Мадьярские новеллы [Жигмонд Мориц] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жигмонд Мориц Мадьярские новеллы

Творчество крупнейшего венгерского прозаика Жигмонда Морица (1879—1942) пока еще недостаточно известно советскому читателю. На русский язык переведены лишь два его романа «Родственники» и «Золото в грязи», драма «Господский пир» и сборник рассказов. В ближайшее время в Гослитиздате должен выйти двухтомник сочинений Морица.

Переведенные на русский язык произведения писателя не составляют и двадцатой доли его огромного творческого наследия; им написано около тридцати романов, сорок драм, несколько сот рассказов.

Жигмонд Мориц — один из самых любимых и популярных в Венгрии писателей. Только за последние два года в Венгрии вышло из печати полное собрание его рассказов в 7 томах (1955 г.), новое издание драм в 6 томах (1956 г.), переизданы романы. Ряд произведений венгерского прозаика переведен на румынский, словацкий, чешский, английский и немецкий языки; его драмы с успехом ставятся в театрах Венгрии, некоторые экранизированы.

Героев своих произведений Мориц брал из различных слоев венгерского общества; он рисовал быт крестьян, помещиков, интеллигенции. Но ближе всего ему было крестьянство, — в его изображении талант писателя достиг особенной силы. Из его произведений о крестьянстве особенно значительны романы «Золото в грязи» (1910), «Счастливый человек» (1932), повести «Бедные люди» (1916), «Сиротка» (1940), сборники рассказов «Семь крайцаров» (1909), «Трагедия» (1911), «Хоть раз досыта наесться» (1933).

В романах «Господский пир» (1927), «Не могу жить без звуков музыки» (1914), «От зари до зари» (1924) автор обличает паразитизм помещиков, показывает социальную бесполезность дворян, их неспособность найти себе место в жизни.

Роман «Родственники» переносит нас в сферу деятельности городской буржуазии; здесь описываются мошеннические махинации тузов города — «родственников в одной большой афере».

Мориц изображал жизнь Венгрии не только в ее настоящем, но и в прошлом. Он написал ряд исторических романов и драм о господстве крупных феодалов в стране, о борьбе Венгрии за независимость, о становлении капитализма.

Каждая из этих тем решалась Морицем по-новому. Особенно новаторским было его изображение крестьянства. Ближайшими предшественниками Морица были известные романисты Мор Иокаи (1825—1904) и Кальман Миксат (1849—1910). Они с сочувствием рисовали горькую долю венгерского крестьянина, но это было сочувствие гуманных дворян, отделенных от народа почтительным расстоянием.

И Миксат, и Иокаи большое внимание уделяли богатству действия и занимательности сюжета. В отличие от них Мориц не боялся показывать жизнь народа во всей ее будничности и однообразии, со всеми насущными нуждами и наболевшими вопросами.

Сын крестьянина, он превосходно знает быт, нравы и обычаи венгерской деревни и описывает их не как сторонний наблюдатель, а как человек из народа, говорящий о родных, понятных и близких ему людях. Мориц знает силу своего народа и любит его. Посмеиваясь порой над тугодумом-крестьянином, писатель не позволяет усомниться в своем глубоком уважении к труженику деревни, к его обычаям и порядкам. Противопоставляя мелкие и подчас надуманные конфликты барского мира подлинным трагедиям, переживаемым его героями из народа, Мориц рассказывает, как из-за прихотей и капризов господ разбиваются и калечатся жизни простых людей, судьбы целых семейств.

Мориц умеет правдиво, несколькими штрихами обрисовать характер своего героя. В его произведениях раскрывается сложный душевный мир простого венгерца.

Страстно любя свой народ, писатель, однако, далек от его идеализации. На протяжении всего своего творческого пути Мориц показывает, как господствовавшие общественные отношения калечили простого и честного труженика. «Жизнь — грязь, а человек — золото в грязи... На ком же лежит вина за то, что из золота ничего не вышло?» — так заканчивает автор свой первый роман «Золото в грязи». Эта мысль проходит как лейтмотив во многих произведениях Морица. Всем своим творчеством он ставит вопрос — «кто виноват?»

Еще в своих ранних произведениях писатель восстает против частной собственности, заставляет читателя задуматься над тем, к чему приводит власть денег над человеком, как жажда наживы развращает людей и приводит к расслоению деревни. С большим мастерством описывает Мориц жестокость и алчность кулаков, готовых пустить по миру любую крестьянскую семью.

Но засилье эксплуататоров, власть собственнических отношений, забитость венгерского села — все это не кажется Морицу извечным, неизбежным злом. Даже на самых мрачных страницах, где повествуется об ужасных, нечеловеческих страданиях крестьян — страданиях, «о которых невозможно слушать, не сжимая кулаков», он не впадает в пессимизм. Большинство его произведений дышит уверенностью в революционном возрождении деревни. Эта вера чувствуется и в первом сборнике рассказов Морица «Семь крайцаров», хотя в этот период сам автор был еще далек от освободительной борьбы народа.

В годы первой мировой войны, отрезвев от шовинистического угара, Мориц начинает понимать, что только революция может изменить жизнь страны. В повести «Бедные люди» солдат-крестьянин постепенно прозревает и видит, что его враги — не по ту сторону фронта, а у него дома, и надо «их всех перестрелять».

Мориц восторженно отнесся к революционным событиям 1918—1919 г. в Венгрии. В этот период он написал сборник замечательных статей под названием «Создадим новый мир» (1919). В этих статьях писатель приветствует разложение старого и рождение нового мира, с новыми взаимоотношениями людей и новой моралью. Он одобряет начинания Венгерского Советского правительства и особенно — создание земледельческих кооперативов.

Мориц тяжело пережил разгром революции. Он на время поддался пессимистическим настроениям, стал выдвигать абстрактный принцип «доброты» как основной закон человеческих отношений. Но вскоре понятие «доброты» наполняется в его творчестве новым содержанием. Именно во имя доброты к простому человеку писатель обличает существовавший строй, требует гражданских прав для народа. Эта мысль утверждается в романах «Будь добрым до самой смерти» (1920), «Вино бродит» (1930), «Счастливый человек» (1932).

В романе «Счастливый человек», повествуя о жизни крестьянина, Мориц сумел показать судьбу всей Венгрии. Каким грозным обличением всему режиму Хорти явилась эта книга! Любуясь цельностью и душевной красотой Дьердя Йоо («йоо» значит «хороший»), романист в то же время возмущается покорностью своего героя, его смирением перед власть имущими.

В последние годы своей жизни Мориц вновь обращается к проблеме революции. В романе «Шандор Рожа» (1940—1942), посвященном освободительной борьбе 1848—1849 годов, автор критикует буржуазную ограниченность и половинчатость некоторых ее деятелей, готовых остановиться на полпути. Этот роман — одно из выдающихся произведений писателя.

Публикуемые рассказы знакомят советского читателя с мастерством Морица-новеллиста.

В лице Жигмонда Морица венгерский народ чтит большого художника слова, крупнейшего мастера критического реализма в литературе Венгрии.


Е. Кривякина

Жигмонд Мориц
(К 15-летию со дня смерти)

По-мадьярски

Молодой учитель защелкнул складной нож. Он один пообедал в пустой, неуютной и холодной комнате, напоминавшей не то спальню в семинарии, не то тюремную камеру. «Ладно, сойдет. Когда женюсь, жена обставит все как надо».

Женщинам он пришелся по вкусу, они за два года так воспитали его, что из неловкого простака он превратился в наглого, развязного, грубого учителя. Но что поделаешь — молодых людей мало, даже и хромые, и кривые теперь нарасхват.

Поначалу учитель очень радовался своему большому успеху, стал даже задаваться. Оно и понятно, ведь все по нему с ума сходили — и самые первые барышни, и захудалые крестьянские девки. А он маху не давал. Не бежал любовных радостей, не боялся, что они могут ему боком выйти, и бывал ошеломлен только тогда, когда приключалась какая-нибудь беда. Пока он всегда вылезал сухим из воды, но нынче был очень встревожен. Старуха, хозяйничавшая у него, рассказала, что кузнецова дочка вчера вечером хотела кинуться из-за него в колодец. Вот беда! Отец девушки человек очень порядочный, дочку свою непременно хочет выдать замуж. К тому же он и не мужик, а из какого-то обедневшего дворянского рода. Словом, история неприятная.

Учитель скрутил себе цигарку и погрузился в невеселые размышления: не выйдут ли серьезные неприятности из этой комедии, и даст ли корчмарь бутылку вина в кредит?

Старуха убрала все со стола. Он подошел к окну. Стоял великолепный зимний день. Из видневшегося напротив большого крестьянского дома вышел хозяин — церковный староста, в огромной лохматой сермяге, и перешел через улицу, очевидно решив потолковать с учителем перед поздней обедней. Нынче воскресенье — времени хоть отбавляй.

— И зачем только он идет, — досадливо проворчал учитель. — Видел, небось, что вина мне не приносили.

Он уже изучил своих мужичков: церковный староста обычно выслеживал, принесли ли учителю вино к обеду или нет; ежели принесли — он тут же заходил к нему побалакать, а коли не приносили, у церковного старосты всегда находились дела где-нибудь в другом месте. Ему-то что — живет напротив, но другим богатеям села приходилось полагаться только на свой нюх, а в последнее время он их иногда подводил. Теперь ведь не то что раньше, когда учитель был еще новичком.

— Как живете-можете, господин учитель? — спросил рослый сосед, входя в комнату.

— Спасибо, господин староста.

— Дай-ка, думаю, загляну к нашему господину учителю...

— И хорошо сделали, господин староста.

Церковный староста сел на лавку, не снимая сермяги, — я, мол, зашел ненадолго, да к тому же у нищего учителя не жарко, не запаришься. Уж конечно не жарко, а кто тут виноват? Сам староста. Печка никуда не годится, надо ее починить, а он ни в какую: «Нет у прихода денег», «Учителю и так сойдет». Уставившись глазами в пол, сидели они друг против друга. Обоим не хотелось говорить. Утром уже виделись, с тех пор ничего примечательного не произошло.

