Чужая боль [Эльмира Анатольевна Нетесова] (fb2) читать онлайн

Нетесова Эльмира Чужая боль

Автор

— Что для человека дороже всего в жизни?

Этот вопрос был задан многим. И все без исключения ответили одинаково:

— Конечно, семья!

Оно и понятно. Любой из нас счастлив, когда хорошо в семье, растут дети, все в семье не просто понимают, а и уважают, любят друг друга. Это и есть большое человеческое счастье, какое стоит беречь от всяких невзгод.

Ведь самый счастливый человек это тот, кого ждут и ценят, кого считают головой, хозяином семьи, кто ценит и бережет её постоянно.

Будьте счастливы и любимы в своих семьях, чтоб никакая боль не коснулась вашего очага.

Глава 1. МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

— Чего раскорячился, как лопух на сраной заднице! Шевелись шустрее, не стой как отморозок, пока не вломил тебе лопатой по соплям. Не сачкуй, придурок! Тут не курорт, а зона! Шурши живее! — орал бригадир дорожников на Сашку так, что у того в ушах заломило.

— К концу дня этот участок дороги нужно закончить. За тебя никто не будет вкалывать! У всех свои заботы! — побежал, волоча перед собой такую же пузатую тачку доверху груженную гравием.

Зэки ремонтировали дорогу, ведущую от зоны к трассе. Сроки на эти работы отпущены короткие, жесткие, вот и торопятся мужики, обливаясь потом, таскают тяжеленные тачки, засыпают ямы, каждую выбоину, равняют их, чтоб дорога была гладкой, как по линейке. Ведь в конце дня приедет начальство. Работу будут принимать, а они похлеще бригадира, смолчать не умеют, а щадить и подавно. Все увидят. Бригадиру, конечно, не хочется получать замечания. Вот и лезет из кожи вон. На всех зэков заранее брешется, будто с цепи сорвался. Никому даже перекурить не дает.

— Ты что? Очки посеял? Сейчас галогены поставлю! Не видишь, ямку пропустил. Давай засыпай ее! А то самого в дорогу укатаю! — грозит Сашке, тот спешит, торопится. Руки и ноги устали, заплетаются, передохнуть бы хоть минуту, перекурить, но куда там, в кусты на секунду не отскочишь. «Бугор» на всех орет, с лопатой подскакивает, грозит урыть всех сачков. Чужая усталость и боль ему неведомы. Самому уже полтинник, а скачет шустрее молодых мужиков. Тачка в его руках послушной собачонкой бежит, не виляет и не валится из рук как у других. Он успевает две тачки гравия привезти, пока остальные с одной еле управляются.

— Да вы что, в портки наваляли, тащитесь, как сонные мухи! Не сделаем как надо и в срок, опять всех на болото загонят. Там вкалывать до самых морозов будете! — грозит бригаде.

И только в перерыв подсел к мужикам ненадолго. Молча проглотил баланду, хлеб, кашу, одним залпом выпил жидкий чай и, закурив, сказал хрипло:

— Амнистию обещают, слышь, кореша? Если без базара и вовремя справимся, появится шанс пораньше на волю выскочить. Особо тем, у кого бытовуха, незначительные преступления. Иные могут на высылку попасть.

— Ну, это с малыми сроками, — вставил кто-то.

— Кому как повезет, — ответил бригадир, добавив:

— Я слыхал, прокурорская проверка уже на зоне. Дела изучают наши. А тут и от своего начальства много зависит. О ком как отзовутся, те дела в первую очередь рассмотрят.

— А мне сдается, что в первую очередь от хворых отделаются. Едино от них толку нет.

— И не только больных, старых выпустят, чтоб хлеб даром не жрали, — загалдели зэки.

— Ну, растранделись, отморозки! Еще беременных средь себя поищите! Этих точно держать не станут! — хохотнул бригадир.

— А что? У нас и такие имеются! Вон у новичка баба опросталась. Вчера ему сказали, мол, дочка родилась. Вторая в семье. Почти многодетным сделался. Таких по зонам не держат. Пусть детей кормят!

— А зачем посадили, за что?^спросил бригадир.

— У соседа машину взял в деревню съездить. Вот только предупредить его забыл. Некогда было, бабка умерла. А этот козел кипеж поднял, сообщил в милицию, что машину у него угнали. Меня тут же за жопу взяли. Но сосед-полудурок не забрал заявление из милиции, потребовал наказать меня. Вот и получил за свою дурь, — скуль- нул мужик.

— Сашка! А тебя за что?

— Меня за двоих, оптом! Я бабу и соседа- участкового оттыздил.

— За что?

— Своя стерва запилила. Все ей денег мало приносил. Решил добавить и вмазал по соплям. Она загундела, будто ее на куски порвали. А сосед тут же прискочил на разборку и, причем, в одних трусах. Ну я же не отморозок. Я к нему. И спрашиваю:

— Почему не по форме возник? Где твои звезды? Зачем нарисовался в таком виде? А ну как я к тебе голиком завалюсь, что ты мне брякнешь, кобель облезлый? Ну и отмудохал и его. Давно подозревал обоих в шашнях. Ну мент пригрозил, что даром мне не сойдет и свое выполнил. Меня в милиции три дня колбасили за легавого. Все углы моей рожей почистили. А потом под суд за нанесение оскорблений и побоев должностному лицу. Все что я говорил, никто не слушал. А моя стерва рада, что посадили. Зарабатывать стал мало. А как иначе, если буровую площадь закрыли. Там кучеряво имел, и баба не скулила. Ну, а в сантехниках что поимеешь? И половины от прежнего заработка не видел. Вот и началась в семье грызня. А этот хмырь еще меня высмеивал всяк раз, я не выдержал.

— У него жена имелась? — спросил кто-то.

— Ну как же! Только старше моей стервы. Вот и приклеился. Я это мигом понял.

— Еще бы! В трусах прибегал. Куда дальше? Чего не понять? Я бы этого козла через балкон вышвырнул бы! — вставил бригадир.

— Ну тогда б меня в ментовке размазали бы вконец. И так зубами в потолок и во все углы швыряли.

— А меня наоборот мент спас от разборки. В подворотне трое прижучили. Получку хотели отнять. Я одного размазал. А двоих милиция сгребла. Меня всего попороли. Но судья дура, не только этих отморозков, а и мне влепила срок за превышение мер защиты. Зачем убил? А я что, целовать должен козла! Ввалил хоть одному. Теперь парюсь. Немного осталось, но все ж обидно, — сказал пожилой, костистый зэк Иванович.

— Твоя дура хоть опомнилась? Письма или посылки шлет? — спросил Сашку.

— Где там, ни слова за целый год! Хоть бы о дочке черкнула. Анютке пять лет скоро. Помнит ли она, или забыла вовсе, — вздохнул мужик.

— Видать, с ментом отрывается!

— Ты-то ей писал?

— Ни на одно письмо не ответила. А уж о подсосе молчу. Через год домой вернусь, тогда за все спрошу! — ответил хмуро.

— Не тронь говно, не то мигом на шконку воротит. Тут уж и срок дадут побольше и режим покруче, все ж вторая судимость, с этим не шути! — предостерег Иванович.

— Не вертайся к ней! Держись подальше от беды, найди другую бабу. В городе их хватает, — вставил Костя.

— А дочка? Ее не бросишь, моя кровь и копия. Первое слово было — папа. Разве такое забыть? И любила меня! — опустил голову:

— Не к бабе, к дочке вернусь. Все ж скучаю по ней жутко, — признался Сашка.

— Мы тоже не бездушные, но совать башку в петлю глупо. Детей еще полгорода настругаешь. А вот жизнь свою сбереги. Одна она у тебя. Не дай себя разметать по зонам, — советовал бригадир.

— Я враз к матери ворочусь, в деревеньку, на Смоленщину. Приткнусь на кузнице или на ферме. Короче, без дела не останусь. Приведу бабу из доярок. И никогда не появлюсь в городе.

— А что у тебя в городе стряслось?

— В кабаке помахались. И зачем туда поперся? Жил бы тихо. Так дружбаны уломали. А там от каждой бутылки все борзее делались. Ну и поехало! Кто кого и за что отодрал, даже не помню. Вот так и навешали на меня всех чертей. Вроде это я официантку замокрил за то, что не поддалась и обозвала паскудно. За нее, конечно, вступились, я и тех за рога взял, да так, что отнять не смогли. А я ту официантку и в рожу не помню. Да и зачем она сдалась, на баб голодным не был, а ведь вот сорвался, как дурак! — сетовал Женька.

— Ладно, мужики, кончай базар, давай вкалывать! — позвал всех бригадир и первым взялся за тачку.

А вечером, после ужина, зэки вернулись в свой барак. Одни сели писать письма, другие пили чай, тихо переговаривались. Иные сразу завалились спать, чтоб до утра успеть отдохнуть, набраться сил, ведь многие еле притащили ноги до шконок. Сашка тоже прилег. Писать письмо не осталось ни сил, ни желания.

Едва задремал, услышал злой окрик:

— Кончай храпеть! Гудит как фраер на разборке! Заткни свою музыку, пока сапог в пасть не вбили. Натяни подушку на рыло. Дай другим отдохнуть, — трясли его за плечи.

А вскоре послышалось свирепое:

— Ванька! Сними носки, падла! Дышать нечем из-за тебя! Весь барак провонял, хорек!

Вскоре Сашку с Иваном выгнали из барака. Не стерпелись зэки с ними и мужики, забившись в ящик с опилками, корчась от холода, коротали до полуночи, стуча зубами, ждали, пока все заснут, а потом легли на свои нары. Так было почти каждый день. Случалось Сашке уставать на работе так, что не только храпеть, дышать было нечем. Тогда его никто не будил и не выбрасывал из барака. Бывало, о нем забывали, когда кому-то из зэков приходила посылка. Ее делили на всех. Сашке тоже что-то перепадало. И он с получки, отоварившись в ларьке, покупал на общий стол пряники, какие-нибудь консервы, курево. За эту порядочность мужики уважали. Он никогда не лез к зэкам с назойливыми вопросами и просьбами, старался обходиться тем, что имел. Он не был завистливым, может, потому к нему реже других придирался бригадир.

— Санька! А давай после зоны махнем ко мне в деревню! Сгинешь с глаз, скорее тебя забудут. Найдем тебе бабу из доярок, нарожаете с нею кучу детей и доживешь свой век спокойно. Никакая блоха не укусит. Наши деревенские бабы смирные и послушные. Вкалывают как лошади, с зари и до зари. Запросов ноль, лишь бы не колотил. У меня сеструха в деревне мается. Сама с хорошую телку, нам ее всем бараком не обнять. Одной сиськой жеребца уложит насмерть. А вот крыть ее некому. Все мужики в деревне занятые. Вот и мается одна. Жалко девку. А тут ты подарком свалишься. Она тебя даже в лопухи за избу на руках носить станет! — предложил Васька.

— Староват я для нее, — отмахнулся Сашка.

— Эта разница ништяк.

— Соглашайся, Саня, покуда предлагают!

— Ты у ней за пазухой жить станешь. И никакой тачки в руках. Храпи хоть сутками. Не станет будить без позволенья. Лишь бы уважал.

Сашка посмеивался над предложеньем, но всерьез разговор не поддержал.

— А у тебя родня имеется? — спросил Саньку бригадир.

— То как же! Полная обойма. Отец с матерью да младший брат.

— Где живут они?

— Все в Смоленске.

— Чего ж не пишут?

— Я у них в отморозках. Они интеллигенты. Все в начальстве. Я для них черное клеймо. Придурок и недоучка.

— С чего бы так?

— В науку не пошел, остался в чернорабочих. Сколько лет на буровой вкалывал, а все без толку. Даже женился помимо их воли. Не советовали, отговаривали. Я ж как козел рогами в ворота уперся. Они просили не спешить, а когда женился, не велели приводить бабу в дом. Вот и уехали с нею в Сургут за длинным рублем. Ну, мне повезло, устроился в буровую бригаду. Зарабатывал кучеряво. Баба потом тоже устроилась. Продавцом. Так вот понемногу прижились, обжились, родили дочку. Я своим писал. Ответов не было. Даже с рожденьем Ани не поздравили.

— Ишь, какие обидчивые, — заметил Иваныч.

— Да не в том дело. У них перед глазами младший брат имеется. Уже два высших образования получил, работает на хорошей должности, имеет приличную зарплату, не пьет и не курит, не гуляет с бабами. Весь домашний. Ничего общего со мной. Он не храпит, не сморкается в кулак, не пердит так чтоб разбудить соседей, чтоб они вскакивали в ужасе, думая, что началась бомбежка. Он во всем положительный. Даже зубы по два раза в день чистит. Я вообще этого никогда не делал. Брат ни единого слова поперек не сказал. Родители от него в восторге. Гордятся, как наградой. У нас с ним ничего общего кроме стариков. Брат как украшение семьи, ее лицо, а я обратная сторона. Вот и суди, есть у меня родня? Они, небось, даже имя мое давно забыли. Но я не горюю, как-то жил без них все годы и ничего! Правда, вот влип на зону. Хотя от такого никто не зарекайся, — опустил голову Сашка и умолк.

— Значит, нет тебе к ним ходу?

— Самого не пустят. Но ведь есть Анютка. Она их внучка. Ее нельзя не любить…

— Ой ли? Кто отрекся от детей, тому и внуки по барабану! — встрял Костя.

— А ты заведи новую семью! — советовал Вася.

— Сначала до воли дожить надо, а уж потом думать о чем-то, — отмахнулся Сашка.

— Жить надо проще! Надейся на Бога! А вдруг увидит и поможет. Мы все его милостью живем, — задумчиво сказал бригадир.

— У тебя дочь крещенная? — спросил Василий Сашку.

— До зоны не успел. Но когда освобожусь, первым делом поведу Аньку в церковь. А и сам окрещусь, а то мои интеллигенты до этого, самого главного, так и не доперли. А и куда им. Я помню, как собрались к нам гости, все знатные, именитые, на чей-то день рождения. Мне тогда года четыре или пять было. Тоже за стол позвали. Ну, я дорвался. А когда стал выходить из-за стола, нечаянно перднул. Да так громко, заливисто по-лучилось. Гости вниманья не обратили. Зато мамаша взяла меня за ухо и отвела в спальню, назвав свиньей и хорьком. Потом ни она, ни отец с месяц со мной не разговаривали и не выпускали к гостям. Нет, мне ничего не объяснили. За мною так и закрепилось прозвище «козел». Даже стыдились моего появления. Я тоже отдалился, так и не понял тогда причину презрения. Мне было обидно, что меня по-свински увели из-за стола, опозорив перед всеми.

— Глупые у тебя старики! Да бзди ты сколько хочешь, лишь бы в душу не насрал.

— Потому, когда попал в беду, за меня никто и не подумал вступиться. А может, и не узнали. Баба с ними связь не поддерживала. Вот так и остался я один на один с бедой среди родни. А чужая боль не болит.

— Не у тебя одного родители вот такие же отморозки. Считают, если осудили, то все, ты уже не человек. Даже не спросят, виноват или нет, отворачиваются наглухо. Какая там помощь, опасаешься, чтобы больше не навредили.

— Да, вон как мои отмочили. Меня только взяли под стражу, а жена с тещей решили дочку продать. Хорошо, что моя мамаша вмешалась и не дала продать Дашутку. Отняла дочуху и к себе взяла. Саш растит. Ни на шаг от себя не отпускает.

— Они что, пьют?

— В том-то и дело, обе.

— И обошлось для них?

— Высылку получили обе.

— Баб такое не учит.

— Кто знает. Мамка пишет, что пить бросили, вкалывают, как ломовые. Просили дочку показать, мама не согласилась. Не поверила. А я вернусь, сраной метлой от порога погоню.

— Сколько лет твоей дочке?

— В школу пошла, — улыбался человек светло.

— Скоро и моя Анюта пойдет учиться. Уж из нее сделаю человека, чтоб ни от матери, ни от бабки в ней ни капли не осталось.

— Чудак! Разве это от тебя зависит? Молись, чтоб не бросили на старости и не отреклись. Чтоб отцами для них на всю жизнь остались. Не бойтесь, дурнее вас не вырастут, — улыбнулся Иваныч и мужики поверили ему.

Сашке невольно вспомнилась Анютка. Сколько лет ей было тогда? Года три, не больше. В семье уже начался разлад.

Человек сидел на кухне, курил, уставясь в окно, настроение было препаскудное. Жена уже не спешила возвращаться с работы, домой ее не тянуло. И хотя рабочий день давно закончился, она предпочитала проводить вечер с друзьями и подругами. О дочери и муже не вспоминала. Они перестали заботить бабу. В ее жизни появились свои интересы. И человек загрустил. Вот тут-то и подошла к нему дочка. Сашка даже не заметил ее. А она положила к нему на колени свою любимую куклу и предложила:

— Пап, поиграй. Смотри, какая она красивая и добрая, как сказка. Не грусти. Забудь плохое.

— Ох, Аннушка! Здесь кукла не поможет, — отмахнулся тогда Сашка.

— А ты попробуй как я! Мне помогает. Куклы, как люди. Они умеют дружить и жалеть. Никогда не уходят из дома, не ругаются и ничего не просят. Зато много улыбаются. Возьми. Она успокоит тебя, — сунула куклу в руки и как-то очень по- взрослому посмотрела в глаза отца. На миг показалось, что перед ним не ребенок, а взрослый человек, прикинувшийся малышкой.

Сашка взял куклу, погладил по голове. Поправил на ней сарафан и почувствовал, как выравнивается настроение. А тут звонок раздался. Жена пришла. Увидела в руках мужа куклу, спросила:

— С Анькой играешь?

— Ей надо новых кукол купить.

— Зачем? — удивилась баба.

— Больше подружек будет. Веселее станет жить дочке.

— Ты знаешь, почем теперь эти игрушки?

— А сколько стоит детство?

— Ты о чем? — не поняла баба.

— У тебя в детстве были куклы?

— Конечно. Но они стоили куда как дешевле, чем теперь.

— Но ведь они друзья. Это деньгами не измеришь, на них нельзя скупиться. Не отнимай у дочки радость. Детство пора короткая. Пусть в нем побольше будет друзей и радостей, чтоб сама доброй выросла ко всем. И к нам с тобой. Ведь когда будем старыми, тоже тепла захочется. А где его взять, если у дочки с детства игрушек мало будет и ей не с кем дружить, некого любить.

Жена тогда рассмеялась. Покрутила у виска пальцем:

— Не в ту сторону поехал. Лучше побольше денег приноси. Уж я найду, как ими распорядиться разумнее.

Разговор о куклах вскоре погас. Жена не поняла. А Сашка каждый месяц покупал дочке новую куклу и радовался, как она играет с ними.

— Санька, а ты хотел второго ребенка? — спросил внезапно кто-то из мужиков.

— Как-то не думал о том.

— А я о сыне мечтал, — выдохнул Костя наболевшее.

— Чего ж не сделал?

— Небось, баба не захотела…

— А у нас в деревне бабы помногу детей рожают. Аборты не делают. Сколько Бог даст, никого не губят, — встрял Василий.

— Знать, ваши бабы любят своих мужиков, потому детями одаривают щедро, не боясь за завтрашний день. Плохому мужику детей не рожают. Боятся повторения и не верят, что сумеет поднять и вырастить всех. Оттого и растят по одному ребенку в семье. А это, ой, как худо. Он вырастает злым и жадным, оттого, что привык с детства получать все и ни с кем не делиться. Мало радостей от таких детей. Они, что крапива серед людей живут. Вона раньше по десятку и больше детей имели. Все вырастали, никого куском хлеба не обошел Господь. Коль дал душу, пропитание сыщется. Главное, чтоб человек вырос добрым и работящим, — вставил свое Иванович.

— А в твоей семье сколько детей? — спросил бригадир прищурясь.

— У меня пятеро. А отец с матерью аж восемь человек нарожали. Все живы и здоровы, хорошими людьми поделались. Никто не воровал, не убивал. Хлеб честно зарабатывали.

— Если нынче честно жить, только на хлеб и заработаешь. Про масло с мясом позабудь. Вон мои старики, всю жизнь мантулили. А старость пришла, пенсию вслух назвать совестно. На хлеб еще хватает, а вот на лекарства уже нет. На одежду и обувку не раскошелишься. Вот и ворует люд, чтоб хоть как-то свести концы с концами.

— Видать, у тебя концы жирными были, что сюда загремел! — расхохотались зэки над бывшим завскладом Кузьмичом.

Тот не осерчал. Рассмеялся вместе со всеми и сказал простодушно:

— А что? Кто из вас пройдет мимо бочки с медом, не черпнув из нее ложкой? Даже медведь притормозит, хоть и зверь, а понятие о жизни имеет человечье. Ему до заду все законы. Свое пузо и ближе, и родней. Где вы видели честного кладовщика? Такого мыши сожрут за глупость.

— Ну, а если на складе не харчи, а железки. Их грызть не будешь!

— Железку продать можно. А на деньги что хочешь купишь. Про это всякий дурак знает. Хороший кладовщик никогда плохо не живет. Но жаловаться на судьбу обязан. Чтоб никто не завидовал. Вот я неплохо жил. Но подставили. И хотя срок небольшой дали, а все же обидно. Но когда выйду на волю, опять на склад пойду работать. Я ж там вырос. Другого не знаю и не умею, — признался человек.

Ему каждый месяц присылали посылки из дома. Жена и дети не забывали человека. Письма от них он получал всякую неделю. К нему приезжали на свидания, его возвращения домой ждали с нетерпением. И мужики бригады по-светлому завидовали Кузьмичу. Таких в бараке было немного. Они и держались иначе, чем другие, ведь их любили.

Сашка с уважением относился к таким. Ведь вот старый Кузьмич еще мечтал дожить до правнуков, справить с женой золотую свадьбу и купить старшему внуку импортную машину.

— А если б ты был бедным, любили б они тебя? — спросил как-то Сашка Кузьмича.

— А я и не богат! Просто правильно их вырастил. Они ради меня последнюю рубаху с себя снимут. Ведь не бывает плохих детей. Встречаются глупые родители. Вот пусть и винят себя.

— Сколько ж у вас детей? — спросил Кузьмича Сашка.

— Трое сынов да пятеро внуков. Все взрослые. Младший политехнический институт заканчивает. Все другие повыучились, работают. Только я без образования остался, один такой корявый в семье. Другие в люди вышли. Все в ува- женьи живут.

— Чего ж тебя из зоны не вытащат?

— А мое дело на новом рассмотрении. Уже в Москве, вот ждем результат. Мои не сидят сложа руки. Всех задергали, — похвалился человек.

Через месяц, и правда, Кузьмича освободили. За ним к самым воротам зоны приехали все трое сыновей. Мужика чуть ни на руках внесли в машину. Тот поехал домой с гордо поднятой головой, не оглянувшись на зону. Она в его жизни стала коротким эпизодом, какой пережил безболезненно, потому что знал и верил, его ждут и любят, никогда не бросят в беде.

— Ведь вот старый сверчок, а смотри, как дорожат и берегут его. Чем же мы глупее? — не выдержал Сашка.

— Он умный. А мы отморозки!

— Ему повезло.

— Счастливая судьба у человека!

— Видать, его есть за что любить! — вздохнул Иванович тихо.

Бригада уже заканчивала ремонт дороги. Оставался последний десяток метров. Мужики старались изо всех сил. А и дорога получалась красивой. Ровной, как лента. Ни единой щербины и выбоины. Смотреть было любо. Начальство, приезжавшее сюда на проверку, не находило повода к замечаниям и придиркам. И хотя осматривали каждый метр, с лиц не сходила довольная улыбка.

Только мужики знали, чего стоит этот результат. Кровавые мозоли не сходили с ладоней у многих. Спина к концу дня стояла колом. Ноги не держали. Руки обвисали как плети и не удерживали даже кусок хлеба. Скорее бы добраться до шконки и забыться во сне до утра. Каждый прожитый день казался проклятьем. Сашка, иногда пересиливая себя, садился за стол и писал жалобы. Уж куда только не обращался человек, во все инстанции. Но ответов не получал.

— Неубедительно пишу, коряво! Грамотешки не хватает, — сетовал человек, уже разуверившийся во всем. Правда, он был не одинок. Писали жалобы все. Ответы получали единицы. Но… Вдруг услышал свою фамилию. Кто-то окликнул его. Сотрудник спецчасти подошел совсем близко:

— Слышь, Саш, проверка приехала. Твое дело тоже изучают по новой. Держись! Может, повезет. Оно, конечно, всего год остался. Но тут всякий день своей меркой отмеряй. Дай Бог тебе раньше выйти, — пожелал тихо и быстро отошел от человека.

Сашка в эту ночь долго не мог уснуть.

А на следующий день его вызвали в спец- часть. Седой подполковник коротко глянул на человека. Предложил присесть и попросил рассказать правдиво обо всем случившемся.

Сашка рассказывал сбивчиво, краснея и теряясь. Он не ожидал, что его вызовут и станут слушать. Он ловил себя на мысли, что подполковник кого-то напоминает. Особо эти усталые глаза, густые брови торчком, маленькие, плотно сжатые губы. Он смотрел на Сашку изредка улыбаясь. А потом внезапно открыл окно и предложил:

— Перекурим? — протянул свою пачку сигарет.

— Забыл ты меня, Сашок! А я тебя помню. До гроба не забуду. И не только я, — выдохнул ком дыма:

— Давно это было, много лет назад. Ты тогда в третьем классе учился и дружил с моим сыном. Павлик только закончил первый класс. Вы летом пошли на рыбалку всей компанией. Вас человек пять было, не меньше. Решили искупаться, половить рыбу. Ну, вспомнил?

— Нет, — признался Сашка, добавив:

— Я часто убегал летом на Днепр, друзей в городе было много. Но жизнь раскидала всех. Связь не поддерживали. Многих попросту забыл.

— И моего сына? Киселева Пашку! Быть того не может.

— A-а, этого мальчишку помню. А вы кто?

— Я его отец! Ты хорошо знал меня. Я тогда работал таксистом. Много лет с тех пор прошло. Я выучился и много лет работаю в прокуратуре. Да и ты уже не тот мальчонка. И даже не юноша. Вон сколько седины и морщин. Можно подумать, что пенсионер. Видишь, как жизнь побила каждого. Мальчишек без юности в старики вышвырнула. Моего Пашку судьба тоже не балует. Но тот день не забывает. До сих пор по твоей мерке друзей выбирает. Помнишь, как ты его спас? Выдернул из воронки. Его уже закрутило. Еще миг, и не стало бы у меня сына. Никто из всей компании не решился, ты один насмелился. И повезло, успел, нырнул и выхватил моего пацана из воронки. Выволок на берег. Когда в себя пришел, отправил домой. Мой мальчишка враз из той компании ушел. А ты, понятное дело, мелким его считал. Не дружил. Так вот и потеряли друг друга в жизни. Осталась память…

— Да ничего особого не случилось и тогда, — отмахнулся Сашка.

— Я много раз хотел увидеть тебя. Но не по-лучалось. Видишь, где встретились. Никто и пред-положить не мог. Ведь если б твои родители или жена еще тогда обратились ко мне, ты не попал бы в зону. Ведь судить надо было капитана. Он не имел права вмешиваться в личную жизнь семьи, не имея на руках заявления жены и справки судмедэксперта о побоях. В твоем деле нет правды. Ты сам виноват во многом.

— Понимаю, но что теперь? — понурился Сашка.

— Каждую ошибку нужно исправлять. Но мой тебе совет, хорошо обдумай свое будущее, о том поговорим немного позже. Я скоро приеду. Тогда обсудим все обстоятельно. И помни, никогда в будущем не спеши доказывать свою правоту кулаками. Это тебя недостойно. Если не хватает ума на тот момент, заглуши в себе ярость на время и обдумай, а прав ли ты? Ведь силой женщину не вернешь. Только себя опозоришь. В таком случае уважающие себя люди уходят молча, не навязываясь. Этим ты наказал бы сильнее. Помни, все женщины больше всего боятся равнодушия и презренья. Это Для них равносильно смерти. А ты проявил себя диким животным. С инстинктами, но без мозгов. Сразу видно, что твоим воспитанием в семье никто не занимался. А жаль! Хорошего парня упустили, просмотрели.

Сашка, всхлипывая и заикаясь, рассказал как жил у родителей, почему ушел от них.

— Дурачок! Да ты вовсе не любил жену. Поспешил жениться из-за дефицита тепла, ласки, понимания. Тебе хотелось этого, мечтал стать любимым и нужным, скорее расстаться с равнодушными стариками. Вот и все. Почему твой младший брат не женится, не спешит завести семью, ему в своей неплохо. Теперь таких как ты много. И в том ошибка родителей. С годами поймут. Но будет поздно. Детям не простить утраченного, непонимания. Они жили с кучей навязанных комплексов. А это обидно.

— Я уже не малыш. Проживу без них.

— Вам нужно разобраться в своих отношениях с родителями. Что касается жены, не советую налаживать мосты. Они все равно рухнут. Что касается дочери, она не будет весь век в малышках и скоро сама решит, с кем ей жить. И тут ни один суд не навяжет свое мнение. Дети выбирают сердцем и никогда не ошибаются. Тебе недолго ждать решения дочери. Раз с тобою так обошлись, поверь, ей не легче. Дети не любят холод и не живут в нем. Она, конечно, помнит тебя. Я в этом уверен. Не просто помнит, а и любит и ждет.

— Спасибо вам, — всхлипнул человек внезапно для себя.

— Поверь, я высказал свое убеждение! Прав или нет, вскоре убедимся, — сказал на прощание.

Подполковник задержался у начальника зоны. Отдельно поговорил о Сашке.

— Я его с мальчишек знаю. Хороший был малец. Никого зря не обидел, а уж кто получал от него, так по заслугам. А за это не судят. Умеющий спасти и сохранить жизнь другому, не способен на подлость. Меня в том сама жизнь убедила. Трудно жить средь множества людей, а среди них ни одного друга. Сколько мальчишек тонут в реках жизни. Все потому, что мало Сашек рядом.

Сашка, вернувшись в барак, сразу лег на шконку. Вспоминал каждое слово из разговора с подполковником Киселевым. Тот, прощаясь, сказал человеку:

— Прошу как мужчину о нашем разговоре поменьше распространяться. Я не из суеверных, но не люблю болтливых. Да и мало ли что может возникнуть в ходе нового расследования. Не обгоняй ветер. Будь мужчиной и результат дождись достойно.

Но зэки тут же облепили шконку и засыпали вопросами:

— Чего вызывали?

— С кем говорил? О чем? — интересовались люди, пытаясь узнать подробности.

— О твоем деле базарили?

— Немного уточнили детали, — уклонялся Сашка от вопросов.

— Но дело на пересмотре?

— Мне ничего не сказали о том. Как вошел бараном, так и вышел им, — хитрил Санька.

— А с кем говорил, со своими операми из спецчасти или с кем из приезжих?

— Я и своих не знаю, нет повода трепаться с ними! — отвечал уклончиво.

— Небось, в стукачи фаловали? — заподозрили мужики.

— Это не про меня. На то намека не было. Да и какой из меня стукач, когда год отсидки остался? Тут с большим сроком будут фаловать. А с меня какой прок? И что я знаю? По моему делу трясли, все про того мента капитана спрашивали. Мол, какие отношения у нас с ним были до той драки? Было ли оружие у кого из нас? Ну ответил, что как с любым соседом иногда баз- лал, покуда он в трусах не завалился. Тут я его заподозрил и ввалил, как мужик мужику. Любой на моем месте не сдержался бы. А тут еще в ментовке оттрамбовали в котлету. Думал, до зоны не додышу. А он и теперь кайфует, козел. Ну, этот человек молча усмехнулся и спросил, мол, поддерживаю ли отношения с семьей. Я и ответил как на духу, не то что посылку иль бандероль, вшивой записки за все время не получил. Даже от родителей. Они будто заранее меня похоронили. Ну, спросил, сообщил ли старикам, где нахожусь? Конечно, написал. Думал, адвоката найдут для меня. Да зря мечтал. Родители словно враз неграмотными стали. Читать и писать разом разучились. И я им до жопы! — сказал Санька правду.

— Даже внучкой не поинтересовались. Вот изверги! А своя старость придет, за все спросит и накажет, даром не спустит! — встрял Иванович.

— Темнишь ты, Санька! — не поверил бригадир.

— Ради такого не позовут. Это пустой базар. Все те сведения в деле есть. Такое никому не интересно.

— Ну, еще спросили, где работал, когда с женой разрыв начался? Одно из себя выдавил, что заявление на меня было написано задним числом. А справки о побоях и вовсе не было в деле. Выходит, не имели права меня судить. Одних показаний сослуживцев и соседей явно недостаточно. Мало чего они наклепать могли.

— Выходит, всерьез копают. А главное, в твою пользу. Наверное, того капитана из органов сраной метлой выперли. Иначе не сказал бы о нарушениях, — догадались зэки.

— А на будущее ни о чем не обещал, не спросил, что надумал?

— Зачем ему это? До свободы целый год, до нее дожить надо. Вот и не спешит, прощупывает, — врал Сашка.

— А кто он по званию? Должность назвал?

— Буркнул что-то, я и не расслышал, а пере-спросить неловко было. В кабинете холодно. Видно, потому по гражданке был одет. Формы не было.

— И чего трандишь? Ты уже не первый, кого вызвали. Пятерых мужиков Киселев вытаскивал. Он подполковник из Минска. Все говорят, что мужик он справедливый, хотя и строгий. Но наше начальство его побаивается. Он не впервые здесь. Раньше с проверками возникал. По его представлению прежнего начальника зоны выперли. За хреновые условия содержания зэков и никчемную кормежку. Тогда многие говорили, как он распекал начальника. С него перья пучками летели во все стороны. На рыбалку с ним не ездил и не выпивал с нашими.

— А ты откуда знаешь? — спросил бригадира Сашка.

— Бабкарь проболтался. Жаловался на Киселева, мол, со всех стружку снял вместе с перхотью.

— А лучше стало?

— Конечно, не сравнить. Теперь хоть иногда мясо в жратве попадается. И каша плесенью не воняет.

— Постельное белье появилось! — напомнил Костя.

— А главное, тыздить нас перестали. Больничку в порядок привели. Мыла дают сколько хочешь. И в бане не ограничивают.

— Видать, кто-то пожаловался, написал, его и прислали разобраться! — предположил Костя.

— Да я подосрал. Побрехался за урезанную зарплату, мне пригрозили штрафным изолятором на целый месяц. Ну, я вякнул, мол, поглядим, кто там канать будет. И наклепал послание. Отправил, понятное дело, не через спецчасть. А через десяток дней внезапная проверка приехала. Ох, и воткнули гадам, по самые уши отодрали. Шестерых уволили, — хохотал «бугор».

— Надо было их к нам, в барак!

— Я б всех тогда в «параше» утопил. Но после жалобы унитазы поставили. И раковины, полотенца выдали и новые одеяла. Без единой дырки. Мы поначалу глазам не верили.

— У нас тут бомжа привезли. Его, придурка, за воровство осудили. Он у самого мэра города всю картоху на участке стыздил. До единой выкопал и унес к своим на свалку. Тот мэр приехал урожай убирать, а там хрен ночевал. Все подчистую убрано. Ну, мужик не огорчился, а баба белугой взвыла. Все лето полола и окучивала. Но для кого? Впаяли бомжу три года. Баба мэра настояла. Ей не картохи, своих трудов стало жаль. Вот и влетел мужик, как катях в лужу. Вкалывать не умел, только жрать. А хамовка хоть и хреновая, все ж лучше, чем на помойке. И спал под крышей, на шконке, не на земле, укрывшись небом, — вспомнил Леня.

— А помнишь, как его отмывали? — расхохотались мужики.

— То верно! Сверху вши текли рекой, снизу мандавошки. Он, падла, чего только ни приволок на себе. Охрана рядом с ним стоять брезговала, держалась подальше.

— Ихние сторожевые псы на бомжа рычали за грязь. Три дня его отмывали и отпаривали. За один день не получилось. Он насквозь завшивел, засранец.

— Да уж и вонял козел классно, против него хорек ароматизатор. От того Егора мужики с верхних шконок на пол средь ночи падали. А блевали как, до одури. Аж глаза на лоб лезли. Ну, отмудо- хали отморозка, выкинули в тамбур. Так охрана вернула. Им невмоготу сделалось. Мы и пригрозили придурку опетушить хором. Так не поверил, что к его жопе найдется желающий прикоснуться. Выходит, не совсем дурак. Так и вякнул:

— Я не только пердеть горазд, но еще обо- срать смогу любого кто подойдет. От пояса до самых ботинок. Год не отмоетесь ничем. Вокруг меня, даже на свалке, ни комары, ни мухи не летали. Неспроста моей защиты боялись. Дохли на лету…

— Так вот этот Егорка, чтоб его сторожевые псы отодрали, целых полгода очеловечивался. Все привыкал!

— К чему? — спросил Сашка.

— Ну уж не к жратве и шконке. Это для него подарком с неба было. Его, заразу, вкалывать заставляли. Лопата вместо кнута целыми днями его спину гладила. Бывало, чуть отвернись, Егорка уже сидит или на земле валяется. Измучились с ним вконец. Только через полгода вкалывать стал. А когда получил постельное белье, так обрадовался и брякнул:

— А я тут насовсем останусь. Чего я на воле не видал? Тут все готовое. И одежка, и кормежка, ни о чем самому не надо думать. Если меня отсюда выпрут на волю, я прямиком на огород к губернатору. Меня тут же воротят. Глядишь, долго не стану маяться. Здесь я к культуре уже приучен. Чистое исподнее имею. Где его на воле возьму? Тут же рай!

— Когда его спросили, как в бомжах оказался, Егорка так и ответил, что вырос на свалке и иной жизни не знал. Не видел ни отца, ни мать. Под утро нашли бомжи мальчишку. Что-то запищало в мусоре. Взялись откапывать и выволокли на свет голожопого мальца. Он уже задыхался. Бомжи мальчишку выходили и вырастили. Стали его большой семьей, друзьями. Таких как он на свалке много. И с каждым днем все больше становится.

— Озверели люди. Звери своих малышей не бросают. Хотя у них, как говорят, только инстинкты, любви не знают, — вставил Юрий.

— Пусть бы меня медведица высрала. Может легче жилось бы! — сказал Василий.

— Где же теперь тот бомж? — спросил Сашка.

— Да кто его знает.

— Слыхал от бабкарей, в деревне пристроили. Дали избу, работу, вроде прижился отморозок. А кому охота за него получать? Ведь тому Егору терять нечего. А что как и впрямь возникнет на участке губернатора и обчистит, поможет, как мэру справиться с урожаем! Ведь первым делом за это начальство зоны отдерут. А каждому свою задницу жалко. Вот и выпихнули Егорку подальше от города. Пусть там прикипится.

— Пока о нем не слыхать. Жив иль умер, кто знает. За вольных кто тревожится? Кому они нужны? За нас хоть отвечают. А выйдем, тут же забудут. На свободе тоже не все нужны. Коль за жизнь не держишься и никому в ней не нужен, пропадешь мигом, — согласился Иваныч.

— Сашка, тебе с месяц ждать результат. Обдумай, куда податься, как жить станешь дальше. Про завтрашний день уже нынче беспокойся. Ты ж не со свалки, в семье родился, — напомнил Иваныч.

— Телом, да! У родителей жил. А душа на свалке канала. В своей семье хуже, чем у чужих жилось. Меня ни во дворе, ни на улице столько не обижали как дома. Бывало, прибегу, хвать из вазы яблоко или персик. А мне, как плевок:

— Свинья! Иди хоть лапы помой!

— И по рукам! Да так, что уже ничего не хотелось. Ложил фруктину на место и с воем обратно во двор. Подальше от стерильной интеллигенции обосравшей душу, — вспомнил Сашка хриплым от обиды голосом.

— А меня за хлеб колотили. Отломлю краюху и если не успею выскочить, то мать тут же за ухо схватит. Зачем буханку испаскудил? Почему не отрезал ножом как человек? И в угол мордой зашвырнет, продержит до самой ночи. А когда я вырос, все удивлялась, почему мамой не зову, почему груб и холоден с нею. А каким мне надо было стать после всего? — подал голос с соседней шконки пожилой, седой зэк.

— А я свою старуху проучил однажды. Сидел во дворе с девчонкой, на скамейке. Нравилась она мне. А тут маманя. И враз мне по морде. Обозвала гнусно. Дебилом, козлом, еще какими- то пакостями. Я со стыда сгорал. Подружка убежала. А меня такое зло взяло. Ну, пусть бы дома, один на один высказалась, дотерпела бы, так нет, ей опозорить захотелось. Ну, я ей решил устроить. И, как только она вышла вечером на балкон, я и закрыл за нею двери на ключ. А уже прохладно было. Ох и колотилась дурковатая, часа два барабанила, орала, я ни в какую не открывал пока отец со второй смены не вернулся, он ее выпустил с балкона. Мать ко мне с кулаками полезла. Я отшвырнул в угол, куда меня пацаном ставила. Она в слезы и к отцу жаловаться. Тот никогда никого не бил и не ругал. В этот раз тоже отмахнулся и сказал, чтоб сами разобра-лись. Вот тогда я к обоим подошел, пригрозил навовсе из дома уйти. Отец мигом подскочил, выслушал обоих. Повернул мать спиной, да как дал ей пинка под жопу. Вбил в спальню и сказал:

— Отстань от сына! Он уже взрослый. Не при- ведись его опорочить. Мне дешевле тебя заменить, чем мальчишку потерять. Не то саму уделаю так, что за двери не выйдешь. Не доводи ни меня, ни мальца! Иначе о том пожалеешь. Завтра замену тебе приведу!

— С тех пор легче стало. Конечно, бурчала, пилила, но уже один на один. И орать, обзывать перестала. Ну и я запретил ей подружек в дом водить хороводами. А то жизни от них не было. Всех отвадил мигом. Целыми днями трещали, как сороки. Тут же в доме тишина и никого чужих. Она с тоски на работу устроилась. Отец нарадоваться не мог. Баба человеком стала. Вот так и отучили бездельничать в доме. А когда в армию пошел, после службы к своим не вернулся. Женился, стал работать. Я с тещей лучше уживался, чем с родной матерью. С нею жену так и не познакомил. Лишней беды не захотел. Так вот и теперь, теща посылки шлет, письма вместе с женой пишут, а от своей ни строчки. И знать о ней не хочу. Мне теща — мать…

— Это она тебе тепляк подкидывает?

— Сама вяжет свитеры, носки, шарфы и шапки, перчатки и варежки. Не забывают меня.

— А за что сел, Степка?

— В аварию влетел. Сбил двоих. Вот и получил. Но уже половина срока прошло. Прошу помилования. И не только я, а и теща. Она участница войны. Может ее письма с жалобами помогут. Ведь сбил двух алкашей. Оба были «в дубину» пьяными.

— А если выпимший, так уже не человек по- твоему? Или ты не выпивал? Задавил враз двоих, еще и паскудишь покойников? Небось сам набрался до свинячьего визга коль двоих не увидел!

— Я трезвым был. А они с деревенской дороги на трассу чуть не на карачках выползли. Разогнуться не могли. Ноги не держали. Кто ж специально на людей попрет, только глумной! — защищался мужик отчаянно.

— Эй, Сашка! Тебя на выход требуют! — сунул голову охранник.

— Кто? — вскочил мужик со шконки.

— В спецотдел. Видно, что-то новое по делу скажут. Для базара не зовут! — повел человека из барака.

— Уже не ждал. Две недели прошло. Думал, наверное, что забыли о тебе? — улыбался Киселев вошедшему Сашке.

— Честно говоря, ждать стало трудно.

— Не одного тебя, сразу пятерых мужиков выпускаем. На каждого документы оформил. А это все время потребовало, — прищурился человек и спросил:

— Ну, а ты как? Обмозговал свое будущее или ничего не придумал?

— Повода не было для мечты. А и воля больше пугает, чем радует. Как стану жить по новой? Где жить и работать, где и кем устроюсь, если возьмут. Как забрать дочку. Где с нею приткнемся и как определимся? Не станет ли эта воля новым испытанием уже для двоих?

— Дочку заберешь без труда. Твоя жена сказала, что ей одной не под силу растить Аню. Саму сократили с работы, и она хотела устроить ребенка в приют, но узнала, что ты возвращаешься, и ждет, как разрешится ситуация. Согласна помириться с тобой на своих условиях.

— Я же в зоне отбывал, а не в психушке. О каком примирении размечталась? — усмехнулся Сашка ехидно, сел к столу.

— У вас общий ребенок, есть о чем подумать. Может, сумели бы наладить семью, начать жизнь заново?

— Не получится. Я все обдумал. Голова у меня одна, второй раз в петлю не суну, а и дочку жаль. Ей жить нужно. Сам мучился, пусть хоть она беды не знает. Что за мать, какая, выпихнув меня, и от ребенка вздумала отделаться.

— Ссылается на обстоятельства, трудности.

— Я заберу у нее дочь, — заявил твердо.

— Куда с нею денешься?

— Пока к родителям. Ненадолго. И что-то подыщу. Мне главное — жилье.

— С крышей устроишься. А вот с остальным сложнее будет, — качнул головой Киселев и задумался.

— Вы сами говорили, что к бывшей жене возвращаться не стоит. Да и кто она, если дочь хотела в приют сдать. Какая из нее мать, если ребенка прокормить не может. Как же в войну люди детей растили?

— Я не навязываю ее тебе. Кстати, ты знаешь, что у тебя имеется родной дядька, брат твоего отца. Он руководитель хозяйства в одной из деревень. По разговору чувствуется, что человек— настоящий хозяин. А оно по нынешним временам немалое, больше сотни дворов. И люди от него не бегут. Наоборот, просятся, он выбирает. Алкашей и лодырей не берет. Принимает на работу с испытательным сроком. И тебя готов взять на общих основаниях.

— В деревню? Что там делать буду? Бугаев хорошим манерам учить? — усмехнулся Сашка.

— Сам для начала их заимей! — осек Киселев и добавил:

— В любом хозяйстве мужику дело сыщется. И ты не граф. Какой у тебя выбор? Захочешь жить, любой работе рад будешь. А в деревне и кров, и хлеб сыщутся уже в первый день. Кстати, родня там имеется. Пусть не интеллигент, нохороший человек. Одно скажу заранее, не приведись тебе ужраться, на родство не глянет, вышибет тут же. Обратно не примет. У него такой закон, кто обосрался, того не чистят.

— Круто! С чего бы так? Сам тоже не употребляет?

— И не нюхает. Своим деревенским по великим праздникам разрешает выпить, но не напиться, и то, после работы. У него хозяйство, как хорошие часы, никогда сбоя нет. Лучшее в области.

— А школа в той деревне есть? — спросил Сашка.

— И школа, и церковь, и магазины, даже детсад имеется.

— Ну, это мне ни к чему. Я уже старый для озорства, — отмахнулся человек.

— В твоем возрасте мужики по сеновалам шалят. А ты себя в старики списал. Я в этой деревне год назад был, по делам. Вечером вышел соловьев послушать, меня бабы за родного соловья поймали и на чердак поволокли. За своего приняли. Я еле выпорхнул. Чуть не ощипали догола. Все молодые, хохочут:

— По весне чужих соловьев не бывает. Какого отловили, тот свой. Оставайся с нами, не пожалеешь! — хохотали вслед.

— Так что надолго в холостяках не засидишься. Не дадут, — улыбался воспоминаниям пожилой подполковник. И добавил:

— Вечером, да под соловьиную трель, даже ворона за орла примут. По себе убедился. Эх-х, будь я помоложе! А то ушли годы. Теперь уж весна не греет. Минуло мое время.

— А у меня и не наступало. Даже не погулял хорошенько. И вспомнить нечего, — пожалел себя Сашка.

— Наверстаешь, не велика потеря!

— А все ж обидно, сравнений маловато, — признался Санька.

— В той деревне их с избытком будет.

— Да, но где там работать стану?

— Ты же теперь еще и дорожник. А эта проблема в любой деревне — настоящая головная боль. И для своего дядьки ты сущий клад. Я как сказал ему, кем на зоне пашешь, он, бедолага, аж зашелся. И одно слово твердил:

— Беру!

— О чем еще говорить? Условия, конечно, предоставит самые лучшие. Ты у него в дефиците будешь. И платить станут хорошо, если себя в деле проявишь.

— Да уж я постараюсь от души, — пообещал Сашка и тут же взял у Киселева адрес и телефон дядьки.

На душе у человека соловьи без весны запели. Три дня ушли на оформление документов и полный расчет. Санька взял адреса у всех зэков бригады, пообещал каждому непременно писать, сообщать о себе все подробно. А на прощание договорились навещать друг друга по освобождении. Они были уверены, что все их мечты сбудутся. Ведь вот и к ним сквозь решетку заглянуло солнце правды.

Сашка уходил из зоны без оглядки. Еще в бараке простился со всеми за руку, услышал множество добрых пожеланий и напутствий:

— Дай Бог, чтоб сюда не возвращался никогда.

— До встречи на воле!

— Не верь бабам!

— Пусть тебе попадется хорошая жена, чтоб ты с нею до конца прожил счастливо! — пожелал бригадир.

— Детишек тебе побольше. С десяток Мальцев, да дюжину девчонок, чтоб до старости любили и берегли! — желал Иваныч.

— Окрестись. Пусть Бог тебя всегда видит и бережет. А с бабами не спеши, стерегись, от них одни беды! Баба — это ворота в зону, помни о том. И не верь ни единой, — говорили зэки наперебой.

Впрочем, прощались они с Васей и Степой, с Леней и Пашкой, с Андреем. Все они уезжали из зоны в одном автобусе, какой ожидал их за воротами, уже на свободе.

Как ждали они ее, сколько мечтали, как выйдут на волю, покинув зону навсегда.

Казалось, этот день будет особенным, самым светлым и солнечным. А он выдался дождливым и пасмурным. Ветер пронизывал насквозь, и люди не шли, а бегом понеслись к воротам. Они не торопясь открылись. Мужики вскочили в автобус, волоча с собой чемоданы с хлипкими пожитками. Их поставили на проходе, а сами сели поближе к окнам. Вот и воля. Она, едва автобус тронулся, замелькала тающим снегом, первыми лужами, грязными, осевшими сугробами.

— А у нас в деревне уже сады цветут, коров в стадо гоняют, ребятня уже в речке плескается, а старики на завалинках греются. Там уже тепло, — улыбался Вася, мечтательно глядя вперед, он с нетерпеньем ждал встречу со своей деревней, по какой соскучился до слез.

А ведь все время хотелось человеку куда-нибудь вырваться из нее, из этой корявой глухомани, повидать разные города. Пожить в них, наслаждаясь цивилизацией и культурой. Как же посмеялась над ним коварная судьба! Теперь человеку мечталось скорее попасть в родную глухомань, где мог на радостях обцеловать каждую коровью морду, погладить всякую блохатую дворнягу, часами сидеть у сирени и слушать пенье соловьев, щебет ласточек, слушать негромкий, но такой родной голос деревни…

Сашка сидел напряженно, задумался о своем. Как встретят его жена и дочь? Пустят ли в квартиру, а может, и дверь не откроют, увидев его «в глазке».

— Время меняет всех и не всегда к лучшему, — вспомнилась пословица бригадира. Там, в бараке, многие разучились мечтать, от того чаще других болели.

— Будут ли они дома, хоть кто-нибудь, чтоб было кому открыть дверь. А то буду стоять на лестничной площадке и ждать… Мимо соседи пойдут, утопят в вопросах:

— Вернулся? Так быстро?

— Чего это раньше времени отпустили?

— Видать, даже оттудова выгнали, — шикнет какая-нибудь старуха.

— Ты, Сашок, не переживай! Если с бабой не помиришься, садись на поезд и прямиком ко мне. Как самрго дорогого гостя встречу. Лучшим другом назову, — успокаивал Вася.

— Вася, мне б скорей дочку увидеть. А уж там решу. Сам пойми, кажется, целый век ее не видел. Ведь единственная она у меня, другого ребенка не будет.

— Не хнычь, Санька, было б желание, полдеревни пацанов на свет пустишь! — ободряли мужики.

Вот и дом. Автобус остановился прямо у подъезда. Сашка вышел, неуверенно поднялся на этаж, позвонил в дверь, с замиранием сердца ждал, когда ему откроют.

Вот и шаги послышались, его рассматривали в глазок и, наверное, не узнали.

— Кто там? — послышалось из-за двери.

— Это я, Александр! — сдерживал дрожь в голосе, и тут же изнутри щелкнул ключ.

— Проходи! — посторонилась Ленка, пропуская Сашку. Едва он переступил порог, баба закрыла дверь от любопытных соседских глаз. Пока человек раздевался, Лена заглянула в спальню, сказала тихо:

— Аня, отец вернулся. Вставай.

Сашка едва снял куртку, дочка ураганом пролетела в зал, повисла на шее:

— Папка! Ты дома! Какое счастье! — прижалась всем тельцем.

— Милый, родной, я так скучала по тебе и все время ждала, звала тебя. И ты услышал. Как это здорово! — повисла на шее и никак не отпускала.

Сашка взял ее на руки, внес в зал.

— Подожди малость. Я тебе что-то привез, — хотел усадить дочку в кресло, но та заупрямилась:

— Ничего не надо! Ты дома! Я так долго тебя ждала. Даже Боженьку просила, чтоб вернул. И он услышал. А значит, я счастливая и ты меня помнил. Знаешь, сколько писем тебе написала, целую сумку!

— От чего ж не послала ни одного?

— Мамка сказала, что ее получки не хватит на конверты, — сердито глянула на мать.

— Дай их сюда! — попросил Сашка. Дочка приволокла пухлую сумку.

— И это все мне? — изумился человек.

— Кому же еще? — удивилась Анютка.

Сашка взял несколько, наугад, развернул первое:

— Папочка, родной, самый лучший на свете, я так скучаю по тебе. Если б знал как плохо мне без тебя. Я все время жду у окна. Когда мамка спит, выхожу на балкон и смотрю вниз, Жду, когда ты пойдешь. Но тебя все нету. А мне без тебя совсем плохо. Никто не гладит по голове, не говорит мне Анюта, не жалеет и не любит. Нет солнца в нашем окне. Один дождик и снег, потому, холодно. Когда ты вернешься? Мне не надо кукол и конфет. Я больше ничего не буду выпрашивать. Лишь бы ты не уходил и был с нами. Я буду слушаться тебя во всем. Мне совсем плохо одной, как в плохой сказке… Приезжай скорее, мой самый родной. Целую, твоя Аня.

— Эх-х, Ленка! Хоть бы одно такое письмо отправила! Оно мне дорогим подарком стало бы! Как я ждал! Ты и это отняла из-за своей жадности! — упрекнул бабу запоздало.

— Иди поешь, попей чай, — выглянула баба из кухни, сделав вид, что не расслышала упрек.

— Я уже позавтракал, — отозвался глухо.

— Мы еще не ели, побудь с нами за одним столом, как раньше, — попросила Ленка.

— Как раньше уже ничего не будет. Я приехал ненадолго. Мне скоро снова в дорогу.

— Тогда надо поговорить. Или тебе не о чем, и некогда? — предложила обидчиво.

— Поговорить нужно. Для того пришел, — шагнул на кухню. Анька сразу влезла на колени.

Сашка глянул на Ленку в упор. Заметил, как резко изменилась она за время его отсутствия. Ссутулилась, постарела, похудела и потускнела, на лице сетка мелких морщин появилась, в волосах седина означилась и вся баба словно увядший цветок, смотрелась жалкой, болезненной.

— Что это с тобой? Так состарилась, будто на зоне отбыла с десяток лет. Настоящей старушкой стала, — не выдержал Сашка.

— Нам уже не по двадцать лет. Возраст свое берет. Глянь на себя. Тоже не красавец. Весь в морщинах, тусклый, усохший. Куда что делось?

— А мужику о выставке не думать. В нем другое ценится. Мне стоит помыться и побриться, снова человеком стану. Тебе это не поможет. Вся рожа на авоську похожая, — язвил человек и наслаждался, видя, как нервничает баба.

— Ну, ладно, успокойся. Я не за тем появился, чтоб делать тебе больно. Давай поговорим о другом, более важном. Но я сначала отдам дочке все, что ей привез, пусть порадуется, — снял Аньку с колен и внес в зал облезлый чемодан, с каким вернулся из зоны. Сашка достал из него пакет фруктов, конфет и несколько кукол. Отдал дочке.

— Это все мое? — удивилась девчушка.

— Конечно! Для тебя привез.

— Мне давно столько не покупали, — глянула с упреком на мать, та молча опустила голову.

— Эх, Анька, глупая ты совсем, — повернулась к Сашке и словно, оправдываясь, заговорила:

— Меня с кондитерской уволили. Нашли в сумке несколько пирожных. На другой день за ворота выкинули. Да еще с оглаской и позором. Я долго не могла нигде устроиться. А жить надо, — вздохнула баба тяжело.

— Что ж хахаль не помог?

— Он погиб в аварии. Разбился насмерть. Перед тем его из милиции уволили. И, вроде как уголовное дело завели. Я так и не поняла за что. Он стал выпивать. А вскоре эта беда с ним случилась. Месяца два назад похоронили. Плох он или хорош, теперь не стоит его ругать. Покойник перед Богом ответит, как все.

— Жаль мужика, молодой еще был, — пожалел соседа Сашка.

— Нам никто не помешает помириться и жить как прежде, спокойно и тихо, — коротко глянула Ленка на человека, желая узнать, как воспринято предложение. И услышала:

— Нет, только не это! Никаких примирений. Я не хочу о том ни думать, ни слышать.

— Так я уже устроилась на работу. На твоей шее сидеть не буду. Я хорошо получаю, меня взяли продавцом в универмаг. Уже две недели я там. Все получается нормально.

— Я не о работе. Сама должна понять. Нет больше веры тебе. Без нее семья не получится. Отвык от тебя. И никогда не поверю. Не просто изменяла, а и посадила. Кто такое простит? Поставь себя на мое место!

— Но ведь прошло время. Все изменилось. Мы уже не молоды. К чему перемены? А и будут ли они к лучшему? Поверь, оба пожалеем о случившемся разрыве. Расстаться никогда не поздно, а вот помириться и наладить жизнь в семье, куда труднее.

— Лен, я много думал над этим в зоне. И твердо решил уйти от тебя.

— Тогда зачем пришел.

— К дочке. Только к ней и за нею. Я не могу без нее. А ты сумеешь легче выйти замуж, наладить другую семью.

— Ты с ума сошел. Да кто тебе отдаст Аню!

— Лен, не кривляйся. Я знаю, ты хотела отдать ее в приют. Это было совсем недавно. Так лучше отдай мне!

— Тогда у нас на кусок хлеба не было. Не умирать же ей с голоду. Вот и хотела определить в интернат, пока устроюсь на работу. Теперь все в порядке.

— Тебе дочь не нужна. Обузой считаешь. И не кривляйся под любящую мать. Я тебя не первый день знаю.

— И что плохого можешь сказать?

— Да ничего хорошего! И потом! Я все равно заберу ее у тебя!

— Куда? У тебя нет даже своего угла! Ты безработный. А ребенку нужны условия, постоянное питание, уход. Наконец, она учится. Кто позволит сорвать со школы. Дочь — не кукла, она живой человек и она нуждается в постоянной заботе.

— Этим ее не обойду.

— Я не позволю увозить ребенка!

— Не ори. Тебе все равно уже никто не поверит. Давай саму дочь спросим, с кем она захочет остаться, позвал девчонку из зала:

— Анюта, зайди сюда на минутку.

Дочка села на колени к Сашке.

— Анюта! У нас к тебе есть серьезный разговор.

— Какой? Ты опять хочешь уехать от нас?

— Послушай. Вот если нам с мамой нужно расстаться, насовсем, навсегда. Ты с кем захочешь остаться: со мной или с мамой?

Анютка оглядела обоих внимательно. Заглянула в глаза и спросила:

— Ты шутишь или взаправду? — повернулась к отцу. Руки Ленки дрожали. Ей так не хотелось проиграть, ведь она все заранее обдумала и подготовилась к этому разговору, но он никак не клеился и поворачивал совсем в другую сторону.

— Конечно, с тобою уйду! — ответила Аня подумав.

— Но я не отдам! — вскрикнула Ленка.

— Заберу через суд. Тебе нужна огласка, когда на новом месте работы узнают, что ты приводила в дом хахаля, а родного отца дочери упекла в тюрьму, обойдя все законы. Вот такая ты мать!

— А еще знаешь, папка, она меня ремнем бьет каждый день. Хочешь, покажу, у меня вся спина и жопа черные, — соскочила с колен, опустила трусишки, подняла платье на плечи.

— Сволочь! — сдавил кулаки мужик. В глазах искры засверкали.

— Ну, вот и спета твоя песня. Не хотела по-хорошему, получишь за свое! Давай, Аня, одевайся, пойдем к судмедэксперту, в милицию, в прокуратуру. Зафиксируем побои!

— Не надо! Забирай ее. Навсегда бери! — ревела Ленка.

— Э-э, нет. Пиши отказное заявление, поедем с ним к нотариусу, заверим. И вот тогда я буду спокоен.

Они сделали все в один день. Домой вернулись лишь за вещичками Ани.

Девчонка радовалась, что даже в школе успели взять все документы и проститься с учителями и одноклассниками.

Ленка шла рядом с дочкой и Сашкой. Своими, совсем родными, чужими людьми. Она дрожала как в ознобе:

— Неужели ее бросят, и она останется совсем одна, никогда больше их не увидит.

Стало страшно. Ведь мечтала совсем о другом. Но примирение не состоялось. Сашка даже говорить с нею не хочет. На людях держится, но едва отвернется, скулы ходором ходят, глаза темнеют и руки сжимаются в кулаки. Ленка попыталась взять его под руку. Но Сашка отшвырнул руку, огрел ненавидящим взглядом и пошел вперед, ускорив'шаг, взяв Аньку на руки.

Когда пришли домой, Сашка спросил:

— За что избила Аню?

— Она деньги украла, собиралась поехать к тебе на зону. Даже не предупредила. Ее с милицией нашли уже на вокзале. Поезд ждала.

— А до того за что избила? От хорошего не уезжают.

— В бомжата убегала. Чтоб там тебя дождаться. А до того вырезала меня со всех фотографий и сожгла. Даже наши свадебные фотографии все испортила. Ни одной целой фотки не оставила.

— Себя вини. Перестала считать тебя матерью. Привела хахаля, вот и получила. Она его тебе никогда не простит, ни живого, ни мертвого. Я какой бы ни был, родной отец ей и не обижал, не сделал ничего плохого, потому меня всегда помнила и ждала. А вот ты перестала быть для нее матерью. При живом отце чужих мужиков не водят.

— Уже давно его нет, а она мстит.

— Тут уж ей виднее! Помоги дочке собраться. Нам в дорогу пора. Она не из близких.

— Скажи хоть, куда ехать собрались.

— На Смоленщину.

— Думаешь, там без меня тебя примут? — закапали слезы из глаз.

— Даже уверен в том. Старики с самого начала были против нашей свадьбы. И вообще не советовали жениться так рано.

— Ну, я на тебя не висла!

— Зато на росписи настояла!

— А ты как хотел, чтоб я жила сучкой? Как теперь говорят, гражданской женой. Нет уж, я себя уважала всегда. А и вышла за тебя девушкой.

— Зато потом отмочила хуже любой путаны. При живом мужике хахаля привела. Не нагулялась, сравненье искала. Нашла приключения на свою задницу. Теперь одна помыкайся, остынь от сучьей болезни. Может ума прибавится. Все бабы, родив дитя, забывают про течку, и только ты никак не остывала.

— Хватит попрекать. Ведь разбегаемся. Кончай говнять, как будто хорошего за все годы никогда не было, — обиделась баба.

— То малое доброе большая туча закрыла. Ты не стой, собирай дочку. Нам с нею на самолет нужно успеть. А потом поездом всю ночь в Смоленск ехать.

— Возьмите меня с собой! На новом месте заживем совсем иначе, как в самом нашем начале, помнишь? — подошла совсем близко, заглянула в глаза. У Сашки сердце затрепетало пойманной птахой. Вспомнилось первое свидание, робкий поцелуй, первое признание в любви, как волновался, делая предложение. А губы Ленки так близко. И в глазах те же звезды вспыхнули, как тогда. Сашка уже потянулся к бабе. Хотел обнять, прижать к себе. Ведь целый год спал на шконке один, как барбос. А тут вот она, своя, родная, вон как ластится. Сама хочет его. Рванул бабу к себе и мигом перед глазами встали багрово-синие рубцы на теле дочки. Все помутилось враз. Он оттолкнул Ленку от себя, отвернулся к окну, скрипя зубами от задавленного желания.

— Нет, надо себя в руки взять. Хорошая мать семью бережет. А эта, меня в зону выпихнула и дочку истерзала, издевалась над малышкой. Не будет из нее путевая жена. Не зря Иваныч говорил, что бабы могут стать воротами в зону либо крышкой для гроба. А мне ни то, ни другое не надо, — решил Сашка.

— Останьтесь со мною хоть на эту ночь. Подарите ее мне. А завтра поедете. Нынче в последний раз побудем супругами, — предложила кротко.

— Нет, Лена, не стоит затягивать расставание. Оно неминуемо. Не обессудь. Ты сама во всем виновата. Я не могу простить тебе ни зону, ни за дочь. Ты не стоишь и короткой ласки. Слишком хищная, злая, ты не нужна нам в семье.

— Хочешь сказать, что запретишь мне видеться с дочерью?

— Она растет, сама решит, я ей свое мненье не буду навязывать, а и переубеждать не хочу. У детей своя память. Она до гроба живет. И я не в силах помочь тебе, если Аня не захочет простить. Она в своем праве. Знаешь, кто-то из мужиков барака как-то сказал:

— Дети чисты, как первая любовь. Жаль, когда теряем их, то навсегда. Дети и любовь никогда не прощают и не возвращаются. Это много раз доказано жизнью. Потому и тебе не советую терять впустую силы и время.

— А ведь мы еще пожалеем об этом дне, когда могли что-то исправить, наладить и простить, но ты не захотел. А этот день уже не повторишь и не вернешь.

— Я и не хочу. Давай расстанемся молча. Так оно будет честнее, — предложил Сашка.

— Что ж, воля твоя!

— Пап, я все свое собрала! — послышался голос дочери.

— А вот эту куклу забыла!

— Нет, я ее оставила здесь. Ее мне подарил чужой дядька, какой умер. Мамка заставляла называть его отцом. Но как чужой может стать родным? Так и его кукла не стала моей подружкой. Пусть остается здесь, любить ее все равно некому.

Сашка понял, у дочки существует свое мнение, она начала взрослеть раньше времени, от нее безвозвратно уходило детство.

Анюта подошла к отцу, обхватила ручонками за пояс и спросила тихо:

— Пап! А как мне ее называть теперь.

— Кого? — не понял Сашка.

— Ну, эту, какую мамой звала.

Человек растерялся и поначалу не знал, что ответить, а потом словно спохватился, взял дочь за руку, увел в спальню:

— Почему об этом спрашиваешь?

— Мы же уезжаем от нее насовсем. А от своих не уходят. Только от чужих. Какая она мне мама? Я ее больше не увижу.

— Я был в тюрьме ни один год. Что ж, и я на это время стал чужим? Тем более, с вами жил чужой.

— Но ты меня не собирался отдавать, не в интернат, не в приют. Тебя увели, отняли, а она со мной жила. Но была даже хуже чужой. Если б ты знал все, меня бы понял.

— Аня, она родила тебя. И хочешь того или нет, до смерти, навсегда останется твоею матерью. Это не исправить, не сменить. Она, какая бы ни была, родная. И останется жить в твоей крови и плоти. От того никуда не денешься. Она твоя мать и ты должна называть ее только так. Иного имени нет.

— А жаль! — насупилась дочка.

— Не всем везет с родителями. Ты еще убедишься, что в жизни встречаются куда как хуже нашей. Они не только бьют и обижают своих детей, а и убивают их. Выгоняют из дома на мороз почти голиком, не дают есть. И это совсем маленьких ребятишек. Ты уже знакома с бомжами и, конечно наслышалась от них всякого. Эта детвора не случайно оказалась на свалке. У них есть родители, но их такими никто не признает. Да и они не ищут ребятню, чтоб вернуть домой, забыли навсегда, отказались.

— А мне разве хорошо жилось? — всхлипнула Анна.

— Очень плохо. Но тебя не выгнали на улицу, не отказали в куске хлеба.

— Я сама убегала. Знаешь, жить голодной лучше, чем быть избитой.

— Понятно, но кое в чем ты сама виновата.

— В чем?

— Зачем фотографии испортила? Чем они тебе помешали? Это память!

— На что она нужна такая? — нахмурилась девчонка.

— Сейчас так говоришь. А когда вырастешь, совсем иное скажешь.

— Никогда!

— Ты еще маленькая! — обнял дочь.

— Я давно большая. Внутри даже совсем ста-рая. Каждый день плакала и хотела помереть.

Сашка вздрогнул, повернул к себе дочь лицом:

— Никогда больше о таком не думай.

— Конечно. Теперь я с тобой! И дожила. Но будь маленькой, не выдержала бы!

— Ань, в жизни ты можешь менять друзей, уходить от подружек, забыв их навсегда. Мы уез-жаем от матери. Но помни, она всегда с нами.

— Как, ты ее берешь с собой?

— Нет. Она останется в твоей крови. И хочешь того или нет, вы с нею похожи. Все ее начало в тебе и никуда от того не денешься.

— А что можно сделать, чтоб ее во мне не было?

— Смириться! Другого выхода нет. Да и зачем? Ты очень красивая. Мать в юности была такою. Не зря ж ее полюбил. Тебе нечего стыдиться. Скоро от чужих такое услышишь. Но знай, люди часто бывают похожими и очень разными. Вот и у вас такое случилось, внешность мамкина, а характер мой!

