Любовь в наследство, или Пароходная готика. Книга 2 [Паркинсон Фрэнсис Кийз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Фрэнсис Паркинсон Кийз Любовь в наследство, или Пароходная готика Книга 2

Книга третья Весна 1897 — весна 1918

14 Кредит продлен


Довольно долгое время после смерти Кэри Клайд совершенно не понимал, как он когда-то мог желать, чтобы Синди Лу была переполнена веселящимися гостями. Не считая Ларри, он не хотел видеть здесь никого и безумно жаждал тишины и уединения.

Не то чтобы он хоть на секунду подумал, что его теща и ее пожилая кузина намеренно злоупотребляют его гостеприимством; он вполне понимал, с какой неохотой миссис Софи доверяет совсем свежие могилы дочери и внучки его одинокой опеке. Также он понимал, как ревностно относится старая дама к тому, что Клайду доверена опека над ее правнуком. Он видел, что кузина Милдред полностью разделяет чувства его тещи. Однако в поведении этих двух старух, одетых в черное, не было и намека, будто они считают, что он постарается преодолеть печаль и, наконец решительно забыв о ней, начнет с надеждою вглядываться в будущее; напротив, они уважали и понимали его одиночество и невосполнимую утрату так же, как и он уважал и почитал их горе. Однако теперь присутствие посторонних людей в этом мрачном, печальном доме всякий раз раздражало его. И не важно, кем был тот или иной человек. Клайда по-прежнему заполняли мысли о его умерших любимых. И он жаждал воссоединиться с ними в покое и мире.

Он уже достиг такого состояния, что неотложность этого желания стала огромной, и он почти решил признаться в этом теще. Однако она освободила его от надобности говорить об этом, когда однажды вечером, выходя вместе с ним из столовой, вдруг сказала, что желала бы побеседовать с ним наедине, как только ему будет удобно. С годами глубочайшая бездна, разделяющая Клайда и старую даму, затянулась, но, хотя он очень высоко ценил ее и считал, что она больше не сердится на него, как это было в начале их брака с Люси, их отношения нельзя было назвать теплыми. И Клайд ответил теще с обычной вежливостью, которой всегда отличались их отношения:

— В любое время, когда это будет удобно вам. Может быть, вам угодно сделать это прямо сейчас?

— Благодарю. Мне бы этого очень хотелось.

Кузина Милдред пробормотала, что у нее легкая головная боль и ей хотелось бы уйти, если кузина Софи и кузен Клайд не возражают. Они, разумеется, не возражали, и кузина Милдред поспешно направилась к лестнице.

— Может быть, зажжем камин в библиотеке, — предложила миссис Софи. — В это время года довольно прохладно… вы не находите? В любом случае, с камином будет повеселее.

Клайд не входил в библиотеку с того дня, как погибла Люси; дверь туда даже не открывали. Как и в их спальню, в которой они провели столько лет и которая была их личной, неприкосновенной комнатой. Оставшись один, Клайд большую часть времени проводил в кабинете, но не мог же он пригласить туда тещу. К тому же она была права: для доверительной беседы подходила именно библиотека.

Он открыл дверь и посторонился, чтобы пропустить старую даму. Очевидно, здесь забыли закрыть ставни, во всяком случае, сейчас они были распахнуты и в комнату лился поздний вечерний солнечный свет. Все вокруг было в незыблемом порядке, однако этот порядок был домашним, а не официальным: возле письменного стола по-прежнему стояла корзина, в которую Люси бросала бумагу; рядом со столом ее любимый стул, а на другом столе — поменьше — лежала книга, которую Клайд читал ей вслух, когда они в последний раз были здесь вместе. Библиотека вся была наполнена присутствием Люси, однако это присутствие не имело никакого отношения к закрытому гробу и к тлетворному запаху гостиной. Клайд почувствовал пришедшее к нему облегчение, почти благодарность, когда наклонился, чтобы поднести спичку к аккуратно сложенным поленьям. Удостоверившись, что огонь занялся, он выпрямился и увидел тещу уже сидящей. Как только он протянул руку за стулом, она заговорила, даже не дождавшись, чтобы он тоже сел.

— Сегодня утром я получила три письма, и мне хотелось бы обсудить их с вами, — сообщила она. — Одно из писем пришло от моего управляющего. Он пишет, что я очень нужна в Сорренто. И чем быстрее я буду там, тем лучше. Поэтому я была бы вам весьма обязана, если бы вы сделали все необходимые приготовления к нашему с Милдред отъезду. Как только вы забронируете нам места, мы будем готовы уехать.

— Завтра с самого утра я прослежу за этим, миссис Софи. Но, как вы понимаете, я займусь этим немедленно не потому, что мне бы очень хотелось вашего скорейшего отъезда.

Он надеялся, что говорит вполне убедительно, по крайней мере совершенно искренне. Ему ведь и вправду не хотелось торопить ее — это было бы негостеприимно и несправедливо. Но вновь остаться в Синди Лу одному!..

— Да, я понимаю, — спокойно промолвила старая дама; и тут он внезапно осознал, что она и вправду понимает его. — Конечно же, если бы здесь что-то было не в порядке, я бы не уехала, — продолжала она. — Но, на мой взгляд, здесь довольно удовлетворительно. Слуги у вас опытные и преданные. Тьюди стала превосходной нянькой. И не думаю, что теперь она нуждается в каких-либо советах по уходу за Ларри, однако, если вдруг ей понадобится помощь, она всегда может обратиться к миссис Сердж или к доктору Брингеру. Кроме того, Ларри — очень бодрый, энергичный и здоровый мальчик. Сомневаюсь, что у вас возникнут какие-либо проблемы, связанные с его здоровьем. Я знаю, что вы будете присматривать за ним с чрезвычайной тщательностью. Вы завоевали мое доверие, Клайд, за столь долгие годы. Я поняла, что в браке с вами Люси обрела истинное счастье и что вы были настоящим отцом ее дочери. Вы ни разу никоим образом не подвели ее и никогда не подведете Ларри, в этом я абсолютно уверена.

— Благодарю вас, — тихо проговорил Клайд.

— Так что мне бы хотелось побеседовать с вами кое о чем, что не связано с нынешним благосостоянием Ларри. Мне бы хотелось поговорить о его будущем.

— О его будущем? — переспросил Клайд.

— Да. Разумеется, я допускаю, что он будет одним из ваших наследников. Но я решила так или иначе в интересах полной справедливости не делать его одним из моих наследников.

— Боюсь, что я не вполне вас понимаю, миссис Софи. Вы, конечно, правы, предполагая, что он будет моим наследником. Но…

Она предупредительно подняла руку, перебивая зятя, и этот жест был скорее величественным, нежели невежливым.

— Позвольте, я объяснюсь. Вам, безусловно, известно, что Люси хотела, чтобы Сорренто и Амальфи унаследовал Бушрод. Когда Кэри покинула Виргинию, она была слишком маленькой и никогда не испытывала каких-то особенных чувств к моим плантациям, ибо все ее интересы находились в Луизиане. Кроме того, ее обеспечили всем вы и ее муж. Поэтому между мною и Люси уже была как бы негласная договоренность, что Кэри вообще не будет иметь доли в моей собственности. Однако мы не запечатлели наш уговор на бумаге… насколько мне известно. А вам?

— Мне ничего не известно. Мы с Люси ни разу не обсуждали этого вопроса… Ну, если не считать того, что вы только что мне сказали: Люси хотела, чтобы Сорренто и Амальфи достались Бушроду. Похоже, это весьма справедливое решение.

— Вы уверены, что Люси не оставила ни завещания, ни даже какой-нибудь памятной записки?

— Абсолютно уверен. Она никогда не говорила об этом. Полагаю, если бы она оставила какие-либо бумаги, я обязательно знал бы об этом. Она никогда ничего не делала скрытно… и я уверен, что она не могла бы такого сделать. Она всегда обо всем рассказывала мне, делилась всеми своими мыслями и уважала мое мнение. Безусловно, она спросила бы моего совета, и мы вместе проконсультировались бы у адвоката. У нас… мы имели обычай делать все вместе, ничего не утаивая друг от друга.

— Знаю, — кивнула миссис Софи, и снова Клайд почувствовал ее полное понимание. — И тем не менее в подобном деле мы должны быть крайне предусмотрительными. Полагаю, вы не осмотрели ее письменного стола… или еще какого-нибудь места, где она могла хранить бумаги?

— Нет. Я не прикоснулся ни к чему, принадлежащему ей. Я… я не могу.

— Может быть, вам угодно, чтобы это сделала я? Я ведь понимаю, насколько это болезненно и мучительно для вас, Клайд. Мне тоже это весьма тяжело. Однако для вас — это первый опыт такого рода, а мне, к несчастью, уже приходилось сталкиваться с подобными вещами, и неоднократно. Если это поможет вам… или немного успокоит… то можете полностью довериться мне… и я просмотрю ее бумаги и решу, что с ними делать, как и разберу ее одежду…

— Благодарю вас, — произнес он. — Это очень помогло бы мне… и принесло бы великое облегчение.

— Что ж, давайте-ка теперь вернемся к вопросу о наследстве. При создавшемся положении вещей по моему завещанию я оставляю все Люси. Вообще-то вначале я думала несколько иначе: что я должна бы оставить все Бушроду в соответствии с желанием Люси. Теперь же я не уверена, что это было бы верно. Конечно, правильно то, что Кэри вовсе не интересовалась моими плантациями и не нуждалась в них. Но теперь больше не идет речь о Кэри… дело теперь в ее сыне. Как вы думаете, он сможет позаботиться о них и нужны ли они ему вообще?

— Я никогда еще не думал о Ларри в связи с Сорренто и Амальфи. Я всегда связывал его только с Синди Лу. Но теперь, раз вы заговорили об этом, я считаю, что он смог бы позаботиться о них, равно как и нуждаться в них. Я сделаю для него все, что в моих силах, и, как вы понимаете, у меня достаточно средств, чтобы обеспечить ему безбедное существование. Но ведь никогда нельзя быть ни в чем уверенным на сто процентов. Однажды я почти разорился, и, если бы не Люси, мне никогда бы не удалось подняться на ноги… Кроме того, я уже немолод. Я… ну, хотя мне не хотелось бы признаваться в этом, но я приближаюсь к довольно почтенному возрасту. И если я умру…

— Уверяю вас, что вы не умрете, и уверяю, что больше вы не разоритесь, так что вы сумеете дать Ларри все необходимое в жизни, даже если и не окружите его полнейшей роскошью. В то же время я не могу с легкостью лишить его виргинского наследства. С другой стороны, если бы Бушрод был единственным наследником Сорренто и Амальфи, то это, возможно, упростило бы вам все.

— Не вполне понимаю вас.

— Я знаю, вы обещали Люси, когда женились на ней, что оба ее ребенка станут вашими наследниками и получат по равной доле. Кэри умерла, и то, что при обычных обстоятельствах перешло бы к ней, естественно, переходит к ее сыну. Но Бушрод жив. И, безусловно, будет ожидать своей доли.

Клайд поднялся, пряча руки за спиной так, чтобы теща не заметила его конвульсивно сжатых кулаков. Доля Бушрода! Словно этот мерзавец уже не получил суммы, намного большей, чем причитается такому негодяю, — огромные деньги, которыми Клайд расплатился за ричмондские долги Бушрода, потом еще двадцать тысяч, вымогательством выуженные у отчима перед самой свадьбой Кэри! Клайд понимал, что если бы он посвятил во все это миссис Софи, то она сочла бы любое данное им обещание касательно Бушрода давным-давно более чем выполненным. Однако как рассказать ей, что ее единственный любимый внук (и единственное слабое место в ее броне) был с позором изгнан из клуба джентльменов, членство в котором тоже являлось частью виргинского наследства, чем так сильно гордилась старая дама? Как можно сказать ей о том, кем на самом деле был Бушрод — карточным шулером или шантажистом?

— Безусловно, Бушрод будет ожидать своей доли, мэм, — произнес Клайд учтиво, хотя несколько напряженно. — И, разумеется, он получит ее. Обещание есть обещание.

— Знаете, я прекрасно понимаю, что вы чувствуете по этому поводу. Собственно, оттого я и коснулась этой темы. Я имела это в виду, когда сказала вам, что, возможно, смогу предложить нечто порядком упрощающее ситуацию. Еще до появления Ларри на свет Люси хотела, чтобы Бушрод унаследовал всю виргинскую собственность, на долю в которой сейчас Ларри имеет полное право, — продолжала миссис Софи. — Мне очень хочется исполнить все желания Люси, да и вы, безусловно, согласитесь, что так и нужно сделать. Но было бы явно несправедливо по отношению к Ларри, если он после отказа ему в виргинском наследстве будет еще ожидать, что ему отказано и в части луизианского наследства. Иными словами, Бушроду надо дать понять, что если он становится полновластным владельцем Сорренто и Амальфи, то любые его притязания на долю в Синди Лу автоматически аннулируются. Вот что я подразумевала, когда говорила вам, что можно полностью и для всех облегчить ситуацию.

Несколько секунд Клайд тупо смотрел на нее. Волна облегчения и благодарности охватила его, когда он слушал старую даму, буквально лишив дара речи. С характерным для нее спокойствием, которым миссис Софи всегда отличалась в беседах с зятем, она окинула его ответным взглядом. Однако первым нарушил молчание Клайд.

— Миссис Софи, — хрипло произнес он, — я хочу сказать вам, что Господь был бесконечно добр не только в том, что подарил мне сердце Люси. Еще он был добр ко мне тем, что познакомил меня с вами.

— Спасибо за эти слова, — ответила она. — Я знала о ваших чувствах к Люси и осознавала, почему вы к ней так относитесь. Насколько я понимала… — Она отвернулась, но не настолько быстро, чтобы он не заметил слез на ее внезапно смягчившемся лице. — Вы… вы очень великодушны в своей оценке меня, Клайд. Ну что ж, все-таки вернемся к завещанию, — продолжала она. — Я предприму все необходимые юридические шаги, и как можно быстрее. Разумеется, при обычных обстоятельствах следовало бы посоветоваться с Бушродом. Но раз он не счел нужным явиться незамедлительно — а я считаю, что ему следовало бы поступить именно так, — то, полагаю, учитывая мой возраст, никаких отсрочек в столь важном деле быть не должно. Посему я намерена заняться им сразу… почти сразу. Однако мне пришло в голову, что, по-видимому, у меня есть союзник, которого вы не учли, и будет лучше, если я переговорю и с ней.

— Союзник? — удивленно переспросил Клайд и сел.

— Да. Меня не удивило бы, если бы Мейбл тайно желала примирения. Мы же разговариваем очень искренне друг с другом, Клайд, так почему бы нам откровенно не признать, что в жизни Мейбл наверняка было не очень-то много поклонников? Она не… она совсем не относится к тому типу женщин, которые очень сильно привлекают мужчин. — На этот раз Клайд заметил в глазах тещи искорки. — А Бушрод начал ухаживать за ней тогда, когда она почти достигла того возраста, когда любая женщина — даже красивая — осознает, что ее чары постепенно гаснут. И, должно быть, его отношение показалось ей ухаживанием сказочного принца, — невозмутимо продолжала миссис Софи. — Какими бы ни были его недостатки как мужа, я не сомневаюсь, что и после женитьбы он проявил себя весьма очаровательным молодым человеком. И я совершенно не понимаю, как Мейбл могла позволить себе лишиться его… гм… дружбы. — Миссис Софи немного помолчала и продолжила вновь: — Имеется еще одна сторона в этом деле, и она тоже может оказаться полезной для нас. Многие богатые нью-йоркцы, похоже, открыли Виргинию, так сказать, только что. И они покупают или намереваются купить огромное количество поместий Старого доминиона. Это и вправду поразительно. Вообще-то я совершенно не понимаю, зачем им внезапно понадобилось выступать в роли провинциальных джентри[1], но факт остается фактом. — И снова Клайд уловил в этих мудрых старых глазах веселый огонек. — По-моему, Мейбл доставила бы огромную радость перспектива обосноваться с мужем в качестве землевладельцев. И вот я предложила бы следующее: если бы Мейбл и Бушрод согласились забыть прошлые обиды, построили бы дом в развалинах Амальфи, по оригинальному плану, более отвечающему нынешним потребностям? Этот дом стал бы их домом. А потом, после моей смерти, они бы перебрались в мой дом — если захотят — или сохранили бы его для своих потомков, если таковые будут. На мой взгляд, у них еще могут быть дети. Ведь Мейбл не такая старая, какой выглядит. Но даже если бы она была и старше, то материнство ей совсем не заказано.

— Да, совершенно верно, — пробормотал Клайд. Он никогда не представлял себе Мейбл в роли потенциальной матери и сейчас весьма неохотно сделал это. Поскольку перед ним мысленно восстали прекрасные образы воплощенного материнства, какими были Люси и Кэри. Еще он подумал, что если у Бушрода с Мейбл будет ребенок, то в свое время могут возникнуть какие-либо сложности с тем, чтобы виргинская собственность или ее часть перешли во владение Ларри. Но он тут же напомнил себе, что вряд ли это будет очень важно, если добиться стопроцентной уверенности, что никто никогда не сможет претендовать на бесспорное право Ларри на владение Синди Лу… И тут Клайд понял, что не слышал последних слов тещи.

— …намереваюсь сделать некоторую оговорку, — услышал Клайд, и все его внимание переключилось на ее слова. — То есть условие, заключающееся в том, что все дети Мейбл и Бушрода или дети от брака Бушрода, в который он вступит в случае смерти Мейбл, могли бы унаследовать Амальфи и Сорренто. Однако если Бушрод умрет, не оставив потомства, то собственность автоматически переходит к Ларри.

— Понятно, — произнес Клайд. Он больше ничего не добавил. Он чувствовал, что ему не надо ничего добавлять к сказанному. Однако тут же понял, что миссис Софи так не считает, поскольку она продолжила:

— Теперь, когда эти вопросы мы уладили, насколько это можно уладить в течение одного разговора, я считаю своим долгом обсудить с вами и остальные письма, полученные мною этим утром. Полагаю, вы не забыли того, что я сказала вам совсем недавно. Я сказала вам, что знаю причину, по которой Бушрод не приехал домой немедленно. Мне известно это из его письма, ибо одно из трех писем — от Бушрода. Похоже, у него брюшной тиф — к счастью, случай не тяжелый, и причин для тревоги нет. Но в то время, когда пришла телеграмма о смерти матери, у него была горячка, и его врач, доктор Норчард, похоже, оказавшийся человеком здравомыслящим, решил, что будет лучше не сообщать больному столь прискорбное известие до тех пор, пока он не окрепнет. Поэтому доктор задержал телеграмму. Правда, я не знаю, почему Бушрод, получив наконец телеграмму, не попросил Норчарда отбить ответную, но, вероятно, у него были на это причины, и серьезные. Письмо Бушрода было написано до того, как вы послали вторую телеграмму, в которой извещали о смерти Кэри. Вероятно, через день-два вы сами все узнаете от него. Наверное, понадобится некоторое время, прежде чем Бушрод достаточно окрепнет, чтобы выдержать путешествие через океан, — продолжала миссис Софи. — И, если вы не будете возражать, я напишу ему письмо, где предложу перед отъездом в Синди Лу заехать ко мне в Сорренто. Я бы безотлагательно поставила его в известность о нашем с вами договоре. Полагаю, я смогу представить все в таком виде, что Бушрод сразу поймет свои преимущества и все дело будет улажено без каких бы то ни было отсрочек.

— Неплохая мысль, — заметил Клайд.

— Итак, теперь о третьем письме, — продолжала миссис Софи. — Оно от Пьера де Шане, который хочет выразить свои соболезнования всей семье. Однако это не только письмо-соболезнование. В нем также содержится несколько довольно скверных новостей.

Клайд быстро поднял голову.

— Разумеется, узнав о наших великих утратах, все в замке Монтерегард были глубоко потрясены. Однако беднягу мистера Винсента эти известия поразили более остальных, особенно известие о смерти его единственного сына, и, как часто случается в таких обстоятельствах, его психическое состояние оказало прискорбное воздействие на физическое. С ним случился удар. В конце концов он в некотором роде оправился, но, видимо, не совсем, ибо с трудом говорит и частично парализован. Все время за ним нежно ухаживает миссис Винсент, пытаясь подбадривать его. Конечно, и речи быть не может, чтобы он отправился в долгий путь.

— Мне очень жаль, — единственное, что смог сказать на это Клайд. Однако в глубине души ему было почти безразлично. Конечно, он жалел Винсента Ламартина, который долгое время был его хорошим другом. Конечно, жалел, что горе привело Ламартина к такому удару. Но он не сожалел о том, что Винсентам не удастся скоро вернуться домой, ведь ему, стало быть, не придется делить с ними Ларри. Он мысленно заглянул в будущее и «очами своей души»[2] уже видел миссис Винсент, которую никогда не заботила Виктория, отказывающейся от своих прав на нее в пользу Ларри — за вознаграждение, разумеется, но все же отказывающейся. И он мысленно уже представлял себе, как он уговорит сделать то же самое Арманду. Да, в один прекрасный день Виктория, как и Синди Лу, станет принадлежать Ларри. Он вполне обошелся бы без виргинского наследства. И стал бы одним из богатейших людей Луизианы. Его дедушка, Клайд Бачелор, обеспечил бы ему это…

— Разумеется, вам очень жаль, и я прекрасно понимаю ваши чувства, — снова услышал он старую даму. Поначалу он даже не уловил, что она понимает. Сейчас он пребывал в таком далеком будущем, что впервые со дня смерти Люси совершенно забыл о настоящем. И, прежде чем вновь собраться с мыслями, он увидел, как теща медленно поднялась со стула, сказала, что им больше нечего обсуждать, и пожелала ему приятно провести день.

* * *
Спустя неделю миссис Софи и кузина Милдред отбыли в Виргинию. А пока миссис Софи, как и обещала, разобрала все вещи Люси. Среди бумаг покойной не было найдено ни одного важного документа. У себя Люси хранила только письма, когда-либо полученные от матери, Клайда, Кэри и Бушрода. Все они были разложены на маленькие аккуратные стопочки. Миссис Софи сообщила Клайду, что его письма и письма Кэри она оставила в письменном столе Люси, а остальные, с его позволения, хочет увезти с собой. А большую часть одежды Люси миссис Софи постепенно раздарила.

Расставаясь на железнодорожной станции, ни Клайд, ни старая дама не заговорили о будущей встрече. Оба понимали, что если эти встречи вообще когда-нибудь состоятся, то будут очень редкими. Но не из-за взаимного недоброжелательства, ибо после долголетнего антагонизма, в лучшем случае холодного отношения друг к другу, они наконец пришли к обоюдному уважению и пониманию. Это было очевидно при их прощании.

По дороге со станции домой Клайд зашел на кладбище и положил цветы на могилу Кэри. Теперь это стало его ежедневным обрядом. Источником его сильнейшего страдания было то, что он не имел права настоять, чтобы Кэри была похоронена в Синди Лу, как Люси. Ведь ему была известна давно устоявшаяся традиция, предписывающая жене лежать рядом с мужем в смерти, как и в жизни; нарушение этой традиции непременно вызвало бы великое недовольство по всей округе. Поэтому Клайду пришлось подавить свое желание, не высказывая его никому, но впервые в жизни он ощущал столь сильные муки: из-за внутреннего сопротивления этому и из-за того, что теперь Кэри, казалось, находилась от него намного дальше, чем Люси. Но постепенно он нашел успокоение в осознании, что Люси в месте своего последнего упокоения находится одна — значит, это место как бы всецело стало ее личным святилищем, равно как его успокаивала мысль о том, что Кэри сейчас покоится в величественном склепе, что было ее посмертным семейным долгом.

Он приближался к торжественному склепу Винсентов с необычайным спокойствием, чего не было раньше. Обычно высокие металлические ворота подъездной дороги, ведущей к кладбищу, были закрыты и открывались только для того, чтобы пропустить похоронную процессию. Пешеходы же проходили на кладбище через ворота поменьше, каковых на кладбище имелось двое — по обеим сторонам главного входа. Главные ворота открывались с большим трудом из-за их массивности и огромного веса, к тому же их створки были подвешены на одинаково тяжелых цепях, при помощи которых они автоматически запирались. И скорбящему родственнику приходилось вдвойне трудно, ибо, как правило, он был нагружен множеством цветов. Сейчас Клайд возблагодарил Господа за то, что нашел главные ворота открытыми. Он медленно прошел на кладбище, держа в одной руке огромный букет белых азалий, а в другой — пурпурных ирисов.

Участок Винсентов располагался не очень далеко от ворот. Клайд увидел возвышающийся надгробный памятник: саркофаг венчала красивая мраморная урна; все было выполнено со строгой простотой, если не считать этой урны и колонн с каннелюрами в каждом углу, которые, в свою очередь, венчали погребальный свод, настолько величественный, что тут же возникла мысль о храме с полным фасадом из колонн и искусно вырезанными в камне факелами. На одной из каменных ступеней, ведущих к бронзовой двери, возвышалась вторая урна, очень похожая на первую, но открытая, полная цветов, принесенных только вчера. Однако они уже не были достаточно свежими, чтобы удовлетворить Клайда. Он вынул их, поменял воду, после чего любовно расположил в урне пурпурные и белые цветы, принесенные с собой. Правда, он не был искусен в составлении букетов, ведь этим всегда занималась Люси. И как превосходно у нее это получалось… Но нехватку опыта он возмещал терпением и любовью. И когда он повернулся, чтобы уйти, урна снова расцвела неповторимой красотой свежераспустившихся цветов.

* * *
Войдя в сад, Клайд увидел Тьюди, которая уводила Ларри домой с прогулки. Малыш был без шапочки, и солнечные лучи играли в его волосах, таких же глянцевитых и черных, как у отца, делая их еще более блестящими. Ларри энергично звенел серебряной погремушкой, подвешенной к лямке, поддерживающей его бодрую пухленькую фигурку, и, как всегда, лицо деда осветилось радостью. К тому же Клайд наблюдал признаки прогресса, не замеченные им прежде.

— О, я не знал, что он научился сидеть прямо без посторонней помощи! — восхищенно проговорил Клайд. — Ну да, он же почти не касается мягких подушечек, что у него за спиной!

— Ага! Вовсе! — гордо воскликнула Тьюди. — Немного времени пройдет, и он начнет потихоньку ходить! Ни разу еще не видела такого умненького малыша. А какой он сильненький!

— Как ты думаешь, он сможет сидеть на высоком стуле?

— Ну да, так же, как и в коляске!

— Вот и прекрасно. Вынеси из кладовой высокий стул миссис Кэри и поставь его в столовой. Теперь мы с Ларри будем обедать вместе.

Нежно обняв малыша, он обернулся, чтобы посмотреть в сторону небольшого огороженного места, где покоилась Люси. Затем направился было туда, но остановился, решив, что сможет посетить жену позже, когда закончит дневные дела. Ведь сколько дел требовало внимания, ибо ему довольно долго пришлось пренебрегать ими. Ему доверили Ларри, и он должен, не щадя своих сил, с честью выполнить возложенные на него обязанности. Он может по-настоящему служить усопшим только после того, как выполнит свой долг по отношению к живым.

Вернувшись в дом, он прошел к себе в кабинет. Откинув крышку бюро, открыл сейф. Все записи в гроссбухе были в полном порядке и закончены в тот день, когда они в последний раз работали вместе с Люси, — в день ее гибели. Когда он собрал нужные бумаги, к которым так долго не притрагивался, и занялся подсчетами и выписками, результаты получились настолько ободряющими, что он более осмысленно, чем когда-либо, задумался о том, с какой целью позволил Валуа Дюпре заговорить с ним о продаже той узкой полоски земли в задней части плантации, где находится гравий. Он не признался тогда, у смертного одра Кэри, что продал эту землю, но легко поймал ее на слове, считая, что вопрос уже исчерпан и теперь он может делать все что угодно, чтобы сократить то огромное бремя долгов, с которыми ему помогала справиться Люси, а затем снова пойти в гору. И неизбежно он рассказал Люси об этой продаже, и она стала помогать ему с бухгалтерскими книгами, и ей необходимо было вносить в них все дебеты и кредиты. Тогда Люси восприняла это известие с традиционным спокойствием, сказав (именно то, что Клайд сказал Кэри во время их последнего разговора), что в их жизни было столько всяческих сокровищ, что им не нужно больше выискивать их.

И вот, глядя на свои бухгалтерские книги, Клайд впервые подумал, что, возможно, когда-нибудь он будет в состоянии выкупить обратно этот участок земли, где он сидел однажды на солнышке и, покуривая, наблюдал, как дочурка роет и роет землю, пока не устанет до смерти, не отбросит лопатку и не бросится в его объятия, чтобы уютно устроиться в них… И вообще, похоже, Дюпре не очень-то заинтересован в этом участке. Во всяком случае, он даже еще не начал промывать гравий, не говоря уже о том, чтобы грузить и транспортировать его. При ближайшей же встрече Клайд обязательно заговорит со своим старым приятелем об этом…

Чем больше он работал над не тронутыми со дня гибели Люси счетами, тем больше у него появлялось причин для бодрости. Было готово к отправке более двух тысяч «морковок» крепкого черного табака — за них можно получить весьма круглую сумму, тем более сейчас, когда две семьи — Гилельмосы и Расселы — борются за господство в посредничестве при продаже черного табака, в то время как раньше Расселы контролировали весь рынок сбыта. Плантации сахарного тростника тоже принесли обильный урожай. Сырец продавался по три с половиной цента, а если подсчитать все, то Клайд может выручить сорок тысяч долларов после уплаты пошлины за обработку. Ну, разумеется, налог на землю, рабочую силу, расходы на удобрения и другие расходы, но все равно прибыль намного превышала все его ожидания.

В течение нескольких часов Клайд, не поднимая головы, напряженно работал над бухгалтерскими книгами. Но, когда Джек пришел сообщить, что обед накрыт, он поднял голову и улыбнулся.

— Полагаю, сегодня я буду обедать с неким молодым джентльменом, Джек? — проговорил он.

— Ну, конечно же, сэр, конечно! — улыбаясь в ответ, произнес Джек.

15

Известия, которые Клайд получал из-за границы прямо и косвенно, продолжали казаться ему чрезвычайно важными.

Миссис Софи написала ему почти сразу. Когда она ехала в поезде, она как следует поразмыслила над их разговором в библиотеке, писала старая дама. В результате этих размышлений она решила проехать через Нью-Йорк, поскольку посчитала, что ей необходимо увидеться с мистером Стодартом и Мейбл немедленно. И это ей показалось даже более важным, чем улаживание ситуации с Сорренто. Она нашла мистера Стодарта более чем готовым к сотрудничеству; действительно, он счел ее предложение весьма великодушным, заметив, что находит его чрезвычайно выгодным для его дочери. У миссис Софи не было возможности переговорить с самой Мейбл, и по очень простой причине: узнав, что Бушрод заболел брюшным тифом, она тут же отправилась во Францию. Как только ужасная болезнь позволила Бушроду взять перо в руки, он отправил Мейбл умоляющее и трогательное письмо. Он писал, что страшно нуждается в ней теперь, когда он болен и одинок в этой чужой стране; кроме того, ее присутствие поможет ему пережить печаль от великой утраты, которую он претерпел, лишившись матери и сестры. Это было воистину красивое письмо, и Мейбл оно чрезвычайно тронуло…

Миссис Софи не писала, что мистер Стодарт тоже был очень тронут, и Клайд не без некоторого мрачного удовлетворения подумал, что вряд ли можно одурачить сурового старика, прекрасно понимающего, что присылаемое зятю денежное содержание совершенно не соответствует его расточительному образу жизни и единственный возможный способ для Бушрода повысить свой «доход» состоит в примирении с женой во время выздоровления.

Наконец Мейбл написала Клайду сама и в самых победительных формулировках выразила свою радость. Она писала, что у них с Бушродом — настоящий второй медовый месяц. Они счастливы на прекрасной вилле с огромным количеством слуг и с великолепной меблировкой. Эта вилла находится в Ментоне, где они собираются остаться до тех пор, пока Бушрод полностью не поправит здоровье. А потом они не спеша отправятся домой; они не будут торопиться и по дороге посетят различные города, ведь она не была еще в стольких местах, а Бушрод страстно желает показать их ей… среди них и знаменитый немецкий курорт минеральных вод…

Клайд улыбнулся, прочитав это письмо. Хотя он не слыл знатоком географии, ему не нужно было сообщать, что Ментон расположен неподалеку от Монте-Карло. Еще Клайд подумал, что Бушрод не станет «восстанавливать свои силы» в долгих путешествиях до тех пор, пока не истощит их широкими перспективами, предоставляемыми казино… А потом, после «культурного» времяпрепровождения, посвященного посещению музеев и кафедральных соборов, он, несомненно, вновь «переутомится», и ему потребуется отдых на таком курорте, где игорные залы весьма успешно сочетаются с минеральными ключами. Во всяком случае, Клайд очень сильно сомневался, что Мейбл с Бушродом вернутся в Соединенные Штаты до осени; а потом будет вполне логично для них отправиться прямо в Сорренто, где они без промедления смогут ознакомиться с проектами нового дома в Амальфи. А это означало, что они вряд ли приедут в Синди Лу до Рождества. Все это не могло не радовать Клайда.

Тем временем он несколько раз узнавал, как идут дела у Винсентов. Первое из писем пришло от Арманды, которая писала, что отец совершенно сдал; однажды доктор вышел из комнаты больного с траурным выражением лица и сказал, что было бы вернее послать за священником. Спустя примерно десять дней Клайд получил письмо от миссис Винсент, где она писала, что, несмотря на то, что имело место соборование, ее дорогой супруг в конце концов оправился и у него даже несколько восстановилась речь, хотя в физическом отношении он совершенно беспомощен. Вообще-то, — продолжала она, — сейчас я пишу к вам в соответствии с желанием Ламартина. Совершенно ясно, что наша поездка во Францию затянется, и если потом он и сможет вернуться на Викторию, то уж никак не сможет управлять ею. В свете этих обстоятельств, поскольку плантация имеет для бедного Ламартина огромное значение, как и для нас с Армандой, то, может, вы возьмете на себя управление ею на деловой основе? Вы ведь уже долгое время, по сути дела, управляете ею. И дорогой Ламартин, и бедняжка Савой всегда полагались на ваш совет и вашу помощь, и мне известно, что с тех пор, как мы переживаем нашу великую утрату, вы играете весьма активную роль. Мы весьма благодарны вам за ваши добрые дела, но не можем же мы и впредь бесконечно позволять себе принимать вашу доброту. Так что мы очень высоко оцениваем вашу поддержку, и если бы вы могли сообщить нам ваши условия на будущее, при которых подобный договор был бы не только справедливым, но и выгодным с вашей точки зрения, мы были бы только рады.

Вот она и пришла… та возможность, на которую он так долго надеялся. Уже несколько раз он сажал Ларри на плечо и ходил с ним через парк и фруктовый сад к конюшням и маслобойне. А совсем недавно он начал сажать Ларри на седло перед собой, отправляясь верхом к сушильне табака и к помещению, где варили кленовый сахар. Вот и сегодня он впервые со своей драгоценной ношей уехал далеко-далеко в поле — они миновали обугленные останки Монтерегарда, от которых Клайд поспешно отвел глаза, и в конце концов очутились возле огромного дома Винсентов, на их обширной плантации. Малыш сидел на лошади так же прямо, как в коляске или на высоком стуле, и совершенно не выказал страха, когда Корица, любимая лошадь Клайда, сменила прогулочный аллюр на иноходь. Напротив, Ларри издал радостное гуканье. И Клайд, крепко обнимавший малыша одной рукой, поднял вторую и, сделав ею широкий жест, проговорил, натянув поводья:

— Однажды это будет твоим, Ларри. Все! Но когда это станет твоим, это будет стоить намного дороже. Намного! Я прослежу за этим.

Ларри снова довольно загукал и заколотил крошечной ручонкой по луке седла. Клайд уже знал: это означает, что мальчику захотелось, чтобы они поехали побыстрее. Тут же лошадь пошла энергичнее, и до конца поездки они объехали обе плантации. Потом, уже поздно вечером, Клайд, уложив Ларри спать, провел несколько часов за подсчетами. Перед тем, как самому лечь в постель, он написал письмо миссис Винсент, где сообщил, что весьма польщен ее просьбой, что подобная просьба — это огромная честь, оказанная ему миссис Винсент, и что он с радостью принял бы управление Викторией на деловой основе, предложив оплату за это в количестве пяти тысяч в год. Он прикинул, что если будет действовать аккуратно, то сможет постепенно выплатить закладную за Синди Лу и еще останется достаточно денег на жизнь ему и Ларри с дохода от его собственных урожаев. Ему удастся даже кое-что откладывать на образование Ларри. А все, что он получит от Виктории, можно потихоньку собирать, чтобы в конце концов приобрести Викторию для себя… для Ларри. Если все пойдет хорошо, то через десять лет у него будет пятьдесят тысяч долларов плюс проценты, а имея пятьдесят тысяч… Даже если он не доживет до того времени, когда Ларри станет взрослым… хотя десять лет-то он смог бы протянуть. Сможет и должен.

* * *
Время текло, и у Клайда становилось все больше оснований поздравить себя с умением предвидеть. Бушрод и Мейбл прибыли в Нью-Йорк в самом конце октября, затем почти сразу же отправились в Сорренто в обществе некоего знаменитого архитектора, который был беспредельно счастлив возможности сконструировать дом со всеми современными усовершенствованиями, но по типу прежнего особняка, стоявшего когда-то в Амальфи. По словам архитектора, нет смысла тянуть время и работу — можно начать, как только проект дома будет одобрен. И если повезет, то фундамент следует заложить еще до того, как замерзнет грунт. А по завершении нулевого цикла строительство дома можно продолжить зимою. Мейбл с Бушродом прибыли в Синди Лу поздней осенью, хотя миссис Софи и Клайд считали, что они должны были приехать еще предыдущей весной. Полагая, что она больше никогда не приедет в Синди Лу, с ними прибыла миссис Софи. Кузина Милдред последовала ее примеру. В самый последний момент и мистер Стодарт решил присоединиться к ним, вновь предложив свой личный автомобиль. Посему Синди Лу была полна гостей, но на этот раз Клайда совсем не обременяло их присутствие. Даже Бушрод, который вел себя безукоризненно, не был бельмом на глазу; что касалось пасынка, то Клайд мог себе позволить позабыть былые обиды теперь, когда будущее его внука полностью обеспечено. Миссис Софи оформила новое завещание, причем так, как они и договорились с Клайдом во время их последнего разговора. Клайд также написал завещание, по которому Синди Лу завещалась непосредственно Ларри. Похоже, Бушрод, Мейбл и мистер Стодарт были весьма удовлетворены договором Клайда и миссис Софи на будущее. Даже условие, по которому Амальфи и Сорренто переходят к Ларри в случае, если Бушрод умрет, не оставив ни одного потомка, рожденного в браке, освященном церковью, не вызывало тяжелых чувств. То, что Ларри когда-нибудь сможет стать владельцем виргинских плантаций, не имело такого огромного значения: у него и без этого было всего предостаточно, да еще кое-что в Синди Лу и Виктории на черный день. Кроме того, дед так усердно и профессионально занялся его развитием, что можно было без труда допустить способность Ларри в будущем самому позаботиться о себе. Сейчас мальчик уже говорил несколько слов, почти ежедневно его словарный запас пополнялся, а физическое развитие ни в чем не уступало умственному. Он уже ходил, не спотыкаясь и не падая, а смешно переваливаясь из стороны в сторону, причем с таким достоинством, что каждый, кто его видел, не мог удержаться от восторженной улыбки. Его розовые щеки лоснились, а голубые глаза весело сверкали под буйной черной непослушной шевелюрой. Он был крепеньким ребенком, его телосложение восхищало всех, кто за ним наблюдал. Внешность у него была яркая, равно как и ум замечательный…

Клайд взволнованно выслушивал восторженные восклицания миссис Софи, чувствуя похвалу в каждом слове старой дамы. Кузина Милдред буквально таяла от умиления; мистера Стодарта, мрачно заявившего, что он никогда не любил маленьких детей и не понимает, как они могут внушать такой восторг, вскоре заметили за дружелюбной беседой с малышом, а спустя несколько дней он тоже выражал нескрываемое восхищение, добавляя при этом, какой это прекрасный мальчуган.

В конечном итоге визит родственников стал неожиданно гармоничным и приятным настолько, что Клайд, к собственному удивлению, предложил продлить его до Рождества. Он заказал в Новом Орлеане праздничное дерево и даже представить себе не мог, что Ларри останется без рождественского дерева, хотя еще не кончился год траура. Клайд решил также украсить дом гирляндами из веточек рвотного чая с алыми ягодками и серебряными листьями, как это всегда делала Люси. Потом, разумеется, негры, как обычно, разведут огромный праздничный костер из розовых прутьев и плавника. Они разведут его внизу затапливаемой зоны, между рекой и дамбой обвалования, совсем рядом с рекой. А потом зажгут праздничное дерево и выставят подарки. Сухие поленья станут весело потрескивать, повсюду засверкает фейерверк, и несколько минут всем будет казаться, что происходит артподготовка. И Ларри так обрадуется и… Чепуха, ну, разумеется, его нельзя укладывать спать, пока он достаточно не насмотрится на праздничный костер! Если он и ляжет спать часиком позже, то никакого вреда в том не будет. Кроме того, они зажгут дерево в пять часов; а в это время года вечер наступает уже в шесть, поэтому после шести будет совершенно темно…

Миссис Софи и кузину Милдред не пришлось долго уговаривать остаться на празднества. Однако мистер Стодарт с искренним сожалением заявил, что непременно должен вернуться в контору. Мейбл и Бушрод получили телеграмму от архитектора, где сообщалось, что в Амальфи придется пожертвовать одной из гостевых спален, если его клиентам угодно иметь гардеробные. Еще архитектор по-прежнему настаивает на сохранении размера и формы бывшего дома, однако он не может взять на себя ответственность за это, не посоветовавшись с клиентами и не получив их одобрения. Поэтому трое из гостивших в Синди Лу уехали, но при подобных обстоятельствах никаких обид не было. К тому же Клайд тайно признался себе, что его и в самом деле искренне радует присутствие двух старушек и он будет очень сожалеть, когда они уедут. Ведь уже несколько раз миссис Софи говорила, что им с кузиной Милдред надо бы вернуться в Виргинию, но каждый раз Клайд уговаривал ее подождать до тех пор, пока погода не изменится к лучшему. Погода не улучшалась до февраля, и однажды Клайд нехотя вручил миссис Софи газету с кричащим заголовком, крупными буквамисообщавшим о том, что в Гаванском порту затонул «Мэн»[3]. На это старая дама ответила, что теперь ей действительно пора домой.

— Это означает, что будет война, Клайд. Если это произойдет… вернее, когда это произойдет… виргинцы немедленно предложат свои услуги правительству. Так по меньшей мере этот конфликт может стать неприятностью, способной неожиданно обернуться благом. Конечно, это откроет новые раны, но и затянет те старые, которые намного хуже. Вы обнаружите очень много уцелевших в армии конфедератов, состязающихся друг с другом, чтобы заверить президента Мак-Кинли в поддержке. И вы найдете там сыновей тех мужчин, что погибли за Дело, проигранное заранее[4]. Безусловно, среди первых будет Бушрод. Мне нельзя находиться вне плантации, когда он уедет.


Первое же письмо от миссис Софи, полученное Клайдом после ее отъезда в Сорренто, подтверждало правильность ее предположения. Бушроду удалось поступить в добровольческую кавалерию под командованием генерала Джозефа Уилера[5], который был другом его отца и деда. Вскоре в Тампу к нему приехала Мейбл, она явно наслаждалась ситуацией, сидя в кресле-качалке на веранде отеля «Тампа Бэй», выпивая огромное количество чая со льдом в беспрестанной болтовне с женами, матерями и сестрами других добровольцев. Когда кавалерия поднималась на борт парохода, отправляющегося на Кубу, она помахала на прощание мокрым носовым платочком и возвратилась в Амальфи. Бушрод вошел в число нескольких, избранных «Воинственным Джо», и сопровождал его, когда отважный генерал, пробравшись сквозь бушующие буруны к берегу, наконец высадился в Дайкири[6]; потом Бушрод вместе с Уилером ходил в разведывательный рейд в глубь побережья. После того как стало очевидно, что позиция, предписанная генералом Шефтером для добровольческой кавалерии, возможно, будет последней в их жизни, Бушрод оказался одним из тех офицеров, выразивших вслух свое недовольство и предпринявших маневр, впоследствии названный «единственным в своем роде в военных анналах». В этой операции Уилер, взявший с собой тысячу человек и окруженный с флангов людьми генерала Доусона, спровоцировал бой с испанскими войсками. Отчаянность этой акции не уступала риску и полностью скомпенсировалась за счет ее успеха, поэтому каждый ее участник был объявлен героем.


С приближением лета Мейбл все больше и больше волновалась. Бушрода отметили в приказе за выдающуюся храбрость, проявленную под вражеским огнем, и Мейбл начинала мысленно представлять себе, как президент награждает его Медалью Конгресса, а она стоит рядом с супругом. Бушрод легко ранен в плечо, и она укладывает его в постель, где он пролежит несколько дней.

Наконец война кончилась, и Мейбл, как и сотни других истерических женщин, устремилась в лагерь Мохок встречать возвратившегося героя. Этот приезд женщин добавил головной боли генералу Уилеру. Ведь условия в лагере были отвратительными; воды почти не было, не говоря уже о страшной антисанитарии, обычных болезнях и неудобствах. Энтузиазм Мейбл сменился злобой и всяческими выпадами. И с минимальной задержкой она «освободила» своего героя от армии Соединенных Штатов. Никогда, заявила она, никогда она не согласится на его отъезд из Амальфи! Наконец он возвратился в дом своих предков, который Мейбл сделала для него как можно красивее и держала неприкосновенным до его приезда. Ведь остаток жизни они будут жить здесь в мире и согласии, свято поддерживая незыблемые традиции прошлого и играя надлежащую роль среди местного джентри.

К несчастью, Бушрод совершенно не разделял взглядов своей добродетельной супруги. Ее энтузиазм скорее раздражал, нежели стимулировал его; к тому же суматоха, связанная с его прибытием, не спадала и стала надоедать ему, посему он вздохнул с облегчением, получив от генерала Уилера приглашение сопровождать его в инспекционной поездке на Юг, которая включала в себя ряд торжеств. А еще больше он обрадовался возможности позже отправиться с генералом на Манилу. Итак, Мейбл в одиночестве встречала новое столетие, ибо миссис Софи жила не с ней, а Бушрод возвратился с Филиппин лишь спустя месяц. Затем, побыв в Виргинии только для того, чтобы удостовериться, что все в имении в полном порядке, Бушрод снова уехал, отправившись еще на ряд торжеств, которые в конце концов привели его в Новый Орлеан.

Естественно, прибыв в Новый Орлеан, он счел нужным заглянуть в Синди Лу. Клайд быстро узнал об этом и принял пасынка. Но одна неделя сменялась другой, а Бушрод, похоже, и не думал уезжать. Видимо, ему нравилось находиться здесь, и Клайд стал задумываться, почему Бушроду так понравилась провинциальная жизнь Луизианы, если всем известно, что сельская жизнь в Виргинии ему скучна. Однако Клайд не очень долго ломал голову над этой загадкой, и в большей мере оттого, что в данный момент занимался ликвидацией судоходной компании «С&L».

* * *
Покончив с последними формальностями, связанными с ликвидацией компании, Клайд вернулся в Синди Лу из Нового Орлеана в состоянии ужасной усталости и подавленности. Разумеется, сейчас компания была уже не та, что раньше. Они с Люси быстро осуществили свое решение продать все баржи и буксиры и ограничились только тем, что фрахтовали пароходы в сезон перевозки хлопка. Эти сезонные «возрождения» их пароходства оплачивали расходы на так называемый офис в задней части здания на улице Св. Петра, где сидел старенький, сгорбленный бухгалтер, который выполнял также роль управляющего, ревизора и привратника. Даже когда железные дороги угрожали сожрать их маленький бизнес по перевозке хлопка, все равно у них оставался договор с несколькими плантаторами, и в тяжелые времена они с Люси имели достаточный доход, чтобы обеспечить кое-какое особенное угощение по случаю годовщины их свадьбы. После смерти Люси Клайд отложил приличную сумму на образование Ларри, причем он откладывал ее в один и тот же день, ежегодно. Однако прибыль от пароходной компании сейчас приближалась почти к нулевой отметке, и, хотя плантация давала денег достаточно, чтобы у него не было повода отказаться от этой устоявшейся традиции, все равно Клайд больше не мог делать вид, что эти деньги идут от доживающей свой век компании. В каком-то смысле он понимал, что именно флаг компании был памятником Люси, хотя он развевался лишь в короткие периоды осени, и он был очень привязан к компании, с тех пор как она стала единственной собственностью, которой они по луизианским законам владели с Люси совместно. Но все сильнее Клайд ощущал, что уже способен с надеждой взглянуть в будущее, а не только с печалью вспоминать прошлое. Война окончилась, наступил мир, и все вступили не только в новый год, но и в новое столетие. Так неужели лучше навечно закрыться в задней комнате, фанатически веря, что когда-то эта закрытая дверь откроется вновь?

Возвращаясь из города в Синди Лу, Клайд твердил себе, что на этот вопрос существует единственный ответ. Надо думать о будущем, а не ждать у моря погоды. Он поступил мудро, и Люси, будь она сейчас с ним, первая посоветовала бы ему поступить так. Добравшись наконец домой и окунувшись в бурные радостные объятия Ларри, он вышел на галерею, как теперь всегда делал перед сном, и долго всматривался в якорные огни, мерцающие на Люси Бачелор. Они показались ему тусклыми. Возможно, ему просто показалось… надо утром поговорить об этом с Джеком, но сейчас он не мог поверить, что что-то на самом деле скверно.

По его распоряжению вечернюю еду для Ларри не стали задерживать, дожидаясь, когда Клайд вернется. И Тьюди, накормив малыша, положила его в кровать. Бушрод, как обычно, отсутствовал. Он отправился на соседнюю плантацию, где огромный музыкальный ящик, сменивший теперь негритянский оркестр, будет играть танцевальные мелодии и где Бушрод станет знаменитостью вечера. Однако Бушрод не закрыл двери в свою комнату и, по-видимому, забыл закрыть окно, поскольку образовался сквозняк и холодный воздух проникал в вестибюль. Взяв лампу, Клайд вошел в пустую спальню пасынка с одной лишь мыслью — обнаружить источник сквозняка и положить ему конец.

Но, оказавшись внутри, он остановился и осмотрелся вокруг. В комнате был жуткий беспорядок. Закрыв окно и поставив лампу, Клайд стал почти машинально собирать разбросанную одежду. Тут его внимание привлек прямоугольный сверток в коричневатой оберточной бумаге, перевязанный белой веревкой и с наклеенной на нем синей этикеткой. Сверток лежал на столе в центре комнаты. Форма свертка показалась Клайду очень знакомой, хотя он не сразу понял, что это такое. Рассеянно он поднял сверток и внимательно прочитал этикетку.

Компания «Самая последняя новинка», — прочитал он с отвращением и дикой яростью и, трясущимися от злобы пальцами развязав веревку, развернул бумагу. Перед его взором предстало две дюжины карточных колод… точно таких же, какие он извлекал ловким мановением руки много раз и много лет назад в дружеской игре, протекавшей в комнатах отдыха джентльменов на плавучих кораблях.

16

Первым его побуждением было бросить карты в камин, оставив лишь одни упаковки, чтобы Бушрод, вернувшись после бурной ночи, обнаружил их предательски пустыми. Однако следующая мысль была более трезвой: Клайд понял, что в столь серьезной ситуации так поступать нельзя. Лучший выход из подобного положения не отыскивается немедленно, и уж по меньшей мере совсем не лучшее решение — уничтожать то, что может впоследствии стать весьма ценной уликой в непредвиденных обстоятельствах. Он аккуратно завернул карты, положил сверток на место и, больше не делая никаких усилий по наведению порядка в этом диком хаосе, покинул спальню Бушрода и медленно спустился в игорную залу. Там он налил себе неразбавленного виски, уселся поудобнее и стал медленно потягивать его, пока не услышал на улице шорох колес, а за ним — шаги на дорожке, усыпанной гравием. Спустя несколько секунд дверь открылась и вошел Бушрод.

Он, несомненно, являл собой впечатляющее зрелище. Военная форма только подчеркивала его безупречную фигуру; бледность придавала тонким чертам лица нечто байроническое, а темные круги под глазами вовсе не говорили о внутреннем распаде, напротив, они только добавляли его внешности романтизма.

— Что-то не так? — осведомился Бушрод, небрежным кивком отвечая на приветствие отчима и направляясь к небольшому бару.

— Не знаю. А что, что-то должно быть не так?

— Вообще-то никаких особых причин для волнений нет. Если не считать, что уже довольно поздно и обычно я не встречаюсь с тобой в такое время. Увидев здесь свет, я подумал: а вдруг тебе не совсем хорошо? Вот я и не поднялся к себе, а отправился прямо сюда.

— Весьма ценю твою заботу о моем здоровье. Мне кажется, я помню другой случай, заставивший тебя прийти в эту комнату. Совсем другой. Пожалуйста, не вини меня, если я по-прежнему связываю твое присутствие здесь с весьма неприятным разговором. Не то чтобы сейчас есть какая-то реальная связь с этим. Хотя вообще-то я и в этот раз должен передать тебе кое-какие деньги.

— Деньги?

— Да. Я хотел дать их тебе утром, однако если я сделаю это не утром, а сейчас, то мы рассчитаемся намного быстрее. Сегодня после обеда навигационная компания «C&L» ликвидирована… Точнее, ликвидировано то, что от нее осталось. Парни Кули выкупили название, оставив мне то, что я отложил в банк от прошлогодних перевозок, а также выплатили мне достаточно круглую сумму за уже подписанные контракты — достаточную, чтобы покрыть расходы на будущий урожай…

Бушрод взглянул на отчима, в его глазах отразился внезапный интерес.

— И часть этой кругленькой суммы будет моей? — поинтересовался он. — Только не надо недоговаривать и держать меня в каком-то подвешенном состоянии! Какова же моя доля?

— Шестьсот восемьдесят четыре доллара с мелочью.

— О! — Бушрод опустил глаза и забарабанил пальцами по столешнице.

Клайд смотрел на него с презрением.

— Когда ты говоришь «о!» таким тоном, это, как правило, означает: «И это все?» Отвечаю: да, это все. И сколько бы это ни было, по закону ты имеешь право затребовать именно столько. Ясно?

— Нет, не ясно. Если ты считаешь, что я собираюсь сидеть без денег и позволить тебе обвести меня вокруг пальца, то ты глубоко ошибаешься.

— Хорошо. Попытаюсь объяснить. Пароходная компания была основана после того, как мы с твоей матерью поженились, в результате чего она стала нашей совместной собственностью, половина на половину, ее и моя. Это была наша единственная совместная собственность. Плантацию же я купил до нашей свадьбы. То есть плантация принадлежит только мне, поскольку по закону является отдельным личным имуществом.

— Знаю. По наполеоновскому кодексу, который так щедро обеспечивает защиту замужних женщин!

Бушрод проговорил это глумливым тоном, в котором чувствовалось бесконечное презрение к отчиму. Но Клайд не замедлил ответить:

— Совершенно верно. Как верно и то, что пятьдесят тысяч долларов, которые я выдал матери за время нашего брака, принадлежали ей. Я не мог ни взять их, ни принудить ее, чтобы она дала мне из них какую-нибудь часть.

— Пятьдесят тысяч долларов!

— Вообще-то, по правде говоря, там была гораздо большая сумма. Твоя мать очень умело вложила эти деньги благодаря советам Ламартина Винсента и других. И она сделала это, не советуясь со мной, — я даже не знал об этом. Я не знал о существовании этой суммы до тех пор, пока ты не высосал из меня почти всю мою последнюю наличность во время нашей последней встречи в этой зале.

— Тогда к чему вся эта пустая болтовня насчет каких-то шестисот долларов, если мне причитается по меньшей мере четвертая часть от более чем пятидесяти тысяч?

— По закону тебе не причитается ничего.

— Ну, это мы еще посмотрим.

— Разумеется. Но лучше для тебя будет узнать о своем положении от меня. Итак, разъясняю. Все, чем я владел, я заложил перед замужеством Кэри, чтобы построить ей дом и устроить такую свадьбу, на какую она рассчитывала. Эти ссуды были необходимы из-за неудачной сделки с хлопком, а все деньги, полученные с пароходства, ушли на содержание плантации. И посему, когда ты шантажом выудил у меня двадцать тысяч, я был разорен. А ведь это были единственные деньги, с которыми я мог начать все сначала. Но ты украл их у меня.

— Это была маленькая частица того, что ты должен был мне дать, и ты прекрасно это знаешь. Насколько тебе известно, мы с Кэри обладали равными долями во всем и…

— Если понадобится, мы обсудим это как-нибудь в другой раз. Дай мне продолжить. Итак, в тот день, когда Кэри с Савоем отправились в свадебное путешествие, я был полностью разорен. И не знал, как изменить положение, если бы не твоя мать… Она предложила мне помощь. Я объяснил ей ситуацию, сказал, что помочь тут уже нельзя, поскольку я полностью исчерпал свой кредит и с головой в долгах, настолько, что даже заложил будущий урожай. И тут она предложила мне не только деньги, которые я выдавал ей раньше, но и всю прибыль, полученную ею путем мудрого вложения капитала. И этот доход прибавился к первоначальной сумме.

— Ты хочешь сказать, что все эти деньги растрачены в связи с твоим неправильным управлением делами?

— С тех пор мы с Люси управляли делами вдвоем. Благодаря ей мы расплатились с моими долгами и разобрались с другими самыми безотлагательными выплатами. Мы приобрели различное необходимое оборудование и до конца года были уже в прибыли. Будь она жива, то не только плантация, которую она помогла возродить, но и деньги, ставшие ее доходом, были бы совместной собственностью. Но она… ее нет.

— Как это влияет на причитающиеся ей деньги?

— Это значит, что на момент ее смерти мы были практически неплатежеспособны. Это значит, что наши долговые обязательства, наши долги превышали наши активы. Это значит, что наше имущество в таком виде, в каком оно было, являло собой не что иное, как не оплаченные и не могущие быть уплаченными долги.

— Но они ведь уплачены?

— Да, операция последнего года наконец-то устранила последние ссуды, которые нам пришлось сделать, чтобы оплатить закладные. И впервые Синди Лу — свободна. Но по закону это никак не влияет на долю твоей матери в общем имуществе.

— Мы еще посмотрим, может быть, найдется какой-нибудь закон на свете!

— Посмотрим. Вообще-то об имуществе твоей матери все знает судья Кретьен. Он назначил оценщика, тот задокументировал свой рапорт насчет имущественной несостоятельности твоей матери. Но, поскольку ты находился за границей, я попросил его задержать дела. Так что, если тебе угодно опротестовать документы, ты в любое время можешь это сделать. А пока, поскольку плантация платежеспособна, я наконец смог ликвидировать судоходную компанию, и ни один суд не заставит меня отдать тебе хоть часть этого. Я приготовился ко всему.

— Кому же останутся твои деньги?

— Ларри. Я оставляю ему их как его воспитатель. Мы составили договор с твоей бабушкой… после похорон… Ларри станет наследником всей Синди Лу.

— Воспитатель?

— Ну, опекун, если тебе больше нравится это слово. Однако в Луизиане опекуна несовершеннолетнего называют воспитателем. Я не думаю, что барристеру следует это объяснять.

— Выходит, ты не можешь стать законным опекуном моего племянника?

— Я — нет. Официально. Но я разговаривал с судьей Кретьеном из окружного суда и также написал об этом деле миссис Винсент. Миссис Винсент, отвечая мне, заверила, что ее муж согласен и полностью удовлетворен таким положением дел. Насколько тебе известно, мистер Винсент парализован. Однако, к счастью, его разум абсолютно ясен.

— Неужели он единственный, кто мог бы возражать?

— Совершенно верно, с тех пор, как твоя бабушка уже заверила меня, что она не возражает. Ну как, может быть, теперь ты признаешь мою правоту?

Они посмотрели друг другу в глаза. Бушрод пожал плечами.

— Насчет моей доли с вырученных денег от сегодняшней сделки, — ответил он. — Но, полагаю, я могу просто просмотреть бухгалтерские книги, так, ради формальности. Чтобы еще раз проверить расчеты.

— Безусловно. Вообще-то по моей просьбе Валуа Дюпре приготовил свидетельство, заверенное у нотариуса. Он был уверен, что ты этого потребуешь, и у тебя есть полное право перепроверить расчеты.

— Конечно, проверю. Ну, раз мы подошли к этой точке беседы, то мне хотелось бы услышать от тебя заявление о том, что ты признаешь мои права на владение частью этой плантации.

— Ты не владеешь ни дюймом этой плантации. И никогда не будешь владеть. Ты письменно согласился, что, если Амальфи и Сорренто останутся твоей собственностью, то ты отказываешься от любых притязаний на долю в Синди Лу.

— Как ты уже сказал несколько минут назад, совершенно верно. Но все-таки ты делаешь ошибку, причем огромную. Я владею всей задней частью плантации, той полоской земли, что идет вдоль ручья, где Кэри когда-то искала сокровища… да так и не нашла! — Вдруг из сада донесся неприятный, пронзительный крик. Бушрод подпрыгнул. — Боже, ну почему ты не избавишься от этих проклятых павлинов?! От такого шума даже праведник напьется!

— Ну, ты меня просто изумляешь, — медленно произнес Клайд. — Не тем, что спрашиваешь о павлинах. Я знаю, тебе они не нравятся, зато их любит Ларри, и я буду их держать. Меня удивляют твои слова о той полоске земли. Мне известно, что старик Дюпре не продавал тебе этой собственности, а никто другой не имеет на нее права. На этот раз, похоже, ты не лжешь. Выходит, кто-то облапошил тебя. Вместо того чтобы продать тебе золотой слиток, или алмазный прииск в Бразилии, или ключ к реке, кто-то продал тебе кусок Синди Лу, который не стоит ни цента. Превосходно!..

— Его продал мне штат Луизиана! Я приобрел его за налоги. Если ты думаешь, что можешь подшучивать над этим, то милости прошу!

— Я не собираюсь над этим шутить. Однако мне хотелось бы узнать поподробнее.

— С радостью объясню. Дюпре обнаружил гравийную насыпь, оказавшуюся намного лучше твоей. Она находится неподалеку от Нового Орлеана — на реке Танджипахоа, совсем рядом с песчаной отмелью. Ну, и очень просто понять, как Дюпре все это рассчитал. Здесь находится участок земли возле ручья, и этот участок никому не стоил ни цента, если не считать гравия. Он не захотел попусту тратить на него деньги. Естественно, он не собирался продавать тебе его обратно, да и никому, собственно, этот участок не был нужен. Тогда он решил отдать его штату, передать за налоги. Мой тесть, не говоря уже о моей дражайшей супруге, довольно скупо снабжал меня деньгами, однако, так или иначе, мне удавалось все же иметь некоторую наличность. Поэтому у меня хватило денег, чтобы, не долго думая, купить этот участок, причем за гроши. Теперь он мой. Понимаешь? Часть Синди Лу принадлежит мне! И я вызываю тебя на игру в покер, где ставлю кусок земли у ручья, а ты против него — остальную плантацию. Вот и поглядим, чья возьмет!

— И ты полагаешь, я соглашусь на этот бред? В конце концов, ты сам только что назвал свой участок ничего не стоящим, за исключением этого гравия. А похоже, никому в этих краях гравий не нужен.

— Да, я так говорил, и это правда… в общих чертах. Но поскольку это дело касается тебя, то получается так, что этот участок имеет и другую цену. Ведь именно там вы с Кэри проводили столько времени, и все там связано с нею в твоих мыслях… Может быть, там и есть сокровища. Ну, я имею в виду те, за которыми охотились вы с Кэри. Но ты должен признать, что это весьма и весьма сомнительно. Тем не менее ничего сомнительного нет в том, что этот клочок земли может стать золотой жилой для меня. Я смог бы открыть там игорный дом, салон, танцевальный зал, может быть, номера наверху. И все это по соседству с Синди Лу, вернее, на земле, раньше принадлежащей Синди Лу. Ну, что ты скажешь на это?

Клайд покачал головой и несколько минут стоял, погруженный в размышления.

— Не знаю, — спокойно ответил он наконец. — На мой взгляд, если бы я был героем, то назвал бы подобное предприятие неподобающим для офицера и джентльмена. Но, будучи старым речным игроком, я смотрю на это иначе. Я просто не понимаю, зачем тебе надо рисковать такой золотой жилой, какую ты только что описал, против доли на плантации. Ведь игорный притон, пивная и публичный дом принесли бы намного больше выгоды. Ставки здесь явно неравны.

— Тогда назови твои ставки.

— Хорошо. Я сыграю с тобой в покер на твой участок у ручья. И письменное заявление от тебя, в котором ты признаешь имущественную несостоятельность твоей матери на момент ее смерти. Против этого я ставлю передачу тебе доли со всех доходов Синди Лу, начиная с этого времени.

— И какова эта доля?

— Треть от всего, что ежегодно будет переходить к Ларри или ко мне, как к его воспитателю. Даже ты должен понимать, что его-то я не стану обманывать.

— А что это за идея о признании несостоятельности моей матери?

— Когда имущество твоей матери было оценено как несостоятельное, судья Кретьен захотел, чтобы ты присутствовал. Это для того, чтобы ты смог, если бы захотел, принять свою долю несостоятельного имущества. Я попросил его попридержать это дело до твоего возвращения. Если ты подпишешь признание этой несостоятельности и подтверждение факта отсутствия общности имущества, то судья Кретьен может вынести решение о том, что на это имущество больше нет претендентов, как это было на момент смерти твоей матери… Итак, это против трети всех доходов с Синди Лу во все времена. Что скажешь?

Бушроду не удалось скрыть внезапного ликования, охватившего его с головы до ног.

— Вот те на! Ну что ж, по рукам! — воскликнул он. — И как договоримся? Победитель забирает все с первой сдачи?

— Победитель, забирающий все с первой сдачи, не испытывает ничего, кроме удачи. Мы же будем играть на фишки и до тех пор, пока один из нас не прикупит комбинацию, которая разобьет противника подчистую.

— Это мне подходит. Первая сдача, последняя сдача… выкладываем все: пехоту, конницу, тяжелую артиллерию и открываем огонь!

— После твоей совсем недавней и столь блестящей военной карьеры ты, разумеется, должен знать, что такие вещи не делаются за одну минуту. Кроме того, документы надо подготовить, а, как ты только что сам заметил, сейчас уже поздно. Что насчет завтрашнего вечера?

— Завтра я занят. Нейкинзы и их кузины дают званый ужин, а потом в Доналдсвилле будут танцы. Я проведу ночь там.

— Тогда послезавтра. Любое удобное для тебя время, кроме ночи.

— Договорились. Послезавтра. Но учти, я буду очень внимателен, и предупреждаю: не стоит устраивать всякие фокусы во время игры! Меня не проведешь, подсунув для отвода глаз сахарную лошадку.

— Фокусы? Словно мне это понадобится! А вот тебе я посоветую не разыгрывать никаких штучек со мной. Поскольку я знал все эти проделки еще задолго до твоей успешной «карьеры» в Уэстморлендском клубе. Ну ладно, это к делу не относится. В среду буду ждать к восьми часам.

