Братья Волф [Маркус Зузак] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Маркус Зусак Братья Волф
Подпёсок
Моей семье
1
Ограбить зубного мы решили, сидя перед теликом. — Зубного? — переспросил я. — Ну да, а что? — отозвался брат. — Знаешь сколько денег за день проходит через зубную клинику? Космос. Если бы премьер-министр был зубным врачом, страна у нас была бы другая, точно говорю. Ни безработицы, ни расизма, ни сексизма. Сплошь монеты. — Ага. Я поддакнул лишь для того, чтобы братец Рубен был доволен. На самом деле он просто опять взялся выпендриваться. Одна из самых ужасных его привычек. Это было первое «самое дело» — из двух. А второе было вот в чем: как там Руб ни решай, грабить нашего зубного мы бы нипочем не стали. В этом году мы уже договаривались грабить булочную, овощную лавку, хозяйственный, закусочную и оптику. Не ограбили никого. — И на этот раз я серьезно. Руб поерзал на диване. Понял, видно, о чем я думаю. Никого мы не ограбим. Безнадежные мы. Безнадежные, жалкие, только руками развести какие никчемные. Вот у меня, например, была работа на два дня в неделю — газеты разносить, но меня выперли за то, что я разбил одному типу окно на кухне. И бросил-то несильно. Но так вышло. Окно было приоткрыто. Я газету швырнул, и — хрясь! Она попала в стекло. Чувак выскочил да как понес, и поливал меня, а я стоял с нелепыми горбами слезищ в глазах. Работа тю-тю — да и была она паршивая. Меня зовут Кэмерон Волф. Я живу в Сиднее. Учусь в школе. Девчонкам я не нравлюсь. Я более-менее смышленый. Но не очень. У меня густые дикие волосы, они не длинные, но всегда торчат во все стороны, как ни прилизывай. Мой старший брат Рубен постоянно втравливает меня в неприятности. Я втравливаю его столько же, сколько он меня. У меня есть еще один брат, Стив, самый старший, и единственный у нас чемпион. У него уже было несколько девушек, у него хорошая работа, и он многим нравится. Вдобавок ко всему еще и вроде как приличный футболист. Еще есть Сара, сестра, всякую свободную минуту она на диване с дружком, его язык у нее в глотке. Сара вторая по старшинству. Еще у нас есть отец, который все время велит нам с Рубом мыться, поскольку мы кажемся ему грязными и вонючими, как твари из дикого леса, извозюканные в грязи. (— Ни фига от меня не воняет! — спорю я с ним. — Я в душ регулярно лазаю! — Ну а про мыло слыхал?.. Я, межпрочим, сам когда-то был в твоем возрасте и знаю, какие грязнули подростки. — Да ладно? — Да конечно. А то я бы и говорить не стал. Дальше спорить бесполезно.) Еще мать, она мало говорит, но у нас она самый крепкий орешек. В общем, это моя семья, которая в принципе не фурычит без томатного соуса. Я люблю зиму. Вот такой я. Ах да, и на тот момент, о котором пойдет рассказ, я в жизни никого не грабил, вообще ни разу. Только трепался про это с Рубом, точно как и в тот раз в гостиной. — Эй! Руб шлепнул Сару по руке — посреди ее поцелуя с дружком у нас на диване. — Эй, мы идем грабить зубного врача. Сара оторвалась от своего дела. — Э?.. — уточнила она. — Ладно, замнем. — Руб глянул в сторону. — Ну что за дом бестолковый, ну? Сплошь темнота, всем плевать, только о своем могут думать. — Кончай ныть, — сказал я. Руб посмотрел на меня. И больше ничего, а Сара вернулась к своему занятию. Я выключил телик, и мы вышли. Двинули на разведку в зубную клинику, которую собрались «бомбануть», как выразился Руб. (На самом деле мы туда отправились лишь бы смыться из дому, потому что в гостиной Сара с ее дружком бесновались, а на кухне мама готовила грибы, которыми воняло на весь двор.) — Опять чертовы грибы, — сказал я, как мы вышли на улицу. — Ну, — Руб ухмыльнулся, — залить, как всегда, томатным соусом, чтобы вкус не чувствовался. — Во-во. Такие нытики. — Ну вот и оно, — Руб улыбнулся, и мы вышли на Мэйн-стрит в меркнущий свет июня и зимы. — Доктор Томас Дж. Эдмондс. Бакалавр стоматологии. Красота. Мы взялись разрабатывать план. Разработка плана у нас с братом состояла из того, что я задавал вопросы, а он отвечал. Примерно так: — Возьмем ствол или еще какое оружие? Может, нож? Тот липовый пистолет, который у нас был, потерялся. — Не потерялся. Он за диваном. — Че, правда? — Правда, правда… Но хоть как, он нам не понадобится. Возьмем только крикетную биту и у соседей займем бейсбольную, понял? — он хохотнул, ехидненько. — Махнем пару раз этими штучками, и нам нипочем не откажут. — Ладно. Ладно. Ага, точно. Мы наметили дело на завтра на после обеда. Заготовили биты, повторили все, что нужно было запомнить, и знали, что ничего не сделаем. Даже Руб знал. Назавтра мы все равно отправились к зубному и впервые за все наши налеты взяли и вошли внутрь. Там нас ждало настоящее потрясение: за стойкой сидела самая великолепная на свете медсестра. Не шучу. Что-то писала в журнале, и я не мог оторвать от нее глаз. Какая там бейсбольная бита. Я о ней забыл сразу и начисто. Никакого грабежа. Мы с Рубом просто застыли. Я, Руб и медсестра вместе, в одной комнате. — Одну секундочку, — не поднимая взгляда, вежливо сказала она. Господи боже, ну и красавица она была. Совершенная. Ослепительная. — Эй, — шепнул ей Руб, тихонечко. Так, чтобы слышал только я. — Эй… Это ограбление. Она не услышала. — Чертова корова, — Руб глянул на меня и покачал головой. — Теперь и зубную не грабанешь. Дожили. Куда катится мир? Она наконец подняла голову. — Ну. Чем помочь, ребята? — Э-э… — я растерялся, но что было говорить? Руб молчал. Повисла тишина. Нужно было ее нарушить. Я улыбнулся и потерял голову. — Э, записаться на осмотр. Она улыбнулась в ответ. — Когда бы хотели? — Э-э, завтра? — В четыре подойдет? — Угу. Я кивал, забалдев. Она посмотрела на меня. Прямо внутрь заглянула. И ждет. Сама предупредительность. — И как вас зовут? — Ах да, — спохватился я и засмеялся как дурак. — Камерон и Рубен Волф. Она записала, опять улыбнулась и тут заметила наши биты, крикетную и бейсбольную. — Так, тренировались немного. Я поднял биту, у меня была бейсбольная. — Среди зимы? — Футбольный мяч нам не по карману, — вмешался в разговор Руб. Футбольный и дыня для регби валялись у нас где-то на заднем дворе. Руб подтолкнул меня к выходу. — Мы завтра придем. Она отвесила нам улыбочку, мол, рада служить. Сказала: — Отлично, пока-а-а. Я потупил секунду и сказал: — Пока. Пока. Ничего получше придумать не мог? — Ну ты и дебил, — сказал Руб на улице. — «На осмотр», — прогнусил он. — Папан хочет, чтоб мы пахли розами, само собой, но наши зубы ему не сдались. Никуда они ему не уперлись! — Так кто нас туда затащил вообще-то, а? Чья была гениальная мысль грабить зубного? Уж никак не моя, чувак! — Ладно, ладно. Руб привалился к стене. Машины лениво текли мимо нас. — И че ты там начал бубнить? Я уже решил, что, раз прижал его к стене, нужно дожимать. — Ты только «пожалуйста» забыл сказать. Может, она бы тебя тогда услышала. Эй, это ограбление, — я передразнил его шепотом. — Полная тютя. — Хватит! — разозлился Руб. — Ладно, я все испоганил… Но что-то я не заметил, чтоб ты битой-то размахивал, — молодец Руб: теперь мы опять говорили про мою лажу, а не про его. — Ты ей ваще не махал, друган… Какое там, когда ты стоял и пялился красотке в большие синие глаза, уставился ей… ей на груди. — А вот и нет! Груди. Кого он пытался обмануть? Такими разговорами. — Да, да. — Руб все ржал. — Я видал, извращенец малолетний. — Враки. Но вообще-то правда. Шагая по Мэйн-стрит, я понял, что влюблен в прекрасную медсестру-блондинку из приемной дантиста. Я уже воображал, как лежу в зубоврачебном кресле, а она сверху, сидя на мне верхом, спрашивает: — Кэмерон, вам удобно? Вам хорошо? — Отлично, — отвечаю я. — Отлично. — Эй. — Эй! — Руб меня пихнул. — Ты слушаешь? Я повернулся к нему. Он продолжил. — Ну, может, скажешь теперь, где мы возьмем деньги на этот осмотр, а? — Он с минуту думал, пока мы топали, ускорив шаг, в сторону дома. — В общем, надо отмениться. — Нет, — сказал я, — ни за что, Руб. — Ах ты поганец, — умыл меня Руб, — забудь про сестричку. Она щас, пока мы тут болтаем, поди кое-чем занимается с мистером зубным доктором. — Ты так про нее не говори, — предупредил я. Руб снова замер на месте. Потом уставился на меня. Потом объявил: — Да ты убогий, ты в курсе? — В курсе. — Оставалось только согласиться. — Наверное, так. — Как всегда. Мы пошли дальше. В который раз. Поджав хвосты. А, кстати, мы не отменились. Мы думали, не попросить ли денег у предков, но они в первую очередь захотели бы узнать, зачем мы вообще туда пошли, а подобные обсуждения нам были не особенно нужны. Лично я вынул нужную сумму из своего тайника под жеваным углом ковра в нашей комнате. И мы пришли снова. Я прилизывался как проклятый. Для медсестры. Мы пришли назавтра. Ничего не вышло — с волосами. Мы пришли на другой день, и за стойкой сидела какая-то страшила лет, наверное, сорока. — Ну вот тебе и подружка в самый раз, — шепотом сообщил мне Руб в приемной. Он лыбился, как похотливый несовершеннолетний бандит, каким всегда и был. Он меня презирал, но опять-таки я сам себя частенько презирал. — Эй. — Я поманил его пальцем. — По-моему, у тебя там в зубах что-то застряло. — Где? — Руб всполошился. — Тут? — Он разинул рот и изобразил широченный оскал. — Всё? — Да не — правее. Вон там. Ничего у него, конечно, не застряло, и, посмотревшись в стекло аквариума и убедившись в этом, он вернулся и шлепнул меня по затылку. — Ха, — завел он всю ту же песню. — Поганец. — Он хмыкнул. — Но так-то признаю. Та была классная. Красотка ваще. — М-м-м. — Не как эта пожилая толстуха, а? Я посмеялся. Пацаны вроде нас — пацаны вообще — это, в общем, отбросы общества. Большую часть времени уж точно. Клянусь, мы большую часть времени — сущие животные. Нам не хватало хорошего пинка под зад, так постоянно говорит папаша (и дает его нам). Он прав. Подошла медсестра. — Ладно, кто первый? Тишина. И тут: — Я. Я поднялся. Подумал, лучше покончить с этим поскорее. Ну, в итоге все оказалось не так уж страшно. Замазали холодком с привычным вкусом, да дядя доктор поковырялся немного во рту. Сверлежки не было. Нас пронесло. Нет справедливости на свете. Или, может, есть… В конце концов, это дантист ограбил нас. Нехило заломил, а работал-то самую малость. — Столько денег, — пожаловался я, когда мы вышли на улицу. — Зато, — в кои-то веки ныл не Руб, — не сверлили. Он двинул меня в плечо. — Так думаю. Что у нас не водится шоколадных печенюшек. Это для чего-то хорошо, вишь. Для бивней… У нас гениальная маманя. Я не согласился. — Да просто скупая. Мы поржали, но, вообще-то, оба понимали, что мама у нас офигенная. Па — вот кто нас беспокоил. Дома ничего особенного не происходило. Пахло остатками грибов, что грелись на плите, а Сара опять со своим то же самое на диване. Смысла не было заходить. Я пошел в нашу с Рубом комнату и посмотрел в окно на город, который смрадно надышал по всему горизонту. Сквозь него бледно желтело солнце, а здания казались лапами громадных черных зверей, прилегших отдохнуть. Да, была где-то середина июня, и погода уже стала и впрямь кусачая. Вообще-то, не могу сказать, что в этой истории много всего происходит. Вообще-то, ничего особенного и не происходит. Это просто запись того, что со мной было прошлой зимой. То есть что-то происходило, но как всегда. У меня не вышло вернуться на ту работу. Отец дал мне возможность подработать у него. Наш старший брат Стивен вывихнул лодыжку, дико меня оскорбил, а в конце начал кое-что понимать. Мать устроила показательное боксерское выступление в кабинете директора школы и однажды вечером на кухне, разъярившись, швыряла в меня мусором. Сару бросил парень. Руб начал растить бороду и в конце концов немного разул глаза на самого себя. Грег, парень, что когда-то был моим лучшим другом, попросил у меня взаймы триста баксов, чтобы спасти свою жизнь. Я познакомился с девушкой и влюбился в нее (надо сказать, я мог бы втрескаться в любое недоразумение, прояви оно каплю интереса). Мне снилось до фига странных, болезненных, извращенных, иногда прекрасных снов. И я все это пережил. Ничего особенного не происходило. Все вполне обыденно.Первый сон
Дело к вечеру, я иду в зубную клинику и вдруг замечаю человека на крыше дома. Подойдя поближе, понимаю, что это зубной врач. Узнаю по белому халату и усам. Стоит на самом краю и, кажется, собрался прыгать. Я останавливаюсь и снизу кричу ему: — Эй! Какого черта вы там делаете? — А ты как думаешь? Тут у меня кончаются слова. Остается только броситься в пассаж, где клиника, добежать до приемной и все рассказать прекрасной медсестре. — Что?! — это ее ответ. Боже, она такая умопомрачительная, что я готов сказать: «К чертям мистера Зубодера, пойдемте на пляж или как-то». Но я больше ничего не говорю. Бегу в конец коридора, толкаю дверь и поднимаюсь по лестнице на крышу. Почему-то, когда я оказываюсь на краю крыши, медсестры рядом нет. Я стою рядом с угрюмым усатым зубным и гляжу за край, а она там внизу пытается уговорить его спуститься. — Что вы не поднимаетесь? — кричу я ей. — Я не пойду! — кричит она в ответ. — Высоты боюсь! Я верю ей, поскольку, сказать по совести, я доволен, что мне видно ее ноги и тело, и в животе под кожей у меня что-то натягивается. — Ну что ты, Том! — она пытается уговорить зубного. — Спускайся. Пожалуйста! — Скажите, а зачем вы все-таки сюда влезли? — спрашиваю я его. Он оборачивается ко мне. Начистоту. И говорит: — Из-за тебя. — Из-за меня? Да что я такого, на фиг, сделал? — Я тебя обсчитал. — Ну-у, чувак, некрасиво, конечно. — И тут я вдруг подначиваю, издевательски: — Так давай прыгай — так тебе и надо, жулик чертов. Теперь даже красавица-сестра хочет, чтобы он прыгнул. Она кричит: — Давай, Том, я тебя поймаю! И оно происходит. Вниз. Вниз. Он прыгает, летит, и красавица-медсестра ловит его, целует в губы и бережно ставит на землю. И даже приобнимает, слегка прижимаясь. Эх, в этом белом халатике, трется об него. У меня все кипит внутри, и в следующий момент, когда она кричит и мне прыгать, я шагаю с крыши и падаю… В кровати, проснувшись, я чувствую во рту привкус крови и помню тротуар и удар головой.2
Вся эта история с зубным опустошила мои финансы, и пришлось мне как миленькому идти плакаться на старую работу. Типа из газетного киоска я не впечатлил. — Извините, мистер Волф, — сказал он, — с вами рискованно связываться. Вы опасны. Не, вы только послушайте. Будто я разгуливаю по улицам с обрезом или как-то. Черт бы драл, я ж просто разносчик газет. — Да ладно, Макс, — скулил я. — Я повзрослел. Стал ответственнее. — Кстати, сколько тебе? — Пятнадцать. — Ну-у… — Он крепко поразмыслил. Перестал — подвел черту. — Нет. — Покачал головой. — Нет, нет. Но я его зацепил, точно. Он никак не мог определиться. Чересчур задумался. — Пятнадцать — слишком много, в любом случае. Слишком много! Ребята, не очень-то весело быть никому не нужным, лишним разносчиком газет, уж поверьте. — Ну пожа-а-алуйста… — канючил я. Гадость какая. Все ради вшивой разноски газет, когда ребята моих лет загребали лопатой в «Маках» и «Кентакки», провались они, «Фрайд чикенах». Это было унизительно. — Ладно, Макс, — меня осенило, — если вы меня не возьмете обратно, я приду сюда в той же одежде, что сейчас, — а я был в зачуханных трениках, разбитых кроссах и старой грязной ветровке, — я приведу брата и его друзей, и мы тут будем читать, как в библиотеке. Мы не будем хулиганить, сразу говорю. Просто будем тут зависать. Кто-то из них, может, и ворует, но вряд ли. Ну, стянут парочку… Макс подошел ко мне ближе. — Ты че, угрожаешь, чмо малолетнее? — Да, сэр, точно. Я улыбался. Думал, все идет на лад. Зря я так думал. Зря, потому что мой бывший босс Макс взял меня за ворот и выволок со своей территории. — И не вздумай явиться снова, — предупредил он. Я стоял столбом. Качал головой. На самого себя. Чмо. Чмо! Это правда. Мой хитрый план по возвращению на работу кошмарно вышел мне боком. Пульс на шее стучал тяжело, и я будто чуял на дне горла вкус той ночной крови. — Чмо, — обозвал я себя. Посмотревшись в витрину соседней булочной, я представил, будто на мне новенький синий костюм, черный галстук, черные туфли, четкий причесон. Но на самом-то деле я в крестьянских одежках, а волосья торчали еще хуже, чем всегда. И я смотрелся в эту витрину, забыв про всех на свете; глядел и лыбился такой специальной улыбочкой. Ну знаете, такой улыбочкой, которая тебя оглоушивает, сразу показывая, насколько ты жалок? Вот так и улыбался. — Да, — сказал я себе. — Ага. Я поискал в городской газете — пришлось просить Руба сходить и купить ее мне, — но ничего подходящего не предлагали. Все было убогое. Работы. Люди. Ценности. Никто не искал новых людей и вещей. И я дошел до того, что задумал немыслимое — попроситься к отцу подрабатывать у него по субботам. — Еще чего, — ответил отец, когда я к нему подкатил. — Я сантехник, а не клоун и не смотритель зверинца. — Это было за обедом. Он воздел нож: — Если бы я был… — Да ладно тебе, пап. Я буду помогать. Тут свое веское слово сказала мама. — Слушай, Клифф, пусть парень попробует. Он вздохнул, чуть ли не застонал. Решение: — Лады. — Но он тут же помахал вилкой у меня перед носом. — Единственный косяк, дурацкая шуточка, бестолковый поступок — и ты гуляешь. — Лады. Я улыбнулся. Улыбнулся маме, но она расправлялась с ужином. Я улыбнулся маме, Рубу, Саре и даже Стиву, но они все расправлялись с ужином, ведь дело решилось, да и по-настоящему-то оно не волновало никого. Только меня. Даже на подхвате по субботам папаша не особо-то был рад меня занимать. Первое, что он заставил меня сделать — сунуть руку в унитаз какой-то старухи и выковырять засор. Это правда, я чуть не сблевал тут же прямо в тот унитаз. — Вот чертова срань, — скрипнул я себе под нос, а старик только усмехнулся. — Вступаешь в жизнь, сынок, — сказал он и до конца дня больше не улыбался мне. Потом он поручал мне всю тупую работу типа снять трубы с крыши фургончика, вырыть канаву под домом, перекрыть воду, собрать и почистить инструменты. А в конце дня выдал мне двадцать баксов, да еще и спасибо сказал. — Спасибо за помощь, сын. Я обалдел. Счастье. — Хотя, конечно, ты и впрямь не шибко шустрый, — он тут же вернул меня на землю. — И не забудь, как вернемся, принять душ… Прикольный был обед. Мы сидели в фургончике на перевернутых ведрах, и отец заставил меня читать газету. Он выдернул себе странички с воскресным приложением, а остальное бросил мне. — Читай, — сказал он мне. — Зачем? — Затем, что ничему не научишься, если нет у тебя терпения читать. Телик этого не дает. Он крадет у тебя ум. Незачем и говорить, что я тут же сунул голову в газету и стал читать. Папаша в два счета уволит за то, что не читаешь, когда велено. Самое главное было, что я не облажался, ну и обогатился на двадцать долларов. — Ну, через неделю? — спросил я, когда мы вернулись домой. Отец кивнул. Заметьте, я и не догадывался, что эта субботняя работа приведет меня к ногам девушки даже прекраснее зубной медсестры. До этого оставалось еще несколько недель, но когда это случилось, что-то перевернулось во мне. Ну, а в ту первую субботу я вышел на крыльцо весьма гордый собой. И пошел в подвал: там комната Стива, а в субботу вечером его никогда не бывает, и я включил его старое стерео и чуток подергался под него. Подпевал, как подпевают все жалкие олухи, когда никто не видит, и плясал, как конченный балбес. Если никого нет, то и не стыдно. Я не заметил, как вошел Руб. И смотрел. — Жалкое зрелище. Его голос меня перепугал. Я замер. — Жалкое зрелище, — повторил Руб, притворил дверь и неспешно двинул вниз по древним истертым ступеням. Следом за ним пришел отец со словами: — У меня для вас четыре новости, ребята. Во-первых, ужин готов. Во-вторых, бегом в душ. Третье… — Тут он посмотрел на Руба, — тебе — побриться. — Я глянул на Руба и заметил клочки бороды, пробившиеся на его лице. Они только начали густеть и сливаться в одно целое. — И четвертое: вечером мы смотрим «Хороший, плохой, злой», и, если кто-то из вас хотел смотреть что-нибудь еще, не повезло — телик занят. — Нам без разницы, — заверил его Руб. — Ну, чтобы потом никто не ныли. — Чтобы никто не ныл, — поправил я. Крупная ошибка. — Ты чем-то недоволен? — Старик вытянул палец и сделал шаг ко мне. — Да почему… Он сдал назад. — Вот и ладно. Короче, пошли ужинать, — и, едва мы двинулись к двери, напомнил: — Не забывайте, что ваш старик еще может отвесить вам крепкого пинка, если вздумаете умничать. Но он, вообще-то, в шутку. Я порадовался. В дверях я сказал: — Может, буду копить на стерео, как у Стива. А то и получше. Отец кивнул. — Неплохая мысль. Как бы сурово папаня с нами ни обходился, думаю, ему нравилось, что я ничего не выпрашивал себе просто так. Он видел, что я хочу сам заработать. Я и хотел. Бесплатного мне не надо было. Все равно в нашем доме ничего не давалось бесплатно. Встрял Руб. — Ты зачем стерео хочешь, мальчонка? Чтоб так же бессмысленно кривляться и в нашей комнате? Отец придержал шаг, оглянулся на Руба и схватил его за ухо. — По крайней мере парень хочет работать, а вот про тебя я даже этого сказать не могу, — и, бросив Руба, закончил: — А сейчас ужинать. Мы поднялись следом за ним, и мне нужно было вытащить к ужину Сару из ее комнаты. Она была там с дружком, он ее тискал, прижав к шкафу.Сцена из кино: у меня на шее петля, сейчас будут вешать. Я сижу на лошади. Веревка привязана к толстому суку. Поодаль верхом мой отец, ждет со стволом в руке. Я знаю, что за мою голову назначили награду и довольно давно, и мы с отцом придумали план: он сдает меня, забирает деньги, а когда меня станут вешать, пулей перебивает веревку. После этого я как-то убегу, и мы все повторим еще и еще в разных городах по всей округе. Я все сижу с веревкой на шее, в шикарном ковбойском облачении. Шериф, или полицейский, или кто он там, читает мне смертный приговор, и все эти заскорузлые фермеры-табакожуи громко радуются, потому как знают: мне сейчас конец. — Последнее слово? — спрашивают они меня, но я только смеюсь в ответ. Потом, еще смеясь, говорю: — Счастливо. — И, язвительно: — С богом. Выстрел должен раздаться в следующий миг. Но нет. Я нервничаю. Я дергаюсь. Озираюсь, вижу его. Лошадь шлепают, она рвет с места, и через миг я вишу в петле и умираю от удушья. Руки у меня связаны спереди, я тянусь связанными руками ослабить веревку на горле. Бесполезно. Отчаянно хватаю воздух, хрипя: — Ну! Ну! И наконец. Выстрел. Все по-прежнему. — Задыхаюсь! — шиплю я, но отец уже скачет к толпе. Стреляет еще — на этот раз веревка лопается, и я падаю. Шлепаюсь оземь. Глотаю воздух. Дышу. Красота. Вокруг свистят пули. Я протягиваю руки отцу, он на скаку закидывает меня на лошадь. Общий план (на камере). Смена кадра. Кругом все тихо, отец сжимает в кулаке с дюжину сотенных бумажек. Одну дает мне. — Одну! — Все верно. — Послушай, — говорю я, — я думаю, мне хоть как полагается больше — в конце концов, это я болтался там в петле. Отец улыбается и отшвыривает жеваный окурок сигары. Отвечает: — Ага, зато я отстреливаю веревку. Я стою посреди пустыни и только сейчас чувствую, как болит спина после падения. Отец уехал, я один, целую банкноту и говорю: — Чтоб тебя, приятель. И куда-то бреду, жду следующего раза и надеюсь, что до него доживу.
3
Я и забыл, что они там. Вспомнил, что они там, только когда на следующее утро лежал в кровати с дикой болью в спине от вчерашнего рытья канав. Не знаю, почему вспомнил. Просто вспомнил, и все. Картинки. Фотки. Спрятанные под кроватью. «Картинки», — сказал я себе и, не задумываясь ни на миг, слез с кровати в темноте, хотя уже понемногу светлело, и достал картинки. Фотки всех женщин, что были в каталоге купальников, который нам прислали по почте на Рождество. Я его тогда прибрал. Улегшись снова, я рассматривал всех этих девиц, с выгнутыми спинами, улыбками, волосами, губами, бедрами, ногами и всем прочим. Я видел там зубную сестру — ну, не по правде, конечно. Представил ее там. Она бы туда подошла. — Господи боже, — прошептал я, долистав до одной. Я глядел на нее, и мне было по-настоящему стыдно оттого, что… не знаю, отчего. Просто это показалось мне вдруг какой-то гадостью — проснувшись затемно, первым делом, пока весь дом еще спит, глазеть на фотки женщин. В рождественском каталоге, не где-то. Рождество было почти полгода назад. Но я все равно листал и смотрел. Руб на своей половине комнаты еще храпел без задних ног. Вот смешно: такие картинки пацанов вроде меня должны вообще-то бодрить, но я от них только разозлился. Разозлился, что я такая тряпка: лежу и, как дебил слабоумный, пялюсь на женщин, которым меня плюнуть и растереть. Еще я задумался, всего на секунду, а с каким мыслями могла бы это все рассматривать моя ровесница. Наверное, разозлилась бы еще больше моего: мне-то ничего, кроме как потрогать этих женщин, и не хочется, а ей надо быть этими женщинами. Предполагается, что необходимо к такому стремиться. Вообще-то, немалый напряг. Я откинулся на подушку. Безнадежен. Безнадежен. «Извращенец», как сказал Руб вчера у зубного. — Ну да, извращенец, — вслух согласился я опять и подумал, что не хочу, став старше, быть как те озабоченные маньяки, которые заклеивают стены в гаражах голыми красотками из «Плейбоя». Я так не хотел. В ту минуту не хотел — и потому, вытащив каталог из-под подушки, разорвал пополам, потом еще раз и еще, понимая, что пожалею. Пожалею, когда в следующий раз захочу глянуть. Безнадежен. Встав с постели, я снес обрывки девиц в утильную кучу. Полагая, что на следующее Рождество они вернутся в новом каталоге. Склеенные, как были. Неизбежно. А еще неизбежно было, что, раз на дворе воскресенье, мне придется переть на стадион и смотреть, как Руб и Стив будут гонять мяч. Стив играл за одну из лучших в округе команд, Руб — за одну из худших на всем свете. Команду Руба размазывали каждое воскресенье, и наблюдать это было довольно мучительно. Сам Руб играл ничего себе — он и еще пара-тройка ребят. Но остальные — совершенно без толку. За завтраком под «Мир спорта» по телику Руб спросил меня: — Ну, на какой ставишь счет? 70:0? 80:0? — Фиг знает. — Может мы наконец выйдем на трехзначную цифру? — Может. И жевали дальше. Мы жевали, и тут на кухню поднялся Стив и положил перед собой завтрак — пять бананов. Он делал так каждое воскресенье: съедал свои бананы, ворча на нас с Рубом. На стадионе выяснилось, что Руб был не так уж далек от истины. Его команда продула: 76:2. Противник был мощный. Крупнее, сильнее, волосатее. Два очка в ответ наши заколотили только в самом конце, когда судья из жалости назначил пенальти. Они пробили, чтобы размочить счет. Без всякой подсыпки: чувак снял бутсу, поставил дыню в нее и прямо в носках вдарил. Команда Стива, наоборот, победила в довольно красивой игре, 24:10, и Стив, как всегда, блеснул. В общем, за весь день было только два более-менее интересных случая. Первый такой: я встретил Грега Финни, парня, который еще не так давно был моим лучшим другом. Так вышло, что мы перестали дружить. Никакого случая, ни ссоры, ничего. Просто малу-помалу раздружились. Может, потому что Грег стал увлекаться скейтингом и обзавелся новой компанией. Он честно пытался втянуть туда и меня, но я не заинтересовался. Грег мне очень нравился, но я не собирался идти за ним. И вот теперь он занимался скейтингом, а я, ну, не очень-то понимал, чем занимаюсь. Я занимался шатанием в одиночку по улицам, и мне это было по душе. Когда я пришел на стадион, у Руба уже шла игра, и на верхних рядах сидела кучка пацанов, зрителей. Когда я проходил мимо них, меня окликнули. Я узнал голос Грега. — Кэм! — крикнул он, — Кэмерон Волф! — Привет! — Я обернулся. — Как жизнь, Грег. (Тут надо бы ставить знак вопроса, но мои слова на самом деле не были вопросом. Это было приветствие.) Грег сразу бросил приятелей и подошел ко мне. На секунду. — Хочешь знать счет? — спросил он. — Ага. Я чуток опоздал, ну. — Я покосился на его отбеленные, узлами связанные волосы. — Какой? — 20:0. Тут другая команда провела занос. Мы посмеялись. — 20:4. — Эй, сядьте там, — заорал кто-то из компании, — не загораживайте! — Ладно, ладно. — Я пожал плечами, глянул на Грега. Потом на его компашку. И сказал: — Ладно, давай. К ним подтянулись уже и девчонки. Наверное, штук пять, да симпатичные. Две вообще королевы, остальные просто клевые. Земной красоты. «Настоящие девчонки, — подумал я, — с которыми, может быть, мне повезет как-нибудь перекинуться словом». — Давай, — Грег двинул к своим. — Потом поболтаем. Примерно через месяц, как оказалось. «Вот забавно, — думал я, шагая вдоль веревки, ограждающей поле, — были лучшие друзья, а теперь в принципе не о чем говорить». Интересно: Грег прибился к тем ребятам, а я остался сам по себе. Не то чтобы мне это нравилось или не нравилось. Просто было забавно, что так вышло. Второй интересный случай был дома под вечер: я сидел на крыльце и смотрел, как едут машины, и тут вдали показались Сара с дружком. Его машина стояла у нашего дома, но они, видать, решили прогуляться. Машиной он гордился и не мог нарадоваться. Ездил он на красном «форде» с мощными потрохами под капотом. Есть люди, сильно залипающие на машинах, но мне такие всегда казались туповатыми. Если из моего окна глянуть, видно, как город крючится под одеялом из автомобильного смога. Или вот ребята, которые носятся сломя голову по нашей улице и считают себя героями и красавцами. Я-то, по-честному, считаю их задротами. Но кто я такой, чтобы судить? Сам-то первым делом в воскресенье утром разглядывал фотки полуголых теток. Ну так вот. Я увидел их в начале улицы: Сару с дружком. Я узнал их по светлым Сариным джинсам, в которых она частенько ходит. Может, у нее таких две пары. Что мне запомнилось лучше всего — это как Сара с дружком, его звали, кстати, Брюс, держались за руки. Приятно было такое видеть. Даже извращенца вроде меня это могло тронуть. Меня тронуло. Сидя на нашем кургузом крылечке я признался себе, что моя сестра, идущая вот так по улице с Брюсом Паттерсоном, — это прекрасно, и мне, честно, плевать, кем вы меня после этого считаете. Вообще-то, вот такого я и хотел — что было у сестры с Брюсом. Конечно, я хотел тех женщин из каталога, но они были, как бы сказать… ненастоящие. На время. Они всякий раз то же самое — вынуть, а потом снова убрать. — Как дела? — Нормал. Сара и Брюс поднялись на крыльцо и вошли в дом. Вот и сейчас я помню, как они шли по дороге. До сих пор вижу это. Хуже всего, что Брюс не очень-то долго раздумывал, прежде чем заменить Сару новой девицей. Я знакомлюсь с его новой подружкой дальше в этой книге, но я лишь мельком видел ее. Пара слов. Пара слов на пороге… Вроде, показалось, ничего девчонка, но не знаю. Я ничего не знаю, по сути-то. Я… Может, я одно только и знаю, что в тот вечер на крыльце, глядя на Сару с Брюсом, я что-то такое почувствовал и поклялся в душе, что, если у меня когда-нибудь будет девушка, я буду уважать ее и никогда не обману и не унижу, никогда ничем не раню. Я поклялся в этом с самой твердокаменной верой, что клятву сдержу. — Я буду ее уважать, — сказал я. — Буду. — Буду. — …буду.Я на каких-то соревнованиях по крикету, где-то позади сидит толпа ребят. Несильный дождик выгнал игроков с поля, и всем тоскливо. Эти ребята сзади орали весь день, обзывая соперников, друг друга и всех, кого видели. Недавно они орали чуваку по имени Хэррис. — Эй, Хэррис, покажи плешь! — Хэррис, ты чмо! Я сижу у изгороди, молчу. Когда на поле была наша команда, эти доставали и нас, вопили: «Эй, Леманн, тебе повезло, что тебя взяли, — а ну помаши ручкой!» Леманн не махал, но те не унимались. «Эй, Леманн, ты грубиян — маши давай, не то получишь моим пивом в бошку!» В конце концов парень помахал им, те ответили громким ором, но теперь игру прервали из-за дождя, и все это начинало действовать на нервы. По трибунам пошла волна. Люди вскакивают, подбрасывая в воздух у кого что есть и неодобрительно воют, когда волна докатывается до чинов из Федерации, и те не встают, как все. Волна останавливается, и чуваки сзади меня замечают молодого охранника, может, метрах в двадцати справа. Охранников тут много: черные брюки, черные боты, желтые рубахи. Здоровый, с виду глуповатый, сальные темные волосы и котлетами громадные бакенбарды до подбородка. Компания тут же взялась за него: — Эй, ты! Безопасность! Помаши ручкой! Он видит их, но и ухом не ведет. — Эй, Элвис, помаши маме! — Эй, Агент Баки, помаши нам! Он улыбается и кивает, типа крутой, и получает в ответ шквал воплей. Тут и «О-о-о», и «А-а-а», и «Ты дебил такой и дебил сякой». Но на этом они не останавливаются. — Эй, Траволта! — Траволта, а ну помаши! Да как следует! Ближе к концу сна мне вдруг делается странно, и я понимаю — я же голый. Да, голый. — Боже, приятель, ты норм? — спрашивает кто-то сзади. И вот уже цепляют. — Эй, братан, я за тебя штраф заплачу, только выскочи на поле. Я отказываюсь и отказываюсь — и с каждым отказом на мне появляется новый предмет одежды. Дурацкий сон заканчивается тем, что я снова сижу нормально одетый, улыбаюсь, радуюсь, что, как меня ни подстрекали, не выбежал на поле. Этот сон говорит о том, что я, может быть, извращенец и псих, но не полный дурак. — Без штанов вы меня не застигнете. Раз — и все в норме. Никто не слышит. Игроки снова выходят на поле. Охранника по-прежнему травят.
4
На следующей неделе погода еще чуток сдвинулась в сторону серьезных холодов. Утра в нашем доме, как всегда, были довольно суматошными. Сара у себя в комнате красилась на работу. Отец со Стивом, громко прощаясь, уходили, мама ликвидировала бардак, что мы оставили на кухне. В среду Руб отшиб мне ногу, а потом волоком утащил меня в ванную, чтобы мама не увидала, как я корчусь на полу в судорогах. И пока он меня волок, я одновременно скулил и смеялся. — Хочешь, чтобы мать услышала? — Руб зажал мне рот. — Учти — она расскажет отцу, и тогда влетит не мне одному. Нам обоим достанется. Такое было правило в нашей семье. Если случалась какая заваруха, на орехи получали все, кто хоть как-то замешан. Папаша выходил с таким видом, который ясно говорит: у меня был адский денек, и я пришел домой не затем, чтобы разбираться тут с вами. И отвешивал нам то по уху, то по ребрам. Без всяких рассусоливаний. Если прилетало Рубу, то и мне прилетало. И потому, как бы жестоко мы ни дрались, это не шло дальше нас двоих. Обычно нам своих тумаков хватало. Уж точно мы не жаждали добавки от отца. — Ладно, ладно, — когда мы укрылись в ванной, я налетел на Руба: — Че за фигня, это за что ты меня, вообще? — Не знаю. — Не ври. — Я уставился на этого олуха. — Ты отсушил мне ногу без всякой причины? Это дичь какая-то, дичь. — Знаю. Он скалился, и тут я не выдержал и спихнул его в ванну, и попробовал задушить, но ничего не вышло — Сара дубасила в дверь. — А ну вылазьте! И бдыщь, бдыщь! — Ладно! — Сейчас же! — Ладно! По дороге в школу нам попались приятели Руба. Саймон. Джефф. Сыр. Они все были приглашены вечером на то, что у нас в доме зовется игрой в «один кулак». Она так зовется потому, что у нас в гараже только одна пара боксерских перчаток, и, в общем, эта игра — боксерский поединок, когда у каждого только одна перчатка. «Один кулак». В ту же среду мы и поиграли, с большой охотой. С великой охотой. Охотой бить. И получать. И не попасться — даже если для этого придется пожертвовать общением с семьей. В смысле, просто удивительно, как ловко можно спрятать фингал, сидя в темном углу гостиной. Руб левша, и поэтому ему лучше, когда достается левая перчатка. А мне правая, на мою основную руку. Раундов три, и победитель определяется по справедливости. Бывает, победителя определить легко. Бывает — не очень. В тот вечер мне особенно не повезло. Мы взяли перчатки, пошли на задний двор, и первый бой был наш с Рубом. Когда я против Руба — это всегда лучшие схватки. Без правил. Всего лишь одна хорошая плюха от меня, и Руб не на шутку ярится и старается меня вырубить. Одна хорошая плюха от Руба — и у меня в голове небо, в легких — облака. Я всегда просто старался устоять на ногах. В общем, Сыр вяло объявил: «Динь-динь», — и бой начался. Мы кружили по нашему куцему двору, наполовину бетонному, наполовину травяному. Городской ринг, ненамного просторнее настоящего боксерского. Отскакивать особо некуда. Опять же бетон, жесткий… — Ну-ка… Руб сделал выпад и финт, будто бьет в голову, и прошел мне в ребра. А потом и на самом деле хлестнул в голову, свистнул над ухом. Тут я увидел, что он открылся, и щелкнул прямо по носу. Хорошо попал. Молодец. — Йоу! — обрадовался Саймон, но Руба так просто не сбить. Он опять наступал, без страха, и не реагировал на мои петушиные прыжки. Нырнул и залепил мне в глаз. Я блокировал и выстрелил сам. Руб уклонился, развернул меня и швырнул на стену, потом вытянул на середину. Оттеснил. Выманил на траву и крепко саданул в плечо. Да. Попал. Неплохо так. Будто мне сустав топором раскроили. В следующий миг моя голова мотнулась от его левой. Его перчатка прилетела мне прямо в подбородок. Крепко. Ну и все. Небо перекувырнулось. Я вдохнул облака. Земля пошла волнами. Земля. Земля. Я махнул боковой. Мимо. Руб смеялся из-под этой своей разросшейся бороды. Он засмеялся, едва я упал на колени и привстал лишь затем, чтобы скорчиться на траве. Пошел счет, со смаком. Руб: — Один… два… три… Когда я поднялся, и вопли Саймона, Джеффа и Сыра перестали сливаться в общий гул, через несколько ударов первый раунд закончился. Я сел в угол двора в тени. Второй раунд. Все было почти как в первом, только в этот раз Руб тоже разок не устоял на ногах. В третьем раунде был зверский бой. Мы оба молотили как заведенные, я помню, что семь или восемь раз проходил Рубу в ребра и сам словил по крайней мере три хороших удара по скуле. Свирепо. Наши соседи слева держат попугаев в клетке и карликовую собачку. Птицы верещали из-за забора, а собачка лаяла и прыгала на ограду, пока мы с братом мутузили друг друга до отключки. Его кулак огромным бурым пятном летел и летел вперед на длинной ручище, колотя по мне и со свистом плюща мое мясо об кости. Все стало зеркальным, зыбким и тряским и потихоньку заволакивалось густо-оранжевым, и я почувствовал металлический вкус крови, ползшей из носа мне на губу, по зубам на язык. Или у меня во рту кровоточило? Я не знал. Ничего не знал, пока опять не скорчился на траве, чувствуя только дурноту и понимая, что сейчас меня вырвет. — Один… два… На этот раз счет для меня ничего не значил. Я его и не слушал. Все, что я мог, — это сидеть, привалившись к забору, и приходить в себя. — Живой? — спросил через полминуты Руб. Жесткие вихры завешивали ему глаза. Я кивнул. Живой. Потом дома я оценил ущерб, и дело было так себе. В носу крови не было. Оказалось, все же во рту, и еще фингал был. Неслабый. Такой не спрячешь. В первый день не спрячешь. Бесполезно. Мама нас убьет. Что она и сделала. Раз глянув на меня, она спросила: — И что с тобой случилось? — А, ничего. Тут она увидала Руба с чуть подраспухшей губой. — Эх, мальчики… — Она покачала головой. — Тошно от вас, вот не вру. Можете хоть неделю не вдруг друга не жучить? Нет, мы не могли. Мы жучили друг друга беспрестанно, хоть боксом, хоть пиная свернутые в мячик носки в гостиной. — Значит, держитесь пока порознь, — приказала мама, и мы послушались. Ее мы старались слушаться изо всех сил, потому что она — боец, она зарабатывает уборкой в богатых домах и еще у нас надрывается, чтобы тут было все норм. Нам совсем не в радость, если она из-за нас огорчалась. Но огорчения еще предстояли. На следующий день все повернулось еще хуже: некоторых учителей слегка встревожило состояние моего лица и то, что на нем раз в пару недель стабильно возникает то синяк, то ссадина, то царапина. Они стали мне задавать все эти окольные вопросы, как оно у нас дома, как я лажу с родителями и все такое прочее. Я отвечал, что я со всеми отлично лажу, а дела дома как всегда. Хорошо, в общем. — Точно? — не унимались они. А зачем бы я стал врать? Может, надо было сказать им, что я на бегу треснулся об косяк или свалился с лестницы. Смешно было бы. Так-то я им говорил, что увлекаюсь боксом на досуге, но пока еще не достиг большого мастерства. Ясно, что они мне не поверили: в четверг матери позвонили из школы, предложив прийти на беседу с директором и инспектором по семье. Она пришла в пятницу на большой перемене, предупредив, чтобы мы с Рубом тоже явились. У дверей кабинета, перед тем, как туда войти, она приказала нам: — Ждите тут, и ни с места, пока я не позову. Мы кивнули и сели, и минут через десять она выглянула и позвала: — Ну-ка зайдите. Мы зашли. Директор и инспекторша встретили нас слегкаудивленными и какими-то брезгливыми взглядами. Строго говоря, и мама тоже, и причина стала ясна, когда она вытащила из сумки наши перчатки и сказала: — Ну, надевайте. — Ой, мам… — воспротивился Руб. — Нет, нет, нет, — настаивал директор, мистер Деннисон, — нам очень интересно посмотреть. — Давайте, мальчики, — подзуживала мама, — не стесняйтесь… Но в этом и был замысел. Смутить нас. Унизить. Застыдить. Это сразу стало ясно, едва мы надели перчатки. — Мои дети, — сказала мама директору, и потом нам: — Мои сыновья. На лице у нее было самое горчайшее разочарование. Казалось, она вот-вот заплачет. Морщинки вокруг глаз темнели пересохшими руслами рек, ждали. Но вода не пролилась. Мама сидела и смотрела. Мимо нас. А потом, прицельно, — на нас; и вроде как собралась плюнуть нам под ноги и отречься от таких детей. И я на нее не обиделся. — Вот чем, значит, они занимаются, — сказала она директору с инспекторшей. — Прошу прощения за этот цирк, что вам пришлось потратить на него время. — Все в порядке, — успокоил ее Деннисон, и мать пожала руки и ему, и тетке-инспектору. — Извините, — еще раз сказала она и вышла за дверь, даже не взглянув на нас. Оставила стоять в этих перчатках, как двух нелепых обезьян среди зимы.Не спрашивайте, почему, но я в России, еду в автобусе по Москве. В автобусе давка. Он едет медленно. Лютый дубак. Рядом какой-то парень сидит у окна и везет какую-то крысообразную зверюгу, которая шипит на меня, стоит мне только на нее глянуть. Парень толкает меня локтем, что-то говорит и смеется. Я спрашиваю его, правда ли это Москва (я ведь, понятно, там не бывал), он заводит со мной длинный многословный разговор, что само по себе чудо, ведь я не могу ответить ему ни слова по причине незнания языка. Чувак невероятный. Трещит. Смеется и под конец он начинает мне нравиться. Я смеюсь над каждой его шуткой. Что парень шутит, я понимаю по его лицу. — Медленный автобус, — говорю я, но он, конечно, ни фига не понимает. Россия. Можете вы мне сказать, что, господи ты боже мой, я делаю в России? В автобусе дубак — я говорил, нет? Да? Ну вот, дубак еще какой, и все окна застыли. Зябко. Я ежусь на сиденье, но потом больше не могу терпеть. Встаю. Пытаюсь встать, но будто приклеился к сиденью. Будто по-настоящему примерз. — Вставай, — говорю я себе, но не могу. Не могу! Тут я вижу, как сквозь толпу кто-то ковыляет к нам по проходу. Ой, нет. Не надо. Это старушка, и поскольку я в России, я понимаю, что здешние старушки никому не дают спуску. А хуже всего, что она смотрит прямо на меня. На меня. — Помоги встать, — прошу я соседа, но он не реагирует. Более того — отворачивается поспать, расплющивая свою крыску по стеклу. Та сдавленно шипит. А старушка идет. Нет. Это кошмар. Она кривится и смотрит мне в глаза, взглядом приказывая освободить место. «Вставай!» — мысленно ору я. Но не могу, и она… Подходит. — Ну-ка! — начинает она, и дальше ее уже не остановить. Она плюется русскими ругательствами мне в лицо и трясет кулаками. Яростно хватает ручонками за одежду и пытается поднять и вышвырнуть с сиденья. — Простите! — скулю я, но бабка — просто само бешенство, так и наскакивает. Позже я сижу в проходе на полу, а кусок моих штанов по-прежнему на сиденье, прилип. Тетка лет сорока, понимающая по-английски, говорит мне: — Не надо было оскорблять эту леди, паренек. — И не говорите, — соглашаюсь я, пытаясь не касаться голой кожей ледяного пола. Старушка брезгливо ухмыляется сверху.
