Лев Николаевич Зилов родился в 1883 году в с. Вербилки Московской губернии, рядом с родовым имением Зиловых на реке Дубне. Его отец — столбовой дворянин, помещик.
Мать — урожденная Гарднер, из новых русских потомственных дворян шотландского происхождения, владелица фарфоровой фабрики в посёлке Вербилки под Москвой.
В 1913 году Лев Николаевич окончил юридический факультет Московского университета.
Печататься начал с 1904 г. и к концу первой мировой войны занял прочное положение в блестящем литературном мире России. Печатался в «толстых журналах» — «Русская мысль», «Вестник Европы», «Путь».
По политическим взглядам вначале был близок к социал-революционерам, затем к толстовцам.
До революции опубликовал два сборника стихов и поэму «Дед». Поэзия Зилова отрицательно оценивалась Н.С.Гумилёвым и положительно — И.А.Буниным.
Революция прекратила нормальную жизнь и работу. С женой Наташей (урожденной фон Бюхольд) и тремя детьми Лев Николаевич пережил её в Ставрополе на Волге (теперь г. Тольятти).
Власть в городе много раз менялась. При каждой победе большевиков подвергался аресту.
Чудом избежал расстрела после разгрома крестьянского восстания и пережил голод 1921 года.
С окончанием гражданской войны семья перебралась в Иваново-Вознесенск, а затем в Москву.
Лев Николаевич удочерил оставшуюся круглой сиротой родственницу Надежду Зилову.
Чтобы содержать семью, он сотрудничал в газетах и работал в области детской и исторической литературы (сборники рассказов о Толстом и Пушкине).
Лев Николаевич не успел развернуть свой талант. Содержание большой семьи из шести человек отнимало все силы. Нужно было обеспечить крышу над головой, так как домá семьи были экспроприированы. Семья жила на Соломенной сторожке, Пречистенке, Благуше, и наконец через Союз писателей удалось получить квартиру в трущобном районе Москвы «Марьина роща».
Профессиональных связей почти не поддерживал, за исключением дружбы с Б.А.Пильняком.
После ареста Пильняка тучи над головой Льва Николаевича сгустились. Печататься стало невозможно, постоянной работы не было. Смерть от воспаления лёгких 25 января 1937 г., вероятно, спасла его от сталинских лагерей, а возможно и от расстрела.
Лев Николаевич отличался исключительной порядочностью, добротой и скромностью.
В годы революции при сменах власти он многих спас от расстрела. Говорил: «Дворянство — это не привилегии, а обязанности». В семье сохранился футляр от первого тома собрания сочинений А.С.Пушкина, подаренный Львом Николаевичем дочери Ирине Львовне Семевской, с надписью:
Мы, конечно, не литературоведы, но поэзия в самые страшные годы революции и мировых войн составляла сущность жизни нашей семьи. Семья потеряла все имущество, но сохранила часть библиотеки. Русских поэтов девятнадцатого — начала двадцатого веков мы хорошо знали с детства. Позволим себе заметить, что, кажется, ни у одного из русских поэтов этого периода тема семейных ценностей не выражена так сильно, удачно, как у Л.Н. Зилова.
Н.З.- жена поэта Наталия Зилова. Лютя — старшая дочь Анна Львовна.
Ляля — младшая дочь Ирина Львовна.
Стихотворение «У камина» описывает самоубийство дяди поэта с материнской стороны.
Корешево — имение бабушки поэта с материнской стороны.
Дополнительные биографические сведения можно найти в исследованиях З.И. Поздеевой
(Зов родной земли, 1999, М., Изд-во ИКАР); Л.А. Фатуевой (Усадебный мир Гарднеров и Зиловых.
В сб. Русская усадьба, вып. 12(28), М., Изд-во Жираф 2006, сс. 385 — 451) и
Н.И. Толстой (Собрание сочинений С.Н. Толстого, т. V, ч. II, Толстая Н.И. Вокруг С.Н. Толстого,
М., Изд-во ДЕКО, 2008).
Подборка стихотворений Льва Николаевича Зилова выполнена внуками поэта
А.А. Зиловым и Ф.Н.Семевским.
Стихи приведены к современной грамматике Н.Н. Зиловой.
