На берегах Ганга. Раху [Грегор Самаров] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Грегор Самаров На берегах Ганга Раху

Часть 1

I

Путешествие сэра Вильяма из Лукнова совершалось медленно, так как при тропической жаре, к которой он все не мог привыкнуть, можно было ехать только вечером и ранним утром.

Между Вильямом и порученной его попечению дочерью Ахмед-хана установились за время долгого пути более близкие отношения.

Во время полуденных привалов Фатме просила позволения оставаться в палатке своего господина, как она называла сэра Вильяма, и рассказывала ему предания своего народа, подвиги его военачальников, повторяла изречения мудрецов и жрецов, которые знала так же хорошо, как и любовные песни. По вечерам она приготовляла сэру Вильяму шербеты и чай с араком. В палатке сэра Вильяма она была всегда с открытым лицом и закрывалась только тогда, когда входили слуги. Вильям сердечно и ласково говорил ей, чтобы она не считала себя обязанной ради него отказываться от обычаев ее народа и религии, но она серьезно отвечала, открыто глядя ему в глаза:

— Вы — мой господин и повелитель. Отец мой отдал меня вам с приказанием вам повиноваться. По праву войны я была бы вашей рабой, но тогда, правда, сумела бы избавить себя от рабства. Теперь я ваша служанка как по воле отца, так и по чувству моей благодарности, так как вы протянули руку моему умирающему отцу и оказали ему при погребении почести военачальника. Вы можете мной распоряжаться, я должна повиноваться вам до смерти, поэтому вы можете видеть мое лицо, как видел его отец: я вас почитаю и люблю как отца. Только по лицу можно читать в душе человека. И вы увидите в моей душе только благодарность и преданность. Вся моя жизнь принадлежит вам, примите ее, как дар сердца, в котором никогда не иссякнет благодарность.

В ответ на слова девушки сэр Вильям искренно пожал ей руку и обещал никогда не оставлять ее. Потом она пела ему песни. И перед ним предстал образ Дамаянти. Для Вильяма слушать пение девушки и ее умные поэтичные разговоры превратилось в приятную привычку. Для нее же единственной целью и радостью в одинокой жизни стало исполнять все его желания и видеть ласковое, приветливое выражение на его лице.

Едва ли кто поверил бы таким чистым отношениям между молодым офицером и пылкой восточной девушкой, которая сама называла себя его рабой. Но у Вильяма в сердце жил образ Дамаянти. Дамаянти была блестящей бабочкой, порхающей на солнце, а Фатме — дикой газелью, которая преданно лежала у его ног в благодарность за спасение ее от охотников. Он с восторгом следил за бабочкой и не умел читать в глубоких глазах газели.

Так они доехали до Калькутты, и Вильям сделал доклад губернатору. Глаза Гастингса оживились при рассказе о геройской защите рохиллов и об отвратительной резне, учиненной дикими полчищами набоба.

— Как жестока история в своем неумолимом течении, — сказал он, — и как должно очерстветь сердце человека, чтоб быть ее орудием. Она губит мужество и благородство, а низость и трусость остаются нетронутыми. Но прошлое должно быть разрушено грозой, за которой следует сияющее солнце будущего. Бедный Ахмед-хан, бедные рохиллы!

Сэр Вильям рассказал о последней воле Ахмед-хана, о Фатме, которую он избавил от рабства и смерти и привез с собой.

— Значит, и вы привезли добычу из похода, — с улыбкой заметил Гастингс, — я, конечно, не буду оспаривать ее у вас. Хотя я и рублю безжалостно большие деревья, чтоб проложить себе дорогу, но всегда охотно для друга спасу от гибели цветок.

— Вы не поняли меня, ваше превосходительство! — воскликнул Вильям, краснея. — Фатме не военная добыча, Если она цветок, то и останется неприкосновенным. Доверие благородного Ахмед-хана не будет обмануто, и я прошу позволения передать девушку под покровительство баронессы Имгоф.

Гастингс сердечно пожал руку молодого человека:

— Вы правы, приведите к баронессе дочь Ахмед-хана, я ручаюсь, что она найдет в ней верную подругу и мать.

Вильям радостно пошел к Фатме, которая последовала за ним с тем же покорным, молчаливым послушанием, с каким исполняла все его желания. Баронесса со слезами на глазах выслушала историю дочери Ахмед-хана, которого хорошо помнила и за которого безуспешно просила когда-то Гастингса. Она обняла Фатме, а та встала на колени, поцеловала ее руку и с доверием посмотрела в глаза.

Баронесса приказала приготовить помещение для Фатме рядом со своими комнатами; она решила относиться к ней как к своей собственной дочери и окружить ее блеском и почетом, подобающим дочери главного военачальника благородного народа.

Фатме взволнованно благодарила, а потом посмотрела на Вильяма. В выразительных глазах ее стоял мучительный вопрос.

— Я вас больше не увижу, господин? — спросила она дрожащим голосом. — Мой отец отдал меня под вашу защиту… Его последнее приказание было: служить вам…

— Благородная госпожа лучше охранит тебя, чем я, — отвечал Вильям. — Воля твоего отца священна для меня, и я не мог бы лучше исполнить ее, чем теперь, отдавая тебя под покровительство баронессы.

— А я увижу вас? — спросила Фатме, опуская глаза, и яркая краска залила ее лицо.

— Ты будешь его видеть, Фатме, ежедневно, — обратилась баронесса к девушке, — сколько хочешь. Разве он не друг нашей семьи? Он будет приходить, чтобы посмотреть, достойна ли я его доверия, счастлива ли ты? — прибавила она с улыбкой.

— Благодарю вас, госпожа, — проговорила Фатме. — Благодарю! И он будет слушать мои песни, которые радуют его, как радовали отца, и будет также ласково улыбаться мне, как он?

— Будет, будет! — отвечала баронесса. — Неправда ли, сэр Вильям, вы придете?

— Приду, баронесса, чтоб благодарить вас и Бога, дозволившего мне спасти эту молодую жизнь!

Фатме вскочила, подбежала к Вильяму и долгим, горячим поцелуем прильнула к его руке; потом она сложила руки на груди и, склонив разрумянившееся лицо, поклонилась до земли. Сэр Вильям удалился, а баронесса велела позвать Маргариту и сказала ей:

— Вот тебе сестра… Люби ее, утешь и старайся, чтобы она была счастлива… Она перенесла большое горе.

Фатме пристально взглянула на золотокудрую девочку с сияющими голубыми глазами, которая в первую минуту робко отступила, а потом подбежала, ласково взяла ее за руку и произнесла:

— Я буду тебя любить… Ты плакала, я это вижу по глазам, но ты опять будешь смеяться, мы дадим тебе все самое лучшее и красивое.

Фатме обняла девочку, громко рыдая. Но эти слезы благотворно подействовали на нее, в них соединилось и горе, и радость.

Сэр Вильям вернулся к себе, капитан Синдгэм пришел поздороваться с ним, и тут Вильям узнал все, что произошло в его отсутствие: приезд Клэверинга и новых членов совета, обвинение Гастингса Нункомаром и приговор совета над губернатором. Вильям вскочил в негодовании:

— И компания это позволяет? — вскричал он. — Англия допускает, чтоб мешали с грязью человека, отдающего все свои силы ее возвышению.

— Он не смешан с грязью, а те, которые шли против него, сами захлебнутся в ней. Клянусь вам, сэр Вильям, он растопчет их, прежде чем солнце два раза зайдет за горизонт.

— Дай бог, — вздохнул Вильям, — но если будет так, как вы говорите, то борьба предстоит тяжелая, и я не отойду от него или погибну вместе с ним. Но как это Нункомар оказался таким лукавым и лицемерным и как могли англичане так поддаться ему?

— Он не избегнет наказания, — глухим голосом заметил капитан.

Сэр Вильям глубоко задумался.

— Я был дружески принят в доме магараджи, — заговорил он опять, — и никогда не предполагал, что может произойти такая несправедливость.

— Теперь поддерживать знакомство невозможно, — строго сказал капитан, пристально глядя в лицо сэра Вильяма. — Ни один друг губернатора не может переступить порога дома магараджи.

— А жена Нункомара? — спросил Вильям, не поднимая глаз.

— Я ее не знаю, — холодно отвечал капитан, — но она, конечно, такая же лицемерная, как он и как все женщины этой страны.

Вильям побледнел. Он, казалось, хотел ответить, но слова замерли на губах, и он, переменив разговор, стал спрашивать о служебных новостях, происшедших за время его отсутствия.

* * *
Фатме быстро освоилась с новой жизнью, так резко отличавшейся от ее прежних привычек, приняла всем сердцем европейские обычаи, горячо привязалась к баронессе Имгоф и в особенности к Маргарите, которая осыпала ее вниманием и неясной заботой; к Уоррену Гастингсу она тоже относилась доверчиво.

Гастингс ласково и приветливо говорил с ней, и в его строгих глазах светилась непривычная мягкость, когда он смотрел на осиротевшую девушку.

Фатме чувствовала себя членом семьи в этом небольшом кружке. Тяжелое прошлое оставило, конечно, следы на ее серьезном лице, но она стала весела по-прежнему, принимала участие в верховой езде и приводила в восторг маленькую Маргариту и баронессу. Но в более многочисленном обществе она не показывалась, как ни уговаривала ее баронесса.

— Оставьте меня в уединении, — смиренно просила она, — вы мои господа, но и мои друзья также, а я не хочу, чтобы посторонние, бывшие врагами моего отца, видели дочь Ахмед-хана в положении рабыни.

Напрасно баронесса уверяла ее, что в Англии рабства не существует, что она свободна, как всякая европейская женщина и, находясь под ее покровительством, везде будет пользоваться почтением и уважением. Фатме со слезами повторяла свою просьбу не показывать ее чужим, и баронесса оставила ее в надежде, что время сгладит гордую робость дочери Ахмед-хана. Она не виделась ни с кем, кроме баронессы, Маргариты, Гастингса, сэра Вильяма и капитана Синдгэма. С последним она вела себя удивительно сдержанно и никогда не показывалась ему без покрывала.

— Капитан Синдгэм не англичанин, — серьезно утверждала она ласкающейся к ней девочке.

— Англичанин, — с удивлением возражала Маргарита. — Я это отлично знаю, сэр Уоррен привез его сюда, он родился в Индии, но отец и мать его были англичане.

Фатме только качала головой, говоря:

— Нет, нет, он индус… Вы, европейцы, не умеете различать, а я по чертам лица, по взгляду сейчас же узнаю индуса.

Маленькая Маргарита почти обиделась, что ее шталмейстера не признают за англичанина и сказала об этом Гастингсу и баронессе. Баронесса удивилась; несмотря на правильность языка и корректность английского джентльмена, она сама чувствовала что-то таинственное в капитане, что даже внушало ей некоторый страх. Гастингс же строго сдвинул брови и сказал:

— Он англичанин, Фатме ошибается: он воспитывался в Индии и этим объясняется ее ошибка.

Гастингс прекратил этот разговор, и баронесса замолчала, она не привыкла допытываться раскрытия тайн, которые Гастингс не хотел сам раскрывать, а девочка с гордостью и торжеством объявила Фатме, что ее шталмейстер все-таки англичанин. Фатме опустила голову, ничего не сказав, но еще пытливее прежнего смотрела из-под покрывала на капитана, когда он сажал Маргариту в седло и с благоговейным восхищением смотрел на девочку, отвечавшую ему сияющей улыбкой. Фатме ежедневно просила Вильяма навещать ее и грустила, когда он не посещал ее. Когда же он приходил, ее лицо озарялось радостью, она сажала его на диван и, сидя на ковре у его ног, пела ему народные песни, как пела их когда-то отцу. И в тесном кругу, у баронессы, она никогда не касалась своей вины, никогда не пела, если этого не желал Вильям.

— Ведь он мой господин, — говорила она. — Мой отец отдал меня ему, а голос — частица души. Музыка и пение — священная жертва, которую можно приносить только отцу или тому, кому вместо него принадлежит душа.

По просьбе же Вильяма она пела с таким задушевным выражением, что даже Гастингс с волнением слушал захватывающие мелодии. Маленькая Маргарита сначала тихо подтягивала, но скоро научилась вторить своим серебристым детским голоском.

Сэр Вильям мало обращал внимания на девочку. Отношения с Фатме были для него приятным развлечением, долгом относительно благородного Ахмед-хана, судьба которого его глубоко потрясла; он приходил к ней, потому что она скучала без него, но все его мысли занимала Дамаянти. Он очень страдал от событий, совершившихся в Калькутте во время его отсутствия; увидеть Дамаянти было его страстным стремлением. После ее признания в любви разлука казалась для него мучением, а теперь он не мог ее видеть. Он стал более далек от нее, чем когда находился в Лукнове. Посещать дом Нункомара было невозможно, так как сэр Вильям глубоко уважал Гастингса и считал своим долгом оставаться рядом с ним в тяжелое время, да и вряд ли для него открылись бы теперь двери дворца надменного и уверенного в своей победе магараджи. Спрашивать о Дамаянти он не мог, не выдав своей тайны, с Гастингсом говорить, не решался, так как он никогда не произносил имени своего врага, хотя и делился с капитаном своими чувствами и тревогой. Случайно, осторожно расспрашивая слуг, он узнал, что Дамаянти ежедневно появлялась с Нункомаром на его утренних приемах, и члены совета обращались с ней как с королевой. Больше он не знал ничего. Послать ей известие было невозможно. Ему пришлось скрывать свои страдания и со спокойным видом ждать.

* * *
Дворец магараджи Нункомара сиял огнями. Гости правителя Калькутты принадлежали к богатейшему и знатнейшему обществу города. Один за другим приезжали они с большой свитой, так как в Индии свита, которая сопровождает хозяина дома, доказывает уважение к его чину и положению. Брамины всегда появлялись в дорогих паланкинах, в шелковых одеждах, украшенных драгоценными камнями с целыми толпами слуг. Кшатрии приезжали верхом, с дорогим оружием. Их, как правило, охраняли конные слуги. Наконец, прибыли тоже с многочисленными слугами три члена совета — генерал Клэверинг в полной генеральской форме, Момзон и Францис во фраках, точно на придворном приеме. Они приехали верхом, а вслед за ними следовала генеральша Клэверинг в паланкине. Недоставало только английских офицеров и чиновников компании. Они все стояли за Гастингса и держались в стороне от нового течения, которое считали гибельным для владычества Англии в Индии.

Несравненно роскошнее внешнего вида дворца и — переполненных дворов выглядели парадные залы, залитые огнем тысяч свечей, горевших в высоких канделябрах. В них магараджа принимал своих гостей. В среднем зале под пестрым балдахином из красной шелковой материи, затканной золотом, расположился сам Нункомар. Рядом с ним на белых шелковых подушках сидела Дамаянти, прелестная, как утренняя заря весной. Однако бледная, мечтательная грусть отражалась на ее прекрасном лице, а глаза то задумчиво смотрели в пространство, то пытливо и вопросительно оглядывали зал. Выражение печали придавало ей еще большую прелесть. За ней стояла толпа прислужниц, а впереди них Хитралекхи.

Все залы уже переполнились приехавшими гостями, когда вдруг поднялась суматоха в первой приемной. Дворецкий явился и низко поклонился хозяину. Нункомар поднялся, Дамаянти последовала за ним, гости расступились, и магараджа пошел навстречу членам совета.

Первым вошел генерал Клэверинг с супругой: его красный мундир и пестрый туалет жены не особенно выгодно смотрелись на фоне роскошной живописной обстановки. За ними шли Францис и Момзон, английские купцы и представители торговых фирм других европейских государств, с которыми Англия вела торговлю. Они ждали в приемной, чтоб увеличить свиту представителей компании. Нункомар подал руку членам совета с любезными и лестными приветствиями, пока генеральша Клэверинг с притворной нежностью обнимала Дамаянти. Несмотря на чрезвычайную любезность, в манерах и обращении магараджи чувствовалось некоторое превосходство, точно могучий правитель принимал знатных и особенно покровительствуемых им вассалов. Генерал Клэверинг по-европейски подал руку Дамаянти, Нункомар последовал за ними с генеральшей, которая надменно, но милостиво кивала направо и налево, отвечая на поклоны гостей.

Слуги поставили около балдахина, но ступенью ниже, дорогие стулья, на которых разместились генеральша и члены совета, и поспешили подать угощения и напитки. Европейские негоцианты по очереди подходили с поклоном к Нункомару и Дамаянти и присоединялись к остальному обществу. Затем по знаку Нункомара подводили важнейших из браминов и кшатриев для представления членам совета. Все это было очень почетно для членов совета, и генеральша Клэверинг сияла от радости и гордости. Генерал милостиво разговаривал с представляемыми ему индусами, а Филипп Францис, потирая руки и злобно улыбаяся сказал Момзону:

— Здесь центр могущества и владычества над Индией… Воображаю, как этот упрямый Гастингс злобствует в своем одиночестве!

— Мне было бы приятнее, если бы он был тоже здесь, — своим обычным сухим тоном отвечал Момзон. — Видимый враг менее опасен, чем скрывающийся в темноте.

— Скрывающийся? — смеясь повторил Францис. — Он скрывается далеко не добровольно… Он вытолкнут в темноту и скоро совсем исчезнет.

Вся обстановка праздника казалась больше прославлением магараджи, чем членов совета, которые присутствовали тут, только чтобы еще более возвеличить могучего магараджу. И в глазах Нункомара, когда он бросал взгляд на собравшихся, составлявших как бы его двор, выражалось гордое довольство, которого он не мог скрыть при всем своем умении притворяться. Все присутствовавшие здесь индусы чувствовали то же самое и уже предвидели время, когда иностранцы будут кланяться их князьям, добиваясь их защиты и благоволения.

К парадному обеду, сервированному в трех больших залах со всей азиатской роскошью, генерал опять вел Дамаянти, а Нункомар генеральшу.

Обед прошел согласно индусским обычаям и со всей роскошью, какой только можно ожидать от магараджи. После громкого удара тамтама в залах водворилось молчание и магараджа провозгласил тост за короля Англии, высокого друга индусского народа. Он не сказал ни защитника, ни главы, но «друга»…

Наконец встали из-за стола. Всем подали золотые, серебряные и дорогие фарфоровые сосуды с душистой водой для омовения, а потом Нункомар повел гостей в большой театральный зал, заново отделанный для торжества. Несколько возвышенная сцена (рангобуми) была закрыта раздвигающейся красной занавесью. В театре, освещенном слабее других зал, ярче всего выделялось освещение сцены, особенно когда раздвинули занавес. Сцена заканчивалась не кулисами, как в европейских театрах, а полукруглой драпировкой из темной шелковой материи, из-за которой появлялись действующие лица. Тут ставилась мебель, если сцена должна была изображать комнату; кусты и деревья, если действие происходило в лесу и даже отдельные дома, если нужна была улица. Из соседних зал — музыкальных комнат — раздавались музыка и пение, в то время как общество входило в театр.

Когда все разместились, перед занавесью появился один из служащих Нункомара в богатой древнеиндусской одежде и объявил, что актеры магараджи будут иметь честь представить хозяину и его гостям пьесу «Мриххакати» («Детская коляска»), написанную много лет назад старым королем Сидракасом. Нункомар извинился перед гостями, что дает им представление на индусском языке, говоря, что не нашел бы актеров для исполнения в английском переводе; ход пьесы понятен сам по себе, и он охотно будет давать им нужные пояснения. Генерал Клэверинг и его жена молча поклонились, Францис, изучавший санскритский и индусский языки, сказал несколько любезных слов, а Момзон, как всегда, смотрел с полным равнодушием.

Занавес раздвинулся, и пьеса началась…

После окончания ее в зале еще гремели рукоплескания, когда Дамаянти, безучастно сидевшая во время представления, вдруг вскочила, протянула руку по направлению к дверям и испуганно вскрикнула.

На пороге зрительного зала, полускрытая портьерой, показалась высокая стройная фигура в красном мундире, в шапке, с обнаженной саблей в руке. Дамаянти думала, что ее мечта воплотилась, ей показалось, что это сэр Вильям, но она не обрадовалась, а сердце ее сжалось, точно ей грозило несчастье, точно злой дух принял дорогой ей образ. Когда она вскрикнула, все взгляды обратились туда, куда она указывала дрожащей рукой. Нункомар гордо выпрямился; он, верно, подумал, что сэр Вильям Бервик вернулся и, невзирая на губернатора, все-таки приехал к нему.

Английский офицер выступил из-за портьеры, и при ярком освещении залы все узнали второго адъютанта губернатора капитана Синдгэма.

Дамаянти вторично вскрикнула, увидав мрачное лицо капитана. Нункомар побледнел. Появление этого загадочного человека, который уже не раз интриговал его, не предвещало ничего хорошего. За капитаном показались английские солдаты и загородили входную дверь; на пороге других дверей также стояли солдаты.

Гробовое молчание воцарилось сразу, все напряженно смотрели на капитана, который медленно направился к первому ряду, за ним следовали два человека в черных мантиях английских шерифов с жезлами в руках.

Генерал Клэверинг вскочил со сверкающими от злобы глазами. Францис и Момзон жались к нему, испуганно глядя на солдат у дверей. Они боялись покушения на их особы.

— Что вам тут нужно, капитан? — крикнул Клэверинг, обращаясь к спокойно подходящему офицеру. — По какому праву вы вводите солдат в дом почтенного магараджи?

Капитан возразил с холодным поклоном:

— Я здесь, ваше превосходительство, для исполнения приказания губернатора.

— Что за приказание?.. Какое приказание может дать губернатор? — вскричал Клэверинг. — Я не знаю никакого решения совета, к которому могло бы относиться это приказание!

— Я нахожусь под начальством губернатора, который отвечает за свои приказания. Я не могу ни давать объяснений, ни отвечать на вопросы, а должен исполнять мой долг, — отвечал капитан, под взглядом которого задрожал Нункомар. — Губернатор, — продолжал капитан, — по просьбе верховного судьи сэра Элии Импея приказал мне арестовать магараджу Нункомара и передать его шерифам, которые меня сопровождают. Именем закона я арестую магараджу Нункомара и передам его шерифам высшего суда.

Крики ужаса пронеслись среди присутствующих. Нункомар потерял самообладание. Он протянул руку к Клэверингу и взмолился:

— Защитите меня, господа… Я ставлю себя под защиту совета… Не выдавайте меня непримиримому врагу!

— Сэр Элия Импей, верховный судья Индии, никому не враг, а беспристрастный, неумолимый исполнитель закона. Передаю вам магараджу, господа шерифы!

Капитан положил руку на плечо Нункомара. Шерифы подошли и подняли жезлы над головой арестованного.

— А в чем обвиняется магараджа? — с пытливым взглядом спросил Францис.

— Это дело верховного судьи, а не мое, — отвечал капитан.

— Защитите меня, господа, — снова попросил Нункомар. — Я явлюсь на суд… Я опровергну жалобу… Ведь нельзя же думать, что я убегу!

— Конечно! — согласился Клэверинг. — Я и мои коллеги ручаемся за магараджу, передайте это губернатору! Мы сейчас же соберем совет и потребуем отчета в таком неслыханном поступке!

— Мне нечего докладывать, я обязан только исполнять приказание! Господа шерифы, я передал вам магараджу Нункомара и жду распоряжений, куда его доставить?

— На меня возвели, вероятно, бессовестную клевету, — оправдывался Нункомар, — в каком-нибудь заговоре против Англии, но все скажут, что я на это не способен, кто знает мои убеждения…

Подошел главный шериф.

— Дело не в заговорах, не в политике, — пояснил он, — магараджа обвиняется в подделке документа, а это составляет уголовное преступление, и подсудимый не может оставаться на свободе.

— Подделка документа? — вскричал Нункомар. — Это безумная ложь!

Он стал спокойнее после заявления шерифа: он боялся, что Гастингс обладал доказательствами его заговора с французами и Моголом. Загадочное исчезновение кавалера д’Обри, уже давно тревожившее его, грозным призраком предстало перед ним, а при таких уликах даже члены совета не могли бы его защитить. Он принял выражение покорности и достоинства.

— А я приказываю вам, я, генерал английской службы, немедленно оставить этот дом… Я сказал вам, что мои коллеги и я ручаемся за магараджу. Совет немедленно примет свое решение.

— Вы поступите, как признаете нужным и правильным, ваше превосходительство, — отвечал капитан, — а я должен исполнять свой долг. Магараджа находится в распоряжении верховного судьи и его представителей господ шерифов.

— А я говорю вам, капитан, что вы рискуете головой, если будете упорствовать в вашем дерзком ослушании! — предупредил Клэверинг.

Капитан, не отвечая генералу, обратился к шерифам, которые опять подошли и подняли жезлы над головой Нункомара.

— Прочь! — вне себя ревел генерал. — Назад! Не смейте продолжать эту недостойную игру.

— Останьтесь здесь, капитан, — сказал Момзон, подходя к Синдгэму, — и ждите решения высшего совета.

— Данное мне приказание выполнено, — холодно возразил капитан, — я должен только позаботиться, чтобы арестованного доставили в распоряжение суда.

Нункомар с мольбой смотрел на членов совета. Брамины стояли, онемев от ужаса, среди кшатриев слышался ропот.

Капитан обратился к солдатам, стоявшим в дверях и поднял саблю. Солдаты немедленно двинулись плотными рядами. Брамины отступили, некоторые из кшатриев взялись за оружие и, может быть, дошло бы до кровопролитной схватки, если бы среди индусов нашелся вожак или Нункомар обратился к их заступничеству. Но магараджа понимал, что насильственное сопротивление английским войскам, занявшим все выходы, будет безуспешно и только ухудшит его положение. К тому же может дать повод убить его в схватке, так как сабля капитана Синдгэма уже коснулась груди Нункомара при попытке кшатриев взяться за оружие. Нункомар, сложив руки, проговорил:

— Я подчиняюсь силе, незаконно применяемой ко мне. Я не знаю за собой никакого преступления и верю в справедливость верховного судьи, который скоро убедится в неосновательности возведенного на меня обвинения. Предоставляю моим друзьям заступиться за меня. Поручаю им мой дом и мою жену.

Он хотел обратиться к Дамаянти, которая сидела, безучастно устремив глаза вдаль, но в эту минуту шерифы встали около Нункомара по обе стороны, солдаты окружили его, составив каре, и отряд двинулся по команде капитана; толпа расступилась.

Во внутреннем дворе стоял простой паланкин, шерифы и Нункомар сели в него, и окруженный солдатами магараджа покинул свой дворец. Часть войск осталась во дворце, заняв подъезды и ворота.

Генеральша Клэверинг несколько раз пыталась терять сознание, но так как никто не обращал внимания на ее обмороки, она вскакивала, судорожно рыдая и призывая проклятия на Гастингса и его приверженцев.

— Идемте, господа, идемте, — кричал Клэверинг. — Здесь больше делать нечего… Мы должны указать этому дерзкому судье его место, дать почувствовать, что мы главные распорядители в Индии и что он не смеет у нас на глазах брать под арест наших друзей!..

Он помчался, даже не простившись с Дамаянти. Францис подал руку генеральше и последовал за ним, бледный и дрожащий от гнева. Момзон хотел сказать несколько слов утешения Дамаянти, но она встала, оперлась на руку Хитралекхи и ушла в свои покои.

Залы быстро опустели. Всех приглашенных на этот злополучный праздник охватил какой-то панический страх, когда увели Нункомара, и они в диком волнении теснились у выхода.

Народ с испугом смотрел на это бегство, обступал браминов и кшатриев, расспрашивая, что случилось, так как не все обратили внимание на отряд солдат, конвоировавший Нункомара. Когда узнали, что магараджа арестован, раздались жалобы и стоны, толпы народа рассеялись под влиянием невыразимого ужаса, и весть о неслыханном событии быстро распространилась. Землетрясение или иное бедствие не вызвало бы такого ужаса и смятения, как арест первого и знатнейшего брамина.

Площадь опустела, из дворца слышались стоны и причитания слуг, а забытые факелы и свечи зловеще горели во тьме ночи.

Дамаянти, как автомат, дошла до своей комнаты, насыщенной запахом цветов и освещенной мягким, голубым светом лампы в противоположность блестящим залам. Она отпустила служанок, бросилась на диван, покрытый дорогими коврами и подушками, и разразилась громкими рыданиями:

— Жестокие боги… Неумолимая судьба… Теперь все погибло, я больше никогда не увижу его!

Она каталась по ковру, вырывала цветы из волос и раздирала золотое шитье подушек ногтями своих нежных рук. Хитралекхи стояла сзади. Мрачно сверкали глаза красивой девушки, ненависть и презрение выражались на ее лице, и она проговорила так, что Дамаянти наверняка услышала бы, если б не была так охвачена своим горем:

— Да, ты больше не увидишь его! Она сокрушается не о том, кто дал ей богатство, почет и блеск, а теперь стал равен последнему нищему, а только о своей изменнической любви, о чарах, которыми околдовала врага своего супруга! Но он будет принадлежать только мне — мне, презренной служанке! Я рассею колдовство, которым она привязала его к себе. У меня нет обязанностей относительно этого дома, я свободна как птица, могу расправить крылья и лететь навстречу любви…

Дамаянти вскочила, распустила косы, разорвала на клочки кисейное покрывало, кинула на пол браслеты, ее платье спустилось, и она стояла почти обнаженная, грозно простирая руки и, бросая дикие взоры, требовала возлюбленного у богов. Заметив Хитралекхи, стоявшую неподвижно с холодной злорадной усмешкой, Дамаянти обхватила голову, подбежала к ней, обняла ее и воскликнула, громко рыдая:

— Я забыла о тебе, Хитралекхи, но ты еще тут, единственная, знающая тайну моего сердца… Я не одинока, если небо оставит меня, у меня еще есть хоть одно сердце на свете. Ты была моей служанкой — я сделала тебя моей подругой, доверилась тебе, а теперь я нищая… Ты одна осталась у меня на земле… Ты должна мне помочь!

Она опустилась на колени и обхватила ноги Хитралекхи. Лицо служанки преобразилось, приняв выражение глубокого сострадания, только глаза оставались опущенными и в них ничего нельзя было прочесть.

— Повелевай, госпожа моя, — сказала она, поднимая Дамаянти. — Если несчастье обрушится на тебя, я все-таки буду повиноваться тебе.

Дамаянти положила дрожавшую руку на плечо Хитралекхи, говоря:

— Ты свободна, а меня связывает золотая цепь, которая тяжелее железных оков. Этот блестящий дворец хуже мрачной темницы, ты же можешь выходить, можешь его видеть… Отнеси ему весть обо мне, скажи, что я умру без него… Они будут держать в тюрьме, они убьют Нункомара, которого свет называет моим супругом, но он всегда был чужд моему сердцу, я содрогалась перед ним, как перед шипящей змеей или подкрадывающимся тигром! Я свободна теперь, свободна от тяжелого, позорного союза, который соединял меня с ненавистным! Скажи ему это, он найдет возможность порвать цепи, которые приковывают меня к этому месту несчастья и позора… На его родине все свободны, там я могу ему принадлежать… Пусть он везет меня туда. Ты скажешь это ему, Хитралекхи?

— Я пойду к нему, — отвечала Хитралекхи, почти закрывая глаза. — И боги дадут мне силу тронуть его сердце. Но тебе, госпожа, прежде всего надо успокоиться… Только со спокойной душой можно устоять перед несчастьем и наконец сломить его.

— Да, я буду спокойна, — заметила Дамаянти. — Я буду мужественна в несчастье, если я вернусь на свободу… Лишь бы мне не потерять его, солнце моей жизни… Без него я погибну во мраке, который хуже смерти: Но ты пойдешь к нему, приведешь его ко мне… Ты устроишь мое счастье! На что мне богатство и роскошь этого дворца?.. На что мне почести, когда сердце каменеет?.. Я хочу любви, только любви!

— Я пойду к нему, — повторила Хитралекхи, глядя на Дамаянти, склонившую голову к ней на грудь.

Она отвела свою госпожу в спальню, окутала ее тончайшей кисеей, уложила на мягкую постель под шелковые одеяла и поправила подушки.

Дамаянти скоро заснула, изнуренная потрясениями, но спала она неспокойно, порывисто дышала, металась.

Хитралекхи молчаливо и неподвижно стояла у постели, то глядя на Дамаянти мрачно сверкающими глазами, то устремляя взгляд в темное пространство, со счастливой улыбкой слушая соловья, заливавшегося в густой листве.

* * *
Члены совета, не смущаясь обмороками генеральши Клэверинг, помчались в дом сэра Элии Импея. Они застали верховного судью в рабочем кабинете. Он встретил их с холодной вежливостью, спокойно выслушав горячие упреки генерала и желчные замечания почти задыхавшегося от злобы Франциса.

— Господа, ваши слова ни к чему не ведут, — отвечал он строго и серьезно. — Магараджа Нункомар обвиняется в подлоге, признаваемом английскими законами одним из наиболее тяжких преступлений. Если вы считаете магараджу невиновным, то он будет оправдан на следствии, а я обещаю вам насколько возможно ускорить дело.

— Но это безумие, — убеждал Францис, — это нарушение интересов Англии. Арестовать таким образом самого влиятельного человека Индии. Все брамины будут нашими врагами, весь народ сочтет это величайшим оскорблением!

— Я английский судья, господа, — возразил Импей. — И я обязан блюсти равенство всех перед законом.

Момзон старался примирить говоривших и просил выдать Нункомара на поруки трех советников. Импей холодно и твердо отклонил просьбу.

— Господа, не в вашей власти помешать бегству обвиняемого, поэтому он должен быть под арестом да решения дела.

— Хорошо, — заявил Клэверинг. — Тогда мы воспользуемся предоставленной нам властью! Совет — главное учреждение здесь. Мы прикажем вам и губернатору представить обвиняемого в наше распоряжение!

— Совет не существует для меня, верховного судьи, — отвечал Импей, — так как я именем короля сам применяю законы, и губернатор должен давать в мое распоряжение военную силу, если этого требует долг службы.

— Хорошо, хорошо, увидим! — закричал генерал Клэверинг, покидая судью. Другие последовали за ним.

Составлявшие совет господа, еще час назад воображавшие, что судьба Индии находится в их руках, вернувшись во дворец, немедленно собрали заседание, на которое пригласили Гастингса и Барвеля, но те не явились. От имени компании они написали Импею требование тотчас же выпустить на свободу магараджу и одновременно послали Гастингсу приказание представить Нункомара в их распоряжение.

Импей оставил без ответа дерзко составленную бумагу. Гастингс же тоном, еще более надменным, чем присланное ему предписание, заявил, что он не принимает приказаний от отдельных членов совета и считает их совещания без его председательства незаконными и недействительными.

Три члена совета сидели всю ночь, но не изобрели способа ответить на удар, совершенно неожиданно обрушившийся на них, и решили на другой же день покинуть правительственный дворец и переехать на частные квартиры в городе, так как жизнь под одной кровлей с Гастингсом казалась им небезопасной. Члены совета переехали в великолепный дом, принадлежавший компании, но не имевший до сих пор определенного назначения. Гастингс не противился их переселению; он не заявил никаких протестов и тогда, когда помещения его врагов были поспешно и роскошно отделаны за счет правительства.

Капитан Синдгэм под конвоем отвел магараджу в тюрьму, находившуюся близ дворца, которая представляла собой большое здание, напоминавшее маленькую крепость с обширными дворами, железными воротами и окнами с решетками.

Шерифы приказали Нункомару следовать за ними, и его повели по длинным темным коридорам к двери, окованной железом, которую отворил тюремщик. Капитан и солдаты сопровождали их.

— Как, я должен сидеть здесь? — спросил Нункомар, будучи не в силах скрыть свой ужас при виде мрачной комнаты, освещенной одной лампой, с плохой постелью, стулом и столом. — Разве этот каземат соответствует моему сану и положению?

— Вы обвиняетесь в подлоге, — отвечал шериф, — и господин верховный судья нашел обвинение настолько основательным, что велел вас арестовать, поэтому вы подвергаетесь общим правилам тюремного заключения. Но все-таки для вас сделано исключение: сэр Элия Импей разрешил вам быть одному в камере.

— Я должен подчиняться силе, — спокойно возразил Нункомар, — но протестую против такого обращения с человеком моего положения, который еще не обвинен ни в каком преступлении.

Он вошел в камеру, сел к столу и опустил голову на руки. Тюремщик запер дверь. Капитан расставил часовых в коридоре, и громадное здание снова погрузилось в тишину.

На другой день рано утром известили о прибытии парохода, привезшего массу писем для губернатора, для больших торговых фирм и также для членов совета. Филипп Францис с восторгом влетел в наскоро отделанные комнаты своих коллег. В руке он держал распечатанное письмо и, когда он сообщил его содержание, члены совета долго и горячо совещались. Вскоре явился посланный от губернатора, приглашавшего их на заседание. Они отправились во дворец и с гордыми победоносными лицами вошли в зал заседаний, где их уже ожидал Барвель. Он сейчас же пошел уведомить Гастингса.

— Как меня радует падение этого гордеца, — сказал Францис, потирая руки. — Он сам должен сообщить нам о своем смещении, после того как не хотел признавать наших прав и власти! Еще хорошо, что вовремя пришел пароход, которого я давно ждал. Нам лучше повременить с отъездом и привезти с собой указ об отставке, который избавил бы нас от многих хлопот и неприятностей.

— А может, так лучше! — воскликнул генерал. — Меня радует, что Гастингс считал свое положение таким прочным и вдруг упал с высоты. Может быть, удастся задержать его здесь по обвинению в подкупе, которое мы признали основательным и предать его тому же суду, которому он предал Нункомара Только бы мне получить командование войском! С каким удовольствием я засадил бы Гастингса в камеру Нункомара.

Момзон ничего не говорил, но на его лице выражалось злорадство. При последних словах Гастингс вошел в зал. Он держал портфель в руке, холодно, спокойно поклонился и занял свое председательское место. Члены совета едва ответили на его поклон Филипп Францис язвительно улыбался.

Гастингс открыл портфель и сообщил несколько решений директоров компании по второстепенным вопросам управления. Члены совета нетерпеливо ерзали на стульях и вопросительно переглядывались: неужели он осмелится скрыть постановление компании, касающееся его самого? Пока Гастингс молча перелистывал бумаги в портфеле, генерал Клэверинг достал из кармана письмо и собирался вынуть его из конверта с большой печатью; но Гастингс начал читать громким ровным голосом адресованное ему письмо директоров компании.

Директора писали, что, узнав от его личного агента, мистера Маклина, что Гастингс устал и желает вернуться в Европу, им ничего не остается, как освободить его от должности с согласия лорда Норта, президента министерства, выразив ему глубокую признательность компании за его заслуги. На его место назначается пока генерал Клэверинг, которому он может сдать должность. Ожидают его скорого возвращения в Европу, чтоб воспользоваться в Лондоне его советами и опытностью.

Когда Гастингс кончил, Клэверинг развернул свое письмо и хотел его читать, но губернатор, не обратив на него внимания, продолжал:

— Я оглашаю это письмо почтенным членам совета с заявлением, что оно вызвано недоразумением. Мистер Маклин, мой друг и агент в Лондоне, передал директорам совершенно частное известие о моем неудовольствии, неверно истолковав его. Поэтому постановление директоров, намеревавшихся только любезно исполнить мое желание, недействительно, так как оно основано на неверном предположении, и мне остается только сдать его в архив и разъяснить недоразумение в Лондоне.

Клэверинг, Францис и Момзон сидели, широко раскрыв глаза, точно громом пораженные. Они всего ожидали — злобы, негодования, даже попытки сопротивления, но, чтобы Гастингс с невозмутимым спокойствием отменил постановление компании, этого им и в голову прийти не могло Все трое, опешив от изумления, смотрели на него. Францис, дрожа от бешенства возмутился:

— Это невозможно!.. Это против устава компании и указа парламента… Игнорировать постановление совета директоров! Постановление касается не только прежнего губернатора, но и нас… и преемника губернатора, который должен немедленно вступить в должность!

— Немедленно вступить в должность! — повторил Клэверинг, приходя в себя. — Вот именно, именно… так сказано в письме ко мне. Я должен сейчас же принять от губернатора дела и командование войсками.

Гастингс посмотрел на него со спокойным состраданием.

— Вы оказались бы правы, генерал, если б была перемена губернаторства, но ее нет. Вы уже слышали, что мое отозвание от должности основано на неверном предположении моего агента, будто я устал, а так как основная причина неверна, то и постановление сдается в архив. Понятно поэтому, что не может быть и речи о передаче вам моей должности.

— Тот, кого смещают с должности, не может критиковать указ о своей отставке! — вскричал Францис. — Мы получили указ, и сэр Уоррен Гастингс больше не губернатор. Генерал Клэверинг получил приказ принять должность; он ведет дела с этой минуты и командует войском, а кто захочет оказать ему сопротивление, тот государственный изменник!

Гастингс побледнел, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Можно занять только свободное место, — возразил он, — а генерал-губернаторство Индии занято. Я занимаю этот пост и даю слово, господа, что никто не примет возложенной на меня должности, пока я сам не захочу ее оставить.

— Мы будем исполнять наш долг! — отвечал Францис. — Для нас теперь нет другого губернатора, кроме генерала Клэверинга, и я предлагаю ему исполнять его обязанности, согласно указу директоров.

— Я требую, сэр Уоррен, чтобы вы передали мне ключи форта Вильяма.

Гастингс пожал плечами:

— Вы слышали, что я остаюсь губернатором…

Момзон удержал Франциса от резкого ответа.

— Разногласие, возникшее, к сожалению, в этом деле, могут в сущности разъяснить только директора, — заметил спокойно Момзон. — По-моему, указ должен быть немедленно приведен в исполнение, но я не сомневаюсь, что директора, узнав о недоразумении, поспешат вернуть прежний пост столь заслуженному человеку. Я позволил бы себе предложить, чтобы сэр Уоррен лично разъяснил положение дела и свои воззрения господам в Лондоне и личноуслыхал бы решение этого спорного вопроса…

Гастингс громко рассмеялся.

— Очень умно придумано, мистер Момзон, но не согласуется с моими взглядами. Давно уже сказано, что раз сойдешь с места, так потеряешь его, но я не сойду, а пошлю письменное донесение директорам и буду ждать их решения.

— Но пока придет решение, указ должен оставаться в силе, — решительно заметил Момзон.

— Конечно, конечно! — подтвердил Клэверинг, — и я должен об этом позаботиться. Я вновь требую передачи мне ключей форта Вильяма и объявлю войскам, что они состоят теперь под моей командой.

— Вы, кажется, уже имели случая убедиться в настроении войска, — заметил Гастингс, — всякая попытка овладеть командованием будет и теперь безуспешна.

— Попробую! — возразил Клэверинг. — Попробую, посмотрю, откажутся ли войска компании повиноваться указу директоров.

— Я никогда не допущу здесь, в Индии, среди англичан междоусобной войны, — сказал Гастингс.

— Междоусобная война? Сопротивление моим приказаниям было бы восстанием, мятежом!

— Называйте, как хотите, но этого не будет!

Клэверинг надел шляпу, собираясь уходить, другие последовали за ним. Гастингс позвонил.

— Попросите капитана Синдгэма и сэра Вильяма Бервика, — приказал он вошедшему слуге.

Минуту спустя первым вошел капитан и встретился на пороге с Клэверингом. Он не посторонился, а, спокойно идя вперед, заставил генерала отступить в комнату.

— Эти господа не уйдут из дворца, — приказал Гастингс. — Они арестованы!

Клэверинг остановился как вкопанный, но потом не в силах сдержать себя закричал:

— Арестован?.. Я, я… генерал Клэверинг? Это мы посмотрим!

Он направился к двери, капитан обнажил саблю и встал на пороге.

— А, это покушение на закон, на парламент, на самого короля, под защитой которого я нахожусь!

Он тоже взялся за саблю и хотел отстранить капитана, который, направляя на него оружие, спокойно сказал:

— Берегитесь, ваше превосходительство, еще шаг, и вы будете убиты!

Момзон бросился между ними, а Францис в бешенстве стучал по столу.

— Остановитесь, генерал, остановитесь, — призывал Момзон. — Вы напрасно пожертвуете жизнью.

Сэр Вильям вошел в комнату, увидел эту сцену, тоже вынул саблю и встал рядом с капитаном. Гастингс спокойно сидел на своем месте.

Как видите, господа, я еще хозяин в Индии… Оружие еще в моих руках, и никому не удастся вырвать его у меня против моей воли.

— Это возмутительно! — хриплым голосом кричал Францис.

— Я уже говорил вам, что не спорю о словах, — заметил Гастингс. — Тем не менее я хочу вам доказать, что я преданный слуга компании и верный подданный короля. К счастью, мы имеем возможность разрешить возникшее между нами разногласие таким путем, против которого ни компания, ни парламент, ни сам король ничего возразить не смогут. По указу парламента, в Индии назначен суд, который совершенно независимо постановляет свои приговоры и решениям которого подчиняются все английские власти. Я изложу дело назначенному его величеством верховному судье сэру Элии Импею, он решит наш спор, и кого признает правым, тот и будет прав в Индии и в Англии, так как над ним нет высшей инстанции. Вы убедились, надеюсь, что власть в моих руках, но я заявляю, что подчинюсь приговору верховного судьи, и генерал Клэверинг займет мое место, если сэр Импей признает меня неправым.

— Сэр Импей, — шипя от злобы, проговорил Францис, — ваше орудие…

— Вы, кажется, решаетесь, милостивый государь, обвинять в пристрастии верховного судью, — заявил Гастингс сверкая глазами, — бросать ему оскорбительный укор в несправедливости? Ну, я уверен, что сэр Элия сумеет постоять за свою честь. Я сказал все и объявляю заседание оконченным.

— Это черт какой-то, — шипел Францис, разрывая лист бумаги на мелкие кусочки. — Он обращает в свою пользу всякое оружие, направленное против него.

— Предложение уважаемого сэра Уоррена трудно отклонить, — заметил Момзон, — только необходимо, чтобы решение верховного суда состоялось как можно скорее, так как надо установить, в чьих руках находится высшая власть в Индии.

— Я сегодня же предложу дело верховному судье, — отвечал Гастингс, — и предлагаю вам, господа, представить ваши соображения.

— Это, вероятно, принесет мало пользы, — заметил Францис с кривой усмешкой. — При единомыслии, существующем, по-видимому, между сэром Импеем и сэром Гастингсом, я мало надеюсь на торжество, по-моему, неоспоримого права. Доводы бывшего губернатора будут убедительнее и найдут больше отклика у сэра Импея, чем наши.

— Я запрещаю сэру Францису говорить так о высшей судебной инстанции, — грозно прервал его Гастингс. — Я не признаю за ним права судить о справедливости и чести, так как, насколько я его знаю, я не видел ни того ни другого.

Францис вскочил, весь дрожа от гнева:

— Это уж слишком!

— Я сказал то, что думаю, — отвечал Гастингс. — Я не беру назад ни одного слова и привык доказывать свои слова!

— Хорошо, милостивый государь, мы это увидим!

Он попытался уйти, но капитан Синдгэм встал перед ним. Момзон удержал генерала. Клэверинг больше не говорил ни слова и убедился в своем бессилии.

— Эти господа свободны, — сказал Гастингс обоим офицерам, — так как они подчиняются решению верховного суда, у меня нет больше основания держать их под арестом.

Клэверинг вздохнул, и его вздох походил на стон. Францис стал опять рвать бумаги.

— Прошу господ членов совета, — продолжал Гастингс холодным деловым тоном, — присутствовать при разбирательстве дела магараджи Нункомара. Верховный судья известил меня, что сегодня первое заседание.

— Я не буду присутствовать при таком жестоком, возмутительном деле! — воскликнул Клэверинг. — Я повторяю требование отпустить Нункомара на поруки и пошлю жалобу в Лондон на отказ в этом требовании.

— Делайте, что вам угодно, я не имею власти влиять на судебные распоряжения, — заявил Гастингс и слегка поклонился членам совета, которые поспешно удалились.

— Сэр Вильям, — обратился Гастингс к офицеру. — Попрошу вас поставить караулы по дороге к крепости с приказанием немедленно арестовать генерала Клэверинга и других членов совета, если только они там покажутся.

Сэр Вильям поклонился, а потом спросил нерешительно:

— А магараджа, что с ним будет?

— Не знаю, — равнодушно отвечал Гастингс. — Это дело суда. Он обвиняется в подлоге, а подлог по английским законам наказуется виселицей.

— Ужасно! — проговорил Вильям, побледнев.

В глазах капитана сверкала демоническая радость, губы его сложились в жестокую улыбку и опять мелькнул дикий Раху в спокойном, благородном лице английского джентльмена.

— Капитан Синдгэм, — распорядился Гастингс, — приведите обвиняемого под конвоем из тюрьмы в зал заседания суда, я сейчас же явлюсь.

* * *
В одном из залов дворца, отведенном для судебных заседаний, на золоченом кресле у середины стола сидел сэр Элия Импей в мантии, берете и горностаевом воротнике верховного судьи. Члены суда помещались по обе стороны на простых стульях. Один из них суда исполнял обязанности прокурора и имел отдельное место в стороне, за столом, покрытым зеленым сукном с золотой бахромой.

На довольно большом свободном пространстве с одной стороны, за решеткой, помещались места для англичан — присяжных заседателей. Против судейского стола, тоже за решеткой, стояла скамья подсудимых, а с другой стороны — стол защитника. Кругом за решеткой располагались места для публики.

Вся Калькутта собралась в зале. Пришли знатные брамины, кшатрии, англичане, чиновники компании и даже простой народ.

Сэр Элия Импей отдал приказание привести подсудимого. Шерифы вышли и вскоре появился магараджа, сопровождаемый усиленным конвоем под командой капитана Синдгэма и гулом несметной толпы, провожавшей обвиняемого.

Из двери свидетельской комнаты вышел Уоррен Гастингс. Он низко и почтительно поклонился суду. Сэр Элия встал, с любезностью и достоинством ответил на поклон и велел поставить стул губернатору. Уоррен Гастингс сел, и все взоры обратились на этого спокойного, холодного человека, которого еще недавно считали закатившейся звездой, а он вдруг опять поднялся на такую высоту, что трудно было определить, кто могущественнее — он ли, скромно сидевший у подножия судебной стойки, или сэр Элия Импей, восседавший во всем блеске и величии своего сана?

Спустя немного времени большая входная дверь отворилась, и вся собравшаяся публика затаила дыхание: стало так тихо, что ясно слышался шелест бумаг, которые перелистывал сэр Элия, не поднимая глаз. Вошел капитан с обнаженной саблей, отворили проход в свободное пространство перед судом, и между двумя рядами солдат ввели магараджу Нункомара.

На нем была одежда из дорогих тканей, его пояс и обручи сверкали каменьями необычайной ценности; бледное лицо его носило следы бессонных ночей, но глаза смотрели гордо и спокойно. Он шел, слегка сгорбившись, но с полным сознанием своего достоинства. По знаку сэра Элии Импея шерифы отвели его на скамью подсудимых и заперли низкую решетку, не мешавшую видеть его со всех сторон.

Сэр Элия Импей равнодушным, деловым тоном открыл заседание и предложил прокурору прочитать обвинение. Магараджа обвинялся в том, что, дав взаймы золотых дел мастеру Санкара под вексель, он потом подделал его и на основании подложного документа заставил должника заплатить гораздо большую сумму. В доказательство представлялся подложный вексель. В то же время прокурор передал суду другой вексель на меньшую сумму, найденный при обыске в письменном столе магараджи, и сослался на показание золотых дел мастера Санкара, которого знали как человека, достойного доверия и ничем не опороченного.

При имени Санкара Нункомар мертвенно побледнел, он бросил взгляд, полный страха и ужаса на Гастингса, который сидел так спокойно, точно все происходившее его нимало не касалось. Он вдруг понял, что Гастингсу известен заговор, так как вдруг выплыл наружу никому не известный Санкара, который свидетельствовал против магараджи. До сих пор он думал, что все обвинение имеет целью унизить его, доказать власть губернатора и отомстить; теперь же ему впервые стало ясно, что его хотят погубить.

От судей не ускользнуло видимое смущение обвиняемого, и прокурор не преминул обратить внимание присяжных на это обстоятельство. Сэр Элия задал обвиняемому вопрос:

— Признаете ли вы себя виновным?

Нункомар, вполне овладевший собой, отрицал все с глубоким негодованием. Из предъявленных ему векселей он признавал только найденный в его столе. Он дал деньги взаймы золотых дел мастеру, как часто давал бедным ремесленникам для поправки их дел, но до сих пор денег не получал и не требовал. Второй вексель, равно и его расписка, очевидно, подделаны, но не им, а Санкарой или кем-либо другим, чтоб возвести на него обвинение, само по себе уже абсурдное. Все в Индии знают его как владельца больших богатств, поэтому нелепо предполагать, что он хотел незаконными путями взять с бедного ремесленника сумму, не имевшую для него никакого значения.

Сэр Элия велел ввести свидетелей.

Шерифы привели Санкару в зал. Санкара вошел нетвердыми шагами, робко и испуганно взглянул на Нункомара, почти до земли поклонившись суду, и, несмотря на строгое приказание сэра Импея, среди брамин и кшатриев послышались возгласы и проклятия.

Капитан Синдгэм, неподвижно стоявший у трибуны присяжных, точно магнетизировал ювелира. Санкара не спускал с него глаз. Он выпрямился, ободрился и принял выражение сознания собственного достоинства. На вопросы прокурора и верховного судьи он решительно заявил, что получил взаймы под меньший вексель, который был у него потом отобран под угрозой суда и второго большого векселя, подложного, по которому он заплатил, отдав весь свой заработок. Он также решительно утверждал, что расписку на векселе писал Нункомар собственноручно.

Защитник пытался поколебать достоверность показаний свидетеля, он вызвал свидетелей другой стороны, важнейших браминов и кшатриев, которые все заявили, что считают магараджу неспособным на подобное преступление и что Санкара по своему положению вовсе не такой человек, которому можно слепо верить. Речь защитника, видимо, произвела впечатление на присяжных, в публике послышались громкие возгласы одобрения. Тогда поднялся Гастингс.

— Я обязан как губернатор, — начал он, — когда дело идет о разоблачении преступления, тем более низкого и достойного наказания, что оно, если это будет доказано, совершено одним из богатейших, и знатнейших людей страны против бедного работника, не скрывать от суда, того, что мне пришлось совершенно случайно узнать по этому делу.

— Вы губернатор этой страны, — торжественно подтвердил сэр Элия. — А парламент и король хотят дать доступ к беспристрастному суду всем подданным без различия сословий, поэтому суд предлагает вам сообщить все, что вам известно по данному делу.

— Мне лично ничего неизвестно, — продолжал Гастингс, к словам которого все напряженно прислушивались, — но ко мне явился человек, бывший прежде хозяином труппы фокусников, и он может сообщить сведения, кажущиеся мне довольно важными.

— А где этот человек? — спросил сэр Элия.

— Он тут, в свидетельской комнате.

Верховный судья подал знак, и шерифы сейчас же привели человека высокого роста, крепкого сложения, в народной одежде индусов.

— Хакати! — вскричал Санкара, дрожа и отступая с ужасом.

И Нункомар побледнел, откинулся на спинку скамьи и застывшим взглядом смотрел на Хакати.

— Ты знаешь этого человека? — строго спросил сэр Импей, обращаясь к Санкаре.

— Знаю… — пробормотал он. — Это он!

— Конечно, я! — быстро вмешался Хакати. — Бедный Санкара, конечно, испугался, увидев меня, высокий судья! Я слышал, что разнеслась молва, будто я умер, после того как был здесь в последний раз с моей труппой… Вот, он, верно, и принял меня за привидение, но этот слух оказался неверен, высокий судья, как видите, я жив, и магараджа Нункомар тоже, конечно, узнал меня.

— Подсудимый, знаете вы этого человека? — спросил сэр Элия.

Руки Нункомара дрожали.

— Нет, не знаю… Я его никогда не видал! — отвечал он нетвердым голосом.

Прокурор обратил внимание присяжных на удивление и испуг, выказанные обвиняемым при появлении свидетеля, что не вязалось с утверждением, будто он его никогда не видал.

— Может быть, обвиняемый и видел раз свидетеля, но не запомнил его, — поспешил заметить защитник, чтобы сгладить впечатление, произведенное ответом Нункомара. — Человек такого положения, как магараджа, может легко забыть простолюдина, приходившего к нему когда-нибудь за помощью.

— Все это разъяснится, — успокоил всех сэр Элия. — Надо прежде всего допросить нового свидетеля.

Хакати спросили, что он знает об этом деле. Он рассказал, что посетил своего старого знакомого Санкару, который, горько жалуясь, сообщил ему, что магараджа Нункомар, предъявляя подложный вексель, требует с него неполученной им суммы денег, для уплаты которой он должен лишиться всего своего трудового заработка. Тогда он сам пошел с Санкарой к Нункомару, прося сжалиться над его другом, но Нункомар остался неумолим, и бедному Санкаре пришлось заплатить всю сумму, в чем и расписался Нункомар.

Окончательно пораженный магараджа склонил голову на грудь и сидел безучастно, сознавая ужас опутавших его хитросплетений. Вздумай он сказать истинную причину появления у него Хакати и Санкары, он сам обвинил бы себя в заговоре против английского правительства и в государственной измене.

Присяжные качали головами и спешно делали заметки. В публике оживленно перешептывались.

Сэр Элия Импей велел привести свидетелей к присяге, и приглашенный из храма Хугли жрец принял от них клятвы в верности их показаний над водой и огнем, освященными в храме Хугли.

Сэр Элия прочитал краткое резюме несложного и вполне доказанного дела. Защитник ограничился указанием неправдоподобности такого преступления для человека, обладающего богатством и положением магараджи. Нункомар же на вопрос, не желает ли он еще что-нибудь сказать, вскочил и разразился бурными нападками на Гастингса. Куда подевались его рассудительность и сдержанность? Ярость и озлобление сквозили в его речи. Кончилось тем, что сэр Импей лишил его слова.

Присяжные и суд удалились. Совещание длилось недолго, и присяжные вынесли единогласный обвинительный приговор.

Сэр Импей раскрыл кодекс:

— Закон наказует смертью через повешение за подделку векселя. Преступление доказано по заключению присяжных. Господа члены суда согласятся, что нет никаких смягчающих обстоятельств и, напротив, высокое положение и богатство обвиняемого, обманувшего бедного ремесленника из-за ничтожной суммы, скорее усугубляет вину.

Члены суда утвердительно наклонили головы. Сэр Элия поднялся и произнес:

— Именем его величества короля Великобритании и Ирландии объявляю приговорить магараджу Нункомара к смертной казни через повешение за доказанный подлог и передаю преступника шерифам суда для исполнения приговора в течение двадцати четырех часов.

Он взял лежавший перед ним белый жезл, с треском разломил его и бросил.

— Осужденный может пользоваться в остающийся ему срок жизни всей возможной по обстоятельствам свободой, — продолжал сэр Элия. — К нему должен допускаться священник его веры, и все его желания должны быть исполнены. Поручаю его превосходительству губернатору принять меры к охране преступника.

— Передаю капитану Синдгэму ответственность за осужденного, — сказал Гастингс. — Капитан отвечает честью офицера, а в случае нужды — собственной свободой и головой за осужденного.

— Ваше превосходительство, можете быть покойны, — отвечал капитан голосом, резко прозвучавшим по залу. — Осужденный не избегнет наказания!

При звуке этого голоса Нункомар очнулся, вздрогнул и посмотрел на капитана, но на его лице ничего нельзя было прочесть — он стоял неподвижно на своем месте с саблей наголо.

Шерифы подошли, чтобы увести Нункомара. Он шел спокойно, с достоинством, очень бледный, но вполне владея собой. Все присутствующие хранили глубокое молчание, находясь под впечатлением произошедшего. Когда Нункомар приблизился к выходу, в толпе началось лихорадочное движение: брамины, кшатрии и простой народ теснились к нему, чтоб выразить свое горе и негодование; они старались протолкнуться между солдатами, чтобы поймать руки Нункомара, еще недавно недосягаемого, а теперь с быстротой молнии свергнутого и приговоренного к унизительной смерти, но солдаты отстраняли их.

На дворе Нункомар сел в свой паланкин и был препровожден обратно в тюрьму под сильным конвоем. На площади и на улицах тысячные толпы громко приветствовали его, так как никто еще не подозревал, что произошло во дворце; все думали, что совершился только допрос, после которого магараджа скоро будет освобожден и еще больше возвеличен. Когда же присутствовавшие на суде вышли с расстроенными лицами и распространилась весть о происшедшем, ужас и страх охватили все население Калькутты, точно мрачная туча заволокла все небо. Индусы прятались в домах, закрывали окна, как будто молния, поразившая их могущественного главу, погубит и их.

Только магометане громко радовались. Наконец уничтожен их враг, свергнувший Риза-хана и мечтавший о восстановлении неограниченного владычества индусов.

Англичане в Калькутте держались в стороне и избегали суждений о случившемся, так как борьба между губернатором и советом, тревожившая всю Индию, еще не кончилась и никто не хотел наживать себе врагов. Казалось даже, что она должна возобновиться с удвоенной силой.

Члены совета сейчас же после заседания, закрытого Гастингсом, удалились к генералу Клэверингу. Они обязаны были составить доклад выражающий решение директоров компании о свершившемся факте и представить его верховному судье. Они послали его еще во время заседания по делу Нункомара с заметкой Франциса, что сэр Элии Импей сам подорвет свое положение и авторитет, если будет отрицать действительность такого формального и неоспоримого постановления директоров, которыми и он назначен на свою должность.

Как громом поразило их известие о приговоре Нункомара к смерти через повешение. Клэверинг бесновался, Момзон сжал тонкие губы и побледнел как смерть, ясно сознавая, что этот удар направлен против него и его товарищей. Францис сжал кулаки и сказал про себя:

— Есть еще способ погубить его!.. Я колебался до сих пор, но этот поступок устраняет все колебания! Пусть!.. Жизнь за жизнь!..

Члены совета отправились к сэру Элии Импею с требованием отсрочить исполнение приговора, так как английский закон, наказующий подлог смертной казнью, неприменим по индусским нравам и обычаям.

Подлог у индусов — легкое преступление и не может наказываться, как грабеж или убийство, и даже если преступление доказано, должно последовать помилование. Сэр Элия Импей возразил, что по указу парламента ни высший совет Калькутты, ни даже губернатор не имеют права помилования.

— Тогда вы должны донести королю, — сказал Францис, — и предоставить ему решение.

— Без сомнения, — отвечал Импей, — но верховный судья должен только тогда обращаться к помилованию, когда он может представить смягчающие вину обстоятельства, чего я не могу сделать в данном случае, так как для Нункомара нет оправданий.