— Так это здорово! — обрадовалась девчонка.

— А значит, зови матерью. Мы уходим. Ни с кем в жизни не враждуй. Старайся прощаться красиво. Не оставляй о себе плохой памяти. Ведь вы все же родные люди.

— Я ее не прощу!

— Со временем все забудешь. Теперь мы на-прасно об этом говорим, слишком рано. Нужно, чтоб зажила память. Это случится не скоро. Когда совсем повзрослеешь, станешь чьею-то мамой, тогда многое будет понятнее. А пока поверь мне и послушайся. Договорились?

— Ладно, — согласилась нехотя.

— Что ж, сколько не сиди, пора в дорогу, — встал человек и взялся за чемодан. Аня взяла в руки сумку, оба пошли к двери.

— Родные мои! Любимые! Куда же вы из дома? Останьтесь! Умоляю вас, — загородила Ленка собою дверь в прихожую и грохнулась на колени.

— Простите меня или убейте! Я умру без вас! Ведь даже Бог в Писании завещал людям прощать друг друга. Вспомните! Как же жить не прощая? Чужих, врагов своих любить велел, а мы родные люди! Я не грешнее и не хуже других. Где была неправа, исправлю. Никого из вас не обижу, клянусь, как перед Господом. Слова плохого от меня никогда не услышите. Поверьте! — целовала руки дочери и Сашки

— Лена, встань с колен, — попытался поднять бабу Сашка.

— Пока не простите, не встану! — рыдала в голос.

Анька, никогда не слышавшая от матери таких слов, сжалась в комок, а потом и вовсе спряталась за спину отца, ждала, что он скажет, как решит.

— Лен, мы простили тебя! Правда, Аня?

— Да! — подтвердила дочь.

— Тогда зачем уходите?

— Так надо. Не стоит испытывать судьбу еще раз. Пора менять обстановку. Мы не можем оставаться. Скоро сама согласишься, что так лучше и правильнее. Еще благодарить будешь нас за отъезд, — говорил Сашка.

— Я умру без вас!

— Ничего с тобою не случится. Ты сильный человек и разлуку эту переживешь легко. Она к радости. Встань с колен, пропусти нас. Не ползай по полу. Давай простимся достойно, по-человечески.

Ленка хваталась за сердце, изображала приступ удушья. Но Сашка, подав стакан воды, обошел бабу, следом Анна прошмыгнула. Оба поспешно открыли дверь, сказав на прощание:

— Держись, родная…

Им повезло, несмотря на сумерки, они быстро поймали такси, приехали в аэропорт, а через два часа уже вылетели в Москву.

Анка сидела у иллюминатора, смотрела на звезды, ставшие совсем близкими. Их, казалось, можно было потрогать руками.

— Как красиво! — восторгалась девчонка, впервые в жизни она летела на самолете. Ей все здесь нравилось. И бортпроводница, и ужин, и соки, и удобное кресло. Особо восторгалась огнями городов внизу, далеко из-под ног ушла земля. Теперь их никто не остановит. Не ухватит за руки. Не будет просить остаться хоть на ночь. Они улетели и теперь далеко от всех.

Аня оглянулась на отца. Он спал в кресле, совсем рядом. Но почему по его щеке бежит тихая слеза.

— О чем плачет? Кого жалеет, оставив там, далеко внизу какую-то малую теплину, а может, большую боль, о какой не сказал никому.

Аня не стала его будить. Знала по себе, что иногда нужно тихо и молча выплакаться, выдавить из души последние капли боли, чтобы встретить новое утро совсем здоровым человеком. А на другом месте забыть вчерашний день и все, что осталось за спиною.

Девчонка не спеша пьет сок. Она знает, что летит к бабке с дедом в далекий, незнакомый Смоленск. Туда отец еще днем отправил телеграмму, предупредил, что прилетает с дочкой. Но почему-то мелко-мелко дрожали руки человека. Он ехал к родителям без желания и радости.

Глава 2. ЗНАКОМСТВО ПОНЕВОЛЕ

Всю дорогу Анютка не сомкнула глаз. Новые впечатления будоражили девчонку, ведь она никогда раньше не летала на самолете. А тут еще и поезд, какой направлялся в Смоленск. Вокруг было много людей. Они все куда-то спешили, тащили узлы, сумки, чемоданы, протискивали их в вагоны и бежали в свои купе.

— Анечка! Давай сюда, здесь наши места! — позвал отец, открыв двери купе. Он быстро определил чемодан и сумку, какие теперь назвали багажом.

— Принесите чайку! — попросил проводницу, достал из сумки бутерброды, купленные на вокзале, и предложил:

— Ешь, дочуха! Поплотнее лопай. А то я не уверен, что старики предложат нам перекусить. Они не просто жадные, а и особо непредсказуемые. Познакомишься с ними, поверишь, что твоя мать не совсем плохая.

— А они тоже дерутся? — поперхнулась девчонка от страха.

— Нет, такое им воспитание не позволяет. Они даже слишком культурные, — усмехнулся уголками губ.

— Пап! А разве плохо быть культурным?

— Но без перебора! Тут же сплошное чванство. Трудновато будет, но сдержись, крепись, как можешь. Ничего без спроса не трогай, не забывай говорить «спасибо» и бабку с дедом зови только по имени и отчеству. Иного они не понимают и не признают. Обращайся к ним только на «вы».

— Они чужие? — удивилась девчонка.

— Свои. Но не без пунктика. Заскок у них такой. Даже друг друга на «вы» называют. Хотя в этом году полвека исполнится, как вместе живут. Золотую свадьбу можно справлять.

— Совсем старые?

— Я их много лет не видел и не знаю, как теперь выглядят. И они меня вряд ли узнают.

— Пап, а почему они такие? — спросила Аня.

— Странные, зацикленные люди, равнодушные и холодные. С ними жить невозможно, словно на зимовке на полюсе: ни тепла, ни света. Хотя знай, так относятся только ко мне. Но помимо есть еще младший брат. Его Максимом зовут. Он, понятное дело, моложе и видимо лучше меня. Целых два института закончил, во, головастик. Без родителей ни шагу не сделает, все только с их разрешения и из дома ни на шаг. Работал вместе с отцом. Как они теперь живут, я без понятия. Они не любят гостей, потому, мы не будем там долго гостить, чтобы не обременять семейство. Знай, старики очень любят Максимку. А он в свои годы до сих пор не женился, не хочет огорчать стариков и себе лишнюю мороку получить. Вот и живет козлом среди плесени. Но все довольны, их устраивает такая жизнь.

— А у Максима есть друзья?

— Нам с раннего детства запрещалось приводить их домой, даже по большим праздникам мы не имели на это права. Чужие люди в том доме табу.

— Они ненормальные! А как можно жить без друзей? У меня весь город наш Сургут, из сплошных дружбанов. Меня все знали!

— Ну, вся в меня! — порадовался Сашка. Он обнял дочь, вместе с нею долго сидел у окна, любовался кудрявыми березками.

— А здесь уже вовсю весна. Снега нет. Деревья в листьях. Смотри, коровы на лугу пасутся, где-то рядом деревня…

— А что это такое деревня?

Сашка долго объяснял, а потом показал деревню из окна вагона.

— Пап! А твои родители бывали в деревне?

— Они родом из нее. В семье восемь детей было.

— И все такие придурки?

— Не знаю, ни с одним не знаком. Не привелось, не возили меня к родне. И сами туда не ездили. Порвали с деревней навсегда, как только уехали в город. Они стыдились своего деревенского происхождения и всегда скрывали, откуда они родом. Фотографии родни и родителей держат далеко, на дне чемодана, какой в кладовке стоит. И никогда их не достают. На могилы родителей даже на Радуницу не ездят. Стыдятся. А чего? — пожал плечами Сашка.

— А ты меня туда свозишь?

— Конечно. Свои корни надо знать и помнить каждому человеку.

— Смоленск! Просим пассажиров не толпиться в проходе. Все успеете выйти, не создавайте давку, — просила проводница людей.

— Спасибо вам, — поблагодарил ее Сашка и, выйдя из вагона, снял с подножки дочку, взял багаж и заспешил к такси.

— Ну, вот мы и приехали, — остановился перед домом. Он показался Анютке сердитым и некрасивым.

— Папка, мне сюда не хочется!

— Нам здесь не жить. Совсем ненадолго остановимся. Дух переведем и ходу, — пообещал дочери; та робко вошла в подъезд следом за отцом.

Двери им открыл седой, костистый старик. Оглядел обоих пристально, явно не спешил впускать в квартиру:

— Да это же я, отец! Ваш сын — Александр, а это моя дочь — Анна! — топтался на пороге Сашка, девчонка выглядывала из-за спины отца, не решалась показаться целиком.

— Приехали! Свалились сугробом на головы! И надолго ли вы вздумали к нам пожаловать? Где потеряли свою деревенщину? Или с самолета на ходу выкинули без парашюта?

Не дождавшись ответа, позвал из глубины квартиры:

— Наталья Никитична! Тут к вам гости приехали. Обещают ненадолго задержаться. Разберитесь сами! Я, честно говоря, не знаю, что с ними делать и куда определить, чтоб не мельтешили на глазах! И чего их к нам занесло, не понимаю! — пошел из прихожей, скрипнув спиной. А из комнаты вышла рыхлая, вся в седых кудряшках старуха. Глянув на сына и Анюту, сухо поздоровалась. Предложила пройти, но заставила обоих разуться.

— Фу, да у тебя носки грязнее ботинок и пятки рваные! Какой стыд в таких ехать! — сморщилась брезгливо.

— А это твоя дочь?

— Да! Анюта! — ответил раздраженно.

— Ну, копия твоей жены! — заметила бабка.

— Мы разошлись и уехали от нее навсегда.

— И что с того? Уж не думаешь ли ты здесь обосноваться? Знай заранее, ничего не получится! Мы не согласимся и не позволим стеснять нас!

— Да я и не предполагал такого! Всего на пару дней, не больше!

— Ладно, проходите в зал. Там Павел Антонович чаем вас угостит.

Войдя следом за Анной, посетовала:

— Вообще-то мы сегодня собирались поехать на дачу. Но вы помешали. А там дел невпроворот. Когда теперь управимся!

— Так поезжайте, кто мешает? — удивился Сашка.

— Как это так? Что значит, езжайте? Квартиру на чужих людей оставить? Вы там на северах мозги отморозили. Ишь, чего придумал? Вы слышали, Павел Антонович, что гости предложили? А ведь едва порог переступили.

— Вы же моя бабушка! Зачем же вот так про нас говорите? — обиделась Аня.

— Что сказала? Неправду? Сколько лет мы не виделись? Откуда он вернулся как не из тюрьмы? Хорошие люди туда не попадают.

— Успокойтесь, Наталья Никитична, я оправдан. То есть был незаконно осужден и меня освободили, извинившись за ошибку. Вот справка о том, читайте и впредь думайте, о чем говорите.

— Пап! А бабуся твоя родная мамка, или взяла тебя из приюта? — встряла Анна.

Бабу словно ударили со всей силы, она подскочила к девчонке:

— Да как смеешь здесь рот разевать, кукушонок? Кто ты такая, чтобы взрослым людям дерзить?

— А почему всех обижаете? Даже дедушку, как чужого зовете с именем и отчеством. Папку и меня чужими обозвали. Мамку тоже. Или только вы хорошая? Неправда! Злая и противная старуха! Если у нас на севере мозги поморожены, то у вас сердце и душа из сосулек. Это нам с папкой стыдно за вас. Разве вы люди, если папкина беда для вас чужая? Я целый год плакала и ждала! А вы вот так нас встретили. Пошли отсюда, папка. Лучше на улице переждать эти два дня, чем с ними! — плакала девчонка.

— Ну, успокойся, не реви. Мы не совсем плохие, как тебе показалось. Иди ко мне, — позвал дед девчонку.

— А почему я должна называть вас как чужих? Или мы все глупые?

— Так положено!

— Где? Кем?

— В каждом культурном обществе, в любой порядочной семье так заведено. И мы эти общие правила не собираемся менять, — отозвалась старуха фыркая.

— Дурное общество! Люди Боженьку на Ты зовут. И Он их любит. А ваше общество — кто перед Богом. Сплошное говно.

— Как смеешь в моем доме так выражаться? Нахалка!

— Баб! А у тебя на жопе халата дырка. Большая-пребольшая. Наверное, пропердела. Я даже вижу, какие зеленые у тебя трусы. А еще у твоего лифчика от злости бретелька оторвалась. И сиська по коленке гуляет. Приведи себя в порядок, а то вороны на даче тебя за пугало примут. Правда, дедунь? — смеялась Анна и добавила:

— Прежде чем папкины носки высмеивать, себя оглядеть нужно.

— До чего дерзкая девчонка! Нет! Я с такою никогда не уживусь, — бурчала Наталья Никитична, уходя в спальню.

— Баб! Ты меня еще звать будешь.

— Ни за что! — послышалось из спальни.

— А вот посмотришь, уже летом скучать станешь.

— Только не я!

— Баб! Смотри! Кот твои зубные протезы лизал, а теперь обоссал их. Ты, наверное, валерианку пила. Что теперь делать станешь. От протезов, как из унитаза несет.

Бабка выскочила из спальни в одних рейтузах. Забыла старая, что в зале муж и сын.

— А разве хорошо в таком трико выскакивать из спальни при чужих? — язвила Анка.

— Я у себя дома. А ты, если воспитанная, отвернись, — отняла бабка протезы у кота, какой вздумал играть ими. Она перескочила на кухню, помыла протезы, положила в содовый раствор.

— Ты там скорей управляйся. Ужинать пора, — напомнил дед и добавил:

— Ведь наши с дороги! Она у них дальней была.

— Максима дождемся. Вместе поедим. Он уже скоро придет. Не накрывать же на стол по десять раз.

— А хорошая у нас Анютка. Только приехала, уже за меня вступилась перед Никитичной, велела по теплому называть. Вот это настоящая внучка, никого не испугалась, даже моей Натальи Никитичны. Она нас всех в ежовых рукавицах держит и дыхнуть вольно не дает, — сказал Павел Антонович обескураженному Сашке. Тот не знал, как угомонить дочку, а она словно назло вставляла бабке все новые шпильки:

— Баб!

— Не обращайся ко мне по-деревенски, я не признаю такой вульгарщины.

— Хорошо, пусть кот весь носок твой распустит на свои лапы. Он уже к пятке добрался.

— А ты чего сидишь? Отними!

— Хочу, чтоб вежливо попросили! — ответила Анька хохоча.

Бабка отняла у кота нитки. А отец, глянув на часы, достал сотовый телефон.

— Уж не матери звонить намылился? — на-сторожилась Анька и перестала подкидывать коту клубки ниток, решила послушать, с кем и о чем будет говорить отец.

— Иван Антонович, здравствуйте! — заговорил Сашка и услышал в ответ:

— Приветствую! С кем имею честь говорить?

— Кравцов Александр Павлович. Ваш племянник! Если помните, обо мне с вами говорил подполковник Киселев. Он разрешил мне сослаться на него и напомнить о том разговоре. Он рассказал обо мне.

— Да, было такое. Помню. Я ему сказал, что могу взять вас на общих основаниях.

— Я и не претендую на исключительность!

— Напомните ваше имя!

— Александр!

— Скажите! Вы с деревней знакомы? Что умеете?

— В деревне был. Но ничего не умею. Если возьмете, научусь, — ответил Сашка.

— Кем работал?

— Бурильщиком.

— Это нам совсем не нужно.

— Еще автослесарем.

— Вот это уже хорошо! Нам нужны слесари в мехпарке.

— В последний год был в бригаде дорожников.

— Ну, совсем клад, сокровище! Конечно, возьму. Дорожники дозарезу нужны, но толковые, работящие люди. Мы без них задыхаемся. Дороги у нас безобразные! Мучаемся с ними, и все руки не доходят сделать их основательно. Специалистов нет. Потому, ремонтируем их по-своему, по-деревенски, засыпаем дырки, ямки и на том все. А через пару недель снова латаем. Ну, хоть ночуй на наших дорогах, толку все равно никакого. Только зимой от них отдыхаем, — разговорился Иван Антонович. И, словно спохватившись, спросил:

— Вы, я извиняюсь, выпиваете? Я это к чему спросил, всех опрашиваем загодя, чтобы потом избежать недоразумений. Мы пьющих не берем в хозяйство. От них один урон и неприятности. А потому, лучше сразу выяснить.

— Выпить, понятное дело, могу. Но не страдаю пристрастием. Хотя в праздники за компанию, случается выпивал рюмку, другую, но никогда не падал, меру свою знаю и ни разу не перебирал, а теперь и вовсе не до того. Вы знаете, я совсем недавно из зоны. Оправдан.

— Я наслышан…

— У меня дочь.

— Ну и что? У меня семеро по лавкам скачут.

— Я сам ее растить буду. Без жены. Мы с нею разъехались. Так что не до выпивки мне.

— Дочь совсем маленькая?

— В третьем классе.

— Так это уже хозяйка в доме!

— Моя пока не приучена.

— Не беда! У нас все быстро освоит. Куда денется?

— А с жильем как?

— Без проблем. Нынче пошлю баб, чтобы прибрали в доме. Пусть окна и полы помоют, во дворе подметут. Без хозяина полгода стоит. Прежнего за пьянку выгнал. Сразу всех выселил. Они не только гнали самогон, а и продавали деревенским, спаивали моих людей. Я пробовал говорить с ними, не помогло. Пришлось расстаться, — вздохнул Иван Антонович.

— Думаю, у нас с вами до того не дойдет.

— Это хорошо. Но знайте, заработки у нас не северные! Больше всех получают животноводы. Их продукция в постоянном спросе. У других получки поскромнее.

— А сколько в среднем получают? — поинте-ресовался Сашка.

— Самое малое — три тысячи. Другие больше. До девяти. Смотря где, и как работают. Все от отдачи. Слесари по семь-восемь тысяч. Ну и халтура имеется. Хоть у нас деревня, люди имеют транспорт. А он, иногда ломается. Наши слесари ремонтируют. Раньше за бутылку, теперь за деньги. Вот и получается приработок. Конечно, не в рабочее время ремонтируют.

— Скажите, Иван Антонович, а в вашем хозяйстве есть свет и газ в домах? — спохватился Сашка.

— Все имеем. В кусты по нужде давно не бегаем. Живем культурно, как в городе. Есть своя больница, школа и клуб. Люди не жалуются. Молодые не убегают. Конечно, получать высшее образование едут в город. Но многие возвращаются к нам работать. Вот и в прошлом году, трое врачей и двое учителей, да двое воспитателей вернулись. Зоотехник свой, механик из нашенских, — хвалился человек.

— Значит, мне можно приезжать? — перебил Сашка.

— Даже нужно, — услышал в ответ.

— А как к вам добраться?

— Давай договоримся так, я пошлю своих баб привести дом в порядок. Пусть побелят, покрасят, помоют, чтоб тебе не впрягаться в это. Ведь полгода закрытым стоял. Проветрить его нужно. Ты же у своих мамонтов сможешь дня три пожить? — спросил не без смеха.

— Попробую.

— Ну, а как все будет готово, я позвоню сам. И за тобою приедет машина. Мы ж все равно каждый день возим в город продукцию. На обратном пути кто-нибудь из водителей вас прихватит. Я предупрежу заранее, чтобы успел собраться.

— С этим проблем нет. Мы в сборе. Готовы в дорогу в любой момент.

— Вот и договорились!

— Жду ваш звонок! — ответил Сашка.

— Привет твоим динозаврам, — простился Иван Антонович.

Сашка оглянулся. Дочка спала на диване в обнимку с дедом. Уткнулась лицом в его плечо и тихо посапывала. Все же сказалась на девчонке бессонная ночь.

Павел Антонович во сне блаженно улыбался. Впервые в своей жизни спал вместе с внучкой и радовался большому теплу маленького человека.

Рядом с ними, сидела в кресле Наталья Никитична. Вязала носок, распущенный котом.

Как только услышала, что Сашка закончил разговор, спросила:

— Неужели в деревню собрался переехать, к Ивану? Иль лучшего не сыскал?

— А что в том плохого? Жилье будет, голодными не останемся. Чего надо? В городе где жилье сыщу? Да и работу найти сложно.

— Зато заработки много выше. И Анна станет цивилизованным человеком, а не пастушкой.

— А ты оставишь нас у себя жить? — спросил, глянув в глаза матери.

— Нет! Только не это. Я не знаю, как эти три дня пережить. Вынесу ли такое наказание!

— Чем же так помешали? Порог едва успели переступить, стакана воды не выпили.

— Мы слишком разные!

— Мам, но мы родные люди!

— Ну и что с того? Мы слишком долго жили в разлуке. А когда вместе были, радости от того не было. Сплошные переживания и ссоры. Я не хочу их повторения. Опять начнутся бабы, водка, домой станешь возвращаться под утро, снова свяжешься с какими-то придурками, опять зачастит к нам милиция, а мы с дедом нянчись с Анькой. А она у тебя вон какая грубая и дерзкая. Никакого уважения к старшим. И главное, совершенно не воспитана. Ею никто не занимался, это сразу видно.

— Тогда чему удивляешься, что уезжаем в деревню? Там никто вот так не скажет об Аннушке. Она сделала тебе замечание, а ты ее возненавидела.

— Ну, тут ты перегнул!

— Да что там, сказал правду. Зато, когда уедем, никто друг другу не потреплет нервы. Вы заживете спокойно, а мы постараемся не приезжать и не тревожить вас.

— А я и не позову. Подумаешь, беда большая. Сколько лет врозь жили и ничего, никто не скучал.

— Эх, мама! Ну, почему ты моя мать? Холодная и бездушная, что в тебе от матери? Столько лет прошло, ты даже не спросила, как я жил, почему ушел от Ленки, как попал на зону? А упреками засыпала. Сколько лет твоим обидам. Меня изменили годы, но мои беды для тебя чужие. Не знаю, за что зову матерью, ведь родного в тебе нет. А жаль. Ведь даже взрослому человеку нужно тепло и хоть капля понимания. В твоей душе такого нет. Ты, как мамонт, замерзший во льдах, какой уже никогда не оживет.

— Много ли ты знаешь о жизни, и о нас с отцом. Ты жил чужим с самого детства и никогда не считался с нами. Почему я должна интересоваться той бабой, с какою сошелся? Мне и без слов понятно, что произошло. Она наставила тебе рога, ее натура потаскухи была видна еще тогда. Но ты не поверил никому и даже обиделся. А ведь она до конца останется в шлюхах и не станет нормальной женщиной. Ей это не дано. О тебе и спрашивать не хочу. Слишком много пороков. Потому, ты, конечно, прав. Твое место только в деревне. В городе обязательно влипнешь в какую-нибудь историю и снова попадешь в тюрьму.

— Ох, и злая, сама желчь и ненависть.

— Глупый!

— Да уж какой есть. Я, практически, вырос без тебя, хотя ты быларядом, как луна. Все видела, но ни разу не согрела и не порадовала. Не зря Аннушка тебя не признала, не потянуло к тебе дочку мою.

— Не велика беда. Она вся в тебя, — пошла открыть дверь на раздавшийся звонок. Это пришел Максим.

Проснулся и Павел Антонович. Осторожно вытащил руку из-под головы Ани, слез с дивана, чтоб не задеть и не разбудить внучку.

— У нас гости! — объявила Наталья Никитична Максиму и тут же успокоила:

— Они ненадолго, всего на три дня.

— Выходит, дачу отложили?

— Пришлось. Не оставишь же их одних в квартире.

— Да! Ты, конечно, права, — согласился младший брат, а Сашке обидно стало. Захотелось поскорее уйти, уехать, убежать из этого дома, чтоб никогда больше не возвращаться сюда.

Они холодно поздоровались. Сели на кухне напротив друг друга, молчали, говорить было не о чем. Мать явно медлила с ужином. И тогда Павел Антонович не выдержал:

— Наталья Никитична, когда нас кормить собираетесь? Люди с дороги! Это даже неприлично заставлять их ждать столько времени. Да и я проголодался.

— Будите свою хамку! — предложила баба.

— Спасибо! Мы лучше в столовую сходим. Там как-то теплее! — разбудил Сашка дочь, перехватив недовольный взгляд отца, брошенный на мать, та сделала вид, что ничего не заметила. И Сашку с Аней не остановила. Они быстро спустились вниз.

Плотно поев, они вернулись. Дверь им открыл Павел Антонович. По его лицу оба поняли, что в семье была крутая перепалка. У деда не только весь лоб в поту, а и лицо покраснело, волосы взлохмачены, в глазах искры не погасли.

— А мы торт купили к чаю. Это взамен сказки на ночь, — выпалила Анна и, войдя в зал, сказала всем:

— Добрый вечер! А чего все такие хмурые?

— Пошли чай пить! — отозвался старик один за всех.

Они долго пили чай молча. Анна жалась к отцу. Ей было холодно под колючими, изучающими взглядами Максима и бабки. Ей так хотелось спрятаться или убежать от них хоть куда-нибудь.

— Ты все еще холостой? — спросил Сашка брата. Тот замотал головой:

— Зачем мне эта обуза? — ответил, чуть не подавившись, и закашлялся.

— Еще годок-другой и ты безнадежно опоздаешь? — заметил брат.

— Останусь в холостяках, сберегу здоровье.

— А дети? Или не хочешь своих заиметь.

— Знаешь, я не люблю суеты и канители с пеленками, горшками, визгами. А и достойной пары не вижу. Не нашел подходящую.

— Да будет тебе! Скажи честно, что постарел и на тебя уже никто не смотрит. Смотри, вон плешь означилась. Кому такой нужен? — встрял Павел Антонович.

— Если захочу, хоть завтра жену приведу.

— Из дома престарелых? — усмехнулся дед.

— Ну, сразу крайности. Я еще в большом дефиците. Молодые девчонки глазки строят, зависают на ходу. На работе проходу нет, — заносчиво ответил Максим.

— Чего ж все выходные и праздники один дома сидишь? Хоть бы какая-нибудь престарелая коза позвонила, поздравила, пригласила бы к себе.

— Зачем мне кто-то! Я дома хочу побыть, отдохнуть в тишине.

— Максим, не пудри мозги. Работу заканчиваешь в пять вечера. А пришел во сколько?

— Я что? Отчитываться должен, где был?

— Зачем? Какое мне дело? Только зачем те-г бе «косить» под монаха? Все мы живые люди.; И тебе пора своей семьей обрасти, — сказал Сашка.

— Выискался советчик. В своей жизни раз-! берись, а других с пути не сбивай! Живет человек себе в радость, и не толкай его на глупое, — ~ возмутилась Наталья Никитична.

Максим глянул на Сашку, усмехнулся уголками губ. Санька понятливо кивнул головой и ответил:

— Как хорошо, что я рос другим. Иначе не было бы у меня Анюты. И жизнь была бы пустой и серой.

— Ну какая от нее радость? — встряла, бабка.

— От меня, сама говоришь, радости тоже не знала. А все же нас двое! И я не такой уж плохой, коль меня любит Аннушка.

— Погоди! Дай вырастет, тогда скажешь, радость она или пэре, — поджала губы бабка.

…Ночью, когда все легли спать, Сашка спросил дочку:

— Ну, что Ань, есть люди хуже твоей мамки?

Девчонка даже села в постели:

— Они одинаковые! Бабка вам не привела чужого дяхона и не определяла в интернат, не била ремнем до полусмерти.

— Девочка моя! Есть слова больнее ремня. Они не тело, саму душу рвут на части. Твоя мать, при всей подлости, еще умеет просить прощенья, и даже говорить по-человечески. От бабки никогда не услышишь ни единого теплого слова. Она как египетская пирамида и внутри вместо души и сердца сплошные мумии. Как решилась родить нас двоих, не понимаю.

— Пап! А мы когда в деревню поедем?

— Скоро. Через два дня. Нам дом готовят.

— Целый дом!

— Да! В нем только мы с тобой будем жить.

— Вот это круто! А он большой?

— Не знаю, не видел.

— Пап! А у нас будет кошка и собака?

— Зачем?

— Я так давно о них мечтаю!

— Значит, заведем.

— Ты у меня самый лучший. Мне мамка не разрешала завести друзей в доме. Я много раз приносила, она выбрасывала прямо в окно. В последний раз так и пообещала, если еще принесу кошку, она выбросит ее и меня следом за нею.

— Это она пугала.

— Не надо, пап! Я ее лучше знаю. Бабка хоть какая, а кота держит и любит. Не бьет его. А когда дед спал, и с него слетела одеялка, она подняла и укрыла. А значит, любит дедуньку.

— Это не доброта. Ты послушай, как она со всеми говорит!

— Ну и что? А я ей в кармане шиш показываю и называю бочкой и дурой, старым мешком.

— Она и молодою такая была.

— Бедный, как ты жил с нею?

— Вот скажи, захочешь приехать к ней в гости из деревни?

— Я жду, когда уедем. Зачем сюда приезжать к таким вредным. Тут только дедунька хороший. Давай его к себе заберем. Мы обижать не будем.

— Анечка, самим сначала определиться нужно. Да и не поедет дед никуда. Он привык к бабке и умеет ее держать в руках. Они даже любят друг дружку. И не могут жить в разлуке. Вот такие они смешные старики.

— Пап! А разве так любят?

— Любовь, Анюта, у всех разная. Но если б не любили, не смогли бы прожить вместе целых пятьдесят лет. Это очень много. А для них — один миг. Любовь не считает годы. Она идет рядом всю жизнь, и счастливы те, кто не теряют ее, идут по жизни все вместе.

— Пап, а ты мамку любил?

— Конечно!

— А она тебя?

— Тоже любила.

— Где ж вы потеряли свое?

— Обстоятельства сломали Лену, слабой она оказалась, трудного времени не выдержала. А жизнь часто такие испытания подбрасывает. Проверяет людей на прочность. Слабые не выдерживают бед.

— Пап, а мамка того чужого дядьку любила?

— Не знаю, Аннушка. Тут только Лена может сказать.

— А ты мамку еще любишь или нет?

— Немножко. Но это скоро пройдет. Ведь наша с нею любовь была как болезнь. Ну, все равно, что простуда. Покашляю, посморкаюсь и пройдет.

— Пап! Ты другой теткой не заболеешь?

— Анютка, нам с тобой уже никто не нужен. Сами будем жить, вдвоем.

— Хорошо бы так! Но вдруг какая-то тебя влюбит в себя.

— Не получится, я отгорел, — ответил тихо, и оба услышали, как скрипнула дверь.

— Вы не спите? Я так и знала. Дождалась, когда мои уснули и к вам прокралась. У меня к тебе разговор, Саша. Вы надолго едете в деревню?

— Насовсем. Мы так думаем.

— Ну, что поделаешь? Может, оно к лучшему. Не забывайте нас. Хоть когда-то навестите, позвоните, теперь это просто. Сотовый телефон имеешь, запиши наши номера мобильников. Скажешь, как устроились на новом месте. Вот тебе деньги. Это от нас на первое время. Тут тридцать тысяч.

— Не надо, мам! Сколько-то есть, нам хватит.

— Возьми сию минуту. А то накажу. В угол поставлю! Ишь упрямый барбос! — дернула Сашку за ухо.

— С чего это ты раздобрилась? Потом попреками замучаешь.

— Совсем глупый! У тебя дочка умнее. Ты же мой сын. Сколько той жизни мне осталось, может год иль месяц. Хоть на похороны приедешь и не будешь меня вслед ругать. Оно, конечно, есть за что. Но живые люди не могут жить без ошибок. Так уж ты прости меня заранее.

— Ты это что? Зачем говоришь, будто прощаешься? Мы с тобой на Анькиной свадьбе спляшем.

— Размечтался! А кто осколки соберет. Я же на мелкие развалюсь, — рассмеялась Наталья Никитична.

— Мы с отцом не дадим.

— Эх, Сашок! Последнее время сердце сдавать стало. Так прихватывает, что белый свет не мил. А жить хочется, чем старше, тем силней. Все кажется, что мало видела. И Павлушку одного оставлять жаль. Да и вы не обогреты не устроены. А я уже старая, чем помогу.

— Мам, нам ничего не надо. Будь с нами такой, как сейчас. Для нас это счастье — твое тепло. Я знаю, что не любишь меня, но хотя бы Аннушку признай.

— Да как ее не любить, если она даже кота за один день научила называть меня мамой! Лапушка моя, у тебя самое доброе на свете сердце. Я ее ругала, а она, гляди-ка ты, какой подарок мне сделала! — погладила Анюту по голове, поцеловала обоих, пожелала спокойной ночи и тихо ушла в свою спальню.

— Ну, что, поговорила, помирилась с ними? Деньги отдала? — спросил жену Павел Антонович.

— Сашка никак не хотел брать деньги. Брыкался, упирался, но я настояла, уговорила его. Честно сказать, после твоего разноса поневоле впихнешь, лишь бы не брюзжал и не ругался. Устроил разнос нам с Максимом, да такой, что и впрямь поверишь, будто хуже нас на свете никого нет.

— Да пойми, ты все сделала для Максима. А Санька, как приемыш жил, если б тебе всю жизнь говорили, что ты свинья, через год хвост бы вырос. А ведь тоже наш сын, не за что был судим. Так и в справке об освобождении написано, я сам читал.

— Сам виноват, зачем женился на Ленке? Я его умоляла не связываться с нею. Так он даже слушать не стал. Уехал в Сургут вместе с шалавой. И все годы молчал, как там живет. Хотя мое сердце чувствовало беду.

— Не сочиняй, ты даже не вспоминала о Сашке. Обиделась, а человек помереть мог. За него чужие люди вступились. Человек при большом звании ему поверил. Хотя с Ванькой сами могли договориться о сыне. Ведь все же родной брат, — ворчал Павел Антонович.

— Мне такая глупость и в голову не пришла б. В деревне, хуже чем на зоне жить. Работать станет, как ломовой конь, а получит за это жалкие гроши. Вот где будет обидно.

— Ну, а что ты предлагаешь? Оставить их у себя?

— Только не это! Я не вынесу. Мы слишком разные. Не уживемся вместе.

— Тогда как быть?

— Не знаю. Пусть с годок поработает в деревне. За это время что-то придумаем, — успокоила мужа Наталья Никитична.

— Давай возьмем их с собою на дачу, — предложил Павел Антонович.

— Зачем? Кому они там нужны? Все мои грядки потопчут. А что подумают о нас с тобой.

— Смотря, как позовешь. Ведь после твоего приглашения могут тут же к Ваньке в деревню сбежать.

— А пускай они дома останутся. И нам, и им мороки меньше. Помочь не смогут. А навредить запросто.

— Пусть остаются. Но покажи им приготовленное, все продукты укажи, вели, чтоб ели. Это и их дом, — напомнил Павел Андреевич.

Тихо посапывая, спали старики. Максим, насидевшись за компьютером, спал безмятежно. Аня вскрикивала в своей постели. Ей приснилось, что все куклы меж собой передрались, и мать выкидывает их во двор прямо с балкона и ругает. Грозит и Аньку выбросить следом.

— Ты же обещала жалеть и никого не обижать. А сама что делаешь? Я папке скажу, что ты все наврала.

— А ну! Иди сюда! — хочет поймать Ленка Аню за шиворот. Та убегает, прячется под кровать и громко плачет, зовет отца. Проснулась от того, что кто-то схватил за плечо и вырвал из сна:

— Чего кричишь? — разбудил отец.

— Мамка приснилась. Хотела с куклами в окно выкинуть.

— Спи спокойно, она далеко и уже никого не достанет.

Перед самым отъездом Наталья Никитична купила внучке обновок и вздумала сама искупать девчонку. Завела ее в ванную, та разделась, и бабка увидела сине-зеленые рубцы на теле внучки. Поначалу не поняла, а потом до нее дошло:

— Кто ж тебя так побил? За что? — спросила дрогнувшим голосом. Из глаз потекли слезы:

— Павлик, Саша! Зайдите на минуту! — позвала бабка мужчин.

— Не надо! Папа видел. А дедуньке не стоит показывать. Это меня мамка отодрала. Я котенка с улицы принесла. И спрятала его в коробке, чтоб мамка не увидела. Но Барсик есть захотел и вылез, пришел на кухню. Вот тут нам с ним обоим досталось. Ему хворостиной, мне ремнем.

Котенка с балкона выбросила, меня на холоде долго продержала.

— Сашка, почему не наказал за ребенка? Зачем разрешил так издеваться над человеком?

— Такую под суд надо было отдать. Сволочь! Разве это женщина? — возмущался дед. Его лицо покрылось красными пятнами.

— Может я и простил бы ей бабью шалость с хахалем. Но когда вот это увидел, о примирении разговора уже не было, — ответил Саня.

— Нужно было отдать ее под суд, сразу выписать из квартиры, как она с тобой поступила, сразу развестись с этим чудовищем.

— Да она садистка! — возмущался старик.

— Я не знал, на зоне был, — опустил голову Сашка и добавил:

— Хотел в бараний рог скрутить стерву, да в зону возвращаться пришлось бы. Каждая минута рядом с нею стала испытанием, вот и поспешили уехать, чтоб новых дров не наломать. Дочку жалко. С кем бы она осталась? Приюта не миновала бы и мне спасибо не сказала б. Потому, плюнули на все и уехали как можно скорее.

Наталья Никитична, искупав внучку, переодев ее во все новое, теперь пила сердечные капли. На радость от обновок не хватило сил. Зато Анька извертелась перед зеркалом. Ей понравилось все. Джинсы и блузки, юбки и платья, все пришлось впору и смотрелось здорово.

— Ты к нам на каникулы приезжай. Я тебя ждать буду, — пообещала бабка, вытирая мокрое лицо. Увидев на внучке следы побоев, женщина никак не могла успокоиться, прийти в себя, ругала Ленку грубо, непривычно для слуха семьи. Сашке она купила кожаную куртку и ботинки высокие и грубые, самые модные и ноские на время.

Расставались старики со своими уже совсем иначе, чем встретились. Молчаливые, притихшие они старались не задавать много вопросов и только плечи выдавали обоих, они мелко-мелко вздрагивали.

Иван Антонович, как и обещал, прислал машину за Сашкой и Анютой вовремя и к самом дому. Старики махали руками вслед уходящем грузовику, а про себя желали, чтоб на новом месте прижились Сашка с дочкой легко и светло, и никто бы не обидел их.

— Как думаешь, приедут ли они к нам в гости на праздники, позвонят ли? — спросила Наталья Никитична мужа.

— Поживем, увидим, — ответил коротко.

— Павлик, у меня Анькины синяки до сих пор перед глазами стоят. Как она выдержала все!

— Они быстро пройдут. Но одного ты так и н поняла. У Сашки таких синяков куда больше. Они долго болеть станут. До самой смерти. Их не видно. Они глубоко, в самом сердце остались. Такие не заживают никогда и живут в памяти постоянной болью. Их не вылечить. А и мы помочь не можем. Разве только не напоминать ему о прошлом. Может, время сгладит.

Сашка тем временем разговаривал с водителем:

— Сколько километров от хозяйства до города?

— Пятьдесят шесть, — ответил коротко.

— А сколько людей живет в деревне?

— Много! В каждом дворе, верней в доме, не меньше пятерых, а где-то по десять и боле. Да еще десятка два летом народят бабы. Чего им делать в зиму? А тут лялька! Глядишь через пяток годов новый помощник.

— Так рано? — удивился Сашка.

— Чего это? Мужик, он с пеленок мужик. К шести годам уже на покос с собой берем. А с конями, коровами, куда раньше управляются. У нас деревня, отдыхать некогда.

— А зимой?

— И тогда без дела не сидим. Сложил руки, остался без получки. Но в доме семья. Все жрать хотят. Об каждом думки в голове держатся. Одному портки, другому сапоги. Девкам того больше одежи надо. А и стариков забижать нельзя. Про себя помнить некогда.

— А как ваш хозяин? Нормальный мужик?

— Свойский. С таким не сдохнешь с голодухи, всех крутиться заставит. А как иначе? Раньше от самогону не просыхали. Все пили. От Мальцев до старцев. Теперь хрен в зубы! Как нажрался, так и обосрался. Иван тут же за жопу возьмет, из хозяйства выпнет.

— Где ж новых возьмет?

— С соседних деревень прибегут. Лишь бы взял. У них хозяина нет. Живут скудно. Все алкаши голожопые. У них и закусить нечем. Хозяйства ни в одном дворе. И мужики, и бабы сплошь забулдыги. Наш их знает каждого, потому не берет. Ихний люд вконец испортился.

— А разве у вас не так было?

— Тоже бухали. Но не так и не все. Было с кого начать. За ими другие потянулись. А кто не сумел в пузе кран перекрыть, так и дышит по бомжовому.

— А бабы?

— Да тоже так. Какие пили, выкинул их Иван к едрене-Фене, и не велел появляться в хозяйстве. Выгнал за пределы, чтоб других не спаивали и с пути не сбивали. Вон моя первая баба пила. И даже двое детей не остановили. Уж и ругал, и тыздил, и уговаривал, никакого толку с бабы. А тут Иван на нее нарвался, на пьяную. Пришел ко мне и спрашивает:

— Что делать станем?

— Я ему и ответил, мол, сил моих больше нет. Делай что хочешь, я с детьми на хозяйстве остаюсь. Ее девай куда хошь! С тех пор все. Другую бабу завел, задышал человеком. Как заново народился. И дети в порядке. Нынче их у меня пятеро. Баба в доярках, я на машине.

— А кто с детьми? — удивился Сашка.

— Как это кто? Сама детвора! Старшие младших растят. Так испокон веку у всех. Иным старики первенцев помогают доглядеть. Чему удивился? Вона у нас детвора, все веселые, толстенькие, озорные, никакая хвороба к ним не липнет.

— А первую жену не видел?

— Пошел срать, забыл, как звать. На что она мне сдалась. И дети от ей скоро отвыкли. Новую бабу мамкой кличут. Не только у меня, у других тоже проколы случались. Конечно, все пытались поначалу на ум поставить своих забулдыг. Ну, ежли ничего не подмогало, шли к Ивану. Другого выхода не было.

— А случалось, что от мужиков гуляли бабы?

— То как же! И такие бывали. И тож долго с ими не базарили. Отселяли их далеко от нас. Но эдаких немного. За все годы двоих с хозяйства отселили. Другим бабам не до того.

— А как получаешь?

— Семь тыщ! Да свое хозяйство, сад и огород прибавку дают. Две коровы имеются, оне всяк день живую деньгу приносят. И куры тож. Так и живем помаленьку. Пусть не богатеи, но и не нищие, голыми задницами не светим. В прошлом году машину купили. Пусть не импортная, свойская, нам и такая в радость. Айв доме все имеем. Стиралка и холодильник, телевизор и пылесос. Сами обуты и одеты по-городскому. Мы довольны. Другие в городе хуже нас живут. А что наш Кравцов строгий, так честно говоря, с нами иным быть неможно. Толку не будет. Держи в кулаке, не разжимая пальцев, вот тогда чего-то получится…

— Выходит, хорошо живете, спокойно, — спросил Сашка улыбаясь.

— Да всякое случается, чтоб тебе не сбрехать. Вон надысь соседа моего осудили. На три года в тюрьму увезли. А ведь классный мужик. Жалко человека. За него во всей деревне никто худого слова не скажет.

— А за что посадили?

— Своего отца урыл!

— Как так? Насмерть?

— Как же еще!

— За что?

— Он его жену посиловал, невестку свою. Та хотела повеситься со стыда, дети не дали. А их все же трое. Тут мужик с работы возвернулся. Жена враз ему обсказала все. Тот недолго думая, схватил старого за жабры и об угол башкой. Так и раскроил. За него вся деревня встала. Но посадили. Теперь его ждут и баба, и дети.

— А у того старика бабы не имелось?

— Имелась и теперь живая. Но старая, видать, надоела. Вздумал козел молодость вспомнить, поозоровать, вот и нарвался. Бабы не все прощают. Так и эта.

— Что ж свекруха не вступилась за невестку?

— Он бабку загодя в чулан закрыл. Та не могла выбраться. Так вот и одолел отморозок. Но свое получил с лихвой. Хочь, честно брехнуть, этот случай в деревне первый. Наши деды степенные, серьезные. Тот придурок один такой завелся. Другим и в голову не стукнет. Не до глупостей. А этот, как стоялый жеребец, в доме засиделся. Попросят его, бывало, на сенокосе помочь, враз на старость и хворобы жалуется. Вот тебе и больной, чтоб его черти в сраку забодали. Я бы эдаких Курощупов и снохачей, в один ряд под колеса своего грузовика положил бы и ни единого не пожалел, — въехал водитель в деревню и спросил:

— Враз к Ивану, или сначала в дом зайдешь? Глянешь, что приготовили.

— Давай сначала домой. Все ж интересно.

Сашка вошел во двор, оглядел дом снаружи.

Аня не выдержала, вскочила внутрь.

— Папка! Классно. Мне понравилось, — зазвенел из коридора голос колокольчиком.

Дом и впрямь был хорош. Три комнаты, две просторные, светлые, и только одна небольшая, рассчитанная на спальню. Большая кухня, просторная прихожая, два глубоких подвала. Прямо из коридора вход в ванную и туалет. Все чисто, аккуратно. Столы и стулья, два аккуратных топчана, стол на кухне, все предусмотрел Иван Антонович на первое время.

— Ну, ты осваивайся, Анюта, я пойду к дядьке. Нельзя заставлять его долго ждать, — выскочил из дома и пошел, куда указал водитель.

Сашка увидел человека очень похожего на своего отца. Он просматривал бумаги:

— Здравствуйте, Иван Антонович!

— Здравствуй, если не шутишь! — подал жесткую ладонь, а потом неожиданно резко притянул к себе, обнял, похлопал по спине:

— Вот и встретились, племяш! Лиха беда свела, заставила познакомиться. А то все не получалось. Я к твоим динозаврам не захожу. Они у тебя все с приветом. Как сказанут, в штанах лужу не удержишь. Как-то по самому началу подбросил им харчей со своего подворья. Отдаю Наташке банку молока, а она в ответ:

— Мы не пьем не пастеризованное!

— Я онемел поначалу. Где она видела, чтоб молоко от своих коров пастеризовали. Ну, кипятят, когда нужно, разве это сложно? Я ей мед, картошку приволок, она брякает:

— А они эпидемстанцией проверены? Может там клещи имеются.

— Покрутил ей у виска и уволок все обратно в машину. С тех пор по большим праздникам ничего не привозил и сам не появлялся, пока с меня самого не потребовали справку от какого-нибудь ветврача. Даже не перезванивались. Не терплю таких выкидышей от интеллигенции.

И чего корячится, строит из себя светскую дам из бомона. Ведь обычной телкой жила, пока Пашка не обратил на нее внимание и не увел из коровника. Вот так бы и ковырялась в говне до старости. А теперь, гляди же, о высоких материях лопочет. Что понимает в них? Когда ее сплавили на пенсию, я узнал, позвонил ей и предложил место подменной доярки, как раз вакансия; была. Назвал заработок. Она все культурные выражения в один миг забыла. Ох, и чихвостила меня, а я слушал и хохотал. Ведь при всех ее должностях и званиях, жива в бабе деревенская закваска, наша кровь! Уж что я только о себе не услышал! Курячий геморрой, козья мандолина, деревенский бугай, другое повторять стыдно. Мы с ней после того разговора так и не общаемся. И Пашка обиделся! Ну и хрен с ними! Я от того ничего не потерял! А вот ты мне скажи по совести, дом тебе понравился?

— Еще бы! Я в восторге, дочка тоже. Вот кое-что подкупим и заживем.

— А чего не хватает?

— Да по мелочи. Матрацы, подушки, одеялки и простыни, немного посуды, полотенца и мыло. Я все это нынче куплю в нашем магазине. Заодно что-нибудь на ужин.

— Вот с последним не суетись. Все будет, кроме пастеризованного молока. Натуральное станете пить.

— Спасибо, Иван Антонович!

— Мы с тобой родные люди. Об одном прошу, не подведи, не опозорь, не пей! Я пьяных с детства не терплю. Дед иногда перебирал, а потом дебоширил. Всем от него перепадало. Злую память о себе оставил, жизни укоротил нашей матери и всем сыновьям. Потому поминая покойных даже на Радуницу, не называем его имя, а поминая его, говорим:

— За тех, кого нет с нами!

— А ведь столько лет прошло, но душа до сих пор болит. Он по пьянке чуть не убил меня. И твоему отцу от него перепадало много. Так ты, будь человеком, пусть тебя, когда придет время, поминают достойно, с именем…

— Что-то вы меня заранее хороните? Я еще жизни не видел, — удивился Сашка.

— Живи ты тысячу лет, а дальше, сколько пожелаешь. Я тебе говорю о результате прожитого. Чтоб не впустую свет коптил, чтоб в каждом дне свой результат имелся. Знаешь, как иные прозябают? Если прошел день без бутылки, впустую его провел. А другие иначе рассуждают. Нет в прожитом дне доброго дела, зря провел его, без пользы. Вот и суди, кто из них нужнее на земле.

Словно спохватившись, что слишком разговорился, человек спросил:

— Так значит, в дорожники определяю тебя. Конечно, понадобятся люди, помощники. Сколько их нужно?

— Смотря по объемам работ. И где нужно проложить дорогу, какая степень сложности и какие установите сроки. Нам и техника понадобится, — говорил Сашка.

— Первым делом дорогу из деревни в город нужно в порядок привести, центральную улицу, а уж потом остальные. До зимы край как надо их выровнять. Ведь каждый день в город продукцию возим, а машины среди дороги буксую в грязи, сплошные ямы и канавы. Всякий день машины ломаются. От них одни неприятности и головная боль, — признался Иван хмуро.

— Человек шесть понадобятся в бригаду, — сказал Сашка подумав.

— Нет! Столько не дам. Не наскребу. У меня всякий мужик на золотом счету. Посевная в разгаре. Все дотемна работают. Никого лишнего, каждый занят. Никого лишнего или свободного человека нет. Не дам же тебе баб. Эта работа не для них, сорвутся.

— Ну, а что делать? Один не смогу справиться. Кто-то помогать должен носить щебенку, засыпать ямы, ровнять и прессовать их, да и грузить щебень. В одни руки что успею?

— Сашка, хоть убей, нет свободных людей! — взмолился Иван.

— Тогда о чем говорим. В нашем деле сказок не бывает. Один не берусь. Это смешно, — поник головой человек.

— Послушай, а что ежли попробовать?

— Что именно?

— Баб тебе дам. Пятерых. Я их увольнять собрался. На хозяйстве нигде с них проку нет. Без применения остались. Доярки с них не состоялись. Просыпали на работу. В полеводстве не получилось, выгнали. Руки у них из задниц растут. На парниках не справились. На птичник не взяли. Передрались с бабьем. Все здоровые, как кони. А толку ни хрена ни от одной.

— Все пьют? — спросил Сашка подозрительно прищурясь.

— И это случалось. На ногах держатся. Их свалить — бочку самогонки надо! И все ж случалось, что выпивши, на работу заваливались. Никто с ними не сладил. Отпускать из хозяйства тоже жаль. Молодые бабехи. Их в крепкие руки надо взять. Но никто с ними возиться не хочет. Может, попробуешь? Если на дороге ничего не получится, придется увольнять из хозяйства, — сказал Иван погрустнев.

— По скольку лет им? — спросил Сашка.

— Самой молодой едва за двадцать. Старшей тридцать четыре. Возьми их, это будет для них последним испытанием. Но не жалей, не щади. С ними все намучились.

— Да я еще ничего не решил. С каждой самому нужно встретиться и поговорить. Согласятся ли они ко мне в бригаду пойти. Ведь силой не загонишь…

— Им деваться некуда. Конечно, пойдут.

— А почему в город не уехали?

— Где и кому там нужны? Грамотешки мало, жить негде. Вся их родня здесь, сплошная дряхлота, половина на погосте. В городе вовсе никого. Сами по себе бабы нормальные, но неудельные. Будто на свет без заказа вывалились. Все у них не так или через задницу.

— Замужние?

— Ребенок только у одной, у самой старшей. Да и тот нагулянный. Мальчишке уже четыре года. Он в доме с бабкой, та досматривает.

— Ну, положим, возьму их. Но ведь кони нужны. Двое, враз с телегами.

— Сыщем. Это уже полегче, — весело отозвался Иван Антонович.

— А щебенка есть?

— Гравием заменим. Его много на реке. А еще есть зола — угольная, целые горы, от прежних лет осталась, когда газа не было. Котельная имелась, одна на всех. Возле нее того шлака целые горы и теперь лежат. Я думаю, пойдет в дело. Скрепит гравий. Ведь все же свой материал и затрат поменьше.

— Асфальтировать дорогу будем? — спросил Сашка.

— Да что ты, родной! Такие расходы! Знаешь, почем асфальт нынче? Пупок развяжется им дорогу покрывать.

— Ну, а без него долго ли дорога продержится? От силы год. А дальше снова! — сморщился Сашка.

— Мне в этом году новый телятник надо по-строить, отремонтировать школу и детсад. Вот с чем справиться нужно до осени. Остальное подождет.

— Ладно, давайте баб! Поговорим, познакомимся и за дело. Чего впустую болтать, выше своих возможностей все равно не прыгнете. А мне пора делом заниматься. Позовите их на вечер, я с Анькой в магазин схожу, тюфяки, одеялки куплю. Сам бы перебился как-то, а ребенка жаль…

Когда вернулись из магазина, невольно удивились. На столе их ждал обед. Чего же тут не было! Борщ и сметана, горячая картошка и жареная рыба, домашний хлеб и первая редиска с укропом и петрушкой, банка молока и домашний квас, свои пирожки с вареньем. Кто принес они так и не увидели.

— Пап, я только ненадолго выйду, гляну, кто ж это притащил?

— Не ходи и так понятно, родня позаботилась, своя, деревенская. Скоро с нею познакомишься и, может, подружишься, — ответил Сашка и, поев, велел Анюте помыть посуду, сам пошел в контору хозяйства. Там его уже ждали все пятеро баб.

Конечно, они не ожидали такого крутого поворота. Думали, что их выгонят из хозяйства за неудельность. Ну, нигде у них не поклеилось. На парниках за день три рамы сломали. На птичнике целое ведро яиц разбили споткнувшись. И везде, ну, как назло, опаздывали на работу. Приходить на дойку коров к пяти утра, так и не привыкли. Их ругали все. Но девки не сумели себя пересилить и опаздывали всякий день на час, а то и больше. Их терпели целую неделю, дольше не выдержали. Вот и решили, что Иван Антонович вздумал проститься с ними навсегда. А тот сидел, молча, ждал, когда придет Сашка, и молчал, ни слова не говоря девкам, зачем их вызвал. Те терялись в догадках, переглядывались, пожимали плечами.

Едва вошел Сашка, Кравцов поднял голову от бумаг и сказал:

— Даю вам последний шанс. Если и тут не получится, простимся без сожалений, — объяснил суть дела и причину вызова. Девки мигом ожили, повеселели, облепили Саньку со всех сторон, защебетали, засыпали вопросами:

— Сколько тебе лет?

— Женатый или свободный?

— Как к бабам относишься?

— Компанейский иль отморозок?

— Бухнуть можешь иль слабо?

— Что любишь?

— Как проводишь вечера?

— Любишь ли гостей?

Конечно, ни все ответы понравились. Особо опечалились, узнав, что у человека есть дочка, а потому, он не увлекается выпивкой и особо не терпит пьяных баб.

— В праздники, в выходные, хоть на ушах стойку делайте, увижу пьяную на работе тут же, без слов, выгоню из бригады!

— А сколько получать будем? — уселась на колени рыженькая толстушка, и, обняв Саньку за шею, потянулась губами к щеке.

— Вот это лишнее! Относиться ко всем стану одинаково. Обижать не буду, выделять тоже. Свободного времени не останется. А после работы, думаю, на озорное сил не останется, — рассмеялся громко, но девки не смутились:

— Это мы еще посмотрим!

— Не ссы, Сашок, мы трехжильные!

— С нами не соскучишься!

— Это точно! — подтвердил Иван.

Работу решено было начать с завтрашнего дня.

— Девчата, помните! Работу начинаем в восемь, заканчиваем в сумерках. Световое время надо использовать, пока весна. Но выходные у вас будут. Это гарантия!

— А в дождь тоже на работу будем выходить?

— Смотря, какой дождь. Я тоже не зверь. Издеваться над вами не буду. Успокойтесь.

— Саша! Уже все девки на твоих коленях посидели. Можно теперь мне?

— Лучше не надо! — подскочил бригадир, добавив испуганно:

— Ты ж вдвое тяжелей меня, все коленки отдавишь и сделаешь калекой.

— Как жаль! Уже три года на колени никто не берет. А так охота! — вздохнула девка.

— Успокойтесь! Завтра о том и не вспомните, — угомонил девок Сашка.

— А ты не пугай!

— Мы моторные! Чуть отдохнули, снова ожили. Нам усталость до мандолины!

— Сань, с нами тебе будет весело, — обещали, озорно подмаргивая.

Иван лишь головой качал, наблюдая за этим знакомством.

— Мы продвинутые во всех отношениях и живем без комплексов!

— Умеем любого растормошить! — обещали девчата весело.

— Посмотрю, какие вы в деле.

— А что глядеть? Это самое подходящее для нас дело, — хохотали девчата.

Утром все пятеро, как и договорились, подъехали к бывшей котельной, быстро загрузили в телегу шлак и поехали на дорогу:

— Откуда начнем. Прямо с центра? Или за деревней?

— Наверно оттуда, с околицы начнем, чтоб пыль в окна не летела. А то устроят нам разборку свои, за то, что дышать не даем. Ладно бы взрослые, но тут детей много. Здесь в дождь засыпем, когда пыли не будет, — подгоняли лошадей.

Они вернулись быстро. Едва разгрузив первые две телеги, привезли еще две телеги шлака.

Сашка едва успел разровнять две первых, засыпал, выровнял каждую ямку, вбивал шлак в грунт тяжелой, толстенной толкушей.

Мужик был весь в черной пыли, в поту, бабы, глянув, хохотали:

— Вот и негр у нас появился!

— Импортный мужик! Из своих на эту работу никто не согласится.

Когда засыпали приличный кусок дороги, поехали на речку за гравием, заодно умылись, от-ряхнулись. Телеги с гравием оказались тяжелее. Лошади шли медленней.

Гравий рассыпали бережно. До перерыва сделали немного. Но отремонтированный участок всем понравился. Бабы откровенно радовались. Даже водители, возвращаясь из города, ехали объездной, боковой дорогой, чтобы не испортить ту, какая ремонтируется. Ждали, пока она уляжется и по ней пройдет легковой транспорт. Утрамбует, вобьет в грунт и шлак, и гравий, а там, может, удастся сыскать деньги на асфальт.

Обедать решили прямо у дороги. Выпрягли коней и, развалившись на траве, девки переводили дух.

Ритка сняла с себя брезентовую куртку, расстегнула кофту и, повернувшись к Сашке, спросила:

— Как тебе моя грудь? Правда, красивая?

— Я в этом плохо разбираюсь, — признался человек краснея.

— А что тут разбираться? Ну, кому нужны сиськи размером с чирей. Или те, какие по мешку. Лучше всего вот такие, средние! Правда?

— Это кому как!

— Тебе какие нравятся?

— Мне все равно. Я не на сиськи смотрю, — отвернулся Сашка, глазам стало жарко. Но… Отвернувшись, увидел Ксюшку. Та и вовсе сдурела, сняла брюки, расстегнула кофту. Осталась в трусишках и лифчике.

Белые, как из мрамора, точеные ножки, примагнитили взгляд. Санька закрутился как уж на сковородке.

— Что делать?

А тут Катя распустила волосы, лежит, как русалка, хоть картину с нее рисуй. Все тело прозрачно-розовое. Вот тебе и деревенская девка. Таких в городе не сыщешь.

Еще эта Дуся. Легла совсем рядом. Грудь небольшая, острая, девичья. Ну, зачем так мучают? Сашка закрыл лицо кепкой и все же глянул на Настю. Ничего не скажешь, зрелая баба! Всего много. Даже лошади на ее задницу смотрят с удивлением и завистью.

— Саня, ты хоть рубашку сними. Отдохни по-человечьи, — предложили бабы.

Мужик послушался, стянул с плеч потную рубашку, тело сразу обдало приятным весенним ветром.

— Волосатый! Глянь, вся грудь лохматая! — глянула Ритка на Сашку.

— Значит ласковый!

— С этим ночью не заснешь.

— До третьих петухов ласкать станет!

— Эй, люди! Я пожрать вам привез, так Иван велел! — услышали голос с дороги.

Тощий, низкорослый мужичонка привез в кастрюлях горячую картошку, густо посыпанную укропом, зеленым луком, жареных кур, банку густой сметаны и бидон холодного молока, три каравая теплого хлеба.

— Ешьте, родимые! — не сводил горящих глаз с обнаженных баб.

— Как же, бедный, терпишь? — посочувствовал Сашке шепотом и сказал громко:

— А дорога ладная получилась. Хочь ее покуда немного, но любота! Клянусь своей плешиной, по ей ехать радостно.

Человек не спешил уезжать. Сел вместе со всеми, охотно поел, ждал, когда освободится посуда. Оставил лишь бидон с молоком, попросив закинуть его на ферму после работы. А чтобы не согрелось на солнце и не прокисло, закатил его в густые заросли крапивы.

Уезжая, долго головой качал, бормоча:

— Ну и терпенье у того новичка. Лежит серед гольных баб и не бесится. Я б давно с ума соскочил бы. Ить в такую клумбу попал! У мине, у старого, коленки задрожали, этот же, как мертвяк сидит. Или все мужичье больное и помороженное. Надо ж какое лихо, серед таких бабех бревном сидит…

А женщины, поев, посидели недолго и снова влезли в спецовки. Из русалок и цветков опять превратились в корявых баб и погнали лошадей, как неказистую судьбу свою, за тяжеленным гравием. Тут уж не до смеха с шутками. Сквозь стиснутые зубы вырывается злое:

— Ну, давай, шевелись, космоногая кляча! Тебе тяжко, лысая хварья? Нам тоже нелегко! Иди, не раскорячивайся, терпи, как мы. До самого вечера. Так велено, — чуть не падали бабы с ног. Возвращаясь с берега, держались за телегу. А ведь ее еще надо разгрузить, раскидать поровнее. Сашка молотит тяжеленной колотушей. Уже искры из глаз летят, но останавливаться нельзя. Иначе бабы вовсе свалятся. Дурной пример заразительный. До вечера еще далеко. Но вон на краю неба показалась черная туча. Первый вестник грозы и дождя. Его недолго ждать. Успеют ли девчата вернуться? Как выдержит дорога это первое испытание? Не размоет ли, не снесет ли в кювет?

Все лицо, глаза и плечи залиты потом. Кожа болит от солнца. Хоть бы на минуту спрятаться в тень. Как тяжело до невыносимого привыкать к новой жизни. Будто с ободранной кожей шагнуть в костер. И вдруг услышал звонкие голоса:

— Саша, скорее, сейчас будет ливень и гроза! Быстрее в деревню! — кричали девки.

Все сбились в одну кучу в телеге. Кобыла шла неспешным шагом. Но, как только по ее спине ударили первые крупные капли, кляча припустила в деревню бегом. За нею вторая решила не отставать. Люди в телеге укрылись брезентовками с головой, прижались друг другу в сплошной комок.

За дорогой и клячей следил Сашка. Со спины его укрыли девчата. Зато впереди промок насквозь тут же. Ни единого сухого клочка одежды на нем не осталось. Человек поторапливал лошадь. Она старалась изо всех сил. Она вздрагивала от оглушительного удара грома, от каждого разрыва ослепительной молнии и неслась по дороге, не глядя под ноги. Ей тоже хотелось поскорее попасть в конюшню, в свое стойло, где гроза уже не страшна. Девки ухватились за телегу, за Сашку, друг з друга, визжали от сильных ударов грома и меч тали скорее попасть в чью-нибудь хату, под крышу, и там переждать грозу.

Вот на пути первый дом — Ксюшки, девки горохом высыпались из телеги, помчались к крыльцу без оглядки, Сашка погнал лошадь на конюшню, уже полностью открытый ливню и грозе. Домой он вернулся мокрый насквозь.

Анюта ждала его у окна, дрожа от страха.

— Вот это гроза! Я такой никогда не видела. Даже дом дрожал от грома. Во! А как льет. Я во двор боюсь выйти, страшно, да и в канаву может смыть. По двору настоящая речка бежит. Знаешь, мне никого не надо было в сарай загонять, все сами со двора убежали и попрятались по углам. Я только двери закрыла, поняла, что-то будет. И только крюк набросила, за дверью как грохнуло, я описилась со страху.

— Не бойся, тут, как все говорят, гроза случается часто. Придется привыкать. Вон видишь, уже за окном светлеет, хоть на работу возвращайся. Но смысла нет. Времени мало осталось.

— Пап! Если б ты не пришел, я пошла бы тебя искать. Не знаю, где нашла б. Но без тебя домой не вернулась.

— Зайчонок мой! Не надо так за меня бояться. Я уже большой. А тебе в доме бояться нечего. Не стоит меня искать, сам приду. Ты уже большая, не надо грозы бояться. Пережди ее дома, — советовал Сашка.

— А дома одной страшно. Все грохочет, сверкает, дрожит. Кто-то в углах скребется, пищит, наверное, мыши завелись, надо кошку принести.

Самой не будет так страшно, — говорила Анюта, пытаясь сдержать дрожь.

Сашка выглянул в окно. Ливень кончился, гроза улеглась, и небо опоясала цветастая, яркая радуга.

— Анюта, посмотри на это чудо!

— А что это?

— Радуга! Ее в Сургуте не бывает.

— От чего она взялась?

— Радуга часто после грозы появляется. Как мост между землей и небом.

— Какая красивая! А можно мне ее руками потрогать. Она совсем близко.

— Нет, дочурка, радуга высоко. Видишь, всю деревню обняла. Старые бабки говорят, кто под радугой пройдет, тот счастливым и здоровым целый год проживет, — вспомнил Сашка бабкину сказку.

— А я тоже хочу счастливой стать…

— Анютка! Ты опоздала, радуга уже погасла. Жди другого раза, — успокаивал дочку.

— К нам дядя Ваня приходил. Поесть принес. Только я уже поела. Картошку почистила, сварила и с молоком навернула. Тебе оставила. Вкусно получилось. Я в другой раз еще что-нибудь придумаю. А знаешь, недавно бабушка из города звонила. Все спрашивала, где ты и как мы устроились в деревне? Я ей про все рассказала, а она почему-то плакала. Называла все дурной затеей и говорила, что будет подыскивать нам место в городе. Не знаю, почему ей деревня не нравится?

— Никуда мы отсюда не поедем, — переодевался Сашка в сухое. Едва застегнул брюки, в дом девчата влетели стайкой:

— Ну, что командир! Как прикажешь? На работу идти? Ведь целый час до конца! Что буде делать?

— Куда на работу? Пока запряжем, доедем снова разворачивай оглобли. Только вымажем- ся, как черти! Сегодня никуда. А завтра, вот на такой случай, палатку с собой прихватим. Переждем грозу на месте.

— Оно верно. Чем вот так удирать, лучше переждать. На сенокосе в стогах, в копнах от дождя прятались и ничего, все живы и здоровы остались — согласились девки.

— А зачем нам палатка? Шалаш сообразим. И легко и просто и бросить не жаль.

— Зато бабки сплетни распустят. Уж чего только не услышим о себе. Иль забыли? Бабам, едри их мать, все своя молодость мерещится. И нас по ней меряют. Помните, как на лугу, на выпасе, шалаш поставили на случай дождя. Ну, и прихватил вот так же ливень. Мы с пастухом Алешкой переждали там непогодь. А доярки обоих с говном смешали. Чего наплели, вспоминать неохота. Будто фонарь у ног держали. Все ждали, когда от пастуха рожу. Так и не дождались.

— Там вы вдвоем были. Здесь много. Всех одной веревкой не свяжешь. И Сашки на пятерых не хватит, — хохотнула Ксюшка.

— Это, как сказать! Если сытый и невымотаный, справлюсь со всеми, — рассмеялся человек шутя.

— Ловим на слове!

— Нет, Сань, ну, разве не обидно! Пастуху уже шесть десятков лет. А его ко мне приклеили. Он мне не то в отцы, в деды годится. Так обидно было! — вспомнила Ксенья.

— Да ну их ко всем чертям! Как сами со скотниками на ферме шалят, им никто не указывает!

— Да брось, они все старые!

— Ага, старые! Каждая с молодыми грехами!

— Сашок! А Иван Антонович шею нам не на-мылит за то, что час не доработали?

— За это я отвечаю…

— Он давно хочет избавиться от нас.

— Не знаю, как в других местах, но на дороге отменно справляетесь. Не знаю, как дальше пойдет, но сегодня без единого замечания управлялись.

— Саш, ну, коли рабочий день закончился, давай по рюмашке раздавим. Оно и за знакомство не вредно принять. Уж такой у нас обычай, всякое событие отмечать. Ты не суетись. У нас все с собой, — сели к столу.

— Девчата, застолье не получится.

— Почему? Рабочий день закончился. Имеем право! Сам говорил.

— Он брезгует с нами пить!

— Выделывается!

— Мы для него быдло деревенское.

— Девчата, я вообще не пью, ни покакой погоде и ни с кем. Нельзя мне! Слово дал в рот не брать!

— А этот случай исключительный!

— Нет! Не получится!

— Да ты что? Не мужик? Мы по рюмке!

— И глотка не могу! Или вам охота получить неприятность и меня опозорить? Иван Антонович увидит, всех одним коленом выкинет из хозяйства. Уберите бутылку со стола.

