги, чистил обувь… — Боюсь, что патрульный Харрис и управляющий расскажут другую историю на завтрашнем опознании, — сказал Могильщик. — Лучше помоги нам. Бедняк стал усиленно размышлять. На лбу, под глазами и на плоском носу появились капельки пота. — А как я могу вам помочь? — наконец спросил он. — Кто был в машине Джонни Перри, когда он проехал по Седьмой авеню за несколько минут до того, как ты украл мешок? — спросил Могильщик. Бедняк фыркнул носом так, словно до этого сдерживал дыхание. — Я вообще не видел машины Джонни Перри, — сказал он с явным облегчением. Могильщик нагнулся, включил зажигание и завел мотор. — Плохое у тебя зрение, парень, — сказал Гробовщик. — Это обойдется тебе в одиннадцать месяцев. — Клянусь Господом, я два дня уже не видел «кадиллака» Джонни, — сказал Бедняк. Могильщик вырулил на середину улицы и повел машину в сторону полицейского участка на 126-й улице. — Я говорю правду, — хныкал Бедняк. — На всей Седьмой тогда не было ни души. Гробовщик поглядывал на пешеходов, на тех, кто стоял на тротуаре или сидел на крылечках и ступеньках. Могильщик смотрел на дорогу. — Честное слово, на Седьмой не было ни машин, ни людей, — скулил Бедняк. — Только подкатил тот тип из бакалеи, да еще стоял полицейский. Он там всегда стоит. Могильщик подъехал к тротуару и притормозил перед самым поворотом на 126-ю. — Кто был с тобой? — спросил он. — Ей-богу, никого. — Плохо твое дело, — изрек Могильщик, снова наклоняясь, чтобы включить мотор. — Погодите, — сказал Бедняк. — Я правда отделаюсь месяцем? — Это зависит от того, какое у тебя было зрение в четыре тридцать утра и насколько хорошая память сейчас. — Я ничего не видел, — сказал Бедняк. — Я схватил мешок и дал деру. Где уж тут что увидеть. Но может, Утюг что-то углядел. Он прятался в подворотне на 132-й. — А где ты был? — На 131-й. Мы договорились, что, когда подъедет тот тип из бакалеи, Утюг станет кричать «караул», чтобы отвлечь полицейского. Но он не пикнул, и мне пришлось все сделать одному и бежать. — Где сейчас Утюг? — спросил Гробовщик. — Не знаю. Я его сегодня не видел. — А где он обычно околачивается? — В бильярдной у Туза. Или внизу, в «Коробочке». — А где он живет? — У него комната в отеле «Маяк» на углу 123-й и Третьей авеню. А если его там нет, значит, он на работе. Щипет цыплят у Голдстайна на 116-й улице — иногда они работают до двенадцати. Когда они подъехали к участку, Бедняк спросил: — Вы не обманете? Если я признаюсь, то получу только месяц, да? — Все зависит от того, что увидел твой дружок, — сказал Могильщик.Глава 12
— Не люблю я этих чертовых тайн, — сказал Джонни. Его мощные мускулы напряглись под желтой рубашкой, когда он с грохотом поставил на стол стакан с лимонадом. — Это уж точно, — добавил он. — Не люблю. Он сидел подавшись вперед в самом центре зеленого плюшевого дивана, поставив ноги в шелковых носках на ярко-красный ковер. Вены на висках набухли, словно корни деревьев, а шрам на лбу напоминал клубок сердитых змей. Его темно-коричневое бугристое лицо было напряжено и покрыто испариной. Глаза в красных прожилках тлели недобрым огнем. — Я уже тысячу раз тебе говорила: понятия не имею, почему этот черномазый проповедник распускает обо мне эти небылицы, — сердито повторила Дульси. Она посмотрела на его напряженное лицо и поспешила перевести взгляд на что-то менее мрачное. Но в этой цветастой комнате ничто не успокаивало нервы. Светлая мягкая мебель с обивкой горохового цвета плохо гармонировала с ярко-красным ковром. Это была большая комната. Два окна смотрели на Эджком-драйв и одно на 159-ю улицу. — Мне надоели твои вопросы, а тебе, наверное, уже надоели мои ответы, — пробормотала Дульси. Стакан с лимонадом треснул в руке Джонни. Он швырнул на пол битый стакан и налил лимонаду в новый. Дульси сидела на желтой оттоманке лицом к комбайну. Телевизор и радиола — на этажерке перед закрытым камином. — Ты чего дрожишь? — спросил Джонни. — Здесь адский холод, — пожаловалась Дульси. Она сидела в одной комбинации, с голыми руками и ногами. Ногти на руках и ногах были покрыты ярко-красным лаком. На ее гладкой коричневой коже показались мурашки, но над верхней губой скопились камельки пота, подчеркивая едва заметные усики. За ее спиной, в окне, вовсю работал большой кондиционер, а на батарее крутился вентилятор, обдавая ее волнами холодного воздуха. Джонни осушил стакан и поставил его на стол с аккуратностью человека, который очень гордится тем, что ii любых обстоятельствах держит себя под контролем. — Ничего странного, — заметил он. — Ты бы взяла да оделась. — В одежде слишком жарко. Джонни налил себе еще лимонаду и залпом осушил стакан. Он словно опасался, что у него перегреются мозги. — Учти, детка, я не спятил, — сказал он. — Я хочу знать три простые вещи. — Это для тебя они простые, — жалобно произнесла Дульси. Его жаркий взгляд подействовал на нее, как пощечина. — Я ума не приложу, почему преподобный Шорт так меня ненавидит. — Послушай, детка, — ровным тоном продолжал Джонни. — Объясни, ради Бога, почему Мейми вдруг начинает тебя защищать, хотя я и в мыслях не держал подозревать тебя? Это мне непонятно. — Откуда мне знать, что творится в голове у тети Мейми, — запальчиво сказала Дульси. Увидев, как лицо его вновь потемнело от ярости, словно летнее небо от грозы, Дульси сделала большой глоток из стакана с бренди и поперхнулась. Спуки, черный спаниель, лежавший у ее ног, попытался вскочить ей на колени. — И перестань так много пить, — сказал Джонни. — Ты напиваешься и несешь что ни попадя. Она стала озираться с виноватым видом, куда бы поставить стакан, двинулась к телевизору, поймала недовольный взгляд Джонни и поставила стакан на пол. — И перестань держать эту псину на коленях, — не унимался Джонни. — Мне надоело, что ты вся в собачьей слюне. — Брысь, Спуки, — сказала Дульси, сталкивая собачку с колен. Спуки угодила лапой в стакан с бренди и опрокинула его. Джонни посмотрел на расплывающееся на ковре пятно, и на лице его заиграли желваки. — Все знают, что я человек разумный, — продолжал он. — И я хочу знать всего-навсего три простые вещи. Во-первых, почему проповедник рассказал в полиции историю о том, как Чинк дал тебе этот нож. — Джонни! — воскликнула Дульси, закрывая лицо руками. — Пойми меня правильно. Я не сказал, что поверил этому. Но даже если этот сукин сын тебя ненавидит… В это время на телеэкране пошла реклама, и четыре хорошеньких блондиночки в свитерах и шортах запели рекламную песню. — Убери этот чертов телевизор! — рявкнул Джонни. Дульси встала и убрала звук, но квартет блондинок продолжал свою веселую пантомиму. На лбу Джонни стали набухать вены. Внезапно Спуки залаяла, словно гончая, которая загнала на дерево енота. — Перестань, Спуки, — крикнула Дульси, но было уже поздно. Джонни вскочил с дивана как безумный, опрокинул столик и кувшин с лимонадом и ногой ударил собаку в бок. Та взлетела в воздух и задела красную стеклянную вазу с искусственными розами, стоявшую на зеленом полированном столике. Ваза ударилась о батарею, разлетелась вдребезги. Бумажные розы усыпали ковер, а нашкодившая собака, поджав хвост и громко тявкая, удрала на кухню. Стекло соскользнуло с покачнувшегося столика и разбилось о лежавший на боку кувшин. Осколки смешались с кубиками льда в большой лимонадной луже на ковре. Джонни повернулся и, стараясь не угодить в лужу, вернулся на диван с видом человека, который очень гордится тем, что в любых обстоятельствах держит себя под контролем. — Слушай, детка, — сказал он Дульси. — У меня большое терпение, у меня здравый смысл, но я хочу знать… — Три простые вещи, — тихо пробормотала Дульси. Он глубоко вздохнул и пропустил ее слова мимо ушей… — Я хочу знать, с какой стати этот чертов проповедник мог такое придумать. — Ты готов верить всем, кроме меня, — буркнула Дульси. — И почему он твердит, что это сделала ты, — продолжал Джонни, не отреагировав на ее реплику. — Черт, ты действительно думаешь, что это я? — Да не в этом дело, — отмахнулся Джонни. — Меня волнует другое: почему он убежден, что это ты? Какие у него причины думать, что ты тут замешана? — Ты говоришь о тайнах, так вот и я тут вижу кое-какие тайны, — заговорила Дульси с истерическими нотками в голосе. — Как это случилось, что ты не видел Вэла вчера вечером? Он точно сказал мне, что обязательно заедет в клуб и вместе с тобой приедет на поминки. Если бы он туда не собирался, то не стал бы меня осуждать в обратном. Разве это не тайна? Джонни задумчиво на нее посмотрел. После паузы сказал: — Если ты будешь возникать с этой дурацкой идеей, нам всем будет плохо. — Ну а зачем тогда ты лезешь ко мне с этим идиотским предположением, будто это я убила его? — перешла в атаку Дульси. — Меня не волнует, кто его убил, — отозвался Джонни. — Его Нет — и дело с концом. Меня волнует другое: что это за страшные тайны вокруг тебя? Ты-то не умерла и пока что остаешься моей женой. И мне хочется знать, почему посторонние люди могут думать о тебе такое, что мне в голову не приходило, а ведь как-никак я твой муж… Из кухни появилась Аламена. Она безучастно посмотрела на осколки и черепки. Она так и не переоделась, только надела красный моющийся фартук. Собака выглянула из-за ее ног, пытаясь угадать, не прошла ли гроза, но, решив, что пока что нет, сочла за благо не высовываться. — Вы так и будете сидеть и препираться до утра или что-то съедите? — равнодушно осведомилась Аламена, словно ей было совершенно наплевать, будут они есть или нет. Какое-то время они оба молча на нее смотрели. Затем Джонни встал. Считая, что Джонни не видит, Дульси быстро взяла стакан, который опрокинула Спуки, и наполнила его до половины бренди из бутылки, стоявшей за телевизором. Джонни шел уже на кухню, но внезапно обернулся и не останавливаясь выбил у нее из руки стакан. Бренди выплеснулся ей в лицо, а стакан, описав в воздухе дугу, упал на пол и разбился. Быстрым движением, словно кошка, ловящая рыбу, она ударила его по лицу кулаком правой руки. Удар получился сильным, и у Джонни на глазах показались слезы. Охваченный яростью, он обернулся к ней и, схватив за плечи, стал трясти так, что у нее застучали зубы. — Женщина! — произнес он совсем другим голосом. Казалось, он исходил из самых его глубин и подействовал на нее возбуждающе. — Женщина! Дульси вздрогнула и как-то обмякла. Глаза у нее сделались влажными, рот тоже, и внезапно она тесно прижалась к нему. Джонни тоже вдруг стал мягким, как аптечная вата, и, прижав ее к себе, стал целовать ее нос, рот, шею, впадины возле ключиц. Аламена повернулась и прошагала на кухню. — Ну почему ты мне не веришь? — проворковала Дульси в его бицепсы. — Я хочу верить, детка, — сказал Джонни. — Но это так непросто. Ее руки упали по бокам, он разжал объятья, сунул руки в карманы, и они пошли на кухню. С левой стороны холла были две спальни, разделенные ванной, справа — столовая и кухня. Дальше начинался коридор. В его конце был выход на черную лестницу. В кухне был также выход наслужебный ход. Втроем они уселись на пенопластовые крытые пластиком табуретки за стол, накрытый красно-белой клетчатой скатертью, и стали ужинать. На столе стояли дымящееся блюдо с окрой, капустой и свиными ножками, миска с черной фасолью и тарелка с кукурузным хлебом. Была там и бутылка с бурбоном, но женщины к ней не проявили интереса, а Джонни осведомился, не осталось ли лимонаду. Аламена вынула большую бутылку из холодильника и налила в стеклянный кувшин. Ели они молча. Джонни поливал содержимое своей тарелки острым красным соусом из бутылочки, на этикетке которой два ярко-красных рогатых чертенка отплясывали в языках пламени. Он съел две полных тарелки, шесть кусков хлеба и выпил полкувшина лимонада. — Здесь адова жарища, — пожаловался он, встал и включил большой вентилятор на потолке. Потом вынул зубочистку из баночки, стоявшей среди бутылок и бутылочек с приправами, и начал ковырять в зубах. — Что толку от вентилятора, когда ты налопался этого соуса? — фыркнула Дульси. — Когда-нибудь ты сожжешь себе все кишки и никаким лимонадом не зальешь пожара в животе. — Кто произнесет проповедь на похоронах Бэла? — спросила Аламена. Джонни и Дульси молча на нее уставились. — Если бы я не почуял, что этот сукин сын будет стрелять, — заговорил Джонни, — я бы сейчас с вами не сидел. — Ты имеешь в виду преподобного Шорта? — спросила Аламена. — Он в тебя стрелял? Джонни не обратил внимания на ее вопрос и снова взялся за Дульси: — Но не это меня беспокоит, а другое. Почему он это сделал? Дульси продолжала молча есть. На лбу у Джонни набухли вены. — Слушай, девочка, — сказал он, — я хочу понять: почему? — Господи! — взорвалась Дульси, — если мне придется отвечать еще и за этого психа, то лучше уж сразу отдать Богу душу. В этот момент в дверь позвонили. Спуки залаяла. — А ну перестань, Спуки, — велела Дульси. Аламена встала и пошла к двери. Затем вернулась и молча села за стол. В дверях стояла Куколка. — Не надо церемоний, — сказала она. — Я почти что член семьи. — У тебе нервы как у бронзового истукана, — крикнула Дульси, вставая из-за стола. — Но ничего, я тебя сейчас заставлю заткнуться. — А ну-ка сядь и замолчи, — прикрикнул Джонни. Дульси на мгновение замялась, словно размышляя, не ослушаться ли его приказа, но затем решила не спорить и села. Но если бы взгляды убивали, Куколка упала бы замертво. Джонни, слегка повернув голову к дверям, спросил: — Что ты хочешь? — То, что мне причитается, — ответила Куколка. — Мы с Вэлом были помолвлены, и я хочу часть его наследства. Джонни уставился на нее. Дульси и Аламена тоже. — А ну-ка повтори еще раз, — попросил Джонни. — Что-то я не уловил. Куколка махнула рукой, отчего на руке ее сверкнул брильянт в золотой оправе. — Если вам требуется доказательство, то вот кольцо. Он мне подарил его при помолвке. Дульси громко и презрительно рассмеялась. — Если это подарок Вэла, — сказала она, — то это не брильянт, а стекляшка, можешь быть уверена. — Заткнись, — сказал ей Джонни, а затем обратился к Куколке: — Мне не нужно доказательств. Я тебе и так верю. Ну и что? — А то, что как его невеста я имею право на часть наследства, — сказала Куколка. — Он оставил нам только этот большой мир, — сказал Джонни. Глуповатое личико Куколки нахмурилось. — Он ведь оставил какую-то одежду, — сказала она. Дульси снова расхохоталась, но, увидев выражение лица Джонни, замолчала. Аламена опустила голову, чтобы скрыть улыбку. — А ценные вещи? Часы, кольца и все такое? — не унималась Куколка. — Это не к нам, — сказал Джонни. — Все забрала полиция. Иди к ним. Расскажи, что к чему. — Обязательно расскажу, — пообещала Куколка. — Меня это не беспокоит, — отрезал Джонни. — А как насчет десяти тысяч, которые ты хотел ему дать, чтобы он смог открыть винный магазин? — спросила Куколка. Джонни замер. Его тело словно превратилось в мрамор. Он уставился на нее и смотрел, пока она не стала переминаться с ноги на ногу. Наконец он сказал: — Ну так что? — Я все-таки была его невеста. А он мне говорил, что ты обещал ему десять тысяч на магазин. Выходит, у меня как у вдовы есть кое-какие права… Дульси и Аламена молча и с любопытством уставились на Куколку. Джонни тоже не спускал с нее глаз. Ей стало невмоготу под их изучающими взглядами. — Когда же он тебе это сказал? — поинтересовался Джонни. — На следующий день после смерти Большого Джо. Позавчера. Мы с ним обсуждали, какой у нас будет дом, и он сказал, что ты обещал ему десять тысяч. — Ты в этом уверена? — осведомился Джонни. Интонации у него были все те же невозмутимые, но вид сделался озадаченный. — Еще как! — сказала Куколка. — Готова поклясться на могиле моей матери. — И ты ему поверила? — не отставал Джонни. — Почему бы нет. Он сказал, что Дульси выбьет эти деньги из тебя. — Ах ты сволочь, — крикнула Дульси, и не успел Джонни глазом моргнуть, как она вскочила со стула и бросилась на Куколку. Тогда и он проворно вскочил из-за стола и растащил их, ухватив каждую за шиворот. — Тебе это так не пройдет, — кричала Куколка, на что Дульси плюнула ей в лицо. Джонни толкнул ее так, что она полетела через всю кухню. Затем она схватила острый как бритва кухонный нож и ринулась в атаку. Джонни отпустил Куколку и обернулся навстречу Дульси. Он схватил ее за запястье левой рукой и, повернув кисть, заставил выронить нож. — Если она не уберется, я ее прикончу, — бушевала Дульси. Аламена спокойно встала, прошла к входной двери и закрыла ее, затем вернулась, села и равнодушно произнесла: — Она уже ушла. Она прочитала твои мысли. Джонни снова сел за стол. Из-за плиты вышла Спуки и стала лизать босые ступни Дульси. — Отстань, Спуки, — сказала Дульси и тоже села. Джонни налил себе стакан лимонаду. Дульси налила полстакана бурбона и выпила залпом. Джонни молча за ней наблюдал. Он был настороже, но на лице его было удивленное выражение. Дульси поперхнулась, в глазах ее показались слезы. Аламена уставилась в свою тарелку. Джонни поднес ко рту стакан с лимонадом, передумал, вылил лимонад обратно в кувшин и наполнил стакан на треть виски. Но пить не стал. Он лишь уставился на него. Никто не произнес ни слова. Затем он встал, так и не выпив виски, сказал: «Ну вот, еще одна чертова тайна» — и вышел из кухни, мягко ступая ногами в носках.Глава 13
В восьмом часу вечера Гробовщик и Могильщик подъехали на своей машине к магазину Голдстайна на 116-й улице, между Третьей и Лексингтон-авеню. Фамилия хозяина была выведена тусклыми золотыми буквами над грязной витриной. Под прямым углом к ней торчала вывеска с изображением цыпленка, на которой значилось: КУРЫ. На тротуаре у магазина стояли одна на другой, в шесть рядов, куриные клетки, связанные воедино цепочками. Те, в свою очередь, были прикреплены к специальному приспособлению на стене магазина. Почти все клетки были пустые. — Голдстайн не доверяет своих курочек этим ребятам, — заметил Гробовщик, когда детективы вылезли из машины. — Разве он не прав? — отозвался Могильщик. В самом магазине также было полно клеток — уже с курами. Мистер и миссис Голдстайн, а также юные члены их семейства продавали кур запоздалым покупателям, в основном владельцам гриль-баров, ночных клубов и кафе. К ним направился мистер Голдстайн, потирая руки, словно пытаясь отмыть их в скверно пахнущем воздухе. — Чем могу быть полезен, джентльмены? — осведомился он. Голдстайн всегда вел дела честно, с законом неприятностей не имел и потому не знал детективов в лицо. Могильщик вынул из кармана свой жетон и показал Голдстайну. — Полиция, — сообщил он. Мистер Голдстайн побледнел: — Разве мы делаем что-нибудь не так? — Нет-нет, вы оказываете обществу большую услугу, — успокоил его Могильщик. — Просто мы ищем парня по прозвищу Утюг. Он у вас работает. Вообще-то его фамилия Ибсен. — Ах, Ибсен, — облегченно вздохнул мистер Голдстайн. — Он ощипывает кур в служебном помещении. — Тут его снова охватило беспокойство: — Вы не собираетесь его арестовать? А то у нас сегодня уйма заказов и… — Мы только хотим задать ему несколько вопросов, — успокоил его Могильщик. Но мистер Голдстайн не успокоился. — Только, пожалуйста, не задавайте ему слишком много вопросов, — попросил он. — Ибсен, видите ли, не в состоянии думать о нескольких вещах сразу. К тому же, похоже, он выпил… — Мы не будем его утомлять, — пообещал Гробовщик. Детективы прошли через входную дверь в служебное помещение. Спиной к двери у разделочного стола стоял голый по пояс мускулистый широкоплечий парень. Пот градом катил с его черных-пречерных плеч. Его руки работали, как шатуны паровоза, мокрые куриные перья летели в большое ведро на полу. Парень работал и напевал подвыпившим голосом. На столе в ряд на спинках лежали куры, уткнув голову под крылышко, воздев лапки вверх. На ножке у каждой виднелась бирка. От упаковочного стола к широкоплечему подошел молодой человек в очках. Он равнодушно покосился на детективов и спросил подозрительным тоном, ткнув в сторону большого плимутрока без бирки с краю: — Что там делает вон тот цыпленок, Ибсен? Ибсен повернулся к очкарику. В профиль его голова напоминала утюг — выдававшаяся вперед нижняя челюсть образовывала с плосконосым лицом и покатым лбом угол градусов в тридцать. — Вон тот? — переспросил он. — Так это цыпленок мисс Клайн. — Почему на нем нет бирки? — Она еще не решила, будет брать заказ или нет. Она пока не пришла. — Ладно, — сварливо отозвался очкарик. — Работайте, Ибсен, у нас заказов невпроворот, некогда разговаривать. Парень повернулся к столу, и опять его руки заработали, как шатуны паровоза. Он снова запел. Детективов, стоявших у двери, Утюг не приметил. Могильщик незаметно показал в сторону двери. Гробовщик ответил кивком согласия. Оба беззвучно удалились. Когда они оказались в зале, мистер Голдстайн оставил клиента и подошел к ним. — Я рад, что вы его не арестовали, — сообщил он, снова умывая руки воздухом. — Он хороший работник — и главное, очень честный. — Да, мы уже обратили внимание, что вы ему доверяете, — сказал Гробовщик. Они сели в машину, отъехали чуть дальше, остановились и стали ждать. — Готов поспорить на пинту виски, он его прикарманит. — сказал Могильщик. — Тоже мне пари! — фыркнул Гробовщик. — Этот парень спер столько кур, что сам на четверть превратился в цыпленка. Я готов поспорить, что он украдет цыпленка прямо из яйца и не повредит скорлупы. — Скоро мы все увидим. Они чуть было его не упустили. Утюг вышел через заднюю дверь и появился на улице из проулка перед машиной. На нем была просторная оливкового цвета куртка армейского образца со шнурками снизу, а на голове армейский же картуз, надетый задом наперед, козырьком назад. От этого его сходство с утюгом сделалось еще более отчетливым. Собственно, у него был такой вид, словно он попытался проглотить утюг и тот застрял у него под нижней челюстью. Он вышел на Лексингтон-авеню и пошел по ней слегка пошатываясь, стараясь не задевать прохожих. Он насвистывал «Рок круглые сутки». Детективы двигались за ним в машине. Когда парень свернул на 119-ю улицу и пошел на восток, они объехали его, остановили машину, вылезли и загородили ему дорогу. — Каким ветром тебя сюда занесло, Утюг? — спросил Могильщик. Тот попытался понять, кто это такой. Его большие мутные, слегка раскосые глаза никак не могли поймать Могильщика в фокус. Когда же наконец это случилось, обнаружилось, что Утюг сильно косит. — Почему вы ко мне пристаете, ребята? — спросил он пьяным голосом и опять пошатнулся. — Я ничего такого не сделал. Гробовщик протянул руку и быстрым движением расстегнул молнию на куртке Утюга до самого низу. Заблестела черная мускулистая грудь, но там, где полагалось быть животу, показались черные и белые перья. В уютном гнездышке у живота лежала курочка, мирно скрестив желтые лапки, сунув голову под крылышко и очень напоминая покойника. — Что ты делаешь с курицей? — спросил Гробовщик. — Нянчишь ее? — Курица? — удивился Утюг. — Какая курица? — Ладно, только не пудри мне мозги пудрой с доброго старого Юга, — предупредил его Гробовщик. — Я тебе не Голдстайн. Могильщик чуть подался вперед и длинным пальцем приподнял куриную голову. — Мы про этого цыпленка тебя спрашиваем, — пояснил он. Курица нахохлилась и испуганно посмотрела на детективов сначала одним глазом, потом повернула голову и поглядела другим. — Ну прямо как моя теща, когда я ее бужу, — признал Могильщик. Внезапно курица заквохтала и стала бить крыльями, пытаясь освободиться из плена. — Ну вылитая теща, — подтвердил Могильщик. Курица оттолкнулась от живота Утюга и прыгнула в сторону Могильщика, неистово кудахтая и махая крыльями, словно обидевшись на сравнение. Утюг повернулся и пустился наутек, выбежав на середину улицы. На нем были грязные парусиновые туфли, похожие на те, что носил Бедняк. Он летел, словно черная молния. Не успел Утюг пуститься бежать, Гробовщик уже достал свой длинноствольный поблескивающий никелем револьвер, но его обуял такой приступ смеха, что он никак не мог крикнуть: «Стой». Наконец он обрел дар речи, крикнул: «Тпрру, дружок» — и трижды выстрелил в воздух. Из-за курицы Могильщик вытащил свой револьвер — такой же, как у Гробовщика, — чуть позже, чем его партнер. Кроме того, ему пришлось огреть курицу по голове — она была нужна как вещественное доказательство. Когда же он поднял голову, то увидел, что Гробовщик выстрелил еще раз и попал Утюгу в правую туфлю. Пуля 38-го калибра оторвала подметку, а Утюг поскользнулся и проехался на заду. Оказалось, что, хоть подметка и отлетела, нога цела и невредима, хотя Утюг упал, решив, что его ранили. — Убивают! — вопил он. — Полицейские убивают! Стала собираться толпа. Подошел, помахивая револьвером, Гробовщик. Он взглянул на ногу Утюга. — Вставай, — сказал он, хватая его за шиворот. — На тебе нет ни царапинки. Утюг осторожно поставил ногу на мостовую и обнаружил, что она и правда цела и невредима. — Значит, меня ранили куда-то в другое место, — продолжал он упрямиться. — Никуда тебя не ранили, — сказал Гробовщик, взяв его за руку и толкая по направлению к машине. — Поехали отсюда, — сказал он Могильщику. Тот поглядел на толпу зевак и сказал: — Да, нам пора. Они посадили Утюга на переднее сиденье между ними, курицу бросили на заднее и поехали по 119-й улице на восток, к заброшенному пирсу на Ист-ривер. — Ты можешь получить тридцать дней в каталажке, — сказал Могильщик. — А можешь получить назад своего цыпленка и идти домой его жарить, — сказал Могильщик, — все будет зависеть от тебя. Утюг посмотрел сначала на одного детектива, потом на другого и сказал: — Я не знаю, о чем вы, начальник. — А ну кончай прикидываться дядей Томом, — сказал Гробовщик. — Так будешь говорить с белыми. На нас это не действует. Мы знаем, ты человек темный, но не полный болван. Поэтому отвечай как есть, понятно? — Да, начальник. — Я разве тебя не предупреждал? — удивился Гробовщик. — Кто был в машине с Джонни Перри, когда он рано утром ехал по 132-й перед тем, как Бедняк ограбил бакалейщика? — спросил Могильщик. Утюг прищурился, подумал и ответил: — Не понимаю, о чем вы, начальник. Я никого не видел. Я все утро крепко спал в своей постели, а потом пошел на работу. — Ладно, парень, — сказал Могильщик, — раз так, то ты заработал свои тридцать дней… — Начальник, клянусь… — начал было Утюг, но Гробовщик его перебил: — Слушай, сука, мы уже взяли Бедняка, и завтра утром он пойдет в суд. Он показал, что ты стоял в подворотне на 132-й улице недалеко от Седьмой авеню. Так что мы все про тебя знаем. Мы знаем, что Джонни Перри проезжал как раз в это время по 132-й улице. Мы не хотим повесить на тебя эту кражу, нам только надо знать, кто был в машине с Джонни Перри. На плоском лице Утюга выступили капли пота. — Начальники, — сказал он, — я не хочу неприятностей с Перри. Лучше уж отсижу месяц. — Не бойся, — успокоил его Могильщик. — Нас интересует не Джонни, а тот, кто с ним сидел в машине. — Он ограбил Джонни — отобрал две тысячи и смылся, — солгал Могильщик. Обман подействовал. Утюг присвистнул. — Я так и понял, что там неладно, раз они остановились так, словно не хотели, чтобы их кто-то видел. Гробовщик и Могильщик обменялись взглядами. Сидевший между ними Утюг тупо смотрел то на одного, то на другого. — Тогда все встает на свои места, — сказал Могильщик. — Они с Вэлом остановились на 132-й незадолго до того, как Бедняк ограбил бакалейщика. — Он снова обратился к Утюгу: — Они вместе вышли из машины или только Вэл? — Начальник, я видел только то, что рассказал. Клянусь… — забормотал Утюг. — Когда Бедняк дал деру, а бакалейщик и полицейский припустились за ним, из окна выглянул один тип, а когда они свернули за угол, он высунулся еще дальше, чтобы посмотреть, куда они делись. Тут-то он и вывалился из окна. Ну, я, понятно, стал уходить по Седьмой — не хватало мне только, чтобы набежали легавые и стали задавать всякие вопросы. — Ты не заметил, сильно он ушибся? — спросил Могильщик. — Нет, я решил, что он разбился насмерть, — сказал Утюг. — Ну и удрал от греха подальше. Я ведь не такая шишка, как Перри. Полиция запросто могла сказать, что это, мол, я вытолкнул его из окна, доказывай им потом… — Ты меня огорчаешь, парень, — сказал без тени улыбки Могильщик. — Полицейские не такие мерзавцы. — Мы бы с удовольствием отпустили тебя с твоим цыпленком домой, — сказал Гробовщик, — но штука в том, что сегодня утром зарезали Вэлентайна Хейнса, и мы вынуждены задержать тебя как главного свидетеля. — Понятно, — смиренно сказал Утюг. — Этого-то я и боялся.Глава 14
В четверть одиннадцатого вечера Гробовщик и Могильщик решили навестить Чарли Чинка. Но сперва им пришлось посостязаться в беге наперегонки с молодым человеком, продававшим кошек за кроликов. Старушка покупательница посмотрела на лапку, заподозрила неладное и обратилась в полицию. Потом им пришлось допрашивать двух пожилых школьных учительниц с Юга. Они приехали на летние курсы в Нью-Йоркский университет, остановились в отеле «Тереза» и отдали свои деньги человеку, представившемуся местным детективом и вызвавшемуся положить их сбережения в сейф. Они оставили машину у бара на углу 146-й улицы и Сент-Николас-авеню. Окно комнаты Чинка на четвертом этаже выходило на Сент-Николас-авеню. Он выбрал для комнаты черно-желтую гамму и обставил ее в ультрасовременном стиле. Ковер был черным, стулья желтыми, тахта покрыта желтым покрывалом, комбайн — телевизор плюс радиола — был черным снаружи и желтым изнутри. Шторы были полосатые, черно-желтые, а комод и туалетный столик черными. У проигрывателя лежала стопка пластинок — джазовая классика. Проигрыватель работал: Кути Уильямс исполнял соло на трубе в «Садись на поезд» Дюка Эллингтона. На подоконнике открытого окна вовсю крутился большой вентилятор, втягивая в комнату выхлопные газы, пыль, жаркий воздух, а также громкие голоса проституток и пьяных, толпившихся перед баром внизу. Чинк стоял у окна в свете настольной лампы. Его лоснящееся желтое тело было совсем обнажено, если не считать голубых боксерских трусов. Из-под трусов виднелся край большого красно-лилового шрама — след ожога кислотой. Куколка стояла в центре комнаты и отрабатывала танцевальные па. На ней не было ничего, кроме черного лифчика, черных нейлоновых новых трусиков и красных туфель на высоком каблуке. Она стояла спиной к окну, глядела на свое отражение в зеркале на туалетном столике. Она там отражалась как раз до начала ляжек и на фоне тарелок с остатками обеда, принесенного из ресторана на первом этаже, — фасоль и тушеные потроха — выглядела так, словно ее тоже подали к столу в виде кушанья — только без ног. Под просвечивающими трусиками на ягодицах отчетливо виднелись три шрама. Чинк рассеянно смотрел на ее покачивающиеся ягодицы и говорил: — Не могу этого понять. Если Вэл и правда думал получить от Джонни десять тысяч и не вешал тебе на уши лапшу… — Что с тобой? — вспылила Куколка. — По-твоему, я уже не в состоянии понять, когда мне говорят правду, а когда нет? Чуть раньше она рассказала Чинку о своем разговоре с Джонни, и теперь они прикидывали, как бы лучше на него надавить. — Сядешь ты наконец или нет? — прикрикнул на Куколку Чинк. — Не могу сосредоточиться… Он замолчал и посмотрел на дверь. Куколка застыла на месте, не доделав пируэт. Дверь тихо открылась, и в комнату вошел Могильщик. Пока Чинк и Куколка стояли и дивились, он подошел к окну и опустил жалюзи. Тут же в комнату вошел и Гробовщик, прикрыл дверь и оперся о нее. Могильщик примостился на столике у окна, там, где стояла лампа. — Продолжай, друг, — сказал он. — Так что ты там говорил? — Почему вы вламываетесь ко мне без спроса? — взъярился Чинк. Его желтое лицо потемнело от злости. Вентилятор бился о жалюзи и страшно шумел. Могильщик протянул руку и выключил его. — Что ты сказал, парень? — спросил он. — Я не расслышал. — Он недоволен, что мы не постучались, — пояснил Гробовщик. Могильщик развел руками. — Твоя хозяйка сказала, что у тебя гостья, но мы решили, что в такую жарищу вы вряд ли будете заниматься чем-то этаким… — Послушайте, легавые, — завопил Чинк с перекошенным от ярости лицом. — Вы переступили мой порог без спросу, а это все равно, как если бы вломились ко мне грабители. Я имею право вынуть пистолет и продырявить вам головы. — Не очень разумное желание для человека, которого первым обнаружили на месте убийства, — сказал Могильщик. Гробовщик подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и, порывшись под стопкой носовых платков, извлек «смит-вессон» 38-го калибра. — У меня есть на него разрешение! — запальчиво выкрикнул Чинк. — А то как же — твои белые дружки в клубе, где ты поишь их виски, охотно оказали тебе такую услугу. — Да, а теперь я попрошу их заняться вами, черномазые легавые. Гробовщик положил «смит-вессон» обратно и начал было: «Послушай, сволочь», но Могильщик его перебил: — Ладно, Эд, не надо так сердиться. Ведь эти двое не какие-нибудь черные негритосы, как мы с тобой. Но Гробовщик уже так разозлился, что не воспринял шутку. Он продолжал кричать Чинку: — Ты выпущен под залог, но ты главный свидетель. Мы тебя можем упрятать в любой момент обратно за решетку. Мы пошли тебе навстречу, а за это ты нагло врешь. Не хочешь говорить здесь, так поговоришь у нас в «Стукачином гнезде». — Значит, если я протестую против вашего хамства здесь, в моей комнате, вы можете отвести меня в участок и хамить там совершенно безнаказанно, — злобно проговорил Чинк. — Да после этого ты и есть чудовище Франкенштейна, которому на людей начхать. Обожженное кислотой лицо Гробовщика исказила гримаса ярости. Не успел Чинк закрыть рот, как он сделал два шага в его сторону и врезал ему так, что тот полетел на тахту. Гробовщик двинулся к тахте, чтобы отлупить его револьвером, но Могильщик схватил его за руку. — Это я, Могильщик, — сказал он примирительным голосом. — Не надо калечить парня. Послушай меня, Эд. Потихоньку лицо Гробовщика обмякло, желание калечить и убивать оставило его. — Он дерьмо и подонок, — продолжал Могильщик, — но не надо его убивать. Гробовщик сунул револьвер в кобуру, молча вышел из комнаты и постоял в коридоре. По его лицу текли слезы. Когда он вернулся, Чинк сидел на тахте и мрачно курил. Могильщик ему втолковывал: — Если ты соврал насчет ножа, то мы тебя распнем, парень. Чинк молчал. — Отвечай, гад! — крикнул Гробовщик. — Я ничего не знаю ни о каком ноже, — буркнул Чинк. Могильщик не смотрел на своего партнера. Куколка забилась в угол кровати и сидела на краешке с таким видом, словно та в любой момент могла взлететь на воздух. Внезапно Гробовщик спросил ее: — Какой рэкет вы замышляли с Вэлом? Куколка подскочила так, словно кровать действительно взорвалась. — Рэкет? — тупо переспросила она. — Ты прекрасно знаешь, что такое рэкет, — не отпускал ее Гробовщик. — Тебе ли не знать! — Это вы в том смысле, торговал он наркотиками или нет, да? Нет, он никогда ничего такого не позволял. — На что же вы, птичка, собирались жить? На твое жалованье хористки иди ты собиралась еще немного подрабатывать на стороне, крутя зарницей? Куколка была слишком напугана, чтобы изобразить возмущение. Она слабо возразила: — Вэл был джентльменом. И еще Джонни обещал дать ему десять тысяч на винный магазин. Чинк обернулся к ней, источая жгучую ненависть. Но детективы молча смотрели на нее, внезапно окаменев. — Я сказала что-то не то? — испугалась она. — Нет, это мы уже слышали, — сказал Могильщик, покосившись на Гробовщика. — Она это все сочинила, — быстро сказал Чинк. — Заткнись, — оборвал его Гробовщик. — Мы все никак не можем взять в толк, с какой стати? Джонни настоящий игрок и на такой блеф не поддастся. — Ну, во-первых, Вэл — брат Дульси, — гнула свое Куколка. — А кроме того, что плохого в винном магазине? — А то, что Вэлу все равно не дали бы лицензии, — пояснил Могильщик. — Он отсидел год в тюрьме штата Иллинойс, а согласно закону штата Нью-Йорк лица с уголовным прошлым не имеют права на такие лицензии. Джонни и сам сидел, а значит, не мог открыть магазина на свое имя. Стало быть, им нужен был бы кто-то третий, на имя которого и был бы открыт магазин. Прибыль пришлось бы делить, и ни Вэлу, ни Джонни не удалось бы забирать все себе. Могильщик объяснял, а глаза Куколки расширялись, пока не превратились в чайные блюдца. — Он мне поклялся, что Дульси обещала достать ему деньги. А я знала, что он не врет. Он был у меня на крюке. Следующие полчаса детективы допрашивали Куколку и Чинка о прошлом Дульси и Вэла, но ничего нового не обнаружили. Уже уходя, Могильщик сказал: — Не знаю, в какую игру ты играешь, киска, но, по крайней мере, ты отвела все подозрения от Джонни. Он, конечно, парень крутой и может убить под горячую руку, но Вэла зарезали с холодным расчетом. К тому же раз известно, что он хотел вытрясти из Джонни десять тысяч, убивать его Джонни — все равно что оставить на месте преступления свою визитку. Джонни не такой простачок. — Ничего себе! — воскликнула Куколка. — Я объясняю, почему Вэла мог убить Джонни, а вы переворачиваете все вверх тормашками и говорите, что именно поэтому он тут ни при чем! — Лишнее свидетельство глупости всех легавых, — хмыкнул Могильщик. Детективы вышли в холл, закрыв за собой дверь. Коротко переговорив с хозяйкой, они направились к двери и вышли. Чинк и Куколка молчали, пока не услышали, как хозяйка запирает парадную дверь. Но детективы, выйдя из квартиры, тотчас же в нее вернулись. Пока хозяйка запирала дверь, они расположились у двери комнаты Чинка. Через тонкую деревянную перегородку им было прекрасно слышно все, что говорилось в комнате. Чинк вскочил и стал кричать на Куколку: — Какого хрена ты рассказала им о десяти тысячах! Идиотка! — Да ну тебя! — отмахнулась от него Куколка. — По-твоему, я должна была выходить за нищего? Чинк схватил ее за горло и приподнял с тахты. Услышав, как чье-то тело гулко ударилось об пол, детективы переглянулись. Гробовщик вопросительно поднял брови, но Могильщик покачал головой. Вскоре они услышали сдавленный голос Куколки: — За что ты хочешь меня убить, мерзавец? Чинк отпустил ее и подошел к холодильнику за бутылкой пива. — Ты выпустила гада из ловушки, — упрекнул он Куколку. — Если не он убивал, то кто же? — удивилась она, но, заметив выражение его лица, только и сказала: — Ой! — Кто бы ни убил, роли сейчас не играет, — сказал Чинк. — Мне надо знать одно: что он знал про Джонни. — Я тебе сказала все, что мне известно. — Слушай, дрянь, если ты что-то скрываешь… — начал Чинк, но она его, перебила: — Это ты от меня что-то скрываешь. Я рассказала все, что знаю. — Свои подозрения лучше держи при себе, — угрожающе буркнул Чинк. — Я буду молчать, — пообещала она и тут же пожаловалась: — Ну почему мы с тобой ссоримся? Нас же не волнует, кто убил Вэла, верно? Наше дело — придумать, как вытрясти из Джонни деньги. — В ее голосе появились доверительные и даже любящие нотки: — Милый, продолжай на него давить, он не выдержит и поддастся. — В этом можешь не сомневаться, — пообещал Чинк. — Я буду давить на него, пока не выдавлю его нервы. — Только не перетруждайся, милый, — сказала Куколка, — потому что с нервами у него как раз порядок. — Этот мерзавец меня не пугает, — отозвался Чинк. — Ой, ты посмотри, который час! — воскликнула Куколка. — Мне надо бежать. Я и так опаздываю. Могильщик кивнул головой в сторону двери. Оба сыщика на цыпочках подошли к ней, а хозяйка тихо их выпустила. — На днях мы получим ответ из Чикаго, — сказал Могильщик. — Интересно, что они там раскопали. — Не опоздать бы, — вздохнул Гробовщик. — В цепочке нет одного звена, — сказал Могильщик. — Что Вэл раскопал про Джонни и почему это стоило десять тысяч. Если бы мы знали, все бы стало на свои места. — Да, но, пока цепочка не связана, собачка бегает на воле, — сказал Гробовщик. — Что бы нам не помешало, так это как следует напиться, — сказал Могильщик другу, а тот потер свою обожженную кислотой щеку и сказал негромко: — Это святая истина.Глава 15