* * *
Клайд натянул поводья так легко, что они шлепали по спине Корицы, и ехал, сам не сознавая куда. Его расслабленная поза в кабриолете была такой же вялой, как и поступь кобылки, когда она легко бежала по знакомой дороге, обгоняя облачко пыли, поднимаемое ее копытами. Была среда, раннее утро. С одной стороны дороги тянулась бесконечная низкая насыпь дамбы. С другой простирались поля, тут и там разделяющиеся замшелыми виргинскими дубами, декоративным кустарником и группками хижин, от ветра и пыли приобретшими такой же серебристо-серый цвет, как кипарисовые изгороди, окружающие их. У одной из таких хижин Клайд остановил Корицу и громко постучал рукояткой кнута о кабриолет.

— Ма Лу! — крикнул он. — Ма Лу, пошевели-ка своими костями!

Тут же из-за угла хижины появилась огромная негритянка. Ее кривые ноги были босы, а бесформенное выцветшее ситцевое платье придавало ее туловищу еще больший объем.

— О, благослови вас Иисус, мистер Клайд, вы всегда здесь желанный гость, — проговорила она, просияв. — Добро пожаловать! Позвольте-ка, я открою калитку.

— Не нужно, Ма Лу. Я только проезжал мимо и заглянул на секундочку. Но я хотел бы на обратном пути получить от тебя сахарную лошадку.

Огромная негритянка стояла, подпирая жирный локоть ладонью, другой ладонью она прикрыла рот, когда пронзительно рассмеялась.

— Не вам ли нужна эта сахарная лошадка, сэр? — смеялась она, брызгая во все стороны слюной. — Наверное, разыгрываете старую Ма Лу, верно?

— Да не делай вид, будто знаешь, зачем мне понадобилась лошадка, — ответил Клайд, улыбаясь женщине. — Мне нужна лошадка, а зачем — это тебя совсем не касается.

— Значит, вам нужна всего-навсего лошадка, такая, какие мы делаем каждый день для наших деток, мистер Клайд?

— Точно. И я очень скоро заеду за ней, так что пошевеливайся!

Клайд кивнул на прощание, натянул поводья и дал команду Корице. Лошадка мирно поскакала вдоль реки по направлению к «Гранд-отелю» Пьера Маре. С тех пор как речное судоходство пошло на убыль, эта гостиница процветала за счет страховых агентов и коммивояжеров, или, как они любили себя называть, «Рыцарей Крепкой Хватки». Теперь они разъезжали по округе в своих колясках, поскольку пароходов становилось все меньше и меньше, а интервалы в их расписании все увеличивались. В одной из задних комнат «Гранд-отеля» часто устраивалась игра в покер, и заезжие торговцы находили это занятие весьма приятным, приезжая сюда от скуки на воскресную ночь и оставаясь до понедельника. А это значит, что и бар бывал переполнен. Клайд, привязав Корицу к старой аркообразной стойке, вошел внутрь и приобрел колоду карт.


Он обнаружил Ма Лу ожидавшей его у покосившейся ограды. В огромной черной руке она с гордостью сжимала что-то, завернутое в белую ткань и напоминающее маленькую тряпичную куклу. Клайд извлек из кармана молескинового жилета серебряный доллар и вручил негритянке, выслушав от нее восторженные благодарности. Затем уселся в кабриолет, расслабился и направил Корицу сквозь сгущающиеся сумерки к дому.

17

Клайд с удовольствием поужинал, причем достаточно рано, чтобы с ним мог поужинать и Ларри. В то время, как Дельфия уже стала быстро уставать и была уже не такой расторопной, старая Белла, всегда славившаяся медлительностью, не утратила своего мастерства и опыта, и блюда у нее до сих пор получались восхитительными. Клайд, грустно вздохнув, отодвинулся на стуле от стола.

— В мои лета человек уже не может справиться с таким обилием пищи, — произнес он. — Учти это, Ларри, и помни, когда станешь таким же старым, как я. Судя по тому, как ты управляешься со своей едой, похоже, тебя следует предупредить.

Веселый смех Ларри дал понять деду, что мальчик понял его, однако дедушка шутил, даже когда намеревался говорить абсолютно серьезно. Крепко обняв деда, Ларри вырвался от Тьюди и с веселым криком куда-то убежал. Клайд с любовью посмотрел ему вслед и повернулся к Джеку.

— Кофе принеси в игорную залу. Зажги дрова в камине и печное отопление. Днем-то было жарковато, но, похоже, сейчас порядком похолодало… Пока я не жду мистера Бушрода, поскольку он должен прийти примерно через час, но, когда придет, передай, что я ожидаю его.

— Я уже зажег камин, сэр. Мне показалось, что вам этого захочется.

В игорной зале было благодатно тепло. Все вокруг умиротворяло и радовало душу: уютное потрескивание поленьев весело смешивалось с мурлыканьем тяги печного отопления. Огромная центральная лампа-жирандоль была зажжена и отрегулирована так, что свет падал только на карточный стол, остальная комната оставалась погруженной в полутьму. Клайд в превосходном расположении духа уселся в кресло напротив камина и блаженно вытянул ноги. На сервировочный столик возле него Джек поставил поднос с небольшим кофейничком, вазочку с колотым сахаром, графин с бренди и светло-желтую кружку, которую Клайд тут же наполнил ароматным горячим напитком. Затем на кофейной ложечке он пропитал бренди кусочек сахару. Джек щепочкой поворошил угли и, когда щепочку охватило пламя, поднес крошечный костерок к сахару. Голубое пламя тут же заиграло наверху кусочка, а потом охватило его по краям и заплясало в ложечке. Клайд держал этот факел до тех пор, пока сахар не опал, превратившись в булькающий сироп, и только тогда опустил его в кофе, размешал ароматную смесь и с явным удовольствием сделал глоток.

— Сегодня ночью только одну порцию, — повернулся он к Джеку. — Однако будь на кухне и жди, даже после прихода мистера Бушрода. Возможно, позднее ты мне понадобишься.

Его и без того превосходное настроение все улучшалось. И не имеет значения, что скоро придет Бушрод, напротив, теперь у Клайда это настроение надолго, и он страстно ожидал начала игры. Он сразу понял, что, какие бы методы игры ни задумал его пасынок, он должен был принять меры предосторожности для их удачного воплощения еще до того, как бросил вызов отчиму. Если бы Бушрод этого не сделал, он не разговаривал бы с Клайдом так уверенно и дерзко. Пока что тщательное изучение карт и фишек, хранившихся в инкрустированной шкатулке, не выявило ничего необычного. Карты были теми же, из колод «Пароход и Конгресс», которые Клайд всегда хранил там, и большинство колод совершенно новые, с нетронутыми гербовыми марками. Итак, с этим покончено.

Тщательный осмотр комнаты Бушрода также не обнаружил чего-либо подозрительного. Свертка, на который Клайд случайно натолкнулся по возвращении из Нового Орлеана, на месте не было; однако этого и следовало ожидать. Несомненно, Бушрод взял колоды с собой, когда отправился в Доналдсвилл на бал, собираясь ночь и следующий день провести с Нейкинзами и их кузинами с соседней плантации. И этот временной интервал, безусловно, в значительной степени будет посвящен покеру. Однако здесь, в Синди Лу, Бушрод готовился к самой важной игре в своей жизни… Так что же все-таки он приготовил?

Ответ на эту головоломку был настолько прост, что Клайд поразился, как он не нашел его сразу, а ведь до этого он провел бессонную ночь, беспокойно и раздраженно ворочаясь под одеялом, проклиная свою неспособность найти разгадку этой тайны, которую вдруг так внезапно раскрыл: ну, конечно же, обнаруженный им сверток с колодами не единственный в доме! Должен быть по меньшей мере еще один, а возможно, и несколько, откуда Бушрод и достанет колоду для игры с Клайдом. Он был слишком проницателен, чтобы не догадаться: отчим наверняка заподозрит, что он может принести такую колоду в игорную залу в самый последний момент. Крапленые карты должны быть уже здесь и лежать так, чтобы Клайд, сам того не зная, невольно ввел бы их в игру. Однако он внимательно изучил содержимое шкатулки — все, казалось, было в полном порядке. Погоди-ка!.. Казалось… Казалось, было… Так, значит, что-то должно быть!

Клайд поспешно оделся, снова вернулся в игорную залу, опять достал из инкрустированной шкатулки нераспечатанную колоду и, нахмурившись, вперился взглядом в неповрежденную гербовую марку, запечатывающую колоду. Затем он аккуратно подковырнул ее ногтем, извлек содержимое и осторожно приподнял перочинным ножом клапаны вощеной упаковки, в которую завернуты колоды. Одного мимолетного взгляда ему хватило, чтобы понять: самые обычные решетчатые «рубашки» были помечены знакомым узорчиком, так что любой, кому известен ключ, мог прочесть ценность каждой карты по «рубашке» так же просто, как и по ее лицевой стороне. Но как же нетронутая правительственная печать?.. Ну, конечно! У Бушрода наверняка имеются фальшивые (а может быть, и украденные) гербовые марки, чтобы заменить ими порванные, после того как он пометит колоду и запечатает ее в подлинные упаковки «Парохода и Конгресса». М-да, старинная уловка!

Что ж, кто предостережен, тот вооружен! Опытный игрок, зная о крапленых картах, используемых против него, сможет их прочесть так же, как и некрапленые, и имеет потрясающее преимущество перед шулером, который и понятия не имеет об осведомленности намеченной им жертвы. Клайд размышлял о том, что же намеревался предпринять Бушрод при решающей сдаче. Крапленые карты были уже уложены, как и крапленая колода. И Бушрод сдаст эту сдачу. Он должен сбросить подтасованные карты для себя, чтобы произвести фальшивую перетасовку, будучи готовым подменить подсъем[7] Клайда, когда будет собирать карты. Клайд сделал две покерные сдачи с верха подмененной колоды и перевернул эти карты. Ну, конечно, так оно и есть! «Полный дом»[8] — три дамы и две четверки. Это предназначалось Клайду. Бушрод получил бы сдачу в виде двух королей, двух десяток и бубновой пятерки. Очевидно, он полагал, что Клайд не возьмет прикупа. И тогда Бушрод возьмет его. Итак, он сбросит пятерку бубен и получит… Клайд щелчком перевернул следующую карту… Третий король. Таким образом, три короля и две десятки Бушрода перебьют трех дам и две четверки Клайда. Все это старо, как мир, однако простофили по-прежнему покупаются на подобные приемы.

Клайд быстро «перелистал» колоду, чтобы вытянуть четвертую даму, находившуюся очень далеко внизу, под аккуратно уложенными сдачами. Принеся карту к себе в кабинет, он вставил в ручку тончайшее стальное перо и разбавил водой несколько капель красных чернил. Перевернув карту решетчатой «рубашкой» вверх, он приступил к работе с помощью лезвия ножа и ручки. Дело продвигалось медленно, ведь за один раз ему удавалось сделать не больше одного укола лезвием или ручкой. Но по окончании работы отметки на «рубашке» дамы треф превратили ее в четверку; и хотя глаза Клайда очень устали, они блестели радостным огоньком, когда он вернулся в игорную залу и подменил этой дамой одну из двух четверок, предназначенных для него.

Он оставил колоду в том же виде, в каком обнаружил, снова запечатав ее первоначальной пергаминовой оберткой, которую заклеил каплей гуммиарабика из бутылочки, стоящей у него на письменном столе. Аккуратно вложив карты в их плоскую коробочку, он не мог восстановить порванную гербовую марку. Однако это не имело очень большого значения, поскольку Бушроду наверняка потребуется новая колода, и он попросит Клайда достать ее из шкатулки, иначе ему просто не было смысла заменять крапленые колоды на подлинные, которые находились на полочке. И вот, положив колоду на ее полочку, Клайд через задний коридор вышел в садик при кухне, где на верхушке изящного столбика висел колокольчик. Он резко дернул за шнур, и, только колокольчик зазвенел, Клайд увидел стремительно направляющегося к нему помощника конюха.

— Запряги в кабриолет Корицу и Сахар, — приказал Клайд. — И не важно как, но сделай это побыстрее.

Какая жалость, думал он, ожидая кабриолет, что ему не с кем поделиться этой редкой шуткой. Ага, значит, Бушрод не позволит, чтобы кто-нибудь надул его, так? Он принял поводья из рук маленького негритенка, смерил одобрительным взглядом тонкие колеса кабриолета и отправился по направлению хижины Ма Лу и «Гранд-отеля» Пьера Маре.

* * *
Но все это было несколько часов назад, а сейчас он сидел в огромном кресле, умиротворенно глядя на тлеющие угольки и с несказанным наслаждением попивая кофе. Он остался сидеть, когда в залу вошел Бушрод.

— Привет! Ох, какой холод стоит на реке! — воскликнул тот, протягивая озябшие руки к гостеприимному теплу, исходящему от каминной решетки. — Нейкинзы устроили обед на открытом воздухе, и из-за ветра я продрог до мозга костей.

— Хочешь кофе?

— Нет, благодарю. Но добрый глоток даже самого дрянного джина был бы королевским средством от гриппа.

Клайд указал на бар розового дерева.

— Полагаю, ты найдешь там все, что тебе нужно, — проговорил он. — Кстати, коли тебе нездоровится, я не стану возражать, чтобы мы отложили игру до тех пор, пока…

— Нет, черт подери! — Бушрод залпом осушил стакан бурбона и причмокнул от удовольствия. — Неси карты и фишки.

Клайд поднялся, поставил на стол шкатулку с картами, поднял крышку и начал отсчитывать фишки.

— На мой взгляд, двух сотен долларов будет вполне достаточно, — предложил он только для того, чтобы посильнее завести Бушрода. — Разумеется, я имею в виду — для разминки. Вероятно, один из нас разыграет «победителю-достается-все» еще до того, как фишки израсходуются.

С этими словами Клайд вытащил из внутреннего кармана сюртука потрепанное портмоне свиной кожи и извлек оттуда сложенный листок бумаги.

— Здесь заявление, по всей форме, — сказал он. — То есть деньги, выплаченные на счет Лоуренса Винсента от плантации Синди Лу, от продажи, ренты, урожаев, выплаченные непосредственно ему или его воспитателю во время его несовершеннолетия; сумма в размере одной трети от каждой выплаты в течение семи дней будет передана Бушроду Пейджу либо его поверенному. — И Клайд через стол бросил документ Бушроду, который, коротко изучив его, пожал плечами.

— Я и ожидал, что документ будет выглядеть вполне логично, — заметил он. — Не начать ли нам нашу вечеринку?

— Начнем, когда у меня будет твое письменное согласие, — ответил Клайд, по-прежнему стоя. — Пусть ставки находятся на столе. До тех пор, пока перед тобой не будет документа и фишек, мы не дотронемся до карт.

— Да какого черта тебе тревожиться? Разве я смогу тебя надуть в таком деле?

— Ничего не знаю. Получается, тебе нечего предъявить мне. На этом, джентльмены, игра закончена, так? На этот раз публику здесь представляю я один. Принеси из кабинета все необходимое для документа — бумагу, чернила, ручку — и составь мне подписанное заявление, что ты подтверждаешь имущественную несостоятельность твоей матери на момент ее смерти, а также отказ от прав на участок возле ручья. Вот когда ты положишь эти документы вместе с твоими фишками на стол, тогда мы и начнем играть. Но не раньше. И мы не станем играть твоими картами. Я специально съездил к Маре и купил новую колоду. По-моему, вряд ли стоит спрашивать, почему я не доверяю тебе. Ответ прост: не доверяю и не доверял, черт побери! И не буду доверять никогда, ибо это все равно, что носить воду решетом.

Бушрод, не говоря ни слова, прошел в кабинет и вернулся с блокнотом линованной бумаги 34,3 х 43,2 см, ручкой и флакончиком фиолетовых чернил. Затем он небрежным почерком написал оба документа, размашисто подписался и зачитал их вслух. Клайд кивнул, Бушрод аккуратно вырвал оба листка из блокнота и каждый подержал несколько секунд над каминной лампой, чтобы высохли чернила. Потом положил документы рядом со своими разноцветными фишками.

— Ну как, ты удовлетворен? — осведомился он.

— Нельзя сказать, что я трепещу от восторга… Однако мы можем начать игру в любое время. Вот колода. Тасуй сам. Потом снимем, чтобы определить, кто будет сдавать. Сдает тот, кто подрежет под старшую карту, разумеется.

Не говоря ни слова, Бушрод вскрыл новую колоду, сорвал с карт пергаминовую обертку, отложил ее вместе с двумя джокерами в сторону и проворно перетасовал карты, делая это с мастерством, приобретенным долгой практикой. Затем ловко разложил их веером на сукне стола.

Клайд выложил валета против червовой шестерки Бушрода. Когда он опять тасовал карты, его лицо было невыразительным, как белая свежевыкрашенная стена, однако за этой непроницаемой маской скрывался интерес: с какой целью Бушрод заменил одну из крапленых колод на эту, некрапленую. Но ему не пришлось долго пребывать в раздумьях. С первой же сдачи вместе с двумя картами Бушрод небрежно швырнул на стол две фишки по десять долларов.

— Если хочешь посмотреть, как сегодня вечером приходит удача, то я возьму парочку сверху, — произнес он. Тут тишину ночи прорезал оглушительный противный крик. — Черт бы побрал этих павлинов! Если бы слово было за мной, то они живо оказались бы на рынке со скрученными шеями!

— Однако слово не за тобой, — отрезал Клайд и предложил: — А что касается твоих карт, то меня это вовсе не волнует. На этот раз я не стану вытягивать против твоих.

— Ты что, хочешь сказать, что весь мой выигрыш будут составлять мои же две десятидолларовые купюры? — испытующе спросил Бушрод. — И это с тремя-то тузами? — Он начал было показывать карты, но вдруг, словно доведенный до страшной ярости, разорвал карты на куски и бросил их на пол. Затем проделал то же самое с картами, которые сбросил, и смахнул обрывки со стола. — Понадобится новая колода. И, кстати, как видишь, я не боюсь играть твоими картами, хотя, похоже, ты боишься играть моими. Достань любую колоду из твоего ящичка, мне абсолютно все равно!

Клайд поднял крышку шкатулки и, неглядя, извлек оттуда одну из колод. Ловко проведя ногтем большого пальца по верхнему краю колоды, будто бы вскрывая гербовую марку, он вытащил карты и кинул их, как они были, в пергаминовой упаковке, через стол Бушроду. Тот снял упаковку, убрал двух джокеров и снова бросил карты на стол.

После того он решительно перетасовал карты, ловко перебирая их проворными гибкими пальцами, прежде чем предложил подснять колоду. Все это он проделывал с таким видом, словно ожидал, что и на этот раз Клайд откажется торговаться. Однако Клайд протянул руку и разделил колоду. Казалось, он изо всех сил старается разложить свои фишки самым педантичным образом, по старшинству; но тем не менее от него не ускользало ни одно движение Бушрода, когда тот снимал: кончик его левого мизинца проник между двумя частями колоды и, прикрыв колоду правой рукой, он ловко пощелкивал по ней, отчего создавалось впечатление, что он просто-напросто достает первую карту для сдачи. Клайд взял карты, которые сдал ему Бушрод, осторожно сжал сдачу по краям и изучил ее, затем сложил и положил карты на стол перед собой «рубашками» вверх. У него были четыре дамы и единственная четверка, как он и распределил карты днем.

— Я сорву банк с этой первой сдачи, — спокойно произнес он. — Хочешь, чтобы я это сделал сейчас или после того, как ты вытянешь?

Бушрод изучил свои карты, поерзал на стуле, и на лице его появились нерешительность и сомнение.

— Гм, это означает, что у тебя хорошие карты, — задумчиво проговорил он. — Черт подери! Хорошие карты с первой сдачи, и мне нечего делать… У меня нет другого выхода… поскольку мне нельзя сбросить карты, как это ни печально. Но мне не хочется думать, что две пары — это так печально… а более хорошие карты в колоде. Так что нет никакой разницы, когда ты сорвешь банк.

— Почему ты так чертовски уверен, что у меня хорошие карты? — бросил вызов Клайд. Он снова поднял свои карты и стал пристально рассматривать их, словно ища в них ободрения. Со стороны можно было подумать, что Клайд полностью погружен в свои мысли, когда он укладывал карты на стол «рубашками» вверх, одну рядом с другой, одну рядом с другой… но так, чтобы каждая «рубашка» была отчетливо видна. — Ведь у меня, возможно, четыре одинаковые и пустышка или, может быть, вообще сплошное дерьмо… А может, у моих карт тяжелый случай кори, стоит на них взглянуть повнимательнее. Ты никогда не поверишь, что человек — азартный игрок, если он полагается на удачу. Поэтому у меня и возникает искушение показать тебе пару фокусов, причем просто из любви к искусству. Но что бы у меня ни было — флеш, четыре одинаковые или просто нелепая мечта, — никакой разницы нет. Поэтому если ты собрался вытягивать, то выкладывай немедленно всю наличность.

Бушрод исподтишка взглянул на карты, аккуратным рядом лежавшие перед Клайдом «рубашками» вверх. Ошибки быть не могло. И все же Бушрод ощущал легкий холодок сомнения. А вдруг по какому-то нелепому невезению что-то будет не так… Но нет, крап на «рубашках» показывал ему, что у отчима «полный дом» — три дамы и две четверки. Тем не менее Бушрод несколько раз проглотил комок в горле, прежде чем швырнул свои письменные заявления на зеленое сукно перед Клайдом.

— Кончил![9] — произнес он, хотя и без особой уверенности. — А теперь сколько карт? — Он поднял колоду и держал ее перед Клайдом наготове, ожидая требования карт.

— Прикупа не надо. Ты был прав. Я сыграю тем, что у меня есть.

— Именно так я и думал, — самодовольно проговорил Бушрод, — и совсем не предполагал, что ты пойдешь на какой-нибудь трюк. Вот почему я собрался вытянуть одну карту к моим двум парам. Если у тебя на руках стрит[10], флеш или маленький «полный дом», то я смогу достаточно улучшить свое положение, чтобы сорвать банк. Хотя я не смогу этого сделать, если у тебя четыре одинаковых или флеш-рояль[11]. Итак, мне надо вытянуть… королей и десятки. — Он взглянул на свои карты, щелчком отбросил в сторону пятую карту — червовую пятерку и медленно начал вытягивать из лежащей на столе колоды верхнюю карту, пока не смог прочитать ее. Потом он резко перевернул ее и, с силой ударив кулаком по столу, бросил карту на стол. — Король! — взволнованно вскричал он. — Двадцать сладких миль рельсовых путей, и три короля идут по ней! — запел он, победоносно поглядывая на карты Клайда, аккуратным рядом лежащие перед ним. — Ну, говори! Так кто из нас будет спать сегодня ночью на дамбе? Покажи мне свои хорошие карты, не требующие прикупа!

Клайд поочередно перевернул карты лицом вверх: червовая дама, бубновая дама, пиковая дама, червовая четверка… Он поднял глаза на Бушрода, прежде чем перевернуть последнюю карту, ту самую, чья крапленая «рубашка» означала, что это четверка, тогда как на самом деле лицо карты явило собой стилизованное изображение трефовой дамы с трехлепестковым цветком в руке.

— О Бушрод! — произнес Клайд. — Что с тобой? У тебя физиономия зеленая, как жабье брюхо.

— Н-н-но… — промычал Бушрод, но вовремя взял себя в руки; он чуть не потянулся через стол за дамой. — Я думал… Я хотел…

— Мне очень хорошо известно, чего ты хотел. — Впервые за весь вечер Клайд усмехнулся. Он перевернул даму и бросил ее через стол так, чтобы она опустилась перед Бушродом «рубашкой» вверх. — Ты хочешь сказать, что крап на «рубашке» в четыре пятнышка? Должно быть, эти парни из Самой последней новинки оказались на редкость невнимательными.

— Ты… у тебя эта карта была с самого начала!

— По всей видимости, я должен был ее иметь. Когда ты гостил у Нейкинзов, я совершил небольшую разведку… и, видит Бог, я мог бы не наткнуться на крапленую колоду, карты в которой были уложены старинным дедовским методом, вышедшим из моды примерно тогда, когда Макклеллан проиграл на президентских выборах[12]. Поэтому я решил на твоего опоссума напустить лису. Ну, а остальное тебе известно. — Клайд отодвинул карты в сторону и, взяв документ о передаче денег, разорвал его на мелкие кусочки. — Я провел очень приятный вечер, — продолжал он. — И знаешь, стоило немного поволноваться, чтобы показать тебе, что не надо зарываться, когда дело касается игры или чего-нибудь в этом роде. И вот еще что, давай-ка раз и навсегда проясним одну деталь. Мне все равно, поверишь ты мне или нет, но запомни: я никогда не обманывал тебя в том, что принадлежало тебе, и на этот раз не собираюсь. Но сегодня вечером ты не выиграл ничего. И твое отречение от доли этой собственности просто остается в силе, как это уже было договорено, когда ты согласился на условия твоей бабушки стать единственным наследником Амальфи и Сорренто. А прав на участок у ручья у тебя не больше, чем у живущей там полевой мышки.

18

Неожиданно в комнате воцарилась тишина, и в полутьме за пределами яркого конуса света от лампы эта тишина становилась особенно ощутимой. Когда отчим произнес последние слова, Бушрод бросил взгляд на сложенный листок бумаги, только что возвращенный ему Клайдом. Бушрод понимал, что взгляд этот явно выдает его мысли. И тихо забарабанил пальцами по полированному краю стола.

— То, что ты сказал, не вполне понятно, но, очевидно, ты веришь в это, — ровно заметил Бушрод. — Я имею в виду твои слова по поводу того, что мои притязания на участок у ручья ничего не стоят.

— Совершенно верно, — согласился Клайд.

— И ты возвращаешь мне это… — Он поднял документ и снова бросил его на стол. — Возвращаешь по своей воле. Я ведь не просил тебя об этом.

— Верно, не просил.

— Другими словами, какое бы право я ни имел на участок у ручья — большое, маленькое и тому подобное, — это право по-прежнему принадлежит мне. Ты согласен?

— Да, действительно. Но ты не имеешь права притязать ни на что больше, если я не поднесу это тебе на серебряном блюдечке с голубой каемочкой. Поскольку то, что ты называешь твоим правовым титулом, — это по-прежнему не больше, чем мыльный пузырь, и я тебе достаточно ясно сказал об этом.

— А я достаточно ясно говорю тебе, что это — золото. Я купил у штата Луизиана этот участок у ручья.

— У тебя есть веские причины так считать. Я же с тобой не соглашусь. Однако, к счастью это или к несчастью — смотри сам, — право собственности, данное тебе штатом Луизиана, стоит не дороже спички для сожжения бумажки, на которой оно написано. И если ты захочешь меня выслушать, то я охотно тебе все объясню.

— Полагаю, я ничего не потеряю, если выслушаю тебя. Кроме того, мне весьма интересно послушать, какого рода небылицу ты состряпаешь, чтобы постараться доказать мне, что правовой титул, полученный мною непосредственно от штата Луизиана, стоит не дороже спички.

— На самом деле все очень просто, — начал Клайд. — Вся неразбериха получилась всего лишь из-за одной прискорбной ошибочки, совершенной клерком. Но, чтобы все объяснить, мне придется немного вернуться в прошлое. Путаница началась сразу после возвращения твоей сестры из Европы, в самом начале девяносто шестого года. Когда она выходила замуж, я был на грани разорения… Да, с деньгами у меня тогда было очень туго… Ну, ты, наверное, догадаешься отчасти, почему. И год спустя я еще не был вне опасности, хотя твоя мать помогла мне всем, чем могла… Действительно, нам пришлось страшно экономить, чтобы привести все в порядок, пока впереди не забрезжит: свет. Да, мы понимали, что, если нам удастся сэкономить побольше наличности, чтобы сделать кое-какие усовершенствования…

— Надеюсь, мы не говорим сейчас о правовых титулах на имущество, приобретенное при продаже за неуплату налогов? Я говорю о моем приобретении части Синди Лу у ручья, сделанном два года назад на продаже за неуплату налогов.

— А о чем ты думал, когда покупал его?

— Думал, черт побери! Я купил его!

— Прекрасно. Мы очень скоро подойдем и к этому. Итак, теперь об участке возле ручья. Старик Дюпре очень долго приставал ко мне, чтобы я продал ему этот участок. Я никогда не стал бы даже слушать об этом, поскольку считал, что Кэри придает большое значение этой земле. Но, вернувшись домой из Европы, она вела себя и говорила так, словно этот участок уже не интересует ее. И вот, поскольку нам с твоей матерью нужны были наличные для кое-каких усовершенствований на плантации, я сообщил Валуа Дюпре, что готов продать ему этот участок с гравием.

— Ну, это мне уже известно. Я знаю, он купил этот участок у тебя, также мне известно, что он дал истечь сроку уплаты налогов.

— Да, он так и сделал, — поспешно перебил пасынка Клайд. — Но они еще не истекли. Это-то я и пытаюсь объяснить.

— Он это сделал! Они не истекли! Да о чем ты тут говоришь? К чему ты клонишь?

— Ты поймешь, если удосужишься выслушать меня до конца, — невозмутимо продолжал Клайд. — Дюпре купил у меня этот участок в апреле девяносто шестого, и было согласовано, что он берет на себя налоги на год — до девяносто седьмого. Все оформили честь по чести, Дюпре передали правовой титул, что и было запротоколировано в здании суда. На деньги, вырученные с этой продажи, мы вывели Синди Лу из плачевного состояния. Потом мы с матерью поняли, что нам чрезвычайно повезло и теперь нам уже все нипочем. Уже летом нам не пришлось так сильно экономить каждый цент.

— Я по-прежнему утверждаю, что все это — какая-то бессмыслица! А суть состоит в том, что ты продал участок у ручья человеку по имени Дюпре, который просрочил уплату налогов.

— Сейчас я подойду и к этому. В конце весны девяносто шестого мы все были обеспокоены беременностью Кэри, приготовлениями к свадьбе Арманды и к приезду де Шане. И вот в разгар суматохи Дюпре является ко мне и сообщает, что нашел еще один участок с гравием… и что он намного ближе к Новому Орлеану, чем наш. Он предложил продать этот участок мне обратно. И опять буквально надоел со своим предложением. Мне пришлось ответить ему, что я испытываю слишком серьезные денежные затруднения, чтобы покупать этот участок.

— Эй, ты ведь только что сказал, что ваши дела пошли хорошо и как раз в это время вам не надо было экономить каждый цент!

— Я сказал, что тогда нам не приходилось так сильно экономить каждый цент. Тогда мы решили, что уже справились с трудностями. Но все-таки нам еще приходилось сокращать расходы. Поэтому я отказался от предложения Дюпре, хотя он дошел уже до того, что предложил продать мне этот участок за доллар, причем этот доллар он сам бы мне и одолжил.

— И все-таки ты отказался?

— Я ожидал, что ты не поймешь. Да, да, именно так я и поступил. Я делал все, что мог, чтобы сохранить оставшуюся часть Синди Лу в полном порядке, но так, чтобы по возможности платить поменьше налогов. И Валуа, в отличие от тебя, понял мои соображения. Он наконец сказал, что раз я не хочу приобретать этот участок, то он откажется от него. Пользы от участка он не получал и даже не удосужился зарегистрировать все это в своей бухгалтерии. Он еще не заплатил налогов за первый год и не собирался платить их впредь… эти налоги или еще какие-нибудь.

— Вот мы наконец и подошли к этому. Значит, он не платил налогов, верно?

— Совершенно верно, не платил. И если бы некий клерк из офиса Фернана Лемье, один старый налоговый инспектор, не сделал бы ошибки, то, может быть, тогда этот участок у ручья и стоил того, чтобы играть на него в покер с неимоверным рвением. Но пойми, если ты, конечно, в состоянии: продажа этого участка Валуа Дюпре была запротоколирована в суде, и покупатель взял на себя налоги за девяносто шестой год.

— Я прекрасно понимаю. Да, и он их не платил. Он никогда не платил ни этих, ни каких-либо других налогов за этот участок.

— Совершенно верно. Но ему посылали налоговые декларации. Клерк в офисе Лемье видел, что в учетной книге сделана соответствующая запись, чтобы шериф посылал Валуа Дюпре в Новый Орлеан уведомления… Полагаю, тебе известно, что в Луизиане собирает налоги шериф, а налоговый инспектор только подсчитывает их.

— И если эти уведомления были высланы в надлежащее время, то где же тут ошибка?

— Клерк все-таки совершил ее. Он забыл сделать вторую запись о том, что моя налоговая декларация должна быть сокращена на сумму, полученную от Дюпре. Поэтому в апреле девяносто седьмого, когда ему посылали декларацию, они прислали декларацию и мне, но с прежней суммой — с суммой, основанной на том, что я владею всей Синди Лу, то есть Синди Лу и участком у ручья.

— И ты заплатил? Ты не помчался со всех ног в суд, что расположен в здании монастыря, и не скандалил там до тех пор, пока кто-нибудь не исправил эту ошибку? Да за какого же простака ты меня принимаешь? Так знай же, я никогда не поверю в эту байку!

Голос Бушрода звенел от гнева и презрения.

— Я же сказал, что все объясню. И, хотя мне совершенно наплевать, веришь ты или нет, скажу: да, я уплатил всю сумму целиком. Это было сразу после того, как твоя мать, сестра и Винсент Савой погибли страшной смертью. И пока твоя бабушка не уехала из Синди Лу, я даже не заглянул в мои учетные книги. Ведь после смерти твоей мамы я ходил как в воду опущенный, ничего не соображая. Когда же я вернулся к реальности и начал просматривать счета, то сразу увидел, что в них содержится ошибка. Но, поскольку деньги были уже уплачены, я решил до поры до времени оставить все как есть. Я все еще был и не в настроении, и недостаточно здоров, чтобы забивать себе голову дополнительными проблемами.

— А ведь всего за год до этого, летом, ты не удосужился выложить за этот участок какой-то вшивый доллар, чтобы выкупить его обратно!

Клайд мгновенно поднял глаза на пасынка.

— Я не собирался быть объектом благотворительности для Валуа Дюпре ни тогда, ни в любое другое время, — парировал он. — К тому же я не попрошайка и не шантажист. Когда я намереваюсь что-либо покупать… Ох, да какого черта! Я уже сказал, ты все равно не поймешь! Однако, может быть, ты понял меня, когда я говорил о том, что в девяносто шестом году мы сделали намного больше, чем предполагали. Я имею в виду твою мать и себя. Перед урожаем мы еще не могли сказать, увидим ли мы свет впереди. Но в тот год мы сняли невиданный урожай сахарного тростника и получили за наш сахар самые высокие цены, даже с учетом средств, потраченных на помол и гранулирование сахара Винсентов. И урожай табака тоже был превосходным. Наконец-то все у нас пошло как надо. И весною девяносто седьмого мы не только увидели впереди свет, но и справились со всеми передрягами. Действительно, все было так, словно жизнь прекрасна и удивительна… пока пожар… — Голос Клайда задрожал, и он замолчал. Но сразу же взял себя в руки. — Ах, это не имеет к тебе никакого отношения, — резко произнес он, пристально глядя на пасынка заблестевшими глазами. — Тебя касается лишь то, что раз я платил налоги за всю Синди Лу, то, следовательно, никаких просроченных налогов за участок у ручья не было.

— Ну, это лишь твоя точка зрения.

— По правде говоря, нет. Когда старый Фернан Лемье узнал об ошибке в его записях, с ним чуть не случился удар. Он уволил клерка, виновного в этом, и предложил шерифу послать Валуа Дюпре квитанцию за оплату налогов задним числом. В общем, мое предложение — подождать, пока все не утихнет и не встанет на свои места, он воспринял очень скверно. А на следующий день скончался от сердечного приступа.

— Значит, дело не улажено. Именно это я и хотел сказать. Участок был выставлен штатом на продажу, и я купил его.

— Как я уже говорил, у тебя имеются все основания так полагать. Но я не советовал бы тебе на это рассчитывать. Видишь ли, когда я вновь прибыл в Новый Орлеан, то заглянул к Валуа и объяснил ему, что случилось. Еще я сказал ему, что готов купить обратно участок у ручья за ту сумму, которую он уплатил мне в самом начале. Он ответил отрицательно, сказав, что уже называл мне цену за этот участок, и цена эта — один доллар, не больше и не меньше, и он будет стойко придерживаться именно этой цены. И если я хочу приобрести участок за эту сумму, то добро пожаловать, сделка состоится. В это время он небывало разбогател на продаже строительных материалов, его шхуны доставляли ракушечник, песок и гравий прямо от озера к его пристаням на Нью-Бейзин-канале. Поэтому я понял, раз он уперся на своем, то не уступит иначе, вот я и купил обратно участок у ручья.

— За доллар?

— Совершенно верно.

— Не будет ли слишком дерзко с моей стороны осведомиться о том, что же сталось с твоим мнением, что никогда нельзя принимать подачки или как ты еще это назвал?

— Тогда, когда я покупал этот участок, у меня было достаточно денег, в этом-то и вся разница. Это случилось ранней весной девяносто восьмого, а девяносто восьмой стал для меня еще одним урожайным годом. И я приобрел участок за доллар не потому, что у меня не было больше денег. Если ты не видишь разницы, то, полагаю, вообще нет смысла доводить этот разговор до конца.

— Хорошо. Но, что бы ты ни говорил, ничто не меняет того обстоятельства, что старший шериф выставил эту землю на продажу за задолженность по налоговому обложению и что я купил ее и владею ею.

— Лемье, старший налоговый инспектор, умер. Его клерк, допустивший ошибку, уволен. Молодой Сигурд Хайман, которого выбрали преемником Лемье, и его штат сотрудников ничего не знают об этом. Им известно только то, что записано в их официальных отчетах. А согласно этим отчетам, некоторое количество участков — среди которых и участок у ручья — находилось в состоянии задолженности. Так что Хайман передал шерифу полный список той собственности, которая должна быть продана за налоги. Естественно, если бы какая-либо из этой собственности была записана на мое имя, то я видел бы уведомление или кто-нибудь сообщил бы мне об этом. Однако этого не было. Имя Валуа Дюпре мало что говорит кому-нибудь из местных, а я не смотрел в этот список по очень простой причине: ведь мои-то налоги все уплачены. Я не охочусь за землями людей, не уплативших налоги. По-видимому, это ты охотишься за подобной землей.

— Разумеется, ты имеешь полное право думать о моих мотивах что тебе угодно. Но это не меняет факта, что я купил этот участок.

— Этот факт меняет то, что первоначально участок у ручья приобрел я, а в официальном отчете записано, что задолженность по налогам не выплачена.

— А где же запись об этой покупке? Первая покупка была запротоколирована в суде. А как же насчет второй покупки… если она вообще имела место?

— Прежде чем Валуа удосужился запротоколировать ее… или это сделал за него его поверенный, разразилась война. Молодой Дюпре находился в полку полковника Билли Дюфора, и их первыми послали на Кубу. Отец парня не думал тогда о каком-то ничтожном клочке бумаги… о том, чтобы его зарегистрировать. Его поверенный первым делом занимался вопросами, связанными с сыном Дюпре, находившимся на Кубе. Поэтому об участке забыли. Потом же, когда война кончилась, Дюпре и я забыли о регистрации передачи участка из одних рук в другие, хотя молодой Валуа, когда сделка была завершена, подписывал обычный акт продажи со всеми оговорками: и о том, что заплачен был один доллар, и прочее, и прочее. Так что ошибка в учетной книге налогового инспектора никогда не была исправлена. И еще, поскольку налоговые извещения теперь будут направляться тебе, то, возможно, эта ошибка никогда не будет исправлена, до нашей со стариком Валуа смерти. Но вообще-то это совершенно не важно.

— Ну, что-то будет важно, иначе я…

Клайд, не торопясь, поднялся со своего места.

— Иначе что ты? — небрежно осведомился он. — Ну, ну, договаривай же, Бушрод. Давай-давай. Итак, что ты сделаешь?

— Человек имеет свои права, — угрюмо произнес Бушрод. — И я не собираюсь стоять тут, как полнейший болван. Тебе не припомнить такого дня, когда удалось бы запугать меня… даже когда я был ребенком. А сейчас…

— А сейчас ты — отважный герой, а я — всего лишь дряхлый старик? — усмехнулся Клайд, искренне забавляясь тем, что пасынок взирал на него с не менее искренним удивлением. — Дряхлый я или нет, но я предполагаю сохранить мое здоровье и силы до тех пор, пока Ларри не станет достаточно взрослым, чтобы самому позаботиться о себе… Нет, постой! — крикнул он, заметив, что Бушрод собирается что-то сказать. — Уж будь любезен потерпеть и дать мне договорить. Ты ведь отказался от всех притязаний на права или долю их в Синди Лу, когда мы с твоей бабушкой договорились, что в этом случае Ларри не будет претендовать ни на какую часть виргинской собственности. Но ты попытался проникнуть с заднего хода, а потом решил пойти на еще больший обман. Если бы твой правовой титул на участок у ручья и имел какую-то юридическую силу, то ты проиграл мне его сегодня в покер, причем пытаясь надуть меня при помощи совершенно детских трюков, которыми не обмануть и школьного учителя, не говоря о профессиональном игроке. Иными словами, ты утратил все права на любую часть Синди Лу, я даже не знаю, как давно.

— Твои поучения интересуют меня не более, чем истинное состояние твоих дел, — проговорил Бушрод, вставая. — Если тебе надо с кем-то поговорить, то беседуй со стенкой. А я пойду спать.

— И все же ты поймешь, что лучше выслушать меня, — резко заявил Клайд. Бушрод, собравшийся было уходить, повернулся вполоборота, выжидая.

— Как я уже говорил, ты утратил какие бы то ни было права или возможность притязания их рассматривать, — ровно продолжал Клайд, — однако я всегда привык платить за то, что мне нужно. А мне нужно одно — чтобы Ларри был подальше от таких, как ты. Поэтому я сделаю вот что: пока ты будешь находиться в стороне от Синди Лу, я буду выплачивать тебе денежное содержание — такое, что тебе не придется бедствовать или предпринимать те или иные способы свести концы с концами. Этого, конечно, тебе не хватит, чтобы жить в личных апартаментах в «Гибсон-хаусе» или в «Уолдорфе»… Но, возможно, тебе удастся с помощью лести или, наоборот, подлости вынудить Мейбл платить тебе содержание, чтобы ты держался подальше и от Амальфи, хотя ей бы, видит Бог, этого очень не хотелось. Два денежных «пособия» обезопасят тебя от всего на свете, кроме твоей собственной глупости. А прежде чем ты уйдешь, я хочу преподнести тебе небольшой подарок. Вообще-то ты недавно сам упоминал об этом.

С этими словами Клайд большим и указательным пальцами извлек из кармана жилетки белую сахарную лошадку и швырнул ее на ярко освещенный стол. Где-то в глубине сада снова прозвучал раздирающий душу, пронзительный вопль павлина. Лицо Бушрода исказилось от ярости — он бросил сахарную лошадку в камин и стремительно выскочил из залы.

* * *
Уже много позже Клайд, ворочаясь в беспокойном старческом сне, пробудился от взволнованных криков павлинов. Он чувствовал: что-то происходит, но предшествующие события вытянули из него все силы, и он решил не вставать и не расследовать происходящего в саду. Однако утром, спустившись вниз после осмотра пустой комнаты Бушрода, он узнал от Джека, что все павлины найдены в саду мертвыми. Ночью какой-то негодяй свернул им красивые шеи.

Только после того, как он распорядился, чтобы их захоронили и овладевшая им ярость смешалась с осознанием того, что разрушено еще одно счастливое звено в его жизни, он вспомнил, что собирался поговорить с Джеком о якорных огнях. К этому времени у него накопилось очень много дел, и, разумеется, подсознательно он воспользовался занятостью как поводом для отсрочки: ему не хотелось верить, что на борту Люси Бачелор что-то не так. Ведь Люси по-прежнему была важнейшим звеном, связывающим его с прошлым. Джек сказал, что не заметил в ней никаких изменений. Однако, когда они отправились на пароход вдвоем, оба поняли, что где-то наверняка образовалась слабая течь и что Люси постепенно оседает. Прежде чем прибыл специалист, чтобы обнаружить причину этой беды, Люси безнадежно затонула.

19

Клайд совершенно не удивился, обнаружив Ларри, играющим в кубики — это было излюбленное времяпрепровождение мальчика. Его не удивило и то, что Ларри принес кубики в его кабинет, вместо того чтобы играть ими в детской, как обычно. Клайд всегда поощрял желание мальчика общаться с ним, и не было причины, почему бы Ларри не мог решить, что ему всегда рады в кабинете, и не перенести туда место своих игр, что он с радостью и сделал.

Сейчас Ларри был очень занят: он раскладывал кубики в два аккуратных ряда возле письменного стола деда. Он перекладывал их с превеликой осторожностью. Когда же он наконец поднял голову и посмотрел на Клайда, дед заметил, что щеки мальчугана порозовели, а глаза блестят.

— Это алфавитные кубики! — сказал Ларри. — Ты мне не говорил об этом, а вот тетя Эми сказала. — В его голосе не было упрека. Ведь обожаемый дедушка выглядел в его глазах всегда хорошим и не мог сделать что-нибудь не так. Он не мог совершить такого упущения. — Она удивилась, что ты не научил меня буквам, — взволнованно продолжал Ларри. — Так вот, она меня научила им! Теперь я умею называть их всех до единой! Да! А — Б — В — Г — Д… — И Ларри без единой ошибки мелодичным голосом прочел весь алфавит до конца. — Она меня научила еще кое-чему, — победоносно заключил он. — Вот ты удивишься! Смотри, как я составил кубики!

Клайд нагнулся. У него уже было не такое острое зрение, как в молодости, и сначала то, что он увидел, показалось ему непонятным. Однако, получше сфокусировав взгляд на разложенных перед ним кубиках, он увидел, что они поставлены таким образом, что один ряд составляет слово «ЛАРРИ», а второй — «ПАПА». Ларри всегда называет его папой, а не дедушкой. И вот теперь мальчуган знает, как складывать это слово и свое имя!

— Превосходно! — с радостью произнес Клайд, прочистив перехваченное горло. — Ну, ты и впрямь удивил меня, Ларри! Если бы ты знал, какой это приятный сюрприз для меня! А ты умеешь складывать еще какие-нибудь слова?

— Ага, и много. Сейчас покажу.

Он ловко разрушил два ряда кубиков и принялся составлять другие. Ч-Е-Л-О-В-Е-К, М-А-Л-Ь-Ч-И-К, С-О-Б-А-К-А, К-О-Ш-К-А, К-У-Р-И-Ц-А, С-В-И-Н-Ь-Я, К-О-Р-О-В-А — читал Клайд подряд по мере появления этих слов. И тут Ларри немного запутался. Он пытался составить слова Д-О-М и Л-О-Ш-А-Д-Ь, но сбился и теперь был немного сконфужен. Клайд поднялся со стула и встал рядом с мальчиком на колени.

— Может быть, я могу помочь… — нерешительно предложил он.

— О папа, правда? Тетя Эми сказала, что она думает, ты мог бы помочь мне. И еще она сказала, что хочет попросить тебя дать мне букварь.

— Ну, конечно же, я помогу! И букварь будет. Просто я не знал…

До самого ужина они с Ларри ползали по полу, составляя и разбирая кубики. А после ужина, когда Клайд вслух читал Ларри «Сказки братьев Гримм», он часто останавливался и просил мальчика показать те слова, которые он уже знает. Это было великой радостью для обоих. Однако плохо было то, что мальчик переволновался и никак не хотел отправляться спать. Он больше не спал в детской под присмотром Тьюди. Теперь он спал на принадлежавшей когда-то его матери узенькой кровати, которую сейчас поставили рядом с огромной кроватью деда. Только вот на этот раз Клайд, сидя на своей кровати, без конца делал серьезные замечания внуку.

— Ларри, уже очень поздно. Тебе не захочется завтра утром ездить верхом на Тофиле, если ты сейчас не угомонишься.

— Да я высплюсь, папочка! Мне всегда нравилось кататься на Тофиле. Ты же знаешь это, папа! А сейчас я подумал еще об одном слове. Если бы здесь были мои кубики, я бы показал тебе его.

— Кубики остались в кабинете, милый. Ты сможешь все показать мне завтра.

— Но я могу сказать тебе это сейчас, верно, папа? Это такое хорошее слово.

— Ну ладно, скажи мне его сейчас. Но, как только ты мне его скажешь, мне бы хотелось, чтобы ты повернулся на бочок и…

— П-А-Р-О-Х-О-Д.

Клайд промолчал. Не важно, что в темноте почти ничего не видно. Дело в том, что ему показалось, будто и с его голосом тоже что-то произошло.

— Разве не красивое слово, папа? Разве оно не понравилось тебе?

— Да, — наконец промолвил Клайд. — Да, по-моему, оно очень красивое. Да, оно мне очень-очень понравилось.

* * *
Наконец Ларри уснул, а Клайд лежал неподалеку, погрузившись в думы. Да, ему следовало бы понять, что ребенок, который уже великолепно ездит верхом и плавает, достаточно вырос, чтобы научиться читать книги. А он даже не подумал об этом. Разумеется, он был благодарен Эми, но и немало раздосадован, что ей пришлось как бы напомнить ему об этом. И с утра ему первым делом надо посмотреть в библиотеке, нет ли там старого букваря. Ведь у Кэри, безусловно, должен был быть букварь. Да, теперь он вспомнил, Люси учила ее читать по книге с удивительным названием «Праздничный альбом» Уорнера; потом они читали издания Макгуффи — «Моя первая книга»… вторая… третья. Тогда дети повсюду занимались по этим книгам. Но, может быть, сейчас есть уже что-то более новое, современное? Он должен обязательно навести справки.

Ларри, конечно, понадобятся и другие вещи, кроме букваря. Грифельная доска. Грифельные карандаши. Мел. И если он будет учиться писать, то будет учиться и считать. Гм, о счете он пока не упоминал. Что ж, похоже, Эми не опередила Клайда со счетом. А Ларри быстро научится и считать тоже. Клайд почему-то в этом был совершенно уверен. Они с Ларри проведут много времени вместе, сидя над арифметическими задачками. Возможно, мальчик научится читать и писать по-французски, когда будет учиться писать и читать по-английски. Клайд знал, что так учился в свое время Савой; и если бы он был жив, то, конечно, пожелал бы, чтобы сын учился по такой же методике, как и отец. Может быть, следует написать миссис Винсент письмо, спросить совета? Ведь она имеет право выразить свое мнение по поводу обучения единственного ребенка ее единственного сына и ожидать, что к этому мнению прислушаются с уважением. Клайд решил написать ей на следующий же день. Однако, видимо, и ему самому надо начинать разрабатывать какую-то программу по обучению Ларри, поскольку Клайд не был уверен, что миссис Винсент быстро ответит на его письмо. Ибо с каждым годом письма от нее приходили все реже и реже, а когда приходили, то были какими-то отчужденными. Болезнь бедного Ламартина все больше прогрессирует, он уже стал совершенно беспомощным инвалидом. Спустя два года после рождения наследника Пьера Ламартина, которого они называли Пьеро, Арманда родила еще одного ребенка — на этот раз девочку. Ее назвали Джанина. Похоже, миссис Винсент теперь была полностью занята только больным мужем, а также гордостью за дочь и беспредельным обожанием своих французских внуков. Она почти не вспоминала в своих письмах о сыне Савоя, и иногда Клайд даже думал, нет ли у нее для этого каких-нибудь особых причин, однако он старался избегать подобных мыслей. Порой миссис Винсент с некоторым самодовольством упоминала о примирении между ветвями семьи де Шане, которого добилась Арманда, и описывала периодические визиты в Монтерегард единокровной сестры Пьера княгини д’Амблю с дочерьми — Жозефиной, ныне баронессой де Курвилль, и Изабеллой, недавно вышедшей замуж за Жиля де Лорна. Старый маркиз скончался, и теперь главой семьи стал Пьер; а его сын Пьеро по-прежнему оставался единственным потомком мужского пола, о чем миссис Винсент писала с некоторым разочарованием, однако всем остальным она явно была удовлетворена. У Жозефины росла любимая малышка — дочь Луиза, немного младше Пьеро и чуть старше Джанины, и трое детей чудесно проводили вместе время. По-видимому, миссис Винсент нравилась Луиза, поскольку девочка была прекрасной подружкой в играх для остальных детей, и, несмотря на то, что миссис Винсент явно любила рассказывать о ее лестных родственных связях с такими семьями, как д’Амблю, де Курвилли и де Лорны, Клайд не сомневался, что ее беспредельное удовольствие основывалось скорее на гордости чужим престижем, нежели на истинной привязанности к этим людям. Тем не менее подобное окружение постепенно все больше отдаляло ее от Ларри, которого, судя по всему, она не считала себе ровней. Она имела весьма смутное представление о внуке и, видимо, не желала, чтобы его уже бледный образ стал для нее более ощутимым и реальным. Клайду, конечно, надо написать ей о том, что он собирается сделать все необходимое для обучения Ларри; тем не менее он считает, что должен заблаговременно сообщить ей о том, о чем она сама, безусловно, написала бы в своем запоздалом письме. Миссис Винсент будет весьма сожалеть, что так долго оставляла без ответа такое милое письмо от Клайда, но бедный Ламартин требует к себе все больше и больше внимания. К тому же у детей была свинка (к счастью, в легкой форме, но кто мог ожидать этого, ведь симптомы болезни появились так неожиданно!). Ах да, о Ларри! Ну, разумеется, у Савоя всегда был хороший наставник и воспитатель. Ну, конечно, это прекрасное решение! Ларри тоже нужен воспитатель…

Лежа без сна в темноте, Клайд долго думал и пришел к решению отбросить мысль о воспитателе. Тем не менее на следующий вечер, после того как Ларри вдоволь поплавал у старой запруды и потом послушно отправился спать, Клайд вскочил на коня и отправился на берег, чтобы в спокойной обстановке посовещаться с миссис Сердж.

Она сказала, что ожидала его приезда. Но не хотела торопить его и каким-либо образом вмешиваться. Однако уже настало время принимать решение, откладывать это нельзя. Что бы она посоветовала? А как бы он отнесся к Джефферсон-колледжу? Обычно мальчиков не принимают туда, пока они не достигли десяти или двенадцати лет, однако в особых случаях делаются исключения. И речи быть не может, ответил Клайд пылко. Он не имеет возможности ежедневно привозить Ларри в монастырь и отвозить его обратно и не хочет препоручать это кому-то еще. Кроме того, для мальчика это слишком продолжительная и трудная поездка.

Миссис Сердж удержалась и не сказала, что ей известны первоначальные намерения Клайда, а его приезд к ней — обычный знак вежливости. Тем не менее, когда он ушел, она улыбнулась сама себе. Теперь, когда он вынужден, Клайд наверняка будет очень хорошим учителем.

* * *
Уроки проходили успешно с самого начала. Клайд освободил от мебели спальню первого этажа и устроил там классную комнату. Ларри очень понравились букварь, грифельная доска, тетрадь с прописями, пенал со всем его содержимым, разноцветные мелки. Он обрадовался при виде маленького письменного столика, поставленного рядом с огромным столом деда.

У них не было обычного школьного расписания уроков, они назначали их довольно беспорядочно, в зависимости от того, когда оставалось время после дел на плантациях. Ларри почти всегда сопровождал Клайда в поездках верхом, если дед объезжал урожаи. Клайд восхищался тем, как великолепно мальчуган держится в седле. Он был словно рожден для этого. Ларри уже перерос толстенького пони, на котором учился ездить верхом, и Клайд купил ему в Теннесси Тофилу. С самого начала между маленьким наездником и лошадью установились полное понимание и взаимная любовь. Тофила инстинктивно чувствовала, чего от нее хотел Ларри, и выполняла его требования с такой же энергией и живостью, с какими мальчик предъявлял их. Дня не проходило, чтобы Ларри не провел несколько часов в седле, и он не считал, что уроки должны прерывать его столь привычные занятия, а Клайд не видел никакой причины этому возражать.

Хотя уроки были крайне нерегулярными, все же их было не меньше (если не больше), чем если бы Ларри посещал школу. И суббота не становилась автоматически выходным днем просто потому, что это суббота; а если в субботу шел дождь, то Клайд с Ларри, проводя иногда целый день в классе, с лихвой наверстывали пропущенные в пятницу часы занятий, когда они брали корзину для пикника, если день был хороший, и в легкой коляске отправлялись на ручей, где ловили огромных болотных раков. Еще они ходили к пресловутому гравию, где по-прежнему покоилось так и не добытое сокровище, если, конечно, оно вообще было там, о чем упрямо продолжали твердить негры, и Клайд наблюдал, как Ларри копает гравий. Вот так же он наблюдал за Кэри, которая раскапывала его более четверти века назад…

Но тем не менее, несмотря на все перерывы и помехи, «научные знания» Ларри накапливались намного быстрее, чем ожидал Клайд. Летом, когда на улице стоял нестерпимый зной, в классной всегда было прохладно и жаркий полдень превращался в самое приятное для занятий время; а зимой, когда темнело очень рано, а на полях и на берегу стоял мороз, до чего же тепло и уютно было в классной! Клайд с Ларри зажигали все свечи и камины, усаживались каждый за свой письменный стол и занимались до тех пор, пока Ларри не начинал тереть глаза или говорить: «Папочка, я есть хочу». Тогда они поднимались наверх, где их ожидал ужин, и очень часто после ужина Клайд немедленно отправлялся спать, а Ларри следовал его примеру. И поскольку оба ложились спать очень рано, они очень рано и поднимались поутру. И так было всю зиму, пока весенние солнечные лучи не согревали землю своим ласковым светом и не наступало тепло.

Таким образом, за зиму Ларри на полной скорости преодолел весь букварь и быстро погрузился в «Мою первую книгу». Помимо этого он запоминал каждое прочитанное слово и научился писать многие из них. Также он мог считать, складывать и вычитать. Часто в классную заходила миссис Сердж и тихонечко сидела, наблюдая за их занятиями. Она не могла нарадоваться на огромные успехи Клайда в качестве учителя и Ларри — ученика и, похвалив обоих мужчин, с улыбкой покидала их.

* * *
И вот в конце концов в их классной появился еще один посетитель — отец Легран, пастор церкви Св. Михаила в монастыре. Клайд принял святого отца почтительно, предложил ему сесть.

— Мы уже кончаем, отец, — сказал он. — Если не возражаете, то перед тем, как подняться наверх, мы закончим этот урок. А потом, надеюсь, вы не откажетесь от чего-нибудь прохладительного.

— Благодарю вас, — вежливо отозвался отец Легран. — С большим удовольствием.

— Продолжай читать, — велел внуку Клайд.

Ларри с радостью закончил рассказ, который ему очень нравился. Это был интересный рассказ о лошади по кличке Черная Красавица. Мальчик, тщательно выговаривая слова, громко прочитал его, а когда закончил, то перевел взгляд с деда на гостя в надежде увидеть на их лицах удовольствие. И он не ошибся.

— Какая красивая история, — с восторгом проговорил отец Легран. — Мне никогда не случалось слышать ее прежде. Ты доставил мне огромное удовольствие, Ларри. Я обязательно найду какую-нибудь сказку или историю, которой ты не знаешь, и пришлю вам с дедушкой, чтобы вы могли вместе прочитать ее. Вот ты знаешь, к примеру, историю о Давиде и Голиафе?

— Нет, сэр, — ответил Ларри.

— Или историю о Данииле, оказавшемся во рву со львами?

— Нет, сэр, — снова ответил Ларри.

— Ну что ж, у меня есть книга, в которой описываются эти истории. В следующий раз, когда я буду на берегу, обязательно загляну к вам и принесу эту книгу.

— Огромное вам спасибо, сэр, — быстро ответил Ларри. Он не сомневался, что разговаривает учтиво, однако, по-видимому, что-то было не так, поскольку дедушка заговорил и тут же перестал, так как священник покачал головой. Но все-таки, наверное, ничего плохого не случилось, поскольку дедушка и пастор спустя несколько секунд заулыбались. А Ларри вытащил все свои сокровища и, закрыв крышку письменного стола, соскользнул со стула.

— Предлагаю теперь подняться наверх, отец, — произнес дедушка. И так как он выделил последнее слово, Ларри тут же заметил: дед назвал священника не «сэр», а «отец». И Ларри был в душе очень благодарен деду, что тот обратил внимание на его ошибку таким тактичным способом, не прибегая к упрекам. Ведь сознание этой ошибки очень смутило мальчика. — Однако, — продолжал Клайд, — возможно, вам угодно пройти в игорную залу. Мы с Ларри обычно перекусываем именно там… по крайней мере между обедом и ужином. В нынешнее время у нас так мало посетителей, что, боюсь, гостиная закрыта. Но, разумеется, если вы предпочитаете…

— Благодарю вас, мистер Бачелор. Я вообще благодарю вас, что вы приняли меня.

Джек и остальные слуги, должно быть, догадались, что пастор и хозяин направляются в игорную залу, поскольку на центральном столе уже стояли стакан молока и серебряная корзиночка с фруктовыми пирожными, а рядом — кофейный сервиз. Однако Клайд, не обращая внимания на кофе, подошел к бару и осведомился у священника, что тому угодно выпить.

— Если у вас еще остался бурбон от Пейна… — нерешительно проговорил гость.

— Разумеется. И вы не смогли бы сделать более удачный выбор.

Когда Клайд разливал бурбон, жидкость издавала сочный булькающий звук. Мужчинывзяли стаканы и уселись в мягкие кресла у камина. Ларри устроился возле игорного стола, поглощая пирожные и запивая их молоком. Дедушка с гостем завели беседу, не подключая к ней Ларри.

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы в последний раз заходили в этот дом, — сказал Клайд. — Похоже, очень много, святой отец.

— Да, я не был здесь с тех пор, как…

— С тех пор, как умерла Кэри. Вы были столь любезны приходить сюда поддерживать ее во время последней болезни, хотя она даже не была вашей прихожанкой.

— Мне нужно было прийти. Я хотел тогда прийти. Я очень любил Кэри и всегда считал, что она отчасти принадлежала к нашей пастве. В конце концов, ведь я выдавал ее замуж за Савоя Винсента и я крестил ее сына. — Он с улыбкой посмотрел на Ларри, и мальчику от этого доброго взгляда захотелось улыбнуться священнику в ответ. — Но потом… Мне не хотелось нарушать ваше уединение. Не хотелось быть незваным гостем…

— Что вы! Вы никогда не были бы незваным гостем. Я с радостью принял бы вас. Это было бы так же любезно с вашей стороны, как и все ваши остальные деяния. Конечно же, мне следовало догадаться пригласить вас. Боюсь, я очень невнимателен ко многим вещам.

— Не невнимательны. Вероятно, забывчивы. Тем не менее я решил, что настало время немножко освежить вашу память. Видите ли, поскольку я крестил Ларри, мне известно, сколько ему сейчас лет. И поскольку его крестные родители не делают этого, то я подумал, что должен исправить упущение и напомнить, что Ларри обязательно должен ходить в церковь и побыстрее выучить катехизис…

Наступила тишина, на этот раз долгая.

— Конечно, вы совершенно правы, святой отец. В следующее воскресенье я сам приведу Ларри в церковь Святого Михаила. И потом буду приводить его каждое воскресенье.

— Я не сомневаюсь в этом, мистер Бачелор.

— Теперь я хочу сказать относительно катехизиса. Боюсь, что вначале Ларри придется выучить еще кое-что. Боюсь, что он очень смутится.

— Я не позволю этого, уверяю вас. Мы проследим, чтобы он выучил эти вещи, если еще не знает их. Но, может быть, он знает… Подойди-ка сюда, Ларри.

Ларри обошел огромный стол и остановился между дедушкой и пастором. Пастор обнял мальчика за плечи и спросил:

— У тебя каждый год было праздничное дерево на Рождество?

— Да, сэр… да, святой отец.

— И ты украшал его и получал много подарков?

— Да, святой отец.

— Ты знаешь о том, что есть особая причина, почему мы делаем все это на Рождество?

— Да.

— И ты знаешь, почему?

— Да. Мне рассказала об этом Тьюди. Она сказала, что Рождество — это, ну, вроде дня рождения.

— Понятно. Что ж, Тьюди была права. Она сказала тебе, чей это день рождения?

— Да. Она рассказала, что на Рождество родился один мальчик по имени Иисус. Это случилось очень-очень давно. Еще она рассказала, что его родители были бедняки и родился он в хлеву, где было много разных животных — коров, овец и ослов. Но его мама очень обрадовалась, когда он родился, как обрадовались и другие люди. Они были пастухи. И тоже очень бедные. Они принесли ребенку много-много подарков. И еще там были люди… то есть они были вроде людей и их называли ангелами. И еще была звезда.

— Вижу, что Тьюди очень хорошо рассказала тебе о Рождестве. Я принесу тебе книгу, где все написано об этом, там же есть рассказ и о Давиде… А теперь скажи мне еще кое-что, Ларри. Тьюди учила тебя молитвам?

— Да, святой отец.

Ларри показалось, что дедушка что-то быстро сказал, словно в удивлении, как было и тогда, когда Ларри назвал ему все буквы алфавита.

— Ну, и какой молитве она научила тебя в самом начале?

— Сперва она научила меня произносить: «Господи Боже наш! Подай мне мирный и спокойный сон и пошли мне Твоего ангела-хранителя, который укрывал бы меня и оберегал бы мою душу от всякого зла…»

— И ты понимаешь, что значит эта молитва?

— Ну… в общем-то, нет. Но я произношу ее на ночь всякий раз, потому что Тьюди просила меня об этом. А потом, в прошлом году, когда я стал спать в комнате папы, она научила меня еще двум молитвам. Одна начинается «Отче наш», а вторая — «Радуйся, Богородица». Вы хотите, чтобы я прочитал вам их?

— Нет, не сейчас, Ларри. Но ты ведь всегда читаешь их, каждую ночь перед сном и утром, когда просыпаешься, верно?

— Да, святой отец.

И снова Ларри показалось, что дедушка издал какой-то звук, но когда повернулся, то увидел, что Клайд неподвижно сидит и молчит.

— Когда ты их читаешь, ты становишься на колени?

— Нет. Раньше становился, когда спал в детской, потому что Тьюди тоже становилась на колени подле меня. Но когда я перебрался в комнату дедушки, то он ничего не говорил мне насчет того, чтобы вставать на колени. Так что я читаю их в постели.

— Что ж, ты правильно делаешь, читая их в постели. Ведь не важно, в каком месте ты их читаешь. Главное, что ты молишься. Просто иногда легче читать молитвы на коленях, вот и все. Ведь, когда мы оказываемся в постели, нам часто так сильно хочется спать, что не удается хорошенько помолиться.

— Я думал об этом. Но…

Ларри вопросительно посмотрел на деда. Внезапно он почувствовал сильную усталость, но не приятное утомление, как после проведенного на свежем воздухе дня, а другую усталость, словно он вот-вот расплачется. Он уже давно не плакал и надеялся, что и сейчас ему удастся удержаться от слез. Он подумал, что если они сейчас заговорят о чем-то другом, а не о молитвах, то он не заплачет… Или, может быть, им не придется говорить о чем-то еще… о чем-то, что Ларри по меньшей мере не совсем понимал. Может быть, отец Легран сейчас уйдет и оставит их с дедушкой наедине…

Очевидно, отец Легран и сам понял, что ему лучше удалиться, поскольку он поднялся с кресла, по-прежнему обнимая Ларри за плечи. Он сказал, что весьма доволен визитом и теперь, когда вновь обрел дорогу в Синди Лу, он уверен, что его посещения будут более частыми. А пока он надеется обязательно увидеть мистера Бачелора и Ларри в церкви Св. Михаила… Кстати, он не забудет о книге.