— Так что? Всухую станем ужинать?

— Придется привыкать. Я выпивших баб н уважаю!

— А как в деревне собираешься жить?

— Да как и все.

— Послушай, Сашок, ты из моралистов? Но ведь мы устали не хуже лошадей. Целый день грузили гравий. Потом разгружали, равняли, пресовали, промокли на дожде. Не каждый мужик бы выдержал такую нагрузку. Глянь, руки бутылку не держат, а ты мозги клизьмируешь. Не любишь пьяных баб! Мы к тебе как к другу пришли. А ты выделываешься.

— Я слово дал. И нарушать не стану. Так во всем. Не обижайтесь, девчата. Тут свой принцип. Сам не терплю брехунов. А и вы обещали завязать с буханьем. На вас, трезвых, смотреть приятно. Ну, неужель не можете без бутылки обойтись?

— Мы можем, но это неуважение к себе и к хозяину. Так нельзя. Надо традицию соблюдать.

— Какая традиция? Давайте без нее обойдемся. Зачем настроение портить, — увидел в дверях Ивана Антоновича:

— Вот как хорошо, все сразу здесь. Ну, что девчата! Дорога в двух местах сдала. Поплыла и вспучилась. Придется переделать, поспешили, не утрамбовали как надо. Или гальки мало положили, вот и не удержался шлак. Смыло его в канаву. Обидно до чертей. Небольшие участки, но смотрятся плешинами.

— Иван Антонович! Пахали, как ломовые кони. Ни руки, ни ноги до сих пор не держат.

— Они ни при чем. Я вбивал гальку и шлак. Выходит где-то просмотрел. Завтра исправлю. К девчатам нет никаких претензий. Работали без отдыха и перекура. Даю слово, не все мужики выдержали бы эту нагрузку. Они — женщины. Я удивлялся их выносливости, — сказал Сашка.

— Это хорошо, что у наших баб закалка есть. Но не перехвали. И завтра промоины исправьте. А вообще получается неплохо. Дорога совсем иначе смотрится. И транспорт на себе прекрасно держит. Я по ней на грузовике проехал. Нормально, нигде, ничего.

— Рано! Ей улежаться надо.

— Завтра каток пришлю. Вот этот спрессует! И вам меньше мороки. Я его выпросил на пару дней в поселке. Вы только возить успевайте. Сам Мишка приедет. Уж этот укатает намертво. И асфальт не потребуется, враз под брусчатку нарисует!

Девчата попритихли. Глянули на Настю. Та стояла, отвернувшись к окну, и сделала вид, что не слышит разговор.

— А вы, девчонки, чего расселись? Помогли бы человеку полы помыть, ужин приготовить, рубашку простирнуть. Ведь не барыньки, а Санька холостой. Глядишь, какую-нибудь присмотрит, — подморгнул Антонович.

— Нет. Не приглядит!

— Почему?

— Он из непьющих!

— Отказался с вами выпить?

— Мы после ливня продрогли. Трясло, как собачат. Да и устали зверски. А он ни в какую. Не-ет, с таким кашу не сваришь! С ним средь лета замерзнешь.

— А ты его в темный угол зажми. Вот тог, поговори с ним. При всех он пока несвычный, подначивал Иван девчат. Те улыбались загадочно, пристально вглядывались в Сашку.

— Значит, договорились на завтра? — спросил Антонович уходя.

— Само собою, — ответил за всех Санька.

— Девки, а ведь завтра я не смогу прийти н работу. Год по бабке отметить надо. Матери по могу приготовиться. Иначе совестно будет перед людьми, — глянула на Сашку, — попросив тихо:

— Отпусти…

— Да иди, кто тебя держит, Настя?

— Это ж святое дело родительницу уважить,

— Иди! Мы за тебя втройне постараемся! обещали девки.

А утром, выехав на дорогу, рассказали Сашке по секрету:

— Не случайно баба отказалась. Не будь бабкиных поминок, что-нибудь другое придумала. Она не станет работать там, где Мишка, — говорила Катя, прижавшись плечом к Сашке.

— Почему?

— Ребенок от него!

— И что теперь?

— А он козел и отморозок. Мальца ни разу не навестил, — буркнула девка зло.

— Может еще помирятся, — сказал Сашка.

— Теперь уже нет. Он на другой женат. Примиренье не получится. Настя тоже не без гордости.

— А чего они не поженились, когда сын родился?

— Родители не захотели деревенскую. Из своих, поселковых выбрали, чтоб с высшим образованием, с именитой родней была. Вот и нашли, учительницу. Она моложе Мишки на целую десятку. Вся из себя. В маникюре, в педикюре, куда нашей простухе до нее. Растит пацана как все, сама. А училка никак не беременеет. Видать, фигуру бережет. Не хочет портить. А все равно страшная, как овечья смерть. На нее даже вечером через черные очки смотреть надо.

— А у тебя самой есть дети? — спросил Катю.

— Есть дочка. От мужа. Но я с ним в прошлом году разошлась.

— Почему?

— Загулял змей и бить меня стал. Отец не выдержал. Выбросил из дома. Ведь и убить мог по пьянке. Трезвый — человек, как человек, а как бухнет, ищи от него угол все. Так и не выдержали.

— Он в деревне живет?

— Давно уехал. Говорят, что за длинным рублем погнался, на Севера махнул. Только куда ему длинные рубли, он и коротких в руках удержать не сможет. Натура не та у него.

— Он хоть пишет?

— Кому? Мы же развелись.

— Ну, это с тобой. А ребенок причем?

— Никто ему не нужен. И я забывать стала. Хоть синяки и шишки прошли. Все придирался, сам не помнил за что. Так жить, лучше в петлю влезть. А ведь был нормальным парнем, когда ухаживал. Подручным у кузнеца работал. Ну, а как устроился на завод в поселке, словно сбесился. Мы с ним после того года не прожили. А спросить бы придурка, чем не угодила, что не устроило, сам не знает, — понурила баба плечи и нахмурилась.

— Ты себе еще найдешь, — успокаивал Сашка.

— Себе! А ребенку? Да мне самой никто не нужен. Все подонки одинаковы!

— Ну, что несешь, глумная! — встряла Ритка. Не ты первая разошлась с придурком. Но ведь подходили к тебе нормальные люди. В мужья предлагались. Брали с ребенком. Сама всех отшила. Кто виноват? По одному козлу всех мужиков не мерь.

— Ай, брось ты! И эти не лучше.

— Тогда не ной! Я сижу одна и не сетую. Некуда спешить, особо, глянув на вас.

— Тебе хорошо! Никого не любила. Живешь; как замороженная. Даже в кино не вытащишь. Скоро двадцать лет. Так и состаришься за печкой, как кикимора.

— Зато вы расцвели со своими Любовями. Все в морщинах и в сединах, да в соплях.

— Дура ты, Ритка! У нас дети есть. А у тебя никого.

— На кой черт мне ваши дети. Вон я живу сама для себя. И никто мне душу не мотает и не рвет в клочья. Что захотела, то поела, никто не разбудит визгом, вонючими пеленками. Я вольная птица!

— Пустышка ты! А кто воет в три ручья, когда ужрется самогонки и воет, что тоже хочет малыша, — не выдержала Дуська.

— Ты меня с кем-то спутала.

— Не хрена! Эти вещи я помню. Иль не я советовала тебе трахнуться с агрономом. Но он тебе не по кайфу, старый и плешатый. Хотя с ним не жить. Заимей дитя и пошли того агронома подальше. Ну, не хочешь его, заклей механика. Этот и молодой, и красивый.

— Зато чумазый и вонючий!

— Бедная ты девка! Без любви, как цветок без воды, гибнешь. А ведь придет твой час.

— Нет, девки, я в свободном полете живу!

— Тогда хоть на Сашку глянь.

— Он не орел, да и староват для меня… К тому же дочка есть. Мне такой хвост не нужен. Если я решусь на ребенка, то только на своего, — сказала, как обрезала.

— Ритка, да ты вообще не в моем вкусе. Обычная, серая девка, никакой изюмины в тебе нет, — усмехнулся Сашка и теперь всякий день загружал девку на работе больше других. То заставлял где-то добавить шлак или гравий, тщательнее разровнять. Ритка сначала молчала, а потом огрызаться начала, устала от постоянных придирок и замечаний. Всегда получалось, что ее работа хуже, чем у других и начислений у девки было меньше.

— Одинаково вкалываем, почему меня в хвосте держишь. Чем я хуже? — возмущалась Ритка.

— Послушай, я никого силой не держу. Не нравится, переходи в другое место. Плакать никто не будет. Я не люблю хитрых. Ведь ты постоянно носишь шлак и стараешься не браться за гравий. Он, конечно, тяжелее. Но другие не разбираются. И нагружают одинаково и шлак, и гравий.

Ритку к концу дня выматывал так, что девк чуть ли не на четвереньках ползла с работы. В телегу ее затаскивали. Казалось, между нею и Сашкой началась вражда. Девчата попытались их примирить, но получили жесткий отпор. Хотели переубедить Сашку, но тоже ничего не получилось.

— Сашуля, Ритка нормальная девка, чего ты ее мучаешь, за что ненавидишь? — спрашивала Катя.

— Ничуть не обижаю. Отношусь, как ко всем одинаково. Ну, кто она для меня? Часть бригады. А на исключительность пусть не рассчитывает.

Других отпускал иногда, разрешал прийти попозже, но только не Ритке.

Сашка защищал своих девчат перед всеми. От директора хозяйства до последней горбатой старухи никто не смел задеть дорожниц. За всех, кроме Ритки, вступался коршуном. Никто в деревне уже не рисковал задеть дорожниц, зная, что получит жесткий отпор.

Вот так и Мишка приехал на своем катке утрамбовать готовый участок дороги, увидел Настю и пошутил:

— Слушай, Сань, зачем меня вызвали. У тебя такая коровища работает, что и без моего катка справится, — глянул на Настю и расхохотался. Добавил едкое:

— Это толкач, не баба! Ее вместо коня впрягать можно! — хохотал зычно.

— Слушай, Мишка! Ну-ка, слезь на минуту со своей «керосинки», — позвал Сашка. И едва тот ступил на землю, поддел его кулаком в подбородок один раз. Тот отлетел шага на три и пригрозил Сашке, что даром не простит ему.

— Ты, козел, виноват перед бабой. Не умеешь с нею держаться мужчиной, так хоть молчи. В другой раз не доставай! Я своих в обиду не дам.

Мишка теперь и не оглядывался на баб. Но на Сашку косился, будто случай ждал.

Целую неделю работал человек с бригадой дорожников. А в последний день, закончив работу, отозвал Сашку подальше от баб:

— Оно, конечно, правильно, что защищаешь своих баб. Но знай, не все того стоят. Иную взять бы за ногу, да закатать в гравий без жалости. И это будет правильно. Не одна Настя не стоит того, чтоб из-за нее мужики махались. Она знает, почему одна осталась. Не моя в том вина. И тебе в те дебри лучше не соваться. А ко мне больше не подходи ни с какой просьбой. Помни, я тоже имею гордость и память.

Так они и расстались. Мишка уехал в поселок на своем катке, даже не оглянувшись. Бабы ремонтировали дорогу, благо ее с каждым днем становилось все меньше.

Дорожницы, конечно думали, что Санька по-особому относится к Насте, больше других бережет и жалеет, вступился за бабу и, самое удивительное, не получил от Мишки сдачи. Тот был несдержан на кулак, это знали все. А тут вдруг спасовал или не решился. Девки понимали, что Мишка в долгу не останется. Обязательно за свое отплатит. Но где и когда подкараулит момент. Сашку о том предупредили.

Сама Настя сказала, чтоб был осторожен везде. Ведь Мишка может возникнуть внезапно, всюду и свести счеты. Силища у мужика была медвежья. Именно потому с ним старались не связываться. Лишь по большим праздникам иногда налетали на него подвыпившие компании, Мишка, шутя, раскидывал их и никогда не обижался на мужиков, мечтавших уже какой год завалить его, как медведя. Но все не получалось.

А тут надо же какое совпаденье. Вздумал Мишка на Троицу в поселковый магазин заглянуть. А тут выходной получила и бригада и Сашке понадобилось кое-что купить дочке и себе. Долго выбирал рубашки, спортивный костюм, платье Анютке, блузки и юбки, натолкал целый рюкзак обновок, довольный решил домой: вернуться. А тут ненароком оглянулся, увидел; Ритку. Та тоже что-то покупала, Сашка сморщился и поспешил из магазина. По пути зашел в кондитерский, взял дочке сладостей и пошел, оглядываясь назад, а вдруг какая попутка нагонит, глядишь, подкинет в деревню. Но за спиной никого. Впереди бабы с сумками идут. Видно, тоже деревенские. Нагрузились по самые уши, еле ноги переставляют. А куда деваться. В своем деревенском магазине ассортимент жидкий, выбор бедный, вот и приходится ходить в поселковый магазин в каждый выходной.

Нравятся такие прогулки или нет, ничего не поделаешь. Бабы сели на лавку перед домом Мишки, совсем рядом река. Вот передохнут и дальше двинутся. Путь неблизкий, хорошо, что теперь дорога отремонтирована. Ни канав, ни ямок, ни одной ухабины нет. Сашка решил, нагнав баб, пойти вместе. Он не слышал, о чем они говорили, увидел резко открывшуюся калитку.

Вот какая-то баба с визгом полетела в реку, за ней вторая и грубый голос Мишки рявкнул:

— Языки повыдираю, сороки треклятые! Сколько можно меня говнять? Сидят и судят, как последнего! У моего дома! — возмущался мужик, даже не глядя в реку. А там уже тонула, захлебывалась баба.

Сашка только рюкзак с плеч сорвал и тут же прыгнул в воду. Схватил бабу за волосы, приподнял голову и поплыл с нею к берегу.

— Придурок отмороженный! Иль в зону попасть зачесалось? Что творишь, психоватый зверюга? Иль не видишь, она плавать не умеет. Отвечал бы, как за убийство!

— Зато брешется одна за собачью свору. Сидит возле моего дома и говняет! Такую враз задавить надо, суку поганую. Ишь, язык распустила, падла вонючая! — подскочил Мишка, как только Сашка выволок бабу на берег.

— Сказал, урою! — нагнулся ухватить женщину. Сашка достал кулаком в дых, и пока Мишка приходил в себя, уложил бабу на скамейку. Это оказалась Ритка.

— Тьфу ты, черт! Знал бы, не спасал! — сплюнул в сторону. В это время к мосту подошла деревенская машина. Водитель остановил ее, помог женщинам перелезть через борт. Санька, взяв свой рюкзак на колени, сел в кабину.

Мишка, прислонившись спиной к забору, грозил отъезжавшим кулаком, обещал утопить всех, кто посмеет подойти к его скамейке. А Ритке и вовсе голову оторвать, как только вблизи покажется.

— Я тебе, сучке драной, все костыли из жопы выдерну! — далеко неслось следом за машиной. Водитель смеялся:

— Вовремя я подоспел. Ох, и крутая был бы разборка! Этого зверя лучше не задевать.

— Он Ритку в реку зашвырнул. Она плавать не умеет.

— Говно не тонет, — усмехнулся шофер.

— Но ведь баба! За нее отвечать пришлось бы.

— И в тюрьму посадили бы придурка. Какая не говно, а и у нее есть родители, бабка, им он нужна. Зачем же убивать ее?

— Да он, придурок, без тормозов. Бывало появится в деревне обязательно драку учини Да еще какую! Ему милиция запретила к на показываться под угрозой ареста. Ведь это не случайно. Он всех достал. У одних окна выбил забор выломал, самих хозяев побил. А попробуй, найди управу, если вся его родня в милиции в прокуратуре работает и должности у каждог ого-го! Все с большими звездами. Потому о ничего не боится, знает, все с рук сойдет, со все сторон прикроют. На их стороне закон и правда! А на нашей — не хрена.

— А ведь и утонула бы Ритка. Бабы не решались ее спасать.

— Здесь рядом с мостом воронок много! Сколько мужиков затянуло! Вот и не рискуют бабы. Кому охота сдыхать без времени. Конечно, не сунулись бы. Своя жизнь дороже. А у Ритки кроме стариков никого. Поплакали и забыли бы; быстро. Помнят детных. Эти в свете нужные. А Ритка что? Живет иль нет, какая разница? По ней долго не стали б плакать.

— А мои девчата жалели бы о ней. Какая ни на есть, подружка. И любят ее по-своему. Я, честно говоря, не знаю, как можно так запросто жизнь погубить, — говорил Сашка задумчиво.

— Лохматая рука всегда защитит, вот и не боится. Не получал он ни от кого как следует, вот и не боится. А ввалили бы ему мужики один раз, мигом поумнел бы — говорил водитель тихо.

— У Ритки в родне ни одного мужика нет. Вступиться некому. О том знают, потому отрываются на ней все кому не лень.

Сашке стыдно стало. И он девке пакостил. Не упускал случая. Она защититься не могла. Только отбрехивалась. А за что получала?

— Ладно. Отстану и я от нее! — решил помочь ей вылезти из машины, поднял руки, чтоб снять с борта. Ритка, глянув с презреньем, сказала сморщившись:

— Что? Тоже клеиться решил, плешатая жопа? Подумаешь, из воды вытащил! Думаешь, теперь на шее повисну? Хрен тебе, а не бублик! — легко спрыгнула с борта машины и пошла домой, не поблагодарив и не оглянувшись.

— Стерва ты и есть стерва! Тебя, как норовистую кобылу, втрое надо нагружать и сечь хворостиной, пока в глазах не потемнеет, — подумал Сашка. На работе он ничего не рассказал, девчата уже без него знали.

— А ведь утонула б!

— Там бабы были!

— Да что с них толку?

— Нет, надо козла проучить!

— Язык не стоит распускать. А то и впрям придушит под мостом. Ищи тебя потом под корягами! — не выдержала Дуська.

— Я правду сказала, что у Насти вовсе н нагулянный ребенок, а от Мишки. Но он сволочь не хочет его признавать. За то Бог ему больше не дает ребенка и зря ждет. Богу всякий виден. Опозорил девку, еще и куражится отморозок. А пацан, его копия. Попробуй, откажись, он как две капли воды на Мишку похож. Потому, досада взяла, что он сказал, вроде Настя с половиной деревни мужиков перегуляла.

— Это он о себе сказал! — вставила Настя равнодушно.

— Девчата! Уже обед, пошли, искупнемся! — позвала Ксюшка.

— Нет, девки! Я без Сашки никуда. Боюсь после вчерашнего. Кто знает, что взбредет в голову тому Мишке? С него спроса нет. От этого зверя не защититься.

— Да мы возле берега. Здесь все на виду, как на ладони. — Но Ритка отказалась. Легла на траву неподалеку от Сашки, повернулась спиной к реке и стала дремать.

— Ритка. Ты поела бы!

— Не хочу. Я всю ночь не спала, все снилось, как меня Мишка душит и тянет на дно.

— Он далеко, на работе. Успокойся.

— А кто его знает. Он повсюду.

— Меньше думай, спокойнее жить станешь.

— Я вообще не хочу его вспоминать, а как начинаю дремать, он перед глазами стоит.

— Протри лицо изнанкой рубахи и все пройдет, — советовали женщины, и вскоре Ритка уснула. Во сне она кричала и визжала, от кого-то отбивалась, ругалась хрипло, грязно.

— Нет, их надо помирить, иначе долго будет мучиться, — сказала Ксюшка, и, разбудив Ритку, позвала:

— Хватит дрыхнуть и орать. Пошли вкалывать. Надоело твои вопли слушать.

Сашка, наблюдая за девками, удивлялся, сколь суровы они к себе и друг к другу.

Ритка пыталась уснуть, но не могла и почти в упор разглядывала Саньку.

— Ну, чего вылупилась? Спи! У тебя почти час в запасе! Отдохни! — не выдержал человек.

— Расхотелось. В глаза как спички вставили. Все смотрю, что девки в тебе нашли. Все в тебя влюбились. До единой!

— И ты? — удивился мужик.

— Все, кроме меня. Эта инфекция обошла меня. Я общей заразе не поддаюсь. Но смотрю, что в тебе особого?

— Они не влюбились, дурочка! Это чувство особое и называется иначе: уважением его считают. Оно подчас чище и сильнее любви. Его бояться не стоит. Вот только в себе разобраться нужно. И тогда все станет на свое место.

— Ну да. Я тоже о таком слышала. Но это уважение часто в любовь переходит. А я не хочу. Ты не моя песня. Я знаешь, как мечтаю, чтоб влюбиться по самые уши и ни о ком больше не думать и не вспоминать. Чтоб этот парень был только мой, ни на кого больше не смотрел. Чтоб я всю жизнь была его единственной сказкой!

— Анекдотом будешь ходячим! Единственным и самым дурным. Где ты видела таких лохов, чтоб девок выше себя ставили? Ведь есть в взаимоотношениях людей свои разграничение Кто это станет поклоняться бабе в нынешнее время? Глянь на себя. Ведь ты совсем обычная ничем не лучше других, а мечтаешь о сказке, ка ребенок! О любви до бесконечности. Где такое видела?

— Моя мать так жила с отцом.

— Где он теперь?

— Умер от рака. Давно. Но она и теперь ег любит и не изменяет даже мертвому.

— Ритка! Ему уже безразлично.

— Нет. Вовсе нет. Вот я своего суженого жду, чтоб прийти к нему непорочной, чистой…

— Это все относительные понятия. Чистой должна быть только твоя душа. Все остальное хлам, бред больной фантазии. Твоя девственность — не та ценность, о какой стоит говорить вслух. Это даже стыдно. Ценность в твоей натуре, доброте и милосердии, умении уважать окружающих и считаться с каждым. Вот это достоинства! Их, как дорогой сосуд, нужно нести через жизнь до конца. А у тебя ни одного из этих качеств в помине нет. Вот и получаешь то: же самое, что на своем горбу носишь. Чему ж удивляешься? Ты не можешь полюбить, нет достойного? Открой не только глаза, а и душу. Она укажет. И, поверь, твоя жизнь совсем иною станет.

— Как у Насти?

— А она по-своему счастлива. Есть у нее сын! Ее ребенок, уже есть для кого жить.

— Эй, люди! Пора работать! Встаем! — послышались с берега голоса девчат.

Работали они до самого вечера не разгибаясь. А в конце дня пригнали лошадей на конюшню, почистили и отпустили пастись на луг, сами пошли в деревню, по домам.

— Пап, мама звонила. Просила позвонить, когда вернешься с работы! — встретила Анна Сашку.

— Что ей надо? Опять зовет вернуться?

— Хочет поменять квартиру поближе к нам.

— Это ее дело. Пусть бесится, как хочет.

— А еще дедуня звонил. Сказал, что Максим женился. И теперь они смогут на всю зиму к нам в деревню приезжать на отдых.

— Вот как? — изумился Сашка.

— А еще дедуля сказал, что он по мне очень скучает и хочет увидеть. Бабуля игрушек мне купила и все спрашивала, есть ли у нас телевизор? Я ей три раза ответила что есть, с большим экраном. Она, наверное, опять свои сериалы про любови смотрит. Лучше одну свою в жизни заиметь. Но настоящую, всамделишнюю, чтоб на чужие никогда смотреть не хотелось! — говорила Анка торопливо.

— По-моему, они всю жизнь любили друг друга, — ответил Сашка.

— Тогда б не смотрели и не завидовали на чужое. Оно внеправдашнее, а киношное, про такое даже дети знают…

Сашка лишь усмехнулся, услышав сказанное дочерью, но про себя отметил, что растет девчонка и незаметно взрослеет.

— А что ты матери ответила на ее предложенье перебраться к нам поближе?

— Сказала, что у нас в деревне теток и без нее много. Вон с тобой пятеро работают. Все нормальные. Никто не ругается, и все тебя берегут. Мамка сразу умолкла. Не стала говорит о переезде. Сказала, что такую конкуренцию не выдержит. И только спросила, как мои дела в школе? Я ответила, что скоро у меня начнутся каникулы и к нам из города приедут бабка с дедом. Надолго. И ей совсем не хватит места в доме. На том закончили разговор. Я ей сказала всю правду! — задрала нос Аннушка и спросила:

— Пап, а ты с кем из своих девок больше всех дружишь?

— Со всеми одинаково, — ответил, не задумываясь ни на минуту

— Ну, такого не бывает. Какая-то все равно больше нравится.

— Для меня все одинаковы.

— И неправда! Врешь ты мне!

— С чего взяла? — удивился Сашка.

— Я все вижу. Ты больше всех любишь Настю, а еще Ксюшу. Когда за стол садитесь, ты всегда между ними. И зовешь ласточками, голубушками, красавицами. Других почти не видишь.

А Риту и вовсе телкой называешь, она тебя за это козлом зовет. Дуся смеется над вами обоими, но молчит. А Катя устала от всего. Ей лишь бы никто рядом не ругался. Мне она больше всех нравится, — выдала себя Анка.

— А чем она лучше других? — удивился Сашка.

— Мы на луг пошли коз и коров пасти. Только у меня никого. Просто так, за компанию увязалась. Дома одной скучно. Выходной был, ты в поселковый магазин пошел. А мне деть себя некуда стало. Вот и пошла со всеми. А Катя принесла холсты отбеливать. Расстелила их, облила водой, ждет, когда высохнут и побелеют. А я в догонялки играла, в прятки, за коров и коз пряталась. Все хорошо было. Так вот эта Чернушка, Сазоновская корова, будто с ума сошла. Выставилась рогами вперед и на меня, как танк, поперла. Что в голову дуре стукнуло, не знаю. Только по всему лугу скакала как бешеная. Я от нее едва успевала удирать. У ней аж глаза кровью налились. Я в реку, она за мной, ничего не останавливает. Того гляди на рога зацепит. А пацаны еще сильнее хохочут. Им смешно, как мы с Чернушкой в догонялки играем. У меня уже сил не стало. Прошу ребят отогнать корову, они будто не слышат. А ведь Чернушка двух соседских старух в больницу отправила. Ребра попортила. Они даже в гипсе лежали, чуть не умерли. И все равно эту зверюгу на бойню не отвезли, хотя и обещались.

— Ну, так как вы с нею расскочились? — перебил Сашка.

— Катя наперерез корове выскочила. Как дала ей по морде палкой, та враз упала на ноги, будто подкосили разом. Не только меня по лугу гонять, сама встать не может, лежит, головой мотает, ушами трясет. Пацаны ей на морду с десяток ведер воды вылили, тогда она очухалась, полегоньку встала, но за мной уже не бегала. Расхотелось. Перестала замечать. Но если б не Катя, точно на рогах принесла бы в деревню. Она, случалось, даже стариков цепляла, сам пастух рассказывал.

— А мне Катюшка ни словом не обмолвилась, — удивился Сашка.

— Это еще что? Пошли мы купаться на речку. Ну, все в воду сиганули. Пацаны плотву ловить стали. А меня течение вниз поволокло, Я пытаюсь к берегу грести, а ничего не получается. Тянет к корягам в самые воронки. Я со страху орать стала. Но меня никто не слышит. Далеко уволокло. Сама не знаю, как меня притянуло к катку. Его дядька Мишка в речке купал. Схватил меня за ногу, вытащил на берег и заорал как медведь:

— Кыш, лягушонок сопливый, из воды! Чтоб я тебя больше тут не видел. Домой берегом возвращайся. Не то отцу скажу, он тебе ухи оборвет.

— Я послушалась и больше в реку не лезу. И с пацанами поругалась. Не буду больше с ними дружить, — сопнула обиженно.

У Сашки невольно сердце сжалось от страха. Ведь дочку мог потерять. И спросил:

— Давно ли это было?

— Три дня назад. Сразу сказать боялась, чтобы вправду уши не надрал. Я и сама напугалась. Зато теперь я с дядей Мишей здороваюсь, когда он в деревню приезжает. Он за молоком и творогом появляется. Увидит меня и кричит:

— Привет, крестница! — я ему в ответ:

— Здравствуйте, дядя Миша.

— Ему это нравится, я по глазам вижу.

А через пару дней увиделся Сашка с мужиком. Тот весь в пружину собрался, к драке приготовился. Глаза, как у зверя, засверкали искрами:

— Не дергайся, Мишка! Я к тебе с мировой. Дочку мою спас. А я и не знал. Спасибо тебе, — подал руку, обнял по-братски.

— Да что особого? Ее к моим ногам прибило. Выволок за ноги, как головастика и все на том. Ну, не велел одной купаться. На воде она слабо держится. Одну без присмотра отпускать нельзя. Всякое случиться может, — предупредил на всякий случай.

— Выходит, добрый ты человек, — сказал Сашка.

— Какой есть. Одни зверем лают, другие кентуются, — усмехнулся мужик.

— Скажи, что у тебя с Настей не заладилось. Ведь у нее сын растет, твоя копия. А ты бабу говном со всех сторон поливаешь. За что ненавидишь, она мать твоего ребенка! Хоть бы с этим посчитался! Ведь пацан растет, не всегда малышом будет. Оно и бабу не за что полощешь.

— Эх, ты, Сашка! Новый человек! Ничего не знаешь. Помолчал бы лучше.

— Да чем Настя хуже других? Вкалывает так, что не всякий мужик рядом встанет, не любой выдержит.

— Это теперь, когда жизнь за горло взяла, и деваться стало некуда. А пила она так, что мужики диву давались. Она, случалось, штоф самогону выжрет и не косеет. Ну, а потом дальше — больше, вовсе алкашкой стала. У ней в родне много таких было. Мужики, те сплошь забулдыги. Оно и средь баб алкашек хватало. А где выпивка, там и все другое, — сжал кулаки:

— Вот я с ней не просто баловал. Всерьез хотел семью завести, вырвать вздумал Настю из того бухарника. Да хрен там, ничего не получилось, — закурил поспешно.

— Приплелся я к ней под Рождество. Подарков приволок, вздумал предложенье сделать, в жены взять. Глянул, а она, сука, с деревенским мужиком кувыркается, лысым, плюгавым, меня гадливость взяла. Того отморозка мужиком назвать нельзя. Замусоленный окурок, как не постыдилась? Да таким только задницу подтереть. Глянул на их шабош и ушел навсегда. Отворотило от Насти, как от чумы. Любой мужик, уважающий себя, поступил бы так же. А через полгода слышу, что родила она. И все того пацана мне в сыновья клеют. Ну, скажи, после увиденного своими глазами, кто поверит? Любой мужик на моем месте урыл бы обоих в той случке. Я пачкать руки не стал. Насчет ребенка слышать не захотел. Никому не верил и всех посылал на третий этаж и дальше. Для меня Насти не существовало. Ну, если б она молчала, как положено бабе в этом случае, так нет же, распустила сплетни, что я как мужик говно, никуда не гожусь и за меня ни одна не пойдет. Пришлось доказать обратное, женился. Так теперь внешность жены не устраивает. А ведь красивая баба! Что еще нужно им? Но все деревенские, не зная причины, меня полощут. Я бросил Настю с ребенком. Я во всем виноват. Почему же она молчит и ни слова не может сказать, упрекнуть ей меня не в чем. Не я, она опускает глаза при встрече и отворачивается. А все выпивка довела! Правда, говорят деревенские, что как только Настя родила, пить бросила. Но я в эти басни не верю. Эта баба с выпивкой никогда не завяжет. А сам знаешь, что пьяная баба — хварья чужая. То еще старики говорят, не я придумал.

— Этого я не знал. Думал, огулял девку, надоело и бросил ее, так все люди судачат.

— Ни черта не знают. Я с Настей почти два года встречался.

— Слышал, что твои родители вмешались. Не захотели деревенскую, вздумали взять из образованных, с хорошей родней.

— Сашка! Кому поверил? Отец от рака давно умер, мать пенсионерка, совсем старая, никуда из дома не выходит. Совсем слепуха. О чем ты? Я не из выгоды женился. А просто потому, что человек по душе пришелся и не пьет совсем. А я не терплю выпивших баб. Они хуже зверей, на все способны.

— Тебе виднее. Я в своей бригаде сказал, если какую увижу пьяной, концы в воду, ни одного дня в бригаде не потерплю.

— Они тебя боятся. Знают, из твоих рук кусок хлеба получат. Вот и сидят, поджав хвосты. С другими, знаешь, как брешутся!

— Видно не без причины. Ведь теперь они не пьют, из-под кустов ни одну не вытаскивали за ноги. А молва людская никак не успокоится и полощет мох девчат в каждой луже.

— Ну, ладно тебе! Ни всех склоняют. Кое-кого вовсе не трогают. Хотя бы Ксюшку, Катьку, вообще не задевают. Ритку, если и ругают, так и то за поганый язык, он у нее не изо рта, как у всех, а из жопы растет. Стерва, не человек, не баба, дерьмо вонючее. Я ее выручил, на меня чуть ли ни матом полила. Вот и спасай такую.

— Знал бы ты, как хвалила она тебя на все лады. На всю деревню и бригаду.

— Да брось ты! Ритка на это неспособна.

— Откуда я знаю? Она сказала сама.

— Вот чудеса! И не ожидал от ней такого.

— Она, стерва, как другие, ничуть не лучше! Думаешь, мне денег жаль на пацана? Ничуть. Просто не хочу помогать чужому и стать посмешищем для всех деревенских отморозков!

— Но мальчишка, как ни крути, впрямь твоя копия. Второго такого Мишки нигде нет. Вот и судачат люди, им рты не завяжешь. Уже говорить начал. Но только матом. Хорошие слова не запоминает сопляк. Как ни отучают, все бесполезно. Да и что могут бабы? Пацан сам по себе растет, никого не слушается. А попробуй, тронь или пригрози, бабы вороньем накинутся, заклюют. Ведь малец единственный, любимый. И ругается по твоему.

— Надо бы глянуть, что там за мужик растет, — улыбнулся Мишка губошлепо.

— Враз себя узнаешь, слово даю, — ответил Сашка и поспешил вернуться к бабам. Сегодня они заканчивали последний участок и соединяли, в одну полосу деревенскую и городскую дороги.

Укладывались последние метры. Вот подровняли шлак, густо, не жалея, засыпали гравием. Отпрессовали. Красиво, ровно получилось. Мишка, словно поставил точку, сделал несколько кругов по новой дороге и, отведя каток в сторону, долго любовался ею, а потом отошел, сел на берегу реки, отвернувшись от людей, смотрел куда-то вдаль поверх воды. О чем думал? Вспоминал молодость? Как жаль, что она убежала быстрее реки.

Бабы-дорожницы тоже притихли. Каждая о своем задумалась. У одной улыбка, у другой слезы по щекам бегут. От чего они смеются и плачут? Почему Мишка не хочет поворачиваться в их сторону. Видно и его душу разбередила память. Ведь здесь по этому берегу, кажется, совсем недавно гуляли с Настей. Как счастливы они были тогда. Куда убежало это призрачное счастье…

Глава 3. БАБИЙ РАЙ

— Ну, вот и все, девчатки! Самую длинную дорогу закончили. Сколько мучились с нею. Почти три месяца. А теперь глянуть любо. Лежит такая ровнехонькая, без единой канавки и ямки. Вот зимой утрамбуется и может, найдут деньги на асфальт для нее. А то весной и размыть может, — дрогнул Сашка.

— Не размоет, утрамбована на совесть, — по-вернулся Мишка и впервые за все годы встретился глазами с Настей. Как изменился ее взгляд. Он перестал быть робким, испуганным, он уже не упирался в землю при каждом обращении, а смело смотрел в глаза говорящего. Легкая улыбка скользила в них. И вся женщина уже не была такой хрупкой, как раньше, настоящая матуха, способная за своего малыша скрутить голову любому. Попробуй, назови его нагулянным, она живо расправится с обидчиком.

Мишка смотрит на плечи, губы, руки, как недавно он ласкал их, целовал и гладил. Теперь попробуй, подойди к ней. Настя давно все забыла и не захочет вспоминать прошлое. Оно для нее умерло, как и для него. Лишь память короткими отблесками шевельнет в душе воспоминания, но и это ненадолго.

Было и ушло. Но почему так хочется поговорить с нею, обнять за плечи, поцеловать теплые мягкие губы, завалить в прибрежную траву и снова, как когда-то, нести любовную чепуху, понятную только им двоим.

Никто из девчат даже не приметил, как эти двое оказались рядом и сидели, прижавшись друг к другу плечами. Они долго молчали. За них говорили глаза:

— Я всегда помнил тебя…

— Я тоже. Ты всегда у меня перед глазами. В сыне, в сердце и в душе.

— Трудно одно, Настя, забыть, сама знаешь, о чем не договариваю, что видел своими глазами, из-за чего была разлука.

— К нему не ревнуй. Он далеко и мы никогда с ним не увидимся. Это был единственный случай. И он не повторится, как и с тобой. Ведь ты женат…

— Но я несчастлив.

— Почему?

— У нас нет детей и никогда не будет.

— Мишка, не спеши. Все может наладиться;

— Нет, Настя. Душе не прикажешь. Есть вещи выше нас. Я не могу заставить себя забыть тебя. Понятно, что я глупец. Другой не простил бы измену. А я все забыл.

— Ты изменил мне раньше. Я лишь ответила на твое. Но посмотри на сына. Он проучил нас обоих. Он твое зеркало, твой портрет, твоя кровь.

— Я приду к тебе сегодня вечером. К сыну, — пообещал твердо. И пришел.

— Ну, не жди добра, если этот черт в деревню повадится. Они помирятся. Это понятно, не должен же малец жить без отца. Но что будет в деревне? Этот дьявол всех мужиков всмятку сомнет, — говорил Иван Антонович Сашке, приметив Мишку в сумерках на деревенской улице.

Он недолюбливал людей, у которых кулаки срабатывали раньше мозгов. Он презирал тупых, а потому осуждал выбор Насти.

— Да разве он для семьи? Шебутной, грубый, дерзкий. С него не получится путевый хозяин и мужик. Так и станет бегать от бабы к бабе, коллекционер патлатый. Настя, баба, как баба, все при ней. А этого зверюгу только в клетке держать. О какой семье с ним говорить? Он для нее не создан. Зря она его принимает.

— Любит. Выходит так, — вмешался Сашка.

— За что? Ведь пустой барабан! Ни мозгов, ни души нет.

— А она еще что-то нашла!

— Ага! Родит! И растить одна будет. Но уже двоих. По нынешним временам это удовольствие дорогое. А помощи от зверюги не жди. Он не понимает, что детям помогать надо.

— Она не без головы, — встрял Сашка.

— Ох, глупая баба!

— И не одна такая! — поддержал Сашка.

— Неужели все? — изумился Антоныч.

— Все им дали: работу, заработок, а мужиков не хватает. Вот и бесятся.

— А тебя разве не припекает природа? Тож молодой, горячий, как терпишь?

— У меня стопор есть на все случаи жизни.

— Какой, подскажи?

— Дочка имеется. Она от глупостей удерживает.

— У меня семеро. И голова лысая. А что делать, когда прыть найдет? Кручусь ужом на сковородке и сам себе говорю, где семеро, там и восьмой выходится…

— У меня Анютка уже влюбилась в какого-то пацана. Все время о нем лопочет. Совсем малышка, а уже в девки тянется. Плачет по ночам, что вниманья на нее не обращает. Уже перед зеркалом крутится. В сиськи вату добавляет, чтоб больше казались. Экий кузнечик, а туда же, что- то в ней уже проснулось. Зимой уже не на санках, как раньше, на лыжах каталась. Но с другой стороны хорошо. Уже сама к плите стала, учится готовить, стирать, убирать. И знаешь, получается, — улыбался Сашка.

— У меня три таких геморроя. Вот где мороки! То тряпки, то лаки, то краски, то румяна, духи и персинги мешками подавай. А потом завалится какой-нибудь Миша, сгребет все в кучу. И поминай, как звали. Нет, уж лучше десять! Мальцев родить, чем одну дочку — чужой ребенок.

— А куда денешься? Пузу не закажешь! Кто получится, тот и будет, — вздохнул Сашка.

— Оно верно. Но мои уже теперь просят второй дом строить, в одном не помещаются. Мальцы себе, девки себе требуют. А ведь еще не выросли. А уже с зубов рвут. Что ж дальше ждать, умолкли оба, увидев Мишку с Настей, идущих по улице в обнимку.

— Видать, у этих все на мази!

— Помирились, — добавил Сашка.

— Что ни говори, ребенок большую силу имеет и свое возьмет. Оно и правильно. Какой ни на есть, но он родной отец. Всегда лучше чужого дядьки, — подтвердил Иван. И Сашка тут же с ним согласился.

Мужчины с того дня сдержано здоровались, даже общались, присев на лавке возле дома, где Мишка жил один, как в берлоге. Он никого к себе не приглашал, а случайные прохожие не рисковали к нему заходить. Хозяин был слишком суровым и нелюдимым. Мишка и в деревне показывался не часто. Работал допоздна, до самой темноты. Хотя на свою жизнь человек никогда не жаловался.

Сашка тоже спозаранок уходил из дома. Анюта быстро привыкла управляться в доме сама. С утра шла в школу. Вернувшись с занятий, сначала убирала в доме, потом готовила поесть, а уже вечером садилась за уроки и, если оставалось время, выбегала на улицу, поиграть, порезвиться с детворой, заодно встретить с работы отца. Сашка брал Анну за руку, та рассказывала, как провела день, какие оценки получила в школе. Человек слушал и радовался. Девчонка хорошо училась. Он мечтал после окончания школы отправить ее на учебу в город. Но Анна сопротивлялась, никак не хотела покидать деревню, где все ей нравилось и устраивало.

Собственно и Сашке не хотелось даже думать о предстоящем времени. Прежде всего, боялся отпускать дочку в город, а и самому остаться в одиночестве. Аня была хорошей доч; рью и отменной хозяйкой.

Сашкины родители все настойчивее звали ее город, говорили о необходимости высшего образования, но Санька только усмехался их доводам.

Сам не без труда закончил школу и жил не хуже других, закончивших институты, университеты. Получал не меньше их. И если работал, то с удовольствием.

Ведь вот теперь в хозяйстве имелись хорошие дороги. Большинство из них асфальтировано, обсажено фруктовыми деревьями. И уже никто не называет хозяйство задрипаным. Тут все работали, каждый находился при деле.

Только совсем дряхлые старики сидели на завалинках. Этим и дорогу было трудно перейти. Но что делать, старость приходит к каждому С нею, хочешь иль нет, приходится мириться поневоле.

А у молодых свои заботы. Их только успевали решать. Казалось, давно ли дорожники не без страха взялись ремонтировать центральную дорогу, ведущую из самого Смоленска. Теперь и забыли, сколько пота пролито на ней. Здесь всякий поворот, каждый изгиб знаком.

Случалось мерзнуть и мокнуть под дождями, греться у костров, приводя в чувство заледенелые руки и ноги. А сколько неприятностей пережито от снегопадов. Дорожников в зиму посылали на другие работы. Дел в хозяйстве всегда хватало.

Сашка и теперь помнил, как поругался с дядькой, пославшим его бригаду на утепление ферм. Надо было плести маты. Дело нехитрое, но умели не все. Учились на ходу, через мозоли и кровавые рубцы на ладонях. Особо тяжело досталось Ритке, кожа на ее руках лопалась и кровоточила. Руки вспухали подушками. Девка плакала. И тогда Сашка намазал ей руки вазелином, отдал свои перчатки и через два дня дело пошло.

У других баб таких проблем не было. Все с детства умели плести маты, и только Ритку берегли дома от тяжелых работ. Но и ей пришлось хлебнуть всякого. Каждый мат проверял Сашка. Чуть заметит халтуру, тут же срывает мат со стены, заставляет переделать. Обидно, но с бригадиром не поспоришь. А он еще и расскажет:

— Вот на зоне был у нас мебельный цех. Конечно, не всех туда посылали, а только способных, одаренных мужиков, у кого руки были приспособлены, дружили с деревом. Ну, вот так и меня послали. А я в той мебели ни хрена не разбирался. Зато мастер там был, собака собакой. Он по-человечьи говорить не умел. Только и знал брехаться. От него люди не просто уходили, а убегали. Но я-то этого не знал. Короче, поставили меня ножки клеить. Ну, я стараюсь. И вдруг хренак по башке со всей силы. Я еле устоял. А это мастер меня приласкал, за то, что ножку не той стороной вставил. Да так матом полил, я век не слышал о себе эдакого. Хотел ответить взаимностью. Он приметил и добавил. Мало не показалось. Для меня все те ножки на одну морду. Никак к ним приноровиться не мог. Хотя казалось бы, чего проще? А без навыка не подходи. Так и в любом деле. Куда деваться, утеплим ферму, глядишь, одним добрым делом от нас больше станет. И коровам будет теплее в зиму, — уговаривал Сашка.

Внезапно открылись ворота фермы. Вес в клубах снежного пара на ферму заехал трак тор, весь в инее, целую телегу силоса привез.

— Эй, бабы! Живей по кормушкам разноси те, долго ждать не буду, — узнали люди голо Мишки.

— Ты как тут оказался? Насовсем в деревню перешел работать? — спросил Сашка мужика.

— Какое там. Меня в зиму сократили. Сам понимаешь, работы нет, вот и пришлось искать временный приработок, не станешь сидеть всю зиму, сложа руки. От безделья к лавке прирасти можно. Вот и согласился. В поселке все приличные места уже расхватали. Ну, не идти же в дворники. Там вставать надо с ранья, а я поспать люблю. Так вот и сговорились с Антонычем, — он подошел к Насте, о чем-то тихо переговорил с нею, и довольный, улыбающийся, отошел к трактору.

— Девчата! Радуйтесь, что внутри фермы работаем, не снаружи. Нет собачьего холода. А закроем все щели матами, вовсе тепло будет. Ни одной дырки-щелки не оставляйте, — уговаривал Сашка.

— Сань, что сегодня вечером делать будешь? — спросила Катя.

— Капусту посолю. Передержал я ее в коридоре. А дочке одной не под силу. Не справится. Завтра выходной, думаю, успеем мы с нею за ночь.

— А давай мы тебе поможем. Впятером как навалимся, к полуночи управимся.

— Девчата, если можно! Честное слово не откажусь. Как заноза в глазу эта капуста. Надоело на нее смотреть. Помогите, кто может! — взмолился мужик. И после работы всей бригадой ввалились в дом. Сразу за дело взялись. К полуночи порезали капусту и морковку, долго и тщательно пробивали. У Сашки с Дуськой все спины взмокли. Анка выносила хряпки на огород соседским свиньям, пустьс утра полакомятся.

Пока выкатили бочку в коридор, убрали в доме дочиста, девчата и впрямь устали. Катя уснула в уголке дивана, свернувшись калачиком, Дуся легла с нею вальтом, Настя прямо на полу расположилась, Ксюшка забилась к ней в подмышку и только Ритка не могла найти себе место. Идти домой в одиночку, в такую темень ей не хотелось, и она вяло поддерживала разговор с Сашкой, надеясь скоротать время до утра. Но хозяин не выдержал, предложил лечь в свою постель. Девка поупиравшись все же легла. Да так и не услышала, как обнял ее во сне человек, гладил, говорил ласковые слова, каких она не слышала никогда. А может это был сон, красивый, но уж очень короткий. Ритке так не хотелось, чтобы он закончился. Но утро наступило, беспощадно заглянув в окна, и разбудило всех.

Первым встал Сашка и, не оглянувшись на Ритку, пошел готовить завтрак на всех.

Какая Ритка? Во сне он видел Ленку, ее ласкал и гладил, называл ласковыми словами, говорил о любви. А Ритка, вот наивная, приняла сонный бред за истину и ждала, когда Сашка повторит хоть одно из ночных слов, но тот даже не поворачивался в ее сторону. Ох, как ей было обидно.

— Он вовсе не любит и не замечает меня. Говорил совсем другой бабе, какая приснилась ему из прошлого. Я вовсе не нужна. Или пошутил, — злилась девка. И улучив момент, когда остались вдвоем спросила:

— Так как тебя понять?

— А что случилось? — удивился Санька.

— Всю ночь меня ласкал. Называл любимой голубкой, цветком. Всю ночь гладил, в любви клялся. А настало утро, куда что делось? Все забыл и потерял. Ну, почему?

— Ритка! Прости! Может все это было, но не к тебе. Понимаешь, помимо воли в моей душ живет другая. Я ей говорил про любовь. Какое счастье, что она не слышала и не праздновал надо мной свою победу!

— Странный ты мужик! Как можно столько времени дурить самого себя? А ведь я поверила и почти ответила. Ты такой ласковый!

— Тебе понравилось?

— Еще бы! Если б ни тень той бабы, с радостью повторила б эту ночь.

— Давай, приходи. Думаю, не пожалеешь.

— Нахал! Говоришь со мною как с сукой.

— Как с женщиной, зрелой и разумной. Наша память во сне живет сама по себе. Когда повзрослеешь, поймешь эту тонкость и не станешь обижаться на чепуху.

Но Ритке было обидно.

За зиму дорожницы утеплили все фермы. Ни одного дня не оставались без работы. Им всегда находилось дело.

Мучились без работы полеводы и парниководы.

Лютый мороз и снег связали руки. И только дорожники не оставались без зарплаты. Она была невысокой, но постоянной, стабильной.

Конечно, и животноводы не сидели без дела. Лопатили, провевали зерно на чердаках. Полеводов заставили перебрать в хранилищах картошку и морковь. Потом послали их на торфоперегнойные горшочки, чтоб было куда посадить весной рассаду.

Жизнь в хозяйстве не замирала ни на один день. Все люди были заняты, каждому находилось посильное дело.

Даже Анна не усидела дома и вместе со сверстниками пошла в овощехранилище перебирать картошку, морковку и лук. За их работой следили взрослые.

Ребятня работала играючись. Именно потому ее работу проверяли тщательно.

— Анька! Будь внимательней. Почему опять гнилую картоху в хорошую бросила? — придралась бабка Лаврова.

— Это не я!

— А кто?

— Не знаю! — отвечала хмуро.

— Заново заставлю отсек перебрать, — грозила бригадирша сурово.

Анька зло смотрела на Витьку Лаврова. Показывала кулак, зная, что именно он напортачил. Но что скажешь, нравился девчонке этот пацан. Потому не выдавала бригадирше ее сына. Ведь вечером все снова выйдут на улицу, станут играть в снежки и в прятки. И может, Витька Лавров, поймав Аньку за большим сугробом, спешно поцелует ее в щеку, отпрянув быстрее ветра. А может ей показалось? — смотрит на мальчишку и думает:

— Ему хорошо живется. В семье целых в семь детей. Не надо самому везде разрывать на части. А я кругом одна. Перебрать ли картонку, сварить ужин, убрать в доме, все в одни руки. Почему отец с мамкой только одну меня родили? Времени было мало или денег не хватило. Но другие сумели. Наверное, потому что тесно, коек не хватило. Хотя Лавровы по двое на одной спят. И ничего, не жалуются на тесноту. Вот Витька мечтает, вернувшись из армии, свой дом построить и сразу жениться. Но на ком, — краснеет девчонка, вспоминая последний разговор с бабкой.

Та приехала вместе с дедом и гостила целую неделю.

Ох, и досталось Анке. На работу не пустили. На улицу тоже. Наталья Никитична учила внучку готовить.

Блины и оладьи, пирожки и пончики, ватрушки и булки, даже пудинг и запеканку. У Аньки рябило в глазах, а бабка приговаривала, что женщина должна уметь все. Что плохую хозяйку никто не станет держать дома. А ведь любовь мужчины приходит через желудок.

— Голодный побьет и выгонит, — пугала внучку и добавляла:

— А ведь ты уже большой становишься, почти девушкой, кто ж, кроме меня, научит? Вон твоя мамаша ни черта не умела. Совсем отца голодом заморила. Вот и разбежались. А за хорошую жену мужчины держатся.

— А Максим свою жену любит? Почему он ее к нам в деревню не везет? — спрашивала девчонка.

— Если я была бы уверена в ней, не моталась бы так часто в город. Здесь, просто боюсь, что заморит сына голодом, на один чай посадит, больше ничего не умеет не хуже твоей матери. От того часто ссорятся, а ругачки к разводам ведут. Вот и пытаюсь хоть чему-то научить, пока жива. Но, не запоминает, или не хочет. Приезжаем, они снова голый чай гоняют. А что это за семья, если жена мужа не накормит. Дети подавно голодными будут. Ты смотри, учись, запоминай! — наставляла Анну.

Наталья Никитична отучала внучку от бранных слов. Заставляла аккуратно одеваться и причесываться.

— Девочка с детства за собою следить должна. Живи ты со мной, уже настоящей барышней была бы.

— Иди ко мне, Аня, а то бабка тебя вконец измучает, — звал дед на диван и говорил Анке шепотом:

— Не в жратве счастье, детка. Вон, козел траву щиплет и счастлив, никакие пончики с пирогами не нужны. Зато как по лугу носится за козочками. Или те же птахи, червяку рады. Не в пузе любовь живет, а в душе и сердце. Их пирогами не ублажишь. Сама поймешь, когда подрастешь. А невестка у нас нормальная. Деревню не любит. Ну, что делать, в городе родилась. Главное, чтоб любила она Максима. И не надо им навязывать наше лишнее. Не стоит портить идиллию. Она у всякого своя. Плохо, если человек свою любовь в пузе носит. Ну, какой он человек, животное! И о любви не имеет права говорить. Любовь — это песня. Ее нельзя мешать с картошкой и хлебом. И ты не слушай бабку. Ее песня уже не летает. Вон как напялила старый халат и тапки, сколько лет в них ходит. А ведь была иной, светлой и звонкой. Вот и ты береги свою от всего лишнего. Не путай любовь с картошкой. Песня та должна до стари жить в душе. Тогда ты всегда, до последней минуты будешь самой счастливой…

Аня слушала обоих стариков. Ей до черта надоели их нравоучения и морали. Девчонке поскорее хотелось убежать на улицу, где резвились ее ровесники, но бабка не пускала, говоря, что место девочки дома, где она учится всему и Аня с нетерпением ждала, когда бабка с дедом уедут домой. Но они в этот раз не спешили уехать в город.

Им, как они говорили, надоела невестка, командовала всеми. От нее устали оба. Вот и отдыхали, отрывались на Ане. Спасло лишь то, что отец пораньше пришел с работы и отвлек внимание родителей на себя. Девчонка, воспользовавшись случаем, тут же выскользнула во двор, слилась с ватагой сверстников и друзей. Заигралась и забыла о стариках.

А они не теряли время зря. И начали с Сашкой свой разговор:

— Ну, сколько можно прозябать в этой глуши? Никакой цивилизации здесь в помине нет. Внучка ни разу не была в театре, не ходила в концертный зал, не посещает библиотеку, даже в цирке ни разу не была. Что из нее получится? Сам подумай! Носится целыми днями по деревне, как телка, задрав хвост. Или думаешь, что с деревенским образованием ее примут в городской институт? Сашка, это же наивно, ты своими руками погубишь будущее девчонки. Неужели хочешь, чтоб она на всю жизнь застряла в этом хозяйстве и стала банальной деревенской бабой? Думаешь, она тебе за это спасибо скажет, когда вырастет? Я очень сомневаюсь. В нашем роду все женщины были интеллигентками. Жили красиво, в свое удовольствие. Оно и тебе пора подумать о семье. Хватит волюшки, пришло время всерьез о жизни подумать. Не будешь же ты до конца жизни ходить в замусоленной вонючей робе и работать с отребьем. Это даже неприлично видеть тебя в окружении тех твоих женщин. Они только и смотрят, как понадежнее к тебе пристроиться.

— Ну, а что вы предлагаете? — перебил Сашка.

— Скорее перебираться в город. Найти женщину, обеспеченную жильем, создать с нею семью и жить нормально.

— Меня так и ждут! — рассмеялся Сашка.

— Да! Ждут! Вот наша соседка, одиночка. Три года назад мужа похоронила, умер от рака, детей у нее нет. Живет в двухкомнатной квартире. Сама себя полностью обеспечивает. Не пьет, не таскается, вполне приличный человек. Почему бы вам не создать с нею семью? Она искусствовед, интеллигентка, мы с нею много лет дружим. Тебе не мешало бы познакомиться с нею поближе.

— Вы забыли Аню!

— Ей в городе будет комфортно.

— Я в этом не уверен.

— Почему?

— Здесь у дочки появились друзья. Их терять из-за прихоти родителей всегда обидно и больно, по себе знаю…>

— У тебя никогда не было настоящих друзей. Сплошная шпана, не вылезавшая из милиции.

— Мам, не говори пустое!

— Ну, а кто из них вышел в люди? — вмешался отец.

— Все! Каждый имеет свое дело, бизнес, все работают, — горячился Сашка.

— Чего ж тебя не устроили к себе? — развела руками Наталья Никитична.

— Да потому, что почти все за рубежом! Туда с судимостью лучше не лезть. Ну, это еще ладно. Образования маловато, это обстоятельство на приколе держит. Давно бы в люди вышел, вздохнул Сашка.

— Выбирайся, Сашок, из этой деревухи. Ну сколько можно себя губить. А и лет тебе уж немало. Сообща найдем приличную работу. Чтоб не надрывался и получал прилично, — уговаривала мать.

— Да где такое имеется? Так меня ждут в городе, что заранее все приготовили, — не поверил Сашка.

— Не забывай, чей ты сын? Ради нас тебя всюду примут и помогут, — жестко осек Павел Антонович.

— Не теряй время, бесконечно тебя ждать не станут. А и мы уже старые. О том тоже помнить надо. Хочется понадежнее тебя устроить, да и уйти на покой спокойно. Что ни говори, ты сын, наш ребенок и тебе счастья желаем.

Сашка не поторопился с ответом. И как только родители уехали, пошел за советом к Ивану Антоновичу. Тот внимательно выслушал племянника, чему-то хитровато улыбался.

— Во, брат ты мой! И квартиру с бабой, и работу подыскали в пожарном варианте, чего это засуетились? Какая блоха их покусала? То месяцами не появлялись, деревню чумой называли, нынче всякую неделю тут ошиваются. Им вздумалось в город вас уволочь? А зачем? Для культурного воспитания? И ты в то поверил? А где они раньше были? Культуру прививают с розовых ногтей! Анька уже девка! С ней безнадежно опоздали. Она не поедет к ним в город. И ни в какой институт поступать не станет.

— Почему? — удивился Сашка.

— Вчера вечером иду из телятника. Глядь, пара зажалась возле стога. Это твоя Аня с Витькой Лавровым миловались. Так вот и договорились, что в доярки она пойдет. Ждать его со службы станет. И никуда не поедет из деревни, ни в поселок, ни в город. Вот так и сговорились. В любви друг дружке клялись. В самой верной и вечной. Я про это случайно услышал. Теперь знаю, что оба мои и никуда с деревни не денутся.

— О том судить рано. Анька покуда ребенок. Нынче один нравится, завтра другой приглянется. Много ли девок дождались своих парней из армии? А для будущего ей образование нужно. Тут старики правы. Да и жизнь ей пора увидеть. Ну, что в деревне киснет? Какие знания тут получит?

— Ой, не надо гонориться. Восемь ребят из нашей школы с первого захода поступили в прошлом году в ВУЗы. И тоже получат образование не хуже городских, и людьми станут отменными. Двое врачами, трое учителями, один в политехнический, двое на механиков. Мы им приплачиваем к стипендии, чтобы не голодали наши дети. Даже продукты им возим каждую неделю. С транспортом помогаем. Посылаем за ними автобус. Он их домой и обратно привозит, заметь, бесплатно. Но с условием, что все останутся в деревне после окончания. И договорились. А твои старики чего хотят? Культуру привить? Так с культурой человек рождается. Вон твоя Анька не пройдет мимо старшего не поздоровавшись. Несет бабка иль дед из магазина тяжелую сумку, Аня поможет без просьб. Вот это культура. Там кому в городе не научат. Там все наоборот. Вырвут сумку из рук старика и ходу. А как там к пожилым относятся? Родителей на улицу выкидывают. Мне сам Павел сказал, отец твой, что из дома от невестки уезжают к вам на отдых. Сил не стало ее терпеть. Мало того что на шеи с ногами забралась, так и обзывает обоих по всякому. То склеротиками, шизофрениками, а им обидно. Предлагали Максиму комнату снять, не захотел. Говорит, что дорого и неудобно. А над стариками измываться можно. Во, удобно устроились! Да я за такое ноги с задницы повыдираю. Какие шустрые негодяи! — возмущался Иван:

— Они в деревню неспроста повадились. Здесь их никто не обижает, считаются с ними, слушаются, не хамят, не дают надрываться. А в городе сами на базар и по магазинам. С тяжеленными сумками идут обратно. А эта кобылица-невестка и не пошевелится помочь. Разве так вот по-человечьи? Вспомни, как мы с самого детства мамке помогали. Все боялись, чтоб не надорвалась. Берегли ее. А эта что за чмо? Ты еще Анку туда? Представляешь, какою она там станет? Сам не узнаешь! — ухмылялся Иван уголками губ.

— Это когда они тебе рассказали? — перебил Сашка Ивана.

— Не далее трех дней. Все просили тебе не говорить, не расстраивать, да сердце не выдержало, изболелось. Уж слишком задело меня!

— Ладно, разберусь. А насчет Аньки спешить некуда. Время есть, пусть сама присмотрится и разберется во всем. В делах сердечных я не знаток. Опыта маловато, — признался Сашка и заторопился домой. Но разговор с дочкой не получился. Она была занята на кухне вместе с Натальей Никитичной, а отец все ниже опускал голову от каждого вопроса:

— Сынок! Ну, не выкидывать же нам Максимку из дома! Ведь он не пьет, не курит, не ругается, ничего не требует и не просит. Все она заводила. Разбей мы их, он никогда больше не женится. Я это по ним вижу. Любит ее больше всего на свете. Она одна в его жизни, второй не будет.

— Это ты, пап, брось! Он просто не знает сравнений. А они любому мужику как воздух нужны. И в том я ему помогу несомненно. Пусть только время придет, — пообещал, усмехнувшись загадочно.

Родители и не предполагали, что задумал Сашка. А тот поговорил с девчатами бригады. Рассказал им все и попросил помочь.

Максима он едва вытащил из города. Тот лишь в детстве был на деревенском кладбище и давно забыл, где находятся дедовские могилы. Думал, что запущены, неухожены, но oшибся. Неловко стало. Сели за стол помянуть предков. Кругом народу тьма, все здороваются, заговаривают, с Максимом знакомятся. Оно и понятно, столько лет не виделись. Каждый к своим могилам тащит, просит уважить, помянуть. Как откажешь, это неприлично. Нужно почтить покойного.

Допоминался до того, что ноги заплетать стали, а язык понес несусветное.

— Сашка, мне б отдохнуть малость. Перебрал лишку. Стыдно сказать, я своих могил не найду и людей не узнаю. Где б прикорнуть не много, — огляделся вокруг. Видит, совсем рядом девки сидят цветастым кружком. Так приветливо к себе зовут. Сердце и не выдержало. Подошел, качаясь, плюхнулся в траву.

— Помяни и наших, соколик, — подморгнул Сашке. Максиму подали целый стакан.

— Пей до дна! Не обижай покойных, — подбадривали девчата. Как он оказался в чужом доме, на широченной деревенской постели, Максим и сам не знал. Утонувший в толстенной перине по самые уши, совсем голый, он лежал в окружении девок, каких никогда не знал, а они гладили, целовали, ласкали мужика так, как никогда в жизни он не испытывал.

— Наверно, я на том свете! Помер от перебора. Ну, откуда эти девки взялись, ласкают, как родного. А и слова говорят какие, от жены таких не слышал:

— Солнышко, сокол ясный, какой же ты ладный и красивый! Глаз от тебя не оторвать, цветок ненаглядный. Смотрели бы, не отрываясь, от такого красавца, — Максим даже ногами задергал от восторга. Такого он никогда, ни от кого не слышал. Родная жена вот так не называла. А тут целое море теплой ласки. Его гладят и целуют всюду. Мужик от непривычки вздрагивает. Знает, что нужно встать, одеться. Но тело разомлело. Вставать, даже шевелиться, не хочется. Сон это или явь, неважно, только бы продлить сладкие мгновения, первые в его жизни.

Максим закрыл глаза. Он блаженствовал, он купался в ласковом тепле и мечтал, чтобы они продлились как можно дольше.

— Какой красивый человек, век такого не видала, какая нежная, бархатная у него кожа, — восторгался голос женщины, певучий, мягкий.

Вот какая-то из них поцеловала его в щеку, потом в губы. Максим обнял. Это был не сон. Он сразу понял, прижав к себе упругое тело. Он быстро облапал бабу, та не сопротивлялась.

Мужик залез в сокровенное и тут ему не помешали. Он овладел женщиной легко и просто. Она продолжала его ласкать, и человек поневоле ответил взаимностью.

Всю ночь его баловали и радовали. Когда к утру проснулся окончательно трезвым, почувствовал, что, несмотря на бурную ночь, прекрасно отдохнул и чувствует себя просто здорово. Одна мысль не покидала его, как попадать сюда почаще, именно к ним, к этим девчатам, таким милым и добрым, ставшим для него настоящим открытием и радостью.

Нет, он больше не хотел и не спешил домой. Зачем? Здесь, в деревне куда как лучше. Во как сверкают Сашкины глаза. Где он провел сегодня ночь? Наверное, не хуже. Ведь главное в жизни быть любимым. Это дорогого стоит. И не надо зацикливаться на одной бабенке. Всегда нужен выбор, стоит только захотеть! Ну, какие это были женщины! Неземные феи! Так и не познакомился ни с одной. А куда исчезли так и не увидел. Сидят во дворе у Сашки какие-то бабы. Ждут бригадира. Им скоро на работу. Все в брезентовой робе, резиновых сапогах, в платках по самые глаза. Женщины, а какие разные! Только где те, выскочившие из сказки и скрывшиеся в нее опять.

Смеется Сашка заразительно, белозубо:

— А ты почаще приезжай. Наши деревенские сказки не хуже городских баб. Если полюбит, женою станет. Настоящей, и детей рожать будет и стариков уважать. Главное, чтоб и ты полюбил. Навсегда и навечно, чтоб вся жизнь сказкой стала, до самой старости.

— А такое бывает?

— Ты только поверь и обязательно сбудется.

Максим рассеянно улыбался. Приехав домой, он безразлично выслушивал упреки жены:

— У тебя столько родни, что ты поминал их весь день и ночь. Посмотри, на кого ты похож? Весь опухший, грязный, как будто извалял все сеновалы! На тебя смотреть противно! — орала баба.

— Молчать! — грохнул человек по столу.

Жена мигом начала собирать вещи в чемодан. Ее никто не остановил, не уговаривал остаться. Она вызвала такси к дому и через десяток минут уехала, не сказав, куда и к кому направилась. Максима это не интересовало. Он все еще жил в ночной сказке.

Что там жена? Человек понял, что свет клином на ней не сошелся, и он может быть дорогим и любимым, стоит только захотеть.

А вечером из деревни приехали старики. Они увидели Максима, спящего на диване в одежде. Он улыбался беспечным сном мальчишки.

— Где твоя жена? — спросила сына мать.

— Нет ее, мама! Мы разошлись. Она уехала утром, а я остался дома. Зачем догонять ветер? Я повзрослел и познал сравненье. Спасибо Сашке, он на многое открыл глаза и подсказал, как надо жить мужчине.

— Так ты что? Насовсем развелся с ней?

— Так получилось. Она сама ушла. Я ее не обругал и не выкидывал. Наверное, надоели друг другу. Говорят, и такое случается. Уж лучше вовремя рвать эту лямку, пока она не передавила шею.

— Если любит, вернется, — сказал Павел Антонович, поняв, что у сына что-то произошло. Но прошел день, другой, неделя минула, невестка не звонила, Максим тоже не пытался наводить мосты. Вечерами он подолгу работал за компьютером. А в субботу, как с цепи сорвавшись, уезжал в деревню к Сашке. Возвращался поздним вечером в воскресенье, никогда не рассказывал, как провел время у брата. А и старики перестали ездить в деревню. С уходом невестки все вернулось на свои места.

Старики снова ходили в театр, на концерт гуляли в парке, ходили в гости к друзьям. О бывшей невестке старались не вспоминать. Знал не только Максим, многие ребята ошиблись в своих избранницах. Но однажды поневоле столкнулись. Она шла под руку с парнем и казалась счастливой. Наталья Никитична едко усмехнулась, сказав короткое:

— Надолго ли?

Но ни невестка, ни попутчик не услышали брошенную реплику. Они прошли мимо, словно чужие, незнакомые люди.

— А ведь почти два года жила с нами под одной крышей и даже не поздоровалась.

— Да нужно ли тебе ее приветствие? — удивился Павел Антонович и рассказал:

— Еще на первом курсе встречался я с девчонкой. Ох, и озорная была. Хохотушка, проказница, и нравилась она мне. С такою не прокиснешь и не заплесневеешь, любого растормошит. Искра не девчонка. Так вот и дружил с нею. Но на четвертом курсе поехала со стройотрядом куда-то в Белоруссию. На все лето. А вернулась оттуда уж с мужем. Вскоре ребенка родила. Меня узнавать перестала. Я, честно говоря, не тужил по ней. У меня уже ты была. А тут вдруг женщина остановила. У нас Максим школу заканчивал. Ну и спрашивает:

— Что, не узнаешь?

— Я и впрямь не узнал. А она смеется:

— Вот видишь, и вправду, первая любовь растаяла как иней, без следа. Зря я тебя оставила тогда, сколько раз в жизни пожалела. Да не вернуть годочки, ушли навсегда. Ты уж прости девичью глупость.

А я ей благодарен. Судьба тебя подарила. Для нее счастье бедой повернулось, а для меня радостью. Тут, кому как повезет. Может, Максим ей не подарок, а может, вовсе друг другу не подошли. Жизнь — штука сложная.