По мраморным скамьям удары шаек звонки,
И весело шумлив космато-серый душ,
Над дырами в полу поющие воронки,
И пахнет камышом и пеной мыльных луж.
Шершаво горячо упругое мочало,
Медлительно расправившее грудь…
И капают с горбатых сводов зала
Большие капли, плотные, как ртуть.
Иду под душ, и больно колят иглы
Всё холодеющей, сжимающей воды,
И спины под дождём беспомощны и никлы;
Морозные цветы на ширмах из слюды.
Потом бассейн с тяжёлой колоннадой,
Ступени, жёлтая недвижная вода…
Могильный мир чистилища иль ада?
До стёкол потолка как будто глыбы льда.
Бросаешься, плывёшь; упали брызги градом,
И резок плеск воды, заворожённый круг
Замкнулся и застыл, поблескивая рядом,
И вздрогнув от моих скользящих рук.
Бежать неловко босиком по плитам,
Но белые воротца распахнул
И — весел шаек звон и по скамьям облитым
Возня ребят, и толкотня, и гул.
А там — на холод по дорожке белой
К дивану… В простыни закутаться и лечь,
Лечь навзничь, на спину — пусть млеет тело —
И папиросу наскоро зажечь.
Июль, а холодно ночами,
И звёзды сентябрём горят,
Я знаю — тихо за плечами
Толпится дней далёких ряд.
Под непогасшими свечами
Там, в далях дней, идёт обряд —
Невеста с тёмными очами
Струит торжественный наряд.
Поёт ей клир о жизни новой,
Но ярок воска жёлтый свет,
Но ярки пастырей покровы…
А на террасе силуэт
Исчез, и брошен Фет в столовой,
И бабочек мохнатых нет.
И бабочек мохнатых нет
У лампы на столе зелёном,
Где врезаны эмблемы лет
То вензелем, то медальоном.
Где крейсер клеил из газет
И фокусы, хоть миллионам,
Звенящий шпорами корнет
Показывал, блестя погоном…
Умолкли в роще соловьи,
Не пробегают муравьи,
Скользнув с берёз, покрытых мхами…
И ласково журчат ручьи —
Воспоминания мои,
И думать хочется стихами.
И думать хочется стихами…
Февраль весну зовёт… Ужель,
Мне на террасе с соловьями
Не привечать тебя, апрель.
Апрель с мычаньем, с пастухами,
Забыв и вьюги и капель,
И ждать её, мою пастушку,
Шотландку-тальму, брошку-мушку,
Волос пылающих привет…
Не разметать годов ловушку,
Лишь прошлому послав привет,
Замкнуть печаль в скупой сонет.
Замкнуть печаль в скупой сонет,
В ковчежец каменный с Урала,
В нём сувениры давних лет,
Брошь итальянского коралла.
Их вспомнит старый туалет,
Им бронза зеркала сияла;
Их, вынув бабушкин браслет,
Ты мне вернула после бала.
Твои я руки целовал
Затосковавшими устами,
И вместе мы вернулись в зал…
Благоговейными перстами
Открыв ковчежец, взяв коралл,
Сижу над старыми листами.
Сижу над старыми листами,
Над рукописью давних лет.
Я думаю: зачем так надо?
Зачем твой муж не тот корнет,
А виц-мундир из Петрограда?
Я помню — в горы, на пикет,
Взбиралась наша кавалькада,
Навстречу он… Спаси от бед,
Господь! Не к нам ли? Вот — не рада!
«А кто?» — Сосед — и мы молчим,
В дубняк карабкаясь тропами…
Грядущего холодный дым
С горы свергается клубами,
И то, что в сердце мы таим,
Нет, нет — не передать словами!
И нет — не передать словами
Тревоги первой, смутных дум;
Я был в горах разбужен Вами,
Я сердцем Ваш услышал шум!
Любил ли я? Нет — рукавами,
Завернутыми наобум,
Своими чудными руками
Ты не тревожила мой ум.
Гонясь по лугу за тобою,
Обнять тебя не ждал я — нет…
Ты — блики солнца над тропою,
Но дней текучих тёмный бред
Хранит в своем пути с собою
Их тихий отсиявший свет.
Их тихий отсиявший свет
Мне навевает отдых милый
На рубеже шумящих лет,
Летящих в бездну за перилы.
