Шалость [Анри де Ренье] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Анри де Ренье Шалость




Круг тем, трактуемых Анри де Ренье в своих романах, довольно ограничен. Все эти романы, в сущности, сводятся к иллюстрации положения, что жизненная роль человека предопределена судьбой, что люди являются в некотором роде марионетками, боже или менее забавными, боже или менее красочными, и что наилучшее, что может сделать человек, наивысшая его свобода заключается в безропотном покорении своей участи. Всякая попытка к бунту, к самоутверждению, всякая попытка играть роль Прометея неизменно кончается крахом. Страсти сильнее человека, и в какие бы прекрасные и героические личины они ни рядились, под этими личинами всегда скрывается грозный лик отвратительной, неумолимой и всесокрушающей стихии. Любовь не только не составляет исключение, но, напротив, является страстью самой разрушительной, самой коварной, самой манящей, самой прельстительной, а потому самой опасной. Рассказанная в «L’Escapade» повесть Анны Клод де Фреваль является вариантом повести Апулея о печальных последствиях попытки прекрасной Психеи разглядеть, со светильником в руке, лицо своего возлюбленного Амура…

…Особенностью романа является мастерское подражание эпистолярному стилю того времени, стилю писем мадам де Севинье. Письма маркизы де Морамбер — шедевр.

В «L’Escapade» Анри де Ренье отдает некоторую дань времени, именно: увлечению своего рода романтизмом, характерному для французской литературы последних лет… Этот романтизм является, однако, для Ренье довольно поверхностным и внешним, по существу он — писатель классический, писатель строгих линий, четкой и ясной формы.

А. Франковский


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Лошади отказывались везти. Одолевая подъем, они выбивались из сил между натянутыми постромками; усилие заставляло выступать пот на их лоснящихся крупах и мускулистых ляжках. Сзади покачивалась тяжелая карета, то попадая широкими колесами в выбоины колеи, то давя своею тяжестью ее шершавые края. Иногда, наехав колесом на большой камень, приподнятый кузов на мгновение кренился набок, но тотчас же лошади, под щелканье кучерского бича и ругань почтальона, напрягая силы, продолжали медленный подъем. Наконец, достигнув вершины холма, они остановились. Человек, ехавший впереди, приблизился к дверце кареты.

Это был одетый в ливрею мужчина, слегка начинающий стареть, но все еще крепкий и наделенный приятной внешностью. Он был одет в сюртук каштанового цвета с отворотами и большими голубыми обшлагами, коричневый плащ и меховую шапку, которую носят путешественники. Стояли первые дни февраля, и холод давал себя чувствовать. В высоких перчатках мужчина держал поводья своей верховой лошади, сильного рысака, седло которого было снабжено кобурами, откуда выглядывали рукоятки двух кавалерийских пистолетов, — небесполезная предосторожность, ибо на дорогах нашего королевства рискуешь иногда наткнуться на неприятные встречи, и неплохо иметь под рукой что-нибудь внушающее уважение, особенно когда местность пустынна, наступающие сумерки возвещают приближение ночи и приходится сопровождать по горам и оврагам карету, полную женщин.

А именно так и обстояло дело в данном случае. В ту самую минуту, когда лошади достигли вершины холма, сумерки заметно сгустились. Было, вероятно, около пяти часов вечера, что в это время года означает конец дня. День этот был более удачен в первую свою половину, когда дорога, беспрепятственно бежавшая из-под лошадиных копыт, то ровная, то холмистая, то идущая под уклон, окаймлялась поочередно лугами, обработанным полем, свежевспаханной новью, мелкими рощицами и сплошным высоким лесом. Довольно долго пришлось ехать вдоль реки, пока наконец не пересекли ее через горбатый мост, напоминающий спину осла. По мере приближения к реке появлялись деревни и поля, приходилось проезжать мимо городов и замков, огибать монастыри; за последние часы местность изменилась. Дорога стала более твердой и каменистой; все кругом приняло вид запустения и одичалости. Наконец карета подъехала к началу тяжелого подъема, который только что удалось одолеть, благодаря крепости ободов и лошадиных мускулов, прекрасной прилаженности колес и кузова, ловкости кучера и почтальона, силе лошадей и благосклонности богов. Только бы так продолжалось и дальше, тогда все пойдет прекрасно до конца, несмотря на то что уже поздно, местность совершенно пустынная и давно уже пора было бы добраться до ночлега. Однако было такое впечатление, что ехать еще долго. С вершины холма, на котором остановилась карета, открывался вид на пустынные окрестности, не замедлившие потонуть в ночном мраке. Пейзаж не был привлекателен; более того, он внушал неприязненное чувство. Нигде, куда только хватало взгляда, ни малейшего признака жилья.

Дорога спускалась к весьма глубокой долине, дно которой и противолежащие скаты заросли лесом и густым кустарником. Она обрывалась оврагом, вокруг которого делала множество поворотов, прежде чем добиралась до ложбины; чтобы достичь противоположного ската, замыкающего долину, лошадям придется затратить немало усилий, так как карета должна двигаться с осторожностью, не только потому, что путь изобилует неожиданностями, но и по причине наступающей темноты. Всадник же должен смотреть в оба, чтобы его лошадь не оступилась. Было от чего стать серьезным, если считаешь вопросом чести, чтобы путешествие окончилось без приключений и чтобы лица, доверенные твоим заботам, благополучно добрались до цели.

До сих пор все шло прекрасно, но запоздание и вид окружающей местности начинали уже беспокоить нашего героя. Он не преминул заметить на прошлом ночлеге в гостинице несколько странных и весьма подозрительных личностей, которые, казалось, находились там с целью выслеживания путешественников, о чем он не счел нужным распространяться из боязни беспричинно напугать своих спутниц. Думая обо всем этом, в то время как лошади отдыхали, а кучер и почтальон поочередно прикладывались к тыквенной бутылке, всадник подъехал к карете, оконное стекло которой только что опустилось, обнаружив в раме женское лицо.

Это лицо принадлежало особе, которая не могла внушать иного чувства, кроме уважения, ибо внешний ее облик являл собою широкую физиономию, снабженную толстым носом и маленькими глазками под высокими бровями.

Тонкий рот вырисовывался под слегка тронутой усиками губой, выделяясь свежею еще окраской и видом совершенного здоровья. Голова поддерживалась телом, щедро взысканным природой, которая позаботилась не только крепко его сладить, но и украсить мужественными пропорциями. Эта важная матрона, одетая без претензий, всем своим видом выражала мудрую осторожность и величайшую серьезность. Чувствовалось, что она принадлежит к сословию служанок и что достоинством своих манер и умением держаться стремится показать, насколько ей приятна такая честь. Поэтому она спросила всадника в каштановой ливрее по возможности важно и вежливо:

— Ну, господин Аркенен, скоро ли мы приедем? Признаюсь, я полна нетерпения, потому что не люблю путешествовать ночью. Барышню уже клонит ко сну. Это вполне понятно в ее возрасте, господин Аркенен, так же как и то, что мы, в нашем возрасте, должны смотреть в оба. Хорошо еще, что господин барон поторопился послать вас за нами, а то я никак не могла бы чувствовать себя в безопасности в этих местах, где не дождешься помощи ни от бога, ни от дьявола!

При этих словах Аркенен, доверенный слуга барона де Вердло, гордо выпрямился и хлопнул рукой по своим кобурам.

— Вы совершенно правы, имея такую уверенность, мадемуазель Гоготта, потому что вот здесь у меня есть нечто, что может пригодиться при всякой встрече. Будьте уверены, за вашу честь и честь барышни я не поколеблюсь ни минуты всадить обе пули в шкуру первого, кто лишит вас должного уважения. Эти игрушки знают, что находятся в руках старого солдата. Они набиты свинцом до самой глотки. Вот посмотрите!

И Аркенен вытащил из своих кобур два прекрасных «пушечных» пистолета с насечкой по стволу и удобным для руки прикладом. При виде их Гоготта испустила вопль ужаса.

— О, боже! Господин Аркенен, вы хотите, чтобы я умерла! Оставьте в покое ваши военные штуки. Полно! Кто осмелится подвергнуть оскорблению двух слабых женщин! Нужно быть очень развращенным, чтобы желать им зла, клянусь честью Гоготты! И все же я приношу вам благодарность, господин Аркенен, за готовность нас защищать. Ах, господин Аркенен! Если бы все мужчины были похожи на вас, трудно было бы оставаться девицей! — И мадемуазель Гоготта Бишлон — иначе Маргарита или Марго Бишлон, камеристка маркизы де Морамбер — жеманно вздохнула; ибо от гостиницы до гостиницы, от одной почтовой станции до другой, от одного перегона до другого мадемуазель Гоготта была готова идти навстречу ухаживаниям Николая Аркенена. Они, видимо, нравились друг другу. Гоготта любовалась осанкой Николая Аркенена, прекрасно носящего коричневую ливрею, прекрасно сидящего на своей высокой гнедой лошади, с пистолетами у седла, засунув в стремена носки высоких ботфорт. Со своей стороны, Аркенен с интересом разглядывал Гоготту, погрузившую свою объемистую и важную персону в пух каретных подушек. Но он не отказывался бросить иногда взгляд и на другую путешественницу, которая во время разговора оставалась молчаливой.

Ее тонкая и маленькая фигурка совершенно исчезла за дородностью обширной мадемуазель Гоготты Бишлон. В эту эпоху девица Анна-Клод де Фреваль едва достигла семнадцатилетнего возраста и являла все изящество очаровательной и невинной юности, которая с первого взгляда производила, впрочем, впечатление некоторой хрупкости. Можно было оставаться совершенно спокойным относительно будущего, сужденного ее прелестями. Девица де Фреваль имела средний рост и совершенные пропорции. Все ее движения были живыми, а иногда даже немного резкими, и тем не менее это делало ее бесконечно соблазнительной, несмотря на некоторую сухость сложения, более зависящую от условий ее возраста, чем от свойств самой природы. При ближайшем рассмотрении было ясно, что в свое время она достигнет необходимой крепости, сохранив в зрелом возрасте нечто от юношеского изящества. В настоящую минуту девица де Фреваль отличалась только гибкостью движений. Наиболее приятным в ее наружности было лицо. Совершенно свежий и безукоризненно светлый цвет его оживлялся темными глазами под прекрасными густыми ресницами. Тонкий маленький носик соседствовал с мясистым подвижным ртом и гордым подбородком. Волосы девицы де Фреваль были под стать белизне ее кожи, темным глазам и каштановым ресницам. И без пудры эти волосы окружали ее личико пышным золотым ореолом, противоречащим скромности ее наряда, под кажущейся простотой которого она каждым своим жестом выдавала свое благородное происхождение. Об этом говорила и карета, в которой она ехала, и окружающие ее люди — ибо Гоготта Бишлон так же, как и Николай Аркенен, без сомнения, находились у нее на службе и считали своей обязанностью окружать ее заботами. Девица Анна-Клод де Фреваль была создана, впрочем, для того, чтобы ей повиновались. Это чувствовалось в звуке ее голоса и в том дружественном тоне, с которым она обратилась к г-ну Аркенену, добавляя к своим словам очаровательную улыбку.

— Ну, Аркенен, нам не придется здесь заночевать? Сколько еще лье до Вернонса?

Аркенен почтительно коснулся своей шляпы.

— Вернонс, сударыня, на другом конце долины. Мы заметим его с высоты холма, с той его стороны, которую называют здесь «Круглышом». Когда я говорю: «Мы заметим его» — это только манера выражаться, потому что скоро уже ночь, а подъем на «Круглыш» весьма затруднителен. Я уж не упоминаю о том, что спуск в долину нельзя назвать удобным. Но не все ли равно! На тот случай, если не взойдет луна, у нас есть прекрасные фонари. А раз мы в Вернонсе, — это значит, самое трудное уже позади, и остается только рано утром перепрячь лошадей, чтобы к полудню попасть в замок, где господин барон ожидает нас вне себя от беспокойства.

С этими словами Аркенен укрепился в стременах и сделал знак кучеру и почтальону. Лошади глубоко вздохнули; с сухим стуком Гоготта Бишлон опустила окно кареты. Щелкнули бичи, повернулись колеса, и под скрип рессор и осей начался спуск.

Аркенен был прав. Дорога в самом деле оказалась неважной. Она стала совсем плохой, когда добрались до ложбины. Быстро опускалась ночь. Правда, темнота не была густой. Бледные намеки света в облаках возвещали близкий восход луны. Дорога была еще достаточно различима, но окрестности все более и более стирались в темноте. Вскоре дорогу обступили деревья, и она вошла в лес. Доехали до места, где она суживалась, теснимая оврагом. В эту минуту луна, прятавшаяся за тучами, почти полным диском показалась на небе. Вся дорога осветилась. В то же самое мгновение лошади сделали внезапный скачок и остановились так резко, что карета чуть не повалилась набок, под гул голосов и выстрелов. Аркенен разрядил в ответ свои пистолеты, но уже чья-то мускулистая рука схватила его за ботфорт, и он потерял стремена. Тем не менее во время своего падения он успел увидеть с дюжину подбегающих молодцов. Одни из них суетились у лошадиных морд, другие окружали карету. Все эти люди, вооруженные мушкетами, имели на лице маску из черного шелка. Только у одного из них, казавшегося предводителем шайки, лицо было совершенно открыто. Он обладал высоким ростом, прекрасной осанкой и был одет весьма изысканно.

Этот человек направился к карете, застрявшей поперек дороги. При хлопанье мушкетной перестрелки кучер соскользнул под свое сиденье, а почтальон нашел убежище под брюхом лошадей. Единственное сопротивление могли бы оказать пистолеты г-на Аркенена, но их пули потерялись в темноте, не найдя цели. Стычка быстро пришла к концу, тем более что большая туча внезапно спрятала лунный диск. Только когда разбойники зажгли принесенные с собою факелы, стало возможно что-либо рассмотреть. При свете пламени предводитель постучал пальцем в каретное окно, за стеклом которого показалось испуганное лицо Гоготты Бишлон. Увидев ее, он разразился смехом и руганью.

— Черт возьми, сударыня, при всем моем уважении к вашему полу, я должен сказать, что вы совершенно не то, что я надеялся найти в засаде, и у меня имелись бы все основания бояться, что бедные люди, начальником которых я являюсь, выместят на вас свою досаду, если бы они не были послушнее ягнят. Но я отвечаю за них, и вам не придется страдать от дурного обращения. Судите сами, мы ожидали обрести в этой карете не двух благородных дам, а весьма состоятельную персону господина Фермье генерала Ле Рон д'Естерней, кошелек которого, без сомнения, туже набит, чем ваш. Меня известили о проезде откупщика. Но я не могу поверить, что хорошенькое личико, которое я вижу в глубине этой кареты, собирает иные налоги, чем те, которые платит удивление вдохновившей его красоте.

Произнося эти слова, предводитель разбойников галантно поклонился девице де Фреваль и, держа свою шляпу в руках, продолжал:

— Вы должны извинить меня, сударыня, за то, что я прервал ваше путешествие. Прежде чем вы его возобновите, да будет мне позволено спросить, не имеется ли у вас с собой некоторой суммы для того, чтобы вознаградить хоть немного этих честных людей, потерявших целый день в ожидании вашей кареты?

Слушая эту речь и роясь в своих юбках в поисках тощего кошелька, врученного ей при отъезде г-жой маркизой де Морамбер, Гоготта Бишлон дрожала всем телом перед господами разбойниками, в то время как девица де Фреваль при виде их не показывала никаких признаков волнения. Она спокойно разглядывала их предводителя, уже готового ссыпать свою добычу в ладони одного из подчиненных, как вдруг этот последний, повернувшись вокруг своей оси, упал лицом в землю с пронзенным пулею горлом, в то время как треск мушкетных выстрелов смешался с топаньем копыт, лязганьем сабель и криками, среди которых можно было различить только одно слово: «Драгуны! Драгуны!»

Вокруг кареты снова завязалась ожесточенная борьба. Сражались лицом к лицу. Разбойники, окруженные отрядом драгун, мужественно защищались. Королевские всадники спешили воспользоваться преимуществом внезапного нападения, подкрепленного количественным перевесом. И с той и с другой стороны атаковали яростно. В карете, одно из стекол которой разлетелось вдребезги, Гоготта Бишлон лишилась чувств. Девица де Фреваль, поддерживая ее, не теряла из виду ни одной подробности представившегося ей зрелища. При свете луны, вновь вышедшей из облаков, противники сошлись теснее. Воздух полнился криками, ругательствами, стонами. Полуообгоревшие факелы стлали свой дым по земле. Порой ржала лошадь и, освобожденная от всадника, давила грудью сражающихся, вставала на дыбы, пробиралась сквозь кустарники. Во всей этой сумятице девица де Фреваль не переставала искать глазами предводителя разбойников. Прислонившись к дереву, укрытый трупом своей лошади, он защищался против четырех или пяти драгун, которые наступали на него спереди и которых ему удавалось держать на почтительном расстоянии. Он потерял шляпу. Лицо его казалось прекрасным от ярости и мужества. И вдруг девица де Фреваль увидела, как он нанес страшный удар в бок одному из осаждающих, одним прыжком вскочил в седло лошади, которую только что освободил от всадника, смял коня второго из противников, обжег пистолетным выстрелом шерсть третьей лошади и, с налета перескочив ров, окаймляющий дорогу, скрылся в кустах. Увидев это, разбойники, стойко державшиеся до этой минуты, дрогнули и смешались. Началось сплошное «спасайся, кто может». Вскоре на земле оставались только мертвые и раненые, а несколько драгун впопыхах преследовали беглецов. Считая дело оконченным, офицер, командовавший отрядом, соскочил с седла. Он был ранен в лицо и исходил кровью, но это не помешало ему направиться прямо к карете, где девица де Фреваль растирала виски Гоготты Бишлон, стараясь привести ее в чувство. Что касается кучера и почтальона, нашедших убежище под кузовом кареты, то они появились только когда встал на ноги г-н Аркенен, не рисковавший этого сделать в пылу схватки.

Да, не ему принадлежит честь сообщить офицеру звание путешественниц, которых так кстати освободили драгуны. Он, Аркенен, гордится только тем, что первый заставил заговорить порох. Разве не вызвали выстрелы его пистолетов мушкетного огня разбойников, а этот шум не был ли, в свою очередь, сигналом для драгун, предупредившим их о засаде, где они неминуемо рисковали очутиться? Поздравляя их с таким Счастливым исходом, Аркенен поздравляет и самого себя, не столько потому, что он избавился от опасности, сколько потому, что ее избежали находящиеся в карете дамы.

Бог знает, чему должны были бы они подчиниться в этой грязной компании, какие вынести досадные оскорбления! Мало ли ходит рассказов о рискованных приключениях на большой дороге! Гоготта Бишлон еще могла бы извлечь из подобной встречи некоторую пользу, не будучи больше девственницей (в чем нет сомнения), но мадемуазель де Фреваль рисковала очутиться в более затруднительном положении, и это досадное событие могло иметь для нее весьма вредные последствия. Что бы сказали ему, Аркенену, маркиза де Морамбер и барон де Вердло, если бы на дороге произошло несчастье с юной девушкой, порученной его заботам? А он сам, с каким бы лицом доставил он в замок пустую карету — ведь бывает иногда, что господа разбойники не только лишают девушек невинности, но и уводят их с собой в свои пещеры и вертепы в качестве пленниц, чтобы пользоваться ими в свое удовольствие и заставлять их служить своим прихотям. В самом деле, не имела разве девица де Фреваль в своей юной свежести чего-то такого, что может ввести в соблазн несчастных? Чего только не были способны внушить прелести ее нежного тела и тонкие черты ее очаровательного личика.

С этим, по всей вероятности, был согласен и офицер. Слушая г-на Аркенена, он в то же самое время рассматривал внутренность кареты. Луна находилась тогда в наиболее выгодной точке своего ночного пути, и то, что было видно в ее сиянии, казалось самым приятным зрелищем на свете. Девица де Фреваль, казалось, не обнаруживала ни малейшего смущения по поводу опасных обстоятельств, в которых она только что побывала. Она казалась погруженной в глубокую, сосредоточенную задумчивость, и можно было бы сказать, что сознание ее находится за тысячу лье от всего окружающего. Рассеянность девицы де Фреваль позволяла офицеру рассматривать ее с почтительным удивлением. Черт возьми, будь он разбойником, он не пренебрег бы такой юношески свежей добычей! Но он дворянин, и у него нет ничего общего с рыцарями больших дорог. Он офицер армии короля Людовика XV, лейтенант одного из его полков. Он знает искусство быть любезным с девицами и умеет уважать тех из них, которые достойны уважения. А девица де Фреваль, несомненно, принадлежит к их числу. Недаром заинтересовали его имена маркизы де Морамбер и барона де Вердло. Взвесив все это, офицер обратился к ней с такими словами:

— Позвольте, сударыня, назвать вам свое имя. Я — Жан Филипп де Шазо, лейтенант королевских драгун в отряде Дурадура. Я счастлив, что имел случай оказаться вам полезным. Но мне хотелось бы повергнуть к вашим стопам не слова уважения и признательности, а голову предводителя этих разбойников, осмелившихся прервать ваше путешествие; их дерзость заслуживает примерного наказания. Увы! Какое рвение ни вносим мы в их преследование, в желание очистить от них королевство, они продолжают приносить ему ущерб своими гнусными подвигами. Что я говорю? Их наглость увеличивается со дня на день и переходит всякие границы. Они не только не останавливаются перед тем, чтобы грабить путешественников, они доходят до того, что, по мере надобности, их убивают. Наши города и наши провинции кишат ворами, мошенниками, мародерами, шулерами и фальшивомонетчиками. Я добавлю — весь этот сброд встречает там непонятное снисхождение и тайное сочувствие. Эти люди всюду поддерживают полезные знакомства, которые обеспечивают им безнаказанность и благоприятствуют подвигам их гнусного ремесла. Во многих местностях они образовали настоящие шайки, прекрасно организованные и предводительствуемые дерзкими вожаками, которые разрушают наши планы, то применяя военные хитрости, то оказывая сопротивление вооруженной силой, как это было с теми, кого, к счастью, рассеяли мои драгуны. Впрочем, мы уже не в первый раз вступаем с ними в драку. Я не сомневаюсь, что в один прекрасный день мы их разобьем окончательно и захватим в плен предводителя. Это — настоящий сорви-голова, который стал бы знаменитостью, если бы мы не положили предела его подвигам. Говорят, он — дворянин и человек, наделенный способностями, но в том, что о нем рассказывают, есть много темного. Что бы там ни было, он человек храбрый. В то время как его товарищи, чтобы не быть узнанными, надевают маски, он сражается с открытым лицом, и это лицо имеет ту особенность, что черты его кажутся каждой раз новыми, как будто этот парень имеет в своем распоряжении природные маски, которыми и пользуется сообразно обстоятельствам. Это странное свойство снискало ему прозвище «Капитан Сто Лиц». В настоящее время, как видите, он уже не в состоянии причинить вам вред. Его шайка сильно пострадала от стычек с королевскими войсками, и я не буду удивлен, если она на некоторое время рассеется после сегодняшней стычки. Итак, сударыня, вам суждено стать очаровательной причиной той приятной новости, которую я намерен привезти в Вернонс, куда, для большей безопасности, буду иметь честь вас сопровождать.

Во время этой тирады, на которую девица де Фреваль ответила краткой благодарностью, кучер снова поднялся на козлы, а почтальон сел с ним рядом. Г-ну Аркенену дали лошадь одного из драгунов, убитого в стычке. Карета тронулась в путь. Г-н де Шазо ехал рядом, иногда он наклонялся с седла, пытаясь разглядеть профиль девицы де Фреваль, от которой безуспешно ожидал ответного взгляда. Девица де Фреваль была погружена в мечтательную грусть и ничего не замечала вокруг.

Г-н де Шазо, видя, что ее ничем нельзя вывести из этого состояния, принял его как должное.

Пожав плечами, он дал шпоры лошади и присоединился к голове отряда, разглядывая серебряное лицо луны, которое пряталось порою под скользящей маской черного облака.

II

Не принадлежа ни к очень древнему, ни к знаменитому роду, господа де Морамбер и де Шомюзи были все же весьма благородного происхождения. Со времени Пересмотра Геральдических Актов, предпринятого в 1666 году по приказанию короля с целью очистить дворянское сословие от самозванцев, Жан Ла Эрод, г-н Вердло и г-н де Шомюзи были признаны имеющими право на дворянство г-ном де Премартэном, губернатором провинции, которому было поручено королем сокращение списка знатных фамилий королевства и составление Гербовника, после того как будет проверена достоверность титулов, предложенных соискателями. Многим пришлось пострадать от строгости г-на губернатора, на которого не действовали никакие просьбы о восстановлении в прежних правах. Одни были отвергнуты по причине лишения дворянского достоинства, другие вследствие недостатка доказательств. Некоторые, представившие поддельные или апокрифические акты, были присуждены к штрафу. Жан Ла Эрод оказался одним из тех, которые могли подтвердить свое звание, не встречая никаких возражений. Законными, хорошо сохранившимися документами было установлено, что он происходит от Луи Ла Эрода, капитана полусотни вооруженных людей в отряде маршала де Куржево, и в 1573 году был возведен в дворянство за военные заслуги. С того времени и даже раньше, как утверждали это листы дворянских привилегий, род Ла Эрод всегда вел образ жизни, приличествующий его званию. Один из его представителей приобрел путем женитьбы маркизат де Морамбер, и с тех пор старший сын в семье ввел в свой титул название этого поместья, в то время как младшему досталось имение де Вердло, что было связано с возведением в баронское достоинство. Что касается третьего сына в семье. Ла Эрод, то он удовольствовался наименованием г-на де Шомюзи.

Итак, в 1739 году под этим тройным наименованием следовало разуметь трех братьев Ла Эрод: Жана Этьена, маркиза де Морамбера; Шарля Жозефа, барона де Вердло, и Люка Франсуа де Шомюзи. Жан Этьен, маркиз де Морамбер, родился в 1679 году, занимался военной службой, если и без блеска, то во всяком случае не без чести. Выражение «без блеска», впрочем, не совсем точно; он был довольно тяжело ранен разрывом гранаты при атаке укрепленных подступов во время осады Доллингена, что не могло внушить ему крайнего интереса к боевым обязанностям, которые он, впрочем, всегда выполнял С достоинством порядочного дворянина. Воспользовавшись легким прихрамыванием, оставшимся у него после этого случая, г-н де Морамбер покинул ремесло, в котором достигаешь успеха только стоя одной ногой в могиле, в ожидании того, когда поставишь туда и другую. Если г-н Морамбер любил военное искусство весьма умеренно, то к жизни относился он с гораздо более пылким чувством и умел ценить все ее удовольствия. Условия походной жизни недостаточно хороши для того, чтобы стоило к ним стремиться. Они распоряжаются нами и налагают на нас ряд обязанностей, которых мы не стали бы добиваться по своей воле. Г-н де Морамбер полагал, что он достаточно принял в них участие, и считал вполне справедливым предоставить другим подвергаться в свою очередь всем случайностям военного счастья.

Эти соображения не мешали г-ну де Морамберу придерживаться честного образа мыслей и быть до конца преданным королю и государству. Он: желал видеть их преуспевающими и уважаемыми во всем мире. Достигать этого уважения следовало развитием торговли и, по мере надобности, силою оружия. Г-н де Морамбер был убежден в том, что следует прибегать к этому последнему средству именно потому, что сам принял решение стоять от него в стороне. Он очень любил рассуждать по поводу завоевательных планов короля и показывал себя весьма несговорчивым относительно всего, что считал заблуждением со стороны его величества. Если бы прислушивались к его мнению, наши армии не переставали бы постоянно находиться в походе. Г-н де Морамбер не только желал славы и увеличения королевства, он еще и находил, что управление страной не всегда на высоте порядка и авторитета. Народ создан для того, чтобы повиноваться, а между тем с него не умеют взыскивать налогов. Он должен платить не только своей кровью, но и деньгами, и не протестовать против податей, которые на него налагают. Подвергая критике и финансы и политику, г-н де Морамбер был особенно изобретателен в проектах реформ. Он охотно излагал свои взгляды и меры к их осуществлению, многословно о них спорил, подкреплял их доказательствами и цифрами, подводил под них веские основания, заводил их очень далеко, заботясь о том, чтобы не встретить возражений и обвинений в мечтательности.

Это снискало ему вполне справедливую репутацию умного человека. У него в кабинете было собрано немало мемуаров, свидетельствовавших о славе и благосостоянии государства. Здесь он обдумывал планы войн и походов, следил по картам за движениями армий и составлял обширные комментарии по поводу Учреждений и Законов. Эти труды и полные значительности замыслы вполне согласовывались с мужественным видом г-на де Морамбера, лицо которого было отмечено печатью важности и размышления. Несмотря на свое прихрамывание, г-н де Морамбер казался человеком привлекательным, с полным и правильным овалом лица и внушающей уважение манерой держаться. Одевался он всегда со скромностью и изяществом. Дом его был поставлен весьма хорошо, на военную ногу. Состояние г-на де Морамбера не было значительным и в то же самое время не являлось ничтожным. Он получил его по женской линии, от матери, дочери ростовщика Нодэна, которому г-н де Морамбер, без сомнения, обязан своими способностями к ведению финансовых дел. Будучи старшим в семье и получив самую значительную часть материнского наследства, он решил не довольствоваться этим, а увеличить свою долю приданым достойной дамы, которая согласилась бы разделить с ним постель и блестящую будущность, по его мнению, ему предназначенную. Все это и было выполнено по отношению к Жюстине Филомене де Воберси и притом на условиях, удовлетворяющих все желания. Чтобы достигнуть этой цели, г-н де Морамбер не щадил, впрочем, усилий и завершил дело своей женитьбы в счастливом соответствии и вкусов сердца и расчетов ума.

Первым условием, которому удовлетворяла девица де Воберси, было то, что она приносила в дом довольно значительное приданое. Г-да де Воберси, у которых она была единственной дочерью, сочли нужным внушить ей, что она должна рассматриваться мужем не как некоторая ноша его жизни, но как ее опора. По счастливому обстоятельству, которое делало ее приятной партией, девица де Воберси не внесла в брак досадного впечатления физической неприглядности. Не отличаясь красотой, она все же могла нравиться тому, кто не требует от женщины ослепительной внешности. Это была высокая девушка, здоровая на вид, хорошо сложенная, с недурным личиком. Отличаясь некоторой суховатостью и негибкостью в манере держать себя, в походке она была полна чувства такта и достоинства. У нее были прекрасные глаза и достаточно хороший цвет лица, черты которого, впрочем, казались несколько резкими. Она говорила слегка хрипловатым голосом, но выражалась весьма изящно, несколько самоуверенным тоном, в котором чувствовался, впрочем, правильно воспитанный ум, широта и вместительность которого обнаруживались по малейшему поводу. Девица де Воберси получила хорошее образование, которое, не придавая ее беседе характера педантичности, вносило в нее разнообразие. Она много читала и обладала запасом знаний по истории, географии и даже математике, не свойственных девицам ее возраста и положения. К этому необходимо добавить ее поверхностные познания в области естественных наук и дилетантизм в искусствах. Все это обещало в ней нескучную подругу жизни, способную управлять как домашним хозяйством так и принимать гостей. Г-н де Морамбер рассчитывал хорошо воспитать в ней эти качества. Не будучи влюбленным без памяти в девицу де Воберси, он все же видел в ней нечто привлекательное. Мысль иметь ее рядом в своей постели не возносила его на седьмое небо, но он считал себя способным оказать честь ее супружеским притязаниям и даже получить от этого вполне достойное удовольствие, к которому присоединятся и другие, уже иного свойства — вроде тесного и искреннего взаимопонимания.

На этот счет г-н де Морамбер придерживался весьма обычной точки зрения и рассматривал супружество как продолжительную связь, в которой чувства должны проявлять себя в интимном обоюдно согласованном общении, но не ставить им никаких ограничительных рамок. Брачный договор преследует обоюдные интересы, что и является, в общем, основой супружеской жизни. Он заслуживает того, чтобы самым точным образом выполнялись все его условия, даже и те из них, которые чаще всего нарушаются. Поэтому г-н де Морамбер твердо решил не быть ветреным мужем. Он полагал вполне разумным не следовать нравам своей эпохи и был очень рад убедиться, что девица де Воберси разделяет эти взгляды, в которых он ей заранее открылся. В этом они пришли между собой к полному соглашению. Г-н де Морамбер никогда ему не изменял. Такое постоянство, впрочем, ему нельзя было поставить в особое достоинство. Мало обращая внимания на женщин, он охотно отказался от них всех ради собственной жены. Этим он обеспечивал себе мудрое и прочное положение и совершенно спокойное счастье.

Супруги не обманулись в своих расчетах. Переехав после свадьбы в приобретенный ими дом на улице Гаранн, в квартале Сен-Жермен, они повели жизнь, во всем соответствующую их обоюдному соглашению, то есть очень разумную и умеренную. Расходы сообразно средствам, хорошо обставленный дом, весьма тонкий, но не изысканный стол, наряды, соответствующие положению, ничего слишком, все в меру. Вокруг себя они подобрали общество по своему вкусу. Г-жа де Морамбер соединила в своем салоне почтенных мужчин и достойных уважения дам, не уступая ни пристрастиям сегодняшнего дня, ни капризам моды. Два раза в неделю в доме де Морамберов бывали обеды, которые посещались весьма охотно. На них присутствовало лучшее общество двора и городская знать. Г-н де Морамбер привлекал к себе репутацией человека, который пишет серьезный труд по поводу необходимых для государства реформ, а г-жа де Морамбер — тем, что снискала себе славу умной и тонкой женщины. В ее обществе бывали весьма охотно, прощая ей некоторую резкость манер и относительную несдержанность суждений. С годами эти свойства ее характера весьма укрепились, но уже существовала привычка к ним приспособляться. Все больше и больше находила г-жа де Морамбер поводов проявлять склонность к некоторому деспотизму мнений. Одарив г-на де Морамбера двумя сыновьями, она внушала им теперь свои принципы и воспитывала их по своей методе.

Только один год отделял старшего мальчика от младшего, ибо г-н де Морамбер все, за что он принимался, делал быстро и хорошо, полагая, что человек должен производить себе подобных только находясь в расцвете физических сил. Именно поэтому и Луи и Жак отличались крепким здоровьем. Маленькая разница в летах позволяла нанять им общих учителей: были употреблены все усилия, чтобы найти самых лучших. Юные де Морамберы делали честь своим наставникам. На мальчиков можно было возлагать большие надежды. Не оставалось ничего желать большего от их сообразительности и поведения. А кроме того, у них на глазах всегда были примеры, достойные подражания. Казалось, все идет прекрасно, но можно ли питать точную уверенность в том, что откосится к области будущего? Всегда есть некоторые неясности, ибо совершенно справедливо было бы предположить, что сердца наши прячут тайное зло и темную порочность, о которой никто ничего не знает, пока она в один прекрасный день совершенно неожиданно не проявит себя.

Так думал иногда г-н де Морамбер, вспоминая о своем младшем брате, г-не де Шомюзи. В силу своих привычек и поведения этот Шомюзи доставлял много забот и волнений семье, хотя и не совершал ничего такого, что можно было бы счесть за стыд и бесчестье, ибо что же ужасного в том, что молодой человек слишком любит женщин. А так именно и обстояло дело с г-ном де Шомюзи. Подобные наклонности, которых не мог ввести в рамки даже возраст, г-н де Шомюзи обнаруживал еще в ранней юности с невероятной пылкостью и жаром. Правда, казалось, сама природа создала его именно для этой цели — до того он был хорош и лицом, и телом. Созданный исключительно для любви, г-н де Шомюзи интересовался своей внешностью больше всего на свете. К этому влекла его необычайная сила темперамента, не терпевшая никаких препон. Надо, впрочем, сказать в оправдание г-на де Шомюзи, что дамы охотно шли навстречу его желаниям. Ему редко приходилось сталкиваться со строптивыми, тем более что повышенный аппетит оставлял его равнодушным к качеству тех чувственных яств, которыми он пытался утолить свой голод. Будуар и чердак казались ему одинаково подходящими для любовных утех. С той же терпимостью относился он к одежде и к физическим данным. Женщины расценивались им, так сказать, как некоторая часть «милых дам», после которых Шли все остальные. За ним знавали странное безразличие: он мог отметить исключительной почтительностью простых судомоек, и в то же время отпустить грязные двусмысленности по поводу самых утонченных чувств.

Г-н де Шомюзи испытал все оттенки страсти и все многообразие наслаждений. Трактирная кровать и диван будуара поочередно предлагали ему свои радости. Став довольно скоро дородным, он сохранил тем не менее всю живость тела, присоединив к ней живость ума, весьма тонкого, хотя и с уклоном в гривуазность, ума, способного иногда на шалости, граничащие с гениальностью. Поэтому и был он весьма ценим как собеседник и привлекал к себе сердца, главным образом, в обществе актрис, оперных хористок и нимф для веселого времяпрепровождения. Кто бы из них отказал этому чувственному, веселому толстяку, который ничего не просил у них, кроме чести обладать ими на мгновенье, и не обязывал к длительной близости? Г-н де Шомюзи жил в вечном непостоянстве, но чувствовал себя так хорошо, что одно напоминание о женитьбе заставляло его разражаться взрывом хохота. Мысль о верности одной женщине была ему непонятна и даже внушала отвращение. В самом деле, есть ли смысл продолжать совместную жизнь, когда один уже исчерпал другого, а желание лишено взаимной прелести и очарования? Говорить на эту тему г-н де Шомюзи не уставал никогда, ибо он умел оправдывать свою распущенность и извлекать из нее философскую мораль. Он вел иногда большие споры со своим братом и его женой, которые возражали ему твердо и с достоинством, с тем гневом во взгляде, который, быть может, прятал одну из тайных и глухих мыслей, какими добродетель встречает порок. Утолив голод страсти, г-н де Шомюзи становился прекрасным человеком и даже весьма милым собеседником в обществе. Он обнаруживал в своем разговоре истинный пыл, здравый смысл и умел, когда это было надо, удерживаться от всех чувственных и грязных намеков, не прикрываясь маской притворства. Он довольствовался тем, что с некоторым удивлением и презрением наблюдал из своего угла за людьми, которые занимались всем чем угодно, кроме любви, и не отдавали своего времени утехам плоти. Ему казалось удивительным, что можно питать интерес к чему-либо другому, кроме тех мгновений, когда твои губы касаются губ красавицы, когда сжимаешь в своих руках приятное, благоухающее тело, сорвав с него все, что скрывает от взора его наготу. Он не переставал удивляться манере женщин находить в себе соответствие тому влечению, которое мы к ним питаем, и их умению своим изяществом заставить нас применяться к тем оттенкам чувства, которые мы можем в них обрести. В манерах, к которым женщины прибегают в подобных обстоятельствах, есть достойное удивления разнообразие, не говоря уже о том, что существует такое богатство форм, движений, оттенков кожи и запахов, что г-н де Шомюзи никогда не мог понять, почему они не становятся предметами изучения и неустанного, всепоглощающего интереса жизни.

Люди, которые лишают себя всего этого по причине религиозных убеждений или в силу принципов морали, казались ему совершенно лишенными разума или, во всяком случае, достойными сожаления.

Подобное сожаление испытывал он по отношению к своему брату де Морамберу, которого, несмотря на все его достоинства, не мог не считать чем-то вроде сумасшедшего. Что знал он о любви, этот глупый Морамбер? Несколько походных встреч, какое-нибудь насилие во взятом городе — чтобы после всего этого прийти к суровым прелестям своей супруги и совершенно ими удовлетвориться? Конечно, г-н де Шомюзи отдавал должное г-же де Морамбер и тому уважению, которого она заслуживала, но он сомневался, чтобы у нее лично имелось то, что удовлетворяет все желания и все фантазии любви. Он с трудом мог поверить, что есть в ней нечто привлекательное, если такой честный человек, как г-н де Морамбер, не захотел мечтать о лучшем. Напрасно г-н де Шомюзи прилагал мысленно к своей невестке все безумства страсти, он; не мог убедить себя в том, что ему будет приятно разделить их с нею. Все мечты об этом оставляли его холодным и ничего не изменяли в его сложившемся мнении. Истинное место г-жи де Морамбер не в постели со скомканными простынями и измятыми подушками, а скорее в салоне, где в вечернем платье и высокой прическе, сидя в креслах, она ведет разговор с умными собеседниками. И он охотно обрекал ее этой роли, после всех галантных представлений, которым предавался иногда из любопытства ко всему, что касается любви.

Г-жа де Морамбер была бы весьма удивлена, если бы ей рассказали, о чем задумывается подле нее г-н де Шомюзи в те минуты, когда в ее присутствии его охватывала глубокая задумчивость, в которой она хотела бы видеть смущение грешника от соседства с честной женщиной. Разве достоинство ее особы не могло внушать г-ну де Шомюзи сожаления о распутной жизни, которую он ведет, и о свойственных ему привычках к кутежам? У самых закоренелых грешников есть минуты погружения в себя и раскаяния, которыми и надо пользоваться для того, чтобы вернуть этих людейк добродетели. Г-жа де Морамбер пыталась иногда делать это, упрекая г-на де Шомюзи за состояние, в котором он упорно пребывал и скандальная слава которого увеличивалась в зависимости от его возраста, уже не молодого и не свойственного юношеским безумствам. Правда, до настоящего времени г-н де Шомюзи осчастливлен удивительной крепостью здоровья, но, если слишком натягивать тетиву и чрезмерно сгибать лук, он может сломаться. Пусть же г-н де Шомюзи будет предупрежден об этих опасностях, — так лучше для него, — но пусть он также знает, что от этого они не перестанут существовать и могут проявить себя со всею жестокостью и неожиданностью тогда, когда с ними уже поздно будет бороться. Существуют примеры внезапных несчастий, вызываемых излишеством наслаждения именно при подобных же обстоятельствах, и тогда распутник падает носом в свою тарелку или внезапно корчится под мстительным ударом апоплексии. В самом деле, разве не пришло время перебеситься? Разве г-н де Шомюзи не достиг возраста воспоминаний, который непосредственно должен следовать за годами опыта? Неужели он не хочет прибегнуть к этому последнему средству? Пусть он не пренебрегает им, иначе будет хуже!

Г-н де Шомюзи слушал эти увещевания с улыбкой. Если бы все женщины были похожи на его достойную невестку, он охотно бы от них отказался. Увы! В то время как она говорила, перед его глазами проходили очаровательные видения. Свежие, смеющиеся глаза пронзали его взорами, полными коварства и нежности, лукавые голоса обращали к нему соблазнительные речи. Их посылали ему давняя юность, зрелый возраст, все минуты его жизни. Но не все исчерпывалось этими лицами, голосами, взглядами; г-на де Шомюзи возбуждали и иные соблазны. Женские тела вставали перед ним, вытягивались, выгибались сладострастно. Он чувствовал, как послушные призраки воображения окружают его, задевают, ласкают — и это заставляло с большей остротой наслаждаться мыслью о том, что после проповеди г-жи де Морамбер он направится в какой-нибудь кабачок развлечься за бутылкой доброго вина и будет вызывать в своей памяти любовные воспоминания, пока какой-нибудь случай не даст ему возможности перейти от воспоминаний к действию. Г-н де Шомюзи почувствовал, что он вполне настроен соответствующим образом, из чего г-жа де Морамбер, если бы она хоть немного была внимательной к подобным признакам, имела бы возможность заключить, что ее слова производят совсем не то впечатление, на какое она рассчитывала.

Неудачи не мешали г-же де Морамбер возобновлять свои попытки. Она не оставляла без внимания и то окружение, в котором жил г-н де Шомюзи. Если некоторые приключения и вводили его в достаточно высокое общество, он все же не отказывался искать там чего-либо соответствующего своим вкусам, в которых было слишком много мещанского, чтобы не сказать — просто вульгарного. Ему очень нравились девицы легкого поведения. Многие из них приходят к веселой жизни из среды, облеченной скромностью нравов, а иногда даже из народа, с которым легко порывают, и под внешним лоском, достигнутым ими с легкостью, нетрудно заметить низкое происхождение, дающее себя чувствовать грубоватостью манер. Все же в них остается природная свежесть, не лишенная очарования, а к этому г-н де Шомюзи никогда не был равнодушен. Он чувствовал в себе склонность к доступной для всех любви. С годами это пристрастие усилилось, и ничто не могло дать ему лучшего удовлетворения, чем свежая девушка из народа, здоровая и бойкая на язык. Он разыскивал их поэтому с увлечением. Его видели блуждающим по улицам и рынкам, заходящим в лавки, где он запросто беседовал с продавщицами, поджидал их выхода из магазинов и белошвейных мастерских, чтобы завязать знакомство с той, которая ему понравится.

Эти привычки привели г-на де Шомюзи к весьма предосудительным знакомствам и сделали его завсегдатаем кабачков Куртиль и Рампоно. Он не пренебрегал ни гостиницами предместий, ни деревенскими харчевнями. Сколько раз видели его по воскресеньям в Шарантоне или Бисетре в обществе нескольких миловидных и свежих мордочек, если он только не направлялся в Монморанси или Гонесс срывать вишни или лакомиться простоквашей! Ах! Чудесно толкаться на ярмарках, кружиться на деревенских балах, мять косынки, распускать подвязки! Народные празднества нравились г-ну де Шомюзи бесконечно, но он едва ли пренебрегал еще более предосудительными местами. Из любопытства ему приходилось иногда спускаться до таких низин, где рискуешь жизнью. Однажды он даже сошелся с известной Аннетой Фотье, очень красивой девушкой, которая была замешана в краже, и так неблагоразумно покровительствовал ей, что г-ну лейтенанту полиции пришлось предупредить маркиза де Морамбера о всех тех неприятностях, которые мог иметь г-н де Шомюзи от подобного знакомства. Г-н де Шомюзи не был чрезмерно задет этим поступком, говоря, что наслаждение не имеет иной цели, кроме самого себя, и что тело женщины всегда есть тело женщины, даже если оно отмечено на плече знаком королевской лилии; он добавил, что честный человек имеет право им наслаждаться, если оно прекрасно, и не требовать от него иного, когда оно словно создано для любви. И он еще долго продолжал развивать эти мысли, несмотря на то, что от него не было скрыто то ложное положение, в которое ставят его подобные чувства.

Однако эти предупреждения не оказались излишними, потому что в один прекрасный день его подняли в полубессознательном состоянии у двери подозрительного кабачка на набережной Рапэ. Он так никогда и не сознался, каким образом попал в засаду.