5
Это важная глава. По крайней мере мне так кажется. Синяки прошли у меня быстренько, и следующий отрезок своей жизни я слонялся без дела. События назревали. Они существовали где-то за пределами размеренного и огороженного существования, которое я вел. Где-то там: не ждали, а просто были. Сложились. Ну, может, самую малость раздумывали, подтянусь ли я к ним. Может, я и глупости горожу. Ну в общем. Происшествия, которые произошли, заключались в том, что в субботу на работе у отца я познакомился с девушкой. Она была что-то с чем-то, клянусь вам. В тот раз я все утро копал траншею под домом где-то километрах в пяти от нашего дома, и я сдох. Сдох к обеду. Я весь устряпался в грязи, а шею от рытья внаклон свело и заклинило. Когда я выбрался из-под дома, поодаль стояла девушка. Она была с матерью и с отцом и такая настоящая, что я чуть не подавился пустотой в горле. С меня ростом, такая она была, с мирным и настоящим лицом. Когда мы знакомились, она улыбнулась мне настоящими губами и настоящим голосом сказала: — Привет! Я вытер правую ладонь об штаны и поздоровался со всеми за руку. Мать. Отец. Девушка. — Мой сын, Кэмерон, — сказал им папаша, пока я выползал на свет, вытрясая грязь из волос. И могло показаться, будто он даже где-то рад, что я ему помогаю. — Дбрдень, — сказал я, подойдя, и тут отец повел взрослых типа на экскурсию, показать, что мы натворили на их территории. Эти люди затеяли довольно серьезное строительство, от которого чуток урезался двор. Ну а так, дом у них был симпатичный. И вот девушка. — Ребекка, — представила ее мать. Пока старик демонстрировал достижения, я оставался с ней наедине. Что мне надо было делать? Заговорить? Выждать? Сесть? В общем, постояли мы с минуту, а потом сели на такие вроде как шезлонги. Я смотрел в сторону, потом смотрел на нее и опять в сторону. Ну и животное. Умел найти подход к дамам, а? Наконец, когда уже вот-вот и было бы поздно и уже возвращались родичи, я сказал ей таким идиотски тихим голосом: «Мне нравится тут работать», — потом тишина, и мы оба немного посмеялись и подумали: «Вот же ерунду сказанул». Мне нравится тут работать. Мне нравится тут работать. Мне нравится. Тут работать. Мне. Нравится тут работать. Повторял это про себя и думал, понимает ли она, что я на самом деле имел в виду. Я думаю, она понимала. Ребекка. Хорошее имя; и как бы мне ни нравилось спокойствие у нее на лице, голос мне понравился еще больше. Я запомнил его и пустил звучать внутри меня. Этот вот ее «Привет». Нелепо, я понимаю, но когда опыта общения с женщинами кот наплакал, как у меня, берешь, что можешь. Это длилось до самого вечера. И даже работа меня почти не тяготила, ведь теперь у меня была Ребекка. У меня был ее голос, его настоящесть, и это обезболивало все остальное. Обезболивало волдыри, вздувавшиеся на ладонях под пальцами, и затупляло лезвие, висевшее над моим хребтом. «Привет», — сказала она. «Привет», — и она смеялась вместе со мной, когда я сказал глупость. Такое уже бывало, чтобы девчонки смеялись надо мной, но редко приходилось и мне смеяться с такой девчонкой вместе. И чтобы было легко, когда за плечом город, а твое лицо так близко к девчоночьему лицу, что тоже редко. Она дышит, она видит — и она настоящая. И это было самое здоровское. Она была куда реальнее зубной сестры, потому что не сидела за стойкой и не получала жалованье за то, что любезничает с посетителями. И уж конечно реальней женщин из каталога, потому что я никогда бы не разорвал эту девочку на клочки. И немыслимо было, чтобы я посмел обидеть ее, обругать или спрятать под кроватью. Глаза. Живые глаза. Мягкие волосы, струящиеся по спине. Прыщик на виске, там, где начинаются волосы. Красивая шея, плечи. Не королева. Не из таких. Вы поняли, не из тех. Она была настоящая. Позже она играла музыку — не такую, чтобы мне сильно понравилась, но от этого стала еще реальнее. От всех этих дел я даже разулыбался отцу, когда он прикрикнул на меня за то, что я не там начал копать. — Извини, пап, — сказал я. — Вот там копай. Интересно, понял ли он. Сомневаюсь. И непохоже было, что он просек, когда я спросил, придем ли мы через неделю. — Ага, придем, — ответил он без выражения. — Отлично, — но это я сказал только себе. Немного погодя я спросил: — А как этих людей фамилия? — Конлон. Ребекка Конлон. Но что меня особенно шибануло — я внезапно стал молиться. Я молился о Ребекке Конлон и ее семье. И не мог удержаться. — Прошу, благослови Ребекку Конлон, — то и дело взывал я к Богу. — Пусть у нее все будет хорошо, хорошо? Пусть у нее и в ее семье все будет нормально сегодня вечером. Больше ни о чем не прошу. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. И я крестился, как крестятся католики, а я ведь и не католик даже. Я не знаю, кто я. Всю новую неделю я молился и постоянно проверял, помню ли я ее лицо и голос. — Я бы ее не огорчил, — твердил я Богу, — не огорчил бы. И меня прямо разрывало между любовью к ее лицу и телу и любовью к ее голосу. У нее в лице читался характер, без вопросов. Сила. Мне это нравилось. Я безусловно любил ее шею и горло, плечи и руки, ноги. Все это любил, — но голос! Голос у нее слышался из какого-то тайного места внутри. Такого, которое, как я наделся, не всякому показывают. Надо было понять: какая часть Ребекки меня интересовала больше всего? Ее красота или нутряная настоящесть, что прямо-таки зримо излучалась наружу? Я стал бродить по улицам, чтобы только подумать о ней, чтобы воображать, чем она сейчас занимается, не вспоминает ли, случаем, обо мне. Это превратилось в пытку. — Боже, думает ли она обо мне? — вопрошал я у Бога. Бог не отвечал, и я оставался в неведении. Я знал только, что иду вдоль дороги параллельно машинам, а те смеются, проезжая мимо. Толпы народу вываливали из автобусов и поездов и, не замечая меня, шагали по своим делам. Но мне было до лампочки. У меня была Ребекка Конлон. Все остальное не имело такого уж значения. Даже дома, препираясь с Рубом, я не волновался. Не заводился, не нервничал, потому что она все время была где-то рядом, в моих мыслях. Радость. Ее ли я чувствовал? Иногда. А потом меня пихали в ребра сомнения и трезвые мысли о том, что она вообще не думает обо мне. Так могло быть, ведь никогда не получается, как должно. Милая девушка вроде нее запросто найдет себе кого-нибудь намного лучше меня. Кого-нибудь получше балбеса, который замышлял дурацкие ограбления на пару с братцем, не удержался на работе в газетном киоске и опозорил свою мать. Бывало, я представлял Ребекку голой, но всегда вскользь. Я ее хотел совсем не только так. Честно. Мне хотелось отыскать то место, где рождался ее голос. Вот чего хотелось. Хотелось быть с ней славным. Радовать ее, и я молил, чтобы это мне удалось. Но мольбы никуда не приводят. Я знал, но все равно мысленно молил, пока считал часы до возвращения к ней. Разное происходило на неделе, которая будет в следующих главах, но сейчас, в конце этой вот, я должен рассказать, что было, когда мы с отцом прибыли к Конлонам в следующую субботу. Случилось вот что. Сердце у меня колотилось через край.Одна из них вернулась. Представляете? Вот это наглая. Поняли, о ком я? Одна из тех каталожных женщин в купальниках, и она подходит ко мне у нас на кухне. Обольстительно. Тут затхло и сумрачно. Потно. — Привет, Кэмерон. Она приближается, подвигает стул, чтобы сесть прямо напротив меня. Мы касаемся друг друга коленями — так близко она подошла. Ее улыбка явно что-то означает. Угрозу? Похоть? Чувственность? Как может мне такое сниться? Сегодня? После того, что происходило в последние дни? Да не дури, парень. Или это испытание? Ну, как бы там ни было, она наклоняется ко мне ближе и облизывается. Купальник у нее бикини, желтый, и много всего открывает. Представляете? Она как бы невзначай касается пальцем моей шеи и ведет им вниз, с легким нажимом: еще чуток — и будет царапать. Ноготь у нее ровный, и что-то мне подсказывает посмотреть, что будет, и ни за что ее не останавливать. Но тут что-то еще, где-то в ступнях, беззвучно кричит, чтоб я велел ей остановиться. Оно подымается. Она на мне. Дышит. Я чувствую запах ее духов и мягкую щекотку волос. Ее руки стягивают с меня одежду, ее рот ловит меня. Я это чувствую. Она приподнимается. Отталкиваясь. От меня. И падает обратно, скользнув зубами мне по горлу. Целует, приникнув губами, а языком касаясь… Я вскакиваю. — Что? Я стою. — Что? — спрашивает она. Ох-х… — Не могу. — Я беру ее за руку — сказать ей правду. — Не могу. Я не могу. — Но почему? Глаза у нее огненно-синие, и, когда она принимается гладить мне живот и тянуться дальше, у меня почти нет сил сопротивляться. Я останавливаю ее в последний момент, сам не понимая, как мне это удалось. Я отворачиваюсь и отвечаю: — У меня есть настоящая девушка. Которая не просто… — Не просто кто? Правда: — Кто возбуждает, и все. — А я, значит, вот такая? Вещь? — Да. И я вижу, как она меняется. Она как призрак, и когда я тянусь к ней, рука проходит, словно и нет никого. — Видишь, — объясняю я, — погляди на меня. Пацан вроде меня даже не может прикоснуться такой, как ты. Ничего не поделаешь. Она растворяется окончательно, и я понимаю, что моя реальность — это не каталожная девица, и не школьная королева красоты, и не другие вот такие. Моя реальность — настоящая девочка слева от нее. На столе бикини-модель забыла сумочку. Я беру ее в руки, но не открываю — из страха, что она взорвется перед моим носом. Королева красоты, которую я хочу. Настоящая девочка, которую я хочу порадовать. Сон окончен.
6
Помните, я рассказывал, как мне понравилось смотреть на Сару и Брюса, когда они шли по улице тем воскресным вечером? Ну, за неделю у них, кажется, все изменилось. И еще кое-что изменилось: Стив, который обычно возвращался со своей конторской работы около восьми, тоже был дома. А дело в том, что накануне на футболе он вывихнул лодыжку. Он сказал, ничего серьезного, но утром в понедельник щиколотка стала размером с метательное ядро. Врач освободил Стива от работы на полтора месяца: повреждение сухожилия. — Но я выйду через месяц, вот увидите. Он сидел на полу, задрав ногу на подушки, а рядом лежали костыли. Ему придется томиться дома две недели: начальник вычтет их из отпуска. Это бесило Стива не только потому, что урезался его летний отпуск, но и потому, что Стив терпеть не мог сидеть без дела. Его мрачный настрой, естественно, не помогал делу у Сары с Брюсом в гостиной. Во вторник на диване, они не зажигали, как обычно, а сидели, будто приклеенные, напряженно. — Нюхни-ка подушку, — велел мне Руб, поймав момент, когда я наблюдал за ними, сам того не желая. — Зачем? — Она воняет. — Что-то мне неохота ее нюхать. — А ну. Его заросшее злобное лицо придвинулось ближе, и я понял, что с отказом он не смирится. Он бросил мне подушку, и предполагалось, что я ее подниму и ткнусь туда лицом и скажу ему, воняет ли. Руб все время заставлял меня делать такие штуки — действия, бессмысленные и нелепые. — Ну, нюхай! — Ладно! — Нюхай, — продолжил он, — и скажи, пахнет ли, как Стивова пижама. — Стивова пижама? — Ага. — Мои пижамы не воняют, — взревел Стив. — Мои воняют, — сказал я. Это была шутка. Никто не засмеялся. Тогда я повернулся к Рубу: — Откуда ты знаешь, как воняют Стивовы пижамы? Ты у всех нюхаешь пижамы? Ты че, на фиг, пижамный нюхач или что? Руб поглядел на меня, ничуть не смутившись. — Пахнет, когда он проходит мимо. Нюхай давай! Я понюхал и заключил, что подушка пахнет совсем не розами. — А я что говорил? — Мило. Я бросил подушку ему, он перекинул на место. Таков Руб. Подушка воняла, и он это знал, и это его напрягало. Он захотел про это поговорить, но одно было железно — он нипочем не стал бы ее стирать. И вот она снова лежала в углу дивана, воняя. Теперь и я чувствовал вонь, но лишь потому, что Руб эту тему поднял. Может, мне чудилась вонь. Спасибо, Руб. Еще неуютнее в тот вечер было оттого, что Брюс с Сарой обычно, если не лизались, то хотя бы изредка вступали в разговор, про какие бы глупости у нас ни шла речь. Но в тот вечер Брюс не сказал ни слова, и Сара не сказала ни слова. Они молча смотрели видео, взятое в салоне. Не раскрывая рта. Должен заметить, пока это все происходило, я молился за Ребекку Конлон и ее семью. И это довело меня до того, что я стал молиться и о своих. Я молился о том, чтобы больше никогда не подводить маму, чтобы отец не наваливал на себя столько работы, а то и до сорока пяти не дотянет. Я молился, чтобы Стив выздоровел. Молился, чтобы из Руба когда-нибудь вышел толк. Чтобы Саре было хорошо прямо здесь и сейчас, чтобы у них с Брюсом все тоже было хорошо. Хорошо. Все хорошо. Я тыщу раз это сказал. Я сказал это и начал молиться за весь глупый человеческий род и за всех, кто страдает или голодает, или кого насилуют вот в этот самый миг. «Пусть у них все будет хорошо, — просил я Бога. — У всех, кто болеет СПИДом и всяким другим. Пусть им вот сейчас будет хорошо, и этим бездомным чувакам с бородами и в лохмотьях, в драной обуви и с гнилыми зубами. Пусть у них все будет хорошо… Но главное, пусть все будет хорошо у Ребекки Конлон». От этого я начинал с ума сходить. Правда. Пока Сара с Брюсом не видели, я глазел на них и удивлялся, как это всего несколько недель, дней назад они не могли друг от друга оторваться. Я думал, как все могло так поменяться. Это меня пугало. Господи, прошу тебя, благослови Ребекку Конлон. Пусть с ней все будет хорошо… Как так все меняется в один миг? Позже, уже в нашей с Рубом комнате, я слышал за стеной, в комнате Сары, жужжание их с Брюсом разговора. В городе было темно, только окна светились — как болячки, словно с кожи города посрывали пластыри. Единственное, что, похоже, никогда не поменяется, — город в его переходный час между днем и вечером. Он неизменно становится сумрачным и чужеватым, отстраненным от происходящих событий. В городе тысячи домов и квартир, и во всех что-то происходит. В каждой какая-то своя история, но не для зрителей. Никто ее не знает. И никому нет дела. Никто, кроме нас, не знает про Брюса Паттерсона и Сару Волф, никого не волнует лодыжка Стивена Волфа. Никто во всем остальном мире не молится о них и не молится без передышки о Ребекке Конлон. Никто. В общем, я понял, что только я и остался. Только я и мог бы волноваться о том, что происходит здесь, в стенах моей жизни. У других людей свои миры, о которых стоит волноваться, и в итоге они должны думать о своих делах, как и мы. Я нарезал круги. Молился. Беспокоился о Саре. Молился, как полоумный дурак. Это короткая глава, но сделай я ее длиннее, стал бы вруном. Все, что помню о том вечере: молитвы, треп про вонючую подушку, ногу Стива и напряжение, повисшее между Сарой и Брюсом. И город снаружи. Это тоже помню.Будущее: пора отдохнуть. Мы на краю города, рядом с ним; кажется, протянешь руку — и потрогаешь дома, дотянешься и потушишь огни, что бьют нам в глаза, стараясь ослепить. Мы рыбачим, мы с Рубом. Раньше мы никогда не рыбачили, а сегодня вот взялись и рыбачим весь вечер. Пески у нас уходят в какое-то огромное темно-синее озеро, из которого выныривают звезды. Вода в озере тихая, но живая. Мы чувствуем, как она колышется под днищем старой потрепанной лодки, которую мы арендовали у какого-то жулика. Нас то и дело качает вверх-вниз. Поначалу нам это не страшно: конечно, ничего не может быть абсолютно устойчивым, но мы знаем, где мы, и озеро дышит не слишком шустро. Не ловится. Ничего. Совершенно. Ничего. — Бесполезняк чертов, — заводит беседу Руб. — Говорил тебе, не надо было рыбачить. Кто знает, что в этом озере? — Души городских мертвецов, — Руб улыбается с какой-то ехидной радостью. — Что будем делать, если кто-нибудь из них попадется на крючок? — За борт прыгать, чувак. — Вот уж, на фиг, точно. Вода опять колышется, и откуда-то, не видно, откуда именно медленно катятся волны. Они подымаются и захлестывают лодку. Они все выше. И какой-то запах. — Запах? — Да, ты что, не чуешь? — спрашиваю я Руба. Говорю так, будто виню в чем-то. — Теперь вот ты сказал, и я чувствую. Озеро уже ходит ходуном, и наша лодка вместе с ним: вверх-вниз, вверх-вниз. Волна бьет мне в лицо, полный рот воды. На вкус она, вот фантастика, жгучая. По лицу Руба я понимаю, что он тоже глотнул. — Бензин, — говорит он. — О господи. Волны немного улеглись, и я оборачиваюсь к лодке, что стоит ближе к городу, почти у самого берега. В ней парень с девчонкой. Парень выходит из лодки на берег, и у него что-то в руке. Что-то рдеет. — Нет! Я вскакиваю и вскидываю руки. Он не слушает. Сигарета. Он не слушает, а я вижу, как еще кто-то гребет к берегу, отчаянно. Кто это? Я не знаю и вижу еще лодку, которая тоже спешит, там мужчина и женщина средних лет. Парень бросает сигарету в озеро. Красно-желтое катится мне в глаза. Забытье.
7
В четверг Руб еще подбил меня на новую выходку — кое-что отличное от наших обычных грабительских налетов. Дорожные знаки. Это и был его новый план. Еще не свечерело, а он уже все обдумал и сообщил мне, какой знак хочет спереть. — «Уступи дорогу». На Маршалл-стрит. — Улыбнулся. — Двинем где-то, скажем, часиков в одиннадцать, прихватим ключ у батяни — ну, такой, который регулируется колесиком наверху… — Разводной? — Ага, его… Надеваем кенгурухи, идем такие, как ни при чем, типа Марк Во[1] с битой, я влезу тебе на спину, и мы свинтим знак. — А зачем? — В каком именно смысле зачем? — Я спрашиваю, в чем смысл? — Смысл? — Руб… как бы это сказать?.. Вышел из себя. Возмутился. — Нам не нужен смысл, сынок. Мы малолетки, мы поганцы, у нас нет подружек, полный нос соплей, в глотке скребет как черт-те что, мы в коросте, на нас нападают прыщи, подружек нет у нас — это я говорил? — денег нет, мы на ужин через день жрем грибы, толченные, чтоб были похожи на мясо, заливаем их томатным соусом, чтобы не чувствовать вкус. Какие тебе еще причины? — Брат откинулся на кровати и устремил безнадежный взгляд в потолок. — Мы не просим много, милый Боженька! Ты же знаешь! Вот и порешили. Наш следующий набег. Клянусь, в тот вечер мы были сущие дикари, как и описал Руб в своем словоизлиянии. Сначала меня покоробило, что Руб думает о нас так. Как и я думал. Только Руб этим гордился. Может, мы и не знали, кто мы, но мы знали, каковы мы, и Рубу всякий вандализм типа кражи дорожного знака виделся для нас таких вполне подходящим предприятием. Уж он совершенно точно не собирался предположить, что мы можем оказаться в каталажке, за решеткой, не отвечающей установленным стандартам безопасности. Ясно, мы знали, что такое дело у нас не выгорит. Одна беда: оно выгорело. Мы выскользнули из дома через черный ход примерно без четверти двенадцать: горбы капюшонов над головами, шаг с креном вперед. Шли спокойно, даже борзо, вдоль по улице, пар изо рта, руки в карманах, шепот славы засунут в носки. Наше дыхание и сопение процарапывало нас в воздухе, раздирало его, и я казался себе тем чуваком, Юлием Цезарем, пустившимся завоевывать чужую империю — а мы всего-то шли красть паршивый серо-розовый треугольник, который должен быть красно-белым. Уступи дорогу. — Больше похоже на «Упусти дорогу», — хихикнул Руб, когда мы подошли к месторасположению знака. Он залез, сорвался, снова залез мне на плечи. — Вот так, — поймав равновесие, продолжил он. — Ключ. — А? — Ключ, олух. Шепот у него был колючий и плотно туманился на холоде. — А, да, точно, забыл. Я подал ему газовый ключ, или разводник, или назовите, как хотите, и мой брат принялся откручивать дорожный знак «Уступи дорогу» на перекрестке Маршалл — и Карлайл-стрит. — Блин, что-то упирается, дрянь, — сообщил он. — Болт такой ржавый, гайка всю грязь собирает. Ты, главное, меня держи, понял? — Я как-то уж подустал, — заметил я. — А ты терпи. Через не могу. На зубах, сынок. Все великие умели преодолевать физический дискомфорт. — Великие кто? Лямзильщики знаков? — Нет. — Ехидно. — Спортсмены, балда. И тут наконец победа. — Готово, — объявил Руб. — Он у меня. И спрыгнул с моих плеч, держа знак в тот самый момент, как в одном из обшарпанных домов на углу зажегся свет. На балкон вышла женщина и со вздохом сказала: — Вы когда-нибудь повзрослеете? — Пошли. — Руб потянул меня за куртку. — Бегом, бегом! Мы дернули прочь, Руб поднимал знак над головой и кричал: «Во как!», — и мы смеялись. И даже когда мы пробрались домой, адреналин еще крался по моим венам, сжимаясь пружиной и срываясь вперед. Только в комнате он мало-помалу рассеялся. Свет был погашен немедленно, и Руб сунул знак себе под кровать, заявив чисто для смеху: — Вякнешь маме или бате, я проверю, глубоко ли этот знак можно забить тебе в пасть. Я посмеялся и скоро заснул, все еще слыша тихий голос женщины, вздыхающей среди ночи на парочку подозрительных юнцов. Но пока сон не пришел, я успел подумать о Ребекке Конлон и вспомнил моменты нашего с Рубом похода и кражи, представляя, что Ребекка меня видит. Не знаю, понравился бы я ей, или она решила бы, что я полный кретин. Полный кретин, скорей всего. — И ладно, — шепнул я про себя под одеялом. — И ладно. И принялся молиться о ней и обо всех, о ком привык молиться в последнее время. Той ночью, довольно скоро после того, как забылся, я увидел сон — плохой. Кошмар. Полноценный кошмар. Вы его скоро увидите сами… Утром Руб извлек знак, чтобы полюбоваться им еще разок, со всеми удобствами. Я как раз зашел после душа. — Чудесная штука, а? — сказал Руб. — Ага. — Но голос у меня был не особо радостный. — Че с тобой? — Ничего. А на самом деле — плохой сон. — Ладно. — Он спрятал знак и высунулся в коридор. — Та-ак. — Он глянул на меня. — Ты опять не закрыл дверь в ванную — ты специально выстуживаешь перед тем, как я пойду в душ? — Забыл. — Последи за собой. Он пошел, но я двинулся следом, волосы мокрые и торчат во все стороны. — Ты куда это прешься, ты? — Надо тебе что-то сказать. — Ага. Он захлопнул дверь перед моим носом. Я услышал, как включился душ, щелкнул дверной шпингалет, шаркнула занавеска, потом оклик: — Заходи. Я зашел и сел на крышку унитаза. — Ну, — поторопил меня Руб, — чего там? Я стал рассказывать про свой кошмар, и казалось, в сырое тепло ванной из меня излучился какой-то свой жар, еще горячее. На полный пересказ сна ушла минута или две. Я закончил, и Руб сказал мне на это два слова: — И что? Пар сгустился. — Что нам делать? Душ смолк. Руб высунул голову из-за шторки. — Подай полотенце. Я подал. Он вытерся и выступил из облаков пара со словами: — Да, что говорить, сон ты рассказал неприятный, сынок. Да он и не понимал, насколько неприятный. Снилось-то мне. Это я думал, что все по правде, пока сон происходил в моей голове. Это я. Покончить. Надо с этим покончить. Не… Это я проснулся в потемках нашего успеха, в поту, выедающем глаза, и с немым криком, прижатым к губам. И вот там, в ванной, я предложил: — Надо привинтить его на место. У Руба сначала была другая идея. Он придвинулся ко мне и сказал: — Можно позвонить в дорожную полицию и сказать, что нужно там знак заменить. — Да у них абсолютно недели уйдут, чтобы его заменить. Руб помолчал, потом согласился. — Да, верная мысль. — Вот несчастье. — Состояние дорог в нашей округе — позор нации. — Так что делаем? — спросил я опять. Меня не на шутку теперь тревожила безопасность людей вообще, и еще мне вспомнилась история, про которую с год назад говорили в новостях: какие-то ребята в Америке получили типа лет по двадцать за кражу знака «Стоп», из-за которой случилась авария с трупами. Поищите, если не верите. Это было. — Что делаем? — повторил я. Руб ответил тем, что ответил не сразу. Он вышел из ванной, оделся, а потом сел на мою кровать, подперев голову руками. — Ну а что еще нам можно сделать? — спросил он, едва ли не умоляюще. — Поставим на место. Я думаю. — Правда? Дикари, как есть. Дикари, перепугавшись. — Ага. — С несчастным видом. — Да. Поставим на место. Как будто у него самого что-то отняли на улице — только вот что? Откуда это стремление красть? Чтобы почувствовать, каково нарушать правила и получать удовольствие от гадостей? А может, Руб считал себя конченным типом, и чтобы удостовериться в этом, пытался воровать? А может, хотел быть похожим на героя американских фильмов? По правде, я понятия не имел, что творится у него в голове, вот и все. Перед выходом в школу он еще раз достал знак и окинул его на прощание грустным любовным взглядом. В тот же вечер, в пятницу, где-то в районе одиннадцати мы вернули знак на место, и никто нас, слава богу, не застиг. Нелепо вышло бы — загреметь за кражу знака, когда вы его, наоборот, возвращаете. — Ну что, — резюмировал Руб дома после похода, — вернулись с пустыми руками. Как всегда. — М-м. Я тогда не смог сказать ни слова. Одно я про тот вечер запомню навсегда. Когда мы вернулись домой, Стив сидел на крыльце на холоде. Костыли опять лежали рядом, ведь лодыжка у него по-прежнему была нерабочая. Вот он сидел на нашем старом крыльце, примостив на перила кружку. Когда мы просочились мимо, за дом, как бы не замечая Стива, я услышал его голос. Я вернулся. Переспросил. — Что ты сейчас сказал? Я спросил самым обычным голосом, так, будто не расслышал, а мне интересно. Он повторил. Вот что: — Не верится, что мы братья. Стив покачал головой. И продолжил. — Вы такие раздолбаи. Если честно, именно равнодушие, с каким он это сказал, меня и покоробило. Он произнес это так, будто мы были уж настолько ниже него, что нисколько его не занимали. Но, если учесть, что мы только что проделали, я почти понял его. Как Стивен Волф может быть одной крови со мной и с Рубом, да и с Сарой, если уж на то пошло? И все равно я лишь на миг задержался и зашагал дальше, а какой-то тонкий визг изнутри вскрывал мою голову. Ныло, как у побитого. В комнате я спросил Руб, где бы он повесил наш знак на стену. Может, я спросил, чтобы поскорее забыть слова Стива. — Тут? — Не. — Тут? — Не. — Тут? Ответа не было долго, а свет в нашей комнате еще горел, пока Руб думал какие-то мысли, о чем-то мне навсегда неведомом. Он молча лежал на кровати и тихонько потирал свою бороду, будто кроме нее у него больше ничего не осталось. Я, устроившись в постели, усиленно думал про завтрашний день, про работу у Конлонов. Ребекка Конлон. Я думал, этот день так и не настанет, — но завтра мы опять будем там. Я забыл и про Руба, и про Стива, и было так здорово жить, не терзаться совестью и ждать встречи с девушкой, которая стоит того, чтобы о ней молиться. После долгого молчания Руб выступил с заявлением. Он сказал: — Кэмерон, я бы вообще не стал вешать знак на стену. Я повернулся и посмотрел на него. — Почему? — Сам знаешь, — Руб уставился в потолок. Только губы шевелились. — Потому что стоило маме его увидеть, как она бы меня прикончила.По городу рыщет машина. Здоровая оранжевая, у нее басовитый сосредоточенный гуд, как у всех таких машин. Рокот разносится по улицам, но она всегда останавливается на красный, на знак «Стоп» и все такое прочее. Смена сцены… Мы с Рубом выходим из дому, вроде как на футбол, смотреть Стива, хотя, вообще-то, на дворе два часа ночи. Холодно. Знаете, такой нездоровый холод. Который будто дышит. Он ломится в рот, резкий и злой. Вопрос. Руб: — Тебе никогда не хотелось отметелить старика? — Нашего старика? — Ну а какого. — Зачем? — Не знаю… Тебе не думалось, что это было б прикольно? — Нет, не думалось. На этом мы замолкаем и шагаем в тишине. Шаркаем по тротуару, одна-другая случайная машина катит мимо. Такси проезжают, виляя по всей дороге, тяжело пыхтит перегруженный мусоровоз. И оранжевая машина обгоняет нас с ревом. — Задроты, — говорю я Рубу. — Точно. Тем временем оранжевая удаляется, ее рев затихает, потом вновь раздается на боковой улице позади нас. Смена сцены… Мы с Рубом стоим на углу Маршалл-и Карлайл-стрит. Требовательный гул оранжевой все ближе, и Руб пригибается, зажав между ног украденный нами дорожный знак. Я смотрю на столб от знака, он пуст. Просто голый столб, забетонированный в тротуар. Вот и она. Оранжевая летит по Маршалл-стрит, практически заглатывая собственную скорость, жадно ее набирая. Мимо нас она просто летит. Знака нет. Знака нет. Оранжевая газует, я крепко зажмуриваюсь… и в тот же миг — пронзительный стискивающий визг от нахлеста металла на металл, вопль и запоздавший на миг дождь битого стекла. Руб пригибается. Я стою и все не открываю глаз. Тишина-ропот. Она со всех сторон. Я открываю глаза, мы идем. Руб бросает знак, выпрямляется, и мы шагаем в медленном зябком ужасе к машинам, которые, кажется, вгрызлись друг в друга в драке. Люди внутри кажутся проглоченными. Они трупы, они в крови, они переломанные. Они мертвые. — Они мертвые! — кричу я Рубу, но из меня не доносится ни звука. Звуков нет. Голоса нет. И тут одно из мертвых тел оживает. Оно выкатывает на меня глаза и кричит, и мои уши не выдерживают этот крик. Я валюсь наземь, стискиваю руками голову.
8
Когда наутро мы с отцом приехали к Конлонам, сердце у меня и правда колотилось настолько гулко, или через край, как я это назвал раньше, что как будто даже болело. Оно чем-то накачивало мне горло, и я от этого исходил слюной вопросов. Что я скажу? Как поведу себя при встрече? Любезно? Спокойно? Безразлично? Или робко и тактично — в том духе, который никогда мне не помогал? Кто бы знал. По дороге туда я думал, что подавлюсь, или задохнусь, или как-то. Такое вот чувство эта девушка посеяла во мне. Чем меньше оставалось до ее дома, тем больше разрасталось это чувство. Дело дошло до того, что я хотел, чтобы на следующем перекрестке мы встали на красный и мне хватило времени все обдумать. Смешно. У меня была неделя на раздумия, на подготовку, и вот пришла суббота, а я в полной растерянности. Наверное, слишком много времени на раздумия. А может, стоило поменьше волноваться про Сару и Брюса и не тратить время на кражу и возвращение дорожных знаков с Рубом. Наверное, тогда у меня самого дела пошли бы лучше. Может, сейчас все было бы, как надо. Если. Бы. Все напрасно. Все насмарку. «Когда мы приедем, — подумал я, — пожалуй, лучше сразу нырну в траншею и буду там себе копаться». Такие, как я, девчонок не привлекают. Какая уважающая себя девушка будет меня терпеть рядом? Всегда нечесаный. Руки-ноги в грязи. Кривая улыбочка. Неловкая походка нога за ногу. Не, совсем никуда не годится. Напрочь. Я дошел до того, что сам себе внушал: если начистоту, ты вообще не достоин девушки. И я был прав. Не достоин. Я выказывал явные признаки сомнительной, в лучшем случае, нравственности. Легко шел на поводу у брата. Совершал нелепые поступки, жалкие, и только ради какой-то дурацкой гордости, до того смешной, что в голове не укладывалось. Я собой представлял какую-то кашу вместо личности, что хватается за всякую соломинку, лишь бы как-то выплыть… И вдруг. Внезапно. В один миг я понял, как странно, что я никогда не молился о самом себе. Разве я не был достоин спасения? Или за свою пакостность не заслуживал молитвы? Может. Наверное. Но все же я уговорил Руба вернуть знак — пытался я рассуждать. Так что, пожалуй, в конце концов, я не такая уж дрянь. Стало чуть легче — немного позитивных мыслей, пока отцовский фургон дребезжал в направлении моей судьбы. Мы подъехали к дому, и тут у меня даже замелькали какие-то искорки веры — может, я и не такой кошмарный и мерзкий дегенерат, каким себя только что признал. Я стал говорить себе, что, может, и вообще нормальный. Вспомнил, о чем мне думалось тогда в зубной клинике — что все пацаны-подростки довольно мерзки, вроде животных. Может быть, фокус в том, что нужно из этого как-то вырасти? Может, именно Ребекка Конлон и должна мне в этом помочь. Дать мне возможность доказать, что я могу быть любезным и приличным, а не только похотливым и гнусным. Хотя бы один шанс правильно повести себя с девушкой — вот о чем я мечтал и знал, что не упущу его. Ни за что. Не позволю себе. — Не упущу, — шептал я себе, выбираясь из фургона. Я глубоко вдохнул, будто шел навстречу самому важному событию своей жизни. И тут понял. Это и было самое важное в моей жизни. — Держи, — сказал отец, вручая мне лопату, и все утро я вкалывал, дожидаясь, когда же наконец появится Ребекка Конлон. Потом из разговора папаши с ее матерью я понял, что Ребекки нет. Она заночевала у подруги. — Чудесно, — сказал я куда-то в пространство между корнем языка и глоткой. И знаете, что было хуже всего? Хуже всего было сознавать, что если бы это Ребекка Конлон приезжала в наш дом работать, уж я-то все сделал, только бы оказаться дома и встретиться с ней. Я бы никуда не ушел. Если б я знал, что она придет, то за два дня прибил бы себя гвоздями к полу, чтобы точно с ней не разминуться. — Гвоздями, — вслух подтвердил я, не прекращая рыть. Я вымотал себя работой до отупения. Тяжко было мне. Отец даже спросил, все ли у меня норм. Я сказал, все норм, но мы оба понимали, что мне капец. Когда день закончился, а девушка так и не появилась, отец добавил мне десятку сверх обычного. Вручил мне ее со словами: — Ты сегодня попотел, парень. — Пошел было прочь, но остановился, обернулся и добавил: — В смысле, Кэмерон. — Спасибо, — ответил я, но, как ни старался, чтобы вышло по-человечески, улыбка отцу от меня досталась несчастная. — Я был бы с ней молодцом, — дома сообщил я городу за окном моей комнаты, но толку-то. Городу все равно, а в соседней комнате ссорились Брюс с Сарой. Руб вошел и завалился ничком на кровать. Закинув подушку на голову, он сказал: — Пожалуй, мне больше нравилось, когда они лизались, как угорелые. — Ага, и мне. Я тоже рухнул на кровать, только на спину, а глаза закрыл ладонями. Нажимая на веки большими пальцами, я запускал в черноте разноцветные узоры. — Что на ужин? — спросил я Руба, страшась ответа. — Сосиски, кажется, и остатки грибов. — А, шикарно, — я, страдая, перевернулся на бок. — Вот, блин, шикарно. Руб снял с головы подушку и добавил мрачно: — И у нас кончился томатный соус. — Еще шикарнее. Я замолчал, но стонать про себя продолжил. Потом мне это поднадоело, и я подумал: «Не переживай, Кэмерон. Всякому псу выпадает удача». Просто не сегодня. (Кстати, грибы-то мы и ели. Мы посмотрели в тарелки, подняли взгляд. Опять посмотрели. Кошмарно. Воротить нос нет смысла. Мы ели, потому что это были мы и потому что, в конце концов, мы ели всё. Всегда. Мы всегда ели всё. Даже если бы нас стошнило ужином, а назавтра нам бы его снова подали, мы с Рубом, наверное, съели бы и это.)Большая толпа, в середине дерутся, зрители вопят, визжат и завывают под каждый удар, под каждый кулак впечатанный в лицо. Толпа плотная, рядов в восемь, едва ли протолкнешься. Я встаю на четвереньки. И ползу. Выискиваю просветы и протискиваюсь — и наконец выбираюсь. В первый ряд толпы, которая стоит гигантским кольцом, плотно. — Бей! — орет рядом со мной какой-то чувак. — Мочи! Сильнее! А я-то все разглядываю толпу. Я не смотрю за дракой. Пока нет. В толпе собрались самые разномастные типы. Худые. Толстые. Черные. Белые. Желтые. Все они неотрывно глядят, и все вопят в середину круга. Чувак рядом все время визжит у меня над ухом, буравит мне череп до мозга. Его голос толкается у меня в легких. Вот как громко вопит. Его не унять, ему сзади орут, чтоб заткнулся. Бесполезно. Чтобы заставить его замолчать, я задаю ему вопрос — во весь голос, перекрикивая толпу. — Вы за кого? — спрашиваю. Он умолкает. Вмиг. Пристально смотрит. На драку. Потом на меня. Секунды идут, потом он говорит: — Я за подпёска… Так надо. Он посмеивается сочувственно. — Надо болеть за подпёска. Вот тут я и смотрю на драку, в первый раз. — Эй, — что-то не так. — Эй, — я вновь обращаюсь к соседу, потому что в центре орущего дрожащего круга только один боец. Парнишка. Он лихо молотит кулаками, отскакивает, защищается и делает выпады в пустоту. — Эй, а как так, что дерется один? — это я опять спрашиваю у соседа. Тот больше не смотрит на меня, нет. Он не сводит глаз с парня в центре круга, который так отчаянно бьется, что никто из зрителей не может оторвать взгляда. Сосед заговаривает. Вот ответ. Сосед говорит: — Он бьется со всем миром. И теперь я сам смотрю, как подпёсок в центре круга дерется и держит удар, и падает, поднимается на корточки, потом на ноги, продолжает бой. Он не сдается, как бы жестко ни падал. Он поднимается. Из публики его ободряют криками. А другие смеются и глумятся. Во мне вскипают эмоции. Я смотрю. Глаза у меня набухают и зудят. — Сможет он победить? Я спрашиваю и теперь уже сам не могу оторвать глаз от мальчишки в центре круга.