В перилы врежу я сонет,
Как целовали мы могилы,
Как каждый маленький букет
Мы вешали на крестик хилый,
Как мы молчали, как вокруг
Висели капельки топаза,
Как руки мы пожали вдруг…
И ландыш, крошечная ваза —
Подарок тёплых нежных рук —
Он здесь, здесь — меж строк рассказа.
Он здесь, здесь — меж строк рассказа,
Как тот, в ковчежеце коралл.
Под диадемою алмаза
Ты вышла в опустевший зал —
Тебя сквозной покров из газа,
Холодным мраком облекал.
Я помню: «До другого раза», —
Смутясь, корнет тебе сказал…
Ты руки нам обоим сразу,
Спеша, пожала без кольца —
Без просьб бывать и без отказа…
Мы медленно сошли с крыльца.
«Вот дождались мы и конца», —
Нечайно сохранилась фраза.
Нечайно сохранилась фраза
Еще одна: «Какая чушь, —
Я не видал его ни разу,
Откуда взялся этот муж?»
Краснели в темноте три глаза —
Три рамы; в чёрных пятнах луж
Мутнели отблески… «Ни разу, —
Сказал корнет, — какая чушь!»
Мы долго в парке с ним сидели,
Мы пили с ним разлуки яд,
И молча вспомнить мы хотели
Девичий простенький наряд,
И смеха блещущие трели,
И милый жест, и милый взгляд.
И милый жест, и милый взгляд —
Вы отошли и юность с вами;
Воспоминаний смутный ряд
Плывет с багровыми краями…
Как облака, они горят
В закатном солнце, там, над мглами,
Где жаворонки всё звенят,
Пьяны последними лучами.
«Ах, Боже мой!» — сказал корнет
И подал руку на прощанье,
Призвякнув шпорами привет…
Ушёл площадкой, где в крокет
Играл так много быстрых лет…
Храни вас Бог, воспоминанья!
Храни вас Бог, воспоминанья!
Потухли в комнатах огни,
Окрепло роз благоуханье,
Луна свинцом покрыла пни.
Но теплилось зари сиянье,
Июньские стояли дни…
Чу! Горихвостки восклицанье,
О, новый день, повремени!
Настало с прошлым расставанье…
Я верю, ты не спал, корнет,
Я знаю, завело скитанье
Тебя горами на пикет…
На мой сонет, воспоминанья,
Навейте тёплого дыханья!
Навейте тёплого дыханья…
Она сошла с террасы в сад,
Но не для слёз, не для свиданья,
Откинув голову назад,
И руки вдаль, луны мерцанья
Она впивала аромат…
Был ритм в движениях блужданья
И танец медленный дриад…
Внимал я танцу, очарован,
И сердце билось ритму в лад…
О, ночь, твой мир безумьем скован,
Тобой дыша, как смолкший сад,
Твоими чарами взволнован
Моих сонетов вертоград.
Моих сонетов вертоград
Поёт тебя, поёт влюбленно
Волос, сиявший водопад,
В сорочке стан осеребрённый…
Нет, муж не вышел в лунный сад,
Нет, он не замер, восхищенный —
А ты сама — назад, назад!
Еще не вырублен замшенный
Твой старый сад, ещё трубят
Корнету трубы за холмами,
Ещё он твой над берегами
Кровавых ран… Назад, назад!
Спеши! Июль — а мглист закат,
Июль — а холодно ночами!
Июль — а холодно ночами
И бабочек мохнатых нет!
И думать хочется стихами,
Замкнуть печаль в скупой сонет.
Сижу над старыми листами,
Над рукописью давних лет,
И нет — не передать словами
Их тихий отсиявший свет!
Он здесь, здесь — между строк рассказа.
Нечайно сохранилась фраза
И милый жест, и милый взгляд…
Храни вас Бог, воспоминанья,
Навейте тёплого дыханья
В моих сонетов вертоград!
Что мне сказать тебе, когда так близки думы
Тебе одной, когда вся жизнь моя,
Маячившая тускло и угрюмо,
Пришла к тебе, все муки затая.