— Что теперь будет-то, господин учитель?

— А что? После дождика грязь, — шутливо ответил учитель. Он сам был из крестьян и умел разговаривать на их языке.

— Хе-хе! Вижу, нынче мы тут не напьемся, не развезет нас, — тактично намекнул староста.

— Да, нынче мы перейдем Красное море посуху, как в библии.

— Ах ты, дьявольщина! Что ж, мы евреями станем?

— Немножко бы не мешало.

— Рано еще. Когда женитесь, успеете трезвенником стать.

Пришел новый гость, святоша Арон Вак, дружок старосты. Они обычно вместе подстраивали разные шутки. Оба славились тем, что как соберутся вместе да войдут в раж, так кого хочешь со свету сживут.

Пришло еще человека три-четыре, все в огромных сермягах и полушубках, точь-в-точь медведи. Здоровались, перебрасывались словами и по очереди рассаживались на лавке, на стульях, кто где попало.

— Так, стало быть, и посидим, да ничего не высидим, — заговорил Арон Вак.

— Как так? — буркнул церковный староста.

— Да вижу, что горла не дадут промочить.

— Хе-хе, видно, нынче так повелось.

— Плохо повелось. Несмазанная телега скрипит, а непромоченная глотка хрипит, умному слову из нее не выскочить.

Мужики засмеялись, кисло посмеивался и учитель. Прежде стоило ему услышать одно или два таких замечания, как он тут же посылал за вином. Но за два года учитель понял, почему у этих мужичков амбары ломятся от хлеба. У иного хозяина и десять пар волов, а он не пошлет за пинтой вина, хоть ему и до смерти выпить хочется, потому что за это деньги плати. Так неужто он, учитель, будет таким дурачком, чтоб они на нем ездили?

Когда гости выяснили, что нынче тут говори не говори, а все равно уйдешь не солоно хлебавши, они повернули беседу на другой лад. Коль не разживешься ничем, так хотя бы удовольствие получить. Для чего же, спрашивается, собирается вместе столько людей, как не для того, чтобы кого-нибудь из присутствующих слопать живьем! Мужик ведь не станет каркать за спиной, это бабье дело, он, ежели взъелся на кого, прямо тут же обгложет, одни косточки останутся.

Святоша Арон Вак покачивал головой, словно задумался о чем-то, потом встряхнул сермягой и заговорил:

— Слыхали, что ввечеру Мукичева дочка чуть в колодец не упала?

— Не упала, а сиганула, — бросил кто-то из угла.

— Да что ты говоришь? Неужели? Вот уж истинно светопреставление! — Все заговорили наперебой, притворяясь, будто ничего не знают, хотя весь день только и было разговору о том, что девчонку «пришлось силком удержать». «И понапрасну удерживали, раз уж она так порешила, — вынесло свой суд общественное мнение. — Ишь чего ей захотелось! Учительшей вздумала стать, когда наш учитель погнушался даже девками из богатых домов. Да и позор свой ей нечего было на весь свет выставлять. И получше девки в беду попадали, а все же не выхвалялись».

Учитель покраснел как рак и очень обрадовался, что никто на него не смотрит.

— С чего это она, бедняжка? — спросил церковный староста.

— Бог ее ведает. Накатило на нее, вот и задумала в колодец сигануть.

— Искупаться, должно, захотела.

— В феврале — самое подходящее время.

— Кому как. Мне даже в шубе, и то не хотелось бы искупаться.

— Так ведь кому что нравится.

Все засмеялись, кое-кто злорадно улыбнулся в усы. Арон Вак метнул взгляд на церковного старосту.

— У нее на то другая была причина, — сказал Вак.

— Да ну?

— Слыхал я, будто тут парень замешан.

— Парень?

— Не без того.

— Что ж, у того парня губа не дура, девчонка ладная.

— Будь я помоложе лет на тридцать, на сорок, и я бы от нее не отказался.

— Ах, старый пес, чтоб вам пусто было!

— Старым был мой дед, что помер во сто лет, а не я! Пока человек ногами дрыгает, он еще не старый, — сказал Арон Вак и засмеялся.

Все засмеялись, загоготали.

— Только знаешь, кум, — продолжал свое староста, — прежде чем ногами дрыгать, ты б сперва еще подумал.

— Это я-то?

— Ты! Отец ведь у нее кузнец.

— Ну и что ж?

— А то, что молоток ему сподручен! А молоток — не цветок, к носу поднесут — ахнешь!

— Ну, этого он делать не станет!

— Не станет? Да ведь коли не врут, старик Мукич поклялся святой троицей, что проучит того, кто его дочку испортил, покажет ему, где раки зимуют.

Хоть и выдумывал староста, но выдумка была очень похожа на правду, и учитель побелел как полотно. У него даже руки затряслись. Он окинул взглядом всех этих извергов, так беззастенчиво копавшихся у него в душе, и обрадовался, что они смотрят в другую сторону, словно не замечая его. Будто человек не видит, если не смотрит на кого-нибудь в упор! Сердце у молодого человека екнуло, и он вспомнил про револьвер, который держал под подушкой.

Кто-то из гостей сжалился над учителем.

— Неправда! Мукич не такой человек.

— А я не от Мукича слыхал, — оправдывался церковный староста.

— От него и не услышишь, — с коварным смирением подхватил Арон Вак. — Старик — тихий человек. На нем хоть землю паши. Да и какая для него беда? Ну, в крайнем случае, присудят платить на ребенка. А тогда старик обрадуется, расцелует своего благодетеля;

Учитель встал, выглянул в окно, непринужденно подошел к кровати, вытащил из-под подушки револьвер и сунул его в карман. Никто ничего не заметил.

Но на душе у перепуганного учителя стало легче, будто он панцырь надел на себя. Туг же он вмешался в беседу и хвастливо произнес резким и хриплым голосом:

— Это не так-то просто! Грозиться легко, да не легко пристукнуть человека. Мы не где-нибудь живем, а в культурной стране. У нас законы есть.

— Конечно, конечно.

— Да что там! — воскликнул учитель. — Попытаться-то можно, да можно и на такое напасть, что не обрадуешься.

В тот же миг распахнулась дверь, и вошел кузнец Михай Мукич.

Худой, нервный учитель стоял за столом как раз напротив дверей. У него язык прилип к гортани, на вошедшего учитель уставился, как на привидение.

— Добрый вечер, — тихо и печально произнес кузнец, сильный, плотный мужчина, одетый в толстый суконный костюм. В нем чувствовалось что-то барское; даже бедность во многих поколениях не могла вытравить из него чувства собственного достоинства, которое питалось многовековыми традициями.

— Тебе что нужно? — заорал на него учитель, тут же потерявший голову.

— Я вам не «ты», господин учитель. Я вам не «ты».

— Мне нет дела до вас, сударь!

Кузнец глубоко вздохнул.

— Хорошо, кабы и мне не было дела до вас, сударь.

— Что вам нужно, господин Мукич? — примирительно спросил церковный староста.

— Мне? Господи боже, как так «что»? Дурного я не хочу. Я желаю только напрямик спросить у господина учителя перед всем честным народом... Ведь и так все больше моего знают...

— Мне до вас дела нет! — Учитель нервно заерзал, запустил руку в карман, потом снова выхватил ее, испугавшись холодной стали револьвера.

— До меня-то нет... а вот дочь...

— Уходите отсюда!

— Погодите, сначала поговорим.

— Уходите отсюда! — заорал учитель.

— Сударь, разве я обижаю вас? У меня шестеро детей, я им нужен... Сударь! Я хочу по-дружески сказать. Женитесь на моей дочке! Женитесь на моей дочке!

Голос его вдруг зазвучал сурово и повелительно. Все ошеломленно глянули на него.

— Женитесь, господин учитель, — предложил кузнец мягче, — не пожалеете. Девушка она красивая, сами знаете. Добрая девушка, верно вам говорю. Работящая, сердечная, умная и не мотовка. Сущий клад! И из хорошего рода. Все мои родичи до сих пор господа; даже знатные есть среди них, а по матери, так она и вовсе из именитой семьи. Я-то, конечно, человек простой. Что с того? Живу я честно, работаю механиком и кузнецом... Зять у меня священник.

— Да и вы, господин Мукич, могли бы в священники пойти, — перебил его Арон Вак, у которого желчь готова была уже разлиться при одной мысли о том, что здесь еще, чего доброго, все к лучшему обернется. У него у самого была дочь на выданье, но ему даже в голову не приходило, что она может учительшей стать. А этот голодранец приходит сюда, похваляется и, того гляди, добьется своего.

— Священником? — услышав слова кума, церковный староста облегченно вздохнул. — Получи он приход, сразу пошел бы.

— У него и сейчас есть своя кафедра, и звонкая какая! Даже говорить с нее не надо, сама напроповедует хлеб насущный.

Кузнец озирался, оглядывая всех дикими глазами, словно бык, на которого наседают собаки. Учитель отрывисто рассмеялся: слава богу, деревня встала на его сторону.

— Ступайте, господин Мукич, убирайтесь восвояси! Нам с вами до сих пор не было дела друг до друга; пусть и впредь не будет.

— О, коли бы не было, коли бы не было! Ведь нам с вами хватило бы места на этом свете... Эх, много мерзавцев развелось на земле! — сказал кузнец, махнув рукой.

— Что такое?! — запальчиво воскликнул учитель.

— Мерзавец! — пробормотал кузнец и отвернулся.

Учитель, который вышел в баре из мужиков, так и вскипел, в нем разыгралась барская спесь.

— Вы, сударь, лучше прикусите язык, не то я вышвырну вас.

— Кого вышвырнете? — глаза старика загорелись за пепельно-серыми ресницами.

— Вас, пьяную свинью!

— Сам ты свинья, сукин сын! Пьяница! — но кузнец тут же овладел собой. — Каждое слово мне глотку жжет, но я назову твое имя, все скажу как надо, по-мадьярски.