9
В воскресенье Руб со своими опять крупно пролетели в футбол, команда Стива проиграла без него, а я пошлялся немного по улицам. Меня как-то не тянуло домой. Бывает, домой неохота. Ну, знаете, как оно. Нужно было кое-что обдумать. Поначалу я дал невеселым событиям вчерашнего дня затуманить мне прогулку. А дорога пошла за стадион «Ламсден», вглубь города, и, должен сказать вам, в городе столько сдвинутых, что к возвращению домой я был рад, что вообще вернулся. На мне были джинсы и дезерты, утром я принялдуш и как следует вымыл голову. Шагая, я все еще чувствовал, как волосы безудержно топорщатся, будто разоблачая меня. Но притом было приятно, что я чистый. «Может, старик и прав, — думал я. — С этим его брюзжанием, что мы неряхи и позорники… Пожалуй, быть чистым приятно». Я шел мимо всяких заведений и лавок, и они отползали прочь. Магазинчики. Кафешки. Еще я прошел мимо парикмахерской, в которой лысый чувак стриг клиенту локоны с таким остервенением, что я даже струхнул. Мне все время попадается что-нибудь в этом роде — какое-то глумление над людьми, и я при этом спотыкаюсь или сбиваюсь с шага от удивительной жути. Или мнусь от неловкости. В тот день, помню, от беспокойства стал приглаживать волосы, но они тут же опять встопорщились. В общем, ни день, ни прогулка не принесли ни удачи, ни ободрения, которых я искал. Я шел и шел. Вы так делали когда-нибудь? Идти, чтобы идти. Идти без малейшего понятия, куда. Не сказать, что веселое занятие, но и не мука. Я был как бы одновременно свободным и в клетке: словно во всем мире только я сам и мог не дать себе веселиться или унывать. Как всегда, вокруг шумели машины, и от этого чувство, что я не отсюда, только усиливалось. Не было ничего замершего. Все двигалось. Одно превращалось в другое. Точно как и я. С каких пор ли у меня внутри есть что-то к девушке? С каких пор я стал волноваться за сестру и за то, как у нее все складывается? С каких пор мне не все равно, что там на уме у Руба? С каких пор я прислушиваюсь к Стиву «История успеха», и мне не наплевать, смотрит ли он на меня сверху вниз? С каких пор я стал бесцельно бродить по округе? Бродить, чтоб не сказать рыскать, по улицам? И тут меня как стукнуло. Я одинокий. Я был одиноким. Отпираться ни к чему. Все точно. Понимаете, я никогда не был таким, чтобы куча друзей, своя компания. Кроме Грега Финни у меня и друзей-то никогда не водилось. Я вроде как оставался сам по себе. Меня это бесило, но я и гордился этим. Кэмерону Волфу никто не нужен. Он не стремится ходить в стае. Не всем это надо. Нет, Кэмерону требуется лишь его чутье. Ему нужен только он сам, и он умел выдержать и бокс на заднем дворе, и походы-грабежи, и любой другой позор, что на него сваливался. Так почему же я теперь так странно себя чувствовал? Давайте начистоту. Не иначе, тут вмешалась эта девчонка. Не иначе. Но нет. Дело было во всем сразу. В моей жизни. Она усложнялась. Моя жизнь, и, шатаясь по бегучим улицам, я видел над собой небо. Видел здания, убогие домишки, копченую сигарную лавку, еще одну парикмахерскую, электропровода, мусор в канавах. Бродяга попросил мелочи, но у меня не нашлось. Город был со всех сторон, перекачивал воздух, будто легкие курильщика. Я остановился как вкопанный, уловив, что все хорошие мысли из меня улетучились. Может, они выплеснулись из меня и достались бродяге. Может, растворились где-то у меня в животе, а я и не заметил. И вот осталось только непонятное беспокойство, какое не объяснишь. Ну и картина. Ну и ощущение. Кошмар да и только: тощий парнишка один стоит посреди улицы. Вот такой сухой остаток. Один, и я не видел в себе способностей справиться с этим. Так внезапно. Да, довольно внезапно, я понял, что больше не могу уживаться со своей одинокостью. Выходило ли, что это мне навсегда? Всю жизнь мне мириться с этими сомнениями в себе самом и в устройстве окружающей жизни? Всегда ли я буду чувствовать себя таким ничтожным, что от этого больно, и даже самый отчаянный вопль и рев из моей глотки оказываются на деле жалким скулежом? И так внезапно застывать посреди улицы и влипать в тротуар? Всегда ли буду? Всегда ли? Всегда? Страшные раздумья, но я отлип от тротуара и продолжил путь. «Завязывай думать, — приказал я себе. — Не думай ни о чем». Но даже это ничто не было пустотой. Оно было мыслью. Мысль осталась, и канавы по-прежнему были полны туго набитыми потрохами большого города, выпущенными наружу. Я не очень-то верил, что разберусь со всем этим сам, но все равно шел, пытаясь докопаться до какой-нибудь новой идеи, от которой жизнь снова станет веселее. «Нельзя уж так переживать», — сказал я себе потом, добравшись до Центрального вокзала. Я потоптался у газетного киоска, разглядывая обложки «Роллинг Стоун» и прочего такого. Конечно, пустая трата времени, но я все равно. Будь у меня с собой деньги, я бы сел на электричку до набережной, чтобы поглазеть на мост и море с кораблями. Может, там оказался бы мим или еще какой бедняга, которому я все равно не смог дать денег, потому что их у меня не было. С другой стороны, будь у меня на электричку, глядишь, нашлись бы и на скромного уличного артиста. А может, и на паром через гавань. Может. Может… «Может быть» стало меня раздражать, потому что без изменений осталось лишь одно — это самое «может быть», может быть, присохнет ко мне навечно. Может, внутри у той девушки что-то возникло ко мне. Может, у Сары с Брюсом все наладится. Может, Стив вернется на работу и на футбольное поле быстро, как он сам думает. Может, однажды он перестанет смотреть на меня свысока. Может, отец когда-нибудь станет мной гордиться, может, когда мы закончим работу у Конлонов. Может, когда-то и маме не придется вечерами стоять у плиты и после целого рабочего дня готовить сосиски с грибами. Может, я смогу готовить. Может, Руб однажды вечером расскажет, что творится у него в голове. А может, он отрастит бороду до земли и станет каким-нибудь мудрецом. Может, у меня когда-нибудь появится парочка хороших друзей. Может, все это пройдет к завтрему. Может, нет. «Может, надо пешком дойти до Круглого причала», — подумал я, но решил иначе, поскольку без всякого «может» предки бы всыпали мне за поздний приход. Пятьдесят раз прослушав парня по трансляции с его «Поезд с платформы семнадцать отправляется до Макартура», или куда он там отправлялся, я потопал домой, уже с обратной стороны наблюдая все свои сомнения. У вас так бывало? Как после каникул, если уезжал. Возвращаешься, и все вроде то же самое, но воспринимается как-то слегка иначе, чем до отъезда. Потому что смотришь задом наперед. Так мне казалось и в тот раз, и, когда вернулся, я затворил нашу ломанную вялую калитку, прошел в дом и сел на диван. Рядом с той вонючей подушкой. Напротив Стива. После получаса повтора «Напряги извилины» и куска новостей в комнату зашел Руб. Он сел, глянул на часы на руке и проворчал: — Черт бы драл, маман прям тормозит с ужином. Я посмотрел на него. Может, я знал его. Может, нет. Стива я знал, потому что он проще. Успешные все такие. Они точно знают, чего хотят и как будут этого добиваться. — Лишь бы не как обычно, — вступил я в разговор. — Что? — Обычный ужин. — А, угу, — Руб помолчал. — Она ж другого не готовит, а? Тут я должен признаться, что за все это нытье про ужин мне теперь очень стыдно, особенно когда столько людей на улицах попрошайничает на еду. Но, так или иначе, нытье случилось. И, так или иначе, я был в восторге, когда узнал, что в этот воскресенье на ужин у нас не грибы. Может, жизнь наконец начинала меняться к лучшему. Опять же, может, и нет.Я бегу. Гонюсь за чем-то, чего, похоже, не существует, и то и дело говорю себе, что бегу за тем, чего нет. Говорю, что пора остановиться, но не останавливаюсь. Город мечется вокруг меня в ярком дневном свете, но на улицах ни души. Никого в зданиях, в домах и квартирах. Никого нигде. Поезда и автобусы едут сами по себе. Они знают, что делать. Они дышат, но, кажется, только выдохами, без вдохов. Ровно источают бесчувствие, и я там один. По дороге разлита кока-кола. Бежит в стоки, будто кровь. Гудят клаксоны. Хрипят тормоза, потом машины катят дальше. Я шагаю. Никого вокруг. Никого вокруг. Странно, думаю я, как это все работает — совсем без людей? Может, люди там есть, просто я их почему-то не вижу. Жизнь истерла их до полного исчезновения из моей видимости. Может, их поглотили собственные пустые души. Голоса. Я слышу голоса? На перекрестке тормозит машина, и я чувствую, что на меня кто-то глазеет, — но это пустота глазеет на меня. Машина отъезжает, и я слышу голос, но он затихает. Бегу. Я гонюсь за той машиной, даже не оборачиваясь на пламенные светофорные «Стойте», что сверкают на меня красными ногами и бьют по ушам на случай, если я слепой. А я слепой? Нет. Я вижу. Бегу дальше, город несется мимо, будто меня тащит какая-то нечеловеческая сила. Врезаюсь в невидимых прохожих, но не останавливаюсь. Вижу… машины, дорогу, столб, автобус, белую разметку, желтую разметку, перекресток, «Идите», поморгал, «Стойте», смог, канава, не споткнись, кафе, оружейный магазин, ножи дешево, реггей, диско, девушки-досуг, рекламный щит Келвина Кляйна — мужчина и женщина в белье — громадный. Провода, эстакада, зеленый свет, желтый, красный, все три, иди, стой, бегом, бегом, на ту сторону, Внимание при левом повороте, Говард Шауэрс, люк, «Спасите Восточный Тимор», стена, окно, спиртные напитки, «Ушел на обед, буду через 5 минут». Времени нет. Бегу, пока штаны не рвутся, а вместо ботинок не остаются мои собственные подошвы да клочки тряпья вокруг лодыжек. Пальцы кровят. Я шлепаю по коле и пиву. Брызги вверх по ногам, потом стекают вниз. И никого. Где все? Где? Лиц нет, есть движение. Я падаю. Выключаюсь. Разбитой головой в канаву. Прихожу в себя. Не сразу. Все изменилось, и теперь люди повсюду. Всюду, где им и положено быть: в автобусах, в поездах, на улицах. — Эй, — кричу я мужику в костюме, ждущему зеленого на перекрестке. Он вроде как что-то и услышал, но шагает прочь, едва загорается нужный сигнал. Люди идут прямо на меня, и, могу поклясться, стараются затоптать меня. И тут я понимаю. Они шагают прямо по мне, потому что не видят меня. Теперь я стал невидимкой.
10
Должен признаться: всю неделю мы с Рубом крутили старые фокусы. Опять. Ничего не могли с собой поделать. Опять грабежи. «Один кулак». Опять. Ну а чем, на фиг, нам еще оставалось заниматься? Идея, которую придумал я, — футбол, сокер или как его ни назови, на заднем дворе. Вообще говоря, это надо было. Прямо надо. Честное слово. Может, я затем предложил это Рубу, что после того облома со знаком он совсем повесил голову. Что и говорить: если у тебя все получилось, но потом ты все-таки придумал способ снова пролететь, тут, конечно, падешь духом. Руб даже не сознавал, насколько его это задело. Каждый вечер он молча сидел и скреб свою щетинистую челюсть зловещей скорбной пятерней. Волосы у него были, как всегда, сальные, свисали на уши и кусали его за спину. — Идем. — Я упрашивал его играть. — Не. Так у нас обычно и шло. Я как младший вечно хотел, чтобы Руб чем-то со мной занялся: то в «Монополию» поиграл, то мяч попинал во дворе. А Руб старший, за ним всегда оставалось решение и последнее слово. Если ему не хотелось чем-то заниматься — мы и не занимались. Может, поэтому я всегда так охотно шел с ним на «грабежи» — просто потому, что он хотел, чтобы я пошел. Попытки заняться чем-нибудь вместе со Стивом мы оставили много лет назад. — Идем, — я не отставал, — я мяч накачал, и ворота готовы. Иди погляди. Я их нарисовал мелом на заборе, с обеих сторон. — Одинаковые? — Два метра в ширину, примерно полтора в высоту. — Ладно, ладно. Он поднял взгляд и вяло улыбнулся, впервые за несколько дней. И я опять: — Ну, играем? — С задором совсем уж через край. — Ладно. Мы пошли во двор, и было здорово. Абсолютно здорово. Руб падал на бетон и подымался. Два раза. Он поливал меня на чем свет стоит, когда я забивал, и завелся не на шутку. Кривой удар по воротам, и мяч полетел вроде за ограду; мы затаили дыхание и выдохнули, когда он, ударившись о край, отскочил обратно во двор. Мы даже улыбнулись друг другу. Все вышло так восхитительно в основном потому, что на Руба как раз навалился какой-то кризис самоопределения, а я пребывал в своих обычных страданиях по поводу истории с Ребеккой Конлон. Нам стало гораздо легче. Да. Потому что мы вдруг вернулись к занятиям, которые получались у нас лучше всего: валяться и валять друг друга по двору, гваздаться в грязи да обязательно браниться, молоть чепуху и, если получается, подпакостить соседям. Уж так, без вопросов, легче. Это было радостное возвращение к старым добрым временам. Мяч грохнул в забор так, что соседский песик залился лаем, а попугаи в клетке заверещали как резаные. Я словил мощный пинок по ногам. Руб грохнулся и ободрал руку, на которую падал. Все время соседская собачка разорялась, а попугаи вопили как сумасшедшие. Все было точно в старые времена, и Руб, по обычаю, выиграл 7:6. Но мне-то проигрыш был до лампочки, ведь все равно мы оба хохотали и не принимали ничего слишком всерьез. На заднем крыльце нас, однако, ждало кое-что совсем другое. Там была Сара, одна. Первым ее заметил Руб. Он тихонько шлепнул меня по руке обратной стороной ладони и мотнул головой в сторону крыльца. Я посмотрел. И тихо-тихо сказал: — Ой-ой. Сара подняла глаза: должно быть, услыхала мои слова, и, уверяю вас, ее вид мне совсем не понравился. Помятая, уткнулась в колени, обхватила их руками, будто старалась задержать в себе воздух. Лицо рассекали слезы. Неловко. Вот точно так и было, когда мы подошли к сестре и стали по бокам, глядя на нее, чувствуя всякое и не зная, что сейчас делать. Постояв, я сел рядом с ней, но никак не мог придумать, что сказать. В конце концов Сара сама нарушила молчание. Соседская собачонка утихла, и, казалось, вся округа онемела от происходившего у нас на заднем крыльце. Будто оно чувствовалось всеми. Все чувствовали, что тут какая-то драма и беспомощность; по правде сказать, это меня удивило. Настолько я привык, что все просто происходит, равнодушно и безучастно к любым переживаниям. Сара заговорила. Заговорила Сара: — Он нашел другую. — Брюс? — спросил я, на что Руб скорчил мне изумленную рожу. — Нет, — гаркнул он, — шведский, блин, король. А кто, ты думаешь? — Ладно, я понял! Тут Сара откинулась назад и сказала: — Знаете что, уйдите пока от меня, а? — Ладно. Я поднялся и ушел с крыльца вместе с Рубом, и тут город вокруг как будто вновь стал холоднее самого холодного, и я понял: даже если он и вправду заметил, что у нас тут не все ладно, ему на это плевать с высокой колокольни. Он двинулся дальше. Я это чувствовал. Его смех почти раздавался у меня в ушах, ощущался на вкус. Он близко. Он смотрит. Насмехается. И холодный, такой холодный — смотрел, как моя сестра истекает кровью у нас на заднем крыльце. Дома Руб дал выход гневу. — Ну, видишь? — сказал он. — Не было печали. — Это должно было случиться. Говоря, я увидел, что на переднем крыльце сидит Стив. Сам по себе. — Да, но чего сегодня? — А чего нет? Сидя на диване, я разглядывал старое фото: Стив, Сара, Руб и я, еще совсем детишки, застыли разноэтажным строем перед каким-то фотографом. Стив улыбается. Сара улыбается. Мы все улыбаемся. И это было так странно: фотография все время висела на этом месте, а я, по сути, только что ее заметил. Улыбка Стива. Ему не плевать — на нас. Улыбка Сары. Так здорово. Мы с Рубом на вид чистые. Все четверо юные и неукротимые, и улыбки у нас такие радостные, что от них я тоже разлыбился прямо там на диване, страдая о какой-то своей потере. «Куда все подевалось?» — спрашивал я себя. Я даже не помнил, когда нас так сняли. Может, и фотография ненастоящая? В эту минуту Сара сидела на крыльце в слезах, а мы с Рубом валялись на диване и не могли ей ничем помочь. Стиву же вроде не было дела — ни до кого из нас. «Куда все подевалось?» — вновь подумал я. Как могла та картинка превратиться в эту, нынешнюю? Годы ли нас сломили? Укатали нас? Прошли, как белые облака-громады, и растаяли так медленно, чтобы мы и не заметили? В общем, все складывалось как-то погано, а скоро стало еще хуже. Еще хуже стало в тот вечер, когда Сара ушла из дома и все никак не возвращалась. Уходя она сказала: «Пойду пройдусь», — и исчезла надолго. Сначала никто из нас не тревожился, но едва стрелки переползли одиннадцать, все всполошились. Даже Стива, похоже, чуточку задело. — Пошли, — объявил отец. — Идем ее искать. Никто не возразил. Мы с Рубом и мать с отцом сели в фургон и поехали на поиски, а Стив остался дома на случай, если Сара появится, пока все ее ищут. Мы поехали по барам и по домам ее подруг. Даже к Брюсу. Пусто. Ее не было нигде. К полуночи мы вернулись домой: Сара еще не явилась, и нам осталось только ждать. Каждый из нас ждал по-своему. Мама сидела молча и ни на кого не глядя. Отец кружку за кружкой заваривал кофе и поглощал, как не в себя. Стив то клал на ногу грелку, то снимал ее, а ногу решительно держал кверху. Руб что-то тихонько бормотал под нос, раз пятьсот, не меньше. «Убью этого подонка. Убью подонка. Доберусь я до этого Брюса Паттерсона. Убью подонка… Убью. Убью…». Ну а я, сцепив зубы, лежал подбородком на столе. Спать пошел только Руб. Остальные ждали. — Не слышно? — спросила мама, проснувшись в час ночи. — Нет. — Отец покачал головой, и скоро мы все клевали носами под воспаленным белым шаром кухонного плафона. Позже начался сон. Прервали. — Кэм? — Кэм! Меня трясли. Я подскочил. — Сара? — Не. Я. Это был Руб. — А, ты, черт. — Ага. — Он ухмыльнулся. — Ее так и нет? — Нет. Если не прошла мимо нас прямо спать. — Не, не прошла. Вот тут мы и заметили кое-что еще: Стива тоже не было. Я проверил в подвале. — Пусто. Я посмотрел на Руба. На этот раз мы с ним вдвоем вышли на крыльцо и дальше на улицу. Черт, где Стив? — Погоди. — Руб повернулся, вгляделся в темноту. — Вот он. Наш брат сидел под телеграфным столбом, привалившись к нему спиной. Мы подбежали. Остановились. — Ты чего здесь? — спросил Руб. Стив поглядел на нас, и я никогда не видел его таким испуганным и стянутым в узлы. Он казался совсем хлипким, но все равно мужиком: он всегда выглядел мужиком. Всегда… но не как в тот раз. Не ранимым. Костыли будто мертвые руки лежали полешками рядом с ним. Медленно, жалобно наш брат проговорил: — Наверное… — он осекся. И продолжил: — Я хотел ее найти. Мы промолчали, но, думаю, пока мы помогали Стиву подняться и доковылять до дому, он должен был понять, чем и как живем мы с Рубом и Сара. Он понял, каково это: упасть и не знать, сможешь ли подняться, и ему стало страшно. Страшно, потому что мы поднимались. Мы всегда поднимались. Всегда. Мы проводили его до дома. Мы… И снова все сидели на кухне, но не заснули только мы с Рубом. Сидели в тишине, и вдруг он мне что-то зашептал. То же, что прежде. — Слушай, Кэм, — сказал Руб, — надо выловить этого Паттерсона, — Руб говорил так уверенно. — Мы его выловим. А я слишком устал, и потому сказал только: — Само собой. Потом Руб отключился, вслед за мамой, папой и Стивом. Скоро и у меня глаза будто цементом залило, и я тоже вырубился. Все пятеро, спим на кухне. Мне снился сон. Он будет дальше. Неплохой сон. Проснувшись, я увидел, что к тесной компании спящих за кухонным столом добавился еще один участник.Стою на воротах. Стадион забит под завязку. Наверное, тысяч сто двадцать народу не сводят с меня глаз. Скандируют. — Вол-чище! Вол-чище! Обвожу взглядом трибуны: все ободряют меня, и я всех люблю, пусть они совсем чужие мне люди. Мне кажется, они какие-то южноамериканцы. Бразильцы, что ли. Может, аргентинцы. — Я вас не подведу, — шепчу я им, понимая, что меня не услышат, даже если заору во всю глотку. Передо мной выстроилась шеренга: по футболкам — команда-противник. Это все люди из моей истории: отец, Руб, мама, Стив, Сара, Брюс, безликая новая девушка Брюса, Грег, зубная сестра, зубной, директор школы Деннисон, тетка-инспектор, друганы Руба и Ребекка Конлон. На мне вся вратарская снаряга: бутсы, закатанные носки, зеленый свитер с ромбами на груди и перчатки. Ночь, и черный воздух прорезывают мощные прожекторы, словно сторожевые башни, громоздящиеся надо всеми нами. Я в игре. Хлопаю ладонью об ладонь и чуть приседаю, готовясь прыгнуть за мячом в любую сторону. Ворота за спиной кажутся километровыми в ширину и в глубину. Сетка — рыхлая клеть, она качается и шелестит на ветру. Выходит отец, устанавливает мяч, кричит, что у нас вроде серия пенальти в финальном матче чемпионата, и теперь все зависит от меня. Отступает, примеривается, разбегается и лупит мячом вправо от меня. Я прыгаю, но дотянуться никакой возможности. Мяч влетает в угол ворот, и отец смотрит на меня и улыбается, как бы говоря: «Прости, парень. Играем по-честному». Выходит мама. Потом Руб. Оба забивают, Руб с черствой усмешечкой. — Тебе не светит, солнышко, — приговаривает он. Все это время у меня в ушах, будто радиопомехи, жужжание толпы на трибунах. Когда я пропускаю, и мяч влетает в сетку, трибуны ревут, а потом стонут — ведь они болеют за меня. Им хочется, чтобы я взял хоть один, они видят, как отчаянно я стараюсь. Они видят мои ручонки и силу воли в моих губах, и, не слыша звука, чувствуют, как я бью ладонью в ладонь, готовясь к очередному удару. И они всё скандируют. Мое имя. Мое имя. Но нет, как ни стараюсь, я не могу поймать ни одного мяча. Даже убитая горем Сара пробивает мою защиту. Перед ударом она говорит: — Не пытайся мне помочь. Бесполезно. Ты здесь ничего не изменишь. Бьет Стив, и Брюс. Друганы Руба. Все. Наконец выходит Ребекка Конлон. Идет в мою сторону. Не спеша. Улыбаясь. Говорит: — Если поймаешь, я в тебя влюблюсь. Я киваю, хмуро, сосредоточенно. Она отступает, разбегается, бьет. Мяч летит высоко, и я теряю его из виду в свете прожекторов. Наконец замечаю, прыгаю, высоко в правый угол, и мяч, неловко отскочив от моего запястья, бьет мне прямо в лицо. Я падаю с мячом на газон. От удара о землю он выскакивает из моих рук и катится, медленно-медленно, через линию, в сетку ворот. Конечно, я бросаюсь за ним, но поздно. Не допрыгиваю — и в мгновение ока я один, не на стадионе, а на нашем залитом солнцем заднем дворе, сижу, привалившись к забору, с разбитым носом.
11
Мы собирались выловить его быстро. Какой смысл выжидать недели. Если ждать, то горячее желание отомстить может и простыть. А мы такого ни в коем случае не могли допустить. Мы выяснили, что этот Брюс Паттерсон крутил с другой девчонкой уже с месяц, и выходит, изменял Саре, поскольку продолжал ходить и к ней. Это как оплеуха нам всем: мы принимали его у себя в доме, а он тем временем окучивал какую-то клюшку по всему городу. — Мы его отлупим? — спросил я у Руба, но тот лишь с насмешкой поглядел на меня. — Ты серьезно? Посмотри на свои габариты. Ты чихуахуа, а Паттерсон, блин, — шкафина. Ты вообще понимаешь, что этот чувак с тобой сделает? — Ну, я думал, что нас-то двое. — Да я сам хиляк, — резко отшил меня Руб. — Конечно, борода у меня вовсю прет, но Брюс убьет нас обоих. — Да, точно говоришь. Дальше случилось кое-что неожиданное. Раздался стук в дверь, больше похожий на робкое царапанье, и, открыв, я увидал на пороге своего бывшего лучшего друга Грега. — Можно войти? — спросил он. — Сам как думаешь? Я отворил москитную сетку, и он вошел, оглянувшись перед этим на Стива, который с мрачным видом сидел, как всегда, на крыльце. Войдя, Грег поздоровался с Рубом словами «Привет, Волчище», на что Руб пригрозил выбросить его за дверь. Грег извинился, и я провел его к себе. Он сел у окна, привалившись к стене. И молчал. — Ну, — спросил я, сидя на кровати, — ничего, если я все же спрошу, каким ветром тебя принесло? — Я за помощью, — последовал быстрый и прямой ответ. Грег запустил обе руки в волосы, и с него посыпалась перхоть. У Грега всегда была эта проблемка. Ему нравилось в школе трясти перхоть на парту. — Какого типа? — уточнил я. — Деньги. — Много? — Три сотни. — Три сотни! Ни фига себе, ты куда вообще, блин, впутался? — А, не спрашивай. Так… — Он слегка поморщился. — У тебя есть? — Во дает, три сотни. Не знаю. Я полез под свой участок ковра и вынул, что там у меня было заначено. Восемьдесят баксов. — Вот, тут у меня восемьдесят. Нашел свою банковскую книжку и посмотрел сумму: на ней лежало еще сто тридцать. — Ага, итого двести десять. Все, чем могу. — Черт. Я тоже сел на пол, спиной опершись на кровать, и спросил: — Ты только скажи, зачем они тебе, угу? Грег мялся. — Скажи, или не дам. Это была ложь, и мы оба это знали. Мы понимали, что я уже отдал Грегу деньги и что я даже не попрошу его вернуть. Вот и все. Но это, по крайней мере, он мне был должен. Должен был сказать, куда уйдут мои кровные. — Эх, — сдался Грег. — Один из ребят, Дейл. Знаешь его? Дейл Перри. Ну да, Дейла Перри я, конечно, знал. Чувак того самого типа, что я терпеть не мог: он всегда вел себя так, будто всё кругом — его, и я его на дух не выносил. В прошлом году на коммерции (не стоило мне выбирать этот предмет) он взял металлическую линейку, нагрел ее на калорифере и приложил мне к уху, было адски больно. Вот кем был Дейл Перри. Еще он оказался в той шайке на футболе, с которой болтали клевые девчонки. — Знаю такого, — спокойно подтвердил я. — Ну вот, пара его старших друганов, им нужен был парень, чтобы забрал для них дурь. На три сотни баксов. — Дурь? Конечно, я прекрасно знал, что такое дурь, но мне подумалось, что лучше не упрощать Грегу задачу. В конце концов, я ему отдавал все свои кровные до последнего цента. Вот тебе и стерео, вот тебе и «что-нибудь еще». Вот тебе наличные, горбом заработанные в последние недели у отца. Все уплывало в унитаз, потому что мой бывший лучший друг явился ко мне, зная, что я единственный чел, который его не подведет. Никто из этих новых друзей не выручил бы его, а вот старый сможет. Странновато. Вам не кажется? Дело не столько в том, что старый друг лучше новых двух. Просто ты знаешь человека лучше и понимаешь, что ему плевать на то, каким жалким лебезящим идиотом ты будешь выглядеть. Он знает, что ты для него сделаешь то же. Я знал, что Грег выручил бы меня, случись все наоборот. Так что да. — Дурь? — переспросил я. — Что еще за дурь такая? — Ты понял, — ответил Грег. Тут я ему спустил. — Да понял, понял. — Да там ерунда, несерьезное, — продолжил Грег, — но до фига много. Там было человек десять скинувшихся, но всем было лень идти забирать, — Грег еще чуток сполз по стене. — Я пакет-то забрал, без проблем, но плохо вышло, что пришлось держать ее у себя до утра. — А-а. Я расхохотался, закинув голову. Я почти не сомневался, что понял, как в точности было дело. — Да, точно, — Грег кивнул. — Маманя, блин, нашла пакет у меня под кроватью, а батя швырнул в камин. А это все равно, что подписать мне смертный приговор. Не могу поверить, что старик швырнул ее прямо в огонь, слышь. К этому моменту я валялся от смеха, поскольку живо представил себе Грегова старика — мелкого, кучерявого и жилистого бандита, как он, костеря всё и вся, бросает в камин пакет с дурью. Тут и Грег тоже рассмеялся, хотя, смеясь, он повторял: «Не смешно, Кэм. Не смешно». Но это было смешно, и только поэтому Грег получил свои деньги. Он их получил, потому что я рассказал все Рубу, и тот отстегнул недостающие девяносто баксов, хотя и пригрозил при этом, что убьет Грега, если тот не вернет должок в темпе вальса. В итоге мы договорились, что Рубу я отдам с денег, которые заработаю у отца в следующем месяце или около того, и все будут довольны. А Грег потом рассчитается со мной. У Грега прямо по лицу было видно, как он расслабился. Едва деньги оказались у него в руках, все его напряжение улетучилось. В соседней комнате Сара лежала на кровати, разбитая на тысячу осколков. Мы прошли мимо нее на задний двор, где принялись пинать мяч в нарисованные на заборе ворота. В ворота мы вставали по очереди. Это я предложил (в основном из-за того сна, что мне приснился прошлой ночью), и я лишь надеялся, что нос мне не расквасят. Впрочем, Ребекки Конлон с нами не было, верно? Я счел, что беспокоиться в общем-то не о чем. Само собой, соседская собачка пустилась брехать, а попугаи впали в бешенство. Игра была в самом разгаре, и тут Руб стал звонить друзьям. Разговор произошел такой: — Алё. — Алё, Саймон. Это Рубен. — Рубен. Привет. Как сам? — Норм. Подходи? — А че, подойду. Вроде недалеко. — Возьми Сыра и Джеффа. — Лады. — Пока. — Пока. Когда все собрались, у нас пошла самая настоящая игра. Раз за разом мы грохали мячом в забор, стараясь по полной использовать свободу, пока не вернулись предки. Вы бы слышали эти удары! Бдыщ. Бдыщ. Мяч лупил по обоим воротам, и грохот разносился по всей округе, а следом крики и брань. В моей команде были Джефф, Грег и я, и мы вообще-то выигрывали, пусть даже были меньше и слабее, чем команда Руба. Вот как нам хотелось. При счете 4:2 соседская шавка вдруг перестала лаять. — Стойте! Стойте! — заорал я, заметив это. — Слышите? — Что? — Собака. — Оба-на, точно. Замолчала. Я влез на забор и заглянул к соседям, и вы не поверите, что я увидел. Собачка сдохла. — Господи, она, кажется, сдохла, — сказал я, оглянувшись на остальных. — Чего?! — Говорю вам. Идите гляньте. Руб влез рядом со мной, и ему осталось только согласиться. — Ни фига себе, и точно, — смеясь, подтвердил он с ограды остальным. — Наверное, из-за нас несчастную козявку хватил сердечный приступ. — Да ну? — Или удар. — Ох ты, — сказал я, — что же мы натворили? — А что за собака? Руб вышел из себя. — А я, блин, знаю?! — заорал он на Сыра. — По-моему, этот… этот… — Шпиц, — ответил я за него. — А че это за фигня — шпиц? — Ну, знаете, — объяснил Сыр остальным, — такая пушистая, на крысу похожая… Наверное, лаял, пока не надорвался. Даже попугаи в клетке мрачно глядели вниз, на дохлую собачонку. — Надо что-то делать, — сказал Руб. — Например? Рот в рот? — Гляди, она дрожит. — О, ну здорово, ага. Я спрыгнул к соседям, стянул с себя фуфайку и завернул в нее пса. Руб тоже перелез, а остальная братия зырила с изгороди, как мы гладим пушистую крысообразную собачку, раздумывая, в самом ли деле она отдает концы. Минут через пятнадцать появился и сосед — пятидесятилетний чувак, у которого язык был злее, чем у нас всех вместе взятых. Вообще говоря, он, в принципе, держал себя в руках, когда метнулся во двор, обозвал нас так и эдак, подхватил своего шпица — по кличке Пушок, кстати, — и помчался к ветеринару. — Как думаешь, выживет? — спрашивали мы друг друга, вернувшись к себе. — Не знаю, чувак. Мало-помалу все разошлись. Грег последним. — Ну, мужик, — качал он головой, уходя, — я и забыл, как оно все у вас. — Прежние деньки, ага? — Точно. — Он кивнул. — Дурдом. — Именно. Все и правда было как в прежние времена, но я знал, что бессмысленно думать, будто они продолжатся. Мы оба знали, что в следующий раз он объявится, когда придет отдать долг или часть долга. Так уж оно обстояло в жизни. Вечером случилось то, что должно было случиться. Сосед. Он явился указать родичам, что они не в состоянии приглядеть за нами с Рубом, и поскольку только у Руба остались какие-то деньги, то он и заплатил мужику за ветеринара. Кстати, со шпицем Миффи все обошлось. Это был просто слабенький сердечный припадок. Бедная собака-крыска. Но для нашей мамули эта история оказалась, можно сказать, последней каплей. Она усадила нас за кухонный стол, а сама ходила вокруг, орала на нас и отчитывала не дай-те бог. Она даже совала нам под нос деревянную ложку, хотя не лупила нас ею с тех пор, как мне исполнилось десять. Уверяю вас, мы поняли, что она запросто треснет по башке. — Когда вы уже уйметесь? — орала она. — Сажать друг другу фонари, чертову соседскую собачку доводить до инфаркта. Это позорище… Мне за вас обоих стыдно. В который раз! Даже отцу оставалось сидеть в углу, не открывая рта. Он не смел вставить и слова, боясь попасть под раздачу. Под конец она совсем разъярилась, хватала очистки из кухонной раковины и, вместо того чтобы бросить в ведро, швыряла на пол, потом поднимала и швыряла снова, теперь мне под ноги. — Вы как животные! — завопила она громче прежнего. А закончила фразой, которая, кажется, неизменно задевала нас больше всего: — Пора взрослеть! Нечего и говорить, что мы с Рубом собрали разбросанный мусор и вынесли за дверь, где и остались. Возвращаться в дом мы боялись. Сара из окна смотрела на нас и, качая головой, улыбалась сквозь боль. Смеялась, и от этого мы и сами немного развеселились. К Рубу тут же вернулась его решимость. — Мы обязательно выловим этого Паттерсона, — сказал он. — Не думай. — Надо, надо, — согласился я. Потом, ближе к ночи, я размышлял о событиях дня: ведь теперь я был должен Рубу еще и свою половину ветеринарного счета. Дела и впрямь покатились под гору, говорю вам. — Чертов шпиц, — сказал я. — Ха, — фыркнул Руб, — шпиц со слабым сердцем. Да уж, такое могло случиться только с нами.Какой-то мужик стоит передо мной на проселочной дороге. Восход. Смотрит на меня. Я на него. Стоим, между нами где-то метров десять, пока наконец я не нарушаю молчание. — Ну? — спрашиваю я. — Что «ну»? — слышу в ответ. На мужике какой-то халат; мужик скребет бороду и пытается вытряхнуть камешек из сандалии. — Ну, не знаю. — Это лучшее, что мне приходит в голову. — Ты, вообще, черт побери, во-первых, кто? Он улыбается. Смеется. Стоит. Подготовившись, повторяет вопрос и тут же отвечает: — Кто я, черт побери? — Короткий смешок. — Я — Христос. — Христос? Ты правда существуешь? — А то, блин. Я решаю Его проверить. — Ну а тогда кто я? — А мне все равно, кто ты. — И Он идет ко мне по дороге, все пытаясь вытряхнуть камень из тапка. — Чертовы сандалии. — Он шкрябает подошвой оземь, и продолжает: — А вот какой ты — это, знаешь ли, другое дело. — И какой? — Жалкий. — Ага. Я жму плечами, соглашаясь. — Тут я могу помочь, — продолжает Он, и я ожидаю дежурной цитаты, которыми кормят нас все эти толкователи Писания, что ежегодно совершают паломничество в нашу школу. Но нет. Вместо этого Он протягивает мне бутылку с какой-то красной жидкостью и жестом показывает «До дна». Я спрашиваю: — Это что? — Вино. — Да? — Вообще-то, нет. Это красная микстура. Пить тебе рановато. — А-а… так ты зануда. — Ну, я тут ни при чем. Уж поверь, это не я придумал. Это мой старик не разрешит налить тебе настоящего. Так что претензии к Нему. — Ладно, ладно. Как Он там поживает вообще? — Эх, последнее время ему нелегко приходится. — Ближний Восток? — Ага, они опять взялись за свое. — Он подходит поближе и шепчет: — Только между нами: на той неделе Он уже почти решился свернуть лавочку. — Как это? Вселенную? — Угу. — Господи Иисусе! Мои слова Его, кажется, слегка покоробили. — Ой, да, прости, — говорю я, — так говорить нехорошо, ага. — Не беда. — Слушай. — Иисус решает, что пора перейти к делу. — Пришел-то я, чтобы тебе вот передать. Он что-то вынимает из кармана халата, а я спрашиваю: — Что там? — А, чуток мази. Протягивает мне. — Для разбитого носа. — Вот здорово. Спасибище.