После его ухода Клайд долго молчал, и Ларри показалось, что он уснул. Мальчик попытался успокоить себя мыслью о том, что папа тоже сильно устал и не надо его тревожить. Но вот Клайд заворочался в кресле, и Ларри, тут же стремительно подбежав к нему, запрыгнул к нему на колени.

— Боюсь, мне следовало бы научить тебя очень многим вещам, а я этого не сделал, — печально произнес Клайд. — И я все больше и больше понимаю, что…

— Ну, папа, полно тебе, ведь ты меня столькому научил! Ты научил меня всему, что я теперь знаю, кроме алфавита и молитв.

— Да, но я должен был научить тебя и этому. Мне не следовало бы ждать, когда это сделают за меня пожилая дама и невежественная цветная девушка…

— По-моему, тетушка Эми и Тьюди были очень рады научить меня чему-нибудь, пока ты учил меня чему-то еще, правда ведь?

— Да, не сомневаюсь, они-то рады. А вот я — нет.

— Не понимаю, почему? А я-то думал, что ты обрадуешься… Мы смогли заниматься на всех этих интересных уроках только потому, что я выучил алфавит. А теперь, когда ты знаешь об этих молитвах, мы могли бы читать их вдвоем, правда? Каждый вечер, перед сном. Громко. И встав на колени. Тогда мы будем уверены, что не будем читать их очень сонными.

* * *
Этой ночью впервые с тех пор, как Клайд сбежал из сиротского приюта, будучи тогда почти ровесником Ларри, он встал на колени возле кровати и стал молиться Богу. Ларри вторил ему. А потом, по-прежнему вторя друг другу, хотя Клайд многократно пропускал слова, они прочитали «Радуйся, Богородица».

20

Когда Ларри исполнилось двенадцать, его привели к первому святому причастию. А следующей осенью он поступил в Джефферсон-колледж как пансионер[13].

Первое расставание стало ужасным ударом и для мальчика, и для Клайда. Хотя на осознание этого у Клайда ушло довольно много времени, он в конце концов понял, что Ларри, несомненно, требуются более хорошие учителя и товарищи-сверстники. Сперва в классе катехизиса мальчик вел себя очень робко, но постепенно он обзавелся несколькими друзьями. И теперь эта дружба развивалась.

Учебный год был долгим: начинался он в сентябре и завершался в июне. На Пасху каникул не было, лишь короткие каникулы на Рождество. В первое воскресенье каждого месяца Ларри разрешали уезжать домой, а по остальным воскресеньям и четвергам к нему разрешалось приезжать Клайду. Эти короткие визиты были скорее мучительными, нежели радостными. И оба считали дни от сентября до Рождества и от Рождества до июня. А потом каждую минуту, проводимую ими вдвоем, они считали самой счастливой. И никому из них даже в голову не приходило, что Ларри может захотеть погостить у кого-нибудь из своих школьных приятелей или пригласить кого-нибудь из них в Синди Лу. Они наслаждались обществом друг друга и были безумно счастливы после столь долгих разлук. И посему никто из них не нуждался в обществе кого-нибудь еще. Но однажды, уже привычно отклонив несколько приглашений, Ларри упомянул об одном таком приглашении деду. Причем упомянул совершенно случайно, мимоходом. Клайд быстро ответил:

— Если тебе захочется поехать домой к Блайсу Бержерону, Ларри, то, надеюсь, ты обязательно съездишь туда. Полагаю, ты не считаешь, что должен приезжать в Синди Лу.

— Ну, конечно же! Я не должен… Я хочу приезжать в Синди Лу!

— Если тебе не хочется ехать с Блайсом, почему бы тебе не пригласить его к себе? — спросил Клайд.

— Потому что мне не хочется, чтобы здесь был кто-нибудь еще, кроме тебя. Мне достаточно видеться с Блайсом и другими мальчиками в колледже.

Если бы он не успевал в играх, то такое настойчивое желание чаще находиться вдали от школьных товарищей можно было объяснить отсутствием между ними понимания. Однако Ларри был прирожденным спортсменом, его сельская жизнь на плантации только развила в нем его природные таланты. Он выступал на соревнованиях по бейсболу и баскетболу, а его удивительное ныряние в плавательном бассейне было источником тайной зависти и постоянного подражательства. Ларри всегда считался почти лидером класса, хотя он и не был заводилой, и, возможно, то, что он никуда не призывал своих сверстников, мешало его более широкой популярности среди них. А возможно, этому мешали его вежливые отказы присоединяться к дискуссиям, хотя эти отказы совершенно не являлись следствием отсутствия интереса к вопросам, вызывающим разногласия. Просто, если дело доходило до спора, Ларри предпочитал обдумать все сам или спокойно обсудить проблему с дедом. Как только его школьные товарищи выплескивали на него сложные вопросы, он всякий раз казался погруженным в книгу, лежащую перед ним, и выражение его лица, когда он отрывался от нее, было точно таким же, какое бывало в подобных случаях у Клайда — совершенно бесстрастное. Дома же, после беседы с дедом, он, бывало, долго сидел молча, обдумывая сказанное, или седлал лошадь, вскакивал на нее и в полном одиночестве уезжал в сторону болот.

Он так же вежливо, но очень твердо отклонял приглашения присоединиться к любой группе в колледже. Он глубоко почитал религию, относился к ней с превеликим уважением, но по-прежнему робел, если дело касалось молитв. Он не смущался, когда колледж посещал часовню в полном составе; однако ему было трудно подойти к причастию, пока это не сделают другие; он старался быть незаметным в толпе. Его молитвами были те, которые они с Клайдом дома читали перед сном.

* * *
Прошло два с половиной года учения Ларри в Джефферсон-колледже, когда скончался его дедушка мистер Винсент, а бабушка с тетей Армандой приехали в Викторию, привезя тело покойного для захоронения его в семейном склепе в монастыре. Клайд встречал их на станции, куда они прибыли в сопровождении служанки-француженки. На них были самые длинные и плотные вуали, какие Клайд видел когда-либо в жизни. Такие траурные вуали считались признаком чрезвычайно дурного вкуса даже здесь, в провинции. Клайд привез миссис Винсент и Арманду на Викторию и помог им с организацией похорон, которые, согласно их обоюдному желанию, были самыми пышными из всех, когда-либо имевших место в монастыре. Правда, никаких обсуждений по этому поводу не было; спустя несколько дней после погребения обе дамы остались в полном уединении, якобы пребывая в состоянии совершенной прострации. Однако они позвали к себе Клайда — сначала одного, а потом вместе с Ларри, которому в колледже дали специальное разрешение на время уехать в связи со скорбным событием. Но только Ларри должен быть как можно скорее уведен Тайтиной из затемненных комнат, поскольку у скорбящих дам ужасный вид. Спустя неделю новый муж Тайтины, Бесси, принес в Синди Лу письмо. Это было короткое послание, написанное по-французски и весьма оригинальное: если мистер Бачелор примет во внимание вспышки неутешного горя, которые вряд ли они смогут удержать из-за недавней тяжелой утраты, перенесенной ими, равно как и поймет противоречивость чувств, вызванных видом их бывшего дома… то мадам Винсент и мадам маркиза де Шане будут рады принять его в пять часов следующего дня.

Пока Клайд читал это послание, его губы все больше кривились. На следующий день Клайд надел черный костюм, которого уже давно не носил, но по этому случаю очистил его от нафталиновых шариков, чтобы, как положено, присутствовать на похоронном обряде, и, перед тем как спуститься вниз, подмигнул своему отражению в зеркале. Корица и Сахар были покрыты черными сеточками с черными же кистями, прежде чем их запрягли в кабриолет; на козлах ожидал Наппи в черной ливрее, которой он не надевал давным-давно. В руке он держал кнут, украшенный черным шелковым бантом. Да, действительно, все было готово (причем самым наилучшим образом) к a visite de condoleance[14]. И когда Клайд наконец появился в гостиной Виктории, он, как и ожидал, обнаружил там ставни наглухо закрытыми, а мебель — покрытой черными чехлами.

Миссис Винсент и Арманда вошли в гостиную вдвоем. Их траурное одеяние было явно от самого лучшего портного и сшито по моде, еще не достигшей берега: нижние юбки настолько сужались книзу, что обе дамы передвигались с трудом. Верхние же юбки имели настолько широкие складки, что создавалось ложное впечатление огромных бедер. Клайд, ожидавший прихода хозяек стоя, со скорбным видом направился к дамам, и миссис Винсент протянула ему руку таким образом, что Клайд понял: она ждет от него поцелуя, а не рукопожатия. Арманда сделала то же. Клайд никогда не скрывал своей неприязни к этому общепринятому жесту приветствия, однако решил, что при подобных обстоятельствах следует соответствовать тем манерам, которых от него ожидают. Тем не менее, когда миссис Винсент заговорила с ним по-французски, он покачал головой и учтиво, но твердо ответил:

— Мне очень жаль, мадам, но, верно, вы забыли, что я никогда не умел говорить по-французски и понимаю на нем лишь несколько слов. Посему я бы очень просил вас изъясняться на английском.

— Уже так давно… — начала миссис Винсент, глубоко вздыхая. Она оглядела затемненную комнату, коснулась уголком платочка глаз и присела на крошечный диванчик, а это означало, что Арманда должна сесть рядом с ней, Клайд же — в ближайшее кресло.

— Да, да, очень давно… Мне очень жаль, что мы встретились при столь печальных обстоятельствах. Я всегда считал Ламартина одним из моих лучших друзей.

— Он был лучшим другом, лучшим мужем и лучшим отцом…

И миссис Винсент в поисках подтверждения взглянула на дочь, которая до сих пор не проронила ни слова. Клайд заметил, что с годами Арманда стала еще молчаливее.

— Мне бы очень хотелось помочь вам хоть чем-нибудь, — произнес Клайд. — Надеюсь, что вы нашли дом в полном порядке, как и слуг.

— Конечно, желательно бы уволить Тайтину и Бесси. Как видите, у нас своя французская служанка, и работает она превосходно. Ее зовут Леония… Но раз мы заехали так ненадолго…

— Неужели? Я надеялся, что теперь, когда вы…

Миссис Винсент предупредительно подняла руку.

— Не забывайте, что у Арманды дети. Разумеется, их бабушка и дедушка очень заботятся о них, и княгиня с бароном заверили нас, что будут очень часто заезжать в Монтерегард во время нашего отсутствия. Но, даже несмотря на это, материнское сердце…

— Понимаю. За Пьеро и Джаниной хороший уход, и, безусловно, вам не о чем беспокоиться. Но вы еще не виделись с Ларри. Полагаю, он вам очень понравится… вы будете им гордиться. Он прекрасный мальчик.

— Ах да, Ларри… Конечно же, я должна увидеться с ним перед отъездом. Мне известно, что вы привезли его сюда, но это так быстро… Может быть, мы смогли бы встретиться как-нибудь на следующей неделе…

— Это может быть или в четверг, или в воскресенье, да и то ему делается уступка, учитывая непредвиденные обстоятельства. В его колледже очень строго насчет отпусков, но, разумеется, Ларри обязательно отпустят на похороны. Если бы вы мне точно сказали, какой день вам удобен, я заранее договорился бы с ректором. Я объясню ему, что вы не сможете остаться здесь до каникул. То есть если вы уверены, что не сможете остаться, то…

— О да, безусловно! — Впервые за все время миссис Винсент заговорила с некоторым воодушевлением. — Поэтому давайте-ка наметим следующее воскресенье. А пока расскажите мне о Ларри… Ведь времени у нас так мало, так мало… И полагаю, нам не стоит его тратить впустую. И еще, на мой взгляд, мне следует сразу сообщить вам о завещании моего покойного супруга. Ему было угодно, чтобы Ларри унаследовал все, что перешло бы к бедняжке Савою, если бы тот был жив. Это четвертая часть всей собственности. Уверена, вы согласитесь, что это весьма и весьма щедро.

— Да, мадам, разумеется.

— Что же касается остальных трех четвертей собственности… — Миссис Винсент вновь посмотрела на Арманду, которая еле заметно пошевелилась, хотя по-прежнему сидела молча. — Мы с Армандой пришли к согласному мнению, что нам хотелось бы постоянно проживать в новоорлеанском доме. Я не предвижу никаких обстоятельств, при которых мы захотели бы вернуться сюда. Конечно, такая вероятность тоже не исключена, но нежелательно тратиться на смотрителей, налоги и всякие ремонты. Я была бы беспредельно благодарна вам, если бы вы продолжали следить за нашей плантацией и в будущем, как это делали до сих пор. Вот нам и пришло в голову, что, может быть, вы согласитесь, как опекун Ларри, отказаться от его прав на долю в этой собственности в обмен на более крупную долю в Виктории. Если я не ошибаюсь, это вполне сопоставимо с договоренностью касательно его наследства в Синди Лу.

— Я был бы рад обоим предложениям, мадам: продолжать наблюдать за новоорлеанской собственностью и поменять долю в ней Ларри на большую долю в Виктории, — ответил Клайд, ничего не говоря по поводу последней части разговора и даже не выказывая любопытства, откуда ей известно о его договоренности с миссис Софи.

— Рада это слышать. И раз этот вопрос так легко и быстро урегулирован, мы можем сразу перейти к другому вопросу, который, как мне кажется, тоже нуждается в согласовании. Ни мне, ни Арманде не желательно оставлять за собой владение Викторией. Вам не хотелось бы купить наши права на нее для Ларри?

Вот, наконец, и настал тот миг, та возможность, над которой Клайд долго и тщательно раздумывал и которую с нетерпением ожидал. В его мыслях теперь не было места для сомнений: миссис Винсент догадывалась о том, насколько сильно он хотел, чтобы у Ларри была своя плантация, и поэтому сейчас она шла на непростую сделку; для того, чтобы договориться с безутешной вдовой, Клайд был вынужден предложить цену гораздо большую, чем плантация стоила в долларах и центах. Сейчас миссис Винсент словно позабыла о горе утраты и начала мелочно торговаться, превратившись в обыкновенную жадную старуху, намеревающуюся выудить у него как можно больше. Но наконец они договорились, и сумма того стоила. Когда миссис Винсент со своей молчаливой дочерью спустя две недели отправилась обратно во Францию, Ларри стал неоспоримым владельцем Виктории.

А пока Ларри, сопровождаемый Клайдом, нанес визит своей бабушке, как и было договорено, в воскресенье. По дороге к миссис Винсент Клайд предупредил мальчика, что обе дамы сочтут обязательным, чтобы он поцеловал им руки, и очень гордился внуком, когда тот выполнил столь непривычный для него ритуал без какого бы то ни было смущения. Еще Клайд постарался объяснить, что бабушка стала настоящей француженкой и очень светской дамой, а его тетя неразговорчива и будет все время молчать и что, наверное, будет лучше, если он обратится к миссис Винсент как к «мадам» и подождет, не предложит ли она сама ему называть ее grand’mere[15]. Мадам Винсент и вправду сделала подобное предложение, хотя и несколько запоздало. Она указала Ларри на банкеточку, стоящую против ее диванчика, и, когда тот уселся, задала ему ряд вопросов, не давая дочери произнести ни единого слова. Все выглядело так, словно та вообще не присутствовала при их беседе.

— Так, значит, ты еще один мой внук, Ларри. По-моему, ты выше ростом, чем мой французский внук Пьеро. Ну, разумеется, ведь ты на полгода старше его. И вообще ты кажешься мне очень крупным для твоего возраста. Тебе говорили об этом раньше?

— Да, мадам.

— И ты больше похож на мать, нежели на отца, хотя волосы у тебя не ее. Они у тебя прямые и черные, а у твоей матери были золотые и вьющиеся. Полагаю, тебе и об этом говорили?

— Да, мадам.

— Весьма прискорбно, что ты лишился родителей, когда был совсем маленьким. Но ведь ты даже не помнишь их?

— Да, но у меня всегда был папа.

Он повернулся, взглянул на Клайда, и глаза мальчика загорелись страстной любовью. Действительно, ничто в этом визите не смущало его. Он сидел на банкеточке прямо, но свободно, скрестив ноги и положив руки на колени, и когда не смотрел на Клайда, то смотрел прямо в лицо бабушке. Он не ерзал, не волновался и не разглядывал комнату. Клайд, знавший о природной робости мальчика, которую тот никак не мог побороть, страшно боялся за Ларри в этой беседе. Однако теперь он почувствовал облегчение, смешанное с бесконечной гордостью за внука. Если он не ошибался, миссис Винсент смотрела на мальчика проницательно и жестко, словно оценивая его, но было совершенно очевидно, что он не замирал перед нею от ужаса, а, напротив, держался с достоинством и спокойствием.

— Папа? — удивленно переспросила миссис Винсент, выпучив глаза, словно это слово поразило ее до глубины души или загнало в полнейший тупик. — Ах да… ты хочешь сказать — дедушка! А я-то сразу никак не могла понять, о ком ты говоришь. Ну, полагаю, в подобных обстоятельствах… — Она слегка пожала плечами и потом только вспомнила, что Ларри не следовало бы называть ее «мадам». — Конечно, это вы с дедушкой между собой условились, что ты будешь его так называть, — покровительственным тоном промолвила она. — Но я хочу попросить тебя, чтобы ты не называл меня «мадам». В конце концов, я же твоя бабушка.

— И как вам угодно, чтобы я вас называл? Grand’mere?

— Да, так будет совершенно правильно. Ты хорошо знаешь французский?

— Да, grand’mere.

— Достаточно хорошо, чтобы вести со мной разговор?

— Думаю, да.

— Ну-ну, что ж, посмотрим. Vous etudiez quoi а present?[16]

С этой минуты Клайд мог понять их разговор только в общих чертах. Он понимал, что миссис Винсент спрашивает Ларри об учебе и школьных товарищах, о том, чем он занимается во время отдыха. Ларри послушно и вежливо отвечал бабушке, хотя и не очень подробно. Затем Клайд заметил, что лицо мальчика внезапно вспыхнуло, и впервые за все время он услышал нерешительный ответ. Очевидно, случилось что-то не то, и Клайд попытается узнать, что именно. Но после. К счастью, вовремя появилась Тайтина, которая принесла кофе и пирожные, и миссис Винсент предложила угощение Ларри. Когда получилось так, что он должен был передать пирожное Арманде, он улыбнулся и сказал:

— Жаль, что с вами не смогли приехать Пьеро и Джанина, тетя Арманда. Мне бы очень хотелось познакомиться с ними.

Очевидно, Арманду тронули его слова, ибо она наконец нарушила свое молчание:

— Спасибо, Ларри. Нам показалось не совсем удобным везти их в Луизиану. Но, возможно, как-нибудь ты навестишь нас в Монтерегарде и вот тогда и познакомишься с ними.

Клайд заметил, что с большой радостью принял бы дам на ужине или обеде в Синди Лу перед их отъездом. К сожалению, на этот раз Ларри уже не сможет присутствовать, но, может быть, им еще раз захочется взглянуть на старый дом.

Не успела миссис Винсент выразить формальные сожаления, как Арманда, ко всеобщему удивлению, сказала, что была бы очень рада съездить туда и что, пожалуй, лучше устроить прием вечером, поскольку днем они будут очень заняты, разбирая всякие личные вещи, которые не станут продаваться вместе с домом. Клайд ответил, что прекрасно все понимает, и осведомился, не подойдет ли им среда, половина седьмого вечера. Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда Арманда заговорила о вечере, ведь при свете свечей не так будет бросаться в глаза запущенность Синди Лу, как при свете дня. Прошло слишком много времени с тех пор, как он производил некоторые обновления в доме. Но это было еще до смерти Люси. А теперь ковры обтрепались, большинство обивки выцвело. К тому же дом снаружи заново не покрасили, а старая краска довольно сильно облупилась. И теперь дом имел весьма обшарпанный вид, разительно отличающийся от всего того великолепия, которым он блистал тогда, когда Арманда была еще девочкой. Что ж, теперь Виктория куплена, за нее уплачено, и Клайд мог бы начать те улучшения, которые возвратили бы Синди Лу прежнюю элегантность и снаружи, и внутри.

Эти мысли засели у Клайда в голове уже в конце визита. Когда Ларри подошел попрощаться с Армандой, она нагнулась и поцеловала его в щеку. Миссис Винсент последовала примеру дочери, однако она не выразила никакой надежды когда-нибудь встретиться с внуком вновь. Она поблагодарила Клайда за то, что тот привел к ней Ларри, и добавила, что рада видеть мальчика в прекрасном здравии, а также рада узнать, что Ларри неплохо учится. Правда, она при этом выразила легкое недовольство тем, что мальчик уехал из родного дома таким маленьким и что, как ей кажется, у него очень мало друзей-сверстников. Может быть, этим и была вызвана краска на щеках Ларри. Возвращаясь обратно в монастырь, Клайд как можно небрежнее осведомился у внука, понравилось ли ему говорить по-французски и о чем они беседовали с бабушкой.

— Да так… — отозвался Ларри. — Она задавала столько вопросов… нравится ли мне латынь, есть ли у меня еще какие-нибудь способности…

— Какие-нибудь способности?

— Да. Хороший ли у меня голос, умею ли я играть на каком-нибудь инструменте или рисовать картины. Я ответил, что пою в хоре, но очень редко, немного играю на пианино, но сказал, что ни то, ни другое мне не нравится и я не собираюсь всю жизнь этим заниматься. Еще сказал, что хорошо знаю латынь, поскольку выучил французский, а это помогает. Однако буду очень рад, когда пройду это. Тогда она спросила, что же мне нравится.

— Ну, и ты ответил…

— Я ответил, что люблю читать и ездить верхом. На что она сказала, что оба эти занятия достаточно уединенные… именно такие слова она употребила. Похоже, ей больше понравилось бы, если бы я все время находился в толпе. Я ответил, что ненавижу толпу. И тогда она заметила, что говорила не о толпе. Оказывается, она имела в виду общество.

— Какого рода?

— Ну… званые обеды и все такое прочее. Она сказала, что ей бы хотелось, чтобы я ходил на танцы… где бывают девушки.

Так вот почему он так внезапно покраснел! Как и большинство детей, выросших в деревне, Ларри много знал о сексе, однако никогда не задавал об этом лишних вопросов и особо не любопытствовал. Насколько Клайд понимал, Ларри по-прежнему смотрел на все глазами подростка. И Клайда рассердили вопросы миссис Винсент, пусть даже она задавала их совершенно без задних мыслей. Он попытался не выказать раздражения, продолжая говорить как можно небрежнее:

— Полагаю, кое-кто из твоих школьных друзей поприсутствует у тебя дома на званых обедах. Думаю, и мальчики, и девочки собираются на такие вечеринки.

— Да, я тоже так думаю.

— Видишь ли, в любое время, как ты захочешь, ты можешь устроить такую вечеринку в Синди Лу.

— Я вовсе не хочу устраивать какую-нибудь вечеринку в Синди Лу. Все, что мне нужно от других мальчиков, я нахожу в школе, папа. И я не хочу видеть никаких девочек. Если бы мне этого хотелось, я бы сказал тебе.

Клайд понял, что настаивать на продолжении разговора бессмысленно, и поэтому остаток дороги они провели в полном молчании.

* * *
Маленький ужин прошел так, как и предполагалось. Клайд пригласил также миссис Сердж, а перед этим попросил ее помочь Дельфии расстелить скатерть, поставить фарфор и серебро и как следует проветрить столовую залу, которая долгое время была заперта. В погребе нашлось несколько запыленных бутылок доброго старого вина, и Клайд лично отобрал бутылки для стола. После ужина, поскольку беседа никак не клеилась, миссис Винсент предложила: раз их четверо, можно сыграть в бридж, хотя она лично считает, что карточные игры несовместимы с трауром. Ни Клайд, ни миссис Сердж прежде не играли в бридж, хотя и слышали о нем, и миссис Винсент не пыталась скрыть своего удовольствия, когда рассказывала, что уже много лет играет в бридж во Франции. В комнате установили карточный стол и принесли две колоды карт. Миссис Винсент сразу же высказала удивление, что карты слишком большие и давно вышедшие из моды. Еще она добавила, что им придется пользоваться самодельными карточками для учета очков. Потом беспредельно снисходительным тоном стала объяснять правила игры. Затем высказала мнение, что вряд ли будет справедливо, если она даст партнерам снимать, поскольку тогда она окажется в паре с Армандой. Лучше будет, если они с Армандой, каждая, возьмут себе по одному из новичков.

— …М-да, — сказала она тремя часами позже, когда на самодельных карточках для учета очков было записано, что Арманда с Клайдом значительно опередили ее и миссис Сердж. Она, миссис Винсент, всегда считала дочку отменным игроком, лучше всех из семьи де Шане. Бридж был частью ежедневного расписания в Монтерегарде, однако Арманда часто находила предлог не участвовать в игре и играла только в случае, если срочно был нужен четвертый партнер. Вдвойне удивительно, что она такой хороший игрок…

Когда Клайд собирал карты, он случайно взглянул на Арманду, и его испугало выражение ее лица. Видимо, она расслабилась, не следила за собой, и лицо ее выражало бесконечное отчаяние. До сих пор Клайда просто раздражало ее постоянное молчание; теперь же он впервые задумался о том, что стоит за этим. Ведь Арманда симпатичная, дружелюбная, не лишенная вдохновения и живости девушка, и, в отличие от бабушки, она очень нежно прощалась с Ларри. И еще она никогда не поддерживала самодовольных замечаний матери по поводу Монтерегарда, никогда не похвалялась многочисленными знатными родственниками мужа и самим мужем. Ее муж… Клайд опять встретился взглядом с Армандой и внезапно понял, что нашел ответ на свой вопрос: перед ним была несказанно несчастная женщина, а причиною ее несчастья был муж. Она ушла в себя, ибо ей не хотелось страдать больше того, что она уже выстрадала. Молчание стало ее защитной броней…

Клайд вложил старинные карты обратно в коробочки и проследовал за гостями из комнаты. Миссис Винсент и миссис Сердж шли впереди, погруженные в оживленный разговор о сходных достоинствах бриджа и виста. Клайд сделал шаг назад и прошептал:

— Мне бы хотелось отдать вам кое-что, принадлежавшее Кэри. Она очень любила вас, Арманда. И я знаю, что ей очень хотелось, чтобы у вас осталось что-то на память о ней. Разумеется, почти все… погибло. Однако сохранилось несколько мелочей, с которыми она никогда не расставалась… Они недорогие, и она считала, что, надевая их, выглядит почти как девочка. Поэтому она и носила их после замужества. Некоторые из них — довольно симпатичные… Вот, например, маленький фермуар с бирюзой и жемчугом. Если это что-то значит для вас…

— Очень много значит! Вы даже не представляете, сколько!

— В таком случае, я могу принести вам его завтра? В какое время вам будет удобно?

— Если вы не возражаете, я предпочла бы прийти сама. Когда maman будет отдыхать.

Клайд согласно кивнул и снова направился вперед. И вовремя, ибо миссис Винсент уже протягивала руку для поцелуя.

— Какой превосходный вечер, дорогой Клайд! Действительно, скажу вам, никто не может заменить старых друзей. И от мысли, что так скоро нам придется расстаться, мне становится очень грустно.

Если бы он счел ее слова искренними, то ему пришлось бы весьма обеспокоиться, ибо еще не были переданы окончательные документы, удостоверяющие право собственности Ларри на Викторию. Однако Клайд хорошо знал, что подобные высказывания миссис Винсент — лишь часть ее позы. Чем дольше он наблюдал за ней, тем больше презирал за алчность, фальшивость и претенциозность.

Арманда не сказала ему, когда мать изволит отдыхать, однако он счел само собой разумеющимся, что это бывает днем, после обеда. Он приказал Дельфии еще раз как следует убрать в комнате, вытереть пыль и приготовить кофейный сервиз. Сразу же после обеда он сменил костюм, в котором объезжал плантации, и, взглянув на себя в зеркало, удовлетворенно хмыкнул. Его фигура по-прежнему была стройной, а костюм из альпаки[17] был скроен великолепно и подогнан по его широким плечам и узким бедрам так же безупречно, как и прошлый костюм из поплина в мелкий рубчик цвета бургундского вина. Цвет лица Клайда, был, как и в былые годы, свеж, а пышные волосы не поредели, хотя из рыжевато-золотых превратились в серебристо-белые. Густые брови над глубоко посаженными глазами тоже были седыми, как и тщательно подстриженные усы. Пальцы стали тоньше — печатка теперь свободно надевалась, однако тщательно ухоженные руки внушали окружающим, что их владелец — человек уважаемый, решительный и все еще полный жизненной энергии.

На этот раз Клайд не отправился, как обычно, в кабинет, чтобы поработать над бухгалтерскими книгами, а расположился в гостиной, ожидая гостью. Безделушки, которые Кэри оставила себе после замужества, лежали в элегантной резной шкатулке, Клайд решил предложить Арманде самой выбрать что-нибудь из них, а не просто отдать фермуар, и все. Может быть, она предпочтет взять что-нибудь еще, да и в любом случае, Клайд предложил Арманде этот подарок лишь для того, чтобы найти повод для разговора с ней. Если, конечно, она захочет беседовать с ним. Он считал, что она обо всем догадалась и согласится поговорить с ним, иначе она приняла бы его на Виктории, а не вызвалась сама прийти в Синди Лу. Однако время неумолимо шло, а Арманда все не появлялась. Отложив в сторону шкатулку, Клайд взглянул на часы. Уже начало шестого. Наверное, что-то задержало Арманду или помешало ей уйти. Возможно, она даже передумала приходить. В любом случае, было уже слишком поздно для ее визита. Выходит, ему следует пойти в кабинет и заняться гроссбухами. Надо сказать Дельфии, чтобы та унесла кофейный сервиз, но позднее он, видимо, захочет перекусить, так что пусть сделает сандвичи и принесет в кабинет.

Стемнело рано, и в воздухе слышались раскаты грома. Иногда небо прорезали молнии. Вскоре пошел дождь. Клайд убедился, что ставни и окна закрыты как следует, разложил книги в радиусе света, падающего от лампы, и уселся за счета. Результаты были обнадеживающие. Не то слово — удовлетворительные. Даже после уплаты миссис Винсент довольно необоснованной, чрезмерной суммы, которую алчная дама вытянула из Клайда за Викторию, а также учитывая жалованье ее управляющему, они с Ларри по-прежнему оставались в весьма устойчивом положении. После смерти Люси он ни разу не закладывал свои урожаи, а закладная на дом давно уже была выкуплена. Его немного беспокоили грядущие расходы. Ведь надо заметно обновить дом. На следующий год необходимо нанять художника, но более сложно придется, когда будет обновляться и ремонтироваться водопровод. Земля тоже нуждается во внимании. Ведь помимо дома надо заново вызвать к жизни и прилегающий к нему сад и парк.

Клайд настолько погрузился в расчеты и планы на будущее, что не заметил, как поначалу несильный дождь превратился в настоящий ураганный ливень. Началась буря. Какое-то время дождь мощными потоками обрушивался на дом, с грохотом молотил в ставни и низвергался по сточным трубам. Ветер тоже усилился; оконные рамы и ставни скрипели под его напором. Неожиданно шумно распахнулась дверь. Клайд, не сразу даже поняв, что это дверь в его кабинет, стремительно подскочил к ней, чтобы запереть на замок. Затем инстинктивно отпрянул — на пороге стояла женщина в совершенно мокрой одежде и с вуалью на лице. Она протягивала к нему руки.

21

Все произошло за какие-то доли секунды. Арманда не успела откинуть назад вуаль, как Клайд узнал свою гостью.

— О, мое дорогое дитя! Что же вы делаете в такую-то бурю? Зачем вы вообще вышли из дома? Я ждал вас несколько часов тому назад! Да вы же промокли до нитки. Пойдемте же, я отведу вас к Дельфии. Она отыщет для вас сухое платье, а потом вам немедленно надо выпить чего-нибудь горячего.

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Я уйду сразу же, как только смогу… как можно быстрее, ведь я…

— Уйдете? Вы и шагу не ступите из дома, пока не кончится буря! Вообще-то лучше будет, если Дельфия отведет вас прямо в постель. А как только дождь позволит, я отошлю вашей матери записку.

— Пожалуйста, мистер Бачелор! Как только дождь кончится, я должна буду уйти. Я не хочу, чтобы мама узнала, что я вообще выходила из дому. Собственно, поэтому я и не смогла выйти раньше… Она не спала сегодня после обеда, и я постоянно была у нее на глазах. Все было так, словно она догадалась о нашем уговоре. Однако она рано легла спать из-за бури. Она страшно боится грозы и почему-то считает, что в постели ей будет безопаснее. Она забрала к себе в комнату Леонию, а я ее подкупила, чтобы та ничего не рассказала маме о моей отлучке. Такое случается уже не в первый раз. Однако мне бы хотелось, чтобы о моем визите не знал никто из ваших слуг. Вам же известно, как эти негры любят сплетничать между собой. Пожалуйста, сделайте так, чтобы никто из них ничего не узнал.

Она откинула насквозь промокшую вуаль и, склонившись к очагу, выжала из нее воду. Затем сняла пелерину и как следует встряхнула ее. Клайд с облегчением увидел, что довольно плотные плащ и пелерина Арманды смогли неплохо защитить ее от холодного ливня. Однако волосы Арманды ниспадали на плечи мокрыми черными волнами. Также Клайд понял, что ее обувь промокла. И разумеется, она очень сильно продрогла; если он не уговорит ее принять от него необходимую помощь, то она подхватит серьезную болезнь.

— Вы можете по крайней мере снять туфли и просушить их у камина? — мягко спросил он. — Вы же знаете, они высохнут в мгновение ока! — Он взял с подноса, принесенного Наппи, чистую салфетку и протянул ей. — Вот, возьмите и вытрите волосы. И, пожалуйста, выпейте немного горячего кофе и съешьте сандвич. Вы ведь не откажетесь перекусить со мной немного, верно? Я так еще и не ужинал.

И, не дождавшись ответа, он подкинул дров в камин, который вскоре разгорелся и заиграл веселыми языками пламени. Потом, подойдя к бару, Клайд извлек оттуда два хрустальных стаканчика. Арманда сняла туфли и немного приподняла подол узкой юбки, потом села поближе к огню и взяла стакан с напитком. Однако, когда Клайд предложил ей сандвич, она отрицательно покачала головой.

— Нет, благодарю вас. Мне, правда, не хочется есть. Я пришла только для того, чтобы поговорить с вами.

— Я догадался. Но вы с таким же успехом могли подождать до завтра. Как я уже говорил, я просто ужаснулся, увидев вас в такую бурю!

— Завтра maman будет угодно, чтобы я все время находилась с ней, как и сегодня. Нам надо упаковать очень много вещей, ведь мы собираемся скоро уезжать. Полагаю, вас не особенно волнуют фарфор, постельное белье и тому подобные вещи, раз вы приобрели и дом, и землю для Ларри.

— В общем-то, да. Во всяком случае, не настолько, чтобы делать из этого предмет спора. Но, между прочим, некоторые из этих вещей принадлежат Ларри по праву, а за остальное я заплатил. Когда ваша мама говорила о желании взять личные вещи, я полагал, что она подразумевала… ну, разные небольшие украшения, семейные фотографии и прочие мелочи, имеющие для нее особенное значение. Я не думал, что она имела в виду ценные вещи и мебель.

— Да, я вас понимаю. Но, знаете, если вы не хотите, чтобы продажа отсрочилась… или вообще не состоялась, я бы на вашем месте не стала высказывать какие-либо возражения. Это первое, о чем я хотела поговорить с вами.

— Спасибо, Арманда. Что ж, я обдумаю ваши слова. Мне не нравится, когда меня обманывают. Простите, конечно, что я упоминаю в таком контексте вашу уважаемую матушку. Я еще ни разу не позволял кому-либо уйти, обманув меня. Пока. Но, возможно, на этот раз… Да, да, я обдумаю то, что вы мне сказали. И это все, что вы хотели мне сказать?

— Нет. Мне хотелось поговорить с вами о том, о чем мне не удавалось поговорить больше ни с кем и, видимо, вообще больше никогда не удастся.

— Я весьма польщен вашим желанием довериться мне.

— Мне придется вернуться в очень далекое прошлое… в то время, когда я обручилась с Пьером. Я знала, что он был влюблен в Кэри, и я по-прежнему мирюсь с этим, как с неизбежным…

Взгляд, которым она сейчас смотрела на Клайда, не был взглядом отчаяния; это был просящий, умоляющий взгляд. И Клайд ответил ей намного мягче, чем говорил до этого:

— Вы хотите поведать мне, почему вы так поступили, Арманда?

— Да. Да. Поначалу я сделала это потому, что мне так хотелось. Я боялась, что останусь старой девой. Мне очень долго никто не делал предложения. К тому времени я уже не страдала от непомерного горя по своему мальчику, умершему от тропической лихорадки. Прошло так много времени! Честно говоря, мое горе было совсем недолгим. Все это выдумки maman, чтобы объяснить, почему я не принимаю поклонников… поклонников, которых на самом-то деле вовсе не существовало. Все мои знакомые девушки уже вышли замуж, — продолжала Арманда. — Даже Кэри, которая так долго раздумывала, пока решилась… Ну, это потому, что у нее было слишком много поклонников, это ее и смущало. И все-таки она сделала неверный выбор. Я не хочу сказать ничего плохого о Савое, если не считать, что он был слишком мягким человеком, вотличие от меня. Савой был мужчина не для Кэри. Если бы он подходил ей во всем, то не добивался бы столько времени ее руки, к тому же и не потерял бы ее так скоро. Ей подходил Пьер. Вот он был мужчина для Кэри. Она поняла это, как только увидела его, и он тоже понял это.

— Она не была знакома с Пьером до того, как вышла замуж за Савоя, Арманда. И она… она взяла себя в руки… Она не была несчастна и была хорошей женой Савою. Он никогда ни о чем не догадывался. Не понимаю, как об этом догадались вы.

— Последнее было всего лишь предположением. Вы с Кэри были настолько близки, что я не понимала, как ей удавалось все скрывать от вас поначалу. Но я-то знала, что чувствует Кэри, ибо мне были известны чувства Пьера. Это было то, с чем вы не смогли бы справиться. Я знала, что Пьер приходил сюда в надежде заполучить ее. И мне известно, что Пьер женился на мне с досады… из чувства злости… Он вообще мог не жениться на мне. Я знала это и все же приняла его предложение. И не потому, что не хотела оставаться в старых девах, а потому, что действительно полюбила его. Полюбила его всем сердцем и душой! Потом, спустя какое-то время, мне показалось, что он тоже любит меня.

— Мне очень жаль, Арманда, что все так обернулось.

— А я и не заслуживаю того, чтобы все обернулось как надо. Потому что существует еще одна причина, почему я приняла его предложение. Я приняла предложение Пьера, чтобы отнять его у Кэри. Я считала, что, сделав это, я обрету победу. И я… я злорадствовала. Видите ли, у нее было так много поклонников, а я чуть не осталась старой девой и в конце концов решила отнять у нее человека, которого хотела она и который хотел ее…

Клайд нагнулся и взял Арманду за руку.

— Любовь — удивительная и странная штука, дитя мое, — произнес он. — Она выделывает с нами со всеми странные вещи. И если ты действительно полюбила Пьера, то тебе не следует винить себя за это.

— Мне действительно очень понравился Пьер, но я оказалась фальшивой подругой! Я знала, как сильно переживала Кэри, и мне было очень жаль ее. Нет, я не заслужила счастья! Но почему-то мне кажется, что я не заслужила и быть такой несчастной, как сейчас.

— Почему бы тебе не расстаться с мужем, Арманда? Почему бы тебе не вернуться домой?

— Я… я не могу. Я не могу оставить своих детей. И не могу увезти их с собой. Даже на короткое время. Вы совершенно не представляете себе, какое давление может оказывать эта французская семья. И… и к тому же, теперь я — француженка. Выйдя замуж за Пьера, я лишилась своего гражданства. И потом, мама… По-моему, отец помог бы мне, если бы оставался здоров. Но он не сумел помочь даже себе. А мама была слишком сурова с ним. Среди нас она одна такая суровая. На вид-то она кажется такой хрупкой, а на самом деле у нее несгибаемая, железная воля.

— Мне бы хотелось что-нибудь…

— Нет, нет… Я не должна была внушать вам мысль о том, что Пьер… дурно обращается со мной. Это не так. Он очень учтив со мной… большую часть времени. Болезненно учтив, я бы сказала. Однако, когда Кэри умерла… ну, для него это было страшное потрясение, особенно то… как она умерла. И он… и он потерял контроль над собой… он сказал мне, что Кэри была единственной женщиной, которую он любил. Правда, позже он извинился. И никогда больше не говорил мне ничего подобного. Но мне все время кажется, что ему хочется это сказать… и я раздражаю его. Видите ли, я во всем не подхожу под его чопорные французские стандарты, в соответствии с которыми, как он считает, должна вести себя его жена и мать его сына. И ему всегда кажется, что я недостаточно уважительно отношусь к его матери.

Наступило длительное молчание. В комнате воцарилась тишина. Наконец Клайд хрипло спросил:

— А ты не уважаешь его мать, Арманда?

— Я этого не говорила. По крайней мере мне не хотелось бы показывать это. К тому же она очень мало бывает в замке, потому что большую часть времени проводит в Париже. Выходит, это не так уж сложно… почти не сложно… но все-таки я не уважаю ее! Вот вы познакомились с нею, покупая этот дом, а потом встречались с ней, когда она приезжала на Викторию в гости. Вы уважаете ее?

И вновь воцарилось длительное молчание.

— Нет, — наконец проговорил Клайд. — Но вам никому не следует говорить о моих словах.

— Я не скажу никому. И больше ничего не спрошу, только один вопрос. Если бы вы ответили на него, это могло бы мне помочь. Вы знаете, как жить с тайной и чувствовать, что вам приходится так жить по вашей собственной вине?..

* * *
Когда буря наконец утихла и Арманда удалилась в ночь, Клайд вспомнил, что он так и не вручил ей фермуар.

Больше ему не удалось встретиться с ней наедине, а когда он провожал их с матерью на станцию, она снова была молчаливой элегантной французской дамой высшего общества, которая обращалась с ним почти как с совершенно незнакомым человеком. Трудно было поверить, что именно эта женщина тайно ото всех пришла к нему в страшную бурю, сидела, растрепанная и промокшая, у камина, изливая ему душу…


Только летом, когда Ларри приехал на каникулы, они вместе вошли в дом на Виктории и объехали верхом всю плантацию.

Они проезжали мимо сарая для мулов и складов для сахарного тростника, которые сменялись темной линией деревьев, а та, в свою очередь, переходила в кромку болота. Клайд был одет в элегантные бриджи и сверкающие сапоги ручной работы и, несмотря на уже преклонные годы, весьма красиво и ловко сидел на своем мерине. Из-под широких полей плетеной шляпы он временами поглядывал на изящного, стройного юношу, гарцующего рядом на гнедом жеребце. Черт возьми, какая огромная разница между этим красивым мальчиком и тем беспризорником Клайдом, что всеми правдами и неправдами вырвался из низкопробных пивнушек Сент-Луиса, чтобы проложить себе дорогу к благородному и уважаемому положению землевладельца! Ларри никогда не придется сражаться за свое место в этом жестоком мире! И никогда не придется вырабатывать в себе хорошие качества и добродетель, ибо они заложены в нем с самого рождения. Вот теперь мистер Клайд Бачелор взял с собой любимого внука, чтобы показать ему владения, приобретенные для него бывшим беспризорником, бывшим игроком и бывшим спекулянтом.

Они в молчании миновали стены из зеленого и пурпурного тростника и приблизились к тяжелым воротам, ведущим к огороженной лужайке, отделяющей земли Виктории от земель Синди Лу. Ларри ловко спрыгнул на землю, чтобы открыть ворота для деда, который проехал внутрь.

— Не закрывай их, Ларри. Не нужно, — сказал Клайд. — Знаешь, вообще-то я мог бы сразу же после покупки снести эту ограду. Ведь нет никакого смысла всем повозкам и экипажам всякий раз останавливаться и открывать и закрывать эти ворота. Я просто подумал, что, наверное, неплохо было бы, чтобы ты находился рядом со мной, когда мы откроем эти ворота навсегда.

— Спасибо, папа. Спасибо, что подождал меня. Это так здорово с твоей стороны! От этого я чувствую себя так, словно… Ну, полагаю, ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Да… и я тоже хочу тебе кое-что сказать. На все, что я покажу тебе, ты смотри повнимательнее, поскольку теперь все это принадлежит тебе. Наверное, лучше нам отправиться на Индейский курган, оттуда все видно намного лучше. К тому же, там можно немного передохнуть.

Они оба очень любили Индейский курган. Ни в Синди Лу, ни на Виктории таких не было, зато по соседству их возвышалось несколько. Очевидно, давным-давно их воздвигли аборигены, чтобы наблюдать весною спад уровня воды в реке, затопляющей округу. Ларри с готовностью последовал совету Клайда. Они приподнялись в седлах, и лошади за несколько минут послушно донесли их до места. Наверх пришлось взбираться по отлогому откосу. Вокруг росли молодые каркасы[18]. Достигнув вершины кургана, Клайд похлопал внука по плечу.

— Как тебе известно, вон там — основная часть полей, — проговорил он, указывая. — Но не надо сбрасывать со счетов и лесной массив, что находится вон там, вдали. Я уверен, что в один прекрасный день кипарисов в округе будет недоставать, и тогда тебя ожидает настоящее богатство. Но никогда не спеши с продажей. Подожди, пока…

— Я подожду до тех пор, пока вы не продадите его, сэр, — проговорил Ларри совсем недавно обретенным баритоном. До этого он не называл Клайда иначе, чем «папа» или «па». И все-таки в этом «сэр» Клайд ощутил какое-то необычное тепло.

— Я не собираюсь слишком долго здесь задерживаться, — спокойно произнес Клайд. — Нет, нет, только не думай об этом! — добавил он, когда ему показалось, что Ларри захотел перебить его. — Я не спешу умирать и думаю продержаться еще столько, сколько мне предоставит наш добрый Создатель, правда, с годами становясь все более капризным и докучливым. С другой стороны, я же миновал семидесятилетие, как говорится в Библии. Очень скоро мне стукнет семьдесят восемь. Так что давай смотреть фактам в лицо. Я и рассказываю тебе все это потому, что однажды — и не важно, скоро или нет — все это окажется под твоим руководством. Я всю жизнь так надеялся иметь все это и руководить такой огромной… назовем это империей… ведь тут больше восьмидесяти тысяч акров земли! Но мне уже поздно этим заниматься. Все, что мог, я сделал — собрал все это воедино, и ты обязан понимать, для кого. Это — твоя империя. Эти поля и кипарисы. Сахарная мельница, что возле дамбы. Она расположена именно там, поскольку в один из дней баржи доставят тебе сахарный тростник, чтобы его перемолоть. Вот этот большой дом тебе придется держать в отменном состоянии, так как однажды ты передашь его своему сыну или дочери в качестве свадебного подарка. Разумеется, я надеюсь, что Синди Лу ты оставишь и сохранишь для себя. Но никаких ворот! Отныне все это — единое место, одна империя, и она — твоя.

Он замолчал, ибо был слишком взволнован, чтобы продолжать говорить. Внук тоже молчал, поэтому Клайд добавил:

— Ну как, Ларри, хотелось бы тебе чего-нибудь еще, чего-то особенного? Ибо если у тебя есть какая-нибудь просьба, то мне бы хотелось, чтобы ты попросил меня об этом. Нет никаких причин, почему бы мне ее не исполнить. Это доставит мне огромное удовольствие.

— Хорошо, папа. Я скажу. Мне бы очень хотелось иметь собаку. Ты ведь знаешь, что у меня никогда ее не было.

Собаку! Да, ведь и вправду, в Синди Лу никогда не было собаки. И теперь, когда Ларри упомянул о ней, Клайд никак не мог понять, почему он не предложил внуку завести собаку еще давным-давно. Ведь собака очень нужна не только мальчику, но и ему самому, когда Ларри подолгу отсутствует в Синди Лу, что неизбежно. Клайд в это время остается на плантации совершенно один. А если будет собака…

— Ну, конечно же, Ларри! Конечно же, у тебя должна быть собака! Тебе давно бы следовало ее иметь. Завтра мы обязательно ее подыщем. Как ты думаешь, какую собаку тебе хотелось бы?

Нет, Ларри еще не думал. Они немного поспорили насчет собак, но, так и не придя ни к какому соглашению, решили, что спешить не следует. А завтра у них будет масса времени. Однако Клайд задал Ларри еще один вопрос:

— Знаешь, Ларри, спрашивая тебя о том, чего ты хочешь, я вовсе не имел в виду собаку. Я, конечно, не считаю, что собака — это пустяк. Но все же я не ее имел в виду, задавая тебе этот вопрос. Я подразумевал что-то, что потребует действительно крупных вложений и серьезно повлияет на твое будущее. У тебя есть пожелания такого рода?

— Н-ну… есть. Правда, я не знаю, имеет ли это отношение к «вложениям», как ты выразился только что, однако я иногда задумывался о…

— Я слушаю, Ларри.

— О судах. Я имею в виду — о твоих судах. Все они пропали еще до того, как я мог бы запомнить, ты знаешь… Но я наблюдал за рекой. Очень часто. И по сей день наблюдаю. И вижу, что на ней в последнее время появляется все больше и больше буксирных судов. Ты ведь тоже это заметил, верно? Если бы у нас было несколько таких судов, у тебя и у меня…

22

— Не знаю, какое дело мы могли бы начать на реке, Ларри. Ведь это будет означать очень крупные денежные вложения, а доходы весьма сомнительны, поскольку суда будут ходить параллельно железным дорогам — черт их задери! — эти дороги идут вдоль большинства притоков нашей реки. А еще шоссейные дороги! Благодаря гравию с каждым годом они становятся все лучше и лучше. И больше!

— Откуда мы могли бы начать?

— С ручьев, проходящих сквозь заболоченную местность. Они проходят по болотистой местности, где нельзя круглогодично поддерживать трассу и где колесный транспорт может пройти только во время засухи.

— Понятно. Что ж… ну и где мы могли бы начать, с какого ручья?

— Сейчас я выскажу тебе свои соображения, а потом ты мне — свои. Я слышал, что в озере Верре затонул старый заднеколесный пароход «Моллюск». Разумеется, эта развалина будет продаваться дешево. И вот я подумал, что можно связаться с «Пиломатериалами» Теше и Компанией по делам плантаций, заключить сделку, на основании которой я купил бы эту развалюху, вытащил бы ее, отремонтировал и начал использовать для транспортировки по контракту сахарного тростника с Дубового ручья и других мелких водных путей, протекающих по округе Франклина. Ты понимаешь, что наше судно можно использовать только как буксир? И если «Пиломатериалы» Теше и Компания по делам плантаций согласились бы предоставить баржи и платить семьдесят центов за тонну в день с начала октября до начала января, то, полагаю, мы могли бы получить прибыль примерно… Ну, там посмотрим.

Клайд развернулся на своем вертящемся кресле и, склонившись над письменным столом, начал подсчеты.

— Итак, сто долларов в месяц — капитану. По-моему, я знаю одного человека, который как нельзя лучше подходит для такой работы. Его зовут Кловис Бурже. Я впервые имел с ним дело еще в Морган-сити, где раньше располагалась верфь для судов на мелководье. Он там испытывал новые суда. Но больше не стали строить новых пароходов, и никто не знал, когда… Кловис же все время жил в Медисон-вилле, где находится судостроительный завод, выпускающий буксиры, суда для ловли креветок и тому подобное. Да он спит и видит, как снова возьмется за штурвал, и к тому же он знает, где раздобыть грамотного лоцмана, а уж вдвоем они смогут отстоять двадцатичетырехчасовые вахты, как и остальная команда. Лоцману придется платить семьдесят пять долларов, двум смазчикам — по шестьдесят, двум кочегарам — по сорок пять, то же самое — коку, восьми палубным матросам — каждому по тридцать, а юнге — пятнадцать. — Клайд быстро сложил цифры. — Итого — шестьсот восемьдесят пять долларов. Естественно, людей надо кормить, а судну понадобится горючее — древесина. Это обойдется в двести пятьдесят долларов, еда и горючее — девяносто. Ну, допустим некоторые отклонения в расчетах, и тогда получится, скажем, тысяча пятьдесят долларов в месяц. При этом наш чистый доход должен быть примерно двадцать долларов в день.

— Это ведь довольно неплохо, верно?

— Это чертовски неплохо! Даже если мне придется под контракт брать ссуду, чтобы вытащить «Моллюска» и привести его в надлежащее состояние, то мы сможем расплатиться за все в течение года, поскольку к окончанию сахарного сезона мы должны заключить еще один контракт.

— На что?

— На транспортировку кипарисовых бревен с Бычьего ручья и других водных путей, проходящих через лес к лесопилке Паттерсона, стоящей совсем рядом с тем местом, где ручей Теше впадает в Атчафалайю.

— Ты сказал, даже если тебе придется одалживать деньги. А тебе придется их одалживать?

Клайд снова занялся цифрами.

— Не придется, если нам удастся кое-где сэкономить. Теперь, когда куплена Виктория, я хотел немного подправить Синди Лу. Однако если мы на какое-то время отложим…

— А что ты хотел подправить в Синди Лу?

— Ну, разве ты не замечаешь, как износился дом? Ведь ничто практически не обновлялось в нем очень давно. А если быть точным — семнадцать лет. Тогда у меня была полоса неудач — за два года до смерти твоей бабушки. Нам пришлось считать каждый цент, и, если бы не твоя бабушка, я никогда бы не выкрутился. Она была восхитительна в делах и во всем другом. После ее смерти я почти не заботился о доме, долгое время не следил, как идут дела. Теперь, кажется, это не имеет значения ни для меня, ни для тебя. Ведь это совершенно разные вещи: когда в доме живет женщина и когда в нем живут старик и маленький мальчик.

— Да, наверное, ты прав.

— И только потом я стал понимать, что стыдно, чтобы дом, стоящий на берегу, выглядел такой развалиной. И тогда же стал подумывать, а не приобрести ли для тебя Викторию. Мне казалось более важным обеспечить будущее, чем тратить деньги… на обновление старого.

— По-моему, ты и в этом был прав.

— А сейчас, если мы с тобой становимся партнерами…

— Я бы все-таки предпочел приобрести пароход, папа, чем всякие украшательства. Мне хочется иметь его больше всего на свете.

Голос молодого человека дрожал от волнения и желания. Его черно-белый сеттер Наффи тихо лежал на ковре рядом, уткнувшись головой в лапы, и вдруг встревоженно поднял голову и замахал хвостом так, словно хотел задать неприятный вопрос или затеять сомнительное веселье. Сеттер, первоначально прозванный Договорились из-за того, что Ларри буквально выпросил его, быстро получил уменьшительную кличку Наффи[19] и хотя был членом их семьи всего несколько недель, однако уже полностью приноровился к характеру хозяина. По теперешнему тону Ларри он понял, что спор предвещает что-то не очень хорошее, и был не совсем уверен в окончании дискуссии полным согласием. Клайд нагнулся и потрепал пса по голове. Он, конечно, понимал, что Наффи принадлежит Ларри; Наффи тоже знал об этом, как и все остальные домочадцы. Однако между ним и Клайдом возникли крепкая дружба и взаимопонимание.

— Все в порядке, Наффи, — проговорил Клайд, почесывая собаку за ухом, и, выпрямившись, обратился к внуку: — Если ты действительно так сильно хочешь пароход…

— Да, папа, я действительно очень хочу его.

— Тогда мы купим «Моллюска» и задействуем его. Я свяжусь с Фредом Бенксом из «Пиломатериалов» Теше и с Компанией по делам плантаций. Причем свяжусь незамедлительно. Если мы с ними придем к соглашению, то нам надо быть готовыми начать действовать этой же осенью.

* * *
И вот почти через десять лет после того, как Клайд решил, что навсегда и бесповоротно покинул реку, он вновь возвратился на нее. Первые контракты на транспортировку сахарного тростника по различным водным путям до Франклина и сплав кипарисовых бревен от Бычьего ручья до Паттерсона сменились новыми, другими и более выгодными контрактами: буксировкой барж с Профит-айленда на Миссисиппи, что чуть выше Батон-Ружа, до Морган-сити на Атчафалайе; транспортировкой гранулированного сахара из Гленвайлда и необработанного риса из Теше до Нового Орлеана. А на обратном пути они перевозили, главным образом, основные товары широкого потребления. И все это делалось при помощи старенького заднеколесного пароходика. Потом для Ларри наступил момент гордости: Клайд сообщил ему, что пора бы им расширять дело — надо брать напрокат баржи и возить кипы хлопка с Оуачиты-ривер, а потом забирать бакалейные товары, сухие продукты и тому подобное на севере, в Камдене, Арканзасе, и перевозить их на том участке, что против течения.

Тем временем Ларри почти закончил среднюю школу, и в самом ближайшем будущем его ожидало возвращение в Синди Лу. Он не видел ни малейшего смысла, как он сказал сам, еще четыре года терпеть частые и строгие ограничения Джефферсон-колледжа. Тогда Клайд предложил ему более удобный выход из положения, точнее, полную перемену в жизни — отправиться в один из крупных восточных колледжей. А ведь единственное, чего хотелось мальчику, — это уехать из Луизианы, хотя он ни разу не заговаривал об этом. Он всегда думал только о том, чтобы его разлука с дедом была бы не такой долгой. Если па был искренен, говоря, что хочет, чтобы Ларри постепенно помогал ему управлять плантацией, и если они стали настоящими партнерами в новой судоходной компании «С&L», тогда есть единственное место, где он хочет жить, — это Синди Лу!

С огромным трудом Клайду удалось уговорить внука принять в качестве компромисса Тулан. Клайд утверждал, что если Ларри поступит в колледж там, то у него будет больше свободы действия, чем в Джефферсон-колледже: хотя Новый Орлеан находился намного дальше монастыря, Ларри мог почаще приезжать домой и оставаться там подольше. И действительно, он так и поступал, насколько позволяли его «школьные» предписания. Абсолютной правдой было то, что Клайд собирался расстаться с браздами управления плантациями, однако, намереваясь сделать это, он хотел быть окончательно уверенным, что внук совершенно готов взять на себя всю ответственность за это нелегкое дело. В двадцать один год Ларри будет намного лучше подготовлен к выполнению такой задачи, нежели в семнадцать — и не просто потому, что возмужал и мог увереннее распоряжаться определенной властью, но еще и потому, что за этот четырехлетний период он очень многому научился в колледже и вообще в жизни, и все это могло помочь ему стать хорошим управляющим. А именно этому и хотел научиться Ларри. Что ж, и в сахарном деле имелась своя химия, которую необходимо было знать. Ларри не был химиком по сахару и мог бы нанять такого человека. Однако юноша страстно желал сам изучить все азы и фазы сахарного производства; он не хотел походить на плантаторов, лишь принимающих отчеты и заключения о делах от своих подчиненных. И с этой целью он будет постигать секреты бизнеса: различные законы и правила по заключению контрактов, складское дело, импорт и экспорт товара, бухгалтерское дело — все это он изучит для того, чтобы не зависеть от доморощенной бухгалтерии, к которой приходилось прибегать Клайду.

Что касается их партнерства, то, разумеется, таковое имело место, однако Клайд предвидел дальнейшие контракты, даже еще более выгодные, чем предыдущие, при этом очень отличающиеся по своему характеру. Сам Клайд уже не был уверен, что обладает достаточными знаниями, чтобы иметь дело со все более изменяющимся и расширяющимся рынком сбыта, но он не сомневался, что таковыми знаниями теперь владеет Ларри. Внук всегда расспрашивал его о рынках сбыта. Клайд рассказывал ему о нефти! Нефть! Именно нефть вновь приведет реку к ее былой славе! И однажды они с Ларри прогуляются на поле Евангелины, и, если больше не возникнет разговора о том, чтобы навсегда оставить колледж, они отправятся туда именно этим летом, как только Ларри окончит занятия.

Надо признаться, что перспектива этого путешествия оказала намного большее влияние на решение Ларри, чем добрый совет по поводу курсов сахарной «химии». Клайд понял это, но не придавал большого значения, пока все шло хорошо. Это путешествие наконец состоялось и, в общем, имело огромный успех. Кроме того, поскольку Клайд очень мудро выбрал время — конец лета, то в результате Ларри поступил в колледж без особых возражений. И еще было замечательно, что Ларри сумел побороть свою подростковую нерешительность и скрытность. В Тулане он начал усердно заниматься, весьма отличился в спорте и стал более охотно общаться со своими сокурсниками, чем в Джефферсон-колледже. Он даже вступил в некое братство и посещал танцы. Хотя он не сдружился с кем-либо, как Давид и Ионафан[20], и не нашел себе девушки, равно как и не пользовался особым вниманием с их стороны, Клайд все же чувствовал, что мальчик движется в правильном направлении.

Ускорению этого прогресса способствовало неожиданное появление Арманды де Шане. Миссис Винсент недавно скончалась, и Арманда приехала одна в Новый Орлеан. Да, она прибыла совершенно одна, если не считать ее служанки Леонии. Арманда открыла дом на Елисейских полях, долгое время стоявший запертым, и обосновалась там, по-видимому, на неопределенное время. Своим знакомым она не давала никаких объяснений, хотя любопытство их было велико. Она лишь коротко заявила, что здесь у нее есть некоторые дела, связанные с актом распоряжения домом, которыми, по ее мнению, намного лучше заняться лично, нежели через переписку. Однако, когда знакомые немного на нее нажали, она добавила, что ее сын Пьеро учится в колледже, дочь Джанина находится в монастыре Сакре-Кёр и в данный момент никто из ее детей в ней не нуждается, посему она посчитала, что будет лучше вернуться в ее старый дом одной. Она всегда надеялась, что в любое время сможет снова поселиться в нем. И вот, сообщив это, она в дальнейшем вежливо, но искусно воздерживалась от предоставления какой-либо еще информации. Она не искала уединения, а приглашала гостей, наносила ответные визиты без проволочек, используя для этой цели очень красивый экипаж, и почти всегда надевала черную бархатную пелерину, отороченную горностаевым мехом, однако, как всем было известно, Арманда вовсе не считала такую накидку траурной. Она являлась на мессу в кафедральный собор, ходила на встречи в луизианский «Атеней» и принимала приглашения на различные неофициальные светские вечера. Она всегда украшала любое собрание, на котором присутствовала, элегантностью своей одежды, яркой внешностью и умением вести острые, хотя и осмотрительные беседы. Кроме того, она часто открывала светские обеды и небольшие партии в бридж, изысканные в полном смысле этого слова. Еще задолго до того, как Арманду стали признавать как опытную во всех отношениях и очаровательную хозяйку, она дала понять Ларри, что в ее доме он самый желанный гость, когда бы он ни пришел. И еще убедила юношу в том, что он волен приводить туда своих друзей без всякого стеснения.

Первое письмо, в котором Арманда приглашала его к себе, дошло до него тогда, когда он еще даже не знал о появлении тетушки в городе. И Ларри ответил ей с быстротой и учтивостью, что, в общем-то, не было характерным для университетского братства. Он искренне привязался к своей тетушке еще во время их первой встречи в Виктории и даже немного жалел ее, сам не зная почему. Позднее он рассказал об этом деду, и Клайд, ничем не предавая Арманды, поведал юноше, что тот прав: жизнь его тети сложилась не очень счастливо, и, к сожалению, они ничем не могут ей помочь. Единственное, чем можно хоть как-то утешиться, — большинство ее невзгод произошло не по ее вине. С того времени Ларри очень часто думал о тете в надежде, что дедушка ошибается и что однажды наступит тот день, когда они смогут стать ей полезными. Об этом же он размышлял, и мгновенно откликнувшись на ее приглашение, но почувствовал одновременно облегчение и удивление, когда нашел ее не такой печальной, как раньше; и что было очевидно — ей совсем не требовалось от него никакой помощи, напротив, она жаждала сделать все от нее зависящее, чтобы каким-то образом украсить его жизнь в колледже.

— Она сказала, что если я хочу, то могу в воскресенье остаться у нее на ужин, — сказал Ларри деду, приехав домой на уик-энд. — И не только я… я могу привезти с собой столько людей, сколько захочу. Я ответил ей, что почти всегда на воскресенье езжу в Синди Лу. На это она сказала, что все в порядке и я могу приехать к ней в следующий раз. Она дала мне понять, что ей действительно хочется, чтобы я приезжал.

— Очень рад это слышать. И послушай, Ларри, ты ведь знаешь, что не обязан приезжать в Синди Лу каждое воскресенье. Ты ведь знаешь…

— Я знаю одно, и мы без конца уже обсуждали это прежде, не надо возвращаться к этому вновь. Мы с тетей Армандой условились на среду. Я приду к ней на ужин в эту среду, а со мной придут Блайс Бержерон и еще один парень, который мне нравится. Его зовут Гус Гальо. Это не значит, что я буду посещать тетю каждую среду, но она дала мне понять, что я могу приезжать к ней всегда, когда захочу. Она даже предложила приготовить несколько комнат, чтобы я мог называть их моими… или я сам могу все приготовить… спальню и, может быть, еще одну комнату, где мы с приятелями могли бы играть в карты, веселиться или заниматься еще чем-нибудь, что нашей душе угодно. Она сказала, что ей очень неуютно и неприятно одной в таком огромном доме. А ведь ты знаешь, это огромный дом, такой же большой, как наш.

— Да, знаю. Мы с твоей бабушкой раньше часто бывали там в гостях. — Клайд мог бы добавить, что ему тоже неуютно одному в большом доме, однако он промолчал. Он сидел тихо, гладя по голове Наффи и слушая Ларри, который говорил с несвойственной ему эмоциональностью.

— Тетя Арманда говорит, что помнит, когда туда приходили вы с бабушкой. Она очень надеется, что ты придешь к ней в гости, и специально просила меня передать, что очень сильно любит тебя, па. И еще просила передать… Она сказала, что привезла из Франции много всяких вещей… вещей, действительно принадлежащих Виктории.

— Ну, это весьма разумно со стороны твоей тетушки. Да, да, весьма разумно и справедливо. Еще до того, как ты сказал мне об этих вещах, я думал, что мы должны предоставить Викторию в распоряжение твоей тети. Может быть, ей захочется приезжать туда в конце недели или оставаться там подольше.

— Я думаю, ей захочется там бывать, — сказал Ларри. — Она собирается занимать ложу в опере целый сезон — мне кажется, она не сделала бы этого, если бы не намеревалась провести здесь по меньшей мере зиму. Она предложила мне приходить в ложу и приводить моих друзей. В любое время. Только я должен предупреждать ее насчет этого заранее, чтобы ложа не была занята. Еще она говорила, что, может быть, и тебе захочется вновь посетить оперу — она считает, что ты слишком давно там не был.