В 23.32 Джонни остановил свой сверкающий «кадиллак» на Мэдисон-авеню, вылез и, свернув за угол, направился по 124-й улице, а там прошел в дверь и поднялся по своей личной лестнице на второй этаж в клуб. На черной стальной двери было выведено «Тихуана». Он нажал кнопку справа от ручки, и тут же в отверстие в букве «у» появился глаз. Дверь отворилась, и Джонни вошел в кухню трехкомнатной квартиры. Худой лысый коричневый человек с мягкими повадками, в штанах цвета хаки и линялой фиолетовой рубашке «поло» сказал: — Плохи дела, Джонни. Две смерти одна за другой. — М-да, — отозвался тот. — Как идет игра, Набби? Набби ткнул культяшкой левой руки, ампутированной выше кисти, в ладонь правой и сказал: — Нормально, Никель за всем приглядывает. — Кто выигрывает? — Я не смотрел. Я принимал ставки на сегодняшние бега в Йонкерсе. Джонни принял ванну, побрился и переоделся в розовую рубашку и светло-зеленый шелковый костюм. На стене зазвонил телефон. Набби хотел было снять трубку, но Джонни остановил его: — Я отвечу. Звонила Мейми Пуллен. Она хотела узнать, как чувствует себя Дульси. — Допилась до бесчувствия, — сообщил Джонни. — Я оставил с ней Аламену. — А ты как? — Пока живой. Ложитесь спать и не беспокойтесь. Когда Джонни повесил трубку, Набби сказал: — Ты что-то не в форме, босс. Почему бы тебе не отправиться в свое гнездышко? А мы уж приглядим за делами. Джонни молча двинулся к своему кабинету в первой из двух спален, слева от кухни. Там был старомодный письменный стол с убирающейся крышкой, маленький круглый столик, шесть стульев. Комната напротив содержала в себе большой стол и являлась запасным игорным залом. Джонни аккуратно повесил свой пиджак на вешалку рядом со столом, открыл сейф и вынул пачку денег, перевязанную коричневой бумажной лентой, на которой было написано: «1 000 долларов». За кухней была ванная, а затем холл заканчивался входом в большую гостиную с трехоконной лоджией, выходившей на Мэдисон-авеню. Окна были закрыты и шторы задернуты. Вокруг большого обитого сукном круглого стола сидело девять человек. Они и играли в карточную игру под названием «скин». Кид Никель тасовал только что распечатанную колоду. Это был приземистый коротыш с коротко стриженными волосами, красными глазами и лицом в оспинах. На нем была красная шелковая рубашка. Джонни вошел в комнату, бросил на стол пачку и сказал: — Я займусь сам, Кид. Кид Никель встал и уступил ему свой стул. Джонни похлопал рукой по пачке: — Вот свежие денежки, никем не запачканные. — Эх, мне бы они достались, — ухмыльнулся Дурной Глаз Льюис. Джонни стасовал колоду. Сидевший справа от него Караул снял. — Кто тянет? — осведомился Джонни. Трое игроков вытащили из колоды по карте, показали их друг другу во избежание совпадения, а потом выложили перед собой рубашкой вверх. Джонни потребовал по десять долларов за участие в игре. Теперь нужно было сказать «да» или «пас». Все трое сказали «да». В «скине» масти значения не имеют. Бубны, червы, трефы и пики равны между собой. Все дело в достоинстве карты. В колоде карты тринадцати достоинств — от туза до короля. Следовательно, в игре участвуют тринадцать карт. Каждый выбирает себе карту. Когда из колоды открывается карта того же достоинства, игрок проигрывает. Его карта отправляется на «свалку». Она «падает». Смысл игры в том, чтобы твоя карта упала позже, чем карты твоих соперников. Если игрок, скажем, выбирает семерку, а карты прочих достоинств выйдут по два раза до того, как появится следующая семерка, игрок получает весь банк. Джонни бросил на стол верхнюю карту из колоды лицом вверх. Она упала перед Доком, сидевшим напротив Джонки. Это была восьмерка. — Моя беда, — сказал Дурной Глаз. — Моя беда — только смерть одна, — отозвался Док. — Давайте ваши деньги. Игроки передали ему ставки. Джонни выровнял колоду и поместил ее в специальную коробочку, открытую с одной стороны, с отверстием для большого пальца, чтобы можно было выталкивать карты. Себе он сдал тройку. Зашелестели карты, они шлепались на стол лицом вверх в дымном освещении, и воздух то и дело оглашался тихими проклятьями. Всякий раз, когда карта падала, игрок платил проигрыш и выбирал новую карту из колоды. Тройка Джонни так и не «упала» ни разу за всю сдачу. Он поставил двенадцать раз по десять долларов и заработал сто тридцать. Вдруг в комнату, размахивая пачкой денег, ввалился Чарли Чинк. — А ну-ка пропустите мастера! — сказал он пьяным голосом. Сидевший спиной к двери Джонни и не подумал обернуться. Он перемешал колоду, выровнял ее и положил на стол. — Сними-ка, — сказал он одному из партнеров. Игроки поглядели на Чинка, потом на Джонни, потом вообще перестали глядеть по сторонам. — Не понимаю, почему мне не дают поиграть? — удивился Чарли. — Все, у кого есть деньги, имеют право на игру, — ответил Джонни, — Пони, уступи место игроку. Пони встал, и на его стул плюхнулся Чинк. — Сегодня мне должно повезти, — сказал Чинк, швыряя пачку денег на стол перед собой. — Я хочу выиграть десять тысяч. Что, друг Джонни, готов ты расстаться с такой суммой? Снова игроки посмотрели сперва на Чинка, потом на Джонни, а потом уставились на свои карты. На лице Джонни не дрогнул ни один мускул. Голос его тоже не изменился. — Я играю только на выигрыш, парень, — сказал он. — Это знают все. В моем клубе ты можешь играть, пока у тебя есть деньги, а если выиграешь, все останется у тебя. Ну, кто тащит? — спросил он партнеров. Никто не протянул руку к колоде. — Не надо меня пугать, — сказал Чинк и вытащил карту из-под низу. Джонни объявил, что ставка — сто долларов. Когда Чинк внес деньги, у него осталось лишь девятнадцать долларов. Джонни открыл даму. Док сказал «да». Чинк поставил десятку против дамы. Выпала вторая дама. — «Черный червяк гложет мне сердце», — пропел кто-то из игроков. Чинк забрал десять долларов Дока. Джонни сдал себе тройку пик. — Молния не бьет дважды в одно место! — изрек Дурной Глаз Льюис. — Не надо молнии, дружище, — сказал Караул. — Мы в самом центре грозы. Джонни открыл двойку треф Доку, который, как проигравший, имел право выбирать карту. Док, скривившись, уставился на двойку. — Пусть лучше меня укусит в задницу боа-констриктор, чем я поставлю хоть цент на черномазую двойку, — наконец сообщил он партнерам. — Пасуешь? — спросил его Джонни. — Ни за что! — отозвался Док. — Ставь деньги, желтый, — сказал он Чинку. — Это обойдется тебе в двадцать долларов, — сказал тот. — Деньгам не больно, — сказал Док, отсчитав две десятки. Джонни передал Доку пятнадцать долларов и начал метать карты. Игроки брали их в молчании. Напряжение нарастало. Джонни и Чинк выигрывали. — Иду против тебя, игрочок! — сказал Джонни Чинку. — Ставь деньги, — отвечал тот. Джонни сказал «сто долларов». Чинк принял вызов. У него еще оставались деньги. Джонни бросал на стол карту за картой. Вены набухли у него на лбу и висках, снова ожил шрам-осьминог. Чинк сидел бледный, лицо его превратилось в желтый воск. — Продолжим, — сказал Джонни. — Ставь деньги, — просипел, теряя голос, Чинк. Джонни не сводил глаз с оставшихся у Чинка долларов. Он было вытащил карту из колоды, потом быстро загнал ее назад. — Еще, игрочок? — спросил он. — Заказывай, — отвечал тот. Джонни предложил пятьдесят долларов. Чинк взял двадцать девять, остальное вернул. Джонни выбросил на стол карту. Семерка бубен сверкнула под лампой и упала рубашкой вверх. — Покойники падают лицом вниз, — хмыкнул Дурной Глаз. Кровь прилила к щекам Чинка, на лице заиграли желваки. — Проиграл? — спросил Джонни. — Откуда ты знаешь? У тебя что, карты меченые? — глухо спросил Чинк. — Проиграл, конечно, — повторил Джонни. — Это и уже понятно. Лицо Чинка сделалось пепельно-серым. Джонни перевернул карту, лежавшую перед Чинком. Это была семерка пик. Джонни потянул к себе кучку денег. — Ты передернул, — сказал Чинк. — Передернул. Ты увидел, что это семерка, когда вытащил ее из колоды. — Скажи это еще разок, — попросил Джонни. — Только потом тебе придется доказать сказанное. Чинк безмолвствовал. — Играешь быстро — в кармане чисто, — сказал Док. Чинк встал и молча удалился. После этого Джонни стал проигрывать. Он проиграл весь свой выигрыш и еще семьсот долларов из банка. Затем он встал и сказал Никелю: — Замени меня, Кид. Он прошел к себе в кабинет, вынул из сейфа револьвер 38-го калибра и сунул за пояс, слева от пряжки, потом надел свой зеленый пиджак. Перед уходом он сказал Набби: — Если я не вернусь, пусть Кид возьмет деньги с собой домой. Пони зашел на кухню спросить, не нужен ли он, но Джонни уже и след простыл. — Ох уж этот Чинк, — сказал Пони. — По нитке ходит.Глава 16
Дверь открыла Аламена. Чинк сказал: — Мне надо с ней поговорить. — Ты спятил, — сказала Аламена. Черный спаниэль у ног Аламены яростно залаял. — Что ты разлаялась, Спуки? — заплетающимся языком проговорила Дульси из кухни. Спуки никак не могла уняться. — Лучше не мешай мне, Аламена, — сказал Чинк, проталкиваясь мимо нее, — предупреждаю по-хорошему. Мне надо поговорить. Но Аламена стояла не шелохнувшись и не пускала его. — Дура, Джонни ведь дома, — сказала она. — Ничего подобного, — возразил Чинк. — Я только что видел его в клубе. — Ты у него был в клубе? — удивленно спросила Аламена, и зрачки ее расширились. — А почему бы и нет? Я не боюсь Джонни. — С кем это ты там разговариваешь, Мена? — поинтересовалась Дульси, с трудом ворочая языком. — Ни с кем, — отрезала та. — Это я, Чинк, — подал голос Чарли. — Ах, это ты, — продолжала Дульси, с трудом выговаривая слова. — Тогда входи — или уходи. А то моя Спуки волнуется. — Черт с ней, с твоей Спуки, — буркнул Чинк и, отпихнув Аламену, вошел в кухню. Аламена закрыла входную дверь и тоже пришла на кухню. — Если Джонни вернется и застанет тебя здесь, он тебя прикончит, — предупредила она Чинка. — К черту Джонни, — вспыхнул Чинк. — У меня про него есть такое, что стоит мне рассказать — и он запросто может загреметь на электрический стул. — Расскажешь, если доживешь, — уточнила Аламена. Дульси пьяно хихикнула. — Меня боится Джонни, — пояснила она Чинку. И Аламена и Чинк уставились на нее. Она сидела на табуретке, закинув ноги на стол. На ней была только комбинация. — И не стыдно подсматривать, — хихикнула она, поймав взгляд Чинка. — Если бы ты не была пьяной, я бы тебе показала, — сказала Аламена. Дульси сняла ноги со стола и попыталась сесть прямо. — Ты просто злишься, что Джонни на мне женился, — с пьяным лукавством произнесла она. Аламена сразу угасла, отвела глаза. — Ты бы вышла и дала нам поговорить, — сказал ей Чинк. — У меня важное дело. — Я пойду в гостиную, посмотрю, не подъедет ли Джонни, — сказала Аламена со вздохом. Чинк пододвинул к себе табуретку, но не сел, а только поставил на нее ногу. Когда он услышал, что Аламена пошла в гостиную, то быстро подошел к двери кухни, закрыл ее и вернулся на место. — Слушай меня внимательно, — сказал он. — Или ты достанешь мне десять тысяч, что обещала Вэлу, или я устрою скандал. — Бах! — вдруг крикнула Дульси. Чинк вздрогнул. Дульси захохотала. — А ты напуга-ался! — пьяно проговорила она. — Я пришел не шутки шутить, — с угрозой в голосе произнес Чинк. Его лицо пошло красными пятнами. Вдруг, словно забыв об его присутствии, Дульси стала неистово чесать голову. Потом вскинула взгляд на Чинка и, увидев его негодующее лицо, пояснила: — Это все блохи от Спуки. — Чинк заиграл желваками, но Дульси не заметила этого. — Спуки! — крикнула она. — Пойди посиди у мамочки на коленях! — Собака подошла к ней и стала лизать ее босую ступню. Дульси подобрала Спуки и усадила к себе на колени. — Это одна из твоих черных блошек, да? — спросила она, наклоняясь к собаке, чтобы та могла лизнуть ей лицо. Резким движением Чинк скинул собаку на пол так, что она ударилась о ножку стола и забегала по кухне, жалобно тявкая и не зная, как убраться. — Ты будешь меня слушать или нет? — сказал Чинк, задыхаясь от злости. Лицо Дульси потемнело. Она попыталась встать, но Чинк положил руки ей на плечи и усадил обратно. — Не смей бить мою собаку, — крикнула Дульси. — Я никому этого не разрешаю. Я тебя за это убью… — Замолчи, — перебил ее Чинк. — Ипослушай меня. Тут в кухню ворвалась Аламена и, увидев, что Чинк схватил Дульси за плечи, не давая ей встать, сказала: — Оставь ее, ниггер, в покое. Разве ты не видишь, что она пьяна? Чинк убрал руки и буркнул: — Я просто хочу, чтобы она меня выслушала. — Это твоя проблема, — сказала Аламена. — Ты же лучший друг пьяниц. Вот и сделай так, чтобы она протрезвела. — Хочешь, чтобы тебе еще разок перерезали горло? — злобно осведомился Чинк. Она спокойно выслушала это и сказала: — Такому, как ты, это не удастся. И я больше пятнадцати минут караулить у окна не буду. Так что объясняйся поживей. — Ты вообще можешь не караулить, — сказал Чинк. — Мне это не нужно. — Не волнуйся, ниггер, я делаю это не ради тебя. Пойдем, Спуки, — позвала Аламена, вышла из кухни и отправилась на свой наблюдательный пост. Собака вышла за ней следом. Чинк сел и вытер пот со лба. — Слушай, киска, ты не так уж пьяна, — сказал он. Дульси снова хихикнула, только на этот раз получилось у нее немного натянуто. — Ты сам пьян, если считаешь, что Джонни даст тебе десять тысяч, — сказала она. — Не он их мне даст, а ты, — поправил ее Чинк. — А ты возьмешь деньги у него. Хочешь, я объясню тебе, киска, почему ты это сделаешь? — Погоди, сперва я сниму с себя сотенные бумажки, какие, по-твоему, на мне растут, — отозвалась Дульси, с каждой минутой все сильнее трезвея. — Есть две причины, почему ты это сделаешь, — продолжал Чинк. — Во-первых, его зарезали твоим ножом. Тем, что я подарил тебе на Рождество. И не говори, что ты его потеряла. Я-то знаю, куда он делся. Ты не носила бы его с собой, если бы не собиралась пустить в ход. Ты боялась, что Джонни его увидит. — Нет-нет, — отозвалась она. — Ничего у тебя не выйдет. Это твой нож. Ты забыл, как рассказывал, что человек из твоего клуба по фамилии Бернс привез из Лондона два таких ножа. Ты их мне показывал. И он еще сказал, что один нож для тебя, а другой для твоей подружки, если ты слишком заиграешься своим ножом. Я берегу тот, что ты мне подарил. — Ну-ка дай взглянуть. — Сначала дай взглянуть на твой. — Ты же знаешь, что я не ношу его с собой. Слишком он большой. — С каких это пор ты не носишь? — Я никогда его не носил. Он у меня в клубе. — Отлично. А мой на берегу морском. — Я не шучу. — Если ты думаешь, что я шучу, то ты сильно ошибаешься. Я могу достать нож в любой момент. А если ты от меня не отстанешь, то я могу тебя им зарезать. — Весь хмель выветрился из ее головы. — Не угрожай мне, — сказал Чинк со злобной гримасой. — Сам не угрожай. — Если твой нож у тебя, почему же ты не рассказала легавым о моем ноже? — Чтобы потом Джонни взял мой нож и перерезал горло сначала тебе, а потом и мне? — пылко осведомилась Дульси. — Если ты так боишься, почему же ты от него не избавишься? Почему ты ждешь, чтобы Джонни нашел его и начал резать им тебя? — И чтобы ты потом настучал, что Вэла зарезали моим ножом, да? Нет, милый, я не такая дура. Лицо Чинка потемнело, но он сдержал свою ярость. — Ладно, предположим, нож был не твой, — сказал он. — Я-то знаю, что твой, но допустим, это не так. — А ну-ка все хором, — перебила его она. — Вранье! — Это не вранье. Вы с Вэлом хотели вытрясти из Джонни десять тысяч. Я это точно знаю. — А я точно знаю, что пили мы с тобой не из одной бутылки, — сказала Дульси. — Ты, видно, пил золотистое пиво, что тебе всюду мерещится золото. — Лучше послушай, что я тебе скажу, — продолжал Чинк. — Слушаю, слушаю, — сказала она, — но ничего разумного пока не услышала. — Я не утверждаю, что план придумала ты, — сказал Чинк. — Но ты была готова его выполнить. Это точно. А это означает лишь одно. Вы знали о Джонни кое-что такое, что и правда стоит десять тысяч. Иначе у вас не хватило бы духу заикаться о них. Дульси рассмеялась театральным смехом. Получилось очень неестественно. — Что же такое мы могли знать о Джонни? — Сейчас расскажу. Я не знаю, что именно вы знали, но знали — а это главное. Ну а в сочетании с ножом, который якобы хранится у тебя, но ты его не хочешь показать, получается, что один из вас явно мог убить. Не знаю, кто именно. И знать не хочу. Если тебе это до лампочки, черт с тобой. Ты говоришь «пас», и я иду к Джонни. Если он будет грубить, я пойду к двум гарлемским детективам. Одного зовут Могильщик, другого Гробовщик. Понятно? Джонни — парень крутой, но они еще круче. Дульси встала, пошатываясь, подошла к буфету, налила в стакан на два пальца бренди и выпила не разбавляя. Она пошатнулась и, чтобы не упасть, плюхнулась на другой стул. — Слушай, Чинк, — сказала она. — У Джонни и без того проблем хватает. Если ты будешь на него давить, он взбеленится и убьет тебя, даже если за это ему придется гореть в аду. Чинк попытался сделать вид, что его это не пугает. — Джонни не дурак, дорогая. У него в голове серебряная пластинка, но это не значит, что он готов жариться в аду из-за меня или кого-то еще. — Все равно у Джонни нет таких денег. Вы все думаете, у Джонни есть сад, а в нем деревья, на которых растут доллары. Он не лотерейщик. У него только клуб, где играют по маленькой. — Не так уж по маленькой, — возразил Чинк. — А если у него таких денег нет, пусть их одалживает. И вообще ему мало помогут его деньги или связи, если я подниму вонь. — Ладно, — сказала Дульси, обмякнув. — Дай мне два дня. — Если ты готова достать деньги через два дня, то можешь достать их и завтра, — ответил Чинк. — Ладно, завтра, — уступила Дульси. — А половину сейчас. — Ты прекрасно знаешь, что Джонни не станет держать дома пять тысяч. — Ну а как насчет тебя? — не унимался Чинк. — Неужели ты столько не наворовала? Она посмотрела на него с презрением. — Я бы зарезала тебя за такие слова, если бы ты был настоящим мужчиной. Но о такого, как ты, и мараться не хочется. — Не морочь мне голову, киска. У тебя кое-что явно припрятано. Ты не из тех, кто допустит, чтобы их в один прекрасный день прогнали в чем мать родила. Дульси хотела было возразить, но передумала. — У меня есть долларов семьсот, — призналась она. — Ладно, я возьму семьсот, — согласился Чинк. Она встала и, пошатываясь, пошла к двери. Он тоже встал, но Дульси предупредила его: — Не ходи за мной, ниггер. Он хотел было пойти за ней, но передумал и сел на табурет. Аламена услышала, как Дульси вышла из кухни, и пошла посмотреть, в чем дело, но Дульси крикнула: — Не волнуйся, со мной все в порядке. Вскоре Дульси вернулась в кухню с пачкой долларов. Она бросила их на стол и сказала: — Вот, ниггер, все, что у меня есть. Он начал было подбирать деньги, но от вида зеленого пятна на красно-белой скатерти Дульси охватил приступ тошноты, и, не успел Чарли Чинк забрать добычу, Дульси согнулась над столом, и ее стало рвать прямо на доллары. Внезапно в кухню ворвалась собака и стала страшно лаять на дверь черного хода. Собака услышала, как в замочной скважине неслышно повернулся ключ. Чарли схватил Дульси за руки и усадил на табурет, страшно ругаясь. Потом подобрал перепачканные в блевотине доллары и стал отмывать их под краном. В кухню вбежала Аламена. Ее лицо сделалось серым. — Это Джонни! — прошептала она, прижимая палец к губам. Чинк пожелтел так, словно у него давно уже была желтуха. Он стал запихивать мокрые банкноты, с которых капала вода, в карманы, но руки его дрожали, и он никак не мог с ними совладать. Затем он стал испуганно озираться, словно был готов выпрыгнуть в окно. Дульси расхохоталась. — Ну, кто кого испугался? — проговорила она сквозь смех. Аламена испуганно и сердито поглядела на нее, взяла Чарли Чинка за руку и повела к выходу. — Ради Бога, заткнись, — прошептала она Дульси. Собака продолжала неистово лаять. Затем на черной лестнице послышались голоса. Как только Джонни повернул ключ в замке, Гробовщик и Могильщик возникли буквально из ниоткуда. Те, кто был в кухне, услышали, как Гробовщик окликнул Джонни: — Минуточку, не могли бы мы поговорить с вами и вашей супругой?. — Не надо так кричать, — сказал Джонни. — Я не глухой. — Это у нас профессиональное, — пояснил Могильщик. — Полицейские говорят гораздо громче, чем игроки. — У вас есть ордер? — спросил Джонни. — Зачем? Мы хотим задать несколько вопросов, но по-дружески, — пояснил Могильщик. — Моя жена пьяна, а я не в настроении, — сказал Джонни. — А ты не напрасно хорохоришься? — спросил его Гробовщик. — Я не хорохорюсь и не поднимаю волну. Просто я устал, — сказал Джонни. — На меня давят со всех сторон. Я плачу деньги адвокату, чтобы он объяснялся за меня в суде. Если у вас есть ордер, забирайте нас, если нет, оставьте в покое. — Ладно, Джонни, — сказал Гробовщик. — День сегодня у многих трудный. — Пушка у тебя при себе? — спросил Могильщик. — Да. Лицензию показать? — Нет, я знаю, она у тебя есть, — отозвался Могильщик. — Просто я хотел тебе сказать: не волнуйся. — Ладно, — буркнул Джонни. Тем временем Аламена вывела Чинка из квартиры и закрыла за ним дверь. Джонни вошел в кухню. Аламена мыла клеенку. Собака лаяла. Дульси истерически хохотала. — Оказывается, это папочка, — заплетающимся языком проговорила Дульси. — А я-то думала, это мусорщик. — Она пьяна, — быстро сказала Аламена. — Почему ты не уложила ее спать? — спросил он. — Она отказалась. — Если Дульси не хочет баиньки, ее никому не загнать в постельку, — сообщила Дульси. Собака лаяла. — Ее стошнило на клеенку, — объяснила Аламена. — Поезжай домой, — сказал Джонни. — И забери с собой эту шавку. — Пошли, Спуки, — сказала Аламена. Джонни взял Дульси на руки и отнес в спальню. У лифта к Чинку подошли Гробовщик и Могильщик. — Дрожишь, — заметил Могильщик. — И вспотел, — добавил Гробовщик. — Простудился, — пояснил Чинк. — Это точно, — согласился Могильщик. — Самый верный способ простудиться — это валять дурака с чужой женой, да к тому же в доме ее мужа. — Я занимался своими делами, — сообщил Чинк. — Почему бы и вам, полицейским, так не поступить? — И это благодарность за то, что мы тебя спасли? — удивился Могильщик. — Мы же задержали его и дали тебе удрать. — Хватит толковать с этим гадом, — жарко произнес Гробовщик. — Если он скажет хоть слово, я выбью ему все зубы. — Только пусть сначала все-таки поговорит, — сказал Могильщик. — А то без зубов он будет шамкать и нам его не понять. На этаже остановился лифт. В него вошли все трое. — Это нападение? — спросил Чинк. Гробовщик ударил его в солнечное сплетение. Могильщику пришлось вмешаться, чтобы его партнер не наломал дров. Когда Чинк вышел из лифта между двоих детективов, он держался за живот так, словно боялся, что тот выпадет.Глава 17
Чинк сидел на табуретке под прожектором в «Стукачином гнезде», где детектив Броди из отдела по расследованию убийств допрашивал его накануне утром. Но теперь его допрашивали гарлемские детективы Могильщик Джонс и Гробовщик Джонсон, и это было не одно и то же. Пот градом катил по его восковому лицу, а его бежевый костюм можно было хоть выжимать. Он глядел на кучку мокрых банкнотов на столе больными, красными глазами. — Я имею право на адвоката, — сказал Чинк. Могильщик сидел на краешке стола перед ним, а Гробовщик таился в тени. — Уже пять минут третьего, и пора бы нам получить ответы на наши вопросы. — Но я имею право на адвоката, — умоляющим тоном произнес Чинк. — Сегодня утром сержант Броди сказал, что при допросе может присутствовать адвокат. — Послушай, парень, — сказал Гробовщик. — Броди — из центрального управления и расследует убийства, как предписывает закон. Если за это время еще кого-то ухлопают, тем хуже для жертвы. Но мы с Могильщиком — деревенские сыщики из Гарлема, и нам не нравится, когда в нашей деревне кого-то убивают. Глядишь, укокошат кого-то из наших. Поэтому мы стараемся сделать так, чтобы людей поменьше убивали. — А времени у нас в обрез, — добавил Могильщик. Чинк вытер лицо платком. — Если вы думаете, кто-то может убить меня… — начал он, но Гробовщик его перебил: — Если бы тебя убили, я бы и пальцем не пошевельнул… — Спокойно, Эд, — подал голос Могильщик, а затем обратился к Чинку: — У нас к тебе всего один вопрос, но нам нужен честный ответ. Ты действительно дал Дульси нож, которым зарезали Вэла? Преподобный сказал правду? Чинк выдавил из себя усмешку: — Говорят вам, я впервые слышу об этом ноже. — Потому что, если ты действительно дал ей нож, — мягко продолжал Могильщик, — а Джонни нашел его и убил Бэла, он и ее убьет, если мы не вмешаемся. Это ясно, как Божий день. А потом, глядишь, он и до тебя доберется. — Вы, полицейские, думаете, что Вэл был черным Дилинджером или Аль Капоне, — сказал Чинк с ухмылкой, но его зубы стучали изо всех сил. Могильщик перебил его опять, продолжая говорить мягко, вкрадчиво: — Мы знаем, у тебя есть кое-что на Дульси, иначе она бы тебя и на порог не пустила в дом Джонни и не рискнула бы толковать с тобой тридцать три минуты по часам. И она бы не дала тебе семьсот двадцать долларов, чтобы ты помалкивал. — Он потрогал мокрую кучку долларов, потом убрал руку и вытер ее платком. — Грязные денежки-то! Кто из вас их облевал? Чинк попытался ответить взглядом на взгляд, но не выдержал и отвел глаза, уставившись на большие плоские ступни Могильщика. — Есть две возможности, — продолжал тот. — Либо ты дал ей нож, либо узнают, что Вэл знал о ней такое, что позволило ему требовать десять тысяч с Джонни. Вряд ли ты узнал это после нашей с тобой беседы: мы следили за тобой и знаем, что от себя ты поехал в клуб Джонни, а потом сюда, к нему домой, чтобы увидеть Дульси. Поэтому ты, скорее всего, знаешь о ноже. Могильщик замолчал и стал ждать ответа Чинка. Чинк безмолвствовал. Внезапно без слов Гробовщик выступил из темноты и ударил Чинка по затылку ребром ладони. Удар оглушил Чинка, заставив его податься вперед, и Гробовщик подхватил его под мышки, чтобы тот не упал. Могильщик проворно выскочил из-за стола и надел наручники на лодыжки Чинка, еле-еле застегнув их. А Гробовщик закинул руки Чинка за спину и тоже надел на них наручники. Молча они открыли дверь, подняли Чинка со стула и подвесили его на двери за скованные наручниками лодыжки, спиной к двери, так что засов вонзился ему в позвоночник. Затем Могильщик наступил носком на левую подмышку Чинка, Гробовщик на правую и они одновременно нажали. Чинка не оставляла мысль о десяти тысячах, которые он получит от Дульси, он исполнился решимости вытерпеть пытку. Он попытался закричать, но явно опоздал. Язык вывалился наружу, и он никак не мог его убрать. Глаза полезли из орбит. Он стал задыхаться. — Можно снимать, — сказал Могильщик. Чинка сняли, поставили на ноги, но стоять он не мог. Он покачнулся и стал падать лицом вперед, но Могильщик вовремя подхватил его и усадил на табуретку. — Ну, говори, — сказал Гробовщик. — Выкладывай все начистоту. — Ладно, — сказал Чинк, делая судорожное глотательное движение. — Нож ей дал я. Обожженное лицо Гробовщика исказила судорога. Чинк машинально отпрянул, но Гробовщик только сжал и разжал кулаки. — Когда ты дал ей нож? — спросил Могильщик. — Тогда, когда сказал преподобный, — признался Чинк. — Один из членов нашего клуба, мистер Бернс, привез его из Лондона и подарил мне на Рождество, а я подарил ей. — Зачем? — удивился Гробовщик. — Ради хохмы. Она так боится Джонни, что я решил: это будет неплохая шутка. — Шутка неплохая, — согласился Могильщик. — Ты бы это понял, когда нож оказался бы у тебя меж лопаток. — Я думал, она сумеет утаить его от Джонни, — буркнул Чинк. — Откуда ты знаешь, что он его нашел? — спросил Гробовщик. — Учти, мы не в угадайку тут играем, — напомнил Могильщик. Они сняли с рук и ног Чинка кандалы и оформили арест по подозрению в убийстве. Затем они попытались найти мистера Бернса, чтобы тот подтвердил историю с ножом. Но дежурный в Университетском клубе, куда они позвонили, сообщил, что сейчас мистер Бернс где-то в Европе. Они поехали на дом к Джонни и долго звонили в дверь. Никто не открыл. Они зашли с черного хода. Могильщик слушал, прижавшись к двери ухом. — Тишина, как в могиле, — сообщил он. — Что же случилось с собакой? — осведомился Гробовщик. Сыщики переглянулись. — Входить без ордера на обыск опасно, — сказал Могильщик. — Если он убил ее, нам придется прикончить его. Ну а если они там оба в добром здоровье, а мы вломимся, будет жуткий скандал. Он подаст жалобу, и нас, чего доброго, переведут в патрульные. — Очень бы не хотелось, чтобы Джонни убил свою старушку и попал на электрический стул из-за такой мрази, как Чарли Чинк, — сказал Гробовщик. — Она вполне могла убить Вэла, но если к тому же Джонни узнает, что нож ей дал Чинк, за жизнь ее я не дал бы и ломаного гроша. — Чинк мог наврать, — предположил Могильщик. — Если он наврал, тогда лучше бы ему исчезнуть с земного шара, — прорычал Гробовщик. — Давай лучше зайдем с парадного хода, — предложил Могильщик. — Если Джонни залег в засаде, то нам проще действовать оттуда. Там прямой коридор. Дверь была обшита с низа, верха и боков стальными полосами, и выбить ее было невозможно. Кроме того, на ней было три замка. Гробовщик затратил семь минут, работая тремя отмычками, прежде чем ему удалось открыть ее. Они встали по обе стороны двери с взведенными револьверами, а Могильщик отворил ее ногой. В темном холле было тихо. — Цепочка снята, — сказал Могильщик. — Значит, его нет дома. — Не надо рисковать, — сказал Гробовщик. — Что за глупости! Джонни не псих, — сказал Могильщик и вошел в холл. — Джонни, ты где? Это Могильщик и Гробовщик, — негромко сказал он и, нащупав выключатель, щелкнул им. В глаза им бросился большой висячий замок на главной спальне. Гробовщик закрыл входную дверь, они тихо подошли к спальне и, прижавшись к двери, стали слушать. Из спальни доносились звуки музыки. По радио шла ночная джазовая программа. — По крайней мере они живы, — сказал Могильщик. — Джонни не стал бы запирать труп. — Значит, он что-то вынюхал — или просто распсиховался, — сказал Гробовщик. — Давай осмотрим квартиру, — предложил Могильщик. Они обошли комнаты, перешли в кухню. Комнаты были не убраны. Ковер в гостиной был по-прежнему усеян осколками стекла. — Похоже, они тут повоевали, — хмыкнул Гробовщик. — Ей, видать, досталось, — отозвался Могильщик. Спальни на другой стороне холла были разделены ванной, из нее в каждую из них вели двери. Та, что вела в маленькую спальню, которую обычно занимал Вэл, была приоткрыта, вторая заперта на задвижку. Могильщик отодвинул засов, и они вошли. Шторы были опущены, и в комнате было темно. Только горела шкала радиоприемника. Гробовщик включил свет. Дульси лежала на боку, подтянув колени, спрятав руки между ног. Она сбросила простыню, и ее голое темное тело поблескивало, словно было из металла. Она беззвучно дышала, но лицо было покрыто потом, а в уголках рта скопилась слюна. — Спит, как младенец, — сказал Могильщик. — Пьяненький младенец, — поправил Гробовщик. — Ну и перегар, — повел носом Могильщик. На ковре у кровати лежала пустая бутылка из-под бренди, а рядом опрокинутый стакан в мокром пятне. Гробовщик подошел к окну, за которым находилась пожарная лестница, и распахнул шторы. Железная решетка за окном была тоже на замке. Гробовщик вернулся к кровати. — Как, по-твоему, спящая красавица знает, что ее заперли? — спросил он. — Трудно сказать, — отозвался Могильщик. — А ты что думаешь? — Мне сдается, Джонни что-то задумал, причем он толком сам не знает, что именно. Он рыщет где-то, что-то ищет, а ее запер на всякий случай, вдруг найдет что-то такое… — Думаешь, ему известно про нож? — Если да, то тогда он ищет Чинка, — сказал Гробовщик. — Ладно, посмотрим, что она нам скажет, — буркнул Могильщик, тряся Дульси за плечо. Она проснулась и стала сонно тереть лицо рукой. — Проснись, сестренка, — сказал Могильщик. — Уходи, — пробормотала она не открывая глаз. — Я же отдала тебе все, что у меня было. Почти все. — Тут она хихикнула: — А этого тебе не получить, ниггер. Это только для Джонни. Гробовщик и Могильщик переглянулись. — Ничего не понимаю, — сказал Могильщик. — Может, нам ее забрать? — предложил Гробовщик. — Можно, конечно, только если выяснится, что мы ошиблись и у Джонни против нее нет ничего, кроме ревности… — Что, по-твоему, обычная ревность? — перебил его Гробовщик. — Запирать жену на замок — это, выходит, обычная ревность? — Для Джонни — обычная, — подтвердил Могильщик. — А если он заявится домой и увидит, что мы вломились в его квартиру и арестовали его жену… — По подозрению в убийстве, — опять перебил друга Гробовщик. — И даже это не спасет нас. Отстранят от службы как пить дать. Мы же не подобрали ее на улице. Мы вломились в ее дом, причем в этом доме нет признаков совершенного преступления. Даже если речь идет об убийстве, нам все равно нужен ордер. — Значит, нам надо найти Джонни. Пока он не нашел то, что ищет, — сказал Гробовщик. — Да, и причем побыстрей, потому как время не ждет, — отозвался Могильщик. Сначала они посетили гараж на 155-й улице, где Джонни держал свой «кадиллак», но Джонни там не оказалось. Затем они проехали мимо его клуба. Окна были темные, дверь заперта. Они прочесали кабаре, игральные заведения, ночные кафе. Они говорили, что ищут Чарли Чинка. Бармен отеля «Парадиз» сказал: — Я сегодня вообще Чинка не видел. По-моему, он в тюрьме. Вы там его не искали? — Черт! Заглянуть в тюрьму никогда не приходит в голову полицейским, — усмехнулся Могильщик. — Может, он поехал домой? — предположил наконец Гробовщик. Они снова оказались в доме Джонни, позвонили в дверь. Когда им никто не открыл, они вошли тем же способом. Все было, как и в тот раз. Дульси спала в той же позе. Все так же играло радио. — Четыре часа, — сказал Гробовщик, взглянув на часы. — Ничего не попишешь, пора закругляться. Они поехали в участок, подали отчет. Дежурный лейтенант попросил их не уходить, пока не прочитает их донесение. — А может, надо было все-таки задержать жену Перри? — сказал он. — Без ордера никак нельзя, — ответил Могильщик. — Мы не можем проверить историю с ножом, что рассказал Чарли Чинк. И если он солгал, она может подать на нас в суд за необоснованный арест. — Подумаешь, — фыркнул лейтенант. — Она что, миссис Вандербильт? — Может, она и не миссис Вандербильт, но Джонни Перри в Гарлеме кое-что да значит, — сказал Могильщик. — Да и к тому же они живут не в нашем участке. — Ладно, я позвоню в их участок и попрошу, чтобы послали двух ребят, — сказал лейтенант. — Пусть арестуют Джонни, когда он вернется. А вы отправляйтесь спать. Вы заслужили отдых. — Есть какие-нибудь новости из Чикаго насчет Вэла Хейнса? — спросил Могильщик. — Пока никаких, — ответил лейтенант. Когда они вышли из участка, небо было в тучах. На улице было жарко и душно. — Похоже, будет ливень, — сказал Могильщик. — Пускай, — отозвался Гробовщик.Глава 18
Когда зазвонил телефон, Мейми Пуллен завтракала. Перед ней стояла тарелка, полная вареного риса и жареной рыбы, и она макала домашнюю лепешку в смесь растопленного масла и патоки. Сестренка позавтракала часом раньше. Она наливала Мейми кофе из кофейника, кипевшего на плите. — Пойди сними трубку, — распорядилась Мейми. — Не стой как столб. — Что-то я сегодня никак не могу прийти в себя, — проворчала Сестренка, направляясь из кухни в спальню. Когда она вернулась, Мейми отхлебывала из чашки черный кипяток, которым было впору ошпаривать кур. — Это Джонни, — сказала Сестренка. Мейми встала из-за стола. У нее перехватило дыхание. Она была одета в красный полинявший фланелевый халат и ботинки Большого Джо. На голове у нее был черный чулок, завязанный узлом и‘свешивавшийся на затылок. — Что ты так рано? — удивилась Мейми. — Или ты не ложился? — Я в Чикаго, — пояснил Джонни. — Я вылетел туда рано утром. Мейми задрожала всем своим старческим тощим телом, телефон в ее руках заходил ходуном. — Верь ей, сынок, — пробормотала она в трубку. — Верь ей. Она тебя любит. — Я и так верю, — ровным голосом отозвался Джонни. — Больше, чем я, верить нельзя. — Оставь ее в покое, — пробормотала Мейми. — Она твоя, чего же тебе еще надо? — Вот этого я и не знаю. Вот это я как раз и хочу выяснить. — Не стоит копаться в прошлом, — отозвалась Мейми. — Скажите, в чем дело, и я перестану копаться. — Что тебе сказать, сынок? — То, в чем вся загвоздка. Если бы я знал, то не полетел бы в Чикаго. — Что ты хочешь узнать? — Я хочу узнать, за что, она думает, я готов заплатить десять тысяч долларов. — Ты напрасно, Джонни, — простонала в трубку Мейми. — Это все выдумала Куколка. Если бы Вэл был жив, он бы сказал тебе, что она все выдумывает. — Может быть, но он умер. А значит, мне самому придется разбираться, врет она или нет. — Но Вэл, наверное, что-то тебе говорил. — Сухая грудь Мейми содрогалась от еле сдерживаемых рыданий. — Он тебе что-то должен был сказать, иначе… — Тут она поперхнулась, словно проглотила слова, которые могли вот-вот вылететь наружу. — Что иначе? — ровным голосом осведомился Джонни. Она судорожно глотала воздух, но наконец сказала: — Наверное, ты поехал в Чикаго вовсе не потому, что Куколка что-то там наплела. — Ну а вы? — спросил Джонни. — Вы-то не выдумываете. Так почему вы все время заступаетесь за Дульси? — Просто мне хочется, чтобы все жили мирно, — отвечала Мейми. — Мне не хочется, чтобы опять лилась кровь. Что было, то быльем поросло, теперь она принадлежит только тебе, ты уж мне поверь. — Вы мне только добавили загадок, — отозвался Джонни. — Никаких загадок не было и нет. По крайней мере с ее стороны. — Ладно, пусть это я напустил туману, — уступил Джонни. — Оставим это. Я звоню по другому поводу. Я запер ее в спальне. — Господи! Это еще зачем? — воскликнула Мейми. — Слушайте меня внимательно, — ответил Джонни. — Спальня заперта на замок. Ключ от него на кухонной полке. Поезжайте к ней, дайте ей что-нибудь поесть, а потом опять заприте. — Господи, твоя власть, — охнула Мейми. — И сколько же ты намерен держать ее под замком? — Пока не разгадаю все загадки. Надеюсь сделать это сегодня. — Имей в виду одно, сынок. Она тебя любит. — Угу, — буркнул Джонни, и связь прекратилась. Мейми быстро надела свое черное длинное платье, свои собственные мужские туфли, положила за нижнюю губу добрую порцию нюхательного табака и взяла с собой табакерку. Небо было черным-пречерным, словно при солнечном затмении, горели фонари. Ни пылинки, ни бумажки не пролетало по улице — воздух словно застыл. Люди шествовали медленно и безмолвно, словно призраки. Да и кошки с собаками перебегали от мусорного бака к мусорному баку чуть не на цыпочках, словно опасаясь, что их услышат. Пока Мейми не поймала такси, она чуть было не задохнулась от выхлопных газов, стелившихся по улице. — Скоро польет как из ведра, — сообщил ей цветной таксист. — Дай-то Бог, — отозвалась Мейми. У Мейми были свои ключи, но она долго провозилась с замками, потому что Гробовщик с Могильщиком так и оставили дверь незапертой, и Мейми впопыхах сначала заперла дверь, думая, что открывает ее, и лишь потом исправила ошибку. Когда наконец она проникла в квартиру, то решила немного посидеть на кухне и унять дрожь в руках. Затем взяла с полки ключ и открыла дверь в спальню со стороны холла. Она машинально зафиксировала в сознании тот факт, что дверь из ванной в спальню открыта, но и не подумала воспользоваться этим. Дульси все еще спала. Мейми накрыла ее простыней, убрала бутылку и стакан. Чтобы немного отвлечься от мрачных мыслей, она стала убирать квартиру. Без десяти двенадцать, когда она мыла пол в кухне, началась гроза. Мейми закрыла шторы, убрала швабру и ведро, села за стол и, наклонив голову, начала молиться. Раскаты грома разбудили Дульси. Она встала, вышла из спальни и побрела на кухню, испуганно зовя собаку: — Спуки! Где ты? Ко мне! — Спуки здесь нет, — подала голос Мейми, поднимая голову. Увидев ее, Дульси вздрогнула: — Это вы?! А где Джонни? — Разве он тебе не сказал? — Чего? — Что он летит в Чикаго. Ужас отразился в глазах Дульси, и лицо ее стало бледно-желтым. Она упала на табурет, но тут же встала, вынула из шкафа бутылку бренди и стакан и выпила не разбавляя, чтобы унять дрожь. Но она по-прежнему дрожала. Тогда она встала, взяла бутылку опять и налила себе еще полстакана. Она уже пригубила бренди, но, поймав взгляд Мейми, снова поставила стакан на стол. Рука ее так дрожала, что стакан застучал об эмалированную поверхность стола. — Оденься, детка, ты вся дрожишь, — сочувственно проговорила Мейми. — Мне не холодно, тетя Мейми. Мне страшно, — призналась Дульси. — Мне тоже, но все равно оденься. Так ходить неприлично. Дульси молча встала, пошла в ванную, где надела желтый фланелевый халат и в тон ему шлепанцы. Затем она взяла стакан и осушила его, задохнулась и долго не могла прийти в себя. Мейми снова взялась за табакерку. Они молча сидели, не глядя друг на друга. Дульси налила себе еще. — Не надо, детка, — проговорила Мейми. — Это никогда и никому не помогает. — А ты нюхаешь табак, — напомнила Дульси. — Это не одно и то же, — возразила Мейми. — Табак очищает кровь. — Похоже, ее забрала Аламена. Я имею в виду Спуки, — добавила Дульси. — Неужели Джонни тебе ничего не сказал? — удивилась Мейми, а когда новый раскат грома заставил ее вздрогнуть, простонала: — Господи, это прямо конец света! — Я не помню, что он говорил, — призналась Дульси. — Последнее, что я помню, — это как он прокрался на кухню с черного хода. — Ты была одна? — спросила Мейми. — С Аламеной. Она, наверное, и забрала к себе Спуки. — Затем внезапно смысл вопроса Мейми дошел до Дульси: — Господи, тетя Мейми, вы думаете, я шлюха? — воскликнула она. — Просто я пытаюсь понять, почему ни с того ни с сего Джонни полетел в Чикаго. — Чтобы проверить насчет меня, — с вызовом проговорила Дульси, осушая стакан. — Зачем же еще? Он всегда за мной следил. Других дел у него нет — только следить за мной. — От раската грома затряслись стекла в рамах. — Боже, не могу слушать этот гром, — сказала она, вставая. — Пойду лягу. Взяв бутылку и стакан, Дульси удалилась в спальню. Она приподняла крышку телерадиокомбайна и поставила пластинку, затем легла в постель и укрылась с головой. Мейми последовала за ней и уселась на стул возле кровати. Заглушая шум дождя, колотившего в окна, в комнату ворвался голос Бесси Смит:Когда пять дней подряд гремит гроза,
Когда пять дней подряд гремит гроза,
То, значит, надвигается,
То, значит, надвигается,
То, значит, надвигается беда.