Учитель побледнел, задрожал, судорожно засунул руку в карман.

— Выдать дочку за такого человека? Тьфу! Да на тебя и плевка жалко, сопляк!

— Ха-ха! — захохотал вдруг учитель, но лицо у него оставалось неподвижным. — Хочешь людям показать, как надо дочек выдавать замуж. Пусть, мол, с девкой поиграют, а как беда случится, мы поднажмем... Так, что ли? Поганый мужик!

— Это твой отец мужик! — завопил кузнец, ударяя кулаком себя в грудь. — Мой был дворянином!

И он угрожающе двинулся вперед.

Учитель сунул руку в карман и выхватил револьвер. Наставил на старика.

— Ни шагу, а то убью! — крикнул он пронзительно.

— Что, револьвер наставлять на меня?! — взревел старик. Глаза его налились кровью, и очертя голову он ринулся на учителя, прямо на револьвер.

Раздался выстрел.

Пуля вонзилась в стену, а учитель упал навзничь, сраженный ударом кулака.

Он был мертв.

Мужики сидели на лавке, на стульях, на кровати, прямо в шубах и сермягах. Ни один из них не шевельнулся. Пораженные, испуганные, смотрели они на то, что произошло.

С улицы донесся колокольный звон.

Кузнец смотрел вокруг безумными глазами, не понимая, что случилось.

Наконец заговорил церковный староста:

— Да, господин Мукич, слово свое вы сказали, истинно по-мадьярски.

Все поднялись. Арон Вак сказал:

— Бога вы не боитесь, господин Мукич, ведь теперь сгноят вас на соломе, в каталажке сгноят, и поделом! Конца службы церковной не могли дождаться.

Буркнул и третий мужик:

— Да, господин мастер, не так бы это надо. Теперь затаскают нас по судам как свидетелей; чумы на вас нет...

1909.

Стычка

Михай пристально следил за неводом. Белокурые волны Тиссы так и загоняли в него рыбу; сеть разом оживилась, и Михай вытаскивал из нее великолепных жирных сазанов. Такое было изобилье, что мелочь он кидал обратно в воду — пусть подрастает. Попалось в плен и несколько сомов, степенно топыривших свои большие усы. Под конец обнаружилась и стерлядь, красивая, стройная стерлядь с серебряной спинкой.

— Боже милостивый, что за уха выйдет! — воскликнул Михай и подумал о своей женушке, которой был премного доволен (конечно, за месяц жену не распознаешь), и только с одним никак не мог примириться: не любит она рыбы. Как можно не любить рыбу! На Тиссахате есть два священных блюда: пшеничная каша, которую едят во время жатвы, и уха. Оба эти блюда — божья благодать; когда они стоят на столе, так и знай, перед тобой семя земли и дар воды. Но только умей их приготовить! А не умеешь — лучше не берись, иначе это будет святотатство.

Михай сложил рыбу в кошелку, подгреб к берегу, привязал лодку к свае водяной мельницы и крикнул мельнику:

— Дай тебе бог, дядя Гергё! Спасибо за одолжение.

— Хоть толк-то был? — крикнул мельник в окно.

— Да поймал несколько никудышных уклеек, линей и еще всякую мелочь, — закричал Михай в ответ.

Зачем знать рыбачьему старосте, какой большой выдался улов по его милости? Он и без того на всех зубы точит. Но, черт побери, он сам что ли Тиссу сотворил, никто не смей в ней даже головастика выловить!

Михай весело трусил домой с набитой до отказа парусиновой кошелкой, а дома снял со стены деревянное корытце и высыпал в него рыбу.

— Ну, голубка, — сказал он жене, состроившей кислую рожицу. — Свари-ка ушицы! Добрая выйдет уха!

Бабонька отвернулась, покрутила носиком. Выкинуть бы это корытце вместе с мужем! Но молодая еще не больно-то смеет перечить хозяину, не знает еще, какой у него нрав. Тем более Михай не из их деревни, из другой. У них на масленицу свадьбу играли, пришли и соседние парни из Корода, и Михай с ними. Тогда они и познакомились и влюбились друг в друга. А во время копки да жатвы повстречались в поле, играли-играли — и до свадьбы доигрались. Только родители невесты поставили условием, чтобы Михай переселился к ним в деревню. Он был не прочь. Дома у него тесно, семья велика, а здесь им с женой выделили домик, потому что и у тестя с тещей в хате тоже не было места.

Получилось, что Михай переехал к жене вроде как гостем. Не было у него ничего, одежду и ту ему не отдали, оставили для младших братьев. Пришел в чем был да принес с собой новую сермягу. Молодице в первую же неделю пришлось кое-что пошить для мужа, когда она захотела переменить ему исподнее. А свекровь велела ей так передать; пусть, мол, шьет, ей все равно больше делать нечего, а у нее, у свекрови, растут еще четверо парней, и она не может транжирить добро. Хватит и того, что дали за сыном телегу да двух волов и теперь мучаются без них.

Вышла из этого большая обида; но и она улеглась. Молодица недолго ворчала. Увидела, что муж добрый и сговорчивый — должно быть, и дома была над ним крепкая бабья рука. Но все же приходилось пока кое в чем потакать ему, например не мешать ходить на рыбалку, раз уж он так охоч до рыбки.

Пока жена варила обед, Михай нашел себе дело на задах, возле сарайчика. Солнце клонилось к закату; мужик, когда голоден, перекусит что-нибудь и ждет, пока обед будет готов. Только у господ урчит брюхо в определенный час.

Уха не удалась.

Михай хлебал ложкой, макал в уху хлеб, но уха ему не нравилась. С первой ложки пришлась не по душе. То ли соли в ней недоставало, то ли перцу, то ли луку, но чего-то не хватало. Да и пригорела малость. Черт бы побрал все эти железные кастрюли! Небось, в глиняных горшках у матери ничего не пригорает, а жене обязательно железную посуду подавай.

Словом, уха не понравилась. Михай после первой ложки почуял, что сегодня беды не миновать, и большой беды; как тут удержаться и не попрекнуть, коли жена понапрасну извела столько чудесной рыбы. Это ведь грех!

Но раз уж ссоры все равно не миновать, так он хоть, по крайней мере, налопается всласть. Однако после каждой ложки он отпускал какое-нибудь язвительное словцо.

— Не вкусно, Жужи! Чего-то не хватает! Лук поджаривала и жиру, верно, пожалела. Да и соли мало.

— Всего вдоволь положила.

— Черта с два! Ничего не положила. Мякина — и та, верно, вкуснее. Эх, состряпала бы моя мать уху из этой рыбы! Вот была бы уха!

Когда парень хвалил свою мать, молодицу в дрожь бросало. В глазах сына мать все лучше всех умела делать, жене далеко до нее.

— Уж состряпала бы мать уху из этой рыбы! — повторил Михай, отправляя в рот добрый кусок стерляди.

Молодушка разозлилась, раскудахталась, как курица.

— Ну и нес бы домой! Неси домой! Чего ж ты не отнес матери?

— Очень жалею, что не отнес, — сказал Михай, вытаскивая из наперченной красной жижицы еще один кусок стерляди.

— Ты не попрекай меня своей мамашей! Ступай домой! Я за тобой не побегу! Никогда не бегала. Леший тебя возьми!

Михай замолк. Дошли до скользкого места. Жена тоже замолчала, испугавшись, что скажет еще что-нибудь лишнее, и только буркнула:

— Не хуже твоей мамаши стряпать умею.

Михай поковырялся в кастрюльке, как сытый поросенок в ведре с помоями.

— Оно и видно!.. Испортить такую рыбу! Много ты умеешь! Доказала. Это тебя, наверно, твоя мать так научила! По правде сказать, она в этом деле тоже ничего не смыслит.

— Ты мою мать не тронь!

— Да что там мать! Даже бабка твоя не умела варить уху. И бабушка, и прабабушка, и прабабушкина бабушка, и то не умела! — продолжал привязываться Михай.

Ошеломленная молодушка стояла и только озиралась вокруг, чем бы запустить в голову возлюбленного муженька.

А тот хладнокровно поддел складным ножом добрый кусочек рыбы и сунул в рот.

— Это разве рыба? — пыхтел он, набив рот. — Рыба? Пра-пха-пре! — и поперхнулся.

В горле у него застряла косточка, он начал кашлять, крякать и чихать, как кошка. Бросил нож, ложку, вскочил и заплевал всю комнату. Только этого и надо было молодице. Она залилась смехом и, шатаясь от хохота, падала то на стол, то на кровать.

Наконец Михай с грехом пополам пришел в себя, утер слезы, разок-другой прочистил глотку и хрипло простонал:

— Смеешься? Стало быть, смеешься? Над мужем своим смеешься? Уху сварить не умеешь, только смеяться горазда? И чтоб я жил с такой бабой? Никогда! Чтоб я мучился с тобой? Да ни за что! Есть у меня два вола, телега, новая одежа — все это мое. Заберу с собой, а ты подыхай здесь одна. Что настряпаешь, то и слопаешь.

Он схватил с кровати сермягу и вышел. Вывел из стойла двух низкорослых волов, запряг, бросил сермягу на телегу, сам сел сбоку и, не говоря ни слова, выехал со двора. Даже ворота не запер за собой.

Молодица стояла у окна, но, увидев рассерженное лицо мужа, снова залилась смехом так, что не могла даже слова вымолвить.

А два низкорослых вола шагали, шагали себе по деревне. Возле школы свернули на Кородскую дорогу и, потихоньку выехав к кукурузному полю, поплелись до большого орехового дерева.

— Стой! — крикнул Михай. Ему, очевидно, что-то на ум пришло. — Беда!

Он окликнул волов, повернул их обратно и даже объяснил им почему:

— Печку-то ведь я сложил — я и сломаю!

И поехал обратно. Приплелся на двух волах. Ворота все еще стояли настежь. Ох, и злость же его взяла! Жена и вправду порядка не знает, даже ворота не замкнет после мужа. Ну, не беда, сейчас все одно. Он так и так не станет в них въезжать. Остановился перед домом, соскочил с телеги, зашел во двор, а со двора в сад. Там среди слив, под плетеным навесом, стояла печка, которую он сам сложил. Он завалил бок печки и, как человек, славно справившийся со своей работой, вышел на улицу. Вскочил на телегу и уехал — теперь уж навеки.

Когда он с двумя маленькими своими волами прибыл в родительский дом, вечерняя звезда стояла уже высоко.

— Ты как сюда попал? — накинулись на него. — Жена прогнала? Говорил я, что она чересчур бойка! Ну, сынок, быстро твоя служба закончилась! Стоило из дому уезжать! Всего неделю только и пожил с женой?

Так подтрунивали, подсмеивались над ним отец, мать и братья.

Михай крутил так и сяк, но не говорил о том, что случилось и почему он бросил жену.

— Характером не сошлись, — пробормотал он, когда пришлось все же признаваться. — С меня довольно.

— Ладно, сынок, ты ведь дома. Для тебя тут всегда место найдется, — сказала мать. Она, словно добрая наседка, рада была видеть всех детей возле себя; без Михая она все глаза проплакала, печалясь, что судьба его так далеко занесла: ведь пешком до них полчаса ходу, а на телеге с волами и вовсе три часа, потому что надо объезжать Халваньское болото.

Михай не хотел и самому себе признаться, что под добрым старым отчим кровом он уже не чувствовал себя, как дома.

Но когда вошел в стойло и привязал волов на прежнее место, он похлопал их по крупам и сказал:

— Не беда! Печку я все-таки сломал!

Прошел день, два, неделя. Все уже привыкли к тому, что все идет по-старому, и все как будто хорошо, только Михаю то одно, то другое не по нраву... Он уже привык быть хозяином, командовать хорошенькой молодушкой, как ему вздумается, а тут вдруг опять стал холостым парнем и попал под власть отца. Он уже привык и к вкусной еде, ведь как жена старалась состряпать получше, угодить мужу, старалась, чтоб ему полюбилась еда, — а теперь живи опять на тощих материных харчах. В доме вот сколько ртов, каждому понемногу достается. А хуже всего, что опять пришлось ночевать в хлеву вместе с братьями-горлопанами, на жесткой, кривой плетеной скамье. Ляжешь на нее и даже представить себе не можешь, что где-то любовно ждет тебя мягкая, теплая перина.

Словом, в субботу на заре Михаю вдруг что-то пришло на ум.

— Стой! — сказал он. — Беда!

Он кликнул тут же волов, запряг их в телегу. Даже сермягу кинул на телегу. Ему было немного стыдно перед мирными животными, боязно, а вдруг они превратно поймут его (ведь, кроме них, вокруг никого не было), поэтому он начал им объяснять:

— Поедем обратно, малышки! Надо печку починить, а то жене не в чем будет в понедельник хлеб испечь.

Волы, очевидно, одобрили его решение, ибо тут же тихо поплелись по пыльной дороге... Да и вправду в понедельник пекут хлеб, так оно заведено у каждой доброй хозяйки.

Ворота уже не стояли настежь, заботливо были заперты и даже заложены перекладиной. Но жена увидела в окно, что хозяин приехал. Выбежала, отворила ворота, и муж молча въехал во двор.

Соскочил с телеги, пошел в сад, взялся глину месить и мешать со стеблями подсолнечника.

К полудню управился. Хорошо сложил печку, даже сам удовлетворенно замотал головой. «Вот сложу еще несколько раз, — подумал он, — и любого цыгана переплюну».

Из сада он вышел во двор.

Но волы уже стояли в стойле, и сермяги не было в телеге.

Жена шла ему навстречу как ни в чем не бывало.

— Муженек, пойдемте-ка в дом. Уха на столе...

Михай почесал голову под шляпой и посовестился что-либо сказать.

Вошел, сел к кастрюльке и отведал уху.

— О! — сказал он. — Вот это дело другое! Это мне по душе! Видишь, голубка!..

И молодица, тихо, ласково улыбаясь, смотрела, с каким удовольствием ест ее муженек. Ждала, что оставит он ей от превосходной ухи. Коли не оставит, и то не беда! Кушай, дружок, на здоровье, кушай уху, да не бегай из дому!

А Михай глотал рыбку, как цапля. Ничего не скажешь — что хорошо, то хорошо!

1909.

Узорчатый шелковый платок

Маленькая горбунья Верон все вертелась у ворот дома Дюри Варги. Сынишка хозяина скакал по снегу на дворе. Увидев горбунью, он закричал:

— Кыш-ш отсюда, вонючка!

Верон и с места не сошла, только поманила его рукой.

Мальчишка вышел за ворота с кнутиком в руке и ударил им горбунью.

— Вон! — крикнул он, отлично зная, что обижать Верон дозволено. Мать намедни тоже надавала Верон пинков и оплеух, когда она приходила звать отца к бабушке.

Верон показала красивое мороженое яблоко.

Мальчик притих, точно собака, которая скалилась, скалилась и вдруг завидела кость.

— Где отец? — спросила Верон.

Парнишка догадался, что ответ на этот вопрос и есть плата за яблоко. Он призадумался, потом, быстро оглянувшись на дверь в кухню, спросил:

— Отдашь?

— Отдам.

— Он в сарае, на задах.

И мальчик схватил горбунью за руку, чтобы отнять свою, теперь уже законную добычу. Но Верон не отдавала.

— А где мать?

— В хате. Сейчас же отдай!

Верон отдала яблоко. Мальчишка повертел его в руке, надкусил и, забыв обо всем на свете, запрыгал на одной ножке, посапывая покрасневшим носом и чавкая.

— Я пойду к тетке Юльче! — сказала горбунья и, ковыляя, вошла в соседние ворота, но в дом и не заглянула. Торопливо пройдя через двор и через сад тетки Юльчи, она огородом, мимо забора, повернула во двор Дюри Варги, в стоявший на задах сарай.

Многим, многим уловкам научили Верон ее горб и искалеченная, непригодная к работе правая рука. Трудно было обмануть ее. Да и не хотелось ей больше получать оплеухи, как на прошлой неделе.

Горбунья, крадучись, вошла в сарай. Дюри Варга трудился в поте лица над каким-то бревном и заметил девочку только тогда, когда она остановилась у него перед самым носом.

— Чего тебе? — накинулся он на нее.

— Тетушка послала... — заговорила девочка. — «Ступай, говорит, Верон, к сыну и передай: хочется ему или нет, но чтоб обязательно пришел. Мне нужно сказать ему что-то важное, очень важное».

Варга не сразу ответил. Поплевав себе на ладони, взял топор и снова принялся тесать бревно; из него могла выйти и балка, и полоз для саней.

Не прерывая работы, Варга бросил:

— Скажи, что приду.

Девочка, не проронив ни слова, повернулась и вышла. А Дюри Варга продолжал свое дело. Да, полоз для саней выйдет!

Час спустя он положил топор, стряхнул стружки и сор, надел полушубок и тронулся в путь. Не сказавшись домашним, он вышел прямо на улицу и зашагал в село.

Возле деревянной колокольни он свернул к стоявшей неподалеку лачужке. Там и была усадьба его родителей. Здесь он рос, в этой лачуге, в этом ласточкином гнезде, и вырос прожорливым коршуном, мужем кулацкой дочки, решительным, ни перед чем не останавливающимся, предприимчивым хозяином. Тогда-то и зародилась вражда между его женой и матерью.

Он дернул веревочку на дверях и вошел. Темная, душная хата. Окошки замазаны глиной, заклеены бумагой. Дымится дырявая железная печурка, а все-таки собачий холод!

Варга бросил взгляд на постель, где под грязной периной лежала исхудавшая, высохшая, бледная мать. Увидев сына, она закашлялась и долго не могла уняться.

— Садись, — сказала больная тоненьким, слабым голоском.

Крепкий, румяный мужик стоял смущенный.

— Ох, ох, — вздохнул он, махнув рукой.

Старуха приподняла сухую, бессильную руку и устало махнула.

— Теперь уж все одно. Садись.

Кто-то сзади подставил ему стул и бесшумно выскользнул за дверь. Это была Верон.

— Чем я могу помочь вам, матушка?

— Ты?.. Ничем. — И синеватые губы старухи искривились. — Как-нибудь сама уберусь.

Долго длилось молчание. Старуха снова закашлялась. Сын, понурившись, смотрел в одну точку.

Наконец мать заговорила.

— Я слышала, ты Тёсег собрался арендовать.

Сын склонил голову набок и пожал плечами. Он почувствовал облегченье, что речь зашла о таком обыденном деле.

— Да, думал было.

— Ну и что ж?

— Не дает.

— Не дает?

— Нет.

— Ах он, пес этакий! — пронзительно закричала вдруг старуха, и ее опять стал бить кашель.

Сын удивленно уставился на мать.

— Да что... Видно, рожа моя ему не приглянулась, вот и не дает, — сказал он, будто хотел еще пуще растравить старуху. — Он ведь барин, Генчи. Вот уже восемьдесят лет все барин! А я кто? Мужик сиволапый, какой-то Дюри Варга.

— Пес он, вот он кто! — зашипела старуха. — Пес поганый! Собака!

— Кто?

— Да этот старый хрыч. Он! Чтоб ему провалиться! Чтоб небо рухнуло на него! Ух, собака!

— А кто ему прикажет? Хочет дать — даст. Не захочет — не даст, — буркнул сын.

— Кто прикажет? Я, я! Я ему прикажу, собаке! Я! — крикнула старуха и приподнялась на кровати, худая, страшная. — Ты не нужен ему? Не нужен? А я нужна была? Нужна? Что? А? Плох ты для него, плох! Гнушается, гнушается!.. А я нужна была? Старый пес! Старая свинья! Я ему по вкусу пришлась! Мною-то попользовался! А ты ему не нужен. Мать нужна была! А сын не нужен! Родной сын! Старый пес, старый пес!

Сын вскочил. У него надулись жилы на шее, и он заорал:

— Что вы мелете? Про кого это вы?

— Про Генчи, про старика Генчи, про барина, про отца твоего, про старую свинью!

Сын пошатнулся. Онемел. Сердце тяжко и часто заколотилось в груди.

Долго стояла тишина.

Сын рухнул на стул. Сидел молча, тупо уставившись куда-то вдаль.

Старуха плакала. Потом чуть слышно, прерывистым шепотом произнесла несколько слов:

— Я красивая была. Вот он и позарился на меня. Гонялся за мной. У него со всей деревни бабы в любовницах перебывали. Шелковый платок мне посулил, узорчатый шелковый платок... — и даже сейчас блеснули у старухи глаза, жалкие бабьи глаза — тусклые, водянистые, старческие.

— А почему вы, матушка, мне этого раньше не сказали? — хрипло спросил сын после долгого томительного молчания.

Мать махнула рукой.

— Совестно было, сынок.

И оба горестно и мучительно умолкли.

Сын вскинул голову. Только сейчас дошло до него то, что сказала мать давеча.

— А что он дал вам? Что он тогда вам дал... матушка?

— Что? Ничего, — враждебно ответила мать, отведя глаза в сторону. — Он и тогда был сущим псом. Лгуном. Посулился мне подарить шелковый платок, узорчатый шелковый платок, какие в ту пору носили. И то не дал. Посулил, а не дал.

— Это правда? Верно говорите?

-— А ты разве видел когда-нибудь на мне шелковый платок? Видел его, что ли? Неужто я бы выбросила его? Дважды просила я его, негодяя. Посулил, а дать не дал. А ведь знал, что я понесла! С той поры он и смотреть на меня не хотел. Мужа тогда не было дома, он полгода проработал в берегских лесах. Как я только срам свой прикрыла!.. А старый хрыч все знал, и в глаза мне не глядел... Я в третий раз пришла к нему, за тебя стала просить. Как раз ты школу кончал, и голова у тебя была такая хорошая, что учитель сказал: «Надо его в коллегию отвезти». Надо, говорит, отвезти, разок заплатить, а больше вам и забот никаких не будет. Сам епископ будет платить за него. Только первый раз, мол, надо самим заплатить. Пошла я к старику Генчи, попросила у него несколько несчастных пенгё. Дай, мол, сейчас, а там и бог с тобой! Никогда я сыну не скажу, что меж нами было. Да разве он даст! Ему душа не позволяет. Так и сказал: «Сын твой мужик, пусть мужиком и останется». А я ему в ответ: «Знайте, барин, — говорю, — так и знайте, этим дело не кончится. Сын мой еще выйдет в люди. Растут еще палки в лесу!»

Сын вскочил, топнул ногой, взмахнул кулаком, точно быка хотел оглоушить. И задышал часто-часто, словно разъяренный буйвол.

— Ступай к нему, — пронзительно закричала старуха, — ступай к собаке! Скажи, что я просила сдать тебе в аренду Тёсег. Скажи, что я на смертном одре наказала, пусть отдаст Тёсег, а не то его сгложет лихая смерть.

Старуха захрипела, осипла, глаза у ней выкатились, руки задрожали, будто ее била, колотила бессильная злоба, накопившаяся за всю долгую, горемычную жизнь.

Сын нахлобучил шляпу и вышел. Оставил мать еле живую, задыхающуюся от кашля и крика.

Он помчался домой.

А дома жена рвала и метала. Она уже знала, где он был. Сын, болтливый, злобный мальчишка, донес ей, что приходила Верон. Точно разъяренный дракон, накинулась жена на мужа, когда он вошел.

— Что, не вытерпела душа? Домой потянуло? К матери под юбку?

— Молчать! — заорал муж, да так, что оконные рамы задрожали. У жены слова застряли в горле. — Молчи, а не то раздавлю тебя! Мать моя помирает. Отнеси ей поесть. Горячего супу. И сиди там, пока я не вернусь! Да смотри, не перечить, иначе вышибу отсюда! Дрянь такая! Кто ты по сравнению со мной? Поганая мужичка! Барахло!

Жена чуть в обморок не упала. Но, заглянув мужу в глаза и увидев, какое в них полыхает неистовое пламя, она сникла, присмирела, точно ребенок, испугавшийся большого, сильного человека. Она выбежала в кухню, остановилась там чуть не в беспамятстве и разрыдалась. Потом у нее побежали мурашки по спине, забила лихорадка, и она взялась выполнять мужнино приказание.

Нарядившись во все праздничное, муж вышел вскоре из горницы и даже янтарную трубку с кисточкой не забыл положить в карман.

Кинув на жену горячий как пламя печи, обжигающий взгляд, он ушел.

Направился прямо в усадьбу к Генчи.

— Где барин? Где его благородие, господин Пал Генчи? — громко и решительно спросил он.

— В черной комнате.

Он вошел без стука; оказался прямо перед знатным барином.

Дряхлый восьмидесятилетний старец в поношенной венгерке сидел в кресле и курил трубку. Равнодушно глянул он на вошедшего, который, коротко поздоровавшись, остановился перед ним.

— Тебе чего? — равнодушно спросил Генчи.

— Я пришел передать вам кое-что.

— Ладно.

Мужик молчал. Только в глазах его полыхало неукротимое пламя: казалось, оно выпускает когти, хлопает крыльями.

Старого дворянина, бывшего мелкого феодала, бывшего судью, испортившего на своем веку тысячу девушек и запечатлевшего свои победы в завещании, которое хранилось в капитуле, все больше брало нетерпение. Он вдруг крикнул хриплым, осипшим голосом:

— Ну, выкладывай, чего тебе!

Мужик по-прежнему молчал.

— Чего тебе надо?

— Пришел вам передать кое-что.

— Это я уже слышал.

— От матери.

Старик взглянул на него. Из-под красных век блеснул острый колючий взгляд черных глаз.

— Ну и что ж?

— Мать велела сказать, чтобы вы, господин Пал Генчи, передали мне, Дюри Варга, в аренду Тёсег.

— Вот как? Гм... — И старый барин несколько раз примял черным указательным пальцем горячий пепел в трубке. — Что ж, кланяйся матери, сынок, да только поздно догадалась она мне это передать. Жаль, не сказал ты ей то, что я говорил тебе вчера. Тёсег я ужепообещал Шаму, Шаму Шварцу.

— Ну нет! — взревел мужик и стукнул изо всех сил кулаком по столу. Толстая дубовая доска треснула по всей длине. — Вы, барин, матери моей тоже кой-что пообещали и не сдержали слово. Вот и это слово также не придется вам сдержать!

Старый гайдук испуганно приоткрыл дверь. Седовласый помещик махнул рукой, — нет, мол, в нем нужды.

Сам он спокойно сидел в кресле. Ни один мускул не дрогнул у него на лице.

— Что это я пообещал твоей матери? — спросил он глумливо и строго.

— Узорчатый шелковый платок! — прохрипел мужик.

Старик задумался.

— И не отдал?

— Никто не видел, чтобы мать его носила.

Старик разгладил усы и задумался: то мигал глазами, то супил брови и наконец заговорил:

— Раз она ничего не получила, разумеется, следует ее уважить.

Он взглянул на мужика и отрывисто спросил:

— Дашь столько же, сколько Шварц дает?

Под ногами у Варги земля ходуном заходила. Хотелось все, что было под руками, швырнуть в лицо старому негодяю... Но потом в нем заговорила, взяла верх материнская, мужицкая кровь.

— Так что же? — крикнул старый деспот.

Варга потупился, лицо у него побагровело от прилива крови.

— Коли он дает... так почему мне не дать?

— Тогда ладно. Ступай к приказчику.

Старик потянулся за трубкой и больше не взглянул на мужика. А мужик повернулся и, пошатываясь, неверными шагами вышел за дверь.

1909.

Инвалид

Мы стояли посреди хутора.

Кругом раскинулась бескрайняя степь. Земля стлалась так плоско и ровно, что вокруг нас, казалось, вилась только узенькая полоска, а над нами широким кругом раскинулось ярко-синее, прекрасное небо; огромные белые облака свисали с него, словно стяги счастья, словно шелковые покрывала фей; казалось, вот-вот они упадут нам на голову.

Но мой друг не замечал неба, он строго и сурово оглядывал землю. Было на что посмотреть: вся земля вокруг — тысяча хольдов — принадлежала ему.

— Трудно, очень трудно по нынешним временам обработать тысячу хольдов, — сказал он. — Цены на наш товар волочатся по земле, как зад у лягушки, а на промышленные товары вскочили до самых облаков. Вот взял я кредит, обязался вернуть из выручки с пшеницы. Однако пшеница стоит сейчас не тридцать шесть, а шесть пенгё, а расходы на нее прежние.

Он потыкал палкой землю, которая тоже была прежней, ибо рожала так же, как в те годы, когда пшеница стоила тридцать шесть пенгё.

— Но вся беда от этих негодяев. То и дело бастуют. Прибавь да прибавь им поденную плату. Им и дела нет, что у меня доходы упали.

Он погрузился в свои размышления и уныло покачал головой. Потом вдруг заговорил:

— Зимой я им задал, подкузьмил этих мерзавцев. Зимой в усадьбе у меня три с половиной человека переделали все дела.

— Как так?

— Да так. Великолепно... Осенью запахали землю, посеяли пшеницу, рожь... А остальное в руках божьих. Лишнюю скотину я продал... Корму было мало, а я еще не сошел с ума, не стану кормить скот покупным сеном. С весны скотина дешевле, чем была осенью, вот я и куплю, сколько мне надо. Выбирай любую, да лучшую. А зимой и троих работников хватало, чтоб ходить за скотиной и чистить конюшни.

Я взглянул на него с недоумением. Стало быть, этой зимой тысяча хольдов кормили всего только троих людей!

— А что это за полчеловека, о котором ты сказал давеча?

— А... — улыбнулся мой друг. — Это инвалид... Есть у меня один инвалид... В прежние времена он у меня батрачил еще ребенком... А как провели эту самую земельную реформу, мы, хозяева, могли спасти свою землю только тем, что заключали бессрочный договор с каким-нибудь инвалидом. Кто брал к себе инвалида, тому оставляли столько земли, чтоб доход от нее мог прокормить одну семью. Вот я и приютил инвалида — и тем самым спас шестьдесят хольдов... Да и ему повезло, теперь жизнь несчастного калеки обеспечена... У него была одна нога, и он был стопроцентный.

Шестьдесят хольдов за одного инвалида! Недурная сделка.

Мы проходили мимо громадного хлева для волов, мне бросился в глаза какой-то странный домишко. Это была глинобитная мазанка; даже крыша ее снаружи была обмазана глиной. Я подумал, что это погреб для хранения картошки, моркови или пшеницы. Но на крыше торчала и даже дымилась труба.

— Что это такое? — спросил я.

— Здесь инвалид живет, — ответил хозяин. — Инвалид.

— Можно мне к нему заглянуть?

— Пожалуйста.

В лачужку вела крохотная дверца, такая низкая, что войти можно было только согнувшись. Внутри оказалось два крохотных помещеньица, малюсенькая прихожая и кухонька, большую часть которой занимал очаг и ушат с помоями.

Справа, через маленькую дверцу, можно было пройти в комнатку, из которой как раз выходила румяная, веселая баба.

— Добрый день, сударь, — весело поздоровалась она.

— Добрый день, — ответил я, — не разрешите ли посмотреть ваш дом?

— Пожалуйста, пожалуйста. Домик хороший, — и она посторонилась, чтобы мы могли пролезть.

Чердака не было. Потолок был тоже тщательно обмазан глиной и побелен. Окошко в комнатке было величиной с носовой платок. Вся обстановка состояла из кровати, стола, двух стульев и маленького платяного шкафа.

— Сколько народу здесь живет?

— Мы с мужем да трое детей.

— Да, они горазды детей разводить, — ворчливо проговорил хозяин. — Трое детей за четыре года, куда больше.

— Мы уже пять лет женаты, сударь, — сказала баба, стыдливо прикрывая рукой щербатый рот, в котором не хватало передних зубов.

Кто-то пришел сказать хозяину, что корова телится. Он встревожился и поспешно ушел; это вполне понятно; что может быть важнее для хорошего хозяина?

— Соблаговолите присесть, — сказала баба, обтерев рот фартуком.

Я присел на стул.

— Как же вы здесь спите вчетвером? — спросил я хозяйку.

— Очень хорошо. Муж с мальчиком на кровати. Я каждый вечер приношу солому, расстилаю ее на полу и сплю там с двумя детишками.

— И зимой тоже?

— И зимой. Домик хороший, тепло у нас, как на печке.

Она с гордостью стала показывать все свое добро: прибитый к стене ящик с солью, ларь с мукой под кроватью, маленькую керосиновую лампу над столом. Ни разу в жизни я не видел хозяйки, которая так гордилась бы своим жилищем.

Я побеседовал с ней, расспросил, как ей живется. Она рассказывала обо всем откровенно, разумно и милым звонким голоском.

— Как вы познакомились с вашим мужем? — спросил я, когда мы разговорились.

— О, — ответила она, — очень у нас удивительное знакомство было, прямо как в книгах пишут... Мне сосватали его... Вот, говорят, подходящий тебе жених. Не пьет, не грубиянит, заработок у него хороший и обеспечен навек. Я жила здесь неподалеку на одном хуторке, муж у меня на войне погиб... Дай, думаю, погляжу, может, он мне богом суженый. И вот, знаете, сразу я ему полюбилась. И я тоже вижу — человек очень хороший.

— И что ж, приехал он за вами в телеге с колокольцами, как принято в здешних краях?.. Хозяин запряг четверку лошадей, и вас привезли в дом к жениху?

— Ой, нет, — ответила хозяйка, — счастью моему тут же позавидовали и задумали жениха отбить у меня. Насплетничали, будто я модница, мотовка какая и не гожусь бедняку в жены.

Она гордо вскинула голову.

— Это я-то не гожусь в жены бедняку? Да у меня все родичи в батраках жили по хуторам. Мы всегда жили до того бедно... И всегда-то мы бедовали, даже есть было нечего. И вдруг такое наговорили про меня!.. Всё зависть людская... Хотели ему девку одну подсунуть, да такую, что и сказать стыдно... Сама грязнуля и кругом только грязь разводит... Сказали, что она ему под стать... А он-то, дурной, чуть было не обвенчался с ней... Но мне вдруг точно в голову ударило: что, мол, с моим инвалидом стало? Куда он подевался? Ни слуху от него, ни духу. А ведь как приветливо встретил меня.

Она передохнула и быстро, быстро заговорила.

— Мне это как в голову ударило, я в тот же вечер отправилась пешком и заявилась к нему. А он, сударь, ночной сторож, больше его никуда не приставишь... Я знала, что по ночам он не спит... Ну вот, изволите ли видеть, рассказал он мне обо всем по порядку, и я ему тоже обо всем... Так мы с ним побеседовали... Снова я ему очень по душе пришлась. «Не уходи, говорит, оставайся у меня»... А я говорю: никак, мол, нельзя, должна я с родней попрощаться, да и добро свое, хоть и мало его, а все же взять с собой... — «Да ты хоть ночку переночуй»... Так я и осталась...

Хозяйка снова поднесла руку к губам и улыбнулась.

— Тогда у меня еще и зубы целы были, так очень я ему в ту ночь полюбилась... А наутро попросил он телегу, и поехала я за своими пожитками, да бумагу выправила.

Скромно и стыдливо рассказывала она обо всем, а лицо ее так сияло, что, казалось, в темной комнатушке стало светлее.

— А где ваш муж? — спросил я.

— Ой, он сейчас в городе, с ним беда приключилась. С лестницы упал. Хоть он и одноногий, а пришлось ему пособлять сено укладывать. Он и соскользнул со стога. Разбился, и повезли его в больницу. Два месяца пролежал, и тогда врачи сказали, чтоб ехал домой, другим, мол, койка нужна. А он как слез с койки, снова упал. Не мог на ногу встать. Тогда осмотрели его и заметили, что нога у него сломана, даже сгнила уже у бедняги. Вот и отрезали вторую ногу, а теперь он поправился. Была я у него в больнице, когда приходила в город за четырьмя пенгё — это он пенсию получает как инвалид войны... Теперь он здоровехонек, совсем как огурчик стал. На той неделе, когда телега в город пойдет, и его, душеньку моего, привезут.

В комнату вошла девочка. Она несла на руках шестимесячного младенца. Потом вошел мальчик. Дети были румяные, как яблочки, и веселые, словно хорошенькие беленькие поросятки.

Они окружили мать, уцепились за ее фартук. Мать послюнявила кончик фартука и обтерла им личики.

Я почувствовал, стыдясь, что нахожусь на острове блаженства.

1936.


Касатки[1]

Когда Кубо получил место скончавшегося илошвайского трубочиста, он потащил своего нового подручного по всем окрестностям, чтобы познакомить его с работой. Пустить подручного одного он не мог никуда, ибо Матэ в своих скитаниях пришел в Илошву из Альфельда и ни звука не знал по-словацки.

Молодые трубочисты весело шагали по горным тропинкам. Тихий словак Кубо был смышленым, понятливым парнем. Он обо всем расспрашивал своего товарища и, услышав что-либо толковое, серьезно говорил:

— Это практично. Право-слово!

А если узнавал у своего спутника о каких-нибудь новых нравах или обычаях, то умиленно говорил со странным илошвайским выговором:

— Это шикарно! Право-слово!

Они быстро подружились, потому что оба были молоды, и хотя долговязый Кубо вел себя степенно, как и подобает будущему мастеру, однако и он был трубочистам. А печальных трубочистов, как говорил Матэ, еще свет не видал.

Сам он был сущим бесом. Стоило ему заговорить о девушках, как долговязый словак останавливался и смеялся до упаду. Особенно он хохотал, когда Матэ рассказывал о своих уловках с девушками. Стоит, мол, ему только глянуть на девчонку, как ей тут же крышка. Истории он и вправду рассказывал смешные, поведал даже об одном случае, когда он прямо от алтаря увел чужую невесту. Дескать только глянул на нее, и она уже не посмела оказать: «Да!»

Рассказывал он эти истории препотешно, но добряк Кубо, насмеявшись вволю, тут же говорил, качая головой:

— Ладно, ладно, друг, но это еще не все! Что же девушка-то сталась?

— Девушка сталась? — воскликнул Матэ, смеясь тому, что Кубо чудно говорит по-венгерски. — А то, дружочек, что она и поныне живет и здравствует, коли не померла. Ишь, что выдумал. Не могу же я жениться на каждой девушке, с которой поцеловался.

— Вот это практично, — сказал Кубо, рассмеявшись.

Они взобрались на вершину горы, откуда открывался чудесный вид. Матэ остановился передохнуть — ему не нравилось лазать по горам, — а отдышавшись, громко затянул заливистую песню альфельдских трубочистов:

Я — касатка-птица,
Обожает меня, любит молодица,
Эх, когда полощет и стирает!
То, что в саже, — она любит, обожает!
Пер. Л. Мартынова
— Шикарная песня, — сказал Кубо, выражавший все двумя словами: шикарно или практично.

Матэ подставил ножку верзиле словаку, и тот упал в высокую горную траву. Потом Матэ разбежался и перепрыгнул через Кубо, да не поперек, а вдоль.

— Ну, дружище, больше не вырастешь! — крикнул Матэ.

Кубо лежал ничком на траве и смеялся так, что у него даже под ложечкой заныло.

— Это ты практично пожелал! — простонал он в конце концов, протирая глаза.

Ходили слухи, будто Кубо уволили из армии из-за того, что для такого длинноногого парня не нашлось подходящих штанов.

Друзья малость передохнули. В лесу было тихо, только ветви деревьев шелестели да пели птицы. А над головой у них скрежетали вагонетки подвесной железной дороги.