— А ты знаешь, Ленка стала часто названивать Сашке. Мне Аня сказала, что просится. Хочет к ним, в семью. Но Анка против. Не может простить колотушек в детстве и ругачек. Пригрозила, что матерью звать не станет. И, если привезет ее, убежит из дома. Ты знаешь, с Анки станется.

— Да уж какая она приехала из Сургута, мне никогда не забыть, — подтвердил Павел Антонович и поднял трубку зазвонившего телефона.

Говорил, смеясь, отнекивался, а после разговора сказал Наталье Никитичне:

— Санька в деревню зовет, попариться в баньке приглашает все семейство. И тебя, и меня, и Максимку. Обещает классный отдых на природе и шашлыки. Я, честно говоря, давно их вкус забыл.

— Ну, вы как хотите. Я дома останусь. В ванной помоюсь, отдохну, да ужин вам приготовлю. Поезжайте сами.

Максим, как услышал о деревне, мигом засобирался. Через пяток минут уже отца поторапливал. Павел Антонович не понял такой спешки, даже стакан чаю не дал проглотить человеку. Свою рубашку наизнанку надел второпях. Еще бы! Сашка сказал, что парить его будут те же девки.

Максим даже в дом не зашел, мимо окон промчался, бегом в баню, раздеваясь на ходу.

Ему не терпелось скорее попасть в ласковые руки. Вот только девок оказалось вовсе не четверо, а всего одна.

— Не горюй, мое солнышко! Я и сама с тобою управлюсь, доволен останешься, сокол мой. Всю хворь из тебя вышибу. Станешь сверкать, как золотой рубль. Солнышко тебе позавидует.

Максим спросил девку о других, ее подругах. Ритка ответила, что они сейчас заняты. В другой раз придут. А нынче она и сама справится. Обижаться не будет. И правду сказала. Так напарила, что Максимка с лавки еле встал. Окатила его Ритка двумя шайками ледяной воды, снова человеком себя почувствовал. Закутался в махровую простынь, долго пил в предбаннике чай с пирогами, все с Риткой разговаривал, расспрашивал, кто она, чья, давно ли в деревне живет.

— Эх, Максимушка! Да если бы не твой Сашок, пропали б мы как окаянные. Выпивать начали крепко, совсем оборзели. Это он из нас человеков сделал, в людей обратил. Работу дал и заработок. В руки взял каждую, велел слушаться. Ох, и туго поначалу пришлось всем. Кровавыми слезами умывались, а ходу назад нет. Это все равно, что в пропасть башкой кинуться. А и работать пришлось больше мужиков. Задницы трещали от перегрузов. А что поделаешь? Плакать нельзя, терпели, свыкались.

— А что? Другой работы не было вам?

— Может и была. Да нас не взяли, только в бригаду дорожников согласился Сашка взять. Мы и этому были рады.

— Почему ж так?

— В хозяйстве всякое место на счету. А у нас, ну, как на грех, нигде не клеилось.

— Как же тебя сегодня Сашка отпустил?

— Нынче, вишь какой дождь хлещет. Другие водосточные канавы чистят, чтоб деревенские улицы не залило. А мне баню поручили истопить, чтоб к концу дня и помыться, и согреться можно было бы.

— Ритка! А у тебя муж есть?

— Только мамка с бабкой.

— Как же ты со мной решилась? Девкой отдалась. Я хоть и пьяный был, а помню.

— Что делать, Максим, понравился ты мне, не смогла перед тобой устоять.

— А не жалеешь, что отдалась бездумно. Что как ребенка зачнешь.

— То не беда! В деревне много одиноких девчат детвору имеют. За то никто не судит. Несчастные это бездетные, что никому ненужными остались. Даже на ночь ими побрезговали. Вот это горе. Вовсе сиротой девка в свете останется. Я себе такой доли не хочу.

— Иль парней в деревне мало? Или замуж не берут? — спросил Максим.

— Ребят хватает, сватов, как грязи. Всякую неделю двор топчут. Да что поделаешь? Ни к одному не лежит душа! Никого не признала. Так-то думала до старости пустоцветом проживу. А ведь тоже, как и всем, матерью стать хотелось.

— Ритка, но я не смогу на тебе жениться, — испугался Максим.

— Чего зашелся? Я на это не рассчитываю. Если такой подарок случится, сама выращу. Ты не беспокойся, тебя не потревожу. Я давно у Бог дитенка вымаливаю. Может и меня услышит.

— Ну, а как же я?

— Ты-то что? Силой не добивался. Сама знала, на, что шла.

— А почему именно от меня, ни от Сани?

— К Сашке сердце не легло. Как человека уважаю. Но другого быть не может. Дите рожают от любимого.

— Так ты беременна?

— Покуда не ведаю. А и узнаю, смолчу. Зачем тебе знать. Это мой ребенок. Я его любить буду всю свою жизнь и тебя благодарить, что оставишь в свете родную кровинку, а не круглой сиротой.

— Странная ты девчонка. Непохожая на других. Иная бы вцепилась мертвой хваткой, потребовала бы в город отвезти, признать законной женой.

— Вот чудак! Все люди перед Господом законные! К чему лишняя морока? Отнесу в церковь, окрещу, и станет жить как все мое семечко. Лишь бы Бог его видел и берег.

Максим долго целовал Ритку и, только увидев баб, направлявшихся с работы в баню, отпустил бабу с колен, сказав:

— Я найду тебя.

Сашка ни о чем не спросил Максима. Он все понял по глазам. И пожав руку на прощанье, сказал короткое:

— Приезжай почаще!

Сашка теперь не переживал о Ленке. Он забыл о ней и даже обрывал короткие телефонные разговоры. Ему вовсе неинтересно было слушать, как складывается жизнь у бывшей жены. Она уже не просилась к нему. Лишь интересовалась Анной, о самом ничего не спрашивала. Понимала, что годы, время давно сделали их чужими и говорить о примирении теперь просто нелепо.

Сашке много раз предлагали перейти на работу в город. Дорожников там всегда не хватало. И Сашку уговаривали усиленно. Но весь вопрос упирался в жилье, а жить со стариками человеку не хотелось. Разница в зарплате была незначительной. Из-за этого не стоило уезжать из деревни, и человек оставался на своем месте, со своею бабьей бригадой.

Над ним часто подтрунивали деревенские люди:

— Эй, Сашка! Пора тебе своих старух менять на молодух. Глянь, как стоптались твои бабы, вовсе клячами стали. Еле плетутся. Меняй их на огневых кобылок. Они и глаз порадуют и работать будут бойче!

— Мои бабы хоть куда! А молодые нынче только лягаться умеют. Не нужна эдакая замена. Своих я люблю, — услышав такое, дорожницы расправляли плечи, улыбались озорной улыбкой и, подхватив бригадира под руки, неслись с ним, как кони. Что там усталость, ведь с ними бригадир, мужчина, а значит надо держаться хоть из последних сил.

Девчата давно привели в порядок дорогу и улицы. Обсадили их деревьями. Прочистили канавы, проложили мостки. Как-то сразу изменился облик деревни. Люди поневоле стали белить дома, красить окна, чтоб и старая халупа смотрелась избой и не косоротилась, не скрипела, а смотрела бы на свет достойно званий жилья.

— Эх-х, все бы хорошо! И деревня смотрится по-людски. Одно плохо, пустеет жилье, — подошел как-то к Сашке Иван Антонович:

— Вона раньше сколько народу в доме было! Бзднуть негде. Детей больше, чем клопов, водилось. А теперь что творится. Всего двое в доме. И те девки! Срам! Сыны поразбежались, поразъехались, кто на учебу, кто в армию. Никого докликаться не могу. На сенокос или за дровами в лес, всюду в одни руки!

— А ты меня зови! — отозвался Сашка.

— Неловко как-то от дела отрывать.

— Мы свои, какая неловкость?

— В прошлый раз выгнал на луг Наташку, она, барбоска, шире кадушки вымахала, обойди ее с косой и за ухи не достанешь, вдвое длинней меня. Во, детки пошли. Ударить неможно. Родителей в росте обскакали. Я ее привел в восьмой класс, учительница к стенке прижалась со страху. Я ей говорю, мол, принимай ученицу. Она в ответ:

— Такую запрягать можно и пахать на ней.

— А ту учительницу в карман положить можно. Вот такие они теперь детки пошли. Мои мальцы обычными людьми были. Да что с ними стало? Даже младшему по ушам надавать не могу, не достаю. Других и подавно. Что делать?

— Выходит новую избу надо строить, с высокими потолками. Чтоб все помещались в ней.

— Так мальцы мои вертаться в деревню не хотят. Слышь, как и твоя Анька. Из института не вытащишь. А и не надо. Пусть науку одолевает. Говорят, хорошую специальность выбрала. Дай ей Бог справиться. Она у тебя настырная, все у ней получится. Потому что нашей породы девка. Она нигде не пропадет.

Иван Антонович хитровато улыбнулся:

— А что? Зовут тебя нынче в город?

— А какой смысл мне туда перебираться? Зарплата почти такая же, а жилья нет. Снимать комнату — это полполучки отдай. Что останется самому? Работа та же самая. Да еще в бригаду насуют всякой шелупени. Попробуй. с ними сработаться! Нет, я со своими бабами всю деревню в порядок привел. В городе одни муки будут. Не хочу, — отмахнулся Сашка.

— Семью бы тебе завести, дружок, тогда бы все устроилось. А то средь баб работаешь, а подруги никак не сыщешь. Нынче они не те, что раньше были. Никто им вслед дурное слово не вякнет. Катька на что глупой была, а и та, малыша завела, враз поумнела. А и девка у нее кукла. Сущий мужик. Все к машинам, да к компьютерам ее тянет, вся в отца удалася. Мы из нее своего механика сделаем. Она же знаешь, чего отмочила? Рожковой Надьке руль к заднице примостила, чтоб та шустрей бегала. А сама за нее дудит на всю деревню и кричит:

— Эй, лохмоногая! Шевелись шустрей!

— Вот тебе и дети. Мы раньше в прятки, в скакалки, в классики играли, а этим технику подай всюду.

— Времена изменили детвору! — согласился Сашка. — А только ли детвору? Нынче старики хитрющими поделались. Стою я в очереди за лекарствами. Впереди пара стариков, не больше. Вдруг, гляжу, пес заходит. Вместо морды складка. Порода у него такая, смурная. Ну, чисто бизнесмен. Только белого воротничка не хватает. Та вот этот хмырь, ни с кем не поздоровавшись, враз вперед прошел. Достал из-за ошейника кошелек, положил его в окно и ждет. Ну, продавщица не видела его и замешкалась. Лекарство искала. Этот барбос как рявкнул, клянусь, вся очередь обоссалась. Ну, баба прочла, что тому гаду нужно, сложила все в пакет, подала ему, он взял и пошел к выходу. Даже гавкнул на прощанье. А может, матом всех покрыл уходя. Во, додумались старики, собак в няньки приспособили. Ты поспорь с таким, что без очереди встал. Он же голову откусит и не подавится. Мы все вздохнули, когда он ушел. А продавец в аптеке сказала, что уже много таких клиентов обслуживает. Попробуй ему не дай нужные лекарства, он все углы аптеки обоссыт внутри и снаружи.

— Кто ж до того додумался?

— Наши детки с города завезли помощников, взамен себя.

— Короче, видел я, как собака коляску везла из магазина, полную харчей. Шоферы от удивленья останавливались. А барбос пер свое без оглядки. И ни один гаишник к нему не прикипелся. А попробуй, подойди! Там морда шире моей впятеро. Кто такого остановит, оштрафует. Он сам с любого портки сдерет и без трусов домой отпустит, — рассмеялся Иван.

— Чего ж ихние хозяева сами в аптеку не ходят? — спросил Сашка.

— Старые стали, ноги в отказе, вот и приспособили питомцев помогать. Те, отменно справляются. И без очереди пройдут и сдачи до копейки получат.

— Хитро придумали, — улыбался Сашка деревенской смекалке.

— А что хочешь? Жизнь заставит мозги заиметь. Вон мой младший внук приедет ко мне в отпуск, все деньги, что есть, на конфеты выманит. И попробуй, откажи. Он же, шельмец, хитрый, при всех деревенских просит. Знает, один на один откажу. А при людях совестно. Вот и пользует меня.

— А ты не бери с собой в магазин.

— Да как откажешь, если на руках сидит. Не оставишь же ждать за магазином. Он это знает. В шею клещом вцепится. А ведь свой. Ну да это мелочи. Скоро и у тебя внуки появятся. Да только сам ты у нас в холостых ходишь. Иль не приметил никого? Столько баб вокруг, а ты неприкаянный. Иль со своей помириться вздумал?

— Нет, только не это!

— Нешто во всей деревне не сыскал?

— Нашел. Но она другого любит.

— Невезуха. А ты отбей!

— Сколько лет старался. Не получилось.

— Другую пригляди, — советовал Иван.

— Другую не хочу. Душа не принимает.

— Тоже мне мужик. Да бабы все одинаковы. Особо ночью, под одеялом. Укрой получше и не отличишь. Тебе главное, чтоб в доме справлялась, жрать готовила знатно, тебя ночами не забывала.

— Сложно все это. Коснусь тела, ни то, голос не тот, руки грубые, нет в них ласки и тепла, а душа без любви холодная. Ну, куда с такой в постель. До утра дожить бы. Разве ее стой в жены? Так, ночку на сеновале скоротать. Д мой вести даже смысла нет.

— И все твои бабы такие?

— Ну не со всеми, с двумя переспал.

— За такое время полдеревни мог перепроЛ бовать и никто не осудил бы, — рассмеялся Иван! тихо.

— Ты к Дуське подвали. Баба хоть и с гоно-> ром, но свойская. Правда, с характером.

— Пытался я к ней приклеиться на ночь. Так шуганула, не то за воротами, за канавой оказался. А она с неделю хихикала надо мной. Видно, имеется у нее какой-нибудь хахаль.

— Да нету никого. Иначе, деревня давно бы знала. У нас такие секреты долго не держатся под замком. А хочешь, я тебя с дояркой Ольгой познакомлю. Во баба, везде шестнадцать. Трудяга. Одна живет. Хозяйства — полный двор. И в доме всегда порядок.

— Знаю ее. Чего знакомить. Не надо ее мне. В выходной как напьется, хуже мужика. А я пьяных баб на дух не терплю. Все бы ладно в бабе. И красивая, и трудяга. Но, как набухается, хуже; свиньи. Я с такой не сдышусь под одной крышей. А и перед Анкой будет совестно. Дочка моя, сам знаешь, в рот спиртного не берет и не нюхает. Все с детства отшибло.

— Это хорошо, что не балованная. А все ж Лаврова Витьку с армии ждет. Тому уже немного; служить осталось. Вот вернется, готовься к свадьбе. Не завидую я тебе, родня у него большая, горластая и скандальная. Все с ложками, голожопые, в хозяйство на работу загонять дубиной надо. Только на своем участке ковыряются. Там у них порядок. Каждое утро в город едут, груженные по уши. Молоко и сметану, яйца и творог, зелень продают. Из города тоже еле идут. Так и живут. А скажи им слово, все десять глоток хай поднимут. Такой базар изобразят, Колхозный рынок против них больничным покоем покажется. А и меня с дерьмом смешают по самые уши.

— Знаю этот улей! Делали мостки через канаву напротив их дома, так эта семейка души нам вывернула. То вперед, то назад, то влево, то вправо подай. Все командовали.

— Послали б вы их.

— Мы так и сделали.

— Самое милое дело у Ковалевых. Поставили, хозяева поблагодарили, еще зазвали в хату, всех обедом накормили, а сколько спасибов услышали, враз за все хозяйство. Вот это люди. Жаль, что мало таких в деревне.

— Да и детвора у них послушная. Гуляют на улице, мать один раз их позовет, все домой бегут, не перечат, не оговариваются как другие.

С одного слова родителей слушаются, — добавил Сашка.

— Я своих оболтусов не сумел так воспитать. Все по-своему норовили сделать. Хотя все родные, а разные.

— Что хочешь, даже огурцы на грядке непохожие. Какими вырастут, кто их знает. Может израстутся. Вон у меня всего одна дочь, а редкий неслух.

— Тебе, Саня, грех на нее обижаться. Девка трудягой растет, хорошо учится, — заметил Иван Антонович.

— Хорошего вот только мало. С Витькой у них полный разлад. Ты ж помнишь, он в отпуск приезжал недавно. Всего на две недели.

— Ну и что?

— Пошел провожать мою кикимору вечером. А уже темновато было. Тут им навстречу барбос какой в аптеку вместо бабки ходит. Увидел Аню с Витькой, понятное дело, пасть отворил. Ну, моя внимания не обратила. Как шла, так и поперла.

— А Витька? — спросил Иван.

— В том-то и дело. Остановился, а потом домой повернул. Испугался кабысдоха. Не захотел с ним знакомиться. Анька его зовет, а он н в какую. Страх одолел. Моя девка и призадумалась. Пришла домой грустная и говорит:

— Он собаки испугался. Не стал до дома провожать. Ушел. А в жизни не только пес на пути может встретиться, а кто-нибудь и покруче. Витька вот так же меня бросит и побежит домой. Зачем мне этот отморозок нужен? Хорошо, что у нас с ним до серьезного не дошло. Только целовались. Большего не позволила. Да и на фиг он мне нужен. Что за друг, какой от обычного барбоса в портки налудил. Короче, полный отруб. Не хочу видеть козла, и пусть больше не приходит к мне. Так ему и сказала. Обидно, что столько времени на него извела. А он, говно, того не стоил.

— Вот это финт! А я думал, что у них все на мази. Вернется, справим свадьбу, — загоревал Иван.

— А что я ей скажу? Разве неправа?

— Права конечно! Но он дурак!

— Моя себе найдет. Я не переживаю. Лучше, что теперь проявился.

— Это верно, — подтвердил Иван.

…Жила деревня своей жизнью. Кто-то рождался, другие умирали. Старики, сидя на завалинках, грелись на солнце, радовались, как быстро растут молодые. Мужики, собираясь по выходным кучками, прятались за сараями, чтоб Иван не увидел. Обязательно потом ковырнет, найдет повод прицепиться и высмеять перед всеми. Вот такой ехидный, ядовитый мужик. Его хлебом не корми, дай над кем-нибудь покуражиться, задеть за живое.

Так вот и сторожа не обошел. Тот совсем дряхлый дед. В воскресенье после бани рюмку самогонки выпил. Лицо запунцовело, выдало старика. Тот, как на грех, на завалинке грелся. Иван мимо шел. Увидел сторожа, на всю деревню высмеял. Сказал, что дед со своим петухом весь выходной на кулачки бился. А посередине бутылка самогона стояла. Чтоб победителю досталась. Так что придумали, с одного стакана пили. За каждый удачный удар. Хорошо, что бабка увидела и отняла. А то бы дед и сегодня на работу не появился, а петух к нашесту дорогу не нашел.

Старик-сторож и сам над собой посмеялся. Старый петух и впрямь всегда сидел у него на плече, что-то ворчал в самое ухо.

Но с тех пор сторож, выпивши, не сидел на завалинке. Заваливался на печку, подальше от глаз Ивана.

А тот шел по деревне, подмечая все, каждую мелочь. Вот услышал ненароком шум в доме молодых. Поругались или опять невестка со свекровью не поладили. Надо успокоить, чего бабы раскудахтались? А они из-за внуков поругались. Чей малец мимо горшка навалил и размазал по полу.

— Вы хоть уберите! В доме дышать нечем. К чему базарите? Обоих пацанов в детский сад. Уже большие, там их быстро к порядку приучат.

— Я свово не отдам! Чем сама займусь. Мой, такого не утворит. Это ее засранец отмочил. Мой на горшок давно ходит!

— И не ври! Это твой навалял. У него вся жопа в говне, а у моего чистая!

— Бабы! Кончай базар. Скоро сами обсеритесь в ругачке. Лучше шли бы няньками в детсад. И дети были бы догляжены и копейка в доме не лишняя, — так и уговорил обоих уходя.

Согласились старухи легко и просто.

А и Сашка времени не терял впустую. Отпустил своих дорожниц в парниководы. Состарились девки, не стало сил. Пришлось замену им подыскивать. С прежними дружно работали, не ругались, помогали друг другу. Мало того, бухать всех отучил, устроил в жизни, теперь ни за одну не боялся. Знал, на ноги встали уверенно. К Сашке, как к родному брату относятся, и время от времени навещают

Принесут в карманах свежих огурцов и помидоров. Первеньких, Сашку спешат угостить. Он свой…

— Ешь голубчик, кушай наше солнышко, цветок ненаглядный! К кому вечером пойдешь? К Тоньке-свинарке, иль к Клавде-птичнице? Знай, родимый, этих в дорожницы не уломаешь. Они к тяжкой работе несвычны. На ночь запросто уговоришь. Но не в бригаду. Тут особое отношение нужно и ситуация, чтобы как нас за кадык взяла, и самим жить захотелось не хуже других, — говорила Настя.

— Ищи незамужних. Семейные не пойдут. Мужики не пустят пупки и спины рвать. Какие ни на есть бабы, а свои, их жалко. Вон меня Мишка дома сидеть заставляет. Все ж хозяйство в доме. А я втянулась. И заработок не лишний. Но молодые теперь на это не смотрят. Им нужна чистая работа, карьерный рост. Чтоб компьютер перед рожей стоял. Мы такого не знали. Все это появилось позже. Мы искали работу совсем другую. Чтоб нас взяли. А ты во всем помог. Таких нынче мало. Как жаль расставаться и уходить от тебя. Ты нам и брат, и друг. Пошли лучше с нами. Ты везде своим будешь, наш кореш и дружбан. Жаль, что и среди мужиков таких людей мало, — вздыхали бабы…

Сашке и самому нелегко было расставаться с дорожницами. За прошедшее время он привык к ним, и искать новых людей, привыкать к ним заново было не так просто.

Он сидел дома, задумчивый и хмурый, когда в дом внезапно вошла Анна и сказала весело:

— А у меня каникулы! К сессии подготовилась, сдала, теперь отдых! Ох, и отосплюсь за все время сразу!

— А я опять без работы. Бабы от меня ушли. Состарились, сказали, новых искать. Где их теперь взять, работать никто не хочет, — понурился человек.

— Пап, не отчаивайся. Все образуется. Оно и с теми бабами хлебнул немало. То прогуливали, выпивали, просыпали. Я ли не помню. Все ты терпел и прощал. Наберешь других, тоже приучишь. И слушаться станут, не хуже прежних..

— Людей нет. Все заняты. Где возьму, где наскребу в бригаду?

— Ты погоди хотя бы с неделю. Неизвестно как приживутся на новом месте твои дорожницы. Они у тебя тоже не подарок.

И правда, ушли из бригады парниководов все трое ровно через неделю. Зарплата не устроила. В сравненьи с прежнейсущие гроши. Ох и крик подняли бабы! Такой, что никому мало не показалось:

— Целый день раком стоим, аж в глазах зелено. Не передыха, не выходного, а пришли получать аванс, там и на жратву нету. Пыль сплошная. Да за такие деньги не то вкалывать, даже на парники приходить не стоит, сплошная насмешка. Возвращай всех к Сашке иль совсем с хозяйства выйдем. Найдем работу в городе. Без куска хлеба не останемся! Урезала нам бригадир все расценки. И крутись, как хочешь! На такие доходы не прокормиться! Вкалывай сама, — обругали бригадиршу площадно и, недолго думая, пришли к Ивану Антоновичу:

— Вертай нас обратно! — потребовали дружным хором.

— Куда вертать? Сами просились на парники! А теперь какая муха за задницу укусила?

— Антоныч! Ты попробуй сам неделю на триста рублей прожить. На один хлеб не хватит. Семьи у всех очертенные. К хлебу мяса хотят. Где его взять? Даже запах забыли. На сахар к чаю уже нет! Слышь! От огурчиков, чтоб их черт взял, срать нечем, единый понос. Давай, вертай к Сашке немедля! Там хоть трудно, зато пузо сытое. Будет над нами изгаляться.

— А если он набрал бригаду?

— Не слыхали про такое. Да и что нам долго? Выкинем! Веди к нему, — потребовали бабы. С тех пор из бригады дорожников никто не уходил. А и на парниках мир и спокойствие установились. Старухи вернулись на свои места. И тоже радовались, какой-никакой, а приработок, целый день на людях, есть с кем побазарить, душу отвести. Все ж не сидеть на завалинке совсем без толку.

…— Пап, а почему ты всегда такой грустный сидишь? — спросила Анна отца.

— Настроения нету. Ну, сама подумай, что я вижу в своей жизни: работу и еще работу. Для личной жизни ничего. Ну, иной раз ты приедешь. Нагрянешь, как солнышко, и снова исчезнешь. А я опять один. Даже словом перекинуться не с кем. А ведь я тоже живой человек и мне общения охота.

— Пап, ты сам виноват. Даже на работе держишься особняком. Скажешь, баб жалеешь, не хочешь их надорвать. Неправда! Ты сам в себе живешь, как улитка в ракушке, и все боишься обронить слово. Посмотри, как живут другие, просто и открыто, ничего не боясь. Ты даже бабу не решаешься завести из-за пересудов. А чего боишься? Ты обычный живой человек. Чего сты-диться своих желаний. Ведь быть того не может, чтоб никто во всей деревне тебе не понравился.

— Давай не будем о том, Анка, — попросил тихо.

— Пап, ты поневоле впадаешь в депрессию. А это очень плохо скажется на тебе. Из этого состояния нужно скорей выходить. Иначе конец. Человек обязан собой командовать, бери себя в руки, пока не поздно.

— Что советуешь? — глянул на дочь смеясь.

— Проблем у тебя много. Но сначала найди себе женщину, чтоб душу грела, а потом дальше поговорим. А то у тебя как в плохом ломбарде. Много чего есть, но все в беспорядке. Лишнего хлама полно. Выброси мусор. Самому легче дышать станет. Ты зарос в проблемах. Откинь лишнее, — смотрела в глаза отцу серьезно.

— Что хочешь сказать? — спросил настороженно.

— Кончай ковыряться в себе и заниматься самоедством. Не ставь вопросы, на какие найдешь ответа. Ты и в этом не новичок. Вот у тебя нет друзей, кроме Ивана. А ты задумался — почему? Ты до сих пор никому не веришь. А все от неудачной личной жизни. Мужики в деревне по нескольку баб успели сменить и живут счастливо. А ты вон скольких упустил. Все боишься повторной ошибки. Но, пап, жизнь не может идти совсем гладко. Нужны перемены, встряски. Хватит зацикливаться. Я тоже любима, но однажды сумела себе сказать стоп и поняла, что этот человек не для меня и жить стало проще и легче.

— Пойми, Аннушка, не так легко найти человека для себя. Ночь на сеновале, это не жизнь в семье.

— Пап, не усложняй! Я думаю, что иногда та самая ночь дороже целой жизни под одной крышей. Не надо затягивать то, что не клеится. Смотри на все веселее и проще.

— Ты сейчас встречаешься с кем-нибудь?

— Конечно! Я же взрослый, самостоятельный человек.

— Расскажи мне о нем, — попросил Сашка внезапно.

— Мы возвращались со стана. Ну, помнишь, поехали в стройотряд на заработки. А тут, мой трактор накрылся. Не заводится, хоть ты тресни. Что делать, пришлось шлепать пешком. А это больше десятка километров. Уже сумерки наступали, холодно. Оглянулась назад, а за мной пара голодных волков, прямо по борозде идут. Ждут наступления темноты. Чтоб меня с обоих сторон взять голыми клыками. А место ровное, ну, хоть голиком катись. Все на виду. Вот так и попалась. Ну, что делать? Надеяться не на кого. Только на себя. Помолилась я Богу и иду вперед. Знаю, впереди речка, ее перейти нужно, но ведь волки хорошо плавают. Вот так подошла. Глядь, а на берегу трактор стоит. И тракторист рядом спит. Я его растолкала. Показала кого «на хвосте» привела. Он мигом завел свою «керосинку». Волки, как увидели, что мы уезжаем, аж в два голоса взвыли, да так протяжно и жалобно. А мы вскоре на свой стан приехали. Там и познакомились с Юркой, дружить стали. Классный парень. С ним скучно не бывает. Я с ним о Витьке Лаврове в тот же день забыла, а то тоже невезучей себя считала. Теперь так и говорю, что судьба выправит, то и к лучшему, не надо сетовать.

— Выходит мне тоже на первую бабу надо прыгать? — рассмеялся Сашка.

— У тебя всегда выбор! У меня его не было. Что попало в руки, хватай, пока не вырвали, улыбалась Анна.

— Выходит, теперь ты с этим Юркой кентешься?

— Дружбаним. Классный кореш. Он нигде лажанулся и не подвел. Нормальный человек обижаться не на что.

— А теперь врозь корефаните? — усмехнулся Сашка.

— Скоро к тебе привезу знакомить.

— А со стариками как получилось?

— Ой, не смеши! Деду он по кайфу пришелся. Вот только с бабкой не очень состоялось. Она знакомство обмыть отказалась. Пришлось чаем давиться. Но мы и это пережили. Потом он целых три ватрушки съел, и сразу его признали. Мы с ним вздумали квартиру снять, но наши не разрешают. Заставляют у себя жить. Даже Максим уговаривает. Юрка и ему по кайфу пришелся. Я его у троих девок отбила. Да он сам не против был. Вот уж шестой месяц вместе.

— Ты не беременна?

— Пока нет. А впрочем, не знаю. Юрка мечтает о сыне.

— Вы с ним расписаны?

— Решили с этим не спешить до родов.

— Сколько тебе до окончания ВУЗа?

— Год остался. Все будет вовремя. Ты не переживай. Диплом вместе пойдем защищать, всей семьей.

— Значит, и я скоро дедом стану, — усмехался Сашка.

— Пап! Я всерьез тебе говорю, заведи хозяйку. Самому проще жить и мне спокойнее. А то ведь старики так и думают, что в холостяках застрял безнадежно. Порадуй всех…

Анка побыла в деревне совсем недолго. Вечером ей позвонил Юрка, и она торопясь заспешила в город, ничего не объяснив отцу. Тот снова остался один на один в пустом доме, с сильным дождем за окнами. И вдруг в двери кто-то громко постучал:

— Анька вернулась. Видно, автобусный рейс отложили. Шоферы не любят ездить в такую погоду. А может Ивана принесло? С него станется, — усмехнулся хозяин, открывая дверь, и удивленно отступил на шаг.

— Чего рот раззявил? Пропусти! Иль бабу не видел никогда? Вишь, до последней нитки промокла. Пока к тебе добралась, вся насквозь вымокла, — разулась у порога, сняла плащ, и, повесив его на гвоздь в коридоре, чтоб стекал, вошла в дом:

— Я по делу к тебе. Так и сказали, что только с тобой говорить надо.

— А кто такая? О чем разговор? — удивился.

— Лидка я! Лукьянова Лида! В деревне всего два месяца жила. Ушла от своих. Сил больше не стало. Запилили, поедом сожрали. Свекровка с мужем вконец сгрызли. Ну, терпела, сколько могла. А тут, добрые люди тебя подсказали, присоветовали поговорить, я и пришла. Другого хода нет, — грузно села на стул, тот завизжал от тяжести на все голоса.

— Чего хочешь от меня? — удивился Сашка.

— Все хочу. Работу, получку, жилье!

— Да кто я есть? Этим Иван Антонович командует. Он начальник хозяйства. А я никто. Бригадир без бригады.

— Ты мне брось воду на уши лить. Люди к тебе послали. Им видней. Я того Ивана три дня ищу. Он в отъезде. Сказали, никто не знает, когда воротится. А ты вот он. Да ты не бойся. Я работать сумею хоть где. И везде справлюсь.

— А почему из дома выгнали?

— Они всяким куском заупрекали. Взвалили на меня все хозяйство вместе с домом и участком, а жрать не дают. Сколько можно живому человеку терпеть, я и не выдержала. Вот и к тебе прибегла, — шарила глазами по столу.

— Ешь все что найдешь! — предложил бабе. Та уплела котелок картошки, буханку хлеба, миску соленой капусты, запила сверху молоком и вытерев губы ладонью, сказала:

— Перекусила малость.

Они разговорились, когда вовсе стемнело. И Лидия, подсев к печурке, рассказала:

— Меня уговорили в деревню пойти. Там сказали, прокормиться легче. Вот и поверила. А он получилось как, работы невпроворот, а жрать не дают.

— А где твои родители? Откуда взялась сама?

— Родителей у меня отродясь не было. Впрочем, когда-то были. А потом сгинули. Куда подевались, не признались и адрес не оставили. Так то вот и подобрали чужие люди. Да как растить, коль я одна, больше их пятерых детей ела. Ну, сущий кукушонок. Отдали в приют. Там держали, сколько сил хватило. За обжорство и ругали и били. А что сделаю со своим провальным пузом, если ему все мало. Даже смерти просила, а она никак не забирала.

— Так ты ешь! — достал из стола буханку хлеба, селедку, лука, вареной картошки. Лидка все пихала в рот без разбору. Даже селедочную голову проглотила.

— Бедная, — пожалел ее Сашка.

— Послушай, а тебе что-нибудь осталось, — спохватилась испуганно и успокоилась, увидев оставшиеся припасы.

На следующий день она удивила Сашку. Ра-ботала так, что лошадей удивила необыкновенной силищей. А вернувшись домой, накопала мешок картошки, разложила на два чугунка. И едва та сварилась, съела без хлеба и соли.

— Лидка, да ты ломовая! — но баба уже мыла полы, прибирала в доме. Ни о какой помощи не просила. Спать, как и в прежнюю ночь, легла на полу.

— Лидка, может, на постель ляжешь, все ж удобнее! — позвал Сашка робко.

— Для того помыться надо, — отозвалась глухо. И на следующий день подошла к постели, вся хрустящая, сверкающая.

— Лида! Чудо мое синеглазое! Девочка моя! Никуда тебя не отпущу, мою голубку! Сам Бог ко мне привел такой подарок! И не надо от тебя никакой работы. Только не уходи, живи со мной, милая!

— Лишь бы не прогнал. Только бы не бил. Считался и уважал. Уж не прошу любви. Это было бы слишком много на мою долю. Я всю свою жизнь прожила об руку с бедой. А теперь она чужая, а я твоя! — стискивала Сашку в объятьях, от каких он чуть не задыхался и радовался, что его по-настоящему любят.

Лида не могла без Сашки ни одной минуты и всюду ходила за ним тенью. Вскоре человек привык к этому сопровождению. И даже гордился им.

Лидия ни на шаг не отходила от Сашки. На работе женщина работала больше других и садилась отдыхать лишь по слову Сашки. Каждую деревенскую улицу, даже скотный двор привели в порядок дорожницы. И если поначалу бабы с настороженностью относились к Лиде, то вскоре привыкли к ней, признали и относились как к своей, защищали от всякого грубого слова, злых насмешек. Как-то попытался бывший муж вместе со свекровью вернуть ее домой. Сашка тем временем был у Ивана. Бабы, узнав, кто к ним пожаловал, так налетели на бывшую родню Лидии, что той только осталось прятаться в сторону от расправы. Тех обоих не просто опозорили на всю деревню, а избили жестоко и гнали до самого двора лопатами, батогами, крючьями.

— Ишь, старая мандолина! Намечтала работницу заиметь, да еще голодом ее морили! Ни куска хлеба! Одни попреки! И ты, кастрат лысый, свою бабу не сумел защитить. Да разве ты мужик после всего? Говно вонючее! Кыш с глаз, недоноски, покуда в канаве не утопили. Такую бабу чуть не загубили. Еще раз подойдете, на куски порвем нехристей.

Тихо, неслышно жила семья до этого дня. Но после того дня вся деревня возненавидела. Никто не здоровался и не разговаривал с ними.

Вступились за Лиду, хоть и новая, а поверили ей безоговорочно. Своих презрев навсегда.

Лида, возвращаясь домой, спешно готовила ужин, кормила хозяйство, какое Сашка завел в срочном порядке. Заквохтали куры, закричали петухи, завизжали поросята, замычала корова, все это потребовало дополнительных сил и забот. Но Лида только радовалась. Скопили денег еще на одну корову, баба, чуть не приплясывая, привела ее в сарай. Все же еще одна кормилица в доме появилась. А тут к осени, заметила баба, что живот у нее у самой стал пухнуть. Поделилась с мужиком. Сашка от радости чуть не на уши встал. Еще бы, свое дитя! О таком в его возрасте только помечтать. А оно уже скоро на свет появится. Вон как ручонками, да ножонками в живот колотится. Просится на свет.

— Ну, как назовем мальца? — спросил Сашка Лиду.

— А если девка народится?

— Эту, сама назовешь, как хочешь! А вот мальца — Николаем. Очень по душе мне это имя.

— Пусть по-твоему будет. Ну, а если девочка— Марией назовем, — ответила кротко. Так и порешили без споров.

Не ходила Лида в больницу по врачам, один раз посмотрела ее старая акушерка и сказала:

— Тебе, бабонька в Рождество рожать придется. Аккурат в святое время. И ребенок будет особливый. Послушный и покладистый. Ты береги его. Здоровьичко у него слабое.

Так и получилось, как было сказано. Коля слабым на ножки был. До двух лет не ходил. Уж что только ни делали. И в крапиве, и в березе парили, и в первой росе купали. Ничего не помогло, пока в день первоапостолов оба не помолились. Коля ночью ногами задергал и сам с койки встал. Сделал два шага, а потом еще, так вот сам к завалинке дошел, всю ночь святым апостолам молился, а утром встал и пошел, словно делал это всегда. Баба молилась вслед человечку, а тот шел, не оглядываясь.

Коля с того времени будто переродился, перестал капризничать, хныкать, молча и серьезно слушал старших, будто набирался информации!

С ним, как с ровесником, дружила Анна. Никогда не обижала мальчонку, и играли они только во взрослые игры. Колю любили все. Он был послушным и спокойным. Не выскакивал без paзрешения взрослых за ворота дома. А всему этому послужил один случай.

Перекинул мяч через ворота мальчишка, тот и поскакал по дороге вприпрыжку. Новый, весь в крупную черную горошину. Его и приметил козел. Нацелился рогами, закричал свое победное и ринулся на мяч, как на кровного врага. У Коли сердце сжалось. Как это козел забодает его любимую, самую веселую игрушку, и помчался наперерез рогатому врагу.

Козел не ожидал такого сопротивления от маленького мальчугана. А тот вцепился в рога намертво. Крутил козью голову изо всех сил. Козлу уже ни до мяча стало. Надо сбросить с головы вцепившегося пацана. Он ударился головой в стену, но мальчонка только сильнее вжался и надавил пальцами на глаза козлу. Тот замотал головой и скинул пацана. Тот подобрал мяч. Но козел оказался хитрее и поддел мальчишку сзади. Тот влетел во двор быстрее мяча.

Колька успел закрыть ворота, но никому не пожаловался, хотя исподтишка все время мстил своему кровному врагу. Не мог ему простить поражения. Да и как, если даже Аньку гнал домой от самой автобусной остановки.

Колька за это особо наказал скотину. Рогами к дереву привязал накрепко и всю задницу намазал скипидаром. Козел готов был рогами порвать мальца. Но тот был всегда настороже.

Колька рано научился читать и писать и с неграмотными ребятишками не дружил. В детский сад он не пошел, ему там показалось скучно. Он предпочитал, играть у себя во дворе или на улице.

Нет, он дома никому не грубил, не дерзил, но задавал такие вопросы, что взрослые немели:

— Пап! А почему мамка одного меня родила? Вон сколько места в животе! Надо еще двоих.

— Почему двоих, а не троих?

— За троими следить тяжко. Они подраться могут. А двоих разнять проще.

— А почему они драться должны?

— За игрушки. Пацаны всегда за них дерутся.

— Значит, делиться нужно.

— А если порвут?

— Пап! Мне вчера тетя Настя — жена дядь Миши, велела досмотреть ихнего пацана. Я взял его на руки, а он мне все штаны обосрал. Знать не всегда помогать надо?

— Он маленький. Не понимает.

— Он мамку с папкой не обосрал, а только меня. Вот и маленький, понимает, кого можно отделать. Не буду его больше на руки брать, заявил категорично. А подойдя к Анке, спросил:

— А ты когда свою дочку родишь? У

— Не знаю! — пожала та плечами. А Коля сказал всерьез:

— Скоро появится. К самым холодам, — и прав оказался.

Бабы дорожницы уже не считали семью несчастной. Дети пошли, зять появился путевый. Детвора росла не хуже, чем у других. Этой семье даже завидовать начали.

К ним бабка с дедом каждую неделю приезжают из города. Гостинцы, игрушки привозят мешками. И не беда, что у Лиды ни образования, ни культуры, ни родни нет. Саму полюбили и малыша, приветливого и ласкового, как солнышко. Он от ворот бежал их встречать, раскинув ручонки, и все кричал звонким колокольчиком:

— Мои родненькие приехали! Какое счастье!

Его любили за доброту и искренность. Он рос похожим на всех.

Коля и на улице дружил со всеми. Но когда начал подрастать, рассказал ему Сашка сказку из своей жизни: почему в тюрьму попал. Много друзей у него было на то время, а вот пришла лихая минута, и никого рядом не осталось. Все покинули и бросили, все забыли, словно заживо похоронили. Ни куска хлеба, ни папиросы, даже письма никто не написал. Обидно стало. Ведь он помогал каждому. Вот так и поумнел в холодном бараке, многое передумал за время отсидки. Хоть и немного сидел, а памятно. С тех пор с бывшими друзьями отношений никаких не поддерживал. Помнил всегда, на мед пчелы роем летят, на говно только мухи. Эти друзьями не станут никогда, потому что не дано им человечье понимание.

— Пап! А я тоже муха?

— Ты, пока никто.

— А ты? Муха или пчела?

— По-разному, сынок! Вижу, ко мне человек хорошо относится, и я к нему с добром.

Колька задумался и сказал:

— А из мухи пчела может получиться?

— Нет, детка, натура у нее другая!

— Так пчела кусается!

— Но и этим лечит. Но знает кого…

— Пап, а как отличить пчелу от мухи?

— Это с детства видно, кто кем станет.

— Значит, я целым шмелем вырасту, — решил малыш. С тех пор он особо тщательно выбирал себе друзей.

Разными росли дети у дорожниц. Вроде росли вместе, в одном детском саде, играли одними игрушками, спали в постелях рядом, пели одни песни, но сами по себе были очень разными.

Сын Насти и Мишки был спокойным, добродушным толстяком, он любил поесть и поспать, сын Кати, тот как шило, никак не мог усидеть на одном месте. Кого-то укусит, ущипнет, ударит. Дочь Анны — настоящая атаманша. Той только плеть в руки, со всеми передралась бы и перецарапалась. Ее ни в одном городском садике не потерпели, отовсюду отчисляли за несносное поведение. Если ее ставили в угол в наказание, она и оттуда доставала своих обидчиков. А если пожаловался, получи еще больше. Перед уходом вконец искусает. Вот и решили избавиться. Определили в деревенский детский сад. Тут, если девчонка совсем теряла тормоза, на нее напускали сына Насти и Миши. Тот справлялся шутя. Ловил и усаживался прямо на спину. Из-под него комар вылететь не мог. Вскоре девчонка успокаивалась.

Но, несмотря ни на что, никто из них не жаловался родителям друг на друга. Ничего не рассказывал дома о злоключениях в детском садике.

Так Дашкина малышка, известная своей ленью, могла крепко досадить любому малышу, подкинув под одеяло лягушонка и напугав спящего чуть не до обморока. Сама при этом не реагировала на мышат, котят и даже тараканов. У нее дома водилось много всякой живности. И она давно к ним привыкла и не обращала внимания,

В этот детский сад ребятня шла охотно. Здесь никого не били. Иногда ставили в угол, но ненадолго. Вскоре выпускали. Знали, не выпусти, сами убегут.

Воспитателей здесь любили. Во-первых, за то, что не ругали и не били никого. Не позорили, если мальчишка или девчонка налудили полные штаны. О таком даже не говорили посетителям. Трусы тут же стирались и сушились на батарее. А промокшему надевали сухие — из сменки. Дразнить и высмеивать за это не позволялось.

Случилось однажды, дочку Анны на весь тихий час поставили в угол за то, что Митьке подбросила под одеяло головастика. Мальчишка не только обоссался, но и обосрался в постели от страха. Когда все последствия были устранены, виновник наказан, головастик выброшен, а девчонка-проказница стояла в углу, воспитательница вышла на кухню всего на десяток минут. Когда вернулась, удивлению не было конца. Наказанная девчонка вылезла из угла, спала в одной постели с Митькой, тот крепко обнимал ее за шею.

— Детки вы наши! Как славно, что вы умеете быстро прощать. Без этого трудной была бы наша жизнь! Спасибо, что вы добрее и чище нас, — сказала воспитательница, прослезившись. Больше она никого не ставила в угол.

Дети деревни, как и взрослые, жили своею трудной, индивидуальной жизнью, в какую не любили посвящать посторонних. Только разве совсем-совсем своих.

— Мам! А скажи, маленькая девочка может полюбить маленького мальчика? — придвинулась Любка к Анюте.

— Какого мальчика? — не поняла женщина спросонок.

— Ну, маленькая — маленького?

— Зачем? Им расти надо! Какая любовь?

— А если полюбили? Что делать?

— Расти надо. Спи! Какая любовь? Тебе всего пять лет. В таком возрасте думать смешно о таком.

Но девчонка вдруг горько заплакала. И у матери мигом пропал сон. Поняла, что это очень серьезно. И ответила тихо:

— Первая любовь, Любашка, всегда ненадежна и тает как снег по теплу. Она уходит бесследно, в небытие. Забудь о ней, ласточка моя, не тревожь свою душу.

— А если она навсегда, на всю жизнь! Ведь она совсем большая, как солнце, если мне петь хочется, увидев его.

— А он пляшет под твою песню?

— Нет. Он не слышит ее. Он глухой.

— Тогда сожми свое сердце в кулачок и вел замолчать, пока не встретишь другого соловья. Тот и будет твоим, единственным и любимым, — обняла дочь покрепче и прижала к себе.

Анка знала, неспроста выступают слезы на щеках девчонок. Даже самые маленькие способны любить, молчать и ревновать совсем по-взрослому.

— Мам! А почему он меня не видит?

— Другую любит. Или совсем никого.

— Мал еще. Мальчишки позднее созревают. Не терзайся, придет твоя пора, и тебя полюбят по-настоящему.

— А я красивая?

— Конечно. Самая красивая.

— А он сказал на меня, что я самая вредная и похожая на жабу.

— Ты у него что-то отняла?

— Волчок! Да и то ненадолго. Отдала и назвала козлом. А он ударил. Знаешь, как больно. Я ему тоже вмазала. Он даже заплакал. И мне его совсем жалко стало. Я его еще больше полюбила. Обняла, прощения попросила. А он оттолкнул. Ничего не понял. Наверно, мне с ним вовсе дружить не надо. Мальчишка, какой умеет плакать, совсем слабый, как девчонка. А мне сильный нужен, чтоб заступиться мог, и за себя, и за меня. В сильных мальчишках мужчины вырастают. Так папка говорит, а он никогда не ошибается. Потому его все мужчиной зовут, — уговаривала себя Любка, веря и не веря своим словам…

Вскоре они уснули, забыв о разговоре.

Глава 4. ПЕРЕПОЛОХ СРЕДИ НОЧИ

Катька сегодня плохо спала. Внезапно стало плохо бабке. Разболелась у человека голова. Да оно и понятно, весь день на солнце провела, сажала картошку. А ее нимало. Целых пятнадцать соток. Баба хотела помочь. Да какая с нее помощница, только под ногами толочься будет, да ребенок начнет пищать, хватать всех за юбки, звать домой, в тень. Оно и понятно, кому охота печься на солнце? Вот и мучается дитя. Спать охота. А где приляжешь? На траве непривычно, мать на работе, бабка в доме управляется, до малышки ли кому? Вот и ходит неприкаянная, не знает, куда себя деть. Но вот приглядела большой лопух. Села под него и вскоре уснула в тени. Бабка и тому довольна, осталось досадить всего две борозды картошки и можно домой. Солнце уже в зените. Переждать бы, голову напечет. Но до того ли?

Бабка наперед знает, Катька на обед не придет. Выходит, самой надо идти доить корову на луг, поить теленка, кормить свиней и кур. А кто ж с тем управится? У дочки по дому работы хоть задавись, уборка, стирка, готовка. Вон малышка целый угол пеленок засрала. С ними разобрать надо. В доме не продохнуть. Тут как на грех все дите красными пятнами покрылось, велели в доме подержать. А легко ли, когда дел невпроворот.

Бабка мечется от борозды к ведру. Вот и все; картоха посажена. Можно забирать ребенка и нести в дом. Но что это. Весь дитенок на себя непохож. Пятна на теле из красных стали синими, большими. Надо скорей к акушерке, может она подскажет.

Пока малышке делали уколы, пичкали таблетками, у бабки у самой голова разболелась. Все прошло у малышки, а у бабки только началось: Едва до дому добрела. Впустила малышку в дом, велела дочке присмотреть, сама в сарай уползла, в тенек. Ох, и крутило ее там, ох и рвало. От обеда напрочь отказалась. Голову водой много раз мочила. Не помогло. И вот тогда про листья сирени вспомнила. Целый сноп положила на макушку и затылок. Легла в сено. А искры из глаз снопами мечутся. Лишь к вечеру ее отыскали. Дочка с внучкой стали в себя приводить. Старой уже ни до чего, а ей фельдшера приволокли. Тот и закомандовал:

— Дыши, не дыши! Подними рубаху повыше! Открой рот до ушей!

Бабке не то рот открыть, дышать нечем. Но все ж дал какие-то таблетки, велел выпить. От них рвало со всех дыр. Но потом стихло, успокоилось, бабку на сон потянуло. Та отказалась идти на койку. Да так и уснула в тени. А ночью ей сон приснился. Вроде входит в сарай муж, он уж много лет в покойниках, берет бабку за руку, встать велит и зовет за собою. Та упирается, мол, дома дел полно, кто справится? А он, вот напасть, никогда не жалел, а тут сказывает:

— Будет с тебя! Начертоломилась, что лошадушка. Весь горб сломала. Отдохни, голубка, себя пощади. Сил нету на тебя смотреть, вовсе измордовали бабу! Иди на отдых.

Как ни упиралась, велел до койки дойти, в чистое белье переодеться, лечь головой под образа. Уж, кто зажег лампаду, того не видела. К утру бабки не стало.

Ох, и выли мать с дочерью. Бабку в доме любили все. Даже внучка задергала старую, почему она не встает с лавки, не кормит, не ведет во двор гулять.

— Уснула она. Насовсем. Больше не проснется, — внушали малышке, но та не верила и сидела рядом с бабкой, не отходя. Все дергала за рукав кофты, за юбку. Надеялась на чудо, но его не случилось.

Вскоре бабку увезли из дома. Там ее переодели, помыли, причесали и положили в гроб. Она стала строгой, совсем непохожей на себя. Потом ее хоронили, долго плакали, пили и ели. Одна соседская баба даже плясать хотела. Но ее придержали, напомнили, что это похороны, а на них не пляшут.

Мамка с бабкой сбивались с ног, кормя гостей. Их было так много, что не хватало пальцев всех пересчитать.

Расходиться гости стали к ночи. Кто-то, обоссав угол дома, так и завалился в мокрую траву, другой, едва выйдя из дома, ткнулся в лужу и заснул в ней. Редко кто своими ногами благополучно дошел до дома.

Зато целую неделю судачила деревня, как хорошо проводили на тот свет бабку.

А в доме теперь началась совсем другая жизнь. Мать рано вставала доить коров. Куда-то относила молоко.

Когда возвращалась, готовила завтрак, кормила всех и отправляла, кого куда. Мамку на работу, малышку в сад, сама оставалась крутиться по дому.

Теперь им все сочувствовали и жалели. Ведь не стало главы дома, на какой держалось все хозяйство, весь Дом.

Потеря бабки в любой семье считалась большой бедой. Они были помощницами и советчицами, распорядителями бюджета, миротворцами, умели ладить со всеми соседями и в своем доме держали в узде больших и малых. Их слушались беспрекословно. А попробуй иначе? Бабка в доме всему голова. И пирогами накормит, и крапивой задницу надерет. Теперь все это легло на Евдокию. Ну, с дочкой она ладила. Договаривались на словах. А вот с «мелкой» никак не получалось. То влезет куда запрещено. То в крапиве обстрекается, то укроп потопчет, то в доме насорит, то молоко прольет. И все нечаянно, не нарочно. То ищи ее в чужом саду иль огороде. Или на речку убежит без разрешенья. Ну, мука с малышкой; И никого не слушалась.

А тут с работы пришла под вечер дочь. Взялась чихвостить за дневные проказы, и малышка поняла, угла ей не миновать до самой ночи. И убежала, к соседке. А там стук в дверь. Это конюх пришел, да и сказывает:

— Слушайте, бабы! Да у вас на лугу сено пересохло. Давно пора его в скирды собрать, а там и в стог сгрести. Что время тянете? Нужна моя помощь, только скажите. Время идет.

Бабы засуетились. Мужик сам помощь предложил. Да ни какую-нибудь, серьезную. Сговорились мигом. И уже на завтра все на луг отправились. До сумерек с сеном мучились. Собрали в большой стог. И хотя с коня плохо было слышно, разобрала, к чему мужик клонит. Катьку замуж уговаривает. У самого жена померла. Троих детей оставила. На такую ораву кто пойдет, только дурная. Вот и решил мать уговорить. Бабка, чтоб не лезть в их разговор, с другой стороны коня зашла. Губы в нитку поджала. Легко ль на такое согласиться, чтоб дочка за вдового пошла?

— Их целых трое! — думает старуха в ужасе. А мать слушает, не дрогнув.

— Если согласится, где жить будем? У них или у нас?

— У нас и дом поболе, и русская печка есть. Коров две. Да свиней двое. Если спаруемся, кучеряво заживем. Мои мальцы в школе учатся. Уже большие. А и я тебя не дам в обиду. Давай, решайся. Я не спрашиваю, от кого у тебя намечается ребенок. Будет и ладно.

— А это не твово ума забота! Я для себя ношу. И нечего мне указывать, чей он родом? Мой! Понятно! Они при родном отце от соседа бывают.

— Катька! Я ж не ругаться к тебе пришел!

— А чего ребенка задеваешь? — сняла мать с коня и повела домой в другую сторону.

Но мужик оказался настырнее, чем предполагала баба. Он уже на следующий день привел всех троих ребят, и они взялись окучивать картошку. Отец тем временем уговаривал мать.

— Скажи, от чего умерла жена?

— От рака. Спасти не смогли.

— Сколько времени прошло.

— Три года.

— Ты навещаешь ее могилу?

— Конечно! А как иначе.

— Почему на мне жениться решил?

— Ты, как я, одинокая. Скорей друг друга поймем.

— В деревне полно таких как я!

— Вдовых много, а вот в матери не годятся. Присмотрелся. Ни к одной своих ребят близко не подпущу.

Катькина родня внимательно следила за тремя чужаками. Они ровно окучивали огород. Гряды получались как нарисованные, ровные, смотреть на них было любо.

К вечеру, справившись с огородом, убрали крыльцо и двор. А потом сели в тени за домом, весело переговаривались. Пока отец с Катей разговаривали, никто не посмел войти в дом. И только спросили осторожно бабку:

— Как думаешь, уломает отец к нам Катю в хозяйки?

— Не знаю, — ответила тихо.

— А кто знает? Без мужика в доме хоть пропади.

— Оно и без бабы плохо. Хозяйка дозарезу нужна. А она изо всех баб путевая. Так отец говорит. Ему видней, — сказал старший.

К сумеркам они подружились. И, наевшись гречневой каши с молоком, пошли все вчетвером спать на сеновал.

А в доме в то время шел свой разговор. Неспешный, обстоятельный.

— Я не тащу тебя в дом сегодня. Ты присмотрись к нам. Ко мне, к ребятам моим. Мы не из бар, простецкие, обычные люди. Все сами умеем делать, если где надо, подмогнем, работы никакой не гнушаемся. В еде не привередливы; в хулиганстве не замечены. Я сам могу выпить после баньки рюмку, но не больше. Работа не позволяет. Я конюх, а кони запаха спиртного не терпят. Вот и тебе смириться придется. Подружек своих в сарай пореже приводить. Кони мои нервные. Чужих людей не любят. А уж постороннего запаха и подавно не переносят. Коль станешь ухаживать за ними, добро сторицей вернут.

— Да я и не знаю, как к ним подойти.

— Было бы желание.

— Главное, не кони, а вы. Вас ведь целых четверо.

— Договоримся. Ведь мы люди.

— Как-то непривычно вот так. Враз с детьми, с предложением. А мальчата как? Может, не захотят меня в мамки взять?

— Мои ребята уже не мелкие. Эти кочевряжиться не станут. Давно к тебе присмотрелись. Сами выбрали.

— А ты-то как?

— Я-то что? Про любовь тарахтеть не стану. Мне не семнадцать лет. Жизнь докажет, кто чего стоит. Мы не дети, сторгуемся иль нет. Нам жизнь семейную наладить надо, чтоб все в ней путем пошло. Обижать не стану. Но коль замечу бухую иль с подругами на посиделках, расстанемся мигом. Не потерплю брехни и хитрожопости. Мне? нужна обычная баба, какою вижу тебя всякий день.

— Ну, а я вовсе тебя не знаю.

— А что знать особо? Степа я, конюх, обычный мужик, без выкрутасов, со своим горем за пазухой совсем измаялся и детвору измучил без хозяйки. Устали мы от сиротства, без бабьего тепла и ласки. Стань нам женой и матерью, даю слово, не пожалеешь. Мы мужики и всегда сумеем защитить и помочь.

— А что? Давай рискнем, — вышли к мальчишкам на сеновал, но те уже безмятежно спали, обнявшись кучей.

Утром Катя накормила ребят поплотнее, и они пошли закрепить забор, какой, по их мнению, был очень хлипким. Работали все, даже малыш, он подавал гвозди, вколачивал их посильнее и ничуть не отставал от старших мальчишек.

— Сегодня ты уже хорошо вкалывал. Не отсиживался, как вчера. А вот завтра мы весь двор выправим. Выровняем и укатаем его. Иначе там трясина стоит. Нельзя, чтоб по ней коровы ходили. Пусть и у них под ногами твердая земля будет. Не надо, чтоб во дворе комары и мошки водились. Пусть двор сухим будет, — сказали свое слово. И утром, ни свет, ни заря, уже впрягли кобылу, поехали на берег реки за галькой. Сколько телег привезли они во двор, не считал никто. Мальчишки старались изо всех сил. И только к вечеру, сложив лопаты, сказали, выдохнув:

— Все! Теперь коровы станут ходить в сарай по-царски. А скотина, войдя в свой двор, не узнала, куда ее привели. Заглянула робко, хотела свернуть, но потом поняла, спокойно прошла в стойла. Тут и прилечь можно, вода не льет под хвост. Даже куры не роняют яйца в грязь. Все как в приличном сарае. Петух вышел на середину и заорал, захлопав крыльями, позвал наседок, ему сухость даже очень понравилась. Ни в одном углу сырости. Везде порядок и чистота. Умеют же люди, когда захотят.

Катя, войдя в сарай, даже ахнула. От прежнего ничего не осталось. Во дворе хоть в тапках ходи. Кругом сухо, чисто. Даже кот без опаски по двору проходит, не боится выпачкаться. А ребятам все мало. Установили кадушку для мытья обуви, туда квачей напихали. На завалинку старые телогрейки выкинули. Зачем им в доме гнить. Взялись за чердак, там решили порядок навести, тоже дел хватило по макушку. В подвалах, в кладовую добрались. Последними побелили стволы яблонь и вишни, сливы и груши. Теперь на двор любо стало глянуть.

Баба через три дня не узнала свое подворье. Все стало по иному, все преобразилось. Мальчишки переделали по-своему каждый угол. Теперь они спали на чердаке, где воздуха было сколько хочешь, а лупастая луна, всю ночь подглядывая за мальчишками, рассказывала им свои бесконечные седые сказки.

Вот одну из таких рассказал Серега. Он был самый старший из ребят, а потому его безоговорочно слушали и верили все:

— Попал я в пустыню. Как туда пришел, сам не знаю. Вместо песка холодный снег. Воды ни глотка. Дров ни полена, чтоб развести костер и согреться, места нету. А колотун дикий.

— Серега, ты раздетый спал. Зачем тебя на: луну занесло? Иль на земле места мало?

— Да я ни сам по себе, за принцессой следом шел. Она, как из воздуха соткана. Не столько идет, сколько летит. Ну и я за нею. Хотел узнать, где она живет. Ведь обычные девчонки в простых домах селятся. А эта, лучше сказки. Сколько раз я терял ее из вида. Потом находил в облаке и снова догонял. Хотел поговорить с нею, да все кто-то мешал нам, и не получалось. Ее прятали, загораживали от меня, и было обидно, зачем мешают. А она так ловко убегала, пряталась за облака. Но все оглядывалась, бегу ли я за нею. И я бежал, боясь отстать и потерять из вида. Иногда мне казалось, что вот-вот поймаю, схвачу ее за руку, но она ускользала, смеясь, и куда-то манила за собой. Я не отдавал себе отчета, куда она манит меня, и бежал за нею без оглядки. Уж слишком хороша она была, как цветок, распустившийся из облака. А потом исчезла и громыхнула грозой, сильной и ослепительной. Я мигом оказался на земле. Но до сих пор ищу ее на небе. А вдруг покажется. Но нет… Так и не пойму, зачем она мне привиделась, куда звала, чего хотело мое белое облачко? Его не стало, а мне без него грустно и пусто. Хочется снова увидеть, поймать и обнять. Но не получится. Я это знаю. Она соткана из грозы и грома. В ней силы зла сплелись в один узел. А потому, полюбить обычного человека не сможет. Нет у нее тепла в душе. Есть только зло. А мне оно не нужно. Но почему-то люблю ее — единственную, мою родную. Не знаю, принесет ли она мне беду или радость, — умолк парнишка на время и продолжил:

— Каждую грозу выхожу ее встречать. А вдруг повезет, и снова увижу. Уж тогда не выпущу. Моею станет, никому не отдам.

— Чудак! Или тебе на земле девок мало? Зачем ловить призрак? Может она сама молния? Поймай на лугу любую девку, радуйся, как счастью. Ее в дом можно привести и не бегать за ней по облакам. Вон, присмотри в хороводе, сколько девок пляшут. Любую выбирай, свою, земную. И горя от нее не будет. Зачем тебе эта — из чужой сказки?

— А я люблю ее!

— А я хочу такую, чтоб меня любила и всюду бегала за мной.

— Эх-х, малыш, таких девок теперь нет. Не носят бабы на руках мужиков. Отошли те времена, — щелкнул кто-то по носу младшего.

А утром случилась беда. Пошел человек на кузницу, решил подковать кобылу, а она лягнула его копытом в грудь.

Степа так и повалился рядом, без дыхания, без света в глазах. Хорошо, что Катя оказалась рядом.

Принесли его в избу целой кодлой. Кто за руку, кто за Ногу, за голову тащил. Кто голосил, другие успокаивали человека.

Положили на широкую постель и, не доверяя фельдшеру, позвали бабку. Та в этих делах была опытной. И, едва глянув, достала котелок, разогрела его на печке, велела всем отойти, чтоб ни мешали и не сглазили. Уж и крутила чугунок, брызгала на него святой водой, сколько раз его грела, лишь под вечер человеку легчать стало, перестала кровь изо рта идти. И мужик спокойно задышал, открыл глаза. Снова Божий свет увидел. И обрадовался человек:

— Жив! — закричал во всю глотку.

Только к утру отошла от него бабка. Все заговоры и молитвы прочла. Чем только не обрызгивала человека и святой водой, и жабьей мочой, обносила свечой и лампадой, ложила на живот сон-траву и подорожник. Когда человек сел на койке, все люди, что были в доме, легко вздохнули:

— Будет жить!

Человек встал на ноги, прошелся по дому, попробовал присесть:

— Раненько, голубчик, силы пробуешь, для того день вылежать надо. А покуда не спеши. Нельзя тебе рисковать. Осторожным будь. И нынче от лошадей держись подальше. Вмятину тебе хорошую сделала. Нескоро заживет, — говорила бабка. Эти слова ее не столько Сергей, сколько Катя запомнила. И с того дня давай уговаривать человека уйти с конюшни. Мало ли, какая беда может случиться, а вдруг рядом никого не окажется.

Как бы там не было, время незаметно шло на поправку. Но иногда еще откашливался человек гулко, со сгустками крови, с болью. И скручивала его в штопор больная память.

— Нет, не жилец он на свете! Вишь, какая морда зеленая у него стала. И сам страшный. Ходит сутулый, ровно крючок. Куда ему жить, ноги разъезжаются, как у беременного. Долго не протянет, — говорила одна из старух, глянув на конюха. Ей затыкали рот, ругали, шикали, но старая на своем стояла.

— Глаза у него пустыми стали. Жизни в них нет. А схудал как! Все ровно на балахоне держится. Недолго такому свет коптить.

Так и накаркала. Года не прошло, как слег человек. Дышать стало нечем. Врачи один за другим приходили, а помочь ему не смогли. Ровно через год ушел. Детей его хотела оставить у себя Катя. Да не захотели мальчишки. Продали дом и разъехались в разные фая. О них в деревне вскоре забыли. Только Катя сидела у могилы черным изваянием и плакала:

— Ни мужем не стал, не другом, а вот хорошим человеком был всегда. И почему вот таких Бог забирает, — плакала баба над своей изувеченной вдовьей судьбой.

В этом доме больше не загорался яркий свет. Три тени ходили в нем, спотыкаясь на углы, как на горе, покуда не появился дед Кузьма и сказал визгливо, по-бабьи:

— А чего сопли распустили до коленок. У меня старуха померла. Надо помин справить. Я всех баб окромя тебя собрал. Пошли и ты заодно, чем-то подсобишь. Чего в хате киснуть. Негоже так, не по-людски. Я твому кузнецу гроб точал. Ты мине подмогни, чем можешь, — сгреб баб в охапку и увел к себе.

Вернулись они через неделю. Уже не выли. Заговорили по-другому:

— А что? Правильно дед говорил, каждому свой черед и время. Может они на том свете счастливее, чем здесь. Ведь вот отсюда все уходят, а оттуда никто не вертается. Видать там не так уж плохо. И чего их оплакиваем?

Через сорок дней пришел к Катьке с предложеньем. Та даже обиделась:

— Дед! Ты на себя глянь. Ты ж старше моего отца лет на десять. У тебя дети взрослых внуко имеют. А ты в мужики клеишься, иль мало ста рух в деревне твоих ровесниц. Шел бы ты к ним, старый черт!

— Я б может и пошел. Да и права ты. Только как позову старую каргу, ежли не справится с моим хозяйством.

— А как бабка справлялась?

— Хо-о! Она на двадцать годов молодше была. На одной ноге крутилась, всюду успевала. Огневая была, моторная. Третья по счету. Двое других ее не стоили. Вот и заменил. Она ж, голубка, всюду успевала. И что думаешь, было по заднице ей дам, когда корову доить идет, а возвращается, жопа еще дрожит. Вот это баба! Сущий огонь. Хоть где цапни, нигде не промажешь. Вся с себя сдобная, как булка с кремом. А и хозяйство мое нималое. Пяток коров, столько же телят, да куры, гуси, кроли. Короче в сарае ступить негде. В избе кот с собакой. Эти промеж собой дружут. Ну и мы поладим. Что возраст?5 Чем старей, тем мудрей. А и тебе молодые ни к чему. Видала ты их. А такой как я долго жить станет, поверь моему слову. Я не с квелых. У нас в роду все мужики больше веку жили. Сама подумай, кто тебя в деревне дважды вдовую возьмет в жены? Только я! И то потому, что никого не боюсь, даже баб. Хоть меня ими с самого детства пугали. А я не робею! Чему бывать того не миновать! Ну, давайте, собирайтесь, а то мои коровы некормлены и недоены стоят. Свиньи весь катух разнесут с голоду, а мы тут торгуемся!

— Иль я одна на белом свете? Почему ко мне старый козел прилип. Ведь в отцы годишься! — буркнула баба зло.

— Это мы посмотрим, кто передых запросит. Я хоть и пожилой, но еще не старик. И всех твоих молодых, обскачу на вираже.

— Не пойду к такому облезлому. Не хочу такого в мужья.

— Э-э! Баба! Глянь сколько у меня на счету, на чем я за вами приехал, — отодвинул занавеску и добавил:

— Тебе вся деревня станет завидовать.

Баба даже раздумывать не стала. Глянула в счет, увидела БМВ и заторопила своих собираться шустрее, подумав вслед своему прошлому:

— А разве я виновата, что так.

Когда за машиной захлопнулись тяжелыежелезные ворота, почувствовала себя словно в крепости, о какой мечтала давным-давно.

Она сразу оглядела двор и сказала, что здесь явно не хватает хороших собак, чтоб стерегли все добро, не смыкая глаз.

— Собаки тоже есть. А как без них? С ними завтра познакомишься. Пока пойдем в дом. Он заслуживает большего внимания и давно ждет тебя.

В доме еще пахло похоронами. Цветы искусственные и натуральные стояли по вазам, вокруг портрета.

— Давай это уберем, чтоб по настроению лишний раз не било. Хватит с нас похорон. Устали от них. Пора бы вспомнить, что вокруг нас жизнь бурлит, и ей мы должны радоваться.

Кто-то заботливо накрыл столик на четверых, предложил помянуть усопшую:

— Хватит поминок. Жизнь слишком коротка, чтобы ее еще больше укорачивать. Давайте отметим наше знакомство и не станем вспоминать неприятных минут.