Глава 19
Когда Чинк вошел в квартиру, где снимал комнату, зазвонил телефон. Чинк был грязный, небритый, а у его бежевого костюма был такой вид, будто в нем спали. Желтая кожа лица Чинка была как пергамент. Под его мутными глазами виднелись большие синяки. Чтобы добиться освобождения под залог, его адвокат внес все деньги, что Чинк получил от Дульси. Теперь он чувствовал себя, словно побитая, обиженная собака. Его отпустили, но он не мог понять, не лучше ли ему было вообще остаться в тюрьме. Если полицейские не задержали Джонни, ему лучше было бы куда-нибудь смыться, но нигде в Гарлеме он не мог почувствовать себя в безопасности. Теперь, когда он раскололся, все будут настроены против него. — Тебя к телефону, Чинк, — крикнула хозяйка. Он вошел в спальню, где она держала телефон с замочком на диске. — Алло, — сказал он недовольным голосом и сделал гримасу, чтобы хозяйка не стояла рядом и не подслушивала. — Это я, Дульси, — услышал он голос в трубке. — Ох! — только и сказал он, и его руки задрожали. — Я достала деньги. — Что? — сказал Чинк таким голосом, будто кто-то сунул ему в живот пистолет и предложил поспорить, заряжен он или нет. — Его арестовали? — непроизвольно вырвалось у Чинка, прежде чем он успел спохватиться. — Арестовали? — В ее голосе зазвучало подозрение. — Это еще почему? Разве что ты настучал про нож. — Ты прекрасно знаешь, что я не стучал, — крикнул он в трубку. — Я не такой дурак, чтобы лишиться десяти тысяч. Просто я его весь день не видел. — Он летал в Чикаго, проверить насчет нас с Вэлом. — Откуда же у тебя десять тысяч? — поинтересовался Чинк. — Не твое дело. Он заподозрил ловушку, но мысль о десяти тысячах заглушила чувство предосторожности. Надо было держать себя в руках. Его так и распирало ликование. Всю жизнь он мечтал стать большим человеком, и вот до счастья было рукой подать. Надо только правильно разыграть хорошие карты. — Ладно, — сказал Чинк. — Мне плевать, как ты их добыла — украла или зарезала его, главное, деньги у тебя. — У меня, — подтвердила она. — Но если хочешь получить их, покажи мне нож. — За кого ты меня принимаешь? — вспылил он. — Приноси деньги — и потолкуем о ноже. — Нет, приезжай ко мне — получишь деньги, если покажешь нож. — Я еще не совсем спятил, — крикнул Чинк. — Я не боюсь Джонни, но зачем же самому нарываться на неприятности? Это твой хвост в капкане, так что изворачивайся сама. — Слушай, у меня все спокойно, — сказала Дульси. — Его нет, и раньше чем завтра вечером он не вернется. У него уйдет весь завтрашний день, чтобы выяснить все, что он хочет. А когда он вернется, меня уже не будет. — Я ничего не понимаю, — буркнул Чинк. — Значит, ты не такой смышленый, как я думала. Когда он наведет все справки, то поймет, почему Вэла не стало… Внезапно Чинк стал соображать, что к чему. — Выходит, это ты… — Какая разница, — перебила его Дульси. — Когда он вернется, меня не будет. Только’ я оставлю ему сувенир… Чинк вдруг просиял: — А, так ты хочешь, чтобы я в его доме… — В его собственной постели, — подтвердила Дульси. — Сукин сын ревновал меня, и совершенно напрасно. А теперь вот я ему за это отплачу. — Мы ему вместе отплатим, — злобно усмехнулся Чинк. — Ну так поторапливайся. — Буду через полчаса. Дульси отключила телефон в спальне и говорила с телефона на кухне. Повесив трубку, она пробормотала: — Ну что ж, ты сам напросился, солнышко. Когда Чинк вышел из лифта, Дульси уже смотрела в глазок и открыла, прежде чем он успел позвонить. Под халатом у нее ничего не было. — Входи, солнышко, — сказала она. — Теперь мы тут хозяева. — Я знал, что рано или поздно до тебя доберусь, — хохотнул Чинк и попытался ее ухватить, но она извернулась и сказала: — Отлично, но не надомешкать. Чинк заглянул на кухню. — Если ты боишься, можешь обыскать всю квартиру. — усмехнулась Дульси. — Кто боится? — окрысился он. Маленькая спальня, в которой жил Вэл, была рядом с кухней, а затем через ванну была большая спальня, за которой располагалась гостиная. Дульси повела было Чинка в комнату Вэла, но он прошел дальше, заглянул в гостиную, затем замешкался у двери в большую спальню. Дульси заперла ее на тот самый висячий замок, каким недавно воспользовался Джонни. — Что там? — спросил Чинк. — Там жил Вэл. — А почему замок? — Полицейские заперли. Если хочешь, можешь сломать дверь и посмотреть. Он засмеялся и вошел в ванную. Ванна наполнялась водой. — Сначала я приму ванну, — пояснила Дульси. — Если, конечно, ты не против. — Ты баба первый сорт, — сказал он, беря ее за руку и толкая по направлению спальни Вэла, а там укладывая на кровать. — Я знал, что ты настоящая баба, но не подозревал, что такая… Он начал ее целовать, но она сказала: — Дай сперва вымыться. А то я вся потная. Чинк расхохотался, словно только что удачно пошутил. — Настоящая стопроцентная баба, — сказал он и вдруг спохватился: — А где деньги? — А где нож? Чинк вынул из кармана нож. Дульси показала на конверт на стойке. Он взял его одной рукой, по-прежнему держа в другой нож, и вытряс на покрывало кровати банкноты. Она тихонько вынула нож из его ладони и сунула в карман халата. Чинк не обратил на это внимания. Он уткнулся носом в деньги, словно свинья в помои. — Убери их и раздевайся, — сказала Дульси. — Пусть лежат — приятно посмотреть, — отозвался Чинк. Она присела за туалетный столик и массировала лицо, пока он не разделся. Вместо того чтобы забраться под покрывало, Чинк остался лежать на нем, время от времени осыпая себя долларами, будто падающими листьями. — Приятного времяпрепровождения, — сказала Дульси и вышла в ванную, прикрыв за собой дверь. Ей было слышно, как Чинк то и дело разражался приступами хохота. Она же быстро перелезла через ванну и вошла в большую спальню. Джонни спал на спине, закинув одну руку на одеяло, а другую спрятав на животе. Он тихо похрапывал. Дульси затворила дверь в ванную, быстро прошла к радиоприемнику и поставила его так, чтобы он включился через пять минут. Затем она быстро оделась в красный брючный костюм — прямо на голое тело, накинула поверх него халат и вернулась в ванную. Ванна уже наполнилась чуть не до краев. Дульси выдернула затычку, закрыла кран и пустила душ. Затем она вышла в холл, прошла на кухню, взяла с полки кожаную сумочку и вышла через черный ход. Спускаясь по лестнице, она плакала и не заметила, как столкнулась с двумя полицейскими в форме. Те расступились, давая ей пройти.Глава 20
В комнате заорало радио. Оркестр играл рок-н-ролл. Джонни проснулся так, словно его укусила змея, выскочил из постели и схватил пистолет. Затем он понял, что это радио. Он смущенно хмыкнул и заметил, что Дульси уже встала. Он пощупал внутренний карман пиджака левой рукой, не выпуская пистолет из правой, и обнаружил, что конверт с десятью тысячами исчез. Он машинально похлопывал рукой по пиджаку на стуле, но глаза его были устремлены на пустую кровать. Он часто дышал, но лицо оставалось непроницаемым. — Ушла, — пробормотал он. — Выходит, проиграл. Радио так орало, что он не услышал, как открылась дверь в ванную. Джонни поймал какое-то мелькание краем глаза и резко обернулся. В дверях стоял Чинк в чем мать родила. Глаза его были как блюдца, рот широко открыт. Они уставились друг на друга в оцепенении. Затем на висках Джонни вены набухли так, что казалось, еще немного — и они лопнут. Осьминог ожил на лбу, и щупальца устроили такую пляску, словно собирались спрыгнуть со лба. В мозгу взорвалась бомба. Дальше Джонни уже ничего не помнил. Он стал стрелять в грудь, живот, голову Чинка и нажимал на спуск, пока не расстрелял всю обойму. Затем он подбежал к распростертому телу и стал его топтать, пока два зуба не вонзились ему в пятку. Тогда он нагнулся и стал лупить по лицу Чинка рукояткой пистолета, превращая его в кровавое месиво. Он не ведал, что творил. Первое, что он осознал после всего этого, — это то, что его держат за руки двое полицейских в форме, что труп Чинка лежит на полу, частично в спальне, частично в ванной, и что душ поливает пустую ванну. — Пустите, я оденусь, — ровным голосом сказал Джонни. — Вы же не потащите меня в тюрьму нагишом. Полицейские отпустили его, и Джонни стал одеваться. — Мы позвонили в участок, и они вызвали ребят из «убийств», — сообщил один из них. — Никому звонить не будете, пока они еще не подоспели? — А зачем? — ровным голосом спросил Джонни. — Мы услышали выстрелы, а задняя дверь была открыта, вот мы и вошли, — сказал второй полицейский извиняющимся тоном. — Мы думали, вы стреляете в нее. Джонни промолчал. Когда он полностью оделся, приехали сотрудники отдела по расследованию убийств. Они оставались с ним до приезда сержанта Броди. — Вы его убили, — сказал Броди. — Похоже, убил, — отозвался Джонни. Для допроса его отвезли в участок на 116-й улице: этим делом занимались Гробовщик и Могильщик, а они работали в этом участке. Как и тогда, Броди сидел за столом в «Стукачином гнезде». Могильщик примостился на краешке стола, а Гробовщик затаился в тени. На часах было 20.37, на улице еще не стемнело, но в камере все равно окон не было. Джонни сидел на табуретке под прожектором в центре комнаты, лицом к Броди. Вертикально падающий свет причудливо очерчивал шрам на лбу и вены на висках. Но большое мускулистое тело Джонни было расслаблено, а на лице ничего не отражалось. У Джонни был вид человека, сбросившего с плеч тяжкую ношу. — Почему вы не хотите, чтобы я рассказал то, что мне известно? — ровным тоном осведомился он. — Если вам этого не будет достаточно, можете продолжать допрос. — Ладно, говорите, — разрешил Броди. — Начнем с ножа, — сказал Джонни. — Я нашел нож у нее в ящике недели две назад. Во вторник. Я решил, что она купила его, чтобы в случае чего защититься от меня. Я положил его в карман и взял с собой в клуб. Затем я стал думать, как поступить, и решил было вернуть на место, но он попался на глаза Большому Джо. Если она так меня боялась, что держала в ящике под бельем охотничий нож, каким свежуют добычу, на здоровье, думал я. Но Большому Джо нож приглянулся. Он сказал, что хотел бы иметь такой, и я ему его отдал. С тех пор ножа я больше не видел. Потом вы выложили его на этот вот стол и сказали, что этим ножом убили Вэла и что преподобный видел, как Чинк давал этот нож Дульси. — Вам не известно, что делал с ножом Большой Джо? — спросил Броди. — Нет. Он только сказал, что боится носить его с собой. Не дай Бог, говорит, выйду из себя, выхвачу его и зарежу кого-нибудь. Он говорил, что этим ножом можно запросто отсечь человеку голову, даже если захочешь только легонько пометить его. — Вы когда-нибудь такие ножи видели? — спросил Броди. — Точно такие — нет. Похожие видал. Но вот точно такие — не приходилось. Как и в тот раз, Броди вынул из ящика стола нож и подтолкнул его через стол к Джонни. — Это и есть тот самый нож? Джонни наклонился вперед и взял его. — Да, но я понятия не имею, как им могли убить Вэла. — Это не тот нож, которым убили Вэла, — сказал Броди. — Этот нож обнаружили в вашем кухонном шкафу с полчаса назад. — Он выложил на стол второй нож. — Вэла зарезали вот этим. Джонни смотрел то на один нож, то на другой и молчал. — Что вы можете сказать по этому поводу? — спросил Броди. — Ничего, — ровным голосом произнес Джонни. — Не могло так случиться, что Большой Джо когда-нибудь забыл его у вас в доме, а кто-то нашел и положил на полку? — Если и забыл, то я про это слышу впервые. — Ладно, нам все понятно, — сказал Броди. — Теперь вернемся к Вэлу. Когда вы видели его в последний раз? — Без десяти четыре, когда я вышел из клуба. Я выигрывал, и партнеры никак меня не отпускали, вот я и припозднился. Вэл сидел в машине и ждал меня. Броди удивленно посмотрел на него. — Почему он не зашел в клуб? — Ничего странного в этом нет, — ответил Джонни. — Он любил вот так сидеть в моем «кадиллаке» и слушать радио. И у него, и у нее были запасные ключи. Так, на всякий пожарный случай. Я никогда не пускал его за руль. Он сидел в машине часами. Он вроде как чувствовал себя большим человеком. Уж не знаю, сколько он тогда просидел. Я не спрашивал. Он сказал, что был у преподобного Шорта и хочет мне кое-что передать. Но было уже поздно, и я боялся, что поминки вот-вот закончатся… — Он сказал, что говорил с преподобным Шортом? — переспросил Броди. — В такое время ночи — или даже утра? — Да, но меня тогда это не удивило, — ответил Джонни. — Я велел ему погодить и рассказать мне позже, но не успели мы доехать до Седьмой авеню, Вэл сказал, что ему не хочется ехать на поминки. Он сказал, что уезжает утренним поездом в Чикаго, а там, мол, видно будет. Поэтому он попросил, чтобы я его выслушал, потому что это важно. Я притормозил и остановил машину возле дома Большого Джо. Вэл сказал, что был у преподобного в церкви, если это можно, конечно, назвать церковью. Это было в два часа ночи, и у них вышел долгий разговор. Но не успел Вэл продолжить, как я заметил типа, который пробирался по улице, прячась за машинами. Я понял, что он задумал ограбить бакалейщика. Я сказал Вэлу: погоди, сейчас будет комедия. Рядом с бакалейщиком стоял цветной полицейский, Харрис, а из окна спальни Большого Джо кто-то высовывался — тоже, видать, решил поглядеть на комедию. Тип вытащил мешок из машины бакалейщика, но тот увидел и вместе с патрульным побежал его догонять. — Это нам известно, — перебил его Броди. — Что произошло после того, как преподобный Шорт вернулся в квартиру? — Я понял, что это преподобный, только когда он вылез из корзины, — пояснил Джонни. — Потеха, и только. Он вылез и стал отряхиваться, как кошка, которая угодила в навозную кучу. Когда я понял, кто это, я сообразил, что он перебрал своего зелья — смесь бренди и опиума. Потом он еще разочек приложился к бутылке и пошел обратно. Он ступал осторожно и то и дело отряхивался — кошка, да и только. Вэл тоже посмеялся. Сказал, что пьяных ангелы носят. Тогда я решил, что можно неплохо схохмить. Я велел Вэлу лечь в корзину, а сам отправился в ночное кафе Окорока, откуда позвонил Мейми и сказал, что в хлебной корзине под ее окнами покойник. Кафе Окорока на углу 135-й и Леннокс-авеню, и на звонок у меня ушло бы никак не больше пяти минут. Но какая-то цыпочка говорила по телефону, и я боялся, что, когда я дозвонюсь, кто-нибудь уже обнаружит Вэла и шутка пропадет. — Как вы добрались до кафе? — спросил Броди. — На своей машине. Доехал до 135-й и развернулся. А когда позвонил Мейми, то оказалось, что Вэла убили. Мейми сама сказала мне по телефону. — Когда вы ехали по Седьмой, выходил ли кто-нибудь из дома? Никто не попался вам на улице? — Ни души. — Вы назвались, когда звонили Мейми? — Нет, я попытался изменить голос. Если бы она меня узнала, шутка пропала бы. — Но вы уверены, что она вас не узнала? — По-моему, не узнала, — сказал Джонни. — Хотя, конечно, не поручусь. — Ладно, с этим все ясно, — сказал Броди. — А зачем вы ездили в Чикаго? — Пытался понять, что хотел мне рассказать Вэл перед смертью, — сказал Джонни. — После того как Куколка заявилась ко мне и сообщила, что Вэл собирался получить с меня десять тысяч и открыть винный магазин, я решил узнать, что же такое было ему известно, за что я выложил бы десять тысяч. Он не успел мне сказать, а стало быть, мне пришлось разбираться самому. — Ну и что, выяснили? — спросил Броди, чуть подаваясь вперед. Могильщик тоже подался вперед, а Гробовщик шагнул из темноты. — Да, — ровным голосом ответил Джонни, и лицо его не изменилось. — Вэл был ее мужем. Он, похоже, хотел десять тысяч, чтобы уехать. С Куколкой… Трое детективов слушали в таком напряжении, словно пытались уловить сигнал тревоги. — Вы собирались дать ему деньги? — спросил Джонни. — Как видите, нет, — ответил Джонни. — Это была его идея или ее? — Понятия не имею. Я не Господь Бог. — Она могла бы достать деньги для него, если бы он попросил или заставил? — не отставал Броди. — Не знаю. — Она могла его убить? — Не знаю. — Что делал в вашем доме Чарли Чинк? Он пришел шантажировать из-за ножа? — Не знаю. — По всей маленькой спальне были разбросаны сотенные бумажки — всего на десять тысяч долларов, — сказал Броди. — Он пришел, чтобы их получить? — Вы знаете, что он получил, — отозвался Джонни. — Но это ваши деньги? — продолжал свое Броди. — Нет, ее, — возразил Джонни. — Я привез их ей, когда вернулся из Чикаго. Если от меня ей были нужны только они, что ж, пожалуйста. Мне легче было одолжить для нее десять тысяч, чем убить ее. — Куда, по-вашему, она могла податься? — Понятия не имею. У нее есть своя машина. «Шевроле» с откидным верхом. Я подарил ей его на Рождество. Она могла поехать куда угодно. — Ладно, Джонни, на сегодня все, — сказал Броди. — Мы вынуждены арестовать вас по обвинению и непредумышленном убийстве и по подозрению в убийстве умышленном. Можете позвонить адвокату. Вдруг ему удастся добиться вашего освобождения под залог. — Зачем? — спросил Джонни. — Сейчас я хочу одного: немного поспать. — Спать лучше дома, — сказал Броди. — Или по крайней мере в отеле. — Мне и в тюрьме будет спаться неплохо, — сказал Джонни. — Не то что тогда, в первый раз. Когда Джонни увели. Броди сказал: — Похоже, она главная героиня. Неужели она убила своего законного мужа, чтобы он не мешал ей жить припеваючи? А затем, выходит, она устроила ловушку для незаконного мужа, чтобы он убил Чарли Чинка и тем самым сел на электрический стул вместо нее. — А нож? — напомнил Гробовщик. — Либо у нее были оба ножа, либо этот она получила от Чинка и перед уходом нарочно оставила на кухне, — сказал Броди. — Но зачем ей оставлять нож там, где его найдут? — удивился Гробовщик. — Если она и правда заполучила второй нож, проще от него избавиться. Тогда на Джонни точно повесили бы убийство Вэла. Ему было бы невозможно доказать, что он подарил нож Большому Джо, — тот ведь уже умер. Если бы не второй нож, дело Джонни было бы совсем скверно. — Может, Джонни нашел второй нож и сам его выложил? — предположил Могильщик. — Джонни из них самый сообразительный. — Надо было сделать, как я предлагал, и арестовать ее вчера, — сказал Гробовщик. — Что толку гадать, надо брать ее сейчас, — сказал Могильщик. — Ладно, — сказал Броди, — а я пока прочитаю ваши отчеты. — Пусть только вас не пугают плохие слова. Их там полным-полно, — сказал Гробовщик с серьезным видом. — Да, — столь же серьезно заметил Могильщик, — и поосторожнее с действующими лицами, а то они в любой момент готовы ожить и пырнуть вас ножом, стоит только отвернуться. — А! — отмахнулся покрасневший Броди. — Вы, ребята, будете гоняться за самой сексапильной курочкой в Гарлеме. Я вам очень завидую.Глава 21
Когда они пришли, Мейми гладила одежду, выстиранную с утра Сестренкой. В кухне стоял пар от двух больших утюгов, накалявшихся на электрической плите. Они рассказали Мейми, что Дульси исчезла, а Джонни убил Чарли Чинка и теперь находится в тюрьме. Мейми села и заплакала. — Господи, я так и знала, что будет еще кровь, — проговорила она. — Куда она может поехать теперь, когда Вэла и Чинка нет в живых, а Джонни за решеткой? — спросил Могильщик. — Одному Богу известно куда, — простонала Мейми. — Может, к преподобному? — К преподобному Шорту? — испуганно переспросил Могильщик. — Это еще зачем? Мейми удивленно посмотрела на него: — Как зачем? С ней случилась беда, а он служитель Господа Бога, Дульси в глубине души очень религиозна. Она вполне могла обратиться к нашему Создателю в горькую минуту. — Если это так, то остается надеяться, что преподобный не спятил окончательно, — буркнул Гробовщик. Пять минут спустя они уже крались на цыпочках по темной церкви. Дыра от выстрела в двери, что вела в комнату преподобного, была заделана куском картона, загораживая свет. Из комнаты доносился скрипучий голос Шорта. Сыщики бесшумно подкрались к двери и стали слушать. — Но, Господи, зачем вы его убили? — раздался приглушенный женский голос. — Ты блудница, — проскрипел преподобный Шорт. — Я должен спасти твою душу. Я убил твоего мужа. Теперь я предам тебя в руки Господа. — Чистый псих, — громко сказал Могильщик. Внезапно в комнате раздался шорох. — Кто там? — по-змеиному просвистел преподобный Шорт. — Полиция! — крикнул Могильщик, прижимаясь к стене возле двери. — Детективы Джонс и Джонсон. Выходите с поднятыми руками. Не успел он договорить, как Гробовщик кинулся к выходу, чтобы зайти сзади и блокировать окна комнаты Шорта. — Вам ее не получить, — проскрипел Шорт. — Отныне она принадлежит Господу. — Нам нужна не она, — сказал Могильщик. — Нам нужны вы. — Я орудие Всевышнего, — пояснил преподобный. — Я в этом и не сомневаюсь, — ответил Могильщик, он отвлекал преподобного, давая время Гробовщику добежать до окон. — Наше дело доставить орудие Господа целым и невредимым в руки правосудия. Грянул выстрел из дробовика — внезапно, без предупреждающего клацания затвора, и в центре двери образовалась дыра. — Мимо! — прокомментировал Могильщик. — А ну-ка еще разок из другого ствола! В комнате опять послышался шорох, и Дульси взвизгнула. Тут же со двора грянули два выстрела из револьвера 38-го калибра. Могильщик развернулся и ударил в дверь левым плечом. Дверь распахнулась, и он влетел в комнату, размахивая рукой со своим револьвером 38-го калибра. Преподобный Шорт перегнулся через стул, пытаясь поднять с пола дробовик, нашаривая его левой рукой. Правая безжизненно свисала вдоль тела. Могильщик подался вперед и ударил преподобного по затылку рукояткой длинноствольного поблескивающего никелем револьвера с такой силой, чтобы оглушить его, не повредив мозга. Когда же преподобный упал со стула на пол, Могильщик переключился на Дульси. Она лежала на кровати на спине, привязанная за руки и за ноги к изголовью и изножью. На ней были только брюки от красного костюма. Из впадины между грудей торчал нож. Она глядела на Могильщика огромными перепуганными насмерть глазами. — Плохо мое дело? — спросила она шепотом. — Не думаю, — сказал Могильщик и, приглядевшись к ней, заметил: — Ты слишком хороша собой. Плохо дело уродливых и старых. Гробовщик сдирал проволочную решетку с окна. Могильщик подошел к окну и поднял раму. Гробовщик залез в комнату. — Ну что, надо отправлять голубков в больницу, — сказал Могильщик. Преподобного Шорта отправили в психиатрическое отделение больницы «Бельвю» на углу Первой авеню и 29-й улицы. Ему сделали укол, и, когда детективы пришли к нему подводить итоги расследования, он вел себя тихо и вполне вменяемо. Вместе с Гробовщиком и Могильщиком приехал и сержант Броди. Он сел у кровати и начал допрос. Рядом с ним сидел стенографист. С другой стороны кровати сидел Гробовщик, уставившись в табличку на кровати. Могильщик примостился на подоконнике и смотрел на снующие по Ист-ривер буксиры. — Несколько мелких вопросов, преподобный, — жизнерадостно начал Броди. — Во-первых, почему вы его убили? — Господь повелел мне это сделать, — тихо и спокойно отозвался Шорт. Броди посмотрел на Гробовщика, но тот не заметил его взгляда. Могильщик проявлял живой интерес к буксирам. — Большой Джо Пуллен выяснил, что Вэл ее муж и они живут в грехе, хотя ей положено было жить уже с Джонни Перри, — начал преподобный. — Когда он это выяснил? — спросил Броди. — Во время последнего рейса, — спокойно отвечал преподобный. — Он собирался поговорить с Вэлом — велеть ему убираться в Чикаго, там тихо оформить развод и исчезнуть. Но Джо Пуллен не успел поговорить: он скоропостижно скончался. Когда я пришел помочь Мейми с похоронами, она мне все это и рассказала. Она спросила у меня совета. Я сказал, что сам этим займусь, поскольку я как-никак был духовным наставником ее, Большого Джо, а также Дульси и Джонни Перри, хотя они не ходили в мою церковь. Я позвонил Вэлу, сказал, что хочу с ним поговорить. Он ответил, что ему некогда разговаривать с разными там проповедниками. Мне пришлось объяснить, о чем у нас будет разговор. Тогда он сказал, что приедет ко мне в церковь вечером по время поминок. Мы договорились на два часа ночи. Похоже, он собирался что-то со мной сделать, но я был начеку и сразу его предупредил. Я дал ему двадцать четыре часа, чтобы убраться из города. В противном случае я обещал все рассказать Джонни. Он согласился. Я был рад, что все так получилось, и поехал к Мейми скрасить ее последние часы с бренными останками ее супруга. Там-то Господь и повелел мне его убить. — Как это случилось? — мягко поинтересовался Броди. Преподобный Шорт снял очки, отложил их в сторону, провел рукой по худому лицу, затем снова надел. — Я нередко получаю повеления от Всевышнего и никогда не оспариваю их. Я был в гостиной, где стоял гроб с останками Большого Джо, и вдруг почувствовал, что меня тянет в спальню. Я понял, что Господь пожелал, чтобы я исполнил Его волю, Я пошел туда, закрыл дверь. Тогда я почувствовал желание посмотреть вещи Большого Джо. Гробовщик медленно обернулся в его сторону. Могильщик забыл про буксиры на Ист-ривер и тоже посмотрел на него. Стенографист оторвал взгляд от блокнота и снова опустил его. — Мне попадались безопасные бритвы, потом попался нож. Господь повелел мне взять его. Я взял, а затем Он приказал мне подойти к окну и выглянуть на улицу. Я подчинился. Затем Господь повелел мне упасть из окна… — Помнится, вы раньше говорили, что вас вытолкнул из окна Чарли Чинк, — сказал Броди. — Так мне тогда показалось, — тихим, спокойным голосом отозвался преподобный Шорт. — Но позже я осознал: это сам Господь послал меня… Я испытывал желание ринуться вниз, но что-то меня удерживало, вот Господь и решил меня подтолкнуть. Он же поставил эту хлебную корзину, чтобы смягчить удар. — Раньше вы говорили, это было Тело Христово, — снова напомнил Броди. — Верно, — признал Шорт, но с тех пор я пообщался со Всевышним и понял: то был хлеб. Когда я очутился в корзине и понял, что цел и невредим, мне стало ясно: Господь уберег меня от гибели, ибо, по Его замыслу, я должен совершить нечто — я не знал, что именно. Я спрятался в вестибюле внизу и ждал, когда же Господь надоумит меня, что делать. Я стоял сокрытый от посторонних взоров. — Вы небось решили чуток отлить, верно? — спросил Гробовщик. — И это тоже было, — признал Шорт. — У меня слабый пузырь. — Не удивительно, — буркнул Могильщик. — Пусть продолжает, — сказал Броди. — Пока я ждал, что Господь меня надоумит, я увидел, как по улице идет Вэлентайн Хейнс. Я понял, что Господь хочет, чтобы я что-то сделал с ним. Я стоял и смотрел. Вдруг он подошел к корзине и лег в нее, словно решил поспать. Он лежал, словно покойник в гробу. Тут-то мне все стало ясно. Я открыл нож, спрятал его в рукав и вышел на улицу. Вэл увидел меня и сказал: «Я думал, вы там, на поминках». Я ответил: «Нет, я ждал тебя». «Зачем?» — удивился он. «Чтобы убить тебя во имя Господа», — сказал я, нагнулся и ударил его ножом прямо в сердце. Броди обменялся взглядами с Гробовщиком и Могильщиком. — Ну что ж, теперь все понятно, — заметил сержант и, повернувшись к Шорту спиной, цинично заметил: — Понятное дело — уцепиться за свое безумие. — Я не безумен, а свят, — отозвался преподобный. — Ясно, — сказал Броди и, обратясь к стенографисту, распорядился: — Подготовьте экземпляр его показаний, чтобы он расписался. — Будет сделано, — отозвался тот. Закрыл блокнот и быстро удалился. Броди позвонил конвоиру и вышел из камеры с Гробовщиком и Могильщиком. В коридоре он обернулся к Могильщику и сказал: — Вы правы: в Гарлеме люди совершают невероятные поступки по невероятным мотивам. Могильщик только хмыкнул. — Он действительно псих? — спросил Броди. — Бог его знает, — отозвался Могильщик. — Это зависит от того, что, по-вашему, означает быть психом, — уточнил Гробовщик. — Он был сексуально озабочен и хотел замужнюю женщину, — сказал Могильщик. — Когда смешивается воедино секс и религия, получается безумие. — Если он будет придерживаться этой версии, то выйдет сухим из воды, — сказал Броди. — Да уж, — с горечью произнес Гробовщик. — Если бы карты легли чуть иначе, Джонни Перри загремел бы на электрический стул. Дульси попала в гарлемскую больницу. Рана оказалась неглубокой, нож застрял в грудине. Но она была готова платить, и ее оставили полежать. Она позвонила Мейми, и та немедленно к ней приехала. Дульси рассказала все и вдосталь выплакалась у нее на плече. — Но почему ты раньше не избавилась от Вэла, детка? — спросила Мейми. — Почему ты его не прогнала? — Я не спала с ним, — сказала Дульси. — Ну и что! Он был твоим мужем и жил в одном доме с тобой. — Мне его было жалко, — призналась Дульси. — Он был такой никчемный, но мне все равно было его жалко… — Господи, — простонала Мейми, — ну почему ты не рассказала полиции, что у Чинка второй нож? Почему ты подстроила, чтобы Джонни его убил? — Наверное, надо было рассказать, — согласилась Дульси. — Но тогда я совсем запуталась. — Ну а почему ты не пошла и не призналась во всем Джонни? Почему не спросила у него совета? Он ведь твой единственный заступник. — Пойти к Джонни? — рассмеялась Дульси, и в ее голосе послышались истерические нотки. — Ну как мне было рассказывать такое Джонни? Я-то думала, это он убил Вэла. — Он бы тебя выслушал, — сказала Мейми. — Ты просто плохо его знаешь, детка. — Не в этом дело, — проговорила Дульси сквозь слезы. — Выслушать он, может, и выслушал бы. Но уж возненавидел бы меня — это точно. — Не плачь, — сказала Мейми, поглаживая ее волосы. — Все уже позади. — Вот именно — все позади, — горько сказала Дульси. Она закрыла лицо руками и горько зарыдала. — Я люблю этого негодяя. Но как мне это доказать? Утро выдалось жаркое. Дети играли на улице. Адвокат Бен Уильямс добился освобождения Джонни под залог. Из гаража прислали его «кадиллак» прямо к тюрьме. Джонни вышел, сел за руль, рядом с ним сел его адвокат, а водитель, пригнавший машину, устроился сзади. — Мы добьемся отмены обвинения в непредумышленном убийстве, — сказал адвокат. — Тут не о чем беспокоиться. Джонни завел мотор, и огромный «кадиллак» медленно тронулся. — Я беспокоюсь совсем о другом, — сказал Джонни. — О чем же? — спросил Бен Уильямс. — Тебе не понять. Чернокожие дети бежали за «кадиллаком», любовно-благоговейно касались его и кричали: — Джонни Четыре Туза! Джонни Перри Рыбий Хвост! Джонни приветственно вскинул левую руку. — Попробуй мне втолковать, — сказал адвокат. — Я как-никак твой мозг. — Как может выиграть ревнивец? — спросил Джонни. — Доверившись своему счастью. Ты прекрасно это знаешь. Ты же игрок. — Что ж, дружище, — сказал Джонни, — дай Бог, чтобы ты оказался прав.На игле (пер. с англ. А. Ливерганта)
Глава 1
— Ведь ты мне друг, а? — спросил великан. Его плаксивый голос завывал, точно пила, которой пилили сучковатое сосновое полено. — Кому нужен друг ростом с небоскреб? — пошутил карлик. — Говори, друг или нет? — не отставал великан, исполинского роста негр-альбинос с розовыми глазками, потрескавшимися губами, изуродованными ушами и густыми, курчавыми, кремового цвета волосами. Он был в белой майке, засаленных черных брюках, подвязанных веревкой на поясе, и в синих холщовых туфлях на резиновой подошве. Карлик изобразил на лице крайнюю озабоченность, оттянул рукав и посмотрел на светящийся циферблат ручных часов. Двадцать две минуты второго ночи. Время еще есть. У карлика было сморщенное, крысиное личико грязно-желтого цвета, темнее, чем у альбиноса, и маленькие бегающие глазки-бусинки. В отличие от великана, он был одет в синюю льняную рубашку, шерстяной костюм, до блеска начищенные штиблеты, а на голове у него красовалась черная шляпа с бледно-оранжевой лентой. Его бегающий взгляд на мгновение остановился на веревке, которой был подпоясан великан и которая находилась на уровне его глаз. При желании великан мог стереть его в порошок, но карлик его не боялся. Ростом-то он с небоскреб, а мозгов — кот наплакал. — Ты же знаешь, старый Джейк тебе друг. Закадычный друг. — Карлик говорил низким, хриплым голосом, почти всегда из осторожности шепотом. Белое, в шрамах лицо великана помрачнело, и он, насупившись, оглядел тускло освещенный квартал Риверсайд-драйв. Справа за стеной тянулись большие погруженные во мрак здания — ни одного освещенного окна; слева чернел парк: в темноте проступали очертания деревьев и скамеек, пахло цветами и недавно политой травой. Вдалеке вырисовывался массивный памятник Гранту[4] Но ни парк, ни памятник не интересовали великана. Внизу, за парком, проходило Западное шоссе, по которому в сторону Уэстчестерского округа проезжали, поблескивая фарами, редкие машины, а за шоссе мерцал Гудзон, на противоположном берегу которого, примерно в миле отсюда, начинался уже другой штат — Нью-Джерси. Но великана не интересовало и это: Нью-Джерси, Древний Рим — какая разница! Он положил свою огромную, величиной с окорок ладонь на худенькое плечико приятеля, и карлик под ее весом согнулся в три погибели. — Брось мне голову дурить, — сказал великан. — Тебя послушаешь, так ты всем «закадычный друг». Мне-то ты друг, настоящий друг? Говори! Карлик с раздражением повел плечами, и его глаза-бусинки, пробежав по могучей белой руке, остановились на бычьей шее великана. Тут только он сообразил, что, кроме него и этого громадного придурка альбиноса, на темной улице нет ни души. — Послушай, Мизинец, разве Джейк тебя хоть раз подвел? — с чувством спросил он. Великан тупо заморгал, словно ему что-то привиделось. Изрезанные шрамами желваки задвигались, словно копошащиеся под землей черви, изуродованные уши навострились, а из-под толстых, разъехавшихся в гримасе, потрескавшихся губ сверкнул, словно маяк в ночи, ряд золотых зубов. — При чем тут «подвел — не подвел», — огрызнулся он и совершенно машинально сдавил плечо карлика еще сильнее. Карлик взвыл от боли, метнул было взгляд на встревоженное лицо великана, но тут же поднял глаза еще выше — на уходящий в небо купол Риверсайдской церкви с двадцатиэтажный дом. В его глазах мелькнул страх. — Друг — это тот, кто из беды выручит, — бубнил свое великан. — В огонь и в воду пойдет. Вдали завыла сирена. Приближалась пожарная машина. «В огонь и в воду…» Тут только карлика осенило. — Отпусти меня, кретин! — закричал он. — Мне пора. Надо бежать. Но великан и не думал его отпускать: — Бежать ему надо. Разбежался! Останешься здесь, ты мне нужен. Скажешь им, что я тут ни при чем. — Кому «им», кретин? — Пожарным, кому ж еще. Скажешь, что моего папу собирались ограбить и прикончить. — Черт! — Карлик еще раз попытался вырваться. — Ничего твоему Гасу не грозит, пойми ты, придурок. Но великан еще крепче стиснул карлика за плечо и вдобавок легонько обхватил ему горло двумя пальцами, большим и указательным. Карлик завизжал, как свинья в мешке. Его охватила паника, маленькие черные глазки-бусинки вылезли из орбит. — Отпусти меня, ублюдок паршивый! — завопил он, тыкая своими крошечными кулачками в могучую грудь великана. — Ты что, оглох? Не слышишь сирену? Нельзя, чтобы нас с тобой на этой богатой улице вместе видели. А то заметут как пить дать. Я уже три раза сидел, с меня хватит! Великан опустил голову и придвинулся к карлику вплотную. Шрамы на его грязно-белом лице извивались, точно змеи на сковороде. Все его тело тряслось, ноздри раздувались, а глаза, которыми он поедал карлика, были похожи на раскаленные угли. — Теперь понял, почему я говорил тебе про огонь и воду? — угрожающе прошипел он. В это время, разрывая ночную тишину оглушительным воем сирены, в конце улицы показались пожарные и полицейские машины. Тут карлик, перестав колотить в грудь, стал вдруг лихорадочно выуживать из карманов какие-то бумажные пакетики и один за другим засовывать их в рот. Вскоре лицо его побагровело, он начал задыхаться. Пожарные на ходу попрыгали с машин и, размахивая топориками, бросились к церкви. Одни врывались внутрь с фасада и разбегались по погруженному во мрак главному нефу высотой в двести пятнадцать футов, натыкаясь на скамьи и колонны и ища глазами загоревшиеся балки, а другие огибали церковь справа и слева, пытаясь проникнуть в нее с противоположной стороны. Капитан пожарной службы уже стоял на улице перед церковью и отдавал в мегафон приказы. На пороге храма появилась фигурка церковного сторожа, который все это время скрывался в нише, за огромными входными дверьми. — Это он дал ложную тревогу, — крикнул сторож, показывая пальцем на исполина-альбиноса. Капитан увидел сторожа, но что тот сказал, не расслышал. — Уведите из опасной зоны этого человека! — гаркнул он. Двое полицейских выскочили из патрульной машины и схватили сторожа за руки. — Эй, друг, отойди в сторону, — крикнул один из полицейских. — Вы что, не слышите, что вам говорят? — проворчал сторож. — Вот тот верзила дал сигнал тревоги. Полицейские отпустили сторожа и направились к великану. — Что здесь происходит? — гаркнул второй полицейский. Ты зачем душишь эту козявку? — Он мой друг, — огрызнулся великан. Лицо полицейского стало наливаться краской. Карлик захрипел и закатил глаза. Полицейский перевел взгляд с великана на карлика, по-видимому решая, кого из них бить. Выбрать было сложно, вид был подозрительный у обоих. — Признавайтесь, ребята, кто из вас дал сигнал тревоги? — спросил полицейский. — Он, — ответил церковный сторож, снова показывая на великана. Полицейский еще раз смерил сторожа взглядом и решил позвать капитана пожарной службы. — Мы задержали человека, который дал тревогу, сэр, — доложил он. — Спросите его, где горит, — отозвался капитан. — «Горит»?? — Великан сделал вид, что не понимает, о чем идет речь. — Ничего не горит! — не выдержал сторож. — Говорю же вам: никакого пожара нет. Полицейские переглянулись. «Пожарные, значит, приехали, а пожара нет». Один из них по ассоциации замурлыкал песенку Луи Армстронга[5] «Мяса полно, а картошки-то нет». Рассвирепев, капитан бросился на великана с кулаками. — Это ты вызвал пожарную команду? — закричал он дрожащим от бешенства голосом, выставив вперед челюсть. Великан отпустил Карлика: — Расскажи им, как было дело, Джейк. Карлик бросился было бежать, но кто-то из полицейских в последний момент поймал его за шиворот. — Я сам видел, это он, — подтвердил церковный сторож. Капитан резко повернулся к нему: — А раз видел, почему не остановил? Ты что, не знаешь, сколько стоит городу поднять по тревоге пожарные машины? — Погляди на него, — сказал сторож. — Такого остановишь! Все поглядели на великана и сразу поняли, что сторож имел в виду. Один из полицейских вытащил фонарь и, посветив им великану в лицо, обнаружил, что это негр с белым лицом и белыми волосами. Негра-альбиноса он видел впервые. — Ты кто, черт возьми, такой? — не без удивления спросил полицейский. — Его друг, — ответил великан, показывая на карлика, которого по-прежнему держал за шиворот второй полицейский. Карлик отчаянно вырывался. — Господи, да это же черномазый?! — воскликнул капитан, не веря своим глазам. — И точно черномазый. Надо же! — сказал первый полицейский. — А с виду — белый. Обхохочешься. Улучив момент, карлик вырвался, обежал капитана и бросился на другую сторону улицы, чуть не попав под колеса резко затормозившего автомобиля, который на большой скорости несся к церкви. Два высоких, широкоплечих негра в одинаковых темных старых шляпах и в помятых черных летних костюмах, как по команде, хлопнув дверцами, выскочили с двух сторон из машины, маленького черного седана, и бросились на карлика. Один негр, Эд Джонсон по кличке Гробовщик, крепко схватил карлика за руку, такую худенькую, что казалось, она вот-вот оторвется, и развернул его к себе лицом. — Это Джейк, — сказал второй негр, Сэм Джонс по кличке Могильщик. — Посмотри на него, — сказал Гробовщик. — Он съел все, что у него было, — заметил Могильщик. — Съел, но переварить не успел, — откликнулся Гробовщик, заламывая карлику руки. Могильщик ударил карлика в живот. Карлика вырвало. Могильщик вынул носовой платок и расстелил его на мостовой. Карлика вырвало на платок пережеванными бумажными пакетиками, а также вареным языком и маринованным укропом. Вдруг карлик упал и потерял сознание. Гробовщик перенес его с мостовой на газон, а Могильщик аккуратно свернул носовой платок с блевотиной и вложил его в толстый коричневый конверт, который сунул в боковой карман. Оставив карлика лежать на газоне, они направились к столпившимся возле церкви полицейским и пожарным выяснить, что произошло. — Джейк все тебе расскажет, командир. Он мой друг, — твердил альбинос капитану пожарной службы. — Джейк молчит как рыба, — сказал Могильщик. Великан тупо уставился на него. — Он недоумок, не видишь, что ли, — подал голос один из полицейских. Теперь великан стоял в окружении нескольких полицейских и пожарных. — Чтобы, ответить на мой вопрос, большого ума не надо, — сказал капитан, сверля альбиноса воспаленными глазами. — Говори, приятель, зачем вызвал пожарных? По скулам великана, точно слезы, текли крупные капли пота. — Пойми, командир, — заныл он. — Мне отца спасать надо было. Его хотели убить и ограбить. Что мне было делать… Могильщик и Гробовщик переглянулись. — Где? — спросил Могильщик. — Этот альбинос работает на управляющего жилым домом в трех шагах отсюда, — вступил в разговор церковный сторож. — Управляющий — мой отец, — сказал великан. — Заткнитесь вы все, дайте мне его допросить, — взревел капитан и придвинулся к великану вплотную. Капитан был шести футов роста, но макушкой доставал альбиносу только до подбородка. — Я хочу знать, как ты здесь оказался и почему вызвал пожарных. Только не прикидывайся дурачком: прекрасно ведь знаешь, что эта церковь старинная и в ней проведена сигнализация. — Он же тебе все объяснил, — сказал Гробовщик. Капитан пожарной охраны пропустил его слова мимо ушей. От злости он так сильно стиснул зубы, что над лиловым подбородком вздулись желваки. — Чего ж ты тогда не позвонил в полицию? Почему нажал на кнопку «пожар», а не на кнопку «полиция»? И почему именно в церкви? Почему, наконец, просто не позвал на помощь? Великан изобразил недоумение. Его плоское светлое лицо стало подергиваться. Розовым языком он облизнул бесцветные губы. — Эта кнопка была ближе всего, — сказал наконец он. — От чего?! — рявкнул капитан. — От его дома, надо понимать, — сказал Могильщик. — Не лезь не в свое дело! — оборвал его капитан. — Если речь идет об убийстве или ограблении, это наше дело, — возразил Могильщик. — И вы поверили этому придурку? — с презрением спросил полицейский. — Это ведь несложно выяснить, — сказал Гробовщик. — Для начала я выясню, какого черта он нажимал на кнопку «пожарная тревога» и устроил весь этот переполох, — сказал капитан и, протянув руку, хотел было схватить великана за шиворот, но не смог: майка обтягивала его мощное тело, а потная белая кожа была слишком скользкой. В результате капитан так и остался стоять, выбросив вперед руку, словно собирался ударить альбиноса в грудь. — Кто хочет ограбить твоего отца? — быстро спросил Могильщик. — Африканец и моя мачеха, они между собой сговорились, — захныкал великан. Капитан толкнул его в грудь: — Но ты же знал, что никакого пожара нет. Великан беспомощно осмотрелся по сторонам, однако на помощь ему никто приходить не собирался. — Нет, командир, не знал. Точно я этого не знал, — сказал он и, заглянув капитану в глаза, извиняющимся тоном добавил: — Но сам я пожара не видел. Не выдержав, капитан изо всех сил ударил альбиноса в живот. С таким же успехом он мог ударить кулаком по колесу грузовика. Не испытав ни малейшей боли, великан с удивлением уставился на капитана. — Зачем ты его бьешь? — спросил Гробовщик. — Он же говорить не отказывается. Капитан пожарной службы не обратил на его слова никакого внимания. — Берите его, ребята, — распорядился он. Один из пожарных схватил великана за правую руку, и капитан во второй раз ударил его в тугой, пружинящий живот. Великан хрюкнул и левой рукой взял капитана за горло. — Эй, ты, полегче! — крикнул Могильщик. — Так ведь и задушить недолго. — Не вмешивайся, — предупредил его полицейский, вытаскивая пистолет. Капитан выпучил глаза и высунул язык. Один из пожарных ударил великана по спине топориком. Изо рта великана вырвался звук, похожий на мокрый кашель. Занес топор и другой пожарный. В последний момент Могильщик успел перехватить у него топор и одновременно выхватил из-за пояса длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра. Просунув ствол между пальцами великана, он попытался разжать их. Почувствовав боль, альбинос стиснул кадык своей жертвы еще сильнее. В глазах капитана потемнело. Наконец пальцы альбиноса разжались, и капитан упал. После этого страсти разгорелись не на шутку. Пожарный вырвал из рук Могильщика свой топор и замахнулся: еще секунда, и он раскроил бы Могильщику череп, но тут в темноте блеснул револьвер Гробовщика. — Не теряй голову, приятель, — предупредил он пожарного. — А то потеряешь жизнь. Пожарный взмахнул топориком и ударил великана по затылку. Великан закричал, как взбесившийся жеребец, и началдраться. Стоявшего справа от него пожарного он ударил локтем в челюсть, отправив его в нокаут, а левой рукой уложил двух пожарных с топорами. Тогда пожарные, перехватив топоры за лезвие и размахивая деревянными топорищами, пошли в атаку. На великана посыпался град ударов, и на его нежной белесой коже загорелись красные рубцы. Великан отбивался отчаянно, и перед ним, как во время побоища, образовалась целая груда тел, сбитых с ног его могучими кулаками. Но пожарные продолжали наступать. Великан не проявил никаких признаков усталости, только лицо его потемнело, из белого стало черно-синим. Церковный сторож бегал вокруг и, сокрушенно заламывая руки, призывал рассвирепевших пожарных к христианскому смирению. — Успокойтесь, джентльмены, — повторял он. — Простите ближнего своего. Могильщик и Гробовщик тоже делали все возможное, чтобы остановить потасовку. — Эй, хватит! — говорил Могильщик. — Пусть с ним полиция разбирается! — уговаривал Гробовщик. Но их никто не слушал. Изловчившись, один из пожарных ударил великана по ногам, и тот упал. Пожарные окружили его и стали выкручивать ему руки, но ничего не получалось: под потной, покрытой лиловыми кровоподтеками кожей перекатывались твердые как камень бицепсы. Схватить альбиноса было не легче, чем вымазанную жиром свинью на ярмарке. Великан встал на четвереньки, рывком вскочил на ноги, стряхнув с себя пожарных, точно собака — капли воды, и, вобрав голову в плечи, под градом ударов бросился бежать. — Вот сукин сын, откуда только силы берутся, — пожаловался один из пожарных. Великан пересек улицу и, прыгнув на траву, случайно наступил лежавшему без сознания карлику на живот. Изо рта Джейка фонтаном брызнула рвота. Но никто этого не заметил. Великан перемахнул через капот пожарной машины и побежал дальше, еще больше оторвавшись от своих преследователей. — Держи его! А то уйдет! — закричал полицейский. Могильщик и Гробовщик бросились великану наперерез. Великан остановился как вкопанный и затравленно уставился на них. Избитый, в кровоподтеках, с окровавленным лицом, он в этот момент был похож на израненного пикадорами быка. — Будем брать? — спросил друга Гробовщик. — Черт с ним, пусть убегает, — откликнулся Могильщик. — Убежит — его счастье. Они расступились и пропустили великана. Полицейские и пожарные, обогнув с обеих сторон пожарную машину, бросились в погоню. Автомобиль чернокожих детективов, маленький черный седан, стоял на противоположной стороне улицы, боком, а рядом были припаркованы две патрульные полицейские машины. Великан вскочил на капот седана, а оттуда перепрыгнул на крышу черно-белого патрульного джипа. Установленный на пожарной машине прожектор на какое-то мгновение выхватил из темноты его застывшую, напряженную, нелепо скрюченную фигуру. И тут совершенно машинально один из полицейских вытащил пистолет и прицелился в великана. В ту же секунду, как по команде выхватив свой длинноствольный вороненый револьвер, Гробовщик ударил им по пистолету полицейского. Пистолет выстрелил. Великан взмыл в воздух и, ломая сучья, исчез в листве парка. От звука выстрела и вида падающего с машины великана все на мгновение замерли. У всех промелькнула одна и та же мысль: альбинос убит. Каждый реагировал на это по-своему, но оцепенение на какую-то долю секунды охватило всех, и полицейских, и пожарных, и детективов. Молчание прервал Гробовщик: — Нельзя убивать человека только за то, что он дал ложный сигнал тревоги, — сказал он стрелявшему. Но полицейский не собирался убивать великана и поэтому воспринял упрек Гробовщика близко к сердцу. — Ты бы молчал! — огрызнулся он. — Кто убил человека только за то, что тот воздух испортил, а? Изрезанное шрамами лицо Гробовщика перекосилось от ярости. Эта история, единственное позорное пятно на его биографии сыщика, никак не шла у него из головы. — Ты врешь, ублюдок! — закричал он, и в темноте угрожающе блеснул вороненый ствол его револьвера. — Ты что, спятил, Эд? — крикнул другу Могильщик; он успел схватить револьвер за дуло и отвести ствол в сторону, а самого Гробовщика повернуть к себе лицом. — Держи себя в руках. Это же шутка. — Эти двое черномазых совсем спятили, — прохрипел полицейский, которого, в свою очередь, крепко держали за руки сослуживцы. — Никакая это не шутка, — буркнул Гробовщик, но сопротивляться Могильщику, который оттащил его в сторону, не стал. В свое время Гробовщик действительно убил человека, но не за то, что тот испортил воздух, а потому, что попытался плеснуть сыщику в лицо духами. Гробовщик выстрелил, решив, что во флаконе не духи, а кислота: однажды его уже обливали кислотой, о чем свидетельствовали многочисленные шрамы на лице. Могильщик понимал, что спорить с белыми полицейскими бесполезно: в полиции ведь знали, как в действительности было дело, и перевирали эту историю нарочно, чтобы Гробовщика подразнить. Перепалка продолжалась не больше минуты, но за это время великан успел уйти. Со стороны Риверсайд-драйв парк был ухоженным и хорошо просматривался, однако, плавно спускаясь под гору, туда, где проходила шестизарядная Западная автомагистраль, а за решеткой тянулась железная дорога, по которой из Нью-Йорка шли товарные поезда, превращался в настоящие джунгли. Полицейский услышал, как великан продирается сквозь густой кустарник, и закричал: — Он побежал к реке! Погоня возобновилась. В историю об ограблении и убийстве не поверил никто. — Пусть сами его ловят, — не без злорадства сказал Могильщик. — Пусть, я не против, — откликнулся Гробовщик. — Он так далеко оторвался, что им его все равно не поймать. Могильщик снял фетровую шляпу и отер ладонью пот, выступавший из-под коротко остриженных курчавых волос. Они обменялись взглядом людей, привыкших за много лет совместной работы понимать друг друга с полуслова. — Думаешь, тут что-то есть? — спросил Могильщик. — Попробуем выяснить. Вот будет фокус, если за то время, пока разыгрывалась вся эта комедия, кого-то действительно грабили и убивали. — Представляю, какой тогда подымется шум. Гробовщик подошел к газону, посмотрел на карлика, нагнулся и пощупал ему пульс: — Ну, что скажешь про своего дружка, Джейк? — Он никуда отсюда не денется. Еще успеешь с ним поговорить, — сказал Могильщик. — Пошли. Ведь не исключено, что этот полоумный верзила по кличке Мизинец говорит правду.Глава 2