К тебе пришли мы с нею за ответом,
И твой ответ, я знал, был приговор —
Решимостью последней был согретым
Мой первый поцелуй, судьбе наперекор —
В глазах туманилось, в ушах пьяно звенело,
Куда иду, что говорю, не знал…
А как весна над Волгой пламенела!
Как пароход блестел и ликовал!
Но там, над Волгой, вынесла решенье,
Решенье светлое таинственная ночь —
Ты подошла ко мне с благословеньем,
И радости не мог я превозмочь.
Ты мне дала и ласку, и заботы,
И встречный блеск трёх пар любимых глаз,
И сладость мирной, радостной работы,
И солнце в иглах хвой, глядящее на нас.
Что я скажу тебе, когда я твой, и думы
Мои все для тебя иль вызваны тобой,
И только оттого бываю я угрюмый,
Что я за вас боюсь перед судьбой.
Много мы с тобою пережили!
Помнишь — лето, зной и духоту
Вечер и закат заворожили?
Рядом мы… Похоже на мечту!
Ты со мною в ожиданье танца;
Мимо он проходит вновь и вновь:
На щеках два радостных румянца,
И черна разглаженная бровь…
Много мы с тобою пережили!
Помнишь — зной, перрон и духоту?
Пальмы нас сухие окружили…
Рядом мы… Похоже на мечту!
В шляпке ты, измятой от дороги,
У тебя усталые глаза;
Старый мопс нам трёт, ласкаясь, ноги,
И в глазах от старости слеза.
Много мы с тобою пережили!
Помнишь — номер, свечи, духоту?
Стены нас глухие окружили…
Рядом мы… Похоже на мечту!
На полу раскрыты чемоданы…
Я впервые у твоих вещей…
С кофеем ненужные стаканы…
Подали на поезд лошадей…
Много мы с тобою пережили!
Помнишь — палубу и духоту?
Волга и весна нас окружили…
Рядом мы… Похоже на мечту!
Как всегда задумалась глубоко
Ты опять о прежнем — о своём…
Радостно с тобой и одиноко;
Рассказать — так надо, но о чём?
Бог-поэт задумчивый и странный
Начертил поэму и для нас
И её вложил Он в наши раны
Для твоих глубоких грустных глаз.
Посмотри — любила ты другого,
Я другую, может быть, любил;
Ты живёшь страданьями былого,
Я былым страданья искупил.
Много мы с тобою пережили!
Помнишь ты его, забыл я ту…
И семьёй нас дети окружили…
Рядом мы — похоже на мечту!
В мутном городе осенней ночью
Надо мной жар-птица пролетела
И перо мне в сердце уронила,
И нездешним голосом пропела:
«Сбереги перо моё литое,
Сбереги перо с алмазом ясным —
Умывай алмаз горячей кровью,
Жди меня, когда он станет красным!»
И впилось перо глубоко в сердце;
Кровь бежит, струится по алмазу,
Но забыл я вещую жар-птицу,
Но не вспомнил я её ни разу.
Привелось мне смерть найти не в брани,
Не в горячем грозном поединке,
А в осеннем предрассветном поле
Вороны скликались на поминки.
И с последней смертною тоскою,
И с последним стоном и мольбою
Поднял я коснеющие очи
И жар-птицу внял я над собою.
Вырвала перо своё жар-птица
С заалевшим на конце алмазом
И спросила: «Помнишь ли ты город,
Осень, ночь, фонарь, шипящий газом?
Помнишь ли, что думал ты, тоскуя,
Что тебе сейчас напоминаю?
Знаешь ли, что всё она забыла?»…
И неслышно я ответил: «Знаю!»
Мне снились томики твоих стихов —
Миниатюрные, печатаны петитом;
Странички, порыжевшие с углов,
Сродни заброшенным могильным плитам.
«Я посылаю Вам три томика стихов
Довольно легкомысленных — Верлэна,
Но строгость скромная милей в венке грехов;
Вот пурпурный венок из мака Вам, Селена!
Вечор впервые я читал сии стихи.
Ночь долго медлила, и много раз, казалось,
Двенадцать медное, будя мечты мои,
Как эхо полночи на башне раздавалось.
Сквозь лёгкий завес букв, сквозь ожерелье слов,
Я видел Вас всю ночь такою, как намедни,
Когда между колонн в толпе вельможных вдов
С улыбкой слушали Вы Геккернские бредни.
О Боже, как они злословили меня,
Каким ничтожеством живописали!
Но — поклонился я — и ангелы, звеня,
В улыбке Ваших глаз затрепетали.
Ужели? Я боюсь упасть пред Вами ниц,
Устами грешными лобзать одежды Ваши, —
И посылаю яд сих огненных страниц,
Отравленный напиток буйной чаши!
Таков поэт: под плеск разнузданных харит,
Участник вакханалий одинокий,
Он для псалма молитвенно творит
Высокоцеломудренные строки».
Так снилось мне. Сон разбудил меня.
Брожу, курю, рассвета жду послушно,
И брезжит сон, как венчики огня
Свечей, зажжённых ночью душной.
Когда-то в Вас была я влюблена —
Вы, верно, этого не замечали?
Был Духов день. В гостиной у окна
Мы с сёстрами над пяльцами молчали.
У брата, за стеной, чужие голоса,
Гитара… Вы рассмеялись громко:
«Сегодня Духов день! Вот чудеса!
Я стал беспамятен, как экономка!»
«Куда ты? Погоди!» — сказал мой брат.
«Я в Духов день один!» И Вы ушли, но всё же
Я встретила в окне Ваш промелькнувший взгляд…
Ну вот и всё! Как я влюбилась, Боже!
Я разузнала всё: кто Вы, как Вас зовут
И Ваш портрет у брата я украла…
Он у меня в руках — какой Вы мальчик тут!
Как я его украдкой целовала!
Лишь одного я не могла узнать —
Про Духов день. В чём дело? Что за тайна?
Зачем ушли? Куда? Гулять? Мечтать?
Кого-нибудь дождаться не случайно?
Да! Столько лет с тех пор уже прошло!
И снова Духов день. И солнечно, и людно…
И тёплым ветром в окна занесло
Из парка музыку… А мне так трудно!
Всё почему-то кажется, что Вы
Мне помогли б, и всё б переменилось,
И всё б прошло! Но это сон, увы!
А в сердце вновь тогдашний Вы, Ваш голос,
Как в тот далекий день: Вы за стеной,
У мужа в кабинете, как бывало
Тогда у брата… Ах, зачем Вы не со мной?
Я плачу… Слышите? Я так устала!
Стояли дни двадцать второй весны,
И было жить так радостно, нетрудно.
Я помню Духов день, в толпу отворены
Все окна… Я у друга… Громко, людно…
Была сестра у друга, но тогда
Я с ней ещё ни разу не встречался,
И всё ж от страшного и сладкого стыда
Я почему-то встретиться боялся!
И я сидел у брата. За стеной
Её я голос слышал: «После чая
Пойду-ка в парк. Мне хочется одной.
Там поброжу, да посижу, скучая».
Я выждал время… Зазвенел сервиз,
В дверях мелькнула няня с самоваром.
Простился я. В окне, склонив ресницы вниз,
Она смотрела в лица шедшим парам.
Мы встретились глазами. Я узнал,
Казалось мне, в чём маленькая тайна,
Я понял, что меня тот голос вызывал,
Что встречусь с ней и встречусь не случайно.
Бродил я в парке, ждал, искал её
До темноты, и всё же сердце знало,
Что этот день, и парк, и взгляд — моё, моё,
И только что-то, что-то помешало.
И много лет прошло, так много лет!
Вот снова я у них, у мужа в кабинете,
И за стеной она. И тот же яркий свет
Рисует сетку рам на выцветшем паркете.
Сегодня Духов день, как и тогда
Смеётся солнце, людно на панели.
И музыка, как мысли сквозь года,
Сквозь шум колёс несёт из парка трели.
Ты помнишь ли горящий в прошлом день?
Ты помнишь ли девичество и брата?
И встречу наших глаз, и крыльев счастья тень,
Мелькнувшую над нами без возврата?
Шли двое в Эммаус и о Христе
Распятом и умершем говорили,
И жаворонки в ясной высоте
В червонные бубенчики звонили.
Сиял восток, и облако, струясь,
Сквозило перламутром серебристым.
Был лёгок путь, был дивен утра час,
И ласков воздух, трепетный и чистый.
Так шли они, скорбя, и некто к ним
Приблизился, спросил — о чём скорбите?