Даже столь неприятное приключение не могло приостановить любовных поисков г-на де Шомюзи, и он продолжал отдавать им все свои силы. Кроме обладания женщинами, г-н де Шомюзи не имел никаких потребностей. Он ограничивался тем, что чисто и прилично одевался и поддерживал едой и питьем свои силы настолько, чтобы они обладали известными способностями и были расположены к наслаждениям. Исполнив это, он охотно распределял свои деньги между теми, кто их добивался, обменивая некоторую часть своего золота на удовольствия, которые ему охотно всегда и предоставлялись. Г-н де Шомюзи был лучшим из людей и самым благородным из любовников. Он не искал гордости быть любимым ради себя самого, полагая совершенно естественным, что люда могут извлекать выгоду из его пристрастия к любви, в чем Нельзя усмотреть никакой неблагодарности или неделикатности. Он охотно предоставлял свой кошелек в распоряжение своих подруг, оставляя для себя только действительно самое необходимое. У него никогда не было ни кареты, ни слуг, ни благоустроенного жилища. Он довольствовался наемной комнатой и случайной прислугой. Он привыкал жить в гостинице или на постоялом дворе, меняя их только для того, чтобы быть поближе к кварталу, где обитала очередная любовница. Там снимал он себе помещение, куда и перевозил весь скарб. Хорошая комната и небольшой кабинет с отдельным входом его вполне удовлетворяли. При таком образе жизни он наслаждался полной удобств свободой и называл трактирщиков города Парижа самыми приятными людьми на свете. К тому же он старался сидеть дома как можно меньше, будучи по природе ротозеем и бездельником. Ему нравились все парижские зрелища и он утверждал, что нет лучшего места для «охоты», что нигде еще не приходилось ему встречать в таком изобилии и разнообразии лакомой «дичи». Однажды, когда невестка, г-жа де Морамбер упрекала его за разгильдяйство и разврат и предсказывала, что в один прекрасный день его найдут мертвым на тротуаре после какого-нибудь любовного безрассудства, он ответил ей, что не видит «ничего смешного в том, чтобы умереть так на улице, только бы это не было сделано нарочно». Г-жа де Морамбер в ответ пожала плечами, но г-н де Шомюзи своего мнения не изменил. Так и жил он, счастливец, в непрестанных наслаждениях, пока не достиг пятидесятилетнего возраста и не заметил, что природа советует ему щадить свои силы.

Но если г-н де Шомюзи избрал этот странный образ жизни в силу своего влечения к женщинам, его другой брат, барон де Вердло, по причинам, равным образом достойным внимания, вел себя совершенно иначе. Как и продолжал оставаться холостяком. Это обстоятельство заслуживает пояснения. Весьма невысокого роста, не такой представительный, как г-н де Морамбер, менее дородный и крепкий, чем г-н де Шомюзи, г-н де Вердло являл зрелище приятной округленности. Пухлое тело, слегка простоватое лицо придавали ему довольно милый вид. Руки у него были довольно жирные и белые, ноги короткие. Доброта и учтивость, скользящие в его чертах, заранее располагали в его пользу. В юности, благодаря свежести кожи, он был хорошеньким мальчиком, и это достоинство, которое за ним все признавали, решило его судьбу. В девятнадцать лет он привлек внимание жены банкира Вернона, которая стала впоследствии такой известной банкроткой. Эта г-жа Вернон, пышная телом, очень смуглая, с ослепительно белыми зубами, придававшими ей вид людоедки, воспылала безумной страстью к «маленькому Вердло». А он, скромный и наивный, польщенный чувствами, которые внушил, покорился этой страсти с тщеславием и почтительностью. С той минуты для боязливого и неглупого мальчика началось ужасающее существование. Г-жа Вернон была привязана к нему таким ожесточенным безумием, что сделала из него свою вещь, свое достояние, свою забаву, деспотически управляя каждым его действием. Бедный «маленький Вердло» не мог вздохнуть без согласия на это своего тирана. Она одевала его, кормила, прыскала духами по своему вкусу, налагала на него, в зависимости от своего настроения, воздержание или бурные проявления страсти и доходила до того, что в определенные часы заставляла принимать слабительное, с тем чтобы самой присутствовать при его действии; женщина решительного характера, она мучила несчастного самым страстным, самым жестоким деспотизмом.

Четыре года, которые провел неудачливый Вердло в этом положении любовника, были четырьмя годами непрестанного рабства и непрерывной страсти, к чему он оказался совершенно неспособным. Ему не только нужно было находиться, и душой и телом, в полном распоряжении этой требовательной и ненасытной любовницы, но еще и подвергать себя самым разнообразным и рискованным испытаниям. Бедному Вердло выпало на долю немало ужасов. Он должен был карабкаться по веревочным лестницам, пробираться по тайным переходам, влезать на балконы, пользоваться воровскими ключами и отмычками, подвергать себя риску собачьих челюстей и сторожевых алебард, прятаться под кроватью, сидеть запертым в шкафу на хлебе и воде, совершать всевозможные подвиги, которые вызывали в нем дрожь и покрывали его холодным потом. При таком образе жизни он чах на глазах, не смея протестовать и искать освобождения, ибо трепетал от ужаса перед этой гордой победительницей, которая привязала его к своей триумфальной колеснице. Он, вероятно, и умер бы в таком положении, если бы одно неожиданное обстоятельство не освободило его от этого рабства. Однажды утром, когда он, повинуясь приказанию, явился в дом г-жи Вернон, его встретило там большое смятение. Резкие крики наполняли воздух. Это вопила г-жа Вернон, которую бил толстой палкой ее муж. Г-н Вернон, неожиданно вернувшийся из путешествия, только что застал свою жену в объятиях поваренка, сохранившего из всего поварского наряда только белый колпак на голове. Поваренок изо всех сил трудился над своей дамой, для которой четырнадцатилетний возраст этого мальчишки заставлял забывать уже ленивые страсти г-на де Вердло. Это и навлекло на г-жу Вернон наказание палкой, заставившее ее выть на полу, в то время как маленький любовник, подобающим образом высеченный, с плачем натягивал свои штаны. При этом зрелище г-н де Вердло пустился в стремительное бегство. Вернувшись домой только для того, чтобы захватить кошелек с золотом, он на неказистой лошади, удваивая подачки на каждой почтовой станции, поскакал без оглядки в свое поместье Эспиньоль, куда и прибыл, задыхающийся, разбитый, чтобы сейчас же слечь в постель и не выходить из нее чуть ли не целый месяц, живя на пище Св. Антония. После этого путешествия и испытания, которое выпало на его долю, он навсегда сохранил на своем пухлом лице растерянное выражение. У него остался также болезненный страх к женщинам и непреодолимое отвращение к любви. Дрожа под одеялами, он клялся, что никогда не разделит ни с кем своего ложа. Он раз навсегда отказался от утех плоти и огня страстей. Он испытал их однажды, и он больше к ним не вернется, даже для законного супружества. Сколько бы ни убеждали его Венера, три грации и девять муз, он никогда бы не согласился избрать себе подругу, принадлежащую к этому страшному полу, о котором он, на свое несчастье, получил такое хорошее представление. Чтобы избежать всякого риска в подобном деле, он твердо решил не допускать к себе близко никого из этих проклятых самок. Отныне ни одной из них, кто бы она ни была, не удастся сломить его предубеждение. К тому же, лишая себя таким образом любви, он не испытывал никакого сожаления. Мысль о том, что рядом лежит женское тело и что его можешь коснуться, наполняла его сердце отвращением. Что может быть более отталкивающим, чем ласки и объятия, предшествующие наслаждению, чем поцелуи, его вызывающие? Каким образом могут два разумных существа сплетаться вместе и как бы терять сознание? Переносима ли, по совести говоря, женщина, если она раздета и не старуха; не является ли ее единственно приемлемым украшением тень усиков на верхней губе и несколько волосков на подбородке?

Таковы были почтенные и успокоительные соображения, которые призвал он себе на помощь, когда решил переселиться в Эспиньоль, ибо так же, как и к женщинам, возымел отвращение к Парижу, куда ничто не могло заставить его вернуться, даже свадьба брата, г-на де Морамбера. Г-н де Вердло послал ему извинение в том, что не может прибыть лично. Он удовольствовался тем, что поздравил г-на де Морамбера с исполнением долга перед их семьей, и сердечно возобновил свои поздравления, когда г-жа де Морамбер произвела на свет двух сыновей, дающих уверенность, что линия рода не прервется. Таким образом, г-н де Вердло считал себя дважды избавленным от брака — во-первых, своим нерасположением к подобному состоянию, во-вторых, тем, что его брат уже выполнил необходимую заботу по продолжению рода. Г-н де Вердло будет способствовать поддержанию их родовой чести, сберегая свои богатства для племянников, так как нельзя было рассчитывать на то, что им может что-либо оставить г-н де Шомюзи. К тому же поведение г-на де Шомюзи возмущало г-на де Вердло.

Годы шли и ничего не меняли в создавшемся положении. Если с течением времени г-н де Вердло и перестал испытывать сердцебиение, сжимавшее ему горло, когда он думал о чувственных увлечениях г-на де Шомюзи, то все же он решительно и твердо продолжал оставаться холостяком. Его удаление от любви и от женщин проявлялось по отношению к ним в осторожности, для которой даже дружеское чувство казалось уже подозрительным. Подобное недоверие не мешало, впрочем, г-ну де Вердло говорить с женщинами всегда вежливо и любезно, но не без некоторого затруднения Присутствие особ иного пола не причиняло ему видимого неудовольствия, но держало его в некоторой боязливости. Даже невестка не могла заставить его выйти из этого состояния. Г-н де Вердло оставался при своем мнении. Упразднив любовь в своей жизни, он заменил ее религией и пристрастием к вкусной еде. Г-н де Вердло был набожным человеком, и в мыслях и на деле, и это скрашивало ему жизнь. Вкусный стол равным образом занимал важное место в его заботах. К этим двум удовольствиям он присоединял еще занятие садоводством, легко выращивая различные культуры растений и особенно преуспевая в пересадке черенков. Страх к женщинам не сделал его ни сатириком, ни брюзгой. Все же воспоминания предупреждали его о том, что если время и смягчает остроту прежних чувств, то стереть их окончательно оно не в состоянии. Вдали от женщин, огражденный от их вторжения одиночеством, он вел спокойную и хорошо устроенную жизнь, посвященную заботам о здоровье, о соблюдении привычек, о поддержании в порядке домашнего хозяйства. Много раз он оказывал гостеприимство своему брату де Морамберу и его супруге, которые приезжали к нему в деревню. Когда старшему сыну г-на де Морамбера исполнилось девять лет, а младшему восемь, отец повез их к г-ну де Вердло, чтобы познакомить его со своими будущими наследниками. Г-н де Вердло принял племянников с удовольствием и состраданием. Пусть дети находятся еще в невинности своего юного возраста, — разве не обречены они впоследствии испытать на себе шипы плотского вожделения? Как и другие, они должны будут подчиниться нескромным и распутным посягательствам. Страсть заставит их сделаться любовниками. Найдут ли они в себе силы защититься от нее, будут ли настолько разумными, чтобы не уступить ее коварным соблазнам? У демона любви бесконечное количество уловок. Г-н де Вердло с жалостью рассматривал юных де Морамберов, которым сшитые по моде камзолы придавали вид маленьких мужчин, хотя щеки их и были вымазаны сладким кремом торта, а животы набиты пирожками. Удовольствуются ли они этими вполне простительными увлечениями, а также тем, что им с этого дня будет предоставлено в Эспиньоле: рыбной ловлей в пруде и игрою в мяч на аллеях парка?

Как бы ни было жалко г-ну де Вердло провожать племянников, все же он не испытал никакого желания последовать за ними в Париж, чтобы вернуть визит их родителям. Мысль увидеть столицу наполняла его ужасом. Ему казалось, что отвратительный призрак г-жи Вернон схватит его там за горло, чтобы уложить заживо на ложе пыток и потом лечь с ним рядом. Думая об этом, г-н де Вердло дрожал с головы до ног.

Париж казался ему проклятым местом, гибельной бездной. Не занимают ли там женщины всех тротуаров? Ими кишат улицы, бульвары, театры. Они выставляют там напоказ румянец своих щек и белизну груди. Их прелести видны каждому во всем их бесстыдстве; они подчеркивают свою соблазнительность всеми средствами кокетства и всеми ухищрениями моды. Они торжествуют в великолепии своего могущества. Они пропитывают воздух своими духами, наполняют его стрекочущими голосами, отравляют важничаньем, манерами, жеманством. Там они — чума и яд. Любовь во всех ее видах — их постоянное дьявольское занятие. Они не устают расстилать там свои сети, чтобы ловить в них несчастных, которых неблагоразумие толкает в эту достойную презрения западню. Все это вызывало в воображении бедного г-на де Вердло ужасную картину, при виде которой туманилось его округлое и пухлое лицо. Но его парижские страхи этим не ограничивались. Г-н де Шомюзи, его брат, внушал ему не меньшие опасения. Даже при одном рукопожатии этого распутника г-ну де Вердло казалось, что смертельный ужас поднимается до самого сердца. Разве не был г-н де Шомюзи весь проникнут любовью и сладострастием, разве не носил он в себе заразы? Не отдавал ли он любви всех своих сил, не был ли он покорным рабом своих желаний, вопреки своему сердцебиению и тучности? Он удовлетворял эти желания, следовал за ними туда, куда они его вели, с чудовищным цинизмом и полнейшим презрением к их низости. Любовь наполняла его мысли, жесты, действия, плоть, кровь, все его существо и, без сомнения, даже сны. Для г-на де Вердло г-н Шомюзи был чем-то вроде зачумленного, чье присутствие распространяло пагубные семена. Г-н де Вердло не мог представить его себе иначе, чем в самых похотливых позах и положениях, тех страшных позах, на которые обрекается тело поисками наслаждения. Эти образы повергали в смятение и столбняк бедного Вердло и заставляли проходить вблизи него сжигающее и неистовое дыхание демона плоти Чтобы освободиться от искушения, он прибегал к молитвам об избавлении от брата, погрязшего в разврате и разгуле, одна мысль о котором приносила с собою вихрь смятения и порока. Что бы только было, если бы он сам подчинился этому сообщнику греха! Г-н де Вердло крестился заранее и, чтобы отвлечься от этого бреда, уходил в сад подышать свежим воздухом.

III

Замок Эспиньоль, где барон де Вердло имел свое пребывание, перешел к фамилии Ла Эрод по линии тетки, Жанны д'Эспиньоль. Эту тетку, о которой в округе сохранилась полная уважения память, г-н де Вердло не знавал лично Добрая старая дева д'Эспиньоль заслужила широкую известность своей благотворительностью и благочестием. После ее смерти замок оставался пустым вплоть до того дня, как г-н де Вердло укрылся туда от своей плутократической Венеры, которой был обязан столь прекрасным уроком любви. По прибытии в свое владение он нашел его в весьма разрушенном состоянии; первый вечер, который он там провел, показался ему довольно печальным. Когда он покинул постель, где прятался, весь потрясенный недавним событием, ему пришлось обедать между двух канделябров за хромым столом в большой зале второго этажа, обставленной старинными сундуками и обитой зеленым сукном, которое порядком изгрызли крысы; и все же, поедая деревенский суп, тощего каплуна и скудные овощи, приготовленные женою управляющего, он испытывал чувство удовлетворения, освобождения и безопасности. Эта ужасная любовь, в образе повелительной и склонной к представителям кулинарии любовницы, не придет за ним сюда, в отдаленное убежище, где он будет наслаждаться спокойным сном в широкой одиночной постели под охраной тяжелых засовов и крепких ставней. Обход замка еще более укрепил в нем это впечатление безопасности. Замок был расположен на довольно большом расстоянии от двух деревень: Верхняя Эспиньоль и Нижняя Эспиньоль, из которых каждая едва ли насчитывала десяток домов. Чтобы попасть в замок, необходимо было проехать Нижнюю Эспиньоль. Своротив с большой дороги в местности под названием Гранжетт, направлялись дальше по отделяющейся отсюда аллее. Двойной ряд вязов замыкался полукругом, огороженным цепями, протянутыми от тумбы к тумбе, в конце которых, в довольно высокой стене, виднелись ворота, окаймленные колоннами, на которых стояли большие шары с розетками наверху. Через эти ворота попадали во двор замка. Справа тянулись службы: конюшни, каретные сараи, прачечные. Налево стена примыкала к толстой угловой башне, продолженной низким строением довольно дряхлого вида, образующим прямой угол со зданием в глубине двора, прямо против входа. Это здание с острой крышей и высокими трубами, выстроенное из камня и кирпича, составляло главную и самую новую часть замка. Сзади оно возвышалось над террасой, откуда можно было спуститься в обширный парк, к которому слева примыкал пруд, обмывающий подножие старинной части замка и отражающий толстую угловую башню. Все это находилось в довольно сносном состоянии и легко могло быть приведено в порядок. Сады также нуждались в приведении в должный вид: там не было недостатка во фруктовых деревьях, и нужно только их подстричь, чтобы придать им правильную форму. Пруд, по количеству водящейся в нем рыбы, оставлял желать лучшего. В случае необходимости ее, впрочем, можно было доставлять из расположенного в шести милях отсюда маленького городка Вернонса, где имел пребывание уездный суд и где находились нотариальная контора и военное управление. Внутренность замка гораздо больше пострадала от запущенности, которой он был так долго обречен. В помещениях, выходящих на пруд, сырость попортила обои, а мох покрыл плиты и своды низеньких комнат. Каменное здание, впрочем, еще можно было кое-как приспособить для жилья. Этим в первую очередь и занялся г-н де Вердло. Затем, мало-помалу, он заботливо принялся ремонтировать дом и обставлять его мебелью, пользуясь всем, что можно было найти под рукой, и прикупая недостающее. Эти хозяйственные хлопоты создали из Эспиньоля весьма приличное имение с садом, не столь приятным, сколь полезным, находящимся в хорошем состоянии и приносящим некоторый доход. В той части его, которая была предназначена для прогулок, г-н де Вердло вырыл бассейн, куда отводился избыток воды из пруда, и замкнул его в рамку газонов. В парке можно было видеть и искусно разбитые лужайки, и посыпанные песком аллеи, и подстриженные тисы, и маленький лабиринт, и место для игры в мяч. Посередине солнечные часы отмечали время. Направо к ним примыкала аллея из грабин, обрывающаяся рвом. Позади служб расстилался огород, полный плодов и овощей. В таком расположении парка г-ну де Вердло больше всего нравилось то, что все в нем было согласовано с требованиями удобства. Г-н де Вердло, повинуясь некоторому перерождению, удаляющему его от всего, что обычно доставляет удовольствие общительному характеру, отказался от всякого общества за исключением своего собственного и сделался сам для себя единственным своим занятием, единственным развлечением, что в общем делало его годы легкими, а время коротким. Любовь к женщинам он заменил любовью к самому себе, вовсе этого не замечая, ибо эгоизм принимает различные облики вплоть до того, что способен быть слепым. Будучи несколько преувеличенно добр с самим собой, г-н де Вердло был таким же и по отношению ко всем другим людям вследствие природной мягкости своего характера. Поэтому в тот день, о котором идет речь, он совершенно не показывал нетерпения, когда мальчик-слуга, которому он позвонил, медлил принести в камин еще одно полено.

Вердло, любивший свои удобства, боялся сквозняков и морозов. Он и теперь носил еще меховую шапку и такой же плащ, кутаясь даже тогда, когда в этом уже не было надобности. Слуга, мальчик лет двенадцати, живой и краснощекий, положил полено на собранные в кучку угли и вытер нос рукавом своего камзола. Г-н де Вердло спросил:

— Жано! Хорошо ли ты, как я тебе приказал, топишь комнату во флигеле?

— О, господин барон, я только что положил в печь два толстых кругляка и три сухих полена.

И Жано поднялся на ноги с кочергой в руке.

У г-на Вердло состояло на службе три или четыре таких малыша, одетых в суконные балахоны и предназначенных, невзирая на их возраст, к должности лакеев. Он выбирал их среди самых почтенных семейств деревни Эспиньоль. Вид этих невинных мальчуганов, которые не думают еще о зле и для которых юбка еще не таит очарования, действовал на него успокоительно. Впрочем, надо сознаться, все было предусмотрено для того, чтобы не дать пробудиться их дурным инстинктам. В замке, от кухарок до прачек, не было женщин, которым парки могли бы в чем-нибудь позавидовать. Самая молодая из этих служанок обратила бы в бегство дерзкого насильника, а об остальных и говорить нечего. К тому же г-н де Вердло заботился о том, чтобы сделать из них святош. Тем не менее, как только мальчишки достигали четырнадцатилетнего возраста, выдав им хорошую одежду и маленькое экю, г-н де Вердло увольнял их со службы. Пусть они идут куда хотят, чтобы стать мужчинами, — во всяком случае, это произойдет не в стенах замка. Жано как раз приближался к тому возрасту, когда ему предстояло покинуть службу. Г-н де Вердло все чаще замечал, как краснеют его щеки и загораются глаза. Это было знаком; того, что его кровь начинает кипеть и что скоро придется с ним расстаться.

Жано подтянул штаны и сунул в ноздрю указательный палец. Г-н де Вердло снова спросил:

— А Любэн, он уже на башне? Я велел ему наблюдать оттуда за приближением кареты и сейчас же известить меня, когда она въедет в аллею, идущую от Гранжетт. Ах, он уже там? Прекрасно! Пусть смотрит зорко!

И г-н де Вердло извлек из кармана часы в виде луковицы. Лицо его перекосила гримаса. Он проворчал:

— Хорошо еще, что с ними Аркенен.

Этот Аркенен был доверенным лицом барона Вердло и исполнял в Эспиньоле самые разнообразные обязанности. Домашний учитель фехтования, некогда рекомендованный г-ну де Морамберу, уроженец Бурвуазина, большой деревни в четырнадцати лье от замка Эспиньоль, Аркенен, по окончании своей службы, перешел к барону де Вердло и жил у него уже более двенадцати лет. Это был человек удивительный, мастер на все руки: и цирюльник, и комнатный слуга, и управляющий, и, при случае, столяр, кузнец, обойщик, маляр, оружейник и даже, если в этом встречалась надобность, ветеринар и костоправ. Он одинаково оказывал помощь и людям, и животным. Единственное, в чем он ничего не смыслил, было садоводство. Он не смог бы отличить яблока от груши, редиски от спаржи, маленькой горошины от дыни. За исключением всего этого он обладал тысячью полезных и разнообразных познаний, приобретенных неизвестно где и как. Он знал наизусть календарь с праздниками святых и весьма удачно предсказывал погоду. Превосходный наездник, умеющий научить лошадь самым сложным пируэтам, он претендовал и на славу фехтовальщика, показывая всем на стене своей комнаты диплом на звание мастера этого дела. С охотничьим ружьем он управлялся прекрасно, снабжая замок дичью. У него не было соперников на рыбной ловле; рыба, словно зачарованная, так и стремилась проглотить его крючок. Был он мужчиной в тридцатипятилетнем возрасте или около того, и, что в особенности нравилось г-ну де Вердло, казалось, поставил себе целью никогда не любить женщин. Никогда не говорил он о них без того, чтобы не плюнуть на пол в знак презрения, что не мешало ему в их присутствии казаться и любезным, и услужливым. Он был женат, но не сохранил об этом хорошего воспоминания. Его жена, говорят, была еще жива, но он не интересовался тем, что сталось с этой дурой после того, как он сам покинул ее, чтобы поступить на военную службу. Аркенен занимал в замке Эспиньоль значительное положение и гордился тем уважением, которое ему там оказывали. Он знал себе цену, любил хорошо одеться и поважничать, но в общем был прекрасный человек.

Пробежав мысленно список достоинств несравненного г-на Аркенена, г-н де Вердло покинул свое место у огня и направился к той части замка, которая называлась «Старое крыло» или «Гостиница». Это здание, как и все остальные, он отремонтировал и привел в порядок. Несколько комнат были заново одеты деревянной обшивкой, снабжены новым полом и получили название «Малое помещение». Ремонт относился еще ко времени приезда в Эспиньоль г-на и г-жи де Морамбер с их обоими сыновьями. Здесь помещались мальчики со своим гувернером. Из темной передней дверь вела в большое и довольно приятное помещение. Г-н де Вердло приказал заменить обе кровати, на которых спали юные де Морамберы, одной, задрапированной пологом, снабженной подушками и стеганым одеялом. Комната была заботливо обставлена мебелью. На стене, покрытой расписной деревянной обшивкой, как раз против окна висело зеркало. В его раме голубела поверхность пруда и отраженное небо. Иногда внезапным и резким движением карп бороздил спокойную воду. Отблеск волны освещал тогда комнату слегка зеленоватым светом. В камине пылал огонь, порученный заботам юного Жано, в самом деле пожирающий хворост и дрова, подложенные заботливым слугой.

Г-н де Вердло размешал угли щипцами и, прежде чем продолжить осмотр, погрел с минуту свои пухлые руки. Рядом с этой комнатой находился обширный кабинет, соединенный выходом со двором замка. Этот выход, удобный для сообщения с главным зданием, позволял приносить из кухни горячую воду для мытья. В самом кабинете находилась ванна, различные шкафы и вешалка для гардероба. По другую сторону была еще одна комната, поменьше, чем первая, и не так заботливо обставленная, но все же очень чистая. Камин пылал и здесь.

Г-н де Вердло возвращался, казалось, вполне довольный тем, что он только что видел. Вместо того, чтобы идти коридором, соединяющим «Старое крыло» с замком, он направился узеньким проходом, выходящим на двор. Холод давал себя чувствовать. Г-н де Вердло надвинул на уши свою меховую шапку и пробормотал, запахивая полы плаща:

— Черт возьми! Бедный Аркенен не очень-то страдает от жары на дороге!

Затем, обернувшись к толстой угловой башне, увенчанной остроконечной крышей, которая еще более подчеркивала ее массивность, он закричал громким голосом, приложив ко рту сложенные наподобие рога ладони:

— Эй! Любэн, Любэн!

Длинная и желтая голова с гладкими волосами и оттопыренными ушами показалась в квадрате слухового окошка под самой крышей.

— Ну что, Любэн, ты ничего еще не видишь?

Любэн прибавил к голове часть своего туловища и оперся локтями о карниз окна.

— Нет, господин барон, ничего еще не видно, потому что в это время над Гранжетт всегда стоит туман.

Любэн говорил неправду, потому что погода была достаточно ясной. Этот Любэн был лицемерен и скрытен, недоброжелателен и хитер. Остальные мальчишки ненавидели его за то, что он неустанно издевался над ними. Его желтое лицо мало внушало доверия. Г-н де Вердло замечал за ним дурную манеру смотреть, обозначающую у мальчиков порочное любопытство. Он решил не удерживать его больше у себя на службе. Он рассчитает его, как только вернется Аркенен. Но Аркенен все не возвращался. Г-н де Вердло не переставал вычислять время, потребное для путешествия, видя, что оно уже на исходе. Не будучи обеспокоен, он все же чувствовал себя слегка взволнованным. Это было видно по тому, как он открыл свою табакерку, взял из нее щепотку табаку и щелкнул по крышке. Табак был контрабандный. Время от времени разносчики заходили сюда с мешками, полными всевозможных товаров. Но эти господа не были единственными бродягами в этих местах. Доносились тревожные слухи о дерзких кражах и даже о нападениях с оружием в руках. Правда, говорят, все это происходило довольно далеко от Вернонса, в самых отдаленных углах провинции, но ведь разбойники легко меняют места. Подобные мысли не были приятными для г-на де Вердло. В отсутствие Аркенена замок ему казался подвергнутым опасности, и г-н де Вердло сильно желал скорейшего возвращения этого необходимого слуги, одно присутствие которого в его глазах было верной защитой от всякого неприятного события. Г-н де Вердло вернулся, однако, в пустую комнату, где обыкновенно имел пребывание и откуда мог наблюдать за поддерживанием порядка в своих садах. В эту самую минуту пять садовников, нанятых на службу, работали там под управлением г-на Филиппа Куаффара, их старосты, которого г-н де Вердло уважал за умение обращаться с цветами и фруктовыми деревьями. Этот Куаффар прибыл в замок сравнительно недавно. Что касается о стальных, то г-н де Вердло выбрал их между вдовцами в том возрасте, который не позволяет думать о чем-либо ином, кроме своей работы. Понаблюдав за ним, он вынул из ящика связку писем. Развернув одно из них и сверившись с датой, г-н де Вердло надел очки и принялся за чтение, прислушиваясь в то же самое время к малейшему шуму, который мог бы возвестить ему приближение Аркенена и кареты.

IV

Письма, которые читал г-н де Вердло, или, лучше сказать, которые он перечитывал, так как почти наизусть знал их содержание, были ему адресованы невесткой, маркизой де Морамбер. Вот о чем в них говорилось:


Париж, 9 декабря 1738 г.

Мне было бы очень приятно писать Вам, дорогой брат, если бы содержание моего письма касалось только путешествия, которое маркиз предпринял вместе со двором великого герцога. Это светлейшее лицо, услышав как-то отзывы о политических и экономических воззрениях г-на де Морамбера, выразило желание войти с ним в переговоры относительно некоторых реформ, которые ему хотелось ввести в королевстве. Г-н де Морамбер не счел себя вправе отказываться от такого почетного совещания, тем более что это было удобным случаем показать своим сыновьям свет. Он привел их с собой, и великий герцог дал ему понять, что он охотно будет видеть около себя этих молодых людей и что, без сомнения, согласится взять к себе на службу того или другого, сообразно его способностям. Договорившись об этом, г-н де Морамбер и оба его сына около трех недель тому назад отправились в дорогу, и по письмам я знаю, что они благополучно достигли цели своего путешествия. Вероятно, они теперь уже имели аудиенцию у великого герцога. Это событие очень лестно для нашей семьи. Оно еще увеличит ее блеск. Я не сомневаюсь в том, что Вы с удовольствием разделите эту честь, которою мы все гордимся, хотя Вы и не сделали ничего, чтобы ее достичь, если не считать того, что живете как подобает честному человеку.

Я охотно верю к тому же, милый брат, что Вы обладаете здравым смыслом и нравственными качествами и что, несмотря на Ваше одиночество и отчужденность, в которой Вы пребываете, Вы не сможете остаться равнодушным к судьбе своих близких. Поэтому мне не приходится сомневаться в том, что Вы ощутите истинную скорбь, когда я Вам сообщу о смерти Вашего брата, г-на де Шомюзи.

Я прекрасно знаю, что несходство ваших характеров и привычек делало вас несколько чуждыми друг другу, но природа создает в крови такие связи, которых ничто не в состоянии порвать, как бы слабы они ни были. В таком именно отношении находились друг к другу Вы и г-н де Шомюзи. Г-н де Морамбер равным образом не имел со своим братом сходства во вкусах, но это не помешает ему остро отозваться на его гибель, — чувство, которое Вы с ним, несомненно, разделите. Бывают часто в семьях люди, подобные г-ну де Шомюзи, которые приносят с собой меньше доброй славы, чем неприятностей, и чей образ жизни рисковал бы подорвать добрую репутацию семьи, если бы высоконравственное поведение остальных ее членов не уравновешивало все порицания, вызываемые прискорбным распутством одного из них. У многих семейств имеются свои тайные заботы. Г-н де Шомюзи был непрерывным огорчением для нашей семьи. Надо сознаться, он являлся постоянной угрозой позора и скандала и внушал нам вполне понятный ужас беспутством своего характера и неразборчивостью любовных влечений. Каким же образом человек благородного происхождения, обладающий таким умом и природными дарованиями, дошел до подобной степени пьянства и разврата? Г-н Морамбер и я часто ставили перед собой этот вопрос, когда, проведя с г-ном де Шомюзи, и не без удовольствия, несколько минут за беседой, мы видели, как он снова спешит вернуться в свою клоаку. Его влекла туда какая-то непобедимая тайная сила, владевшая самыми темными уголками сердца и сокрушавшая лучшие намерения. Некоторым извинением может служить ему то, что он родился с пылкостью страстей и одержимостью желаний, которые толкали его к женщинам с ужасающей стремительностью. Он шел к ним ради них самих, не ища в них того, что могло бы объяснить такую склонность, ставшую в нем чем-то вроде слепой и деспотической потребности, которой он до такой степени отдавал себя, что эта бешеная власть заставляла его опускаться на дно, подвергая риску иметь дело с самыми недостойными людьми и вращаться в самом опасном и гнусном обществе. Увы! Ваш бедный брат дорого заплатил за свои заблуждения и отвратительные поступки. Жестокая скоропостижная смерть не дала ему возможности примириться с небом, и — я боюсь — он отправился туда с душой, до конца изъеденной грехом.

И не болезнь положила конец жизни г-на де Шомюзи, ибо ничто не могло бы сокрушить его железного здоровья.

Во время отъезда г-на де Морамбера ко двору великого герцога г-н де Шомюзи явился пожелать счастливого пути путешественникам. Я присутствовала при этом свидании, так как не люблю, когда мои сыновья встречаются со своим дядей. Я всегда боялась, чтобы он какими-нибудь неблагоразумными словами не внушил им недостойных мыслей. Мне было бы в высшей степени неприятно, если бы г-н де Шомюзи имел на них хотя бы самое ничтожное влияние. Впрочем, нужно это признать, он всегда воздерживался от всяких попыток такого рода. В этот день г-н де Шомюзи казался озабоченным и, видимо, желал побеседовать со мной, как обычно. Я приготовилась к тому, чтобы его выслушать, но он не пошел мне навстречу и удалился, не сказав ни слова. Немного погодя я получила от него записку, где он спрашивал, когда и в котором часу ему можно будет посетить меня на будущей неделе. Я указала ему несколько сроков и часов, за исключением тех, когда у меня обедают или когда кто-нибудь бывает, так как он желал говорить со мной наедине. Свой ответ я велела отнести в гостиницу, где он проживал и которая носила название «Польская Армия». Он поселился в ней после того, как выехал из прежнего трактира под вывеской «Шпага». Такая перемена адреса была вполне в его привычках. В эти дни г-н де Шомюзи не появлялся. Погода была скверная, падал снег, за которым вскоре последовал сильный ветер. На улицах было не очень приятно. Зима стоит в этом году суровая.

Непогода, казалось, установилась прочно и длилась вплоть до назначенной недели. В прошлую среду, которая была как раз тем днем, когда у меня кто-нибудь обедает, непогода усилилась. Дул бешеный ветер, шел ледяной дождь. Слышно было, как капли стучали в стекла, и, несмотря на колпачки, свечи мигали при каждом порыве ветра. Я была уверена, что никто не рискнет идти ко мне в такую погоду, и мне придется обедать tête-à-tête с президентом де Рувилем. Впрочем, я ничего не имела против. Г-н де Рувиль очень неглуп, а после обеда мы можем начать с ним партию в реверзи[1]. Но, несмотря на бурю, я была обманута в своих ожиданиях. Когда садились за стол, нас было уже четыре дамы и шесть кавалеров. Такое количество друзей тронуло меня чрезвычайно. Я очень благодарила их за твердое желание развлечь меня в моем одиночестве. Это привело меня в хорошее настроение, и обед начался весьма весело. Четыре дамы: г-жа де Блэзэ, г-жа де Вардонн, графиня д'Антильи и я; кавалеры: д'Антильи, де Блэзэ, де Валентон, граф д'Эстрак, англичанин мистер Смитсон, г-н де Бридо и президент, к которому была обращена тысяча комплиментов за то, что он, невзирая на подагру, рискнул подвергнуться ярости Борея. Из этого шутя вывели заключение, что он влюблен в меня и пользуется отсутствием г-на де Морамбера, чтобы достичь своей цели. Не соглашаясь с этим, г-н президент сознался, что он достоин некоторой похвалы за то, что прибыл в такую дурную погоду еще потому, что, выходя из кареты, чуть не был сбит с ног женщиной и весьма подозрительным мужчиной, которые, словно устроив засаду, прятались в подъезде дома. Президент добавил, что в этом нет ничего удивительного, что улицы весьма небезопасны в такое время, что они так и кишат любителями легкой наживы и что в Париже наблюдается большое число самых невероятных ограблений. Не лучше дело обстоит и в провинциях, ибо там отмечено немало случаев грабежа, произведенного с замечательной дерзостью.

Некоторое время беседа придерживалась этой темы. Рассказывались истории про фальшивомонетчиков и авантюристов, про разбойников и грабителей в масках. Потом все уселись за карточные столы. Моими партнерами были г-жа де Блэзе, г-н де Бридо и г-жа д'Антильи. Я только что объявила свою игру, как вдруг крик, донесшийся с улицы, заставил нас вздрогнуть над разложенными картами. В это самоемгновение непогода завыла еще бешеней, а дождь изо всей силы застучал в стекла. Однако мы уже совсем собрались продолжать партию, как опять в передней послышался человеческий голос и чьи-то шаги. При этом шуме каждый из нас обратился в слух. Я уже видела, что г-н д'Эстрак направился к двери, за которой раздавались голоса и шум, как вдруг эта дверь внезапно распахнулась от порыва ветра, заставившего задрожать пламя свечей, и на пороге, поддерживаемый под мышки лакеями, почти в лежачем положении, со шляпой, сдвинутой на затылок и разодранным плащом, появился г-н де Шомюзи. Лицо его было бледнее воска, а правую руку он прижимал к груди. При этом зрелище мы все поднялись с мест, при грохоте опрокинутых кресел и звоне жетонов, катящихся по паркету. Опередив меня, кавалер де Валентон бросился к г-ну де Шомюзи одновременно с мистером Смитсоном, но как только они наклонились над ним, г-н де Шомюзи, икнув, брызнул им в лицо целым фонтаном крови и, несмотря на то, что его поддерживали слуги, повалился на пол, где его шляпа докатилась до ног г-жи де Вардонн.

В страшном смятении все склонились к г-ну де Шомюзи, которого продолжало рвать кровью, бегущей целыми потоками. Мистер Смитсон, немного понимающий в медицине, стал возле него на колени. Г-да д'Эстрак и де Бридо держали каждый по свече, чтобы ему было светлее. Г-н де Блэзэ закрыл глаза, чтобы ничего не видеть, а г-н президент собирал рассыпавшиеся жетоны. В это время мистер Смитсон раздевал г-на де Шомюзи, расстегивал его жилет и отворачивал рубашку. Показалась рана — красное пятно на белой коже. Во время этой операции г-н де Шомюзи сделался еще бледнее. Он оставался неподвижным, и, казалось, одни только его глаза продолжают жить. Он смотрел на меня так, как будто хотел мне что-то сказать. Я наклонилась над ним; губы его дрогнули. Он попытался пробормотать несколько слов, в которых, как мне показалось, хотел назвать какое-то имя, но новый поток горловой крови заставил его задохнуться. Зрачки потускнели, все тело вытянулось так резко, что отскочила пуговица жилета. Он сделал еще несколько коротких движений и застыл в неподвижности. Он был мертв. Мистер Смитсон поднялся с пола. На скверном французском языке он объяснил, что у г-на Шомюзи пробиты легкие. Удар был нанесен с необычайной помощи остро отточенного оружия. В это время Люцерн, нечто вроде Вашего Аркенена, сбежал вниз и стал опрашивать кучеров карет. Но, найдя убежище в кабачке напротив, они ничего не видели и не слышали. Вероятно, г-ну де Шомюзи был нанесен удар в то время, когда он дергал за звонок у входной двери. Виновниками преступления являлись, по-видимому, та женщина и подозрительный мужчина, которые толкнули г-на президента де Рувиля. Кучер г-на де Бридо, направлявшийся в кабачок к своим товарищам, обернулся на крик, который испустил г-н де Шомюзи, и увидел женщину и мужчину, пустившихся в бегство. Не интересуясь больше ими, он присоединился к веселой компании. Поиски, предпринятые сообразно этим указаниям г-ном лейтенантом полиции, не дали никакого результата. Удалось только узнать, что за несколько дней до преступления г-н де Шомюзи принял в гостинице «Польская Армия» одну даму, не похожую ни на одну из его прежних посетительниц. Г-н де Шомюзи провел ее в свою комнату, в которой немного спустя служанка слышала шум какой-то ссоры. Дама вышла ночью, и никто из лакеев не мог рассмотреть ее лицо.

Это печальное событие, произошедшее в отсутствии г-на де Морамбера, не принадлежит, однако, по своей природе к тем случаям, которые могли бы прервать его путешествие, ибо он и его брат никогда не были сильно привязаны друг к другу. Я держусь именно такого мнения и потому сочла излишним извещать его Об этой смерти. Он узнает о ней со всеми подробностями после своего возвращения, ибо нельзя рассчитывать на то, что его предупредят об этом раньше. Г-н де Шомюзи жил в большом отчуждении от света, который довольно долго держался от него в стороне по причине его распутного образа жизни. Поэтому его смерть пройдет там незамеченной, и г-н де Морамбер узнает о ней, когда уже на нее ляжет забвение, тем более что содействие г-на президента де Рувиля и г-на лейтенанта полиции, его добрых друзей, позволяет произвести похороны г-на де Шомюзи с весьма уместной в данном случае скромностью. Все это дело не дало никакого повода для рассуждений газетчиков, не вызвало любопытства людей, занимающихся литературой. Мы опустили в землю тело г-на де Шомюзи на маленьком кладбище Пикпюс. Там будет он ожидать небесного суда. Да простятся ему небесным милосердием все его заблуждения! Я послала забрать у трактирщицы его вещи. Если их осмотр представит какие-либо интересные частности, я Вам напишу о них. От этой же трактирщицы, которая думала, что г-н де Шомюзи просто куда-то уехал, и с которой он охотно пускался в откровенности, узнали, что г-н де Шомюзи был весьма стеснен в средствах и, находясь в отчаянном положении, издержал все свои сбережения. Он говорил, что собирается отправиться на Острова, а в тот самый день, когда эта неизвестная дама приходила к нему в гостиницу, без сомнения, за тем, чтобы вытянуть у него несколько луидоров, решил продать довольно большой бриллиант, который у него еще сохранился. Быть может, этот самый бриллиант и был причиной смерти г-на де. Шомюзи; быть может, для того, чтобы похитить этот камень, о существовании которого им было хорошо известно, негодяи и убили г-на де Шомюзи, спрятавшись в засаду возле моего подъезда? Что бы там ни было, эта смерть является трагическим концом того эпикурейского существования, которое вел г-н де Шомюзи. Я уверена, мой дорогой брат, что Ваше доброе сердце будет этим впечатлено. К тому же смерть — всегда смерть, и гибель наших близких внушает нам некоторые размышления, некоторые переживания, обращенные к нам самим. Мне хотелось бы, чтобы это письмо нашло Вас в добром здравии и чтобы подобные переживания не вызвали у Вас никаких тягостных предчувствий. Я напишу Вам все новости, которые узнаю о славном путешествии г-на де Морамбера при дворе великого герцога. И я обрету в них гораздо больше интереса и удовольствия, чем в том, что принуждена была сделать, касаясь гибели г-на де Шомюзи при уже известных Вам обстоятельствах.

Примите уверение, мой дорогой брат, в том, что, питая должные чувства, я остаюсь Вашей преданнейшей невесткой и сестрой.

Маркиза де Морамбер


Париж, 17 декабря 1738 г.

Еще одно письмо, мой дорогой брат! Я думала, что все уже кончено с этим г-ном де Шомюзи, и вот видите, снова собираюсь говорить с Вами о нем. Если во время своей жизни этот ужасный человек часто бывал несносным, то и дальше он угрожает быть таким же, несмотря на то, что его уже больше не существует. Судите сами поэтому о моем удивлении, когда вчера сестра-привратница из монастыря Вандмон в предместье Руль явилась в мою приемную и заявила о своем желании говорить со мной. Так как я не люблю подобных посещений, кончающихся обыкновенно выпрашиванием пожертвований и просьбами о чем-либо похлопотать, моим первым движением было отделаться от этой монахини, но ввиду того, что привратница упорствовала и утверждала, что ей поручено передать мне письмо от г-жи де Грамадэк, своей настоятельницы, я переменила свое решение. Эти монастыри, где воспитываются девушки хороших фамилий, часто бывают рассадниками невест, и, хотя мой старший сын еще очень молод, не было ничего удивительного в том, что какая-нибудь особа услышала отзывы о его нравственных достоинствах и уже строила относительно него планы будущего. Привратница, приведенная в мою комнату, протянула мне конверт, прося вскрыть его в ее присутствии, чтобы иметь возможность, если это понадобится, передать настоятельнице мой ответ на словах. Я так и сделала. Переписываю для Вас то, что я прочла.


Маркиза!

Ваше родство с г-ном де Шомюзи извинит свободу, с которой я говорю о нем. Мне приходилось несколько раз посылать ему письма с просьбами о деньгах по адресу, который он мне сам же указал, то есть в гостиницу «Шпага» в квартале, именуемом «Болото». Эти письма остались без ответа, и я распорядилась, чтобы последнее из них было отнесено ему лично нашей привратницей, которой сказали, что г-н де Шомюзи больше там не живет и что он выбыл неизвестно куда. Не зная, где его теперь искать, я принуждена рассказать Вам о том положении, в котором он нас оставил. Устав нашей общины требует, чтобы плата за наших пансионерок вносилась по третям года, и вот уже целый год, как мы не получаем того, что нам должен г-н де Шомюзи за содержание и воспитание девицы, которую он поместил к нам шесть лет тому назад и за которую до сих пор очень аккуратно выплачивал причитающуюся сумму. Эта юная особа, которой в настоящее время около шестнадцати лет, удовлетворяет нас во всех отношениях, и мы испытали бы большое сожаление при необходимости с нею расстаться, тем более, что г-н де Шомюзи представил ее нам как сироту, и потому еще, что она во всех отношениях достойна внимания. Поэтому мы были бы весьма Вам признательны, если бы Вы попросили г-на де Шомюзи внести порядок в выплату нам денег без запозданий, которые мы можем приписывать только какому-либо важному занятию, нарушающему его привычки и об успехах которого мы будем молиться так же, как и о Вас, маркиза, если Вы захотите помочь этому делу, поручаемому Вам с доверием и уважением Вашей служанкой о Господе.

Грамадэк.


Подумайте только, каково было мое удивление при чтении этого письма! Что означают этот монастырь, эта воспитанница, которую г-н де Шомюзи содержал на свои последние гроши? Где он отыскал эту голубку, из какого гнезда она к нему упала? Что станем мы делать с этой неожиданной родственницей, свалившейся нам на голову?