Катя быстро навела свой порядок в доме. Зажгла яркий верхний свет, выключила мрачные свечи, убрала со стены портрет покойной и сказал громко:

— Пусть беда больше никогда не войдет в этот дом. Мы не пустим ее на порог.

Ей никто ничего не ответил. Все либо молча согласились, либо тихо осудили женщину, влетевшую яркой бабочкой в чужую беду. Она так и не поняла, что здесь еще жила боль. А она так быстро не проходит. Она еще живет в каждом углу. Плачет и невольно напоминает о себе каждому входящему…

Трое ребят, осиротевшими птенцами, забрали портрет матери в свою комнату. Украсили его цветами, поставили в изголовье и навсегда оставили в своей спальне. Туда они не разрешили входить никому. Смерть матери стала их бедой, для других она была чужою.

Баба порхала в новом доме. Здесь все сложилось так, как она хотела. И баба ни на минуту не жалела о своем новом замужестве. Ее здесь все устраивало.

Даже бывшие одежды покойной точь-в-точь подошли, не надо было ничего переделывать, подшивать, перешивать, и Катя этому несказанно радовалась.

Справлялась она по дому шутя, хозяин был ею доволен. И, казалось, во всей деревне не было пары дружнее этой.

Никто из деревенских не обратил внимания, что все трое мальчишек вскоре уехали из дома. Где они зацепились, ничего не писали. Словно сгинули. Ни словом о себе отцу не сообщали. Словно и не было их здесь никогда. Сыновья поначалу писали. Но получая скупые ответы, поняли, что в их письмах не нуждаются и бросили сообщать о себе.

Так и прервалась связь с домом.

И только Сашка держался за Анку. Ему казалось, что потеряв с нею связь, он растеряет все на свете.

Оно и немудрено. Эту семью тоже не обошли свои беды. Анна едва успела защитить диплом, как родила. Надо было на что-то жить. Но на работу не устроиться. Ребенка никуда не пристроить. Заела нужда. К отцу, она это знала, обращаться бесполезно. Он зарабатывал очень немного и помочь Анке не мог. Только привозил продукты. Иногда выручали Максим и Иван Антонович. Делились из последних копеек, оставляя себе гроши. Анна знала о том. Уж как не хотелось ей брать эти деньги, но надо было хоть как-то выживать. Она стала обдумывать свою жизнь заново.

Ушло детство. С ним потерялось что-то очень важное и дорогое, что никогда не забыть и не вернуть. Анка поняла, что став старше, она не стала умнее или опытнее. До нее дошло, что в суете жизни, она потеряла что-то главное, стала черствой, равнодушной, злой.

Нет, не стоит жалеть и сочувствовать подругам. Они первыми предают, — решила Анна, вспомнив всех девчат и особо, хитрую, ехидную Ритку. Впрочем, за каждой свои грехи имелись. В них можно было потеряться и не найти сам себя… Взять к примеру Ритку.

Утопала в роскоши баба. Мучился на копеечную зарплату Максим. У Катьки было все. У Максима ничего. Все мог предоставить Кузьмич кроме молодости. У Максима кроме нее ничего не было. Вот и встретились они ночью. Катя сразу поняла, что забеременела от Максима. Но скрывала правду. А старик понял, и Катька вынужден была уйти от него в родительский дом. Но Кузьмич долго не горевал. У него в хозяйках скоро появилась Анна — дочь Сашки. Всем бабам хочется пожить на широкую ногу. И, как ни уговаривал отец, дочь не послушалась.

— Он в возрасте, но не старик, — ответила Сашке и перешла в дом Кузьмича. Тот держался молодцом. И о прежней жене, сказал, что не хочет; растить чужих детей. Как бы там ни было Катя одна жила в старом доме. Анна блаженствовала с Кузьмичом. С бывшей подругой даже не здоровалась. Она была уверена, что старик проживет еще долго. Ведь говорил, будто в его роду мужики по сто лет жили. А сам взял, да и умер. Хотя и повода не было. Вечером гулянку устроил. Сыпал комплименты. И вдруг лег на диван и перестал дышать. А совсем недавно пел и танцевал. Пил шампанское. Тут ничего не стало нужно.

— Ну, вот и отпрыгался! — холодно заметила Анна, без жалости оглядев труп мужа.

— И к тебе пришло свое время, — она посмотрела на Сашку. Отец без слов понял ее.

И только Катя плакала в три ручья. Она слишком поздно поняла свою ошибку, какую уже не исправить никогда. Ведь с каждым днем рос живот. А как сказать, чей это ребенок? Она понимала, о том лучше молчать. И тут же вспомнила, что она не прописана в этом доме. Здесь так и остались трое сыновей и хозяин. Она уже не помнила, почему так получилось, как она прозевала. Пришлось перебираться в старый дом. Он порядком обветшал, пришел в негодность, пришлось его ремонтировать, восстанавливать. Но самое обидное, что ребята не отдали ей ни одной вещи, какие носила, все отвезли бомжам на свалку. И осталась Катя в чем была. В своей хате и халате. Все что имелось, забрали сыновья.

У бабы даже сил на слезы не было. Так ее не обманывали еще никогда. И даже подруга…

Она от обиды на могилу не ходила. Уж такая взяла досада, на всех сразу.

Хорошо хоть Максим помог, принес деньжат, поделился с получки, иначе и вовсе с голоду сдохла б.

Нет, никто больше не подходил к Катьке. Старая стала. К таким уже не сватаются. Разве совсем по бухой. Но утром, не веря в собственную придурь, убегали бегом, чтоб не слышать, что можно сочинить по пьянке.

Никто не навещал. Разве бомжи где-то заглянут. Так их истории покруче ее. От них мурашки продирают до костей, и волосы дыбом становятся. Их послушать, все равно, что штоф самогонки без закуски выпить, а такое не всякому под силу. Вот и сидит баба у окна. Все испытала в жизни. Может и в этот раз кого-нибудь занесет попутным ветром. А коли мимо, тоже нет. Баба уже ко всему привычная. Авось и ее судьба увидит. Она ж, как зебра, после черной полосы, обязательно будет белая. Только бы дождаться…

Оно и у других сложилось неважно, вспоминает давние годы ушедшей молодости.

Казалось, чего не хватало Мишке с Настей В своем доме жили, как куркули. И все у них было. Дом пятистенок огороженный глухим забором, своя моторная лодка, потом даже машину купили. Новехонькую, «из масла». Ребенка ждали. Рожать свою бабу в город повез. Районным врачам не поверил. И пацан родился, капля в каплю Мишка. Такой же крупный, горластый. А вылез из дома без присмотра, и сбила машина, целый грузовик. Ты водителя хоть на части порви, ребенка этим не поднимешь. Вот и залились слезами оба. Второго ребенка уже какой год Бог не дает. А без дитя какая радость в семье? Сплошное одиночество…

Только Дуська всех обхитрила. Вот девка ушлая. Сколько раз замуж звали, всем отказала. Не захотела лишней мороки. Так и живет с матерью. Никого из мужиков в дом не пускает. Сама везде управляется. Уже совсем состарилась. Морда в печеное яблоко собралась, голова вовсе белая, ноги нараскорячку, а дрын в руках крепко держит, хоть корову, иль пацана так огреет, чтоб в сад не лазил. У нее чего только там нет. Все есть, а делиться ни с кем не хочет. Жадная. Такая отродясь была.

Зато голову пустяками не забивала никогда. Не верила в любови и душу не мутила. Родила для себя и даже забыла от кого. А и зачем помнить. Главное ребенок.

Он у ней удался. Послушный, грамотный, не то, что у других неслухи.

— Ты его хоть дрыном в лоб, а он все как остолоп. И таких полдеревни, — негодует баба.

Катя уже собралась попить чаю на ночь и ложиться спать, как услышала стук в окно:

— Кого это черти на ночь принесли. А может, это мужчина? — подвязала платком волосы.

— Да это я, Василек твой! Не сыщется ли у тебя ложки сахару. Сели с внучкой чай попить, а сахару и нету. И магазин закрыт. Вот досада! Завтра воротим, коль одолжишь, — улыбался сосед.

Они еще попили чаю, посудачили. А когда время пошло к полуночи, сосед спохватился:

— Домой пора!

— Ох, и надолбит тебя баба, что так засиделся, — злорадствует соседка. И побежала под окно подслушать, как соседи брешутся. Ой, и чего только не несли друг на дружку, как только ни обзывали. Баба все чулки от хохота обмочила. Та от кого век брани не слышала. Этот цирк того стоил.

Вернувшись домой, еще долго вздрагивала от смеха.

А на другом конце деревни вот так же у стола, перед тусклой лампочкой, доедала свой последний ужин другая бабка.

Гороховый, едва теплый суп с несколькими размоченными сухарями. Его в случае стука в дверь можно легко засунуть в ящик стола.

Да и от кого прятаться? Если Акулина нагрянет, она на ночь не ест, у нее диабет. Вдруг Володя придет, тот после девяти не ест. Так у него правило. Других и не предвидится, и ждет бабка. Скребется мышь в углу, так и пусть, ни первый год просится.

Бабка уже открыла рот, чтоб последнюю ложку туда отправить, как услышала шум в коридоре. Это крыса решилась достать сало, да не выдержало под нею полено.

— Брысь! Нечисть! — замахнулась баба на крысу. Вернулась к столу, а там уже две крысы ее ужин доедают.

— Ах вы, окаянные! И сюда добрались, проклятые обжоры. Совсем без ужина оставили, помыла миску, побрела к койке, прижалась спиной к печке, натопленной с вечера, и, укрывшись ватным одеялом, вскоре захрапела молодецки. Во сне ей снились девичьи сны. Когда на Ивана-Купалу прыгала через костры с деревенскими парнями. Тогда ее называли любимой и красивой, звали в жены, да никому не отдала предпочтенья девка, так и осталась одна, как та береза, состарившаяся под окном, так и не познала любви.

Спит бабка. Во сне через костры прыгает, а дома о каждый угол запинается. Во сне лицо румянами мажет, утром умываться забывает.

Она еще живет. Но кому в радость? Кому нужна эта жизнь. Уйдет, некому пожалеть. Так и станет одинокой, забытой всеми.

Повезло только Насте с Мишкой. Потеряв ребенка, вскоре родили второго и никогда не забывали забор на все запоры закрывать. Наученные горем в радость не верят. Беда слишком ударила по обоим. Заставила задуматься, быть осторожными во всем.

Люди… Они больше всего дорожили своими детьми. Вот и этот уродился в Мишку. Такой же драчливый, вспыльчивый, добрый медвежонок. Его легко можно было разозлить, еще легче успокоить. Стоило погладить по голове, почесать за ухом, пацан забывал обиды, начинал улыбаться.

— Мишка, кто тебя обидел?

Через минуту пацан не помнил.

Он смотрел на мир широко открытыми, вечно удивленными глазами. Может потому, так рано взялся за карандаш и ручку. Стал рисовать смеющееся солнце и танцующие березы. У него даже ивы были в косах, а грибы в цилиндрах и сапогах.

У него все белки были в юбках. А зайцы в шортах.

Мальчишки… Они рисуют по-своему. Их не надо поправлять, они видят чище и честнее.

— Вон почему ежик хмурый?

— Человек грибы отнял. Выкопал прямо из норы. А моим бельчатам тоже на зиму надо. Если не будем делиться, как жить тогда?

— Белка, зачем тебе столько орехов?

— У меня зимой бельчатки будут.

— Смотрит на всех мальчишка и удивляется. Все работают, запасы заготавливают. А ему не дают помогать, говорят, что еще маленький, подрасти надо. А сколько расти?

Мальчишке надоело вот так расти, сидя на пороге, и он полез под порог. Там увидел большого паука и спросил:

— Что делаешь?

— Ем мух и комаров, чтоб расти и умнеть, так папа с мамой сказали.

— Ты поумнел?

— Пока нет. Умным стану в старости.

— Папа! Мама! Я не хочу есть до старости чтоб живот вырос больше головы, а ума в нем не было. Отпустите меня. Пусть я сам узнаю жизнь, но не буду жить под порогом, как этот мальчишка. Я хочу света, тепла и солнца, хочу увидеть траву, росу и радугу. Дайте мне увидеть жизнь, и я стану счастливым.

— Иди! — ответили пауки и отправились через порог.

…Анка вошла в дом с каким-то необъяснимым чувством страха. Все здесь было чужим незнакомым, и она поторопила дочь поскорее уехать в город.

Глава 5. ЗАГАДОЧНАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ

Они уже собрали чемоданы и сумки, когда появился Сашка. Глянул на собранных в дорогу, спросил удивленно:

— А куда это вы собрались, на ночь глядя? Вы хоть на время посмотрите. Ни одной машины на дороге не поймаете. Автобусы и маршрутки уже не ходят. Случайные — все спят. Даю слово, что до города придется идти пешком. А это не близко.

— Как же нас одних оставили? — возмутилась Анна.

— Вот и обидно, что как чужих бросили!

— А вы и есть чужие. Только куда они сами подевались? Ушли в такую ночь и не предупредили. Это уже не по-людски. У вас хоть ключи имеются закрыть дом?

— Нет. Нам их не дали, — спохватилась Анна.

— А как же собираетесь уходить, оставив дом открытым каждому прохожему. Я бы на такое не решился. Давайте дождемся кого-то из хозяев, — предложил человек и стал присматривать место для ночлега.

— Вот тут, кажется, все подходит. Два широченных дивана, прекрасная софа, кресла на любой вкус. Спи, где хочешь. Главное, ничего не бояться. Этот дом у нас в деревне единственный такой. Второго, даже чуть похожего, не было никогда. Народ жил бедно. А эти из пархатых. Все прикидывались бедными, но сумели отгрохать хоромы и сами жили, не считая гроши. На что ни глянь, роскошь из каждого угла прет. Это не спрячешь, как ни старайся. Даже ручки на дверях из слоновой кости, да еще с позолотой. Штука не дешевая.

— Кончай чужое считать, язву получишь, — не выдержал Сашка. И добавил:

— Не хотел я сюда приходить на эти похороны. Люди эти мне чужие. С зятем, так и не коре- фанили. Чужим он мне так и остался. Вот мать у него, говорят, совсем иною была, потому в почете всегда держали. И до нынешнего времени. Я мало, что знаю о них, только понаслышке. Семья эта из необычных, загадочная. Один наш зять из лопоухих. Ни хрена не знает и ни в чем не разбирается.

— Таким жить проще, — отозвалась Анна.

— Может дураку всегда легко живется, но н когда ничего не перепадает, потому что дурак.

— Ну, тут ты, дочка, перегнула! Дурак не сумел бы тебя облапошить и жить столько лет, отвоевать у родни такой дом и все, что в нем. Я уж не говорю о сбережениях, а они нималые. Тут нужно хорошие мозги иметь. И я о покойном иного мнения. Что касается его мамаши, я ее не знаю близко, слышал, что была незаурядной женщиной. Не просто умной, а сверходаренной. Такие нынче уже не встречаются.

— Может, вы и правы, — вошел в комнату швейцар. Но на вопрос о ключах от дома лишь руками развел:

— Никогда их не видел и в руках не держал. Мне такое не доверяли, — присел на стул у двери. И заговорил тихо, почти шепотом:

— Хозяйка и впрямь была особой. Ни человек, сущий сатана. Было глянет на свечу, она ярким костром вспыхнет. А случалось и наоборот. Как-то гроза в пшеничное поле угодила. Ну и заполыхало зерно. А тут хозяйка подоспела. Свела руки в крест, упала головой наземь, огонь сам по себе погас и больше не загорался. Это то, что я своими глазами видел, рассказывали случаи и покруче. Нашему барину покойничку до своей мамки никогда не достать. Она сама как молния, а он гнилой пенек. Та была повелительница, а он холуй, — усмехнулся швейцар, и вдруг со стены ни с чего сорвался портрет хозяина, угодил швейцару по голове, тот заохал, свалился на пол, женщины перевязали его, уложили на диван.

— Лучше не стоит вспоминать плохое об усопшем, а вот кое-какие случаи я могу припомнить, — не заметил сдвинувшихся на портрете рядом бровей.

— Барчук тут жил. Дородный из себя человек. Ну, точно, как хорошо откормленный кабан. Только в костюме и в бабочке. Вот один раз решили они бал закатить на весь свет, чтоб удивить весь местный бомонд. Ну, а там девицы приехали. Одна другой краше. На какую ни глянь, сущий цветок. Вот тому болвану мать велела выбрать невестку, но такую, чтоб и ей по душе пришлась. Он и выбрал, такую, что все ахнули, — ухмыльнулся швейцар и продолжил:

— Она ж как роза рядом с кустом крапивы смотрелась с ним. А он, как прилип, ни на шаг от нее не отходил. На других внимания не обращал.

— Круто! — заметил Сашка.

— Плохо воспитан! — заметила Анна.

— Ну, это все мелочи. Приспичило той девке в лопухи. Дело житейское. Ну, а этот ферт набивается:

— Давайте вас провожу. Я знаю укромное место, где никто вам не помешает.

Девка и вовсе стушевалась. Ей бы в коляску и домой, но терпенья нету. Пока забиралась в свою карету, чулочки обмочила. А этот придурок попросил их на память. Та велела домой лошадей гнать. А он за нею. Короче, у самого дома догнал. Девка уже мокрые чулки снять успела. А он все клянчит. Ну, кинула ему в лицо, не велела больше подходить к ней и сама в тот дом ни ногой. Так восемь раз посылали сватов. Осадой взяли. На девятый раз дала согласье. Вот как мать слушался. На какую указала, на той женился. А уж била она его всякий день. Чем попало колотила. И никогда не жаловался. Раз мать выбрала, значит, заслужил.

— А еще у них собачонка была. Белая, в в бантах. Все за барином бегала следом. Куда он, туда и она — проныра. Так вот уже время позднее, а их никого нет. Барыня хватилась, время ко сну. И позвала Бульку, та отозвалась с кухни. Увидела барыня, чем они развлекались. Мы весь другой день порядок наводили на кухне, хлопнула с грохотом дверь, все невольно умолкли. Швейцар стул на голову надел. Стоял с перекошенным от страха лицом и дрожащей рукой придерживал дверь.

— Да ты сядь, вспомни что-нибудь хорошее, — подсказал Сашка.

— Однажды мы на рыбалку пошли, на пруд. А барыня вступила в лодку, та и перевернулась. Ну, мы, достали, положили на траву, чтоб скорее в себя пришла. Клянусь, такой красоты я век не видел. Все тело, ноги, будто точеные, такие только у господ бывают. Я никогда не говорил, он мне в том виде и теперь по ночам снится, и все жалею, почему холопом родился, — услышали отдаленный смех где-то наверху.

— А твоя жена о том знает?

— Моей бабе важно с кем сплю, а кого во сне вижу, ей по барабану, — усмехнулся человек и, опомнившись, снял стул с головы.

— Федя! Иди ужинать, да гостей зови. Негоже, чтоб в барском доме люди голодали, — подала голос кухарка.

Ну, уж накормила она всех от души. Кто чего желал, того наелся от пуза. Животы на руках выносили. А спать положили всех в разные комнаты, чтобы друг другу не мешали. Так вот тут и началось. Кто-то средь ночи вскочил, что-то померещилось, другому палец прищемили в койке, третьего за горло прихватили. Короче, собрались мы все в зале и уснули на ковре как барбосы. Так оно спокойнее и надежней. Никто за пятки не щекочет и подмышкой не дергает. До самого утра дрыхли как дохлые, указали баре наши места, — заойкал швейцар, ему дверью придавило пальцы.

— А как же сам хозяин тут жил? Без приключений? — спросил Анку Сашка.

— Он никогда ни на что не жаловался. Вообще был скрытным человеком. И о себе рассказывать не любил. О доме и родителях вовсе молчал.

— Странный человек…

— Давайте о чем-нибудь веселом, — предложил Сашка внезапно.

— А знаете, как меня сюда взяли? — встрял швейцар и продолжил:

— На всем проверили. Нигде не подошел. Дрова колоть не умел, мусор во дворе убирать не мог. На кухне из меня толку не получилось, постельничным не пригодился, вот и поставили швейцаром, велели улыбаться каждому. Это я усвоил. И улыбнулся на свою беду бабке Фросе. Ей за восемьдесят повалило. Она уборщицей была. Открыл ей двери и улыбнулся, как велели. Ой, сколько шуму было! Она как развонялась, что пристаю и непотребные рожи ей корчу. Кем только не назвала старая канитель. Из-за нее чуть не вышибли с работы. Но потом все улеглось, разрешили ей не оказывать знаки внимания. Я и доволен. Нужна мне была та старая барбоска. Она, к счастью, недолго прожила. Меня в ее комнату поселили. Ну и помучила бабка — всего искусала, исщипала ночами. Вообще этот дом не без загадок. И ночевать тут жутковато, честно говорю.

Сашка вспомнил номер телефона Ивана Атоновича и позвонил:

— Нет проблем, хоть теперь за вами приеду, — отозвался весело и через пяток минут про сигналил у двери. Гости гурьбой вывалили наружу, позабыв попрощаться со швейцаром.

В громадном доме сразу стало шумно и людно. Двое ребят вылезли из-за компьютеров, познакомились с гостями, заговорили приветливо на знакомые темы.

— Эй, мужики, давай к столу! — позвал хозяин без чванливости. Вытащил кусок сала, огурцы, капусту, нарезал хлеб и, велев жене достать первач, загремел ложками, вилками.

Жена выпить отказалась, сказав, что в доме хоть один трезвый должен остаться. Все остальные облепили стол, как муравьи. Здесь было все просто и знакомо. Вареная картошка прямо из чугунка, огурцы и помидоры какие можно было доставать из банки прямо руками, горячие караваи хлеба из печки, холодное сало и большой таз винегрета, хватившего на всех.

— Вот так и живем! Любому гостю рады. Ни от кого на замок не прячемся. Вон вчера мой старший уехал. С неделю гостил. Уже внуки в школу пойдут. Во! Время бежит. За ним не успеешь. Как посчитали с ним, а у меня уже десять внуков. И только двое мелких. Всех остальных скоро женить можно. Вон Гришка, еще в армию не пошел, а уже ребенка ждет. Олеся на семнадцатом году родила. Нынче в телятнике работает. Ольга на птичнике. Ну, а остальные в городе, в науку пошли. Этого не отнимешь. Всякому свое. Хоть и просил их от земли ни шагу в сторону, да разве послушаются нынешние. Им свою мечту подавай, без нее жить не могут.

— А как Петька твой? Мой крестник! — спросил Сашка.

— Ведущий хирург в областной больнице. Уже сколько лет работает там! Люди им довольны, — прятал улыбку отец. За детей ему не краснеть. Все в люди вышли. Никто по тюрьмам не сидел, под судом не был. В семьях между собой живут дружно.

— Как тебе удается? — спросил Сашка.

— Непросто. Толик мой загулял по бабам. Невестка пожаловалась. Улику принесла, чужой лифчик нашла в кармане. Уж я его этой уликой с час молотил, пока тот в кусочки не разлетелся. Сказал, что в другой раз круче уделаю гада! Ишь, электронщик выискался! А лифчик с кого содрал? Короче, наподдал, мало не показалось, теперь забыл, во что бабы одеваются.

— А как же Олесе так рано разрешил?

— Хорошенькое рано! Она уже больше мамки вымахала. Куда дальше держать. Перезрелую кто возьмет? Вот и отдали хорошему парню. Я и теперь не нарадуюсь. Хороший у меня зять, настоящий мужик. Да ни на кого не жалуюсь, все люди что надо.

— Иван, а городская родня к тебе ездит?

— Куда им деваться? Пришлось родниться Теперь уж морду не воротят. Попривыкли к деревне. Невестки их пообломали. Пришлое вспомнить, откуда сами родом. Даже на могилу к старикам приезжают на Радуницу. И как все люди предков поминают. Хоть мне теперь перед деревенскими не совестно. Не хуже других стали.

— А как твой Костя?

— В какой-то непонятной науке корпит. Я в ней не смыслю, потому, брехать не стану. Перед ним все на цыпочках дома бегают. А для меня он такой же сын, как и все. Малость с придурью. Ну, что делать, коль без нее нельзя. Все мы малость стебанутые. Только через чур нельзя перегибать, чтоб не забыть главное, за что всегда первый бокал пьем:

— За наших родителей!

— Кто жив, пусть им тепло и хорошо с нами будет. Кого нет, пусть злом нас не помянут.

Люди долго говорили о делах, о работе, легли; спать далеко за полночь.

Иван Антонович никому не давал покоя. Встав в шесть утра, он уже проверял, как идут работы в хозяйстве. Не забывал никого. Так и в этот раз проверил, как готовят к зиме фермы. Одно дело обработать их матами изнутри, другое — обмазать все стены снаружи, побелить их и привести в порядок территорию вокруг коровников, свинарников, птичников, телятников.

Работы, конечно, хватало, и женщинам было не до отдыха. Но вот Лидия наступила ногой на что-то мягкое. Испугано отскочила. Это оказался спящий скотник. Он даже не проснулся. И подойдя к человеку поближе, бабы уловили сильный запах алкоголя.

— Надрался с утра, козел!

— Пускай с ним бригадир разберется.

— Нет, бабы, именно он нас закладывал в свое время. Каждую. И никого не жалел. Так чего с ним цацкаться? Пусть Иван с ним разбирается. Хочет, простит, иль под жопу подналадит. Только я прикрывать этого гада не буду, — сказала Настя и привела Ивана.

— Во! Любуйся на скотника! Да не забудь посчитать, все ли телята на месте. Вчера три коровы отелились. А на месте только два. Куда еще один подевался? — трясла скотника за шиворот.

— Доярку спросить надо! Куда скотину подевали. Я с обоих за телка шкуру спущу, — пообещал Антонович зло.

Теленок сыскался уже ближе к обеду. Доярка указала, где приткнула новичка. Он лежал укутанный в сене и весь дрожал.

— Недоносок. Видать коровы пободались, вот и выбила малыша. Теперь телятнице хватит с ним возни по макушку. Этот на ноги не скоро встанет. Вишь, какой дохлый, чисто заморыш. Такие долго не живут, — сказала Лидия.

— Заставлю выходить! — рявкнул Иван. И, схватив теленка, отнес в самую теплую клетку, вызвал телятницу, велел напоить молоком и взять под особый контроль.

Бабы-дорожницы, обмазывая телятник, частенько заглядывали в окно, как там новенький? Живой ли?

Они уже знали, что Иван уволил скотника, не стал слушать его объяснений, что вместе с дояркой вытянули преждевременного теленка, тот чуть не сдох на руках, они его откачали и положили оживать. Вот так все получилось. Никто и не думал пропивать такую немощную скотинку, да и кому она нужна. На нее без боли смотреть нельзя. До того страшненький уродился, что теленком назвать язык не поворачивался. Так и прозвали Тимохой по имени скотника. Смешно иль нет, но не жил и не помирал. Только через две недели на свои лапы вставать стал и молоко пил уже за троих. Вскоре своих ровесников нагнал в росте. И пытался задеть за прежние обиды.

Сторож в этот день неспроста ужрался. У него первый правнук родился. А человек и до внука не мечтал дожить. На радостях столько самогонки выпил, что сам себе не поверил. Это куда столько влезло? Целый штоф первача! Наверно, на двоих с дояркой. Но та баба непьющая. Лишнего себе не позволит.

Где уж там выпить с нею, за коленку цапнуть не даст. Тут же наотмашь в зубы и никаких разговоров. На месте уроет, да еще обвинит во всех смертных грехах. Да разве это баба? Черт в юбке! Она родилась не иначе как под столом партза- седания. Недаром даже телят назвала «Пятилетка», «Индустрия», «Космонавт», «Цивилизация». Ну, кто скотину так называет? Ни одного теплого имени не придумала, все будто в насмешку. Вот только недоношенного разрешила Тимохой назвать, не веря, что выживет.

Как бы там не было, скотника, не глядя на правнука, с работы выгнали. Доярку лишили премии и объявили выговор.

А дорожницы делали свое дело с оглядкой на каждый угол. Казалось бы, все у них шло хорошо и гладко, но Иван все равно находил к чему придраться и ругал, прежде всего, Сашку, за недосмотр, за упущения, заставлял переделать, и мужик, молча, выполнял порученное.

В другой бы раз давно ушел бы из деревни. Но держали дом и хозяйство. Они давали неплохую копейку, и человек держался изо всех сил.

Вон даже Анна, закончив институт, много раз предлагала отцу переехать в город, тот не случайно отказывался. Цены на жилье в городе были слишком высокими, не по карману человеку. Да и сама Анка вместе с семьей ютилась в общежитии. Там одну ногу в прихожке поставишь, вторая уже на кухне, и никакого покоя и удобств. Все как на перевалочной базе.

Старики-родители, глянув на это жилье, только головами качали. Понимали, почему Сашку не тянет в город. Да и куда, зачем?

Лида, перейдя к нему, быстро освоилась. Еще бы! Не имея ничего, получить все.

Она, как и сказала, вправду была трудолюбивой. Умела все и никакой работы не боялась.

Любили ль они друг друга, о том никогда не задумывались. Судьба швырнула их навстречу друг другу, и они несказанно обрадовались представившемуся случаю. Женщина стирала и готовила, убирала в доме, ухаживала за семьей и хозяйством. Ее мало интересовало, как относилась к ней Анка, старалась не лезть в ее жизнь. Но время от времени давала деньги, покупала недорогие обновки, и когда Сашка ехал в город, всегда собирала сумку продуктов для Анны. Та привыкла к этому и далеко не всегда отвечала взаимностью. Лида и не ждала ничего. Понимала чужая дочь не своя. Но всегда о том молчала.

Лиду звали по имени, иногда матерью. Та не обижалась. Знала, в любую минуту может приехать родная мать, и ее попросту выкинут из. семьи. Ну, кто она? Гражданская жена! Да таких по свету великие тысячи…

Сашка время от времени словно просыпался. Целовал жену, ласкал ее, но о росписи и общем ребенке не говорил никогда. Вот уже и годочки прошли, ждать стало нечего. Приходится- ждать только старость. А она не задержится, обязательно придет, не минет. И что тогда? Сама себя назовет дурой, скажет, мол, зря прожила с Сашкой столько лет. Что взамен ничего не получила. А на что надеялась, чего ждала? Ведь он в самом начале ничего не обещал ей. Она только мечтала. Но мечта, как сказка, сбудется или нет, понятие растяжимое.

Сашка не любит громких слов, не клянется, в любви. Лишь иногда глянет улыбчиво, прижмет бабу к себе, вот и все объяснение, ни слова не скажет. Изредка на Новый год или день рожденья купит недорогой подарок, отдаст без слов. Так уж повелось у них, вслух о любви не говорить.

Долго молчала Лидия, собирая деньги на компьютер для Ани. Каждую копейку берегла. А когда принесла домой, дочь и отец онемели от удивления. Сама без сапог осталась, ни одной путевой кофты нет. Зато у дочки появился компьютер. Та на шее повисла, зацеловала. Сашка молча закурил у стола. Ему ли не знать, чего стоила эта покупка. Но и без нее нельзя.

Лида ничего для себя не ждала. Но на Восьмое марта ей дома подарили сотовый телефон. Штука дорогая. И она уговорила мужа забрать себе этот подарок.

— Потеряю, или украдут! Зачем мне лишняя головная боль? Тебе он нужнее! — убедила мужика, а сама так и осталась без подарка.

Баба была неприхотливой. Может потому никому не завидовала, никого не осуждала. Она даже работала отдельно, потому что одна выполняла норму за троих. Но не требовала себе приплату, получала как все. Лишь иногда на перерыве разговорятся бабы:

— Дусь, а твой в постели ласковый?

— О чем завелась? Я едва касаюсь подушки, уже сплю. Что он со мною делает, и не знаю.

— Настя! А как твой медведь в постели? — спросила любопытная Ритка.

— А как все медведи! — отмахнулась баба.

— Это как?

— Чуть на койку завалился, повернулся спиной и как даст храпака, хоть в другую комнату от него убегай.

— Лидка, и твой такой же козел?

— Нет, бабы! Мой свое мужское назначенье не забывает. Обласкает всю как есть, а дальше уж спи на здоровье, — врала баба всем на зависть.

— Вот это мужик!

— С таким в постели одно удовольствие!

— Какое на хрен удовольствие? Приползаешь с работы полуживая. Еще ему угоди. Да на хрен такие ласки. Выспаться бы до утра, — фыркнула Настя.

— А по мне тот не мужик, что про бабу забывает, — отвернулась Лидка. Когда ее в последний раз ласкал Сашка, она уже давно забыла. Но перед бабами хотела форс держать. А тут и бабы словно проснулись. Про дружков заговорили. Откуда их нашли, где сыскали время? Лидия- со смеху за живот хватается:

— Ну, разбудили улей, задели больную тему, одну на всех…

— Да ладно вам! Я хоть и худая, а ночью в окошко выскочу, он уже тут как тут. Ждет, весь дрожит от нетерпенья.

— Кто? Твой козел с сарая? Он у тебя все ночи напролет во двор выскакивает.

— Да причем козел? Я про мужика!

— С какой сырости заведется? Вот я вчера приловила Микиту, он коней в реке купал. Ну, я разделась и рядом поплыла. Микита меня нагнал и в ивняк уволок. Вот это мужик, до зари кувыркались.

— А его баба не возникла?

— Видно, ее по дороге кто-то встретил и тоже под куст завалил.

— Ой, бабы, а меня вчера сосед за дверью словил. Еле вырвалась.

— Ну и дура! От удовольствия не убегают.

— Раскудахтались, квочки! Гэть на работу, — появился нахмурившийся Иван и глянул на часы.

Бабы вмиг забыли, о чем говорили совсем недавно.

Какие там хахали, при Иване лишнего слова не скажи. Высрамит и испозорит.

Он при мужиках запрещал развязывать языки на всякие вольные темы. А уж тут и подавно.

А тут и Сашка с обеда бежит, торопится. Иван на него зло смотрит. Пусть немного, но припозднился. Антонович такие вещи не уважает, стучит по часам. Мол, знай меру и не балуй.

Люди снова взялись обмазывать ферму. До осени нужно управиться. А работы еще, ой как много. Успеть бы вовремя, подоткнули юбки женщины, одни навоз топчут, другие стены обмазывают. Третьи подсохшее белят. День стоит жаркий, знай, успевай. От баб навозом и потом несет. Раньше носы затыкали, а теперь притерпелись и не чувствуют. В навоз резаную солому, цемент добавляют. Получается такой- саман, зубами не оторвать.

— Эй, девчатки, тут северная сторона, раствора побольше положите, чтоб стена тепло держала, — напоминает Сашка.

— Понятное дело! Самим лучше! — отзывается Настя. Лида работает молча, сцепив зубы. Пот по спине и плечам ручьями бежит. Лица от солнца сгорели, красные, волдырями покрылись.

— Эй, девки, кефиром смажьтесь. Ни то завтра встать не сможете. Вынесли доярки ведро простокваши. Женщины налетели пчелами.

— Сашка! Давай и ты! Шкура не резиновая! — советуют женщины и с ног до головы обмазали человека.

До вечера половину фермы одолели и побежали на речку купаться. Сторож убрал на ферму сапоги и робу. Ему жалко девок. Пусть поплескаются лишнюю минуту.

Домой бабы шли бодро. Уж как оно будет ночью, кто знает. А теперь ноги сами бегут. Ведь самая короткая это дорога домой. Там ждут мужья и дети, там их любят, там они очень нужны, и спешат бабы…

Горит свет в окнах домов. Просто не верится, что женщинам хватает сил постирать, убрать, приготовить, управиться со скотиной, что-то сделать в огороде, привести в порядок детей, успеть сказать несколько добрых слов старикам. И только о себе забывают. Хорошо, если муж или дети вспомнят. А то ведь и совсем обидно:

— Настя! Как ты вымоталась! Совсем похудела бедная! — обнял жену Мишка. Та прижалась на секунду, поцеловала колючую щеку. Какое дорогое и короткое мгновенье. Но оно и есть жизнь.

— Катька, давай ребенка прогуляю, — все ж руки будут свободнее.

— Лидунька! Сегодня ужин за мной! — обещает Сашка улыбчиво. Он знает, жене надо помочь.

Остальным не легче. Все заняты, каждой ни до чего. А по улице уже идут пары. Новое поколение молодых. Им будет проще и легче. На них оглядываются, им завидуют, ведь у этих все впе-реди. И любовь, и страдания и слезы.

…Солнце только вынырнуло из-за берез. А Иван уже стучит в окна:

— Вставайте, девоньки, голубушки мои сизо-крылые. Пора на работу, лапушки, — будит Антонович девчат.

Вместе с ними поднимает всех. Никого отдыхать не оставит. У него все заняты, все при деле.

— Вставайте, просыпайтесь, пора на работу, — зовет человек. Когда он отдыхает сам, того не знает никто.

Может и сгорела бы эта изба от полыхнувшей травы. Мальчишки баловались, и кто-то уронил спичку в сухую траву. Она и схватилась ярким пламенем.

Мальцы в страхе в россыпную бросились, кто куда попрятались. А тут люди выскочили. Кто с чем: с вилами, лопатами, граблями, тряпками. Дом спасти надо. Там старая бабка живет, совсем беспомощная, обе ноги парализованы. Рада бы встать, но как? Кричит не своим голосом от страха и ужаса. Огонь уже к дому вплотную подобрался. Вон как бревна трещат. Но там люди. Все выскочили спасать дом. Кто чем может огонь сбивает, топчут, мнут, засыпают землей. Через час от огня ничего не осталось. Нет в деревне чужой беды. А коли случится, с корнем вырвут, затопчут, зальют, не дадут отнять жизнь. Здесь она каждая на золотом счету, всякая дорога.

А вот и бабка, сама от страха встала. Желание жить побороло страх и боль.

— Спасибо, милые, что не бросили, не оставили в беде одну, — плачет старая.

— Живи еще сто лет, бабулька! Мы тебя в обиду не дадим! — услышала бабка брошенное кем-то через плечо.

А вскоре бабки не стало. Она не дожила до пенсии всего несколько дней. Не было у старой денег на инсулин. Занять их было не у кого. Все жили примерно одинаково. Вот и умерла, не дож-давшись пенсии. Ее беда стала чужою всем.

А потому, спасая дом, просмотрели люди жизнь. Она ушла тихо, без упреков и слез…

Деревенские люди так и посчитали, что умерла она от стресса. Правду о ее смерти знал лишь врачи.

…Иван Антонович сморщился. Досадная ситуация, но уже непоправимая. Теперь уже не поднять человека. Четверых сыновей отняла у не война. Никто домой живым не вернулся.

В бабкин дом долго никто не хотел вселяться. Так и виделась она людям в окне, совсем; одна, наедине со своею судьбой и смертью. К ней не топтали дорожку деревенские и вскоре совсем забыли человека.

Ни до памяти тут, когда возвращались в десятом часу. Ведь работали с темна и до темна. Зато получали каждый месяц больше поселковых. Что ни говори, за прошедшее время построили в деревне свою пекарню, открыли свою музыкальную школу и библиотеку. Из небольшого магазина сделали настоящий универсам, где было все, и теперь за покупками не стоило ездить в город. Появилась своя мехмастерская с автопарком. И автобусы, маршрутки ездили, в Смоленск каждые полчаса. Открылись здесь своя больница и поликлиника. Теперь и в аптеку не надо было ездить с каждым рецептом, своя имелась и работала допоздна.

Своя баня появилась на радость всему деревенскому люду. Тут имелся свой буфет, парикмахерская и сапожная мастерская. Люди радовались каждой новинке. Вот только молодежь негодовала. Все просила построить ей дискотеку. Да такую, как в городе. Но до нее ни руки, ни средства не доходили. Потому, когда на свои пожертвования решили построить приход, молодые возмутились, дескать, что важнее. Вот тут-то и приехал митрополит Кирилл, встретился с молодыми, поговорил, и согласились поставить в первую очередь церковь. Всей деревней строили, бесплатно. Для такого дела Иван Антонович отпускал мужиков. Но следил, чтоб не бездельничали, чтоб каждая минута была потрачена с пользой.

— Да у тебя тут рай для людей. Деньги платишь, жилье даешь, — говорили приезжавшие комиссии.

— Но и работу требую. Даром никому не плачу, — отвечал Иван задиристо.

— В других местах тоже платят, но оттуда народ бежит. Ничто не держит, ни жилье, ни деньги.

— А вы посмотрите на заработок, сравните, тогда выводы делайте!

Нет, конечно, не все благополучно складывалось в хозяйстве у Антоновича. Заела текучесть кадров. А куда денешься от воров? То кладовщики продукцию потянули, или стройматериалов не хватило. Приходилось разбираться даже в суде. А недавно заведующую детсадом уволили. Придумала баба свой бизнес открыть. И за каждого устроенного ребенка деньги брала немалые. Дошел слух о том до Ивана. Тот не стал дипломатию разводить. Свел обоих баб лоб в лоб, велел признаваться, кто врет. Тут оно и выяснилось. Заведующая слезу пустила, мол, первый случай, простите. Но Иван и слышать ничего не захотел. Выкинул бабу тут же. На ее место взял из своих, из бывших учителей, и жалобы прекратились.

Услышал, что на продовольственном складе кладовщик мухлюет. Кого обвесит, другого обсчитает. Устроил проверку и отдал под суд. Сашка знал принципиальность человека. Но кляузы не миновал. Целых два месяца доказывал в суде свою невиновность и доказал. А кляузницу за заведомо ложные показания осудили. Это был первый случай в хозяйстве, но запомнился всем. Больше никто не рисковал позорить людей ни за что.

Но однажды случилось непредвиденное. Да и кто бы мог подумать, что Мишку с Сашкой посадят в милицию. И причем ни как-нибудь, а в наручниках и в камеру. Такого в хозяйстве не случалось еще никогда. И вся деревня собралась у милиции, требуя выпустить мужиков на свободу.

— Ну, помахались мальцы! Выпустили пар. Наподдали друг другу, а через час помирятся. Поставь им бутылку первача, через час лучшими корешами станут. Зачем же людей позорить? Ведь у обоих семьи есть, дети имеются. К чему им такой позор. Негоже так. Раньше стенка на стенку с кольем ходили и ничего, — роптали мужики.

— Пущай сами разберутся, кто с них прав,

— Санька за зря не вломит!

— Мишка хороший мужик! — кричали другие.

Никто из деревенских не знал, что эта вражда началась давно, еще с зоны, где оба отбывали сроки. Каждому хотелось заиметь в бараке особое положение, шконку потеплее, поближе к буржуйке, курева вдоволь и баланду погуще.

Но ни Мишка, ни Сашка не получали подсос с воли и рассчитывать им было не на что, кроме как на кулаки, у кого они крепче.

Мишка сразу прихватил Сашку за горло и стал душить, навалившись всем весом на Сашку. Тот, когда дышать стало нечем, поддал в пах коленями и сбросил с себя тушу. Мишка отлетел с воем.

Сашка не бросился добивать, хотя зэки требовали окончательной расправы.

— Вруби козлу, чтоб рога вылетели!

— Пусть знает, на кого попер отморозок!

— Урой его, и делу крышка!

Но Сашка не стал добивать. Он отошел от Мишки на свою шконку и больше не повернул голову в его сторону.

Мишка, погрозив расправой в будущем, все же занял шконку потеплее и место поудобнее. Он считал себя победителем в той разборке. Сашке было все равно. Он считал, что только слабые выбирают место получше. Себя он таким не держал.

Так или иначе, стычки между ними случались часто. К ним уже привыкли зэки барака и не обращали внимания на этих двоих. Когда узнали, что эти двое уезжают на волю в одном автобусе, были уверены, что кто-то из них живым не доедет. Но охрана следила зорко, и все обошлось благополучно.

Встретившись на воле, они тут же узнали друг друга, но виду не подали.

Нередко сидел возле своего дома Мишка, часами смотрел на Днепр. Любовался рекой и Сашка. Но смотрел в другую сторону. Они все еще ждали свой момент, когда можно будет свести окончательный счет, но подходящий миг ника не наступал. При виде друг друга у них невольно сжимались кулаки, и Мишке много раз хотелось вкатать Сашку в дорогу, но так, чтоб тот не смог подняться.

Но случай не представлялся. Сашка всегда помнил об охоте на себя и был предельно осторожен. Мишка, слезая с катка, рассчитывал каждый шаг и никогда не доверял Сашке. Тот видел, понимал все и неспроста был всегда на стороже. Знал, что когда-то их вражда закончится, но с чьим перевесом предугадать был трудно.

В тот день Сашка один возвращался из поселка. Уже темнело. И на дороге, ну как назло, никого из знакомых. Дома Мишки никак не миновать. Прямо от него шел мост на деревню, И Сашка, нагруженныйсумками, издалека увидел громадную фигуру человека, сидевшего на лавке. Отступать было некуда. Сашка решил идти напролом, зная, что может оказаться в реке, под мостом, где коряги торчат пиками и воронки, крутившиеся вокруг, унесли не одну жизнь.

— Будь, что будет! — решил человек.

— А ты, как вижу, не боишься темноты! Ведь здесь на мосту и оступиться можно, — услышав голос Мишки.

— Мне тут каждая доска знакома. И бояться нечего.

— Может, передохнешь? — предложил как-то вкрадчиво.

— Что же, не помешает. Идти далеко, автобуса теперь не дождешься, — свернул к скамейке и сел рядом, поставил перед собою сумки. 

Из них выглянула игрушечная морда мартышки, свиная рожица, кульки с конфетами и печеньем.

— Бабам гостинцы набрал? Не поскупился. Я вон своему тоже всего приволок. Только другое, машинки, да тракторы, других игрушек не признает, а конфеты вообще не ест. Смешной пацан. Я в его возрасте мешками их лопал.

— Может быть. Только не за этим ты меня позвал. Давай, говори, что надо. Пора нам ставить точку на всем. Хватит базара! — терял терпенье Сашка.

— Ты торопишься?

— Дома ждут.

— А мои спят. Вот и я вышел подышать.

— Удачно вышел. Прямо на ловца и зверь выскочил.

— Это ты себя зверем назвал? Ну и насмешил, прохвост! У меня в доме три ружья. Каждое бьет без промаха. Если надо, уложу так, что и не охнешь.

— Чего ж медлишь?

— Тут тебе не зона. А мне туда вертаться охоты нет. Сын имеется. Тебя, хоть и придурок, искать станут. Конечно, первым делом под мостом. Найдут пробитого. Кого в браслеты возьмут? Конечно, меня.

— Чего ж звал?

— Разговор имею к тебе. Давний и больной, — собрался человек в большой ком. Сашка ждал.

— Ты помнишь, как на зоне чифира надрался и в кураже пропорол мне пузо финачем? Я три недели в больничке отвалялся.

— Сколько тому времени прошло?

— А должок остался. Я этого не забыл.

— Что? Сейчас расквитаемся?

Мишка рассмеялся, указал на сумки:

— С пробитым пузом не дотянешь! Да и здоровому допереть тяжко. Вон мой, хоть и мелкий пацан, а секет, что тяжкое надо нести здоровому. Слышь, дети у нас с тобой. Их растить надо. Может, мой пацан дружбанить с твоим будет.

— А за что ты на зону влетел? — спроси Сашка впервые.

— За баб! Сразу за двоих. Обоих изувечил А они живы, хоть и калеки. Жену и тещу уделал, Я ж в кабак пошел дочку обмывать. А они ее на запчасти сдали, она с болезнью Дауна родилась. Меня не предупредили и сказали, что умерла. Я не поверил. Всех врачей на уши поставил, но было поздно. Ты представляешь, что это такое. Мое согласие уже не потребовалось. Ее успели расчленить, мою Элизабет. Ну, какой я пришел домой, лучше не вспоминать. Целый наряд полиции ворвался следом. Если б не они, обоих на части порвал без жалости.

— А как же Настя?

— Она была до того. И если б не она с cыном, я свихнулся бы в тот день. А тут мальчонка едва увидел меня, папкой назвал. Вот ради этого жить стоит. И ничто больше не заставит меня рисковать. Ведь Настя не призналась, что беременна от меня. Иначе все было бы по-другому. Мы поругались, и я ей хотел отомстить. Вот и отомстил, а та первая, вместе с тещей пила запоем. Я не знал. А когда дошло, было поздно. Никого у меня не стало, кроме могилы моей первенькой. Не смог я ее сохранить. А эти двое и теперь живут. Вон в том доме, почти напротив.

Нет у них никого, даже драной шавки, никто не приживается в проклятом улье. А и я чуть башки не лишился. Знаешь, как тот наряд милиции меня колотил, успокаивали, чтоб не наделал шухеру больше того, что натворил. Им моих примочек век не забыть. Страшнее чертей и теперь ходят. Но живы себе на горе, — хохотнул глухо и добавил:

— Если б размазал, тянул бы очертенный срок. А так отделялся тремя годами. Судья вошла в мое положение и признала аффект. Тут и сын родился. Здоровый, нормальный бутуз, добряк и весельчак. Короче, весь в меня. Я им, как орденом, горжусь. Настоящий мужик растет. Давай и мы ради них забудем прошлое. Нельзя жить вечным злом. Память не всегда бывает доброй подругой. Случается, такой финт выкинет, хоть волком вой. А ведь мы люди, отцы. Надо своих мелких на ноги ставить. Ведь это здорово, когда приходишь с работы, а сын прыгнет на руки, заглянет в глаза и скажет:

— А знаешь, я очень ждал и скучал по тебе.

— Что еще нужно, если в семье ждут и любят.

— Как ты прав! — согласился Сашка.

— Давай забудем все. Будто и не было зоны. Главное, живы мы, и у нас есть дети. Вот он спит, а я каждое его дыхание чую, как самого себя.

— Мне мои не меньше дороги! — согласился Сашка, увидев машину, идущую в деревню. Это опять Иван ехал из города, отвозил детям продукты.

— Садись. Подвезу! — предложил Антоныч. И двое мужиков впервые за годы подали друг другу руки.

— …Ну, что? Помирились с Мишкой?

— Да мы и не ругались.

— А в милицию как загремели?

— По глупости. Все выясняли, у кого кулаки покрепче! — хохотнул Сашка беззлобно.

— А чего стоило вытащить вас оттуда, это ты знаешь? До самого полковника допер. Все объяснял, какие вы хорошие и оба необходимые на работе. Поверил, отпустил, но предупредил, что в другой раз на слово не поверит и законопатит обоих за хулиганство. Врубился? А это судимость и срок. Так что держите свои кулаки на привязи. От того всем спокойнее будет.

— Да мы помирились.

— Видел! Но надолго ли? — засомневался человек.

Высадив Сашку у дома, покатил дальше без: оглядки. А Санька увидел в окне жену и дочь. Они обе не спали и ждали его, тревожась, как минет он эту сумрачную дорогу. Но все обошлось благополучно.

Утром, едва семья встала, к ним приехали гости из города. Наталья Никитична начала выкладывать из сумок огурцы и помидоры, Павел Антонович заспешил на речку. Он предупредил, чтоб к завтраку его не ждали, хочет позагорать и насладиться природой. Никто его не отговаривал. Только Сашка, воткнув в рот помидор, выскочил из дома следом. Надо было будить баб.

— Эй, засони, вставайте!

— Шевелись, пора на работу! — стучал человек в окна, стараясь не потревожить соседей.

Женщины мигом выскакивали из домов, на ходу что-то доедали, давали последние наказы старшим.

Всем некогда. Даже обнять ребенка, сказать ему доброе слово, не хватает мгновенья.

— Эх-х, мамки! Где тепло ваше? Когда его потеряли? А и сыщете ли потом? — думал Сашка, наблюдая за бабами.

Работа на фермах была в полном разгаре. Женщины замешивали раствор, подавали его наверх ведрами, и вдруг Ритка, едва не свалившись, осела на мостки, удержалась за поручни. Сашка тут же снял бабу, отнес в тень, облил холодной водой. Понял, перегрелась баба на жаре, невмоготу стало. Ее тут же окружила бригада.

— Всем по местам! Чего скучились? Сама в себя придет, не впервой! — взялся за лопату, нагружал очередное ведро.

Ритка лежала бледная, как мел. Сашка вылил на нее еще ведро воды.

— Ты ее на ферму к нам заволоки. Хоть и вонюче, зато прохладнее, — высунулась свинарка.

— Прости, Саш, мороки тебе со мной полон короб. И как только терпишь меня такую неудельную? — потекла слеза по щеке.

— Это перегрев, со всяким случается, — успокаивал бригадир.

— Кой к черту перегрев? Беременность убрала. Уже четвертый месяц шел. А куда его? Кровью изошлась. Думала, обойдется, да не вышло.

— Ступай домой живо, пока душу не посеяла! — прикрикнул Сашка и, остановив первый же грузовик, велел отвести бабу домой. А вечером навестил.

Та, стирала у корыта, согнувшись в три погибели. Рядом старая мать охала, всплескивая руками.

— Тихо, мамка! Где мужик?

— Опять пьяный пришел.

— Покажь, где лежит, — пошел следом и плотно закрыл за собою дверь в спальню.

— Ой, мамка! Сами разобрались бы. Зачем Сашку впутала? Он из моего нынче отбивную сделает.

— И поделом козлу. Нечего выгораживать. Такого давно пора из дома гнать. Уж сколько времени с ним маешься! Другая давно подналадила гада.

— Не зуди, не лезь в семью, без тебя тошно.

— Дай я постираю, ты приляжь, отдохни.

Ритка уступила. А из спальни слышалась грязная брань. Сашка не сдерживался в выражениях и крыл мужика матом, не щадя.

— Мудило ты, отморозок! Кто позволяет в такое время аборт делать? Тебя бы самого на это кресло и выскрести по самые уши. Коль не умеешь растить, не подходи к бабьей постели, геморройная шишка! Не смей калечить бабу!

— А ты кто такой, чтоб мне указывал? Это моя семья. Как хочу, так и живу!

Послышались глухие удары в стены, в углы, в пол.

— Отстань! Оставь в покое! — вопил хозяин.

— Я из тебя, отморозок, душу вытряхну. Ты не только жену, всю семью губишь. Откуда свалилось ей на шею такое говно? Уматывай прочь и не марай углы. Без тебя ребенок вырастет и проживет семья. Не хрен с них кровь сосать, падла вонючая! Забирай свои тряпки и чтоб не видел недоноска. А появишься, своими руками башку сверну с резьбы!

— Ты, полегче тут командуй. Здесь я хозяин. А ты кто такой?

В следующий миг мужик открыл мордой дверь, вывалился из спальни в одних трусах.

Пятнадцать суток просидел он в милиции, подметал двор, всю территорию, на прохожих не оглядывался, молчал. Ритка к нему не приходила. Она за две недели пришла в себя и о мужике не вспоминала. Но к концу второй недели вызвал ее Иван Антонович и спросил:

— Так что с твоим мужем делать станем? Выкинем из деревни или поверим в последний раз?

— Сколько этих последних было? Я со счету сбилась. Троих, гад такой выбил. Все молчала. Упросил. Теперь куда дальше, ждать пока и впрямь пришибет пес шелудивый. Его дома все боятся. Мамка в сарае спит. Да провались она такая семейная жизнь. Мы без него в тыщу раз лучше жили. Не хочу о нем говорить, — зашлась баба в слезах.

— Рита, больше одного плохого слова не услышишь. Я все понял, другим стал.

— Зверь ты, не человек. Нет тебе другого имени. Сам себя любишь. Других вокруг не видишь, обормот проклятый. Сгинь с моих глаз навсегда, пропащая душа.

— Ритка, я люблю тебя! И до последнего дыханья только тебе буду верен. Прости меня, дурака. Но никогда больше не повторится плохое. На руках стану носить мою ласточку и беречь больше жизни. Слово даю, пальцем не трону, словом и взглядом не обижу. Поверь в последний раз. Больше никогда не ошибусь.

Баба впервые слышала эти слова и немела от удивления.

Яшка смотрел на нее сквозь слезы и просил об одном:

— Поверь…

Ритка забрала его из милиции, не очень веря обещаниям и клятвам мужика. А тот, вернувшись домой, натаскал воды, сам вымыл пол, подмел во дворе. Порубил дрова за домом. И вымывшись в реке до хруста, вернулся домой совсем иным человеком. Он ни на кого не кричал не ругался. Сам без просьб убрал в сарае, вынес навоз на огород. Помог теще накопать картошку в огороде, сам принес ее домой и помог почистить.

Вечером, когда все сели ужинать, впервые отказался от самогонки и с аппетитом ел горячую картошку с огурцами и луком.

— Завтра на рыбалку сходим. Принесем мамке на жареху. А потом пойду устраиваться на работу. В свою строительную бригаду, снова каменщиком. Может, и там мне поверят и возьмут обратно.

Яшку взяли с испытательным сроком в три месяца. И не ошиблись. Так и остался мужик в бригаде. Но о выпивке не говорил и не вспоминал никогда.

Только иногда, встречая Сашку на улице, отворачивал и почесывал шею. Она у него долго болела. Но пить и драться перестал. Сдержал свое слово.

Даже по большим праздникам не прикасался к стакану.

— Яш, а почему раньше вот так не мог. Сам себе приказать. Без Сашки и милиции? — спросила Ритка мужа.

— Видишь ли, я поверил в то, что все теряю. А что у меня было? Да ничего. Сомнительная компания, какая могла подставить в любой момент.

— А родители? Отец, мать?

— Их по сути не было. Мать я видел в последний раз в прошлом году. Она меня не узнала. Шла с каким-то мужчиной, как всегда пьяная. Я молча прошел мимо. Отца никогда не знал и не видел. Ну, а на улице прав кто сильнее. Я и этим не отличался. Выживал за счет сильных. Меня жалели. А тут хозяином стал. Многого не понял. Пришлось ценности переоценить. На улицу снова уходить не хотел. Дал слово себе. И держу пока живой. От своего не отступлю. Улица для меня могила. Я там не выдержу. Знаю, что никому не нужен. А здесь я хочу, чтоб меня хоть немного любили. Меня никто, никогда не уважал и не любил. Я это знаю. А хочется, чтоб считались и ждали, чтоб встречали и радовались, как другим, и я был бы самым счастливым на земле человеком. Мне вообще-то немного надо: каплю тепла и немножко любви, кроху понимания и я за это отдам всю свою душу.

— Яшка, а почему не хочешь своего дитя?

— Очень хочу. Но боюсь, что будет такой же несчастный, как я!

— А знаешь, я снова в положении. И не дам тебе погубить ребенка. Плохой или хороший, он наш с тобой. И обязательно должен жить.

— Спасибо тебе, родная!

— Ведь я люблю тебя. А значит, и его.

— Я это буду помнить всю жизнь.

Яшка не сделал исключения. И когда у него родился малыш, прыгал от радости на руках перед роддомом, потешая всех родных. Как они говорили, никогда еще не видели такого обалденно веселого папашу.

Сашка пришел поздравить его позже других. Вкатил впереди себя коляску с букетом цвета и пожелал:

— Дай возможность и на будущий год прийти с таким подарком. 

— Тогда сразу к двойне готовься, я уже заказал. А мое сбывается, — смеялся Яшка.

С лица Риты не сходила счастливая улыбку У ее ребенка есть не просто отец, а своя любящая семья, где он дорог и нужен всем и каждому.

Маленький человек безмятежно спал, а над ним склонились все. И переживают, и радуются.

— Я тоже ребенка хочу, — заявила Сашке жена.

— Родная моя, не забудь о главном, о моем возрасте. Ребенка нужно не только родить, Но и вырастить. Вот с этим я безнадежно опоздал! И хотя у самого душа ноет, знаю, не могу рисковать, ведь вот несу ответ за свои глупости. Живи умнее, уже ни одного, десяток вырастил бы. И мальчишек и девчонок, каждому дом построил бы. Но… Ушло мое время. Ни век коню под седлом ходить, когда-то хомут снимут.

— Да ты у меня совсем молодой…

— Эх-х, хе, хе! Были когда-то и мы рысаками, только почему теперь на сеновалы не оглядываемся и не засматриваемся на хорошеньких девчат. Уходит наше время. А о ребенке не тужи. Вон внучка растет. Она одна за всех, самый любимый человечек! — поднял девчонку на руки до самого потолка. Она завизжала от восторга.

— Ребята! Кто со мной? — вошел в дом без стука Иван Антонович.

Сашка глянул в лицо человека и понял, у того что-то случилось.

— Теща умерла, — ответил, опередив вопрос, и обхватил руками голову.

— Сам десятки раз помогал. А тут ума не приложу.

— Ты успокойся, это, прежде всего. Все мы когда-то уходим.

— Знаю, но еще час назад говорил с нею. И вдруг ее нет…

— Смерть нас не спрашивает, кого когда забрать. Она все делает молча. Крепись, Иван! Я предупрежу отца. Она ему тоже родня.

— Не надо, не говори! Вас у него тоже двое. Да только ничего общего. Сами справимся.

Когда старуху похоронили, Иван сказал Петру, что не стало тещи. Тот спросил, сколько ей было лет.

— Восемьдесят семь! Да это совсем преклонный возраст. Ей давно пришло время.

— У матери нет возраста. Подумай, о чем говоришь. Ведь это мать!

— Ну, она же обычный человек! Я до таких лет не доживу.

— Слушай, а по тебе, когда уйдешь, вряд ли кто заплачет или пожалеет вслед.

— Ты так думаешь? Ну, что ж, слезы и сожаления излишние предрассудки. Ими человека поднять, — пошел в дом, видимо даже забыл о чем шел разговор. Эта беда нисколько не коснулась и не задела его.

Люди, вся деревня, тихо помянули покойную; так и не спросив, почему на похоронах не было второго брата. Каждый по-своему понял его отсутствие и не стал осуждать чужую странность,

Сашка возвращался с поминок темной кривою улочкой.

— Вот до тебя еще руки не дошли. Ведь самая окраина. Но погоди, чуть разделаемся и возьмемся за тебя, — бурчал человек.

— Какая улица, придурок? Ты ж по садовой дорожке идешь. Тут тебе никто не даст своих порядков заводить. Нажрался до глюков и несет черте чего! Обойдусь я без твоего асфальту. И ты, кыш, отсель, рыло неумытое. А то ишь, раскомандовался тут. Да я без тебя, коль надо, целую магистраль проложу. И яблонями обсажу, не хуже, чем вы с Иваном. Ненавижу вас обоих, козлов плешатых. Всю дорогу мне загадили. Поначалу, директором хозяйства помешали сделаться, потом с кладовщиков выперли. А за что? За горсть бруса? Он и нынче гниет под дождем. Это не убыток хозяйству? Вот погодите, я тож комиссию позову из самой Москвы. Пусть полюбуются на хозяев. Не все-то вам старую гвардию с работы выковыривать и выбрасывать вон! Мы еще на все гожие и нужные. А время придет, так вас паршивцев сковырнем! Ну, куда попер в хату? Рули влево, там дорога на улицу. Она для тебя, вовсе заблукался черт рогатый! Во, набрался! Поди, опять какая-то комиссия приезжала. Ну, ничего, доберемся до всех вас, — узнал Сашка голос самого известного кляузника деревни, с ним даже блохатая псина брезговала встречаться среди ночи. И не случайно.

Сашка вышел на дорогу. Здесь так вольно и просторно дышится, хоть запой. Но помня откуда возвращается, человек прикусил язык, помня, мертвых надо уважать.

Сашка спешил домой, понимая, как ждет и беспокоится о нем семья. Еще не подойдя к дому, он увидел прилипшее к окну лицо Анны. Девчонка внимательно всматривалась в темноту улицы. Увидев отца, побежала открывать дверь. Теперь ей нечего было бояться и переживать.

— А ведь не пришел на поминки тещи Павел Антонович. Назвал пустой затеей слезы и переживания. Мол, они не поднимут усопшего. Интересно, как он отнесется к смерти матери? Вероятно, тоже вот так пойдет в другую комнату пить чай. Нет, ничего не осталось в его душе человеческого. Ни одной теплины.

— Пап! О чем говоришь? Он для родной внучки грошового подарка не купил на Рождество и назвал это языческим обрядом. Ведь он так и уйдет из жизни нехристем. И даже наша бабка не сумеет его переубедить. Он прожил свою жизнь коряво, но гордится, считает, что жил правильно. Даже на Восьмое марта он не купил никому из нас грошового подарка. Зато на свой день рожденья ждет чего-то особого.

— Ай, не обращайте на него внимания. Он уже из ума выживает, — отмахнулась Наталья Никитична и призналась:

— Он теперь даже свою пенсию от меня прячет и сам забывает, куда ее положил. Потом меня спрашивает. Ну не смешно ли? Мне на день рожденья купил подарок. Принес домой, сунул и забыл куда. До сих пор найти не может. Весь дом перевернул. Все ищет. А найти не может.

— Мозги ослабли.

— А были ль они у него? — вмешался Сашка.

— Я вчера на поминках такого же наслушался. Сидит женщина и хвалится, что пятую пенсию в своем доме найти не может. Одна живет. От кого прячет, спроси ее? Она еще по молодости от деда деньги прятала, но тогда помнила, куда ложила. Теперь памяти не стало. Часто внук подсказывает ей, где деньги лежат. Выручает малец, иначе, хоть вой. Соседи уже смеются над нею, зачем прятать от самой себя!

— Таких полдеревни наберется. Кто от дедов и бабок, другие от внуков прячут. А чего их прятать? С собою не заберешь. На тот свет с голыми руками пойдешь, — ответила старуха, пожевав губами, и добавила:

— Оно и Павел прячет зряшно. Вот не станет его, и начнут находить по всем углам его заховки. Ни раз злым словом вспомнят мужика. Нет бы жил как Иван, вся душа нараспашку.

— Кто их знает, кто прав, — встряла Анна. И рассказала:

— У нас в институте одна училась. Все пять лет тумбочку на замке держала. Ясно, что и с ней не делились ничем. А кому нужна жлобина? Так вот однажды уехала она в отпуск, комендант ее тумбу открыл. Так в ней десяток протухших яиц и кусок сала лежали. Все завонялось, позеленело, все выкинули. Стоило вот такой вонью всех мучить. Она как вернулась, ее мигом в другую комнату переселили, за жадность. У других девчонок такой привычки не было. Ели, что было, и никто друг от друга ничего не прятал. Жили как родные, никогда ни в чем не отказывали друг другу. Вон и теперь, подыскивают мне девчонки место работы, где зарплата повыше. А как иначе. Хочешь не хочешь, крутиться надо.

— Ну, у вас то что? Девичье общежитие, там всегда порядок! — вставил Сашка.

— Не скажи, тоже всякое случалось. Двоих из соседней комнаты выгнали за проституцию. Приработок нашли, всякую ночь повадились ребят водить. И все новых, за «бабки». Не захотели, как другие работать. Ну, девчатам надоел этот бардак. Пожаловались коменданту, та много не говорила, вытурила взашей. Вот и оказались на улице те пташки. А еще одна и вовсе оборзела. У своих воровала. У одной деньги, у другой украшенья стянет. Конечно, поймали с поличным. Вломили круто и сами выгнали из комнаты. На всю общагу ославили ворюгу. И вытрясли все. Да только ли это? Хватало своих заморочек, — ^ впервые пожаловалась Анна.

— А чего у своей бабки жить отказалась?

— У нее хуже, чем в общаге. Каждый день мою сумку проверяла перед уходом. Легко ли такое пережить.

— Досталось тебе, — посочувствовал Сашка.

— Я тогда вздохнула, когда мне отдельную комнату снял у бабуси. Мы и теперь с нею дружим, хоть сколько лет прошло. Когда приезжаю в город, всегда ее навещаю. Честный, добрый человек, вот тебе и чужая.

— Видишь ли, у матери давняя привычка была. Она с детства все мои карманы проверяла. Выворачивала наизнанку. Ну, не приведи Бог, сигареты выудит или мелочь какую вытряхнет, такой шухер поднимет, ничему не обрадуешься. А бывало всякое. Ох, и доставалось от нее на каленые. Сколько позорила перед пацанами, счету нет. Я у нее из бандитов так и не вылезал, Все годы проходил в отребье и разбойниках. Сыном никогда не называла. Стыдилась меня. Да и не только она. А потом я перестал ее понимать. Вот так и отдалились друг от друга. Я и теперь с нею не откровенничаю и не делюсь ничем. Неспроста это, Аннушка. Родив меня по ошибке, она так и не стала матерью. Часто теперь задает вопрос, почему отношусь к ней как чужой? Почему она себя о том не спросит? — вздохнул человек и продолжил:

— Вот попал я на зону. Чужие люди помогли выбраться оттуда. Она и пальцем не пошевелила. Так и посчитала, попал, значит, за дело. Ни письма, ни посылки за весь срок не получил от нее. Да разве это мать? Она ею и не была. Жила для себя, в своей коробке. Я для нее не существовал. А когда пришла старость, за спиною ничего. Максим и тот все понял. Не случайно отвернулся.

— Ну, ты же знаешь, ушел он от нее.

— Знаю. Не случайно. Когда-то ко всем при-ходит своя расплата. Только она ничего не поняла до сих пор.

— А я думаю, что дошло до них обоих.

— С чего взяла? — удивился Сашка.

— Я чаще с ними бываю наедине, слышу их разговоры, споры. Они уже не столь категоричны как раньше. И о нас уже задумываются всерьез.

— Это ты о чем? — заинтересовался Сашка.

— Думают, на кого оформить квартиру, на кого дачу. Раньше это и в голову им не приходило. А теперь поняли, что и их жизни придет конец. И им надо после себя что-то оставить, иначе отойдет бездарно государству. Это больше всего волнует их. А еще как поделить чашки и ложки между нами и Максимом. Как будто без них не обойдемся. Слушаю порою и думаю, в своем ли они уме, ведь жизнь прожили, а так бездарно и пусто. Хотя копни, самыми умными себя считают.