И долго с ними шел путём одним,
И ткало солнце золотые нити.
Внимая сладостным его речам,
Они как бы внимали Иисусу.
Был видим Он духовным их очам,
И так пришли внезапно к Эммаусу.
«О, не лишай нас выспренних бесед!
Окончен путь, Равви, останься с нами
И раздели, как Тот, кого уж нет
Опреснок благосклонными перстами!»
Когда же Он неспешно преломлял
С молитвой хлеб, их взорам просветленным
В движеньи рук, в сияньи глаз предстал
Тот, кто с зарей у гроба явлен женам
И, узнанный, исчез… Лишь солнца свет,
Встречая ночь, клубясь в вечернем дыме,
Мерцал меж них, как чуда тленный след,
И преломленный хлеб лежал пред ними.
Вот скоро год, как я сюда заброшен.
Тропами летними прошла зима,
И ландыш мой серпом метелей скошен,
И путь назад, как родина сама,
Холодным пеплом густо запорошен.
Я одинок на дальнем берегу —
Остатки проводов между столбами
Звенят-гудят, задеты на бегу
Порывными шумящими ветрами,
Но ими даль окинуть не могу.
Измотаны, разбиты паровозы.
Разрушено, размыто полотно…
Пойдут к Москве скрипучие обозы,
И странники под каждое окно
Вновь принесут дорожных слухов грёзы.
Вновь явит Бог святые чудеса,
И новые угодники от мира
Укроются в дремучие леса,
Велики духом, выспренни и сиры,
Поднять за Русь и Веру голоса.
Вы, мудрецы, укрытые дубравой,
Молите у Творца, простёршись ниц,
Не рай земной, неверный и кровавый,
А рай небес, земли и певчих птиц,
Наполненный нетленной чистой славой.
Мёртвым светом лампочка нальётся…
Заполночь сижу, курю, курю…
Белым паром стужа из колодца
Фимиам возносит декабрю.
Замурован в каменной коморке
За незрячим матовым окном,
Жду к себе, на мёртвые задворки,
Дальний свист, затянутый гудком.
То завод зовёт ночную смену,
То бежит мохнатый паровоз…
О мою настуженную стену
Оперся под месяцем мороз.
Дышит дымом тихий снежный город,
Спать не спят церковные кресты…
Приподняв короткий зябкий ворот,
Друг ночей, откуда взялся ты?
С белого угла на чёрный угол
Месяц проводил тебя домой;
Крепкими шагами ты простукал,
На ходу закутываясь тьмой.
Вот и смолк! Раскатистой дорогой
К мосту опрокинулась гора;
Тлеют улиц мглистые пороги
Блеском накладного серебра.
Раскрываю каменную стену —
За окном, незрячим сквозь мороз,
Чу, зовёт гудок ночную смену,
Чу, бежит и плачет паровоз.
Подошёл усталый снежный поезд,
Содрогаясь муфтами рессор,
Свистнул, гукнул, у вокзала строясь,
Пробежал чугунный разговор.
Если только не нужны вагоны —
Тише, не тревожьте до утра!
Пусть стоят у мёртвого перрона
И молчат литавры-буфера!
Наскоро собрав с путей буранных,
Истекая кровью смертных ран,
Из степей прислал их, безымянных
Исстрадавшийся Бугуруслан.
Кое-как ветошками прикрытых,
Через силу — только бы скорей —
Посажали диких, в кучу сбитых,
В деревнях подобранных детей!
К северу, навстречу снежной туче,
Поезд вышел, перейдя пути…
Их бы хоть от смерти неминучей,
От страданий голода спасти!
Стонут, бредят снежные вагоны —
Тише, не тревожьте буфера,
Пусть пока у мёртвого перрона
Спят они до близкого утра.
Цепкий голод их уж не догонит,
Только отходить бы, отходить!
Пусть окрепнут, пусть ничто не тронет
Бедной жизни трепетную нить.
Как мерцающие восковые свечи,
Заградив руками, чуть дыша,
Маленьких страдальцев с места встречи
Унесём, закутав, не спеша.
В них весь смысл борьбы и жертвы нашей,
В них одних надежда на исход,
Веря в них, мы пили полной чашей
Яд утрат, всходя на эшафот.