— Клянусь, что даже из петли освобожу Нункомара! — не выдержал Клэверинг, хватаясь за саблю. — Я убежден, что король и парламент признают заслугой, если я помешаю исполнению приговора, который при таких условиях является убийством!

— Вы можете также быть убеждены, генерал, — резко отвечал Импей, — что подобную попытку, наказуемую смертью, я подвергну суду по всей строгости закона. Только из снисхождения к вашему волнению я не арестую вас за угрозу, которую вы позволили себе сделать.

Момзон увел генерала, не перестававшего возмущаться, а Францис пошел за ними с мрачно-задумчивым видом.

II

Нункомара доставили обратно в темницу. Шериф велел дать ему лучшую комнату и, когда его перевели туда, спросил о его желаниях, которые он должен исполнить по приказанию верховного судьи. Нункомар попросил доставить свою кровать, кушанья из своего дворца, разрешить прощальное свидание с женой, дать позволение привести в порядок дела со своим доверенным секретарем, а главное — получить напутствия жреца. Все было ему разрешено. Через час мрачную комнату тюрьмы обставили дорогой мебелью, роскошными коврами, на столе стояли изысканные кушанья, и секретарь магараджи явился с книгами и документами.

Заключенного ни в чем не стесняли, и Нункомар выказал необычайную покорность индусов к неизбежной судьбе, которая у них так удивительно соединяется с крайней впечатлительностью и страхом даже перед простой неприятностью. Его лицо выражало полное равнодушие, когда шериф снова зашел к нему вечером и спросил, не желает ли он чего. Он сказал, что ничего не желает, кроме выраженных и частью уже исполненных желаний, что он ничего не требует от земной жизни: с судьбой бороться нельзя и грешно противиться воле Божьей. Он просил передать поклон генералу Клэверингу, Момзону и Францису, просьбу принять под их защиту его сына Гурдаса, жившего в Муршидабаде, которого ему уж не придется увидеть и перенести на него свое благословение и их благоволение, так как он становится теперь главой браминов в Бенгалии.

Он отпустил растроганного шерифа с достоинством и величием, точно находился еще в своем дворце и повелевал тысячами слуг. Потом он спокойно проверил с секретарем отчеты по своему огромному состоянию и тоже приказал передать их сыну. Наконец, явился Дамас, главный брамин храма Хугли, и Нункомар до позднего вечера провел время в мирной беседе, молитвах и омовениях с брамином и спокойно лег, когда он ушел.

Здание тюрьмы охранялось войсками, солдатам дали много патронов, и капитан Синдгэм, ни на минуту не оставлявший тюрьмы, постоянно рассылал дозоры.

На другой день рано утром для прощания с супругом явилась Дамаянти с большой свитой в сопровождении жреца Дамаса. Она оделась во все белое, без драгоценных камней и золотых украшений; распущенные волосы ее лежали на плечах, лицо наполовину закрывало легкое кисейное покрывало, которое она откинула, входя в комнату. Дамаянти была бледна, глаза покраснели от слез и мучительных бессонных ночей. Жрец растроганно смотрел на страдальческое лицо, и всякий, глядя на эту дрожащую женщину с заплаканными глазами и смиренно скрещенными руками, подумал бы, что ее терзает предстоящая утрата горячо любимого мужа. Даже всегда холодное лицо Нункомара, обычно выражавшее безучастное спокойствие, осветилось грустной радостью при виде необычайной красоты Дамаянти.

— Не плачь, Дамаянти, — мягко успокоил он ее, положив руку ей на голову. — Я отойду в мир света и буду молиться о твоей душе, а ты живи, сколько угодно будет богам, будь милосердна, чтоб бедные, которых ты напоишь, накормишь и утешишь, благословляли твое и мое имя. Не горюй обо мне, так как я буду избавлен от земных страданий; не горюй о богатстве и роскоши, ты их не потеряешь, так как я приказал сыну моему Гурдасу исполнять все твои желания, и почтенный Дамас, мой и твой друг, позаботится, чтоб моя воля исполнялась и после моей смерти.

Дамаянти громко зарыдала.

— Мне ничего не нужно, кроме уединения и бедности, — проговорила она, заливаясь слезами.

— У тебя будет все, что красит жизнь, — отвечал Нункомар. — Только одного я прошу, требую как исполнения моей последней воли: ты должна ненавидеть моих врагов, ненавидеть всей душой, молить богов отомстить им за мою смерть. И в руки слабой женщины небо может вложить нити, управляющие судьбой людей и даже народов. Если это когда-нибудь случится, Дамаянти, вспомни этот час, отомсти за мою смерть Уоррену Гастингсу, его друзьям и помощникам.

Дамаянти упала на колени, приложила руки к сердцу и испуганно застонала. Нункомар принял это за обещание исполнить его волю, положил руку на ее голову и прошептал молитву. Дверь отворилась, и капитан Синдгэм вошел.

— Время свидания кончилось, — крикнул он грубым, резким голосом.

Нункомар вздрогнул при звуке голоса капитана, и спокойное лицо его исказилось страхом при виде ужасного взгляда и холодной жестокой улыбки, с которой капитан смотрел на Дамаянти. Нункомар еще раз благословил Дамаянти, вошли прислужницы, и она, поддерживаемая Хитралекхи, шатаясь и рыдая, пошла К своему паланкину.

— Сколько времени мне еще остается? — спросил Нункомар, не поднимая глаз на капитана.

— Час.

— Тогда я буду молиться и оденусь, чтоб достойным образом расстаться с землей.

Он остался один со жрецом и просил прислать ему через полчаса слугу.

На площади перед зданием тюрьмы было отделено место, окруженное забором в человеческий рост с возвышавшейся в середине виселицей.

Кругом кишела многотысячная толпа, собравшаяся еще с утра. Они хотели собственными глазами увидеть неслыханное и невероятное действие. Толпа ждала уже несколько часов с терпением, свойственным всем народам, когда предстоит жуткое и потрясающее зрелище. Пришли посланные сэром Импеем члены суда, чтобы присутствовать при исполнении приговора. Они заняли места в палатке у стола, покрытого черным сукном.

Народ все ближе подвигался к решетке. И теперь еще никто не верил, что невероятное совершится — ожидали или помилования, или чуда.

Наконец отворились ворота тюрьмы. Между двумя шерифами показался Нункомар в сопровождении жреца Дамаса. Перед ним шел капитан Синдгэм с саблей наголо. Магараджа выступал гордо, как во времена своего блеска и величия. Сверх шелковой одежды на нем была яркая шелковая уттария, камни поразительной ценности украшали его пояс, застежки и сандалии. Он окинул взглядом несметную толпу, и улыбка удовлетворенной гордости осветила его лицо при виде тысяч людей, пришедших в последний раз приветствовать его. Потом он опустил глаза и склонил голову.

Гробовое молчание царило на площади. Нункомар остановился перед судьями, поклонился им скорее милостиво, чем почтительно, и спокойно выслушал чтение приговора. В это время раздвинулся занавес над виселицей и вместе с двумя помощниками появился палач в белой бумажной одежде с красным поясом и красной повязкой вроде чалмы на голове. Им оказался крепкий, загорелый мужчина, служивший прежде матросом на английском корабле. Он встал сзади осужденного и, когда судьи передали ему магараджу, он тяжело опустил руку ему на плечо.

Нункомар оглянулся и побледнел, увидев за собой грозную фигуру, но и тут самообладание не изменило ему. Он обнял жреца, тот взял хрустальный сосуд со священной водой Ганга, окропил голову Нункомара и произнес только ему слышную молитву.

— Что я должен делать? — обратился Нункомар по-английски к палачу.

Тот повел его к лестнице, и Нункомар твердой поступью вошел на нее. Палач следовал за ним, помощники остались внизу. Палач хотел снять уттарию с осужденного, но тот отстранил его, сам сбросил ее, снял дорогое ожерелье и спокойно, приветливо отдал его палачу, прося принять в благодарность за избавление его от мучений жизни. Ему накинули петлю, и жрец вскричал громким голосом на индусском языке:

— Помни, брат мой, что отдыхать лучше, чем идти; спать лучше, чем бодрствовать; смерть в тысячу раз лучше жизни, так как она ведет туда, где больше нет страданий и где ты будешь наслаждаться блаженством вечного покоя!

Он еще не кончил, как палач, отступив на лестницу, вытолкнул доску из-под ног Нункомара. Тело осужденного моментально опустилось, он судорожно взмахнул руками, веревка закрутилась, еще несколько подергиваний — и тело недвижно повисло в воздухе.

Толпа сначала пребывала от происходящего в глубоком оцепенении. Когда не последовало ни небесного, ни земного вмешательства, и великий магараджа, глава браминов, первый человек для индусов, действительно повис в петле, испустив дух, громкий крик огласил площадь. Тысячи людей колотили себя в грудь, рвали на себе волосы, потом обратились в бегство.

Площадь опустела в несколько минут. В неимоверной давке многие стремились к Хугли, чтоб очиститься в водах притока Ганга от греха лицезрения недостойной унизительной смерти брамина. Многие, зайдя слишком далеко в воду, сделались жертвами крокодилов, и ужас смерти преследовал их даже в волнах широкой реки.

Тело Нункомара было отдано жрецу Дамасу и слугам для погребения. Капитан увел войска и явился, к губернатору с докладом.

Он застал Гастингса у письменного стола за чтением.

— Казнь совершена! — доложил капитан взволнованным голосом, в котором слышалась мрачная, зловещая радость.

Гастингс поднял глаза и на его лице не выразилось ни малейшего волнения.

— Благодарю ваше превосходительство за оказанную мне милость, — сказал капитан. — Она утолила жажду моей души, как свежая вода! Наши счеты сведены, хотя все-таки в пользу магараджи, так как что значит смерть в сравнении с той страшной участью, которой он меня предоставил? Тем не менее я благодарю вас, моя жизнь принадлежит вам и какой бы ни оказался у вас враг — прикажите, я повергну его к вашим ногам, как этого Нункомара!

Он преклонил колено и поцеловал край одежды губернатора — высшее доказательство преданности для индуса. Гастингс с удивлением посмотрел на него, почти испугавшись такого слуги.

— Он не был моим врагом, — заметил Гастингс.

— Не был вашим врагом? — спросил удивленно капитан. — А вы уничтожили его… и он хотел сломить вашу власть…

— Он был индус и несомненно имел право бороться с иностранцем, подчинившим его отечество иноземному владычеству, разве я могу за это ненавидеть его? Но он дерзко встал на моем пути, не соразмерив своей силы, поэтому ему надлежало погибнуть, так как я иду к цели не глядя, кто бы ни оказался на моей дороге.

Теперь капитан испуганно посмотрел на спокойное лицо этого человека, который без ненависти, без мести неумолимо уничтожил противника. Дикий Раху, не боявшийся ни людей, ни тигров, ни змей, посвятивший свою жизнь мщению, дрожал перед Гастингсом, который, как грозный рок, уничтожал своих врагов без злобы и ненависти. Не сказав больше ни слова, он поднялся и вышел, чтобы по приказанию губернатора отвести войска обратно в крепость.

Гастингс снова принялся за чтение. Он читал описание Гебридских островов, присланное ему его ученым другом доктором Джонсоном. Потом он взялся за перо и написал автору длинное письмо; это письмо сохранилось поныне и помечено днем смерти Нункомара. Он занимался около часа, когда вошел мистер Барвель, взволнованный и возбужденный. Гастингс, мысленно находившийся вдали от окружавшей его обстановки, посмотрел на него с удивлением, точно пробуждаясь от сна.

— Я пришел с неприятным поручением, — сказал Барвель, — которое взял на себя, для того чтобы его не передали другому и чтобы вы имели возможность зрело обдумать решение. Филипп Францис…

— Ну, что с ним? — спросил Гастингс.

— Он поручил мне вызвать вас на дуэль за личное оскорбление, нанесенное ему вашим превосходительством на последнем заседании.

— А! — протянул Гастингс с одобрением. — Он проявляет мужество открытой борьбы, когда окольные пути не привели к цели.

— Ненависть толкает его на все, и я взялся за поручение, для того чтобы вы могли обдумать решение и принять мой совет.

— А вы что советуете? — спросил Гастингс.

— Дуэль запрещена английскими законами, и вы не можете принять вызова. По-моему, надо арестовать Франциса и препроводить его к верховному судье, который приговорит его за грубое нарушение закона и признает не имеющим права исполнять обязанности члена совета. Вы не можете ставить вашу жизнь в зависимость от случайного направления пули. Вы не имеете права облегчать победу врагов, давая им возможность убить вас, после того как усилия и борьба были безуспешны.

Гастингс серьезно покачал головой:

— Вы мой друг, мистер Барвель, вы были со мной в тяжелой борьбе, вызвавшей ко мне зависть и недоброжелательство. Как же вы хотите, показать всем, что я трусливее Франциса и даю повод говорить, что я отказался дать удовлетворение за оскорбление? Нет, друг мой, пусть говорят, что угодно, но никто не посмеет обвинить меня в трусости! Если б я последовал вашему совету, я поступил бы, правда, согласно закону, но нарушил бы столь же священный закон чести. А такому человеку не нашлось бы больше места в порядочном обществе и, хотя бы вся Индия лежала у моих ног, я дал бы право каждому джентльмену повернуться ко мне спиной и считать меня ниже себя.

— Так вы хотите принять вызов?

— Непременно.

— Тогда не о чем и говорить, — вздохнул Барвель, зная непреклонность решений губернатора. — Остается только молить Бога сохранить вас, так как, случись с вами несчастье, Индия для нас потеряна навсегда.

— А какое оружие выбрал Францис?

— Он требует пистолетов, на пятнадцать шагов.

— Он хороший стрелок, — улыбнулся Гастингс, — но и я тоже; он стреляет первый и имеет преимущество, но неудобно было бы оспаривать выбор оружия… Я согласен! Кто его секундант?

— Генерал Клэверинг.

— Отлично, а моим будет сэр Вильям Бервик; но я люблю быстрые решения и желаю, чтоб дело состоялось как можно скорее.

— Этого желает и мистер Францис.

— Так через два часа, — заявил Гастингс. — А где?

— Выбор места Францис предоставляет вам.

— Недалеко от города есть лесок на берегу Хугли. Он в стороне от дороги и далеко от предместий. Через два часа я буду там, а вас прошу позаботиться о докторе. Самое лучшее взять военного доктора из крепости.

Когда Барвель удалился, Гастингс велел позвать Вильяма. Молодой человек пришел бледный, с взволнованным лицом. Гастингс в коротких словах рассказал, в чем дело. Вильям испугался, но не решился возражать губернатору. Когда все дела были обсуждены, Вильям все еще не уходил и стоял в нерешительности.

— Нункомар умер! — сообщил он как бы в ответ на вопросительный взгляд Гастингса.

— Рок поразил его, — спокойно объяснил Гастингс, — как поразит всякого, кто пойдет против сил природы или против течения истории.

— Но что будет с Дамаянти? — спросил сэр Вильям.

— Я не веду войны с женщинами, — заверил Гастингс, пристально глядя на Вильяма. — Распоряжения Нункомара относительно семьи остаются в силе. Его вдова — хозяйка в своем дворце и над своим богатством.

— Она беззащитна, одинока… Она несчастна…

— Вдова первого брамина беззащитна и одинока?

— Нет, я не то хочу сказать… Ваше превосходительство, вы были так добры ко мне… Я не могу, я должен вам сказать, что мучит меня… вы сами вызвали то, что случилось… вы велели мне посещать дом Нункомара и не отказываться от его гостеприимства.

— Совершенно верно! — с улыбкой подтвердил Гастингс. — Я думал, что для молодого человека, как вы, будет приятным развлечением ухаживать за красивой бегум, а мне надо было знать через надежного друга, что делалось в их доме.

— Совершенно верно! — воскликнул Вильям, — но чем виновато человеческое сердце, что оно не может быть исключительно орудием политики? Я люблю Дамаянти…

— Индусские женщины опаснее аромата тропических цветов, — заметил Гастингс.

— О, она добра и чиста, как ангел! Она завладела моей душой, я не могу ее забыть!

— Дамаянти свободна, — улыбнулся сказал Гастингс.

— Свободна? — воскликнул Вильям. — Она окружена тысячами слуг, которые следят за каждым ее шагом. Она на глазах всех этих браминов, которые требуют от нее вечного вдовства.

— Дамаянти может быть свободна, если захочет, ей стоит только принять христианство и обратиться к нашей защите.

— Да? — воскликнул Вильям с сияющими глазами. — И вы защитите ее от ненависти браминов?

— Это моя обязанность, — ответил Гастингс. — Индус, принимающий христианство, находится под охраной Англии и английских законов. Если она хочет отказаться от своего положения и богатств Нункомара, то она свободна и может сделаться леди Бервик, если вы, мой друг, решитесь предложить руку индусской женщине.

— Решусь ли я? — воскликнул Вильям, схватив руку губернатора. — Я большего счастья не желаю. Вы возвращаете меня к жизни, примите же мою беспредельную благодарность.

— Только я ставлю одно условие, — продолжил Гастингс. — Я требую, чтобы вы пока не имели свиданий с Дамаянти. На вас и на меня падет тень, если будут заподозрены личные побуждения в деле Нункомара. Если вы хотите жениться на Дамаянти, ее имя и репутация должны оставаться священны для вас, поэтому переждите законное время вдовства, вы всегда будете знать, где находится Дамаянти и что она делает. Когда пройдет срок, необходимый по нашим понятиям, она может прийти просить покровительства баронессы и принять христианство, остальное уладится само собой.

— Вы правы, ваше превосходительство, а все-таки тяжело оставлять бедную одну… Она будет горевать и чувствовать себя несчастной… Так хочется послать ей какое-нибудь известие.

— Для этого может представится случай, — обронил Гастингс. — Я подумаю, но требую, чтоб вы ничего не предпринимали без меня. Если она будет несчастна теперь, то станет тем счастливее впоследствии, когда пройдет срок испытания, а вы убедитесь в ее любви и верности.

Сэр Вильям ушел для приготовлений к дуэли. Гастингс отправился к баронессе Имгоф и провел с ней время в веселой и шутливой болтовне. Только при прощании, уезжая прокатиться, как он сказал, сердечнее, чем раньше, пожал руку любимой женщины и с глубокой нежностью посмотрел ей в глаза. Поцеловав золотые кудри Маргариты, он удалился вместе с пришедшим за ним Вильямом, сел на лошадь и поехал в сопровождении нескольких слуг к назначенному месту. Улицы были пустынны, все население спряталось по домам, только магометане кое-где радостно приветствовали губернатора, а индусы бежали, завидев его.

— Смотрите, друг мой, — сказал он с улыбкой. — Они боятся меня, как Сиву, своего бога разрушения, но теперь уж не решатся устраивать заговоры. Только страхом и можно обуздать этих варваров. Если б они знали, куда мы едем, они молили бы всех своих богов направить пулю мистера Франциса в мое сердце!

Их обогнали две кареты. Скоро они свернули с дороги и въехали в лесок на берегу Хули. Францис, генерал Клэверинг и Барвель с доктором только что приехали. Барвель попытался примирить врагов, но напрасно — Гастингс отказался взять свои слова назад, а Францис настаивал на дуэли. Противники отсчитали шаги, зарядили пистолеты и встали на места.

Францис был бледен, его губы подергивались, в глазах сверкала злобная ненависть. Его рука дрожала, когда он поднял оружие, а Барвель начал считать. Гастингс, гордо выпрямившись, смотрел спокойным, холодным взглядом и улыбался. Эта улыбка взбесила Франциса, его рука задрожала еще сильнее, и, когда Барвель сосчитал до трех, пуля Франциса просвистала далеко в стороне от Гастингса. Францис в бешенстве топнул ногой.

— Ему черт помогает, — прошипел он и, когда Гастингс поднял пистолет, злобно отвернулся, ожидая выстрела противника.

Барвель считал при гробовом молчании. Гастингс взвел курок, почти не целясь, раздался выстрел, и Францис повалился. Вильям пожал руку Гастингса.

— Как видите, — спокойно отозвался тот, — Бог за Англию и за ваши надежды, для осуществления которых я еще нужен.

Доктор подбежал к Францису и разрезал его платье. Пуля попала в живот. Доктор с сомнением покачал головой. Гастингс подошел и протянул руку раненому.

— Сожалею, что так случилось, — сказал он с холодной вежливостью, — и надеюсь, что рана не опасна.

Францис не взял протянутой руки и отвернулся с мучительным стоном.

— Это вторая жертва сегодня, — злобно сказал Клэверинг. — Настанет же когда-нибудь час возмездия.

— Кто идет навстречу смерти, тот не должен удивляться, что она его застигнет, — гордо заметил Гастингс. — Меня вызвал сэр Францис — я стоял под его пулей и воспользовался правом защиты. Я прощаю вам эти слова, генерал, по причине вашего волнения, но, если вы осмелитесь повторить их, вам придется поступить так же, как я, когда принимал вызов Франциса.

Клэверинг побледнел и молча опустил глаза. Он начинал испытывать суеверный страх: Гастингса точно охраняли волшебные силы и обращали в его пользу все, что предпринималось против него.

Франциса положили в карету, которая медленно направилась к городу. Гастингс ехал рядом. У первых домов предместья боли раненого так усилились, что доктор велел остановиться и объявил дальнейший переезд невозможным. Пришлось срочно делать перевязку. Раненого внесли в дом бедного ткача. Гастингс оставил своих слуг в распоряжении доктора, а сам поехал в город с Барвелем и Вильямом.

— Я хотел бы, чтоб он остался жив, но не буду жалеть, если он умрет, — произнес Гастингс. — Надо иметь силу и мужество быть врагом своих врагов, а он сам пошел против судьбы.

— Вы положительно повелеваете над силами, которые руководят жизнью, — заметил Барвель, — но, кажется, и смерть в вашем распоряжении. Мистер Момзон тоже…

— Что с ним?

— Сильно заболел! События последних дней так потрясли его, что у него сделалась злокачественная лихорадка. Доктор боится за его жизнь!

Холодная улыбка скользнула на губах Гастингса.

— Они не знают Индии, а хотят бороться со мной. Кто хочет здесь жить, тот не должен сердиться. В тропиках разлившаяся желчь отравляет кровь. Право, о смерти Момзона я горевал бы еще меньше. Я его не трогал, но он худший из всех. Клэверинга и Франциса возбуждает против меня детское тщеславие, а Момзон — мой враг по ненависти низкой натуры к каждому, кто мужественно и решительно стремится к высокой цели.

Вильям содрогнулся. Слова гордого, самоуверенного человека, неумолимо переступающего через все, что становилось на его дороге, казались ужасны, но он вдруг с тайным страхом осознал, что смерть — тоже его союзница, открыв ему путь к величайшему счастью его жизни.

По-видимому, счастливая звезда Гастингса ярко озаряла весь этот день.

Вернувшись домой, он нашел в числе полученных писем на своем письменном столе решение сэра Элии Импея, который поспешил, согласно просьбе обеих сторон, разрешить спорный вопрос между губернатором и советом. Сэр Элия в силу предоставленного ему как верховному судье права решать все спорные юридические вопросы в Индии заявлял, что постановление компании, по которому Гастингс увольняется от должности и на его место назначается Клэверинг, недействительно не потому, что у компании оспаривается право такого постановления, а потому, что поводы, приведенные в постановлении, фактически неверны. Поэтому Гастингс остается губернатором, пока правление компании на основании действительных фактов не примет нового решения.

С сияющим взглядом передал Гастингс бумаги мистеру Барвелю.

— Теперь я хозяин в Индии, — кивнул он. — И эта страна, более ценная для Англии, чем мятежные колонии в Америке, не пропадет для моей родины.

На столе лежали другие письма. Пришел корабль из Англии и привез большую почту. Когда Гастингс вскрыл пакет, ему прежде всего бросился в глаза большой документ с печатью, расплывшейся и почти неузнаваемой от тропической жары. Он развернул его, и краска залила его лицо. С лихорадочной поспешностью он пробежал его и, дойдя до конца, глубоко вздохнул, опускаясь на кресло. Он сложил руки и на глазах его показались слезы, может быть, первые в жизни.

— Она свободна! — воскликнул он. — Свободна! Темное пятно, омрачавшее мою жизнь, исчезло!

Он вскочил и обнял изумленного Барвеля, не понимавшего такого всплеска эмоций у холодного, сдержанного человека.

— Читайте, Барвель, друг мой, читайте! Вы первый узнаете полноту моего счастья и будете моим другом всю жизнь! Читайте, это решение светской и духовной власти, формальный развод баронессы Имгоф с ее мужем. После долгого ожидания достигнута цель, к которой я стремился с пылом юноши. Она свободна, единственная женщина, которую я любил и которая выдержала ради меня тяжелое двусмысленное положение. Теперь она будет моей женой, и вся Индия преклонится перед ней, как перед своей королевой!

Барвель прочитал документ, пожал руки Гастингса и горячо выразил ему свою радость и сочувствие. Гастингс положил голову ему на плечо и зарыдал, вздрагивая всем телом. Ни борьба, ни нужда, ни опасности не сломили его, а радость так потрясла этого закаленного человека, что он плакал, как дитя.

— А теперь идем к ней, — попросил он, — было бы преступлением отнять хоть минуту счастья у этого благородного сердца!

Он так мчался по залам, что Барвель едва поспевал за ним. Баронесса поднялась ему навстречу, испуганная переменой в его лице, а главное, слезами, которые он забыл вытереть. Он обнял ее и так крепко прижал к груди, что она испуганно освободилась.

— Марианна, Марианна! — повторял он, покрывая поцелуями ее голову и глаза. — Теперь ты моя жена перед Богом и перед людьми. Развод кончен, ты свободна, и я прошу твоей руки на всю жизнь!

Красивая, гордая, уверенная женщина то краснела, то бледнела, опустила глаза и как в забытьи упала в объятия Гастингса. Она годами ждала этой минуты, часто тяжело страдала от своего неловкого положения, почти не смела надеяться, а теперь и ее сломило так неожиданно наступившее желанное счастье.

Гастингс скоро овладел собой и в радости, как умел владеть при горе и заботах. Он вытер слезы и стоял, по-прежнему гордый, холодный и спокойный, только в глазах его светилось полное счастье.

— Дочь моя, — сказал он маленькой Маргарите, испуганно стоявшей в стороне. — Поди сюда, теперь ты действительно дитя мое.

Он взял девочку на руки, обнял и с такой нежностью смотрел на нее, точно она была действительно его плоть и кровь. Пришел Вильям и сообщил, что Франциса после перевязки перевезли домой и доктор надеется, что он останется жив.

— Теперь я готов молиться за него, — сказал Гастингс. — Бог послал мне столько счастья, что я желаю хорошего даже моим врагам. Распорядитесь, чтобы два раза в день ходили от моего имени справляться о его здоровье.

— Что такое? — испуганно спросила баронесса. — Что с Францисом?

— Ничего, Марианна, ничего, произошло маленькое состязание, какие бывают в жизни, то оружием ума, то пулями, то саблями, и на этот раз мне повезло.

— О, Боже! — воскликнула Марианна, горячо обнимая его. — Разве могло бы случиться иначе теперь? Что стало бы со мной, если б пришлось тебя потерять?

— Не думай об этом. Ты видишь, что этого не произошло, что Бог за меня, а если он дал мне тебя, то остальное счастье на земле я сам себе отвоюю.

Он кратко и быстро рассказал Вильяму о своем счастье и шепнул, пожимая ему руку:

— Счастливые — лучшие друзья, чем несчастные. Будьте уверены, что и вам достанется такое же счастье, а я только желаю, чтобы та, которая вам его даст, заменила вам все на свете, как мне моя Марианна. Сходите скорей, друг мой, к сэру Элии Импею, пригласите его и его жену обедать у нас сегодня. Они должны находиться с нами в этот день, озарившей счастьем всю мою жизнь.

Гастингсу предстоял еще серьезный разговор. Он велел попросить к себе в кабинет барона Имгофа, сообщил о состоявшемся разводе и дал ему крупную сумму с условием, что он немедленно покинет дворец и Калькутту и отправится в Европу на стоящем на рейде корабле. Барон поблагодарил, глубоко тронутый. Как ни был он слаб и бесхарактерен, он все-таки счастливо вышел из тяжелого, сомнительного положения, в котором жил тут до сих пор. Он простился с Марианной, которая протянула ему руку, пожелав счастья, в припадке родительской нежности поцеловал дочь и молча, никем не замеченный, исчез из дворца, где за обедом собралось счастливое общество.

* * *
Снова зажглась лампа в мастерской Санкара, когда настала ночь, только он не сидел на стуле за прилавком, а вышел в кладовую, где стояли большие ящики, тюки и маленькие железные сундуки. Санкара поставил свечу на ящик и отпер два сундука ключом, висевшим у него на шее. В одном сундуке он хранил жемчуг и драгоценные камни редкой величины и красоты и слитки золота; в другом — золотые рупии и билеты английского и калькуттского банков. Санкара проводил рукой по шелестевшим билетам и звенящему золоту.

— Мне судьба послала недурное дельце, — бормотал он про себя. — И деньги Нункомара, надеюсь, не поссорятся в сундуке с деньгами незнакомца, который так щедро заплатил мне за мою услугу! А этот жемчуг, — продолжал он, глядя на другой сундук, — эти бриллианты, рубины и золото, кто их спросит у меня обратно, кто знает, что они у меня? Они предназначались для того, чтобы я сделал из них пояса, пряжки и ожерелья, но как ни дорого заплатил бы Нункомар, камни дороже всякой заработной платы и стали принадлежать мне без труда. Как они ни блестят, а все-таки не будут украшать красивую бегум Дамаянти.

Он пересыпал камни в руках и их блеск точно отражался в его жадных, горящих глазах. Вдруг он услышал шорох за собой — темная фигура стояла в дверях кладовой. Санкара вскрикнул и ощупал кинжал, спрятанный в складках одежды. Вошедший же приблизился к свету, говоря:

— Я вижу, что дела идут хорошо, Санкара. На эти сокровища ты мог бы купить провинцию у Могола в Дели, который охотно продает клочки своего государства.

— А, это ты, Хакати! — сказал Санкара с принужденной улыбкой. — Я хотел бы быть таким богатым, как кажусь, глядя на эти камни, но все это не мое, и поспешно запирая сундук с деньгами он продолжал: — Все это дано заказчиками, чтоб сделать украшения, а мне принадлежит только скудная заработная плата.

Он запер сундук с камнями, а Хакати своими темными проницательными глазами следил за всеми его движениями.

— Я рад, что ты меня посетил, после того как мы виделись на суде.

Он взял свечу и вернулся, пропуская вперед Хакати, в мастерскую, где поставил гостю стул к прилавку. Потом он отворил шкаф, достал оттуда глиняный кувшин с длинным горлышком, два серебряных стакана и сказал:

— Это благородный сура, настоящее виноградное вино. Я купил бутылку для дорогих гостей из моих маленьких трудовых сбережений.

Он налил оба стакана, Хакати пригубил из своего и, качая головой, проговорил:

— Твое вино, может быть, и хорошо, но у меня есть лучше, я привез его из виноградников Голконды — настоящее «девафиста», созданное богами на радость людям, сладкое, как сахар и крепкое, как арак!

Он достал из платья бутылку, оплетенную соломой, откупорил ее и предложил Санкаре. Тот жадно вдыхал аромат из открытой бутылки.

— Действительно, оно чудесно пахнет, а я думал, что мое вино хорошо, так как…

— Оно из погребов Нункомара, — которого повесили сегодня, договорил за него Хакати.

Санкара вздрогнул, потом взял стакан, налитый Хакати, и выпил его с видимым наслаждением.

— Чудное, замечательное вино! — воскликнул он. — А много его у тебя?

— Я пришлю тебе несколько бутылок, пока я еще не ушел, что будет, правда, сегодня же ночью! Мне не по себе здесь, все кажется, что передо мной призрак магараджи, висящего на веревке в яркой одежде с драгоценными камнями.

— Зачем он пустился в заговоры, — злобно возразил Санкара. — Зачем враждовал с всесильным губернатором!

— Враги менее повредили ему, чем друзья, — заметил Хакати, — например ты, Санкара, он тебя обогатил, ты этого отрицать не можешь, а ты обвинил его, несправедливо обвинил и ложной присягой довел до смерти.

— Кто это говорит, кто может это доказать? — вскричал Санкара, испуганно оглядываясь на дверь. — А если бы и так, если бы стали утверждать, что я ложно показал, разве ты не говорил то же самое, разве ты не дал одинаковую клятву со мной?

— Ах, я что? — усмехнулся Хакати. — Я странствующий фокусник, я «судра» низшей касты, а ты причисляешь себя к «фаисиям». Мне пришлось так свидетельствовать: если б я не оговорил Нункомара, подумали бы, что я за него, а он был уже погибший человек. Я и подумал, чем мне умирать, пусть лучше он умрет! А ты принес жалобу на него и верно говорил обо мне, иначе почему бы ко мне пришли ночью люди, когда я расположился тут поблизости со своей труппой, увели меня и сказали, что я должен или показать против Нункомара, или погибнуть с ним?

— Клянусь тебе, что я никому не упоминал твоего имени, — заверил его Санкара, — ни с кем не говорил о наших планах!

— Не клянись, — возразил Хакати. — Мы оба знаем, что значит клятва.

— Ну, теперь, все кончено, — засмеялся Санкара. — Нункомар умер, а мы живы и радуемся, попивая «суру». Твое вино крепко, мне даже кажется, что у меня руки дрожат и в глазах помутилось, а все-таки налей еще стаканчик. Ты прав, это настоящий «девафиста!».

Хакати налил стакан, и Санкара осушил его до дна. Он сидел несколько минут, как одурманенный, руки у него дрожали и глаза блуждали.

— Нет, — пробормотал он, — больше пить не буду, у меня точно огонь в мозгу. А ты остаешься здесь?

— Я тебе сказал, что ухожу в эту ночь… Я боюсь призрака магараджи… Ведь мы при клятве призывали злых духов.

— Злых духов? — смеясь, повторил Санкара. — Я их не боюсь.

— А ты не боишься ящиков с ружьями и патронами, там в кладовой? А если б кто-нибудь обвинил тебя в государственной измене и в заговоре?

— Кто же будет обвинять меня? Не ты ли Хакати, ведь тогда ты обвинил бы и себя.

— А если б я это все-таки сделал?.. Если б ты был обвинен? Если б тебя приговорили? — настаивал Хакати грубым, угрожающим голосом.

— Я не боюсь! — закричал Санкара. — Но будем говорить о другом. Ты все возвращаешься к Нункомару, а ведь он уже умер. Что это? У меня голова кружится… Какая боль!.. Точно расплавленный свинец течет у меня в жилах…

Его голос оборвался, лицо болезненно исказилось, он взмахнул руками, точно ища опоры, и покачнулся на стуле.

— Нункомар умер из-за твоего обвинения, — заявил Хакати, вставая и следя за страшной переменой в лице Санкары. — Он призвал на тебя мщение богов… Ты осужден… Через минуту ты тоже умрешь.

Санкара вскочил с невероятным усилием.

— Что такое? Что ты говоришь? Я умру? Неправда, я здоров, я хочу жить и наслаждаться жизнью. Какие боли!.. Голова горит… ты дал мне яду… яду…

— Я говорил тебе, — торжественно произнес Хакати. — Нункомар обвинил тебя, боги осудили! Неумолимый Сива отдал тебя мне для исполнения приговора.

Лицо Санкары побагровело, веки вспухли, губы вздрагивали, он упал в судорогах, неподвижным взором глядя на Хакати.

— Убийца! Проклятый убийца! Помогите!..

Но голос его превратился в хрип, он метался, хватался руками за сердце, за лоб, за голову.

Хакати стоял неподвижно, глядя на корчившегося у его ног Санкару. Он потерял сознание, взор его потух, хриплое отрывистое дыхание вырывалось из груди, ноги сводили судороги. Агония продолжалась недолго — страшный яд, составленный Хакати из болотной травы джунгли и змеиных желез, проникнув в кровь, действовал с поразительной быстротой; еще минута, и Санкара выпрямился со стоном, опять задвигался, вытянулся и застыл с искаженным лицом.

— Он больше никого не предаст, — холодно проговорил Хакати.

Нагнувшись к умершему, он снял ключ с его шеи, пошел в соседнюю комнату и отпер сундуки, драгоценным содержанием которых так любовался Санкара, Он наполнил два принесенных с собой кошелька слитками золота и камнями, положил банковские билеты в висевший у него на шее кожаный мешок, сполоснул стакан, из которого пил Санкара его вино, а бутылку спрятал за пояс.

— Мне все равно, — сказал он, — кто будет господствовать в Индии: англичане, брамины или магометане, — золото всегда даст возможность купить все, что красит жизнь, а оно у меня есть.

Он вышел из дома и исчез в темноте.

* * *
Капитан Синдгэм, давно привыкший спать одним ухом, погрузился в глубокий крепкий сон. Жажду мести, долго мучившую его, он теперь утолил, и его железная натура, как машина, повиновавшаяся его воле, поддалась утомлению. Он почувствовал сладость сна и отдался ему без сопротивления.

Только Вильям сидел еще в качалке на веранде, вдыхая аромат душистых деревьев и кустарников парка и мечтая о прошедшем и будущем. Сердце его то предавалось радостным надеждам, то болезненно сжималось, так как счастье, обещанное ему Гастингсом, казалось еще так далеко. За время тревожного ожидания Дамаянти должна была страдать и потом все-таки могли возникнуть какие-нибудь препятствия.

В кустах послышался шорох, и Вильям увидел в темноте человеческую фигуру, стоявшую у ступеней веранды. Он вскочил и подбежал к перилам. Человек не скрылся, а поднялся по ступеням и близко подошел к нему. Перед ним стоял высокий, крепкий мужчина в одежде лодочника, с загорелым лицом, напоминавший слугу из знатного дома Индии.

— Кто ты и что тебе нужно? — спросил сэр Вильям.

Незнакомец приложил палец к губам и прошептал по-английски, но с индусским акцентом: — Тише, господин, не выдавайте моего присутствия громким разговором… Я к вам с поручением и, как я думаю, очень приятным.

— С поручением… от кого?

— От той, которая томится от любви и тоски и зовет вас принести ей надежду и утешение.

— От Дамаянти? — спросил Вильям.

— Она запретила мне называть ее имя, зная, что оно написано в вашем сердце и что сердце подскажет вам, от кого я пришел.

— Это она, она! Она чувствовала, что мои мысли с тоской и тревогой стремятся к ней. Говорите скорей, что она велела мне передать?

— Передать — ничего, только сказать, что она вас ждет.

— Ждет? Где она, как мне проникнуть к ней?

— Следуйте за мной и через полчаса вы будете у нее.

— Следовать за вами? — смущенно спросил Вильям.

Ему казалось весьма рискованным идти ночью одному с неизвестным человеком.

— Вы понимаете, что она не может прийти к вам, не может уйти из своего дома, — объяснил посланный.

Вильям недолго колебался. Чего ему бояться? Кто решился бы напасть среди города на английского офицера? К тому же посланный пришел во дворец губернатора. Разве он решился бы на это, если б его действительно не послали к нему и не рассчитывал бы в крайнем случае на заступничество пославшей его? Неужели же он испугается, когда Дамаянти ждет его?

Быстро решившись, он зашел в свою комнату, накинул темный плащ и сунул в карман трехгранный кинжал.

— Идемте, — махнул он рукой человеку, ожидавшему его у веранды.

Не отвечая ни слова, тот пошел через кусты, и Вильям последовал за ним. Они пришли к наружной стене парка, выходившей на совершенно пустынную ночью площадь, где и Раху перелезал через стену.

Незнакомец взял руку Вильяма и положил ее на веревочную лестницу, совершенно невидимую в темноте.

— Влезайте, — шепнул он.

Вильям в минуту перелез, его спутник последовал за ним, перекинул лестницу на другую сторону, и они молча пошли дальше, вышли из города и, пройдя лесок, оказались на берегу Хугли. Незнакомец оттолкнул от берега челнок, которым управляют одним веслом, стоя. В середине лодки лежала свернутая циновка, Вильям сел на нее, лодочник взял весло, и челнок быстро понесся по воде, оставляя за собой легкую борозду.

Через некоторое время показался берег, и на нем просматривались темные тени деревьев парка и белый мрамор. Лодочник повернул, и спустя несколько минут лодка села на песок.

— Приехали, — сказал лодочник. — Там вы увидите ту, которая вас ждет.

Он показал на низкий кустарник, через который шла тропинка, Вильям и не заметил бы ее, если б не указал лодочник. За кустарником возвышалось мраморное здание, выделявшееся даже во мраке тропической ночи. Вильям дошел по тропинке до широкой лестницы, поднялся, держась за перила, и узнал по неясным очертаниям мраморных львов террасу, на которой впервые виделся наедине с Дамаянти. Теперь снова, как и тогда, слабо звучали струны вины. Он побежал на эти звуки и, увидев балдахин, остановился в сладостном трепете.

— Дамаянти! — воскликнул он, и едва выговорил это имя, как нежные руки обняли его и стройное тело прильнуло к нему, замирая в жарком поцелуе. Он чувствовал под руками тонкую кисею, запах цветов лотоса опьянял его, а привески браслетов производили серебристый звон.

— Дамаянти! — повторял он, покрывая страстными поцелуями ее волосы, губы, руки. — Дамаянти… Это ты. Я опять с тобой, ты не забыла, ты любишь?.. О, теперь я счастлив, я снова надеюсь…

Ему отвечали поцелуями и горячими объятиями.

Вильям опустился на подушки внутри палатки. Опять, как тогда, ночной ветер шелестел в деревьях, соловьи свистели и заливались.

— Ты свободна, Дамаянти, смерть избавила тебя от гнетущих оков… Я не виновен в этом, но хочу воспользоваться своим правом… Ты свободна… Хочешь быть моею навсегда?

Она еще крепче прижалась к нему и чуть слышно прошептала:

— Свободна!.. Твоя!..

Он забыл весь свет в ее объятиях. Часы промелькнули незаметно.

— Тебе надо уходить, — прошептала она наконец. — Утро приближается… Ночь дает счастье, а лучи солнца холодны и мрачны в сравнении с ним.

Она говорила шепотом, чуть слышно, точно боясь выдать ветру тайну своей любви и счастья. Вильям не торопился. Ему казалось невозможным оторваться от блаженства и вернуться в холодный, чуждый свет. Она высвободилась из его объятий и встала.

— Тебе надо идти, — повторила она. — Никто не должен видеть тебя здесь… Ты придешь опять?

— Я ухожу, но вернусь опять и тогда возьму тебя с собой и увезу на мою родину… Теперь я не могу ждать, не могу тебя оставить здесь и бояться, что все-таки могу потерять тебя! Ты уйдешь со мной… будешь моей женой, моей госпожой… моим счастьем. Жизнь моя… Дамаянти!

— Дамаянти! — громко воскликнула она так, что он испуганно вздрогнул; голос ее звучал грубо, с акцентом, которого он никогда не слыхал. — Да, — продолжала она снова шепотом. — Я уйду с тобой, поеду на твою родину, отдам тебе весь пыл моей любви… но я не буду твоей госпожой… я не хочу быть женой твоей… я хочу только избавиться от оков и любить тебя.

— Не хочешь быть моей женой, Дамаянти?

— Дамаянти! — вскричала она опять тем же грубым чуждым голосом. — Дамаянти не пойдет с тобой… она не будет тебя любить, как я… Разве она может любить? Ведь она изменила бедному Аханкарасу. Она и тебе изменит, она ценит блеск и роскошь, которые ей пришлось бы оставить, больше любви. Я же дам тебе любовь, которая рождается только под южным солнцем, я увезу ее в твое холодное отечество и согрею тебя ее пламенем.

Она говорила громко, а он стоял в ужасе, слушая чужой голос, не голос Дамаянти. Она обняла его…

— Бесстыдный обман! — возмутился он. — Ты не Дамаянти!

— Разве я тебе сказала, что я Дамаянти? — страстно говорила она, цепляясь за него. — Разве ты не чувствовал в моих поцелуях, в биении моего сердца, что я люблю тебя, как она никогда не любила и не будет любить?

Необъяснимый ужас охватил его при воспоминании о быстро промелькнувших часах. Она притянула к себе его голову, целовала его и просила:

— Возьми меня с собой… Я не требую ничего, только быть с тобой, служить тебе, любить тебя… Она горда и надменна, лукава и вероломна… она никогда не пойдет за тобой, а если пойдет, ты будешь несчастен!

Его сердце забилось сильнее от ее поцелуев, но злоба за обман снова разгорелась. Он так толкнул ее, что она отлетела на несколько шагов.

— Прочь, низкая обманщица! — крикнул он. — Как ты смеешь думать, что я ради тебя забуду Дамаянти?

Она подошла, упала на колени и с мольбой обнимала его ноги.

— Разве я не дала тебе любовь, какой никогда не даст тебе Дамаянти? Она обманет тебя, как обманывала Нункомара, как предала Аханкараса.

— Аханкараса? — дрожа переспросил Вильям. — Что случилось с Аханкарасом? Но нет, нет, я ничего не хочу знать от тебя… Я спрошу ее сам… Я должен ее видеть, я найду дорогу к ней. Для тебя лучше, что я не знаю, кто ты, а то я ненавидел и презирал бы тебя, как ядовитую, лживую змею.

Она подбежала, схватила его руку и сжала с такой силой, какую нельзя было предполагать в женщине.

— Ненавидеть меня, презирать? — с негодованием воскликнула она. — Ты смеешь так говорить, после часов, проведенных со мной?

— Я это говорю и всегда буду говорить… Я с ужасом и отвращением буду вспоминать время, когда хитрая змея увивалась около меня, чтобы отравить меня ядом лжи и клеветы. Прочь от меня!.. Твои поцелуи… твоя любовь — стыд и позор! Дамаянти — яркая звезда моей жизни, и тебе никогда не удастся затмить ее блеска.

Она вся съежилась, болезненный стон вырвался из ее груди, такой мучительный, такой отчаянный, что Вильям вздрогнул.

— Может быть, ты менее виновна, чем кажется, — попытался он смягчить свои слова. — Не мне судить и проклинать тебя за то, что ты меня любишь… В твоей стране другие нравы, чем в моей… Отведи меня к Дамаянти, и я прощу тебя.

— К Дамаянти? — дико вскрикнула она и продолжала глухим, хриплым голосом. — Ты не хочешь моей любви? Она окружила тебя чарами, которым научилась у злых духов. Хорошо же!.. Иди за мной!

Он слышал ее легкие шаги, видел, как, выйдя из палатки, ее стройная фигура, окутанная кисеей, будто в тумане, мелькнула перед ним. Он последовал за ней по лестнице, через кустарник, к берегу реки. Раздался резкий свист, и темная фигура вышла из кустов. Это был лодочник. Вильям слышал шепотом сказанные ему слова на индусском языке, совершенно непонятные, потом лодочник столкнул челнок в воду и сказал:

— Садитесь, господин, утро приближается!

— Прощай, — взволнованно проговорил Вильям. — Забудь меня! Не мне тебя судить!

Он протянул руку женщине, но она отстранилась и злорадно прошипела, исчезая в кустах:

— Ступай к Дамаянти!

Он со вздохом сел в лодку, и они понеслись по течению. Белая фигура опять показалась в кустах, выбежала из них к берегу, простерла руки, слабый крик вырвался из ее груди, точно она хотела вернуть лодку, но крик почти замер на ее губах, руки опустились, и она проговорила сдавленным голосом:

— Он погиб для меня, но и ей не достанется.

Она повернулась и исчезла, а челнок скользил по реке, мимо кораблей, направляясь к городу. Вильям сидел, склонив голову на руки, а мысли его теснились, сменяя одна другую.

Воспоминания ночи охватывали его и опьяняли, но он все-таки содрогался от них, и образ Дамаянти, чистый и лучезарный, все затмевал.

Вдруг он почувствовал, что его схватили сзади и сильными руками надавили горло. Он извернулся и узнал сверкавшие в темноте глаза лодочника, нагнувшегося над ним, и понял, что он старается накинуть ему петлю на шею. Предназначение Вильяма стало ясно — он должен сделаться жертвой ужасной мести… Нечеловеческим усилием он оборвал веревку и вскочил на ноги, несмотря на старание противника удержать его. Он стоял грудь грудью с врагом, и началась дикая, ужасающая борьба не на жизнь, а на смерть.

Вильям был когда-то хорошим боксером, но он не мог пустить в ход кулаков — он находился как будто в тисках, и его силы начинали слабеть… Тогда в отчаянии Вильям нагнулся и, собрав всю свою мощь, нанес противнику головой страшный удар в живот. Классический прием английских боксеров оказал свое действие. Лодочник потерял равновесие и с болезненным криком покачнулся назад. Одна рука Вильяма освободилась из железных тисков, он схватил кинжал и вонзил его в грудь противника.

Тот с бешеным криком кинулся на офицера, но Вильям продолжал колоть его, пока лодочник не упал с хриплым стоном… Вильям перекинул труп за борт.

Взяв весло и содрогаясь от ужаса, он быстро помчал лодку и вышел на берег при первых проблесках зари.

Вильям шел почти бессознательно по направлению к городу. Он прошел через главные ворота во дворец, часовой узнал его и удивленно посмотрел вслед молодому офицеру с мертвенно-бледным лицом и остановившимися глазами. Лакей испугался, увидев барина, и начал раздевать его, не ожидая приказания. Вильям упал ему на руки, начал говорить бессвязные слова, размахивать руками… Немедленно призванный дворцовый доктор нашел нервную горячку.

III

Гастингс стал хозяином положения и держал бразды правления со свойственным ему умом и поразительной волей. Филипп Францис очень медленно поправлялся от своей раны, не раз подвергаясь опасности. Момзон лежал в лихорадке, и доктора говорили, что ему придется вернуться в Европу, если удастся спасти его жизнь. Правда, из Англии приехал некий мистер Вилер, чтобы участвовать в совете вместо Клэверинга, которому в Англии передали должность губернатора. Вилер был другом Франциса и принадлежал в Лондоне к числу врагов Гастингса, но, приехав в Индию и увидев положение дел, он предпочел встать на сторону силы и решительно присоединился к партии Гастингса. Таким образом, губернатор, по решению Импея продолжавший свою службу, встречал сопротивление в совете только со стороны бессильного Клэверинга.

Все суды, преобразованные и находящиеся теперь) под верховным руководством Импея, всякое нарушение английских законов, всякое сопротивление власти английского правительства карались с неумолимой строгостью. С такой же строгостью и беспощадной правильностью взыскивались налоги с провинций. Передача земель, проданных набобу, все отлагалась. Английские войска под командой полковника Чампиона оставались в Лукнове. Чампион расширил укрепленный английский лагерь и превратил его в настоящую крепость; его пушки господствовали над городом и дворцом набоба, а полковник Мартин командовал армией Аудэ с такой строгостью и таким пониманием местных условий, нравов и обычаев, что войско было больше предано ему, чем набобу, который в случае конфликта ограничился бы своей личной охраной, не могущей противостоять Чампиону и Мартину. Кроме того, Мартин очень ловко умел занимать набоба — он предложил ему полную перестройку дворца и другие многочисленные и крупные постройки; их сказочная роскошь поглотила внимание набоба.

Такой подход к делу позволил Гастингсу подкрепить свой доклад о возникшем разногласии с советом посылкой крупных сумм в Лондон — лучший способ убедить директоров и акционеров в совершенстве своего управления.

Почти одновременно с этим ему представился случай всесторонне выказать свою деятельность. На западе Ост-Индского полуострова широко раскинулись провинции Маратов, которые вели свое происхождение от низших индусских каст. Впоследствии их покорили магометанские завоеватели, но владычество монгольских царей никогда не отличалось прочностью в стране Маратов. И один из их князей, Сиватши, уже в 1648 году освободился от зависимости монголов и основал большое Маратское государство из провинций Верар, Гузерад, Мульва и Танжара, державшее в страхе все соседние провинции своим воинственным населением, все еще склонным к разбойничьим набегам. В Саттаре располагалась резиденция блестящего своей праздной распущенностью двора маратского князя, а первый министр государства — пешва — с остальными министрами, забрав себе всю власть, устроил свою резиденцию далеко от двора — в Пуне. Звание пешвы сделалось наследственным, и в то время, когда Гастингс приехал в Индию, в Саттаре сидел на престоле потомок великого Сиватши, унаследовавший, однако, только имя, но не выдающиеся способности своего предка. Окруженный изнеженными царедворцами и танцовщицами, он совершенно устранился от дел, тогда как в Пуне пешва царствовал как наследственный князь. Конечно, раджи отдельных провинций тоже хотели независимости. Будучи вассалами мнимого князя и правителя в Саттаре, они выставляли свое положение как предлог для неповиновения пешве, которому не всегда удавалось смирить непокорных раджей; его посланных часто забирали в плен и его войска оттесняли.

Двор в Саттаре жил в бессильном величии, а пешва находился в непрерывных ссорах с раджами.

В то время в Европе шло сильное брожение: английские колонии в Америке восстали, Франция почти открыто держала сторону американцев, а северные морские державы только и ждали случая подорвать могущество Англии. Как Гастингс узнал из переписки кавалера д’Обри, Франция могла сделаться очень опасной соперницей английскому владычеству в Индии, если бы ей удалось соединиться с местными князьями и вызвать общее восстание. До Гастингса дошло известие, что из Пондишери приехали французские комиссары к пешве и предлагали ему денег, войска и французских офицеров, а также признание его самостоятельного владычества, если он присоединится к восстанию против Англии и двинет вооруженные силы Маратов к границам английских владений. Найдены были письма, доказывавшие, что пешва охотно принял эти предложения, так как именно война могла дать ему возможность собрать под свое знамя отдельных раджей и подчинить их своей власти.

Со свойственной ему уверенностью и быстротой решений через несколько дней после казни Нункомара Гастингс представил совету доказательства враждебных поползновений пешвы и объявил, что компания обязана пресечь их и ввести новое положение у Маратов, которое обратит их государство в зависимое от Англии. Клэверинг горячо выступал против такого предприятия, грозившего неисчислимыми опасностями и гибельными последствиями, но Барвель и Вилер согласились с губернатором.

Гастингс не колебался; он объявил пешву смещенным и передал его звание берарскому радже, самому могучему из князей, который смелее всех противился пешве и имел большое влияние на Маратов. Он немедленно отправил надежного человека в Берар сообщить новость радже и предложить ему союз. Вместе с тем он велел вооружить сильный отряд сипаев с несколькими батареями в помощь радже против пешвы и написал в Англию, прося назначить командующим войсками в войне с Маратами генерала Эйер Кота, уже прежде победоносно сражавшегося в Индии. Послав своего поверенного к радже в Берар, Гастингс получил уведомление от английского консула в Каире, что война между Англией и Францией объявлена.

Такое известие побудило Гастингса проявить всю свою изумительную энергию. Он понял, что настала минута нанести врагу его отечества в Азии решительный удар и возместить в Индии все, что Англия могла бы потерять в Европе. Он сейчас же велел закрыть всё французские агентства в Бенгалии, наложить запрет на деньги и товары, а французские торговые суда, стоявшие в гаванях, взять как военную добычу. Мадрасскому губернатору был дан приказ занять Пондишери и подчинить его английскому управлению. Он составил артиллерийский корпус из ласкаров — здоровых, крепких горцев Бенгалии — и приказал укрепить все побережье в Калькутте, чтобы обезопасить себя от возможного нападения французского флота.

Таким образом, в течение нескольких дней Гастингс не только захватил в свои руки колонии французов в Индии с их богатыми складами, но и разрушил опасный союз французов с Маратами. Воспользовавшись разразившейся в Европе войной, которая могла поколебать там могущество Англии, он поставил ее владычество в Индии прочнее, чем когда-либо. И теперь губернатор мог спокойно ждать будущего и подумать о себе, об устройстве своего дома, в котором баронесса Имгоф станет полноправной хозяйкой.

Дворец, богато украшенный к дню свадьбы позолотой и живописью, уже стоял в ожидании гостей. На свадебный пир была приглашена вся английская колония, все знатные магометане и индусы.

Пока в резиденции губернатора шла кипучая политическая и военная деятельность и веселые приготовления к радостному торжеству, дворец Нункомара мрачно безмолвствовал.

Нункомара хоронили по всем обычаям его религии, со всеми почестями, подобающими его касте. Тело его перенесли во дворец, одели в белую одежду и положили на драгоценные ковры в большом приемном зале. Главный жрец храма в Хугли приказал, чтобы с умершего был снят позор и осквернение казнью, поэтому все погребальные церемонии производились так, как будто Нункомар умер своей смертью в своем дворце. Страшно искаженное лицо покойника закрыли кисеей. Когда сын Нункомара Гурдас спешно приехал из Муршидабада, ворота дворца открыли настежь и все женщины начали жалобные причитания, как полагается, когда тяжко больной близок к смерти.

Пришли важнейшие брамины и кшатрии, впустили также много простого народа, и все теснились в большом зале, где лежал покойник. Жрец Дамас поставил золотую лампу в головах усопшего, который должен был считаться умирающим, умыл рот его, высшие служащие дома бросали в пламя маленьких жертвенников, расставленных кругом, ароматические масла, цветы и фрукты, как жертвы домашним богам. Дамас прочитал ряд молитв, потом подошел к трупу и сказал ему на ухо изречение, обязательно говорящееся умирающему индусу: «В жестокой земле Дамаса течет раскаленная река Байтарани». Когда жрец произнес эти слова, важнейшие друзья дома подошли и положили в одну руку умершего банан, в другую — золотой сосуд с кушаньем из молока, меда и сиропа. Потом слуги привели белую корову чистейшей породы, украшенную цветами и цепями с драгоценными камнями. Дамас взял красивое смирное животное за золоченые рога, подвел ее к смертному ложу и положил ее хвост в руку умершего, причем он приказал священному животному, представляющему для индусов символ священной жизненной силы, счастливо перевезти душу через огненные воды Байтарани, составляющей границу загробного мира. Только тогда было признано, что смерть последовала, и Нункомар в глазах индусов очистился от позора казни.

Пришли личные слуги умершего, раздели труп, вымыли его в дорогой ванне, закрыли чистым полотном, а лицо, обыкновенно остающееся открытым, окутали тончайшей дорогой кисеей. Гурдас в сопровождении Дамаса и ближайших друзей дома удалился в соседнюю комнату, где его выкупали под молитву жреца и обрили ему голову. Слуги начали приготовления к погребальному торжеству.

Сожжение происходило не на обычном месте, а на специально отведенном большом пространстве на берегу Хугли, по дороге к храму, и устроено с большой роскошью. Обширное место огородили золочеными столбами, между которыми натянули дорогие ткани; за столбами раскинули палатки для родственников и почетных гостей и разостлали циновки для народа.

К утру следующего дня приготовления были окончены, и погребальное шествие двинулось в сопровождении почти всех браминов и кшатриев и несметной толпы народа, всю ночь окружавшей дворец. По индусскому обычаю, покойника не выносят через дверь, чтобы никто не шел за ним той же дорогой, что может принести несчастье. Многочисленные каменщики проделали отверстия в стенах через все комнаты и дворы, у главных ворот они тоже сделали особый проход. Когда все было готово, личные слуги умершего подошли и понесли его на носилках из золоченого бамбука. Гурдас в одежде из бумажной ткани, без украшений и камней, с непокрытой головой, шел впереди. Он нес в руке жаровню. Жрецы из храма Хугли под предводительством Дамаса окружали носилки, неся сосуды со священной водой и жаровни со священным огнем. Дамаянти появилась в закрытом паланкине, окруженная своими прислужницами, певшими погребальные песни. За нею следовали друзья покойного и толпы народа.

Друзья Нункомара вошли в огороженное пространство, куда впустили и народ, насколько позволяло место, остальные расположились за оградой.

Дамаянти вышла из паланкина и вошла в палатку, закрытую со всех сторон, с узким отверстием, из которого виден был воздвигнутый посередине костер. Тело с носилками поставили на костер, к которому сбоку вели ступени, накрытые коврами.

Гурдас подошел и положил на окутанные кисеей губы умершего горсть вареного риса. Потом он трижды обошел костер, пока жрецы читали молитвы, и бросал мимоходом в каждый угол горсть щепок из плетеной золотой корзинки. Затем жрецы, непрерывно читая молитвы, зажгли у священного огня горючий состав в принесенной Гурдасом жаровне, окропили тело священной водой и, наконец, Гурдас вылил пылающую массу на четыре угла костра, а народ разразился жалобными стонами и причитаниями. Пламя быстро охватило костер, огонь и дым окутали труп.

Гурдас в сопровождении жрецов отправился к берегу Хугли, разделся и с молитвами жрецов для очищения трижды погрузился в священные воды. Затем он вернулся к месту сожжения и вошел в свою палатку, совсем закрытую, как у Дамаянти.

Несмотря на постоянное подливание масла и раздувание огня, целых два часа продолжалось сожжение. Гости и народ спокойно, почти безмолвно ждали.

Наконец все превратилось в груду пепла. Слуги, следившие за костром, объявили, что сожжение окончено. Последние тлеющие угли залили священной водой. Под наблюдением Гурдаса низшие жрецы подняли череп и кости и положили в большой сосуд из высушенной на солнце глины. Жрец Дамас закрыл сосуд винтовой крышкой, окропил священной водой и поставил на маленькие носилки из золоченого бамбука.

Эти останки Нункомара перенесли на берег Хугли в сопровождении торжественного шествия, которое открывал Гурдас. С молитвами жрецов и под стоны народа их погрузили в волны. Дамаянти тоже следовала за процессией в закрытом паланкине. Жрецы обратились к воде и долго читали молитвы шепотом, причем только имя умершего громко выкликалось.

Потом Гурдас выбрал один из лежащих на берегу булыжников и снес его под дерево. Жрецы опять читали молитвы, а слуги принесли золотые блюда с рисом и фруктами и поставили их у камня. По верованию индусов душа умершего должна пробыть на земле еще десять дней после смерти в избранном для этой цели близкими и освященном жрецами камне, пока Ямас, судья умерших, не произнесет окончательного приговора о будущем назначении души.

Все далеко отступили от камня, а Дамас громко и торжественно обратился с молитвой к судье мертвых, прося его не изгонять душу в Нараку (ад, состоящий из семи подразделений), не налагать на нее превращения в другие земные оболочки, а свести ее в Сваргу (рай индуса), так как умерший при жизни верно и неуклонно исполнял все предписания религии, а если что сделал дурного, то понес за это тяжелое искупление в преследованиях своих врагов.

Во время молитвы Дамаса с соседнего дерева спустился ворон и, не боясь народа, поклевал риса, захватил в клюв один из фруктов и улетел. Раздался радостный возглас тысячи голосов. Ворон считается посланником Ямаса, и если он будет клевать пищу, поставленную у камня умершего, то это означает милостивый приговор Ямаса.