К этому времени Риверсайд-драйв окончательно пробудилась ото сна. Из выходящих на улицу темных окон высовывались похожие на привидения испуганные жильцы; квартиры окнами во двор, наоборот, были ярко освещены, как будто только что началась война. Дом, который искали детективы, оказался девятиэтажным кирпичным зданием со стеклянными дверьми, за которыми виден был тускло освещенный вестибюль. Дверь была на ночь заперта. Рядом с блестящей хромированной табличкой «Управляющий» торчала кнопка звонка. Гробовщик уже протянул к звонку руку, но Могильщик, покачав головой, его остановил. Несмотря на то что улица была забита пожарными и патрульными машинами, полицейскими в форме и пожарными в касках, выглядывавшие из окон жильцы смотрели на двух чернокожих с нескрываемой опаской. Гробовщик заметил это и сказал: — Они, наверное, приняли нас за взломщиков. — А за кого, по-твоему, они должны принять двух цветных, которые забрели ночью в белый район? — усмехнулся Могильщик. — Если б я в это время суток увидел в Гарлеме двух белых, то наверняка решил бы, что они блядей ищут. — И был бы прав. — Не больше, чем жильцы этого дома. Справа от подъезда за железной оградой протянулась в обход дома узкая бетонная дорожка. Ограда была заперта. Могильщик схватился за верхнюю перекладину, поставил ногу на среднюю, подтянулся и перелез через ограду. Гробовщик последовал его примеру. Откуда-то сверху послышался злобный шепот, но сыщики решили им пренебречь. Пройдя по бетонной дорожке футов сто, они увидели подвальное зарешеченное окно, откуда, отражаясь фиолетовым квадратом на стене соседнего здания, пробивался свет. Сыщики на цыпочках подошли к окну и, встав на колени, заглянули внутрь. Комната была забита скарбом, оставшимся от многих поколений квартиросъемщиков. Чего здесь только не было! По стенам громоздились комоды, высокие и низкие, а между ними стояли мраморные статуэтки, напольные часы, декоративные тумбы в виде жокея на лошади, пустые клетки для птиц, аквариум с разбитым стеклом и три изъеденные молью чучела, два — беличьих и одно, полинявшее, — совы. У окна стоял круглый обеденный стол, окруженный ветхими стульями и покрытый выцветшей красной шелковой занавеской. В простенке между двумя дверьми, одна из которых вела на кухню, а другая — в спальню, возвышался старинный орган, на котором были расставлены фарфоровые безделушки. Напротив органа, один на другом, стояли два телевизора, а на верхнем — еще и допотопный радиоприемник. Почти вплотную к этой пирамиде, чтобы можно было не вставая включать и выключать телевизор, были придвинуты диван и два кресла, из которых торчала вата. На крытом линолеумом полу лежали вытертые циновки. На низком комоде стояла лампа синего цвета, а на обеденном столе — красного. В душном воздухе едва слышно стрекотал стоящий на высоком дубовом комоде маленький вентилятор. Телевизор был выключен, а радио работало. Шла программа для полуночников, из металлического динамика раздавался голос Джимми Рашинга. «Старая, как мир, любовь в сердце моем…» — пел он. На диване, вполоборота, повернув голову к столу и похотливо улыбаясь, сидел с бутербродом в руке молодой негр в грязно-белой чалме и в длинном пестром балахоне. Вокруг стола, сжимая в руке высокий стакан с темным ямайским ромом, танцевала хорошенькая мулатка в платье, очень похожем на мешок с прорезями для рук и головы. Это была высокая, худощавая женщина с узкими бедрами сборщицы хлопка и большими, налитыми грудями кормилицы. Она шаркала босыми ногами по циновке и вздрагивала всем телом. Спереди из ее «мешка» то и дело показывались худые острые коленки, сзади, точно у курицы, что откладывала яйца, — узкие, подрагивающие ягодицы, а сверху, словно рыльца голодных поросят, выглядывали готовые выпрыгнуть наружу тугие груди. У мулатки было длинное скуластое лицо с плоским носом, тяжелым подбородком и узкими желтыми глазами. На плечи падали густые, волнистые, густо смазанные бриолином черные волосы. Танцуя, она время от времени строила африканцу глазки. Могильщик постучал в окно. Мулатка вздрогнула и вылила ром на шелковую занавеску. Первым увидел сыщиков африканец. Его зрачки побелели. Затем, повернувшись к окну, заметила их и мулатка. Ее большой широкий рот с полными губами скривился от злобы. — Убирайтесь отсюда, черномазые, а то полицию вызову, — закричала она глухим, срывающимся голосом. Могильщик вынул из бокового кармана пиджака кожаный, на войлочной подкладке бумажник и показал ей свой полицейский жетон. Мулатка помрачнела. — Черномазые легавые, — злобно сказала она. — Только и умеете, что шлюх гонять. Чего вам надо? — Войти, — сказал Могильщик. Она посмотрела на стакан рома с таким видом, словно не знала, для чего он нужен, а потом, помолчав, сказала: — Вам здесь делать нечего. Мужа все равно дома нет. — Ничего, с тобой поговорим. Она повернулась к африканцу. Тот заерзал на диване, явно собираясь ретироваться. — Ты тоже останься. Поговорим с вами обоими, — сказал Могильщик. Мулатка снова повернулась к окну и, прищурившись, окинула сыщиков быстрым взглядом: — А он-то вам зачем сдался? — Где дверь, женщина? — оборвал ее Гробовщик. — Вопросы будем задавать мы. — Сзади, где ж еще, — буркнула она. Сыщики пошли в обход дома. — Давно я не видел такой хорошенькой киски, — заметил Гробовщик. — А мне такой и задаром не надо, — заявил Могильщик. — Не зарекайся. Сыщики спустились по ступенькам в подвал, к выкрашенной в зеленое двери. На пороге, уперев руки в боки, их поджидала мулатка. — Что-то случилось с Гасом, да? — спросила она. Впрочем, тревоги в ее желтых глазах не было. Зато был грех. — А кто такой Гас? — спросил Гробовщик, остановившись на последней ступеньке. — Это мой муж, управляющий. — А что с ним могло случиться? — А я почем знаю? Это уж вас надо спросить. Не зря же вы здесь ночью шастаете… — Она осеклась, ее желтые глазки-щелочки злобно блеснули: — Только бы эти белые скупердяи не обвинили нас в воровстве. Специально, чтоб мы не смогли уехать в Гану, — добавила она своим глухим, развязным голосом. — С них ведь станется. — В Гану?! — воскликнул Могильщик. — В Африку? Вы уезжаете в Гану? На ее лице появилось самодовольное выражение: — Говорю же, в Гану, сколько можно повторять. — А кто это «мы»? — поинтересовался Гробовщик, выглядывая из-за плеча Могильщика. — Я и Гас, кто ж еще. — Пошли в квартиру, там разберемся, — сказал Могильщик. — Если думаете, что мы что-то украли, то вы пришли не по адресу, — сказала мулатка. — Нам чужого не надо. — Пошли, пошли. Она резко повернулась на каблуках и двинулась по ярко освещенному коридору с побеленными стенами, вобрав голову в квадратные костистые плечи и вертя маленькими крепкими ягодицами, которые, точно головастики, сновали у нее под платьем. У стены, рядом с шахтой лифта, стоял массивный темно-зеленый сундук, на котором значилось: «Пароход „Королева Мария“. Не кантовать». Ручки сундука были перевязаны веревкой. Сыщики переглянулись. С каждой минутой становилось все интереснее. Оказалось, что забитая рухлядью квартира домоправителя выходила прямо в вестибюль. Войдя, они увидели, что африканец сидит на кончике стула со стаканом рома в руке и дрожит мелкой дрожью. Радио было выключено. Мулатка повернулась закрыть за собой дверь, и тут в дверях кухни появилось чудовище. У обоих сыщиков от ужаса зашевелились на голове волосы. Сначала им показалось, что это львица. У зверя была золотистая шерсть, огромная голова, стоящие торчком уши и сверкающие глаза. Таинственный зверь зарычал, и только тогда стало ясно, что это не львица, а громадная собака. Гробовщик выхватил револьвер из кобуры. — Она не укусит, — с презрительной улыбкой процедила мулатка. — Привязана цепью к плите. — Вы что, с собой ее везете? — не скрывая удивления, спросил Могильщик. — Это не наша собака. Ее хозяин — негр-альбинос по кличке Мизинец, он на Гаса работает. — Мизинец, значит. Не твой ли он сын? — ввернул Могильщик. — Мой сын! — Мулатка взорвалась. — Сколько ж мне, по-твоему, лет? Да он, если хочешь знать, старше меня. — Почему ж тогда он называет твоего мужа отцом? — А я почем знаю? Никакой Гас ему не отец. Муж где-то подобрал его и над ним сжалился. Гробовщик незаметно толкнул Могильщика в бок, показав ему глазами на четыре коричневых чемодана из искусственной кожи, которые стояли у стены под обеденным столом. — А где Гас? — спросил Могильщик. Мулатка опять насупилась. — Откуда я знаю. Пошел, наверное, на пожар поглазеть. — А он случаем не за наркотиками отправился? — сделал предположение Могильщик, вспомнив карлика Джейка. — Гас?! За наркотиками?! — Мулатка задохнулась от возмущения. — Нет у него такой привычки. Нет и никогда не было. К чему он привык, так это в церковь ходить. — Она помолчала и добавила: — Наверное, спустился в каптерку за сундуком, а его кто-то в коридор выставил. — У Гаса, говоришь, такой привычки нет? А у кого есть? — не отставал Гробовщик. — У Мизинца. Он героин употребляет. Я точно знаю. — А откуда у него на героин деньги? — Почему ты меня об этом спрашиваешь? Могильщик перевел взгляд на перепуганного африканца. — Что этот человек здесь делает? — внезапно спросил он. — Это африканский вождь, — с гордостью сказала мулатка. — Охотно верю, но на мой вопрос ты не ответила. — Он продал Гасу ферму. — Какую еще ферму? — Соевую плантацию в Гане, куда мы едем. — Твой муж купил у африканца соевую плантацию? — недоверчиво переспросил Гробовщик. — Что-то не верится. — Покажи ему паспорт, — сказала африканцу мулатка. Африканец выудил паспорт из складок своего балахона и протянул его Могильщику. Могильщик не обратил на паспорт никакого внимания, зато Гробовщик взял его и, прежде чем вернуть владельцу, долго с любопытством изучал. — Я одного не пойму, — сказал Могильщик и, сняв шляпу, почесал голову. — Откуда у вас такие деньги берутся? Твой муж на зарплату домоуправляющего покупает в Гане плантацию. Мизинец героином балуется… — Откуда деньги у Мизинца, я понятия не имею, — сказала мулатка. — А у Гаса незаконных доходов нет. Его жена умерла и оставила ему в Северной Каролине табачную ферму, а он ее продал. Могильщик и Гробовщик опять переглянулись. — А я думал, его жена — ты, — сказал Могильщик мулатке. — Да, сейчас — я, — с победоносным видом ответила та. — Выходит, он — двоеженец? — Уже нет. — Она захихикала. Могильщик покачал головой: — Везет же людям. С улицы послышался рев моторов, пожарные машины возвращались в гараж. — Где был пожар? — спросила мулатка. — Пожара не было, — ответил Могильщик. — Это Мизинец дал ложный сигнал тревоги. Он хотел вызвать полицию. Из узких желтые глаза мулатки сделались величиной с миндаль: — Вот как? А зачем ему понадобилась полиция? — Говорит, что вы вместе с этим африканским вождем грабили и убивали его отца. Ее лицо приобрело землистый оттенок, а африканец, вскочив на ноги, как будто его укусила в задницу оса, начал что-то быстро лопотать в свое оправдание на непонятном гортанном английском языке. — Да заткнись ты! — в сердцах перебила его мулатка. — Гас сам с ним разберется. Альбинос поганый! Сколько мы ему добра сделали, а он, скотина, подгадить нам норовит. Да еще накануне отъезда! — А зачем ему было на вас наговаривать? — А затем, что он африканцев на дух не переносит. Завидует им. У него ведь кожа ни то ни се, даром что негр. Могильщик и Гробовщик, не сговариваясь, покачали головами. — Давайте разберемся, — сказал Могильщик. — Сегодня ночью альбинос по кличке Мизинец дал ложный сигнал тревоги, сообщил, что горит Риверсайдская церковь, в результате чего сюда съехалась половина всех нью-йоркских пожарных и вся полиция района. Спрашивается, почему он это сделал? — А все потому, что нефов с темной кожей не любит, — съязвил Гробовщик. — Почему же, интересно, он невзлюбил нефов с темной кожей? От жары, что ли? В этот момент раздался длинный, пронзительный звонок в дверь. На кнопку жали с таким остервенением, как будто пытались вдавить ее в стену. — Кого еще черти принесли? — буркнула мулатка. — Может, это Гас? — предположил Гробовщик. — Может, он ключ потерял? — Если этот придурок снова пожарных вызвал, пусть лучше мне на глаза не попадается, — пригрозила мулатка. Она вышла в вестибюль и в сопровождении обоих сыщиков поднялась по лестнице к входной двери. Сквозь стекло они увидели наряд полиции. Мулатка распахнула дверь. — Чего вы тут забыли? — крикнула она. Белые полицейские с интересом оглядывали чернокожих сыщиков. — Жильцы жалуются, что возле дома ошиваются двое подозрительного вида цветных, — громко, с вызовом сказал один из полицейских. — Вам об этом что-нибудь известно? — Подозрительные цветные — это мы, — сказал Могильщик, предъявляя свой полицейский жетон. — Это мы здесь ошиваемся. Полицейский покраснел. — Простите, ребята, — сказал он. — Наша вина: надо было сначала эти жалобы проверить. — Бывает, — сказал Могильщик. — В такую жару мозги ни у кого не работают. Могильщик и Гробовщик ушли вместе с полицией и отправились в сторону церкви посмотреть, что с Джейком. Но его на газоне не было. Сидевший в патрульной машине полицейский сообщил, что карлика увезли в больницу. Пожарные уехали, но у тротуара еще стояло несколько патрульных машин: полицейские безуспешно прочесывали парк в поисках альбиноса-исполина по кличке Мизинец. Гробовщик взглянул на часы: — Двенадцать минут третьего. Эта история уже битый час длится. — Бары закрылись, — сказал Могильщик. — Надо бы, прежде чем сдавать дежурство, заглянуть в Долину, ты не находишь? — А как же Джейк? — Никуда твой Джейк не денется. Давай-ка сперва прокатимся — посмотрим, что еще в этом пекле творится. И они вразвалочку направились к своему маленькому черному седану. Со стороны их можно было принять за двух фермеров, которые впервые приехали в столицу.Глава 3
В полицейский участок они вернулись только в половине четвертого утра. А все из-за жары. Даже в половине третьего ночи Долина, район Гарлема в низине, к востоку от Седьмой авеню, напоминала раскаленную сковороду. Асфальт нагрелся и разбух, от него в воздух подымался нестерпимый жар, а атмосферное давление прибивало этот жар обратно к земле — как крышку от стоящей на огне кастрюли. Цветное население Долины бодрствовало даже в это время суток — в перенаселенных многоквартирных домах, в ночных барах, в борделях, вело жизнь, приправленную пороком, болезнями и преступлениями. Над этой раскаленной сковородой в жарком, неподвижном воздухе низко стоял густой, терпкий запах шашлыка, опаленных волос, выхлопных газов, гниющего мусора, дешевых духов, немытых тел, разрушенных зданий, собачьих, крысиных и кошачьих испражнений. Запах виски и блевотины. Запах бедности — застарелый и высушенный. Полуголые люди сидели у открытых окон, толпились на черных лестницах, шаркали взад-вперед по тротуарам, носились по черным улицам на разбитых машинах. Из-за жары невозможно было спать, из-за разлитого в воздухе греха — любить, из-за шума — мечтать о прохладных водоемах и тенистых аллеях. В ночном воздухе надрывались, стараясь перекричать друг друга, бесчисленные радиоприемники, оглушительно визжали возившиеся на улицах кошки; тишину разрывали истерический смех, какофония автомобильных гудков, грубые ругательства, громкие споры, истошный визг поножовщины. Бары закрылись, и пили поэтому прямо на улице, из горлышка. Мучась от жары, хлестали дешевое крепкое виски, еще больше мучились от жары и шли драться или воровать. Могильщик и Гробовщик столкнулись с массой крупных и мелких преступлений. Грабители вломились в супермаркет и украли пятьдесят фунтов парной говядины, двадцать фунтов копченой колбасы, двадцать фунтов куриной печенки, двадцать девять фунтов маргарина, тридцать два фунта топленого жира и один телевизор. Какой-то пьянчуга забрел в похоронное бюро и отказывался уйти, пока его не обслужат «по первому разряду». Мужчина зарезал женщину за то, что та «не давала, ну хоть тресни». Женщина зарезала мужчину, который, как она уверяла, пребольно наступил ей на мозоль. Во второразрядном ресторанчике на углу Восьмой авеню и Сто двадцать шестой улицы завязалась драка. Началась драка с того, что в задней комнате ресторана во время игры в кости один негр набросился с ножом на другого. Тот не долго думая выскочил на улицу и вооружился обломком железной трубы, которую, прежде чем пойти играть в кости, он предусмотрительно припрятал в мусорном баке. Негр с ножом, увидев, что его обидчик возвращается с железной трубой, вскочил и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, ретировался в противоположном направлении. Тогда его приятель бросился с бейсбольной битой на негра с трубой. После этого негр с ножом вернулся и пришел на помощь нефу с бейсбольной битой. Увидев, что двое напали на одного, из кухни, размахивая топором, выскочил повар, тоже негр, после чего между нефом с ножом и поваром завязалась ожесточенная схватка один на один. Когда Могильщик и Гробовщик вбежали в ресторан, спертый воздух сотрясался от криков и звона холодного оружия. Не вступая в разговоры, Гробовщик рукояткой пистолета стал бить по голове негра с ножом. Тот, пошатываясь, выбежал из ресторана и, прижимая к груди нож, который он боялся пустить в ход, забормотал: — У меня голова крепкая — не пробьешь… Левой рукой Могильщик стал хлестать по лицу нефа с бейсбольной битой, а правой — размахивать пистолетом, разгоняя собравшуюся на тротуаре толпу. — Разойдись! — кричал он. — Получай, красноглазый! — кричал Гробовщик. — Чтоб в следующий раз руки не распускал! Со стороны Могильщик и Гробовщик ничем не отличались от дерущихся и зевак: у них были такие же воспаленные глаза, такие же сальные, потные и злые лица. Как и большинство обитателей Гарлема, оба они были высокие, широкоплечие, подвижные, решительные. Их лица, как и у любого пьянчуги из Гарлема, были испещрены шрамами и рубцами. На лице Могильщика видны были следы от многочисленных ударов тяжелыми предметами, а лицо Гробовщика было покрыто густой сетью шрамов от швов, наложенных после ожога кислотой. Отличались сыщики, во-первых, тем, что у них было огнестрельное оружие, а во-вторых, потому что в Гарлеме их все знали и называли «хозяевами». Воспользовавшись всеобщим замешательством, повар юркнул обратно на кухню и спрятал топор за плиту, а негр с железной трубой сунул свое оружие под брючину и быстро, словно участвуя в соревновании инвалидов по бегу, заковылял к выходу. Вскоре страсти улеглись, и Могильщик и Гробовщик, не сказав ни слова и даже не обернувшись, сели в машину и поехали в полицейский участок. Перечитав то место в их рапорте, где жена управляющего объясняла, почему Мизинец вызвал пожарных, лейтенант Андерсон недоверчиво спросил: — И вы этому поверили? — Да, — ответил Могильщик. — Я буду верить в эту версию, пока не появится другая, более убедительная. Андерсон покачал головой: — Хорошенькие же у этих людей мотивы для преступлений. — Их мотивы ничем не хуже любых других, если вдуматься, — рассудительно сказал Гробовщик. Лейтенант вытер потный лоб грязным носовым платком. — Ты рассуждаешь, как будто ты не полицейский, а психиатр, — сказал он. Могильщик подмигнул Гробовщику. — «Белый — дело делай», — продекламировал он первую строчку школьного стишка. — «Мулат — сам не рад», — подхватил Гробовщик. — «Черный — сиди в уборной», — закончил Могильщик. Лейтенант Андерсон покраснел. Он привык, что его лучшие детективы постоянно над ним подсмеиваются, но каждый раз немного смущался. — Может, вы и правы, — помолчав, сказал он. — Но эти преступления стоят налогоплательщикам денег, и немалых. — Что верно, то верно, — согласился Могильщик. Гробовщик сменил тему: — Его поймали, не знаешь? Лейтенант Андерсон покачал головой: — Кого только за эту ночь не поймали: бродяг, гомиков, шлюх вместе с клиентами. Даже монаха-отшельника одного где-то откопали, а вот Мизинца — нет. — А ведь такого, как Мизинец, найти не сложно, — сказал Могильщик. — Да, верзиле-альбиносу трудно превратиться в чернокожего карлика, — улыбнулся Гробовщик. — Ладно, пошутили — и хватит, — сказал Андерсон. — Что там с этим торговцем наркотиками? — Это один из основных поставщиков героина цветному населению. Но парень он не глупый и Гарлем старается обходить стороной, — объяснил Могильщик. — Когда мы увидели, что Джейк задыхается, то сразу сообразили, что он попытался проглотить героин, и приняли меры. Улики налицо, — продолжал Гробовщик. — В конверте, — уточнил Могильщик, кивком головы показывая на стол. — Он хотел проглотить пять или шесть упаковок героина, эксперты смогут сами в этом убедиться. Андерсон приоткрыл толстый коричневый конверт, который в качестве вещественного доказательства предъявили сыщики, вытряхнул оттуда сложенный носовой платок и развернул его. — Бр-р! — воскликнул лейтенант, отшатнувшись от стола. — Ну и вонь! — Сам торговец воняет еще сильней, — успокоил его Могильщик. — По мне, лучше убийца, чем торговец наркотиками. — А что там еще? — спросил Андерсон, брезгливо ткнув карандашом в развернутый платок. Гробовщик хмыкнул: — Он ведь в тот вечер не одними уликами питался. Андерсон нахмурился: — Я, конечно, понимаю, вы хотели как лучше. Но нельзя же людей, даже если это преступники, бить ногой в живот для получения вещественных доказательств. Вам известно, что этого типа увезли в больницу? — Не волнуйся, такой, как он, жалобу писать не станет, — сказал Могильщик. — Это не в его интересах, — поддержал друга Гробовщик. — Вы забыли, что вы не в Гарлеме. Это здесь вам все сходит с рук, а в других районах у вас могут быть неприятности. — Могу поручиться, что у этой истории последствий не будет, — сказал Могильщик. — Если я ошибаюсь, то готов съесть содержимое этого платка. — Кстати о еде, — спохватился Гробовщик. — Мы же с тобой еще не обедали. Мейми Луиз была больна, а в другие ночные забегаловки и закусочные идти не хотелось. В конце концов решено было пообедать в ночном клубе «Настоящий мужчина» на Сто двадцать пятой улице. — Люблю рестораны, где пахнет женским потом, — изрек Гробовщик. На улицу выходил бар, а кабаре находилось сзади и предназначалось только для членов клуба; стоило членство два доллара. Детективы предъявили свои полицейские жетоны и были приняты в члены «Настоящего мужчины» бесплатно. В кабаре было жарко, шумно, в нос ударил терпкий запах пота. Помещение за плюшевой занавеской было так мало и переполнено, что сидевшие за соседними столиками касались друг друга спинами. Лица плавали в тусклом свете, словно в людоедской похлебке, — видны были только глаза и зубы. На стене, под самым потолком, красовались почерневшие от дыма изображения обнаженных красоток, а ниже, вперемежку с фотографиями великих джазистов с их автографами, были развешаны рисунки многочисленных гарлемских знаменитостей. На задней стене — без особого, впрочем, эффекта — работал вентилятор. — Ты хотел, чтобы пахло женским потом? — спросил Могильщик. — Пожалуйста. — Одного запаха мне мало, — усмехнулся Гробовщик. — Я заплачу только за два виски, слыхали! — истошно кричал какой-то псих. — Больше я ничего не пил. А кто у вас украл еще три — понятия не имею! За танцплощадкой, на которой могли поместиться, да и то с трудом, две пары ног, лоснящийся от пота негр в белой шелковой рубашке что было сил колотил по клавишам крошечного пианино, а худая, гибкая негритянка в огненно-красном вечернем платье, с голой спиной танцевала между столиками, громким голосом пела: «Мани-мани-мани» — и, извиваясь змеей, то и дело задирала юбку, под которой у нее ничего не было. Всякий раз, когда ей протягивали деньги, она выразительно раскланивалась и вместо «Мани-мани-мани» принималась петь «О, дадда, мани мейкс ми фил со фанни». Хозяин кабаре усадил детективов за угловой столик в глубине комнаты, убрал грязную посуду и широко улыбнулся, продемонстрировав многочисленные пломбы на все вкусы: — Мое правило: живи сам и давай жить другим. Что будете заказывать, джентльмены? В этот вечер можно было заказать жареного цыпленка, ребрышки и рагу по-новоорлеански. Детективы выбрали рагу по-новоорлеански из свежей свинины, куриных потрохов, вымени и гигантской креветки со стручками бамии и сладким картофелем, с двадцатью семью видами всевозможных приправ, соусов и трав — фирменное блюдо этого заведения. — Даю гарантию: рагу по-новоорлеански вас как следует остудит, — похвастался хозяин. — Надеюсь, не до посинения? — буркнул Могильщик. Хозяин вновь продемонстрировал многочисленные и разнообразные пломбы и коронки. Покончив с рагу, они заказали по здоровенному ломтю ледяного арбуза с черными косточками. В это время на танцплощадку вышли четыре упитанные смуглые девицы и начали, повернувшись к залу спиной, в унисон вихлять бедрами; когда они выбрасывали вперед ноги, крепкие лоснящиеся ягодицы под купальниками перекатывались, точно стофунтовые мешки с коричневым сахаром. — Брось мне ножку — подержаться! — крикнул кто-то. — Такая ножка не долетит — слишком много весит, — подал голос Гробовщик. В душном, переполненном кабаре началось форменное безумие. Искушение было слишком велико, и Гробовщик, не удержавшись, набрал полный рот арбузных косточек и начал ими плеваться, целясь в голые ляжки танцовщиц. До танцплощадки было не меньше пятнадцати футов, и, пока Гробовщик пристрелялся, несколько косточек угодило в затылок сидящих вокруг сцены завсегдатаев, так что с трудом удалось избежать скандала. Некоторые из пострадавших полезли было в драку, но тут Гробовщик наконец пристрелялся, и косточки начали попадать в цель. Девицы, то одна, то другая, словно ужаленные, принялись подпрыгивать на месте и хвататься за голые ляжки. Собравшиеся же решили, что так задумано, и громко зааплодировали. Кто-то, не выдержав, вскочил и экспромтом исполнил песенку «Оса в трусах». Но тут одна из девиц, после того как очередная косточка угодила ей в кремовую ягодицу, сообразила, в чем дело, и повернулась к зрителям. — Какой-то подонок стреляет в меня арбузными косточками! — заявила она, злобно сверкая глазами. — Сейчас выясним, кто это. Остальные трое тоже осмотрели косточку, после чего все четверо сбежали в зал и с остервенением домработницы, которая, стоя на коленях, драит пол, стали продираться между столиков, разыскивая того, кто заказал арбуз. Могильщик не растерялся и быстро убрал со стола тарелки с арбузными корками и спрятал их под стол, поэтому Гробовщик, хотя арбуз заказывали только они одни, обнаружен не был. Когда наконец танцы возобновились, Могильщик облегченно вздохнул. — Кажется, пронесло, — сказал он. — Пошли скорей, пока нас не поймали, — сказал Гробовщик, вытирая губы тыльной стороной ладони. — Нас?! Чтобы нас — и поймали?! — вскричал Могильщик. Хозяин проводил детективов до двери и наотрез отказался брать с них деньги. Напоследок он хитро подмигнул, давая этим понять, что целиком на их стороне, и сказал: — Мой девиз: живи сам и давай жить другим. — Верно, только не думай, что ты нас купил своим новоорлеанским рагу, — процедил, выходя из кабаре, Могильщик. Когда они вышли на улицу, было почти пять утра. Их дежурство кончилось час назад. — Давай-ка еще раз поищем Гаса, — предложил Могильщик. — Зачем? — удивился Гробовщик. — На всякий случай. — Вечно ты перестраховываешься! — пожаловался Гробовщик. Было пять минут шестого, когда Могильщик, проехав мимо дома на Риверсайд-драйв, в котором они побывали несколько часов назад, развернулся и остановил машину на противоположной стороне улицы, недалеко от памятника Гранту. Из-под низкого, обложенного тучами неба пробивался серый рассвет, и уже работали разбрызгиватели, поливавшие порыжевшую траву на газоне парка. Детективы уже собирались выйти из машины, как вдруг увидели африканца, который вышел из дому, ведя на длинной тяжелой цепи громадную собаку. Надетый на собаку железный намордник напоминал забрало средневекового рыцаря. — Сиди и не двигайся, — шепнул другу Могильщик. Африканец посмотрел по сторонам, а затем пересек улицу и углубился в парк. В серой осенней листве его белый тюрбан и разноцветный балахон как-то особенно бросались в глаза. — Если бы мы не были в Нью-Йорке, — первым нарушил тишину Могильщик, — его можно было бы принять за вождя зулусов, который вышел поохотиться со своим ручным львом. — Пойдем за ним? — спросил Гробовщик. — С какой стати? Чтобы посмотреть, как его собака нужду справляет? — Но ты ведь сам хотел поискать Гаса? Друзья замолчали. Они неподвижно сидели в машине, не сводя глаз с двери дома, откуда вышел африканец. Прошло несколько минут. — Может, заглянем к мулатке? — прервал молчание Гробовщик. — Поглядим, что у нее делается. — Не вижу смысла. Если Гаса еще нет, ничего, кроме грязного постельного белья, ты там не увидишь, — возразил Могильщик. — А если он дома, его может заинтересовать, какого черта мы среди ночи врываемся в его квартиру, да еще когда наше дежурство кончилось. — Какого же тогда дьявола мы снова сюда приезжали? — вспылил Гробовщик. — Говорю же, на всякий случай. Интуиция. Оба замолчали. На ведущей в парк лестнице снова появился африканец. Гробовщик взглянул на часы. 5.27. Собаки с африканцем не было. Они с любопытством следили за тем, как африканец перешел улицу и нажал на кнопку звонка. Потом повернул ручку двери и вошел внутрь. Они переглянулись. — И как, по-твоему, надо это понимать, черт возьми? — спросил Гробовщик. — А так, что он от собаки избавился. — Но с какой целью? — И, главное, каким образом? — Ты меня спрашиваешь? — сказал Гробовщик. — Откуда я-то знаю? Я ведь не ясновидящий. — Ладно, черт с ним, поехали домой, — неожиданно решил Могильщик. — Ты только на меня, старик, не рычи. Ты же сюда ехать надумал, а не я.Глава 4
Мизинец заглянул в окно прачечной на углу Двести двадцать пятой улицы и Уайт-Плейнз-роуд. Внутри, на дальней стене, висели часы. Три часа тридцать три минуты утра. На небе сгустились тяжелые, свинцовые тучи. Воздух, как всегда перед грозой, был неподвижен и раскален. Сверху, над извивающейся Уайт-Плейнз-роуд, завис едва заметный в предрассветных сумерках мрачный, массивный метромост. Улицы были абсолютно пусты. Стояла мертвая, какая-то неестественная тишина. На то, чтобы добраться сюда, в Бронкс, из Манхэттена с Риверсайд-парк, у него ушло больше часа — и это при том, что часть пути он проёхал на дрезине, на которую вспрыгнул на Центральном вокзале, зато потом пришлось долго плестись по бесконечным улицам спящего города, всякий раз прячась, если кто-то попадался на пути. Теперь ему стало немного спокойнее. Однако он продолжал, словно в лихорадке, дрожать всем телом. Он повернул на восток, в сторону итальянского квартала. Вскоре многоэтажные жилые дома уступили место окрашенным в пастельные тона итальянским виллам с садиками и статуэтками святых. Затем виллы стали появляться реже, потянулись огороды и заросшие травой пустыни, где спали бродяги и паслись козы. Теперь он был у цели: в конце незастроенной еще улицы, на пустыре, куда сваливали мусор, стоял небольшой одноэтажный коттедж с розовыми оштукатуренными стенами и несообразно высокой остроконечной крышей. Находился коттедж за металлической оградой, в глубине сада, заросшего сорняками, выжженной травой и увядшими цветами. В нише над входной дверью виднелось беломраморное распятие. Христос был как-то особенно худ, изможден и вдобавок сильно загажен птицами. В других нишах стояли увитые плющом, аляповато раскрашенные фигурки святых, которых так любят итальянские крестьяне. Мизинец перемахнул через забор и пошел вокруг дома по извивающейся среди высоких сорняков тропинке, старательно обходя попадавшиеся ему на пути бетонное корыто с налитой для птиц водой, статую Гарибальди и большую декоративную вазу с искусственными розами. За домом находился большой задний двор, окруженный высоким деревянным забором. Задняя дверь коттеджа выходила прямо на увитую виноградными лозами беседку: из пыльной листвы выглядывали тяжелые кисти крупного лилового винограда. У забора, рядом с курятником и крольчатником, примостился полусгнивший сарай, откуда за Мизинцем печальными мудрыми глазами наблюдала привязанная к тумбе коза. За сараем раскинулся большой умирающий от жажды и хозяйской нерадивости огород, зато вдоль забора, за гаражом из рифленого железа, буйно росла политая и ухоженная конопля. Мизинец остановился в темноте возле беседки и прислушался. Затем глубоко, со свистом втянул в себя воздух, и по его щекам побежали слезы. Теперь музыка звучала как-то особенно громко и вызывающе, причем к пианино, по клавишам которого били изо всех сил, присоединился еще какой-то странный звук, как будто то ли скребли, то ли постукивали по деревянной стиральной доске. Оба чердачных окна были подняты; в левом окне, с того места, где находился Мизинец, виден был черный бок пианино, на котором стояли керосиновая лампа и початая бутылка джина. Мизинец присмотрелся: в окне возникла и потянулась к бутылке черная рука с толстыми, скрюченными пальцами; бутылка исчезла, после чего музыка изменилась: раньше играли двумя руками, причем басы перемежались с высокими регистрами, теперь же правая рука бездействовала, зато левая пробегала по всей клавиатуре, с силой ударяя по клавишам. Но вот рука с бутылкой появилась снова, потом исчезла, а бутылка осталась — количество джина в ней заметно поубавилось. Опять забасили нижние регистры, а высокие постукивали им в унисон, точно капли дождя по рифленой крыше. Затем, с противоположной стороны, появилась другая рука, и бутылка исчезла опять. Снова зазвучали басовые ноты, постукивание прекратилось. Потом рука и бутылка появились вновь, а скрежещущий звук, словно терли по стиральной доске белье, заметно усилился, участился. В правом окне видны были раскачивающиеся под музыку мужчины в рубашках с короткими рукавами и тесно прижимавшиеся к ним женщины с голыми черными плечами: Несмотря на постоянные сбои ритма, пары танцевали медленно, плавно — кто «бэр-хаг», кто «Джорджиа-грайнд». Блестящая черная кожа танцующих переливалась в тусклом, мерцающем желтом свете керосиновой лампы. — Маса Мизинец, — послышался вдруг у него за спиной тихий тоненький голосок. От неожиданности Мизинец даже подпрыгнул на месте и резко повернулся. В темноте проступило маленькое черное личико с огромными сверкающими в темноте глазами. На худенькой босоногой фигурке мешком висел залатанный мужской свитер. — Ты что это не спишь, парень? — бросил в темноту Мизинец. — Пожалуйста, сэр, пойдите наверх и купите у Небесной для дяди Бада две порции небесного порошка. — А почему ты сам не хочешь пойти? — Я бы пошел, только ведь она мне не продаст. Скажет, мал еще. — Почему ж тогда дядя Бад не сходит? — Ему плохо, вот он меня и послал. Он опять веру утратил. — Ладно, давай деньги. Мальчик протянул ему два зажатых в потной ладошке долларовых банкнота. Мизинец обогнул беседку и постучал в заднюю дверь коттеджа. — Кто там? — раздался изнутри чей-то срывающийся голос. — Это я, Мизинец. В прихожей на мгновение вспыхнул свет, щелкнул замок, дверь распахнулась, и в дверном проеме возникла фигура дряхлого, седого как лунь старика в синей холщовой ночной рубахе. В правой руке старик сжимал поблескивавшую в темноте двустволку. — Как дела, Святой? — вежливо приветствовал его Мизинец. — Скрипим понемножку, — еле слышно ответил старик. Впечатление было такое, будто он стоит не рядом, а на другом конце комнаты. — Я хотел подняться наверх к Небесной. — Ноги есть — подымайся. — Казалось, голос старика доносится из подвала — такой он был низкий, далекий. Мизинец почтительно хмыкнул и, пройдя через кухню, поднялся по задней лестнице на чердак. Небесная, бесформенная, одетая в какое-то тряпье, восседала на высоком, похожем на трон стуле, подальше от света. У ее ног на носилках лежал больной. Небесная была целительницей, и Мизинец не осмеливался заговорить с ней, пока она ворожит. — Все будет у тебя хорошо, — мурлыкала она своим старческим, надтреснутым голоском, в котором слышалась еще мелодичность. — Все будет хорошо — главное, веру обрести. Она раскачивалась на стуле под размеренную, ритмичную музыку. — Я обрел веру, — слабым голосом отозвался лежавший на носилках больной. Небесная сползла со стула и опустилась перед носилками на колени. Ее худая, прозрачная, похожая на клешню рука поднесла к лицу больного серебряную ложечку с каким-то белым порошком. — Вдыхай! — велела она. — Вдыхай небесный порошок в самое сердце. Больной приподнял голову и послушно, четыре раза подряд, глубоко, с каждым разом все глубже, вдохнул порошок полной грудью. Небесная снова опустилась на свой трон. — Теперь ты поправишься, — торжественно пропела она. Мизинец терпеливо ждал, пока целительница соизволит обратить на него внимание. Прерывать сеанс строго запрещалось. Небесная гордилась тем, что исцеляла старинными, испытанными методами: прибегала к помощи старомодных пьющих джин музыкантов, заставляла своих пациентов танцевать старомодные медленные танцы. Это считалось первой стадией исцеления, которую Небесная называла «деинкарнацией». Коротышка Ки появился пятнадцать лет назад, а Стиральная Доска Уортон гораздо позже. И тот и другой давно пережили свое время. Коротышка Ки был виртуозным пианистом, а Стиральная Доска Уортон сидел рядом с ним, зажав между ногами стиральную доску, и бренчал на ней кроличьими костями. Оба пили джин. Только им, во всей «небесной клинике» разрешалось пить джин. Они вообще жили в свое удовольствие, зато Небесной приходилось трудиться изо всех сил, исцелять больных, которые приходили к ней за «небесным порошком» — кокаином. — Чего тебе, Мизинец? — неожиданно спросила она. Альбинос вздрогнул, он не подозревал, что Небесная его увидела. — Ты должна помочь мне, Небесная, — прохрипел он. — Я попал в беду. Она подняла на него глаза: — Тебя избили. — Как ты заметила в такой темноте? — Белизна с тебя сошла, вот и заметила, — буркнула Небесная и, спохватившись, добавила: — Если тебя отделала полиция, проваливай. Я с фараонами связываться не намерена. — Это не полиция, — уклончиво сказал Мизинец. — Тогда потом поговорим. Сейчас мне некогда. — Я к тебе еще по одному делу. Мальчишка просит две порции небесного порошка для дяди Бада. — Я молокососам кокаин не продаю, — отрезала она. — Так это ж для дяди Бада. Хочешь, я сам ему передам. — Давай деньги, — с нетерпением сказала Небесная. Он протянул ей два доллара. — Я, к твоему сведению, больше кокаином по доллару не торгую. Тем более глубокой ночью. — И, вытащив откуда-то из-за пазухи маленький бумажный пакетик, Небесная протянула его Мизинцу: — Передашь это Баду и скажешь, что одна порция стоит теперь два доллара. Всего за доллар исцелиться хотят, — проворчала она, — не понимают, что цены с каждым днем растут. — И еще, — нерешительно проговорил Мизинец. — Мне самому наркотик нужен. Смерть как нужен. — Вот и ступай к своему дружку, — отрезала Небесная. — Он тебе ссудит. — Он мне больше не друг. Он за решеткой. Небесная заерзала на троне. — Только не говори мне, что ты вместе с ним в переделку попал. Если тебя разыскивает полиция, я сама тебя выдам, учти. — Когда Джейка забирали, меня рядом не было, — уклончиво сказал Мизинец. Небесная пристально смотрела на него, как будто видела в темноте. — Так и быть, — смягчилась она, — спустись вниз и возьми из кролика таблетку. Но только одну — там двойная порция. И смотри закрой кролика как следует. Шприц у меня в ящике. Когда Мизинец направился к двери, Небесная крикнула ему вдогонку: — И не думай, что тебе удалось меня провести. Я еще с тобой разберусь. Будет время — поговорим. — У меня тоже к тебе разговор есть, — сказал Мизинец. Лежавший на носилках подергивался в такт музыке. — Мне хорошо, — пропел он голосом новообращенного. — Господи, как мне хорошо. Небесная, я обрел веру. Истинную веру. Левой рукой Коротышка Ки что было сил колотил по басам, а пальцы правой, едва касаясь клавиш, бегали взад-вперед по всей клавиатуре. Стиральная Доска Уортон барабанил обеими руками по своей доске, утробно урча, словно боров в окружении свиней. В неподвижном душном воздухе стоял терпкий запах пота, распухших лимфатических желез. Но Мизинцу было безразлично, что играют; чем пахнет. Он с трудом сдерживал слезы, думая только о том, как бы поскорее сесть на иглу. Он спустился по лестнице и прошел по коридору на кухню. В темноте маячила фигура Святого с двустволкой. — Я сейчас вернусь, — сказал Мизинец. — Небесная послала меня в крольчатник. — Какая мне разница, кто тебя куда послал, — отозвался Святой, отпирая дверь. Его голос звучал как из преисподней. Негритенок в мужском свитере ждал Мизинца в беседке. Он смотрел на пышные гроздья винограда, но сорвать хотя бы одну ягоду не решался. — Ну что, маса Мизинец, принесли? — робко поинтересовался он. Мизинец вытащил из кармана бумажный пакетик. — Вот, отдашь дяде Баду и скажешь, что теперь это стоит вдвое дороже. Небесная предупредила, что даром никого исцелять не собирается, так ему и передай. Мальчик нехотя взял порошок. Он знал: дядя Бад побьет его за то, что он принес ему только одну порцию, но делать было нечего. — Да, сэр, — сказал он, повернулся и растворился во мраке. Когда мальчик ушел, Мизинец направился к крольчатнику, продел между прутьями руку, одной рукой схватил кролика за уши, а другой ловко отлепил у него между ног изоляционную ленту и выдернул похожую на затычку в умывальнике длинную резиновую пробку с маленькой металлической ручкой. Кролик не шелохнулся: он не мигая смотрел на Мизинца огромными, расширенными от страха глазами. Мизинец сдавил кролику живот, и оттуда выпала маленькая металлическая капсула. Мизинец сунул капсулу в карман брюк и заткнул кролика пробкой. Интересно, есть ли у Небесной другие тайники? Хотя он был ее племянником, единственным живым родственником, она никогда ничего ему не говорила. Скорее этого кролика съест, чем выдаст свои секреты! В кухне он опять обменялся любезностями со Святым. — Пойду в комнату Небесной, на иглу сяду. — По мне, хоть на раскаленную сковороду садись, — проворчал, будто из дымохода, Святой. — Я тебе не священник, чтобы передо мной исповедаться. Мизинец знал, что Святой прикидывается: если не предупредить его, куда идешь, он такой крик поднимет — на всю жизнь запомнишь. Трясущимися от возбуждения руками он выдвинул верхний ящик бюро. Игла для инъекций лежала среди множества шприцев, термометров, булавок, заколок, щипчиков, ножниц, шнурков и старомодных бутылочек с разноцветными ядами, которых хватило бы, чтобы отравить целый полицейский наряд по борьбе с наркотиками. В углу, на столе с мраморной крышкой, стояли спиртовка, старенький чайник для заварки и поднос с грязными пробирками. Чайная ложка торчала из сахарницы, стоявшей на ночном столике у кровати. Мизинец зажег огонь спиртовкой и прокалил на пламени иглу. Затем высыпал из алюминиевой капсулы в чайную ложечку белый порошок кокаина и героина, растопил его на огне, набрал жидкость в шприц и, держа иглу в правой руке, вколол еще совсем теплый наркотик в вену левой. — А… — едва слышно произнес он, чувствуя, как наркотик всасывается в кровь. После этого Мизинец потушил под спиртовкой огонь и положил шприц обратно в ящик. Двойная порция подействовала моментально. В кухню он возвращался словно по воздуху. Мизинец знал, что Небесная еще не освободилась, и решил пока перекинуться словами с ее старым охранником. — Ты когда это чревовещать научился, Святой? — спросил он. — Слушай, парень, я свой голос так давно выблевал, что сам не знаю, где он теперь, — ответил Святой. Казалось, он говорит из комнаты, где Мизинец только что побывал. Неожиданно он рассмеялся своей же собственной шутке: «Ха-ха-ха». Впечатление было такое, будто смех раздается откуда-то со двора. — Смотри, если каждый день блевать, можно и совсем голоса лишиться, — сказал Мизинец. — А тебе-то какое дело? Я что, собственность твоя, что ли? — обидевшись, проворчал Святой замогильным голосом. Наверху Коротышка Ки вновь импровизировал левой рукой, а правой, вероятно, держал за горлышко бутылку джина. Стиральная Доска Уортон, должно быть, трясется под музыку, гремя, точно скелет, костями, и ждет, когда надо будет вступить самому. Мизинец прислушался к равномерному шарканью ног по деревянному полу у себя над головой. Теперь все опять стало ясно. Он знал, что ему делать. Только бы не опоздать.Глава 5