Матэ следил за тем, как летят по длинному натянутому тросу маленькие чугунные вагонетки, переправлявшие руду с горы в долину, на металлургический завод, который дымил на краю города.

— У нас такого не увидишь, — заметил Матэ. — Эх, и расскажу я дома, как по железной проволоке летят до края света тысячи центнеров железа.

— Да, конечно! — согласился Кубо.

Матэ смотрел не отрываясь.

— Вот и нам бы тоже по этой проволоке до рудников добраться, — сказал он. — Или домой вернуться по ней.

Кубо громко рассмеялся.

— Чтоб только оштрафовали и арестовали?

— Только? — Матэ захохотал. — Ну, это невелика беда!

— Нет, конечно. Не надолго посадят! — Кубо тоже развеселился. — А ну, прибавим шагу, — сказал он. — Скоро полдень. Мы так до вечера не поспеем. А закон велит в рудничном поселке закончить все до Троицы, иначе из жалованья вычтут. Мы только утром вернемся, потому как луны ночью не будут. А впотьмах такой долгий путь по лесу не пройдешь — медведи съедят.

— Это было бы, конечно, непрактично! — пошутил Матэ.

Кубо рассмеялся.

— Понятно, нет! А вот практично, что в поселке есть баня, шахтерская. Вечером можно хорошо вымыться, побреешься... Есть парикмахер, только пять крайцаров — и раз, побрит! Вот как, дружочек. А утром, как только рассветет, обратно идти. Шикарно! Ого!

Кубо поднялся, и они молча зашагали дальше. Матэ с нетерпением ждал конца долгого пути. Кубо шагал по склону живописной горы спокойно и ровно, точно мул.

— Завтра для меня придет счастье, — сказал он наконец, и все лицо его преобразилось. Он вспомнил о своей невесте и не удержался, чтобы не заговорить о ней.

Матэ молчал. Казалось, перед глазами у него мелькнули льняные волосы невесты Кубо, ее голубые глаза и свежее румяное личико.

— Как же эта девчонка подцепила тебя? — спросил Матэ, кинув недовольный взгляд на своего товарища.

— С такой маленькой знаю ее! — ответил Кубо, показав, какой крохотной была девочка, когда он познакомился с ней.

— Красивая девчонка, — сказал Матэ.

— Красивая, — убежденно подтвердил Кубо.

Помолчали. Потом заговорил Кубо:

— Дружок, я ведь был еще только учеником трубочиста, а ее отец мастер. Очень злой человек был. Ай, ай, ай. Я сразу полюбил Эвелинку, когда она еще такой маленькой была. Но я не смел попросить у ее отца, он все равно не отдал бы мне... Ай, ай, ай. И я остался ему подручный навсегда. Я не шел никуда, и даже ни в Сомбат, ни в Мишкольц, ни в Кашшу, ни в Будапешт, а всегда хотел, потому что ездить и много учиться есть очень практично. Ай, ай, я только остался, и только хотел, чтобы руку просить, но не смел, он мне все равно не отдаст. Четырнадцать лет я только жду, когда же можно попросить руку Эвелинка. Когда прошлого года в троицу умер мастер, тогда сказала мастерова женка: «Кубо, ты только остается здесь, дальше работать. Если тебя в новый год выбирают мастером, я отдают тебе Эвелинка». И я сказал: «Ладно, хорошо, я остается здесь». В новый год меня выбрали, но только заместителем, бургомистр сказал, как только свадьба будет, сразу выбирают, потому что он хочет, чтоб муж Эвелинка был мастером трубочистом, а если меня сейчас выбирают, я не возьмет Эвелинка. «Ай, ай! Что я не возьмет?!» Сказал я про то женке мастера, и тогда она мне так сказал: «Ты только остается здесь, Кубо, и когда пройдет год траура, я отдают тебе Эвелинка». Потому она до тех пор получит жалование. Я только заместитель, но это мне все равно.

Подавшись вперед, он прислонился к утесу, по которому вилась тропинка. На лбу у Матэ вздулись жилы, глаза его сверкнули.

— Завтра, на Троицу, кончается год траура, — сказал Кубо, — мы состоим обручение. Вот это будет шикарно, дружок!

Матэ кипятился, его даже в жар бросило. Вот стукнуть бы в грудь этого долговязого плоскогрудого парня, да так, чтоб тот кувырком слетел с горы! И надо же, чтоб такому увальню досталась эта чудесная девчонка и хорошая должность!

Такое самому Матэ, и то было бы под стать!

И вдруг он понял, что никогда не видал такого белого личика, таких белокурых волос и голубых глаз, как у Эвелинки.

Эх, и хорошо, наверно, целовать такое личико!

Матэ искоса глянул на товарища, который шел, опустив голову, точно бык, врезаясь каблуками в горную тропинку. И надо же! Такой увалень поцелует своими толстыми губами ее персиковые щечки!..

Да что там! Неужто не отбить девчонку у этого тюфяка! Ведь она и так больше льнет к нему, к Матэ, чем к неуклюжему Кубо. А если б как-нибудь вечерком обнять ее, как это у них дома заведено... Ведь дома говорили, что красавец-трубочист сущий бес...

И ножки-то у нее какие белые... точно снег... И все тело наверно!..

Что, если б не возвращаться домой, а наняться здесь мастером-трубочистом. Тут ведь и молодушка наготове, да еще какая... И место неплохое... А дома ему разве что только бабенка достанется так же легко...

Когда вместе с Кубо они зашли в канцелярию рудничного поселка, чтоб показать контрольную книжку, он уже прислушивался ко всему так, будто сам хотел научиться делу мастера-трубочиста.

И только тогда пал он духом, когда услышал, что здесь одни только господа говорят по-венгерски. Стало быть, ему всю жизнь придется жить среди чужих? С беспокойством и тревогой думал он о будущем... А может, ему и дома сыщется местечко? Люди ведь и там смертны, старые мастера помирают, а по нынешним временам трубочисты в редкость... Да тем более такие, что весь мир обошли и наплести могут с три короба.

Неплохо было бы забраться тайком в вагонетку подвесной дороги и еще нынче вечером вернуться в город. Живо он девчонке голову закрутит, она опомниться не успеет.

И с этой минуты Матэ весело посвистывал, озорно приставал к словацким молодушкам, а те ничуть не сердились на заигрывания венгерца. Что он говорит, не понимали, зато отлично разбирались в прикосновении его рук; ведь и на этом языке можно разговаривать!

Почему бы не забрать к себе вот эту молодицу? Эх, и подивились бы дома на белокурую бабенку! Уж и прославилась бы на всю округу беленькая жена трубочиста. Вот я и увезу ее... Пусть наши девки лопнут от зависти...

Одно только смущало его. Он не видел здесь ни одной красивой бабы. Словачки, видно, рано старятся, — заключил он и крепко призадумался.

— Лучше всего будет поиграть, и дело с концом. А там пусть дурак-словак поведет ее к алтарю и живет с ней до самой смерти... У меня ведь дома, в Ясбарате, есть своя зазноба. Она хоть и не кисейная барышня, зато и в шестьдесят лет будет не баба, а огонь... Э-э, да что там! Надо сегодня же попасть в город да подкатиться к этой беляночке. Хоть нынешний вечер, да мой!

В голове у него роились отличнейшие и преподлейшие планы и мысли. Девке соврать — не грех! Сманить невесту от жениха — удаль! Тогда он зря сболтнул об этом Кубо, а вот сейчас как раз случай подвернулся, и попытка не пытка!

Справившись к вечеру со всеми делами, Матэ отправился домой и увидел, что Кубо идет вслед за ним. Матэ заметил его еще издали и спрятался, удрал от него. Хоронясь под кустами, он тайком пробрался в лес, который начинался сразу за поселком, и разыскал линию подвесной дороги. Трос висел на высоких столбах. По тросу, визжа, неслись чугунные вагонетки. Матэ взобрался на столб, похожий скорее на лестницу, и залез в одну из вагонеток. Он с радостью увидел, что вагонетка пуста: в ней всего несколько кирпичей и груда мешков. Эх, и чудесно будет лететь в ней до самой Илошвы! Вагонетка неслась, приятно покачиваясь даже на самых опасных участках. Она летела высоко над ущельем, где не было никаких столбов, подпиравших трос, и соколом пронеслась в вышине между двумя кручами гор.

— Стану рассказывать дома, никто не поверит, как я летел к моей зазнобе словачке! — сказал Матэ, рассмеявшись, и глянул вниз, в ущелье.

В тот же миг донеслись могучие гудки из поселка. Это гудели шахты. Наступил вечер, работа кончилась.

Вагонетка пошла тише.

— Тьфу ты, черт! — воскликнул Матэ. — Да она еще встанет, чего доброго.

Он угадал. Весь ряд вагонеток остановился. Вагонетки повисли в воздухе, точно пуговицы, нанизанные на шнурок.

Матэ замер, уцепившись за борт вагонетки.

— Что же я теперь делать буду?

Но ответить было некому. Внизу, на глубине двадцати саженей, пролегло ущелье. До ближайшего столба, подпиравшего трос, было так далеко, что по тросу до него никак не доберешься.

— А завтра воскресенье! — воскликнул вдруг Матэ, окончательно все уразумев. — Да какое еще воскресенье! Троица!.. Двойной праздник!.. Спасите! Спасите!

Звук его голоса огласил склоны гор, и слабым эхом донесся с дальних скал.

Но какой толк! Опечаленный, Матэ привалился к стенке вагонетки. Так и придется ему провести праздник!

Быстро смеркалось. Видно было, как внизу спускаются с горы шахтеры, размахивая горящими фонариками. Кто-то из них заметил в вагонетке Матэ и крикнул по-словацки:

— Черт!.. Черт!..

Горняки, сбившись в кучки, глазели на черта, сидящего в вагонетке, и, боясь, что он свалится им на голову, с содроганием проходили под ней, торопливо крестясь, хотя все были лютеране.

Но Матэ это не утешило.