Дамас простер руки и громко воскликнул, когда народ смолк:

— Поднимись, Нункомар, оставив тело, в свободный эфир… там ты уже не будешь смертным, а сольешься с бессмертным божеством!

Затем погребальное шествие отправилось обратно в город, а несколько слуг остались у камня. Все вошли в зал, считавшийся местом смерти, и тут, в изголовье ложа, с которого сняли труп, при торжественном пении жрецов налили свежего масла в лампу. Она должна гореть в течение десяти дней на месте смерти, чтобы отгонять своим священным светом злых духов.

Гурдас строгой рукой взял бразды правления. Все распоряжения Нункомара были, правда, точно исполнены, но он холодно и сурово обращался со слугами и лишил их массы мелких доходов, накоторые Нункомар не обращал внимания. Строй жизни и положение Дамаянти тоже определили по воле Нункомара. Гурдас предоставил ей ее слуг, ее доходы и ее помещение во дворце, которым он все равно не пользовался, так как жил при дворе молодого набоба в Муршидабаде. Он отдал только строго необходимые распоряжения и церемонно удалился, не прибавив ни слова утешения или участия.

Дамаянти ничего не замечала. Она сидела в своих покоях, ни с кем не виделась, что признавалось доказательством глубокого горя. Внешне она выглядела совершенно спокойно. Бледное и безучастное лицо ее ничего не выражало. Глубокая тишина царила в ее комнатах — не слышно было ни звуков вины, ни пения. И со времени торжественного сожжения мужа она не видела никого, кроме ближайших прислужниц, и те входили к своей госпоже только изредка. Неотлучно при ней находилась Хитралекхи, и, когда Дамаянти оставалась наедине со своей доверенной, она сбрасывала с себя маску равнодушия и громко выражала свою тоску и тревогу. Не переставая говорила она о своем возлюбленном, к которому рвалось ее сердце, и после торжественного погребения снова начала настаивать, чтобы Хитралекхи принесла ей известие о сэре Вильяме.

Для прислужницы из дома Нункомара нелегко выполнить такое поручение, но наконец Хитралекхи сообщила своей госпоже, что нашла возможность незаметно проникнуть к сэру Вильяму. Она ушла, когда стемнело, в сотый раз выслушав приказание Дамаянти передать привет ее возлюбленному.

Дамаянти осталась одна в слабо освещенной комнате, мечтая на подушках. Она не сознавала, сколько прошло времени, и, когда ей вдруг послышались легкие шаги на ступенях веранды, она вскочила и выбежала.

Перед ней стояла Хитралекхи в одежде простых индусских женщин. Дамаянти порывисто увлекла ее в комнату.

— Наконец-то ты пришла!

Она притянула Хитралекхи к лампе и испугалась ее бледного, мрачного лица и безжизненного выражения глаз.

— Что такое? — испугалась она, дрожа. — Говори Хитралекхи, говори. С ним случилось несчастье? Он не вернулся? Он ранен… Он умер?..

— Он вернулся… он жив и здоров, — глухим голосом отвечала Хитралекхи, — но лучше, если б его убили или если б он не вернулся… Тебе легче было бы его забыть…

— Его забыть? Ты, видно, никогда не любила, иначе знала бы, что невозможно забыть любви. И зачем забывать, когда он жив, когда он здесь? Какие бы преграды ни воздвигал нам завистливый свет, он все преодолеет.

Горький смех вырвался из плотно сжатых губ Хитралекхи.

— Он трус, он топчет в грязь твою любовь…

— Что ты говоришь? — вскричала Дамаянти. — Ты лжешь! Ты клевещешь!..

— Я говорю правду, госпожа! Забудь его, так как он недостоин взгляда твоих ясных глаз, недостоин, чтобы твое сердце билось для него.

— Говори!.. Я приказываю тебе говорить! Что случилось? Ты его видела, ты передала ему мой привет?..

— Я видела его… передала твой привет…

— А он? — допрашивала Дамаянти, так схватив за плечи Хитралекхи, что та резко высвободилась. — Что он тебе сказал? Какую весть принесла ты мне от него?

— Позволь мне умолчать, госпожа…

— Говори, я тебе приказываю! — вне себя крикнула Дамаянти. — Но говори правду.

— О, если б я могла призвать на помощь ложь, чтоб избавить тебя от горького разочарования. Но какая польза в том? Правда все-таки дошла бы до тебя… Послушайся меня… забудь и презирай его.

— Говори или я вырву из твоей души твою мрачную тайну.

— Ты приказываешь… так слушай! — сказала Хитралекхи со зловещим блеском в глазах. — Я передала ему твой привет, я говорила о твоей любви, а он засмеялся и сказал с насмешкой: «Какое мне дело до Дамаянти… что мне делать с цветком, который я сорвал, чтоб позабавиться его красотой и ароматом. Мне не нужно яда, который кроется в его сердцевине, он принесет мне только горе и несчастье. Пусть она обманывает и предает других, как предала Аханкараса и Нункомара».

— Аханкараса! — дико вскрикнула Дамаянти. — Он назвал это имя?

— Да, он назвал его и с язвительным смехом, — подтвердила Хитралекхи.

Дамаянти стояла как громом пораженная, ее лицо помертвело, губы дрожали, она с ужасом протянула руки.

— Аханкарас… так он все знает… Тогда все кончено, он потерян для меня… только смерть может положить конец моим страданиям…

Она стояла несколько минут неподвижно, как олицетворение ужаса.

— Я видела его лицо, — прошептала она, — я глазам своим не верила, но они меня не обманули… Страшный призрак прошлого… дух мести из грозного царства Наракаса.

Голова ее склонилась на грудь, она прижала руки к сердцу, шатаясь, дошла до постели и тяжело повалилась на подушки. Хитралекхи стояла, скрестив руки, и холодно смотрела на Дамаянти.

«Она должна страдать, но она наслаждалась жизнью во всей ее полноте… Она изменила Аханкарасу, который верно и преданно любил ее… она изменила Нункомару, окружившему ее богатством и роскошью, а я была бедной рабыней, никогда не знавшей счастья в жизни… Я никогда не изменяла любви, а должна отречься от нее, когда она зажгла пламя в моем сердце. Она будет страдать, она не будет наслаждаться счастьем, в котором мне отказывают завистливые боги».

Хитралекхи сбросила с себя платье, оставаясь закутанной только легкой кисеей, и вышла в переднюю, где ожидали другие прислужницы Дамаянти и сказала:

— Госпожа заболела… ее, верно, коснулся холодный ночной ветер… Пойдите к ней, призовите доктора, я сейчас вернусь.

Прислужницы поспешили к Дамаянти, смочили ей лоб и виски оживляющими эссенциями и побежали за доктором. Глядя на нее, можно было подумать, что она лишилась рассудка, но она отвечала на вопросы доктора ясно и спокойно.

Молва о горе высокой бегум по ее супругу, магарадже, проникла и в народ, ее начали ставить в пример супружеской верности. Имя великой бегум было включено в молитвы, и Дамаянти окружал какой-то орел святости. Она жила, безучастно относившись ко всему, что ей предлагали. Дамаянти спокойно слушала жреца Дамаса и только иногда горькая улыбка скользила по ее бледному лицу, когда жрец говорил об очистительном значении ее горя и о небесной награде соединения с Нункомаром. Большей частью она находилась одна с Хитралекхи, но и тогда она равнодушно лежала и только изредка внезапно вскакивала, схватывала руку Хитралекхи и спрашивала ее с лихорадочным блеском в глазах:

— Он сказал Аханкарас… Ты точно знаешь, что он назвал это имя?

— Он назвал его, госпожа, назвал с язвительным смехом.

— Мертвые восстают, — говорила Дамаянти, — изгнанные возвращаются из пустыни, приведенные духами мщения. Или это посланный из Ямашуры, мрачного дворца Ямаса, властителя ада, который принял его образ и пришел мстить за поступок, записанный в Агразандани, в книге неумолимого судьи людских поступков. Потерян… потерян навсегда!

Она снова погрузилась в мрачное равнодушие и не заметила, что Хитралекхи ушла, оставив при ней двух прислужниц и велев позвать ее, как только госпожа о ней спросит.

Закутав голову легким кисейным покрывалом, Хитралекхи пошла в бывший кабинет Нункомара, где жил теперь его сын. Гурдас сидел за книгами и счетами у письменного стола. Он удивленно оглянулся, когда портьера раздвинулась и к нему вошла женщина в одежде прислужницы. Он узнал Хитралекхи сквозь тонкое покрывало, и его холодное лицо приняло суровое выражение.

— Что тебе здесь надо? — спросил он. — Ты, верно, ошиблась временем, прошли те дни, когда ты смела входить к хозяину этого дворца, чтобы нашептывать ему клеветы даже на меня, как часто поручала тебе твоя госпожа, красивая и коварная бегум… Или ты думаешь, дерзновенная, что я унаследовал незаслуженную милость моего отца к тебе, и ты хотела бы обольстить меня своими чарами?

Хитралекхи скрестила руки на груди, наклонила голову и отвечала:

— Если ты в чем и упрекаешь меня, господин, то ты должен знать, что не я ответственна за это. Если ты хочешь карать, то покарай не орудие, а направлявшую его руку.

— Я не хочу карать, — коротко возразил Гурдас, — но мне действительно одинаково ненавистны и орудие, и направлявшая его рука.

— Это несправедливо, господин, и не мудро, — воспротивилась Хитралекхи. — Орудие не виновно и может быть пригодным в руках того, против которого его прежде направляли… пригодно для наказания и мести тем, которые желали тебе зла, как Дамаянти, завлекавшая сына, а потом полюбившая отца, потому что он мог ей дать почет, богатство и блеск, в которых отказывал сыну. Сегодня она, может, и жалеет, что не протянула руки сыну, который теперь полный хозяин…

— Довольно] — вскричал Гурдас бледнея. — Довольно! Будь счастлива, что я из уважения к памяти отца не выгнал тебя из этого дома!

— Тебе следовало бы благодарить меня, великий магараджа, — продолжала Хитралекхи, не смущаясь резкостью его тона, — что я пришла отдать тебе в руки ту, которая причиняла тебе зло. Ты окружаешь ее блеском и почетом, которого она не заслуживает, ты сделал ее госпожой в доме Нункомара, а она все-таки обманула его, как обманывала всех, кто ей доверял.

— Обманула Нункомара? — удивленно воскликнул Гурдас со странно сверкнувшими глазами. — Знаешь ли ты, что говоришь? Понимаешь ли, какое обвинение возводишь на свою госпожу? Ты знаешь, что я не терплю клеветы и требую доказательств, когда мне приносят жалобы.

— Я готова доказать, — согласилась Хитралекхи, — я готова все сказать тебе, господин, и согласна подтвердить это клятвой на священной воде Ганга и на священном огне!

Гурдас вскочил и схватил за руку Хитралекхи.

— Так говори! — приказал он. — Говори! Что ты знаешь, что ты можешь сказать?

— Ты знаешь, господин, что Дамаянти не любила твоего отца.

Гурдас горько засмеялся:

— Разве она может любить? Я, правда, видел игру, похожую на любовь и, если б мой отец не явился, она, пожалуй, дальше вела бы эту игру, но…

— О, она может любить, великий магараджа, — возразила Хитралекхи с мрачным огнем в глазах. — Боги отомстили ей за любовь, которой она так часто обманывала людей, и зажгли яркое пламя в ее сердце! Они дали ей высшее блаженство, чтоб наказать ее за все утратой счастья, которое она познала, и на этот раз она действительно любила.

— Что ты говоришь? Она любила и узнала блаженство?

Он так сжал руку Хитралекхи, что та вздрогнула от боли.

— А кто он, кто? Рассказывай все… Я все хочу знать!

— Английский офицер, который всегда сопровождает губернатора…

— Сэр Вильям Бервик?

— Он самый… она любит его до безумия.

— Она видела его…

— Он приходил почти ежедневно, пока не началась вражда между твоим отцом и губернатором… Нункомар приглашал его… Когда он бывал занят, его принимала Дамаянти, которой он доверял…

— Он доверял Дамаянти! — ядовито засмеялся Гурдас. — О, боги справедливы, они наказывают, отнимая рассудок у человека… а потом?

— Потом он приходил к ней ночью на террасу у реки Хугли, и они были вместе, пока соловьи пели и цветы благоухали в ночной прохладе.

Гурдас сжал голову и заскрежетал зубами.

— Ты это знаешь наверняка, — спросил он, — можешь доказать?

— Я приводила его к ней, — отвечала Хитралекхи, — была ее доверенной. Я играла на вине под деревом, и на моей груди она с упоением вспоминала о своем блаженстве.

— Дальше!..

— Когда твой отец умер, Дамаянти послала меня привести к ней ее друга, ведь вся ее скорбь заключалась в разлуке с возлюбленным, а не в горе по мужу… Она хотела молить его взять ее с собой на его родину.

— И ты это исполнила? — грозно спросил Гурдас.

— Его привез к той террасе один лодочник, вполне преданный мне, которому я заплатила украшениями и драгоценностями Дамаянти, но его приняла не Дамаянти… На этот раз пришел мой черед… Он думал, что я Дамаянти. Я выстрадала те часы, когда он, целуя меня, горел любовью к ней. Это притупило мою чувствительность ко всякому мученью и ко всякому наказанию, которому ты, может быть, захотел бы меня подвергнуть. Но тем не менее я все-таки надеялась на счастье, ведь я же любила его больше, чем могла любить Дамаянти! Я сказала ему, что она не способна любить, я умоляла его взять меня к себе рабой, а он оттолкнул меня, проклял и не нашел другого слова для меня, кроме того, что он простит меня, если я отведу его к Дамаянти…

— И она виделась с ним?

— Виделась ли, после того как он оттолкнул мою любовь? Нет. Не думай, что в моих жилах течет вода! Она не видала его и не увидит никогда! Я дала приказание лодочнику, отвозившему его обратно в маленьком челноке, и уверена, что он его исполнил. Она больше не увидит его! Труп неверного осквернил воды Хугли, и крокодилы отомстили за меня!

Гурдас с ужасом посмотрел на нее, и дрожь пробежала по его телу.

— Ты исчадие ада, женщина, такую месть могут придумать только духи ада! Но ты отомстила ему, менее виновному, поскольку он был завлечен чарами Дамаянти…

— Я отомстила тому, кто отверг мою любовь! Я не завидую ее блеску и богатству, жемчугам и бриллиантам, но он, которого я любила, не будет принадлежать ей. Пусть ей мстят те, чью любовь она отвергла.

— Ты права! — воскликнул Гурдас. — Ты права, и она не уйдет от наказания. Ты можешь поклясться во всем, что мне сказала, перед богами в храме на священной воде и священном огне?

— Я сказала истину, — спокойно отвечала Хитралекхи, — и поклянусь в ней, даже если страшный меч Ямаса будет над моей головой.

— Хорошо! Ты получишь мои приказания еще до заката солнца.

Хитралекхи поклонилась и вышла. Гурдас долго оставался один в кабинете, потом позвал доверенного слугу и дал ему приказание.

Когда стемнело, из внутреннего двора удалили всех слуг, не принадлежавших к числу ближайших служителей магараджи. Гурдас сел в свой паланкин, другой паланкин закрытый темными занавесками, был подан к подъезду Дамаянти. Вооруженные всадники и слуги с факелами окружали паланкины, и незаметное шествие, в котором никто не заподозрил бы присутствия магараджи, двинулось по дороге к Хугли.

Далеко светились в темноте яркие огни из окон и дворов большого храма.

У ворот наружной стены храма, за которой, как маленький город, раскинулись строения, Гурдас велел остановиться. Закрытый паланкин внесли в первый двор, поставили под навес и его окружили вооруженные слуги. Сам Гурдас, почтительно приветствуемый служителями храма и жрецами, прошел во внутренний двор и велел сейчас же вести его к жрецу Дамасу.

IV

Гурдас долго оставался у Дамаса, потом вернулся к закрытому паланкину. Конвой удалили, заперли помещение, и жрец по приказанию Дамаса принес сосуд со священной водой и чашу со священным огнем. Когда они остались одни, Гурдас откинул занавеси паланкина и из него вышла Хитралекхи.

По приказанию Дамаса она повторила все, что говорила Гурдасу. Жрецу она подтвердила правдивость своего рассказа клятвой, призвав в свидетели богов мести, окропив себе голову и грудь священной водой и проведя рукой по священному огню. Клятвенное показание, данное в преддверии, так как Хитралекхи не имела права входить в храм, говорило о том, что обвинение считалось доказанным, по обычаю индусов. Хитралекхи опять села в паланкин, призвали охранных служителей, а Дамас повел Гурдаса в свое помещение. Там он оставил его, а сам пошел к Гуру, главному жрецу храма и всей окрестной местности.

Дамас долго отсутствовал и наконец вернулся, сказав Гурдасу, что Гуру его примет. Они пошли вместе через ярко освещенные колоннады, ведущие во внутренние дворы храма, похожие на залы. Тут сидели всевозможные кающиеся, йоги, разнородными самоистязаниями доходящие постепенно до высших степеней святости, иные сидели со сжатыми кулаками, так что у них ногти вросли в тело; другие ползали, обвешанные тяжелыми цепями; некоторые стояли на одной ноге; третьи лежали на туго натянутом канате, а один сидел, свернувшись, совсем голый, обросший волосами, как дикий зверь, на наружной стороне колоннады под открытым небом день и ночь уже в течение многих лет. Гурдас почтительно поклонился всем кающимся и каждому дал по золотой монете, принятой без благодарности как должное подношение.

В первом дворе, ведущем к священному храму, собрались девы, служительницы храма, все молодые, красивые, одетые в дорогие ткани, украшенные цветами лотоса и манго. Они сидели на циновках и подушках, перед ними стояли чудные фрукты в корзинках и чашах и кувшины с ароматическими соками цветов и плодов. Одни девы занимались пением священных песен для восхваления божества под аккомпанемент всех инструментов индусского оркестра, другие — отдыхали и весело болтали.

В следующих залах находились жрецы разных разрядов, некоторые сидели на мягких стульях, читая книги Веды, другие ходили, тихо разговаривая между собой. Везде, как к в предыдущих залах, стояли корзины с фруктами и кувшины со сладкими душистыми соками.

В последней из зал возвышалось самое святилище, к которому вели несколько мраморных степеней. Освещенное многочисленными лампами, украшенное дорогими коврами и занавесями, это святейшее место храма имело на стене против входа изображение Тримурти, трехликого божества. В середине — Брама, по бокам — Вишну и Сива.

Гурдас подошел к ступеням святилища и пал ниц. Дамас окропил его священной водой, и он долго лежал на полу, молясь вполголоса. Потом Гурдас последовал через боковые двери за жрецом в особое здание, расположенное за святилищем, где жил Гуру. Слуги наполняли приемные, освещенные горящими огнями, украшенные вазами с благоухающие цветами. Раздавалась непрерывная музыка, такая тихая, что она не мешала разговорам. Гурдаса как сына Нункомара и знатнейшего из касты браминов все служащие почтительно приветствовали. Дамас пошел вперед по пустынному, выложенному мрамором коридору, отделяющему помещение верховного жреца от приемных, поднял тяжелые шелковые занавеси, и они вошли в большую комнату с куполообразным потолком, пропитанную запахом курений и цветов, где горели многочисленные лампы с молочными колпаками. Дорогие ковры покрывали пол, золото и драгоценные камни украшали стены. В середине комнаты на низком, широком сиденье с золотыми ножками сидел Гуру, поджав ноги, в белой одежде и с белой головной повязкой. Он держал в руках четки. Ему исполнилось, вероятно, лет пятьдесят, его красивое, благородное лицо было почти такое же белое, как у европейцев, а темные глаза смотрели проницательно.

Гурдас склонился головой до земли, потом по знаку Гуру сел на подушку у его ног, так же, как жрец Дамас.

— Я рад видеть такого благочестивого и послушного воле богов человека, — заявил Гуру звучным, приятным голосом. — Я только что призвал на тебя благословение неба, но меня опечалило то, что сообщил мне о твоем доме мой достойный брат Дамас. Измена Дамаянти доказана священной клятвой.

— Поэтому я и пришел, высокочтимый Гуру, просить тебя о наказании. Это преступление не имеет извинения для женщины в положении Дамаянти. И наказанием за него должна быть смерть. Положи твое решение и вели его исполнить, так как английское правительство и английский верховный судья не будут оспаривать твоего приговора в таком тяжком преступлении против божеских и человеческих законов.

— Это я знаю и не боюсь противодействия, — возразил Гуру, — но тем не менее я решил не налагать приговора, вызываемого таким проступком.

— Не налагать приговора? — возмутился Гурдас. — Прости, почтенный Гуру, но я не понимаю… Неужели преступница, оскорбившая законы богов, нарушившая благодарность и честь, должна жить безнаказанно?

— Ты получишь объяснение. Она не должна жить, не должна оставаться безнаказанной, но надо, если возможно, избавить от позора твое имя и твой дом.

— Мой дом и моя честь вынесли много испытаний, и разве для моей чести не лучше, чтоб виновная понесла наказание?

— Нет, сын мой, — возразил Гуру. — Если б вина ее стала известна всем, тогда другое дело, но пока ее никто не знает.

— Но как же, великий Гуру, может последовать наказание, а преступление остаться неизвестным?

— Ты забываешь сати, жертву вдовы, которая следует за мужем в царство смерти, получая славу святости и принося этим честь и благословение своему дому.

— Велика мудрость достойного Гуру, — проговорил Дамас, низко кланяясь со скрещенными руками. — Его взор видит дальше нашего, он проникает в глубину прошлого и далеко заглядывает в будущее. Да, это верно, таким образом совершится искупление преступления, греховная любовь Дамаянти будет пресечена, и смерть ее высоко подымет дом магараджи в глазах народа.

Улыбка жестокого торжества скривила губы Гурдаса.

— Но она не согласится, великий Гуру, — сказал он подумав. — Принудить ее к этой жертве против воли я не имею власти, особенно, если она обратится к защите англичан.

— Этого она не посмеет, от нее нам скрывать нечего. Мы объявим ей о ее преступлении, она будет знать, что смерть неминуема. Ей придется только выбирать между почетной смертью, которая, может быть, очистит ее от греха и откроет путь в место священного покоя. Спасти ее не может даже верховный судья, так как по индусским законам ее преступление должно быть наказано. Если в ней есть еще хоть искра чести, она предпочтет почетную смерть смерти преступницы.

— Ты прав, достойный Гуру, — согласился Гурдас, склоняясь до земли. — Прости, что я мог хоть минуту усомниться.

— Боги умудряют своего слугу, — отвечал Гуру. — Во мне говорит мудрость Брамы, а не моя. Чтобы доказать тебе, как я желаю спасти от гибели душу жены Нункомара очистительным огнем и сохранить твоему дому почитание народа, я сам поеду к тебе, сам возвещу мою волю Дамаянти, а если она не согласится на жертву, я объявлю ей мой приговор.

Гурдас коснулся пола головой.

— Ты это сделаешь для меня, великий Гуру? Благодарность моя и моего дома принадлежат тебе навеки.

— Приготовь мой выезд, — приказал он Дамасу, — но с возможной простотой, чтобы не возбуждать внимания.

Слон поразительной величины и красоты был приведен во внутренний двор к жилищу Гуру. Покрытый дорогими, золотом шитыми коврами, слон имел роскошное сиденье, которое помещалось на его спине, золотые бляхи украшали его лоб, золотые шары висели на клыках; с обеих сторон на висячих подножках стояли жрецы с опахалами. Гуру вошел на слона по золоченым ступеням. Дамас, Гурдас и несколько жрецов следовали в паланкинах и до сорока слуг конных и пеших сопровождали шествие. Хитралекхи со слугами Гурдаса могла следовать только на значительном расстоянии. Все жрецы во дворах падали ниц при проезде Гуру. Один из служителей храма у наружных ворот, глядя вслед шествию, увидел тень, скользившую вдоль стены храма, которая при проезде Гуру тоже бросилась на землю.

Наверное, запоздалый путник, но, когда он поднялся, свет от факелов ярко осветил его лицо. Служитель вздрогнул.

— Что это? — проговорил он. — Это Аханкарас-Раху, как он явился мне в ту ночь, когда я отправлялся с посланием в Дели к Великому Моголу, и он вырвал у меня мою тайну. Гуру выехал среди ночи, Аханкарас появился из храма. О, он знает здесь все ходы… Он подслушивал, шпионил. Ну, я узнаю, что здесь происходит…

Улицы были пустынны, и шествие Гуру, никого не встретив, доехало до дворца Нункомара, лежавшего за городом на берегу Хугли. При въезде во внутренние дворы все слуги падали ниц, узнав по убранству слона и по сопровождающим жрецам, что сам Гуру оказывает дому Гурдаса необычайно редкую честь. Все теснились на дороге и у наружных лестниц, чтобы удостоиться благословляющего взгляда верховного жреца, который вошел в покои Дамаянти в сопровождении Гурдаса.

Красавица бегум лежала на подушках в каком-то оцепенении, из которого почти не выходила после принесенного Хитралекхи известия. Несколько ближайших прислужниц обмахивали ее павлиньими перьями, кругом царило безмолвие, не слышалось ни пения, ни музыки. Дамаянти задумчиво взглянула на верховного жреца, инстинктивно, по привычке, поднялась и поклонилась, коснувшись пола головой. Гурдас удалил прислужниц, подал золоченое кресло Гуру, и тот сказал Дамаянти, севшей у его ног:

— Боги послали тебе тяжелую утрату со смертью мужа, дочь моя!

Дамаянти спокойно смотрела на него, не отвечая.

— Но тяжелее этой утраты тот грех, который ты взяла на душу, отдавшись преступной любви и изменив мужу после клятвы верности!

Он, видимо, ожидал, что Дамаянти возмутится при подобном обвинении и начнет оправдываться, но она продолжала сидеть молча и неподвижно, только слабая, бесконечно грустная улыбка мелькнула на ее губах.

— Ты, значит, признаешь, что совершила этот грех, самый тяжкий для женщины из благородной индусской касты?

— Нункомар не давал мне любви и не требовал ее от меня, — отвечала Дамаянти глухим голосом. — Он не мог упрекать меня, а если я совершила грех, следуя влечению сердца, то он жестоко наказан, так как тот, кого я любила, оттолкнул меня… Нункомар отомщен!

— Его дух, отошедший в обитель мира, не требует мщения, — строго произнес Гуру, — но закон требует искупления такого греха… Знаешь ли ты наказание за твое преступление, знаешь ли, что тебе предстоит смерть?

— Что значит смерть в сравнении с моими страданиями? — глубоко вздохнула Дамаянти. — Я буду лишь благодарна ей за избавление!

— Так благодари меня и богов, одухотворяющих меня, так как я пришел предложить тебе очищение, искупление твоего греха. Ты призовешь благословение, честь и славу на тебя и твой дом, если восстановишь нарушенную верность и последуешь за мужем путем очистительного огня сахагамана. Согласна ли ты на это?

— Я согласна умереть, — отвечала Дамаянти холодно и спокойно. — Моя жизнь хуже смерти, и она избавит меня от страданий!

— Это хорошо, дочь моя, — похвалил Гуру, с довольным видом склоняя голову. — Боги прощают кающемуся, и искупительный огонь сахагаманы очищает запятнанную душу. Благословляю тебя на священную жертву. Гурдас — свидетель, что ты приносишь ее добровольно, чтоб уйти на небо беспорочной. Жрецы моего святого храма останутся при тебе для приготовления тебя к очищению и устранению сомнений и колебаний, которые могут в тебе возникнуть по человеческой слабости.

Гуру вернулся обратно в храм в сопровождении Гурдаса, очень довольный выполнением своей задачи.

Жрецы остались в покоях Дамаянти, являясь каждый час, чтобы укреплять и утешать ее молитвами. Дамаянти спокойно и равнодушно выслушивала их и только однажды попросила позвать Хитралекхи. Она явилась, оправдывая свое отсутствие тем, что легла отдохнуть после многих бессонных ночей. Дамаянти велела ей сесть у ее постели, держала ее за руку и шептала иногда, как во сне:

— Оттолкнул мою любовь… Какие страдания сравнятся с этим? Что мне смерть после этого?


Сэр Вильям лежал несколько дней в страшном бреду, он звал Дамаянти, воображал, что борется с лодочником на шатком челноке, вскакивал, метался, и все ужасы страшной ночи повторялись в его бреду. Капитан Синдгэм все время находился при нем, и только он понимал, что происходит в душе Вильяма. Он делал все нужное для тщательного ухода, предписанного доктором, но сам оставался холоден и почти равнодушен. Его лицо имело мрачное и суровое выражение, только глаза сверкали, когда Вильям произносил имя Дамаянти.

— Его не должны погубить коварные чары змеи, — говорил он про себя. — Он не сделается ее жертвой, рука Раху свергнет ее с высоты, как Нункомара!

Сильная натура Вильяма превозмогла болезнь, он настолько поправился, что мог явиться на службу. Напрягая все силы, он искал возможность предупредить Дамаянти об измене ее прислужницы. Он не решался говорить с Гастингсом, боясь сознаться, как далеко зашли его отношения с женой Нункомара.

Вильям пытался узнать, что происходит в доме Нункомара через нищих, дорого платя им, передавал Дамаянти письма. Нищие брали деньги и приносили известия, что в доме магараджи все спокойно, что красивая бегум, согласно обычаям, проводит время вдовства в своих покоях и что там ничего особенного не замечается. Они уверяли, что передали письма через доверенных слуг, но он не получал ответа и наконец, мучимый тревогой, решился поведать губернатору все случившееся и свои опасения.

— Вам повезло, — строго сказал Гастингс. — Если б вы знали Индию, как я, то не пошли бы на подобное приглашение. Индусские женщины страстны до дикости и жестоко мстят за отвергнутую любовь. Та женщина считает вас погибшим, и ее месть удовлетворена! Предпринять что-нибудь против Дамаянти она не посмеет, так как за ней следят и шпионят сотни других прислужниц. Дайте пройти первому времени вдовства, дайте Гурдасу, который царит теперь в доме Нункомара, окруженный жрецами, и с которым я должен церемониться, уехать в Муршидабад, тогда нам легче будет действовать. Как только Дамаянти покинет дворец и встанет под мою защиту, я могу ее отстаивать против всех… Мне, правда, было бы приятнее, если бы вы не воспылали страстью к красивой бегум, но…

— Вы дали мне слово, ваше превосходительство, — поспешил заявить Вильям.

— Дал, потому что испытывал счастье и вам хотел его доставить, — заметил Гастингс. — Может, этого не следовало, но я дал слово и сдержу его, верьте мне и бросьте тревоги. Завтра день моей свадьбы, я требую от вас радостного и веселого настроения.

Уверенность губернатора успокоила и ободрила Вильяма.

Настал торжественный вечер. Едва скрылось солнце, как все залы правительственного дворца озарились огнями. Слуги в парадных европейских ливреях и пестрых индусских костюмах наполнили дворы, ярко освещенные факелами и жаровнями; караулы стояли у ворот, и все, что было в Калькутте знатного, богатого и блестящего, явилось с поклоном к губернатору, снова всемогущему. Брамины приехали в ярких шелковых одеждах, кшатрии в блестящем вооружении. Все еще испытывали злобу и ненависть за смерть Нункомара, но страх перед властью губернатора затмевал другие чувства, и все приехали с улыбками и заверениями в преданности. Прибыли важнейшие магометане, благодарные Гастингсу за унижение надменного брамина, иностранные агенты и вся английская колония. Явились также с роскошными шествиями посланники князей, желавших заслужить или сохранить милость губернатора. Бегум Мунни прислала из Муршидабада от имени своего несовершеннолетнего сына важнейших придворных в блестящем вооружении. Посланники набоба Аудэ и берарского раджи привезли богатые подарки, и дворы переполняли слоны и лошади.

Наконец все было готово. Маленькие колокола дворцовой капеллы зазвонили, отворились двери во внутренние покои, и Гастингс вышел в залы со своей невестой. Против обыкновения он выступал в роскошнейшем костюме из золотой парчи, на лице его светилась гордость. Марианна выглядела красивее, чем когда-либо, в белом платье, украшенном живыми цветами и драгоценнейшими камнями Индии. Выражение ее лица и манеры отличались смирением, и она лишь изредка поднимала взоры к тому, кто так возвеличил ее. Рядом с ней шла маленькая Маргарита, тоже вся в белом, с венком из лотосов на золотых кудрях. Сэр Вильям и капитан Синдгэм следовали непосредственно за губернатором, за ними верховный судья с женой. Эллен с волнением смотрела на человека, достигшего такой высоты, на бывшего ученика Дайльсфордской школы, пожертвовавшего из тщеславия своей юношеской любовью, достигшего величайшей власти и все-таки нашедшего любовь.

Члены совета и служащие компании подошли, чтобы первыми приветствовать нареченных и сопровождать их в капеллу. Гастингс быстро окинул взглядом собравшихся и мрачно сдвинул брови.

— Филиппа Франциса и мистера Момзона я не мог ожидать, — сказал он, — но ожидал видеть генерала Клэверинга и его супругу. Английский генерал и член совета, — добавил он с горькой насмешливой улыбкой, — должен бы питать настолько дружбы к представителю Англии, чтобы присутствовать на его свадьбе.

— Генерал Клэверинг извиняется, — уведомил мистер Вилер. — Он внезапно занемог!

— Нет, нет, я не принимаю этих извинений, — отвечал Гастингс. — Он, может быть, боится, что я сержусь на него за наши разногласия, но сегодня я не могу сердиться, и мой праздник будет не полон, если нет Клэверинга, — я сам поеду за ним… Принимайте гостей, а вы, господа, — он обратился к адъютантам, — следуйте за мной.

Он быстро вернулся к себе, накинул темный плащ и вышел с Вильямом и капитаном во двор. В толпе слуг и нищих никто не узнал губернатора. Вильям велел подвести лошадей, и они выехали втроем через боковые ворота. Крупной рысью доехали они до квартиры генерала. В доме было мрачно и темно. Испуганные слуги побежали докладывать о нежданном посещении, и Гастингс вошел вслед за ними в комнату, где генерал в домашнем платье сидел в кресле и с угрюмым видом перелистывал английские газеты. Жена его стояла рядом и готовила ему лекарство.

— Невозможно, мой дорогой друг, чтобы вы не присутствовали сегодня на моем празднике, — обратился Гастингс к испуганно вскочившему генералу с сердечностью, похожей на насмешку. — Вы не так больны, как Францис и Момзон, поэтому я сам приехал за вами. Наденьте скорее ваш мундир, а уважаемой леди, вероятно, немного потребуется времени на туалет, так как она во всяком наряде в каждом обществе выделяется изяществом и элегантностью.

Генерал, бледный и дрожащий, объявил, что не в состоянии выйти из дома. Генеральша чуть не в обмороке опустилась на стул. Гастингс близко подошел к генералу, выражение его лица совсем изменилось, и он сказал строго, гордо и холодно:

— Генерал, ваше отсутствие в день моей свадьбы — оскорбление. Подобного оскорбления я не прощу и, как Францис потребовал от меня удовлетворения, так я потребую его от вас.

— О, Боже, — простонала генеральша. — Он его убьет!

— Непременно, за личное оскорбление мне, — подтвердил Гастингс спокойно, — но ваше отсутствие также оскорбление для губернатора как представителя Англии, и он может простить его еще меньше, чем сэр Уоррен Гастингс, но за что Уоррен Гастингс мстит с глазу на глаз, за то губернатор отомстит перед всем светом. Я вам приказываю явиться ко мне в дом, генерал, и, если вы не последуете моему приказанию через полчаса, я вас заставлю повиноваться. Господа, — обратился он к Вильяму и капитану, — генерал арестован, и, если он будет сопротивляться, вы его приведете за мной.

— Меня… вести? — крикнул Клэверинг. — Никогда! Это безумие, неслыханное самоуправство.

Офицеры обнажили сабли.

— Если генерал будет сопротивляться, вы его свяжете и приведете во дворец…

— Это переходит всякие границы, — вне себя кричал генерал. — Вы покушаетесь на личную свободу.

Генеральша подбежала поддержать мужа и молча, с ненавистью смотрела на Гастингса.

— Называйте как хотите, но вы, вероятно, убедились здесь, в Индии, что я умею заставлять повиноваться моим приказаниям. Обдумайте, что вы делаете, я еще раз предлагаю вам выбор: или вы появитесь с миледи, принятые с полным почетом на моем празднестве и докажете всему свету, что здесь, среди варваров, нет разлада между англичанами, или вас приведут во дворец связанного, и я докажу свету, что представитель Англии умеет требовать должного почтения и принудить к нему каждого подданного своего короля. Выбирайте скорее!

Генерал, как пришибленный, опустился в кресло, генеральша в раздумье склонила голову. Гастингс молча разглядывал картины на стенах. Через некоторое время он спокойно сказал:

— Капитан Синдгэм, позовите сюда часовых!

Капитан направился к двери, но генеральша остановила его, бледная, со сверкающими глазами, и сказала хриплым голосом, который напрасно старалась смягчить:

— Подождите, сэр Уоррен… Я сознаю, что вы правы… В глазах индусов англичане должны быть солидарны… Я явлюсь, и мой муж преодолеет свое нездоровье… прошу только дать мне время одеться.

— Я очень счастлив, что женская проницательность поняла необходимость, заставляющую меня настаивать на моей просьбе. Я подожду, но недолго, так как баронесса Имгоф ждет.

Генеральша увела своего мужа. Гастингс сел и сказал с улыбкой:

— Как видите, господа, твердая воля всегда достигает цели; впрочем, я оказываю услугу Клэверингу, принуждая его, — он выше будет стоять в глазах индусов, будучи со мной, чем угрюмо отстраняясь; кроме того, я должен был дать моей Марианне это удовлетворение.

Он болтал весело и непринужденно, точно самое приятное дело послужило поводом к его посещению. Не прошло и получаса, как снова появилась генеральша в дорогом и пестром одеянии. Прическа, руки и шея сверкали бриллиантами, лицо так ярко нарумянено, что напоминало восковую куклу. Гастингс сказал любезный комплимент ее туалету. Вслед за ней явился генерал в красной с золотом парадной форме, со шляпой в руке, бледный, с потухшим взором.

— Едемте, — кратко бросил генерал, глубоко вздохнув.

Гастингс подал руку генеральше и повел ее к стоящему во дворе паланкину. Генерал сел с женой, а Гастингс и офицеры поехали верхом. Скоро они доехали до дворца, и Гастингс ввел своих гостей в роскошно освещенные залы. Генеральша имела силы улыбаться, а Клэверинг нетвердыми шагами шел за своим торжествующим врагом, не смея поднять глаз. Баронесса Имгоф любезно пошла им навстречу, но именно благодаря их позднему появлению как ни приветливо вела себя Марианна, это походило на прием подданных королевой. Генеральша с ненавистью и завистью видела поразительную красоту счастливой невесты всесильного губернатора, видела, что надетые на ней бриллианты неизмеримо дороже ее собственных, и в ответ на любезность баронессы только прошипела что-то более похожее на проклятие, чем на приветствие. Клэверинг ограничился безмолвным поклоном. Он едва держался на ногах, Гастингс же провозгласил громким голосом:

— Я никогда не смогу отблагодарить миледи и почтенного генерала за жертву, которую они принесли дружбе, поборов нездоровье и доставив нам честь и радость своим присутствием.

Он подал руку баронессе. Генерал и генеральша шли рядом с ней, и все направились к капелле. Войти туда могли очень немногие, остальные стояли в прилегающих залах. Венчание совершилось просто и с достоинством, Во время обмена кольцами раздались выстрелы с береговых батарей, потом Гастингс под руку с женой показался на пороге.

— Да здравствует сэр Уоррен и леди Гастингс! — крикнул Вильям, и все присутствующие громко подхватили приветствие.

Гастингс сиял от гордости и счастья; он генеральше первой протянул руку и, казалось, не заметил, что ее рука была холодна как лед. Марианна обняла ее, но испуганно отшатнулась от ее взгляда. Потом стали подходить с поздравлениями посланники князей, важные брамины и кшатрии, служащие компании, офицеры, представители европейских фирм. Гастингс находил для каждого любезное слово, и все общество чувствовало себя весело и оживленно, направляясь под звуки английской музыки к столам, роскошно убранным цветами, сверкавшим серебром и хрусталем.

Праздник уже приближался к концу, и молодые должны были удалиться в свои покои. В эту минуту индусский служитель дворца подошел к сэру Вильяму.

— Пришел нищий и желает поговорить с вами, господин, он хочет просить вашего заступничества.

Вильям хотел отогнать слугу, но вспомнил, что индусские нищие пользуются большим влиянием среди народа, которым надо пользоваться ради популярности губернатора. Он последовал за слугой. Тот привел его на веранду, выходящую во внутренний, ярко освещенный двор, где масса нищих и йогов сидела на земле, жадно поглощая данные им кушанья и напитки и ссорясь за золотые монеты, которые им бросали слуги. У ступеней веранды, окутанной тенью деревьев манго, сидела темная фигура в лохмотьях. Слуга сделал знак и удалился, а нищий поднялся на ступени лестницы, все еще оставаясь в тени.

— Что тебе нужно от меня? — спросил молодой человек, давая несколько золотых монет униженно кланяющемуся нищему. — Возьми, в день праздника губернатора никто не должен быть недоволен и несчастен!

— Благодарю вас, господин, — отвечал нищий по-английски, плохо, но вполне понятно. Вы даете щедрый дар незнакомому человеку, да наградят вас за это боги и помогут спасти ту, которую вы любите!

Вильям вздрогнул:

— Что ты хочешь сказать? Кто ты такой?

— Я служитель храма в Хугли, я знаю, что вы не выдадите меня, так как я пришел призвать вашу помощь для благородной бегум Дамаянти…

— Что с Дамаянти? — спросил Вильям. — Ты не уйдешь от меня… ты во всем сознаешься при губернаторе… Горе тебе, если ты говоришь неправду!..

Он хотел увлечь с собой нищего, но тот сказал:

— Не делайте этого, господин… Это не поможет, вы потеряете дорогое время, а мне можете верить. Зачем же я пришел бы, если бы хотел вам лгать? Спешите прийти к восходу солнца во дворец Нункомара, чтобы спасти от смерти красавицу Дамаянти, так как уже горит огонь для сахагаманы, которая навсегда отнимет ее у вас.

— Сахагамана! — вскричал Вильям, с ужасом отшатнувшись. — Это страшная жертва, когда вдова следует за умершим мужем?..

— Да, господин, спешите, если вы хотите ее спасти… Проникайте во дворец и освобождайте ее, но берите с собой вооруженную силу, так как брамины злобны и упорны… А меня отпустите…

Вильям в волнении выпустил руку нищего, он воспользовался моментом, сбежал с лестницы и скрылся в густой толпе, наполнявшей двор. Вильям побежал обратно в залы. Гастингс с женой только что простились с гостями. Вильям еще видел, как раздвинулись тяжелые портьеры приемного зала, он протолкался, никого не замечая, и догнал губернатора. Задыхаясь, он рассказал сообщение нищего.

— Ужасно, если это правда! — воскликнула Марианна. — Неужели такой ужас совершится в день нашей свадьбы!

Гастингс мрачно смотрел в землю.

— Этот страшный обычай составляет право индусов, — объяснил он, — еще нет закона, запрещающего его… Собственно, я не могу силой противиться ему.

— Не противиться убийству? Низкому коварному убийству?

— Если вдова добровольно жертвует собой для мужа, то эта жертва так же охраняется английским правительством, как и другие религиозные обычаи туземцев.

— Добровольно? — закричал Вильям. — Но это неправда, это невозможно… Она никогда не любила Нункомара… Она любила только меня… вы знаете это, ваше превосходительство, и обещали мне вашу защиту.

— Я обещал мое покровительство вашей любви, хотя, может, было бы лучше, если бы эта любовь не закралась в ваше сердце. Марианна просила меня, пусть будет по-вашему! Освободите Дамаянти, приведите ее сюда, я ее расспрошу, но, право, ничего не могу для нее сделать, еслиона добровольно соглашается на сожжение. Отправляйтесь в крепость, берите батальон, проникайте во дворец и приводите сюда бегум.

— Больше я ничего не прошу, благодарю вас, благодарю. Если они даже запугали и околдовали ее, при виде меня она придет в сознание и пробудится для жизни и любви.

Он обнял Гастингса, поцеловал руки прелестной Марианны, выбежал во двор, велел оседлать лучших лошадей и помчался в крепость.

* * *
В большой тайне совершались во дворце Нункомара приготовления к сахагамане, или сати, как индусы называют сожжение вдовы. Гурдас боялся, что Дамаянти изменит своему слову и тогда найдет способ обратиться к защите англичан. В то время сожжение вдовы еще не запрещалось английским законом. Зато теперь каждый соучастник подвергается наказанию, как за убийство, но и в то время английское правительство едва ли потерпело бы насилие над такой знатной женщиной, как Дамаянти, поэтому только самые важные и надежные из браминов и кшатриев были приглашены на торжественное событие. Доступ же народа, нищих и йогов, всегда толпами окружавших дворец, предполагалось разрешить только в последнюю минуту, чтобы они по всему свету разнесли молву о случившемся. Даже во дворце только доверенные знали о предстоящем событии, а для остальных внутренний двор, где должна совершиться ужасная церемония, был заперт.

На внутреннем дворе, примыкающем к комнатам Дамаянти, отделили квадрат, окруженный высокой каменкой стеной с поддувалами, внизу защищенными железными решетками, похожий на громадную печь. Все пространство внутри стен наполнили навозом и мелко изрубленным деревом, пропитанным горючими составами и благовонными маслами. По одной стороне костра воздвигли золоченую трибуну, убранную дорогими коврами и с шелковым навесом. В середине трибуны находилась выдававшаяся вперед широкая доска, обтянутая дорогой материей и прикрепленная сзади железными крюками к полу трибуны.

Ночью посвященные в дело слуги зажгли костер священным огнем, принесенным из храма, подкидывали стружки, раздували пламя мехами, и обнесенное стеной пространство представляло море огня. Стены украсили гирляндами цветов, цветами лотоса и манго усыпали лестницу и трибуну.

Дамас со множеством жрецов пришел ночью из храма и ждал начала церемонии в большом приемном зале, где еще горела лампа со дня смерти Нункомара. В это время главные прислужницы в ярко освещенных комнатах Дамаянти одевали ее, украшая цветами и драгоценностями. Хитралекхи заплетала ей косы — самая почетная услуга, какую только может оказать служанка своей госпоже. Ее руки дрожали, когда она расчесывала роскошные волосы, вплетая в них стебли цветов. Дрожь пробегала по телу, но мрачно сверкавшие глаза неподвижно смотрели на жертву, которую она украшала для смерти, а на губах ее иногда мелькала улыбка дикой радости. Дамаянти же и при подготовке к такому жуткому обряду оставалась равнодушной: она как будто не ощущала страха, ее руки спокойно лежали на коленях, она давала надевать на себя кольца, браслеты, сидела, не поднимая глаз, и только иногда глубокий вздох вырывался из ее груди.

Дамас вошел и принес ей в золотой чаше банг — крепкий экстракт индийской конопли, который действует притупляющим образом и дается вдовам перед сожжением, чтобы они равнодушно относились к страшной смерти и не поколебались в своем решении. Дамаянти осушила сосуд, не сказав ни слова, ее глаза стали еще неподвижнее, взгляд помутился, но если эссенция конопли подействовала, то только притупила сознание об утраченной любви, ко всему остальному она относилась совершенно безучастно.

При первых лучах солнца явились приглашенные гости, впустили собравшихся нищих и всех слуг дома; вооруженные слуги стояли у ворот и следили, чтобы никто из вошедших не вышел из дома.

Скоро двор был переполнен, наружные ворота заперты и наконец открылись двери жилых комнат. Сначала появились слуги со всеми разнообразными инструментами индусского оркестра; они разместились на задних местах трибуны, и музыка ни на минуту не прерывалась. Затем шли брамины, жрецы в своих дорогих одеждах. Одни несли жаровни со священным огнем и сосуды со священной водой, другие держали четки и все громко читали молитвы. Потом шел Гурдас с обритой бородой в знак печали; голова его была опущена, руки сложены на груди, глаза устремлены в землю. Но никто не обращал внимания на него, все взоры привлекала бегум, которая появилась за Дамасом. Ее приветствовали таким взрывом восторга, что даже музыку не стало слышно. Дамаянти шла медленно, опираясь на Хитралекхи.

Когда Дамаянти вошла на трибуну, слуги начали раздувать огонь и казалось, что море пламени гонит свои волны навстречу жертве. В середине трибуны на выступающей вперед доске стояло золоченое сиденье на колесах.

Жрецы заняли места по обеим сторонам, Гурдас подошел к сиденью, Хитралекхи и другие служанки встали сзади, а Дамаянти безмолвно и равнодушно села в кресло. Гурдас положил ей на колени кошелек с золотом, Хитралекхи взяла руку бегум, заставила ее бросить несколько монет, потом служанки бросили остальные монеты в народ.

Жрецы начали громко петь и молиться, поливая в огонь священную воду, наконец Гурдас и Дамас встали перед креслом Дамаянти.

— Благородная бегум, — громко говорил жрец, пока музыка смолкла на минуту. — Твой супруг, великий и благородный магараджа Нункомар, уже отошел в блаженные обители, где Ямас, неумолимый судья, дал ему венец благочестия и святости, но душа его здесь, чтобы принять тебя в священном огне, из которого ты вознесешься к блаженному покою для созерцания богов. Прими посвящение священной водой и молись за всех нас, остающихся в земных тревогах и сомнениях.

Он вылил священную воду из сосуда на голову Дамаянти, которая оставалась неподвижна, как статуя. Жрецы возобновили пение, а прислужницы подошли, чтобы выдвинуть кресло госпожи до середины костра. Но не успели они еще взяться за золоченую спинку, как со двора послышался страшный шум, заглушивший даже возобновившуюся музыку. В ворота посыпались сильные удары, они распахнулись, и Вильям ринулся во двор с обнаженной саблей в руке. За ним шли английские солдаты со штыками. Он разгонял толпу саблей, пролагая себе дорогу. Напротив него сидела Дамаянти в кресле. Музыка прекратилась, пение жрецов смолкло. Служанки отступили. Испуг на минуту парализовал всех.

— Дамаянти, — позвал Вильям, — Дамаянти, выслушай меня… Я пришел спасти тебя…

— Кто смеет врываться в мой дом?! — с дико разгоревшимися глазами закричал Гурдас. — Кто дерзает нарушать священный обряд в доме друга Англии, который находится под ее защитой?!

— Я именем губернатора запрещаю жестокое убийство, готовящееся здесь, именем его и верховного судьи я требую освобождения бегум Дамаянти, а кто не повинуется моему приказанию, тот будет убит!

Он подал знак. Солдаты двинулись, за ними подходили все новые сплоченные ряды. Дула ружей были направлены на толпу, которая испуганно расступалась. С жалобным криком разбегались прислужницы, жрецы подались в сторону. Гурдас потерял самообладание; он понимал, что всякое сопротивление будет пагубно для него. Только Дамаянти сидела неподвижно и безжизненно. Напиток банг оказал свое действие и притупил ее мозг. Хитралекхи стояла рядом и широко раскрытыми глазами смотрела на Вильяма, которого считала мертвым.

Он жив не для нее, он пришел за Дамаянти, и, если ему удастся ее спасти, счастье, которого она страстно жаждала, достанется все-таки ненавистной! Глаза ее страшно сверкнули, с силой, которой нельзя было от нее ожидать, она покатила кресло дальше трибуны.

— Дамаянти, Дамаянти, — кричал Вильям. — Ты должна жить, я тут, чтоб спасти тебя…

Гурдас оттащил Хитралекхи. Дамаянти не шевелилась, дрожь пробежала по ее телу, мутные глаза оживились. Она встала, ярко освещенная горящим пламенем и протянула руки.

— Это кажется его голос, — проговорила она, точно пробуждаясь от сна. — Да, да, это он… Он тут… он любит меня… это правда… Меня обманывали, говоря, что он презирает меня.

Вильям никак не мог пробраться к трибуне, ближе к Дамаянти. Ему мешала толпа. Хитралекхи подошла к креслу, где сидела Дамаянти, чтобы его продвинуть, но в эту минуту один из музыкантов бросил свою вину, вбежал на трибуну и крикнул:

— Оглянись, Дамаянти, ты в моих руках!

Дамаянти вздрогнула при звуке этого голоса, оглянулась и увидела бледное лицо, на голове мужчины она заметила повязку слуг ее дома. Адская усмешка, дикая радость выражались на его лице, черные глаза беспощадно смотрели на нее.

— Аханкарас! — с ужасом закричала она.

Музыкант злорадно засмеялся. В мгновение он откинул крючки, сдерживавшие доску, и два раздирающих крика огласили воздух. Доска опрокинулась, Дамаянти упала в пламя, и Хитралекхи, ухватившаяся за ее кресло, тоже свалилась в огонь.

Вильям стоял, окаменев от ужаса, из груди его вырывалось хриплое дыхание. Гробовая тишина царила кругом, пламя спокойно горело… Дамаянти и Хитралекхи потонули в море огня. Служанки разбежались, Гурдас мрачно смотрел на костер. Жрец Дамас выступил вперед, вылил часть священной воды в огонь и громко проговорил:

— Благодарение богам, они спасли свою священную жертву и благословение их сойдет на дом Нункомара, их благочестивого слугу, и на благородную бегум Дамаянти, которые возносятся к блаженству покоя и будут перенесены священным посланником Ямаса через девять раз обвивающийся пояс реки Байтарани.

Народ стоял безмолвно, глядя на столбы дыма. Музыкант, опрокинувший доску, исчез бесследно, вина, на которой он играл, лежала на полу с оборванными струнами.

Вильям наконец очнулся и понял весь ужас происшедшего.

— Она погибла! — громко закричал он. — Погибла! Пламя уничтожило лучшее создание, когда-либо жившее на земле… но вы поплатитесь за это, проклятые убийцы!

Не помня себя, он махал саблей и кинулся в толпу, чтобы достигнуть трибуны. Солдаты шли за ним со штыками. Дамас заставлял музыкантов играть все громче, так что толпа не слышала слов Вильяма Когда молодой человек в исступлении вбежал на трибуну, жрец спокойно выступил ему навстречу.

— Преодолейте ваше горе, господин, — сказал он, — как подобает мужчине, воину храброго английского народа, и не навлекайте укоров на имя благородной бегум Дамаянти, которая к славе и благословению своего дома и рода последовала за своим мужем, так как ее душа вознеслась уже к блаженству. Не ее вина, — продолжал он, с магнетической силой глядя в глаза Вильяма, — что молодая служанка, которую вы так любили, вместе с ней упала в огонь, несчастье произошло по ее собственной неосторожности, но это не несчастье, так как она, очищенная священным огнем, последовала за своей госпожой в блаженство покоя. Правда, она была молода и прекрасна, верная служанка Хитралекхи, и я понимаю ваше горе, но ее могла отнять у вас и болезнь, и вы тогда не имели бы уверенности, что ее душа отошла к вечному блаженству.

Молодой офицер изумленно смотрел на него. Сначала он почти не слушал слов жреца, но затем он понял все, когда Дамас заговорил о чистоте, святости и славе Дамаянти. Невыразимая скорбь появилась на его лице, он опустил саблю и прижал сердце рукой. Дамаянти теперь навсегда потеряна для него, какое же он имея право порочить имя и честь той, которую так любил? Его грудь тяжело вздымалась, слезы лились из глаз, а со слезами светлело на душе. Жрец кивнул, и музыка смолкла.

— Забудьте Хитралекхи, — призвал Дамас голосом, раздавшимся на весь двор. — Она потеряна для вас в этой жизни, но она умерла в преданности своей госпоже, и сияние, окружающее чело Дамаянти, осветит и ее память.

Некоторое время Вильям рыдал как дитя. Слова умиления и сочувствия раздавались в толпе. Гурдас подошел, он все понял.

— Я уважаю ваше горе, сэр Вильям, — заговорил он. — Вы видели, что Хитралекхи сама виновна в своей смерти, и ее имя будет записано в храме как имя верной служанки, разделившей жертву своей госпожи. Надеюсь, что и его превосходительство губернатор теперь, когда исчезли все грустные обстоятельства недовольства между ним и моим отцом, снова вернет моему дому свою милость и дружбу.

Вильям ничего не ответил. Он скомандовал глухим, сдавленным голосом. Солдаты взяли ружья на плечо. Подойдя к краю трибуны, он взял у одной из служанок свежий цветок лотоса, прижал его к губам и бросил в огонь, потом повернулся, с трудом держась на ногах, и пошел перед солдатами к выходу.

Жрецы продолжали молиться. Огонь постепенно гасили священной водой, чтоб собрать останки.

Вильям отвел обратно солдат и сейчас же направился к леди Гастингс, где находился сейчас губернатор. Уоррен Гастингс сидел на диване рядом с женой под пальмами и цветущими деревьями манго. Он держал руку прелестной женщины, и лицо его сияло таким чистым, почти детским счастьем, какого нельзя было ожидать от этого гордого и сурового человека. Они весело, сердечно болтали, как влюбленные. Тут же недалеко на циновке сидела Фатме и учила маленькую Маргариту плести венок из цветов.

Когда Вильям вошел, темные глаза Фатме радостно блеснули, но вслед затем она испуганно вскочила и слабо вскрикнула. Марианна тоже испугалась, и слово замерло у нее на губах. Даже девочка робко отступила, а лицо губернатора, только что сиявшее счастьем, сразу стало мрачно и сурово.

Вильям был бледен как смерть. Страшное мучение, которое он вынес, отражалось на его лице, он казался постаревшим на несколько лет, когда остановился на пороге, почтительно кланяясь губернатору.

— Что случилось? — испуганно спросила Марианна. — Ради Бога, сэр Вильям, говорите!

— Случилось убийство, — гробовым голосом отвечал Вильям. — Низкое убийство самого чистого существа, созданного для счастья своих близких.

— Вы опоздали? — спросил Гастингс, вставая.

— Я пришел вовремя, чтобы видеть, как Дамаянти бросили в огонь, чтобы слышать ее последний крик, чтобы напрасно крикнуть последнее слово любви и надежды…

— Какой ужас, какой ужас! — проговорила Марианна.

— Они поплатятся за это! — воскликнул Гастингс. — Я проведу строгое следствие, и горе им, если они принудили несчастную!

— Она теперь обратилась в пепел, который не надо позорить, но и мое сердце стало пеплом, все мои жизненные силы погибли в страшном пламени, которое я видел и никогда не забуду. Я прошу ваше превосходительство уволить меня со службы и позволить мне вернуться в Европу с первым пароходом.

При последних словах в комнату вошел капитан Синдгэм, остановился на пороге и смотрел на Вильяма с несвойственным ему выражением тревоги и участия.

— Надо преодолеть несчастье, преодолеть свои страдания, — убеждал его Гастингс. — Мужчина не должен никогда отрешаться от жизни из-за женщины.

— Ваше превосходительство, вы достигли любви и высшего счастья в жизни, — возразил Вильям. — Вы выдающийся человек, вы устоите, если весь свет разрушится около вас, но взгляните на вашу супругу, представьте себе, что она погибнет в пламени у вас на глазах, и подумайте, останетесь ли вы тем же?

Капитан Синдгэм пристально смотрел на Фатме, его черные глаза следили за каждым движением девушки. Фатме с невыразимым страданием смотрела на Вильяма, и тяжелый вздох вырвался из ее груди. Потом ее глаза зловеще блеснули, она опустила руку в складки платья, что-то сверкнуло в ее пальцах, и она медленно, не отводя глаз от Вильяма, поднесла руку ко рту. Тут капитан подскочил к ней, как тигр, прыгающий на добычу, схватил ее руку, так сжал кисть, что пальцы раскрылись, а другой рукой вырвал у нее хрустальный флакон, золотая крышка которого была уже открыта. Фатме вскрикнула, хотела броситься на капитана, чтобы отнять у него флакон, но он уже спрятал его за борт мундира. Она со стоном опустилась на колени.

— О, горе, горе! Он отнял у меня последний дар моего отца, охрану моей свободы, защиту от позора и рабства, от бесконечного, смертельного горя.

Вильям даже не заметил, что произошло. Марианна же, испуганная быстрым движением капитана, подняла голову и увидела, что он вырвал из рук Фатме какой-то блестящий предмет. Она с недоумением посмотрела на него, а капитан подошел к Фатме, положил руку на ее голову и сказал:

— Дар твоего отца не нужен тебе, бедное прелестное дитя… От позора и рабства тебя избавит тот, которому поручил тебя отец, и он же может вернуть тебе счастье, которое кажется тебе потерянным навсегда.

Капитан отвел Вильяма в его квартиру, велел лакею снять с него оружие и мундир, подать ему халат, уложил его на кушетку, отослал слугу, сел рядом с ним и сказал:

— Вы были моим другом… Вы согрели сердце, утратившее веру в небо и землю, уставшее жить, вы дали ему силу достигнуть единственного, чего оно еще желало от жизни, — мести. Поэтому я должен доказать вам мою благодарность, возвратив вам счастье. Вы должны узнать мрачную тайну, которая меня окружает.

Вильям пожал ему руку, говоря:

— Разве мое страдание утихнет, если я узнаю, что выстрадал другой?

— Слушайте! Не чужое страдание ободрит вас, но вы увидите, что ваша утрата не стоит страданий.

Близко подсев к кушетке и нагнувшись, он начал рассказывать Вильяму свою историю, как когда-то рассказывал ее Гастингсу.

Сэр Вильям выпрямился и мертвенно-бледный смотрел на капитана.

— И это правда, все правда? — спросил он, содрогаясь. — И Дамаянти так играла священнейшим чувством человека, она, олицетворение правды и чистой небесной красоты?

— Все правда, — подтвердил капитан, демоны умеют принимать образы небесных видений, чтобы очаровывать людей и потом губить их. Я — Аханкарас, я взрастил в моем молодом сердце любовь к Дамаянти, она стала единственной целью моей жизни, но она изменила мне из-за роскоши и богатства Нункомара. Этого ей оказалось мало: я, свидетель ее измены, живой укор ее преступления, я должен был исчезнуть из общества людей — они выбросили меня к париям, вытолкнули к зверям. Вы не знаете, сэр Вильям, вы не сын этой страны и не понимаете, что значит быть причисленным к париям. Всякое человеческое чувство умерло во мне, жила только месть. Она удовлетворена — Нункомар со стыдом и позором кончил виселицей… Дамаянти я столкнул в пламя в ту минуту, когда жизнь ей улыбалась и она лелеяла надежду околдовать новую жертву.

— Но она любила меня! — мучительно вскрикнул Вильям.