Наконец клиенты разошлись. Небесная сидела на кровати в розовой ночной рубашке с оборками и кружевами. Парик она еще не сняла, и на плечи спадали длинные вьющиеся, отливающие в темноте синевой искусственные волосы. Она была так стара, у нее было такое сморщенное, высушенное, изрезанное морщинами личико, что она походила на обезьяну. Белки у нее отливали эмалью, зрачки были цвета выцветшей охры с белыми пятнышками; во рту же красовались идеально подогнанные белоснежные искусственные зубы. В молодости лицо и руки Небесной были черными, однако за пятьдесят лет каждодневного втирания отбеливающего крема заметно посветлели, приобрели цвет свиной кожи. Тощие локти, торчавшие из-под коротких рукавов ночной рубашки, были лиловыми, а пальцы восковыми и такими хрупкими, что казались прозрачными. В одной руке, отставив, как положено, мизинец, она держала чашку дымящегося чаю «сассафрас», а в другой — маленькую изящную пенковую трубку с длинным искривленным мундштуком и резной головкой. Небесная курила марихуану — мелко толченные корешки конопли — единственный порок, которому она предавалась. Мизинец сидел рядом, на обитом зеленой кожей табурете, и нервно теребил свои похожие на окорок белые руки. В тусклом свете стоявшего у постели ночника с розовым абажуром разбитое белесое лицо Мизинца окрасилось в экзотический цвет какого-то неведомого морского чудовища. — С чего ты взял, что они собираются его прикончить? — спросила Небесная низким, слегка надтреснутым голосом. — Чтобы заполучить его ферму в Гане, — плаксиво отозвался Мизинец. — Ферму в Гане! — пренебрежительно хмыкнула она. — Если у Гаса есть ферма в Гане, то у меня — место в раю. — У него действительно есть ферма. Я сам бумаги видел. — Даже если у него и есть ферма, во что я ни за что не поверю, как можно заполучить эту ферму, убив его? Объясни мне. — Да он ведь жене эту ферму завещал. — Жене! Она такая же его жена, как ты — его сын. Если они его пришьют, ферма перейдет к его родственникам — если таковые найдутся. — Она — его жена. Честное слово. Я видел свидетельство о браке. — Все-то ты видел. Ну ладно, убили они его, и что дальше? На ферме ведь они все равно жить не смогут — туда легавые первым делом нагрянут. Мизинец понял, что номер с фермой не прошел, и решил переменить тактику: — Не из-за фермы убьют, так из-за денег. Заберут его денежки и смоются. — Деньги, ты тоже скажешь! Я слишком стара и у меня слишком мало времени, чтобы выслушивать всю эту дребедень. У Гаса в жизни гроша ломаного не было. — Нет, деньги у него есть. Много денег. — Мизинец отвернулся, голос у него переменился: — Его жена, та, что в Северной Каролине жила, в Файетвилле, умерла и оставила ему большую табачную плантацию. Гас эту плантацию продал и разбогател. Небесная затянулась, затем, опустив трубку на колени, отпила из чашки и с издевкой посмотрела на Мизинца своими старыми выцветшими глазами: — Скажи лучше, зачем ты мне голову дуришь? — заметила она, выпуская из легких дым. — Я тебе голову не дурю. И не думал даже. — А чего ж тогда несешь ахинею про какую-то там жену, ферму, про наследство? Ты, видать, не в себе. — Да это чистая правда, — сказал Мизинец, отводя глаза. — Клянусь. — Клянется он! Сколько я знаю Гаса, он никогда себя брачными узами не связывал. Если же ты думаешь, что на свете найдется хотя бы одна идиотка, которая оставит ему что-то после своей смерти, то ты ничего в женщинах не смыслишь. — Одна вещь у него все-таки есть, — доверительно сообщил Мизинец. — Он взял с меня слово, что я никому не скажу, но что они ищут, я знаю. Небесная ядовито улыбнулась: — Чего ж ты тогда сам у него эту вещь не отнимешь, раз она такая ценная? Тебе бы, нищему, она пригодилась, а? — В ее голосе зазвучали иронические нотки. — Не могу ж я Гаса грабить. Он единственный, кто не причинил мне зла. — Раз ты так его оберегаешь, забрал бы у него эту вещь — пусть бы они тогда тебя, а не его грабили и убивали. На лице Мизинца появилось выражение полного отчаяния. По лбу струился пот, в глазах стояли слезы. — Ты вот сидишь тут и шутишь, — укоризненно проговорил он своим плаксивым голосом, — а его, может, уже и в живых нет. Небесная медленно поставила чашку на ночной столик, опустила трубку на колени и испытующе посмотрела на альбиноса. Что-то его явно тревожит. И тут, к своему удивлению, она неожиданно поняла, что Мизинец говорит совершенно серьезно. — А я разве плохо с тобой обращалась? — притворно-ласково произнесла она. — Разве я не относилась к тебе, как к родному сыну? — Конечно, мэм, конечно, — с готовностью согласился он. — Но ведь Гас меня приютил, сыном называл. — Разве я не повторяла тебе, что ты мой единственный наследник? — настаивала она. — Разве я тебе не говорила, что после моей смерти все мое будет твоим? — Верно, но сейчас-то ты мне не помогаешь. — У тебя не должно быть от меня никаких секретов. Бог тебя за это накажет. — Никаких секретов у меня от тебя нет, — плаксивым голосом проговорил Мизинец. Вид у него был затравленный. — Просто я дал слово молчать. Она подалась вперед и пристально, в упор посмотрела на него своим гипнотическим взглядом. — Эта вещь в сундуке? В этот момент ее глаза были похожи на два огненных шара. — Нет, я ее видел не в сундуке. — В мешке? Он почувствовал, что долго сопротивляться не сможет. — Нет, не в мешке. — Спрятана в доме? Он отрицательно покачал головой. — В чулане?.. Под полом?.. В стене? От ее жгучего взгляда у него закружилась голова. — Нет, там тоже нет. — С собой носит? — догадалась она. — Да, мэм, в поясе. — Выдерживать на себе ее испепеляющий взгляд он был больше не в силах. На ее желтом, сморщенном, как чернослив, лице изобразилась глубокая мысль. — Значит, драгоценности, — заключила она. — Он украл драгоценности. Бриллианты? Мизинец подался вперед и глубоко вздохнул. — Это не драгоценности. Это карта, — произнес он. — Карта закопанных в Африке сокровищ. Ее глаза, казалось, сейчас выскочат из орбит. — Карта сокровищ! И ты до сих пор, как ребенок, веришь в закопанные сокровища? — Я понимаю, это звучит смешно, но дело обстоит именно так, — упрямо повторил он. Небесная еще раз устремила на него пронзительный взгляд, от которого он сник окончательно. — Ты сам-то эту карту видел? — спросила она после паузы. — Да, мэм. Сокровища закопаны на берегу реки, в том месте, где река впадает в море. — На берегу реки! — Ее глаза сверкнули. Мозг лихорадочно работал. — А откуда он эту карту взял? — Не знаю. Она у него всегда была. Ее глаза сузились: — Когда он тебе ее показывал? Мизинец ответил не сразу: — Вчера вечером. — Только ты один знаешь про эту карту? — Его жена и африканец тоже знают. Гас собирался отдать ее грузчикам, которые должны были сегодня утром приехать за сундуком. Хотел отправить эту карту в Гану, чтобы здесь ее не украли. Но я знаю: эта женщина и африканец собираются убить Гаса и забрать карту до прихода грузчиков — может, они его уже убили. — Почему ж тогда ты не остался с ним и не защитил его? — Я ему предлагал, но он отказался — сказал, что у него дела. И ушел — неизвестно куда. Вот я и дал сигнал пожарной тревоги. — На какое время вызваны грузчики? — На шесть утра. Небесная вытащила из-за пазухи старинный амулет с часами на тонкой золотой цепочке. Часы показывали 5.27. Она вскочила с кровати и начала быстро одеваться. Первым делом она сорвала с головы черный парик и вместо него напялила седой. — В ящике бутылка с зеленой жидкостью, — сказала она. — Можешь воспользоваться. Это тебя успокоит, а то ты от кокаина какой-то дерганый стал. Пока Мизинец кололся, она поспешно оделась, не обращая на него никакого внимания. Поверх многочисленных нижних юбок Небесная надела широкое платье, черные туфли на низком каблуке и длинные, до локтя, черные шелковые перчатки. Маленькую, тоже черную соломенную шляпку она приколола к седому парику длинной металлической заколкой. — Иди заводи машину, — велела она Мизинцу. Подождав, пока тот черным ходом выйдет во двор, она взяла большую расшитую бисером сумку, достала из чулана черно-белый в полоску зонтик от солнца и спустилась на кухню. Святой тоже уже был готов: он облачился в черный форменный костюм шофера и водрузил на голову старомодную фуражку двадцатых годов, которая была ему так велика, что сваливалась на глаза. — Ты все понял? — резко спросила она. — Да, я слышал ваш разговор, — ответил Святой своим замогильным голосом. — Если Гас на вырученные денежки сумел ферму купить, то везет он туда уж никак не корм для цыплят, можешь мне поверить. — Кажется, я знаю, что это, — сказала Небесная. — Только бы не опоздать. — Тогда поехали. Она вышла на улицу. Святой прихватил стоявшую в углу двустволку и последовал за ней, предварительно закрыв и заперев дверь. Он вдоволь накурился марихуаны и был, как говорится, на седьмом небе. Хотя уже начинало светать, Мизинца видно не было. Его было слышно. Вцепившись обеими руками в створки ворот гаража, он стоял на коленях и, пытаясь подняться, хрипло и тяжело дышал. Мышцы у него на шее, руках и груди вздулись, вены напоминали корабельные канаты. — Здоров как бык, — сказал Святой. — Тсс, — прошептала Небесная. — Он еще слышит. В этот момент Мизинец слышал как никогда хорошо, он слышал каждое их слово, как будто они громко кричали. Голова работала как часы. «Она дала мне смертельную дозу», — пронеслось в мозгу. Сознание покидало его, в этот момент он ощущал себя потерпевшим кораблекрушение пароходом, который медленно погружался на дно. Наконец колени у него подогнулись, и он рухнул головой вперед, на грязный каменный пол гаража. Как к нему подошли Небесная и Святой, он уже не слышал. Святой вошел в гараж и, повернув выключатель, осветил стоявший внутри черный «линкольн-континентэл» 1937 года. Они молча переступили через лежащего на их пути Мизинца и подошли к машине. Небесная села назад, а Святой положил двустволку на пол, под переднее сиденье, и пошел открывать двойные ворота. Машина выехала на грязную дорогу и, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, со скоростью пятьдесят миль понеслась через заброшенный пустырь. Садовник в нижней рубахе и в соломенной шляпе доил привязанную к дереву козу и на проехавший мимо черный лимузин внимания не обратил —, привык, а вот молочник и мусорщик, уже приступившие к работе, проводили глазами промчавшийся автомобиль с некоторым удивлением: выехав на покрытые щебенкой улицы, Святой увеличил скорость до семидесяти — семидесяти пяти миль в час.Глава 6
Святой неподвижно сидел в «линкольне», не сводя глаз с подъезда дома, где жил Гас. Машину он поставил на том самом месте, откуда меньше часа назад отъехали Могильщик и Гробовщик. Небесная пошла в дом искать Гаса. История про закопанные сокровища, которую рассказал Мизинец, показалась Святому сомнительной. Про себя он решил, что Гас работает на контрабандистов, занимающихся провозом бриллиантов, а возможно, и золота. Небесная предположила, что Гас носит ценности с собой. Святой же придерживался на этот счет другого мнения: свой капитал, будь то картина или драгоценности, Гас наверняка хранит в сундуке. Раз контрабандисты прибегли к услугам старого Гаса, значит, они ему доверяют. А где, как не в сундуке, провозить запрещенный товар? Ведь ни одному даже самому догадливому сыщику, самому опытному таможеннику никогда не придет в голову, что контрабандист воспользуется старым обшарпанным сундуком. На этом-то, вероятно, и решено было сыграть. Какой же нормальный человек заподозрит, что контрабанду по старинке провозят в сундуке? Обдумав все это, Святой решил во что бы то ни стало сундуком завладеть. На Небесную он ишачил без малого тридцать лет, был ее телохранителем, поваром, сиделкой, шофером, приживалом — всю грязную работу всегда брал на себя. А до этого был ее любовником, одним из немногих. Когда же она бросила его, он, точно бездомный пес, остался при ней. Единственное чувство, которое он к ней испытывал, была ненависть, но расстаться с ней он не мог — уйти ему было некуда, и она это знала. Поэтому Святой и решил перебежать ей дорогу, завладеть имуществом Гаса и смыться. «Я убегу, а она пусть расхлебывает», — прикидывал он. Тут он заметил, что у подъезда остановился крытый транспортный фургон. Вместо привычного «Рейлуэй-экспресс» на зеленом брезенте большими буквами значилось «Экми-экспресс». Из кузова вылезли двое белых мужчин в полосатых фирменных рубашках и синих бейсбольных кепках, один — худой и высокий, а второй — коренастый, среднего роста. Оба чисто выбриты, без очков. Больше ничего Святому в глаза не бросилось. Грузчики покосились на «линкольн-континентэл» — остальные стоявшие перед домом машины были пусты. Впрочем, старый негр в форменной фуражке подозрений у них не вызвал. Когда грузчики повернулись к нему спиной и направились к подъезду, Святой кисло улыбнулся: «Думаю, я такой же старый осел, как Гас. С одной стороны, конечно, обидно, зато с другой — мне это только на руку». Дождавшись, пока они вошли в подъезд, Святой включил зажигание. «Надо будет этим фургоном заняться. Конечно, не тут, прямо под окнами, — местность открытая, да и потом, какой-нибудь любопытный как пить дать смотрит сейчас на „линкольн“ из-за занавески и думает: что, интересно, делает здесь этот черномазый в такой ранний час? Только бы Небесная не нарушила мои планы». А Небесная в это время сидела на спинке дивана в гостиной управляющего, направив на жену Гаса и африканца дуло револьвера 38-го калибра. В подъезде раздался звонок. — Пойду открою, — сказала мулатка. — Это, должно быть, Гас. Она стояла рядом с сидевшим за столом африканцем, куда попятилась, когда в квартиру с револьвером в руках ворвалась Небесная. — Чем языком болтать, нажми-ка лучше кнопку домофона, — сказала Небесная, показывая дулом пистолета на входную дверь. — Пусть войдут, тогда и узнаем, кто это. Мулатка неохотно двинулась к двери, шаркая по полу голыми ступнями, и нажала на кнопку домофона. Снаружи щелкнул замок. На мулатке было все то же похожее на мешок платье, только оно было сильно измято, как будто она каталась в нем по полу. Лицо было сальное, а узкие желтые глазки злобно поблескивали. — Тебе все равно ничего не обломится, — буркнула она Небесной своим низким, с хрипотцой голосом. — Так и знай. — Возвращайся к столу и заткни пасть, — огрызнулась Небесная, и дуло револьвера, который она не выпускала из рук, описало в воздухе угрожающую дугу. Мулатка, шаркая голыми ступнями, вернулась к столу и опять заняла свое место рядом с африканцем. Подавшись вперед и опустив плечи, словно подтаявшая восковая кукла, африканец, выпучив побелевшие от ужаса зрачки, не сводил взгляда с направленного на него револьвера. Казалось, он находится под гипнозом. Все трое с нетерпением ждали звонка в дверь. В наступившей тишине слышно было только тяжелое, прерывистое дыхание. Но грузчики, увидев стоявший в коридоре возле лифта сундук, решили хозяев не будить и понесли его, даже не позвонив в дверь. Святой видел, как из подъезда выносили большой темно-зеленый корабельный сундук, обвешанный и обклеенный необходимыми для перевозки бирками и ярлычками, ставили сундук в кузов фургона, закрывали дверцы. Перед тем как сесть в машину, грузчики снова покосились на стоявший у дома черный «линкольн». Сделав вид, что он их не замечает, Святой высунулся из окна и задрал голову, как будто слушал, что ему кричат из окна третьего этажа. Грузчики тоже задрали головы, но ничего не увидели. — Слушаюсь, мэм, — крикнул Святой подобострастным, лакейским голоском. — Еду, мэм. И с этими словами, объехав фургон, Святой медленно, со скоростью двадцать пять миль в час, покатил по Риверсайд-драйв. Грузчики поднялись в кузов, водитель завел мотор, и фургон, набирая скорость, поехал за «линкольном». Следя за фургоном в зеркало заднего вида, Святой тоже прибавил скорость, но потом притормозил: расстояние между ним и грузовиком, чтобы не вызывать подозрений, должно было то увеличиваться, то опять сокращаться. Он понимал, что затеял опасную игру, ведь, ко всему прочему, он был один. Но он был очень стар, всю жизнь прожил на острие бритвы и смерти не боялся. Дело он задумал, конечно, рискованное, но надеялся на то, что его никто не знал. Кроме Мизинца и Небесной, никто не знал даже его настоящего имени; в последние годы мало кто видел его при свете дня. Если он выполнит задуманное и скроется, только эти двое поймут, чья это работа, однако, где он скрывается, не смогут сказать даже они. Сообразив, что грузчики направляются в центр, он вновь прибавил скорость и постепенно от фургона оторвался. Когда же расстояние между «линкольном» и фургоном достигло двух кварталов, он подъехал к яхт-клубу на Семьдесят девятой улице и, свернув на боковую аллею, остановился в парке под раскидистыми деревьями. Когда фургон проехал мимо, Святой вновь выехал на Риверсайд-драйв и, держась за хлебовозом, двинулся следом за грузчиками, пока фургон не свернул на Семьдесят вторую улицу. С Семьдесят второй фургон повернул на Девятую авеню, которая шла на юг, проходя под Гудзоном через туннели «Линкольн» и «Холланд». В это время Десятая авеню уже была забита грузовыми машинами, отчего задача Святого упрощалась: у транспортного фургона «Экми-экспресс» было только одно боковое зеркало заднего вида — слева, поэтому, чтобы оставаться незамеченным, Святой держался правее и по возможности за какой-нибудь машиной. На Пятьдесят шестой улице фургон повернул к реке, и «линкольн» на несколько секунд оказался в поле зрения грузчиков; однако затем фургон снова поехал на юг, вдоль эстакады, по которой проходила Центральная нью-йоркская железная дорога, и автомобиль Святого для них опять скрылся из виду. Вдоль широкой, мощенной кирпичом улицы по всей длине реки тянулись бесконечные доки, у причалов стояли громадные океанские лайнеры. Под эстакадой ровными рядами выстроились тысячи грузовиков и трейлеров. Ведущая на набережную узкая улица была запружена направляющимися в порт машинами. Когда над верфью появились трубы «Королевы Марии», фургон внезапно свернул к бровке и притормозил за черным «бьюиком», стоявшим примерно в пятидесяти ярдах от выхода на пристань. Произошло это так неожиданно, что Святой не успел остановиться за фургоном, и припарковаться пришлось перед «бьюиком». Фургон, «линкольн» и «бьюик» стояли под знаком «остановка запрещена», и двое полицейских, медленно проехавших мимо в патрульной машине, со значением посмотрели в их сторону, но, поскольку одна из машин была транспортным фургоном, а за рулем черного «линкольна» сидел шофер в фуражке и форме, полицейские решили санкций к нарушителям не применять и двинулись дальше. Двое сидевших в «бьюике» мужчин в темных костюмах и в соломенных шляпах проводили патрульную машину угрюмым взглядом, после чего один из них, тот, что сидел справа, открыл дверцу и двинулся по тротуару к выходу на пристань. Это был широкоплечий черноволосый человек с обрюзгшим желтым лицом и большим животом, в черном застегнутом на нижнюю пуговицу однобортном пальто. Впрочем, «бьюик» Святого не интересовал, он внимательно следил в зеркало заднего вида за грузчиками в фургоне. Водитель «бьюика» сидел неподвижно, его правая рука лежала на руле, а левая свисала из открытого окна. Когда толстяк поравнялся с «линкольном», он вдруг изменил направление и с удивительной для его массивной фигуры ловкостью мягко, по-кошачьи подскочил к машине. Левой рукой он уперся в крышу, а правую, расстегнув пальто, сунул за пазуху. Револьвера, крупнокалиберного короткоствольного с шестидюймовым глушителем, за распахнувшимся пальто видно не было, со стороны казалось, что толстяк, просунув голову в приоткрытое окно «линкольна», разговаривает с седым негром-шофером. Не говоря ни слова, он поднял револьвер и прицелился Святому прямо в лоб. Его неподвижные темные глаза решительно ничего не выражали. Внезапно где-то сзади послышался глухой голос: — Хватай их — или буду стрелять! Толстяк не заметил, как едва заметно шевелятся у Святого губы, и машинально обернулся. Его голова ударилась о дверцу машины, а соломенная шляпа упала на сиденье. Святой мгновенно протянул руку к лежавшей под сиденьем двустволке. Толстяк резко повернулся назад и, выпучив глаза, уставился на направленное на него дуло ружья. Оба выстрелили одновременно. Еле слышный — из-за глушителя — сухой щелчок револьверного выстрела потонул в оглушительном ружейном залпе. От ужаса Святой выстрелил сразу из двух стволов. Лицо толстяка исчезло, а сам он отлетел от «линкольна» на несколько ярдов — двустволка была заряжена двенадцатикалиберными патронами. У грузовика, стоявшего под эстакадой посреди улицы, почему-то погасли задние габариты. В воздухе запахло порохом и горелым мясом. Водитель «бьюика» высунулся из окна и разрядил в «линкольн» свой автоматический пистолет, который держал в правой руке. Несколько пуль пробили крышку багажника, треснуло боковое зеркало. Сам же Святой не пострадал, только его седые курчавые волосы встали торчком, точно гвозди, к которым сверху поднесли магнит. Где-то невдалеке пронзительно, раскатисто завизжала женщина. У Святого голова шла кругом. Послышались громкие голоса, автомобильные гудки, заливистые трели полицейских свистков, глухой топот ног. Обе машины, «линкольн» и «бьюик», сорвались с места одновременно. Слева в это время их объезжал трейлер, а навстречу, со стороны доков, ехало такси. По тротуару бежали носильщики и портовые рабочие, сквозь толпу протискивался полицейский в форме, с пистолетом в руках. У Святого потемнело в глазах. Мозг отказал, он ехал совершенно машинально, как бежит лисица, за которой гонятся собаки. Слева от него был грузовик, впереди — такси; оценив обстановку, он резко вывернул руль вправо и въехал на тротуар. Бегущие по тротуару люди бросились врассыпную, чтобы не попасть под колеса рванувшемуся вперед «линкольну» и следующему за ним по пятам, бампер в бампер, «бьюику». У входа на пристань носильщик выгружал из такси чемоданы и складывал их на четырехколесную тележку. К «линкольну» носильщик стоял спиной и увидел автомобиль только тогда, когда тот врезался в тележку. Носильщик взмыл в воздух, не выпуская чемодана из рук, как будто торопился на идущий по небу поезд, другие чемоданы разлетелись в разные стороны, как испуганные птицы, а тележка покатилась по пристани и нырнула в море. Носильщик, перевернувшись в воздухе, упал ногами вперед на ехавший за «линкольном» «бьюик», сделал еще одно великолепное сальто и приземлился на чемодан — черная физиономия перепугана, глаза выпучены, улыбка широкая, белозубая. Впереди, напротив въезда в гавань, была узкая улочка. Святой, обнаружив ее, резко повернул руль, совершенно забыв про идущий слева от него трейлер, тот самый, который Он только что объезжал по тротуару. Маневр Святому удался, но он проскочил так близко от трейлера, что грузовик передним бампером едва не помял «линкольну» левое заднее крыло, а сам «линкольн», вильнув вправо, чуть было не врезался в бетонный парапет железнодорожной эстакады. Водитель грузовика в последний момент нажал на пневматический тормоз, по сухому кирпичному покрытию зашуршала резина, отчаянно взвыл гудок. Но «бьюик», который свернул налево вслед за «линкольном», все это не спасло — трейлер врезался в него на полном ходу. Раздался скрежет металла, а следом — оглушительный крик и топот ног. Трейлер перевернул «бьюик» на крышу и проехал по нему передними колесами. Сотни людей, окончательно потеряв голову, неслись со всех сторон к месту аварии. А Святой был уже далеко. Аварии он не видел, не слышал даже грохота столкнувшихся машин. Он ехал в сторону центра по совершенно пустой улице. По привычке он глянул в зеркало заднего вида. Сзади тоже было пусто. В том месте, где произошла авария, транспорт был остановлен, две тут же подъехавшие полицейские машины перегородили набережную. Про «линкольн» в первый момент забыли, а когда начали опрос свидетелей, Святой уже миновал Сорок вторую улицу. Никто из свидетелей не обратил внимания на марку машины, никому не пришло в голову записать ее номер, описания внешности водителя не совпадали. Подъехав к въезду в туннель «Линкольн», Святой вдруг обнаружил, что попал в пробку. Все три полосы были плотно забиты машинами, и свернуть в боковую улицу было невозможно. Он подъехал вплотную к стоявшему впереди рефрижератору и заглушил мотор. Теперь вместо панического ужаса Святой испытывал злорадство, потаенный страх. То, что он убил человека, нисколько его не волновало. «Думали черномазого дурня голыми руками взять», — бормотал он себе под нос. С ним произошла неожиданная перемена, он почему-то вспомнил про легендарного дядюшку Тома, старого чернокожего чудака, шута, над которым смеялись белые, подобострастного седого негритоса, жившего чужим умом. Перед шлагбаумом сгрудившиеся у въезда в туннель машины то и дело останавливались, и во время одной из таких остановок Святой опять спрятал двустволку под сиденье, а соломенную шляпу толстяка поднял и перекинул назад. Въезд в туннель напоминал вход в подземный ракетодром во время войны: рядом со сторожевыми будками на мощных мотоциклах сидели полицейские в сапогах и в защитных шлемах; за шлагбаумом стояли черно-белые патрульные машины. Охранник, взяв со Святого пятьдесят центов за въезд, махнул ему рукой, чтобы тот проезжал, но тут один из полицейских слез с мотоцикла и направился к «линкольну». — Что это у тебя за дырки на крыше багажника, приятель? Святой улыбнулся, обнажив гнилые желтые зубы, и хитро прищурил водянистые воспаленные глазки. — Дыры от пуль, сэр, — с гордостью ответил он. — Что?! — Полицейский не ожидал такого ответа, он думал, Святой начнет выкручиваться. — Дыры от пуль, говоришь? — Так точно, сэр. Они самые. Полицейский смерил Святого суровым взглядом: — Ты сам, что ли, стрелял? — Нет, сэр. Наоборот, в меня стреляли, сэр. Охранник не мог сдержать улыбки, а полицейский насупился: — Кто стрелял? — Мой хозяин, сэр. Мистер Джефферс. Его работа. — И в кого же стрелял твой хозяин? — В меня, сэр. Он в меня всегда стреляет, когда выпьет лишнего. Зато не бьет, хи-хи-хи. Охранник, не выдержав, громко загоготал, но полицейскому все это явно не нравилось. — Откати в сторону и подожди, — приказал он, показывая пальцем на стоянку для полицейских машин. Святой въехал на стоянку. Сидевшие в патрульных машинах полицейские с любопытством его разглядывали. Полицейский, который задержал Святого, зашел в застекленную будку и изучил список разыскиваемых машин. «Линкольна» среди них не было. Минут пятнадцать он с недовольным видом листал какие-то бумажки, а затем спросил охранника: — Как думаешь, задержать его? — За что? — удивился охранник. — Самое большое преступление, на которое старикан способен, — это украсть бутылку виски у своего хозяина. Полицейский вышел из будки и махнул Святому рукой — можно ехать. В результате Святой попал в Джерси-Сити только в четверть восьмого. Свернув с бульвара на первом же повороте, он поехал на север по разбитым портовым улочкам. Теперь он ехал медленно, аккуратно, соблюдая знаки, и до моста Джорджа Вашингтона добрался только через час. Переехав через мост, он попал в Манхэттен, а еще через пятнадцать минут через реку Гарлем вернулся обратно в Бронкс. Перед домом Небесной он выбросил из машины шляпу убитого, опять вытащил из-под сиденья двустволку, перезарядил ее и спрятал. «Посмотрим, куда теперь подует ветер», — сказал он вслух. Была половина девятого утра. Впрочем, часы в машине не работали, не было у Святого и наручных часов. Время его не интересовало.Глава 7
Могильщик крепко спал. Его разбудила жена: — Тебя к телефону. Капитан Брайс. Могильщик протер кулаками глаза. Когда он работал, то всегда был начеку. «Один раз моргнешь — убьют», — как-то пошутил по этому поводу Гробовщик. «А два раза моргнешь — похоронят», — отпарировал Могильщик. Дома же Могильщик, наоборот, совершенно расслаблялся. Жена даже прозвала его соней. Еще не вполне проснувшись, он взял трубку и сердито буркнул: — Слушаю. Капитан Брайс любил порядок. С людьми, которые служили под его началом, он никогда дружбы не водил, любимчиков не терпел. Брайс был начальником полицейского участка в Гарлеме, поэтому Могильщик и Гробовщик ему подчинялись, хотя из-за ночных дежурств видели капитана довольно редко. — Умер Джейк Кубански, — сообщил равнодушным голосом Брайс. — Мне приказано привести вас обоих в девять утра к специальному уполномоченному. Могильщик сразу же проснулся: — Гробовщик извещен? — Да. Жаль, что нет времени, встретиться и поговорить — приказ я получил только что. Так что приедете прямо на Сентр-стрит. Могильщик посмотрел на часы. Десять минут девятого. — Слушаюсь, сэр, — сказал он и повесил трубку. Жена с тревогой посмотрела на него: — У тебя неприятности? — Пока не знаю. На свой вопрос она ответа не получила, но приставать с расспросами у них в семье было не принято. Могильщик и Гробовщик жили в районе Астория, на Лонг-Айленд, в соседних домах. Гробовщик уже ждал друга в своем новеньком «плимуте». — Сейчас нам с тобой дадут прикурить, — сказал он. — Ничего, прикурим, не впервой, — ответил Могильщик. В рубашках с короткими рукавами были все: специальный уполномоченный, его заместитель, инспектор, отвечающий за работу сыскного отдела, помощник окружного прокурора, заместитель старшего медэксперта, капитан Брайс и лейтенант Андерсон из гарлемского полицейского отделения, а также трое пожарных и двое полицейских из тех, что ночью приехали на Риверсайд-драйв по ложному сигналу тревоги. Разбирательство проходило в большой совершенно пустой комнате, в пристройке Центрального управления, на противоположной от него стороне улицы. Началось разбирательство в 9.55. Сейчас было 11.13. Все три окна выходили на юг, на Сентр-стрит, и солнце палило нещадно. В комнате нечем было дышать. В связи со смертью Джейка Гробовщику и Могильщику было предъявлено обвинение в «необоснованной жестокости». Первым взял слово заместитель старшего медэксперта. Вскрытие, сообщил он, показало, что Джейк умер от разрыва селезенки, вызванного сильными ударами в область живота. По мнению экспертов, Джейка били в живот ногами или же каким-то тяжелым тупым предметом. — Так сильно я его не бил, — подал голос Могильщик, который присел на подоконник. Гробовщик, стоявший в дальнем углу комнаты прислонившись к стене, промолчал. Специальный уполномоченный, призывая к тишине, поднял руку. Лейтенант Андерсон прочитал вслух письменный отчет Гробовщика и Могильщика и предъявил переснятые страницы журнала, куда был записан рапорт. Капитан Брайс объяснил, что Гробовщик и Могильщик ведут ночное патрулирование по его приказу; в их задачу входит объезд всех «горячих» точек Гарлема. Трое пожарных и двое полицейских хоть и неохотно, но подтвердили, что были свидетелями того, как Гробовщик заломил Джейку назад руки, а Могильщик ударил его ногой в живот. А потом Могильщик и Гробовщик выступили в свою защиту. — Ничего предосудительного мы не делали, — начал Могильщик. — Часто торговцев наркотиками приходится брать прямо на улице, когда они сбывают свой товар. Либо их приходится задерживать, когда товар еще у них в кармане, либо полицейский должен доказать, что видел, как происходила купля-продажа. Если же торговец видит, что его вот-вот возьмут и избавиться от товара он не успеет, он сует наркотик в рот и глотает его. Все они носят с собой слабительное, которое принимают вскоре после ареста, в результате чего улики выходят через задний проход… Уполномоченный улыбнулся. — Бывает, точно знаешь, что они сбывали наркотик, видишь даже, как это происходило, но доказать ничего не можешь, — продолжал Могильщик. — В таких случаях мы с Гробовщиком бьем их в живот, чтобы вызвать рвоту, прежде чем они успеют принять слабительное и избавиться от улик. На слове «избавиться» уполномоченный улыбнулся снова. — Сегодня мы избиваем торговца наркотиками, — заметилпомощник окружного прокурора, — а завтра будем бить в живот шофера, который ведет машину в нетрезвом состоянии. — А почему бы и нет, тем более если он насмерть сбил человека? — сказал Могильщик охрипшим, срывающимся голосом. — Вы забываете, что вы не солдаты, а полицейские, — напомнил Могильщику помощник окружного прокурора. — Ваше дело — следить за порядком, а наказывать нарушителей будет суд. — Порядок — но какой ценой? — вставил Гробовщик, а Могильщик глухо добавил: — Вы что ж, полагаете, что если дать преступникам волю, то в городе наступит порядок? Помощник окружного прокурора покраснел. — Я не о том, — резко сказал он. — Вы убили человека по подозрению в мелком правонарушении и к тому же не в целях самообороны. Наступило гнетущее молчание. — По-вашему, значит, торговля наркотиками — мелкое правонарушение? — спросил Могильщик, слезая с подоконника. При звуке его низкого, хриплого голоса все находившиеся в комнате повернулись в его сторону. От гнева вены на шее у него вздулись, на висках пульсировали жилы: — Каких только преступлений не совершают наркоманы: кражи, насилия, убийства… Сколько загубленных жизней… Сколько отличных парней сломались на этой привычке… Всего три недели на игле — и жизнь, считай, кончена… Господи, этот проклятый наркотик убил больше людей, чем Гитлер. А вы еще говорите «мелкое правонарушение». — Голос Могильщика звучал так глухо, будто он говорил сквозь вату. Лицо помощника окружного прокурора покраснело снова. — Джейк был всего-навсего мелким разносчиком. — «Мелким разносчиком»?! — взревел Могильщик. — А кто еще, интересно, торгует этой отравой? Через мелкого разносчика все дела и делаются. Он-то, мерзавец, людей и губит. Собственными руками. Это он заглядывает людям в глаза накладывает им в руку яд. Это из-за него люди хиреют, превращаются в собственную тень. Из-за таких, как он, мальчишки становятся ворами и убийцами, а молоденькие девчонки идут на панель. Ведь наркотики денег стоят, и немалых! Тут не захочешь — убийцей станешь. — Смотрите, что получается, — сказал Гробовщик, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку. — Все мы знаем, как орудуют акулы наркобизнеса. Наркотик — в основном героин — они покупают за границей, его вывозят из Франции, из Марселя, по цене пять тысяч долларов за килограмм. Воспрепятствовать вывозу наркотика французы, как видно, не в состоянии. Героин доставляется в Нью-Йорк, где оптовики выкладывают за него уже не пять, а пятнадцать, даже двадцать тысяч долларов. Американские федеральные власти тоже не способны этому противодействовать. После этого торговцы разбавляют героин лактозой или хинином, и из восьмидесятипроцентного он делается в лучшем случае двухпроцентным, а его продажная стоимость соответственно возрастает до полумиллиона долларов за один килограмм. Все это, впрочем, вы и без меня знаете. Спрашивается, как мы, Могильщик и я, можем этому помешать? Только одним способом: обезвреживать торговцев наркотиками на нашем участке в Гарлеме. Без травм, само собой, не обходится… — …и без убийств, — добавил помощник окружного прокурора. — В данном случае убийство — случайность, — попытался оправдаться Гробовщик. — Кстати, еще неизвестно, отчего Джейк умер. В этой суматохе его могли и затоптать. Уполномоченный взглянул на него: — Что за суматоха? — Пожарные пытались поймать поджигателя, но он скрылся. — А, знаю… — Уполномоченный перевел взгляд с лейтенанта Андерсона на краснолицых пожарных. — Мы этих детективов накажем, — заявил помощник окружного прокурора. — Полиция в Гарлеме бесчинствует — к нам поступает много жалоб. Уполномоченный сложил пальцы пирамидой и откинулся на стуле. — Дайте нам время провести более тщательное расследование, — сказал он. — Какое вам еще нужно расследование? — недовольным голосом проговорил помощниц окружного прокурора. — Они же сами признались, что били Джейка. Уполномоченный помолчал, а потом сказал: — Вплоть до дальнейших распоряжений Джонс и Джонсон из полиции увольняются. Капитан Брайс, — добавил он, повернувшись к капитану, — отберите у них полицейские жетоны и вычеркните их имена из списков. Губы на распухшем лице Могильщика побелели, а пересаженная кожа у Гробовщика под глазом стала нервно подергиваться. — И все из-за этого ублюдка, — сказал, жмурясь на солнце, Могильщик лейтенанту Андерсону, когда они втроем вышли на улицу. — Ничего не поделаешь, очередная газетная кампания — летом ведь новостей мало, вот журналистов и охватил очередной приступ человеколюбия, — утешил друзей лейтенант Андерсон. — Не волнуйтесь, скоро эта история забудется. — Хорошенькое человеколюбие, — съязвил Могильщик. — Если убивают для острастки несколько цветных — это в порядке вещей, но попробуйте хоть пальцем тронуть белого подонка, который героином торгует. Лейтенант Андерсон поморщился: хоть он и привык к подобным высказываниям своих подчиненных, это замечание показалось ему особенно обидным.Глава 8
Святой долгое время провел в гараже, прежде чем набрался смелости войти в дом. Дыры от трех пуль он зашпаклевал и покрасил быстро высыхающей черной эмалью. Но оставались еще две глубокие вмятины на кузове и длинная царапина на левом заднем крыле, скрыть которые было невозможно. Кроме того, у него треснуло левое зеркало заднего вида, а запасного не было, поэтому пришлось снимать оба, и треснувшее левое, и целое правое, и закрашивать следы от болтов, но дыры на месте шурупов бросались в глаза все равно. Проблемы не было только с номерными знаками: у Святого были припасены несколько номеров, все фальшивые, и нью-йоркский номер он заменил на коннектикутский. После этого он решил было перекрасить всю машину целиком или, по крайней мере, верхнюю часть кузова, но вскоре пыл у него прошел, и Святой занервничал снова. Если он будет волноваться, Небесная это заметит, и тогда ему несдобровать, поэтому он решил идти в дом и во всем повиниться. Скорее всего, она уже его хватилась. Двадцать пять лет она распоряжалась им, как своей собственностью, и теперь, когда он, беспомощный и бездомный, попал в переделку, бегать от полиции в одиночку, прятаться он не станет — в случае чего отвечать они будут вместе. В конце концов, идея с сундуком принадлежала ей, а он только выполнял задание. И Святой крадущейся походкой двинулся по тропинке к дому, пряча двустволку за спиной, как будто выслеживал врага. Закрыта, да и то неплотно, была только внутренняя дверь. Святой насторожился. Когда же он заглянул на кухню, то от удивления даже зажмурился. Небесная сидела на кухонном столе, пила чай «сассафрас», курила марихуану и была явно довольна жизнью. В первый момент Святой подумал, что она нашла то, что искала, и в глазах у него потемнело от злости, но затем он сообразил, что это маловероятно. Он переступил через порог и закрыл за собой дверь. В кухне было два окна, сбоку и сзади, но оба из-за жары были наглухо закрыты ставнями, поэтому дневной свет пробивался только сквозь жалюзи на внутренней, выходившей на задний двор, двери. Покрытый черно-белой клеенкой кухонный стол был вплотную придвинут к боковому окну. Газовая плита стояла у задней стены, а под вторым окном стояла заправленная армейским одеялом койка Святого. Небесная была в том же самом широком черном платье, что и накануне. Она сидела на краю стола положив ногу на ногу и демонстрируя кружевные оборки своих многочисленных нижних юбок. В одной руке она держала трубку, а в другой — как всегда, отставив мизинец — чашку горячего чая. Рядом с ней на столе лежала ее черная вышитая бисером сумка, а черно-белый полосатый зонтик стоял в углу. На холодильнике работал маленький электрический вентилятор, который разгонял терпкий запах жженых листьев конопли и нежный аромат чая «сассафрас». Небесная с любопытством взглянула на Святого из-за дымящейся чашки. — Явился наконец, — процедила она. Святой кашлянул. — Как видишь, — буркнул он. Напротив Небесной за столом сидел Мизинец, который был настолько выше ее, что казалось, будто у стола, взобравшись на стул, стоит богатырского сложения карлик. Мизинец перевел взгляд с Небесной на Святого. — Ты Гаса видел? — спросил он Святого своим плаксивым голосом. — Сказала же: все сейчас расскажу, — огрызнулась Небесная. Святой не мог понять, что она затеяла, и решил поэтому пока помолчать. Он сел на койку, рядом положил двустволку и, нагнувшись и сунув под кровать руку, достал оттуда ржавую железную коробку, где хранилось все его имущество. Из кармана брюк он извлек ключ, свисавший с пояса на длинной медной цепочке, и вставил его в огромный висячий замок, на который была заперта коробка. Две пары глаз внимательно следили за каждым его движением, но Святой этого не замечал. У него была своя собственная спиртовка, своя чайная ложка, свой шприц — чужим он не пользовался. Они молча следили за тем, как он смешал порцию героина с порцией кокаина, зажег под спиртовкой огонь, поднес ложку с порошком к пламени, набрал наркотик в шприц. Укол пришелся в левую руку, чуть повыше запястья. Когда игла вошла в вену, его желтые гнилые зубы обнажились в зверином оскале, а когда вышла — вялый, мокрый рот приоткрылся, издав едва слышный вздох облегчения. Небесная допила чай и, глубоко затягиваясь сладким дымом марихуаны, в упор смотрела на Святого, дожидаясь, пока наркотик на него подействует. — Что с сундуком? — спросила она наконец. Святой обвел глазами комнату, как будто рассчитывал найти сундук здесь. Никакой истории в свое оправдание он не придумал, да и взгляды, которые он украдкой бросал на Небесную, ничего ему не говорили: со стороны она выглядела совершенно спокойной, даже равнодушной, однако по опыту он знал, что это ничего не значит. Придется выдумать все от начала до конца. Мало того что он упустил этот проклятый сундук, он еще вдобавок пристрелил какого-то брюхастого подонка, и тут уже ничего не попишешь. Ну и наплевать, черт возьми, стар он, чтобы волноваться по пустякам. Облизнув пересохшие губы, Святой пробормотал: — Мы с тобой пошли по ложному следу. В сундуке ни черта не было. Грузчики приехали, взяли его, отвезли на пристань и там оставили. Я поехал за ними, но, увидев, что в сундуке ничего нет, подумал, что произошла ошибка, и погнал назад, к тебе, но тебя уже не было. Вот я и решил, что ты уже нашла то, что искала, если вообще было что искать. — Я тоже подумала, что мы с тобой только время зря потеряли, — загадочно произнесла Небесная. Разбитое лицо Мизинца скривилось от злобы: — Вы искали карту Гаса. Потому и вкололи мне такую дозу. Вы с самого начала хотели выкрасть у Гаса карту сокровищ, вот и подговорили жену его убить. — Никто твоего Гаса не убивал, — спокойно возразила Небесная. — Я сама видела, как он разговаривал с грузчиками, когда… — Видела живого Гаса?! — воскликнул Мизинец, таращась от ужаса. — Не только видела, но и касалась его рукой, — продолжала Небесная, не обращая никакого внимания на слова Мизинца. — Когда грузчики приехали за сундуком, он отправил вместе с ними свою карту. Мизинец недоверчиво уставился на нее. — Ты видела, как Гас давал им карту сокровищ?! — тупо переспросил он. — А что ты так удивляешься? Ты же сам говорил, что он собирался отправить карту в Гану по почте. — Но ведь я-то думал, что его уже в живых нет, — пробормотал, окончательно растерявшись, Мизинец. Святой переводил остекленевшей взгляд с одного на другую. Он не верил своим ушам. — Сейчас-то его, может, и убили, — сказала Небесная, — но, когда я туда приехала, он был жив. А Джинни и африканец складывали вещи. Джинни убирала квартиру — сегодня ведь должны были въехать новые жильцы. Мизинец был потрясен. Он разинул рот — хотел что-то сказать, но тут с улицы послышался автомобильный гудок. — Это Анджело, — равнодушным голосом сказала она, окинув Мизинца и Святого быстрым, проницательным взглядом. Вид у обоих сделался почему-то вдруг виноватый, затравленный. Небесная криво улыбнулась. — Сидите тихо, — сказала она. — А я пойду узнаю, что ему в такую рань понадобилось. — Но ведь сегодня ж не его день, — плаксивым голосом произнес Мизинец. Святой бросил на него злобный взгляд. — Конечно, нет, — так же спокойно сказала Небесная, слезая со стола. Переднюю дверь всегда держали на запоре, поэтому она вышла сзади и по тропинке обогнула дом. Ее длинная юбка цеплялась за высокую высохшую траву, к подолу приставали шипы и колючки, но Небесная всего этого не замечала. За рулем сверкающей черной спортивной машины с белыми матовыми дисками на колесах сидел смуглый черноволосый крепыш в голубой соломенной шляпе с серой шелковой лентой, в зеленых солнечных очках в толстой оправе фирмы «Полароид», в темно-сером чесучовом костюме, в белой шелковой рубашке и вязаном темно-вишневом галстуке. Это был Анджело, местный детектив, сержант полиции. Когда он увидел Небесную, его скуластое загорелое лицо расплылось в широкой белозубой улыбке. — Как успехи, Поднебесная? — весело спросил он. — Как обычно. — Она положила руку в длинной черной перчатке на приоткрытую дверцу машины и с недоумением посмотрела на сержанта. Ее черная приколотая к седому парику соломенная шляпка переливалась на солнце, точно откормленный таракан. — Ты в этом уверена? — Сержант явно что-то скрывал. — На что ты намекаешь? — Я из отделения, — сказал он. — Как только увидел ордер на арест, сразу к тебе. По старой дружбе. Небесная всмотрелась в темно-зеленые стекла очков в надежде увидеть его глаза, но увидела лишь свое отражение. Она испытала неприятное предчувствие и на всякий случай огляделась по сторонам — нет ли за ними слежки. В вилле напротив, единственной в квартале, не считая дома Небесной, жила многодетная итальянская семья, которая настолько привыкла к тому, что у ворот Небесной чуть ли не каждый день останавливается роскошный спортивный автомобиль, а в ее доме, особенно по ночам, творится что-то и вовсе непонятное, что уже давно перестала обращать на все это внимание. Сейчас никого из итальянцев видно не было. — Хватит говорить загадками, — сказала Небесная. — Выкладывай, зачем приехал. — Слушаюсь, — хмыкнул сержант. — Так вот, сегодня утром, примерно в половине седьмого, в районе гавани из двустволки был убит человек. — Он внимательно следил за Небесной из-под затемненных стекол, но выражение ее лица не изменилось. — Как свидетельствуют очевидцы, сидевший в машине выстрелом из двустволки уложил наповал стоявшего на тротуаре. Возле трупа был найден короткоствольный крупнокалиберный револьвер с глушителем, из которого недавно стреляли. По мнению полиции, вооруженный револьвером пытался пристрелить сидевшего в машине, по нарвался на пулю сам. Револьвер с глушителем выдает в нем профессионала. Как бы то ни было, — с расстановкой добавил он, выжидая, как отреагирует Небесная, — убийце удалось скрыться. Небесная никак не отреагировала. — А я-то тут при чем? — только и сказала она. Анджело пожал плечами: — Какая-то темная история. Описания машины, в которой сидел убийца, да и самого убийцы противоречивы. Удалось, правда, установить, что это черный лимузин, но какой марки, никто не заметил. Вместе с тем один свидетель утверждает, что в машине сидел маленький, щуплый негр с седыми курчавыми волосами, в старомодной фуражке шофера. — Так вот ты куда клонишь! — взвилась Небесная. — Красиво, ничего не скажешь. — Никуда я не клоню. Все это сплошные домыслы. Пока известно одно: на машине остались следы от пуль. Дело в том, что сзади стояла еще одна машина, где сидел друг убитого. Увидев, что его приятель упал, он открыл огонь по передней машине и всю ее изрешетил. Это единственная улика, которой располагает полиция. — А что со вторым бандитом? — помолчав, спросила она. — Он тоже скрылся? — Нет. Тут, надо сказать, убийце повезло. Второй бандит погнался за ним на «бьюике», столкнулся с грузовиком и тоже отправился на тот свет. Лихорадочно соображая, как вести себя дальше, Небесная, словно в задумчивости, прикрыла свои водянистые, с желтоватым отливом глаза. — Их кто-нибудь опознал? — спросила она, выдержав паузу. — Бандитов? Пока нет. Но я же тебе говорю, оба они — профессиональные преступники и опознать их будет несложно. — Ладно, — вздохнула она. — Уговорил. Сколько это будет стоить? Анджело не торопясь вытащил из нагрудного кармана черный кожаный портсигар, извлек оттуда маленькую черную манильскую сигару и медленно поднес к ней французскую золотую зажигалку фирмы «Фламминер». Казалось, он позирует фотографу из модного журнала. — Значит, так, — изрек он наконец, — поскольку за ложный сигнал тревоги разыскивается еще и твой любимый племянник, думаю, что полторы тысячи — это не так уж много. Заодно заплатишь мне за следующий месяц. Раз пошла такая стрельба, кто знает, что с нами со всеми через месяц будет. — Две тысячи! — ахнула она. — Тогда уж лучше забирай их обоих. Хоть сейчас увози. Они вдвоем таких денег не стоят. Анджело выпустил дым и улыбнулся: — Ты, видно, плохо меня поняла. Полиция ведь копать будет. Что ж, по-твоему, они настолько наивны, что думают, будто во всей этой истории замешан только один старый негр? Она не спорила. Спорить было бесполезно. — Пойду посмотрю, есть ли у меня такая сумма, — буркнула Небесная и направилась к дому. — Уж, пожалуйста, посмотри хорошенько. И поторопись, — крикнул сержант ей вдогонку. Она остановилась как вкопанная. — В твоих краях прячется один беглый преступник, — пояснил Анджело. — За его поимку отвечаю я. Очень скоро начальство начнет задавать вопросы, и я, черт побери, должен знать, как на них отвечать. Небесная двинулась по тропинке к дому, снова цепляясь длинной юбкой за траву и колючки. Привязанная к забору коза громко блеяла от жажды, и Небесная, остановившись, ее отвязала. Пройдя через выжженный солнцем сад, ступая прямо по сгнившим овощам, она заглянула в гараж. Одного взгляда на «линкольн» было достаточно. «Думал, что это сойдет ему с рук», — буркнула она про себя, а затем вслух добавила: — А я оказалась права, черт возьми. Она вернулась в дом и вошла в свою комнату. Святой и Мизинец исчезли. Небесная встала на колени перед комодом, достала связку ключей, выбрала из нее один и открыла им нижний ящик. Под ящиком находился встроенный сейф. Она повернула диск кода и открыла маленькую прямоугольную дверцу. Затем выбрала из связки другой ключ, открыла внутреннее отделение сейфа, набитое пачками банкнотов, взяла две верхние пачки, заперла все три замка и вышла из комнаты. У дверей ее ждал высокий, очень худой, броско одетый негр в модном летнем костюме «палм-бич» и в твердой соломенной шляпе с красной лентой. Небесная быстро спрятала деньги под платье. — Сейчас у меня небесного порошка нет. Скелет, — сказала она. — Позже приходи. — Но мне сейчас нужно, — не отставал Скелет. — Говорю же, сейчас нет, — отрезала Небесная и, оттолкнув его, вышла на улицу. Скелет потащился за ней. — А когда будет? — спросил он. — В час, — бросила она через плечо. Скелет посмотрел на часы. — Сейчас только полдесятого. Три с половиной часа, значит, ждать, — ныл он, идя следом за ней по тропинке. — Проваливай, — огрызнулась Небесная. Скелет перевел взгляд с Небесной на сидящего в машине детектива. Анджело слегка повернул голову и сделал ему знак большим пальцем. Скелет повернулся и пошел по улице, ускоряя шаг. Когда он свернул на пустырь, Анджело, следивший за Скелетом в зеркало заднего вида, повернулся к Небесной. — Ушел, — сказал он. Тогда Небесная вынула из-под платья две пачки банкнотов и положила их сержанту на ладонь. Анджело тщательно пересчитал деньги, даже не глядя по сторонам и не принимая никаких мер предосторожности. В каждой пачке было по десять стодолларовых кредиток. Убедившись, что все правильно, он небрежно сунул деньги во внутренний карман пиджака. — Скоро на «ягуар» накопишь, — съязвила Небесная. — Смотри не сглазь, — откликнулся Анджело. Взревел мощный мотор, и сержант, на большой скорости въехав задним ходом в переулок, развернулся и умчался. «У Мизинца ведь был ключ, — вспомнила она. — Как бы этот ключ у него отобрать?» Вместо того чтобы вернуться на кухню, она пошла к крольчатнику проверить, не взял ли Мизинец в ее отсутствие еще одну дозу двойного наркотика. Кролик лежал в углу клетки и смотрел на нее расширенными от ужаса глазами. Она притянула к себе кролика за уши и вынула у него из заднего прохода пробку. Три капсулы с кокаином и героином, которые еще должны были оставаться, отсутствовали. «Теперь понятно, почему он нес такую околесицу, — подумала она. — Должно быть, не в себе был — по небу летал». Она сунула кролика обратно в клетку и медленно направилась в сторону кухни, держа пробку в руке. «Сделаю вид, что ничего не знаю, — решила она, — и посмотрю, что он после двойной порции еще выкинет».Глава 9