— Да Бог с ними! Не суди! Они свое, считай, уже прожили.

— Вернее, отмучились, — поправила Анна.

— Может и так. В их возрасте завихренья не диво. Наверное, мы к тем годам станем такими же, если доживем.

— Я не хочу! Лучше меньше прожить, но хоть с какой-то пользой, не мешать своим детям, не быть обузой.

— Они себя такими не считают.

— Пап! Ну, а к чему их бессмысленные при-езды?

— Скучать стали.

— И ты поверил. Да им девать себя стало некуда. Вот и едут, не зная зачем.

Пока они спорили, тихо уснули на печке бабка с внучкой. В обнимку, под недосказанную сказку.

Им было хорошо вдвоем. Лицом к лицу, даже волосы перепутались. Тихо посапывают, какой сон видят?

Бабка и во сне греет руки. Ломит их от переменчивой погоды, а малышка все плетет венки из луговых цветов. Примеряет их на голову, радуется, что получились красивыми, вот только бабулька примерять не хочет, говорит, что ей другой венок нужен, последний, с каким навсегда с этого света уйдет. Девчонке не понять, о чем говорит старая, и натягивает той венок на голову. Бабка улыбается, гладит девчушку по спине. Им тепло и уютно вдвоем.

— Папка! А им здорово вместе. Вот я в детстве часто плакала, ожидая тебя с работы, когда ты подолгу не приходил. Мне никто не рассказывал на ночь сказки.

— А мамка?

— Она их не знала, и сказки мне перепадали другие. С ремнем и бранью. Иногда выкидывала на балкон, чтоб не просила поесть. А потом перед самым твоим приходом давала в руки кусок хлеба и совала меня в постель. На улице было холодно. Я дрожала и долго не могла согреться. Потому и теперь люблю сказки, потому что в детстве их не добрала.

— Прости, дочуха! Не знал я того! Потому, многое в нашей жизни прошло кувырком, — притянул дочь к себе, погладил взрослую по голове, словно прося прощенье за упущенные годы. Но как их вернуть и наверстать? Ведь они ушли навсегда.

— Пап! А мы уже никогда не поедем в город, так и будем жить в деревне?

— А что тебе здесь плохо?

— Мне девчонки обещают найти работу, по специальности, с хорошим окладом. И мне придется каждый день мотаться туда, сюда. Что это за жизнь будет, скажи?

— Пусть сначала найдут. Там что-нибудь придумаем. Не сами, так Иван поможет. У него в Смоленске полно родни, где-то найдем тебе угол. Или у той бабки, где ты жила в студенчестве. Без крыши не останешься, не переживай. Зато я к тебе стану ездить всякий день, подкармливать и навещать мою ласточку.

— Хороший ты у меня. Жаль, что из-за нас мало уделяешь внимания своей семье. А ведь и там тебя любят. Иди спать.

Утром Анну разбудил звонок сотового телефона, ее попросили приехать в город с документами, и женщина поспешила успеть на первый автобус. А вернулась с последним.

— Ну, все! Меня приняли! Все устроилось как нельзя лучше. Старшим научным сотрудником взяли. И это после сокращения. Дочка пойдет в садик. А жить будем у бабки с дедом.

— Не удивляйся, сами настояли. Им в почете жить с такою как я. Деньги с нас они отказались брать наотрез.

— С чего бы это? — удивился Сашка.

— Сказали, что своих пенсий хватает.

— Ох, смотри, не доверяй им, — предупредил Сашка Анну и сунул ей в карман всю последнюю зарплату. Анна отделила половину. Сказала, что уложится в сумму в любом случае. Обещала звонить каждый день. И… позвонила…

— А ты знаешь, нас мать разыскивает. Уже много лет. Нашла ни без труда и очень просит встречу. Уж не знаю, зачем она ей понадобилась. Только умоляет хоть на час увидеться. Дело есть у нее какое-то. Этот разговор не по телефону, но очень нужный. Я об этой встрече не пожалею, так и пообещала. О встрече с тобою не просила. Я сказала сразу, что ты женат. И не станешь крутить мозги сразу двоим бабам. Он рассмеялась и ответила, что тоже имеет семью, и видеться с тобою у нее нет желания.

— Откажись от этой встречи! Любую причину найди, но не соглашайся. Она втянет в какую-нибудь аферу. Из нее, попробуй, выпутайся. Я ее хорошо знаю. Откажись! Очень прошу тебя. Ни верь ни одному ее слову, — умолял Сашка.

Но любопытная по своей натуре Анна, не смогла отказать себе в удовольствии увидеть Елену, поговорить с нею, узнать, что она хочет, тем более так срочно.

Они увиделись на Белорусском вокзале. Идти в другое место Анна категорически отказалась и ждала Елену в зале ожидания на втором этаже.

Та приехала с английской точностью, минута в минуту. Засыпала дочь дифирамбами, похвалами, восторгалась, как классно она выглядит для своих лет. Но, восторги длились недолго. Лена не услышала ни одной ответной похвалы в адрес матери и сидела напряженно. Ждала, что та ей приготовила. А та крутила головой по сторонам, словно что-то искала.

— Тут нет ни одного приличного места, где можно уединиться и поговорить по душам. Ты не знаешь какого-нибудь приличного ресторана. Я чертовски голодна и хочу перекусить, — предложила торопливо.

— Я знаю кафе. Оно неподалеку отсюда. Хочешь, пойдем туда, — предложила вяло, добавив, что там в это время пустовато и им никто не помешает.

— Знаешь, моя родная, я решила подумать о твоем будущем.

— С чего бы это? — удивилась Анна.

— Ну, знаешь, у меня родни по пальцам одной руки можно посчитать и первая это ты. Я создала фирму в Сургуте. Занимаемся сбытом стройматериалов. Оборот не плохой, на спрос не жалуюсь. В общем уже все на мази, но нужен надежный человек, какому я в свое время смогу передать все. И деньги, и ключи, и печать. И главное, чтоб этот человек меня ни на чем не высветил и не подвел. А кому можно доверить такое как ни своему, родному человеку?

— Да, но я в торговле ноль.

— Там мелочь. Месяца два поднатаскаем и будешь классным спецом. Много знать не надо. Для тебя это лишнее.

— Во всем городе не нашла, решила меня схомутать?

— Что за выражения, детка! Или забыла, кем тебе довожусь? Кровная мать.

— Во-во! Мне это кровное с детства помнится, — передернуло Анну.

— А разве не было хорошего? Я предлагаю прекрасную должность, с царским заработком. Ты нигде столько не получишь. А ведь у тебя есть дочь и пожилой отец. Их надо содержать, создать задел для будущего. Глядишь, и мне найдется там укромный уголок.

— Я же сказала, мой отец женат.

— Ну, это еще не повод. И если захочу, восстановлю брак в считанные дни.

— Не поняла, зачем? Ты говорила, что у те семья и ты не одинока.

— Брак гражданский. А мне нужна моя законная дочь. К сожалению, детей у меня больше нет. А гражданскому мужу не хочется дарить целое состояние, да и не стоит он моих усилий. Уж коли оставить память, так для своих. Кто и поможет, и поддержит в любую минуту.

— Может, оно и было б так. Но прошли годы и я уже не ребенок. Я уехала от тебя, ни раз не пожалев о разлуке. О чем теперь говорить? Мы не просто разные люди. Мы чужие и никогда не будем своими. Какие родственники, о чем ты зашлась. Я никогда не поверю ни одному твоему слову, помня свое детство. Его никогда не забуду и не смогу вырвать из памяти. Ты мать, но стала первым врагом в моей жизни. Я не смогу переступить свою память и останься даже без корки хлеба, никуда не поеду с тобой. Ищи другую дуру, а меня забудь. Мне не о чем с тобою говорить и незачем видеться. Не ищи меня больше. Я навсегда чужая тебе! — резко встала из-за стола Анна и, не оглядываясь, пошла к выходу.

Глава 6. НОВИЧКИ

Этих баб привезли в деревню ранним утром, никого заранее не предупредив. Выгрузили у правления хозяйством, и водитель крикнул зычно:

— Эй, Иван Антонович! Принимай пополнение, новенькие приехали. Аж целых пять штук и все бабы! Во, мороки тебе прибыло, едрена мать. Всех на поселение сюда выкинули. Каждая судима, а значит, рецидивистка. Таких у нас сроду не во-дилось. Сказали, чтоб приткнул их хоть на первое время куда-нибудь. А там комиссия приедет, раз-берется, кого куда из них воткнуть. Но бабы, скажу тебе, тертые калачи. Одна круче другой, — открыл дверцу машины, выпустил всех баб и сказал:

— Вот, все как одна! Глаза бы их не видели никогда. У нас не тюряга, а нормальное хозяйство. Тут же какой-то сброд прислали, да еще благодарить заставляют, а за что? У нас своего такого говна полно. Тоже мне осчастливили, — оглядел баб, передал пухлую папку бумаг и, сев в кабину, помчал, бурча что-то под нос.

— Ну, что девчата, заходите в правление, познакомимся и на работу, — предложил Иван, не раздумывая.

— Чего? Нам на устройство три дня обещали. Накормить и спецовку выдать, как положено, жильем обеспечить каждую. А вы что? Враз в работу впрягаете, ни о чем не поговорив?

— А какая работа?

— Сколько отслюнивать будешь, дядя?

— Сколько вкалывать будем? — засыпали вопросами бабы.

— Вы себя в деле покажите, там и поговорим. Может, кого-то враз отсеем. У нас желающих работать хватает, — заносчиво ответил Иван.

— Ишь ты! Еще и ковыряется, как муха в говне. Подумаешь, в деревню прислали. Осчастливили! Да видели таких благодетелей!

— А вот и посмотрим, на что способны! Живо на выход! И без зубоскальства. Вы тут не первые мантулите, — повел их к фермам.

— Это что? Новенькие? — оглянулись дорожницы на приезжих и продолжали работу.

— Мама! В этом говне ковыряться целый день? — взвыла одна из новых.

— А ты что хотела? Это хозяйство, куда поставят, там и радуйся. Вот вам лопаты, ведра, мастерки, вот вам здание птичника. Чтобы качество работы было не хуже, чем у этой бригады. Иначе, вечером распрощаемся, — предупредил Иван Антонович и зашагал в контору.

— Во, деловой отморозок! Хоть бы сапоги дал.

— Ничего, девки! Теперь лето. Разуйтесь и хороши будете. Ноги сбережете, — шутили дорожницы.

— Я приехала сюда не в говне ковыряться. Обещали совсем другое. Работу на свежем воздухе. А тут что? — возмутилась одна из приезжих, с сожалением глянув на свой маникюр.

— Ну, возвращайся на панель. Там тебя менты живо словят. А с маникюром простись. Он тебе тут не понадобится долго! — хохотнула тщедушная бабенка с ярко накрашенными губами.

— А ты заткнись, Зойка! Гляну на тебя в конце дня. Сумеешь ли на задних лапах стоять? Или ползком в город попрешь после этого отдыха?

— А что, девки, давайте разденемся как эти. Через час и нас не узнать будет, — предложила худощавая и первой выскочила из одежды. Аккуратно сложила ее. Ждала, кто последует ее примеру.

Нашлись еще двое смелых. Остальные и не думали раздеваться:

— У меня солнечная аллергия.

— А я не могу обнажаться бесплатно. Принцип не позволяет. Вот если заплатят, другой вопрос.

— Ты, Юлька, меньше выеживайся и не гни из себя суперзвезду, пока старый баран не нагрянул. Ему, по-моему, наплевать, в чем вкалывать будешь. А если сачканешь, отправит в город к ментам под бок. Вот там ты за все разом схлопочешь. Сама знаешь, уговаривать никто не будет.

Юлька нехотя разделась. Зойка уже топтала в ящике раствор, морщилась от непривычно колючей соломы.

— Девки, а я жрать хочу!

— Не заработала на пайку. «Паши», потом проси, — осекли Юльку, та сникла, влезла в ящик с коровяком, сморщилась, заткнула нос и стала топтать навоз.

— Ты соломы побольше сыпани, иначе не будет раствор держаться.

— Колко ходить по соломе. Сапоги нужны.

— Обойдешься, вечерняя красотка. Тут тебя никто из хахалей не увидит.

— Не приведи Бог! Увидят, порвут на части.

— Эй, девки, давай вечером в город смотаемся. Оторвемся в кабаке, заклеим чуваков, — зачастила Тамарка.

— Во, дает стебанутая! Какой кабак? Ты для начала из этого ящика вылези! Чтоб мордой в нем не застрять! Додыши до вечера, потом мечтай.

— Не, девки, всухую ноги не хотят шевелится. Дай музыку! Вот теперь дело иначе пойдет, задергалась Юлька так, будто стояла ни в ящик с дерьмом, а на дискотеке.

— Давай, старушка! Поддай жару! — внезапно подъехал Сашка с нарезанной соломой.

— Кто это меня старухой назвал? — обиделась Юлька и швырнула в Сашку лопату говна. Тот долго не думал. Схватил бабу за ноги, крутанул в растворе, та встала вся в говне. Даже на волосах и на ушах прилипли комки. Девки со смеху попадали. Любое чучело было краше. Но главное, что у этого на ногтях проглядывал маникюр.

— Умора! Ты ж теперь приз сорвешь за самую оригинальную мандолину. Только кто решится снять тебя?

— Самый бухой! Мало ли таких к нам подваливало? — хохотала Юлька.

— Девки, а почему мы в дерьме, а он чистый. Давай и его сюда! — предложила Юлька. И дружная орава мигом затолкала Сашку в ящик с раствором. Тот, не растерявшись, прыгнул в бочку с водой и вылез почти чистый, улыбающийся.

— Меня на том не взять. Подумаешь, дерьмом удивили. Я и не такое прошел, — хохотал бригадир белозубо.

— Да что там я? Помылся и снова чистый, как стеклышко. А вот ты на кого похожа? — хохотал человек. Баба нырнула в бочку. Крутанулась в ней пару раз и вылезла совсем другим человеком.

— Ладно, девчата, побаловались и хватит, пора за дело. Иначе Иван придет проверить, тут не до шуток будет, — предупредил Сашка, показал новичкам как быстрее и лучше обмазывать ферму и, поглядев на первые результаты, быстро укатил за соломой.

Девки к обеду вымотались так, что еле доползли до речки. Смыли с себя остатки раствора и растянулись прямо на траве. Они нехотя переговаривались с бригадой дорожниц:

— Вы тоже из путан?

— Менты прислали?

— Да нет, кто за что попал! У иных сроки высылки большие. По три, по пять лет. Но осталось уже немного. Двое уже вышли.

— А нас на год сюда отправили. Сказали, если сбежим, в тюрягу отправят, в зону. Вот потому решили тут дурака провалять.

— Вот это не получится, — предупредила Ритка, добавив, что сюда она пришла по своей воле.

— Нигде работы не было. А я в этой деревне родилась. Деваться стало некуда, создали свою бригаду и не жалеем. Получаем больше мужиков и держим над ними верх. Не даем себя схомутать, чуть что, сами любому вломить можем. Ни от кого не зависим.

— А с жильем как устроились? — спросила Юлька.

— Никто не жалуется.

— Конечно, не все сразу, но со временем все получили дома и теперь довольны.

— Да, но где квартира в городе и дом в деревне? Что общего? Здесь даже приличного кабака нет, — огляделись с тоской.

— А я по кабакам не тоскую. Наличка лучше, — подала голос Зойка и добавила:

— Конечно, скучновато здесь. Но год как-то переживем.

— Мы вообще уезжать не собираемся. Привыкли, вышли замуж, завели детей, свое хозяйство, огороды. В городе все это купить надо. А сколько стоит? Родителей не зря перетащили* У иных в городе жили. Теперь с нами. И не жалеют. Все при деле.

— А замуж здесь вышли?

— Конечно!

— В городе путевых нет.

— Одни козлы и отморозки.

— Зато здесь сплошные алкаши.

— Не базарь, родная! У нас в деревне мужики только по праздникам выпивают. В остальное время вкалывают. Иначе Иван за шиворот выкинет. Уже скольких с хозяйства выгнал. Тут путевые всегда себе пару сыщут и поодиночке долгие живут

Новенькие переморгнулись, о чем-то зашептались. И встав с травы, пошли с берега, разговаривая о чем-то своем, секретном.

— Врут, что сами по себе сюда нарисовались, вроде, в городе места не нашли. Конечно, лапшу на уши вешают. Но нам какое дело? Даже если из путан, конкурентками не были. Мы с ним нигде не встречались. Да и дети у них. А значит, бабы престарелые, — сделала вывод Томка.

— Ты-то молодуха заткнись. Тридцатник скоро. Таких на пенсию выгоняют. А ты других обсираешь. Эти хоть детей успели заиметь. Нам такое вряд ли обломится, — осекла Юлька и спросила:

— Ну, а какой понт привезти из деревни в город мужика? Что он там делать станет?

— А то же что и всюду. Разве не деревенские имели тебя по подворотням и скамейкам, под кустами и в углах дворов, на чердаках и в подвалах. Тебе ли сетовать? Ты эту публику хорошо знаешь. А уж что делать с нею, нам тебя не учить. Они кофе с мороженым не закажут и не станут гнуть из себя интеллигентов.

— Юлька, а вякни, за что тебя те двое отморозков молотили в парке. Ты свиданки перепутала или наградила обоих?

— Да ладно тебе! Только и дай подробности! Саму отделали зимой не лучше. Мало шубу сняли, посдирали все украшенья, еще и нашкондыляли. Я тебя тяну, они орут:

— Гля! Одна была! Откуда взялась вторая? Лови ее! Тоже навар снимем!

— Еле убежали от придурков. А ты еще меня спрашиваешь? Молчи уж, подруга!

— Ладно, вы хоть убежали. А нас с Шуркой прямо из кабака чуть в реку не сбросили. Давай лучше прошлое не вспоминать, — обмазывали бабы ферму, даже не оглядываясь по сторонам.

Вокруг шли люди. Они видели всякое. Но не такое. С удивлением останавливались, смотрели на новеньких, те и внимания не обращали. До того ли? Когда Сашка приехал во второй раз, увидел, что солома почти закончилась, а ферма была наполовину оштукатурена. На самих баб смешно было глянуть.

Возле них собралась толпа зевак. Никто не понимал, кто такие, откуда взялись?

— Эй, Санька! Возьми нас в эту бригаду хоть на денек! Уж мы жару поддадим твоим мартышкам! — хохотали мужики. И услышали в ответ такое, что заткнув уши, побежали прочь. Поверили, что не с обезьянами, настоящими бабами столкнулись. Этим на язык не наступи, все на свете порежешь.

— Ну, что бригадир? Нормально получается, не хуже, чем у дорожниц? — спросила Юлька.

— Нормально! Давайте обедать, а то вовсе отощаете у нас! — позвала баб к телеге.

К вечеру, на удивленье всем, новички закончили птичник.

— Куда теперь нас поведешь?

— В жилье, на отдых. С нормой сегодня справились. А теперь на речку, — повел девок весело, тем второй раз повторять не пришлось.

Помытые, посвежевшие, одетые совсем по-городскому, они шли рядом с бригадиром как букет цветов. Что общего было между ними и теми, какие возились в корыте. Деревенские шли, оглядываясь, не веря своим глазам.

— Вот дом для вас. Пока один подготовить успели. Завтра второй. Думаем, останетесь довольны. Вечером в восемь часов привезем ужин. Завтрак — в семь утра. У нас не заспитесь. Некогда. Сами видите, работы много.

Пока Сашка говорил, трое девок уже спали. Двое других, еле волоча ноги, накрывали на стол ужин. Есть им явно не хотелось. И только Сашка их растормошил. Включил музыку, заставил встать и объявил, что сегодня в клубе будут танцы.

— Специально для вас организовал. Не подведите, — предупредил девчат.

— Какие танцы? Мы еле живые. Нужен отдых!

— Так целый час до начала. Успеете отдохнуть, — ожили, узнав, сколько заработали. Сразу улыбки появились на лицах, в глазах замелькали огоньки.

— А ничего бригадир! Щедрый мужик. Я за вечер почти столько зарабатывала. Конечно, не столь адским трудом. Но ничего, привыкнем, — обещали новенькие улыбчиво.

Шел двенадцатый час ночи. Сашка ради интереса заглянул в окно. Ни одной из девчонок в доме не было. Лишь в третьем часу погас свет в окнах дома.

— Интересно, как я их завтра будить буду, — подумал человек, ложась спать.

Но в семь часов все пятеро были на ногах, умывались, готовились к работе.

— Вот вам спецовки и сапоги. Нашел кладовщик на ваши размеры. Так что переодевайтесь и не пугайте наших людей.

— Подумаешь, напугались? Да они и не такое видели. Их бы в город на вечерок. Вот где пугалки! Всего-то голых баб увидели. Зато какая ферма получилась. Им такую не сделать. Мы в нее душу вложили и доказали, что тоже не на панели родились, а и еще кое-что умеем не хуже их.

— Это верно, девчата! Даже моим дорожницам нос утерли. Вдвое больше сделали.

— Ой, Сашок, не перехвали! Неведомо как нынче получится.

А бригадир и сегодня еле успевал от бригады к бригаде. Возил солому, обеды, следил, как работают женщины.

Самому даже лопату в руки взять было некогда. Все спешили, до осени оставалось совсем немного и скоро начнутся дожди. Это уже хорошо знали деревенские. Тогда не будет работы, сплошная скука и безработица. Этого боялись все.

— Юлька, а почему ты, такая красивая и умная девчонка попала впутанки? Чего тебе дом не хватало? — спросил как-то Санька.

Девчонка опустила голову и ответила хмуро сипло:

— А что у меня было? Вечно пьяный отец. Когда мать умерла, мне всего-то четырнадцать лет исполнилось. Он и сказал мне:

— Хватит на моей шее сидеть, ты уже большая, иди зарабатывай как все другие. Но как я не знала. Он вытолкал во двор. Там меня быстро всему научили. Мальчишки и девчонки, какие постарше. Я в тот день первый калым принесла — бутылку водки за свою невинность получила.

— Продешевила подруга! — встряла Томка ехидно.

— Знаю, опыта не было. Но отец и тому был рад. А я ревела. Но потом поняла, слезами не поможешь. Пошла на панель со взрослыми девками, вскоре привыкла, бросила школу и закрутилась другая жизнь. У меня появились свои деньги, и я перестала зависеть от отца. Раньше он бил, когда не приносила «бабки», а потом он выклянчивал на опохмелку. Я могла приводить в дом кого хотела, отец и не слышал. Ему все было до задницы, чем занимаюсь. У меня появились наряды и украшения. Я одевалась как королева И однажды он вдруг спросил:

— Откуда у меня все это?

— Я, понятное дело сказала, и пахан словно проснулся. Стал рвать все на мне, выбрасывая в окно. Мы с ним круто помахались, и он попал в психушку. С тех пор прошло восемь лет, мы ни разу не виделись с ним. Я даже не знала, живой ли он. А тут столкнулись прямо на кладбище. Он в похоронной бригаде работал. Хоронил покойников, копал могилы, ставил памятники и оградки. Я не заметила его сразу. Он окликнул, подошел, отвел в сторону и спросил:

— Ты все простикуешь?

— Да, — ответила честно.

— Знаешь, а я бросил пить. Совсем. Это от самого себя зависит. Приказал себе и крышка. Никаких врачей не надо. Только Господа попроси о помощи. И все сбудется. Тебе тоже надо завязать. Хочешь, я дам денег. У меня есть сбережения. Нам хватит. Мы можем жить как нормальные люди. Послушай, возвращайся ко мне.

— А с чего пить бросил?

— Мать покойная приснилась, Очень ругала за тебя. Велела бросить пить, вернуть тебя домой. Я искал по всему городу, но нигде не встречал. А тут случайность. Вернись, Юлька! Я никогда тебя не обижу.

— Но я не поверила, да и отвыкла от него. Стала совсем взрослой и слушала других. Я привыкла к своей жизни. Да и что он мне мог дать. Привыкшую к ресторанам из собачьей миски не кормят. Я, как только представила его убогую конуру, мне стало плохо. Ведь я уже имела свои апартаменты, хорошую клиентуру. Но все рухнуло, Сашок, в один миг. Как сказка с дурным концом. Я заразилась. И заразила очень большого человека. Он хотел убить меня, и был бы прав, но в последний миг не решился, и он велел мне навсегда сгинуть с его глаз. Я так и сделала. И хотя давно вылечилась, очень боялась попадаться на его глаза. И однажды он меня увидел. Я думала, что он порвет меня в клочья. Мне было очень страшно смотреть на него. Он не был похож на себя. Но снова сумел взять себя в руки и приволок в милицию, в вендиспансер, там подтвердили, что я прошла лечение и здорова. Но он не поверил. Он бил меня, как последнюю сучонку, топтал ногами, швырял об пол, пока милиция не отняла. Но, он и тогда не успокоился. Добился чтоб изолировали от всех. А что ему стоило? Он надавил на свои рычаги, и я здесь. Меня предупредили, что за мною будет особый надзор. И если вздумаю сбежать, меня попросту убьют и зароют как бешеную собаку. От его мести ничто не оградит и не защитит. Он хуже зверя, злее сатаны. Я боюсь его даже во сне. Мне все кажется, что он подкрадывается и лезет с руками к моему горлу,

— Юлька, кончай! А то я уписаюсь! — взвизгнула худосочная Зойка и задергала ногами.

— Ты была у него в содержанках?

— Вот именно. Мне следовало это помнит всегда.

— Сюда он не придет. Можешь не опасаться такие люди дорожат своим реноме.

— Он приедет куда угодно. Он сказал, что н успокоится, пока не убьет меня.

— Юлька угомонись, он дважды мог тебя прикончить и не смог. А значит, струсил, или любил тебя.

— Не нужна мне его любовь! Если бы знала, никогда не связалась бы с ним. Ведь были другие. Но почему именно этот встал на пути?

— Но ведь тебе можно вернуться к отцу и жить у него тихо и незаметно.

— Не выйдет. Отец умер. Я за день до смерти навестила его. Он сказал, что уходит и своею жизнью заклинал завязать с распутством, и тогда он будет молиться за меня на небесах.

— Он сам вытолкал тебя на панель.

— Да! Но потом просил прощенья.

— Чего оно уже стоит потом.

— Он предлагал выход, деньги, он умолял. Это была последняя просьба покойного. И отец, умирая, сказал мне:

— Через все круги ада пройдешь, через все муки, и все же будешь убита за грехи.

— Я душой чувствую, что он сказал мне правду. Ведь не выполнила последнего его слова и буду наказана. Так бывает всегда.

— Кончай базар! Можно подумать, что путанки, последние из баб на земле! Брешете! Мы самые первые и нужные! Без нас нет ни радости, ни удовольствия, — захохотала Зойка истерически.

— Вот я сама по себе такою на свет выкатилась. Никто не учил, не прогонял, в доме всего хоть завались, всякой жратвы и шмоток. А я с восьми лет со всеми пацанами терлась по всем чердакам и подвалам. Отец в милиции работал. С десяток ремней об мою мандолину порвал. Ну и толку! Что? От того она борзее становилась. Что с того ремня проку, когда на очереди пяток мальчишек стоят. Я в мороженом купалась. Потом так привыкла, что на школьной перемене успевала оттянуться с каким-нибудь пацаном. Это же кайф, девки! А для чего живем? Чтоб получить наслаждение! Меня отец вздумал остепенить и выдал замуж в восемнадцать лет за сорокалетнего. Ну, он думал, что девочку взял! Как бы ни так? Я ему отморозку, в первый же день преподала урок тяжелого секса. Он к утру чуть не сдох, а на другой день сам сбежал. Кишка тонка оказалась. У меня давняя школа, а он только любитель, вот и не сошлись в потребностях. Я его на уши поставила, а он спрашивает меня:

— Зачем?

— Он даже минета приличного не знал. Куда уж дальше? Короче, разбежались с ним, я отцу прямо сказала, мол, слабака привел. Тогда он, недолго думая, приволок какого-то боцмана. Где выкопал, не знаю. Но настоящий мужик оказался. Что надо! Одна беда с ним, ему на день, десяток баб нужно и чтобы все разные.

— А тебя ему не хватало?

— Даже к койке за ногу привязывала. Все равно убежал пройдоха. Настоящий козел, а не мужик. Ему хоть цепь на шею, едино смоется! Вот такой отморозок! Но как мужик — классный хахаль. Моя звездища до сих пор по нем воет, но что делать? Равного не нахожу! — рассмеялись девки.

— Хватит роготать, девчонки! Пошли «пахать». Сейчас смеетесь, а вечером снова ползком домой вернетесь, — заметил Сашка. И девчата молча встали. Они понимали, день предстоит не из легких, понадобятся силы.

— А какая у нас на вечер развлекательная программа намечается? Вчерашняя дискотека мне по кайфу пришлась. Отморозков было много. Кого хочешь клей. Я аж с троими оторвалась, — призналась длинная, как жердь, бесцветная Полина.

— Кто на тебя, такую облезлую, запасть мог? — посмотрел на нее Сашка с сочувствием.

— Чего не веришь? Даже в очередь стали, чтоб со мной оторваться, — похвалилась девка занозисто.

— Ну, видно, уж очень соскучились парни по свежине, — подумал Сашка улыбчиво. Вслух ничего не ответил. Лишь спустя время сказал, что на сегодняшний день все развлекательные мероприятия отменяются.

— Почему? — удивились девчата.

— Сегодня к нам в гости придут работники милиции. Беседу будут проводить. Как надо жить и работать в нашей деревне. Наверное, по этому поводу появятся, — предположил бригадир.

— На хрен они сдались?

— Девки, а сколько их придет? Если на всех хватит, я не против! Только пусть по гражданке оденутся, чтоб соседних старух не пугать, — вставила Тамара.

— По мне лягавый, хоть голый, все равно лягавый. Я с ними стараюсь дел не иметь. Иначе, обязательно в какую-то историю вляпаешься, — ответила за всех щекастая Шурка.

— А ты что будешь делать после работы? — спросил бригадир.

— На вечерок, или на всю ночку набиваешься? — повернулась к нему Шурка.

— Я не о том. У меня жена!

— Тогда чего спрашиваешь? Иль какой кент средь ментов завелся, что мною интересуется?

— И здесь не угадала! Я без сексуальных наклонностей. После работы дом пойдешь прибрать. Для себя. Старушка в интернат ушла. А дом теперь бесхозный. Вот и возьми в свои руки. Стань хозяйкой.

— А лягавых в помощь дашь?

— Эти не для тебя. У них беседа с ограниченным кругом лиц, — предупредил заранее и увидел, как насторожилась Юлька.

Мигом сошла с ее лица веселость. Девка побледнела, покрылась пятнами, умолкла и старалась ни с кем не поддерживать разговор. Она задумалась о чем-то своем.

Работали в этот день без огонька, даже не шутили как обычно. Всех насторожило предупрежденье о милиции.

— С кем они будут базарить? О чем? — гадали девчата.

— Ну что заранее сопли сушите? Иль впервой с ними базарить? Нового не ждите. У них мозги деревянные. Не способные на перемены. Ничего интересного не услышите. Зато выспаться успеете. А когда они смоются, разбежимся кто куда.

— Тебе на сегодня «стрелку» забил вчерашний хахаль?

— О чем ты, Зойка? Он за вчерашнее не рассчитался. А сегодня чем заплатит?

— Натурой! Молока бидон приволокет.

— А тебе, Юлька? Хоть в этот раз повезло?

— Хрен там повезло! Вдвое меньше дал.

— А почему? Может, обслужила слабо?

— Закинь. Все в норме. Просто на жлоба напоролась. Он базарить начал, торговаться. Я вырвала у него с рук что было, самого послала подальше. Так еще и обижался, кузнечик из гербария. У него от мужика одна ширинка. А в ней нифига. Сплошная пустота. Я цапнула и руке не поверила. А где то, ради чего ширинку носят? Там даже видимости нет. И с таким на свиданку? Да чтоб он задохнулся! Пусть лучше у меня все отсохнет, отгниет и отвалится, чем с таким трахаться.

— Ладно вам, завелись. Вам хоть какие-то перепали. А у меня никого! И то терплю, — не выдержала Зойка.

— Как это никого? — изумилась Юлька.

— Молча! Я у него бутылку с закусью запросила. Он как пошел, так сразу с концом исчез.

— Последнее надо было оставить до возвращения, — усмехнулась Юлька.

— Да кто ж знал?

— В другой раз умнее будешь, дура!

— А ты что, уже трахнулась с ним?

— Нет! Я для разгону попросила. Он пообещал, а сам насовсем смылся. Во, придурок!

— Ты ж ничего не потеряла!

— А время? Я вместо него троих бы заклеила.

— Ну, бывают проколы. Не тужи. На другом наверстаешь.

— Теперь знаю, деревенские жадные люди. Он мало того что отдерет, еще сдачу потребует.

Девки громко рассмеялись. К ним присоединились дорожницы:

— Нет, наших ребят податливостью не взять. Они на таких не падкие. Все наоборот надо. Помучай до седьмого пота, но не поддавайся. Тогда что-нибудь получится.

— И то если повезет, — вставила Ритка ехидн

— А дарма с ним время проводить, кому с нужен? Еще черт знает, что с ним получится, вставила Тамарка.

— Ну, с наших вы ничего не сорвете и не поимеете. Они у себя дома. Всякое могут отмочить. С ними лучше не связываться.

— Видно, для того и возникают менты вечером, чтоб предупредить на всякий случай.

Девки шли домой после работы не спеша. Да и то сказать, устали.

— А мы сейчас спать завалимся, скажем, что нам не до бесед, мы еле живые. Пусть бригадир подтвердит, как приходится вламывать.

Девчата ждали милицию целый час и, не дождавшись, плотно поужинали, легли отдохнуть на полчаса да и уснули.

Только Шурка с Юлькой приводили в порядок соседний дом. Чистили, мыли, подметали, проветривали, вымазались как черти. На них страшно было смотреть. Какие там девки? Черти из ломбарда! Их даже видавшие виды старухи ночью испугались бы.

Шурка, выставив задницу в окно, мыла стекла. Юлька выгребала печь. Вокруг них сновал грязный черный кот и, оголтело крича, просил жрать хоть что-нибудь.

— Барсик, сучий выкидыш, ты видишь, что не до тебя теперь! Подожди! — цыкнула на кота Шурка и в ответ услышала:

— Здравия желаем!

От удивления девка чуть не вылетела в окно, но ее придержали, сунули в дом обратно. Узнав, кто такие, милиция обрадовалась:

— Вот вы нам и нужны.

Шурка огляделась. Ментов трое, их двое. И сказала подумав:

— Так не пойдет. Еще подруга нужна. А то счет неравный.

— Мы не по этому вопросу, успокойтесь, нас секс не интересует. Мы пришли побеседовать с вами, обеими.

— Тогда, с нею с первой! А я пока делом займусь, — начала мыть полы Юлька, заодно протирала стулья, подоконники, чистила столы, умывальник. К концу уборки дом сверкал чистотой. Даже не верилось, что час назад он был совсем иным. Казалось, по нему прошла рука доброй феи. Даже букет цветов на кухонном столе появился. Пыхтел чайник, оставшийся от бабки. Начищенный и отмытый, он вспомнил свою молодость и свистел совсем по-хулигански,

На столе, как и положено, печенья и конфеты. Ничего лишнего, никаких вольностей. Все чинно и скромно.

Девчата пригласили милицию к столу:

— Присаживайтесь.

— Всего-навсего чайку попьем.

Люди присели не без оглядки:

— Чайку можно. Отчего ж отказываться? Так вы все слышали, девчата? От дня нынешнего никаких вольностей вам не разрешается. Ни ночных свиданок, ни кутежей, ни шума, ни плясок, ни драк, ни игр. Жить вы должны тихо и спокойно, не мешая никому. Чтоб никто на вас не жаловался, не писал заявлений, и чтоб под вашими окнами не сновали ребята пачками.

— Понятно?

— А поскольку можно? — рассмеялась Юлька.

— Я вам без смеха говорю!

— Ой! Дядя! Не надо на нас орать.

— Я предупреждаю.

— Мы что? Арестантки?

— Почти!

— А за что?

— Вам это известно лучше нас!

— Но какие к нам претензии? Мы работаем без замечаний. Даже лучше дорожниц. Бригадир подтвердит. А ночью спим. После такого рабочего дня уже ни до чего. Повламывайте как мы, сразу поверите!

— Вы обе должны избегать интимных связей, общения с местной молодежью, злоупотребления спиртными напитками. Вы обе прекрасно знаете, почему вам это сказано. Мы не станем повторяться. Но к вам обоим трижды в неделю будут приходить врачи из вендиспансера. Причина их визитов вам хорошо известна. Мы не дети, чтобы говорить об опасности ваших контактов с деревенскими. О последствиях говорить не хочется. Вы люди взрослые. Подумайте о своем будущем, если хотите его иметь.

— Вы нам грозите? — удивилась Шурка.

— Предупреждаем. И не случайно. Ваши подруги, узнав, чем вы больны, откажутся жить рядом с вами. Оно и понятно.

— Выходит, вы заточили нас в клетку?

— Не мы, вы сами себя загнали в нее. На кого теперь обижаетесь?

— Но мы лечились достаточно долго!

— К сожалению, результаты анализов дали отрицательный показатель. Не надо убегать, не долечившись, чтобы вас по всему городу разыскивала милиция!

— Мы не будем больше убегать.

— Теперь уже отбегались, — усмехнулся кто-то из милиционеров, и у Юльки от этих слов по спине дрожь пробежала.

— Вас будут контролировать!

— Кто?

— Работники милиции, диспансера.

— На предмет чего?

— Вашего поведения. Именно из-за него вы здесь.

— Контролировать каждый шаг?

— Если понадобится, то контроль будет самым жестким.

— А как не боитесь, что с нами работает бригадир-мужчина? — усмехнулась Юлька.

— Он осведомлен о вас.

— Да и не только он, все, кто так или иначе контактирует с вами. Мы обязаны были предупредить их.

— Выходит, даже дорожницы знают?

— У них помимо старых родителей, есть малолетние дети. Чему же удивляетесь?

— Короче, обложили, как волков флажками.

— Кто в этом виноват? Себя вините.

— Выходит, мне в город домой появляться нельзя даже через год.

— За это время закончится ваше лечение, и вы обе будете совершенно здоровы, хоть снова замуж отдавай, если возьмут.

— Не надо нам этого счастья, — отвернулась Юлька.

— Почему ж так вдруг?

— Столько позора пережить! — всхлипнул Шурка.

— Зато весело пожили крошки. До старости будет что вспомнить.

— Выходит, нам и в кино нельзя?

— Девчонки, неужели в камеру охота? Ведь там жизнь — не здесь. Уговаривать никто не станет. Вы знали о своей болезни и заражали умышленно, не щадя никого. Молчите? То-то и оно! А вас предупреждали, просили. Вы хоть кого-нибудь пощадили? Да мало этого, за свою услугу брали деньги. И немалые. Хоть бы совесть поимели. Вам-то ладно. А они причем?

— За удовольствие всегда платят оба, — ух мыльнулась Юлька. Шурка сидела подавленная, молчаливая. Казалось, она не слушала никого. Смотрела в одну точку на стене.

— Чего задубела? Это дело лечится. Тебе даже врачи говорили. Не трагедия. Этим с ранних лет болеют, а живут до старости. Не хандри, дура! Наслушаешься всяких баек. Ты лучше подумай, как выйдем через год отсюда. Умотаем куда-нибудь, где нас не знают. И плевать на день сегодняшний, он пройдет, а мы останемся, Шурка! Выше голову! Не поддавайся на ментовские страшилки. Мы и не такое пережили. Им и в страшном сне того не увидеть и не пережить.

— Да! Ты права! Надо стряхнуть с себя хандру, выйти из депрессии, иначе недолго сойти с ума, — согласилась Шурка.

У Шурки вдруг началась истерика. Сначала она закапала по щекам тихими слезами, какие вскоре полились ручьями. Из горла вырвались стоны, потом крик. Милиция вызвала неотложку, быстро объяснили суть дела. Медики осуждающе качали головами:

— Сделали из мухи слона, а еще взрослые люди! Довели человека до депрессии. Да у нас сифилисом с тринадцати лет болеют, и никто не сдох. Вот поколем пару месяцев девку, и пусть идет на все четыре стороны. Заразила она кого-то? А он видел, куда лез? Ей всего шестнадцать лет! Надо знать, куда соваться? Заразил жену? Сволочь он! Тут не ее, а его убить надо! Он большой человек? Ну и черт с ним. В жизни не по должностям людей меряют.

— Ha-ко вот, родная, выпей капельки. Успокойся, милая. И не реви. Не ты на него, он на тебя полез, на маленькую дурочку! Мало ему в городе здоровых баб! Дай испортить ребенка, искалечить ему все здоровье и жизнь. Я бы таким яйцы голыми руками вырывала, — негодовала врач неотложки. И выпроводив из дома милицию, сказала вслед:

— А ведь у вас тоже дочери и сестры. Кто за них даст гарантию? Кто удержит на краю пропасти? Много вас судящих и осуждающих. Но есть наверху один Защитник. Погодите, скажет и Он свое слово. Придет Его время, затрепещете. А ты, успокойся, девочка. В твоей жизни все только начинается…

— Жизнь, девчонки, штука короткая! Нам часто говорят, что человек волен управлять своею натурой, но жизнь доказала обратное. Все, кто пытается ущемить себя в чем-то, потом жестоко за это расплачиваются. И мы знаем тому массу примеров. Если тебе не суждено стать поваром или швеей, ты ими не будешь. Быть путаной тоже дано не всякой. На это нужны свои данные и способности. Используйте их, пока вы молоды. Я не ханжа, я психолог. И считаю, что ущемлять свои способности, стыдиться их, дело безнравственное и безнадежное. На всякий случай, имейте при себе презервативы. Они оградят от многих неприятностей. И помните, сифилис мы не просто глушим, а успешно лечим. И не надо придумывать трагедий. В жизни все поправимо кроме смерти, — сказала уходя.

Милиция больше не навещала девчат. Они послушно принимали уколы и таблетки. Вечерами отсыпались после работы и вскоре прослыли самыми скромными и сдержанными среди девчат-новичков. За ними увивались половина деревенских парней. Не помогали убеждения и уговоры милиции. Ребят тянуло к пухленьким девкам, какие по своей воле замкнулись от внешнего мира.

Их вызывали во двор песнями и плясками, какие устраивались прямо под окнами. Милиция не раз разгоняла оголтелые своры, но так и не сумела погасить пыл деревенской молодежи. Чем недоступнее становились девки, тем больше возникало к ним желания.

Соседи девчонок — дряхлые пенсионерки, жаловались Антоновичу на постоянные «сучьи базары», на беспокойство, но сами сладить с деревенскими не могли. А о девках что скажешь, если они сидели под замком и не участвовали в оргиях. Сами себе запретили разгульную жизнь на все два месяца и терпели.

Случалось, иные смельчаки пытались влезть в дом через чердак или окна, получали отпор и убирались восвояси с побитыми мордами, подранной одеждой. Но назавтра лезли снова.

Девчонкам надоела эта война. Но делать нечего, приходилось держать оборону.

— Всего два месяца терпения, и тогда ото-рвемся по полной программе, — уговаривали сами себя. А выдержать заточение было нелегко. Плоть просила, требовала, умоляла, но разум холодно и жестко запрещал всякие вольности.

Девчонки боролись с самими собой. А потом входили в дом, валились на койки и плакали навзрыд. Ведь тяжелее всего убедить самих себя, когда соблазн совсем рядом, стоит только снять крючок с двери. И снова будут жаркие поцелуи, объятья, пропахший сеном пот и слова:

— Дорогая, любимая, родная, единственная, жить без тебя не могу…

Это было так знакомо, что девок эти излияния давно не волновали и не трогали. Каждое признание казалось детским лепетом и ни одному слову не верили.

— Открой окошко, радость моя! Дай увидеть тебя. Больше ничего не хочу, — шептал кто-то за окном во дворе. Юлька слышала каждое слово. Накрывала голову одеялом и вскоре, похихикав, засыпала:

— Во, заливается, козел, будь помоложе, может, и поверила. Но не теперь. Знаю я вам цену всем. До первой ракиты доведешь, а потом задерешь юбку до пояса, на том вся твоя любовь кончится. Все вы одинаковы, отморозки.

— Какая любовь? Вы о ней понятия не имеете, — вспомнился громадный, темный двор пятиэтажек. Там ее загнал в подвал здоровый парень.

И задрав все возможное, устроил свое. Юлька пыталась кричать. Но он заткнул ей рот какой-то тряпкой и сказал на ухо:

— Потерпи, дура! Это недолго.

— Какая там любовь? О ней ни слова не сказал. Сунул в руки бутылку и пошел покачиваясь, забыв, что натворил.

— Ну, а чего воешь? Хоть что-то дал, не на халяву оттянул, — успокаивали старшие девки. А она плакала. Ей было обидно, что даже пожаловаться некому. Ее не понял никто. Старшие девчонки так и сказали, что это когда-нибудь случилось бы, мол, потеря невелика, все через это проходят. Когда-то надо стать женщиной, и теперь она равноправная средь всех. Что быть девкой в таком возрасте даже стыдно.

А тот парень даже не обращал на нее внимания. Будто ничего не случилось меж ними. Иногда здоровался пренебрежительным кивком головы, чаще и о том забывал.

Юлька решила поступить назло ему и стала крутить с другими. В подворотнях и под кустами, на скамейках и возле стенки. Он видел все, но не реагировал никак. И вот тогда Юлька покатилась по рукам. Она не отказывала никому. Ей даже интересными показались сравненья. Одни запоминались, другие тут же забывались.

Ей, много раз клялись в любви. Но все до первой близости. Потом клятвы забывались, и девка привыкла не обращать на них внимания. Знала, выговорившись, добьется своего и забудет имя. Так было всегда.

Она перестала смотреть на ребят. Ждала, кто сколько заплатит. Со временем познакомилась с такими же, как сама, поняла, что им тоже несладко. Нет удачливых иль несчастных. Они все были одинаковы, заброшенные судьбой в самый темный угол. Их любили в минуты пьяного угара, но никогда от души. Искренней, настоящей любви они не знали никогда. А и сами не любили. Не успевали привыкать.

Любовь воспринимали как потную, грязную постель, какую утром хотелось поскорее забыть.

Девки говорили о любви так, что их слушать не хотелось. Словно скабрезный анекдот рассказывали с мельчайшими подробностями.

— А что я от него поимела? Девки! Да гроши он заплатил. А сколько времени отнял. Нахаркал, как в душу. Да еще, урод кривоногий, вторую свиданку назначал. Я от этой еле отмылась, — плевалась Юлька.

— А мне подвалило счастье на колесах. Лысый на все места, ухватиться не за что. И там окурок. Короче, не выдержала, дала поджопника и согнала с себя прочь, сказала, что ему только с кошкой в любовь играть, а к бабе подходить незачем. Так эта падла по морде мне дал за правду. Зверушка — не мужик. Разве я виновата, что уродом его высрали. Да такому к бабам подходить грех. А он туда же, в сексуальные герои лезет, — поделилась Шурка.

— Ну, что там вы ноете? Сплошная непруха, не хахали. Вот то ли дело мне один попался. Много не говорил. Зато всю как есть обласкал. Я с ним себя впервые женщиной почувствовала, а не тряпкой, об какую всякий вытирает ноги. Он действительно мужчина и на деле это доказал. Без слов и клятв. Мне впервые не хотелось с ним расставаться, — вспомнила Тамарка, закатив глаза, сглотнув горячую слюну, и бабы поневоле поверили ей.

— Ты с ним больше не встречалась? — спросила Полина.

— Нет. Не повезло. Он исчез навсегда с моего горизонта, но навсегда остался в памяти.

— Девки! К вам милиция! Опять с проверкой! — заглянул в комнату бригадир.

— Пусть заходят! Все веселее будет.

— Скучаем, девчата!

— Нет, отдыхаем!

— Ну, у вас последняя неделя осталась. А дальше снова приедут обследовать вас. Кое-кого, а может, всех снимут с учета, и будете жить как все нормальные люди, без ограничений и надзора. Но о мерах предосторожности не забывайте. Они в жизни не лишние.

— А если в город сбежим?

— Еще некоторое время тут поживите. А уж потом катите хоть на все четыре стороны. Искать вас уже никто не будет.

— Жаль!

— Почему?

— Мы уже привыкли к вам! Хоть какое-то раз-влечение в этой глухомани. А то вчера в магазин пришли за продуктами, там мужик на катке подъехал, как вылупился на нас. Сам с виду чистый медведь. Аж страшно стало. А на баб смотрит, глаз не спуская. Сам из себя страшило огороднее, — затараторили девки.

— Не пугайтесь. Это Миша. Он семейный. И в сторону от своей бабы никуда. Она, в случае чего, сумеет с ним справиться. Он вас и пальцем не тронет. При нем всегда охранник в юбке, — рассмеялись милиционеры, но девчата не поверили:

— Этот, если с цепи сорвется, никакая охрана не удержит. Он сдвинутый. Вы только посмотрите на него.

— Каждый день видим Мишку, нормальный человек, только задевать его не надо. Свирепеет, вспыхивает как спичка.

— Да кому он нужен? — рассмеялись девки, вспомнив короткую, случайную встречу.

— Он очень добрый человек!

— Оно и видно. Такому в лапы не попадай. Живьем задушит, — впорхнули в магазин цветастой стайкой.

Их мигом окружили мужики и парни. Заговорили, стали назначать встречи, девчата, не слушая, присматривались к товарам. Им было не до свиданий. Девчата мечтали отдохнуть после работы и в магазин заскочили наскоро. Кое что купив, решили тут же уйти. Но вдруг на пороге перед ними вырос Миша. Стал перед Юлькой глыбой:

— А ты мне по кайфу! Слышь, крошка? Где-то непременно тебя прижучу! — хохотнул хищно.

— Иди в жопу, примат! — ответила девка грубо и, обскочив человека, пошла вместе со всеми не оглядываясь.

Мишка смотрел ей вслед, словно запоминая Юльку изо всех.

Девки плохо спали в эту ночь. Все им мерещились тяжелые шаги под окном, громадная тень во дворе, и утром они, не выдержав, рассказали о встрече Сашке.

— Успокойтесь! Мишка не насильник. Слово вам даю. Ни одну бабу пальцем не тронул и ни к одной не приставал.

— Это с остальными. Юльке при всех пригрозил. Ты поговори! Припугни гада, — попросили дрожа.

— Ладно. Нынче его встречу, — пообещал Сашка, и девки пошли успокоенные.

Нет, Мишка не появлялся возле дома девчат. Не подходил даже близко к ферме, какую заканчивали штукатурить. Его не было нигде. Но странно, девки невольно везде чувствовали его присутствие.

Даже страшненькая Полина, заслышав это имя, поневоле описивала трусы. Тамарка старалась о нем не говорить. А Шурка, напуская на себя равнодушие, попросту отмахивалась. Но ночью человек не волен над собой, и девчата, закрывшись на все крючки и запоры, ложились в одну постель, лишь к утру забывая о страхе.

Чем он был вызван, не понимал никто. Кстати, и Мишка теперь старался избегать встреч с девчонками. Но страх в них не погасил.

— Мне кажется, он врожденный убийца.

— Кто? — не поняла Юлька.

— Да Мишка!

— Откуда знаешь? Может, он очень добрый человек. Говорят, у него сын есть, славный бутуз и очень похожий на своего отца, люди говорят, что он очень добрый и ласковый, очень хорошо играет с детьми, никогда не дерется, всем поделится. А пацаны всегда похожи на отцов. Тот, кто родил ребенка, не способен обидеть человека. У него в генах это не заложено. А дети — копия своих родителей.

— Слушай, Шурка, а чего ты тогда лежишь под одеялкой и трясешься? Даже ноги у тебя холодные. Тебе чего бояться? Ведь грозили мне, а трясешься ты!

— Страшно почему-то! — призналась девка.

А тут, словно снег на голову, известие всю деревню облетело молнией, что не кто-нибудь, а именно Мишка уезжает всей семьей в Испанию. Радости не было конца. Девки до полуночи плясали. Все ж на целый месяц уезжает. За это время многое может измениться в жизни каждого.

Оно так и случилось. Милиция сдержала свое слово насчет Шурки.

Получив последние данные анализа, Шурку вернули в парикмахерскую, где та работала до панели.

А через три дня уехали Полина с Тамарой. Их снова взяли в кондитерский цех. Даже Зойку в конце недели увезли в пошивочную мастерскую. Всем им предоставили места в общежитиях, и только Юльку не забирали никуда. Она оставалась одна в большом пустующем доме, где было страшно и жутко одной.

— Почему меня не берут никуда? — спрашивала Юлька растерявшихся милиционеров.

— Так ты нигде не работала. Куда тебя брать? Снова на панель?

— Нет! Я туда не хочу! Пусть возьмут хотя бы дворником, почтальоном, курьером. Я на все согласна. Я не могу больше оставаться здесь одна, как в могиле! Увезите меня отсюда! — просилась девчонка.

— Милая, у тебя пока плохие показатели. Вот подлечишься еще с месячишко, и отпустим, куда захочешь. Держать насильно тебя здесь никто не будет. Подлечись и убирайся, мы только рады будем! — заявила врач, забирая пробирки и стекляшки. Юлька опять осталась одна, покинутая и забытая всеми.

На следующий день к ней с утра пришел Сашка и позвал работать на кормозапарник. Тут тепло. Ни дождя, ни сквозняков, ни холода. И даже в помощники ей дали троих ребят — деревенских грузчиков. Им не только поболтать, словом было некогда перекинуться за работой. Домой пришла такая, что лучше в зеркало не смотреть. Стянула с себя телогрейку и сапоги, бухнулась в постель, проспала до утра. Лишь утром увидела, что всю ночь проспала с открытой дверью.

Юлька криво усмехнулась:

— А чего ж это я боялась целый год? Кому нужна? Ведь вон никто к двери не подошел, а я как идиотка подыхала от страха. Да никому не нужна! Хоть голиком во двор выйди, никто не оглянется. Прошло мое время, ушли годы, все потеряно, — плакала девка, поверив, что без времени сделалась старухой.

В этот день она дважды виделась с Мишкой. Тот даже не оглянулся в ее сторону. Не узнал, или не захотел увидеть, кто знает, только Юльку взбесило равнодушие. В целой деревне, полной людей, она вдруг осталась совсем одна.

Ее поневоле потянуло к дорожницам:

— Да что ты сочиняешь? Какое презренье? Иль не видишь, уборка урожая идет. Кому теперь до кого? Не забивай голову чепухою. Забудь свое прошлое. Его давно забыли люди. Тебе и подавно помнить не стоит.

— Давай-ка лучше займись огородом. Картоху пора убирать. Глянь, какие дожди идут. Сгниет все в земле, и останешься в зиму без ничего. Что жрать станешь? Пора за дело браться, а не сопли распускать. Время поджимает. Не до слез теперь. Не смотри на людей. Некогда теперь обижаться на кого-то. Все работают дотемна, — упрекнула Ритка Юльку. И та в тот же день принялась за огород.

Баба сама копала и носила мешки. Возвращаясь с работы, шла на огород и ковырялась там до позднего вечера. Домой возвращалась, когда во дворе становилось совсем темно.

Тут уж не до девок и Мишки. Все руки в мозолях, спина болела, ноги подкашивались, но Юлька упрямо убирала картошку. Вот уже и половина огорода собрана, а силы уже на исходе. Но надо дальше убирать, — плетется по борозде.

Руки не держат ведро. Юлька спотыкается, падает лицом в борозду, встает со слезами. А тут вдруг пришли на помощь ей девчата-дорожницы. Без слов и просьб взялись убирать картошку. И через два дня весь урожай убрали. Следом справились со свеклой, морковкой, луком, перенесли в коридор капусту и, не ожидая благодарности, тихо ушли из дома. Юлька уже сама определила урожай, убрала в доме. Некогда было реветь, надо везде успеть самой. Отсортировать картошку, посолить капусту.

— Да куда тебе одной столько всего, завела бы какую-нибудь животину. И доход появился б, и в доме веселее. Все что-то кудахчет, домой зовет, ждет тебя, — советовали дорожницы. Так вот и взяла вначале десяток кур, потом пару поросят, там и корову привела в сарай, утеплив его и оштукатурив, как на работе.

— А что я с этим хозяйством делать буду, когда придется уезжать? — думала в растерянности. Она уже сдавала молоко и яйца. Ложилась спать в полночь. Совсем забыла о своих девчатах, с какими жила совсем недавно под одной крышей.

Не до них было. Юлька редко ходила в магазин. Старалась держаться незаметно. Но с нею нет-нет да и заговаривали бабы. Спрашивали, привыкла ли к деревне, с кем дружит, чем занимается вечерами. Отвечала как есть:

— Управляюсь по дому. А к ночи падаю с ног, как подкошенная. Времени не остается ни на минуту.

— Ты ж смотри, успей к Рождеству картоху перебрать, иначе вся срастется, потом не раздерешь, — советовали женщины.

— Хозяин ей нужен. Чтоб и подсказал вовремя и помог, — поглядывали на Юльку мужики. Та словно не слышала намеков.

А однажды, поздно вечером, в дом к Юльке постучали:

— Открой, не бойся. Это я, Панкратий, пришел к тебе посумерничать. Единой душой маешься. Вот и приплелся. Я не помешаю. Скажи, в чем нужда, подмогу.

Юлька как-то сразу поверила старому человеку. Накормила его. А потом вместе сели перебирать картошку.

— Чего это ко мне занесло? Иль дома дел нет, что по людям ходишь?

— Дел хватает. Как без них? Только нынче я не у дел. Невестка всем заправляет. Она хорошая хозяйка, ничего худого об ней не скажешь. Только и меня старого навовсе от делов откидывать нельзя. Помру от безделья. Не привык жить по-пански. А она одно твердит:

— Отдыхай, папаша!

— У меня от того отдыха кусок хлеба колом в горле становится. А она молодая, не понимает много. Вот и вздумал к тебе придтить. Авось, мои руки сгодятся.

Вместе они перебрали картошку, посолили ка-пусту. И все у них ладилось, словно много лет жили вместе.

Панкратий был не из любопытных. Не задавал лишние вопросы. Больше о себе, о своем прошлом рассказывал. Не докучал Юльке излишней болтовней. Случалось что-то дельное советовал. Подсказал, как капусту хранить до весны, как солить огурцы, чтоб хрустящими сохранились, как сделать хрен, чтоб он ко всякому блюду подошел.

Но самое главное навел порядок во дворе с дровами. Сложил их в поленницу, подмел двор, и сразу стало приятно и чисто. Хозяйская рука проявилась.

Вроде, незаметно почистил колодезь, вода в нем пошла чистая, звонкая. Там и забор выровнял, отремонтировал крыльцо, смазал петли на дверях. Все делал основательно, неторопливо, надолго.

— Дедунь, вы так делаете, будто я сто лет тут жить собираюсь. А мне, может, с месяц осталось. Увезут в город, и забуду все. Для кого стараемся? — смеялась Юлька.

— Человек предполагает, а Бог располагает Откуда знаешь, сколько проживешь в нашей деревне? Никто того не ведает. Вот, может, выйдешь замуж, родишь пару хлопчиков и забудешь свой город. Ну скажи, кто тебя там ждет? А тут семья держать будет, муж, дети.

— Опоздала я с семьей. Куда в мои годы выходить замуж, рожать? Кому я нужна? Вон какие девчата живут поодиночке. Им бы замуж!

— Никто свою судьбу конем не обскачет. Иная молодуха живет в вековухах. А другая и в серьезном возрасте мужика находит. Никто не угадает, что завтра ждет. Вон Степанида, какая пожилая, семейной стала. Нашелся ей человек. И живут друг дружке в радость. А рядом Динка мается. И собой пригожая, и образование при ней и все есть в доме, кроме хозяина. Никому не нужна девка. Сохнет, как цветок на клумбе. На нее не то пчела, навозная муха не садится. На гулянье придет, ее даже паршивый пастух обходит. Не то рядом встать, даже не остановится, бегом девку проскакивают.

— Может, не ее судьба? А вдруг появится какой-нибудь принц и возьмет замуж.

— Ой-ли, Юленька. Она уже сама в эти байки не верит. Все есть у ней, окромя девичьего счастья. А оно на дороге не валяется. Это счастье от самого Бога! Его заслужить и вымолить надобно.

— Только не мне!

— Отчего так-то кручинишься?

— Грехов много. Таких Бог не видит

— Никто того не ведает, кто мил Господу, а кто нет. Иная при красе и богатстве, гордостью болеет, царевича ждет. На простого мужика не глянет. А может, он лучше, а и царевичей на всех не хватит. Вот и останутся в вековухах наши Дуняшки да Марфушки. Под старость хватятся, ан не только царевичей, всех пастухов поразобра- ли. Вот и льют слезы, глупые, что в молодости слепыми жили. Да времечко уже не воротить. Ушло оно безвозвратно.

— Ты это к чему, Панкратий?

— А тебе советую не мечтать про звезды, надо на грешную землю смотреть, где обычные люди живут. Глядишь, оно все и наладится.

— Только не в моей жизни!

— Пошто так?

— Я из невезучих!

— Это ты кинь, голубка! Смотри вокруг чисто, да меньше реви. Всякую судьбу Господь знает и видит, и милостью не оставляет.

— Всех девок в город увезли, каждую при-строили. И только меня оставили, нигде не нужная, никому, разве не обидно?

— Ну да, больно так-то поджопники от судьбы получать. Но, видать, грехов немало утворила, что такое получаешь. Не бывает слезы без горя. Видать, немалая твоя вина в ней.

— Дедунь, я не грешней тех, кого в город увезли. Но их Бог увидел, а меня нет. Но почему? Чем я хуже их, скажи!

— Я их вовсе не знаю. Но помни, всякому воздается от Господа. Не сетуй, молчи.

Так до глубокой ночи говорили. Потом Юлька шла на работу, а Панкратий оставался дома за хозяина.

Лишь случайно, через месяц, узнала Юлька от деревенских, что выгнали деда из собственного дома. Умер его сын от чахотки. Остались трое детей. Баба посчитала, что нахлебников и так много. Так-то собрала дедовы вещички в узел, выставила за ворота. Куда деваться старому. Вспомнил о Юльке. В милицию жаловаться не пошел. К чему внуков срамить? Да и сколько то жизни осталось? На его счастье, Юлька не выгнала чужого старика, приняла как своего. И прижились быстро, ровно свои.

Они не спрашивали друг друга о родне. Он само проскальзывало в разговоре:

— А моя невестка все меня бурчалкой звала, вроде ругливей меня в свете нету, — посетовал Панкрат.

— Эх-х, мне б тебя раньше в отцы, — посетовала Юлька вздохнув.

— Я плохой отец. Сына не досмотрел. Помер он у меня от чахотки. Каб я вместо него помер, это куда правильней было бы. Но наверху видней, кто нужнее. Может, он там счастливее, чем здесь. И нет болезни и забот. А я вот маюсь, видно, тоже за грехи свои страдаю. Но уж недолго мне осталось. Ты потерпи, голубушка, я не заживусь. Чую, земля к себе тянет. А коли так, век мой недолог.

— Дедунь, живи подольше. Мне с тобой хорошо и спокойно. Никто лишний в дом не лезет. Живем спокойно, что еще нужно?

Сашка-бригадир все реже заглядывал в дом, к Юле. Когда появился Панкратий, заглядывал раз в неделю, узнавал, нужна ли Юльке помощь. Та отвечала молчаливым взглядом. Ей хотелось в город, надоела деревня с ее серыми, однообразными буднями. Но помочь он ей не мог. Кто-то сверху указал придерживать Юльку, и та жила в деревне помимо воли.

Даже милиция, увидев Панкратия и поговорив со стариком, перестала навещать Юльку, словно навсегда забыв о ней.

Лишь врачи приходили. Сделают уколы, дадут таблеток и, поговорив недолго, уходят. Всем было некогда и не до нее.

Юлька жила отшельницей. Иногда, очень редко, ее навещали дорожницы.

В основном они приходили на Рождество, на  Калядки, а еще на Пасху. Баба научилась у них печь пироги и куличи, делать творожную Пасху, крашенки и всегда радовалась, когда бабы ее хвалили.

— Вот на этот раз у тебя куличи удались. Да и пироги получились отменные. А какие вкусные, во рту тают сами.

— Юлька, да ты кондитер! Глянь, как здорово получается! — хвалили девки. Юлька цвела от ра-дости. И вдруг вернулась на следующий день, а в доме пусто. Никого. Панкратий словно испарился.

Баба искала его повсюду. Но ни в спальне, ни в подвале, ни в сарае не было старика. Он словно приснился и исчез.

— Дед! Дедунька! — охрипла Юлька от крика и решила навестить его дом. Там ее встретила невестка и сказала, пожав плечами:

— Давно не приходил. Не знаю, где он? Ищите дома, может, в колодезь упал.

Юлька кинулась домой бегом, вызвала милицию. Нет, в колодезь не упал. Попал в больницу и сразу с приступом сердца. Когда проверили, оказалась стенокардия.

Юлька приволокла ворох таблеток. Сидела возле деда до глубокой ночи. А утром шла на работу, шатаясь.

Старика выписали через три недели. Когда врач спросила, кем она доводится, не поверила, подумала, что дочь. Но из своей семьи никто не навестил деда.

— Вот так оно, Юленька! Нет у нас родни. Ни у тебя, ни у меня. Чужой бедой в свете живем. Никому не нужные.

— Дед, неправда! Пусть я говно, но я люблю тебя как своего родного! Живи подольше и, пожалуйста, не болей больше. Я не вынесу, если с тобой что-то случится.

В этот день к Юльке пришли все дорожницы, впервые за всю жизнь отмечали день рождения старика. Он цвел маковым цветом. Человек радовался как ребенок, ведь ради него собралось столько гостей. А тут еще и Сашка нагрянул со всей семьей. На несколько минут заскочил Иван Антонович. А старик украдкой смотрел в окно, может, придут внуки, может, вспомнят. Ведь вон сколько гостей собралось в доме. Чужие, а помнят, поздравляют. Вон сколько подарков принесли ему, чужому. А эти свои! Неужели забыли совсем? Трясутся руки человека, и предательски болит сердце.

— Деда! Что с тобой? — заметила Юлька по-бледневшее лицо, уложила старика в постель, вызвала неотложку.

Через час приступ был снят.

Дед спокойно спал на диване, и Юлька решила сбегать на работу, совсем ненадолго, на, часок. Ведь дел немного.

Когда вернулась с фермы, не поверила глазам. Дед лежал на полу, раскинув руки. Остекленевшие глаза были открыты. Старик не дышал. Он слишком долго ждал внуков. Они вовсе забыли про день рождения деда и играли во дворе в футбол.

— Ваш дед умер! — сказал врач, приоткрыв дверцу неотложки.

— Дед? Так он совсем старый был. Мы думали, что его давно нет на свете. Смотри, как долго он протянул. Отец на сколько меньше прожил, — побежали на огород за мячом.

— В доме есть кто-нибудь из старших? — спросили врачи.

— Мамка. Но она на работе.

— Передайте ей, что дед умер.

— Ей некогда. Она всегда занята.

Невестка так и не появилась в морге. Вместо неепришла Юлька, принесла белье и одежду старику, купила гроб, заказала могилу, оградку и крест.

— Чего ты ревешь, ведь он совсем чужой тебе человек, — успокаивали дорожницы.

— Эх, бабы! Жаль, что жизнь короткая, что он не мой отец иль дед, какою бы я была счастливой, — выдохнула тяжелый ком женщина.

Она вернулась после похорон совсем разбитой, усталой, измученной.

— Юлька! Ты посмотри на себя, что с тобой, — удивились бабы. И добавили:

— Ты постарела лет на тридцать.

— Я потеряла единственного друга и теперь знаю, что такое потеря. Как мне тяжело сейчас. Лучше бы я ушла, а он бы жил! Мне так будет не хватать его, моего самого лучшего дедуни.

— Успокойся, Юля! Ты, как старая девочка так и не сумевшая справиться с бедой. Но ты пережила большее и держи себя в руках. Иначе сама скоро уйдешь за дедом.

— Возможно, это было бы лучше, — ответила сухо, серьезно. Девчата поневоле переглянулись.

— Юль, давай доведу до дома, — услышала девка и увидела парня, какого никогда не встречала в деревне.

— Ты кто? Откуда знаешь меня?

— Я Костя! К бабке приехал на каникулы из города. Они с покойным дружили. Вот и хочу помочь тебе. Думаю, не помешаю.

Дорожницы быстро отошли в сторону, Костя взял Юльку за локоть, уверенно повел по улице к дому.

Человек как-то быстро сориентировался. Убрал со стола посуду, что-то мыл, выносил ведра. Накормил скотину, оравшую на весь сарай. Потом подсел к Юльке: 

— Хочешь чаю?

— Ничего не хочется. Я так устала жить.

— Это уже депрессия. Из нее немедля надо выходить. Иначе финал будет тяжелым. Ты сиди, я все сделаю сам. Я не помешаю тебе. Главное, отвлекись от прошлого. В нем мало света, но всегда есть луч надежды, только надо набраться сил и дойти до него. А главное, сохрани этот лучик в себе. С ним ты выживешь. Ведь ты очень сильная и красивая, как роза, выросшая в чужом саду, где мало тепла и любви. А тебя есть за что любить. Но об этом потом. Мы не будем спешить, у нас много времени и мы с тобой молоды…

— Костя, о чем говоришь? Вон дорожницы приходили на похороны. Знаешь, сказали, что я лет на тридцать постарела. И мне теперь одна дорога следом за дедом. Этим-то к чему врать?