— Верьте, если хотите, — с горькой усмешкой отвечал капитан. — Думайте, что змея хочет вам подать цветок, когда она извивается у ваших ног. Вы поплатитесь за доверие, когда она вонзит в вас жало! Вы были ослеплены и очарованы змеей и не видели чистого цветка, предлагающего вам свою любовь, а я увидел и спас его для вас, когда она, видя ваше горе, сама хотела лишить себя жизни, не имеющей больше цены для нее. Я вырвал яд у Фатме.

— Фатме! — вскричал Вильям. — Что с ней?

Капитан вынул из кармана хрустальный флакон, говоря:

— В этом флакончике заключается смерть, которую искала Фатме, когда увидела, что вы даже не заметили ее. Я следил за ней и лишил ее возможности смерти… еще минута, и мы бы потеряли Фатме. Я знаю страшное действие этого яда. Я спас ее, для вас спас, сэр Вильям, и знаю, что вы впоследствии поблагодарите меня!

— Фатме, Фатме! — проговорил Вильям, закрывая глаза руками и падая на подушки.

— Великие силы неба, — сказал капитан, склоняясь над ним, — которых люди называют столь различными именами, царящие в ясном свете над земным мраком! Не дайте мне усомниться в вашей справедливости! Вы дали мне месть, а ему сохраните жизненные силы и счастье любви! Не дайте и ему сделаться жертвой демона, похитившего у вас небесный образ для адских деяний!

Капитан Синдгэм поспешил известить доктора дворца и вошел в комнату леди Гастингс. Марианна оставалась одна с Фатме, которая стояла на коленях, рыдая и склонив к ней голову. Марианна ласково уговаривала ее.

— Что такое? — испуганно спросила она, когда вошел капитан. — Что с сэром Вильямом?

Фатме тоже подняла голову, она забыла накинуть покрывало и со страхом смотрела на Синдгэма.

— Я спас его душу, — серьезно отвечал тот. — Он знает, что ничего не потерял, а избавился от пагубных чар ядовитой змеи, но силы его не вынесли страшных потрясений… Я спас его душу, спасайте его тело!

— Он болен! — воскликнула Марианна, а Фатме скрестила руки и подняла глаза к небу.

— Он только что оправился, искусство докторов может поддержать жизненные силы, но спасти его окончательно может только дружеское утешение и новое счастье.

— Только новое счастье может его спасти, — задумчиво проговорила Марианна. — Конечно, капитан прав… пойдем, дитя мое, иди со мной, мы вырвем его у смерти!

Она взяла Фатме и побежала с ней в комнату Вильяма, где доктор только что прописал лекарство. Фатме опустилась на стул, сложила руки на груди и не сводила глаз с бледного лица Вильяма, выражавшего сильное утомление, но полное спокойствие.

— Я останусь здесь, — сообщила Марианна. — Известите моего мужа, он позволит, конечно, чтобы я взяла на себя уход за нашим другом.

Прошло несколько дней, а Вильям все не приходил в себя. Он спокойно лежал, ровно дышал, не открывая глаз, не делая ни малейшего движения, но все-таки казалось, что силы его прибывают. Напряженное выражение лица постепенно исчезало, и он все более походил на спокойно спящего человека. Фатме глаз не сводила с больного, она точно стерегла жизнь в слабом теле любимого, прислушивалась к его дыханию и горячо молилась на языке своего народа, она забыла свою робость, сидя при капитане без покрывала.

Наконец однажды, когда золотые лучи заходящего солнца проникли сквозь легкие циновки, Фатме, находившаяся у ног больного, радостно вскрикнула и яркий румянец залил ее лицо. Марианна, сидевшая в стороне, в кресле, подбежала и увидела, что больной широко раскрыл глаза и с безграничным изумлением смотрел на Фатме. Казалось, что он из глубины души вызывает последовательность событий, так долго остававшихся закрытыми для него. Баронесса дала приказание сидевшей в передней служанке, и через несколько минут она принесла вину, которую Марианна положила на колени Фатме, и сказала:

— Спой, дитя мое, спой! Звуки скорее возвратят его душу к пониманию жизни.

Фатме опустила на струны свои изящные пальцы и запела тихим голосом одну из песен своего народа.

Вильям слушал. Дыхание его становилось глубже, взгляд тверже и яснее. Наконец сознание блеснуло в его глазах.

— Фатме, — чуть слышно прошептали его бледные губы. — Фатме…

Звуки песни стали громче, слезы полились из глаз Фатме, но губы улыбались и сквозь слезы сиял луч бесконечного счастья. Вильям еще раз прошептал имя Фатме, взор его выражал радость и благодарность молодой девушке. Он закрыл глаза, и глубокое дыхание равномерно стало поднимать его грудь. Марианна, стоявшая в стороне, шепнула Фатме, чтобы она продолжала пение, и звуки мягко лились по комнате.

Позвали доктора. Он посмотрел на больного, у которого появился легкий румянец на щеках, пощупал его пульс и сказал:

— Он спит хорошим здоровым сном, это лучшее лекарство для ослабевшего организма. Молодость взяла свое, я ручаюсь за его жизнь… Когда он проснется, вся болезнь пройдет!

Фатме опустилась на колени у кровати и вознесла горячую благодарственную молитву. И Марианна прошептала молитву.

— Надейся, дитя мое, — успокоила она Фатме. — Бог пошлет счастье тебе и ему.

Потом она пошла к мужу сообщить радостную весть о выздоровлении их друга. Фатме осталась у больного. Пришел капитан, и девушка молча протянула ему руку — он был уже не чужой ей, она знала, как он заботился о дорогой ей жизни, и они оба остались при больном, оберегая его сон и прислушиваясь к его ровному дыханию. Прошло много часов. Ночь миновала, утро наступило, когда наконец Вильям открыл глаза, и теперь в них светилась бодрость, здоровье и жизненная сила. Он пожал руку капитана.

— Благодарю вас, вы были моим другом и горьким лекарством излечили мою больную душу. Я пережил тяжелый, страшный сон, но теперь я проснулся. Я никогда не забуду этот сон, но при воспоминании о нем свет жизни покажется мне еще теплее. И тебя я благодарю, Фатме, — продолжал он с глубокой сердечностью. — Твоя песнь звучала мне во сне и разогнала тяжелые видения… Теперь ко мне вернулись силы и мужество, я буду жить для тебя, и завет твоего отца будет исполнен.

Он протянул ей руку, она встала на колени, прильнула к ней и тихо заплакала.

Пришедший доктор объявил, что всякая опасность миновала, и приказал давать больному питательную пищу и крепкое вино.

Теперь леди Гастингс лишь изредка приходила, всецело возложив уход за выздоравливающим на Фатме. Из комнаты Вильяма часто слышались звуки вины и голос Фатме, но теперь она пела песни радости и любви, а когда смолкала, то они долго говорили, сами не зная о чем, договаривая свои мысли взглядами. Они понимали друг друга, и капитан, придя однажды со службы, застал Фатме на коленях у постели. Вильям нагнулся, обнял ее, а она положила голову ему на грудь и сияющим взором смотрела на него. Вильям еще крепче обнял ее и обратился к капитану:

— Смотрите, мой друг, вы мне сказали когда-то, что ложный блеск змеи ослепил меня и я не видел нежного цветка; смотрите, я видел его, и, пока мое сердце бьется, он будет цвести у меня на груди.

Вильям быстро поправлялся и скоро мог встать с постели. Фатме опять удалилась к себе, и, когда Вильям в первый раз после болезни появился у леди Гастингс, он произнес серьезно и торжественно:

— Леди Марианна, я передал вам дочь Ахмед-хана, я смотрел на вас как на мать Фатме, а теперь прошу ее у вас обратно, я могу сам исполнить завещание ее отца. Заменить отца я не могу, но муж заступит его место, и я клянусь его памятью, что она найдет во мне и любовь, и твердую опору в жизни.

— Я так и знала, — со счастливой улыбкой заверила Марианна. — А Фатме? — спросила она, наклоняясь к девушке.

Фатме сложила руки на груди и с невыразимым счастьем смотрела на Вильяма.

— Он мой господин, — промолвила она, — мой отец отдал меня ему, я должна слушаться его приказаний, если он не прикажет мне жить без него… Только этому я не могла бы повиноваться.

Марианна толкнула ее в объятия Вильяма. Маргарита подбежала с радостными возгласами, а когда Гастингс вошел, он застал в комнате жены картину полного счастья.

Немного потребовалось времени, чтоб приучить Фатме к европейской одежде и обычаям. Капеллан дворца посвятил ее в учение христианской церкви, во дворце она приняла крещение, и сейчас же после крещения перед алтарем соединилась с Вильямом.

— Я счастлив, — заявил Гастингс, поздравляя новобрачных, — что мне удалось устроить счастье друга и загладить перед дочерью несправедливость, причиненную ее отцу и ее народу, которую я не мог устранить, чтобы достигнуть высокой цели, более высокой для меня, чем собственная жизнь. Счастье дает силу и мужество и поможет мне достигнуть дальнейшего.

Вильям подошел к капитану, протягивая ему руку, но тот отступил:

— Сегодня вы не должны касаться моей руки, она служила мести, а месть, которую человек испрашивает у богов, влечет за собой проклятие. Я готов нести его, но, — договорил он чуть слышно, — вас, счастливцев, не должна касаться рука Раху!

Часть 2

I

Могущество Англии в Индии достигло в 1780 году такого величия, о каком она ранее и не мечтала. Походы, предпринятые губернатором Уорреном Гастингсом против магаратских князей, не всегда оканчивались победой. Магараты все еще сохраняли свою независимость, но довлеющее могущество Англии, знамена которой развевались там, где их прежде никогда не видели, постоянно чувствовалось. К тому же взаимные распри магаратских князей, которыми всегда ловко пользовалось английское правительство, поневоле делали магаратов вассалами Англии. Набоб Аудэ, Суджа-Даула, всегда сохранявший известную независимость, несмотря на занятие его столицы английскими войсками, умер. Сменивший его на месте набоба наследник, сын Асаф-ул-Даула, не пытался вмешиваться в управление своим государством, доверяясь указаниям из Калькутты полковника Мартена. Сидя в своем гареме, Асаф-ул-Даула вел изнеженную, расслабляющую жизнь азиатского деспота.

В самой Калькутте неограниченно царствовал как азиатский деспот Уоррен Гастингс. В совете никто не смел ему противоречить. Генерал Клэверинг и Момзон умерли от тропической лихорадки, тщетно пробуя бороться с губернатором. Филипп Францис, в своей ненависти к Гастингсу дошедший даже до дуэли, давно вернулся в Европу. Директора компании убедились, что они не найдут более умелого и энергичного правителя для Индии, и министерство, прежде враждебно относившееся к Гастингсу, признало во время войны с Францией высокие заслуги губернатора. Однако железная воля этого гордого, честолюбивого и властолюбивого человека не всем нравилась, встречая сопротивление. Ему часто завидовали; хотя и признавали деловые качества Гастингса, далеко превосходившего всех знанием местных условий, решительностью, политической дальновидностью и дипломатической ловкостью.

Удивительно скромный в привычках и потребностях, Гастингс для достижения великих целей мало щадил как себя, так и других. Зато дворец его поражал своим сказочным богатством. Даже король Англии, имея дворцы в Лондоне, Виндзоре и Гамптон-Курте показался бы скромным помещиком в сравнении с ним. Гастингс требовал, чтобы его жена, леди Марианна, превосходила своей роскошью все, что могли доставить Европа и Азия, и она исполняла желание мужа с таким умением, что иностранцы, впервые посещавшие двор губернатора в Калькутте, не знали, чем больше восхищаться — личным обаянием жены губернатора или великолепием ее бриллиантов и туалетов.

Счастье ярко озаряло Гастингса. Его многолетняя страсть к баронессе Имгоф не угасла от того, что Марианна стала его женой. Он хотел, чтобы жена, бывшая истинной подругой его жизни, стала добрым ангелом для всех страждущих, бедных и нуждающихся. Он сам ездил в карете или верхом в сопровождении нескольких английских конюхов, но жена его не выезжала иначе, как в сверкавшем золотом паланкине или на чудном иноходце в сбруе, украшенной драгоценными камнями в сопровождении слонов и массы слуг, англичан и индусов в ярких живописных костюмах. Где бы она ни появлялась, народ толпами сбегался приветствовать знатную бегум, перед которой преклонялись индусские раджи и магометанские набобы. Слуги наперебой бросали деньги в толпу и доброй леди подавались прошения; все знали, что строгий губернатор никогда не отказывал в просьбе, переданной его женой. Каждый бедняк, обращавшийся к ней, получал щедрую помощь, каждый преступник — помилование. Только виновные в возмущении или в измене английскому правительству наказывались неумолимо, и Марианна никогда не вступалась в таких случаях.

Импей, верховный судья, как и все остальные власти, безусловно подчинялся воле губернатора, он действовал с неуклонной строгостью, когда Гастингс требовал этого из политических соображений, и оказывал снисхождение, когда губернатор находил нужным проявить его.

Блеску двора — иначе и нельзя охарактеризовать резиденцию Гастингса — много содействовала дочь Марианны Маргарита, превратившаяся из ребенка в девушку поразительной красоты. Она носила имя баронессы Имгоф, но Гастингс, хотя и имел уже двух сыновей от Марианны, любил Маргариту как собственную дочь и относился к ней с отеческой нежностью. Он осыпал ее подарками и исполнял всякое ее желание. Она держала при себе собственный штат прислужниц, англичанок и индусок. Сюда же входила и воспитательница-англичанка, ставшая ее придворной дамой. Маргарита имела и свои конюшни. С тех пор как она стала взрослой девушкой, баронесса Имгоф составляла центр всех празднеств в правительственном дворце. Индусские князья превозносили ее в высокопарных выражениях, английские офицеры и молодые люди из местной знати старались завоевать ее благосклонность, танцуя с нею на балах, и никакой европейской принцессе не поклонялись так почтительно, как баронессе Имгоф.

Вероятно, не одно сердце усиленно билось под взглядом и улыбкой прелестной Маргариты. Глаза многих опускались перед ее лучистым взором, однако даже самые богатые и знатные молодые люди Калькутты не решались переступить рамки дозволенного.

Гастингс стоял на такой недосягаемой высоте в глазах всей Индии, что самому смелому человеку не пришла бы в голову мысль сделать предложение его приемной дочери. Только среди пэров Англии можно было найти будущего мужа прелестной Маргарите. Маргарита же относилась спокойно к такому поклонению, способному вскружить голову любой девушке, оставаясь скромной и безыскусственной. Привыкшая жить в блеске и роскоши с самого детства, она любила эту роскошь, как ясный солнечный день, и принимала ее как дар отца и матери. Оба они были для нее высшим сокровищем на свете, источником всего доброго и прекрасного, и, когда она молилась за них, слова молитвы казались холодными в сравнении с горячей благодарностью, наполнявшей ее сердце. Ласковое слово Гастингса приводило ее в восторг, суровая складка на лбу вызывала слезы, и само солнце не согревало ее так, как взгляд Марианны.

Солнечные лучи мягко проникали сквозь голубой шатер, раскинутый над манежем дворца в Калькутте, который оглашался веселыми криками; шталмейстеры-англичане в богатых ливреях и индусы в великолепных костюмах стояли у дверей в конюшни, а на арене, усыпанной мягким желтым песком, сам Гастингс, его жена и Маргарита, а также капитан Синдгэм исполняли кадриль, представлявшую верх искусства верховой езды.

Гастингс ежедневно посвящал один час верховой езде в манеже, и этот час в тесном кругу семьи он считал лучшим отдыхом за весь день. Отличный наездник, Гастингс от самой езды получал неимоверное удовольствие и бывал весел, как юноша. Он радовался, как влюбленный, когда видел, что Марианна с гордостью смотрит на него. Счастливая улыбка не сходила с его лица, когда он следил за Маргаритой, которая управляла своей изящной лошадкой с ловкостью, уверенностью и грацией, редко встречающимися даже у профессиональных наездниц.

Кадриль кончилась. Маргарита взяла из прически красный лотос, приколола его себе на плечо и радостно воскликнула:

— Назначаю приз! Лотос приносит счастье — он достанется тому, кто сорвет его у меня.

Она выехала на середину арены. Гастингс первым начал погоню, но, как ни хорошо он ездил, ему не удавалось догнать дочь, так как Маргарита при его приближении уносилась стрелой, и ее веселый смех раздавался на противоположном конце манежа.

Губернатор скоро отказался от состязания, сошел с лошади и сел с Марианной в ложу.

— Ну, мой шталмейстер, — крикнула Маргарита. — Разве вас не прельщает цветок?

Легкий румянец показался на загорелом лице капитана, его глаза блеснули, и он пустил лошадь за Маргаритой. Но она, подпустив капитана совсем близко, пригнувшись к шее лошади, погнала ее так, что пронеслась под его рукой как ветер. Он опять помчался прямо на нее, она повернула почти под прямым углом и ускользнула. Капитан из самолюбия не захотел признать себя побежденным ученицей, которую сам же научил верховой езде. Он понесся через арену и уже коснулся плеча Маргариты, но она увернулась с гибкостью змеи. Борьба разгоралась, золотистые волосы девушки выбились из-под шляпы и рассыпались по плечам, щеки зарумянились, грудь высоко вздымалась.

Маргарита погоняла лошадь голосом и хлыстом. Синдгэм все приближался, вытянутая голова его лошади поравнялась уже с платьем Маргариты, которая изо всех сил старалась сохранить расстояние, но напрасно — более крупная лошадь капитана имела перевес. Он ехал вплотную к ее иноходцу по внутренней стороне арены, лишая ее всякой возможности увернуться.

Теперь Маргарита опережала его только на голову лошади, еще круг — и лошади сравнялись. Капитан протянул руку и, продолжая бешеную скачку, сорвал цветок с ее плеча. Повернув лошадь, он осадил ее в середине арены и снял шляпу перед своей ученицей.

— Вы победили меня, — с улыбкой констатировала Маргарита. — Я рассердилась бы на всякого другого, но ученице не стыдно быть побежденной учителем… Пусть этот цветок принесет вам счастье, как думают индусы.

— Он принесет мне счастье, напоминая мою ученицу, которую я так обучил, что она чуть не победила меня.

Капитан поднес лотос к губам и прикрепил его себе на груди. Голубые глаза Маргариты потупились перед его пламенным взором, когда он целовал цветок, и нежное лицо ее покрылось румянцем. Синдгэм соскочил с лошади, чтобы помочь Маргарите, ее шляпа упала, и волосы рассыпались по спине и плечам. Одна секунда — и капитана окутала белокурая душистая волна ее волос, опьянившая его. Он крепче обыкновенного обхватил гибкий стан Маргариты, пронес ее несколько шагов и, как ребенка, поставил на песок. Маргарита стряхнула волосы с лица, приложила руки к пылающим щекам, смеясь побежала в ложу, поцеловала руки матери и ласково сказала Гастингсу, с любовью смотревшему на нее:

— Не сердись, отец, что я не одержала победу. Мой шталмейстер не имеет себе равного в искусстве, которому обучил меня, а кроме него, ни один человек на свете не сорвал бы у меня цветка.

Гастингс притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Марианна привела в порядок волосы дочери.

Капитан Синдгэм смотрел с умилением на высокое семейство, и вдруг в голову ему пришла грустная мысль, что сейчас Маргарита обращается с ним как с другом, а вот выйдет замуж, и она станет гордой и недоступной. При такой мысли ужас охватил его, и лицо приняло угрюмое, мрачное выражение. Его мысли прервал голос Гастингса.

Он звал Синдгэма присоединиться к ним. Как всегда, после верховой езды подали фрукты, варенье, херес и рисовый отвар с душистым цветочным соком, и никогда еще Гастингс не разговаривал так свободно, весело, непринужденно, как сейчас. Они недолго просидели так, когда в манеж вошел английский офицер, проведенный главным дворецким. Гастингс сдвинул брови. Он не любил, когда ему мешали во время отдыха, и приказывал обычно не беспокоить его. Офицер же прошел арену, поднялся на ступени ложи и отдал честь.

— Кто вы? — спросил Гастингс, видя перед собой совсем незнакомое лицо.

— Капитан Фелловс, — последовал ответ, — из штаба сэра Роберта Даусона.

— Губернатора форта Сен-Джордж в Мадрасе? — удивленно спросил Гастингс.

Офицер подтвердил и подал письмо.

— Я приехал на корабле из Мадраса, — пояснил он, — с сообщением вашему превосходительству от полковника Даусона, которое он признает столь важным, что не велел медлить ни минуты. Поэтому я и потребовал, чтобы меня немедленно ввели, прошу извинить мою настойчивость.

— Вы исполнили свой долг, — похвалил его Гастингс, — служба прежде всего.

Он налил капитану стакан хереса, сломал большую печать письма, и ни один мускул не дрогнул на его лице, пока он читал донесение. Только Марианна, знавшая своего мужа как никто и умевшая читать на его лице, заметила легкое подергивание в углах глаз и дрожание руки. Как ни тревожили ее эти признаки, она не проявила ни малейшего волнения, а, напротив, любезно расспрашивала капитана Фелловса о Мадрасе, где сама прежде жила, Гастингс до конца дочитал объемистое письмо, сложил его, положил в карман и сказал спокойно:

— Благодарю вас, капитан, за усердие при исполнении возложенного на вас поручения. Полковник пишет мне, что вы дополните доклад словесно. Время моего отдыха кончилось, пойдемте ко мне в кабинет.

Он поцеловал руку Марианны, погладил кудри Маргариты и ушел с приезжим офицером, бросив капитану Синдгэму:

— Не уходите, вы будете нужны.

Марианна пробыла еще некоторое время в прохладной ложе манежа, ведя легкий разговор. Маргарита по обыкновению шутила со своим шталмейстером, хотя более серьезнее и сдержаннее, чем обычно, будто избегала встретиться с его взглядом. И часто, когда капитан говорил с ее матерью, она задумчиво и вопросительно смотрела на его красивое лицо, как бы ища ответа на возникший в ее душе вопрос.

Скоро леди Гастингс встала, чтобы идти к себе, а капитан пошел в служебную приемную губернатора ждать его приказаний. Он тоже заметил своим зорким взглядом, что сообщение взволновало Гастингса. Но совсем не тревога о таинственном сообщении охватывала Синдгэма, когда он сидел в большом плетеном кресле в приемной. Его глаза то светились непривычным мягким блеском, то снова смотрели печально и мрачно. Он взялся за сердце, тяжело вздохнул и проговорил с тоской:

— Раху, парий, сам себе дал клятву, что в его сердце не будет места никакому человеческому чувству, кроме мести. Боги дали мне радость мести во всей ее полноте, и сердце пробуждается, точно земля от поцелуя солнца после холодных дождей. Жестокие небесные силы, на что мне солнечный луч? Разве я не навсегда оторван от жизни, от радостей, от любви, и, если бы мне улыбалось счастье, разве оно не стало бы только новым мучением? Я не могу протянуть руки к счастью, я должен одиноко окончить жизнь в рабстве, которое наложил на себя ради мести. Прочь, прочь светлые мысли!

Он вскочил и начал ходить по комнате, сжав губы и тяжело дыша, потом опять сел в кресло, закрыл лицо руками, погрузившись в глубокую думу, и только изредка из его груди вырывались мучительные стоны.

Гастингс вошел в кабинет с капитаном Фелловсом, и тут его спокойное веселое лицо сразу изменилось.

Он сел к своему большому письменному столу, сделал знак капитану сесть напротив и развернул карту Индии.

— Вам, конечно, известно, капитан, что вы привезли мне дурное известие, — произнес он. — Гайдер-Али, князь мизорский, — опасный враг, опаснее всех расслабленных индусских князей, опаснее набобов Могола и воинственных магаратов.

— Совершенно верно, ваше превосходительство, — серьезно отвечал капитан, — поэтому необходимо направить все силы на покорение этого врага, тем более непримиримого, что ему долго приходилось играть в дружбу.

— Он скрепил эту дружбу торжественным клятвенным соглашением, которое ненарушимо соблюдалось с нашей стороны! — воскликнул Гастингс.

— Что значит для магометан соглашение с неверными, — возразил капитан, — а тем более для Гайдера-Али, которого создала революция. Ненависть к европейцам и христианам — для него цель жизни, и уничтожение своих врагов он считает священным долгом.

— Так рассказывайте, но не скрывайте ничего, я должен все знать.

— Положение казалось совершенно спокойным, — начал капитан, — торговля на границах Мизорыразвивалась, жители приносили свои товары в Мадрас, чиновники Гайдера-Али удивительно внимательно и предупредительно относились к путешественникам, мы не видели никаких причин для тревоги.

— Можно ли оставаться спокойными в Индии, — блеснул глазами Гастингс, — среди врагов, непримиримая ненависть которых, дикая жестокость, лукавство и лицемерие давно известны?

— Вдруг нахлынули в Мадрас беглецы с границ президентства и из других местностей, стали приходить целые деревни со стадами… Некоторые, спасшиеся от гибели, рассказывали, что Гайдер-Али идет с высот Мизора, все разрушая на своем пути огнем и мечом. Сообщения беглецов, стекавшихся со всех сторон, единогласно подтверждали, что Гайдер-Али ведет армию, еще не виданную в Индии по своей многочисленности. По их словам и по донесениям разведчиков, у него от десяти до пятнадцати тысяч хорошо дисциплинированного войска, обученного по-европейски и под командой французских офицеров. Кроме того, они имеют артиллерийский парк в сто орудий и уверяют даже, что есть целые батальоны французов. Тайными переговорами, которые он сумел скрыть от всех, ему удалось привлечь на свою сторону многих магаратских князей, приведших с собой превосходную конницу. С низамом гайдерабадским он тоже заключил союз, и его знамена развиваются в войске Гайдера-Али.

— Низам, давший нам клятву дружбы, которому мы предоставили независимость? Он поплатится за это! — воскликнул Гастингс и строго спросил: — И вы ничего не предприняли, чтобы помешать Гайдеру-Али преградить дорогу из ущелий?

— Мы опоздали. Когда беглецы принесли первые известия, Гайдер-Али уже занял всю равнину. Сражение в открытом поле опасно, кроме того, сэр Роберт Даусон думал, что надо прежде всего иметь сильный гарнизон для защиты форта Сен-Джордж, так как мы узнали, что Гайдер-Али по своему договору с Францией получил не только офицеров, пушки, снаряды и солдат, но и сильную французскую эскадру, чтобы идти на Мадрас и взять обратно Пондишери.

— Даже так! Эти французы становятся смелы! Они угрожали нам в Америке, теперь хотят отнять Индию и не теряют времени, но я еще жив, и Гайдер-Али увидит, с кем он имеет дело.

— Время не терпит, — продолжал капитан, — Гайдер-Али занял лучшую часть Карнатики, столицу Арко и большинство фортов в его руках. Из Мадраса по ночам видно на горизонте зарево горящих деревень. Жители красивых вилл в предместье Мадраса укрылись под защиту пушек форта Сен-Джордж, так как мизорские конные разъезды показывались уже близ вилл. Сэр Роберт просить подкрепления, чтобы форт мог держаться и укрепить базу для военных действий. Но надо действовать быстро, ваше превосходительство, очень быстро. Подкрепление должно прийти морем, а если французская эскадра появится в водах Мадраса, то и морской путь будет прегражден!..

— Да, конечно, надо действовать быстро, — подтвердил Гастингс. — Английское правительство так скупо посылает сюда военные суда. Гордые лорды там часто находят даже, что военные силы Англии вовсе не призваны охранять Ост-Индскую компанию, которую они считают обществом торгашей… Ведь они даже порицали покорение рахилл и обложение налогами князей, они не понимают, что дело идет не о коммерческом обществе, а о создании государства — прочной основы величия Англии… Мне приходится бороться с врагами не только здесь, но и там, на родине. Но я им покажу, чего может достигнуть человек. Или я погибну с этой мыслью, наполняющей всю свою жизнь, или выйду победителем.

Гастингс послал за членами совета и повел капитана в зал заседаний, где когда-то вел горячую борьбу против генерала Клэверинга и Филиппа Франциса, а теперь властвовал как неограниченный повелитель, слова которого никогда не встречали возражений. Он приказал капитану повторить его доклад перед советом. Ужас охватил собрание — все знали, что значит война с Гайдером-Али в союзе с Францией. Если ему удастся завоевать Мадрас, то немедленно произойдет восстание всех магаратских князей, всех набобов и Моголов и тогда едва ли удастся удержать английское владычество в Бенгалии, во всяком случае мечта о великом Индусском государстве, казавшаяся почти выполненной Гастингсом, будет разрушена навсегда.

Когда капитан закончил, Гастингс поднялся и сказал, не выслушав мнения совета.

— Сэр Роберт Даусон как главный начальник столь трудного и ответственного поста очень дурно выполнил свою обязанность: он должен был знать, что происходит при дворе в Мизоре с помощью разведчиков, на которых нельзя было жалеть денег. Мне отсюда трудно судить о создавшемся положении, но ему на месте виднее, что надо было делать. Во всяком случае он не имел права допустить Гайдера-Али почти до Мадраса. Вследствие его непростительных ошибок я увольняю сэра Роберта Даусона и передаю командование портом и всеми войсками, какие можно будет выслать отсюда, генералу Эйр-Коту. Все подходящие суда здесь, в гавани, будут взяты и приспособлены для перевозки войск в Мадрас. Сэр Эйр-Кот получит приказание не ограничиваться обороной, так как с таким противником, как Гайдер-Али, и с таким войском, как мизорское, оборона равняется гибели. Только непрерывными нападениями можно достигнуть победы. Надеюсь, — закончил он, окидывая взглядом собрание, — что почтенные члены совета разделяют мое мнение?

Все наклонили головы. Немедленно по распоряжению Гастингса началась непрерывная деятельность как в правительственном дворце, так и в форте Вильям. Суда часто отбирались насильно, хотя и за вознаграждение, для перевозки войск и вооружения. Скороходные парусные суда обследовали побережье и выслеживали приближение французской эскадры.

Сэр Эйр-Кот недавно возвратился из похода против магаратов и удобно устроился в форте Вильям. Шестидесятилетний генерал любил удобства жизни, которыми мог наслаждаться благодаря большому жалованью, получаемому от компании, и богатой добыче, привезенной из похода. Но старый солдат встрепенулся, когда Гастингс передал ему командование. Помериться силами со старым мизорским львом — куда выше и почетнее, чем вести войну с магаратскими князьями.

Пока шла напряженная подготовка к наступлению, Гастингс велел позвать к себе капитана Синдгэма.

— Капитан, — обратился он к нему серьезно, почти торжественно, — вы когда-то требовали от меня мести людям, разрушившим ваше счастье, отравившим вашу жизнь, изгнавшим вас из общества людей. Нункомар, изгнавший вас к диким зверям, погиб на виселице, Дамаянти, предавшая вашу любовь и пожертвовавшая вами для роскоши и богатства, искупила свою вину в огне. — Сдержал я свое слово?

— Сдержали, ваше превосходительство, — отвечал капитан. — Положим, я сам участвовал в мщении, так как месть, исполненная другим, не удовлетворяет жажды истерзанной души, но возможность совершить ее дали мне вы, за что я вам безгранично благодарен.

— Я сделал из вас английского офицера, я свято хранил вашу тайну от всех, вы служите при мне наряду с лучшими людьми страны, значит, я и в этом сдержал данное вам слово. Таким образом, мы ни в чем не можем упрекнуть друг друга, мы квиты, и каждый из нас знает, что мы умеем держать слово и исполнять обещания. Поэтому я обращаюсь к вам, чтобы сказать то, чего не сказал бы ни одному человеку. Выслушайте меня, так как дело, о котором идет речь, очень серьезно… серьезнее всего, что я требовал от вас до сих пор… но тем выше будет и ожидающая вас награда.

— Вам известно, что я ничего не боюсь, и я знаю; что вы вознаграждаете услуги по достоинству.

— Так слушайте: Гайдер-Али, мизорский раджа, стоит под Мадрасом, низам гайдерабадский и пешва из Пуны послали ему свои лучшие войска, командирами у него французские офицеры, в его распоряжении сто французских орудий, и каждую минуту можно ожидать появления французской эскадры у Коромандельских берегов и в Бенгальском заливе.

Капитан побледнел:

— Для английского владычества это худшее, что могло случиться в Индии!

— Все силы будут употреблены, — отвечал Гастингс, — войска сейчас отправляются в Мадрас, генерал Эйр-Кот, единственный воин, которым я располагаю, примет командование. Я формирую семь батальонов, чтобы и здесь иметь гарнизон на всякий случай, и надеюсь, что подкрепление придет в Мадрас еще до появления французской эскадры… Мое дело близилось к осуществлению, — грустно продолжал Гастингс, — я железной рукой устранял препятствия, беспощадно свергал врагов, я думал, что все готово уже для того, чтобы обратить торговую территорию компании в могучее государство для Великобритании, и вдруг из-за небрежной неосмотрительности мадрасского губернатора на меня рушится новая опасность, которая может погубить все мои труды и сделать меня посмешищем, так как весь свет будет осуждать мои действия, если они не увенчаются успехом… Ведь только успех имеет решающее значение, только победитель — великий человек, а побежденного, хотя бы он совершит даже и невероятное, зовут дураком или преступником и издеваются над ним или ведут на эшафот… Если даже допустить, что начало будет удачно, что наши войска придут в Мадрас, что Эйр-Кот одержит победу над Гайдером-Али, чему это поможет? Борьба со старым мизорским львом, за спиной которого стоит Франция и которому тайно преданы все индусские князья, не заканчивается одним сражением, которое даже при победе ослабит наши силы. Он стоит на твердой почве, уничтожить его хоть и трудно, но все-таки надо, так как вся опасность заключается лично в нем. Сын его, Типпо Саиб, такой же жестокий тиран, но у него нет ума, мужества и непреклонной воли отца, его можно запугать и завлечь, при нем можно было бы обезоружить Мизору, как мы обезоружили Лукнов. Мизорского войска я не боюсь — французские офицеры и французские пушки не имеют значения, если ими не командует Гайдер-Али. Я боюсь только его, он один может разрушить мое дело: ни выигранные сражения, ни взятые крепости не возвратят мне покоя. Гайдер-Али должен умереть, только его смерть принесет победу Англии, только при таком условии могут осуществиться мои планы…

Он устремил проницательный взгляд на капитана.

— Я вас понимаю, — согласился тот, — вы орлиным взглядом окинули положение и верно определили его центр. Но Гайдер-Али осторожен, он не подвергнется опасности в бою.

— В бою или без боя, но он должен умереть, и кто принесет мне известие о его смерти, тот будет моим другом, имеющим право требовать от меня всего, что он хочет.

Капитан склонил голову и молча стоял некоторое время, пока Гастингс, тяжело дыша, напряженно смотрел на него. Потом он гордо выпрямился, подошел к Гастингсу и ответил. Слова его прозвучали в напряженной тишине торжественно:

— Гайдер-Али умрет, или вы больше никогда не увидите меня.

В порыве благодарности Гастингс обнял его:

— Я вам сказал, что ожидаю от вас услуги, больше которой никто на свете не в состоянии мне оказать, и, если вы принесете мне известие о смерти Гайдера-Али, даже миллион не будет достаточной наградой для вас.

— Игра со смертью опасна, и ставкой является жизнь, — со спокойствием отвечал капитан. — Гайдера-Али нельзя убить, как антилопу, и многие предпочли бы встретиться со львом в пустыне, чем с раджой Мизоры… Такая игра не ведется ради денег.

— Вы правы, мой друг, золото — только средство для человека с волей и силой, а не цель. Требуйте натурализации, ордена, баронского титула, все будет так же верно, как-то, что я живу на свете.

Капитан покачал головой:

— Дело еще не выполнено и рано говорить о вознаграждении. Я прошу только обещание, что вы исполните мою просьбу, когда мизорский лев будет убит.

— Даю вам его! — воскликнул Гастингс. — Чего бы вы ни потребовали от меня. Когда принесете известие, что Гайдера-Али не существует, все будет исполнено, если это только в моей власти, а звезд с неба вы не спросите.

Тут лицо капитана засветилось радостью.

— Хорошо, — сказал капитан, — позвольте мне обдумать мою просьбу, когда я заслужу вознаграждение.

— Что вам нужно, чтобы выполнить такое невероятное дело, которое я счел бы невозможным для всех, кроме вас?

Капитан даже с изумлением посмотрел на него:

— Ничего, кроме официальной командировки совсем в противоположную сторону, хотя бы в Лукнов, которая дала бы мне возможность совершенно тайно уехать отсюда.

— И больше ничего? — спросил Гастингс. — Ни конвоя, ни денег?

— Деньги — неподходящее оружие против Гайдера-Али, — возразил капитан. — Большие дела совершаются в одиночку, без стесняющих помощников, без опасных сообщников. Я пойду один, сам найду путь, а если вы ничего не услышите обо мне, то будете знать, что я проиграл.

— Вы не проиграете! — заверил его Гастингс. — Счастливого пути, мы простимся еще официально. И Гастингс обнял капитана.

Тот низко поклонился, и, когда проходил через приемную, его лицо оставалось таким же спокойным, как всегда, точно он говорил с губернатором о самых обыкновенных делах службы.

— Я восхищаюсь им, — проговорил Гастингс, — но боюсь его взгляда… Мне кажется иногда, что он злой дух, который когда-нибудь потребует мою душу за свои услуги. А разве он не имел бы права на мою душу, раз я посылаю его на убийство? — Он вздрогнул и поднял глаза, в которых застыл вопрос.

Постоянно приходили донесения о работах и приготовлениях в гавани и в форте Вильяма, и Гастингс так спокойно делал распоряжения, точно дело шло о каких-нибудь маневрах, а не о крупном шаге, ставящем на карту труды и стремление всей его жизни. До глубокого вечера шла лихорадочная деятельность в правительственном дворце, и даже ночью продолжалась разгрузка судов, предназначенных для отправки войск. Наступление Гайдера-Али хранилось в строгой тайне, на всех дорогах к югу расставили караулы, чтобы известие оттуда возможно позднее проникло бы в другие вассальные провинции. Таким образом, в правительственном дворце царило полное спокойствие, так как Гастингс знал, что значила паника, которую неминуемо вызвало бы известие о восстании Гайдера-Али.

За обедом Гастингс казался особенно веселым я галантным с женой, как молодой влюбленный. Шутил с членами совета, разгоняя их тревоги и вызывая улыбку на их озабоченных лицах. Спорил с ученым капелланом дворца о сложных философских вопросах с таким остроумием, что тот не мог угнаться за ним. Ему удалось обмануть всех и увлечь своей веселостью даже членов совета, только от Марианны не укрылось лихорадочное возбуждение мужа, и она тревожилась, зная, что оно вызвано серьезными причинами. Она тоже старалась поддерживать веселый разговор, понимая, что Гастингс имеет основание скрывать свои заботы.

После обеда, по обыкновению, перешли пить кофе на веранду. Вечер стоял дивный, с Хугли тянуло прохладой, на темном небе красовалась полная луна, освещая цветущие деревья, серебристую поверхность пруда и душистые водяные растения. Соловьи заливались, ночные бабочки летали, отливая золотом и серебром.

Общество, хоть и привыкшее к такой природе, восторгалось ее красотой, и Гастингс предложил пройти в парк. Привыкнув, что каждое слово его равняется приказанию как в серьезных делах, так и в обыкновенной жизни, он, не дожидаясь ни от кого ответа, предложил руку жене, и они скрылись в тенистых аллеях.

Как только они дошли до уединенного места, Гастингс остановился, взял за руку Марианну, сообщил ей об опасности и обо всем, что он сделал, скрыв только свой разговор с капитаном Синдгэмом.

Марианна хорошо знала положение дел в Индии и имела слишком верный взгляд на вещи, чтобы понять, что значила война с Гайдером-Али для ее мужа и для владычества Англии в Индии. Она содрогнулась до глубины души при жутком известии мужа, но, сохраняя улыбку, сказала, положив руки ему на плечи:

— Слабый человек сомневается и гибнет в борьбе, а сильный радуется опасности, так как знает, что преодолеет ее. Разве ты сделался бы тем, что ты есть, если б твой путь был всегда усыпан цветами вместо непреодолимых препятствий? Надейся на Бога, который помогает смелым, как я надеюсь на тебя.

Луна проглянула среди деревьев и ярким светом залила голову Гастингса, точно ореолом, тогда как кругом все было в тени.

— Смотри, мой друг, смотри, — в восторге закричала Марианна, — само небо оправдывает мою веру в будущее и украшает твою голову венцом победителя.

— Я не верю ни чудесам, ни предзнаменованиям, — отвечал Гастингс со счастливой улыбкой, — а только собственной силе, противодействующей несчастью, но если ты хочешь выступить предсказательницей, то я поверю, что небо меня охраняет, так как ты дала мне на земле небесное счастье… Будущее принадлежит мне — ты моя и веришь в меня.

Все общество рассеялось, когда Гастингс увел Марианну. Члены совета и чиновники компании чувствовали потребность высказаться относительно событий дня и сбросить личину спокойствия. Капитан Фелловс попросил позволения удалиться, чтобы поехать в крепость и помочь генералу Эйр-Коту в приготовлениях к отправке войск. Маргарита и Синдгэм остались вдвоем на террасе. Они часто бывали вдвоем в течение многих лет ежедневной совместной жизни. Маргарита всегда бывала весела и непринужденна с капитаном. Теперь же, оставшись с ним вдвоем на залитой лунным светом террасе, ею вдруг овладело никогда еще не испытанное чувство, которое она впервые ощутила сегодня утром в манеже. Оно походило на какой-то робкий страх, и она досадовала на себя, но все-таки не решилась поднять глаз на капитана, чувствуя его взгляд и боясь с ним встретиться. Гастингс вскользь сказал за обедом, что посылает капитана по служебным делам в Лукнов, где ему, верно, придется пробыть довольно долго. Маргарита с испугом выслушала сообщение отца. Капитан не раз уезжал по поручениям губернатора, она всегда скучала без него, но никогда не испытывала такого чувства, как сегодня; она слыхала о предчувствиях — неужели они предвещают несчастье? При этой мысли ее тревога усилилась, она не могла от нее отделаться.

Долгое время они стояли так молча. Наконец Маргарита тряхнула головой, точно отгоняя назойливую мысль, и проговорила с улыбкой:

— Ну, мой шталмейстер, все разошлись, не пойти ли и нам в парк, где так чудно поют соловьи? Пойдемте к моему любимому пруду с лотосами и моими милыми черными лебедями… Они, наверно, так же любуются лунным светом, как и люди.

Она взяла руку капитана, и они вошли в аллею высоких деревьев манго. С одной стороны аллеи их скрывала густая тень, с другой — серебрились верхушки деревьев, чудный аромат струился в воздухе и соловьи заливались в чаще. Они шли молча. Синдгэм чувствовал, что рука Маргариты дрожит и невольно, точно желая оградить девушку от опасности, он крепко прижимал к себе ее нежную теплую руку. Его сердце так билось, что удары его, казалось, слышны повсюду. Если б Маргарита весело болтала, как всегда, он нашел бы силы поддерживать легкий разговор, но теперь он чувствовал, что от одного слова его сердце переполнится, а Маргарита не понимала его молчания, она боялась, что он сердится на нее, и не решалась задать ему вопрос. Молча они дошли до конца аллеи, где открывалась чудная картина: окруженный деревьями манго мраморный бассейн, прозрачная вода которого переливалась золотом и серебром. Вокруг бассейна пролегала дорожка, усыпанная мягким песком, стояли мраморные скамейки под тенью душистых кустов. Четыре черных лебедя плыли по воде, на которой красовались широколистые лотосы с краснорозовыми цветами. От цветов исходил аромат и смешивался с запахом цветущих деревьев и кустарников.

— Как хорошо! — воскликнула Маргарита, невольно останавливаясь.

— Да, — грустно подтвердил капитан, — хорошо для того, кто видит это у своих ног, тяжело и жестоко для того, кто стоит внизу, видя над собой все прекрасное… А все-таки, должно быть, тяжело покидать свет, когда надежда оживает в бедном сердце, казавшемся умершим.

Маргарита не поняла его слов, но испугалась мучительной тоски, звучавшей в его голосе. В первый раз она решилась поднять глаза — лицо Синдгэма выражало серьезность, его большие глаза с удивительной глубиной и сердечностью смотрели на нее.

— Вы хотите нас покинуть, капитан? — спросила она, невольно соединяя свои мысли с его грустным выражением.

— Меня отзывает долг службы…

— Но вы ненадолго останетесь, правда, вы скоро вернетесь?

— От меня ничего не зависит, — отвечал капитан, теперь в свою очередь опуская глаза перед ясным взглядом Маргариты.

Она хотела сказать еще что-то, но ее опять удержало необъяснимое чувство, и она крикнула, отворачиваясь:

— Смотрите на лебедей! Они услыхали мой голос и ищут меня.

В золоченых корзинах на мраморных подставках лежали зерна риса и пшеницы; Маргарита нагнулась и начала кормить лебедей, которые ласкались и терлись об ее руки. Капитан стоял рядом, любуясь прелестной картиной.

— Посмотрите, капитан, — заговорила Маргарита, далеко бросив горсть зерен. — Смотрите, как дивно цветут лотосы: они как будто пышнее раскрываются при луне, чем при солнечных лучах. Я люблю этот цветок. Когда я была еще ребенком, вы мне рассказали, что он означает для индусов, и я недавно еще хотела вспомнить ваш рассказ, но не могла.

— А все очень просто, как просто все прекрасное на свете. Видите, Маргарита, лотос для индусов — все на свете, этот цветок — эмблема всей Земли. Смотрите, — продолжал он, указывая на цветок около берега, — в середине чашечки возвышается в блеске золота Меру — вершина Гималаев; ее окружают жилища богов, тычинки означают другие вершины Гималаев, составляющие, по мнению индусов, центр Земли. Четыре главных лепестка чашечки — это страны света, север, юг, восток и запад; остальные лепестки — дымасы, пояса, делящие землю на зоны тепла и холода. Так как лотос — изображение всей Земли, то Брама, создатель всего мира, восседает на красном лотосе и из чашечки его выходит Лакшми — богиня благословения.

Он нагнулся, притянул стебель и осторожно сорвал красно-розовый цветок с желтыми, как золото, тычинками.

— Сегодня я отнял у вас в манеже цветок лотоса, Маргарита, — для индуса это означало бы несчастье. Возьмите за него этот цветок, пусть он возвратит все, что я отнял у вас, и, — добавил он дрогнувшим голосом, — пусть напомнит вам обо мне, когда меня не будет.

Маргарита густо покраснела, взяла и вопросительно посмотрела на него.

— Напомнит? — повторила она. — Разве нужно мне напоминать об отсутствующем друге? Вы печальны! Наверно, вам грозит опасность в этой поездке… Отвечайте мне, капитан, я хочу знать… отвечайте! Мой шталмейстер должен сказать мне правду! — прибавила она с грустной улыбкой.

— В этой стране, Маргарита, опасность грозит при каждом путешествии, — отвечал он, — в данном случае даже больше обыкновенного… Опасность — обычная вещь в жизни солдата, он должен с ней сродниться. Я не знаю страха, но теперь, Маргарита, я с тревогой иду, потому что или достигну высшего счастья в жизни, или навсегда потеряю его.

Она стояла перед ним, вся дрожа, и спросила нетвердым голосом:

— А то, чего вы хотите достигнуть или боитесь потерять… дороже жизни?

— В тысячу раз дороже, Маргарита, оно заключает в себе весь свет и всю душу, как лотос, который я вам дал, чтобы он напоминал обо мне, когда меня не будет. Глядя на него, вы будете думать о вашем шталмейстере, если я не вернусь.

— Вы вернетесь, — горячо воскликнула Маргарита, и на глазах ее блеснули слезы. — Вы вернетесь и порукой в этом станет цветок, который вы мне дали… Я возвращаю его вам со всем его значением… Возьмите его с собой, он охранит вас, принесет вам счастье.

Она подала ему лотос. В неудержимом порыве он схватил ее руки и горячо прижал к губам, потом взял цветок и спрятал на груди.

— Благодарю вас, Маргарита, что вы даете мне с собой этот знаменательный священный цветок, тогда я вернусь, я достигну моей цели и достигну блаженства, которое он в себе заключает.

— А теперь, — попросила она со счастливой улыбкой, — сорвите еще цветок, который я буду хранить на память… Лепестки завянут и засохнут, но значение их сохранится, а мои мысли и молитвы будут сопровождать вас и охранять от опасности.

Он сорвал цветок, подавая его ей, вновь поцеловав ее руки, и долго смотрел в ее ясные голубые глаза, которые она не опускала, хотя в них стояли слезы и щеки ее разгорелись.

Послышались голоса, Вилер и еще несколько человек вышли из противоположной аллеи к бассейну.

— Пойдемте, — позвала Маргарита, слегка дрожавшим голосом. — Мама, верно, тоже вернулась и ждет меня.

Она взяла его под руку и увлекла в тень, пока другие не подошли.

Они опять шли молча. Он держал ее руку, которую она не отнимала, чувствуя иногда слабое, как бы случайное пожатие. Маргарита не находила слов, сама не понимая, что происходит в ее сердце. Капитан нашел бы слова, так как ясно понимал свое волнение; он не обманывался, вполне сознавая любовь, годами развивавшуюся в его сердце и наполнившую все его существо, но он не мог говорить, не имел права высказать свои чувства: он пария!

Они вернулись к веранде в то время, когда Гастингс с женой тоже выходили из боковой аллеи, серьезно разговаривая, но с бодрыми, веселыми лицами.

Капитан подошел к Гастингсу:

— Уже поздно, ваше превосходительство, прошу позволения удалиться, так как хочу завтра рано утром выехать в Лукнов для исполнения ваших приказов. Вы получите известие, как только поручение будет выполнено.

— Поезжайте, капитан, — отвечал Гастингс, протягивая ему руку, — и не забывайте, что все зависит от вас.

Он сказал свое напутствие без особенного ударения, но капитан чувствовал, как дрожала его рука.

— Вы знаете, ваше превосходительство, я постараюсь все выполнить.

Синдгэм простился с Марианной, сказавшей ему несколько сердечных слов, и поцеловал руку Маргариты. Он чувствовал ее горячее, судорожное пожатие и, увидев слезы на ее глазах, повернулся и быстро скрылся, пока остальное общество подходило к веранде.

Гастингс простился с гостями и ушел с женой к себе. Поглощенные своими мыслями и заботами, они не заметили перемену в лице Маргариты. Она же отпустила своих прислужниц и долго еще плакала у окна своей спальни, глядя на освещенные луной деревья. Она сама не знала, от радости или горя лила она свои слезы? Иногда ее охватывала радость, ей казалось, что она нашла высшее счастье и только сегодня начала жить, пробудившись от туманного сна, а потом вдруг острая боль пронзала ее сердце при мысли, что завтра опять настанет день, а уже не будет того, с кем связывала ее радостная тайна, которую она ни за что не поведала бы даже матери. Маргарита поцеловала лепестки лотоса, бережно положила его в свой молитвенник, а когда наконец стала засыпать, слезы ее еще не высохли, а губы шептали с блаженной улыбкой: «Храни тебя Господь!»

Придя в себя, капитан Синдгэм велел подать ему лошадь, уложил свой чемодан, положив туда разные вещи из всегда запертого шкафа, потом приказал лакею смотреть за квартирой, сказав, что едет в форт взять конвой для путешествия в Лукнов.

Оседлав коня, Синдгэм в последний раз взглянул на ярко освещенные окна дома Гастингса и крупной рысью направился за город.


Странную картину представляли окрестности Мадраса, резиденции английского президентства на берегу Коромандельского залива. У самого берега стояла тогда уже сильно укрепленная цитадель форта Сен-Джордж, защищенная двойной линией укреплений. Большая эспланада отделяла форт от старого города Блактовер, состоявшего из маленьких неправильных улиц, населенных туземцами, и только несколько площадей занимали склады европейских товаров.

Дальше от моря, пересеченный маленькой речкой Кум, раскинулся новый город совершенно европейского типа с великолепными дворцами и изящными виллами, где жили губернатор, главные чины управления, богатые купцы и некоторые из знатнейших индусов. Здесь шла роскошная жизнь, нарядные экипажи сновали по улицам, знатных индусов носили в паланкинах, а раджи при торжественных выездах составляли целые шествия с массой слуг и слонов. В то время гавань еще не построили, и судам приходилось стоять на рейде, очень опасном в бурную погоду, хотя для торговли в известные времена года такое положение вызывало неудобство, но отчасти оно обеспечивало форт от нападения с моря — для враждебного флота было бы громадным риском обстреливать его.

Всегда оживленный город точно вымер, торговые суда, наполнявшие рейд, исчезли и ушли в более безопасные гавани побережья. Дворцы европейского квартала стояли заброшенными. Губернатор сэр Роберт Даусон занял квартиру коменданта форта Сен-Джордж, некоторые индусские князья и высшие чиновники приютились в маленьких и неудобных помещениях в крепости. Остальные обитатели вилл и дворцов теснились в старом городе, где соединялось богатство и нищета, представляя пеструю смешанную толпу. Нарядный город казался превращенным в лагерь, куда перевели войска из форта, обратив многие дворцы в казармы. У главных ворот города выставили батареи, сильные караулы стояли за городом и патрули далеко объезжали местность. Все форты вооружили, пушки обратили к морю на случай приближения враждебного флота.

Вся местность кругом, насколько хватало глаз, была голой и безлюдной: когда-то цветущие деревни напоминали также пустыню, ее жители бежали под защиту орудий форта, разместившись у самого города в палатках и землянках. Они привели стада и привезли свои съестные припасы, сколько могли взять, увеличив таким образом городские и крепостные запасы. Вдалеке же днем виднелись облака дыма, а ночью — столбы огня: там расположился лагерь Гайдера-Али, мечом и огнем превращавшего все в пустыню.

Гайдер-Али раскинул свою главную квартиру у форта Арко, отвоеванного при первом приступе. Войско его растянулось громадным полукругом, с азиатской дикостью опустошая местность, но с европейской дисциплиной повинуясь своему полководцу. Быстрые всадники-телохранители Гайдера-Али часто подъезжали к самым воротам города; караулы и батареи пытались стрелять в них, но, подъехав на расстояние выстрела, они рассыпались поодиночке и не давали возможности прицелиться. Ни одного из них не удалось убить. Когда же стреляли они из своих длинных ружей, пригнувшись к лошадям, то всегда попадали, Суеверный страх охватил английские войска перед мгновенно появляющимися всадниками, которые проносились вихрем и убивали наповал кого хотели.

Гайдер-Али крепко засел на своей позиции, собирая все, что можно, в свой лагерь, а остальное уничтожая. Он еще не решался нападать на сильную английскую позицию, защищенную фортом и растянутыми укреплениями, что потребовало бы разделения сил противника. Очевидно, ожидая прихода французской эскадры, он вознамерился напасть одновременно с моря и с суши и сразу уничтожить английское войско. Настроение в Мадрасе царило угнетенное; везде чувствовался упадок духа, доходивший до отчаяния, так как и тут знали, что идет сильная французская эскадра и тогда последует решительный и неминуемо гибельный удар. Войско Гайдера-Али состояло из диких мизорских горцев, уверенных в своей непобедимости. Ими командовали опытные французские офицеры, тогда как английское войско, истощенное тяжелой сторожевой службой, не верило в свои силы и уступало противнику численностью. Английский губернатор Мадраса сэр Даусон не обладал ни боевой опытностью, ни энергией, ни осмотрительностью, так что мало внушал доверия как командир.

Однажды утром со сторожевой башни форта Сен-Джордж и с высокой башни обсерватории наблюдатели увидели на горизонте в туманной дали суда, плывущие широкой линией. Страшное волнение охватило весь город и крепость. Ужас обуял всех в ожидании, как всем показалось, медленно двигающейся французской эскадры. Люди устремились на берег. Раджи сели на своих слонов, индусы и европейцы толпились и теснились, и все смотрели на море. Суда виднелись маленькими точками, они пока еще находились слишком далеко.

В лагере Гайдера-Али тоже, верно, заметили приближение судов, так как оттуда слышались глухие раскаты пушечных салютов, увеличивая страх жителей Мадраса.

Вдруг с форта Сен-Джордж раздался выстрел. Все испуганно оглянулись, и скоро разнеслась весть, что Гайдер-Али идет, чтобы немедленно при появлении эскадры атаковать английскую позицию. Но сквозь черный дым, поднимавшийся от гор, у подножия которых расположились передовые посты армии Гайдера-Али, ничего не было видно — ни облаков пыли, ни блеска оружия. Наконец туман рассеялся и в глубокой тишине ожидания послышались сначала неуверенные, а потом радостные возгласы:

— Английский флаг, идут суда из Калькутты. Помощь, спасение!

Отдельные голоса слились в один общий гул, который вознесся к небу, заглушая шум волн. Дикий, необузданный восторг охватил всю толпу, еще недавно стоявшую в немом отчаянии. Иностранцы обнимались, жали руки людям низших каст, и кто только мог проникнуть в форт, спешил туда за сведениями.

Но и там знали только, что на приближающихся судах развивается английский флаг, лишь на одном крейсере виднелся флаг военного судна. Морские сигналы оповестили, что суда везут войска под командой английского генерала. Люди поняли, что избегли немедленной опасности. Надежда переходила в уверенность, и радостные возгласы сыпались отовсюду. Стащили в воду лодки, стоявшие для службы в гавани, чтобы приветствовать избавителей, но приказ губернатора гласил, что лодки предназначены для скорейшей переброски на берег прибывших войск. Из форта тоже выслали все свободные лодки, и скоро море покрылось всевозможными мелкими судами.

В толпе на берегу шло оживленное движение, раджи и европейские купцы давали крупные суммы для угощения приходящих войск, разбивали палатки, приносили и готовили всевозможные припасы. Наконец увидели, как с военного корабля, пришедшего первым на рейд, спустили шлюпку и она подошла к пристани форта. Губернатор Роберт Даусон в полной форме с адъютантом и главными чиновниками правления вышел встретить генерала. Сэр Эйр-Кот уже разменял седьмой десяток. Его сильно загорелое от долгой службы в тропиках лицо покрывали морщины. Глаза глубоко лежали в орбитах под белыми нависшими бровями, по-военному причесанные волосы белели как снег, но лицо его выражало энергию, глаза сверкали, а худое мускулистое тело сохраняло крепость и гибкость. Он по-военному ответил на поклон губернатора, бросил беглый взгляд на войска и передал сэру Даусону письмо с большой печатью генерал-губернатора.

Сэр Даусон развернул письмо, прочитал его краткое содержание, побледнел, и рука его задрожала.

— Сэр Уоррен Гастингс судит строго, — сказал он. — Может быть, даже и не совсем справедливо, так как трудно предугадать хитрость и коварство такого противника, как Гайдер-Али, и у меня не хватало сил противостоять его внезапному нападению. Но в минуту такой серьезной опасности не время оправдываться и обижаться, я обязан повиноваться, и это тем легче для меня, что я передаю командование в руки опытного полководца, которого во всех отношениях признаю моим учителем.

Он обнажил саблю, велел выстроиться войскам, стоявшим на бастионе, и сообщил, что с этой минуты их командир сэр Эйр-Кот. Затем он послал адъютантов оповестить все форты и войска, расположенные за городом, о смене командующего.

Вскоре новость разнеслась повсюду и вызвала общее ликование. Лодки возвращались с рейда переполненные, и один батальон маршировал за другим по берегу и на эспланаде. Гастингс выбрал самых способных из сильных, здоровых ласкаров, кроме того, он прислал лучшие английские войска, несколько эскадронов кавалерии и батареи с полевыми орудиями и опытными людьми.

Войскам отдали приказ подкрепиться и выстроиться немедленно, что и было исполнено в образцовом порядке.

Раздались восторженные крики, когда наконец сэр Эйр-Кот, принявший тем временем командование фортом, появился на эспланаде для осмотра прибывших войск. С обычной своей серьезностью он сказал несколько слов раджам и европейским купцам, пришедшим его приветствовать, заявил им, что он не может ручаться за победу над таким сильным и опасным врагом, но уверен, что может остановить внезапное нападение и обороняться и что они могут спокойно вернуться в свои дома.

Новые войска спешно разбили лагерь за городом, управление с губернатором во главе опять водворилось на прежнее место, только военное управление осталось в форте. Нарядные экипажи снова ездили до поздней ночи по ярко освещенным улицам, точно наступило мирное время, так велика оказалась вера в заслуженного генерала, состарившегося на войнах в Индии, и в приведенные им войска.

II

У подножия почти отвесных гор, где на выступе стояла крепость Арко, расположился лагерь Гайдера-Али. Город Арко, бывшая резиденция раджи Карнатики, бежавшего при приближении врага в Мадрас, был почти разрушен. Гайдер-Али отдал его на разграбление своим воинам. Женщин и детей убивали или уводили в рабство, христиан и индусов, не принявших немедленно ислам, жестоко умерщвляли или посылали на тяжелые работы по укреплениям. Принявших магометанство они брали в ряды своих войск, но к каждому из них поставили по два надежных стражника для обучения дисциплине с приказанием немедленно убивать при малейшем подозрении.

Все дома города Арко большей частью сожгли при разграблении, что осталось — заняли войска. Индусские храмы и немногие христианские церкви разрушались до основания, а часть дворца раджи обратили в мечеть, над высоким, наскоро построенным минаретом которой сиял на солнце золоченый полумесяц. Остальная часть дворца представляла укрепленную казарму. Из всех сокровищ, находившихся во дворце, Гайдер-Али выбрал себе только несколько редких драгоценностей, все прочее он раздал войскам, и такая богатая добыча немало содействовала фанатическому поклонению солдат пред их предводителем. Только крепость осталась нетронутой, наоборот, ее даже снабдили пушками из артиллерии Гайдера-Али. Один из главных его начальников встал во главе крепости, французским офицерам Генерального штаба доверили строить новые бастионы.

Гайдер-Али не занял сам захваченного дворца раджи. Строгий, непримиримый магометанин ни за что не хотел жить в помещении, оскверненном неверными. Он жил среди своих воинов в палатках, отделанных с роскошью азиатских деспотов, для чего большое пространство огородили столбами, у входов поставили стражу. Внутри огороженного пространства на первом плане устроили конюшни, защищенные циновками от солнца. Между конюшнями на высоком золоченом столбе развивалось зеленое знамя Мизоры с вытканными золотом львом и полумесяцем. Два стражника стояли у знамени, и все входящие отдавали ему почести. Магометане падали ниц и касались земли лбом, французские офицеры салютовали саблями. Далее стояли две простые палатки для караула из личной стражи и, наконец, большой четырехугольный шатер полководца, обтянутый драгоценнейшими тканями, найденными во дворце раджи. Чудные вышивки золотом и яркие шелковые ткани украшали его стены и потолок, прикрепленный к высоким мачтам. Этот шатер соединялся проходом, обтянутым циновками, с другим, столь же роскошным шатром, где помещался гарем. Женщины, пользовавшиеся особым благоволением князя, сопровождали его всюду, и гарем пополнялся красивейшими из захваченных рабынь.