— Она права, мой мальчик. Много времени утекло с тех пор… Помню, когда твоя мама была совсем еще юной леди, мы впервые привели ее в оперу. Никогда не забуду, какой она была в день своего первого выхода в свет. На ней было белое тюлевое платье, украшенное лилиями, и она походила на сказочную принцессу. На твоей бабушке было старинное платье из розового муара, а на шее — бриллиантовое ожерелье, и она… она выглядела, как королева! Они сидели рядом в первом ряду ложи, которая была вся в цветах, их специально для таких случаев доставляли туда… Мы всегда держали ложу открытой, потому что так любила твоя мама… В антрактах туда заходил твой папа… будущий папа… и то же самое делали его многочисленные соперники — Валуа Дюпре, я имею в виду младшего, Нил Стюарт, Андрес Сантана, — я даже не помню, сколько их было! Однако никто из них не мог соперничать в настойчивости с твоим отцом, хотя все они пытались заставить себя выслушать. — Клайд немного помолчал, и Ларри тоже, понимая, что тогда были самые счастливые дни в жизни его деда, и замечая также, что старик в последнее время все чаще и чаще вспоминает о них. — Ну, разумеется, для тети больше подойдет закрытая ложа, нежели открытая, — наконец проговорил Клайд таким тоном, словно он неохотно возвращается к настоящему, но осознает, что это следует сделать. — В конце концов, она же более или менее в трауре. Конечно, мне очень лестно, что она приглашает меня в качестве ее сопровождающего. Но если мне придется выходить в город, то следует подумать кое о какой одежде, не так ли? Кстати, а как у тебя с костюмами? Ты же понимаешь, что следующим, о чем заговорит с тобой тетя, будут галстуки и фраки. Будто я не знаю…

* * *
Последующие события оказались именно такими, как и предполагал Клайд. Для него с Ларри настал торжественный момент, когда они оба, элегантные, в безупречно сшитых фраках, стояли позади Арманды, которая в роскошном вечернем платье королевского пурпура вошла в закрытую ложу при уже собравшемся «французском обществе». Тогда все креольское население города толпой устремилось к зданию оперы, украшенному со всех сторон флажками и знаменами. Четвертым человеком, присутствующим на вечере Арманды, была юная девушка из очень состоятельной и влиятельной семьи, достаточно симпатичная, чтобы произвести впечатление, но недостаточно, чтобы затмить Арманду, выглядевшую поистине потрясающе. Ее не могла затмить даже сама опера, очень милая постановка «Таис». Клайд с гордостью думал о том, что они с Ларри здесь вдвоем и оба, оказывается, во всех отношениях соответствуют друг другу, не только объезжая верхом поля или нефтерождения, но и пребывая в театральной ложе в качестве сопровождающих красивой женщины, на представлении, где находится весь высший свет города и где всем известен ее выбор.

Его радость, что дела обернулись таким образом, была настолько велика, что он поддался уговорам продлить свое пребывание в Новом Орлеане еще на несколько дней, чтобы выступить в роли хозяина на одном небольшом званом обеде, даваемом Армандой. Она всячески подчеркивала, что весьма польщена его присутствием, и, естественно, эта польщенность все возрастала, вдохновляемая ее непревзойденным гостеприимством. Так продолжалось до последнего дня его визита, когда остальные гости отбыли. Арманда переложила роль гостеприимного хозяина на своего доверенного друга вплоть до последнего вечера.

После того как слуги, приведя весь дом в порядок, отправились спать, не забыв подкинуть дров в камины и оставить напитки и сандвичи, Клайд умиротворенно сидел в кресле, куря сигару, а Арманда, извинившись, вышла переодеться в домашнее платье, в котором чувствовала себя намного уютнее. Когда она вернулась, взору Клайда явилось очаровательное зрелище: она была в пеньюаре из белоснежного шифона, завязывающемся у самой шеи, а талию и запястья украшали бантики из шелковой ленты.

— Давненько мы так не сиживали вдвоем у камина, не правда ли, дядя Клайд? — с улыбкой спросила она.

— Да, дорогая… — согласился он. — Для этого времени года погода стоит необычно мягкая и приятная, а ведь какая была буря в ту ночь, насколько я помню.

— Это единственное, что вы помните, дядя Клайд?

— Нет. Помню, как я беспокоился тогда, что ты сильно простудишься. Разве ты забыла? Ты ведь вся промокла до нитки… Тебе вообще не следовало выходить из дома в такое ненастье.

— Но мне так хотелось повидаться с вами, что буря для меня не имела никакого значения. И я… я не простудилась. Я вообще редко простужаюсь. Тем не менее тогда я была безумно несчастна, и мне хотелось довериться вам. Высказать вам все… Вы помните?

— Да, я и это помню.

— Ну так вот, теперь я вовсе не несчастна, но мне бы хотелось довериться вам вновь. Вы не возражаете?

— Дорогая, ну, конечно же, я не возражаю! Я почту за честь выслушать тебя.

— Наконец-то я оставила Пьера. Смерть maman все значительно упростила для меня. Не стану перед вами притворяться, утверждая, что эта утрата явилась для меня страшным ударом, и мне не хотелось притворяться перед кем-либо еще… Вот, собственно, почему я старалась не обсуждать это. С каждым годом понятия maman становились все более пошлыми и снобистскими, с ней было почти невозможно иметь дело, она к тому же стала очень жадной. Ну, не будем говорить о ней, да покоится ее душа в мире. Она высказала свое последнее желание — роскошные похороны, захоронение на Пер-Лашез и мраморный монумент на удивление всем, кто его увидит. Так вот, — продолжала Арманда, — после грандиозного погребения maman все стало намного проще. Дети — оба — сейчас находятся в закрытой школе, а каникулы во Франции чрезвычайно короткие. Мы с Пьером пришли к дружественному соглашению: после этого года Пьеро и Джанина каждое лето будут ненадолго уезжать в Соединенные Штаты, или до тех пор, пока Джанина не вырастет, я буду возвращаться во Францию, ну, как окажется более удобно. Тем временем я присмотрю в Париже подходящую квартиру или небольшой дом, и, когда Джанина станет достаточно взрослой, чтобы выходить в свет, она сможет делить свое время между моим pied-a-terre[21] и Монтерегардом. Ничего драматического между мной и Пьером не произошло; надо отдать ему справедливость — он не пытался создать мне никаких осложнений. Разумеется, он никогда не был охотником за состоянием, ведь у него больше денег, чем у меня, а у меня их, надо сказать, предостаточно. При необходимости мы будем показываться вместе и вести себя очень осторожно, чтобы не рисковать ни нашим браком, ни счастьем наших детей. Разумеется, Пьер поступил бы более благоразумно, если бы позаботился о том, чтобы мне остаться с ним.

Впервые в ее словах прозвучала горечь. Когда она говорила о матери, в ее тоне слышалась только простая констатация факта. Но вскоре она опять заговорила легко и спокойно.

— По-моему, человек, который действительно делал все, чтобы облегчить мою ситуацию, — это племянница Пьера Жозефина де Курвилль. Она и ее муж Жан уже давно условились разойтись. И она просветила меня, до чего все это, в сущности, может быть просто. Разумеется, им не так сложно, как нам, поскольку у них только один ребенок — Луиза. Они всегда оставляли ее подолгу в Монтерегарде, ей очень нравилось оставаться со своей бабушкой — княгиней д’Амблю. Ну, это вполне естественно, поскольку у нее нет кузенов, не считая Пьеро и Джанины, и нет ни сестер, ни братьев. Она учится в закрытой школе, тоже — в Сакре-Кёр, в одном классе с Джаниной. Они буквально не-разлей-вода.

— Да, похоже, подобный договор вполне логичен.

— Неужели?

— Логичен, но не очень приятен. В нем мало любви…

Арманда поднялась, поправляя свой прекрасный белый пеньюар.

— Дядя Клайд, знаете, кто вы? Вы — старый сентиментальный человек. Вам нравится притворяться суровым и непреклонным, а на самом деле у вас доброе, мягкое сердце. Конечно, мне следует признаться, что меня это вовсе не удивляет, ведь у вас был счастливый брак. Я хочу сказать, по-настоящему счастливый. Единственный в своем роде… я больше такого не встречала. И вы прекрасно знали, что у Кэри все совершенно не так. О нет, я не должна упоминать об этом. Тем не менее, позвольте, я скажу вам еще кое-что: вы самый великолепный и удивительный джентльмен из всех, кого я когда-либо встречала в жизни. И если бы я не боялась пойти против церковных правил, то — не знаю, не знаю! — я бы постаралась женить вас на себе! Как вы думаете, можно выйти замуж за дядю, если дядя всего-навсего фиктивный дядя? Не знаю. Вы понимаете, я просто шучу. Но я вас очень люблю! И Ларри тоже люблю. Спокойной ночи, дядя Клайд!

* * *
Шло время, и Арманда становилась все более и более признаваемым членом их маленькой семьи как с точки зрения Клайда, так и с точки зрения Ларри. Она с радостью согласилась проводить почти все уикэнды на Виктории; и постепенно в доме на Виктории, как и в доме на Елисейских полях, стали появляться различные удивительные признаки ее присутствия. Она часто приезжала и в Синди Лу, продолжая приглашать к себе Ларри и его друзей. Когда в Тулане закончился весенний семестр, она сказала Ларри, что он должен пригласить друзей и на Викторию — молодой человек с радостью откликнулся на это; а потом частые гости стали охотно появляться и в Синди Лу. Весь июль на старых плантациях веселились молодые люди, которым еще не исполнилось и двадцати. Юноши и девушки кочевали с одной плантации на другую, но теперь они делали это чаще на «фордах» модели «Т», нежели верхом. В старом бассейне устраивались заплывы, на берегу проводились пикники. Молодежь шумно ужинала пивом с креветками, жареной рыбой и мясом, собиралась и гуляла в лесочке, играла в теннис на лужайке; каждый вечер в бальной зале танцевали под виктролу[22], а в особых случаях приглашали негритянский ансамбль. Как бывало, повсюду светили разноцветные фонарики, но сейчас молодежь танцевала уже не польки и шотландки — танцы былых времен. Самыми излюбленными танцами теперь стали уанстеп, фокстрот и такие сложные экзотические танцы, как танго и матчиш, которые умели хорошо исполнять только очень ловкие танцоры. Арманда танцевала великолепно и охотно показывала всякие новые па и неизвестные элементы танцев. Ларри с его все увеличивающейся «шайкой» большему научились от нее, нежели друг от друга; и среди них не было ни одного юноши, который не гордился бы тем, что побывал ее партнером. Однако Арманда не пропускала и партнеров своего возраста. Казалось, вокруг нее постоянно вьются представительные мужчины лет сорока или пятидесяти. Клайд даже не мог понять, откуда они появлялись, откуда у них столько свободного времени и почему они кажутся ему сравнительно молодыми. Если, будучи юной, Арманда была лишена мужского внимания, то теперь, напротив, его было в избытке, и Клайд действительно стал подумывать, а не происходит ли это потому, что она одинока. Похоже, никого не волновало, что девушки были без сопровождающих, ибо их матери, приезжающие в гости на плантацию, убеждались, что Арманда исправно выполняет роль воспитательницы; но Клайд все-таки настоял на присутствии там миссис Сердж, да и сам подолгу находился в бальной зале.

— Вы должны танцевать, дядя Клайд, — сказала ему как-то вечером Арманда, еле переводя дыхание и без сил падая рядом с ним после бурного танца. — Вы, разумеется, знакомы с Родни Эшем? — почти сразу спросила она, указывая на мужчину, с которым только что танцевала. — Родни, принесите мне немного пунша. Я просто умираю от жажды! — И, когда одетый с иголочки, утонченный, светский джентльмен удалился, чтобы исполнить ее просьбу, она проговорила с задорной улыбкой: — Все теперь танцуют!

— Да, действительно, похоже, что это так, — суховато ответил Клайд. — И все-таки в восемьдесят…

— Полно вам, вы не выглядите на восемьдесят! Вам можно дать лет шестьдесят, не более! А многие шестидесятилетние мужчины переживают самые лучшие в своей жизни времена!

— Возможно, хотя я и сомневаюсь. Если это даже и так, не забывайте, что им действительно шестьдесят, а не с виду.

— Не всегда, — небрежно возразила Арманда. — Ах, да совсем не в этом дело! Ладно, не важно. Правда, дядя Клайд, мне так хотелось бы потанцевать с вами!

— М-да, тяжело сопротивляться столь соблазнительному приглашению. Однако, по-моему, лучше устоять.

Родни Эш вернулся с пуншем, а негритянский ансамбль заиграл «Я иду к Дублинскому заливу». Арманда, по-видимому, забыв, что минуту назад умирала от жажды, вскочила со своего места как раз вовремя, ибо к ней уже протягивал руки следующий партнер.


День рождения Арманды приходился на конец июля, и, когда она заговорила о его праздновании на Виктории, Клайд спросил, не разрешит ли она ему устроить этот званый вечер в Синди Лу. Она слегка заколебалась.

— Это очень любезно с вашей стороны, дядя Клайд, и я очень ценю ваше предложение. Но, стараясь не задеть ваших чувств, я хочу сказать: не кажется ли вам, что званый вечер — это нечто немного старомодное? А мне бы хотелось устроить что-нибудь поистине веселое и…

— Мы сделаем все, как тебе хочется, Арманда. И ты отнюдь неранишь мои чувства. Должен признаться, что мне бы, конечно, хотелось устроить все по старинке. Но ничего не поделаешь: похоже, эпоха элегантности сменяется эпохой суматохи и веселья… А я так люблю элегантность и связанную с нею утонченность во всем. Ты… ты помнишь мою жену?

— Конечно! Она была самой красивой леди из всех, каких я только знала.

— Да, конечно, такой, как она, никто уже не сможет быть. Но почему-то я не предполагал…

— Что это изменение к худшему? Возможно, в глубине души мы с вами не такие уж разные, как вам кажется, дядя Клайд. Возможно, эти перемены только в наших привычках. — Арманда рассмеялась, а Клайд снисходительно улыбнулся. Даже не снисходительно, а одобряюще. — И возможно… Да что там возможно! Наверняка потом снова будут перемены, и на этот раз — к лучшему, — продолжила Арманда. — И все-таки…

— И все-таки, надеюсь, ты разрешишь мне устроить твой день рождения. Мы пригласим ансамбль из Нового Орлеана, будет много шампанского и джина, куча гостей. Все будет так, как ты скажешь.

— Хорошо, дядя Клайд. Если вы действительно хотите этого, то я не против. Потому что вы такой добрый! Ну, вы сами знаете!

Празднование дня рождения оказалось настолько веселым, что превзошло самые сокровенные надежды Арманды. Всю ночь гости танцевали под джазовый оркестр, специально для такого события доставленный из Нового Орлеана. Посередине стола водрузили огромную чашу с пуншем, чье содержимое, напичканное самыми изощренными приправами, постоянно пополнялось. Арманда предстала перед всеми в бирюзовом шифоновом платье, расшитом золотой нитью, с широким золотым поясом, в тон золотой ленте, скрепляющей ее роскошные черные волосы, и золотым серьгам. Когда в четыре часа утра она подошла к Клайду, чтобы пожелать ему спокойной ночи и за все поблагодарить, она была такой же свежей и веселой, как в восемь часов вечера, когда праздник только начинался…

В следующий раз он увидел ее, когда она вошла к нему в кабинет с бледным, как мел, лицом и спросила, видел ли он сегодняшнюю газету.

— Нет, пока еще не видел, — ответил он. — Должен признаться, что после твоего дня рождения я немного устал, поэтому решил отдохнуть и пока еще ничем не занимался. Садись, Арманда, выпей со мной джулеп.

— Вы читали об убийстве эрцгерцога сербского? Ну, прежде читали, я имею в виду… Вам известно об этом?

— Да, но это всего лишь очередной мятеж на этих Балканах. Два года назад там уже был один. Похоже, этим людям нравится убивать друг друга.

— Дядя Клайд, вы, верно, не понимаете, что я пытаюсь вам внушить. Франция вступила в войну… в войну с Германией. Мне надо возвращаться — я должна как можно скорее быть дома.

На этот раз никто из них не обратил внимания на то, что она назвала Францию «домом». Клайд с трудом поднялся, пытаясь успокоить ее. Но слова, полные страха, отчаяния и волнения, так и слетали с губ Арманды, и она не слышала его.

— Пьер — в запасе, его немедленно призовут. В конце концов, Пьер — мой муж, и, что бы там ни было, я люблю его. И всегда любила, хотя пыталась делать вид, что это не так. А Пьеро только семнадцать лет, ему не придется отправляться на войну сейчас, но вскоре придут и за ним, а я не знаю, где он и в безопасности ли. И Джанина тоже! Дядя Клайд, вы же поможете мне поскорее добраться до дома, правда?

* * *
Ларри и Клайд отправились с Армандой в Нью-Йорк, поскольку оттуда корабли отходили чаще, чем из Нового Орлеана. Для нее не составило труда немедленно забронировать каюту, так как в эти дни большинство людей спешили не на восток, а на запад. Устроив Арманду в фешенебельном люксе на «Луизитании», делавшей остановку в Гавре, они заверили ее, что причин для беспокойства нет: все вокруг говорят, что война кончится в течение трех месяцев.

Как и многие их знакомые американцы, Клайд с Ларри оказались плохими провидцами. Жиля де Лорна убили в первой битве при Марне, а его жену Изабеллу — в Париже, когда снаряд угодил в церковь Св. Жерве, куда она отправилась помолиться за упокой его души. Жан де Курвилль был послан с военной миссией в Вашингтон, и на обратном пути во Францию в корабль, на котором он возвращался, попала торпеда. Его вдова Жозефина, весьма далекая от состояния безутешности, очень быстро вышла замуж за штабного офицера, с которым уже некоторое время состояла в интимных отношениях. Пьер де Шане был легко ранен, а его сыну Пьеро повезло меньше: он получил серьезнейшее ранение на Ипре, и, хотя молодой человек физически поправился быстрее отца, последствия взрыва давали о себе знать еще несколько месяцев, и ему пришлось пролежать некоторое время в госпитале, прежде чем он возвратился на фронт. Арманда навещала его так часто, как только ей это позволяли, и полностью взвалила на себя управление Монтерегардом, а также ответственность за благосостояние всех женщин и детей поместья и соседней деревни. Еще она приглядывала За Джаниной и своей племянницей Луизой, ибо штабной офицер ясно дал понять, что ему не улыбается брать на себя бремя отчима. Мать Пьера осталась в парижской квартире; по-видимому, она не претерпевала ни невзгод, ни лишений, однако не собиралась помогать справиться с таковыми кому-то еще. Обе девочки поддерживали Арманду изо всех сил. И вот не прошло и трех лет со дня возвращения Арманды во Францию, как Ларри вошел в кабинет деда (это случилось в конце апреля) и сообщил Клайду о том, что Соединенные Штаты вступили в войну, а сам он со дня на день собирается на военную службу.

23

Клайд согласно кивнул. На улице стоял знаменитый восточный холод, и он сидел в кресле у камина со стаканом виски в руке. Перед ним лежала стопка писем.

— Конечно, ты поступишь на военную службу, Ларри, — проговорил он. — Ты не был бы мужчиной, если бы не желал исполнить свой долг. Но, поверь, нет смысла так спешить. Я… я знаю, о чем говорю. Давай-ка сначала разберемся, где ты нужен больше.

— Послушай, па, если ты предполагаешь рассказывать мне, насколько важно убрать урожай и что я больше нужен здесь, дома, то так не пойдет. Я не милашка, шатающаяся возле кондитерской лавки в надежде получить конфетку или мороженое. Я — мужчина, а армии нужны мужчины.

— Верно. Но взгляни на все немного по-другому. Война — это несчастье, такое же несчастье, как прорыв дамбы или кораблекрушение. Если прорвет дамбу и все, кто захочет помочь починить ее, ринутся туда сломя голову, то, уверяю тебя, ничего хорошего из этого не получится. Каждый должен направлять свои усилия туда, где они будут наиболее эффективны. Ты сам прекрасно это понимаешь. Все, о чем я тебя прошу, — это подождать, пока мы не услышим, чего хотят наши вашингтонские лидеры.

— Но мы знаем, что им понадобятся люди!

— Однако мы не знаем — где. Вот ты, например, говоришь об армии. А может быть, сейчас люди больше требуются на флоте? Первоочередная наша задача — это переправить армию через океан и после того, как она достигнет места назначения, снабжать ее всевозможными поставками. К тому же нам предстоит накормить половину земного шара. Всего сахара, что произрастает повсюду — здесь, на Кубе, на Филиппинах, — будет недостаточно. Для урожая этого года уже слишком поздно, но на следующий год мы должны перезасадить табачные поля сахаром: можно обойтись без табака, а вот без сахара — нет. Вот что я имел в виду. И все, о чем я прошу тебя, — это только подождать. Подожди, посмотрим, чего хочет Вашингтон. Несколько недель не сыграют никакой роли. А тем временем ты получишь свою ученую степень.

— Да что она будет значить, как не кусок бумаги?

— Ты неправ. Это очень даже важно. Это видимый и осязаемый факт, свидетельство того, кто ты есть на самом деле, чем занимался, перед тем как получить этот «кусок бумаги», как ты изволил выразиться. Вот у меня никогда не было такого документа, поскольку я никогда не занимался такими делами. Помнишь, как однажды я тебе сказал, что надеялся управлять… ну, своего рода империей? Помнишь? Так вот, не мог я управлять ею, поскольку у меня не было того, что позволяет это делать. Однако я знал, что, когда ты станешь немного старше, ты сможешь управлять ею, если будешь двигаться в верном направлении.

Ларри, стоявший рядом с камином, пнул полено, которое тут же ярко заполыхало, и повернулся к деду как раз в тот момент, когда тот с трудом собирался встать. Сейчас старику давалось это труднее, чем на Рождество. Тогда он опирался только на один подлокотник. Теперь же — на оба. Но Ларри знал, что дед не хочет ни от кого помощи, что признание его одряхления и слабости сильно ранит его гордость. Наконец Клайд поднялся и положил руку на плечо молодого человека.

— Я не часто торговался с тобой, Ларри, но на сей раз, видимо, придется, — произнес он. — Итак, давай договоримся: если Вашингтон не заговорит ко времени окончания тобой университета и ты по-прежнему сочтешь нужным поступать так, как хочешь поступить сейчас, то я сам скажу тебе — отправляйся, вступай в армию. Хотя, на мой взгляд, это как раз тот случай, когда тебе нужно последовать за лидером, но не в какой-либо игре.

* * *
В следующем месяце Вашингтон заговорил о прохождении выборочной воинской службы. Тем не менее Ларри не поднимал этого вопроса вновь до тех пор, пока не стал обладателем «ничего не значащего листка бумаги». Но в первый же вечер в Синди Лу после нескольких приветственных слов Ларри протянул деду диплом, торжественно отсалютовал и с улыбкой остановился напротив старика.

— Прекрасно, прекрасно, — тоже улыбаясь, произнес Клайд и осторожно положил диплом на письменный стол. Затем выдвинул ящик стола и достал оттуда коробку сигар. — Пойди-ка скажи Наппи, пусть принесет нам кофе. Мы должны устроиться поудобнее, чтобы поговорить.

— Но на этот раз нам не о чем говорить. Ты же сказал…

— Я знаю, что я сказал, и всегда стараюсь сдерживать свои обещания. Если ты хочешь сейчас же отправиться в армию, я не буду пытаться остановить тебя, как делал прежде. Я учитываю, что тебе намного лучше призваться добровольно, а не ожидать, пока тебя призовут осенью, когда тебе стукнет двадцать один. Но все же я хочу кое о чем побеседовать с тобой. Итак, как я уже говорил, если ты сходишь и попросишь Наппи принести нам кофе…

Ларри довольно резко покинул кабинет Клайда. Было нетрудно заметить, что он чуть ли не с яростью выслушал деда, чего не бывало еще ни разу. Однако Клайд невозмутимо наблюдал, как молодой человек уходит. Когда внук вернулся в кабинет, сигара во рту старика мерно горела, а сам Клайд сидел в вертящемся кресле.

— Мне бы хотелось спросить у тебя, что ты думаешь по поводу расширения кухонного сада, — спросил Клайд, умиротворенно попыхивая сигарой. — Еда скоро станет чрезвычайно важным делом. Как тебе известно, сахар и мука уже распределяются по карточкам. Мы могли бы выращивать капусту на этом клочке земли.

— Еда, конечно, очень важное дело, однако я пока не понимаю, какое отношение к победе в войне имеет капуста, — мрачно произнес Ларри.

— Капуста — это только начало. Я так считаю, поскольку то, что не успеют съесть, следует превратить в квашеную капусту, которую можно есть всю зиму. На севере устраивают погреба для картошки, свеклы и тому подобного. Мы вот не можем, к сожалению, этого делать, поскольку у нас зимы не очень холодные… О, вот и кофе.

Несколько минут они пили ароматный напиток в полнейшем молчании. Затем его нарушил Ларри.

— Полагаю, после снятия урожая капусты на эти же грядки можно высаживать сладкий картофель, па, — нерешительно проговорил молодой человек. — И, безусловно, нет лучшей еды для человека и животного, чем ямс. Я не собираюсь напоминать тебе, что превосходное сено для мулов и молочных коров получается из виноградной зелени, и мы могли бы выпускать на поля парочку поросят, чтобы они рыли себе корешки, оставшиеся в земле.

— Превосходная мысль, — произнес Клайд, поставил чашку на стол и снова взял сигару, которую на какое-то время откладывал в сторону. — Послушай, Ларри, мог бы я когда-нибудь подумать, что следующей зимой мне стукнет восемьдесят четыре… если я доживу, конечно?

— Перестань, па, это всего лишь календарь! На самом деле ты здесь самый молодой человек из всех!

— Даже принимая во внимание, что я по-прежнему передвигаюсь сам и могу о себе позаботиться, восемьдесят три — это предостаточно, и мы с тобой оба это понимаем. Обычно, когда молодой человек отправляется на войну, вопрос заключается в том, останется ли он жив, вернется ли домой. Однако, когда на войну уходишь ты… В конце концов, мы не знаем, сколько времени продлится эта война, не правда ли? Да, провожая твою тетушку, мы ошиблись в прогнозах… Итак, вопрос в том, буду ли я еще здесь, когда ты вернешься. Однако, доживу я или нет до твоего возвращения с войны, я не могу больше нести на своих плечах ношу в виде двух плантаций.

— Мне бы следовало сказать «нет», па. Никто не ожидает этого от тебя. Но сейчас здесь так много слуг…

— Много слуг для того, чтобы выполнять мои распоряжения, когда я скажу, что мне нужно, это да, — согласился Клайд. — Но одно дело — сказанное, а другое — задуманное. То есть делать — это одно, но думать — другое. Пример тому то, что сейчас придумал ты. Я имею в виду твое предложение насчет сладкого картофеля. Возможно, ты и не осознаешь этого, но ведь практически это ты управлял плантациями все последнее лето, во время каникул. То одно предложение, то другое. Ну, как тогда, когда я заговорил о капусте: ты тут как тут со своим планом о сладком картофеле… А ведь это весьма полезно! И никто здесь не додумался бы до этого. И некому взять бразды правления в свои руки.

— Септим мог бы, если бы остался.

— И да, и нет, — вновь невозмутимо произнес Клайд. Он сразу заметил в голосе внука зависть. Септим Прюдхоум, смуглый рослый молодой акадианец, бывший смотритель в Синди Лу, при первой же возможности поспешил записаться в морской флот, а он, Ларри Винсент, находился по-прежнему здесь, на плантации Синди Лу! Дюмайн, этот пузатый человечек средних лет, занимающий ту же должность, что и Септим, только на Виктории, без колебаний заявил, что сомневается, был ли поступок Септима вызван только патриотическим рвением, ибо Септим встречался с одной девушкой, которая угрожала ему тем, что беременна от него, а ему она просто наскучила. Клайд рассуждал иначе. — Конечно же, Септим — человек образованный, ведь он изучал в университете агрономию или что-то в этом роде. К тому же он был превосходным первым помощником. Не знаю, каков он в роли лоцмана или капитана, а мне не нужно напоминать тебе, что мы нуждаемся в ком-нибудь, кто знает реку так же хорошо, как и плантации.

В этой ситуации нашелся еще один момент, который Ларри был вынужден признать чрезвычайно важным. Незадолго до войны в Европе была основана некая организация, известная под названием «Корпорация: коммерческие растворители». Она использовала мелассу[23], как и зерно, для начального брожения при производстве ацетона. И меласса из Луизианы, и вест-индская меласса были теперь приспособлены для изготовления боеприпасов на нескольких фабриках, стоящих рядом с верхними рукавами Миссисипи-ривер в Иллинойсе. Вест-Индскую мелассу доставляли океанскими судами в Новый Орлеан, там ее грузили на баржи (среди которых были и баржи, принадлежащие новой судоходной компании «C&L») и против течения привозили на фабрики по изготовлению боеприпасов вместе с мелассой из Луизианы. Никто, разумеется, не хотел принижать значение реки, но именно война помогала ей вновь возвратиться в качестве торговой артерии золотых дней ее славы.

— И капитан Бурже может помочь во всем этом, — продолжал Клайд, заметив, что Ларри задумался над последним его замечанием. — Честно говоря, он сейчас вполне способен управиться с этой частью шоу, если так можно выразиться. А сын Дюмайна Жорж знает достаточно, чтобы обеспечить мне остальную необходимую помощь, хотя ему всего семнадцать лет. Он поработает с тобой этим летом и кое-чему научится. Они не призовут тебя, пока тебе не исполнится двадцать один, а это произойдет в октябре. Мы к тому времени или чуть позднее приступим к помолу, а старик Дюмайн с Треджем присмотрит за сахарным заводом. В общем-то, люди, конечно, найдутся. Не скажу, что без тебя будет лучше… Но тебе виднее, как поступить. Больше не произнесу ни слова, чтобы удержать тебя, если после всего того, что я растолковал тебе, ты решишь, не дожидаясь двадцати одного года, записаться в добровольцы…

Ларри прокашлялся.

— Ты прав, па, не в первый раз и не в последний. Дадим-ка мы кайзеру Вильгельму облегченно вздохнуть, сообщив ему, что Ларри Винсент вступит в армию не раньше октября.

* * *
Задолго до рассвета промозглым ноябрьским утром Ларри прибыл к зданию суда в монастыре для призыва на военную службу, зарегистрировавшись двумя месяцами раньше и посетив доктора Дуссана, медэксперта призывников, засвидетельствовавшего, что он совершенно здоров.

Еще примерно двадцать военнообязанных из прихода Св. Джеймса явились в то же самое время к шерифу Дорнье, председателю местной призывной комиссии; Ларри был знаком с несколькими из них, вернее, с двумя, не считая Блайса Бержерона, его однокашника по Джефферсон-колледжу. Один из них был Трейси Диксон, высокий, довольно хилый юноша со светлыми волосами, чей отец работал чиновником в офисе колониальной сахароочистительной фабрики в Грейнмерси; а второй — Генри Лабурр, авторемонтник в гараже Лютчера. Трейси остался в Джефферсон-колледже на университетский курс и получил диплом бакалавра в предыдущем июне, закончив при этом курс морали и естественной философии. Генри, низенький, коренастый и уже носивший густые усы, чтобы казаться старше, был вынужден оставить учебу, после того как его отец, бригадир лесопилки, погиб при несчастном случае на работе. Генри начал работать, чтобы содержать многочисленную семью. Ларри знал, что Генри не очень рад, что его призвали; с другой стороны, он знал, что Генри и в голову не пришло бы попросить отсрочку или заявить, что он отказывается нести воинскую повинность по вполне уважительным причинам.

Ларри также был знаком с Тони Манджириано, симпатичным на вид парнем с вечно прилизанными волосами, который был известным дамским угодником и капитаном футбольной команды средней школы Лютчера. Его отец, весьма преуспевающий овощевод, посылал свою капусту, простую и цветную, лук и другие овощи на французский рынок в Новом Орлеане. Тони появился среди призывников в дорогом, прекрасно сшитом костюме, причем к зданию суда его привез отец в сверкающем семиместном туристском автомобиле. С Тони приехал преподаватель английского в средней школе Лютчера Флетчер Траммбулл — миниатюрный человечек лет тридцати, который носил пенсне, висящее на длинной золотой цепочке. Он был единственный из всей группы, кто выглядел испуганным — не изумленным, а именно страшно испуганным; когда он поднимал в присяге правую руку, она явно дрожала, а голос его все время срывался.

Следующий человек, приблизившийся к шерифу Дорнье, не вел себя так, словно очень испуган, но было очевидно его полное смятение, и вскоре выяснилась причина этого: он не понимал и не говорил по-английски, и шерифу Дорнье пришлось произнести для него клятву верности по-французски. Этот был очень низкого роста, с карими глазами, рыжими волосами и веснушчатым носом. Ларри, никогда не встречавший его прежде, вспомнил, что это мальчишка с фермы одного из виноградарей Вашерии. У него было на редкость симпатичное лицо, и он сразу понравился Ларри. За ним вышел еще один не говорящий по-английски угрюмый призывник, видимо, с границы графства. Неопрятный, нечесаный, одетый в рабочий джинсовый комбинезон. Ларри заметил еще одного субъекта, с виду очень тупого, щербатого, с бакенбардами, который, похоже, в сезон ловил креветок. Последний же призывник был настолько невыразительной внешности, что мог бы остаться незамеченным в любой толпе, если бы не его шарообразная голова, ничем не отличающаяся от пушечного ядра, и огромные торчащие уши. Ларри не смог определить ни рода его занятий, ни откуда он прибыл…

Когда все призывники произнесли присягу, шериф Дорнье повел их беспорядочной толпой от здания суда к железнодорожной станции. Эта процессия даже отдаленно не напоминала военного строя. Скоро должен был прибыть поезд, который ночью вышел из Хьюстона и теперь был использован для перевозки новобранцев в Новом Орлеане.

— Итак, вы, все, запомните одно, — говорил по дороге шериф. — Теперь вы в армии, как и будете в ней впредь. Вы сами вступили на доблестный путь генерала Бьюрегарда. Но если вы уже прошли по вашему Новому Орлеану, то теперь вам не сойти с этого пути, иначе вы станете дезертирами. Как только мы прибудем на станцию, я еще раз устрою перекличку и выдам каждому причитающийся билет.

Когда билеты были розданы, парни разошлись в разные стороны. Вскоре Тони был окружен домочадцами в составе всеми обожаемого маленького брата, черноокой красавицы сестры и отца, сердце которого явно разрывалось между гордостью за своего красивого мужчину, ребенка-сына, и болью неминуемого расставания. Мать Генри с трудом сдерживала слезы, но крепко сжимала в исколотых швейной иглою пальцах носовой платок, то и дело поднося его к носу и глазам. Всякий раз, когда Ларри смотрел на нее, у него в горле застревал горький комок. Взяв деда под руку, он отвел его как можно дальше от остальных.

— Мне так много хотелось сказать тебе, па, но почему-то слова застревают в горле, — начал он тихо.

— Не думай сейчас об этом, — быстро отозвался Клайд. Он стоял очень прямо, высоко держа голову и расправив плечи. — Если бы нам пришлось высказать друг другу все, что нам хочется, то никакого времени не хватило бы, дорогой.

— Знаю. Но почему-то мне очень хочется сказать тебе это. Я хочу сказать, что, не имея ни отца, ни матери, я имел и имею намного больше, чем любой из этих парней, у которых, насколько мне известно, есть родители. Я хочу сказать, как много ты значишь для меня, как много ты значишь… я хочу сказать…

— Послушай, Ларри, — перебил внука Клайд. — Ты — мужчина, который отправляется на войну, а я — непокладистый старый пройдоха, который не желает помирать, хотя его время давно уже настало. Так давай же и вести себя соответственно… если сумеем.

— Это ты-то непокладистый старый пройдоха? — выпалил Ларри. — Ты старый обманщик, вот ты кто! Но ты и еще кое-кто, ты для меня — и отец, и мать, и мы оба прекрасно знаем это! И вот сейчас ты дашь мне обещание, что будешь беречь себя, слышишь?! Чтобы никаких этих поездок верхом по полям в мороз, никаких ночных сидений в кабинете! У тебя ведь куча народу, чтобы делать все это за тебя! Тебе надо отдыхать.

— Скажи, пожалуйста, кто из нас уходит туда, где его могут подстрелить? Разве я? Это ты будешь подвергаться опасности. И это у тебя не будет возможности ни на минуту расслабиться. Я-то сделаю все, чтобы дотянуть до твоего возвращения, и единственное, чего мне хочется в этом бренном мире, — это передать тебе всю эту штуковину, что бы ты управлял ею и заботился обо всем, а я тем временем сидел бы на своей костлявой старой заднице и поглядывал бы на реку и баржи. Так что не задерживайся и поскорей побеждай в этой чертовой войне.

Вдали на рельсах замерцал свет и, разрезав утренний туман, осветил их лица, а потом послышался протяжный, скорбный гудок. Ларри проглотил в горле комок, но смог улыбнуться деду, когда пожимал его костлявые пальцы.

— Не важно, что случится, па, но знай, я всегда любил тебя больше всех на свете, — срывающимся голосом произнес он. Потом резко повернулся и медленно поднялся по ступенькам в вагон с сидячими местами.

Одновременно поднялись и остальные. Некоторые несли музыкальные инструменты — гитары, банджо, а один парень даже прихватил аккордеон; кое у кого имелись поношенные сумки-ранцы, только у Тони был красивый новенький чемодан. У одного из молодых людей пальто подозрительно вздулось на груди, и оттуда раздавалось приглушенное толстой тканью бульканье. Когда все поднялись в вагон, сигнальщик махнул фонариком, и поезд медленно пришел в движение. На горизонте уже занимался серый рассвет, но площадь за залитой светом платформой была еще погружена во тьму, и среди этой темноты решительными шагами шел Клайд. Плечи его опустились, а голова поникла. И он с радостью думал о том, что в Синди Лу его дожидается Наффи.

24

— Утро, а особенно раннее, — чертовски не то время, чтобы приезжать в такое место, как Новый Орлеан! — говорил Тони Манджириано. — Я слышал, они загребут нас прямо со станции и быстренько отведут в эти чертовы казармы.

— Тебе бы надо было оказаться с нами, чернокожий, — насмехался кто-то из группы, севшей в поезд в Батон-Руже. — В последнюю ночку мы здорово погудели. Именно здорово! А что мы вытворяли с девчонками! Не знаю, осталось ли во мне достаточно мужского начала, чтобы пройти армейскую проверку…

— Э, тебе не придется проходить проверку, пока они не пошлют тебя к Бьюрегарду, или в Хьюстон, или куда там еще. А к тому времени мы отъедимся, так что можешь не беспокоиться за свое «мужское начало», если у тебя там действительно что-нибудь есть.

— Ты-то не волнуйся за него, мы можем проверить это в любое время, когда пожелаешь.

— Ох, оставьте его лучше для немцев и, ради Бога, заткнитесь, мне спать охота.

Кто-то в конце вагона запел, а остальные подхватили:

Теперь ты в армии, друг,
Оставил дом, оставил плуг,
И никогда не станешь ты богат,
Теперь ты в армии, в армии, брат.
Ларри сидел, втиснувшись в сиденье из розового плюша, рядом с тем парнем, у которого огромные уши и шарообразная голова. Теперь этот новобранец добровольно просветил Ларри о своей персоне: его зовут Жюль Робине, он рабочий сахарного завода из Батон-Ружа, семья его живет на берегу близ Паолины, где все выращивают черный табак. Однако уйти из дома и поступить на сахарный завод он решил, соблазнившись огромными заработками, и ему ненавистна мысль поменять свой заработок на какие-то тридцать баксов в месяц. Ведь он экономил деньги, чтобы жениться. Субъект с бакенбардами, сидевший рядом и внимательно прислушивавшийся к их беседе, тоже решил поведать о себе: его вытащили из Манила-вилладж в бухте Баратария, где он отсиживался в надежде избежать призыва; однако власти разузнали о его местонахождении и прислали за ним представителя, чтобы привезти его в Сент-Джеймс. Судя по его словам, он последовал за чиновником без всяких протестов. И вообще, по-видимому, не стоило винить этого парня за попытку уклониться от службы, потому что его работа в рыболовецкой бригаде из Санто-Бахо была ненамного лучше, чем пребывание в армии. Кроме того, по его словам, когда у тебя есть деньги, ты всегда можешь как следует напиться в Мартле Гроув… Но раз уж угодил сюда, то о’кей, ладно, дайте же ему рассказать дальше…

* * *
Поезд, подрагивая на стыках рельсов, миновал Кеннер, потом — огромный овощной склад и через некоторое время подъехал к Карроллтону. Яркое солнце отбрасывало длинные тени на запад, когда вагоны прогрохотали мимо каких-то трущоб и остановились у кирпичного здания станции, на ступенях которой их ожидал дюжий сержант с выдающимся вперед подбородком и в ухарски заломленной фуражке. Он проорал диким голосом:

— Так, все сопливые вон туда — к тому посту!

За спиной Ларри послышался возмущенный ропот:

— Да что он о себе возомнил, этот придурок? Да содрать с него форму, и я, черт возьми, покажу, кому надо вытереть нос!

Однако эти слова были произнесены осторожным шепотом, и новобранцы послушно направились к указанному месту. Сержант поднял руку, призывая к вниманию.

— Слушайте меня, парни! — резко начал он. — Наверное, кое-кто из вас большие шишки в вашем городе. И раньше, наверное, вы указывали людям, что им делать. Но теперь вы в армии, и первое, что вам придется усвоить: вы должны выполнять то, что вам велят. Итак, зарубите себе это на носу! Снаружи вас ожидают грузовики. Они отвезут вас в казармы.

— Эй, а когда мы будем жрать? — раздался откуда-то из толпы язвительный голос.

— Сразу же отвечу. Есть будете, как только доберетесь до казарм.

— К черту еду, когда мы будем пить? — выкрикнул другой голос. За ним последовал хохот. Сейчас они шли по Рампант-стрит, а через дорогу было много забегаловок и магазинов, где торговали спиртным навынос.

Завтрак был обильным и на удивление вкусным. Перед новобранцами стояли блюда с ветчиной и яичницей, миски с овсянкой, кружки с кофе и хлеб с маслом.

— А знаете, неплохо, — заметил кто-то. — Я бы все время жрал такое.

— Лучше не налегай на кофе, — посоветовал один парень, который прежде говорил, что его совершенно не волнует, во сколько они доберутся до Нового Орлеана. — Мне сказали, что они туда подмешивают бром, чтобы некоторым образом повлиять на нашу «природу», а то, не ровен час, еще дезертируешь, после того как какое-то время побудешь в лагере.

— Да ну, по-моему, все это вранье! Ты вообще когда-нибудь думаешь о чем-нибудь еще, кроме своей «природы»?

— Кстати, это не самое плохое — думать о ней. Я просто передаю то, что мне сказали. По мне, так немножко брома просто отвлечет меня от разных мыслей…

— Эй, всем выходить и строиться! — неожиданно пролаял голос с порога. — Ну же, пошли, мошенники!

По этой команде все отправились на отдаленный участок, где им было приказано «погулять». Новобранцы начали бесцельно прохаживаться, собирая сигаретные окурки, спички, куски опавших листьев и тому подобное, а потом бросали это все в мусорные баки. Этим они занимались до обеда, после чего всех собрали гуртом, привели в помещение столовой и накормили жареной ягнятиной, зеленым горошком, отварным картофелем и кофе. Все это им принесли солдаты, служащие при столовой, и новобранцы за едой обсуждали ситуацию в общих чертах.

— По-моему, совсем неплохо! Знаешь, мне, кажется, начинают нравится эти армейские, раз у них даже есть люди, которые прислуживают тебе, когда ты жрешь…

— Как ты думаешь, нам разрешат сегодня вечером выйти в город? Я слышал…

— Ничего у тебя не выгорит, дружище. Сегодня вечером они отправят нас к Бьюрегарду…

И вправду после раннего ужина новобранцев сразу же посадили в поезд, на этот раз — в военный эшелон.

* * *
Поезд остановился в малонаселенной части Батон-Ружа, после чего направился к парому, на котором был перевезен через Миссисиппи под аккомпанемент хриплых пароходных гудков и при свете фонариков стрелочников. В вагоне стихли бодрые песни. В одной части резались в кости; в другой шли нескончаемые разговоры о различных проделках, то и дело сопровождаемые взрывами гомерического хохота. Ларри не стал присоединяться ни к одной из групп и где-то после Морганзы провалился в сон и проспал до рассвета, пока его не разбудил скрежет подпрыгивающих на стыках рельсов вагонов, когда поезд переводили на другой путь на сортировочной станции в Александрии, чтобы отправить дальше по семимильной ветке, заканчивающейся прямо в военном лагере Бьюрегарда. Солнце только начало подниматься, когда поезд окончательно остановился, и тут же проревели команды: «Всем выходить! Да поживей, вы теперь в армии!» Парни тут же повскакивали со своих коек. Их выстроили в четыре шеренги, они стояли, переминаясь с ноги на ногу, чувствуя себя весьма смущенно даже среди своих. Новый сержант — высокий широкоплечий мужчина с плоским животом и покрытым шрамами лицом — волком смотрел на новоприбывших. Поля его шляпы были настолько жесткими, что казалось, они сделаны из металла; манжеты и кокетка на рубахе из саржи были отутюжены до тонкости лезвия бритвы, парусиновые штаны отдраены почти до белизны. Голос звучал хрипло и резко:

— …Когда я вижу шайку таких неопрятных мошенников, разве могу я ожидать, что из такого дерьма получатся солдаты?! Молчать! Прекратить разговорчики в строю! Теперь вы, мошенники, будете слушать только меня, иначе заставлю чистить сортир! Нельзя пытаться научить вас чему-то, если вы не знаете, где у вас право, а где лево. Поэтому будете брать пример с меня!

И вот неуклюжие шеренги новобранцев потянулись к деревянному строению, где за длинными, сбитыми из досок столами сидели множество клерков. Там новобранцев занесли в списки, выдали каждому бумаги и провели к двери в дальнем конце здания, где их разделили на группы поменьше, которые, в свою очередь, направили к другим группам, находящимся на улице и называющимся, как вскоре узнал Ларри, ожидающие назначения. Их группами по восемь человек прикрепили к пирамидальной формы палаткам, стоящим рядами на улице, и сказали, чтобы они разложили свои пожитки на стальных койках, находящихся внутри; а потом, спустя несколько минут, их снова вызвали, выстроили и повели к складу, где выдали по котелку и ложке и дали указания по их использованию. После этого с жестяной миской в одной руке, а в другой — с кружкой, ножом, вилкой и ложкой, они выстроились в длинную очередь за завтраком, который и был съеден с небывалой скоростью. Как только завтрак закончился, их снова отвели к соответствующим палаткам лишь для того, чтобы тут же они промаршировали к голому, напоминающему туннель зданию, где их подвергли тщательному физическому осмотру.

— Вдохнуть, выдохнуть! Отставить левую ногу назад. Так. Теперь правую. Все прекрасно! Пошел! — раздавались отрывистые команды.

Потом последовали проверка зрения и слуха, быстрый осмотр зубов. Потом пальцами потыкали в паху, и снова приказ:

— А теперь нагнуться и раздвинуть ягодицы!

По мере того как шеренга продвигалась, происходил некоторый отбор: одна группа с больными зубами, другая (получившая голубые талончики) — с венерическими заболеваниями, третью же отправили прямо на исходную точку. Между рядами новобранцев и выходом из помещения, к которому упорно продвигалась шеренга, стояли санитары, очевидно, в радостном предвкушении момента, когда они смогут наброситься на свои злополучные жертвы. Один из них крепко схватил Ларри за левую руку и провел на ней две вертикальные линии иголкой, предварительно опущенной на стеклышко, где находилась вакцина от оспы; второй санитар схватил его за правую руку и, оттянув кожу прямо под плечом, ловко вонзил в ткань шприц с подкожным впрыскиванием.

— А теперь выходи и одевайся, Худой! — приказал капрал с усталым лицом. — Да одевайся как следует, поскольку теперь уже долго ты не наденешь гражданского. Поживее! Теперь ты в армии!

Ларри вернулся к скамейке, на которой оставил свою одежду, и попытался одеться побыстрее, но без особого успеха, поскольку, одеваясь, ощутил странное чувство полного смятения. Когда его группа собралась снова, он заметил, что отсутствуют несколько человек: совсем молодой парнишка, игравший на аккордеоне, и угрюмый малый с отвисшими губами, не говоривший по-английски. Да, этих двоих не было, когда все маршировали по направлению к зданию квартирмейстера, где они выстроились у стойки и получили разные предметы одежды: хлопчатобумажные носки, длинные трусы, нижние майки с рукавами, бриджи, рубашки цвета хаки, блузу, шляпу, ленту на шляпу из голубого шнура, тканый ремень, хлопчатобумажную ткань, синие казарменные мешки и три пары башмаков, одна из которых была подбита гвоздями. Как только они вернулись в свои палатки, им приказали переодеться.

Они были уже в форме, когда свирепый свист сержанта снова призвал их построиться перед палатками.

— Отлично, парни! — рявкнул он. — Здесь вы пробудете пару недель и будете ожидать назначения, а пока вам вколют третий укол, против тифа. Теперь слушайте меня внимательно. На соседней улице есть группа, которая считает, что они там что-то из себя представляют, и они прислали записку, что у них есть несколько хороших боксеров. Те из вас, кто разбирается в этом деле, пусть после обеда подойдут ко мне и назовут имя…

Речь сержанта была прервана металлическим грохотом — это один из парней, которого Ларри раньше не замечал, рухнул без сознания на землю. Его котелок со всем содержимым валялся в пыли.

— Отлично, отлично, — проскрежетал сержант. — Те, кто с ним в одной палатке, ну-ка отнесите его и положите на койку. Это всего-навсего укол от тифа, не волнуйтесь… Через несколько часов он будет как новенький. Эй, а вы, остальные, кончайте лыбиться! Вы тоже можете оказаться на его месте, и если не с первого раза, то со второго или с третьего укола. А теперь о койках. Чтобы они всегда находились в полном порядке, были заправлены и все такое прочее. И еще: от каждой палатки выбирается человек, который должен по утрам разжигать печку. Будете делать это поочередно. Остальные подробности потом!

Еще несколько раз во время этой своеобразной лекции раздавались металлические удары, прерывавшие речь сержанта. Наконец он проговорил:

— А теперь, ради Христа, следите за тем, чтобы стоять прямо, и на-а-лево! Мы отправляемся жрать. На-а-алево!

Первых два укола не беспокоили Ларри, но после третьего он ощутил внезапную тошноту и примерно час пролежал на своей койке. Его довольно сильно мутило, однако, в основном, физически он чувствовал себя превосходно и быстро привык к рутинной жизни в лагере. Тем не менее его ужаснула форма, выбранная небрежно и наугад, и поэтому он нанес несколько визитов к портному лагеря, прежде чем полностью удовлетворился своим внешним видом. В общем, чувствовал себя Ларри неплохо, если не считать нескольких приступов сильной зависти к другим парням, получавшим из дома посылки со всяким добром и другими подарками. Ему писали только два человека: Клайд и отец Легран, а единственным человеком, приславшим ему небольшие подарки, была миссис Сердж. Впервые в жизни он осознал, что такое не иметь любимой девушки.

Эта небольшая и периодическая неудовлетворенность тем не менее никоим образом не мешала его рвению и расторопности, с которыми Ларри выполнял все, чего от него требовали, а часто даже и более того; случалось, его спокойное поведение и понятливость вызывали скупую похвалу сержанта, возглавляющего их группу. А когда Ларри предложил свои услуги, сказав, что мог бы управляться с мулами, запряженными в артиллерийские орудия, поскольку на Виктории и Синди Лу у него имелся опыт обращения с этими животными, сержант от души посоветовал ему:

— А теперь слушай меня, Худой. Если ты и вправду неудержимо жаждешь стать нянькой этим мулам, то скажи парням из твоей новой части, что ты пел в церковном хоре, торговал галантерейными товарами или был булочником. Тогда они и припишут тебя к ветеринарам. Скажи им, что возился с мулами всю жизнь, и они назначат тебя писарем или помощником зубного врача.

— Но почему? — искренне удивился Ларри.

— Не знаю. Тут армия. Здесь, в общем-то, нет ни одного надежного правила, кроме как держать рот закрытым, кишечник — открытым и никогда ни на что не подписываться добровольно.

Через день после этого разговора Ларри перевели в роту М 156-го пехотного полка. И потекли четыре месяца тяжелейшей муштры. Каждый день начинался с физзарядки — гимнастических упражнений, в которых со временем стало участвовать и ружье. Когда они подошли к этапу тренировочной батальонной маршировки, Ларри стал капралом. А пока — бесконечная тренировка с ружьем и учения, связанные с рытьем окопов и строительством всевозможных видов укреплений, в том числе укрепление бруствера при помощи скрученных вместе ивовых ветвей. Еще были ходьба на месте и установка пулемета в узких окопах. Этому Ларри учили французский лейтенант, показывающий, как обращаться с пулеметом, разработанным на базе системы французского кавалерийского карабина, и английский главный сержант, инструктор по штыковому бою, который также учил новобранцев пользоваться противогазами. В общем-то, Ларри нравились все эти учения, даже доставляли ему удовольствие, если не считать штыкового боя, по какой-то причине раздражавшего и утомлявшего его. Он не мог объяснить, почему бесконечное повторение выпадов, парирований, бросков вперед и внезапных уколов стало для него чуть ли не жестокой пыткой. Однако он выполнял все приказы беспрекословно, хотя это ни в малейшей степени не избавило его от наставлений англичанина, посылавшего его сражаться с шестифутовым цилиндром из туго скрученных веток, подвешенным к специальному крестообразному каркасу. Его надо было изо всех сил колоть штыком, при этом яростно приговаривая нечто типа: «У, чертов сукин сын, проклятый ублюдок! Я пропорю тебе твое вонючее брюхо!» Англичанину каким-то образом удавалось внушить каждому новобранцу, что этот пучок веток сначала изнасиловал его сестру, а потом проткнул ей живот ножом.

Ларри был благодарен Господу, когда узнал, что больше не услышит всего этого, ибо однажды после обеда роте М было приказано построиться, развернуться, немного промаршировать налево и прийти на специальную площадку-полигон, где их стали обучать бросанию гранат. Инструкторы учили их, что, например, гранату нельзя бросать, как бейсбольный мяч. Еще нельзя резко выворачивать запястье, иначе очень скоро рука бросающего выйдет из строя. Движение должно быть округлым и широким, вот в чем состоит весь фокус, учил их инструктор — шотландец в юбке. Один раз вышло — дальше пойдет легко. Однако у некоторых так и не получился этот ловкий прием: они никак не могли позабыть о технике бросания мяча, усвоенной с детства, и презрительно комментировали движение, демонстрируемое инструктором: «Словно девчонка, бросающая мячик!»

И вот настал день, когда ребята кидали настоящие гранаты. Они разрывались за восточным бруствером, защищающим площадку от осколков. Вдруг воздух прорезал леденящий душу, пронзительный вопль, и все инстинктивно бросились на крик.

— Рота, стой! — заорал лейтенант. — Немедленно в строй! Кто сделает еще шаг, пристрелю! Сержант, возьмите группу из четырех человек и выясните, что произошло, не нужна ли помощь с нашей стороны.

Сержант вызвал к себе Худого, Уайти, Теда и Сэма. «Парами, бе-е-е-гом!» На бегу Ларри увидел мотоцикл, ревущий на том участке, где разорвалась граната. Пока они приближались к месту происшествия, послышался вой сирены «скорой помощи». Однако с земли были подняты лишь какие-то разорванные куски, по которым нельзя было определить, частями чего они являются.

— Это капитан Фосс, — объяснял испуганный капрал. — Он хотел показать бросок одному из парней, приказал идти вперед и бросить гранату. Рука у парня занемела, была напряжена, бросая, он ударился рукой о заднюю часть траншеи… и выронил гранату. Когда граната падала, выскочила чека. Капитан бросилсячерез траншею, ногой оттолкнул парня так, что тот отлетел на дюжину футов, и упал на гранату, прикрыв ее собой… И вот… От него почти ничего не осталось. Поверьте, этот парень знал свое дело… Эх, какой парень…

Глаза капрала внезапно повлажнели, и из них потекли слезы. С искаженным от горя лицом он быстро удалился.

— Пошли, парни, — проговорил сержант. — Надо возвращаться. Тут мы уже ничем не поможем.

Ларри, волоча ноги по земле, присоединился к остальным. Этот несчастный случай, превративший лучшего офицера лагеря в груду кровавых ошметок, с потрясающей внезапностью вселил в Ларри жуткую мысль о том, что война — это ад, кошмар и грязь, что ежесекундно солдат рискует жизнью и что сам он теперь тоже солдат. Раньше он еще не осознавал всего этого настолько отчетливо. И его нынешняя тренировка, муштра, иногда утомительная, иногда вселяющая бодрость и отвагу, не что иное, как приготовление к тому, чтобы лицом к лицу столкнуться со смертельной опасностью, муками, агонией и внезапной гибелью. От осознания этого Ларри пришел в ужас. Сейчас он совершенно трезво оценивал свое нынешнее положение.

Но, поскольку Ларри был молод, здоров и полон сил, поскольку он много работал и крепко спал, в конце концов ему удалось справиться с подавленностью, вызванной трагической смертью капитана Фосса. И Ларри спокойно продолжал свою повседневную жизнь в лагере. Однако он испытывал глубокое сострадание к неуклюжему новобранцу, так неудачно выронившему гранату. Похоже, бедняга готов был разорвать себя на куски. Ларри подумал, что сейчас даже отцу Каллагану будет очень трудно возвращать этого мальчишку к нормальному мировосприятию.

А отец Каллаган (помимо капитана Фосса) был еще одним человеком, которым Ларри восхищался с самого начала пребывания в лагере. До чего удивительный этот священник, размышлял Ларри. Истинный солдат креста! Мощный мужчина с телосложением борца, он понимал, что с ребятами, похоже, нельзя разговаривать без ругательств, он время от времени устраивал турниры по боксу, футбольные матчи и тому подобное, но все же, несмотря на свою суровость, он был буквально нежен, как женщина, по отношению к парням, оказавшимся в госпитале с долгой мучительной «испанкой». И Ларри знал еще кое-что. Он услышал эту историю от рядового Натана Фридберга. Фридберг, гравер с Хелстэд-стрит, сумел все-таки добраться до Нового Орлеана, где нашел работу по своему ремеслу. Он был до того талантлив, что сумел, к примеру, вырезать на серебряной чайной ложечке собор Св. Луиса, однако имел грешок — похваляться своим незаурядным мастерством. И в результате, когда на нескольких ложечках в офицерской столовой обнаружили весьма искусное изображение сортира, то военной полиции не понадобилось много времени, чтобы отыскать виновного; прошло немного времени, как его бросили на гауптвахту, чтобы он обдумал там «на досуге», каково это — злонамеренно портить государственное имущество. Но отец Каллаган, знавший, что приговор пришелся на высокие церковные праздники еврейского календаря, угрожающе предостерег высокое начальство, напомнив о чистилище, и, хотя его слова сопровождались этакой теплой ирландской усмешкой, это обеспечило Фридбергу освобождение из тюремной камеры, и он смог присутствовать на служении Йом Кипура в александрийском храме.

Ларри не знал ни одного офицера, ни одного католика, который был бы так же эрудирован. Наверное, исключение составлял лишь Фрэнк Уоддилл, главный сержант, имя которого уже было внесено в список на повышение до звания лейтенанта. Ларри встречался с Фрэнком в Тулане; частенько не очень холодными зимними вечерами они прогуливались по Уолнут-стрит[24], доходили до берега реки и сидели в открытой таверне за кружками пива. Фрэнк специализировался в области исследований, касающихся эхолокации, и всегда искал человека, который слушал бы его рассуждения о любимом предмете.

Постепенно Фрэнк возбудил интерес Ларри, и вскоре они стали близкими друзьями; ходить в таверну теперь стало у них в некотором роде традицией. Там они пили пиво и рассуждали насчет исследований в области эхолокации. А потом на какое-то время потеряли контакт друг с другом, правда, не утратив при этом взаимного дружеского чувства. И Ларри очень обрадовался, когда вновь встретился с Фрэнком в лагере. Он надеялся, что, даже став офицерами с крагами из кордовской кожи и золотой тесьмой, вплетенной в шляпу, они все же выкроят время для долгих бесед по вечерам; Фрэнк горячо и с радостью принял приглашение Ларри посетить после войны Синди Лу и вместе поразмыслить, как можно модернизировать сахарный завод на Виктории.

К концу периода обучения Ларри (он уже стал старшим сержантом роты) вместе с остальными новобранцами имел право по вечерам покидать лагерь в любой день, когда им хотелось, при условии, что они перед отбоем будут возвращаться в казармы для поверки.

Иногда они уходили пораньше, чтобы поужинать «У грека» — в небольшом ресторанчике, расположенном прямо через дорогу от городской ратуши, в двух кварталах от Ред-ривер-бридж. А иной раз они просто слонялись небольшими компаниями по улицам или ходили на танцы в клуб под названием «Лось». Большинство сержантов из роты Ларри были старше его и уже женаты, их жены жили в комнатах у «Алека»; эти женатые парни оставляли своих приятелей сразу же, как только добирались до города. Остальные же не посещали группами публичных домов, и никто из них не говорил остальным: «Ладно, к вечеру вернусь на построение». Хотя, если все же кого-то встречали на углу Второй и Мюррей-стрит, когда тот ловил какую-нибудь развалюху, чтобы добраться до лагеря, то все прекрасно понимали, что парень побывал у женщины. Но почти никто никогда не хвалился своими похождениями, не говорил, глупо ухмыляясь, что-то вроде: «Ну, это было весьма недурно, и оно того стоило». Тем не менее все же случилась одна история, которую передавали из уст в уста: один школьный учитель, на первый взгляд казавшийся воплощением чопорности и аккуратизма, на удивление радостно отозвался на попытки завязать дружбу со стороны одного из новобранцев, хотя и не ожидал, что все будет воспринято настолько серьезно. Когда он покидал лагерь, его «возлюбленная» изумила его еще больше, преподнеся ему в качестве прощального подарка Новый завет. За первым кавалером последовал другой, который с не меньшим изумлением получил от «нее» точно такой же прощальный подарок. О происшедшем заговорили, но потом все постепенно утихло, в том числе и изумление. Но Новые заветы почтительно сохранялись…

Устав лагеря позволял к тому времени отпуска к «У Алекса», и мужчины, навещавшие своих жен, уже не походили невесть на что, когда карабкались в кузова грузовиков, отправлявшихся до станции Новый Орлеан. Сколько же времени прошло, думал Ларри. Четыре месяца? Пять? Да, сэр, скоро будет пять. Тем временем по лагерю поползли слухи, что в недалеком будущем 156-й собираются перевести в лагерь Дикс, а уже оттуда — за границу. Большинство знакомых Ларри получали отпуска, чтобы повидаться со своими семьями. Ему сказали, что разрешат это сделать на следующей неделе, и теперь он не думал больше ни о чем, кроме как о своей поездке в Синди Лу, где вновь встретится с дедом.

Однажды вечером Ларри и его первый сержант Пит Споффорд, а также полковой старшина 114-го инженерного полка Джек О’Бэрн отправились в отель «Бентли» в Александрии на обед. Ресторан отеля славился своим обслуживанием и великолепной кухней, а Джек О’Бэрн был в дружеских отношениях с одним официантом-ирландцем. Они были знакомы по Новому Орлеану. И всякий раз, когда Джек собирался что-нибудь «обмыть», для него накрывали любой столик по его желанию — очевидно, так повелось еще с домашних времен, поскольку никто из приглашенных ни разу не видел, как оплачивались подобные пирушки.

Так что трое сержантов, сидя в огромном красивом зале ресторана, наслаждались утками, устрицами, малиновым мороженым и кофе, а после, наевшиеся до отвала и довольные, разгуливали по городскому парку, пока не настало время найти какой-нибудь драндулет, который отвез бы их обратно в лагерь.

— Да, наверное, последний раз мы выбрались вот так… — заметил Ларри, когда они тряслись на ухабах. — У меня отпуск на следующей неделе, а потом…

— У меня для тебя плохая новость, Худой, — прервал его Споффорд. — Не хотел я портить тебе вечер, поэтому не сказал об этом до ужина, но теперь, когда мы едем обратно в лагерь, ты можешь узнать об этом. Тебе не предоставили отпуска.

— Не предоставили?

— Угу. И ты не отправляешься с частью в Дикс. У меня есть для тебя приказ: отправляться в лагерь Мэрритта в Нью-Джерси в качестве курсанта военного училища для подготовки в офицеры. Но это всего лишь военная база, так что ты не проторчишь там долго, Худой. Они отправят тебя пинком под зад прямо в прекрасную Францию, чтобы завершить курсы… И если ты когда-нибудь найдешь там подходящую девушку, то ты просто обязан эти курсы там закончить.

Книга четвертая Весна 1918 — осень 1927

25 При деньгах и благополучии

На борту корабля

Пятница, 26 апреля 1918



Дорогой па!

Пишу это письмо, находясь где-то у берегов Испании. Мы ожидаем прибытия в порт ночью или завтра утром. Не уверен, что нам позволено писать, на каком корабле мы идем, но это большой пассажирский пароход, очень комфортабельный. Нам повезло, что мы плывем во втором классе, то есть у нас есть каюты. Океан прекрасен и удивителен, я наслаждаюсь каждой минутой этого путешествия, и, честно говоря, мне бы хотелось плыть еще неделю. Мы вышли в море 16-го около полуночи. Тут примерно (в этом месте письма небольшая прямоугольная дырка, наверняка сделанная цензором) войсковых частей, не считая пары сотен врачей и медсестер Красного Креста. Мы ничего не делаем, если не считать гимнастических упражнений, а остальное время предоставлены сами себе. Вся команда корабля — французы, так что у нас теперь неплохая разговорная практика на этом языке. Я обнаружил, что весьма неплохо изъясняюсь, так что в будущем у меня не будет никаких трудностей с французским и я наверняка сделаю успехи. ОТЛ[25] из Оуглторпа[26]а все они южане — отличные ребята, так что, полагаю, если мы и дальше останемся вместе, будет очень здорово. Но, что бы там ни было, я знаю, что всегда буду рад, если у меня окажется возможность выбора, куда отправляться. Здесь, на борту, мы получаем очень мало известий и понятия не имеем, что делается на фронтах, но, вероятно, узнаем об этом, как только сойдем на берег. Будучи в Мэрритте, я ничего не слышал о тебе и удивляюсь почему? Здесь нам не разрешали целый день до вчерашнего утра подниматься на палубу, и было очень противно и неспокойно сидеть и дожидаться ночи, когда наконец можно выйти на свежий воздух и немного поразмяться. Все сейчас довольно взвинчены и, наверное, такими и останутся, пока наконец мы не уберемся из этой зоны. Тут постоянно наблюдают за всем происходящим дозорные, а пулеметчики всегда наготове.


Чуть позднее.


С тех пор как я начал это письмо, мы уже довольно близко подошли к земле, и вода сейчас не синяя, а зеленая. Мы угодили в сплошную пелену тумана, но нам объяснили, что это совершенно естественно, когда находишься рядом с берегом. Буквально спустя несколько секунд раздался свисток, а потом еще три, что означало сигнал покинуть корабль. Эти свистки напугали многих пассажиров, и они засуетились, причем очень быстро, хотя я не видел ни одного солдата, который спрыгнул бы с корабля. Вскоре напишу тебе снова и расскажу в письме все поподробнее (что смогу). А пока, пожалуйста, па, за меня не беспокойся, поскольку все прекрасно.