— Юля! Все зависит от настроения. А ну, умойся, приведи себя в порядок, причешись и сними траур. Он всегда старит человека. Увидишь, как ты изменишься. Нельзя зацикливаться на горе. Его нужно переносить достойно. Не верю, чтобы Панкратий одобрил твое сегодняшнее состояние. Он мудрым был. И говорил, что живое для жизни рождается. Нельзя распускаться, девочка! Ты покуда еще ребенок!

— Костя! Если б знал, кто я, ты близко не подошел бы ко мне. Ведь я не зря в этой деревне мучаюсь и мне запрещено появляться в городе! Это не шутка! Я страдаю от этого заточения, но выехать никуда не могу!

— Юля! Расскажи о себе все, что можешь. Сама расскажи.

— Зачем? — удивилась девка.

— Я хочу знать правду.

— Тебе она ни к чему. Мы случайно встретились и так же расстанемся.

— А если я не захочу уйти?

— Не только уйдешь, а убежишь, как от прокаженной, — усмехнулась Юлька.

— Ты плохо знаешь меня. Я никогда не бегу от информации, какою бы она ни была. Даю слово, если мы и расстанемся, то только не врагами.

— Плесни еще чаю, но покрепче! — попросила Юлька и заговорила тихим, глухим голосом. Она рассказала Косте все: о детстве и юности, друзьях и подругах, об отце.

— А где твоя мать? Куда делась?

— Я не знаю правду. О ней никогда не говорил отец. Видно было, что надо умолчать, чего стыдиться. Он даже пьяным не проговаривался. А значит, молчание было не случайным. Но и другое, не зря меня воспитывал он, а не она. Все говорили, что она умерла. Но он никогда не поминал, не ходил на могилу. И не называл ее имя. Я не запомнила ее мертвой. Не было гроба, поминок, похорон. Мне кажется, он заживо ее похоронил. Мне было слишком мало лет, и я почти ничего не помню. С ним было горько. Но с нею не легче, раз сумела оставить. Если она и впрямь умерла, пусть простит мою злую память. Но после нее у меня никого не осталось. Я одна в этом свете, как чужая беда, подброшенная на чужой порог.

— Юлька! А ты способна изменить свою жизнь?

— В каком смысле?

— Все поменять и стать иной?

— Не знаю! Не пробовала. А что ты хочешь; предложить? Ведь я не ребенок!

— Юлька, люди меняются даже в зрелом воз-расте. Ты же совсем молодая.

— Костя! Я столько пережила и перенесла, что мне кажется, будто прожила тысячу лет. Поверишь, жить не хочется. Я все видела и испытала. Я не хочу никаких перемен. Мне горько, что живу впустую, помимо воли. А уйти из жизни самой не хватает смелости. Хотя мысль о том возникала не раз. Я была бы рада уйти насовсем, но без чужой помощи. А такого случая нет. Мне надоело тянуть резину безысходности и быть рабой непонятной ситуации, в какую невольно загнала жизнь.

— Я не пойму одного!

— Чего именно? — удивилась Юлька.

— Почему хнычешь? Что жалуешься на судьбу и поливаешь слезами? Что ты потеряла? Отца? К сожалению, все родители когда-то уходят. Мать? Но ты и не помнишь ее. Детство? Оно теперь у многих сродни твоему! Юность? Она покуда в твоих руках, как и жизнь. Саму себя оплакивать прежде времени дело неблагодарное. Ты в этой жизни потеряла единственного друга. Стань достойной его памяти и постарайся жить как он, уповая на судьбу. Поверь, она сама тебя найдет, даже когда перестанешь ждать…

— Костик! Ты очень добрый человек, совсем, как дед. Но и я уже не девочка. Мне очень хочется жизни, какую я люблю и никогда не смогу получить. Я это чувствую и умру в этой деревне забытой, ненужной никому. Мою могилу будут пинать ногами и говорить вслед грязные слова. Может, даже заслуженно, и все же обидно. Хочется лежать среди своих, чтоб все понимали и жалели. Ведь в жизни так и не увидела хорошего. Меня никто не любил. А я только деда. Но и его не стало. Одной на свете и горько, и тошно. Впрочем, к чему это тебе говорю? Каждый в своей судьбе пережил свою трагедию.

— Ты говори, Юлька. Тебе надо выговориться. Как сама с собой поспорь. Это нужно. Я лишь случайный слушатель.

— И ты не будешь смеяться надо мной?

— Ни за что! Даю слово.

— И ты не полезешь ко мне как к бабе?

— Даже не подумаю!

— А почему? — удивилась Юлька искренне.

— Ты не в моем вкусе. Я люблю энергичных, живых женщин, искристых и веселых. Размазня не для меня. Слабых не уважаю. На них нельзя положиться, нельзя им доверять. Слабый всегда бескрылый. Я таких не признаю.

— А ты неправ.

— В чем?

— Ты попал под такое настроение, под плохую ситуацию. Но я переломаю ее и себя.

Костя ушел под утро, поцеловав крепко спящую Юльку в щеку. Она не услышала и не проснулась. Только утром с трудом вспомнила, что у нее кто-то был в гостях.

Может, она и вспомнила бы о Косте, о ночном разговоре с ним, но на ферму прибежала Ритка. Вся растрепанная, бледная, что-то несвязное несет. А что — не понять. С трудом поняла, что бабке плохо и Ритке надо срочно вернуться домой.

Юлька отпустила ее без лишних вопросов, осталась одна, без помощницы. К обеду изрядно вымоталась от жары и пара. Занемели руки и ноги, она решила передохнуть, и в это время на ферму пришел Костя. Юлька узнала и обрадовалась его приходу. Парень много не говорил, заменил Юльку, надев брезентовый фартук, сапоги, стал размешивать комбикорм, приказав девчонке отдыхать. Та через час решила заменить парня. Так до вечера они спокойно отстояли смену и вечером вместе пришли домой. Девка, растопила печь, взялась готовить ужин, Костяк помогал не спрашивая. Он управлялся, как хороший хозяин. Юлька даже позавидовала расторопности человека. А тот успел пожарить картошку, рыбу, сделал салат из помидоров, нарезал хлеб.

— Ты не устал со мной возиться?

— Если б так, не пришел бы.

— А зачем пришел?

— Тянет к тебе. Мне интересно и тепло с тобой. Такое бывает редко. А что, я надоел тебе? Ты только скажи.

— Хочу знать, ты такой как все или только прикидываешься? — усмехнулась Юлька.

— Я сам по себе! Такой как есть. Другим уже не буду.

— Это классно! Знать все и не воспользоваться! Такое и впрямь впервые!

— Всему свое время. Я хочу не завоевывать тебя. Жду, когда сама меня захочешь и попросишь о том.

— Ну, это что-то новое. Такого не дождешься никогда. Забываешь, кто я есть, — усмехнулась Юлька.

— Да! Но прошло время. Оно меняет всех…

— У тебя были подруги?

— Конечно!

— Я имею в виду близкие отношения с ними?

Костя покраснел. Но ответил честно:

— Не часто, но случалось. Хотя на наших отношениях это не отразилось.

— А почему ты не женат?

— Мне надо закончить свой политехнический, стать на ноги и главное найти ту единственную, какую смогу назвать женой. На это потребуется время.

— И много?

— Не меньше трех лет.

— О как долго. А самому сколько будет?

— Совсем немного до тридцати, самый зрелый возраст. Или это много?

— Для кого как.

— Можно сократить, если в том возникнет необходимость. Но пока ее не вижу.

— Костя! А ты кого-нибудь любил?

— О! Это вопрос по теме. Сказать честно, я по натуре человек увлекающийся. Вот таких в жизни было много. Быстро загорался, еще быстрее остывал. Вот у меня была первая любовь. Мы с нею за одной партой пять лет сидели. Потом я понял, что не по мне человек и пересел к другой. С тою год. Больше не выдержал. Потом с третьей. Тоже год. И так до десятого класса, пока не влюбился в учительницу-практикант- ку. Хорошая девочка, мы и теперь с нею дружим, конечно, без секса, ну как обычные друзья. Она для меня кореш. Иначе назвать не могу.

— Ну, а сексуальные с кем были?

— Юля, зачем тебе такие подробности? Ну, не святой же я. С кем-то бес попутал. Разве такого не бывает. Но ни одну не добивался силой. Только по обоюдному желанию. На меня и теперь никто не обижается. Я никого не опозорил и не ославил по городу.

— Таких мало! — вздохнула Юлька.

— Считаю недостойным рассказывать вслух о победе над женщиной. Да и победа ли это? Когда соединяются двое, это их радость. И разносить ее по всему свету просто грязно и недостойно звания мужика. Пусть светлая память о тех минутах живет меж ними светлой сказкой, чистой тайной, в какой никто не вымоет грязные руки.

— Любовь, она, как солнце. Его надо любить какое есть, вместе с пятнами-веснушками, и радоваться, что живет в сердце.

— А если не живет, если нет ее, если все потеряно, сожжено и порвано?

— Надо искать замену. Без нее немыслима жизнь. Без любви человек умирает.

— Не сдохла, как видишь. Живу себе во зло! — не согласилась Юлька дерзко.

— Вся к живет как может!

— Ты хороший и добрый человек. Но не для меня! Не моя ты сказка. А потому давай не будем пудрить друг другу мозги. Я не признаю платоническую любовь. Считаю ее болезнью психопатов. Мы слишком разные. Ты живешь по программе, а я сердцем. Что подскажет, я так и поступаю. Ты не зажигаешь. Хотя хороший друг. Расставаться с тобою обидно, но и тянуть время нет смысла. Пойми меня верно. У тебя слишком все продумано. Я так не могу. Мне нужен ветер и крылья. Да такие, чтобы в бурю удержали.

— Не спеши, Юля! Порвать никогда не поздно. Закрыл двери и все. Больше не увидимся, — привстал Костя, словно собираясь уйти.

— У тебя сотовый телефон имеется?

— Конечно!

— Дай номер. Может, понадобится, позвоню тебе, когда настроение выровняется.

— Тогда чуть позднее приди, мне помыться надо. Не обижайся, с этой работой себя человеком считать перестанешь.

— А ты мойся. Я не помешаю.

— Смеешься? Как так можно?

— Я даже спину потру. И поверь, ничем не! обижу.

Юлька впервые в жизни мылась в присутствии парня. Он листал журнал и даже не оглядывался на девку.

— Импотент! Или слишком много обо мне наслышан. Сидит, как свечка в стакане, и не пошевелится. Вот это выдержка, — удивлялась девка и решила растормошить Костю, накинула на себя вафельное полотенце, села в кресло напротив:

— Юлька! Но не до такой же степени. Я все же живой человек и предел всему имею. Не надо меня так дразнить. Оденься. Хоть халат накинь. Не сиди так нахально. Я все-таки мужчина, считайся с этим.

— Ты, мужчина? Да чем такое докажешь?

Костя мигом повалил ее на диван. Полотенце живо вылетело из-под Юльки.

— Нет! Ты еще не готова и не хочешь меня. А я хочу, чтоб ты закипела от страсти.

— Сначала двери закрою. А потом докажу тебе! — вылетела в коридор и прямо налетела на Ивана Антоновича:

— Прикинься хоть чем-нибудь. Чего по дому русалкой бегаешь?

— Я мылась!

— А чего дверь не закрыла? Короче, слышь, завтра тебе выходной, отсыпайся хоть до вечера, русалка голожопая! — выскочил во двор, ругая на все лады бабью беспечность. Костя хохотал от души.

— Ну чего хихикаешь надо мной! Вот такой прикол получился. Хотела тебя промять, а налетела на старика. Все желание испортил, старый козел, — ругалась Юлька, а Костя, обняв девчонку, зацеловал ее всю. Та и не ожидала. Он целовал смеющийся рот, скрипящее, розовое тело.

— Костя! А вдруг я еще не вылечилась? У тебя есть защита?

— Конечно, — усмехнулся парень и в секунду овладел Юлькой. Та, соскучившись по мужчине, лежала послушно. Ей не хотелось дышать и шевелиться. Она обняла человека, словно желая слиться с ним воедино. Вот уже и ночь во дворе настала. В окнах погас свет. А эти двое словно забыли о времени. То смеются, то стонут. Юлька обцеловала всю шею и грудь человека.

Лишь под утро, о чем-то вспомнив, попили чай.

— Так как тебя Антонович назвал?

— Голожопой русалкой, — поджала губы обидчиво.

— Теперь ты ему с неделю сниться будешь. Такое счастье обламывается мужикам нечасто. А главное, перестанет себя стариком чувствовать и научится стучаться в двери, старый пердун.

— Костя! А ты завтра придешь ко мне?

— Я не собираюсь уходить.

— А как же твоя программа?

— Мы немного изменим ее.

— А как? — села на колени, обняв парня за шею, припала к плечу послушной девчонкой и тихо слушала каждое слово человека.

Костя говорил тихо. Он впервые рассказывал о себе девчонке, какую почти не знал.

— Живу в городе вместе со старой бабкой. Она вырастила и подняла на ноги. Выучила; И хотя сама абсолютно неграмотная, меня выучила, заставила закончить институт. Хотя это было очень нелегко. В семье кроме меня еще пятеро ребят. Все разные. Никто ее не послушался. Даже школу не закончили. Бросили, не дойдя до семилетки. Все работать пошли. Кто куда, где можно было получить хоть копейку. Слесарями, мойщиками, только один водителем стал. Короче, дальше чернорабочих не продвинулись. Может, еще в том дело, что родители пили беспробудно. Дети им приносили на выпивку, а оставшиеся пропивали сами. А потом дома были базар и разборки. Это так угнетало. Каждый подсчитывал, сколько принес и сколько пропито. Упреки сыпались на все головы. Перепадало и мне, я был младшим и защититься не мог. За меня вступалась бабка. Она разгоняла всех. А меня прятала на печку, там не достать и не увидеть. Я единственный помогал ей всюду. Потом братья постепенно растворились. Один застрял в армейке. Там выучился, стал майором. Второго взяли в милицию. Третий на флоте работает. Даже доволен. Редко приезжает в отпуск и говорит, что в Смоленск никогда не переедет. Называет его глухой деревней, провинцией. А ему нужны портовые города с их весельем и шумом. Я даже не знаю, имеют ли они семьи, детей. Они крайне редко пишут о себе. Видно, не считают нужным сообщать. Да и зачем, кому?

— Ну, хотя бы родителям!

— Их давно нет. Оба умерли от пьянки. Отравились какою-то «Роялью», техническая гадость, но ее пили как спиртное. Спасти не удалось. Оба в одну ночь ушли. Перебрали дозу, так и не очухались. Хотя умерли в здравом уме и доброй памяти. Все меня уговаривали не пить и держаться подальше от спиртного. Кроме меня их никто не слышал. Все были в разъездах и на похороны не приехали. У каждого сыскались дела важнее, и я вдвоем с бабкой похоронил обоих. Братья, узнав, не огорчились. Помянули коротко и тут же забыли. Никто надолго не задержался. И только я не смог оставить бабулю одну.

— Она жива?

— Слава Богу! И хотя в последнее время часто болеет, ходит на своих ногах. Дома сама управляется. Это она меня всему научила. Я ей за это очень благодарен.

— Сколько же ей лет?

— Скоро девять десятков. А с виду и не по-думаешь, хотя горя перенесла море. Никогда не хнычет и не жалуется.

— А где ее дед?

— О, этот давно от нас ушел к другой женщине и живет там почти два десятка лет. Бабка о нем забыла.

— А ты видишься с ним?

— Зачем? Он чужой человек. Я забыл, как он выглядит. Да и кому нужен бездомный пес. Другого звания ему нету.

— А старшие братья вам помогали?

— Очень редко. А и помощью эти гроши назвать смешно. Помню, наш матрос однажды расщедрился, и когда я поступил в институт, прислал много денег. Мне на все хватило. Но это был единственный случай. Больше никто не отважился. А может, свои заботы заели, понимаешь как в жизни бывает? Зато и я кроме Вовки-матроса никому не должен.

— А на что живете?

— Бабуля получает пенсию. А еще от хозяйства доход. Корова да куры, сама знаешь, излишки, конечно, продаем. Там и зелень с огорода на базар выносим, без копейки не сидим, жаловаться грех. В прошлом году даже дом отремонтировали, привели в полный порядок, газ подвели, воду, туалет поставили, так что теперь все как у людей.

— А тебе еще долго учиться?

— Почти год. Это совсем немного.

— А какой у вас дом?

— Как у всех. Три комнаты, кухня и столовая. Ну, конечно, подвал, кладовка, сарай, все имеется. Без того нельзя.

— А ты где-нибудь работаешь?

— Хочу подработку взять в вечернее время. Пока семьи нет, время остается, надо скопить на компьютер. Тогда вообще классно будет. Мы с бабкой уже собираем на него.

— Тяжко тебе живется, — вздохнула Юлька.

— Да ничего! Другим куда как хуже и не жалуются. Смотря как к жизни относиться. Да, я не богач, но и не нищий.

— Понятно, почему семью решил завести не раньше трех лет, — поморщилась Юля.

— А куда теперь приведу, в нищий рай?

— Зато это твое! И тебя оттуда никто не выкинет.

— Тебя тоже!

— Мне в любое время могут поджопника дать и велеть выметаться вон.

— А в городе, где живешь?

— Раньше с подругой жили. Но теперь у нее обстоятельства изменились. Ее в содержанки взяли. А значит, сама себе не принадлежит. И мне, понятное дело, путь туда заказан. Надо какой-то угол искать, снимать комнату или квартиру, чтоб где-то приткнуться. Иного выхода нет. На улице не проживешь, менты сгребут. А возвращаться на панель не хочется. Но где найти работу, чтоб дали жилье?

— Надо поискать с общагой. Вон, как твоих девок расселили, все устроены.

Юлька сразу отодвинулась от Кости. Интерес к разговору пропал. Она мечтала, что парень предложит ей место в своем доме. Но тот и не подумал, и девке стало досадно.

— Слушай, Костя, я думала, ты возьмешь меня к себе. Я бы не обременила никого. Помогала бы по хозяйству, еще и приплачивала сколько-нибудь, — не выдержала девка. Костя рассмеялся:

— Ну, это нереально. Моя бабуля человечек особый. Ни с кем не ладит. Не дружит ни с кем из соседей. Единственного меня признает. Потому что за годы привыкли и стерпелись. Другие с нею больше трех дней не уживаются. Зачем же мне в собственном доме нужна война? Причем жестокая, постоянная. Бабка человек очень строгих правил. Узнает о твоем прошлом, на порог не пустит, поедом начнет грызть, и я ничем не смогу помочь. Это ее дом, она там хозяйка. Никого не потерпит и не примет. Это точно. И хотя лет немало, везде старается обойтись сама, помощи ни у кого не попросит. Так что жить с нею в одном доме нереально. Я как-то пытался привести на квартиру однокурсника. Он — парень, на второй день сбежал и сказал, что баба-Яга против моей старушки сущий ангел. И с тех пор наш дом обходит за три километра. Я тебя такого испытания не посоветую. Хотя сам от нее в восторге. Но это моя бабка. Она мне и папка, и мамка, и вся родня — в одной обойме. Для меня лучше ее на свете нет. Но я сказал сущую правду. Отбрось иллюзии, я ничем не смогу тебе помочь.

— Костик! Но ведь когда-то у тебя будет своя семья. И жену поневоле придется приводить домой.

— Я скорее соглашусь снять квартиру, комнату, но только не вести жену к бабке. Это значит, что она на первый же день убежит от меня.

— А ты уже пытался?

— Ко мне однажды зашла однокурсница. Лекцию переписать. Ну что тут такого? Зато с тех пор мы не здороваемся. Она любую выгонит, испозорит и унизит. Найти с нею общий язык нереально.

— Как же ты с ней уживаешься?

— Потому, все считают, что у меня терпенье слоновье. И я с ними согласен. Я в себе выработал иммунитет, какой гасит раздражение против старух. Я не реагирую на них.

— А как же ты занимаешься?

— На это время бабка немеет, как рыба. К науке, к занятиям у нее святое отношение. Тут нельзя говорить лишнее.

— Значит, умеет управлять собой?

— Юлька! Ты просто не знаешь мою бабку. Черт в юбке против нее грудное дитя.

— Вот это да! — изумилась девка. И добавила:

— Чем иметь такую родню, лучше никого не надо.

— А ничего! Живем мы с нею много лет. Привыкли друг к другу и не жалуемся.

— Ну что ты ей скажешь, когда вернешься домой? Ведь она спросит, где ты был?

— Спросит и скажет как всегда:

— Сходи в баню! Каждая баба инфекция.

— На том все закончится. Второго вопроса не жди. Больше ее ничего интересует.

— А пытался говорить с нею о семье?

— Да Боже упаси! Мне еще жить не надоело.

— Бедный Костя! Да тебе хуже, чем мне живется. Как же ты убегаешь ко мне, как она тебя отпускает?

— Бабка не знает, куда ухожу. Да и зачем ей такие подробности. Пусть живет спокойно.

— А если узнает?

— Что-нибудь придумаю.

— Костя, ты, видно, очень послушный?

— Не всегда и не со всеми. Ты и бабка исключение из правил. А по натуре я циничный и грубый человек, далеко не тот, каким тебе по-казался.

— А мне кажется, что ты очень ласковый и покладистый человек.

— Смотря в какой ситуации и с кем!

Костя глянул на часы и спешно засобирался.

Даже рубашку надел наизнанку, над чем сам посмеялся:

— Куда ты так торопишься? — удивилась Юлька.

— Бабке надо помочь со скотиной управиться. У нас четко определены обязанности, и я не могу ее подводить, — торопливо одевался парень, наспех поцеловав Юльку.

— Ты сегодня вечером придешь?

— Постараюсь. Думаю, что да! — поспешно выскочил в двери. Шло время. Юлька приготовила ужин на двоих, убрала в доме, терпеливо ждала Костю. Но тот не шел и не звонил.

Девка металась по дому, ругала себя, что не записала номер его телефона и злилась на парня:

— Небось, оттягивается «козел» с другою и тоже вешает ей лапшу на несговорчивую бабку. Так я и поверила, что старая кудель командует им.

Когда девка уже ложилась спать, раздался телефонный звонок:

— Юленька, это я! Не обижайся, прийти не могу, бабка серьезно заболела. Возле нее куча врачей. Настаивают на больнице, но она ни в какую. Лежит под капельницей. Подозревают инсульт. В ее возрасте это опасно. Пришел, а она встать не может. Я вызвал неотложку. Врачи сказали, еще бы час и вызывать было бы не к кому. Вот и свиданье чуть похоронами не закончилось.

— Но все обошлось, успокойся. Выздоровеет твоя бабуля. Старые люди крепкие.

— Дай Бог, чтоб беда минула. Как только ей полегчает, я обязательно приду. Не серчай, но теперь прийти не могу, — торопливо выключил трубку.

Едва коснулась головой подушки, услышала стук в двери:

— Юлька, выручай, Ритка вконец сдала. Температура под сорок, баба сознание теряет. Придется завтра одной вкалывать, не будет напарницы. Ты уж крепись. Хотел кого-нибудь из баб к тебе послать, но все заняты. Постарайся сама справиться, — говорил Сашка.

— Врачей вызвал?

— Конечно, Ритку в больницу увозят.

— А ребенок?

— С нею! Куда же его такого кроху?

…Юлька идет на работу, едва различая в темноте дорогу. Ей хочется спать. Но куда там…

В кормозапарнике сыро и душно. Но двери открывать нельзя. Юлька протиснулась, ввалилась на ферму и словно обрела второе дыхание. Некогда расслабляться. И снова сыпет в кипяток комбикорм, затягивает на лестницу мешки. Они кажутся непомерно тяжелыми, сырыми.

— Давай помогу, — кричит грузчик.

— Да ты мешок распори. Подай нож. — Но нож не удержала, упустила в запарный чан.

— Вот непруха! — сетует Юлька.

Кто-то сбоку подал ножницы.

Иван Антонович выручил как всегда.

Как достояла смену, и не помнит. Домой шла, шатаясь, уже по сумеркам. А возле ворот чья-то фигура маячит.

— Юлька! Ты, что ли? Завтра меня к тебе в подручные. Вдвоем будем вкалывать. Так Иван велел, — слышится голос из темноты.

— В шесть утра чтоб на месте был, — ответила сипло и ввалилась в калитку. Хотела закрыть, но следом вошел человек.

— Тебя куда черти несут? — оттолкнула мужика.

— К тебе!

— Зачем? Кто звал?

— А че одним можно, а мне нет? Я что, рыжий?

— Отваливай, козел, отморозок недоношенный!

— Тогда сама ищи себе помощника, я не приду. Ишь, цыпа выискалась! Видали мы таких.

Юлька пошла к Сашке, того не оказалось дома, и она побрела к Ивану Антоновичу.

— Что? Это я приказал! — сорвался из дома без шапки и вскоре вернулся с гундосым человеком.

— Завтра выйдешь на работу с нею и никаких притязаний. Слышь, иначе яйцы в запарнике сварю. Прямо вкрутую. Ишь, кабан холощеный, тож в мужики полез, собачья кила! Попробуй не выйди! Завтра из хозяйства вылетишь, черт сопливый!

Сколько дней прошло, все сбились со счета. Ритке никак не становилось лучше. Как говорили деревенские бабы, она таяла на глазах. Ее жалела вся деревня. Еще бы! Малое дитя на руках, а у бабы заражение крови.

Юлька лишь один раз пришла навестить напарницу и та попросила:

— Возьми себе мою малышку, если со мной что-то случится. Тебе это доброе Богом зачтется на небесах. Люби ее, как свою. Я за вас обоих молиться буду. Чую, мало проживу. Не обижай дочку. Она радостью твоей станет.

— Дочку? А что я с нею делать буду? — оторопела Юлька от неожиданности. Она понятия не имела, как растить дитя, да еще чужое.

— А может, все еще обойдется, может, встанет Ритка, выходится, вылечится. Ведь она хотела ребенка, Господь дал. Не может же он отнять мамку у такой крохи! — думала баба.

— А вдруг не встанет? Вдруг умрет? А эта последняя воля покойной, как откажу? Ведь с Риткой дружила больше всех. Взять грех на душу и отказать, это не по-людски. Как, если у самой детей не будет. Тогда как жить на свете? А и деревня осудит. Все узнают и не простят, что лучшей подруге отказала, отдала ребенка в приют. Ведь у Ритки никого нет.

Юлька даже о Косте забыла. Решила посоветоваться с Иваном Антоновичем.

— Коли помрет, бери без раздумий, где надо, поможем, поддержим, но от ребенка не отрекайся. Он тебе в дар с Неба, береги пуще себя. Выйдешь замуж иль нет, этот дитенок не помеха. На счастье, радостью твоей вырастет. Не отказывайся, коль просила. Баба свою кончину загодя чует.

Юлька поневоле стала готовиться к приходу нового человечка. Вымыла, выскребла весь дом, не веря своим предположениям. А тут, как на грех, Костя словно пропал. О нем девка вовсе забыла.

Да и какой там Костя, если в доме ожидается малыш. Юлька не имела представленья, что с ним делать? Как купать, пеленать, кормить, как убаюкивать малыша. За советом пришлось идти к соседке — бабке Акулине. Она славилась по всей деревне как отменная знахарка-травница. Ее в деревне знали и стар, и мал. Уж кого только ни лечила эта бабка. Все уважительно здоровались с нею, часто навещали по своим проблемам. Она знала, как лечить от болезней стариков и детей. Случалось, врачи отказывались помочь человеку, не хватало знаний. Бабка Акуля бралась и ставила на ноги, и жил этот человек много лет, каждый год благодаря старую.

Та никому не навязывалась в лекари, ждала, когда сами обратятся к ней за помощью. Может, потому в деревне не было ни одного дома и семьи, кто не знал бы Акулину. Она тоже знала и помнила каждого.

Жила она по соседству с Юлькой. И хотя с тою не общалась, не было ни нужды, ни повода, о своей соседке слышала немало всякого от языкатого деревенского люда.

Впрочем, к слухам всегда относилась скептически и не верила слепо в каждое слово.

Юльку Акулина приняла как старую знакомую.

— Проходи, соседка, чего на пороге стоишь? Какая беда привела, сказывай!

— Дитенка хочу взять, Акулина. Чужого.

Глава 7. РЕШЕНИЕ

— Чей же он, коль тебе отдают его?

— Риткин, моей подруги. Может, слышали, у дорожниц в бригаде работала. Да вот заболела. Заражение крови получилось. Врачи сколько бьются, ничего у них не получается. А дите малое. Без мамки никак не прожить. В приют отдавать неохота, да и Ритка просила, если что приключится с нею, забрать ребенка и растить как своего. Правду сказать, я с детьми никогда дел не имела. Даже на руках не держала подолгу. А чтобы растить, ухаживать, вообще без понятия. Вот и пришла за советом, что делать мне? Отказать нельзя, взять страшно. Что мне делать, как быть, подскажите! — взмолилась баба.

— Чего зашлась? Ить невольно никто не навязывает. Это ребенок. Хошь возьми, а нет — откажись. Того дитенка любая семья возьмет с радостью и взрастят как свою кровинку, родную и любимую.

— А может, Ритка сама выздоровеет?

— Баба свой исход лучше знает. Наперед врачей. Что зря ее уговаривать? Она не дитя, знает, в чьи руки отдает.

— Бабуль, а я с детьми вовсе неумеха. Не доводилось нянчить.

— Жизнь припечет, всему научишься! Дело это привычное, простое и бабье. Надо будет, подскажу, покажу, помогу. Своих внуков вон сколько повырастила, хочь и старая. Пятеро по избе скачут, да своих детей двое. Никого по врачам не носила.

— Может, и моего доглядите, пока на работе буду. Ну с кем оставлю малыша? Ни приведись, что с ним случится. Ведь маленькая покуда, соображенья вовсе нет.

— Ты уж сразу все просишь! — усмехнулась Акулина.

— Я доплачивать буду. Сколько скажете.

— Ох, и глупая ты покуда. Да разве в деньгах дело. Я, слава Богу, милостыню не прошу. Своим трудом живу, и покуда хватает всего. А дитенка догляжу. Не переживай. И научу, и покажу все что надо. Наука эта нехитрая. Главное, сердце к малышу иметь, любить его. А дальше все само собой образуется.

— Страшно мне, бабуля! — призналась Юля уходя.

— А ты не пужайся. Не взамуж выходишь. Всего-то душу новую к себе берешь. Свет в доме появится, как лучинка загорится. Я тебя без помощи не оставлю. Не бойся.

Через неделю Ритка умерла. Она всю ночь снилась Юльке. Все говорила с нею как живая, даже не верилось, что в ту ночь ее не станет.

Даже когда хоронили женщину, Юле не верилось, что та уходит насовсем и больше никогда не сядет рядом, не обнимет.

— А у меня, девки, другая мечта в жизни. Заиметь ребенка, своего, родного, чтоб после меня жизнь продолжил. И был бы счастлив. Зачем замужество? Это бесконечная морока, разборки, ссоры. А с дитем одна любовь.

Юлька тогда не все понимала в словах подруги. Та была немногим старше и никогда не стремилась скорее выйти замуж. Ритка вообще выделялась из всех девчонок. Она и дружила не со всеми. Была серьезной, настырной и вдумчивой. Уж если что надумает, своего обязательно добьется.

Кто стал отцом ее ребенка, Ритка сказала сразу. Ритка родила малыша для себя, о другом говорить не хотела. Своего мужа не уважала. Много горя от него натерпелась.

Малышка с детства росла болезненной, но спокойной. Она подолгу спала, оставалась в доме одна, и никто из соседей не слышал из этого дома детского крика и плача. Ребенок терпеливо ждал мать с работы, словно понимал, что иначе нельзя.

Ритка долго не регистрировала девочку. Все выбирала имя пооригинальнее. А Юлька, едва увидев ее, назвала девчонку Наташкой. А отчество придумала самое простое — Николаевна. И решила сразу взять на свою фамилию.

— И что себе надумала? — не понимали Юлю дорожницы, узнав о ее решении.

— Ведь это дитя!

— Да, с ним возни хватит! Накормить, искупать, убаюкать, а прогулять, пообщаться? На все время и умение! Я предлагала ей взять ребенка к себе. Где двое, там и третий выходится, — говорила Катя, добавляя:

— И муж соглашался удочерить. Но куда там, слышать ничего не захотела. Обругала. Меня дурой назвала. А за что?

— Теперь ей свою судьбу тяжелее устроить.

— А думает она о ней?

— Может, как Ритка зацикленная?

— Нет, девки, давайте сами с нею поговорим, пока не поздно. Или Сашку подключим. Тот сумеет убедить кого угодно.

— Да что Сашку просить? Лучше Ивана. Тот ей мозги поставит на рельсы. Ну куда годится такое, ей ребенка никто не отдаст. Иль забыла свое прошлое, кто она?

— Суть не в том! Она сама не готова стать матерью. Ведь это не на один день, Юлька этого еще не понимает.

— Погодите, хватится, да будет поздно, — едко заметила Полина.

— А все ж с Иваном Антоновичем стоило б поговорить, — настаивала Катя настырно.

Человек, выслушав дорожниц, не поспешил с ответом. Обдумал предложенье. И сказал тихо:

— А зря вы ей не верите. Может, мы девку спасем этим дитем. Ведь матухой станет. Приживется у нас, ни в какой город ее не потянет. Своя будет. Насовсем. Ей как работнице цены нет. Я лучше вижу. А там и человек приличный сыщется, семью создадут. Теперь женщина не для себя, ребенку отца станет присматривать и уже всерьез. Для ребенка ошибаться нельзя. Это слишком рисково. Отца один раз в жизни выбирать нужно. А тут уж кого ребенок признает. Не иначе.

— Можно подумать, что у нас в деревне большой выбор. Все путевые в город подались на заработки. Остались кто? Пьянь да срань!

— Не брешите много, бабы! Вчера вечером пятерых мужиков взял. Все приличные люди, ни одного забулдыги, все с семьями, специальностями, у каждого дети. Ну а те, кто уходят, жалеть не о чем. Пусть лишнее уходит, таких не жаль. Нам работяги нужны, а не видимость. Вон Сашка пришел, кто о нем плохое слово скажет? А ведь тоже брали, не знавши, «кота в мешке», зато нынче не нарадуемся: и руки, и голова, все на месте. Побольше бы таких.

— Да вон и сам идет, легок на помине, — оживились дорожницы.

— О чем базар? Почему не на работе? — нахмурился бригадир.

Женщины рассказали о разговоре.

— Чего зря время изводите? Не дадут Юльке малышку за все прошлое. Даже слушать не стали. Послали подальше и все на том. Ответили, что в любом приюте ей будет лучше. А чуть подрастет, подыщут для нее семью поприличнее и отдадут хорошим людям. О Юльке даже говорить не станут, — отмахнулся человек.

— А чем это она хуже других? — вскипела Тамарка.

— Мне напомнить? Иль у самой дойдет? — ехидно усмехнулся Сашка.

— Ошибки у всех бывают…

— Ага! Иные жизни стоят. За те ошибки головы с плеч сносят, — отвернулся Сашка.

— Ладно, судьи! Идите по местам. С дитем сами разберемся, — буркнул Иван и позвал следом за собою Сашку. Они долго говорили о чем-то наедине.

Оба нервно курили. Дым из форточки валил, как из паровозной трубы. А тем временем Юлька обивала пороги инстанций. Ее нигде не хотели слушать и старались поскорее отделаться от назойливой посетительницы. Но от бабы не так просто было отделаться.

На Юльку кричали, она в ответ дерзила. Ее выгоняли, она возвращалась и трясла анализами перед лицом инспекторов. Ей грозили, а она ругалась. Юльку как только не называли. Девка стерпела все молча и, удерживая себя, не обронила ни одной слезы.

— Вы не имеете права просить о ребенке. Это не кукла, а живой человек. Как вы с таким прошлым воспитаете ее?

— Не хуже вас. Она станет моей дочкой!

— Забудьте этот порог. Это учрежденье не для вас!

— Я не уйду без Наташки, — выходила баба на улицу, шла к могиле Ритки, плакала и просила:

— Ну, хоть ты помоги!

Казалось, весь свет от нее отвернулся. Юльку не хотел слушать никто, а виною тому было ее корявое прошлое.

— Иван Антонович! Сил больше нет. Помогите! — взмолилась девка, придя в контору хозяйства. Ее никто не воспринимал всерьез.

— Юлька, если ты решила, не отступай от своего. Это единственный мой совет тебе, — отвечал человек. И она снова шла по инстанциям.

Ее старались не видеть и не замечать, над нею в открытую смеялись.

— Юлька, отступись! Давай мы возьмем ребенка, и она будет расти у тебя на глазах, — говорили дорожницы. Но девку это не устраивало. Она уже приобрела все приданое, повесила к потолку люльку, купила коляску, кучу одеялок и пеленок. Разноцветные распашонки, пинетки, ползунки грудами лежали на столе. В стройный ряд выстроились пузырьки с сосками. Горшки, игрушки заняли целый угол. Юлька каждый день что-то прибавляла и никак не верила, что ей откажут получить свою радость. Она жила этой мечтой. Ее больше ничего не интересовало.

Была ночь, когда девка, качая пустую люльку, тихо запела колыбельную. Ей казалось, что в кроватке лежит Наташка и никак не хочет спать. А время уже позднее, скоро полночь. Ей самой хочется спать. И, глянув на дверь, протерла глаза. Юльке показалось, что ей померещилось. Но нет, в дверях стоял человек и с удивлением смотрел на бабу.

— Кто ты? — спросила громко, испуганно.

— Я Костя! Ты не узнала, забыла меня?

— Нет! Помню!

— А к чему этот маскарад?

— Пока маскарад. Ты проходи, не бойся.

Парень прошел в комнату, заглянул в пустую люльку, в лицо Юльки и спросил:

— Что за психоз?

Юлька рассказала ему все от начала и до конца. Костя слушал молча, не перебивая.

— Ты сама сможешь родить, зачем тебе чужой ребенок? Я как раз пришел к тебе с очень серьезным разговором. У меня умерла бабка. От инсульта скончалась. Сегодня ровно сорок один день прошел. Раньше не мог придти к тебе, чтоб не обидеть бабулю.

— Но ты мог позвонить и сказать, что случилось? Ты банально исчез, как хулиганистый мальчишка.

— Прости!

— Что простить?

— Разве причина не уважительная?

— Ты должен был поставить в известность.

— Возможно, ты права. Но вот эти штуки, что значат? Ведь в семье все заранее обговаривается, тем более появление чужого ребенка. Мы способны иметь своего, родного.

— Все так. Но я дала слово Рите и не могу от него отказаться.

— Пойми, глупышка! Тебе не дадут дитя. И только свое будет по-настоящему своим. Откажись от дурной затеи. У нас будет свой. Обязательно родишь мальчугана. Назовем его Ромкой. Правда, красивое имя придумал?

— Мне больше нравится Наташка. Я с нею душою сроднилась. Хочу дочь. Милую, нежную, русоволосую.

— Но она чужая!

— Нету чужих детей. Есть черствые, злые люди. Им вовсе не нужны дети. У них свое на уме. Они переполнены надуманными условностями, а что рядом страдает душа, их не колышет. А я хочу нежность и понимание. Ты оказался слишком черствым. Тебе приспичило, вот и прибежал. Другой бабы на тот момент не подвернулось.

— Я столько отшагал, чтобы попасть к тебе и услышать эту глупость? От кого другого, но от тебя никак не ожидал.

— Мне не надо моралей. Я для себя все решила окончательно. И я тоже не могу нарушить обещание, данное покойной.

— Дура! Ты сама не на ногах.

— Будем учиться ходить вместе, — рассмеялась Юлька, даже не обидевшись.

— Юля, прости грубое слово. Но ведь это безумие, откажись, пока не поздно. Ты родишь своего, родного.

— Может быть! От того, кого выберет в отцы моя дочь. Право выбора теперь только за нею, а дети не ошибаются. У них свое чутье. И я ему доверюсь.

— А если оно будет не в мою пользу?

— Значит, ты чужой и покинешь нашу семью.

— Даже так?

— Это безусловно!

— Ты хорошо обдумала сказанное?

— Само собою…

— Тогда мне нечего добавить.

— Незачем было начинать. Мы с самого первого дня были чужими. Нет понимания, нет тепла. Есть только условности. Как жаль, что мы вовсе чужие. На нас сыпятся одинаковые беды. Но они ничему не учат. И мы навсегда остаемся глупцами.

— Юлька! А ведь я люблю тебя, — услышала тихо.

— Если бы любил, ты бы понял меня без лишних слов. Ведь я слово дала умирающей подруге. Она выбрала меня в матери своему ребенку, и я пообещала ей взять к себе девочку. Об этом теперь вся деревня знает. Как я откажусь от своего слова? Ты соображаешь, что предложил?

— Да кто даст тебе ребенка? Или у нее нет другой родни? Где ее отец? Куда делся?

— Это не твоя проблема. Он уехал, бросил обеих! Я возьму девочку и буду растить как свою дочь.

— Но у тебя нет навыков. Одно дело свой ребенок. Тут тебя измучают всякие проверки и комиссии. Любой может впереться с проверкой и попробуй, откажи впустить. Короче, хороший хомут надела на шею. А зачем? Через год родила бы своего без всякой мороки.

— Теперь поздно спорить.

— Ты все же решила взять чужую?

— Мне она будет своей!

— Но ты со мною не советовалась. А я категорически против чужого ребенка в семье. Я не знаю, какие у нее наклонности, характер и здоровье?

— Обычный ребенок. Не хуже и не лучше других.

— Свой всегда лучше! Моя бабка даже говорить о таком не стала бы! Надо быть ненормальной, чтоб решиться на такой шаг. Лично я категорически против!

— А кто тебя спрашивает? Я и не советуюсь. Ты спросил, я ответила, но не больше того. Решение уже принято. Сам видишь, — показала на гору детских вещичек.

— Это маразм! Навязчивая болезнь одинокой женщины. Ты бесишься от безделья. Где ты видела, чтоб люди сами, добровольно навязывали на себя обузу. Чего ты хочешь тем добиться?

— Только ребенка! И больше ничего!

— Ну, знаешь, ты больная на голову! — вспыхнул Костя, не сдержавшись.

— Может быть! Ты все сказал?

— О чем теперь говорить?

— Так вот освободи этот дом и больше никогда не приходи сюда. Мы слишком разные с тобой, и нам лучше никогда не видеться.

— Ты подумай, Юлька! Еще не поздно исправить глупость, какую ты не успела совершить.

— Нам не о чем говорить. И я порядком устала от тебя. Честно говоря, ожидала совсем другого поворота. А ты лгун. О чем с тобою говорить? Ты мне противен.

— А говорила, что любишь!

— Ошибалась. Все прошло.

— Ну что ж? Как говорят, не все мечты сбываются. Хорошо, что не завязли в отношениях, и порвать их не сложно. Что ж, прощай, несостоявшаяся любовь. Спасибо за очередную науку…

Он вышел в дверь боком. Тихо прикрыл ее за собою, тенью промелькнул под окном. Вот и калитка хлопнула, словно ойкнула. От Кости даже памяти не осталось.

— Вот черт, а почти полюбила козла! Уж чего только не нагородил тут. Может, отчасти прав. Многие мне такое говорят. Крутят у виска, называют дурой. Ну, разве стыдно бабе захотеть стать матерью? Кто может такое осудить? Пришло и мое время. Чем рожать от всякого дегенерата, лучше взять эту девчушку. Еще неизвестно, какой ребенок от него получится. Но если в него удастся, хорошего не жди.

Девка и сама не знает, отчего льются слезы по лицу, и давит сердце боль.

…Акуле в эту ночь не спалось, и она решила сходить к соседке за успокоительными каплями. Свои закончились. Отдала последние, даже не предполагая, что самой могут понадобиться. А сердце вон как давит, в глазах темно.

— Юля, девочка, выручи! — ступила через порог. Девка, едва глянув на старуху,поняла, что той плохо.

Провела в комнату, напоила корвалолом, валерианой, уложила на диван и рассказала о Косте. С единственной во всей деревне поделилась бабьим секретом. Старуха даже на локте привстала:

— А нешто дитя помеха?

— Вот и я о том говорила ему.

— Это ты верно решила, что отказала ему. Нет человека, и этот не мужик. Тот не человек, коль от дитя отказывается. Нынче от нее, завтра от тебя. У таких сердца нету. Оно им ни к чему. Он и своего любить не будет, только себя. Уж такой удался, — выпила лекарство, легла поудобнее на диване:

— У меня надысь баба лечилась. Ну, у нее женские дела. Ей нервничать нельзя, поднимать тяжелое. А бабы как? Везут, пока ноги носят. А тут свалилась вглухую. Ну а мужик палец о палец не помогал ей. Ну тут я за него взялась. Да так впрягла, что бегом забегал. На одной ноге завертелся. Так к ночи аж упал на койку. Понял, какая она бабья доля. С неделю мучился. Так схудал, сущим скелетом сделался. Зато и нынче бабе во всем помогает. И меня благодарит. Он не знал, каково жене приходится, нынче поумнел. Уже не тарахтит часами на улице с деревенскими. Предел всему знает. Домой бежит угорело. Знает, там дело завсегда сыщется. Так к чему я сказывала? Баба моя через пару месяцев вовсе вылечилась. А мне до сих пор спасибо говорит, что сумела ее мужика в руки взять. Совсем иной человек теперь стал. Ничего худого про него не брехнешь.

— А и правда, помогло твое лекарство. Успокоилось сердце, не барабанит, — села на диване.

— А насчет девчухи единое скажу тебе: кто сироту в дом примет, тот Бога возьмет, про то в Писании сказано. Этот случай в нашей деревне первый. Помни, и без тебя нашлось бы кому сироту приютить, в обиду не дали бы. Сироты — ангелы Божьи. Их кто обидит, судьбою будет наказан. Это жизнью проверено. Вон в городе у мужика жена померла. Трое детей осталось с ним. Так пес шелудивый в пьянь ударился. Про детей забыл. А всем есть охота. Они на помойку пошли, чтоб там прокормиться. Люди заметили и разобрали ребятню кого куда. Все в добрые руки попали. А этого алкаша на свалке бешеные псы покусали. Так и кончился на помойке, весь погрызанный, опухший, черный и порванный, его еле узнали. Самого зарыли, как собаку. А ты, Юля, не бойся, бери дитя. Мамкино сердце лучше знает, кому ребятенка доверить. Она не сама решила, ей Бог подсказал.

— Так не дают мне девочку!

— А ты в церковь сходи. Встань перед святыми, все сбудется по-твоему, — поблагодарила за помощь и шагнула за порог.

На следующий день, чуть свет, пошла Юлька в церковь. Уж и сама не знала, сколько пробыла в храме. Молилась на коленях, плакала, просила о Наташке, ставила свечи. И вышла, когда на дворе уже темно стало.

Девка пошла по улице торопливо.

Вот и собес, где ей всегда отказывали. А тут вдруг услышала, как ее окликнули из окна:

— Так вы будете брать ребенка? Все обдумали?

— Конечно!

— А то мы уже документы подготовили. Заходите! — пригласили Юльку приветливо.

— Вы удочеряете или на воспитание берете? — уточнила женщина, глядя на Ивана Антоновича. Тот загадочно улыбался.

— Насовсем! В дочки! Никаких удочерений. Моя она!

Юлька слушала и не слышала, о чем говорила грудастая, улыбчивая женщина. Она попросила подписать какие-то бумаги. Юлька торопливо; подписала их. И спросила волнуясь:

— Когда забрать смогу мою Наташку?

— Да хоть сегодня, — услышала в ответ.

— Я же ничего из приданого не взяла. Домой надо сходить.

— Вам все дадут. Ей много чего положено, не переживайте.

Через час Юлька вышла из детского приюта, прижимая к себе хрупкое тельце ребенка. Девочка посапывала, спала.

— Она спокойная, теперь до ночи спать будет. Мы недавно накормили ее, — провожала няня до порога.

Тяжелая сумка повисла на руке. В ней приданое на первый случай. Юлька идет, боясь оступиться.

Вот и мост. От него по ровной дороге все время прямиком, не заблудишься. Сама когда-то эту дорогу строила. Каждый камешек знаком, — ступает на мост и слышит:

— Стой! Стерва! Это ты, что ли, возникла?

— Я, — онемела, увидев Мишку.

— Ты нарисовалась, лярва кудлатая! Как раз вовремя! — подошел вплотную.

— Что надо тебе? — дрогнул голос бабы.

— Ровно сорок дней нынче! Глянь, какое со-впадение. Витьки не стало. Ты убила его.

— Я никого не убивала…

— Заразила сифилисом накануне свадьбы. А невеста, узнав, отказалась от него. Слышь, навовсе отшила от себя. Он вот с этого моста в реку сиганул. И тоже навсегда. Любил ее больше жизни. Никто ахнуть не успел. И я поклялся утопить тебя здесь же, на этом месте.

— Ты убила его! Разбила семью! — подошел человек вплотную к Юльке. Та стояла, заледенев от ужаса. Громадные руки потянулись к ее горлу.

— Вот и все, — мелькнула короткая мысль. Юлька хотела отступить на шаг. Но ноги не по-слушались. Они, словно вросли в мост.

И тут совсем неожиданно заплакала Наташка.

— Мишка, за себя не страшно. А ее жаль! Она совсем маленькая!

— Кто это? — изумился человек.

— Моя дочь! Риткина сирота. Попросила баба взять насовсем. Я пообещала и забрала. Домой несу.

— А где же отец?

— Уехал. Сбежал в день похорон Ритки. Адрес не оставил. Выходит, дочь не нужна ему.

— Козел! Отморозок! Сиротой оставил?

— Она моя дочь. Я никому ее не отдам. И если ты решил, убивай обоих. Видно, одна у нас с нею судьба.

— Идите домой обе! Я не придурок! Невинного не трону. Пусть живет счастливо твоя кроха! Пальцем к ней никто не прикоснется. Идите! Дай вам Бог счастья! — накинул на лицо малышки уголок одеялки и, указав на дорогу, сказал:

— Иван из города в деревню едет. Он вас подкинет! — зашагал к своему дому тяжелыми, каменными шагами, бурча под нос:

— Почему так много сирот на земле? Почему мало счастливых?

Глава 8. ЧУЖАЯ БОЛЬ

Прошли годы… Юлька за это время изменилась до неузнаваемости. Она постарела, увяла и стала похожей на обычную деревенскую бабеху. Теперь не только краситься, делать маникюр или укладку, даже умываться забывала. Какие там наряды, модные одежды, из телогрейки и летом не вылезала, не снимала с ног резиновые сапоги, а с головы серый грубый платок, спускавшийся на самые глаза. Прошлое, казалось, навсегда осталось позади. Даже деревенский люд забыл ее прошлое и воспринял за свою. Оно и неудивительно, баба уже была дояркой. Она много работала, хорошо получала, жила сурово и замкнуто. А и как иначе, если вставала в пять утра, а ложилась близко к полуночи. Ни гостей, ни друзей не имела. В редкие праздники собиралась вместе с доярками в бытовке на часок, а потом, словно спохватившись, сломя голову бежала домой. Там ее ждала Наташка, самый дорогой на земле человек. Она была для Юльки всем, что звалось жизнью.

Баба разучилась смеяться. Постоянно была занята. Никаких мужиков, хахалей не признавала, вычеркнула из своей судьбы все, что звалось бабьей утехой, личной жизнью, и сама, казалось, навсегда забыла о своем прошлом. В город ездила редко, почти там не появлялась. Некогда, а и желание пропало появляться на людях. Они ее раздражали и утомляли. Не до праздников было, когда усталость постоянно валила с ног, а редкие выходные казались небесным даром. Тогда можно было управиться дома, выспаться, побыть с Наташкой. Такими днями Юлька дорожила особо. Оно и понятно. Эти выходные случались один раз в месяц. И баба проводила их только дома.

Юлька безжалостно старилась и стала походить на безвременно угасшую бабу.

Где ее прежняя смешливость, яркая внешность, блеск глаз? Она даже по сторонам не оглядывалась. Бегом на работу, с фермы вприскочку. Ведь дома всегда куча дел, а кто поможет с ними управиться? Так жили все деревенские одиночки. Конечно, подрастала Наташка. Но она была еще небольшой и помочь Юльке всерьез пока не могла. Она росла своеобразной девчонкой. Не по годам серьезная. Она была чужою всем и своя всей деревне. Девчонку знали в каждом доме. Звали, угощали, помня ее сиротство, старались не обижать. Наташка никому не грубила. Она дружила со всеми стариками, и с ровесниками находила общий язык. Но однажды пришла с улицы злая. Села у окна, долго смотрела на дорогу, и вдруг спросила Юльку:

— Мам! А это правда, что ты мне вовсе не родная, а просто чужая тетка, а моя родная мамка умерла? Отец бросил нас с нею. И ты взяла меня в дети, вместо своей дочки.

Юлька даже рот открыла от удивления:

— Это кто ж тебе сморозил такое?

— Бабка Жучиха! Ну, Жукова! Она сказала!

— Дура старая! Совсем из ума выжила. Вместо мозгов тараканьи жопки остались. Ведь вот сама подумай, кто чужих в свой дом берет? А мы с тобой вместе живем. Сама Жучиха одна в доме мается. Ни детей, ни внуков при ней нет. Свои разбежались кто куда и не навещают дурковатую. Спроста ли это? Чего она в чужую семью лезет? На свою жопу оглянулась бы, старая калоша! — возмутилась баба.

— Она не одна. Мне уж многие это говорили. Неужели все брехали? — удивилась Натка.

— Главное не то, что говорят вокруг. А то, кем сама меня считаешь, — вытирала Юлька слезы, хлынувшие по щекам невольно.

— Мам, не плачь! Я не хотела тебя обидеть. Я спросила! Ну чего ты расстроилась? Забудь.

А Юльке свое вспомнилось.

Наташка росла болезненной. Корь и ангина, пневмонии и отиты атаковали девчонку очень часто. Сколько бессонных ночей провела баба у ее постели. Приводила фельдшера, притаскивала среди ночи бабок-знахарок, моталась в город за лекарствами. То вытащила из реки утопающую. Случалось, кусали девчонку змеи, и снова тащила на руках к фельдшеру. То собака испугала. Было, что в лесу на волчье логово напоролась. Наелась поганок и волчьей ягоды. Юлька не знала покоя. Она постоянно следила за дочкой и боялась за нее. Учила и лечила, навсегда забыв о себе. Сколько пережила, пока девчонка начала понимать и слушаться… Юлька часто брала ее с собой на работу, боясь, что та снова завихрится куда-нибудь вместе с ватагой деревенской детворы, ищи ее потом до самой ночи.

Сколько пережито и переплакано. А что ждет впереди — не угадаешь.

За чужую разве болела бы вот так душа?

Юльке стало больно. Что знали деревенские бабы о ее жизни? Они и своих-то детей не всегда успевали досмотреть. И порою, что греха таить, хоронили ребятишек. Их у них было много. И еще могли рожать. У Юльки такой возможности не было.

Наташка и впрямь стала бабе своею, самой лучшей и дорогой. Не все деревенские родных любили так, как Юлька Натку. Она дрожала над девчонкой и берегла пуще самой себя. Она просила Бога о ее здоровье и светлой доле. И вдруг, не успела та вырасти, как ей уже вложили в уши лишнее.

Конечно, это не стало неожиданностью, и баба понимала, что какая-нибудь дрянь со временем развяжет свой поганый язык. Даже из зависти, оттого, что не умеет воду в заднице удержать. Но Юльке стало нестерпимо обидно, что еще совсем небольшой Наташке успели нагадить в душу.

— Когда-то это случилось бы. Ну не Жучиха, так кто-то другой постарался бы. А значит все равно пришлось бы рассказать Натке правду. Другое досадно: хоть бы дали повзрослеть человечку. А теперь что она поймет, как ей объяснить все случившееся? Ведь когда-то сама рассказала б ей, — вытирает глаза Юлька. И думает, как самой рассказать Наташке правду. Уж коли услышала, сказанное поневоле застрянет в душе. И этот вопрос станет возникать все чаще.

— Дочуха, скоро мне обещают дать выходной. Вот тогда мы с тобой поговорим обо всем, — пообещала Наташке. А та спросила:

— Мам, а где мой отец?

— Нету его у нас. Бросил, козел облезлый! Обоих кинул. И вот сколько времени ушло, ни разу не навестил, пропадлина. Поди, сыскал какую-то шалаву и кайфует с нею.

— Мам, а ты любила его?

— Бог с тобою! Никогда такого между нами не было!

— А как я получилась? Иль у вас все без любви? — изумилась девчонка. И Юлька смутилась, не знала, что придумать, как соврать.

— Оно все по-глупому. Пришло время. Вот и отмочили. А любви в помине не было.

— А сколько жили вместе?

— Года три, не больше. Потом расскочились. Я даже рада была, когда он смотался. Сволочь, не человек. И пил, и гулял, и бил, каких пакостей от него не видела. Сущий отморозок.

— Мам, а что, у всех баб, какие без мужиков, козлы попались, как наш?

— Наташка, хорошего мужика из дома не вышибают. Это точно говорю. Нормального человека в семье берегут. Он не просто отец, а и хозяин в доме.

— А наш хозяином не был?

Юльке невольно вспомнилась Ритка, вся окровавленная, в синяках, распухшая… Сколько детей скинула баба, не доносив. Они поумирали от Яшкиных кулаков. В конце концов, умерла и Ритка. Ее никто не сумел защитить.

— Какой хозяин? Он таким никогда не был.

— А зачем вышла за него? Иль не знала?

— Давно это было. Давай забудем, — предложила тихо, добавив на вздохе:

— Случалось, что от хреновых баб убегали мужики. Ну такое приключалось редко. Бабы за семью держатся. Знают, что потом за отца дети спросят.

— А мне говорят, что наш отец смирным был.

Никого не обижал.

— Милая моя девочка! Если он путевый, то почему из семьи сбежал, тебя ни разу не навестил? Вечно бухой домой возвращался! Оно, понятное дело, многие мужики пьют, но с кулаками к бабам не лезут.

— Я, знаешь, когда вырасту, ни за что не выйду замуж. Все время только с тобой жить стану! — пообещала Наташка.

— Все мы это обещаем, пока не выросли, — усмехнулась Юлька грустно. И добавила:

— А чуть весна голову погладит, все забываем и выскакиваем замуж за первого встречного, даже не разглядев и не узнав его как следует.

— Мам, а как получилось, что к бабке Дроновой мужик из города приехал? Они вовсе не знались. По газетному объявлению нашлись друг дружке. И живут. Не дерутся и даже не ругаются. Целый день в огороде ковыряются, а вечером на завалинке песни поют. Он старуху милашкой, а она его голубем называет. С него голубь, как с петуха орел. А бабка аж тает от счастья.

— Повезло людям. Такое редко бывает, — ухмыльнулась Юлька в кулак. Она поверила, что девчонка забудет о разговоре про родство, но та, как только пришел выходной, напомнила:

— Ты же обещала что-то важное рассказать, — пристала к Юльке с самого утра. Й той, как ни пыталась уйти от разговора, пришлось преодолеть себя и выложить начистоту все, как оно было.

— Ну а теперь, решай сама, кто я тебе? Да, я не рожала тебя. Но все эти годы носила тебя под сердцем, не видя и не зная больше никого. Ты стала дороже жизни. А как ты, тут уж тебе решать, — дрожала всей душою.

— Мам! Ты у меня одна на целом свете, — отозвалась девчонка тихо. И добавила:

— Спасибо, что сама рассказала правду. Об одном тебя попрошу, давай вместе сходим на могилу к мамке. Мне давно ее показали. И я бываю там очень часто. Но всегда боялась, что мы с тобой увидимся на погосте. Ты снова будешь удивляться, кто успел опередить и посадить на могиле цветы точно такие, как у нас, все прополол и привел в порядок. Ты молчала, я тоже не говорила ничего. Боялась тебя обидеть.

— Натка, я жалела нас обоих. Очень боюсь потерять тебя. Сама знаешь, никого больше нет.

— Я никогда не потеряюсь. Ведь я, как и ты, совсем одна. Вокруг никого. Ни одной родной души. А потому было еще больнее, когда деревенские, впуская в дом, говорили:

— Входи, сиротина горькая…

— И это с самого малолетства…

— Наташка, но ведь они несчастнее нас. Сама вспомни, сколько одиночек в деревне! У одних родные поумирали, а эти на свою беду жить остались. Других бросили, уехали от них и забыли навсегда. Третьи сами всех выгнали.

— А у них тоже мужики были никчемными?

— Не всегда. Причина у каждого своя.

— Мам! А ты знала, видела моего отца?

— Конечно. Рита до последней минуты была моей подругой. Неспроста и тебя доверила. Все просила любить и не обижать.

— Отец тогда уже уехал?

— Когда она умерла, он не задержался в деревне. Даже не простился ни с кем. Я и не знаю, видел ли он тебя. Яшка уехал крадучись, не по- мужски, не по-отцовски. Как шкодливый кобель! Вот за это его ненавижу! — умолкла Юля и, вспомнив, продолжила:

— Наши деревенские бабы, бывая в городе, видели его иногда случайно. Он, встречая их, перескакивал на другую сторону улицы, отвора-чивался, будто не знаком. Наши тоже не без гордости. Да и кто бы с козлом здороваться стал? Несколько раз его видели с бабами. Разными… Понятно, этот змей обязательно к кому-то прилипал и твою мать охмурил. Любить такого недоноска не за что. У него на морде все написано.

— А чего ты ей не помешала тогда?

— Натка, она не ради самого мужика за него вышла. Ребенка родить хотела, своего, родного. Время ее пришло, бабье, когда без дитенка жизнь петлей кажется. Вот и Ритка так-то. Осточертело одиночество.

— А почему ты себе не родила? — перебила Юльку Наташка.

— Поздно спохватилась. В том возрасте куда рожать? Да и мужика подходящего не было. Сплошные уроды и недоноски. А с семейным связываться не хотелось, — покраснела от собственной откровенности:

— Был один, какой мне нравился, но и тот выбрал не меня. Женился. Уволокла она Сашку у всех из-под носа. Ох и поревела я тогда! Зло взяло. Ведь я и красивее ее, и моложе. И намеки всякие ему делала. И даже напрямую говорила. Он же, ровно глухой и слепой на все места. В мою сторону не смотрел. Бывало, кобылу гладит, на какой гравий возили с реки, а меня зависть раздирает такая, аж дышать нечем. Я тут стою, вся из себя. А он кобылу ласточкой, цветочком называет. Ну как такое передышать? И точно, женился на бабе, ну сущая кобыла. Такая же здоровая, толстая. Ну я, понятное дело, прикалывалась, говорила Сашке, что нужно вторую телегу брать, кобыла уже имеется. Бригадир злился, я это по нем видела, но молчал, не ругался и не спорил. Он все понимал и наказал меня злее некуда.

— А ты бы сказала ему, что ребенка хочешь!

— Наташка, мне нахальства не занимать. Но ведь не до такой степени. Я бы сама себя не поняла. Своею мандолиной не набивалась никогда и никому! — рассмеялась Юлька звонко.

— А мать на отца сама зависла? — спросила Наташка, покраснев от собственной смелости:

— Мала еще такое знать. А и я не ведаю. Не говорила о том Ритка. Да и вряд ли сама запала бы на того отморозка. Он и на мужика- то не похож. Так, мартышка висложопая. Страшный, как козья смерть. К тому же трезвым сам себя не помнил. От него даже наши клячи шарахались. Недаром его все время из хозяйства уволить хотели. Иван Антонович не держал его за человека.

— Мам, а почему бригадир тебя не замечал?

— Я бойкой была. Чересчур смелой, а он любил тихих, покладистых, надежных. Вот и получилось несовпадение. Оно всегда так, кто нравился мне, тому я не нужна, и наоборот. Не жизнь, а сплошная невезуха. Кругом одни проколы да обломы.

— А этот Саша и теперь со своею живет?

— Ты ж его отлично знаешь. Это мой бывший бригадир. Он и нынче заходит к нам иногда по старой памяти. То сена или дров подбросит, не забывает. Но не дальше дела. Своей бабе не изменяет. Может, имеет где-нибудь на стороне, но о том никто не слышал. Умеет прятать конец от огласки. Хотя, все мужики не без греха в штанах.

— Мам! А тебе замуж предлагали?

— Случалось такое. Последний раз лет пять назад один придурок подвалил. Думал, что осчастливил меня. Руку предложил вместе с сердцем. А что в сердце? Единая стенокардия с ишемией. Еще немного, и инсульт свалит. В руках подагра! И сам старый черт. На него смотреть тошно, а уж жить с таким вовсе глупо. Он по дому ходил, держась за стенки. Ну я ему помогла дойти до калитки. Вывела чокнутого и предупредила, чтоб больше не появлялся в моем дворе ни по какой погоде. А другие, путевые мужики, сами оббегают меня. Они уже заняты. Обросли семьями, детьми. Оно и мне нынче никто не нужен. Чему удивляться, в деревне девок полно. Я против них дряхлая старуха и ни о чем не думаю и не мечтаю. Жизнь свернула на закат. С тем молча смириться нужно.

— Ты у меня совсем молодая! — не согласилась Наташка.

— А я думала, что ты никому не веришь. С отцом не состоялось, вот и отворотило от мужиков, — тихо продолжила Наташка.

— Этот придурок вообще никому не нужен. Лучше весь век одной куковать, чем такого хоть на ночь принять, — отмахнулась Юлька и взялась за домашние дела. К вечеру сходила в магазин. И пока Наташка мыла полы в доме, баба, набрав две полных сумки продуктов, возвращалась домой.

— Юля! Чего еле плетешься? Тебя во дворе гость ждет. Уже давно завалинку насиживает, а ты еле ноги передвигаешь, — встретились бабы.

— У меня гости? — изумилась Юлька.

— Пока что один, но мужчина.

— Я никого не жду и не приглашала…

— А ясный сокол ждет с нетерпеньем, — усмехались женщины.

Подходя к дому, Юлька и впрямь увидела во дворе мужика. Он уже стоял на крыльце, Наташка не осмелилась сама впустить его в дом, и Юлька поняла, что человек этот не свой, не из деревенских, какой-то приезжий, и ускорила шаг. Она никак не могла узнать непрошеного гостя. Кто же он? Лишь подойдя почти вплотную, узнала:

— Яшка! Ты ли это?

— Я, Юлька! У тебя хорошая память, — улыбался человек и подступил к бабе совсем близко.

— Зачем тебя черти принесли? Что надо? Что ты тут забыл?

— В гости приехал, — ответил смущенно, опустив глаза вниз.

— Кто звал сюда? Кому ты тут нужен?

— Не звали, это верно. Но у меня здесь дочь! Вот и приехал навестить. Имею право увидеть родное дитя. Ведь меня никто не лишал родительских прав, а значит, могу забрать ее, когда захочу! — осклабился в злой усмешке.

— Что? Взять у меня Наташку? Да я тебе жабры вырву одной рукой! Ишь размечтался, свиная отрыжка, конская кила! А по соплям получить хочешь? — двинулась на мужика буром. В глазах Юльки потемнело.

— Ну, чего хвост подняла? На моей стороне закон! Я — родной отец! Обращусь в милицию и дело в шляпе! Заберут у тебя Наташку, и никто согласия не спросит. Кто ты есть, все о том помнят! Ты ей никто. А потому, хвост не поднимай, не раздувай базар. Это дело пустое. Правда на моей стороне. Потешилась с Наташкой, как с куклой, и хватит!

— Слушай, ты, гнилой лишай! Где ты был все эти годы? Не помогал растить, не навещал, не звонил. А теперь свалился кучей говна на голову!

— Я в любой момент мог приехать за нею!

— Чего ж не забрал из роддома, почему малышкой не взял? Зачем она теперь нужна? Что задумал? Не с добра возник. Мне Наташку Ритка отдала. Перед самой смертью своей просила взять в дочки Натку и растить, как свою. А ты тут при чем?

— Мало что Ритка говорила! Я отец, сам растить буду, без чужих людей. Иль не помню, кем ты была. И кого из моей дочки вырастишь? Я ее в город увезу. В нормальные условия. Выучу, выведу в люди. А ты куда ее отведешь, в лопухи или на панель!

— Заглохни, недоносок!

— Зато не жил в притоне! Мне вслед никто не плюнет, как тебе, какую и нынче весь город помнит. Лучше скажи, сколько мужиков заразила, сколько урыть тебя хотели. Ты в деревне от разборки спряталась и нос боишься высунуть. Все неспроста, стоит появиться, в куски разнесут. Так ты моей дочкой прикрылась, профура! — отлетел на несколько шагов от увесистой пощечины, упал, ударившись спиной о забор.

— Еще одно слово, и самого разнесу в клочья! Ты лучше свое прошлое вспомни, сколько душ загубил, выколачивая детей из пуза Ритки! Как тебя земля носит, свинячий геморрой! Таким на свет нельзя появляться. Бабу ты загробил! Это мы все знаем и помним. Жить ей не давал, говно собачье! Она мне все про тебя рассказывала!

Вокруг них стали собираться любопытные, деревенские зеваки, старухи и старики Они слушали вспыхнувший скандал, хихикали, качали головами, узнав подробности.

Сколько бы они еще скандалили, если бы к дому не подъехал Иван Антонович. Он затормозил машину у самых ворот и, выскочив из кабины, крикнул зло:

— Кончайте базар! Устроили цирк на всю деревню! Или не можете в доме поговорить по-человечески? Совсем совесть потеряли, все исподнее наружу выволокли!

— Он за Наташкой возник! — взвыла баба.

— Она моя дочь! Имею право забрать ее в любой момент! — выпятил грудь колесом.

— Ишь, какой шустрый! А кто позволит тебе забрать девчонку? Мы тут не в глухом лесу живем, законы тоже знаем. Не духарись. Веди себя прилично, покуда в милицию не взяли. Там найдут управу на обоих!