В шатре Гайдера-Али помещалась приемная для вызванных на аудиенцию. Пол шатра устилали ковры, дорогие предметы военной добычи украшали стены, ароматические курения распространяли сильный запах. Два солдата с саблями наголо стояли у портьеры в следующее помещение, неподвижные, как статуи. Через маленький проход гости проникали в комнату, убранную с неимоверной роскошью и отделенную драпировкой от спальни Гайдера-Али, где стоял широкий, немного возвышенный диван, похожий на трон, кругом — мягкие низкие сиденья.

Гайдер-Али отдыхал на диване, поджав ноги и откинувшись на подушки. Его лицо и фигура, всем внушавшая страх, обращали на себя внимание. Тирану Мизоры перевалило уже за шестьдесят лет; на короткой толстой шее сидела большая голова с четырехугольным лбом и выдающимся орлиным носом; большие глаза с хищным выражением смотрели то злобнолукаво, то загорались зловещим огнем. Седая борода занимала нижнюю часть лица, но все-таки не закрывала выразительный рот. Одежду он носил похожую на костюм индусского раджи: широкий шелковый халат, доходящий до колен камзол, сандалии, сабля и короткий кинжал на перевязи. Одежду и оружие грозного повелителя усыпали бриллианты, рубины, изумруды. Его голову покрывала магометанская чалма с султаном. Гайдер-Али сидел, подперев голову рукой, и внимательно слушал доклад молодого человека, сидевшего перед ним на низком мягком сиденье, француза маркиза де Бревиля, поставленного им на место начальника штаба. Молодой человек с тонким аристократическим лицом, в мундире, представлявшем смесь европейского платья с восточным костюмом, — короткие панталоны, мягкие кожаные сапоги до колен, стянутый поясом камзол и французская сабля — оживленно и горячо говорил на французском языке, который Гайдер-Али отлично понимал и на котором сам говорил с легким акцентом.

— Ваше высочество, вам больше не следует колебаться с наступлением на английские позиции и без того очень ослабленные, вы можете их разрушить и навсегда лишить их прочной основы на юге, — говорил маркиз. — Когда с ними будет покончено, ничто не сможет задержать нас здесь и мы легко предпримем поход на Бенгалию. Судя по сообщениям наших разведчиков, у них в Мадрасе нет и половины числа наших войск, они стеснены в своих действиях беглецами, и одного решительного натиска будет достаточно, чтобы их обессилить окончательно.

Гайдер-Али долго молчал, задумавшись, потом закрыл свой пронизывающие глаза и сказал:

— Весьма возможно, маркиз, что мы превосходим англичан численностью, но зато у них есть форт Сен-Джорж. Я не могу понести неудачи, я знаю здешний народ и князей: они ненавидят англичан и льнут теперь ко мне, потому что победа за мной; я должен удерживать ее за собой всегда. Если я буду отбит, они усомнятся, а при поражении все вновь перейдут на сторону англичан. Чтобы идти на Мадрас, я должен иметь уверенность в победе, а она возможна, только когда французская эскадра появится на рейде.

Маркиз де Бревиль настаивал на своем мнении, но старый опытный полководец, смелый и решительный, сомнительно качал головой. Несмотря на кажущуюся общность интересов, они оба не доверяли друг другу. Гайдер-Али требовал подтверждения своего союза с Францией прибытием сильной эскадры, амаркиз подозревал, что старый хитрый магометанин, в сущности одинаково ненавидевший как англичан, так и французов, пожалуй, вел какие-нибудь тайные переговоры с противной стороной.

Маркиз еще говорил, когда послышались громкие голоса во дворе. Гайдер-Али поднял голову и гневно сверкнул глазами — он никому не прощал нарушение установленного им этикета, требовавшего прежде всего глубокой тишины около его шатра. Портьера раздвинулась, и вошел Типпо Саиб — сын Гайдера-Али — тридцатилетний молодой человек, сложением и чертами лица похожий на отца, роскошно одетый, с черной бородой, отличавшийся только тем, что у него не было благородства и отваги отца. Его лицо выражало только жестокость и хитрость, а толстые губы доказывали грубую чувственность. Он втолкнул связанного высокого стройного мужчину с загорелым лицом и черными глазами в одежде простолюдина из Мизоры.

Типпо Саиб поклонился, скрестив руки, и быстро заговорил:

— Вот, отец, я привел пленного, которого наши разъезды поймали около лагеря, вероятно шпиона, и надо бы его заставить сказать, что он знает… Если же он будет молчать, то можно его бросить слонам.

— Не нужно, — отозвался пленный, скрещивая на груди связанные руки и склоняясь почти до земли, — этого не нужно, великий господин, так как от могучего царя, свергнувшего правителей Витшаянагара, затмившего своими подвигами князей рода Тшалукиа, перед которым дрожат все неверные от Гималаев до островов, я ничего не скрою, я пришел сказать ему обо всем, что он хочет знать.

Гайдер-Али пытливо смотрел на пленного. Его взгляд выражал даже изумление, смешанное с известным благоволением, так как в благородном серьезном лице незнакомца он видел почтение, но ни малейшего страха.

— Ты говоришь языком моего народа, — удивился он. — Кто ты и откуда пришел?

— Имя мое Самуд, господин, — отвечал пленный, — я жил на границе твоего государства, на земле, отнятой неверными, но принадлежащей тебе… Отец мой в молодости служил в твоем войске, потом торговал с неверными, наживая деньги. Мать моя — европейская рабыня, она досталась отцу во время войны, и он взял ее в жены, когда она приняла истинную веру.

— Ты магометанин? — спросил Гайдер-Али, и глаза его сверкнули, точно он хотел проникнуть в душу пленного.

— Да, высокий господин, из самых верных и преданных… Когда мой отец умер, я продолжал торговлю. Моя деревня, как я слышал, разрушена твоей благословенной рукой… Мое имущество, правда, тоже погибло, но я охотно его теряю, так как с ним погибли и жившие там неверные. Я уехал на север, чтобы отвезти сандальное дерево и золотой песок в Бенгалию, на обратном пути я узнал, что ты поднял священное знамя для изгнания англичан из страны, принадлежащей тебе по праву. Сердце мое возрадовалось, я поспешил сюда принять участие в священной войне, но меня схватили, требовали сведений о том, что здесь делается, и грозили пытками, если я откажусь их сообщить.

— А ты что отвечал? — спросил Гайдер-Али.

Насмешливая улыбка скользнула на губах пленного.

— Разве я мог бы служить тебе, если б мои кости изломали в пытках? Я отвечал…

— Так ты предал меня, несчастный, когда сам признал меня своим законным властителем… меня, защитника твоей веры?

— Нет, великий господин, ничего такого я не сделал, я служил тебе, как умел… Разве предписано говорить правду неверным? Разве не священный долг магометанина обманывать их? Я их обманул, я сказал им не то, что знал.

— А что именно?

— Губернатор Уоррен Гастингс сам допрашивал меня, и я сказал, что твоя армия слабосильна, что низам гайдерабадский угрожает тебе с тыла и ты только потому так далеко проник, что в Мадрасе тебе не дали достаточного сопротивления. Я уговаривал их собрать здесь все войска, чтобы нанести тебе тяжелое, решительное поражение, и они последовали моему совету: собрали, сколько могли, людей и пушек и отправили их морем в Мадрас, так что там, в Калькутте, они почти беззащитны, если восстанут набоб Ауде и другие князья. Все военные силы их на море и должны с минуты на минуту прибыть в Мадрас.

— Гнусный предатель! — вскричал Типпо Саиб, грозя кулаком.

Но в глазах Гайдера-Али блеснуло одобрение, он улыбнулся и произнес:

— Значит, их войска попадут в руки французов, которые идут сюда с эскадрой?

— Нет, великий господин, — ухмыльнулся Самуд, — никакой французской эскадры нет в пути.

— Нет?! — возмутился Гайдер-Али. — Почему? Король Франции обещал это, и вы передали мне его обещание, — обратился он к маркизу.

— Негодяй лжет, — воскликнул маркиз, с трудом следивший за разговором на канарезском языке, — эскадра в пути и должна с минуты на минуту прийти в Мадрас.

— Она никогда не придет туда, — возразил Самуд, — я клянусь тебе головой пророка, что французы заключили мир с англичанами, я это сам слышал в Калькутте.

— Заключили мир! — крикнул Гайдер-Али, грозно взглянув на Бревиля. — Значит, король Франции предал меня!

— Просто невозможно! — покачал головой маркиз.

— Значит, возможно, раз это так! — твердо отвечал Самуд. — Моя жизнь в твоих руках, можешь меня бросить под ноги слонов, если я сказал неправду.

Издали раздался пушечный выстрел с моря.

— Что там происходит? — спросил Гайдер-Али, когда последовало еще несколько выстрелов.

Вошел начальник телохранителей и пал ниц перед Гайдером-Али:

— Великий повелитель, стреляют с форта Сен-Джордж, а далеко на море виден ряд судов.

— Прибыла французская эскадра! — возвестил Бревиль.

— Нет, — спокойно пояснил Самуд, — это корабли с солдатами и пушками из Калькутты!

— Я сам хочу их видеть. Иди за мной! — обратился Гайдер-Али к пленному. — И если ты мне солгал, то я подвергну тебя такой смерти, что самые жестокие мои палачи содрогнутся.

Он вышел, пленный, не выказав ни малейшего страха, пошел за ним, затем последовал Типпо Саиб и маркиз де Бревиль. Гайдер-Али поднялся на сторожевую деревянную башню, выстроенную недалеко от шатра, и долго смотрел в прекрасный английский телескоп. Выстрелы с форта Сен-Джордж продолжались.

— Ты прав! — почти ласково сказал он пленному. — На судах, приближающихся к берегу, развевается английский флаг! Твое первое сообщение оказалось весьма полезно, так как, если б я не посмотрел сам, меня бы могли уверить, что пришла французская эскадра, и я начал бы наступление.

— Оно стало бы большим несчастьем для тебя, великий господин, и для твоего священного дела! — заметил Самуд.

— Ну, маркиз де Бревиль, что вы на это скажете? Будете вы еще отрицать, что ваш повелитель заключил мир с Англией?

— Если бы какое-нибудь несчастье или поражение заставило мою родину заключить такой мир, он не касается меня и моих соотечественников здесь. Мы на стороне вашего высочества и отдадим за ваше дело последнюю каплю крови, — отвечал Бревиль, бледнея под взглядом Гайдер-Али.

— Очень умно, — отозвался Гайдер-Али, — если б вы следовали примеру вашего короля, вам не пришлось бы распоряжаться ни единой каплей вашей крови.

Он сошел с башни и вернулся с остальными в свой шатер.

— Ну, — обратился Гайдер-Али к Самуду, грозно сдвинув брови, — ты сказал правду, но, если ты действительно знал, что король Франции изменил мне, что французская эскадра не придет в Мадрас, зачем же ты советовал посылать сюда подкрепление, которое затруднит мне взятие города и форта? Разве ты не предал этим меня?

— Если б я хотел предать тебя, господин, то мне легко было бы солгать тебе. Выслушай меня и увидишь, что я прав. Не в Мадрасе центр английского владычества, а в Калькутте, и тебе надо разрушить ее до основания. Послав войска сюда, они остались совершенно беззащитными в Калькутте; если князья Гималайской равнины и магараты восстанут, если народ везде возмутится, то, пожалуй, и Могол в Дели примет войну, а это произойдет несомненно, если ты выждешь время. Тогда на севере они не будут в состоянии бороться с врагами и от тебя не уйдут, так как подкреплений больше получить не смогут.

Гайдер-Али несколько раз одобрительно кивнул головой, Типпо Саиб внимательно слушал слова пленного.

— Этот человек, — обратился Гайдер-Али к маркизу Бревилю, — пришедший издалека и не знавший нашего положения, рассуждает одинаково со мной, поэтому я не могу считать его изменником.

Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшим слугам развязать пленного.

— Дайте ему поесть, он, верно, проголодался. Садись и отдохни!

Самуд вытянул развязанные руки и сел по-восточному на одно из низких сидений. Слуги поставили перед ним маленький стол и через несколько минут принесли кушанье из риса и куриного мяса, распространявшее заманчивый запах.

— Ешь! — позволил пленному Гайдер-Али. — Я разрешаю тебе есть в моем присутствии, подкрепись.

Самуд жадно смотрел на блюдо, но не коснулся его, скрестил руки и сказал:

— Великий господин, твои слуги забыли дать мне воды, я весь в пыли с дороги. Ты знаешь, что я не могу коснуться кушанья, которого жаждет мое усталое тело, не исполнив священного обряда.

Гайдер-Али с одобрительной улыбкой кивнул головой, слуги немедленно принесли серебряный таз и подали пленному. Тот умыл руки, лоб и губы, обратился на восток, прочитал молитву и потом заявил:

— А теперь, великий господин, прошу тебя, прикажи твоим слугам дать мне хлеба для пищи, которую ты милостиво даруешь мне, и соли для приправы.

Гайдер-Али опять улыбнулся, и желание Самуда тотчас исполнили, Самуд взял хлеб, посолил и проговорил, съев кусок:

— Да благословит и охранит Бог дом моего великого повелителя Гайдера-Али, который удостоил меня милостивым гостеприимством под своим кровом!

— А ты, правда, умен, — благосклонно заметил Гайдер-Али, — и знай, что под моим кровом ты в безопасности, но не слишком рассчитывай на это, гостеприимство охраняет тебя, только пока ты сам не нарушишь его изменой.

— В таком случае, великий господин, я так же спокоен за мою жизнь, как если бы сам пророк охранял мою голову.

Он съел кушанья, произвел омовение и прочитал молитвы.

— Первое испытание ты выдержал, — заверил Гайдер-Али, — сказав мне правду и дав хороший совет. Я поверю тебе, возьму к себе на службу и зачислю в мои телохранители. Ты умеешь писать?

— Умею, великий господин, на языке твоего народа и на языке неверных.

— Хорошо, я беру тебя моим секретарем, и ты будешь жить около моего шатра; только знай, доверие не приобретается в один день, тем более на войне, где один предатель хуже целого неприятельского войска. Ты будешь мне служить, будешь свободен, но куда бы ты ни пошел, двое моих телохранителей последуют за тобой, и горе тебе, если ты пойдешь неправильным путем.

— Я счастлив твоей милостью, великий господин, — отвечал Самуд, — я сознаю себя достойным ее, насколько твой раб может быть достоин ясного взгляда твоих очей.

Гайдер-Али опять хлопнул в ладоши, приказал дать Самуду одежду его телохранителей, саблю и отвести ему помещение в служебной палатке.

— Ты устал? — спросил он, когда немного спустя привели Самуда.

Гайдер-Али в это время разговаривал с сыном и с совсем растерявшимся маркизом так спокойно и равнодушно, точно не произошло ничего особенного.

— Я подкрепился, — отвечал Самуд, — и не знаю усталости, когда мой великий повелитель приказывает служить ему.

— Так пойдем со мной, я хочу осмотреть моих лошадей. Ты как истый канарезец должен знать в них толк.

Он быстро вышел во двор, встал у знамени и велел выводить своих коней.

Лошадей гоняли различными аллюрами, о каждой Гайдер-Али спрашивал мнение своего нового секретаря, и Самуд в нескольких словах определял свойства лошади и мелкие незначительные недостатки. Наконец, вывели чудного серого жеребца.

— У этого нет пороков, — определил Самуд, — когда благородное животное доверчиво подошло, ласкаясь, к хозяину.

— Ты ошибаешься, — не согласился Гайдер-Али. — У него величайший порок для лошади: он не терпит всадника; он ест из моих рук, дает себя гладить, но бесится при первой попытке сесть в седло.

— Прости, великий повелитель, — заметил Самуд, — это вина не лошади, а твоих слуг, которые не умеют обходиться с благородным конем.

— Сильно сказано! — воскликнул Гайдер-Али. — У меня лучшие наездники Мизоры и Гайдерабада!

— Тем не менее они ученики, а не мастера верховой езды, если не сумели выездить лошадь.

— А ты считаешь себя мастером? — спросил Гайдер-Али.

— Великий господин, никто не мастер, кроме Бога, управляющего светом, и великого господина, как ты, которого Бог поставил исполнителем Его воли и оделил его своей силой. Во всех знаниях человеческих есть разные степени.

— И ты думаешь, что достиг высшей?

— Сказать «высшей» было бы самонадеянно, но достаточной, чтобы внушить доверие и покорность такому благородному животному…

— Сколько тебе нужно времени, чтобы узнать лошадь?

— Только одну минуту, господин. Вели оседлать лошадь, но надеть самую легкую узду, так как благородная кровь не терпит насилия ни в человеке, ни в лошади.

Гайдер-Али посмотрел на него с изумлением. Незнакомец начинал нравиться ему. Он сделал знак, и конюхи оседлали лошадь, надев легкую серебряную уздечку. Конь тревожно рыл землю, глаза его засверкали, он мотал головой и бил хвостом. Самуд подошел к животному, велел насмешливо улыбавшимся слугам отойти и начал гладить лоб лошади, которая дрожала всем телом и взрывала землю копытами. Тихонько притянув к себе ее красивую голову и приложив губы к ее трепетавшему уху, он стал шептать ей что-то. Лошадь скосила на него свои умные глаза, и дикое выражение их постепенно смягчалось. Потом Самуд приложил губы к ее ноздрям и опять тихонько подул, точно нашептывая. Лошадь потянулась и положила голову на плечо Самуда.

Затем Самуд положил руку на спину лошади и с быстротой молнии прыгнул в седло. Лошадь задрожала, зафыркала, казалось, что она сейчас взовьется, но Самуд пригнулся, слегка взял поводья и опять склонился к уху возбужденного животного. Оно сейчас же опустило голову, приложило уши и весело заржало. Тут Самуд сжал ее шенкелями и, все еще легко держа поводья, начал шагом объезжать большим кругом знамя, у которого стоял Гайдер-Али. Типпо Саиб удивленно вскрикнул.

— Право, он сделал больше, чем я считал возможным, — проговорил Гайдер-Али. — И такой человек называл себя учеником, он же знает больше, чем все хвастающиеся своим мастерством.

Лошадь бежала все быстрее, а потом понеслась в карьер, поднимая облака пыли. Не умеряя аллюра, Самуд выделывал замысловатые фигуры с крутыми поворотами и наконец стрелой понесся на Гайдера-Али, который невольно отступил и взялся за саблю. Но Самуд прямо перед ним соскочил с седла и бросился на землю со скрещенными руками. Лошадь спокойно продолжала описывать круги и радостно ржала, потряхивая головой. Самуд поднялся, быстро побежал, на полном ходу вскочил в седло, взял поводья, еще несколько раз объехал кругом, потом остановился перед Гайдером-Али, перекинул поводья на руку и сказал, низко кланяясь:

— Видишь, господин? В твоих конюшнях нет более смирной и послушной лошади, чем эта…

— Ты волшебник, — восхищенно похвалил Гайдер-Али. — Что ты ей шептал в уши?

— Я говорил с ней, господин, увещевая быть смирной и спокойной, как подобает ее благородной крови. Слово действует волшебно на людей и на животных, посредством слова и самолюбия можно руководить свободным человеком и благородным конем. Узда и хлыст нужны только для рабов и непородистых лошадей.

Типпо Саиб хлопнул Самуда по плечу и воскликнул:

— Я взял бы тебя моим шталмейстером, если б мой отец не опередил меня, определив на службу к себе.

Маркиз де Бревиль аплодировал.

— А меня она тоже допустит? — спросил Гайдер-Али.

— Тебя? Конечно, великий господин, благородное животное с гордостью служит повелителю, но никому другому.

Гайдер-Али подошел, лошадь навострила уши, но не оказала сопротивления. Старый воин спокойно сел и проехал несколько кругов.

— Ты подарил мне эту лошадь, Самуд, — произнес он, слезая с седла. — Вы все никуда не годитесь в сравнении с ним! — крикнул он робко стоявшим конюхам. — Я всегда на ней буду ездить, и ты должен присматривать за ней. Я твой должник и жду просьбы, она будет исполнена.

— Мне ничего не нужно, кроме милости моего высокого повелителя, — отвечал Самуд.

Гайдер-Али удивился. Он, к которому все подходили с просьбами и желаниями, недоверчиво покачал головой.

— Иди к себе, — приказал он. — Сегодня вечером я жду тебя у себя, ты будешь со мной ужинать.

Он повернулся, поклонившись, и ушел в свой шатер, Типпо Саиб осыпал Самуда похвалами. Слуги отвели нового любимца в одну из палаток, удобно устроенную для него по приказанию повелителя, и скоро он уже спокойно отдыхал, погрузившись в глубокий сон.

По всему лагерю быстро разнеслась весть о пришлом магометанине, так скоро заслужившем благоволение грозного повелителя, и об английских войсках, прибывших в Мадрас морем, чему не воспрепятствовала столь давно ожидаемая французская эскадра. Начался громкий ропот, и, где бы ни показывались французские офицеры, их встречали недоверчивыми и грозными взглядами.

Через несколько часов Самуд появился в лагере и обошел его весь из конца в конец, осматривая местность. Его сопровождали два телохранителя, ни на шаг не отступая и следя за каждым его движением. Он свободно и спокойно разговаривал с ними, и его везде встречали почтительными поклонами: ведь он представлял собой новое светило на воинственном горизонте, где единственным солнцем являлся взгляд грозного полководца.

После захода солнца слуга отвел Самуда в шатер повелителя. Он застал Гайдера-Али отдыхающим на оттоманке. Перед ним стоял низкий стол со множеством кушаний из риса, бананов, всякой живности, варений, свежей ключевой водой и шербетами из сока финиковой пальмы. Против хозяина стояло сиденье для гостя.

— Садись и ешь, — приказал Гайдер-Али, — и расскажи мне еще о том, что видел в Бенгалии и в Калькутте, я уверен, что от твоих глаз и ушей ничто не укрылось, а знание врага — лучшее оружие для победы над ним.

Самуд ел и пил, не робея, и рассказывал повелителю все, что могло его интересовать: о военных упражнениях англичан, об оружии, о генерале Эйр-Коте, назначенном в Мадрас, и о губернаторе Гастингсе. Он описал его наружность, восхваляя его силу воли и деяния, — словом, дал яркую картину всего, что делалось в Бенгалии. Он говорил о ненависти магометан и индусов к европейцам и об общем восстании, которое неминуемо разразится, если Гайдер-Али овладеет югом.

— Уоррен Гастингс! — проговорил Гайдер-Али, и глаза его сверкнули. — Он худший из всех, его я боюсь больше всех, он продал и истребил храбрых рахиллов, которых я уважал и подружился бы с ними, чтобы изгнать европейцев и истребить индусов. Но он от меня не уйдет, мои слоны растопчут его, когда он будет в моей власти.

— А французы, великий господин, — заметил Самуд, — которые обещали тебе непришедшую эскадру, разве они лучше? Разве они не такие же неверные, как он, и не стремятся властвовать в Индии вместо англичан?

Жестокая улыбка мелькнула на лице Гайдера-Али.

— Я знаю их, но они нужны, чтобы покорить моих врагов, они обучали мои войска европейскому военному искусству, но уж, конечно, им не достанутся плоды моих побед. А теперь пойдем, — встал он. — Я твой должник, а Гайдер-Али никогда не оставался в долгу.

Он раздвинул боковую драпировку и прошел с Самудом в соседнюю обширную палатку, удивительно роскошно убранную, со стенами, обтянутыми шелковыми и расшитыми золотом тканями, с устланным дорогими коврами полом. Куренья тлели в жаровнях, наполняя воздух одуряющим ароматом, вдоль стен стояли мягкие диваны и на них лежали в воздушных кисейных одеждах до двадцати красивейших женщин. Их чудные волосы, убранные цветами и драгоценностями, рассыпались по ослепительным плечам. Золотые браслеты сверкали на руках, золотые пояса стягивали одежду, легкими складками ниспадавшую до колен. У противоположного входа стояли два евнуха в пестрой одежде, с красными чалмами и с утомленными, равнодушными лицами. Все женщины поднялись при появлении повелителя и опустились на колени, скрестив руки на груди. Одна же, пользовавшаяся расположением повелителя и признанная фавориткой, госпожой над остальными, подбежала, бросилась на пол перед Гайдером-Али и поцеловала край его одежды. Черные волосы ее, переплетенные жемчугом, кудрями падали на плечи, в больших глазах горел огонь и нега. Вся окутанная нежной белой кисеей, с поясом, сверкающим драгоценными камнями, она отличалась поразительным совершенством форм и белой, как у европейцев, кожей. Девушка испуганно посмотрела на Самуда и закрыла лицо руками, другие тоже старались, насколько возможно, закрыть лица.

— Не бойтесь, — крикнул им Гайдер-Али, — моему гостю я позволяю смотреть на вас!

Все женщины выпрямились и редко на кого смотрели с таким напряженным любопытством, как на появившегося незнакомца, которому жестокий, недоступный повелитель Мизоры оказывал такую неслыханную милость. Гайдер-Али развалился на своем диване, Самуд по его приказанию сел рядом в некотором отдалении, а красавица фаворитка заняла свое место на подушке у ног властителя. Некоторые из женщин начали играть на обычных восточных инструментах однообразный медленный мотив. Остальные вышли на середину и исполнили восточный танец, состоявший из пластичных движений.

Гайдер-Али благосклонно улыбался и поглядывал на Самуда, желая угадать, какое впечатление производит на него очаровательное зрелище. Самуд сидел неподвижно, с серьезным лицом следя за танцами.

Когда танцы кончились и все танцовщицы поклонились, скрестив руки перед повелителем, он спросил мнение Самуда. Ему казалось даже оскорбительным, что тот ничем не выразил ни похвалы, ни восторга.

— Твои танцовщицы, великий господин, лучше твоих наездников, не сумевших обуздать чудную лошадь, но они могли бы танцевать еще интереснее и привлекательнее.

— Ты строг, — почти с удовольствием заметил Гайдер-Али, — но прежде посмотри мою первую рабыню, а потом суди. Покажи ему свое искусство, — приказал он фаворитке, — и постарайся доказать, что тебя никто не превзойдет!

Марита встала, другая рабыня подала ей плоский бубен с колокольчиками и бубенчиками. Музыка смолкла, Марита выступила на середину, подняла бубен над головой и ударила в него. Некоторое время она стояла, слегка перегнувшись назад, только как бы легкая дрожь пробегала по ее телу, чуть-чуть шевеля складки одежды. Постепенно движение становились резче, она перегибалась во все стороны с удивительной грацией, соединяя обольщение со стыдливой сдержанностью и с замечательным совершенством, мимикой и движениями выражала свои чувства и ощущения, ни на шаг ни сходя с места.

Самуд не раз одобрительно кивал головой, а Гайдер-Али, видимо, радовался произведенному впечатлению.

— Я ничего не видал лучшего, — оценил Самуд, когда Марита закончила танец и опять села у ног своего господина, — и я должен тебе сказать, что эта танцовщица везде считалась бы великой мастерицей.

— Ты прав, в противном случае она не пользовалась бы моей милостью! — отвечал Гайдер-Али. — Она красива, как дева, служащая правоверным в раю пророка, но, если бы она не была при этом умелой танцовщицей, радующей мой глаз, я едва ли предпочел бы ее остальным. Посмотри, Самуд, — продолжал он с грозно сверкнувшими глазами, — как красиво выделяется ее затылок под черными волосами. Какое, должно быть, наслаждение одним взмахом сабли перерезать его, когда она изгибается в танце, чтобы алая кровь высоко брызнула, а голова скатилась на песок!

С ужасом взглянула на него Марита, дрожа всем телом, с мольбой простерла руки и испуганно прошептала:

— О, господин, господин, не говори таких страшных слов… Разве ты мог бы убить твою преданную рабыню, которая живет только твоей милостью и радует твой глаз?

— Разве меня не радует и тигр, — возразил Гайдер-Али, — когда он, вытянув свое стройное тело, ползет в кустах, а я все-таки стреляю в него? Но он еще красивее, когда борется со смертью и его кровь окрашивает песок. Я чувствую себя господином над ним, как бы ни был он красив и смел!.. А как хороша была бы ты, Марита, когда твое чудное тело содрогалось бы в объятиях смерти!

Его глаза сверкали зеленоватым фосфорическим блеском, он смотрел на белоснежный затылок нагнувшейся перед ним танцовщицы, и рука его невольно искала рукоятку сабли.

— О, господин, — взмолилась Марита, с трудом заставляя себя улыбаться. — Тигр — твой враг, он готовится к прыжку, чтобы растерзать тебя, а я тут, только чтобы служить тебе. Если б я лежала мертвая у твоих ног, ты не мог бы больше радоваться моим танцам.

— Ну, не бойся! — успокоил Гайдер-Али, проводя рукой по душистым волосам девушки, — твоя жизнь еще радует меня, но берегись подать мне когда-нибудь повод к неудовольствию!

— Разве ты убил бы твоего лучшего коня, великий господин? — спросил Самуд, пристально глядя на полное ужаса, но все-таки улыбающееся лицо Мариты. — А ведь все-таки легче заменить коня, чем такую танцовщицу, как она.

— Согласен! — кивнул Гайдер-Али. — И она навсегда сохранила бы мое благоволение, если б обладала еще искусством, которого ей не хватает. После сражений и забот правления я люблю слушать сказки, древние предания и волшебные рассказы о прежних калифах, это освежает усталый мозг, как ванна, и возвращает ему ослабевшую силу. Ах, как умела рассказывать моя рабыня Самасса! Она уже давно умерла, за ее жизнь я отдал бы все сокровища моего царства, она единственная, которую я взял в жены и сделал матерью сына моего Типпо Саиба.

— Если ты любишь сказки, великий господин, то я могу исполнить твое желание, — отозвался Самуд. — В молодости я учился рассказывать чудесные истории о старинных калифах.

— Так говори! — отвечал Гайдер-Али, откидываясь на подушки. — Мне любопытно, так ли хорошо ты рассказываешь, как объезжаешь лошадей.

Он хлопнул в ладоши, остальные рабыни подошли и сели полукругом на ковре, евнухи принесли шербеты в дорогих сосудах. Самуд взял вину и, легко перебирая струны, начал рассказывать длинную историю про великого калифа.

Марита слушала, затаив дыхание. Гайдер-Али тоже внимательно следил за рассказом. Он ласково кивнул, когда Самуд закончил, и заявил:

— Я доволен тобой, твой рассказ подействовал на меня, как освежающий шербет. И если б Марита умела рассказывать, как ты, то навсегда сохранила бы мое благоволение. Я бы хотел, чтобы ты научил ее своему искусству.

— Ну так что ж? — спросил Самуд. — Я помню много сказок, и, если Марита внимательна и хочет научиться, я могу передать ей столько, что она, как знаменитая рабыня персидского царя, будет рассказывать тысячу и одну ночь, — пообещал Самуд.

— Хорошо, я позволяю тебе, Самуд, ежедневно обучать ее, и я скоро испытаю плоды твоего учения. Однако ты нашел моих танцовщиц несовершенными, — продолжал Гайдер-Али. — Можешь ли ты их обучить, как сделал это с моей лошадью и обещаешь сделать с Маритой?

— Я сейчас сделаю пробу, — ответил Самуд. — Прикажи принести палку и корзину с белыми лотосами, но чтобы один был красный.

Через несколько минут принесли все, что просил Самуд. Рабыни смотрели с напряженным любопытством, а Самуд пестрыми лентами привязывал к золоченой палке белые цветы, которые составили нечто вроде пирамиды. На самом верху он прикрепил красный лотос.

— Господин, — отозвался он, окончив. — Будь милостив, назначь награду за каждый белый цветок, а самую большую и ценную — за красный.

— Хорошо! — согласился Гайдер-Али, тоже с любопытством следивший за приготовлениями. — Каждый белый цветок будет означать браслет с драгоценными камнями, а красный — двойную нитку жемчуга.

Самуд вышел на середину комнаты, поднял кверху украшенную цветами палку и крикнул:

— Старайтесь все сорвать цветы, они легко прикреплены, можете их схватить сразу и получить награду за вашу ловкость.

Он нагнул палку, все на нее кинулись, но он поднял ее высоко над головой и опустил в противоположную сторону. Он махал палкой то туда, то сюда, то высоко поднимал ее, то опускал до земли, то описывал ею круги в воздухе. Танцовщицы со всех сторон бросались на приманку, бегали, подпрыгивали, нагибались, теснились, делая при этом с полной естественностью такие изящные, красивые движения, что с первых же минут затмили предыдущий искусственный танец. Прошло довольно много времени, пока одной из танцовщиц удалось, наконец, выхватить белый цветок, и, соблазненная успехом, она стала добывать другой цветок.

Самуд все быстрее махал палкой, все разнообразнее стали ее повороты, а танцовщицы все страстнее предавались игре: волосы распустились, одежда соскользнула с плеч, глаза их горели, лица оживились, трудно было бы представить картину более привлекательную. Глаза Гайдера-Али сверкали, он нагнулся, следя за всеми оттенками прелестной игры, иногда ободряя возгласом какую-нибудь из танцовщиц, опередившую Других или ловко подкравшуюся к цели. Срывали все белые цветы, а красный лотос еще держался наверху, когда смуглая индусска схватила палку так, что Самуд не мог ее вырвать, но Марита подлетела, как стрела, и схватила красный лотос с громким, радостным криком, пока другие вмиг расхватали последние белые цветы. Самуд бросил палку, подошел к Гайдеру-Али и низко поклонился, а танцовщицы с цветами окружили его.

— Клянусь пророком, ты сдержал слово! — Гайдер-Али, довольный, поглаживал бороду. — Все танцы, виденные мною до сих пор, ничто в сравнении с твоей игрой, которой ты научил моих рабынь без всяких приготовлений.

По его приказанию евнухи принесли золоченые корзины со всевозможными украшениями. Он раздал награды, как обещал, и сам надел жемчуг на шею еще не успокоившейся Мариты, стоявшей на коленях перед ним.

— Ну, — подвел он итог, — вы все награждены, хотя ваша заслуга тут наименьшая, а ты, Самуд, давший мне такое дивное зрелище, ты не просишь ничего, как не просил и когда приручил моего коня… Ты горд, но не будешь иметь случая говорить, что Гайдер-Али — твой должник. Возьми мою саблю, от оружия гость не может отказаться, она будет напоминать тебе, что Гайдер-Али так же умеет награждать друзей, как наказывать и уничтожать врагов.

Он отвязал от пояса дорогую саблю, украшенную чудными камнями громадной ценности, и подал Самуду, который молча взял ее, низко кланяясь:

— Иди и отдыхай… Завтра начнем обучение сказкам, и, если ты и дальше будешь служить мне, как сегодня, у тебя не будет оснований уходить от меня.

Самуд прижал к груди подарок, поклонился до земли и удалился в свою палатку. Танцовщицы по знаку повелителя ушли в гарем в сопровождении евнухов. Марита же прильнула к ногам Гайдера-Али и положила ему на колени свою голову с рассыпавшимися волнами душистых волос.

III

На следующий день Самуд начал свою службу у Гайдера-Али, который продиктовал ему несколько писем своим визирям в Мизору и разные приказы военачальникам.

Все уже знали, что могучий повелитель водил пришельца в свой гарем, свидетельствуя тем самым о беспримерном благоволении к новому слуге. Все видели спокойное достоинство нового любимца и поэтому преклонялись перед ним, точно он уже стал одним из первых визирей страны.

Самуд много ходил по лагерю, ничто не ускользнуло от его глаз, и замечания, которые он высказал о расположении войск, встретили полное одобрение Гайдера-Али. Все его советы принимались, но тем не менее он шагу не делал без сопровождения телохранителей и приказ убить его при первом подозрении оставался в силе. Как ни милостиво относился Гайдер-Али к новому слуге, как ни импонировала ему его бесстрашная гордость, но недоверие так глубоко укоренилось в его душе, что он не мог от него отрешиться.

Он сам послал Самуда к Марите, чтобы учить ее рассказывать сказки. Евнух ввел Самуда в роскошную палатку фаворитки. Старая рабыня сидела в углу, зорко следя за выражением лиц Мариты и гостя. Марита лежала на диване, закутанная в широкую одежду из голубого шелка. Она почтительно поклонилась, скрестив руки на груди, вопросительно глядя на его серьезное, строгое лицо.

— Я пришел, как тебе известно, по приказанию господина, — объяснил Самуд, садясь против нее на довольно далеком расстоянии, — и выучу тебя сказкам, которые, наверно, порадуют его. Если ты каждый день будешь рассказывать ему новую сказку, то можешь надеяться сохранить его благоволение, хотя, — прибавил он, особенно пристально глядя на нее, — и не с такой уверенностью, как в том случае, если б волшебница дала тебе средство, о котором я рассказывал вчера в своей сказке.

Марита вздрогнула.

— Вы верите в силу этого средства, господин? — спросила она по-английски.

— Верю, так как знаю его и испытал! — отвечал Самуд.

Глаза Мариты радостно заблестели. Старуха навострила уши при непонятных ей словах, зорко следя за лицами говоривших.

— Будьте осторожнее, — предупредил Самуд, — старуха все видит, хоть не понимает разговора.

С тонкостью женского инстинкта Марита поняла необходимость данного предостережения. Она стала смотреть в упор на Самуда и произнесла с мольбой во взгляде, но улыбкой на устах:

— Если вы можете приготовить это средство, господин, умоляю вас, дайте его мне. Вы слышали, что говорил наш повелитель. Я убеждена, что он убьет меня в припадке гнева, а я не хочу умирать!

— Наш повелитель приказал научить тебя рассказывать сказки, — проговорил Самуд на канарезском языке, — чтобы ты могла их рассказывать ему во время его отдохновений после трудов. Как я вижу, ты понимаешь язык неверных, а мне иногда придется заставлять говорить проклятых врагов нашей веры на их языке. Ну, слушай мой рассказ, я начну с самого короткого, запомни его хорошенько, чтобы повелитель остался доволен тобой.

Марита с ужасом смотрела на него, не получая ответа на свою просьбу, она боялась, что он выдаст ее Гайдеру-Али, но спрашивать она не решалась. Она склонила голову и приготовилась слушать.

Самуд начал рассказывать одну из восточных сказок, простую по содержанию, но интересную по описаниям характеров и природы, по изречениям и поэтичным картинам.

Старуха слушала в углу, и даже Марита увлеклась занимательностью изложения. Самуд дошел до того места рассказа, когда герой-магометанин попадает в плен к англичанам и с ним говорит английский полководец. Самуд заговорил по-английски.

— Я исполню вашу просьбу, прекрасная Марита, если вы обещаете всегда оставаться моей подругой и защитницей. Когда я кончу мой рассказ, попросите меня приготовить вам душистые умывания и мази для волос, о которых я будто бы говорил вчера.

Марита подняла глаза, лицо ее сияло счастьем.

— О, великий господин, — обратилась к Самуду старуха, внимательно слушавшая и приписавшая перемену в лице Мариты рассказу. — Не будете ли так добры передать на нашем языке слова неверного полководца, чтобы и я порадовалась?

Самуд приветливо кивнул головой и передал на канарезском языке речь английского полководца, который в воздаяние храбрости своего пленника возвращал ему свободу…

Самуд продолжал рассказ.

— Хорошо ли ты запомнила все, прекрасная Марита? — спросил, окончив сказку, Самуд.

Марита уверила, что запомнила, и повторила некоторые, самые трудные места рассказа.

— У меня есть еще просьба к тебе, высокий гость моего повелителя. Ты говорил вчера о твоем искусстве приготовлять мази для волос и умывания для лица и рук. Прошу тебя, дай мне их, чтобы я стала еще красивее и чтобы другие рабыни не превзошли меня.

— Я охотно исполню твою просьбу, — отвечал Самуд. — Я сомневаюсь, что они улучшат твою красоту, но аромат понравится тебе и нашему повелителю, а лицо твое будет нежно, как утренняя заря. Скоро я принесу тебе эти средства и научу, как обращаться с ними.

Он поклонился и ушел, а когда его опять позвали вечером для игры в цветы, Гайдер-Али попросил его с улыбкой:

— Марита хочет иметь твои мази! Вот тщеславие женщин, они непременно хотят быть еще красивее, чем созданы, и забывают, что молодость и природная свежесть — их главные чары. Исполни все-таки ее желание…

На следующее утро Гайдер-Али похвалил своего гостя, так как первый рассказ, выученный Маритой, понравился ему и доставил приятное развлечение.

Уроки продолжались. Через несколько дней Самуд принес мази и душистые умывания в разных баночках и бутылочках. Среди них выделялся хрустальный флакон особой формы. Когда Самуду пришлось в рассказе опять говорить за англичанина, он сказал по-английски, не изменяя выражения лица:

— Спрячьте флакончик с длинным горлышком. Если вы выльете его в стакан шербета и подадите вашему повелителю, он навсегда будет привязан к вам, как сказочный калиф к своей рабыне. Даже когда ваша красота увянет, вы сохраните свою власть над ним. Флакончик же вы должны разбить, а осколки зарыть в землю под ковром вашей палатки, чтобы они никому не попались в руки.

Он опять перевел речь англичанина для старухи на канарезский язык, а когда урок кончился, Марита, счастливая и довольная, спрятала флаконы в дорогую шкатулку, где хранила драгоценности.


Вечером волосы ее благоухали, лицо разрумянилось, даже Гайдер-Али нашел ее красивее обыкновенного, а все остальные ей позавидовали. Евнухи подали, как всегда, шербеты. Кубок Гайдера-Али отличался от всех особенной художественной работой и был украшен драгоценными камнями.

Марита подбежала и взяла кубок. Она хотела сама подать его повелителю. Широкий рукав ее одежды, обыкновенно закинутый на плечо, спустился и Марита отвернулась поправить его. Она держала кубок в одной руке, другая рука ее на секунду скрылась в складках пояса. Все произошло так быстро и естественно, что никто, кроме Самуда, ничего не заметил. Рука Мариты дрогнула, подавая кубок Гайдеру-Али, и она с испуганным напряжением глядела, как повелитель осушил его до дна.

Вернувшись в свою палатку, Самуд долго сидел, мрачно устремив глаза в пространство.

— Свершилось убийство, — прошептал он, — низкое убийство человека, предложившего мне гостеприимство, даровавшего мне свою милость и доверие. — Он вскочил и сдавил голову руками. — Доверие? Нет, ведь меня всюду сопровождают его телохранители и малейшее подозрение повлекло бы мою смерть… Разве он не враг того, кто сделал меня снова человеком? Разве он не истребил тысячи людей, не имея никакого повода к ненависти и мести человечеству? — Он упал на колени, скрестил руки на груди и поднял к небу свои глубокие черные глаза. — Внемли мне, вечная таинственная сила, создавшая свет и управляющая им. Я отчаялся в тебе, я проклял жизнь, которую ты даровала мне… ты услышала меня, ты дала мне отомстить врагам, желавшим уничтожить меня… ты дала мне в руки гордого, неумолимого, жестокого тирана, который погубил тысячи людей и раздавил бы меня, как червяка, если б знал, кто я… Дай мне счастье, и я отрекусь от мести, я буду жить для любви и милосердия… — Он склонил голову и тихо-тихо прошептал: — Маргарита!..

На другой день рано утром в лагере поднялось волнение, передовые посты и конные разведчики принесли известие, что в Мадрасе наблюдается необычайное движение. Гайдер-Али сам поднялся на башню, как только взошло солнце, и осмотрел в телескоп позицию противников.

Типпо Саиб, главные начальники, маркиз де Бревиль и другие французские офицеры находились с ним. Сначала он подумал, что наконец-то пришла ожидаемая французская эскадра и вызвала смятение в городе, но английские суда, доставившие подкрепление, спокойно стояли на рейде, и на море нигде не виднелось ни одного паруса. Перед городом же, за предместьями, замечалось большее, чем обычно, количество войск. Войска двигались вперед, минуя виллы и сады, все новые войска выступали из города и располагались в боевом порядке.

— Они дерзают выступать в открытое поле! — вскричал Гайдер-Али. — Клянусь пророком, они погибли!

— Совершенно верно, — заметил Бревиль, тоже внимательно смотревший в бинокль. — Они занимали твердую позицию под защитой форта, но в открытом поле они в нашей власти. Мы должны их ожидать здесь, чтобы они рассеялись под орудиями Арко, и тогда при отступлении мы сможем перебить или разогнать их…

— А ты что скажешь, Самуд? — обратился Гайдер-Али к своему гостю. — Ты разделяешь мнение Бревиля?

Видя войска, выступающие из Мадраса, Самуд вздрогнул и крепко стиснул губы, но сейчас же оправился и спокойно отвечал Гайдеру-Али:

— Нет, великий господин, я не разделяю этого мнения. Если войска, выступающие из города, плотной массой придут сюда, то им придется погибнуть всем, до последнего человека. Враг, доведенный до отчаяния, опасен, и я не думаю, что тебе следует рисковать всем, что ты завоевал. Для тебя самое лучшее все-таки запереть их в Мадрасе и взять голодом. Если ты их победишь в открытом поле, они будут отступать в беспорядке и ты можешь ворваться вместе с ними и взять город. Если они удержатся, то, видя опасность, грозящую городу, им все-таки придется отступить, и если даже они отступят на старые позиции, то уже значительно ослабленными. Весть о поражении их разнесется быстро и даст тебе новых союзников…

— Клянусь пророком, ты прав, я того же мнения, так и должно быть! — согласился Гайдер-Али. — Подать мне лошадь!

Последние слова он проговорил торопливо, тревожно провел рукой по лбу и наклонил голову, точно она у него закружилась. Самуд следил за каждым его движением. Гайдер-Али опять выпрямился и удивленно озирался, точно ища причины своего головокружения. Потом он еще раз посмотрел в телескоп на равнину, где двигались войска и его армия начинала выстраиваться.

— Оставайся при мне, Самуд. У тебя зоркие глаза, и ты можешь мне понадобиться! — приказал он.

Самуд подошел, а за ним и телохранители. Гайдер-Али взглянул на них, они точно спрашивали его глазами, но он с улыбкой кивнул головой, как бы говоря, что отданное им приказание остается в полной силе.

«Он не верит мне, — подумал Самуд, — тем лучше!»

— А ты, сын мой, еще здесь? — спросил Гайдер-Али, оглянувшись и видя Типпо Саиба на башне. — Ты не с войсками, не стремишься навстречу врагу?

Типпо Саиб опустил глаза под пронизывающим взглядом отца:

— Я хотел просить тебя, отец, доверить мне крепость Арко, которой ты вполне справедливо придаешь значение надежного прикрытия.

Горе и презрительная насмешка мелькнули на лице Гайдера-Али.

— В твои годы я не усидел бы в тылу войска, когда наступает враг. Но ты прав, крепостьАрко — наш оплот и должна находиться в наших руках, поэтому я передаю тебе командование над ней. Следи зорко за всем, не покидай своего места ни под каким предлогом и, даже если увидишь, что нам плохо, не посылай подкреплений, а напрягай и стягивай все силы, чтобы прикрыть наше отступление и встретить врагов выстрелами орудий и свежими войсками.

Типпо Саиб поклонился и поспешно ушел.

А Самуд подумал про себя: «Как прав Уоррен Гастингс, как верно судит, как хорошо знает своих врагов! Ему страшны не войска, не пушки, Гайдер-Али — единственный грозный враг».

Гайдер-Али сошел с башни, ему вывели лошадь, телохранители стояли, готовые его сопровождать; проходящие войска восторженными криками приветствовали своего полководца; знаменщик поднял знамя Мизоры. Гайдер-Али вскочил на лошадь, глаза сверкали, поблекшее лицо горело мужеством и отвагой, но у него снова потемнело в глазах, он испуганно вскрикнул и схватился рукой за голову.

— Что это? — спросил он. — Мне тяжело, точно смерть накладывает руку на меня!

Недомогание скоро прошло. Старый воин недовольно тряхнул головой: он сердился на свою слабость, которой не хотел давать воли над собой, и поскакал гордо выпрямившись.

Самуд, согласно приказанию, находился поблизости, а за ним ехали телохранители, не спуская с него глаз, готовые ежеминутно поразить насмерть.

Живописное зрелище представляли две воюющие армии при ярком солнце среди обширной равнины.

В центре английской армии во главе пехоты ехал генерал Эйр-Кот со своим штабом в ярко-красном, шитом золотом генеральском мундире и с развевающимся султаном. Все офицеры, по обычаю того времени, в бою участвовали в парадной форме. Войска шли в белых кителях и кожаных шапках вроде шлемов, также и конница, расположенная на обоих флангах.

Им навстречу страшно медленно двигалась армия Гайдера-Али по его приказанию. Опытный в военном деле раджа хотел еще до сражения утомить врага усиленным маршем, а самому возможно меньше удаляться от позиции. В противоположность англичанам центр его армии составляла конница, за которой он ехал сам и его телохранители с развевающимся большим знаменем. По обе стороны немного впереди шла пехота отдельными отрядами, в стороне, навстречу левому флангу неприятеля, — сильный отряд артиллерии.

Некоторое время обе армии наступали друг на друга: англичане быстрым ходом, войска Гайдера-Али так медленно, что едва двигались.

Когда они приблизились, батареи Гайдера-Али понеслись через поле, заняли холмы в стороне и открыли меткий непрерывный огонь, направленный в центр неприятельской армии. Сэр Эйр-Кот поставил пехоту большим каре и тоже открыл огонь из орудий, направляя его на авангард. Одновременно он дал приказ кавалерии во что бы то ни стало взять неприятельские батареи.

В минуту бой разгорелся со всех сторон, и пороховой дым густыми облаками поднимался к небу, воздух дрожал от пальбы, треска ружейных выстрелов и диких воинственных криков.

Англичане стреляли с удивительной меткостью и дрались необычайно храбро, но им все-таки не удалось взять неприятельские батареи. Артиллерия Гайдера-Али, обученная французами, стреляла так, что английская конница при каждом натиске рассыпалась и выстраивалась снова. Сэр Эйр-Кот ошибся. Как ни опытен он был, сколько ни одерживал побед, он недооценил прозорливость и ум полководца Гайдера-Али. В битвах с войском Могола и с магаратами Эйр-Кот всегда побеждал подавляющей силой своей сплоченной массы, о которую разбивались нападающие враги, как волны об утес. Теперь же он имел дело с противником, вовсе не старавшимся прорвать боевого построения его войска, а постоянными мелкими атаками со всех сторон отдалявшего решительный бой, только ослабляя и вызывая на него врага.

И решительная минута настала. Английская конница уже устала атаковать батареи, и противник с удвоенной силой направлял огонь на главный центр англичан. Мизорская пехота, набегавшая со всех сторон, грозила прорвать английское каре. Эйр-Кот отовсюду получал неутешительные донесения и должен был признать, что он и свою позицию удержать не может, а о том, чтобы выбить врага, и думать нечего. У старого генерала сердце разрывалось. Победы он и не ожидал, но надеялся нанести чувствительный удар врагу, может быть, даже оттеснить его в горы и устранить главную опасность для владычества Англии в Индии — веру в непобедимость Гайдера-Али.

Однако все было потеряно и оставалось только спасти, что можно. Хладнокровие и сознание долга не оставили старого солдата. Он приказал стянуть пехоту с обоих флангов к центру, а коннице — по возможности прикрывать отступление. Но пока его адъютанты под неприятельскими пулями скакали по равнине, передавая его приказание, вдруг ринулись из центра позиции Гайдера-Али — до сих пор неподвижные легкие всадники с пиками впереди, тяжелая кавалерия в кольчугах сзади. Земля дрожала от конского топота, они неслись грозной тучей, а в середине развивалось знамя Гайдера-Али, и он сам, окруженный телохранителями, командовал атакой.

Сэр Эйр-Кот держался в центре английского каре, которое плотно стянулось при атаке нового врага, еще не участвовавшего в сражении. Английские солдаты стреляли тройным рядом, причем первый ряд встал на колени, а последний стрелял через плечи второго. Оглушительный залп встретил атаку, но его действие оказалось не столь пагубно, как следовало ожидать, так как легкая кавалерия рассыпалась по всей линии англичан, отвлекая внимание солдат. В то же время другие всадники бросились с обеих сторон на английское каре и навстречу пехоте, идущей с флангов, отрезав ей соединение с центром. Всадники с пиками на полном скаку закалывали англичан, напирали саблями, разбивая строй позиции.

Положение англичан становилось опасным, но они хладнокровно выдерживали натиск. Зарядив ружья, английские войска вторым залпом встретили конницу. Почти весь первый ряд всадников противника свалился, и они отступили по команде Гайдера-Али, чтобы выстроиться вновь. Англичане тоже стали равняться, но флангам не удалось присоединиться к центру, так как легкая кавалерия постоянно окружала их, а батареи Гайдера-Али с холмов осыпали их градом снарядов.

Эйр-Кот, увидя, что врага осилить нельзя и нужно спасать войско в Мадрасе, отдал приказ отступать, отстреливаясь, и все силы направить на сохранение оставшегося войска. Но только началось движение назад, вся неприятельская конница снова ринулась широким клином. Отряды легкой кавалерии нападали на каре с флангов, батареи стреляли непрерывно, и пехота плотной массой наступала на англичан. Первые всадники повалились, встреченные залпом, но следующие напирали все сильнее, и во многих местах англичанам уже приходилось отбиваться штыками.

Первые ряды заметно поредели, конница все глубже врезалась в позицию англичан. Вдруг в мизорских войсках произошло смятение, они начали оглядываться назад, послышались громкие возгласы на канарезском языке.

В мизорском войске произошло нечто ужасное и необычайное. Гайдер-Али, окруженный телохранителями, приказывавший, потрясая саблей, чтоб взяли в плен английского генерала, и громко воодушевлявший войска, вдруг покачнулся в седле. Поводья выпали у него из рук, он издал громкий мучительный крик, его лицо исказилось, глаза остановились. Ближайшие всадники испуганно оглянулись и увидели, как их грозный, уверенный в победе полководец упал на шею лошади. Самуд, стоявший рядом, подхватил его и прислонил к себе. Он побледнел как смерть и мрачно следил за каждым движением лица и вздрагивавшего тела Гайдера-Али. Через несколько минут Гайдер-Али поднял голову, землистое, искаженное страданием лицо его выражало дикую, злобную решимость.

— Вперед! — крикнул он хриплым голосом. — Вперед! Бейте их и приведите мне вождя неверных, чтобы я наказал его для примера остальным. Я не ранен… пули этих несчастных не заденут меня… Вперед!

Он взмахнул саблей и страшным усилием воли преодолевал боль. Но воины не повиновались, они с ужасом смотрели на искаженное лицо своего предводителя.

— Вперед! — еще раз крикнул Гайдер-Али, собрав последние силы, но голова его упала на грудь, и он тяжело рухнул на руки Самуда, над которым телохранители держали обнаженные сабли.

— Это невозможно, великий господин, — прокричал Самуд так громко, что все окружающие слышали. — Ты болен… Ты не можешь продолжать бой. Твои воины теряют мужество без тебя…

— А я хочу продолжать! — опять крикнул Гайдер-Али, поднимаясь, но сейчас же вновь свалившись.

— Это невозможно, — повторил Самуд. — Ты поправишься, и твои силы опять окрепнут. Ты победил, дерзновенные почувствовали твое могущество… теперь они еще спасутся, но не уйдут от тебя… Прикажи отступать… это не бегство, и никто не решится тебя преследовать.

Гайдер-Али ничего не отвечал, он склонил голову в изнеможении, а Самуд громко крикнул:

— Господин внял моим словам и приказал отступать… Передайте скорее его повеление войскам…

Всадники все еще стояли в нерешимости, но Самуд, поддерживая Гайдера-Али, повернул его лошадь и медленно поехал назад. Никто не противоречил. Смятение охватило диких, неустрашимых воинов, которые не решались продолжать бой, видя своего вождя при смерти. Знаменщик повернул, телохранители окружили повелителя, и все в полном порядке направились к лагерю.

Сэр Эйр-Кот, пораженный увиденным, не мог понять, что случилось. Сначала он предположил хитрость, что его хотят заманить назад, чтобы вернее уничтожить. Если бы он стал преследовать врага сейчас, то отступление войск Гайдера-Али обратилось бы, пожалуй, в отчаянное бегство, но английские войска были страшно истощены, и генерал решил прежде всего выстроить их, чтобы принять новую атаку Гайдера-Али. Но таковой не последовало, вся мизорская армия спокойно возвращалась в Арко, батареи, причинившие такой вред англичанам, выпустили еще несколько снарядов и вернулись назад за всей армией. Тогда Эйр-Кот тоже скомандовал отступление, очень довольный, что ему удастся занять прежнюю позицию, что в такой ситуации ему казалось почти чудом. Произошло необычайное явление: две армии, только что сражавшиеся в ожесточенном бою, спокойно направлялись каждая в свою сторону.

В Мадрасе наблюдалось страшное волнение. Видя, в какое критическое положение попали англичане и как победоносно атаковал их Гайдер-Али, жители поняли грозящую опасность. Если враги уже сегодня захватят город, то они окончательно отрежут его от крепости, которая не в состоянии будет долго выдерживать осаду. Коренные жители и пришлые беглецы теснились у стен крепости. Некоторых, самых знатных, пускали в крепость, но в очень ограниченном количестве, так как в случае осады главным условием являлось беречь провиант. Многие бросились к лодкам и челнокам, чтобы добраться до рейда и найти спасение на судах. Отовсюду раздавались жалобы и стоны, пушки фортов стояли наготове, около них канониры держали зажженные фитили — все приготовились отчаянно защищаться, и даже беглецы из деревень вооружались чем попало, чтобы недешево отдать свою жизнь. Общий страх еще более усилился при отступлении англичан, но когда оказалось, что их не преследуют, а мизорские войска тоже удаляются в горы у Арко, то поднялись восторженные крики, которые долго не умолкали.

Мизорская армия в мрачном молчании вернулась в лагерь, всюду разнеслась весть о внезапной болезни полководца.

Типпо Саиб выехал навстречу, и по его бледному желтому лицу скользнула радость, когда он увидел отца почти без признаков жизни на руках Самуда. Он постарался тотчас скрыть ее и с внешними признаками горя и печали проводил отца в его палатку, пока войска в глубоком молчании размещались по лагерю.

Гайдера-Али одели в мягкую белую одежду и положили на подушки. Ему дали прохладительное питье. Через некоторое время он открыл глаза, осмотрелся, сознание, видимо, вернулось к нему, но силы оставили. Типпо Саиб упал на колени перед ним и стал плакать.

— Бог поразил меня болезнью, — с большим усилием произнес Гайдер-Али. — Я был близок к смерти и, пожалуй, не избегну ее… Может быть, скоро ты, сын мой, будешь командовать войском… Я завещаю тебе не складывать оружия, до тех пор пока не истребишь всех неверных и пока правоверные слуги пророка не будут одни властвовать в Индии.

— Ты исполнишь все это сам, отец и господин мой! — отвечал Типпо Саиб, смиренно кланяясь. — Твои силы восстановятся!

Гайдер-Али вздохнул и покачал головой. Печальным взглядом окинул он согбенную фигуру сына и увидел Самуда. Глаза его блеснули, в них светились коварная злоба и проснувшаяся надежда.

— Самуд, — пролепетал он, — ты все можешь, ты укротил мою лошадь, обучил моих танцовщиц и дал снадобий моей рабыне Марите для сохранения ее красоты. Если ты знаешь влияние трав на женскую красоту, то должен также знать, как действуют они на сердце и внутренности человека. Подумай о моей болезни и найди средство ее излечить, я не хочу умирать, я хочу по крайней мере прожить столько, чтобы уничтожить неверных и изгнать их из Индии. Вылечи меня — и все мои сокровища к твоим услугам…

Самуд побледнел. Его всегда спокойное лицо подергивалось, и он отвечал дрожащим голосом:

— Ты знаешь, господин, что и я, и мои знания в распоряжении твоей воли, но я не могу сделать того, чего ты требуешь от меня: я не доктор. Если я знаю, что соки трав придают мягкость коже и блеск волосам, то не знаю их действие на сердце и кровь.

— Постарайся! — громко закричал Гайдер-Али с дико сверкнувшими глазами. — Кто так много умеет, как ты, может сделать все, а если ты отказываешься, то я больше не могу считать тебя своим другом.

— Не будь несправедлив, господин, — возразил Самуд, все еще дрожа в волнении, никогда не замечавшемся в нем. — Не приказывай того, чего я не могу исполнить.

— Что я приказываю, то должно исполняться, — крикнул Гайдер-Али, хватаясь за грудь и извиваясь от вновь начавшихся болей, — и горе тому, кто ослушается моих приказаний…

Он стонал и корчился на диване. Типпо Саиб смотрел в землю. Самуд стоял мрачный, видимо, равнодушный ко всему, что происходило около него. Скоро пришли с докладом, что приведены пленные.

— Выведите меня, — проговорил Гайдер-Али и, опираясь на руку телохранителя, вышел из палатки, шатаясь.

Пленных оказалось человек десять-двенадцать английских солдат и несколько индусов, они стояли в разодранной одежде, лица их покрывали пыль и кровь, а на ногах зияли кровоточащие раны, полученные от того, что они бежали, будучи привязанными к лошадям.

— Нечестивые псы, — закричал на них Гайдер-Али. — Вы осмелились вести войну против меня, наместника пророка Индии. Вы недостойны помилования, на ваших руках кровь служителей пророка, но я все-таки помилую вас, если вы отречетесь от вашей кощунственной веры и признаете истинной веру, принесенную на землю пророком…

Индусы выступили и пали на землю.

— Мы согласны, господин, мы готовы! — жалобно, с мольбой кричали они.

Гайдер-Али с глубоким презрением взглянул на них.

— Хорошо, вам будет дарована жизнь, как я обещал. Уведите их, — обратился он к телохранителям, — и отведите их к мулле… они будут сторожами в моем гареме, — прибавил он со злобным смехом.

Индусов увели.

— А вы? — обратился он к английским солдатам, которым переводчик передал его слова.

Солдаты мрачно покачали головами.

— В твоей власти делать что хочешь, — заявил один из них, — но кровь наша падет на тебя и Бог накажет тебя за низкое убийство беззащитных пленных.

— Бог благословляет того, кто уничтожает неверных… Выведите слонов!

Корнаки подвели слонов.

— Стойте! — вскричал маркиз де Бревиль, с ужасом следивший за разговором. — Ваше высочество, я прошу даровать жизнь этим несчастным… Вы союзник Франции, вы не можете так поступать с пленными… От имени своего короля я протестую против подобной жестокости!

Гайдер-Али обернулся и смерил маркиза взглядом, полным злобы.