12
Если вам интересно, как в итоге мы проучили нашего приятеля Брюса Паттерсона, так вот: никак не проучили. Мы все спланировали, подготовили, но не исполнили. Дома постоянно находились дела поважнее: вот хотя бы ледяные мамуля с отцом по отношению к нам с Рубом. Без вопросов, им совсем не по душе был наш образ жизни и то, как мы навострились их огорчать. Вы можете подумать, что эта обледенелость могла бы как-то сдержать наше стремление отомстить Брюсу за Сару, но нет. Вообще-то, нет. Стив тоже советовал нам не вмешиваться. Он вернулся к своим обычным «я вас, ребята, выше» замашкам и сказал нам, что мы дебилы. Все это немного подостудило меня, но не Руба. Он не остывал, и кстати, искренне верил, что мы не были виноваты в сердечном приступе соседской собаки. Он объяснил мне, что не наша вина, если дурной пес хлипкий, как кисель. — Блин, играть в футбол в собственном дворе законом не запрещено, правда? — спросил он. — Думаю, нет. — Ты знаешь, что нет. — Уж я думаю. Руб переваривал задачу несколько дней и наконец, найдя меня в комнате, рассказал, каков наш план и что нужно будет делать. — Кэм, — сказал он, — это будет мое последнее дело. Прямо что твой Аль Капоне или кто. — Видишь, это последний подвиг, и я завязываю с грабежами, кражами и хулиганством. — Как ты можешь завязать с тем, чем никогда не занимался? — Э, заткнись, а? Не спорю, у меня были крутые виражи, но теперь мне пора остановиться. Сам не верю, что это говорю, но мне пора взрослеть. Я минутку подумал, недоверчиво так, потом спросил: — И что мы сделаем? — Всё просто, — был его ответ. — Яйца. — Да ну тебя. — Я отвернулся. — Мы можем куда круче каких-то паршивых яиц. — Нет, не можем. — Это был первый раз, когда Руб говорил на эту тему голосом действительности. — Правда в том, друган, что мы безнадежные. На это я мог лишь покивать головой. Потом я сказал: — Ладно. И так мы решили, что вечером в пятницу пойдем к дому Брюса Паттерсона и забросаем яйцами его роскошную красную машинку. А может, заодно и дверь с окнами. И меня впрямь радовало, что будет последнее «дело», а то я уже начал от таких фокусов уставать. И еще одно неустранимое обстоятельство осложняло дело больше нужного. Я никак не мог выбросить из головы Ребекку Конлон. Ну вот не мог, и все. Как ни старался. Я думал про нее и гадал, окажется ли она дома в будущую субботу или опять упорхнет жить своей жизнью без меня. Иногда это ранило, а бывало, я убеждал себя, что все это вообще слишком рискованно. «Вон, посмотри на Сару с Брюсом, — говорил я себе. — Я смело поручился бы, что парень так же бредил по Саре, как я по этой девушке, и наверняка давал себе слово, что никогда ее не обидит, в точности как я, — и вот что он с ней сделал. Раздавил всмятку, и она теперь целыми днями не слезает с кровати». Когда настал вечер пятницы, думаю, у нас с Рубом просто не хватило сил исполнить наш замысел. Нас мутило от самих себя, и, сидя в своей комнате с двумя картонками яиц, мы решили не ходить. — Ну и ладно, пусть так, — сказал Руб. — Как начнешь про это думать, так выходит, оно того не стоит. — Ага, а что делать с яйцами? — спросил я. — Съедим, пожалуй что. — Чего? По дюжине каждый? — Наверное. Мы покамест убрали яйца к Рубу под кровать, но я-то все-таки отправился прогуляться до Брюсова дома. Я пошел после ужина и, топая мимо Брюсовой тачки, представил, как швыряю в нее яйца. Картина вышла нелепая, чтоб не сказать больше. Я даже посмеялся, стучась в дверь, но улыбка с меня моментально сползла, когда мне открыла, как я догадался, Сарина замена. Она распахнула дверь и уставилась на меня сквозь москитную сетку. — Дома Брюс? — спросил я. Она кивнула. — Зайдешь? — Не, тут подожду. Я остался на крылечке. Увидев меня, Брюс, кажется, сильно смутился. Не то чтобы мы с ним были великие друганы или что-нибудь. Не то чтобы мы вместе плескались в бассейне или носились вместе по футбольному полю. Нет, мы путем и не разговаривали, однако я понял: он боится, что я, может, накинусь на него. Но нет. Я ждал его просто перемолвиться словом. Единственный вопрос. Только он у меня и был, когда мы, облокотившись о перила, стояли и смотрели на улицу. Я задал его. — Когда ты только познакомился с моей сестрой, ты давал себе слово, что никогда ее не обидишь? Он долго молчал, но все же ответил. — Давал, — сказал он, и еще через несколько секунд я ушел. Он окликнул меня. — Эй, Кэмерон. Я обернулся. — Как она? Я улыбнулся, поднял голову уверенно. — Нормально. Хорошо. Он кивнул, и я сказал ему: — Пока. — Пока, чувак. Дома вечер еще не закончился. Нас ждал еще акт не вандализма, а символизма. Где-то в половине девятого в комнату вошел Руб, и что-то было не так. Что же? Борода исчезла. Когда он явил семье свое очеловеченное лицо, раздались хлопки и вздохи облегчения. Конец звериному обличью. Конец звериным повадкам. А я все еще слышал, как Брюс Паттерсон отвечает мне, что он давал слово никогда не обидеть мою сестру. Наш разговор не отпускал меня, даже во время отменно кровавого фильма по телику, который я высидел. Голос Брюса звучал у меня в голове, и я все думал, обидел бы я когда-нибудь Ребекку Конлон, если, конечно, она вообще позволила бы мне быть рядом. А ночью на меня охотились.Мы в джунглях, я с ней. Лица ее не видно, но я знаю, что со мной Ребекка Конлон. Я тащу ее за руку, и мы несемся, обегая кривые деревья, чьи пальцы — ветки, растопыренные под серым небом как трещины по потолку. — Быстрей, — подгоняю я. — Зачем? — она в ответ. — Затем, что он уже близко. — Кто близко? Я молчу, потому что не знаю сам. Единственное, в чем я полностью уверен, — сзади по джунглям нас догоняет топот. Я слышу, как ломятся за нами вслед. — Бежим, — вновь зову я ее. Мы выбегаем к реке и бросаемся в воду, торопливо бредем через ледяной поток. Я замечаю что-то на другом берегу выше по течению и тащу Ребекку туда. Там пещера, она спряталась над водой среди мощных деревьев. Лезем внутрь. Без слов. Без всяких «Туда». Она улыбается облегченно. Я этого не вижу. Просто знаю. Мы садимся в дальнем углу пещеры, нам слышно, как снаружи задумчивая речная вода катится вниз, вниз. Медленная. Настоящая. Знающая. Ее смаривает. Сон. — Все нормально, — успокаиваю я ее и чувствую ее в своих объятиях. У меня глаза тоже пытаются спать, но нет. Они упрямо бдят, а время змеится вперед, и наваливается тишина, словно отмеренная мысль. Я даже реки уже не слышу. Как вдруг. Силуэт на входе в пещеру. Сделав пару шагов, замирает. Видит. Нас. Он вооружен. Смотрит. Улыбается. Даже не видя его лица, я знаю: улыбается. — Что тебе надо? — я, хоть мне и страшно, спрашиваю спокойно, чтобы не разбудить девушку, которую обнимаю. Силуэт безмолвен. Шагает к нам. Медленно. Враскачку. Нет. Раздается звук, будто режут ткань, и на конце оружия в руке чужака курится дымок. Дым поднимается к его лицу, окутывает. Я понимаю, что случилось страшное, и Ребекка Конлон чуть пошевелилась у меня на руках. Чиркает спичка. Свет. Я смотрю на Ребекку. Вот! Оно как. Она ранена, это точно: я вижу кровь, она капает из ее сердца. Медленно. По-настоящему. Я поднимаю глаза. Тот держит зажженную спичку, и я вижу его лицо. Глаза, губы, гримаса — это мои глаза, губы и гримаса. — Ты же слово давал, — говорю я ему, а затем визжу, стараясь проснуться. Мне надо проснуться и знать, что я никогда не сделаю ей больно.
13
В субботу мы с отцом, как всегда, отправились на работу к Конлонам. Пожалуй, не буду вас томить (даже если вам до сих пор не все равно), а с порога сообщу, что в этот раз она была дома — и ослепительна, как всегда. Я все ковырялся под домом, и тут она возьми и появись. — Привет, на прошлой неделе тебя не хватало, — сказал я ей и тут же мысленно себя обругал: фраза вышла такой двусмысленной. Ну, то есть «не хватало» то ли в смысле не было дома (что я и имел в виду), то ли «Я скучал и страдал, что тебя не было, глупая сучка!»? Я не мог точно сказать, какой из сигналов я послал. В общем, оставалось только надеяться, она подумает, будто я просто говорю, что мы не виделись. В такой ситуации нельзя слишком показывать страдание, даже если собственное сердце выжигает тебя изнутри. Она сказала: — Ну… Боже мой, она сказала это тем самым голосом, который и делал ее настоящей. — Я нарочно ушла. Что еще за чертовщина? — Что? — осмелился я спросить. — Что слышал. — Она заулыбалась. — Я ушла… — Из-за меня? Она кивнула. Это плохо или хорошо? По голосу, дело плохо. Хуже некуда. Но в то же время и хорошо, в каком-то болезненном, извращенном смысле. Дразнила она меня? Нет. — Не хотела оставаться дома, потому что, — она сглотнула, — боялась выставить себя дурой — как в тот раз. — В тот раз? — переспросил я, растерявшись. Разве не я в тот раз сморозил глупость? Конечно, это я выдал «Мне нравится здесь работать». Я вспомнил и поморщился. Под домом мы оба стояли, пригнувшись, деревянные брусья нависали сверху, предупреждая, что, если забудешься, набьешь приличную шишку. Я помнил, что выпрямляться нельзя. — Но ты хоть что-то сказал, — не сдавалась она. Внезапно меня прорвало. Я сказал: — Я бы тебя не обидел. В лепешку бы расшибся, старался. Даю слово. — Что, прости? — Она немного отступила. — Ты это о чем? — Ну, я в смысле, если… Хорошо выходные-то прошли тогда? Ерунду. Болтай ерунду. — Ага. — Она кивнула и осталась стоять, где стояла. — У подруги была. — И тут у нее выскочило: — Потом пошли к одному парню, Дейлу. Дейл. Почему это имя прозвучало так знакомо? Ой, нет. Вот это отлично. — К Дейлу Перри? Дейл Перри. Друган Грега. Как положено. Вот такой герой. Было видно, что он ей вовсю нравится. Больше, чем я. Он был из победителей. И нравился людям. Грегу вот. Хотя в беде тот пришел ко мне. — Ага, Дейл Перри. — Она с улыбкой кивнула и подтвердила мои худшие страхи. — Ты его знаешь, что ли? — Знаю. Тут до меня дошло, что эта Ребекка Конлон вполне могла быть среди тех девчонок в компании на стадионе Ламсден, в тот день, будто десятки лет назад. Я вспомнил, что там были девочки вроде нее. С такими же настоящими волосами. С такими же настоящими ногами. С такими же… Все сходилось. Ребекка Конлон была здешняя, и красивая, и настоящая. Дейл Перри. Я едва не рассказал, как этот Дейл с год назад чуть не сжег мне ухо, но взял себя в руки. Не хотел, чтобы она решила, будто я из тех по-черному ревнивых ребят, которые ненавидят всякого, кто лучше них, — а я, вообще-то, был парнем именно такого типа. — Моей подруге кажется, я ему нравлюсь, но я не уверена… Она говорила что-то еще, но я не мог заставить себя слушать. Ну не мог, и все. Какого черта она вообще мне все это сообщает? Не потому ли, что я всего лишь сын сантехника и хожу в старую государственную школу, а она-то, не иначе, в школу Святого такого-то или типа того? Или потому, что я такой безобидный парнишка и не могу укусить? Что ж, я был к этому близок. Я готов был оборвать ее: «Ну и проваливай со своим Дейлом Перри», — но стерпел. Я слишком любил ее и ни за что не огорчил бы, как бы ни был огорчен сам. Вместо этого я спросил, знает ли она Грега. — Грег Файнс или как-то так? — Финни. — Знаю, ага. А ты его откуда знаешь? И вдруг почему-то у меня навернулись такие слезищи. — А, — ответил я, — мы раньше дружили. — И отвернулся, чтобы взяться за работу и спрятать глаза. — Он был твой друг? Проклятая девчонка! — Лучший друг, — признался я. — Ой. Она смотрела сквозь мою спину. Я это чувствовал. Я думал, дойдет ли до нее хоть теперь. Может. Наверное. Да, видимо, потому что она ушла с нарочито дружелюбным «Ладно, пока-а». Не слышал ли я такого раньше? Само собой, слышал, и потому реальность вспорола мне горло. В отличие от досады прошлой недели, эта размолвка не подхлестывала меня в тот день. Нет, на этот раз я день проковылял. Я чувствовал внутри какую-то гадость. Ковылял. Отец заметил и выдал мне пару ласковых за разгильдяйство, но я не мог собраться. Старался не передать, как, но хребет у меня был сломан. Дух уничтожен. У меня был случай одернуть ее. Я мог бы ее обидеть. Не стал. Это не утешало. За работой постоянно приходилось собирать себя в кучу, и это было тяжко. Ну просто каждый шаг через терпеж. Пузыри на руках лопались, и чувства подбирались к глазам. Я стал втягивать воздух, чтобы набрать полные легкие, а закончив работу, вылез из-под дома и стоял столбом, ждал. Мне всерьез хотелось грохнуться на землю, но я держался. Я казался себе грязным, паршивым и больным — только оттого, что это я. Да что со мной вообще? Я казался себе бешеной собакой из книги, которую мы читали в школе, — «Убить пересмешника». Собака, она хромала и капала слюной на дорогу, и отец, Аттикус, удивил сына — пристрелил ее.Я иду по ограде, которая кажется бесконечной. Но откуда-то я знаю, что она все же где-нибудь да кончится. Я знаю, что она будет тянуться столько же, сколько моя жизнь. — Не останавливайся, — приказываю я себе. Руки в стороны, поддерживаю равновесие. С обеих сторон воздух и земля пытаются вынудить меня к прыжку. В какую сторону прыгать? Час ранний, раннее утро. То время, когда еще темно, но ты знаешь, что день уже наступает. Синева сочится сквозь черноту. Звезды меркнут. Ограда. То она каменная, то деревянная, а то и вовсе из колючей проволоки. Я иду по ней, и меня постоянно сманивают ее края. — Прыгай, — шепчет каждая сторона. — Прыгай сюда. Расстояние. Где-то там, вдали лают собаки, но голоса у них будто человечьи. Собаки лают, но я озираюсь и не вижу их. Только лай, он и следит, как я иду по ограде. В небе лиловеет. Немеют ноги. Мурашки бегут по правому боку. Страх удара. Переставляю ноги. Никого. Шаг за шагом. Впереди колючая проволока. Куда спрыгивать? Кого слушать? Маргаритковое солнце, каштановое небо. Верхний краешек солнца — насупленностъ. Нижний край — улыбка. Пасмурный день. Небо обложено мыслями. Мысли и есть небо. Ступаю по ограде. По одну сторону ограды победа… По другую… поражение. Иду. Иду, держусь. Решаю. Пот ручьем. Он выпадает на меня, кем-то пущенный, струится по лицу. По одну сторону победа. По другую поражение. Облака нерешительны. Они пульсируют в небе, как барабан, как сердце. Я решаю… Я прыгаю. Вверх. Ввысь. Ветер подхватывает меня, и высоко в небе я понимаю, что он вынесет меня на ту сторону ограды, на какую захочет. И куда я ни упаду, уже скоро, я знаю, что придется снова влезть на стену и идти дальше, но пока я еще в воздухе.
14
Куда я пошел потом? Что я делал? Как все повернулось? Что ж, в принципе, уже конец, и на нескольких оставшихся страницах будут все ответы. Не думаю, что они вас удивят, хотя все бывает. Мне неизвестно, умница вы или тупица. Откуда мне знать, вдруг вы Альберт Эйнштейн или выиграли какую-нибудь премию по литературе, а может, вы просто средний человек, как и я. Так что можно перейти сразу к делу: я расскажу вам, чем все, в общем, закончилось в ту зимнюю пору моей жизни. Конец начинается так: Уныние. Я кис все воскресенье и в понедельник в школе. Внутри у меня что-то колыхалось, подымаясь из живота, оно вытягивало руки и изнутри сдирало с меня кожу. Жгло. В среду в школе я перекинулся парой слов с Грегом: в основном из-за того, что увидел на его лице следы побоев. — Что с тобой случилось? — спросил я, столкнувшись с ним на дорожке. — Да, фигня, — ответил он, — ничего. Но нам обоим было предельно ясно, что ребята, которым он покупал дурь, все же не оценили его стараний, даже после того, как он раздобыл денег. — Тебя все же прижали, да? — спросил я. Я мрачно улыбнулся, а следом и Грег. — Прижали, ну. — Он покивал. Улыбка у него была знающая, ироническая. — Они решили подкинуть мне за неудобства, которые я им доставил… У того чувака дурь кончилась, им пришлось искать нового продавца. Мои трудности им до фонаря. — Ну что, справедливо, — заключил я. — Ну, наверное, ага. Через несколько секунд мы разошлись в разные стороны, и, оглянувшись, я посмотрел Грегу вслед и попробовал молиться за него, в духе тех молитв, которые я говорил раньше в этой истории, но у меня не получилось. Не смог. Не спрашивайте, почему. Я надеялся, у него все будет норм, но молиться об этом не находил в себе сил. Да и какая все равно от моих молитв польза? Уж точно они ни черта не помогли мне самому, — но помните? Я так ни разу и не удосужился помолиться о себе самом, точно? Хотя, может быть, в конечном счете, в этом и была цель. Я сам. Может, единственная настоящая причина моих молитв о других — призвать удачу для себя. Так ли оно было? Так ли? Нет. Никогда. Не так. А может, молитвы на самом деле помогли. Если задуматься, так это вполне вероятно, потому что дома Сара стала висеть на телефоне в замену былых марафонских тисканий на диване, Стив начал ходить, Руб немного подразобрался в себе, мама с батей вроде были всем довольны, и уж несомненно Ребекка Конлон была счастлива со своими мечтами о Дейле Перри… Выходило, что у всех дела шли более-менее норм. У всех, кроме меня. Довольно нередко я ловил себя на том, что повторяю слово «бедолага» как ничтожное существо, каким я и был. Про себя я скулил. Ныл. Хныкал. Расчесывал себя изнутри. Потом смеялся. Над собой. Это случилось, когда я гулял вечером после обеда. Сосиски с грибами утрясались в животе, и при всей тоске, которую я всюду носил с собой, из меня прорывался какой-то странный смех. Отрывая ноги от земли, я улыбался, а потом наконец оперся рукой на телеграфный столб, передохнуть. И, стоя у столба, я выпустил из себя этот смех, и люди, шедшие мимо, наверное, думали, я рехнулся, или обкурился, или еще под какой гадостью. Они смотрели на меня, будто спрашивая: «Чему это ты смеешься?» Но торопливо шли мимо, к своим жизням, а я стоял, замерев, посреди своей. Вот тогда-то я и решил, что мне надо что-нибудь решить. Мне надо было решить, что я буду делать, кем быть. Я стоял у столба и ждал, чтобы кто-то что-то сделал, пока не понял, что кто-то, которого я жду, — это я сам. Внутри у меня все онемело, едва ли не помертвело, ну прямо как будто боялось пошевелиться, ожидая моего решения. Я выдохнул и сказал: «Ладно». Большего и не требовалось. Только одно слово. И, рванув домой, я знал, что намерен сделать: прийти, помыться, пробежать пять километров до дома Ребекки Конлон и спросить ее, не хочет ли она чем-нибудь заняться на выходных. Какая разница, кто что подумает? Мне было все равно, что скажут мать или отец, Руб или Стив, Сара или вы. Я знал, чего именно я хочу, вот и все. — Сейчас же, — убеждал я себя на бегу, бросая плечи вперед и газуя, словно за механическим зайцем. И дурнота разливалась во мне, словно еда в животе превращалась в кислоту. Но все равно я не сбавлял ходу и заскочил в калитку и в дом — и увидел. Сару на телефоне. Телефон. «Да, телефон! — подумал я. — Ну конечно». Столько бежать, а потом говорить с ней лицом к лицу теперь казалось довольно страшным, так что возник новый план: дойти до ближайшей телефонной будки. Я выгреб у себя из стола немного мелочи, переписал из отцовского блокнота себе на руку телефон Конлонов и снова убежал на поиски телефона. Во дворе меня догнал окрик: — Эй! — Это был Стив, с крыльца. А я его даже не заметил, врываясь в дом. — Куда помчался? Я остановился, но не стал отвечать. Я быстрым шагом вернулся к крыльцу, внезапно вспомнив, что он сказал мне в последний раз, когда говорил с крыльца, в тот вечер, когда мы с Рубом вернули знак «Уступи дорогу». «Вы такие раздолбаи». Вот что он тогда сказал, и теперь, поднявшись на крыльцо, я наставил на Стива, который потягивался, откинувшись на перила, палец и сказал: — Еще раз скажешь, что я раздолбай, я тебе рожу расквашу. — Я не шутил, и по лицу Стива было видно, что он это понял. Он даже улыбнулся, будто что-то такое знал. — Я боец, — закончил я, — а не раздолбай. Есть разница. Еще на какую-то долю секунды я задержал на нем взгляд. Я совсем не шутил. Отвечал за каждое слово. Стиву это пришлось по душе. А мне еще больше. Телефонная будка. Я двинулся прочь, с одним стремлением. Единственный недостаток телефонного плана: я нигде не мог найти будки. Я помнил будку в одном месте на Элизабет-стрит, но оказалось, что ее убрали. Оставалось только бежать, на этот раз в направлении Конлонов, и наконец километра через три я заметил телефон. Еще бы пара километров, и я в конце концов смог бы поговорить с ней лично. — Ой, чувак. — У телефона я встал, упершись ладонями в колени. — Чувак. Я совершенно неожиданно понял, что добежать до телефона было самой легкой частью задачи. Теперь мне предстояло набрать номер и поговорить. Мои пальцы скребли, будто когти, старинный диск, я набрал цифру за цифрой, и… Ждал. …ын-н. Пошли гудки. Ын-н-никого. Никого. Никого. Трубку взяла не она, и мне пришлось объяснять другому человеку, кто я такой. — Кэмерон. — Кэмерон? «Кэмерон Волф, старая дура!» — хотелось мне завопить, но я взял себя в руки. Нет, я ответил даже с достоинством: — Кэмерон Волф. Я помогал сантехнику. Произнеся эти слова, я понял, что еще нисколько не отдышался после бега. Я тяжело дышал в трубку, даже когда услышал там наконец Ребекку Конлон. — Ребекка? — Да? Голос, ее голос. Ее. Я говорил, запинаясь, но не от оцепенения. Я собрался, и все говорилось с расчетом, со страстью, даже с какой-то суровой твердой гордостью. Мой голос полз к ней. Вопрошал. Мозжил телефон. Ну давай же. Пора. Спроси. — Да, я думал… — В горле жгло. — Думал, если бы… Суббота. В субботу лучше всего. Нет. Нет? Именно, нет — ты меня понял. Вообще-то, Ребекка Конлон не произнесла слова «нет», когда отказалась встретиться со мной где-нибудь в субботу. Она сказала: «Я не могу», — и теперь, вспоминая наш разговор, я пытаюсь понять, было ли огорчение в ее голосе искренним. Конечно, пытаюсь, ведь она тут же сказала, что ничего не может планировать и на воскресенье, и на следующие выходные из-за каких-то там семейных дел или чего-то из той же серии. Притворяться ни к чему. Она готовила себе крепкую почву, чтобы не подпустить меня ближе. Понимаете, про воскресенье я даже не успел спросить. Не говоря уж про следующие выходные! Боль в ухе считала мне секунды. Черное небо как будто опустилось на землю. Мне казалось, будто меня засасывает в серые тучи над головой, и медленно-медленно наш разговор сошел на нет. — Ну, может как-нибудь в другой раз. Я злобно ухмыльнулся замызганной телефонной будке. Голос у меня, однако, все еще был любезным и сдержанным. — Ага, здорово было бы, ну. Славный, чудный голос. Слышу ли я его в последний раз? Наверное, если, конечно, она не настолько дура, чтобы оказаться дома в будущие выходные, когда мы с отцом будем заканчивать работу. Да, этот голос, и почему-то я уже не мог сказать, действительно ли он мне такой настоящий. Слишком он недоступен для настоящего. — Ладно, до скорого, — попрощался я, но ничего скорого с ней не предвидел. — Ага, пока-а. — Этим добавила к ранению оскорбление. Она повесила трубку — зверски. Я слушал изо всех сил, и звук этот рвал мне голову. Медленно, очень медленно я отпустил трубку и вышел, бросил ее висеть, полумертвую. Схваченную. Допытанную. Повешенную. Бросил ее висеть и пошел прочь, домой. Обратный путь не был таким тоскливым, как вы могли бы подумать, потому что мысли воевали у меня в голове, и от этого время бежало быстрее. Каждый шаг оставлял на тротуаре невидимый след, который только я смогу учуять, проходя мимо в будущем. Повезло. На полдороги я заметил на углу еще одну телефонную будку, она трунила и смеялась надо мной из боковой улицы. «Ха!» — только и сказал я про себя, продолжая путь и пытаясь почесать лопатку усталой пятерней, что вытянулась на конце выгнутого, перекрученного локтя. На этот раз я ввалился в калитку, пооколачивался по дому и где-то в половине одиннадцатого уже лег. Я не спал. Я потел, дрожал — один. И видел картины, налепленные мне на глаза. Вброшенные в них. Видел все. В подробностях. От бейсбольной и крикетной бит, лекарственного холодка, столба без знака, снов, отцов, братьев, матери, сестры, Брюса, друга, девушки, голоса, пропавшего — и до. Меня. Моя жизнь топталась по моей постели. Слезы чугунными ядрами катились по лицу. Я видел, как иду к телефону. Говорю. Бреду домой. Потом, где-то около часу ночи, я встал, натянул джинсы и босиком пошел на задний двор. Из комнаты. По коридору. Через черный ход. Ледяная ночь. По цементу и на траву, там я остановился. Я стоял и смотрел — в небо и на город вокруг меня. Стоял, свесив руки, и видел все, что со мной произошло, и кем я был, и как все всегда будет у меня в жизни. Истину. Никаких желаний, никаких догадок. Я знал, кто я и что буду делать всегда. Я не сомневался в этом, зубы у меня сомкнулись, а зрение жгло глаза. Рот у меня распахнулся. Оно случилось. Да, подняв голову к небу, я завыл. Раскинув руки, я выл, и все из меня выходило вон. Образы лились из горла, и прошлые голоса окружили меня. Небо слушало. А город — нет. Мне было плевать. Меня занимало одно: выть, слышать собственный вой и запоминать, что в этом мальчишке есть сила, есть, что отдать. Я выл ой как пронзительно и безнадежно, сообщая миру, что я здесь и не сдамся. Ни сегодня. И никогда. Да, я выл, а за дверью черного хода столпилась, неведомо для меня, вся семья, смотрела на меня и не понимала, что это я затеял.Сначала все черно-белое. Черное на белом. Это где я иду, по страницам. Вот по этим страницам. Иногда получается, что одна нога у меня идет по страницам, по словам, а другая — по тому, что они сообщают. И я снова оказываюсь там: замышляю всякие проделки с Рубом, боксирую с ним, помогаю отцу, слышу от матери, что я животное, вижу, как жизнь Сары в руках Брюса идет под откос, и заявляю Стиву, что разобью ему лицо, если он еще раз назовет меня раздолбаем. Я даже вижу, как купленная Грегом дурь вылетает в печную трубу и накуривает воздух над его крышей. Одна нога несет меня к дому Ребекки Конлон, куда я приходил работать, куда звонил. Другая задерживает меня в картинке, где задушенная трубка в телефонной будке мертво висит с остатками моего голоса внутри. Иной раз, когда я поглубже забреду в страницы, буквы в каждом слове становятся огромными, словно здания в городе. Я стою под ними, гляжу вверх. То, бывает, бегу. А то ползу. Сквозь. Каждую страницу. Сны укрывают меня, но случается, и обдирают плоть с моей души или просто стаскивают одеяло, и я остаюсь наедине с собой, зябну. Пальцы трогают страницы. Переворачивают меня. Я продолжаюсь. Я всегда продолжаюсь. Все большое. Страницы и слова — это мой мир, распахнутый перед вами, смотрите, трогайте. Оглядываясь, я вижу — расплывчато — ваше лицо, склоненное надо мной. Видите мои глаза? Однако иду дальше, перехожу сновидение, которое несет меня со страницы на страницу. Оказываюсь там, где вижу себя: как выхожу в морозную ночь на задний двор. Вижу город и небо, чувствую холод. Встаю рядом с собой. Джинсы. Босые ноги. Голая грудь, дрожь. Мальчишеские руки. Они раскинуты, тянутся куда-то. Налетает ветер, и бумажные листы взлетают и опадают вокруг нас, там, во дворе. Вой отчаянно ломится мне в уши, и я его впускаю. Я хватаюсь за это отчаяние, потому что. Без него никак. Я его жажду. Я улыбаюсь. Лают собаки, пока далеко, но все ближе. Рядом с собой слышу, как вою я. Хороший сон. Вою. Громко. Сильно. Последние листы бумаги все еще падают. Я живой. Никогда не был так… Смотрю под ноги. Слова — моя жизнь. Вой не стихает. Я стою по щиколотку в разлетевшихся страницах, вой — у меня в ушах.
Против Рубена Волфа
Посвящается Скаут
1
Собака, на которую мы ставим, похожа, скорее, на крысу. — Зато помчится пулей, — говорит Руб. Весь из фланелевых улыбок и крученых кед. Сплюнет и улыбнется. Сплюнет. Улыбнется. Милейший он парень, без вопросов, мой брат. Рубен Волф. На дворе обычная зима тревоги нашей. Мы сидим на нижнем ярусе пыльной открытой трибуны. Мимо проходит девица. «Боже мой», — думаю я. — Боже мой, — говорит Руб, и вот она разница, как мы с ним смотрим на девчонку, томимся, дышим, существуем. Такие вот девчонки — не самые частые гости на собачьих бегах. Те, к которым мы тут привыкли, — или мышки, прикуривающие одну от другой, или кобылы, без конца жующие пирожки. Или шлюховатые с пивком. Однако та, на которую мы глядим, — редкая птица. Я б поставил на нее, если бы она могла участвовать в забеге. Великолепная. Ну а так лишь тоска у меня от вида ног, которых мне не коснуться, или губ, которые мне не улыбнутся. Или бедер, которые не льнут ко мне. И сердец, что бьются не для меня. Лезу в карман и вынимаю десятку. Пора переключиться. В смысле я люблю попялиться на девчонок, но это обязательно кончается расстройством. Если смотреть издалека, глаза щиплет. В общем, остается только спросить что-нибудь вроде «Ну так ставим мы, или как, Руб?», что я и делаю в этот тусклый день в этом шикарном и распутном городе, где живу. — Руб? Тишина. — Руб? Ветер. Катится пивная жестянка. Сзади курит и кашляет какой-то чувак. — Руб, мы ставим или как? Я шлепаю его. Тыльной стороной ладони. По руке, брата. Он смотрит на меня и опять лыбится. — Давай, — говорит он, и мы озираемся, кого бы попросить за нас поставить. Кому по возрасту уже можно. Найти всегда нетрудно. Какой-нибудь старикан с полуспущенными штанами обязательно согласится. Он даже может затребовать долю в выигрыше: ну в смысле, если собака, на которую ты ставишь, победит. Вот только он нас нипочем не найдет — хотя мы по-любому его не обманем. Таким старым «не-дай-бог-мне-до-такого-дойти» пьянчугам надо пособлять. Пару бумажек с выигрыша им не повредит. Фокус в том, чтобы выиграть хоть сколько-нибудь. Такого пока не бывало. — Пошли. Руб подымается, мы шагаем, а я еще вижу вдали ноги той девицы. «Боже», — думаю я. — Боже, — говорит Руб. У окошек тотализатора нас ждет небольшое затруднение. Копы. «Какого хрена они сюда приперлись?» — думаю я. — Какого хрена они сюда приперлись? — спрашивает Руб. Вообще-то, меня копы не бесят. По правде сказать, мне их немного жаль. Эти шляпы. Вся эта дурацкая ковбойская снасть на поясе. И надо выглядеть одновременно суровым и дружелюбно-располагающим. И отпускать усы (хоть мужикам, хоть, случается, и теткам), типа они добавляют солидности. А все эти отжимания, подтягивания, приседания в полицейской академии, прежде чем выдадут лицензию на поедание пончиков. А сообщать людям, что кого-то из их семьи покалечило в дорожной аварии… И тут еще много чего можно вспомнить, так что я уж лучше помолчу. — Глянь на того легавого с булкой. Руб показывает. Его явно не волнует, что копы решили тут зависнуть. Ни капли. И вообще-то даже наоборот: Руб направляется прямиком к усатому копу, который жует булку с сосиской и соусом. Копов, вообще-то, двое. Один с сосиской, а второй — женщина. Брюнетка, волосы убраны под шляпу. (Только челка кокетливо падает на глаза.) Мы подходим, и начинается. Рубен Л. Волф: — Как поживаете, констебль? Коп с булкой: — Я ничего, братан, а ты? Руб: — Нравится сосиска, а? Коп, смачно откусывая: — Еще, блин, как. А тебе чего, смотреть нравится? Руб: — А то. Почем они? Коп, проглатывая: — Бакс восемьдесят. Руб, с улыбкой: — Ну, вас ограбили. Коп, откусывая: — Я в курсе. Руб, уже явно увлекшись игрой: — Думаю, сосисочника надо за это свинтить, а? Коп, с соусом на губе: — А может, тебя свинтить? Руб, жестом показывая копу, что тот испачкался: — За что? Коп, обнаруживая и вытирая соус на губе: — За особо дерзкое умничанье. Руб, в открытую почесывая яйца и бросая взгляд на напарницу копа: — А ее вы где подцепили? Коп, тоже увлекшись: — В кафе. Руб, бросая на нее новый взгляд и не прекращая чесаться: — Почем? Коп, приканчивая булку: — Бакс шестьдесят. Руб, перестав чесаться: — Да вас ограбили. Коп, опомнившись: — Эй, ты смотри у меня. Руб, одергивая затрепанную фланельку и штаны: — А за соус накидывают? В смысле, у булки. Коп, переступая с ноги на ногу, молчит. Руб, подступая ближе: — А? Коп, не умея соврать: — Двадцать центов. Руб, остолбенело: — Двадцать центов! За соус? Коп, явно недовольный собой: — Знаю-знаю. Руб, искренне и всерьез или по крайней мере всерьез: — Надо было не брать, из принципа. У вас что, нет силы воли? Коп: — Ты ищешь неприятностей? Руб: — Конечно, нет. Коп: — Уверен? В этот момент мы смущенно переглядываемся с его напарницей-брюнеткой, и я представляю ее без формы. Лично я вижу ее в одном белье. Руб, отвечая на вопрос: — Да, сэр. Я уверен. Я не ищу никаких неприятностей. Мы просто гуляем с братом по городу в этот прекрасный серый денек, восхищаемся шустрыми животными, как они носятся по кругу. — Прямо мешок с подарками. Набитый мусором. — Это преступление? Коп, теряя терпение: — Тебе вообще что от нас надо? Мы с напарницей переглядываемся. Вновь. На ней красивое белье. Я его представляю. Руб: — Ну, мы просто… Коп, сердито: — Просто что? Чего ты хочешь? Напарница офигенно красивая. Звезда. Она лежит в ванне. В пене. Поднимается. Улыбается. Мне. Я дрожу. Рубен, громко скалясь: — Ну, мы думали, может вы за нас сделаете ставку… Напарница, из ванны: — Издеваешься? Я, пробивая головой толщу воды: — Ты, блин, шутишь, Руб? Руб, резко: — Меня зовут не Руб. Я, возвращаясь в реальность: — Ой, прости, Джеймс, онанист ты. Коп, со смятым пакетом от сосиски в руке, изнутри все в соусе: — Онанист — это как? Руб, огорченно: — Господи Иисусе, такое бывает? Можно быть таким тормозом? Коп, заинтересованно: — Кто это — онанист? Напарница, пяти футов и девяти дюймов росту и, не меньше, я бы сказал, четырех раз в неделю бывающая в полицейском спортзале: — Ты его видишь каждое утро в зеркале. Она высокая, поджарая и классная. Подмигивает мне. Я: немею. Руб: — Вот именно, милочка. Напарница, неимоверно притягательная: — Ты кого милочкой назвал, милый? Руб, не отвечая и вновь обращаясь к дремучему «знать-не-знаю-кто-такой-онанист» копу: — Так вы за нас поставите или нет? Коп-онанист: — Что? Я как бы всем, но, в общем, себе под нос: — Ну это, блин, прямо смех один. Люди толкутся вокруг, спешат мимо — делать ставки. Напарница, мне: — Не хочешь меня лизнуть? Я: — Умираю, как. Все это, ясно, моя фантазия. Коп-онанист: — Давай. Руб, потрясенно: — Что? Коп-онанист: — Ладно. Руб, ошалело: — Правда? Коп-онанист, рисуясь: — Ну да, я за всех ставлю, правда, Кэсси? Стопроцентная женщина-коп явно не впечатлена: — Как скажешь. Я: — А это разве этично? Руб, недоуменно, мне: — Ты что, альтернативно одаренный? — (Руб в последнее время надоело слово «больной на голову». Ему кажется, что новое выражение звучит изощреннее. Ну или как-то, в общем.) Я: — Не, я нет. Но… Все трое, мне: — Заткнись. Гады. Онанист: — Номер собаки? Руб, довольный собой: — Три. Онанист: — Кличка? Руб: — Ты-Сволочь. Онанист: — Не понял? Руб: — Клянусь, не вру. Вот смотрите, в программке. Мы все глядим в программку. Я: — Как это им разрешили такую кличку? Руб: — Просто сегодня здесь много любителей. Бежит все, что на четырех лапах. Прям удивляюсь, что пуделей не привели. — Руб бросает на меня серьезный взгляд. — Но наша псина еще как шпарит. Точно говорю. Онанист: — Это та, что на крысу больше смахивает? Роскошная напарница: — Но, они говорят, носится, как оглашенные. Во всяком случае, пока коп-онанист берет наши деньги, удаляется, выбрасывает в урну пакет от сосиски и делает ставку, происходит следующее: Руб непрерывно лыбится сам себе, леди-полицейская стоит, положив руки на свои медовые бедра, а я, Кэмерон Волф, представляю, как занимаюсь с ней любовью — и не где-нибудь, а в кровати моей сестры. Это ведь неприемлемо? А вот. Ничего не поделаешь. Вернувшись, коп говорит: — Я тоже поставил на него десятку. — Не пожалеете, — Руб кивает ему, забирая билетик. А потом говорит: — Эй, а я на вас настучу — ставите в тотализаторе за малолетних. Это по-зор. (Сколько я знаю своего брата, он никогда не говорил просто «позор». Ему обязательно надо рвать на две части. «По» и «зор». «По-зор»). — И что? — говорит коп. — И потом, кому ты собираешься рассказать? — Копам, — отвечает Руб, и мы все, поухмылявшись немного, идем занимать места на трибуне. Садимся, ждем начала забега. — Ну смотрите, чтоб ваш Ты-Сволочь не оплошал, — объявляет коп, но его никто не слушает. Воздух сгустился в студень, все тренеры, игроки, воры, букмекеры, толстяки, толстухи, безостановочные смолильщики, алкаши, продажные копы и малолетние завсегдатаи тотализатора — все ждут, и их рассыпавшиеся мысли сыплются к дорожке стадиона. — И впрямь похож на крысу, — говорю я, глядя, как мимо нас по-хорячьи и щупленько трусит гончая, на которую мы поставили. — И вообще, оглашенный — это как? — Без понятия, — отвечает мне коп. Руб: — Да какая разница, главное быстро носятся. — Ага. Коп с Рубом теперь не разлей вода. Закадычные друганы. Один в форме, с темным ежиком волос. Второй в лохмотьях, воняет потом и одеколоном «Безымянный», со светло-русой волнистой, свисающей до плеч копной волос. У него глаза как затоптанное пламя, мокрый шмыгающий нос, а вместо ногтей — обгрызенные когти. Ни к чему пояснять, что второй — это мой брат. Волф, пес, полнейший. Еще леди-полицейская. Ну и я. Исхожу слюной. — Погнали! Какой-то, не побоюсь этого слова, полудурок орет в динамики и пускается сыпать кличками собак с такой скоростью, что я едва разбираю слова. Там бегут Жвачка-на-Подметке, Словарь, Без-Добычи, Злюка и Просто-Пес, и все они впереди Ты-Сволочи, который взбрыкивает на ходу, будто крыса с мышеловкой на заднице. Толпа вскакивает. Орут. Напарница восхитительна. Кругом вопят. — Давай, Главарь! Главарь! Поправляют: — Он Словарь! — Чего? — Словарь! — А… Давай, Главарь! — Ай, ладно! Толпа бьет в ладоши и орет. Роскошно, говорю вам. Роскошно она выглядит. Темноволосая. Тут, наконец, наш крыс отделывается от мышеловки и немного нагоняет. Руб и коп ликуют. Они орут, едва не поют от восторга. — Давай, Ты-Сволочь, жми, Ты-Сволочь! Собаки, как одна, мчатся по дорожке за смешным механическим кроликом, а толпа на трибунах — чисто сбежавший каторжник. Бегут. Надеются. Понимая, что мир настигает. Цепляются. Цепляются, спасаясь от смерти, за этот момент освобождения, настолько грустный, что он вечно ускользает. Это мираж чего-то настоящего внутри абсолютно явной пустоты. Визжат. — Вперед, Злюка! — Рви, Без-добычи! Руб и коп: — Давай, Ты-Сволочь! Вперед! И мы все наблюдаем, как наш крыс стрелой мчится по внешней дорожке, вырывается на первое место, но, оступившись, откатывается на четвертое. — Ы-ы, сволочь! Руб морщится и в этот раз использует это слово не как кличку, а собачка рвет жилы, пытаясь вновь выйти вперед. Рвет. Он хорошо бежит, наш Сволочь. И приходит вторым, что дает Рубу повод, глянув на билетик, задать копу вопрос. Он спрашивает: — Ты поставил на победу и место или вчистую? По лицу копа нам ясно, что он поставил вчистую. Все или ничего. — Ну, что, чувак, толку с тебя примерно никакого, так? — Руб смеется и хлопает копа по спине. — Ага, — отвечает тот. Он больше не онанист. Просто парень, который про все на свете забыл на несколько мгновений, пока свора собак мчалась по дорожке стадиона. Звать его Гэри — имя, в общем, дрищовское, но что нам за дело?.. Мы прощаемся, и я напоследок еще разок мечтаю о Кэссиполисменше и сравниваю ее с другими воображаемыми женщинами в своей развратной, по юности, душе. Я думаю о ней всю дорогу до дому, где нас ждет обычный субботний вечер: Сестра — за порог. Брат у себя, и там тихо. Отец с газетой. Миссис Волф, наша мамочка, — пораньше спать. Мы с Рубом — поболтать чуток через комнату и баиньки. — Она мне понравилась, — говорю я на крыльце. — Я знаю. — Руби отворяет входную дверь и лыбится.— Эй, Руб, не спишь? — А ты как думаешь? Я, блин, две минуты как залег. — Да подольше. — Ни фига. — Фига, педик несчастный. И вообще — ты че, а? Ты че? Че те надо-то? — Свет выруби, вот что. — Обломись. — Все честно — я пришел первым, да и ты к выключателю ближе. — И че? Я старше. Ты должен уважать старших и выключишь свет сам. — Че за фигня… — Значит, пусть горит. Свет горит еще десять минут, а потом — угадайте. Выключаю его, конечно, я. — Чмо ты, — говорю я брату. — Спасибо.