— Иван Антонович, а меня за что? Я никого сюда не звала, сам приперся, да еще грозит, обзывает, ублюдок долбанный! Он за дочкой возник! А где раньше кантовался, когда она грудной была? Иль память отшибло у гада! Да кто ему ребенка теперь доверит? Он девчонку за бутылку продаст, ирод проклятый!

— Хватит базлать! Оба хороши! Не позорьтесь перед всей деревней! Идите в дом, там разберитесь в своих делах спокойно. Хватит скандалить на весь свет, сыщите у себя каплю ума, ведь вы люди, умейте договориться, — повернулся к машине и сказал деревенским:

— Ну, а вы чего глазеете? Идите по домам, цирк закончен!

— А меня Наташка в дом не пустила! — по-жаловался Яшка вслед Антоновичу, но тот уже не услышал и не оглянулся.

Юлька, подхватив сумки, пошла в дом. Она только ступила на крыльцо, как услышала за спиною:

— Юля, мне можно войти?

— Входи! Чтоб тебя черти взяли! — отозвалась глухо. Яшка разулся в коридоре, тихо, почти неслышно вошел в дом, сел в уголке притихшим сверчком.

Наташка исподтишка разглядывала гостя.

Нет, Яшка вовсе не был безобразным. Обычный человек, аккуратно одетый, побритый, он вовсе не походил на алкаша. Не первой свежести костюм не смотрелся изношенным, рубашка чистая, носки целые. Глянув на человека, можно было подумать, что это обычный горожанин, приехавший в гости ненадолго.

— Ты работаешь где-нибудь? — внезапно спросила Юлька.

— Ну, а как же? В автопарке. Был слесарем, теперь диспетчером работаю. Все путем у меня. Одна беда недавно случилась, мамаша померла. С нею вдвоем так хорошо было. Жили душа в душу. Она мне и матерью, и другом была. Никогда не гавкались. А теперь вот, словно душу унесла с собой. Дома пусто и холодно, как в могиле. И почему мамка меня с собой не забрала в одночасье? — посетовал Яшка.

— С ума сошел. Ты ж еще молодой! — вырвалось у Юльки невольное.

— Дело не в возрасте. Смысл в жизни потерян. Для кого жить? Просыпаюсь один, засыпаю сам. Не с кем словом переброситься. В квартире, как на кладбище. Поверишь, с работы возвращаться неохота.

— Завел бы бабу и жил бы как все нормальные люди! — перебила хозяйка.

— Не получается с бабой, все что-то не так. Одна пьет, другая курит, третья, свесив лапы, сидит и ждет, когда ее накормлю. Ну, скажи, на хрен мне сдалось такое семейное счастье? Сколько их у меня перебывало, все говно. Даже имени ни одной не запомнил, — пожаловался человек тихо. И продолжил:

— Пусть я и сам не подарок, но ведь должны бабы иметь хоть каплю тепла в душе.

— Тут самому надо постараться расшевелить бабу. А если не проявишь себя, чего ждать. Мы ведь нынче тоже битые. Я вон с работы возвращаюсь, и если б не Наташа, волком взвыла бы от одиночества. Порою так тошно на душе, а кому пожалуешься. Зажмешь себя в кулак, отвлечешься на дела, если силы есть, и снова живешь. А с утра опять впрягаешься в лямку. Надрываюсь, устаю до вечера так, что дышать неохота. Но держусь, знаю, дома Натка ждет. Иначе уже свихнулась бы или сдохла. У людей праздники, какие-то даты, а мне и вспомнить нечего, — вздохнула Юлька.

— А ко мне сосед-пенсионер приклеился. Деду уже восьмой десяток, а он пятую жену привел. Прежние поумирали, как мамонты. Он их каждую поминает. А сам живет. И все сетует, что молодые бабы на него не смотрят, смеются в глаза. Тараканом, сверчком называют. Так он по интернету себе жену нашел. Во, пройдоха! Скажи?

— Достало его одиночество, вот и нашел хоть — какой-то выход, — вступилась Юлька за незнакомого старика.

— Нет, он мне другое говорит, что женщины ему для здоровья нужны. О душе не думает. Даже я ему удивляюсь, как хватает человека на развлекашки?

— Ты обедать с нами будешь? — внезапно перебила Юлька.

— Не откажусь, — поспешил ответить Яшка.

Наташка с Юлькой быстро накрыли на стол.

Поставили окрошку, жареную рыбу с картошкой, салаты, молоко. Гость не стал ждать повторного приглашения и ел с завидным аппетитом.

— Когда все вместе за столом, обед вдесятеро вкуснее. Спасибо вам. Дома в одиночку ничто в горло не лезет, — пожаловался гость.

— Знакомо! — отозвалась Юлька.

— Скажи, давно была у Риты на погосте?

— Дня три назад…

— Я тоже навестить хочу. Попробую прощенья у нее выпросить. Может, простит, — умолк гость.

— Тут уж как она решит, — ответила Юлька.

— Наташ, ты сходишь со мною на кладбище?

— Я вчера у мамы была, — оглянулась на Юльку, та довольно кивнула головой.

— В каком классе учишься?

— В пятом, — ответила коротко.

— Что лучше дается, математика или русский?

— Все нормально. Двоек нет, — отвернулась к окну.

— Друзья в школе есть?

— А то как же без них! Конечно, имею! Мы всем классом дружим.

— Молодчага! Так и надо уметь общаться с детства. Только разборчивее будь. Друзья, к сожаленью, разными бывают. Я в своей жизни не раз горел именно на доверчивости. Потом, когда повзрослел, научился делать отбор. Это очень пригодилось в жизни, — умолк задумчиво, а вскоре спросил:

— Кем хочешь стать, когда вырастешь?

— Пока не определилась.

— Может, врачом?

— Нет!

— Учителем?

— Только не это!

— А кем?

— Пока время есть, подумаю.

— Только не в хозяйстве! Деревня — это скука! Быстро надоест. Да и перспективы никакой.

— Ну, это кому как. У нас женщина садоводом работает. Классная тетка. В свою работу влюблена. А сколько знает и умеет, у нее руки добрые! Что посадит, все примется и расцветет букетом. Ее даже пчелы не кусают. Птицы не боятся, понимают, летают вокруг и поют на все голоса. Может, оттого она и на работе не устает, потому что любит свое дело.

— А знаешь, я устаю от своей работы, — признался Яшка сконфуженно.

— Конечно, с железками работаешь. А у них души нет, петь и радовать не умеют. Зато сил забирают много.

— Я впрямую с железом дел не имею. Правда, иногда помогал слесарям. Но теперь нет, заказов мало, сами мужики справляются.

— Скажи, а почему ты теперь приехал, почему раньше не появлялся? Или только нынче понадобилась, чтоб спасти от одиночества? — спросила Наташка, глянув в глаза человека настороженно.

— Дело не в одиночестве. У меня хватает друзей на работе и дома. Но… Это все равно чужие люди. Пока жила моя мать, я не чувствовал себя одиноким. Рядом всегда был родной человек. Она ждала и любила. Она переживала за меня и заботилась до последнего дня. Мама была единственной, кому доверял все, — уронил голову на руки. Плечи предательски дрогнули, Яшка спешно выскочил во двор, торопливо закурил.

Вскоре к нему вышли Наташа с Юлей.

— Простите меня. Никак не могу придти в себя после смерти матери. А тут еще этот сон… Сам бы не осмелился приехать, мама настояла. Ее я слушался всегда. И хотя самому уже немало, мамки не хватает. Она была моим корешем, спасательным кругом. Без нее я не пловец.

— Возьми себя в руки. У меня с детства не стало родни. Выгнали из дома в пятнадцать лет и велели жить самой. Потом отец опомнился через годы. К себе звал, но было уже поздно, — вспомнила Юля.

— И ты тогда попала на панель? — спросил Яшка, невольно дрогнув.

— А куда? На работу не взяли. Отказали всюду. Но жрать было охота. Выбора не осталось. Вот и пошла туда, где взяли, — села рядом с Яшкой, опустила плечи, уставилась куда-то в одну точку.

— Мне тоже мечталось о многом. Да что толку, без образования нигде не нужна. Вот так и покатила жизнь по кочкам. Чем ниже, тем больнее. Сколько раз хотела наложить на себя руки! Все время кто-то мешал. А тут Наташка появилась, как мой якорь. Появился смысл в жизни. Уже не приходили в башку дурные мысли, я знала, что нужна на этом свете маленькому человечку, чтобы он стал большим. Я за дочку в ответе перед живыми и мертвой, перед самим Богом…

— А что за сон тебе приснился? — напомнила девчонка человеку, невольно придвинувшись к нему совсем близко.

…— Как раз сорок дней прошли со дня смерти матери. Отметили мы с ребятами как полагалось. Никто не напился вдрызг, все на своих ногах держались крепко и уже расходиться стали. И тут я почувствовал, как меня с ног валит. Кое- как успел закрыть двери за мужиками. А уж как добрался до дивана, и не помню. Прямо в тапках завалился и тут же уснул. Снится мне, что иду по густому лесу. Кругом тьма, какие-то тени вокруг шмыгают. Я шарахаюсь от них. И вдруг увидел широкую тропинку. Я к ней. И только ступил, вижу, навстречу мама идет. Вся в светлом, такая довольная, счастливая. Обняла за плечи, гладит мою голову. Я от счастья разрыдался. Поверил, что смерть матери это нелепый сон, что на самом деле она жива. И мне так хорошо и легко стало, душа успокоилась.

Я обнял ее и сказал, что больше ни на миг от себя не отпущу. А мамка вдруг погрустнела и говорит:

— Жить тебе без меня много лет придется. Ты уже совсем взрослый мужчина, придется привыкать. Может мы бы еще пожили вместе лет пять. Но грех лежит на нас за убитых тобою детей. Все мальчатами были. Хорошими, красивыми людьми выросли бы. Но ты не дал. Вырвал их души своими руками. А это неотмоленный грех. Последнюю, дочку, бросил сиротой в чужие руки. Уж сколько лет она сиротою живет. Нет вкруг ней родни. Нешто не жаль свою кровинку? Вовсе про нее позабыл. Вот так с тобою Господь поступит под старость… Не будет тебе прощенья за злодейство твое. Ни за жену, ни за детей не отмолишься. Будешь жить в слезах и печали до скончания дней. В праздники слезами станешь захлебываться. Горше полыни радости твои будут. А среди друзей душу изморозишь в лед. Ни света, ни просвета не увидишь, ни единому дню не порадуешься за грехи свои, коли не выполнишь последнее слово мое. Разыщи свою дочь. Она уже не малышка. Постарайся, чтоб жить вместе с нею. Не обижай ее. Отдай всю душу, расти, как  я тебя. Ничего не пожалей для нее и береги, как лучик в сердце своем. А еще на могилу к Рите сходи. На колени перед прахом встань и моли, чтоб простила тебя дуралея за все вольные и невольные грехи твои. До тех пор ходи к ней, покуда не простит. Помни, от ее прощенья твоя жизнь зависит. Если Рита простит и Господь, увидев, сжалится, заживешь светло и счастливо. Коли не получишь прощенья, умрешь в проклятье и я тебе ничем не помогу. Ты не выдержал испытание жизнью, а муки смерти тебе не миновать. Только грешники, умирая, клянут жизнь. А ведь в этих тяготах повинны сами. Разберись в себе сам. Исправь свою жизнь насколько возможно. И приди ко мне на могилу с внучкой. Если она придет, значит, простит и тебя. Я за всех вас молиться буду. Живите долго, в любви и в прощении, в терпении и в кротости. Ибо злое от самой смерти идет. Любите друг друга и берегите!

— Я хотел спросить, когда увижу ее еще, но мамки уже не было. Она исчезла, будто растаяла на той тропинке, а я проснулся. Ни сна, ни хмеля ни в одном глазу. Только на душе тяжесть, будто все грехи в один комок собрались и давят меня беспощадно. Я еле встал. А когда пришел на работу, узнал, что меня сократили по причине резкого снижения заказов и клиентуры. Я сразу понял, что сон начал сбываться, и предсказания матери не были пустыми словами. Мне стало страшно, чего еще ждать? Ведь мамка сказала, что буду гоним отовсюду и в полной мере познаю, что такое презренье. Я и этого хватил с лихвой. Когда беда достала до горла, я решился, хотя понимал, что всего сложнее станет получить прощенье. Но без него хоть живьем в гроб полезай. Моя жизнь и смерть зависят от вас. Помните, я не прибавил ни одного слова и не соврал…

— А я и не сомневаюсь. Мне Ритка тоже часто снилась. Но тут понятно, она мать. Хоть и померла, а душа ее болит. Все же дитя доверила, дело не шутейное. Теперь уже реже сниться стала. Оно и понятно, мать она и есть мать. Но Наташку я все равно никому не отдам. Мне легче сдохнуть, чем расстаться с дочкой. Ругай сколько хочешь, я все выдержу, но только не разлуку с нею. Ты ее много лет не знал и не видел. А я каждую минуту с нею была. Ты не любишь, только выполняешь слово матери. А для меня моя кроха — целая жизнь, без просьб и советов.

— Ну, зачем она тебе, совсем чужой ребенок? Отдай ее мне и все, никаких морок не станет. Одна будешь иль мужика присмотришь, без ребенка быстро хахаля найдешь. Все нынче чужих детей сторонятся. Ты о том сама знаешь. Если б не Наташка, давно замужем была. Разве я я неправ?

— Да ты что? С какого этажа свалился без  парашюта? Я и не собираюсь замуж. Отошла и от большого, и от малого секса. Мужиков дальше калитки не пускаю. Так что меня эта забота не чешет. Я свое взяла с лихвой. Теперь все в прошлом. Меня моя Наташка в нормальную жизнь вытащила. Ритка, когда предложила взять дочку, сказала мне тогда:

— Возьми мое дитя во спасение свое! 

— Тогда не поняла, как малышка спасет? Но потом дошло. И верно было сказано. Без Наташки я путаной была, а с нею человеком, матерью стала. И Бога благодарю за этот дар.

— Юля! Я тоже хочу стать отцом. Чтоб и меня дочь называла папкой!

— Тебе это проще! Пригляди себе бабу в городе. Там они стадами ходят. Средь них одиночек тьма. И настружи хоть косой десяток ребятишек. Ты покуда молодой. Вырасти себе, сколько хочешь. А мою дочуху не тронь, слышь, не дам ее никому. Моя она! — обрубала баба больную тему.

— Пойми, в Натке моя кровь. Я люблю ее. От другой бабы не хочу иметь дитя.

— Но ведь оно тоже будет твоим.

Оба внезапно оглянулись на дверь. В прихожую без стука вошел Сашка. Увидев Якова, смущенно остановился на пороге. Он часто заходил к Юльке по делам. А тут впервые за годы увидел здесь мужика и онемел от удивления.

— Сашка, не узнал меня? Это ж я! Яшка! — встал гость навстречу человеку, подал руку, объяснил цель приезда. И закончил жалобно:

— Уламываю Юльку отдать мне дочку, так не соглашается. Готова глаза вырвать. Спорит.

— И правильно делает. Нам всем Наташка родная! Целой деревней растили ее сколько лет. А ты возник и хочешь забрать. С чего это? Вот у меня тоже дочь выросла. Я ее у матери забрал. Легко отдала. Не споря. Мы ее уже со второй женой дорастили. Нынче Анютка взрослый человек. Институт закончила. Теперь в школе работает. Уже замужем. Ребенка родила. Хороший малец получился. А первая жена, ну, Ленка, мать моей Анютки, все пытается уволочь дочку в город. Ну не дура? Сколько лет прошло! Анютка вторую жену давно матерью зовет. А Ленка все не дает покоя. Зять ее запасной тещей зовет и говорит в глаза, что две тещи для него одного многовато. Ну, посуди, моя нынешняя жена приняла нас обоих без оглядки. Мы давно срослись в одну семью. Чего надо? Так ведь лезет Ленка, пытается разрубить нас. Я ей в последний приезд пообещал башку с резьбы скрутить, так не поверила. Опять звонила. Говорит, что внуку игрушек целый мешок купила, на выходной привезет. А разве в игрушках дело? Анютка и теперь забыть не может, как родная мамаша колотила ее в детстве, жрать не давала. А детская память цепкая. Из ней обиды не отмолишь. Всю жизнь будут помниться. Дети на родство не смотрят. Им доброе тепло нужно. Так и здесь. Наташка тоже уже не малышка, сама знает, где ей лучше жить. И вы не смешитесь. Причем тут суды и милиция, если она в город не захочет. Вы лучше саму девчуху спросите, с кем останется она. И молча согласитесь. Ведь насильно не навяжетесь, это однозначно. Они родство не по крови выбирают. Своим, особым чутьем доверяют и любят. Не тратьте попусту время, доверьте этот выбор самой Наташке. Она умной растет. Не ошибется в дне завтрашнем. Нынче пусть сама определится. И не позорьтесь на всю деревню. Вы взрослые люди, но выбор за Наташкой.

— Саня, я без нее не выживу! Моя она! — загундосила Юлька.

— Причем здесь ты? Наберись терпенья. Силой любви не добьешься. Лучше покажи, куда мне дрова сгрузить. Там вместе с Наткой сложите их в поленницу, да не забудьте накрыть, чтоб к зиме не отсырели. Через неделю еще подвезу, — пообещал уходя.

— Мам, пойду дрова сложу, чтоб за ночь не намокли, — выскочила в дверь Наташка, какой уже порядком надоел затянувшийся в доме спор.

Девчонка укладывала дрова, давая возможность взрослым спокойно поговорить без ее присутствия. Но вскоре во двор вышли Яшка с Юлькой, и дело быстро сдвинулось.

Наташка подавала поленья, Юлька взялась укладывать их. Яшка, глянув, отодвинул бабу.

— Иди в хату, мы тут сами управимся, — подошел к дровам и начал их укладывать сам. Наташка подавала поленья.

Деревенский люд, проходя мимо, не без удивления глазел на Яшку с Юлькой. Про себя так и подумали:

— Коль вместе поленницу выкладывают, значит, что-то решили.

Пока возились с дровами, во дворе смеркаться стало. И Юлька, выйдя на крыльцо, спросила:

— Яшка, а ты про ночлег подумал? Я ж тебя в своем доме не оставлю. Мне лишние брехи не нужны. Это учти и не теряй время…

Мужик понуро вышел со двора, пошел в контору хозяйства. Юлька с Наташкой убрали во дворе, вернулись в дом. О Яшке не говорили. А тот пришел к Антоновичу.

— Ночевать негде? А что у Юльки места мало? Некуда раскладушку приткнуть? — удивился Иван.

— Сплетен боится! — выругался Яшка.

— Тоже мне, нецелованная барышня! Насмешила всю округу. Кому какое дело до вас? — качал головой, и добавил:

— Боится, чтоб дочку в город не сманивал, вот и не хочет оставлять тебя в доме.

— А если вы в хозяйство возьмете? Меня из диспетчеров сократили. Конечно, работу найти в городе не сложно. Без дела не останусь, но хочется рядом с дочкой жить. Может, вы что-то подходящее предложите? — спросил несмело.

— Кабинетного дела у меня нет, сам знаешь, могу взять учетчиком на ферму или на птичнике сыскать место. Там соберут бабы яйца, а ты в город их отвезешь. Заработок там неплохой. И место постоянное. А вот с жильем сложно. Пока нет ничего. Может, к какой-то бабке в постояльцы попросись. Тебя возьмут. Все ж мужчина, а это помощник в доме. Дорого не возьмут, знают наши доходы. Когда с жильем определишься, приходи устраиваться. Но попробуй с Юлькой договориться, если хочешь рядом с Наташкой жить. Все ж друг у друга на глазах. Может, скорее свыкнетесь, — подал руку Яшке. Тот глянул на время. Шел одиннадцатый час. Идти договариваться о жилье уже поздно, и Яшка снова свернул к Юльке.

Баба еще не легла спать. Подоила корову, кормила скотину, а тут Яшка, как сугроб на голову, снова свалился.

— Ночевать у меня? Да ты оборзел! А что я завтра в деревне услышу? Позора не оберусь!

— Мам! Неужели в ночь выкинешь на улицу? Ведь он живой человек, поимей жалость, — вступилась Наташка внезапно, и Юлька ответила зло и глухо:

— Постели ему на раскладушке в зале. Но только на одну ночь. Завтра пусть сыщет себе угол. Мне он тут не нужен.

— Давай покормим его. Ведь мужчина, как голодным спать ляжет?

— Займись им, я пока со скотиной управлюсь, — попросила Юлька.

Пока она все сделала и вернулась в дом, Яшка уже спал, свернувшись калачиком на раскладушке. А утром, еще по темну, стараясь не шуметь, чтоб никого не разбудить ненароком, ушла на дойку. Когда вернулась, Яшки уже не было.

— Пошел искать жилье! — сказала Наташка.

— Этот без угла не останется. К какой-нибудь бабе приклеится, —отозвалась Юлька, отмахнувшись равнодушно.

Яшка вернулся, когда Юлька пришла с последней дойки. Он устал и едва не валился с ног.

— Нашел что-нибудь? — спросила его Наташка.

— Нет, не повезло!

— Почему? — изумилась Юлька.

— У троих сам отказался. А четверо меня не взяли. Не захотели неудобств с постояльцем. Не держали квартирантов, не хотят себя стеснять. Вот тебе и деревня, бедно живут, — рассмеялся неожиданно и рассказал, сев напротив Юльки:

— К бабке Воробьевой притащился. Дом у нее большой, места бы хватило. Ну, кое-как впустила старуха. Сама костыль из рук ни на минуту не выпустила. И о чем она меня спрашивала, смешно вспомнить:

— А ты до женщин шибко падкий?

— Да нет, не приведу сюда, не беспокойтесь!

— Во сне сильно храпишь?

— Не знаю! Сонного себя не слышу!

— А то я троих своих мужуков с дома согнала. Ну, так храпели, что собака во дворе всю ночь не спала.

— Не беспокойтесь, на меня не обижались.

— А в постель ссышься?

— Зачем? Туалет рядом и я не ребенок.

— Мой один с мужуков ссался. Я его будила костылем. На мое счастье вскоре помер. И еще признайся, выпиваешь много?

— Не до того мне, бабуля! Я же на машине работать стану. За рулем пить нельзя.

— Значит, угощенье от тебя не жди. На што ты мне такой сдался?

— Я для вас покупать буду, специально.

— А часто ко мне приставать будешь?

— Зачем? — не понял я бабку.

— Ну, взамуж звать, в постель ко мне лезть?

— Бабуль, сколько вам лет? Я моложе ваших сыновей.

— Так на кой черт ты мне нужен, ежли не хахаль?

— Я же в постояльцы прошусь, — напомнил бабке, а она в ответ:

— Подарки и гостинцы часто носить станешь?

— Если за постой платить, причем подарки?

— Ну, так не договоримся! Не пьешь, в постель не полезешь, подарков от тебя не жди, зачем же ты мне сдался, пес шелудивый? Пшел вон, не топчи полы! Ходят тут всякие рахиты! — указала костылем на дверь, я мигом сообразил и выскочил из дома, пока бабка горбатым не сделала.

Юлька смеялась от души.

— Но Воробьева еще скромницей оказалась. А вот вторая, баба Дуня, вовсе удивила. Так и предложила напрямую:

— Коли женишься на мне, все тебе отпишу.

— А самой восьмой десяток. Она еще мечтает о путешествиях вокруг света и отдыхе на море! Вовсе завихрило бабку. Я, уходя, посоветовал ей найти хахаля из старых суворовских гвардейцев. Так она обиделась и спустила на меня собаку с цепи. Я мигом про калитку забыл, сиганул через забор и ходу. О других говорить неохота, — приуныл Яшка.

— А там что? — хохотала Юлька.

— Зашел в дом, а там такое! У тебя в сарае хоромы в сравненьи. Жуть, не то слово. Бабка с дедом живут вдвоем. Они с самого рожденья не только в бане не мылись, а и не умывались никогда. В доме ногу поставить некуда. По стенам кпопы с тараканами в чехарду играют. Мыши белым днем по столу бегают. Я оттуда бегом смылся. Вот тебе и деревенские. Зато весь стол уставлен бутылями с самогоном. И им дом дали, чтоб так засрать. А мне места нет.

— Они пенсионеры! Попробуй их тронь, жалобами завалят всех. И с говном смешают каждого. Уже этот вариант проверен. Выселили одних. Так они даже в ООН писали, в Мавзолей Ленина свои кляузы посылали. Потом кто-то им Ельцина подсказал. Сколько они его долбили, пока тот прислал их жалобу со своей резолюцией:

— Немедленно верните людям жилье, иначе самих в него вселю!

— Тут наш Иван ни на шутку испугался. И хотя тот дом уже отремонтировали, пришлось вернуть. Вот где обидно было!

— Ну, так что теперь мне делать, Юлька? — взмолился человек.

— Живи покуда с нами, может, что-то со временем подыщем. А пока сядь, поешь. Да умойся.

— Юль, можно я завтра с Наташей схожу к Рите на могилу?

— Ты дочку спроси. Как она?

Наташка сдержано согласилась. И Яшка очень обрадовался этому.

Поужинав, все втроем сели смотреть фильм. Он оказался скучным, про несчастную любовь, и Юлька вскоре стала дремать. Поначалу ее клонило во все стороны. Потом баба не выдержала и ушла в спальню. Яшка тоже отвернулся от экрана. Наташка, не промедлив, пошла спать. А утром она вместе с отцом пошла на кладбище, на могилу матери.

Втайне девчонка очень гордилась, что теперь не сирота, что к ней приехал отец, и они вместе идут на погост. Она знала, что деревенские мужики редко ходят на кладбище. А вот ее отец сам предложил навестить Риту, нарвал цветов, купил конфет и пряников. Никакой выпивки не взял. Шел побритый, умытый, чистый и серьезный. На них оглядывались, шептались загадочно.

Натка даже не пыталась прислушиваться и думала о своем.

…Отец… Ей о нем рассказывали всякое. Одни ругали, другие жалели. Но вот она увидела его сама. Нормальный человек и вовсе не забулдыга, не скандалист и не придурок. Он очень аккуратный, чистоплотный, не хам и не наглец. Но нужно присмотреться к нему получше.

— Наташ, а ты когда-нибудь была в Смоленске? — спросил дочку внезапно.

— Конечно, даже очень часто.

— Если Юля выгонит, ты будешь приезжать ко мне? Там своя квартира в центре. Пусть небольшая, двухкомнатная, но своя. Оттуда никто не вышвырнет, и не обидит.

— Когда школу закончу, поеду поступать в институт, обязательно зайду к тебе, — пообещала девчонка.

— А у меня компьютер есть и всякая техника, — заметил, какой радостью засверкали глаза дочки.

— У тебя будет своя комната, тебе не надо проситься в общежитие. Мы станем жить очень дружно, — обещал Яков Наташе.

— Пап, обо всем потом поговорим, мы уже на кладбище, — напомнила человеку, а у того сердце от радости запело, дочка назвала отцом, папкой. Выходит, уже начинает понемногу прощать. Только бы нигде не оплошать даже ненароком не лажануться, — думал человек, осторожно обходя могилы.

— Мы пришли, — сказала Наташка тихо и подвела Якова к могиле Риты.

— Здравствуй, Ритулька, милая моя девочка. Родная голубка моя! Прости, что так долго не навещал тебя! — стал на колени и, глядя в небо, заплакал беззвучно:

— Господи! Ты дал мне дар, лучшую из женщин. А я, слепец, не оценил. Как тяжко жилось без нее все эти годы, я наказал самого себя и надорвал свою душу. Как много и часто я был наказан! О, если бы можно было вернуть то время и оживить мою девочку, я был бы самым счастливым на земле человеком. Но знаю, я слишком виноват. Много грехов лежит на плечах, простятся ли они хоть на самую малость. Если бы можно было искупить их своею кровью и жизнью, не раздумывая лег бы в землю вместо Риты. Пусть бы она жила, мой ангел, моя голубка. Господи! Пощади, защити ее. Если невозможно вернуть, дай ей землю пухом, память светлую и долгую. Прими мою жену в царствии Твоем. Она достойна доброго отношения, потому что жила и умерла мученицей. Я виноват! Но как искупить мне свои грехи? Прости, Господи, что, даже старея, остался глупцом и в наказание получил одиночество и презренье. Я гоним всеми, и нет душе покоя. Знаю, что не найду себе утешения до конца дней.

Яков плакал уже навзрыд.

— Я потерял все. Я живу как в страшном сне, всеми ненавидим. Надо мной глумятся так же жестоко, как когда-то я обижал свою жену. Я сам погубил своих детей. И даже смерть не успокоит меня, ведь я посягнул на Твой дар. Как жить мне теперь? Ведь я сам себя обездолил! Простите глупца! Слишком велика моя вина, а жизнь коротка и жестока. Господи! Дай хоть немного разума, чтоб не свихнуться с горя. Укажи путь в жизни, каким надо следовать, если Ты смилуешься и пощадишь! — упал человек на могилу и обнял ее так, словно хотел все свое тепло и душу отдать покойной.

— Рита! Я одну тебя любил и люблю! Нет на всем свете равной! Прости, солнышко мое, что жил дураком и не оценил тебя вовремя. Прости за боль и обиды, меня за все с лихвой наказала судьба. Я негодяй и подлец! Но я и сегодня до бесконечности люблю тебя. Приди ко мне хотя бы во сне. Я буду бесконечно счастлив. Помоги, если поверишь, жить мне вместе с дочкой. Она последняя наша с тобой кровинка. Не дай ей остаться в чужих руках! Помоги, любимая, родная! Услышь меня грешного, вступись перед Богом за меня, умоляю! — целовал землю, гладил ее. Он еще долго обращался к покойной жене, но внезапно пошел дождь.

— Ты прогоняешь меня. Я надоел тебе, и ты не хочешь ни прощать, ни слушать. Мне только и остается сидеть здесь хоть до смерти, потому что без твоего прощенья для меня нет жизни на земле.

— Пап! Мама простила! Смотри, сквозь тучи и дождь, на твою голову идет луч солнца, — указала Наташка на небо и, поправив примятые цветы, потащила Яшку домой.

…А где-то через неделю разговоры о поисках жилья для Яшки прекратились. Юлька решила, что ей в доме и самой помощник нужен, уже не гнала человека из дома. Тот успел молча привезти уголь на всю зиму, привез сено корове и подкупал в магазине харчи для всей семьи. Баба отказалась брать с него деньги за проживание, хотя человек предлагал ей не раз половину своей зарплаты.

Они не делили постель и спали по разным комнатам. Но деревенская молва давно поженила их, и никто во всей деревне не верил, что Юлька, будучи в прошлом путаной, все еще не окрутила Яшку. Тот, слыша скабрезные намеки, резко обрывал базаривших. А потом, словно устав от всех разом, перестал слышать пересудников и не здоровался с ними. Он работал на птичнике, возил яйца в город и возвращался домой уже затемно.

Юлька кормила человека, снимала с него пропотевшую одежду, меняла на чистую, свежую. Собирала ему в сумку еду на обед, топила баньку на всех. А в выходные они садились втроем у телевизора, смотрели концерты, цирковые программы, потом расходились на ночь по своим комнатам.

Их никто не видел вместе ни в гостях, ни у друзей. Даже на кладбище к Рите ходили врозь.

— И чего прикидываются дураками, кого хотят охмурить? Иль мы не ведаем, что за такое время они давно перепихнулись. Ведь все же живые люди, что ни говори. Их уже никто не осудит. Да и как девчонку поделят промеж собой, — судачили деревенские старики.

Юльку напрямую спрашивали доярки, живет ли она с Яшкой. Она, случалось, отшучивалась или гнала от себя отборным матом особо любопытных баб:

— Вас-то, что чешет? Своих мужиков имеете и радуйтесь. Иль Яшку в хахали захотели? Так давайте, налетайте, может, кому из вас обломится!

Но дома разговоров о сексе не было. Оба избегали этой скользкой темы и жили как соседи, стараясь лишний раз не злить и не беспокоить друг друга по пустякам.

Оба возвращались домой уже в сумерках, а и на работу уходили рано. Никто не появлялся на работе у другого. И если Юлька дружила с бабами, с семьей бригадира Сашки, у Якова имелись свои друзья. Они не отчитывались, кто где провел вечер или выходной.

Вот только однажды Яшке обидно стало. Весь вечер прождал Юльку, все ж день рожденья только раз в году случается. А она забыла. Пришла уже поздно, засиделась у Катьки. А придя домой, вспомнила. Вытащила из шифоньера загодя купленную рубашку, поздравила, подарила, чмокнула в щеку и даже не предложила отметить.

Яшка обиделся, решил отплатить тем же. Но вскоре забыл. Да и кто он для Юльки? Она лишь порадуется, если он уйдет. А вот Яшке уже такого не хотелось. Человек незаметно для себя привык к этой семье, ее спокойному укладу, к незаметным заботам друг о друге, к каким привыкаешь очень быстро. Вон опять в сумке помимо обеда пакет с фруктами. Это ему. И рабочая одежда снова пахнет свежестью, а не курятником. Это тоже ему, без выпячивания и подчеркиваний. Здесь любили не на показуху, а от души…

Яшка теперь охотнее возвращался домой. Он знал, его там ждут. Без громких слов и уговоров просили не задерживаться в городе, не загружали просьбами привезти оттуда что-нибудь вкусное. Юлька напоминала не забыть про обед, какой положила в сумку. Наташка — о программе на вечер.

— Сегодня мы будем солить капусту. Ты нам поможешь? Надо бочку закатить, промять заложенную капусту и выкатить готовое в коридор. Конечно, это на случай настроения. А если очень устанешь, мы с мамкой сами справимся, — говорила дочь.

— Там в кармане куртки сигареты положила. Долго не ищи.

— А я музыку подкинула, чтоб спать не хотел. Там прикольные песни, какие тебе нравятся.

— Прихвати бутылку квасу на дорожку! Не за-будь. В дороге пригодится, — говорила Юля.

Теперь Яшка даже спал на широченном диване. Он уже не забывал каждый день перед сном мыть ноги, чистить зубы и ложился спать сытый и довольный.

Яшку заранее подготовили к зиме. Купили теплые свитеры и носки, хлопковое нижнее белье, теплые ботинки и даже валенки. Дочка сама связала для Яшки красивый шарф и перчатки. Мелочи… Но как они грели человечью душу.

Юлька уговорила Яшку примерить пуховик и тут же купила его к зиме. Сам Яшка ничего для себя не просил. Его обули и одели сами домашние. Даже теплую шапочку связали сами. Красивая получилась, со снежинками. И перчатки такие же, он жалел их пачкать и возил в кармане. Берег.

Деревенские мужики ему завидовали. У Яшки на кармане всегда были деньги на всякий случай. Нет, его нельзя было уговорить даже на кружку пива. Но сам мог угостить кого-нибудь под настроение.

Человек в свободное время занимался домом. Люди это видели и откровенно завидовали Юльке:

— Во, взяла мужика в оборот. Как на цепь посадила возле юбки. Свою жену колотил всякий день смертным боем, все годы от него слезами умывалась. Эту, небось, дома на руках носит, собачкой вокруг носится, не только грубое слово сказать, взгляда боится. Во, сумела приструнить прохвоста, человека с него слепила. Гляньте, какой порядок во дворе держит. Каждый день подметает. А колодезь как устроил, любо глянуть, хотя в доме вода есть. Он и тут руки приложил. Под теремок сообразил. Не-е, зря я ему отказала, когда в постояльцы просился. У него руки на месте, — сетовала бабка Воробьева, добавляя:

— Кому-то повезло. А у меня опять мимо двора удача проскочила.

— Да, бабы, оно с молодости так-то! Кидаемся на красивых, высоких, стройных. На обычных ребят и не оглядывались. А счастье, оно тоже с характером. Что рожа, хоть и красивая! Чем пригожей мужик, тем ненадежнее. Но про такое в старости узнаем, — поддержала Воробьиху другая бабка.

— Я со своим дедом вчера погрызлась. Это же надо! Всего стакан самогонки выжрал, а до ночи срамил меня за молодость, что я по сеновалам любила кувыркаться. А кто не озоровал в наше время! Сам таким же был. А теперь меня попрекает, сушеный лишай, — поджала губы старуха.

— Нам тоже надо, как Юлька! В руки своих мухоморов брать. Чуть что, за чуб его трясти.

— А где чуб взять, коли вместо него одна лысина осталась!

— У тебя хоть лысый имеется. У меня никакого! — вспомнили старухи, завистливо глянув вслед Яшке. Тот спешил на работу.

А к Юльке в обед Сашка завернул, позвал хозяйку из дома:

— Дай капусты на засол. Покуда на работе были, соседские козы на огород прорвались и пожрали почти все. А у меня и старики мои запросили. Тоже вздумали засолить.

— Бери, у меня много осталось. Вечером на коне подъедешь, полную телегу нагрузим!

— Вот спасибо, Юля! А то ведь старики привыкли себе капусту солить покуда Анютка у них жила, учась в институте, приучила к домашнему, чтоб все свое было! К хорошему, сама знаешь, привыкают быстро. Так вот мои предки овощи не покупают, ко мне едут за ними, а значит, вечером я подскочу, — пообещал Сашка.

— Давай, я нарублю вилков, ну а сколько надо, добавим, если мало будет.

— Да, чуть не забыл, хозяйству два новых автобуса купили. Теперь в город попасть легче станет, ждать долго не придется.

— Я отъездилась, что надо, Яшка привезет в тот же день! — похвалилась Юлька.

— Вы когда распишетесь? Иль до старости в гражданском браке жить будете? — спросил Сашка.

— Да мы с ним никто друг другу. В одной постели не спим. Сам знаешь, Ритка моей подругой была. А и Наташка уже не маленькая. Стыдно даже думать о таком. Я и у покойной не хочу мужика отбивать. Пусть не обижается никто. А и отца у дочки забирать не стану. Пойми, Сашок, мы живем чисто, — покраснела баба.

— Ну и дура! Кому какое дело до вашей постели. Пока молоды, не теряйте время! А то потом обидно будет. Жизнь — штука короткая. И малые радости в ней — не помеха, — улыбался человек и добавил:

— Честно говоря, до сих пор жалею, что отпустил тебя из бригады. Да и не только тебя. Новые бабы слабоваты против вас и ленивы. Справляются плохо, скандалят часто, качество работы ни в какое сравненье с вашим не идет. Конечно, все отразилось на заработке. Мне уже самому хоть беги от них. Ни сил, ни терпенья с ними не стало. Все на одного меня валят, будто только я работать должен. А ведь все молодые, здоровые, как коняги — наши деревенские. Одна мечта у них на всех, поскорее бы дотерпеть до вечера. О работе никто не думает. Вот лоботряски выросли. Заменить бы всех, да некем! — посетовал человек и, махнув рукой, выскочил в калитку, бросив на ходу:

— До вечера!

Юлька вернулась в дом. Наташка возилась у плиты, что-то готовила.

— Вечером что собираешься делать? — спросила Юльку девчонка.

— На кладбище с отцом решили сходить. Он хочет памятник заказать маме.

— Придется на завтра перенести, сегодня Саше капусту нарежем и поможем загрузить.

— Мам, а почему вы с ним не поженились?

— Не склеилось, не подошли друг другу. Не поверили. Он тогда на меня и не смотрел. Свою искал. Присматривал мать для своей Анютки. А тут, сама понимаешь, не каждая подойдет. Он, к чести его будь сказано, долго один жил. Хотя баб и девок вокруг много, больше чем комаров было. Но Санька человек осторожный. С выбором не спешил. Обжегся на первой бабе круто. Говорят, она даже рога ему ставила! Вот стерва! Я видела ее, когда она к Анютке приезжала. Ну, скажу тебе честно, такую и в путаны не взяли бы за страхолюдность. Только по бухой могли увидеть, и то если бы она в единственном числе оказалась. Я даже удивлялась, как он на такой жабе женился. Сама я по молодости куда как красивее была, — вздохнула Юлька.

— Мам, а почему ты в путаны пошла?

— Наташка, есть хотелось. А и голожопой была. Кто бы взял меня в те годы? В городе народ жесткий, жалеть не умеют. Вот и выживает каждый как может. Оно и тогда и теперь вот так маются люди.

— Скажи, а за что убивают путан?

— Ой, детка! Всякое случалось. Как в страшной сказке. Бывало из куража, по пьянке убивали девок. Ну и другое тоже было. Пока тебе не стоит знать о том, подрасти, повзрослей немного.

Но никогда не суди никого. Знай, на панель не с добра идут. Только от нужды и от беды. Вон, как у меня. Бухой папаша с кулаками на меня набросился. Обещал прирезать, как овцу. А что я, пацанка, могла сделать? Остановить, угомонить, вломить придурку, сил не хватило бы. Он здоровым мужиком был. Такого кулаком не свалишь, он бычью цепь руками мог порвать. А когда постарел и ослаб, одумался. Болезни одолели. Бросил выпивать. Увидел меня в городе, стал уговаривать уйти с панели, вернуться к нему домой. Но где он был раньше? Ведь вся моя жизнь уже была искалечена, изломана. Я знала, что сдохну, как многие девки, от болезни или от рук клиентов, придушат где-нибудь в темном углу и докажи, что жила такая. За убитую путану не накажут никого. Я такого случая не помню. Все обвинят нас, мол, а зачем оказались на улице? И никогда не согласятся, что в этом сами виноваты. Ну, о каком распутстве можно говорить, если человеку и восемнадцати лет нету? Потянуло к мужикам? Тоже брехня! Большинство баб и девок боялись мужиков. Ну, что таить, ведь обычно подходили пьяные. Какой с них спрос? Они что угодно могли утворить. Ни за что били, оскорбляли, издевались как хотели, устраивали групповухи. А кому пожалуешься? Никогда не верь, что в притоне живут счастливо. Это откровенная брехня! Самые несчастные и униженные— это путаны!

— А почему тогда ты убегала из больниц?

— Нас там били и насиловали санитары. Я на тот момент хотела вернуться к отцу, но он уже умер, мне не повезло.

— Бедная ты моя! — пожалела Наташка Юльку и спросила:

— Наверно, потому ты не захотела выйти замуж?

— Вот именно!

— Ну, не все ж козлы! — не согласилась Натка.

— Девочка моя, для меня на десять жизней хватит пережитого.

— Но наш отец не такой. Во всяком случае, сейчас.

— Не лучше других, негодяй. Что утворял с Риткой, я забыть не смогу. Это теперь он шелковый. Знает, чуть что, я его тут же под жопу подналажу. Он тут не хозяин и никогда им не станет.

— Мам, ну он совсем другим стал!

— Прикидывается, косит под нормального мужика, а когда убивал детей, Ритку? Это его счастье, что подруга не стала писать на него заявление в милицию. Он за свои издевательства до сих пор сидел бы в тюрьме. Но она прощала, видно, любила за что-то. Я ее так и не поняла. Но никогда не простила бы того, что пережила твоя мамка. Знаешь, сколько раз Сашка хотел ему вломить, а мы бабы всей бригадой собирались оттыздить отморозка. И что думаешь, Ритка не позволила, защитила, загородила собой. Скажи, за что можно было любить этого урода? Да лучше век не знать мужиков, в глаза не видеть ни одного рахита, чем жить с таким падлой.

— Он сам мне признался, что зачастую и не помнил, за что избил мать, — всхлипнула Наташка.

— Троих сыновей погубил, твоих братьев! Они уже взрослыми были бы! И выросли не такими козлами, как этот Яшка.

— Теперь он сам о том жалеет! — вспомнила Натка.

— Ну да, мой отец тоже спохватился, когда меня уже сифилисом заразили. Что толку в том прозрении? Чего оно стоит? — побелела Юлька.

— Как же ты его ненавидишь! — вырвалось у Наташки.

— Конечно, я видела, что он вытворял с Ритой. Сейчас терплю его кое-как. Но ничего не забыла. Меня даже в путанках так не мордовали, как он изводил жену. А ведь она ангелом рядом с ним жила.

— Мам, выходит, мы чего-то не знаем.

— Да все знаю! Убить его стоило.

— Но ведь он мой отец…

— Прости, дочуха, сейчас мы говорим на разных языках. У любой жестокости есть свой предел. И я не понимаю, когда мужик избивает бабу, а потом лезет к ней в постель.

— А зачем она пускала, почему прощала его, на то была своя причина. Но мы с тобой о ней не знаем.

— Ритка по-животному боялась Яшки. Если она отказывала, он снова бил нещадно. Кулаками, где попало.

— Могла ночью его прижучить, дать по башке один раз, чтоб до смерти помнил и больше не издевался, боялся бы подойти, — скрипнула зубами Натка.

— Не знаю, чего она терпела. Я б его в куски порвала за такое, — сказала Юлька и добавила,  вытянув в окно:

— ХОТЯ если честно сказать, многие мужики даже в городе колотят своих баб. И тоже без причин и повода. Но теперь и бабы научились защищаться, так вламывают своим мужикам, что мало не кажется. Это, знаешь, идем мы как-то с девками по улице. Поем, хохочем, а тут вдруг глядь, из окна третьего этажа мужик вылетел. Прямо в одних трусах и тапках. А вслед ему баба орет:

— Чтоб ты сдох, козел вонючий!

— Благо на то время зима стояла, и человек угодил в сугроб. Поверишь, даже не поцарапался. Удачно приземлился. Ну, кто-то вызвал милицию, неотложку. А мы скорей убежали, чтоб в свидетели не влететь. Уж как тот мужик свою бабу материл, я и теперь забыть не могу. Век бы таких слов ему не простила.

И что ты думаешь, где-то через год мы с девками снова идем той улицей и опять тот же самый человек из окна вылетел. На этот раз ногу сломал. Все остальное в порядке. Я это к; чему рассказываю, что бабы нынче тоже борзеть умеют. Выбрасывает мужика из окна, не привязав к его жопе парашют. А если бы он разбился? Неужели не было бы жалко? И он хорош отморозок, на всю улицу проституткой называет. А где он видел у нар таких старух?

Ей уже сорок или больше. Потом, если она такая, зачем женился и живешь с нею? Ну, а коли его выбрасывают из окна, значит, он и впрямь говно! Тут вовремя нужно уходить. И лучше всего сначала барахло сбросить вниз, потом на него прыгать. Тогда приземляться мягче, и ноги целее.

— А может, это другой мужик был?

— Не-ет, тот же самый. Мы его по трусам узнали. И баба все так же брехалась. А что как среди ночи выкинет, а какая-нибудь шустрая подберет его и больше не отдаст? Ведь баб в городе полно, а вот мужиков не хватает! — смеялась Юлька. И продолжила:

— А одна на мужика собаку натравила. Пес — целый зверюга. Больше мужика втрое. Он бы его с башмаками проглотил. Ну, человек бежал пока силы были. Но, выдыхаться стал. А пес не отстает, да как цапнул за задницу. Мужик, понятное дело, взвыл. Псу его вой по барабану. Того гляди, сиганет и башку откусит. Человек увидел, что скоро ему хана будет, и на дерево как прыгнул. Высоко забрался. Псу не достать. Он со злости все дерево обоссал, но ничего не поделаешь. Тут уж мужик свой кайф сорвал. Пса обоссал сверху, а его хозяйку с говном смешал. Она сама чуть из окна не вывалилась от злости. Но что поделаешь, мужика не достать. Тот по сотовому позвонил, вскоре за ним приехали и спокойно увезли. Но свое баба сорвала. Уехал тот отморозок с прокушенной задницей и порванными штанами.

— Ой, мам, задница заживет, а вот город над тем мужиком еще долго хохотать будет. Да и что там город, даже в нашей деревне старики друг друга колотят без жалости. Напьются и бесятся. Одна бабка, говорят, спит с каталкой в руке. Дед уже горбатым стал, а ей никак неймется. Чем так жить, уж лучше бы разошлись и не смешили людей. Столько лет вместе прожили, а под финиш глупей внуков стали, — не выдержала Наташка.

— По молодости прощать умели, больше тепла в душе было. А со временем терпенье лопнуло. И на прощенье сил не осталось. Одна злоба. Вот и вымещают друг на друге все, что годами копилось. Плохо, когда под старость не остается в душе доброй памяти. С таким багажом и жить тяжело, и умирать больно. И на прощенье сил не остается. Сплошное сожаленье, что много лет прожито без любви. А и менять что-то в этой жизни уже поздно. Она ушла. Останутся лишь сожаленья. Вслух их, может, и не выскажут, но смерть уже ждут без страха, с радостью. Запоздалые просьбы о прощении душу не облегчат. Это я все к тому же говорю, запоздалое раскаяние никому не в радость. Они как слезы на мертвеца. Хоть сколько ни вой по утрате, человека ими не поднимешь. Так и уйдет с обидой на тот свет, не простив живым ни обид, ни пакостей. Все надо делать вовремя, и не стыдиться просить прощенья друг у друга, коли виноваты. От того ни у кого ни голова с плеч, ни корона не свалится. Спешить не стоит, когда злое задумано. А вот доброе не замыкай в душе, давай ему волю и живи светло, — улыбалась Юлька.

Вечером все трое помогали Сашке загрузить в телегу капусту. Яшка сам носил мешки с огорода, не позволив Наташке с Юлькой надрываться. А когда телега была заложена до отказа, хотел предложить Яшке выпить. Тот отказался категорично, сославшись на головную боль, давление, на то, что хочет, в конце концов, выспаться, позвал к себе домой на ужин «без промочки». '

— Не обижайся, Сашок. Ко всем моим бедам, я чуть выпью, дурным становлюсь. Из-за этого слишком много потерял в этой жизни. У меня теперь одна дочуха осталась. Я перед нею лажаться не хочу. Это значит, потерять все и безнадежно. Ты сам мне такого не пожелаешь. У каждого из нас есть свой якорь, не отнимай у меня последнее и пойми правильно.

— Дело хозяйское. Предложил, а неволить не стану. Не хочешь, не надо. Я и сам этим не увлекаюсь. А ужинать буду дома, а то жена обидится. Старания женщин надо уважать. Лучше давай перекурим, — предложил Сашка, достав сигареты.

Мужчины присели на завалинку.

— Слушай, Яков, ты стал хозяином в этом доме? Сладилось у тебя в семье?

— Пока что квартирантом живу. Безбабным, и поверишь, даже говорить о чем-то не решаюсь с Юлькой. Она сразу выкинет меня из дома. А там моя дочь. Юлька была подругой Риты. Как понимаешь, обо мне знает больше других. Вот и представь, как я ей предпожусь или в постель полезу, она из меня мигом отбивную сообразит и на всю деревню осрамит. Так что живу, ни на что не претендуя. Не прогнали, и на том спасибо.

— Может, со временем свыкнетесь?

— Ох, Сашка, мы с нею оба жизнью биты. Такие и в одном гробу вальтом спят. Лично я ни на что не надеюсь. И не жду, что меня признают мужчиной. Судьба, видать, с каждого за свое возьмет. Вот и обхожусь тем, что имею. Глядишь, вырастет Натка, переедет ко мне в город. А пока я ее к себе потихоньку приручаю. На Юльку планов нет. Она вконец одичала, — усмехнулся человек грустно и добавил:

— Есть в том и моя шкода. Рита от нее ничего не скрывала. Кто знал, что жизнь вот так оглобли повернет.

— А мои сдружились, как родные. Анюта свою мамашку в хрен не ставит. А эту сразу признала. Вот и пойми этих баб. Я, конечно, доволен такому виражу. Ну и ты пытайся растеплить Юльку. Битые и обиженные на тепло чуткие. Это точно, я и по себе знаю о таком.

— И ведь совсем одна, никого у нее нет. Много раз проверил. Но подхода к ней не найти, — невольно пожаловался Яшка.

— А ты пытался сыскать этот подход?

— Покуда нет. Душою чую, что бесполезно.

— А ты не спеши. Все само собой придет и получится. Ведь вот какая мать из нее состоялась. Хотя Наташка не родная ей. И баба получится отменная. Она замужем никогда не была. Жизнью избита вдрызг. Так ты ей душу поначалу согрей. И, поверь, какая голубка получится! — советовал Сашка.

— А чего сам на ней не женился? Ну, когда она в твоей бригаде вкалывала.

— Моя Анютка подростком была. Не нашли бы общий язык. Я это душой чуял. Ей нужна была такая, как Наташка, чтоб себя можно убедить, будто сама родила ее. Вот тогда баба и сердце, и душу отдаст тому ребенку без остатка. И любить станет больше собственной жизни.

Потому что она мамкой назвала. А это дорогого стоит…

…Юлька с Наткой никогда не смотрели на окна соседних домов, не обращали внимания, как живут эти люди. Да и жили рядом с ними сплошные старики. Общаться с такими было скучно. А потому ограничивались тем, что коротко здоровались при встречах, старались не вступать в разговоры, не слышать любопытных вопросов старух. Знали, что бабки каждое слово разнесут по деревне, добавив свою выдумку, фантазии, считая, что в этом нет ничего особого.

Но бабки в деревне, как и повсюду, были самыми любопытными и не мирились с тем, что соседи живут замкнуто, никогда ничего не рассказывают, не делятся секретами семейной жизни, не спрашивают их мудрых советов. Такое невнимание злило, и старухи, горя любопытством, пытались сами узнать о семье хоть что- нибудь, войти в дом к Юльке под любым предлогом.

Они часто шмыгали под окнами, пытаясь заглянуть в дом сквозь занавески, услышать что- нибудь хоть краем уха.

Пока Юлька с Наташкой жили вдвоем, ими никто не интересовался. Но когда в доме появился Яшка, старухи не сводили глаз с окон Юлькиного дома. Ведь там появился мужчина, новый человек в семье. А значит, жди перемен. А как у них сладится? Ругаются или милуются? Часто ли спорят? Спят в одной койке или по разным углам? О чем говорят? Едят ли за одним столом? Все это не давало покоя старикам. Им хотелось знать все и обо всех первыми. Как же иначе, ведь в одной деревне живут, на одной улице, окна в окна. Зачем же скрытничать и так наглухо задергивать занавески, значит, есть что прятать от людей.

Неспроста даже тусклый свет горит в зале.

Бабка дыханье затаила, вслушиваясь, о чем говорят люди в доме. Но ни звука не донеслось. И тогда решилась старая на хитрость, стукнула в окно и попросила:

— Юля, откройся на минуту.

Едва баба сняла крючок, бабка тут же проскочила в прихожую. Оглядела все мигом.

Двери в зал были открыты. Яшка уже спал, раскинувшись на диване, Наташка сидела у телевизора, включив его через наушники, смотрела передачу. Юлька собирала в сумку обед для Яшки, была в халате, застегнутом на все пуговки.

— Чего тебе надо? — спросила бабку раздраженно.

— Юля, детка, выручи, дай стакан сахару, свой кончился, а магазин уже закрыли. Тут же, ну, как назло, Петровна приволоклась, я ее хотела чаем напоить, а сахару ни крошки, весь извела и забыла про то. Так ты дай, я завтра ворочу!

— Да кто в такое время чай пьет? Обоссы- тесь средь ночи! Глянь на время! Уж полночь скоро. Тебе спать давно пора, а ты по соседям шляешься! В другой раз засветло приходи. Ночью больше не открою, — предупредила Петровну, сунув той в руки пакет с сахаром, и открыла перед старухой дверь. Бабка ушла, бурча недовольно:

— Во, люд пошел нахальный, никакого уважения к старикам. Ни принять, ни поговорить не умеют. А ведь сколько годов соседствуем, — забыла поблагодарить за сахар, ушла обидевшись. Зря старалась старая, ничего интересного не увидела. Завтра не о чем побрехать с соседями…

Петровна на другой день приплелась. Долго под окном стояла. Там в доме кто-то громко смеялся. Но над чем? Старуха нос и уши готова была в щель засунуть. Но тут внезапно Яшка занавеску отдернул и тут же увидел бабку. Поначалу испугался, а потом узнал и заматерился на Петровну грязно. Та мигом на дорогу выскочила. А Яшка, открыв окно, крикнул во все горло:

— Слышь, старая лахудра, еще раз под окном увижу, ноги из жопы вырву! Бесстыжая дура!

Бабка вскочила к себе, запыхавшись. Тут же закрылась на все запоры и крестилась со страху. Ведь могла получить чем-нибудь по башке. А как скажешь людям, за что вломили?

В деревне многие любили подсмотреть и под-слушать. Ну, а чем еще заняться бабкам? Своя жизнь прошла. За ровесниками следить неинтересно. Вот и развлекались, кто как мог. Когда никаких новостей не удавалось узнать, скучали на завалинках, возле печек.

Юлька все это понимала. Деревня трудно при-выкала к ней, следила за каждым шагом, не прощала ни одной оплошки. А тут повод в руки, мужик в доме появился. И пошли разговоры по избам:

— Во, окаянная, она неспроста девку Ритки взяла. Мужика дитенком завлечь решила.

— А может, они еще при живой Ритке путались? Не зря ж к ней всяк день бегала.

— Чего ж враз не сошлись, когда Ритка померла?

— Видать, совестно было им!

— У них, нонешних, совести отродясь не было.

— Это верно! — соглашались бабки, вспомнив, что во времена своей молодости они белым днем не ходили под руку с мужьями, считая такое неприличным.

— Зато теперешние оборзели! Еще никем не доводятся, а уже в обнимку идут.

— Ну, Юлька с Яшкой даже рядом не ходят.

— Скрываются на людях. Зато в одном доме живут. Там закрыли двери, и твори что хошь. Никто им не указ, ни живые, ни мертвые!

— Я не верю, что они промеж собой не грешны. Оба ретивые. На ходу отмочат срамное.

— Да будя вам их судить. Нехай живут, как хотят. Ежли семья слепится, разве это плохо? Чем поодиночке маяться, краше вдвух дышать. Оно все легшее. И по дому управиться, и чайку попить. А и зимой спину погреть будет кому.

— А и словом перекинуться, тоже дело немалое. Все ж душе теплей и отраднее, когда живая душа рядом. Есть с кем про жизнь покалякать, прошлое вспомнить.

— Чего в том толку? Как вышла взамуж в семнадцать годов, так считай, что жизнь закончилась. Вместе с конем в хомут впряглась и уже света Божьего не видела. Все годы только работала. Пот со лба не успевала вытирать. А разве лучше других жили! Да ничуть! И что тут вспомнишь, едины горести. Лучше не надо такой памятью сердце в куски рвать.

— Оно и верно, может, наши молодые умнее и живут правильней, легше чем мы, — соглашались бабки тихо.

В это время мимо них прошла Юлька. Поздоровалась со старухами, снова домой заспешила.

— Какая девка была, как огонь! Теперь тоже стариться стала. Поседела, сморщилась, уже бегом не бегает, как раньше, устает. Годы всех ломают, то-то и оно, молодость, как солнце, в руках не удержишь. А жалко, что жизнь короткая, как сон, — посетовала Воробьиха.

Юлька, вернувшись с работы, взялась за дела. Их всегда хватало. Не всегда успевала справиться вовремя. Валила с ног усталость.

Она и не заметила, как за окном темнеть стало. Пора на третью дойку, — радуется баба, что много успела. И только к двери подошла, столкнулась с Яшкой:

— Ты уже уходишь? — спросил грустно.

— Да я скоро вернусь. А тебе чего надо? — глянула на мужика.

— Я так спешил. Хотел вместе побыть.

— Что-то случилось? — встревожилась баба.

— Нет. Соскучился по тебе, по Наташке.

— Ну, ты ж не ребенок!

— В том-то и дело! Чем старше, тем труднее переносится одиночество, — пожаловался человек.

— Ты поешь да отдохни. Я скоро вернусь, — пообещала баба. Яшка, насмелившись, взял ее за плечи. Заглянул в глаза. Едва приметная улыбка скользнула по его лицу.

— Я жду! Не задерживайся! — отпустил бабу, подавив в себе яростное желание обнять, прижать к себе покрепче, поцеловать Юльку, но увидел колючие искорки в ее глазах, перевел все на шутку, сдержал себя.

Юлька все увидела и поняла. Ее на какой-то момент потянуло к Яшке. Она хотела уткнуться ему в грудь по-бабьи доверчиво.

Не надо слов. Просто постоять вот так молча, замерев. А потом снова разойтись в разные стороны.

— А его уже тянет ко мне! — подумала баба, улыбнувшись не без лукавинки.

— Ишь, как глаза у него загорелись. Дай такому волю, живо на диван уволокет, — качала головой. И вдруг перед глазами встала избитая, окровавленная Ритка.

— Нет! Нет! Только не это! Не нужен мне этот козел! Не хочу его! Пошел он ко всем чертям! Прости, Ритуля, за минутную слабость! Я удержу себя и не предам тебя!

На ферме баба забылась. Она доила, кормила, чистила коров и стойла, казалось, что Юлька — вовсе не спешит домой. Но вот все сделано. Почти все доярки покинули ферму. Юлька тоже вышла за ворота.

— Сейчас попью чай и лягу спать, — думает баба. Едва открыла двери в дом, расхохоталась. Яшка в одних трусах мыл полы. Наташка уже подоила корову, цедила молоко.

— Мои помощники! — обрадовалась Юлька. И добавила:

— Яшка, а где научился мыть полы?

— Мамка заставила. Теперь сам стану справляться. Все ж у тебя свободного времени побольше останется.

— Спасибо тебе!

— Э-э, нет! Только этим не отделаешься. У меня не только спина взмокла, а и трусы к заднице прилипли. А ты просто так хочешь отделаться, не выйдет! — подставил щеку. Юлька чмокнула, мужик расцвел.

Все вместе они быстро справились с делами. Сели за стол попить чаю с блинами, Наташка успела нажарить хорошую стопку и теперь радовалась, что блины понравились. Девчонка любила, когда ее хвалили.

— А я хорошо пол помыл? — спросил Яшка.

— Отлично!

— Почти как я!

— Ну, заметано, буду почаще это делать. Но уговор, не без благодарности, — глянул на Юльку, та понятливо покраснела.

— А у меня завтра выходной! Второго водителя взяли. Иван меня решил пожалеть и не выматывать. Я же завтра отвезу на кладбище оградку для могилы. Мужики обещают быстро установить.

— Ты проследи за ними, — посоветовала Юля.

— Они памятник поставили. Все отменно получилось, думаю, здесь тоже не подведут.

— Пап! А когда мне компьютер купишь? — спросила Наташка.

— Завтра не моя смена. А вот послезавтра поедем в город и купим. Оттягивать не будем.

— Вот здорово! — обрадовалась девчонка и от радости повисла на шее отца.

За разговорами время летело незаметно. По телевидению шел какой-то фильм, его почти не смотрели. Все были взбудоражены предстоящей покупкой. Лишь к полуночи успокоились. Юлька сидела на диване, расслабившись. Ей хотелось спать, но она не спешила уходить в спальню, ведь так редко отдыхала со своими. Хотелось побыть вместе, и женщина расслабилась душой.

Наташка приметила, что Яшка с Юлей уже дремлют. Отец тихо похрапывал. Мать окончательно засыпала и склонила голову на Яшкино плечо. Тот и не заметил. Он спал, расстегнув рубашку на груди. Ему было хорошо и спокойно.

Наташка выключила свет и на цыпочках вышла из зала в свою спальню.

Юлька проснулась уже под утро. Она не сразу поняла, где находится, и почему это рядом кто-то храпит. Чья это рука так нахально лежит на ее плече? Баба прикоснулась к человеку, все вспомнила, выбралась из-под руки, слезла с дивана и услышала Яшкин голос:

— Наконец-то спал, как настоящий семейный человек. Даже шея болит, будто каталкой получил с вечера. Сам бы себе не поверил, что на диване, с женщиной, буду спать одетым. Это ж надо так вымотался! Ну, в другой раз приловлю! — пообещал на полушутке.

— Яшка! Ни слова больше! Ты переходишь все границы, а я нахала не потерплю! — посуровел голос Юльки. Она вскоре ушла на работу, даже не заглянув в зал. И человек понял, его время еще не пришло, и он снова поспешил.

Конечно, мужик давно мог завести себе бабу в деревне или в городе. Но как быть с Наташкой? Дочь, конечно, не признает чужую бабу и навсегда отвернется от него — от Яшки, а этого не хотелось. За прожитое у Юльки время он действительно привык к девчонке, а потом и полюбил. Девчушка и впрямь росла доброй и ласковой, а уж какая заботливая, вся в Риту, в свою мать. Да и к Юльке начал привыкать. Старался побольше помочь ей, жалел уставшую. Не давал надрываться по дому.

В этой семье были заведены свои правила. За стол садились все вместе. И Юля с дочкой старались поплотнее накормить Яшку. Подкладывали ему в тарелки салаты, в борщ или суп клали побольше мяса и сметаны, не скупились на котлеты. Человек каждый день надевал чистое, свежее белье. Его ботинки всегда были просушены и почищены. Он никогда не уезжал без обеда в сумке. Так о мужчинах заботились далеко не в каждой семье. Это Яшка знал не по-наслышке. Он сам себе завидовал частенько, и лишь одно удручало. К нему в семье привыкли, с ним считались, но Юлька не признавала и не хотела знать в Яшке мужчину. Стоило ему расслабиться, она взглядом ошпаривала так, словно бросала за ворота. Никаких вольностей не позволяла:

— Колода, а не баба! Неужели ей все живое чуждо? Добро бы старая дева, а то ведь баба! В притоне жила! А живет, как ледышка, не прикоснись к ней, не то в зубы даст. Вон ко мне даже старухи прикипались. Значит, не все потеряно и что-то осталось от мужика, если внимание обращают. Да и бабы, стоит появиться в магазине, всего исщиплят, взглядами обстреляют, погладить норовят. Сами пристают, в гости приглашают. Да только на хрен мне лишние мороки? Стоит просто в гости придти, назавтра вся деревня брехать будет, что вблизях был, мол, своими глазами все видели, что я, козел, уже половину баб перетрахал и скоро до старух доберусь. Вот такой негодяй и подлец! — крутит головой Яшка.

Он слишком хорошо знал деревенский люд и не верил никому.

— Ну почему Юлька не признает меня? Конечно, это Риткина проделка. Она вот так отомстила мне. Наказала на многие годы вперед. А эта зациклилась. И сколько еще ждать, пока Юлька забудет? Хотя вряд ли она забудет. Придется ждать, пока Натка закончит школу и вместе с нею уехать в город, там начинать жизнь заново, — вздыхает мужик, считая свою невезучесть роковой.

Он и сам не понял, как оказался на погосте. Мужики уже поставили оградку у могилы. Даже соорудили столик и скамейку. Теперь здесь был полный порядок.

— Рита! Я сделал все как положено. Одно плохо. Ты не прощаешь меня! Я все понимаю. Но хотя бы ради нашей дочери пощади меня. Невозможно жить в презрении. Оно убивает. Укажи мне хоть какой-то выход. Как мне жить дальше? Ведь я живой человек, а маюсь так, что ничему не рад. На меня чуть ли не говорят брысь. И я терплю все эти унижения и насмешки. Прости, Рита, но и мое терпение небесконечно. Не будь столь жестокой. Либо дай жизнь, либо оборви ее к едрени матери. Ты слышишь меня, Ритуля?

Яшка почувствовал, как чья-то рука погладила его по голове, и вздрогнул от неожиданности. Он всерьез напугался. Ощущение было столь отчетливым, что человека бросило в дрожь.

— Рита! Это ты? — спросил заикаясь.

В ответ тишина. Лишь маленькая, яркая пташка, появившись на могиле внезапно, запела грустно. Она села так близко, что до нее можно было дотянуться рукой. Но стоило Яшке пошевелиться, пташка тут же вспорхнула и села на памятник. Она пела так, словно хотела что-то внушить, сказать человеку.

— Рита! Я не понял. Наверное, отупел с годами. Если простила меня, дай знать понятнее, — попросил Яшка.

Птица, сделав круг над головой, села рядом на скамейку. Посидев молча, потерлась клювом о Яшкину руку и улетела вглубь погоста.

— Я так и не понял ничего, — признался человек. И посидев у могилы недолго, решил вернуться домой.

Юлька хотела отдохнуть перед дойкой, спала в своей спальне. Наташка читала какую-то книгу. Яков хотел поговорить с дочкой и не услышал, как вошла Юля:

— Ты у Риты был, на кладбище.

— Откуда знаешь?

— Она мне приснилась. Ритка редко приходит ко мне, только перед чем-то важным. Когда хочет что-то сказать. Она по пустякам не приходит.

— А что сказала теперь?

— Кое-что о тебе…

— Скажи! — попросил Яшка.

— Она сказала, что сидит рядом с тобой и все пытается объяснить, что давно простила тебя. Потому как нельзя держать в душе злую память. Это грех. Надо уметь прощать. Это по- Божьи. А я любила Яшу. Единственного в своей жизни любила! А потому и тебя прошу, очисти свою память, прости его. Выкинь из своей души злое. Вам всем от того легко и светло станет. Будьте семьей. Прими в нее Яшу. Живите счастливо. Помни, Юлька, добрым человеком нужно становиться при жизни, тогда отступит от вас своя и чужая беда. Знай, мертвому поздно думать о раскаянии. Пусть меньше зла будет на ваших душах. И тогда ни одна слеза не выкатится из ваших глаз. Знай, я всегда буду любить вас всех. Вы моя земная боль и радость. Пусть судьба ваша станет светлой. Иди, встречай Яшку. Да не забудь мою просьбу. Только умеющий прощать любим Богом! Пусть Он поможет вам…

Оглавление

Автор

Глава 1. МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

Глава 2. ЗНАКОМСТВО ПОНЕВОЛЕ

Глава 3. БАБИЙ РАЙ

Глава 4. ПЕРЕПОЛОХ СРЕДИ НОЧИ

Глава 5. ЗАГАДОЧНАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ

Глава 6. НОВИЧКИ

Глава 7. РЕШЕНИЕ

Глава 8. ЧУЖАЯ БОЛЬ