— А где флот вашего короля, маркиз? — спросил он по-французски. — Берегитесь, чтобы я не усомнился в вашем и его слове, так как тогда, клянусь пророком, я бросил бы и вас под ноги слонов.

Голос его звучал хрипло, как рев хищника, и глаза дико сверкали. Маркиз ничего не возразил, только с содроганием отвернулся, слоны же начали фыркать, махать хоботами, а корнаки сдерживали ход.

С минуту они еще колебались, потом их охватила дикая ярость; они пошли вперед, широко шагая своими неуклюжими ногами, и началось зрелище, которого не выдержали бы самые крепкие нервы: колоссы ступали по несчастным связанным пленным.

Подобные казни были не редкостью в лагере Гайдера-Али, но они еще никогда не производились в присутствии французов, и маркизу не раз удавалось отстоять жизнь осужденных. Даже некоторые из телохранителей содрогались, но Гайдер-Али и Типпо Саиб с жестокой, дикой радостью смотрели на ужасающее зрелище. Самуд стоял неподвижно, как изваяние, только дрожащие губы его прошептали:

— Палач сам себя приговорил. Уничтожить его — значит сделать доброе дело.

Гайдер-Али вздохнул с облегчением; он забыл свои боли в упоении кровожадного зрелища.

— Ты видел? — спросил он, обращаясь к Самуду. Тот молча наклонил голову.

— Иди и готовь свое лекарство, — распорядился Гайдер-Али, — но призови на помощь все свое искусство, так как, клянусь пророком, с тобой будет то же, что и с ними, если через час ты не принесешь мне лекарства и если оно не излечит мои боли.

Самуд поклонился, скрестив руки, и ушел с приставленными к нему сторожами, которым Гайдер-Али сделал знак следовать за ним.

Не прошло и часа, как Самуд явился в палатку. Гайдер-Али лежал на диване. Лицо его еще больше осунулось, под глазами синели темные пятна, Типпо Саиб стоял рядом, со зловещим блеском в глазах следя за каждым подергиванием лица своего родителя.

— Ну, — спросил Гайдер-Али, когда Самуд вошел. — Ты приготовил лекарство?

— Я сделал, что ты приказал, господин, — холодно и спокойно отвечал Самуд, — но не забудь, что я не доктор и не брался излечить твою болезнь.

— Тем хуже для тебя, — простонал Гайдер-Али. — Ты знаешь, что тебе предстоит…

Самуд принес хрустальный графин с красной жидкостью, налил ее в золотой стакан и подал больному.

— Пей! — крикнул тот.

Самуд, не моргнув глазом, выпил весь стакан. Гайдер-Али не сводил с него взгляда, на лице его мелькнула радостная надежда, когда Самуд, не колеблясь, выпил стакан.

— Теперь дай мне! — приказал он.

Самуд снова наполнил стакан, Гайдер-Али схватил его и жадно выпил. Он вздохнул и вытянулся с облегчением.

— Мне полезно твое лекарство. Ты продлил свою жизнь, а если вылечишь меня, я сдержу слово и сделаю тебя первым человеком в моем царстве.

— Я сказал тебе, великий господин, что я не доктор, — спокойно повторил Самуд. — Мое лекарство охлаждает твой лихорадочный жар, но я не могу обещать, что оно тебя излечит. — Тебе следует все-таки позвать своего доктора.

— Мой доктор — незнающий глупец, — кривя губы, проговорил Гайдер-Али. — До сих пор я никогда не обращался к нему, моя натура сама могла преодолевать болезни… К тому же, как знать, вместо исцеления он мог бы причинить мне смерть. Может быть, есть люди, которым я мешаю на свете, — прибавил он, мельком бросив взгляд в сторону Типпо Саиба.

— Если ты боишься своего доктора, так отчего же не боишься меня? — спросил Самуд.

— Тебя? — удивился Гайдер-Али. — Да ведь я же поклялся, что брошу тебя под ноги слонов, если ты не излечишь меня.

— А если бы я именно поэтому принес тебе смерть вместо выздоровления? — возразил Самуд.

— И ты это сделал? — с ужасом спросил Гайдер-Али. — Лекарство оказалось… — он не решался договорить.

— Если бы я это сделал, то разве сказал бы тебе, великий господин? Разве я стоял бы живой перед тобой, если б лекарство было ядом?

— Конечно, ты ведь и сам выпил его.

Гайдер-Али успокоился. Откинувшись на подушки, он закрыл глаза, пытаясь заснуть. Типпо Саиб вопросительно посмотрел на Самуда, но тот стоял безучастный и неподвижный, опустив глаза в землю. Ничто не выдавало его смертельной тревоги — жизнь его еще зависела от одного слова больного жестокого деспота, который мог уничтожить его.

Вдруг Гайдер-Али вскочил и прижал руки к груди.

— Опять начинается… Кратковременное облегчение от твоего лекарства кончилось. Страшная боль жжет мне внутренности… Еще давай… Скорей!

Самуд налил еще лекарство в стакан, и Гайдер-Али жадно выпил его. Прохладительное питье опять дало ему облегчение, но ненадолго: он громко вскрикнул и скорчился от боли. Лицо его исказилось, казалось, что смерть наложила свою руку на могущественного тирана, который побеждал всех, но сам должен покориться перед неизменным законом жизни.

— Он лгун! — крикнул Гайдер-Али хриплым голосом. — Его лекарство все-таки яд… Он адским колдовством охранил самого себя, но он поплатится за это… В его же крови я найду противоядие от его проклятого зелья.

Он вскочил, страшный, искаженный, дикая злоба сверкала в его глазах.

— Вывести слонов! — закричал он и хлопнул в ладоши.

Вошедшие слуги убежали исполнять его приказание. Телохранители встали около Самуда с обнаженными саблями, следя за каждым его движением.

Гайдер-Али метался на диване, боли в нем все возрастали.

— Нет, это слишком долго тянется! — не выдержал он. — Я хочу сам открыть ему жилы… я сам добуду исцеление из его крови!

Он выхватил саблю и хотел броситься на Самуда. Типпо Саиб остановил руку отца, и тут Гайдер-Али с хриплым криком упал навзничь, лицо его перекосилось, он судорожно взмахнул руками, губы его пробормотали непонятные слова, он вздрогнул всем телом, вытянулся и застыл.

Несколько секунд в шатре царило гробовое молчание. Типпо Саиб смотрел на отца, тело его оставалось неподвижным, глаза потухли, дыхание прекратилось. Типпо Саиб нагнулся, прислушиваясь, потом выпрямился и сказал:

— Он умер… Пророк отозвал своего наместника в царство радости! Я его наследник и ваш повелитель!

Он взял саблю умершего и надел на себя оружие, сверкавшее драгоценными камнями. Глаза его гордо блестели, лицо сияло. Все присутствующие пали ниц, скрестив руки и громко восклицая:

— Благословен пророк! Слава повелителю нашему, Типпо Саибу!

Самуд стоял, устремив глаза к небу с немой молитвой благодарности.

Весть о смерти грозного полководца с быстротой молнии разнеслась по лагерю. Главные начальники, маркиз де Бревиль и французские офицеры пришли с поздравлениями к новому правителю и с ужасом смотрели на обезображенный труп умершего, потом пришли муллы приготовлять тело к погребению, а из гарема доносилось жалобное пение женщин.

Типпо Саиб вышел из шатра.

— А этот? — спросил телохранитель, стоящий около Самуда. — Твой отец осудил его на смерть. Что с ним делать?

— Рассудок умершего правителя отуманила болезнь, — отвечал Типпо Саиб. — Этот человек был его гостем и неприкосновенен для меня… Он сделал, что мог, чтобы спасти жизнь умершего правителя, если это ему не удалось, то всему виной неумолимая судьба, которую человек не в силах изменить… Самуд свободен и мой гость!..

Телохранители отступили в молчаливом повиновении, но с мрачными, враждебными взглядами. Самуд поклонился, скрестив руки, и сказал:

— Ты хорошо поступаешь, великий господин, так как доброта и справедливость привязывает людей к правителям.

Типпо Саиб велел подать лошадь Самуду и приказал ему остаться при нем, потом поехал с начальниками войска и блестящей свитой слуг по всему лагерю; за ним несли большое знамя Мизоры.

Солдат поразила внезапная смерть своего полководца, но с покорностью магометан неизбежному они восторженно приветствовали нового властелина, от одного взгляда которого зависела теперь их жизнь, честь и богатство. Не прошло и часа, как грозный деспот, перед которым трепетала вся Индии, стал достоянием прошлого, все взгляды обратились к новому повелителю, будущее принадлежало ему.

Типпо Саиб удалился в свою палатку. Он отпустил начальников войска с ласковыми словами и богатыми подарками, любезно ответил на поздравления и пожелания маркиза де Бревиль и французских офицеров и велел Самуду остаться с ним. Подали чудные фрукты и душистые шербеты. Типпо Саиб удобно улегся на подушки дивана и обратился к Самуду:

— Ты умен и правильно судишь обо всем, да мне и не пристало сердиться в тот день, когда я сделался правителем. Если б я даже не имел основания благодарить тебя за то, что ты сделал для моего отца, — он пристально взглянул на него, — то все-таки мне может быть полезен такой друг, как ты, если ты хочешь дать мне искренний совет.

— Приказывай, господин, я буду повиноваться; спрашивай, я буду отвечать.

— Ты знаешь мое положение. Как ты советуешь мне поступить с врагами в Мадрасе? Мы их отбросили вчера, но они еще угрожают нам.

— Враг отброшен, господин, потому что его нападение на твою твердую позицию было безумием, — все равно как если б ты вздумал нападать на него под пушками его крепости, не имея одновременно содействия французской эскадры с моря, а эскадра не придет, ибо, как я уже говорил твоему отцу, французы заключили мир с англичанами в Европе.

— Я никогда не доверял французам. Но если мы будем спокойно сидеть, я здесь, а они там, то все-таки их положение лучше моего — у них богатый город и свободный доступ к морю, а я привязан к пустынному лагерю, вместо того чтобы жить в моей столице Серингапатаме и радоваться моей власти и моему богатству, как подобает правителю.

— Нападать на тебя здесь, господин, стало бы безумием со стороны англичан, но то, что казалось безумным вчера, может оказаться мудрым завтра.

— Почему?

— Имя твоего отца, господин, внушало солдатам веру в победу, оно одно стоило целой армии… У тебя еще нет такой славы, одна неудача может поколебать твое могущество, придать смелости твоим врагам и в твоем собственном войске вызвать недоверие, даже сопротивление.

Типпо Саиб задрожал.

— Так ты думаешь, что мне больше нельзя вести войну? — спросил он.

— Нельзя вести войну, в которой ты будешь побежден.

— Но должен же я защищаться…

— Тебе будет очень трудно, тем более что они скоро будут располагать еще большими силами… Поверь мне, господин, весть о смерти твоего отца приведет на сторону англичан всех колеблющихся…

— Ты прав, — вздохнул Типпо Саиб. — Я часто жалел, что мой отец, вместо того чтобы царствовать в Мизоре, увеличивать свои владения и внушать страх соседям, надменному низаму гайдерабадскому и другим, ввязался в войну с англичанами. Но как мне избежать войны?

— Война прекращается сама собой. Уйди в свое государство, тогда английский генерал никогда не решится идти в твою землю и ты можешь спокойно жить в Серингапатаме, пока…

— Пока что? — живо спросил Типпо Саиб.

— Пока ты не заключишь мира с англичанами, который признает за тобой все твои владения на юге, сделает тебя главой над всеми несогласными раджами магаратов и поставит тебя несравненно выше гайдерабадского низама.

— А ты думаешь, что такой мир возможен?

— Несомненно, если ты желаешь, господин. Я часто бывал в Калькутте, я принес оттуда известие твоему отцу и сразу сказал ему, что произойдет. Я знаю Уоррена Гастингса и сам говорил с ним, когда он меня расспрашивал о положении дел здесь, на юге. Я ручаюсь, господин, что Уоррен Гастингс, губернатор, заключит с тобой мир, если ты захочешь.

— Хочу, хочу! — вскричал Типпо Саиб. — Мне надоела война, я стремлюсь скорее вернуться в мой дворец в Серингапатаме. Но как же я, будто побежденный, буду молить о мире?

— Этого и не нужно, господин. Если Уоррен Гастингс узнает, что ты склонен к миру, то он проложит тебе почетный путь к нему и так высоко тебя поставит, что все соседние князья будут трепетать перед тобой, тебе нужно только отправить посла к губернатору.

— Ну, — задумался Типпо Саиб, глядя на Самуда пытливым, проницательным взглядом. — А где же найти человека, который сумеет проникнуть к Уоррену Гастингсу и говорить с ним в моем духе? Мои слуги слишком неумелы…

— Посланный перед тобою, господин, если желаешь…

— А ты согласен? — воскликнул Типпо Саиб, пораженный предложением гостя. — Если ты согласен и с успехом выполнишь свою миссию, я скажу тебе, как отец: мои сокровища к твоим услугам, сам выбирай себе место в моем царстве.

— Я ничего не прошу, господин, — отвечал Самуд, и все, что могу сделать для тебя, будет благодарностью за то, что ты даровал мне жизнь, которая была в твоих руках.

— Хорошо, пусть будет так, я принимаю твою услугу, я дам тебе богатую свиту из своих собственных слуг, и ты уедешь завтра.

— Нет, господин, так делать нельзя, можно все испортить, — возразил Самуд. — Я хочу не блистать, а служить тебе. Меня знают в Калькутте, знают, что я простой купец, а если я приеду с княжеской свитой, будут допытываться, доискиваться. Любопытство изобретательно, будут шептать, а потом и громко говорить, что ты просил губернатора о мире. Только один Уоррен Гастингс должен знать про все, больше никто, а главное, твои здесь не должны знать, что ты первый заговорил о мире… Мне ничего не нужно, господин, кроме нескольких строк, доказывающих губернатору, что я твой посланный.

Типпо Саиб хлопнул в ладоши и велел подать письменные принадлежности.

— Скажи мне, что писать, — обратился он к Самуду, положив на колени четырехугольную доску, украшенную камнями, и взяв перо.

— Пиши, господин: «Податель этого письма уполномочен мною заявить губернатору Индии, Уоррену Гастингсу, что я согласен заключить мир при условиях, которые он изложит».

Типпо Саиб написал крупными буквами на довольно правильном английском языке продиктованное Самудом письмо, подписал свое имя и передал ему лист.

— А какие условия ты предполагаешь? — спросил он.

— Очень простые: англичане должны признать твое владычество во всех землях вплоть до этих гор и не требовать, чтобы ты возвратил что-либо из завоеваний твоего отца в Карнатике, затем они должны признать тебя падишахом всех магометан…

Глаза Типпо Саиба загорелись.

— Ты думаешь, что Уоррен Гастингс согласится на такие условия?

— Думаю, что да, — отвечал Самуд.

Типпо Саиб изумленно посмотрел на него.

— Кто ты? — полюбопытствовал он. — Ты не тот, кем кажешься.

— Я человек с открытыми глазами и ушами, научившийся смотреть и слушать, что не все люди умеют.

— А если ты меня предашь? — мрачно предположил он.

— Зачем предавать, когда ты сам признаешь, что мой совет согласуется с твоими собственными желаниями? И какие у меня причины не передать твое поручение губернатору, который может решать как захочет?

— Ты прав, Самуд! — воскликнул он. — Каждое твое слово выражает мои собственные мысли. Когда ты выполнишь что обещаешь, приходи опять ко мне и, клянусь пророком, ты будешь моим первым визирем и никого не будет выше тебя в моем государстве.

Самуд покачал головой.

— Оставь меня таким, каков я есть, — заявил он, — кто высоко поднимается, тот может низко упасть. Ты дал мне высшее, что мог, — жизнь, и на что мне твои почести и сокровища, если бы тебе вздумалось когда-нибудь отнять у меня этот подарок?

— Ты умный человек, — улыбнулся Типпо Саиб. — И все-таки я охотно удержал бы тебя, так как хороший советчик стоит больше десяти тысяч воинов. Но пусть будет по-твоему, теперь иди, отдыхай, завтра увидишь, что я следую твоему совету, а потом собирайся в путь…

Самуд поклонился и ушел в свою палатку на этот раз без телохранителей.

— Дело кончено, — проговорил он, придя к себе. — И, право, Гастингс будет доволен. Я выиграл ему крупное сражение, Гайдер-Али умер, Типпо Саиб заключает мир, а если он объявит себя падишахом, то все князья Индии, Могол и его набобы будут его врагами. Он сам кует цепь, которая со временем привяжет его к победной колеснице английского правительства.


Глубокая тишина царила в лагере, только кое-где слышалось ржание лошадей, да переклички часовых и патрулей, из шатра умершего полководца раздавались громкие молитвы мулл, а из гарема — однообразные жалобные песни. Около часа, может быть, проспал Самуд тем чутким сном, который становится привычкой при непрерывной опасности, когда все чувства настолько сохраняют восприимчивость, что человек слышит малейший шорох.

Самуд вскочил от шороха шевельнувшейся занавеси. Услышав свое имя, произнесенное шепотом, он схватился за саблю. Перед ним стоял человек, в котором его глаза, привыкшие к темноте, узнали одного из евнухов гарема.

— Не бойся, господин, краса цветов Марита, любимая рабыня умершего повелителя, в горе своем послала меня к тебе просить утешения. Возьми это, она говорит, что ты поймешь, о чем говорит цветок.

Он подал Самуду лотос, завернутый в лист пергамента.

Самуд зажег лампу и развернул цветок — на листе он разобрал слова, написанные по-английски: «Спаси меня от рабства, ты все можешь». Самуд разорвал лист на мелкие кусочки и сказал:

— Иди к твоей госпоже и передай ей мой ответ: она должна раскрыть сердце утешению и надежде — ее скорбь получит исцеление.

Евнух скрестил руки и, как тень, скользнул в складках занавеси.

«Она, конечно, заслужила, чтоб я вернул ей свободу», — подумал Самуд. Он погасил огонь и опять сомкнул свои усталые глаза. На следующее утро Типпо Саиб созвал всех начальников войск. На роскошном диване лежало тело Гайдера-Али, возле которого курились дорогие ароматы, муллы читали молитвы, и все вожди армии отдали последние почести умершему полководцу.

Когда все поклонились покойнику, Типпо Саиб привел их под знамя и произнес речь:

— Я решил оставить врагов, победоносно отраженных вчера моим отцом, и вернуться в мою столицу, чтобы заботиться о моем государстве и держать в страхе соседей, которые вздумали бы нарушить союз после смерти моего отца. Половина моего войска останется здесь, чтобы занять горные ущелья.

Одобрение раздалось вокруг, так как у большинства пробудились сомнения насчет отношений союзников и главным образом гайдерабадского низама. Вожди войска набрали богатую добычу и стремились пользоваться ею, вместо того чтобы вести продолжительную войну.

Только французы казались испуганными и мрачно поглядывали.

— Так как теперь, — продолжал Типпо Саиб, — благодаря победоносному оружию моего отца, мое могущество упрочено и расширено, я решился заявить всему свету, что я единственный падишах всех правоверных, единственный преемник калифа, имеющий право держать священное знамя пророка, я объявляю изменником и неверным каждого, кто дерзнет противиться моей власти и не признает моего достоинства. Я разошлю гонцов ко всем князьям Индии, чтобы заявить, что я их покровитель, что мое оружие будет защищать их от врагов и что они обязаны идти за моим знаменем для преследования ослушаний и измены. Вы же все составляете избранное войско пророка, и я щедро вознагражу вас за услуги, оказанные священному делу нашей веры.

Восторженные крики раздались кругом и возгласы: «Слава падишаху! Слава преемнику калифа! Слава наместнику пророка!»

Маркиз де Бревиль стоял бледный и дрожащий. Как только все смолкли, он выступил вперед со словами:

— Великий господин, обдумай, что ты делаешь. Султан в Стамбуле признан падишахом всеми державами и моим королем, и даже Могол в Дели не решается оспаривать у него это звание. Если ты исполнишь свое намерение, то вызовешь раздоры среди твоих единоверцев и возбудишь против себя Могола и его набобов.

— Мое решение обдумано и исполнено, — строго и резко отвечал Типпо Саиб. — Оно не нуждается ни в каких обсуждениях, а вашего совета я не спрашивал. Я никого не боюсь, а кто осмелится оспаривать мое достоинство, тот испытает силу моего оружия. Я благодарю вас, французских офицеров, за услуги, которые щедро вознаградил мой отец, но если вы желаете вернуться к себе на родину, то я дам вам конвой до берега, где вы можете сесть на корабль, а что касается пушек, то я их завоевал в борьбе с англичанами.

Слова Типпо Саиба поддержали восторженные крики его воинов. Маркиз де Бревиль побледнел, но не решался больше возражать, он понимал, что жизнь его и его соотечественников находится в руках нового деспота, еще более коварного и жестокого, чем его отец.

Типпо Саиб ехал по лагерю в сопровождении вождей и телохранителей, за ним следовала блестящая свита слуг и богато разукрашенные слоны. Гонцы уже везде разнесли весть, что король Мизоры объявил себя падишахом правоверных и что войско его — избранные борцы за веру. Его везде восторженно приветствовали криками: «Слава преемнику калифа! Слава наместнику пророка!» Полная радость царила в лагере, и никто не подумал бы, глядя на такое ликование, что только накануне умер грозный правитель. Шествие, сопровождавшее смертные останки Гайдера-Али в крепость Арко, прошло почти незамеченным, и, когда Типпо Саиб удалился наконец в свой шатер в сопровождении только Самуда, настоящее и будущее принадлежало ему, а прошлое ушло в забвение.

Самуд, спешивший с отъездом, не забыл просьбы красавицы Мариты. Он попросил Типпо Саиба предоставить ему выбрать для себя одну из невольниц гарема, которую когда-то обещал ему умерший повелитель.

— Возьми кого хочешь, — разрешил Типпо Саиб.

Самуд выбрал Мариту.

Мариту позвали. Она явилась под густым покрывалом и покорно повиновалась приказанию, передавшему ее в собственность Самуда. Самуд поехал с немногими слугами через широкое поле, где происходил вчера кровавый бой, в Мадрас.

Караул у ворот с изумлением смотрел на него, и со всех сторон сбегался народ поглядеть на посла из неприятельского лагеря, не зная и не подозревая цели его прибытия. При известии о внезапной смерти Гайдера-Али в Мадрасе разразилось ликование, и густые толпы провожали Самуда до форта, где его немедленно принял сэр Эйр-Кот. Генерал вопросительно и удивленно смотрел на досланного врагов, заявившего, что он приехал для обмена пленными. Он, видимо, старался узнать и вспомнить показавшееся ему знакомым лицо, но нижнюю часть лица Самуда закрывала густая короткая борода, чалма спускалась до бровей, а манеры, движение и голос, которым он произнес свое приветствие на ломаном английском языке с индусским акцентом, так походили на типичного магометанина из южных провинций, что генерал покачал головой, перестав вспоминать и доискиваться.

Переговоры об обмене пленных скоро закончились. Самуд послал одного из своих слуг обратно с известием, что пленные обоих войск под конвоем должны встретиться на равном расстоянии от лагерей, где и произойдет обмен.

— А теперь, могущественный генерал, — продолжил он, — прошу дать мне самое быстроходное судно для доставления меня в Калькутту.

— В Калькутту? — изумленно спросил генерал. — Разве вы не слуга Типпо Саиба?

— Именно, и я отправляюсь туда по его приказанию просить губернатора о мире — вот мое полномочие.

Он показал пергамент, данный ему Типпо Саибом.

— Я не думал, что враг так бессилен! — удивился сэр Эйр-Кот. — Я завтра же выступлю, чтобы его уничтожить.

— Не делайте ошибки, генерал, — остановил его Самуд, — и храните мое сообщение в глубочайшей тайне. Хоть Типпо Саиб и испытал ваше могущество в битве, которую проиграл вчера, но он еще достаточно силен, чтобы вас уничтожить, если вы нападете на него на тех позициях, куда он отступает, в горных ущельях.

— Он отступает… Значит, признает себя пораженным… признает мою победу?

— Он признает вашу победу и желает мира, но если вы дадите ему случай вас победить, он может переменить мнение. Я тоже желаю мира, а потому настоятельно советую вам старательно скрывать мое послание — ваше войско и население сочли бы себя в полной безопасности, а неизвестно еще, как к этому отнесется губернатор.

— Вы правы, — подумав сказал Эйр-Кот. — И никто из ваших спутников не знает, что привело вас сюда?

— Никто, — отвечал Самуд. — И если мои переговоры не удадутся, то они могут считаться несостоявшимися. Еще у меня просьба к вам. Я привел невольницу Гайдера-Али, которой его сын дал свободу. Она дочь родителей-христиан, уведенная во время набегов на Карнатику.

— Она может быть уверена в моем покровительстве. Завтра ваш корабль будет готов к отплытию. Я выберу самое быстроходное судно, а на сегодня будьте моим гостем и отдохните в моем доме.

— Благодарю вас, но, пожалуйста, не требуйте, чтобы я появлялся в вашем обществе — я устал от событий этих дней, кроме того, я не хотел бы привлекать к себе внимания. Я здесь только для обмена пленными, доставьте меня незаметно, если возможно ночью, на мое судно.

Сэр Эйр-Кот сам проводил Самуда в приготовленные для него комнаты, обещал Марите, которую ему представил Самуд, свое покровительство и просил ее принять его гостеприимство в форте, пока он устроит ее у одной из дам в городе. Когда Самуд остался с ней один, она откинула покрывало, встала перед ним на колени и сказала:

— Благодарю тебя, господин, благодарю, кто бы ты ни был. Ты возвратил мне жизнь и свободу. Ты дал мне больше, чем я просила и смела надеяться… Средство, которое я просила, оказало свое действие, — прибавила она тихо, как бы вопросительно, — и если оно вместо любви дало смерть, то я не менее благодарна ему.

Лицо Самуда приняло мрачное выражение.

— Не говори об этом средстве, — попросил он глухим голосом, — ведь я оказался недостаточно искусен, чтобы исполнить твое желание и обманул тебя. Благодари Бога, что все так устроилось. Ты свободна, тебе оставили все драгоценности, которые подарил тебе Гайдер-Али, ты можешь вернуться к своему народу. Не забывай этого благодеяния неба и, когда увидишь нужду и горе, помогай щедрой рукой.

— Да, господин, я так и буду делать… Но ты хочешь оставить меня здесь?

— Мне надо ехать, — объяснил Самуд. — А ты здесь под лучшей охраной, чем была бы у меня.

— Ничего я не боюсь, когда я с тобой! — воскликнула она. — Мне не нужно ни свободы, ни богатства, если я могу слышать твой голос, смотреть тебе в глаза, служить тебе. Возьми меня с собой, господин, куда бы ты ни шел, я буду служить тебе добровольно от искреннего сердца.

Мягко и ласково, но с твердостью, не допускающей возражений, Самуд проговорил:

— Ты узнаешь цену свободы, Марита, и цену богатства, которое составляет твою собственность. Оставайся здесь, как я тебе сказал, может, найдешь другого господина, к которому тебя привяжет не страх, как к Гайдеру-Али, и не благодарность, как ко мне, или ты найдешь себе занятие… Не забывай, чтоты рождена от свободных родителей, англичан. Генерал примет тебя под свое покровительство, и ты будешь здесь в лучшем обществе.

Марита еще раз вопросительно взглянула на него, но прочла в его глазах, что не получит другого ответа. Она скрестила руки на груди и покорно произнесла с глубоким, тяжелым вздохом:

— Я сделаю, как ты приказываешь, господин, и буду, пока живу, молить Бога хранить тебя и послать тебе счастье.

Самуд попрощался и вышел. Марита бросилась на диван и зарыдала. Она плакала, пока за ней не пришли прислужницы. С трудом овладев собой, она велела достать европейское платье и сказала, приложив руку к сердцу:

— Он так хотел, пусть так и будет… Я вернусь к моему народу.

Солнце еще не показывалось на горизонте, когда Самуд в сопровождении адъютанта генерала сел в лодку и выехал на рейд. Быстрый парусный корабль стоял наготове. Капитан получил депешу от сэра Эйр-Кота с приказанием повиноваться распоряжениям Самуда во время пути в Калькутту. Первый луч солнца показался над водой, когда корабль снялся с якоря и под полными парусами вышел в море.

Самуд оглянулся назад. Перед ним широко раскинулся Мадрас, в котором уже начинала пробуждаться жизнь… Далеко в горах и ущельях виднелись столбы дыма сторожевых огней лагеря Типпо Саиба. Лицо Самуда было серьезно и угрюмо.

— Я хочу забыть все, что случилось со мной, — проговорил он, — как забывают темную ночь при приветливом луче солнца. Моя жизнь походила на темную ночь. Теперь все мои силы будут направлены на свет и счастье, которые я отвоевал дорогой ценой, призвав на помощь силы тьмы.

Он отвернулся, и счастливая улыбка озарила его лицо. Он стал смотреть на далекое море и на пенящиеся волны около мчавшегося корабля.

IV

Казалось, что счастье, до сих пор так помогавшее Гастингсу в его борьбе с врагами, хочет отвернуться от своего любимца. Вторжение Гайдера-Али на территорию Мадраса не только вызвало более или менее открытое неповиновение низама гайдерабадского и магаратских князей, но и северные земли, ближе к Гималаям, становились подозрительными. Только один набоб Аудэ громко и открыто стоял за Англию. В Лукнове правление унаследовал Асаф-ул-Даула, сын Суджи-Даулы; полковник Мартин, как и при его отце, командовал его войском и был истинным повелителем страны. Он управлял вместо молодого набоба, награжденного Англией королевским титулом, жестокого и сладострастного, как отец, но не обладавшего его энергией и хитростью, жившего запершись в своем гареме. Но Гастингс понимал, как ненадежна дружба азиатов, как быстро они отворачиваются от того, чьей власти не боятся более. Яд или кинжал могли пресечь жизнь полковника Мартина, и в минуту мог разгореться фанатизм магометанского войска.

Решение будущей судьбы Индии находилось в лагере Гайдера-Али, так как в случае его победы ни один из князей Индии не остался бы на стороне Англии. Гастингс знал это наверняка, и даже слабый Могол не задумался бы признать независимыми князьями тех, кого сегодня называл мятежниками.

Ко всему прочему директора компании стали все настоятельнее требовать денег, которые он израсходовал на вооружение вспомогательных войск для Мадраса и на укрепление побережья, так что в кассе едва хватало средств на необходимые расходы правления. Налоги платились плохо, чиновники компании встречали нерешительную поддержку местных раджей, а Гастингс уже не располагал войсками, чтобы послать их собирать недоимки. Настоятельные просьбы директоров необходимо обязательно удовлетворить, так как Гастингс отлично знал, что в Лондоне высокие дивиденды — единственное мерило для суждения о положении дел в Индии. Только из-за того, что он посылал громадные суммы в Европу, директора приняли его сторону в распрях с Клэверингом и Францисом и на общем собрании акционеров отказались сместить его, но враги его не бездействовали. Францис, вернувшийся в Лондон, без сомнения пускал в ход все свое влияние и красноречие, чтобы отомстить ненавистному врагу и добиться его свержения.

Но, как ни тяжелы заботы, угнетавшие этого гордого человека, он таил их в глубине души, и никогда не показывал вида, что переживает. Даже Марианна, верная спутница его жизни, ничего не должна знать о его тревогах, хотя она, конечно, догадывалась о настоящем положении дел. Она старалась казаться веселой и спокойной. Ее примеру следовали служащие компании и офицеры, видевшие надвигавшуюся опасность.

Правительственный дворец в Калькутте внешне представлял картину неизменного блеска, превосходившего, конечно, все дворы Европы. Народ в Индии и теперь еще говорит об украшенных золотом слонах и несметных толпах слуг великого губернатора Уоррена Гастингса.

Мистер Баррель, первый член высшего совета в Калькутте, хорошо знал, как обстоят дела, и всеми силами помогал своему другу и начальнику. Но и он не мог найти выхода в случае, если бы война с Мизорой не приняла в скором времени благоприятного оборота.

Гастингс, чтобы избавиться от гнетущих денежных затруднений, обратил свои взоры на Бенарес, древний священный город индусов, сам по себе представлявший ценность целого княжества. Город и его близлежащие земли находились под верховным управлением индусских князей, прежде наместников Могола в Дели, а затем добровольно отдавшихся под защиту английского правительства и ежегодно плативших за это значительную дань. В то время в Бенаресе правил индусский князь Шейт-Синг, всегда аккуратно плативший налог и ничем не провинившийся перед Англией, несметные богатства которого были известны Гастингсу. На него-то он и направил свои взоры.

Гастингс объяснил свое намерение совету и компании, сообщив, что в отношении князя бенаресского существует то же положение, какое занимал прежде Великий Могол, который, по обычаям правления на Востоке, не имел никаких законодательных ограничений. Подвластные бенаресскому князю обязаны были помогать ему не только войском, но и деньгами для экстренных расходов. Гастингс решил потребовать от князя Шейт-Синга уплаты единовременной контрибуции в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Шейт-Синг заявил, что он слишком беден для внесения такой суммы.

Индусский князь, конечно, лукавил, считая счастливую звезду губернатора померкшей перед натиском решительных воинов Гайдера-Али. Он под разными предлогами оттягивал уплату требуемой суммы. Чем подозрительнее казалось такое поведение всегда покорного вассала, тем упорнее предъявлял свои требования Гастингс, зная, что только безграничной смелостью можно действовать на индусов. Он наложил на Шейт-Синга штраф в десять тысяч фунтов стерлингов за промедление и приказал ему выставить конный отряд для службы компании. Шейт-Синг опять воспротивился.

Мистер Барвель, единственный из служащих компании, вполне посвященный в опасное положение дел, вошел мрачный и озабоченный в кабинет губернатора. Опять приезжал посланный от Шейт-Синга и был принят Гастингсом с тем же результатом. Барвель советовал уступить и согласиться на уплату денег частями, чтобы выиграть время и оттянуть неизбежный конфликт до выяснения похода против Гайдера-Али, хотя Барвель и не рассчитывал на победу английских войск. Но Гастингс и слышать не хотел о печальном исходе, отчасти потому, что его гордый характер не хотел показывать тревогу даже ближайшему другу, твердо надеясь на миссию капитана Синдгэма.

Войдя в кабинет Гастингса, Барвель весьма удивился, застав губернатора перед картой Индии с радостным и самоуверенным выражением лица. Гастингс даже не дал ему раскрыть рот, чтобы что-то сказать.

— Посмотрите, мой друг, — указал он на стол, где лежали банковские билеты и слитки золота. — Вот кое-что для нашей кассы. До получения налогов мы можем этим покрыть неотложные расходы.

— Значит, Шейт-Синг уплатил? — спросил Барвель. — Сколько же?

— Тут двадцать тысяч фунтов, — ответил Гастингс. — Пока этого хватит.

— Вы хотите удовольствоваться такой незначительной суммой, — улыбнулся Барвель, — или принять ее в счет уплаты?

— В счет уплаты? Удовольствоваться? — надменно воскликнул Гастингс. — Нет, мой друг. Презренный Шейт-Синг осмелился прислать эти деньги мне лично с просьбой отказаться от требования, предъявленного ему компанией.

— И вы взяли эти деньги? — почти с упреком спросил Барвель.

— Я беру все, что мне дается в руки, особенно в такую минуту.

— Значит, Шейт-Синг должен будет все-таки уплатить остальное? — спросил Барвель.

— Остальное? — насмешливо повторил Гастингс. — Нет, мой друг, эти деньги, которыми он хотел меня подкупить, не будут вовсе зачтены ему. Я объявил его посланному, что за промедление, которое я считаю попыткой к возмущению, он должен немедленно уплатить пятьсот тысяч фунтов.

— Пятьсот тысяч фунтов? — с ужасом вскричал Барвель. — Невероятно! Это превосходит средства даже Шейт-Синга и вынудит его к отчаянному сопротивлению.

— Пусть, — холодно возразил Гастингс, — тем лучше. Тогда я смещу его, а земли его продам набобу Аудэ. У него, верно, найдется миллиона три лишних, чтобы заплатить за богатый Бенарес, а этими деньгами мы не только удовлетворим директоров компании, но и поведем войну со свежими силами.

Барвель онемел от удивления и пристально смотрел на бодрое, довольное лицо губернатора, точно подозревал в нем припадок умопомешательства.

— Я решил выехать завтра же, — продолжал Гастингс уже спокойно, точно говорил о самых обыкновенных вещах, — и отправиться лично в Бенарес принудить Шейт-Синга к беспрекословному повиновению или сместить его и тут же начать переговоры с Асафом-ул-Даулой.

— Вы сами поедете в Бенарес? — возмутился Барвель. — Вы хотите подвергнуть опасности свою жизнь и все дело?

— Что значит моя жизнь, если погибнет дело, которому я ее посвятил и без которого она не имеет цены для меня? — возразил Гастингс. — Вы имеете понятие об игре, мой друг?

— Я никогда не играл, ваше превосходительство.

— Как и подобает осторожному человеку, — улыбнулся Гастингс. — Ну, а я играю не картами, а человеческими жизнями, судьбами правителей и народов, и ставка в моей игре — всемирное владычество моей родины! Неужели я задумаюсь в надежде на выигрыш поставить самое дорогое для меня — жизнь, которая без выигрыша все равно цены не представляет.

— И я поеду с вами, — горячо заявил Барвель. — Вы назвали меня осторожным, но я не настолько осторожен, чтоб оставить друга одного в минуту опасности.

— Нет, мой друг, — возразил Гастингс, пожимая ему руку. — Вы не поедете со мной. Если я еду в Бенарес, чтобы одним ударом завоевать все, что трусливые считают потерянным, то я должен оставить здесь друга, на которого я могу положиться, как на самого себя.

— Вы возлагаете на меня тяжелую ответственность, — вздохнул Барвель, — но я повинуюсь и оправдаю ваше доверие.

— Так велите батальону сипаев готовиться к походу, а моим вооруженным слугам быть наготове.

— Батальон? — испуганно вскричал Барвель. — Вы хотите идти в Бенарес с одним батальоном?

— Больше я не могу увести, — объяснил Гастингс. — Мы еще не гарантированы от нападения французов с моря, так как известие о заключении в Европе мира пока не подтверждено и вы должны иметь здесь значительное войско. Кроме того, недостойно идти с целой армией на бенаресского князька, на этого Шейта-Синга, не имеющего даже собственного войска, ведь вся сила его заключается в золоте, которое я и хочу у него отнять. Даже индус становится отважен, когда видит, что противник боится его.

— Преклоняюсь перед вашим решением, хотя и не могу признать его правильным, — отвечал Барвель, — но не раз уже случалось, что вы оказывались правым, когда я сомневался.

— О поступках людей, мой друг, можно судить, только когда они совершились. Кто достигнет цели, тот всегда прав, кто промахнется — тот виноват.

Он еще раз пожал руку Барвеля и пошел к жене. Как всегда, он провел с ней предобеденные часы в легком веселом разговоре, сообщил, что должен уехать на время в Бенарес, чтобы лично распорядиться делами управления, и его самообладание было так велико, что даже Марианна, хорошо знавшая его, не заметила ничего особенного.

— Вот еще что, — вдруг повернулся он к Марианне. — Когда вернется из командировки капитан Синдгэм, которого я ежедневно ожидаю, пусть немедленно едет в Бенарес.

Маргарита сидела в стороне у веранды. При последних словах она как бы случайно встала и прошла под тень громадных деревьев, щеки ее покрылись ярким румянцем, глаза радостно горели. Она вошла в грот, скрывавший ее от глаз родителей, открыла медальон, усыпанный драгоценными камнями, висевший у нее на поясе, прижала к губам лежавший там цветок лотоса, поблекший, но еще сохранивший слабый аромат, и прошептала с блаженной улыбкой:

— Он вернется, я опять увижу его!

За обедом у Гастингса гостей собралось больше обыкновенного. Он вскользь упомянул, что уезжает в Бенарес, о чем и без того уже знал весь город из-за больших приготовлений к поездке. Приглашенные индусские князья и служащие компании думали, что, вероятно, губернатор получил хорошие сведения с театра военных действий, если так беззаботно уезжает из столицы.

На следующее утро блестящее шествие губернатора началось очень рано, пользуясь еще прохладой ночи. Масса вооруженных слуг верхом, в роскошных европейских ливреях и в живописных индусских костюмах сопровождали губернатора. Громадного роста носильщики несли великолепный паланкин, хотя Гастингс им никогда не пользовался; четыре слона редкой величины и красоты украшали шествие, поскольку составляли необходимую принадлежность блестящего выезда в Индии и считались самым удобным способом передвижения при сильной жаре. Слонов, украшенных золотыми бляхами и дорогими коврами, вели нарядно одетые корнаки. На самом большом слоне располагалось сиденье вроде кресла под балдахином для губернатора с мягкими, золотом расшитыми подушками и висячими подножками для слуг с опахалами. Фуры с кухнями и всевозможными запасами следовали за шествием.

Появившийся при первых лучах солнца на веранде внутреннего двора Гастингс сердечно, но поспешно обнял жену, точно отправлялся на веселую экскурсию, поцеловал руку Маргариты, бросив ей шутя:

— Когда вернется твой шталмейстер, не удерживай его — он должен сейчас же ехать ко мне, вы еще потом успеете поупражняться в манеже. — И подошел к своему коню.

Он не заметил, что Маргарита сильно покраснела и что-то бессвязно пролепетала, подозвав и лаская Неро, громадную охотничью собаку отца, подаренную набобом Аудэ и страшно привязанную к Гастингсу, а особенно к Маргарите, которая могла с ним делать что хотела, хотя все во дворце боязливо сторонились громадной собаки. Маргарита поцеловала его в голову, ласково закрыла рукой его дико сверкавшие глаза и сказала:

— Береги твоего хозяина, Неро, и возвращайся скорее.

Гастингс еще раз пожал руку Марианны, вскочил на своего коня в дорогой сбруе и поехал, провожаемый громкими напутствиями оставшихся слуг.

У ворот стояли мистер Барвель и майор Пофам, командующий войсками Калькутты и форта Вильяма, Гастингс дал им последние распоряжения, молча, но знаменательно и крепче обыкновенного пожал руку Барвеля, оглянувшись еще раз на дворец, где он долго властвовал и который оставлял теперь для отчаянного шага. На секунду его губы дрогнули, но потом гордая отвага и решимость блеснули в глазах, он выпрямился и, громко приветствуемый на улицах толпами народа, выехал из города.

В то время путешествовали медленно, и Гастингс только к вечеру второго дня доехал до Патны, древней Оринагары, столицы провинции Бехар, где раджа блестяще принял губернатора в своем дворце. Ранним утром следующего дня снова двинулись в путь в сопровождении громадных скопищ народа, которые хотели одновременно удовлетворить свое любопытство и совершить паломничество в Бенарес, священный город индусов, один воздух которого уже очищает и отмывает грехи. Толпа становилась все плотнее, так как из каждой деревни, мимо которой проезжали, присоединялись новые паломники.

Гастингс приближался к священному городу, как триумфатор. Когда уже заблестели на солнце золотые купола храмов города, на дороге показалось облако пыли. Впереди сопровождаемый своим знаменем на великолепно разукрашенном слоне ехал Шейт-Синг, окруженный блестящими телохранителями. Сзади него следовали слуги и несметные толпы народа, Гастингс велел остановиться, сошел со слона, сел на лошадь и поехал во главе своего батальона, который маршировал под звуки европейской музыки, Шейт-Синг тоже слез со слона и далеко впереди всех поскакал на коне.

Шагов за пятьдесят до Гастингса он сошел с лошади, подошел и низко, почти до земли поклонился. Сняв чалму, он положил ее перед Гастингсом на луку седла — высшее доказательство покорности индуса своему повелителю, сопровождая свои действия приветствием со словами благодарности за высокую честь, оказанную ему милостивым посещением правителя. Он обещал сделать все возможное, чтоб исполнить желания высокого губернатора. Гастингс холодно взглянул на него и в нескольких словах выразил надежду, что Шейт-Синг сдержит свое обещание и не даст ему больше поводов к гневу и недовольству. Потом он сделал знак и князю подвели лошадь. Гастингс почти с пренебрежением отдал ему его чалму, и они поехали рядом во главе батальона, направляясь к городским воротам.

Оригинальное зрелище представляли английский властитель и индусский вассал, едущие рядом. На Гастингсе был простой дорожный костюм из белой бумажной ткани без всяких особых отличий, костюм Шейт-Синга состоял из богатой индусской шелковой одежды, усыпанной драгоценными камнями. Пятидесятилетний индусский князь был высок, строен, с благородной осанкой, его миндалевидные полузакрытые глаза, видимо, в совершенстве обладали искусством скрывать мысли, а лицо умело принимать любое выражение.

Гастингс ехал молча, сумрачно и безучастно глядя перед собой. Шейт-Синг наклонялся к нему и говорил смиренно, с покорностью слуги, хотя ему принадлежали все гордые стражники на чудных конях в сверкавших кольчугах и толпы народа — его подданных. Губернатору, с которым он так приниженно разговаривал, принадлежал только один маленький батальон, окруженный толпой.

Бенарес стоял на берегу Ганга и пребывал в полном расцвете своего блеска. В обширном юроде насчитывалось до шестисот тысяч жителей и тысячи храмов и великолепных зданий, от которых террасы и лестницы спускались к Гангу. Храмы в большинстве случаев украшались художественной резьбой, поразительно тонко изображавшей цветы, пальмовые ветви и животных. Каменные сооружения почти везде красились в темно-красный цвет с элементами яркой живописи.

В то время европейцев почти не встречалось в Бенаресе, поэтому все постройки приноравливались исключительно к потребностям жизни индусов, представляющей поразительную роскошь или нищету. В Бенаресе подобный контраст выражался гораздо резче, чем в Калькутте, где европейская культура и роскошь занимали уже видное место. Храмы и большие дворцы яркими пятнами выступали в лабиринте узких, по большей части грязных улиц.

В бенаресских храмах держали громадное количество обезьян в честь божественной великой обезьяны Гануман; они бегали по улицам, запускали лапы в лотки с фруктами и сладостями и часто отнимали у прохожих, особенно у детей, их покупки. Священные быки свободно разгуливали по улицам, останавливаясь у овощных лавок, и каждый торговец радовался, если священное животное удостаивало съесть что-нибудь из его товара. Нищие лезли к прохожим, выкрикивая на все голоса: «Господин, дай мне есть!» Тут же с серьезным и важным видом расхаживали брамины, живущие в качестве жрецов в различных храмах, все уступали им дорогу, почтительно кланялись и давали милостыню, если они просили ее на нужды храма. На углах улиц и на выступах домов сидели бесчисленные йоги, среди которых можно встретить самых невообразимых уродов. Были и прокаженные, тоже находящиеся под охраной богов и щедро одаряемые. Дома факиров, грязные снаружи и внутри, украшенные идолами, вырезанными без всякого искусства, выступали на улицу. Из них доносились звуки разбитых вин и других инструментов и пение гнусавых голосов. Сами факиры, грязные и отвратительные, сидели или стояли перед домами, тоже требуя от прохожих почтения и подаяний.

Сидели прямо на улицах кающиеся с постоянно поднятыми руками урдвавахусы — летом под палящими лучами солнца между двумя кострами, а в холодное время года — в воде… Расхаживали целые процессии нищих монахов, певших отвратительными голосами и часто насильно отнимавших у прохожих, что им нравилось.

Таким предстал Бенарес — священный город, настолько благословенный, по мнению индусов, что каждый умирающий, к какой бы секте он ни принадлежал, даже если б ел говядину, делался блаженным и прямо поднимался в рай — Индру, если только относился благодетельно к браминам и нищим Бенареса; город, называемый индусами лотосом мира, построенный не на земле, а на острие священного трезубца Сивы.

Рев нищих стал еще громче, когда великолепное шествие Шейт-Синга с Гастингсом приблизилось к городу и к нему присоединились толпы, сбежавшиеся из деревень. Шейт-Синг вез своего гостя по самым широким улицам в свой дворец, но даже и по ним иногда невозможно было продвигаться, так много и плотно заполняли улицы массы народа, провожавшие шествие диким ревом и воем. Слуги Шейт-Синга, по его приказанию, бросали деньги на все стороны, что, конечно, не удовлетворяло, а еще больше привлекало нищих. Гастингс мрачно сдвинул брови, при своих выездах в Калькутте он тоже щедро награждал народ, но сюда он приехал не приобретать расположение толпы, а вкушать страх, дать почувствовать свою силу лицемерным, трусливым и хитрым индусам, которых он глубоко презирал, и навсегда пресечь их попытки непокорности. Он остановился в узком месте переполненной улицы, велел роте солдат идти вперед и очистить ему дорогу.

Солдаты повиновались с точностью, к которой их приучила английская дисциплина. Они шли вперед со штыками, занимая ширину улицы, и гнали перед собой толпу. Нищие и йоги подняли страшный вой, толкая друг друга, спасаясь в домах. Обезьяны визжали, быки ревели, а зрители, собравшиеся у окон и на верандах, присоединяли свои жалобные крики к общему стону.

Шейт-Синг с ужасом озирался, он слыл покровителем всего священного в Бенаресе, брамины — опора его власти, и он страшился, что подобное бесцеремонное вторжение припишут ему. Он пытался робко возражать, но Гастингс, не слушая его, с неудовольствием мотнул головой и велел идти скорее.

Скоро улица опустела. Народ разбежался, но издали слышался жалобный вой. Бежавшие толпились перед храмами и жаловались жрецам на несправедливость. Однако путь освободили, и шествие скоро достигло княжеского дворца из разноцветного камня с золочеными куполами.

Все оставшиеся дома слуги собрались на первом дворе, чтобы приветствовать гостя их господина. Шейт-Синг сошел с лошади и повел Гастингса по широкой лестнице в приготовленные для него и обставленные с азиатской роскошью апартаменты. Он предложил ему кресло из слоновой кости дивной работы с драгоценными камнями вроде трона под балдахином, стоявшее в большом приемном зале, через открытые боковые двери которого виднелись по-европейски убранные комнаты. Все высшие служащие стояли кругом, Шейт-Синг поклонился до земли, опять снял чалму и в знак глубочайшей покорности положил ее на колени Гастингса.

— Приветствую тебя, великий господин, в доме твоего верного и преданного друга. Все, что я имею, принадлежит тебе, мои слуги повинуются твоему знаку.

Гастингс угрюмо посмотрел на него. Он прекрасно владел индусским языком, на котором обратился к нему Шейт-Синг, но отвечал по-английски, зная, что Шейт-Синг, как и большинство индусских князей, понимает его, хотя говорит с акцентом и ошибками.

— Ваши слова, Шейт-Синг, не согласуются с вашими поступками. Вы называете себя моим другом, а действуете как друг моих врагов, так как дерзаете отказывать мне в средствах для борьбы с ними, которые я имею право требовать от вас.

Шейт-Синг стоял пораженный его словами, сказанными холодным резким тоном, и страх выразился на лицах слуг. Он поклонился еще ниже прежнего и произнес по-английски:

— Простите, господин, но вы несправедливы ко мне: что у меня есть, находится в вашем распоряжении, как вам известно, но никто не может дать того, чего у него нет.

Гастингс пожал плечами.

— Я приехал не разговаривать, а требовать повиновения. — Он кивнул одному из офицеров, стоявшему за его троном, взял у него из рук свернутый пергамент и заявил: — Возьмите эту бумагу, в ней все мои обвинения против вас и требования, которые я вам предъявляю. Ожидаю вашего ответа через час. Не заставляйте меня снова сомневаться в вашей правдивости и преданности.

Не дожидаясь ответа, отдал бумагу дрожавшему Шейт-Сингу, встал и удалился в свои комнаты. Он приказал, чтобы, пока Шейт-Синг будет совещаться со своими советниками, пятьдесят солдат с тремя лучшими офицерами охраняли все двери его помещения, а батальон, расположившийся во дворе дворца, стоял наготове, ожидая его распоряжений. Потом Гастингс совершил свой туалет так спокойно, точно вернулся с прогулки, и сел со своими адъютантами в маленькой столовой за завтрак, роскошно сервированный дворецким князя, запретив входить супакарасам и дворцовой прислуге. Его могли обслуживать только его собственные слуги, индусы и англичане.

Он вел себя так беспечно и весело, что даже отвлек своих офицеров от грустных мыслей, хотя они не вполне разделяли его уверенность и иногда тревожно прислушивались к дикому реву, в котором слышалось больше злобы и бешенства, чем жалоб и стонов. Гастингс как бы не замечал этого, с улыбкой указывал на золото и драгоценные камни, украшавшие комнату, и посмеивался, что владелец сокровищ объявляет себя слишком бедным для выполнения своих обязательств.

— Они все таковы, эти индусы, — говорил он, — трусливы и лукавы, как обезьяны их божественного Ганумана, упрямы, как их быки, когда они думают, что все им сойдет с рук, но я возьму хлыст для обезьян и докажу быкам, что меня не пугают их рога!

Затем посмотрел на часы:

— Час прошел, известите Шейт-Синга, что я его жду с ответом.

Он перешел в приготовленный ему кабинет, велел адъютантам остаться при нем и поставил двух часовых с ружьями у двери. Шейт-Синг явился в сопровождении своего казначея. Он был бледен, шел нетвердой походкой, но на его лице и в полузакрытых глазах выражалась мрачная решимость.

— Ну, — кратко спросил Гастингс, — ваш ответ? Какие у вас есть оправдания в неисполнении ваших обязанностей и в неосновательных отговорках?

— Господин, — возразил Шейт-Синг, униженно кланяясь. — Мое извинение — невозможность, а что я вам говорил, то не пустые отговорки: моя казна истощена, и у меня нет того, что вы требуете. Мои слуги — свидетели и, главное, мой казначей, составивший точный список всего, что у меня осталось.

— Ваши слуги? — насмешливо заметил Гастингс. — Я не верю, чтобы они выступали против своего господина. Вы говорите, что у вас ничего нет, а драгоценные камни сверкают на стульях, на столах и на стенах вашего дворца? Разве вы не знаете, что я веду войну с мятежным князем Мизоры, которого разобью, как глиняный сосуд? Или вы не знаете, что во время войны должны помогать мне всем вашим достоянием? Ведь вы обязаны вашим богатством покровительству Англии, и вам все будет с лихвой возвращено, когда враги Англии будут побеждены.

— Я это знаю, господин, знаю, — тем же приниженным тоном говорил Шейт-Синг, — поэтому я высчитал все, что у меня остается сверх содержания необходимого придворного штата. Вот расчет, я сделаю все возможное, чтобы набрать вам двести тысяч фунтов. Через три дня деньги будут готовы. Таким образом, вы убедитесь, что я преданный друг ваш и Англии и готов на всякую жертву, чтоб помочь вам в беде.

Он взял пергамент у казначея и подал его Гастингсу, который с неудовольствием отстранил его.

— Вы помните, — возвысил голос Гастингс, — что я требовал от вас пятьсот тысяч фунтов, и кроме того, снаряжение и содержание конного отряда в тысячу человек, а вы осмеливаетесь предлагать мне двести тысяч фунтов, когда я приехал лично, думая, что у вас не хватит лицемерия повторить мне в глаза ваши отговорки? Я даю вам еще целый день.

— Я не могу, господин, я дал вам слово и не могу обещать того, что не могу исполнить. Вы вынуждаете меня к непокорности, — отвечал Шейт-Синг.

Последние слова он проговорил, повысив голос, в глазах его блеснуло злобное упорство. Среди слуг князя послышался ропот.

— Я заставлю вас повиноваться, — крикнул Гастингс, — и сам возьму то, в чем мне отказывают. Вы нарушили ваши обязательства и не имеете больше прав на ваше княжество и покровительство. Вы — мой пленный, я принимаю на себя управление Бенаресом…

Шейт-Синг стоял как громом пораженный. Он никак не мог понять, как он, князь священнейшего города индусов, среди своих телохранителей, слуг и подданных, в своем собственном дворце, вдруг оказывается пленным. Ропот среди окружавших его стал громче.

Гастингс приказал равнодушным тоном:

— Возьмите у него саблю. Мятежникам не полагается носить оружия.

Английские офицеры подошли, но с другой стороны приблизились индусы, некоторые взялись за оружие. У дверей стояли английские часовые и слуги Гастингса, но дальше все передние занимали телохранители и вооруженные слуги князя. Если бы Шейт-Синг в эту минуту отважился, выхватил саблю и подал бы знак к сопротивлению, то картина изменилась бы, и Гастингса арестовали или убили, прежде чем английский батальон заметил что-нибудь со двора. Но Гастингс укрощал своим гордым, повелительным взглядом бенаресского князя; он, видимо, и не думал об опасности, а выражал только недовольство медленным исполнением своего приказания. Он хорошо знал по долголетнему опыту характер индусов, знал, что они охотно пускают в ход хитрость, лукавство, лицемерие, но им трудно перейти в открытое сопротивление.

Индусы плотно окружили своего князя, уже блестели наполовину вынутые клинки, телохранители подошли к ближайшей комнате, часовые скрестили штыки, все зависело от момента. Один Гастингс точно ничего не замечал, он нетерпеливо топнул ногой и повторил приказание обезоружить арестованного.

Тогда Шейт-Синг со вздохом склонил голову, снял саблю с перевязи, подал ее английскому офицеру и сказал печально, но покорно:

— Вы несправедливы ко мне, но убедитесь, что я вам верный друг.

Гастингс велел отвести пленного в последнюю из отведенных ему комнат и поставить четверых часовых у двери. Потом приказал своим часовым очистить комнаты, и пораженные сановники и телохранители удалились без малейшего сопротивления.

Английские офицеры высказали губернатору свою тревогу, так как положение создалось действительно опасное. Батальон и небольшое число вооруженных слуг находились среди полумиллионного населения. Арест князя в священном городе мог пробудить религиозный фанатизм даже в апатичных индусах.

Но Гастингс смеялся над всеми тревогами. Он велел охранять двери своего помещения двойными караулами и приказал солдатам занять все ворота, а адъютантам остаться в приемной. Сам же он занялся просмотром корреспонденции, доставляемой ему гонцами, так спокойно, точно сидел в своем дворце в Калькутте.

Шейт-Синг, совсем потерянный, лежал на подушках дивана в комнате, обращенной для него в тюрьму. Он отважился на минутное сопротивление все увеличивающимся требованиям, но слабость и отвращение к каким-либо проявлениям воли, составляющая основную черту характера индуса, заставляли его раскаиваться, что он так далеко зашел. Он испытывал суеверный страх к человеку, который так гордо и решительно обходился с ним, арестовав его в его собственном дворце на глазах его телохранителей. Он жалел о сопротивлении, на которое подбили его смелые советники, и обдумывал, как исполнить предъявленные к нему требования, так как если его казны действительно не хватило бы в данную минуту, то накопленных в храмах сокровищ вполне достаточно, чтобы с избытком пополнить недостающее, а брамины охотно согласились бы на всякую жертву, лишь бы отстоять независимость священного города.

Через бежавших слуг с быстротой молнии разнеслась по всему городу весть об аресте князя, который почитался всеми как защитник браминов и их храмов, и народ собирался группами, проклиная чужеземцев. Благочестивые нищие и священные йоги призывали гнев неба на англичан, осквернителей священного лотоса света, и объявили, что сам Сива возьмет трезубец и затрубит в свой страшный рог, чтобы отомстить за подобное преступление. Народ собирался перед всеми храмами, брамины разослали гонцов, и, когда они и сбегавшийся из деревень народ сообщили, что нигде не видно английского войска, жрецы приказали народу вооружиться и находиться в полной боевой готовности. Факиры взяли на себя предводительство, и скоро все дворы храмов наполнились вооруженными толпами, которые бежавшие из дворца телохранители обучали разным боевым приемам. Все действия происходили в полной тишине, так что ни Гастингс, ни арестованный князь ничего не подозревали. Даже английские офицеры стали спокойнее, однако все-таки уговорили Гастингса ввиду крайне обострившегося положения послать гонцов в Калькутту и вызвать достаточное количество войска. Гастингс последовал их совету.

Он решил взять Бенарес, чтобы продать его набобу Аудэ или оставить в собственном управлении — в обоих случаях ему нужна большая вооруженная сила, чем он привел с собой. Поэтому он послал нескольких надежных индусов-слуг с письмами, приказав как можно скорее добраться до Калькутты. Все индусы носят серьги, а в путешествии для безопасности их снимают и заменяют свернутой бумагой, чтобы отверстия в ушах не зарастали. На свернутых бумажках Гастингс написал нужные письма. При волнении в городе и громадном наплыве пришлого народа гонцы прошли неузнанными и незамеченными.

Гастингс написал три письма: жене с приветствиями, полными любви, и уверениями, что чувствует себя прекрасно, майору Пофаму — с приказанием выступить немедленно в Бенарес со всеми войсками, свободными от охраны побережья, и третье — с распоряжениями для немедленного доставления сэру Эйр-Коту, которому предписывалось ни под каким видом не начинать наступления против Гайдера-Али, а истощать его силы под Мадрасом. Вместе с тем он просил Эйр-Кота ловкими переговорами и какими угодно обещаниями отклоняться от союза с ним низама гайдерабадского.

Шейт-Синг написал смиренную просьбу о возвращении свободы и десятидневном сроке для исполнения предъявленных требований. Когда он окончил прошение, к нему вошли трое из самых преданных ему слуг, принесшие огонь, — в комнате уже становилось темно, — и обед, чтобы Шейт-Синг смог подкрепиться. Гастингс разрешил доступ к пленному его личным слугам, предварительно обыскав их, чтобы они не пронесли оружия или писем.

Шейт-Синг нетерпеливо прервал приготовления к обеду и велел отнести его письмо к губернатору. К величайшему его изумлению, слуги не повиновались, и один из них сказал:

— Прости, великий господин, верховный жрец великого храма Сивы, мстителя за все преступления неверных, которые оскверняют своими ногами землю священного города, повелевает тебе именем страшного и могучего божества бежать из позорного плена к твоему народу, который готов защищать тебя и избавить священную землю от рабства.

— Бежать? — с ужасом спросил Шейт-Синг. — Вы видели часовых у моих дверей? — Они меня убьют, если я сделаю шаг из комнаты.

— Не через дверь, великий господин. Окно выходит в парк, а терраса на берегу Ганга. Там тебя ждут преданные телохранители с лодкой и доставят в безопасное место.

— Окно на высоте второго этажа! — проговорил Шейт-Синг, с дрожью глядя в темноту.

Вместо ответа слуги сняли чалмы и распахнули уттарии, под которыми спрятали мягкую, но прочную шелковую ткань. Они быстро разрезали ее на узкие полосы, свили из них веревку, прикрепили один конец к карнизу окна, а другой — спустили до земли.