Все эти вопросы теснились на моих устах, и дух мой рвался в бой. На этот раз г-н де Шомюзи перешел всякие границы. Кто бы мог подумать, что он был опекуном! Эта комедия показалась мне игрой дурного вкуса. Опекунство, без сомнения, прикрывало тайное отцовство, по отношению к которому он, даже будучи таким распутником, пожелал, однако, выполнить все обязательства. Но кому же, однако, был обязан он этим незаконнорожденным ребенком, так внезапно появившимся на нашем горизонте? Имел ли он в своем распутстве какую-либо возвышенную связь, в которую входило чувство любви и о которой напоминало ему это дитя? Было ли участие, которое он принимал в этом ребенке, искуплением каких-либо угрызений совести или же просто он видел в нем предупреждение своей испорченности? Не была ли эта девочка, которую с такой заботливостью он воспитывал, предназначена стать жертвой его старческих удовольствий, жертвой, заранее выбранной в запас для удовлетворения порочных склонностей; не была ли она невинным существом, купленным у недостойной матери на одном из тех гнусных рынков, которые одинаково позорят и того, кто предлагает товар, и того, кто его берет? На кого могла быть похожа эта шестнадцатилетняя загадка и какое имя она носила?

Я была охвачена одновременно и удивлением, и гневом, и любопытством, в то время как сестра-привратница, испуганная действием принесенного ею письма, расточала поклоны и в ужасе перебирала свои оливковые четки. Надо сознаться, я достоинством своей осанки и благородством черт смущаю простую чернь; уважение, которое я ей внушаю, легко переходит в трепет при виде признаков моего нетерпения и раздражения. Бедная монахиня не знала, куда деваться, и, я думаю, охотно пустилась бы в бегство. Однако я овладела собой. Необходимо было пролить свет на это дело; я сказала посланной, что послезавтра приеду в монастырь Вандмон, чтобы поговорить с сестрой Грамадэк. Это мне казалось самым удобным выходом из положения. Г-жа де Грамадэк должна была находиться в курсе обстоятельств, она только с доброго согласия могла принять этого подкидыша в среду благородных девиц, воспитывающихся в монастыре Вандмон. Она разъяснит мне все, что касается ребенка, которого г-н де Шомюзи оставил нам в воспоминание о себе и который принесет нам немало забот. Негодование, внушенное мне этим поступком, заставляет меня писать Вам в надежде, что и Вы разделите мои чувства. Они превысили бы всякую меру, если бы отсутствие г-на де Морамбера не позволяло мне действовать по своему усмотрению. Я чувствую себя удовлетворенной уже тем, что он может избежать таким образом всех забот, связанных с этим делом. Обо всем дальнейшем я поставлю Вас в известность. Примите мои уверения в чувстве дружеского расположения к Вам.

Маркиза де Морамбер.


Париж, 21, декабря 1738 г.

Милый брат, монастырь Вандмон в Руле — это очень хорошее здание, расположенное на окраинах предместья. Фасад его не блещет красотой, но самый дом, в своем расположении, прекрасно соответствует той цели, к которой оно предназначено. Г-жа де Грамадэк оказала мне честь, дав мне возможность посетить все его уголки. Дортуары там просторные, в классах много воздуха, дворы обширны, а капелла выстроена со вкусом. Сестры носят светло-серую одежду с белым нагрудником, наплечник и чепец. Все это особы, достойные уважения, а некоторые из них, как г-жа де Грамадэк, происходят из благородных фамилий. Есть даже такие, которые производят впечатление образованных и способных быть преподавательницами. А что касается остальных, то пусть им господь поможет! Все эти монахини присматривают за шестьюдесятью девушками, частью из дворянских семейств, частью из буржуазных, между которыми не допускается иных различий, чем заслуги и добродетель. Их учат правописанию, грамматике, истории, счету, очень много катехизису, шитью, немного литературе, рисованию и музыке. Во время уроков не терпят лености, а во время перемен как можно меньше допускают частных разговоров. Игры вменяются в обязанность. В определенные дни воспитанницы могут принимать визиты в приемной. Для танцев и для преподавания манер к ним приходят частные учителя, Воспитание в общем очень хорошее, дисциплина не очень суровая, но проводится твердо. Тем не менее девиц не отделяют от света. Отголоски светской жизни достигают ушей воспитанниц, которые находят удовольствие в мечтаниях о том, как они позднее займут там свое место. В Вандмоне часто выходят замуж. Г-жа де Грамадэк — великая мастерица в брачных делах. Она подобрала бесчисленное количество союзов. Это ее единственная гордость. Одежда монахини не скрывает ее еще достаточно приятного вида. Она приняла меня с самым отменным почетом, принося извинения за вынужденную экономию в угощении, но я быстро покончила со всеми предисловиями, перейдя к цели моего посещения и к удивлению, которым оно было вызвано.

Г-жа де Грамадэк выслушала меня очень благосклонно и внимательно. Она начала с того, что засвидетельствовала мне свое огорчение по поводу смерти г-на де Шомюзи. Я сочла нужным прибегнуть в беседе с ней к некоторой откровенности и не скрывать плачевных обстоятельств этого дела. Наскоро я рассказала ей о том образе жизни, который вел г-н де Шомюзи. Мои слова, казалось, ее мало удивили; они не помешали ей начать похвальное слово г-ну де Шомюзи, превознося сквозящую во всех его движениях доброту и приятность обращения. Я ничего не возражала ей, но сама горела нетерпением поскорее проникнуть в суть дела. Откуда г-н де Шомюзи извлек эту девушку, когда и каким образом привел он ее в Вандмон? Короче — что знала г-жа де Грамадэк о настоящем происхождении своей воспитанницы? Г-жа де Грамадэк с большой готовностью отвечала на все эти вопросы, и вот что мне удалось от нее узнать.

У г-жи де Грамадэк был двоюродный брат по имени г-н де Шаландр. Этот г-н де Шаландр, по причине забот, порождаемых беспутством его поведения и неустойчивостью нравственных понятий, внушал г-же де Грамадэк сочувствие к трудностям и огорчениям семейств, где существовали подобные люди. В этом отношении ее брат не был ничем лучше нашего г-на де Шомюзи. Испорченный дурными знакомствами и своим пристрастием к карточной игре и кабакам, он постоянно находился в ссоре с правосудием. О нем все время ходили дурные слухи, но его нельзя было упрекнуть в чем-либо серьезном. В один прекрасный день он явился к г-же де Грамадэк в сопровождении г-на де Шомюзи. Во время этого посещения, которое имело место более шести лет тому назад, г-н де Шомюзи испросил у г-жи де Грамадэк позволения поместить в Вандмон сироту, в судьбе которой он был заинтересован. Он назвал ее дочерью одного из своих друзей. Девочка воспитывалась в деревне, у добрых людей, которые не были в состоянии дать ей подходящее воспитание. Ее звали Анна-Клод де Фреваль. Она была очень мила и хороша собой, и было бы досадно не извлечь из ее природных дарований всего, на что она была способна. Г-н де Шомюзи несколько путался во всех этих объяснениях, и г-жа де Грамадэк поняла, что, если она хочет заключить сделку, ей необходимо удовольствоваться этими достаточно сбивчивыми разъяснениями, которые предлагал ей г-н Шомюзи. По его словам, отец Анны-Клод был небогатый, но весьма почтенный дворянин. Что касается матери, то г-н де Шомюзи о ней промолчал. Г-жа де Грамадэк не была удовлетворена этими обиняками, а существование названного дворянина де Фреваля казалось ей сомнительным. Поэтому некоторая тревога совести мешала ей согласиться на просьбу г-на де Шомюзи. Но ее двоюродный брат, г-н де Шаландр, которому она в это время ни в чем не могла отказать, потому что он ей мог оказаться полезным в ведении дела по получению наследства, склонялся, казалось, к тому, чтобы подобная сделка все-таки была заключена. А кроме того, здесь, возможно, шла речь о спасении хотя бы одной души — ибо г-н де Шомюзи не производил впечатления человека, пригодного для воспитания молодых девушек. Анне-Клод де Фреваль в монастыре будет лучше, чем где-либо в другом месте, и поэтому было решено, что г-н де Шомюзи приведет ее завтра же.

С того момента, как г-жа де Грамадэк вошла в приемную, где ее ожидал со своею маленькой спутницей г-н де Шомюзи, она, по ее собственным словам, уже не имела никаких сомнений относительно причин того интереса, который он проявлял к этому ребенку. Правда, между нею и им не было никакого внешнего сходства, но что-то неуловимое убеждало с первого же взгляда, что Анна-Клод была дочерью г-на де Шомюзи. Г-жа де Грамадэк описала мне ее, какой она была в то время: небольшой рост, пропорциональное, достаточно крепкое сложение, тонкие черты, лицо слегка отмечено веснушками. В ее естественности было что-то деревенское. Она казалась боязливой и сдержанной, но в глазах иногда зажигался живой огонек. Одета она была скромно, но очень чисто. В общем — вид совершенной невинности. Такой, какой она была, девочка понравилась г-же де Грамадэк, и после того, как г-н де Шомюзи с родительской нежностью обнял крошку, она велела отвести ее к кастелянше, чтобы там ее снабдили всем необходимым.

Оставшись наедине с г-жой де Грамадэк, г-н де Шомюзи сердечно ее поблагодарил, как человек, освобожденный от большой заботы. Затем, переговорив о всех необходимых условиях, он скрылся. Его больше не видели. Он регулярно вносил плату по третям года до самого последнего времени, когда задержки в выплате замешали меня в это дело и привели к тому, о чем Вы уже знаете.

Получив эти разъяснения, я продолжала расспрашивать г-жу де Грамадэк об Анне-Клод де Фреваль, которую следует называть именно так, чтобы не прибегать к другому имени, и вот что я о ней узнала. С самой первой минуты своего пребывания в монастыре она послушно покорилась всему, что от нее требовали. Она оказалась очень исполнительной, воспитанной, и подруги быстро ее полюбили. У нее был прекрасный характер, который казался откровенным, не будучи нескромным, твердым, но не упрямым, гордым, но не надменным, живым, но не вспыльчивым. В ней было много спокойствия в соединении с внезапными вспышками нетерпения и порывами гнева, которые она умела быстро в себе подавлять. Прекрасно владея собой, она простирала эту способность до крайней сдержанности, так что ни ее подруги, ни монахини, ни даже г-жа де. Грамадэк, которая относилась к ней с любовью, не могли ничего узнать у нее о том, как она жила до Вандмона, как будто этого периода ее жизни вовсе не существовало. За исключением этого вопроса она не была ни скрытной, ни необщительной. Училась охотно, но скорее повинуясь доводам разума, чем природному влечению. Превосходно исполняла то, что ей приказывали, но не вносила ничего от себя. В общем, ею были довольны. У нее было больше понимания религии, чем религиозного чувства и благочестия. Она казалась серьезной, но любила игры и вкладывала в них истинную страстность. Это сказывалось также в ее симпатиях и антипатиях. В тринадцать лет она выдержала большой спор со «старшей», подвергая ее самой бешеной атаке. Именно к этому времени относится единственный большой проступок, в котором ее можно было бы упрекнуть. Однажды между ученицами начала ходить книга, повествующая о подвигах знаменитого разбойника Водона, колесованного на Гревской площади. Эта книга была обнаружена у Анны-Клод де Фреваль. Чтобы наказать виновную, ее заперли в ризницу. Она бежала оттуда, неведомо как, переоделась в платье садовника и была задержана в этом виде в ту минуту, когда пыталась перелезть через монастырскую стену. Этот порыв своеволия и мятежа больше не повторялся. Со слезами Анна де Фреваль выпросила себе прощение у г-жи де Грамадэк, которая позволила себя убедить. С этого момента она перестала быть ребенком и превратилась в юную девушку. Теперь она находится в старшем классе и служит там образцом примерного поведения.

После такого исторического обзора г-жа де Грамадэк предложила мне позвать Анну-Клод в приземную. Но я отклонила ее предложение. Я не хотела встретиться лицом к лицу с этой молодой особой прежде, чем не приму определенного решения на ее счет. За отсутствием г-на де Морамбера мне хотелось бы посоветоваться с г-ном президентом де Рувилем. Он был в состоянии дать хороший совет. Если г-н лейтенант полиции сможет разыскать мать этой девушки, мы ей охотно возвратим ее, потому что г-жа де Грамадэк лишена возможности держать ее дольше в монастыре. Устав Вандмона противится этому, потому что Анна-Клод достигла выпускного возраста. Тем более г-жа де Грамадэк не могла оставить ее у себя послушницей. Это значило бы подвергнуться риску сделать из нее плохую монахиню. Г-жа де Грамадэк, почувствовав, что в настоящую минуту я не хочу ничего говорить об этой внезапной племяннице, предложила мне показать, ее так, чтобы я оставалась незамеченной. Для этой цели она повела меня через коридоры к окну, которое выходило в сад. Он был очень красив, этот сад, со своими длинными аллеями, ведущими к маленьким молитвенным алтарям, и удлиненной площадкой для игр. Был, действительно, час отдыха, и ученицы рассыпались по всему саду. Одни играли, другие разговаривали, третьи прогуливались — по трое, потому что было запрещено составлять дружеские пары. Весь этот маленький мирок представлял чрезвычайно приятное зрелище. Было там и несколько монахинь, тесно окруженных детьми. Мадам де Грамадэк некоторое время искала Анну-Клод де Фреваль. Наконец она показала мне ее в центральной аллее. Анна-Клод шла между двумя своими подругами, обняв их за талию. Это были девица де Виллабон и девица де Керик, обе безупречного поведения и весьма уважаемых фамилий. Дойдя до конца аллеи, они повернулись, и, так как шли теперь прямо на нас, я имела возможность не торопясь рассмотреть эту неожиданную племянницу, которою нас наградил г-н де Шомюзи. У нее действительно была тонкая талия и очень приятное лицо. В ее манере держаться сквозило то достоинство, о котором упоминала г-жа де Грамадэк. Глаза казались прекрасными, а волосы великолепными. Если бы переменить ее форменную одежду на модное платье, эта крошка всюду бы имела успех. Она действительно производила очень милое впечатление и располагала в свою пользу. Но что прячется под этой внешностью и что может обнаружиться за всеми этими видимостями? У женщин так много обманчивого. У девушек тоже. Сердце человеческое полно стольких неожиданностей. Правда, Анна-Клод де Фреваль нежна, терпелива, покорна, очень неглупа, но что мы знаем о ее сердце, о ее душе? Я не могла не вздрогнуть при мысли, что в жилах этой девушки течет слишком горячая кровь г-на де Шомюзи, то есть распутника и гуляки, который всю свою жизнь занимался только любовью, самой низменной и таящей в себе самую позорную страсть Кто может поручиться, что она не унаследовала этого гибельного темперамента и что она, наконец, взяла его только от своего отца? Если половиной того, что у нее есть, девушка обязана г-ну де Шомюзи, то кому она обязана другой половиной? Не примешала ли она к этой опасной крови какую-нибудь другую, более опасную кровь, берущую свое начало из самых нечистых источников? Не было ли это дитя зачато в самых низких плотских наслаждениях? Что несет она в себе из такого мрачного наследства? Таковы были мысли, мой дорогой Вердло, которым я предавалась, покинув монастырь Вандмон, и Вы согласитесь, что они не были неуместными по отношению к тому прекрасному подарку, которым нас наградили. Я знаю, что во многих семьях бывают подобные затруднения, и вопросы, связанные с этой маленькой Фреваль, так же трудно разрешимы, как и те, которые предлагает бедной г-же Грамадэк ее двоюродный брат, о котором она мне говорила и к которому, кончая беседу, она отнеслась с осуждением. По ее речам я могла заметить, что этот молодой человек находится на дороге виселицы и колеса. Будьте же здоровы и не сомневайтесь в том, что я уже счастлива тем, что имею честь пребывать Вашей преданной сестрой

маркизой де Морамбер.


Париж, 9 января 1739 г.

После моего последнего письма я непрестанно размышляла, дорогой брат, на занимающую нас тему, и по поводу нее у меня сложились некоторые соображения, которые, я не сомневаюсь в этом, Вы одобрите вместе со мной, как только я Вам их изложу. Как я уже писала, эта маленькая де Фреваль лишена возможности оставаться дольше в монастыре Вандмон; совершенно необходимо найти место, куда бы мы могли ее поместить. Я прекрасно знаю, что она для нас ничто и что мы вправе совершенно ею не интересоваться. Так я и подумала в первую минуту, потому что, в самом деле, мы ведь совершенно не ответственны за судьбу этого ребенка, рожденного в грехе. Но, поразмыслив немного, я пришла к обратному выводу. Эта девушка только предположительно считается дочерью г-на де Шомюзи, а между тем со временем она может воспользоваться этим обстоятельством во вред нашему роду. Кроме того, все достойные уважения фамилии имеют обыкновение устраивать судьбу своих дочерей, даже незаконных. Действовать другим образом было бы слишком буржуазно и низко, что недостойно дворянских традиций. Как бы ни ронял себя во мнении света г-н де Шомюзи, ведя порочную и беспутную жизнь, все же он принадлежит к нашей семье. Следовало бы даже, в силу такого контраста между ним и нами, подчеркнуть в своем отношении к подобному делу достоинство нашего рода, которому путешествие г-на де Морамбера в свите великого герцога придает еще новый блеск. Последнее соображение должно нам диктовать наши поступки.

Мне хочется сразу же сказать Вам, что я довольно долго беседовала с этой молодой особой. Встреча имела место в приемной монастыря Вандмон. Г-жа де Грамадэк сообщила девице де Фреваль предварительно о смерти ее опекуна, ибо мы условились, что не будет сделано ни одного намека на отцовство г-на де Шомюзи. Услышав об этой смерти, Анна-Клод пролила несколько слез, испытывая истинную скорбь о потере, а быть может, только потому, что показывала себя чувствительной из благопристойности или предчувствуя изменение в своей судьбе. Мне было очень трудно разобрать, какое чувство брало в ней верх, потому что она казалась чрезвычайно скрытной и совершенно непроницаемой. Но, что бы там ни было, она в очень горячих словах выразила свою признательность за все благодеяния г-на де Шомюзи. Я ей сказала тогда о наших намерениях заняться ее судьбой, на что она мне ответила самым светским реверансом. Я воспользовалась этим, чтобы рассмотреть ее поближе, внимательно и во всех подробностях, чему она покорилась, я должна это признать, с самым скромным и послушливым видом.

По мере того как я подвергала ее осмотру, мысли мои прояснились, и я кончила тем, что сказала самой себе: «Нет, милая Анна-Клод де Фреваль, несмотря на ваш осторожный вид и прекрасные манеры, я не возьму вас к себе. Вы красивы, скромны, хорошо воспитаны, признательны; у вас тысяча достоинств, как меня уверяет г-жа де Грамадэк, но, милое дитя, вы — это вы! И этого достаточно, чтобы я держалась на страже против вашей миловидности и вашей молодости. Один бог знает, какие ловушки прячутся под очаровательной внешностью, которою украсила вас природа. Вы слишком хороши, моя милая, и вы станете еще лучше, когда забудете монастырские привычки, чтобы приобрести манеры высшего света. А кроме того, не являетесь ли вы дочерью греха? Кто знает, какой огонь в один прекрасный день зажгут искры ваших глаз в вашей плоти? Дочь наслаждения и страсти, каких только влечений не будут рождать ваши прелести? Правда, я не обвиняю вас в том, что вы предполагаете ими воспользоваться, но кто мне поручится за то, что они не будут действовать на других без вашего ведома, без того, чтобы вы отдали себе отчет в тех последствиях, которые они в состоянии вызвать? Уж не думаете ли вы, что я хочу подвергнуть этим опасностям тех, кто меня окружает? О, я не сомневаюсь в их добродетели, чего совершенно не могу сказать про вас, моя красавица. Г-н де Морамбер самый верный из мужей, но именно его продолжительная верность и допускает возможность когда-нибудь заразиться желанием новизны. Человек его возраста очень чувствителен к очарованию юности и слишком легко идет навстречу обещаниям кокетства. Видите, насколько вы опасны. У меня два сына, и оба они начинают входить в тот возраст, когда дают себя чувствовать призывы плоти. Кто мне скажет, что эти призывы не будут ими услышаны в вашем голосе? Нет, девица де Фреваль, вы никогда не будете жить под моей крышей. Я отыщу вам другое убежище!»

Так мысленно говорила я с этой девушкой, и, однако, она сейчас находится около меня, в эту самую минуту, когда я пишу Вам. Она сидит на скамейке и занимается вышиванием. О чем она думает? О монастыре, где прошли ее счастливые годы, или о внушающих ей беспокойство переменах судьбы? По ее виду ни о чем нельзя догадаться. Она прекрасно владеет собой и умеет управлять чертами своего лица. При своем прощании с г-жой де Грамадэк она вела себя с большим достоинством. Она продолжает быть такой и теперь. С тех пор, как она здесь, я ничего не могу сказать о ней. Я поручила ее бдительности нашей Гоготты Бишлон и позаботилась о том, чтобы она была прилично одета. Вы мне скажете, что ее присутствие в моем доме противоречит тем принципам, которые я Вам высказывала, но разве г-н де Морамбер и его сыновья не находятся в отсутствии? К тому же она долго здесь не останется. В свое время я посажу ее в хорошую карету, дам ей надежных спутников, и она направится по дороге, которую я ей назначу и которая ведет от меня в замок Эспиньоль, где мой beau-frère, барон де Вердло, встретит ее у каретной подножки и возьмет под свое попечение.

Таково, мой дорогой брат, решение, на котором я остановилась ради блага этой девушки и, я должна прибавить, ради Вашего собственного блага. Приближается время, когда Ваше одиночество начнет Вас тяготить, а тяжесть годов не замедлит дать себя почувствовать. Скоро придут такие годы, когда Вы ощутите потребность в чужой помощи, в особенности если подагра начнет затруднять Ваши движения, а все тело будет разбито усталостью; я подумала, что дочь Вашего брата в этом случае могла бы быть для Вас весьма приятной. Она будет всем обязана Вам, и, так как у нее хорошее сердце, она сохранит в нем признательность и захочет показать ее в тех заботах, которыми окружит Вашу жизнь. Забот этих будет много, так как воспитание в Вандмоне готовит не только образованных девушек, но еще и опытных хозяек. Все они предназначены не только к удовольствиям в обществе, но и ко всем подробностям домашних дел. Вы будете иметь около себя особу, способную беседовать с Вами или читать Вам вслух, способную также вести Ваши счета и иметь общее наблюдение за хозяйством. Прибавьте к этому, что воспитанницы монастыря Вандмон обладают знаниями в искусстве шитья, кулинарии и даже медицины. Все это при случае может Вам пригодиться, а после того, как девица Анна-Клод достаточно порадует Ваши глаза в этом мире, она закроет их Вам как можно позднее, окружив Вас заботами и почтением.

Я нахожусь в уверенности, мой дорогой Вердло, что этот проект не может Вам не понравиться и что Вы подпишетесь под ним от всего сердца в воспоминание о несчастном Шомюзи и в предвкушении тех благ, которые даст Вам эта сделка. Не сомневаюсь в том, что мое решение будет одобрено и г-ном де Морамбером. Мне приходилось неоднократно слышать, как он оплакивает одиночество, в котором Вы находитесь и которое, в сущности, вытекает из добровольно принятого Вами образа жизни. Судьба посылает нам счастливое средство для того, — чтобы облегчить Ваше одиночество, и я полагаю, что это средство удивительно к Вам подходит. Вы достаточно долго и с достаточной твердостью придерживались суровости по отношению к женщинам, чтобы в чем-либо опасаться молодой девушки, которая скоро поймет, при первом представившемся случае, что ее нехитрые уловки и незамысловатое кокетство не производят на Вас никакого впечатления. Все это Вас может только позабавить, лишний раз показывая неисправимость женщин, от которых Вы так заботливо удалились, и еще более укрепить Ваше первоначальное мнение. Я знаю, дорогой брат, что Вы будете обходиться с Анной-Клод так, как подобает и как того заслуживает неопределенность ее положения и добрые свойства ее характера. Я убеждена в том, что в свое время она благополучно выйдет из всех своих затруднений. Маленькая нелюдимка, мечтательная и подчас несколько высокомерная, она все же очаровательна. Она уже покорила нашу Гоготту, которая только о ней и говорит. Эта Гоготта будет ее сопровождать в Эспиньоль. Пришлите своего Аркенена для того, чтобы сопровождать карету. В наше время мало доброго говорят о путешествии по дорогам.

Г-н де Морамбер пишет мне, что он не торопится возвращаться. Великий герцог удерживает его, окружая почетом. Я знаю, что Вы разделите мою радость по этому поводу, к которой я присоединяю удовольствие быть Вашей преданной сестрой.

Маркиза де Морамбер.

V

Г-н де Вердло не мог перечитывать этих памятных писем, полученных им одно за другим от г-жи де Морамбер, без удивления, к которому примешивалось некоторое чувство любопытства. Первое из них, извещающее о трагической смерти г-на де Шомюзи, горестно его поразило. Затем, когда г-жа де Морамбер написала о присутствии в монастыре Вандмон этой воспитанницы и о своих предположениях, что ее отцом является г-н де Шомюзи, он испытал еще большее удивление, перешедшее в ошеломляющее изумление, когда г-жа де Морамбер предупредила его о странном подарке, который она посылала ему, по собственному своему почину, даже не спросив у него совета. При этой перспективе, которая нарушала все его привычки и противоречила всем его принципам, г-н де Вердло сразу же обнаружил строптивость. Он ударил в паркет своей тростью, просыпал на жабо содержимое табакерки и целых два часа ходил, ругаясь и жестикулируя, по большой аллее парка; Аркенен, обеспокоенный этой мимикой и этим ожесточением, поспешил к нему навстречу. Г-н де Вердло рассказал своему слуге обо всем происшедшем. При этой исповеди мужественное лицо г-на Аркенена осветилось выражением удовольствия и иронии, как будто приезд в Эспиньоль юной девушки был событием одновременно и комическим, и приятным. Мысль о том, что Гоготта Бишлон будет ее сопровождать и на некоторое время поселится в замке, не являлась для г-на Аркенена неприятной, как равным образом и то, что ему придется гарцевать у каретной дверцы. Таким образом, г-н де Вердло не встретил в Аркенене сочувственного отклика на свое недовольство, которое, несмотря на всю свою искренность, постепенно уступало место любопытству.

В самом деле, на кого могла быть похожа эта особа, охранителем и покровителем которой так бесцеремонно заставила его быть семейственная тирания г-жи де Морамбер? Г-н де Вердло очень внимательно читал те места, где его невестка описывала внешность юной девушки, но не мог с точностью вызвать перед собой ее облика. Для этого ему слишком не хватало опытности в обращении с женщинами. Два лица, которые яснее всего остались в его памяти, это — искаженная яростью страсти маска г-жи Вернон и угловатая суровая физиономия его невестки г-жи де Морамбер. Напрасно пытался он представить между ними внешность девицы Анны-Клод де Фреваль. Мысленно он рисовал ее лицо овальным или круглым, выбирал ей глаза, нос, рот, сопоставляя различные черты, заменяя одни другими, и ни одно сочетание не удовлетворяло его вполне. В конце концов он отказался от возможности создать ей окончательный облик и отложил свои старания до того момента, когда девица де Фреваль сама предстанет перед его глазами. К этому бессилию представить себе то, что ему предстояло увидеть, примешивалось любопытство, нетерпение которого усложнялось некоторыми затруднениями.

В самом деле, что будет он делать с этой неизвестной особой, которую ему так бесцеремонно навязали? Какой тон возьмет он в обращении с нею? Отеческий? Шутливый? Авторитетный? Надменный или дружеский? Как он будет к ней относиться? Примет с радостью? Со снисходительностью? С холодком? Все эти вопросы чрезвычайно беспокоили г-на де Вердло. Волновался он и по поводу помещения. Сначала он предназначил для гостьи большую комнату в главном здании замка, затем нашел, что это будет слишком почетно для особы ее возраста и слишком близко от той комнаты, которую он сам занимает. Наконец он остановился на маленьком помещении в «Старом крыле» и, приняв это решение, распорядился, чтобы там все было приготовлено для новой хозяйки.

Накануне того дня, когда, по расчетам г-на де Вердло, должна прибыть карета, он начал репетировать перед зеркалом жесты и слова, которыми намеревался встретить путешественницу. Он колебался между различными позами и изучал их чрезвычайно старательно, одну за другой. Так же отнесся он и к своему костюму, в котором несколько раз заменил одни части другими. Ему хотелось встретить приближающуюся карету самым достойным образом, потому что прибытие в Эспиньоль этой Анны-Клод де Фреваль являлось для него событием чрезвычайной важности. Г-н де Вердло чувствовал некоторую гордость оттого, что его одного сочли способным надлежащим образом распутать семейное затруднение, причиной которого была смерть г-на де Шомюзи. Его рассматривали как человека, который не в пример прочим может ясно взглянуть в лицо этому щекотливому обстоятельству. Сам он чувствовал себя втайне польщенным, хотя и притворялся наедине с собой, что все это вызывает у него досаду. Короче, у него была своя роль, и ему хотелось сыграть ее как можно лучше.

Между тем приближался полдень, а Любэн с угловой башни все еще не давал знака о подъезжающей карете. Опоздание не внушало г-ну де Вердло особого беспокойства, но тем не менее он испытывал легкую тревогу. Некоторой гарантией безопасности было, впрочем, присутствие Аркенена у каретной дверцы. Раз с ними Аркенен, ничего дурного не может случиться. К тому же карета не заставит себя долго ждать. Тем не менее, видя, что ее все еще нет, г-н де Вердло начал испытывать некоторое нетерпение. Он велел поставить прибор Анны-Клод де Фреваль против себя, и ему было неприятно садиться за стол перед пустым местом. Об этом и размышлял г-н де Вердло, возвращаясь из аллеи, куда он вышел погулять под сенью вязов, прежде чем на землю спустится ночная темнота.

Ночь была совсем близко, и г-н де Вердло уже приходил от этого в дурное настроение, как вдруг мальчик-лакей Любэн ворвался в залу, вопя во все горло острым фальцетом: «Карета, карета!» При этом возгласе г-н де Вердло заторопился к передней. В самом конце двора, в открытых воротах, со звоном бубенчиков и щелканьем бича, с зажженными фонарями, карета вступала в Эспиньоль, предшествуемая Аркененом, который с факелом в руке гордо гарцевал на своей лошади.

Это зрелище переполнило чашу нерешительности г-на де Вердло. Оставался еще один пункт, о котором он позабыл подумать. Должен ли он идти навстречу приехавшей и помочь ей сойти с подножки или будет лучше, после того как она выйдет, подождать, чтобы она ему представилась первой? Этот внутренний спор продолжался бы довольно долго, если бы любопытство не восторжествовало в г-не де Вердло над собственным достоинством. Надев шляпу, с палкой в руке, он устремился на крыльцо и увидел, как Аркенен, соскочив со своей лошади, открыл дверцу кареты, откуда тотчас же вышла плотная особа в широченной юбке. Г-н де Вердло решил, что это и есть та знаменитая Гоготта Бишлон, о которой г-жа де Морамбер говорила ему в своих письмах. Как только Бишлон коснулась земли, на подножку стал узенький носок туфли, а вслед за ним показалась во весь рост девица Анна-Клод де Фреваль во всем изяществе и привлекательности своей юности. Но такой она была видна одно лишь мгновение в полосе света, которую бросал факел Аркенена. Войдя в полутьму, смутная тень направилась к г-ну де Вердло и отвесила ему почти невидимый реверанс, в то время как он сам почтительно снял перед неясным призраком свою шляпу.

Только за столом, сидя к ней лицом, мог г-н де Вердло вполне рассмотреть свою новую собеседницу. Приходилось тотчас же после первых слов приветствия и благодарности, которыми они обоюдно: обменялись, выслушивать рассказы и объяснения г-на Аркенена, изображающего в лицах нападение разбойников, их стычку с драгунами, пистолетные и мушкетные выстрелы и ржание лошадей. Г-н Аркенен добросовестно отдался своему рассказу и не преминул украсить его изображением комического ужаса почтальона и кучера, сообщив также и о страхах Гоготты Бишлон, которая так расстроилась, что пришлось задержаться в Вернонсе, чтобы заняться ее истерикой и упадком сил. Это и послужило причиной того, что они смогли приехать в Эспиньоль только ночью. Повествуя об этом, г-н Аркенен не забыл противопоставить обмороку Гоготты Бишлон мужество, проявленное девицей де Фреваль. При виде предводителя разбойников она не опускала глаз, а все время, покуда длился бой, разглядывала этого человека. Г-н Аркенен был неистощим в рассказах об этом знаменитом бандите, о его грабежах, дерзких выходках, жестокости. За последние месяцы он совершил много подвигов, показываясь в самых различных частях провинции, исчезая, чтобы неожиданно появиться вновь. Это былпервый случай, что он действовал в таком близком расстоянии от Вернонса. Говорили, что его шайка, то рассеянная, то воскресающая вновь, часто держалась в лесах Бургвуазина возле Сен-Рарэ и что в этих местах у нее было логово, куда она укрывалась, когда королевские войска подходили к ней слишком близко, как это было на этот раз. Что касается начальника по прозванию Сто Лиц, то благодаря легкости, с какой он менял свои черты под услужливым гримом, ему совсем не надо было прибегать к черным маскам своих товарищей. Г-н Аркенен гордился тем, что узнал все эти подробности из уст самого г-на де Шазо, драгуны которого столь отважно обратили в бегство этих негодяев. В то время как Аркенен разглагольствовал, мимоходом отдавая должное яствам, г-н де Вердло с большим любопытством и почтительностью разглядывал сидящую против него молодую особу, не опустившую глаз перед самим предводителем разбойников. Она не опустила их даже тогда, когда г-н де Вердло торжественно объявил ей, что он по просьбе г-жи де Морамбер принял на себя обязанность дать ей убежище в Эспиньоле, где она будет получать все необходимое для жизни и все уважение, которое подобает ее молодости и ее несчастью.

На этом «несчастье», которое состояло в том, что она была дочерью г-на де Шомюзи и что он умер, г-н де Вердло не стал настаивать. Он торопливо добрался до конца своей речи, любопытствуя узнать, что ему ответит на нее перл Вандмона и сокровище г-жи де Грамадэк. Ответ был короток и выражен в превосходных фразах. Анна-Клод поблагодарила г-на де Вердло за только что предложенное гостеприимство, уверяя его, со своей стороны, в своей благодарности, в своем повиновении и желании быть ему полезной, если только она это в состоянии по отношению к кому-либо сделать. Все это было сказано с большой твердостью и без малейшего намека на свое загадочное происхождение, на особенности своей судьбы, сказано с юношеской улыбкой, в которой сквозила некоторая важность быстро развившегося ребенка. В миловидности ее лица, в огне ее глаз, казалось, скрывался какой-то тайный жар. Это обнаруживалось и в скромности ее позы, в звуке нежного и чистого голоса, без излишней торопливости, но и не слишком вялого. Что касается ее тела, то, как и лицо, оно показалось г-ну де Вердло наделенным счастливыми пропорциями, крепким по структуре и обладающим, насколько можно об этом судить по внешнему взгляду, — очень тонкой и чрезвычайно белой кожей.

Так они сидели и разговаривали, пока не появилась Гоготта Бишлон, оправившаяся немного после своих страхов и раскрасневшаяся от стакана вина, который заставил ее выпить услужливый Аркенен. Она объявила, что комната готова и что барышня может туда удалиться, как только это ей покажется нужным. Девица де Фреваль встала со своего места. Г-н де Вердло последовал её примеру, испытывая прежние затруднения. Как попрощаются они друг с другом? Однако все это произошло чрезвычайно просто. Анна-Клод подошла к нему, протянула свою щечку, и г-н де Вердло, не зная сам, как это случилось, запечатлел на ней тяжелый и неловкий поцелуй дяди и старика, в то время как на своей щеке ощутил прикосновение свежих, легких и быстрых губ.

Когда г-н де Вердло, с подсвечником в руке, воротился в свою комнату, он тотчас же подошел к зеркалу. Долго глядел он на свою щеку. Ни одни губы не касались больше ее с тех далеких дней дьявольской г-жи Вернон; для того, чтобы все это снова повторилось, нужны были совершенно исключительные обстоятельства. Нужно было, чтобы демон плоти обитал в теле этого бедного Шомюзи и сделал с ним то, что было сделано, чтобы какая-то случайная женщина родила ему дочь, чтобы он был предательски убит в темной засаде и чтобы эта дочь была доверена ему, ему, г-ну де Вердло!

Все это превосходило всякие вероятия. В почти шестидесятилетнем возрасте ему предстояло сделаться хранителем чести юной особы, которая смело смотрела в лицо предводителю разбойников и подставляла свою щеку мужчине. Она, эта маленькая девушка, станет жить здесь все свои дни, будет вмешиваться во все дела, заполнит Эспиньоль своим присутствием; г-н де Вердло не знал, предаваться ли ему ужасу или радости. Все, что он знал в данную минуту, — это то, что в двух шагах, в низких комнатках «Старого крыла» семнадцатилетняя девушка, хорошенькая, свежая, неведомая, готовится лечь в постель, что одну за другой она снимает части своей одежды и что сейчас, в ночном чепчике, она вытянет под одеялом тело, достойное сильной, здоровой, нежной и живой юности.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Весна этого года была особенно ярка и прекрасна; замок Эспиньоль в такие дни казался совершенно помолодевшим. Перестали топить камины, начали понемногу открывать окна, через которые можно было видеть чистое и легкое небо, освещенное веселым апрельским солнцем. Листва на деревьях готова была распуститься, а трава уже пестрела первыми цветами. Птицы охрипли от крика в ветвях, сад принял праздничный вид. Песок аллей тихо светился, а жирная земля цветников окрашивалась в самые прекрасные оттенки, Воздух был пронизан острым ветерком и благоухал растительными запахами. Поверхность большого пруда подергивалась легкой дрожью. Ощущение счастья и молодости окутало Эспиньоль. На дворе кричали маленькие слуги и без умолку тараторили старые служанки И крики и болтовня смолкали при приближении г-на Аркенена. Однажды, когда после обеда, держа руки в карманах и насвистывая, он не торопясь пересекал двор (Аркенен не любил спешить и предпочитал жить в свое удовольствие), ему пришлось столкнуться лицом к лицу с Гоготтой Бишлон.

Гоготта Бишлон, казалось, принимала непосредственное участие в возрождении природы. Предав забвению зимние одежды, она облачилась в короткую, прекрасно сшитую юбку, извлеченную из сундука. Верхняя, покрытая усиками губа была подвергнута жесточайшему выщипыванию, что придало ей безукоризненную форму и весьма представительный вид. Внезапно столкнувшись с г-ном Аркененом, Гоготта, казалось, молила у него внимательного взгляда, в котором он не имел благоразумия ей отказать, так как был весьма чувствителен к интересу, который внушала ему эта особа. Он чувствовал, что, проводив девицу де Фреваль в Эспиньоль, она задержалась здесь своим пребыванием только потому, что причиной подобной медлительности был он, г-н Аркенен. Кроме того, как и все в замке, она вполне подчинилась обаянию, которому подвергает каждого из нас молодая девушка, Гоготта не скрывала преданного чувства, внушенного ей молодою госпожой. Она охотно объяснила этой причиной все задержки своего отъезда. Не была ли Анна-Клод де Фреваль поручена ее заботам? Не передали ли молодую девушку с рук на руки Гоготте Бишлон, чтобы она сопровождала ее в Эспиньоль? Не поручила ли г-жа де Морамбер Гоготте Бишлон заботиться о ней, опекать ее, одним словом, иметь за ней полный надзор? О, конечно, Гоготта Бишлон вполне заслужила такое доверие! Правда, у нее здесь весьма скромное положение, но Гоготта Бишлон не станет от этого менее, Гоготтой Бишлон, особой серьезной и в своем роде выдающейся. Гордясь порученными ей обязанностями, она исполняла их прекрасно. Вот почему она осталась в Эспиньоле и могла оставаться здесь сколько захочет. Девице де Фреваль нужно привыкнуть к своему новому положению, и для нее не окажутся бесполезными советы Гоготты, той Гоготты, которую уважает все население замка, к которой девица де Фреваль относится с дружеским чувством, а барон де Вердло с почтением, и которая, в общем, не может пожаловаться на обращение г-на Аркенена. Не был ли он по отношению к ней полон предупредительности, не перестал ли он подсмеиваться над ее страхами во время нападения разбойников на карету, признав, что положение, в котором они тогда находились, могло бы окончиться плохо, если бы в дело не вмешались драгуны г-на де Шазо? Таким образом, можно было считать, что отношения между Гоготтой Бишлон и г-ном Аркененом превосходны. В самом деле, г-н Аркенен был весьма польщен благосклонностью Гоготты, которая, кстати сказать, уже вышла из возраста недомыслия.

Не будучи ни молодой, ни миловидной, она все же и своим возрастом, и лицом внушала полное расположение. А сверх всего, она являлась обладательницей кошелька, весьма приятно набитого золотыми монетами. Всем этим не следовало пренебрегать. Так как Гоготта Бишлон очень любила девицу де Фреваль, так как ей нравилось пребывание в Эспиньоле, не обдумывала ли она способа остаться здесь навсегда? При этой мысли г-н Аркенен принимал таинственный вид. Гоготта Бишлон была бы весьма подходящей супругой для любого из рода Аркенен, и наш г-н Аркенен готов был улыбнуться при мысли о таком супружеском союзе. Но его улыбка тотчас же превращалась в гримасу, заставляя его снова делаться мрачным. Препятствием на пути к этому превосходному проекту являлась жена, некогда покинутая г-ном Аркененом, мегера, от которой он бежал в один прекрасный день, предпочитая своему наполненному ссорами жилью костры бивуаков.

Окончив королевскую службу, Аркенен перешел к г-ну де Вердло, не побывав дома и не разузнав ничего об этой потаскушке. Ему передавали из верных источников, что ее уже нет на свете, но эта ведьма была достаточно хитра, чтобы при случае не пустить ложных слухов о своей смерти, дабы поставить его, Аркенена, в тягостное и двусмысленное положение двоеженца, если он попытается возобновить опыт супружеской жизни, первую попытку которого нельзя было назвать удачной. Г-н Аркенен давал себе слово со дня на день освободить свое сердце от призраков прошлого и съездить на родину, чтобы разузнать истину. Но торопиться было некуда. Не лучше ли выждать время, благосклонно принимая все любезности Гоготты Бишлон?

Она оказалась любезной и на этот раз. Посылая г-ну Аркенену свою самую приветливую улыбку, она сказала:

— О, господин Аркенен, как вы хорошо сегодня выглядите! Знаете, я уже сообщила об этом вчера барышне в присутствии господина барона.

— О, мадемуазель Гоготта, как раз это самое доложил я вчера о вас господину барону в присутствии барышни. Я очень рад вас видеть.

Гоготта опустила глаза и присела в ответ.

— Что же вы хотите, господин Аркенен! Весною все чувствуют себя помолодевшими.

Аркенен любезно улыбнулся.

— Совершенно верно, мадемуазель Гоготта. С вашего позволения, как и всякая живая тварь Не правда ли?

И он показал ей на крыше замка двух воркующих и целующихся голубков. Оба разразились смехом В это время свежий, молодой, капризно-повелительный голос позвал:

— Гоготта! Гоготта!

Девица де Фреваль показалась на балконе. Она была одета очень просто. Волосы не напудрены Лицо раскраснелось. Со времени пребывания в Эспиньоле она окрепла и взгляд ее приобрел живость. Быстрым жестом она показала широкую прореху в своей юбке и закричала весело:

— Гоготта, иди сюда скорее, зашей меня! А вас, Аркенен, в саду ждет господин барон.

В то время как Аркенен торопился в сад, девица де Фреваль и Гоготта направились к «Старому крылу». Девица де Фреваль шла молча. Такие минуты молчания часто следовали за проявлениями юношеской живости, которым она позволяла увлечь себя и о которых, казалось, сожалела. Смены веселой поры порывистости и мрачного раздумья позволили бы считать ее особу весьма странной, если бы кто дал себе труд обратить на это внимание, но в Эспиньоле давно уже привыкли к ее присутствию, и никто не думал заниматься изучением ее характера. У Гоготты Бишлон и Аркенена сложилось о ней мнение, которого ничто не могло бы изменить. Анна-Клод де Фреваль являлась им в образе некоего превосходства, и они в ее присутствии выказывали ей почтительность и восхищение. Что же касается г-на де Вердло, то его чувства, прежде чем окончательно установиться, прошли через некоторые стадии развития. Сначала он думал, что с прибытием в Эспиньоль Анны-Клод де Фреваль жизнь, которую там привыкли вести, изменится как по мановению волшебной палочки. Он предполагал, что присутствие этой семнадцатилетней девушки будет знаменовать начало бесконечных потрясений и что отныне нельзя будет жить иначе, как чувствуя себя в полной неопределенности, в ожидании происшествий, возможная непредвиденность которых внушала ему нечто похожее на страх. Г-н де Вердло по своей природе был весьма боязливым перед лицом неизвестного, и его страх увеличивался еще тем обстоятельством, что неизвестное было явлено в виде молодой девушки, то есть как раз того, что ему менее всего было известно. И тем не менее не случилось ничего, что он готов был предвидеть. Дьявол не вышел из кареты одновременно с Анной-Клод де Фреваль, не поставил на булыжники двора свое раздвоенное пылающее копыто. Через дверцу явилась только молодая особа маленького роста, с хорошеньким личиком и привлекательной фигуркой, нисколько не дерзкая, но даже очень сдержанная и замкнутая, очень мило выразившая в почтительных и правдивых выражениях благодарность за гостеприимство. Она не внесла с собой ни беспорядка, ни смятения. Она заняла место в ежедневном распорядке жизни самым приятным и самым скромным образом, приспособляя свои привычки к привычкам окружающих. Всем этим г-н де Вердло был чрезвычайно удивлен. Он не преминул вернуться к своим прежним занятиям — обедать, проводить время, спать как прежде. К этому вполне удовлетворяющему его состоянию прибавилось еще удовольствие видеть напротив себя за столом хорошенькое личико, а во время прогулок в парковых аллеях чувствовать рядом милую спутницу, которая соразмеряла свои шаги с его шагами, ничего не спрашивала, ни во что не мешалась и казалась всем довольной. Какие мысли, какие вздорные мысли приходили ему в голову по поводу опасности женщин и их дьявольского влияния? Возможно ли, чтобы нежное и изящное существо, каким была Анна-Клод де Фреваль, явилось причиной тех драматических положений, тысячи затруднений и катастроф, которые порождает любовная страсть? Каким образом вид лица и тела, где все приятно для глаза, все полно нежности и изящества, может давать свободу в мужчинах ужасным желаниям, которые их увлекают, заставляют терять власть над собой, делают из них яростных зверей, вооружают руки кулаками, заставляют проливать собственную кровь и выпускать ее у других? Г-ну де Вердло казались совершенно непонятными эти дикие последствия, вызываемые лицезрением хорошенького личика и прекрасного тела, когда он смотрел, как Анна-Клод де Фреваль приходит и уходит, облеченная в скромность и мудрость своей юности, когда она водит иголкой: над какой-нибудь работой или собирает цветы в саду. Ей очень нравился парк, и она любила гулять по аллеям с г-ном де Вердло, для которого не было лучшего удовольствия, как беседовать с нею о цветах и фруктах или рассказывать о прививках, подрезке деревьев и других заботах по садоводству. Слушала она его внимательно и прерывала иногда замечаниями, то вполне уместными, то обнаруживающими неосведомленность. Свои шаги она старалась соразмерить с походкой г-на де Вердло, но часто случалось, что внезапно порыв юношеской живости увлекал ее вперед. Она рассыпалась в извинениях и однажды, убежав за птичкой, низко носившейся над аллеей, вернулась совершенно смущенной тем, что позволила увлечь себя этому движению, причиной которого было действие весеннего воздуха, всегда пьянящего молодую головку. Она никогда не думала, что весна в городе и весна в деревне так различны и по своим свойствам и по действию. Ей было приятно вспоминать сад при монастыре Вандмон. Иногда она рассказывала г-ну де Вердло, чтобы развлечь его немного, разные забавные приключения своих монастырских дней и те проделки, которые устраивали друг с другом воспитанницы. Г-на де Вердло очень занимали эти рассказы. Теперь он уже знал всех сестер по именам и ясно представлял себе их портреты, нарисованные Анной-Клод с некоторым оттенком иронии. Только одна монахиня оставалась в стороне от ее невинного злословья: г-жа де Грамадэк. Г-н де Вердло спросил однажды свою спутницу, почему она щадит ее, только ее одну, и получил следующий ответ:

— Потому что без нее я не была бы здесь.