2
Часа в три ночи какой-то шум. Это Сара в ванной, рыгает. Я иду глянуть, как она там, и вот: обнимает унитаз, льнет к нему, жмется. Стекает в него. Волосы у Сары густые, как у всей нашей семьи, у Волфов, я смотрю на нее, в глазах у меня жжется и чешется, я замечаю рвоту в жесткой пряди рассыпанных косм. Отрываю туалетную бумагу, выуживаю, потом вытираю остатки влажным полотенцем. Рвота воняет. Ненавижу запах блевотины. — Па? — Пап? Она вскидывает голову. — Пап, ты? И тут моя сестра принимается рыдать. Подуспокоившись, тянет меня опуститься на колени и внимательно смотрит на меня. Ладони мне на плечи — и еле слышно воет. Воет так: — Прости, пап. Прости, я… — Это я, — говорю я ей, — Кэмерон. — Не ври, — отвечает Сара, — не ври, папа. И слюна капает ей на голое тело над красной майкой, прожигая сердце. Джинсы впиваются ей в бедра, разрезая плоть. Даже удивительно, что нет крови. И то же самое с туфлями. Они оставляют глубокие укусы на лодыжках. Моя сестра. — Не ври, — еще раз говорит она, и я замолкаю. Я больше не вру. — Ладно, Сара, это я, папа, — говорю я. — Мы тебя отведем в постель. И, к моему удивлению, Саре удается встать на ноги и доковылять до комнаты. Я снимаю с нее туфли: еще секунда, и они отрезали бы ей ступни. Сара что-то бормочет. Слова барахтаются у нее на языке, а я сижу на полу, привалившись к ее кровати. — Так достало, — говорит Сара, — убиваться. Бормочет и бормочет, пока наконец медленно не проваливается. В сон. «Сон, — думаю я. — Он ей поможет». Последние слова Сары: — Спасибо, па… В смысле спасибо, Кэм. На этом ее рука бредет на мое плечо. И остается там. Я улыбаюсь: слабенько, как улыбается всякий, кто сидит и мерзнет, съежившись и скукожившись в комнате сестры, которая только что явилась домой с проспиртованными венами, костями и дыханием. Сидя у Сариной кровати, я размышляю, что с ней происходит. Зачем она так себя истязает. «От одиночества? — спрашиваю я. — От тоски? От страха?» Славно было бы сказать, что я понял, но вышло бы неправильно. Конечно, потому что я просто не понимаю. Все равно что спросить, зачем мы с Рубом ходим на собачьи бега. Мы ходим не затем, что не приспособленные или не вписываемся, или как-то там еще. Так есть, и все. Мы ходим на бега. Сара надирается. У нее был парень, но больше нету. «Хорош! — говорю я себе. — Завязывай про все это думать». Но почему-то не могу. Даже пытаясь думать о посторонних вещах, я все равно переползаю на мысли о других членах нашей семьи. Отец — сантехник, с которым несколько месяцев назад произошел несчастный случай, и теперь прекратились все заказы. Конечно, страховку ему за увечье выплатили, но зато он теперь сидит без работы вообще. Миссис Волф — убивается на уборке чужих домов, а еще нашла недавно работу в больнице. Стив — работает и до смерти хочет съехать из дому. Ну и мы с Рубом — малолетки. — Кэм? Голос Сары плывет ко мне на волнах бурбона, колы и еще какой-то смеси, затопляющих комнату. — Кэм. — Кэм'рон. И сон. И Руб. Он входит и тихо бормочет: — Ха! — Можешь смыть в туалете? — спрашиваю я. Руб смывает. Я слышу, вода вскипает и опадает, как вода в том дыхало[2] на южном побережье. В шесть утра я поднимаюсь и иду в свою комнату. Я мог бы, уходя, чмокнуть Сару в щеку, но нет. Вместо этого я пытаюсь пригладить свои вихры и в конце концов сдаюсь — им суждено торчать. Во все стороны. Когда я встаю уже на самом деле, время около семи, я еще разок заглядываю к Саре, убедиться, что она не возомнила себя суперзвездой и не захлебнулась в собственной блевотине. Сара жива, но ее комната — это мрак. Воняет там: Бухлом. Куревом. Похмельем. И Сара лежит, облепленная этим всем. Солнце бьет ей в окно. Я выхожу. За дверь. Воскресенье. Я завтракаю в трениках и футболке. И босиком. Досматриваю конец «Тусы» с завинченной громкостью. Потом начинается какая-то деловая передача, застегнутая в костюм с галстуком и фальшивым платочком в кармане. — Кэм. Это Стив. — Стив. Я киваю, и за целый день мы вряд ли скажем друг другу что-то еще. Называя друг друга по имени, мы с ним как бы здороваемся. Стив всегда уходит рано — и по воскресеньям тоже. Он здесь, но и не здесь. Отправится к друзьям или на рыбалку, или просто исчезнет. Захочет, так и из города уедет. На юг, где чистая вода, а прохожие с тобой здороваются. Не то чтобы Стиву нужно, чтобы здоровались. Он работает и ждет. Вот и все. Таков Стив. Он предлагает родителям деньги: за еду и сверх того, чтобы они немножко сводили концы с концами, но они не соглашаются. Слишком гордые. Слишком упрямые. Отец говорит, что справится, что заказы вот-вот пойдут. Но «вот-вот», похоже, бесконечно. Оно тянется, не кончается, и мама убивается на двух работах. — Спасибо. День отлетает отзвуком, и это слово сказала мне Сара вечером, когда я наконец увидал ее вновь. Она вылезла в гостиную перед самым ужином. — Серьезно, — добавляет она тихо, и в ее глазах что-то такое — приводит мне на ум «Старика и море», как там залатанный парус у старика выглядел будто флаг вечного поражения. Вот так же и Сарины глаза. Цвет беды душит ей зрачки, хотя ее кивок, улыбка и неуютная посадка на диване показывают, что она еще хорохорится. Она еще побарахтается, как и мы все. Улыбайся упрямо. Улыбайся на инстинкте, потом зализывай раны в самом темном из темных углов. Проследи линии шрамов до своих же пальцев и запомни их. Руб появляется поздно, прямо перед Стивом. Вот как семья Волфов выглядит за столом: Наша мама: ест культурно. Отец: отправляет в рот горелую сосиску, но чувствует только вкус безработицы. Лицо от лопнувшей трубы, что раздробила ему челюсть и распорола мясо, он залечил. Да, его ловко подлатали, во всяком случае с фасада. Сара: старается все удержать внутри. Я: наблюдаю за остальными. Руб: заглатывает кусок за куском и чему-то улыбается, хотя и знает, что нам прямо сейчас предстоит кое-какая особо пакостная работенка. И вытаскивает ее на свет отец. — Ну? — говорит он, едва мы покончили с едой. Смотрит на нас. Что «Ну»? — Что «Ну»? — спрашивает Руб, хотя мы оба знаем, что должны сейчас делать. Штука в том, что у нас договор с соседом, что мы будем выгуливать его собачку вместонего два раза в неделю. По воскресеньям и средам. Тут надо сказать, что большинство соседей считают нас с Рубом какими-то хулиганами. И вот решили: мы, чтобы подольститься к Кейту, соседу слева (которому больше всех досаждаем), будем выгуливать его собачонку: у него самого не всегда хватает времени. Идея была, само собой, мамина, а мы покорились. Мы с Рубом, конечно, и такие, и сякие, но уж вряд ли вредные или ленивые. В общем, строго по заведенному ритуалу, мы берем куртки и шагаем за дверь. Засада в том, что собачка — козявка в космах по кличке Пушок. Пушок, Боже ты мой. Ну и кличка. Он шпиц, и гулять с ним — полное позорище. Так что мы ждем, пока стемнеет. Потом идем к соседям, где Руб тонюсеньким голоском зовет: — Пушок, Пушо-ок! — Скалится. — Выйди к дяде Рубу. И эта ходячая лохматая срамота скачками мчит к нам, будто клятая балерина. Уверяю вас: когда мы с ним гуляем и замечаем знакомого, сразу нахлобучиваем капюшоны и смотрим в другую сторону. Я к тому, что пацанам вроде нас далеко не все сходит с рук. Прогулка со шпицем, которого кличут Пушком, точно не сойдет. Вот представьте себе. Улица. Мусор. Машины. Люди орут друг на друга, перекрикивая телевизоры. Шатаются металлюги и шпана бандитского вида… и тут два юных дебила ведут на поводке комок шерсти. И ничего не поделаешь. Вот так. Стыдоба. — По-зорище, — говорит Руб. Даже сегодня, хотя Пушок в хорошем настроении. Пушок. Пушок. Я повторяю это про себя, и с каждым разом меня все больше разбирает смех. Сатанинский шпиц — собака из преисподней. Гляди, а то Пушок тебя утащит. Ну, нас он успешно утащил. Мы идем. Мы его выгуливаем. Обсуждаем его. — Рабы, вот мы кто, чувак, — таково заключение Руба. — Мы останавливаемся. Разглядываем пса. И дальше: — Ты погляди на нас. Ты, я и вот Пушок, и… Он замолк, не договорив. — Что? — Ничего. — Что? Он легко сдается, потому что этого и хотел. У калитки, когда мы уже возвращаемся домой, Руб говорит, глядя мне в глаза: — Я сегодня разговаривал со своим друганом Джеффом, и он говорит, что про Сару болтают всякое. — Что болтают? — Что шляется. Напивается и шляется помаленьку. То ли я слышу, что он сказал? Шляется? То. Так он и сказал, и скоро эти слова перевернут жизнь моего брата. Они поставят его на боксерский ринг. Они заставят кучу девчонок любоваться им. Принесут ему успех. Они и меня потянут за ним, и все это начнет раскручиваться с одного происшествия. С того случая, когда мой брат в школе вырубил на хрен чувака, который что-то вполне безобидное вякнул про Сару. Ну, а пока-то мы стоим у своих ворот. Руб, Пушок и я. — Мы волки, — его последняя реплика в разговоре. — А волки всяко выше на пищевой пирамиде. Они шпицев жрать должны, а не выгуливать. И все же мы его выгуливаем. Не соглашайтесь выгуливать соседских карманных собачек. Верьте моему слову. Вы пожалеете.— Эй, Руб. — Ну что тебе? Свет-то выключен. — Ты думаешь, это правда, что болтают? — Думаю, правда что? — Ну, ты понял — про Сару. — Не знаю. Но если кто-нибудь хоть что-нибудь вякнет про нее, я его пришибу, я его убью. — Правда? — А то бы я стал трепаться? Не сомневайтесь, он почти и убил.
3
Руб с кровавыми кулаками и сметающим взглядом мочит чувака, но сначала вот что. Наш старик уже почти пять месяцев без работы. Я помню, что уже говорил, но сейчас нужно объяснить, как это все вышло. Случилось вот что: он работал в пригороде, в чьем-то доме, и кто-то раньше времени пустил воду под давлением. Труба лопнула, и отец словил град шрапнели. Взрыв прямо в лицо. Разбитая голова. Сломанная челюсть. Швы, швы. Скобки. Конечно, он — как все отцы, мой батя. Мой старик. Он справился. Кремень. Он как бы слегка садист. Ну в смысле, когда в настроении. Ну а так-то он обычный человек, парень с песьей фамилией, и я ему сейчас сочувствую. Он сейчас наполовину мужик: ведь, похоже, если ты не можешь работать, и все деньги в дом приносят жена и дети, ты превращаешься в полмужика. Так оно есть в жизни. Руки опускаются. Сердце бьется вяло. Но тут я должен опять-таки сказать, что отец ни Стиву, ни даже Саре не позволяет ни за что платить. Только обычные взносы на еду. Но когда он говорит свое обычное: «Нет, нет, все нормально», — прямо видно, где он рвется пополам. Заметно глазом, как тень взрезает его плоть и хватает за горло душу. Я частенько вспоминаю, как мы работали по субботам. Он бранил меня и отчитывал, если я где-то портачил, но он и хвалил, если у меня выходило прилично. Немногословно, по делу. Мы рабочие люди. Работать. Ныть. Смеяться над собой. Кроме Стива, у нас нет победителей. Мы просто бьемся. Мы волки, то есть дикие псы, и таково наше место в жизни города. Мы люди невеликие, и дом у нас небольшой, на маленькой городской улочке. Нам видно город и железнодорожную линию, и они красивы особой опасной красотой. Опасной, потому что она поделена, разобрана и вызывает раздоры. Точнее это выразить я не могу, и, думая об этом, когда прохожу мимо тесных домиков на нашей улице, я размышляю о том, что за истории происходят там внутри. Размышляю увлеченно, ведь крыши и стены у домов неспроста. Только про окна я не понимаю. Зачем придуманы окна? Чтобы мир мог кинуть взгляд в дом? Или чтобы мы смотрели наружу? Вот наш дом пусть невелик, но, когда твоего отца пожирает собственная тень, ты понимаешь, что, наверное, в каждом доме встает что-нибудь такое же свирепое и печальное, такое же прекрасное, — но мир ничего этого не видит. Может быть, эти страницы, эти слова как раз для того, чтобы подозвать мир к окну. — Ладно, — однажды вечером говорит мать. Я слышу из кровати, что они с отцом говорят про оплату счетов. Я представляю, как они сидят за столом на кухне: в нашем доме кухня — это место многих битв, побед и поражений. Отец отвечает: — Не понимаю. Я привык, что у меня заказов на три месяца вперед, но после… Голос обрывается. Я представляю отцовские ступни, ноги в джинсах и шрам, косо рассекший скулу и щеку до самого горла. Пальцы мягко сплетены, сцеплены в один кулак на столе. Отец уязвлен. И он в отчаянии — и поэтому его следующий шаг вполне можно понять, пусть и не одобрить. Идти по домам. От двери — к следующей глухой двери. — Рекламу в газетах я уже пробовал. — Его голос вновь раздается на кухне. Это следующая суббота. — Все пробовал, так что я решил пойти по домам и работать задешево. Ремонтировать, что понадобится. Мать ставит перед ним щербатую кружку с кофе. И молча стоит рядом, а все мы, с Рубом и с Сарой смотрим на это. А на следующие выходные дело совсем плохо, потому что мы с Рубом видим это своими глазами. Мы видим, как отец идет от чьих-то ворот, и по нему ясно, что он получил очередной отказ. Странно. Странно на него смотреть, ведь каких-то пару месяцев назад папаша был суровым и крутым и не давал нам малейшей поблажки. (Нет, он и сейчас не дает. Но чувство совсем другое, вот я о чем.) Безжалостно справедливым. Жестоким в суждениях. Слишком суровым, на нашу беду. У него были грязные руки, потные подмышки и деньги в кармане. Мы стоим на улице, стараясь, чтобы отец нас не заметил, и Руб напоминает мне кое о чем. — Помнишь, как мы были детями? — спрашивает он. — Детьми. — Не умничай, а? — Ну. Мы шагаем к заброшенному облезлому магазину на Элизбет-стрит, уже не первый год закрытому. Руб продолжает мысль. Небо опять серое, с голубыми дырами, простреленными в одеяле туч. Мы садимся у стены под забитым наглухо окном. Руб говорит: — Помню, когда мы были детьми, батя ставил новый забор, потому что старый уже совсем завалился. Мне было лет десять, тебе девять, и вот старик впахивал от рассвета до заката. Руб подтягивает ноги к груди. Его подбородок покоится на джинсовых коленях, а голубые дыры в небе расползаются. Я смотрю сквозь них — на то, о чем говорит Руб. Я помню то время довольно отчетливо — как под конец дня, когда солнце вплавлялось обратно в горизонт, отец повернулся к нам и сказал, показывая в ладони несколько гвоздей: — Эти гвозди, ребятки, волшебные. Волшебные гвозди. И назавтра, проснувшись от стука молотка, мы ему поверили. Мы поверили, что те гвозди были волшебными, а может, они и доныне такие, потому что теперь возвращают нас к тому стуку. К тому утреннему молоту. К отцу, каким он был: образ высокой, склоненной мощи, с суровой и упрямой улыбкой и жестко-курчавыми волосами. Плечи, легкая сутулость, засаленная рубаха. Глаза в вышине… В нем было довольство — веяло твердостью и правотой, которая усаживалась и махала молотком на пороге мандаринового неба или в постепенных сумерках легкого дождика, капли которого падали из облаков тончайшими щепочками. Он был нашим отцом, а не просто человеком. — Он теперь какой-то слишком настоящий, — отвечаю я Рубу, — понимаешь? Много ли еще скажешь, если только что видел, как человек топчется под чужими дверями. Настоящий. От этого не стоящий. Полмужика, но. Все равно человек. — Вот скотина, — Руб смеется, и я тоже, и ничего логичнее не придумаешь вроде. — Из-за него придется в школе ныкаться, слышь. — Точно. Вы поймите: мы знаем, что отец ходит по домам в нашем районе, а это значит, что народ в школе вот-вот начнет доставать нас шуточками. Они, конечно, все узнают, и нам с Рубом мало не покажется. Так уж оно устроено. Отец, глухие двери, стыд, а Сара опять болтается где-то и приходит домой далеко за полночь. Три вечера. Три пьяных угара. Два с блевом. Тут-то все и стряслось. В школе. — Эй, Волф! Волф! — Чего? — Твой старик к нам приходил на выходных, просил работу. Маманя говорит, он такой бестолковый, что лучше к трубам близко не подпускать. Руб смеется. — Эй, Волф, если хочешь, могу твоего папашу взять газеты разносить. Карманные деньги появятся, слышь. Руб улыбается. — Эй, Волф, когда там твой старик пойдет на пособие? Руб стоит и смотрит. — Эй, Волф, тебе надо бросать школу и идти работать, пацан. Какие-никакие деньги в семью. Руб стискивает зубы. И тут. Все и происходит. Вот какая шуточка становится последней каплей: — Эй, Волф, если ваша семья так нуждается, твоей сестре надо податься в путаны. Тем более она и так, я слыхал, потихоньку шляется… Руб. Руб. — Руб! — заорав, я бросаюсь к нему. Но поздно. Слишком поздно: Руб уже его уделал. Костяшки у Руба в крови — от зубов того парня. Кулак просто прошиб чувака насквозь. Первый удар — левой, но парень готов сразу, без шансов. Никто ничего не заметил. Никто ничего не понял, но Руб — вот он, стоит. Удары так и летят от его плеч в рожу тому чуваку. И, прилетая, они его рвут. Размазывают. У него подгибаются ноги. Он валится. Грохается на бетон. Руб стоит и окидывает лежащего взглядом. Я стою рядом. Руб заговаривает: — Как-то мне этот чувак не нравится. — Вздох. — Он не поднимется. Не бегом. — Руб еще медлит над избитым и напоследок заявляет: — Никто не скажет про мою сестру ни «проститутка», ни «шлюха», ни «путана», ни какое там еще слово. Волосы у него ветром взметены вверх, а от лица отражается солнце. Его жесткий, мосластый костяк в секунду обрастает крепкой плотью, и Руб улыбается. Несколько человек видели, что сейчас произошло, и молва пойдет. Появляются еще какие-то ребята. — Кто? — спрашивают. — Рубен Волф? Да он же… «Что он?» — мне вот интересно. — И не хотел его так вырубить, — говорит Руб, посасывая разбитый кулак, — так славно обслужить… Не знаю, как он, а мне сразу вспомнились все наши боксерские схватки на заднем дворе, когда у каждого по одной перчатке. (Так получается, если есть всего одна пара перчаток.) Но в этот раз все по-другому. В этот раз по-настоящему. — На этот раз я стучал обеими. Руб улыбается, и я понимаю, что мы подумали об одном и том же. Мне интересно, каково это — по-настоящему бить человека: бесповоротно решиться голым кулаком ткнуть кому-то в лицо, без шуток. Это не то что возиться с братом во дворе, забавы ради друг друга лупцевать, да в перчатках. Вечером дома мы спрашиваем Сару, что вообще происходит. Она говорит, что за последнее время совершила несколько глупостей. Мы просим ее больше их не совершать. Сара молчит, но кивает в ответ. А мне все хочется спросить Руба, каково это было — без шуток размазать чувака, но я все не спрашиваю. Дрейфлю. А еще, если вдруг вам интересно, в нашей комнате что-то завоняло. И что это, мы не знаем. — Что это за хреновина? — вопрошает Руб. С угрозой в голосе. — Ноги твои? — Нет. — Носки? — Ага, щас. — Тапки? Трусы? — Твои вопросы, — намекаю я. — Ты не умничай давай. — Ладно, ладно! — А то отхватишь. — Ладно, ладно. — Мелкий у… — Ладно, ладно! — У вас вечно чем-нибудь воняет, — вмешивается отец, заглядывая к нам в комнату. Он удивленно качает головой, и мне кажется, что все у нас пойдет на лад. Ну хотя бы на половинный лад, уж точно.— Эй, Руб. — Разбудил, мерзавец. — Извини. — Да черта лысого. — Ну и то правда. Так тебе и надо. Поделом. — Ну что теперь-то надо? — Слышишь их? — Кого? — Мать с батей. Они опять на кухне толкуют. Счета и все такое. — Ага. Платить-то не очень выходит. — Они… — Да чтоб его! Откуда вонь? По-зор, слышь. Уверен, что не носки? — Уверен, уверен. Я замолкаю, перевожу дух. Думаю вопрос и задаю его вслух. В конце концов. — Клево тебе было, когда ты бил того пацана? Руб: — Ну, так-то да, но не особенно. — А почему? — Потому что… — Руб на мгновение задумывается. — Я знал, что урою его, и он меня нисколечко не волновал. А вот Сара волновала. — Я чувствую, что он смотрит в потолок. — Понимаешь, Кэмерон. В жизни меня не волнует ничего, кроме меня самого, тебя, мамы, отца, Стива и Сары. Ну, и, может, Пушка. Остальной мир для меня ничего не значит. Хоть он провались. — А я такой же? — Ты? Ни фига. — Узкий просвет в словах. — В этом твоя беда. Тебя все заботит. Это правда. Меня — да.
4
Мама варит гороховый суп. Его нам хватит где-то на неделю, и это неплохо. Я знаю еду и похуже. — Знатный супец, — говорит ей Руб, заглотив свою порцию. Вечер среды. Вечер Пушка. — Ну, там еще есть, — отвечает мама. — Ага, — смеется Руб, но за столом как-то тихо. Отец со Стивом только что спорили про пособие. Тишина коварная. Опасная, если вспомнить, что они друг другу сказали: — Я не пойду. — Почему? — Это ниже моего достоинства. — Да уж, блин. Ты лучше пойдешь по домам, как жалкий бойскаут, предлагать уборку пылесосом за полдоллара. — Стив буровит отца взглядом. — А счета-то неплохо бы оплачивать вовремя. Вот тут-то отцовский кулак грохает об стол. — Нет. В общем, точка. Видите ли, моего отца легко не согнуть. Если понадобится, он будет биться до смерти. Стив пробует другую тактику. — Мам? — Нет. Таков ее ответ, и теперь уже все решено. Никаких касс. Весь сказ. Позже, когда мы ведем на прогулку Пушка, мне хочется обо всем этом высказаться, но наши с Рубом головы слишком заняты тем, как бы нас кто не заметил, и мы не разговариваем. И даже позже, в комнате, никаких разговоров. Мы оба спим как убитые и просыпаемся, не ведая, что на дворе — день Руба, день, который все изменит. Мгновенно и чудесно. Все будет после школы. Оно ждет. У нашего дома, у калитки. Какой-то резкий тип спрашивает нас: — Зайдем поговорить? Он привалился к калитке, ему невдомек, что она в любой момент может рассыпаться на части (хотя по его виду не сказать, чтобы это его хоть каплю заботило). Тип небрит и одет в джинсовую куртку. На руке наколка. Он снова вопрошает, на этот раз просто: — Ну? Мы с Рубом глядим. На этого типа. Друг на друга. — Ну, для начала, — говорит Руб посреди ветреной улицы, — ты что за хрен? — Ой, прошу прощения, — отвечает тип с сильным центровым акцентом, — я — тот, кто может преобразить твою жизнь или втоптать ее в грязь — если будешь умничать. Мы решаем поговорить. И думать нечего. Тип продолжает: — Ходят слухи, ты умеешь драться. — И кивает на Руба. — У меня есть источники, которым я доверяю, так вот они сообщают, ты кого-то здорово отделал. — И? Теперь к делу. — И я предлагаю тебе драться у меня. Полсотни баксов за победу. А проиграл — зрители подкидывают, прилично. — Давай-ка лучше зайдем. Руб знает. Это может быть интересно. Дома никого, так что мы садимся на кухне, и я наливаю типу кофе, хотя он и сказал, что хочет пива. Даже если бы пиво у нас было, я бы не отдал его этому типу. Больно наглый. Больно резкий, а хуже всего — обаятельный, а с обаятельными всегда трудно иметь дело. Ну, понимаете, если чувак без вопросов гнусная личность, от такого легко отделаться. А вот когда он тебе поневоле нравится, тут уж трудно отбиваться. Где обаяние, там все может случиться. Смертельная комбинация. — Перри Коул. Так его зовут. Что-то знакомое, но я не вдаюсь. — Рубен Волф, — представляется Руб. Показывает на меня: — Кэмерон Волф. Мы оба жмем Перри Коулу руку. На татухе у него ястреб. Оригинально, да. Одного не отнять у этого типа — он без церемоний. Говорит с тобой и не боится наклониться поближе, даже если от кофе у него изо рта несет помойкой. И все выкладывает сразу. Это рассказ о регулярном насилии, подпольных боксерских матчах, полицейских облавах и всем, из чего складывается бизнес этого Перри. — Гляди, — поясняет он таким плотным злым голосом, — я работаю в подпольном боксе. Всю зиму у нас каждое воскресенье проходят матчи, устраиваем в четырех местах по городу. Или на складе в Глибе, я сам там живу поблизости. Или на мясокомбинате в Марубре. Или на складе в Эшфилде, и еще есть довольно приличный ринг за городом, в Хеленсберге, у одного чувака на ферме. — Он говорит, а у самого слюни летят с языка и набираются в углах рта. — Как я говорил, если побеждаешь, получаешь пятьдесят долларов. Если проигрываешь, можешь рассчитывать на чаевые. Зрители кидают столько, что не поверишь. В смысле, казалось бы, можно придумать занятие получше на воскресный послеобед и вечер, но нет. Футбол и прочая эта шелуха у них уже в печенках сидит. Платят по пять баксов за вход и за вечер смотрят до шести поединков. Каждый по пять раундов, и бывают красивые бои. Сезон уже идет не первую неделю, но, думаю, найду для вас местечко… Если захотите пойти к какому другому парню, который тоже выставляет команду, условия будут те же. Если хорошо дерешься, с голоду не помрешь, а я с твоих кулаков разбогатею. Вот так. Идешь? Руб сегодня не брился, он задумчиво скребет колючую щетину. — Ну, а как, блин, я на все эти бои доберусь? Как выколупываться из Хелленсберга в воскресенье вечером? — У меня микроавтобус. — Просто. — У меня микрач, туда я пихаю всех своих бойцов. Если тебя поломают, к доктору я не везу. Это не входит в контракт. А если убьют, хоронить тебя будут родные, не я. — Ну, хорош нудить, — говорит Руб, и мы все смеемся, особенно Перри. Руб ему нравится. Это точно. Людям нравится, когда говоришь, что думаешь. — Если убьют… — передразнивает мой брат. — Один чуть не того, — заверяет его Перри, — просто ночь была жарче обычного. Тепловой удар, хотя не сильный. Тяжеловес. — О. — Так что, — улыбается Перри, — идешь? — Не знаю. Мне надо поговорить с менеджером. — Кто твой менеджер? — Пери лыбится и кивает в мою сторону: — Не этот цветочек? — Никакой он не цветочек. — Руб наставляет на него палец. — Он неженка. — Потом серьезно: — Вообще-то он, может, и тощеват, но, говорю тебе, держать удар умеет. И я обалдеваю. Рубен Л. Волф, мой брат, заступается за меня. — Правда? — Правда… Хочешь, проверь. Мы пойдем во двор и поиграем в «один кулак». — Руб смотрит на меня. — Перелезем и заберем Пушка, чтоб не брехал. Ему нравится смотреть с нашего двора, так ведь? — Он любит, да. Мне остается лишь подтвердить. Старика Пушка сердит как раз то, что он по другую сторону изгороди. Ему надо быть рядом, чтобы хорошо видно. Тогда все в ажуре. Он или наблюдает с интересом, или ему становится скучно, и он засыпает. — Что еще за Пушок? — спрашивает Перри оторопело. — Увидишь. Мы с Рубом и Перри встаем и идем на задний двор. Мы надеваем по перчатке, Руб лезет к соседям и через забор подает мне Пушка, и «один кулак» сейчас начнется. По лицу Перри я понимаю, что ему нравится. У нас по одной боксерской перчатке, но шпиц Пушок требует внимания и поглажки. Мы наклоняемся и гладим шавку-малявку. Перри смотрит. По виду он из тех, кто одним пинком отправит собачку вроде Пушка отсюда на Луну. А оказывается, не такой. — Псина — позорище, — объясняет ему Руб, — но мы должны за ним присматривать. — Иди сюда, парень. Перри протягивает руку Пушку понюхать и сразу нравится ему. Пушок садится рядом с Перри, а мы с Рубом тем временем начинаем нашу игру в «один кулак». Перии доволен. Он смеется. Лыбится. Смотрит с любопытством, как я первый раз лечу на землю. И радостно треплет Пушка, когда второй. Хлопает в ладоши, когда я крепко угощаю Руба в челюсть. Славно так втыкаю. Минут через пятнадцать мы останавливаемся. — Ну, говорил я тебе? — спрашивает Руб, и Перри кивает. — Покажитесь нам еще немного, — спокойно распоряжается он, — только поменяйтесь перчатками. Похоже, он напряженно думает. Потом наблюдает, как мы с Рубом вновь тузим друг друга. С не той перчаткой труднее. Мы оба пропускаем больше ударов, но мало-помалу входим в ритм. Описываем круги. Руби выбрасывает кулак. Я подныриваю. Отскакиваю. Прохожу на ближнюю. Хлесь! Достаю в подбородок. И еще по ребрам. Он отвечает. Дыхание у него жесткое, его кулак обдирает мне скулу, потом попадает в горло. — Прости. — Норм. Мы продолжаем. Руб приваривает мне под ребра, вышибает дух. У меня вырывается беззвучный подвизг. Руб стоит. Я тоже, но сломавшись пополам. — Прикончи его, — командует Перри. Руб выполняет. Первым, придя в себя, я вижу уткнувшуюся мне в лицо собачьежуткую морду Пушка. Потом я вижу Перри, он лыбится. Потом вижу Руба, он встревожен. — Я нормально, — говорю ему. — Молодец. Они подымают меня, и мы возвращаемся на кухню, Руб с Перри садятся. Я валюсь на стул. Такое чувство, что сейчас отдам концы. По краям поля зрения какая-то зеленая кайма. В ушах шелест помех. Перри показывает на холодильник. — Точно пива нет? — Ты что, алкаш, или кто? — Просто люблю иногда хлопнуть пивка. — Ну… — говорит Руб прямо, — у нас нет. Ему слегка не по себе, что он меня вырубил, я вижу. Я вспоминаю, как он говорил: «В жизни меня не волнует ничего, кроме…» Перри решает вернуться к делу. Его слова как гром среди ясного неба. Слова такие: — Я бы взял вас обоих. Руб удивленно сопит и трет нос. Перри переводит взгляд на Руба и поясняет: — Ты… — и лыбится. — Ты умеешь драться. Факт. — Потом смотрит на меня. — А у тебя есть стержень… Глядите, о чем я еще не рассказал — чаевые. Люди бросают деньги тебе в угол, если видят, что у тебя есть стержень, а… Кэмерон, правильно? — Угу. — Вот, у тебя он железобетонный. Силясь сдержаться, улыбаюсь. Горе с чуваками вроде этого Перри. Ты их ненавидишь, а все равно им улыбаешься. — Ну и вот как все будет. — Он смотрит на Руба. — Ты будешь выигрывать бои и станешь звездой, потому что ты проворный, молодой, и у тебя корявый, но почему-то симпатичный череп. Теперь и я смотрю на своего брата. Оглядываю его, и это все правда. Он хорош собой, но на странный манер. Какой-то внезапный, грубый, зазубренный. Какая-то пролетная красота, которая больше вокруг Руба, чем на нем. Скорее, ощущение, ореол, что ли. Перри смотрит на меня. — А ты? Тебе, скорее всего, придется огребать, но если драться будешь честно, не липнуть к канатам, то баксов до двадцати будешь собирать: публика увидит твой стержень. — Спасибо. — Не за что благодарить. Я говорю, как есть. — Дальше без обиняков: — Так соглашаетесь, нет? — Не знаю, как вот с братом, — признается Руб осторожно, — он, конечно, держит удар у себя за домом, но это не то, что получать каждую неделю от какого-то чела, который хочет тебя убить. — У него каждый раз будет новый противник. — И что? — Большинство там хорошие бойцы, но есть и полное ни рыба ни мясо. Просто сильно нуждаются в деньгах. — Перри жмет плечами. — Как знать. Малыш может и победить раз-другой. — Какие другие опасности? — Вообще? — Угу. — Вообще, такие, — он перечисляет, — крутые ребята смотрят матч, и, если ты сливаешь поединок, они могут тебя порешить. С этими ребятами приходят классные девчонки, и, если ты до них дотронешься, тебя могут порешить. В прошлом году копы чуть не накрыли старую фабрику в Петершэме, где мы проводили бои. Если они тебя поймают — порешат. Поэтому в такой ситуации — беги. Перри ужасно доволен собой, особенно последним замечанием: — Но самая страшная опасность — это кинуть меня. Если так сделаете, я вас порешу, а я — это хуже, чем все остальные вместе взятые. — В общем, справедливо. — Ну что, подумаешь? — Да. Ко мне: — А ты? — Я тоже. — Лады. — Он встает и протягивает свой телефонный номер. Он записан на обрывке картона. — У вас четыре дня. Позвоните мне в понедельник вечером, ровно в семь. Я буду дома. У Руба еще два вопроса. Первый: — Что если мы согласимся, а потом захотим уйти? — До августа вы должны предупредить меня за две недели или найти кого-то себе на замену. Всё. Люди все время уходят — это жесткая игра. Я все понимаю. Предупреди за две недели или три серьезных имени тех, кто хорошо умеет драться. Таких везде полно. Незаменимых нет. Если дотянешь до августа, надо завершить сезон, остаться до сентября, когда полуфиналы пойдут. Гляди, у нас ведь жеребьевка, турнирная таблица, все дела. Бывают финалы и все такое, там растут ставки. Второй вопрос: — В какой весовой категории мы будем драться? — Вы оба легковесы. Это вызывает вопрос у меня. — А придется нам драться друг с другом? — Может, но вероятность слабая. Время от времени ребятам из одной команды приходится драться друг с другом. Такое случается. А что, у вас с этим сложности? — Да, в общем, нет, — это говорит Руб. — Тоже нет. — А чего спросил тогда? — Просто интересно. — Остались вопросы? Мы соображаем. — Нет. — Отлично. Мы провожаем Перри Коула за дверь. На крыльце он нам напоминает: — Не забудьте, четыре дня. В понедельник в семь вечера вы мне звоните: да или нет. Если вы не позвоните, я буду недоволен, — а вам не понравится, если я буду недоволен. — Договорились. Он уходит. Мы смотрим, как он садится в машину. У него старый «холден», хорошо заделанный, и, наверное, стоит прилично. Поди, этот Перри купается в деньгах, раз у него и микроавтобус, и эта тачка. А деньги делаются на таких вот оторвах, как мы. Вернувшись домой, мы занимаемся с Пушком, скармливаем ему сало из бекона. Ничего не говорим. Ничего. Что сейчас говорить? Пушок катается на спине, мы чешем ему пузо. Я иду в комнату с намерением выяснить окончательно, что же там воняет. Приятного будет мало.— Нет, не сплю. — Как ты догадался, что я спрошу? — Ты всегда спрашиваешь. — Я нашел, что воняло. — И что? — Помнишь тот мешок лука из лавки? — Что? Который мои друганы сперли? На Рождество? — Ага. — Это ж, блин, полгода назад! — Несколько штук, видно, укатились. Они были у меня под кроватью, в углу, дрянь и гниль. — Мрак. — Уж точно. Я их вынес в компостную кучу, к ограде. — Хорошо придумал. — Хотел тебе показать, но они так воняли, что я бегом с ними. — Еще лучше… А я где был? — У соседей, Пушка отводил. — Вон оно что. Смена темы. — Ты думаешь, — спрашиваю я, — про этого чудика Перри? — Ну. — Думаешь, мы сможем? — Трудно сказать. — С виду оно… — Что? — Ну, не знаю… Страшновато. — Но это шанс. …Ага, но шанс на что, интересно. Нынче в нашей комнате как-то особо темно. Тяжко темно. Я вновь задумываюсь. Шанс на что?
5
Вечер пятницы, и мы смотрим «Колесо Фортуны». Обычно мы не особо пялимся в телек, потому что или деремся, или творим какие-нибудь глупости на заднем дворе, или околачиваемся перед домом. Ну и к тому же все равно хрень, которую там показывают, мы, по большей части, терпеть не можем. Есть только одна польза от нее: иногда за просмотром может прийти в голову какая-нибудь классная идея. Идеи, которые пришли нам в голову за просмотром телика до сего дня: Ограбить зубную клинику. Поставить журнальный столик в гостиной на диван, чтобы играть в футбол свернутыми носками. Впервые пойти на собачьи бега. Продать соседям за пятнадцать баксов Сарин сломанный фен. Продать Рубов испорченный кассетник пареньку с нашей улицы. Продать телик. Ясно, не все из этих идей мы смогли воплотить. У зубного была катастрофа (мы, естественно, сдали назад). Футбол носками закончился разбитой губой у Сары, проходившей через гостиную. (Клянусь, это был локоть Руба, не мой.) На собачьих бегах было весело (хотя мы и вернулись с них на двенадцать баксов беднее, чем уходили). Фен прилетел к нам через забор с прицепленной запиской: «Верните наши пятнадцать баксов, не то порвем, жулье паршивое». (Деньги мы вернули на следующий день.) Кассетник так и не нашелся (да и парнишка все равно изрядно прижимистый, не думаю, что удалось бы с него много получить). Наконец, последнее: продать телик нечего было и думать, даже при том, что я составил список из одиннадцати причин с ним распрощаться. (Причины такие: Первое. В девяноста девяти процентах фильмов в конце побеждают хорошие, а это прямое вранье. Ну, то есть давайте признаем. В настоящей жизни побеждают гады. Им достаются все девчонки, все бабло и вообще все. Второе. Если постельная сцена, то все идет как по маслу, а на самом деле люди на экране должны быть перепуганы так же, как я. Третье. Тыщи реклам. Четвертое. Реклама всегда гораздо громче самой передачи. Пятое. От новостей всегда как-то погано. Шестое. По телику все люди красавцы и красавицы. Седьмое. Все самые лучшие сериалы закрываются. Например, «Северная сторона». Слышали? Нет? Именно — ее зарубили несколько лет назад. Восьмое. Все телеканалы принадлежат богачам. Девятое. Богачам принадлежат, кроме того, прекрасные женщины. Десятое. Сигнал у нас все равно что-то адское, потому как антенна плохо ловит. Одиннадцатое. Постоянно повторяют шоу под названием «Гладиаторы».) Сейчас вопрос один: какая нынче идея? Но на самом деле, это скорее решение, которое надо было принять вчера вечером, как ясно из слов Руба. Он начинает с «Эй». — Эй! — говорит он. — Да? — Твои какие соображения? — О чем? — Ты знаешь, о чем. Перри. — Денег-то надо. — Надо, да вот предки нипочем нам не разрешат платить по счетам. — Ну да, но за себя-то мы сможем платить — покупать еду и вещи, тогда всего хватит на дольше. — Да, наверное. Потом Руб подводит итог. Решено. Сказано. Конец. Руб произносит: — Мы пойдем. — Лады. Правда, мы знаем, что не будем платить за свою еду. Не. Не собираемся вообще. Мы идем на это по другой причине. По другой причине, которая вынуждает нас изнутри. Теперь остается дождаться понедельника и позвонить Перри Коулу, но нам уже сейчас надо задуматься — обо всем. О кулаках других ребят. Об опасностях. И если узнают родители. И как выживать. Нам на ум пришел новый мир, и надо с ним как-то обращаться. Мы решили, и теперь не пристало удирать, поджав хвост. Мы решили перед теликом, а это значит: надо попробовать. Получится — ура. Пролетим — не привыкать. Руб думает об этом, я вижу. Сам же я стараюсь не думать. Я стараюсь сосредоточиться на роскошных ногах дамочки в «Колесе». Вот она открывает буквы, и ног видно больше, и тут же она оборачивается и улыбается мне. У нее милая улыбка, и я на долю секунды забываю. Забываю о Перри Коуле и всех предстоящих тумаках. И от этого задаюсь вопросом: тратим ли мы большую часть своих дней, стараясь запомнить или стараясь забыть? Тратим ли свое время в основном на то, чтобы бежать навстречу своей жизни или прочь от нее? Не знаю. — Ты за кого? — прерывает мои размышления Руб, уставившись на экран. — Да не знаю. — Ну? — Ладно, давай. — Показываю пальцем. — Я за дурищу посередке. — Это ведущая, придурок. — Да? Тогда вон за ту беленькую с краю. Похоже, соображает. — А я за чувака с другого краю. У него такой вид, будто только что смылся из Лонг-Бэя.[3] Костюмчик дичайший. Позорник. В конце концов выигрывает как раз чувак из Лонг-Бэя. Он заграбастывает пылесос и уже заполучил поездку на Великую Китайскую стену, еще вчера, судя по всему. Неплохо. Поездка, в смысле. В суперигре он чуть не выигрывает дурацкую кровать с дистанционным управлением. Вот честное слово, единственное, из-за чего мы смотрим, — это тетка, открывающая буквы. Мне нравятся ее ноги, и они нравятся Рубу. Мы смотрим. Мы забываем. Мы знаем. Мы знаем, что в понедельник будем звонить Перри Коулу: сказать, что согласны. — Тогда надо бы начать тренироваться, — говорю я Рубу. — Ясное дело. Домой приходит мама. Где отец, мы не знаем. Мама выносит пищеотходы в компостную кучу. Вернувшись, она говорит: — Под забором что-то прям воняет. Кто-нибудь из вас в курсе, что там? Мы переглядываемся. — Нет. — Точно? — Ну-у… — Я прогибаюсь под давлением. — Там несколько луковиц, которые валялись у нас в комнате, и мы про них забыли. Вот и все. Мама не удивляется. Она вообще перестала удивляться. Думаю, она просто принимает нашу глупость как явление, на которое нельзя повлиять. Но она все же задает еще вопрос. — Что они делали в вашей комнате? Но она тут же уходит. Думаю, ей не очень-то хочется знать ответ. Появляется отец, и мы не спрашиваем, где он был. Заглядывает Стив и потрясает нас — удостаивает вопроса: — Как дела, пацаны? — Норм. У тебя? — Все хорошо. Хотя он по-прежнему смотрит на отца с презрением, досадуя, что тот не согласился на пособие, или на выплату трудоустраивающимся, или как там еще это называется. Стив по-быстрому переодевается и исчезает. Приходит Сара с банановым мороженым в руке. Улыбается и дает нам с Рубом откусить. Мы не просим, но она знает и так. Она видит, как у нас шевелятся рыла на упоительную бледную снежность фруктового льда среди зимы. На следующий день мы с Рубом начинаем тренироваться. Встаем пораньше и отправляемся на пробежку. Будильник звенит еще в темноте, минуту-другую мы валяемся в постелях, но, вставши, уже не томимся. Мы бежим плечом к плечу, в трениках и старых фуфайках, а город бодрствует в морозной дымке, и наше сердцебиение катится вдоль улиц. Мы живые. Наши шаги аккуратно подворачиваются один за другим. Кудрявая шевелюра Руба сталкивается с солнечным светом. Между зданий свет ступает по нам. Нитки рельс свежи и хороши, а с травы в Белмор-парке еще не сбиты отзвуки росы. Руки у нас мерзнут. В венах у нас тепло. Наши глотки всасывают зимнее дыхание города, а я представляю людей в постелях, они еще смотрят сны. И это, по-моему, здорово. Здоровский город. Здоровский мир, и два волка бегут сквозь него, высматривая свежее мясо своих жизней. Гонятся за ним. Упорно гонятся, несмотря на страх перед ним. Все равно бегут.— Руб, не спишь? — Не. — Блин, побаливает, слышь. Эти утренние пробежки не сахар для ножищ. — Знаю — у меня тоже болят. — Но это приятно. — Да, очень. — Похоже не знаю, на что. Будто у нас наконец что-то появилось. Что даст нам — не знаю… Вообще не знаю. — Цель. — Чего? — Цель, — продолжает Руб, — у нас наконец-то есть причина быть. Причина выходить на улицу. Мы не болтаемся просто так. — Точно. Вот именно так я и чувствую. — Я знаю. — Но, блин, ноет все адски. — У меня тоже. — Ну и мы все равно бегаем завтра утром? — Без вопросов. — Отлично. И в темноте комнаты мои губы растягивает улыбка. Я ее чувствую.
6
— Черт бы драл! Телефон отключен — у нас же нет денег за него платить. Вернее, у родителей нет денег. Стив или Сара могли бы заплатить, но ни в жисть. Не дозволено. Такое даже не обсуждается. — Ну тогда с меня хватит, — взрывается Стив посреди кухни. — Я переезжаю. Как только смогу. — Но тогда у них не будет твоих денег за харчи, — вмешивается Сара. — Ну и что? Если они хотят страдать, пусть не у меня перед носом. В принципе, справедливо. Помимо того что справедливо, сегодня понедельник, уже вечер, и скоро семь. Это нехорошо. Совсем нехорошо. Очень нехорошо. — Ой, нет, — обращаюсь я к Рубу. Он греет руки над тостером. Позвонить Перри из Сариной комнаты нам не светит. — Эй, Руб. — Ну? Его тост выскакивает. — Телефон. До него доходит. — Как положено, блин, — говорит он, — этот дом вообще на что-нибудь годится? Про тост забыто. Идем к соседям, в кармане у Руба номер Перри Коула. Никого. Идем к другим. Та же история. Тогда Руб бросается домой, стреляет сорок центов у Стива из бумажника, и мы выскакиваем за ворота. Без десяти семь. — Знаешь, где тут будка? — Руб разговаривает на рысях. Мы пыхтим. Похоже на спринтерский забег. — А то, — уверяю я его. Я знаю все телефоны в районе. Вспоминаю один, и вот он — горбится в сумраке переулка. Мы звоним минута в минуту в семь. — Вы опоздали, — это первые слова Перри. — Не люблю, когда меня заставляют ждать. — Не пыли, — останавливает его Руб, — у нас телефон отрубили, и мы чуть не три километра сюда бежали. К тому же на моих ровно семь. — Ладно, ладно. Это ты так пыхтишь, что ли? — Говорю же, бежали целых… — Ладно. — К делу. — Вы согласны или нет? Руб. Я. Пульс. Дыхание. Пульс. Голос. — Согласны. — Оба? Кивок. — Ага, — подтверждает Руб, и мы чувствуем через телефонные провода, как Перри лыбится. — Отлично, — говорит он, — тогда слушайте. Начинаете драться не в это воскресенье. Ваши первые схватки в Марубре, на следующей неделе. Но сперва надо кой-чего организовать. Ща скажу, что вам надо, а нам надо вас чуток раскрутить. Вам нужны имена. Вам нужны перчатки. Про это потолкуем. Приеду к вам или хотите встретиться в другом месте? — На Центральном. — Предложение Руба. — У нас, наверное, старик будет дома, и это не с руки. — Лады. На Центральном. Завтра в четыре. На Эдди-авеню. — Забились. На дальнем конце? — Давай. — Все оговорено. — Приветствую на борту. — Это последние слова — телефон смолкает. Мы в деле. Мы в деле, и обратного хода нет. Мы в деле, и обратного хода нет, потому что если мы отступимся сейчас, то окажемся, наверное, на дне бухты. Где-то под нефтяным пятном, в мусорных мешках. Ну, я, конечно, преувеличиваю, но как тут знать? Кто знает, в какой злачный мир мы только что вступили? Мы знаем лишь, что здесь есть шанс поиметь денег, ну и, может, как-то добавить самоуважения. На обратном пути я чувствую, будто город обволакивает нас. Адреналин еще бежит по венам. Искорки несутся до самых пальцев. Мы все так же бегаем по утрам, но город теперь иной. Он весь — надежда и колючки зимнего солнца. Вечером он как будто умирает, нацеливаясь на новое рождение утром. На пробежке я замечаю мертвого скворца. Он лежит в канаве рядом с пивной бутылкой. Ни в том, ни в другой не осталось души, и мы можем лишь молча протрусить мимо, глядя на прохожих, которые смотрят на нас, не замечая тех, кто не замечают нас; и Руб рычит на тех, кто пытается вытеснить нас с тротуара. Глаза у нас широко распахнуты и оправлены в пробужденность. Уши ловят каждый вскрытый звук. Мы обоняем соударение машин и людского потока. Людей и машин. Туда и обратно. Мы пробуем мгновение на вкус, глотаем его, постигаем. Чувствуем, как нервы подергиваются в животе и изнутри щекочут нам кожу. На следующий день, когда утро прорезает горизонт, мы уже какое-то время бежим. За этим занятием Руб обсуждает со мной то-сё. Он хочет боксерскую грушу. Он хочет скакалку. Он хочет больше темпа и вторую пару перчаток, чтобы мы могли нормально тренироваться. Он хочет шлем, чтобы мы, тренируясь, не поубивали друг друга. Он хочет. Хочет крепко. Он бежит, и в ступнях у него намерение, в глазах — голод, а в голосе — стремление. Я еще не видел его таким. Чтобы он так свирепо хотел кем-то быть и драться за это. Когда мы приходим домой, солнечный свет разбрызгивается по его лицу. Как тогда. Разбивается об него. Руб говорит: — У нас получится, Кэм. — Он серьезен и суров. — Мы там будем и на этот раз выиграем. Мы не уйдем без победы. Он наваливается на калитку. Наклоняется. Утыкается лицом в горизонтальную рейку. Пальцами за проволоку. И тут — до оторопи: он оборачивается и смотрит на меня, а в углу его глаза дрожит слеза. И стекает по щеке, а голос у Руба сдавленный от его жажды. Он говорит: — Мы не можем дальше оставаться просто собой, такими. Мы должны вырасти. Быть больше… В смысле, вот посмотри на маму. Убивает себя. Батя не у дел. Стив вот-вот уедет и пропадет. Сару называют шлюхой. — Он крепче сжимает в кулаке жилы ограды и продолжает сквозь полустиснутые зубы. — Остались мы. Все просто. Надо подняться. Зауважать, блин, себя. — А сможем? — спрашиваю я. — Должны. Сможем. — Он выпрямляется и хватает меня за фуфайку, прямо где сердце. Говорит: — Я — Рубен Волф, — и говорит это твердо. Бросает слова мне в лицо: — А ты — Камерон Волф. Это должно что-то значить, пацан, пора уже. Это должно что-то значить для нас, пихать нас изнутри, заставлять нас, чтобы мы хотели кем-то быть под этими именами, не просто двумя какими-то ребятами, которые собой ничего не представляют, а лишь то, что скажут о них другие. Ни хрена! Мы вырвемся. Мы должны. Мы будем ползти истонать, бить, грызть, лаять на любого, кто вздумает помешать или попытается загнать нас за флажки. Будем? — Будем. — Я киваю. — Отлично. И, к моему смущению, Руб опирается на мое плечо локтем, и мы молча смотрим на утреннюю улицу, на черный свет и лоснящиеся машины. Я понимаю: все, что выпадет, мы будем принимать вместе, и на миг поражаюсь, что Руб-то повзрослел (хотя он всего на год меня старше). Поражаюсь, что он так сильно чего-то хочет и рвется. Его последняя реплика: — Если мы не справимся, винить нам некого. Скоро мы возвращаемся в дом, и оба понимаем, что Руб прав. Винить мы сможем только себя, потому что полагаться нам предстоит только на себя самих. Мы понимаем, и это знание все время будет шагать рядом с нами, на заре каждого дня, на окраинах каждого сердечного удара. Мы завтракаем, но не можем утолить голод. Он нарастает. И он еще сильнее, когда в парке мы встречаемся, как договорились, с Перри. Четыре часа. — Парни, — приветствует он нас на Авеню. При нем какой-то чемоданчик. — Перри. — Здорово, Перри. Мы находим скамейку ближе к середине парка. Она густо зашлепана голубями, так что сидеть на ней — хитрое занятие. И все-таки она почище других: птицы тут, похоже, считают скамейки общественными сортирами. — Поглядите вокруг, — морщится Перри. Он из тех, кому нравится посидеть в загаженном парке за деловой беседой. — Позорище. Меж тем, его гримаса уже превратилась в широкую улыбку. Улыбку злобного ехидства, дружелюбия и довольства, слитых в убийственную смесь. На нем фланелька, потертые джинсы, обшарпанные боты, и, конечно, эта его коварная ухмылка. Он ищет место на столе — пристроить чемоданчик, но решает поставить его на землю. Повисает пауза. К нам подходит какой-то старик стрельнуть мелочи. Перри дает ему, но сперва кое-что спрашивает у бедолаги. Он говорит: — Чувак, а какая столица у Швейцарии, знаешь? — Берн, — отвечает старик, подумав. — Отлично. Так вот я что хочу сказать. — Перри опять улыбается. Черт бы драл эту улыбку. — В Швейцарии однажды собрали всех цыган, проституток и бродяг-алкашей вроде тебя и вышвырнули за границу. Избавились от всех грязных свиней, украшавших их чудесную страну. — Ну? — Ну и ты невероятно везучий бродяга-алкаш, а? Ты не только спокойно живешь на нашей прекрасной земле, ты еще и на жизнь себе собираешь с таких жалостливых, как я и мои коллеги. — А они мне ничего не дали. (Все бабки мы спустили накануне на собачьих бегах.) — Конечно, но они и не швырнули тебя в Тихий океан, правда? — Перри скалится недобро. — Не бросили в воду и не скомандовали плыть. — И добавляет для верности: — Как должны были. — Ты псих. Бродяга подается прочь. — Конечно, псих, — кричит ему вслед Перри, — я только что отдал тебе доллар из своих кровно заработанных. «Да, точно, — думаю я. — Эти деньги он заработал на бойцах». Дед уже пристает к следующим — ободранной парочке в черном и с фиолетовыми волосами. Лица у них повсюду прошиты сережками, на ногах «мартенсы». — Он должен им отдать этот доллар, — комментирует Руб, и я смеюсь. Руб точно заметил. И пока дед топчется возле парочки, я наблюдаю. Человек разменял свою жизнь на чужие медяки. Грустно. Грустно, но Перри уже напрочь забыл о бродяге. Он получил удовольствие и теперь целиком сосредоточен на деле. — Так. — Указывает на меня. — Сначала разберемся с тобой. Вот твои перчатки и трусы. Я думал про тапки, но обойдетесь. Никто из вас не заслуживает тапок, потому что я не знаю, сколько вы продержитесь. Позже, может, выдам, а пока, значит, ну, в своих кроссах. — Ну, все по-честному. Я забираю перчатки и трусы, и мне они нравятся. Дешевые, но мне очень по душе. Кроваво-красные перчатки и темно-синие трусы. — Теперь. — Он закуривает и вынимает из чемоданчика теплое пиво. Курево и пивные банки. Эта дрянь меня злит, но я слушаю. — Нужно придумать тебе имя, под каким тебя будут объявлять зрителям перед боем. Есть мысли? — Человек-волк? — предлагает Руб. Я качаю головой. Думаю. Вдруг осеняет. Я улыбаюсь. Я знаю. Киваю головой. Объявляю. — Подпёсок. Я все улыбаюсь, и Перри светлеет лицом, и я наблюдаю, как бродяги, и чудики, и городские голуби в борьбе за выживание обшаривают дно города. Да, Перри за клубами дыма оживляется и говорит: — Блеск. Мне нравится. За Подпёска все будут болеть. За него переживают, и даже если ты проиграешь, что-то тебе все равно набросают. — Смешок. — Не, просто блеск. Идеальное имя. Но хватит терять время. — Ты, — продолжает Перри. Опять указывает пальцем, теперь на Руба. — С тобой все улажено. Держи перчатки и трусы. — Серо-голубые перчатки. Дешевые. Без шнуровки. Точно как у меня. Трусы черные с золотой каемкой. Покрасивее моих. — Хочешь знать, какое имя будет у тебя? — А я выбрать не могу? — Нет. — А почему? — Все решено, вот почему. Не спорь, узнаешь, когда выйдешь драться, лады? — Ну, наверное. — Скажи «Да». — С нажимом. — Да. — И скажи спасибо, потому что, когда я тебя объявлю, тетки будут вокруг тебя в штабеля складываться. Штабеля. Ну и остолоп. Руб покоряется. — Спасибо. — То-то же. Перри встает и идет прочь, чемоданчик в руке. Оборачивается. И говорит: — Напоминаю, ребятки, первый бой в следующее воскресенье, в Марубре. Туда я вас отвезу на своем микраче. Будьте здесь же, на Эдди-авеню, ровно в три. Да чтоб я вас не ждал, не то меня там подожмет автобус, и я тогда подожму вас. Ясно? Мы киваем. Он уходит. — Спасибо за снарягу, — кричу я, но Перри Коула уже нет. Мы сидим. Перчатки. Трусы. Парк. Город. Жажда. Мы.— Черт. — Ты чего, Руб? — Не могу успокоиться никак. — Да что? — Хотел спросить Перри, не может ли он пособить нам с грушей и еще кой-какими штуками для тренировок. — Груша тебе не нужна. — Как это? — Ну я же есть. — Хы. — Ты не обязан был соглашаться. — Я хотел. Долгое молчание… — Губ, ты боишься? — Нет. Сначала боялся, теперь нет. А ты? — Я — да. Врать нет смысла. Мне страшно до чертиков. Жуть как страшно. Страшно до психушки. До смирительной рубашки. Да, по-моему, все в принципе решено. Я боюсь.
7
Время пролетело, и вот воскресное утро. День боя, и мне до смерти хочется в туалет. Это нервное. Мы тренировались, как следует. Бег, отжимания, приседания, все, что надо. И даже прыгали, через поводок Пушка. Каждый день «один кулак», но и двурукие бои тоже — в новых перчатках. Руб постоянно уверяет меня, что мы в форме, но все равно мне нужно в туалет. Невтерпеж. — Кто там? — я кричу через дверь. — Я не могу, слышишь? Из-за двери грохочет голос. — Я. «Я» — как «отец». «Я» — как «батя». «Я» — то есть мужик, который, допустим, и сидит без работы, но все еще может отвесить нам хорошего пинка под зад, чтобы не умничали. — Обожди две минуты. Две минуты! Как я эти две минуты выживу? Когда он наконец выходит, мне кажется, я пулей залечу на толчок, но лишь ступив на порог, я замираю. «Почему?» — может, спросите вы, но, скажу вам, окажись вы в то утро поблизости от нашей ванной, вы бы почуяли самую страшную вонь, какую только случалось глотать в жизни. Смрад перекрученный. Злой. Да что там, просто бешеный. Я вдыхаю, давлюсь, вдыхаю еще, разворачиваюсь и едва ли не бегу прочь. Теперь, однако, я ко всему прочему почти вою от смеха. — Что такое? — спрашивает Руб, когда я вваливаюсь в комнату. — Ой, чувак. — Что? — Идем, — зову я, и мы вместе топаем в туалет. Вонь опять оглоушивает меня. И наваливается на Руба. — Йо-ома, — это все, что он может сказать. — Кошмар, а? — спрашиваю я. — Да уж, не очень-то весело, запашок какой, — соглашается Руб. — Что старик такое ест? — Без понятия, — говорю я. — Но говорю тебе — эта вонь материальная. — Еще какая. — Руб пятится от смрада. — Беспощадная, ну, жесть. Гремлин, чудище… — Он не может подобрать слово. Я набираюсь храбрости и говорю: — Иду туда. — Зачем? — Уже невтерпеж! — Ладно, удачи. — Она мне понадобится. Но куда больше она мне понадобится потом, и на Эбби-авеню, пока ждем Перри, меня потряхивает. Пальцы страха и неуверенности скребут изнанку желудка. Мне кажется, что внутри я истекаю кровью, но все это, конечно, просто мандраж. А вот Руб сидит себе вытянув ноги. Руки спокойно лежат на бедрах. Лицо заливают волосы, рассыпанные ветром. На губах зарождается улыбочка. Рот открывается. — Вон он, — говорит мой брат. — Пошли. Подъезжает микроавтобус — реально здоровый. Фургон. Внутри уже сидят четверо. Мы забираемся через сдвижную дверь. — Рад, что вы смогли прийти. — Перри скалится нам в зеркальце. Сегодня на нем пиджак. Кровавого цвета, лютый. Красиво. — Мне пришлось отменить свою репетицию по скрипке, — говорит ему Руб, — но мы успели. Он садится, и какой-то чувак, реальная будка, захлопывает сдвижную дверь. Его прозвище Бугай. Сухощавый рядом с ним — Лист. Жирноватый перец — Эрролл. Чувак без особенностей — Бен. Все старше нас. Грозные. Сучковатые. Обточенные кулаками. — Руб и Кэмерон, — представляет нас Перри, тоже через зеркало. — Привет. Молчание. Яростные глаза. Сломанные носы. Не все зубы. В тревоге я смотрю на Руба. Он не отзывается, но сжимает кулак, как бы говоря: «Будь начеку!» Текут минуты. Молчаливые минуты. Начеку. Едем. Будто на иголках; думаю, как выжить, надеюсь, эта поездка никогда не кончится. Хорошо бы никогда не доехать… Останавливаемся на задах скотобойни в Марубре, на улице холодно, ветрено, солоно. Толчется народ. Вокруг нас в рокотливом южном воздухе я чую свирепость. Она ножом врубается мне в нос, но не кровь хлещет с меня. Это хлещет страх. Он заливает мне губы. Я торопливо стираю его. — Пошли. — Руб тянет меня за собой. — Сюда, малыш, или хочешь поиграть с местными? — Нет уж. Перри ведет нас через какую-то тесную комнатушку в холодильную камеру, где с потолка, будто мученики, свисает несколько мертвых замороженных свиней. Просто ужас. Я пару секунд не могу оторвать от них взгляд. Сгущающийся воздух и жуткий вид раскромсанного мяса ломятся мне в горло. — Как «Бальбоа», — шепчу я Рубу, — висячее мясо.[4] — Ага, — отвечает он. Понимает, о чем я. Я спрашиваю себя, что мы тут вообще делаем. Остальные ждут спокойно, даже сидя, кто-то курит, кто-то потягивает спиртное — успокоить нервы. Унять страх. Замедлить кулаки, но ускорить храбрость. Чувак-будка, Бугай, подмигивает мне, веселится от моего ужаса. Сам он сидит как ни в чем не бывало, и его невозмутимый голос между делом течет ко мне. — Первый бой самый трудный. — Улыбка. — Про победу не думай. Сначала выстоять, а там уже как получится. Смекаешь? Я киваю, но отвечает ему Руб. — Не переживай, друг, — говорит он, — мой брат умеет подниматься на ноги. — Молодец, — это он искренне. Потом: — А сам? — Я? Руб улыбается. Он дерзкий, нахальный, будто ни капли не боится. Страха он точно не выкажет. Он говорит просто: — Мне вставать не придется. И вся штука в том, что он это точно знает. И Бугай знает. И я знаю. Это просто нюхом чувствуется, как у того парня в «Апокалипсисе сегодня», про которого все знали, что его не убьют. Он слишком любит войну и силу. Он не то что не боится смерти, он о ней вообще не помнит. И точно так же Руб. Он выйдет отсюда с полтинником и с усмешкой. Никак иначе. Нечего и говорить. Заходят незнакомые люди. — А у тебя новые ребята, а? — Какой-то мерзкий старикан лыбится Перри — улыбка у него, будто пятно какое. Он оглядывает нас и тычет пальцем. — У мелкого шансов нет, но пацан постарше, кажись, что надо. Чуток красавчик, может, но это ничего. Драться умеет? — Умеет, — заверяет его Перри, — а у мелкого есть стержень. — Хорошо. — По подбородку старика вверх-вниз ползает шрам. — Если он не устанет вставать, может, у нас тут будет бойня. Уж сколько недель не было бойни, — он говорит мне прямо в лицо, куражится. — Можем и подвесить его тут, со свиньями. — Может, ты свалишь, дед? — Руб подходит к нему. — А то, гляди, тебя самого подвесим. Дед. Руб. Они смотрят друг другу в лицо, и, клянусь, у старика руки чешутся размазать Руба по стенке, но что-то его останавливает. Вместо этого он делает краткое объявление. — Правила вы, парни, знаете, — объявляет он, — пять раундов, или покуда один из вас не останется на полу. Толпа сегодня егозливая. Хотят крови, так что глядите. У меня тоже есть резкие ребята, ретивые, не хуже вашего. Увидимся там. Едва он уходит, тут Перри и прижимает Руба к стене. И предупреждает: — Еще раз так выступишь, и он тебя порешит. Сечешь? — Ну. — Скажи «Да». Руб улыбается. — Ну. — пожимает плечами. — Да. Перри отпускает его и одергивает пиджак. — Ладно. Он ведет нас по коридору в следующую комнату. В приотворенную дверь мы видим толпу зрителей. Там человек триста, не меньше. Может, и больше, полон цех. Пьют пиво. Смолят. Треплются. Улыбаются. Гогочут. Кашляют. Толпа дураков, молодых и старых. Серферы, футболисты, шпана с западных окраин, вот такое… На них олимпийки и черные джинсы, толстые куртки, кое-кто — с девчонками или с женщинами, которые на них виснут. Эти девицы — безмозглые куры, иначе бы они сюда и на выстрел не подошли. Они все милашки, с гадкими зазывными улыбками, с разговорами, которых нам не слышно. Они вдыхают дым и выдувают его, а слова падают с губ и разбиваются об пол. Или, осыпавшись, еще минуту остывают, светясь, а потом на них кто-нибудь наступает. Слова. Всего-то слова. Всего-то липко-блондинские слова, и, увидев ринг, залитый светом и пустой, я представляю, как эти женщины радуются, когда я валюсь на брезентовый пол, лицо разбито и в крови. Да. Они, думаю, будут радоваться. С сигаретой в одной руке. И с теплой потной ладонью бандита в другой. Визг, светлые волосы, затопленные пивом рты. Все это и кружащиеся стены. Чего я больше всего и боюсь.— Слышь, Руб, что мы тут вообще делаем? — Заткнись. — В голове не помещается, что мы в это впутались! — Кончай шептать. — Почему? — Если не заткнешься, придется мне тебя и вырубить. — Да ну? — Ты мне на нервы действуешь, понял? — Прости. — Мы готовы к бою. — Да? — Да. Ты разве не чувствуешь? Я спрашиваю себя. Ты готов, Кэмерон? Еще раз. Ты готов, Кэмерон? Время покажет. Забавно, правда, как время столько всего делает? Летит, показывает, но хуже всего — истекает.
8
Я включаюсь от звука своего дыхания, что набегает в легкие. Только что вошел Перри и сказал. Пора. — Ты первый, — говорит он. Пора, а я все сижу на месте, не сняв старой, великоватой ветровки. (На Рубе заношенная куртка с капюшоном, со Стивова плеча.) Все одеревенело. Руки, пальцы, ступни. Пора. Я поднимаюсь. И жду. Перри уходит обратно на ринг, и когда дверь откроется в следующий раз, туда пойду я. Времени на раздумья больше нет, дверь отворяется. Дверь открыта, и я делаю шаг на выход. Выход на. Ринг. Внутри меня дрожит агрессия. Меня окутывает страх. Ноги несут вперед. И вот зрители. Они ободряют меня, ведь я первым сегодня выхожу на ринг. Оборачиваются, глядят на меня, в старой ветровке. Я прохожу сквозь них. Капюшон накинут. Зрители шумят. Хлопают, свистят, и это лишь начало. Воют, скандируют и на минуту забывают про пиво. Даже не чувствуют, как оно течет в глотку. Есть только я и бесспорная близость насилия. Я — вестник. Я — ступни и руки. Я несу им. Доставляю. — ПОДПЁСОК! Это Перри, на ринге, с микрофоном. — Да, это Кэмерон Волф, Подпёсок! — кричит он в микрофон. — Пособите пареньку — это наш самый юный боксер! Самый юный боец! Самый юный буян! Он будет стоять до конца, ребята, и поднимется на ноги, сколько придется! Капюшон у меня все еще накинут, хотя никаких шнурков, и ничто вообще его не держит. Боксерские трусы сидят удобно. И кроссы ступают сквозь горячую густую толпу. А она уже в ожидании. В готовности. В нетерпении. На меня смотрят, оценивают, они все жесткие и злые — и вдруг почему-то уважительные. — Подпёсок, — шелестит по толпе до самого ринга, пока я туда карабкаюсь. Позади меня Руб. Он будет в моем углу ринга, точно так же, как я буду в его. — Дыши, — это я себе. Смотрю. Вокруг. Шагаю. От края ринга до края. Приседаю. В своем углу. Руб полыхает мне взглядом. «Обязательно подымайся», — говорят его глаза, и я киваю и тут же вскакиваю на ноги. Скидываю ветровку. Кожа теплая. Волчьи патлы, как всегда, торчат, густые, клевые. Теперь я готов. Готов вставать, что б там ни было. Готов поверить, что не боюсь боли, жду ее и даже хочу ее так, что буду к ней рваться. Стремиться к ней. Нарываться на нее, бросаться на. Я встану перед ней в слепом ужасе, и пусть сбивает и сбивает меня с ног, пока моя храбрость не повиснет на мне лохмотьями. Потом боль сорвет ее с меня, поставит меня голого и снова будет бить, и кровь бойни полетит с губ, и боль выпьет ее, ощутит ее, украдет и спрячет в карманах своей утробы — попробует меня на вкус. Вновь и вновь будет подымать меня на ноги, и я не подам виду. Я не покажу, что чувствую ее. Не дождется. Нет, боли придется меня убить. Вот чего я хочу сейчас, стоя посреди ринга и дожидаясь, пока дверь снова распахнется. Я хочу, чтобы боль убила меня, прежде чем я сдамся… — А противник… Я стою, уставившись в брезентовый пол. — Вы знаете его! Я закрываю глаза и опираюсь перчатками на канаты. — Да! — объявляет тот самый мерзкий дед. — Это Коварный Карл Юингз! Коварный Карл! Коварный Карл! Дверь распахивается пинком, и мой противник трусит сквозь публику, и толпа впадает в настоящее буйство. Громче в пять раз, чем когда вышел я, это сто процентов. Коварный Карл. — Смотри, да ему под тридцатник! — кричу я Рубу. Он меня едва слышит. — Да, — отвечает Руб, — зато какой-то недомерок. И все равно, даже если так, он с виду выше, сильнее и проворнее меня. С виду он провел сотню боев и сломал пятьдесят носов. И вообще, в целом он выглядит крепким. — Девятнадцать лет, — продолжает дед в микрофон, — двадцать восемь боев, двадцать четыре победы. — И вот гвоздь: — Двадцать две нокаутом. — Иисусе. Это слово произнес Руб, а Коварный Карл Юингз прыгает через канаты и кружит по рингу, будто выискивая, кого убить. И угадайте, кто оказывается к нему ближе всех. Понятно, это я, который повторяет про себя: «Двадцать две нокаутом. Двадцать две нокаутом». Мне крышка. Мне крышка — ясно как день. Он подходит. — Здоров, малый. — Здорово, — отвечаю, хотя не уверен, что он этого ждет. Просто стараюсь быть дружелюбным, правда. Что тут дурного. Как бы там ни было, похоже, у меня получилось: Карл улыбается. А потом заявляет с предельной ясностью. — Я тебя прикончу, — говорит он. — Ладно. Это я сейчас сказал? — Ты боишься. — Новое заявление. — Как скажешь. — Ага, скажу, чувак, особенно когда тебя отсюда потащат на носилках. — Да ну? — Не сомневайся. Под конец он снова улыбается и уходит к себе в угол. Правду сказать, я уже не сомневаюсь, что он сделает из меня котлету. Коварный Карл. Конченный идиот, и я бы это ему сообщил, если бы не трясся так перед ним. И все, теперь только я, и страх, и поджатые шаги в центр ринга. Руб стоит позади. Я вдруг чувствую себя голым — в этих своих синих трусах, кроссах и перчатках. Таким ледащим, нараспашку. И каждому виден мой страх. Теплая комната всасывается мне в спину. К коже липнет сигаретный дым. Он пахнет раковыми опухолями. Прожекторы светят на нас. Слепят. Публика в темноте. Ее спрятали. От нее остались только голоса. Ни имен, ни блондинок, ни пивных банок, ничего. Только голоса, притягиваемые светом, и их не с чем сравнить. Это именно звуки толпы, собравшейся вокруг драки. Вот и все. Это именно такие звуки, и похожи они только на это. Мы с Карлом оба потеем. Над его пристальным взглядом блестит вазелин, вгрызаясь мне в глаза. Я тут же понимаю, что Карл и вправду задумал меня прикончить. — Боритесь честно, — напутствует рефери, лишь два слова. И расходимся по углам. Ноги у меня бесятся от предвкушения. Сердце кувыркается. Голова кивками отмечает два указания от Руба. Первое: — Не падай. И второе: — Упадешь — обязательно вставай. — Ладно. Ладно. Ладно. Ну и слово, а? Ну и слово, потому что не всякий раз веришь в него, когда произносишь. «Все уладится». Да, конечно, только нет. Все зависит строго от тебя самого, а в моем случае — от меня. — Ладно, — повторяю я, теперь уже понимая всю иронию слова; бьет гонг, и вот оно. «Вот оно? — спрашиваю я себя. — Уже? Правда?» Ответ приходит не от меня, а от Коварного Карла, который предельно явно показывает свои намерения. Он подскакивает ко мне и выбрасывает вперед левую. Я подныриваю, разворачиваюсь и бегу из угла. Он смеется и гонится за мной. По кругу. Нагоняет, я ныряю. Он бьет боковой, не дотягивается, кричит, что я трушу. Ближе к концу раунда его левая приходит в цель, сотрясая мне челюсть. И тут же правая, и еще раз. И гонг. Первый раунд позади, а я не нанес ни одного удара. У Руба есть что мне сказать. — Даю подсказку, — говорит он, — невозможно победить, если не бьешь сам. — Знаю. — Ну? — Что «ну»? — Ну так попробуй бить. — Конечно. — Хотя лично я рад уже тому, что целый раунд устоял на ногах. Я ликую, что еще держусь. Второй раунд. Я все еще не бью, но на этот раз, в конце, я впечатываюсь в брезент, и толпа ревет. Карл стоит надо мной и зовет: — Эй, пацан! Пацан! Это все, что он говорит, а я встаю на колени, потом на ноги. Вскоре после этого — гонг. Все видят, что я трушу. Теперь Руб напускается на меня. — Если собираешься так и дальше, то какого хера вообще выходить?! Помнишь, что мы говорили в то утро? Это шанс. Наш единственный шанс, и ты его упустишь, потому что боишься чуток потерпеть! — На лице Руба оскал. Он рычит. — Если бы я дрался с этим парнем, я бы его вырубил в первом раунде, и ты это отлично понимаешь. А чтобы уделать тебя, мне надо двадцать минут, так что давай просыпайся и начинай шевелиться или иди домой! Но я все равно не бью. В публике раздается улюлюканье. Трусы никому не нравятся. Раунды три и четыре — без ударов. Наконец, последний, пятый, раунд. Что происходит? Я выхожу, сердце молотит, выламываясь из ребер. Ныряю, уклоняюсь, и Коварный Карл несколько раз крепко достает меня. Он все уговаривает меня не убегать, но я не слушаю. Я убегаю и так переживаю свой первый бой. Я проигрываю его, поскольку не нанес ни одного удара, и публика жаждет меня линчевать. Пока я иду с ринга, мне орут в лицо, плюют в меня, а один тип даже нехило врезает по ребрам. Поделом мне. В раздевалке остальные ребята только качают головами. Перри меня не замечает. Руб не может себя заставить смотреть на меня. Вместо этого он валтузит туши, подвешенные вокруг нас, а я снимаю перчатки, и мне стыдно. Перед Рубом еще один бой. Он злобно колотит туши и ждет, и мы знаем. Руб победит. Это просто видно по нему. Не знаю, откуда это в нем, — может, с той драки на школьном дворе. Не знаю, но прямо чую это носом, и вот уже второй бой окончен. Перри командует: «Пора». Руб вмазывает последней свинье, мы идем к дверям. Как и в прошлый раз, ждем, и когда раздается голос Перри, Руб выскакивает за порог. Перри опять вопит: — А теперь вы увидите такое, о чем будете вспоминать до конца своих дней! Будете хвастаться, что видели его! — Толпа затихает. В тишине Перри приглушает голос. Серьезный тон: — Вы еще скажете: «Я там был. Я был там в тот вечер, когда на ринг впервые вышел Рубен Волф. Я видел первый бой Рубаки Рубена Волфа». Так вы будете говорить. Рубака Рубен Волф. Вот, значит, имя. Рубака Рубен Волф, и сейчас публика видит, как он идет к рингу, в куртке старшего брата. И зрители, как и все другие люди до сих пор, носом чуют. Уверенность. Видят ее в глазах, что глядят из-под капюшона. Походка у Руба не прыгучая и не нахальная. Он не машет руками, изображая удары. Но притом ни шагу не делает невпопад. Не колеблется, не сомневается, прямой и твердый, готовый к бою. — Надеюсь, ты получше братца, — выкрикивают из толпы. Это меня ранит. Язвит. — Я — да. Но не так, как эти слова. Не так, как эти два слова из уст моего собственного брата, походя, не поморщившись. — Сегодня я готов, — продолжает он, и я понимаю, что сейчас он беседует только с самим собой. Публика, Перри, я — мы все где-то там, фоном. Сейчас только Руб, схватка и победа. Никакого мира вокруг не существует. Его противник, как заведено, выпрыгивает на ринг, но на этом всё. В первом раунде Руб два раза сшибает его с ног. Парня спасает гонг. В перерыве я лишь подаю брату воды, а он сидит, смотрит перед собой и ждет. Ждет боя с легкой улыбкой, будто именно здесь ему больше всего и хочется быть. Он едва заметно и часто-часто пружинит ногами. Еще-еще-еще, а потом вскакивает и идет, изготовив кулаки. Рубиться. Второй раунд оказывается последним. Руб мощно достает его правой. Просто вышибает легкие. Потом под ребра. Потом точно в шею. В плечо. В руку. Повсюду, где по правилам и открыто. И наконец прямо в лицо. Три раза, пока изо рта у парня не брызжет кровь. — Остановите, — Руб обращается к судье. Толпа ревет. — Остановите бой. Но судья и не думает ничего останавливать, и Рубу приходится обрушить последний удар — в подбородок Умелого Уолтера Брайтона, и тот без чувств валится на брезент. Кругом рев и буйство. Бьются пивные стаканы. Люди орут. Новая капля крови падает на ковер. Руб глядит. И новый вопль делает круг по цеху. — Ну, вот так, — говорит Руб, вернувшись в угол. — Я просил остановить бой, но, похоже, они любят кровь. За это, наверное, и платят. Он спускается с ринга и немедленно окунается в обожание толпы. На него льют пиво, трясут руку в перчатке, орут, какой он молодец. Руб ни на что не отзывается. В конце вечера мы все опять грузимся к Перри в фургон. Бугай победил после пяти раундов, но все остальные ребята проиграли, включая, естественно, меня. Обратный путь в тишине. Только двое сжимают в руке по пятидесятидолларовой банкноте. У других в карманах какая-то мелочь, чаевые, которые им бросили в угол после боя. Ну, у всех то есть, кроме меня. Как я уже сказал, ясно, что трус никому не понравится. Перри сначала довозит всех остальных, нас высаживает у Центрального вокзала. — Эй, Руб, — окликает он. — Да? — А ты, парень, молоток, могешь. Увидимся через неделю. — Время то же? — Угу. Перри, мне: — Кэмерон, если ты в следующий раз устроишь то же, что сегодня, я тебя порешу. Я: — Ладно. Сердце у меня падает до самых щиколоток, фургон отваливает, и мы с Рубом шагаем домой. Я пинаю свое сердце впереди себя. Хочется плакать, но я не плачу. Я хочу быть Рубом. Быть Рубакой Рубеном Волфом, а не Подпёском. Хочу быть своим братом. Поезд проходит над нами, пока мы идем по тоннелю на Элизабет-стрит. Грохот оглушает, потом стихает. Опять слышны наши шаги. По другую сторону тоннеля, на улице, я снова чую запах страха. Улавливаю его в воздухе. Его легко почуять, и Руб, я вижу, тоже чует его. Но не знает его. Не ощущает. Самое ужасное — понимать, что все изменилось. Ну вот мы с Рубом всегда держались вместе. Мы оба были никто. Оба отбросы. С обоих никакого толку. А теперь Руб — победитель. Он как Стив, а я теперь сам по себе Волф. Подпёсок, одиночка. Проходим к себе в калитку, и Руб треплет меня по плечу, два раза. Его былой гнев прошел — может быть, благодаря его собственной красивой победе. Мы собираемся с духом, готовясь к расспросам, почему мы так опоздали на ужин. Но расспросов нет, потому что у мамы вечерняя смена в больнице, а батя пошел прогуляться. Первым делом Руб на заднем дворе смывает кровь с перчаток. Войдя в нашу комнату, он говорит: — Поужинаем и поведем Пушка, ага? — Угу. Мои перчатки отправляются прямиком под кровать. На них ни пятнышка. Чистые как стеклышко.— Руб? — Ну? — Ты мне должен рассказать, как оно. Что чувствуешь, когда побеждаешь. Тишина. Молчание. С кухни доносятся голоса матери и отца. Родители говорят со Стивом: его голос я тоже слышу. Сара, думаю, спит у себя в комнате. — Что чувствуешь? — переспрашивает Руб. — Точно не знаю, но хотелось завыть.
9
— Возьми вон ту сумку, — говорит мне Стив. Как и обещал, он переезжает. Все его вещи вынесены из подвала, он уходит из дому, поселится на квартире со своей девушкой. Думаю, квартиру он какое-то время поснимает, а потом, наверное, и купит. Стив у нас уже давно работает. У него хорошая работа, а недавно он поступил в университет на заочное. Хорошие костюмы. Неплохо, да? Всего несколько лет после школы. Он говорит, что должен съехать, раз мать с отцом стараются сами за все платить, и отец отказывается от пособия. Стив не выпендривается. Не бросает на свою комнату теплого ностальгического взгляда. Только улыбается, обнимает мать, трясет руку отцу и шагает прочь. На крыльце мать плачет, отец на прощанье подымает руку. Сара прижимает к груди последнее тепло объятия. Сын и брат уезжает. Мы с Рубом едем с ним, помочь выгрузить оставшиеся вещи. Квартира, где он будет жить, всего в километре от нас, но Стив говорит, что хочет перебраться подальше на юг. — Куда-нибудь к Национальному парку. — Хорошая мысль. — Свежий воздух, пляжи. — Да, классно. Мы отъезжаем, и только я оглядываюсь на оставшуюся часть семьи Волфов на крыльце. Они будут провожать машину взглядом, пока та не исчезнет из виду. Потом, один за другим, вернутся в дом. За сетку. За деревянную дверь. За стены. В свой мир внутри большого мира. — Пока, Стив, — прощаемся мы, затащив вещи. — Я пока просто чуть дальше по улице, — говорит Стив, и я ищу в этом голосе хоть какое-то подобие одобрения. Ну чтобы как будто: «Все нормально, ребята. У нас все наладится. У всех нас». Однако в голосе Стива ничего такого нет. Мы все знаем, что у Стива все наладится. Для него в этом выражении иронии не припасено. У Стива всегда все будет ладно. Так уж заведено. Мы не обнимаемся. Стив жмет руку Рубу. Стив жмет руку мне. Его последние слова: — Берегите маму, ладно? — Ладно. Домой мы возвращаемся бегом, в почти сумраке вторничного вечера. Рубу приходится меня дожидаться. Он меня подталкивает. Следующий бой околачивается где-то рядом, как вор, выжидающий момента украсть. Остается пять дней. Каждую ночь он мне снится, следующий бой. Еженощный кошмар. Я потею. Во сне я дерусь с Перри. Со Стивом и с Рубом. И даже мама выходит и отделывает меня по полной. Но страннейшая вещь — каждый раз отец стоит в толпе и только смотрит. Ничего не говорит. Ничего не делает. Просто наблюдает течение событий или читает объявления в поисках неуловимой работы. Субботней ночью я вообще почти не сплю. В воскресенье весь день слоняюсь из угла в угол. Почти не ем. Как неделю назад, Перри подбирает нас, но теперь мы едем в Глиб, в самый его конец. Все как в тот раз. Публика того же сорта. Те же мужики, те же блондинки, тот же запах. Тот же страх. Склад старый и дряхлый, и раздевалка, где мы сидим, едва не рассыпается по кирпичику. До того, как распахнуться двери, Руб напоминает мне: — Запомни. Или противник тебя порешит, или Перри. На твоем месте я бы знал, что выбрать. Я киваю. Двери. Уже открыты. Перри опять выкликает и, глубоко вздохнув напоследок, я выхожу в зал. Противник ждет меня, но сегодня я на него даже не смотрю. Ну или не сразу. Пока судья не закончил предсхваточные наставления. Ни за что. Первый раз вижу его, когда мы оказываемся лицом к лицу. Он выше. У него козлиная бородка. Удары у него не быстрые, но тяжелые. Я ныряю, ухожу и отступаю в сторону. И всё, никакой тревоги. Ни раздумий. Я принимаю удар плечом и бью в ответ. Прохожу на ближнюю и коротким пытаюсь попасть в лицо. Но мимо. Пытаюсь еще. Мимо. Его здоровенный кулачище, кажется, сначала встряхивает меня, а потом уж врезается мне в подбородок. Я отвечаю — по ребрам. — Вот так, Кэм, — я слышу, кричит Руб, и когда раунд заканчивается, он улыбается мне. — Раунд поровну, — говорит он, — ты спокойно можешь этого клоуна вырубить. Руб даже смеется. — Просто представь, что дерешься со мной. — Хорошая мысль. — Ты меня боишься? — Чуток. — Ну, в общем, мочи его все равно. Он дает мне глотнуть воды, и я выхожу на второй раунд. В этот раз тактику меняет публика. Голоса толпы лезут сквозь канаты и окутывают меня. Когда я оказываюсь на полу, голоса потоком проливаются на меня, заставляя встать. Третий раунд без событий. Мы сцепляемся и лупим друг друга по ребрам. Я разок крепко достаю его, но он смеется надо мной. В четвертом он кое-что говорит в самом начале. Он говорит: — Слышь, я вчера твою мамочку имел. Чмошная она. Грязная, слышь. В этот-то момент я решаю, что должен победить. Мысленно увидел маму, миссис Волф, за работой. Усталую до смерти, но всю в работе. Ради нас. Я не теряю головы и не ярюсь, но пыла во мне прибавляется. Я терпеливее, и, улучив момент, три раза славно угощаю его в голову. Когда бьет гонг, заканчивая раунд, я не перестаю его молотить. — Что на тебя нашло? — смеется Руб в нашем углу. Я отвечаю. — Проголодался. — Молоток. В пятом раунде я падаю дважды, а тот чувак, Громобой Джо Росс, один раз. Оба раза публика вынуждает меня встать, и когда звенит гонг и объявляют итог боя, мне хлопают, в мой угол летят монеты. Перри собирает. Бой я проиграл, но дрался хорошо. Не остался лежать на ковре. Только это и было нужно. — Держи. — В раздевалке Перри отдает мне все до цента. — Двадцать два восемьдесят. Хороший приз. Большинство бедолаг счастливы пятнадцатью-двадцатью. — Он не бедолага. Это голос Руба, который стоит позади меня. — Как скажешь, — соглашается Перри (ему плевать, правда это или нет) и уходит. Когда на ринг выходит Руб, зрители наготове. Не сводят с него глаз, следят за каждым движением, изучают каждую повадку, рассматривают все: похоже ли на то, что они о нем слышали. Слухи, будто Перри Коул обзавелся новым крутым бойцом, разошлись быстро, и всем хочется посмотреть на это чудо. Но с виду ничего особенного. Руб начинает с мощного хука левой. Противник падает на канаты, и Руб бьет без остановки. Месит его. Молотит. Кулаки врезаются парню в ребра. Апперкот за апперкотом. Уже на середине раунда все кончено. — Вставай! — орет публика, но парень элементарно не в состоянии. Он двигаться-то едва способен. Руб стоит. Над ним. Без улыбки. Толпа видит кровь, чует ее. Все глядят в затоптанное пламя Рубовых глаз. Рубака Рубен Волф. На это имя они теперь будут ходить сюда еще и еще. И вновь по дороге с ринга толпа сдавливает его. Пьяные мужики. Похотливые тетки. Все трутся об него. Тянутся потрогать, а Руб идет себе. Прямо сквозь них, улыбаясь по обязанности и благодаря, но не теряя сосредоточенности в лице. В раздевалке он говорит мне: — Мы сегодня хорошо выступили, Кэм. — Да, мы да. Перри вручает ему полтинник. — Победителю призовых не бывает, — говорит он, — так и так имеешь свои полсотни. — Без вопросов. Руб идет в туалет, и мы с Перри перекидываемся словом. — Его любят, — говорит Перри, — как я и рассчитывал. — И, помолчав: — А знаешь, за что? — Угу. Я киваю. Но он все равно объясняет. — Он высокий, красавчик и умеет драться. А еще он голодный. Вот это им нравится больше всего. — Перри ухмыляется. — Телки в зале умоляют меня рассказать, где я его нашел. Они любят таких, как Руб. — Ну, этого и следовало ожидать. На улице, когда уезжаем, топчется какая-то блондиночка. — Привет, Рубен. — Она на цыпочках бежит к нам. — Мне нравится, как ты дерешься. Мы шагаем, она семенит рядом, ее плечо слегка касается плеча Руб. А я тем временем разглядываю ее. Всю целиком. Глаза, ноги, волосы, шею, дыхание, брови, груди, лодыжки, молнию на куртке, блузку, пуговицы, сережки, руки, пальцы, ладони, сердце, рот, зубы и губы. Она офигенная. Офигенная, тупая и глупая. В следующий миг я обалдеваю. Обалдеваю от того, что мой брат останавливается, и они смотрят друг на друга. И тут же ее рот впивается в него. Она заглатывает его губы. Они приваливаются к стене. Девица, Руб, стена. Прижимаются друг к другу. Сливаются. Руб целует ее взасос довольно долго. Язык в ее рту, руки повсюду. Потом отпускает ее и шагает к машине. Бросая на ходу: — Спасибо, милая.— Слышь, Руб. Опять не спишь? — Как обычно. Ты вообще можешь не трепаться по ночам? — Сейчас не могу. — Ну, сегодня у тебя, так-то, есть оправдание — ты по правде хорошо дрался. — Где мы в следующий раз? — Кажется, в Эшфилде, потом Хеленсберг. — Руб? — Ну что еще? — Ты почему не занял комнату Стива? — А ты почему? — Почему Сара не заняла? — По-моему, мать хочет сделать там что-то типа кабинета, чтоб заниматься бумагами и все такое. Ну, так она говорила, по крайней мере. — Это было бы неправильно, я считаю, — говорю я. Подвал — владения Стива, и всегда так и останется. Стив уехал, но в доме все остались на своих местах. Так нужно. Я чувствую это в пыльном ночном воздухе, чую на вкус. У меня есть еще один вопрос. Я его не задаю. Не хватает смелости. Про ту девицу. Я думаю про нее, но не спрашиваю. Есть вещи, о которых не спрашиваешь, так-то.
10
Мы тренируемся, и выступаем, и еще тренируемся, и у меня первая победа. Это происходит в Хелленсберге, где против меня — какой-то жлоб, который все время называет меня ковбоем. — Все, что ты можешь, ковбой? — Бьешь, как моя мамуля, ковбой. Ну и в таком духе. Я сбиваю его с ног один раз в третьем раунде и два раза в пятом. Побеждаю по очкам. Полсотни баксов, но гораздо важнее — победа. Подпёсок почуял ее запах. Это — бесподобное чувство, особенно когда после боя Руб улыбается мне, а я — ему. — Я тобой горжусь. Это он говорит потом, в раздевалке, и тут же снова уходит в себя. Позже мне становится за него тревожно. Он… Не знаю, как сказать. Я замечаю в своем брате какую-то волевую перемену. Он стал жестче. В нем как будто появился переключатель, и перед выходом на ринг он поворачивает его и перестает быть моим братом Рубом. Превращается в машину. Это Стив, но иной. Злее. Стив — победитель, потому что он таким был всегда. Руб — победитель оттого, что решил вышибить из себя неудачника. Стив знает, что он победитель, но Руб, мне кажется, еще только доказывает это себе. Он неукротимее, свирепее, он готов до последнего крушить кулаками собственную неудачливость. Он Рубака Рубен Волф. Или он на самом деле рубится против Рубена Волфа? В душе. Утверждает себя. Перед собой. Я не знаю. Это в обоих глазах. Вопрос. В каждом вдохе. Кто с кем рубится? В каждой надежде. Сегодня на ринге он рвет соперника в клочья. С самого начала боя на ринге будто бы один Руб. У Руба есть что-то такое против них всех. Его жажда сурова, а кулаки быстры. В этом бою всякий раз, как противник оказывается на полу, Руб стоит над ним и призывает: — Вставай. И опять. — Вставай. На третий раз тот уже не может встать. И Руб орет на него. — Вставай, пацан! Он тузит кулаками свой угловой мешок и еще пинает разок, уходя с ринга. В раздевалке он не смотрит на меня. Произносит слова, не обращенные ни к кому. Он говорит: — Еще один, слышь. Два раунда и он всё, на полу. Он еще больше нравится женщинам. Я вижу, как они наблюдают за ним. Молодые, уличные, смазливые. Им нравятся суровые парни, и плевать, что суровые парни такого плана вряд ли будут обращаться с ними ласково. Думаю, среди женщин многие тоже просто люди. Иногда они оказываются так же глупы, как и мы. Кажется, они симпатизируют негодяям. «Не негодяй ли Руб?» — спрашиваю я себя. Хороший вопрос. Он мой брат. Может быть, это все, что я о нем знаю. Мимо нас текут недели, он дерется, побеждает и не морочится с бритьем. Руб выходит и побеждает. Выходит и побеждает. И только улыбается, когда хорошо дерусь я. В школе на него теперь смотрят иначе. О нем знают. Его узнают. Известно, что он крутой, все что-то слышали. Все в курсе, что он выступает на подпольном ринге, хотя никто не знает этого про меня. Оно и к лучшему, по-моему. Если б кто из школы увидал, как я дерусь, он бы только посмеялся. Я был бы прицепом к Рубу. Говорили бы: «Сходи посмотри, слышь, как эти Волфы дерутся. Младший — как его зовут-то? — клоун, но Рубен хлещется как сумасшедший». — Да это всё слухи, — так Руб отвечает на расспросы. — Нигде я не боксуюсь, кроме как у себя во дворе. — Он ловко врет. — Глянь, вон у моего брата фингалы. Мы дома постоянно махаемся, вот и все. Только так. Как-то в субботу утром, особенно холодным, но ясным, мы отправляемся на пробежку. Солнце только показалось над горизонтом, и на улице мы замечаем каких-то ребят, которые возвращаются домой. Гуляли всю ночь. — Эй, Руби, — орет один из них. Это старинный Рубов дружок по имени Сыр. (Ну, по крайней мере, прозвище у него такое. Думаю, настоящего имени его никто и не знает.) Сыр стоит на аллее, ведущей к Центральному вокзалу, с огромной тыквой подмышкой. — Привет, Сырчо. — Руб поднимает голову. Мы подходим к ребятам. — Как поживаешь, чем занимаешься? — Да как-то ничем. Просто живу в пьяном тумане, ну. Я как школу бросил, так только работаю и пью. — Да? — Оно клево, друган. — Тебе нравится? — Тащусь каждую минуту. — Во, такое я рад слышать. — На самом деле брату все равно. Он скребет свою двухдневную щетину. — А че это за тыква у вас? — Болтают, ты вродекак боксер. — Да не, разве что во дворе. — Руб что-то вспоминает. — Уж кто-кто, а ты должен знать. — Да конечно, друган. Сыр, случалось, бывал у нас, когда мы доставали свои перчатки. Он вспоминает про тыкву, что у него подмышкой. Подымает ее, суя обратно в разговор. — Вот нашел на аллее, хотим поиграть ей в футбол. К нам подходят его дружки. — Здесь, что ли, Сыр? — спрашивают они. — Ну да. И он крепким пинком отправляет тыкву по аллее. Кто-то бросается следом и бежит обратно с тыквой. — Хватай его! — вопит другой, и игра началась. Моментом делимся на команды, парня с тыквой валят, и ее обломки летят по всей аллее. — Руб! Я прошу пас. Он бросает мне. Я роняю. — Ну, балбес безрукий! Сыр хохочет. Разве кто-то еще употребляет это слово? Его деды еще говорили. Ну, как бы оно ни было, я заглаживаю промах, повалив захватом следующего игрока на бетон. Мимо идет нищенка, выискивая чего-нибудь на завтрак. Потом несколько парочек обходят нас стороной. Тыква уже пополам. Мы продолжаем играть одной половиной, а вторая — брызгами на стене рядом с банкоматом. Руба роняют. Меня роняют. Все валяются, и вокруг нас стоит плотный угар из пота, сырой тыквы и пивных паров. — Чуваки, от вас воняет, — говорит Руб Сыру. — Вот спасибо-то, — отвечает Сыр. Мы играем, пока от тыквы не остается кусок размером с мяч для гольфа. Тут-то и появляются копы. Они идут по аллее, мужик и тетка, улыбаются. — Ребята, — обращается к нам мужик, — как дела? — Онанист Гэри! — восклицает Руб. — Ты что здесь делаешь? Да, вы верно угадали. Эти копы — наши добрые знакомцы с собачьих бегов. Гэри, коррумпированный податель ставок, и Кэсси, роскошная брюнетка, сногсшибательная напарница. — А-а, ты! — Коп смеется. — На бега захаживаешь? — Не, — отвечает Руб, — некогда последнее время. Кэсси пихает Гэри в бок. Тот умолкает. Вспоминает. Обязанности. — Ладно, парни, — начинает он, и мы все знаем, что услышим дальше, — вы ж понимаете, так не годится. Тут все тыквой устряпано, и когда солнце пригреет, она завоняет, как боты моего папаши. Молчание. Потом несколько «ага». «Ага» то, «ага» это и «ага, ну да, правда». Но никто не внимает, на самом-то деле. Всем до лампочки. Я ошибся. Я ошибся, потому что вдруг выступаю вперед со словами: — Ладно, Гэри, я понял, о чем ты, — и начинаю собирать обломки тыквы. Ни слова ни говоря, Руб присоединяется. Остальные, бухие, только смотрят. Немного помогает Сыр, другие стоят столбом. Они слишком обалдели. Слишком пьяны. Слишком запыхались. Слишком тормозные. — Спасибо, — говорят Гэри и Кэсси, когда мы заканчиваем, а наши пьяные друзья отправляются своей дорогой. — Пожалуй, я бы кое-кого из этих ребят отметелил, — замечает Руб. Фраза небрежная, но злая. То есть он бы так и сделал, если бы копы хоть на минуту отвернулись. Гэри смотрит на него. Смотрит долго. Замечает. И говорит вслух. — Ты изменился, приятель. Что случилось? — Не знаю, — это все, что отвечает Руб. И я не знаю.Это мой разговор с самим собой, на Центральном вокзале. Он происходит у меня в голове, пока Гэри с Рубом перекидываются еще парой фраз. Разговор такой: — Эй, Кэмерон. — Что? — Почему он тебя вдруг так напугал? — Он стал какой-то свирепый и даже если рассмеется или улыбнется, то сразу же перестает и снова уходит в себя. — Может, он просто хочет быть кем-то. — А может, хочет кого-нибудь убить. — Не дури, что за ерунда. — Ладно. — Может, ему до смерти надоело быть пустым местом, и совсем не хочется снова им оказаться. — Или это он сам боится. — Может. — Но боится чего? — Не знаю. Чего может бояться победитель? Поражения? — Нет, не все так просто. Могу сказать тебе… — А Кэсси все равно шикарная, правда? — Ну еще бы… — Но чего боится-то? — Сказал же. Не знаю.
11
Я знаю только, что сам боюсь как-то по-новому. Знаете, как собаки скулят, когда им страшно, например, перед ураганом? Вот, и мне впору так же. Хочется спрашивать кого-нибудь, от отчаяния. Когда это так стало? Как оно вышло? Почему Руб изменился так быстро? Почему я не рад за него? Почему эта перемена меня пугает? И почему не понять толком, в чем именно эта перемена? Эти вопросы качаются сквозь меня, с каждым разом понемногу разъедая изнутри. Они качаются сквозь меня несколько следующих боев Руба. Сплошь нокауты. Они качаются сквозь меня всякий раз, когда Руб стоит над противником, призывая его подняться, и когда публика тянется потрогать его, урвать клочок его великолепия. Я задаю все эти вопросы в раздевалке, вдыхая запахи линимента, перчаток и пота. Задаю, видя Руба в следующий раз на задворках бойни в Марубре с девятнадцатилетней студенткой универа, пока он не уходит прочь (даже не обернувшись). В следующий раз — другая девушка. Потом еще одна. Я спрашиваю и дома за ужином, где мать разливает суп, Сара скромно ест, а отец вместе с супом поглощает свою безнадежность. Кладет в рот. Жует. Чует на вкус. Глотает. Переваривает. Привыкает к ней. Я спрашиваю, когда мы с Сарой сдираем белье с веревки («Вот зараза! — орет она. — Дождь! Эй, Кэм! Помоги белье снять!» Так клево — мы вдвоем мчимся во двор и срываем белье с веревки, и нам все равно, если оно раздерется на лоскуты, лишь бы, блин, осталось сухим.) Я спрашиваю, даже нюхая собственные носки, чтобы понять, можно ли их надеть еще разок или надо постирать при следующем походе в душ. Я спрашиваю, приходя в гости к Стиву на его новую квартиру, где он угощает меня черным кофе и молчаливым дружеским разговором. Наконец появляется человек, который мне немного помогает. Это миссис Волф, у которой, к счастью, тоже появились вопросы. Лучше всего в этой ситуации вот что: может, матери удастся что-то вытянуть из Руба, и это поможет мне лучше его понять. Кроме того, она выбрала день, когда я выиграл бой, а от фингалов не осталось и следа. Это вечер среды, и мы с Рубом сидим на крыльце, треплем Пушка после прогулки. Неудивительно, что пес упивается вниманием на старом шезлонге. Он переворачивается на живот, мы с Руб гладим его и ржем над его смешными игрушечными клыками и когтями. — Ой, Пушок!.. — вздыхает Руб, но это лишь тень его прежних призывных воплей, с которыми он приходил забрать Пушка на прогулку. И смеется Руб сейчас чем-то глубоким, из горла. Что это? Сожаление? Раскаяние? Гнев? Я не знаю, но вот миссис Волф, она тоже это чувствует, и вот она выходит к нам на крыльцо в холодный тусклый свет. Я люблю миссис Волф. Должен прямо сейчас сообщить вам. Люблю, потому что она классная, и она гений, пусть даже готовка ее реально убийственная. Люблю, потому что она бьется изо всех сил. Она боец похлеще Руба. И сам Руб вам это скажет — хотя в ее битвах не кулаками дерутся. Но крови там много… Ее слова нынче вечером таковы: — Мальчики, что творится? Откуда вы так поздно являетесь каждое воскресенье? — Она улыбается, одна. — Я знаю, вы похаживали на собачьи бега не так давно. Вы в курсе, правда? Я смотрю на нее. — Как ты узнала? — Миссис Крэддок, — признается она. — Чертова Крэддок! — бурчу я. Это наша соседка, миссис Крэддок, постоянно околачивалась на бегах, вечно жевала хот-доги своими вставными зубами и вливала в себя пиво, будто напоследок. Не говоря уже про «Лонгбич», которые она смолила без передышки. — Да не о собаках речь. Мама вздыхает. И говорит. Мы слушаем. Так надо. Если человека любишь и уважаешь — слушаешь. — Я понимаю, ребята, сейчас непросто, но сделайте одолжение, возвращайтесь в нормальное время. Постарайтесь быть дома до темноты. Я встреваю: — Хорошо, мам. Руб — нет. Он говорит, прямо и твердо: — Мы ходим в спортзал. В воскресенье вечером там дешевле, и можно брать уроки бокса. Бокса. Неплохо, Руб. Нам ли не знать, что мама думает про бокс. — И вот этим вы хотите заниматься? — спрашивает она, и я удивляюсь ее мягкому тону. Видимо, она понимает, что не сможет нас удержать. Она знает, что единственный способ — это дать нам убедиться самим. Она добавляет еще три слова: — Бокс? Да ну? — Это безопасно. Там присматривают, и все налажено. Не то что мы во дворе тогда. Ничего похожего на эту фигню в одной перчатке. И ведь он не врет. Да, на матчах присматривают, и все налажено, но кто это делает? Забавно, как ложь и правда могут ходить в одной и той же одежке. Они носят фланелевые фуфайки, кроссовки и джинсы и говорят устами Рубена Волфа. — Присматривайте друг за другом. — Конечно, — и я улыбаюсь миссис Волф, потому что хочу, чтобы она думала, будто все в порядке. Я хочу, чтобы она уходила на работу, не тревожась за нас. Она заслуживает хотя бы этого. Руб тоже говорит ей: «Конечно». — Молодцы. — Мы постараемся возвращаться пораньше, — добавляет он, и миссис Волф уходит. Но сначала гладит Пушка, запуская сухие пальцы нашему приятелю в мягкий косматый мех. — Вот посмотри на эту псину, — говорю я, когда мать уходит. Просто чтобы сказать что-нибудь. Хоть что-то. — А что она? Я теряюсь и не знаю, что отвечать. — Мне кажется, мы его уже успели полюбить, ну. — Но что с того полюбления? — Руб смотрит на дорогу. — Никакого толку от этого. — А от ненависти? — А что мы ненавидим? — Он уже смеется. Вообще-то, есть много всего, что можно ненавидеть. И любить. Любить. Людей. Ненавидеть. Ситуацию. Мы слышим, как позади нас мама прибирается на кухне. Обернувшись, видим силуэт отца, он ей помогает. Мы видим, как он целует ее в щеку. Безработный. Он ее все равно любит. А она — его. Глядя на них, я вспоминаю те несколько схваток, которые мы с Рубом провели на складах и фабриках. И решаю, что его бои бледнеют. Бледнеют в сравнении. И еще я вижу Сару, как она работает сверхурочно (она стала так делать последнее время) или просто сидит у телика, или читает. И даже образ Стива появляется, который сам по себе где-то, живет. Но в основном все же мать и отец. Мистер и миссис Волф. Я думаю о Рубаке Рубене Волфе. Я думаю, каково это — рубиться против Рубена Волфа. Внутри. Думаю о розыске Рубена Волфа… Я думаю о схватках, где знаешь, что победишь, и о схватках, где знаешь, что победят тебя, и о схватках, про которые ничего не понятно. Думаю о тех, в середине. И это я теперь смотрю на дорогу. И говорю. Давай. Скажи. Я говорю: — Не потеряй своего стержня, Руб. И, не пошевелившись, мой брат чеканит в ответ. Он говорит: — Я не собираюсь его терять, Кэм. Мне бы его найти.Этим вечером — ничего. Никаких «Эй, Руб, ты не спишь?». Ни «Конечно, блин, нет!». Безмолвие. Безмолвие, Руб и я. И темнота. Хотя он не спит. Я чувствую. Чувствую это, не видя. Из кухни никаких голосов. Нет иного мира, кроме вот этого. Этой комнаты. Этого воздуха. Этой бессонности.
12
В полудреме субботнего утра мне снятся женщины, плоть и драки. Первые нагоняют на меня страх. Второе — волнение. Третье — еще больше страху. Я укрыт одеялом с головой. Сверху торчит только мой человеческий хрюндель, чтобы можно было дышать. — Идем бегать? — спрашиваю я у Руба через комнату. Он что, еще спит? — Руб? Ответ. — Неа, сегодня не идем. «Отлично, — думаю я. — Пускай это одеяло пропитано страхом, все равно под ним тепло и хорошо. И вообще, похоже, нам следует передохнуть». — Но вообще попозже я собираюсь поработать, — продолжает Руб, — поработать над джебом. А потом поиграем в «один кулак»? — Я думал, мы с этим завязали. Как ты сказал маме. — Ну, не завязали. Я передумал. — Он поворачивается на другой бок, не замолкая. — Тебе тоже не помешает отточить джеб, знаешь ли. Это правда. — Лады. — Вот и не бухти. — Да я ничего. — Это правда. — По-любому прикольно. Как в прежние деньки. — Вот именно, блин. — Ладушки. И мы снова спим. Что до меня, то у меня снова плоть, драки и женщины. А куда, интересно, возвращается Руб? Когда мы встаем, и день идет своим чередом, предки и Сара отправляются к Стиву посмотреть, как он там. Золотая возможность потренироваться. И мы ее не упускаем. Мы, как теперь всегда делаем, лезем через ограду и забираем Пушка. Шавочка смотрит бой с нашего заднего крыльца. Облизывая губы. Мы кружим по двору. Руб достает меня, но я достаю в ответ. Он чаще попадает в цель, примерно на каждый второй его точный удар я отвечаю точным своим. Он слегка огорчен. В перерыве он говорит: — Мне надо двигаться быстрее. Когда мне бьют прямым. Быстрее блокировать. — Ага, но у тебя что бывает на ринге, — говорю я ему. — Ты проводишь джеб или два, а потом добавляешь левой. Твоя левая всегда быстрее, чем их встречные. — Понятно, но что если мне попадется чувак с по-настоящему хорошим встречным? Тогда беда. — Сомневаюсь я. — Да ну? И мы занимаемся еще и потом меняемся перчатками, забавы ради. Как в прежние деньки, именно. По одной перчатке у каждого, кружим по двору, обмениваемся ударами. Улыбаемся ударам. И полученным тоже улыбаемся. Мы не слишком увлекаемся, завтра у нас обоих бои, так что обходится без синяков и крови. Занятно, думаю я, пока мы, пригнувшись, топчемся, и я наблюдаю за Рубом, который пригибается с таким вот особенным видом. Полного довольства. Занятно: когда мы во дворе сходимся в одноруком бою, именно тут я и чувствую себя ближе всего со своим братом. Тут я лучше всего понимаю, что мы братья и всегда ими будем. Я чувствую это, наблюдая за Рубом, и когда он ухмыляется мне лукавой ухмылкой Рубена Волфа, Пушок бросается на него, Руб шутливо с ним дерется, давая обхватить лапами его одиночную перчатку. — Чертов Пушок, — хмыкает Руб. Такие вот проблески. Потом все входит в нормальный для последнего времени ритм. Мы сидим в комнате, Руб отгибает истертый угол ковра рядом с моей кроватью. В одном конверте его деньги. В другом мои. У него три с половиной сотни. У меня примерно сто шестьдесят. Руб выиграл семь боев из семи начатых. Мое бабло — две победы, остальное — чаевые. Руб сидит на кровати, пересчитывает деньги. — Все на месте? — интересуюсь я. — А куда им деться? — Да я, блин, просто спросил! Он смотрит на меня. Если задуматься, так до этого раза довольно давно ни один из нас не повышал голос на другого. А когда-то мы постоянно орали друг на друга. Это было нормой. Почти забавой. Обычным делом. Но вот сегодня это как пуля, врывшаяся глубоко в плоть нашего братства. Это пуля сомнения — пуля неведения. За окном город считает секунды, пока мы сидим молча. Одна… две… три… четыре… Новые слова поднимаются на ноги. Они принадлежат Рубу. Он говорит: — А собачки сегодня есть? — Кажется, да. Суббота, восьмое. Ага, это сегодня. — Не хошь сходить? — Пошли, а чего ж. — Я улыбаюсь. — Может, встретим тех копов, посмеемся. — Да, они клевые, та парочка. Я набираю горсть мелочи из своих призовых и бросаю Рубу. — Спасибки. И сую десятку в карман олимпийки. — Да не за что. Мы обуваемся и отправляемся из дому. Оставляем записку, что вернемся до темноты, кладем на кухонный стол. Рядом с «Хералдом». Газета лежит развернутая на станице объявлений о найме. Она лежит, как война, и каждое малюсенькое объявление — окоп, в который человек ныряет. Чтобы там надеяться и сражаться. Мы глядим на газету. Замираем. Понимаем. Руб отпивает молока из пакета, сует его обратно в холодильник, и мы уходим, оставляя войну на столе, с нашей запиской. Мы идем. За дверь, за ворота. На нас обычная одежда. Мы обджинсованы, офуфаены, окроссованы и закурточены. На Рубе вельветовая куртка. Коричневая, старая и несуразная, но он в ней выглядит, как всегда, без вопросов шикарно. На мне черная ветровка, и я бы сказал, что выгляжу вполне прилично. По крайней мере надеюсь. В любом случае что-то около того. Мы шагаем, и запах улиц режет. Он пронзает меня, и это мне нравится. Городские здания вдали будто подпирают небо. Оно голубое и яркое, и наши размашистые шаги несут к нему. Раньше мы томились на ходу или скользили по улице на манер собак, которые только что нашкодили. Сейчас Руб идет с прямой спиной — в атаку. Приходим на стадион, время около часа. — Смотри, — показываю я. — Миссис Крэддок. Как и следовало ожидать, она сидит на трибуне, в одной руке хот-дог, другой пытается удержать банку пива и сигарету. Дым окутывает ее и разваливается на две стороны. — Привет, ребята, — окликает она нас, поднося сигарету к губам. Или отпивая из банки? У нее каштаново-седые волосы, фиолетовая помада, переносица в гармошку, старинное платье и вьетнамки. Она крупная. Большая женщина. — Привет, миссис Крэддок, — отвечаем мы. (Это все же пиво она несла ко рту, а потом торопливо затянулась.) — Как поживаете? — Чудесно, спасибо. День у собачек — самое оно. — Это точно. — Про себя я думаю: «Мели, что хочешь, милочка». — Кто вам по душе в следующем забеге? Крэддок склабится. Ой, мама. Зрелище не из приятных. Эти ее вставные чавки… — Второй номер, — советует она. — Персиковый Пломбир. Персиковый Пломбир. Персиковый Пломбир? Как можно назвать гончую Персиковым Пломбиром? Наверное, хозяин водит дружбу с тем, который назвал ту собаку Ты-Сволочь. — Может она скакать галопом? — спрашиваю я. — Это у лошадей, миленький, — отвечает она. Видите, как она может бесить? Она что, всерьез решила, я думаю, будто мы на скачках? — И это — он. — Ну и? — спрашивает Руб. — Он точно прибежит первым? — Как то, что я тут сижу. — Ну, уж она точно тут сидит. — Руб толкает меня, когда мы отходим. — Все ее три сотни фунтов. Мы оборачиваемся и прощаемся. Я: — Пока, миссис Крэддок. Руб: — Ага, до скорого. Спасибо за наводку. Мы осматриваемся. Наших приятелей копов не видно, значит, надо искать кого-то, кто сделает ставку за нас. Это не трудно. Чей-то голос находит нас. — Эй, Волфы! А это Перри Коул, со своими вечными пивом и усмешкой. — И что здесь делают такие приличные ребята, как вы? — Да так, хотели пару монет поставить, — отзывается Руб. — Не вкинешь ставочку за нас? — Не вопрос. — Третий забег, второй номер. — Понял. Он делает ставку, и мы переходим на солнечную сторону стадиона, где Перри сидит с большой компанией. Он представляет нас, сообщая всем, какие мы лихие бойцы (ну, Руб, по крайней мере), а мы глядим. Тут несколько мерзких чуваков и девчонок, но и приятные девчонки тоже есть. Одна из них нашего возраста и милашка. Темные волосы, короткая стрижка. Глаза небесные. Худенькая, улыбается нам, скромно и вежливо. — Стефани, — Перри называет ее, тарахтя именами. У нее загорелое и милое лицо. Шея гладкая. На ней бледно-голубая рубашка, браслет, старые джинсы. И кроссовки, как на нас. Я отмечаю ее руки, запястья, ладони, пальцы. Женственные, изящные и хрупкие. Колец нет. Только браслет. Все остальные болтают, вокруг нас. «А где ты живешь?» — спрашиваю я мысленно. Никаких слов не раздается. — А где ты живешь? — спрашивает ее Руб, но его голос и близко не похож на тот, каким бы спросил я. Его — такой, каким говорят, лишь бы сказать. Не чтобы понравиться. — В Глибе. — Хороший район. А я, я ничего не говорю. Я только смотрю на нее, на ее губы и ровные белые зубы, пока она говорит. Я смотрю, как ветер запускает пальцы ей в волосы. Как он овевает ей шею. Я смотрю даже, как воздух течет ей в рот. В легкие и обратно… Они с Рубом болтают о самых обычных вещах. Школа. Дом. Друзья. На какие группы сходили в последнее время — Руб ни на какие. Он их сочиняет на ходу. Я? Я бы ей ни за что не соврал. Клянусь. — Давай! Это все заорали в тот миг, когда собак выпустили, и они побежали по дорожкам. — Давай, Пломбир! Руб орет вместе со всеми. — Давай, Персик! Беги, малыш! И пока собаки бегут, я гляжу на Стефани. Персиковый Пломбир меня больше не интересует, даже когда он приходит к финишу на два корпуса впереди всех, и Руб хлопает меня по спине, и Перри хлопает по спине нас обоих. — Старуха Крэддок молоток, слышь! — орет мне Руб, и я рассеянно улыбаюсь. Стефани тоже улыбается, нам обоим. Мы только что выиграли шестьдесят пять долларов. Наш первый настоящий выигрыш на бегах. Перри забирает его и отдает нам. Мы решаем остаться в выигрыше и дальше просто смотрим и тусуемся там до вечера, пока тени не делаются длинными и стройными. После завершающего забега толпа рассасывается, и Перри приглашает нас к себе на, как он это назвал, «еду, напитки и все, что вам может понадобиться». — Нет, спасибо. — Это Руб. — Нам надо домой. В этот момент Стеф говорит с какой-то девицей постарше, я предполагаю — с сестрой. Они болтают, потом расходятся, и Стеф остается одна. Выходя из ворот, я вижу ее и спрашиваю Руба: — Может, нам ее проводить или как-то? Ну, знаешь, чтобы по дороге не пристали какие-нибудь. Тут хватает разных чудил. — Нам надо вернуться до темна. — Да, но… — Ну иди, если хочешь, — Руб ободряет меня. — Я скажу маме, что ты придешь позже, зашел к приятелю. Я останавливаюсь. — Давай, — говорит Руб, — решай. Мешкаю, делаю шаг в одну сторону, в другую… Решаюсь. Берегу через дорогу, а обернувшись — где там Руб, — вижу, что его уже нет. Нигде его нету. Стеф шагает впереди. Я догоняю. — Эй. — Слов. «Еще слов, — командую я себе. — Надо говорить больше слов». — Эй, Стеф, можно тебя проводить? — «Чтобы убедиться, что ты без приключений добралась домой», — думаю я, но не говорю этого. Я такого не сказал бы. Я лишь надеюсь, она понимает, что я имею в виду. — Ладно, — отвечает она, — но тебе ведь не по дороге? — Ну, не очень. На улице темнеет, и слов больше нет. Ну просто не идет в голову ничего, что сказать, о чем поговорить. Единственный звук — это мой пульс, катящийся сквозь мое тело, пока мы идем дальше и дальше. Мы идем не спеша. Я смотрю на нее. Она несколько раз тоже смотрит на меня. Пропасть мне, она прекрасна. Я это вижу в свете фонарей — в каждом глазу по небосводу, темные короткие волны волос и смуглая кожа. На улице свежо. «Бог мой, она же, наверное, мерзнет». Я скидываю ветровку и предлагаю ей. Все так же без слов. Только мое лицо, умоляющее ее принять. Она берет ветровку и говорит: — Спасибо. У калитки она спрашивает: — Не хочешь зайти? Напою чем-нибудь. — А, не, — объясняю я. Спокойно. Слишком спокойно! — Мне надо домой. Но, я бы, конечно, с радостью. Она улыбается. Улыбается и скидывает ветровку. Отдает мне, и мне жаль, что я не касаюсь ее пальцев. Жаль, что не могу поцеловать ей руку. Жаль, что не могу коснуться ее губ. — Спасибо, — говорит она еще раз, поворачивается и идет к дому, а я стою столбом и смотрю вслед. Запоминаю ее всю. Волосы, шею, плечи. Спину. Джинсы и ее ноги, шагающие. Опять руки, браслет, пальцы. И последнюю улыбку — когда она оборачивается: — Эй, Кэмерон. — Да? — Мы, может, увидимся завтра. Я думаю сходить поглядеть на бокс, хотя я вообще-то ненавижу драки. — Она секунду молчит. — И собачий тотализатор терпеть не могу. Хожу только из-за собак, они чудесные. Я стою столбом. Застыв. И думаю: «А может ли Волф быть чудесным?!» Однако говорю я так: — Здорово. У нас происходит контакт. Ее глаза затягивают в себя мои. — В общем, да, — говорит Стеф, — постараюсь прийти. — Хорошо. — И потом: — Слушай, просто интересно, — начинает она. Что-то обдумывает. — Руб правда так хорошо дерется, как про него говорят? Я киваю. Всё честно. — Да, — отвечаю, — правда. — А ты? — Я? Не особенно, вообще-то… Еще одна улыбка, и она говорит: — Значит, завтра, наверное, увидимся. — Отлично, — подтверждаю я. — Надеюсь. Она поворачивается в последний раз и исчезает в доме. Оставшись в одиночестве, я стою еще несколько секунд и направляюсь восвояси. И перехожу на бег — от адреналиновой браги, которая шипит в горле. Может Волф быть чудесным? Может Волф быть чудесным? Я спрашиваю на бегу, создав в голове ее образ. «Думаю, Руб может, — отвечаю я, — когда он на ринге. Он красив, но свиреп, но буен, но чуден и красив опять и опять». Домой я прихожу как раз к ужину. Она со мной за столом. Стефани. Стеф. Глаза небесные. Сахарные запястья и пальцы, и волны темных волос, и ее любовь к чудесным псам на бегах. Она, может быть, придет завтра на матч. Она, может быть, придет. Может быть, придет. Она может. Она. Да я тронулся, не? Кэмерон Волф. Кэмерон Волф и еще одна девчушка, выказавшая слабенький, хиленький интерес. И он в нее уже влюблен. Он готов на все ради нее — клянется не обижать и выполнять все, чего она только пожелает. Он готов отдать всего себя. Он всего лишь пацан, и, конечно, боль, а не счастье — вот что его ждет. Или будет иначе? Может ли? Будет ли? Не знаю. Предвкушаю и надеюсь. Думаю об этом весь вечер. И даже в кровати она под одеялом рядом со мной. У той стены Руб опять считает свои финансы. Держа банкноты в вытянутых руках, он глядит на них, будто бы убеждая себя в чем-то. Теперь и я смотрю, и мне интересно, что такого он там видит. — Видишь деньги, — говорит Руб. — Это не триста пятьдесят долларов. — Он впивается в них глазами. — Это семь побед.— Эй, Руб? Тишина. — Эй, Руб? Руб? Сегодня ночью есть только я и она, у меня под одеялом. Отзвуки образов. Они пляшут на потолке, а во мне растет надежда. Золотые зайчики будущего во тьме темноты. Последняя попытка: — Эй, Руб? Руб? Бесполезно. Все, что мне остается, — надеяться, что завтра я буду драться хорошо и что она все-таки придет. — Но она ненавидит драки, — говорю я себе. — Зачем же она пойдет? — И новые вопросы: — Затем ли она придет, чтобы посмотреть на меня? Образы повсюду. Ответов — нигде. И тут, в глухой ночи, в слушающей тьме, Руб произносит такие странные слова. Фразу, которую я по-настоящему пойму лишь много позже. Он говорит: — Знаешь, Кэм, я вот думал об этом, и мне кажется, что твои деньги мне нравятся больше моих. И мне остается лежать в кровати, думать без слов. Думать.