Твой любящий внук Ларри


Кадет Лоуренс Кэри Винсент

Артиллерийская тренировочная школа офицеров

Американские экспедиционные войска

Франция


28 апреля 1918


Дорогой па!

Мы прибыли в демаркационный лагерь (прямоугольная дырочка, очевидно, сделанная цензором) в 23.30. В док мы вошли в 19.30, а после состоялась четырехчасовая поездка вверх по реке, названия которой я сообщить тебе не могу по вполне понятным причинам. Мы шли через самую красивую местность, какую я видел когда-либо в жизни, и нам сказали, что там, куда мы направляемся, будет так же восхитительно. В самом деле, поездка по реке была весьма впечатляющей, я никогда не забуду этого. Все мы сошли на берег в прекрасном расположении духа. Местность удивительно опрятная, зеленая и очень напоминает хорошо ухоженный парк. Сойдя на берег, мы прошли примерно пять миль до лагеря, а после двухнедельной военной подготовки при полной выкладке это был довольно трудный переход. Люди, встречающиеся там, настроены очень патриотически, все так и норовят поговорить с нами. И ужасно смешно наблюдать, как они стараются завести разговор. Мы не знаем, сколько времени пробудем здесь перед отправкой в школу, но, наверное, это продлится не очень-то долго. Тут мы разговаривали с несколькими парнями, только что вернувшимися с фронта — тоже французские сержанты, — судя по их словам, немцы очень скоро зауважали янки, как они нас там называют (поначалу мне и другим парням с Юга это показалось смешным и нелепым, но вскоре мы тоже стали употреблять это слово). Также все поговаривают, что конец войны уже не за горами, и я надеюсь, что до ее окончания останусь целым и невредимым. Казармы у нас здесь неплохие, но, конечно, не такие, как у Бьюрегарда. Нам придется пройти сорокавосьмичасовой карантин, но, как только он кончится, я обязательно найду возможность, чтобы как следует осмотреть все вокруг. Нам жутко интересно и весело наблюдать за местными. Тут в деревне у всех малюсенькие двухколесные тележки, в нее забирается целая семья, а тащит тележку крошечный ослик, величиной не больше новорожденного жеребенка. Я видел, как одна семья остановилась, чтобы поболтать с солдатами, а ослик тем временем сидел на задних ножках и ждал, когда закончится разговор. Очень скоро, па, я напишу тебе опять.

С преогромной любовью

Ларри


18 мая 1918 г.


Дорогой па!

Наконец-то после полутора дней тренировки мы в среду прибыли в школу. Рейд был очень утомительным, поскольку было очень много народу и всю ночь мы не спали, однако, несмотря на все это, я получил огромное удовольствие от обзора местности. Мы приступили к работе уже на следующее утро и очень обрадовались этому, поскольку почти месяц ничем не занимались, кроме монотонного ничегонеделания. Эта жизнь принесла некоторые изменения: обращение с нами намного лучше, как и всевозможные бытовые удобства. Это даже нельзя сравнить с тем, что было прежде. К тому же к нам относятся как к мужчинам, а не как к желторотым мальчишкам. Казармы очень большие и просторные, они выстроены вокруг плаца, а стены их сделаны из камня. В комнатах, которые мы занимаем, находятся от четырех до восьми человек. Там стоят столы, стулья, тумбочки для белья, умывальники. Комнаты убирают служанки. Еда — превосходная: различные супы, разнообразные овощи и прочие блюда. Кстати, все блюда подают официантки. Работа такого же рода, что и у Бьюрегарда, но более тщательная и с более опытными инструкторами. Только что я вернулся из поездки верхом. У нас есть для этого французский инструктор. Он прекрасно знает правила верховой езды. Местность вокруг просто сказочной красоты, климат мягкий, приятный. Сейчас, мне кажется, установилась самая теплая погода с тех пор, как мы сюда прибыли. Мы ожидаем, что пройдем здесь нужную подготовку, на что понадобится примерно три месяца, а потом отправимся на фронт. Уже несколько недель я не слышал никаких новостей о войне, так что очень мало знаю о том, что там происходит. Пока я не получил ни единого письма, хотя некоторые парни уже получили. Я не видел никого из знакомых, но ожидаю встретиться с ними в любое время, поскольку несколько парней здесь уже встретились с теми, кого знали. Напиши мне, если кто-нибудь будет переправлен сюда от Бьюрегарда. И, пожалуйста, пиши как можно чаще. Я до смерти жду известий от тебя.

С любовью

Ларри


Кадет Л.К. Винсент

АП[27] 718.SAS

Американские экспедиционные войска

Франция. 26 мая 1918


Дорогой па.

Интересно, получил ли ты мои письма? От тебя нет ни весточки. Сейчас дневной почтой пришли письма, и двое парней из моей комнаты получили письма, а я — нет. Вот не везет! Некоторое время назад мы поменялись комнатами, и теперь я живу с двумя парнями из Вермонта. У нас регулярный распорядок дня, учеба и тренировки с семи утра до половины шестого вечера. Ужинаем мы в половине седьмого, иногда это происходит по нашему желанию и в половине десятого. Здесь мы не имеем возможности покидать лагерь по субботам, как делали это в Штатах. Лишь по воскресеньям можно лечь на час позже, и мы иногда пьем пиво. Но все-таки выйти нельзя, поэтому я не могу отсутствовать всю ночь, иначе я обязательно съездил бы в Монтерегард. Но сейчас об этом, разумеется, не может быть и речи. Тем не менее кое-кому удается вырваться в деревню, что в восьми милях отсюда. Там есть замечательный ресторанчик, который держат две сестры. И прекрасный вид с веранды — иногда мы сидим, смотрим на реку и едим, едим, едим.

На День поминовения[28] нам дали выходной, и я решил провести его, гуляя по местности. Вчера, когда закончилась полевая подготовка, я видел крестьян, убирающих свой первый урожай люцерны. Какой стоял запах! Чудо! И еще тут есть одна великая вещь — это искусство верховой езды! У меня две прекрасные лошади и чудесные инструкторы! Пока мне удается совершенствоваться в езде. Пиши как можно чаще и подробнее.

Твой любящий внук

Ларри


9 июня 1918


Дорогой па.

Вчера получил твое письмо, которое ты написал 10 мая. Это первое письмо, и оно такое долгожданное, хотя ты в нем и пишешь, что наконец начался паводок и можно начинать грузить гравий на Профит-Айленд, — от этого тоска по дому становится невыносимой! А у нас все тренировки да тренировки! На этой неделе мы впервые вышли за пределы лагеря, где стреляли и наблюдали за стрельбой из французских семидесятипятикалибровок. Это довольно неплохое и небольшое оружие, лучше, чем наша трехдюймовка. Думаю, прямо отсюда мы отправимся на фронт. У меня создалось такое впечатление, что союзники ожидают нас, чтобы получить перевес в артиллерии еще до того, как начнется мощное наступление, а потом все встанет на свои места.

В четверг, 30-го — День поминовения на Севере, — у нас опять был выходной и все американские солдаты с французами отправились на кладбище украшать солдатские могилы. Наверное, туда пришли около тысячи солдат, и все выглядело очень торжественно и впечатляюще. Примерно сто пятьдесят человек несли американские флаги, а еще сотня шли с букетами цветов. Подойдя к кладбищу, мы выстроились каре вокруг сектора, где находились солдатские могилы, и один французский генерал и офицер, командующий нами — подполковник, — произнесли короткие речи. Затем заиграл оркестр, люди с флагами подошли к могилам, постояли какое-то время подле могил, а потом в каждую воткнули по флагу. После вышли люди с цветами и проделали то же самое. Там была только одна американская могила, и французы всю ее украсили цветами. Французы из города были очень растроганы и довольны всей этой церемонией.

Ну что ж, дела идут хорошо, только на улице заметно похолодало да еще во время езды верхом получил пару ссадин. А так все со мной в полнейшем порядке.

Со всей любовью

Ларри


21 июля 1918


Дорогой па!

Теперь я лейтенант! В пятницу была комиссия, а сегодня я буквально расцвел всеми своими регалиями! Через неделю мы завершаем курсы, так что это письмо ты получишь, когда я буду где-то во Франции, но уже в другом месте, а может быть, даже в Италии. Не знаю сам. Военные новости сейчас довольно ободряют и вселяют храбрость, я предвкушаю крупное наступление. Сегодня я отправляюсь на ужин в одну французскую семью по фамилии Детайн, где, разумеется, будет восхитительный стол. Я уже имел честь отобедать у них ранее, и мать с дочерью оказались просто удивительными поварихами.

До завтра придется разобраться с двумя проблемами, так что сейчас кончаю письмо, чтобы заняться ими. Как только узнаю о своем местонахождении после училища, обязательно дам об этом знать в следующем письме, которое, безусловно, будет написано очень скоро. И ни в коем случае не беспокойся, со мной все отлично. Я совершенно уверен, что мы встретимся в самом скором времени.

Твой любящий внук

Ларри


Лей-нт Л.K. Винсент

Батарея Е, 113 П.А.[29]

Бригада 155

АЭВ[30], Франция


13 сентября 1918


Дорогой па!

Последних несколько дней мы все были очень заняты приготовлениями к отправлению. Очень сложная работа — все упаковать, связать и погрузить, чтобы в любую минуту мы смогли высадиться из поезда на дорогу. А все надо делать быстро, поскольку не исключена возможность, что поезд именно в эту минуту окажется под обстрелом. Я знаю, куда мы направляемся, однако могу лишь сказать, что начали крупное наступление и обязаны прибыть на место, когда оно будет в разгаре. Уезжаем мы в воскресенье, 15-го, в восемь утра, и примерно три дня будем находиться в поезде. Эта бригада — часть 80-й дивизии, так что вполне возможно, что тебе удастся следить за нашими передвижениями по газетам.

Прости, что письмо выходит такое бессвязное, но меня все время прерывают, и приходится писать его второпях, поскольку мне еще нужно время написать во Францию Детайнам и поблагодарить их за любезное приглашение провести с ними время, когда я отправлюсь в небольшой отпуск. Мне очень сильно хочется этого, поэтому, наверное, придется повременить с посещением Монтерегарда. Спокойной ночи, па!

С огромной любовью,

Ларри


14 октября 1918


Дорогой па!

Мои последних два письма были очень короткими, поэтому сегодня ночью постараюсь, чтобы мое письмо было по возможности интереснее и подробнее. Именно сегодня ночью небольшое, временное затишье, вот я и займусь письмом к тебе. Начну с того, что сижу я в небольшом углублении в земле, которое, правда, достаточно просторно, чтобы можно было лечь. Глубина примерно два фута. Оно прекрасно защищает от осколков. Знаешь, я не принимал ванну с 14-го сентября и не переодевался примерно с 20-го. Четыре дня я не мыл рук и не причесывался. Последние два дня довольно тепло, чтобы все же попытаться соскрести с себя грязь, и я уже несколько раз был близок к тому, чтобы предстать перед снарядами фрицев обнаженным и элегантным. Ну, чтобы немного поведать тебе, чем мы тут занимаемся, скажу: мы передвигаемся по позиции все ближе и ближе к врагу, а позиция находится примерно в трех тысячах ярдах от него. Мы рассчитываем за ночь туда добраться. Потом понадобится еще пара дней, чтобы помочь нашим пехотинцам удержать линию обороны, пока наши тяжелые орудия, которые не так мобильны и быстры, как люди, появятся в трех сотнях ярдов за нашими спинами. И вот потом, когда все будет в порядке, мы все разом двинемся вперед и отбросим немцев назад на три или пять миль. Иногда на такое нужно потратить пару суток, но пока эти гады все-таки наступают. Тем временем, пока немцы начнут обнаруживать нас, наша позиция развернется и займется, как говорится, делом. Тут-то мы и примем их. А на таком расстоянии наша батарея действует весьма удачно, и раненых почти не бывает. Только нескольким из нашего полка не повезло. И сейчас, когда я пишу эти строки, то стучу по дереву.

Я отправился как-то за амуницией, и вдруг рядом разорвался снаряд. Я повернулся, посмотрел и понял, что мне лучше сменить направление. Тут я наступил на что-то мягкое и, наклонившись, увидел голову и плечи какого-то рыжего американца. Оказывается, я стоял на них! Куски его тела были где-то рядом и, очевидно, пролежали уже два или три дня. Я похоронил беднягу. Ну, полно, хватит об этом.

Сейчас меня больше всего интересует, что можно сделать с лошадью до того, как она свалится замертво от усталости и от работы, когда ее запрягают в телегу, чтобы перевозить оружие. Безусловно, теперь-то я смогу показать нашим людям в Синди Лу, как управляться с мулами! Я провел батарею на позицию через очень густой, почти непроходимый лес и по совершенному бездорожью. К тому же темень стояла — хоть глаз выколи, а грязища настолько жирная, что ноги увязали почти по колено. Очень интересные штуки — аэропланы и дирижабли, и, наверное, нет ничего более волнующего и леденящего душу, чем бой двух самолетов. Они выделывали такие фигуры в воздухе, что волосы у меня становились дыбом. Доводилось мне видеть, как наши дирижабли, охваченные огнем, падали на немецкие самолеты. Я видел, как с дирижабля прыгал парашютист и парил вниз, а наши противовоздушные пушки били по вражеским самолетам, чтобы парашютист смог безопасно достичь земли. Думаю, что спать я буду как убитый, ибо после утренней атаки мы прошли еще шесть миль пешком, а потом получили приказ по какой-то причине затаиться на ночь и не двигаться дальше. Полагаю, ночью будет спокойно. Мирные новости очень вдохновляют и ободряют, и мы надеемся, что довольно скоро объявят о перемирии. Сам же надеюсь еще немного поводить врага за нос, ведь обидно будет отдать концы почти перед самым перемирием.

Думаю, что теперь лучше как следует выспаться, ведь я не знаю, когда еще раз выпадет такой благоприятный шанс для этого. Надеюсь также, что это письмо в целости и невредимости дойдет до тебя, ведь это самое обстоятельное письмо за все время. А со мной все здорово, если не считать легкой дизентерии и простуды, которые, собственно говоря, мучают тут всех. Не беспокойся, па, ибо уверен, что война скоро кончится и не пройдет много времени, как мы с тобой свидемся. Дни и ночи во время боевых действий идут быстрее, нежели когда роешь окопы, поскольку когда ты не сражаешься, то ты передвигаешься с места на место.

С огромной любовью,

Ларри


Тур

3 ноября 1918


Дорогой па!

Пишу тебе это письмо, сидя в турском кафе, и надеюсь, что толпа, снующая вокруг, только вдохновит меня на то, чтобы это письмо получилось как можно более интересным. Я прибыл сюда в прошлый четверг, чтобы явиться в школу летчиков-наблюдателей после того, как ответил на запрос о добровольцах на фронт. Летать — это великая штука, и хотя я не думаю, что это окажется более актуальным, чем артиллерия, тут явно поудобнее. Работа наблюдателя заключается в том, чтобы определять местонахождение всяких объектов военной значимости. Еще надо быть неплохим пулеметчиком — на случай боя, и еще необходимо уметь водить аэроплан — на тот случай, если пилот будет убит. Тут со мной еще примерно двадцать пять парней из Сомюра, с которыми я познакомился и теперь знаю, что они и прежде занимались этим. Для некоторых из них здесь все знакомо и как-то по-домашнему, поскольку они прибыли от Бьюрегарда. Вот сижу тут и пишу письмо, а рядом со мной сидит лейтенант инженерных войск Фрэнк Уоддилл, с которым мы здесь большие друзья. Кстати, мы хорошо знали друг друга еще в Тулане, когда он повергал меня в уныние бесконечными рассуждениями на тему эхолокации. Он собирается модернизировать наш сахарный завод… разумеется, когда кончится война. А пока мы с ним проводим довольно бурные ночки, однако после полутора месяцев на фронте мы считаем, что так и должно быть. По дороге сюда я заезжал в Париж, и, безусловно, все там было вверх тормашками. Конечно, армии лучше использовать пилотов, поскольку нас практически не надо обучать дисциплине, но я сомневаюсь, что когда-нибудь еще увижу фронт, поскольку, похоже, все идет к тому, что война закончится перемирием. Жаль только одного: мне так хотелось стать пилотом. Военные новости чертовски неплохи, и если конец и вправду не за горами, то я надеюсь очень скоро оказаться дома, хотя и теряю возможность получить повышение, оставив артиллерию. Так что я должен стать одним из первых, кто покидает ее.

Твой любящий внук

Ларри


17 ноября 1918


Дорогой па!

Теперь, когда война закончилась, полагаю, можно рассказать тебе о многом, чем я занимаюсь и где нахожусь. Я высадился на берег в Бордо, оттуда направился в Брюссель, оттуда — в Сомюр, потом — в Ванн, а оттуда — в Верден, где мы попали в строевые войска. Мы находились на западном берегу департамента Мез, между рекою и Аргонским лесом. Это был один из самых крутых участков на всем фронте. Я видел, как менее чем за полчаса из двухсот сильных, здоровых людей остались, дай Бог, пятьдесят, и таких эпизодов было чертовски много. У нас поначалу насчитывалось до ста десяти лошадей, из которых через четыре недели остались двадцать четыре, и наша батарея отнюдь не была исключением. Па, мне не хватит целой стопки бумаги, чтобы рассказать обо всем, что я видел, но я обязательно поделюсь с тобой всем, когда вернусь домой. Я только что закончил курс обучения на пулеметчика, включающий в себя и обхождение с оружием, и стрельбу в воздухе. Теперь я начинаю курс наблюдения, состоящий из обучения аэрофотосъемке, создания карт, наведения артиллерийских расчетов и связи с пехотой. Полет — это прекрасно, и я просто наслаждаюсь им, если не считать, что наверху довольно холодновато. Этот курс продлится еще тридцать три дня, и, может быть, потом кое-кого из нас отпустят домой. Празднование окончания войны закончилось, и теперь все снова занялись делом. Мне предстоит еще очень много всяких дел.

С любовью Ларри


1 января 1919

АПО[31]778


Дорогой па!

Новый год был прекрасен и очень красив — тепло и солнечно, так что я праздновал его и одновременно писал тебе. Я не писал тебе некоторое время, поскольку уезжал в небольшой, недельный отпуск, который мне удалось продлить до двенадцати дней. Я намеревался поехать в Монтерегард, но, заехав на два дня в Сомюр, я вернулся в Тур и больше так и не выбрался оттуда. Я великолепно провел время: видел много всяких достопримечательностей, ел много всяких вкусностей и спал столько, сколько моей душе было угодно!

Сейчас лагерь закрывают, а людей распределяют по военным округам, так что вскоре все вернутся в Штаты, однако что до меня — пока не знаю. Может быть, около года я проработаю в доке, но это не важно, ведь в конце концов я все-таки вернусь домой.

Твой любящий внук

Ларри


30 апреля 1919


Дорогой па!

Ну, наконец-то я могу сообщить тебе нечто окончательное. Каким-то чудом мне удалось раздобыть десятидневный отпуск, и полагаю, это значит, что впоследствии меня вновь прикомандируют к регулярной части.

Между тем могу прямо сейчас сказать тебе, что собираюсь воспользоваться своим отпуском, чтобы съездить в Монтерегард. Ты совершенно прав, разумеется, я должен был съездить туда намного раньше. Я уже изучил расписание поездов и выезжаю отсюда в Париж, что очень просто, а вот потом с несколькими пересадками доеду до одного местечка под названием Сент, где снова сделаю пересадку; оттуда доберусь до небольшого селения Сент-Порчер, а там уже рукой подать до Монтерегарда. Я уверен, что найду подходящую гостиницу, где хорошие еда и постель, поскольку, как известно, во Франции это и вправду хорошо поставлено повсюду. Я не буду предварительно писать о своем приезде тете Арманде, потому что почта сейчас работает из рук вон плохо, и я, возможно, доберусь до места скорее, чем письмо, тем самым сделаю тете Арманде веселый сюрприз.

Ну что ж, пока все, буду складывать вещи (сколько же времени прошло с тех пор, как мы танцевали под мелодию «Дублинский залив», и как хорошо, что очень скоро я вновь смогу потанцевать под этот мотив!).

С огромной любовью,

Ларри

26

Путь до Монтерегарда вселял в Ларри радость и превосходное настроение, он был уверен, что сможет легко найти туда дорогу.

Ему не потребовалось и пяти минут, чтобы миновать одинаковые ряды серых домиков, как капли воды похожих друг на друга и составляющих небольшое селение, и он сразу оказался на обширной луговине, где увидел возделывающих почву людей, а чуть поодаль — пастбища, на которых паслись овцы и коровы. Ларри почувствовал сильное головокружение от свежего воздуха и легкого ветерка, приносящего с собою соленый запах моря. Этот солнечный бодрящий ландшафт вскоре полностью изменился: открытая местность резко прерывалась густым, почти непроходимым лесом, где Ларри не встретил ни людей, ни каких бы то ни было признаков жизни. Поля кончились, внезапно превратившись в могучие деревья. Сердце Ларри подскочило от волнения, и он устремился вперед.

Перед ним был лес, совершенно не похожий на виденные им прежде. Густой и темный, он ничем не напоминал болотистые земли Синди Лу, лишь кое-где перемежающиеся небольшими рощицами. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь развесистые кроны мощных деревьев, увитых плющом, и яркими пятнышками падали на мох и папоротник прямо перед Ларри. Все вокруг являло собою буйство девственной, первобытной зелени. И Ларри посетило странное, необычное чувство, незнакомое ему доселе. Хотя солнце и проникало вниз, ветер не мог просочиться сквозь эти огромные ветви, и ни один листок на деревьях не шевелился. Ларри невольно остановился, и, когда утих звук его шагов, наступила полная тишина.

Все это почему-то напомнило ему письмо, написанное на пожелтевшем от времени листке бумаги, которое однажды показывал ему дед. Теперь строчки из этого письма как бы наяву встали перед взором молодого человека, словно письмо было написано огненными буквами, а не потускневшими чернилами:

До замка вы добираетесь через восхитительный дубовый лес, увитый плющом, и нечто магическое и завораживающее видится вам в солнечных лучах, с трудом пробивающихся сквозь густую листву.

Его мать, которой он не помнил, была совершенно права.

В этот момент только одна дорога расстилалась перед ним. Она была широкая, прямая и, судя по всему, вела прямо к замку. Тем не менее Ларри не стал особенно углубляться по ней дальше, увидев еще одну дорогу, ответвляющуюся вправо. Он без колебания ступил на нее, но почти сразу же решил, что эта дорожка хотя и уже первой, тоже очень прямая и слишком открытая для того, чтобы обещать романтические перспективы. Ему не пришлось очень далеко уйти по ней, чтобы убедиться, что его догадки верны. Взору Ларри предстал огромный сад при кухне, окруженный надворными постройками замка. Он вновь вернулся на главную дорогу и пошел немного быстрее, увидел еще одну ответвляющуюся от главной дорожку, на этот раз ведущую влево. Состояние этой дороги наводило на мысль, что по ней ездят реже, чем по тем дорогам, которые он видел до этого, и что эта дорожка глубже уводит в лес; однако когда спустя несколько минут он очутился на круглой открытой полянке, то увидел, что трава на ней тщательно подстрижена, окаймлена цветочными клумбами, а в самом центре возвышается белая мраморная колонна. Ларри заключил, что здесь эта колонна была вовсе не уместна.

Очевидно, Ларри зашел дальше, чем предполагал, или же день оказался намного теплее, чем он ожидал, поскольку ему стало очень жарко и он страшно устал. Но все же он решил продолжать свои поиски и довольно скоро увидел, что дорога, по которой он попал на этот совершенный круг, не только соединяется с главной дорогой и не только заканчивается лужайкой с клумбами. От лужайки разбегались другие дорожки, подобно спицам колеса. Все они были узенькие и, по-видимому, терялись где-то глубоко в лесу; казалось, они ничем особенно не отличаются друг от друга. Наконец Ларри остановил свой выбор на одной из них, бежавшей немного под уклон и сужавшейся до размеров тропинки. Идти мешали склоненные ветви деревьев, к тому же по обеим сторонам росли густые кусты. Вскоре Ларри обнаружил, что ему все время приходится огибать крупные камни, чтобы продолжать путь, а ветви над головой спускаются все ниже и ниже, почти не давая прохода. Когда он на секунду притормозил, чтобы не налететь на толстую ветку, преградившую ему путь, то впервые услышал какие-то звуки, точно, не являвшиеся отзвуком его шагов. Это были мягкие, еле слышные звуки, напоминавшие нежное журчание небольшого ручейка. Вскоре он услышал еще один звук — это был звук человеческого голоса, сливавшегося с другим голосом. Оба голоса были чистыми и звонкими, говорящими о том, что собеседники совсем молодые, а один голос обладал такой мелодичностью, которая проникала прямо в сердце. Ларри, больше не обращая внимания на мешающие ему ветви, уверенно шагнул вперед. Деревья внезапно расступились перед ним — и он увидел перед собой то укромное местечко, которое искал.

На огромном камне напротив него сидели две совсем юные девушки. Они склонили головки над книгой, лежащей между ними. Одна была одета в белое платье с черными ленточками, вторая — в белое платье с зелеными ленточками. У одной были блестящие черные волосы, с пробором посередине, а у другой — непокорная шевелюра золотисто-каштановых волос, без всякого пробора. Ларри какое-то время наблюдал за ними, пока обе девушки не вскочили от неожиданности, и тут он обратил внимание на то, что лицо одной было бледным, а у второй — розовым. Они удивленно смотрели на него широко раскрытыми глазами, но явно не боялись его, что он с облегчением для себя отметил. Неожиданно одна из девушек обратилась к нему, но говорила настолько быстро, что он даже не сумел придумать какие-нибудь слова, которые объяснили бы его столь бесцеремонное вторжение.

— Мсье заблудился, — проговорила она. — Если он сможет добраться до колонны, что стоит на полянке, откуда, мсье, наверное, и начал свой путь, то он без труда выйдет на центральную дорогу.

Это говорила бледная девушка с черными волосами и черными ленточками на платье. Потом заговорила вторая.

— А может быть, мсье вовсе не заблудился, — предположила она. — Возможно, он стремился попасть сюда.

Она улыбнулась, и ее улыбка подействовала на него так же, как и ее голос.

— Вы совершенно правы, мадемуазель, — произнес он. — Именно это место я и искал. Только никак не ожидал, что мне выпадет такое неземное счастье — обнаружить его занятым прекрасными лесными нимфами.

Теперь заговорила девушка с золотистыми волосами.

— Что ж, у вас, верно, должна быть какая-то причина искать это место, — сказала она, улыбаясь. И чем больше она улыбалась, тем красивее становилась. Вторая девушка выглядела посерьезнее, и, хотя разговаривала она не менее учтиво, во всех ее манерах скользила холодность.

— Возможно, вы задумали посетить пещеры. Но, в любом случае, туда намного удобнее добираться по другой дороге. Однако люди давно уже не ходят туда, поскольку с начала войны туда ходить запрещено. Должна повторить вам, мсье, что намного проще добраться до них по дороге, которая…

— Я не намереваюсь посещать пещеры, во всяком случае сейчас. И мне действительно очень хотелось обнаружить именно это место. Мне не очень хочется возвращаться на центральную дорогу. Вообще-то я надеялся, что вы не воспримете меня как совершенно незнакомого человека, бесцеремонно вторгшегося в ваши владения. Вероятно, вначале мне следовало бы зайти в замок и представиться, как положено. Будьте любезны, позвольте мне представиться сейчас. Меня зовут Ларри Винсент, и, по-моему, одна из вас должна быть моей кузиной, Джаниной де Шане.

Он с ожиданием смотрел то на одну, то на другую девушку. Черноволосая, похоже, немного расслабилась, хотя ее лицо было по-прежнему серьезным. Пока она рассматривала Ларри, не произнося при этом ни слова, будто стараясь поверить ему, но отчего-то сомневаясь. Золотоволосая громко рассмеялась.

— Если вы Ларри Винсент, то Джанина — ваша кузина, — сказала она. — Значит, она должна быть первой, кто пригласит вас в Монтерегард. Однако я не могу больше ждать, когда она решит это сделать, и поэтому сама приглашаю вас в замок! Мое имя, если, конечно, вас это интересует, Луиза де Курвилль, и родственные связи тут очень сложные… А в действительности, что касается меня и вас, их не существует вовсе. Однако я очень и очень рада познакомиться с вами!

* * *
Несмотря на то, что Джанина не первой пригласила Ларри в замок, ее приветствие было на редкость учтивым. Она весьма сожалела, что не узнала в госте своего американского кузена Ларри, но, как он сам заметил, ему стоило бы вначале зайти в замок и представиться ее отцу… Она может понять его желание осмотреть эти великолепные, густые, девственные леса, но, в конце концов, для этого ведь будет масса времени впереди. Ну, и вполне естественно, она была немного удивлена, что незнакомый человек…

— Вы говорили, что будет очень много времени, — прервал ее излияния Ларри. — Так почему бы нам всем не пойти в дом вместе и прямо сейчас?

Словно обсуждать это было совершенно бесполезно, она пошла по направлению к тропинке. Тропка была настолько узкой, что до тех пор, пока они не вышли к круглой полянке, они не могли идти рядом. Однако, достигнув полянки, Луиза предложила Джанине показывать дорогу, а сама пошла рядом с Ларри.

— Вас наверняка удивила эта колонна, — проговорила она, словно отвечая на не высказанный им вопрос. — На территории замка их четыре, и каждая расположена на одной из основных точек компаса. Они не очень старые. Их установил дядя Пьер. Установил и обсадил цветами. Я никогда не могла понять, зачем он это сделал. Они мне не кажутся чем-то особенно важным.

— Они обеспечивают ему приятные занятия, — заметила Джанина, оборачиваясь. — Не понимаю, почему ты так пренебрежительно отзываешься о действиях папы.

— Я не хотела сказать пренебрежительно. Просто меня всегда озадачивали эти колонны… А вас, Ларри, разве колонна не озадачила? — добавила она.

— Честно говоря, да. Но меня по-прежнему значительно больше озадачивает вопрос родственных связей. Очевидно, мой дядя Пьер — вам тоже дядя. А вы сказали, что…

— Я сказала, что все очень запутанно и сложно, и так оно и есть. Еще я сказала — насколько это касается меня и вас, то связи тут не существует вовсе. Вам угодно, чтобы я объяснила?

— Да, мне бы очень хотелось, будьте добры…

— Хорошо. Вам известно, что мой дядя — отец Пьера… — давайте для удобства будем называть его старый маркиз де Шане — был женатдважды, верно?

— Кажется, мне известно об этом. Но я не совсем уверен. Мой дедушка пытался объяснить мне, но…

— Придется, видимо, мне по порядку рассказать все до конца, чтобы окончательно просветить вас. Итак… Первой женой старого маркиза была княгиня де Гербемон. Она скончалась, когда ее единственной дочери Аскелине было всего несколько недель от роду, и маркиз совершенно не умел ухаживать за младенцем. Поэтому маленькую Аскелину вырастили де Гербемоны. Став взрослой, она вышла замуж за Этьена д’Амблю, и у нее самой родились две дочери — Жозефина и Изабелла. Жозефина вышла замуж за Жана де Курвилля, а Изабелла — за Жиля де Лорна. Я — дочь Жозефины. Так что старый маркиз де Шане — мой прадед. Пока вам все понятно?

— Более менее.

— Прекрасно. Так вот, спустя довольно долгое время после кончины княгини де Гербемон старый маркиз женился вторично — на некоей даме, которую мы все считали американкой, однако по происхождению она оказалась тоже француженкой. Ее звали Доротея Лабусс, и у нее тоже родился ребенок — Пьер. Поэтому он — мой дядя Пьер… Вернее, он мой двоюродный дедушка, поскольку они с моей бабушкой были единоутробными братом и сестрою, хотя по возрасту ей больше подходит быть ему матерью.

— Понятно.

— Не знаю, поняли вы или просто соглашаетесь из вежливости. Но тем не менее Пьер де Шане вырос, поехал вместе с матерью в Соединенные Штаты и повстречался там с некоей красавицей мисс Винсент, которая была настоящей американкой; он влюбился в нее и женился на ней.

— Этой красивой молодой леди была моя тетя Арманда! Она сестра моего отца!

— Совершенно верно. Вот видите, в действительности все оказалось не так уж запутанно и сложно. Нынешний маркиз де Шане — это мой дядя Пьер и ваш дядя Пьер, как вы только что соизволили заметить. Но, как совсем недавно сказала я, мы с вами совсем не родственники!

— Я надеялся и очень хотел познакомиться с моей кузиной Джаниной, — проговорил Ларри. — Но не предполагал, что одновременно познакомлюсь с ее кузиной, которая, оказывается, совсем мне не кузина, однако добавляет этому милому знакомству еще больше обаяния. Если бы я только знал, я бы сильнее желал этой встречи!

Луиза рассмеялась, и ее смех, как и улыбка, казалось, коснулся самого сердца Ларри.

— Разумеется, я надеялся встретиться с обеими моими кузинами… вообще со всей семьей и снова повидаться с тетей Армандой. Надеюсь, все дома?

Джанина повернулась к нему, и на этот раз в ее взгляде застыл не просто упрек, как это было вначале, — ее взгляд стал на удивление суровым для такой молодой и красивой девушки, и одновременно очень печальным.

— Очевидно, вы не знали, что приехали в дом во время траура, — холодно проговорила она. — Если бы вы справились…

— Вероятно, ему не довелось побывать в каком-нибудь месте, где он мог бы узнать обо всем, Джанина, — перебила ее Луиза и легко коснулась руки Ларри. — Нам следовало рассказать об этом сразу же, — продолжила она мягко. — Но, казалось, все не было подходящего момента, и, конечно же, Джанине очень трудно говорить об этом. Видите ли, в Монтерегарде траур… и весь дом погружен в великую скорбь. Понимаете, за день до заключения перемирия[32], когда все радовались известию, что, слава Богу, пришел конец этой жуткой войне…

Джанина не отвернулась, но и не смогла скрыть слез. Луиза тихо и спокойно поведала Ларри, как погиб Пьеро: далеко за линией фронта оказалась одна немецкая батарея тяжелой артиллерии. У них оставался всего один снаряд, который они решили выпустить наугад в направлении запада, перед тем как уничтожить свой артиллерийский расчет. Снаряд разорвался в поле, рядом с руинами старого фермерского дома, и острый осколок рикошетом угодил Пьеро прямо в висок.

— Этого уже не могла вынести его несчастная мать после четырех нескончаемых лет тревоги, — продолжала Луиза. — Ведь до этого Пьеро дважды был тяжело ранен: один раз — на Ипре и второй — в Маасе. Тетя Арманда… ну, вы понимаете, какое нечеловеческое напряжение она испытывала в течение всей этой войны…

— И что же случилось? — осмелился спросить Ларри. Но у него уже совершенно пересохло во рту, потому что он понял все.

— Конечно, это могло быть несчастным случаем. Она могла просто поскользнуться… Или не заметить, куда идет. Поскольку она пребывала в состоянии полнейшей прострации и была чрезвычайно рассеянна. Она была ко всему готова… Вы слышали о Голубом пруде в Монтерегарде?

И снова Ларри показалось, что он держит перед собой пожелтевшее от времени письмо матери, которое показывал ему дед, и читает его, читает эти слова, такие бодрые, живые, веселые, хотя и были они написаны потускневшими чернилами. Пьер… поведал мне легенду о Голубом озере, образовавшемся у входа в пещеры. Как гласит легенда, несколько столетий тому назад леди де Шане, у которой умер возлюбленный, утопилась в этом озерце, и в том месте забил ключ. Разумеется, все это глупые сказки и суеверия, но я считаю эту легенду очаровательной, не правда ли?..

— Да, — с трудом ответил он. — Я слышал о Голубом пруде.

— Через день после того, как мы получили известие о смерти Пьеро, тетя Арманда надолго заперлась в своей комнате. Впоследствии мы обнаружили, что большую часть времени она писала, и, хотя она разорвала в мелкие клочья практически все написанное и бросила обрывки бумаги в камин, один листочек все-таки остался лежать на письменном столе. Там было написано: Я не потеряла своего возлюбленного, ибо его никогда у меня не было. Но я лишилась единственного сына, что намного хуже. Я уже говорила, что она была сама не своя и очень рассеянна… и письмо доказывало это. Как вам известно, она не теряла своего возлюбленного. Она вышла за него замуж.

— Кажется, я слышал о том, что, еще когда она была совсем молодой девушкой, ее жених умер от желтой лихорадки. Может быть, она имела в виду его.

— Может быть, — с сомнением в голосе проговорила Луиза. Он понимал, что она не верит в это, и совершенно не удивился, поскольку не верил в это сам. — Кроме того, лишиться сына не может быть намного хуже, чем лишиться возлюбленного, — задумчиво произнесла Луиза. — По крайней мере я так не считаю. По-моему, если бы я любила человека и потеряла его, со мной случилось бы самое худшее из всего возможного. Но чтобы я собралась покончить жизнь самоубийством…

— Полагаю, вы правы… — Сейчас Ларри не понимал, почему заговорил с такой убежденностью, но убежденность его была очень глубокой. — Я уверен, что она тоже не совершала самоубийства.

— Полно, не стоит больше говорить обо мне. Мне надо еще рассказать вам о тете Арманде. В конце концов, никому не сказав ни слова, она вышла из замка. Но наша привратница Жюстина видела, как она миновала Львиные ворота, а потом пошла по аллее в лес. После этого ни одна живая душа больше ее не видела, но на тропинке, ведущей к пещерам, сохранились следы. А в конце тропинки, у самого края Голубого пруда лежал шарфик.

На этот раз Ларри даже не пытался что-либо сказать. Они уже вышли из леса и проходили через мраморный портал, украшенный скульптурами львов, а потом направились дальше по внутренней аллее, где на красивых лужайках, обрамленных рядами деревьев, повсюду стояли статуи.

Луиза посмотрела на Ларри и улыбнулась.

— Давайте больше не говорить о печальных вещах, — сказала она. — И не надо очень много размышлять об этом. Вам просто необходимо было все узнать, иначе вы не поняли бы ничего из того, что здесь происходит. Но, ради Бога, только не подумайте, что дядя Пьер сочтет ваш визит нежеланным, решив, что вы бесцеремонно вторглись сюда. Напротив, я уверена, что он очень обрадуется вашему приезду… будет очень рад познакомиться с вами и составить вам компанию. Он даже будет благодарен вам за ваше общество. Ведь он страшно одинок. Не думаю, что они с матерью когда-нибудь были особенно близки, а теперь она вообще все время проводит в Париже. Она всегда предпочитала Париж Монтерегарду и очень редко приезжает сюда. Здесь все, как она утверждает, вызывает у нее дрожь и неприятные ощущения… здесь как в могиле. Надеюсь, вам так не покажется, а если даже вдруг и покажется, то, не сомневаюсь, вы сумеете справиться со своими чувствами, заставив себя поверить, что вы здесь почти как дома. А я сделаю все от меня зависящее, чтобы вам понравилось у нас.

— Знаете, наверное, вы любое место можете превратить в гостеприимный дом, — любезно сказал Ларри. — И если я могу чем-нибудь помочь…

— Конечно, конечно, можете. И я рассчитываю на вас. Знайте об этом!

Луиза пошла быстрее, очевидно, желая догнать кузину. Но когда они с Ларри ступили на главную аллею перед замком, Джанина уже скрылась из глаз. Огромный двор, начинающийся прямо от наблюдательной башни, с одной стороны сходился с замком и окаймлял сад, вплотную подходящий к замку с другой стороны. Перед главным входом тянулся ряд подсобных помещений, крытых красной черепицей; они, в свою очередь, примыкали к замку там, где возвышались две гигантские башни. Двор был пуст, и, озираясь по сторонам, Ларри почувствовал, как огромно и сурово это величественное здание; даже зеленое буйство его треугольного сада, казалось, господствовало над каменной лестницей, ведущей с одной террасы на другую, а потом к огромному каменному повороту, венчающему лестницу. Все в замке походило на неприступную, неприветливую крепость, но в этом бесконечном величии ощущалась полнейшая пустота. Не будь рядом Луизы, Ларри, наверное, развернулся бы и не пошел дальше. Словно прочитав его мысли, девушка просунула изящную ручку ему под локоть, дотянулась до его пальцев и крепко сжала их.

— Наверное, Джанина уже сообщила дяде Пьеру, что вы здесь, — сказала Луиза. — Полагаю, надо поспешить. И, пожалуйста, не подумайте, что она не рада вам. Смерть Пьеро была для нее жутким потрясением… они были ближе друг к другу, чем большинство братьев и сестер. И теперь она говорит, что уйдет в монастырь. Если такое произойдет, это будет еще один удар для дяди Пьера. Ведь она — все, что у него осталось. Конечно, он очень любит меня, но это не одно и то же…

Как только она замолчала, входная дверь медленно отворилась, поворачиваясь на огромных тяжелейших петлях, и Ларри увидел перед собой высокого стройного мужчину, одетого в черное. Он стоял в дверном проеме. Волосы у него были седые, рот обрамляли глубокие скорбные морщины, но все же он был потрясающе красив и безупречен.

— Дядя Пьер… — начала было Луиза. Но мужчина в дверном проеме слегка покачал головой, словно делая ей знак замолчать, и вышел вперед, пристально вглядываясь в лицо Ларри, так, словно никогда в жизни прежде не видел перед собой живого человека.

— Входи, Ларри, — проговорил он, протягивая молодому человеку обе руки. — Добро пожаловать в Монтерегард. Ты очень, очень желанный гость здесь. И я всегда и везде узнал бы тебя, как сына Кэри. Ведь больше ни у кого в мире не было таких глаз.

27

Когда ясность мыслей постепенно взяла верх над приятной сонливостью наступающего утра, Ларри осознал, что поток солнечных лучей проникает в его комнату. Он лежал, упиваясь теплым светом… и удивительным, сладчайшим осознанием того, что влюбился по уши.

Ну, что за дурак! Какой непоправимой глупостью было то, что он не приехал в Монтерегард в первый же свой отпуск и не приезжал потом при каждой возможности! О, да послушайся он только совета деда, и они с Луизой теперь были бы уже обручены и, может быть, готовились бы к свадьбе! Будучи в таком дурацком и блаженном состоянии, он не мог даже задуматься над тем, что могли бы возникнуть какие-нибудь помехи в этом головокружительном ухаживании. В конце концов, не было ничего любезнее и трогательнее приглашения, полученного им от маркиза. А Луиза, ее немедленное одобрение его присутствия, ее сердечность и радушие, которые были несомненны, ее обезоруживающая доверительность и чистосердечие, с какими она смотрела на него; в ее взгляде царило восхищение, быстро перешедшее в истинное чувство… Все это вместе убеждало его, что он снискал ее расположение почти сразу, как только посмотрел на нее влюбленными глазами.

Джанины нигде не было видно, и с момента, как ее отец, взяв его за руки, провел его в дом вчера вечером, она ни разу не появилась до сегодняшнего обеда. После того, как Пьер пригласил Луизу присоединиться к ним, он провел Ларри через гостиную прямо в свой личный кабинет, дернул за сонетку, чтобы принесли прохладительное, и, когда появился слуга, приказал ему немедленно доставить вино и пирожные, а багаж мсье лейтенанта привезти из гостиницы и перенести в специально отведенную для него комнату.

— Полагаю, комната тебе должна понравиться, Ларри, — сказал он, поворачиваясь к молодому человеку. — Окнами она выходит на восток, так что утро ты будешь встречать вместе с солнышком; и еще она выходит на озеро и окружающий его парк, который, на мой взгляд, являет собой зрелище намного приятнее, чем главный двор, через который ты попал в замок. Я немедленно распоряжусь, чтобы включили все фонтаны в честь твоего приезда, а завтра вечером устроим мы иллюминацию. Правда, обычный свет луны я люблю много больше всяких искусственных освещений. Я прав, Луиза, насчет луны?

— Да, дядя Пьер. Сейчас ведь почти полнолуние.

— В таком случае, может быть, после ужина вы с Ларри немного погуляете по парку… А теперь, мой милый мальчик, мне бы хотелось, чтобы ты поподробнее рассказал о том, откуда приехал и сколько ты собираешься пробыть с нами в Монтерегарде. А как-нибудь потом, если ты захочешь, то сможешь рассказать, чем занимался до тех пор, пока не попал во Францию.

Чтобы ответить на первых два вопроса, понадобилось совсем немного времени, и Пьер с Луизой почти одновременно запротестовали, закричав, что десять дней — это слишком мало для отпуска. От этих искренних слов у Ларри мягко защемило сердце.

— Возможно, вы позволите мне как-нибудь заехать еще раз, — несколько нерешительно проговорил он. — То есть, если…

И вновь его прервали. Ну, конечно же, он будет приезжать в Монтерегард как можно чаще и оставаться здесь сколько его душе угодно! Ведь он не собирается домой незамедлительно?

— Нет, конечно. Но, знаете, это ведь просто предположения, причем ни на чем не основанные. А правила обращения с солдатами весьма похожи на отношение к репортерам: «Хватай их, пока они молоденькие, относись к ним покруче и ничего не рассказывай!»

Все рассмеялись, словно он сказал что-то невероятно остроумное и оригинальное, и, вдохновленный их дружелюбием, Ларри начал рассказывать о Сомюре, о школе верховой езды, о прекрасных людях, об игристых винах и красивейшей местности. Ему не хотелось говорить о нескончаемых неделях, проведенных на фронте, он понимал, что они догадывались об этом его нежелании, ибо совершенно не требовали от него рассказа об этом; и он сам сдержал себя, почти подойдя ко дню заключения перемирия, ибо вспомнил, что для его собеседников этот день — день личной трагедии, которая явно затмила все чувства патриотической радости. Когда он замолчал, Пьер поднялся и сказал, что хочет показать Ларри, как пройти в его комнату. Багаж уже прибыл, и, наверное, Ларри не отказался бы перед обедом принять ванну. Взяв молодого человека под руку, он повел его по широкой мраморной лестнице наверх, опираясь на красивые металлические перила. Потом повел Ларри по длинному коридору, увешанному фамильными портретами и старинными гравюрами, и наконец резко распахнул дверь в огромную просторную комнату, стены которой были обиты вощеным ситцем. Подведя Ларри к окнам, он отворил ставни.

— Посмотри! — сказал он. — Ну как, ты согласен, что вид отсюда просто великолепный?!

Ларри последовал взглядом за рукою хозяина. За гигантским цветником, состоящим из клумб и маленьких конических деревцев, простиралась серебристая гладь озера, в которой отражались широкая колоннада, главный фасад, покатая крыша замка и башни-близнецы, причем отражались с такой отчетливостью, что создавалось полное впечатление совершенной копии замка. К этому магическому зеркалу со всех сторон сбегались дорожки из камня-плитки, с ухоженными зелеными кустиками. Дорожки заканчивались основанием фонтана, спускающегося каскадами и увенчанного мраморной девой, — оттуда и низвергались сверкающие потоки воды, перепрыгивая с одной ступени на другую. Если не считать журчащего звука ниспадающей воды, вокруг царила мертвая тишина, такая же, как и в заколдованном лесу чуть поодаль…

— Очаровательно, не правда ли? — спросил Ларри после долгого молчания. — По-моему… я… я думаю, что это самое красивое место в мире, которое я видел когда-либо!

— Так думала и твоя мама, — странным голосом произнес Пьер де Шане. И, прикрыв окна, вернулся в комнату.

* * *
Переливчатый звон колоколов, за которым последовали удары часов, послужили для Ларри призывом поторапливаться к обеду. Приняв душ и одевшись, он устремился по длинному коридору и быстро сбежал вниз по мраморной лестнице. Двери гостиной уже были открыты, и, когда Ларри вошел внутрь, Пьер поднял глаза от бокала с коктейлем и улыбнулся молодому человеку, а затем предложил гостю взять с подноса, стоящего рядом, ломтики поджаренного хлеба с икрой. Маркиз сменил черный костюм на потрясающую форму, и через всю грудь на мундире красовался целый ряд орденских ленточек. Девушки сидели рядышком на софе; Джанина была одета в черное. Ларри ничего не оставалось, как подумать, что этим она хочет подчеркнуть, что в семье траур; причем старается делать это очень настойчиво, поскольку ее отец так же настойчиво старается хоть как-то разрядить скорбное настроение, до сих пор царившее в замке. Однако платье Джанины было великолепного, модного фасона, и прозрачный шифон, из которого оно было сшито, смягчал строгую прическу на прямой пробор и еле заметную напряженность в ее осанке. Луиза была тоже в платье из шифона, однако светло-сером с серебряной нитью, а изящную шею девушки обвивало ожерелье из лунного камня. Взглянув на нее, Ларри понял, что она надела украшения ради него.

Когда они допили аперитивы и Джанина отставила свой бокал, сразу же объявили, что обед подан. Пьер сделал слуге знак уйти, а Ларри он сказал, чтобы тот не спешил, ибо ничего не изменится, если они наполнят стаканы еще раз. Несмотря на то, что Ларри был всецело поглощен созерцанием Луизы, он не смог не отметить чрезвычайной элегантности дяди Пьера, а за грациозностью его манер — беспредельной печали, не имеющей ничего общего с горем его дочери, которое та, казалось, просто выставляла напоказ. Маркиз разговаривал с ней очень нежно и тихо, словно он был опечален из-за нее и пытался разделить ее чувства по мере своих возможностей; однако Ларри отчего-то не казалось, что он настолько же близок к Джанине, как к Луизе, к которой он постоянно оборачивался, обращаясь с ней с чувством очевидной привязанности и совершенно не скрывая этого. Вероятно, в этом-то и заключалась часть трагедии Пьера де Шане: его племянница действительно была ему дороже собственной дочери, и он был бы намного счастливее, если бы сумел заявить о более близком родстве с этой девушкой. Но, естественно, все это было лишь частью трагедии — истинную трагедию он переживал в связи с двойной утратой: смертью единственного сына и жены. Хотя, верно, и это было еще не все. Ларри не понимал, почему ему так кажется, однако чувствовал, что это именно так. Невольно ему припомнилось, что Пьер дважды говорил о Кэри Винсент — каждый раз очень коротко — и был при этом глубоко задумчив.

Словно догадавшись, что Ларри думает о нем, и желая увести эти мысли в иное русло, Пьер наконец предложил отправиться отобедать. Из гостиной они прошли через просторный холл в огромную библиотеку, которой Ларри прежде не видел, потом направились туда, где первоначально в замке располагалась кухня, уже несколькими поколениями де Шане используемая как обеденная зала. Огромный камин с вытяжкой занимал целую стену с одной стороны залы; рядом стоял трапезный стол, расположенный так, что центр залы оставался совершенно пустым, отчего создавалось впечатление обширного пространства. В очаге горел огонь из аккуратных деревянных поленьев; на оставшихся трех стенах висели сверкающие медные кухонные принадлежности: до блеска отполированные миски, кастрюли, сковородки с длинными ручками, отражавшие свет канделябров. В центре стола стояла огромная медная ваза с весенними цветами, а рядом еще две, поменьше, тоже с цветами. Посуда скорее отличалась причудливостью узора, нежели тонкостью материала, из которого была сделана; однако все столовое серебро было массивное и украшенное фамильным гербом, а хрусталь очень красиво огранен. Еще на столе стояло два графина под стать бокалам. Графины были наполнены вином: один — рубиновым, второй — цвета бразильского топаза. Осведомляясь у Ларри, какое вино тот желал бы испробовать, Пьер заметил при этом, что оба сорта являются продуктом с виноградника Монтерегарда и он надеется, что племянник отведает и то, и другое.

— Я уверен, что на завтрак ты ел палтус и телятину, — сказал дядя. — Так что постараемся несколько разнообразить меню вечером, и давай-ка начнем с нашего излюбленного pot-au-feu[33], в приготовлении которого наша старая добрая Альфонсина превосходит всех на свете. А потом перейдем к диким уткам, которыми мы также весьма гордимся. Красное вино будет совершенно уместно, когда мы станем есть салат. А потом примемся за суфле. И, конечно, потом будут шампанское, коньяк… Ну, в таких случаях это неизбежно. А! Вот и pot-au-feu! Ну же, теперь скажи мне честно, Ларри, как ты его находишь: если оно не придется тебе по вкусу, мы придумаем для тебя что-нибудь другое.

На самом деле блюдо оказалось превосходным. И Ларри радостно подтвердил это. То же чувство он испытал и от вина, похвалив и его, а потом — хрустящий хлеб домашней выпечки, сочную утку, замороженное суфле… Все было прекрасно, и ничего он не забыл упомянуть в своих похвалах. Однако он ощущал огромную радость и от предметов, которых не упомянул: от хрупких весенних цветов, от теплого камина, от мягкого света свечей, от сверкающей медной посуды; но больше всего он проникался всевозрастающим чувством привязанности к Пьеру де Шане и нежностью, быстро сменившейся сильным душевным волнением, которую пробудила в нем Луиза. Разумеется, ничто никогда не бывает совершенным до конца, думал он; на этот раз позиция Джанины беспокоила его ощущение благополучия и прекрасного настроения и вносила немного горечи в переполненную до краев чашу его счастья. Садясь за стол, она перекрестилась и что-то тихо проговорила, наверное, благодарение Богу. Усевшись, она разломила кусок хлеба на мелкие части и время от времени подносила эти кусочки ко рту. Она поела немного супа и больше ничего, а когда отец спросил, почему она почти ничего не ест и не чувствует ли она недомогания, она напомнила ему, что у нее уже долгое время нет аппетита. Через некоторое время в библиотеку подали кофе и коньяк, и она спросила отца, не извинит ли он ее, если ей придется всех покинуть. На этот раз она добавила, что теперь великий пост и посему она проводит каждый вечер в часовне за молитвами.

Маркиз встал, поцеловал дочь в лоб и, стоя, наблюдал, как она бесстрастно принимает поцелуй от Луизы, а потом учтивый поклон от Ларри. Когда же она удалилась, Пьер, вместо того чтобы сразу сесть, перевел взгляд с племянницы на племянника, а потом с любовью посмотрел на них обоих.

— Вы должны понять Джанину. Не сердитесь на нее, — проговорил он. — Молодой человек, а особенно если этот человек — девушка, не знает, как себя вести в обществе единственного компаньона, коим является горе. Девушки относятся к своему горю как к врагу, и в итоге оно им и становится. Джанина действительно очень страдает, и я боюсь, что это страдание вынуждает ее уходить в себя. Ладно, не будем больше об этом… В самом деле, по-моему, вам не следует оставаться здесь надолго, чтобы беседовать с глупым стариком, которому больше по душе погреться у камелька да посмотреть на лунный свет. Давай-ка, милая, укутайся потеплее и забирай от меня с глаз долой этого mauvais sujet[34], чтобы я мог спокойно посидеть и почитать этот скучнейший и отвратительный роман.

Луиза рассмеялась и побежала за накидкой. Ларри несколько секунд стоял у камина, пристально изучая глубоко высеченный в камне девиз, гласивший:

ЧЕСТНОСТЬ — ВЕРНОСТЬ — НЕУСТРАШИМОСТЬ

Ларри ощущал на себе взгляд Пьера, когда рассматривал эту надпись, и вдруг почувствовал, как дядя вновь взял его за руку.

— Вот видишь, и у нас есть свой жизненный критерий и образец, хотя, боюсь, мы не всегда следовали ему.

— Неужели никто?

— Как знать. Но некоторые из нас все-таки пытаются подойти к нему ближе других. Даже худшие из нас.

— Дядя Пьер, — вырвалось у Ларри, — вы просто не знаете, что это для меня значит: вы так радушно приняли меня, дали мне почувствовать себя одним из членов вашей семьи. Долгое время я находился вдали от Луизианы и… полагаю, что должен был больше тосковать по дому. И все-таки… — Он замолчал и проглотил комок, застрявший в горле. — И теперь вы разрешаете Луизе прогуляться со мной, — сумел добавить он. — Я… я знаю, что это весьма необычно во Франции со стороны опекуна такой девушки…

— Ничего необычного тут нет — ни во Франции, ни где-либо еще, когда человек среднего ума видит достаточно, чтобы оценить данную ситуацию, — отвечал Пьер. — Наверное, мне не надо рассказывать тебе, что Луиза в первый раз выйдет из дома одна в сопровождении мужчины. Однако у нас есть старая поговорка: «Bon grain fait bon pain» — «Из хорошего зерна получается хороший хлеб». Наверное, мне не следовало бы переводить тебе это, ведь ты говоришь по-французски не хуже меня. Я знал твоих… я знал обоих твоих родителей. К тому же я знал твоих бабушку с дедушкой. Нет, нет, мне не нужно напоминать, я знаю — ты предпочел бы, чтобы я не говорил, что Клайд Бачелор в действительности тебе не дед. Ты — дитя его духа, а такое иногда даже больше, чем дитя плоти.

* * *
Они вовсе не собирались оставаться в саду так долго. Но почему-то прогулка от колоннады к фонтану заняла у них намного больше времени, чем они предполагали. Потом они несколько минут сидели и отдыхали, не потому что устали, а потому что казалось абсолютно естественным так поступить. И как только они присели, стало ясно, что на свете существует так много, так много всяких важных вещей, которые им надо сказать друг другу, а вскоре показалось таким естественным, что их рукам суждено встретиться, что они будут сидеть с переплетенными пальцами и ничего уже не говорить, но еще больше наслаждаться всем этим в совершенном молчании. Наконец Ларри, посмотрев Луизе прямо в глаза, понял, что ему страстно хочется поцеловать ее… Никогда в жизни и ничего ему не хотелось так сильно; и он сразу понял, что ей тоже страстно хочется, чтобы он ее поцеловал. Но только потому, что она такая, какая есть и какой он хотел, чтобы она была, а совсем не потому, что Пьер доверил ее ему, он также понял, что не должен целовать ее до тех пор, пока не скажет Пьеру и потом Луизе, что она значит для него и что он просит ее руки.

Поэтому они вернулись в кабинет, и не грустные от этого несостоявшегося поцелуя, а счастливые от взаимного понимания, что оба не выразили словами того, что пока было лишь надеждой, но не реальностью. Пьер отложил в сторону роман и посмотрел сначала на девушку, потом на молодого человека; и тут Ларри сообразил: дядя не только понимал, что между ними происходит, но и с самого начала знал, что это случится, а также и то, что произойдет далее. Он не укорял их за столь долгое отсутствие, а только сказал, что, когда время близилось к полуночи, он ощутил сильную жажду, почему и приготовил себе выпить, не дожидаясь их прихода. Ну, а сейчас уже, наверное, лучше будет пожелать друг другу спокойной ночи. Итак, все поднимались по мраморной лестнице, и, когда оказались наверху, Луиза бросилась Пьеру в объятия и спрятала лицо на его груди. Несколько секунд она стояла, крепко прижимаясь к нему, потом круто развернулась и бросилась прочь по коридору в противоположном направлении от Пьера и Ларри. Только один раз она обернулась, взглянула на Ларри — и в ее взгляде светилась надежда поцелуя, сейчас она светилась даже сильнее, чем прежде.

Остановившись у дверей своей комнаты, Пьер сказал Ларри, что, если ему что-нибудь понадобится, он в любое время может вернуться и постучать к нему. Ларри понимал, что сейчас дяде не очень бы хотелось встречаться с ним, поскольку им неминуемо пришлось бы разговаривать о Луизе — об остальном они и без того уже достаточно сказали друг другу, особенно в тот первый вечер, проведенный вместе. Ларри осознавал, что лучше поговорить с дядей о Луизе на следующий день, и действительно, Пьер ожидал от него этого разговора. Пока же Ларри отправился к себе и лег в постель, после чего очень быстро заснул, несмотря на радостное возбуждение от незабываемого вечера. Спал он очень долго, и даже утром, когда солнечные лучи давно проникли в комнату, заливая ее своим веселым потоком, он спал, и во сне ощущая, что влюблен всем своим существом и живет в какой-то волшебной стране.

28

Ларри все еще пребывал в состоянии томной полудремы, когда в дверь постучали и в его комнату, эффектно покачивая подносом, вошел Леонард, слуга, подававший вчера ужин.

— Мсье маркиз выразил уверенность, что мсье лейтенант пожелает кофе и круассаны у себя в комнате, — проговорил Леонард, ставя поднос еще более проворно, чем нес его. — По-видимому, в армии, например, нет такого сервиса, — добавил он, демонстрируя великолепные зубы в широченной улыбке. Кофейничек он аккуратно сдвинул в сторону, ставя на видное место вазочку с цветами. — Завтрак готовила, конечно, Альфонсина, но цветы собрала и поставила на поднос сама мадемуазель, — многозначительно проговорил Леонард. — Я подумал, что мсье лейтенанту, наверное, будет небезынтересно это узнать. Ах да, почти забыл! Мсье маркиз выразил надежду, что мсье лейтенант будет наслаждаться завтраком у себя и сколько его душе угодно. Однако попозже, днем, мсье маркиз был бы очень рад увидеться с мсье лейтенантом в кабинете.

— Спасибо, Леонард. Передайте господину маркизу, что я буду у него в течение часа.

Он полагает, что я приду к нему сразу же, — подумал Ларри. — Что ж, с огромной радостью, нельзя терять ни минуты, ведь уже прошло два дня из положенных десяти, а еще два дня понадобится, чтобы добраться до лагеря. Ну, почему мне суждено пробыть здесь только неделю?! От этих мыслей ощущение ленивого умиротворения тут же куда-то исчезло. Он одним глотком выпил кофе, быстро съел круассаны, почти не ощутив их неповторимого вкуса, затем побрился, принял душ и очень быстро оделся. Не прошло и часу, как он появился в дверях кабинета дяди, который, очевидно, не ожидал его так скоро, ибо был погружен в оживленную беседу с каким-то коренастым седобородым мужчиной, кого он представил Ларри как Роберта Сабаделля, своего главного лесника. Улыбнувшись, Сабаделль учтиво откланялся и покинул кабинет. Тогда Пьер повернулся к племяннику.

— Надеюсь, ты хорошо выспался?

— Благодарю вас, отлично.

— Это доказывает, что ты молод, здоров и по сути англосакс, несмотря на твои креольские корни. Иначе ты не спал бы крепко, ибо был слишком взволнован, если судить по тому виду, с каким ты вернулся с прогулки. Или я неправ?

— Нет, нет, все верно. Вы поняли, что я с первого взгляда безумно влюбился в Луизу. И я… я… скорее не взволнован, не возбужден… а у меня какой-то внутренний подъем… простите, это не легкомысленные глупости, все это — истинная правда.

— Ну, что ты, Ларри, это не похоже на глупости, я знаю, что это правда. Лучше присядь-ка, Ларри. Ты же понимаешь, что нам с тобой надо все обговорить.

— Да, я понимаю, — ответил Ларри, послушно усаживаясь. — Я сам собирался попросить вас об этом, но вы меня опередили. Простите. Ночью я спал, как сурок, а утром, пробудившись, еще долго пребывал в каком-то ленивом, умиротворенном полусне. Даже не осознавал, что уже давно утро и слишком поздно, когда Леонард принес кофе и передал, что вы зовете меня к себе.

— Это был не вызов. Это приглашение — я пригласил тебя, чтобы ты попросил руки Луизы, если ты хочешь именно этого.

— Вы же знаете, что я не хочу ничего на свете, кроме этого!

— Что ж, эта идея меня тоже радует. Не будь так, я бы не отослал вас гулять при лунном свете. — Пьер замолчал и улыбнулся с таким обаянием, что Ларри, который в этот миг поднялся, чтобы заговорить с чрезвычайной серьезностью, не смог удержаться от ответной, не менее приятной улыбки. Его сердце все больше и больше наполнялось теплотою к хозяину. — Однако, — продолжил Пьер, — как ты догадываешься, я — не единственный человек, от которого все зависит.

— Но я совершенно убежден, что Луиза…

— Да, тут нет ни малейшего сомнения. Вообще-то она уже говорила со мной… ей удалось опередить Роберта, — вновь улыбнулся Пьер, и на этот раз Ларри показалось, что его сердце сейчас выскочит из груди. — Однако Луиза еще несовершеннолетняя, а я — не законный ее опекун… я всего лишь что-то вроде приемного отца для нее. Полагаю, тебе известно… В любом случае, тебе следует об этом знать. Ее мать — моя племянница Жозефина — вскоре после смерти первого мужа, Жана де Курвилля, вышла замуж вторично. Отчим Луизы Поль Каррер пока не проявлял к девочке особенного интереса. Однако, как только встанет вопрос о ее замужестве, он, безусловно, проявит таковой. Право, у меня уже давно создалось впечатление, что у него свои планы насчет нее, а он — весьма влиятельный человек; это означает, что ему может понадобиться еще большая власть. И эту власть он, возможно, хочет получить посредством «нужного» замужества своей падчерицы.

— Но вы же не станете жертвовать Луизой ради амбиций какого-то омерзительного старика! — воскликнул Ларри, и страх моментально подмял его счастливое настроение.

— Все не так-то уж просто. Тут не обойтись без борьбы. И я предупреждаю тебя, что, возможно, серьезной борьбы. И, может быть, справедливости ради я должен добавить, что Поль Каррер — не страшный, омерзительный старик. Это весьма представительный и одаренный человек примерно моего возраста, как и Жозефина. Из-за двух браков моего отца наши семейные связи, безусловно, перемешались… Кстати, раз я заговорил о браках отца, то должен сказать тебе, что моя мать все еще жива. И в известном смысле в нашей семье матриархат. А во Франции желания женщины, находящейся в таком положении, имеют огромный вес.

— Но ведь у нее, наверное, не будет особых причин для возражений! Мне кажется, что, наоборот, она была бы очень рада такому стечению обстоятельств! В конце концов, ведь когда-то Синди Лу была ее домом! Если Луиза выйдет за меня замуж, то маркиза, наверное, посчитает, что Синди Лу опять вернулась в ее семью. По крайней мере…

— По крайней мере это тебе так кажется. И так тебе хочется. К несчастью, моя мать была не в лучших отношениях с твоей матерью. Не то чтобы я кого-то из них в чем-то виню, однако…

— Но почему?! Па показывал мне письма моей матери, где она описывала, как гостила здесь, в замке, и как сильно она восхищалась маркизой!

— Да, так и было… тогда. Или, вероятно, тогда она пребывала в таком настроении, когда восхищаешься всем и вся. Она же проводила свой медовый месяц! — Пьер взял со стола ножик для разрезания бумаг и стал поигрывать. — Но потом, когда мы с матерью приехали в Луизиану — это было весною, почти за год до твоего рождения, — они с Кэри, очевидно, раздражали друг друга и два раза сильно поссорились, — продолжал Пьер. — Я при этом, правда, не присутствовал и не знаю точно, что произошло между ними. Моя мать никогда не рассказывала об этом, да, честно говоря, я и не спрашивал.

— Но ведь вы не думаете, что маркиза будет против моей женитьбы на Луизе только из-за того, что была не в очень дружеских отношениях с моей матерью?!

— Не знаю, не знаю… В любом случае, это станет известно очень скоро.

Пьер положил на место ножик для разрезания бумаг и поправил на письменном столе блокнот в кожаном переплете.

— Во Франции это большая редкость, чтобы девушка из благовоспитанной семьи пыталась расстроить планы своего отца, — проговорил он. — Однако Джанина поступает именно таким образом. Она зашла ко мне сегодня утром, еще раньше Луизы, и сообщила, что написала письмо бабушке, которая, как обычно, находится в Париже. И еще она написала письмо Жозефине. В обоих письмах она настоятельно просила и бабушку, и Жозефину незамедлительно приехать. Она отослала эти письма с первой почтой — до того, как сообщила мне о них. Похоже, ее весьма шокировало то, что вы с Луизой задержались в саду до такого позднего времени.