Не утешился он и тогда, когда после томительно долгой и прохладной ночи он пробудился от птичьего пения в час рассвета, окропившего траву студеной росой, и, глянув вниз, увидел быстро шагавшего такого же чумазого черта, как и он сам, — своего дружка.

Матэ состроил кислую рожу, но вспомнил, что печального трубочиста свет еще не видал; неужто ж ему первому увидеть, да еще самого себя? Нет, шалишь! И он звучно запел свою песенку:

Я — касатка-птица...
Мастер Кубо глянул вверх, посмотреть, откуда несется песня, и сразу же признал своего товарища.

Сперва он только рот разинул от удивления, но потом засмеялся:

— Это очень шикарное место! — крикнул он наверх.

— Весьма шикарное! — уныло крикнул в ответ Матэ.

Кубо сел на землю, потому что с утра пораньше, да еще на голодный желудок, ему трудно было устоять на ногах от хохота. Но потом, нахохотавшись, он снова крикнул:

— И это очень практичная поездка!

— Да еще какая! — согласился Матэ.

Кубо протирал глаза тыльной стороной рук, которые он так тщательно отмыл, что теперь мог бы даже пекарем наняться. Да и лицо его выглядывало из черного капюшона, точно светлая луна из темных туч.

— Кланяйся своей невесте! — кисло сказал Матэ. — Скажи, чтоб оставила мне кусок пирога с помолвки. Я это заслужил!

— Хорошо, дружочек! — сказал Кубо, мигом забыв про все страхи, что пришлось пережить за эту ночь.

Потом он пустился в путь и зашагал весело, вприпрыжку, задорно смеясь и посвистывая, словно птица. За четырнадцать лет впервые пришло ему в голову, что кто-то может отбить у него Эвелинку...

1911.

Стригунок

Капольнский конский завод в те времена славился повсюду. Чистокровные английские жеребцы графов Карои были приманкой и для господ любителей лошадей, и для крестьян-конокрадов. Те и другие наезжали сюда из самых дальних краев.

На Верхнетиссенской низменности в ту пору царил Дюрка Шош. Случалось, что об этом мужике-бетяре[2] годами не слышали ничего. Всем известно было только то, что у него полнадела в Кишаре и он занят своим хозяйством. Но иногда за какой-нибудь месяц он наводил такой страх на три округи, что только звон стоял, и толковали об этом несколько лет подряд.

Как-то раз Дюри Шош вздумал раздобыть себе графского жеребца.

Попытка окончилась не очень удачно, но все же он заарканил превосходного годовалого жеребеночка, или, как называют в Кишаре, «стригунка».

Шош ехал домой веселый. От графских земель до притиссенской деревушки далеконько, и до сих пор тамошние жители если хоть раз в жизни совершат такую поездку, поминают о ней до самой смерти. Только для Дюрки Шоша все было нипочем!

Уже светало, когда на росистом лугу навстречу бетяру попались два пандура[3] с красными петлицами на воротниках. Парни сразу же сообразили, что жеребенок рожден не какой-нибудь кривоногой тощей мужицкой клячей, и погнались за Дюри Шошем. Тот не замедлил свернуть в соседнее вонючее болото.

Но пандуры настигли его очень скоро. Шош долго пробирался через топь, камыш, рагозу, ситник и заросшие чилимом воды. Жеребеночка жалел. Слаб ведь он еще для такой перебежки! Как бы не пожалеть потом, что такой долгий путь прошли без роздыху. Нет, разве можно губить животину!

Шош выехал на лужайку, остановился, слез с коня и приготовился к встрече со своими преследователями. Будь что будет!

Только он успел почистить дрожащего жеребеночка, как подъехали пандуры, у обоих пистолеты со взведенными курками.

— Здорово! — дружески приветствовал Шош выбравшихся из болота пандуров.

— Здорово! — ответили они, сразу смекнув, что тут надо действовать умно, видать, бетяр не хочет лезть в драку.

— Что это вы забрались сюда? — спросил бетяр.

— Да вот за жеребенком гонимся, — ядовито бросил пандур, что был повыше ростом.

— За этим?.. За этим стоит! Он добрых кровей!

— А откуда он?

— Этот-то? Из славных мест. С завода графа Карои, — непринужденно ответил бетяр.

— Говорил я тебе! — крикнул маленький пандур большому. — В Кочордском заводе такие не водятся! Я еще издалека приметил.

Высокий пандур повесил ружье на плечо, вынул кисет, трубку и, пока набивал ее табаком, исподтишка разглядывал жеребенка.

— В Кочордском? — спросил бетяр. — Тоже хороший табун, ничего не скажешь, но только этот не оттуда. Сами поглядите.

Устыдившись своего невежества, высокий пандур замолчал. Второй, соскочив с коня, разглядывал стройного жеребенка, заставлял его шагать.

— Высоконький он, поди не меньше шестидесяти четырех дюймов, — заметил он.

— Я думаю, — самодовольно согласился бетяр, «хозяин» жеребенка.

— Через год за него и три сотенных дадут, — сказал пандур.

— Да еще и тысячную в придачу, — процедил сквозь зубы «хозяин» жеребенка.

Все замолкли. Разглядывали жеребенка.

Глазевшему по сторонам низенькому пандуру пришло что-то на ум.

— А вы откуда так хорошо понимаете толк в лошадях?

Бетяр криво улыбнулся.

— Не мало коней повидал на своем веку.

— Ну ладно, была не была, а я скажу, кто вы такой!

— Неужто скажете?

— Скажу... Провалиться мне на месте, коли вы не Дюрка Шош.

Прославленный бетяр скромно улыбнулся.

— Что, отказываться думаете?

— Я? Зачем мне отказываться?

Оба пандура молча уставились на него — глазам своим не верили! Привел же господь встретиться с глазу на глаз с пресловутым бетяром, которого вблизи еще ни одному пандуру видеть не довелось. Глаза обоих сверкнули, как у волков в поле. Ведь за голову Шоша деньги назначены, да еще какие! Эх, если бы удалось схватить его и доставить в Дярмат!

Но низенький пандур быстро остыл и, приложив палец к полям шляпы, представился:

— А я муж Эржи.

Бетяр, насупив брови, оглядел его с головы до ног. Эржи была дочерью его старшей сестры.

— Так это ты, племяшек?.. Ну и поганым же ты делом занялся.

— Что поделаешь! — пандура даже в краску бросило, и он тотчас перевел разговор на другое. — Моя Эржи часто поминает вас, дядюшка.

— Сестренка Мари еще жива?

— Нынешней весной померла от чахотки. Уже прошлой осенью кашляла, задыхалась и все твердила: дал бы господь еще разок попасть в родные края; братца, говорит, охота повидать. Кроме братца, никого у меня на свете нет. Хорошо, что померла, бедняжка. Смерти я ей никогда не желал. Но ей самой уже в тягость жизнь была.

— А дети есть у вас?

— Два мальчика и девочка.

Бетяр кивал головой.

— Что ж, тогда дело у тебя не такое уж плохое, — оказал он, возвратившись к своей первоначальной мысли.

— Все лучше, чем свиней у барина пасти, — согласился пандур и шумно вздохнул, будто застонал. — Не по мне была эта ленивая жизнь. Характер у меня не тот. Когда женился, услыхал я, что вы, дядюшка Дюри, приходитесь Эржи родней, и подумал: «Дай-ка и я пойду в бетяры!» Только где ж вас было искать. Ладно, думаю, что поделаешь! Вот и стал я пандуром.

— А ты не жалей об этом, — задумчиво оказал помрачневший седоусый мужик-разбойник, — так все же вернее!

Сидевший верхом высокий пандур тоже задумался. Что же теперь делать? Приятель-то, оказывается, состоит в родстве с бетяром! Не в драку же лезть с ними. Да ведь и не справиться с двумя. А, шут их подери! Где наша не пропадала! Все равно от денег, добытых такой ценой, счастья не будет. Да и выгоды от них никакой. Во-первых, ему даже половину этих денег не отдадут. Так что ж, для сотского, что ли, стараться? Вторую половину тоже придется пропить. Неужто ради кабатчика выставить себя на позорище... И высокий пандур подал знак приятелю: «Едем дальше». Низенький пандур вскочил в седло.

— Уезжаете? — спросил бетяр.

— Приходится, — оказал как бы в оправдание свояк, — к полудню надо в Дярмат попасть.

— Тогда поторапливайтесь.

— Дай вам боже, дядюшка Дюри!

Они попрощались за руку.

— Дай тебе боже, племянник... Эй! Погоди, отвези дочке гостинец.

Шош запустил руку за пазуху и вытащил оттуда что-то завернутое в красный платок. Это была пестрая, выкрашенная в красный, белый, зеленый цвета жестяная погремушка. Такие погрехмушки были еще в редкость.

Пандур взял в руку хрупкую игрушку, да так осторожно, будто мыльным пузырем собрался позабавиться. Потряс игрушку и засмеялся.

— Дочурка моя все ладошки себе отхлопает — вот будет рада! Как же она попала к вам?

— Да я вез ее своей крестнице, но теперь все одно, возьми ее ты.

— Благослови вас господь, дядюшка! Коли Эржи услышит, что я встретился с вами, не будет знать, куда от радости деваться.

— Доброго здоровья!

Пандур еще раз оглянулся.

— Дай вам бог счастья с жеребенком! Загляденье, а не животина!

Второй пандур уже шлепал по болоту, но и он, обернувшись, крикнул непринужденно, веселым голосом, точно добрый знакомый:

— Да, жеребенок хоть куда! По всем статьям хорош!

Бетяр самодовольно улыбнулся и похлопал жеребенка по морде.

— Да, добрый стригунок!

1912.


Примечания

1

Касатками называли в Венгрии трубочистов.

(обратно)

2

Бетяр — разбойник.

(обратно)

3

Пандур — полицейский в сельской местности.

(обратно)

Оглавление

  • По-мадьярски
  • Стычка
  • Узорчатый шелковый платок
  • Инвалид
  • Касатки[1]
  • Стригунок
  • *** Примечания ***