Подвального помещения в доме не было. Виллу строили итальянские эмигранты, которые не привыкли к холодным нью-йоркским зимам и которым такая роскошь была не по карману. Дом делился на две части: в одной были комната Небесной и кухня, а другая состояла из большой гостиной, которую обычно держали на запоре, и крошечной задней комнатки, которую Небесная использовала под ванную. Из кухни через небольшую прихожую, которой тоже никогда не пользовались, на чердак вела разборная лестница, под которой находился подпол. Вернувшись на кухню, Небесная, не обращаясь ни к кому в отдельности, громко произнесла: — Можете выходить, его нет. Низ разборной лестницы отъехал в сторону, и в отверстии в полу появилась покрытая паутиной курчавая голова Мизинца. На его разбитом лице, расписанном всеми цветами радуги — от темно-фиолетового до густо-желтого — застыло выражение полного идиотизма. Альбинос был настолько широк в плечах, что в люк не проходил, и, чтобы вылезти, ему пришлось просунуть сначала одну руку, а затем другую. В эти минуты он походил на какое-то пробудившееся от спячки доисторическое животное. Затем из люка появились сначала двустволка, а следом, словно повиснув на ней, и сам Святой. Мизинец развернул лестницу в прежнее положение и, подойдя к Святому, встал с ним рядом, как будто искал у него моральной поддержки. Оба старались не смотреть Небесной в глаза. — Невинные овечки! Люди с чистой совестью так себя не ведут, — не удержалась от колкого замечания она. — Какой смысл на рожон-то лезть, — тупо отозвался Святой. Небесная извлекла свои старинные часы с амулетом: — Без четверти десять. А что, если мы, все втроем, съездим сейчас в порт проводить Гаса и Джинни? Ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. У Святого внезапно разыгрался острый сердечный приступ: глаза закатились, слюнявый рот приоткрылся, наружу вывалился язык. Схватившись левой рукой за сердце, он, качаясь, зашаркал к своей койке, не выпуская при этом из правой руки двустволку. В это же время у Мизинца начался эпилептический припадок. Он рухнул на пол и забился в конвульсиях. На руках и ногах судорожно вздувались и подергивались мышцы, на губах выступила пена. Чтобы не попасть в живую мясорубку из разбросанных по полу громадных рук и ног. Небесная предусмотрительно выбралась из опасной зоны и спряталась за газовую плиту. Мизинец уставился в одну точку, спина его напряглась, ноги судорожно вздрагивали, а руки, точно крылья взбесившейся мельницы, рассекали воздух. Небесная с восхищением за ним наблюдала. — Знай я, что ты такие кульбиты умеешь выделывать, ты бы уж давно мне в исцелениях помогал, — сказала она. Увидев, что Мизинец сыграл лучше, чем он, Святой поднялся со своей койки, тараща глаза и судорожно двигая челюстью. — Никогда бы не подумал, — с завистью пробормотал он себе под нос. Небесная повернулась к нему: — Ну, как твое сердце? Святой отвел глаза. — Сильно прихватило, — сказал он. — Бывает. Сейчас уже лучше. Он решил, что теперь самое время улизнуть — пусть Мизинец старается за двоих. — Пойду заведу машину, — сказал он. — Как бы не пришлось везти его к врачу. — Давай, — сказала Небесная. — А я останусь при нем. Святой бросился к гаражу, по-прежнему не выпуская из рук заветной двустволки. Подойдя к «линкольну», он поднял капот и отсоединил распределитель зажигания, а затем сел за руль и стал заводить мотор. Хотя Мизинец громко скрежетал зубами, до Небесной донеслись характерные звуки вхолостую щелкающего стартера, и она сразу же поняла, что Святой вывел машину из строя. Она терпеливо ждала. Наконец пробегающие по телу судороги стихли, и Мизинец, выгнув спину, застыл на полу. Небесная переступила через него и заглянула в его выпученные глаза. Зрачки так расширились, что глаза стали похожи на докрасна раскаленные металлические шары. Тут вошел Святой сказать, что машина не заводится. — Оставайся дома и присмотри за Мизинцем, — распорядилась Небесная, — а я возьму такси и поеду на пристань. — Положу-ка я ему на голову льда, — спохватился Святой и полез в холодильник. Небесная промолчала. Она взяла свою черную вышитую бисером сумку и черно-белый полосатый зонтик и вышла через заднюю дверь. Телефона у нее не было. Если кому-то нужен был ее товар, он мог прийти и приобрести его за наличные — никаких предварительных заказов и покупок в кредит. Полиции она выплачивала ежемесячную мзду, и поэтому ее не трогали. Небесная умела обезопасить себя от любых неожиданностей. Она раскрыла зонтик, по заросшей сорняками тропинке обошла дом и, выйдя за ворота, зашагала по пыльной, залитой солнцем улице в сторону стоянки такси. Крадясь точно индеец из племени ирокезов и по-прежнему сжимая заряженную двустволку в правой руке, Святой перебегал от окна к окну, наблюдая за тем, как Небесная, никуда не сворачивая и не оглядываясь назад, удаляется в направлении Уайт-Плейнз-роуд. Убедившись, что Небесная уже не вернется, Святой вошел на кухню и сказал лежавшему на полу эпилептику: — Ушла. Мизинец тут же вскочил. — Мне надо рвать когти! — воскликнул он своим плаксивым голосом. — Рви. Что тебе мешает? — Цвет кожи. Меня задержит первый же фараон. Я ведь в бегах, ты забыл? — Раздевайся, — сказал Святой. — Сейчас что-нибудь придумаем. Больше всего на свете ему хотелось поскорей остаться одному. Небесная шла прямо только до тех пор, пока ее могли увидеть из дома, а потом тут же свернула в переулок и по параллельной улице двинулась в обратном направлении. Поблизости от нее, на той же стороне улицы, но в соседнем квартале, жила бездетная итальянская пара, ее близкие друзья. Муж недавно открыл продуктовую лавку и большую часть дня отсутствовал. Когда Небесная вошла, жена итальянца была на кухне, она цедила и разливала по бутылкам вино. Небесная попросила разрешения посидеть на чердаке. Она это часто делала. Из чердачного окна хорошо просматривался ее дом, и, когда ей хотелось проверить, чем в ее отсутствие занимается Святой, она приходила к соседям и часами просиживала у них наверху. Пожилые итальянцы специально для нее даже поставили у окошка кресло-качалку. Небесная поднялась по лестнице, открыла ставни и откинулась в кресле. На чердаке было жарко, как в парилке, но Небесную это не смущало: жару она любила и никогда не потела. Тихонько покачиваясь взад-вперед на качалке, она приступила к наблюдению за своим собственным домом, находившимся в глубине соседнего квартала. Через час Святой сказал Мизинцу: — Ты уже высох, надень на себя что-нибудь и уходи. Но переодеться Мизинцу было не во что, одежда Святого ему не годилась: он был его вдвое больше, а его собственные черные брюки и майка, которые он с себя снял, были испачканы кровью и грязью. — Что ж я надену? — спросил он. — Посмотри в свадебном сундуке, — посоветовал Святой. Свадебный сундук стоял на чердаке, под маленьким слуховым окном. — Возьми стамеску, он заперт, — крикнул снизу Святой, когда Мизинец стал подыматься по лестнице. В кухне стамески не оказалось, в гараж идти Святой не захотел, а Мизинец не мог — он был абсолютно голый, поэтому вместо стамески пришлось вооружиться кочергой. Это был допотопный корабельный сундук с куполообразной крышкой, перетянутой деревянными обручами. На сундуке лежал толстый слой пыли, и, когда Мизинец вставил кочергу в старый ржавый замок, пыль, которая в косых солнечных лучах очень напоминала искрящиеся конфетти, поднялась в воздух. После ночного сеанса все окна, чтобы днем в доме было не так жарко, позакрывали, и теперь внутри к запаху пыли примешивался терпкий запах пота, оставшийся после танцев. Лицо Мизинца покрылось испариной. Падающие на пыльный сундук капли пота были похожи на чернильные брызги. — Эй, с меня краска слезает! — в панике крикнул Мизинец стоявшему внизу Святому. — Не слезет, — успокоил его Святой. — Это излишек. Основная краска останется. С неожиданной поспешностью Мизинец надавил на кочергу, и замок отлетел. Альбинос поднял крышку и заглянул в сундук. В сундуке, который в доме назывался «свадебным», хранилась одежда, оставшаяся от бывших любовников Небесной. Мизинец стал в нем рыться, перебирая брюки, рубашки и полотняные трусы, но все ему было мало. Судя по всему, Небесная предпочитала мужчин невысоких, стройных. После долгих поисков Мизинец наткнулся наконец на старомодные, узкие внизу и широкие в талии, летние брюки «палм-бич», которые носил если не плотный, то, во всяком случае, достаточно высокий мужчина. Он влез в полотняные трусы до колен, а сверху натянул брюки «палм-бич», которые на нем смотрелись как бриджи для верховой езды. Затем он занялся поисками рубашки и вскоре обнаружил красную трикотажную фуфайку, в которой в начале тридцатых годов щеголял, должно быть, какой-то тогдашний модник. Фуфайка тоже была ему маловата, но она растягивалась, и он хоть и с трудом, но смог ее натянуть. А вот подходящей обуви Мизинец так и не нашел, и пришлось снова надевать старые синие холщовые туфли. — А шляпа где? — спросил Святой, когда Мизинец, закрыв сундук, спустился вниз. Пришлось снова лезть на чердак и рыться в вещах. Единственным подходящим по размеру головным убором оказалась белая соломенная шляпа с черной резинкой, широкой болтающейся лентой и высокой конусообразной, как у мексиканских крестьян, тульей. — Посмотри, нет ли там темных очков, — крикнул снизу Святой. Очков оказалось много, коробка из-под обуви была доверху набита ими, но почти все они тоже были Мизинцу малы, и пришлось довольствоваться неказистой белой целлулоидной оправой и уродливыми синими стеклами. Когда Мизинец наконец спустился вниз, Святой придирчиво оглядел его с ног до головы. — Даже родная мать тебя б не узнала, — сказал он, гордясь своей работой, и напоследок предупредил: — Только не стой на солнце — а то станешь фиолетовым. Небесная не верила своим глазам. Она перестала раскачиваться в кресле и подалась вперед. По двору ее дома шел самый черный негр на свете, а уж она на своем веку повидала немало негров. Этот же был таким черным, что на солнце его кожа, точно влажный только что положенный асфальт, приобретала какой-то фиолетовый оттенок. Мало того что это был самый черный на свете негр — это был еще и самый модный негр. Со времени фестивалей негритянских песен она ни разу не видела, чтобы цветной был так разодет. Шел он очень быстро и чем-то — пожалуй, походкой — неуловимо напоминал ее давнего любовника по кличке Черныш, хотя у этого негра ноги были гораздо толще, чем у Черныша. В точно такой же, как у него, красной фуфайке ходил когда-то Коротышка Кейнз… А эта шляпа, большая, соломенная, с резинкой и высокой тульей… Эти солнечные очки в белой оправе, с синими стеклами… Такую шляпу носил только один человек — Шепелявый Шеппард. «Господи! — воскликнула она, вдруг узнав, кто это. — Да это ж Мизинец! Выходит, он рылся в моем свадебном сундуке!» Ее ум лихорадочно заработал… Итак, Мизинец изменил внешность. От него многого можно было ожидать, но что он так исхитрится… Изменил внешность и решил проверить тайник — в этом можно было не сомневаться. Она вскочила с такой поспешностью, что качалка перевернулась. Старая итальянка стала уговаривать ее остаться попробовать домашнего вина, но Небесная как ошпаренная вылетела из дому, обогнула его и из-за зеленой ограды увидела, как мимо прошествовал переодетый Мизинец. Ее он, по счастью, не заметил. Сложив зонт, чтобы не привлекать к себе внимания, она устремилась за ним. Мизинец подошел к станции метро «Уайт-Плейнз-роуд» и по ступенькам поднялся на перрон. Задыхаясь от быстрой ходьбы, подбежала к турникету и Небесная. Она сделала вид, что Мизинца не узнала, и прошла в конец платформы. Зато Мизинец ее узнал. Узнал и весь затрясся от ужаса. Спрятаться было некуда. У него оставался единственный шанс: вести себя так, словно ничего не произошло. Все с интересом наблюдали за ним. Повернула голову в его сторону и Небесная. Он встретился с ней глазами, спрятанными за синими стеклами. С минуту она с любопытством разглядывала его, но затем, притворившись, что не узнает, отвернулась и стала смотреть на приближающийся поезд. Мизинец ехал во втором вагоне. Небесная — в пятом; оба стояли — на остановке каждый должен был успеть подойти к дверям и убедиться, не выходит ли другой. Но друг друга они не видели. Так они доехали до «Таймс-сквер». Мизинец выскочил на перрон в последний момент, перед самым отходом поезда. Когда Небесная увидела его на платформе, было уже поздно — двери захлопнулись. Она заметила, что он остановился и, когда ее вагон проехал мимо, посмотрел прямо на нее. Она вышла на станции «Тридцать четвертая улица» и вернулась на «Таймс-сквер», но Мизинец исчез. И тут только она поняла, что он попробовал ее перехитрить: на «Таймс-сквер» он решил сойти на тот случай, если она его все же узнала, — чтобы запутать следы. Думает, что теперь он в безопасности. Но тайник ведь может быть только в одном месте — в квартире на Риверсайд-драйв. Она поймала такси и велела шоферу ехать как можно быстрее. Шофер откинулся на сиденье и посмотрел на нее в зеркало заднего вида. «Надо же, — подумал он, — еще не махнула на себя рукой. Упустить боится. Раньше, бабуля, думать надо было». Небесная попросила таксиста остановиться возле Риверсайдской церкви. Она вышла, расплатилась, но таксист не уезжал; сделав вид, что списывает показания счетчика, он внимательно посмотрел ей вслед. «Странно, — подумал он. — Заставила меня гнать как на пожар, а оказалось, всего-навсего в церковь ехала». «Эти старухи совсем спятили — думают, все им обязаны», — с раздражением пробормотал он и выжал сцепление. Небесная подождала, пока такси скрылось из виду, а затем перешла улицу, спустилась в парк и села на скамейку, откуда, если только Мизинцу не взбредет в голову рыскать по парку и искать ее, она могла бы незаметно наблюдать за входом в квартиру. Только она села, в церкви ударил колокол. Небесная вынула из кармана часы-амулет проверить, не отстают ли они. Часы показывали ровно полдень.Глава 10
Ровно в полдень Гробовщик выехал на Бродвей и поехал в сторону Гарлема. — Что прикажешь делать двум уволенным из полиции детективам? — спросил он друга. — Постараться вернуться обратно, — отрезал Могильщик своим низким, с хрипотцой голосом. Всю оставшуюся дорогу он не проронил ни слова — сидел и молча злился. Была половина первого, когда они входили в гарлемское полицейское отделение, чтобы сдать капитану Брайсу свои полицейские жетоны. Выходя, они остановились на ступеньках, наблюдая за тем, как по улице мимо полиции снуют негры, жители Гарлема, каждый раз шарахаясь, когда навстречу им шли направлявшиеся в отделение белые полицейские. Раскаленное солнце стояло в зените. — Первым делом надо найти Мизинца, — сказал Могильщик. Если он признает, что Джейк торговал героином, а не просто хранил наркотики, наше с тобой положение улучшится. — Надо еще, чтобы он захотел говорить. — «Захотел говорить»! А с чего ты взял, что он будет молчать?! Все мы любим поговорить по душам. Неужели среди дружков покойного Джейка не найдется ни одного, кто бы согласился рассказать о нем? Через четверть часа они остановили машину перед домом на Риверсайд-драйв. — Узнаешь? — спросил Гробовщик, выходя из машины. — Это их работа, сразу видно, — сказал Могильщик. Собака лежала перед железными воротами, ведущими на задний двор. Лежала на боку, спиной к воротам, разбросав лапы. Казалось, она спит. Вертикальные лучи солнца падали на ее густую желтовато-коричневую шерсть. — На такой жаре она может заживо свариться, — сказал Гробовщик. — Или замертво. Собака была в том же, что и накануне, железном наморднике и в медном ошейнике с длинной цепью. Детективы, не сговариваясь, подошли ближе. Когда они приблизились, собака приоткрыла лихорадочно блестевшие глаза, и у нее из горла вырвалось глухое, как далекий раскат грома, рычание. Однако она даже не пошевелилась. Из грязной открытой раны у нее на голове сочилась кровь, вокруг вились большие зеленые мухи. — Некачественная работа, — заметил Могильщик. — Может, африканец поторопился поскорей вернуться в дом? Могильщик нагнулся и взялся за цепь возле самого ошейника. Большая часть цепи была под собакой. Он легонько потянул, и собака медленно, с трудом поднялась, как верблюд, сначала на задние, а потом на передние лапы. Поднялась, покачнулась и вяло огляделась по сторонам. — Еле жива, — сказал Гробовщик. — Будешь тут еле жив, если лупят по голове, а потом еще в реку бросают. Собака покорно поплелась за детективами, которые вернулись к подъезду и позвонили в звонок под фамилией управляющего. Ответа не последовало. Гробовщик подошел к почтовым ящикам и нажал на несколько кнопок домофона наугад. Задвижка, отодвинувшись, щелкнула с громким, продолжительным гудением. — Все кого-то ждут. — Наверное. — Слушай, а что, если там засада? — сказал Гробовщик, когда они спустились по ступенькам в подвал. Оба они были без формы, в рубашках с короткими рукавами; сегодня утром, выходя из дома, они впервые не взяли с собой пистолеты. — Не забудь, пожалуйста, — хрипло проговорил Могильщик, чувствуя, что вновь начинает злиться, — что из полиции мы уволены и пользоваться оружием не имеем права. — Разве такое забудешь? — g горечью сказал Гробовщик. Сундука в коридоре не было — на это они обратили внимание сразу. — Похоже, мы опоздали. Могильщик промолчал. В квартире управляющего на звонок никто не ответил. Могильщик взглянул на допотопный врезной замок, передал цепь, на которой держал собаку, Гробовщику и вытащил из кармана брюк перочинный нож. — Только бы внутри не было задвижки, — проговорил он, открывая лезвие с отверткой. — Скажи лучше: только бы нас никто не застукал, — поправил его Гробовщик, с опаской озираясь по сторонам. Могильщик вставил отвертку между дверным косяком и замком, медленно отодвинул собачку замка и распахнул дверь. Оба даже вскрикнули от ужаса. Посреди комнаты на голом линолеуме в неестественной позе лежал с перерезанным горлом африканец. Рана уже перестала кровоточить, и кровь запеклась в углах рта, отчего покойник сильно смахивал на вурдалака. Кровь была повсюду: на мебели, на полу, на белом тюрбане и смятом балахоне убитого. В течение нескольких секунд слышны были только прерывистое дыхание детективов да гудение неизвестно где находившегося вентилятора. Затем Гробовщик потянул за цепь, затащил собаку в комнату и закрыл входную дверь. Щелчок захлопнувшегося замка вывел их из оцепенения. — Да, убийца шутить не любит, — веско проговорил Могильщик. Он больше не злился. — Сколько я на своем веку повидал трупов — не сосчитать, а каждый раз оторопь берет, — признался Гробовщик. — Меня тоже. Звери, а не люди. — Скажи лучше, что делать будем? — сказал, задумавшись, Гробовщик. — Искать убийцу. В это время собака незаметно шагнула вперед, и Гробовщик, опустив глаза, вдруг увидел, что она нюхает перерезанное горло и лижет кровь. — Отойди, черт тебя побери! — закричал он, дергая за цепь. Собака подалась назад и съежилась. Тут только они обратили внимание, что вся комната была перевернута вверх дном: циновки разбросаны, ящики комода выдвинуты и опустошены, а их содержимое вывалено на пол; чучела птиц и зверей выпотрошены, статуэтки расколоты, материя на диване и стульях исполосована, а обивка вырвана и свисает клочьями; оба телевизора и радиоприемник взломаны, корпус органа продавлен. Не сказав ни слова, Гробовщик привязал цепь к дверной ручке и вместе с Могильщиком пошел осматривать квартиру, стараясь переступать через лужи крови. Из гостиной дверь вела на кухню и в спальню, за которой находилась ванная комната. Везде царил такой же беспорядок. Вернувшись в гостиную, они вновь остановились перед окровавленным трупом. Атмосфера была тем более жуткой, что где-то поблизости безостановочно жужжал электровентилятор. Могильщик нагнулся и скользнул глазами по полу под испачканной кровью, разбитой мебелью. Вентилятор лежал под обеденным столом, за треснувшим телеэкраном. Могильщик нащупал в стене розетку и выдернул штепсель. Наступила тишина. Время было обеденное, и подвал опустел. Казалось, каждый из них слышит не только дыхание другого, но и его мысли. — Если жена управляющего говорила про Мизинца правду, зарезать африканца мог он, — высказал Гробовщик свою мысль вслух. — Сомневаюсь, — возразил Могильщик. — Что ему было здесь искать? — Ты меня спрашиваешь? А мулатка? Такие кошечки глотки резать умеют. — Предположим, но для чего ей обыскивать собственную квартиру? — сказал Могильщик. — Мало ли зачем… Чего только из-за этой жары не сделаешь. Может, она решила, что ее муж что-то от нее прячет. — Зачем ей было убивать африканца? Мне показалось, они заодно. Он спал с ней, это ведь сразу видно. — Даже не знаю, что и думать, — честно призналсяГробовщик. — Ясно одно: кто-то что-то искал, но не нашел. — Да, это очевидно. Если б нашел, по крайней мере, одно место в комнате уцелело бы — мы бы видели, где поиски прекратились. — Верно, но что, черт возьми, было такого уж ценного в квартире, ради чего пришлось пойти на убийство? Что могло быть у старого чернокожего управляющего, сам подумай? Могильщик задумался: не было ли убийство совершено из ревности? — Ты считаешь, управляющий — старик? А из ревности он не мог убить африканца? А может, он обнаружил, что африканец и его жена что-то против него замышляют? — Вряд ли. Насколько я понимаю, Гас — человек немолодой. А старики, известное дело, редко идут на риск. — С чего ты это взял? — Как бы то ни было, вопросов тут чертова прорва, — сказал Гробовщик. Не сговариваясь, они сделали шаг в сторону трупа. Переступив через лужу крови, Гробовщик скорчил гримасу, щека у него начала подергиваться. Могильщик поднял руку африканца, держа ее двумя пальцами, большим и указательным, за запястье. Поднял и уронил. Хотя кровь свернулась, тело еще не окоченело. — Чем это можно объяснить? — спросил Гробовщик. — Возможно, тем, что сейчас очень жарко. В такую жару трупное окоченение наступает далеко не сразу. — А может, все дело в том, что его недавно убили? Они переглянулись, пораженные одной и той же мыслью. Казалось, из окна пахнуло ледяным холодом. — Думаешь, своим приходом он помешал поискам? И поэтому его замочили? — Похоже, — сказал Гробовщик. — А раз так, когда мы пришли, убийца мог еще поиски не закончить… — Или убийцы. Их ведь могло быть несколько. — А значит, они, и это вполне вероятно, прячутся где-то здесь, в подвале. Гробовщик ответил не сразу. По его лицу пробежала судорога, начался тик. Несколько секунд они простояли неподвижно, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в тишину. С улицы доносились едва слышный шум машин, далекая корабельная сирена — тысячи приглушенных, неразличимых звуков огромного города, которые обычно не замечаешь. Над головой застучали по коридору женские каблучки, загудел подымающийся наверх лифт. А в подвале было тихо: на солидной Риверсайд-драйв были в основном жилые дома, и в этот час большинство жителей, взрослые и дети, разошлись на обед. И Могильщик и Гробовщик пытались представить себе расположение подвала, в котором они были всего один раз. Спустившись сюда ночью, они обратили внимание, что прачечная находится справа от заднего входа и выходит в коридор, идущий параллельно задней стене здания. За дверью, ведущей в прачечную, был лифт, затем — подымавшаяся в передний холл лестница, дальше — вход в мастерскую и, наконец, дверь в квартиру управляющего, а напротив тянулась белая глухая оштукатуренная стена кладовой, вход в которую находился с противоположной стороны. Был в доме и задний холл — он, по всей видимости, шел параллельно переднему вдоль всего дома и соединялся с ним боковыми проходами. Оба детектива заметили также, что за передним холлом находится дверь в котельную. — Будь я вооружен, я бы чувствовал себя куда увереннее, — признался Могильщик. — А у меня такое чувство, что мы с тобой делаем из мухи слона, — откликнулся Гробовщик. — И все-таки давай примем меры предосторожности, — сказал Могильщик. — Человек, который перерезал этому парню глотку, шутить не любит. Гробовщик снял цепь с ручки двери, приоткрыл дверь и выглянул наружу. — Смех, да и только, — сказал он. — Вроде бы считаемся не робкого десятка, а боимся высунуть голову в коридор одного из самых благополучных жилых домов города. — По-твоему, это тоже признак благополучия? — хмыкнул Могильщик, показывая пальцем на запекшуюся кровь. — Посмотрим, как ты будешь смеяться, если тебе отстрелят голову. — Черт, не можем же мы сидеть взаперти, точно крысы в подвале, — сказал Гробовщик и широко распахнул дверь. Могильщик отскочил в сторону и прижался спиной к стене, а Гробовщик остался стоять в дверном проеме. — Ты напоминаешь мне испанского капитана у Хемингуэя, — с отвращением процедил Могильщик. — Этот капитан вообразил, что все солдаты противника погибли, и решил атаковать блиндаж в одиночку. При этом он бил себя в грудь и громко кричал: «Выходите!», чтобы доказать, какой он смелый. И знаешь, чем это кончилось: один из солдат вылез-таки из блиндажа и убил его наповал. — Посмотри сам, похож этот коридор на вражеский блиндаж? — засмеялся Гробовщик. За дверью в обе стороны тянулся ярко освещенный, чисто вымытый и абсолютно пустой коридор с белыми оштукатуренными стенами. Дверь в прачечную была открыта, а двери в мастерскую и котельную закрыты; из-за расположенной под потолком вентиляционной решетки не раздавалось ни звука. Тихо, как в склепе. Мысль о том, что где-то здесь в засаде притаились убийцы, показалась Гробовщику смехотворной. — Пойду посмотрю, что там делается, — сказал он, выходя в коридор. Но Могильщик был по-прежнему настороже. — Не ходи, ты же невооружен. — И тут его осенило: — Давай-ка лучше пошлем на разведку собаку. Гробовщик с грустью посмотрел на раненое животное. — С таким намордником она и мухи не обидит. — Это поправимо, — сказал Могильщик, подошел к собаке, снял с нее намордник и отстегнул цепь. Затем он вытолкнул собаку в коридор, но та повернула к нему морду и жалобно на него посмотрела — просилась обратно в квартиру. Тогда Могильщик осмотрелся по сторонам, в поисках какого-нибудь предмета, который можно было бы бросить, но все вокруг было перепачкано кровью, поэтому он снял шляпу и швырнул ее в противоположный конец коридора, под дверь котельной. — Взять! — приказал он. Но собака почему-то поджала хвост и, повернувшись, затрусила на кухню. Слышно было, как она лакает воду из блюдца. — Надо бы позвонить в полицию, — сказал Могильщик. — Телефон в квартире есть, ты не обратил внимания? — Есть. На кухне. — Нет, там внутренний. Гробовщик вышел в коридор и осмотрелся. — Вон у той двери телефон-автомат. У тебя есть десять центов? Могильщик порылся в карманах: — Да, нашел. Это был телефон-автомат старого образца, с трубкой, подвешенной к стене на высоте пяти-шести футов. Могильщик зашел за угол, поднял трубку и бросил монету, а затем приложил трубку к уху в ожидании длинного гудка. — Пойду в мастерскую, запасусь парочкой гаечных ключей или какими-нибудь еще тяжелыми предметами, — сказал Гробовщик, направляясь к мастерской. — А не лучше ли подождать, пока приедет полиция? — буркнул через плечо Могильщик. Но Гробовщика трудно было переспорить. Он распахнул дверь в мастерскую и заглянул внутрь, шаря рукой по стене в поисках выключателя. Удар был такой силы, что ему показалось, будто у него в голове разорвалась бомба. Услышав длинный гудок, Могильщик поднес указательный палец правой руки к цифре «семь» на телефонном диске, но тут до него донесся глухой звук, какой бывает, когда бьют тупым предметом по черепу. Ошибиться Могильщик не мог: этот звук он слышал далеко не впервые. Он резко повернул голову и прислушался: за ударом последовало вроде приглушенного хлопка. Поворот головы его и спас: пуля, которая должна была попасть ему в висок, попала в телефонную трубку и вдребезги разбила ее, сам же Могильщик отделался ожогом — ему опалило затылок. Гангстеру следовало отдать должное: огнестрельным оружием он владел виртуозно. Стрелял он из «деринджера», короткоствольного крупнокалиберного револьвера с отпиленным стволом и глушителем, из такого же, которым был вооружен убитый Святым толстяк. Услышав, как Гробовщик открывает дверь в мастерскую, он вышел из котельной и прицелился Могильщику в голову, подложив под дуло локоть левой руки. А поскольку из «деринджера» промахиваются даже самые меткие стрелки, в левом кулаке у него на всякий случай был зажат полицейский кольт 38-го калибра. У Могильщика разом онемели левая рука и вся левая сторона лица — ощущение было такое, будто его ударил копытом мул. Но контужен он не был. В следующую секунду он рванулся вперед, точно вылетевшая из часов пружина, и, согнувшись в три погибели, метнулся к открытой двери в квартиру управляющего. На гангстера он даже не взглянул: его глаза, ум, напрягшиеся мышцы, все пять чувств сконцентрировались только на одном — как бы спастись. И тем не менее у него в мозгу каким-то образом запечатлелось лицо бандита: мертвенно-бледное, с бесцветными губами, ощерившимся ртом, маленькими желтыми зубками и громадными, похожими на мишени в тире, глубоко запавшими глазами с расширенными черными зрачками. Лицо наркомана. Гангстер выбросил вперед левую руку и выстрелил из полицейского кольта 38-го калибра. Пуля попала в Могильщика, когда тот находился на вираже, почти параллельно полу. Она вошла ему под левую лопатку и вышла на три дюйма выше сердца. Могильщик, словно раненый кабан, издал горлом хриплый звук и рухнул лицом вниз. Однако сознание не потерял. Он почувствовал, что его щека касается гладкой холодной поверхности линолеума, и понял, что находится уже в квартире. Быстрым, судорожным движением, отнявшим у него последние силы, он, точно кошка, перевернулся на спину и поднял левую ногу, пытаясь захлопнуть ею входную дверь. До двери нога не дотянулась и зависла в воздухе. Последнее, что мелькнуло перед его затухающим взором, были его собственная нелепо задранная вверх нога и дуло направленного на него полицейского кольта. «Твоя песенка спета, Могильщик», — успел — без страха и сожаления — подумать он и погрузился во мрак. Накачавшийся наркотиками гангстер шагнул вперед и уже собирался разрядить свой кольт в неподвижно лежащее тело, но тут второй гангстер, который стоял в дверях мастерской, закричал: — Ты что, черт побери, совсем, что ли, спятил — из обеих пушек палить?! Первый, тот, что явно был на игле, пропустил его слова мимо ушей. Ему не терпелось выпустить в свою жертву еще одну пулю. И вдруг невдалеке раздался женский крик. Истошный, душераздирающий крик. Только чернокожая могла кричать так громко, с таким неподдельным ужасом. Гангстер за всю свою жизнь ни разу не слышал такого пронзительного крика, и это вывело его из равновесия. Он подпрыгнул на месте и бросился бежать, сам толком не зная куда. Промчавшись по коридору, он угодил в объятия второго гангстера, и между ними завязалась потасовка. Посреди коридора стояла чернокожая служанка, она только что спустилась на лифте в подвал. Перед ней на полу лежала перевернутая корзина с грязным бельем, которая выпала у нее из рук. Служанка застыла как вкопанная, с широко разинутым ртом, по величине и по форме напоминавшим страусиное яйцо. Рот девушки был раскрыт настолько широко, что видны были кончики задних зубов и белый язык, прижатый к нёбу, похожему на кроваво-красные сталагмиты. Жилы у нее на шее вздулись, как канаты. Выпученные глаза были устремлены в одну точку. Крик, который безостановочно рвался наружу из ее глотки, был надрывным и совершенно непереносимым. Второй гангстер высвободил левую руку и дважды наотмашь ударил первого по физиономии. В расширенных зрачках первого гангстера на мгновение мелькнуло сознание, а затем от ужаса они расширились еще больше. Кольт 38-го калибра он спрятал в кобуру под пиджак, «деринджер» сунул в правый боковой карман, после чего понесся вверх по лестнице с такой скоростью, будто за ним гнались привидения. — Наширялся, а теперь бегаешь как безумный! — крикнул ему вдогонку второй гангстер. — Из дома выходи шагом, не беги!Глава 11
«Королева Мария» отплывала ровно в полдень. Работники судоверфи говорили, что никогда еще при отплытии океанского лайнера не было столько накладок. Во-первых, столкнулись два буксира, которые должны были помочь «Марии» сняться с якоря, в результате чего один из стоявших на палубе моряков, человек физически крепкий, вылетел за борт, а капитан одного из буксиров подавился вставной челюстью. Во-вторых, с пристани свалились в воду два дородных бизнесмена, праздновавших отъезд своих жен, а также одна толстая дама, которая провожала дочь, и пароходу, прежде чем их выловили, пришлось подавать назад. Кроме того, толпа смела полицию, не пускавшую провожающих за турникеты; то и дело вспыхивали потасовки, несколько человек затоптали. Всего в порту в то утро собралось шесть с половиной тысяч человек: полторы тысячи пассажиров на борту и пять тысяч провожающих на пристани. С буксиров раздавались заливистые свистки, с борта лайнера выкрикивались громкие команды, шесть с половиной тысяч глоток хором кричали «до свидания» — шум стоял такой, что можно было разбудить мертвецов на кладбище. По мнению руководства порта, все эти накладки были вызваны чудовищной жарой. Гроза прошла стороной, небо было безоблачным, нещадно палило солнце. В такой суматохе никто, разумеется, не обращал на Мизинца внимания. В порту, как всегда, у всех на уме были далекие страны и экзотические народы, поэтому Мизинца принимали за африканского политика, за кубинского революционера, за заклинателя змей из Бразилии или же за самого обыкновенного чистильщика обуви из Гарлема. А Мизинец искал сундук. Пока на пристани творились все эти беспорядки, он незаметно зашел в пакгауз в самом конце верфи и стал осматривать сложенный там груз. За этим его и застал вернувшийся в пакгауз охранник. — Ты что здесь забыл, приятель? Тебе здесь делать нечего. — Я ищу Джо, — ответил Мизинец, вертя головой и пританцовывая как полоумный. Мизинец, как и все цветные, хорошо знал, что, если вести себя по-дурацки, любой белый сочтет тебя безвредным идиотом. Охранник посмотрел на Мизинца, с трудом сдерживая улыбку. Мизинец сильно вспотел, и в тех местах, где с него сошла краска, появились фиолетовые подтеки. Подтеки были на красной фуфайке, на груди и под мышками, а также сзади, на светлых брюках «палм-бич». Ручейки пота сбегали по его лицу, собирались на завязанной под подбородком шляпной резинке и капали на пол. — Какого еще Джо? — спросил охранник. — Носильщик Джо. Неужели не знаешь? — Посмотри наверху, где хранится пассажирский багаж, — здесь носильщики не работают. — Спасибо, сэр, — сказал Мизинец и потащился на второй этаж. — Видал? — спросил первый охранник второго. — Черномазого в белой соломенной шляпе и в красной фуфайке? Второй охранник послушно посмотрел вслед Мизинцу. — У него вместо пота — чернила, — сказал первый охранник. Второй охранник только снисходительно улыбнулся. — Честное слово, — сказал первый охранник. — Посмотри на пол. Видишь, что с него натекло? Второй охранник посмотрел на фиолетовые пятна на сером бетонном полу и недоверчиво хмыкнул. — Что, не веришь? — Первый охранник разозлился. — Пойди тогда сам на него посмотри. Второй охранник закивал головой — верно, мол. Первый охранник немного успокоился: — Я и раньше слышал, что у чернокожих вместо пота чернила, — сказал он. — Но вижу впервые. Сундук Мизинец заметил сразу, как только подошел к секции с багажом, предназначавшимся для погрузки в трюм. Сундук стоял в стороне от уже сгруженных на тележку чемоданов и тюков. Мизинец даже не подошел к сундуку. Он полюбовался им издали. Теперь предстояло найти африканца. Для этого он зашел под железнодорожную эстакаду и, спрятавшись за бетонной стеной, стал следить за уходящими с пристани. «Отыскать африканца в толпе будет несложно, — размышлял Мизинец. — Он сразу бросается в глаза — как муха в стакане молока». Мизинец простоял без толку целый час. Ждать надоело. Если африканец и провожал Гаса и Джинни, он, вероятно, уже ушел. Тогда Мизинец решил поехать на квартиру, которую снимал африканец. Может, домохозяйка что-нибудь про него знает? Жил африканец на углу Сто сорок пятой улицы и Восьмой авеню. Добраться туда было несложно — только бы по дороге полиция не сцапала! Мизинцу вдруг пришло в голову, что из-за фиолетовых подтеков на одежде он обращает на себя внимание. Кроме того, у него было только пятнадцать центов, и взять такси, даже если бы водитель согласился его подвезти, он не мог. Пока он все это обдумывал, ему на глаза попался обвешенный рекламными щитами старик, который, еле волоча ноги, шел вдоль пристани и с печальным видом заглядывал во все попадавшиеся ему на пути бары и закусочные. За сегодняшнее утро Мизинец в общей сложности вколол себе четыре двойных порции наркотика, и голова у него теперь работала превосходно. На рекламных щитах, висевших у старика на груди и на спине, Мизинец прочитал следующее объявление:БУРЛЕСК МИСТЕРА БЛИНСКИ Джерси-Сити 50 бесподобных красоток 50 10 непревзойденных мастериц стриптиза 10 6 умопомрачительных комиков 6 НЕЗАБЫВАЕМОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Внизу какой-то остряк приписал красным фломастером: «Такое и Пикассо не снилось». Мизинец внимательно осмотрел старика. Видавшая виды соломенная шляпа, красный нос картошкой, седая щетина, обтрепанные манжеты висящих мешком брюк и разбитые ботинки с отстающими подошвами — при ходьбе одна из них болталась и хлопала под щитом. «Безработный из Хобокена, не иначе», — решил про себя Мизинец. Он перешел улицу и догнал старика. — Тут у тебя правда написана? — спросил он, пританцовывая, как полагалось истинному сыну пяди Тома. — Я только что из Миссисипи и хочу знать, это правда? Старикан поднял на него свои слезящиеся, бесцветные глаза. — Что правда? — переспросил он пропитым голосом. Мизинец облизнул фиолетовые губы большим розовым языком: — Правда, что белые женщины голышом бегают? Старикан хмыкнул, обнажив желтые, цвета куриного помета, кривые зубы. — В чем мать родила! — заверил он Мизинца. — У них к тому же и растительность сбрита. — Да ну?! Вот бы на них посмотреть! — воскликнул Мизинец. Это навело старика на мысль. Он с раннего утра шатался по пристани, рекламируя товар мистера Блински водителям грузовиков и портовым рабочим, и в закусочную не зашел ни разу — с этими щитами его туда не пускали. — Подержи-ка эти штуки, — сказал он Мизинцу. — А я зайду в бар, там у меня друг работает, может, он тебя на стриптиз сводит. — Давай, — согласился Мизинец и помог старику снять через голову оба щита. Старикан побежал в ближайшую закусочную, а Мизинец — в противоположную сторону и на первом же перекрестке свернул за угол. Там он остановился и надел щиты на себя. Ходить в них было нелегко: они жали в подмышках и торчали спереди и сзади, точно модные теперь плавательные пузыри, — зато под щитами фиолетовых разводов на фуфайке и брюках видно не было. Придерживая щиты локтями. Мизинец бодро направился через Коламбус-серкл к станции метро «Бродвей». Он вышел из метро на углу Сто сорок пятой улицы и Леннокс-авеню и тут же сбросил с себя раскрашенные доски. В Гарлеме они были ему не нужны. Мизинец свернул на Восьмую авеню и подошел к подъезду рядом с баром «Серебряная луна». — Эй! — окликнул его чей-то голос. Мизинец обернулся и увидел старую негритянку, которая поманила его пальцем. Он подошел. — Не ходи туда, — предупредила старуха. — Там двое белых фараонов. Старуха никогда Мизинца в глаза не видела, но у черного населения Гарлема существует неписаное правило: предупреждать друг друга, если поблизости находятся белые полицейские. Кого разыскивает полиция, значения не имело. Мизинец огляделся, нет ли рядом патрульной машины. Он весь напрягся, подобрался, готовый в случае чего быстренько ретироваться. — Они в штатском, — пояснила старуха. — Сыщики. И приехали в самом обыкновенном «форде». Мизинец покосился на стоявший у подъезда «форд»-седан и, даже не поблагодарив старуху, быстро зашагал по Восьмой авеню. Его посвежевшие от наркотиков мозги работали как часы. «Скорее всего, фараоны заявились сюда в поисках африканца, — рассуждал он. — Тем лучше». Плохо только, что они хватились его слишком рано. А это означает, что африканец натворил что-то, чего он, Мизинец, еще не знает. Удалившись от дома на два квартала, Мизинец решил, что теперь он в безопасности и можно пойти в бар. Но тут он вспомнил, что у него нет с собой денег, и решил отправиться на Сто тридцать седьмую улицу, где его друг под вывеской табачного магазина держал воровской притон, в котором торговцы наркотиками сбывали школьникам старших классов марихуану и уже разбавленные порошки героина. Его друга звали Папаша, это был старый негр с белыми, похожими на проказу пятнами на сморщенной коричневой коже. В маленькой, тесной табачной лавке нечем было дышать, однако на Папаше был толстый коричневый свитер и черная касторовая шляпа, так низко надвинутая на глаза, что она касалась дужек черных дымчатых очков. В первый момент Папаша Мизинца не узнал. — Чего тебе, приятель? — подозрительно щурясь, спросил он тоненьким, дребезжащим голосом. — Ты что, ослеп, — сердито сказал Мизинец. — Не узнаешь? Это же я, Мизинец. Папаша внимательно посмотрел на него сквозь дымчатые очки. — Да, верно, рожа у тебя, как и у Мизинца, кирпича просит. Да и ростом ты не меньше. Только вот почему ты почернел, никак не пойму. В черничном отваре, что ли, выкупался? — Я покрасился. Меня легавые ищут. — Тогда уходи отсюда, — испуганно проговорил Папаша. — Ты что, хочешь, чтобы меня за решетку посадили? — Не бойся, никто не видел, как я сюда зашел, — возразил Мизинец. — И потом, меня же невозможно узнать, ты сам только что в этом убедился. — Ладно, говори, зачем пришел, и проваливай, — проворчал Папаша. — С тебя краска ручьями течет, поэтому долго ты так не проходишь, не думай. — У меня к тебе просьба. Пошли испанца на угол Сто сорок пятой улицы. Пусть встретит африканца и предупредит его, чтобы тот не возвращался домой — его полиция ищет. — Гм! А как, интересно, он узнает этого африканца в лицо? — Да это проще простого. На голове у африканца будет полотенце, а поверх штанов — разноцветные простыни. — А что тот африканец натворил? — Ничего он не натворил. Он так всегда одевается. — Да я не о том. Что он такого сделал, что его полиция разыскивает? — А я-то откуда знаю? — Мизинец даже обиделся. — Просто не хочу, чтобы его сцапали, вот и все. — Дело в том, что Испанец сейчас на винте, — сказал Папаша. — Так наширялся, что простыню от платья не отличит. Может вместо твоего африканца какую-нибудь старуху остановить. — А я-то думал, ты мне друг, — плаксивым голосом проговорил Мизинец. Старик посмотрел на его перемазанное фиолетовой краской нахмуренное лицо и передумал. — Испанец! — крикнул он. Из задней комнаты вышел очень худой, черный, как вакса, парень с вытянутой, похожей на яйцо головой и косящим взглядом карих, с расширенными зрачками глаз. Одет он был так же, как любой гарлемский подросток: белая майка, джинсы, спортивные тапочки. Вот только волосы у него почему-то были не короткие и курчавые, а длинные и совершенно прямые. — Чего тебе? — спросил он резким, неприятным голосом. — Говори ты, — велел Папаша Мизинцу. Мизинец описал Испанцу ситуацию. — А что, если легавые его уже поймали? — спросил Испанец. — Тогда рви оттуда когти — и все дела. — Ладно, — сказал Испанец. — Давай бабки. — Расплачусь сегодня вечером у Небесной, — пообещал Мизинец. — Если меня не будет, обратись к Святому: я оставлю ему для тебя десятку. — Договорились, старичок, — сказал Испанец. — Только смотри, чтобы мне не пришлось искать тебя. Испанец вытащил из кармана дымчатые очки, надел их, сунул обе руки в задние карманы джинсов, распахнул ногой дверь и вышел на улицу. — Ты только на него особенно не рассчитывай, — предупредил Мизинца Папаша. — Да я и не рассчитываю, — сказал Мизинец и вышел вслед за Испанцем. Но пошли они в разные стороны.