— Весьма шокировало! Но почему, мы же ничего такого не сказали, не сделали…

— Знаю, Ларри. Знаю. И в глубине души я уверен, что и Джанина прекрасно знает это. Однако она пребывает в очень странном… в очень печальном состоянии. И боюсь, что эти длительные периоды ее депрессии в значительной мере — моя вина. Видишь ли, Ларри, я не преуспел ни в качестве мужа, ни в качестве отца. То есть я действительно не сумел сделать мою жену счастливой и дочь тоже, хотя мне это полностью удалось с сыном. Мы с ним всегда понимали друг друга и говорили на одном языке. Мы были очень близки с ним. — Пьер снова устремился к письменному столу, и Ларри заметил, что взгляд его сосредоточился на фотографии светловолосого мальчика, выглядевшего слишком юным для солдата, хотя он и был в форме. Выражение его лица было таким же искренним и веселым, как у Луизы. — И с Луизой мы отлично понимаем друг друга, — продолжал Пьер, поднимая глаза от фотографии. — Я уверен, что в конце концов все будет в порядке. Пока же я должен напомнить тебе о двух вещах, которые, возможно, покажутся тебе противоречащими друг другу. Первое: вы с Луизой не сможете обручиться до тех пор, пока не состоится семейный совет в этой связи; и второе: вероятно, в течение двух-трех дней сюда приедут моя мать, племянница и ее муж, член кабинета министров, и с их появлением тебе придется вести себя очень сдержанно… воспользуюсь старым добрым американским выражением. Ну, насколько я понимаю, какое-то время вести себя так — не настолько уж страшно… Ведь ты сам все прекрасно понимаешь!.. Что же, не стану больше отнимать у тебя время длительными разговорами, Луиза сказала мне, что у нее неограниченное количество свободного времени. И если ты ее поищешь, то, полагаю, найдешь в библиотеке. И, кстати, ты можешь передать ей вот это… от меня, разумеется.

Пьер держал на ладони обшитый потертым от времени бархатом небольшой футляр, который только что лежал на столе рядом с фотографией Пьеро. Он протянул футляр Ларри.

— Если я не ошибаюсь, брошь в форме сердца, лежащая внутри, принадлежала одной из твоих знаменитых прапрапрабабушек. Во всяком случае, по преданию, эту брошь подарил ей английский король, когда она со своим будущим супругом явилась получить королевское пожалование в Виргинии. Эта брошь передавалась от одного поколения к другому, пока не попала к твоей бабушке. И та, проявив неслыханную щедрость, подарила эту брошь не собственной дочери, а моей невесте. Теперь мне хотелось бы подарить ее Луизе, а не Джанине — уверен, что моя бедняжка жена согласилась бы со мной, иначе я просто не сделал бы этого. Кто знает? Может быть, это будет той самой частичкой счастья, и в один прекрасный день твоя невеста наденет эту брошь, приехав в Синди Лу — в то самое место, которому и принадлежала эта драгоценность много десятилетий.

29

Пьер оказался прав: его мать, племянница и ее муж прибыли в Монтерегард через три дня.

Первой появилась маркиза, поскольку член кабинета министров был вынужден задержаться в Париже из-за какой-то неотложной встречи, и маркизе не захотелось дожидаться его отъезда из столицы, подобно супруге, делавшей это весьма неохотно. Как только маркиза обосновалась в замке в своих апартаментах, всегда готовых к ее приезду, несмотря на то, что они случались крайне редко, она послала за сыном и разразилась тирадой, которая по мере ее произнесения становилась все более гневной, в то время как Пьер выслушивал мать с необыкновенным бесстрастием, всегда приводившим ее в бешенство. После того, как маркизе показалось, что ей больше уже нечего сказать сыну, она потребовала к себе Ларри и, тщательно проинспектировав молодого человека через лорнет, словно перед нею находилось нечто странное и омерзительное, начала бомбардировать его вопросами:

— Так, значит, вы — сын Кэри Винсент?

— Да, мадам.

— И всю свою жизнь вы прожили в моем красивом старинном доме?

— Нет, не всю жизнь. Родился я не там. Мне было почти полгода от роду, когда умерли мои родители. С тех пор я и жил там с дедушкой, если не считать полутора лет, проведенных в армии.

— Не хотите ли вы сказать, молодой человек, что ваш дед все еще жив?

— Да, мадам, и я весьма благодарен Господу, что могу вам сказать: он жив.

— Должно быть, сейчас он ужасно дряхлый старик?

— Ему за восемьдесят, но он отнюдь не дряхлый старик. Он все еще верхом объезжает плантации, причем ежедневно, — во всяком случае, он делал это перед тем, как я был направлен в военный лагерь осенью семнадцатого года. И в своих письмах он сообщал, что не прекращает этого занятия.

И тон, и даже манеры Ларри были весьма учтивыми, но и то и другое имело оттенок полнейшей бесстрастности, что так злило маркизу и в Пьере. Вообще-то единственное впечатление, которое она произвела на Ларри, было чувство глубокого отвращения. Он ожидал, что маркиза сумеет взять над ним верх, внушая ему благоговение, а увидел перед собой высохшую старуху с огромным количеством румян на впалых щеках и с множеством колец на худых пальцах, напоминающих когти хищной птицы. В вырезе ее аляповатого платья виднелась дряхлая, морщинистая шея, а из-под кудрявого черного парика, немного съехавшего набок, выглядывали седые волоски, напоминающие мышиную шерсть.

— Значит, вы явились сюда, чтобы просить руки моей внучки? — саркастическим тоном осведомилась маркиза.

— Нет. Я приехал в замок, чтобы повидаться с моей тетей и познакомиться с моими кузинами и дядей. Я ничего не знал о том, что случилось с тетей Армандой и Пьеро. Разумеется, если бы я знал о несчастье, постигшем семью, я бы не стал столь бесцеремонным образом вламываться в замок. Однако я еще раньше хотел заехать, задолго до того, как уезжать из Франции. Еще тогда я хотел познакомиться с Джаниной идядей Пьером. Я вообще до этого не знал о Луизе — то есть, конечно, слышал о ней, но очень мало. Но, как признали она и дядя Пьер, многочисленные семейные связи семьи де Шане очень сложны для незнакомого человека. А теперь я постепенно в них стал разбираться.

— Как я понимаю, вы надеетесь сейчас жениться на ней?

— На Луизе де Курвилль? Да, надеюсь. Но ведь она не ваша внучка, не так ли? Полагаю, теперь мне более или менее ясны внутренние отношения этой семьи.

— При любых отношениях она — моя внучка совершенно так же, как вы — внук Клайда Бачелора.

— О! А я и не знал!

— Что совершенно естественно, ибо и она не знала, — спокойно заметил Пьер.

— В настоящее время я беседую не с тобой, Пьер, — одернула сына маркиза. — Мы уже закончили наш разговор с тобой. И вообще я не вижу никакой пользы в том, чтобы ты и дальше оставался в этой комнате.

— Ах, раз вопрос стоит таким образом, то я не вижу никакой пользы и в том, чтобы Ларри оставался здесь. Тебе уже известны все ответы на вопросы, которые ты задала ему, равно как известны и ответы на вопросы, которые ты намереваешься ему задать.

— Нет. Пока еще Ларри не сказал мне, что он собирается предложить Луизе… если он вообще собирается что-то предлагать ей. А я пока заключаю, что молодой человек настолько же стремителен и опрометчив, насколько самоуверен и дерзок.

— Я не уверен, что вполне понимаю ваши слова, мадам… Я имею в виду слова о самоуверенности и дерзости. Правда, должен признаться, я человек стремительный. Но и отпуск у меня всего десять дней.

— И вы вообразили, что сможете покинуть Монтерегард по прошествии этих десяти дней уже в качестве признанного жениха Луизы де Курвилль?

— Да. Я окрылен подобной мыслью.

— Окрылен? Кем же, позвольте спросить?

— Луизой.

— И мной, — быстро вставил Пьер. — Признаюсь, я не очень задумывался при этом о практической стороне. Подобное всегда мало волновало меня. Но поскольку, ma mere[35], такие вопросы всегда беспокоили тебя, и немало, то я должен сказать, что у Ларри не такие уж плохие перспективы на будущее.

— Полагаю, этим ты хочешь сказать, что он станет наследником своего деда. Что ж, я не забыла о той ничтожной сумме, которую он заплатил мне за Синди Лу. Вне всякого сомнения, Синди Лу сейчас стоит больше, как, собственно, стоила и тогда… Однако она стоит недостаточно, чтобы сделать из Ларри Винсента подходящую партию для Луизы.

— Вероятно, вы забыли о Виктории, мадам. Она уже моя. Дедушка подарил мне Викторию на совершеннолетие. И еще мы с ним владеем пароходной линией.

— Пароходной линией! Пароходная линия! Мне известно, что Клайд Бачелор продал ее, когда она чуть не разорила его!

— Да, он продал одну, но теперь мы приобрели другую. И она дает превосходный доход. Разумеется, я не смогу окружить Луизу той роскошью и великолепием, в которых она живет здесь. Но, в конце концов, разве это не принадлежит ей?

— Равно как и собственность, о которой вы только что изволили упомянуть. Я неплохо разбираюсь в законах штата Луизиана. Она будет вашей раздельной и личной собственностью, поскольку вы владели ею до вашей женитьбы.

— Я пока не владею Синди Лу. И надеюсь, что не буду владеть еще долгое время после женитьбы. Ибо мое вступление во владение Синди Лу будет означать смерть дедушки. Но потом все это станет общим имуществом супругов.

— Ба! В следующий раз вы можете узнать о Клайде Бачелоре не напрямую, а через его душеприказчика.

— Я с вами не согласен, мадам. Но если вы действительно считаете, что подобная опасность существует, то почему бы вам не согласиться на немедленную свадьбу? Как я только что сказал, любая собственность, которую я получу после женитьбы, будет принадлежать Луизе в той же мере, что и мне. Так что если мы поженимся до окончания моего отпуска, то она будет полностью ограждена и гарантирована от всевозможных финансовых неурядиц, да и вам будет спокойнее на душе.

Пьер громко рассмеялся.

— Touche, ma mere![36] — весело воскликнул он. — По-моему, тут Ларри тебя обошел. Ну, что скажешь? Так не запустить ли нам это дело безотлагательно?

— По-моему, ты сошел с ума, Пьер. Вы с Ларри совершенно измотали меня вашими разговорами. Я чувствую, что мне необходимо хорошенько отдохнуть, и к обеду я не стану спускаться.

— Несомненно, последний раунд ты выиграл, — заметил Пьер, когда они с Ларри вместе шли по коридору. — И думаю, ты не очень сожалеешь о том, что хотя бы частично виноват, что так сильно утомилась моя матушка. Ничего, ей приходилось испытывать и не такое. Во времена ее молодости признаком абсолютной красоты считалась очень тонкая талия, ее часто называли осиной. Чтобы добиться этого, дамам приходилось проходить сквозь все виды мучений, которые они претерпевали от чрезвычайно тугих корсетов, сжимающих их внутренности. Моя матушка также терпела неимоверные муки, и ее талия стала, если так можно выразиться, «самой осиной». Думаю, нам надо дождаться приезда Поля и Жозефины, прежде чем мы сможем опять заговорить о свадьбе. Однако это дает нам еще двадцать четыре часа отсрочки…

* * *
Мсье и мадам Каррер прибыли на следующее утро, и после завтрака Ларри ожидал в своей комнате, когда его позовут, уверенный, что это произойдет так же спешно, как и в случае с маркизой. Однако час проходил за часом, он нетерпеливо мерил шагами комнату или подходил к окну, а за ним все не посылали. Наконец, когда он прождал так долго, что уже начал представлять себе все мыслимые и немыслимые несчастья, явился Леонард и подал ему на подносе с гербом письмо. Ларри поспешно разорвал конверт, извлек письмо и с жадностью начал читать:


Дорогой Ларри!

Тебя, верно, интересует, станем ли мы наносить друг другу удары в пылу горячего спора. Все не так уж серьезно, хотя я отлично бы понял, что, с твоей точки зрения, удаление со сцены всех, кроме Луизы (ну, может быть, и меня), было бы исключительным блаженством. Но Поль с Жозефиной, будучи непохожими на maman, захотели вначале побеседовать с Луизой. Они не пригласили меня на эту беседу, но после того, как они отпустили Луизу (мне показалось, что она вышла, с трудом скрывая отчаяние), они послали за мной, и мне удалось получить довольно точное представление, что имело место между ними. Моя догадка о том, что Поль уже задумал некоего рода брачный альянс для Луизы, оказалась правильной: он решил выдать ее замуж за очень богатого и знатного молодого дипломата Рауля де Бонневилля, который только что был назначен в министерство иностранных дел на Набережной Д’Орси, но в самом недалеком будущем его планируют на должность в Риме. Уверен, что они вообразили, будто Луиза беспрекословно воспримет это известие, влекущее для нее столь блестящие перспективы, и, разумеется, были весьма удивлены, равно как и раздражены, когда она проявила полнейшее отсутствие понимания и признательности, и пришли в негодование от ее упрямого заявления, что если она не выйдет замуж за тебя, то не выйдет замуж ни за кого. Свое отношение ко мне они выразили с холодной учтивостью и еще более холодным критицизмом, ведь они вменили мне в вину, что это я пригласил тебя сюда до их приезда и всячески способствовал впоследствии твоему ухаживанию за девушкой. Надеюсь, ты не будешь упрекать меня в том, что я сказал им правду: я не приглашал тебя в замок и твои ухаживания не нуждались в содействии с моей стороны, поскольку вы с Луизой влюбились друг в друга так быстро и все между вами было уже как бы негласно оговорено за то время, пока вы шли из парка до замка. Разумеется, я добавил, что, хотя я и не ожидал твоего приезда, ты оказался самым желанным гостем в замке и я чистосердечно и искренне поддержал тебя, как только ты попросил руки Луизы. Так что теперь ты, Луиза и я находимся в полной немилости у всех Карреров, равно как и у моей матушки. Однако бояться тебе ничего не надо. Больше тебе не придется беседовать с матушкой. Поль и Жозефина будут исключительно вежливы с тобой, поскольку вежливость входит в их образ жизни, даже когда в сердце своем они готовы убить, правда, я не считаю, что они дойдут до такого состояния. Ты найдешь всех нас в гостиной, где мы соберемся выпить после обеда, как обычно, и если ты хочешь последовать моему совету, то веди себя как родственник и принимай все происходящее как само собой разумеющееся… и веди себя словно простодушный сельский паренек. По-моему, так даже будет лучше. И не спеши, я по-прежнему уверен, что все образуется… хотя и не сегодня вечером.

С любовью, твой

Пьер де Шане

* * *
Выходит, все образуется само собой, хотя и не сегодня вечером? Весьма вероятно, что такая возможность не исключена! Но как, ради Бога, обрести спокойствие и не спешить, если еще пять дней отпуска кануло в Лету, а впереди осталось всего пять дней, из которых последние два он потратит на дорогу обратно в лагерь?! Теперь Ларри уже не стремился поскорее представиться, теперь он понимал, что его появления не ожидают до обеда и что теперь, на этой стадии развития событий, попытка увидеться с Луизой будет весьма неосмотрительным действием. Посмотрев на наручные часы по меньшей мере в пятнадцатый раз, Ларри отметил, что до конца его невольного уединения в комнате остался еще час, и поэтому, усевшись у окна, принялся писать письмо деду, как обычно, не обращая внимания на пунктуацию и абзацы. Письмо оказалось необычно длинным, отчасти потому, что Ларри захотелось поподробнее рассказать старику о своем визите в Монтерегард, в том числе и о своей новорожденной любви к Луизе, а отчасти потому, что он чувствовал необходимость хоть чем-нибудь заняться в этот томительный час. Он еще писал, совершенно погруженный в свое занятие, когда в дверь вновь постучал Леонард и сообщил, что мсье маркиз просит передать: напитки подадут немного раньше обычного, поскольку чем больше присутствует членов семьи, тем больше потребуется времени, чтобы насладиться аперитивом перед обедом.

Поблагодарив Леонарда за предупреждение, Ларри отложил исписанные листочки в сторону, вымыл руки и спустился вниз, войдя в гостиную одновременно с Пьером, направлявшимся туда из своего кабинета, но не прежде маркизы, которая, очевидно, уже оправившись после утомления, восседала в своем троноподобном кресле. Она едва удостоила вниманием «добрый вечер, мадам», холодно произнесенное Ларри; но, когда в гостиную вошли мсье и мадам Каррер в сопровождении Луизы, они сердечно пожали руку Ларри и сразу же вступили в оживленную беседу с ним. Хотя эта учтивость была весьма поверхностна, все же она была намного лучше незавуалированной неприязни со стороны маркизы, и если бы Ларри в глубине души не знал, что новоприбывшие относятся к нему не менее враждебно, чем старуха, то они бы вообще не произвели на него неблагоприятного впечатления. Мадам Каррер оказалась очень красивой женщиной, ее превосходное платье выгодно подчеркивало безупречную фигуру, хотя было видно, что и за лицом, и за волосами производится тщательнейший уход, волосы сохранили все те качества, которые делали такой красивой Луизу. Вечерний костюм мсье Каррера был ему немного тесен, он не носил его с таким изяществом, с каким носил свои костюмы дядя Пьер, однако в целом член кабинета министров, несмотря на то, что ростом был гораздо ниже супруги, держался с огромным достоинством. Джанина прибыла последней в сопровождении пухленького священника, чье появление несколько удивило остальных. Маркиза, встретившая появление священника чуть более церемонно, чем появление Ларри, поманила к себе сына и прошептала:

— Я полагала, что у нас состоится семейный обед, Пьер. Ты не поставил меня в известность, что пригласил посторонних.

— О, едва ли можно назвать посторонним мсье кюре, ma mere! Я решил, что будет намного приятнее, если на обеде соберется больше народу… К тому же наш славный священник мог бы сказать нам, нельзя ли отказаться от ряда всевозможных обычных формальностей… в случае, если Ларри с Луизой решат пожениться немедленно.

— Это в случае, если Ларри и Луиза решат! Да, действительно, Пьер, ты с каждой минутой становишься все невыносимее. Должно быть, этот мальчишка околдовал тебя, как и…

Большую часть этого разговора Ларри расслышал. Но конец фразы внезапно был приглушен, словно чья-то невидимая рука закрыла чудовищно накрашенный рот старухи; и хотя, разумеется, ничего подобного не произошло, Ларри заметил, что Пьер склонился к матери, и в то время, как лица его не было видно, что-то в его быстрых движениях, казалось, говорило о том, что он еле сдерживается от гнева и угроз. По крайней мере резкие слова старухи превратились в какое-то бессвязное тихое бормотание, а потом и вовсе утихли. Прежде чем успел заговорить кто-либо еще, Леонард очень кстати объявил, что обед подан.

Небольшой сервировочный столик, уютно стоящий у очага, был заменен поставленным на середину обеденной залы огромным круглым столом, на котором разместился изящный фарфор, украшенный фамильным гербом. Маркиза, как и должно, восседала во главе стола, напротив нее сидел сын, справа от него — член кабинета министров, а слева — священник. Ларри надежно втиснули между Жозефиной и Джаниной. Ему показалось, что последняя настроена весьма строго, но постепенно она смягчилась и стала несколько учтивее, вероятно, из-за того, что ее компаньоны за обедом вели себя по отношению к ней весьма галантно. Джанина почти не участвовала в беседе, а тем более не заговаривала по собственной инициативе; Жозефина же, напротив, все время щебетала весело и непринужденно, и снова Ларри почувствовал в ней неуловимое сходство с Луизой. Наверное, четверть века назад она выглядела и вела себя почти так же, как ее дочь теперь. Однако Ларри мучительно пытался догадаться, что в ней так сильно изменилось, кроме, разумеется, возраста? И внезапно понял: она вышла замуж не по любви, а по расчету, и, в конечном итоге, у нее и Жана де Курвилля не было убедительной причины постоянно находиться вместе, и, подобно Арманде и Пьеру, они часто разъезжались и жили раздельно. Тут Ларри припомнилось еще одно письмо, которое тетя написала после ее поспешного возвращения во Францию и в котором рассказывала о втором замужестве Жозефины — …за членом кабинета министров, с которым она длительное время была в очень хороших отношениях. В таком случае, она наверняка была любовницей Поля Каррера, прежде чем стать его женой, а подобные тайные связи, должно быть, неизбежно оставляют свою ядовитую отметку на таком типе красоты — и характера, — в котором преобладающим фактором все же являются искренность, чистосердечие и абсолютное прямодушие. Ее непринужденность, ее шик, элегантность и безупречность манер совершенно утратили свою привлекательность в его глазах; теперь он знал наверняка, почему большую часть времени Луиза предпочитала проводить в Монтерегарде…

Альфонсина приготовила превосходный обед, а Леонард, сменивший белый фрак на ливрею, помогал второму слуге, которого Ларри видел впервые, подавать обед с исключительным мастерством. Не было никаких неуклюжих пауз, и Ларри должен был признать, что ощущение натянутости совершенно исчезло. Этот обед, подумал он, являет собой превосходный пример прекрасного знания света вкупе с благородным происхождением, что и спасает ситуацию в целом, хотя никто не смог бы убедить Ларри, что маркиза от рождения имела хорошие манеры. Он ощущал к ней антипатию, граничащую с отвращением. И вовсе не удивительно, говорил он себе, что маркиза и его мать недолюбливали друг друга. Да и откуда бы взяться дружбе и взаимопониманию между Кэри Винсент и прежней Доротеей Лабусс, о которой он ни разу не слышал ничего лестного там, где она прожила очень много лет? То есть в Синди Лу. Он решил, что по приезде домой обязательно наведет о ней кое-какие справки. Да, да, дедушке придется ответить на его вопросы! В конце концов, Клайд Бачелор купил Синди Лу у нее. Он должен был быть с ней хоть как-то знаком и знать о ней немало, когда между ними состоялась сделка по продаже плантации…

Несмотря на полное отсутствие внутреннего напряжения, Ларри все же почувствовал облегчение, когда маркиза сделала знак, что желает покинуть столовую, и Пьер, поднявшийся вместе с ней, сообщил, что с ее разрешения джентльмены могут выпить кофе в библиотеке и позднее присоединиться к дамам в гостиной. С тех пор как Ларри не мог больше оставаться наедине с Луизой, он даже радовался перспективе находиться среди мужчин, нежели в смешанном обществе.

Вскоре он был умиротворен обычной в таких случаях размеренной беседой, перетекающей от политических тем к вопросам военным, то есть разговором, в котором не было ничего личностного. Но, как бы ненароком, ловко переходя от одной темы к другой, Пьер начал задавать вопросы священнику (имя которого оказалось Робине) об условиях в приходе. Как выразился Пьер, он боялся, что этому будет уделено мало внимания, и боялся опоздать с этим вопросом. Убедив кюре, что весь их разговор совершенно конфиденциален, он спросил, действительно ли, по мнению кюре, у Джанины призвание к служению Господу или сейчас она просто переживает некую фазу, свойственную ее сверстникам — как девочкам, так и мальчикам. Священник отвечал осторожно: безусловно, мадемуазель Джанина очень набожна, но ему не следует напоминать мсье маркизу, что одной набожности недостаточно для призвания служению Господу. Чтобы стать хорошей монахиней, нужен определенный тип характера. Веселая девушка, чей характер безукоризнен, но которая к недостаткам других относится милосердно, даже с терпимостью, и вправду больше подходит для религиозной жизни, нежели более замкнутая, строгая и критичная. И, если мсье маркиз извинит его за такие слова, то отец Робине чувствует, что мадемуазель Джанина настолько склонна видеть во всем черную сторону, что, возможно…

— Я совершенно в этом не согласен с вами, святой отец, — пылко проговорил Пьер. — А вообще-то я полагаю, что Джанина получит для себя намного больше от любви, нежели от послушничества. Как вы думаете, может быть, тут я прав, мсье кюре?

— Да, действительно, и такое весьма вероятно.

— Конечно, ей придется столкнуться с бурей, — продолжал Пьер, явно воодушевившись этой темой. — Но, как только ее мнимая оборона падет, она, вероятно, очень быстро сдастся. Вам ведь уже известны подобные случаи, не правда ли, мсье кюре?

— Да, действительно, — отвечал священник. — Хм… капитуляция… и вправду… имеет свойство происходить очень быстро, если так можно выразиться. Особенно в такие беспокойные времена, как сейчас.

— Совершенно верно. По-моему, нам надо быть готовыми к подобной вероятности. И теперь, если Джанина решит весьма внезапно, что ей хотелось бы выйти замуж…

Член кабинета министров издал тихий щелкающий звук, на который Пьер не обратил внимания. Напротив, он, похлопывая ладонью по подлокотнику стула, наклонился к священнику и пылко заговорил:

— Давайте допустим, просто так, ради аргумента, что я, как ее отец и законный опекун, не стану возражать против этого брака и дам свое искреннее согласие на него, даже несмотря на то, что моя дочь еще не достигла совершеннолетия, — проговорил он. — И давайте также допустим, что я переговорю с господином мэром и найду, что он расположен содействовать ускорению гражданской церемонии. Посодействуете ли вы, будучи священником этого прихода? Предположим, обсуждаемый молодой человек не может немедленно представить, к примеру, свидетельство о крещении и заверение об этом свидетельстве придет телеграммой, причем подписанное священником, производившим крещение, для того чтобы доказать, что молодой человек имеет такой документ. Вас бы это удовлетворило? Тогда вы не отказались бы объявить о браке? Мне известно о специальном разрешении, выдаваемом в особых случаях, если речь идет об иностранных подданных, являющихся солдатами или военными рабочими и не имеющих права в данный момент отлучаться со своих постов. Разумеется, я могу и ошибаться, но…

Отец Робине поспешно взглянул на Ларри. До него стал доходить подспудный смысл слов и вопросов маркиза, которые вначале немного озадачивали его.

— В любых разумных делах Церковь, конечно же, сотрудничает с государством, — многозначительно произнес отец Робине. — А когда речь идет о наших славных союзниках, так много сделавших для спасения прекрасной Франции от гнусного захватчика, то духовенство, как и миряне, никогда не должны упускать возможность показать свою благодарность. И существует, разумеется, еще одна причина. Политика Церкви всегда следовала и следует тому… чтобы… гм… чтобы гарантировать молодой жизни надлежащие церковные обряды. И вы можете всецело положиться на меня, мсье маркиз: я сделаю для вас и ваших родных все, что в моих силах.

30

— Поль очень сердит на тебя, Пьер, и я тоже. Тебе не следует вовлекать мсье кюре в наши дела таким образом. Я хочу сказать, что ты все время говорил с ним так, словно имел в виду Джанину.

— Не моя вина, что мсье кюре сделал такие скорые умозаключения.

— Пьер, ты поставил нас с Полем в весьма неудобное положение.

— Мне очень жаль. Прости. Я не думал, что вас так легко расстроить. Я предполагал в вас большую сметливость.

Когда на следующее утро после своего прибытия в Монтерегард племянница вошла в его кабинет, Пьер де Шане учтиво поднялся, но тут же сел за письменный стол и оставался там сидеть, разглядывая Жозефину с неприкрытой насмешкой и спокойствием. Она же стояла против него, подчеркнуто прямая, с трудом сдерживая гнев.

— А я предполагала в тебе больше здравого смысла! — проговорила она. — И если бы я так не считала, то никогда бы не позволила Луизе полностью подпасть под твое влияние!

— Извини. На мой взгляд, Луиза проводила так много времени в Монтерегарде не из-за моего здравого смысла, а из-за твоего. Ты понимала, что когда бедняга Жан был жив, то подобная ménage á tra[37] была не лучшей обстановкой в доме для совсем юной девушки. Когда же Жан, к несчастью, погиб, ты поняла: теперь на первом месте у тебя — интересы и желания Поля… К тому же тебя не очень устраивало, что в доме находится уже взрослая дочь, в то время как мать еще совсем не стара… Я всегда восхищался твоим здравым смыслом, Жозефина! Вообще-то я тебе нередко говорил об этом. И вдруг ты упоминаешь о моем здравом смысле. Я даже и не предполагал, что ты считаешь, будто таковой у меня имеется.

— Я так считала, теперь же не буду. Ни в коем случае. Да как ты вообще осмеливаешься говорить мне такие вещи?!

— Разве что-нибудь из сказанного мною — неправда?

— По-моему, невежливо и мерзко говорить подобные вещи независимо от того, правда это или нет. И раз уж ты осознаешь, что моей первой заботой являются желания Поля, то лучше скажи-ка мне, что ты думаешь по поводу брака с де Бонневиллем. Да, да, скажи теперь, когда ты создал мне столько трудностей самой говорить об этом.

— Если тебе угодно узнать мое мнение, то я вообще не собираюсь выполнять чьи-либо желания. А что до желаний Поля в отношении де Бонневилля, то я сразу посоветовал бы тебе не обращать на это внимания, если тебе не хватает ловкости тактично изменить ситуацию. Послушай меня, Жозефина, — заговорил Пьер почти резко, — теперь ты ни за что не заставишь Луизу выйти замуж за де Бонневилля. И я сомневаюсь, что тебе удалось бы уговорить ее на это даже до знакомства с Ларри. По-моему, ее навязчивая идея заключается в том, что самое главное условие для счастливого брака — любовь. И это происходит потому, что прежде она уже видела два или три брака, оказавшихся несчастливыми именно из-за отсутствия любви. Кроме того, я не думаю, что этот де Бонневилль относится к тому типу мужчин, который смог бы увлечь ее: он слишком уж ловкий субъект, чтобы быть для Луизы настоящим, а единственное, что ей нравится в людях, — это искренность. Да и, как бы там ни было, теперь она страстно влюблена в Ларри Винсента, так что тебе не удастся заставить ее даже просто взглянуть на другого мужчину. Если же вы с Полем не разрешите ей выйти за него замуж до совершеннолетия, то она сделает это сразу же после своего двадцать первого дня рождения, как только он сможет приехать за ней. Но, уверяю тебя, я буду чрезвычайно удивлен, если произойдет какая-либо отсрочка. По-моему, сразу же по возвращении в лагерь он при первой же возможности сообщит своему командиру, что хочет жениться, и назовет самую раннюю дату, когда его невеста сможет присутствовать на церемонии. И, думаю, он найдет способ воссоединиться с Луизой в этот день или даже раньше.

Жозефина стремительно выскочила из кабинета, с грохотом захлопнув за собой дверь. Пьер закурил сигарету. Несколько секунд он курил, пребывая в размышлениях, после чего позвонил Леонарду и послал его к Ларри с посланием. Когда появился Ларри — а появился он незамедлительно, — Пьер заговорил с ним, очень осторожно подбирая слова.

— Мне начинает казаться, что мой кабинет превратился в сцену для любительских театральных представлений, — сказал он. — Видишь ли, когда люди со столь разными характерами почти непрерывным потоком то врываются сюда, то вылетают отсюда, очень сложно избежать того, чтобы они не столкнулись друг с другом. В то же время в станах противников, похоже, ничего не известно о замыслах друг друга. Что ж, возможно, это не так уж скверно, но, как ты знаешь, вчера здесь имел место ряд разговоров, и вот только что отсюда ушла Жозефина, а на ее месте появился ты.

— Вы же посылали за мной, не так ли?

— Да, я посылал за тобой, и я пытался сделать так, чтобы Жозефина, за которой я, кстати, не посылал, не столкнулась с тобой в дверях. Я говорю скорее фигурально, чем буквально. Ведь ты не столкнулся с ней?

— Нет. Но, полагаю, мне надо попросить ее о встрече, верно? То есть она и ее муж ожидают от меня, что я попрошу о встрече с ними, не так ли?

— Они боятся, что ты попросишь их о встрече, и одновременно очень сильно вознегодовали бы на тебя, если бы ты этого не сделал. В первом случае они не смогли бы отказаться выслушать тебя, чего им очень не хотелось бы, а во втором — сочли бы тебя невежливым. Я считаю, что лучше всего написать им официальное письмо, попросив в нем разрешения ухаживать за Луизой, а потом отправиться на прогулку куда-нибудь в лес и не возвращаться до обеда. Альфонсина даст тебе в дорогу сандвичи и походный ящичек с кухонными принадлежностями, который можно носить, повесив на плечо.

— Но тогда я не увижу Луизу целый день! А у меня осталось так мало времени!

— Не думаю, что с твоей стороны и со стороны Луизы было бы мудро исчезнуть из дома одновременно, — произнес дядя. — Однако если ты во всем будешь меня слушаться, то я постараюсь устроить так, что Луиза присоединится к тебе после завтрака. А пока в качестве предложения могу добавить, что гроты, а особенно самый крупный, который мы называем кафедральным, во все времена служили великолепным местом для любовных свиданий.

Ларри вспомнил о письме Кэри, где она писала о лошади, привязанной к каменной скамье, и о прогулке по узкой извилистой тропинке, окаймляемой с обеих сторон рекою: По ее берегам росли густые кусты. И еще он вспомнил слова матери о целой веренице доисторических пещер, которые, чем дальше ты идешь, становятся все больше и загадочнее. Кроме того, ему припомнился звук, словно издаваемый потоком, а на самом деле — рекой, о которой писала его мать. Если это так, то пещеры должны быть не очень далеко от секретного огороженного места. В любом случае, он обрадовался поводу еще раз осмотреть место, где впервые встретился с Луизой.

Ларри не спеша отправился в путь. Не спеша, но не без смущения. Сейчас он уже хорошо представлял местность, и для него не составило труда найти дорогу по собственным же следам, Со времени его приезда в Монтерегард один прелестный день сменялся другим, погода, стояла отличная, и солнечные лучи просачивались сквозь толстые ветви увитых плющом могучих дубов, окрашивая все вокруг в сказочный золотой цвет, так восхитивший его в день приезда. Мох и папоротники тоже сверкали золотом. Подойдя к беседке, он некоторое время сидел там, наслаждаясь теплым полуденным воздухом, а затем смело устремился по тропинке, по которой прежде не ходил ни разу.

Тропинка почти вся заросла густым травами, и временами Ларри даже не слышал журчания реки из-за хрустящих под ногами сухих веточек, и ему приходилось останавливаться, чтобы вновь услышать ласковый, успокаивающий шелест воды. Потом это журчание стало еле слышным. Как-то неожиданно слева от Ларри на фоне зелени появилась каменная стена, и, время от времени поглядывая вправо, он заметил, что журчащий поток убегает куда-то за кустарник. Теперь он вынужден был сбавить шаг и идти значительно медленнее, поскольку тропка стала почти непроходимой, и молодой человек подумал, а не заблудился ли он вообще и не пошел ли к пещерам неверным путем. Но внезапно он увидел в скале широкую трещину, а в зарослях — просвет. С одной стороны виднелся низкий пролом, закрытый нависшими ветвями, казавшийся совершенно темным, ибо скрывающий его камень был каким-то удивительно ярким. С другой стороны Ларри увидел прозрачное озерцо, окруженной осокой и яркой листвой.

Выходит, он вовсе не ошибся! Вне всякого сомнения, перед ним — первая из знаменитых пещер! Одно он теперь понимал: она была достаточно мала, чтобы в нее войти, и у него не возникало искушения попытаться это сделать. Но теперь он в мгновение ока доберется до места своего назначения — до той высокой сводчатой пещеры, которая длинными коридорами разбегалась в нескольких направлениях. А пока прямо перед его взором в каком-то неживом спокойствии раскинулся Голубой пруд.

Несколько минут он, словно зачарованный, смотрел на него. Сперва он даже не смог разглядеть серебристой ряби на ровной поверхности воды. Но вот он заметил крошечный пузырек, исходящий почти из центра озерца, за ним — еще один, а потом еще и еще… И так же удивительно, как появлялись, они исчезали. Однако Ларри понял, что под спокойной гладью пруда таится водоворот и когда-то беспомощная жертва была затянута им под воду, так что спасти несчастную было невозможно. Невольно и почти бессознательно Ларри перекрестился, резко отвернулся от Голубого пруда и быстро двинулся по тропинке дальше.

По дороге он не останавливался, чтобы считать пещеры, однако у него создалось впечатление, что он миновал их пять или шесть, причем каждая была крупнее предыдущей. Так он шел, пока не добрался до гигантского грота, который тут же признал за кафедральный. Едва войдя в грот, Ларри тут же поднял руки над головой и обнаружил, что не может нащупать потолка; и хотя взгляд его не сразу привык к тусклому освещению в пещере после сверкающих солнечных лучей, он понял, что сравнительно много света проникает в грот за счет того, что одна из его гигантских сторон полностью открыта; вскоре Ларри уже смог разглядеть куполообразное образование наверху и темные туннели, разбегающиеся из задней части грота. К своему удивлению, он увидел костер, сложенный из аккуратных поленьев, таких, какими пользовались для растопки камина в столовой замка. Костер был аккуратно сложен в углу. Должно быть, его приготовили несколько лет назад, ибо с начала войны запрещалось устраивать пикники в пещерах. Но когда Ларри вытащил спичку и поднес к поленьям, они загорелись почти сразу, и внезапно пещера вся преобразилась от яркого света.

Свет от пламени был не розовый, напротив, своды пещеры казались белее, чем раньше, а стены пещеры приобрели какой-то насыщенно зеленый свет; однако и потолок и стены поражали своим великолепием, и это прекрасное свечение не ограничивалось самим гротом — оно заполняло входы в коридоры, ведущие из этого нерукотворного собора в заднюю часть свода, создавая почти мистическое, притягивающее впечатление. Ларри, не сводя глаз, очарованно смотрел на все это. Потом решительно отвернулся от этого зрелища…

По обеим сторонам костра были положены плоские камни, создавая нечто вроде грубых скамеек, и Ларри уселся на одну из них, закурил сигарету и принялся за великолепный завтрак, приготовленный для него Альфонсиной. Затем его неожиданно сморил сон, он лег на землю, подложив под голову вместо подушки заплечный мешок, и почти мгновенно уснул.

Проснулся он с каким-то странным чувством смущения и никак не мог сообразить, где находится. Затем он вспомнил, что произошло утром: он ждал и дождался, что за ним пришлет Пьер, как было и в предыдущий день, и когда он наконец пришел в кабинет, Пьер посоветовал ему, чтобы он написал официальное письмо мсье и мадам Каррер, а потом пошел прогуляться. Он вспомнил слова Пьера о том, что гроты во все времена служили великолепным местом для любовных свиданий, и наконец понял, что здесь он должен дожидаться прихода Луизы…

Что ж, он ждал, ждал, ждал, а она до сих пор не пришла.

Внезапно он вспомнил, как в письмах матери говорилось о том, что с туннелями, ведущими из этих пещер, связана какая-то мрачная история, не говоря уже о Голубом пруде, хотя, что там случилось, она так и не узнала. Возможно, если навести справки, он сам смог бы узнать об этом. Эта мысль теперь принимала вполне осязаемые формы, а темные коридоры, зиявшие за его спиной, казалось, так и манили к себе…

Костер уже погас. Ларри снова собрал прутики, подложил под них кусок бумаги, в которую Альфонсина завернула ему бутылку вина, и, пристроив на одну из каменных скамеек рюкзачок, подсунул под лямку записку. Если Луиза явится сюда, когда он будет заниматься обследованием пещеры, то узнает, что он нашел место их свидания и скоро вернется. Хотя, подумал он, она вряд ли явится сюда до его возвращения. Ведь, в конце концов, он не собирался углубляться очень далеко.

В задней части пещеры виднелось три отверстия. Казались они очень неглубокими. Ларри вошел в центральное, которое было чуть повыше остальных и в котором он мог стоять, совсем не сгибаясь. Но он прошел вперед всего лишь несколько ярдов, как тут же наткнулся на глухую плотную стену: туннель закончился быстро, так что, стоило Ларри развернуться, как он сразу увидел свет от своего небольшого костерка, проникавший сквозь мрак. Второй туннель закончился не так же внезапно, однако каменный потолок стал быстро понижаться, отчего, пройдя немного вперед, Ларри не смог далее продвигаться, кроме как на четвереньках. Он вновь вернулся на свет своего костра. А потом вошел в третье отверстие и двинулся по третьему коридору.

Он снова мог идти, не сгибаясь, хотя не так долго, как во время своей первой попытки, ибо вскоре был вынужден пригнуться. Его окутывала кромешная тьма, однако, вытягивая руки вперед, он не смог нащупать стен туннеля. Ларри остановился, зажег спичку и увидел, что коридор расширился, превратившись в небольшое низкое помещение, напоминающее камеру, откуда, в свою очередь, ответвлялось еще два туннеля.

Подумав, что в первый раз ему повезло с левым туннелем, Ларри решил и на этот раз пойти по левому коридору. Он без труда и волнений двинулся вперед. Когда следующая зажженная спичка осветила вторую низкую камеру, тоже имеющую несколько ответвлений, ему даже и в голову не пришло остановиться. Он думал только о том, чтобы продвигаться вперед и вперед — в глубину таинственного грота. И он поспешил дальше, охваченный желанием приключений.

Он остановился, решив наконец исследовать пещеру, ибо внезапно туннель оборвался. Но это не лишило его присутствия духа, ведь так резко оборвался всего один туннель из целой полудюжины ответвляющихся от второй камеры. В следующий раз ему непременно повезет. Он зажег еще одну спичку и внимательно осмотрелся, готовясь к следующей попытке. И только тогда понял, что, хотя у него в запасе и имелось несколько разломов, чтобы продолжить разведку, он не помнил, через какой туннель проник в пещерку-камеру. Они все были совершенно одинаковые.

Ларри стоял очень тихо, стараясь сориентироваться и вспомнить, не был ли туннель, через который он попал в пещерку, противоположным тому, что находился слева от него, и если нет, то какой же? Он никак не мог вспомнить. На сей раз чувство ориентации, которым он так гордился, подвело его из-за торопливости и излишней любви к риску. Поистине это было мальчишество! И вот теперь, может, слишком запоздало, он будет наказан за свое безрассудство. И наказан, возможно, долгими часами блужданий по пещере. А тем временем его будет ждать Луиза! Вскоре она начнет волноваться, куда он пропал. Нет, ну, конечно же, причины для волнений у нее не будет…

Он снял куртку и положил ее возле отверстия туннеля, из которого только что выбрался. По крайней мере он не войдет сюда еще раз по ошибке. Если разведка следующего туннеля окажется бесполезной, он положит еще что-нибудь из своих вещей перед его входом. С другой стороны, если туннель приведет его к первой пещерке, он легко сможет вернуться, увидев куртку, поскольку тогда это будет уже знакомый маршрут. Сказав себе, что все будет в полном порядке, Ларри вошел в следующий коридор.

Несколько минут он осторожно пробирался вперед, вытянув перед собой руки, чтобы ощупывать стены туннеля, проверяя его ширину. У него еще оставалось очень много спичек. Тем не менее Ларри решил, что лучше их экономить. И так он шел вперед, по-прежнему ощущая впереди довольно широкое пространство, но тут впервые его руки нащупали влажность, а земля под ногами стала вязкой. Внутренний голос говорил ему, что по этому туннелю он не выйдет к первой пещерке, так как заметил бы эти признаки прежде. И он развернулся, решив уйти из этой влажной дыры как можно быстрее. Но, поворачиваясь, он поскользнулся — нога подвернулась, и он упал в грязь. Поднявшись, он инстинктивно полез за спичками. В кармане их не оказалось.

Ему не понадобилось слишком много времени, чтобы отыскать их. Они лежали в небольшой расщелинке, где собралось немного воды. Ларри стал неистово чиркать спичкой, пытаясь зажечь одну, потом другую, потом еще, в отчаянной надежде, что хоть несколько штук не пострадало. Однако тщетно — все спички были испорчены водой.

Он ощупью начал пробираться, выискивая путь ко второй пещерке, и снова его охватила безжалостная и пугающая тьма. Добравшись до конца туннеля, он нащупал на земле свою куртку и понял, что здесь он уже был. Но ведь оставалось еще три или четыре туннеля, которых он еще не исследовал, если не считать того, по которому он попал сюда. И нельзя было сказать, сколько времени пройдет, пока он отыщет выход… если вообще отыщет его. Да, он может очень дорого заплатить за свою беспечность — он может заплатить за нее жизнью. Возможно, такое уже случалось здесь и прежде: еще какой-нибудь самоуверенный болван устремлялся в пещеру так же, как и он, и больше несчастного беднягу уже никто и не видел.

Разумеется, он не собирался лечь, как собака, и завыть от ужаса. Ему надо собраться и начать все сначала. Возможно, он найдет нужный коридор и с первой попытки. Рано или поздно он все равно найдет выход, в этом Ларри не сомневался. Но это могло быть и поздно… Поэтому нельзя терять времени. Ему надо немедленно начать поиски! Нет, все-таки не сразу. Прежде надо сделать еще кое-что. И, встав на колени, он начал молиться…

Молитва стала привычной для него с тех пор, как он выучил «Отче наш» и «Богородицу», которым его научила Тьюди еще в раннем детстве. А познакомившись поближе с отцом Леграном, он узнал еще много других молитв. Он относился к религии с должным почтением и воспринимал ее скорее как часть естественного порядка вещей, нежели испытывая непоколебимую веру или религиозную лихорадку. Но сейчас впервые в жизни он молился истово, вкладывая в молитву всю душу — и не потому, что боялся смерти, а потому, что не мог вынести мысли о смерти до тех пор, пока не докажет себе, что он храбрый мужчина, а не глупый, самонадеянный мальчишка, и до тех пор, пока не разделит с Луизой полный любовный и жизненный опыт.

Он все еще стоял на коленях, когда вдруг услышал, как кто-то зовет его.

Голос раздавался откуда-то издалека и поэтому был очень слабый. Однако Ларри ни на секунду не сомневался, что он слышит голос Луизы, которая пришла за ним. И как можно громче он крикнул в ответ:

— Луиза! Луиза!

Ее ответ послышался незамедлительно и на этот раз прозвучал намного громче. Он подумал, что она, наверное, достигла первого грота, от которого вело только два коридора, а это значит, что добраться до него — вопрос каких-то нескольких минут, если она пойдет той же дорогой, что и он. И он закричал:

— Налево! Налево!

Однако он так и не понял, услышала ли она его, поскольку ее слов уже не мог разобрать. Тогда он попытался крикнуть еще раз, на этот раз по-французски:

— À gauche! À gauche![38]

Но результат оказался не лучше предыдущего. Он вновь услышал какое-то неразборчивое приглушенное бормотание, а потом наступила тишина. Он понял, что Луиза, скорее всего, пошла не по тому туннелю.

Затем наступила долгая тишина, но это не волновало его. Так или иначе, Луиза обнаружила бы свою ошибку, вернулась в первую пещеру и попробовала бы пройти во второй туннель. Он был так уверен в этом, что даже не волновался за нее. Он был расстроен лишь тем, что их радостная встреча, должно быть, задерживается надолго. И он с решительностью, но одновременно и с относительным спокойствием стал ждать и, когда вновь услышал голос Луизы, понял, что она вернулась в первую пещерку и теперь безошибочно направляется к нему. Вскоре он услышал ее шаги, а потом ее голос и чирканье зажигающейся спички. Вспыхнуло яркое пламя. И в следующий миг они заключили друг друга в объятия.

31

Клайду становилось все труднее и труднее писать письма. Отчасти потому, что для этого требовались огромные физические усилия — старику было очень трудно сидеть прямо. Однако теперь значительно труднее было даже сосредоточиться, сфокусировать мысли на главной теме и потом переложить их на бумагу. Все больше и больше ему нравилось сидеть в удобном кресле, чтобы рядом с ним лежал верный Наффи. В холодные дни кресло ставили возле камина в кабинете, когда же было жарко, его выносили из дома и устанавливали возле огромного дуба, которых в саду было так много. Клайд больше не был одинок. Страдания, которые ему пришлось претерпеть с утратой Люси и Кэри, а также боль от разлуки с Ларри теперь были печалями прошлого; один спокойный день сменялся другим без всяких, даже самых ничтожных перемен. Его больше не сердило, когда к нему приходил Дюмайн или Трегр посоветоваться насчет плантаций; по его мнению, они не вели серьезных разговоров и никогда не засиживались подолгу. Каждую субботу, перед тем какначать исповедовать, к Клайду заходил отец Легран. Старик всегда ожидал его прихода с радостью. Менее регулярно к нему заглядывали доктор Дюссан и Валуа Дюпре. Клайд получал удовольствие и от их визитов. Однако отец Легран был единственным человеком, которого Клайду и вправду не хватало.

Он перестал ездить верхом. Раз или два ему приходило в голову, что, наверное, следовало бы дать знать Ларри, что он перестал ездить верхом и что только до части плантации, за исключением домов и садов, которые он сейчас видел, он мог добраться в кабриолете. В кабриолет было проще садиться и выходить из него, нежели влезать и вылезать из «форда», а кроме того, наверное, старику больше нравилось чувствовать себя, как в те старые времена, когда еще не было автомобилей и люди ездили в экипажах. Дороги через плантации, равно как и подъезды, ведущие к ним, теперь были отличными, и Клайд научился узнавать все необходимое, не покидая своего излюбленного кресла. Но, конечно же, это было не так, как тогда, когда он объезжал поля верхом. Да, наверное, все же надо дать знать об этом Ларри…

Но он еще ни разу этого не сделал. Мальчик и так долго и бессмысленно болтался то в одном военном лагере, то в другом. Если же вдруг его отошлют домой, он сам воочию увидит, как идут дела, и очень скоро поймет, что именно нуждается в немедленном исправлении и внимании. С другой стороны, если он задержится за границей на неопределенный срок, то вообще нет никакого смысла беспокоить его сведениями о том, чего он не может исправить. Кроме того, Клайду было действительно трудно писать письма, тем более длинные и подробные. Будучи, по существу, человеком честным, Клайд признался сам себе, что это и была одна из причин, по которой он не написал Ларри, что прекратил ездить верхом. Однако более серьезной причиной было то, что Клайд не хотел волновать мальчика по поводу пошатнувшегося здоровья, которое на самом деле ухудшалось с каждым днем, равно как и об ухудшении состояния плантаций и оборудования, о чем вообще-то можно было легко догадаться. Но это тем не менее не так уж сильно беспокоило старика. Единственным из всего происходящего на Синди Лу, о чем он намеренно избегал упоминать, было письмо, присланное председателем совета директоров дамбы. Письмо было весьма взволнованным, а Клайд так и не ответил на него. С тех пор по соседству постоянно шныряла целая армия инженеров, наблюдавших за всем вокруг. Если бы дамба действительно начала оседать и от этого земли Синди Лу значительно изменились, то это стало бы настоящим ударом для Ларри — вернуться домой и увидеть такое, причем не будучи подготовленным к подобному зрелищу. Но, возможно, дамба никогда не сдвинется назад… или по крайней мере, если что-нибудь подобное и случится, это ни в коем случае не повлияет на Синди Лу. И спустя некоторое время Клайд уже не слышал о председателе совета директоров, а инженеры перестали появляться. И вновь он решил не писать ничего, кроме коротких сообщений, которые он неровным, старческим почерком выводил карандашом, сидя в своем излюбленном кресле…

А потом он получил письмо от Ларри — оно вывело его из состояния оцепенения и заставило сесть за письменный стол с ясной головой и твердой рукой.

Письмо от Ларри было очень длинным и состояло из двух главных частей, после чего следовал короткий поспешный «P.S.». В первой части молодой человек рассказывал деду о своем приезде в Монтерегард, о том, как его отвергла Джанина, о дружеском отношении со стороны Пьера и о своей любви с первого взгляда к Луизе де Курвилль. Очевидно, Ларри кто-то прервал, когда он писал письмо, ибо вторая часть явно была написана спустя несколько дней. А тем временем в Монтерегард прибыли маркиза де Шане и мсье и мадам Карреры, которые — все как один — ополчились против его ухаживаний за Луизой, и только Пьер оказал ему поддержку. Действуя по совету Пьера, Ларри написал супругам Каррер официальное письмо, в котором просил у них руки Луизы; затем, по-прежнему действуя по совету Пьера, он отправился осматривать одну из самых крупных пещер, где должен был встретиться с Луизой. Там он поступил весьма опрометчиво, попытавшись исследовать темные туннели, ведущие из этой пещеры, ведь он мог не найти обратной дороги и в течение недели мог бы даже и погибнуть, если бы ему на помощь не пришла Луиза. Когда они вернулись в замок очень поздно ночью, то впали во всеобщую, кроме Пьера, немилость, но даже Пьер не смог оправдать глупого поступка Ларри. Карреры на следующее же утро увезли Луизу в Париж, не дав Ларри возможности хоть раз увидеться с ней; и, хотя Пьер изо всех сил старался уладить и смягчить ситуацию, маркиза устроила для Ларри невыносимую жизнь в замке, так что он решил сразу же вернуться в лагерь. Приписка была сделана уже по возвращении Ларри на место. Прибыв в лагерь, он нашел для себя уже готовые приказы: его немедленно направляли в Кобленц[39], где он прикомандировывался к кавалерийской части при штабе главного командования. Он не писал, когда у него снова будет отпуск, когда он увидится с Луизой, когда вернется домой…

Первый раз Клайд буквально проглотил письмо; вторично же он читал его медленно. Затем сидел в кресле и примерно час размышлял над прочитанным, прежде чем прочел письмо в третий, а потом в четвертый раз. Он не устал, читая письмо, и его не клонило в сон; напротив, мысли теперь приходили к нему совершенно ясные, и он ощутил такой прилив сил, какого не чувствовал уже в течение нескольких месяцев. Потом он поднялся с кресла, стоящего в тени огромного дуба, и направился к себе в кабинет. Он шел туда уверенной, быстрой походкой. Сев за свой старый письменный стол, Клайд извлек из ящичка для бумаг несколько листков и принялся писать.


Синди Лу

25 мая, 1919


Дорогой мой Ларри!

Твое письмо, начатое 7 мая и завершенное 11-го, только что дошло до меня, и, прочитав его, я безотлагательно приступил к ответу.

Во-первых, позволь мне выразить радость по поводу того, что наконец-то позади утомительный период бездеятельности и теперь тебя ожидает интересная работа в интересном месте. Судя по обстоятельствам, ты, разумеется, не захочешь вернуться домой до тех пор, пока не уладятся некоторые сложности, о которых ты писал мне, ну и, конечно же, ты больше не захочешь оставаться в Гёндрекёрте. Мне кажется, что Кобленц для тебя — это счастливая середина между домом и Гёндрекёртом.

Во-вторых, позволь мне выразить еще большую радость по поводу того, что ты обрел истинную любовь, ибо, судя по твоим словам, я ни минуты не сомневаюсь, что Луиза — твоя истинная любовь и впереди вас ждут долгие совместные годы счастья — такие, как были у нас с твоей бабушкой.

Я не удивлен недружелюбным отношением, с каким к тебе отнеслись в некоем доме. Есть вещи, о которых я никогда не рассказывал тебе, поскольку считал, что так будет лучше, и не намереваюсь рассказывать о них и теперь… хотя это объяснило бы дурное отношение к тебе. Можешь только поверить мне на слово, что подобные вещи существуют и существовали долгое время. Тем не менее я не особенно встревожен ситуацией, хотя и весьма сожалею о том, что так случилось. Но, знаешь, милый Ларри, даже если против Луизы восстанут все, я уверен, что она справится с этим и всегда будет иметь могущественного союзника в лице своего дяди. Я поражен до глубины души тем, что ты написал о нем. Честное слово, это произвело на меня неизгладимое впечатление. Скажу тебе правду: я не думал, что он сможет поступить так по-человечески, по-мужски. Теперь же я вижу, что все это время был к нему несправедлив. Надеюсь, когда-нибудь мне выпадет возможность высказать это ему лично, но в любом случае я немедленно напишу ему и сообщу в своем письме, как высоко я оцениваю его доверительное отношение к тебе. Конечно, я также напишу и Луизе и скажу ей, что ее присутствие в Синди Лу всегда желанно.

Я попрошу отца Леграна сделать копию со свидетельства о твоем крещении и еще, поскольку у него легкий доступ ко всем записям и документам, попрошу его сделать копию свидетельства о твоем рождении, рождении твоих родителей и т. д. Возможно, все эти документы и не понадобятся, но будет лучше, чтобы они все имелись у тебя на тот случай, если вдруг станут нужны. Полагаю, что также полезно будет, если у тебя окажется письмо от меня, где я официально заявлю, что, со своей стороны, полностью одобряю твой брак и что ты являешься единственным моим наследником.

Из твоего письма я понял, что ты пребываешь в несколько угнетенном состоянии, и не только в связи с затруднениями касательно Луизы, но и из-за того, что ты свалял дурака, как ты пишешь. Разумеется, я согласен, ты совершил абсолютно бессмысленный и неразумный поступок, попытавшись исследовать туннель, и понимаю, что ты должен чувствовать сильную вину, поскольку помимо себя ты подверг опасности и Луизу. Однако нельзя сказать, что мужчина дурак, только потому, что он в жизни совершил что-то безрассудное… даже не один, а несколько подобных поступков. Я сам совершал их множество, и, когда познакомился с твоей бабушкой, мне пришлось многое сделать, чтобы загладить свои прегрешения, ведь тогда я даже не знал, как выгляжу в ее глазах. И что самое скверное — я поступил очень и очень глупо уже после знакомства с нею; должен признаться, что этот поступок был много хуже того, что ты натворил или когда-нибудь можешь натворить. И все-таки, несмотря ни на что и благодаря твоей бабушке, мне удалось загладить свои грехи. Мне случилось узнать, что Пьер де Шане также во многом был человеком грешным и ему удалось спастись от самого великого греха только благодаря женщине, которую он любил и которая оказалась сильнее его. Я понял из твоего письма, что он поборол свои грехи. У тебя же пока нет грехов, которые надо заглаживать, и ты можешь прийти к Луизе чистым, как стеклышко, и с чистой совестью. Так лучше подумай об этом и поблагодари за это Господа, вместо того чтобы непрестанно сокрушаться из-за своей глупости.

С этим письмом я посылаю тебе мою неизменную любовь. Ты ведь всегда был лучом света в моей жизни, как им была и твоя матушка и… правда, совсем иначе — твоя бабушка. Без тебя годы моей старости протекали бы в вечной тьме. Ты же освещаешь мою жизнь. Да благослови тебя Боже, Ларри, и сделай таким же счастливым, каким ты сделал меня и какой счастливой ты сделаешь Луизу. А в этом-то я не сомневаюсь.

С огромной и неизменной любовью, твой дедушка

Клайд Бачелор


Клайд аккуратно сложил письмо, вложил его в конверт и запечатал. Отложив это письмо в сторону, он взял следующий листок бумаги.


Моя дорогая Луиза!

Мой внук Ларри Винсент написал мне о вашем знакомстве и о том, как он влюбился в тебя, а ты — в него. И я спешно хочу сообщить тебе, какую огромную радость доставило мне это известие по очень многим причинам.

Ларри написал мне, что еще до вашего знакомства твой мелодичный голос долетел до него в тишине леса. Знаешь, моя девочка, много-много лет тому назад, когда я шел по улице города, разрушенного и опустошенного войной, из-за садовой ограды до меня тоже донесся женский голос, который полностью изменил всю мою дальнейшую жизнь. Я знаю, что точно так же будет и у Ларри.

Я верю, что у Ларри хватит воли и сил, чтобы сделать тебя счастливой. Когда ты покинешь то место, которое пока было твоим домом, и переедешь в его дом, то вначале все, что будет окружать тебя, наверняка покажется тебе необычным. Но вскоре все станет для тебя сначала знакомым, а потом дорогим, потому что ты будешь жить здесь как его жена и, значит, все, чем он владеет, и его домашний очаг станут и твоими.

Мне также хотелось бы, чтобы ты знала, с какой теплотой я думаю о твоем приезде в Синди Лу. Ибо уже более двадцати лет тут нет хозяйки, а ведь без женщины дом — лишь наполовину дом. Ты вновь сделаешь этот дом настоящим домом. И я заранее благодарю тебя за это, равно как за радость и счастье в жизни моего внука, который для меня дороже всего на свете.

С благодарностью и глубокой привязанностью ваш

Клайд Бачелор


Он перечитал письмо, на этот раз без колебания сложил его и запечатал в конверт. Вот только теперь он начал постепенно ощущать усталость. Но только физическую, ибо мысли его по-прежнему были ясными и стремительными, ведь ему нужно было написать еще одно письмо. И он пододвинул к себе следующий лист бумаги.


Мой дорогой Пьер!

Наверняка, получив это письмо, Вы крайне удивитесь, однако у меня имеются весьма веские причины написать его, так что, надеюсь, оно не покажется Вам неуместным и назойливым.

Ларри написал мне о Вашем добром отношении к нему и о Вашем участии во всех проблемах, возникающих в связи с ухаживаниями моего внука за Луизой де Курвилль. Вне всякого сомнения, Вы привязались к Ларри из-за его личных качеств, но в то же время я понимаю, что имеется и другая серьезная причина этого, равно как и его очень благосклонного отношения к Вам. И должен сказать Вам еще кое-что. Мне очень не хотелось делать этого, и я наверняка никогда бы не написал об этом, но теперь вынужден поведать Вам о том, что перед самой смертью Кэри назвала Вас по имени, позвала Вас… и вот ее последние слова: «Какая ужасная тьма в коридоре, правда? Ну, конечно, меня предупреждали, что так и будет, что мне нельзя так глубоко забираться в эту пещеру. Немного страшно, правда? Но было бы страшнее, если бы я была одна. А раз ты наконец со мной, дорогой…»

Уход ее был спокоен, тих и даже счастлив, ибо она верила, что Вы находитесь рядом с нею. И мне следовало бы навеки возблагодарить Вас за это, что я и делаю.

Кроме Вашего любезного отношения к Ларри он написал еще о своем, мягко выражаясь, опрометчивом поступке. Я знаю, что, если бы не Луиза, он, наверное, погиб бы в этих бесконечных темных коридорах, что ведут из грота, куда на самом деле никогда не ходила его мать, в последние секунды жизни поверившая, что она находится именно там. Когда-то я был азартным игроком и, как большинство игроков, весьма подвержен суевериям. Я считал, что избавился от них, однако старые суеверия, оказывается, так и остались со мной. Мне почему-то кажется, что случившееся в пещере — это нечто роковое, что-то, связывающее не только мать и сына, но Вас и Вашу мать со мной, словно Божий промысел навеки соединил нас. И я пишу это письмо в надежде, что Вы разделите со мною мою веру и мои чувства.

Искренне Ваш,

Клайд Бачелор


Вот теперь он очень устал. Когда третье письмо было уже запечатано и готово к отправке, он позвонил Наппи и распорядился немедленно собираться на почту. Но когда Наппи спросил, готовить ли кабриолет, Клайд ответил, чтобы тот отправлялся на «форде», поскольку на автомобиле будет быстрее, и что лично сам он на почту не едет, а направляется в парк.

Когда же Наппи явился сообщить, что письма отправлены, он не застал хозяина под огромным тенистым дубом. Поэтому он пошел к небольшому огражденному участку, где покоилась Люси. Как он и ожидал, Клайд сидел возле могилы и мирно спал. Было довольно тепло, солнечно, и посему Наппи не стал будить старика. И много времени прошло, прежде чем верный слуга наконец осознал, что этот сон хозяина стал самым глубоким и спокойным сном в его жизни.

32

Транспортное судно «Св. Михаил», вышедшее из Антверпена в Нью-Йорк с возвращающимися войсками, было не таким комфортным, как лайнер, на котором Ларри отправился когда-то во Францию. К тому же он беспокоился за Луизу.

Не то что бы она сказала или совершила что-нибудь, что могло стать причиной его тревоги, напротив. Она имела возможность занять койку в очень удобной каюте на одной из верхних палуб, но настояла на том, что предпочитает находиться рядом с ним, а это означало, что она поедет практически в трюме. Вот теперь-то они и находились там, в тесной маленькой конуре. Море штормило, и Луиза страдала от морской болезни. Ларри очень расстраивался из-за ее недомогания, но Луизу это, казалось, вовсе не огорчало. Она лишь шутила, что не понимает, как мужчина может продолжать любить девушку, которую все время тошнит. К тому же она ожидала, что ее будет тошнить, с тех пор, как поняла, что она беременна. Она знала, что большинство женщин тошнит при этом. Тем не менее она не ожидала, что это будет происходить, так сказать, прямо у него на глазах…

Луиза непрестанно шутила по этому поводу и всячески крепилась, делая вид, что ей весело, но Ларри прекрасно понимал, каково ей сейчас на самом деле. Он знал, что ее тошнит из-за страшной духоты и качки, а не из-за ожидаемого ребенка. Уже около двух месяцев она знала, что ждет ребенка, но ее ни секунды не тошнило ни в Кобленце, ни в Антверпене, ни в поезде между этими городами, хотя поезд был переполнен людьми. Она постоянно просила Ларри выйти на палубу и подышать свежим воздухом, но он упрямо сидел на маленьком складном стульчике, единственном пригодном для сидения предмете в этой узкой каюте, где расстояние между койками и противоположной стеной так ничтожно мало, что было удивительно, что вообще там может поместиться человек. К счастью, Луиза подолгу спала и пробуждалась только от приступов тошноты, внезапно нападавших на нее. Когда она спала, он сидел тихо, зачарованно глядя на нее и думая о том, как прекрасно, что они с первого взгляда влюбились друг в друга и будут продолжать любить друг друга вечно…

* * *
Хотя он покидал Гёндрекёрт с тяжелым сердцем, перемена места и возвращение к активной деятельности скоро вернули ему превосходное расположение духа. А зрелище звездно-полосатого флага, развевающегося на флагштоке над Эренбрайтштайном — огромной крепостью, возвышающейся над местом слияния Рейна и Мозеля, а также городом, возникшим вследствие этого слияния, — всегда вызывало у него чувство настоящего триумфа. Однако известие о смерти деда, пришедшее почти три недели назад, когда он еще находился в Кобленце, было для него сильнейшим ударом. Известие о смерти Клайда пришло по телеграфу, и послал его Валуа Дюпре. Разумеется, оно поступило задолго до последнего письма Клайда, и не успел Ларри прийти в себя после первого приступа горя, как трогательное послание от деда возобновило его страдания.

Ларри ежедневно писал письма Луизе, адресуя их в Монтерегард, довольно часто писал он и Пьеру.

Вначале это скрашивало его одиночество, а со дня смерти деда письма к самым близким теперь ему людям немного успокаивали его, ибо он понимал, что даже к несдержанным излияниям его горя они относятся с сочувствием и пониманием. Узнав, что Клайд перед смертью написал письма к его возлюбленной, а также к его дяде и эти письма от старика имели для них огромное значение, Ларри утешился еще больше, ибо понял тогда, что его печаль искренне разделяют другие. Луиза переслала ему копию письма Клайда, которую Ларри читал и перечитывал почти так же часто, как и последнее письмо деда к нему самому. Пьер никак не упоминал о письме Клайда к нему, однако послание его племяннику явилось прямым результатом письма от Клайда, хотя Ларри совершенно не догадывался об этом.


Мой милый мальчик!

Наверное, ты разрешишь мне называть тебя так, поскольку теперь у меня нет своего собственного сына и я забочусь о тебе так, словно ты мой сын.