. . . . . . . . . . . .
Но целиком, приподнятый холмами,
Ты так красив, как бы совсем другой,-
Так миловиден светлыми домами,
Так принаряжен темною листвой!
Ты, как купчихи старого закала,
С монистами и в шелковом платке,
С которых Богородиц записала
Скупая кисть на выгнутой доске,
И чтится темная целящая икона!
А та, оригинал, свела два миллиона
На кутежи, любовников… Что в том?
Отгоним беса истовым крестом.
Левъ Зиловъ. Стихи. М., 1908 г. 79 cтр. Ц. 65 коп. Едва ли область г. Л. Зилова -- лирическое стихотвореніе. У него есть тонкая и живая наблюдательность беллетриста, но совсѣмъ нѣтъ лиризма. Онъ умѣетъ хорошо и тонко описывать природу, но она нигдѣ не сливается у него съ его личностью, съ его я въ одинъ поэтическій синтезъ, въ одну мелодію. У него есть остроуміе, но нѣтъ музыкальности. Въ концѣ-концовъ у него несомнѣнный талантъ, но далеко не все хорошо въ настоящей книгѣ. Примитивы г. Зилова -- какое-то слащавое наивничанье и сантиментальная поддѣлка. И «Мать», и «Мотя»,и «Боженька» -- все это лишь павшій Бальмонтъ. Лучшія строки въ этомъ циклѣ:
Да и то лишь смѣшно-изящно.
Вообще большая часть стихотвореній первой половины книги представляетъ собою конгломератъ Бальмонта, Блока, Городецкаго и Ив. Новикова.
Но далѣе начинаютъ постепенно выступать и положительныя стороны дарованія. Такъ, наприм., обнаруживается въ авторѣ извѣстная смѣлость и самостоятельностъ, свидѣтельствующая, пожалуй, о сознаніи своихъ силъ; онъ не боится говорить о самыхъ обыденныхъ предметахъ, вводитъ въ свое искусство всѣ слова, а не только тѣ, которыя отъ частаго употребленія ихъ поэтами уже напередъ гарантируютъ какойто ореолъ поэтичности. Почти вездѣ видна тонкая наблюдательность («Столъ еще сырой отъ тряпки»; или о косахъ: «Стальныхъ ударовъ хоръ -- бьють въ косы молотки; однообразный стукъ похожъ на предсказанье»). Къ сожалѣнію, однако, въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ кромѣ утонченной наблюдательности нѣтъ ничего. Встрѣчаются свои, оригинальныя сравненія («ярко выстрѣлилъ хлыстъ»). Но очень нерѣдко эти оригинальныя и хорошія сравненія какъ-то совсѣмъ отдѣлены отъ стиха, отъ напѣва, не сливаются съ нимъ въ одну гармоничную мелодію и, пожалуй, были бы еще лучше въ прозѣ. Вообще, частая легкая иронія, подробныя, чисто-беллетристическія описанія и несомнѣнный элементъ разсказа, повѣствованія, дѣлаютъ иныя стихотворенія сухими и холодными.
Справедливость требуетъ отмѣтить еще хорошій русскій языкъ книги (за немногими исключеніями): у автора чувствуется вкусъ къ языку, пониманіе его духа и любовное къ нему отношеніе, что не позволяетъ ему упражняться въ созданіи декадентскихъ неологизмовъ.
Въ послѣднихъ отдѣлахъ книги видно спеціальное изученіе разговорной русской рѣчи, прислушиваніе къ говору народа, языку пѣсенъ и т. д. Нѣкоторыя изъ явившихся результатомъ этого вещей недурны. Таковы: «Я-бъ кукушкой куковала», «На валу».
Публикуется по прижизненному изданию: М.: Книгоиздательство «Метели». 1912 г.
Текст набран в новой орфографии; тем не менее, мы стремились донести до читателя дух печатного оригинала и времени. Поэтому сохранено написание таких слов, как «фрейлена», «мятель» и т. п., а также длинное тире (применяемое в поэме очень широко). Текст
набирал Зилов А. А.
Последние комментарии
1 час 34 минут назад
1 час 38 минут назад
1 час 50 минут назад
1 час 51 минут назад
2 часов 5 минут назад
2 часов 22 минут назад