И так же, как о г-же де Грамадэк, от нее ничего нельзя было узнать о г-же де Морамбер, то ли по причине благоразумной сдержанности, то ли из любви к таинственности, то ли, наконец, потому, что она еще не разобралась точно в чувствах, которые внушала ей маркиза. Впрочем, о ней самой тоже было мало что известно, и, быть может, она сама себя знала недостаточно хорошо. Тем не менее она казалась что-то знающей и размышляющей над чем-то, бывала иногда задумчивой и сосредоточенной, увлеченной в тайные мечтания, которые делали ее лицо непроницаемым и преждевременно озабоченным.

Часы подобного размышления и мечтательности Анна-Клод де Фреваль проводила обыкновенно в своей комнате, куда удалялась в тот момент, когда г-н де Вердло, после полуденного завтрака, начинал дремать в своем кресле. В эти минуты необходимо было соблюдать тишину, ибо днем у г-на де Вердло сон был очень легкий. Маленькие слуги принуждены были отказываться от криков и шума; даже сам г-н Аркенен, перестав насвистывать, проходил через комнаты на цыпочках. Спокойствие, которое царило тогда в Эспиньоле, благоприятствовало течению мыслей девицы де Фреваль. С какой-нибудь не требующей внимания работой в руках она устраивалась на низеньком кресле возле окна, которое выходило на пруд. Там погружалась она в свои грезы, из которых ничто не могло ее вывести, и Гоготта Бишлон прекрасно понимала, что было бы бесполезно пытаться заинтересовать ее описанием достоинств г-на Аркенена или различных заслуг рода Морамбер. Девица де Фреваль оставалась нечувствительной ко всему на свете, и Гоготта Бишлон в свою очередь погружалась в молчание. Тогда Анна-Клод де Фреваль роняла на колени шитье, которое выпускали ее праздные пальцы, и застывала в неподвижности, любуясь рябью на поверхности пруда и оттенками отраженного в нем неба.

Но чем же могли быть заняты мысли девицы де Фреваль в течение стольких часов одиночества и грез? Было бы маловероятным предположить, что они останавливались на годах, проведенных в монастыре Вандмон под покровительством г-жи де Грамадэк. Как было уже упомянуто, Анна-Клод де Фреваль охотно беседовала об этом времени с г-ном де Вердло, но разве можно предположить, что она возвращалась к нему в те минуты, когда сама казалась ушедшей очень далеко и очень глубоко в свои думы? Не вспоминала ли она тогда о своей жизни, предшествовавшей той минуте, когда г-н де Шомюзи привел ее, еще совсем маленькой девочкой, к г-же де Грамадэк? Ни одним намеком не касалась она этой поры своего детства. Такая боязнь всяких воспоминаний о ранних годах даже несколько пугала г-на де Вердло. Что заставляло ее быть сдержанной, чего избегала она в своих воспоминаниях? Г-н де Вердло был весьма обеспокоен этим обстоятельством; к этому беспокойству обыкновенно присоединялись и другие заботы. Знала ли Анна-Клод, что она дочь г-на де Шомюзи? Кто был ее матерью? Тайна окружала ее рождение. Не было ли в руках у г-жи де Грамадэк ключа к этой тайне? Быть может, она посвятила в нее Анну-Клод, быть может, об этом также думала Анна-Клод в часы своего уединения? Но что бы там ни было и куда бы ни летели ее мысли, они придавали лицу девицы де Фреваль странное выражение задумчивости и тайны: губы ее были сурово сжаты, на лбу ложилась тонкая морщинка, которая означала глубокое внимание к тому, что увлекало ее за пределы сознания. Иногда также облачко грусти ложилось на ее черты; его сменяла постепенно тень глубокой тоски, омрачающая очаровательное личико выражением некоторой сухости, не свойственной ей в другие минуты. Иногда все это разрешалось слезами, которые текли из прекрасных глаз на свежие щечки. Что заставляло ее проливать их? Во всяком случае, не смерть г-на де Шомюзи, извещение о которой приняла она более с вежливостью, нежели с печалью. Не оставила ли она в Вандмоне подруг, которых здесь ей недоставало и сожаление о которых вызывало ее слезы? Какие заботы могли быть у нее? Никто ничем не обижал ее в Эспиньоле. Наоборот, все наперерыв старались ей понравиться. Гоготта окружала ее своими попечениями. Аркенен был у ее ног. Г-н де Вердло исполнял все ее капризы. Она вела, в общем, счастливое, хотя и одинокое существование, но это одиночество, казалось, ее не тяготило. Тогда, быть может, ее тревожила возможная непрочность подобного существования? Г-н де Вердло не был уже молодым. Подумал ли он о том, чтобы обеспечить ей достойное будущее, не будет Ли она, после этой мирной передышки в Эспиньоле, вновь брошена в случайности мирской Жизни и, пришедшая из мира случайностей, принуждена будет туда возвратиться? Одним словом, видно было, что Анну-Клод уводит в мечты, и заставляет там пребывать какая-то настойчивая мысль, которую она не может вычеркнуть из своего сознания, в которую она не устает погружаться: сожаления о прошлом или горькие воспоминания о нем, страх перед будущим, неопределенность которого она не в силах изменить? Досуги настоящего, в котором все слишком спокойно, слишком сладко? Не было ли у Анны де Фреваль пристрастия к романам, которые кружат ей голову, воспламеняют сердце и воображение? Не было ли все это следствием кипения крови, проявляющейся без ее ведома? Не прятала ли девица де Фреваль под внешне спокойным видом какого-нибудь смущения, тайных сдерживаемых ею влечений сердца? Не повиновалась ли она в душе какой-либо неведомой ей силе, которая подчинила ее себе скрытым волнением и внутренней тревогой? Она находилась в том возрасте, когда у девушек слагаются первые представления о любви. Не носила ли Анна-Клод де Фреваль в себе чего-либо такого, что торопило ее слушать всем своим сердцем первое влечение к страсти? Она достигла той поры, когда одного только услышанного слова, одного замеченного лица достаточно для того, чтобы вовлечь чувства в состояние крайней возбудимости, к которой устремляются все силы, все желания воображения и души. Анна-Клод де Фреваль была в том периоде роста, когда девушки влюбляются в свое представление о любви, даже если это представление совершенно не соответствует действительности.

Без сомнения, Анна-Клод де Фреваль все же должна была слышать что-либо о любви. Правда, добряк Вердло ни одним словом не упоминал о ней в своих разговорах, но разве в монастыре не обстояло все по-другому? Не была ли там любовь предметом бесед воспитанниц между собой, их более или менее скрытым занятием? Разве разговоры в дортуарах, в коридорах, в саду имели иную тему? Анна-Клод де Фреваль, быть может, помимо своей воли должна была принимать в них участие и слушать, как ее подруги говорили о помолвках, о свадьбах, о любовниках и любовницах, ибо, как бы ни были монастыри отгорожены от мира, все же в них должны просачиваться отголоски светской жизни.

Что же осталось в душе Анны-Клод от этих разговоров и до каких границ простирались ее познания о любви? Хотелось ли ей самой испытать это чувство и внушить его кому-либо другому?

Не касалась ли ее лба своим горячим дыханием любовь, приходившая к ней в видениях сна, и не воспоминание ли об этих снах заставляло ее пребывать наяву как бы во сне возле своего окна, с работой, соскользнувшей на колени, с горящими щеками, с пылающими губами и глазами, полными слез?

Но если Анна-Клод Де Фреваль охотно предавалась этим минутам мечтательности, все же случалось, что она противилась им, как бы чувствуя в них какую-то опасность. В такие дни с утра она отметала от себя всякую томность и праздность. Вместо того чтобы усесться перед зеркалом и самодовольно разглядывать в нем себя, она бросала на свое изображение один только быстрый, сейчас же отводимый в сторону взгляд. И одевалась она тогда с некоторой резкостью, доходившей почти до гнева. Ее движения бывали настолько стремительны и нетерпеливы, что Гоготта Бишлон созерцала ее в оцепенении, вырывая какой-нибудь волосок, упрямо вновь выраставший на подбородке.

В такие дни сам г-н де Вердло испытывал в ее присутствии чувство страха, бормоча себе под нос о том, что женщины — всегда женщины, то есть существа непостоянные, меняющиеся, подверженные таким переменам настроения, которых нельзя ни предвидеть, ни объяснить. Это заставляло его с ужасом размышлять о роли, предоставленной ему г-жой де Морамбер, сделавшей его опекуном молодой девушки в том возрасте, который является для нее наиболее опасным периодом, потому что в это время в ней образуется под влиянием темперамента то, что со временем станет характером. И все же, несмотря на свое беспокойство, г-н де Вердло не мог не находить приятной прогулку в аллеях прекрасного парка в обществе особы с таким гибким и изящным телом, с таким хорошеньким личиком, особы, чьи жесты и внешность согласовывались с благоуханием плодов, с красотою цветов, с пением птиц, с шорохом ветра в листве, со звоном фонтана в бассейне. Разве все это не было лучше, чем одиноко шагать по аллеям, рассматривая бегущую впереди тень, которая говорит нам о том, что мы также меняемся в этом грустном мире, что даже сама она, подражающая нашим шагам, уже совсем иною ложится на гравий дорожки?

II

Замок Эспиньоль стоял достаточно уединенно в стране лесов и озер, где он являлся единственным более или менее значительным дворянским поместьем. Но, несмотря на то, что он был отделен от Вернонса доброй дюжиной лье, там уже не замедлили распространиться слухи о юной племяннице г-на де Вердло, воспитателем которой пришлось сделаться этому дворянину вследствие смерти своего брата г-на де Шомюзи. Для того, чтобы эта новость получила распространение, достаточно было одной только истории об ограблении кареты. Подлили масла в огонь и хвастливые рассказы Аркенена, который не упускал случая повторять их каждый раз, когда отправлялся в Вернонс за провизией для замка. Вне всякого сомнения, одним из первых, узнавших об этом, был г-н де Ла Миньер, ухо Вернонса, человек, который лучше всех был осведомлен о том, что происходит на тридцать лье в окружности и что делается в каждом из домов городка. Г-н де Ла Миньер, в самом деле, старался разузнать решительно все о каждом из своих знакомых, и притом исключительно для собственного удовольствия, ибо он вовсе не уподоблялся любителям новостей, которые сообщают их из дома в дом, бросают на все стороны, доверяют первому встречному. Г-н де Ла Миньер обладал, если можно так выразиться, эгоистическим любопытством, извлекая из этого чувства внутреннее удовлетворение, которого ни с кем не любил делить. Он соединял в себе в одно и то же время темперамент газетной ищейки с пылом исповедника. Он был столь же любопытен, сколь и несообщителен. Стремление быть всегда в центре происходящего, хранить про себя полученные сведения доставляло ему и большие заботы и немалые удовольствия, потому что, не желая ничего терять из того, что стало ему известным, а также предохранить свою память от досадных неожиданностей, он заполнял записями толстые тетради, куда заносил все, что ему пришлось от кого-либо услышать.

Так как Вернонс не мог вполне удовлетворить его любознательности, г-н де Ла Миньер простирал свое внимание на всю округу, кропотливо ведя соответствующие летописи, где отмечались рождения, свадьбы, похороны, самые разнообразные примечательные события, о которых ему удавалось узнать, состояние здоровья, размеры годового дохода, цены различных угодий, разногласия, ссоры, дружеские сближения, любовные связи — одним словом, все, что составляет наше повседневное существование. Г-н де Ла Миньер записывал и собственную жизнь — во всех ее интимных подробностях, с неменьшим удовольствием отводя им место на страницах своих ежедневных обозрений. Подобные обзоры доставляли ему живейшее удовлетворение, но интерес, вызываемый в нем к своей собственной особе, не мешал ему страстно заниматься привычками и поведением окружающих. Он давно бы уже отправился в Эспиньоль, чтобы посмотреть, как чувствуют себя г-н де Вердло и его молоденькая родственница, если бы не был принужден оставаться в постели после сильного приступа подагры.

В тот же вечер, как г-н де Шазо прибыл в Вернонс вместе со своими драгунами после стычки около кареты, г-н де Ла Миньер уже заинтересовался этим происшествием и, не имея возможности лично отправиться к г-ну де Шазо, чтобы узнать у него подробности дела, пригласил молодого офицера к себе отобедать, с тайным желанием расспросить его обо всем как очевидца. Г-н де Шазо рассказал все по порядку, прибавив, что карета доставила в Эспиньоль весьма хорошенькую, хотя и малообщительную молодую особу. Возлияния и обильная трапеза, устроенные в честь г-на де Шазо, не могли способствовать облегчению подагры г-на де Ла Миньера; они помешали ему также расширить область своих изысканий, заставляя довольствоваться только теми рассказами, которые распространял в Вернонсе г-н Аркенен. Однако после того, как болезнь дала ему некоторую передышку, г-н де Ла Миньер твердо решил: в довершение всего отправиться в Эспиньоль, чтобы собственными глазами удостовериться в том, что там происходит.

Повинуясь этому желанию, в одно прекрасное утро он велел заложить себе карету. Стояла чудная погода, и дорога обещала быть весьма приятной. Лошади выглядели неплохо, а карета находилась еще в достаточно хорошем состоянии. Ехать г-ну де Ла Миньеру пришлось лежа, так как его нога была еще в бинтах. Это маленькое путешествие привело его в хорошее состояние духа. Худощавое хитрое лицо, покрытое сетью маленьких морщин, являло вид полнейшего удовлетворения. Г-ну де Ла Миньеру предстояло в самом непродолжительном времени прибавить ценную страницу к своим мемуарам. Он сможет занести туда предстоящую беседу с г-ном де Вердло, касающуюся самых различных тем. Из газет ему было известно о путешествии г-на де Морамбера в свите великого герцога, и он надеялся выведать у г-на де Вердло несколько соответствующих примечаний. Но еще больше интересовало его то обстоятельство, как г-н де Вердло объяснит ему присутствие в Эспиньоле этой девицы де Фреваль, которая, в общем, явилась неизвестно откуда и неизвестно чем здесь занимается. Г-на де Ла Миньера чрезвычайно радовала возможность увидать эту особу, по его мнению, героиню романа, все перипетии которого он предполагал самым тщательным образом описать в своих знаменитых мемуарах; Г-н де Ла Миньер имел пристрастие к литературе и не пренебрегал случаем, когда можно было вставить между летучими заметками какие-либо легко очерченные портреты. Девица де Фреваль могла бы занять среди них самое выгодное место. Не так часто посылает нам судьба возможность встретиться с молодой девушкой, овеянной некоторой тайной, с девушкой; которой пришлось подвергнуться нападению разбойников. Вне всякого сомнения, она расскажет ему превосходную повесть о пистолетной и мушкетной перестрелке. Он же, в свою очередь, сможет поведать девице де Фреваль о ее бандите. О нем он имел самые свежие новости, которые не могли ее не заинтересовать. После нападения на карету и стычки с драгунами г-на де Шазо знаменитый капитан Сто Лиц скрылся в одно из тех мест, которые, в случае надобности, служили убежищем ему и его шайке. Эти притоны были спрятаны так искусно, что ни одного из них пока еще не удалось обнаружить. Отсутствие, однако, было непродолжительным, и шайка снова напомнила о себе месяц тому назад дерзкой выходкой: налогом в свою пользу с самых богатых обитателей городка Сен-Рарэ. Разбойники, переменившие обычный район своих действий и сильно увеличившиеся в числе, захватили Сен-Рарэ глубокой ночью. Каждое из знатных лиц города должно было принять весьма неприятный визит заботливо замаскированных сборщиков налога. Приходилось под дулом пистолета извлекать из сундуков деньги и драгоценности. Все это было проделано в исключительном порядке и с удивительной быстротой. Покончив со сбором ночной добычи, разбойники скрылись.

К несчастью для них, удачное похождение в Сен-Рарэ заставило разгореться их аппетиты. Они снова попытались проникнуть туда через предместье Гранжнев, но столкнулись с сильным отрядом драгун и пехоты, о котором, против обыкновения, им ничего заранее не было известно. При первом же залпе капитан Сто Лиц был тяжело ранен. Разбойники поспешили унести его с собой, хотя это было не так легко сделать. Тем не менее капитана удалось доставить в одно из тайных убежищ, где он до сих пор и остается. Стычка в предместье Гранжнев положила на некоторое время конец его подвигам, ловкость и дерзость которых снискали ему теперь большую славу.

Относительно того, что существует место, где в безопасности укрываются разбойники, г-н де Ла Миньер услышал впервые от г-на де Шазо, который, впрочем, не мог сообщить ему никаких подробностей.

Никакие розыски не могли указать главного местопребывания бандитов, где они запасаются провизией, одеждой, оружием и где должно быть спрятано награбленное ими добро. Во всей округе ничего не было известно о гротах, пещерах, подземельях или каких-нибудь обитаемых совами руинах, служивших обычно любимым убежищем для фальшивомонетчиков, контрабандистов и других рыцарей легкой наживы. Местность между Бургвуазином и Сен-Рарэ, где, предполагалось, находится главная база шайки, совершенно не обладала этими таинственностями. Правда, здесь насчитывалось довольно много дворянских поместий, но нельзя было, однако, заподозрить преступных сношений между владельцами замков и разбойниками, хотя и существовали некоторые странности, которым предстояло объясниться только в будущем. Зато относительно знаменитого капитана Сто Лиц ходили кой-какие рассказы, являющие, правда, в очень смутных чертах некоторые просветы истины. Про него говорили, что он человек хорошего происхождения и, очень возможно, дворянского рода. Добавляли также, что он находился на военной службе и должен был покинуть полк вследствие дуэли. Возвратясь во Францию под чужим именем, он стал завсегдатаем игорных домов и всем доступных прелестниц, в особенности одной маленькой актрисы по имени Бергатти, которую он содержал тогда пополам с одним дворянином, ведущим, подобно ему, беспутный образ жизни. Выйдя из главного госпиталя, куда привело ее развратное поведение, эта девица продолжала связь с тем из своих любовников, который приобрел впоследствии имя капитана Сто Лиц, помогая ему сбывать воровскую добычу. Он познакомился с этой Бергатти, когда был актером в одной труппе вместе с нею. Там же было им усвоено искусство менять черты лица, что и послужило причиной дать ему такое прозвание. Но, хотя и был он человеком важной осанки, очень красивым, обладающим тонкими манерами, это не мешало ему, по мере надобности, превращаться в самого жестокого из разбойников и, сверх того, проявлять при случае крайнее мужество, давая таким образом доказательство своего коварства.

Разговаривал таким образом с самим собой, г-н де Ла Миньер приближался к Эспиньолю, и с каждым поворотом колеса возрастало его любопытство, к которому примешивались тщеславие и: пред чувствие любовного возбуждения. Несмотря на свой возраст, г-н де Ла Миньер не пренебрегал возможностью нравиться; мысль о том, что он будет находиться в обществе молодой девушки, в особенности настраивала его на легкомысленный лад. Г-н де Ла Миньер хотел рассыпаться в любезностях не потому, что он рассчитывал быть любимым ради самого себя. Это было бы весьма редким случаем, на который не приходится рассчитывать. Он достаточно умен для того, чтобы подчиниться подобным переживаниям. Но все же чувство неразрывно связано с удовольствием. В этом отношении г-н де Ла Миньер обладал немалым опытом, подтверждающим именно такую точку зрения. Через его руки прошло достаточное количество и девушек и женщин. Существует много способов быть им приятным, если не бояться, когда это надо, проявить свое мужество. Не имея таких намерений по отношению к девице де Фреваль, г-н де Ла Миньер все же радовался тому, что увидит новое миловидное личико, о котором столько хорошего наговорил ему г-н де Шазо. Он чувствовал себя весьма расположенным лично проверить мнение этого офицера и, при благоприятных обстоятельствах, попытаться достигнуть своей цели. Бедной девочке не очень-то весело в Эспиньоле в обществе такого старика, как г-н де Вердло, не принадлежащего к той породе людей, которых долговременная привычка к любви делает способными легко разговаривать с женщинами, входить в их маленькие заботы, маленькие дела тщеславия. Этому Вердло, вероятно, совершенно неведомо то удовольствие, которое без особого труда можно доставить женщинам, разговаривая с ними о них самих и прибавляя к этому мелкие подарки и нежную лесть. Он же, г-н де Ла Миньер, надеется самым лучшим образом преуспеть в этом деликатном искусстве. Почему бы этой девице де Фреваль не оказаться весьма чувствительной к его предупредительности, к его любезностям? Молодые девушки — существа столь странные, что от них можно ожидать самых непредвиденных прихотей. Никогда нельзя знать, что сделает их сердце. Бывали случаи, когда они влюблялись в первого встречного и отдавали ему свою честь, свою безопасность, без всякой видимой причины, и, равным образом, без всяких к тому оснований они отказывались от самых соблазнительных предложений. У г-на де Ла Миньера не было недостатка в примерах, и, так как он имел к ним определенную склонность, он не замедлил представить себе несколько странных и лестных приключений, героем которых он явится и Которые придут к нему навстречу. Поэтому, когда лошади выкатили карету на двор Эспиньоля, он старательно привел в порядок свой парик и положил себе в рот ароматическую пастилку, чтобы придать своему дыханию приятный запах.

Несмотря на хорошее расположение духа, г-н де Ла Миньер испытал, однако, при выходе из кареты чувство некоторой досады, причиной чему являлась его забинтованная нога. Ему было поэтому приятно, что девица де Фреваль не присутствовала при этом зрелище. Г-н Аркенен, рысью подбежавший к каретной дверце, пришел ему на помощь, в то время как г-н де Вердло рассыпался в приветственных любезностях, которые полагаются при всякой встрече. После объятий г-н де Вердло и г-н де Ла Миньер направились к замку. Там ждала их Анна-Клод. Реверанс ее был безупречен, но г-н де Ла Миньер заметил в нем едва различимую настороженность. Этот холодок приема настолько его подзадорил, что, едва сели за стол, он уже начал докучать Анне-Клод своими комплиментами и пошловатыми замечаниями. Он распространялся по поводу ее лица, ее роста, ее наряда, ее ума, хотя она и не произнесла ни слова, ибо любезности г-на де Ла Миньера не сумели вывести ее из состояния сдержанности и раздумья. Но, если Анну-Клод оставляла равнодушной внимательность г-на де Ла Миньера, г-н де Вердло оказался к ней весьма чувствительным. Каждая любезность заставляла его надуваться от гордости, вздыхать от удовольствия, кивать в ответ головой и одобрительно подмигивать. Г-н де Ла Миньер обратил на это внимание. Уж не влюблен ли г-н де Вердло в еще незрелый плод? Черт возьми, на это стоило посмотреть! Подобная мысль не могла доставить г-ну де Ла Миньеру удовольствия, но он утешал себя тем, что г-н де Вердло в любви ничего не смыслит и что он совершенно не в состоянии с подобной особой достигнуть своей цели. А она могла бы показать ему все оттенки этого чувства. Пусть девица де Фреваль обнаруживает столько сдержанности и осторожности, все равно останется справедливым то, что самая нежная из девушек требует управления опытной и твердой рукой. Г-н де Ла Миньер не мог себе представить бедного. Вердло в этой роли. Что же касается его самого, то он выполнил бы ее лучше, чем кто-либо другой Его первой заботой было бы научить эту хорошенькую девушку вежливости, которая состоит в том, что проявляешь интерес к словам твоего собеседника, чего та вовсе не делала; он успел, впрочем, заметить, что мечтательница вышла из своей задумчивости только когда он начал рассказывать г-ну де Вердло о разбойниках в Сен-Рарэ и об их знаменитом капитане. Правда, у нее уже был случай познакомиться с этим человеком во время нападения на карету при подъеме на «Круглыш». В конце концов, не так уж печально, что грабители доставили столько неприятностей этой молодой особе, которая с такой жеманностью встречает все обращенные к ней любезности и комплименты; она, появившаяся неизвестно откуда, смеет принимать надменный вид, когда представитель рода Ла Миньер удостаивает заниматься ею и делает ей честь своим вниманием!

Однако дурное настроение старого повесы несколько смягчилось тем удовольствием, которое он испытывал, рассматривая черты лица и сложение Анны-Клод де Фреваль. Г-н де Ла Миньер уже оценивал в воображении то, чем он надеялся обладать, если любовь доведёт его до этой черты… Совершенно недопустимо, чтобы г-н де Вердло держал бесконечно в своих теплицах в Эспиньоле такой прекрасный плод, с тем чтобы он засох без всякой пользы для ближних. Пусть же счастливый случай вмешается в это дело!

Итак, когда девица де Фреваль удалилась, г-н де Ла Миньер сказал г-ну де Вердло несколько слов о достоинствах Анны-Клод и о необходимости, не медля больше, подобающим образом выдать ее замуж. Он даже предложил свои услуги. Совершенно немыслимо, чтобы такая прелестная девушка осталась в старых девах. Следовало найти ей выгодную партию. Если она будет сидеть взаперти в Эспиньоле, ей трудно рассчитывать на то, чтобы кто-нибудь ею увлекся. Было бы полезно вывести девицу де Фреваль в свет. Г-н де Ла Миньер предлагал доставить удобный случай. В этих случаях нет недостатка в Вернонсе, где существует порядочное общество. Очень досадно, что г-н де Вердло держится от него в стороне. Правда, до сих пор ему не приходилось думать о чьей-либо женитьбе. Но теперь другое дело, и г-н де Ла Миньер был бы очень рад служить ему в этом деле гидом и переводчиком. Пусть г-н де Вердло откажется от своего уединения, от своей необщительности; г-н де Вердло не встретит в Вернонсе сурового приема, особенно если ему будет помогать он, г-н де Ла Миньер! Осенью предстоит несколько балов, в которых девица де Фреваль могла бы принять участие. Развлекаются там самым пристойным образом, а молодые люди городской аристократии охотно посещают такие вечера. Г-н де Ла Миньер назвал некоторых из них.

Г-н де Вердло слушал его, ничего не отвечая, вертя в руках трость и табакерку. Он еще совсем не думал об этой новой обязанности, которую на него возлагало опекунство над Анной-Клод де Фреваль. Подобное сватовство казалось ему чреватым всевозможными затруднениями. С первых же шагов придется входить во все подробности происхождения молодой девушки. А кроме того, мысль о том, что Анна-Клод де Фреваль покинет Эспиньоль, казалась ему неприятной, хотя он и не отдавалсебе в ней ясного отчета. Он уже привык к ее пребыванию здесь, к ее манерам. Правда, он без особого удовольствия наблюдал ее приезд в Эспиньоль, но расставаться с ней ему будет тягостно.

Кроме того, она, кажется, и сама этого не желает. Характер у нее, насколько можно судить по ее поступкам, очень ровный и цельный. Иногда она, правда, впадает в некоторую грусть и задумчивость, но эта склонность, несомненно, заложена в ней самой природой и замужество ничего здесь изменить не может. Все развлечения, которые ей предоставлены в Эспиньоле, вероятно, ее вполне удовлетворяют: немного прогулок, немного чтения, немного вышивания, некоторые заботы о туалете, лишенные, впрочем, кокетства. Ко всему этому необходимо прибавить весьма небольшой круг религиозных интересов, ибо монастырь не сделал ее строгой исполнительницей обрядов, и она производит впечатление одинаково равнодушной как к церкви, так и к замужеству.

На все эти возражения г-н де Ла Миньер пожал плечами и вернулся к своей любимой теме. Разве можно знать, что прячет сердце девушки, и разве огонь страсти не тлеет тайно в ее теле? Благоразумнее всего было бы постараться найти ей мужа, который позаботится о том, чтобы использовать этот огонь, ибо в каждой из девушек, на самой глубине сердца, непременно есть искра. Позднее, если усилий мужа будет недостаточно, ему помогут любовники. Г-н де Вердло может вполне довериться совету г-на де Ла Миньера. Девушек вообще нужно выдавать замуж, и Анна-Клод должна подвергнуться общей участи. В Вернонсе и среди окрестного дворянства нет недостатка в женихах. Разве не имеется в округе всегда обитаемых замков: г-на де Вильбаза в Монкрэ, г-на де Нодрей в Лузе, г-д Барбэза и де Вераля в Валь-Контене, г-на де Шаландра в От-Мотт? Всюду с радостью примут г-на де Вердло и очаровательную Анну-Клод де Фреваль.

При имени де Шаландра г-н де Вердло поморщился. В письмах г-жи де Морамбер, помнится, уже упоминалось о дворянине с этим именем, который, будучи связан дружбой с г-ном де Шомюзи и являясь родственником г-жи де Грамадэк, играл роль посредника при помещении маленькой Анны-Клод де Фреваль в монастырь Вандмон. Если верить г-же де Грамадэк, этот Шаландр был человеком весьма невысоких нравственных качеств, поддерживавший предосудительные знакомства. Какое отношение мог он иметь к Шаландру из От-Мотт? Что бы там ни было, г-н де Вердло не мог не волноваться при мысли о том, что Анну-Клод придется вывести под слишком внимательные взгляды всех этих людей, которые не будут стариками, подобно г-ну де Ла Миньеру, и которые станут рассматривать ее с чувством вожделения. К тому же г-ну де Вердло не была чужда темная ревность, вспыхнувшая в эту самую минуту при виде Анны-Клод, которую он заметил через окно в глубине парка с корзиной цветов в руках. В нежном свете прекрасного летнего дня ее лицо и тело были исполнены юношеского очарования. Она шла смелой, плавной походкой, и г-н де Вердло с г-ном де Ла Миньером, смотря на нее через окно, уголком глаза наблюдали друг за другом и убеждались с обоюдной грустью, насколько возраст отделяет их от этого юного создания, переживающего свою весну. Впрочем, г-н Ла Миньер не особенно охотно задерживался на таких малоприятных мыслях. Посмотрев в последний раз через лорнет на хорошенькую девушку, он попросил, чтобы ему подали карету.

Конечно, ему было бы весьма приятно занять место рядом с этой воплощенной юностью и увезти ее с собой, но на этот раз он удовольствовался Мыслью о том, что если г-н де Вердло и имеет в Анне-Клод Де Фреваль очаровательное зрелище для глаз, ему оно несомненно доставит в будущем и скуку, и заботы. Какой смысл держать возле себя семнадцатилетнюю девушку, в особенности когда от нее нет иной пользы, кроме любования со стороны? С этими вполне справедливыми, хотя и ворчливыми мыслями г-н де Ла Миньер пустился в обратный путь.

Как только карета выехала с замкового двора, Аркенен запер ворота тяжелыми засовами, так как день уже склонялся к вечеру.

О брачных делах говорили, впрочем, не только в замке. Им уделялось также большое внимание в конюшнях и на кухне. Кучером у г-на де Ла Миньера служил некто Бигордон, уроженец Бургвуазина, откуда Аркенен некогда взял жену. Эта женщина оказалась самой несносной и самой сварливой из кумушек. Аркенен, отчаявшись исправить ее характер оплеухами и палкой, решил покинуть поле сражения и поступил на военную службу. С тех пор он совершенно не думал о своей бывшей супруге и мирно жил в Эспиньоле, где несколько месяцев тому назад узнал от бродячего торговца, что его жены уже нет в живых.

Бигордон, кучер г-на де Ла Миньера, только что подтвердил, что Аркенен может считать себя навсегда свободным от этой ведьмы. Беспутная женщина закончила свою жизнь, и он может в этом убедиться, если съездит в деревушку Шазардери, до которой от Бургвуазина немногим больше восьми лье по направлению к Сен-Рарэ. Этот разговор не ускользнул от внимания Гоготты Бишлон, которая потребовала со слезами на глазах, чтобы Аркенен тотчас же предпринял путешествие в Шазардери. Она уже видела исполнение всех своих желаний, уже стала в мечтах госпожой Аркенен и окончательно поселилась в Эспиньоле возле девицы де Фреваль.

Она так хорошо сумела убедить Аркенена, что он, польщенный ее настойчивостью, отправился к г-ну де Вердло просить у него позволения отлучиться на несколько дней для поездки в Бургвуазин и в Шазардери, чтобы убедиться окончательно и надлежащим образом в своем вдовстве, после чего ему остается только подумать о счастье влюбленной в него Гоготты Бишлон. Эта просьба не встретила возражения у г-на де Вердло, который видел в ней средство сохранить при Анне-Клод служанку, в преданности которой нельзя было сомневаться и услуги которой были ей приятны; поэтому было решено, что Аркенен отправится в дорогу, когда ему будет удобно, и что он поскачет самым скорым аллюром в Шазардери, дабы удостовериться в истинности слов г-на Бигордона, который клялся всеми богами, что никогда в жизни не говорил неправды. Итак, в назначенный день Аркенен вывел из конюшни лучшую лошадь г-на де Вердло, вскочил в седло и исчез, посылая воздушный поцелуй Гоготте Бишлон, которая вышла в нижней юбке и ночном чепчике присутствовать при его отъезде.

III

Из пяти садовников, на обязанности которых лежало поддерживать в Эспиньоле цветники и огороды, наибольшим уважением г-на де Вердло пользовался Филипп Куаффар. Этот Куаффар, совсем недавно поступивший на службу к г-ну де Вердло, очень быстро заслужил его полное доверие. Он особенно был искусен в выращивании овощей и душистых фруктов. У него было множество рецептов относительно выращивания семян, пересаживания, стрижки деревьев, прививок и очистки сучьев. Кроме того, он являлся превосходным знатоком цветов. Совершенно невозможно было допытаться, где Куаффар накопил эти знания, потому что он был весьма молчалив и ни слова не говорил о своем прошлом. В один прекрасный день он явился в Эспиньоль, и г-н де Вердло нанял его на место старого Пьера Про, умершего от колик, которые высушили и скрутили его, как виноградную лозу. Куаффар был старательным стариком, высокого роста, с круглым лицом и отвислыми щеками, между которыми торчал чрезвычайно заостренный нос. По одной из его щек шла широкая царапина. Он слегка прихрамывал. Где же бедняга Куаффар получил эти неприятные украшения, без которых он не представлял бы ничего замечательного? Ему могло быть около шестидесяти лет. От него ничего нельзя было добиться о прежних занятиях. Он говорил только, что все время находился в деревне, но при таком образе жизни у него не было бы случая получить шрам на щеке. Кто же делается хромым только потому, что сажал салат или подпирал тычинками сахарный горох? Не были ли его шрам и прихрамывание следствием какого-либо приключения или ссоры? Когда ему намекали на это, Куаффар отвечал странной улыбкой и потиранием рук. Этот жест так же, как и отмалчивание Куаффара, вместе с благоволением к нему г-на де Вердло выводили из себя Аркенена. Куаффар и он ненавидели друг друга. У Куаффара была и другая странность. Если он ненавидел Аркенена, то равным образом ненавидел и свое ремесло, хотя знал его в совершенстве. Копать землю, полоть траву, сеять, сажать, подрезывать, убирать урожай — все это казалось ему низкой, отпугивающей, нелепой работой, о которой он не говорил иначе как с крайним отвращением. Надо было видеть его гримасу, когда он брался за лопату или грабли. Он относился к земле как к врагу и раздирал ее с яростью. Грубо и раздраженно он ударял ее каблуком и презрительно на нее сплевывал; с чувством злобы разбивал он кусок торфа и крошил его с яростным удовлетворением. Его ненависть одинаково простиралась и на цветы, и на фрукты. Он проклинал и запах их, и вкус. Он затыкал нос перед розой, а один вид персика доводил его до тошноты. Аркенен утверждал, что заметил его однажды поливающим в ярости грядку гвоздик из собственной лейки. Когда ему хвалили выращенные им растения, Куаффар пожимал плечами и косо смотрел в ответ. Надо быть поистине лишенным разума человеком, чтобы извлекать столько удовольствия из клочка земли и отдавать ему столько забот! Почему он, Куаффар, прикован к этой галере, почему теряет он за этой работой время, которое мог бы использовать по-другому? Он таил в себе жгучую зависть к Аркенену, которому мог бы помогать во многих работах, если бы всякий раз, как он хотел за это взяться, г-н де Вердло не отсылал его к садоводничеству, для которого он вовсе не был создан; ему нравилось ходить за лошадьми, оберегать дом и даже прислуживать за столом. В довершение всех несправедливостей подумайте о том, что он, как цирюльник, мог бы дать несколько очков вперед этому кучерскому скребку Аркенену! Но, скажите пожалуйста, разве когда брались во внимание достоинства людей неученых? Живое доказательство этому Куаффар видел в постоянных отказах. К его бедам прибавлялась еще одна, к которой он был не менее чувствителен. Прибытие в Эспиньоль Гоготты Бишлон было большим событием в жизни Куаффара. Он тотчас же начал питать влечение к Маргарите Бишлон, перешедшее скоро в страстное обожание. Когда он смотрел на нее, царапина на его щеке становилась ярко-пунцовой, а сам он впадал в возбуждение, которое становилось еще более пылким оттого, что м-ль Бишлон выказывала к нему самое жестокое равнодушие. Пылающие щеки Куаффара и его пылкость не производили на нее никакого впечатления, так же как и сладострастные дерзкие взгляды. В то время как Куаффар выбивался из сил, чтобы быть замеченным, Бишлон во все глаза смотрела на бравого Аркенена, которому не переставала посылать жеманные любезности, принимаемые им с небрежностью, еще более увеличивающей ярость раздражительного Куаффара. Но Аркенен имел неосторожность упорствовать в своем поведении. Хорошо! Когда он будет находиться в путешествии, в поисках новостей о своей сварливой супруге, он, Куаффар, постарается сделать последнее усилие, чтобы утвердить себя в сердце Гоготты Бишлон, а также на короткое время — и с каким еще успехом! — заменит Аркенена во всех его обязанностях около г-на де Вердло.

Таков был Филипп Куаффар, назначенный г-ном де Вердло в служители Помоны, который на следующий день после отъезда Аркенена часам к семи вечера предстал перед г-ном бароном, осторожно постучав перед этим в дверь комнаты, где г-н де Вердло находился в обществе девицы де Фреваль. День этот был ненастный; после небольшого перерыва снова начал накрапывать дождь. Через окна, выходившие в парк, видно было затянутое облаками небо и кусочек пруда, покрытого рябью от падающих капель. Так как погода не благоприятствовала прогулке, г-н де Вердло попросил Анну-Клод почитать ему что-нибудь вслух. Когда вошел Куаффар, девица де Фреваль еще держала в руках книгу. Куаффар казался смущенным и чувствовал себя неловко. Девица де Фреваль заметила, что шрам на его щеке утратил свой обычный белый цвет. Сам он хромал меньше, чем обыкновенно Г-н де Вердло спросил:

— В чем дело, Куаффар?

Куаффар, потирая руки, казалось, медлил с ответом.

— Там, господин барон… Там какой-то хорошо одетый человек, дворянин, вероятно, просит пристанища на ночь. Он говорит, что дороги полны воды и что лошадь его падает от усталости.

Г-н де Вердло испустил восклицание:

— О, боже! И Аркенена здесь нет!

Эти слова пронзили душу Куаффара, лицо которого при имени Аркенена исказилось гримасой ненависти. Г-н де Вердло добавил:

— Ну, все равно, нельзя оставлять дворянина под дождем. Пусть он войдет. Распорядись, чтобы приготовили голубую комнату, возле моей. А как назвал себя этот кавалер?

— Он сказал, господин барон, что его зовут кавалер де Бреж и что он — офицер.

— Офицер? Попроси его войти, Куаффар.

Куаффар, казалось, колебался. Шрам из беловатого стал розовым. Направляясь к двери, он сделал жест, как будто хотел что-то сказать. Дойдя до порога, он обернулся, но махнул рукой и вышел.

Г-н де Вердло втянул в ноздрю понюшку табаку.

— Что такое с Куаффаром? У него сегодня совсем странный вид.

Протекла минута молчания. Слышно было, как дождь ударял в стекла. Затем на плитах вестибюля прозвенели шпоры. Дверь отворилась, и путешественник вошел в комнату. Он был высокого роста и хорошо сложен. Его одежда являла некоторое подобие военной формы: сюртук с обшлагами и отворотами, несколько отличающийся от тех, которые обычно носят офицеры, — то, что сейчас же бросилось бы в глаза г-ну де Вердло, если бы он умел разбираться в нашивках. Но г-н де Вердло никогда не был на военной службе. Кроме того, внимание его привлекало лицо незнакомца, а не его одежда. Черты были правильные, резко выраженные, с оттенком надменности и хитрости, суровости и пленительности, одновременно и подвижные и скрытные. Однако гость приближался. Голос его прозвучал отрывисто и немного резко. Он поблагодарил г-на де Вердло за гостеприимство, которым воспользуется на одну только ночь, так как завтра на заре ему уже надо отправляться в путь. Он — офицер и догоняет свой полк. Он приносит извинение за поздний час своего посещения, ссылаясь на трудность путешествия по дорогам, на усталость своей лошади, нанятой им по пути. Все это было сказано в прекрасных выражениях, но с той странностью, что глаза говорившего не следили за направлением его слов. Это тотчас же было замечено г-ном де Вердло, который взглянул на то место, где сидела Анна-Клод де Фреваль. Если бы г-н Вердло был более внимательным, он был бы весьма удивлен бледностью, разлившеюся по лицу молодой девушки, и легким дрожанием ее руки, опирающейся на стол, но г-н де Вердло смотрел теперь на дождевые капли, которые скатывались с мокрой треуголки офицера, падая одна за другой на паркет. Он обдумывал фразы, которыми надо было ответить на слова вежливости и благодарности, только что обращенные к нему новоприбывшим. Ему не удалось придумать ничего лучшего, как пригласить путника за стол. Г-н де Бреж отклонил предложение, ссылаясь на крайнюю усталость и потребность в отдыхе. Он почтительно поклонился девице де Фреваль, приложив палец к губам, а затем послушно последовал за г-ном де Вердло, который, ничего не заметив, шел впереди, чтобы показать гостю дорогу в приготовленную для него комнату. Как только захлопнулась дверь, Анна-Клод де Фреваль одно мгновение оставалась неподвижной и погруженной в оцепенение, затем внезапно прижала свои руки к сердцу, удерживая рыдание, которое сжало ей горло и заставило трепетать плечи.

Когда вернулся г-н де Вердло, поручив своего гостя заботам и услугам почтенного Куаффара, Анна-Клод уже сидела на обычном месте. Г-н де Вердло появился весьма довольный своим поведением, совершенно очарованный этим г-ном де Врежем и очень сожалея, что он не захотел отужинать вместе с ними. У этого молодого человека были самые изысканные манеры, и г-н де Вердло, расхаживая взад и вперед по комнате, продолжал свои дифирамбы.

— Он не сказал мне, в каком полку служит, но, оказывается, ему очень хорошо известен г-н де Шазо, имя которого я ему назвал. Он возвращается в свой полк, а затем рассчитывает получить отпуск и уехать в Париж, куда его призывают важные дела и где ему хочется полечить старые раны, доставляющие ему много беспокойства. Я дал ему поручение посетить мою сестру, г-жу де Морамбер, и рассказать ей, как мы здесь живем. Как вы находите моего посла? Не правда ли, у него весьма привлекательный вид?

Во время ужина Анна-Клод оставалась рассеянной и молчаливой, едва прикасаясь к тому, что ей предлагали. Эта молчание и рассеянность позволили г-ну де Вердло сделать несколько вполне определенных наблюдений. «Вот они, молодые девушки! — подумал он. — Живут они благоразумно и спокойно, но достаточно мимолетной встречи с красивым офицером, чтобы сейчас же в их голове зародилась мысль о романе. Сердце их становится чувствительным прежде, чем они сами могут это заметить. Решительно, г-н де Ла Миньер прав, и мне необходимо выдать ее замуж. Кто знает, не посылает ли ей провидение избранника в образе того гостя, который спит сейчас под моей крышей?»

— Черт возьми, Куаффар! Будь внимательным! Ты пролил соус на мой жилет. Не поливай меня, пожалуйста, как какое-нибудь свое растение!

В самом деде, почтенный Куаффар, подавая тарелки, казался весьма расстроенным. Он был взволнован до глубины души и совершенно не владел собой. Время от времени он поглядывал на дверь, как будто прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь в комнату. А снаружи продолжал лить дождь, и г-ну де Вердло стало понятным, почему этот г-н де Бреж попросил у него убежища от непогоды. Не очень-то приятно быть сейчас в дороге среди бегущих ручьев и водомоин! Гоготта Бишлон, принесшая подсвечник, чтобы проводить девицу де Фреваль в ее комнату, держалась такого же мнения. Она вздыхала, думая об участи Аркенена. Хоть бы удалось ему благополучно прибыть в Бургвуазин и оттуда в Шазардери! В такую погоду ни один хозяин собаку на двор не выпустит.