Шейт-Синг напряженно следил за приготовлениями. Ему, ловкому, как все индусы, ничего не стоило спуститься по веревке, но он стоял в нерешительности: стремление к свободе и надежда на месть боролись со страхом попасть в ловушку, быть схваченным, убитым или преданным собственными слугами.

Наконец Шейт-Синг решился. Он спустился, двое слуг последовали за ним, третий же остался, отвязал веревку, сбросил ее вниз, спокойно прошел мимо часовых через боковую дверь и тоже скрылся в парке. Затем он незаметно пробрался до берега и по той же веревке спустился с отвесной стены террасы в ожидавшую его лодку. Его слуги опять отвязали веревку, прыгнули в воду и забрались в лодки.

Шейт-Синг с благодарными молитвами упал перед изображением божества, но его снова охватил страх перед могучим врагом, которого он оставил в своем дворце. Он хотел послать гонца для возобновления переговоров, но брамины стали грозить ему гневом богов и отвели в приготовленное для него роскошное помещение, где Шейт-Синг заснул, измученный событиями, а бразды правления передал жрецам.

После побега Шейт-Синга во всем городе началось оживленное, но молчаливое движение. Вооруженные отряды приходили на сборные пункты и оттуда разными путями пробирались по узким улицам на большую площадь перед дворцом. И вот осторожная тишина и долгое молчание закончились, зажглись факелы, и толпа под предводительством факиров с диким ревом бросилась на ворота, за которыми спешно выстроился английский батальон.

Сильный огонь встретил осаждавших, первые ряды упали. Солдаты близко подошли к решетке и стреляли между золочеными железными прутьями. Но они имели дело не с робкими, слабыми индусами, боявшимися всякой борьбы, народ вели факиры, фанатики, исполненные дикой ненависти к иностранцам, передавшие толпе свою ярость.

Все новые толпы надвигались и, хотя почти каждая английская пуля попадала в цель, осаждавшие не отступали, они складывали трупы грудами и под их прикрытием стреляли из ружей и луков, стреляли плохо, но все-таки ряды батальона редели. Топорами и кольями восставшие начали разрушать золоченые стойки, решетки, которые стали гнуться и ломаться. Один из факиров с длинными, как грива, волосами позвал человек двадцать стрелков, велел им приложить дула ружей к петлям ворот и выстрелить одновременно.

Раздались выстрелы, стрелки отскочили, сбив петли, и ворота отлетели. Англичане выстроились в каре. Английский офицер скомандовал, раздался залп, и первые стоявшие у ворот индусы повалились. Факир громко заревел проклятие, и индусы ринулись с удвоенной силой.

В несколько минут батальон окружила дикая толпа. И хотя ружейные выстрелы положили еще много индусов, они так напирали, что англичане уже не могли стрелять, и завязалась отчаянная рукопашная схватка, в которой на каждого солдата приходилось десять-двадцать индусов. Бой превратился в резню, и в скором времени все англичане были убиты. Двор представлял море крови с грудами трупов.

— Вперед! — кричал факир, потрясая факелом, который мерцающим блеском освещал его ужасное лицо. — Вперед!

Он кинулся во внутренний двор, некоторые последовали за ним.

При первых выстрелах Гастингс собрал всех около себя. Офицеры хотели бежать на помощь батальону, но Гастингс запретил.

— Если они могут держаться, то мы им не нужны. Если они погибнут, мы должны держаться.

Он велел крепко запереть двери, а всех солдат и вооруженных слуг поставил под прикрытием у окон. Молча и напряженно ждали все исхода битвы. Наконец раздался победный рев индусов. Гастингс, спокойно стоявший у окна с ружьем в руке, приказал не тратить даром ни одного заряда.

Дикий факир в сопровождении двадцати человек вбежал во двор, потрясая факелом и изрекая громкие проклятия. Он кинулся к веранде и поднялся на ступени. Гастингс спокойно подошел к открытому окну, пристально посмотрел вниз, поднял ружье, прицелился, раздался выстрел, и факир, даже не вскрикнув, повалился с простреленной головой. Остальные последовали примеру губернатора и, хотя они не так метко стреляли, но тем не менее ворвавшиеся с факиром во внутренний двор индусы вскоре были убиты или смертельно ранены. Гастингс продолжал стрелять. Каждая его пуля попадала в цель. Индусы еще не осознали всей опасности, как пятеро из них были убиты. Из других окон тоже стреляли, и все с ужасом повернули обратно на первый двор. Губернатор со своими верными слугами занял прочную позицию, которую индусы по прошествии первого взрыва фанатизма не решались атаковать.

Когда ночь окутала все вокруг, темная фигура в одежде торговца отделилась от группы у костра, как бы случайно, никем не замеченная вошла в полосу тени и скользя вдоль стен, добралась до внутреннего двора. Часовые стояли у окон, но никто не заметил темной фигуры, державшейся в тени, которая наконец вскарабкалась по колоннам веранды и добралась до запертой двери.

Громкий стук раздался в ночной тишине. В одну секунду показались часовые у окон с направленными на фигуру ружьями.

— Не стреляйте! — крикнул незнакомец по-английски. — Отворите, это друг с известиями к губернатору.

После краткого совещания дежурные офицеры отворили, но несколько ружейных дул держали вошедшего на мушке. Он же снял чалму и воскликнул:

— Вы слишком осторожны, друзья мои. Узнаете вашего товарища Синдгэма? Ведите меня скорее к губернатору… Майор Пофам идет с сильным войском и артиллерией, я поспешил вперед с этим известием.

Послышались радостные возгласы, офицеры узнали капитана, несмотря на костюм и выкрашенное лицо, жали ему руки и повели его в комнату губернатора.

Гастингс, лежавший одетым, сейчас же очнулся от дремоты и взялся за кинжал. Но зоркий глаз его узнал капитана. Он быстро подошел, пожал ему руку и вопросительно посмотрел, точно желая проникнуть в его душу.

Капитан спокойно, деловым тоном повторил свой доклад, состоявший в том, что он вернулся в Калькутту из командировки и получил там приказ немедленно следовать за губернатором. В то же время гонцы доставили майору Пофаму приказание двинуться с войсками. Синдгэм поспешил вперед, чтобы, если возникнет опасность, помочь губернатору. К тому же он принес известие о том, сколько именно идет батальонов пехоты, сколько кавалерии и что им потребуетсяеще несколько дней на переход. Гастингс слушал нетерпеливо, почти не интересуясь известием, сильно радовавшим его офицеров.

— Я проучу мятежников, — заявил он. — Я их не боюсь, они не осмелятся ничего предпринять против меня. Может, даже хорошо, что они оказали сопротивление, теперь уже никто не будет оспаривать моего права, даже долга навсегда подчинить нашему владычеству этот город.

Офицеры испуганно и изумленно смотрели на губернатора, спокойно говорившего о завоевании города, когда ожесточенное население держало его в плену и угрожало его жизни.

— Так как я проснулся, то надо работать, — продолжал Гастингс. — Если вы не слишком устали, капитан, займитесь сейчас же вашими служебными обязанностями, к приходу войск все должно быть готово. У этих господ, надеюсь, найдется платье для вас, чтоб вы завтра же предстали в вашем настоящем виде.

— Я к услугам вашего превосходительства, — отвечал капитан, — усталости для меня не существует, когда есть дело.

Офицеры удалились, Гастингс близко подошел к капитану и заглянул ему в глаза.

— Как дела в Мадрасе? — спросил Гастингс и голос его задрожал.

— Сэр Эйр-Кот атаковал мизорский лагерь и…

— Дурак! — гневно крикнул Гастингс. — Он уложит все свое войско и сделает из Гайдера-Али сказочного героя Индостана! Вы были у него?.. Вы из Мадраса? — спросил он потом с удивлением, почти с укором.

— Я из Мадраса и был у него, но не как капитан Синдгэм… Он не узнал меня. Я приехал сюда как канарезец Самуд, посланный Типпо Саиба.

— Типпо Саиба? Он отделился от отца?

— Он король мизорский, — отвечал капитан. — Он отступил в горы и желает заключить мир. Гайдер-Али умер.

— Умер! — почти крикнул Гастингс. — Когда?

— После битвы под Мадрасом, он заболел во время боя и умер на следующее утро, Типпо Саиб послал меня для заключения мира. Вот донесение сэра Эйр-Кота о сражении.

Он подал Гастингсу запечатанное письмо, но тот равнодушно бросил его на пол.

— А вот мое полномочие от Типпо Саиба для переговоров с вашим превосходительством, — подавая пергамент, спрятанный в складках его одежды, проговорил капитан.

Гастингс прочитал его и отступил… Он, никогда не показывавший своего волнения, дрожал и с суеверным страхом смотрел на капитана.

— Гайдер-Али умер, — Гастингс содрогнулся. — Это больше чем два выигранных сражения… Мир с Типпо Саибом повергнет мятежную Индию к моим ногам! А его условия?

— Он требует земли, завоеванные его отцом, и признание его падишахом всех магометан, преемником калифа и наместником пророка.

Глаза Гастингса сияли.

— Право, это больше, чем я смел надеяться, — заметил он. — Все индусские князья, все набобы будут его врагами, и Мизора сама собой достанется нам.

Он подошел к капитану и взял его руку:

— Вы человек, исполняющий свои обещания, хотя бы весь свет считал их невыполнимыми. Я скуп на восторги, но вами, капитан, я восхищаюсь!

— Я сдержал свое слово, — мрачно отвечал капитан. — И рисковал своей, жизнью за жизнь врагов Англии… еще немного, и слоны Гайдера-Али растоптали бы меня… Пусть все прошедшее останется погребенным в глубине моей души… Воспоминания не должны омрачать жизнь.

— И я сдержу свое слово! — воскликнул Гастингс. — Что вы сделали для меня, для Англии достойно высшей награды — требуйте, что хотите!

Он еще держал руку капитана, но когда почувствовал пожатие его тонких гибких пальцев, он вздрогнул и отступил. Только что мрачно опущенные глаза капитана сияли счастьем и радостью.

— Не теперь, — остановил он. — Опасность еще угрожает со всех сторон… Когда она будет вполне устранена, тогда мы подумаем о награде, которую я действительно заслужил, так как, клянусь небом, я не хотел бы делать вторично то, что сделал, и не хотел бы еще раз пережить то, что пережил.

Вошел слуга с докладом, что посланный Шейт-Синга просит об аудиенции. По знаку Гастингса вошел главный телохранитель с двумя солдатами, поклонился до земли и положил чалму к ногам Гастингса. Офицеры с любопытством столпились у двери, все ожидали, что Шейт-Синг возвратит свободу пленному при условии отказаться от всех требований. Но посланный униженно просил прощения от имени своего господина за восстание народа и заверял, что Шейт-Синг сделает все возможное для исполнения требований губернатора.

Офицеры перешептывались и с трудом скрывали свою радость такому неожиданному повороту дела, устранявшему неминуемую опасность, Гастингс же отвечал без колебаний:

— Твое предложение — дерзость, которая заслуживала бы наказания, но я не имею обыкновения карать слуг за поступки их господ. Возвращайся назад и передай пославшему тебя, что я никогда не веду переговоров с мятежниками. Время разговоров прошло, мое терт пение истощилось.

Телохранитель хотел говорить, но Гастингс остановил его повелительным жестом:

— Я ничего не хочу слушать. Помни, что я предоставляю тебе свободу, только для того, чтобы ты передал ответ своему господину. Спеши исполнить мое приказание.

Пораженный посланный схватил чалму с пола и побежал, бросив испуганный взгляд на Гастингса: он, вероятно, приписывал таинственную и сверхъестественную силу этому человеку, который с горстью солдат и слуг, окруженный тысячами, говорил тоном победителя. Несмотря на почтительность к губернатору, офицеры позволили себе напомнить об опасности такого ответа.

— Этого я как раз не боюсь, — спокойно возразил Гастингс. — Шейт-Синг так же хорошо знает, как и я, что из Калькутты идет войско, и он не рискнет напасть на нас. А если даже и существует такая опасность, то ее надо преодолеть. Мятеж, жертвой которого пал английский батальон, не останется безнаказанным. Если отступить от требований, предъявленных князю, у которого мы находимся будто бы в плену, то восстание вспыхнет по всей Индии. Чтобы устранить такую угрозу, я охотно готов рискнуть своей жизнью в минуту, когда счастье улыбается нам как никогда, так как я получил известие, что Гайдер-Али умер, а Типпо Саиб просит о заключении мира.

Офицеры восторженно приветствовали губернатора, обещая поддерживать его во всем и переносить с ним все невзгоды.

Ночь прошла спокойно. Гастингс спал хорошо, как всегда. Капитан и другие офицеры чередовались для отдыха, время от времени обходя караулы, расставленные у ворот внутреннего двора, превращенного в маленькую крепость. Еще до рассвета послышались выстрелы из части города, прилегающей к Гангу. Гастингс вскочил и поднялся с капитаном на высокую башню в углу дворца, с которой открывался вид на окрестности. Ружейная стрельба усиливалась, слышались болезненные возгласы и дикий рев, жутко звучавший во мраке ночи. Наконец блеснул первый луч солнца и стало видно, как английские войска плотной массой подвигались к предместью. Толпа народа с криком и угрозами встречала их, иногда отвечая отдельными выстрелами на залпы, стараясь прорвать ряды наступавших, но пули англичан производили в ней все большее опустошение.

— Вот и помощь, — с гордой улыбкой заметил Гастингс. — Теперь трусливые варвары узнают, что значит проливать английскую кровь и держать в плену английского губернатора.

Капитан Синдгэм смотрел в бинокль на далекую равнину и на извилистое течение реки. Вдруг лицо его омрачилось.

— Я вижу только один батальон, а выступило сильное войско, — отметил он. — Вероятно, авангард майора Пофама… Командующий им офицер, должно быть, шел всю ночь, чтобы прийти первым и заслужить славу освобождения губернатора.

— И я, конечно, отблагодарю его за эту услугу, — отвечал Гастингс. — Его рвение не будет забыто.

— Роковое рвение, — проворчал Синдгэм. — Несчастное честолюбие, так как отряд слишком мал, чтобы осилить врагов.

— Индусы разбегаются во все стороны, — отозвался Гастингс, тоже глядя в бинокль. — Дорога к городу свободна, они скоро будут здесь.

— Дорога к городу свободна, — повторил капитан, — но там от храмов идут плотные массы под предводительством факиров и заполняют узкие улицы, с ними наши войска не справятся и будут подавлены численностью. Если каждый убьет десятерых, то все-таки в конце концов будет сам убит… Честолюбивый офицер идет на бесцельное кровопролитие, умоляю вас, ваше превосходительство, если возможно, пошлите гонца, чтобы он вернулся обратно и ждал на берегу остальных.

Гастингс долго молчал и наконец дал согласие. Капитан хотел сам бежать, но Гастингс остановил его:

— Вы нужнее здесь, около меня, я пошлю своих слуг-индусов, которые пойдут разными дорогами.

Так и сделали. Слуги пошли с краткой запиской Гастингса к командующему офицеру. Местность около дворца оказалась безлюдной, все внимание населения сосредоточилось на предместьях. Посланные смешались с толпой на улицах, скрылись из виду и, вероятно, не достигли цели, так как английский отряд спокойно приближался. Он подходил к узким извилистым улицам.

— Они погибнут, — в отчаянии крикнул капитан. — Все погибнут, до последнего человека.

Гастингс не возражал. Он стоял, гордо выпрямившись, но рука его, державшая бинокль, дрожала. Он все еще надеялся, что гонцы успеют предупредить офицера, но им, верно, не удалось пробиться в толпе. Отряд продолжал идти, теперь уже колонной только в четыре человека, из-за того, что улицы все более суживались.

Вдруг капитан закричал:

— Их атакуют!.. Какое несчастное ослепление!.. Теперь нет спасения…

Действительно, когда весь отряд вошел в узкую улицу, из всех боковых улиц ринулись вооруженные массы под предводительством факиров, отрезая солдатам путь впереди и сзади и напирая со всех сторон.

Отряд оказался в отчаянном положении, на него сыпался град пуль и стрел, ожесточенные толпы, возбуждаемые факирами, вплотную наступали. Линия отряда была прорвана во многих местах, солдаты, окруженные со всех сторон, не имели возможности заряжать ружья. Они с трудом отбивались штыками, и если еще убивали врагов, то и сами валились десятками. Немного потребовалось времени, чтобы от отряда не осталось и следа.

— Кончено, — мрачно проговорил Синдгэм. — И нам нет надежды на спасение, если еще промедлит помощь… Против разъяренной толпы устоять невозможно, мы не можем отбиться здесь от нее, а они не постесняются даже поджечь резиденцию своего; князя. Если они будут наступать, — прибавил он еще мрачнее, хриплым голосом, — то тогда лучше взорвать эти стены, если хватит пороха, чем отдаться в руки фанатикам.

— Нет, — отрезал Гастингс. — Это выглядело бы отступлением, а покуда у меня есть хоть капля крови, я не отступлю, так как пока живешь — надеешься, пока надеешься — можно победить.

Капитан взглянул на застывшее лицо губернатора, в глазах которого сверкали молнии.

«Таким должен быть бог войны и разрушения, — подумал он, — когда тот является сокрушить мир, и все живущее содрогается при страшных звуках его рога. То же происходило и в лагере Гайдера-Али, слоны которого уже готовы были растоптать меня, и страх пронзил меня тогда с ног до головы».

Губернатор отправился к караульным и распорядился, чтобы все пятьдесят солдат и приблизительно столько же вооруженных слуг приделали железные засовы к дверям комнат, непосредственно прилегающих к башне, и сделали в них бойницы для просовывания четырех ружейных дул. Все жизненные припасы и сосуды с водой он велел принести в эти комнаты. Когда приготовления закончились, Гастингс опять поднялся на башню следить за движениями врагов.

Тем временем толпа направилась к храму Сивы, где Шейт-Синг, дрожа и колеблясь, стеная и причитая, сидел во внутреннем дворе, прислушиваясь к доносившемуся гулу битвы и думая, как ему добиться прощения губернатора за нападение на английское войско. Он посылал одного гонца за другим с приказанием прекратить бой немедленно, но брамины перехватывали гонцов и почти силой удерживали его самого от появления на улицах, чтобы остановить бой. Вдруг пришло известие о неожиданной победе и уничтожении английского отряда. Шейт-Синг сразу остолбенел и закрыл глаза, точно ослепленный внезапным светом, но потом вскочил, глаза его сияли, дикая радость выразилась на лице, жажда мести, скрывающаяся под приниженной хитростью индуса, вдруг пробудилась.

— Сами боги предают нам осквернителей нашей святыни! — воскликнул он. — Вперед, идите во дворец, тащите дерзновенного губернатора, пусть он испустит дух под ногами слонов, а если он будет сопротивляться, подожгите дом, пусть его стены задавят осквернителей нашей святыни!

Слуги князя хотели бежать исполнять его приказание, но верховный жрец храма Сивы остановил их.

— Нет, — сказал он. — Английское войско придет мстить за гибель своих, если мы убьем губернатора. Будем держать его заложником, это даст нам возможность вести переговоры и, может быть, без нового кровопролития он сохранит нашу независимость. Пошли ему гонца, князь, предложи мир и свободу, если он велит приближающемуся войску вернуться в Калькутту и торжественным договором освободит нас от дани, а тебя поставит наравне с набобом Аудэ и с низамом гайдерабадским, сделав верховным главой всех индусских князей.

Шейт-Синг согласился на все, послал гонца с предложением мира во дворец, а сам сел на слона и поехал по улицам города, окруженный телохранителями. Он обращался к народу, радостно приветствовавшему его, призывая не изменять верности богам и не слагать оружия, пока не будет свергнуто иноземное владычество. Посланный скоро вернулся, говоря, что ему не отворили дверей, из которых на него были направлены дула ружей. Шейт-Синг опять вознегодовал, опять требовал, чтобы дворец брали приступом и погребли Гастингса под его развалинами, но осторожный жрец снова предостерег его:

— Мертвый губернатор нам не нужен, — говорил он, — а живой, пока он у нас в руках, будет стоить дорого. Если же мы победим англичан, тогда мы можем принести его в жертву богам, святыню которых он осквернил.

Молва об истреблении англичан быстро разнеслась на всю округу, причем отряд уже обратился в целое войско. Все окрестное население деревень стекалось, вооруженное мечами, стрелами, копьями. Крестьяне бросали свои поля, чтобы принять участие в освободительной войне, которую возвестил князь Бенареса, защитник величайших святынь индусского народа. Всех пришедших разделили на отряды, предводимые частью телохранителями, частью факирами, и перед городом разбили большой лагерь для обучения их военным приемам.

Народ все стекался, деревни пустели, и все, кто мог владеть оружием, спешили защищать храмы и уничтожать англичан. Вдруг издали показался блеск оружия и по плотно движущейся массе все поняли, что приближаются английские войска. Шейт-Синг опять стал колебаться, в то время как английская армия внезапно остановилась, широко растянувшись, и расположилась лагерем. Майор Пофам, думавший, что он призван только для усмирения возмутившегося населения Бенареса, с изумлением натолкнулся на большой лагерь под городом. Он не рискнул атаковать позиции, не зная, в чем дело, и предпочел пока остановиться и исследовать положение.

В течение дня все увеличивалось как из земли выраставшее войско Шейт-Синга. Молва о событиях в Бенаресе проникла в Бахар, и там тоже поднялся народ. Многочисленные хорошо вооруженные толпы подходили и располагались под городом. Из Аудэ тоже пришли целые полчища, даже магометане присоединились, ожесточенные деспотическим правлением набобов и казалось, что пламя готово охватить всю страну.

Численность индусов намного превышала численность английских солдат. Шейт-Синг уже вообразил себя царем Индии и неустанно показывался в блестящем шествии собравшимся воинам, фанатическое возбуждение которых продолжали разжигать факиры. Он бросал им деньги и всюду возвещал через своих герольдов, что гибель белых варваров решена богами. Брамины же обещали каждому, кто погибнет в этой священной войне, высшее блаженство в раю Индры, даже если он совершил прежде самые тяжелые грехи.

С башни дворца Гастингс следил за развивающимися событиями как за интересным представлением, совсем не думая, что его жизнь зависит от боя, готовящегося там, внизу. Он заметил осторожную сдержанность английской армии и боялся, чтобы не подумали, что он сделался жертвой мятежа, как передовой отряд, от которого не осталось и следа. Поэтому он приказал слугам составить из разных тканей английский флаг и вывесить его на высоком шесте, обозначив таким образом его присутствие в городе. Он имел удовольствие видеть, что флаг заметили. Из далекого английского лагеря раздался салют, возвестивший о том, что английские войска будут защищать честь флага до последней капли крови и готовы положить все силы на освобождение тех, над головами которых он развевался.

V

Когда салюты доказали Гастингсу, что флаг на башне дворца замечен и понят, он сейчас же велел сделать из разноцветных тканей полный состав сигнальных флагов. Переговоры посредством флагов знали все английские офицеры в колониях, так как им часто приходилось посылать и принимать сообщения таким способом из фортов со стоящих в море судов. Скоро сигналы изготовили, большой флаг спустили, и начались переговоры, а Гастингс и офицеры напряженно смотрели на далекий лагерь. Они не обманулись. Вскоре на холме появился большой флаг, а потом сигналы.

Гастингс торжествовал. Он, пленный, окруженный почти миллионами врагов, с башни своего противника распоряжался наступлением для своего освобождения. Офицеры с изумлением смотрели на неиссякаемую изобретательность этого человека, хотя и высказывали еще опасение, что фанатичная толпа ворвется во дворец или подожжет его.

— Они не посмеют, — уверял всех Гастингс. — Если они после первой победы не продолжали нападение, так теперь тем более на него не решатся… Мы для них залог, которого они не уничтожат, индусы слишком хитры, я их знаю.

И он оказался прав, так как, хотя сигналы между дворцом и английским лагерем отлично видели и в городе, и во враждебном лагере, никакого нападения на дворец не последовало, а, наоборот, площади и улицы кругом совершенно опустели.

Гастингс остался доволен, видя то, чего он и добивался, ведь вся сила врагов заключалась в выгодном положении в городе, и он сообразно с этим давал приказания войскам, которые были поняты и с точностью выполнены. Английские батареи выехали, заняли небольшое возвышение и открыли огонь, направленный не на враждебный лагерь, а в город, главным образом на высоко выдающиеся храмы и улицы, переполненные народом, разрушая дома и производя невообразимое смятение. Поднялся жалобный вой, и с башни ясно просматривалось, как толпы укрывались в домах, а в храмах началось тревожное движение.

Гастингс сигналами приказал удвоить огонь и указал, насколько возможно, куда он главным образом должен направляться. Дома разрушались, обломки заграждали улицы, и толпы бежали за город. Чего ожидал Гастингс, то и случилось. Брамины, всем руководившие из большого храма Сивы, увидели, что артиллерийские снаряды скоро превратят город в груду развалин и что невозможно дольше оставаться в оборонительном положении. Они распорядились о наступлении. Всему вооруженному народу приказали идти в лагерь, факирам и телохранителям — немедленно атаковать врага и во что бы то ни стало взять батареи или заставить их отступить, но ни в коем случае не преследовать врага при отступлении, а немедленно возвратиться под прикрытие городских стен.

Гастингс потирал руки.

— Все идет как нельзя лучше, — говорил он. — Они бегут, как пчелы из улья, когда его окуривают. Майор Пофам вполне понял меня — вся опасность в городских улицах, а в открытом поле мы победим, будь их хоть во сто раз больше, чем наших.

С башни он прекрасно видел, как Шейт-Синг сам направился к воротам, он сидел на громадном слоне, украшенном золотыми бляхами и роскошными коврами. Перед ним несли большое знамя Бенареса, за ним следовали телохранители и слуги, рядом выступали брамины с четками в руках и с монотонным пением молитв. Огонь, направленный на город, становился все сильнее, женщины и дети бежали к городским воротам, и даже шествие Шейт-Синга ускорило шаг, спеша уйти от опасных городских улиц. Появление князя в лагере встретили восторженными криками, все спешили ему навстречу, падали ниц и старались коснуться ковров его слона. Брамины рассыпались по всему лагерю, везде возвещая народу, что боги решили гибель врагов и нападение на них будет увенчано несомненной победой.

Гастингс стал опять с помощью сигналов давать войскам указания, которые в точности были исполнены. Батареи прекратили огонь и отступили. Вся английская армия выстроилась, медленно удаляясь от города. Кажущееся отступление удвоило уверенность Шейт-Синга и его воинов, и даже брамины и факиры забыли наставление верховного жреца не преследовать англичан слишком далеко. Надежда в решительном сражении уничтожить глубоко ненавистного и грозного врага ослепила их, и они побуждали народ к неотступному преследованию. Таким образом, сплоченное войско англичан и полчища индусов, рассыпавшихся по всему полю, все более удалялись от города.

Внезапно положение изменилось. Две легкие батареи выехали полным ходом и заняли свою прежнюю позицию на холме, частью в тылу, частью во фланге неприятеля. В ту же минуту за ними последовало несколько эскадронов тяжелой английской кавалерии. Когда перемещение, вполне неожиданное для врагов, прекратилось, центр английской армии остановился широким фронтом в несколько рядов и ждал неприятеля, приближавшегося с дикими криками. Стрелы полетели во фронт англичан, раздалось несколько неудачных выстрелов, но тут нападавших встретил залп всех рядов линии. Сотни народных индусских воинов повалились, обливаясь кровью, следующие падали на них и по всему фронту индусов началось смятение. Батареи открыли губительный огонь с фланга и тыла неприятеля, а кавалерия англичан налетела с саблями, оттесняя неприятельскую конницу на свои же пешие толпы.

Шейт-Синг, до сих пор плотно окруженный своими воинами, которых воодушевлял на бой, предвещая им победу, вдруг оказался один с несколькими слугами на открытом месте, а невдалеке уже сверкали штыки и широким полукругом надвигалась тяжелая английская кавалерия. Шейт-Синг с ужасом оглянулся, и ему не успели еще подать лестницы, как он уже скользнул мимо слуг с опахалами и спустился со слона. Сев на приготовленную лошадь, он поскакал в сопровождении нескольких слуг через поля в сторону от города.

Английская кавалерия, увидев мчавшегося беглеца, догадалась по драгоценным камням, сверкавшим на его поясе и чалме, что скачет князь или один из начальников. За ним погнались, но его лошадь бежала быстрее простых полковых лошадей. Погоню скоро прекратили, и Шейт-Синг скрылся в облаке пыли. Остальных бежавших не преследовали, как приказал сигналами Гастингс. Он не стремился ни к кровопролитию, ни к опустошению города и окружающей местности, он довольствовался одержанной победой, а восстание — достаточный повод для смещения князя и взятия города.

Местные жители бежали обратно в город и исчезали в домах или спокойно садились у своих лавок, как будто ничего не произошло. Пришлых точно вымели с поля битвы и через несколько часов можно было наблюдать странное явление: недавно пустынные деревни опять заселились, крестьяне работали на полях и лугах так мирно и спокойно, точно ничего не произошло и никто не знал о событиях в Бенаресе.

Гастингс дал знать сигналами, что английское войско может безопасно вступить в город, и, когда майор Пофам во главе своего штаба въехал в ворота с отрядом кавалерии впереди, а за ним грохочущие пушки и пехота со сверкавшими штыками, на узких улицах и на площадях все имело свой обычный вид: мирные жители занимались своими делами или любопытно выглядывали из окон. Они как будто не имели ничего общего с дикой толпой, бесновавшейся за стенами города.

Майор Пофам соскочил с лошади, вбежал на лестницу и явился как в обычное мирное время. Единственным доказательством чего-то необычайного могло служить только то, что всегда холодно-сдержанный губернатор почти нежно обнял майора Пофама и произнес взволнованным голосом:

— Вы вовремя пришли, дорогой друг, я никогда не забуду, как вы преданно и разумно исполнили ваш долг относительно меня и вашей родины!

Все шло так, как будто за последние дни вовсе ничего не случилось: дворец и городские ворота занимали английские войска, улицы кишели народом, занятым своими делами, торговцы продавали свои товары, нищие просили милостыни у английских солдат, а священные быки и обезьяны снова беспрепятственно расхаживали по городу.

Гастингс издал строгий приказ уважать святыни и обычаи индусов. Он знал, что только религиозный фанатизм мог деятельно и грозно препятствовать распространению английского могущества. Храмы были сохранены в целости, браминов, несмотря на заведомое подстрекательство к восстанию, окружили почетом. Только Шейт-Синг исчез. Вместо него дворец занимал Гастингс, и никто не упоминал о прежнем повелителе. И впоследствии никогда никто не слышал о несчастном князе, который при мужестве и решительности мог бы подавить английское владычество в Индии или затруднить его распространение на долгое время. Не знали, куда он делся, бежав с поля сражения, но через некоторое время в продаже появились громадные бриллианты, украшавшие, как предполагали, его одежду и оружие. Происхождения этих драгоценностей не доискивались, и когда-то могущественный правитель исчез бесследно.

В первые же дни прихода майора Пофама в Бенарес началась неустанная работа по введению нового положения, которую Гастингс, несмотря на потрясения, отразившиеся на нем, всецело принял на себя. Весь день и часть ночи он занимался делами в своем кабинете или отправлял гонцов, дополняя краткие письменные приказы подробными словесными указаниями.

Он составил договор с Типпо Саибом, который давал ему лишь кажущееся владычество над всей юго-западной Индией, но в то же время содержал такие статьи и, условия для нового падишаха, что в них в любой момент можно было найти повод к присоединению Мизоры. Договоры губернатора Индии напоминали слова кардинала Ришелье, который говорил, что ему достаточно строчки, написанной человеком, чтобы довести его до эшафота. Он послал также гонцов к Асафу-ул-Дауле, королю Аудэ, упрекая его в неосмотрительном управлении. «Целые толпы подданных Аудэ, — писал губернатор, — стекались в армию Шейт-Синга». В своем послании Гастингс не взваливал обвинение в измене этих мятежников на Асафа-ул-Даулу, но считал, что он несомненно виновен в своей беспечности правителя, позволившего своим подданным поступать так неразумно. Поэтому он должен искупить свою халатность, немедленно предоставив двести тысяч фунтов на расходы по подавлению восстания в Бенаресе.

В боковом флигеле дворца нашелся малолетний дальний родственник бежавшего Шейт-Синга — двенадцатилетний мальчик. Гастингс с большой торжественностью при участии главных жрецов-браминов, которым он оказывал почтение, провозгласил его раджой Бенареса. Не смущаясь его несовершеннолетием, он заключил с ребенком договор, по которому управление и взимание налогов предоставлялось компании, а раджа получал ежегодную пенсию и право назначать своих придворных, которых все-таки должен утверждать губернатор. Гастингс действительно ошибся относительно богатств, накопленных Шейт-Сингом: в княжеском казначействе наскребли только двести пятьдесят тысяч фунтов золотом, кроме драгоценных камней и разных сокровищ. И хотя подозрение, что слуги бежавшего князя и брамины многое расхитили, казалось вполне основательным, но доказать его не представлялось возможным. Значит, Шейт-Синг на самом деле не мог выполнить все увеличивавшихся требований, но несчастный князь исчез бесследно, а Гастингс не такой человек, чтобы отказаться от своих приказаний, даже при веских доказательствах невозможности их выполнения.

Для удержания Бенареса Гастингсу понадобились новые войска, и он с гордой самоуверенностью изобрел новые источники дохода. Посланный от набоба Аудэ появился немедленно по получении приказа. Набоб в самых покорных выражениях поручил засвидетельствовать губернатору свою верность и преданность, но заявил, как и Шейт-Синг, что он не в состоянии уплатить требуемой Гастингсом суммы, так как английское войско, которое он все еще содержал в Лукнове, настолько дорого стоило ему, что он едва мог платить своим слугам. Он просил губернатора сначала вывести гарнизон из Лукнова, и тогда он мог бы приложить все старания к исполнению требования губернатора.

Гастингс не дал никакого ответа, решив лично приехать в Аудэ для выяснения всех обстоятельств.

С величайшей поспешностью явился новый посланный от набоба, который, униженно кланяясь, оповестил, что набоб выедет навстречу губернатору у границ своего государства и что он приготовил для приема губернатора апартаменты в крепости у Байзабада. Английские офицеры отговаривали Гастингса ехать во дворец в горах, где он оказался бы до известной степени во власти набоба, но Гастингс, не колеблясь, принял приглашение.

— Если я с одним батальоном пошел на Бенарес, имеющий население сотни тысяч, — сказал он, — то неужели я задумаюсь ехать во дворец Асафа-ул-Даулы, который займу со своими войсками и где скорее он будет у меня в плену. Я поеду, потому что в такое критическое время все надо устраивать лично. В самом Лукнове было бы опаснее, — добавил он, — так как магометане — более серьезные враги, чем индусы, а если бы Асаф-ул-Даула имел дурные намерения, он, скорее, пригласил бы меня именно в Лукнов.

Гастингс организовал управление Бенаресом, оставив там командиром майора Пофама, и назначил два батальона и два эскадрона под командой надежных офицеров сопровождать его в Аудэ. Перед отъездом Гастингс позвал к себе в кабинет капитана Синдгэма.

— Дорогой друг, — обратился у нему Гастингс, — у меня есть поручение, которое я мог бы доверить только вам.

Капитан побледнел и отступил.

— Не бойтесь, — продолжал Гастингс, — это поручение непохоже на вашу командировку в лагерь Гайдера-Али. Вы тогда заслужили название моего друга, а я только другу могу доверить то, что отдаю теперь вам в руки. Опасность, угрожавшая Англии в лице Гайдера-Али, устранена. Я взял Бенарес — это больше, чем сделал бы всякий другой, но мне, к сожалению, приходится считаться не с королем Англии и не с народом, а с обществом алчных акционеров. Им нужны деньги, и, чтобы достать их, мне приходится уезжать из Калькутты. Никто не поручится, что мои враги не подкапываются под меня, поэтому мне нужно во время моего отсутствия иметь в Калькутте верного, надежного человека, на которого я мог бы положиться, и я избрал вас, мой друг. Отправляйтесь немедленно в Калькутту, я доверяю вам мою жену и детей. Следите за всем, что происходит среди туземцев и чиновников компании, и если приедет посланный из Лондона и осмелится, как когда-то Клэверинг и Францис, вмешиваться в управление, требовать власти или прав, то дайте ему отпор со свойственной вам решимостью. Вы не боялись диких зверей и не побоитесь лукавых врагов того, кто вернул вас в общество людей.

Глаза капитана заблестели.

— Вот, — продолжал он, взяв со стола бумагу с большой печатью, — это полная доверенность, передающая вам как заместителю все мои полномочия и командование всеми войсками в Калькутте. Я отдаю вам не только всю свою власть, но и всю ответственность. Но я думаю, что могу вам доверять, так как ваша судьба связана с моей, и что я для вас сделал и сделаю, того никто другой сделать не сможет.

Капитан взял доверенность и письмо:

— Я оправдаю доверие вашего превосходительства, как оправдывал его до сих пор и, клянусь небом, не буду бояться ничего!

Его глаза горели, грудь тяжело дышала, губы едва удерживали слово, готовое сорваться, но он не сказал его, а когда губернатор еще раз протянул ему руку на прощание, он склонился, и Гастингс почувствовал слезу на своей руке. На другой день капитан официально простился с губернатором, и оба уехали из Бенареса в разные стороны — Гастингс со слонами, богатой свитой слуг, в сопровождении конного и пешего войска, а капитан — на быстром коне с небольшим эскортом легкой кавалерии.

Близ роскошного и великолепного для того времени города Байзабада, между Гангом и рекой Гогра, на высокой скале стояла крепость, воздвигнутая древнеиндусским строительным искусством, которое славилось умением углублять фундаменты глубоко в скалы. Древний замок, выдержавший в течение тысячелетий немало бурь и восстановленный Асафом-ул-Даулой, служил ему иногда временной резиденцией. Может быть, у него была тайная мысль, при восстании или враждебном вторжении укрыться в нем, представлявшем почти неприступную крепость. У замка не было определенного имени, народ же называл его замком короля или «Орлиным гнездом».

Раджа блестящим шествием выехал навстречу Гастингсу, который сам соскочил с лошади при приближении Асафа-ул-Даулы, говорил с ним не иначе, как с непокрытой головой, и велел войскам пройти перед князем церемониальным маршем. Когда они приблизились к крепости, Гастингс увидел спешно выстроенные бараки, в которых стояли слоны и лошади. Тут же расположился отряд английских войск, составлявший гарнизон Лукнова под начальством полковника Чампиона, и часть телохранителей набоба под командой полковника Мартина — генералиссимуса местных войск, заведующего двором и казначея набоба. Он попросил позволения поставить к набобу Дауле почетный караул от пришедшего с ним войска, и таким образом все бастионы и валы крепости оказались занятыми английскими солдатами, так что набоб, в сущности, находился во власти и в плену у своего гостя, которому он отвел самые роскошные комнаты дворца.

Асаф-ул-Даула велел приготовить торжественный обед и привез немалую часть своего гарема, чтобы угодить своему гостю. Но Гастингс, немного отдохнув у себя от утомительного путешествия, в вежливой форме, но с твердостью, не допускавшей уклонений, просил у набоба аудиенции по делу, послужившему причиной его приезда. Набоб со вздохом согласился на просьбу гостя, равнявшуюся приказанию, и сам пришел в сопровождении полковника Мартина в роскошный кабинет губернатора.

У Гастингса в кабинете присутствовал мистер Раутон, английский резидент в Аудэ, тонкий и ловкий дипломат. Губернатор с обычной своей энергией и точностью приступил к делу. Он потребовал от набоба как друга Англии в самых почтительных выражениях восемьсот тысяч фунтов стерлингов на расходы, связанные с войной против магаратов и Гайдера-Али. Набоб с трудом удержался в своем золоченом кресле, услышав слова губернатора, сказанные так, точно это само собой разумелось. Даже мистер Раутон испугался, зная, что средства набоба истощены великолепными постройками, производимыми полковником Мартином, и расточительной роскошью его двора. Несколько оправившись, набоб начал плачевным голосом уверять, что ему немыслимо собрать такую сумму и даже хотел просить губернатора избавить его от расходов по содержанию войска, ссылаясь на полковника Мартина и английского резидента. Он умолял губернатора не предъявлять таких требований, глубоко огорчающих преданного друга Англии. Гастингс оставался неумолим.

— Мне было бы очень жаль, — заявил он, — если бы в совете компании, а тем более при дворе моего повелителя, короля Англии, возникли когда-нибудь сомнения в дружеских отношениях короля Аудэ, что очень возможно после мятежа в Бенаресе.

— Сомневаться в моей дружбе? — удивился набоб. — Просто невозможно!.. Я самый преданный друг Англии во всей Индии!

Лицо его выражало ужас, руки дрожали…

— Я не имею таких подозрений, — снова заговорил Гастингс, — но они могут легко возникнуть, когда прочитают донесение и когда узнают об отказе оказать нам необходимую помощь.

— Какие донесения? — спросил Асаф-ул-Даула.

— Вашему высочеству разве неизвестно, — отвечал Гастингс, — что в войске, собранном против нас изменником Шейт-Сингом, оказалось много пришельцев из Аудэ.

— Это измена! — вскричал Асаф-ул-Даула.

— Ваше высочество совершенно правы, — это государственная измена. Воины, пришедшие из Аудэ сражаться против нас, большей частью убиты или бежали, но мы взяли нескольких в плен, и они показали, что их вооружили и послали очень знатные бегум из Байзабада, чтобы вместе с Шейт-Сингом подорвать могущество англичан и одновременно свергнуть с престола ваше высочество.

Улыбка заиграла на губах Раутона. Набоб вздрогнул, испуг и гнев отразились на его побледневшем лице.

— Моя мать и бабушка, возможно ли? — испугался он. Мимолетный огонь сверкнул в глазах Гастингса при последних словах.

— Как видите, ваше высочество, я бдительно охраняю вас, но одной бдительности мало, проступок, на который решились высокие бегум, вероятно по чужому наущению, должен быть серьезно наказан.

— Наказывать мою мать и мать моего отца?! — вскричал Асаф-ул-Даула.

— Высокие бегум неприкосновенны, само собой разумеется, — возразил Гастингс, — но тем не менее они должны понести наказание, которое одновременно может покрыть неизбежный расход вашего высочества. Для высоких бегум нужная нам сумма будет необременительна, но достаточна, чтобы отнять у них охоту к таким действиям.

— Вы правы, — живо воскликнул Асаф-ул-Даула, — заговор против меня не может пройти безнаказанно даже для моей матери и бабки.

— Высокие бегум, вероятно, менее виновны, чем окружающие их, — заметил Гастингс, — но они должны отвечать и за проступки их слуг, действовавших от их имени.

Асаф-ул-Даула вскочил и нежно обнял Гастингса, тоже немедленно вставшего.

— Вы преданный друг, и я никогда не смогу отблагодарить вас!

— Именно, чтобы доказать свою дружбу вашему высочеству, я сам и приехал, — сказал Гастингс почти с укором, низко кланяясь, — так как столь важные поручения нельзя доверять посланным.

— Какой посланный может заменить ваше превосходительство! — воскликнул Асаф-ул-Даула. — А теперь забудем политику и будем веселиться.

Он взял под руку Гастингса и повел его в столовую. Гастингс удовольствовался несколькими самыми простыми кушаньями и пил вино с водой. Скоро разговоры за столом стали громче и развязнее, только Гастингс оставался спокоен и холоден и с презрением смотрел на остальных.

По восточному обычаю, когда обед подходил к концу, гостей развлекали красивейшие танцовщицы из гарема набоба, исполняя разные танцы. Гастингс безучастно посмотрел на первый танец и, когда раздались громкие одобрения и танцовщицам стали бросать фрукты и конфеты, он встал:

— Прошу позволения вашего высочества удалиться. Я устал с дороги. Надеюсь, что мое отсутствие никого не стеснит, даже состоящих при мне офицеров.

Он слегка поклонился и вышел.

Веселье стало еще непринужденнее, танцовщиц позвали к столу…

Гастингс стоял у окна своей спальни и задумчиво смотрел на чудный вид, залитый светом луны.

— Христос с тобой, моя Марианна, — проговорил он, устремляя взор в прозрачную даль, — как стремится к тебе мое сердце, как я хотел бы смотреть тебе в глаза, слышать твой голос…

Он обратился в ту сторону, где сквозь легкую дымку виднелись золоченые купола дворцов Байзабада, его взгляд омрачился, и он склонил голову, но скоро опять гордо поднял ее и пробормотал:

— Нет, нет, ложное сострадание не должно смущать меня! Что значат две женщины, в тупом равнодушии проводящие жизнь! История идет своим ходом, и кто дерзнул управлять ее колесницей, тот не должен останавливаться, если под нею погибают отдельные личности!..

Он закрыл окно и спокойно заснул, а из комнат Асафа-ул-Даулы все громче раздавались веселые голоса.

VI

Капитан Синдгэм, прискакав в Калькутту, прошел к леди Марианне в дорожном платье. Он застал ее в кабинете, выходящем окнами в парк.

Она сидела одна, только две прислужницы-индуски стояли с опахалами, пока она читала книгу. Постоянное пользование этой услугой считалось не только потребностью, но и обязательным предписанием этикета для знатных женщин в Индии. И Марианна соблюдала по желанию мужа и на случай неожиданного посещения кого-либо все обычаи, установленные для женщин ее положения.

По возвращении из своей первой командировки капитан провел только несколько часов в Калькутте, так как по приказу Гастингса он немедленно последовал за ним в Бенарес. Тогда он только представился и мимоходом видел леди Гастингс и Маргариту. Радость, блестевшая в глазах Маргариты и пожатие ее руки доставили ему бесконечное счастье. Он обрадовался случаю немедленно уехать опять, так как ничего не мог сказать им о настоящей цели своей командировки, а тяжелые воспоминания, преследовавшие его, казались мрачными призраками между ним и Маргаритой. Теперь он приехал совсем, и новые впечатления сгладили прежние темные образы. С сильно бьющимся сердцем вошел он в комнату и с облегчением вздохнул, увидав Марианну одну. У него оставалось время приготовиться к встрече с Маргаритой и успокоиться, прийти в себя.

Марианна приняла его холодно, почти церемонно, так как даже ближайшие прислужницы не должны подозревать ее тревоги об отсутствующем муже, у которого она вполне научилась искусству владеть собой. Отпустив прислужниц, она подбежала к капитану, схватила его за руки и уже не смогла скрывать своего беспокойства:

— Вы вернулись, капитан… один?.. Что такое, какое известие вы привезли? Новая опасность?.. Если случилось несчастье, так говорите, я все перенесу, только не муки неизвестности и ожидания!

— Известия у меня хорошие, — отвечал капитан. — И ваш супруг твердо и уверенно идет к цели. Он был, правда, в серьезной опасности, но что это значит для человека с такой железной волей, как у него.

Марианна прижала руки к сердцу, и глаза ее наполнились слезами.

— Юг покорен, — продолжал капитан. — Мадрас свободен, мир с Типпо Саибом будет заключен, оттуда больше не грозит опасность. На севере ваш супруг только что покорил Бенарес и взял его под английское управление. Шейт-Синг бежал и, вероятно, сделался жертвой собственных слуг, а теперь губернатор находится в замке у Асафа-ул-Даулы, чтобы исполнить требование директоров в Лондоне и еще прочнее скрепить союз Аудэ с Англией.

Марианна вздохнула.

— Сколько слез и крови нужно для мирового исторического здания! — грустно проговорила она. — Но такова воля судьбы… Рассказывайте, капитан,рассказывайте… о, я не из любопытства расспрашиваю, вы знаете, что я живу исключительно его жизнью.

Она села на диван, капитан придвинул кресло и начал рассказывать обо всем, что произошло в Бенаресе.

Наконец капитан достал письмо Гастингса и извинился, что медлил передать его, так как хотел прежде успокоить ее и все, что он сообщил, составляет главное поручение губернатора. Марианна поцеловала письмо, быстро пробежала его и с улыбкой подняла глаза.

— Значит, вы остаетесь здесь, капитан, так как муж велит мне все сообщать вам, во всем поддерживать вас и повиноваться вашим приказаниям.

— Такое слово могло бы казаться насмешкой для человека, который живет только для вашего супруга и его семьи.

Вдруг капитан встал. Против него, на ступенях веранды, выходящей в сад, показалась Маргарита в белом бумажном платье с голубыми лентами, легкая шляпа прикрывала ее волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам и похожие на волны расплавленного золота. Она тоже остановилась как вкопанная. Увидев капитана, ее темно-синие глаза заблестели, нежное личико покрылось ярким румянцем.

— Иди, иди, Маргарита, — закричала Марианна, совсем повеселевшая от хороших известий и письма мужа. — Иди поздороваться с новым нашим господином и повелителем… Им является наш капитан!

Маргарита подбежала, ее глаза сверкнули еще радостнее, и она воскликнула со счастливой улыбкой, низко приседая:

— Имею честь представиться нашему повелителю и надеюсь, что он не будет слишком строг.

Но потом, как бы извиняясь за шаловливую насмешку, она протянула обе руки капитану, горячо ответила на его пожатие и сказала голосом, проникшим в глубину его сердца:

— Как бы повелитель ни распоряжался нами, прежде всего приветствую дорогого друга, который все еще позволяет называть его моим шталмейстером.

Капитан опустил глаза, чтобы они не выдали его волнения. Он низко поклонился, пробормотал какую-то благодарность, и его дыхание коснулось рук Маргариты, которые она отняла, краснея. Он и Маргарите рассказал все происшедшее в Бенгалии, а Марианна внимала ему, вторично переживая события. Маргарита слушала его, затаив дыхание, и часто в напряженные минуты на ее глаза наворачивались слезы. Вскоре капитан ушел к себе.

В первый раз после долгого отсутствия он принимал прохладную ванну и ему грезилась счастливая будущность. Приняв ванну, он позвал лакея. Приход лакея вывел его из мечтаний, и он усердно принялся за работу, доверенную ему Гастингсом. Прежде всего он поехал в форт Вильям осмотреть войска и укрепления, заехал к Барвелю узнать вновь пришедшие известия и сообщил на экстренном заседании высшего совета не только о заключении мира с Типпо Саибом, но и о взятии Бенареса, что вызвало общую радость и подняло настроение всех членов совета. Капитан совсем изменился: прежде холодный, мрачный, враждебно сдержанный, он стал теперь прост, приветлив, общителен, так что Барвель и другие члены совета с удивлением наблюдали такие перемены, приписывая их радости возвращения Синдгэма домой.

Маргарита сияла от счастья. Серьезный, мрачный человек, в словах которого часто проглядывали скорбь и горечь, покорил ее душу, и ее молодое сердце всеми силами рвалось к нему.

Для Синдгэма, когда-то в мрачном отчаянии отвернувшегося от людей, началось радостное, блаженное время, о котором он и не мечтал никогда. Он с необычайным рвением отдался многочисленным и разнородным служебным обязанностям, обнаружив профессиональное понимание военного дела, изумившее всех. Он увеличил работы по возведению береговых укреплений из опасения все еще возможного нападения французского флота, с Барвелем он обсуждал дела правления и с изобретательностью, встретившей бы полное одобрение Гастингса, изыскивал способы увеличить доходы и сократить расходы. Каждый день он писал подробный доклад о произведенных работах с точными сообщениями обо всех лицах и ежедневно посылал свои донесения с верными гонцами Гастингсу, который не скупился в своих ответах на похвалы. Ко всему прочему он находил время заботиться о развлечении дам, устраивая поездки верхом в прохладные вечерние часы или катания на лодках по Хугли. Почти ежедневно у него находилось что-нибудь для Марианны и Маргариты: то редкостный цветок, то ручная птица, то ученая обезьяна. С его приездом ежедневные упражнения в манеже возобновились. Леди Гастингс присутствовала на всех уроках, но иногда она не приходила, оставляя капитана одного с Маргаритой, и влюбленные переживали то чудное время, которое достается каждому человеку в молодости и озаряет старость своими воспоминаниями. У них не оставалось сомнений в их взаимном чувстве, только они не выражали его словами. Их медленно развивавшаяся любовь окутывалась покровом тайны, которую они скрывали друг от друга и от всего света, что придавало особую прелесть их отношениям.

Марианна, слишком умная и наблюдательная, не могла не заметить взаимной склонности молодых людей, но она не считала нужным стеснять их отношения или делать какие-либо предостережения дочери, что обыкновенно только ускоряет развитие чувства.

К обеду во дворце собрался обычный дружеский кружок, потом все пошли в парк. Барвель и другие мужчины разговаривали с леди Марианной, капитан Синдгэм предложил руку Маргарите. Они долго шли молча. Неро, громадная охотничья собака Гастингса, за время его отсутствия еще больше привязавшаяся к Маргарите, шагала вместе с ними, виляя хвостом. Капитан и Маргарита бессознательно пошли той же дорогой, какой шли перед его отъездом, и скоро очутились у бассейна, окруженного высокими деревьями, в котором при свете луны красовались лотосы. Воспоминание заставило их одновременно взглянуть друг на друга. Маргарита покраснела и, с трудом оторвавшись от взгляда капитана, опустила глаза, смущенно проговорив:

— Видите, капитан, волшебная сила лотоса охранила вас, вы вернулись благополучно, и вас не коснулись опасности. Я часто тревожилась, мне иногда снилось, что черная туча висит над вашей головой, что мрачные духи окружают вас… Но тут всегда являлся яркий лотос, и все исчезало в его блеске.

— Вы думали обо мне? — спросил капитан, взяв ее руку, которую она не отняла.

— Ежедневно… ежечасно… — отвечала Маргарита с детской чистосердечностью. — Разве я могла не думать о друге, о моем шталмейстере? — смущенно пояснила она. — Вы были такой мрачный, когда уезжали… Я не могла отделаться от мысли, что вам грозит серьезная опасность… и отец так сумрачно сдвигал брови, когда упоминал ваше имя… а он ничего не боится…

Она с улыбкой смотрела на капитана, и при свете луны в глазах ее виднелись блестевшие слезинки.

— Да, Маргарита, — воскликнул он. — Предчувствие не обмануло вас, меня окружали мрачные духи тьмы, тянули в пропасть… Но, — продолжал он, глубоко вздохнув и снова глядя ей в глаза, — я опустился до дна пропасти, ведь только там я мог достать тот священный лотос, который все очищает и приближает небо к земле. Один раз человек может окунуться в пучину, в которой я был, но во второй раз он должен сделаться ее жертвой. Я никогда ни одним словом не упомяну о прошлом, а вы, Маргарита, обещайте мне… поклянитесь волшебной силой лотоса, который меня хранил, никогда не говорить об угрожавшей мне опасности, о той пропасти, в которую я опускался, чтобы достать сокровище моей жизни.

— Клянусь! — отвечала Маргарита. — Я не любопытна, тем более что вы опять здесь.

Не в силах более владеть своим чувством, он взял ее руки, осыпал их поцелуями и воскликнул:

— Сокровище, которое я достал со дна пропасти, волшебный цветок священного лотоса — это ты, моя Маргарита…

Он притянул ее, и она забылась в его объятиях.

— Маргарита, дорогая, я хотел еще хранить сладостную тайну моей любви, но разве можно удержать источник, ключом бьющий из недр Земли? О, я прочитал в твоих глазах, что ты меня любишь, но теперь хочу слышать это из твоих уст.

Он наклонился и робко, но горячо прильнул к ее губам. Она еще теснее прижалась к нему и с блаженной улыбкой заглянула ему в глаза.

— Моя Маргарита, — прошептал он опять.

— Я люблю тебя, — чуть слышно отвечала она. — Люблю тебя, мой… — она запнулась и испуганно подняла голову. — Как странно, я не знаю, как называть тебя… я никогда не слышала твоего имени.

Он склонил голову, и вся горечь жизни охватила его. Ведь он был пария, отвергнутый людьми, без имени, а она — знатная дочь губернатора. Но только на секунду поддался он чувству обиды. Вспомнив обещание, данное ему Гастингсом, жертвы, труды и преданность, которыми заслужил исполнение этого обещания, он гордо поднял голову и прямо взглянул ей в глаза.

— Мое имя Эдуард, — произнес он спокойно. — Я так долго жил среди чужих, что почти забыл имя, никогда не произносившееся близкими людьми, ты, моя Маргарита, освятишь его для моей новой жизни.

— Я люблю тебя, мой Эдуард, — прошептала она, краснея и пряча лицо на его груди.


Город Байзабад, назначенный Суджи-Даулой, отцом Асафа-ул-Даулы, для резиденции своей жены и матери, можно спокойно назвать «городом дворцов». Бедного, нуждающегося населения, которое в других городах Индии создает и наполняет грязные кварталы рядом с дворцами знатных людей, в городе почти не было. Большой королевский дворец с золочеными куполами и крышами, с флигелями, конюшнями и службами и с громадным парком так широко раскинулся, что сам по себе представлял целый город. Все здания на широких улицах и больших площадях тоже походили на дворцы, тут же возвышались великолепные мечети и индусские храмы. За исключением нескольких коммерсантов, представителей крупных торговых фирм, европейцев не встречалось. В прохладные вечерние часы местные жители прогуливались по главной улице, ведущей к реке Гогре. Магометане обыкновенно ехали на чудных лошадях в сопровождении вооруженных слуг, индусы — в роскошных паланкинах, женщины — в низких золоченых экипажах, обитых дорогими коврами и запряженных белоснежными волами, красотой и быстротой бега не уступающими лошадям. Недостатка в нищих, правда, не было и здесь, но они выглядели приличнее, и их крики звучали менее резко. Уверенные в щедрых подаяниях, они вели себя достойно. Им неустанно бросали монеты, как только они появлялись на улицах. Все здесь дышало спокойствием, тишиной и мирным наслаждением жизнью.

У ворот великолепного дворца стояли часовые, но и они несли свою службу равнодушно и спокойно, вполне уверенные, что им не придется прибегать к оружию, которым едва могли владеть, будучи инвалидами.

Внутренние дворы, конечно, как полагается всякой княжеской индусской резиденции, переполняли слуги, работающие в кухнях, конюшнях, где кормили лошадей и слонов, в садах в качестве садовников, следящих за цветами. Все делалось спокойно, не спеша.

Во дворце жили две женщины, занимавшие половину, выходившую на берег Гогры: Валие-ул-Даула — бабка, и Фарад-эс-Салтанех — мать короля Асафа-ул-Даулы. Старый гофмейстер Магомед-Вахид управлял всем двором, главный шталмейстер Бабур-Али заведовал конюшнями и почетными караулами. Две придворные дамы Фаница и Ради-Мана несли дежурство при княгинях. Для дам тоже требовалось небольшое число прислужниц. Все остальные слуги, насчитывающиеся тысячами, появлялись только когда высокие бегум публично показывались во время каких-либо торжеств.

Суджа-Даула оставил жене и матери богатое имение около Байзабада, составлявшее целое княжество, и свои личные средства, так что старые бегум, мало требовавшие для себя, принадлежали к числу самых богатых в Индии. Асаф-ул-Даула не раз уже обращался к помощи матери и бабки для покрытия все возраставших расходов по разным сооружениям и по содержанию своего роскошного двора. Но старый Магомед-Вахид, скупой казначей, знал цену деньгам, понимая, что только они обеспечивают независимость его повелительниц. Он не всегда исполнял желание короля, а когда просьбы стали слишком часто повторяться, то часто и отказывал в них. Асаф-ул-Даула сильно негодовал, но не решался прибегнуть к насильственным мерам. На мраморном балконе большой комнаты, выходящим в парк, сидели обе княгини Аудэ во время полуденного зноя. Натянутая над балконом тяжелая красная шелковая материя, поддерживаемая золочеными столбами, создавала приятный полумрак. От реки веяло прохладой. Дорогие курения дымились в жаровнях, поставленные на балконе цветы, постоянно опрыскиваемые свежей водой, распространяли ароматы. Стены обтягивала легкая шелковая ткань, местами схваченная драгоценными камнями, роскошной работы ковры покрывали пол.

На широком диване из мягких подушек лежала бегум Валие-ул-Даула, шестидесятилетняя женщина представительной наружности. У азиатских женщин красота молодости снова проявляется в старости: живость и блеск в глазах, пропадающие совершенно в средние годы, вновь возвращаются в старости, юношеская прелесть и миловидность заменяются спокойствием и величием старости. И у бегум Валие-ул-Даулы, обладающей правильными, красивыми чертами лица, огненные глаза смотрели гордо, гладкий лоб и смуглая кожа поражали нежностью и свежестью, ее почти белоснежные волосы, заплетенные в косы, закрывала повязка вроде чалмы. Дорогая шелковая одежда сверкала драгоценными камнями. Вся ее фигура выражала гордость и сознание собственного достоинства, она не привыкла опускать глаза ни перед кем и на всех смотрела свысока.

Невестка ее, мать короля Асафа-ул-Даулы, бегум Фарад-эс-Салтанех, сорокалетняя с небольшим женщина, казалась дряхлее Валие, однако она еще не примирилась со старостью, поэтому пользовалась яркой косметикой и одевалась роскошнее свекрови.

Валие-ул-Даула играла в свою любимую игрушахматы с красавицей Фаницей, сидевшей на подушке перед нею. Иногда она подолгу задумчиво смотрела на вычурные фигуры из слоновой кости, украшенные мелким жемчугом и камнями, а Фаница с бессознательной тоской и немым вопросом во взгляде смотрела в парк. Ей нелегко приходилось со своей старой повелительницей, которая требовала от нее постоянного внимания. Особенно она не допускала рассеянности и равнодушия в игре, к которой сама относилась серьезно, слишком хорошо играть хозяйкой тоже не поощрялось — высокая бегум должна всегда выигрывать. Молодая девушка не раз подавляла вздох, но с усердием исполняла свою обязанность, так как почетная служба при старой повелительнице давала ей больше свободы, чем жизнь в гареме ее отца, крупного сановника в Лукнове. Кроме того, бабка короля всегда заботилась о своих придворных дамах и по окончании службы выдавала их замуж.

Служба черноокой Ради-Маны была интереснее — она читала вслух книгу лежавшей на диване в другом конце комнаты Фарад-эс-Салтанех, заменяя чтением любимые на востоке сказки. Читала она на довольно чистом индусском языке эпопею «Махабхарата», столь же знаменитую и распространенную в Индии, как «Илиада» у древних греков.

Бегум Валие только что взялась за слона, чтобы объявить мат своей противнице, как вошел дежурный евнух, низко поклонился, скрестив руки на груди, и доложил, что Магомед-Вахид просит высоких бегум принять его. Валие дала согласие, милостиво кивнув головой. Фарад-эс-Салтанех поднялась на подушках, а молодые девушки выжидательно взглянули на дверь.