Глава 12
«Меня не обманешь, — проворчал Святой, выкапывая спрятанную под полом гаража бутылку нитроглицерина. — Корчит из себя невинную овечку. Думает, Святого легко провести. Слава Богу, я эту лису не первый день знаю». Работая, он все время что-то бормотал себе под нос. Он ужасно спешил, хотя с этой штукой приходилось быть настороже. Мизинец ушел всего пять минут назад, но, когда вернется Небесная, он не знал, а до ее возвращения надо было успеть все сделать и сбежать. «Пойду, говорит, провожу Гаса. Так я тебе и поверил! За всю жизнь ни разу слова правды не сказала, сука паршивая. Могла, кстати, и в полицию на меня заявить, с нее станется. Ей это выгоднее, чем сбывать ворованное». Нитроглицерин был налит в зеленую бутылку, плотно заткнутую резиновой пробкой, чтобы туда не попал воздух. Бутылку эту Святой закопал в гараже пятнадцать лет назад, еще до того, как Небесная под влиянием своего тогдашнего любовника, который почему-то Святого невзлюбил, впервые стала подумывать о том, как бы от него избавиться. «Ты хочешь от меня избавиться — пожалуйста, — бубнил он. — Но сначала придется заплатить за двадцать пять лет безупречной службы». В свое время он завернул бутылку в кусок старой камеры, перевязав ее изоляционной лентой. Земля за пятнадцать лет осела, и бутылка оказалась глубже, чем он ожидал. Сначала он копал яму лопатой, поминутно измеряя ее глубину деревянной складной линейкой. Бутылка была закопана на глубине двух футов. Выкопав ямку глубиной двадцать дюймов, Святой отложил лопатку и вооружился столовой ложкой, однако, прежде чем он нащупал сверток, пришлось выкопать еще десять дюймов земли, что оказалось делом непростым — столовой ложкой особенно не покопаешь. Время шло. Он буквально обливался потом, в старомодном шоферском пиджаке с галунами и в форменной фуражке он чувствовал себя как в парилке. Откопав сверток, он начал медленно, осторожно счищать с него ложкой грязь. За долгие годы изоляционная лента и камера пришли в полную негодность и при первом же прикосновении рассыпались, как гнилая пробка. Боясь разбить бутылку ложкой, Святой работал теперь с особой осторожностью. «То-то старая ведьма обрадуется, — бормотал он. — Вернется домой — а я уже на том свете. Даже хоронить не придется. Только прах развеять, и все». Наконец блеснуло зеленое стекло бутылки. Когда он осторожно, дюйм за дюймом, вынимал ее из ямы, верхушка гнилой пробки отвалилась и осталась только та ее часть, что застряла в горлышке. Затаив дыхание, он вынул бутылку наружу и только тогда с облегчением вздохнул. Заряженная двустволка лежала рядом, на бетонном полу гаража. Держа бутылку нитроглицерина в правой руке, он, дотянувшись до двустволки, взял ее в левую руку и медленно, точно тяжеловес, отрывающий от земли тонну металла, поднялся на ноги. Чтобы нитроглицерин не пропал на солнце, он сунул бутылку под пиджак, поближе к сердцу, и на несгибающихся ногах, боясь споткнуться о кочку, двинулся к дому через выжженный солнцем, заросший сорняками сад. Пот струился из-под фуражки, заливал глаза. В эти минуты он был похож на канатоходца, балансирующего на проволоке над Ниагарским водопадом. Подойдя к кухонной двери, он прислонил двустволку к стене и, приоткрыв дверь правой рукой, протиснулся внутрь левым боком, чтобы по случайности не ударить бутылку о дверной косяк. Войдя на кухню, он осторожно прикрыл за собой дверь и огляделся по сторонам, соображая, куда бы поставить бутылку. «Лучше всего — на стол», — решил он и установил бутылку в самом центре покрытого клеенкой стола. Теперь надо было возвращаться в гараж за еще одним свертком, где хранились электрическая дрель со сверлом, снабженным алмазным наконечником длиной три восьмых дюйма, а также запал длиной двенадцать дюймов и четверть дюйма резиновой трубки. Сверток находился в целлофановом пакете, а сам пакет был припрятан в старой подвешенной к потолку автопокрышке. Дрелью и огнепроводным шнуром он запасся через одиннадцать лет после того, как закопал в гараже бутылку с нитроглицерином, во время второй крупной размолвки с Небесной. Эта размолвка произошла оттого, что Небесная сделала вывод: если бы не Святой, который постоянно болтается у нее под ногами, она смогла бы завести нового, постоянного, любовника. Он вышел из кухни всего на несколько минут, но за время его отсутствия туда, открыв головой дверь, проникла коза; она подошла к столу и стала с аппетитом уплетать клеенку. Проев в клеенке дыру шириной в несколько дюймов, коза медленно тянула клеенку на себя. Бутылка сдвинулась не меньше чем на шесть дюймов от центра и уже приближалась к краю стола, но, по счастью, не падала. Коза уже собиралась отхватить очередной кусок клеенки, как вдруг услышала за спиной грубый окрик. Она медленно повернулась к Святому, окинула его ледяным взглядом своих прозрачных желтых глаз, а затем вновь решила продолжить трапезу. Святой поднял двустволку и прицелился козе в голову. — Пошла отсюда, — дрожащим от злобы голосом проговорил он, — или я отстрелю тебе твою поганую башку! Он чувствовал, как от напряжения ему на ладони из-под рукавов сбегают ручейки пота, но стрелять не решился. Коза снова повернула голову и взглянула на него. Она не знала, что стрелять Святой боится. Судя по его виду, он готов был выстрелить, и она ему поверила. Сохраняя полное спокойствие, она с достоинством вышла из кухни, распахнув дверь головой. А он не посмел даже дать ей ногой под зад. Когда коза удалилась, Святой поставил бутылку нитроглицерина в центр стола, рядом положил сверток с дрелью и запалом, а сам сел на койку, вытащил из-под нее свою заветную коробку, снял висячий замок, вынул спиртовку и чайную ложечку и, чтобы немного успокоиться, набрал в шприц героин. Руки у него тряслись, рот ходил ходуном, однако он не проронил ни звука. «А-ах!» — промычал он, втыкая иглу в вену над запястьем, после чего убрал все вещи обратно в коробку, запер ее, затолкал под койку и застыл в ожидании действия героина. «Интересно, где она берет наркотик? — опять забормотал Святой. — А мне-то какая разница? Эта пронырливая сука может распятие из-под Христа выкрасть, и тот даже не заметит. — Он захихикал. — Ничего, старый Святой себя в обиду не даст». Постепенно руки у него дрожать перестали, голова прояснилась. Теперь он ощущал себя игроком в кости, который способен набрать «четверку» с первого раза. Он встал, раскрыл сверток и привернул к электрическому сверлу дрель с алмазной головкой. Держа дрель в правой руке, он сделал шаг к койке, взял в левую руку двустволку и отправился в комнату Небесной. Войдя, он положил двустволку на пол перед комодом, а затем вынул из розетки шнур ночника и вставил вместо него провод от дрели. С внешним замком он справился без труда, просверлив вокруг него несколько дырок, пока не отвалился щиток. Затем он начал сверлить дырку в сейфе, в дюйме от наборного диска. Стальная дверца поддалась туго, и алмазная головка сточилась почти до основания, однако дырку просверлила. Теперь предстояло самое сложное. В дырку три восьмых дюйма шириной он вставил резиновую трубку толщиной четверть дюйма и стал заталкивать ее внутрь, пока кончик трубки не коснулся задней стенки сейфа. Остаток трубки, длиной около фута, свешивался снаружи, и Святой его отрезал, а на кончик, торчащий всего на дюйм, надел бумажную воронку. Проделав все это, он опять пошел на кухню, взял бутылку нитроглицерина и вернулся обратно. Поддев кончиком булавки гнилую пробку, он откупорил бутылку и, с величайшей осторожностью, закусив от напряжения язык, тонкой струйкой вылил нитроглицерин в воронку, после чего поставил пустую бутылку на пол и издал глубокий вздох облегчения. Настроение у него поднялось. Главное — позади. Он снял с конца резиновой трубки воронку и на ее место надел запал. Подобрал с пола дрель и пустую бутылку, но затем раздумал: «Какого черта?!» Он поднял заряженную двустволку и только чиркнул о коробок спичкой, как услышал, что кто-то топчется возле кухонной двери. С двустволкой наперевес он вышел на кухню и опять обнаружил там козу. Внезапно рассвирепев, он схватил ружье за ствол и начал было колотить козу прикладом по голове, но одумался. «Ты хочешь зайти — заходи», — со зловещим видом пробормотал он и широко распахнул перед козой дверь. Коза окинула его оценивающим взглядом, а затем медленно вошла внутрь и огляделась по сторонам, словно была здесь впервые. Злобно хихикая, Святой вернулся в комнату Небесной и зажег спичку. Коза из чистого любопытства увязалась за ним и, просунув голову ему между ног, с интересом наблюдала, как вспыхнул запал. Святой не заметил, что коза последовала за ним в комнату. Как только запал занялся, он развернулся и бросился бежать. Решив, что за ней гоняйся, пустилась наутек и коза. Но — в противоположную сторону, а когда Святой это увидел, было уже поздно: он столкнулся с козой и головой вперед рухнул на пол. — Коза, берегись! — крикнул он, падая. Святой забыл поставить на предохранитель двустволку, которую он по-прежнему держал дулом назад, ведь козу он бил прикладом. Когда он упал, приклад ударился об пол и ружье, сразу из двух стволов, выстрелило крупной дробью в сейф, где в данный момент находилось полпинты нитроглицерина. По странной случайности на воздух взлетели только три части дома: передняя, задняя и верхняя. Переднюю часть унесло через дорогу, и такие предметы домашнего обихода, как кровать, столы, комод и раскрашенный от руки эмалированный ночной горшок, врезались в стену дома напротив. Многочисленные платья Небесной — некоторые были куплены еще в двадцатые годы — перелетев через забор, устлали улицу многоцветным волшебным ковром. Задняя часть дома, а с нею кухонная плита, холодильник, столы и стулья, койка Святого и его заветная коробка, а также посуда и вся кухонная утварь перелетели через забор и оказались на пустыре, благодаря чему облюбовавшие этот пустырь бродяги в течение полугола жили припеваючи и кормились со всеми удобствами. Железную крышу гаража снесло и отбросило футов на сто, и «линкольн-континентэл» остался стоять под открытым небом. Что же касается верхней части дома, в том числе и чердака вместе с пианино, троном Небесной и свадебным сундуком, то все это поднялось на воздух, и грохот взрыва давно уже стих, а старенькое пианино все еще тихонько что-то играло само по себе. Передняя дверца сейфа была взорвана и улетела на пустырь вместе с плитой, а задняя, стальная, лопнула в нескольких местах, точно бумажный пакет, по которому, предварительно надув его, изо всех сил ударили кулаком. Сейф же как таковой вылетел в сад, в воздух, точно листья во время урагана, взвились обрывки стодолларовых кредиток. Через несколько часов люди подбирали их в десяти кварталах от места взрыва, а некоторые, пытаясь их склеить, провозились с долларами всю зиму. Зато пол почему-то остался цел. В результате взрыва с него смело весь сор, бумажки, булавки, иголки: нигде не осталось ни пылинки, но сам пол, и деревянный настил и линолеум, совершенно не пострадал. Куда унесло Святого и козу, сказать трудно, однако, куда бы их ни унесло, улетели они в одном направлении, ибо два ассистента из Медицинской экспертизы Бронкса, как ни бились, не смогли отличить козьи останки от человеческих — а ничего, кроме обгоревших кусочков мяса, ни от козы, ни от Святого не осталось. На свою беду, Святой никогда раньше не взрывал сейфов. В противном случае он бы знал, что для уничтожения сейфа, где хранила свои сбережения Небесная, нужна не бутылка нитроглицерина, а чайная ложка.Глава 13
Небесная сидела в парке напротив Риверсайдской церкви и думала, как выйти из создавшегося положения. «Если Мизинец в ближайшее время не объявится, — решила она, — я вернусь домой и скажу Святому, что сама все нашла, тогда уж Мизинцу не отвертеться». Вдруг она услышала выстрелы. Пистолетный выстрел — это пистолетный выстрел, его ни с каким другим не спутаешь, и Небесная, которая за свою долгую жизнь привыкла к пистолетной стрельбе, ошибиться не могла. Она заерзала на скамейке и стала вертеть головой во все стороны. Затем до нее донесся истошный женский крик. «Что ж, в этом есть своя логика, — с присущим ей цинизмом подумала она. — Когда мужчины стреляют, женщины кричат». Приходили ей в голову и другие, менее отвлеченные, мысли. «Если в доме кого-то убили, — прикинула она, — то лучше держаться отсюда подальше». В это время из подъезда вышли двое мужчин. Небесная находилась от них на почтительном расстоянии и черты их лиц разобрать не могла, тем более что у них на глаза были надвинуты шляпы. И тем не менее было в этой парочке что-то запоминающееся. Один был толстяком, с круглым, сальным, не смуглым лицом. Широкоплечий, он, как видно, обладал большой физической силой. На нем был темно-синий дакроновый однобортный костюм. Своего спутника он держал под руку и как будто даже слегка его подталкивал. Второй, наоборот, был худ, с белым, как бумага, изможденным лицом и темными кругами под глазами. Даже издали видно было, что это кокаинист. На нем был светло-серый летний костюм. Он еле волочил ноги и дрожал, словно от озноба, всем телом. Они вышли из дому, завернули за угол и сели в «бьюик» защитного цвета, ничем не отличавшийся от любого другого автомобиля этой же модели. Разобрать номер машины Небесной не удалось, но номера были нью-йоркские — это она заметила. «Ценная информация, — подумала она. — Ее можно будет неплохо продать. Подождем, что будет дальше». Ждать пришлось недолго. Не прошло и двух минут, как к дому подкатили две патрульные машины, а еще через пять минут вся улица была запружена полицейскими автомобилями, среди которых были и два фургона «скорой помощи». Полиция оцепила дом. Теперь можно было подойти поближе. Она увидела, как из подъезда кого-то вынесли на носилках и быстро погрузили в «скорую помощь». Третий санитар шел рядом, держа в руке бутылку с плазмой. Завыла сирена, и «скорая помощь» умчалась. Небесная узнала лежавшего на носилках. — Могильщик, — прошептала она. По спине у нее пробежали мурашки. Следом из дому вышел Гробовщик; его поддерживали под руки два санитара, а он пытался вырваться. Хоть и не без труда, санитарам удалось усадить его во вторую «скорую», и Гробовщика увезли тоже. Небесная уже начала выбираться из толпы, как вдруг услышала поблизости чей-то голос: — Там еще один… африканец, с перерезанной глоткой. Небесная заторопилась. Когда она отошла немного в сторону, к дому подъехали два больших черных лимузина, набитые детективами в штатском, из уголовной полиции города. Да, как выяснилось, она располагала ценной информацией. Сверхценной. За такую никаких денег не жалко. Не жалко даже глотку перерезать. Небесная быстрым шагом двинулась в сторону Бродвея, пытаясь поймать такси. Она была так потрясена увиденным, что забыла даже раскрыть зонтик, с помощью которого сохранялся натуральный цвет кожи. Только когда такси остановилось, когда она села на сиденье, а шофер включил зажигание, она вновь почувствовала себя в безопасности. Теперь необходимо было как можно скорее избавиться от Святого и от пробитого пулями черного «линкольна» — а то беды не миновать. Когда она подъезжала к дому, то увидела, что ее улица забита пожарными и полицейскими машинами, каретами «скорой помощи», а также бедно одетыми людьми, в основном итальянцами и чернокожими, которые, рискуя получить солнечный удар, толпились под раскаленным полуденным солнцем, чтобы удовлетворить свое болезненное любопытство. «Весь город сошел с ума, — подумала она. — Что богатые, что бедные». Когда такси подъехало ближе, она вытянула шею, ища глазами свой дом. Но дома не было. Из окна машины за сгрудившейся у ворот толпой виднелся совершенно пустой, если не считать переливающегося на солнце черного «линкольна», палисадник. Дом словно по волшебству исчез. Она велела таксисту остановиться, не доезжая до полицейского оцепления, и подозвала прохожего. — Что там случилось? — Взрыв! — захлебываясь от возбуждения, ответил ей смуглый работяга без шляпы по-видимому, итальянец. Дышал он так тяжело, словно не мог удержать обжигающий воздух в легких. — Дом взорвался. Погибли хозяева, пожилая пара, святые, говорят, люди были. Ничего от них не осталось. Наверное, пожар вспыхнул… За ее реакцией итальянец не следил; он, как и многие другие вокруг, шарил по земле руками и подбирал какие-то обрывки бумаги. — Красиво, ничего не скажешь, — прошептала она, а затем, уже громче, обратилась к таксисту: — Посмотри, что они там ищут. Таксист вышел из машины и попросил какого-то парня показать ему бумажку, которую тот только что подобрал. Это был обрывок стодолларового банкнота. Таксист отобрал у него находку и понес Небесной. Парень, забеспокоившись, побрел за ним. — Сотенная, — пояснил он. — фальшивые деньги небось печатали. — Это конец, — пробормотала Небесная. Оба, и таксист и парень, с изумлением уставились на нее. — Верни ему этот хлам, — сказала она таксисту. Она сразу же поняла, что Святой попытался взорвать сейф. Впрочем, это ее нисколько не удивило. «Атомную бомбу, что ли, он подложил? — подумала она. — Тоже мне шутник нашелся». Таксист сел за руль и подозрительно посмотрел на нее: — Вы, значит, в этот самый дом ехали? — Не валяй дурака, — огрызнулась она. — Не могу ж я ехать в дом, которого нет. — Хотите, может, что-то сообщить полиции? — настаивал таксист. — Я хочу, чтобы ты развернулся, отвез меня на Уайт-Плейнз-роуд и высадил у входа на спортивную площадку. В это время дня спортивная площадка, где не было ни единого деревца, пустовала. Ямы для прыжков и металлические горки раскалились от жары. Нагрелась от солнца и спинка скамейки, на которую откинулась Небесная, однако она этого не заметила. Она вынула трубку, набила ее мелко растолченными корешками конопли, которая хранилась у нее в клеенчатом кисете, и закурила от старой, с выбитыми золотом инициалами зажигалки. Затем раскрыла черно-белый зонтик, переложила его в левую руку, в правую взяла трубку и глубоко затянулась сладким, едким дымом марихуаны. Небесная была фаталисткой. Если бы она когда-нибудь читала рубай Омара Хайяма[6], ей бы, возможно, вспомнилось сейчас следующее четверостишие:Рука на небесах расписывает судьбы,
Изящен почерк, безупречен слог;
Поститесь, умничайте,
Лейте слезы —
Перечеркнуть не сможете тех строк.
Глава 14
Гробовщик чуть не плакал от ярости. На его обезображенном ожогами лице застыла гримаса невыразимого и беспомощного бешенства. «Сволочи поганые, — бормотал он сквозь стиснутые зубы. — Ублюдки, сукины дети, паразиты, скоты, недоноски, прохвосты, сифилитики! Наширялись, говноеды, и стреляют безоружному в спину из своих самодельных пушек. Ничего, мы еще с вами разберемся…» Он говорил сам с собой. На стене в самом конце ослепительно чистого больничного коридора висели часы. Двадцать шесть минут третьего. «Вот ведь как бывает, — с горечью думал он. — Нас уволили за то, что мы избили сбывавшего наркотики ублюдка, а не прошло и трех часов, как Могильщика подстрелил вооруженный наркоман». У Гробовщика из глаз лились слезы, они струились по избороздившим его лицо шрамам, и казалось, что плачет сама кожа. Медицинские сестры и практиканты обходили его стороной. Но хуже всего было то, что он себя чувствовал виноватым. «Если б я не поторопился, послушался Могильщика и дождался ребят из уголовной полиции, Могильщик мог бы избежать пули». А Могильщик лежал за закрытой белой дверью на операционном столе. Он был на волосок от смерти. Понадобилось переливание крови, а в больнице имелась всего одна пинта крови его группы. Такая кровь была только в Бруклинском Красном Кресте, и туда уже выехала полицейская машина в сопровождении двух мотоциклистов. Быстрее их по забитым транспортом городским магистралям не мог бы проехать никто — но времени было в обрез. Гробовщику сказали, что его группа Могильщику не подходит. «Ну вот, даже этим я не могучему помочь, — думал он. — В одном можешь быть уверен, старина: если ты отправишься на тот свет, они последуют за тобой». У него у самого на затылке, за левым ухом, была громадная шишка величиной с гусиное яйцо, а голова раскалывалась от невыносимой боли, шедшей откуда-то из-под глаз. Врачи сказали, что у него сотрясение мозга, и попытались уложить его в постель. Однако он отбивался с какой-то слепой, почти неуправляемой яростью, и в конце концов от него отстали. В больницу они попали первоклассную, оборудованную по последнему слову техники, и Гробовщик не сомневался: если только Могильщика можно спасти, он спасен будет. И тем не менее ужасно злился — прежде всего на самого себя. Увидев в конце коридора свою жену и жену Могильщика, подымавшихся по лестнице, он вскочил и бросился в противоположную дверь, которая вела в процедурную, пустую и темную. Жене Могильщика он боялся посмотреть в глаза, не хотелось встречаться и со своей женой. Его дочка находилась в летнем лагере в Кэтскилских горах, и дома, по счастью, сейчас никого не было. «И на том спасибо», — подумал он. В операционную женщин не пустили. Они стояли в коридоре за дверью, с застывшими, как у деревянных идолов, коричневыми лицами. Жена Могильщика то и дело подносила к глазам носовой платок. Обе молчали. Гробовщик осмотрелся по сторонам. Дверь напротив была заперта. Он подошел к окну процедурной и поднял приспущенное матовое стекло. Прямо под окном оказалась пожарная лестница. Он вылез из окна и начал спускаться вниз. Из соседнего корпуса на него с любопытством смотрели студенты-медики. Гробовщик их не заметил. Спустившись на первый этаж, он спрыгнул на асфальтированную дорожку, ведущую на задний двор, к запасному входу. Гробовщик вышел на улицу и направился на Риверсайд-драйв, где стояла его машина. Он был без шляпы, полуденное солнце палило нещадно, и перед глазами все плыло. Голова болела так, будто у него было воспаление мозга. Через полчаса он притормозил перед своим домом в Астории, на Лонг-Айленде. Как он доехал, ему и самому было непонятно. В больнице ему дали успокоительную микстуру. «Одна чайная ложка каждый час» — значилось на бутылке. Перед тем как войти в дом, он вытащил флакон с микстурой из кармана и швырнул его в мусорный бак. Начал он с того, что пошел на кухню и поставил на огонь кофеварку «Сайлекс», насыпав в нее столько кофе, сколько не пил за неделю. Затем разделся, сложил одежду на стуле у кровати, пошел в ванную, отыскал в аптечке бензедрин, положил под язык две таблетки и запил их, подставив ладонь под льющуюся из крана воду. Из ванной он услышал, что кофе закипает, побежал на кухню и потушил под кофеваркой огонь. После этого он опять вернулся в ванную и принял контрастный душ. От ледяной воды захватывало дыхание, стучали зубы, в тело впивались иголки. Голова раскалывалась на части, в глазах рябило, зато вялость, расслабленность прошли. Он растерся полотенцем, пошел в спальню, надел длинные, в обтяжку трусы, нейлоновые носки, легкие черные туфли на эластичной подошве, брюки от только что купленного темно-серого летнего костюма и темно-синюю шелковую рубашку с воротничком на пуговицах. Галстук он надевать не стал — «может помешать, когда буду вытаскивать револьвер». Кобура висела на задней стороне двери встроенного бельевого шкафа, а в кобуре лежал сделанный по специальному заказу длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра, который наводил ужас на весь Гарлем. Гробовщик вынул револьвер из кобуры, повертел барабан, привычным движением выбил пять патронов, после чего револьвер прочистил и смазал, а затем перезарядил, вставив в последнюю камеру трассирующую армейскую пулю и оставив пустой камеру под курком — чтобы револьвер не выстрелил, если вдруг придется действовать им как дубинкой. Положив револьвер на кровать, он снял с крюка кобуру, достал из шкафа банку тюленьего жира, смазал им толстую подкладку кобуры, вложил револьвер в кобуру, чистым носовым платком отер излишки жира, бросил носовой платок в корзину с грязным бельем и накинул наплечный ремень, к которому пристегнул кобуру, после чего надел на левое запястье часы с секундомером. Теперь предстояло выбрать дубинку. Их у него в комоде хранилась целая коллекция, и Гробовщик подобрал дубинку из мягкого свинца, с оплеткой из воловьей кожи и с ручкой из китового уса. Ее он опустил в набедренный карман, специально для этого предназначенный. В левый карман брюк он положил перочинный нож, а в задний, после минутного размышления, сунул и пристегнул к поясу тонкую, плоскую охотничью финку с рифленой резиновой рукояткой, в ножнах из мягкой свиной кожи. «Осталось только живой воды выпить — знать бы только, где такая течет», — мрачно пошутил он сам с собой. Теперь можно было надевать пиджак. Он специально выбрал этот костюм, потому что по размеру он был у него самый большой; кроме того, пиджак был сшит с таким расчетом, чтобы под ним на плечевом ремне поместилась кобура. В левый обшитый изнутри кожей карман пиджака Гробовщик опустил коробку с патронами, а в правый, тоже кожаный, — несколько патронов с трассирующими пулями. Одевшись, он пошел на кухню и выпил две чашки крепчайшего, обжигающе горячего кофе, который на пустой желудок произвел эффект ледяной воды, вылитой на раскаленную конфорку. От кофе Гробовщика чуть не вывернуло наизнанку. Он с утра ничего не ел, но бензедрин убил аппетит, оставив во рту сухой отвратительный привкус. Но этого привкуса он тоже не замечал. Когда Гробовщик уже был в дверях, раздался телефонный звонок. Несколько секунд он колебался — подойти к телефону или нет, но в конце концов все же вернулся в спальню и снял трубку. — Джонсон слушает, — сказал он. — Говорит капитан Брайс, — раздался голос на другом конце провода. — Вами интересуется лейтенант Уолш из уголовной полиции. Хотите моего совета? Не лезьте вы в эту историю. Сидите дома. Пусть это дело полиция расследует. Имейте в виду: если вы опять нарветесь, я вас вытаскивать не буду. — Он сделал паузу и добавил: — И никто не будет. — Да, сэр, — откликнулся Гробовщик. — Вас понял. Лейтенант Уолш, сэр. — Кстати, кровь из Бруклина доставили, — сказал капитан, помолчав. Гробовщик прижал трубку к уху, но от волнения задать вопрос не решился. — Пока жив, — сказал капитан Брайс, словно читая его мысли. — Да, сэр, — отозвался Гробовщик. Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова. — Джонсон слушает. — Эд, это лейтенант Андерсон. — Как дела, лейтенант? — Это тебя надо спросить. — Он все еще держится, — сказал Гробовщик. — Я сейчас туда еду, — сказал Андерсон. — Какой смысл? Он ведь все равно никого не узнает. — Согласен. Подожду. — Последовала пауза. — Не лезь в это дело, Эд. Я все понимаю, но лучше держись в стороне. Сейчас ведь у тебя никаких прав нет, поэтому ты хоть на уши встань — только хуже будет. — Да, сэр. — Что? — Андерсон удивился. Никогда раньше Гробовщик не говорил ему: «Да, сэр». Но Гробовщик уже повесил трубку. Он набрал номер уголовной полиции Уэст-Сайда и попросил к телефону лейтенанта Уолша. — Кто его спрашивает? — Эд Джонсон. Через минуту в трубке послышался спокойный, солидный голос: — Джонсон, я хотел бы знать, что вы обо всем этом думаете. — До того, как мы обнаружили труп африканца, я об этом ничего не думал. По правде говоря, мы не знали даже, с какого боку к этой истории подступиться. Ну а когда они подстрелили Могильщика, ситуация изменилась. Их вроде бы было двое… — Это нам известно, — перебил его лейтенант Уолш. — Двое профессиональных гангстеров. Наши ребята всю квартиру перевернули вверх дном, но ничего найти не удалось, абсолютно ничего. Из-за чего был убит африканец, как вы считаете? Если б мы знали хотя бы это, уже было бы проще. — Полагаю, из-за героина. Из-за партии героина. — Мы об этом думали. Ребята из отдела по борьбе с наркотиками уже работают в этом направлении. Но ведь партию героина, даже неразбавленного, не так-то легко спрятать. По-настоящему ценная партия героина, такая, ради которой идут на убийство, никак не может быть, вместе с упаковкой, меньше футбольного мяча. А такой сверток ребята наверняка бы нашли. — Но ведь это мог быть не сверток, а ключ от тайника, где героин прячут. — Ключ от тайника? Не знаю, как ребята, а мне это в голову не пришло. Возможно, вы и правы. Поделюсь вашей догадкой с коллегами. Впрочем, они собираются искать до тех пор, пока не убедятся, что в квартире ничего нет. — Кроме героина, мне ничего в голову не приходит. — Понятно. Кстати, как вы думаете, что случилось с управляющим и его женой? Гас и Джинни Харрис — так их, кажется, зовут? С ними и с их подручным, бывшим боксером по кличке Мизинец? — Гас и Джинни должны были сегодня днем отплыть на «Королеве Марии», а Мизинец скрывается от полиции. — Верно, у них были на сегодня билеты, но на пароход они не явились. Все трое где-то прячутся. — Не могут же они прятаться вечно. — Почему ж, могут — если на дне реки лежат. Гробовщик промолчал. Все, что он обязан был рассказать, он рассказал. — Пока вроде бы все, Джонсон. Не пропадайте. Вы нам можете понадобиться в самое ближайшее время. И еще, Джонсон… — Да, сэр? — Не лезьте вы в это дело. Предоставьте его нам, хорошо? — Да, сэр. Гробовщик пошел на кухню и налил себе холодной воды из холодильника. В горле у него пересохло. Затем он пошел в гараж, сунул испачканный краской комбинезон, оставшийся после ремонта, в большой мешок, положил этот мешок в багажник, сел в машину и подъехал к дому Могильщика на той же улице. Он знал, что входная дверь заперта, поэтому обогнул дом и с помощью отмычки открыл кухонное окно. Теперь он двигался с такой легкостью, что буквально не чувствовал тела. «Убью — и не замечу», — подумал он. Соседские дети, мальчик и девочка, игравшие во дворе напротив, с укором смотрели на него. — Зачем ты без спросу лезешь в дом мистера Джонса? — крикнул ему мальчик, а затем громко позвал мать: — Мама, мама, к мистеру Джонсу грабитель забрался! Как раз когда Гробовщик занес ногу, чтобы перелезть через подоконник, в дверях соседнего дома появилась женщина. Он кивнул ей, и она улыбнулась в ответ. На этой улице жили одни негры, и взрослые хорошо знали друг друга; дети же редко видели детективов, которые обычно днем отсыпались. — Это друг мистера Джонса, — объяснила женщина детям. — Мистер Джонс тяжело ранен, — добавила она, как будто детям это могло быть интересно. Гробовщик запер окно изнутри, вошел в спальню и открыл встроенный шкаф. На дверце, на таком же, как и у него, крюке, в такой же кобуре лежал точно такой же длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра. Он вынул револьвер, машинально покрутил барабан — проверить, заряжен ли, а затем сунул его дулом вниз за пояс брюк так, чтобы ручка револьвера была слева. «Почти все готово», — вслух произнес он и поморщился от очередного приступа головной боли. Из спальни он прошел в гостиную, порылся в столе, нашел лист почтовой бумаги и написал на нем: «Стелла, я взял пистолет Могильщика. Эд». Взял записку и положил ее на туалетный столик. Гробовщик уже собирался уходить, когда ему в голову пришла неожиданная мысль. Он подошел к стоявшему у кровати телефону, снял трубку и снова позвонил в уголовную полицию. Когда к телефону подошел лейтенант Уолш, Гробовщик спросил его, что случилось с собакой управляющего. — С собакой? Ах да. Ее отвезли в Общество защиты животных. А что? — Я вдруг вспомнил, что собака тоже пострадала, и хотел узнать, оказали ли ей помощь. — Вот об этом я спросить забыл, — сказал лейтенант Уолш. — Кстати, вам случайно не известно, откуда у нее на голове рана? — Мы с Могильщиком видели, как сегодня утром африканец водил ее в парк, к реке, но домой вернулся без нее. Было еще совсем рано, шестой час утра. Мы не придали этому значения и, где собака, расспрашивать его не стали. Когда же мы вернулись на Риверсайд-драйв в районе часа, собака уже лежала у калитки с пробитой головой. — Все ясно, — сказал Уолш. — Как там Джонс, не знаете? — Пока дышит. Полчаса назад был еще жив. — Понятно. Они положили трубки одновременно. Гробовщик позвонил в больницу. — Скажите, как состояние детектива Джонса? — спросил он, назвавшись. — Тяжелое, — ответил ему ледяной женский голос. От сильного головного спазма перед глазами опять все поплыло. — Это мне известно, — процедил Гробовщик сквозь стиснутые зубы, пытаясь сдержать вновь подкатившую к горлу ярость. — Сейчас хуже, чем было? Голос немного смягчился: — В данный момент он находится в кислородной палатке и впал в кому. Мы делаем все, что в наших силах. — Я знаю, — сказал Гробовщик. — Спасибо. Он положил трубку, вышел из дому через переднюю дверь, захлопнул ее за собой и сел в «плимут». Завернув за угол, он притормозил у аптеки купить лактозу. Гробовщику нужно было четыре с половиной фунта, но у аптекаря нашлось всего три, и Гробовщик попросил его разбавить лактозу хинином. Аптекарь от страха и удивления выпучил глаза. — Это я своего друга разыграть решил, — пояснил Гробовщик. — А, понятно. — Аптекарь немного успокоился и, ухмыльнувшись, добавил: — Между прочим, смесь лактозы с хинином хорошо при простуде помогает. Гробовщик попросил аптекаря хорошенько завернуть покупку и все швы на свертке залепить скотчем. Из аптеки он поехал в Бруклин и остановился возле спортивного магазина. Там он купил квадратный ярд прорезиненного шелка, в который с помощью продавца еще раз завернул сверток с лактозой. Швы они заклеили резиновым клеем. — Теперь даже на дне моря не промокнет, — с гордостью сказал продавец. — Это мне и надо, — отозвался Гробовщик. Еще он купил небольшую холщовую хозяйственную сумку синего цвета, куда положил сверток с лактозой, а также приобрел очки с темно-зелеными стеклами и мягкий шерстяной шотландский берет — на размер больше, чтобы не задевал шишки на затылке. Теперь, если бы не оттопыренный нагрудный карман и обезображенное тиком и болью лицо, он был бы похож на битника из Гринвич-Виллидж. — Желаю удачи, сэр, — сказал продавец. — Спасибо, сегодня удача мне пригодится как никогда, — откликнулся Гробовщик.Глава 15
Это было одно из тех больших, солидных четырехэтажных зданий, каких так много на Сто тридцать девятой улице, между Седьмой и Восьмой авеню, с известняковыми фасадами, ионическими колоннами и массивными входными дверьми красного дерева, с узором ручной работы и хрустальными покрытыми черной эмалью панелями. Сбоку от дома тянулась аллея к бывшему каретному сараю, перестроенному теперь под гараж. Много лет назад, когда здесь жили нувориши, улица считалась престижной; затем, в двадцатые годы, один расторопный чернокожий, агент по продаже недвижимости, продал старые особняки преуспевающим неграм, и в Гарлеме этот район прозвали «Страйверс-роу»[7]. Но во время Великой депрессии тридцатых годов на преуспевающих негров, как стая саранчи, посыпались невзгоды, они обнищали и съехали, а особняки превратились сначала в доходные дома, а затем — в публичные. Гробовщик остановил «плимут» перед домом, вышел, открыл заднюю дверцу и, потянув за цепь, вывел из машины громадную собаку. Она опять была в наморднике, однако теперь рана на голове была аккуратно перебинтована, и вид у собаки был более пристойный. Ведя собаку на цепи, он обогнул здание и позвонил с черного хода. Дверь была двойная, внешняя — заперта, зато внутренняя, ведущая на кухню, — широко распахнута. — Господи, да это ж Гробовщик! — воскликнула толстуха в пестром кимоно. Она отперла дверь, но, увидев собаку, испуганно отшатнулась: — А это еще что? — Собака. Толстуха подняла брови. Волосы у нее были выкрашены хной под цвет глаз, а усыпанная веснушками кожа покрыта толстым слоем пудры «Макс Фактор» и бесцветным кремом от загара. Звали толстуху Рыжая Мэри. — Она не кусается? — спросила Рыжая Мэри. Голос у толстухи был такой, словно у нее в горле что-то застряло, а из-под густо накрашенных сальных губ выглядывали испачканные помадой золотые зубы. — Рада бы, да не может, — сказал Гробовщик, протискиваясь мимо толстухи на кухню. Кухня была суперсовременной и ослепительно чистой. Молодая шлюха, еще активная и конкурентоспособная, мечтает о мехах и бриллиантах. А шлюха старая, утратившая активность и конкурентоспособность и превратившаяся либо в беззубую грымзу, либо в богатую домовладелицу, мечтает о подобной кухне. Здесь были все технические усовершенствования, которые только можно себе представить, в том числе белые крытые эмалью электрические часы над плитой. Гробовщик взглянул на часы. Двадцать три минуты пятого. Времени оставалось не много. Сбоку, на небольшом, тоже покрытом эмалью столике стоял телевизор с корпусом из светлого дуба, а на телевизоре — радиоприемник. Телевизор работал, но звук был выключен. За большим белым кухонным столом на металлическом стуле сидел, подперев голову руками, широкоплечий сутулый мужчина с короткими курчавыми рыжими волосами, растущими вокруг лысины, точно репейник. — Только что по радио передали, что Могильщика подстрелили, а вас обоих уволили из полиции, — сообщил он. Эта информация его явно устраивала — впрочем, не настолько, чтобы рисковать вставными зубами. Гробовщик остановился посреди кухни и немного ослабил цепь, на которой держал собаку. — Значит, так, — сказал он. — Если не хотите неприятностей, говорите, где мне найти Мизинца. И поживей. — Голос у него срывался, как будто в горле першило, по лицу пробегала судорога. Мужчина посмотрел на него, потом вновь опустил глаза на бутылку виски, стоявшую перед ним на столе, и кончиками пальцев погладил горлышко бутылки. У него было широкое, плоское лицо, грубая красноватая кожа и маленькие слезящиеся красные глазки. Звали его Рыжий Джонни. Он мог знать, где находится Мизинец. На нем были белая шелковая рубашка с открытым воротом, красно-зеленые подтяжки, светло-коричневые габардиновые брюки, желто-белые кроссовки, а на пальцах, как и у всякого преуспевающего сводника, много золотых колец: одно кольцо было с каким-то огромным дымчатым камнем, другое — с желтым бриллиантом в три четверти карата, а третье, печатка, представляло собой раскинувшую крылья золотую сову с рубиновыми глазами. Он переглянулся с Рыжей Мэри, стоявшей слева, за спиной у Гробовщика, а затем растопырил толстые пальцы и уставился на кобуру, выпиравшую из-под пиджака детектива. — Мы чисты, — пробормотал он. — От капитана мы отмазались, а ты нам теперь не указ. — И не знаем мы никакого Мизинца, — подхватила Рыжая Мэри. — Вам же будет хуже, — сказал Гробовщик. Он пытался взять себя в руки, но ничего не получалось: челюсть от тика ходила ходуном, щека подергивалась. — Прятать Мизинца вам нет никакого резона. Просто вы меня, как всякого полицейского, ненавидите. И пользуетесь тем, что меня уволили. Но это с вашей стороны большая ошибка. — Почему ж ошибка? — спросил Рыжий Джонни, пренебрежительно скривив губы. — Тебе ведь уже за пятьдесят, — сказал Гробовщик. — Из них тринадцать лет ты просидел за решеткой по мокрому делу. Сейчас, не спорю, дела у тебя идут неплохо. Ты приобрел под бордель отличный дом, а бывшую шлюху сделал содержательницей. Я вам обоим цену знаю. Она ведь тоже свое отсидела за то, что в свое время малолетнюю проститутку ножом чуть не убила, а когда вышла на волю, работала на сводника по кличке Красавчик, которого прирезали за игру в очко краплеными картами. Теперь-то у вас у обоих полный порядок, не жизнь, а малина. Шлюх полно, да и в клиентах недостатка нет. Гребете деньги лопатой. Полицию вы купили, сидите и в ус не дуете. Но одну ошибку вы совершаете. — Повторяешься. Какую ошибку? Гробовщик опустил поводок, и цепь упала на пол. — Я ведь не шучу, — сказал он. Рыжий Джонни скрестил на груди руки и откинулся на стуле. Теперь его взгляд был направлен на пояс Гробовщика, из-за которого торчал второй пистолет. — А я тебе еще раз говорю, — начал было он, — что ты никакого права не имеешь врываться ко мне в дом. И отвечать на твои вопросы я не обязан… — Только не трогай его, Джонни, — предупредила, подойдя к столу, Рыжая Мэри. — А я его не трогаю, но и себя трогать не дам. Я уже один раз ему сказал: никакого Мизинца я знать не знаю, и пусть он катится к… Рыжий Джонни так и не договорил, куда Гробовщик должен был «катиться», ибо тот, с искаженным от судороги лицом, опустил правую руку за пазуху. Рыжий Джонни тут же, поняв, точно зверь, что ему угрожает опасность, привстал, резко повернул голову, следя глазами за рукой противника, и левым локтем машинально прикрыл лицо от удара. Но он не уследил за левой рукой Гробовщика, которая внезапно вылетела вперед с зажатым в ней револьвером Могильщика, и дуло со всего размаха врезалось Рыжему Джонни прямо в приоткрытый рот. Удар был такой силы, что передние верхние зубы провалились Рыжему в рот, два нижних, как пробка от шампанского, вылетели наружу, а сам Джонни рухнул вместе со стулом навзничь, глухо стукнулся затылком об пол, а взлетевшими в воздух ногами врезался снизу в крышку стола. В результате стоявшая на столе бутылка виски подпрыгнула на шесть дюймов в воздух и, опустившись, вдребезги разбила стакан. Страшный грохот перепугал, собаку. Перескочив через голову лежавшего на полу Джонни, она метнулась в соседнюю комнату. Джонни же решил, что собака хочет перегрызть ему глотку, и попытался закричать, но из разбитого рта не вылетело ни звука, выступила только кровавая пена. Гробовщик, впрочем, всего этого не видел. Резко повернувшись на каблуках, он направил револьвер в живот Рыжей Мэри, и та в ужасе застыла, выбросив вперед правую руку, откинув назад левую и балансируя толстым, рыхлым телом на одной ноге. Получилась сногсшибательная пародия на «Лебединое озеро». Но никто не смеялся. Лицо толстухи было искажено от ужаса, а у Гробовщика, похожего в этот момент на убийцу-маньяка, — от тика и ярости. Скрипнул стул — это Рыжий Джонни скатился с него, хватаясь обеими руками за горло и делая судорожные движения ртом. В голове у Гробовщика бушевал пожар, ему вдруг почудилось, что Рыжий Джонни потянулся за пистолетом, и он с разворота ударил его ногой в челюсть. — Ух! — хрюкнул Рыжий и лишился чувств. В это время дверь в соседней комнате распахнулась, и собака, со звоном волоча за собой цепь, побежала по коридору. Рыжая Мэри, чтобы не потерять равновесие, вцепилась пальцами в стол, но рука соскользнула, и она тяжело свалилась на пол. Откуда-то из глубины дома послышался женский крик. Гробовщик стоял посреди кухни с длинноствольным никелированным револьвером в одной руке и с дубинкой в другой. Вид у него при этом был такой, как будто с ним только что провели сеанс шоковой терапии. На экране телевизора в бешеном темпе, положив локти на плечи друг другу, танцевали трое сумасшедших. Их сплюснутые фигурки бегали взад-вперед, они закатывали глаза и разевали рты — и все это без единого звука. Неожиданно Гробовщик почувствовал, что голова у него прояснилась, остался только тоненький, едва слышный свист в ушах. Он вложил дубинку в нагрудный карман, заткнул револьвер за пояс, нагнулся и перевернул Рыжего Джонни на живот. — Господи, не убивай его, — взвыла Рыжая Мэри. — Я все тебе расскажу. — Дай ложку и заткнись, — рявкнул Гробовщик. — Он сам все мне расскажет, скотина. Она отползла на четвереньках от стола и достала из кухонного шкафа чайную ложку. — Неси ее сюда, — велел Гробовщик, опускаясь перед Рыжим Джонни на колени и приподымая ему голову. Рыжий Джонни проглотил язык. Гробовщик вставил ему чайную ложку в рот и с ее помощью вытащил наружу кончик языка, который попытался ухватить другой рукой. От крови язык был такой скользкий, что удержать его пальцами было почти невозможно, но наконец это удалось, и язык встал на место. По пальцам Гробовщика на пол стекала кровь, изо рта Джонни вывалились четыре выбитых зуба. — Эй, ты, придерживай ему теперь язык ложкой, пока он не раздышится, — крикнул он Рыжей Мэри и, передав ей ложку, встал, подошел к раковине, смыл водой кровь с рук и вытер их кухонным полотенцем. Маленькое пятнышко крови осталось на рукаве рубашки, но его он смывать не стал. Гробовщик вернулся к лежавшему на полу Джонни и склонившейся над ним Рыжей Мэри. — А теперь я буду задавать вопросы, — сказал он. — Я сама тебе отвечу, — сказала Мэри. — Нет, пусть отвечает он. Если «да» — кивнешь головой. Ты меня слышишь? Рыжий Джонни кивнул головой. — А если «нет» — отрицательно покачаешь головой, ясно? И больше ошибок не допускай. Рыжий Джонни кивнул снова. — Ему больно, — сказала Рыжая Мэри. — И хорошо, что больно, — отозвался Гробовщик. — Наркотики сбываете? Рыжий Джонни утвердительно кивнул. — Ничего мы не сбываем, — попыталась оправдаться Рыжая Мэри. — Просто некоторые клиенты, те, что этим делом побаловаться любят, приносят наркотики с собой. — А не приносят, так здесь покупают, — вставил Гробовщик. Рыжий Джонни отрицательно покачал головой. — Смотри, если врешь… — Упаси Бог, — взвыла Рыжая Мэри. — Мы сюда торговцев не пускаем. Наши клиенты приносят наркотики с собой. Некоторые колются, но нерегулярно, разбавленным героином. Настоящих наркоманов среди них нет. Большинство травку курят. Да и то не по привычке, а чтобы кайф словить. Нет, такими делами мы не промышляем. Наш бизнес — девочки. — Мизинец ведь наркоман. — Да, но… — Пусть Джонни ответит. Рыжий Джонни утвердительно кивнул головой. Гробовщик отступил на шаг — по полу растекалась лужа крови. — Пусть Господь проклянет меня, если я лгу, но Мизинец сюда не за этим приходит, — сказала Рыжая Мэри. — Наркотики и выпивка его не волнуют. Он девочками интересуется… — Постоянная у него есть? — Откуда? Разве таким уродом кто увлечется? Он как Иисус — всех их любит одинаково. — Сегодня он здесь был? Рыжий Джонни отрицательно покачал головой. — А вчера вечером? Снова отрицательный ответ. — Где он живет, знаешь? Та же реакция. — Ты ведь порывалась сама все рассказать — рассказывай, — сказал, обращаясь к Рыжей, Гробовщик. — Мы про Мизинца ничего не знаем, вот тебе крест… Сюда он приходит с девочкой побаловаться, и, Господь свидетель, лучше б он куда-нибудь в другое место ходил. Мне его деньги не нужны, а от его рожи меня воротит. — Где он еще бывает, не знаешь? — Где еще? — Рыжая Мэри попыталась было уклониться от ответа, но, украдкой взглянув на Гробовщика, поняла, чем это чревато, и залопотала: — Мне только одно место известно: спортзал Малыша Блэки. Один раз я слышала, как Мизинец говорил, что только что оттуда. А у кого он еще бывает, я понятия не имею. А ты, Джонни? Рыжий Джонни отрицательно покачал головой. — Ладно, — сказал Гробовщик, — я специально привез сюда собаку Мизинца. Пройду с ней по всему борделю — пусть принюхается. Если окажется, что ты соврала… — Господь свидетель… — заверещала было Мэри, но Гробовщик ее перебил: — Ладно, слыхали. Интересно, почему это все старые потаскухи так чтят Господа Бога? — Не Бога, — совершенно серьезно возразила Мэри, — а Иисуса. Гробовщик так и не понял, что она хотела этим сказать. Он распахнул дверь и, двинувшись по коридору, стал звать собаку. — Она здесь! — раздался откуда-то сверху женский голос. Гробовщик поднялся по лестнице и, заглянув в одну из спален второго этажа, увидел, как чернокожая шлюха в неглиже кормит собаку через намордник шоколадными конфетами. Собака урчала от удовольствия. Гробовщик поднял с пола цепь и вывел собаку обратно в коридор. Он шел наугад, даже не зная толком, что ищет. Поиски, как и следовало ожидать, закончились безрезультатно; из комнат в адрес Гробовщика сыпались отборные ругательства: он отрывал девушек от работы. — Мать твою! — взвилась одна из проституток, когда ее белый клиент, увидев в дверях высокого негра с громадной собакой, неожиданно растерял весь свой любовный пыл. — Сколько времени понадобилось, чтобы распалить этого ленивца, — и на тебе… Гробовщик увидел в холле телефон-автомат и позвонил в больницу. Там все было без изменений. В кухне, через которую он проходил на обратном пути, ни Рыжего Джонни, ни Рыжей Мэри уже не было. Обойдя растекшуюся по полу лужу крови, он вышел с заднего хода, опять обогнул дом и, никого не встретив, вернулся к машине. Весь квартал словно вымер. Посадив собаку на заднее сиденье и сев за руль, Гробовщик посмотрел на часы. Без девяти пять. Неожиданно его охватил панический страх. А что, если он ищет иголку в стоге сена? Напрасно тратит время? Время же сейчас было на вес золота.Глава 16
Малыш Блэки был низкорослым, лысым, похожим на старую обезьяну негром. Обнаженный до пояса, он стоял посреди маленького душного спортзала. В полумраке видны были его большие, как у женщины, дряблые, похожие на тыквы груди с красными сосками. Вялые мышцы, точно тряпки, повисли у него на костях, а брюхо у Малыша было таких размеров, словно он собирался родить тройню. Продев большие пальцы рук под грязные подтяжки, которые поддерживали неглаженые, висящие мешком брюки с оттопыренными карманами, он жевал кончик сигары и наблюдал за тем, как два шоколадного цвета парня обмениваются ударами, прыгая по грязному брезентовому настилу. — Подожди минутку, Эд, — сказал он Гробовщику и засвистел в свисток, висевший у него на груди. Боксеры перестали колотить друг друга и повернулись к нему. Малыш нырнул под канаты и, отведя в сторону одного из боксеров, встал в стойку. — Смотри, — сказал он и, даже не выплюнув сигары, ударил левой рукой парня в лицо. Когда тот автоматически закрылся, Малыш сымитировал удар правой в живот; парень опустил правое плечо и собирался ударить Малыша обводящим хуком справа, но Блэки, опередив его, нанес ему молниеносный удар левой в челюсть. Парень сел на ринг и тупо уставился на Малыша. Блэки повернулся к другому боксеру: — Понял, как это делается? Второй парень молча кивнул. — Попробуй. Парень нанес ему резкий удар левой в голову, но Малыш ушел от удара, нырнул под перчатку противника и, тоже левой, ударил его по корпусу, а когда парень, слегка нагнувшись, опустил левую руку и попытался нанести встречный удар правой, но замешкался, Малыш прямым ударом правой в челюсть отправил его в нокдаун. Сплюнув желтую от табака слюну прямо на ринг, он перелез через канаты и подошел к Гробовщику. — Сопляки! — пожаловался он, окинув Гробовщика тусклым взглядом своих печальных карих глаз. — Эти цыплята,похоже, никогда из скорлупы не вылупятся. Когда-то Малыш Блэки был чемпионом мира по боксу в легком весе. Ходили слухи, что он промотал больше миллиона на женщин и «кадиллаки» и, судя по всему, не жалел об этом. — Все вы, старики, одинаковы, — возразил Гробовщик. — Ворчите, недовольны. Разные эти цыплята бывают — одни получше, другие похуже. Не всем же быть такими, как ты. — Может, ты и прав. — Малыш посмотрел, как юные боксеры, помогая друг другу, с трудом подымаются на ноги. — Зачем пожаловал? — Мизинца ищу. Блэки почесал лысину. — Не ты один. Только что, минут десять назад, сюда приходила какая-то девица, тоже его искала. Глазищи желтые — как у кошки. Гробовщик весь напрягся. Опять задергалась от тика щека. — Она была одна? Малыш Блэки не смотрел на Гробовщика, но перемену в голосе почувствовал. — Понимаешь, — сказал он. — Заходила-то она одна, но, увидев ее, я подумал: «Неспроста Мизинца такая сучка ищет — не иначе что-то замышляет», и поэтому, когда она ушла, я выглянул в окно. Смотрю, она садится в машину, а с ней вместе двое белых, на вид — настоящие уголовники… Гробовщик почувствовал, как у него сжалось сердце, перехватило дыхание. «Напал я все-таки на ваш след, гады», — мелькнула радостная мысль. Кровь вновь бросилась ему в голову, судорогой свело лицо. — Ты их разглядел? — спросил он Малыша срывающимся от волнения голосом. — Не особенно. Пойдем посмотрим, может, они еще здесь. Они подошли к закопченному, засиженному мухами окну и выглянули на Сто шестнадцатую улицу. — Машина — серый «бьюик», — произнес Малыш Блэки. — Малолитражка. Высунувшись из окна, они пробежали глазами ряды припаркованных у бровки автомобилей. Солнце находилось на юге, и улица лежала в тени. По широким тротуарам взад-вперед сновали чернокожие, одетые в светлую, летнюю одежду. Из-под головных уборов различных фасонов и размеров виднелись лоснящиеся от пота черные лица, из холщовых рукавов платьев и рубашек торчали черные руки. На мостовой, за пустым рефрижератором, примостилась двухколесная тележка, груженная ломтями арбуза, которые были упакованы в целлофан со льдом и покрыты влажными джутовыми мешками от солнца. Сбоку на тележке от руки было написано: «САХАРНЫЙ АРБУЗ ИЗ ДЖОРДЖИИ», причем буква «С» была изображена шиворот-навыворот. Сзади на тротуар капала с тележки вода. Еще дальше какой-то старик торговал шербетом в стаканах. На маленькой тележке лежала глыба льда, покрытая мокрой газетой, а вокруг были расставлены разноцветные бутылочки. За тележкой на тротуаре стоял открытый лоток, с которого продавались жареные сосиски; на лотке, точно солдаты на параде, выстроились большие запотевшие бутылки с ледяной водой, подкрашенной апельсиновым сиропом. Бары и закусочные отгородились от улицы спущенными жалюзи. На вывесках у входа в кинотеатр из огромных револьверов перестреливались кровожадного вида гангстеры, а перед кинотеатром, подставив шоколадные спицы под струю бьющей из пожарного крана ледяной воды, визжали ребятишки в набедренных повязках. Гробовщик оставил собаку в машине, и теперь она высунула голову наружу и, тяжело дыша от жары, озиралась по сторонам. Вокруг «плимута» посмотреть на громадного зверя собралась небольшая толпа. Несмотря на то что собака была в наморднике, зеваки держались от нее на почтительном расстоянии. Какой-то мальчуган поднял на руки свою дворняжку, чтобы та полюбовалась на большую собаку, однако зрелище это удовольствия дворняжке не доставило. Серого же «бьюика» видно не было. Малыш Блэки покачал головой: — Наверное, уехали. Где-то внизу, в баре, заиграла пластинка. На грязном окне жужжала большая навозная муха. — Значит, говоришь, ты их не разглядел? — снова спросил Гробовщик, стараясь скрыть разочарование. — Толком нет, — признался Малыш. — Эти двое — самые обыкновенные уголовники. Один, если мне не изменяет память, — тощий, с белым, болезненным лицом, судя по лицу, наркоман. Другой — толстый, светлый, скорее швед какой-нибудь, чем итальяшка. Оба в соломенных шляпах и в дымчатых очках. Знаешь их? — Похоже, это те самые ублюдки, что стукнули меня и подстрелили Могильщика. Малыш Блэки прищелкнул языком. — Бедняга Могильщик. Думаешь, выживет? В голосе Малыша сочувствия не было, но не потому, что он Могильщика недолюбливал; наоборот, Могильщик был ему симпатичен; просто, как и всякий немолодой уже человек, Блэки радовался, что умирает не он, а кто-то другой. Гробовщик все это хорошо понимал. — Пока трудно сказать, — буркнул он. — Жаль, что ничем не могу тебе помочь, старина. Девица была модно одета, в светло-зеленом костюме… — Я ее знаю. — Больше я ничего не заметил. — Спасибо, в таких случаях важна любая мелочь. А самого Мизинца ты не видел? — Последние несколько дней — нет. Что от него хотят эти уголовники? — То же, что и от меня. Малыш Блэки мельком взглянул на Гробовщика. — Не повезло этому орангутангу, — сказал он. — Если б не кожа, Мизинцу на ринге не было бы равных. — А что у него с кожей? — рассеянно спросил Гробовщик. В этот момент он думал о жене управляющего — ему в голову вдруг пришла одна идея. — Синяки на теле остаются — вот что, — ответил Малыш. — Пальцем ткнешь — уже синяк. Посмотреть на него на ринге — живого места нет, а на самом деле — как огурчик. Помню, остановил как-то судья бой, а Мизинец даже не… — У меня мало времени, Малыш, — перебил его Гробовщик. — Не подскажешь, где его можно найти? Блэки почесал свою лоснящуюся от пота лысину. — Где-то на Риверсайд-драйв у него, кажется, берлога есть. — Знаю, но ведь сейчас он в бегах. — Правда? Тогда ничем не могу помочь. — Малыш прищурился и испытующе посмотрел на Гробовщика: — Тебя, значит, ни о чем спрашивать нельзя, да? — Не в том дело, Малыш, — сказал Гробовщик. — Просто у меня сейчас времени нет. — Я слышал, что у него где-то в Бронксе тетка живет, — помолчав, сказал Малыш. — По кличке Небесная. Когда-нибудь слышал о такой? Гробовщик задумался: — Имя знакомое. Слышать-то слышал, а вот встречаться не приходилось. — Много потерял: говорят, она родилась в один год с Колумбом. Целительница. И содержит притон. — Наркотики? — Героин. В раскалывающейся от боли голове мысли бегали, точно муравьи на раскаленной сковороде. «Все в этом деле начинается и кончается героином», — подумалось Гробовщику. — И где же она ворожит? В собственном храме? — Чего не знаю, того не знаю. — Малыш Блэки покачал головой. — По словам Мизинца, денег у нее куры не клюют, но ему она каждый цент считает. Наверняка есть у нее какой-то шалман. — А где, не в курсе? — Где-то в этих краях, надо полагать. — Легко сказать «в этих краях» — весь же Бронкс не обойдешь! Малыш Блэки решил наконец расстаться со своей сигарой. Он выплюнул окурок на пол и стал выковыривать табак, забившийся между редких, кривых зубов. — Ее адрес Папаша может знать, — сказал он после паузы. — Знаешь такого? И где его найти тоже знаешь? — Да, — сказал Гробовщик, направляясь к двери. — Пока. — Только не говори ему, что это я тебя надоумил. — Не скажу. Все это время Малыш Блэки незаметно разглядывал своего гостя. От его умных старых глаз ничего не могло скрыться — ни револьверы, ни дубинка. «Дело пахнет керосином», — решил он. Когда Гробовщик уже вышел на лестницу, Малыш окликнул его: — Постой. У тебя на рубашке кровь. Его подмывало спросить, чья это кровь, но задавать такой вопрос впрямую было рискованно. Гробовщик даже не взглянул на рубашку. — Да, — сказал он не останавливаясь и не оборачиваясь. — То ли еще будет.Глава 17
Марихуана, в отличие от опиума и кокаина, вызывает бешеный аппетит. Небесная только что разговаривала с Папашей, и после его рассказа об очередной бредовой идее Мизинца ей вдруг безумно захотелось съесть что-нибудь такое, чего она никогда раньше не пробовала. Она так проголодалась, что была совершенно не в состоянии думать, не могла представить себе, что еще выкинул этот тип. Спустя двадцать пять минут она вышла из машины у входа в маленький грязный ресторанчик под вывеской «Домашняя кухня», где у нее был знакомый повар. Ресторан находился за магазином, где, если верить рекламе, можно было приобрести «ДАРЫ МОРЯ — ВОСТОЧНЫЕ СЛАДОСТИ». Небесная заказала полдюжины сырых устриц в раковинах, бутылку черной патоки, три сырых яйца и стакан простокваши. Хозяйке ресторана, толстой высокой негритянке, пришлось, чтобы выполнить ее заказ, посылать официанта в «Восточные сладости». Она стояла перед столиком Небесной и смотрела, как та поливает патокой устрицы и смешивает сырые яйца с простоквашей. — Если б я тебя не знала, дорогая, — сказала хозяйка ресторана, — я бы решила, что ты залетела. — Верно, залетела — только в другом смысле, — сказала Небесная, а про себя подумала: «Так далеко, как я, еще никто не залетал». Вдруг она вскочила и, вылетев пулей из ресторана, побежала по дорожке к ограде, где ее вырвало. Вырвало чем-то таким, чего не стали бы нюхать даже самые голодные собаки. Вернувшись, она заказала жареного цыпленка. — Я же говорю, залетела, — сказала толстуха негритянка. Покончив с цыпленком, Небесная отодвинулась от стола и раскрыла свою черную вышитую бисером сумочку. Помимо косметики в сумке лежали бумажник с пятью стодолларовыми, тремя десятидолларовыми и двумя однодолларовыми кредитками, горсть гремящей на дне мелочи, трубка и кисет с марихуаной, брелок с тринадцатью ключами, стрелявший пулями «дум-дум» револьвер 38-го калибра с отпиленным дулом, в виде совы, длиной всего в один дюйм; острый как бритва нож с костяной ручкой, колода гадальных карт с надписью: «Небесная — целительница», три пахнувших лавандой носовых платка с вышитыми на нем инициалами, три французские заколки, похожие на миниатюрные бусы из медвежьих зубов, фотография негра с прилизанными волосами и лошадиными зубами, с надписью: «Чуче от Хучи» и подделанный значок заместителя шерифа. «Теперь я даже не шлюха, — с горечью проговорила она. — Я — никто». Она не думала ни о Святом, ни о взорванном сейфе, ни о том, что у нее нет больше дома. Она была слишком стара, чтобы горевать. Время — вот что тревожило ее больше всего. Дорога была каждая минута. «Либо я в самое ближайшее время отправлюсь на тот свет, либо за решетку, — подумала она. — Если легавые еще не опознали пробитый пулями „линкольн“, то вот-вот опознают. Если до утра я не добьюсь успеха, будет поздно. До начала следующего дня необходимо исчезнуть отсюда». После разговора с вежливой дамой из Общества защиты животных Небесная догадалась, что сыщик, который забрал собаку, ищет Малыша. Она же, наоборот, искала Малыша в надежде найти собаку. На очереди был визит к Малышу Блэки. Она наняла старый «меркьюри», принадлежавший бандитского вида негру, который занимался частным извозом без лицензии. Это был тощий, долговязый парень, с подвижным, нервным лицом, какой-то черно-бурой кожей и живыми красными глазами. Он курил марихуану, а потому, по мнению Небесной, заслуживал всяческого доверия. Когда она вышла из ресторана и села на заднее сиденье, долговязый, накурившись травки, мирно посапывал за рулем. — Развернись и поезжай в сторону Леннокса, — распорядилась Небесная. Долговязый отжал сцепление и мастерски развернулся прямо из правого ряда. — Я знаю, водить ты умеешь — каждый раз можешь мне свое искусство не демонстрировать, — съязвила она. Долговязый ухмыльнулся ей в зеркало заднего вида, чуть не сбив при этом женщину с коляской, которая переходила дорогу. Только они миновали поворот на Восьмую авеню, Небесная совершенно случайно заметила, что из проезжавшего по противоположной полосе «плимута» высунулась та самая собака, которую она искала. — Шеба! — завизжала она. — Разворачивайся! Долговязый, который накурился до одури, от этого пронзительного крика совершенно потерял голову. Он знал, что его зовут не Шеба, но не знал, кто такая Шеба. «Впрочем, — подумал он, — старая ведьма испугалась Шебы, и этого достаточно». И, даже не повернув головы, он с остервенением стал вертеть руль влево. Завизжали тормоза. Закричали люди. Две ехавшие сзади машины столкнулись. Мчавшийся навстречу городской автобус так резко затормозил, что пассажиры попадали со своих мест. «Меркьюри» накренился и, не вписавшись в поворот, въехал на тротуар. Какой-то инвалид, подпрыгнув, как кенгуру, метнулся к двери закусочной. Проповедник в черной сутане с криком «Господи, помилуй и спаси!» сбил с ног пожилую даму. Передним бампером «меркьюри» опрокинул деревянный лоток с религиозной литературой, и на тротуар высыпались двадцать четыре «штакета» с марихуаной. Но долговязый ничего этого не видел. Он доверял судьбе и своему автомобилю. — Езжай за той машиной! — закричала Небесная. — За какой?! — На улице действительно машин было много. — Она свернула на Восьмую! В этот момент он уже проскочил поворот на Восьмую авеню и ехал в правом ряду со скоростью пятьдесят миль в час, однако все это не помешало ему сделать еще один совершенно умопомрачительный разворот, «подрезав» такси и проскочив перед самым носом у крытого фургона. Зашуршали шины, послышались ругательства, однако «меркьюри», чуть не оседлав старый седан с откидным верхом, до отказа набитый женщинами и детьми, уже мчался по Восьмой авеню. Женщины, сидевшие в седане, громко заголосили от ужаса. Где-то сзади раздалась заливистая трель полицейского свистка. — Не останавливайся! — закричала Небесная. — А я разве останавливаюсь?! — буркнул долговязый через плечо и, впритирку объехав седан, нажал на педаль газа. — Смотри, куда едешь, черномазый псих! — крикнул вслед ему водитель седана, многодетный отец с глазами навыкате. Но «меркьюри», оторвавшись, уже догонял «плимут» Гробовщика. — Это он! — заорала Небесная, — Не подъезжай слишком близко! — Черт, тогда я лучше его обгоню, — откликнулся долговязый. Гробовщик обратил внимание на обогнавший его старый, побитый «меркьюри». В другое время он взял бы на себя обязанность дорожного полисмена и догнал бы нарушителя, но сейчас времени не было. «Очередной лихач, какой-нибудь чернокожий Стерлинг Мосс, испытывающий машину перед гонками. В Гарлеме таких полно. Накурятся травки и носятся как безумные на своих колымагах. — Ему показалось, что, кроме водителя, в „меркьюри“ никого нет. — Черт с ним, если сам не разобьется, все равно рано или поздно в полицию попадет», — подумал Гробовщик и выбросил «меркьюри» из головы. Когда он подъехал к табачной лавке Папаши, «меркьюри» скрылся из виду. Как и у табачных магазинов компании «Юнайтед тобэкко сторз», входная дверь в лавчонку Папаши была выкрашена в ярко-красный цвет. Папаша, правда, называл свое заведение «Риюнайтед тобэкко сторз»[8], и ничего нельзя было с этим поделать. Шторы на витрине были задернуты. Гробовщик взглянул на часы. Семь минут седьмого. Тень от доходного дома напротив падала на табачную лавку. «Что-то рановато они сегодня закрылись», — подумал Гробовщик, и от тревожного предчувствия у него засосало под ложечкой. Он вышел из машины, подошел к двери и подергал ее. Заперта. Какое-то шестое чувство подсказывало ему, что надо бы стереть с ручки двери свои отпечатки пальцев, сесть в машину и уехать — здесь ему делать нечего. Он ведь уволен из полиции и, как любое гражданское лицо, расследовать преступление не имеет права, тем самым он нарушает закон. «Позвони в полицию, сообщи им о своих подозрениях, сам же ничего не предпринимай», — шепнул ему внутренний голос. Нет, этого он допустить не мог. Он ведь в это дело замешан, влез в него с головой. Назад, как самолету, пролетевшему над океаном больше половины пути, возврата нет. Он вспомнил про Могильщика, но отогнал эту мысль, так она была мучительна. Он вдруг поймал себя на том, что уже привык к сверлящей головной боли и привкусу во рту, как будто страдал этим всю жизнь. Он глубоко вздохнул и огляделся по сторонам, нет ли поблизости полиции, а затем достал перочинный нож, открыл лезвие с шилом и стал ковырять им в дверном замке. Через минуту дверь открылась — уходя, ее просто захлопнули. Гробовщик зашел внутрь, закрыл за собой дверь, защелкнул замок и, пошарив по стене рукой, нащупал выключатель. Ничего неожиданного он не увидел. За стеклянным прилавком лежало тело Папаши. Во лбу у него зияла дыра с запекшейся, почерневшей кровью, а кожа вокруг, примерно на дюйм в диаметре, была опалена порохом. Гробовщик поддел носком ботинка плечо убитого и слегка приподнял тело, чтобы виден был затылок. На шее, под волосами, в том месте, где, выйдя из черепа, застряла пуля, виднелась небольшая твердая опухоль. «Чистая работа, — совершенно равнодушно подумал он. — Ни крови. Ни шума. Кто-то поднес пистолет с глушителем ко лбу Папаши и спустил курок. Пистолет находился от него всего в нескольких дюймах, но Папаша почему-то этого не заметил. И поплатился». Лавку явно обыскали — поспешно, но тщательно. Полки, ящики, коробки, пакеты были выдвинуты, раскрыты, вывернуты, а их содержимое разбросано по полу. Среди нераспечатанных блоков сигарет, сигар, спичечных коробков, зажигалок, кремней, газовых баллонов, трубок и мундштуков то тут, то там валялись аккуратно сложенные упаковки с героином и тщательно свернутые «штакеты» — каждая сигарета с марихуаной была величиной с подводную лодку. В спертом, вонючем воздухе до сих пор слабо пахло порохом. Переступая через разбросанные по полу предметы, он подошел к внутренней двери и, открыв ее, проник в чулан, где стояли два подбитых войлоком стула с прямыми спинками. От дыма марихуаны в комнате щипало глаза. И здесь тоже все было перевернуто вверх дном. По всей вероятности, искавшие не нашли того, чего искали. «Погибло уже двое. А Могильщик?.. Кто бы это мог быть: дешевые гарлемские шлюшки, промышляющие продажей наркотиков? Или какие-нибудь цветные подонки, готовые за доллар пришить первого встречного? Но каким образом они в эту историю замешаны? Нет, это дело рук профессиональных убийц, наемных гангстеров какого-то мафиозного синдиката…» О том, что случилось со Святым, Гробовщик, естественно, даже не подозревал, иначе бы он знал, что в этой истории уже насчитывается не два трупа, а целых пять. Он задумался, не стоит ли, пока не поздно, отступить. Пусть с этими убийствами разбирается уголовная полиция или же отдел по борьбе с наркотиками. А если сами не справятся, пусть армию вызывают. Но тут ему пришло в голову, что, если он сообщит об убийстве Папаши в полицию, его задержат, станут допрашивать, а начальство поинтересуется, какого черта он влез в эту историю, ведь его предупредили о последствиях. «Это им вряд ли понравится, Эд», — заговорил сам с собой Гробовщик. А с другой стороны, они ведь все равно его выследят. Да он и не пытался скрываться — где только нет его отпечатков пальцев! Они найдут свидетелей, которые подтвердят, что он здесь был. Словом, один вариант плох, а второй еще хуже. Он опять подумал о Могильщике. Придется теперь срабатываться с новым партнером — если, конечно, его возьмут обратно в полицию. Без Могильщика гарлемский преступный мир вздохнет свободно. Ему вспомнилось, как Могильщик поймал бандита, который плеснул ему, Гробовщику, в лицо кислотой, как Могильщик прострелил этому подонку оба глаза. Чтобы другим неповадно было. Нет, если сейчас он отступит, этого ему не забудут. В этой лавке делать больше нечего. Все, что мог, он уже выяснил. «Раз я сам их найти не могу — пусть они меня ищут», — подумал он, вышел на улицу и захлопнул за собой дверь. Возле «плимута», открыв заднюю дверцу, стояла девочка лет двенадцати и пыталась выманить собаку наружу. Но просунуть руку в машину и потянуть за цепь девочка боялась — она стояла поодаль на тротуаре и говорила: «Шеба, Шеба, ну, иди сюда». Это Гробовщику показалось странным: девочка знала имя собаки, но с самой собакой была незнакома. Раздумывая над этим, Гробовщик краем глаза увидел, что на противоположной стороне, на углу Восьмой авеню и Сто тридцать седьмой улицы, стоит и смотрит в небо какой-то парень. Смотрит с таким видом, будто на небе было что-то необычно интересное. — Не дразни собаку, — сказал Гробовщик девочке и захлопнул дверцу машины. Девочка повернулась, убежала, и Гробовщик тут же про нее забыл. Он обошел машину, как будто собирался сесть за руль. Открыл дверцу, но затем, сделав вид, что передумал, снова ее закрыл, повернулся и направился на противоположную сторону Восьмой авеню. На перекрестке показались две машины, и пришлось подождать, пока они проедут. Парень повернулся и медленно, словно прогуливаясь, двинулся по Сто тридцать седьмой улице в сторону Сент-Николас-авеню. На углу находился маленький продовольственный магазин. Гробовщик направился к магазину, хотя знал, что в шотландском берете, зеленых очках и в костюме он мало похож на жителя Гарлема, вышедшего купить съестного к обеду. Но чтобы нагнать парня, не вызвав у него подозрений, надо было наметить какую-то конкретную цель — угловой магазин, например. Парень ускорил шаг. Это был черный как вакса, худой как спичка подросток с продолговатой, похожей на яйцо, головой и длинными прямыми черными волосами. На нем была белая майка, джинсы, полотняные туфли и дымчатые очки. От всех остальных гарлемских подростков этот отличался только тем, что следил за Гробовщиком. Обычно гарлемские подростки старались держаться от Гробовщика подальше. Чем ближе они подходили к Сент-Николас-авеню, тем больше становилось вокруг жилых домов. Время было обеденное, и к запаху пота и выхлопных газов примешивался запах стряпни. Полураздетые люди стояли в подъездах, сидели, развалившись, на ступеньках: в окнах верхнего этажа переливались на солнце обнаженные черные тела; блестели длинные грязные женские волосы, по шее стекал бриолин. Обитатели Сент-Николас-авеню только и ждали, чтобы что-то произошло, поэтому, когда Гробовщик крикнул парню: «Стой!», все навострили уши. Парень побежал. Он бежал по тротуару, ловко уворачиваясь от шедших навстречу прохожих. Гробовщик на бегу вытащил из-за пояса револьвер Могильщика, потому что он мешал ему, однако дать предупредительный выстрел в воздух не решился — боялся привлечь внимание полиции. С каких это пор он стал бояться полиции! Смех, да и только. Смешного, впрочем, было мало. Бежал он тяжело, с трудом подымая ноги, словно подошвы прилипали к асфальту. Хорошо еще, что туфли были легкие, на каучуке, но в костюме, с двумя револьверами и дубинкой особенно не побегаешь, да и голова была как паровой котел, каждый шаг отзывался острой болью в затылке. В отличие от него худой, проворный парень бежал легко, свободной, пружинистой походкой, ловко маневрируя среди высыпавших на улицу зевак. Зрительские симпатии разделились. — Беги, парень, быстрей! — кричали одни. — Лови его, дед! — отзывались другие. — Ох уж эти мне черномазые! Украдут, а потом гоняйся за ними! — прокаркала какая-то толстая старуха. — Смотри пушку не потеряй, приятель! — крикнул пробегавшему мимо Гробовщику какой-то тип, накурившийся марихуаны. Двое мужчин выскочили из машины, стоявшей на углу Сент-Николас-авеню, и бросились ловить парня в белой майке. Они ничего против него не имели — просто захотелось принять участие в общем веселье. Парень вильнул вправо, и один из шутников, растопырив руки, бросился, как в бейсболе, ему наперерез. Парень нагнулся и нырнул ему под руку, но второй мужчина успел подставить ему ножку. Парень со всего размаху полетел на асфальт, ссадив себе кожу на руках и ногах. Подбежал Гробовщик. Теперь шутники решили вступиться за парня; самодовольно улыбаясь, они повернулись к Гробовщику, и один из них кривляясь произнес: — Какие проблемы, ветеран? В этот момент у обоих вытянулись лица: один увидел направленное на него дуло пистолета, а другой узнал в «ветеране» Гробовщика. — Господи, да это же Гробовщик! — прошептал первый. Каким образом жители оживленной улицы услышали его слова, осталось загадкой, но как бы то ни было, собравшаяся вокруг толпа стала редеть. Ретировались, разбежавшись в разные стороны, и шутники. Когда Гробовщик, нагнувшись, схватил парня за майку и рывком поднял его на ноги, улица уже опустела; лишь самые любопытные с опаской выглядывали из-за стены углового дома. Гробовщик схватил парня за локоть и повернул его к себе лицом. На него не отрываясь смотрели большие черные глаза с расширенными зрачками. Ужасно хотелось схватить пистолет Могильщика за дуло и проломить мальчишке череп. — Слушай, глазастый, — сдавленным голосом проговорил Гробовщик. — Пойдешь назад к машине. Ты — впереди, я — сзади. А если вздумаешь бежать, получишь пулю под лопатку. Парень двинулся назад той неуверенной, подпрыгивающей походкой, какая бывает после марихуаны. С его разбитых локтей капала на тротуар кровь. На этот раз за ними наблюдали молча, без комментариев. Они перешли Восьмую авеню и остановились возле «плимута». Собаки внутри не было. — Кто ее увел? — еле ворочая языком, спросил Гробовщик. Парень взглянул на искаженное судорогой лицо Гробовщика и ответил: — Небесная. — А не Мизинец? — Нет, сэр. Небесная. — Ладно, тебе, значит, виднее. Обойди машину и садись вперед, рядом со мной — поедем поговорим без свидетелей. Парень послушно повернулся, чтобы обойти машину, но Гробовщик снова схватил его за локоть. — Ты ведь хочешь со мной поговорить, правда, сынок? Парень еще раз взглянул на искаженное судорогой лицо Гробовщика и выдохнул: — Да, сэр.Глава 18
— Вот здесь, — сказала Небесная долговязому. Он остановил «меркьюри» перед гарлемской больницей, прямо у выкрашенного в красный цвет пожарного крана, заглушил мотор и провел пальцем за ухом, нащупывая припасенный окурок «штакета». — Ты что, псих? — возмутилась Небесная. — Отъехай от пожарного крана. Хочешь, чтобы тебя легавые сцапали? — Пожарного крана? — Долговязый повернул голову и, выпучив глаза, уставился на пожарный кран. — А я его и не заметил. И он как ни в чем не бывало завел мотор, отжал сцепление и проехал немного вперед, на свободное место. — Следи, чтобы собаку не украли, — сказала ему, выходя, Небесная. Она не слышала, как он сквозь зубы пробормотал: «Кому сдалась твоя собака», перешла через улицу и исчезла за стеклянной дверью чистенькой, беленькой аптеки при больнице. Аптека уже закрывалась, но Небесная объявила белому продавцу, что до завтра она ждать не может. Она попросила принести ей большую упаковку ваты, бутылку хлороформа, скальпель, длинные, до локтя, резиновые перчатки, прорезиненный фартук до пола, клеенку и большой эмалированный таз. — Вы забыли хирургические щипцы, — сказал продавец. — Мне щипцы не нужны. Продавец оглядел ее с ног до головы, Небесная, как всегда, не расставалась с вышитой бисером сумкой и зонтиком от солнца, на этот раз нераскрытым. Вид старой негритянки показался продавцу подозрительным, и он постарался ее запомнить на тот случай, если к нему обратится полиция. — Предоставьте это хирургам, — серьезно сказал он. — В городе есть специальные больницы, где в случае необходимости делают подобные операции. Он решил, что она собирается делать аборт. Небесная сразу же сообразила, на что он намекает. — Это моя дочь, — сказала она. — Я все сама сделаю. Продавец пожал плечами и завернул покупки. Небесная расплатилась, взяла сверток и ушла. Когда она вернулась к «меркьюри», собака жалобно скулила — то ли от жажды, то ли от голода. Небесная села в машину, положила сверток на пол и погладила собаку по голове. — Теперь уже недолго, — сказала она ей и велела долговязому ехать на Сто двадцать пятую улицу. — Подожди, сейчас вернусь, — сказала она, когда подъехали ко второразрядной гостинице, находившейся в квартале от железнодорожной станции. Через криво повешенную стеклянную дверь виден был длинный, узкий коридор с вытертым линолеумом под ногами и рваными обоями на стенах. Внутри пахло мужской мочой, женским потом, засохшей блевотиной и самыми дешевыми на свете духами. На обрывках обоев были начертаны надписи, которые бы вогнали в краску продавцов неприличных открыток на Монмартре. В конце коридора, под лестницей, за старой деревянной стойкой стоял стул с мягким сиденьем, за которым на стене висела доска с совершенно одинаковыми дешевыми ключами. На стойке стоял колокольчик, сбоку, на стене, была кнопка, а под ней надпись:«НОЧНОЙ звонок».
Ни в коридоре, ни за стойкой не было ни души. Небесная похлопала перчаткой по колокольчику, но тот не издал ни звука. Она подняла его и заглянула под купол — язычок отсутствовал. Она надавила большим пальцем на кнопку ночного звонка. Безрезультатно. Тогда ручкой зонтика она изо всех сил ударила по колокольчику. Раздался звук, похожий на пожарную сирену. Спустя несколько минут, не раньше, дверца в стене приоткрылась и оттуда показался кряжистый негр средних лет с прыщавым лицом, покрытой лишаем головой и мутными карими глазами. Из-под раскрытой на груди рубашки без воротничка виднелась могучая мохнатая грудь. Прыщавый тяжело подался вперед и облокотился обеими руками о стойку. — Что прикажете, мадам? — заговорил он нараспев на удивление хорошо поставленным голосом оперного певца. Впрочем, удивляться Небесная давно уже перестала. — Мне нужна тихая комната с надежным замком, — сказала она. — У нас все комнаты тихие, — заявил прыщавый. — Что же касается надежности, то здесь вам будет надежней, чем у Христа за пазухой. — У вас есть свободные номера? — Да, мадам, у нас всегда есть свободные номера. — Догадываюсь, — буркнула Небесная. — Подождите, я схожу за вещами. Она вышла, расплатилась с долговязым, одной рукой взяла собаку за ошейник, другой — сверток и вернулась в гостиницу. Прыщавый ждал ее на лестнице. Он хромал на одну ногу — вероятно, после полиомиелита, и по лестнице подымался точно паук. Небесная терпеливо следовала за ним. На втором этаже за одной из дверей громко ссорились: — Да ты знаешь, с кем говоришь, черножопый ублюдок? — Заткнись, шлюха поганая. На себя посмотри: у тебя кожа цвета кошачьей мочи! За другой дверью слышался грохот кастрюль. Пахло требухой и вареной капустой. За третьей дверью шла драка: трещала мебель, падали на пол предметы, раздавалось шарканье ног, тяжелое дыхание, а затем все эти звуки перекрывал пронзительный женский голос: — Ну, погоди, гад… А владелец гостиницы ковылял себе по ступенькам, не обращая на весь этот шум никакого внимания, как будто был абсолютно глух. Они медленно поднялись на третий этаж, и прыщавый, открыв дверь одним из одинаковых десятицентовых ключей, сказал: — Ну вот, мадам. Это самый тихий номер в гостинице. Комната выходила на Сто двадцать пятую улицу. Был час пик. Через открытое окно врывался шум транспорта. Прямо под окном находился бар «Белая роза», оттуда рвался истошный голос Джея Хоникса. За стенкой орало включенное на полную мощность радио. Обстановка комнаты состояла из кровати, одного стула, комода, шести вбитых в стену гвоздей для верхней одежды, а также ночного горшка и умывальника с двумя кранами. Небесная прошлась по комнате и покрутила краны. Холодная вода шла, горячая — нет. — Кому в такую жару нужна горячая вода? — могучим баритоном пропел прыщавый, прижимая к лицу грязный носовой платок. — Я беру эту комнату, — сказала Небесная, бросая сверток на кровать. — С вас три доллара, — сказал прыщавый. Небесная отсчитала ему три доллара мелочью. Прыщавый поблагодарил, подергал замок, давая этим понять, что он вполне надежен, и захромал прочь. Она закрыла за ним дверь, заперла ее изнутри и задвинула задвижку. Затем положила сумку и зонтик на кровать рядом со свертком, скинула шляпу и парик, села на кровать и сняла туфли и чулки, после чего, босая и лысая, встала снова. Собака опять заскулила. — Сейчас, милая, потерпи, — сказала Небесная. Она вынула трубку, набила ее мелко растертыми корешками конопли и прикурила от золотой зажигалки. Собака положила голову ей на колени, и Небесная стала ласково ее гладить, глубоко затягиваясь дымом марихуаны. Кто-то постучал в дверь, и послышался вкрадчивый, ласковый голос: — Эй, старичок, дай курнуть, а? Будь другом. Небесная даже не пошевелилась. Через некоторое время тот же человек, но уже не вкрадчивым, а резким, раздраженным голосом проговорил за дверью: — Ну и жмот же ты, приятель. Вот попадешь легавым в лапы, тогда узнаешь. Небесная докурила трубку и убрала ее. Затем закатала юбку, обнажив свои тощие, птичьи ноги, и подколола ее булавками выше колен. Сняла шелковые перчатки, вместо них натянула резиновые, после чего надела через голову длинный прорезиненный фартук и тщательно завязала его сзади. Затем взяла упаковку ваты, бутылку хлороформа и села на стул у открытого окна. — Иди сюда, Шеба, — позвала она. Собака подошла и ткнулась мордой в ее голые ноги. Небесная накинула поводок на щеколду, оторвала кусок ваты, полила ее хлороформом и ткнула собаке в нос. Шеба резко мотнула головой и сорвала поводок со щеколды. Небесная кинулась за собакой, поймала ее за загривок и сунула пропитанную хлороформом вату под намордник. Собака протяжно взвыла и рванулась к окну. В последний момент Небесная, подняв волочившийся по полу поводок, оттащила собаку от окна, схватила открытую уже бутылку с хлороформом и вылила ее содержимое собаке на нос. Вой прекратился. Собака судорожно глотнула воздух и, раскинув лапы, повалилась на пол. Разинула пасть, уставилась в одну точку, передернулась и замерла. Небесная быстро расстелила клеенку посреди комнаты, поставила на нее эмалированный таз, втащила Шебу на клеенку, положив ее таким образом, чтобы голова свешивалась в таз, рассекла ей скальпелем горло, после чего подняла ее за задние ноги, чтобы кровь стекала в таз побыстрей. Потом вылила наполнившийся кровью таз в умывальник, пустила воду, поставила пустой таз обратно на клеенку и стала собаку потрошить. Работа была не из приятных: кровь, грязь, вонь. Она вспорола собаке живот и стала копаться в кишках. Запах стоял такой, что Небесную дважды вырвало прямо на собачьи внутренности. Но она продолжала работу. Внизу в баре по-прежнему играла пластинка, за стеной орало радио. С улицы доносились громкие голоса, гудки застрявших в пробке машин. По тротуару сновали чернокожие обитатели Гарлема, бары были переполнены, в кафе напротив выстроилась очередь. От спертого, вонючего воздуха, запаха крови, хлороформа и собачьих внутренностей мог задохнуться любой нормальный человек. Любой — но не Небесная. Ради денег она была готова на все. Окончательно убедившись, что в собаке, кроме крови и кишок, ничего нет, она бросила скальпель на искромсанный труп и вслух произнесла: «Красиво, ничего не скажешь». Потом с трудом доползла до окна, рухнула на стул, положила руки на подоконник и с наслаждением, полной грудью вдохнула горячий, пропахший бензином воздух улицы. Потом встала со стула, сняла окровавленный фартук, накрыла им Шебу, стянула резиновые перчатки и бросила их рядом. Клеенка была залита кровью и испачкана грязью, виднелись пятна крови и на линолеуме. «Ничего, приходилось делать кое-что и похуже», — подумала Небесная. Она подошла к умывальнику, вымыла руки, шею, ноги. Вынула из сумки чистый носовой платок, надушила его и протерла им лысую голову, лицо, шею, руки и ноги. Затем напудрила лицо, натянула на голову седой парик и черную соломенную шляпку, села на кровать, надела чулки и туфли, опустила юбку, взяла сумку и зонтик и вышла из комнаты, заперев за собой дверь и спрятав ключ в карман. Выходя из гостиницы, она столкнулась с прыщавым. — Вы забыли собаку, — пропел он. — Я еще вернусь. — А она в ваше отсутствие спокойно будет себя вести? Впервые за тридцать лет в голосе Небесной прозвучали истерические нотки: — «Спокойно»?! Да это самая спокойная собака в городе!
Последние комментарии
2 часов 47 минут назад
8 часов 32 минут назад
9 часов 39 минут назад
10 часов 36 минут назад
10 часов 51 минут назад
20 часов 1 минута назад