Ночь была похожа на ту, когда убили у двери дома де Морамбер несчастного г-на де Шомюзи. Наконец настало время идти спать. Красавец офицер давно уже показал всем пример и, должно быть, видел не первый сон, потому что, проходя мимо его двери, Гоготта Бишлон не заметила в щели полоски света. Гоготте очень хотелось посмотреть на спящего. Ей нравилась военная форма. Разве не носил ее Аркенен на службе у короля? Однако г-н де Вердло, чтобы положить конец ее болтовне, со свечкой в руке приблизился к Анне-Клод де Фреваль. По обыкновению, он дружески потрепал ее по щеке. Рука его почувствовала жар, но он не обратил на это особого внимания. Фитиль свечи обуглился, и он поправил его кончиком ногтя, не заметив жеста, которым Анна-Клод хотела его удержать. Когда он ушел к себе, она одно мгновение находилась в нерешительности, опустив голову и прислушиваясь к шагам, удаляющимся по лестнице. Затем, предшествуемая Гоготтой Бишлон, направилась в свою комнату.

Очутившись у себя, она тотчас же бросилась на кушетку. Ноги подкашивались под нею, и тоска сжимала ее горло. Около нее Гоготта неторопливо приготовляла постель Когда она кончила и наконец удалилась, Анна-Клод прошла в соседнюю комнату Приложив ухо к двери помещения, занимаемого. Гоготтой, она слышала, как ее служанка не которое время ходила взад и вперед, затем звуки умолкли и Анна-Клод услышала первые затяжки ровного похрапывания. Слушая этот храп, Анна Клод быстро раздевалась. Она накинула халат, на дела легкие туфли и на цыпочках проскользнула в длинный коридор, соединяющий «Старое крыло» с замком. Шла она легко и осторожно. Иногда останавливалась, а затем снова пускалась в путь Таким образом она добралась до вестибюля.

Дождь перестал. Ни один звук не смущал великого молчания, окутывавшего Эспиньоль. Здесь все было погружено в сон. Животные в стойлах и конюшнях, люди под одеялами и за занавесками. Иногда еле заметный ветерок заставлял вздрагивать пламя свечи. Посредине вестибюля Анна-Клод долго оставалась в неподвижности, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к малейшему шороху. За деревянной обшивкой стен, в балках потолка время от времени раздавалось осторожное потрескивание, которое можно было бы назвать вздохами темноты. В промежутках Анна-Клод чувствовала шум своего дыхания. Ей казалось, что с того момента, как она покинула свою комнату, протекла целая вечность. Было, вероятно, очень поздно.

До какого же времени будет оставаться она в этом пустом вестибюле, который казался ей огромным? Эти темные углы не могло осветить слабое пламя восковой свечи. Внезапно часы на башне прозвонили полночь. Они могли бы пробить и больше двенадцати раз, прежде чем ею было бы это замечено, до такой степени ее сознание было заполнено одной мыслью. Эти двенадцать ударов вывели ее из состояния оцепенения, в котором она находилась. Догоревшая свеча мерцала и готова была погаснуть. Она заменила ее новой, захваченной с собою, и направилась к лестнице. Поставив ногу на первую ступеньку, она немного поколебалась. Затем, сняв туфли, начала подниматься. Поднималась она с величайшими предосторожностями. На площадке остановилась. Еще несколько ступенек выше, и она будет перед комнатой, в которой спит г-н де Вердло. Оттуда не было слышно ни одного звука. Г-н де Вердло мог бы похвастаться, что обладает сном младенца. Она повернула направо в коридор, в конце которого была расположена «голубая комната», где г-н де Вердло поместил гостя, прибывшего в Эспиньоль. Приближаясь к ней, Анна-Клод удвоила свою осторожность. Свечу она поставила на пол в углу коридора. Ощупью добралась до двери. Почувствовав себя у цели, она нагнулась и приложила ухо к замочной скважине. Сначала она не слышала ничего, кроме учащенных ударов своего сердца, затем одышка ее успокоилась и она уловила легкое ритмичное дыхание, которое бывает у того, кто спит или отдыхает. Оно поднималось и падало, подчиняясь правильному ритму. Анна-Клод слушала его долго. Мало-помалу дыхание усилилось, сделалось более звучным, легче различимым, более громким, настолько громким, что, казалось, оно постепенно наполняет весь замок своим властным, всепокоряющим, всеохватывающим гулом. Она сама чувствовала себя захваченной этим дыханием, как каким-то вихрем, который готов ее перевернуть, унести с собой. Оно наполняло ее волосы, проходило сквозь ее руки, ласкало ее грудь, обжигало ее губы.

Она отдавалась ему в полном изнеможении, в полной покорности и в то же самое время прекрасно знала, что это просто дышит мужчина там, за этой дверью, перед которой она трепещет от ужаса и любви, в то время как слезы текут по ее полному экстаза и муки юному лицу.

Долго оставалась она так, пока наконец не взяла медленным движением свой подсвечник. G теми же предосторожностями она спустилась по лестнице. На последней ступеньке села отдохнуть. Ночь достигла половины. На заре Куаффар придет разбудить путешественника. Надо ждать до этой минуты, чтобы быть уверенной, что не произойдет ничего ужасного. Дождь освежил воздух. Анна Клод вздрогнула. Она спрятала свою голову в ладони. В ее голове проносились скорее видения, чем мысли. Они быстро следовали друг за другом, как это бывает во сне: карета, свет факелов, пистолетные выстрелы, лицо, глаза, которые смотрят в упор, человек, стоявший во весь рост и одним прыжком очутившийся в седле, потом — приемная монастыря Вандмон, широкое лицо г-на де Шомюзи и где-то, в самых глубинах памяти, маленькая девочка, очень смешная в своем слишком широком старом камзоле с плеч садовника, маленькая девочка — она сама — которую захватили однажды на монастырской стене, готовую, как мальчик, бежать навстречу приключениям. Вдруг она вздрогнула. Пропел петух. Что-то похожее на смутный свет просочилось в темноту вестибюля, где, бледнея, умирало пламя свечи. Это заря. Сейчас появится Куаффар. Она слышала, как он переходит двор. Сейчас огромным ключом он откроет замковую дверь. Он разбудит того, кому надо отправиться в путь, и ничего не произойдет больше. Она не услышит ужасного крика, остановленного в горле кровью, хлынувшей из смертельной раны. Час опасностей уже миновал. Ей нужно возвращаться в свою комнату. Она хотела подняться, но почувствовала такую слабость, что у нее подкосились ноги. Вдруг, ощутив какую-то жгучую неловкость в затылке, она вскочила на ноги и обернулась. С вершины лестницы, опершись на перила, он рассматривал ее пристальным взором. Уже готовый в дорогу, с треуголкой на голове и плащом за плечами, улыбаясь, с пальцем на губах в знак молчания, он смотрел в бледном свете пробуждающегося дня, как со всей быстротой своих голых ножек убегала от него эта странная Психея, которая несла вместо светильника погасшую свечу, в то время как в ее сердце металось таинственное и жгучее пламя только ей одной ведомой тайны…

Не без причин поэтому, для него совершенно необычных и не поддающихся объяснению, Филипп Куаффар с хитрым и глубокомысленным видом, вертя свою шляпу меж пальцами, пришёл доложить г-ну де Вердло, что ночевавший в замке гость уехал на самой заре, обменяв свою разбитую неподкованную лошадь на лучшего коня из конюшни Эспиньоль, и что он проделал это без всяких церемоний, угрожая ему, Куаффару, весьма красноречивым прикладом пистолета. Рассказав об этом, означенный Куаффар вынул из кармана записку, которую всадник велел ему передать г-ну де Вердло. Г-н де Вердло сломал печать и извлек из конверта листок бумаги, на котором было написано четким почерком:


«Капитан Сто Лиц благодарит г-на барона де Вердло за гостеприимство, столь любезно оказанное им кавалеру де Брежу. Он никогда не забывает благородных поступков»


Читая эту записку, г-н де Вердло дрожал от ужаса. Как! Он только что дал приют под своей крышей предводителю шайки разбойников! Он спал рядом с комнатой, которую занимал этот человек, и рисковал тем, что ему во время сна могли перерезать горло. Как! Этот красавец офицер с такими тонкими и вежливыми манерами всего только бандит самого низшего разбора, прирожденный негодяй! Это превосходило всякие предположения. Каким образом Анна-Клод не узнала в нем человека, напавшего на ее карету? Ах, если бы Аркенен был здесь, он сразу бы разоблачил незнакомца! Впрочем, приключение имело счастливый исход, так как, вместо того чтобы быть зарезанными, отделались только подменой лошади.

Г-н де Вердло был настолько взволнован, что успокоился только к вечеру. Что скажет г-н де Ла Миньер об этом событии, когда оно станет ему известно? Возвращаясь в памяти к происшедшему, де Вердло испытывал некоторую гордость от сознания, что он стоял лицом к лицу с таким опасным бандитом и еще принял его за дворянина. Он не уставал перечитывать записку, адресованную к нему разбойником, тем более что выражения, в которых она была написана, гарантировали ему на будущее некоторую безопасность. Этот капитан слыл за человека, который умеет держать слово. Разве он откажется когда-либо быть признательным за прием, полученный им в Эспиньоле? Эти рассуждения, во время которых Анна-Клод оставалась совершенно безмолвной, окончились только поздним вечером, когда надо было идти спать. Велико было удивление девицы де Фреваль, когда она, возвратясь в свою комнату, нашла на своем туалете старательно перевязанный пакет. Там находился прекрасный остро отточенный кинжал в шагреневых ножнах и маленькая склянка с наркотическим отстоем. Все это было завернуто в лист бумаги, на котором довольно хорошо было изображено сердце, пронзенное стрелой. Каким образом попали сюда эти вещи? Их присутствие здесь обнаруживало существование услужливой руки. Кто же иной мог быть в этом замешан, как не Куаффар, которого могли заставить силой выполнить данное ему поручение, если не удалось воздействовать на него путем убеждения? И Анна-Клод де Фреваль, со взором, устремленным на эту странную посылку, долго оставалась неподвижной, в то время как в руках у нее был жар, щеки пылали, а сердце билось в груди, как большая птица.

IV

В гулком и чистом воздухе прозвучал пистолетный выстрел, оставляя после себя небольшой дымок. Чучело, насаженное на кол, слегка покачнулось. Это была закутанная в плотный шерстяной плащ фигура толстяка, единственной ногой которого являлась вбитая в землю жердь. На верхней ее оконечности красовалась криво надетая треуголка. Пугало было водружено в дальнем углу парка Эспиньоль на украшенной газонами площадке. Тотчас же после того, как прокатилось эхо, чей-то голос воскликнул:

— Прекрасный выстрел, мадемуазель! Точка в точку!

И Аркенен устремился к мишени. Он внимательно осмотрел ее, сунул палец в круглую дыру от пули, пробившей сукно плаща, и вернулся обратно.

— Я возьму на себя смелость сказать вам, сударыня, что вы станете хорошим стрелком, если, следуя моим указаниям, сумеете надлежащим образом брать прицел и не слишком вытягивать руку. Пуля легла прекрасно. Теперь нужно постараться попасть в самое сердце.

Аркенен кусочком мела нарисовал сердце на верхней части плаща. Сделав это, он выпрямил жердь, поправил треуголку и вернулся к девице де Фреваль, которая стояла в конце аллеи, держа в руке только что разряженный пистолет.

На ней был прекрасно сшитый кокетливый мужской костюм, делавший ее еще меньше ростом и превосходно подчеркивающий пышущую здоровьем гибкость молодого тела. В этом наряде, который мог бы показаться смешным, она была полна изящества и некоторой надменности. На каблучках ее высоких сапог из тонкой кожи поблескивали шпоры, а у ног лежал хлыст. Перед тем как приступить к упражнению в стрельбе, как, она это делала каждое утро, у нее был урок верховой езды под руководством все того же Аркенена, а сейчас предстоял о фехтование. В течение уже нескольких недель Аркенен служил девице де Фреваль учителем стрельбы, верховой езды и искусства владеть оружием. Полный гордости от сознания своих новых обязанностей, он воскрешал в памяти военные годы, когда ему довелось быть прекрасным кавалеристом, хорошим стрелком и недурным помощником фехтмейстера. О, до какой еще высоты могли вознести его эти подвиги в глазах м-ль Гоготты Бишлон! Трескотня выстрелов и звон рапир наполняли ее сердце страхом, но ей трудно было противиться чувству горделивого удовлетворения, когда она видела, как девица де Фреваль и Аркенен скакали рядом по двору замка Эспиньоль. Тем не менее она считала пустой забавой эту странную прихоть упражняться в искусстве верховой езды и боя на рапирах, увлекаться пистолетной пальбой в чучело, закутанное в плащ, с криво посаженной треуголкой на голове, которое по вечерам, в сумерках, принимало вид разбойника и заставляло вас дрожать с головы до ног.

Вскоре после странного визита самозваного кавалера де Брежа девица де Фреваль выразила г-ну де Вердло желание заняться различными военными упражнениями и теперь отдавала им все свое свободное время. Г-н де Вердло охотно на это согласился. Пребывание в замке подозрительного гостя заставило его призадуматься. Замок Эспиньоль стоял достаточно уединенно, а окружающая местность не внушала чувства безопасности. Здесь то и дело шатались бродячие торговцы со своими товарами, и их назойливость могла быть только предлогом, чтобы проникнуть в дом. Сделавшись весьма подозрительным после известного события, г-н де Вердло, чтобы оградить себя от этих разносчиков и бродяг, решил удвоить засовы на всех воротах и запастись большим количеством мушкетов и алебард, чтобы вооружить ими всех своих слуг и даже малышей-лакеев. Аркенен был поставлен во главе этих вооруженных сил. Вне всякого сомнения, все эти военные замыслы про сильное впечатление на девицу де Фреваль, в одно прекрасное утро она попросила у г-на де Вердло разрешения заняться верховой ездой, стрельбой из пистолета и упражнениями с рапирой, добавив, что все это послужит ей на пользу, так как ей приходится жаловаться на головную боль, легкий жар и бессонницу. Утомительные занятия на свежем воздухе избавят ее от всех недомоганий.

Легко согласившись исполнить эту просьбу, г-н де Вердло тем не менее, думая о ней, испытывал чувство некоторого недоумения. Он с трудом мог представить себе молодую девушку — а в особенности Анну-Клод де Фреваль — вскидывающей к плечу мушкет или стреляющей из пистолета. В некоторых книгах говорилось, что подобная воинственная грубоватость была некогда уделом мифического племени амазонок, но эти дамы с искалеченной грудью не казались г-ну де Вердло хорошим примером, и он испытывал некоторое сожаление оттого, что Анна-Клод подражает суровым девственницам, тем более что ее собственное тело становилось с каждым днем все прекраснее, а грудь начинала уже обнаруживать под шелком корсажа весьма приятную округленность. Однако он несколько успокоился, услышав, что во время волнений в годы несовершеннолетия покойного короля некоторые придворные дамы приняли участие в событиях и даже отправились в поход с ружьем в руках и развевающимися перьями на шляпе. Отнюдь не обрекая Анну-Клод на подобную же участь, он не мог находить ничего дурного в том, что ей нравятся удовольствия, полезные для здоровья. К тому же с самых первых шагов Анна-Клод обнаружила исключительные способности ко всем этим мужским забавам. Пуля ее пистолета никогда еще не миновала цели; Аркенен удивлялся ее успехам в умении ездить верхом и владеть рапирой.

Последний каприз Анны-Клод заставил все же немного поворчать доброго г-на де Вердло. В конце концов он уступил, и из Вернонса были привезены все необходимые принадлежности для фехтовального искусства. Вскоре г-н де Вердло мог уже наблюдать, как Анна-Клод, с лицом, закрытым решеткой маски, защищенная нагрудником, отбивает клинок рапиры, направленный в нее Аркененом, подвергая себя опасности при наступлении и обнаруживая большую ловкость в ответных ударах. Г-н де Вердло очень охотно присутствовал при этих уроках, которые, казалось, были ему более по душе, чем пальба из пистолета. Они происходили в огромном вестибюле замка. По полу рассыпались опилки, и Анна-Клод, сжав рукоятку рапиры, став вполуоборот, занимала позицию против Аркенена. С неподдельной яростью она бросалась в атаку и с самой естественной ловкостью парировала ответные удары. Аркенен все время держал ее в руках и не давал ей никакой пощады. Это вызывало ряд весьма красивых положений. А иногда и г-н де Вердло, побуждаемый чувством соревнования, топал ногою в знак вызова и делал несколько фехтовальных движений своей тростью, подражая правильным выпадам. Окончив урок, Анна-Клод поднимала решетку маски и вытирала пот на висках. Лицо ее бывало тогда полно оживления, а в глазах еще пылал отсвет боя.

Такие же счастливые способности обнаруживала девица де Фреваль и в искусстве верховой езды. По тому, как она бралась за поводья, трудно было поверить, что ей еще не приходилось иметь дела с лошадью. С редкой ловкостью приспособлялась она к движениям своего коня, как бы заранее угадывая все его намерения. В сравнительно короткое время она стала превосходной наездницей, не боящейся ни брыканья, ни прыжков, ни скрытых хитростей, и удивительно крепко сидела в седле, с настоящим мастерством умея пользоваться поводьями и шпорой. Удивляясь ее успехам, Аркенен все же не прощал ей ни одной ошибки. Вскоре перешли к урокам посадки в седло, и девица де Фреваль быстро научилась вскакивать по-мужски, вполне одобрив отныне этот способ, против которого г-н де Вердло сначала было стал протестовать; впоследствии он принужден был покориться, видя, как Анна-Клод превращается из амазонки во всадника, внося в это превращение удвоенную пылкость. Ей нравилось, бывая в конюшнях, подходить к лошадям, ласкать их, говорить с ними и самой давать им овес.

Кроме тяжелой каретной запряжки, г-н де Вердло держал недурных верховых лошадей. Эта привычка сохранилась у него со времени посещения Эспиньоля маленькими Морамберами, которым ему хотелось тогда доставить возможность приятных прогулок. Но с тех пор верховые лошади обслуживали одного только Аркенена, который неоднократно гарцевал на одной из них по дороге в Вернонс. Анна-Клод всех их весьма одобрила, но предпочитала ту, которая была оставлена в Эспиньоле в обмен на так дерзко украденного жеребца. Впрочем, вор не ввел г-на де Вердло в убыток. Эта бурая лошадь была прекрасных статей, но с большим норовом. Именно ее и выбрала себе девица де Фреваль, когда уже была в состоянии расстаться с манежем и отправиться в поле в сопровождении Аркенена.

Там совершали они длинные прогулки то шагом, то галопом, иногда одним прыжком перелетая через какую-нибудь изгородь или упавшее дерево. Местность, окружающая Эспиньоль, являла глазу большое разнообразие: обширные леса, озера, болота, ланды и обработанные поля. То тут, то там — деревушка, спрятанная в складках долины. Зима в этих местах бывала холодной, весна несколько запоздалой. Осенью воздух благоухал и был пронизан различными запахами; летом он тяжело давил все окружающее. Бедная, малонаселенная страна, лежащая в стороне от больших дорог. В окрестностях Эспиньоля существовали только очень плохо поддерживаемые проселки и едва обозначенные тропинки. Но ничто не могло остановить девицу де Фреваль. Ей чрезвычайно нравились прогулки верхом, и только вечерняя заря заставляла ее возвращаться в Эспиньоль, в особенности когда она пользовалась лошадью капитана, что случалось очень часто. Анна-Клод казалась тогда охваченной каким-то демоном стремительности и свободы. Необходимо добавить, что этот же демон вселялся и в странное животное, в общем послушное и разумное, но делающееся то капризным, как коза, то нежным как ягненок; оно внезапно подчинялось какому-то бешеному порыву, который уносил его в безумный галоп. В этих случаях Аркенен старался не терять всадницы из виду. Доходило до того, что они пересекали во всю длину болото Пурсод, оставляли за собой перекресток Бифонтэн и достигали рощи Вокрез. Здесь дорога суживалась и переходила в легкую тропинку, которая вела в местность, называемую Большой Холм.

С этого Большого Холма расстилался широкий вид в сторону деревни Бургвуазин, скрытой довольно высокими пригорками. Доскакав до этого места, лошадь девицы де Фреваль впадала в беспокойство, начинала ржать, дергать поводья, кусать удила; все это кончалось тем, что она вставала на дыбы и делала бешеный прыжок. Выйдя из повиновения, лошадь уже отказывалась идти назад, и необходимо было, чтобы заставить ее сделать это, выдерживать с ней настоящую борьбу, которая вселяла в нее боязливую настороженность во все время обратного пути в Эспиньоль. Кроме всех этих развлекающих Анну-Клод упражнений в стрельбе, в фехтовании и верховой езде, она вела самую однообразную, ровную жизнь; г-н де Вердло нашел в ней приятного для себя товарища. Теперь он был благодарен судьбе за счастливый случай, который послал ему эту очаровательную девушку для того, чтобы облегчить его одиночество, и ему уже казалось смешным то предубеждение, с каким он встретил ее первое появление. В общем, г-н де Шомюзи очень хорошо сделал, что умер, а еще лучше, что оставил после себя дочку, плод своих любовных интриг. Г-н де Вердло не мог нахвалиться ее пребыванием в Эспиньоле. Он ни в чем не мог бы ее упрекнуть. Правда, скакать по дорогам в мужской одежде рядом с Аркененом и возвращаться в грязи и пыли с головы до ног — довольно странная затея. Не менее непонятны и ее развлечения — стрельба из пистолета и бой на рапирах, но все же эти в общем невинные и безвредные забавы его не пугают. Анна-Клод извлекла из них некоторую пользу, так как приобрела редко встречающуюся у девушки ее возраста крепость сложения, ничего не утратив из своего природного изящества. Личико ее равным образом выиграло в миловидности, и г-ну де Вердло доставляло удовольствие его рассматривать. Все это, несомненно, создаст счастье ее будущего мужа. Г-н де Вердло, впрочем, не любил долго останавливаться на этом предположении. Мысль о том, что в один прекрасный день Анна-Клод покинет Эспиньоль, чтобы броситься в объятия супруга, доставляла ему весьма мало удовольствия. Он пытался утешать себя тем, что ее незаконное и до некоторой степени темное происхождение не будет благоприятствовать скорому браку. К тому же уединенный образ жизни обитателей замка Эспиньоль делал замужество Анны-Клод в достаточной мере затруднительным. И она сама, казалось, не очень этого хотела Когда г-н де Вердло, преследуя свои планы, предложил ей, как это советовал г-н де Ла Миньер, познакомиться поближе с обществом Вернонса, она не поторопилась пойти навстречу его доводам. Анна-Клод мало заботилась о том, чтобы появиться в свете. Эспиньоль, казалось, отвечал всем ее потребностям, и ей ничего не оставалось желать, хотя она и впадала иногда в то состояние мечтательности, которого г-н де Вердло не мог не заметить.

Она часто предавалась задумчивости в те часы, когда г-н де Вердло приглашал ее сыграть партию в бирюльки. Эта игра весьма занимала г-на де Вердло. На большой стол высыпались крошечные безделушки из слоновой кости, и нужно было вытаскивать их одну за другой из образованной ими кучи так, чтобы ненароком, неловким движением не разрушить ее. Продолжительные упражнения в этом деле наделили г-на де Вердло некоторой ловкостью, и он легко извлекал бирюльки из кучи, где они были беспорядочно перемешаны друг с другом. Ему удавалось иногда совершать настоящие чудеса ухищренности, но Анна-Клод показывала еще лучшие достижения, тем более заслуживающие восхищения, что она выполняла их, не заботясь ни о какой осторожности, с таким видом, точно думала в это время о совершенно посторонних вещах. Сама она была погружена в свои мысли, а ее рука чудесным образом повиновалась демону проворных и точных движений. Приятно было смотреть, как Анна-Клод с непоколебимой уверенностью трогала неустойчивые и хрупкие кусочки слоновой кости, которые никогда не шатались под ее пальцами. Но еще удивительнее было то, что она достигала этого, оставаясь совершенно невнимательной и погруженной в видимую рассеянность. Ее успехи повергли г-на де Вердло в величайшее изумление. Одаренная такой легкостью руки, легкостью, в которой было что-то таинственное, Анна-Клод могла бы выполнять самые сложные задания, если бы ей заблагорассудилось приняться за часы и кошельки своих ближних. Она проникала бы в карманы и жилеты так, что никто ничего бы и не заметил, и совершала бы самые восхитительные кражи, какие только можно себе вообразить. Г-н де Вердло в шутку говорил ей об этом, и иногда довольно придирчиво, на что она отвечала только одним движением своих прекрасных молчаливых губ, после чего снова погружалась в свои грезы.

Очаровательное личико Анны-Клод становилось в это время каким-то чужим и далеким. Ее окружала и поглощала всецело атмосфера глубокой задумчивости. Она, казалось, ничегоне видела, не слышала, вся отдаваясь одной мысли, которая силой привлекала ее к себе и погружала ее сознание в какие-то глубины духа. В такие минуты Анна-Клод казалась пребывающей в какой-то потусторонней стране, где она посещала свое прошлое, если только не пыталась проникнуть взором в то, что ей суждено еще пережить. Она производила тогда впечатление отсутствующей, затерявшейся в каких-то странствиях души. Иногда она возвращалась из этих блужданий словно разбитая странной усталостью. Несколько раз было так, что она приносила с собой необъяснимое оживление. Но всегда в ее состоянии чувствовалась какая-то тайна. Щеки ее покрывались краской, глаза сверкали, губы жадно глотали воздух. Нечто от огня растекалось по чертам ее лица, принимало пламенное выражение отваги, желания, порыва, захватывая этим чувством и все ее тело. Повинуясь внезапной потребности движения, она вскакивала, как бы от толчка или развернувшейся пружины. Руки ее дослали движение, словно она хотела схватить или сжать какую-то вещь, которая легко могла разлететься на куски в ее пальцах. Г-н де Вердло испытывал тогда при виде ее смутное и странное беспокойство, которое, впрочем, длилось недолго. Проходила минута, и Анна-Клод овладевала собой. Иногда, и довольно часто, она приближалась к окну, словно для того чтобы посмотреть, не приехал ли кто-то, кого она так страстно ожидает и чье прибытие несколько запоздало. Но ее взгляду являлся только одинокий со всеми своими боскетами и цветниками сад, в конце которого, на жасминной площадке в дырявом от пуль шерстяном плаще и криво надетой треуголке возвышалось посаженное на кол чучело-мишень. Задумчивость, которой до самозабвения предавалась девица де Фреваль, имела место не только в присутствии г-на де Вердло. Иногда, возвратясь из верховой поездки в сопровождении Аркенена, она направлялась прямо в свою комнату, где и запиралась на ключ, не открывая даже Гоготте Бишлон, пришедшей помочь ей переодеться. Особенно часто бывало это, когда после подъема на Большой Холм ей приходилось выдерживать борьбу с капризами своей лошади. В такие дни она появлялась только на минуту, к обеду, и тотчас же после его окончания просила у г-на де Вердло разрешения возвратиться к себе. Там она отказывалась даже от услуг Гоготты, которую это немало огорчало, так как час укладывания спать был как раз тем временем, когда м-ль Бишлон всего охотнее посвящала свою молодую госпожу во все свои любовные дела с г-ном Аркененом. Дела эти складывались не очень удачно. Гоготте не удавалось добиться от Аркенена правды о результатах его поездки в Шазардери. Кончила его жена свое земное существование или она еще живет на белом свете как ни в чем не бывало? Аркенен утверждал, что ему ничего не удалось окончательно выяснить, и Гоготта осыпала упреками мужчин, лгунов по своей природе, единственное удовольствие которых состоит в том, чтобы доводить женщин до бешенства, и которые придают себе слишком высокую цену, потому что думают, что без них совершенно нельзя обойтись! В этом пункте своих рассуждений Маргарита Бишлон теряла всякое самообладание и кончала тем, что говорила об отношениях между двумя полами с такой последней грубостью, что, если бы Анна-Клод, прибыв в Эспиньоль, была еще не осведомлена о способах, какими мужчины и женщины выражают по отношению друг к другу свое желание, она могла бы составить себе об этом ясное представление именно в эту минуту, благодаря речам м-ль Гоготты, которая, в самом деле, пускалась в самые точные подробности, подвергая насмешкам те удовольствия, которые получаешь обоюдно и вдвоем, утверждая, что она ни в чем еще не уступила и не уступит Аркенену, прежде чем он не заключит с ней прочного и законного брачного союза. Она слишком хорошо знала мужчин, чтобы им доверяться. У них совершенно отсутствует уважение к девической невинности, и все они не что иное, как развратники, воры и бандиты.

Обычно Анна-Клод пропускала мимо ушей всю эту брань, но иногда, однако, она настораживалась, в то время как Гоготта причесывала ее на ночь или оказывала ей какие-нибудь мелкие услуги. А чаще всего она отсылала ее к себе и сама кончала свой ночной туалет. И бывало иногда, что, сбросив с себя все одежды, девица де Фреваль оставалась совершенно обнаженной. Тогда она приближалась к зеркалу, ласкала свои плечи, взвешивала на ладони свои юные груди и пробовала на ощупь их нежность и упругость. Так оставалась она с минуту, погруженная в созерцание, потом внезапно краснела с головы до ног, как если бы вспыхнувшее тайное пламя сжигало ее тело одновременно и зноем и стыдом, а сердце разрывалось, пронзенное кинжалом, который в задвинутом ящике ее туалетного столика, в шагреневых ножнах, спал острым сном своего лезвия, более отточенного, чем соблазнительное жало ветхозаветного змея.

V

Маркиза де Морамбер барону де Вердло.

Я уже очень давно не писала Вам, дорогой брат, и не думаю, что г-н де Морамбер брался за перо, чтобы это сделать. Где бы он мог найти время? Г-н де Морамбер — самый занятый человек в Париже. У него нет ни одной свободной минуты. Не думайте, однако, что занятия все время удерживают его дома. Не воображайте его, прошу Вас, Сидящим за столом или перед камином в колпаке и домашнем халате в обществе своих очков и чернильницы, в то время как он наводит справки в каком-либо ученом труде или предается глубокомысленным размышлениям, с локтем, положенным на ручку кресла, и пальцем, прижатым к виску. Умоляю Вас, не воображайте его погруженным в какие-либо проблемы высшей политики или государственных финансов, толкующим дипломатические ноты и подводящим цифровые итоги. Г-н де Морамбер уже не тот человек, которого Вы знали. Вы его не увидите больше в домашнем халате. Эта одежда для него уже недостаточно хороша. Портной не успевает шить для него камзолы, которые ему никогда не кажутся достаточно пышными. Парикмахеру не удается угодить ему самыми великолепными париками. Сапожник не в состоянии приготовить для него достаточно изящные и тонкие башмаки. Г-н де Морамбер очень много советуется с зеркалом, долго созерцает там свое отражение, прыскает на себя духами, чрезвычайно заботится о своем туалете. Окончив эти приготовления, он спрашивает свою карету и уезжает. И куда, думаете Вы, дорогой брат, отправляется маркиз де Морамбер? Вы полагаете, должно быть, что он едет на какое-нибудь ученое собрание экономистов и знатоков бюджета, на аудиенцию у министра или государственного контролера? Ничего подобного. Г-н де Морамбер отправляется в город в поисках удовольствий. Он находит их в театре, на месте гуляний, в игорном доме и еще бог знает где! Для негр не существует ни слишком расточительного, ни слишком неприличного общества. Г-н де Морамбер — фат. Г-н де Морамбер — петиметр. Г-н де Морамбер — игрок, гуляка и развратник. Душа г-на де Шомюзи вошла в его тело.

Уже отсюда я вижу, Вердло, что Вы считаете меня заблуждающейся, находящейся во власти горячечных видений или образов пустого сна. Вы думаете, что какой-то странный чад бродит в моем мозгу, что я ни в чем не могу дать себе отчет. Не стройте ложных предположений. Я вполне владею своим рассудком. Я даже скажу Вам, что я одна сохранила его, насколько возможно, среди тех людей, с которыми мне приходится иметь дело. Все вокруг меня нуждаются в том, чтобы их связали. Все головы пошли кругом, и Вы увидите, что это так, когда я попытаюсь рассмотреть положение вещей несколько со стороны. Вы помните, каким человеком был г-н де Морамбер? Знавали ли Вы когда-либо человека более серьезного и рассудительного? Насколько бедному Шомюзи и Вам недоставало и недостает здравого смысла (ему на свой лад, Вам на свой), настолько г-н де Морамбер обладал всегда глубиною ума и правильностью суждений. Вам была известна его предрасположенность к научным занятиям и основательным умозаключениям; наконец, весь его образ жизни, отмеченный чертами достоинства и серьезности. Вам известна та слава, которую снискали ему его труды; прибавьте ко всем этим достоинствам то постоянство, которое г-н де Морамбер вносил в свои привязанности. За двадцать лет супружеской жизни он ни разу мне не изменил, и я была уверена, что он никогда не доставит мне подобного огорчения, ибо уже находится в том возрасте, когда чувства угасают, а страсти теряют свою остроту. Одним словом, г-н де Морамбер не только был примерным супругом, но и готовился стать весьма значительной особой в королевстве. Слава, доставленная ему знаниями и зрелостью суждений, должна была привести его к самым высоким должностям. Все глаза были обращены на него. Г-н де Морамбер находился на высоте своей известности, и нужно было достичь большой величины, чтобы падение оказалось таким глубоким. Бедный Морамбер! Несчастный человек! Ты потерял даже свою честь!

В самом деле, заслуженная г-ном де Морамбером репутация одного из умнейших людей своего времени должна была привлечь внимание великого герцога. Этот весьма просвещенный вельможа имел намерение ввести в управление королевством некоторые реформы, но ввести их с полной сознательностью. Поэтому он, как Вы уже знаете, приблизил к себе г-на де Морамбера, чтобы посоветоваться с ним относительно их характера и своевременности. Как только г-н де Морамбер попал ко двору принца, он был так осыпан благодеяниями и так отягощен обязательствами этикета, что пребывание его там продолжалось дольше положенного срока, а великий герцог не мог больше без него обходиться. Никто еще не видел подобного благоволения. Г-ну де Морамберу приходилось, как я себе воображала, посещать празднества, придворные развлечения, полуночные ужины, маскарады, присутствуя на них лишь по обязанности, только для того, чтобы найти там случай вести с принцем среди окружающего их придворного легкомыслия беседу о серьезных вещах.

Но, брат мой, я жестоко ошибалась. Вы не можете себе представить всех коварных и пагубных обольщений этого климата, где голова охвачена самыми различными чувственными соблазнами, где женщины слишком красивы, где слишком много цветов и музыки, где кровь воспламеняется для всех наслаждений. И, казалось, г-н де Морамбер более чем кто-либо другой мог бы противостоять всем этим соблазнам. Но он ничего для этого не сделал и, напротив, пал их жертвой с самым губительным легкомыслием. Словно вся его мудрость имела своим основанием тающий воск. Его видели танцующим целые ночи напролет, он надевал самые шутовские непристойные маскарадные костюмы, вплоть до того, что в одном полуночном балете появился полуголым, в образе Тритона; он вмешивался во все интриги и отдавался женщинам с истинной страстью, тем более ожесточенной и неудержимой, что она весьма запоздала и не могла быть продолжительной. Вихрь безумия все поставил вверх дном в его голове. Потеряв нравственные устои, он потерял всякую осторожность и в своих словах, и в поступках. Он истощил свой ум в речах, полных цинизма и сквернословия. Как я Вам уже сказала, в него вселилась душа самого г-на де Шомюзи. Эта самая развращенная из душ не нашла себе в нем успокоения и грозит все новыми и новыми бесчинствами. Если бы только несчастье ограничилось одним г-ном де Морамбером, впавшим в пучину разврата! Увы! Пагубный пример увлек за собой его сыновей. Да, да, эти дети, которых я с такой заботливостью ограждала от порока, одновременно получили представление и о его существовании, и о его проявлениях. Подобно своему отцу, который предался беспутному образу жизни, они отдалились от правил поведения, которые я им так настоятельно внушала. Они приобщились к отцовскому разврату. Милости великого герцога, удостоившего их своей дружеской благосклонностью, облегчили им возможность вести самый легкомысленный образ жизни. Они выступали в балетах и принимали участие в театральных представлениях. Тем не менее, среди всех этих опасностей, прямо чудом оба они еще сохранили свою невинность, и в этом отношении вернулись бы в Париж такими, какими уехали отсюда, если бы их отцу не пришла на обратном пути несчастная мысль вернуться через Венецию. Г-на де Морамбера привлекала в этот знаменитый город слава его куртизанок, и в объятиях одной из этих соблазнительных сирен его сыновья потеряли то, о чем Вы уже догадываетесь. Добавлю, что все это повредило им и в другом отношении, но я надеюсь, что они скоро будут здоровы.

Вот в каком состоянии, мой дорогой Вердло, были они мне возвращены. Я с трудом могла узнать скромных юношей, которых отец увозил ко двору великого герцога, в тех двух скрытных и неряшливо одетых бездельниках, которых привез мне обратно г-н де Морамбер, О, как вульгарно изменило их это горестное путешествие! Ничего не осталось от тех почтительных, полных угодливой боязливости манер, которые я воспитывала в них с таким терпением. Ничего от той скромности и сдержанности в разговоре, которыми не могли нахвалиться те, кому приходилось с ними встречаться. Какая-то злая фея тронула их своею палочкой. У них были теперь дерзкие взгляды, манеры самого подозрительного происхождения, наглое зубоскальство и в разговорах нескромные намеки на те удовольствия, о которых они сохранили грязную память и которыми столь недостойно гордились. Я не узнавала больше их манеры выражаться, их речи, густо пересыпанной итальянскими словечками и добавляемой замечаниями, смысл которых ускользал от меня, но где, как я догадываюсь, было очень много намеков на непристойность. Наглецами и развратниками — вот кем сделал своих сыновей г-н де Морамбер. Прибавьте ко всему этому в высшей степени нелепый наряд, который они привыкли там носить, следуя за итальянскими модами, производящими на нас впечатление крайнего безвкусия и экстравагантности. Вот; мой дорогой брат, какое зрелище представилось моим глазам, и Вы можете себе вообразить, с каким гневом и какой печалью я его созерцала.

Не сомневайтесь, однако, в том, что, размышляя над глубиною своего несчастья, я в то же самое время изыскивала способы от него избавиться. Вы достаточно меня знаете, чтобы предположить, будто я соглашусь оставаться простой зрительницей подобной беды. В моем характере достаточно твердости и мужества, а трудность задачи не в состоянии меня остановить. Я скоро поняла, что мне следует делать. Необходимо немедленно прервать это словоблудство и положить конец всяким дерзостям. Нужно снова взять в твердые руки управление вышедшим из рамок приличия поведением и кратчайшей дорогой вывести его на путь добродетели. Зло слишком глубоко пустило корни, чтобы можно было обойтись одними увещеваниями и выговорами. Молодые люди, привыкшие к самым предосудительным вольностям, не очень охотно возвращаются к здравому смыслу. Здесь необходимы самые решительные меры. И я твердо решила их применить, чтобы восстановить в своем доме подчинение и добрый порядок. К счастью, господь одарил меня не только правильным и твердым умом, но и снабдил мои кулаки достаточной полновесностью: к этому их свойству я и решила прибегнуть, чтобы положить начало реформам теми средствами, которые казались мне и полезными и необходимыми. Когда я пришла к этому решению, мне уже не терпелось взяться скорее за дело. Мне очень хотелось, мой дорогой Вердло, чтобы Вы были здесь в тот день, когда я начала применение метода, который твердо решила провести в жизнь, и когда, от погреба до чердака, раздались две первые великолепные пощечины, какими я наградила своих юных повес. Первым великолепным следствием этих пощечин было то, что они доставили мне бесконечное удовлетворение и полнейшее освобождение от забот. Это удовольствие было удвоено впечатлением, которое произвели на виновных звучные доказательства моего авторитета. Я никогда не видела ничего более забавного, чем гримасы моих шалопаев, когда, бросая вызов своими насмешками и пышными итальянскими плюмажами, они ощутили на своей щеке самую великолепную на свете оплеуху. Все это было похоже на чудо, которое и сейчас еще заставляет меня смеяться. Блистательное зубоскальство сменилось состоянием тупого изумления. Мои бездельники сразу же поняли, что время фатовства миновало. Кто мог быть более смущен и сконфужен, чем мои олухи, обменявшиеся взглядом, потирающие щеку и опустившие голову в ожидании грозы. Они были так растеряны и так смущены, что я оставила их на этот раз вполне удовлетворенная только что проделанным мною опытом. Отныне у меня в руках было верное средство к достижению моей цели: теперь я была уверена, что в состоянии привести своих бездельников к добродетели. Я не стану, дорогой брат, утруждать Ваше внимание тем, что происходило в эту неделю оплеух, в этот месяц пощечин. Их приходилось рассыпать направо и налево, как в лучших фарсах наших итальянских комедиантов или на ярмарочных подмостках, и я достигла в этом искусстве необычайной ловкости. Должна сознаться, мое удовлетворение превзошло всякие ожидания. День ото дня я с удивлением следила за теми успехами, которых удалось достигнуть. Куда только девались взгляды исподтишка и неуместные перешептывания, дерзкая манера держать себя, разговоры, полные грязных намеков, итальянские словечки, песенные куплеты? Возвращались понемногу скромность, повиновение, порядочное поведение и благопристойность. Говорят тихо и мало. После обеда, подчиненного строгому режиму, удаляются в свою комнату, где ожидает какая-нибудь полезная работа. Никакого товарищества. Никаких развлечений. Благочестивое и разумное чтение. Время от времени прогулка в Ботаническом саду. Правильный режим бодрствования и сна. Словом, все, что полагается выполнять порядочным людям. Иногда, вечерами, партия в бирюльки, которые Вы так любите и все тайны которых Вы объяснили этим повесам во время их пребывания в Эспиньоле. Вот счастливый результат моих начинаний. Я не оставлю их и впредь, пока не буду убеждена, что в этих бездельниках не сохранилось и намека на то горестное распутство, в которое повергла их пагубная снисходительность г-на де Морамбера.

Не думайте, однако, что я способна довести до крайности свою строгость, которая рисковала бы в таком случае стать неуместной. Вы прекрасно знаете, что я ни в какой степени не являюсь врагом некоторых удовольствий, полезных для здоровья и самочувствия молодых людей, а также и взрослых мужчин. Я не отказываюсь признавать то, чего требует природа, и вовсе не желаю, чтобы мои сыновья жили как какие-нибудь отшельники. Я отношусь с уважением ко всем потребностям чувств, и г-н де Морамбер в этом отношении не мог бы на меня пожаловаться. Я даже была слишком снисходительной к увлечениям этого несчастного Шомюзи. Есть темпераменты — а он был одним из них — настолько требовательные, что им многое приходится прощать. И в особенности нельзя переносить тяжесть их ошибок на тех невинных, которые являются следствием подобных заблуждений. Разве не служит этому доказательством то обращение, которое я применяла к дочери г-на де Шомюзи, и все, что я для нее сделала? Впрочем, я не раскаиваюсь в том, что мне пришла в голову счастливая мысль отправить ее в Эспиньоль, так как благодаря этому не произошло ничего досадного.

И тем не менее, я почти сожалею, что не оставила ее возле себя. Она могла бы оказаться весьма полезной в качестве развлечения для моих мальчиков, когда я немного ослаблю свою бдительность. Присутствие этой молоденькой девушки внесет разнообразие в их жизнь и в то же самое время не будет грозить никакими осложнениями. Кой-какие любовные любезности между ними не принесут большого вреда и помогут им дождаться того возраста, когда я смогу их женить. Быть может, она сумеет удерживать дома и Вашего брата. Г-н де Морамбер весьма ценит девическую свежесть.

Все это, не правда ли, как я уже говорила Вам выше, согласуется с его привычками, приобретенными во время итальянского путешествия и пребывания при дворе великого герцога? Г-н де Морамбер, повторяю, совсем уже не тот полный достоинства и серьезности человек, которого Вы знали и у которого просвещенный принц спрашивал советов относительно политики и государственного бюджета. Разве Вы узнали бы его в этом петиметре, изысканно одетом по самой последней моде, который неустанно бегает по Парижу и всюду ведет себя как павлин, оказывающий своей супруге только почтительное презрение, которого встречают повсюду, где ему не следует бывать, и который, невзирая на свой возраст, неприлично домогается милостей Венеры, для чего, кажется, пользуется помощью Эрота и даже Эскулапа?

Согласитесь, что для рода Шомюзи, внесшего такое волнение в его кровь, не существует никаких извинений. Г-н де Морамбер в свое время не был человеком сильного темперамента. Что же удивительного в том, что ему приходится прибегать к пастилкам и к еще незрелой невинности? Неумеренность, впрочем, может сыграть с ним плохую шутку, но, если должно произойти несчастье, я предпочитаю, чтобы это было под собственной крышей, чем в какой-нибудь лачуге или другом непристойном месте. И вот поэтому хорошенькое личико, о котором я Вам уже намекала, могло бы его удержать от порока и помешало бы ему катиться в пропасть вплоть до того дня, когда нам принесут его домой с пеной на губах и закатившимися глазами, чтобы он задохся здесь от апоплексии, как умер от ножа несчастный Шомюзи. Но все, что я ему об этом говорила, было сказано напрасно. Он уже не в состоянии внять голосу рассудка.

Вот те новости, дорогой брат, которые мне хотелось Вам сообщить. Я всегда стараюсь держать Вас в курсе событий, которые происходят в нашей семье. Мне думается, что Вы сумеете надлежащим образом разобраться в них в тишине своего Эспиньоля, где ведете к тому же мудрую и философскую жизнь, так как сами отказались от тягости быть мужем и отцом и сделались опекуном в таких условиях, которые, как Вы мне сообщили, благоприятно складываются для Вашей воспитанницы, так что я не могу выразить своей радости по поводу Вашей с нею обоюдной дружбы. Г-жа де Грамадэк, которая не перестает ею интересоваться, мне говорила, что она получила от нее несколько писем превосходного стиля. Я в этом отношении оказалась обойденной. Это, конечно, черта неблагодарности, но ведь юность всегда верна себе.

Впрочем, и Гоготта Бишлон, на мой взгляд, ведет себя не лучше. Ей больше нравится оставаться в Эспиньоле, чем снова быть у меня на службе. Пусть делает как знает. Правда, она из деревни, и когда снова услышала запах навоза, ей уже трудно его лишиться.

Кстати, о г-же Грамадэк. Представьте себе, из монастыря Вандмон украли довольно значительную сумму денег. Воры проникли туда через часовню, в которой также похитили несколько ценных предметов и почти всюду оставили органические следы своего пребывания. Такие гнусности случаются уже не в первый раз. С наступлением темноты на улицах нельзя себя чувствовать в полной безопасности. Г-н лейтенант полиции видит в этом знак всевозрастающего разложения нравов. Оно казалось уже достаточно значительным еще в те времена, когда так подло был убит наш бедный Шомюзи. Я все же смею утверждать, что эта развращенность не проникнет в мой дом, и, как Вы видите, я нашла хороший способ преградить ей доступ, поставив препятствие на ее дороге. Оканчиваю это письмо тем, что повергаю к Вашим стопам то чувство уважения, которое просят Вам передать мои сыновья. В эту минуту они находятся возле меня и выполняют заданный им урок рукоделья. Я исполняю их желание и остаюсь Вашей благожелательной сестрой.

Маркиза де Морамбер

VI

Зима прошла в Эспиньоле очень спокойно. После того как истощились ноябрьские туманы и дожди, установилась хорошая погода и дали себя почувствовать первые холода. Постепенно они становились все более острыми, а иногда и весьма суровыми. Бороться с ними приходилось высоким огнем в каминах, так как г-н де Вердло был человеком очень зябким. Самые сухие дрова, самые горячие уголья Никогда его достаточно не согревали, хотя он и придвигал свое кресло как можно ближе к огню, чтобы не потерять удовольствия поджаривать свои ноги до такой степени, что на них начинала лупиться кожа. К этому поджариванию прибавлялось еще, в качестве защиты против сквозных ветров, пуховая шуба и отороченная мехом шапка. Кроме того, г-н де Вердло пользовался с этой целью муфтой, внутри которой помещалась фаянсовая грелка, имеющая вид закрытой книги, наполненная горячей водой. Эта фаянсовая книга не являлась единственным чтением г-на де Вердло. Он был не прочь тихо подремать над страницей какого-нибудь сочинения.

Все это, вместе с игрой щипцами, кочергой и раздувательным мехом, в достаточной степени занимало г-на де Вердло в зимние дни, и он, таким образом, не испытывал нетерпения, поджидая возвращения более мягкого времени года Анна-Клод де Фреваль, казалось, также привыкла к зимнему ничегонеделанию. Не пододвигаясь к огню так близко, как это было в привычках г-на де Вердло, она ничего не имела против погреться на приличном расстоянии. Пламя от поленьев освещало ее лицо, а маленькая ножка под платьем охотно вытягивалась по направлению к камину. Часто, в подражание де Вердло, она принималась за книгу. Книга служила девице де Фреваль не столько развлечением, сколько оправданием свойственной ей мечтательности. Она охотно погружалась в свои грезы, пока их течение не прерывалось каким-либо неожиданным обстоятельством: падением обгоревшего полена, треском головни и фонтаном искр, доходящих иногда до эффекта молнии или фейерверка; шагами садовника; лаем собаки, гулко разносящимся в морозном воздухе; приходом Гоготты или Аркенена, которые являлись за получением распоряжений. Кроме этих двух, остальные слуги замка вовсе не показывались на глаза. Г-н Куаффар был погружен в заботы по садоводству или изучал небо с целью предсказания погоды. После возвращения Аркенена из поездки в Шазардери и того странного посещения, которое имело место во время его отсутствия, г-н Куаффар, снова оказавшийся в тени, ушел с головою в тонкости своего ремесла. Он должен был весьма страдать оттого, что лишен теперь высших должностей; чувствуя себя в положении изгнанника, он исподтишка бросал недоброжелательные взгляды в сторону высокомерного Аркенена. Он прекратил ухаживания за м-ль Бишлон и довольствовался тем, что проявлял в отношении ее холодное и презрительное обращение, с уверенным видом человека, который ждет своего часа и не сомневается в том, что этот час рано или поздно настанет.

Если в буфетной еще говорили о странном происшествии, следствием которого явилась кража лошади, то г-н де Вердло, казалось, совершенно не вспоминал о нем. Когда ему случалось об этом подумать, все случившееся представлялось ему каким-то кошмаром, и он старался поскорее о нем забыть. Не привел ли он сам Эспиньоль в состояние готовности защищаться от всяких неожиданностей? Да и чего, впрочем, бояться? Знаменитый капитан и его шайка не появлялись больше с тех пор, как воинские отряды кочевали по всей округе, чтобы следить за безопасностью путешествия по дорогам. Поэтому в Эспиньоле жили совершенно спокойно. Увлечение м-ль де Фреваль фехтованием и стрельбой постепенно ослабевало. Иногда только она бралась за рапиру и вступала в бой с Аркененом, чтобы поупражнять руку, или ради собственного удовольствия сажала несколько метких пуль в чучело на парковой лужайке. Кроме этих редких минут, для чучела в плаще выдались счастливые дни: когда падал дождь, треуголка служила ему чем-то вроде водостока, а во время вихря она вертелась на своем шесте по воле ветра. В январе, когда начались продолжительные метели, сопровождаемые обильным падением снега, чучело превратилось в зябкого, покрытого инеем деда-мороза.

Выпавший снег покрыл все окрестности таким глубоким молчанием, что, казалось, можно было слышать полет птиц в небе. Эспиньоль, казалось, разделял окружающее оцепенение. Ни одного звука шагов не раздавалось на дворе, и, так как малейший шум резко подчеркивался морозным воздухом, каждый старался вести себя как можно тише. Аркенен ходил на цыпочках; теплые туфли Гоготты оставляли на снегу едва заметные следы. Все вокруг казалось мертвым, и как-то не верилось, что земля сможет когда-нибудь сбросить этот саван. Казалось, что она навсегда погружена в сон и что никогда уже нельзя будет увидеть того, что скрыто под ее белым покровом. Впечатление бесконечного однообразия и всеобщего оцепенения было так сильно, что однажды, наблюдая через оконное стекло снежную пелену, закутавшую парк, Анна-Клод почувствовала, что по ее лицу текут слезы.

Но все имеет свой конец. Как-то на исходе недели погода переменилась — прояснилось небо и сверкнуло солнце. Снег растаял. Потом зима, после передышки, снова вступила в свои права. Миновали январь, февраль. В марте по некоторым признакам можно уже было угадывать первые шаги весны. Аркенен предложил девице де Фреваль вспомнить о верховой езде и совершить галопом прогулку по полям. Уже в течение двух месяцев он принужден был отказываться от сопровождения девицы де Фреваль по причине боли в пояснице, которая не позволяла ему держаться в седле. Г-н де Вердло не хотел, чтобы Анна-Клод отваживалась без Аркенена покидать Эспиньоль. Правда, Куаффар всегда был готов его заменить, но Анна-Клод не показывала вида, что заинтересована в его обществе. Более того, Гоготта объявила, что Аркенену станет гораздо хуже, если Куаффар захватит обязанности, которые, в сущности, ему не принадлежат. Куаффар очень хорош там, где надо выращивать салат и поливать брюкву, но гарцевать рядом с барышней — вовсе не его дело. Узнав об этом соперничестве, Анна-Клод принуждена была отказаться от прогулок, к которым успела уже привыкнуть; поэтому она с удовольствием приняла предложение Аркенена снова к ним вернуться.

День этот был серым, почти теплым. Иногда пробегал острый ветерок и оставлял в воздухе ощущение холода. Земля уже утратила ледяную отверделость и суховатую звонкость, но в ней еще оставалось что-то бездейственное и окоченелое. Копыта отпечатывались, не завязая в грязи. Лошади после долгого пребывания в конюшне были послушны малейшему движению руки. Обогнули пруд. В его спокойных водах Эспиньоль отразил свое «Старое крыло». Скоро толстая угловая башня и острые крыши замковых зданий пропали из виду. Перед всадниками раскрылась между еще безлистной живой изгородью дорога, идущая по коричневым полям. Перешли на галоп. Девица де Фреваль впереди, Аркенен, еще не оправившийся от боли в пояснице, за нею следом. Миновали речушку Пурсод и в Бафонтене въехали в лес. Тропинка сначала была удобной, но потом быстро сделалась труднопроходимой, узко зажатой между двумя рядами окаймляющих ее деревьев. По коре ствола бежал бархатистый мох. Запах земли смешивался с запахом сухих листьев. На кусте слабо чирикала птичка. С нежным шорохом крыльев она снялась с места. Аркенен принялся насвистывать. Он самодовольно посматривал на девицу де Фреваль. Ученица делала ему честь. Посередине дорожки показался кряжистый пень странной формы. Лошадь Анны-Клод сделала быстрый скачок в сторону. Но девица де Фреваль сдержала ее поводьями. Так прибыли они к Большому Холму. Раз уже они очутились на этом месте, Аркенен соскочил на землю, чтобы подтянуть подпругу лошади девицы де Фреваль.

Дергая за пряжку, Аркенен смотрел на молодую девушку. С того дня как карета привезла ее в Эспиньоль, жизнь на открытом воздухе и те занятия, которым предавалась девица де Фреваль, совершенно ее преобразили. Ничего не утратив из своего изящества, она значительно окрепла. Теперь это была очень красивая, сильная и здоровая девушка, с некоторой долей дерзости и решительности в характере, что сменилось, впрочем, через несколько дней обычной для нее грустью и необъяснимой рассеянностью, так как в Эспиньоле никто и не думал ей в чем-либо противоречить. Г-н де Вердло предоставлял ей полную свободу и никогда не отказывал в том, что ей хотелось иметь из нарядов и безделушек. Несмотря на такое отношение к ней, Анна-Клод, как часто замечал Аркенен, время от времени бывала подвержена некоторому оживлению. В такие дни она не могла усидеть на месте и блуждала по замку, как осужденная душа, погруженная в такую задумчивость, что решительно никого не замечала, даже если приходилось с кем-либо столкнуться лицом к лицу. За время только что протекшей зимы молодая девушка не раз давала заметить в себе подобную нервность и беспокойство.

Аркенен приписывал их отсутствию ее любимых прогулок верхом, а также тем волнениям плоти, которым подвержены девушки даже самых благородных фамилий. Впрочем, эти вопросы его совершенно не касаются. Бог с ними! Верный своему служебному долгу, Аркенен создан для того, чтобы быть конюхом и телохранителем юной девушки, а также чтобы подтягивать, когда в этом встретится необходимость, ремни ее седла. Сделав это, наш Аркенен вытащил из кармана маленькую трубку и спросил у девицы де Фреваль позволения дать отдых своей еще недостаточно оправившейся пояснице. Анна-Клод, улыбаясь, кивнула в знак согласия и села рядом с Аркененом на повалившееся дерево. Во время таких остановок в пути Аркенен очень любил рассказывать девице де Фреваль то, что занимало его внимание, и на этот раз дымящаяся трубка напомнила ему, без сомнения, дымок, поднявшийся после выстрела из его пистолета, потому что он вернулся к рассказу об их встрече с разбойниками. Он дал почувствовать, что, к величайшему его сожалению, поднявшись с земли только после окончания боя, он не имел возможности заметить лицо этого знаменитого капитана, о подвигах которого ходило столько рассказов. И хотя сам Аркенен был честнейшим человеком в мире, совершенно неспособным на какой-либо предосудительный поступок, он высказывал полную снисходительность и даже удивление по поводу тех людей, которые покушаются на имущество своих ближних с оружием в руках и чуть ли не по всем правилам военного искусства. К рыцарям больших дорог Аркенен относился с уважением, которого он не мог в себе побороть. И наоборот, он испытывал глубочайшее презрение к мелким воришкам и похитителям кошельков, которые действовали обычным обманом, призывая себе на помощь только хитрость и ловкость, которые опустошали карманы прохожих, прокрадывались исподтишка в дома и вообще извлекали пользу из всякого подвернувшегося под руку случая. Г-н Аркенен относился с большим презрением к этим мелким людишкам, но он не мог отказать в своем уважении людям, которые на большой дороге или в лесной чаще подносят пистолет к лицу путешественника и, сделав свое дело, вступают в перестрелку с охранительным отрядом или завязывают бой с войсками, применяя при этом уловки партизанского искусства. Они ведут себя с нами так, как принято поступать в неприятельской стране. Они неистощимы в прекрасных выдумках и замыслах и умеют, в случае необходимости, расплачиваться собственной шкурой. По отношению к тем, кто становится их жертвой, они позволяют себе некоторые вольности, быть может, несколько предосудительные, но, во всяком случае, лишенные всякой пошлости. Это не мелкие воришки, но люди более высокого ранга, без мошенничества и без плутовства, в каждое свое деяние вкладывающие достоинство разбойника. Предводителями их бывают часто настоящие капитаны от авантюризма, вроде того, который произвел нападение на карету. Аркенен не мог себе простить, что был в отсутствии в то время, когда он, назвавшись кавалером де Брежем, посетил замок Эспиньоль. Уже несколько раз расспрашивал он г-на де Вердло об этом событии, по поводу которого девица де Фреваль хранила глубокое молчание. И теперь она ничем не проявила своего внимания, когда Аркенен принялся снова вспоминать нападение на их карету.

Однако Аркенен докурил трубку и выколотил из нее пепел на ствол дерева, где они сидели. Он уже видел в воображении это дерево выпрямившимся и очень удобным для того, чтобы вздернуть на нем знаменитого капитана, о котором шла сейчас речь, если только он когда-либо будет пойман. Но Аркенен должен был сохранить эту мысль про себя, потому что девица де Фреваль поднялась с места и начала рассматривать широкий вид, развернувшийся перед ними с вершины Большого Холма. Аркенен пальцем показал ей отдаленную точку.

— Вы видите, мадемуазель, вон то большое дерево, там, внизу? С этого места можно уже слышать колокол в Бургвуазине, куда мне когда-нибудь придется еще раз съездить. Мой родственник Морэн обещал мне рассказать всю правду о моей проклятой женушке, душу которой взял себе бог, а тело — земля. Мадемуазель Гоготта теряет терпение и очень меня торопит, бедняжка!.. Вы знаете, почему… — и г-н Аркенен, почесав в затылке, продолжал: — Он сделает очень хорошо, этот Морэн, если расскажет мне наконец, в чем дело. Он добрый товарищ он знает всю округу как свои пять пальцев, и гораздо лучше, чем эта старая сорока господин де Ла Миньер, который всюду сует свой длинный нос. Мне много забавного рассказал Морэн об этом господине де Шаландре, которому принадлежит большой замок в От-Мотте, но я… я не болтлив и ничего не говорю, когда меня не спрашивают. Кажется, этот господин де Шаландр замешан в кой-какие дела, которые могли бы заинтересовать королевских драгун.

Аркенен украдкой кинул взгляд на девицу де Фреваль. Она была погружена в свойственное ей раздумье и, казалось, совершенно забыла о присутствии Аркенена. Вдруг, придя в себя, она поставила ногу в стремя. День начал клониться к вечеру. Девица де Фреваль и Аркенен медленно спустились с Большого Холма и потом, когда дорога стала более удобной, пустили своих лошадей рысью. Через короткое время они были уже в Эспиньоле.

Перед воротами они встретили Куаффара. Он держал в руках большой сверток табаку, который только что купил у бродячего торговца — эти люди весьма часто появлялись около замка. Куаффар всегда что-нибудь у них покупал, угощал их стаканчиком вина и долго разговаривал с ними, понизив голос.

Необходимо заметить, что девице де Фреваль еще придется услышать о г-не де Шаландре, про которого ей рассказывал Аркенен, во время подъема на Большой Холм. На этот раз рассказчиком будет г-н де Ла Миньер, которого Аркенен столь непочтительно именовал «сорокой». Зима держала эту «сороку» взаперти, в ее гнезде, где она и жила под перьями и пухом, теребя надоедливым клювом те веточки новостей, которые долетали в ее уединение. Г-н де Ла Миньер очень тяготился своим спокойным образом жизни. Ему было досадно, что он не может перебегать от двери к двери, собирая ежедневно запас новостей, слухов, сплетен, питающих его любопытство. Всю зиму г-н де Ла Миньер, посаженный на умеренную пишу, должен был довольствоваться тем, что ему приносили добрые друзья. Он принимал их в своей комнате, так жарко натопленной, что только он один и мог переносить ее температуру. Все щели дверей и окон были заложены валиками, а сам он со всех сторон обставлялся ширмами. Вместе с г-ном де Вердло он имел пристрастие к высокому огню в каминах и поджаривал себя в пламени головешек и углей. Все эти предосторожности с трудом предохраняли его от слишком острых огорчений. В своем пылающем одиночестве г-н де Ла Миньер следил, как растут и опадают опухоли на ногах, втирал в них бальзам и мази и с нетерпением ждал того времени, когда можно будет снова приняться за ремесло неисправимого сплетника. Эта пора придет с первыми весенними днями, которые освободят его от самых жестоких недомоганий и позволят снова заняться своими розысками. Тогда все увидят, как г-н де Ла Миньер выйдет из своей скорлупы, высунет нос на воздух, втянет в себя его свежесть и почувствует в ней привлекательный запах близкой весны.

Несколько раз в это мертвое время года г-н де Ла Миньер, если только он не был всецело поглощен пластырями и припарками, вспоминал о своем посещении замка Эспиньоль. Девица де Фреваль произвела на него сильное впечатление. Он находил ее свежую юность весьма соблазнительной и приписывал этой молодой особе такие мысли, которые могут возникнуть только у того, кто не питает большого уважения к добродетели девушек, в особенности если они появились неизвестно откуда. Девица де Фреваль, как ему казалось, могла как раз послужить причиной немалых затруднений для добряка де Вердло. Подобное предчувствие очень занимало тогда г-на де Ла Миньера, но после того, как он вернулся к себе и заперся в одиночестве долгих дней, заставленных ширмой, в оцепенении Вернонса, его мысли понемногу приняли иное направление. Как-никак этому дураку Вердло нет необходимости жаловаться на то, что возле него всегда находится очаровательная девушка, которая сидит рядом с ним за столом или у камина, живет под его крышей. Рано или поздно для всех нас наступает такое время, когда зрелище юности действует укрепляющим образом. Мало-помалу в мозгу г-на де Ла Миньера зародился смутный план. Так как девица де Фреваль должна довольствоваться жизнью в Эспиньоле, куда не заглядывает ни одна живая душа, где наблюдается полная отчужденность от мира и самая великолепная скука, почему бы ей не согласиться разделить свою жизнь не с г-ном де Вердло, а с кем-нибудь другим, кто смог бы доставить ей больше развлечений и приятного времяпрепровождения? Г-н де Ла Миньер может предложить ей только одного спутника жизни, бесконечно более подходящего, чем все другие, ибо кто же более соответствует этой цели, чем он сам?

Правда, г-н де Ла Миньер при всем своем тщеславном легкомыслии не был настолько наивным, чтобы воображать, что девица де Фреваль в один прекрасный день придет к нему из Эспиньоля и постучит в дверь, охваченная безумной любовью, готовая пасть в его объятия; но разве не мог бы он путем искусных и мудрых уловок убедить ее в том, что Вернонс безусловно следует предпочесть пребыванию в Эспиньоле? Для девушки, например, очень много привлекательного в замужестве, потому что оно дает ей общественное положение и открывает перед ней большие возможности. Кроме того, для сироты, совершенно лишенной приданого, сделаться женой одного из де Ла Миньер не такая уж незавидная судьба! Над этим стоит призадуматься даже в ее нежном возрасте, а в девице де Фреваль, кажется, достаточно рассудительности. Она сумеет оценить честь и выгоду подобного предложения. При этой мысли г-н де Ла Миньер пыжился от гордости. Правда, он уже далеко не юноша, но все же у него нет чувства, что он окажется неспособным к обязанностям мужа, ибо это юное существо уже вводит его в искушение. Но не этим г-н де Ла Миньер думал покорить девицу де Фреваль, а главным образом теми новыми условиями жизни, которые он был в состоянии ей предложить и которые достаточно полны удобств, чтобы ей понравиться. Вместо того чтобы скучать в огромном полуразрушенном здании, одиноко стоящем среди полей, лесов и болот, вне всяких удовольствий, свойственных ее возрасту, она будет жить в прекрасном городском доме, снабженном всеми удобствами, посреди приятного общества, вкотором она станет заметной с самой выгодной стороны, благодаря своей молодости и красоте, и где займет подобающее ей положение, которое еще более будет подчеркнуто утонченностью ее туалета. Она поистине станет царицей Вернонса, где повергнет всех мужчин к своим ногам, а женщин заставит лопнуть от зависти и досады; что касается ревности, то г-н де Ла Миньер должен иметь в виду и самого себя, но он сумеет справиться с этим чувством. У него тонкое ухо и приметливый глаз, чему уж не раз бывали доказательства. Поэтому ему ничего не стоит приложить эти свои лучшие способности к тому, чтобы удерживать свою жену на дороге супружеской чести. Да и почему бы ей не оставаться ему верной? Во всяком случае, следует попытать счастья. Г-н де Ла Миньер не остановится перед риском. Разве не стоит труда добиваться, чтобы твое предложение было принято, разве не служит достаточным вознаграждением за все беспокойства возможность такому старику, как он, иметь в своей постели хорошенькую девушку, тем более что отныне уже не придется проводить зиму в одиночестве возле камина, слушая, как стучит дождь или скрипят флюгера? С женой все это будет по-другому. Конечно, ее присутствие не уничтожит опухоли на ногах и не размягчит затвердения суставов, но все же будет кто-то, кому можно рассказывать о своих болезнях, не забывая при этом, что в девице де Фреваль возможно найти слушательницу своих историй и, быть может, сотрудницу по их проверке, ибо женщины, если и не умеют хранить ни своих секретов, ни тех, которые им доверяют, все же по своей природе весьма способны проникать в чужие тайны. В конце концов г-н де Ла Миньер решил попытать счастья в брачной жизни и с этой целью остановил свое внимание на Анне-Клод де Фреваль.

Таковы были соображения, над которыми ломал себе голову г-н де Ла Миньер и которые заставили его, как только пришла весна, отправиться в Эспиньоль. Он не имел намерения подойти там вплотную к разрешению интересовавшего его вопроса, но предполагал сделать кой-какие скромные намеки и поставить первые вехи. На всякий случай, однако, он пересмотрел свой гардероб и переменил парик. Равным образом, он распорядился перекрасить кузов своей кареты. Теперь ему ничего не оставалось, как только ждать благоприятного дня, чтобы отправиться в путь. Случай не замедлил явиться, и в назначенный день можно было видеть г-на де Ла Миньера совершающим торжественный въезд в своей карете в ворота замка Эспиньоль.

В первую же минуту г-н де Ла Миньер был весьма раздосадован тем, что услышал от г-на де Вердло об отсутствии в замке девицы де Фреваль. Она отправилась с Аркененом на прогулку верхом, но, без сомнения, не замедлит с возвращением. Получив подобную уверенность, совершенно его удовлетворившую, г-н де Ла Миньер все же не успокоился. Совершенно не подобало молодой девушке скакать в полях вместе с Аркененом. Она могла там наткнуться на весьма досадные встречи. В самом деле, надо жить в замке Эспиньоль, чтобы не знать о том, что происходит вокруг. Г-н де Ла Миньер дал себе слово рассказать об этом г-ну де Вердло, но предпочитал дождаться возвращения девицы де Фреваль, чтобы и она извлекла себе пользу из его сообщения. У г-на де Ла Миньера были на этот раз весьма значительные новости, которые он лично услышал от г-на де Шазо, уже несколько дней с сильным отрядом драгун находившегося в Вернонсе. Г-н де Ла Миньер был в курсе всех событий.

Однако девица де Фреваль не показывалась, и г-н де Ла Миньер начал испытывать беспокойство. Он приехал в Эспиньоль вовсе не затем, чтобы иметь беседу с одним только г-ном де Вердло! Что могла так долго делать вне дома эта маленькая всадница? Если бы она уже имела честь быть его женой, он внес бы строгий порядок в эти верховые прогулки и не подобающие молодой девушке галопы. Странная идея — скакать где-то там, в полях, когда представитель рода Да Миньер ждет вас в замке! И г-н де Ла Миньер слушал только краем уха сетования г-на де Вердло, который, вздыхая в свое жабо, рассказывал о том, что он получил новое письмо от своей невестки, маркизы де Морамбер. Маркиз только и занимался отлучками из лона семьи и любовными похождениями. Он никого больше не посещал, кроме распутников и кутил. Поверяя г-ну де Ла Миньеру свои семейные неприятности, г-н де Вердло поступал так не в силу нескромности; далекий от жизни, он имел склонность говорить о поразивших его вещах, совершенно не задумываясь над тем, что будет для него лично полезнее: делать их общим достоянием или держать про себя. Поэтому, мало зная г-на де Ла Миньера, он передавал ему такие подробности семейного несчастья, о которых лучше было бы вовсе промолчать, ибо, воспользовавшись его откровенностью, г-н де Ла Миньер не упустит случая извлечь из нее пользу и распространить то, что он узнал, направо и налево. Минутами г-н де Ла Миньер довольствовался тем, что рассеянно укладывал все эти сведения в уголок своей памяти, чтобы при случае извлечь их на свет, но он предпочел бы иметь с г-ном де Вердло беседу, предметом которой явилась бы девица де Фреваль, беседу, которая рассеяла бы туман, скрывающий происхождение этой молодой девушки. Г-н де Ла Миньер, быть может, и сам положил бы ей начало, если бы на плитах двора не раздался стук каблучков и если бы мгновение спустя не появилась девица де Фреваль. Она была в костюме для верховой езды, какой носят юные кавалеры или пажи: камзол из серого сукна, украшенный красными обшлагами, жилет с металлическими пуговицами и панталоны, заправленные в высокие сапоги. Ненапудренные волосы были подобраны узлом под маленькой треуголкой с золотой пряжкой. В этом одеянии у Анны-Клод было гордое и надменное выражение лица, придававшее ей вид чего-то мужественного и отважного. При ее появлении г-н де Ла Миньер сделал гримасу и казался несколько озадаченным. Если он, старый развратник, и был в глубине души взволнован красотой и изяществом молодой девушки, то все же чувствовал себя смущенным перед этой особой, правда, очень приятной на вид, но совершенно непохожей на тех невинных существ, которые краснеют при первом же слове и не способны высказать своих желаний или предпочтений, которые во всем подобны блеющим ягнятам, слишком счастливым для того, чтобы покинуть свое пастбище обращающим все свое внимание лишь на то, чтобы искать в глазах пастуха указания своим поступкам Г-н де Ла Миньер с трудом представлял себе эту девушку в своем городском доме приносящей ему лекарственный отвар и оправляющей его одеяло. Воображение отказывалось изобразить девицу де Фреваль в общении со сплетницами и жеманницами по соседству, но он совершенно не сомневался в скандале, который будет вызван появлением этого маленького всадника в высоких сапогах со шпорами, с дерзкими глазами и решительной походкой.

Тем не менее, как ни был г-н де Ла Миньер раздосадован в своих брачных предположениях, он не замедлил отпустить несколько комплиментов по адресу девицы де Фреваль. Она приняла их с рассеянным безразличием. Румянец, который пылал на ее щеках, когда она входила в комнату, — без сомнения, следствие быстрой езды на свежем воздухе, внезапно потускнел, уступая место выражению сумрачной грусти. Ее печальная задумчивость оставила г-ну де Ла Миньеру некоторую надежду. Несмотря на все свои развлечения, девица де Фреваль должна очень скучать в Эспиньоле, где жизнь так удивительно сурова и однообразна. Поэтому, прежде чем вернуться к своему намерению, если это когда-либо понадобится, г-ну де Ла Миньеру казалось весьма полезным предоставить скуке и дальше действовать на молодость девицы де Фреваль; это было тем более легко осуществить, что у него в запасе всегда имелась возможность увеличить скуку Анны-Клод, положив конец ее прогулкам верхом по полям. Дело в том, что он всегда мог предупредить г-на де Вердло, что эти прогулки могут представляться весьма опасными и неуместными в настоящее время, в чем нет ничего невероятного, ибо, по рассказам г-на де Шазо, шайка капитана Сто Лиц действительно снова появилась в их местах и не больше как несколько дней тому назад остановила почтовую карету, ограбила путешественников, убила почтальона и прикончила двух лошадей. Г-н де Шазо рассказал г-ну де Ла Миньеру еще и другое, настолько любопытное; что он не мог удержаться, чтобы не передать всего им услышанного г-ну де Вердло.

Эти новости имели отношение к г-ну де Шаландру, замок которого От-Мотт был расположен между Бургвуазином и Сен-Рарэ. Этот г-н де Шаландр получил его в наследство от своего двоюродного брата, графа де Грамадэк, который никогда здесь не жил, так как имел другие более значительные поместья. Г-н де Шаландр был введен во владение замком От-Мотт после длительных тяжб с другими наследниками семьи де Грамадэк, соглашение с которыми было достигнуто пять или шесть лет тому назад. С тех пор г-н де Шаландр появлялся здесь довольно редко, приезжал всегда неожиданно и очень скоро отбывал обратно. Он предпочитал оставаться в Париже, где вел рассеянный образ жизни, принимая участие в крупной карточной игре, в которой весьма часто счастье оказывалось на его стороне. Однако и карты и кости весьма изменчивы, поэтому позволительно задать вопрос, откуда г-н де Шаландр берет средства, чтобы покрывать все издержки? Кошелек игрока всегда дырявый и не удерживает долго золотой монеты. А что касается кошелька г-на де Шаландра, то золото должно литься из него потоком, ибо, кроме карт, он весьма предан всем капризам плоти. Было замечено, что г-на де Шаландра в достаточном количестве посещают низкие и сомнительные личности; его подозревали в таких подвигах, истинная природа которых г-ну лейтенанту полиции была хорошо известна. В среде людей подозрительных он был единственным, кого не осмеливались арестовать, но о ком уже начинали шептаться. Поговаривали также, что о г-не де Шаландре можно бы узнать многое, если бы врасплох захватить его в замке От-Мотт, куда он время от времени совершает таинственные путешествия. Быть может, его бы застали там в обществе загадочного человека, с которым он появляется иногда в игорном доме или театре и о личности которого нельзя установить определенных сведений, ибо все рассказы о нем противоречат друг другу, так как в нужную минуту он исчезает, прежде чем можно догадаться, кто это такой. В довершение всех этих странностей недавно произошло следующее событие. Ночью около месяца тому назад, когда все знали, что г-н де Шаландр находится в От-Мотт, куда он прибыл совершенно неожиданно, во время его глубокого сна раздались резкие удары в дверь. Г-н де Шаландр, не имевший обыкновения в такие кратковременные поездки брать с собой слугу, сам накинул на себя домашнее платье и со свечой в руке направился вниз, чтобы узнать причину стука; но прежде чем спуститься с лестницы, он заглянул в окно и увидел перед замком кучу людей, лошади которых были отведены в тень, что не помешало ему узнать на них форменные драгунские седла. И в самом деле, г-ном де Шазо было получено распоряжение тщательно осмотреть От-Мотт, чтобы удостовериться, что там нет ни ловушек, ни подземелий, ни скрытых спусков, ни какого-либо помещения, способного служить убежищем или местом, куда можно скрыться. Г-н де Шаландр не мог не знать, что шайка знаменитого капитана Сто Лиц часто действует в этой местности и что, должно быть, именно здесь находится ее местопребывание, что, готовясь к нападениям, она собирается в окрестностях замка От-Мотт и что именно в этих местах по своем возвращении она делит добычу. Конечно, никто не предполагал, что г-н де Шаландр оказывает поддержку этим грабителям, но разве не могли они во время его отсутствия выбрать его замок местом своих встреч, где ими обдумывались новые злодеяния? По этому-то граф де Валлеруа, губернатор провинции, и распорядился обыскать замок сверху донизу, заглядывая во все его темные уголки.

Выслушав все это, г-н де Шаландр ответил очень вежливо, что он всецело покоряется воле графа де Валлеруа и что ключи от замка отныне в полном распоряжении г-на де Шазо.

Рассказав об этом, г-н де Ла Миньер добавил, что г-н де Шазо в замке От-Мотт ничего подозрительного не обнаружил. В своей части, разрушенной во время религиозных войн, замок был достаточно запущен и являл целый ряд зал, более или менее выдержанных в готическом стиле, за исключением одного прекрасного помещения позднейшей постройки, где находились две гостиные, отделанные деревянной панелью с золотым бордюром, и четыре длинных комнаты с очень хорошей обстановкой. В этих апартаментах обычно и останавливался г-н де Шаландр. Здесь не нашли ни бумаг, ни чего-либо иного, за исключением большого количества платья в зеркальной комнате, которое г-н де Шаландр, по его словам, привез из Парижа, чтобы несколько разгрузить свои гардеробные шкафы. Итак, в замке не оказалось ни подъемных люков, ни тайников. Было только обнаружено огромное количество летучих мышей и в погребе несколько бочек превосходного вина, которое г-н де Шаландр предоставил для угощения г-д драгун.

Несмотря на эти бесплодные поиски, все же оставалось впечатление, что г-н де Шаландр поддерживает какие-то сношения с капитаном Сто Лиц и что золото, потребное ему для столь безудержной картежной игры, в той или иной мере имеет связь с деньгами, которые предводитель разбойников отбирает у проезжих на большой дороге или вымогает у зажиточных обитателей города, доходя порой до весьма значительных сумм. В этом еще больше убеждало то обстоятельство, что после посещения драгунами замка От-Мотт г-н де Шаландр, как говорят, отправился в Голландию, и его отъезд не помешал капитану Сто Лиц продолжать свои подвиги, в которых он обнаружил еще большую дерзость, чем прежде. Все это, закончил г-н де Ла Миньер, весьма не благоприятствует прогулкам юных амазонок в пустынной местности. Что касается его лично, то он принял свои меры предосторожности относительно нежелательных встреч и отправился в Эспиньоль, опорожнив предварительно все карманы. Однако, хотя сегодня и будет светить луна, он предпочитает возвратиться в Вернонс еще засветло.

Девица де Фреваль молчаливо слушала рассказ г-на де Ла Миньера, в самых патетических местах прерываемый восклицаниями г-на де Вердло. Проводив г-на де Ла Миньера, г-н де Вердло продолжал свои жалобы. Неизвестно, что еще может случиться с беднягой Ла Миньером на дороге, которая кишит разбойниками! Отныне всем верховым прогулкам пришел конец. Ему вовсе не хочется, чтобы на каком-нибудь уединенном перекрестке повторилось приключение, подобное нападение на карету, когда она поднималась на «Круглыш».

Высказывал все это, г-н де Вердло умоляюще поглядывал на Анну-Клод. Она продолжала сидеть с опущенными глазами, с руками, скрещенными на коленях, словно погруженная в глубокое размышление. Сумерки наполняли темнеющую комнату, и, по мере того как росла темнота, Анна-Клод как бы все больше и больше растворялась в ней. Г-н де Вердло умолк. В эту минуту вошел Аркенен с горящим факелом в руке. Пока он зажигал канделябры, Анна-Клод поднялась со своего места. Она направилась прямо к открытой двери и вышла из комнаты. Медленно прошла она через переднюю. Добравшись до своего помещения, она ощупью открыла свой туалетный столик и вынула оттуда старательно завернутый предмет. Затем подошла к окну. Над прудом поднималась луна, нежная, почти круглая, уже серебристая. Поверхность воды сверкала. Дул мягкий ветерок, и ночь обещала быть прекрасной…

VII

Маленькая дверца, которая выходила из «Старого крыла» на двор замка, тихо приотворилась. Осторожно прикрыв ее за собой, Анна-Клод де Фреваль сделала несколько шагов вперед. Стояла глубокая полночь, и на дворе не было ни души. Он казался пустынным под высокой луной, которая сверкала в совершенно чистом небе. В сиянии ночи строения замка вырисовывались очень неясно. Все окна были темными. Девица де Фреваль шла легким шагом по осеребренной земле. Она была закутана в длинный плащ. На голове у нее сидела маленькая треуголка с золотой пряжкой. Дойдя до середины двора, она на мгновение остановилась и прислушалась. Ничто не нарушало ночного молчания. Тогда она снова тронулась с места и направилась к конюшням. Проскользнув в самое здание, она с минуту оставалась неподвижной, чтобы привыкнуть к царившей там темноте. Возле самой двери на гвозде висел фонарь. Тут же было подвешено и огниво. Засветив огарок, Анна-Клод подошла к лошадям. Те из них, которые предназначались для запряжки в карету, были тяжелыми, толстыми и ленивыми животными. Ими никогда не пользовались. Рядом стояли те, которые обычно обслуживали Аркенена, и гнедая кобыла, которую она брала иногда вместо предпочитаемого ею рыжего жеребца, очень живого и капризного, покоряющегося ее тонким рукам так же, как повиновался он крепким рукавицам капитана Сто Лиц. При ее приближении жеребец повернул к ней голову и посмотрел понимающим взглядов. Она потрепала его по шее и, отойдя прочь, сняла с гвоздей седло, удила и уздечку. Оседлав лошадь, Анна-Клод привязала ее к дверному кольцу. Потом, возвратясь к двум другим лошадям, по очереди каждой из них острым кинжалом, принесенным ею под плащом, перерезала сухожилия. Обе лошади с жалобным ржанием осели на задние ноги, а Анна-Клод заботливо вытерла окровавленное лезвие и снова опустила его в ножны. Затем, не медля больше, она вывела из конюшни оседланного ею жеребца и, следуя вдоль стены, подвела его к выезду из парка, Здесь она снова прислушалась. То же молчание окутывало спящий в лунном свете Эспиньоль.

Парк Эспиньоля был опоясан справа аллеей грабин, которая обрывалась глубоким оврагом. Девица де Фреваль дошла до этого места, все время держа лошадь под уздцы. Сквозь лиственную стену она видела залитые луною цветники. На одном из газонов высилось чучело, служившее ей целью при стрельбе из пистолета. Оно отбрасывало на траву причудливую тень. Вдруг сзади чучела Анна-Клод различила пригнувшегося человека, который, казалось, что-то искал на земле. Когда человек выпрямился, она с удивлением узнала в нем Куаффара. Что делал он здесь в такой поздний час? Она и не знала, что у него была привычка блуждать в лунном свете. Будучи прекрасным садовником, уж не простирал ли он свое рвение до того, что бодрствовал над сном своих растений и насаждений? Не приходил ли он поискать у подножия чучела сверток табаку, который положил туда по его желанию какой-нибудь контрабандист? Куаффар, должно быть, все время держится начеку; видно, как он вглядывается в окружающий мрак. Не услышал ли он какого-нибудь странного шума? Анна-Клод сжала рукоятку кинжала, заткнутого за пояс. Одно мгновение она колебалась, затем резким прыжком вскочила в седло и дала шпоры своему жеребцу. Лошадь сразу же взяла в галоп, в несколько прыжков достигла канавы, перелетела через препятствие и очутилась на другой стороне рва. Девица де Фреваль была вне досягаемости. Теперь Куаффар может поднимать тревогу… Она свободна… Пускай Аркенен рвет себе волосы перед перерезанными поджилками двух теперь уже бесполезных лошадей, пусть стонет Гоготта, пусть вздымает руки г-н де Вердло, — все шансы на успех на ее стороне, и прежде чем пустятся в погоню, она уже будет там, куда хочет попасть, куда толкает ее что-то глубокое, могущественное, непреодолимое, куда влечет ее такая дикая, такая полная дьявольского очарования сила, что она без всякого колебания вонзит клинок своего кинжала в сердце любого, кто попытается ее остановить. Свободна, свободна! Она вольна мчаться туда, куда зовет ее вся ее плоть, вся ее кровь, куда увлекает ее головокружительное желание. И в сверкающей ночи, в то время как лошадь, словно обезумевшая, мчалась галопом вдоль пруда, где отражался замок Эспиньоль, так долго молчавшая дочь г-на де Шомюзи, Анна-Клод де Фреваль, разразилась таким надменным, полным желания и страсти хохотом, что казалось, это смеется сам тайный демон юности и любви.

В семь часов утра почтенный Аркенен, войдя в конюшню, обнаружил, что у двух верховых лошадей де Вердло были перерезаны сухожилия, а третья, лошадь капитана, куда-то исчезла. В первую минуту он подумал, что дело не обошлось без знаменитого разбойника, который обманом проник в конюшню, чтобы вернуть свою лошадь и перерезанными сухожилиями других лошадей обезопасить себя от всякого преследования. Размышления Аркенена были прерваны резкими криками со двора, где глазам его представилось странное зрелище. Полуодетая, с распущенными волосами, Гоготта Бишлон испускала отчаянные вопли, среди которых Аркенен мог разобрать только эти слова:

— Барышня пропала… Исчезла… Барышня пропала, пропала…

Первой заботой Аркенена было заставить ее замолчать, прежде чем на ее крик не сбежались садовники, служанки и мальчики-лакеи. Только после того, как она прекратила свои стенания, Аркенен мог добиться некоторых объяснений. Гоготта, войдя по обыкновению в комнату девицы де Фреваль, нашла ее пустою. К тому же там не было никакого признака беспорядка. Кровать оставалась нетронутой. Только туалетный столик был раскрыт. Девица де Фреваль никем не была обижена. Она бежала по собственной воле. Это не было похищение. Это добровольное бегство — вещь невероятная, необъяснимая. Как сообщить об этом несчастье г-ну де Вердло? Каким образом догнать беглянку? Что можно сделать с тяжелыми лошадьми, предназначенными для кареты? Бишлон рыдала. Аркенен чесал у себя в затылке и не замечал Куаффара, который, подойдя к ним, посмотрел на них насмешливым, всегда издевающимся взглядом, повернул к ним спину и оставил их друг против друга в каком-то оцепенении.

В такое же оцепенение был повергнут и г-н де Вердло, когда Аркенен и Гоготта Бишлон пришли сообщить ему эту новость, но его изумление тотчас же перешло в настоящее бешенство. Раз в жизни г-н де Вердло вышел из себя. С поднятой палкой, с париком, сдвинутым набок, он разбил три зеркала и рассыпал по паркету все свои бирюльки из слоновой кости. Он привел в ужас весь Эспиньоль своим бешеным порывом и дал блистательную пощечину одному из своих маленьких слуг, предварительно жестоко выдрав его за уши. В саду он опрокинул чучело для стрельбы в цель и яростно топтал его ногами. Он приказал бросить в пруд пистолеты Анны-Клод де Фреваль и сам сломал рапиры, которые служили ей для упражнений. Не оказало ли это все Анне-Клод дурной услуги, подготовив ее необъяснимую выходку? Г-н де Вердло приказал даже запрячь карету, чтобы ехать в Вернонс с целью направить юстицию по следам беглянки, но, конечно, этого не сделал, ибо принадлежал к тем людям, которые действуют только в воображении и никогда не согласовывают своих действий с тем, что они решили. Мало-помалу г-н де Вердло успокоился и даже почувствовал какое-то сожаление об этой маленькой сумасбродке, которая втайне от всех задумала то, что ей удалось выполнить с исключительной ловкостью, и, будучи вполне достойной дочерью г-на де Шомюзи и еще кого-то, бежала в прекрасную лунную ночь искать любви на больших дорогах.


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

В молчании спящих полей Анна-Клод де Фреваль слышала только то быстрый, то медленный стук копыт своей торопящейся лошади, перед которой неслась по земле лунная тень. Первый раз в жизни находилась она в ночном одиночестве. Приходилось быть внимательной к выбору дороги, ко всем ее извилинам. Это занятие поглощало ее целиком, потому Что она боялась заблудиться. Время от времени различные признаки указывали ей, что она на верном пути. Поэтому на минуту девица де Фреваль переставала вглядываться во все окружающее и погружалась в задумчивость, в которой, казалось, не было устремления к определенной мысли. Иногда она снова приходила в себя, как бы от удивления, что не видит вокруг привычной обстановки. Куда девалось окно, зеркало, в которое смотрелась она со своей кровати в лунные вечера, когда ее томила бессонница? Почему она не слышит, как стучат в дверь ее комнаты толстые пальцы Гоготты? Почему Аркенен не гарцует сейчас рядом с ней? Где же, наконец, сам г-н де Вердло? Лицо добряка на мгновение возникло перед ее глазами. Оно показалось ей сильно уменьшенным, очень смутным и словно отступающим в туман прошлого. За этим призраком следовали и другие: г-жа де Морамбер, г-жа де Грамадэк — и между ними неясный профиль г-на де Шомюзи. Затем все стиралось в ее воображении, и Анна-Клод приходила в себя, чтобы не пропустить поворота тропинки или избежать столкновения с какой-нибудь толстой веткой, которая внезапно задевала ее листьями по лицу или царапала ей руку, словно для того, чтобы предупредить о себе. Долго скакала она таким образом, и лунный диск уже начал клониться к горизонту. Девица де Фреваль достигла опушки леса, который окружал Большой Холм. У нее была надежда достигнуть его прежде, чем луна скроется из глаз. Там она остановится и подождет немного, чтобы продолжать путь при бледном свете зари. Отдых будет полезен лошади, ибо ей понадобится весьма много сил, чтобы доскакать до цели. Поэтому, увидав небольшой ручеек, Анна-Клод напоила лошадь. Она и сама охотно последовала бы ее примеру, так как чувствовала, что у нее пересохло в горле, но удовольствовалась тем, что провела языком по губам. Быстрым и гордым жестом поправила она прядь волос, выбившуюся из-под треуголки, и снова начала пробираться по тропинке, которая тяжелым подъемом вела к вершине холма. Только достигнув вершины, она соскочила на землю. Луна уже почти касалась линии горизонта, и, вместо посеребренной глазури, все казалось покрытым чем-то вроде серого пепла. Воздух был свежий и несколько резкий. Девица де Фреваль привязала свою лошадь, а сама села на тот же самый ствол поваленного дерева, где она отдыхала с Аркененом. Она слышала, как ее лошадь в темноте с хрустом жевала молодые побеги. Этот звук привел ее в возбуждение. Она должна торопиться снова вскочить в седло. Как ей хочется, чтобы поскорее настал день! Чтобы овладеть своим нетерпением, она заставляла себя думать о разных вещах. Что касается этого рва, который отделяет поля от парка Эспиньоль, то она весьма плохо взяла его как барьер и ее лошадь рисковала очутиться в канаве. Как бы ворчал Аркенен, если бы он только присутствовал при этом! Прямо чудо, что ее лошадь не сломала себе ног или шеи. И притом ее, наверное, узнал Куаффар. Без сомнения, он поднял тревогу во всем замке. Но не все ли равно? Они там лишены возможности ее преследовать. Мысль о том, что она могла бы оказаться задержанной, заставила ее крепко сжать губы. И снова увидела она себя маленькой воспитанницей монастыря Вандмон в ту самую минуту, когда она переоделась в платье садовника и когда ее захватили сидящей верхом на монастырской стене. Это воспоминание заставило ее покраснеть от гнева. О, на этот раз все будет иначе! Она не дастся в руки живой. Ее пальцы гордо нащупали под плащом рукоятку кинжала. Ах, почему не может она этим клинком разорвать лежащий на всем сероватый покров, как рвут назойливую ткань? От нетерпения девица де Фреваль закрыла глаза.