Всегда спокойный, исполненный достоинства Магомед-Вахид предстал перед бегум настолько взволнованным, что забыл почтительно приветствовать их и, быстро подойдя, сказал тревожно:

— Прошу у моих высоких повелительниц милостивого разрешения привести к их высочествам верховного судью из Калькутты сэра Элию Импея. Он приехал по приказанию губернатора и с позволения нашего господина короля Асафа-ул-Даулы.

Глаза придворных дам загорелись от любопытства, Фарад-эс-Салтанех привстала, а старая Валие сурово сдвинула брови:

— Какое дело до меня губернатору Калькутты и как может король Асаф-ул-Даула дать позволение чужому человеку войти в дом его бабки, предварительно сам не спросив на это разрешения?

— Униженно прошу ваше высочество принять и выслушать английского судью, — дрожащим голосом промолвил Магомед-Вахид, — вы сами узнаете тогда, чего хочет губернатор. Мне он ничего не хотел сказать, а не принять его — верх безрассудства.

— Что! — вскричала Валие. — Это почему?.. Кто может мне помешать не принять постороннего, который ко мне приходит, не спросив позволения?

— Я не могу скрыть от вашего высочества, — объяснил Магомед-Вахид, опуская глаза, робким, нетвердым голосом. — Судью сопровождает большой отряд английских солдат, который занял уже караулы у ворот дворца.

— Английские солдаты? — грозно переспросила бегум. — Кто позволил им входить в город, где я повелительница…

В комнату быстро вбежал шталмейстер Бабур-Али с багровым лицом и вскричал без обычного церемонного приветствия:

— Верховный судья Калькутты сэр Элия Импей настоятельно повторяет просьбу принять его.

Валие онемела и больше с удивлением, чем с гневом, смотрела на своего старого слугу. Она не успела еще ничего выговорить, как показался сэр Элия Импей и, отстранив старого шталмейстера, вошел и встал на середину комнаты. Он низко и почтительно поклонился княгиням и подошел ближе к Валие как к старшей, чтобы обратиться к ней со своей речью, но она крикнула ему по-английски с едва заметным акцентом:

— С каких пор вошло в обычай, сэр, что слуги английского правительства являются к индусским княгиням против их воли и позволения?

Сэр Элия Импей гордо выпрямился, его маленькие глазки сверкнули, но он низко поклонился и произнес почтительно и вместе с тем твердо и решительно:

— Почтенный Магомед-Вахид, верно, не сообщил вашему высочеству, что я являюсь сюда по долгу службы как верховный судья Индии и что великий король Асаф-ул-Даула разрешил мне и поручил представиться вашим высочествам.

— Асаф-ул-Даула не имеет права давать разрешение на посещение его матери и бабки, — гневно сверкнув глазами, возразила бегум. — И я не знаю, какой долг службы может привести английского верховного судью в резиденцию княгинь Аудэ.

— Долг моей службы, — гордо отвечал Импей, — охранять право и карать преступление, и его высочество король Асаф-ул-Даула приказал мне сделать доклад, очень близко касающийся ваших высочеств.

Валие хотела уйти, но удивленно остановилась и опять села на свое место — любопытство оказалось сильнее гнева за нарушение этикета.

— Так говорите, сэр, — приказала она. — Мне любопытно знать, что показалось Асафу-ул-Дауле настолько серьезным, что он забыл уважение к матери и бабке.

— Его высочество не забыл уважение, — отвечал сэр Элия Импей, — напротив, он просил меня соблюдать его во всех отношениях и то же самое поручил мне сэр Уоррен Гастингс от имени английского правительства. Требуется расследовать и выяснить обвинение, заявленное против высоких бегум, причем как я, так и король, и губернатор одинаково убеждены, что оно неосновательно. Светлейшие бегум, наверно, слышали о мятеже, происшедшем в Бенаресе?

— Нам говорили о нем, — подтвердила Валие. — Князь Шейт-Синг сделался жертвой своей слабости и нерешительности.

— Как ею сделается каждый, кто дерзнет противиться Англии и платить неблагодарностью за ее поддержку! — с ударением заметил Импей. — К великому удивлению и негодованию короля Асафа-ул-Даулы в мятеже приняли участие целые полчища подданных королевства Аудэ. Большинство мятежников поплатились жизнью за свое преступление, а взятые в плен заявили, что их уговорили на участие в восстании посланные высоких бегум.

Валие-ул-Даула вздрогнула, Магомед-Вахид и Бабур-Али опустили глаза, а Фарад-эс-Салтанех, до сих пор не принимавшая участие в разговоре, воскликнула:

— Что за нелепые наказания! Разве мы когда-нибудь вмешивались в дела управления государства? Разве мой сын Асаф-ул-Даула спрашивал когда-нибудь нашего мнения?

— Кто выдвинул такое обвинение против нас? — спросила старая бегум.

— Тут показания разных пленных, — отвечал Импей, развертывая бумаги. — Кроме того, есть и другие, собранные в разных местностях, которые я посетил по пути. Все они очень определенны и подтверждены присягой. Я убежден, что их показания не имеют никакого значения в смысле доказательств участия ваших высочеств в восстании, но несомненно, что преступные зачинщики злоупотребляли именем ваших высочеств, и несчастные жертвы, погибшие от английских пуль, думали, что действуют согласно воле и желаниям ваших высочеств.

— Разве мы ответственны, раз они злоупотребляли нашим именем? — спросила Валие.

— Конечно, нет, — возразил Импей, — но зачинщики этого преступления неизвестны… Как губернатор, так и король Асаф убеждены, что заявленное против ваших высочеств обвинение совершенно необоснованно, но виновные уклонились от наказания. Поэтому король и губернатор находят справедливым, чтобы ваши высочества вновь доказали дружеское отношение к Англии, участвуя в военных расходах по подавлению восстания в сумме одного миллиона фунтов. Таким путем вы загладите проступок, совершенный вашим именем, и одновременно поможете королю как союзнику Англии выполнить свои обязательства.

Старые царедворцы побледнели и задрожали, Валие вскочила в негодовании, и даже безучастная Фарад-эс-Салтанех вскрикнула.

— Король Асаф-ул-Даула может сам исполнять свои обязательства, — заявила Валие. — Ему принадлежит все государство Аудэ, а мы имеем только то, что завещал нам Суджа-Даула, мой сын, для содержания нашего двора и для исполнения долга относительно бедных. Я никогда не соглашусь на такие условия!

— Мне придется глубоко сожалеть об отказе ваших высочеств, — холодно и строго заметил Импей, — так как я не могу его принять во внимание.

— Не можете? — переспросила бегум. — Что значат ваши слова?..

— Могу только повторить свое сожаление, если ваше высочество не изменит своего решения, так как я принужден буду силой взять то, в чем мне отказывают.

— Кто смеет предъявлять подобные требования?

— Прошу ваше высочество заметить, что не требование, а приговор, вынесенный мною как верховным судьей, к исполнению которого король Асаф-ул-Даула дал мне полномочие.

— Вы забываетесь, — крикнула Валие. — Идите, сэр, я больше не хочу вас слушать.

— Еще раз спрашиваю ваше высочество: это ваше последнее слово и вы действительно намерены противиться исполнению приговора?

— Да, мое последнее слово, сэр, и я повторяю, что мне нечего слушать…

— Почтенный Магомед-Вахид и почтенный Бабур-Али — свидетели, что я сообщил вашему высочеству приговор суда и что я вынужден принудить вас к исполнению приговора.

— Принудить?! — вскипятилась Валие. — Желала бы я посмотреть, как могут меня принудить.

— Личности ваших высочеств недосягаемы даже для власти суда, но в силу служебного долга с этой минуты я беру на себя управление имениями Байзабада до уплаты означенного штрафа и поставлю моих чиновников с приказанием направлять доходы ко мне.

— Да это грабеж! — ужаснулась Валие.

Сэр Элия не обратил внимания на ее восклицание и продолжал:

— Я предлагаю почтенному Магомеду-Вахиду и почтенному Бабуру-Али дать мне ключи от казны и указать, где она хранится.

— Такого никогда не будет, слышишь Магомед-Вахид! — крикнула бегум. — Я запрещаю тебе показывать казну!

— Очень сожалею, что вы так реагируете, ваше высочество, — проговорил Импей, — но есть еще весьма простой выход: если Магомед-Вахид и Бабур-Али дадут свои подписи, то уплата будет произведена калькуттским банком, с которым они будут рассчитываться как им угодно. Таким образом, будут устранены все затруднения и дело уладится миролюбиво.

— Я запрещаю и подписи! — грозно крикнула Валие и Фарад-эс-Салтанех повторила ее слова с несвойственной ей энергией.

— Тогда высокие бегум сами признают, что я исполнил долг службы со всей снисходительностью, на которую только могли претендовать знатные родственницы нашего союзника короля Асафа-ул-Даулы. Прошу позволения удалиться, но буду постоянно к услугам их высочеств, если, как я надеюсь, они захотят изменить свое решение.

Валие-ул-Даула свысока махнула рукой и повернулась спиной к Импею. Он же самым вежливым образом попросил Магомеда-Вахида и Бабура-Али следовать за ним, что с грустью исполнили оба сановника. Войдя в переднюю, они застали там английского офицера и двадцать человек солдат с ружьями и штыками.

— Арестуйте этих господ, — сообщил Импей офицеру. — Передаю их под вашу охрану, вы отвечаете за них.

— Мне очень жаль, — обратился он к седобородым старикам, не находившим слов для возражений, — что я принужден лишить вас свободы до тех пор, пока вы подчинитесь приговору суда. Надеюсь, что вы скоро убедитесь в необходимости такого подчинения.

Он поклонился и передал сановников офицеру, который отвел их в комнату подвального этажа, наскоро превращенную в тюрьму. В ней находилась только самая необходимая мебель, простая и грубая, какая полагалась для низших слуг дворца. В соседней комнате стояли такие же убогие кровати. В передней остался офицер с солдатами. У каждого окна стоял часовой с заряженным ружьем и каждые полчаса днем и ночью проводился осмотр тюрьмы.

Гнетущее настроение пронизало дворец и весь город Байзабад. Приход английских войск и занятие английскими солдатами караулов в резиденции княгинь стало из ряда вон выходящим явлением. Никто не находил объяснений для столь неслыханного и невообразимого действия. Всех охватил безотчетный страх. Помещение дворца, где жили княгини и высшие сановники, были отрезаны от города, в нем остались только личные слуги, и никто не мог ни входить, ни выходить. Таким образом, об аресте Магомеда-Вахида и Бабура-Али никто не знал.

Сэр Элия Импей расположился в роскошных комнатах внутреннего дворца. Он привез с собой целый штаб писарей и чиновников, а также конных солдат, исполнявших полицейскую службу. Красивый, веселый, нарядный Байзабад стал похож на завоеванный город. Знатное население робко пряталось, даже нищие не решались показываться, и прежде оживленные улицы стали тихими и пустынными. Чиновники компании под конвоем конных полицейских объезжали окрестности, вступая в управление имениями княгинь. Подданных обложили новыми налогами и взыскивали их с неумолимой строгостью, наличность касс везде конфисковывали, отправляя в Байзабад, и в первые же дни управления сэра Элии Импея были собраны значительные суммы.

Когда Импей вышел из комнат княгинь, обе придворные дамы громкими жалобами и проклятиями выражали свои чувства, но бегум Валие прервала их и запретила даже громко говорить. Лицо ее мертвенно побелело, губы вздрагивали, глаза наполнились слезами бессильной злобы, но она все-таки не хотела признать, что чужеземец может нарушить покой индусской княгини.

— Бог накажет их за злодеяние, — прошептала она, — а если король Асаф-ул-Даула действительно поручил ему исполнить такое преступление… Но нет, невозможно… это навлекло бы проклятие неба на дом Суджи-Даулы и его государство…

Фарад-эс-Салтанех, пробудившись от своей апатии, не могла так легко успокоиться, она громко плакала и хотела молиться, но старая бегум и это запретила.

Магомед-Вахиду и Бабуру-Али труднее оказалось примириться с внезапной переменой их положения: из всесильных повелителей дворца они превратились в пленных. Общение с личными слугами разрешалось им только в присутствии часовых, а подаваемая им еда не имела ничего общего с привычным для них столом. Старые сановники целыми днями безмолвно сидели, они побледнели, осунулись, слезы все чаще лились на белые бороды, и глаза уже болели от слез. Каждое утро по поручению верховного судьи приходил офицер, предлагая сообщить, где находится казна. Все старания получить сведения от слуг, даже путем подкупа или угроз, остались безуспешными, а Гастингс строго приказал: в случае, если казна будет найдена, не производить ни взлома, ни насильственного ее отбирания — все должно произойти на законной основе, чтобы избежать всякой возможности и повода к жалобам правлению компании или парламенту.

Прошло уже более недели, а дело не продвинулось ни на шаг — бегум отказывались выплачивать требуемую сумму, а старые сановники решительно отказывались выдать ключи. Сэр Импей стоял, как перед стеной: назад идти невозможно и вперед двинуться без насилия тоже невозможно.

В то же самое время для поддерживания хорошего настроения своего гостя — грозного губернатора Гастингса — Асаф-ул-Даула пригласил его на большую охоту в окрестностях Байзабада. Король и губернатор с ближайшей свитой прибыли на место охоты в охотничий домик, сколоченный из бревен, отделанный внутри коврами и драпировками. Здесь все уже приготовились к встрече высокого гостя, костры горели, слоны и лошади ждали своего часа, слуги ютились в маленьких хижинах, а у громадных очагов повара готовили роскошный завтрак. Гастингс из всех развлечений Индии любил исключительно охоту, она восстанавливала его силы и давала отдых от усиленного умственного труда. Насколько возможно он сократил время завтрака и выразил хозяину желание скорее приступить к охоте. Асаф-ул-Даула со вздохом вышел из-за стола, особенно роскошного по такому случаю, и приказал всем начинать охоту на антилоп — излюбленное удовольствие индусских князей.

Гастингс и Асаф-ул-Даула сели на великолепных слонов. Английские офицеры и высшие сановники сидели вчетвером на одном слоне, остальные следовали пешком или на лошадях.

Местонахождение антилоп было заранее оцеплено. Охотники встали на место, с которого открывалось большое пространство, поросшее высокой травой и мелким кустарником, а дальше уже кругом начинался лес. Между слонами Гастингса и Асафа стояла большая клетка на четырех колесах, которую везли егеря, в ней сидел ручной дрессированный для охоты леопард. Красивый зверь, глаза которого закрывала кожаная повязка, поднялся, рычал, поводил носом и царапал когтями. Вскоре из кустов показалось спугнутое егерями стадо антилоп. Самец с ветвистыми рогами, почти черный, шел впереди, за ним — другие самцы, а дальше, прижавшись друг к другу, — маленькие серые самки. Открыли клетку и сняли повязку с головы леопарда, у которого шерсть на спине уже встала дыбом. Внезапный яркий свет сначала ослепил зверя, но он скоро увидел стадо антилоп, близость которых уже давно чуял. Глаза его засверкали фосфорическим блеском, он вытянулся и пополз как змея к стаду по высокой, скрывающей его траве. Подкравшись довольно близко незамеченным и уже приготовившись к прыжку, хищник на секунду высунулся из травы. Бдительный самец почуял врага, испустил тревожный крик и крупными скачками направился к лесу. Тут началась самая интересная часть охоты. Когда самец обратился в бегство, леопард выскочил из травы и кинулся за стадом. Началась дикая погоня. Леопард смотрел только на главного самца и его одного преследовал из всего стада, которое робко жалось в стороне. Стелясь по земле, пригнув чудные рога к спине, самец с неимоверной быстротой описывал круги. Леопард громадными прыжками гнался за ним.

Среди охотников слышались замечания, и сам Асаф криками и хлопаньем в ладоши подгонял леопарда, а жертва, набирая скорость, спасала свою жизнь. Расстояние, однако, все сокращалось, леопард поравнялся с самцом и громадным прыжком вскочил на спину красивого животного, вонзил когти в его бока и впился в шею упавшего зверя, который громко, жалобно закричал, и ему так же жалобно ответило все стадо. Леопард перегрыз горло своей жертве и жадно тянул кровь. Как только антилопа упала, егеря бросились, ловким и быстрым движением накинули повязку леопарду, одним взмахом отделили голову убитого зверя от тела и собрали черпаком горячую кровь. Черпак подставили леопарду, который шел, упиваясь кровью, и был снова водворен в клетку.

Голову с чудными рогами перенесли через поле к Асафу, и тот с поклоном передал Гастингсу первый замечательно красивый трофей охоты. Егеря, участвовавшие в поднесении трофея, поспешили обратно, чтобы отнести антилопу, считающуюся превосходной дичью, в фургон для провизии, но тут охотникам представилось новое интересное зрелище.

Еще во время погони леопарда за антилопой на кустах появились тучи больших коршунов, кречетов и ястребов. Не успели егеря унести голову, как все эти хищные птицы слетелись на труп антилопы с громкими криками и карканьем. Они не испугались даже прибежавших егерей, защищая свою добычу клювами и когтями. Посмотрев некоторое время на борьбу людей с воздушными хищниками, Асаф-ул-Даула велел продолжать охоту. Убитую антилопу, от которой остался почти один скелет, отвоевали птицы. С другой стороны пригнали еще стадо антилоп и началось такое же зрелище. Однако на этот раз леопард, раздраженный вкусом крови, соблюдал осторожность и не гонялся за добычей, а прямо прыгнул ей на шею. Трех самцов антилоп таким образом уложили сразу. Гастингс, с неудовольствием смотревший на подобное действие, в котором охотник не принимал никакого участия, выразил желание закончить охоту.

Асаф-ул-Даула немедленно дал знак собраться всему обществу у берегов Гогры, где уже раскинули большой шатер и должна была начаться охота на кабана. Охотники спешились, слуги подали прохладительные напитки, и все принимавшие участие в охоте надели легкие костюмы из бумажной материи, шапки вроде шлемов, прикрывающие затылок, и высокие кожаные сапоги.

Гастингс тоже приготовился к охоте, которую особенно любил и в которой не без удовольствия мог показать свое искусство. Асаф-ул-Даула тоже лично участвовал не из увлечения к утомительному развлечению, а из любезности к своему гостю.

Охотники сели на сильных и быстрых коней, вооружившись легкими бамбуковыми пиками около трех метров длины с остриями из лучшей индийской стали. Отлично дрессированные ищейки бежали с ними рядом, и егеря следовали на известном расстоянии, чтобы не мешать движению, но быть наготове в случае опасности.

Ищейки шли, уткнув носы в землю, охотники следовали в напряженном ожидании. Наконец, одна из собак остановилась, и в ту же минуту, как из-под земли, выскочил кабан и помчался по траве. Гастингс стрелой помчался за кабаном, правой рукой держа пику. Быстрая лошадь с трудом догоняла быстрого кабана, а когда догнала, кабан неожиданно повернул почти под прямым углом, да так, что лошадь пролетела почти на целый корпус и, повернув вслед за кабаном, опять стала его догонять. Кабан несколько раз менял направление, но Гастингс с поразительной ловкостью следовал за ним. Асаф-ул-Даула не отставал от Гастингса, остальные следовали за ним. Гастингс по пятам преследовал зверя, и ему удалось наконец с ним поравняться, кабан и лошадь помчались почти рядом.

Гастингс поднял пику и сильным взмахом вонзил ее в брюхо кабана, быстро вытащив для нового удара. Кабан пошатнулся, но сейчас же обернулся для нападения, стараясь клыками задеть ноги лошади. Гастингс быстро повернул лошадь, обогнув зверя, воображавшего, что он избавлен от преследователя, вторично всадил в него пику. Кабан повалился, раненный насмерть. Другие охотники подъехали и докололи его. Клыки поднесли Гастингсу.

Когда все вернулись в веселом возбужденном настроении к охотничьему дому, где повара приготовили роскошный обед, вдруг появился сэр Элия Импей, приехавший из Байзабада. Он решил сделать визит губернатору и королю. Судья шепнул несколько слов Гастингсу, и тот, не изменяя веселого выражения лица, поднялся и почти насильно увел короля с собой в кабинет. Асаф-ул-Даула, после прохладительных напитков и шампанского не склонный к серьезным разговорам, с недовольным ворчанием опустился в кресло.

Сэр Элия Импей рассказал, что он наложил штраф в миллион фунтов на знатных бегум.

— Очень сожалею, — сказал Гастингс, — хотя, думаю, что знатные бегум достаточно богаты для уплаты такой суммы.

Король слушал внимательно.

— Они действительно достаточно богаты и могут заплатить гораздо больше.

— Надеюсь, мой друг, — продолжал Гастингс, — что вы оказали знатным бегум все уважение, подобающее высокому положению матери и бабки нашего высокого союзника?

— Конечно, конечно, — отвечал Импей. — Я уверен, что они не могут пожаловаться на нас, но я должен сказать, что придворные княгинь, Магомед-Вахид и Бабур-Али, к сожалению, ничем не хотят облегчить трудности положения: они отказываются платить, отказываются дать ключи от казны и даже отказываются сказать, где она находится.

— Плохо, — покачал головой Гастингс, строго взглянув на Асафа. — Их поведение очень затрудняет положение. Я уже радовался, что могу избавить его высочество от жертвы, как он говорит, очень тяжелой для него, но теперь, раз нас самих заставляют обстоятельства, я принужден просить ваше высочество о доставлении требуемой суммы.

— Как? — возмутился король. — Я должен платить штраф за преступление, совершенное от имени бегум? Этого никогда не будет. Непокорные слуги нарушают свой долг не только относительно их повелительниц, но и относительно меня, их высшего правителя!

— Вы правы, — согласился Импей, — но если они сами не исполняют своего долга, то я не могу их к этому принудить. Я их посадил под арест, но не сломил их упрямства.

Жестокая улыбка заиграла на губах Асафа-ул-Даула.

— Ваша власть, сэр, может быть, исчерпана, но я властитель в моем государстве и имею право принудить к повиновению непокорных слуг. Я докажу, что имею власть над ними!

— Каково бы ни было решение вашего высочества, — заметил Импей, — я покорнейше прошу выдать мне приказание, что вы по законам вашей страны намерены предпринять относительно моих заключенных, так как я могу применять только английские законы.

Король хлопнул в ладоши и приказал слуге позвать полковника Мартина. Немедленно принесли пергамент, перо, и полковник Мартин написал под диктовку Асафа следующее: «Сэр, так как набоб решил подвергнуть телесному наказанию находящихся у вас под арестом заключенных, то желательно, чтобы его офицеров допустили к заключенным и предоставили им действовать по их усмотрению».

— Вот, — отдал Асаф бумагу Импею. — Этого достаточно?

— Достаточно, — отвечал Импей, с глубоким поклоном принимая документ.

— Я дам вам двух офицеров, которые сумеют исполнить мое приказание. Но довольно говорить о делах… Вернемся за стол…

Он поднялся не совсем твердо, взял под руку Гастингса и повел его к обществу, которое, благодаря напиткам и шампанскому, становилось все веселее. Танцовщицы, приехавшие в закрытых паланкинах, начали представление, веселье делалось все развязнее, пока наконец Асафа-ул-Даулу не унесли в его спальню. Всем пришлось идти на покой. Рано утром опять предстояла охота.

Сэр Элия простился с Гастингсом, чтобы еще ночью вернуться в Байзабад.

— Вы уверены, что ваши заключенные послушаются набоба? — спросил Гастингс.

— Не совсем. Эти азиаты так упорны в сопротивлении, что достойны удивления.

— Тогда надо принудить княгинь.

— А как же совместить принуждение с почтением, которое мы обязаны оказывать? — спросил Импей.

— Подумайте хорошенько, мой друг, — холодно улыбнулся Гастингс. — Княгини неуязвимы, их нельзя ни тронуть, ни лишить свободы.

— Тогда какое же возможно насилие?

— Мне кажется, — намекнул Гастингс, — что у человека есть и другие потребности, кроме неприкосновенности его тела.

Импей молча пожал ему руку и отправился в обратный путь со своим эскортом, к которому присоединились два офицера набоба, снабженные инструкциями полковника Мартина.

VII

Магомед-Вахид и Бабур-Али, все еще содержавшиеся в заключении, при жарком климате особенно мучительно ощущали недостаток свежего воздуха. Здоровье избалованных сановников страдало от отсутствия тех удобств, к которым они привыкли, и от грубой пищи слуг, выдававшейся им. Крайне важные, тщательные и сложные в Индии одевания и омовения им делать запретили, лакеи и цирюльники не имели к ним доступа. Единственным отдыхом оставалась игра в шахматы, но и та уже надоела. Они просили хоть час прогулки на воздухе и ванну, но им отказали.

Мистер Раутон, английский резидент при дворе набоба, посланный в Байзабад для содействия верховному судье своим знанием языков, настоятельно ходатайствовал за облегчение заключения известных и высокоуважаемых сановников. Английский офицер, начальник караула, ручался, что побег арестантов немыслим при его надзоре, но верховный судья отклонял все просьбы, говоря, что он должен действовать по закону и что от самих заключенных зависит немедленно получить свободу, подчинившись приговору суда. Каждое утро являлся секретарь сэра Элии, предлагая заключенным указать место хранения казны и выдать ключи, но безуспешно, и княгини, которых почтительно посещал сам сэр Элия, тоже отказывались от выплаты требуемой суммы.

Сэр Элия вернулся из поездки почти незамеченным. На другой день он пригласил мистера Раутона и отправился с ним в караульную комнату рядом с помещением заключенных, где предъявил резиденту и начальнику караула бумагу полковника Мартина.

— Меры, принятые нами против слуг высоких бегум, не ограждают их от власти и суда набоба, их повелителя, — сказал он. — Мы сделали, что нам предписывает закон и будем и дальше строго держаться его, но мы не можем отнять у набоба права делать то, что он признает нужным по своему усмотрению и по законам своего государства, поэтому мы должны допустить присланных набобом офицеров.

Мистер Раутон горячо протестовал.

— Если мы применяем к заключенным английские законы, — говорил он, — то мы также обязаны охранять их от злоупотреблений, которые несомненно предполагаются и падут на нас, если мы будем содействовать их исполнению. Я знаю Асафа-ул-Даулу и его образ правления.

Караульный офицер тоже заявил протест против предполагавшихся мероприятий, так как в его обязанности входило отвечать честью за жизнь и сохранность своих заключенных. Но сэр Элия, не признававший ничего, кроме исполнения воли Гастингса и поддержки его в достижении намеченных целей, оставался непоколебим.

— Ответственность лежит на мне, — возразил он, — и решение английского суда не может оспариваться ни здесь, ни в Англии, поэтому я приказываю исполнить распоряжение набоба независимо от принятых нами мер!

Он велел офицерам набоба войти и приказал отворить им двери тюрьмы. Рослые, здоровые мужчины вошли с суровыми, мрачными лицами, по которым ясно было видно, что они с азиатской покорностью исполнят повелениесвоего господина, в чем бы оно ни заключалось. Английский караульный офицер потребовал письменного приказания резидента, которое и получил. Мистер Раутон со своей стороны потребовал составления протокола о его протесте против вмешательства набоба в отправление английского правосудия. Ему не противоречили, не поколебав однако решимости сэра Элии.

Магомед-Вахид и Бабур-Али сидели за шахматной игрой, но только изредка, с большими промежутками делали какой-нибудь ход. Они постарели на несколько лет, лица их побледнели, глаза смотрели утомленно, одежда запылилась. Они оглянулись, когда дверь отворилась и с ужасом вздрогнули, узнав вошедших, за которыми дверь снова затворилась.

Магомед-Вахид поднялся с достоинством и обратился к вошедшим, которые кланялись, скрестив руки:

— Приветствую тебя, Амшад, и тебя, Нагар! Я рад видеть здесь слуг светлейшего набоба, так как уверен, что вы пришли с приказом от вашего господина к англичанам, чтоб освободить слуг его матери и бабки из недостойного заключения, в котором нас держат только за исполнение долга перед нашими повелительницами.

Старший из офицеров, Амшад, отвечал почтительно, но холодным и строгим тоном:

— Наш великий господин, набоб, не дал нам никакого поручения к англичанам, он прислал нас сюда, чтобы передать вам, Магомед-Вахид, и вам, Бабур-Али, что он недоволен вашим сопротивлением его воле. Он приказывает вам повиноваться и уплатить штраф, который он обещал губернатору.

— Штраф за что? — спросил Магомед-Вахид, бледнея. — Разве виноваты благородные бегум, что их именем злоупотребляли, да и существовало ли это в действительности? Разве безумцы, которые пошли в Бенарес помогать Шейт-Сингу в его неразумной борьбе, действовали от имени бегум?

— Набобу представлены доказательства в истине совершенного, — возразил Амшад, — и он признал правильным, чтобы штраф был уплачен из казны княгинь, так как благосостояние государства этого требует.

— Разве набоб не знает, что по воле Суджи-Даулы он не имеет права на имение высоких бегум? — спросил Бабур-Али. — Неужели он забыл закон пророка, по которому его собственная мать и мать его отца священны и неприкосновенны для него?

— Не мне судить, отчего набоб, наш повелитель, поступает так или иначе, — отвечал Амшад. — Моя обязанность только исполнять его приказания, а они заключаются в том, чтобы вы немедленно заплатили требуемую от вас сумму английскому верховному судье.

— Тогда пусть набоб попросит высоких бегум поручить нам это, — сказал Магомед-Вахид, — и мы немедленно исполним их волю.

— Нам нет никакого дела до бегум, — важно заявил Амшад. — Приказание набоба просто и ясно. С его согласия назначен штраф в миллион фунтов, и вы как управляющие имениями княгинь должны его уплатить.

— Повторяю вам, представьте приказ от моих повелительниц, и сумма будет тотчас же выплачена.

— Ну скажите, где спрятана казна? — с нетерпением закричал Амшад. — Или дайте ключи.

— Мы не можем сделать ни того ни другого без приказания княгинь, — возразил Магомед-Вахид и ему вторил Бабур-Али.

— Так вы отказываетесь повиноваться приказанию набоба?

— Мы должны отказаться, потому что не считаем набоба вправе давать подобные приказания.

— Значит, нам ничего не остается, как исполнить то, что приказал набоб. Вы виновны в неповиновении вашему господину, и он за это приговаривает вас к тюремному заключению.

— Разве мы не в тюрьме? — спросил Бабур-Али, а его товарищ мрачно уставился в пол.

— Вы в заключении у англичан и отлично знаете, что это не тюрьма, какая полагается для непокорных подданных нашего повелителя. Вы можете освободиться.

Он кивнул своему спутнику, и Нагар, открыв принесенный ими ящик, достал оттуда цепи и молотки.

— Что вы хотите делать? — испугался Бабур-Али.

— Надеть вам кандалы, как велел набоб и как полагается строптивым подданным по законам нашего государства.

— Вы не имеете права, — возмущался старик. — Мы находимся под защитой англичан, которые должны охранять права бегум и их слуг.

— Для меня существует только право моего повелителя, — возразил Амшад.

— Дайте нам написать набобу, — попросил Магомед-Вахид, — он изменит свое решение, он не захочет идти против матери и бабки и не оставит без внимания просьбы высоких бегум.

Амшад не отвечал, он ни на минуту не прерывал своего занятия и скоро вбил два пробоя в стене: один на высоте половины человеческого роста, другой — у Самого пола. Амшад продел цепи в пробои и подошел к Магомед-Вахиду, чтобы надеть ему на руки колодки.

— Призываю Бога и священный закон Его отомстить за такую несправедливость! — сказал седовласый старик со слезами в голосе.

Амшад не слушал его. Он надел ему колодки, плотно охватывавшие кисти рук, и запер их замки, потом вдел другую цепь в пробой над полом и также запер кандалы на ногах.

Старик, как подкошенный, повалился на низкий диван, придвинутый ему к стене Нагаром и закрыл лицо руками.

Амшад начал вбивать еще пробои на некотором расстоянии.

— Вы не посмеете дотронутся до меня! — закричал Бабур-Али. — Я воин, как вы, я сражался при Судже-Дауле, когда ваш повелитель был еще ребенком, я поклялся ему охранять права его матери и вдовы. Я не потерплю такого позора!

Амшад, не смущаясь, продолжал свое дело, потом продел цепи и подошел с колодками к Бабуру-Али, но тот, дрожа от бешенства, оттолкнул его кулаками.

— Нагар, сюда! — крикнул Амшад. — Исполняй волю твоего господина.

Нагар схватил старика сзади и повалил его на пол, Амшад надел и замкнул колодки, Бабур-Али еще опомниться не успел, как уже лежал скованный.

— Небесный огонь поразит вас, проклятые слуги проклятого повелителя! — прокричал он, поднимая руки кверху и звеня цепями.

— Молчи, Бабур-Али, — с грустным смирением остановил его Магомед-Вахид, — нам не пристало оскорблять повелителя, которого дал нам Бог.

Но Бабур-Али не слушал его, продолжая изрекать проклятия и призывать гнев Божий на Асафа-ул-Даулу и его слуг. Его сопротивление, понятно, не привело ни к чему. Нагар притянул его руки и, держа за горло, крепко придавил к полу, пока Амшад также ловко надел ему кандалы на ноги. Потом и ему придвинули диван. Бабур-Али свернулся на нем, крича и стеная от бешенства.

Амшад спокойно запер ящик, отодвинул его в угол и сказал:

— Очень жалею, что мне пришлось принять крутые меры относительно высоких слуг бегум, которым следовало бы знать свой долг. От вас зависит получить свободу. Даю вам срок до завтра, чтоб обдумать, желаете ли вы исполнить волю нашего господина.

Он вышел, Нагар последовал за ним, и оба вошли в караульную, где находился английский офицер.

— Что вы сделали? — мрачно спросил он.

— Исполнили волю нашего господина, надели кандалы заключенным, как вы приказали, — отвечал Амшад.

— Кандалы? Да ведь я отвечаю за них.

— Перед вашим губернатором и вашим судьей, а мы — перед нашим господином.

Английский офицер послал солдата к Импею, а когда тот явился, потребовал отмены излишней жестокости, ручаясь своей головой, что заключенные не уйдут. Верховный судья, пожав плечами, отвечал, что он не имеет права вмешиваться в распоряжение набоба, неограниченного властелина над своими подданными.

— А эти тоже будут держать караул со мной? — спросил он, указывая на Амшада и Нагара.

— Они должны повиноваться набобу.

— Но мы не будем в той же комнате. Иначе я останусь в передней и слагаю с себя всякую ответственность.

— Мы берем ее на себя, — заметил Амшад с жестокой улыбкой. — Я ручаюсь, что заключенные не убегут.

Английский офицер встал не кланяясь, а посланные набоба поместились во второй караульной комнате, Импей дал им возможность входить к заключенным когда им вздумается. Пища сановников бегум с этого дня заметно ухудшилась, нищие на дворах получали лучшее пропитание. На следующее утро секретарь верховного судьи обратился к заключенным с обычным вопросом. Магомед-Вахид только отрицательно качал головой, он лежал на диване больной и тихий, а Бабур-Али сопроводил свой отказ страшными проклятиями. Секретарь удалился, сообщив полученный ответ Амшаду, и тот вошел с Нагаром в комнату заключенных.

— Вы упорствуете в вашем неповиновении, — обратился он к заключенным, — и доставляете нашему господину горе применить к вам еще более строгое наказание.

Магомед-Вахид, бледный и измученный, только вздохнул, Бабур-Али, багровый от дикой злобы, грозил мучителям сжатыми кулаками. Амшад опять открыл свой ужасный ящик и достал оттуда два колпачка вроде наперстков полированной стали, которые состояли из металлических полосок, входящих одна в другую. Он подошел к Магомед-Вахиду, который, весь дрожа, с мольбой смотрел на него. Нагар держал руки сановника, а Амшад надел стальные колпачки на концы больших пальцев, прикрепил их стальным кольцом и, вновь повторив приказание набоба, начал постепенно стягивать винтом кольцо. Лицо Магомед-Вахида покраснело от страшных болей, он сжал губы, из его груди вырывались хриплые стоны. Амшад все крепче завинчивал винты, Магомед-Вахид судорожно подергивал руками, из-под колпачков потекла кровь.

Наконец он мертвенно-бледный повалился на подушки, руки его безжизненно повисли — он потерял сознание. Тогда Амшад остановился, отвинтил винты и снял колпачки.

Верхние суставы больших пальцев Магомед-Вахида оказались совсем раздавлены, ногти раздроблены, и кровь лилась ручьем.

— Палачи… убийцы! — закричал Бабур-Али, с немым ужасом смотревший на пытку. — Каждая капля его благородной крови будет свидетельствовать против вас перед Богом!

— Долг слуги исполнять веление господина, — Амшад спокойно вынул из ящика еще пару колпачков, — поэтому я и у тебя опять спрашиваю, Бабур-Али, желаешь ли ты исполнить приказание набоба?

— Никогда, презренный! — вскричал Бабур-Али, хватая цепи и стараясь обратить их в оружие, но Нагар быстро набросился на него, повалил и накинул на шею шнурок, мешавший всякому движению. Бабура-Али подвергли той же ужасной пытке.

Амшад удалился, а английские солдаты принесли жалкий обед заключенным и, убрав комнату, вышли в переднюю бледные и дрожащие.

Караульный офицер узнал, что произошло нечто возмутительное, он возобновил свой протест Импею, но также безуспешно. Раутон благодаря своему знанию азиатской жизни представлявший себе, что еще может произойти, послал гонца Гастингсу в крепость, но получил только краткий ответ, что должен во всем подчиняться распоряжениям сэра Элии Импея, так как по английским законам верховный судья один ответствен за все.

На третий день Амшад начал новую пытку: он велел крепко привязать ноги заключенных к стальной доске, вставил между пальцами фитили и зажег их… Пытка опять ничего не дала, так как верные слуги твердо стояли на своем. Сэр Элия послал гонца к Гастингсу и, когда он вернулся с запиской, отправился к княгиням.

В их помещении ничто не изменилось, они знали, конечно, через личных прислужниц, что Магомед-Вахид и Бабур-Али все еще содержатся под арестом, но прибытие посланных набоба оставалось скрытым для них, и они не думали, что Асаф-ул-Даула решится настаивать на своем требовании, видя их сопротивление. Обе равнодушно продолжали жить так, как жили годами. Азиатская вялость и упорство в принятом решении еще более присущи женщинам, чем мужчинам, поэтому сэр Элия застал бегум за обычными занятиями. Валие-ул-Даула играла в шахматы с красавицей Фаницей, а Фарад-эс-Салтанех слушала чтение черноокой Ради-Маны. Валие надменно кивнула на почтительный поклон верховного судьи, а Фарад едва взглянула на него полузакрытыми глазами.

— Высоким бегум известно, — сообщил сэр Элия, — что на имения Байзабада наложен штраф, чтобы постепенно набрать из доходов сумму, назначенную в уплату приговором суда, утвержденным его высочеством набобом.

— Я вам не верю, сэр, — возразила Валие, — что такой грабеж может быть одобрен сыном моего сына. Так низко не может пасть Асаф-ул-Даула, а если так, то он дал бы право своему народу свергнуть его владычество, поскольку человек, забывающий почтение к матери и бабке, недостоин управлять страной.

— Я не имею права осуждать действие его высочества, — ответил Импей. — Я считаюсь только с фактом и обязан как английский судья следить за исполнением приговора. Доходы с имений ваших высочеств не так значительны, как я предполагал. Чтобы набрать сумму штрафа, в уплате которого нам отказывают, придется сократить двор ваших высочеств, и я должен предупредить об этом высоких бегум. Я очень сожалею о подобной необходимости, равно как король. Асаф-ул-Даула и сэр Уоррен Гастингс, поэтому опять прошу ваших высочеств приказать выплатить означенную сумму.

— Вы не посмеете! — воскликнула Валие. — Пусть набоб, если действительно от него исходит это приказание, велит разрушить дом его матери, чтобы похитить из него казну, но пусть он также знает, что дух его отца призовет на него гнев Божий!

— Я только исполнил свой долг! — предупредил сэр Импей.

Он низко поклонился, но его поклон не удостоился ответа.

Вскоре настало время обеда княгинь. Они отправились в роскошную столовую, где сели на высокие золоченые кресла, а придворные дамы — на низенькие сиденья. Евнухи и прислужницы стояли тут же. Стол, уставленный великолепной посудой и убранный цветами, выглядел роскошно. Обеды и ужины бегум отличались обилием и разнообразием. У Валие такой подход к еде вошел в привычку, а Фарад-эс-Салтанех действительно высоко ценила кулинарное искусство и видела в нем единственное наслаждение своей одинокой жизни. Ради-Мана сияла крышку с золотого блюда, в котором обыкновенно подавалось любимое кушанье бегум — рис со всевозможными пряностями и крылья кур, откормленных лучшими маисовыми зернами и ароматическими травами.

Но она испуганно отшатнулась, увидев в нем только несколько ложек риса и одно-единственное крыло. Отлично приготовленное блюдо далеко не соответствовало обычной порции и не могло удовлетворить аппетита Фарад-эс-Салтанех. Ради-Мана оглянулась на подававшего евнуха. Тот пожал плечами и объявил, что поварам не выдали больше.

— Я не голодна, — бросила Валие, вспомнив слова судьи Импея. — Я не голодна, отдайте мою порцию моей дочери.

Фарад в несколько минут съела порцию, рассчитанную на младенца. Остальные блюда тоже составляли микроскопическое количество, едва достаточное для одного человека.

Валие проглотила несколько кусков, Фарад съела остальное, а придворным дамам пришлось ограничиться легким печеньем и вареньями, но при всей азиатской умеренности они едва утолили голод. Фарад-эс-Салтанех потребовала привлечь к ответу повара, но евнухи объяснили, что повар не виноват. Ему выдали по приказанию верховного судьи только ограниченное количество провизии, и он не мог приготовить больше. То же самое произошло и с шербетами. В стаканы налили всего несколько капель, и жажда бегум осталась так же неудовлетворенной, как и голод.

— Нас хотят взять голодом, — отметила Валие, — но им не удастся.

— Как ужасно! — простонала Фарад, собирая последние капли и крохи, тогда как Фаница и Ради-Мана грустно смотрели на пустые тарелки.

— Они не решатся идти дальше, когда увидят, что мы не испугались, — проговорила Валие.

Она кивнула, и евнухи убрали золотые блюда с обычной торжественностью, точно в них только что лежали роскошнейшие кушанья. Валие опять принялась за шахматы, а Фарад без удовольствия улеглась на подушки, чтобы слушать чтение. Но предположение Валие не оправдалось, ужин был еще скуднее обеда, Фарад опять все съела одна, а Валие и придворным дамам едва хватило по кусочку.

На следующее утро, по обыкновению, явился сэр Элия почтительно спросить, не изменили ли бегум свое решение, и с глубоким сочувствием выразил сожаление, что уплата требуемой суммы из доходов обязывает к ограничениям по содержанию двора. Так продолжалось несколько дней. Обед с каждым разом становился скромнее предыдущего, но наконец лишения превысили силы избалованных женщин. Фарад-эс-Салтанех, привыкшая к питательной обильной пище, страшно исхудала и с трудом поднималась с дивана, Валие еще держалась, но ее красивое старческое лицо поблекло и осунулось, и она с усилием сохраняла гордое, повелительное выражение лица, перед которым даже сэр Элия склонял голову. Молодые придворные дамы бродили как тени слабой, неуверенной походкой, их щеки ввалились, глаза смотрели вяло и равнодушно, вся свежесть их вида пропала, создавая впечатление, что их подтачивает изнурительная болезнь.

Через несколько дней, когда сэр Импей явился с обычным вопросом, Валие спросила его:

— Скажите, сэр, долго ли будет продолжаться ваша недостойная комедия? Моя жизнь кончается, мне безразлично: умереть от старости и слабости или от голода, но моя дочь и наши служанки не могут больше выносить голода, которому вы подвергаете нас вопреки всем божеским и человеческим законам.

— Я бесконечно сожалею, что должен подвергать лишениям ваши высочества, — отвечал Импей, — но я обязан собирать из доходов штрафную сумму и могу только остаток предоставлять на содержание двора.

— Я больше не вынесу… я умираю! — вскричала Фарад.

Фаница и Ради-Мана в изнеможении сидели у ног своих повелительниц и кидали умоляющие взоры на Импея.

— А если б я сама предоставила средства, чтобы спасти несчастных от голодной смерти? — с видимой внутренней борьбой спросила Валие.

— Приказание вашего высочества будет немедленно исполнено, как только вы дадите возможность поварам располагать достаточным количеством продуктов.

На лице Валие отражалась борьба гордости с состраданием, но, посмотрев на беспомощно лежавшую Фарад, она уступила состраданию.

— А сколько я должна заплатить, чтобы готовили достаточное количество пищи? — спросила она.

— Я думаю, что ста тысяч фунтов будет достаточно, — сказал Импей. — И если вы дадите чек на Калькуттский банк, подписанный вашими высочествами, то тяжелое положение с провизией будет немедленно устранено.

Валие взглядом дала приказание, тотчас же ей подали письменные принадлежности, и она подписала свое имя на распоряжении, написанном Импеем. Фарад сделала то же самое, и верховный судья, удостоверив их подписи, поспешно удалился. Через час несчастные женщины вкушали роскошный обед. Даже Валие при всей своей сдержанности не скрывала радости.

Но радость длилась недолго. На другой день опять подали почти пустые блюда…

Бегум опять подписали чек на сто тысяч фунтов, и вновь появился роскошный обед. Десять раз с более или менее продолжительными промежутками повторялась одна и та же сцена, и наконец Валие не сдержалась:

— Вы говорили о миллионе фунтов в виде штрафа, — обратилась она к Импею, — за тех неизвестных, которые будто бы от нашего имени приняли участие в мятеже в Бенаресе. Вся сумма уплачена, а недостойное вымогательство продолжается.

Сэр Элия пожал плечами.

— Если б вашим высочествам угодно было тогда же подчиниться необходимости и воле короля Асафа-ул-Даулы, то взыскание ограничилось бы миллионом, но у нас скопилось много расходов по управлению имениями, и теперь для полного расчета потребуется еще двести тысяч фунтов.

— Так как грабежу не предвидится конца, то мы лучше умрем, чем будем терпеть подобное беззаконие, — со сверкающими глазами крикнула Валие.

Но голод оказал свое действие, и чек на последние двести тысяч фунтов был подписан княгинями. Подписывая бумагу, Валие призвала гнев Божий на губернатора, на верховного судью и на весь английский народ. Сэр Элия выслушал ее причитания, почтительно склонив голову, но он плохо верил в действенность проклятий, а если б и верил, не смутился бы, проникнутый высокими целями Гастингса. Тяжелые лишения, даже смерть двух индусских княгинь казалась ему мелочью в сравнении со стремлением завоевать целую страну для Англии.

Асаф-ул-Даула, невзирая на празднества, которые он устраивал частью для гостя, частью для себя, находился в крайнем волнении. Несмотря на глубокую тайну, окружавшую события в Байзабаде, молва разнесла их в народе и, как всегда бывает, они приняли преувеличенные размеры. На улицах Байзабада царила мертвая тишина, но все, знатные и нищие, стремились в мечети молить Бога и пророка о наказании преступления, содеянного против княгинь, которых теперь окружал ореол мученичества, возбуждая давно назревшую ненависть азиатов к англичанам. Индусы одинаково негодовали, несмотря на рознь, существовавшую между ними и магометанами, потому что и они страдали от унизительного владычества. В Лукнове негодование выражалось сильнее, чем в Байзабаде: тут тоже все стремились в мечети. Даже туземные солдаты набоба возмущались вымогательством и насилием над родной матерью и бабкой, считая их тяжелыми, преступлениями, навлекающими гнев неба на правителя и весь народ.

Как раз в это время пришло сообщение от Импея, что миллион двести тысяч фунтов уплачены чеками княгинь на Калькуттский банк. Гастингс радовался: он достиг, чего хотел, мог удовлетворить требование директоров в Лондоне, упрочив в Аудэ власть Англии. Он послал в Байзабад приказ освободить обоих сановников и передать им снова управление казной княгинь, но запрещение, наложенное на имения, он не разрешил снимать, только приказал часть доходов выдавать дворцовому управлению после покрытия судебных издержек. Такое распоряжение походило на конфискацию имений и тоже значительно увеличивало ежегодные доходы компании. Гастингс дал и набобу разрешение вернуться в Лукнов. Он простился с ним перед фронтом английского войска, оказав королевские почести, а набоб в глазах всего народа относился к нему как к своему повелителю. Гастингс остался еще на некоторое время в крепости. Он не хотел официально иметь ничего общего с вымогательством штрафа, чтобы вся злоба падала исключительно на набоба.

Магомед-Вахиду и Бабуру-Али потребовался немалый срок, чтобы залечить раны. Когда сэр Импей получил приказ об освобождении сановников и о возвращении их на прежние должности, он сам вошел в их тюрьму. Даже он, безжалостно приносивший в жертву каждого ради великой цели Гастингса, испугался представившегося ему зрелища. Бодрые благообразные старики стали неузнаваемы: глаза их ввалились, одежда порвалась, белые бороды висели клочьями, лица помертвели, ноги и руки изуродованы и стерты кандалами, а когда они подняли головы, в их безжизненных глазах выразился такой страх, точно они не ожидали ничего, кроме новых пыток. Мистер Раутон, сопровождавший верховного судью, отвернулся, караульный офицер судорожно сжал кулаки и закусил губы, только Амшад и Нагар стояли спокойно и безучастно, готовые подвергнуть свои жертвы новым истязаниям. Импей почтительно поклонился:

— Я пришел, уважаемые визири, дать вам свободу. Их высочества, признавая неизбежность и правильность решения суда, уплатили штраф, поэтому я больше не имею ни права, ни надобности ограничивать вашу свободу, к чему, к сожалению, меня вынуждал долг. И его высочество набоб отменил свое приказание, поэтому вы свободны и вам возвращаются должности и почет, который вы заслужили вашей мудростью и благородством.

Он кивнул Амшаду, и тот снял кандалы. Цепи, звеня, упали на пол, и Магомед-Вахид первый поднялся со своего ложа. Он с трудом держался на ногах, упал на колени, скрестив руки на груди, и из глаз его полились слезы.

— Благодарю тебя, Боже, — проговорил он слабым глухим голосом. — Благодарю тебя, великий пророк и защитник правоверных, что ты прекратил мои страдания и дал мне силу вынести их, не нарушая долга перед моими повелительницами!

В невольном порыве Импей подошел и протянул ему обе руки. Мистер Раутон и английский офицер почтительно поддержали старика и усадили на носилки. Бабур-Али, с трудом поднявшись, тоже встал на колени, тоже скрестил руки, но слова, вырывавшиеся из его горла, больше походили на проклятие и мольбы о мщении, чем на благодарственные молитвы. Сэр Элия хотел и ему протянуть руку, но он как бы не заметил его движения, встал без поддержки и вышел, болезненно сжав губы, но выпрямившись и с гордо поднятой головой.

Сановники вернулись опять в свои роскошные покои во дворце, и все чиновники и слуги пришли их приветствовать с грустным известием, что управление обширными поместьями Байзабада перешло в руки англичан, что арендаторы и подданные обложены гораздо более значительными налогами, но, несмотря на это, ни одна рупия не поступает в казну княгинь, и возвращение отобранных имений не состоялось даже теперь.

Магомед-Вахид и Бабур-Али равнодушно взирали на оказываемый им почет, и неутешительные новости о финансовом положении их повелительниц их не тронули. Они желали только покоя, удалившись в самые тихие комнаты своих помещений. Залечивая свои раны, они старались в полном уединении оправиться от пережитых страданий и позора. Когда они поправились и смогли показаться своим повелительницам, они, попросив себе аудиенцию, в блестящих одеждах, как и прежде, предстали перед княгинями и их придворными дамами.

Валие-ул-Даула не спросила, что произошло с визирями, может, она слышала что-нибудь или догадывалась по собственному опыту. Только в бесконечно мягком, ласковом тоне ее голоса, когда она спросила о здоровье своих сановников, звучало глубокое сочувствие, и она отвернулась, когда Магомед-Вахид со слезами на глазах и рыданиями в голосе отвечал, что он все время прекрасно себя чувствовал.

— Ваши высочества решились выдать крупную сумму из вашего капитала в Калькуттском банке, так что там теперь почти ничего не останется, — проговорил Магомед-Вахид. — Чудные имения, оставленные Суджи-Даулой, находятся в управлении англичан. Придется несколько ограничить расходы по содержанию двора ваших высочеств, так как у нас остается только казна Суджи-Даулы, которую мы верно хранили и по мере сил увеличивали за последние годы.

— Нам придется голодать? — ужаснулась Фарад-эс-Салтанех.

— Что за вопрос? — строго прервала ее Валие. — Разве могут голодать княгини Аудэ, мать и вдова великого Суджи-Даулы?

Но и она робко и вопросительно смотрела на серьезное, грустное лицо Магомеда-Вахида.

— Нет, конечно, — он слабо улыбнулся, — казны достаточно, чтобы содержать слуг и давать нищим, как предписывает закон милосердия, а если мы несколько убавим слонов и лошадей, то их высочества даже ничего не заметят. Но нам все-таки надо позаботиться о будущем, насколько оно в руках человеческих, и я советовал бы их высочествам не класть больше денег в Калькуттский банк.

— Вы совершенно правы! — согласилась Валие. — Велите надежным рабочим выстроить новую кладовую, еще более верную и скрытую, чем теперешняя, и перенесите туда все, что у нас осталось от щедрого дара Суджи-Даулы. Вы знаете, что я далека от скупости, но обязана хранить сокровища, доверенные мне Богом, для бедных и нуждающихся. О, как тяжело нуждаться и видеть нужду!

Магомед-Вахид низко поклонился, обещая исполнить приказание повелительницы, и вышел. Жизнь двора пошла своим чередом. Нищие опять теснились на дворах и получали подаяние, хотя не столь щедрое, как прежде. Знатные жители Байзабада приезжали свидетельствовать свое почтение высоким бегум, и они опять стали иногда выезжать, плотно закутанные, в золоченых паланкинах, с блестящей свитой, приветствуемые радостными криками народа.

Только английские войска не уходили, английские караулы стояли у ворот дворца и, хотя оказывали царские почести княгиням, но также могли в любой момент, если бы на то последовало распоряжение, запереть ворота и запретить выход. И Магомед-Вахид должен был еще содержать это войско, согласно приказу, полученному от полковника Мартина, против которого он не возражал, боясь вызвать новые преследования.

Тем временем Асаф-ул-Даула вернулся в Лукнов и под впечатлением крайнего возбуждения народа составил и огласил перед всем городом торжественный протест против заключения придворных сановников Байзабада и против отобрания имений княгинь. В нем он приказал молиться во всех мечетях за избавление его матери и бабки от страданий, ниспосланных им судьбой. Своим протестом Асафу-ул-Дауле удалось успокоить общественное мнение. Гастингс, все еще живший в крепости и рассылавший оттуда свои приказы в Калькутту, Мадрас, Гайдерабад и Минору, ничем не опроверг протеста набоба, за который тот униженно извинялся через тайных гонцов.

Ему требовалось, чтобы в данную минуту в Аудэ царила тишина и спокойствие и только что водворенный по всей Индии порядок не нарушался новыми недоразумениями. Он холодно и надменно отвечал посланному набоба, а через своего резидента мистера Раутона, вернувшегося в Лукнов, передал набобу очень резко составленную бумагу, в которой называл его протест против постановления английского суда, им же одобренного и усиленного его собственными мероприятиями, нарушением союзных договоров и неуважением к английскому правительству и народу.

Сэр Элия Импей, когда штраф в миллион фунтов и судебные издержки в двести тысяч фунтов стерлингов были уплачены, покинул Байзабад и отправился к губернатору.

Гастингс все еще пребывал в крепости с намерением, обусловленным хорошим знанием психологии индусов. Индийским князьям и народу главным образом импонирует твердая самонадеянность, с которой губернатор в центре страны из одинокой крепости рассылает приказы на юг и на север, все подчиняя своей воле. Кроме того, он не был уверен в состоянии дел компании в Англии, неблагоприятные условия, в которых так недавно находилась Индия, там известны по сообщениям его врагов, а известие о его победах и успехах и громадные суммы денег еще не достигли английских берегов, находясь в пути. Последний корабль из Европы принес весть, что на него сильно нападали в парламенте, где образовалось два комитета, во главе которых стояли Эдмунд Бурке, парламентский оратор оппозиции, и Генри Дундас, лорд-адвокат Шотландии. Оба комитета приняли очень враждебное Гастингсу направление и в обоих руководящую роль играл старый непримиримый враг его Филипп Францис. По предложению комитетов Бурке и Дундаса, нижняя палата пришла к заключению, жестоко критиковавшему управление Индией и требовавшему от компании отозвания Гастингса, порочившего в Индии британское имя. Верхняя палата, правда, не примкнула к этим решениям, и министерство тоже не поддержало, но положение все-таки оставалось шатким.

Компания под влиянием дошедших до нее неблагоприятных известий могла согласиться пожертвовать губернатором по настоянию нижней палаты, лишь бы не покушались на ее верховные права, и Францис мог вторично, теперь уже с поддержкой нижней палаты начать нападение на своего давнего смертельного врага. Такое нападение Гастингс предпочитал встретить в горной крепости Аудэ, чем в Калькутте. Он помнил, как трудно проходила борьба с Клэверингом и Францисом, воспоминание о Нункомаре тоже еще жило среди индусов, и если бы посланному компании удалось убедить всех в своих взглядах, то положение Гастингса в самой Калькутте стало бы небезопасным. Он же твердо решил не уступать и вторичному нападению и в крайнем случае назвать себя правителем Индии. Он устранил бы тогда верховную власть компании, провозгласил себя представителем короля и министерства и таким образом сразу достиг бы конечной цели своих трудов, присоединив Индию к короне Великобритании. По ежедневным донесениям капитана Синдгэма, он знал, что в Калькутте пока не произошло ничего, заставляющего предполагать какую-либо перемену в Лондоне, но именно поэтому он оттягивал свое возвращение, желая наверняка знать, какое положение примут относительно него директора компании и общее собрание акционеров. Наконец произошло событие, заставившее его выйти из выжидательного положения и спешно вернуться в Калькутту.

В один прекрасный день с почтовым кораблем из Англии прибыл молодой лорд Чарльз Торнтон — родственник лорда-адвоката Шотландии Генри Дундаса, председателя Комитета по делам Индии в нижней палате, где Францис прилагал все старания свалить Гастингса.

Лорд Торнтон привез рекомендательные письма к Гастингсу от директора компании и некоторых членов министерства и сказал, что, совершая кругосветное путешествие, хочет изучить и такую важную для Англии страну, как Индия. Конечно, не было ничего странного, необычайного в том, что молодой знатный англичанин, совершая большое путешествие, посетил и Индию.

Поэтому лорда Торнтона леди Гастингс принимала с любезным и роскошным гостеприимством, на которое мог рассчитывать каждый англичанин, посещавший дом генерал-губернатора Индии.

Лорд Чарльз, двадцатипятилетний молодой человек, высокий, стройный, безукоризненно одетый, но без чрезмерного франтовства своими манерами, движением, выражением лица, разговором изобличал человека высшего круга. Каждый признал бы Чарльза Торнтона красивым и удивительно интересным собеседником, так как он умел говорить обо всем, не впадая в педантичную ученость и не навязывая своих мнений. Однако при ближайшем знакомстве наблюдательные и чуткие люди замечали за располагающей милой маской холодную, надменную самоуверенность. Его красиво очерченный рот с тонкими бледными губами резко кривился, а выражение глаз принимало враждебность, когда ему что-нибудь не нравилось. Такое впечатление скоро сложилось и у леди Марианны, она чувствовала себя стесненной в его присутствии, не могла говорить свободно и непринужденно, как всегда, а начинала взвешивать слова, и радостное, естественное настроение интимного кружка исчезло при появлении лорда Торнтона.

Подобное мнение имела о нем и Маргарита. Как ни осыпал он ее галантными доказательствами внимания, как ни старался потакать ее наклонностям, молодой девушке становилось не по себе в его присутствии, хотя по привычке она всегда свободно и уверенно держала себя в обществе. Она почти не говорила с ним, отвечала нерешительно, сидела с опущенными глазами и ни словом, ни взглядом не обращалась к капитану Синдгэму, так как ей казалось, что именно тогда проницательный лорд особенно упорно будет следить за ней.

Капитан тоже страдал от присутствия молодого лорда, уже потому что непринужденная, детская веселость Маргариты исчезала. Он чувствовал при лорде какую-то неловкость, безотчетную антипатию. И его выслеживающий взгляд производил на Синдгэма впечатление острого оружия; молодой лорд принял относительно него светский сдержанный тон, который, оставаясь вполне в границах вежливости, имел оттенок высокомерного, оскорбительного превосходства. Он уже несколько раз при случае без явного любопытства спрашивал капитана о его семье и родственниках в Англии, как часто бывает между соотечественниками, встречающимися далеко от родины, но капитан видел, что при таких вопросах в глазах лорда выражалось недоверчивое сомнение. Ему казалось что Маргарита, никогда не говорившая о его семье и происхождении, при подобных разговорах пытливо смотрела на него. Он всегда отвечал кратко и уклончиво, и холодная мимолетная улыбка, появлявшаяся на губах лорда, еще более оскорбляла его.

Создавшаяся обстановка производила на капитана угнетающее впечатление. Вся его непринужденная веселость пропала, он стал опять угрюм и замкнут, как прежде, и почти не имел случая быть наедине с Маргаритой. Лорд Чарльз ежедневно занимался верховой ездой, что заставляло Марианну тоже присутствовать в манеже. Торнтон любовался умением и уверенностью Маргариты, хотя она неохотно показывала при нем свое искусство и признавал замечательное умение капитана, но, как ни любезно звучали его слова, они воспринимались как поощрение слуге — шталмейстеру, который хорошо исполнял свою службу и должен радоваться похвале начальства.

Когда капитан и Маргарита оставались наедине, между ними точно вставала темная тень. Она говорила ему слова, полные любви и сердечности, горячо жала его руку, сияющими глазами смотрела на него, но часто опускала голову под его серьезным взглядом и никогда не говорила о лорде Торнтоне. И он никогда не упоминал о нем. Он стоял между ними, как призрак, которого никто не решался тронуть, но который обоим причинял тревогу и горе.

Капитан и Марианна немедленно сообщили Гастингсу о приезде лорда. Он настоятельно советовал жене принять лорда, имевшего большие связи в Англии, с изысканной любезностью и самым приятным образом обставить для него пребывание в Калькутте.

Капитан при безграничном доверии, оказываемом ему губернатором, получил подробную и точную инструкцию своего поведения, так как Гастингс, признавая Марианну вполне равноправной подругой жизни, все-таки хотел по возможности устранить ее от соприкосновения с заботами и тревогами жизни. Он хотел один вести борьбу, устранять опасности и только приносить к ее ногам лавры победителя.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.


Оглавление

  • Часть 1
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  • Часть 2
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII