Люблю трагический финал [Ирина Николаевна Арбенина] (fb2) читать онлайн
- Люблю трагический финал (и.с. Детектив глазами женщины) 1.33 Мб, 294с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Ирина Николаевна Арбенина
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
Ирина Арбенина Люблю трагический финал
В вагоне было шумно и пестро от цыганок. Не обращая внимания на теснящихся впритык и хмуро поглядывающих на них пассажиров, они привольно расположились, заняв несколько скамеек, — смеялись, ели разложенную на бумаге снедь, пеленали детей, кто-то из них спал, занимая целую скамью. — Наверняка еще и без билетов… А мы тут налоги платим, билеты покупаем — и стоим вот… теснимся! — зло заметил кто-то из пассажиров. — Эх, скинов бы сюда… вмиг юбки подобрали бы, — пробормотала похожая на одуванчик, в легких пушинках седых волос старушка. — Скинов? — переспросила, удивляясь ее познаниям, соседка. — Ну да… бритоголовых. Мне внук рассказывал. Скинхеды они, если полностью, называются. Ну такие, знаете, молодые люди… Старушка многозначительно и вместе с тем оценивающе оглядела соседа справа — его едва отросшие короткие волосы и выступающие из-под тенниски бицепсы. Он сделал вид, что рассеян и задумался, не слышит. И поспешно надел темные очки. Его насторожило, что «одуванчик» как-то совершенно определенно оценила его взгляд, устремленный на молодую цыганку, пеленавшую ребенка. Он опасался старушек… Этакая мисс Марпл из Вербилок, которая по часу разыскивает очки на своем лбу, в состоянии подметить, из любопытства к чужой жизни и от вечной скуки, то, на что молодые, спешащие по своим делам и занятые собственной жизнью, никогда и внимания не обратят. Непонятно каким образом, но «одуванчик» явно почувствовала, что его взгляд, устремленный на девушку, ничего хорошего той не сулит… И бабулька отчего-то решила, что он скинхед или некто в этом роде… Он надел очки… И яркая желтая косынка на плечах цыганки тут же потускнела, как подсолнух — когда солнце внезапно вдруг прикрывает его тучей… Это был уже не прежний желтый — бьющий в глаза, а густой, бархатистый, теплый желтый цвет… Ах, он знал толк в красоте… Он ездит в этой электричке постоянно, и каждое лето в ней ездили цыганки — из какого-нибудь табора, расположившегося на лето в Подмосковье. Скучая, он обычно всю дорогу наблюдал за ними и обратил внимание, что цыганки, которые, как и японцы, кажутся нам одинаковыми, на одно лицо, на самом деле очень разные… И уклады жизни в разных таборах, очевидно, отличались, как отличается воспитание в разных семьях… Цыганки из одного табора были грязны, неряшливы, отвратительны… одеты по-ярмарочному крикливо, но в турецких кофтах и китайском ширпотребе. А эти были совсем другие. Чистые смолянисто-черные волосы девушки, стянутые сзади, змеились по сухощавой стройной спине, которую ему хорошо было видно, когда цыганка наклонялась над ребенком. И одеты они будто по канонам этнографического музея — длинные широкие струящиеся складчатые юбки… Эта юная цыганка поражала чистоплотностью. Выглядывающий край одной из нижних юбок был белоснежен. И такими же чистыми, яркими были тряпочки у ребенка… Все-таки, очевидно, хваленая цыганская проницательность существовала. Несмотря на то, что он был в темных очках, цыганка почувствовала его взгляд… Но она была наивна, эта юная цыганская красотка… Несмотря на всю свою цыганскую хитрость и развязность, была она наивна… В отличие от мисс Марпл из Вербилок, мгновенно раскусившей угрозу, эта решила, что он ею по-мужски «интересуется». По перрону он шел неторопливо… и она сама догнала его… «Хорошо, что не взяла с собой ребенка… Одна догнала. Видно, оставила товаркам. Ребенок бы не вписывался. Совершенно не вписывался», — подумал он. — Хэ, сладкий, давай всю жизнь расскажу. Позолоти ручку. Он остановился и, усмехаясь, вытащил деньги. Она протянула руку, но он намеренно задержал купюру в воздухе…Стилет вошел в смуглую шею. Кровь мгновенно пропитала желтую косынку… Ах, жаль: красное и желтое, смешиваясь, дают нехороший грязно-коричневый цвет… Падая, она опустилась на колени и, моля о пощаде, протянула вперед руки… Так-так, неплохо… Он оценил мизансцену. Тщательно вытер лезвие — стилет еще понадобится ему, — выкинул в траву намокшие, красные от крови гигиенические салфетки… «Удобная вещь в дороге, в пути…» Он вспомнил рекламу и усмехнулся. Снял длинный плащ — увы, потеки крови оказались и на нем! — свернул, аккуратно убрал его в спортивную сумку «Рибок». Столь же тщательно, как и стилет — еще пачка, — протер салфетками руки. Постоял несколько мгновений, задумавшись. Наклонился — и вытащил из смуглой ладони цыганки подаренную ей давеча купюру. От жадности пальцы цыганской красавицы даже после смерти были так крепко сжаты, что ему пришлось приложить усилие. Стодолларовая бумажка, которой он так удачно соблазнил цыганку, немного испачкалась в крови… Он немного помахал купюрой в воздухе, чтобы она подсохла. И аккуратно убрал ее в портмоне. И ушел по тропинке к станции. «У любви, как у пташки, крылья…» Бизе.
Аня Светлова вытаскивала из пакетов приобретенную на рынке снедь и с удовольствием заталкивала это изобилие в холодильник «Электролюкс» — тот самый, который «с умом». И получала от своих хозяйственных хлопот истинное, ни с чем не сравнимое удовольствие. В общем, их с Петей Стариковым совместная жизнь молодоженов пока еще отнюдь не казалась ей скучной. И Аня знала, что о Старикове можно было с уверенностью сказать то же самое. Холодильник был кремовый, как и вся остальная кухонная мебель и стены… Это был отличный ход, придуманный специально нанятыми дизайнерами: колер каждого помещения их со Стариковым небольшой квартиры, выдержанный в единой гамме, был тем не менее на полтона светлее, чем в соседнем… И это создавало ощущение простора. Плюс точно подобранный цвет потолка, создававший иллюзию высоты, плюс уютные арки вместо привычных прямоугольных дверных проемов… Плюс некоторая перепланировка кухни и коридора… И в итоге — квартиру было не узнать! Разобравшись с холодильником, Аня крутанула свой любимый кухонный шкаф-барабан… Просто так, для удовольствия… Этот шкаф-карусель был настоящим кухонным чудом… Удобней не придумаешь. Не надо лазать по полкам, открывать один за другим шкафчики с посудой. Дотронулся до этой карусели — и вся кухонная утварь, все ковшики, кастрюли и миски проплывают перед тобой: выбирай что надо — хочешь, ковшик, чтобы сварить яйцо всмятку, хочешь, кастрюльку для томатного супа… Можно сказать, Светлова всю жизнь мечтала о таком шкафе… Но даже и не думала, что у нее когда-нибудь будет такая отличная штука. А все потому, что у Пети очень удачно получилось с работой, которую он нашел практически сразу после окончания университета… Можно даже сказать — пока еще госэкзамены сдавал, уже трудоустроился… Все-таки диплом МГУ значил немало на рынке труда. Ну и, разумеется, сам умный Петя оказался на этом рынке весьма конкурентоспособным. Прошел с блеском все собеседования с работодателями. И так заговорил своего — специально тестировал! — быстро говорящего американского менеджера, что его сразу же взяли на очень хорошее место в крупную, солидную зарубежную компанию. Чего нельзя было сказать о самой Светловой… Анна на работу по специальности, указанной в дипломе, устроиться не смогла и даже не знала, по сути дела, какую именно работу ей надо искать… Почти как в анекдоте: «Если вы видите падающий «Виндоуз», можно ли загадать желание?» — «Можно, но выполняться оно будет медленно и с глюками». Так и ее желание получить работу… Как ни странно, такой расклад для начинающей семьи оказался довольно удачным. Не было нервозности, спешки, надрыва и перетягивания каната, которые случаются, когда оба молодожена заняты собственной карьерой… Это только в рекламе: пришел домой — «и удивлен», что все сделал «Аристон»… Собрал, умница, и рассортировал грязные вещи, постирал, погладил, сходил в магазин… и так далее. Причем это «и так далее» в семейном быту было бесконечным, поистине нескончаемым… Все время что-то надо было делать! Благодаря Петиной зарплате они смогли решить важные и крайне существенные для молодоженов проблемы — особенно с бытовой техникой… Осуществили даже Анину мечту о посудомоечной машине… Но с каким бы «умом» ни была эта техника, созданная за рубежом, без Аниного участия отчего-то никак не получалось. В общем, такой у них пока был расклад сил: Стариков ходил на службу, зарабатывал деньги, а Аня устраивала дом. Это, как она поняла, было особое искусство. Да и просто умение находиться дома с утра и до вечера требовало освоения новых навыков…
Всю жизнь Светлова привыкла просыпаться по будильнику в семь утра. Сначала в школу, потом в университет… Всегда надо было вставать рано и всегда — торопиться. Теперь будильник не звонит, но она все равно почему-то просыпается в семь. Хотя уж ей-то можно нежиться в постели по утрам сколько угодно. Анна — как «новая русская»… «новая русская» жена. Сначала она просто «объедалась» этой возможностью, как ребенок, которому не разрешали шоколад, а потом все взрослые ушли, а шоколада вокруг — горы и ящики… Аня начала с того, что всласть валялась в постели и с самого утра включала телевизионный ящик. Но по утрам по телевизору ничего интересного… Только телеведущие «Магазина на диване» с не утренней страстью обрушивают на головы продирающих глаза граждан свои залежавшиеся на складах «чудеса». И вот Анна просыпается, включает телевизор и смотрит. Про чудо-щетку, которая с легкостью очищает ковры от шерсти домашних любимцев, про чудо-швабру, которая сама отжимается, про чудо-пятновыводитель… Но все это Аня уже купила и опробовала. Однако чудо-швабра, с которой так лихо и элегантно управлялся телеведущий — сама моет, сама сушится, — Анне отчего-то подчиняться не пожелала. Ей даже показалось: для того, чтобы повторить то, что происходит на экране — эти якобы легкие круговые движения, — надо быть по крайней мере Игорем Кио, фокусником-иллюзионистом. Потренировавшись вволю — покрутив швабру дней пять, — разочарованная Анна отправила ее сушиться на антресоли. Пятновыводитель тоже ничего так почему-то и не вывел… До щетки, собирающей шерсть, и разочарования в ней Аня, слава богу, так и не дошла… Ни собаки, ни кота у них со Стариковым пока не было. «Большинству людей все-таки нужны рамки… — думала Анна. — Рамки, к которым их приучили обстоятельства. Вставать на работу, потому что иначе нельзя. Делать то и это, потому что нет другой возможности не делать… Люди клянут эту необходимость… Но когда они вдруг лишаются этих рамок, они могут потеряться. Могут потонуть, хотя речь идет не о море, а всего-навсего лишь о луже…» Умение самой организовывать жизнь, когда никто от тебя ничего не требует, гораздо сложнее, чем привычка подчиняться дисциплине, навязанной обстоятельствами жизни или другими людьми. Например, Анна поняла, что при такой, как у нее, жизни совершенно необходимо — для баланса! — какое-то занятие, нагрузка для мозгов, напряжение… Так же, как мышцам нужны гимнастика и пробежки… Иначе «домашние женщины» начинают деградировать, беситься от скуки и, сами не замечая, отравлять, не понимая даже, что с ними происходит, жизнь себе и своей семье… А когда их семейная жизнь заканчивается крахом, клянут судьбу, сбежавшего из «домашней камеры пыток» мужа, соперниц, обстоятельства… только не самих себя… Один только телевизор облегчал и промывал мозги так, что ого-го… Если, кроме него, больше никакой пищи для ума нет, то беда… Хотя сам по себе ящик ни в чем не виноват. Виноват и отвечает за последствия тот, кто в него глядит. В природе ничего не стоит на месте: если не развивается, значит — деградирует… Тупеет, становится хуже, а не лучше… Слово devolution в биологии означает «вырождение». Подумав, Анна для такой умственной нагрузки выбрала занятия по психологии. И целый год регулярно, три раза в неделю, ездила на некие платные курсы… А что, разве помешает? И правда, очень скоро Светлова обратила внимание на то, что начинает прикладывать свои познания к практике… Особенно ее интересовали истоки жизненных сценариев… То, что просто люди, не психологи, называют судьбой… Это было по меньшей мере увлекательное познание… и оно вполне уравновешивало монотонность бытовых хлопот. В общем, Светловой понадобилось какое-то время, чтобы понять, как следует жить в новых обстоятельствах… И у нее, когда она все поняла, получилось. Разумеется, несмотря на то, как складывалась последнее время ее жизнь, Анна все равно не была «фанаткой» домашнего хозяйства, просто от природы не обладала какой-то истовой хозяйственностью… Но она знала, что если «кто-то» работает и зарабатывает, то этот кто-то имеет право на чистую рубашку и завтрак перед работой, и вкусный ужин… И если он все это получит — это будет только справедливо. А заниматься своими делами женщине хорошо, осознавая, что в «крайнем случае» ты можешь ими и не заниматься. Именно тогда все получается спокойно, ладно и успешно. Так что можно было с уверенностью сказать, что жили они со Стариковым спокойно, с удовольствием и — да, именно так! — счастливо.
…И вот, в тот самый — можно сказать, исключительно оптимистичный момент ее жизни, когда Анна об этом подумала… Именно тогда, когда Светлова подумала о том, как она счастлива (вот уж право, не хочешь что-нибудь сглазить — не задумывайся об этом!), зазвонил телефон.
Он достал из сумки столбик ирисок «Меллер», положил одну в рот. Ну что ж… — «Так берегись любви моей!» — пропел, шагая по тропинке. Звук из-за ириски получился не очень — так, считай, прошамкал! — ну да ничего, зрителей тоже, к счастью, нет. Он снова вернулся мыслями к оставленной в лесу цыганке… Удачный выбор — ничего не скажешь… Точно по тексту… «Обманчивая улыбка, как обманчиво в ней все!» Но он ее перехитрил! «Вас когда полюблю? Сама не знаю… Сегодня ж нет!» Непостоянное, непредсказуемое дитя природы… Цыганка, одним словом, что с них возьмешь?.. А полюбить хотела все-таки сегодня! Это удача, что она согласилась пойти с ним одна… Обычно они ходят этими ужасными дикими стаями… Но деньги, видно, теперь нужны всем… Кризис. И она пошла с ним одна… Пошла за купюрой, доверчиво и неотвратимо, как котик за кусочком колбаски… От жадности цыганка забыла об осторожности и согласилась прогуляться с ним в ближайший к станции лесок. Еще бы! Сто долларов — цена хорошей путаны! Бедная цыганская малютка, видно, раньше не сталкивалась с подобными тарифами и просто ошалела от вида денег. А еще говорят, что цыганки не грешат с чужаками и верны своим чумазым баронам. Чушь! Все дело, очевидно, в сумме. Верные женщины стоят дороже… Ну а самые верные очень-очень дорого. Вот и все. «Иссиня-черные блестящие волосы…» А ведь могли бы быть попросту грязными… «Огромные сверкающие глаза. У корсажа кисти акации…» Н-да… «Встреть кто-либо такую у них в Наварре, перекрестился бы!» Точней не скажешь… Мир ведь не оценит, ох, не оценит… Вот бедный Жорж Бизе, кстати сказать… Два года работы… Два года! И что? Полный провал. Умереть в тридцать семь оттого, что стадо идиотов не в состоянии оказалось оценить истинного искусства… А что, когда-то бывает иначе?! Им сто лет нужно, чтобы разобраться, что к чему… Точней всего сказал, конечно, Верди… «Я работал… вся кровь моя вышла из пальцев. Мой мозг высох, а какой-то критик сидит, точит перо, ухмыляется и думает: я его уничтожу завтра вечером». А Бизе — бедняга… Умереть в душевных муках, не вынеся провала! А теперь распевают все кому не лень: «Меня не любишь ты, зато тебя люблю я… Так берегись любви моей!» Вечная, кстати сказать, история… Глупая скучная история, когда речь идет не об искусстве, а о жизни: «Меня не любишь, зато тебя люблю я!» Так всегда… Скучно. Кстати, о скинхедах… Это хорошая мысль… Пусть… Он вспомнил старушку-одуванчика и, снова усмехнувшись, провел ладонью по бобрику своих коротких волос. Что делать… Вот такая в Москве нынче мода — на нулевку, на бритые головы. Еще, возвращаясь по этой лесной тропинке, он обратил внимание на свое внутреннее состояние… Какое-то редчайшее спокойствие, умиротворенность… Хорошо вот так идти — лесной тропинкой… Рассуждать, раздумывать о всяких любопытных вещах… И это, оказывается — теперь ясно, — наступает у него «после»… после того как… Любопытно. Умиротворение. Нирвана. Почти блаженство, которое хочется испытать вновь. Ну, естественно! Ведь ощущение блаженства всегда хочется пережить еще раз, не так ли?! Вот все психологи говорят: стремитесь к душевному равновесию, стремитесь! А что делать, если для этого нужно… ну, скажем, несколько больше, чем обычному, нормальному большинству? Вот он стремился… Можно сказать, изо всех сил стремился… И что вышло?
Телефон звонил и звонил. А Светловой отчего-то совершенно (вот странное дело — просто рука не поднималась!), ну просто до ужаса не хотелось поднимать трубку… Звонки замолкли… И начались снова. И тогда Аня, поборов необъяснимое оцепенение, наконец подошла к аппарату… — Анечка… — прошелестел в трубке немолодой женский голос. — Это Елена Давыдовна. Вы меня помните? — Да, конечно… Конечно же, помню. Аня не врала. Мать ее одноклассницы Джульетты Федоровой сразу вспомнилась ей по тому хорошо знакомому школьному чувству неловкости, которое возникает в присутствии родителей одноклассницы, когда они говорят и поступают «неправильно». А Елена Давыдовна, увы, была из тех матерей, которые из самых наилучших побуждений поступали именно неправильно. Мало того, что она всегда все хотела знать о жизни дочери и нависала над ней, как контролер в электричке (и в итоге, как это обычно и бывает, не знала о своей дочери ровно ничего), она еще и окружающих хотела приспособить для такого контроля. Наилучшей кандидатурой ей почему-то казалась Аня. И она вела постоянные разговоры о том, какая Джульетта растяпа и какая Анечка разумная, собранная, самостоятельная… Словно предлагая ей, Анне, взять шефство над дочерью. Хотя это уж совсем неразумно было… Теперь, вооруженная своими новыми познаниями в психологии, Аня понимала это отлично… Сравнивать себя с другими ребенок и так начинает очень рано. Но это полезное в нормальных дозах качество может по-настоящему отравлять жизнь, превращаясь почти в манию. «Да-а, а у Петровой вон какие кроссовки, а у меня…» Еще хуже, когда дети начинают сравнивать успехи в учебе, а потом, повзрослев, поклонников и даже родителей. И уж совсем глупо, когда родители сами способствуют развитию такого пристрастия, постоянно «ставя в пример»: «Посмотри, как учится Светлова, как она хорошо себя ведет, как аккуратно одевается» и т. д. Что может быть глупее… Светлова — это Светлова, а у Джульетты и фамилия другая, и способности, и характер, она вообще — другая. Иногда из-за этого привычка к завистливому сопоставлению становится постоянным и излюбленным занятием человека на всю жизнь… А ведь стремление сопоставлять несопоставимое пользы не приносит вообще, зато изрядно портит характер и отравляет жизнь отрицательными эмоциями… Конечно, установка: «Я им докажу, что я не хуже!» — возможно, и помогала кому-то достигнуть вершин, но лишь считанным единицам — остальные по дороге к чужим вершинам, как правило, теряют самих себя. Самое мудрое правило жизни, которое Аня знала, заключалось вот в чем: стремиться следует к тому, что нужно лично тебе, а вовсе не к тому, чем обладают другие.
— Анечка… — снова прошелестел голос Елены Давыдовны. — Вы не могли бы мне помочь? Она вдруг замолчала. Причем тишина была такой полной и длительной, что Ане показалось, будто отключился телефон. — Алло, алло! Елена Давыдовна! Вы куда-то пропали! — закричала она. «Что-то, очевидно, приключилось с Джулей… — подумала она. — Может, ее обокрали? Говорят, нынче, в связи с большим разрывом в уровне жизни столицы и провинции, воры-карманники просто хлынули в Москву…» Но то, что она услышала, превзошло все ее опасения. — Я не пропала, — вдруг ясно и близко раздался голос Елены Давыдовны. — Это Джульетта пропала. — Как пропала?! Елена Давыдовна снова замолчала. Очевидно, эти паузы нужны были ей, чтобы справиться со слезами и спазмами в горле. Наконец она справилась: — Ее уже три недели нет дома. — А милиция? — Милиция говорит, они «делают все, что возможно». Но мне кажется, они уверены, что найти мою девочку невозможно… — Господи, какой ужас… — прошептала Аня. — И вот я решила… Я подумала, что вы могли бы как-то помочь. — Но, Елена Давыдовна… — растерянно заметила Аня. — Да, я понимаю… Я понимаю: моя просьба помочь мне найти дочь выглядит странно… Но ведь они, эти милиционеры, они ее не знают! Никто не знает ее. И я… я тоже совсем ничего не знаю о ней. Я так стремилась всегда быть «в курсе», что Джуля скрывала от меня абсолютно все… А вы, Анечка, я уверена… Вы ее знаете. Мне кажется, именно вы всегда ее понимали. — Да нет… право… почему вы так думаете… — мямлила, чувствуя себя крайне неловко от таких незаслуженных комплиментов, Аня. — Приезжайте хотя бы… — попросила вдруг Елена Давыдовна. — Я хочу вам все рассказать. Может быть, вам придет что-то в голову. Хоть какая-то догадка… Ведь пока никто даже предположить не может, что с ней случилось. — А как… Как все это случилось? — осторожно спросила Аня. — Понимаете, Джуля, как обычно, ушла на работу… Но она ведь не шестнадцатилетняя дурочка, чтобы сесть в неизвестную машину… Или вступить в отношения с какой-нибудь сомнительной личностью. Анечка… Я могу рассчитывать, что… вы хотя бы выслушаете меня? — Хорошо, Елена Давыдовна, — покорно согласилась Аня. — Вы приедете? — Да. — Сегодня? — Сегодня. — Часов в пять? — В пять часов, — подчинившись чужой энергии и захваченная чужим горем, послушно повторяла Аня. Наконец она положила трубку и горько усмехнулась… Ох уж эта человеческая слабость «возлагать надежды»… Светлова с великим сарказмом оглядела себя в зеркале… «Тоже мне психолог… знаток человеческих душ… С собой бы разобраться!» Конечно, все, что она может, — это выслушать потрясенную горем Елену Давыдовну и попытаться поддержать ее… Какие еще тут могут быть догадки? Какой из нее сыщик… То, что случилось год назад, когда Анна взялась давать уроки английского богатой даме из нынешнего «бомонда» и в итоге попала в скверную историю, — не в счет… Тогда ей пришлось проявить чудеса проницательности и храбрости, чтобы спасти свою жизнь… Вряд ли она решится теперь повторить что-нибудь подобное. Но, еще не признаваясь себе, Аня уже чувствовала, что загадка, окружающая исчезновение черноволосой, статной, похожей на цыганку красавицы Джульетты Федоровой, уже заманивает, затягивает ее. Подругами они никогда не были. Именно то, что мать Федоровой постоянно ставила Анну дочери в пример, и отталкивало Джульетту от Ани. Елена Давыдовна настоятельно внушала дочери комплекс неполноценности: «растяпа… такая-сякая… никудышная». Но, подчиняясь маминому давлению и признавая свое «ничтожество» и превосходство Анны, Джульетта, уж конечно, никак не могла Анюту полюбить и скорее всего, возможно, и не признаваясь себе, даже ненавидела. Так что уж если кого Аня и «понимала», то отнюдь не Джулю, а скорей уж ее маму, саму Елену Давыдовну… Причина раздражения взрослых, неистово озлобляющихся на ребенка по какому-то внешне пустяковому поводу, чаще всего, конечно, не ребенок… Глядя на Елену Давыдовну, Аня всегда предполагала, что судьба распорядилась с ней несправедливо. В том смысле, что Елена Давыдовна не выполнила своего жизненного предназначения: попала не туда, живет не так и не там и занимается не тем… Например, у Елены Давыдовны был глубокий звучный голос, намекающий на недюжинный жизненный темперамент, она всегда обожала превосходные степени, чрезмерность в словах и чувствах. Никогда не скажет «не люблю молока, люблю пирожки», а непременно ненавижу молоко, обожаю пирожки. Может быть, ей, чтобы «реализоваться», надо было бы участвовать в авторалли «Париж — Дакар», где пески, змеи, палящее солнце, где сильные эмоции и сверхострые переживания… А вместо этого она всю жизнь была заперта обстоятельствами в московской квартире. Однажды, еще в младших классах, Аня гостила у них дня три на даче… И уж там эта приземленность и обыденность, усугубленная дачными условиями, казалось, Елену Давыдовну и вовсе доканывали… Ведра, стирка, утром пригоревший омлет, листики, цветочки — и дочка. «Тоска зеленая» — очевидно, сказано кем-то именно про дачу. Может быть, поэтому примерно один-два раза в день Елена Давыдовна непременно кричала: «Да чтоб она сгорела, эта дача!» Но дача не горела, и все начиналось сначала: омлет, ведра, ежедневные походы на маленький гнусненький прудик, где купаются дети и собачки… Оскорбления, которыми во время этих сборов мать осыпала Джульетту, были на редкость удивительны по своей цветистости и насыщенности: «дрянь», и к тому же «препаршивейшая», «сволочь», притом «гнуснейшая», «гадость немыслимая» — все про Джульку. Маленькую девочку девяти лет! Случайный человек мог подумать, что Джуля — исчадие ада, девочка из фильма ужасов, не девочка, а просто «дитя кукурузы»… Что она, конечно, пыталась что-нибудь сжечь, убить, отравить кого-либо мышьяком… На самом-то деле Джульетта делала, например, робкую попытку вместо тапочек, на которых настаивала Елена Давыдовна, надеть туфельки, а кроме ракеток для бадминтона прихватить на пляж еще и куклу… «Все равно ведь ты в нее там играть не будешь, дрянь препаршивая!» — истово, гневно, с огнем возражала Елена Давыдовна. День, когда Джульетта попыталась надеть мамины солнечные очки, вызвал в душе у Елены Давыдовны шторм не менее двенадцати баллов. «Уродка, кретинка, посмотри на кого ты похожа!» — кричала она. Строго говоря, Джульетта была всего лишь похожа на маленькую девочку в огромных солнечных очках. Всего лишь! Что же чудилось Елене Давыдовне — загадка. Может быть, ей мерещилось, что солнечные очки — это первый шаг к панели, верный путь к распущенности и девической порочности? Сумеречно это было тогда и неизвестно… Один из психиатров заметил: «Воспитание леди начинается с бабушки, воспитание шизофренички тоже начинается с бабушки». Как поняла Аня, от мамы тоже много зависело… Но разве можно было сказать, что Елена Давыдовна не любит свою дочку? Вот ведь как Елена Давыдовна переживала, чтобы Джуля была сыта («Убью, если не доешь сосиску!») и не простудилась («Надень кофточку, тварь такая, видишь, сквозняк!»). Может быть, Елену Давыдовну надо было пожалеть: «нервы у человека никуда»? Но почему в присутствии посторонних взрослых людей наступала блаженная тишина? Почему при них Елена Давыдовна была тиха, деликатна? Как-то удавалось ей совладать со своими «слабыми нервами». Это вообще свойство «нервных» взрослых, которых «дети выводят из себя»… Когда рядом с «нервными» появляется сила, они как-то мгновенно преображаются и чудненько справляются со своими расшатанными нервами. Никогда им не придет в голову хоть чуточку поорать, например, на свое начальство. Значит, распаляет ярость, провоцирует необузданность именно детская беззащитность и сознание собственной всевластности… Вот за это Аня в детстве Елену Давыдовну не просто не любила, а почти ненавидела. Еще больше, чем та ненавидела молоко. Истоки жизненного сценария почти всегда в детстве. Именно туда уходят корни. То, что говорят детям родители, может быть либо поощрением к неудаче, либо же, напротив, к успеху. Иногда это скрывается за абсолютно невинным на первый взгляд, ласково-насмешливым подначиванием: «Он у нас дурачок» или «Она у нас грязнуля». Ребенок впитывает в себя истинный смысл слов, воспринимает их как предписание. Но мама этого не замечает, потому что исполнение этих предписаний откладывается на будущее и осуществляется иногда много лет спустя. Сказанные в гневе слова «Исчезни!» или «Чтоб ты провалилась!» для таких родителей, как Елена Давыдовна, — просто слова, о которых они забывают, едва проходит гнев, а тот, кому они предназначены, запомнил их всем своим нутром как точное указание. Недаром фраза: «Ты закончишь жизнь, как твой отец!» — по существу считается приговором. Проклятия, заклятия, приговоры, заповеди, предписания — вот чем могут оказываться для человека слова, услышанные от родителей в детстве. Отрицательные суждения произносятся обычно громко и четко, положительные — едва слышны. «Приходи вовремя!» — полезный совет, но в жизни чаще звучит «Не опаздывай!». Программирование с помощью запретов и ограничений осуществляется чаще всего в негативной форме. «Не будь дураком!» гораздо популярнее, чем «Будь умницей!». И хотя психологи без устали твердят, что дети будут такими, какими родители хотят их видеть (кричишь: «Ты глупая противная девчонка!» — такую и получишь), родителям все равно верится в это с трудом. Мама все равно не верит, что красота дочери — это вопрос не анатомии, а родительского предопределения… И что, если мать называет ее никчемной, не спасет никакая природная миловидность, потому что только в ответ на улыбку родителей лицо девочки может расцвести настоящей красотой… И напротив… Если честно, Аня относилась к Елене Давыдовне, мягко говоря, без малейшей симпатии… Если честно, Светлова, опять же мягко говоря, недолюбливала такой сорт мам… Но сейчас, когда Анна слышала голос этой женщины, из звучного и сочного превратившийся в тихий скорбный шелест, она не испытывала к ней ничего, кроме жалости.
Джульетта работала в школе учительницей пения. Первый урок в восемь тридцать. До шестнадцати тридцати она обычно все время находилась в школе. Вечером по четвергам и вторникам — частные уроки музыки. Тоже в школе, в классе пения. Что еще? Несколько не близких, не закадычных подруг, которых давно уже опросила милиция — они ничего не знали и почти, как выяснилось, последнее время с Джулей не общались. Иногда кино, иногда выставка, концерт. Магазины, работа… Анна бродила вместе с Еленой Давыдовной по квартире Федоровых, подходила вслед за ней к шкафу, заглядывала в ящик письменного стола, рассматривала вещи Джульетты, испытывая при этом огромное чувство неловкости. Но Елена Давыдовна вбила себе в голову, что Аня, возможно, «заметит какие-то детали», которые наведут ее «на мысли». Это была надежда, за которую старая женщина цеплялась с отчаянием… И Анна ходила вместе с ней, заглядывала, слушала, рассматривала, не смея ее разочаровывать. Хотя достаточно было беглого взгляда и некоторого знания отношений Джульетты и ее матери, чтобы понять — никаких деталей, зацепок тут нет и быть не может. Эти три костюма и пять блузок скучного учительского фасона были развешены в полупустом шкафу так аккуратно и демонстративно, словно предупреждали: «Мама дорогая, если ты собираешься шарить по карманам в поисках забытых записок, то не трать силы зря… Я уж не та маленькая глупая дурочка, которая оставляла когда-то в детстве дневники на видном месте, не подозревая, что ты можешь за мной шпионить». Записная книжка, стопка чистой бумаги, лежащие в идеальном порядке в ящике стола, столь же явно предупреждали, что и здесь бесполезно искать телефон, по которому можно будет услышать незнакомый мужской голос и выведать какие-то тайны. Все на виду, все прозрачно. Жизнь как на ладони. Парикмахерская, стоматолог, родители учеников… Никакого случайного листка с торопливо записанным во время разговора номером… Анна наклонилась, чтобы рассмотреть блок для записей, и вздохнула. У нее осталось ощущение, что Джульетта в своем стремлении не дать матери что-либо о себе выведать дошла до того, что выбрасывала, как разведчик, нижний лист бумаги, на котором могли остаться вдавленные следы записи. Или… Если допустить, что такая конспирация — это все-таки чересчур… Да, скорее всего эта комната, эти вещи, этот пустой письменный стол были витриной, созданной для Елены Давыдовны и, ну скажем, для нее, Анны, если вдруг заявится в гости… А где-то была другая жизнь, с записанными наспех телефонами, разбросанными вещами… Анна еще раз оглядела скучную, тщательно убранную, похожую на келью комнату… Трудно было представить, чтобы вся жизнь Джульетты, такой полнотелой, темпераментной, яркой, умещалась в столь стерилизованной, аскетичной обстановке. Анна закрыла глаза, слушая причитания Елены Давыдовны, и почему-то так ясно представила себе эту другую квартиру Джульетты… С брошенным небрежно на спинку кресла платьем в блестках… бокалы с остатками вина в раковине… Она даже увидела — вот воображение! — размашисто записанный наспех номер телефона… Губной помадой поперек зеркала. И даже почему-то три первые цифры. Два, три, один… Двойка, тройка, единица. На этом способности к ясновидению оказались исчерпанными, и Анна открыла глаза. Теперь она поняла, откуда в стране бралось такое количество ясновидящих, экстрасенсов и прочего шустрого народа… Спятить, оказывается, совсем нетрудно. Стоит лишь чуть-чуть распустить воображение и ослабить самоконтроль… Однако… Это пригрезившееся платье, брошенное на кресло, явно стоило немалых денег.
Разумеется, то, что вся жизнь Джульетты в этой квартире была «как на ладони», и насторожило Аню Светлову, знавшую, как складывался, «уходя корнями в детство», Джулин жизненный сценарий… Такая девочка, жизнь которой мама постоянно старалась просвечивать рентгеном, конечно же, с детства должна была стремиться к тому, чтобы организовать некий заповедный угол… Свой уголок, в который маме доступа бы не было. А еще лучше, чтобы и вовсе никто из обычного окружения о нем не знал. И уж конечно, в последнюю очередь она поделилась бы такой тайной с «примерной» Аней Светловой. После школы они и вовсе почти не общались: Джуля училась в консерватории… А у Ани была своя, университетская компания.
Он развесил плащ на просушку. Положил в ящик стола стилет… Рядом желтую косынку цыганки и синюю бархатную ленточку, которой Та, первая, связывала свои волосы… Они ведь все время ей мешали — роскошные рассыпающиеся кудри… Навел порядок. Отошел в сторонку и хмыкнул… Это все уже походило на музей! А что?! Собственно-то говоря… Почему нет?! Он вот как-то был в музее Вагнера… По сути дела, вилла, где на третьем этаже живут люди и какая-то блондинка бродит с чашкой кофе и телефонной трубкой… А внизу — то же самое, никаких веревочек и загородок: старинные книги, ноты, любопытные антикварные вещицы, посмертная маска, слепок ладони… Все свободно, лежит не огороженное веревочками… Вот жизнь, а вот музей — где граница?.. Он зашел на эту вагнеровскую виллу случайно, прогуливаясь по небольшому немецкому городку… В руках у него был пакет с виноградом, необыкновенно крупным и вкусным… Протяни руку к старинному тому — и в пакет… И никого… Никто не следит, не проверяет… Ну, правда, никто ничего и не трогает. Если написано: «Просьба не трогать» — никто и не тронет… Европа, одним словом… Он окинул взглядом свой музей. Косынка — на память от цыганки… На долгую память… А бархатная ленточка была от первой…
Разумеется, упования Елены Давыдовны на то, что Анна Джульетту якобы знает, если и были верны, то вовсе не оттого, что Джуля с ней по-дружески, по-девичьи, делилась своими секретами. Просто Светлова была то, что называется — и тут Елена Давыдовна угадала, — внимательна к людям… То есть любила наблюдать за ними, объяснять для себя их поступки, разгадывать их прошлое, характер, представлять, как устроено их жилище и как они ведут себя там, когда их никто не видит… Анна не скользила взглядом по окружающим — даже по тем малоприятным личностям, которых недолюбливала. Она их замечала — и от этого многое в них понимала. Вернувшись домой, Анна — больше для успокоения совести — все-таки набрала номер одного из родительских телефонов, обнаруженных в книжке Джульетты… — Извините меня, бога ради, за беспокойство… Я по поводу уроков музыки… Мне сказали в школе, что ваш ребенок занимается в частном порядке с учительницей Федоровой. И я хотела узнать: нельзя ли и нам? Но я никак не могу с ней переговорить… — Да уроков-то нет. Она взяла отпуск. Эта была версия, которой в школе объясняли отсутствие Джульетты, чтобы не волновать детей. — Но ведь отпуск когда-нибудь закончится? — И не надейтесь: она не берет новых учеников. — Неужели деньги не нужны? — Вот представьте, и я ее так же спросила! А она говорит: «не нужны». Спокойно так, без улыбки. «Да уж, бедная скромная учительница пения явно не гонялась за возможностью подработать». — Везет же людям, — заметила Анна вслух. — Точней, недавно повезло. Раньше-то она сама просила ей новых учеников поискать, а теперь… Видно, разбогатела. Вот и отпуск взяла посреди учебного года… Кто себе такое может позволить? Анна положила трубку. Посидела задумчиво у телефона, потом набрала номер Федоровых: — Елена Давыдовна, у Джули денег было в достатке? — Какой там достаток, Анечка… Вы же видите, мы очень скромно живем. — Ах, да, да… Даже этого мама не смогла почувствовать… Хотя отличить человека, у которого нет денег, от того, у кого они есть, не так уж и трудно. Точней, легко, даже если человек маскируется, как Корейко. Для этого вовсе не надо быть Остапом Бендером. Такая фантастическая близорукость очень часто возможна именно при самом тесном общении… среди самых близких. И удивительно, насколько хорошие знакомые оказываются иногда — в итоге! — незнакомыми. А то, что даже «в голову не приходит» и кажется невозможным, оказывается совершенно естественным — стоит лишь представить «хорошего знакомого» в ином окружении, в иной среде, где то, что кажется нам запредельным, — как раз в порядке вещей. Аня с сожалением думала о Елене Давыдовне… Люди видят друг друга ежедневно — смотрят в упор и не видят. Родители — детей, жены — мужей… Светлова поежилась… Кстати, о взглядах в упор… То, что некоторые люди отличаются поразительной нечувствительностью, — это ладно… А вот то, что некоторые другие — повышенной… кажется, тоже проблема. Светлова вдруг поняла, что «корябало» ее последние часа два… Кажется, с того момента, как она вышла от Елены Давыдовны и остановилась во дворе перед подъездом. Просто разглядывая в задумчивости обыкновенный московский многоэтажный дом, из которого три недели назад исчезла Джульетта… Настолько заурядный, что в нем по определению не должно было бы происходить ничего из ряда вон… Обыкновенные люди, обыкновенная будничная жизнь… Завтракают, ужинают, в одно и то же время уходят на работу, возвращаются… И вот одна не вернулась… Кажется, именно тогда Светловой показалось, что ее тоже рассматривают. Она не спеша оглянулась… Из машины? Из окна дома напротив? Невдалеке возле киоска стояло несколько человек. Мужчина? Женщина? Старик?.. На этом «чувствительность» Светловой заканчивалась… Этого почувствовать она, увы, не смогла. Да и разглядывал ли ее кто?! Просто, видно, — «музыка навеяла». Когда кто-то из близких исчезает, как-никак чувствуешь себя, мягко говоря, неуютно. И всякое начинает казаться… Ну что ж… «Кажется — перекрестись» — гласит народная мудрость. Что Светлова суеверно и проделала. Впрочем, на этом дальнейшие детективные изыскания можно было прекратить… К сожалению, если у Джульетты и была какая-то другая жизнь, никакого хода, тропинки, двери туда не наблюдалось… Никто из обычного ее окружения дороги туда не знал. А из необычного?
— Анюта, мы есть будем? Точнее, что именно есть мы будем? — поинтересовался супруг, с «большой человеческой болью» наблюдая, как Анна, застывшая в думах над сковородкой, готова проворонить тот дивный миг, когда ароматный запах домашних котлеток с луком оповещает о необходимой румяной и славной поджаристости, но уже почти готов перейти в дымок подгоревших пересохших подметок. Петр, голодный как собака и обожающий именно домашние, именно славные, именно свежеподжаренные котлетки с луком, с ужасом чувствовал, что отнюдь не готов быть «выше этого», а его любовь к жене, кажется, не готова перевесить маленькую котлетную трагедию… Недолгий путь эволюции, на протяжении которого мужчина приобретал приличные манеры, и вправду не так уж и долог, каких-нибудь несколько тысячелетий, а чувство голода естественно и вечно. — Ах, ну конечно. — Аня очнулась и выключила плиту. Честно говоря, она и сама не ожидала, что Джульетта так оккупирует ее мысли. Анна выложила котлетки на огромную фарфоровую тарелку. Она любила, чтобы тарелка была таких размеров, чтобы на ней хватило места и для веточки петрушки, и огурчика, и кружков сладкого перца, и нескольких кочешков цветной капусты, наструганной репки, листиков сельдерея, парочки редисок… — в общем, максимальный овощной спектр! — и, уж конечно, румяных ломтиков картофеля… «Подкованная» по линия психологии, Светлова знала: семейный обед или ужин — это особый ритуал… Любопытная деталь: чтобы получить максимум надежной информации, и при этом в короткое время, психотерапевты, например, стремятся побывать на обеде в семье своих пациентов… Потому что даже в семьях, в которых главенствует закон «когда я ем, я глух и нем», за обедом все-таки разговаривают… И эти, казалось бы, не важные для специалиста и постороннего человека застольные разговоры приоткрывают, оказывается, завесу над такими просто-таки глобальными вещами, как семейная культура и основные ценности дома… Которые, собственно, и определяют судьбу человека. Поскольку эти самые ценности он исподволь впитывает с младенчества. Конечно, обеда семейного, на котором так любят бывать эти самые психотерапевты, в семье — особенно в «нашей», подумала Светлова, — может и вовсе не быть… В смысле, не быть как ритуала, подразумевающего, что в определенный час, и все вместе, и за специально накрытым столом… То есть любая семья что-то, разумеется, ест, но на бегу, по отдельности, в разное время — и как получится… Это очень даже не редкий вариант, это запросто. Но уж если обед состоялся, то это вам не телевизор, у которого все молчат, возле которого все уж точно — по отдельности. За обеденным-то столом, если телевизор выключен, люди что-нибудь даскажут… В одних семьях разговор может вращаться исключительно вокруг пищи и продуктов, конек в другой семье — здоровье, в третьей, о чем бы ни говорили, красной нитью проходит вывод, что жизнь — это бесконечные опасности… Впрочем, даже неспециалистам есть смысл прислушаться как бы со стороны и задуматься: о чем же все-таки говорится за обедом? Придя к этому почти безапелляционному выводу, Светлова, приготовившись к застольной беседе, прилежно уселась за красиво накрытый стол — ровно напротив своего супруга — и… — Петь… У тебя кто-нибудь когда-нибудь пропадал? — неожиданно почти жалобно спросила она. — В каком смысле? — Ну, вот был… какой-нибудь знакомый или близкий человек — и вдруг исчез… — Как, совсем? — Совсем. Не возвращается, и все тут. Нет его и нет. — Ну… — Стариков увлеченно расправлялся с котлетами, — ну, не знаю… Кажется, нет… Такого не случалось. Точно, нет. А что, у тебя кто-нибудь пропал? — Да нет… Нет, — отчего-то соврала Аня, — это я так… Просто… А что бы ты делал, если бы так случилось? — Я? — Стариков удивленно пожал плечами. — Да… Редиска скользила по фарфору тарелки и никак не попадалась Старикову на вилку… Наконец редиска попалась. Петя облегченно вздохнул. — Я бы искал! — наконец ответил он.
Аня рассеянно разбирала макулатуру, извлеченную из почтового ящика… Разбирала единственно с целью не выкинуть вместе с ней что-нибудь дельное: письмо или открытку, запутавшуюся в кипе бесплатных газет. Отпечатанная на плохой бумаге, эта брошюрка отличалась от остальной бесполезной полиграфической продукции, регулярно попадающей в почтовой ящик, только своей тусклостью. Еще пару дней назад Светлова не обратила бы на нее внимания, отправив в мусорное ведро, но теперь… «Общественная организация «Помощь в розыске пропавших» (Фонд капитана Дубовикова). Подвижники, добровольно посвятившие себя…» — и так далее. Собственно, суть дела заключалась в том, что «подвижники» просили пожертвовать ненужные, старые, ношеные вещи… Как кстати. Среди предложений отремонтировать холодильник, выучить английский, а также приглашений купить спальню орехового дерева — вдруг, неожиданно — помощь в поиске пропавших…
Общественная организация «Помощь в розыске пропавших» — или, как ее еще называли в народе, фонд капитана Дубовикова — помещалась рядом с обыкновенным РЭУ. Капитан запаса, это и был сам Дубовиков, некоторое время рассматривал фото Джульетты, потом коротко заметил: — Я спрошу кое-кого. Если что-то будет, позвоню. Здесь много не говорили. Эта лаконичность не оставляла надежды. Впрочем, почему она так уверена, что Джульетта… Если у женщины сексуальная внешность, вовсе не значит, что… Капитан позвонил через три дня. Все оказалось быстро и просто. Ничего неожиданного. Чудес не бывает. Чем еще может заниматься в большом городе сексуальная красивая молодая девушка, не испытывающая недостатка в деньгах? И к тому же одержимая с детства желанием досадить своей строгой морализирующей матери? Капитан воспользовался своими рабочими контактами — по роду занятий ему не однажды приходилось разыскивать детей и девушек в городских борделях… Он показал фотографию Джульетты сведущим людям, и ее сразу узнали. Город большой, но круг узок. Джульетта оказалась проституткой.
Про себя Светлова уже называла его майором Вихрем. Хотя он был всего только капитаном… Нравился Светловой когда-то, в ее детстве, такой старый фильм — про разведчика майора Вихря… Там все были смелые-смелые, бесстрашные-бесстрашные… Всегда приходили на помощь друг другу… И было понятно, даже маленьким девочкам (ну, собственно, им-то главным образом и было это понятно), едва титры начинали ползти по экрану, что ничего плохого случиться с такими героями фильма не могло… И — вот магическая сила искусства! — с маленькими девочками, сидящими у телевизора, тоже ничего плохого не могло произойти. Ну хотя бы потому, что были на свете такие люди, как сероглазый смелый Вихрь… Так вот, Олег Иванович Дубовиков был ну в точности этот Вихрь — сероглазый, высокий, смелые черты лица… Только не разведчик, а просто армейский капитан. Бывший. Возможно, те, кто обращался в фонд, разделяли киноиллюзии вместе с Аней Светловой… Потому что, как Аня поняла, фонд Дубовикова пользовался в народе немалой популярностью. К тому же основанной не на рекламе, в которую вложены большие деньги, а на том, что дороже денег, — молве и слухах… Разговор с Олегом Ивановичем, как и в первую встречу, страдал только одним недостатком — каким-то нечеловеческим военным лаконизмом… Но даже по той скупо оформленной словами информации, которую он сообщил Анне, видно было, что работу он провел немалую… «Нет», «нет», «да», «нет» — не диалог, а просто какие-то ответы на референдуме… Но понемногу дело пошло на лад. Правда, Ане стоило немалых трудов разговорить немногословного собеседника… Проблема заключалась в том, что «специальностью» Джульетты Федоровой, как оказалось, были тихие робкие мужчины, ищущие «общения» и поддержки. И «крыша» Джульетты, немало озабоченная пропажей своего ценного кадра, уже проверила всех ее обычных клиентов. — А что за «крыша»? — поинтересовалась Светлова, стараясь произнести это слово как можно естественней, свободней и с такой интонацией, как будто разговоры о «крышах», о том, кто кого прикрывает и тому подобное, — были вполне заурядной и обычной для нее темой. — Некая фирма… — Вы не хотите ее называть? — Аня решила позволить себе говорить прямо и без обиняков. — Ну… «Алина» называется. — И как?.. Ну, я имею в виду их деловые отношения… — Вы хотите знать, как складывались их отношения? — переспросил капитан. — Да, в общем, как обычно… Ведь там все давно уже прописано, все правила игры… Впрочем, как и во всех остальных сферах «деловых отношений» на нынешний день. О чем бы ни шла речь: о торговле макаронами или чем-то еще… «Алина» находила для нее клиентов… Благо круг их был постоянным. — Благо? — Ну, с точки зрения «Алины» и самой Федоровой, разумеется, благо. — Одни и те же клиенты? — Да. Все это были стабильные, проверенные посетители. К тому же не какие-то там криминальные, маргинальные личности… Нет. Вполне… Вполне, можно даже сказать, интеллигентные люди. — И что, неужели они их всех проверили? — искренне удивилась Светлова. — Ручаюсь! — Дубовиков усмехнулся. — Там такие люди работают, в тамошних органах безопасности… Профессионалы! — С большой буквы? — Иронизируете? — Нет, с языка сорвалось… Так просто всегда говорят: если профессионалы, то непременно — с большой буквы. — Да, если хотите, с большой. Посетители у них все там как на рентгене. И если они говорят, что ни один из посетителей Федоровой не причастен к ее исчезновению… Можете не сомневаться: это гарантия со знаком качества. — А если я… — Я просто не советую вам перепроверять. Если, конечно, вдруг такая идея придет вам в голову… Профессиональней у вас не получится… Во-первых, потеряете время. Во-вторых, зачем вам… — Олег Иванович посмотрел в глаза Светловой со значением. — Зачем вам такое общение? — Я могу не сама… Могу нанять детектива. — И выбросите на ветер деньги. И немалые. И что эти детективы — в сравнении с Колей Афониным?! Капитана явно обидело Анино крамольное намерение обратится к каким-то там детективам. — Небось шарлатаны, которые дают объявления в газетах наравне с гадалками и стоматологами… И вешают лапшу на уши всяким… Капитан опустил скромно глаза, не уточняя, каким именно там лопухам и простофилям вешают на уши эту самую лапшу. — А этот Коля Афонин… — вкрадчиво начала Светлова, — он из тех самых органов безопасности? — Да! Ну, то есть не из «тех самых», которые раньше… Вы понимаете! А из тех, которые теперь, в этой «Алине»… В общем, я имею в виду… Капитан запнулся. — В общем, хоть и легко запутаться, я все поняла… Поскольку очевидно, что речь идет об одних и тех же людях, — Аня позволила себе робкую улыбку, — о профессионалах… С большой буквы. «Вот и все. — Аня мысленно вздохнула. — Благо круг их был постоянным… И все они к тому же интеллигенты. Прелесть, что за публика — эти клиенты, никаких хлопот. И все — как всегда… Узок их круг, и страшно далеки они от народа…» А Джульетта исчезла. Но никто из них отношения к исчезновению Федоровой не имел. И что дальше? Ничего. Приехали. — А квартира? — спросила Аня, припомнив свое видение. — Квартиру она снимала сама, — ответил капитан. — Адрес есть. Если заплатите, я думаю, хозяйка покажет вам ее. Я этот сорт дам знаю — за энную сумму готовы на все. Разговор капитан явно считал завершенным, и Анна растерянно поднялась со своего места. Впрочем, не торопясь уходить. — Что-нибудь еще? Все-таки Светлова не сдержалась… Вот несносное женское любопытство — ничего не поделаешь с ним, как ни старайся! — Олег Иванович, извините, пожалуйста… Я знаю, вас, наверное, уже замучили всякого рода любопытные личности… Но я, кажется, тоже из них… Почему вы этим занимаетесь? — А вы как думаете? — Дубовиков, оторвавшись от бумаг на столе, поднял на Анну серые глаза. — Я думаю, наверное, что-то личное… — Вот именно. Личное… Очень личное. И Дубовиков опять принялся прилежно изучать листочки на столе. Ну, вот и все — можно отправляться восвояси… Ей дают понять, что ее любопытство неуместно… Можно даже сказать, неприлично… A-а, да была не была! Все равно репутации воспитанного человека ей уже не видать как собственных ушей… И нечего притворяться: истинное любопытство все равно сильней правил хорошего тона… — Кто-то из близких? — Из родных. — А?.. — Сестра. — Родная сестра? — Младшая… Маленькая девочка. — И что же?.. — Она пропала. — А?.. — Это было уже очень давно… — И как же?.. Капитан оторвался от бумаг окончательно и внимательно глянул на Аню: — Я не смог ее найти. И понимаю, что уже никогда не смогу. Но когда я помогаю другим искать пропавших… Когда варюсь в этой каше, запутываюсь в сети розысков, расследований, мне кажется… Вдруг? Какая-то случайность, ниточка… В чем-то Анна уже понимала капитана «майора Вихря», спустя многие годы все-таки надеявшегося найти пропажу… Пропавшие — это все-таки не мертвые. Все время остается надежда — и это затягивает, не отпускает тех, кто ищет. Пока нет окончательного ответа в виде погребенного тела — те, кто ищет, как бы несвободны от долга… И все-таки… Какой смысл ехать смотреть эту квартиру? С одной стороны — проститутку мог убить кто угодно. Это профессиональный риск. И что тут искать… Никакой загадки. Нет смысла даже ехать смотреть… С другой стороны: доки из бордельных органов безопасности уверены, что это не клиенты. Размышляя над «аргументами и фактами», Аня вяло смотрела по телевизору криминальные новости. Пока ее внимание не привлек очередной сюжет: молодая цыганка найдена убитой в подмосковном лесу. Черноволосая, статная, молодая, красивая. Анина апатия мигом испарилась… А ведь школьное прозвище Джульетты было — Цыганка.
После тепла зарядили дожди. Что ни день, то дождь… Он шел, сгорбясь, втянув голову в плечи, чтобы капли не попадали за воротник. Именно так. Такая поза вполне может символизировать высшую степень горя… Несчастный любовник идет, не замечая дождя, холодные капли хлещут по лицу, смешиваясь со слезами… Он вытер кулаком эти противные и действительно довольно холодные дождевые капли. Виолетта… Виолетта Валери. Любопытно, что у выдуманной, сочиненной Виолетты Валери был прототип… Красивая, вполне реальная, из плоти и крови девушка по имени Альфонсина. Он видел, когда был в Париже, ее балкон недалеко от здания знаменитой — потолок расписан Марком Шагалом! — парижской «Гранд опера»… Рядом с рекламной надписью «Спрингфилд» — прелестный, с чугунной решеткой балкон — один из множества знаменитых парижских балконов, которые лучше не загораживать — так принято — обычными в Европе цветами, потому что сам балкон — тоже художественная ценность. Альфонсина… прообраз куртизанки Виолетты, которая сама прообраз… Ведь как все складывалось? Неутешный любовник, приличный молодой человек… И падшая порочная женщина… Куртизанка! Несчастная любовь и все такое… Настоящая мелодраматическая любовная история. История с охами, вздохами, страстями, слезами и, конечно, печальным исходом. Нет, не просто печальным… Летальным исходом! Он тихонечко просвистел три знакомых музыкальных такта из финальной сцены… Когда он становился таким, он забывал их настоящие имена… Он подошел к дому. Содержанка, дама полусвета… Вошел не в парадный подъезд, а в черный — тот, что выходил в переулок… Именно так строили в начале века доходные дома… Поднялся на последний этаж… Постоял перед дверью, обитой свежей новой жестью. Прислушался… Кажется, на лестнице тихо… Никого. Отворил новенький, не столь уж и давно купленный замок. Сколько таких чердаков и подвалов приспособлено торговым людом под склады и хранение куриных яиц, компьютеров, поддельной туалетной воды «Палома Пикассо»… Вот и он оборудовал себе складик… Он вошел в полутьму чердака. Свет слабо пробивается через узкое окно… Паутина свисает бахромой… как кисея в будуаре барышни… Квартирка для содержанки. — Зайка, ты дома? — спросил он слабым лилейным голосом. — Это я! Я пришел! Она была дома… Конечно, она была дома. Ждала его, замечательная, чудесная, любимая. Где еще может быть столь страстно влюбленная женщина?! Конечно, она дома и в нетерпении зайчик, сладкий воробушек… Как там еще зовут этих женщин для утех? Он приподнял прозрачный, как фата невесты, полиэтилен. Она была дома… Ничуть не тронутая тлением… Темные роскошные волосы разбросаны в беспорядке по обнаженным плечам… Жаль, стали скользкими от формалина… Похожа на цыганку, но не цыганка, нет… Скорей итальянка! Жгучая, южного типа брюнетка. Прекрасное обнаженное тело, и все такое… Жаль, что все истории с участием этих женщин плохо заканчиваются. Непременно летальный исход. — Тра-ля-ля! Он взял несколько нот. «Прощайте, до завтра!» После чего, «нежно поцеловав протянутую ему руку», следует убежать, «спеша укрыть свое счастье от нескромных взглядов»! Бедная моя… Любовь моя! Как она лежит! Красиво, театрально… Прекрасная и после смерти. Бледная и великолепная. — А-аа! Ооо! — Он открывал безмолвно рот, воображая, каким звучным голосом наполняется этот романтический чердак… И даже, как и полагается в таких историях, «луч света проникает», елки-палки, «в ее каморку». Когда легкие, трахея, связки — в порядке, когда хорошо себя чувствуешь, пение самое великое удовольствие на свете. Это как любовь… это… Кайф большого пения… Ну все! Надо быть осторожнее: голос — нежный аппарат. И потом, рад бы, да больше некогда… Он деловито взглянул на часы. Прикрыл полиэтиленом мертвое тело. Затворил за собой дверь, тщательно замкнул скользкую от смазки дужку замка. Еще раз придирчиво оглядел обитую жестью дверь, постоял немного, втягивая в себя воздух… принюхиваясь… И стал спускаться вниз. Трупы находят, потому что они воняют, — вот в чем дело… Соседи, жильцы дома начинают беспокоиться. И их можно понять. А так, кому какое дело?! Зачем причинять людям неудобства?!. Он и Она никому не мешают! Склад и склад… Холод неотапливаемого чердака, запах формалина, которого он натаскал сюда немерено… Даже куриные яйца бы не испортились. Он вышел на улицу. Стер опять упавшие на лицо холодные капли — дождь еще не кончился, — вместе с ними с лица, как маска, сползла мина скорби и грусти… Светло-серые глаза взглянули спокойно — пожалуй, лишь немного холодно. Все-таки звукоизвлечение и вправду непреодолимая зараза…
— Так что вы думаете: эта девушка уже в ближайшее время не появится? — Хозяйка квартиры, повертев ключом, открыла дверь и пропустила Анну вперед. Анна пожала плечами — что-то подсказывало ей (возможно, вчерашний сюжет об убитой в лесу цыганке), что Джульетта Федорова не появится здесь ни в ближайшее время, ни в какое другое, ни до, ни после. Ни здесь, ни где бы то ни было еще… Но вот так — вслух произнести… Все равно, что приговор подписать. Вроде, пока никто не сказал, что человек мертв, он все равно, что жив. Анна вздохнула. Немолодая женщина, искушенная, как все квартирные хозяйки, в нюансах и тонкостях человеческого поведения и привыкшая угадывать по мимике, что ее ожидает, определенным образом истолковала сей вздох. — Вот ее вещи… Анна огляделась, и ей стало не по себе от собственной, неожиданно открывшейся накануне способности ясновидения. Именно такой она эту комнату и представляла… Правда, платье было не в блестках… Но это вечернее темно-зеленое бархатное, с декольте, платье — оно было, оно действительно было! Вот оно — небрежно брошено на спинку кресла. А рядом на журнальном столике — недопитый бокал вина… Точнее, два бокала. Сумма, которую Анна посулила хозяйке квартиры за возможность осмотреть последний приют Джульетты, сделала свое дело. Женщина терпеливо ожидала, пока Анна бродила по квартире, оглядывая бумаги на столе, переполненный платяной шкаф… Посмотреть было на что: это действительно квартира, в которой Джульетта жила — жила своей настоящей жизнью, ни от кого ее не скрывая. Наполненный бутылками бар, нескромные глянцевые издания… Особого, специфического вида наряды женщины, которой необходимо привлечь к себе внимание мужчин… Да, вряд ли Елена Давыдовна (Анна представила аскетичное лицо Джульеттиной матери) обрадуется, увидев эти вещи… Если Джульетта не вернется — открывать глаза Елене Давыдовне на эту, вторую, жизнь ее дочери по меньшей мере жестоко. Анна разворошила на столе небрежную, слой за слоем накопившую при жизни Джульетты груду бумажек, чеков, журналов, проспектов. Среди этой легкомысленно разноцветной груды странно выделялись несколько театральных программок. Анна грустно усмехнулась. Образование Джульетты, видно, давало о себе знать… Ее воспитание хорошей девочки из хорошей семьи напоминало о себе, пробивалось и в этой второй, порочной, жизни легкомысленной продажной женщины… Анна рассеянно раскрыла программку. «Травиата»… тоже… овеянная романтическим флером, но, по существу, как это ни называй, представительница той же профессии. Ах, бедная Джульетта! И почему это куртизанки непременно так плохо кончают?! И Аня, сама пугаясь обнаружившегося дара, открыла дверь в ванную… Поперек зеркала действительно помадой была сделана торопливая надпись… Опять не в самую точку… Это не был номер телефона. «17 Мол» — было написано губной помадой на зеркале. — Вы говорите: она оплатила квартиру вперед? — переспросила Анна женщину, отличавшуюся явно алчным поблескиваньем в глазах. — Не она, а… То есть сначала она платила сама, а потом… — Хозяйка осеклась и замолчала, явно не собираясь посвящать Анну в подробности своего арендного договора. — Знаете, лучше вам не разыскивать ее родственников из-за этих вещей, — заметила Анна. — Узнают об этой квартире они, значит, и милиция узнает… — Да, да, вы правы… Ну уж и вы тогда никому не говорите! — всполошилась хозяйка. — Я постараюсь. — Анна многозначительно замолчала. — Так кто, вы говорите, оплачивал эту квартиру? — наконец, выдержав паузу, как бы невзначай поинтересовалась она…
Анна устала нажимать на кнопку звонка… Бесполезно. За дверью квартиры Джульетты явно никого не было. Вот тебе и первое марта… Обманула старушка. Пообещала познакомить ее с арендатором, платившим за квартиру Джульетты, — и вот… Анна растерянно стояла у закрытых дверей. Теперь, когда звонок перестал дребезжать, в подъезде стало тихо-тихо… И в этой тишине она неожиданно уловила звук чужого дыхания. Присутствие другого человека… Анне стало не по себе… Она замерла, боясь повернуть голову… Боже, и зачем она во все это ввязалась! Ходит по каким-то подъездам непонятно зачем и для чего… Стариков даже не узнает, отчего она погибла — из-за какой глупости! Наконец убедив себя, что ей все почудилось и на самом деле за спиной никого нет, она медленно оглянулась… Прямо на нее в упор смотрели прозрачно-серые, лишенные какого бы то ни было выражения мужские глаза. Мужчина возвышался рядом в длиннополом зловеще черном пальто, безмолвный и так бесшумно появившийся… Боже… Как умерла Джульетта?! На ее шее сомкнулись стальные кисти или это был взмах ножа? Анна почувствовала непреодолимое желание зажмуриться… — Мне сказали, что меня хочет видеть молодая красивая светловолосая девушка… Судя по времени, — мужчина взглянул на часы, — ко всем прочим вышеперечисленным достоинствам вы еще и точны… — Я… я… — Анна с ужасом обнаружила, что заикается от страха… — Чем обязана? — Она наконец с трудом взяла себя в руки. — Ничем. — Мужчина внимательно ее разглядывал. — Но, похоже, наши цели совпадают. Вы ведь разыскиваете? — Разыскиваю?! — Анна тянула время, раздумывая, как ей дальше себя вести: насколько стоит откровенничать… Ведь вполне возможно, что перед ней сейчас стоит человек, причастный к исчезновению подруги. А возможно, причастный и к ее… — Не хитрите и не тяните время. — Человек оборвал ее размышления. — Вы ведь разыскиваете Джульетту? — С чего вы взяли?! — Вам не нужно меня бояться: я не похищал и не убивал ее… И я тоже ищу ее. Он стоял перед ней, загораживая лестницу, ведущую к выходу… Не обойти, не объехать. И уж точно — никак не проскочить мимо… — Вам не кажется, что нам надо поговорить? — Я… нет… Кажется. Мне не кажется… Анна обреченно прислушивалась: может, хлопнет внизу дверь и кто-нибудь войдет в подъезд… — Да перестаньте вы дрожать! — Мужчина усмехнулся. — Если вы так опасаетесь за свою жизнь, можем поговорить где-нибудь на людях. Здесь рядом неплохое кафе… Он подвинулся, освобождая путь к выходу и к спасению. «Ноги в руки — и бегом отсюда!» Внутренний голос, разумеется, был, как всегда, прав. Но упрямство и нехорошее, уже слишком прочно поселившееся в ней любопытство сделали свое дело…
«Вот болтливая старушка — эта хозяйка квартиры…» — досадовала Анна. Договорились же, что она, эта хозяйка, этому квартиросъемщику таинственному ничего не скажет. Анна просто подойдет в назначенное время, в день, когда истечет оплаченный срок, — и посмотрит на человека, который платит за квартиру… Кстати, почему он еще не отказался от квартиры? На этот вопрос Светловой еще предстояло найти ответ… Хозяйка должна была представить ее как свою родственницу или еще как-нибудь… Так нет же: разболтала… Теперь Анна, не отрываясь, смотрела на человека, сидящего напротив нее за столиком кафе. С чего она взяла, что его глаза лишены какого бы то ни было выражения?! Со страху, конечно, взяла… Потому что ничего похожего… Умные серые глаза. Светло-русые брови — вразлет, как писали в старину… — Вы хотите услышать историю? — Человек усмехнулся. — Я бы сказала: объяснения, — строго, как бы не замечая его улыбки, заметила она. — Без истории можно обойтись. Однако он прав: она действительно невольно ожидала за чашкой кофе услышать некую историю его отношений с Джульеттой, связанную с загадкой, страстью и даже — в силу специфики ее профессии — пороком. — Ну, если коротко, конспективно, без подробностей, то случившееся со мной и Джульеттой выглядит до крайности банально. Ведь небанальны бывают только подробности, не так ли? — Так. — Анна тоже невольно усмехнулась. «А и вправду, в жизни, как и в литературе, — тридцать три бродячих сюжета, не больше…» — подумала она. — Человеческие истории без подробностей похожи друг на друга, как скелеты без плоти… — уже не улыбаясь, сказал он. Анна согласно кивнула и внутренне напряглась, пытаясь понять, что ее задело… Пожалуй, странность сравнения. Любой человек сказал бы «как близнецы»… А он отметил: «Как скелеты…» Здорово и точно. Ведь скелеты действительно похожи… как близнецы, даже если они и не остовы близнецов… Но об этом надо задумываться, как минимум. Мысленно представить или… Или видеть. Может, он патологоанатом? — А вы?.. — Она вопросительно взглянула на собеседника. — Я работаю с компьютерами. — Он немедленно удовлетворил ее интерес. Компьютерщик! Да… Но… Уж не работает ли он патологоанатомом в свободное от работы время?! Это соображение как-то не добавило лучезарности происходящему… Официантка принесла кофе Анне, чай — ему и пирожные — обоим. — Спасибо! — хором поблагодарили они ее. «Как это у нас синхронно получилось…» — мимоходом подумала Светлова. Девушка-официантка расставила чашки на столе, но отчего-то не уходила. Стояла и смотрела на Аниного собеседника, как загипнотизированная… До тех пор, пока он с нажимом не произнес специально для нее: «Спасибо! Все в порядке». — Что это с ней?! — спросила у своего визави Светлова, когда официантка наконец удалилась. — А-аа… Так… ничего особенного. — Он махнул рукой. Впрочем, как поняла Аня, нисколько остолбенению официантки не удивившись. — Итак? — с плохо скрываемым энтузиазмом приступила к расспросам (слово «допрос» ей казалось пока чрезмерным) Анна. — Итак, все очень скучно. Обычная встреча с профессионалкой и… Потом другая, третья… И вдруг понимаешь, что это, как говорят в таких случаях, «нечто большее». Возможно, все дело в том, что Джульетта была не типична для этой сферы деятельности… Как в старину выходили замуж «с досады» — так она с досады занималась этим делом… А так… Образованная, культурная, красивая молодая женщина, в которую можно влюбиться. Я и влюбился. Уговаривал ее все это бросить… Она говорила: мне нужны деньги на квартиру — я не могу жить с ней… — С матерью? — Да… Я стал платить за квартиру. Она уже не брала клиентов… Но все упрямо числила себя по этому «ведомству»… Так, какое-то упрямство… почти детское. Гордость, конечно. Чтобы я, очевидно, не слишком мнил себя спасителем падшей несчастной девушки… И еще… Мать, видно, столько раз ее ломала и заставляла делать по-своему, что, став взрослой, Джуля только и делала что все наоборот, назло. «Вы хотите так, а я все равно по-своему!» В этом плане с ней было трудно: такой странный норов, вечный бунт — «ты хочешь так, я непременно иначе»… Я даже приспособился уже. Заранее вычислял это «наоборот». Он замолчал. — Да вы просто психолог… — С такой женщиной, как Джуля, станешь, пожалуй, и психологом. Невероятный характер… «Так почему же тогда?.. — хотела спросить Анна. — Так почему вы не расставались?» И сама же себе ответила, спохватившись: «Ах да, любовь!» Аня смотрела, как он размешивает ложечкой чай — склонив невесело голову, задумавшись, долго и грустно, хотя даже и сахар он, кажется, не положил… Автоматически. — У вас не найдется закурить? — К столу подошла девушка из-за соседнего столика, склонилась над Аниным собеседником с сигаретой, томно выставив бедро… Надо отдать должное — заслуживающее внимания бедро. — Нет. Не курю. — Он едва скользнул по просительнице взглядом. Красотка, потоптавшись, удалилась. Восвояси и несолоно хлебавши… — Здоровее будет… — пробормотал он. — Вы что, из организации «Очистим мир от никотина»? — Аня подивилась его нелюбезности. — Извините… Он вдруг прикрыл глаза ладонью… Кстати, Аня обратила внимание: ладонью с очень длинными, музыкальными, прекрасной формы пальцами. — Надо, наверное, поддержать светскую беседу. Но, увы, не получается. Не обессудьте… Вот те раз! Любовь, любовь… Кто бы мог подумать, что в этом мчащемся сломя голову городе, в этой сумбурной суматошной жизни, где с таким трудом запоминают имена, среди пороков и цинизма — и такое глубокое неожиданное чувство… Бескорыстное. К падшему ангелу… Хотя такой сильный молодой и явно далеко не бедный мужчина мог бы найти себе, что называется, и любой другой вариант… В это время к столу подошла еще одна девушка с сигаретой. Пока она, очень похоже на предыдущую визитершу, выставляла сексуально бедро и интересовалась насчет закурить… Пока Анин собеседник отправлял ее восвояси, ссылаясь на то, что с детства верил в каплю никотина, убивающую лошадь… Пока все это происходило, до Светловой потихоньку начало доходить… Мало-помалу она начала понимать, что все эти представления означают. Боже ты мой… Только тем, что она была перепугана при встрече с ним, происшедшей в довольно зловещей обстановке Джулиного подъезда, откуда, как было известно, пропадают люди… Только тем, что между ними стояла, возможно, уже мертвая Джульетта… Только тем, что Аня на данном этапе жизни была полностью поглощена своим Стариковым… Только всем этим и можно было объяснить, что она не сразу сообразила очень простую вещь… не смогла увидеть очевидное… Он был невероятно хорош собой. Просто, без дураков, очень красив… Редкой настоящей мужской красотой. А она-то, выслушав его объяснения насчет того, что он нашел в Джульетте, еще спрашивала себя: что Джуля нашла в нем? Ведь, кажется, у этих профессионалок очень суровые правила — ни в коем случае нельзя влюбляться в клиентов… Просто «западло» считается… То, значит, и нашла Джульетта… — Извините. — Он вдруг встал из-за стола. — Я, кажется, переоценил свое самообладание… Мне жаль, что мы толком не поговорили, но я хотел бы сейчас уйти… Мы можем встретиться как-нибудь еще? — Да, да, конечно… Разумеется. — Анна торопливо достала из сумки блокнот. Какая чувствительность! Еще немного, и она, кажется, станет невольной свидетельницей скупых мужских слез. Анна поскорей написала свой телефон, протянула листок… — Спасибо… Если вам хоть что-то удастся узнать… Я буду… Я буду признателен. — Да-да, конечно… — машинально согласилась Анна. Он ушел, а Аня посидела еще… Пирожные были вкусными, и оставлять их, даже несмотря на то, что мир был таким печальным, а повод для этого чаепития просто трагическим, не хотелось… Очевидно, имея в виду именно такие ситуации, историк Ключевский заметил: «Человек — самая большая скотина на свете…» К тому же… Конечно, ей было неудобно за свою нечуткость… Больше того… Анна понимала, что это крайне цинично… Но она чувствовала, что потеряла к нему интерес. Его история теперь, когда Светлова утолила свое детективное любопытство, разочаровала ее. Она-то надеялась что-то из него выудить… Но несчастная романтическая любовь — это было явно не то, что могло бы сейчас заинтересовать ее. А он явно никоим образом не был связан со столь захватившей ее цыганской версией. И потом… Ведь органы безопасности бордельного дела его проверили. И Анна верила Дубовикову, что проверили тщательно. Тот, кто был причастен к исчезновению Джульетты, — потенциально опасен для кадрового состава «Алины». И они обязаны принять превентивные меры, пока убивать не стало для мистера Икс привычкой… Хорошие профессиональные девушки — это капитал, а посягать на капитал в условиях рыночной экономики — дело рискованное… Такое безнаказанным не оставляют. «Как он нежно ее называет… — вдруг неожиданно кольнуло Светлову. — Джуля! Как самые близкие и родные Джульетте люди…» Значит, все-таки любовь. Вот и ответ на вопрос, почему он еще не отказался от квартиры… Неужели верит, что Джульетта рано или поздно объявится? Да, просто как в романе — верит и ждет, что она вернется. Это так похоже на влюбленных — ждать на том месте, где расстались…
— Эх, елы-палы! Ну что за жизнь… Федорыч, известный народу, обретающемуся на чердаках и в подвалах Замоскворечья, еще и под двойной своей фамилией как Федорыч-Сивый, ругаясь, пытался отцепиться от гвоздя… Эта женская синтетическая шуба, доставшаяся ему в фонде «Милосердие» в жестокой борьбе с другими претендентами на секонд-хэнд, была, в общем, очень даже неплохой. И даже грела… если выпить водки… Но вот, поди же ты, лазить в ней по чердакам — сплошное зае… извините, мученье… Уж больно, паскуда лохматая, цепляется за что ни попадя! Наконец он отцепился, оставив на гвозде клок розового длинного синтетического ворса. Цвет-то шубы Федорыча как раз не смущал… Может, потому что уже много лет Федорычу-Сивому не доводилось видеть себя в зеркале… Не было ни возможности такой, да и как-то в голову не приходило. Хотя эта лохматая шубенция, украшавшая лет тридцать назад, в эпоху модного нейлона, плечи какой-нибудь шикарной красотки, выглядела на Федорыче преуморительно… Во-первых, была она точно в тон его сизо-розового алкоголического носа… И вкупе с жутко лохматой, нечесаной головой и маленьким ростом давала эффект этакого барабашки, «розового чуда»… Нечто среднее между мультфильмовским домовенком Кузей и отбросом общества… Во всяком случае, когда Федорыч выползал в своем наряде из подвалов на свет божий, случайно наблюдающие это явление прохожие торопели. А потом долго оглядывались, а некоторые даже терли глаза и пытались себя ущипнуть. Но нынче Федорычу-Сивому не нужны были подвалы, из которых его вечно гнали более могущественные конкуренты. Нынче Федорыч-Сивый нашел себе чердак. Произошло это случайно, можно сказать, чудом. Видно, судьба сжалилась: решила не дожимать кашляющего, пропитого и вшивого Федорыча… Изгнанный из подвала и отчаявшийся найти себе на ночь приют, Федорыч забился на верхний этаж и сидел, скрючившись, привалившись к стене… С тоской ожидая, что вот-вот его заметит кто-нибудь из жильцов, поднимет вой, вызовет ментов — и его выдворят и отсюда… (Последнее время городские власти и всевозможный торговый люд брали на учет все больше и больше укромных уголков, дававших прежде приют бездомным. Вместо обшарпанных московских домов, с отворенными настежь, описанными подъездами, возникали отреставрированные — с закрытыми крепко-накрепко стальными дверьми и электронными кодами.) Надежда устроиться на ночь поудобнее, понадежнее таяла с каждым часом… Внизу хлопнула дверь… Кто-то не спеша поднимался наверх… Второй этаж, выше… Ах, паскуда, неужто дойдет до последнего?! Конечно, под крышу вряд ли кто будет подниматься без дела… А какие тут у нормального человека могут быть дела?! Но Федорыч знал, что его легко можно обнаружить и не видя — хоть с первого этажа, хоть с улицы даже… Как это происходит, он не понимал… Но его всегда обнаруживали! Знающие люди объясняли ему, что находят его по запаху. Мол, исходит от Федорыча такой сильный, застарелый, кондовый запах, что не почувствовать его может разве что мертвый… Сам Федорыч этого запаха не ощущал и не очень этим россказням про запахи верил… Но что находили его довольно часто, когда он вовсе не ожидал, — это да, так бывало… Вот и сейчас кто-то все поднимался и поднимался наверх… Вздыхая и кряхтя, Федорыч повернулся, чтобы устроиться поудобнее… И вдруг почувствовал, что стена, в которую он уперся плечом, в буквальном смысле проминается… Сначала Федорыч решил, что у него глюк — дом-то был старый, толстенный, дореволюционной постройки, ну как он, такой, мог проминаться? Видно, Сивый настолько страстно желал раствориться, стать незаметным, чтобы его хоть на ночь оставили в покое, что навязчивая идея стала воплощаться в реальность, по крайней мере, в его воспаленном воображении… Однако глюк не проходил. А стена, продолжая крошиться, проминалась под тяжестью его тела, как стенка картонной коробки из-под бананов, из которых Федорыч когда-то строил себе домик на свалке… Крошилась и ломалась — до тех пор, пока в стене не образовалась настоящая, довольно внушительных размеров дыра… Все было похоже на волшебное происшествие в каморке папы Карло… И объяснялось, по-видимому, тем, что верхние этажи многих двухэтажных толстостенных дореволюционных домов наспех надстраивали в тридцатые годы, пытаясь решить квартирный вопрос. И если несущие конструкции при этом скороспелом строительстве еще и отличались некоторой прочностью, то иные менее существенные перегородки делали чуть ли не из гипсолита… И теперь от постоянно протекающей крыши такая перегородка отсырела и не выдержала неожиданного натиска… Ведь, кроме Федорыча, на запаутиненном, всегда пустынном лестничном последнем — дальше только крыша! — пролете никто не пытался проверять ее на прочность. Разумеется, все эти сложные соображения нисколько не занимали Федорыча-Сивого. Он работал, самозабвенно расширяя образовавшуюся дыру. И вскоре уже смог протиснуться сквозь нее внутрь… В темноту пахнущего паутиной чердака, который до этого времени был для Федорыча абсолютно недосягаемым и о котором он мог только мечтать…
Темно здесь было, жуть… Если на улице за узкими чердачными окнами тьма была немного подсвечена фонарями, то здесь хоть глаз выколи… Впрочем, этот недостаток оказался явно несущественным (ну, не книжки же Сивый собирался читать!) по сравнению с другим: крыша здесь, очевидно, протекала, и чердачное помещение, в которое столь чудесным образом попал Сивый, было, мягко говоря, отсыревшим. Мечта оказалась подмоченной, в буквальном смысле… Федорыч попробовал устроиться в каком-то укромном уголке, но плесенная сырость стала пробирать его почти сразу. Все-таки был он уже староват для таких условий. Кости сразу заныли. Что угодно, как говориться, только чтоб было сухо. И он двинулся дальше, благо двигаться было куда… Наткнувшись на дверь с каким-то проволочным крючочком, Федорыч благополучно ее преодолел и продолжил свое путешествие по запаутиненной, пребывающей во тьме анфиладе чердачных помещений, отмечая про себя, что местность становилась все суше и, стало быть, комфортнее. Потом была еще дверь… Впрочем, Сивый сбился со счета — у него давно уже были проблемы даже с самыми простыми арифметическими действиями. Но очевидно было, что крыша здесь уже не протекала. И надежда, что скоро станет совсем сухо и комфортно, была вполне реальной… Так, пробираясь на ощупь между всяческого чердачного хлама, Федорыч-Сивый и зацепился в конце концов своей лохматой шубой за гвоздь… Освобождаться пришлось долго. Эта борьба за свободу так его сморила, да и ночь уже была столь поздняя, что Федорыч решил прекратить дальнейшие исследования неизвестной местности, то есть заснуть прямо там, где стоит. Тем более что, сделав еще пару шагов, наткнулся он, больно стукнувшись коленкою, на какое-то подобие дивана… Было здесь, конечно, не жарко, как, скажем, у труб котельной, но все-таки не так сыро, холодно и промозгло, как на улице. Да и Федорыч все-таки был в своей шубе… Которую если и снимал с себя когда, то уж, конечно, не перед сном, а в конце сезона… В общем, устроился Сивый в своей шубейке на этом невидимом во тьме ложе, свернулся калачиком и захрапел, как храпят пьяницы и простуженные — совершенно оглушительно и беспробудно…
Продрав глаза, Сивый попробовал выяснить, где он, что он и все такое… Обычно, однако, просыпаясь, приступать к таким сложным воспоминаниям он не спешил… Понял только, что утро, потому как увидел: сквозь мутное чердачное окно прорывался дневной свет… И вдруг припомнил вчерашнее: как получилась неожиданно дыра в стене — и он попал на пустой закрытий чердак, который… Это надо! — Сивый даже задохнулся от такой удачи — чердак может стать его домом! Вспомнил, как зацепился за гвоздь, как нашел какой-то диван… Федорыч похлопал ладонью рядом с собой — и вправду матрас какой-то — вот так подфартило! Он повернулся и… В общем, утро, которое Федорыч встретил на своем столь счастливо обретенном чердаке, оказалось необычным даже для него, повидавшего в жизни всякого… Федорыч просто-таки оторопел: прямо рядом с ним на старом матрасе от тахты, разделяя, так сказать, ложе, лежала мертвая баба. Да какая: в длинном платье, с цветами на груди и, в общем, наверное, когда-то даже красивая, но сейчас уж слишком мертвая. Федорыч столкнулся с ней, повернувшись, — нос к носу — как в супружеской постели. Тленье и распад уже вовсю поработали над ее плотью, устояли перед ними только длинные роскошные волосы… Это был страшный разлагающийся труп, и только Федорыч со своим сверхвысокой концентрации запахом бомжа мог не почувствовать, что лежит ночь напролет с мертвецом. Точно так же его запах мог не учуять только мертвый. Тихой сапой Федорыч сполз с дивана и, натыкаясь на чердачный хлам, пополз искать выход… Нашел наконец дверь, но она была закрыта, притом крепко. Тогда, стараясь как можно дальше держаться от бабы с цветами, он проделал путь, причем крайне долгий, в обратную сторону — к дыре, которую проломил ненароком в подъезде. Коленки у Сивого тряслись… Он даже струхнул: а вдруг дырку уже замуровали и заделали, и ну как останется он теперь тут один на один с этой страстью… Но дыра была… Никто ее не заделал. Федорыч протиснулся в отверстие… И только оказавшись на улице, перевел дух. Мелко крестясь и оглядываясь, он потрусил по Ордынке, подальше от треклятого дома.
Во дворе старого московского дома, где «в том числе», то есть в числе других организаций и фирм, помещался и фонд капитана Дубовикова, были выставлены пластиковые столики — в линию. Аня с поварешкой в руке, склонившись над большой кастрюлей, разливала суп… Дубовиков не брал денег за свою помощь, а ей хотелось как-то отблагодарить его за хлопоты… Работа, помощь в благотворительности фондом как благодарность принимались… Разноперые личности за столом резво уминали бесплатный суп, когда во дворе неожиданно появилась ватага шумных развязных черноволосых женщин в длинных пестрых юбках с маленькими детьми на руках… Они явно рассчитывали на халявный обед. Аня посмотрела, сколько у нее осталось в кастрюлях супа… В это время на пороге фонда появился Вихрь. И остановился, увидев табор. Женщины тоже остановились… Дубовиков не произнес ни слова. Но то ли что-то можно было прочитать в его взгляде… то ли еще какая причина… Но цыганки тут же, подобрав юбки, развернулись и заспешили прочь. — Что это они? — удивилась Светлова. — А вот и то они… — многозначительно закивал Сивый, — знают, видать, что он их не переносит. Вот и побежали от греха подальше… — Не переносит? — Да уж…Знает кошка, чье мясо съела… — Какое мясо… какая кошка? — Да уж… Молва-то, она впереди человека летит… — Какая молва?.. — Ну какая, какая… Это все знают… — Что знают-то?! — не выдержала Анна тягомотины, которую с таинственным видом разводил розовоносый Федорыч. — Да то! — Ты скажешь наконец или нет? Аня покрепче ухватила поварешку, демонстрируя бомжу, что терпение у стряпухи на пределе. — А вот и то… Сеструху-то у Олега Ивановича ведь цыганки украли. — Цыганки?! Анна застыла с поварешкой в руке. — Да уж… Добрый человек Олег Иванович, милосердный. А вот этих сорок вороватых — на дух не переносит…
Молчал, как заговоренный… Хотя пьяненьким бомж страсть как любил травить всякие истории… но тут молчал. Так ему было страшно. Только однажды, наевшись бесплатного благотворительного супа, которым кормил время от времени бездомную братию фонд капитана Дубовикова, Сивый как-то оттаял и поделился со своим соседом: — Представляешь, баба мертвая лежит на чердаке… Недели три, не меньше, вся уже того… А вот, веришь ли, на груди живые цветы свежие… И замок на двери новый… Ну, вроде как ходит к ней кто-то, понимаешь? — Да ладно заливать-то… — Сосед фыркнул. — Это я, по-твоему, про бабу заливаю?! — Ну, про бабу верю… Мало ли народу по чердакам и подвалам валяется… — А что тогда ругаешься, что заливаю? — То и не верю, что цветы… Хрень какая-то… — И не хрень, тебе говорят, а цветы… — Какие цветы-то? — Ну… ну… — Сивый напрягся, пытаясь вспомнить хоть какие-нибудь цветы, которые доводилось ему видеть в жизни… И чтоб не на клумбе в сквере, где ночуешь, а букет… С чем бы можно было сравнить тот букет на чердаке… — Ну, как это… На Восьмое марта! — Федорыч-Сивый задумался, извлекая из тайников детской памяти какие-то смутные букеты, даренные когда-то учительнице в школе… — Да нет… Не как на Восьмое марта… Даже лучше. Вот знаешь, невесту однажды видел — свадьбу играли… И они около парка из машины вышли и конфеты всем дарили… И у нее вот такой букет! — Дорогой, что ли? — Жуть! Жуть, какой дорогой… Сивый замолчал, пытаясь переделить воображаемую стоимость букета на бутылки. Но циферки скакали в пропитой слабой голове — никак не давались! — Эх! — крякнул Сивый с досады. Не зная, как еще объяснить Вьюну, что за букет он видал… — Точно дорогой? — Вьюн задумался. По весне и летом его бизнесом была кража букетов с могил… И он знал, что толкануть хорошие, не увядшие, только-только положенные на могилку цветы можно, при удачном раскладе, у входа в метро — неплохо… Вьюн еще недавно оторвался от нормальной жизни и выглядел много приличней того же Сивого. То есть люди не брезговали купить из его рук стащенные с могилы тюльпаны или гвоздики… И соображал Вьюн быстрее Сивого, и арифметику пока помнил — мозги еще не пропиты дотла. — Так, ты это… — Вьюн опять задумался. — Запомнил, где чердак-то этот? — Запомнил… — Сивый неуверенно почесал в затылке. — А не врешь? — Кажись, запомнил. — Ну, тогда показывай… — Ай! — Сивый аж подскочил. — Ни за что больше в эту страсть не сунусь! — Да брось ты, Федорыч… Не дрожи! Такой мужик — и дрейфишь! — Вьюн попробовал употребить лесть. — Не, не… не! — Сивый истово махал руками. — К тому ж… Ну чего тебе бояться? Если эта баба мертвая, и… давно… Че она тебе сделает? — Не, не… — опять запричитал розовоносый бомж. — Продам этот букет — тебе отстегну! — Вьюн решил, припомнив, что живут они с Сивым все-таки при рыночной экономике, задействовать финансовые рычаги. — Ну если так… Если отстегнешь… — Сивый еще не сдался, но по крайней мере перестал махать руками… — Отстегну. — А сразу можешь?! — Только на секунду подумав о спиртном, Сивый ощутил нестерпимое горенье труб и сушняк. — Да цветы-то эти уж небось пожухли все… Это ведь когда было! Когда ты их видел-то… Сто лет назад! — запротестовал Вьюн, испугавшись, что сию минуту ему придется раскошеливаться. — Нет… — хитро протянул Сивый. — Это баба пожухла, а цветы все время там, видать, свежие… Кругом нее — старые букеты… А последний — живой. Вот… ну, как на клумбе… Большой, дорогой и… — Сивый напрягся и припомнил слово, которое, казалось, и вовсе никогда не знал. — И красивый! — Не врешь? — Ну, хошь, побожусь? Говорю тебе, Вьюн, будто бы ходит к ней кто-то… — Как на кладбище, что ли? — Ну, вроде того… — Тогда… — Вьюн помялся еще для порядку, набивая себе цену. — Тогда что ж… Сусанин ты наш… — Время от времени он не чурался юмора. И хитрый Вьюн сделал отмашку: — Веди, Сивый… Показывай!
Ослабленный хроническим употреблением алкоголя мозг способен на досадные промахи. Логическое построение вертлявого алчного Вьюна: «Ну чего тебе бояться… Если эта баба мертвая, и к тому ж давно… Че она тебе сделает?» — имело один существенный минус… Баба, конечно, была мертвая… Но тот, кто к ней ходил, явно был живой. Живой, как цветы на клумбе… Живее всех живых. Потому как, исследовав местность, бомжики с очевидностью выяснили: кроме хода, то есть дырки в стене, которую проделал давеча, в общем, считай, не так давно, Сивый, попасть на чердаки можно было только одним способом — через дверь с другого конца чердачной анфилады… Однако дверь эта, ведущая на чердак, не поддавалась никаким атакам — она была обита свежей жестью и крепко-накрепко закрыта на хороший новый замок.
— Ну здра-асте… Давно не виделись… Олег Дубовиков грозно наморщил лоб, но не выдержал строгой мины и фыркнул… Пара, протискивающаяся сквозь приотворенную дверь в кабинет председателя фонда, и вправду была преуморительной… При этом Вьюн посверкивал пытливо глазами из-под шапки спутанных черных кудрей и был даже не лишен некоторого щегольства, о чем свидетельствовало клетчатое, где-то спертое кашне… И вообще, судя по острому французскому взору, был не лишен еще некоторой предприимчивости и духа стяжательства, который, будучи вечным двигателем прогресса, еще держал его на плаву… И рядом, как шерочка с машерочкой, полная «мля» — мямля и бессребреник Федорыч в розовой шубке, пьяненький и добренький, готовый распластаться, едва лишь кто-то намекнет, что хочет вытереть о него ноги… — Вот вам живой «гасконский» ум и русопятое раздолбайство… — отрекомендовал Дубовиков Анне возникшую на пороге пару. — Тайная пружина, образовавшая этот союз, мне непонятна, но последнее время эти красавцы все время вместе… На опохмел ни копейки! — тут же добавил капитан, предотвращая робкие попытки Вьюна начать заготовленную заранее слезную речь. — Ни копейки! — отрезал он снова. — Не трать красноречие… Оставь его для электричек… Знаю я ваши песни… «Сами мы не местные, жена разбилась в автокатастрофе… Нужен костыль из титана стоимостью в пять тысяч долларов». Вьюн, смущенный проницательностью капитана, хлопал глазами. Видно, Дубовиков со своими предположениями оказался недалеко от истины. — Не дам! — еще раз строго отрезал капитан. — Благотворительность не для того существует, чтобы вы с утра нажирались… — Да мы… это… — промямлил Сивый. — Вы! Именно вы об этом самом с утра пораньше только и думаете! Надежда бомжей на опохмел таяла, едва возникнув… И тогда Вьюн зыркнул глазами на Анну… Не пройдет ли номер с доброй, прилично одетой дамочкой? Пока Сивый мямлил и даже смахивал наворачивающуюся на красную морду слезу, Вьюн оценивал ситуацию. Девушка сидела за столом напротив капитана… И в руках девушка держала фотографию… Именно так и вели себя люди, приходившие в фонд за помощью к капитану, когда отчаивались найти своих родных с помощью милиции. Приходили, естественно, с фотографиями… Но эту фотографию Вьюн оценил по достоинству. Может, конечно, сходство было и относительным… Попробуй, оцени: насколько старый, разложившийся труп похож на то, чем он был раньше, — красивую молодую черноволосую женщину, снявшуюся, улыбаясь в объектив… Однако волосы… Разметавшаяся копна непослушных роскошных волос. Такие встречаются не на каждом шагу. Но даже если эта баба на фотографии — другая… Не та, что лежит на чердаке… Просто похожи у них прически… Извлечь деньжат под это сходство, наверное, можно… Почему не попробовать?! — Не извольте беспокоиться… Нам что… Можем и не пить… с утра. Мы вообще с Сивым с завтрашнего дня завязали… Вьюн принялся пятиться из кабинета, увлекая за собой растяпу Сивого, который жутко тормозил, пытаясь осмыслить заявление Вьюна. Что такое удивительное тот несет?! О том, что, мол, мы можем «с утра и не пить»?! Как это возможно — с утра не пить? И что все это может означать? Однако Вьюн, несмотря на это жуткое торможение, ухватив покрепче своими жесткими, как плоскогубцы, пальцами шубу Сивого, все-таки вытянул дружбана-пьянчужку за дверь в коридор. И тут же прошипел: — Цыц! Потом Вьюн чуток отдышался и добавил: — Стой и молчи! Только кивай, когда я буду говорить.
Девушка вышла из кабинета минут через двадцать… И тут уж Вьюн и подступил к ней. Сивому он велел не приближаться, чтобы не спугнуть клиентку запахом… — Кажись, видал я эту женщину… Ну, ту, что у вас на фотографии! Вьюн поторопился поскорей перейти к сути, взять быка за рога. — Вы… Вы ее видели?! Анна ошеломленно смотрела на бомжа… Неужели?.. Проблеск надежды, когда она уже и перестала надеяться отыскать какие бы то ни было следы Джульетты в этом городе… — Кажись, видал… Кажись, она. Ну, я вам, конечно, все расскажу, если вы, конечно, не обделите… — Конечно! — Аня сделала инстинктивный жест, потянувшись к замку сумочки… — О чем вы говорите, конечно… — Только это… она ведь уже того… Вьюн внезапно замолчал. У него мелькнула мысль, что если не говорить сразу, что он видел черноволосую бабу мертвой, а не живой, то денег можно срубить побольше… Пока будет девушка радоваться да надеяться — вот и отстегнет на радостях… Он уже в душе потирал ладошки от предвкушения… — Где?! Где вы ее видели? — нетерпеливо впилась в него глазами Анна. Вьюн молчал. — Ну, что же?! Что же вы застыли? — вопрошала встревоженно своего нежданно-негаданно на голову свалившегося информатора Анна. Между тем как Вьюн действительно застыл аки соляной столп… Ибо из-за плеча Анны с порога своего кабинета на него в упор смотрел капитан Дубовиков… И смотрел он так уже довольно давно… Явно было, что Олег Иванович тоже с пристальным вниманием выслушал предложение, сделанное Вьюном Анне. — Ну я это… Я потом… — Вьюн стушевался от грозного взора капитана и тихой сапой ретировался на улицу. — Да вы его просто испепелили! — Анна раздосадованно повернулась к капитану. — Дело в том, что я запрещаю им попрошайничать здесь, в стенах фонда, и ловить на всякие уловки людей, которые приходят ко мне за помощью, — строго сказал Дубовиков. — В противном случае им грозит отлучение от бесплатного супа и секонд-хэнда… Вот Вьюн и испугался… Понимаете, здесь пересекаются два потока: несчастные люди, которые ведут розыск, и вот эти. И если я не буду ограждать одних от… Дубовиков говорил и говорил дальше, подробно развивая перед Аней свои взгляды на работу фонда. Видно было, что это чрезвычайно увлекательная для него тема… А Анна, не слушая, точнее, слушая вполуха, пыталась понять, что произошло. И не надо ли ей поскорей отделаться от капитана, чтобы догнать бомжей? Впрочем, она была уверена, что они, хитрые, ждут ее на улице… вне пределов фонда и влияния грозного капитана… Так они, глупые, испугались Дубовикова. Впрочем, пугаться было чего… Аня вспомнила взгляд его серых, стального оттенка глаз, который просто заморозил Вьюну голосовые связки… Вспомнила и поежилась. — Вы, кажется, меня совсем не слушаете и очень торопитесь, — чуть обиженно заметил капитан. — Хотите их догнать? Ане стало неудобно оттого, что ее разгадали… — Да я, собственно… — Вот вам, «собственно», — передразнил капитан, — я бы не советовал лично вести дела с этими товарищами… — Но они сказали, будто бы видели Джульетту! — Вот что, Аня… — Лицо Дубовикова стало очень строгим. — Поверьте мне, вы и не догадываетесь, насколько опасно общение с такими людьми… Они часто не помнят, как зовут родную маму, и уж точно забыли самые элементарные принципы человеческой морали… Я мог бы раскрыть перед вами целый веер жестоких историй. Например, когда такие вот безобидные, жалкие и даже забавные на вид пьянчужки душат беременную молодую женщину из-за кошелька, с которым она отправляется на рынок за творогом. И… — Да, да… Я догадываюсь. — Анна опустила голову. — Но как же мне быть? Мне надо… — Я сам с ними поговорю. — Но… Вы и так уже… Я доставила вам столько хлопот… У вас и своих дел полно… — Не надо, не догоняйте их… Доверьтесь мне. Я сам разыщу их сейчас. Отправляйтесь спокойно домой. Я вам позвоню. — Но… — Уж поверьте… И если они что-то знают и видели, я выужу из них всю информацию… До донышка.
В душе Вьюна боролись две выгоды. Одна от продажи цветов. Уже третий раз они с Сивым забирали с чердака отличный, свежий букет и тут же толкали его у метро… Поскольку просили в два раза дешевле, чем такие же стоили у лотошников. Вторая: рассказать даме про чердак и получить за эту информацию причитающиеся дивиденды. Не слишком напрягая извилины, Вьюн соображал: узнай про чердак другие — Тот, кто носит туда цветы, носить их уже не будет. Труп заберут, может, заберут и Этого… Вьюна передернуло от страха. Они с Сивым не видели, кто открывает дверь чердака, хоть и хотели проследить… Просто хотели Его увидеть из жадного любопытства и тяги к жути… Не хватило терпения… Да и если бы они ошивались у дома — уж очень бросались бы в глаза. Жильцы решат: что эти вонючие тут ошиваются? Звякнут от нечего делать в ментовку: мол, ну, наладьте нам правила гигиены общежития в городе… заберите этих бродяг! Да, Вьюн не видел этого невидимого дарителя цветов трупу. Но… Вдруг Вьюн впервые поежился: а не может ли так получиться, что этот невидимый сам увидит их? Нет, что-то подсказывало его слабому алкогольному мозгу, что походы на чердак становятся опасными. И он твердо решил рассказать все девушке. Склонился ко второй выгоде: эти деньги за информацию были бы вернее и безопаснее.
Он шел за ними, как охотник. Так у Фенимора Купера крадутся следопыты, держась с подветренной стороны, чтобы не спугнуть добычу… Ну, тут этого не требовалось… Он брезгливо усмехнулся… Эти сами кого угодно могли спугнуть своим запахом… Он проследил пару до самого их убежища — двухэтажного деревянного дома… Это был район бывшей Кунцевской слободы, и здесь еще встречались время от времени дома прежней двухэтажной Москвы… Деревянные, бревенчатые. Вот такой дом стоял сейчас перед ним: выселенный, опустевший… Было уже поздно, темно… Фонарь возле дома не горел. Он довольно долго бродил за ними по городу. Начиная с того момента, как засек их выходящими с его чердака… Точнее из ее, Виолетты, дома… Он ожидал их у вонючих пивных ларьков, где они околачивались в ожидании подачек… Глоток пива, который из жалости могли плеснуть им в обрезок пластиковой бутылки, или опивки, оставленные на дне кружки… Где земля была липкой от пролитого пива, плевков и мочи… Такая, что он брезговал даже прикоснуться к ней подошвами своих отличных, дорогих ботинок. Он обожал новую обувь, хорошую обувь… Он и сам уже, кажется, пропах их скверным грязным запахом и ненавидел их все больше и больше с каждой минутой затянувшегося преследования… Он, чистюля, эстет… ценитель прекрасного… И эти — «пресмыкающиеся», «недоразумения рода человеческого», как он называл их про себя… Но сейчас они, кажется, уже окончательно устроились на ночлег. Он знал, что спать они будут беспробудно… Постоял немного в темноте возле дома, в глубокой тени, отбрасываемой его старыми деревянными стенами. Он подозревал, что фонарь рядом разбили сами бомжи, чтобы их не могли найти, побеспокоить в их временном пристанище… Какой нормальный полезет в такую темень… Но и его тоже никто не мог заметить: никакой страдающий бессонницей у окна гражданин, который возьми да набери бдительно номер ноль два — и есть чем развлечься в бессонной ночи, и долг гражданский выполнил… И юркнул внутрь деревянных стен… Он нашел бомжей по их вони… И богатырскому храпу… Скомканные газеты очень громко зашуршали в темноте старого дома… Он достал шутиху… изделие пиротехников… Если будут расследовать причину пожара, что, конечно же, сделают спустя рукава, брошенный старый дом — не слишком важный повод… А тут причина возгорания — мальчишки баловались с бенгальскими огнями! Сколько сейчас этих китайских пиротехнических чудес продается… Да вот рядом, на Палихе… оптовая продажа. Он сам нередко видел, как дети, накупив этих штук, тут же ищут укромный угол, чтобы испробовать такой манящий огонь… А в общем, конечно, он и сам понимал, что затея с пиротехникой была излишней. Ненужная предосторожность, пустяшные сложности! Если в брошенном доме, где спят бомжи, возникает пожар, никто, разумеется, не станет интересоваться причиной «возгорания». Она очевидна. Но он не мог отказать себе в удовольствии… Что-то все-таки было в нем такое, что заставляло его душу замирать от театральных эффектов, особого света сцены и ее таинственности, от фальши и придуманности театрального действия — он был их вечным пленником… Пиротехника относилась к этой же категории… Он с детства замирал от фейерферков, бенгальского огня… Да и просто от огня… Его блики, его отсветы сказочно меняли все вокруг, превращая будничную, серую и, в общем, отвратительную действительность хоть ненадолго, пока горит, в волшебное романтическое действие. В общем, можно — сказать, что он, как никто другой, понимал императора Нерона. Поджечь Рим ради зрелища — это ему лично понятно… Это говорит только о том, что император был все-таки истинным театралом… Да и просто человеком с незаурядным воображением, который в силу этого природного обстоятельства постоянно нуждался в ярких впечатлениях… (Ха-ха… что может быть ярче огня?!) Гораздо более ярких и интенсивных, чем необходимо обычному, нормальному большинству… Но разве нормальное большинство, к которому, кстати сказать, принадлежат и врачи, выносящие свои диагнозы, как приговоры, в состоянии это понять?! Разве они, которые изо дня в день жуют жвачку своих серых, одинаковых будней — и ничего, все в порядке! — даже рады тому, что все как всегда, ничего нового, разве они в состояния понять таких, как он?! Где грань, кто решает? Человек много врет — он врун. Но если врет он слишком много, на взгляд окружающих, — выносят приговор-диагноз: «психопатия патологического лгуна». Если кто-то с заметным удовольствием колотит по субботам, когда выпьет в конце рабочей недели, свою жену и детей — он драчун, забияка. Но если он переходит от своих домочадцев на посторонних — то это патологическое стремление к насилию. У него они тоже, пожалуй, что-нибудь обнаружили бы… Какое-нибудь патологическое стремление к особо ярким и интенсивным впечатлениям, ради которых он готов на многое. Да, в общем, если честно, на все… Что ж… У него, конечно, нет Рима… Но он по крайней мере удачно совместит полезное с приятным… Избавится от излишне любопытных бомжей, забравшихся туда, куда не следовало, и насладится огненной феерией… Он поднес спичку к шутихе… С треском посыпались лиловые искры… Впрочем, этот треск не в состоянии был перекрыть мощный храп спящих бомжей… Темнота стала чернее вокруг огня. Он стоял некоторое время, не двигаясь: так было красиво и напоминало Новый год. Да, стоял, как маленький мальчик возле елки… Некий маленький мальчик в бабочке рядом с горящим бенгальским огнем… А где-то рядом, в этой темноте, нарядная комната, гости, хвоя, игрушки, мишура, и сейчас, когда прогорит огонь, его попросят исполнить… И он, не упираясь и не ломаясь, согласится… потому что он очень любит, до дрожи любит эти мгновения, когда на него устремлены взоры и он берет первую ноту… Он мотнул головой, стряхивая наваждение… Впрочем, ему все равно следует задержаться, чтобы убедиться, что искры точно попадали на скомканные сухие газеты… Он поднес к ним еще и спичку… Занялась рядом старая ветошь. И тогда он повернулся и пошел к выходу.
Дом погасили под утро. Пожар несущественной категории. Осматривали его, уже позавтракав… Старый дом, к тому же выселенный, не повод торопиться — ясно, что бомжи, что обкурились, что напились и гуталину нанюхались… Ведь они — что малые дети или обезьяны бессмысленные — не в силах рассчитать последствия своих действий даже на полшага вперед… Что, например, будет, если зажечь костер на деревянном полу?! Так и оказалось. Кого может заинтересовать обгоревший труп…. Бомжового вида? В обносках? Не столько и обгорел, сколько задохнулся в пьяном сне от угарного газа. Интересным было только то, что у черного кудрявого пострадавшего в кармане — удивительная подробность! — обнаружились серебристые нарядные ленточки, какими подарки перевязывают… И обрывок бумаги в звездочках… Ну, похоже… на упаковку от дорогих букетов.
— Как сквозь землю провалились! — растерянно доложил Дубовиков Ане. — Кто бы мог подумать! «Ну вот. Я же говорила!» — хотела сказать Анна. Но не сказала… А про себя подумала: просто подтверждается одно из ее правил: если что считаешь нужным делать сейчас — давай! Валяй! И быстро, не откладывая. Подумала — делай! Никаких «утро вечера мудренее»… Внутренний голос — он ведь это… Довольно часто бывает прав, даже слишком часто. Какие-то несколько минут решили дело… Не возникни Дубовиков на пороге кабинета, не испугайся Вьюн, не растеряйся она, не дай уйти этому Вьюну… Несколько фраз — и сейчас она уже ухватила бы пропажу за ниточку… Отчего-то она уже нисколько не сомневалась, что пропавшие бомжи действительно видели Джульетту. Анна ощущала себя виноватой и беспомощной. И она чувствовала, что — в тупике. Никому не хочется длить подобное состояние…
— Алло. — Здравствуйте. — Да? — Это Сергей… — Да? — Сергей Лагранж. — Да? — Не помните? — Ах да… Светлова совершенно, ну совершенно не помнила. — Ну, ваша подруга… Джульетта Федорова… — Ах да! Теперь это «ах да!» было, по крайней мере, если не приветливым, то хоть искренним. Тут до нее только дошло, что они в прошлый раз так и не познакомились. Она ведь и не знала, что он Сергей. Сергей Лагранж. — Я, собственно, только хотел спросить: вы не узнали ничего нового? Ничего себе «только»! Как будто Светлова — ОВД… «Новенькое о пропавших без вести или о покойниках не сообщите?!» Любопытствующий безутешный возлюбленный… У Светловой, во всяком случае, не было никакого желания вздыхать вместе с ним. Аня вообще не любила жалующихся… Особенно хроников. Поскольку, как бы ни было комфортно самому жалующемуся, стимулирующему таким образом, как утверждает наука, свою иммунную систему, для окружающих он все-таки тяжкое испытание. И любая попытка создать условия, когда можно было бы сказать ему наконец: «Ну теперь тебе не на что жаловаться», — обречена на неудачу. Ибо хронические жалобщики необычайно изобретательны по части того, на что бы такое еще пожаловаться. И находят поводы для жалоб значительно быстрее, чем сочувствующие — способы помочь им. Для хроника главное вовлечь в разговор, а не решить свои проблемы. Собственно, жалобы для него — это прежде всего способ привлечь к себе внимание. Поэтому на любое конструктивное предложение он непременно ответит: «Да, да, но…» В этом главная ошибка желающих помочь и поддержать — жалующийся вовсе не заинтересован в решении своих проблем, он заинтересован в их постоянном обсуждении. Поэтому, если уж распознал хроника, следует быть вежливым, но твердым. Ведь жалующийся легко внушает собеседнику, что тот должен немедленно бросить все свои дела и сконцентрировать внимание на его персоне. Этого как раз делать и не стоит. Вполне достаточно, выслушав очередную жалобу, поинтересоваться: «Но ведь это не катастрофа, не так ли?» — и отправляться по своим делам. Все эти новые, приобретенные Светловой «психологические» знания проносились теперь в ее голове и, в общем-то, должны были бы помочь ей и на практике… И зачем только она дала ему телефон! Сгоряча как-то получилось. Неумно и неосторожно. Теперь она должна по крайней мере постараться быть лаконичной. — Нет. Ничего нового мне не известно. — Ну что ж, тогда извините… — Не за что. Формальный обмен любезностями закончен. Еще секунда, и в трубке зазвучат короткие гудки. — Погодите… Та запись на зеркале, застряв где-то в подсознании, давно уже не давала ей покоя… И теперь, когда Аня слышала голос этого Лагранжа, заноза дала о себе знать… Не может быть, чтобы он не обратил внимания на исписанное губной помадой зеркало! — «17 ч Мол». Что, по-вашему, это значит? Наступила явная пауза. Обдумывал ответ? Или он его знал? — Не надо исповедовать метод дедукции, чтобы сообразить, что цифра 17, записанная помадой… на зеркале… наспех… в ванной… означает: семнадцать часов. Элементарно, Ватсон. — А может, частей? — Ну да. Дама вылезает из ванны — в это время звонит радиотелефон, она разговаривает… о чем-то договаривается, записывает торопливо на зеркале — даже за ручкой не сходила — помадой… И пишет, скажем, семнадцатая часть… Том второй, параграф третий. «О вреде порочной жизни женщин легкого поведения для иммунной системы…» — Ну, это я так: для контрверсии, чтобы вы были убедительнее… — смутилась Светлова. — Затем… — Да, что затем?! — Раз договорились о времени, значит, надо договориться и о месте встречи. — Ну, ясное дело: тогда бы она написала название улицы… хотя бы первые буквы… «Мол», это что за улица? Молостовых? Я тут посмотрела алфавитное оглавление улиц Москвы… — Никакое не ясное дело… Если это какая-то популярная улица в центре Москвы, зачем это писать? Что она, не может запомнить?! Скорее всего это не улица маршала Таратуткина в двадцать седьмом микрорайоне спальной окраины. Когда люди говорят по телефону: хорошо, давай на Пятницкой… зачем это писать? Не могу поверить, что москвичка, тем более Джулька, станет тратить на это губную помаду… — Ну ладно, пусть так… Значит, без улицы. Тогда что такое «Мол»? — Ну, где люди могут договориться о встрече… под вечер? У кинотеатра, у магазина, у метро, у кафе… — У ресторана. — Так… — Вы знаток ресторанов? — Нет, но… — он неожиданно замялся, — тут и знатоком не надо быть: место популярное. — Ресторан «Молоток»? — Ваша правда, Анна. — Я могу расправиться с вами вашими же аргументами… Если это такое популярное место, зачем на него тратить губную помаду?! Тоже ведь можно запомнить… — Вот вы и не правы, девушка. Не учли специфики профессии. У Джульетты масса знакомых, контактов, клиентов, встреч… Это вам не целомудренная посетительница библиотеки имени Некрасова, которой назначают одно свидание в полгода… — Ну и что же… теперь? — Необходимо произвести обследование местности. — Что сие означает? — Я вас приглашаю. «Ну вот дорасследовалась… — растерянно подумала Анна. — Хорошо хоть, что придется исследовать такую местность, а не какую-нибудь другую. То есть хороший ресторан в центре города, а не какую-нибудь помойку за границей МКАД». Она нахмурилась. — Что вас, собственно, смущает? — Вот, право, не знаю… удобно ли? — Это в интересах следствия, мадам. Не смущайтесь. — Платим каждый за себя… — На здоровье… Напрасно вы думаете, что бедный компьютерщик будет настаивать на ином варианте. — Ну вот и хорошо.
Машины теснились на узкой улице, забираясь передними колесами на тротуар возле арки, ведущей в уютный двор… Мощные внедорожники, которым бы ездить по тайге… Очевидно, это было время съезда. Да и место как нельзя более популярное. — Постоим? — предложил Лагранж. — Не будем торопиться? — Не будем, — согласилась Анна. Они сделали вид, что стоят и болтают в непринужденном ожидании. Хотя Аня только и делала, что глазела по сторонам… Эта женщина поразила воображение Анюты. — Принцесса… — восхищенно выдохнула Анна. — Нет, не принцесса… Королевна. Балетная осанка, гордые плечи, «держит шею», как Уланова… взгляд скользнул по окрестностям и людям, протискивающимся по тротуару сквозь строй машин, как по букашкам, тле садовой… Меха, бриллианты… Диссонансом, правда, выглядел жест ее кавалера — небрежный хлопок пятерней по заднице. — Нет… — вздохнул Лагранж, — не принцесса и не королевна. Обыкновенная проститутка. — Обыкновенная? — Ну, пусть необыкновенная… А все равно шлюха. Красивая, дорогая… Для нас в данном случае важны не категории и не разряд квалификации работницы, а суть… «Вот тебе и суть! — с сожалением подумала Аня. — Такая неземная красота, такая гордыня… И вот, пожалуйста…»
Это опять была пробка, и Стариков углубился в прайс-листы… Пробки стали обязательной частью жизни, и в общем, если ничего не горело, никакая особо важная назначенная встреча, — он даже их любил. В комфортабельной машине с кондиционером да водителем… да с мобильным офисом… Ну не хуже, чем в кабинете, даже лучше — начальство не войдет. Стариков оторвал взгляд от бумаг, устало потер глаза. И в изумлении узрел через окно свою любимую светловолосую жену Анну. То есть, конечно, не было ничего странного в том, что она оказалась в пять часов вечера на этой улице. Изумление относилось главным образом к тому, что она, стоя под аркой с надписью «Ресторан «Молоток», непринужденно болтала и вроде как кого-то дожидалась с молодым человеком приятной — что с неудовольствием отметил Петя — наружности. Оный человек смотрел на его жену, как показалось Пете, неприлично влюбленными глазами… Аня о чем-то, смеясь, оживленно ему говорила. Машины впереди сигналили. Пробка у светофора рассасывалась… И когда служебный автомобиль компании тронулся с места, Стариков только успел увидеть, как его супруга под ручку со своим спутником заруливает под арку… во двор известного дорогого ресторана. «А ведь это был именно спутник», — подумал Петя. Надежды на то, что Анна, просто проходя по улице, случайно встретила знакомого и остановилась на пять минут поболтать, не оставалось. Стариков посмотрел на часы. Шестой час… Ленчи закончились, впереди время интимных ужинов. С приятными спутниками, с музыкой и свечами… Машина рванула вперед, пересекая освободившийся перекресток и бульвары. — Приятного аппетита… — пробормотал удивленный Стариков. — Петрович, теперь в офис? Больше никуда не заезжаем? — уточнил водитель Паша. — В офис, в офис… — подтвердил насупленный Стариков. — Никаких переработок на сегодня… Надо успеть к домашнему семейному ужину. Стариков с удивлением обнаружил в себе некоторую зловредность и коварство, о которых раньше даже и не подозревал. Он приедет домой, как полагается какому-нибудь госслужащему, ровно в шесть тридцать. И интересно, что там, дома, ему расскажут? Сущий полтергейст: дома его встретила жена. Старикову стало стыдно за свой азарт ревнивца, желающего прищучить обманывающую супругу. — Это была не ты? — растерянно спросил Петя. — Не я? В каком смысле? — уточнила Аня. — Ну там, около «Молотка»… Только что… — Я, — только и ответила Светлова. Все-таки за что Стариков обожал свою жену, так это за редчайшее, просто раритетное человеческое свойство — честность. — Мы просто не попали с ним в этот ресторан — там надо, оказывается, заранее заказывать столик. — С ним? И Анна подробно, почти час рассказывала о том, что случилось с ней за последнее время. — Ну вот… И в связи с этим самым «Молотком» у меня возникла версия… — Версия?! — возмутился Стариков. — Опять версия?! Все время, пока Аня рассказывала, он тяжко вздыхал и с трудом сдерживал свое возмущение. Наконец оно вырвалось наружу. — Опять за старое?! Ты хоть понимаешь, во что ты ввязываешься? — В общем, если честно, не очень… — И это, Аня, заметно! Ты только подумай: идешь в ресторан с клиентом какой-то проститутки! — Не какой-то, а Джули. — Очень существенное уточнение. — Петя саркастически хмыкнул. — Не иронизируй. — То, что вам ставили школьные отметки в один классный журнал, как выяснилось, никак не повлияло на ее нынешний образ жизни. Это, видишь ли, Анна, в данный момент не так уж и существенно! И от того, что вы знакомы, ничего не меняется. — Нет, меняется. Я ее знаю. Меня просила помочь ее мать. И от этого никуда не денешься. Петя, я не могу сама себя обмануть и представить, что никогда не училась с ней в одном классе. — Вот что… не будем упражняться в искусстве спора… Просто пообещай мне, что больше никогда не увидишь этого человека… И вообще! Аня кивнула. Петру не надо было долго объяснять, как он волнуется за свою жену. Она и сама это хорошо понимала. В конце концов, кто ей дороже всего на свете? Разве Джуля? Нет, конечно. Ей дороже ее муж. И Аня только кратко кивнула в ответ на просьбу своего супруга. И не пожалела. Особенно на следующий день… Ведь это сказка, когда на носу Новый год и на пороге квартиры стоит любимый и засыпанный снегом, как Дед Мороз, муж с таинственным конвертом в руках. И эта тайна, этот сюрприз — тур в Египет. Недельный. Снова парение и невесомость в дивных декорациях подводного тропического мира… Дайвинг! Лучшее из всего, что есть на свете… Вот и старая знакомая… Мурена… Встречи с ней страшно популярны среди обитателей отеля «Шахерезада», это непременная деталь «охотничьих рассказов», существенно их украшающая… Повезло и Ане… Вдруг за спиной метнулась еще одна змееподобная тень… Светлова невольно вздрогнула… Окружают они ее, что ли… Тревога оказалась ложной. И снова парение… Минуты, когда забываешь все… Почему-то вместо этого Светлова вспомнила… Вдруг вспомнила другую водную толщу… Это случилось с маленькой Анной в детстве — на нашем черноморском советском юге… Озеро в горах — с голубовато-белой водой… Говорили, что это оттого, что в ней много серебра… Кто хотел верить — верил… Все купались, естественно, в море… Каждый день, понятное дело, пляж. А рыжая девочка-соседка, тоже курортница, подначивала Светлову пойти вечером искупаться в этом озере… Тем более что располагалось оно не так уж и далеко. — Водичка — во! — соблазняла рыжая «сирена». — Теплая-теплая… И серебра в ней представляешь сколько… Потом даже на коже остается… В перспективе вынырнуть из воды покрытой слоем ценного металла — что-то в этом было… — Как называется озеро? — спрашивает Светлова. — Никак… — Девчонка смеется. — Озеро Никак. Потом Светлову просветили: озеро называлось Змеиным… И в нем действительно можно было искупаться… Но делали это только смельчаки и только днем, когда змеи грелись на солнышке, свернувшись клубками на прибрежных камнях. С наступлением сумерек змеи соскальзывали в воду… Как по команде. И тогда вода кишела змеиными извивающими тенями. Вот такая тень, как Ане показалось, мелькнула только что за ее спиной. Настоящие ядовитые, опасные змеи любят купаться по ночам. Тогда Аня и понятия не имела, что змея, как обыкновенная кошка, — ночное существо… Днем спит, ночью купается… Анна, к счастью, не поплавала в этом озере… Банальная детская причина — родители не отпустили… И до сих она не поняла: знала рыжая девочка, что она предлагала Светловой, или нет… Если знала… То вот уж поистине новаторский способ отмщения и лишения жизни — идеальное преступление. История, предшествующая коварному плану Рыжей была такова… Они познакомились с Рыжей в тени огромного дерева, грецкого ореха, на краю неглубокого круглого колодца. Край его был выложен большими гладкими камнями, на которые взрослые обычно ставили ведра и на которых так удобно было разложить, когда играешь в дочки-матери, все приданое куклы: платья, кукольную посуду… все те драгоценные и важные сердцу тряпочки и тарелочки, без которых немыслимо детство ни одной маленькой девочки… Круглый глаз колодца, наполненного холодной артезианской водой, поблескивал зеркальцем, когда сквозь густую крону грецкого ореха удавалось пробиться солнцу. С его дна поднималась прохлада. И посреди пышущего жаром раскаленного кавказского лета это место было самым удобным и приятным во дворе… Розовый шелк заскрипел и лопнул… На платье куклы образовалась противная зияющая дыра… Приезжая девочка изо всех сил тянула куклу к себе… — Отдай сейчас же! Я первая придумала эту игру! — Но это моя кукла… — А я придумала игру! Отдай! Анна так боялась, что кукла сломается… Но ей не хотелось уступать! Не хотелось отдавать куклу этой противной рыжей девчонке, с которой она на свою беду согласилась поиграть… И она тоже, правда не так яростно и сильно, тянула куклу к себе… — Или отдашь мне куклу… или я оторву ей руку! — снова прошипела рыжая курортница, выпучив белесо-серые бесцветные глаза. Анино сердце сжалось от безысходности… Она понимала, что куклу надо отдать. Рыжей было совершенно не жаль чужую игрушку, и зла она была, как маленький черт… Но характер, характер не позволял Ане идти на уступку противнице! Голова куклы, обрамленная светлыми локонами, запрокинулась набок… Шелк кукольного платья опять предательски натянулся… Треск разрываемой материи был похож на короткий старческий смешок… — К-хе… И долгое время потом ей казалось, что глаза куклы в это мгновение внезапно расширились и какую-то долю секунды, не мигая, в упор, словно живые, смотрели на ее противницу… Словно загипнотизированная их силой, рыжая девочка вдруг ахнула, выпустила куклу из рук и, поскользнувшись на гладком камне, опрокинулась назад… Ночью Анна проснулась от кошмара: она наклоняется над круглым колодцем, и сквозь прозрачную воду на нее в упор смотрят выпученные белесые глаза девочки-курортницы… Рыжие волосы полощутся и змеятся под водой… И когда от ветерка по воде проходит легкая рябь, кажется, что девочка, которая хотела отнять у нее куклу, кривит губы, как будто хочет заплакать… И она хнычет одно и то же: — Зачем твоя кукла утопила меня?! Разумеется, наяву рыжая девочка не утонула… На визг и детский плач сбегаются взрослые… Мокрую и плачущую курортницу вытаскивают из воды и укутывают в полотенца. Воды в разгар жаркого лета в колодце было воробью по колено, именно поэтому детям и разрешали играть возле него… Но шок, который Анна испытала, когда Рыжая летела в колодец, наполнил кошмарами детский сон, и в нем сцена получила совсем другое продолжение. А кукла, которую каждый ребенок в детстве втайне считает живой (например, все дети верят, что игрушки, когда их никто не видит, двигаются), приобрела особую, немного зловещую силу… В общем, коварная рыжая девочка отнюдь не утонула. Да и сама Аня не искупалась в страшном Змеином озере. Но что-то… какая-то чертовщина в этой истории была… Шекспир и вслед за ним Маргарет Тэтчер считают, что в жизни бывает время приливов и отливов. Наверное, бывает и время — полоса — каких-то запредельных, чуточку паранормальных штучек. Во всяком случае, эта детская история обогатила Аню существенным опытом: человеческое коварство не имеет границ. Но почему именно теперь вспомнился ей тот детский сон? Много лет ее не настигало это воспоминание — и этот колодец, и как она заглядывает в его глубину. И видит там на дне… — Брр! — Давай руку, сосулька! — Петр протягивал ей ладонь, помогая вскарабкаться на яхту. Да уж… Брр… Все хорошо в декабре на Красном море… И загорать приятно — сухим, разумеется, — в шезлонге, на песочке, на припеке… и плавать не холодно… Но вылезать из воды, да на ветерке. Студено! — Ай-ай-ай… Дайте нам полотенчико, дайте нам халатик махровый, люди добрые, — запричитала Анна. — Сами мы не местные… Добрый муж, конечно, тут же закутал обожаемые плечи в пушистое полотенце и прижал Анюту к себе: — Теперь не холодно, кочерыжка мокрая? — Теперь нет. — Она блаженно закрыла глаза. «Не холодно и не страшно…» — хотела добавить она. Но не стала. Еще станет расспрашивать, что случилось да как… Да почему было страшно? А откуда она знает почему?! Что-то похожее на предчувствие. Да нет… Нервы. Просто тень, якобы метнувшаяся за ее спиной, испугала ее… Вызвала неприятные воспоминания… Но теперь, в пушистом полотенце рядом с мужем, это происшествие уже стало понемногу забываться.
Айла родилась на том участке земной территории, где цвет кожи у населения передает всю мыслимую у хомо сапиенс гамму оттенков: от иссиня-черного до рыжего в веснушках и шоколадного, и даже молочной белизны и белокурости… Этот африканский перекресток был связан с настоящей Черной Африкой древними торговыми путями золота через Сахару. И откуда, наверное, брало начало происхождение Айлы. Из колдовских глубин, магии, ворожбы и заклинаний, видений — сквозь огонь костра, гул барабанов, шум ветра… Иначе как объяснить, что под стук колес поезда Краснодар — Москва, который вез студентку Кубанского университета на каникулы в столицу, в купе, слабо освещенном лиловым светом ночника, ее вдруг стали душить кольца змея Бид… Это была древняя африканская легенда о змее, живущем в колодце… Змея Бид, как и многих других змеев в мифах многих других народов мира, умиротворяли жертвами — молодыми красивыми девушками… Бороться с Бид было бесполезно, потому что, едва удавалось какому-нибудь богатырю срубить голову змея, высовывающуюся из колодца, вместо нее вытягивалась из темной глубины другая. Вот этот колодец и примерещился Айле в полуосвещенном купе пассажирского поезда. Да не приснился, поскольку она вроде и не засыпала — только прикрыла глаза… А именно примерещился! Вдруг возник ясно и грозно, как видение, как высветившаяся на стене картинка «волшебного фонаря»… Однако говорят, что вот такие видения в полудреме — полугреза в полусне — и бывают по-настоящему вещими… Болееправдивыми, чем то, что видишь во сне, когда спишь глубоким сном. Да, вот так у Айлы и было: то ли спала, то ли бодрствовала — и не помнит, прикрывала действительно ли глаза, — но вдруг сквозь веки — картинка! Айла, едва сдержав крик ужаса, присела на своей полке… Она так ясно видела этот колодец… И так ясно чувствовала силу, увлекающую ее туда, в глубину поистине нечеловеческую… Непреодолимую… Такую, что нет смысла сопротивляться. Только кольца удава, или питона, или змея мифического могут объять такими стальным тисками, что не вырваться, не выскользнуть, не спастись. Впрочем, в Москве, на залитом солнцем перроне, Айла быстро забыла пригрезившийся кошмар… Каждый день ее пребывания в столице был расписан по минутам… Музеи, Третьяковская галерея, театры, парки, Бородинская панорама… В небольшом Краснодаре училось много иностранных студентов, преимущественно темнокожих, и все они старались использовать студенческие каникулы, чтобы посмотреть другие города России, прежде всего Москву и Петербург… В Краснодаре эти студенты не были диковинкой. В Москве, впрочем, как оказалось, тоже… Хотя поначалу Айла опасалась: ходили разные слухи про московских бритоголовых, которые могут запросто побить темнокожего… Но ничего такого Айла не заметила… Наоборот. В культурной, насыщенной до предела программе темнокожей студентки появился еще один незапланированный пункт… Да такой, что и музеям, и Бородинской панораме пришлось потесниться… Она влюбилась. Они познакомились за маленьким круглым столиком кафе Третьяковской галереи… И, собственно, как раз из-за самого этого столика… Айла так проголодалась от созерцания московских достопримечательностей, что все, что она набрала «с голодухи» — салат, мясо, пирожные, — с большим трудом на этом изящном столике умещалось. Именно тот случай, когда вполне можно было сказать: стол ломился от яств. Для его чашки кофе просто уже не оставалось места… Конечно, он мог с этой своей чашкой поискать и другой столик. Но… Симпатичная юная девушка… Такой забавный, откровенно детский аппетит… В общем, его вполне можно было понять. — Ой, извините, извините… — Айла попробовала подвинуть свои тарелки. — Не волнуйтесь! — успокоил он. — Я уже уместился. — И усмехнулся, оглядывая многочисленные яства: — Туризм — не отдых, а тяжелая работа? Проголодались? — Угу! — согласилась Айла, уже вовсю занятая салатом… — Есть от этих впечатлений хочется ужасно… Слово за слово… Учеба в Краснодаре, студенческие каникулы, поездка в Москву. «А сами откуда?..» Немного об исторической родине… пару слов о детстве… — Неужели вы настоящего царского рода? — Он смотрел на Айлу с милой иронической улыбкой, совсем, впрочем, не обидной и почти нежной. — Ну… как вам сказать… — Айла тоже улыбнулась. — Такое предание у нас в семье. Может, конечно, это все и сказки…
Дело в том, что, по семейному преданию, предки Айлы — натурально! — вышли из недр Черной Африки… Что называется, из самых недр… То есть вели, по преданию, свой род от древнего черного царя Сунгата из долин Нигера, того самого, что, по легенде, срубал головы змею Бид… Айла не стала углубляться в детали, потому что, поежившись, вдруг вспомнила свой краткий, но такой яркий сон-видение… Впрочем, была эта история с нигерийским царем, видно, так давно, что предки Айлы, переселившиеся — мигрировавшие древними торговыми путями через Сахару — на восток, здорово посветлели, утратили древние обычаи и давным-давно вписались в быт и жизнь торгового шумного восточного перекрестка. За три-четыре столетия какая только кровь не перемешалась в этом клановом котле. — От царя-то от царя… — улыбнулась смущенно девушка, — да с той поры много воды утекло… Говорят, была у нас в роду и простая цыганка… — Откуда же у вас там цыгане? — удивился он. — О-о, что вы… у нас без них ни один праздник не обходится. Приглашают их обязательно… Это традиция. Я не знаю, откуда они появляются. Приезжают откуда-то… Поживут, потом исчезают, потом снова возвращаются. Может, те же самые, может, другие. Их всегда целая группа: несколько девушек — танцовщицы, певицы, и мужчины — музыканты. — Что ж… И гитары у них, как у наших? «Эх раз, еще раз…»? Или «Очи черные, очи страстные…»? — Гитары? — Айла улыбнулась. Улыбка вообще редко исчезала с лица этой девушки. — Нет… Гитар у них нет… У них такой струнный инструмент, я здесь таких не видела. Аод называется. И еще набор барабанчиков глиняных. Начинается выступление с длинной-длинной песни. Женский голос без аккомпанемента — тягучий, завораживающий, — никто слов не понимает, но не оторваться. Потом танец, сначала тоже тягучий, плавный. Только газовые платки на бедрах подрагивают. Зато потом, под конец, такой бешеный темп, что все до единого гости не выдерживают и начинают танцевать вместе с ними… — Ну, почти как у нас. А я уж думал: это только у нас в душе вечная цыганщина. — Ну вот… — Айла сняла с шеи шелковый разноцветный платок и, повязав его на талии, сделала движение, показывая, как покачивается платок во время танца… — Говорят, одной из моих прабабушек была вот такая танцовщица-цыганка. — Что ж, и прадедушка не устоял? Тоже пустился с ней в пляс? — Получается, что так… Танцевал, танцевал и женился… — Я его, кажется, понимаю. Он задумчиво оглядел черноволосую студентку с шелковым платком, повязанным вокруг стройной талии… девушку, ведущую род от царя и цыганки. О черном царе, правда, мало что в ней напоминало, а вот о цыганке… Черты лица студентки Айлы уже почти не несли в себе примет негроидной расы, были они уже значительно облагорожены последующими поколениями и, в общем, довольно правильны и красивы… Волосы вились, но не сильно… И кожа Айлы была цвета молочного шоколада… — Как шоколадка… — похвалил он… — Такой теплый и вкусный оттенок. И взгляд… такой влажный и добрый, как у олененка. В общем, он говорил ей такие вещи, что кошмары о змее больше не мучили Айлу… А напротив… Пытаясь уснуть вечером в малокомфортабельном дешевом номере гостиницы на одной из московских окраин, Айла даже воображала свадебную процессию — из тех, что полагалось устраивать, когда представительница их рода выходила замуж… Свадебную процессию, рассказы о которой тоже передавались как предание из поколения в поколение всем девушкам их рода… Но которая в силу разных причин, прежде всего финансовых, уже давно не устраивалась. Самым примечательным в таком свадебном шествии, по мнению зрителей — а свадебную процессию обсуждали потом годами — были пятнадцать очень редких, угольно-черного цвета, крупных, как лошади, мулов… Ибо черные мулы призваны отвести нечистую силу, а также сглаз… Особенно от сглаза помогали голубые кольца, развешанные на пышной сбруе мула. Тогда как висящие рядом с голубыми кольцами белые ракушки должны были принести молодоженам счастье… Айла и не предполагала, насколько здесь, в Москве, ей не помешал бы черный мул, способный отвести нечистую силу и дурной глаз…
Светлова и не помнит, когда она еще так веселилась за новогодним столом… Начал все, разумеется, как всегда, Стариков, но в забаву вдруг неожиданно включилось даже и чопорное немецкое семейство, с которым они с Петей сидели за одним столом в ресторане отеля… Глава этого семейства был хозяином «свечного заводика», или что-то в этом роде, традиционно посещающим ради дайвинга, разумеется, зимой курорты Красного моря. Когда розовый пушистый шарик попал в его чопорный бюргерский лоб, немец вдруг встрепенулся… И со всей тщательностью и простодушной честностью своей немецкой души пришел на подмогу Старикову, который давно уже отбивался от превосходящих сил противника — двух миловидных норвежек из-за столика справа… Дети — отпрыски немецкого семейства — тут же были брошены на заготовку «боеприпасов». Это было важно: хороший запас шариков давал несомненные преимущества. За ними, упавшими на пол, празднующие Новый год бросались аки ястребы… Но немецкие аккуратные дети собирали шарики значительно шустрее! Они складывали их в подолы фуфаек и подносили отбивающимся бомбардирам. С норвежками справились быстро — их попросту погребли вместе с их коктейлями в разноцветном ворохе шариков… Но французы… Может, кто-то из их предков участвовал в Сопротивлении — и с генами передалось?! Ох уж этот боевой французский дух… Впрочем, и история у них вся такая — революции, Наполеон… В общем, справиться с ними было далеко не просто! Аня, разумеется, тоже старалась, как могла, — никогда она не думала раньше, что это так увлекательно — попасть кому-нибудь розовым шариком в лоб… Очевидно, в людях все-таки есть что-то такое, какие-то внутренние оковы, которые бессознательно хочется хоть ненадолго сбросить. И потом… Эта всеобщая кутерьма и счастье общего азарта, которое бывает только в детстве на снежной горке и когда дети играют в снежки… А Петя Стариков был мастер устраивать такие штуки. Очевидно, сказывалась, выходила боком окружающим его скучная офисная жизнь, которую время от времени необходимо было компенсировать откровенным ребячеством… Аня вспомнила, как летом в Испании — была очень душная, плюс тридцать два, каталонская ночь — Стариков придумал сталкивать всех в фонтан посредине ресторана… А это, как с шариками, — только начни. Кого-то из веселой компании столкнули, ну допустим, нечаянно, но он вылезает мокрый и жаждет отмщения… Следующий, тот, кто попался под руку, в долгу тоже не остается. Ну а остальным просто завидно. Через десять минут за столом из их компании не осталось никого — все плескались в фонтане. Апофеозом этой забавы стал решительный поступок грустно-задумчивого и совершенно им незнакомого господина из-за соседнего столика — в костюме, в галстуке, с сотовым телефоном… Понаблюдав некоторое время за происходящим, он вдруг оставил на столе свой телефон, разбежался и с криком, адекватным российскому: «Эх, раззудись плечо!», прыгнул к ним в фонтан… Что-то похожее на то веселое помешательство повторилось и теперь, в Египте, в отеле «Шахерезада», за новогодним ужином с разноцветными шариками…
Да. Все, что случилось со Светловой до Нового года, было закидано шариками, покрыто разноцветной пушистой массой, ворохом славных мягких пушистых планет… И возвращаться к этому не хотелось. Да и зачем?! Исчезновение бомжей (единственной ниточки, возникшей было и ведущей к Джульетте) Аня расценила как подсказку судьбы… Стало быть, нечего лезть — означал этот намек. Да и что она может сделать? Если и милиция ничего не смогла? И какое ей дело, собственно говоря?.. Шарики, шарики… «Ан, де, труа!» — кричат французы за соседним столом. И разноцветный залп…
Телефонный звонок избавил ее от этого славного воспоминания. Прервал погружение в промелькнувший Новый год и египетскую неделю… — Аня, здравствуйте… Это Дубовиков. — Голос в трубке довершил это разрушение… — Очень приятно… — автоматически поприветствовала она, ясно понимая, что ее разом сникший голос не соответствует заявленному. Какое там приятно… — Ну как вы там? — деловито осведомился капитан. — Ой, хорошо! — выдохнула Аня, имея в виду шарики. — Хорошо?! — недоуменно переспросил Олег. Его недоумение напомнило Светловой, что капитан не встречал с ними Нового года. Он был в Москве, в своем фонде, среди обиженных, брошенных и голодных… И, занимаясь всем этим, он, разумеется, был уверен, что и у других совести не меньше… И стало быть, все Анины мысли, конечно же, должны быть о пропавшей подруге Джульетте… И вдруг это наглое счастливое Анино «Ой, хорошо!» в ответ. Вот строгий аскетичный капитан и удивляется — чего ж хорошего? Напоминая беспечной эгоистичной девушке: нельзя быть такой счастливой, когда все вокруг несчастны… И Светлова усовестилась… — То есть я хотела сказать… — промямлила Аня в трубку, — что не очень хорошо… В том смысле, что у меня ничего нового. — А вот у меня есть новости. — Капитан решил, видно, что хватит ему обличать «аморально счастливую» Светлову, и деловито перешел к сути: — Помните, вы говорили, что вас задело сообщение о цыганке, убитой в Подмосковье? — Помню, — неуверенно подтвердила Анна, со стыдом осознавая, что вспоминать ей об этом сейчас совершенно не хочется. — Так вот… Мне тоже показалось странным это совпадение… Убийство цыганки и исчезновение вашей подруги! — Ну, в общем, да… — без особого энтузиазма признала Светлова. — Здесь очень важно то, что у Джульетты было прозвище Цыганка и… Ну, я имею в виду, соответственно, впечатление, которое она производила на людей… Стало быть, ее можно было принять за цыганку… Так ведь? — Так. — Аня кивнула трубке, будто за ней находился «майор Вихрь». — Я вообще тут подумал, Аня, что у вас, очевидно, есть необходимый для расследования преступлений дар — схватывать несущественные на первый взгляд, но важные детали… — Что вы говорите! — Да, да… Детали незначительные, но основополагающие, потому что они связывают разрозненное в общую картину… Это, скажу я вам, немаловажное достоинство для детектива… — Благодарю… — Аня обреченно вздохнула. Слышал бы ее муж, Петя Стариков, эти комплименты… Дар детектива… Необходимый при расследовании… Можно представить, что будет, когда Стариков узнает, во что она все-таки ввязывается. — Так вот, я проведал тут, воспользовавшись старыми связями, кое-что… Дело в том, что следствие по делу этой цыганки завершено, поэтому мне и удалось ознакомиться с кое-какими подробностями… Вы хотите о них узнать? Он спросил об этом так резко и неожиданно, что Аня растерялась, не сумела найти в себе сил отказаться… Сказать «нет»? Но что он подумает? Ведь этот вопрос, по сути, означал: «Вы уже забыли о Джульетте, вы зажили счастливо и спокойно, избавившись от неприятных воспоминаний? Вам, Аня, наплевать на свою знакомую… Вас больше не интересует, где Джульетта? Что же все-таки с ней случилось? И, может быть, на всех других людей вам тоже наплевать? Ведь то, что случилось с ней, вполне может случиться и с другими…» — В общем, да… — неуверенно протянула Анна, вспоминая свою любимую цитату из Ирвина Шоу. — Хотелось бы об этом узнать. — Ну, тогда заезжайте завтра с утра в фонд. Я вас посвящу в эти подробности. Уверяю, вы удивитесь. — Непременно, — кисло пообещала Светлова. — Непременно удивитесь? — усмехнулся в трубку капитан. — Непременно заеду, — уточнила Анна. Анна ничего не могла поделать… Ее втягивали, втаскивали в это дело… Сначала мать Джульетты, Елена Давыдовна, а теперь и этот человек, совершенно, по сути, незнакомый, о котором она пару месяцев назад даже и не слыхала…
А он не мог забыть о светловолосой подружке Джульетты, об этой искательнице пропажи. Не мог забыть о ней — и все тут. Правда, он никак не мог и придумать для нее мизансцену! Не мог понять, на какой образ она тянет… Но он работал над этим… Потому что его, безусловно, тянуло к ней… Во всяком случае, ему совершенно не хотелось отпускать ее на волю, не хотелось прощаться с ней раз и навсегда… не хотелось, чтобы она исчезла окончательно из поля зрения. Но пока у него и без Светловолосой было полно хлопот. Полно хлопот с темнокожей рабыней… Конечно, то, что он задумал с этой девушкой, мягко говоря, не совсем вписывалось в «норму». А кто, собственно, решает, что есть норма, а что нет? Просто у них, у обычных, у этого заурядного большинства, на все один ответ: «так заведено»… Поэтому, говорят они, вот это — норма, а вот это — уже нет… Недавно он наткнулся в Интернете на описание любопытного эксперимента с обезьянами. Ну, один к одному — то же самое происходит и с людьми. Сажают в клетку четырех обезьян и вешают перед ними связку спелых бананов. Когда одна из обезьян лезет за ними, всех — и ту, что хотела бананов, и всех остальных тоже — окатывают ледяной водой. Потом, когда лезет другая обезьяна — все повторяется. Опять всех без исключения — холодной водой. И так до тех пор, пока обезьяны не поняли, чем грозит им попытка полакомиться бананами… Пока они сами не начинают пресекать хорошими тумаками попытки любой из них все-таки дотянуться до этих бананов. Потом одну из обезьян меняют на новенькую, свеженькую, которая «не в курсе». Разумеется, она первым делом лезет за бананами — и получает от остальных хорошую взбучку. Потом меняют еще одну, «старую», из первого призыва обезьяну — на новую, которая «не в курсе». И она тоже первым делом лезет за бананами и тоже получает от обезьяньего сообщества хороших тумаков. Но! Самое интересное: в избиении, в наказании за попытку достать бананы принимает участие и та новенькая, которая «не в курсе». Но ей уже самой досталось — и она знает теперь: тем, кто лезет за бананами, надо хорошенько наподдать. Постепенно всех старых обезьян, которые помнят начало этой истории с бананами и ледяной водой, заменяют на новых. Ни одну из них не окатывали холодной водой за то, что кто-то из них лез за бананами. Но ни одна из них тем не менее не делает даже намека на попытку достать бананы. Потому что, хоть бананы и висят рядом, доставать их нельзя. А почему нельзя? Да потому, что так заведено. Вот и весь вам краткий курс истории человечества. Грустно и смешно. Но он не обезьяна, которая боится тумаков сообщества и ледяной воды. Он свободен и смел, и он понимает, что ему надо… И если он понял, что ему надо для того, чтобы душа росла и получала необходимую пищу для развития и яркие впечатления, — он этого достигнет.
Аня любовалась сиянием ботинок капитана. В вечно грязной в это время года Москве такое, без пылинки, «вечное сияние» могло диктоваться только серьезным, глубоким и постоянным чувством любви хозяина ботинок к хорошей, всегда чистой обуви… — Видите ли, Анна, — излагал Олег Иванович, удобно устроившись в кресле, положив ногу на ногу и покачивая носком сияющего ботинка, — в ходе следствия были опрошены люди, которые постоянно, одной и той же электричкой, в одно и то же время ездили в Москву… Вы меня слушаете? — Вся внимание! — Аня с трудом отвела зачарованный взгляд от сияющего ботинка и преданно посмотрела капитану в глаза. — А таких людей, оказывается, довольно много. Во всяком случае, немало… Дело в том, что цыганка жила в таборе под Москвой и люди из этого табора тоже ездили в Москву — вроде как на работу… — Интересно, какую же? — Попрошайничать, мошенничать, гадать… И тоже ездили в одно время. — Завидная пунктуальность. — Да, особенно для мошенниц… Так вот, это — последняя электричка перед «окном», то есть перерывом. Удобная. Выспаться можно… С другой стороны, последний шанс попасть в Москву. Надо непременно успеть. Если пропустишь ее, в город попадаешь уже довольно поздно… — Вы-то откуда знаете? Так подробно. Олег Иванович, увлеченный своим повествованием, пропустил Анин вопрос мимо ушей. — Так вот, любопытные показания дала одна бабуся. — А она-то куда ездит? С такой пунктуальностью? — Тоже на своего рода работу… — Цветы, что ли, продавать? — Не угадали… и не угадаете. Сам чуть позже расскажу. — Хорошо, — покорно вздохнула Светлова, которую уже изрядно выводила из себя занудная последовательность капитана. — Так вот, старушка говорит, что за девушкой пристально наблюдал парень… — Из ряда вон выходящее событие: за девушкой наблюдал парень! — хмыкнула Светлова. — Особенно если девушка хороша собой… — Да, именно это и следует из показаний свидетелей: исключительно хороша собой, — подтвердил капитан Анину догадку. — Ну вот, видите… — Так вот, наблюдал парень, — с нажимом повторил капитан, — похожий на скинхеда… — Надо же, какая старушка… Как ориентируется в современных молодежных течениях. — Старушка будь здоров! Мало не покажется… Кстати сказать, как на работу, она ездит каждый день на биржу… Божий одуванчик: войдет в зал, за торгами понаблюдает, одну акцию купит, одну продаст… Ни больше, ни меньше. И говорит, ни разу еще в накладе не оставалась. Мне, говорит, на молочко… — Да уж… — восхитилась Аня. — Если бабушка сумела сориентироваться в стоимости «голубых фишек», скинхеда отличить от рэпера ей уже будет не трудно… — Именно… Капитан снисходительно кивнул. — Так вот, бабушка утверждает, что это был типичный бритоголовый. И взгляд у него такой же был — идейного борца… готового на все для достижения поставленной цели. — Это что же за взгляд такой… Как это выглядит-то? В натуре, так сказать… Как лично вы это себе представляете? — Ну такой, очевидно… — Дубовиков изобразил нечто, собрав глаза в кучку. — Впечатляет… — Аня вздохнула. — Ну, так бабушка мне объяснила. Поскольку я тоже спросил. То есть у этого пассажира был взгляд человека, зациклившегося на какой-то мысли. Тяжелый… — Может, юноши, обдумывающего житье? — Взгляд человека с вязким мышлением. Так сказала свидетельница. — Ну прямо психолог, а не бабушка. — Неприятный взгляд, повторяю, тяжелый. Останавливающий на себе внимание. — Понятно. И наблюдательная бабушка, естественно, свое внимание остановила? — Остановила. — Только поэтому? Потому, что тяжелый? — Да нет… Вот почитайте, что народ волнует… Капитан протянул Ане газету. И Светлова принялась прилежно изучать отмеченную карандашом заметку… «Банду скинхедов, очищающих Москву от людей, которые, по их мнению, позорят любимый город, обезвредили на днях сотрудники уголовного розыска ОВД «Кузьминки». Бритоголовые «санитары» использовали, мягко говоря, радикальные методы — они просто убивали бродяг, бедно одетых граждан, а также представителей негроидной расы. Поймали юных садистов, что называется, за руку. 21 июня трое парней в очередной раз вышли на охоту и на Есенинском бульваре набросились на 47-летнего гражданина. Мужчина, по их мнению, своим видом портил окружающую среду. Садисты избили его до полусмерти, а также пырнули ножом, повредив печень. Тем не менее бедняга выжил и даже смог назвать приметы преступников. Сыщикам во многом помогло, что за три дня до нападения бандиты купили камуфляжную форму и для солидности постоянно щеголяли в спецодежде. В этом наряде их и задержали спустя сутки. Заводилой в компании скинхедов оказался 19-летний г-н Кузин. Он нигде не работал, не учился и был очень озабочен тем, что на улицах Москвы много всякой «нечисти». «Даже перед иностранцами неудобно», — говорил он. Прошлым летом Кузин нашел таких же поборников «чистоты нации». Один из «тинэйджеров» учился в девятом классе, другой тунеядствовал. Ребята побрились наголо и стали выслеживать бомжей, бродяг, а также чернокожих. 21 сентября прошлого года на Зеленодольской улице изуверы до смерти забили 82-летнего гражданина, после чего облили труп машинным маслом и подожгли. 12 ноября практически на том же месте преступники зарезали 25-летнего гражданина Анголы. 19 июля, уже нынешнего года, садисты пырнули ножом 70-летнего бродягу возле железнодорожной платформы Люблино. Сыщики считают, что на этом список жертв бритоголовых не заканчивается. Впрочем, и сами подростки не скрывают этого, наоборот, с гордостью рассказывают о произведенных «зачистках». Возможно, многие избитые скинхедами бомжи просто предпочитали не обращаться в правоохранительные органы. Поскольку лидером троицы выступал Кузин, ему будет предъявлено обвинение еще и в подстрекательстве». — Да-а. — Аня, вздохнув, вернула газету капитану. — Кстати, таборы на той железнодорожной ветке, где убили цыганку, всех уже достали… — Ну, как выяснилось, особых симпатий к ним и на других железнодорожных направлениях массы не испытывают… — Вы про дело Албоков что-нибудь слышали? — Это… Это какое-то громкое, кажется, дело? — Да. — Братья, кажется? — Именно. Три брата-цыгана, попытавшихся попасть в Книгу рекордов Гиннесса. За неделю они ухитрились совершить девятнадцать разбойных нападений, грабежей и убийств. Всего за одну неделю сентября. И происходило все это на подмосковных станциях… Понимаете?! Как раз по этой дороге… — Сколько же они за свои рекорды получили? — Одобряю — смотрите в корень! Отвечаю: немного. Самый большой срок — старшему брату — пятнадцать лет. — Так… И кто-то недовольный мягкостью судебного наказания… — Вот именно. — А что?.. Возможно.
«Фигня какая-то… — думала Аня, засыпая… — Ну похожа Джуля на цыганку… Но чтобы принять ее за цыганку из табора, побирушку, мошенницу, уличную бродяжку или гадалку, шныряющую по электричкам… Чтоб до такой степени перепутать, чтоб даже и убить из-за призрачного сходства? Это Джуле надо было настоящий маскарад устроить — долго не мыться. И школу актерского мастерства пройти… Да еще как минимум оказаться в этой самой электричке… А что ей там было делать… Сугубо городской человек. Дачи терпеть не могла. На природе скучала. Да и дача у них по другой дороге…»
— Светлова, ты татушку не хочешь сделать? — Татушку?.. — Аня ошеломленно пыталась осмыслить предложение. Жизнь непредсказуема: совершенно не знаешь, что можно услышать, сняв телефонную трубку… Правда, Лысый, товарищ дошкольных дворовых игр, и сам был непредсказуем, принадлежа к тому особенно распространившемуся в последнее время типу Аниных «всегда неожиданных» соотечественников — с такими причудливыми поворотами судьбы! — которых раньше, еще лет десять назад, когда все у всех было довольно одинаково, и представить было невозможно. Во-первых, Лысый, несмотря на закрепившуюся кличку, совсем не был лысым. А был довольно густоволосым юношей двадцати с лишним лет. Кличка же осталась с той поры, когда в силу разных, в основном идейных соображений он брился наголо. Говорили, что где-то в Германии у Лысого была семья: жена-немка и ребенок. Сам же Лысый находился то там, с семьей, то здесь. Колесил между государствами, непонятно чем занимаясь и зарабатывая… Впрочем, Анна не была милиционером, чтобы сильно об этом задумываться. Нынешний же приезд на родину оказался неожиданным даже для неожиданного Лысого… За время его последней отлучки произошли глобальные изменения. — Представляешь, Светлова, родители продали квартиру и куда-то свинтили! Уехали… Не могу найти. — Ужас. — Вот именно. Представляешь, приехал — и ночевать даже негде. — Так тебя что же, пустить ночевать? — поинтересовалась Светлова. — Да нет… Я уже устроился. Но дело такое… Бабки нужны. — Неоригинально, но… Так тебе что — денег? — Да нет, зачем… Я сам заработаю. Мне клиенты нужны. Татушку, говорю, хочешь? — Ах вот что… И тут Аня вспомнила, что давним ремеслом Лысого были татуировки. — И сколько? — Пятьдесят. — Долларов? — Ну а чего же еще?! Самые последние модные рисунки… — Извини, Лысый, я не хочу. — Если находишь клиента — тебе бесплатно. — Все равно не хочу. — Ну а знакомых пошукаешь? Может, мужу надо? Аня хмыкнула. Правда Старикову, что ли, предложить? «Петя, не хочешь ли поперек, через всю богатырскую грудь, скромную надпись: «Не забуду мать родную!» — всего за пятьдесят баксов?» — Светлова, — Лысый между тем пел, как сирена, — а хочешь, я тебе такую татушку сотворю, которая не на всю жизнь, а постепенно сходит? — Точно? — Ну, вот те. Клянусь. — Маленькую… изящную? — Ну! Дракончика. Аня замялась… Маленького изящного модного дракончика в районе плеча… Нет, лучше — пятки… На пруду в Кратове — не очень… А где-нибудь на Средиземноморье… И при том, что скоро дракончик исчезнет. Всего-то на один пляжный сезон… Все-таки в жизни надо попробовать как можно больше разного… Потому что жизнь одна… А самое-то главное… Сколько под это дело, под этого дракончика, можно душевных откровенных разговоров провести с Лысым… Ведь Лысый-то — на самом деле бритый. И не просто бритый, а, как справедливо замечено, — по идейным соображениям. Потому что в действительности Лысый-Бритый не кто иной, как — о, влияние юности! — видный, популярный в определенных кругах скин. — Ладно… идет. Согласна на дракончика. Маленького. Дракончик получился славный… Лысый пообещал, что он исчезнет через два месяца. Но… — Понимаешь, Светлова, я — пас… — объяснил ей Лысый-Бритый. — Ничего про эту цыганку не знаю. Старый стал… В страну вернулся недавно. Плохо ориентируюсь в современной ситуации. Если что и было у наших — я не в курсе… Сейчас малолетки подросли… Правда, такие бойкие… Даже развеяли миф о непобедимости американских пехотинцев… — ? — А так… Правда, когда они этого негра в районе Горбушки поколотили, они не знали, что это американский морской пехотинец. В общем, дам я тебе один телефончик… Там точно — в курсе.
— Вас какое направление нашей работы интересует? — То есть? — Ну, я имею в виду… — Ах, это… — Аня спохватилась. — Поняла. Меня интересуют цыгане. Представитель подрастающего поколения был похож на мальчика-отличника — в маленьких круглых очечках, с правильной аккуратной речью. — Понимаете, Анна Владимировна, все аргументы наших противников сводятся к одному: ваши взгляды ужасны, потому что ужасны. «Ах», «ох» и снова «ах»… «Какой ужас, какой ужас…» И ничего по существу. А почему они, собственно, ужасны, наши взгляды? Вот, например Албоки эти… Философ развернул газету с заголовком «Цыганское отродье». — Подобные Албоки производятся на свет с заданной программой: не работать, а разбойничать… А что же, мы должны пассивно ждать, пока они вырастут, наберутся сил, напьются и кого-то из наших?!. Скинхеды — это ветер… Когда в одной точке слишком нагрелось, а в другой холодно, поднимается ветер… С этим никто еще ничего не мог сделать. Нельзя остановить или запретить ветер. Он регулирует температуру в природе. А скины регулируют соотношение сил между этническими группами в огромном городе. Умные, образованные люди потратили много времени, обосновывая расовые теории… Наши противники утверждают: эти теории опровергнуты. Хотелось бы знать: каким образом?! Чем они опровергнуты?! Тем, что вот эти Албоки безнаказанно размножатся? Вы не согласны? — Ну, как вам сказать… — Аня смущенно потупилась: в ее планы не входило разрушать доверительность беседы бурными возражениями. — Меня лично немного смущает практика… По-моему, если эти теории и опровергнуты, то исключительно практикой. — То есть? — Ну, в теории эти идеи, особенно для постоянно раздраженного городского человека, замученного призывами быть добрым и милосердным и плохо защищенного от Албоков, выглядят эффектно… Зло вообще часто выглядит умнее доброты. Но практика… Каждый раз, когда эти эффектные теории имеют возможность беспрепятственно воплотиться, получается какой-то тупик… Зло, такое поначалу вроде бы умное, заканчивается отчего-то тупиком. Грандиозным тупиком. Например, таким, как у Гитлера… В общем, они еще потолковали в том же роде. При этом Светлова упорно старалась от теории перейти к обсуждению именно практических акций конкретных скинов. Отличник был искренним. И когда он сказал, что к скинам смерть девушки-цыганки отношения не имеет — не наш почерк! — Светлова ему поверила. Поверила еще и потому, что Отличник в качестве одного из главных идеологов движения явно был «в курсе» — владел информацией. — Я не криминалист, конечно… — Философ наморщил умный высокий детский лобик. — Но уж скорее это маньяк… А мы не маньяки. Мы действуем осмысленно. На прощанье Отличник протянул Ане книжку: — Ознакомьтесь… Наверняка вы не читали. А это любопытно. Аня раскрыла ее вечером… И не могла оторваться. Такого имени она раньше не слышала… Поль де Сен-Виктор в переводе с французского Максимилиана Волошина.
Цыгане
«Жил-был некогда цыганский король», — говорит капрал Трим дяде Тоби в «Тристраме» Шенди. И это все; начатая история прерывается и так и остается неоконченной. История цыган вся в этом сказочном вступлении: жил был народ, называвшийся цыганами, богемцами, цынгарами, ромами, gipsies’ами, gitanos’aми и т. д. Историки больших дорог знают не больше капрала Трима. Долгое время происхождение этого необычайного племени оставалось так же загадочно, как истоки Нила, с берегов которого они пришли, судя по их собственным утверждениям. По санскритским словам, встречающимся в их языке, составленном из всех наречий Земли, наука узнала об их таинственном происхождении. Таковы раковины, привозимые из Бомбея и Цейлона: если приблизить к ним ухо, то услышишь отголосок Индийского океана. Каким образом неподвижная Индия породила это кочующее племя? Как случилось, что оно не вынесло из своей родной страны, кишащей богами, ни одного идола, ни одного фетиша, ни одного обряда? Вопросы остаются без ответа. Вопрошаемый сфинкс не дает разгадки. Он смотрит на вас с коварной и грустной улыбкой; он бормочет вместо ответа: «Египетские дела». Можно понять изумление христианской Европы, когда в XV веке во всех концах ее земли вдруг появились эти необычайные орды, казалось, упавшие с другой планеты. Летописцы осеняют себя крестом, описывая этот сброд черных людей, гримасничающих детей и диких сивилл. Они шли маленькими шайками, большими отрядами в сопровождении охотничьих собак, с графами в лохмотьях и с герцогами в отрепьях впереди, верхом на апокалиптических одрах, и ютились у городских ворот под грязными палатками или в повозках, которые точно сохранились после поражения Синнехариба. Здесь они рассказывали, что осуждены папой блуждать по свету в наказание за отступничество. Там — что Бог сам обрек их на странствия в наказание за то, что они отказали в гостеприимстве святому семейству во время бегства в Египет. Восточное лукавство мистифицировало готическую доверчивость. Средневековье поверило этим скоморохам, загримированным кающимися и пилигримами; оно выдавало им буллы, проходные свидетельства, подорожные, жаловало им всякие странные и наивные привилегии. Между тем втершаяся раса втихомолку наводнила Европу. Эта восточная проказа захватывала целиком весь христианский мир. Только что это была лишь одна черная точка в Валахских степях — вскоре всю Европу испещрили их подозрительные и грязные становья. Легче описать пути облаков или саранчи, чем проследить следы их нашествия. Таинственность, присущая этому странному народу, обволакивает его вечные странствия. Ветер стирает следы их ног. Там, где было сто, их уже тысяча. Они плодятся с невероятной быстротой, как насекомые. Испания проснулась однажды, покрытая этими гнидами, как «Вшивый» ее Мурильо. Они отправили целую армию в Англию, и она переплыла через море, невидимая, как те колонии крыс, которых привозит в своих трюмах корабль, пришедший из-за тысяч морских миль. Прежде чем он поднял якорь, страна уже заполонена ими. Пассажиры ничего не видели и ничего не слышали, кроме глухого шороха на дне трюма. Такими они были, такими они и остаются. Ни одна из черт их первоначального типа не стерлась, и на просеках Шотландии, и под кактусами Андалузии вы найдете тех же самых смуглых людей с горбатыми носами, с желтыми белками, с волосами жесткими, как конский хвост, которые пугали старых летописцев. Калло подпишет «с подлинным верно» под пышными лохмотьями, в которые они драпируются; он узнает их комические кибитки, нагруженные кастрюльками и цимбалами, мишурой и живностью, мегерами и красивыми девушками, с важностью сопровождаемые смешно выряженными бродягами и детьми с горшками на голове. Это все один и тот же народ (блуждающий без очага и пристанища, без законов, без религии, рассеянный по всем тропинкам мира, по которым они ведут свои черные караваны), всюду тождественный самому себе. Он сохранил свою мечтательную леность, себялюбивую независимость, неведение добра и зла, упорный мятеж против законов работы и принуждения. Безнравственный и поэтический, как природа, он требует от тех цивилизаций, между которыми проходит, лишь права убежища в их обширном храме. Другим — города, охраняемые полицией, крепкие дома, зиждительный очаг, прикрепляющая к земле нива, безопасное существование, умственные труды. Цыганам — густые леса, каменистые сиерры, своды разрушенных мостов, шатры, каждое утро сворачивающиеся вокруг страннического посоха, отвратительный котелок, в котором варятся, за неимением другой добычи, еж и крот. Им распущенность и случайности инстинктивной жизни, повинующейся лишь побуждениям плоти и влияниям луны. Их кражи напоминают хищения диких зверей. Они крадут изо дня в день без всякой мысли о будущем и о запасах. Они завладели правом волка над табунами, правом коршуна над птичьим двором, правом змеи над скотом, который они отравляют ядами, вынесенными из джунглей, чтобы на следующий день идти выпрашивать трупы. Из всех видов работы цыган занимается только пародиями: водит медведей, стрижет мулов, предсказывает судьбу; и этой игрушечной монетой оплачивает свое пропитание. Он находит то же удовольствие в хитростях и наведении барышничества. День ярмарки для него то же, что ночь шабаша для колдуна. В руках этого фокусника Россинант становится мощным, как Буцефал. Скелет, разбитый на все четыре ноги, который еще накануне едва волочит копыта, с заволокой на шее, превращается в горячего скакуна, дымящегося и бьющего копытом. Соблазненный gorgio раскошеливается, чтобы купить его; он вскакивает на него, дает ему шпоры… И во время галопа апокрифический зверь вдруг начинает иссыхать у него между ногами; его живот тает, как снег на солнце; его поддельная грива остается в руке ошеломленного деревенщины. Иногда еще цыган становится кузнецом; но с наковальней он обращается виртуозно. Шум мехов напоминает ему ветер, дующий между деревьев, стук молотков радует ухо; его подвижный ум танцует и пляшет вместе с искрами. «Они сыплются розовые, рдяные, как сотни прекрасных девушек, и в то же мгновение угасают, описав красивый круг». Так поется в цыганской песне. Вот его ремесла; что же касается до искусств, то он знает только одно — музыку. Это текучее искусство, в котором мысль растворяется, — истинная стихия его души. Цыган разговаривает только посредством своей скрипки, но и здесь он отстаивает свою независимость. Цыганская музыка — это звучная fantasia: никаких правил, никакой дисциплины. Ритмы прыгают, ноты льются, мелодия, едва возникнув, разбегается зигзагами в лабиринтах фиоритуры; рыдание разрешается взрывом хохота, анданте, замирающее, влачившееся по струнам, превращается в галоп бешеной стретты. Это штрихи, которые уносят душу, арабески феерического богатства, фразы, которые плачут, точно голоса женщин жалуются между золотистых дощечек заколдованного инструмента, переходы внезапного энтузиазма, то подымающего воображение до самого неба, то кидающего в преисподнюю земли. Я помню, как слушал Marche de Rakocy в исполнении виртуоза, воспитанного в их школе. Напев, подхваченный с молниеносным блеском, терялся в неразличимых шорохах… Только что это было «ура» эскадрона, несущегося в атаку с обнаженными саблями… Сейчас это точно военная песня армии насекомых. Великая поэзия цыганства — это цыганка. Когда она красива, ее красота становится наваждением. Ее цвет лица, осмуглевший на солнце, таит прелесть тех плодов, которые влекут их отведать; а кошачьи глаза, в которых нет ни одного луча нежности, околдовывают каким-то магическим ясновиденьем. В ее стоптанных туфлях скрываются ноги, достойные опираться на пьедестал; она поражает своими волосами, густыми и крепкими, за какие некогда привязывали пленниц к колеснице победителя. Мишура идет к этой девушке случая и вымысла; живая ложь, она гармонирует со всеми неправдами туалета и украшений. Ее гибкое тело удивительно вяжется с полосатыми и яркими тканями. Стекляшки, бусы, амулеты, искусственные жемчуга, красные ягоды, турецкие монеты — вот та чешуя, которой отливает эта змея. Дурной вкус подобает идолам. «Если у тебя родится дочь, — говорит одна из священных книг Индии, — дай ей имя звучное, обильное гласными, сладкое для уст мужчины». Цыганки не забыли этого наставления старых браминов. Они зовутся — Морелла, Кларибель, Прециоза, Меридиана, Агриффина, Орланда: именами цветов и звезд. В таборе они играют роль зеркала в охоте на жаворонков. Соблазнить чужестранца, прельстить покупателя, ослепить gorgio, выманить своими неотступными глазами перстни с его пальцев и монеты из его кошелька — такова их задача, и они выполняют ее с хладнокровием сирен. Одну из немалых тайн цыганского табора представляет целомудрие его женщин посреди огней и пряностей адского кокетства. Дон Жуан развернул имена всех рас в своем международном списке; вы найдете там даже написанные справа налево китайскою тушью. Но читайте внимательно: вы не найдете ни одного цыганского имени. Последняя из gipsies, которой предложат в любовники лорда Англии, подымется с негодованием креолки, обвиненной в том, что она отдалась негру. Говорят, что каирские альме меркнут рядом с московскими цыганками. Они увлекают молодежь знатных семей и разоряют их вотчины подобно нашествию иноплеменников. Мода и страсть требуют их присутствия на кутежах. Они пляшут там танцы Иродиады, такие танцы, что кажется, будто они укушены в пятку ядовитым насекомым. Воздух загорается от кружения их платьев, их безумные глаза, их сладострастные жесты обещают пламенные наслаждения. Трепет любви пробегает по зале, головы кружатся, сердца порываются, золото и драгоценности пригоршнями летят к их ногам… они же остаются холодными, как саламандры, танцующие в глубине костра. Раздув это огромное пламя, они ускользают, и кто последует за ними, увидит, что они бегут далеко в поле к ночному табору или спешат к черномазому скомороху, храпящему в конюшне на навозе. Есть злость в истерике их пляски: можно подумать, что эти жестокие плясуньи забавляются, дразня страсти и истязая желания. Их любимый костюм кажется эмблемой этой свирепой игры. Это юбки с нашитыми кусками красной материи, вырезанной в форме сердец: сердец раненных, сердец пронзенных, сердец пойманных, как бабочки на лету танца, сожженных в пламени этих глаз, бесплодных и ослепительных, и наколотых на сверкающую юбку, их соблазнившую, булавками «порчи», сердца врагов, выставленные напоказ, как головы гяуров на зубцах сераля, — коллекция убитых сердец, выставленная жестокой красавицей, украшающейсебя ими, как пантера пятнами свою шкуру! Эта верность мужчинам своего племени является не столько добродетелью, сколько инстинктом крови. Их охраняет презрение, а не стыдливость. Эти самые женщины, которых не сможет соблазнить золотой дождь, продадут за одну гинею честь молодой девушки. Только среди цыган можно встретить своден-девственниц. Эти горностаи превосходно умеют расхваливать грязь и заводить в тину. Красота цыганок вспыхивает и проносится, как метеор. Они быстро стареют, и безобразие пожирает их. Все в них — крайности, нет середины между Пери и чудовищем. Встретивший на дороге одну из этих старух-уродин останавливается, точно окамененный взглядом Медузы. Солнце их сжигает, дождь покрывает ржавчиной, ветер губит, годы искажают и сгибают пополам. Их лицо представляет одно нагромождение морщин, которые резко обозначаются при свете голубого неба. Одни глаза сохраняют звездный блеск, пророческие зарницы заступают место чувственного пламени. Из своего свободного царства крылатого танца они спускаются в таинственную империю мрака. Они только переменяют трон. Сколько неверующих поверило оракулам, исходящим из этих замогильных уст! Сколько сердец было вскрыто этими зрачками, горящими как угли и читающими во мраке! Сколько людей, пришедших с улыбкой на устах, вышли из их пещеры задумчивыми, как Макбет после появления ведьмы. Люди сумели разобрать египетские иероглифы и ниневийские клинообразные надписи, никто еще не разгадал загадку этого племени, живого и существующего. Обязанность ли философа, или натуралиста разобрать его душу, по-видимому, лишенную всех способностей мышления и морального чувства. Народ без традиций, состоящий из индивидуальностей, лишенных памяти! Какое чудо сохранило слиток этих столь подвижных молекул? У него нет истории; придя к нам в сказочном облаке, он привык жить в нем и так сгустил все тени, что сам не мог бы отличить теперь реальностей от своих вымыслов. Никаких воспоминаний о первобытной истории, никакой тоски по родной земле. Можно подумать, что в первый же день своего исхода он перешел вплавь реку Забвения. У него нет бога. Его религия подобна религии журавлей, которые вьют гнезда сообразно времени года, не отличая карниза готического собора от балкона пагоды. Католик в Испании, протестант в Англии, магометанин в Азии, он переходит из Церкви в Мечеть, от обрезания к крещению с невозмутимой беззаботностью. Народ в Валахии говорит, что «цыганская церковь была построена из сала и собаки ее съели». В их атеизме нет ничего кощунственного, они не отрицают, они не утверждают — только их непостоянный дух ускользает от стеснений догматов, как их подвижное тело — от оседлого существования. Этот признак расы наблюдался и был засвидетельствован во все эпохи. Таллеман де Рео рассказывает, что королева Анна Австрийская поместила в монастырь для обращения молодую танцовщицу по имени Лианса, которая забавляла двор Людовика XIII. «Она едва не довела всех до неистовства, — говорит он, — потому что начинала танцевать, как только речь заходила о молитве». Каким образом цыган мог бы подняться до идеи божества, когда у него едва ли есть сознание собственной личности? Он так же мало знает о себе, как птица о естественной истории, каждая ночь стирает для него события предшествующего дня, каждое утро он пробуждается к существованию, как бабочка, вылетающая из своей куколки. Расспросите его о минувшей жизни, он путается — бормочет и рассказывает вам отрывки своих снов… Борроу передает слова старого гитано, которые проливают странный свет на то, что совершается в этих темных головах. «Помню, — сказал ему его проводник Антонио, — что, будучи еще ребенком, я начал однажды бить осла. Мой отец тотчас же схватил меня за руку и стал мне выговаривать: «Не бей этого животного, потому что в нем живет душа твоей сестры». — «Разве ты можешь этому поверить, Антонио?» — воскликнул Борроу. На что цыган ответил: «Да, иногда, но иногда и не верю. Есть люди, которые ни во что не верят, даже в то, что они сами существуют! Я знал одного старого Калоре, очень старого, ему было за сто лет, который всегда повторял, что все вещи, которые мы видим, — одна ложь и что не существует ни мужчин, ни женщин, ни лошадей, ни мулов, ничего из того, что кажется нашим глазам существующим». Не в этом ли ключ загадки? Не являются ли эти слова нравственным паролем кочевого племени? Они объясняют его наивную извращенность, звериные нравы, беззаботность о завтрашнем дне и почему оно проходит равнодушно через города и леса, не различая одни от других. Цыган не живет, он грезит, он проходит с чувством собственного небытия между призраков и всех вещей, он проходит по миру, как светящийся призрак по полотну — без планов и без глубины. Поэтому все действия ему кажутся безответственными и ненужными, как движения тени, лишенной сущности. Зло стирается, добро исчезает, он не больше, чем сомнамбула, заблудившаяся в огромной и насмешливой фантасмагории. Umbra — говорит одна римская гробница. Nihi — отвечает ей соседняя могила. Прошлое, настоящее и будущее цыган заключено в этих двух словах. Как бы там ни было, их остерегаются, но без ненависти, этих детей Рока, этих праздных королей уединения, этого племени, скорее вредного, чем злого! Они украшают восточными группами пейзажи Европы. Муза часто посещает их становья, каждый раз она уводит оттуда в поэзию или в музыку бессмертные типы: Эсмеральду, Миньону, Фенеллу, Прециозу. Их караваны проносятся посреди трудолюбивых цивилизаций. Бог весть какой химерический стяг безделья… Часто воображение, утомленное стеснениями общественной жизни, расправляет крылья мечты, чтобы скитаться за их шатрами. В тот день, когда они исчезнут, мир потеряет, правда, не добродетель, но одну частицу своей души».«В чем мальчик-отличник прав, — думала Светлова, дочитав Сен-Виктора, — так это в том, что возражения ему, мальчику, должны быть действительно не такими беспомощными. Неизвестно, правда ли, что расовые теории создавали умные люди… Но вот возражают им действительно все без разбора, в том числе и дураки». Итак… Версия со скинхедами сдохла.
Каникулы стремительно приближались к концу. И обратный билет почти жег Айле руки. Она думала уже, что они и расстанутся так — просто как добрые знакомые. И вдруг… В предпоследний вечер их встречи, когда они бродили вдвоем по городу, он сказал: — Айла, милая… Я нетороплив по природе… и не люблю в важных вещах поспешности… Если бы вам не надо было через два дня уезжать, я бы не был так смел… Но… В общем, я хочу пригласить вас к себе и познакомить со своими родителями. У студентки упало сердце. От счастья, конечно. От счастья. — Знаете, мы живем с родителями за городом. Тихо, большой дом… никакой суеты. Он обвел рукой гудящую набережную, по которой они с Айлой прогуливались… — Там у нас сад… Ну, огород, естественно… Есть даже маленькая банька… — Что такое маленькая банька? — удивилась девушка. — Ну баня… где парятся. — О, баня! — Айла мечтательно возвела глаза к небу. — У нас дома — это просто культовое мероприятие! Как все было принято века назад — почти ничего не изменилось… — Что вы говорите! — Он наигранно поддержал ее воодушевление. — Да, да… Старинная традиция! Я не очень понимаю, что есть «маленькая банька»… Даже в самом простом хамаме как минимум несколько залов… — Хамаме? — переспросил он. — Ну да… Так у нас называют бани… В хорошем хамаме сначала входишь в просторный зал… Где непременно льется дневной свет сквозь отверстие в потолке… В центре — большой мраморный бассейн, по углам фонтаны… А вдоль стен тянутся мягкие диваны… Здесь тебя заворачивают в шерстяные простыни, а голову повязывают полотенцем… — Рассказывайте, рассказывайте, — поддержал он свою прелестную собеседницу. — Дальше надо пройти шесть комнат, в каждой из которых льется сверху, сквозь купол, свет… Первая комната прохладная, вторая теплее… В третьей температура уже, ну, градусов сто двадцать. Здесь уже нужно задержаться… Ох, что я все говорю! — спохватилась девушка. — Вам, наверное, скучно? — Ну что вы! Напротив! Повторяю: рассказывайте. Что может быть лучше — во время прогулки — приятной беседы? — Ну вот… — И Айла, успокоившись, продолжала рассказывать дальше: — Здесь начинаются процедуры… сначала мыльной пеной моют волосы… растирают с ног до головы намыленной фланелью. Потом опять щеткой и мылом. Потом берут пальмовое волокно. Ну, его у нас особым способом изготавливают: сначала размачивают в воде, потом сушат на солнце, растягивают… Это пальмовое волокно — своего рода мочалка, но оно очень жесткое… просто кожу спускает… После каждой процедуры окатывают водой… И уже думаешь, ну может, хватит? Он рассмеялся. — И тогда посыпают лицо специальным белым порошком и опять ведут из одной комнаты в другую… И все они — одна жарче другой… В самой жаркой, где градусов сто пятьдесят, надо пробыть минут двадцать. — Надо же! — Но тут дают ледяной шербет и на голову холодное полотенце… Ступни растирают пористым камнем… Белый порошок понемногу сходит сам. — Все? — лишь чуточку нетерпеливо спросил он. — Потом в обратный путь… через все комнаты, с десятиминутной остановкой в каждой… Снова намыливают и обмывают водой, и вода становится все прохладнее… Самое жуткое испытание уготовано в холодной комнате: здесь обрушивается поток совсем ледяной воды… — Ледяной воды? — Он снова рассмеялся. — Что-то знакомое… — Теперь возвращаешься в зал, заворачиваешься в простыни и ложишься на диван… Вокруг все усыпано лепестками роз, курятся благовония, тебе подносят обжигающий горький кофе… Потом подходит массажистка и начинает мять тебя, как тесто… И, конечно же, в конце концов ты засыпаешь… Просыпаешься: кругом женщины танцуют, веселятся, едят сладости… — Просто рай… — Да… В хамаме можно все… Можно покрасить волосы хной, а можно хной нарисовать на ступнях, например, маленькие звездочки…
И хоть огонь здесь пылает подобно адскому,
Мы называем это место раем…
Появление дракончика требовало объяснений, а Старикову Аня не могла врать. — Значит, ты все-таки этим занимаешься? — осуждающе вздохнул Петр. — Но я же больше не видела того человека! — Это уловка. Получается: не так — так иначе, не мытьем, так катаньем. Аня грустно молчала. — Пойми… — наконец сказала она. — Я не могу. Когда я думаю, что Джуля где-то есть… А я ничего не предпринимаю… В общем, я чувствую себя бессовестной… Вот я не пошла тогда в этот «Молоток». А ведь это очень важная деталь. Может, даже ключ ко всей этой истории. — Ты что же, Аня, надеешься, что она там сидит и ждет тебя? Или тот, кто… — Петя запнулся, — причастен к ее исчезновению, тебя там дожидается? — Знаешь, в каждом хорошем ресторане есть клиенты, которые посещают его постоянно. Иногда годами, иногда каждый день… — Ну ладно… — снова вздохнул Стариков. — Ладно. Приглашаю… Я не то, что этот твой… клиент. Столик заказать в состоянии.
Кирилл Дорман схватил удачу за хвост. Это бывает — иногда! — когда люди не изучают конъюнктуру, не рассчитывают, где повыгоднее применить свои способности, куда «вложиться», а делают то, что очень хочется. То есть то, что всегда хотелось, но не было возможности. Все его знакомые в один голос говорили: «Кирюшка, ты сошел с ума! Какое высокое искусство?! Какая опера?! Ты посмотри вокруг…» А посмотреть было на что… Страна, истосковавшаяся по пороку в условиях вечных запретов и ханжеской морали, подтверждая Иммануила Канта: «Чем выше мораль, тем ниже нравственность», ринулась потреблять самую низкопробную масс-культуру… Впрочем, страна, конечно, всегда ее потребляла, но раньше она была своя, доморощенная, а эта — заокеанская, импортируемая… В начале девяностых порнуха, за которую прежде судили хозяев злачных подпольных видеосалонов, шла по первым каналам в самое рейтинговое время… В то самое, в которое раньше говорили о том, что экономика должна быть экономной и что советский человек не может быть рабом вещей. Потом «рабы вещей» добрались до запретных и недоступных прежде шмоток… Ну, а вслед за тем накинулись на чтиво и прочие издержки свободы… И никто (во всяком случае, не многие) еще не подозревал, что обжираловка скоро кончится… Что пресыщение всей этой мутью наступит очень скоро… Подозревал это сам Дорман или не подозревал? Ну, возможно, если бы у него было время поразмышлять на эту тему, он сказал бы себе, что рано или поздно люди, вышедшие из низов и накопившие деньги, пересмотрев и перепробовав все, что можно и нельзя, начнут вместо вульгарных рыночных вещей покупать в бутиках Версаче и других художников моды… Потом станут завсегдатаями Сотбиса… И от концертов попсы перейдут неизбежно и в музыке к высокому искусству! И, в общем, получалось, что рано или поздно толстым кошелькам от Кирилла Дормана никуда не деться. Поскольку опера всегда была, есть и будет приметой, знаком… обозначающим вкусы и привычки, традиции людей определенного круга. А уж так получается, кто бы что ни говорил и кто бы откуда ни вышел; но появились деньги — и человек стремится стать частью этого круга, и уж если не сам, то хотя бы его дети войдут в него. Обо всем этом Кирилл Дорман мог бы подумать, будь у него больше времени… Но ему было некогда. Со всеми нерастраченными, накопившимися под спудом запретов силами он бросился делать то, что раньше не мог… О чем и мечтать-то не решался — свой новый оперный театр… Еще давали шальные деньги… Еще действовали на чиновников слова о том, что «культура в упадке, и если сейчас не… то тогда все… конец». Фильм «Красотка» посмотрели к тому времени все… Пыльный бархат, толстые певицы с партбилетами, обеспечивающими им заглавные партии, достали всех, кто что-нибудь чувствовал и понимал… Нет, ничего похожего на обычные московские театры… никаких культпоходов для школьников-вандалов, жующих чипсы. Никаких зрительниц из числа женщин-командированных в намертво пришпиленных к голове пыльных вязаных шапках… никаких жителей спальных районов, выбравшихся в центр за культурой и отпускающих реплики с наивной тупостью, как дети на новогоднем представлении… «Ой, гляди, Зин, а она его счас обманет…» Никаких бесцеремонных злых старушек-контролеров с шипящими голосами… Нет, здесь, у Дормана, в его новом театре, театре «Делос», — все будет по-другому. Это будет увлекательно, занятно… Это будет не скучно. Это будет совершенно новый театр, новый от начала до конца, с предупредительными молодыми мужчинами-стюардами, с шампанским, кондиционированным воздухом, красивыми, стройными певицами, хорошими голосами… Кирилл Бенедиктович начал с кантаты Баха… И своими вмиг ставшими знаменитыми «кофейными вечерами», с настоящим свежесваренным кофе и свечами, покорил Москву… Время шло, а «Кирюшка» не прогорал, к удивлению своих приятелей и приятельниц, доброхотов и доброжелателей… Хотя сколько уж народу разорилось из тех, кто ставил на низкий вкус… Нет… Нуворишам льстило, что они идут в оперу. А что?! Это оказалось — вот так сюрприз! — и вправду здорово… По крайней мере, стало понятно: почему это народ так раньше-то, в старину, — все «в оперу, да в оперу»! Ложи бронировали, «сладостным времяпрепровождением» именовали… и прочее. В общем, богачи, желавшие «приобщиться» к элитарному искусству, постепенно вошли во вкус, стали ценителями и преданными поклонниками оперы Дормана… Дипломаты и иные иностранцы, которым надоел постоянный пункт культурной московской программы в виде «Лебединого озера» в Большом и для которых опера всегда, без перерывов на несколько десятилетий, была нормальной частью досуга, в театре у Дормана, понятное дело, тоже не переводились, а составляли обычно минимум половину зала… Дорман не прогорал. К удивлению самого Дормана. Поскольку еще несколько лет назад даже сам Кирилл Бенедиктович Дорман сказал бы, что скорее всего «это» случится поздно, чем рано… Постепенно, когда-нибудь… Нет, он и сам, конечно, не знал тогда, начиная, как быстро, как рано придут к нему и его театру успех и процветание… Более того: в нынешнюю осень опера стала самым модным, самым стильным и продвинутым способом времяпрепровождения в городе… А театр «Делос» — местом, куда билеты следовало доставать загодя.
Именно в оперу «Делос» и торопился преимущественно народ, подруливавший к этой известной всей Москве арке… А вовсе не в ресторан «Молоток», что находился в непосредственной близости, тут же, рядом, и привлекал гораздо меньше посетителей… И куда, собственно, и направлялись Аня и Стариков. В прошлый раз Светлову с «клиентом» не пустили в этот ресторан… Но теперь они с Петей заказали столик заранее. И вот… — Что-нибудь простое и легкое… например, рыбу… — попросила Анна. — Да, рыбу… — поддержал Петя. — И не слишком, пожалуйста, если можно, в смысле соусов и специй… — Можно, у нас все можно, — кивнул официант. — Вы, наверное, приверженцы английской кухни? Явно не французской… — А есть разница? — Ну как же… Разница, в общем, принципиальная. Французская — это сложные соусы, много продуктов в самых необычных сочетаниях… Так, что в итоге не догадаешься, что же туда было положено изначально… Как я понял, вы этого как раз не желаете? — Не желаем, — подтвердила Аня. — А английская кухня — это простота… Главный критерий — должен чувствоваться вкус натурального изначального продукта. — Вот! Именно это мы и хотим почувствовать… — Почувствуете… — пообещал официант. — Пальчики оближете. Простое рыбное блюдо, «самое простое»… И он стал рассказывать, да так, что через полминуты у Ани и Старикова слюнки потекли. Ибо «самой простой рыбой» оказался отнюдь не минтай — рыба-воспоминание о рыбных четвергах, то бишь «рыбных днях», которые были во всех учреждениях общепита в эпоху заката империи Советов. Простое рыбное блюдо, «самое простое» рыбное блюдо, — представляло собой длинные ломтики отборной осетрины и лосося, переплетенные, как корзинка… — Плюс соль и перец… Все очень просто… никаких изысков, никакой многоголосицы в смысле специй… — Это хорошо… Правильно, не надо многоголосицы, — похвалила Аня, которая тут же почувствовала, что она, конечно же, приверженец английской кухни, а не французской. — Если вы все-таки хотите уйти от этой предельной простоты и что-то вкусить, попробовать посложнее, я бы предложил плюс к этой простоте соус. — Какой? — Пожалуй, икорный. — То есть? — Это сливки, коньяк, икра красная… все перемешивается, пассируется и… — А я бы именно так и хотел! — Петя сглотнул от разыгравшегося аппетита. — Сливки, коньяк — и пусть пассируется… — А я нет… — Аня явно не хотела изменять английской кухне. И сочетание сливок и икры отчего-то показалось ей рискованным. — Хотя… — Вот именно! — Официант попытался сыграть на ее сомнениях. — Скорее всего это говорит ваш консерватизм. Пользуетесь же вы сливочным маслом, когда делаете бутерброд с икрой? — Пожалуй… Но… — Аня оставалась несгибаемой. — И все-таки: без соуса! — Мало того, что ты за английскую кухню, так еще и самое консервативное ее крыло… — заметил Петя. — Отрадно, что ты представляешь кухню, а не парламент… — Ну, хорошо, — подытожил официант. — Желание клиента — закон. Поверх этой плетенки — два ломтика лимона. Заворачиваем в фольгу и запекаем… Пока на кухне колдовали над «простым» рыбным блюдом, Аня исподтишка оглядывала зал… Эта женщина кого-то ей напомнила. Чем-то зацепила… Поэтому Анна бессознательно опять искала ее глазами. И вдруг Светлова чуть не поперхнулась минералкой. «Ну, конечно… Это…» Анна-то искала «кого-то». Кто мог бы назначить здесь встречу Джульетте. Ту самую встречу, о которой осталась на зеркале запись губной помадой… Может быть, кого-то из знакомых Джульетты, кого Аня не могла вспомнить. Какого-то сутенера, в конце концов. Бандита. Мужчину, во всяком случае… А это… Это была сама Джульетта. Оклик «Джуля!» замер у Ани на губах. Светлова с трудом справилась с импульсивным движением — броситься из-за стола к ожившей Джульке. Роскошные темные волосы змеятся по стройной спине… Та же манера откидывать плечи, запрокидывать голову во время смеха, открывать сумочку и подносить платок к губам… класть ногу на ногу… Аня ошеломленно разглядывала воскресшую подругу… обнаружившуюся пропажу… Она смотрела на нее так пристально, что поняла: через несколько мгновений Джуля оглянется… Невозможно не почувствовать такой пристальный взгляд! И что тогда? Если человек скрывается и при этом здоров и невредим, весел и чревоугодничает в дорогих ресторанах… То вряд ли этот человек обрадуется, встретив старых знакомых, школьных подруг… А может быть даже, такая встреча со знакомой окажется для Джульетты опасной? Аня хотела заставить себя отвести взгляд от столь неожиданно отыскавшейся Джульетты… И в это время женщина оглянулась. Это была не Джульетта. Очень похожа… Но другое лицо. Разве может быть так похожа у разных людей манера смеяться, защелкивать сумочку, пожимать плечами? Похожи могут быть нос, рот… Но манера есть или походка?! Это индивидуально, как рисунок на кончиках пальцев… Аня вспомнила, как однажды на даче «тонкий наблюдатель и знаток человеческой натуры», дядя Иван, кивнул как-то мимоходом на ковыляющего мимо песочницы двухлетнего соседского ребенка: «А походка… ну точно как у отца…» И вправду, Аня поразилась тогда точности наблюдения. Двухлетний человек только научился ходить, а походка, манера наклонять голову и плечи вперед — упрямо, как теленок, будто бодаясь, — были как у его отца. Врожденные. — Вы, наверное, всех здесь знаете? — спросила Анна официанта. — В каком смысле? — Ну, я имею в виду завсегдатаев… — Мои знания человеческой природы основываются всего лишь на том, как кто расплачивается по счету… — Интересно, как расплачивается во-он та красивая дама? — Такие дамы сами не расплачиваются. — Официант хмыкнул. — Да? — с любопытством протянула Анна, подталкивая юношу к откровенности. — Но это и все, что я о ней знаю! — спохватился тот. — И потом, извините, у нас не обсуждают клиентов. Вам бы тоже не понравилось, начни кто-нибудь здесь о вас выпытывать. — Да-да, конечно… — поспешно согласилась Светлова, живо представив, как вся эта разодетая на десятки тысяч долларов публика начнет живо интересоваться ее скромной персоной… Ситуация из фантастического романа! По тому, как официант даже не глянул в сторону дамы, о которой Аня расспрашивала, Светлова поняла: он знает оную — и неплохо! Но люди, работающие в таких местах, не склонны к откровенности. В таких случаях в детективных фильмах портье, горничной, официанту или бармену, владеющему информацией, суют в карман сколько-то долларов. Но Аня как-то очень ясно понимала, что «сколько-то долларов», сколько принято совать в этих местах, у нее нет… Вкусная рыба (действительно очень вкусная!) была съедена и запита холодным белым вином. Брюнетка хохотала, не давая Светловой покоя… — Извини, я тебя ненадолго покину… — Аня поднялась из-за стола. И Светлова задумчиво, как и полагается человеку после вкусного ужина, направилась в сторону дамской комнаты. Но по дороге неожиданно даже для самой себя — наитие! — зарулила в неприметный боковой коридор, ведущий в сторону кухни… Ее небольшой опыт работы в подобном месте позволял ей немного ориентироваться в расположении служебных помещений ресторана и в здешних нравах… На ловца и зверь бежит… Ее знакомый юноша-официант в это время, балансируя подносом, выруливал с кухни — как раз Светловой навстречу. Но, видно, на повороте, торопясь, заложил слишком крутой вираж… Обычная накладка в неспокойной жизни официанта… Круглый поднос накренился, и нечто, напоминающее отбивную с гарниром, плавно съехало с тарелки на пол… — Епересете… — Парень, в сердцах, не замечая Светловой, выругался. Мягкий телячий край, фаршированный утиной печенкой! Плюс артишоки, фаршированные жареными лисичками! Да, это, конечно, была не отбивная. Слишком просто для такого заведения… Название тянуло долларов на пятьдесят… Светлова внутренне посочувствовала растяпе. Но в это время… Боже, какой компромат! И какой роскошный повод для шантажа. Парень наклонился и довольно элегантно, неуловимым движением фокусника, задвинул то, что оказалось на полу, обратно на тарелку. — Оливку забыли! — ласково подсказала Светлова. — Э-э… — Официант не был готов к тому, что у него, оказывается, пока он занимался манипуляциями на манер фокусника Акопяна, оказались благодарные зрители… Этот человек явно не стремился к популярности. — Ничего, дело житейское… — посочувствовала Анна. Парень сделал вид, что смутился. — Не поваляешь — не поешь? Официант согласно хмыкнул. — И потом, они ведь все равно все схавают?! — Это да… — Но не хотелось бы, чтобы хозяин или, не дай бог, тот бычара, который это съест, узнали… — Ой-ёй-ёй… — Мне кажется, если вы знаете немного… ну, о той даме… собственно, как вы и предупредили… То это можно изложить очень быстро! — Да. — Да — можно? Или да — быстро? — И то и другое… — Женщина, о которой я вас спрашивала, странно напоминает одну мою знакомую… — Я действительно немного о ней знаю. Впрочем, может быть, это как раз то, что вас интересует… — Так что именно? — Говорят, она сделала пластическую операцию. Аня замерла. «Ах вот в чем дело…» Анна автоматически поправила, подравняла на блюде повалявшийся на полу гарнир. — Спасибо… — поблагодарил официант. — И будьте аккуратнее, не валяйте больше эти оливки по полу. Им по второму разу уже этого не выдержать… — Я, пожалуй, пойду… — Парень, балансируя подносом — уже более удачно, чем прежде! — заспешил к столу, за которым выделял желудочный сок проголодавшийся и заждавшийся клиент. Аня ошеломленно глядела ему вслед. «Зачем? Зачем Джульетта это сделала? Она от кого-то скрывается?» И можно ли так натурально притворяться? Настолько естественно разыгрывать из себя другого человека?! Эта женщина даже на секунду не смутилась, когда обернулась и встретилась глазами со Светловой. Ничто, даже на мгновение, не выдало в ней настоящую Джулю! Аня вдруг вспомнила одну свою знакомую, которая как-то рассказала Светловой о себе такую историю… «В доме родителей меня звали Мила, а фамилия в девичестве была Смирнова. Вышла замуж — стала Рыбина. На новой работе и в семье мужа все меня теперь зовут Люда. Ну так вот: Мила Смирнова и Люда Рыбина — это как будто два разных человека!» Аня, которая знала свою приятельницу с детства, поразилась тогда точности этого наблюдения. Миле-Люде даже не надо было особенно объяснять, в чем эта разница заключалась. Мила была покладиста, кротка. Полновата и чуть медлительна — точно как мелодия этого имени. Люда Рыбина — жестковата, энергична, крайне деловита… И худощавая. Иногда в ней пробивалась, впрочем, прежняя Мила со своей неуместной кротостью, и тогда Люда щелкала Милу по носу, чтобы та не вылезала. Поскольку при нынешней жизни лучше быть Людой.
Наутро Аня решила ей позвонить. Почему-то ей казалось, что именно Мила-Люда ее и поймет. Знакомая работала на Шаболовке, гримершей на старом телецентре… — А ты знаешь… — Мила-Люда сделала многозначительную паузу, что-то обдумывая, — я, кажется, могу для тебя кое-что сделать… Я-то сама не настолько все-таки раздваиваюсь, чтобы понять психологию человека, сделавшего пластическую операцию. Но как раз завтра, с утра, мы записываем человека, журналиста с одесского телевидения, который, возможно, сможет тебе помочь… Ток-шоу «Сделай шаг!». Может, видела? Ну, в общем, этот тип его сделал. Этот шаг. — Да? — И кстати… Он сказал, что приедет на телецентр пораньше — у него поезд рано прибывает в Москву, и все равно деваться некуда. Если подсуетишься, можешь его отловить. Паспорт не забудь — я тебе закажу пропуск.
В выгороженном закутке с декорациями ток-шоу «Сделай шаг!» еще никого не было… Кроме этого человека, «сделавшего шаг». Он зевал в ожидании съемок и рад был поговорить с симпатичной девушкой, хотя бы ради того, чтобы не заснуть. — Вы насчет операции? Аня кивнула. — Хотите рискнуть? — Ну, в общем, да… — Зачем вам-то? — удивился человек. Аня пожала плечами, чтобы не вдаваться в подробности… — Впрочем, дело хозяйское… Хотя, знаете, вообще я бы никому не посоветовал… Особенно женщинам… Конечно, может, где-нибудь и могут сделать это покачественнее, чем у нас. Не знаю, не уверен… Но то, что прошел я! Все, елы-палы, со временем расползается, как китайский ширпотреб после дождя. Походишь новенький немного, а потом, после первой стирки, начинается… И вообще, знаете, я однажды разбил фамильную салатницу. Завернул осколки: выбрасывать жалко… Валялась лет десять… один осколок вообще потерялся. Так вот, нашелся специалист: реставрировал! Даже отлил недостающий кусок, расписал красками… Посмотришь, как новая: ни трещинки, ни зазубринки…. Ну в точности как новая. Только одно «но». — Какое? — Есть из нее нельзя. — Салат нельзя? — И салат в том числе. На нее можно смотреть. А вот салат, тем более со сметаной, в ней делать нельзя. — А внутри вы изменились? — Совершенно точно: изменение внешности меняет и характер. Я, например, стал менее рисковым. А вообще внутреннее состояние человека, изменившего внешность, — это действительно занимательно… Штука любопытная. — Да? — Понимаете, э-э… — Аня, — подсказала Светлова. — Очень приятно. Так вот… Аня. Раньше, когда я входил в комнату, люди делали инстинктивное движение, словно отшатывались. Я думал, что это мне неприятно. А теперь мне этого жаль. Потому что… Словом, я понимаю теперь: я производил впечатление… Меня невозможно было не заметить! — Да? А каким вы были? Вы… — Аня замялась, — были очень… некрасивым? — Какая деликатная девушка… — Человек рассмеялся. — Признаюсь как на духу… Удовлетворю девичье любопытство: я был… ужасающе страшным! Нет-нет, все-таки не совсем Квазимодо… И вообще, это не было уродством в полном смысле слова: никаких шрамов, ничего кривого-косого, асимметричного и тому подобного… Но была некоторая агрессивность облика: черные густые брови плюс несколько крючковатый нос. В общем, нечто, что у обывателя ассоциируется с опасностью и злодейством. Этакий боцман Сильвер, который отворяет дверь в портовую таверну, и посетители невольно, неожиданно даже для самих себя, вздрагивают и затихают. — Ну и как теперь? — Я жалею. Скорее потерял, чем приобрел. Во-первых, для ведущего криминальной рубрики — а я веду на одесском телевидении именно такую рубрику — это… — он сделал плавный жест, очерчивая свою физиономию, — это благообразие ни к чему… Облик злодея из таверны был более уместен. И вообще… я явно изменился. Возможно, дело именно в том, что, когда я вхожу комнату, никто теперь, ну совершенно никто не отшатывается. Больше того: иногда и головы не поворачивают в мою сторону. — Это обидно? — Возможно… — Но так… спокойней? — Да, да, конечно… Но вы правы: пожалуй, обидно. Я стал как все. — Вы могли бы, если бы захотели, вести себя так, как раньше? Побыть немного прежним? — Пожалуй, нет… — А зачем вообще делают эти операции? — По-разному… В криминальном мире это вообще дело обычное. Некоторые товарищи, например, жен своих, любовниц заставляют делать пластические операции… Знаете, понравится какая-нибудь красавица на картинке — и «хочу, чтобы ты такой же стала!». Кроят, подгоняют женщину, как одежду, под свой вкус или блажь… На скольких таких несчастных дам я в клинике насмотрелся! Плачут, боятся, не хотят на операцию идти… — Но идут? — Да от такого мужа и возлюбленного куда денешься?! На дне моря сыщет…
Вот! Аня спускалась по эскалатору на «Шаболовской». Джуля связалась с бандитом… Теперь она его собственность! Операцию заставил сделать… Именно так, как сказал этот журналист: а куда денешься?! А возможно, Джульетта теперь и сама рада забыть свою прежнюю жизнь. Что у нее там было: тиранка-мать и профессия проститутки… И всякое напоминание об этой прежней жизни в виде школьной подруги, приготовившейся к расспросам, Джульетте ни к чему. И играть, актерствовать Джуле не надо. Как объяснил этот журналист: человек, изменивший внешность, действительно становится другим. Но хочет того Джульетта или нет, а Светлова с ней поговорить обязана. В конце-то концов: мучить так несчастную Елену Давыдовну… Может, кстати говоря, это Джулькино исчезновение — вообще месть Елене Давыдовне?! Но даже нелюбовь к отравившим жизнь родителям все-таки должна иметь какие-то цивилизованные пределы. А сама Аня сколько пережила, пока Джульетту искала! Аня подстерегла ее у «Молотка». Красавица — эта бывшая Джульетта, — как и уверял официант, была действительно завсегдатаем этого ресторана. — Джуля! Женщина вздрогнула. — Джулька… — начала Анна свой заготовленный заранее проникновенный монолог. — Вы, кажется, меня за кого-то принимаете? — Джулька, я могу тебе чем-то помочь? — Мне помочь? — Женщина рассмеялась. Она окинула надменным взором Анины джинсы и дутую курку: — Вы бы себе, милая, помогли. Не помешает. — Джульетта! — Вы точно меня ни с кем не перепутали?! — Джуля… — Да вы, кажется, меня преследуете?! Уже и охранник заступил Светловой дорогу. Еще немного — и отшвырнет, как котенка. — Понимаете… — Аня срочно сменила тактику. — У меня пропала подруга… Ну, если это обстоятельство, конечно, вас может хоть как-то тронуть. Красавица вдруг тяжело вздохнула. Она оглянулась на непроницаемое — ничего не вижу, ничего не слышу! — лицо охранника. С безмятежным выражением глухонемого он стоял в шаге от них. Что-то тем не менее подсказывало обеим, что страж не так глух, как может показаться. — Пропустите ее! — неожиданно приказала женщина. — Ну что ж… Могу понять. Обознались! Я и сама иногда не понимаю, кто я на самом деле… И за кого мне себя принимать. Аня сделала шаг к машине. — Садитесь, — неожиданно приказала дама. — Я?! — Вы ведь от меня не отвяжетесь? — Нет, — честно призналась Аня. — Ну, тогда садитесь… Не на скамеечке же в сквере мне с вами разговаривать.
Они сидели в комнате, красивой и безжизненной, как музей… На стульях с очень узкими и очень высокими спинками… Очевидно, дизайнер предполагал, ослепленный финансовыми возможностями заказчика, что над этими высокими, почти как у трона, спинками должны покачиваться страусовые перья или возвышаться бриллиантовая диадема… Сидели за диковинным прозрачным столом со столешницей из толстого дорогого узорчатого стекла. Анины коленки, обтянутые джинсами, и башмаки выглядели сквозь это стекло довольно нелепо. Как будто их поместили в музейную витрину, как диковинную бабочку. Впрочем, будь она даже в платье из парчи… Подобный дизайн словно изначально предполагал созерцание собственных коленок… Занятие довольно странное… А что еще остается человеку, неловко уставившемуся «в пол»? А что еще оставалось Анне, как не смотреть в пол… То, что рассказывала ей новая знакомая, Алена, было даже не разговором по душам — почти исповедью… — Вы приняли меня за свою подругу, потому что узнали, что я сделала операцию? Аня кивнула. — Да. У меня чужое лицо. И я живу с чужим мне человеком… Анина собеседница судорожными движениями, будто слепая, вдруг ощупала собственное лицо, словно ей поменяли его и она не узнавала себя… — Я иногда думаю: а что у меня осталось своего? И я это или не я? — Ну, конечно, вы! — неловко попробовала успокоить ее Аня. — Любимый продавленный диван и возможность валяться на нем сколько хочешь и без всякого дела и мыслей — как недостижимое счастье! У меня дома был когда-то такой диван! Свой собственный… Длинный нос… Ведь у меня был когда-то «несовершенный», несколько длинноватый нос. Если хорошенько припомнить… Так вот… Я обожаю свой прежний длинный, несуразный нос… А теперь на кого я похожа? Химическая очистка кожи. Ни одного, даже самого крошечного, прыщика… Как будто не человек. Два часа в спортзале. Ежедневно. Диеты, диеты, диеты… Он хочет, чтобы я была похожа на куклу. Он был в детстве влюблен в куклу. И теперь, когда он все может, он ее получил. Живую. — Он — это… — Макс. Мой «друг». — Понятно… — А как вам эти виллы, которые мы проезжали? Чудесные окрестности… Обычно в таких находят какую-нибудь красавицу-модель… Как подружку Солоника в Салониках… Этакую Светлану Котову, по кусочкам разрубленную и разбросанную по живописной местности… — Ну это уж слишком… — вздрогнула Светлова. — Вы вот сказали, Аня, что ищете человека… пропала подруга… И спросили… Может ли это меня как-то тронуть? «Ну, если это обстоятельство, конечно, вас может хоть как-то тронуть…» — сказали вы. — Извините… — Знаешь, Аня, — Алена, очевидно, незаметно для самой себя, доверительно перешла на «ты», — в этой Лэндовке, в этом поселке коттеджном для «новых русских», — у всех все есть. Все, что только можно вообразить… — Ну, разумеется… — А вот каток, смешно сказать, только у нас. Ну, летом — это корт. А зимой Максу пришла идея — приказал залить каток… Разумеется, на нем никто никогда не катался. Ни Макс, ни тем более я. …И вот, представь, вечер — как у Ганса Христиана Андерсена. Снег идет слепыми мягкими большими хлопьями… И огромный пустой освещенный каток в окне… Ярко так освещенный, разноцветно, как «Метрополь» или Кремль… А в доме куча обкуренных, ничего не соображающих людей… Я стою одиноко у окна… Отчего-то очень трезвая и очень несчастная… «Может, это связано?» — подумала Аня. — Вдруг стук в дверь. На пороге человек. С коньками под мышкой… Понимаешь, тоже как в сказке… Ждешь, ждешь, ждешь принца… И вдруг стук в дверь… — А это был бедный замерзший свинопас? Как у Ганса Христиана Андерсена? — Ну, не совсем свинопас… Они с Максом шапочно были знакомы по каким-то делам. И вообще — он сосед. Как и полагается в сказке — на самом деле немножко миллионер. Но у него нет катка. Бедный миллионер… — Бедный-бедный… — А ему, как в детстве, вдруг жутко захотелось покататься. На коньках. Он вообще, заметим, спортивно-правильно-здоровый… Решил по-соседски заглянуть и попроситься на каток. — Пустили? — Разумеется. Я пустила… Макс вообще был в отключке. Он даже не понял — кто, что и зачем пришел, и чего хочет… Гости тоже с трудом врубились: им ведь было очень не до катка… Ха-ха. Обкурились и думали, глюки: пришел человек с коньками… Это был странный вечер. Я стою у окна в этом чужом мне доме, битком набитом сумасшедшими, постылыми мне людьми… И смотрю на освещенный каток, по которому упорно кружит одинокий человек. И… Алена замолчала. — И? — И понимаю, что я его люблю. Аня неловко молчала. — Вы спрашивали, может ли меня что-то там тронуть? Так вот… Ну, собственно, я поэтому и согласилась на этот разговор с вами. — Что-то случилось? — Он исчез два месяца назад. Его похитили прямо из аэропорта. Потом, спустя какое-то время, не сразу, родным пришло требование. Якобы от неких людей из Германии. Триста тысяч долларов. Потом эти люди, когда им необходимую сумму привезли, сказали, что вообще-то они лично ни сном ни духом… И ничего, собственно, не просили… Деньги, правда, взяли да так и не возвращают. — И? — Его нет. Он исчез. Некоторые говорят, что он сам все разыграл, чтобы исчезнуть. Из нашего неспокойного мира… На какой-нибудь тихий остров. — Ну, может же быть и такое, — неуверенно заметила Светлова. — Аня… — Алена повернулась к ней, и глаза были полны слез. — Если в своих поисках вы случайно что-то узнаете… — Но… — Вы понимаете, почему я — еще! — согласилась с вами говорить? Может, потому, что вы так глупо спросили: «Вам помочь?» Вот смех-то… «Вам помочь, мадам?» Чем бы вы могли мне помочь… Это звучало так глупо. И так трогательно… И я разоралась на вас, чтобы не расплакаться… Аня, умоляю… Если в своих поисках вы случайно что-то узнаете… или ненароком наткнетесь на какую-то информацию… Если вам самой нужна какая-то помощь… Если я могу вам помочь… Аня смущенно опустила глаза. Помощь ей, конечно, не помешала бы, но… Скверно, когда понимаешь, что человек несчастен, глубоко несчастен, а ты ничем, ну совершенно ничем не способен помочь… Только очень несчастный человек и только с горя может предположить, потеряв разум от отчаяния, что нити, следы, ведущие к бедной учительнице пения и к «немножко миллионеру», могут пересекаться… Такие люди не встречаются даже мертвыми.
Врет Алена или нет? И Алена она или не Алена? Если Джулька — почему не хочет признаться?! Как играет! Какая актриса пропадает… «Нет. Не врет…» Аня проснулась как от толчка — и с этим ответом. А Джули нет. Джульетты уже нет в живых. И, по всей видимости, давно. Просто что-то от мистики… Бес Аню попутал с этой Аленой Севаго. Словно Джулина бесприютная душа прилепилась к этой Алене Севаго, потерявшей свою… Есть такая мистическая теория про вытеснение души… Когда теряешь себя — тогда теряешь свою душу, ее место может занять не нашедший покоя призрак из Зазеркалья… Дух, задержавшийся между тем светом и этим… Ну, в силу некоторых обстоятельств — задержавшийся… Наверное, Джулька задержалась. Не похоронили ее, не отпели. Вот вам и обстоятельства… Металась она, металась не нашедшим покоя призраком в этом Зазеркалье и вселилась в итоге в эту Алену, потерявшую свою душу… Потому так похожи. Ну, сказано же, теория мистическая… Не будьте слишком строги. Впрочем, металась или не металась Джуляв этом Зазеркалье, но Светлова должна найти Джульетту. Хотя бы мертвой. Придать земле, отпеть в церкви. Это долг. Последними, кто видел Джулю и видел уже мертвой, были пропавшие бомжи… И если их самих ей не найти, то… По крайней мере, чтобы исполнить свой долг перед Джулей, Анна обязана не обрывать этот след, эту нить, а найти теперь, ну, хотя бы тех, кто последним видел исчезнувших Федорыча и Вьюна.
— Такие не берем! Невидимая в окошке обменного пункта девушка-кассир отодвинула стодолларовую купюру, поданную ей Светловой, назад. — Какие такие? — стараясь сохранить спокойствие, поинтересовалась Светлова. Эта постоянная манера работников обменных пунктов нарушать запрет Центробанка и отказывать в приеме купюр с дефектами доставала ее как рядового гражданина и держателя валюты изрядно. А страсть изучать малейшие потертости и оборванные уголки, как будто речь шла не о долларах, а девичьей чести, крайне распространенная на просторах отчизны, казалась ей просто патологической. — Ну, смотрите сами! — А вы уж и объяснить не можете? — А вы сами не видите?! — Ну, может, хватит! — возмутилась Светлова. — Я не вижу. А вы, если видите, скажите! Она что, фальшивая? — Нет, не фальшивая. — А какая тогда? — Ну, с дефектами… — Что, рваная? — Да смотрите же… — настырно повторила «обменница», явно не стремясь называть вещи своими именами. Аня принялась раздраженно рассматривать отвергнутую купюру. Стодолларовая бумажка, которую намедни вручил ей капитан Дубовиков, и впрямь не блистала свежестью, что в державе, где царил безусловный культ доллара и любовь к новеньким, свеженьким, только-только с печатного станка купюрам, было, конечно же, настоящим грехом. И, кстати, подтверждало Анины догадки о том, что доллары у нас — это нечто большее, чем деньги. Деньгами «зеленые» становились там, «за бугром». Там их непочтительно мнут, комкают, накалывают на гвоздь, оставляют на столике рядом с чашкой расплеснувшегося кофе… А здесь они лежат в чулках и дают блаженное ощущение хоть какого-то спокойствия и стабильности и потому должны быть непорочно чистыми и сияющими, как их папа — Золотой телец. Толковать на эту тему с девушкой-кассиром не имело смысла… Анина купюра действительно была покрыта некими темными пятнами, при ближайшем рассмотрении, прямо скажем, подозрительного вида… — Ну и что?! — пробурчала Светлова. — Кофе. — Прям, кофе… Как же! Девушка-кассир даже — о, чудо! — высунула в окошко голову, рассматривая Светлову… Явила неожиданно из тьмы свой лик… И Светлова поняла, что вызывает у «обменницы» немереный интерес… Чем еще можно было объяснить столь беспрецедентное телодвижение?! — Знаем мы этот кофе… — ехидно заметила «обменница». — Не кофе? — растерянно переспросила Аня. И едва удержалась, чтобы не задать глупый вопрос: «А что же?» Ответ, которым наградили бы ее из окошка, был ясен как божий день: «А то же!» Это у них, «за бугром», на уютных террасах кафе купюры заливают черным кофе… А у нас «зеленые» если чем и поливают, то, увы, красным… Отнюдь не вином. Потом это красное становится бурым. Застывая такими вот пятнами. Чувствуя себя так, будто она обобрала убитого, и провожаемая подозрительным взором девушки-кассира, Аня уже довольно спешно ретировалась из тесного помещения обменного пункта. Однако, капитан! Ну и в положение он ее поставил… Накануне в фонд «Помощь в поиске пропавших» пришли сразу две семьи — женщины с детьми… У них никто не пропал, но сами они пропадали — это точно. Оборванные, голодные! Дубовиков достал деньги из президентского фонда и протянул Ане. — Вы не могли бы купить им самое необходимое? Вещи для детей прежде всего. Решите сами, что им нужно. Поговорите. На руки деньги ни в коем случае им не давайте! Случаи, когда люди тут же пропивали выданные им на детскую одежду деньги, были в фонде делом нередким. Капитан даже говорил, что, по его наблюдениям за такого рода личностями, это самый точный тест… Человек, сохранивший шанс на то, чтобы выкарабкаться из пропасти, получив деньги, стремглав — бегом! — бежит тратить их на детскую одежду. Одна мама даже при этом, говорят, причитала: «Ой, скорей, скорей, а то пропью!» А те, кто находится уже по ту сторону добра и зла, могут с маленького ребенка в мороз снять пальто — и пропить. В фонде всегда были какие-то наличные деньги на экстренные нужды… Что делать, например, если, надоумленный каким-то доброхотом — молва впереди летит! — является разутый-раздетый человек, да еще с детьми?! Не отправишь же его в приемную министерства, которое обязано заниматься социальной поддержкой… Пока он до этой приемной доберется — дети застудятся насмерть. Светлова взяла у капитана деньги, не глядя, сунула в сумку и отправилась в «Детский мир», предварительно решив заглянуть в обменный пункт… И — на тебе! Заглянула. Убравшись с позором из эксчейнджа, Аня устроилась в ближайшем кафе и для приличия, чтобы спокойно посидеть и подумать, заказала кофе… Хотя сейчас, разумеется, ей в горло ничего не полезло… Устроившись, она принялась изучать купюру, осторожно держа банкноту за уголки. Вот так дела! Откуда у капитана деньги, простите-извините, залитые кровью?! По носу стукнули, когда купюры пересчитывал?! Или… Тот, кто убил цыганку — а капитан ненавидит цыган! — должен был быть забрызган ее кровью с ног до головы… Даже длинный непромокаемый плащ, как у Джека-потрошителя, не от всего может уберечь! И деньги, кстати сказать, многое объясняют! Почему бы еще юная цыганочка отправилась за незнакомцем по лесной опасной тропиночке, удаляясь от подмосковной станции?! Деньги! Цыганка польстилась на деньги. И, конечно же, красавица их получила. Да только воспользоваться не смогла. А убийца сделал дело и — не пропадать же добру! — забрал деньги назад. Возможно, вытащил их из холодеющей, так сказать, руки. Недаром в протоколе отмечено, что ладонь жертвы была сжата, застывшие пальцы — скрючены… Как будто они что-то сжимали перед смертью… Итак, убийца забрал деньги и, уверенный в своей безнаказанности, даже решил ими воспользоваться. А он так уверен в своей безнаказанности, потому и больно хорош его имидж… Маска-прикрытие практически безупречна: благотворительность, милосердие, фонд помощи. Не подкопаешься… Да под такой вывеской что хочешь, то и вытворяй! Кто посмеет бросить камень? Замарать подозрениями? Получается — ну, кроме циничной Светловой, разумеется, — никто не решится заподозрить милосердного капитана… На том, возможно, и строится расчет.
Детские вещи Аня решила купить на свои. А банкноту, аккуратно положив в конверт, убрала подальше, поглубже в сумку. На втором этаже «Детского мира» Аня набрала изрядное количество детских хлопчатобумажных колготок, рубашек и белья. Майки, детские трусики… Хорошо, что она сама проверила, как дети, для которых она сейчас все это покупала, одеты. Посмотрела, не поленилась, что у них под лохмотьями… Бывалые люди в фонде предупредили ее, что дети из опустившихся семей часто даже не знают, что такое нижнее белье. И такая штука, как майка или трусы, становится им известной, только когда они, бедолаги, впервые попадают, скажем, в детприемник. Кроме того, Аня выбрала еще теплые непромокаемые куртки и несколько пар ботинок разного размера. Все это было от «отечественного производителя» и потому тяжеловато и неказисто. Зато вещи эти были прочные и надежные. О «легком и элегантном» речь не шла. Не то, что ста долларов, никаких денег на это не хватило бы. Красивые детские вещи не уступали в цене красивым вещам для взрослых. Аня даже где-то, помнится, читала, что это удивительно только для «наших», которые привыкли, что цены на детскую одежду раньше были дотационными. А все другие люди на Земле, в общем-то, знают, что детская одежда не может быть дешевой, потому что изготовить ее намного сложнее, чем взрослую… Так что дети, уж если их решают завести, не могут не быть дорогими. На минуту, складывая все эти вещи в пакеты, Анна обратила внимание на то, что самые маленькие колготы были двенадцатого размера… с такими крошечными следками! И она задумалась, потому что представила, как она когда-нибудь снова будет выбирать детские вещи в этом магазине, на втором этаже. Но не для чужого ребенка, а для своего. По правде сказать, они со Стариковым решили, что это — дело будущего. Не слишком отдаленного, но все-таки будущего, а отнюдь не настоящего. И Анна, в общем, об этом серьезно и не задумывалась. А вот сейчас, пересчитывая колготки для многодетного оборванного семейства, вдруг задумалась… Им бы с Петей хоть одного осилить. А задумалась она, может быть, потому, что ей впервые пришлось выбирать детские вещи в детском магазине…. И от всего этого изобилия — розового и голубого, уютного и нежного — пеленок, чепчиков, игрушек, крошечных носочков и ботиночек, распашонок, — невозможно было не задаться вопросом: ну а тебе, Светлова, не пора?! Записалась в добровольцы? «Не пора», — решительно ответила себе Светлова. Высчитав сумму, равную ста долларам, Анна обратила внимание, что уже вышла за ее пределы. Нагруженная пакетами, как настоящий «гость столицы», Светлова наконец выбралась на Пушечную улицу. Остановила такси и поехала в родимый фонд, к капитану Дубовикову, одевать оборванное семейство. А потом…. Потом она всерьез возьмется за поиски тех, кто, возможно, последним видел исчезнувших бомжей — Вьюна и Федорыча.
Основная часть публики, подкармливающейся обычно в фонде Дубовикова, обосновалась на сей момент своей жизни возле пункта приема стеклотары, неподалеку от самого фонда. После кризиса возле этих пунктов сдачи бутылок царило постоянное оживление и просто роились толпы людей в обносках… Были среди них и те, кого Аня разыскивала. Разношерстная, со специфическим запахом компания… «Вьюна… А Федорыч, тот и вовсе — дотла!» «Вот ведь фантазеры… Милиционер им ленточки на память, видите ли! Не милиционер, а доктор Швейцер…» Аня уже знала, что, когда эти люди принимались что-нибудь с воодушевлением рассказывать, отделить вымысел от правды было уже не по силам никому… Насочиняли всё, наверняка насочиняли… И откуда у Вьюна могли быть ленточки от букета? Что он, благородная девица или юбиляр, которым эти букеты преподносят?! Сраженная неудачей, Аня торопилась покинуть «почтенное собрание», ибо попахивало от него изрядно… — Да не верьте вы им! — Уже на улице Светлову, когда она выходила со двора, догнала маленькая — ну, совсем крошечная! — старушка в соломенной шляпке, украшенной малиновыми тряпичными цветочками. Звали старушку (это Аня помнила еще по благотворительным обедам в фонде), кажется, как вдовствующую императрицу… Ну да, Мария Федоровна. — Больше ничего сказать, извините, не могу… Но не верьте, — заговорщицким тоном добавила обладательница малиновых цветочков. «Ну что ж, ну, шляпка соломенная… — Аня мысленно вздохнула. — Что ж, в снегопад даже и удобно: стряхнул, надел снова, и на нос ничего не капает. Тем более не такой Москва город, чтобы хоть оглянуться или даже ухмыльнуться при виде старушенции, бредущей в снегопад в соломенной шляпе… И почудней вещи случаются, все равно — никакой реакции…» В общем же, если не считать этой соломенной шляпы с цветочками, которую Мария Федоровна считала непременным надевать зимой, в стужу, мороз и снегопад, в добавление к своим зимним нарядам, женщина она была — вполне… Можно сказать, неплохая, здравомыслящая и смышленая, с правильной речью. О чем Аня тут же и сообщила ей: — Мария Федоровна! Ведь вы добрая, честная, умная женщина… — Ой, только не говорите так. — Марья Федоровна заерзала. — Нам, бомжам, нельзя так говорить… мы начинаем нервничать. Ну ладно… — Старушка замялась. — Так и быть… Скажу! — Да? — Не сгорел он. — Кто? — Федорыч. — Как же так? — Спасло его. Видение спасло. — Какое видение? — Ну, этого он мне не рассказал. Тайна. Но… В общем, жив остался. Не пора, значит, было ему еще, не пора. — Что «не пора»? — Ну, того… Ну, туда… Аня понимающе кивнула. Того — это, стало быть, значит — «умереть», «туда» же означает — «на тот свет». Мария Федоровна была боязлива, суеверна и предпочитала эвфемизм, когда речь шла о смерти: зачем лишний раз упоминать… — Вы новости-то вчера не смотрели? — светским тоном осведомилась вдруг у Ани Мария Федоровна. — Новости? — Ну да, программу «Сегодня». Я вчера в ночлежке устроилась — так там даже телевизор есть. Лужков нам устроил. — Нет, не смотрела… — А я смотрела. — Мария Федоровна хоть и снизу, из-под шляпки, но посмотрела на Светлову с превосходством. — Так вот, в новостях показывали: самолет разбился. «Боинг». Человек, наверное, сто народу погибло, или даже двести. Все. А один старик, лет, наверное, под восемьдесят, — нет, не погиб. — Удивительно… — Знаете почему? — Почему же? — Не пора ему было. — То есть? — На первый взгляд повезло ему — случайность удивительная… Этот старик рейс перепутал и вместо Лондона в Рим улетел. Ну и не разбился. — А разве не случайность? — Нет… Вот ведь, обратите внимание… Молодые — того! А он… Самый, наверное, старый был из всего этого самолета. И — нет. А почему, спрашивается? Не пора ему было еще — того… Мария Федоровна изящно и неопределенно помахала крошечной, будто кошачьей, ручкой. — Понимаю. — Аня со сведущим видом поддакнула: — Того, туда… — Вот именно, — заключила старушка. — Всем, стало быть, пора было, а ему, значит, не пора.
«А кстати, где, собственно говоря, у нас капитан? — спохватилась Светлова, вернувшись после визита к славным милым маргиналам в малиновых цветочках. — Что-то давно товарища капитана не видно… И как, вообще говоря, я познакомилась… с ним, с этим капитаном?» — сама себя вдруг строго вопросила Анна. И ответила: сама к нему пришла… Не совсем, правда, сама, а потому что увидела брошюру фонда в своем почтовом ящике… А брошюру ведь могли положить и специально… Как приглашение. Для наивной дурочки… Наудачу. Вдруг клюнет… Вряд ли кто еще из остальных жильцов их подъезда мог столь живо отреагировать в тот момент на слова «помощь в поиске пропавших». Все остальные наверняка эту брошюрку попросту выкинули вместе с прочей макулатурой, а она, Светлова, — клюнула. Расчет точный. Все как бы случайно — не придерешься, но как тонко рассчитано. Вот уж, право, не дурак… Но, впрочем, товарищ капитан Ане никогда дураком и не казался. А казался он ей… Казался он ей, глупой, бескорыстным, благородным и бесстрашным человеком. Вот это и обидно. Странное выражение «плюнуть в душу»… Тем более что никто и не знает, где она, конкретно, находится, да и есть ли вообще… Хирурги вот, много раз констатировавшие смерть, говорят, что нет… Но если есть, то тогда можно с уверенностью констатировать: в нее, душу, плюнули! А подозрение насчет капитана — одно из самых черных событий в Аниной жизни. Просто подкоп, самый коварный и черный подкоп под ее миросозерцание. Как он узнал? Ну да, как он узнал, в какой почтовый ящик класть? И Светлова вспомнила тот растревоживший ее взгляд… Чувство «разглядываемости», которое испытала тогда перед домом Джульетты… Когда пришла туда по просьбе Елены Давыдовны. Под конец Елена Давыдовна вышла ее провожать на улицу… Потом она вернулась домой… а Светлова все еще стояла и разглядывала дом и подъезд… И если предположить, что кто-то, кто имел отношение к исчезновению Джульетты, следил за ее квартирой, он мог проследить и Светлову. По крайней мере, до ее собственного подъезда… А потом по всем квартирам этого подъезда рассовал брошюры. Да. Вдруг клюнет? И Светлова клюнула. И вообще, как удобно… «Помощь в розыске пропавших»… Особенно если ты сам же и помогаешь им пропадать! Эта его ненависть к цыганкам… Месть? Не может забыть сестренку и мстит цыганкам… Или тем, кто на них похож. Зачем он ей помогал? Очень просто: хотел, чтобы она узнала, что Джулька — проститутка… Чего, мол, такую пропажу разыскивать! Мол, успокойтесь: риск — часть их профессии; для такой дамы, как Джульетта, иначе все и закончиться не могло. Надеялся, что «приличная и пристойная» Светлова шарахнется от всей этой истории в ужасе, чтобы не замараться и не шокировать себя подробностями неизвестной ей жизни. Как говорится, не обо всем, что существует на свете, должны знать маленькие девочки… Но этого не случилось. Светлова ввязалась в розыски. Хотела получить информацию от бомжей. И бомжи исчезли! После того, как капитан не дал ей с ними переговорить… И это, конечно, означает, что они действительно что-то знали. Еще один представитель Аниного поколения, вернее, одна — по имени Тина Бурчулидзе, — обреталась в половине двенадцатого яркого солнечного дня на Красной Пресне, в здании Экспоцентра. «Двадцать долларов в день. Хорошая прибавка к стипендии. — Так охарактеризовала в телефонном разговоре Ане свою работу Бурчулидзе. — Жаль, что это бывает нечасто. Дай бог, несколько выставок в году. Приезжай! Посмотришь, как я работаю. И возможно… Я тебе помогу». Тина была на выставке не просто переводчиком. А моделью-переводчиком. Поэтому видно ее было издалека. Окруженная стеной ротозеев, Тина с высоты своих ста восьмидесяти пяти — плюс каблуки! — тоскливо смотрела поверх голов окружающей ее человеческой массы. Куда-то вдаль… Туда, очевидно, где не надо было за двадцать долларов отвечать на глупые вопросы и украшать собой стенд никому не известной фирмы. Смотрела в прекрасную, видимую только ей даль, где были, по всей видимости, дом, автомобиль, суженый и обеспеченное будущее… Сама же публика, окружающая Тину, с глубокомысленным видом изучала выставленное на стенде оборудование. Столь хитроумного вида и назначения, что Светлова терялась в догадках, что бы сие могло означать и какое могло иметь предназначение? Наконец Тина высвободилась из плотного кольца любопытствующих. — О чем они тебя спрашивают? — поинтересовалась Аня, предполагая, что с таким глубокомысленным видом могут рассматривать столь сложные экспонаты только сведущие в предмете личности, то есть понимающие что к чему специалисты. — О чем они спрашивают?! — Тина тяжко вздохнула. — Ну, о чем они могут спрашивать! Нет ли у меня воздушных шариков? — спрашивают они. Разумеется, только об этом. Аня рассмеялась: — Правда?! — Представь. Преобладающая масса людей здесь, — Тина окинула взором просторы Экспоцентра, — это завсегдатаи-халявщики, увешанные нахапанными на выставке пакетами… Они смотрят на автомобили, пищевое оборудование, компьютеры. На все!.. Приходят на все выставки, как на работу, смотрят на все, а интересуют их только воздушные шарики, пакеты, ручки. Не посетители, а вечная проблема и головная боль для секьюрити. Поскольку люди, которые платят совсем не маленькие, а очень даже большие деньги за место для своих стендов, только и делают, что просят оградить их от попрошаек и приставал. Присаживайся! — Тина выбрала полупустующий стенд (работа выставки подходила к концу, и многие фирмы уже сворачивали свои экспозиции) и усадила дорогую гостью в фантастически удобное кресло… — Это что, гарнитур для особняка арабского шейха или русского нувориша? — Ой, не знаю… Это не наша экспозиция. Не думаю! Возможно, просто мебель для какого-нибудь кабинета. Скажем, следователя или патологоанатома. Видишь, какая кушеточка удобная. Села — и так удобно… Умереть и уснуть. Ой, как же я устала… — От этих каблуков? — поинтересовалась Аня. — От этих идиотов! — Тина опять тяжко вздохнула. — С утра до вечера одно и то же: дайте пакетик, дайте шарик, дайте ручку… — Тебе тут не нравится? — Да нет. В общем, ничего… Хотя «Бытовая техника-99» была лучше. Я там получила тостер и пароварку (цена — всего ничего!), плюс ужин в ресторане с корейцами, хозяевами стенда… А еще лучше была «Пища-99». Особенно закрытие. Не везти же им обратно то, что было на стендах… Справа были латыши, у них была та-акая копченая рыбка… Так они меня просто задарили балыками и этой копчушкой… С пивом — прелесть! А слева была экспозиция английской фирмы, производящей упаковку… Я еще долго открывала на завтрак (их упаковка!) маленькие баночки с джемом — чудо! особенно мандариновый! — тут, у нас, такой не купишь. Не Лондон. Согласись, Светлова, джемы, которые добираются до наших прилавков, — гадость изрядная? — Соглашусь, — кивнула Аня. — На «Фото-99», прошлой весной, я напечатала все пленки, на которые хронически не хватало денег. Очень удобно! Первоклассное выставочное оборудование… Все равно же надо демонстрировать его работу… — Удобно, не жизнь, а малина. На «Стоматологии-99», получается, зуб можно посверлить? — Да, а на «Криминалистике-99» провести экспертизу вещдоков… — Ну а где же то, о чем ты рассказывала по телефону? — Вот! — Тина подвела Светлову к стенду, где была выставлена мини-лаборатория. — Это здесь. Сейчас я тебя познакомлю с ребятами, которые здесь работают. И, наверное, они смогут тебе помочь. Повторяю: первоклассное выставочное оборудование… Все равно же надо демонстрировать его работу… Да, связи — это половина успеха. А кадры решают все. Сверстники Светловой были разбросаны по миру: они делали татушки в Германии, наваривали по двадцать долларов в день на выставке «Стоматология-98» и «Пища-99»… И с их помощью можно было, как оказалось, добиться многого. Собственно все, что Анна узнала, — это то, что подозрительные пятна на банкноте были кровью. Человеческой. И группа этой крови совпадала с кровью жертвы первого преступления. Цыганки, убитой в лесу неподалеку от подмосковной станции. Ах, капитан, капитан. Ну и доллары у вас, товарищ капитан…
Тростниковая стильная крыша ресторанчика не выдерживала тропического ливня… Смуглая официантка подставила пластиковое ведро, и капли с чпоканьем стукались о его пустое дно… Бом — плюм… плюм — бум… Этот звук показался страшно знакомым — как на старой подмосковной даче с протекающей крышей… «Вот тебе и заграница…» — Олег Дубовиков явно не получал должного удовольствия от тропических островов… Вот позволил себе эту заграницу в кои-то веки… решил передохнуть… Что в самом деле все ездят, а он… И что же?! Если бы Аня Светлова видела в этот момент капитана, она бы вполне избавилась от своего комплекса «буржуйки, разъезжающей по заграницам» и уже тем самым виноватой перед «подвижником», самозабвенно заботящимся о сирых и убогих… «Защитник сирых и убогих» потягивал прохладительные напитки и брезгливо морщился. Темнокожие официантки казались ему неповоротливыми — «наша уже бы раз пять за это время обернулась туда-сюда!» — и некрасивыми… К тому же утром на пляже он наступил на морского ежа… Это было неопасно, но очень противно — вытаскивать колючки было категорически нельзя: их следовало отрезать и ждать, пока то, что осталось, растворится… Немного, правда, забавляло чернокожее население острова — просто в принципе не умевшее плавать… Жить у океана и не уметь плавать! Купаться — означало для них зайти на мелководье и сесть в воду… Вот и теперь несколько черных курчавых голов таких купальщиков, как поплавки, торчали над водой… И Олег с усмешкой наблюдал за лупоглазыми физиономиями, торчавшими из воды. Капитан был, разумеется, патриотом… И не только в том, что касалось работы официанток… Ане Светловой, несколько иронически относившейся к роду его прежней деятельности — сапог! — и, главное, к его фамилии (Светлова все время пыталась эту фамилию ехидно сократить), Олег Иванович любил внушать: — Истории своей собственной не знаете, дорогуша… Должен вас просветить. В Древней Руси мирское имя и прозвище Дубина, например, встречалось довольно часто! И в документах шестнадцатого века не редкость встретить и упоминание «Ивашки Дубины, крестьянина», и «игумена Геронтия по прозвищу Дубина». Но это, знаете ли, вовсе не имело того уничижительного значения, которое ныне в него вкладывают! Напротив, символизировало твердость, силу… — Ну, хорошо, хорошо… — покорно соглашалась Аня, — не возражаю, пусть так, Ивашко Дубина — это звучит гордо. — Ну, вот и хорошо, что не возражаете! — завершал полемику капитан. Сейчас, иронически наблюдая за купанием местного населения и благодушно вспоминая эти их со Светловой перепалки, Олег Иванович вдруг заметил, что его отвлекают от этих воспоминаний обрывки разговора за соседним столом. На острове было многих русских. Вот и сейчас, несколько еще не загоревших и вновь приехавших земляков делали рядом заказ. Одновременно с потягиванием пива капитан стал прислушиваться к их разговору… То, что он услышал, показалось ему похожим на гром среди тропического рая. В Москве лопались один за другим коммерческие банки. Это действительно было подобно грому. Ведь все так удачно складывалось с деньгами фонда! Он опять вложил немалую сумму и под очень высокие проценты. И эти деньги уже давали отличный навар. Он рассчитывал подождать еще немного и выйти из игры. Скверное предчувствие, что он может лишиться основного капитала фонда, бросило его в холодный пот посреди тропической жары. Утром следующего дня он был уже в Москве. Люди здесь, оказывается, уже несколько дней многотысячными толпами давились возле банков. Но это было не для Олега… Нужный человек, хорошо ему знакомый еще с времен работы в милиции, успокоил его по телефону еще на Сейшелах: «Все в порядке… Ты-то свои получишь…» Теперь дюжие охранники, образовав коридор, провели Олега внутрь офиса, в прохладное кондиционированное нутро… Он вышел из офиса, получив свои деньги и проценты. Так же, под охраной, прошел к машине и, с сожалением оглянувшись на толпу несчастных людей, сказал водителю: «Поехали!»