Я все это время пытался придумать, что бы такое написать тебе, чтобы помочь пережить эти тяжелые дни, однако так ничего и не придумал. И это касается любого выражения сочувствия… Я и сам до сих пор не слышал истинного сочувствия и посему не знаю, как его выразить… Но, возможно, то, что я расскажу о других вещах, хоть как-то подбодрит тебя, по крайней мере — самую малость.

Так вот, я все больше и больше убеждаюсь, что вы с Луизой предназначены друг для друга и что вам надо сыграть свадьбу как можно быстрее. Если Поль с Жозефиной не образумятся (а я считаю, что не очень любезно по отношению к тебе будет сказать, что они этого никогда не сделают), то я прослежу, чтобы у Луизы было должное приданое и подобающая свадьба, — честно говоря, мне бы очень хотелось, чтобы свадебная церемония состоялась в моей личной часовне. В августе Луизе исполнится двадцать один год, и, на мой взгляд, мы дали ее матери и отчиму достаточно времени для того, чтобы они, так сказать, запели на другой лад или хотя бы сохранили свое лицо… а это, возможно, будет важно для тебя впоследствии. Если они и теперь не «смилостивятся», то я возьму все на себя и советую тебе попросить отпуск и приехать, а я тем временем все подготовлю к твоему приезду. В этом ты можешь быть полностью уверен.

С любовью, твой дядя

Пьер де Шане


Естественно, Ларри последовал совету дяди. Но шли месяцы, а Карреры по-прежнему не проявляли ничего, что свидетельствовало бы об изменении их решения. И в августе Ларри обратился с просьбой, чтобы ему предоставили отпуск на первую неделю сентября.

Кавалерийский полковник, под непосредственным командованием которого Ларри служил с тех пор, как прибыл в Кобленц, был переведен в другое место службы, и Ларри не был знаком со своим новым командиром, пока тот сам не представился в кабинете канцелярии, вернее, пока Ларри не прождал его там более часу. Во время этого нетерпеливого ожидания Ларри заметил, какие значительные изменения претерпел кабинет с тех пор, как он приходил сюда с докладом в последний раз. Раньше кабинет был почти пустым, теперь же помимо необходимых карт и военного реквизита стены его были украшены всевозможными фотографиями в рамках, плакатами с изречениями и цитатами, дипломами, на письменном столе стояли цветы. Утомившись от долгого ожидания, Ларри уже решил было начать изучать все эти «украшения», как вдруг дверь прилегающей к канцелярии комнаты открылась и перед Ларри появился полковник.

Он был одет в спортивную рубашку с короткими рукавами и бриджи для верховой езды. Небрежно козырнув Ларри в ответ, он уселся за письменный стол и начал перебирать бумаги, лежащие перед ним. Тем временем Ларри, уже потерявший всякое терпение от затянувшегося ожидания, разглядывал своего командира со все возрастающей неприязнью. Этот человек был, бесспорно, красив, хотя в нем явно отсутствовала порода, очевидная, к примеру, в дяде Пьере; но, что удивительно, обращала на себя внимание не столько его «невоенная» внешность, сколько отсутствие мужественности. Руки полковника были очень гладкими и белыми, подбородок округлый, плечи по-женски покатые. Когда же он наконец поднял глаза на посетителя, довольно долго изучая его, Ларри заметил, что под глазами полковника залегли черные круги, а взгляд совершенно лишен прямоты.

— Я так понимаю, вы пришли просить отпуск, — проговорил полковник.

— Да, сэр.

— Но из документов явствует, что вы находились в отпуске совсем недавно, в мае. Так что времени прошло немного…

— Да, сэр. Разумеется, я не стал бы просить об отпуске так скоро, если бы не некоторые обстоятельства, вынуждающие меня это делать.

— Понятно. И эти обстоятельства?..

— Я обручен, а сентябрь — самое удобное время для свадьбы, если говорить о моей невесте.

— Понятно, — вновь произнес полковник. — Видно, ваша невеста — молодая американка, занятая на какой-то послевоенной работе, ограничивающей ее свободное время?

— Нет, сэр. Она — француженка.

— О… француженка?! Тогда, на мой взгляд, она могла бы устроить свое замужество почти в любое время…

— Да, сэр, разумеется. В любое время после августа.

— А почему не перед августом?

— Только в августе она достигнет совершеннолетия, а потом ей понадобится некоторое время, чтобы приготовиться к свадьбе.

— Но она может выйти замуж в любое время, не дожидаясь совершеннолетия, при условии наличия у нее свидетельства о рождении и если она сможет доказать, что проживала в arrondisgement[40], где будет иметь место церемония, а также если у нее есть согласие ее родителей.

— Да, сэр, я знаю об этом. Но, к сожалению, у нее нет согласия ее родителей.

— Почему?

— Ее отец скончался. А мать и отчим считают меня не подходящей для нее партией.

— Но почему? — вновь спросил полковник.

— Полагаю, у них иные планы в отношении ее. Другой причины я не знаю. Ее дядя одобряет ее брак со мной.

— А как зовут девушку, с которой вы обручены?

— Луиза де Курвилль. И я…

— Слушаю вас.

— Я не хочу быть неучтивым, сэр: я обручился с ней, но не сообщил об этом.

— И все же вы спокойно допускаете, что ее мать и отчим не узнают об этой помолвке, утверждая, что они не согласны на ее брак с вами. Как их фамилия?

— Каррер.

— А дружески расположенного дяди?

— Пьер де Шане.

— Вот те на! И снова на сцене появляется Пьер де Шане!

— Не вполне понимаю вас, сэр.

— Да этого и не нужно. А что его мать? Она по-прежнему жива?

— Да, сэр.

— А она одобряет ваш брак?

— Нет, сэр.

— И вы по-прежнему ожидаете от меня, что я дам добро на ваш отпуск, чтобы вы женились на девушке, вся семья которой, за исключением одного дяди, против этого брака?

— Очень надеюсь, что дадите, сэр!

— Ну так вот, я не дам вам отпуска. На этом все, лейтенант Винсент.

Ларри прикусил губу, чтобы не наговорить резкостей, проглотил застрявший комок, козырнул и направился к двери. Он почти достиг ее, когда полковник окликнул его:

— Лейтенант Винсент!

Ларри резко повернулся кругом.

— Да, сэр?

— Вы играете в поло?

— Нет, сэр, — ответил Ларри, чувствуя, что ему не удается скрыть свой непреодолимый гнев по отношению к полковнику.

— И никогда не играли?

— Нет, сэр.

— Генерал очень любит поло. Вероятно, вам это известно?

— Да, я слышал об этом, сэр.

— Вам ни разу не приходило в голову, что если бы вы играли в поло, то это могло бы оказаться полезным для вас?

— Нет, сэр.

— Что ж, полагаю, научиться играть не составит для вас большого труда. Мне известно, что вы неплохой наездник.

— Благодарю вас, сэр.

На этот раз Ларри сам уловил, насколько саркастичен его тон. В конце концов, не было ни одного животного, с которым не справился бы выпускник кавалерийской школы Сомюра, и, естественно, полковник был прекрасно информирован об этом, как был информирован и о последнем отпуске своего посетителя, и обо всей его военной карьере.

— Вообще-то нам нужен еще один хороший игрок для нашей команды, — небрежно произнес полковник. — Подумай об этом, Ларри. — Теперь полковник позволил себе еле заметно усмехнуться в ответ на удивленный взгляд молодого человека. — В самом деле, я не вижу никакой причины, почему бы мне не называть тебя по имени, когда мы наедине, — проговорил он. — Ты же можешь называть меня дядей Бушродом, если тебе угодно…

* * *
Ларри написал Пьеру.


Мне даже в голову не приходило, что мой полковник окажется моим дядей! Полковник Пейдж!.. Ну почему, почему? В армии, наверное, сотни Пейджей, и десятки из них — полковники, а он ни разу не называл своего имени, мне всегда казалось, что он ненавидит его! Подписывался он всегда Б. Гаррисон Пейдж, а все приятели и знакомые называли его Гарри… полковник Гарри Пейдж — вот все, что я слышал. Да он и прибыл сюда всего неделю назад. Это проклятая судьба! И почему Пейдж встал на сторону маркизы и Карреров, а не на вашу, Луизы и мою — вот одна из тайн.


Да, это неприятно, согласился дядя Пьер в своем ответном письме. Правда, он не назвал это тайной, как и все остальное. И он очень сожалел, что полковник Б. Гаррисон Пейдж оказался таким неблагоразумным, не говоря уже о том, что совершенно не проникся ситуацией. Тем не менее Пьер не понимал, почему неудача Ларри с получением отпуска должна отложить свадьбу. Конечно, по некоторым причинам это было неприятно и досадно; особенно его огорчало, что свадьба не состоится в часовне Монтерегарда. Но чем жить в зависимости от капризов и прихотей полковника Б. Гаррисона Пейджа, пусть лучше Пьер привезет Луизу в Кобленц. Правда, он сам считал это довольно сложным, поскольку, раз уж полковник вступил на такой путь, то он, разумеется, и в дальнейшем будет создавать различные препятствия.

В своих предположениях Пьер оказался полностью прав. В самый канун приезда Луизы и дяди в Ларри неожиданно обнаружился невероятный талант к игре в поло, что понравилось не только генералу, но и еще целому ряду высокопоставленных игроков. Ларри стал к тому же популярной личностью среди многих офицеров младшего состава, не игравших в поло. Иначе говоря, полковник Б. Гаррисон Пейдж был доволен: он нанес первый сокрушительный удар и не пытался пока нанести следующий. Он вызвал Ларри к себе в кабинет, на этот раз еще больше разукрашенный, чем прежде, и сообщил, что, наверное, вопрос с отпуском все же будет улажен. Однако теперь дело упиралось в формальности свадебной церемонии в Либфрау Кирш и свадебного приема во дворцовом парке. Ларри поспешно написал Пьеру с Луизой, что если они предпочитают изменение планов в самую последнюю минуту, то он пойдет и на это; оба ответили, что желают все оставить без изменений. Пьер так мотивировал их решение: уже широко распространился слух, что лейтенант Винсент к этому времени не сможет покинуть службу, потому, если вдруг их планы претерпят изменения, это создаст повод для некоторой сумятицы и привлечет всяческое ненужное любопытство. Кроме того, стало известно, что мсье Каррер не считает возможной для себя предстоящую поездку в Кобленц как из-за своего официального положения в Париже, так и по причине неприязненных отношений, по-прежнему сохраняющихся между Францией и Германией. Вполне естественно, что отсутствие на свадьбе мсье Каррера и его супруги воспримется как должное. Если, конечно, свадьба вообще состоится.

— В любом случае, возникнут неудобства и неловкость, — сказал ему Пьер, когда им впервые удалось спокойно все обговорить после прибытия Пьера и Луизы в Кобленц. — И потом… моя мать… Конечно, дама ее возраста вряд ли сможет проделать столь длительный путь, даже если не иметь в виду, что при этом будут затронуты ее национальные чувства. Так что можно с уверенностью сказать, что она сюда не приедет. Но она осталась в Монтерегарде с тех пор, как ты уехал… На моей памяти это самое продолжительное ее пребывание там. И похоже, она вовсе не собирается оттуда уезжать. По-моему, она замыслила сделать твою жизнь там невыносимой… Однако Бог с ней, нам надо бы обсудить кое-что еще. Я имею в виду приданое Луизы.

— Это меня ни капли не интересует! Я могу сам позаботиться о Луизе. Если вы из-за этого чувствуете себя неловко, то я могу официально закрепить за ней кое-что до женитьбы, и это не будет совместной собственностью супругов.

— Отнюдь! Я не чувствую никакой неловкости в этом вопросе. И вообще, дорогой, ты сегодня вечером разговариваешь довольно дерзко, тебе не кажется? Это так непохоже на тебя. Рано или поздно, нам придется внести окончательную ясность в имущественную сторону будущего брака. Причина, по которой я заговорил о приданом Луизы, заключается не в том, что я не доверяю твоей способности позаботиться о ней. Я говорю о ее приданом, поскольку французской девушке не подобает выходить замуж, не имея при себе хотя бы ночной рубашки… Одно время я считал, будто в состоянии сказать, что она обеспечена довольно приличным приданым… ну, если не на данный момент, то в будущем. Это было тогда, когда я действительно был уверен, что Джанина намеревается уйти в монастырь. Но вот теперь я вовсе не уверен в этом.

— Не уверены?

— Да, — ответил дядя Пьер, и уголки его рта скорбно изогнулись. — Твоя будущая теща была весьма недовольна устроенным мною представлением перед мсье кюре насчет того гипотетического случая… ну, ты помнишь. Но знаешь, недаром старая поговорка утверждает, что в каждой шутке есть доля правды. Карреры настояли на том, чтобы в Монтерегард был приглашен де Бонневилль. Они буквально одержимы мыслью, что если бы он и Луиза остались вдвоем, наедине в романтической обстановке, то она сделала бы выбор отнюдь не в твою пользу и передумала бы насчет своего избранника. Этот заговор, если так можно выразиться, имел эффект бумеранга и обратился против замысливших его. Луиза, никогда, насколько мне известно, не болевшая прежде, внезапно подхватила какую-то лихорадку. И во время визита де Бонневилля она почти не выходила из своей комнаты. Время для него тянулось очень медленно, и он, вполне естественно, стал искать что-то, что заняло бы его и развлекло. И нашел это «развлечение» в Джанине, которая, по всей видимости, позабыла о своем призвании с того самого мгновения, как только взглянула на него. Знаешь, по-моему, любовь с первого взгляда сейчас входит в моду. Мне кажется, они с Джаниной уже успели обручиться.

Впервые за всю их беседу Ларри рассмеялся.

— Да, довольно занятно, не правда ли? — продолжал Пьер, улыбаясь еще шире. — И, поскольку это касается тебя, скажу: если бы Джанина ушла в монастырь, я сделал бы своей наследницей Луизу. Так что в конечном счете она унаследовала бы Монтерегард в качестве будущей владелицы, и я бы посчитал это справедливым — оставить ей такое значительное приданое после себя. А теперь все оборачивается таким образом, что мне понадобится много денег для приданого Джанины, для ее свадьбы и сопряженных с этим расходов. Так что на данный момент я могу выделить Луизе в виде наличных денег очень небольшую сумму, которая сделала бы ее независимой от тебя только в том, что касается карманных расходов. Кроме того, мне хотелось бы отдать ей дом на Елисейских полях в Новом Орлеане. Если он в хорошем состоянии и если он понадобится вам, то вы могли бы прекрасно использовать его в качестве городской резиденции. Кроме того, вы можете продать его и добавить полученные за него деньги к тем деньгам, которые я совершенно открыто подарю вам.

— По-моему, вы очень щедры, дядя Пьер. Вы так много собираетесь дать Луизе. Мне бы хотелось, чтобы вы знали, насколько я ценю ваше доброе отношение к нам. Но, даже если бы вы не дали ей ни цента, знайте, я всегда буду помнить, как много вы сделали для нее… для нас обоих… теперь уже. И если я смогу жениться на ней, то большего значения для меня уже ничто не будет иметь. Только бы свадьба состоялась!..

* * *
Вот так виделись Ларри события тех дней теперь, спустя три года. Он не обращал большого внимания на то, что они с Луизой были расквартированы еще с тремя супружескими парами в маленьком некрасивом доме на Майнценштрассе, а не поселились в дорогом и изысканном особняке на Рейненлаген, где в относительной роскоши проживал его дядя. Для Ларри было не важно, что его работа становилась все более монотонной, утомительной и, похоже, никому не нужной. Не важно, что он продолжал жить в Кобленце, где каждый встречный только о том и говорил, как хорошо было бы вернуться домой и скорее бы их отправили туда. Ларри старался не реагировать и на то, что полковник Б. Гаррисон Пейдж продолжал не только насмешничать над ним и строить мелкие козни, но и пытался мешать по-крупному. С Луизой Ларри обрел полную гармонию и счастье. И разве кто-нибудь еще мог иметь для него хоть какое-нибудь значение?

Но теперь, когда море свирепо штормило, а Луизе было так плохо, он страшно волновался. Он вдруг впервые серьезно задумался о том, что раньше лишь изредка приходило ему в голову: что значила для нее их жизнь в Кобленце? Ведь прежде она всегда была окружена роскошью, которой у нее в Кобленце не было совсем. Она была дочерью аристократа, падчерицей члена кабинета министров и племянницей человека — кстати, относившегося к ней как к собственной дочери — с известным именем, незаурядным характером и сказочно богатым замком. В Кобленце же она была женой обыкновенного младшего лейтенанта. Но и это еще не все. Француженка по рождению, она была нежеланной гостьей в доме извечных врагов ее родины; она лишилась двоюродного брата и отца на войне с этим врагом — и раны, оставленные недавней войной, еще не зарубцевались в ее душе. Ей неоднократно приходилось скрывать не только свое одиночество, но и свою враждебность. Однако она делала это так успешно, что ни разу не выдала своих чувств даже при Ларри, так что он и не подозревал об их существовании.


Когда он склонился над Луизой, глядя на нее с любовью и тревогой, она слегка пошевелилась и открыла глаза. Увидев его, улыбнулась и протянула навстречу руки.

— Я чувствую себя намного лучше, — проговорила она, отвечая на его нежный поцелуй. — Нет, нет, я пока не хочу есть. Мне бы хотелось просто поговорить. Помечтать о том, как мы приедем домой. Ведь нам осталось плыть всего четыре дня?

— Если повезет, то, может быть, всего три.

— Как ты думаешь, нам придется остаться примерно на шесть недель в Нью-Йорке?

— Ну, если повезет, вообще не придется.

— И, значит, ты не будешь больше лейтенантом Лоуренсом Кэри Винсентом из армии Соединенных Штатов? Ты станешь Ларри Винсентом из Синди Лу?

— Да, слава тебе, Господи!

— И мы сможем свободно поехать в Луизиану?

— Да, слава тебе, Господи!

— А еще два дня займет добраться до Нового Орлеана?

— Да… на поезде придется трястись по меньшей мере два дня.

— А потом мы увидим дом на Елисейских полях и решим, что с ним делать?

— Решишь ты, что с ним делать, — поправил ее Ларри. — Ведь это твой дом.

— Он наш… Что ж, значит, осталось совсем немного, не так ли? Посмотрим, каков он из себя.

— Ну, нельзя сказать, чтобы дом был в плохом или хорошем состоянии. Наверное, он сейчас в среднем состоянии…

— М-да, значит, дня через четыре мы будем на месте… А потом сядем на поезд и поедем до монастыря… верно?

— Да.

— Это примерно час или два?

— Да.

— А на станции нас будет встречать Наппи?

— Да.

— И мы поедем в Синди Лу…

— Да, мы поедем в Синди Лу.

— И все будет прекрасно! И дальше тоже все будет прекрасно?

— Да. Но дальше все будет намного прекраснее.

И они громко рассмеялись, уверенные в своих словах.

33

Машина, за рулем которой сидел Наппи, ехала неровно, рывками, поскольку всякий раз, сбавляя скорость, он неумело и очень резко давил на тормоза. Они ехали вдоль реки, близко к воде, и, когда Наппи круто повернул влево, внезапно сбросив скорость, Ларри вначале подумал, что они едут к дамбе, и лишь потом понял, что они въехали на подъездную дорожку, ведущую к огромному дому, размытым пятном маячившему впереди.

Однако Ларри так и не поверил, что это Синди Лу, пока Наппи не остановил машину.

Не было террас, которые прежде красиво спускались от дома вниз. Газон, отделяющий дом от реки, не ухожен и так сильно уменьшился в размерах, что почти сросся с берегом. Величественная аллея, по обеим сторонам которой, подобно гордым стражам, когда-то возвышались могучие деревья, тоже исчезла, а подъездная дорожка стала такой коротенькой, что они преодолели ее за какие-то несколько секунд. Но самое горькое, что дом, представший перед ними, не просто выглядел серым в сгустившихся сумерках — он был серым! Серыми были обшивочные доски и колонны, которые давно никто не красил. Все казалось изношенным и истерзанным непогодами. Ларри прежде хотелось, чтобы машина остановилась напротив дома, немного не доезжая до него; он хотел выйти из автомобиля вместе с Луизой, с гордостью пройти с любимой через роскошный сад, затем взять Луизу на руки и перенести через порог дома, как когда-то, много лет назад Клайд перенес Люси. Но все вокруг претерпело такие огромные изменения, что Ларри даже не узнал дома, когда они подъезжали к нему. Да, едва ли не все его великолепие исчезло: колонны, винтовая лестница, балюстрады, резные перила были грязно-желтого цвета, обшарпанные и пропыленные, как и все остальное…

Он почувствовал, что Луиза доверчиво смотрит на него, но в ее взгляде все же ощущались вопрос и сомнение. А Наппи уже вылез с переднего сиденья и открывал заднюю дверцу автомобиля.

— Ну, вот мы и дома, дорогая, — произнес Ларри, пытаясь улыбнуться. — Это — Синди Лу. Я… я сам вначале не узнал его. Видишь ли, в мое отсутствие дамба осела и сдвинулась назад, а вместе с ней исчезли террасы сада и аллея. Конечно, я слышал об этом от Валуа, но не представлял себе, что дом претерпит такие изменения. Если бы я знал, то предупредил бы тебя. Обо всем… и о доме тоже…

— Я уверена, что внутри дома все по-прежнему красиво. Я вижу, как ты опечален из-за этих перемен. Но вспомни, ведь я ни разу не видела Синди Лу прежде, поэтому мне не с чем сравнивать. И знаешь, я счастлива, что наконец-то мы добрались.

Она прижалась к нему и поцеловала его. Когда же Ларри помог Луизе выйти из машины, а потом повел ее по дорожке, она что-то весело щебетала, и он никак не мог уловить, что она думает на самом деле. Дом не произвел на нее тягостного впечатления, и Ларри вздохнул с облегчением. Но он молчал, поскольку теперь уже боялся только одного: вот он открывает дверь, входит и понимает, что дом пуст, совершенно пуст — в нем нет деда, приветливо выходящего навстречу. Этого Ларри боялся невыразимо, боялся больше всего. Ведь даже Луиза не сможет заполнить эту невыносимую пустоту. Заново переживая свое горе, Ларри совершенно забыл, что собирался перенести любимую невесту через порог на руках… Вместо этого он отвернулся от входной двери, чтобы не видеть пустой лестницы, наверху которой всегда встречал его дед.

— Мы так рады, что вы вернулись, мистер Ларри, и вы, миссис Луиза! Мы так долго ждали этого счастливого дня!

Эти слова проговорила Тьюди — всегда верная, всегда ласковая, всегда искусная Тьюди. Она быстро вышла вперед, а за ее спиной показалась Айви. Обе женщины восхищенно разглядывали Луизу и в то же время оценивали ее как будущую хозяйку. Ларри словно прочитал их мысли, они ведь думали, какая она, Луиза, и, похоже, теперь они знали это. Наблюдая за женщинами, Ларри постепенно выходил из первоначального потрясения и подавленности.

— Я тоже очень рад видеть тебя, Тьюди… и тебя, Айви, конечно. А где же Дельфия?

Женщины встревоженно и смущенно переглянулись.

— Нам очень жаль, но Дельфия ушла, — нерешительно проговорила Тьюди.

— Как это — ушла?

— Она ушла из Синди Лу и стала работать на какую-то белую шваль[41] рядом с Гонсалесом. Мы никогда не думали, что она окажется такой никудышной. Но вы не беспокойтесь, мистер Ларри, мы с Айви всегда с вами…

— Хорошо, Тьюди, очень хорошо. Все в порядке… — На его памяти впервые случилось такое, чтобы кто-то из их людей добровольно ушел из Синди Лу. Ему даже в голову не приходило, что такое может произойти. Он надеялся, что у Луизы будет очень много слуг. Теперь же понимал, что в громадном доме остались только Тьюди и Айви, а ведь пройдет совсем немноговремени — и Тьюди понадобится для ребенка. Ну, что ж, конечно, и Наппи может помогать, хотя, наверное, он будет нужен, в основном, вне дома. Пока Ларри еще не знал, что делать в сложившейся ситуации. Надо подумать. Пока необходимо устроить как можно комфортнее Луизу.

— Ты хочешь как следует осмотреть все вокруг, дорогая? Или хочешь сразу пойти наверх?

— Я думаю, что лучше подняться наверх, если ты не возражаешь. Надо умыться, переодеться с дороги. И я сразу почувствую себя намного лучше. То есть я и сейчас чувствую себя хорошо, но…

— Конечно, дорогая, тебе надо привести себя в порядок. Пошли, я провожу тебя.

Не успел Ларри дойти до порога следующей комнаты, как вновь остановился, потрясенный ужасной мыслью: он даже не представляет, в какой комнате поместить Луизу! Насколько он помнил, его юношескую кровать не выносили из спальни деда, и всякий раз, когда он бывал дома, до тех пор пока не отправился в лагерь Бьюрегарда, он спал на ней. Ларри пришел в крайнее смятение, он никак не мог свыкнуться с тем, что дом опустел. И не будет же он спать с Луизой на кровати деда! Поступи он так, и постоянные мысли о… Боже! Что делать! Где поместить Луизу? В комнате, расположенной напротив гостиной, когда-то принадлежавшей его матери? Но кровать, которую она так любила, недостаточно широка для двоих. В комнате дяди, которого он никогда не видел до тех пор, пока не познакомился с ним в Кобленце? Мебель в дядиной комнате была очень красивой и отвечала всем необходимым требованиям. Но почему-то дядина комната и все с ним связанное не нравились ему, по какой-то необъяснимой причине он и раньше недолюбливал Бушрода Пейджа, хотя и не был с ним знаком. Что касается гостевой комнаты, где стояли две монастырские койки, то о ней и речи быть не может, это просто нелепо!

Положение спасла Тьюди.

— Не хотите ли, мистер Ларри, отвести вашу невесту в комнату вашей матушки? — спросила она. — Миссис Кэри устроила все в комнате так, чтобы там нравилось молодым леди. И вот у нас в доме молодая леди, и ей должно там понравиться. — С этими словами Тьюди направилась к открытой двери, и, когда Ларри заглянул из-за ее спины в комнату, возле порога которой она почтительно остановилась, он увидел, какие разумные изменения здесь произведены. Кровать была достаточно широкой и застелена белоснежным льняным покрывалом, которое было уже заботливо откинуто, демонстрируя свежевыстиранные и отглаженные простыни. Она словно манила к себе уставшего с дороги путника, навевая на него сладкую дрему. Да и все в комнате было безупречно чисто и очень красиво; ситец, каким были обиты стены, не отличался изысканностью, однако время добавило мягкости его расцветке, сделав ее более нежной; шезлонг, мягкие кресла, задернутые занавеси — все навевало лень, уют и умиротворение. В очаге приветливо горели дрова, вся комната была заставлена цветами. Луиза ласково и очень дружелюбно обратилась к Тьюди:

— Ты очень понравилась мне, Тьюди. И правда, ты доставила мне огромную радость. Именно такая комната может понравиться молодой даме. И все так продуманно: кровать готова, огонь горит, а вокруг цветы, цветы, цветы!

— Да, да, миссис Луиза, — сияя от радости, проговорила Тьюди и улыбнулась вновь, теперь уже с облегчением и благодарностью. — Мы так и подумали, что с дороги вам захочется подняться наверх и отдохнуть, потом поужинать в постели. А мистер Ларри мог бы откушать за столиком прямо рядом с вами. Айви прекрасно готовит гумбо[42]… Такой, какой всегда нравился мистеру Ларри. Она его принесет, может, и вам понравится, она не знает… А утром вы могли бы со свежими силами осмотреть остальную часть дома, погреба и все такое прочее. Сейчас вам, конечно же, надо отдохнуть и как следует выспаться.

— Я немного устала… А ты будешь ужинать здесь, со мной? — повернулась Луиза к мужу.

— Думаю, это превосходная мысль! Как здорово ты все придумала, Тьюди! Только об одном мне бы хотелось спросить, ибо кое-кого не хватает. Что-то я не вижу Наффи. Я думал, он прибежит, чтобы встретить меня… если, конечно, он не забыл меня за столь долгое время.

— Собаки никогда не забывают тех, кого любят, мистер Ларри. Но нам пришлось привязать Наффи, поскольку мы не знаем, как мисс Луиза отнесется к тому, что…

— Как я хочу его видеть! Я хочу, чтобы Наффи был сейчас же с нами! Тьюди, пожалуйста, отвяжите его! Немедленно! — воскликнула Луиза.

— Я сам пойду за ним, — сказал Ларри. — Я не хочу, чтобы он от волнения и радости прыгнул на тебя и повалил наземь. Где он, Тьюди?

Служанка ответила, что Наффи на кухне. Пусть Айви спустится с мистером Ларри, а сама Тьюди останется с мисс Луизой и поможет ей распаковать вещи. Может быть, надо принести горячей воды, чтобы хозяйка могла принять ванну? Или сразу подавать ужин?

Опять Луиза посоветовалась с Ларри, и снова Ларри заметил, что Тьюди и на этот раз подала превосходную идею, предложив принять ванну, и снова отметил про себя, что его ответ небезынтересен Луизе. Конечно же, ванна освежит Луизу и придаст ей сил, разумеется, ужинать лучше позже, когда она поудобнее устроится в постели. А сейчас он пойдет к своей любимой собаке. И если Наффи вспомнит его, поприветствует громким лаем и радостными прыжками, то он выведет его из дома и пойдет на могилу деда. Ему не хотелось, чтобы Луиза пошла с ним к огороженному участку земли, где покоятся дед и бабушка, когда он сам пойдет туда в первый раз. Но он будет рад, если с ним пойдет Наффи. Ведь верный пес был неким связующим звеном между ним и дедом…


Едва Ларри снова вошел в комнату матери со следующим за ним по пятам Наффи, он сразу заметил, что Тьюди привела все в безукоризненный порядок. Луиза уже полусидела в постели и походила на розу в своем прозрачном китайском пеньюаре. Ларри склонился над ней и поцеловал, а потом заключил любимую в крепкие объятия. Уже в третий раз за каких-то полчаса в нем возникали непонятные, непривычные, сильные эмоции. Луиза не только выглядела как роза, она и благоухала так же. Ее пышные волосы цвета бронзы были все еще немного влажными и ароматным облачком ниспадали на плечи и на отороченный кружевами пеньюар с V-образным вырезом и короткими рукавами, являвший собой нечто прозрачное, как дымка: он не прятал ее красивого тела, а лишь прикрывал, словно вуаль. Впервые они оба одновременно почувствовали неукротимое, страстное желание слиться в любовном порыве. Невероятно, но тем не менее Ларри заключил ее в объятия лишь потому, что сам жаждал успокоения и утешения. Только что он вернулся с могилы деда, где долго стоял под звездным небом в молчании и печали. Когда же он наконец покинул огороженный участок и поднялся наверх, Наффи, трусивший впереди, подбежал не к открытой двери комнаты Кэри, а к закрытой двери комнаты Клайда, оглянулся и посмотрел на Ларри смущенным, жалостливым взглядом верного пса, который горюет и не понимает, почему хозяин не успокаивает его.

— Наффи вспомнил меня, — произнес наконец Ларри, разжимая объятия. — Он от радости так прыгнул на меня, что Тьюди пришлось снова привязать его, пока он не утихомирился. Теперь с ним все в порядке. Ну, иди сюда, Наффи, познакомься со своей новой хозяйкой.

Наффи, осматривающий комнату, послушно подошел к кровати, и Луиза повернулась на бок, чтобы погладить его и почесать за ухом. И снова взгляд пса был вопрошающий, и опять его преданные карие глаза ловили взгляд Ларри. Но на этот раз Наффи, похоже, был удовлетворен и спустя несколько секунд радостно замахал хвостом.

— Ты не возражаешь, что я привел его сюда, Луиза? — спросил Ларри. — Он… он всегда спал в моей комнате, когда я бывал дома. Он спал там, с тех пор как мы принесли его еще совсем щеночком.

— Конечно же, я не возражаю! Разве ты не слышал, как я сказала Тьюди, что мне хотелось бы, чтобы Наффи был все время с нами? Ну, кто будет отдавать ему команды, ты или я?

— Давай лучше ты. Я не знаю, как будет поначалу. Но уверен, что он научится слушаться тебя. Так что ты хочешь, чтобы он сделал?

— Может быть, пусть он ляжет у очага, а мы тем временем поужинаем? Ведь уже очень поздно, не правда ли, дорогой? Полагаю, нам надо подумать о наших слугах.

Безусловно, она была права; и, хотя какие-то секунды Наффи сомневался, снова вопросительно глядя на Ларри, когда Луиза второй раз ласково приказала ему лечь у камина, он послушался. Гумбо был превосходен, такими же вкусными оказались перепелки с черным хлебом и трубочки с кремом, которые Ларри всегда любил больше всего. Луиза ела и все расхваливала, не забыв похвалить также и Тьюди, очень гордившуюся своими кушаньями.

После ужина Ларри вернулся к предложению Тьюди осмотреть погреба, подсобные помещения — словом, все хозяйство.

— Первым делом завтра поутру мы осмотрим все наши владения, если, конечно, будет хорошая погода. Полагаю, я должен как можно скорее повидаться с Дюмайном и Трегром. Но это можно сделать и ближе к вечеру. А тем временем ты с Айви смогла бы осмотреть кладовые. Должен признаться, я плохо во всем этом разбираюсь.

— Конечно, дорогой. Я могу быть еще где-нибудь полезна?

Он несколько секунд молчал, вновь погрузившись в мучительные мысли о доме.

— Знаешь, по-моему, тебе надо как следует осмотреть дом, чтобы выяснить, в каком он состоянии, — наконец с трудом проговорил Ларри. — Па… ну, мой дедушка и я никогда не пользовались гостиной, если не считать тех дней, когда летом в Викторию приезжала тетя Арманда, пока не началась война. Это было единственное время, когда мы были не одни и собиралось кое-какое общество. Летом мы пользовались и бальной залой, однако не думаю, что ты и я…

— Разумеется, мы не станем немедленно давать балы. Но я обязательно прослежу, чтобы гостиная была всегда готова к приему гостей. Ведь к нам будут заезжать люди, не так ли? Мы станем приглашать гостей. Я имею в виду, что я же как-никак молодая жена…

— Да, да, конечно, конечно! Ты всегда сможешь предложить гостям кофе, пирожные… ну, так же, как это было, когда собирались гости в Монтерегарде.

— Спасибо, милый, за эти слова. Я постараюсь сделать так, чтобы тебе понравилось. Обязательно!

Во время их разговора опытная Тьюди незаметно убрала посуду и привела в порядок маленький столик. Потом спросила, подавать кофе утром в какое-нибудь определенное время или хозяева позвонят. Оба ответили, что позвонят, и она, пожелав им спокойной ночи, удалилась. Когда ее шаги совсем стихли, Ларри начал раздеваться.

— Наверняка тебе захочется как следует осмотреть и этот этаж, дорогая, — произнес он. — Комната через холл отсюда принадлежала дедушке, и, расставшись с детской, я всегда спал там, на маленькой кроватке, стоявшей рядом с его, большой. Одна из спален в задней части дома всегда считалась гостевой: там две одинаковые кровати, их прозвали монастырскими, поскольку раньше они стояли в монастыре в Луизиане и на них спали монашки. А вот другие узкие кровати ставились раньше по обеим сторонам большой кровати с балдахином. Эти кроватки использовались для того, чтобы принимать на них роды. Они похожи на то, что у вас во Франции называют кушетками. Но в былые времена семьи, как правило, были очень большими и, конечно же, все дети рождались дома, так что эти кроватки для принятия родов всегда были под рукой.

— Понятно. И когда жена лежала с мужем в постели, эта кушетка все время напоминала ей о том, что ее ожидает. Не думаю, что это слишком тактично. А ты?

— Да, боюсь, ты совершенно права.

Он сказал это очень рассудительным тоном и только потом понял: Луиза могла подумать, что он рассердился на ее легкое подшучивание насчет историй об ужасных родах на плантациях и даже в самых роскошных и богатых домах, а также об огромном количестве случаев, закончившихся гибелью матери или ребенка, или обоих… и все это именно в те времена, когда, главным образом, пользовались кроватками для принятия родов. Луиза, соскользнув с постели, встала рядом с ним в своем прелестном прозрачном пеньюаре.

— Дорогой, ты же понимаешь, что я только шучу. Если ты хочешь, чтобы кроватка для принятия родов стояла в нашей комнате, то меня она вовсе не пугает. Во-первых, потому, что я хочу, чтобы ты занимался со мной любовью — и не важно, с какими последствиями. Я уверена, что умру от разрыва сердца, если ты перестанешь заниматься этим. И, во-вторых, потому, что я хочу иметь кучу детей. А ты?

— Я… я… наверное, да. Я еще как-то не думал об этом. Пока я думал только о том, как сильно я тебя люблю.

Они улыбнулись друг другу и какой-то миг сдерживались. Но спустя несколько секунд Луиза придвинулась к нему, обвила руками его шею, не ожидая, когда он ответит тем же.

— Ну, о каких еще комнатах ты хочешь рассказать мне, прежде чем мы ляжем спать? — настойчиво спросила она.

— На первом этаже их великое множество, не считая винного погреба и кладовок, которые ты решила осмотреть завтра. Другие комнаты раньше существовали для приема деловых посетителей. Чтобы им было как можно удобнее. В былые дни плантаторы и судовладельцы строго разделяли личную и деловую жизнь, поэтому там имелась даже столовая. А одна из спален в конечном итоге превратилась в мою классную комнату. — Он замолчал на короткое время. — Дедушка сам учил меня до тех пор, пока мне не исполнилось двенадцать. Полагаю, пока ты можешь пропустить классную, если не возражаешь. Но там есть еще одна спальня, она находится напротив той, где стоят монастырские кровати. Мне бы хотелось, чтобы ты осмотрела ее. Эта комната была моей детской, пока я не стал достаточно взрослым, чтобы перейти в комнату дедушки. По-моему, раньше ее использовали, главным образом, как вторую гостевую комнату. Однако слуги всегда называли ее комнатой мистера Бушрода.

— Ты говоришь о своем командире из Кобленца, о полковнике Б. Гаррисоне Пейдже?

— Да. Ты же знаешь, он был старшим братом моей матери — сыном моей бабушки, тоже от первого брака. По-моему, вполне понятно, что, когда бабушка вышла замуж за дедушку, детям пришлось разделиться; таким образом, дядя Бушрод, конечно, считался членом семьи в Синди Лу, хотя и жил с моей прабабушкой на плантации в Виргинии, которую он в конце концов и унаследовал. Но всякий раз, приезжая сюда, он поселялся в этой комнате. Дедушка всегда из кожи вон лез, чтобы поступить честно и справедливо… Он назначил дяде Бушроду регулярное денежное пособие, даже после того как было условлено, что цена за его владения Сорренто и Амальфи более чем компенсирует цену за мое владение Синди Лу. Это было задолго до того, как дедушка приобрел для меня Викторию, считая, что дяде Бушроду более чем достаточно. Во всяком случае, в завещании па оговорено: дядя Бушрод будет получать две сотни долларов ежемесячно, несмотря на то что он женат на миллионерше.

— Да, я помню.

— И в то же время у меня создалось такое впечатление, что они с дедушкой никогда не ладили… Ну, как тебе хорошо известно, я и сам с ним не в очень-то приятельских отношениях, мягко выражаясь. А тот, кто не ладил с моим дедом… — Ларри снова замолчал. — Полагаю, вполне возможно, что когда-нибудь он может появиться здесь снова. Может быть, мне следует пригласить его? Насколько мне известно, он единственный оставшийся у меня родственник, не считая Джанины.

— Ты не очень сожалеешь об этом, верно? Я хочу сказать — о родственниках?

— Нет, конечно. Да и как я могу об этом сожалеть, когда у меня есть ты?!

Не успели эти слова слететь с его губ, как он сразу понял, что солгал ей. Только пока он находился в этой комнате, только пока Луиза щедро одаривала его своей любовью, он мог хоть как-то забыть о своей невосполнимой утрате. Но, стоило ему выйти из этого святилища, стоило хоть на некоторое время расстаться с возлюбленной, как все менялось. Ему мучительно не хватало деда, он скучал по нему с каждым вдохом, с каждым поворотом дороги…

Очнувшись, он запоздало осознал, что так и не ответил на ее ласки, а когда спохватился, дремлющее в нем желание пробудилось с невероятной силой. Не говоря ни слова, он сгреб Луизу в объятия и закружился с нею по комнате. Она заливалась пронзительным смехом и беспрерывно целовала его. Их настроение — и его, и ее — вдруг резко изменилось: ее смех замер, и в наступившей тишине она подняла лицо. Ее губы ожидали, когда он покроет их своим поцелуем, и, стоило ему уловить этот призыв, она крепко прижалась к нему — и они упали на кровать.

34

Когда на следующее утро Ларри проснулся, Луиза все еще мирно спала. Немного полежав рядом с любимой, он почувствовал какое-то неуправляемое волнение, поэтому, опасаясь потревожить ее сон, осторожно встал с кровати, написал записку, которую приколол к подушке, и понес свою одежду в ванную. Там он оделся и, взяв в руки туфли, миновав на цыпочках холл, спустился вниз, где к нему подбежал Наффи. Почти одновременно в кухню вошла Айви, посмотревшая на молодого хозяина с нескрываемым удивлением.

— Ой, а вы даже не позвонили, мистер Ларри! Вы не сказали нам, что встанете так рано. А Тьюди говорила, что…

— Да, да, мы не звонили, таков был уговор. Миссис Луиза все еще спит — она позовет тебя позже. А я вот проснулся, и мне хочется прогуляться и посмотреть, как идет посев. Когда приготовишь кофе, можешь его принести мне… в столовую.

— Да, мистер Ларри. Не пройдет и нескольких минут. А овсянку вы съедите сейчас или когда вернетесь?

— Сейчас, как только она будет готова. Съем-ка я ее со второй чашкой кофе. И передай Наппи, чтобы он седлал Черного Джека. Я не собираюсь долго отсутствовать — только туда и обратно. Кстати, а как насчет яичницы с беконом, что стоит на плите?

Айви с улыбкой кивнула и приступила к работе. Тьюди принесла хозяину кофе, за ним последовали овсянка, бекон и яичница. Потом — легкий бисквит и фиги. Ларри даже не понимал, отчего у него разыгрался такой аппетит. Почему он так проголодался? Наконец он с явным удовлетворением отставил пустую тарелку в сторону.

— Ох, прекрасный завтрак! Молодчина, Айви. Давненько я не ел такого. И, Тьюди… полагаюсь полностью на тебя и Айви. Вы покажете миссис Луизе все, что она захочет, и все, что ей будет нужно. Она довольно сильно утомилась вечером. Если, зайдя к ней, увидишь, что она еще не отдохнула как следует и по-прежнему выглядит усталой, постарайся уговорить ее отлежаться. Все эти кладовки могут подождать.

— Да, да, мистер Ларри. Обязательно.

Выйдя из дома, Ларри увидел готового к поездке Черного Джека и, довольный, ловко вскочил на него. От осмотра плантации настроение его улучшилось еще больше. Урожай был превосходным. Да, поистине Дюмайн был плантатор из плантаторов. Но Бог ты мой! Он до сих пор убирал урожай теми же методами, что Этьен де Боре. Ларри осторожно подвел Черного Джека к канаве. Огромный мерин перепрыгнул ее достаточно легко, но, приземлившись на противоположном краю, распугал стаю вяхирей, которые с криками поднялись в воздух, и Черный Джек от неожиданности помчался вниз по канаве. Ларри пригнул голову к спине мерина, чувствуя, что у него хватит духа, чтобы успокоить испуганное животное. И вскоре, приблизившись к полю, где убирали тростник, ему удалось взнуздать и остановить запыхавшегося мерина.

Ларри осмотрел жнивье, потом взглянул далеко через поле, где мужчины и женщины, ловко орудуя остро отточенными ножами, срезали сахарный тростник. За ними шли другие, обирая листья с тяжелых блестящих длинных стеблей. Третьи складывали стебли на двухколесные телеги и везли их по пыльным тропинкам к штабелям, которые ежедневно образовывались возле карьера сахарного завода. Все это давно уже устарело, со все более возрастающим раздражением думал Ларри. Что за методы! Была бы нормальная мельница у Трегра, отвозили бы все с карьера на центрифугу. А тут в поле вместо грузовиков ползали телеги, запряженные мулами, а вместо тракторов — плуги, тоже передвигаемые мулами. Черт побери, неужели еще ни до кого не дошло, что трактор ест только во время работы, тогда как мулов надо кормить дважды в сутки круглый год, не важно, работают они при этом или нет?! Неужели никто так и не понял, что землю, используемую для прокорма мулов, можно отдать под урожай, ведь трактор-то свою пищу получает в канистрах. А эти жуткие, полуразвалившиеся, скрипучие мостики, перекинутые через дренажные канавы! Да ведь целая бригада людей нужна, чтобы постоянно менять износившиеся, сломанные деревяшки! Но ведь считается, что кипарис дешев, а труд многого не стоит! Ха! Хорошая дренажная труба из бетона может просуществовать практически вечно, ее только надо положить. Да, его тут ждет не только много работы, но и масса изменений. И он направил Черного Джека к рабочим, где увидел сидящего верхом Дюмайна, наблюдающего за работами. Он приветствовал Ларри взмахом старого кнута.

— Рад снова видеть вас здесь! В конце концов, как любил говаривать ваш дед, Царство ему Небесное: «Для поля нет лучше удобрения, чем пристальный взгляд его владельца».

— Мне бы хотелось побольше времени проводить здесь, в поле, это правда, — отозвался Ларри. — Но не забывайте, у меня ведь еще мельница, несколько складов табака, табачные поля, баржи, буксиры, за всем этим тоже надо присматривать. А до этого за меня думал мой командир. И принимал все решения. Учил, как действовать, чтобы дело заняло как можно меньше времени. Тем не менее… — Он указал на окраину вспаханного поля, где только что проезжал. — Одно из первых дел, ожидающих нас впереди, — это прокладка дренажных труб, причем из бетона или железа, вместо этих мостиков, которые мы уберем этой же зимой. А что касается посева сахарного тростника, судя по тому, что писал мне Септим, похоже…

— О Септим! — пожал плечами Дюмайн. — У него полным-полно всяких вычитанных из книг мыслей, с тех пор как он вернулся из армии. Ах, эти книжные идеи! Но вы не можете высаживать сахар из этих книжек, а то, что он говорит о сахарном тростнике, произрастающем именно в нашей местности, то он тут произрастает много веков, и ввозить сюда другой сорт… Да он просто не приживется тут!

— Знаю, знаю, — перебил Ларри. — Может быть, вы правы, а он — нет. Но я предлагаю прекратить посев, пока мы не соберемся как-нибудь вечерком дома и не придем к общему решению. Я имею в виду себя, вас, Трегра, Септима и всех остальных. То есть я с вами посоветуюсь, а решать буду сам, ведь за все, что бы там ни было, отвечаю я. Но вначале мне хотелось бы дать всем вам возможность высказать, что вы думаете на этот счет.

— Что ж, кое-что я хочу сказать прямо сейчас, — пылко проговорил Дюмайн. — То, в чем мы нуждаемся больше всего на этих полях, — это мулы. И вы знаете это не хуже меня, мистер Винсент. Для сахара нужны самые молодые и крепкие мулы. Мы не можем использовать тех, кому уже перевалило за девять лет. Потом мы продадим их плантаторам-хлопководам — такой возраст как раз подходит для этого. Когда началась война, армия забрала всех мулов, какие только были, ни одного не осталось. А потом, после смерти мистера Бачелора, нам не хотелось писать вам об этом, беспокоить. В конце концов мы стали использовать сто восемьдесят мулов в этом месте, а ведь это чертовски неплохо для тридцати пяти сотен акров сахарного тростника! Однако по меньшей мере треть из них — уже староваты.

— Вы хотите сказать, что нам надо шестьдесят новых мулов, и это для начала?

— Совершенно верно.

— А если учесть, что каждый стоит минимум сто пятьдесят, то у нас выйдет… дайте-ка подсчитать… Да, сэр, получается девять тысяч долларов, а старых мы не сможем продать дороже, чем по двадцать пять.

— Но нам нужны мулы для сахарного тростника!

— Черта с два! Слушайте! Новых мулов придется покупать каждый год. На каждую пару мулов потребуется по меньшей мере один человек. И Бог знает, сколько акров земли понадобится урезать от сахарного тростника, чтобы на них посадить корм для этих мулов. А все это, черт подери, можно заменить пятнадцатью или двадцатью тракторами, которыми будут управлять соответственно пятнадцать или двадцать человек. Ну, может быть, еще пару человек придется нанять для обслуживания этих тракторов. И никакой земли для прокорма мулов! Разве вы не понимаете, что нам придется сделать именно так, или мы просто разоримся! Конечно, надо признать, что не просто найти средства на эти трактора. Но, по крайней мере, когда я добьюсь этого, мне не придется бросать деньги коту под хвост, как в случае, если мы пойдем старой, проторенной дорожкой.

— Что касается денег, — сказал Дюмайн, — мулы обойдутся не намного дороже стартера. Вам и Германн Трегр подтвердит, только подождите. А он управляется с делами неплохо. Например, надо купить новый каркас для мельницы. Еще перед войной…

— Целая мельница?! Все девять цилиндров?

— Ну да, конечно.

— Боже праведный, это же обойдется в десять тысяч!

— А что, на ней прекрасно можно заниматься шелушением, ну, на большом цилиндре для помола. Вы только подумайте, во сколько вам обойдется, если…

— Да знаю я! Но не вижу ничего хорошего в том, чтобы вытаскивать из шляпы около девяти тысяч на ваших мулов, а потом еще десять на новый каркас для мельницы. Кроме того, я пока ничего не слышал о том, чтобы Септим желал хоть каких-нибудь улучшений и преобразований. Может быть, вы не читаете сводок с рынка? Так вот, в таком случае, если вы не знаете их, скажу, что в прошлом году была очень большая нехватка товаров потребления. Вся чистая наличная прибыль, извлеченная из урожаев этого года… мы можем закрыть на нее глаза и забыть о ней. Единственное, что может нас поддержать, — это черный табак, вот так. Если повезет, конечно. А я хочу, чтобы нам очень повезло!

Хорошо, что он съел огромный завтрак, мрачно подумал Ларри, возвращаясь обратно, однако он был снова почти голоден, а по-честному — ужасно голоден. И надеялся, что обед уже готов. Еще его интересовало, как прошла у Луизы «инспекция» кладовых, то есть хорошо ли она себя чувствовала, чтобы начать осмотр. Подъезжая к дому, он увидел Луизу на галерее. Она махала ему рукой, радостно приветствуя мужа. И тут же все раздражение и разочарования, связанные с поездкой по плантациям, куда-то испарились, ибо по всему виду Луизы Ларри понял, что утомление прошлого дня у нее прошло и что она с нетерпением ожидала его возвращения. Какое теперь могут иметь значение слова Дюмайна, упрямство Трегра и тому подобное! Совершенно никакого. Но едва он пришел к этому счастливому заключению, как тут же увидел, что Луиза не одна: рядом с ней стоял коренастый, крепкий пожилой человек, в котором он узнал Кловиса Бурже. Он бросил поводья Наппи, который тоже ждал его, и устремился к лестнице.

— О капитан! Какой ветер занес вас сюда? — воскликнул молодой человек, пожимая руку гостю. — Помнишь, дорогая, я тебе очень много рассказывал об этом человеке, — повернулся он к Луизе, крепко целуя ее. — Если бы не он, то вряд ли судоходная компания «С&L» смогла бы продержаться до нынешнего времени. Ну же, присаживайтесь, капитан, и расскажите мне все, и, пожалуй, мы пока что-нибудь выпьем перед обедом.

— Мне понадобится очень много времени, чтобы рассказать обо всем перед тем, как мы сядем есть, — улыбнулся Бурже. — Поэтому, думаю, мои новости могут и подождать. Сразу же скажу только то, что привело меня к вам. Полагаю, это заинтересует вас. Есть стальной буксир, который нам предлагает «Нэшвилл бридж компани», что в Теннесси. Он полностью оборудован и работает на дизельном двигателе. Когда я говорю «полностью оборудован», значит, это так. Возьмите с собой в камбуз пару жестянок с бобами и ветчиной и выходите на этом буксире хоть сию минуту до любого места на реке, куда вам взбредет в голову. И можете получить его за жалкие двадцать пять тысяч. Его построили для каких-то там военных нужд, но, как только войне настал конец, нужда в нем отпала. У капитана Джоя Чотина — согласитесь, он всегда держит ухо востро, когда речь идет о буксирах — есть первый помощник, у того контракт со «Стандарт ойл», чтобы буксировать баржи из Батон-Ружа до Луисвилла.

— Мне нравится, как вы произнесли «жалкие двадцать пять тысяч», капитан, — насмешливо заметил Ларри. — Еще утром я нашел в кустах целую кучу долларов, сложил их и поджег ради забавы. Уж слишком много денег валяется повсюду в округе. А дней через десять, глядишь, и новый урожай долларов вырастет… Пока же давайте-ка чего-нибудь выпьем! Наверное, обед уже готов.

Луиза с улыбкой сообщила, что это предположение оказалось верным. Действительно, напитки уже готовы. Тьюди вспомнила, как раньше любили приготовленные ими напитки… И вот она появляется с подносом. Мужчины остались удовлетворены содержимым стаканов и попросили еще, прежде чем принялись за обед, который, по-видимому, доставил им неменьшее удовольствие. Но Бурже, не переставая, настойчиво намекал Ларри на новый буксир, и вскоре молодой человек понял, что гостя ничем не отвлечь от его темы. Что делать, пришлось повести Бурже в кабинет, куда он до сих пор так боялся входить, чтобы обстоятельно обсудить там этот вопрос.

— Ну, откуда, черт возьми, я возьму двадцать пять тысяч баксов, разумеется, если не превращусь в бутлегера или еще кого-нибудь в этом роде? — спросил Ларри у гостя, когда они уселись за видавший виды письменный стол.

— Надо заложить «Моллюска» и «Ларри», надо заложить все, что у тебя есть, сынок, но достать эти деньги, — пылко проговорил Бурже. — Другого такого шанса не будет. Послушайте меня: неужели вы считаете, что у «Стандарта» только один буксир? Ну, если вы так думаете, то вы, точно, чокнутый. Да у них уже есть танкерный причал на мысе Доброй Надежды, у них уже есть нефтеперегонный завод в Дестрехане, а еще один в Норко, а там, как я слышал, отличное голландское оборудование. «Ройал шелл» или что-то в этом роде, и, вероятно, все это собираются перевозить…

— И что?

— А то, что в один прекрасный день вдоль этой реки будут нефтяные поля. Запомните мои слова, Ларри.

— В один прекрасный день! — выпалил Ларри. — А что же мне делать с этим дизельным буксиром, пока я буду дожидаться?..

— Сдавать внаем, если не получится достать контракт на буксирование, — без сомнения в голосе сразу же ответил Бурже. — Да клянусь чем угодно, Джой Чотин сдал бы его внаем. А если буксир будет ваш, вы сможете назвать его Клайд Бачелор. Да вырасти у меня горб, если бы ему это не понравилось!

Ларри резко поднялся на ноги и посмотрел в низенькое окно, выходящее на сужающиеся террасы. Клайд Бачелор! Любимое имя возвратится на реку! Но двадцать пять тысяч долларов! Учитывая необходимую модернизацию плантаций, учитывая безотлагательный ремонт в Синди Лу, учитывая, что их семья скоро увеличится, а это тоже потребует немалых расходов, он не представлял себе, где честным путем достать такую сумму денег, даже если удастся взять деньги в долг.

— Не знаю, что и делать, капитан, — наконец проговорил он. — Но я просмотрю свои учетные книги прямо сейчас… ведь у меня еще не было возможности проглядеть их… а потом пойду с ними к Дюмайну, Трегру и Септиму, и мы проглядим их вместе, чтобы понять, какое у нас положение и что можно урезать… А после этого я дам вам знать.

— А тем временем за такое предложение уцепится кто-нибудь еще, и мы…

— Но ведь мы можем телеграфировать и получить опцион[43], не так ли? Знаете, если я закончу мечтать и попусту болтать, а вместо этого засяду за учетные книги, то вряд ли мне понадобится много времени, чтобы узнать, как быть дальше. Так давайте поедем вместе в монастырь, пошлем телеграмму, а потом вернемся. Вы останетесь у нас на пару деньков… Пока я буду все подсчитывать, составьте компанию Луизе. Я знаю, она очень рада, что вы к нам приехали. Я ведь очень много рассказывал ей о вас. И, возможно, если я сразу приступлю к работе, мы завтра или послезавтра, добравшись на поезде до Нового Орлеана, сможем вступить в переговоры с Валуа Дюпре. Он намного лучше меня разбирается в делах, связанных с крупными деньгами, с большим бизнесом. Так или иначе, я уверен, нам удастся свести концы с концами.

* * *
Телеграфный ответ пришел быстро: «Нэшвилл бридж компани» с радостью предоставит мистеру Винсенту недельный опцион на новый буксир. Не ожидая прибытия телеграммы, Ларри уже уселся за свои выкладки и подсчеты и на следующий день был готов переговорить с Дюмайном, Трегром и Септимом. Он обнаружил, что они намерены всячески содействовать ему. Даже больше, чем он ожидал. Конечно, старые мулы и старая техника, если надо, продержатся какое-то время; урожаи можно, в принципе, поднять и без всяких модернизаций… Можно продолжать в таком духе и дальше, хотя…

Он знал, что следующим будет его разговор с Луизой. Пока он был полностью погружен в свои цифры, она не менее усиленно занималась домом. И прежде чем первое волнение, связанное с визитом Бурже, немного поутихло, она пришла к нему с маленькой книжечкой в красном сафьяновом переплете, закрывающейся на изящную застежечку в виде сердечка. Застежечка чуть проржавела от времени, и замочек, разумеется, сейчас уже был совершенно бессмыслен; но Луиза крепко сжимала книжечку в руках, прилагая большие усилия, чтобы она оставалась закрытой.

— Посмотри, что я нашла! — возбужденно воскликнула она.

— Что это? — спросил он. — Старый дневник?

— Думаю, да. Я не заглядывала внутрь, поскольку не знаю, можно ли мне это делать и надо ли. Как видишь, здесь замочек. По-моему, в то время, когда дамы вели дневники, они часто записывали в них самые сокровенные мысли. И я уверена, что этот дневник спрятали… причем намеренно. Он находился в секретном ящике стола — я даже не знала, что такой ящик вообще существует; просто письменный стол, почти такой же, как в Монтерегарде. Вот я и подумала…

Ларри взял из рук жены книжечку и повертел ее. Осмотрев внимательно, он понял, что Луиза права. Это, несомненно, дневник, и явно очень старый, посему Ларри открыл его без колебания. На форзаце было написано:


Люси Бачелор с любовью от ее преданного мужа Клайда Бачелора

Питтсбург, Пен.[44]

Ноябрь, 1867


Почерк принадлежал деду, и Ларри не мог смотреть на него без боли. Он закрыл книжечку.

— Кажется, это действительно дневник, — проговорил он. — Но не знаю, почему бы тебе не прочесть его, если, конечно, ты хочешь. Может быть, тут восторженные, радостные записи. Дедушка, наверное, подарил его бабушке во время их медового месяца. Я знаю, что бабушка была невероятно счастлива, но также знаю, что в те дни дамы стеснялись говорить о своем счастье вслух, вот как и в этом случае… если счастье имело какое-то отношение к их интимной, любовной жизни. Наверное, поэтому они и поверяли все дневникам, пряча их от посторонних глаз. А знаешь, я очень рад, что времена изменились. Я предпочел бы, чтобы ты сказала мне и показала, как ты рада, что замужем за мной, нежели писала бы об этом в дневнике.

И он с улыбкой протянул ей дневник. Она тепло улыбнулась в ответ. Но по-прежнему держала книжечку с сомнением.

— А тебе не хочется самому прочесть его? — спросила она.

— Ну, не сейчас, дорогая. Ты же знаешь, я по горло занят всеми этими цифрами. Может, я прочту его как-нибудь в другой раз. Прочти сначала ты.

Несколько дней он не вспоминал о дневнике. И только потом спросил Луизу, нашла ли она время просмотреть его.

— Я решила это не читать. Совсем, — к его удивлению, ответила она. — Я знаю, ты только приветствовал бы это, и мы, как обычно, согласились бы друг с другом. Но на этот раз я не согласна с тобой. Поскольку чувствую, что в этом дневнике содержатся какие-то секреты. Вообще-то… я… я была так уверена в этом, что сожгла его.

— Сожгла?!

— Да. Ведь ты не против этого, правда, Ларри?

— Да, не против, — ответил он совершенно искренне. Но ее поступок изумил его; он показался неожиданным и экспансивным, а ведь Луиза никогда не доходила до крайностей, так же как Ларри никогда не замечал за ней неосмотрительности, если не считать ее любви к нему с первого взгляда. Ее поступок не оскорбил его, он вообще не придал ему большого значения. Сейчас он думал о многих других вещах и прекрасно понимал, что у Луизы тоже накопилось очень много того, что нужно сказать ему. И если раньше он не вызывал ее на разговор, не предлагал зайти в кабинет, то сейчас сделал именно это. — Я хочу сказать тебе, что обязательно должен купить этот буксир, о котором говорил Бурже, — начал он. — Теперь ты — мой партнер, и я подумал, что мне следовало бы посоветоваться с тобой. И вот…

— Конечно, я твой партнер, все хорошие французские жены являются партнерами своих мужей, — ответила она. — И думаю, что уже понимаю, в чем дело, дорогой. Ты хочешь купить это судно, но не знаешь, откуда взять на него деньги. Что ж, должна признаться, что я тоже не знаю. Но тебе же известно, что французских девушек воспитывают так, чтобы они умели управлять делами, готовят для делового партнерства, даже когда в семье очень много денег. У меня же денег не очень много. То есть, разумеется, у дяди Пьера большое состояние, и он всегда бывает очень щедрым. Но мой отец был человек небогатый, и после того, как он умер, мы жили на то, что имелось у мамы. Потом, когда она вторично вышла замуж, она решила, естественно, что ей придется пожертвовать всем ради моего отчима, и оттого мне почти ничего не осталось. Но мне и не требовалось большого приданого, все равно у меня было столько постельного и столового полотна, сколько мы не смогли бы потратить за всю нашу жизнь, — эта часть моего приданого была со мной, как только я родилась. И я смогу пополнить кладовые Синди Лу всем необходимым, не потратив ни цента, а я вижу, что пополнить их очень и очень нужно! И не возражай! Не забывай, кстати, что у нас еще появится вся обстановка и утварь из дома с Елисейских полей.

— Ах да, это так. Я забыл об этом.

Это было истинной правдой. Как только Ларри с молодой женой приехали в Синди Лу, перед ним возникло столько безотлагательных проблем, которые надо было тут же решить, что неизбежно огромная их часть просто-напросто вылетела у него из головы. Хорошо, что смотрители дома на Елисейских полях были люди преданные и верные своему долгу и все содержимое дома со множеством красивых, очень дорогих и ценных вещей было в полном порядке, несмотря на то, что долгое время эти вещи оставались без употребления, причем в жарком и влажном климате. Но сам дом пребывал в весьма плачевном состоянии, не говоря уже об окружающей его местности, которая была в еще более прискорбном состоянии.

— По-моему, нам надо прямо сейчас решиться продать этот дом, — продолжала Луиза. — И вырученные за него деньги мы сможем прибавить к стоимости Клайда Бачелора.

— Не уверен, что это будет правильно. Помнишь, как сказал дядя Пьер: если мы решим избавиться от этого дома, то вырученные за него деньги должны прибавить к нашему небольшому капиталу и выгодным образом инвестировать его.

— Но Клайд Бачелор и есть такое выгодное вложение капитала! Если бы это было не так, то разве стал бы ты вообще заниматься всем этим делом?!

— Да, разумеется, я возлагаю на него огромные надежды. И все же я не уверен, что дядя Пьер…

— Я уверена! Но если хочешь, мы можем посоветоваться с ним. В конце концов, у нас нет прямо сейчас денег для вложения. Однако я считаю, что мы должны сделать все необходимые шаги для того, чтобы эти деньги у нас появились как можно скорее. — Теперь, когда они обсудили этот вопрос, Луиза сразу же приступила к следующим. — Итак, у нас нет необходимости волноваться насчет обновления домашней обстановки Синди Лу, и нам не надо беспокоиться о пище. Ведь все, что нам нужно, мы можем вырастить, не так ли? Во всяком случае, я так считаю. Если же я не права, то французским девушкам известна и еще одна штука: как устроить хороший стол с наименьшими расходами. И если Тьюди и Айви не станут возражать и обижаться, я им кое-что подскажу…

— Пусть тебя это не волнует. Ты просто скажи им.

— Нет. Вот так поступать не следует. Раньше обо всем им говорила миссис Люси… и я просто поражена, как хорошо у нее все получалось. Я очень многое из этого умею. Она, должно быть, была великолепной хозяйкой и, когда впервые приехала сюда, была старше и опытнее меня, не так ли? Но после всего, чему я научусь… постепенно… я имею в виду то, чему я научусь у нее, я считаю, что смогу попробовать… Только, может быть, я устрою все в доме на более современный лад… ну, как ты экспериментируешь на полях и сахарном заводе…

— О Луиза, не знал я, что это такое счастье — жениться на французской девушке! Ты просто чудо! И если ты советуешь так сделать, я соглашусь с тобой и буду все делать, как ты говоришь. По-моему, у меня все выйдет с этим буксиром. Я получу его! Однако мне не хотелось делать это в ущерб чему-то. Ведь тогда мы не сможем ни пойти куда-нибудь, ни сделать что-нибудь…

— Это почему же мы не сможем никуда пойти, если мы только что приехали домой? И почему это мы не сможем ничего сделать в Синди Лу? Я думаю, что уже к зиме мы сможем сделать все, что нужно. Но ведь после того, как родится малыш, мы не сможем бросать его, а возить его с собой повсюду вряд ли пойдет ему на пользу. Поэтому давай-ка лучше делать все сейчас. Ты согласен со мной?

* * *
Итак, Ларри попросил капитана Бурже послать еще одну телеграмму в «Нэшвилл бридж компани», после чего они вместе выехали в Новый Орлеан на встречу с Валуа Дюпре по поводу крупных денежных сумм. И хотя, как говорила Луиза, на плантациях им обоим хватало работы, Ларри все чаще ездил в город, пока Клайд Бачелор не был запущен в действие, как бойко выразился бывший вне себя от радости капитан Бурже. Несмотря на заведование всеми этими делами, что Ларри и Луиза могли делать сообща, сейчас для них было невозможно немедленно уплатить наличными за новое судно, так что необходимо было разработать план частичных взносов. Позже, когда наконец акт продажи был завершен, договор по фрахтованию Клайда Бачелора баржевой компанией «Виксбург энд Байо Сара» потребовал продления согласования. Было решено использовать Клайд как грузовой пароход: буксировать баржи с зерном из Миннеаполиса и Сен-Полака к огромному общественному элеватору в Новом Орлеане, баржи с хлопком из Арканзаса; автомобили из Огайо и уголь и сталь из Питтсбурга. Однако все требовало определенного времени и терпения, не говоря уже об огромном такте, чтобы надежда превратилась в реальность.