Когда она открыла их вновь, ей показалось, что вокруг нее произошла перемена. Туман рассеялся и местами стал почти неощущаемым. Сквозь него ярко вырисовывались все окружающие предметы. Небо покрывалось медленной белизной. Девица де Фреваль почувствовала, как по ее щеке прошло нежное дыхание, быстрое и пугливое, как ласка. Это дыхание заставило ее смутиться и ощутить усталость. Вкрадчивая, таинственная нежность охватила ее сердце. Ей захотелось почувствовать, что ее кто-то держит на руках, что она падает в чьи-то надежные объятия. Это чувство было для нее так ново, что она ощутила себя странным образом удивленной. Еще когда была она ребенком, никто не пытался приласкать ее, облегчить ей одиночество. В ее памяти не сохранилось ничего, кроме деревенской заботливости крестьянки-кормилицы. Ее лба касались только редкие рассеянные поцелуи г-на де Шомюзи или надменные прикосновения холодных губ г-жи де Грамадэк. В Вандмоне всякие нежности между воспитанницами были запрещены. Чего хотел от нее этот легкий, почти влюбленный утренний ветерок? Он заставил понемногу разгореться ее щеки и согрел все ее тело, этот ветерок, который вынудил ее одновременно покраснеть и ослабеть, задрожать от ожидания и желания, ветерок, который был словно приближение невидимого лица, уже известного ей, потому что она видела его два раза, и призрак которого, повелительный и дерзкий, возникал перед нею сто раз, тысячу раз, призрак, к которому она стремилась всем порывом своей юности, неслась всем бешеным галопом своей лошади через леса, через поля, через все на свете.

Рождался день. Девица де Фреваль поднялась и отвязала лошадь. Вскочив в седло, она предоставила уздечке спокойно лежать на лошадиной шее. Лошадь думала, что ее повернут на дорогу в Эспиньоль, и только ждала привычного прикосновения шпоры, которым обыкновенно начинался ее долгий спор со своей всадницей. Но видя, что ей и не думают противоречить, она мгновение оставалась в нерешительности, потом сделала несколько шагов по тропинке, спускающейся с Большого Холма к деревушке Бургвуазин. Вместо того чтобы остановить и повернуть назад, девица де Фреваль потрепала ее по шее. И как бы поняв то, чего от нее хотели, лошадь испустила радостное ржанье и начала довольно быстро спускаться по откосу. Достигнув ровной дороги, она по своей воле перешла на рысь и устремилась по одной из скрещивающихся в этом месте тропинок. Она знала свою дорогу; оставалось только не мешать ей следовать по выбранному пути. Теперь Анна-Клод чувствовала себя в совершенной безопасности. Как все оказалось просто и легко! Какие пустяки! Открыть дверь, перескочить ров, нестись галопом в лунном свете, пересечь поле и лес, а затем просто выпустить из рук поводья. Все исполнимо, когда сильно хочешь; тайные силы приходят тогда на помощь, и вы уже не принадлежите себе, всецело находясь во власти глубоких инстинктов, таящихся в нас самих. А после? Не все ли равно, что после? Смерть. Рано или поздно, все равно придется умереть: в своей ли постели, подобно любому из Морамберов или Грамадэков, подобно тому, как умрет г-н де Вердло, или погибнуть от удара ножом в углу подъезда, как это случилось с г-ном де Шомюзи, или пасть от пули в разгаре боя, в запахе пороха при свете факелов вокруг кареты, запряжка которой встает на дыбы, а стекла разлетаются вдребезги.

Уже совсем рассвело. День был серым и немного туманным. Солнце взошло, но его еще не было видно за облаками. Девица де Фреваль придерживалась поля и оврагов, избегая ферм и строений, все время остерегаясь возможной встречи. Ей попались на пути несколько крестьян и носильщиков хвороста. Наконец, после долгой пустынной дороги, она заметила, что местность начинает принимать горный характер. С каждым шагом лошади девица де Фреваль все больше и больше убеждалась в этом. Дорога вошла в довольно узкое ущелье и делала резкие повороты, огибая стоящие на пути скалы. Анна-Клод благоразумно начала сдерживать рысь своей лошади, которая вдруг, заострив уши, обнаружила признаки некоторого беспокойства. В самом деле, около одного из утесов находилась чаща кустарников. Анна-Клод соскочила на землю, спустилась в кусты и затем очень легко и ловко вскарабкалась по крутому подъему на горный уступ, откуда можно было видеть продолжение дороги, скрытой до сих пор за поворотом. Достигнув высшей точки подъема, она быстро осмотрелась кругом. Стоя посередине дороги, верховой драгун преграждал дальнейший путь. В стороне находились на страже пять или шесть таких же всадников. Что делать? Попытаться прорваться в галоп? Но у Анны-Клод не было другого оружия, кроме кинжала, а мушкеты драгун могли бы выбить ее из седла прежде, чем она до них добралась. Итак, надо было либо вернуться назад, либо подождать, пока патруль освободит путь, Остановившись на последнем решении, она снова спустилась в кусты и начала ждать. За это время ее успели помучить голод и жажда, а потому она, увидев спустя два часа, что драгуны проехали мимо и скрылись вдали, испустила вздох облегчения. Снова вскочила она в седло. Выйдя из ущелья под названием Мокрэ, дорога уже не делала больших извилин вплоть до уединенного домика, окруженного полем и стоящего несколько в стороне.

Это было жалкое строение с шаткими стенами и соломенной крышей. Пожилая женщина стояла на дороге. Не сходя с седла, Анна-Клод попросила ее, не может ли она дать ей кусок хлеба, глоток воды и что-нибудь, чем можно покормить лошадь. Старуха принесла пук сена, ковригу хлеба, от которой отрезала широкий кусок, и чашку с водой. Анна-Клод, подкрепив свои силы, спросила ее, можно ли рассчитывать достичь Бургвуазина до наступления темноты. Старая женщина посмотрела на девушку и насмешливо улыбнулась беззубым ртом.

— Скорее да, чем нет, прекрасный кавалер, хотя мне только что сказали драгуны, что в окрестностях немало шляется всяких подозрительных людей.

И, точно про себя, добавила ворчливо:

— Вот она, молодежь, — все равно, девушки или молодые люди! Чуть только взбредет в голову любовь, им уже не терпится скорее пуститься в дорогу!

В то время как старуха говорила это, Анна-Клод вдруг вспомнила, что, отправляясь из Эспиньоля, она не захватила с собой денег. Быстро оторвав две золотые пуговицы от своего камзола, она положила их в протянутую руку старухи, которая при виде такой монеты отскочила назад и стремительно захлопнула дверь своей лачуги; у девицы де Фреваль не было времени удивляться ее стремительному бегству. Старуха снова появилась в окне и, сжав кулаки, закричала пронзительным голосом:

— А! Воровка, грабительница, разбойница! Уж не думаешь ли ты, что это значит платить честным людям, если бросаешь им то, что добыто в грабеже? Убирайся к черту со своей треуголкой, у которой рога дьявола. Потаскушка! Невеста виселицы!

На все эти оскорбления девица де Фреваль ответила презрительным пожиманием плеч. Тем не менее она испытала странное ощущение. Ей казалось, что она окончательно входит в свою новую жизнь, в которой все станет по-другому, где не будут говорить на прежде свойственном ей языке, где все отмечено дерзостью и грубостью, где она почувствует рождение в себе некоторых тайных и глубоких инстинктов, которые найдут воплощение в новых условиях ее бытия, потому что этого требует полнота ее природы.

II

Девица де Фреваль достигла Бургвуазина, где начали в домах зажигаться первые огни, так как уже наступили сумерки. С приближением ночи стала подниматься луна. У нее уже не было той серебристой ясности, как в прошлую ночь, но ее света было достаточно, чтобы осветить дорогу, по которой ехала девица Анна-Клод. Сразу же за Бургвуазином началась очень суровая местность. Она тянулась вплоть до городка Сен-Рарэ, который был расположен у входа в обширную, хорошо возделанную равнину, в то время как пространство, отделяющее Сен-Рарэ от Бургвуазина, представляло собой только обнаженные ланды, тощие рощицы, поля под паром, где возвышались скалистые плоскогорья, вроде того, на каком построен замок От-Мотт, о котором рассказывал г-н де Ла Миньер. Позволив своей утомленной лошади идти шагом, Анна-Клод воскрешала в своей памяти те события, о которых г-н де Ла Миньер в ее присутствии повествовал г-ну де Вердло.

Оглядываясь вокруг, она напряженно возвращала к ним свое внимание.

Дорога становилась все более и более трудной. Лошадь часто спотыкалась о высокие камни. Луна была покрыта густым облаком, и в полутьме вся окрестность приняла мрачный вид. Дорога спустилась в извилистый, размытый дождями лог. Вдруг лошадь остановилась. В это мгновение луна вынырнула из туч, и девица де Фреваль ясно различала ограду, которая шла вдоль дороги.

Уж не гостиница ли это? Девица де Фреваль подумала уже о том, чтобы здесь отдохнуть, но воспоминание о ругательствах старой ведьмы остановило ее намерение. К тому же следовало воспользоваться тем, что луна вышла из облаков, чтобы попытаться продвинуться несколько дальше. Но лошадь из строптивости и упрямства отказывалась идти. Девица де Фреваль соскочила на землю. С большой осторожностью она пошла вдоль стены. Обогнув угол, она увидела, что стена продолжается и что в ней прорезано узкое окно, откуда падает луч света. Анна-Клод тихонько подошла к нему и заглянула сквозь запыленное стекло.

Ее глазам представилась довольно большая комната с потолком из толстых балок, освещенная несколькими подсвечниками и медными канделябрами. Комната была снабжена столами, на которых помещались бутыли, стаканы и оловянные кружки. Вокруг столов, на деревянных скамейках, сидело семь или восемь собутыльников. У всех их были серые камзолы и большие шляпы с опущенными полями. На плече висела сумка, а за поясом поблескивали дула пистолетов. Между ногами стояли мушкеты. Шла оживленная беседа. Резкие жесты находили полное соответствие с грубыми решительными лицами, с покрытыми растительностью висками и подбородками. Двое играли в карты… Смешивались хриплые и глухие голоса. Вдруг один из них яростно ударил по столу сжатым кулаком. Началась шумная ссора.

— Я спущу с тебя шкуру, плут!

— А я выжму из тебя все сало, жирный боров!

Целая туча ругани и проклятий поднялась к потолочным балкам притона. Трубки дымились во рту. Должно быть, там тяжелый едкий запах человеческих испарений, пота, сала, вина, табаку — привкус чего-то мерзкого и крепкого, что схватывает за горло и щиплет глаза. Долго наблюдала Анна-Клод этих людей за столом, которые пили и ругались при мигающем свете свечей в этой уединенной гостинице, которая была окружена всем молчанием ночи и всем одиночеством пустынной равнины. Это, конечно, они, и он должен быть там, среди них. Он!

Девица де Фреваль отодвинулась от окна и отступила на несколько шагов в темноту. Вдруг она споткнулась о что-то и чуть не упала. Она наклонилась, чтобы поднять помешавший ей предмет. Это был мушкет. Вероятно, часовой прислонил его к узкой двери, проделанной в стене. Анна-Клод с силой толкнула эту дверь. Теперь она стояла на пороге той комнаты, в которой происходила попойка. При ее появлении сразу же воцарилось молчание. Несколько собутыльников вскочили на ноги. Анна-Клод заметила направленные на нее дула пистолетов. Тогда она сделала шаг вперед и сказала чистым, твердым голосом:

— Я хотела бы говорить с вашим начальником.

Она оставалась неподвижной и совершенно прямой, высоко подняв голову в треуголке, украшенной пряжкой, не обнаруживая страха, хотя и чувствовала в это время дуло пистолета, приставленное к ее виску. Свет канделябра, поднесенного одним из присутствующих к самому ее лицу, не заставил ее опустить глаза. Она совершенно не казалась смущенной тем, что находится в этой странной комнате, среди мужчин с низкими и грубыми лицами, в нищенской подозрительной гостинице, под зловещими взглядами, устремленными на нее в упор. Вокруг нее воцарилось молчание. Казалось, начали совещаться. Послышались насмешки. Анна-Клод покраснела и повторила тем же надменным, ясным голосом:

— Я пришла сюда, чтобы говорить с вашим начальником.

И, полная нетерпения, топнула ногой о землю, покрытую лужами вина и плевками.

Насмешки удвоились. От одного из столов поднялся человек. Это был рыжий парень, с циничным и жестоким выражением лица. На нем была шляпа с широкими полями. Гнилой рот складывался в хитрую, плутовскую улыбку. Парень остановился против девицы де Фреваль, дотронулся пальцем до края ее треуголки и сказал пьяным голосом:

— Здесь капитан я!

Она презрительно смерила его с головы до ног.

— Я хочу говорить с капитаном Сто Лиц.

Парень повторил с прежней грубостью:

— Это я.

Раздался оглушительный хохот. Приклад мушкета тяжело стукнул в твердый земляной пол.

Рыжий человек обернулся:

— Тише, Камюс!

И тотчас же повторил с пьяной настойчивостью:

— Капитан — это я.

Девица де Фреваль пожала плечами.

— Неправда.

— Прекрасно! Если я не капитан, то и ты не кавалер, каким представляешься, красотка! Но так как ты дьявольски хорошенькая девочка, то ты выпьешь в честь капитана со мной, Кокильоном, твоим покорнейшим слугой.

Он взял со стола полную кружку, отпил глоток и протянул ее девице де Фреваль. Она оттолкнула ее обратной стороной ладони. Вино брызнуло в лицо Кокильона, а кружка покатилась к его ногам. Одним прыжком парень уже был рядом с ней. Он схватил ее за талию и не обсохшим от вина ртом искал ее губ, которые ускользали от его вонючего поцелуя. Мгновение продолжалась борьба, потом вдруг Кокильон покачнулся, схватился рукою за грудь и прохрипел, задыхаясь:

— Ах, чертовка! Она меня убила.

Взрыв ярости наполнил комнату. Анна-Клод отчаянно защищалась под грубыми руками ринувшихся на нее мужчин. Один схватил ее за кисть руки. Другой вырвал кинжал, которым она только что ударила Кокильона. Под ударами она оставалась надменной и бесстрастной, с глазами, устремленными в самый конец комнаты, где только что раскрылась дверь, пропуская высокого человека, который резким голосом бросил эти слова:

— Эй вы! Что у вас там такое?

Перед ним все расступились. Он был одет в желтый кафтан, обшитый серебряными позументами. Тщательно выбритое лицо этого человека составляло резкий контраст с окружающими волосатыми рожами. Как только он понял, в чем дело, он испустил глухой возглас удивления. Затем резко отдал приказание:

— Камюс и Верзила-Бенуа, отнесите Кокильона и посмотрите, что с ним такое. Что касается остальных, то им время уходить. И они уйдут. Вы хорошо заметили дом? Это второй при входе в Бургвуазин. Делайте свое дело поскорей и принесите мне уши этого негодяя. Это научит его держать язык за зубами.

Он вытащил часы из кармана своего жилета.

— Уже десять часов. Идите!

Затем, повернувшись к человеку, который держал девицу де Фреваль, он спросил его:

— Каким образом она сюда попала? Неужели «Пей до дна» не стерег двери? Уж не потому ли, что его захватили врасплох? Окрестности полны драгун.

И при этом пожал плечами.

— Отпустите эту женщину, Фризэ.

Фризэ положил на стол кинжал, отнятый им у девицы де Фреваль. Она, покрытая смертельной бледностью, прислонилась к стене.

Минута прошла в суматохе. Камюс и Верзила-Бенуа уносили тело Кокильона. Фризэ отправился на поиски «Пей до дна». Остальная часть шайки готовилась к выступлению и одевалась. Кое-кто, уже с мушкетом на плече, опрокидывал в глотку последнюю кружку вина и надевал черную маску. Один за другим разбойники вышли за дверь, и было слышно, как их шаги удаляются в ночь. Комната опустела. Там остались только Анна-Клод де Фреваль и капитан Сто Лиц, который, опираясь на стол, внимательно вертел в руках кинжал, взятый им у Фризэ. Затем склоняясь перед девицей де Фреваль, он протянул его ей с улыбкой.

— Возьмите обратноэто оружие, мадемуазель. Оно вам сослужило хорошую службу.

Она оставалась неподвижной, все еще не отделяясь от стены. Теперь она казалась совсем маленькой, хрупкой, словно смущенной. Было очень тихо. Он сказал торжественным голосам:

— Будьте здесь желанной гостьей, Анна-Клод де Фреваль.

И добавил:

— Я вас ждал. Я знал, что вы придете.

Она не ответила ни слова. Свеча затрещала и погасла, оставляя запах сала.

Он повторил:

— Я это знал с того дня, когда увидел вас в карете на дороге в Вернонс.

Ресницы ее слегка дрогнули, а лицо оживилось неуловимой улыбкой. Он продолжал:

— И стал это знать еще лучше, когда снова увидел вас в Эспиньоле. Почтенный Куаффар хорошо исполнил данное ему поручение. Очень кстати я его там обнаружил. Он из наших. А вот это оказалось достойным доверия гонцом.

И капитан показал на кинжал, который снова был положен на стол, после того как девица де Фреваль, видимо, отказалась взять его обратно. Теперь она улыбнулась и подняла глаза. Он был здесь, перед нею. Он! Анна-Клод смотрела на него с каким-то ребяческим восторгом, как будто ей поднесли чудесный подарок, о котором она так долго мечтала. Ей хотелось бы дотронуться до его одежды, до его рук, подойти к нему поближе, но силы покидали ее. У нее все же хватило их для того, чтобы найти его, войти в эту гостиницу, убить человека! Он должен был прекрасно понимать, почему она здесь. И он это понимал, потому что заявил ей, что знал о ее неизбежном приходе. Он схватил ее теперь в свои объятия и прижал к груди. Она почувствовала его дыхание на своей щеке. При мысли об этом сердце ее затрепетало, и, почти лишаясь сил, она прошептала совсем тихо, как если бы в ней что-то умирало навсегда:

— Я люблю вас.

Он медленно положил ей на плечо свою руку, властную руку, заставившую ее склониться.

— Вы прекрасны, Анна-Клод де Фреваль!

Она задрожала, охваченная пылкой гордостью, вся в трепете таинственного счастья. А он задумался на минуту.

— Нам нельзя больше здесь оставаться. Где ваша лошадь?

— На дороге… Это та самая, которую вы оставили в Эспиньоле.

— Прекрасно! Вы не очень утомлены? Можете вы еще час пробыть в дороге?

Она утвердительно кивнула головой. Он крикнул:

— Верзила-Бенуа!

Появился Верзила-Бенуа.

— Ну что Кокильон? Умер? Похороните его сейчас же. Я ухожу. Встреча в 5 часов в От-Мотт. Ты предупредишь остальных. Будьте осторожны и смотрите в оба. Лейтенант Шазо — хитрая лиса. Да, а где же «Пей до дна»? Бежал, полагаю. Хорошенькие сведения попадут в руки господам патрульным! У него никогда не было любви к нашему искусству. Я должен проломить ему голову. А ты оставайся здесь, Верзила-Бенуа, и постарайся принять вид трактирщика.

Во время этого разговора Анна-Клод схватила со стола кусок хлеба и начала жадно утолять голод. Когда кусок пришел к концу, она сказала:

— Я голодна.

И добавила:

— Мне хочется пить.

Он выполоскал одну из кружек, наполнил ее водой и протянул девице де Фреваль. Она выпила ее большими глотками. Он опрокинул себе в горло последние капли, приложив свои губы к тому месту, которого только что касалась она. Затем воскликнул:

— Идем! Пора!

Анна-Клод последовала за ним. Проходя мимо стола, где лежал кинжал, которым были убит Кокильон, она схватила его и сунула в ножны. Минуту спустя Анна-Клод де Фреваль и капитан Сто Лиц скакали бок о бок в свете луны.

III

Была еще ночь, когда они прибыли в От-Мотт На скалистом плоскогорье замок казался темной, слепой грудой. Когда они соскочили на землю, капитан направился к низкой двери, скрытой в нише стены, и дернул за заржавленную цепочку звонка, дребезжание которого, постепенно замирая, отдалось вдалеке. Приложив ухо к створке двери, капитан прислушивался. Он снова дернул цепочку. Наконец прозвучали шаги и заспанный голос спросил:

— Кто там?

— Бреж и Шаландр.

Стук засова, звон ключей. Дверь полуоткрылась, и в щели показалась старая женщина с фонарем в руке.

— Ах, это вы, сударь? Входите.

— Скажи Урбэну, чтобы он поставил лошадей в конюшню. А здесь ничего нового? Никто не приходил?

Старуха сделала знак отрицания.

— Комнаты приготовлены? Ужин есть?

— Да, сударь. Есть паштет, холодная говядина и вино.

— Прекрасно. Сейчас мы поднимемся. Я сам зажгу свет, иди спать.

Капитан взял один из факелов, положенных в нишу стены, и зажег его о фонарь старухи.

Они долго шли сводчатым коридором, пока не достигли винтовой лестницы. Отсюда начиналась путаница переходов. Эхо их шагов шло впереди. Они пересекли много комнат, то совершенно пустых, то загроможденных всевозможной рухлядью. Пахло заплесневелой пылью. Наконец очутились перед закрытой дверью. Капитан обернулся и сказал:

— Здесь!

Поднятый факел слабо освещал просторную комнату с расписным потолком. Стены были одеты позолоченной деревянной панелью, немного пострадавшей от отсутствия ухода, но все еще прекрасной и свидетельствующей о давней пышности замка. Широкая кушетка, обитая шелковой материей, стояла перед круглым столом, где находился приготовленный ужин и два высоких канделябра. Капитан зажег сальные свечи на одном из них и сделал то же самое с теми, которые были вделаны в стену. В то время как он был занят этим делом. Анна-Клод де Фреваль смотрела на него не отрываясь. Он был очень красив, а его движения дышали изяществом. Он казался еще молодым и значительно похудевшим со времени своего ночного посещения замка Эспиньоль. Она смотрела на него, и чем больше смотрела, тем глубже проникало в нее странное чувство. Этот человек, к которому она пришла, повинуясь таинственному влечению, этот человек всего-навсего был грабителем с большой дороги, разбойником, врагом закона. Он взламывал сундуки, грабил проезжих, предводительствовал в разбойничьих выходках. Его лицо бывало искажено ненавистью, заливалось краской гнева и жестокости, пряталось под маской хитрости и коварства. Руки его бывали обмочены кровью. Он убивал. Он являлся начальником шайки грабителей, страшных людей, и, сам ужасный человек, был способен на очень дурные поступки. И вот теперь она находилась около него, одна, глубокой ночью, в замке, где нет ни души. Сейчас она станет его любовницей, он заключит ее в свои объятия и, вместо того, чтобы почувствовать страх, вместо того, чтобы отбиваться и кричать от ужаса и стыда, всю ее пронизывает дикое, жгучее, необъяснимое счастье, потому что она его любит, потому что она принадлежит ему всем влечением своей плоти и крови, всю себя отдавая ему на жизнь и на смерть.

Вдруг он внезапно исчез. Она услышала, как в соседней комнате он ходит взад и вперед, передвигая мебель. Он позвал ее. Она хотела ответить, но непреодолимое оцепенение сковало ее тело, простертое в кресле, куда она упала, разбитая усталостью. Свинец, налитый во все ее члены, мешал ей пошевельнуться. Глаза ее сомкнулись сами собой. Она перестала видеть и слышать. И вдруг, словно пораженная пулею в сердце, запрокинула голову на спинку кресла и мгновенно погрузилась в сон.

Теперь он стоял рядом с ней и смотрел на нее в упор. Потом поднял ее на свои сильные руки и тихо отнес в соседнюю комнату. Там он сложил свою ношу на широкую постель и одну за другой начал снимать ее одежды: развязал жабо, расстегнул камзол и жилет. Показалось белье и обозначило обессиленное сном молодое тело. Тогда, приподняв тонкое полотно, он с любопытством и цинизмом стал рассматривать эту свежую, гибкую, полную чувственного желания наготу. Потом вернулся в прежнюю комнату, сел за стол, разрезал паштет, налил в большой стакан вина и принялся размышлять о состоянии своих дел.

Они шли недостаточно хорошо и не оставляли никаких иллюзий относительно ожидавшей его участи, особенно с тех пор, как убежище в замке От-Мотт было почти открыто. Недавнее посещение замка королевскими чиновниками являлось дурным и досадным предзнаменованием.

Так, очевидно, думал и г-н де Шаландр, решивший спешно отправиться в Голландию. Г-н де Шаландр долгое время в силу своей любезности предоставлял ему ценное и безопасное убежище в этом От-Мотт, куда капитан скрывался между двумя вылазками, в то время как его шайка рассеивалась в заранее выбранных окрестностях. Здесь же находила себе убежище и добыча, следствие удачного набега, которую потом г-н де Шаландр переправлял в Париж, где и сбывал ее всеми доступными ему способами, в то время как он, Бреж, брал на себя обязанность доставлять ее в замок. С этой целью, под ложными именами и часто меняющимся гримом, он принимал различные черты лица, необходимые для того, чтобы изменить свою наружность. То он был честным купцом, путешествующие своим торговым делам, то дворянином, завсегдатаем игорных притонов и любителем удовольствий. И хотя он достиг большого искусства в этих перевоплощениях, все же он видел, что его возможности приходят к концу. Кое-кто уже обратил внимание на его проделки, за ним уже следили, как предупредил его г-н де Шаландр во время последней встречи. Париж стал опасным местом как для того, так и для другого. Их сообщничество рисковало быть раскрытым. Г-н лейтенант полиции должен был кое о чем догадываться. Г-н де Шаландр, считая себя несколько скомпрометированным, счел благоразумным исчезнуть, — то, что должен был равным образом сделать и он сам, но Голландия его не привлекала, и он продолжал игру, рассчитывая на дерзость в выполнении своих планов и на легкость, с которой ему всегда удавалось водить за нос своих преследователей.

В настоящее время дела шли из рук вон плохо, вся страна была так терроризирована, что общественное мнение требовало применения самых строжайших мер, и губернатор провинции решил во что бы то ни стало положить конец тем выходкам, которые являлись весьма досадными для частных лиц и были самым настоящим вызовом власти короля. С этих пор его постепенно загоняли в кольцо, и ему приходилось прибегать ко всей своей хитрости и дерзости, чтобы продолжать дела. Быть может, ему многое еще удавалось, но сети уже были разложены вокруг, и понадобилось бы большое время, чтобы распутать петли и найти дорогу на свободу.

Правда, благодаря тому, что он прекрасно знал окрестности, а также обладал некоторыми недюжинными свойствами ума, ему случалось сбивать с толку драгун г-на де Шазо, но его шайка, находясь в состоянии постоянного преследования и вечно настороже, уже не имела возможности пополнять свои запасы путем выгодных нападений. К тому же началось дезертирство. Разве не исчез еще сегодня вечером «Пей до дна», оставив свой мушкет? Завтра же это сделает кто-нибудь другой. Быть может, благоразумнее всего было бы последовать примеру г-на де Шаландра, но эта Голландия наводила на него тоску, и он чувствовал, что будет искать убежища у себя на родине, удерживаемый необъяснимой силой, к которой примешиваются страсть к приключениям, соблазн легкой наживы и некоторая нерешительность, в которой он не может разобраться и которая мешает ему поступать согласно доводам рассудка. Уже не один раз эти мысли заставляли кружиться его голову. Чтобы их рассеять, он прибегал обычно к бутылке. Сегодня они вернулись к нему с особенной настойчивостью, и он прекрасно чувствовал всю необходимость принять какое-нибудь решение. Возможность попасть в руки драгун г-на де Шазо мало ему улыбалась. Он не испытывал никакого влечения к колесу и застенку. Итак, надо было что-то придумать… На некоторое, весьма короткое, время От-Мотт может ему служить достаточно надежным жильем. Маловероятно, что его станут искать именно здесь и что драгуны снова посетят замок, ибо трудно было бы предполагать, что у него хватит дерзости искать себе убежище в привычном месте, в особенности после того, как оно утратило для него всякое значение и тайну. Его будут искать всюду, но только не здесь, и у него найдется еще время выполнить один дерзкий замысел, который он задумал.

Он поднялся и направился было к двери комнаты, где спала девица де Фреваль, но вернулся и начал ходить из угла в угол. Иногда он останавливался и опрокидывал себе в горло стакан вина или водки.

У него было много любовниц, самых различных по возрасту, характеру и общественному положению; любовь являлась одним из самых пылких его влечений. Не был ли он обязан женщинам тем, что с ним сталось? Они предопределили все течение его жизни. Ради женщины поставил он когда-то на зеленое сукно свой первый луидор; ради женщины, которой ему хотелось обладать, в первый раз пролил он кровь. Ради женщин хотел он, чтобы его карманы всегда были полны золота и драгоценностей; ради них вел он картежную игру, занимался обманом, убивал; ради них подстерегал жертву на большой дороге, чтобы добыть денег для удовлетворения их капризов. Они заставляли его руку залезать в разбитый сундук или взломанный шкаф. Ради них проводил он целые ночи в засадах, хватал лошадей за узду, перелезал через стены, переплыв ал рвы, вышибал двери, слышал свист пуль в ушах, знал страхи переодевания, переменчивость счастья. Ради них бежал он с военной службы и стал разбойником. Ради женщины сделался бродячим актером, подвергался насмешкам и получал оплеухи. О, как он любил их! Любил и в пышных нарядах, в будуаре, и на постели, в совершенной наготе! Ради них он только и жил, и из-за них солдат и дворянин Жан Франсуа Дюкордаль и кавалер де Бреж, капитан Сто Лиц, быть может, умрет когда-нибудь на колесе!

Новый стакан вина вызвал в его воображении другие образы. Он снова увидел себя корнетом королевского полка, красивым юношей, сыном всеми уважаемого отца и матери из знатного рода, уже несущим в своей слишком живой крови преждевременно вспыхнувший пламень страстей. Увидел свои первые любовные успехи, проказы пылкого и расточительного юноши-офицера, быстро вошедшего в долги, слишком щедрого и слишком любящего удовольствия. Увидел, как рано утром за гарнизонным валом он, с глазами, сверкающими огнем чести, встал на лужайке лицом к лицу с противником и одним смертельным ударом рапиры поверг его к своим ногам. После этого неприятного приключения ему надо было бежать, скрываться под вымышленным именем, жить на средства находчивости. Он узнал сначала стесненность в средствах, затем нищету и в один прекрасный день сделался комедиантом в группе Брюнетто. Перед его глазами снова встали балаганные подмостки, сальные свечи, любовь в пыли кулис, вся эта жизнь, полная случайностей, где мало-помалу теряешь свои утонченные манеры, свою совесть, когда недостаток денег ведет вас к недостойным поступкам. Именно в это время начал он искать в картежной игре недостающих ему средств. Ему приходилось так поступать, потому что любовница, которой он был предан со всею пылкостью юности и такой сумасшедшей любви, отличалась жадностью и расточительностью. Не должен ли был он Оспаривать у богатых обожателей эту женщину, которую он безумно любил, потому что находил в ней весь трепет страстей и все многообразие порока? О, какие она ему дала уроки и как прекрасно научился он им следовать! Сколько диких сил выпустила Она в нем на волю! Он снова переживал всю свою бессильную ярость, всю свою испепеляющую ревность, когда, случалось, она жертвовала им ради какого-нибудь богатого откупщика или сиятельного иностранца, чтобы потом снова заключить его, еще более ошеломленного, в свои коварные, продажные объятия. Он чувствовал, что при одном воспоминании об этом, при одном только произнесении имени этой всем, кто больше даст, доступной Манетты Бергатти кулаки его сжимаются от гнева, а зубы скрипят от ярости. Только для того, чтобы ее забыть, предавался он таким неистовствам ищущей любви, но всегда снова возвращался к ней и терпеливо выслушивал все, что сообщала она ему о своих мимолетных увлечениях, мерзостях и предательстве. Все эти исповеди он ценил на вес золота и сам бывал иногда свидетелем и даже участником ее измен. Не в обществе ли Манетты Бергатти познакомился он с г-ном де Шаландром, своим злым гением, вдохновителем и наставником, с этим чувственным и порочным Шаландром, который делил с ним золото, выигранное в ломбер, крал его долю из общей воровской добычи, который забавлялся его картежными неудачами, которому нравилось все, что доводит человека до самых низких ступеней падения, и который извлекает из подобного зрелища самые острые наслаждения?

Не по внушению ли этого г-на де Шаландра стал он пользоваться взиманием дани на больших дорогах, прибегать к вооруженному грабежу? Кто сблизил его с Куаффаром, который удалился от всех дел и ведет в настоящее время в Эспиньоле, у г-на де Вердло, дни, полные мирной тишины и деревенского покоя, с этим Куаффаром, помогавшим ему вербовать шайку и поддерживать необходимые сношения? Не шла ли десятая часть всех доходов, выплачиваемых ему г-ном де Шаландром в уплату за ночи Бергатти; этой женщине, о которой он помнил всегда, он, через руки которого прошло столько любовниц и к которому явилась неизвестно благодаря какой случайности, увлекаемая необъяснимым очарованием, охваченная каким-то странным колдовством, эта маленькая дерзкая девушка, полная отваги и мужества, которую он видел всего два раза и которая прискакала галопом через унылую равнину с пылающим сердцем и полным готовности телом для того, чтобы он, Жан Франсуа Дюкордаль, предводитель разбойников, человек, стоящий вне закона, преследуемый, как дикий зверь, мог насладиться ее свежей юностью и чувственной красотой?

Он перестал ходить и снова погрузился в свое раздумье. Необходимо разбудить это спящее дитя, одеть его, спуститься с ним в конюшню, оседлать лошадей и попытаться как можно скорее достигнуть Парижа. Только там можно чувствовать себя более или менее в безопасности, и оттуда легче всего пробраться в Голландию или швейцарские кантоны. Все это так, но, разбитая усталостью, скованная сном, она не сможет держаться на ногах. Тогда — оставить ее и бежать одному? При этой мысли перед ним снова встало видение юного тела, которое он только что рассматривал, нежной кожи, тонких черт… Этот призрак наполнил его внезапным жаром. Он испытывал по отношению к этому ребенку то же самое яростное желание, которое некогда, в своей властной и могущественной зрелости, внушала ему Бергатти. Тело молодой девушки странным образом заставляло его мечтать о теле этой женщины. Было между ними какое-то таинственное сходство, и Анна-Клод будила в нем ту же бешеную страсть, которая некогда сделала из него чувственного раба Бергатти. Нет, нет! Он не разбудит ее, он не покинет замка От-Мотт. Именно здесь вкусит он свежего плода юности, который послала ему в последний раз благосклонная судьба. И он провел теперь кончиком языка по своим губам, как будто уже вкусил наслаждение. С сладострастной улыбкой повернул он голову к полуоткрытой двери, а затем, отодвинув стаканы и бутылку, положил на их место свои часы и пистолеты, уселся поглубже в кресло, вытянул ноги и закрыл глаза.

IV

Она лежала совершенно обнаженной на широкой постели. Глубокое молчание наполняло обширную комнату. Пылающие факелы отражались в зеркалах и заставляли слабо светиться стертую позолоту деревянной обшивки стен. Было уже поздно, потому что свечи почти догорели. Сбившееся одеяло в беспорядке свисало с постели до самого пола, а одна из подушек скатилась к ножкам кресла, на котором были брошены серый жилет с красными отворотами, широкий коричневый плащ, различные части одежды и маленькая треуголка с золотой пряжкой. Одна из свечей затрещала. Анна-Клод сделала легкое движение. Она больше не чувствовала около себя тела, которое, после того как легло на нее своею грубой, раздирающей тяжестью, оставалось вытянутым рядом с ней. Она была одна на постели, в тишине этой огромной комнаты, измятая и обнаженная. Она не видела больше жадно склоненного над нею лица, в котором так страстно искала, сквозь свои опущенные ресницы, лика любви. Она лежала в одиночестве, покинутой и обнаженной. И все же она знала, вздрагивая всем своим телом, всем телом, на которое давило другое тело, что чьи-то руки схватили ее, ощупали, ласкали, с любопытством, с грубостью, с бешенством, с наслаждением. Объятия крепко сомкнули, свое кольцо, пальцы пробежали по всему телу.

В тесном сплетении, под тяжестью чужого тела, лицом к лицу с этой силой и с этой страстью, ее плоть вздрагивала, трепетала, одновременно и согласная на все, и протестующая, и обмирающая, и коченеющая. Что-то от ярости и грубости овладело всем ее существом, увлекая в головокружение. Она почувствовала пылающую волну крови, которая ударяла в ее сердце и виски, затем она упала куда-то в глубины самое себя и потеряла сознание вплоть до того мгновения, когда то же самое лицо наклонилось над ее лицом, когда те же самые пылающие руки снова пробежали по ее телу, теперь неподвижному и усталому, вытянутому на этой одинокой постели, откуда спадает на пол скомканное одеяло и где, в полной тишине, ей все еще кажется, что она слышит над своим ухом вихрь лепечущих слов, и сжигающих и грубых, хрипло произносимых охваченным любовью человеком, которого она знала теперь в грубом прикосновении, в изменчивых Чертах которого увидела теперь истинное лицо и который был теперь властителем и ее тела и ее судьбы.

И вдруг он снова воскрес в ее памяти таким, каким она увидела его в первый раз во время нападения на карету, при свете факелов, обороняющимся от драгун в самом кипении схватки, где она не могла оторвать от него своих глаз. За этим призраком последовал другой: тот вечер, когда он появился в Эспиньоле, загадочный, тревожный, с пленительными манерами светского человека. Она вновь пережила эту ночь ожидания, прикосновение босых ног к плитам вестибюля, ночь тоски, которая была уже тогда ночью любви, заставившей ее понять, что она последует за этим человеком хоть на край света, даже если он будет покрыт кровью убитого в постели несчастного г-на де Вердло! Какое могло иметь для нее значение то, что рука, положившая в ее комнате кинжал и таинственную записку, совершала кражи и убийства? Эта рука навсегда легла на ее сердце. С этого вечера она больше уже не принадлежит себе. Она вся отдает себя его власти, она решила отправиться к нему. Но куда? С этой минуты она начала приучать свое сердце выносить усталость, постигать искусство верховой езды и фехтования, подстерегая нужную минуту, поджидая условный знак. Затем посещение г-на де Ла Миньера возвестило ей его возвращение, дало понять, что он здесь, совсем близко. Случай представился, надо было бежать из замка, и она бежала. Инстинкт его лошади помог ей снова найти капитана Сто Лиц в этой ужасной гостинице, среди пьянствующих разбойников, в облаках табачного дыма и винного угара. Как он был прекрасен, как силен среди этих потерявших человеческий облик негодяев! И все же он совсем не похож на являвшегося ей в воображении человека из высшего общества, с повелительными жестами. Эти люди с лицами висельников, этот притон грабежа и убийств, эта грубая фамильярность, с которой обращались с ним его товарищи, — все это до некоторой степени роняло его в ее глазах. И тем не менее она не отступила, она скрепила их договор кровью Кокильона, который осмелился положить на нее свою руку. Она убила обидчика, она позволила увезти себя ночью в этот пустынный замок, где охватил ее непреодолимый сон и где лежит она теперь обнаженной на измятой постели — игрушка его прихоти, девушка, потерявшая себя, любовница грабителя и убийцы. Да, он взял ее так, как совершают кражу. Во время ее сна он дерзко и предательски лег рядом с ней. Он соединился с ней без единого слова нежности или доброты, как любовник, как хозяин, забавляющийся игрушкой, которую случай дал ему в руки. Что оставалось в этом обнимавшем ее, причинявшем ей боль человеке от того, к которому она пришла сама, побуждаемая инстинктом плоти и волею сердца? И что она значила для него? Теплое, гибкое, покорное живое существо, которое можно трогать, привлечь к себе, оттолкнуть, с которым нет необходимости проявлять внимательность и любовь, к которому возвращаешься, когда этого требует желание. Вот и сейчас он может вернуться для того, чтобы заставить ее снова почувствовать рабскую покорность.

И она долго лежала так, недвижная, обнаженная, пока горячие слезы текли по ее пылающим щекам.

И в самом деле он был здесь. Он уже успел одеться и смотрел теперь на нее с насмешливым видом:

— Черт возьми, моя красавица, что ты думаешь о том, чтобы встать и перекусить немного? Уже поздно. Старуха приготовила нам позавтракать и вытащила бутылочку доброго вина. Одевайся. Здесь ты найдешь все, что тебе нужно. А затем нам надо удирать. Мы не можем больше здесь оставаться. Это могло бы кончиться плохо. А именно теперь, когда я вкусил с тобою любви, мне было бы грустно ее лишиться. Пойдем посмотрим, что делается на белом свете. Как тебе нравится, милый мой кавалер? Поспеши поэтому привести себя в должный вид. Ты найдешь меня за столом, и мы посмотрим, будешь ли ты вести себя за ним так же хорошо, как это было в постели!

И в самом деле Анна-Клод нашла его за столом. Она была очень бледна. Он посмотрел на нее и налил ей большой стакан водки. Складка легла между его бровями. Он казался жестким и злым.

— Черт! Что за выражение лица. Ты знаешь, что я не люблю жеманниц и недотрог! Садись сюда и пей!

Дрожащей рукой она взяла стакан. Он злобно рассмеялся.

— Ах, так я внушаю тебе страх? Уж не думаешь ли ты, что, взяв от тебя все, что ему надо, твой любовник будет отвешивать тебе поклоны и говорить нежности? Когда имеют в виду только это, не летят галопом через поля броситься в волчью пасть, мой ягнёночек. Остаются дома, возле своего дорогого дяди, и ожидают женихов. Но у нас, видите ли, огонь в крови, и даже под дядюшкиной крышей мы думаем о любви! Надеюсь, по крайней мере, что этот старый повеса никогда не пытался за тобою ухаживать? Будь это так, я бы отрезал ему уши. Ну что ж! Тем хуже. Ты очень мила, а это главное, и с тобой кое-что можно было бы сделать. О, совсем не то, о чем ты думаешь. Довольно дуэлей, засад, нападений на кареты и прочих глупостей. Времена теперь трудные, и наше ремесло подвержено слишком многим опасностям. Мне больше нравится странствовать по белу свету. В самом деле, такая хорошенькая женщина, как ты, поможет мне всюду быть хорошо принятым. Конечно, если она научится быть любезной. И ты, конечно, постигнешь это искусство, мое сердце. Не опускай глаз. Давай лучше выпьем.

Он осушил свой стакан и резким жестом поставил его обратно. Лицо его краснело. Он продолжал:

— А все же ты очень хорошенькая, и ты меня любишь. Это понятно само собой; но твои прелести не заслуживают того, чтобы я провел остаток своих дней, любуясь на них с разинутым ртом. Надо дать и другим полюбоваться; к тому же женщины, в сущности, для этого и созданы. К чему хранить их только для себя, если их прямое назначение в том, чтобы доставлять радость тому, кто умеет от них ее взять? Всему свой черед, не правда ли? Сами женщины придерживаются того же мнения. Ты ведь знаешь, через мои руки прошло их великое множество. И из всех их я только одну хотел бы сохранить для самого себя. Но именно этой женщине и хотелось всегда быть общим достоянием. О, как я ненавижу ее и всех других вместе с нею! Я ненавижу их, потому что они — это не она. И тебя я ненавижу не меньше их. Зачем ты пришла ко мне? Почему ты отдалась мне с той самой минуты, как только меня увидела? Я почувствовал это, разговаривая с тобой у дверцы кареты, я понял это, когда снова встретился с тобой у твоего сумасшедшего дядюшки и когда послал тебе через Куаффара маленькое воспоминание о моем посещении замка Эспиньоль… Что же заставило тебя так желать поцелуев бандита? К тому же ты не первая так поступаешь, и я ничего в этом не могу понять. Не правда ли, очень забавно любить человека, которого завтра же, быть может, ждет колесование? Ты за хорошие деньги купишь себе место, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Почему же ты так бледнеешь? Пей! Пей, я тебе говорю!

Он схватил ее за руку. Один из факелов упал. Зазвенела разбитая посуда. Опьянение начало действовать, темное глухое опьянение, вызванное воспоминанием об ином хмеле, давнем и близком, в котором он столько раз черпал смелость, в котором искал забвения и которое светилось в его диких глазах, пылающих сейчас, как факелы, на бледном лице. Вдруг он пришел в себя и, став на минуту серьезным, разразился смехом:

— Однако все это только слова. Плохо ты делаешь, что отказываешься от вина. Тебе придется к нему привыкнуть — вот увидишь. Крепко мы пили когда-то на ужинах Бергатти в обществе Шаландра и Шомюзи, толстяка Шомюзи! В этой Бергатти сидел сам дьявол. Из-за иголки она могла бы убить собственную мать! Что касается меня, то я не люблю убивать. Я люблю грабить. Теперь эту Бергатти уже нельзя назвать красавицей. Она стала укрывательницей краденого, хотя и способна еще на более существенные дела. Ведь это она одним ударом ножа убила толстяка Шомюзи, чтобы украсть у него бриллиант, который он отказался ей дать, так как берег его для воспитания в монастыре своей дочки, прижитой им от этой… Впрочем, тебе до всего этого нет никакого дела, не правда ли? Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь и чего ты хочешь. Ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя в губы, ты хочешь… Нет, черт с ней, с любовью! С меня достаточно женщин. Я сыт ими по горло. Я всем им предпочитаю вино… Но что с тобой? Ты больна?

Анна-Клод, бледная, как сама смерть, поднялась со своего места. Она закрыла лицо руками. Все ее тело вздрагивало. Вдруг она схватила одну из бутылок и начала пить прямо из горлышка глубокими глотками.

— Браво, красавица! За нашу любовь!

Он пылко схватил ее в объятия. Потом попытался поднести к губам свой стакан и не смог этого сделать. Рука упала, вино залило жилет. Он разразился ужасающим ругательством:

— Я хочу пить… Помоги… мне… пить…

Она смотрела на него не отрываясь. С заплетающимся голосом, мутнеющим взглядом, он был пьян, как некогда на ужинах Бергатти в обществе г-на де Шаландра и г-на де Шомюзи, в тот час, когда женщины обнажают грудь, а мужчины хвастают своим цинизмом и похотью, пьян самым низким хмелем, испещряющим лицо красными пятнами. Он икал; слюна текла в углу рта. Что в нем оставалось от таинственного дворянина, посетившего ночью Эспиньоль, от дерзкого предводителя, напавшего на карету, от человека, который в гостинице осанкой и жестом укрощал пьяную шайку? Теперь это был только пьяница, бессильно опустившийся в кресло и лепечущий неповоротливым языком:

— Дай мне пить, дай мне пить!

Она поднесла стакан к его губам. Он выпил большими глотками, поперхнулся, оттолкнул наполовину пустой стакан и потрепал Анну-Клод по щеке. Его прикосновение заставило ее отшатнуться. Он промычал:

— Иди к черту… Ты даже не способна протянуть мне стакан. Ты только и годишься для… Вот погоди, ты получишь от меня все, чего заслуживаешь… я тебя…

Он проглотил слюну, сделал усилие подняться, но потерял равновесие и тяжело рухнул на пол.

Анна-Клод наблюдала за ним. Он спал, вытянувшись на спине. Понемногу лицо его приняло спокойное выражение, и на нем отразилось что-то от обычной красоты. Напряженность черт перешла в спокойную мягкость.

Долго оставалась Анна-Клод в оцепенении. Вдруг она вздрогнула. Кто-то загремел дверным засовом. Дверь приотворилась и пропустила голову старухи. Анна-Клод услышала ее слова:

— Драгуны!

Старуха исчезла. После минутного колебания Анна-Клод бросилась к окну. Отодвинула занавес и стала прислушиваться. Ясно был слышен топот копыт, лязг удил, резкие слова команды. При свете луны она увидела, как сверкали каски, горели клинки сабель и дула мушкетов. Замок От-Мотт окружен. Тогда она снова вернулась к телу своего возлюбленного, бессильно распростертого на полу Она ясно представила себе его руки в кандалах, ноги в колодках, шею в железном ошейнике. Щипцы палача терзали его члены, а тело были готовы растащить на части лошади. И тело это мучилось в бесчестии пыток. Нет, нет! Человек, которого она любила, ради которого потеряла себя, не погибнет на колесе. Она спасет его от боли и стыда.

Анна-Клод наклонилась, поцеловала лежащего в лоб и кинжалом ударила его в сердце. Вонзив клинок, она закрыла глаза, отшатнулась и, теряя силы, прислонилась к стене. И тотчас же чуть не упала назад. Под ее тяжестью в деревянной обшивке стены распахнулась тайная щель, открывая проход на темную лестницу. Одно мгновение Анна-Клод медлила, затем, закрыв за собой дверцу, начала спускаться по ступенькам. Она шла ощупью. Ей казалось, что спуску нет конца и что она погружается в вечную тьму. Наконец нога ее встретила ровную почву. Теперь надо было идти по длинному, выложенному плитами коридору. В конце его она наткнулась на низкую дверь. Острием своего кинжала Анна-Клод заставила отскочить наполовину расшатанный замок. Перед ней расстилалась лужайка, обсаженная деревьями. К одному из стволов были привязаны три лошади. Их оставили здесь драгуны, когда спешились, перед тем как пройти в замок. Анна-Клод отвязала одну из этих лошадей, вскочила в седло, сразу же взяла в галоп и пропала вдали, в то время как драгуны с пистолетами в руках ворвались в комнату, где лежало окровавленное тело Жана Франсуа Дюкордаля, кавалера де Брежа, прозванного капитаном Сто Лиц. Г-н де Шазо, наклонившись над ним, увидел, что он уже мертв.

V

До глубокой ночи Аркенен возился в конюшне с израненными лошадьми. Его мысли были мрачны. В самом деле, в замке Эспиньоль происходили странные вещи. В то же самое утро было замечено исчезновение Куаффара. Куаффар скрылся, ничего не оставив в своей комнате. Но он отправился в путь не с пустыми руками, а унес с собой все сбережения Гоготты Бишлон, присоединив к ним деньги самого Аркенена. Конечно, эта двойная кража не могла не волновать Аркенена. Но если исчезновение собственных сбережений и почтенного Куаффара были ему очень неприятны, то бегство девицы де Фреваль приводило его в еще большее смущение. Что означает эта странная выходка, этот непостижимый побег? То, что девушка из хорошего дома так, ни с того ни с сего, покинула родной очаг — превосходило всякое воображение. Однако необходимо было считаться с фактом. Девица де Фреваль изменила Эспиньолю. К тому же Аркенен должен был признать, что бегство это подготовлялось уже давно и что сам он бессознательно ему помогал, обучая девицу де Фреваль верховой езде и стрельбе из пистолета, давая ей таким образом возможность выполнить безумное предприятие, план которого, только что проведенный ею с такой дерзостью, был у нее заранее заботливо разработан. Думая об этом, Аркенен кусал себе пальцы. Если бы только беглянка скрылась без всяких убытков! Но он не мог утешиться при виде двух прекрасных лошадей, которых так безжалостно искалечили, и грустно поднимал свой фонарь над обезображенными животными. В довершение всех зол бедный г-н де Вердло находился на грани горячки, потому что был ошеломлен всей этой выходкой и до сих пор еще не мог прийти в себя.

Когда Аркенен, окончив осмотр, вышел из конюшни и уже пересекал двор, направляясь к Гоготте, до его слуха долетело что-то похожее на фырканье лошади за главными воротами. Он подошел к ним с фонарем в руке и сквозь щели между створками увидел лошадь без всадника. Вглядевшись пристальнее, он различил и лежащую на земле человеческую фигуру. Испустив проклятие, Аркенен начал быстро отодвигать засовы, замыкавшие ворота. Они медленно распахнулись. Аркенен наклонился и вдруг поднял руки к небу.

— Клянусь распятием! Да ведь это наша барышня!

Анна-Клод лежала на земле. С обнаженной головой, почти лишенная жизни. Одежда ее была разорвана, а кое-где запятнана пылью и грязью.

— Мадемуазель! Мадемуазель!

Фонарь осветил похудевшее лицо с закрытыми глазами. Тогда Аркенен взял в зубы кольцо своего фонаря, поднял на руки девицу де Фреваль и понес ее в замок. Дойдя до вестибюля, он сложил свою ношу на ступеньки лестницы и вытер платком лицо. Потом почесал в затылке. Первым его движением было позвать на помощь, закричать на весь двор, но во время перехода он заметил, что девица де Фреваль только лишилась чувств, и потому решил этого не делать. Зачем привлекать внимание садовников, служанок и мальчишек-лакеев? Все они любят болтать, шуметь по пустякам, заниматься сплетнями. Не лучше ли было объяснить слугам, что девица де Фреваль ездила в Вернонс навестить монастырскую подругу? Не следовало ничего разглашать об этой нелепой выдумке. Почтенный Аркенен чуял во всем этом что-то неладное. Он снова почесал себе затылок, посмотрел на молодую девушку, все еще лежащую без движения, и, не медля больше, направился в комнату Гоготты.

Когда он вернулся с Гоготтой, девица де Фреваль все еще не пришла в чувство. Аркенен взял ее под мышки, Гоготта за ноги. Так перенесли они ее в комнату и положили на кровать. Гоготта сняла с нее одежду. На ее теле не оказалось никакой раны. Только на виске чернел небольшой синяк. Руки девицы де Фреваль были покрыты засохшей кровью. В ее одеждах Гоготта нашла кинжал, лезвие которого также носило следы крови. Гоготта вымыла ей руки, положила припарку на висок, а затем с помощью Аркенена начала укладывать ее в постель. И как раз в эту минуту девица де Фреваль открыла глаза. Она испустила глубокий вздох, долго смотрела на двух склонившихся над нею слуг и приложила палец к губам. Потом повернулась к стене, и они оба услышали, что она плачет.

Выйдя из комнаты, Аркенен спустился во двор и отыскал там лошадь, которая привезла девицу де Фреваль. Отводя ее в конюшню, он заметил, что на ней полная сбруя драгунских полков. Все это было очень странно, но Аркенен на время решил воздержаться от всяких предположений. Его занимали другие мысли. Ему предстояло уведомить г-на де Вердло о возвращении девицы де Фреваль. Как примет он эту новость? После всего, что случилось, не было ли благоразумным отложить все до следующего дня, когда Анна-Клод придет в себя? Она сама объяснится с г-ном де Вердло, Приняв такое решение, Аркенен отправился спать.

Несколько раз в течение ночи Гоготта наведывалась к девице де Фреваль. И всегда она видела ее, сквозь щели приоткрытой двери, лежащей на своей постели с открытыми глазами. Утром, услыхав в ее комнате движение, Гоготта заглянула в замочную скважину. Девица де Фреваль стояла перед окном, которое сама только что открыла. Она держала в руке найденный у нее кинжал. И Гоготта видела, как девица де Фреваль бросила кинжал в пруд. Сделав это, она закрыла окно и снова легла в постель.

Поздним утром г-ну де Вердло принесли письмо от г-на де Ла Миньера. Г-н де Ла Миньер сообщал ему, что г-ну де Шазо и его драгунам удалось, по указаниям некоего «Пей до дна», окружить в замке От-Мотт капитана Сто Лиц. Его нашли мертвым от удара кинжалом в сердце, возле стола, уставленного кушаньями и бутылками, кстати сказать, уже пустыми. Он был мокрым от крови и вина. Что касается собутыльника, который делил его общество, то он, должно быть, ускользнул на одной из драгунских лошадей. В самом деле, из троих лошадей, привязанных к столбу, одной недоставало. Все же от соучастников шайки, захваченных в то время как они взламывали двор дома в предместье Бургвуазина, дознались, что в гостинице Маласси, пользующейся дурной славой, к их начальнику присоединился какой-то таинственный кавалер, очень хорошенький мальчик. Г-н де Ла Миньер добавлял, что присутствие этого слишком изящного и слишком красивого кавалера давало новое свидетельство порочности капитана… Своей смертью он без всякого сомнения обязан какой-нибудь вспышке ревности. Г-н де Ла Миньер весьма радовался его гибели. Теперь вся страна очищена от наводнявшей ее банды, дороги снова сделались безопасными, и девица де Фреваль может возобновить столь нравящиеся ей верховые прогулки. Он сам воспользуется этой безопасностью, чтобы скорее приехать в Эспиньоль, так как ему хочется поговорить с г-ном де Вердло об одном плане, который в настоящее время составляет для него предмет живейшего интереса.

Кроме этого письма, день прошел без всяких событий, за исключением того, что Аркенен, которому г-н де Вердло сообщил о смерти капитана и о любопытных подробностях, ее сопровождавших, чаще, чем обыкновенно, почесывал свой затылок, как человек, испытывающий мысленно самое ужасное затруднение. Что касается г-на де Вердло, то письмо это, казалось, не заставило его призадуматься и не толкнуло на путь каких-либо догадок. Он, видимо, не усмотрел из него никакой связи между некоторыми событиями, которые, однако, могли бы привлечь его внимание. Появление и исчезновение Гоготты, ее таинственный вид также оставались для него незамеченными. Он только пользовался ими как возможностью избежать ее ужасающей склонности к нескончаемым разговорам.

Когда подошел час обеда, Гоготта по обыкновению должна была зайти в «Старое крыло», чтобы посмотреть, не надо ли чего девице де Фреваль. Гоготта шла, вся преисполненная таинственности. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что девица де Фреваль только что оделась без ее помощи. Стоя перед своим зеркалом, она кончала причесываться. Окончив прическу, не произнося ни слова, Анна-Клод направилась в комнату, служившую г-ну де Вердло для обеда.

Г-н де Вердло уже прохаживался там взад и вперед с довольно меланхоличным видом и посматривал на прибор отсутствующей, который сделал распоряжение не убирать со стола. В ту самую минуту, когда он захлопнул свою табакерку и направился к столу, дверь отворилась и Анна-Клод появилась на пороге. Увидев ее, г-н де Вердло остановился как вкопанный, и могло бы показаться, что он умер сто лет тому назад, если бы сухой звук щелкнувшей табакерки не напомнил ему о том, что он еще не покинул этого мира. Анна-Клод приближалась медленно; подойдя на достаточное расстояние, она сделала г-ну де Вердло обычный реверанс. Затем они сели друг против друга и начали обычную беседу. Однако, когда Аркенен хотел налить вина в стакан Анны-Клод, она знаком отказалась и так побледнела, что можно было подумать — вот-вот лишится чувств. Кроме этой затруднительной минуты, говорила она и кушала как обычно. Когда обед был закончен и они перешли в гостиную, где Аркенен зажег свечи, Анна-Клод подошла к столу для игры и на натянутом сукне рассыпала бирюльки перед г-ном де Вердло, который, остолбенев, с выпученными глазами смотрел, как она одну за другой ловко и решительно снимала маленькие костяные безделушки, тонкая хрупкость которых в аллегорической их уменьшенности была так похожа на разбитые кости от скелета любви.


ЭПИЛОГ

— Ну, дружище, что думаешь ты о моей истории? Согласись, что она превосходна; и самое лучшее в ней это то, что она — сущая правда.

Мы оба сидели — я и мойдруг Пьер Давэн — в уютных креслах его библиотеки. Было очень тихо, потому что стоял уже поздний час, а по вечерам маленький городишка Вернонс не отличается оживленностью. После того как два-три здешних кафе закрывают двери и последние посетители направляются домой, Вернонс начинает погружаться в глубокий провинциальный сон. Не доносилось ни звука, тем более что окна библиотеки выходили в сад. Они были открыты настежь, и нас окружал аромат лета. Давэн наклонился. Он отряхнул в пепельницу кончик сигары и продолжал:

— Да, сущая правда! Если хочешь, я завтра отвезу тебя посмотреть на развалины замка От-Мотт и на то, что осталось от поместья Эспиньоль. Мы проедем через Бургвуазин и сможем дойти даже до самого Сен-Рарэ. Ты увидишь гостиницу Маласси и Мокрэ. Мы поднимемся на Большой Холм и через Бифонтэн и болото Пурсод доберемся до Эспиньоля. На следующий день отправимся к «Круглышу», где было совершено нападение на карету. Шоссе теперь лежит несколько в стороне и не проходит по этому месту, но следы старой дороги видны еще достаточно ясно. Потом я тебе доскажу то, что случилось с этой романтической Анной-Клод де Фреваль после ее возвращения из столь дерзостного путешествия, но теперь уже пора спать. Надеюсь, ты не станешь слишком долго мечтать о пистолетной и мушкетной перестрелке, о разбойниках в масках и переодетых девушках, о засадах и верховых прогулках, об ударах кинжалом и обо всем остальном. Вернонс очень маленький городок, и притом самый спокойный на свете. Он немножко напоминает то, что ты описывал в своем «Провинциальном развлечении», с той только разницей, что здесь таинственные шоферы не убивают почтенных старичков с золотыми очками и никто не развлекается по способу твоего старинного героя. Спокойной ночи, старина! До завтра…

Когда мой друг, Пьер Давэн, написал мне о своей женитьбе, я путешествовал по Италии и не мог урвать времени, чтобы присутствовать на брачной церемонии. То, что Давэн взял себе подругу жизни, меня ничуть не удивило. Это был уравновешенный и работоспособный малый. Он опубликовал интересный труд О женских монастырях XVIII века и документально обоснованное исследование об управлении интендантств. Мне показалось только несколько странным то, что он покинул Париж для того, чтобы прочно утвердиться в Вернонсе, городишке, едва насчитывающем 6852 обитателя. Впрочем, он мне писал, что его невеста очаровательная девушка, сирота и обладательница в Вернонсе прекрасного старинного семейного дома, разлука с которым очень бы ее огорчила, что сам он охотно согласился принять такой образ жизни, который обеспечивает ему необходимый досуг для научных занятий. Он приглашал меня тотчас же после возвращения из Италии приехать в Вернонс и посмотреть на их молодое хозяйство. Я отвечал приличествующим случаю поздравлением и благодарностью, но отложил свое посещение на более позднее время. Мне казалось более уместным не мешать влюбленным. Первые дни счастья всегда эгоистичны и нуждаются в уединении. Давэн понял это, но все же несколько раз писал мне, чтобы напомнить об обещании и так настойчиво, что я наконец сдался — и вот уже пять дней, как пользуюсь гостеприимством этой супружеской четы.

Должен признать, что Пьер Давэн мне не солгал. Его жена очаровательна, проста, мила, интеллигентна, совершенно не похожа на провинциалку и полна самого французского очарования. Она ожидает ребенка, и появление его на свет не затянется. Пьер по отношению к ней очень внимателен, любезен и нежен. Их дом, такой же приятный, как и его хозяева, представляет собой старое строение начала XVIII века, сложенное из прекрасного камня, с высокими крестовидными сводами, украшенными гирляндами и масками, что вместе с корзинообразными балконами образует фасад весьма изящного вкуса. Во внутренних помещениях много прекрасной старой мебели, почтенная деревянная обшивка стен и несколько трюмо с зеркалами. Подъезд выходит на спокойную улицу, вымощенную острым булыжником. Позади дома расстилается сад, обнесенный высокими стенами; там есть дорожки, обсаженные буксом, аллея из грабин и небольшой бассейн, украшенный раковинами и античными статуями. Все это сохраняет пленительный вид старого французского поместья. Так же, как дом и его обитатели, очаровал меня и сам Вернонс. Он расположен на склоне холма, опоясанного тихой рекой с медленным и извилистым течением. Там имеется прекрасная церковь, несколько стародворянских домов, простого, но благородного стиля, живописные улицы, усаженный старинными липами бульвар, две площади, одна из которых своими каменными скамейками и старыми жилищами могла бы служить декорацией к мольеровской пьесе. Давэн поддерживает приятные знакомства с многими семейными домами, с родителями и подругами своей жены, которая происходит из древнего и весьма почтенного рода местной знати. Короче говоря, поселившись в Вернонсе, он поступил не так уж опрометчиво. В настоящее время он занимается здесь изучением местных архивов, и это помогло ему напасть на след той странной истории, которую он мне только что рассказал. У каждого маленького города почти всегда есть такая легенда, которая передается из уст в уста и которую всегда забавно восстановить во всех деталях, а еще забавнее возвести к «первоисточникам».

На следующее утро нам подали авто. Давэн сел за руль, а я занял место рядом с ним. Мы тронулись с места. Пьер решил достигнуть замка От-Мотт через «Круглыш». Этот объезд мало удлинил наш путь. Вскоре мы уже находились на вершине холма, куда взбиралась извивами старинная дорога. Отсюда очень хорошо можно было разглядеть всю местность, где происходило нападение на карету — лес, овраг. Погода была прекрасная, воздух нежен. Щебетали птицы. Давэн закурил сигаретку, и мы снова сели в авто.

— А теперь по дороге в замок От-Мотт.

Перед самым Вернонсом шоссе раздваивается и с двух концов огибает город. Дальше пейзаж значительно меняет свой характер. Его приятная мягкость принимает оттенок некоторой суровости. Почва понемногу становится неровной и холмистой. Мы неслись с хорошей скоростью. Затем нам пришлось покинуть шоссе и пробираться по дороге, усеянной камнями. На одном повороте Давэн остановил машину. Дорога — теперь уже ставшая тропинкой — взбиралась по заросшему кустарником склону. Дальше пошли мы пешком. Давэн шел впереди. Шагали так около четверти часа и наконец достигли края возвышенности. Она образовала здесь нечто вроде обнаженной площадки, ниже которой находилось густое кольцо деревьев. Виднелись остатки стен, а почва была усыпана кирпичами, между которыми в изобилии росли крапива и ежевика. Замок От-Мотт был теперь только руиной. Настала жара, и солнце накалило старые камни. Вид этих развалин, хотя и весьма меланхоличных, не представлял ничего интересного. Несколько обманутый в своих ожиданиях, я предпочел бы увидеть От-Мотт в менее разрушенном виде и более красноречивым. В какой части здания находилась комната с позолоченной деревянной панелью, где Анна-Клод де Фреваль стонала от любви и тоски в объятиях своего любовника, и где та столовая, в которой она смертельным ударом сразила капитана Сто Лиц? Где были расположены потайная лестница и низенькая дверь, через которую проскользнула она на волю под самым носом у драгун г-на де Шазо? Ничего этого не существовало. Решительно, от От-Мотт не сохранилось ничего, кроме развалин!

Маласси, словно для того, чтобы вознаградить нас за разочарование, оказалась в очень хорошем состоянии. Гостиница, которая служила местом сборища разбойников и в которой девица де Фреваль присоединилась к их капитану, осталась почти такой же, как и в те давние времена. Она по-прежнему поворачивала спину к дороге, от которой была отгорожена отвратительной стеной. Проникали вовнутрь все через ту же узенькую дверь, в которую некогда проскользнула Анна-Клод де Фреваль. Большое помещение с низким потолком по-прежнему было уставлено стертыми от давнего употребления столами и скамейками. Маласси вполне сохранила свой подозрительный характер, и трактирщик, принесший нам бутылку белого вина, вполне мог бы носить имя «Верзилы-Бенуа», «Камюса», «Пей до дна» или «Кокильона». Впрочем, это был честнейший человек, и не его вина в том, что у его гостиницы такая подозрительная, не внушающая доверия внешность. Стол не обещал здесь быть очень питательным, и потому Пьер Давэн предложил мне отобедать в Бургвуазине.

Бургвуазин показался мне большой деревней, но кухня гостиницы «Красный Лев» вполне заслуживала того, чтобы мы сделали здесь остановку. Перед превосходной яичницей-глазуньей, рублеными котлетами и чудесным шоколадным тортом мы на некоторое время забыли о разбойничьих подвигах капитана Сто Лиц и о приключении с Анной-Клод де Фреваль.

Нас охватили воспоминания юности, и мы снисходительно задержали на них свое внимание. Мы обменивались ими в авто, в то время как машина уносила нас к Большому Холму. Там, так же как и в От-Мотт, трудно было сойти на землю. Но мы были вознаграждены за трудность подъема. Вид, который открывался отсюда на леса, возделанные поля, всю равнину, был поистине великолепен. Вдали сверкало болото Пурсод. Давэн показал мне точку на горизонте:

— Эспиньоль…

Дорога, как и прежде, шла густой аллеей, которая у деревни Гранжетт отделялась от шоссе на Вернонс. Ворота и часть примыкающей к ним стены лежали в обломках, и можно было непосредственно въехать во двор. Направо тянулись службы, превращенные теперь в ферму. Там кто-то жил. Куры и индейки копошились в навозной куче. Лошадь, запряженная в таратайку, рыла копытом землю. Показалась женщина, несущая в каждой руке до ведру. В глубине двора поднимался замок или, лучше сказать, его скелет, так как крыши уже не было, а этажи провалились внутрь. Среди развалин можно было разглядеть первые ступеньки огромной лестницы. Сюда сложил когда-то Аркенен безжизненное тело девицы де Фреваль. Что касается сада, то от него не осталось и следа: его заменил картофельный огород.

Я повернулся к Давэну:

— Кому же принадлежит сейчас Эспиньоль?

Услышав этот вопрос, Пьер Давэн принял позу, которую я охотно назвал бы цицероновской. Я почувствовал, что сейчас начнутся обещанные мне объяснения и дополнения к истории девицы де Фреваль.

— Эспиньоль принадлежит маркизу де Морамберу. Морамберы выкупили его по возвращении из эмиграции, но со времени этого выкупа никто ни разу не взялся здесь за малярную кисть, не вбил ни одного гвоздя, и вот ты видишь результаты подобного хозяйства. Вот уже тридцать лет, как крышу снес ураган. Это было началом конца. Что касается теперь благополучно здравствующего маркиза, то на него нечего надеяться. Эспиньоль уже обречен…

Давэн сделал унылый жест по направлению к Эспиньолю и добавил:

— «Старое крыло» лучше выдержало испытание временем.

Это было совершенно справедливо. Кроме угловой башни, обрушившейся в пруд, «Старое крыло», достаточно сохранившееся, до сих пор еще казалось пригодным для жилья. Комнаты были пусты, окна без рам, полы прогнили, деревянная обшивка стен ободрана, но все же здесь можно было отыскать комнату Гоготты Бишлон и ту, которую занимала девица де Фреваль. Когда мы прошли в помещение Анны-Клод Пьер Давэн схватил меня за руку:

— Вот здесь, в этих четырех стенах, нашла себе конец история, которую я только что тебе рассказал. После смерти г-на де Вердло Анна-Клод де Фреваль наследовала замок и все поместье Эспиньоль. Из всех помещений замка, запертых наглухо, она выбрала для жилья эту комнату, уединилась в ней и больше отсюда никогда не выходила. Здесь ее и обнаружили санкюлоты из Вернонса. Они пришли большой толпой, все вооруженные пиками, в красных колпаках, воодушевленные самым чистым пылом гражданственности. Чтобы удостовериться в том, что старая девица де Фреваль (в 1793 году ей было более семидесяти лет) является доброй патриоткой, они хотели заставить ее выпить вместе с ними. При виде вина, налитого в протянутый ей стакан, она побледнела и с ужасом оттолкнула его рукой. Один из окружавших ее грубиянов проворчал: «Так как гражданка не хочет выпить республиканского вина, то пусть она пьет чистую воду». Ее схватили, приволокли к открытому окну, раскачали и бросили в пруд. Она тотчас же пошла ко дну. Покончив с этим делом, эти храбрецы приступили к грабежу замка. Все, что там находилось, было разбито, растащено, разбросано. Долго еще после этого события мне случалось покупать различные остатки их воровской добычи, ибо ничто в мире не пропадает. Этим принципом руководствуется каждый коллекционер, каждый историк. Вот почему я отыскал у одного местного крестьянина письма маркизы де Морамбер к г-ну де Вердло, с содержанием которых я тебя уже ознакомил. Что же касается самой основы всей этой истории, то я нашел ее в бумагах г-на де Ла Миньера, род которого родственно связан с родом моей жены. А он, вероятно, узнал все подробности от Гоготты Бишлон и Аркенена. Аркенен кое-что понимал в приключении девицы де Фреваль. Что же касается г-на де Шаландра, то я навел о нем справки в Париже, откуда и получил желаемые разъяснения, так же как и все, что мне хотелось узнать относительно этой особы, Манетты Бергатти, которая была любовницей капитана Сто Лиц и г-на де Шомюзи. Она действительно являлась матерью Анны-Клод, что достаточно объясняло бы все события этой истории, если бы не было простой причины, заключающейся в том, что все женщины суть женщины и что все их безумства от этого и проистекают. Автор «Грешницы» не сможет со мной не согласиться.

Пьер Давэн помолчал с минуту, а затем продолжал:

— А в общем, мне кажется, что во всем этом нет ничего странного. Разве история Анны-Клод де Фреваль не является вариантом истории Психеи, то есть всех душ, находящихся в поисках любви? Разве ее выходка — не вечное приключение всех охваченных страстью сердец? Капля крови заменила здесь каплю масла. Но я воздержусь высказывать такое мнение в присутствии моей жены. Она выцарапает мне глаза.

И добавил со смехом:

— Она ведь немного ревнива, разбойница…

День склонялся к вечеру. Огромная стрекоза летала по комнате. В тишине был слышен сухой и вибрирующий шум ее крыльев. Я подошел к окну и в последний раз посмотрел на поверхность пруда, в котором покоилась, в мирной глубине вод, дочь Люка Франсуа де Шомюзи и Манетты Бергатти, Анна-Клод, названная девицей де Фреваль.


ГЛОССАРИЙ

Авиньон — город на юге Франции, в 1309–1417 гг. — резиденция пап.

Амазонки — в греческой мифологии племя женщин-воительниц, живущее в Малой Азии.

Св. Антоний Великий (ок. 251–356) — один из наиболее почитаемых христианских святых, основатель монашества, большую часть жизни проведший отшельником в пустыне. «Жить на пище святого Антония» — голодать.

Аргузин — офицер-надсмотрщик во французских каторжных тюрьмах и на галерах.

Арлекин — традиционный персонаж итальянской комедии масок, первоначально — простак, неотесанный увалень, чаще всего крестьянин родом из-под Бергамо. В середине XVII в. во Франции актер Доминик (Джузеппе Антонио Бьянколелли, 1636–1688) реформирует роль, превращал Арлекина в ловкого, злоязычного и грубого пройдоху. К Бьянколелли восходит и традиционный костюм Арлекина — платье, расшитое разноцветными ромбами, черная полумаска и непременная дубинка, которой он на потеху зрителям колотит незадачливых персонажей комедии.

Ахтер-кастель — старинное название кормовой части палубы.


Бергамо — город в Северной Италии, в 1428–1797 гг. входил в состав Венецианской республики.

Болонья — город на севере Италии, центр провинции Эмилия-Романья. Болонский университет — один из старейших в Европе (основан ок. 1088 г.); отсюда эпитет «ученая», который прилагает к Болонье герой Ренье.

Бомбарда — артиллерийское орудие, использовалось с XIV в. при осаде и обороне крепостей. Ствол бомбарда изготовляли из сваренных железных полос, стянутых кольцами, или отливали из бронзы; стреляла она каменными ядрами.

Борей — северный ветер, а также греческий бог фракийского происхождения, олицетворение этого ветра.

Боскет — группа близко посаженных деревьев, искусственная рощица.

Бригелла — герой итальянской комедии масок, ловкий и изобретательный слуга-плут, обычно родом из Бергамо. Его отличительные признаки — белый балахон с зелеными и желтыми полосами, похожими на галуны лакея.

Брыжи — длинная сборчатая обшивка из кружев на манжетах, вокруг ворота и на груди мужской рубашки.

Брюнетто (наст. фам. Жан-Жозеф Мира, 1766–1853) — знаменитый французский комический актер. Труппа Брюнетто первоначально выступала в парижском театре Монтанзье, откуда в 1807 г. перешла в специально построенное для нее здание театра Варьете на бульваре Монмартр.


Верона — город в Северной. Италии, в 1405–1797 гг. входила в состав Венецианской республики.

Виченца — город на северо-востоке Италии, в области Венето. Архитектурный облик Виченцы определяют постройки Андреа Палладио.


Галубет — род небольшой флейты, распространенный на юге Франции, в Провансе Исполнитель на галубете левой рукой ведет мелодию, а правой ударяет в тамбурин.

Геркулес — латинское имя Геракла, величайшего героя Греции, сына Зевса и фиванской царицы Алкмены. Множество мифов повествуют о различных деяниях Геракла, в том числе и о знаменитых двенадцати подвигах, совершенных им на службе у Эврисфея, царя Микен; за них Геракл после смерти был причислен к сонму богов и вознесен на Олимп.

Грации — римские богини красоты и женской прелести, соответствуют греческим харитам. Как правило, называют трех харит: Аглаю (блеск), Евфросину (радость) и Талию (цвет). Хариты сопровождали Афродиту, Аполлона; Диониса и других богов; обычно их изображали обнаженными, в венках из роз или мирта.

Гревская площадь — площадь в центре Парижа перед зданием городской ратуши, с XIV в. по 1830 г — место публичных казней.


Дерен — вид кустарника, часто используемый для живых изгородей.

Доминиканцы — члены нищенствующего монашеского ордена, основанного в 1215 г. Св. Домиником (1170–1221).

Дортуар — общая спальня в монастыре или учебном заведении.


Жабо — нашивка из кружев, кисеи или муслина со сборками, прикрепляемая к вороту мужских рубашек и спускающаяся на грудь.


Золотой телец — в библейской мифологии идол, сделанный израильтянами, пожелавшими иметь при себе видимое изображение божества в отсутствие Моисея, который в то время находился на горе Синай.


Ирод — иудейский царь; в год рождения Иисуса Христа управлял Иудеей, в то время римской провинцией. Отличался необузданной жестокостью: желая погубить Иисуса, приказал убить в Вифлееме всех младенцев.


Каданс (или Каденция) — заключительный мелодический оборот, завершающий музыкальное построение и придающий ему законченность и цельность.

Каик — длинная лодка с одним, двумя или тремя рядами весел.

Каймакам (араб.) — наместник, правитель округа; в армии — подполковник.

Камарга — остров в дельте р. Роны во Франции, неподалеку от Арля, с рядом деревенских поселений и городком Сен-Мари.

Камбуз — корабельная кухня.

Кампанила (итал.) — колокольня.

Капитул — коллегия каноников — духовных лиц кафедрального собора, составляющая совет при епископе по управлению епархией; в монашеских орденах — руководство орденом.

Ком (или Комус) — аллегорическое олицетворение комоса — шумного пира на празднике в честь Диониса-Вакха, завершающегося веселым шествием. Образ гуляки-Комуса, юноши в венке из роз и с раскрасневшимся от вина лицом, к ногам которого Времена года складывают свои приношения на пир богов, был популярен в искусстве Нового времени.

Комит — офицер, надзирающий за каторжниками на галерах.

Констапельская — каюта для младших офицеров в кормовой части нижней палубы корабля.

Консул — высшее должностное лицо в Римской республике. Ежегодно народное собрание избирало двух консулов; в эпоху империи должность консула, назначение на которую производилось самим императором, утратила свое значение.

Контроверза (фр.) — разногласие, спорный вопрос.

Крылатый Лев — символ Венеции, животное евангелиста Св. Марка, считавшегося покровителем города. На центральной площади Виченцы, которая в 1404–1797 гг. входила в состав Венецианской республики, также высится статуя крылатого льва.

Куршея — проход между банками (скамьями) гребцов на галере.


Ланды (фр.) — пустошь, невозделанная земля.

Левант — ранее употреблявшееся общее название стран восточного побережья Средиземного моря, Ближнего Востока.

Ликторы — должностные лица при высших магистратах и жрецах в Древнем Риме. Вооруженные фасциями — пучками прутьев с воткнутыми в них топориками — ликторы шли впереди сопровождаемого, обеспечивая охрану и воздание должных почестей.

Луидор — французская золотая монета достоинством в 20 франков. Впервые стала чеканиться в 1640 г. при короле Людовике XIII (1601–1643), по имени которого и получила свое название. Чеканка луидоров прекращена в 1795 г.

Лье — старинная французская мера длины, равная 4445 м.

Людовик XV (1710–1774) — французский король с 1715 г. При Людовике XV государственными делами часто вершили королевские фавориты, такие как маркиза де Помпадур (1721–1764); сам король отличался неумеренным сластолюбием и расточительностью. Годы правления Людовика XV ознаменовались кризисом абсолютной монархии во Франции.


Маскарон — выпуклый лепной орнамент в виде маски или человеческого лица. Маскароны были особенно популярны у архитекторов XVII–XVIII вв.

Мателот (фр.) — крайний корабль в строю эскадры.

Месса — главное богослужение в католической церкви.

Молоссы — греческое племя, жившее в Эпире — области на северо-западе Эллады. Охотничьи молосские собаки пользовались широкой известностью во всем древнем мире.

Музы — в греческой мифологии девять дочерей Зевса и Мнемозины, покровительницы наук и искусств.


Ортолан — небольшая певчая птица, то же, что и овсянка.

Орфей — легендарный фракийский певец, сын музы Каллиопы и речного бога Эагра (по другой версии мифа — сын Аполлона). Своим пением и игрой на кифаре Орфей зачаровывал не только людей, но и животных, растения и даже камни.


Падуя — город в итальянской области Венето, в 1405–1797 гг. входила в состав Венецианской республики. В эпоху Возрождения Падуя была крупным культурным центром, в ней находился один из самых знаменитых в Европе университетов (основан в 1222 г.).

Палаццо — в итальянской архитектуре — небольшой дворец, особняк.

Палладио, Андреа (наст. фам. ди Пьетро Монаро, 1508–1580) — итальянский архитектор, один из крупнейших мастеров Позднего Возрождения. В своем творчестве Палладио сочетал классическую величавость, унаследованную от античного зодчества, с ритмическим богатством и свободой венецианской архитектуры. Личность Палладио многогранна, он известен также и как ученый-гуманист — теоретик архитектуры, историк искусства и филолог-классик.

Среди многочисленных построек Палладио в Виченце выделим те, которые упоминает в своем романе Ренье. Проект Базилики (1545 г.) был первым значительным произведением зодчего; Палладио обстроил дворец Раждоне XIII в. двухъярусной мраморной аркадой (начата в 1549, закончена в 1617 г.). Вилла Вальмарана (1566 г.) и знаменитая вилла Ротонда (1550–1567 гг.; строительство завершено последователем Палладио Винченцо Скамоцци (1552–1616) в 1580–1591 гг.) в окрестностях Виченцы — классические примеры концепции «открытой архитектуры», гармонически сливающейся с окружающей средой. Готическая церковь Мадонны дель Монте на горе Монте Берико была заложена еще в 1428 г. На том месте, где благочестивой жительнице города Винченце Пазини дважды явилась Богоматерь. В 1576 г., в год эпидемии чумы в Виченце, Палладио перестроил и расширил церковь; ко времени действия романа она была реконструирована вновь, в 1687–1702 гг., Карло Борелла (годы жизни неизв.), архитектором эпохи барокко. Наконец, грандиозное здание Олимпийского театра (1579–1585 гг., после смерти архитектора окончено Скамоцци) проектировалось Палладио для Олимпийской Академии Виченцы, основанной в 1565 г. при его активном участии. Театр открылся в 1585 г. трагедией Софокла «Эдип-царь»; с тех пор в нем постоянно ставились пьесы классического репертуара с участием лучших трагиков Италии.

Панталоне — персонаж итальянской комедии масок, корыстный и, хвастливый купец из Венеции. Его традиционный костюм — красная куртка, желтые туфли с пряжками, красная шапочка и черный плащ. Обычно Арлекин или другие герои комедии обманом отнимают у Панталоне деньги и избивают его.

Парки — римские богини судьбы Нона, Децима и Морта. Изображались в виде старух, прядущих и обрезающих нить человеческой жизни.

Паша — титул высших гражданских и военных сановников в Османской империи.

Петиметр (фр.) — щеголь, вертопрах.

Пикпюс — монастырь францисканцев и кладбище в парижском предместье Сент-Антуан. Монастырь Пикпюс был основан в 1611 г. королем Людовиком XIII (1601–1643).

Подеста — высшее административное лицо, глава исполнительной и судебной власти во многих городах Италии в XII–XVI вв. Избирался на срок от шести месяцев до года преимущественно из жителей не данного, а какого-либо другого города. Ко времени действия романа подеста давно уступили место коллегии судей.

Покаянники — члены некоторых религиозных братств, практиковавших различные формы публичного покаяния; в зависимости от цвета одежд различались красные, черные, белые и др. покаянники. На людях члены братства должны были прятать лицо, надевая особый колпак с прорезями для глаз.

Понтёр — в ряде азартных карточных игр человек, играющим против банка — совокупности ставок, находящейся в распоряжении банкомета.

Проведитор — в Венецианской республике лицо, ведающее постройкой флота или снаряжением армии, а также теми или иными видами гражданской инспекции.

Пюже, Пьер (1620–1694) — французский скульптор и художник, представитель стиля барокко; работал в Генуе, Тулоне, Марселе, а также в Версале при дворе Людовика XIV.


Рака — гробница, ковчег с мощами святого.

Рампонно, Жан (1724–1802) — знаменитый содержатель артистического кабаре Першеронов в Париже. Имя Рампонно быстро стало нарицательным благодаря бесчисленным анекдотам, водевилям и комическим операм, среди авторов которых был, например, Вольтер.

Рента — регулярно получаемый доход с капитала, имущества или земли.

Реформатская религия — одно из направлений протестантизма, возникшее и распространившееся во Франции и Швейцарии в процессе Реформации — широкого социально-политического и религиозного движения XVI–XVII вв., направленного против средневековой католической церкви. У истоков реформатской церкви стояли богословы Жан Кальвин (1509–1564) и Ульрих Цвингли (1484–1551). Важнейшая идея их вероучения — необходимость личной ответственности перед Богом без посредства церкви. По мнению протестантских теологов, спасение достигается не «добрыми делами», а раскаянием и верой. В силу Божественного предопределения воли существует непосредственное, персональное отношение каждого человека к Богу. Во Франции сторонников учения Кальвина называли гугенотами; вплоть до Великой французской революции они преследовались официальной церковью и правительством.

Росций, Квинт Галл (ок. 130—62 до н. э.) — знаменитый римский актер-комик, автор трактата о сценическом искусстве. Был признанным театральным педагогом; у него, в частности, учился декламации Цицерон, благодаря которому имя Росция дожило до наших дней как нарицательное обозначение великого актера.


Саламандра — земноводное отряда хвостатых; в средневековой алхимии считалась духом огня. Народные поверья приписывали саламандре способность жить в пламени, не сгорая, а также тушить его необыкновенным холодом своего тела.

Санкюлоты (букв. «без коротких штанов») — прозвище революционеров во время Французской буржуазной революции 1789–1794 гг., носивших длинные штаны из грубой материи.

Сбиры — вооруженные полицейские и судебные агенты в Италии; имели свою военную организацию.

Сент-Эвремон, Шарль де Маргатель де Сен-Дени (1613–1703) — французский писатель-моралист, литературный критик и философ, мастер стиля. Труды Сент-Эвремона — одна из вершин французской эссеистки XVII в.

Сень (зд.) — навес, балдахин.

Сирены — в греческой мифологии демонические существа, полуженщины-полуптицы. Сладким пением сирены заманивали мореходов, проплывавших мимо их острова, и убивали их.

Стромболи — остров в Тирренском море, действующий вулкан.


Тритон — морское божество, сын Посейдона и его супруги Амфитриты. Изображался с рыбьим хвостом вместо ног, с трезубцем и, как правило, дующим в раковину.

Тьеполо, Джованни Баттиста (1696–1770) — итальянский живописец и график, крупнейший мастер монументально-декоративной живописи, работал, в основном, в Венеции и других городах провинции Венето. Творчество Тьеполо отличают праздничная пышность, сияющий колорит, яркая эмоциональность образов. Описывая фрески Тьеполо из вымышленной виллы Вильярчьеро, Ренье допускает контаминацию: в 1757 г. художник расписал виллу Вальмарана в окрестностях Виченцы фресками на различные, в основном литературные, сюжеты (эту работу одного из своих любимых мастеров Ренье вспоминает и в романе «Амфисбена»). Что же касается фресок на популярный в ту эпоху сюжет о египетской царице Клеопатре VII (69–30 до н. э.) и ее возлюбленном римском полководце Марке Антонии (ок. 82/81-30 до н. э.), то они на самом деле находятся в Венеции, в палаццо Лабиа (закончены до 1750 г.).


Феникс — в греческой мифологии волшебная птица с ярко-огненным оперением. Предвидя смерть, Феникс сжигает себя в гнезде, полном ароматических трав; из пепла птицы рождается новый Феникс.

Феррара — город на севере Италии, крупный торговый и культурный центр.

Форкастель — носовая часть палубы.

Францисканцы — члены монашеского ордена, основанного в 1207–1209 гг. в Италии Св. Франциском Ассизским (1181/82-1226). По уставу францисканцы не имели личной собственности и постоянного жилья и должны были кормиться подаянием. Аскетическая проповедь францисканства оказала чрезвычайное влияние на развитие христианской культуры.

Фузелеры — в XVII в. пехотные солдаты французской армии, вооруженные кремневыми ружьями — фузеями.

Фуляр (фр.) — шейный платок из особой шелковой ткани.


Хоругвь — полотнище с изображением Христа или святых, укрепленное на длинном древке; носилось при крестных ходах.

Св. Христофор — христианский мученик второй половины III в. н. э., родом из Сирии или Киликии. Согласно легенде, Христофор — силач и великан более четырех метров ростом во исполнение епитимии должен был на плечах переносить путников через бурную реку; однажды ему пришлось нести младенца, и груз показался Христофору невыносимо тяжелым: это был младенец Христос (отсюда имя святого — по-гречески «несущий Христа»). В Средние века культ Св. Христофора был необычайно популярен, в храмах ему воздвигали колоссальные статуи — считалось, что один взгляд на изображение святого способен спасти от смерти во время стихийного бедствия.


Царица Савская — легендарная царица Сабейского царства в Южной Аравии. Согласно ветхозаветному преданию, царица Савская услышала о славе царя Соломона и явилась в Иерусалим, чтобы испытать его загадками. В легендах государство царицы Савской — волшебная страна, где песок дороже золота, растут деревья из сада Эдема и люди не знают войн.

Цехин — золотая монета, впервые стала чеканиться в Венеции в 1284 г.; затем цехины быстро распространились по Европе и с середины XVI в. чеканились почти всеми странами под названием дукатов.

Цицероновская латынь — язык римского оратора и философа Марка Туллия Цицерона (106—43 до н. э.), считавшийся впоследствии образцом классической латинской прозы.


Шагрень — дубленая лошадиная или ослиная кожа.

Шиурма — экипаж каторжников, отбывающих наказание на галере.

Шпирон — острый и длинный нос галеры.


Эвридика — мифическая супруга Орфея.

Экю — старинная французская монета, бывшая в обращении с XIII в. по 1834 г. Ко времени действия романа Ренье золотые экю уступили место серебряным (25–28 гр. чистого серебра).

Эрот (или Эрос) — греческий бог любви, сын Ареса и Афродиты, крылатый стрелок из лука, всегда сопровождающий свою мать.

Эскулап — римское имя Асклепия, бога врачевания у греков, сына Аполлона и его возлюбленной Корониды. Его имя стало нарицательным ироническим обозначением всеведущего и самодовольного врача.

Эспланада — широкое открытое пространство перед большим зданием.


Юдифь — героиня ветхозаветной Книги юдифи, молодая вдова, притворной лаской завоевавшая доверие Олоферна — вавилонского полководца, осаждавшего иудейский город Ветилую. После пира, оставшись наедине со спящим Олоферном, Юдифь отрубила ему голову и унесла ее с собой. Гибель военачальника вызвала смятение в рядах ассирийского войска, и оно было разбито.

Юнона — мифическая супруга Юпитера, верховного бога римлян; покровительница замужних женщин и рожениц.


Chinoiserie (фр.) — изящная безделица в китайском вкусе.

Exegi monumentum (лат. «Я воздвиг памятник») — начальные строки знаменитой оды Горация. (III, 30). На русский язык ее перелагали Ломоносов, Державин, Батюшков, Пушкин.

Macte animo, generose puer, sic itur ad astra (лam. «Мужайся духом, благородный отрок, так идут к звездам») — измененная цитата из «Энеиды» Вергилия, ставшая крылатой. У Вергилия (IX, 641) Аполлон подбадривает юношу Аскания, совершившего свой первый ратный подвиг.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Карточная игра XVIII в.

(обратно)

Оглавление

  • ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  • ЭПИЛОГ
  • ГЛОССАРИЙ
  • *** Примечания ***