13
Иногда мне хочется иметь кулаки получше. Попроворнее, и чтобы руки были ловчее, а плечи крепче. Обычно такие мысли посещают меня в постели, но сегодня они приходят, когда я сижу в раздевалке, дожидаясь вызова на ринг. Не знаю. Но вот жаль, что я не Громобой. А вот бы так идти сквозь толпу и взбираться на ринг, чтобы побеждать, а не просто драться. — Кэмерон. Вот бы уметь посмотреть противнику в глаза и заявить, что я его прикончу. — Кэмерон. Вот бы стоять над ним и приказывать: «Вставай!» — Кэмерон! Наконец Рубу удается захватить мое внимание. Для этого приходится шлепнуть меня по плечу — прорваться сквозь облако грез. Я сижу в раздевалке, ветровка накинута, дрожу. Перчатки висят на руках мертвым грузом, и, кажется, я рассыпаюсь на части. — Ты идешь на ринг или что? — Руб встряхивает меня. «Она здесь», — думаю я, и на этот раз говорю это и вслух. Своему брату. Тихонько. — Она здесь, Руб. Он смотрит на меня внимательнее, не понимая, о ком это я. — Здесь, — продолжаю я. — Кто? — Ну, Стеф, та самая, знаешь? — Кто? «Да что ж такое!» — восклицаю мысленно. А вслух по-прежнему ватно: — Стеф — с собачьих гонок. — И что? Он уже досадует и готов поднять меня и швырнуть в толпу. — И все на свете, — я не замолкаю. Я по-прежнему вареный. Порожний. — Я ее видел пару минут назад, выглядывал в щель. Руб отходит. — Господи Иисусе. — Он отходит и возвращается. Теперь он спокоен. — А ты выйди, и все. — Ладно. — Но никакого движения. Руб, все еще спокойно: — Иди. — Хорошо. И я понимаю, что должен встать. Я поднимаюсь, Руб распахивает дверь пинком, и мы выходим. В зале все люди на одно лицо. Это она. Стефани. Все расплывается. Все путается. Перри Коул — орет. Рефери. Без грубостей, парни. Бой по правилам. Ладно. Давай. Держись на ногах. Упал — подымайся. Гонг, кулаки, бой. Он начинается, и первый раунд — смерть. Второй раунд — гроб. Третий — похороны. Соперник у меня не такой уж крутой боец, просто я не могу включиться. Я не здесь. Я так боюсь оказаться на полу, что смиряюсь с этим. Я согласился с этим, почти как если бы решил не сопротивляться, чтобы не усугублять. — Вставай, — слышу я искаженный крик Руба, оказавшись на полу первый раз. Кое-как встаю. Второй раз только взгляд в его глаза заставляет меня подняться. Ноги ноют, я шатаясь, отступаю к канатам. Опереться. Повиснуть. В третий раз я вижу ее. Вижу ее, и остается только она. Остальные растворились, в зале — только Стефани, смотрит. Зал пустой, она одна. Ее глаза переполняются красотой, а стоит она так, что я рвусь к ней, чтобы она помогла мне подняться. «Я хожу только из-за собак, они чудесные», — слышу я ее слова. «Какая странная фраза», — думаю я и тут понимаю, что слышу сказанное вчера. А сегодня она стоит молча и с торжественными, плотно сжатыми губами следит, как я пытаюсь подняться на ноги. В четвертом раунде я дерусь. Я воспрянул. Я увожу голову от столкновения с кулаками противника и сам наношу несколько ударов. Кровь наполняет мои грудь и живот. Проникает под трусы. Песья кровь. Чудесный пес? Как знать, ведь в пятом раунде меня отправляют в нокаут, причем я не просто не могу встать. Нокаут такой, что я вырубаюсь, теряю сознание. Пока я в отключке, меня заполняет она. Я вижу ее, мы на бегах, только мы с ней на трибуне, и она меня целует. Льнет ко мне, и у ее губ такой славный вкус. Это нестерпимо. Я: одна рука легко гладит ее лицо, другая нервно теребит ворот ее рубашки. Она: губами касается моих губ, ладонями гладит меня по ребрам, медленно. Легко, так легко. Ее губы. Ее бедра. Ее пульс — в моем. Так легко, еще легче. Еще… — Легче, — слышу я голос Руба. — Полегче с ним. Проклятье, я очнулся. Опозорился и очнулся. Еще немного, и я снова стою, но обвиснув на плечах Руба и Бугая, любезно сиганувшего через канаты нам на помощь. — Оклемался, паря? — спрашивает Бугай. — Да, — вру я в ответ, — оклемался. — И Руб с Бугаем выносят меня с ринга. В зале стало темней, а мое зрение в параличе. Сегодня стыд течет у меня по боку, а флуоресцентные лампы лупят по мне. Выцарапывают мне глаза. Слепят. Спустившись с ринга, я останавливаюсь. Так надо. — Что? — пытает меня Руб. — Что такое? Пошли, мы тебя доведем в раздевалку. — Нет, — отвечаю я, — сам дойду. Руб обшаривает взглядом мое сознание, и что-то происходит. Он отпускает руки и кивает так серьезно, что и я киваю, едва заметно, в ответ. Этот миг встряхивает меня, проворачивается во мне, и я иду. Мы идем. Я шагаю, Бугай с Рубом по бокам, а публика молчит. Кровь подсыхает у меня на коже. Ноги несут меня вперед. И раз. И раз. «Шагай, не останавливайся, — говорю я себе. — Выше голову. Выше голову, — твержу про себя, — но не забывай о ногах. Не упади». Никто не хлопает. Просто люди, смотрят. И Стефани, где-то среди них, смотрит. И гордый взгляд Руба, Руб шагает рядом… — Дверь, — говорит он Перри, и тот отворяет ее перед нами. За дверью я снова валюсь с ног, глотаю кровь и переворачиваюсь на спину, ухмыляюсь в потолок. Он обваливается и плющит меня, потом взлетает и снова падает. — Руб, — зову я, но до него многие мили. — Руб… — уже ору. — Руб, ты здесь? — Я тут, брат. Брат. От этого я улыбаюсь. — Спасибо, Руб, — говорю я. — Спасибо. — Все хорошо, брат. Вот опять «брат». Снова улыбка у меня на губах. — Я победил? — спрашиваю я, потому что сейчас ничего не чувствую. Я сливаюсь с полом. — Нет, чувак. — Руб не станет врать. — Тебе довольно серьезно влетело, слышь. — Да ну? — Угу. Постепенно я собираю себя по кусочкам. Умываюсь, смотрю за поединком Руба сквозь щель приоткрытой двери. Бугай заменяет меня у Руба в углу, хотя моему брату он не нужен. Я вижу Стефани, она качается в лад с толпой и наблюдает, как Руб посылает соперника в нокдаун во втором раунде. Я вижу ее улыбку, и она прекрасна. Но это не улыбка с собачьих бегов. Не улыбка для меня. Я утонул в этих глазах. Растворился в небе. Вот он я, вспоминаю, что она на самом деле не любит драк… Схватка кончается в этом же раунде. Девушка кончается двумя минутами позже. Она кончается, когда Руб идет мимо, и она ему что-то говорит. Руб кивает. Я не могу понять. «Может, она спросила, как там Кэмерон? Может, хочет меня увидеть?» Но штука в том, что понять я могу. Эти ее глаза не могут быть для меня. Или могут? Мы скоро это узнаем, потому что во время следующего боя Руб выходит в заднюю дверь, и прислушиваясь, я понимаю, что он говорит с ней. Разговаривает со Стефани. Я близко. Слишком близко, но удержаться не могу. Мне надо слышать. Начинает голос Руба. — Пришла узнать, как там мой брат? Молчание. — Ну, так? — С ним все хорошо? На какой-то миг я в ее голосе, даю ему покрыть меня, окутать, но вот Руб все видит четко. И говорит твердо. — Тебе плевать, как он, правильно? — Конечно, нет! — Тебе плевать, — Рубу уже все ясно. — Из-за меня пришла, точно? — Зазор. — Да ведь? — Нет, я… — Послушай, вот есть умные девочки — где-то они есть, только не здесь. Их не увидишь тут, на задах, чтобы обжимались со мной, потому что думают, какой я крутой, клевый, сильный! — Руб злится. — Нет уж. Они сидят дома и мечтают о Камероне! О моем брате мечтают! Ее голос мозжит меня. — Кэмерон недотепа. Мозжит больно. — Ну да, — продолжает Руб, — только знаешь, что? Этот недотепа вчера проводил тебя, когда мне было вообще наплевать. Избили бы там тебя, изнасиловали — мне вообще до лампочки. — Его голос больно бьет ее, я это чувствую. — А вот Кэмерон, мой брат, да он рад сдохнуть, только бы тебе угодить и не обидеть. — Руб загоняет ее в угол. — И, знаешь, он бы и сдох. Он бы за тебя кровью истек и дрался бы за тебя даже без рук. Заботился бы, уважал, а любил бы — до умопомрачения. Понимаешь? Тишина. Руб, Стеф, дверь, я. — Так что, если хочешь заняться этим здесь со мной… — Руб опять бьет ее. — … давай. Меня ты примерно стоишь, но ты не стоишь его. Моего брата ты не стоишь… Вот, он обрушил на нее свой последний словесный удар, и я чувствую, как они там стоят. Воображаю: Руб смотрит на нее, а Стефани — куда-то в сторону. Хоть куда, лишь бы не на Руба. Вскоре я слышу ее шаги. Последний звучит, как будто что-то разбилось вдребезги. Руб один. Он по ту сторону двери. Я — по эту. Он говорит сам с собой: — Всегда на меня. — Молчание. — А чего ради? Я ведь даже не… — Он смолкает. Я открываю дверь. Вижу его. Выхожу и приваливаюсь к стене рядом с ним. Я понимаю, что мог бы ненавидеть его или ревновать, что Стеф хотела его, а не меня. Я мог бы с горечью вспоминать ее вчерашний вопрос. «Руб так хорошо дерется, как о нем говорят?» — вот как она спросила. Но я не чувствую ничего плохого. Чувствую лишь сожаление, что мне не хватило духу ответить ей тогда иначе. Надо было сказать: «Хорошо дерется? Не знаю. Но хорошо умеет быть мне братом». Вот как надо было ответить.— Привет, Руб. — Привет, Кэмерон. Мы стоим, привалившись к стене, и солнце на горизонте вопит от боли. Горизонт медленно заглатывает его, пожирает целиком. Все это на глазах у города, в том числе — у меня и Руба. Разговор. Я говорю. — Ты думаешь, правда есть где-то девочка, как ты говорил?. И ждет меня? — Может быть. По далекому небу размазаны огонь и кровь. Я наблюдаю за ним. — Правда, Руб? — спрашиваю я. — Ты думаешь? — Должна быть… Может, ты чумазый и не крутой, и не особо удалый, но… Он не заканчивает фразу. Стоит и смотрит в вечер, и мне остается только догадываться, как он мог бы продолжить. Надеюсь, там осталось «но у тебя большое сердце» или «но ты джентльмен». Ничего, впрочем, не говорится. Может, молчание и есть слова.
14
Когда привалишься к стене, а солнце садится, бывает, просто стоишь и глазеешь. Чувствуешь вкус крови, но не шевелишься. Как я и сказал, даешь говорить тишине. А потом возвращаешься в склад. — Двадцать баксов чаевых, — сообщает мне Перри после матча, подавая пакет. — Ха, — фыркаю я, — подачка от жалости. — Нет, — предупреждает меня Перри. Он всегда говорит так, будто предупреждает. В этот раз он как бы советует мне заткнуться и принять комплимент. — Это подношение от гордости, — говорит Бугай. — Так пройти сквозь толпу. Они оценили это выше моей победы, выше Рубовой, выше всех побед вместе взятых. Я беру деньги. — Спасибо, Перри. — У тебя еще четыре боя, — говорит Перри, — потом твой сезон окончен, понял? Думаю, ты заслужил передышку, — он показывает нам с Рубом листок бумаги, на котором у него турнирная таблица. В другой руке он держит календарь матчей. В таблице он показывает, где сейчас Руб: — Глянь, ты начал с опозданием на три боя, но по-прежнему на первом месте. Ты единственный ни разу не проиграл. Руб тыкает в следующее имя. — Кто это, Головорез Хэрри Джоунз? — Ты с ним дерешься на будущей неделе. — Хорош он? — Ты его запросто уделаешь. — А. — Сюда смотри: у него два поражения. Одно — от того парня, с которым ты дрался сегодня. — Да ну? — Стал бы я иначе трепаться? — Нет. — Вот и помалкивай. — Перри ухмыляется. — Полуфиналы через четыре недели. — Усмешка сползает с его лица. В миг. Он теперь серьезен. — Но вот… — Что? — спрашивает Руб. — Что? Перри отводит нас в сторонку. Говорит медленно и от души. Я никогда не слышал, чтобы он так разговаривал. — Только одна небольшая проблемка — в последней неделе перед полуфиналом. Мы с Рубом рассматриваем календарь. — Видите? — Перри тычет пальцем в «Неделю 14». — Я решил побыть немного сволочью. Тут я вижу, о чем речь. И Руб тоже. — Ну, ты… — комментирую я, потому что вот на странице «Недели 14» в графе легковесов написано «Волф — Волф». Перри поясняет: — Извините, парни, но я тут ничего не мог поделать. Если братья дерутся, в этом всегда что-то особое, а я хотел, чтобы последняя неделя перед полуфиналом вышла памятной, — он по-прежнему говорит естественно. По-деловому. — Помните, я говорил, есть слабый шанс, что так получится. Вы сказали: не проблема. — Ты не можешь подхимичить? — спрашивает Руб. — Переделать? — Нет — да я и не хочу. Один хороший момент есть: матч будет здесь, дома. Пожатие плеч. — Ну что, все честно. — Брат смотрит на меня. — Тебя не смущает, Кэм? — Да нет. — Вот и ладно, — подводит черту Перри. — Я знал, что могу на вас рассчитывать. После сборов Перри, как обычно, предлагает нас подвезти. Его голос мне как молотком по мозгам: мне еще довольно хреново после взбучки. — Не, — Руб отказывается: — сегодня нет. Думаю, мы лучше прогуляемся. — И спрашивает меня: — Кэм? — Ладно, чего б нет. Хотя я думаю: ты, блин, рехнулся? У меня башка, по виду, попала в блендер. Но молчу. Мне кажется, будет здорово прогуляться с Рубом до дому. — Без вопросов. — Позиция Перри. — Ну, до воскресенья, ребятки? — Ясное дело. Прихватив сумки, выходим через заднюю дверь, сегодня здесь никто никого не ждет. Тут нет ни Стеф, ни кого бы то ни было еще. Только город и небо, да облака, что вихрятся в густеющих сумерках. Дома я прячу свою избитую рожу. У меня фонарь под глазом, опухла скула и порвана губа. Гороховый суп я ем в укромном углу гостиной. Следующие несколько дней проталкиваются мимо. Руб отпускает щетину. Отец, как обычно, в поисках найма. Сара ходит на работу, а кроме этого — только к подруге Келли, раз-другой в неделю. Домой приходит трезвая, а по средам — с карманом, оттопыренным доплатой за сверхурочные. Раз приезжает Стив — погладить рубашки. (— У тебя что, утюга нет? — спрашивает его Руб. — А как ты думаешь?.. — Похоже, нету. — Именно. Нету. — Так, может, пойти да купить, сквалыга ты? — Ты кого сквалыгой называешь, малый? Как насчет пойти побриться… — У тебя не хватает на утюг? Выходит, это отдельное житье — не сахар. — А то, блин. Конечно, не сахар. Однако штука в том, что вот они ссорятся, Руб со Стивом, а сами постоянно смеются. Сара смеется с кухни, и я ухмыляюсь на свой малолетский манер. Вот занятие, в котором мы спецы.) Миссис Волф наконец взяла отгул на работе. А это означает, что у нее есть время заметить заживающие на моем лице раны и синяки. Она загоняет меня в угол на кухне, где я сижу ем хлопья. Я смотрю, как она смотрит на меня. И выкликает. Одно слово. Вот какое: — Руб! Негромко. Без паники. Лишь с осознанным нажимом, безоговорочно предполагающим немедленное появление. — Это тренировки в спортзале? — спрашивает она. Руб садится на стул. — Нет. — Или вы, ребятки, опять тузите друг друга во дворе? Он признает вранье. — Да. — Он совершенно спокоен. — Есть такое. Она только вздыхает и верит нам, и это самое паршивое. Всегда ужасно, если человек тебе верит, а ты знаешь, что не должен бы. И хочется выкрикнуть это ему, сказать, мол, не верь, не надо, чтобы дальше тебе жить с собой чуть полегче. Но молчишь. Не хочешь расстраивать. Не можешь принять себя таким сачком и объяснить, что ты не достоин доверия этого человека. Не можешь признать, что настолько малодушен. Дело в том, что мы и впрямь деремся во дворе, но только это тренировка перед настоящими боями. И, в общем, Руб, строго говоря, не соврал, но и правды не сказал. Но вот-вот. Я чувствую. Я скоро не выдержу и расскажу ей всё. Про Перри, про матчи, про деньги. Про всё. Меня сейчас останавливает лишь одно — склоненная голова моего брата. Глядя на него, я вижу, что он куда-то движется. Он на каком-то пороге, и я ни за что не смогу взять и захлопнуть перед ним эту дверь. — Прости, мам. — Прости, мам. Простите, миссис Волф. За все. Ты еще будешь нами гордиться. Обязательно. Так должно быть. — Вы ж понимаете, — говорит миссис Волф, — мальчики, вы должны друг друга выручать. На этих словах я понимаю, что вот этим враньем, самое забавное, мы и выручаем друг друга. Но вот ее-то, в конце концов, подводим. От этого нам и не по себе. — Есть какие успехи с работой? — спрашивает отца Стив. А я слышу. Они в гостиной разговаривают. — Неа, не особо. Я жду, что они начнут старую свару про пособие, но нет. Стив больше не трогает эту тему, ведь он тут больше не живет. Он только делает значительное лицо и прощается. По его глазам я понимаю, что он думает: «Со мной такого не будет никогда. Я не допущу». В пятницу той недели утро, с виду обычное, таит в себе важное событие. С утра мы с Рубом на пробежке и возвращаемся почти в семь. Мы, как всегда, одеты в старые фуфайки, треники и кроссы. День одет в небо с тучами-валунами и ярко-синий горизонт. У ворот нас встречает Сара. — Отца не видали? — спрашивает она. — Исчез, слышь. — Нет, — отвечаю я, не понимая, из-за чего переполох. — Он последнее время стал прогуливаться. — Не в такую рань. Выходит мать. — Его костюма нет, — сообщает она, и в один момент мы всё понимаем. Он там. В очереди. Пошел за пособием. — Нет, — говорит кто-то. И еще раз. Вопреки надежде, что это не так. — Не может быть, — и я понимаю, что говорит не кто иной, а я сам, потому что морозный утренний пар катится у меня изо рта вслед словам. — Нельзя допускать. — Не потому что нам стыдно за отца. Нам не стыдно. Просто мы знаем, как долго он сопротивлялся этому, и понимаем, что для него это — отказ от собственного достоинства. — Пошли. А это сказал Руб, и он тянет меня за рукав. Он кричит маме и Саре, что мы скоро вернемся, и мы бежим прочь. — Куда мы? — выдыхаю на бегу, но ответ знаю, всю дорогу до Стивова дома. Задыхаясь после рывка, мы стоим под его окном, собираясь с силами, потом орем. — Эй, Стив! Стивен Волф! Люди выкрикивают из окон, чтоб мы заткнулись, но скоро Стив в трусах появляется на балконе. Его лицо говорит: вот гады. А голос: — Так и знал, что это вы, пацаны. А следом пронзительно и сердито: — Вам чего надо? Семь утра, мать его! — Что там, блин, происходит? — вопит какой-то сосед. — Ну? — Стив требует ответа. — Да вот… — Руб запинается. — Отец. — Что отец? — Он… — черт, до сих пор дыхание срывается. — Он там. — Я дрожу. — Выписывает пособие. У Стива на лице облегчение. — Ну, давно пора. Однако мы с Рубом не отрываясь смотрим на него, и Стив понимает. Мы его умоляем. Мы взываем к нему. Мы воем: «На помощь!» Вопим, что сейчас нужны мы все. Нужны… — А, черт бы драл! — Стив выплевывает слова. Через минуту он с нами, бежит рядом, в старой футбольной форме и в своих классных кроссах. — Не можете поскорее? — досадует он на бегу, мстя нам за то, что вытянули его из постели и опозорили перед соседями. И еще бросает сквозь зубы: — Я вам отплачу, увидите. Мы с Рубом бежим молча и, когда добегаем до дома, мать и Сара уже одеты. Они готовы. И мы. Мы все готовы. Идем. Через пятнадцать минут показывается биржа труда. У входа сидит человек, и этот человек — наш отец. Он нас не видит, но мы все шагаем к нему. Вместе. Как один. У миссис Волф на лице гордость. У Сары на глазах слезы. У Стива в глазах — отец и понимание — наконец, — что он сам упорствовал бы так же. Руб перечеркнут когтями пыла. А я, я смотрю на отца, как он там сидит, один, и представляю, насколько он переживает свое поражение. Черный костюм ему коротковат, и под брюками видны лодыжки в футбольных носках. Мы подходим, и он поднимает голову. Он симпатичный мужик, мой отец, хотя нынче утром он побежден. Сломлен. — Думал, приду пораньше, — говорит он, — в это время я обычно начинал работать. Мы все стоим вокруг. В конце концов заговаривает именно Стив. — Привет, па. Отец улыбается. — Привет, Стивен. И все. Больше никаких слов. Не то, что вы могли бы ожидать. Больше никто ничего не делает, только все мы знаем, что не пустим его на биржу. И отец знает. Он встает, и мы возвращаемся в бой. На обратном пути Руб вдруг останавливается. Я тоже. Мы глядим, как удаляются остальные Волфы. Руб заговаривает. — Видишь, — говорит он, — это Рубака Клиффорд Волф, — Руб показывает, — это Рубака Миссис Волф и Рубака Сара Волф. Черт побери, сейчас даже Стивен Волф — Рубака. А ты — Рубака Камерон Волф. — А ты? — спрашиваю я брата. — Я? — Он задумывается. — Это меня так назвали, но я не знаю. — Он смотрит мне в лицо и признается: — У меня тоже есть свой страх, Кэм. — Страх чего? Разве он чего-то может бояться? — Что я стану делать, когда случится бой, который я могу и проиграть? Вот так. Руб — победитель. Он не хочет им быть. Он хочет быть бойцом. Как мы. Вступать в бой, зная, что может проиграть. Я отвечаю ему — чтобы ободрить: — Ты будешь драться все равно, как и мы все. — Думаешь? Но ответа не знаем ни он, ни я, потому что бой ничего не стоит, если заранее знать, что победишь. Себя проверяешь в схватках, которые посредине. В тех, где есть вопросы. Руб до сих пор не вступал в схватку. В настоящую. — Когда это случится, смогу ли я подняться? — спрашивает он. — Не знаю, — признаюсь я. Он бы предпочел тысячу раз быть бойцом в стае Волфов, чем хоть раз стать победителем. — Ну скажи, как это делается, — упрашивает он. — Расскажи. Но мы оба понимаем, что есть такое, чего не рассказать, чему не научить. Боец может быть победителем, но это не делает победителя бойцом.— Эй, Руб. — Ну. — Почему тебе мало быть победителем? — Что? — Что слышал. — Не знаю. — Он передумывает: — Хотя, нет, знаю. — Ну? — Ну, во-первых, если ты Волф, ты должен уметь драться. Во-вторых, побеждать бесконечно не выйдет, всегда найдется кто-то сильнее. — Руб переводит дух. — А вот если ты умеешь драться — не отступишь, даже когда тебя собьют с ног. — Если только не сдашься сам. — Да, но из победителей тебя может выкинуть любой. И только ты сам можешь перестать биться. — Наверное. — По-любому… — Руб решает довести разговор до конца. — Бойцом — труднее.
15
Как я уже сказал, остается четыре недели, и я выйду против брата. Против Рубена Волфа. Интересно, как это будет, что я буду чувствовать. Каково оно — драться с ним не дома во дворе, а на ринге, под яркими прожекторами и в окружении толпы, глазеющей, гикающей, ждущей крови? Надо думать, время покажет, или по крайней мере покажут эти страницы. Отец сидит один в кухне за столом, но уже не с тем побитым видом. По нему видно, что он снова в игре. Он дошел до края, но не сорвался. Думаю, когда ты поступаешься гордостью, пусть на секунду, тут же понимаешь, как много она для тебя значит. В его глазах снова появилась сила. Его кудри падают на лоб. Руб последнее время тихий. Он немало времени проводит в подвале, который, как вы знаете, освободился после Стива. Мама в конце концов предложила занять его — если кто хочет, но ни один из нас туда не переселился. Мы сказали, что нам в подвале ужасно холодно, но на самом деле, как мне кажется, оставшиеся в доме Волфы просто чувствуют, что в это время стоит держаться вместе. Я это уловил сразу после Стивова отъезда. Конечно, я бы ни за что не сказал этого вслух. Нипочем бы не признался Рубу, что не переехал в подвал из-за того, что мне без брата одиноко. И что я бы там скучал по нашим разговорам и по его замашкам, которые меня так бесят. И, как бы постыдно оно ни звучало, я бы скучал даже по запаху его носков и по его храпу. Буквально прошлой ночью я пытался растолкать Руба, потому что его жуткий храп решительно пагубен для моего здоровья. Депривация сна, говорю вам. Ну, пока этот храп не устаканится в ритм маятника и не убаюкает меня. Ха. Загипнотизировался храпом Рубена Волфа. Понятно, безнадега это все, но привыкаешь же. И без привычного диковато, будто ты — это больше не ты. Как бы там ни было, заняла подвал сама миссис Волф. У нее там теперь что-то вроде кабинета, где она подсчитывает налоги. Однако в субботу вечером я там обнаруживаю как раз Руба, он сидит на столе, поставив на стул ноги. Это вечер накануне его схватки с Головорезом Хэрри Джоунзом. Я вытягиваю стул у него из-под ног и сажусь. — Удобно устроился? — Он свирепо зырит на меня. — Да, удобно. Хороший стул, а че. — Ты за мои ноги не волнуйся, — продолжает Руб, — хотя они теперь из-за тебя болтаются. — Ой, бедняжка. — Вот-вот. Клянусь. Братья. Мы странные. Тут он мне не уступит ни дюйма, но в большом мире будет защищать меня до смерти. Страшновато, что и я такой же. Кажется, мы все таковы. Воздух зияет молчанием, потом мы начинаем разговор, не глядя друг на друга. Лично я рассматриваю пятно на стене и размышляю: «Что это такое? Что там за дрянь?» А Руб, чую, поставил ноги на стол и упирается коленями в подбородок. Его взгляд, как представляется мне, устремлен вперед, на старые цементные ступени. — Головорез Хэрри, — заговариваю я. — Ага. — Думаешь, он достойный соперник? — Может быть. Потом, прямо посредине всего этого, Руб сообщает: — Я им расскажу. Перед этими словами нет паузы. Руб говорит все ровно, на одном дыхании. Поверить, будто он это только что придумал, никакой надежды. Это решено давно. Трудность тут одна: я вообще не врубаюсь, о чем речь. — Расскажешь кому что? — осведомляюсь я. — Ты что, правда такой тупой? — Он поворачивается ко мне, рожа свирепая. — Родакам, дуболом. — Я не дуболом. Терпеть не могу, когда он меня так зовет. Дуболом. Пожалуй, даже хуже педика. Сразу представляется, будто я жру чипсы и дую «Горькую Викторию», и у меня пивное пузо размером с Эверест. — Короче, — нетерпеливо продолжает Руб, — я расскажу предкам про бокс. Мне надоело прятаться по углам. Я замираю. Обдумываю. — И когда ты им скажешь? — Прямо перед нашим с тобой поединком. — Рехнулся? — А что такого? — Он не пустят нас драться, и Перри нас убьет. — Пустят. — У Руба есть план. — Мы пообещаем, что это будет последний раз, когда мы деремся между собой. — Может, это от его тоски по настоящей схватке? Сказать родичам? Рассказать им правду? — Да они все равно не смогут нас удержать. Зато увидят нас, что мы такое. Что мы такое. Я повторяю это про себя. Что мы такое… Потом спрашиваю. — Что мы такое? И тут тишина. Что мы? Что? Странность этого вопроса в том, что совсем недавно мы точно знали, что мы такое. Трудность с тем, кто мы такие. Мы были хулиганы, домашние драчуны, пацаны — и все. Мы знали, что означают эти и подобные слова, но слова «Рубен и Кэмерон Волфы» оставались загадкой. Мы понятия не имели, куда идем. А может, все не так. Может, кто ты — это и есть, — что ты такое. Не знаю. Я знаю одно: вот сейчас мы хотим, чтобы нами гордились. В кои-то веки. Мы хотим ввязаться в эту битву и подняться над ней. Охватить ее, прожить и вынести. Положить в рот, распробовать на вкус и никогда его не забывать, потому что этот вкус делает нас сильнее. И тут Руб вскрывает меня. Он рассекает мое сомнение от горла до бедра. Он повторяет вопрос и отвечает. — Что мы такое? — Короткий смешок. — Поди знай, что они себе увидят, но если придут и посмотрят, как мы деремся, они поймут, что мы — братья. Вот оно! Вот это мы такое — может, единственное, в чем я могу не сомневаться. Братья. Все хорошее, что в этом есть. И все плохое. Я киваю. — Ну, значит, рассказываем? — Теперь Руб смотрит на меня. Я его вижу. — Ага. Решено, и, должен признаться, лично я этой мыслью одержим. Хочется тут же побежать и рассказать всем. Просто чтобы выпустить наружу. Вместо этого я стараюсь думать о том, что мне предстоит прежде. Мне предстоит выдержать три своих боя и посмотреть, как дерется Руб, и как действуют против него соперники. Мне нельзя допускать те ошибки, которые допускают они. Мне надо продержаться до конца, и ради Руба я должен дать ему настоящий бой, а не подарить очередную победу. В следующей схватке я, к собственному удивлению, побеждаю — по очкам. Сразу после меня Руб отправляет Головореза на койку — в середине четвертого раунда. Через неделю я проигрываю в пятом раунде, а последний перед схваткой с Рубом бой выдается хорошим. Деремся в Марубре, и, вспоминая свой первый матч, я на этот раз выхожу на ринг и бью без малейших колебаний. Я больше не боюсь огребать. Может, я привык. А может, просто знаю, что для меня все скоро закончится. Парень, с которым мы боксируем, не выходит на последний раунд. У него ватные ноги, и я ему сочувствую. Я знаю, каково это — когда не хочешь выходить на последний раунд. Знаю, каково это — изо всех сил стараться просто устоять, куда там даже подумать о том, чтобы бить самому. Я знаю, каково это — когда страх сильнее физической боли. Позже, наблюдая за поединком Руба, я кое-что замечаю. Я обнаруживаю, почему никто не может его побить и даже не имеет шансов. Просто никто из соперников и не думает, что может его победить. Не верит в это и не хочет этого с нужной силой. Чтобы выстоять перед Рубом, нужно верить, что можешь его побить. Проще сказать, чем выполнить.— Эй, Кэм? — Пора бы уже. — Что пора? — Тебе начать разговор. — У меня есть что сказать, кое-что важное. — Ну? — Завтра сознаемся. — Ты уверен? — Да, уверен. — А когда? — После ужина. — Где? — На кухне. — Заметано. — Ладно. А теперь заткнись. Я хочу спать. Позже, когда он принимается храпеть, я говорю ему: — Я собираюсь тебя уделать. Но в душе я не слишком в это верю.
16
Деньги лежат на кухонном столе, и мы все смотрим на них. Мать, отец, Сара, Руб и я. Тут вся наша казна. Банкноты, монеты, всё. Мать приподнимает Рубову долю: примерно понять, сколько там. — Всего около восьми сотен, — поясняет Руб. — Вместе с Кэмероновыми. Ма хватается за голову. Такой вечерок четверга — не по ней, она встает и идет к раковине. — Меня, кажется, сейчас вырвет, — говорит она, наклоняясь над раковиной. Отец встает, шагает к ней, обнимает. Безмолвных минут через десять они возвращаются к столу. Клянусь, этот стол видел, наверное, все. Все важное, что только происходило в нашем доме. — Ну и сколько это уже продолжается? — отрывисто спрашивает отец. — Ну, давно. Где-то с июня. — Это правда, Кэмерон? — Теперь мама. — Да, правда. — Смотреть на нее я не в силах. Миссис Волф, однако, на меня смотрит. — И эти все синяки оттуда? Я киваю. — Да. И продолжаю. — Мы и во дворе боксовались, но только ради тренировки. Когда начали, мы решили, что нам всем нужны деньги… — Но? — Но, по-моему, дело сразу было не в деньгах. Руб соглашается и добавляет от себя. Говорит: — Знаешь, мам, просто мы с Камероном видели, что у нас происходит. Видели, что творится с нами. С отцом, с тобой, с нами всеми. Выживали же, барахтались в море, и вот… — Его лихорадит. Он горячится все высказать, как есть. — Мы хотели что-то делать, чтобы выкарабкаться, чтобы у нас все стало, как было, хорошо… — Даже если нам всем будет стыдно? — перебивает мать. — Стыдно? — Руб взглядом боксирует с ней. — Ты б так не говорила, если бы видела Камерона на ринге, как его валят, а он поднимается и снова в бой! — Руб почти кричит. — Ты бы от гордости на колени упала. Ты бы всем стала говорить, что это твой сын, и он не сдается, потому что ты его так воспитала! Ма задумывается. Глядит сквозь стол. Она представляет, но видит только боль. — Как ты все это выносил? — умоляюще спрашивает она меня. — Как ты это терпел неделю за неделей? — А ты как? — спрашиваю в ответ. Это действует. — А ты? — обращаюсь к отцу. А ответ такой: мы не сдаемся, потому что так живем. Не знаю, может это инстинкт, но мы все такие. Всюду люди живут так. Особенно люди вроде нас. Почти все кончено, и я предоставляю Рубу нанести нокаутирующий удар. И он наносит. Он говорит: — В это воскресенье у Кэмерона последний бой. — Глубокий вздох. — Единственное, что… — Пауза. — Это бой против меня. Мы будем драться друг с другом. Молчание. Полная тишина. Но, говоря по совести, новость принимают нормально. Только Сара морщится. Руб продолжает: — У меня после этого будет полуфинал. Еще три матча, самое большое. Кажется, и ма, и отец мало-помалу смиряются. «О чем они думают?» — спрашиваю я себя. В основном, по-моему, главное чувство у них сейчас — что они плохие родители, но это совершенно не так. Они ни в чем не виноваты, ведь мы с Рубом все решили и сделали только сами. Если победим — то сами. А пропадем — тоже сами. Родители не виноваты. Никто в мире не виноват. Мы никого не хотели в ответчики — и не взяли бы. Теперь я сажусь на корточки возле мамы, обнимаю ее и прошу: — Прости, мам. Я виноват. Виноват. Что в том толку? Поймет ли она нас настолько, чтобы простить? — Обещаем, — говорит Руб, — это в последний раз мы с Кэмероном будем драться между собой. — Да уж, это утешает, — наконец заговаривает Сара. — Нельзя же драться с тем, кто уже мертвый. Все смотрят на нее и слушают, но больше никто не произносит ни слова. Разговорам конец. В стенах кухни клубится напряженное молчание, и вскоре там остаемся только мы. Остальные расходятся. Сначала Сара, потом отец, последней — миссис Волф. Теперь только ждать схватки. В череде следующих дней я удерживаю в себе желание верить, что могу побить Руба. Но не справляюсь. Самое большое, на что меня хватает, — верить, что я хочу его побить. В субботу вечером мистер и миссис Волф едут вместе с нами на матч. Отец набивает нас в свой фургон (меня зажали на заднем сиденье). Медленно трогаемся. Я потею. Я боюсь. Боя. Своего брата. За своего брата — за его собственный бой. Всю дорогу до склада никто не сказал ни слова, и лишь когда уже выбираемся из машины, отец говорит: — Не поубивайте друг друга. — Ладно. В раздевалке договариваемся, что у Руба в углу посидит Перри. У меня — Бугай. В зале нехилая толпа. Я ее слышу и вижу по пути в гостевую раздевалку. Я не высматриваю родителей, потому что знаю: они там; я думаю только о том, что мне нужно делать. Я сижу в грязной раздевалке, а тем временем другие боксеры приходят и уходят. Я хожу из угла в угол. Меня потряхивает. Впереди самый трудный бой в моей жизни. Я буду драться против своего брата. И в то же время я буду драться за него… В последние минуты перед выходом я перестаю кого-либо замечать. Ложусь на пол. Глаза закрыты, руки вдоль тела. Перчатками касаюсь бедер. Никого не вижу. Никого не слышу. У себя в сознании я сейчас один. Вокруг меня какое-то напряжение, сжимает мое тело со всех сторон. Проникает под меня и поднимает… «Я хочу этого, — говорю я себе. — Хочу сильнее, чем он». Сцены предстоящей схватки косо тянутся перед моими глазами. Я вижу, как Руб пытается меня достать. Я хочу. Вижу, как ныряю и провожу встречные. Сильнее. Вижу себя, стоя, в конце. На ногах после настоящего боя. Не победы, не поражения, а сражения. И вижу Руба. «Хочу сильнее, чем он», — повторяю я и знаю, что это правда. Да, я хочу боя, потому что мне это нужно. Нужно мне. Мне… — Пора. Бугай стоит рядом, я вскакиваю и твердо смотрю вперед. Я готов. Отмечаю выкликивающий голос Перри, но лишь на миг. Бугай толкает дверь, и толпа, как всегда, гудит. Я вижу это, чувствую, но не слышу. Шагаю вперед, внутрь себя. Внутрь боя. Перелезаю через канаты. Скидываю куртку. Его не вижу, но знаю — он тут. Но я хочу сильнее, чем он. Дальше. Судья. Говорит. Умолкает. Смотрю на свои кроссы. Лишь бы не на Руба. В удушающие секунды, что остались до боя, я жду. Никаких ударов по воздуху — каждый удар пойдет в дело. Страх, правда и будущее втроем обгладывают меня. Рыщут облавой в моей крови, и я — Волк. Камерон Волф. Слышу гонг. И тут же толпа ураганом в уши. Шагаю вперед и наношу первый удар. Мимо. Руб бьет сбоку дальним и достает меня по плечу. Никакой раскачки, разогрева или прощупывания. Я резко иду на сближение и бью снизу. Попадаю. В подбородок, крепко. Рубу хорошо досталось. Я вижу. Вижу, потому что хочу этого сильнее, а он вышел сюда получить. Ему надо, чтобы его побили, и я — единственный на этом ринге, кто это может. Три минуты на раунд. Всё просто. Кулаки, боль и устоять на ногах. И вновь мой кулак врезается в тело моего брата, на этот раз впивается в живот. В ответ его правая достает мой левый глаз. Почти целый раунд мы обмениваемся ударами. Никаких танцев, никакой беготни. Удары. Под конец Руб меня вспарывает. Достает по зубам, голова у меня запрокидывается роем отдельных частиц, пульс в горле застывает. Ноги подкашиваются, но раунд окончен. Я иду в свой угол. Жду. Хочу. Бой идет, и я хочу, чтобы Руб понял, что для него это тоже бой. Второй раунд должен его убедить. Он тоже начинается жестко, с двух коротких прямых от Руба, мимо. Я отвечаю, но мой апперкот тоже мимо цели. Руб уже досадует. Пытается поймать меня на хук, но открывается, и я посылаю лучший в своей жизни удар ему в челюсть, и… Руб шатается. Он шатается, и я гоню его до нейтрального угла, швыряя кулаки ему в лицо и разок крепко достав по брови. Он собирается с духом и пробивается из угла. Но я не получаю ни одного тяжелого удара, и как-то мне удается до конца раунда не поймать ни одной плюхи. Еще разок я прикладываю его в подбородок. Хороший тычок. По-настоящему хороший, и раунд за мной. — У тебя бой, — говорю я ему. Только три слова, и Руб пристально смотрит на меня. В третьем раунде он налетает на меня еще яростнее, два раза бросает меня на канаты, но лишь несколько ударов достигают цели. Он тяжело дышит, и у меня легкие на пределе. На ударе гонга я изображаю взрыв энергии и устремляюсь прямиком к своему табурету. Бросаю взгляд на Руба, которому что-то говорит Перри. И вижу лицо матери, когда она поднимается утром, готовая к двум сверхурочным сменам. И это же — лицо отца в тот день у биржи труда. И лицо Стива, который бьется за себя, а в тот день и за отца — он просто говорит ему: «Привет, па!» Это лицо Сары, срывающей со мной на пару белье с веревки. И это мое лицо, каково оно вот сейчас. — Он боится проиграть, — говорит Бугай. — Отлично. В четвертом Руб обороняется. Он пропускает лишь один мой удар, но сам вскрывает меня несколько раз. Его левая особенно кошмарна, загоняет меня в его угол. Лишь раз мне удается проткнуть его защиту и щелкнуть его по челюсти. И этот раз — последний. К гонгу я вишу на канатах, почти готовый. В этот раз после гонга я ищу свой угол, до которого, эх, мили и мили, и ковыляю к нему. Падаю. С ног. Бугай меня подхватывает. — Слушай, паря, — говорит Бугай, но он где-то очень далеко. Почему он так далеко? — Ты, поди-ка, не сможешь выйти на последний раунд. По-моему, тебе хватит. До меня доходит. — Ни за что, — умоляю я его. Бьет гонг, и рефери вызывает нас на середину. Последнее рукопожатие перед пятым раундом. Всегда так… до сего дня. От того, что я вижу, голова у меня дергается назад. «Это что, в самом деле? — спрашиваю я себя. — В самом…» Сейчас передо мной стоит Руб, и на нем только одна перчатка, а его глаза ввинчиваются в мои. На нем только одна перчатка, на левой руке, как это было всякий раз у нас во дворе. Вот он стоит передо мной, и что-то неуловимое брезжит в его лице. Он Волф, и я Волф, и я ни за что на свете не скажу своему брату вслух, что люблю его. И он никогда не скажет мне. Нет. Мы можем только так… Вот единственный способ. Такие мы. Вот так мы это говорим, показываем одним доступным нам способом. Это кое-что значит. За этим кое-что есть. Я возвращаюсь. В свой угол. Зубами, зубами стаскиваю левую перчатку. Отдаю Бугаю, который забирает ее правой. Где-то в толпе мать с отцом, смотрят. Пульс дает пустой такт. Судья что-то выкрикивает. «Пой». Это он такое кричит? Нет, вообще-то, это было «Бой»… Мы с Рубом смотрим друг на друга. Он идет мне навстречу. И я иду. Толпа взрывается. Один кулак в перчатке. Второй голый. Вот так. Руб выбрасывает руку и хлещет мне в подбородок. Всё, конец. Я убит, я… Но я бью в ответ, немного мимо. Падать нельзя. Сегодня никак. Только не сейчас, когда все зависит от того, смогу ли я устоять. Я получаю еще один, и на этот раз мир стекленеет. Вот Руб напротив меня, в одной перчатке. Обе руки висят вдоль тела. И снова тишина набирает силу. Ее разрывает Перри. Знакомые слова. — Прикончи его, — кричи Перри. Руб смотрит на него. Смотрит на меня. Отвечает ему. — Нет. Я обнаруживаю их. Родителей. И отключаюсь. Брат подхватывает меня и удерживает на ногах. Не сознавая того, я плачу. Плачу, уткнувшись брату в шею, а он не дает мне упасть. Рубака Рубен Волф. Держит меня. Рубиться против Рубена Волфа. Это тяжко. Рубака Рубен Волф. Его бой — в душе. Рубаки Рубена. Как и у всех нас. Драться с Рубеном Волфом. Это не драться против него, нет. Это что-то другое… — Живой? — спрашивает он. Шепотом. Я не отвечаю. Я только плачу брату в горло и вишу у него на плечах. Кисти рук у меня онемели, вены горят. Сердце — гиря, болит, и где-то в нем я могу представить обиду побитой собаки. Я понимаю, что больше ничего не произошло. Бьет гонг, и все кончено. Мы стоим посреди ринга. — Закончили, — говорю я. — Знаю, — Руб улыбается. Я это чувствую. И даже в следующие минуты, пока мы возвращаемся в раздевалку сквозь гудящую толпу, момент тянется. Он несет меня до раздевалки, помогает переодеться и вместе со мной ждет, ждет появления Руба. Сегодня мы отвалим поскорее — в основном, из-за мамы. Мы все встречаемся в фургоне. На улице холодный воздух бьет меня по щекам. Домой мы опять едем в полном молчании. На крыльце миссис Волф останавливается и обнимает нас обоих. А еще она обнимает отца. И они заходят в дом. А мы, стоя на улице, все же слышим, как Сара спрашивает с кухни: — Так кто победил? И ответ мы слышим: — Никто. Это отец. Ма окликает нас из кухни. — Ужинать будете, парни? Я грею! — А что там? — спрашивает Руб с надеждой. — Как всегда! Руб оборачивается ко мне и говорит: — Опять проклятый гороховый суп. По-зорище. — Да, — соглашаюсь я, — но он отличный все-таки. — Да знаю. Я открываю сетчатую дверь и иду на кухню. Я смотрю, что там творится, и запах домашней обыденности пробивается мне в нос.— Эй, Руб? Мы на крыльце, хлебаем в потемках гороховый суп. — Чего? — Ты через пару недель выиграешь титул в легком весе, да же? — Наверное, но на будущий год я не играю. Перри скажу скоро. — Смеется. — А отличный это был замес до поры, а? Перри, поединки, все такое. И я вдруг тоже почему-то смеюсь. — Ага, типа того. Руб с отвращением глядит в свою тарелку. — Сегодня вообще какой-то кошмар. Нагребает ложку и выливает обратно в суп. Проезжает машина. Гавкает Пушок. — Мы идем, — кричит Руб. Поднимается на ноги. — Давай тарелку. Он уносит тарелки в дом, возвращается, и мы спускаемся с крыльца, чтобы выгулять чертова Пушка. В воротах я останавливаю брата. Я спрашиваю его: — А чем ты займешься, когда закончишь с боксом? Он отвечает не раздумывая: — Погонюсь за своей жизнью и поймаю ее. Мы накидываем капюшоны и выходим. Улица. Мир. Мы.
Когда псы плачут
Особенная признательность Анне Макфарлейн за ее веру в мои строчки
Посвящается Скаут и маме с отцом
Последние комментарии
4 часов 36 минут назад
4 часов 39 минут назад
4 часов 51 минут назад
4 часов 53 минут назад
5 часов 7 минут назад
5 часов 23 минут назад