И вот в один прекрасный весенний день Ларри выехал из Нового Орлеана с не менее прекрасными новостями, что все контракты подписаны и что палубы Клайда Бачелора готовы к работе. Он возвращался, зная теперь, что буксир Клайд Бачелор окончательно и бесповоротно является его собственностью и готов начать действовать — ходить под флагом компании «С&L». А спустя несколько недельназвание буксира стало для него еще более значимым, ибо он носил имя человека, которого Ларри любил и всегда будет любить больше всех остальных. Ведь ни он, ни Луиза даже не сомневались, что так страстно ожидаемый ими ребенок будет мальчиком — они всегда, говоря о ребенке, называли его «он»; и в следующий раз Ларри отправится в Новый Орлеан, чтобы доставить Луизу в больницу, где для нее приготовлена самая удобная палата — в таком деле и речи не могло быть об экономии денег. Также были оплачены услуги лучшего специалиста акушера, и, в последний раз осматривая Луизу, врач сообщил, что состояние ее, возможно, и не самое удовлетворительное, однако жаловаться тоже не на что, так что ее вполне можно будет забрать домой, чуть только ребенку исполнится две недели. Конечно, при условии, что за роженицей станет ухаживать профессиональная сиделка.

Чем ближе Ларри подъезжал к дому, тем более возвышенные чувства охватывали его при мысли о жене. Уже свернув на подъездную дорожку, он увидел потрепанный «додж», принадлежавший доктору Питеру Митчеллу, который уже довольно давно был семейным врачом Ларри, сменив на этом посту старого доктора Брингера. «Додж» был припаркован к главной лестнице. Внезапно Ларри прошиб холодный пот. Перескакивая сразу через две ступеньки, он буквально влетел в дом. В холле никого не оказалось, и никто не ответил на его оклик. Но вдруг, преодолевая вторую лестницу, он услышал приглушенный рокот голосов, а затем тоненький крик, пронзивший его, словно ножом. Двери всех комнат, кроме комнаты его матери, были распахнуты настежь — из них не доносилось ни звука. Значит, скорбный звук раздался из-за одной закрытой двери… а там что-то случилось. Что-то случилось! Оттуда распространялся неприятный, тошнотворный запах; голоса становились громче и смущеннее, а новый стон прозвучал еще сильнее. Ларри резко остановился на пороге, борясь с искушением стремительно ворваться внутрь: что-то удерживало его, и, пока он пребывал в нерешительности, дверь открылась и из комнаты вышел доктор Митчелл. Его белый халат был запачкан кровью.

— О, привет, Ларри! — воскликнул он. — Да, ты появился в великий час!

Ларри с силой схватил его за руку.

— Что случилось?! — хрипло спросил он.

— О, именно то, чего мы все и ожидали… только мы не думали, что это произойдет так быстро. Поэтому не успели как следует подготовиться, однако все прошло великолепно! А иначе — зачем я здесь?! Скоро тебе можно будет войти. Хотя больше минуты оставаться нельзя. Но и минута — достаточно долго: твоя жена вынесла все, как истинная троянка, и сейчас чувствует себя превосходно. А ребенок прекрасный — крепкий, крупный! — Он открыл заскрипевшую дверь. — Вернулся мистер Винсент. Вы дадите знать, когда ему можно будет войти, а? — обратился доктор к кому-то, кого Ларри не видел, и снова закрыл дверь. — Что ж, мне надо пойти помыть руки и привести себя в порядок. Пока!

И он исчез в направлении ванной. Ларри ждал, и ожидание казалось ему вечностью. Из комнаты вышла Тьюди с огромным тюком постельного белья. Она несла его так, словно старалась скрыть от Ларри кровавые пятна на нем. При этом она широко улыбалась.

— У вас родился самый красивый на свете ребеночек, мистер Ларри, — с гордостью проговорила она. — А какой большой! Через минуточку нянечка разрешит вам войти.

И снова бесконечное ожидание. Наконец дверь открылась опять, и на пороге появилась совершенно незнакомая Ларри женщина, которая остановилась так, будто хотела загородить ему проход. Вид у нее был крайне суровый, а на голове с безукоризненным пробором красовалась не менее безукоризненная белая шапочка. Накрахмаленное платье шуршало при малейшем ее движении. Посмотрев на Ларри суровым, обвиняющим взглядом, она мрачным и строгим голосом произнесла:

— Вообще-то я не могу допустить, чтобы отдыху миссис Винсент что-нибудь помешало. Но она очень ждала вас, и доктор Митчелл, пренебрегая моим советом, потакает ее просьбе, позволяя вам войти. Надеюсь, мне не нужно предупреждать вас, чтобы вы не делали и не говорили чего-нибудь, что может расстроить ее.

— Неужели, черт возьми, вы подумали, что я собираюсь расстроить ее?! — гневно воскликнул Ларри. — Я только хочу…

Странная женщина предупредительно воздела руку вверх.

— Вам не следует повышать голос. Когда женщина пребывает в подобном состоянии, то шум любого происхождения может стать причиной ее расстройства. Я вернусь через пять минут и принесу миссис Винсент еду. А тем временем…

— А тем временем я был бы очень вам благодарен, если бы вы дали мне возможность пройти к моей жене, принимая во внимание то, что она сама просила об этом.

На сей раз он произнес это, не повышая голоса, но что-то в его тоне послышалось такое, что нянька поняла: если она не уйдет с его дороги, он просто собьет ее с ног. И она поспешно отошла в сторону, пропуская Ларри в комнату к жене.

Комната по-прежнему была пропитана смешанным запахом эфира и крови, но чем ближе был Ларри к постели жены, тем меньше он чувствовал этот запах, все больше и больше ощущая аромат чистого постельного белья, чистой шерстяной ткани и еще один, незнакомый ему запах, в котором он не сразу признал единственный в своем роде, уникальный сладостный аромат новорожденного и только что выкупанного младенца. Младенец не лежал у Луизы на руках, как представлялось Ларри; он покоился в старенькой деревянной люльке, стоявшей рядом с кроватью; и, увидев это, Ларри пришел в неописуемый восторг. Но спустя несколько секунд его радость немного померкла, и он подумал, что ему не очень хотелось бы, чтобы ребенок вставал между ним и Луизой. Склонившись над женой, он увидел смертельную бледность ее лица. Но на этом лице сияли огромные глаза, которые были полны любви, когда она посмотрела на него.

— Я боялась, что ты будешь ужасно разочарован, — промолвила она. — Я знаю, как ты хотел мальчика, чтобы назвать его Клайдом. Но я уже люблю маленькую Люси и уверена, что ты обязательно полюбишь ее тоже. Кроме того, на следующий год мы непременно подарим ей братика.

35

Вместо одного года прошло целых три, прежде чем Луиза родила еще одного ребенка. И это снова оказалась девочка.

Первое время Ларри действительно был разочарован, но его разочарование было полностью перечеркнуто заботой о Луизе, и, как она и предсказывала, он очень быстро пал жертвой обаяния маленькой Люси, так же быстро, как когда-то Клайд попал под чары Кэри. Во второй раз все случилось по расписанию, так что причин для тревоги не было; вторая малышка была совсем не такая милая, как первая. После некоторых колебаний и споров решено было назвать ее Эми. В конце концов, у миссис Сердж не было своих детей, а Ларри чувствовал себя обязанным ей за доброту, с которой она относилась к нему, когда он был совсем маленьким; и ему казалось, что он хоть чем-то сможет отплатить славной женщине, назвав дочку ее именем. А кроме этого, его мало что волновало, ибо на сей раз его разочарование было очень глубоким.

Вероятно, не будь Ларри так сильно обеспокоен многими другими делами, он не стал бы так волноваться по поводу неудачной попытки произвести на свет сына. Однако дела на плантациях шли из рук вон плохо. Урожай сахарного тростника был совсем небольшой, а содержание сахара в нем очень низкое; возможно, Септим был прав, утверждая, что тростник устает и что после определенного количества лет надо пробовать другую культуру. Кроме того, цены на сельскохозяйственную продукцию никогда не оправятся от понижения двадцать первого года. И наконец, было просто необходимо сменить намного больше техники, нежели указал Трегр после своего первого осмотра, и никто острее Ларри не понимал, что главный источник всех бед и неприятностей — это неудача с заменой старого оборудования на новое. Конечно же, за этой неудачей лежит его собственное решение выжать каждую каплю крови из турнепса, но приобрести Клайда Бачелора.

Наверное, он недостаточно благодарил Господа за то, что у него была покладистая супруга, которая не твердила ему постоянно, что надо быть не хуже людей. С самого начала их совместной жизни Луиза оказалась просто благословением Божьим. Но теперь она болела, и это была самая худшая из всех бед, свалившихся на Ларри. Разумеется, специалисту из Нового Орлеана, который на этот раз консультировал Луизу, хорошо утверждать, что беспокоиться не о чем. Разве может он, Ларри, не беспокоиться, если его любимая девочка лежит с высокой температурой, упорно теряя вес, если ее шаги, прежде бодрые и веселые, стали теперь медленными и апатичными, а радостный смех звучит все реже и реже? Где, черт возьми, она могла подхватить эту лихорадку, было загадкой. Доктор лишь пожимал плечами, когда Ларри говорил, что проверены все коровы на плантации… Ну, всегда есть риск… Тем не менее это не повод для тревоги. Выздоровление идет медленно, но оно идет — это бесспорно. Слава Богу, Луиза пока оставалась дома, но доктор требовал перевезти ее в Тоуро на то время, пока окончательно не выяснится характер заболевания. Да Ларри и сам настаивал на отдельной палате и профессиональных сиделках. Можно экономить на чем угодно, но только не на здоровье больной жены — в этом он ни секунды не сомневался. Но при этом оставался тот факт, что надо заплатить аванс за отдельную палату и за каждую неделю работы сиделок. Когда же пришел первый чек от доктора (который был очень быстро представлен к оплате), Ларри мрачно подумал, что, наверное, дешевле управлять судоходной компанией, нежели врачебным офисом.

Он все больше возмущался ежемесячными денежными переводами, которые, согласно условию завещания Клайда Бачелора, регулярно отправлялись Бушроду Пейджу. Ларри не верил, что дедушка представлял, как мало нуждается в этих деньгах его дядя. Ведь Мейбл, унаследовавшая миллионы от отца, железнодорожного магната, умерла, оставив свое несметное состояние Бушроду, и тот очень скоро женился вновь — на молодой и красивой женщине, совсем без денег, но с высоким социальным положением, благодаря которому она и нашла себе довольно быстро мужа с наследством. Поэтому теперь у Бушрода было все: значительное состояние, очаровательная жена и положение в обществе. Но Ларри, сам не понимая почему, считал, что его дядя не заслужил всего этого даже в самой малой степени, и он приходил в невероятную ярость, когда получал от Бушрода любезные и сладкоречивые письма, где тот сообщал, что очередной ежемесячный перевод благополучно дошел до него и положен, как очередное яичко, в гнездо наследника Сорренто и Амальфи.

Но дед часто напоминал Ларри, что обещание есть обещание, — и двести долларов каждый месяц уходили в Виргинию, не важно, какой ущерб при этом они составляли для Синди Лу. В конце концов, если все время думать о неприятностях, эти мысли затмят собой и все приятное, что происходит в жизни, — так не без угрюмости рассуждал Ларри, когда в один прекрасный летний день уселся за счета после очередного объезда полей. Он довольно быстро отказался работать в дедовском кабинете, потому что не хотел там ничего менять, а для его работы не подходила антикварная обстановка дедовских времен; Ларри нужны были картотечные шкафы, а не ящички для бумаг, и большая ровная поверхность письменного стола, а не откидная крышка бюро. К тому же Ларри до сих пор безумно скучал по деду и до сих пор не мог справиться с чувством глубокой утраты. Иногда он невольно прислушивался, вглядывался, а не покажется ли сейчас старик, который заговорит с ним… Тщетно! В конце концов этот иллюзорный образ исчезал, и Ларри вновь возвращался к осознанию трагической утраты. Ему казалось, что Луиза все прекрасно понимает, хотя никогда и не говорит об этом. Спальня, которую Ларри некогда делил с дедом, оставалась закрытой и нетронутой, правда, теперь, спустя столько времени, они вполне могли бы использовать это помещение; когда же Ларри заговорил с женой насчет неудобства и несоответствий старого кабинета, она ответила, что, конечно же, ему нужна более современная обстановка для работы и почему бы не устроить достойный кабинет в одной из до сих пор не использованных спален первого этажа? А что касается стоимости всего необходимого для работы Ларри, то Луиза вообще промолчала: ведь это вложение денег, а не расходы их…

Так что Ларри приобрел огромный письменный стол и картотечные шкафы. Потом по совету Луизы установил все это в одной из комнат, где раньше принимали деловых посетителей. Луиза же кое-что добавила туда от себя. Она отыскала в Чикаго некую фирму, которая делает покрытия из старых ковров, таким образом совершенно обновляя полы; она послала туда несколько старых образчиков, в результате чего получился один огромный и весьма впечатляющий ковер. Своими руками Луиза сделала из одной большой несколько маленьких ситцевых занавесочек (причем большую занавеску нашла в одном из сундуков Виктории), украсив ими окна. Новый кабинет теперь являл собой веселое, приятное зрелище, и, что было лучше всего, Ларри из окна видел Луизу, гуляющую с девочками, и его так и подмывало выбежать из дома и присоединиться к ним. Дети резвились вокруг матери, которая, будучи еще сильно больной, сидела в большом просторном кресле и наблюдала за ними, а так как она не подозревала, что кто-либо наблюдает за ней, то выражение ее бледного лица было печальным. И сердце Ларри билось сильнее всякий раз, когда он смотрел на нее.

В дверь постучали.

— Да? — недовольно отозвался он.

— Там какой-то джентльмен желает вас видеть, сэр, — сообщила Тьюди. — Он говорит, что его зовут мистер Уоддилл и последний раз вы виделись с ним, когда были во втором… или…

— Уоддилл! Фрэнк Уоддилл! — воскликнул Ларри и, буквально подпрыгнув, устремился мимо Тьюди к двери.

В следующую секунду они с Фрэнком дружески лупили друг друга по спине и плечам, сопровождая свои действия такими милыми, ласковыми словами, как «старый ублюдок» и «вшивая гречишная оладья».

— Ну, заходи же, заходи, старый черт! — наконец проорал Ларри, который был вне себя от радости. — Заходи и бросай свои кости где тебе удобнее, дружище! Что будешь? Кофе? А еще могу угостить тебя домашним пивом. Такого ты, уж точно, не пробовал, черт возьми! Дьявольски хорошее пиво, и пена у него на два дюйма, а на дне бутылки отстой в полдюйма! Есть у меня и отличный бурбон — еще довоенный. Он у па в погребе. Ты только скажи, что тебе принести, и я мигом!

Они долго сидели в кабинете. На столике стояли чашечки с кофе и высокие стаканы с виски. Молодые люди пили и вспоминали кафе в Туре и изящных черноглазых девчонок, сидевших за соседним столиком. Они вспоминали беднягу Трейси Диксона, который погиб в Аргенне, вместо того чтобы получить диплом магистра в Принстоне, с презрением отзывались о кабинетных стратегах-штабистах, пытавшихся наложить лапу на Американский легион. Потом наступило короткое молчание, во время которого Фрэнк сделал долгий глоток, а Ларри заглянул в листок бумаги, где он что-то писал перед приходом друга.

— Черт возьми, как же я забыл! — воскликнул он. — Полагаю, ты почти готов осмотреть наш сахарный заводик на Виктории. Правда, дружище, все это уже не то! — И он опустил руку, указывая на свои заметки, явно безрадостные. — Недавно я получил скверные новости. Скверные. Пусть я слишком расширил кредиты при покупке буксира, я не сожалею об этом и попытаюсь как можно больше скомпенсировать все затраты на плантации. Хотя это значит, что я не могу никуда вкладывать деньги, во всяком случае, пока. Я сидел тут, когда мне сказали, что кто-то хочет видеть меня, и пытался разобраться с делами, понять, что происходит. Меньше чем через две недели у моей жены день рождения, и если кто-то и должен ей сделать настоящий подарок, то это я! Но не представляю, как это сделать, черт побери! Не продавать же мне дневной свет за наличные деньги!

Он замолчал, а Фрэнк предупредительно поднял руку, призывая приятеля к вниманию.

— Если бы ты дал мне вставить хоть слово, то я сказал бы тебе, дурачок, что приехал сюда не осматривать оборудование на твоем сахарном заводе. Говоришь, у тебя скверные известия? Ну, тогда слушай внимательно, младший лейтенант! Может быть, мои известия тебя обрадуют. Ты вообще-то помнишь, как я тебе рассказывал о моих эхолокационных делах?

— Ну, конечно, помню! А как называлась та пивная, где мы сидели тогда?

— Забыл. Но это не важно. Важно вот что: когда я возвращался из Франции, то случайно познакомился с одним морским офицером по имени Каршер. Так слушай, дружище. Этот Картер принялся за сонары, которые действуют на девять миль дальше, чем удавалось мне. И у этого парня они есть. И еще кое-что. У него есть один человек по имени Деголлье. Он разрабатывал план применения сонарного оборудования в нефтеразведке.

— Нефтеразведке? То есть нефтеразведке в воде, ты хочешь сказать?

— Нет. На земле. Дай мне договорить. Что ты вообще знаешь о нефти?

— То, что она жирная, липкая и что на ней разбогатели индейцы-осейдж[45]. В общем, довольно ценная вещь эта нефть.

— Что ж, не стану зря тратить время, читая тебе цикл лекций на эту тему. Если тебя это заинтересует, я прочту тебе их как-нибудь потом. Но есть одна штука, которая, может быть, заинтересует тебя прямо сейчас: Каршер с Деголлье открыли способ, при помощи которого можно проводить эхолокацию на земле примерно так же, как и в воде, ну, как этим занимались в ВМС во время войны. Они составили план подземных местностей и, таким образом, наткнулись на огромное количество «куполов», несмотря на то что с поверхности их определить невозможно. Дело в том, что под тысячефутовыми слоями земли находятся нефтеносные и газоносные слои.

— А ты помог развить этот план?

— Ну, чтобы так сразу повезло! Однако еще в то время, когда я занимался сонарными исследованиями в колледже, я связался с одной из главных и очень солидных компаний. Это «Нефтяная корпорация олд гикори». Теперь я у них глава того, что они называют своим разведывательным отделом. И сейчас я разъезжаю по этому району страны, заключая контракты о праве на разведку местности.

— Извини меня, повтори, пожалуйста.

— Дай я объясню, чтобы ты все понял как следует. Возможно, тебе известно, что практически каждый, кто занимается нефтяным бизнесом, скажет, что месторождения Тихоокеанского побережья все находятся к западу от Миссисипи-ривер. Я же в это не верю и считаю иначе. Поэтому после долгих усилий я внушил своей компании мысль — разрешить мне руководить бригадой бурильщиков на территории между озером Маурепас и рекой. Не важно, почему я выбрал такое специфическое место. Мне понадобилась бы неделя, чтобы объяснить, как мы составляли эти подземные карты, исходя из данных бурения, и заполняли пустые места предположениями и догадками. Если бы ты был исследователем-сейсмографом, ты бы понял… Если ничего не найдем, уедем отсюда, если же что-то обнаружим, то мы прежде всего устроимся на это доходное местечко и, заключив контракт на его разработку, будем грести денежки лопатой.

— Ты имеешь в виду, что тебе хочется получить разрешение сделать эти разработки на территории Синди Лу и Виктории и что, возможно, ты найдешь здесь нефть? Черт возьми, конечно! Да ты ешь, не церемонься, вот молодая кукуруза.

Уоддилл откинулся на стуле и расхохотался.

— Боже, а ты покладистый малый! Твое счастье, что я не собираюсь обжуливать партнера, который выиграл у меня сражение на Мюррей-стрит, когда мы были у «Алека». Сколько у тебя тут акров?

— Ну, скажи: восемь тысяч — не сильно ошибешься.

— Чудесненько. Тогда вот мое деловое предложение. Я плачу по пятнадцать центов за акр за право произвести сейсмографические исследования на твоей земле. И если ты сегодня подпишешь со мной договор, то получится по меньшей мере двадцать тысяч долларов. В машине у меня портфельчик, где есть бланки наших стандартных договоров насчет разрешения проводить исследования. Ты все равно не останешься внакладе, найдут у тебя что-нибудь или нет. Так в чем дело?

— Да ни в чем. Я просто размышляю.

— Ладно, сиди, думай. Не возражаешь, если я налью себе еще стаканчик? Это пойло не так уж скверно.

И, не дожидаясь ответа, Фрэнк вновь наполнил свой стакан. Ларри опустил глаза на листок бумаги, который он с приходом друга отложил в сторону, взял карандаш и что-то долго писал. Наконец он взглянул на результат.

Двадцать тысяч долларов! Двадцать Тысяч Долларов! Двадцать тысяч долларов! Да этого же хватит, чтобы… чтобы устроить прекрасное путешествие в Новый Орлеан на оставшиеся несколько дней Карнавала, чтобы купить карнавальные костюмы… Или, если Луизе захочется поехать в Нью-Йорк, походить по магазинам, накупить платьев… Все можно устроить! Ларри не почувствует никаких угрызений совести, таким образом распорядившись деньгами Фрэнка. Можно даже потратить эти деньги на драгоценности, если Луиза вместо поездки предпочтет их. Потом, когда первая вспышка радости прошла, он понял, что двадцать тысяч долларов можно было бы использовать, в конце концов, на врачей… Жаль только, с грустью подумал он, тут и двадцати тысяч не хватит… Ларри поднял глаза.

— А если там обнаружится нефть? — спокойно и тихо спросил он.

— Если наши взрывники обнаружат «купол» или какое-нибудь еще образование, то с тобой будет подписан контракт на разработку минерала, и это уже будут настоящие деньги. Сразу могу сказать, что если строение пластов будет выглядеть благоприятно, то мы сможем платить тебе по полтора доллара за акр за право бурения одной или более скважин на твоей земле в течение года. Если мы натолкнемся на нефть — тебе невероятно повезет, поскольку принадлежать-то вся эта нефть будет тебе, а это не фунт изюма. Если же мы не добуримся ни до чего, то двадцать тысяч тоже тебе не помешают, как ты считаешь?

* * *
Ларри знал, что существует только один способ, при помощи которого Луизу можно заставить принять сколько-нибудь дорогой подарок. Надо просто положить его рядом с ее тарелкой, и пусть она найдет его там, когда они будут ужинать вечером в день ее рождения.

Осторожно усадив жену за стол, он нагнулся, чтобы поцеловать ее. Вот тогда-то Луиза и увидела маленький сверток возле своего прибора.

— Дорогой, о, как это мило с твоей стороны! Я не ожидала увидеть… Но, что бы это ни было, я уверена, это очень красиво! Все, что ты мне даришь…

Что ж, она немного преувеличивала, но на этот раз, наблюдая за Луизой, разворачивающей подарок, Ларри подумал, что сейчас-то она не ошиблась. Когда подарочная бумага с легким хрустом раскрылась и Луиза с изумлением обнаружила на коробочке надпись «Тиффани», она вопросительно посмотрела на мужа. Первая коробочка, сделанная из белого картона, скрывала в себе шкатулку, изготовленную из бархата. Луиза нажала на пружинку, удерживающую крышечку, и шкатулка открылась. Внутри лежала бриллиантовая брошь в виде крошечного пароходика.

— Ларри… Ларри! О, это изумительно красиво! Но ты не должен был этого делать… Ты же знаешь, мы же договорились…

— Да, я помню о нашем договоре и знаю, что теперь этот договор будет пересмотрен. — Он намеренно не объяснил ей причин визита Фрэнка, а она ни о чем и не спрашивала. Но теперь слова сами полились из его уст: — Я знаю, что удача повернулась к нам. Знаю. И это — твой кусочек счастья.

* * *
Бригада взрывников, как вскоре стал называть их Ларри, прибыла спустя несколько дней — дюжина крепких молодых парней на четырех автомобилях. Первый из них, грузовик, привез портативную буровую вышку. На втором грузовике располагалась передвижная «темная комната», в которой Ларри увидел целый лабиринт распределительных панелей, записывающих устройств, всяких подмигивающих разноцветных лампочек, кнопок и прочего, что не означало для него ровным счетом ничего, если не считать огромного впечатления, произведенного всеми этими загадочными предметами. Третий грузовик привез кричаще-красные флажки и устрашающие плакаты с предупредительными надписями: «Взрывчатые вещества». Четвертый автомобиль оказался потемневшим от пыли «фордом»-пикапом, в нем прибыл начальник бригады со своим помощником.

С этой минуты миру и покою в Синди Лу пришел конец: она огласилась непрерывными оглушительными взрывами. Наппи стал жаловаться, что ему трудно пасти коров и что у них может скиснуть молоко. Трегр учинил скандал, заорал на Ларри, что ему немедленно следует потребовать от взрывников, чтобы они своими взрывами не расшатывали оборудования сахарного завода. Тьюди тихо роптала, что дети вскоре совсем не смогут спать, поскольку жуткий грохот от взрывов постоянно будит их, отчего они ведут себя неспокойно весь остаток дня. Да, размышлял Ларри, надо как-то заново восстановить спокойствие среди этого бесчинства. Он старался как можно понятнее объяснить начальнику бригады, что надо делать, но этот худощавый загорелый субъект становился исключительно неразговорчивым всякий раз, когда Ларри извлекал его на свет Божий из «темной комнаты» для разговора.

— Очень не люблю не выполнять приказа, мистер Винсент, — говорил он. — Я должен довести работу до конца. А вы знаете, ведь многие люди, занимающиеся нефтяным промыслом, отдали бы все свои зубы только за то, чтобы узнать, что на этих снимках… Однако можете сказать своим, чтобы они успокоились, — добавил он, — поскольку завтра мы уходим на болота — производить еще одну серию взрывов там, возле ручья, где гравий.

Возле ручья! Когда-то этот участок показался Валуа Дюпре-старшему настолько бесполезным, что он продал его Клайду обратно всего за один доллар! Но этот участок был особенно памятен, ибо среди негров когда-то ходили упорные слухи, что именно там зарыты сокровища, и Кэри, а потом ее сын Ларри пытались докопаться до них, свято поверив в эту легенду. Вот где сейчас начнет «копать» бригада Фрэнка Уоддилла!

Когда на следующее утро Ларри очень рано выехал к участку у ручья, взрывные работы уже начались. И потом каждый вечер курьеры отвозили целые кипы фотографических отчетов на почту, где их, предварительно запечатав сургучной печатью, отправляли в Талсу[46]. Там из этих отчетов на главную карту попадали некоторые цифры и данные, что привлекало все больше и больше внимания глав различных департаментов и чиновников. Дело здесь явно шло к завершению. И когда Фрэнк Уоддилл вернулся в Синди Лу, он привез с собой толстенный свиток карт и маленький чемоданчик, буквально вздувшийся от множества юридических документов. Разложив документы на письменном столе, Уоддилл приступил прямо к делу.

— Я не стану ходить вокруг да около, — проговорил он. — Мы обнаружили превосходную структуру; то есть специалисты в области геологии, всяких окаменелостей и подземных пластов, как и все остальные наши ученые, пришли к выводу, что где-то под ручьем пролегает «купол». Там может залегать нефть; ее там может и не быть, но выглядит все чертовски многообещающе, и наши геологи взволнованы не на шутку. Они утверждают, что если все окажется так, как они предполагают, то для того, чтобы проверить эту концепцию нефтеразработок, понадобится целая промышленность и все перевернется с головы на ноги, то есть придется напрочь забыть о нефтяных «озерах» к востоку от Миссисипи. Что бы там ни было, я готов предложить тебе не полтора доллара, а целых два за акр, чтобы исследовать каждый дюйм твоей земли на предмет нефтебурения.

— О’кей, значит, моя земелька представляет собой лакомый кусочек?

Уоддилл взглянул на Ларри с некоторым беспокойством.

— Ну, вообще-то да, — заметил он. — А почему я не вижу знамен и красной ковровой дорожки? Я думал, что именно так ты будешь встречать меня, когда я принесу тебе на тарелочке с голубой каемочкой целую кучу денег или хотя бы предложу их тебе… Что тебя беспокоит? Чего ты еще хочешь?

— Ничего. Но, если ты помолчишь немного, я тебе скажу о своем решении. Так вот, вместо двух долларов за акр я хочу вновь полтора доллара…

— Что-о-о-о?!

— Ты меня слышал. И, похоже, тебя не хватил солнечный удар. Полтора доллара — эта цифра… но при условии, что…

— При условии — каком?..

— Что мы с тобой также заключаем контракт: если будет обнаружена нефть, то перевозить ее будет судоходная компания «C&L», то есть я и Луиза…

Уоддилл с сомнением посмотрел на друга.

— Это не в моей компетенции, — нерешительно произнес он. — Я занимаюсь исследованиями, бурением… А транспортный департамент…

— Да не говори мне чепухи, Фрэнк, — рассмеялся Ларри. — Конечно, конечно, есть транспортный департамент. Но есть и сделка. Если вы найдете нефть, то вам придется вести трубопровод или до Уоллея, или до Эдинбурга, или Бог знает еще куда, и придется строить тупик, где будет производиться разгрузка. И самое большее количество вагонов, которое можно будет принять за один раз, — это восемь, и плюс еще время, которое будет уходить на залив нефти в цистерны. Тогда как вы можете провести трубопровод прямо по моей земле, а я дам вам право прохода по моей земле (за погашенную двухцентовую марку авансом) до реки, где вы сможете заливать нефть на мои баржи, причем в пятнадцать раз быстрее и в пятнадцать раз дешевле. Я же, в свою очередь, могу перевозить ее в Новый Орлеан или на любой нефтеперерабатывающий комбинат, какой вас устроит. Ведь у твоих людей есть такой комбинат, к примеру, в Западной Виргинии, верно? Ты понимаешь, о чем я?

— Да, конечно. Так же работает «Стандарт ойл» с Чотином из Батон-Ружа, только они перевозят очищенные продукты, такие, как дизельное топливо и бензин.

— Однако они не перевозят нефть прямо по реке.

— Да, и мы по той же самой причине… хотя, похоже, это очень неплохая идея. Скажи же, что мне делать. И держи предложение открытым, пока я скатаю в Лютчер и позвоню в Талсу. Кстати, а ты можешь прибрать к рукам оборудование?

— У меня уже есть полный стальной буксир, ходящий на дизельном топливе. Он называется Клайд Бачелор. Сейчас он зафрахтован людьми «Виксбург энд Байо Сара», но фрахтовку можно аннулировать с обеих сторон по тридцатидневному уведомлению. Баржи, а мне понадобится их три…

— Откуда ты все это узнал — разницу в стоимости и времени между доставками посредством барж и железнодорожными? Ты ведь попал в точку!

— Я научился этому от деда, который знал о реке столько, сколько мне не узнать за всю оставшуюся жизнь.

Ларри замолчал. В первый раз воспоминания о Клайде не были для него болезненными. По-прежнему это было мучительно, но сейчас он ощутил вкус триумфа и возбуждения от исполнения желаний, которого пришлось так долго ждать. Да, отсрочка была длительной. И в голове Ларри отчетливо пронеслись слова деда: «Есть одна штука — нефть, где железные дороги, черт их дери, никогда не смогут соперничать с рекою. Буксир, состоящий, скажем, из трех барж, способен перевезти столько же нефти, сколько семь составов из шестидесяти цистерн каждый… а еще, подумай, сколько времени можно сэкономить при погрузке на баржи! Придется сделать всего лишь три сцепки. Один человек способен это проделать за двенадцать часов. А на семь составов понадобится четыре сотни сцепок… Так что займет целую неделю, чтобы заполнить цистерны, и еще неделя уйдет на то, чтобы опорожнить их, когда они придут к месту назначения. Да, действительно! Нефть! Только она способна вернуть реке ее былую славу!..»

— Мне бы так хотелось, чтобы он увидел все, что затевается сегодня, — проговорил Ларри скорее самому себе. — Что ж, наверное, он видит все оттуда… — Ларри посмотрел через письменный стол на Фрэнка. — Итак, что касается барж, — произнес он твердо. — Я могу достать деньги на их покупку, если у меня будет контракт с тобой, а также контракт на доставку нефти к моему заднему причалу. Так что отправляйся и звони, куда надо. По-моему, нам обоим ясен ответ на все наши вопросы.

Эпилог Лето, 1930 Поступающие платежи

* * *
Похоже, все связанное с подготовкой торжественного открытия Общественного центра Клайда Бачелора шло как надо.

С самого начала для этой цели подошел Большой дом в Синди Лу. Даже не ожидали, что его можно будет так легко приспособить под Общественный центр. На первом этаже игорная зала и кабинет Клайда остались без изменений. Было условлено, что игорную залу используют именно так, как это было в девичестве Кэри Пейдж: почти как помещение для отдыха и развлечений, а если сразу многие захотят поиграть в карты, домино, шашки или шахматы и поначалу не всем хватит мест, то в смежной комнате для их удобства предоставят складные столики. Классная комната Ларри претерпела меньшие изменения. Ее приспособили для вечерних занятий по рукоделию, различным ремеслам, бухгалтерскому делу и курсам литературной композиции на английском языке, причем с особым упором на английское письмо. Эти комнаты всегда были открыты для всех желающих. И помимо уже упомянутого там можно было получить самые исчерпывающие сведения не только о пунктах переработки нефти, но и о нефтяных месторождениях на плантациях. Луиза помогла Ларри оборудовать кабинет, и он стал очень похож на тот, каким был по возвращении Ларри с войны. Теперь Ларри использовал его для себя — он занимал должность управляющего терминалом[47] по доставке, получению и отправке нефти. В соседней комнате находился главный стенографист, исполнявший и обязанности личного секретаря. И осталось еще много места для клерков, но лишь после того, как выделили отдельные кабинеты начальника пристани и инженера.

Главный этаж был переоборудован для деловых собраний. А книги, принадлежавшие когда-то Александру Пейтону, и другие тома особой тематики и ценности были перевезены в Викторию. То же самое сделали со столовым серебром, фарфором и украшениями. Однако поверхностному наблюдателю могло показаться, что столовая и гостиная выглядят совершенно так же, как и в свои лучшие дни. Была нанята опытная библиотекарша, которой предписывалось следить за поступлением газет и журналов, а также за приобретением необходимых книг. И книги не застаивались на полках: одни можно было взять на дом, а другие читались там же — в библиотеке. В гостиной и столовой часто давались званые обеды, на которых отмечались все значительные события, причем всем здесь заправляла опытная управительница, бывшая еще одним недавним и полезным приобретением центра. Она была приятельницей библиотекарши, и они вместе поселились в комнатке с монастырскими кроватями. Вполне понятно, что бывшая комната Бушрода и бывшая комната Кэри, главным образом, использовались для тех гостей, кому хотелось переговорить с глазу на глаз, но иногда, в редких случаях, и некоторые особо чтимые гости оставались там на ночь. Что же до комнаты Клайда, то она до поры до времени оставалась закрытой. Бальную залу использовали по ее прямому назначению, с той лишь разницей, что теперь там устраивались небольшие танцы, крупные же балы устраивали в павильоне, известном под названием Бачелор-виллидж.

Механизм заработал на удивление быстро. «Нефтяная корпорация олд гикори» очень скоро построила несколько временных зданий непосредственно рядышком с Буисбланским трактом, чтобы давать там жилье людям, которых присылали на работу в Синди Лу. Потом, как только стало очевидно, что нефтяное месторождение очень обширно, а не просто занимает какую-то небольшую изолированную площадь, служебный персонал стал увеличиваться. Появились управляющий месторождением, управляющий по бурению, инженер и помощник инженера, бурильщик и помощник бурильщика и целая бригада, состоящая из круглосуточных чернорабочих, работающих по двенадцатичасовым сменам. Очень скоро понадобилось все укрупнить еще больше; и более или менее одновременно Ларри обнаружил, что док, трубопровод и железнодорожный тупик, где первоначально располагался его терминал, нуждаются в механической мастерской, силовой энергетической установке и цехе по изготовлению цистерн; и, разумеется, ко всему этому требовалось соответствующее количество работников. Да, на этой фазе Ларри явно приближался к истинной, настоящей корпорации, которая сперва как бы вносила пробные предложения, а потом уже составляла продуманные планы того, что надо делать людям и что надо делать для людей: частные дома для супружеских пар, меблированные комнаты со столом для холостяков, а также некое подобие буфета и магазина. Возможно, лужайка, когда-то разделявшая Синди Лу и Викторию, могла бы стать неплохой дорогой, ведущей к такому участку земли, убежденно сказал агент по недвижимости, а лучшего места для такого участка, чем рядом с Индейским курганом, и быть не могло…

Ларри посоветовался с Луизой, и оба согласились, что подобное поселение обернется для всех огромным преимуществом. И вот уже все в округе буквально кишело плотниками, каменщиками, водопроводчиками и малярами, постепенно стали расти, словно грибы, аккуратненькие бунгало с ухоженными газонами; потом вырос и большой меблированный дом, как ни странно, оказавшийся очень уютным и удобным внутри; а вскоре появились лавка, магазин и буфет, где можно было раздобыть все, от иголки до газонокосилки. Позже прибавились и другие дома, где поселились около полутысячи человек, что потребовало маленькой школы, небольшого банка, офиса врача — там работал многообещающий молодой доктор, редакции газеты — пожилой репортер, уставший создавать репортажи, стал сам своим же собственным боссом. Появился даже салон красоты, в котором работал модельер, конечно, не сумевший выдержать конкуренции в большом городе, но здесь, в гостеприимной сельской местности, имевший успех.

Постепенно все возраставшее изумление, с каким Ларри и Луиза впервые заметили неожиданное улучшение в их судьбах, сменилось чувством уверенности, пришедшей вместе с осознанием огромной ответственности. Ларри воспитывался в традициях, гласящих, что плантатор отвечает за своих людей, нечто похожее воспитали и в Луизе по отношению к крестьянам Монтерегарда. Однако нынешняя ситуация была совершенно иной. Не могло быть и речи, чтобы в таком месте трудились люди некомпетентные, несамостоятельные и невежественные, ибо все работающие на месторождении или на терминале либо были выпускниками колледжей, либо закончили специальные школы с техническим уклоном, да и их жены имели схожие преимущества в образовании. Однако многие долгие годы жили в городе, и сельская жизнь казалась им несколько монотонной. Попадались люди, ужасно страдающие от местного климата с его душным летом, когда они были совершенно недееспособны; но встречались и такие, на кого перемена места сильно не повлияла — они легко привыкли к местным трудностям. Луиза, например, понимала, что они ничем не смогут помочь мужчине из Монтаны, для которого жгучая жара действительно представляла огромную проблему. Так же сложно было с молодым человеком из Бронкса, чувствующим себя неестественно из-за отсутствия тротуаров, или с женщиной из Колорадо, ужасно скучающей по родным горам. Луиза не находила способа помочь девушке из Нью-Гэмпшира, которая не сомневалась в том, что тут должна быть библиотека, ибо она ни разу не слышала о поселении, где библиотеки не было бы…

— Я сказала ей, что ее всегда рады здесь видеть, когда бы она ни захотела прийти, — сказала Луиза, глядя на заставленные книгами полки. — Но эта девушка — ее зовут Мира Дейл — ответила «нет», она боится, что ее воспримут как незваную гостью, бесцеремонно вторгшуюся в чужие владения. Дескать, здесь не публичная библиотека, да и в любом случае, она не получит удовольствия от книги, если не прочтет ее на досуге — особенно вечером, перед сном. Она не способна заработать столько денег, чтобы купить все книги, которые ей хочется, но без них она просто не может. Знаешь, есть люди, для которых книги стоят сразу после хлеба. Вот эта девушка относится к ним.

— Все складывается для нее так уж плохо?

— Да нет, она совершенно спокойна — в некотором роде, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Кажется, понимаю. Знаешь, у нас появился один молодой инженер, выпускник массачусетского технического. Он только что начал работать на месторождении. Так вот, я подумал, может, пригласить его и эту девушку — как там бишь ее? — как-нибудь вечерком поужинать. Я слышал, что он тоже ужасно скучает по дому. Так, может, пригласим их? Разумеется, вряд ли они получат удовольствие от жареных бобов, но у меня есть подозрение, что они понравятся друг другу. И, возможно, девушка на какое-то время забудет о своих книгах.

— О, она о них не забудет, даже если они влюбятся друг в друга! Она, наверное, готова читать их вслух даже во время вечернего вязания.

— Ну, не можешь же ты стать нянькой для каждой недовольной девушки из Новой Англии, приехавшей в Луизиану, дорогая. В конце концов, их никто не заставляет приезжать сюда.

— Да, но они приезжают сюда работать, и эта работа важна для них, как, собственно, и для нас. Не знаю, что из себя представляет твой молодой инженер, но моя девушка великолепно справляется с работой медсестры в офисе доктора Тэйлора. И если она уедет от нас, то для меня это и вправду будет крупная потеря.

— А ты не подумала о том, что она собирается уходить с прекрасной работы только из-за того, что в поселке нет публичной библиотеки?

— Не совсем так. Я считаю, что она очень обязательный человек и будет работать столько, сколько указано в договоре. Мне просто показалось, что она может уехать, ибо, похоже, не совсем довольна своей работой.

— Луиза, это не может продолжаться. Нельзя на все обращать внимание! У нас огромное количество людей и оборудования. И как прикажешь управляться со всем этим, если так убиваться по поводу того, что некая девушка из Нью-Гэмпшира не вполне счастлива? Мы и так делаем по возможности все для наших сотрудников.

— Да я не об этом. Я хочу внушить тебе, что мне лично хотелось бы, чтобы с каждым днем все становилось еще лучше. И надо отыскать способ для этого. Надо искать его всегда.

— Прекрасно. Когда придумаешь такой способ, сообщи мне. Но, если не возражаешь, не сегодня ночью. У меня был очень сложный день, и я с ног валюсь от усталости.

— Конечно, конечно, не сегодня. Мне очень жаль, что ты так сильно устал. О чем бы тебе хотелось поговорить… или, наверное, сейчас ты предпочел бы вообще ни о чем не разговаривать?

— Вот это уж точно.

* * *
Разумеется, было бы нелепо предполагать, что мысль об Общественном центре Клайда Бачелора зародилась именно во время этого разговора. Луиза вообще даже не помышляла ни о чем подобном. Но несколькими днями позже, в один из вечеров, она предложила Ларри другую тему, котораядля него была, безусловно, интереснее, чем книжное голодание Миры Дейл.

— Этот дом кажется таким большим, — как-то ни с того ни с сего сказала она. — Но я никогда не переставала удивляться, что на самом деле внутри его так мало места.

— Что ты имеешь в виду, говоря «мало места»?

— Ну, мне кажется, что тут очень мало семейных спален. По меньшей мере нам надо иметь одну гостевую комнату. Поэтому-то и девочки до сих пор живут в одной комнате. По-моему, им было бы намного лучше жить раздельно. Да и нам пора подумать о том, что рано или поздно нашей семье понадобится больше места.

— Полагаю, этим можно будет заняться, как только мы продумаем все хорошенько.

Он ни разу не говорил ей, что не хотел бы трогать комнату Клайда, но, хотя Луиза никогда даже словом не обмолвилась об этом, прекрасно понимал, что она беспрерывно думает о пустой комнате, и бесконечно ценил терпение жены. Ведь, честно говоря, им нужна была по крайней мере еще одна гостевая комната, а если быть совершенно честными, то две. Он также понимал, что девочки часто мешают друг другу: разница в возрасте уже давала себя знать — их нужды и привычки уже очень разнились, Тьюди по-прежнему спала между ними, и им было крайне тесно. Ларри ждал, когда Луиза заговорит об этом. Но она сказала совершенно неожиданное:

— Знаешь, на мой взгляд, нам бы стоило начать планировать хозяйство. Полагаю, что через шесть-семь месяцев…

Он чуть не подпрыгнул.

— Ты уверена? А не шутишь?! — весело воскликнул он.

— Конечно, не шучу. И думаю… пока только думаю… как ты считаешь, не следует ли нам перебраться в Викторию? Там все комнаты стоят без дела, а дети становятся старше… и если мы будет продолжать держать их здесь… Да что я объясняю? Вспомни, какой там красивый и просторный дом!

Перебраться в Викторию! Ему никогда не приходило это в голову. И какой же он был дурак! Какой законченный дурак, что не задумывался об этом! Сколько комнат, причем всех видов, зря пропадает в Виктории! Да там можно принять столько гостей!.. А как просторно там будет детям! И в самом деле, Луиза абсолютно права: какой это красивый и просторный дом! Внезапно он осознал, что классическая простота строгих колонн и широкие боковые крылья дома в Виктории должны быть намного привлекательнее для Луизы, нежели величественная высота Синди Лу. И так было всегда, ей всегда больше нравилась Виктория, хотя она ни разу не высказывала Ларри своих мыслей по этому поводу. Он понимал, что архитектурный стиль, в котором была выстроена Синди Лу, все-таки устарел, он не вечен, как, собственно, и стиль Виктории, ибо этот стиль ознаменовал собою мимолетный период времени, когда не особо ценили красоту и изящество, а наслаждались вычурностью и изощренностью украшений. Теперь, когда вся эта цветистость постепенно выходила из моды, попросту говоря — увядала, когда сошла на нет вся роскошь, снискавшая в свое время огромную славу этому строению, когда плавучие дворцы стали постепенно исчезать с берега реки, — этот стиль Пароходной Готики потерял свою значимость. Если не считать, что он являл собой как бы памятник людям, принадлежавшим той эпохе, которые и внесли огромный вклад в ее величие! Людям, подобным Клайду Бачелору!

— Дорогая, по-моему, твоя идея великолепна! — воскликнул он, обнимая жену. — И если мы переедем в Викторию, Синди Лу, стало быть…

— Ну, конечно же, Синди Лу станет Общественным центром Клайда Бачелора! — поспешно ответила Луиза.

— Да, так и будет! — весело и торжественно вторил ей Ларри.

Никто из них в этот миг даже не вспомнил о Мире Дейл.

* * *
Они также не вспомнили ни о Майкле Коббе и Дэниэле Кифе, двух пожилых инженерах, которые просто жаждали отыскать спокойное местечко, где они могли бы бесконечно играть в шахматы; не вспомнили и о Бетти Эллзуэрт — молодой стенографистке, бывшей учительнице Танцевальной студии Артура Мюррея, которая страстно захотела сама обучиться танцам, пройдя несколько классов. Ларри с Луизой тогда ничего не знали обо всех этих неудовлетворенных желаниях, потому что, вполне естественно, они не думали об этом во время своего важнейшего разговора. Однако и Кобб, и Киф, и Бетти — все нежданно-негаданно сами явились к ним выразить свою благодарность и радость, когда было объявлено о торжественном открытии Общественного центра Клайда Бачелора.

Разумеется, в те дни Луиза и Ларри были сильно заняты своими делами и поэтому не смогли уделить должного внимания заботам других людей. Им надо было переезжать на Викторию самим и перевозить туда свои вещи. К тому же, обоснование семьи на новом месте оказалось довольно болезненным процессом. Правда, вскоре в Виктории воцарилась атмосфера обжитости, которой там не было довольно долгое время; входная дверь постоянно оставалась открытой, а солнечные лучи золотистыми стрелами врывались в окна. По всему дому раздавались взволнованные голоса и энергичные шаги.

После рождения ребенка Луиза рассмеялась и сказала, что всегда знала: пословица насчет мучительного опыта не очень-то верна; она произвела на свет Клайда Бачелора Винсента так быстро и легко, что все закончилось прежде, чем на сцене появились доктор Митчелл и его медсестра в накрахмаленном халате. В роли повивальной бабки на этот раз весьма успешно выступила Тьюди. Когда Ларри взял на руки только что родившегося наследника Виктории, его сердце переполнялось неземной радостью и гордостью.

* * *
Малышу исполнилось почти четыре месяца, когда в Синди Лу было все готово для торжественного открытия Общественного центра. И Луиза сказала, что мальчик уже достаточно большой и его можно взять с собой. Еще она подумала, что, наверное, когда он вырастет, ему понравится рассказывать о своем присутствии на таком замечательном событии, хотя он не сможет признаться, что помнит хоть что-нибудь из происходившего!

— Ну… почему бы не положить его в комнату дедушки, когда он захочет спать… на большую кровать? Она очень широкая, и не придется опасаться, что он свалится с нее на пол, верно? — заметила Луиза.

— Да, конечно, если положить его в самой середине. Может быть, на этой огромной кровати он быстрее вырастет… — поддержал ее Ларри.

Больше они ничего не говорили на эту тему. Но когда наступил день торжественного открытия центра и Луиза, Ларри и девочки пришли в Синди Лу, Ларри, держа малыша на руках, сразу поднялся с ним наверх. Он ловко уложил Бача посреди огромной кровати прадеда, даже Луиза не смогла бы сделать это более искусно.

— Ну вот! — сказал Ларри, глядя на младенца сверху вниз. — Вот ты какой, мой сын! Это место именно для тебя, если ты спросишь меня об этом. Да, именно это место!

Но никто его ни о чем не спрашивал; маленький Бач лежал на спинке и, гукая, сучил ножками. Ларри дотронулся до одного из маленьких розовых кулачков и несколько секунд держал его в руке, а потом спустился вниз и занял положенное ему место председателя…

Двор был уже переполнен людьми, и Ларри появился как раз вовремя, чтобы поприветствовать прибывшее издалека высокое городское начальство, уже рассевшееся на галерее, на верху главной лестницы. На торжественном собрании присутствовали председатель верховного суда штата Чарлз О’Нил — остроумный, приятный на вид и сладкоречивый мужчина, который должен выступить с речью; он прибыл точно в назначенный час вместе с конгрессменом округа Полом Мэлони. Вскоре появился вице-президент «Нефтяной корпорации олд гикори», а вместе с ним член Речной комиссии, мэры нескольких соседних городов, управляющий месторождением Фрэнк Уоддилл с женой, капитан Кловис Бурже, Валуа Дюпре, отец Легран и Блаис Бержерон — новый председатель совета директоров дамбы.

Пока все присутствующие собирались, оркестр, раньше находившийся в летнем павильоне, а теперь расположившийся под главной лестницей, наигрывал бравурную, веселую мелодию; из задней части сада до гостей доносились чудесные ароматы гумбо и барбекю, которые будут предложены собравшимся после завершения торжественного открытия. Теперь толпа стала огромной, заполнив почти все свободное пространство двора, посему уже не имело больше смысла задерживаться с открытием церемонии.

Ларри поднялся и, призвав всех к вниманию, попросил отца Леграна произнести молитву. Поднялось сотни рук — люди перекрестились, а затем подняли головы, как это сделал отец Легран, и вторили молитве.

— Вам всем известно, зачем мы собрались здесь, — начал Ларри довольно неуверенно. — И те, кто знает меня, а таких большинство, также прекрасно знают, что оратор из меня никудышный. Я горжусь своим присутствием здесь и еще больше горжусь тем, что меня избрали председателем. Но ведь вы все понимаете, что я выбран председателем не потому, что лучше всех могу справиться с этой работой, а поскольку я — внук Клайда Бачелора. И хотя его сейчас нет с нами, дух его незримо присутствует здесь и окрыляет собою наше общество, я повсюду ощущаю его пытливое и заботливое око.

Он посмотрел на Луизу, сидевшую рядом. Справа от нее стояла Люси, слева — Эми. Луиза ответила ему быстрым взглядом и ободряюще улыбнулась. На ее лице он прочел полное одобрение того, как он отдает долг памяти покойному деду, Он уже давно научился читать ее мысли по выражению лица. У Ларри не было ни тени подозрения, что он ошибся. К счастью, ему были неведомы истинные мысли Луизы в этот миг: Он никогда не догадывался, и я никогда не позволю ему догадаться о том, что солгала ему, — только один раз, но это была чудовищная, ужасная ложь. Я сказала ему, будто сожгла тот дневник, поскольку считала, что никто не имеет права прочесть его. Но я не созналась Ларри, что перед тем, как сжечь дневник, я прочла часть его — и этого было достаточно, чтобы понять, что этот дневник нужно сжечь, равно как понять, что нельзя читать его дальше и что никто никогда не должен прочесть его!

— Из того, что говорил дед, одно запомнилось мне в первую очередь, — продолжал Ларри, вдохновленный взглядом Луизы, — это история о зарытом кладе и о том, как моя мать давным-давно пыталась докопаться до него. И еще много-много людей помимо ее верили, что этот клад зарыт там, но считали, что это — золото, пиратское золото. Так же думала и моя мать. Позже, когда там обнаружили нефть, те же самые люди сказали: вот оно — настоящее сокровище, вот он — истинный клад, но это не пиратское золото, а черное золото. Я сам так говорил. Но теперь я лучше знаю, что к чему. И скажу вам, что настоящее сокровище Синди Лу — это память о том, что говорил и делал больше пятидесяти лет мой дед, живший здесь.

Он прожил здесь больше пятидесяти лет! Да, прежде чем поселиться в Синди Лу, он был азартным игроком, думала Луиза, и знание об этом его неправедном пути не потрясло его жену Люси. Она с самого начала понимала и чувствовала, что он что-то скрывает от нее, что-то, чего стыдится. Когда он просил ее руки, то сам сказал, что она имеет право узнать все о его прошлой жизни, но она ответила, что у них будет предостаточно времени для этого, когда и если она примет его предложение. Впоследствии она разделяла его опасения: выдержит ли их брак это признание, устоит ли любовь Люси перед тяжкой правдой; и хотя она, как могла, старалась унять его страх, это все-таки означало, что она должна была первой заговорить о причине его. И этот разговор состоялся, но лишь после того, как они прожили вместе более четверти века, в момент отчаяния, когда он излил ей свое сердце. Короткая запись в дневнике, датированная 10 апреля 1896 года, поведала Луизе следующее: Сегодня мой дорогой, мой самый дорогой супруг сам, по собственной воле рассказал мне, что он был азартным игроком, и я благодарю Господа, что ему больше не придется нести это жуткое бремя молчания, которое он с таким беспредельным трудом влачил все эти долгие годы. Эта запись была сделала в виде постскриптума к более длинному повествованию, написанному за много лет до этого на «Ричмонде»: С того момента, как я случайно встретила мистера Петтигру, назвавшегося майором Фанчо, я совершенно уверена в том, что секрет прошлой жизни моего дорогого мужа раскрыт. И сплетни, которые я случайно подслушала на обзорной площадке, а потом — за вечерней чашкой шоколада… все эти разговоры, которые при виде меня женщины тут же прекращали… подтвердили мою уверенность. Но я никогда не скажу Клайду, что мне известна правда. Зачем мне расстраивать его, когда он так счастлив? Да и зачем я стану бередить его старые раны, упоминая о чем-то таком, что было в прошлом, если передо мною уже совсем другой человек? Да, да, я уверена, он родился заново, и в этом мире теперь нет человека более справедливого, более мудрого, более доброго и порядочного.

«Я должна была сжечь этот дневник, когда прочитала его дальше, — подумала Луиза, в то время как Ларри произносил речь все с большей уверенностью. — И я не сожалею, что сожгла его, и даже не сожалею, что солгала Ларри, сказав, что сожгла дневник, не прочитав его. Да, я права, что солгала, хотя и не совсем права, что прочла, прочла кое о чем, что…»

— Как я уже говорил, из меня никудышный оратор, — продолжал Ларри, обращаясь ко внимательно слушавшей его аудитории. — Однако сейчас здесь присутствует некто, кого по праву считают одним из блистательных ораторов штата. Он может должным образом оценить заслуги моего деда, и я передаю ему слово. Полагаю, не надо вам его представлять. Многим он известен как дядя Чарли. А большинство знают его как вашего доброго соседа Чарлза О’Нила из прихода Святой Марии. Но, поскольку нам хочется показать, насколько мы гордимся тем, что он удостоил сегодня нас своим присутствием, я представляю вам его полностью: председатель верховного суда штата Луизиана Чарлз О’Нил.

Раздался искренний радостный смех, тут же смешавшийся с оглушительными аплодисментами — все приветствовали председателя верховного суда, который приближался к перилам, соединяющим два крыла главной лестницы. Это был худощавый, но крепкий человек, и хотя он шел, немного прихрамывая, но даже хромал с чувством собственного достоинства, ничуть не стесняясь этого. И люди, смотревшие на него, даже не замечали его физического недостатка. Напротив, они смотрели на него с восхищением и любовью. Его белоснежные седые волосы были, как всегда, пышными, а проницательные голубые глаза с возрастом стали еще более яркими, улыбка — еще более озорной.

— Господин председатель, многоуважаемые гости, леди и джентльмены, — официально начал он свое выступление. Только улыбка его стала еще шире. — А не лучше ли сказать еще короче: «Друзья!», а потом уже приступить к остальному, поскольку, как мне известно, все мы собрались здесь, в штате Луизиана, а именно в той части этого штата, где Клайд Бачелор оставил свой неизгладимый след. Да, сам я из прихода Святой Марии, и от моего дома всего несколько миль до того места, где Клайд Бачелор доказал, что золотой век Миссисипи возродится вновь. Именно в нашем приходе он поднял со дна озера Веррет старый буксир, договорился о своей первой фрахтовке баржи и выстроил новый буксир для своей новой компании. Я слышал, как наш председатель говорил о той гордости, которую он испытывает. Верно? Так позвольте вам всем заметить во всеуслышание, что самый гордый человек здесь — это не тот, кто слушает меня. Самый гордый из всех присутствующих — тот, кто сейчас говорит. Да, да, это я — самый гордый человек и, как ваш дядя Чарли, как ваш сосед Чарлз О’Нил, как председатель верховного суда вашего и моего штата, я горжусь, что удостоен столь высокой чести — торжественно открыть великий мемориал такого человека, как Клайд Бачелор.

Такого человека, как Клайд Бачелор! Человек, приехавший в Луизиану, чтобы купить дом своей мечты, своих снов для возлюбленной невесты, и человек, ставший жертвой дьявольских козней некоей авантюристки! Этот постыдный эпизод не может быть оправдан и прощен только потому, что это было как бы частью жизни, которую он вел до того, как «родился заново», ведь, когда это случилось, он не только знал и уже любил Люси, но и дал себе клятву, что ее жизненные ценности и все связанное с ней теперь будут принадлежать и ему, равно как его любовь и преданность ей станут непоколебимы. Из-за того позорного обстоятельства он лихорадочно надеялся и молился о том, чтобы она никогда не узнала о его неверности; это настолько сильно засело в его душе, что он сам стал иначе смотреть на ошибки свой молодости и, безусловно, всячески старался искупить свою вину. Несомненно, он неоднократно благодарил Господа, что его секрет так и остался нераскрытым. Однако здесь он ошибался. О том, что он заблуждался, свидетельствовала еще одна запись в дневнике: среди женщин, которые пили шоколад на площадке обозрения «Ричмонда», каждый вечер бывала некая модистка, возвращавшаяся из Нью-Йорка с самыми последними моделями. Еще до своего знакомства с Люси она похвалила ее красивое платье. И Люси довольно скромно, но не без гордости сообщила ей, что этот наряд от Софи Диеден. Ах да, ей бы следовало догадаться, заметила модистка. Обычно она не имеет дела с такими дорогими моделями, но однажды ей удалось продать целую коллекцию платьев, ранее принадлежавших одной актрисе, очень популярной в те дни. Эта коллекция так и не увидела сцены, ибо актриса внезапно умерла перед самой премьерой. А продала она эти роскошные платья некоей мадам Лабусс, которая, в свою очередь, продала свою плантацию одному богатому приезжему за огромную сумму. Модистка никак не могла забыть, как мадам Лабусс настаивала, чтобы У самого потрясающего из всех платьев — из алого шелка, с завязывающейся юбкой — талия была бы на полтора дюйма уже, а декольте наполовину ниже, чем…

«Я видела, что ей было нехорошо, когда я выполняла ее просьбу, — добавила модистка, лукаво поглядывая на собеседницу. — А потом слышала — ну, о таких вещах всегда узнают, вы меня понимаете, мадам?! — что эта интриганка приготовила это платье для прощального обеда, который она давала на своей бывшей плантации в честь нового владельца».

Записей в дневнике больше не было, но Луиза понимала, что пережила Люси, узнав, как, когда и зачем надевалось это алое шелковое платье и на какие деньги оно было куплено…

Луизе с трудом удалось отвлечься от мыслей о дневнике и сосредоточиться на торжествах. Председатель верховного суда в своей речи перечислил периоды упадка и процветания пароходства, потом рассказал об искрящихся, великолепных днях Реконструкции, о возрождении Нового Юга… Потом Луиза неожиданно услышала, что оратор говорит о ней, он назвал ее достойной преемницей поистине великих женщин Старой Франции, которые приехали в Новую Францию в самом начале колонизации; потом он упомянул ее как мать Клайда Бачелора Второго, который непременно продолжит великие традиции Клайда Бачелора Первого.

Председатель верховного суда протянул Луизе руку, и она поднялась под грохот аплодисментов. И снова она увидела взгляд Ларри, полный любви и доверия, и на этот раз открыто посмотрела на него, без всяких скрытых тревог и сомнений. Ибо внезапно осознала, что все, говорившееся о Клайде Бачелоре, — истинная правда, он действительно был великим человеком, ибо все трудности, удачно им преодоленные, победили в нем ту его часть, которая была не совсем великой. И даже его неверность по отношению к Люси сейчас открывалась в новом свете, ведь горькая память о своем неправедном поступке стала для него постоянным стимулом искупить свою вину, и это искупление было воистину великим и совершенным. Теперь Люси понимала это, и сострадание к мужу смешивалось у нее с чувством восхищения им. Потом Луиза перевела взгляд с Ларри на председателя верховного суда, а потом — на всех собравшихся и поняла еще и то, что она вся переполнена гордостью за своего сына, который носит имя Клайда Бачелора и продолжит дальше его великие традиции.

* * *
Отход буксира задержался из-за того, что капитан Бурже и его команда присутствовали на торжественной церемонии. Теперь же люди, подобно муравьям, скопившиеся возле буксиров и барж, натягивали тросы, ослабляли перлини и разматывали огромные гибкие шланги. Наконец был высвобожден последний трос, в воздухе раздалось ритмичное рокотание дизельных двигателей, которые и поведут без остановок и помех Клайда Бачелора до тех пор, пока буксир не пристанет в Луисвилле.

Ларри Винсент стоял на галерее Общественного центра, держа на руках сына. Рядом с ним находились жена и дочери, наблюдая за тем, как суда движутся против течения. Далеко, за вереницей барж, в пурпурных сумерках Ларри увидел остров, где когда-то встал на якорь плавучий дворец. Да, все это ушло навсегда; но, возможно, не будь когда-то этого дворца, не заходили бы теперь по Миссисипи гордые буксиры с баржами. Да, старый порядок вещей изменился, требуя и от этого места, чтобы оно тоже стало новым. Но так называемая «архаика» не умерла навсегда. После некоторого дремотного, сонного периода на этом месте началась небывалая доселе жизнедеятельность — такая, как нефтяное месторождение, наполнившее эти необработанные земли новым плодородием.

Осторожно держа на руках младенца, Ларри прижался плечом к жене. Она тоже крепче прижалась к нему. Девочки по-прежнему стояли рядом с ней. И опять она с любовью посмотрела на мужа, и на этот раз ее взгляд выражал такую неизмеримую нежность, что он прижался к ней еще теснее. Когда в угасающем свете дня Ларри окинул взглядом свою семью, то увидел, что его жена, и он, и дети превратились в некое единое целое, и хотя со временем это целое, скорей всего, претерпит какие-нибудь изменения, но все же оно навеки останется неделимым и неувядаемым. Чувство глубокой радости и умиротворения наполнило все его существо, такого ощущения он еще не испытывал прежде ни разу. Однако за день он сильно устал. Все, что было нужно, теперь сделано. Все получилось. И он хотел отдохнуть.

— Дорогая, а не пора ли нам домой? — нежно спросил он Луизу.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Нетитулованное мелкопоместное дворянство.

(обратно)

2

Выражение Шекспира («Гамлет»).

(обратно)

3

15 февраля 1898 г. военный корабль США «Мэн», стоявший на якоре в порту Гаваны, взорвался и затонул вместе с экипажем в 260 человек. Это вызвало сильное возмущение в США. Хотя президент Мак-Кинли на первых порах пытался сохранить мир, через несколько месяцев, считая это безнадежным, он распорядился начать вооруженное вторжение на Кубу.

(обратно)

4

Слова генерала Гранта.

(обратно)

5

Генерал Джозеф Уилер (1836–1906) — американский военный и политический деятель.

(обратно)

6

Городок на восточном побережье Кубы.

(обратно)

7

То, что подснимают.

(обратно)

8

Комбинация в покере.

(обратно)

9

Восклицание, завершающее партию.

(обратно)

10

Карты, подобранные подряд по достоинству, «порядок» (в покере).

(обратно)

11

Карты одной масти по порядку.

(обратно)

12

Макклеллан Джордж Брайтон (1826–1885) — во время Гражданской войны — генерал федеральной армии; в 1864 г. был соперником от демократов А. Линкольну. Проиграл А. Линкольну на выборах и был смещен с поста главнокомандующего после сражения при Антитаме.

(обратно)

13

Ученик интерната.

(обратно)

14

Визит соболезнования (франц.).

(обратно)

15

Бабушка (франц.).

(обратно)

16

Что ты сейчас изучаешь? (франц.).

(обратно)

17

Альпака — зд.: легкая ткань.

(обратно)

18

Каркас — дерево семейства вязовых.

(обратно)

19

Nuf — договорились (англ. просторечное).

(обратно)

20

Неразлучные друзья (библейское понятие).

(обратно)

21

Жилище, временное пристанище (франц.).

(обратно)

22

Граммофон.

(обратно)

23

Меласса — отход свеклосахарного производства.

(обратно)

24

Ореховая улица.

(обратно)

25

Офицеры тренировочного лагеря.

(обратно)

26

Д.Э. Оуглторп (1696–1785) — британский генерал, основавший колонию Джорджия. В честь него, вероятно, и назван лагерь.

(обратно)

27

АП — армейская почта.

(обратно)

28

День памяти погибших в войнах — 30 мая.

(обратно)

29

Полевая артиллерия.

(обратно)

30

Американские экспедиционные войска.

(обратно)

31

Армейский почтовый офис.

(обратно)

32

День заключения перемирия, положивший конец 1-й мировой войне, — 11 ноября 1918 г.

(обратно)

33

Мясное жаркое с овощами (франц.).

(обратно)

34

Шалопай (франц.).

(обратно)

35

Матушка (франц.).

(обратно)

36

Не в бровь, а в глаз, матушка! (франц.).

(обратно)

37

Семья втроем (франц.).

(обратно)

38

Налево! Налево (франц.).

(обратно)

39

Город в Германии.

(обратно)

40

Городской район (франц.).

(обратно)

41

Бедняки из белого населения южных штатов.

(обратно)

42

Суп из стручков бамии, однолетнего травянистого растения.

(обратно)

43

Предварительное соглашение о заключении договора в будущем (в сроки, обусловленные сторонами).

(обратно)

44

Сокращение от «Пенсильвания».

(обратно)

45

Осейдж — река в США и город в Северной Айове.

(обратно)

46

Талса — город на северо-востоке штата Оклахома, центр богатого нефтепромышленного района.

(обратно)

47

Терминал — перевалочная база (нефтяной термин).

(обратно)

Оглавление

  • Книга третья Весна 1897 — весна 1918
  •   14 Кредит продлен
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  • Книга четвертая Весна 1918 — осень 1927
  •   25 При деньгах и благополучии
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  •   33
  •   34
  •   35
  •   Эпилог Лето, 1930 Поступающие платежи
  • *** Примечания ***