Часто случайности, очевидно, основываются всего лишь на схожести, тривиальности хода мыслей очень, казалось бы, разных людей. Анне не давал покоя разговор-исповедь с бедной богатой Аленой. И мысли о не нашедшей покоя, бесприютной Джулькиной душе… Эти мысли продолжали мучить Светлову… А уж ее подозрения насчет капитана могли вообще оказаться сокрушительными, в смысле «веры в людей», «доброго начала в человеке» и тому подобного… И вот случайность или нет, но Лагранж позвонил именно в такой момент терзаний. Конечно, Аня свято блюла данную Петру клятву не иметь с ним никаких дел… Но сказать Сергею такое, что отвадило бы его раз и навсегда, Светловой было просто не под силу. Анна по характеру своему отнюдь не относилась к негативистам — людям, которые с наслаждением говорят ближнему «нет»… Ведь их, негативистов, вообще хлебом не корми, а дай сказать ближнему что-нибудь этакое, что его, беднягу, перекорежит. Зато ему, негативисту, сразу райское блаженство, как от шоколадки «Баунти»… Ничего похожего Аня, к сожалению или к счастью, когда ей надо было говорить людям неприятные вещи, не испытывала… Благодаря этой Аниной нерешительности Лагранж все равно позванивал: что нового, то да се… «Тоже, по-своему, душа неприкаянная…» — думала о нем Аня. — Мне кажется, Сережа… Мы не подумали с вами об одной очень важной вещи… Я вам это говорю, потому что… Ну, вы ведь были Джуле чем-то вроде близкого человека… — Аня, «чем-то вроде» меня обижает. — Не обижайтесь. Я просто не знаю… не могу найти правильные слова или определение. Ведь ваши отношения были… — Светлова замялась. — Странные? — Ну, в общем, не совсем типичные… — Хорошо. Извинение принято. — В общем, я тут подумала… Конечно, Светлова не могла не заговорить именно об этом, о том, что вертелось на языке. — Как раз думала о том, что Джуля ведь крещеная… И надо, может быть, заказать в церкви… — Да, но мы ничего толком не знаем. Там ведь тонкости. Например, если это… — Самоубийство? — Именно. — Вы в это верите? — Нет. — Я тоже. — И потом… Неужели вы потеряли надежду? — Я — да. Не вижу смысла себя обманывать, — призналась Аня. — Ну что ж… Тогда… Знаете, Джульетта когда-то говорила мне, что хотела бы, чтоб это случилось… Ну, в общем, я, кажется, знаю место, где мы могли бы это сделать. Заказать отпевание. Мы как-то раз выбрались с ней в путешествие… Недалеко. По Золотому кольцу. И она случайно призналась мне… — Так это не в Москве? — Нет. Километров сто от Москвы. Под Владимиром, в Боголюбове. — Знаете, а я как раз хотела попасть в те края… в монастырь. — Вот как? На экскурсию? — Не совсем, там одна занятная личность обнаружилась. — Монах? — Нет, представьте, бомж. Один смешной бомж в розовой шубе. — Ну, так, может, вместе? Аня напряглась, мигом вспомнив свое обещание Старикову. Но… Это было бы крайне соблазнительно — расспросить Федорыча… — А вы, наверное, Сережа, сможете только в выходные? — В общем, да. — Но не будем откладывать слишком далеко, да? Теперь замолчал он. — Вы меня слышите? — Слышу. — Ну так что? — Не будем. Откладывать не будем. Давайте прямо в эти выходные. Сегодня ведь пятница? А Петя как раз улетел на очередной тренинг в Хельсинки. Рассказывать ему по «сотовому с автоматическим роумингом по всей Европе», почему ей так надо ехать в монастырь под Владимиром, Ане отчего-то не хотелось… Дорого. И ни про душу неприкаянную Джулину по сотовому телефону не объяснишь, ни про угрызения совести… И Аня поняла, что она готова на обман, пусть невинный, но с нарушением данного Старикову слова и обещания. Об отъезде Анна предупредила только капитана… Загорелого, вернувшегося, как оказалось, из отпуска и тут же, как он сказал, позвонившего по возвращении Светловой… Сказала, потому что ей было любопытно, как отреагирует Олег Иванович на объявившегося, выплывшего внезапно из неизвестности бомжа Федорыча? Капитан отреагировал не бурно. «Ну и лады…» — только-то и сказал он.
— Жаль, что мы не встретились раньше, под Новый год… — щебетала его гостья. — Я бы приготовила тогда десерт, который в моем родном доме подают на Новый год, к праздничному столу. Он похож на ваш снег… — Десерт? — Да, представьте… Похож на снег, — засмеялась Айла. — Белый, искрящийся! На самом деле это просто сладкий творожный пудинг. Его готовят в фигурной форме… А потом выкладывают на тарелки и поливают сахарным сиропом, который молочную белизну пудинга превращает в белоснежное сверканье айсберга! — Замечательно… — При этом все, кто собрался за столом, пожимают руки, целуются и говорят друг другу: «Да будет новый год таким же белым, как этот пудинг!» — Какая прелесть… — Да! Представляете, мы съели бы с вами такой искрящийся пудинг — и наступивший год у нас стал бы белым и сияющим от счастья, правда? — Правда… — Хотя, конечно, я понимаю, это очень наивный обычай. Разве так бывает: съел белый пудинг — и счастлив! — Ну почему же… — Он усмехнулся. — Надо доверять традициям. — А знаете, какой кофе я готовлю? К такому пудингу?! — Нет… Расскажешь? — О! Берутся свежие кофейные бобы… — Ну, у нас тут, на просторах средней полосы, это вряд ли… — А жаль, это важно… В общем, на железном листе кофейные бобы прожариваются до коричневого, именно коричневого, а отнюдь не черного цвета. — Очень важное уточнение. — Он улыбнулся. — Да, представьте… Затем поджаренные зерна толкут в ступе — в порошок… — Вот как… А электрическая кофемолка не подойдет? — Нет, — решительно возразила Айла. — Но это же очень тяжело, так молоть кофе? — Ничего… Зато потом будет вкусно. Настоящий кофе — это искусство… А искусство требует жертв, согласны? — Согласен! — Он вдруг расхохотался. Да так, что долго не мог остановиться. — Ох, уморила… — пробормотал он, вытирая выступившие от сильного смеха на глазах слезы. — Точней не скажешь, мудрец ты мой… Требует жертв! Искусство ох как требует жертв! Это точно… — Ну вот… — растерянно улыбаясь его бурной реакции, продолжила девушка. — Затем в кипящую воду засыпают две столовые ложки — на средний медный кофейник… И, помешивая, держат на огне, пока кофе не начнет убегать… Снимают и дают немного остынуть. Потом снова нагревают до начала кипения и опять снимают с огня. И так четыре-пять раз. — Долго… — Еще бы… В этом весь смысл. Затем… Если желаете пить кофе сладким… — Желаем. — Тогда в крохотные фарфоровые чашечки сначала кладется сахар. Затем ложкой по всем чашкам поровну разделяется белая пузырчатая пенка, которая образовалась на кипящем кофе. И лишь потом разливается жидкость. — Удивительный рецепт… — Такой кофе получается крепким, ароматным и густым. Некоторые любители даже ложечкой доедают гущу. — Да, уж после такого кофе вряд ли заснешь… — задумчиво заметил он. — О, это еще что! Есть такой кофе, что не то что спать — сердце из груди готово выскочить! Говорят, его варят бедуины… Потому его так и называют: бедуинским… — Это что же за рецепт? — Такой кофе приправляют кардамоном, и он такой горький-горький… просто ужас — какой горький! Он слушал девушку, слегка улыбаясь, и думал про себя: «Да, сладкий пудинг и горький кофе, белый десерт и черный-черный напиток в фарфоровой чашке… Если вспомнить себя давнишнего, прежнего, так все и было, как и полагается в нормальной жизни — сладкое и горькое, черное и белое… А потом его заставили ощущать жизнь только горькой и черной. В той, прежней, жизни он мог бы представить, что любит девушку, которая готовит белый пудинг. Она готовит, а он ест да похваливает… В этой жизни — это невозможно, нет. Так что… пусть щебечет… пока». Он шел в гараж с воодушевлением… В гараж, давно пустующий после того, как отец продал их старую «Волгу»… Зашел, включил свет — и долго разглядывал «смотровую яму». Она была в их гараже довольно глубокой. А он ее еще углубил… Забетонировал. Чтобы края были гладкими, без зацепок и уступов. И вот яма перед ним… Именно такой он ее и воображал: холодная, бездонная, похожая на колодец и — пока — пустая. А воображение уже уносило его дальше. «Мрачное узкое подземелье под храмом бога Ра в Мемфисе…» Нет, не надо улыбаться! Это всего лишь гараж? Да на то и театр, что все условно — есть большая реальность, чем сама реальность. К тому же узница — с настоящей шоколадной кожей, теплой, живой… и африканских царских кровей. Когда каменные плиты храма сомкнутся… Нет. Нет… Не так! Что тогда увидит зритель? Ничего не увидит… Главное, не увидит, как умирает измученная, раненная при бегстве прекрасная рабыня… Спрашивается, для чего после гибели отца Аида возвращалась в Мемфис и, узнав об участи возлюбленного, проникала в это подземелье? Зачем, если зрители ничего не увидят?! Ведь это искусство! Здесь все делается ради зрителей. Любовь, измены. И смерть! Отец когда-то в полосу финансовых удач затеял железную ограду вокруг сада. Начал с железных решетчатых ворот. Их привезли первыми, поставили временно возле сарая. Ими же все и закончилось. Затея с оградой заглохла из-за недостатка финансирования. Дела у отца пошатнулись… Но он был упорен и упрямо не хотел расставаться с этими воротами, даже когда стало совсем ясно, что такая ограда служит напоминанием о давнем периоде процветания. В дождь ржавчина рыжими потеками стекала на землю, в сильную жару превращалась в рыжую пыль. Он любил, проходя мимо, дунуть и поднять рыжеватое золотистое облачко… Хорошо, что, готовясь к приему гостьи, он перетащил одну такую створку в гараж. Подземелье для узников сверху закрывают решеткой. Это естественно. А главное, и зрителю тогда все видно. В углу, освещая все неровным, мечущимся светом, будет пылать факел — настоящий, чтобы запах копоти и жара добавляли достоверности… Это так стильно, когда по зрительским нервам — вдобавок к условности — еще вдруг что-то настоящее… Запах, грохот, например, мотоцикла, как в модернистской постановке «Иоланты»… Там Роберт, герцог Бургундский, въезжает на мотоцикле на сцену. Да-да, на настоящем мотоцикле! Все-таки это, согласимся, очень смелый ход. И до последнего зрительского ряда распространяется запах настоящего бензина… Хотя, если быть честным, все эти авангардистские выверты ему лично не по нраву, они не рассчитаны на настоящего зрителя… У настоящего, так же, как у него, развито прекрасное воображение — его не надо подстегивать запахом настоящего бензина. Он и без факела может увидеть все как наяву. Очевидно, это врожденное.
Он обнаружил в себе это свойство еще в школьные годы, когда отец заставил его читать Вергилия… Он открыл том, одолел две первые страницы «Энеиды»… Закрыл глаза — и вдруг так ясно увидел гладко выструганную, чистую золотистую древесину. Очевидно, это была корабельная палуба, увидел золото, украшения, кажется, кольцо… Точно было, что это — именно золото, его подлинный вечный жаркий блеск… Увидел край какой-то одежды — ткань пунцовая, нет, скорее терракотовая, грубовато-добротная… Он чувствовал ее так же точно, как если бы щупал пальцами, как покупатель в магазине, выбирая на отрез. В доме слышался легкий голос девушки… Она что-то напевала на непонятном ему языке. Варила кофе. Как-то тоже по-своему… Дивный запах доносился из кухни. Да, пожалуй, именно в этом кофе он и растворит клофелин, который на время сделает его гостью беспомощной.
Сон, приснившийся Светловой накануне поездки, был, без преувеличения, кошмарным… Сон все тот же, прежний, детский — с колодцем… Но не в точности тот же, а вариация… Будто бы она заглядывает в колодец, а там… Анна не видит, что именно, но что-то страшное… Настолько страшное, что она просыпается от ужаса… Продолжение — по пробуждении — тоже было не слишком удачным. Очевидно, они разминулись с Лагранжем… Водитель междугородного автобуса уже готов был закрывать двери… А Лагранжа все не было… И Аня не выдержала. Решила ехать одна. И чем дальше, тем больше она об этом своем авантюрном решении жалела. …Было еще совсем не поздно, а над равниной и рекой млел закат, который Пастернак сравнил бы с лимонным морсом. Нечто неяркое, растворенное, зимнее. Неявное. Непонятно, когда начинается — с утра? — и когда заканчивается, переходя в ночь. Долгую, бесконечную русскую зимнюю ночь. У горожанина определенной конструкции, к коим Светлова и относилась, все первичные впечатлении — от искусства, а от природы — уже во вторую очередь. Все, что он видит, он сравнивает с тем, что читал. Анна полюбовалась на закат из окна колокольни. Узкое, стрельчатое, как бойница, обрамленное холодным — ледяным! — белым камнем, которому явно под тысячу лет, окно было достойной рамой для этого вида. Ей сказали в монастыре, что Федорыч «выполняет задание», вернется во второй половине дня. И она решила использовать время ожидания в познавательных целях… Холод на лестнице в колокольне был ледяной, и Светлова поторопилась вниз. Ступени были круты и отполированы временем, бесконечными шагами, полами ряс, зазубрены небрежно опущенными долу в руках ступающих копьями и алебардами… Внизу светилась лампадка. — Вот тут его, упокой, Господи, его душу, и добили! Аня от неожиданности остановилась. Впереди, в нескольких шагах, возвышался огромный — попросту колоссальный — силуэт одетого в темное человека. Огонь от лампадки заплясал по камням — очевидно, кто-то открыл внизу дверь, — и в этих метаниях света вполне можно было представить пятна крови. — Говорят, она где-то тут до сих пор осталась… — Человек в черной рясе словно угадал ее мысли. — Не отмылась за несколько столетий… Да, что-то в этом роде Анна слышала уже от экскурсовода: известняк этих храмов двенадцатого века — живой организм… Он дышит, может, как человек, задохнуться от бензиновой гари или копоти… Он поглощает, вбирает, впитывает — нельзя отмыть: не отдает… — Пролить кровь легко, отмыть ее трудно. Кажется, в этих стенах любой начинал говорить вещими фразами. — Ну, в общем, да… Аня перевела дух. Эту историю про того, которого, «упокой, Господи, его душу, тут и добили!», она только что видела наверху — на фресках, которыми были расписаны стены… Коварный предатель-постельничий похитил меч, чтобы князь не смог защищаться… И был по-своему прав — трудно представить, что бы набожный и кроткий князь им, заговорщикам, устроил, будь у него под рукой еще и меч… Он и без него умудрился задушить кого-то из нападавших… И это безоружный, спросонок. Все-таки летописи явно преувеличивали его кротость. Впрочем, очень по-русски: тихий-тихий, молится себе да постится, а как подступятся — держись. Здесь они его убивали. И боялись нанести последнюю, смертельную, рану — никто не хотел брать грех на себя… Наверное, поэтому он еще некоторое время оставался живым… Или потому, что людей особой энергетики вообще трудно извести! Потом они ушли, а князь полз вот по этой лестнице, по которой они спускались теперь. И вот здесь, где стоит этот… наверное, послушник здешний и горит лампада, испустил князь Андрей последний свой вздох. — Вы, кажется, послушником здесь? — спросила Анна. Она узнала его. Это был один из тех мужчин, что разбирали жестяные трубы у монастырских ворот, когда она приехала сюда. Безмятежное детское лицо на огромном туловище — несоразмерность объема и содержания мозга, почти как у динозавра… Кажется, про него ей сказали, что он «мается душой». Аня не знала, как его обойти… «Маясь душой», идиотически безмятежный, он был так далек от реальности, что совершенно не принимал в расчет: на узкой лестнице им двоим не разминуться. Или у него были другие планы?! Анне стало не по себе. Закат в узком окне померк. Лампадка тоже, казалось, пригасала. Ну и ручищи у этого послушника. Скоро тьма сомкнется, и ручищи, судя по намерениям обладателя, тоже. Прямо на тонкой шейке… — Можно, я пройду? — робко попросила Светлова. Послушник молчал. — А вы положите немного денег возле лампады… Он и пропустит. Здесь полагается жертвовать. Находящегося в прострации послушника отодвинула спасительная крепкая мужская рука. И в круге света от лампадки позади его мощного плеча Светлова увидела довольное лицо упитанногомолодого человека. — Кори Картер! — представился он с заметным акцентом. — Генеалогическое общество штата Юта. Анна достала немного денег и положила их на тарелку — щербатого общепитовского вида — рядом с лампадой… «Странное место для денег, — подумала она про себя. — Все-таки человек тут умирал… Хоть и довольно давно — почти тысячу лет назад. Какой-нибудь бы ящик, что ли, у ворот поставили для пожертвований…» Дальнейший осмотр монастырских достопримечательностей Аня провела в обществе американского туриста господина Кори Картера. Молодой человек был общителен, прилипчив как банный лист и свободно говорил по-русски. Все вместе, соединясь, очень быстро стало для Светловой невыносимо… К тому же у Кори уже к моменту осмотра звонницы появилась навязчивая идея — очень странная, учитывая, что они находились все-таки в монастыре, месте, где, в общем-то, обычно дают обет безбрачия. — Вы выйдете за меня? Замуж? — вдруг поинтересовался Кори, когда они стали подниматься по ступенькам. — Чего-чего? — опешила Светлова. Кори ухмыльнулся: — Замуж! За меня… — О, боже… — Светлова возвела очи к белокаменным сводам. — Это еще что за идея?! — Ну вот такая идея… А что тут странного: вы красивая, я молодой. — Не нужно быть особо проницательным, чтобы предугадать ответ: Кори, отвяжитесь! — Но почему?! — Потому! Потому что я не могу на вас смотреть. — Это почему же? — Потому же. Вы никогда не страдали от авитаминоза. Знаете, этот русский авитаминоз от долгой зимы и некомфортных условий жизни накладывает печать утонченности и страдания. Придает человеческому лицу некоторую осмысленность. А у вас — от вечного апельсинового сока и хорошего экологически чистого питания! — на лице безмятежность, как у этого слабоумного послушника… Только тот «мается душой», а вы… — А я не отвяжусь, — пообещал Кори. — Я не знаю, что этот ваш авитаминоз там накладывает, какую такую утонченность… Но я не отвяжусь. И пусть я буду при этом не слишком утонченным. — Я поняла. — Светлова вздохнула. — Сообразила… и постараюсь что-нибудь придумать. — Не придумаете. — Это почему же… — Потому же… — передразнил Кори. — В силу чисто российских обстоятельств. Угадайте с трех раз. Электричка последняя ушла! А автобус… — Но ведь… — Какая вы все-таки наивная! Как будто я здесь живу, а вы приехали из Америки, из штата Юта. Отменили, радость моя, все последние рейсы. — Но… — Из-за недостатка финансирования. — Но… — А вот за подробностями и добрыми советами — к Международному валютному фонду. Налоги надо лучше собирать. — Вот уроды… — Аня затравленно озиралась среди белокаменных палат, чувствуя, как до самых косточек ее пробирает ледяная пустота. — Ну, личико у вас сейчас… Такое… не ангельское выражение. — Кори иронически разглядывал спутницу. — Да уж — пусти вас сейчас собирать эти треклятые налоги — уж вы бы их собрали! — Уверяю! — согласилась Анна. — Не хуже золотоордынского баскака… Ужо заплатили бы… Не прятали бы по закромам. Сначала бы плакали, потом опять плакали, а потом засмеялись бы — и заплатили. — В общем, — подытожил диалог Кори Картер, — у меня машина, а у вас нет. Я все предусмотрел. И до города вам придется ехать со мной. — А может быть, все-таки со мной? Аня вздрогнула от знакомого голоса… И страшно обрадовалась, увидев неожиданного, абсолютно нежданного Лагранжа… — Как вы меня нашли? — строго спросила она Лагранжа. — А-а… — он небрежно махнул рукой, — не нужно быть Шерлоком Холмсом. Здесь все ходят по кругу… Все достопримечательности в определенной последовательности. Сначала одно, потом другое… И непременно, и всегда именно так: сначала одно, потом другое… — Ну и что теперь — после другого? — Теперь третье. Но это уже вне экскурсионной программы. Идите… — напомнил Лагранж. — Мне сказали, что вы дожидаетесь этого… этого бомжа. А он уже вернулся. Идите одна, так вам легче будет разговорить его. А я подожду вас в машине. Кори Картер между тем как-то незаметно растворился в сумерках российского пейзажа. — Кстати, что это было? — растерянно спросила Анна у Лагранжа. — Какой странный молодой человек. Он мне чуть ли не замуж предлагал за него выйти… — Да, именно это он, судя по всему, и предлагал вам сделать. — То есть… Склонял?! — возмутилась Анна. — Нет, ему было нужно именно заключение брака, официального брака. — Да вы что, с ума все здесь посходили?! — Нисколько! — Лагранж усмехнулся. — Это американский мормон. Их тут тьма-тьмущая последнее время ошивается. — Какие еще мормоны?! — Мормоны, — начал свое пояснение справочным скучным голосом Лагранж, — молодые люди, американцы. Их интересуют прежде всего метрические церковные книги… Точнее, микрофильмирование этих книг. Цель — обратить весь мир, и загробный мир тоже, — в свою веру. Для хорошего мормона, чем больше народу он обратит в свою веру, тем лучше… Вот жила женщина православной и умерла православной. А мормон вступит с ней, умершей, в брак, совершая обряд крещения, и она на том свете становится мормоншей. Мормонам можно сочетаться браком с умершими женщинами, и они, эти женщины, уже будучи на том свете, становятся гаремом мормона. Впрочем, и живые их тоже устраивают… Этим и объясняется внезапное сватовство вашего ухажера… — Батюшки-светы! — Светлова только покачала головой.
Видение, которое спасло Федорыча-Сивого, в данный момент стояло на пороге монастырской гостиничной комнаты, где жили паломники… Сивый даже потер глаза. Молодая, светлая, как свечечка, девушка. Федорыч крякнул… Потому что так все ясно припомнил, что у него в горле запершило от этих воспоминаний, как от дыма тогда, когда он спал беспробудно в загорающемся доме. Прежде чем заснуть в тот роковой вечер, Федорыч еще немного поуговаривал Вьюна отказаться от походов на чердак… Дело в том, что они — вполне возможно! — видели Его. Ну, того, который приносил эти цветы… Молодой мужчина, широкие плечи, светлые волосы. И страх, который испытал Федорыч, когда этот человек, выйдя черным ходом из «того дома», скользнул по ним взглядом, не заглушал даже немерено закупленный портвейн. Хотя обычно, «приняв», Федорыч пьянел мгновенно, становясь добреньким, бесстрашным, расслабленным — все по фигу. Но сегодня этого не случалось. — Давай больше не пойдем туда, — попросил он Вьюна. — Это еще почему? — Боюсь я. — Не дрейфь. — Не могу… Все равно дрейфлю. — Да не он это… Мало кто мог выходить! — Он. — Ну, зачем, сам подумай, такому красавцу по чердакам шнырять и к мертвяку на свиданку ходить? Такой статный и к живым бабам ходить может — никто не откажет. — Говорю, он. — Откуда знаешь? — Это… того… — Федорыч задумался, — по жути понял. — По какой еще жути? — Ну, как он на меня глянул… прозрачно так, в упор — прямо жуть меня взяла. Вот по этой жути и понял. — Ладно, не мути… По жути-то и ошибиться можно. У страха глаза велики. А с цветами этими мы с тобой вишь как живем. — Вьюн кивнул на бутылки. — Припеваючи! А ты — по жути, по жути… — передразнил он скулящий голос Федорыча. — Нет, голуба, так дело не пойдет… Давай факты, аргументы… А это… — Вьюн задумался, вспоминая когда-то слышанное слово, — одни эмоции! Фактов и аргументов у Федорыча не было, и он, сраженный важным словом «эмоции», только жалко поскуливал, отчаянно понимая, что ни в чем Вьюна не убедит и, по слабости своей подчинившись, будет покорно лазать на жуткий чердак. Хотя сам он нутром чувствовал, что глаза у его страха нисколько не велики, а в самый раз. По всем обстоятельствам Федорыч не должен был проснуться тогда от этого последнего своего сна. Пьяный, спящий, отравленный спиртным алкоголик… Ну, как он мог в критический миг, когда комнату затянуло дымом, очнуться? И трезвый-то, находящийся в сознании человек не фиксирует того момента, когда угорает… Таково свойство угарного газа — человек отключается незаметно для самого себя, даже не начав бороться. А тут беспробудный пьяница, храпящий бомж… Да, видно, права Марья Федоровна — не пора! Не пора ему было покидать этот мир. Из круговерти сна, серой вязкой мешанины обморока вдруг явилась Сивому светловолосая девушка. Она была похожа на его мать. Такой, какой он ее помнил по самому раннему своему детству… Первомайские праздники в его далеком детстве — они были тогда отчего-то теплыми, солнечными — и мама в светлом сарафане! Она появилась вдруг, легко шагая по омерзительным бесформенным обломкам его серого вязкого сна, как по льдинкам на реке, отчего-то не опрокидывающимся. Или по облакам. Подошла. Взяла его за руку и сказала: — Пойдем, Алеша. — Алеша?! — удивился он. И вдруг вспомнил: это его имя. И пошел за ней. И стало так покойно, счастливо и легко, как бывает послушному ребенку, когда его держат за руку и ведут… И не надо ни о чем волноваться — за тебя отвечают, и все будет хорошо… Так и было… Рядом с этим видением он чувствовал себя Алешей: белоголовым трехлетним мальчиком в сатиновых трусах и трикотажной маечке, счастливым, как в теплый первомайский солнечный день пятидесятилетней давности… — Только маечку на головку натяни! — посоветовало видение. Федорыч очнулся от собственного жуткого, выворачивающего кашля, который казался бесшумным оттого, что его заглушал треск пылающих деревянных стен… Он стоял на четвереньках вблизи пылающего дома, который они с Вьюном накануне облюбовали для ночевки и где неплохо устроились, затарившись портвейном на вырученные от цветов деньги. Голова его была закутана. Правда, не маечкой, а его вонючей розовой шубой, которая, собственно, его и спасла, когда он в беспамятстве выбирался из огня. Вьюна не было видно нигде. Видения — тоже. Откашлявшись до рвоты, Федорыч в изнеможении откинулся на тротуаре, с ужасом понимая, что не сможет пошевелиться, даже если пылающие и разлетающиеся головни начнут падать прямо на него… Но тут он увидел такое, что показалось ему пострашней огня, ибо нашлись и силы. И Федорыч опять, и очень даже резво, встал на четвереньки и ухнул в темноту, подальше от горящего дома, как можно подальше… А за его спиной, на фоне огненных отсветов, оставался человек… Уже виденный прежде Сивым красавец с широким разворотом плеч. Однажды увидев, Сивый хорошо запомнил этот зловещий силуэт в длинном темном плаще. Не замечая выбравшегося из дома Сивого, человек стоял неподвижно рядом с пожаром, завороженно любуясь огнем. Может, конечно, Федорыч и ошибался. Может, его сегодняшняя посетительница и не была видением, а просто похожа была эта девушка на ту, привидевшуюся ему тогда, то ли во сне, то ли наяву, в загорающемся доме. Но решил он не искушать судьбу: не быть неблагодарным. И когда посетительница, назвавшаяся Аней, стала его расспрашивать, честно ей все рассказал. — На кого он похож-то был, Федорыч? — ласково, располагающим к откровенности голосом спросила Аня. — Описать его можешь? — Как из фонда Олег Иванович, дай бог ему здоровья… Такой же громила. Нет, Аня не хотела в это верить… Просто все случилось в тот день, когда капитан, как выражается Сивый, «погнал их из фонда». И два изображения — капитана и незнакомца — в результате потрясения могли соединиться в слабых мозгах Сивого в одно. Все-таки хоть Сивый и идет на поправку, и просветлился тут, а каждое утверждение такого пропойцы со стажем следует делить на сто, как минимум. Человек, который половину сознательной жизни провел на грани белой горячки, может, естественно, и ошибиться. Хотя, если быть честной, Ане стоило огромного труда находить аргументы для этих возражений… То, что сказал Сивый, до ужаса, именно до ужаса — как раз тот самый случай! — было похоже на то, что подозревала она… Совпадало с ее сомнениями! — Он нас и сжег. Не иначе, — подытожил Сивый печальную повесть. — А дом можешь показать? — Не могу. — Почему? — Боюсь, дак! — Боишься? — Да. Я отсюда теперь никуда. — А нарисовать? Объяснить? Адрес, хоть приблизительно? Федорыч задумался. Он сидел перед Светловой — ладненький, отмытый, преображенный монастырской жизнью, в чистой темной телогреечке: бороденка расчесана, голова на пробор прилизана… (И признать-то в нем прежнего бомжа в розовой шубе Аня едва смогла.) Сидел, источая запах лампадки, и размышлял. Очевидно, те же очищающие изменения произошли не только во внешности Федорыча, но и в его мозгах… Потому что, подумав, Федорыч распахнул свои бледно-голубые глазки (вот ведь сила преображения — даже у глаз Сивого вместо прежней неопределенной мутноватости появился цвет!) и твердо сказал: — Могу.
Золотоволосая встревожила его новостью о том, что один из бомжей, лазавших на чердак, оказался жив… Нет, сам он не боялся кары. Он, напротив, чувствовал себя отлично, уверенно, как никогда. Как мужчина на взлете карьеры, на пике жизненных удач. В расцвете сил, так сказать. Но если бы чердак нашли — это означало бы расставание с Джульеттой. Фу… То бишь Виолеттой! Виолеттой Валери — прекрасной куртизанкой, погибшей от несчастной любви и неправильного, нездорового образа жизни. Поэтому он все продумал. Он уже видел этот чистый сильный огонь, окружающий Утес Валькирии… Вообще «Кольцо Нибелунгов» редкость в мировом репертуаре… Это была бы сильная вещь. И идеальное преступление. Пламя — радостное, очищающее… Ничто так не завораживает его душу, как вид огня. Только бы не вмешался случай…
Свет фар с трудом разрезал непроглядную ночь, и Анин водитель пристально вглядывался в дорогу, совершенно забыв о своей спутнице. В общем, Аня была ему благодарна за то, что он не стал ни о чем расспрашивать ее… После откровений Федорыча она чувствовала себя совершенно убитой… Под стать самому Лагранжу. А Сергей вообще в эту встречу выглядел особенно грустным, подавленным, ушедшим в себя. Самой же Анне, безусловно, нужно было время, чтобы прийти в себя и придумать, как помягче, потактичнее рассказать ему о том, что она узнала от Сивого… Исходя из того, что поведал ей бомж, это было совсем не простой задачей. «О чем он, интересно, думает? — Аня смотрела на Лагранжа. — О Джуле? Послушал бы он Сивого — что с ней стало…» Но проникнуть в мысли своего спутника Светловой было явно не под силу… Анна припомнила свои занятия психологией… Хорошо бы загадать ему тест… В одном из тестов есть, например, такое задание: опишите, на берегу какого водоема вы хотели бы жить. Тест, кстати сказать, очень точный… Казалось бы: люди, зачарованные рекламными роликами (райское блаженство — это, конечно, «Баунти»), непременно опишут стандарт «счастливого потребителя»: море, желательно Карибское, пляж… Так нет. Вовсе нет. Что можно сказать, например, о человеке, который описывает, и с большим удовольствием, как идеальное местожительство — берег темного крошечного прудика, вязкого, илистого, затянутого ряской? Сказать можно только то, что мальчиком он рос в семье с жестким тираническим укладом, в железных, установленных родителями рамках. Для него это уже привычное, даже по-своему комфортное состояние, другого он бы уже и не хотел. И при этом, будучи сам жестко подавлен и регламентирован, он в отношениях с другими людьми (одно с другим четко увязывается) стремится к тому, чтобы самому подавлять, властвовать, навязывать достаточно грубо свою волю. Ну что бы родителям было не заглянуть в этот прудик… Так нет же, скорее всего даже элементарной попытки разобраться в потемках детской души, по всей видимости, не было. Вода — так считается — это очень близко к образу души. И люди, которые мечтают не о вязком заросшем прудике, а о, скажем, безграничном морском просторе, не затемненном тучами, мечтают о воде прозрачной до дна, просматриваемом открытом пространстве береговой линии… В общем, если такой человек повстречался, лучше его больше из виду не терять. — Сережа, понимаете, я ведь вас совсем не знаю, — робко начала Светлова, — расскажите хоть немного о себе… Если можно, конечно… Если, конечно, ваша жизнь не сплошная тайна…. — О себе? Ну что ж… — Лагранж усмехнулся. — Пожалуй, стоит рассказать… К тому же моя жизнь не сплошная тайна и вообще — не тайна… Вот как раз одна давняя история вертится в голове, извольте… Послушайте… Дорога-то длинная. Правда, и история, к сожалению, не очень веселая. …Каждый раз, когда он возвращался к этим воспоминаниям, все, что случилось с ним тогда, в юности, вставало перед глазами так четко, до мелочей ясно, что становилось понятно: ему никогда, никогда от этих воспоминаний не избавиться. Он считал то, что случилось с ним тогда, самой темной страницей своей жизни, корнем, основой всех злоключений… Хотя юношескую любовь, даже несчастную, обычно принято считать светлой… Но в его случае было иначе… Говорили, что ее мать была отличной портнихой. Будто бы время от времени мамаша ездила в город, привозила оттуда стопку модных журналов и шила дочке ладно сидящие стильные юбки и джинсы. Может быть, поэтому, когда Кристина — так ее звали, — продав молоко (а девочка два раза в неделю приносила отдыхающим молоко на продажу), вышла из дверей дома отдыха и присела на длинную скамейку возле теннисного корта полюбоваться на играющих, она ничем не отличалась от стильных московских девочек, к которым он привык. И все-таки была она особенной. Настолько, что он уже не смог отвести от нее взгляда. — Девушка, а девушка, а вы из какого номера? — Рядом с ней на скамью сразу уселся его приятель, закадычный друг Андрей. (В том далеком августе родители впервые в жизни отпустили их отдыхать на юг, в дом отдыха, одних!) — Почему я вас еще не видел? — продолжал приставать к ней Андрей. — Я… В общем-то, я… Он сразу понял тогда, что девушка растерялась. Очевидно, она хотела сказать, что вовсе даже не живет ни в каком номере, что она просто принесла молоко. Но почему-то застеснялась. Очевидно было, что ей неловко стало признаваться самоуверенному усмехающемуся москвичу, что она не живет в доме отдыха — в номере с ванной, а ютится в беленном известью домике у моря, где вместо ванны вода из колодца, такая ледяная по утрам — бр-р! — хоть и живут они на самом юге. — Вряд ли вы угадаете, — вместо долгих объяснений ответила Кристина. Наверное, это было нехорошо, что она не стала разубеждать его друга. Не сказать правду — это ведь еще не значит соврать? Однако получилось, что она оставила Андрея в заблуждении… То есть она умела лгать. И ему уже тогда следовало бы насторожиться. Но он не насторожился — он смотрел на нее, смотрел уже во все глаза, как зачарованный… — Попробую отгадать… Я ведь, признаться вам, страшно догадлив! — продолжал наступление-знакомство его нахальный приятель. И Андрей как бы в шутку, но очень внимательно окинул ее взглядом: — Хорошо сложены, пожалуй, даже изысканно. Тонкие черты лица… Угадал! Двести седьмой люкс. Кажется, там поселились племянницы писателя Волконского. Она покраснела так, что даже сквозь ее медовый загар пробился яркий румянец. И стала, впрочем, от этого еще лучше. Но было понятно: она попала в ложную ситуацию. В пакете предательски звякнул пустой бидон из-под молока. Он обратил внимание, что она незаметно отодвинула его от себя. — Давайте знакомиться… Андрей! — продолжал приставать его друг. — Извините, но мне нужно идти. Она поднялась со скамьи, заторопилась. — Ну уж нет, мы так просто вас не отпустим. Разве вам не понравилась наша компания? — Извините… — Нет, нет, и нет! Вы остаетесь с нами, и мы сейчас… Андрей загородил ей дорогу. Она еще больше смутилась. Видно было, что больше всего ей хотелось поскорее исчезнуть отсюда. — Андрей! Ну что ты пристал к человеку. Он пришел ей на помощь. Мягко, но настойчиво отодвинул своего назойливого приятеля, освобождая ей путь к спасению. И тогда они на мгновение впервые встретились взглядами. Но, спасаясь от позора разоблачения, она уже бежала по тропинке, спускающейся от теннисных кортов к морю. Она так поспешно убегала, что даже забыла свой бидон, спрятанный в пакет. Он остался на скамье. — Куда же вы, княжна?! — кричал ей вслед Андрей. — Уймись, Андрей! — Девушки-отдыхающие с дорогущими ракетками и в теннисных юбочках «Лакоста» громко фыркали на корте: — Тоже мне… княжна… Скорей уж пастушка! Твоя красавица приносит молоко на продажу. Хочешь, можешь и ты заказать! — Пастушка? — разочарованно протянул Андрей. — Вот так раз! Вы меня убили. Как же это я, со своей знаменитой проницательностью… — Вот именно. Здорово опростоволосился! — смеялись девушки. — Впрочем, — Андрей усмехнулся, — если она и пастушка, то прекрасная. И вообще… я люблю молоко. Конечно, она слышала этот доносившийся ей вдогонку смех… И его сердце сжалось от немыслимой жалости. Бедная девочка!
Перепрыгивая с камня на камень, он торопился за ней вниз по тропинке к морю. Сверху, вслед за ними, от его торопливых шагов скатывались камни. Он уже почти догнал ее… Он видел, как она вдруг остановилась, охнула и схватилась за голову. И явно в растерянности — это было очевидно — опустилась на край огромного камня. Бедняжка вспомнила наконец, что забыла свой злополучный бидон! Теперь наверняка решает, что же ей делать. Может, подождать, пока насмешники разойдутся с кортов и скамья опустеет?! А вдруг этот несчастный бидон куда-нибудь денется?! Можно представить, как встретят ее дома! «В стране дефицит! В хозяйственных магазинах выстраиваются очереди за каждой эмалированной кастрюлькой, а ты! Потерять такой бидон!» Она услышала его шаги и подняла испуганно голову. Его поразило ее несчастное, обиженно-несчастное выражение. — Хорошо, что ты подождала. Я уж думал, не догоню! — Он протягивал ей ее старый пластиковый пакет с выцветшим изображением «ковбоя Мальборо» и злополучным бидоном внутри. Некоторое время они стояли — так ему казалось! — замерев, как будто их заколдовали. Это было как сон… Первой пришла в себя Кристина. — Вы что-то еще хотите мне сказать? — вежливо спросила она. — Нет. — Благодарю. Она повернулась и стала спускаться вниз к морю, к своему беленному известью домику. И он вдруг пришел в настоящий ужас: неужели они расстанутся сейчас?! У него своя дорога — в номер двести тринадцатый, у нее — своя… — Да погоди ты… — Он догнал ее и схватил за руку. — Удивительная способность «поддерживать беседу»! В кавычках, конечно. И исчезать, не прощаясь. — Не хочется вас задерживать. — Она неловко смотрела в сторону. — Вы ведь, наверное, торопитесь. Разве вам не нужно возвращаться на корт? — Нет. — Он засмеялся. — Я не давал клятвы торчать там целый день. Честно говоря, меня уже тошнит от этого тенниса. Я бы с удовольствием побродил по берегу. Ты любишь ходить по воде? — Люблю, — призналась она, словно удивляясь, как он угадал. — Тебе, кстати сказать, в какую сторону? Туда? — Он указал направо, в ту сторону, где из-за сосен виднелись белые взбирающиеся на гору домики Кристининого поселка. — Или туда? Кристина посмотрела вслед за его рукой — в противоположную сторону, где, тая в солнечной прозрачной, чуть туманной дали, берег уходил в бесконечность. — Туда! — Она засмеялась и махнула рукой в сторону бесконечности. Они бродили почти весь день. Песок таял под ногами у самой кромки воды, размытый волнами. Он рассказывал ей про Москву, музыку, про свою учебу. Она рассказывала про горы, где в расселинах — маленькие синие цветы… И про скалистые обрывы, где вода, кажется, руку протяни — коснешься дна, такая прозрачная, а на самом деле — невероятная глубина… Бродили, разговаривали, и она удивлялась, как легко могут общаться люди, которые видят друг друга впервые в жизни. Наконец, прощаясь, они остановились у ее дома. — Бедная мама, наверное, с ума сходит… — Вот ты и обрадуешь ее сейчас своим появлением! Кристина устало улыбнулась: — Завтра я вам покажу, где много-много крабов и очень красивые камни… «Я тебя люблю… и я не перестану любить тебя всю оставшуюся жизнь, — хотел сказать он. — Это из-за тебя я приехал сюда. Вовсе не отдыхать и купаться, а чтобы встретить тебя. Это судьба». Она подошла к нему совсем близко. Сколько раз ему снилось потом, что они стоят вот так рядом и он наклоняется, чтобы поцеловать ее. Она закрыла глаза. — Кристина. — Он смотрел на нее печально и просто. — Кристина, я не успел тебе сказать… Она испуганно приоткрыла веки: — Что же? — Завтра я уезжаю, Кристина. — Как?! Как — завтра? — Рейс вечерний. — Он смотрел немного растерянно в ее расширившиеся от удивления зрачки. — И с утра мы еще успеем посмотреть на те красивые камни… Давай встретимся рано-рано, чтобы у нас было побольше времени… Ведь его осталось так мало… На секунду их пальцы соединились. Они стояли и смотрели друг на друга, не в силах отвести взгляда и разомкнуть рук. Наконец, словно очнувшись от наваждения, Кристина неловко улыбнулась: — До свидания. — Ну, как пастушка? — Андрей встретил его в шезлонге, пуская синие колечки дыма. Он уже, пользуясь отсутствием родителей, курил вовсю… — Кажется, ты не теряешь времени даром! — Не болтай глупостей… — Ты еще скажи, что вы не договорились о свидании. — Это не свидание… Но мы договорились встретиться завтра, перед отъездом. Знаешь, там, где рыбацкий баркас на берегу возле сосновой рощи. Возможно, я ошибаюсь, но у нее был такой расстроенный вид, когда она узнала, что я уезжаю завтра. — У тебя не веселее. Держу пари, тебе самому жаль уезжать, не повидав ее еще раз. Такая красавица… Впрочем, если тебе ни к чему, я готов! — А вот если ты еще только подумаешь об этом, — он приподнял друга за воротник тенниски, — я тебя… — Ужель убьешь, Отелло?! — Но поколочу изрядно. — Не волнуйся… — Андрей усмехнулся. — У меня на сегодняшнюю ночь другие планы. — Вот и отлично. — Он задумчиво отпил глоток ледяной минералки. Внизу шумело море… — Теперь ты стал самым задумчивым человеком на свете. — Андрей наклонился к его уху: — Хочешь, я угадаю, о чем ты думаешь? — Угадывай. У тебя, я понял, это отлично получается. — Ему, несмотря на его грустные мысли, стало смешно. — «Княжна Волконская… двести седьмой люкс!» — передразнил он. — Ну, дорогой друг, зачем вспоминать досадную промашку. Это было исключение, подтверждающее правило. А вот сейчас я угадаю абсолютно точно… Андрей наклонился к нему как можно ближе: — Ты мечтаешь о ней! Но… Она тебе не светит! Наш дорогой и всеми обожаемый Сережа… — Что ты шепчешь, как Яго в самодеятельном театре? — Он сказал это почти весело. Изо всех сил стараясь не потерять самообладания. — И потом… кто это «она»? — Ого! Какие мы сильные. С каким мы достоинством держимся! Не притворяйся… — Андрей ухмыльнулся. — Да ты не расстраивайся… Несмотря на все свое самообладание, он больше всего боялся, чтобы Андрей не подметил, как у него задрожали губы…
— Помоги мне, — шептал он неизвестно кому, оставшись один. Ветер с моря хлопал створкой раскрытого окна. — Я верю в твою силу! Пожалуйста, помоги! Только один раз… и все! Я люблю. Сделай так, чтобы мы с ней не расставались. И я больше никогда ничего не попрошу… Только дотронуться до руки, почувствовать дыхание, увидеть снова глаза, а потом… потом можно некоторое время не видеть. Ему хватит этого запаса, чтобы продержаться, чтобы делать вид, что все в порядке. А потом он вернется и увезет ее с собой. И дальше — не расставаться. Всего лишь не расставаться. Быть вместе — разве это преступление? …Оказывается, он уже любил. Краткий поцелуй, теплые душистые губы… и все. Этот поцелуй был как будто бы во сне. Он мог думать только о ней. Хотелось как можно дольше сохранить ее запах, тепло ее кожи…
Он не спал всю ночь. И в шесть утра уже сидел на корме смоленого черного баркаса, где они договорились встретиться с Кристиной… Они обязательно должны встретиться! Ведь времени у них так мало — уже в час дня автобус увезет его в Сочи, в аэропорт Адлер. И он улетит в свою Москву. Но они обязательно должны договориться, что он приедет снова. И она будет его ждать. И еще письма… Они ведь могут писать друг другу письма. Он оставит ей свой адрес. Солнце пригрело дощатую скамью баркаса. Не спавший всю ночь, он прикрыл глаза — только, казалось ему, на минуту! — и крепчайший сладкий сон — так дети засыпают внезапно — мгновенно окутал его… То, что случилось дальше, он уже позже, уже в Москве, когда валялся в больнице, узнал от самого Андрея. Компания, участвовавшая в прощальной вечеринке, с шашлыками и вином, расходилась уже под утро. Гуськом потянулись по берегу к многоэтажному зданию дома отдыха. — Все, ребята, пока! — Андрей замедлил шаг. — Идите без меня, не дожидайтесь. Я еще задержусь. Подышу… Он остановился, а компания, не спеша и пересмеиваясь, удалилась… Впереди, дальше по берегу, чернел рыбацкий баркас. Андрей покурил, постоял, о чем-то раздумывая… И вдруг, подчиняясь безотчетно наитию, не торопясь пошел к нему. «Медовая… светловолосая… длинноногая… До чего красивая девочка! А достанется этому простофиле». Андрей курил и задумчиво смотрел на спящего в лодке друга. Жаль, конечно, портить отношения с приятелем. Ведь давеча Отелло не шутил. И все-таки он не мог не воспользоваться случаем. Андрей задумчиво посмотрел на легкие волны, которые поднял утренний бриз. Сколько раз отдыхающие дрейфовали, задремав на надувном резиновом матрасе, на таких маленьких волнах… и всегда их прибивало к бухте, ниже по берегу… в море не выносит никогда. Как трогательно он дожидается свидания, этот Отелло! Андрей подошел к лодке и, на секунду задумавшись, вдруг резко оттолкнул ее от песчаной кромки. Когда Кристина появилась на берегу, прибежав на свидание, там вместо него был Андрей. А уплывшая вместе со спящим Отелло лодка была уже далеко. — А почему ваш друг не пришел? — спросила она. — Спать завалился! Набирается сил перед перелетом в Москву! — Вот как! — разочарованно протянула она.
Волны, легко покачивая, как колыбель, медленно тащили лодку со сложенными веслами, пока не уткнули ее в намытую из мелкого ракушечника косу. Он проснулся от того, что солнце зло жгло ему веки. Это было отнюдь не мягкое, нежное утреннее солнце… это солнце уже приближалось к полудню. Он испуганно поднес часы к глазам. Одиннадцать! Господи, где это он? Лодка стояла совершенно в другом месте. У дальней косы, километрах в двух от дома отдыха. Весла были на месте… Неужели волны стянули лодку в воду? Но как это могло случиться?! Ведь баркас был вытащен на песок?.. Он лихорадочно принялся грести. Когда он прибежал к месту, где они условились встретиться, там никого не было. И ему показалось, что земля уходит у него из-под ног. Одна из отдыхающих девушек нашла его на берегу: — Чего ты тут застрял?! Хочешь опоздать на самолет? Он грустно покачал головой. — Ты что, даже чемодан не собрал?! Автобус же через двадцать минут! — Да, пожалуй, пора… — Не горюй! Просто нашла твоя пастушка свое счастье с другим, наверное… И уверяю тебя, все к лучшему! Кесарю кесарево… лично я против мезальянса. — Возможно… Возможно, ты и права. Опустив голову, он пошел к зданию дома отдыха. Ему было горько от того, что легкомысленная светловолосая девочка так легко забыла о встрече. А вчера выглядела такой искренней… такой нежной. Вот уж поистине… девичья память. А он… Он ведь уже подумал, что жить без нее не может… А оказывается, он значил для нее не больше, чем вот это дерево или камень. Или набегающие волны… Появился, исчез… Ветер высушил выступившие на глазах слезы. Ему стало стыдно за свое унижение. Как он мог! Напрашиваться, унижаться, бежать за ней с этим пакетом. Недаром все так усмехались… И вот получил! Он ей не нужен нисколько. Да что там — нужен, не нужен. Она даже и думать о нем забыла… Как будто его вовсе и нет… и не было никогда на свете. И он поклялся больше не думать о ней тоже. Но все, оказывается, было не так просто. И уже не зависело ни от него, ни от его воли и намерений… Он чуть не остался… Но — не остался. Возможно, ему лучше было бы опоздать на самолет и задержаться на теплом юге… Москва встретила холодом и почти осенним дождем. Но вместо того, чтобы из аэропорта отправиться домой, он бродил под этим ливнем почти целую ночь. Изгоняя из себя ее… Уже под утро он позвонил в колокольчик, который отец приспособил у дверей их дома. Трезвонил, не останавливаясь… Отец открыл дверь и обомлел. Таким он не видел сына никогда. Ворот рубашки расстегнут, спутанные волосы… в прихожей сразу резко запахло спиртным. — Да ты пьян вдребадан! — Он испуганно всплеснул руками. — Что с тобой? — Со мной? Ничего… Он еле держался на ногах, опираясь о дверной косяк. — И это называется ничего! Я спрашиваю, что с тобой? — Со мной, повторюсь, ничего… Он был уже почти без сознания. Лицо его пылало. — Да у тебя жар! И отец вдруг впервые, наверное, в жизни прикоснулся губами ко лбу сына. — Немедленно в больницу! В машине, пока ехали, отец все время держал на коленях его пылающую от жара голову, чувствуя сотрясающий его озноб высокой температуры. Он даже, что совершенно несвойственно было ему, попытался нежно дуть на пылающий лоб сына, пытаясь смягчить боль… Так делала только его мама, когда-то в детстве, когда он разбивал коленки… Мама дула на ранку и говорила… «Все до свадьбы заживет!» — Что ты сделал с собой? — без конца шептал отец. И глаза его застилали слезы… — Еще немного — и вы потеряли бы его! — сказал отцу врач. — При такой температуре… кровь сворачивается. Он бы просто сгорел от этого жара. Потянулись долгие, полные надежды и отчаяния дни болезни… Весы колебались — организм балансировал между жизнью и смертью. Все это время отец просиживал у постели больного. Он очень ревниво относился к постороннему вмешательству и, хотя падал с ног от усталости, все равно старался все сделать сам… — Ничего, ничего, все будет хорошо… — без конца повторял он. О том, что случилось, никто не говорил… Словно дожидались его полного выздоровления. Наконец врачи сказали, что кризис миновал и самое опасное позади. Болезнь отступала. Но он так и не выздоровел до конца. Он это понял несколько позже. Его душа так и осталась с той поры больной… «Все кончилось! — пронеслось у него в голове. — Все! Я выздоровел. Я спасся…. Нет, меня спасли!» Сначала он подумал, что он один в больничной палате. И что сквозь узкое окно уже пробивается свет дня… Под рукой было скользящее полотно простыней. А тишину нарушал только звук кленовой ветки, царапающей снаружи окно. Это была почти стерильная тишина… Но оказалось, что до утра еще далеко. А рядом с его постелью сидел осунувшийся и страшно бледный от бессонницы отец. — Что ты здесь делаешь, папа, в такое время? — удивленно спросил он. — Я опоздал на электричку… — Что-то я не верю. — Ну что ж… И напрасно не веришь. — Не надо, папа, — остановил он. Отец вздохнул. — Я ждал тебя. Я надеялся, что ты вернешься. Что с тобой не случится ничего плохого. Я волновался. — Волновался… — задумчиво, почти шепотом повторил сын. — Представь. Вот такой старый дурак. «И никакой ты не дурак… — вдруг зло подумал он. — Все дело в том, что просто притворяешься, как и все остальные люди в этом мире. Ведь тебе полагается быть по роли взволнованным, любящим отцом. Вот и причина волнения. А если бы со мной что-то случилось… Что бы ты сделал?! Бросился с моста?! Да ничего, пошел бы домой чай пить. Волновался за меня!» Он усмехнулся. — Видишь ли… Ведь ты мой единственный сын. Ближе тебя у меня никого нет… — заметно волнуясь, продолжал отец. — Возможно, в этом все дело… — Возможно… — Он постарался быть вежливым, но не больше. Он не верил больше никому. Андрей тоже появился у него в больнице. — Что это означает? — изумленно спросил он, едва вошел в больничную палату. — Ты что, с ума сошел? Почему не разрешаешь пускать меня к себе? — Давай не будем это обсуждать, — оборвал он Андрея. — Вот те раз… — Андрей сокрушенно вздохнул. — Неужели ты… того?! Из-за этой?! Из-за пастушки?! Если хочешь знать, она даже не очень и обратила внимание на… — На что? — Ну, на замену. — Помолчи. — Ну ладно, ладно… Это, наверное, болезнь на тебя так повлияла. — Зачем ты хотел видеть меня? — Вот те раз! Значит, старая дружба уже не в счет? А если я просто, безо всякого дела захотел увидеть друга? Если просто соскучился по тебе, дуралей?! — Андрей хотел дружески похлопать его по плечу, но рука его повисла в воздухе. Он брезгливо отодвинулся от бывшего приятеля. — Давай без школьных нежностей…. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы думать, будто ты станешь тратить время на встречу, если не стремишься извлечь из нее пользу. — Ну-ну. Все понятно. — Андрей грустно потупился. — Ревнуешь эту Кристинку, не можешь простить… Старик, если бы я знал, что у вас… ну так особенно… Я бы, конечно, не посмел. Но кто бы мог думать, что ты так серьезно… У меня и в мыслях не было предать… то есть… я не то хотел сказать… У меня и в мыслях не было, что ты захочешь… — Заткнись. — А Кристинка… разве она…. Вот мы и решили с ней… Он, отвернувшись, смотрел в окно. — Надеюсь, у тебя все в порядке… — бросил, не оборачиваясь. — В порядке? Да, да, разумеется… И, кстати, я понимаю… если у тебя это так глубоко… Я имею в виду твое чувство к Кристине. — Кристина? — Он впервые за весь разговор повернулся к приятелю… — Какая еще Кристина? — Все, все… понял… Молчу! — Андрей торопливо уходил, пятясь спиной к двери. Жесткий взгляд приятеля не располагал к дальнейшим словесным излияниям. Андрею даже показалось, что определение «бывший приятель» теперь более чем уместно.
В двадцать с небольшим он все-таки женился. Его избранница была той самой девушкой-отдыхающей, утешавшей его, безутешного, тогда на морском берегу. И, кстати, одной их самых красивых его сверстниц. Несмотря на это, ему отчего-то никогда даже не приходило в голову влюбиться в нее. Иногда он провожал ее до порога квартиры, дарил цветы, о чем-то болтал… Почему он решил жениться? Наваждение какое-то. Советы друзей, отца, ее настойчивость, его собственное безразличие… Ему казалось, что после той, яркой, как молния, влюбленности в шестнадцатилетнюю провинциалку он ни к кому уже не сможет испытывать сильных чувств. Так не все ли равно? Его избранница красива, разумна, преданна… Потом, однако, до него дошло, какой это было ошибкой. К сожалению, жена все понимала. Все было страшно запутанным, сложным, болезненным в их недолгой совместной жизни. Однажды она наконец решила, что пора. Пришел час сладкого мщения… К несчастью, она решила, что этот миг пришел в то время, когда они ехали по городу в машине. — Ну как дела? Какие новости? — очень кстати спросил он. — Ну, какие новости. — Супруга легко улыбнулась. — Осень, знаешь. Время свадеб. — Свадеб? — Ну да… Ты разве еще не знаешь? — О чем ты? — Вот негодники! Они даже не известили тебя… Наверное, побоялись, что ты станешь тратиться на роскошные подарки. — О чем ты? — Он крепче сжал руль. — Ну как же! Все-таки я удивлена, что тебе не сообщили. Понимаешь, Андрей и та, ну, Кристина. Они поженились. Свадьба была, доложу я тебе, прелестная. Молодые…. Вцепившись в руль, он, как во сне, слышал оживленный голос жены. А она весело, упоенно щебетала, с видимым удовольствием описывая свадебную церемонию. Не забывая при этом искоса поглядывать, как меняется, искажается от страдания его лицо. — Осторожнее! — вдруг завопила супруга. Он очнулся и едва успел вырулить… Они чуть не выскочили на встречную полосу. Автобус шел им прямо в лоб. — Осторожнее… — уже спокойнее повторила жена. — Ты слишком… радуешься за своих друзей. «Конечно, надо было подождать… не торопиться выкладывать все в машине, — укорила она себя. — Вот дура-то я… Чуть на тот свет не отправились… Но кто мог думать! Конечно, я знала, что новость на тебя подействует. Но так!» Он с большим трудом сумел все-таки взять себя в руки. Наконец автомобиль мягко остановился возле их подъезда. Супруга, как всегда педантично пристегнутая привязным ремнем, не спеша отстегнулась, потом откинулась на спинку кресла. А он продолжал сидеть неподвижно. — Ты что, домой не собираешься? — поинтересовалась она. Он покачал головой. — Почему? Он опять покачал головой. — Не могу… У меня сейчас встреча с Клюевым… — Неправда… Я знаю, что его нет в Москве… — Жена усмехнулась. — Врать ты не умеешь совершенно. — Ну не с Клюевым, какая разница. Он устало вздохнул. — Не пытай… Я вернусь… Потом. — Потом?! — Супруга зло нахмурилась. — Когда потом? Когда твоя борьба с самим собой увенчается полной победой? А ты уверен, что увенчается? — Не понимаю, о чем ты. — Отлично все понимаешь. Ты просто боишься самого себя! Боишься, что твои моральные принципы рухнут, не выдержав искушения. — Перестань. — Не перестану! Я сразу все поняла, когда она свалилась на нашу голову в этой своей Тмутаракани. — Это была просто юношеская влюбленность… Подумай сама — нам было по шестнадцать! Просто юношеская влюбленность. — Ничего себе юношеская. — Жена почти шипела от злости. — Ты не забывал о ней все эти последние годы ни на минуту. Ты думал о ней день и ночь напролет. Да, да — и ночь! У тебя такие глаза, когда ты говоришь о ней. Как в тот день, когда ждал ее у этого дурацкого моря, готовый опоздать на самолет. И вообще, по всей видимости, ты собирался остаться там навсегда, в этой пасторальной идиллии. Жаль, что не остался! Хорош был бы ты там. Наверное, начал бы вместе с прекрасной пастушкой пасти коров. Такое СП — совместное предприятие «Дафнис и Хлоя». — Мне кажется, тебе лучше помолчать. — Его голос был на удивление спокоен и холоден. И от этого ледяного тона истерика, в которую грозил перерасти крик супруги, мигом оборвалась… — Уверяю тебя: этого всего лишь твое воображение. Ничего, совершенно ничего похожего. И я прошу тебя больше не заводить разговоров на эту тему. — Он печально усмехнулся: — И при чем тут море?! «Дурацкое море»! Оно-то чемвиновато… Жена наклонилась к нему как можно ближе. — Она любит своего мужа! — прошептала почти театральным шепотом. Он закусил губы. Его супруга выбрала слова, которые ему меньше всего на свете хотелось бы услышать. Самые страшные для него слова. Она выбрала их очень точно… как меткий стрелок, который целит точно в сердце… Если бы она сказала «это хороший брак», или «у них все хорошо», или что-нибудь в этом роде… Это прозвучало бы не так… не так безысходно! Но она сказала: «Любит свого мужа»… Ему предпочли другого, и тогда, и теперь… Ему ясно дали понять, не оставляя никаких спасительных сомнений: ты хуже! И что-то умерло в его душе — так ему показалось — в тот миг. — Я ухожу, — объявила супруга. Дверца автомобиля зло хлопнула, прищемив подол длинного пальто. Он помог жене высвободить полу. И когда она ушла, наконец перевел дух. Неожиданный разговор с женой потребовал от него огромного самообладания. Он ведь был так уверен, что никто вокруг ничего не замечает… После этого объяснения стало очевидно: он не сможет жить с женой, как прежде. Впрочем, оказывается, даже его многомудрая супруга еще не представляла всего масштаба случившегося… Когда жена ушла, он включил зажигание. И замер в машине, задумавшись. И ему показалось, что теперь он точно знает, кто виноват… Во всяком случае, не «дурацкое море»…
— В общем, тогда же мы с женой и развелись. Неудачный, так сказать, получился брак. Да и «первая светлая любовь», как видите, не задалась. Ну а с Джулей и вовсе вышло неладно… Лагранж замолчал, думая о чем-то о своем. «Господи, бедненький, да у него сплошные несчастные романы, — подумала про себя Аня, пораженная откровенностью своего спутника и рассказчика. — Надо же… Как не повезло…» — Какая забавная у вас машина, — заметила Анна, чтобы тишина, установившаяся в салоне после того, как ее собеседник закончил свой рассказ, не была слишком гнетущей и невежливой. — Это не моя, это тетушкина. Иногда беру, при случае. — Как раз такой случай? — Понял, что опаздываю на автобус, и решил догнать вас на автомобиле. — Ну что ж… Все закончилось удачно! Он усмехнулся: — Я тоже так думаю. Тишину зимних сумерек вдруг разбил звук, похожий на дальний раскат грома. — Это что, зимняя гроза? — Гроза? — Анин спутник рассеянно прислушался. — Вы разве не слышали? — Ах да… Он кивнул. — Говорят, это редкое явление. Вдруг он затормозил. — Вы тоже это заметили? — спросила Аня. — То есть, я хочу сказать, вы тоже заметили, что в машине пахнет бензином? — Бензином?! Он удивился. Хотя, по правде сказать, Ане казалось, что несло страшно… — Нет, не чувствую. Мне кажется: совсем не пахнет. Впрочем, надо выйти посмотреть. Лагранж вышел из машины, закрыл дверцу. — Я, пожалуй, тоже подышу… — Аня попыталась открыть свою. — У вас что-то с замком! Дверца ей не поддавалась. — Да? — Он снова удивился. Ане даже показалось, что он при этом усмехнулся. И что-то пробормотал… — Вот путешествие я вам устроил: то с замком что-то, то запах бензина… — уже вполне отчетливо сказал он. Но Ане было не смешно. Сейчас, в машине с заклиненной дверью, запах бензина показался ей особенно сильным и неприятным. Боже, стоит только бросить окурок… Анна вдруг с ужасом заметила, как он рассеянно достает пачку сигарет. Сейчас он щелкнет зажигалкой. — Может, вы сначала откроете меня?! — Аня снова тревожно толкнулась в запертую дверь. — Да не паникуйте вы, право. — Он вздохнул. — Сейчас все сделаем. Видите ли, эта дверца… с ней надо уметь… И в эту минуту, беспросветную, как теперь казалось Ане, темноту ночи вдруг разрезал свет чужих фар. Хлопнула дверца притормозившего рядом «газика». И из темноты вдруг возник совершенно неожиданный и сюрреальный на здешних бескрайних просторах родины — в такое время и в таком месте! — милиционер: — Проверка документов! — А что случилось? — А вот предъявите документы, мы вам все и расскажем! — пообещали ласково представители правопорядка. Это были не гаишники… Это была патрульная милицейская машина. — Девушка, а вас что, не касается?! Молодой сержант наклонился к окошку машины. — Да я дверцу открыть не могу. Юный мент подергал дверцу снаружи. — Блин, что у вас с замком-то? — поинтересовался он у Лагранжа. Подошел Лагранж и как-то легко открыл неподдающуюся дверцу, улыбаясь, как и прежде, своей иронической прелестной улыбкой. — Антиквариат, — объяснил он, — надо знать подход. — Как можно ездить на такой рухляди! — Сержант вернул Ане паспорт. — А что все-таки случилось-то? Аня максимально обворожительно улыбнулась сержанту. — Да так… — сплюнул юноша, — здешние дела. Опять «Шишкин лес» бомбили. — Какой Шишкин лес? — Какой-какой… «Шишкин лес лимитед»! Завод такой. Лимонад «Василек» пили когда-нибудь? — Нет. — Ну «Буратино»? — «Буратино», да. Пила. В детстве. — Ну вот… С той поры много времени прошло, вы стали большая… Он оценивающе оглядел Аню. — Взрослая, — уточнила она. — А «Шишкин лес» приватизировали, и теперь Мариванну кое-кто заставляет продать акции. А она не хочет. Так они, стервецы, сегодня из гаубицы… Аня сразу вспомнила про недавние раскаты зимней грозы. — Ну что ты заливаешь — из гаубицы! — засмеялся откуда-то то из темноты напарник словоохотливого сержанта. — Ну, не гаубица… Полевая пушка. 76 миллиметров. Совсем ох….. То есть, хочу сказать, обалдели… Дырку в стене Пробили. Представляете, выкатили орудие из микроавтобуса — и шарах! — Зачем им дырка в стене? — Ну, насмотрелись, наверное, в детстве на нашу диораму в музее — «Взятие города татарином Батыем». Брешь в стене — и всей ордой туда. Да я шучу… Это они просто для устрашения Мариванны. — Мариванны? — Руководство завода «Шишкин лес лимитед»… Вот рэкетиры и обстреляли это несговорчивое — два года уже не сдается — руководство! Аня потерянно оглядывала бескрайние просторы родимой средней полосы… Отсветы, всполохи взрывов… Вот, наверное, над этим редким леском и зарево можно было увидеть… Может, это и есть Шишкин лес? Пролом в стене, кипящая смола… Диорама «Взятие завода «Шишкин лес лимитед» рэкетирами». — А какая она, эта Мария Ивановна? — Не Терминатор. Не поверите: сидит в своем кабинете в теплых тапочках… Патрульная машина доехала с ними до трассы на Москву. Сержант помахал Ане рукой. Боже мой, всего-то несколько часов путешествия — вырвалась туристка за пределы МКАД! — а сколько приключений… Сватающиеся мормоны из штата Юта, артобстрел «Шишкин лес лимитед», страхи с послушником… Чудесны просторы твои, родина…
Всю дорогу до Москвы Лагранж молчал, а Анна… Анна всю дорогу с плохо скрываемым удовольствием смотрела на него. Как хорошо все-таки, что он ее догнал. Просто непонятно, что бы с ней случилось, окажись она совсем одна на этих чудесных просторах… «Ну, как клиент?!» — иронически поинтересуется Петя. Клиент! Аня усмехнулась про себя… И вполне приличные женщины не отказались бы от такого «клиента». И вот, кажется, одна такая якобы приличная женщина. Он был чем-то похож на фокусника Дэвида Копперфилда, этот загадочный Сережа Лагранж. Не внешностью, а… «Как вы летаете, ну как? Объясните!» — допытываются у великого фокусника. А в ответ — такая прелестная, чуточку, одну только чуточку, насмешливая улыбка — улыбка мага: — Very carefully! Очень осторожно… Безусловно, и в Лагранже, как и в Копперфилде, было что-то особенное, редкое. Не говоря уже просто о незаурядной мужской красоте. Аня смотрела на его породистую красивую голову, и, пожалуй, впервые ее зацикленность на Пете Старикове попала под сомнение. Вот и объяснение… Честнее надо быть, честнее, хотя бы с самой собой. Он — человек, с которым магически притягательно находиться рядом. Вот ты и поехала, дорогая Аня… Вот вам и расследование, милые девушки… Как только фокусник предлагает полетать — все, как мотыльки, бегом на сцену… Нет чтобы сохранить рассудительность, спутницу порядочности, и просто понаблюдать из зрительного зала.
Капитан Олег Иванович Дубовиков явно не подозревал об Аниных сомнениях на свой счет, и поэтому или еще по какой другой причине (например, способности талантливо исполнять разные роли и, как хамелеон, менять окраску) вовсе и не думал оставлять Светлову в покое. — Я тут поинтересовался, нет ли свежих случаев с цыганками? — почти радостно начал он с места в карьер, едва услышав Анино «алло». — Ну и как… свежие случаи? — иронически поинтересовалась Анна. «Почти как про диетические яйца! — подумала она про себя. — Свежий случай первой категории! Беда с этими ментами…» — Представьте, есть. Правда, не совсем в тему. Девушка-студентка приехала на каникулы в Москву и исчезла перед самым отъездом. Руководитель туристской группы чуть не сошел с ума… Она к тому же иностранка. — Цыганка-иностранка? — Не цыганка, нет, в общем, нет… Но очень похожа! Очень похожа на цыганку. Вообще-то она из Африки. И такая, знаете, темнокожая… Аня хмуро молчала. Она пыталась понять, что с ней происходит. А происходило вот что… Ей все больше не нравилось упорство, с которым капитан подсовывал ей расовую подоплеку преступления. Сначала версия со скинами, потом… Конечно, если быть справедливой, она первая об этом подумала, о скинхедах то есть. Но подумала и отвергла. На то и версия, чтобы отработать ее — и в корзину! А тут такая зацикленность на этническом мотиве преступления. Ну допустим, цыганки — его пунктик, детский его пунктик. Так каким же, собственно, оно было, его детство? Аня вспомнила, как однажды, когда они засиделись в фонде, Дубовиков, расчувствовавшись, достал фотографию. «У меня их и всего-то несколько… — сказал он тогда. — Память о счастливом детстве, которое, увы, было очень коротким и оборвалось слишком резко. Можно сказать даже, трагически!» Аню, что и говорить, заинтриговало тогда это слово — «трагически». На фотографии был изображен маленький мальчик… Коротко стриженный, с чубчиком — кажется, такая прическа называлась в те времена «полубокс»… В бархатном костюмчике (короткие штанишки до колен, гетры в резиночку) и с нотной папкой в руках. — Знаете, в поселке, где я рос, я был единственным мальчиком, который занимался музыкой. Остальные в музыкальной школе были все девчонки… Какой позор и испытание было проходить с этой папкой по улице мимо мальчишек. — Но вы вытерпели? — спросила тогда Аня. — Да. Хотя ужасно хотелось забросить ее в кусты, спрятать… — Боялись родителей? — Нет… Просто мне нравилось, как ни странно, нравилось заниматься музыкой. Так что терпел! — Он улыбнулся. — Ради музыки. — У вас, что же, была музыкальная семья? — Нет, в общем, нет. Хотя мама… Ну, в общем, до того как с нами случилась та беда, изменившая всю жизнь, мама была, как бы сказали сейчас, фанаткой. Поклонницей Лемешева — лемешисткой… Так их тогда называли. Ходила, естественно, на все его спектакли. Знаете, собирала, копила деньги на огромные букеты, покупала дорогие коробки с конфетами, красивые большие мягкие игрушки. Так у поклонниц было принято. Они дежурили у подъезда Большого театра в ожидании выхода своего кумира… Нам, верите ли, с сестренкой отказывала в самом необходимом, ни конфет, ни игрушек этих не давала — берегла для своего кумира. — Неужели это возможно?! — Представьте… Я позже, став взрослым, интересовался этим, так сказать, вопросом… Знаете, этот оперный мир — он удивительно странный. Это какая-то особая, непохожая на обычную, среда. Там кипят такие страсти! И среди тех, кому поклоняются, и среди тех, кто поклоняется… Говорят, великая певица Мария Каллас проглотила солитер, чтобы похудеть… Вы можете представить, чтобы нормальный человек в здравом уме решился на такой поступок? — Вопрос риторический, — вздохнула в ответ Аня. — А Рената Тибальди хотела убить актрису-соперницу, покушавшуюся на ее партию. По-настоящему, без всяких шуток и преувеличений. Верите? — Пожалуй… — Аня, впервые слышавшая это имя, опустила глаза. — Разумеется, по нынешним временам это кажется уже не таким ужасным происшествием, как история с солитером, но человека, готового к убийству, нормальным тоже вряд ли можно назвать… — Вы так думаете? Светловой показалось тогда, что ее собеседник как-то странно — слишком пристально! — на нее посмотрел. — Уверена. — Ну, хорошо, пусть так. Не будем вдаваться в дискуссию. — Капитан как-то на редкость печально вздохнул. — В общем, у оперных фанаток градус страстей и эмоций был не ниже, чем у тех, кто выходил на сцену… — Просто не понимаю этой истерии. — Светлова пренебрежительно пожала плечами. — Не скажите, голубушка, — хмыкнул Дубовиков. — Не так все просто… Великий певец берет, знаете ли, природным воздействием на слушателя… Врачи, например, говорят, что высокий мужской голос, особенно лирический тенор, обладает каким-то мистическим феноменом воздействия на женщину. Они могут даже испытывать возбуждение и, представьте, даже экстаз. — Кто они? — Женщины, дорогая моя. — Ну уж. — Именно так. Во все времена женщины готовы были отдать все, чтобы услышать настоящего тенора. Именно потому, что он дарит им такие переживания. А все потому, что им кажется, что в обычной любви они таких ощущений не испытывают… — Ну, если так, — неуверенно промямлила Аня. — Тогда конечно. — В общем, поверьте, звук голоса гениального певца — это прямое физическое воздействие на слушательницу. Теперь понятно, почему от голоса Фаринелли-кастрата женщины падали в обморок? — Понятно, понятно… — лицемерно поддакнула Светлова, впервые в жизни узнавшая о таких происшествиях. — Да вы просто, Олег Иванович, специалист, знаток… — Ну… есть немного! — Капитан польщенно улыбнулся. — Не скромничайте! — Кстати, свою тайну оперные певцы-мужчины хранили очень долго. Сильные мира сего, и не только женщины, и сами не понимали, что их так притягивало к великим певцам. Конечно, когда прошла эпоха великих кастратов, таких чудес, как обмороки во время спектакля, не стало, но великая магия голоса осталась… — Да?! — Да. Кстати… У сержанта дона Хозе, убившего самую знаменитую в мире цыганку, как известно, тенор… Капитан набрал в легкие побольше воздуха: — «Арестуйте меня. Перед вами ее убийца!» — Это что же, признание? — принужденно засмеялась тогда Аня. — Нет, — капитан зевнул, — цитата. Ане не хотелось, чтобы милиция прерывала просветленную жизнь Федорыча в монастыре, вытаскивала его для дачи показаний, «оскорбляла подозрениями»: как так труп нашел?! Может, сам и спрятал? Поэтому теперь она решила воспользоваться возможностями капитана. И это, кстати, опять же крайне интересно. Как он себя поведет? Это вам уже не просто известие о том, что пропавший бомж Федорыч нашелся… Это известие о трупе! Просто анонимно звонить в органы — а знаете, в таком-то месте труп! — не хотелось. Да и не уверена была, что отреагируют. Будет, как же, наша гордая милиция лазить по чердакам, проверяя каждый дурацкий звонок, — делать ей, что ли, милиции, больше нечего… И потом, как тогда Ане быть самой в курсе? Она же ничего не узнает. Рассказать следователю, который вел дело о Джулином исчезновении? Но как Анна объяснит: откуда у нее такие сведения о местонахождении трупа? Поэтому она подумала — и все рассказала Дубовикову. А капитан все устроил. Довел информацию по нужным каналам до нужных людей. В благодарность Светловой разрешили присутствовать.
В день вскрытия чердака черный ход печального дома в Казачьем переулке охраняла парочка милиционеров. Привели понятых. — Вам лучше не смотреть… — посоветовал ей капитан. «Угу… — подумала Светлова. — Как же! Интересно, что ты мне потом расскажешь?..» И Анна мужественно протиснулась, воспользовавшись связями и авторитетом Дубовикова, на чердак. Ничего ужаснее она в своей жизни не видела… Нет, конечно, она Джульетту не узнала. Только волосы… Вдобавок к тлению тут еще потрудились и крысы… Но специалисты, судебные эксперты, потом сказали: это она. Джульетта. Елену Давыдовну заставили привезти ее стоматологическую карту. И вот, по пломбам и зубам… Кроме того, тело подходило по таким параметрам, как рост и сросшийся (Елена Давыдовна подтвердила) еще в детстве перелом на лодыжке. Лодыжка, зубы… Как она погибла, они не установили… Проще им было сказать, как ее не убивали. Совершенно точно, что ее не застрелили, не калечили — никаких крупных заметных повреждений и членовредительства. Возможно, это было отравление. Но ввиду очень плохой сохранности тела — какая уж там сохранность: несколько месяцев на чердаке — о содержимом ее желудка они судить не взялись. — Ну, вот мы и молодцы, — вяло сказал следователь. — Трупик нашли. — Это поможет? — находчиво подвернувшись ему под руку, поинтересовалась Светлова. — Чему? — невыразительно глядя куда-то в воздушное пространство, так же вяло уточнил следователь. Светлова хотела расшифровать непонятливому следователю: «Поиску! Поможет ли это найти виновного? Убийцу поможет это наказать?» Но не стала объяснять. В общем, было понятно, что вряд ли… Этому поможет вряд ли. Сама же Светлова для себя отметила (на это, впрочем, нельзя было не обратить внимания): дом, на чердак которого указал Федорыч, находился на той же улице, что и дом, в котором Джульетте снимали квартиру… На той же, нечетной, стороне. Десятью минутами ходьбы измерялось это расстояние… Очевидно, Джульетта возвращалась домой. Возможно, поздно и одна. И тот, кто… Возможно, «шизик», если воспользоваться лексиконом «вялого следователя», выследил и напал… Наверное, задушил. Из-за скверного состояния трупа установить это с точностью не представлялось уже возможным. Затащил на чердак… И совершал там свои обряды поклонения. По степени тления трупа эксперты считали, что это продолжалось уже более полугода. В РЭУ сказали, что дверь жестью они не обивали и замка не вешали. Наоборот, удивились и даже обрадовались тому, что чердак «наконец закрыт!» (полной радости мешало то обстоятельство, что на столь хорошо закрытом чердаке милиция обнаружила труп)… У них в РЭУ, оказывается, был план по закрываемости чердаков и подвалов, который они никак не могли выполнить… Никого из слесарей, как показал опрос, никто для этой работы не нанимал… Ну, значит, шизик и сам был мастер на все руки… Надел спецовочку замызганную, кепочку, взял инструменты — кому из жильцов какое дело, кто стучит на чердаке. «Давно пора закрыть все чердаки, чтобы бомжи не лазали и пожаров не устраивали!» Вот он и закрыл… Как известно, навязчивые мании вовсе не влияют на другие профессиональные навыки. В программе «Сегоднячко» вечером того же дня Аня, настроенная на чердачную тему (раньше бы непременно пропустила — телевизор она смотрела вполглаза и слушала вполуха), обратила внимание на сюжет о молодом человеке — музыканте, исполнителе Чайковского, хобби которого заключалось в том, что он исследовал московские чердаки. Полюбовавшись его коллекцией старинных бутылок и еще съедобных, хотя и выпущенных до революции, шоколадок, найденных им на чердаках во время своих лазаний и походов… а также аптечными — для лекарств — склянками времен пребывания Наполеона в Москве, Аня поняла, что московские чердаки в Центре — это настоящая «терра инкогнито»… Ну совершенно неисследованная, никому не известная территория… Музыкант с воодушевлением рассказал, например, что ему время от времени попадаются и такие — ну совершенно нетронутые — чердаки, на которые до него в буквальном смысле не ступала нога человека… По крайней мере, последние семьдесят-восемьдесят лет… Кроме того, Аня поняла, почему следователь так вяло реагировал на труп… Собственно, чего уж тут, в самом-то деле, реагировать?! Эти мумифицированные, изъеденные крысами пугающие экспонаты, на которые, по словам молодого человека, виолончелиста, он натыкался сплошь и рядом, и после обнаружения не интересовали никого, кроме самого пытливого исследователя чердаков… Труп на московском чердаке явно не был той находкой, которая была бы способна поразить воображение милиционера. Вывод был неутешительный: если бы Анна не разыскала Федорыча, если бы Федорыч не рассказал про чердак и не указал его местонахождение, то… Бедное, изъеденное крысами тело Джульетты могло бы оставаться там до бесконечности — не погребенное, не преданное земле… Ясно было, что тот, кто отнес его туда, чувствовал себя в полной безопасности… После того, как он избавился, по его мнению, от случайных свидетелей-бомжей, никто не мог ему помешать… В лучшем случае какой-нибудь странный виолончелист с редчайшим — одним на всю Москву! — хобби — исследование чердаков. Жди, когда такой доберется до этого самого чердака. Один шанс из тысячи. Разумеется, Светлова — охота пуще неволи! — последовала примеру виолончелиста. И предприняла в ближайшее же время экскурсию по чердакам. …Архитектурный московский стиль под названием «нечаянная радость». Так называется церковь во Владыкине… Хаотичная застройка — никогда не знаешь, что тебя ждет. Эти дома в Замоскворечье застраивались по-купечески экономно, один к одному, впритык… Так, что одна из стен у них была общей. И чердаки их соединялись. Когда Светлова, вся в паутине, добралась до конца анфилады, она, с полным ошеломлением, обнаружила, что находится не просто в том самом доме, где Джульетта снимала квартиру, но и в том самом подъезде… Пролом в стене, из которого Светлова выбралась, явно заделывали раньше, а потом проламывали, очевидно, снова — причем не один раз. Он был какой-то явно многоразовый. Это означало, что на чердак Джульетта могла попасть и отсюда… То есть на нее могли напасть и в подъезде… И что? Проломили в стене дыру? Или побегали с трупом или бездыханным телом по этажам, добежали до последнего, увидели — очень кстати! — дыру, протащили тело через все чердаки… А потом с другого конца оборудовали дверь с замком? Но если это не так… тогда… Ане стало как-то нехорошо.
Секретарь главного режиссера театра «Делос» Кирилла Бенедиктовича Дормана — милая симпатичная и очень миниатюрная — само изящество! — девушка по имени Вика Цвигун вместо того, чтобы хлопотать, как обычно в это утреннее время, у кофеварки, с удобством расположилась в кресле напротив стола своего шефа. — У тебя такой вид, как будто ты надолго… — заметил Дорман, скользнув глазами по ее вальяжной позе. — Не ошиблись. Серьезный разговор требует времени и обстоятельности. — Любопытно… Что за разговор? — спросил Дорман, впрочем, без особого интереса в голосе. — Что-то неважное у вас настроение в последнее время, Кирилл Бенедиктович, неважное… Что, плохи дела? — Вика, милая, что за тон… Дорогая! И вообще… Как мы строим фразы?! «Плохи дела»! Викуша! С чего ты взяла? Что это значит? — «Дела плохи» — это когда о них нельзя с полной искренностью поведать правоохранительным органам… Именно тогда они и именуются плохими. — Да уж не придумала ли ты себе, детка, игру в шантаж? Дорман, рассмеявшись, откинулся в кресле: — Небось накопала что-нибудь интересненькое по части нашей бухгалтерии, а? «Блох» наловила для налоговой?! Так ты учти: это бесперспективно. У меня с ними свои отношения… И Кирилл Дорман встал из-за стола, показывая, что разговор ему неинтересен и он собирается уходить. — Фи, налоговая! — фыркнула Вика. — О ваших делах не налоговой полиции рассказывать — о них фильмы ужасов снимать надо! Дорман вдруг тяжело опустился в кресло и неприятным, долгим, подозрительным взором уставился на свою визави. — Ну давай… выкладывай, что там у тебя… Я ведь тебя знаю: ты по пустякам воду мутить не будешь. И если можно, без этих увертюр… Без предварительной игры на нервах. Меня не надо обрабатывать. Я воспринимаю ситуацию адекватно.
Дорман был прав: Вика Цвигун действительно не собиралась мутить воду по пустякам. Какие уж там пустяки! Ей в самом деле было что рассказать городу и миру… Все началось недавно… В тот вечер Кирилл Дорман отпустил Викторию, как всегда, позже всех в театре: — Все! Можешь идти домой… Обычно он держал ее до последнего. Вот и теперь в театре уже никого не было. Даже Викин воздыхатель, обычно терпеливо дожидавшийся, чтобы проводить миниатюрную секретаршу до дома, не выдержал и ушел… — А ну вас! Ведь никаких надежд вы в меня, Викочка, не вселяете… — в отчаянии махнул рукой бескорыстный и верный воздыхатель. — Лучше я ужинать домой пойду, а то умрешь от такой любви. Несмотря на всю свою внешнюю хрупкость и миниатюрность, Вика держалась с мужчинами, и особенно с теми, кто за ней ухаживал, на редкость неприступно… Ее воздыхатель даже называл ее Брестская крепость. «Кажется, никаких у меня шансов, понимаешь…» — говорил он, пародируя, и очень удачно, известный всем голос… Из-за этого своего умения подражать голосам популярных личностей Викин поклонник, даже несмотря на то, что не был красавцем, считался в театре завидным ухажером… Девушки говорили, что «с ним обхохочешься»… Но Виктория не собиралась «обхохатываться»… Отлично знающая специфику жизни богемы, она считала, что человек, «причастный к искусству» (как она говорила), в принципе (как она подчеркивала) не способен на серьезные чувства и постоянство. — Развлекайтесь со своими дылдами! — неизменно твердила миниатюрная Вика в ответ на безнадежные вздохи своего поклонника (как бы мимоходом подчеркивая при этом, что высокие длинноногие девушки — тип фотомоделей, — которые были нынче в моде, явно более легкомысленны и распутны, чем, скажем, их миниатюрные, подобные самой Вике, ровесницы). Чем объяснялась сия загадка природы, Цвигун, впрочем, не объясняла — поклонникам оставалось верить на слово… — Я девушка серьезная… — подчеркивала Вика. В тот поздний вечер «серьезная девушка» была на редкость обеспокоена… Уже по дороге домой (Вика жила в пятнадцати минутах ходьбы от театра — в одном из переулков) секретарша засомневалась: выключила ли она кофеварку? «Ну что за жизнь! За день так умаешься — голова как чугунная, ничего не соображает: выключила, не выключила? — размышляла Вика. — Лучше вернуться и проверить… А то все рано покою не будет». Она повернула и, вздыхая, пошла обратно в театр. Поднялась наверх, открыла дверь и остановилась в изумлении на пороге. В «стеклянном» кабинете начальника, который обычно, отпустив Вику, тут же покидал театр и сам, горел свет. Оставаясь в темноте, Вика в изумлении наблюдала, как расхаживает, движется по кабинету Дормана, размахивая руками, некий мужской силуэт… Это было очень странно, непривычно для Дормана… Дормана? Но кому же там было быть, кроме Дормана?! В том, что это сам Кирилл Бенедиктович и есть, Вика нисколько не засомневалась. Хотя происходящее действительно было крайне странно. Впрочем, странно ни странно, а ведь ключей от этого кабинета не было ни у кого, кроме Вики и самого хозяина кабинета! Самое же удивительное, что, кроме него самого, там больше никого не было! То есть собеседника у Кирилла Бенедиктовича не было, а он разговаривал… И получалось, что разговаривал он сам с собой! Да так, словно декламировал, с чувством и «с выражением», что называется, какой-то чудной театральный монолог… Таких чудес Вика раньше за своим шефом не замечала. Понимая, что она попала в совершенно нелепое положение и если выдаст свое присутствие, то совсем оконфузится, Виктория попятилась к выходу. Как секретарша, отлично знающая нрав своего хозяина, она совсем не была уверена, что Дорман «простит» ей такую посвященность в его секреты. Чем меньше знаешь, тем легче жить. И Вика Цвигун решительно собиралась ретироваться. Но кофеварка не давала ей покоя. «Еще сгорит тут главный, увлекшись декламацией. В упоении любви к искусству!» И Вика на цыпочках прошла вперед. Сказать, что то, что Цвигун услышала, удивило и даже потрясло ее, означало не сказать ничего. А Дорман между тем расхаживал по кабинету и рассказывал, рассказывал. Рассказывал, не скрывая ничего… — Особый шарм придает спектаклю достоверность, — рассуждал вслух Викин шеф. — Конечно, «Аида», поставленная в Луксоре среди тысячелетних камней, это круто…
И он стал вспоминать, все так же вслух, свои самые любимые постановки — недаром в самых лучших из них тратились огромные деньги на то, чтобы шитье на обшлагах камзола было настоящим.
— Чтобы ни на йоту правда костюма не отступала от принятой в тот день того века моды. Это важно! Вот когда ставили «Спящую красавицу» в Мариинке — портные сутками пропадали в музее костюма: срисовывая кружева, шитье… Но! — Викин шеф в порыве нешуточного чувства сжал кулаки. — На сердце у меня тепло… Ибо у меня иного рода достоверность. Такого не было еще ни у кого! Я буду самым великим. Пусть их… Пусть у них дорогие костюмы, храмы… А у меня… Когда эта девушка протягивает руки из глубины, из полумрака подземелья… Что чувствует зритель? Потрясение! А режиссер — экстаз от собственного творения. Ведь она, эта моя Аида, — настоящего царского рода. Шоколадная кожа Африки… Настоящая! Впрочем, вначале ее крики были грубы, оскорбительны. Но… Крики, если как следует прикрыть дверь гаража, за его каменными стенами почти не слышны! И с каждым днем они становились все слабее… Так, слабое попискиванье… Нет! Стенанье, скорбное стенанье… Вот оно настоящее, а не поддельное искусство. А Иоланта?! И Дорман стал вспоминать «постановку» «Иоланты»…
Но чтобы это был не сон,
Не призрак счастья — в знак прощанья
Сорвите мне одну из роз
На память нашего свиданья!..
Я красную просил сорвать!
Какую? Я не знаю…
От его смешка, раздавшегося в тишине стеклянного кабинета, миниатюрная, сжавшаяся в темноте от страха Вика Цвигун, кажется, стала еще меньше ростом, а по спине у нее побежали мурашки…
— Да! У них настоящий Луксор, а у меня зато — настоящие героини… Живые, трепетные, достоверные… Из плоти и крови… У этих девушек настоящая жизнь, настоящая трагедия, настоящие мучения… И — настоящая смерть!
Виктория, замерев от испуга, слушала этот монолог… Все это было, разумеется, похоже на бред. Из которого с трудом, но можно было понять: у произносившего свой чудовищный монолог человека в каком-то подземелье спрятана, прикована, содержится в неволе — настоящая девушка… темнокожая, живая… Для него она — Аида, рабыня… Прекрасная темнокожая рабыня! Что другую девушку, слепую, ту, что он называет Иолантой, он изуверски убил… Нет, в это невозможно было поверить нормальному человеку, коим Вика Цвигун, разумеется, себя считала. Но интонации говорившего — искренние, неподдельные, совсем не театральные — убеждали, что это было правдой! Пусть правдой, по всей видимости, маньяка, а не нормального человека, но тем не менее правдой! Наконец Виктория пришла в себя… Кофеварка, оказывается, была выключена… Проклиная свою рассеянность, из-за которой она невольно стала обладательницей страшной тайны, Вика так же, на цыпочках и почти не дыша, двинулась к выходу… Почему она, Вика Цвигун, сразу не побежала в милицию?.. Ведь эту «Аиду» из подземелья — какой-то страшный гараж! — наверное, можно было еще спасти… Ну, во-первых, в пересказе то, что Вика услышала (без его голоса!), уж точно выглядело бы настоящим бредом… Наклюкалась девушка-секретарша под вечер, и вот примерещилось. Органы прибывают на место происшествия, а там — никого… А наутро Кирилл Бенедиктович глазками от удивления хлопает: кто ходил по кабинету?! Кто сам с собой разговаривал?! Какая такая девушка в гараже, за кого вы меня принимаете?! Может, Дорман, конечно, и маньяк, но уж точно не дурак, нет… Вряд ли пленница — в гараже рядом с его московским домом. А голос, кстати, в этом Цвигун и не сомневалась, принадлежал именно Кириллу Дорману. Секретарша не могла бы не узнать голос своего начальника. Это было бы противоестественно. Так вот, во-первых, Цвигун бы, конечно, не поверили. Ну, а то, что ее совесть по крайней мере тогда была бы чиста — сообщи она об этой случайной страшной тайне… Так надо было знать Вику Цвигун, чтобы понять, почему она все-таки этого не сделала.
…Все всегда были выше! Она, Вика, конечно, умнее, лучше, красивее. Но они выше… или, как говорил Наполеон, длиннее! Понятно, что самая маленькая в классе, понятно, что в метро — всегда чуть ли не под чьей-то подмышкой… Может быть, эта физиологическая ее приниженность и их превосходство не так бы мучили ее… Если бы они наконец поняли, что она «выше» — в том смысле, что красивее, лучше, умнее… Но они этого не замечали. Потому что для того, чтобы хоть кто-нибудь в этом сумасшедшем городе, несущемся, мчащемся, с устремленными мимо твоего уха глазами, что-нибудь заметил, надо было сесть в очень дорогую машину — которой «еще ни у кого», надеть очень красивые наряды… Вот тогда бы обратили внимание, стали бы говорить, тогда бы выяснилось, что она умнее — раз всего этого добилась… Вечернее платье подчеркнуло бы, какая красивая у нее фигура, даром что крошечная, зато очень красивая… Сияние драгоценностей — какие лучистые у нее глаза, компьютер последней модели — какая она умная и продвинутая. Но как всего этого добиться?! Ей уж казалось, что никак и никогда… Потому что она бегала и бегала с кофейными чашками вокруг начальства… Конечно, она никогда не теряла надежды до конца и внутренне готовилась к тому, что и ей выпадет шанс… Возможно, это произойдет внезапно, и надо быть готовой… Не имея конкретного плана, она всегда тем не менее вела себя в «Делосе» словно шпион иностранной разведки… Хотя шпионила она исключительно для себя. Без ясной цели — для чего она это делает — она все-таки все запоминала, была очень внимательной. Тщательно изучала все проходившие через ее руки документы. Не ленилась расклеить конверт, прочесть и заклеить снова. Вика, кстати, сделала дубликаты всех ключей, которые доверены были ей на хранение. Снимала, не стесняясь, параллельную телефонную трубку и прослушивала все разговоры. Никто из окружающих не догадывался, что целомудренное Викино поведение недотроги объяснялось тем же комплексом превосходства. Принца, а на меньшее самая лучшая в мире Вика не согласилась бы, рядом не было. А выйти замуж за своего скромного — ну, и должность! — воздыхателя или просто улечься с ним в постель… Да Вику просто передергивало от ужаса, когда она думала об этом. Вся выстроенная с тщательностью за двадцать семь лет жизни картина мира: внизу такие глупенькие, ничтожные, никудышные людишки, а наверху она, божественная Вика, просто рухнула бы в тот же миг, согласись она так «низко пасть»…
И наконец ее день настал. Точнее, не день, а вечер… Тот самый, когда она вернулась выключить кофеварку и услышала страстный монолог своего шефа. Всю ночь Виктория не спала, обдумывая свои дальнейшие действия и выпавший ей шанс… Но на следующий день в милицию Вика не побежала. Она продолжала еще некоторое время разрабатывать свой план… И наконец настало утро, когда она вошла в кабинет своего шефа и спокойно, вальяжно — сколько она репетировала это спокойствие! — уселась в кресле напротив. Так состоялся уже знакомый нам разговор… О своей попытке шантажа и намерении получить деньги с Дормана за сохранение его страшной тайны, о том, что этому предшествовало, Вика Цвигун, разумеется, не призналась никому на свете. Кроме, правда, только своего поклонника… Ему, самому преданному и безобидному, Вика все рассказала. Именно потому, что был безобиден и очень предан, и очень влюблен в нее… А ей могла понадобиться помощь.
«Твоя жена молодец… Она нашла труп», — думала про себя Аня, сервируя Старикову стол для ужина. Следователю-пофигисту это, конечно, все равно не поможет. А вот ей, Светловой… Разговорившись, в итоге вялый молодой человек, ведущий следствие, все-таки объяснил Светловой, что: В картине преступления явно присутствуют штрихи какой-то постановки… Преступление совершено в манере, указывающей скорее всего на маньяка или человека, охваченного какой-то идеей фикс. Жертва не просто убита в порыве гнева, или в отместку, или в наказание… Преступник явно руководствовался какой-то идеей, возможно, очень отвлеченной… Найти такого человека крайне трудно. Потому что у него не было, по всей видимости, понятного нормальному человеку мотива. Мотив этого преступника может быть столь изощренным… Нам с вами он просто в голову не придет, и стало быть… — Если бы серия… — мечтательно протянул Анин собеседник, — тогда хоть накопились бы повторяющиеся детали и от них протянулась бы какая-то ниточка к жизни преступника. Понимаете, если предполагается, что преступник — это нормальный человек с нормальным мотивом, — стараясь быть доходчивым и понятным Анне, излагал следователь, — мы шерстим все окружение жертвы, мыслимое и немыслимое, и находим того, у кого был мотив… Ну, вы посмотрите на это платье, в которое жертва наряжена, Федорова… Ну, что тут можно сказать?! Только то, что шел, возможно, психически ненормальный человек по улице и в своей больной голове обкатывал любимую идею. Увидел женщину и решил: пора воплощать планы в жизнь. Что о нем еще можно сказать? Где его теперь искать? Ищи-свищи. — А вы все-таки будете? — Что? — Ну, искать-свистать… — Опять вы за свое! Ну кто его знает, о чем он там кумекает своей больной головой… Косметикой она, эта жертва, какой, обратите внимание, намазюкана… как клоун. — Да, — Аня вздохнула. — Странный макияж. — Вот именно. Может, вообще она сама это с собой сделала? С поехавшей крышей забралась на чердак… Кстати, «с крышей на чердак» — смешно, правда? — Очень. — Нет, ну правда? — Обхохочешься. — Так вот… забралась на чердак, нарядилась, намазалась и… Съела что-нибудь не то. Или выпила.
Очевидно, это была неделя печальных находок. Звезды так встали или что-нибудь еще в этом роде… Сатурн против Урана или наоборот. Ох, уж эти звезды… А интересно, что же тогда будет в мае 2000 года, во время парада планет?! Страховое общество «Ллойд», говорят, уже заказало специальное исследование, чтобы оценить возможные последствия, прикинуть, во что это им, страховщикам, обойдется… И то сказать… Шесть планет выстраиваются в одну линию. Обычно максимум три… Говорят, возможны бури, землетрясения, тайфуны. Такое было только шесть тысяч лет назад. Тогда были, говорят, настоящие катаклизмы. Ну а пока неделя находок. Так ведь бывает по гороскопу: то полоса пропаж, потерь, потом вдруг все разом находится. Эти находки были, правда, чересчур мрачными… Находились пропавшие мертвые люди. Простое совпадение, конечно. Звезды виноваты: расположились в таком порядке…
Аня как раз возвращалась с мрачного Джулиного чердака после разговора со следователем и увидела ее… Алена Севаго сидела на скамеечке… В метро! Аня не поверила своим глазам: Алена, роскошная Алена на скамеечке! Впрочем, честно сказать, Аня ее бы не узнала. Севаго сама ее окликнула. — Это вы?! — с трудом скрыла удивление Аня. — Увы. У Ани чуть не вырвалось: «Что у вас с лицом?!» Но она во время вспомнила… Ах да, ведь была пластическая операция! Божественная красота лица Алены была нарушена… Как будто в мозаике стронули что-то с места. Все было вроде то же… но гармония ушла. Что-то вроде мести природы — не смейте меня поправлять! Как будто портной идеально все скроил, разложил на столе, но дунул ветер, влетел в открытое окно — и то, что он не успел смести, сдвинулось с места… Вместо вертевшихся на языке бездарных слов Аня спросила: — У вас что-то случилось? — Да. — Что-то плохое? Алена наклонила голову: — Его нашли. — Вот как… — сочувственно произнесла Анна. Было понятно, что находка оказалась нерадостной. — Не поверите… как в самом черном фильме: в бочке с цементом… — Слушайте, — возмутилась Аня, — неужели это вправду бывает?! Мне всегда казалось, что это какие-то преувеличения, навеянные итальянскими фильмами… В бочке с цементом! — Господи, какими там фильмами — у нас вся жизнь один сплошной фильм… — Но это же не по-людски! Так в жизни быть не может — это можно только придумать, сочинить! Алена молчала, не разубеждая ее. И Аня тоже бессильно замолчала. Человека уже нет, а его смешная реклама — симпатичный ролик, рекламирующий смешные цены, в котором снялись знаменитые артисты, еще идет по всем телевизионным каналам — оплачено! Впрочем, сейчас уже, кажется, не идет… Вот так. Если рекламы больше нет, это может означать что угодно. В том числе и то, что нет человека. Что он в бочке с цементом. — И знаете, Аня, как-то все сразу… — Алена дотронулась до лица. «Да, это так… — Аня вздохнула. — Видно, одна беда всегда провоцирует другую. Да и попросту трудно сохранить приятный внешний вид или не заболеть, когда такое потрясение. Все, что «на ниточке», кое-как, сразу дает о себе знать. Аленино божественное, вылепленное хирургом лицо было «на ниточках»… Серьезный жизненный удар, сверхстресс и…» — Мы ведь расстались с Максом. Точнее, он меня… да что там… попросту выгнал! И то сказать… Кому такое надо! И Алена опять дотронулась до своего лица. Анна уезжала от нее, поднимаясь вверх на эскалаторе, оставляя за спиной еще одну «жертву Парижа». Изящную, хорошо одетую, сгорбленную фигурку на скамье. Это осталось у Светловой от школьного чтения Бальзака: большой город пожирает нестойких молодых людей, приехавших его покорять… Нынешняя Москва была как раз этим самым ненасытным бальзаковским Парижем. И какая печальнаяистория… Этот одинокий человек на катке… Бедняга! Богатый, любимый, и из Шереметьева — прямо в бочку с цементом. А она, эта Алена… Лишиться такой красоты… Да что там… Лишиться разом триединого идола всего человечества: красоты, любви и богатства. Разом! Было все, и стало ничего… Так все поэтично у них началось и так трагически закончилось.
От стены дома у самого ее подъезда отделился темный силуэт. Аня напряглась. Она была, в общем, не пуглива на улице, даже на темной, поскольку знала вещи, которые могли отключить даже самого агрессивного и неслабого мужчину. Но обороняться не пришлось. Перед ней стоял Лагранж… Промокший от снега, тающего у него на ресницах и непокрытой голове. Наверное, это был последний перед наступлением весны снег… Очень сильный, крупный — и, в общем, уже неожиданный снег. В руках у Лагранжа были розы. Вот почему он был таким нелюдимым во время их путешествия… Боролся с внезапно нахлынувшим чувством, так сказать? И думал Сергей тогда в машине, значит, не о Джульетте. Это, конечно, было совсем ужасно, но сердце у Ани радостно забилось: неужели он тоже?! Ну да… Что она, совсем дурочка и не понимает очевидных вещей? Если два взрослых человека бросают все дела и едут куда-то к черту на кулички… Ну, ладно, пусть это называется «по Золотому кольцу», а не «к черту на кулички»… Едут вдвоем. Глупо объяснять это любовью к детективным расследованиям или общей печальной памятью… Не стоит морочить самих себя. Они просто влюблены. Скорее да, чем нет. Однако что она, право, со своим радостно забившимся сердцем… Совсем с ума сошла? Она же просто обязана наконец рассказать ему все. Она должна сейчас же рассказать ему о Джуле, о ее страшной смерти, о ее жизненном конце, похожем на сцену из фильма ужасов… Об этой жуткой смерти! Аня молча приняла цветы. И без слов, в молчании, они походили немного возле Аниного дома, побродили по улице. То ли свидание, то ли поминки… Розы сразу припорошило снегом. — Знаете, — робко начала Светлова, — там… Там все было совершенно ужасно… Он молчал. — Я даже не знаю, как об этом говорить! Вряд ли это можно забыть когда-нибудь… Однажды увидев такое… Кроме «ужасов», Аня хотела рассказать ему еще и о том, как, оказывается, соединяются чердаки замоскворецких домов на Джулиной улице… Потолковать о том, что это, собственно, может означать в «нашем случае»… И про ее посмертный — или все-таки предсмертный? — странный, наводящий на некоторые мысли макияж. — Понимаете, она лежит там, на чердаке… В таком длинном платье… — Аня дотронулась до своего заснеженного, совершенно белого от снежных хлопьев плаща, пытаясь изобразить Джулино савану подобное платье… — Не могли бы вы всего этого мне не говорить?! — вдруг почти жалобно попросил он. Да, действительно, она все-таки редкостная идиотка: рассказывать ему все это! Жизнь продолжается… Он знать ничего не хочет о Джулиной смерти. У него слабые нервы и нежная душа. Не все люди одинаковы. Не все такие стальные, и бетонные, и огнеупорные, как она, Аня Светлова… Он пришел к ней с розами и стоял, продрогший, долготерпеливо — трудно даже сказать, сколько времени! — в ожидании. Он — красивый, заметный, редкостный человек, и он влюблен. И вот оно — эгоистическое свинство, заурядное, естественное, человеческое… Она этому рада!
— Не косметика это и не дамский макияж. А настоящий театральный грим, — объяснила Ане ее знакомая Мила Смирнова (она же Люда Рыбина), гримерша с телевидения, внимательно разглядев соскобленную с бедной Джульеттиной мумии краску. — Точно? — Точно. — Почему ты так думаешь? Потому что он яркий? Ну так ведь ей надо было привлекать к себе мужчин… Знаешь, так даже говорят: размалеванная, как проститу… — Дорогая моя, она, конечно, проститутка, но все-таки не клоун… Это грим. Театральный грим. Для того чтобы, загримировавшись таким образом, в таком «макияже» выходить на улицу — надо быть не просто проституткой, надо быть сумасшедшей проституткой. Она что, была сумасшедшей? — Нет, — Аня неуверенно пожала плечами. — Впрочем, я уже не знаю.
Он с некоторым изумлением обнаружил, что Светловолосая не укладывается ни в один традиционный сюжет. Может быть, если только — «Кольцо Нибелунгов»? Золотая дочь Рейна… Нет… Для роли плачущей русалки, легкомысленной и не просчитывающей последствий своей откровенности (если бы девушки-русалки не болтали слишком много, золото Рейна лежало бы на его дне!), Светловолосая не подходит… Но Вагнер — да! Ибо есть в ней, в Светловолосой, что-то от канонов красоты и поведения дочерей Фрейи и женщин Валгаллы! Твердость и золотоволосая безупречная красота… Этакая Брунгильда, которая в состоянии «брачное дело решить мечом». И не только брачное, любое другое дело… Мечом! Да, именно поэтому она и не подходила, как ни старался он притянуть за уши, для мелодраматичной слащавости Доницетти, Верди, Пуччини… В основе либретто всегда лежит бродячий сюжет, и в них, в этих сюжетах, кочующих из столетия в столетие, женщина почти всегда жертва любовной страсти. При этом у нее всегда пассивная роль — с ней что-то делают, а не она делает. Ее любят или не любят, похищают, предают, продают, бросают или, напротив, домогаются… А она только плачет и страдает. Но это «золотоволосое дитя Рейна», эта молодая женщина — другая… Она не станет пассивно ждать, когда с ней что-то произойдет. Она может, явно может постоять за себя. И не только за себя. На самом деле она его тревожит. Не ведет ли «золотоволосое дитя» какой-то подспудной, неявной работы? Правда ли, что она успокоилась по поводу Виолетты? И правда ли, что Светловолосая только горюет и печалится? Вопросов много. И, учитывая эту опасность, не пора ли давным-давно придумать для нее мизансцену?! Как там погибают дочери Рейна? Увы, кажется, никак. Они, увы, бессмертны. Жаль. Не идти же поперек классики. Надо думать… Подойти творчески. Он слишком расслабился. Давно, давно уже надо было придумать и подобрать для нее хорошую роль с летальным финалом. Тем более спектакль с Аидой подходит к концу. Впрочем, у него еще одно важное происшествие… Требует его срочного внимания к себе Вика Цвигун. У нее та же беда — она слишком много знает… Причем ему тут — кровь из носу! — надо поторопиться. Поэтому придется обойтись без классического репертуара — все будет на скорую руку… Экспромт. Импровизация. Что-нибудь очень свежее, совсем неожиданное… И лучше пусть все это случится у нее, у Вики Цвигун, на даче. Подальше от Москвы. Чтобы результат обнаружился не скоро. А то начнется возня вокруг этого… разбирательство. И это будет мешать ему, путаться под ногами, создавать излишнюю нервозность… А у него и других дел по горло.
Ладонь, которой Виктория Цвигун сжимала телефон, не хотела разжиматься… ее просто свело от страха… То, что она услышала, было ужасно. И совершенно неожиданно. Хотя где-то подсознательно она и не исключала такого варианта развития событий. Наихудшего из всех возможных! Наконец она все-таки с трудом разжала пальцы. Только что ей сообщили ужасную новость. Вика встала из-за стола и почему-то на цыпочках, чтобы не стучать каблуками, прошла к двери, повернула ключ замка и, вернувшись за стол, безвольно опустилась в кресло… «Господи, какая ерунда! Закрылась она на ключ… Вот дурочка. Что для них, для этих мафиози, какие-то двери?! Когда придет ее очередь, не помогут никакие замки». А когда придет эта очередь? Вика лихорадочно выпрямилась в кресле. Скоро, очень скоро. Возможно, счет пошел уже на минуты. Она принялась яростно выдвигать ящики письменного стола. Нет, так просто она не сдастся, она должна попытаться спастись, в конце концов, у нее есть деньги. Так… Что ей следует взять с собой?… Деньги, загранпаспорт… И куда подевался тот ключ? Господи, кажется, она оставила его дома… А домой ехать нельзя… ни в коем случае! — Слава богу! — Она хлопнула себя по лбу. — Ведь, кажется, здесь, в конторе, есть дубликат… — Какая она все-таки предусмотрительная, какая умница — завела когда-то второй ключ… «Боже, в городе никогда не бывает так холодно и так темно…» Вика с тоской смотрела на чернильные тучи, лохматые и низкие, застилающие впереди горизонт, и гнала машину под сто двадцать. Наконец показалась долгожданная знакомая крыша из коричневой финской металлочерепицы. Вика никогда никому не говорила про этот небольшой дом в ста с лишним километрах от города. В общем, это был даже не дом. Это было убежище… Гордящаяся своей предусмотрительностью, Вика приобрела его некоторое время назад. Были тогда деньги — наследство, — вот и купила. Пусть будет… Мало ли что да как… Лучше постелить соломки — ведь не знаешь, где упадешь… И вот случилось — соломка понадобилась. Дорман пожаловался «крыше»! И теперь Вику трясло от страха. Она-то думала: приличный человек… На этом и строился ее расчет и шантаж: мягкий, славный… по определению, не способный к насилию и сопротивлению… интеллигент. Вика и представить себе не могла, так хорошо его зная, что он напустит на нее бандитов. Хорошо, что ее вовремя предупредили… Вика вдруг подумала, что все, что происходит с ней сейчас, нисколько не противоречит тому, что она прочла недавно в книге одного американского психолога… Ее жизнь не отклоняется от написанного ею же сценария… Если кто-то постилает соломку, значит, подсознательно готовится к падению. Стоит завести тайное убежище на тот случай, что когда-нибудь придется прятаться, — и случай этот непременно наступит. Она вышла из машины, открыла металлическую дверь со сложным замком… В доме она первым делом проверила тайник. Пистолет был на месте. Вспомнила опять американца. Вот уж точно. Не покупайте пистолет… купите — точно придется отстреливаться… И вот, кажется, такая возможность была почти рядом… Виктория выпила лекарство, потому что ужасно разболелась от волнения голова… Прилегла на диван в самой защищенной, с глухими ставнями и решетками, комнате… Пистолет лежал рядом, и она так и не отняла от него руки. «Ну что ж… значит, буду отстреливаться… это лучше, чем терпеть пытки, издевательства, насилие…» Вика некстати стала вспоминать все те ужасные слухи, которые ходили о методах этих людей… Нет, смерть, просто смерть всегда лучше… она застрелится. Впрочем, что это она, дурища… Сама себя понапрасну запугивает! Ведь никто же не знает. Никто на свете не знает об этом доме! Кроме… Кроме самых-самых близких, которых нечего опасаться… Значит, никто сюда не заявится. Другой вопрос: сколько ей придется здесь просидеть? Гораздо более вероятно, что она попросту подохнет тут от голода, так и не решившись высунуть нос из дома… Лекарство сняло головную боль, и Виктория облегченно задремала… Она проснулась от шума мотора, от резкого хлопанья автомобильных дверец… Сквозь ставни пробивался свет от включенных фар… Спросонок она даже не пыталась рассуждать, как они могли ее найти. Одна только мысль: пистолет! Главное, пистолет… чтобы у нее остался пистолет. Виктория сжимала его судорожно, как последнее спасение… Потея от страха, она прокралась к ставням, чтобы заглянуть через щелочку во двор. Но свет автомобильных фар, направленных на окна, слепил глаза и не позволял ничего увидеть. В доме уже хлопали двери, стучали тяжелые башмаки, скрипели и содрогались ступени лестницы, ведущей наверх, раздавались грубые хамские голоса… — Не убивай эту суку сразу! — услышала она. Нет… Этого она вынести не могла… Домашняя изнеженная девочка… английская школа — не какая-нибудь оторва, родившаяся в колонии и прошедшая закалку в подвалах… Она не выдержит не то что издевательств, а даже ожидания. Виктория сжала тяжелый пистолет в хрупкой руке, поднесла к виску и нажала курок…
…А он победоносно усмехнулся: вот, вот еще одно доказательство того, насколько он умен! Он даже не убивал Вику Цвигун. Она сама! Ему принадлежала только инсценировка. Магнитофонная запись, включенные фары, грубые мужские голоса, хлопанье дверей, тяжелые шаги… Переписал на пленку фрагменты из «страшных» боевиков, смонтировал, склеил… Ну, знаете, это «наше новое кино». Все эти излюбленные фразы новых режиссеров: «Ну, где эта сука?! Попадись она мне в руки…» — и тому подобное… И Виктория Цвигун застрелилась сама — от ужаса, от ожидания… В полной уверенности, что некие молодчики, подосланные, заявились по ее душу… Надо и здесь отдать себе должное — это он, он сам и внушил ей такую мысль… Внушил, что будто бы по ее следу уже идут бандюки, намеренные проучить — таков заказ! — зарвавшуюся шантажистку. «Ничего себе «только инсценировка!» — возразила ему некая уцелевшая еще в неприкосновенности частичка прежней его души. — Только инсценировка… Нормальный человек не в силах «объять» разумом такой ход режиссерской мысли… От этой дьявольской режиссуры веет хладом могильным». «То есть что же, остается предположить, что я ненормален? Чушь! Полная чушь!..» И с этой невообразимой чушью он согласиться, разумеется, не мог никак.
Петя нахмурился… Сквозь приоткрытую дверь ему хорошо было видно жену… Анна сидела в гостиной перед увядшим букетом роз. И смотрела на него, как зачарованная… Это ее занятие продолжалось уже добрых минут двадцать… Розы давно пора было выбросить — они потемнели и засохли… — Неспроста, — хмыкнул Стариков. Вообще у Пети все последнее время отчего-то было ощущение, что его жена того и гляди может исчезнуть. Как будто он взял что-то, что ему не принадлежит, — и вот-вот обман обнаружится, и он лишится добытого… Возможно, он не так уж и преувеличивает. Если в один отнюдь не прекрасный день тот, кто подарил Ане эти розы, проявит решительность… Старикову останется только паковать чемодан. Посвистывая, Петр вошел в гостиную. Остановился рядом с женой: — Ты увлеклась собиранием гербария? Петя щелкнул по засохшему розовому бутону, и лепестки, с легким, как папиросная бумага, шуршанием осыпались на стол. — По-моему, этим цветам давно пора в помойное ведро. Если не возражаешь, я займусь уборкой. И он протянул руку к розам. — Нет! — Анна покраснела и обняла розовый букет, защищая его. — Вот это реакция… — Петя принужденно рассмеялся. — Реакция как реакция! Аня нахмурилась. — Не стоит так переживать… Я куплю тебе другие. Новые, свежие, дорогие, красивые… Какие ты хочешь? Оранжевые, красные, белые… может быть, голубые в крапинку? Или… Петя хотел сказать: «Такие, как я подарил тебе тогда в кафе «У рыжего». Ты помнишь те розы? Я подарю тебе точно такие же снова». Но Стариков не сказал этих слов. «Нет смысла давить на сентиментальность, если…» — Я не хочу другие, — Анна опустила глаза. «Да, нет смысла давить на сентиментальность, если человек не способен устоять перед красивыми цветами. Очевидно, не так уж и важно, кто дарит… Главное, чтобы розы. Он — с теми розами! — первым догадался… А теперь вот появился другой — и тоже догадливый, с розами! Такова жизнь». — Как хороши, как свежи были розы… — пробормотал Стариков и вышел из комнаты. Анна смотрела на свою ладонь… От розового шипа на пальце заалела капелька крови.
Ему очевидно было, что эта девушка что-то почувствовала… Ведь слепые обладают удивительным внутренним зрением! — Кровь? — спросила она его тогда. — Да, — ответил он. — Чинил крышу. Потом… Менял стекло на веранде и порезался. — У тебя совершенно другой голос, когда ты говоришь неправду, — грустно улыбнулась девушка. — Ну, хорошо, допустим… Ты что, разлюбишь меня, если я солгал? — Я?.. Девушка растерянно замолчала. Она никогда не говорила ему, что любит! Разве слепая девушка имеет право навязывать свое чувство?! Более того, она была уверена, что успешно это чувство скрывает. И то, что он, оказывается, знал, оказалось для нее почти шоком. Впрочем, почти приятным. К тому же он так неожиданно и просто озвучил ее «страшную тайну». Тайну, которую она сокровенно скрывала от всех, и в первую очередь от него, годами… И была уверена, что унесет ее с собой, что называется, в могилу. Девушка сидела, ошеломленная этой неожиданностью. — Разлюбишь? — настойчиво повторил он свой вопрос, не собираясь щадить ее любовь к секретам. — Нет, — тихо ответила она. — Ну вот видишь… Он взял ее руку и поднес к губам. Рука задрожала. «То, что она знает про кровь, это опасно… — думал он, удерживая ее ладонь в своей. — Она привыкла все рассказывать родителям. Абсолютно все. Даже самые мелкие происшествия из своей жизни. У них самое тесное, доверительное общение без малейших тайн… Такова ее жизнь — ей ведь попросту не с кем больше разговаривать. И она, конечно же, расскажет им про кровь и что я солгал… Те непременно встревожатся. Во всяком случае, не пропустят мимо ушей… Ведь весь поселок и так взбудоражен, все никак не успокоится из-за цыганки… Слишком все здесь близко… территориально. И это опасно. Очень». К тому же… Он верил сейчас: история про режиссера, который на похоронах жены расставлял в нужном ему порядке родственников и знакомых, выстраивая мизансцену, была правдой… О да, у нас, людей искусства, все на продажу — на святую продажу! Неделю он обдумывал тогда эту постановку… Идея давалась ему нелегко… И наконец он пришел к ней вновь… Он смотрел на незрячее лицо девушки, сидевшей в качалке под яблоней, подставившей его закатному солнцу…
О небо! Как покой ее прекрасен!
И бес, азартный и циничный бес искусства, которое созвучно слову — искус, искушение! — толкал его в ребро… «Давай! Такого не было еще ни у кого!» Он стал мысленно прокручивать в голове знакомую назубок «Иоланту»:
Но чтобы это был не сон,
Не призрак счастья — в знак прощанья
Сорвите мне одну из роз
На память нашего свиданья!..
Я красную просил сорвать!
Какую? Я не знаю…
«Творец… Она слепая! Несчастная! Страшная догадка!» «Могу ли я пламенно желать того, что смутно только понимаю?»
Именно такое душевное состояние больной необходимо для успеха операции. И девушка должна согласиться на операцию, на то, что он сделает с ней, должна согласиться со счастьем на лице… Ведь, по сюжету, согласие, добровольное согласие девушки спасает героя! Спасает от опасности… И здесь, в жизни, и там, на сцене… «Я буду видеть, и он будет жить!» Ведь это ее слова! Но эта Иоланта не соглашалась. «Со счастьем»!.. Она вырывалась, пыталась кричать… В конце концов, она отвратительно, вульгарно кусалась… И это окончательно вывело его из себя.
Электрички проносились мимо. Аня и Стариков сидели на станционной зеленой, несколько запылившейся скамеечке с гнутой спинкой, на безлюдном перроне. Сидели пригретые, разморенные первым, по-настоящему хорошим солнцем… И вначале не обратили на это обстоятельство — то есть на стремительно проносящиеся мимо них электрички — должного внимания. — Вжих… — передразнил Стариков. Как человек, которому предложили прожить без автомобиля столько часов, он был несколько раздражен. Дело в том, что в попытке наладить отношения с женой Петя сделал невозможное — взял на работе день и поехал со Светловой, смешно сказать, на «место происшествия». Это было похоже на поступок взрослого человека, который вдруг решает отложить свои дела и поиграть с ребенком в его игру. Пусть потешится… «Ну давай, расскажи, как ты в это играешь?!» Впрочем, благие первоначальные намерения Старикова и установка «на мир» быстро таяли. «Осмотр места происшествия» ничего, разумеется, не дал. Аня на это и не рассчитывала… Цыганку убили осенью. Все, что можно было заметить, заметили тогда милиционеры. Потом прошла длинная зима, снег укрыл место происшествия, потом стаял… Собственно, Светловой просто хотелось увидеть, где это все случилось, своими глазами. Ничего выдающегося: безлюдная тропинка через небольшой лесок от станции к дачному поселку… Идеальное место для охотника, который сходит с электрички и идет за одинокой женщиной через этот лес, а потом бросает нож и, тщательно — или наскоро? — обтерев его травой, уносит с собой — быстрым шагом через лесок, к станции и… Адье! Наконец Петя сделал усилие, поборол вызванную первым по-настоящему весенним солнцем лень и пошел по перрону к таблице с расписанием движения электропоездов. — Да тут почти ни одна электричка не останавливается! — сообщил он. — Именно тут? — Именно… Маленькая станция… Рядом лишь небольшой дачный поселок… сейчас еще к тому же не сезон… Вот они и не тратят время… Не тормозят возле нас… — Да уж… проносятся равнодушно мимо… — Я бы даже сказал: равнодушно и нагло… — И, правда, кому тут садиться? — Аня окинула взглядом безлюдный перрон. — В общем, — Петя посмотрел на часы, — до ближайшей электрички нам с тобой почти час… — Да мы тут заснем — на этом припеке… — Альтернатива? — Альтернативы нет. Самолеты тоже пролетают мимо, такси нет, вообще никакого попутного транспорта. — Пешком. — До Москвы? — Ну почему… До соседней станции. Там все электрички, кстати сказать, останавливаются. Крупный поселок городского типа… — Как ты тут, оказывается, ориентируешься… — Бывал когда-то… В общем, там, на той станции, электрички останавливаются много чаще… Народ ездит постоянно в Москву на работу. — А нам что с того? — Пойдем пешком. Я думаю, по тропинке, вдоль рельсов — вон видишь, от станции начинается? — это получится минут двадцать пять. — Ну вот, и в самом деле альтернатива. — А говоришь никакой! Так не бывает, чтобы никакой. И они двинулись в путь. И уже прошли по тропинке в сторону места назначения несколько десятков метров… Как вдруг Светлова остановилась как вкопанная. — Стоп! — Что такое? — А ведь это я погорячилась насчет него… Что он якобы нож о траву — да бегом на электричку. И был таков… — Эге… Холмс, соображаете!.. Электрички-то… — Вот именно. Электрички тут останавливаются редко. — Даже и в сезон… — А это уже был не сезон — осень… Как сейчас — «еще не сезон». И значит… — Электрички вряд ли сделали для него исключение. — И он, возможно, пошел. — Он пошел пешком, как и мы, в ту же сторону. — А может, в другую?.. — Нет, в ту: ближайшая станция, где все поезда останавливаются… И всего двадцать минут пешком… быстрым шагом от этого места… — Ну, если ему надо было в Москву… — Ты хочешь сказать, что ему не надо было? — Хочу сказать. Что он — чеховская «Три сестры»?… «В Москву, в Москву!» Почему непременно в Москву? — Вот именно, как говорят провинциалы москалям — свет клином не сошелся на вашей Москве. — То есть… Он… — Да… Вот именно. Возможно, ему нужен был другой населенный пункт… — Какой? — Хм… Вопрос интересный. Любой другой населенный пункт, расположенный по этой железнодорожной ветке. — Зачем? — Он там живет… — Или собирает грибы. — Или приезжает к кому-нибудь в гости… — Или навещает старушку мать, а сам из Москвы… — Да, как разнообразен мир и как много в нем вариантов, — вздохнула Аня. — Верно подмечено… — Но в любом случае, при всем этом разнообразии вариантов ясно, что он удалился с этой станции… Поскольку дачный немноголюдный поселок милиция перетрясла… Там все чисты и свободны от подозрений, у всех алиби… — Точно? — Да… Клиент «не отсюда родом»… Он ушел с этой станции, возможно, именно ушел, а не уехал. Поскольку светиться и долго ждать электричку не имел морального права. — И что это нам дает? — Ты прав… Ничего. — Пойдем и мы отсюда? — Пойдем. И они гуськом двинулись по тропинке. — А вот нож он мог бросить по дороге… — пробурчал через некоторое время Стариков. — Вот так: шел, шел и решил бросить… — Да, близко, рядом с трупом, не стал… Точно найдут — лишняя ниточка к нему потянется. — А при себе оставить не побоялся? Даже ненадолго? — Не побоялся. Он, как ты, наверное, поняла, хладнокровный. — А вот надолго побоялся? — Ну… Возможно, он шел, размышляя… — Возможно, успокоившись… — Да… Если он из этих… из психов… Они после совершения сразу приходят в норму… И, избавившись ненадолго от своей мании, могут спокойно рассуждать. — И вот он шел, шел и… — Именно. Не сразу возле станции, где убил, ведь он шел и думал… — Потом решил: будет поздно — совсем близко к другой… — Вот именно здесь, где лес, безлюдно… То есть ты хочешь сказать, что мы можем этот нож сейчас здесь найти? — А вдруг? — Слушай… А почему он все-таки не поспешил избавиться от него сразу? Нож, с которого невозможно все-таки до конца стереть кровь, — неопровержимое доказательство. — Возможно, он знал, что не вызовет ни у кого подозрений. — Почему? — Ну, например… Петя задумался. — Например, это человек, к которому все хорошо относятся в округе, все хорошо его знают. Не какой-то там подозрительный незнакомец… Что в самом деле необычного — идет привычным для него маршрутом приятный соседям человек… Что тут подозрительного?! — Да… — согласилась Аня. — Но убитую цыганку мог обнаружить любой следом идущий — через пять минут… Милиция начнет прочесывание, облаву. — Дело, очевидно, в том, что он, как я уже заметил, не инопланетянин… Возможно, точно местный. То есть знает: даже если кто-то ее сразу обнаружит, то… обнаружить телефон в здешних местах совсем не просто и не быстро. Телефонов в Подмосковье по-прежнему несколько меньше, чем обнаруживаемых трупов… — Пожалуй… — Наверняка! Пока обнаружившие дозвонятся, пока среагируют. Какое там, на хрен, прочесывание. Нет, он наш человек: он врубается в реальность… И он шел спокойно. И хорошо рассчитал, где ему избавиться от ножа. — Если только он не забрал его все-таки с собой. Как память. — Или как инструмент, который ему еще понадобится? — Не понадобится… Все преступления он совершает совершенно по-разному… Он не из этих, которые одним и тем же почерком в одно и то же место наносят одни и те же колотые раны. Или одинаково перерезают горло… Его преступления объединяет что-то другое… Вовсе не одинаковый тип ножевых ранений… Какой-то почерк. Я только никак не пойму, какой же именно… Это, видишь ли, трудно ухватить. Слишком необычный… — Незаурядный, да?! Скажи еще, дорогая, недюжинный… — И скажу… — Ерунда! Маньяков всегда объединяет одинаковое течение болезни — они, по определению, не могут быть незаурядными. Безумие такая же болезнь, как и ветрянка. А ветрянка всегда одинакова: температура, сыпь. Вот и тут: нож, кровь, какая-то навязчивая дурацкая и кровавая цель… И не переубеждай меня: их много — ну, в пропорции к остальному человечеству! — и они, согласись же наконец, заурядны. — Нет, он необычный, редкий… — Аня не собиралась сдаваться. — Это точно. Нож они со Стариковым не нашли. Часа два ползанья и рассматривания ничего не дали… Но за то время, что они на это потратили, начался в движении электропоездов обычный ежедневный в середине дня перерыв, и они опять оказались в том же положении: на скамеечке на припеке, но уже на другой станции. Но также — в ожидании электрички. Теперь мимо проносились поезда дальнего следования. — Эх! — уныло вздохнул Стариков. — Как я мог согласиться забраться сюда без машины… «Воссоздать достоверную обстановку!» — передразнил он супругу. — Да вы не тужите… Скоро поедут… — успокоил их сосед по скамейке. В отличие от той станции этот перрон малолюдным не был даже во время перерыва. — Не страшно тут у вас? — поинтересовалась Аня. — А че? — Дачу мы хотим тут купить… — Да че тут страшного? Как везде… — Ничего не происходит? — Почему ничего… — Как везде? — усмехнулась Аня. — Как везде… — Грабят? — Да нет. — А что? — Вот цыганку осенью убили. Но не у нас… рядом, в Боборыкине. — И все? — Да нет… Почему все? Девушка тут одна местная пропала. Галя… Галя Вик.
Это был дом, окруженный большим, пока еще без листвы, пустым, но летом явно тенистым садом. Очень тихий, казавшийся необитаемым. Но Аню со Стариковым встретили. Почему-то они вышли им навстречу вместе: пожилая пара, отец и мать Гали Вик. Может быть, им было так одиноко и плохо в мире, что они решили друг с другом не расставаться ни на минуту. — Мы из фонда «Помощь в поиске пропавших», — представилась Аня. Ане было неудобно врать. В этих пожилых людях была какая-то смиренность. Они не противились обману. Да и чего, собственно, им было больше бояться? Что еще судьба могла для них придумать?! И родители Гали Вик пригласили их войти в свой дом. На книжных полках бросались в глаза книги Брайля… Светлова сразу обратила на это внимание. Хозяйка проследила Анин взгляд. — Галя была слепой от рождения, — объяснила она. И родители Гали Вик покорно и добросовестно, как уже неоднократно делали это в присутствии милиции, рассказали Ане и Старикову все, что знали. Они рассказали им, что их дочь Галя Вик никуда не выходила одна. Она никуда никогда ни с кем бы не пошла. Ее планетой были вот этот дом и вот этот сад. И она исчезла. Прямо из этого сада… На плетеном кресле остались раскрытая книга, плед, сумочка с лекарствами и флакончик духов. Слушая их печальный рассказ, Аня медленно подошла к окну… Из-за деревьев сада просвечивала, выглядывала оштукатуренная светлая стена соседнего дома. — А здесь кто живет? — спросила она. — Наш сосед. — ? — Да-да, конечно… — все так же смиренно кивнула женщина. — Его очень подробно расспрашивали в милиции. Но он ничего не знает. — А? — Да, они тоже делали подобное чудовищное предположение. Но… Ведь это даже и предположить невозможно. — Почему? — Они с Галей дружили с песочницы. Аня Светлова смотрела на уютно просвечивающую сквозь деревья светлую стену. Потом она поймет, что не годится ни в какие ясновидящие, ни в какие экстрасенсы. Ибо смотрела — и не видела… Ничего, абсолютно ничегошеньки не шевельнулось, не трепыхнулось тогда в ее душе. И никакое видение тогда, увы, Светлову не посетило. — Поехали? Стариков выглядел голодным и с трудом сдерживающим раздражение. — Как скажешь… — покорно согласилась верная жена. На самом деле Ане хотелось еще задержаться: расспросить родителей Гали Вик поподробнее… Может быть, даже заглянуть в этот соседний дом… Напроситься в гости… Пусть незваный гость хуже татарина. Пусть — не до манер! Пусть, конечно, этот сосед и Галин друг — вне подозрений… Но так, на всякий случай — просто взглянуть на него одним глазком… Но Стариков был голоден, зол и неумолим. — Поехали! — вынес он свой приговор. — Домой.
Дорога в электричке была ужасна. Душно, грязно, тесно. Обычно для подмосковной электрички. Аня отрешенно смотрела в окно, переживая прошедший день. Петя столь же отрешенно смотрел в другое окно — через проход между скамейками — поверх голов пассажиров-соседей… Когда электричка остановилась в Москве на вокзале, Стариков спросил: — Можно узнать, о чем ты думала всю дорогу? Или о ком? — Не о ком, а о чем… Аня не собиралась участвовать снова «в разборке» и сделала каменное лицо. — О чем же именно? — Я думал об этом деле. — Тебе не кажется, что ты занимаешься какой-то ерундой? И что это как-то не совсем обычно, я бы сказал даже, ненормально для молодой женщины? Аня пожала плечами.
Больше всего, начиная с самого детства, Гале Вик хотелось увидеть цветки на своих ситцевых платьях. Он говорил ей, что это незабудки. Ромашки, васильки… Платья менялись — она росла, и каждое лето ей шили новое. Мама любила ее наряжать… А она не видела ни разу ни одного цветка на них. Галя всегда сидела на скамейке в саду, разглаживая платье на коленях пальцами. Стараясь увидеть руками, как она видела все остальное на свете, эти цветы… Он приносил ей какие-то дары… и клал на колени. Котенка, который нежно крошечными зубами покусывал ладони… Бабочку. Она боялась ощупывать бабочку, чтобы не стереть пыльцу… Дотронулась и отпрянула, почувствовав шелковистую пыльцу крыльев на своей сверхчувствительной коже. И он ей тогда рассказывал, какая она, эта бабочка… Шоколадная… С фиолетовым ободком, перламутром пыльцы… шелковая, искрящаяся… То, что Галя не видела, он ей описывал. Он рассказывал ей, какая она… И рассказывал, какой он. Но это она и так видела — руками. Прямой нос с небольшой горбинкой, смелые — вразлет — брови, крепкий подбородок, высокие скулы… Он жил за соседним забором, в соседнем доме. Он всегда приходил оттуда. Сначала, когда они были маленькими, его приводил его отец. С ним Галине было легче всего, потому что он с самого младенчества знал, что она не видит. Когда он был совсем еще крошкой, ему объясняли, как нужно играть с Галей, чтобы не обидеть ее и не причинить вреда… И поэтому ему ничего не надо было объяснять. Он был умный и хороший, только вот немного, даже уже в детстве, имел свойство зацикливаться на чем-нибудь, иногда даже не очень важном… Если какая-нибудь идея приходила ему в голову, он не бросал ее, даже если не было никакой возможности ее исполнить — он возвращался к ней постоянно… Потом он стал приходить к Гале реже, потому что его отдали в школу, где дети не только учились, но и жили… Школа была для особо одаренных детей и находилась в Москве. В их подмосковном поселке таких, разумеется, не было. В эту школу отбирали особых детей со всей страны, и те, кто был издалека, в ней не только учились, но и жили… И он тоже. Ведь ездить туда, в школу, каждый день на электричке было бы очень тяжело. Попросту невозможно. Он очень изменился с тех пор, как попал в эту особую школу. Приходил к Гале — а это случалось теперь только по выходным, когда их отпускали домой из этой школы, — каким-то совсем чужим. Правда, потом, посидев рядом с Галей, он оттаивал. И целый день до вечера воскресенья они играли, как раньше. И были такими же друзьями, как до этой его школы. Он рос, взрослел и все всегда Гале рассказывал. Ведь она, одиноко заточенная в своем саду девочка, никому не могла передать, раскрыть его тайны. И какие у него успехи, рассказывал, и каким великим он станет. И как много ему дает эта удивительная школа для сверходаренных детей… И когда он влюбился, он тоже рассказал об этом Гале. Хотя ей было это очень неприятно. Ведь понимая, что это невозможно — зачем зрячему слепая?! — она все-таки втайне надеялась: вдруг он любит ее… Не как друга детства, а как девушку. Конечно, их возможности были неравны… Весь ее мир состоял из него, отца, мамы и еще нескольких людей. А у него была возможность видеть много разных людей… И в их числе много других, кроме Гали, девочек… И Галя только могла воображать, какие они — эти воображаемые ею девочки — красавицы… Но даже те, что не были красавицами — самые серые, самые невзрачные — все равно были лучше ее. Имели несомненные преимущества перед ней… Потому что они были зрячими… А она была слепой. Однажды — им было тогда по шестнадцать — его долго не было. Он пропустил несколько выходных подряд… Не приходил к ней. И это продолжалось месяца два. А его отец сказал Гале, что сын простудился и попал в больницу. Галя удивилась: как полный сил, пышущий здоровьем молодой человек мог так застудиться, что — даже в больницу?! Неужели это только простуда? Вместо объяснений его отец, умный образованный человек, поведал Гале Вик нечто похожее на аллегорию — некий клинический случай с намеком на притчу. «Самое страшное, например, для оперного певца, — сказал тогда Гале его отец, — парез связок… Полный паралич. Во время спектакля певец «залезает наверх» — и вдруг, от перенапряжения, неожиданно его нервы отказывают… Бац! И все. Только сип — и голос потерян навсегда… Поэтому, понимаете, милая девочка, многие из больших певцов боятся исполнять партии с высокой тесситурой, требующей огромного напряжения всего организма. Да еще когда после таких тесситурных кусков надо держать крайний верх… И в жизни, и в пении, милая моя, надо избегать крайнего перенапряжения. Увы. К сожалению… Моя вина… Я не сумел предостеречь от этого моего ребенка… Вот такой пример, чтобы вам, дорогая моя, было понятно… Партию из оперы Масканьи «Вильям Ратклифф» в двадцатом веке отважились исполнить не больше пяти теноров. Там, знаете ли, есть ария с одними верхними нотами, которые большинству просто не под силу. Можно с уверенностью сказать — вся партия главного героя Ратклиффа, как говорят сами итальянцы, «кровавая». Многие, милая моя девочка, ее боялись. Знали, чем это грозило во время спектакля. Некоторые решались по неведению, не зная истории зловещей оперы… Например, они, эти отважные, не знали, что ее, эту оперу Масканьи, пытались исполнить и, не дойдя до премьеры, погибли семь певцов… Такая там тесситура — одни верха: ля, си-бемоль второй октавы… Прибегая к аллегории, могу сказать вам, что мой сын и ваш друг взялся по юношескому неведению и неопытности — треклятый юношеский максимализм! — за такую вот опасную партию. Взялся за нее не на сцене, а в жизни. Он хотел прекрасно петь и безумно любить одновременно. В итоге крайнее перенапряжение… Мудрые, как вы понимаете, выбирают что-нибудь одно…» Так сказал его отец. …Галя Вик ждала его так долго, что ей под конец стало казаться: он вообще больше никогда к ней не придет. Но он появился. И она испуганно отпрянула… Нет, он не был чужим, холодно враждебным, как это бывало обычно после недели, проведенной в его школе, в спальне с другими мальчиками. Он не стал другим, непохожим на себя прежнего — хотя можно было бы сказать и так… Хуже. У Галины было ощущение, что его, хотя он сидел рядом, не было теперь вообще… Это была какая-то пустота. Как в фантастическом романе, когда вместо человека — оболочка с прежним запахом и температурой плоти. А внутри ЕЕ — пустота… Внутри этой оболочки со знакомыми чертами лица и очертаниями тела — пустота… И он ничего ей не рассказал. В тот раз ничего не рассказал. Галя сама старалась занимать его беседой, что-то лепетала о своих делах. Он молчал. Слушал или нет — она не поняла. Посидел и ушел. Потом он стал приходить, как раньше. От его отца Галя узнала, что он ушел из школы. Перешел в другую. Поскольку произошли вещи, которые все изменили в его жизни, и учиться именно в этой школе теперь не имело смысла… Она поняла, что его отец не почувствовал той пустоты, что почувствовала в нем она. Его отец сказал: ничего страшного — это бывает с мальчиками, которые учатся в такой школе… И что жизнь на этом не заканчивается. Она, конечно, не стала возражать отцу… Что она могла возразить, слепая наивная домашняя девочка, сидящая в четырех стенах? Но она-то как раз думала иначе, чем его взрослый умный отец. Она думала, что случилось что-то в этом роде — какая-то жизнь у него именно закончилась… Первая… Если верить, что человек проживает несколько жизней за одну… А может, и единственная. Что-то обрывает ее. Что остается, если человек формально жив? Ну да, именно то, что она в нем почувствовала, — пустота. Потом она, эта его новая пустота, стала понемногу чем-то заполняться. Чем-то новым, недоступным Галиному пониманию. К тому времени, когда они стали взрослыми, это был другой человек, совсем не тот, кого она знала в детстве. Хотя назывались они с ним, как и прежде, — «друзья детства». Иной человек, которого Галя Вик любила, как прежнего. Один день, вернее, вечер Гале Вик запомнился особенно. Потому, наверное, что именно по этой временной отметке прошла главная, похожая на пропасть, на бездну, граница — между ним, прежним, — и новым! Она, эта граница, пролегла не тогда, когда умер его отец. А именно несколько позже, в тот самый запомнившийся Гале Вик вечер. Он пришел к Гале тогда поздним августовским, уже по-осеннему темным вечером. В темноте особенно ярки запахи… В тот вечер он появился, и Галина почувствовала какой-то странный запах… непривычный. — Кровь? — спросила она. — Да. — Ты что, поранился? — Немного… Крышу чинил.
Аня проснулась от непривычной тишины. Не было слышно привычного звука раздвигаемых штор, отворяемых настежь окон — Петя любил утренний холодный воздух… Не было слышно его шагов. Из кухни не доносился запах кофе и тостов… Петя всегда умудрялся встать раньше ее, хотя Ане всегда хотелось самой варить ему кофе по утрам. Анна вдруг внезапно вспомнила недавнюю сцену с засохшими розами, которые Стариков хотел выбросить, — и резко поднялась на огромной пустой постели. Сунула ноги в тапочки, запахнула халат. — Петя! Никто не откликнулся. Она обошла квартиру, распахивая двери комнат… Уже было понятно, насколько это бесполезно. Она понимала, что его нет. Может быть, ему надо сегодня спозаранку в офис? Предупредил бы накануне! Она уже чувствовала, что всенеспроста… Нелепая сцена — не выходившая из ума! — с засохшими розами подсказывала это. Во время их злополучной загородной поездки к «месту происшествия» Ане даже стало казаться, что Стариков почти стремится к разрыву. Но Аня никогда не думала, что это все-таки произойдет… Тем более так быстро. Так внезапно… На кухне утром без Пети было особенно непривычно. Она подошла к кофеварке. Прямо на ней (очевидно, он рассчитал, что утром она без кофе не обойдется) лежал листок бумаги. Она читала записку, и неожиданные слезы текли по ее щекам… Все-таки это правда… «Я ушел. А тебе надо подумать. Извини». Снова и снова перечитывала Аня, вытирая слезы, эти строгие строчки. Внезапно она спохватилась (может, он ушел ненадолго и это не слишком серьезно?) и торопливо прошла к шкафам… Петиных вещей не было. Вдруг запиликал в коридоре домофон. Светлова радостно встрепенулась: «Передумал! Вернулся!» Довольная, она бросилась к трубке. — Хозяйка будете? — поинтересовался немолодой мужской голос. — Вам от господина Старикова привет… Машинку вам велено перегнать. Спускайтесь вниз! Они давно уже собирались купить со Стариковым машину. Точнее, разумеется, купить ее мог себе позволить именно Петя. Но Пете она была, в общем, ни к чему, ему хватало служебных. Однако он считал, что машина нужна Ане. И вот это случилось… И разве могла еще недавно Аня представить, что это случится именно так?! Возле дома стояла зеленая «Нива». Именно такую они с Петей выбрали. И серая иномарка. За рулем «Нивы» сидел незнакомый седоватый мужчина, особого шоферского вида… Мужчина вышел из машины. Хлопнул дверцей, подошел не торопясь, вперевалку, к подъезду и, иронически оглядев Анну, выскочившую из дома в халате, спросил: — Так вы… хозяйкой и будете? Аня коротко кивнула. — Вот, просили машинку вам перегнать… Мужчина протянул ей ключи. — Катайтесь на здоровье… — бросил седой на прощанье, направляясь к иномарке, за рулем которой сидел другой мужчина — тоже седой и кряжистый… И они уехали. Аня повернулась и вошла в свой опустевший дом. Обида душила Аню. «Бросить меня! — думала она о Старикове. — Как он мог?! И какова сила его презрения ко мне. Даже машину новую умудрился швырнуть, как старую ненужную перчатку в лицо». И как он мог уйти от нее! Достойный, так сказать, финал юношеской самозабвенной любви. Вот как все в жизни быстро и переменчиво. Еще недавно Аня сочувствовала Алене Севаго, у которой вмиг перевернулась жизнь… И несколько высокомерно думала, что с такими, как она, Анна Светлова, ничего похожего — разрывы, разводы! — случиться не может. Что такого рода происшествия случаются только с такими, как Алена. А вот оказалось, что и с ней тоже. И Светлова совсем по-детски расплакалась. Какая же она опять одинокая…
В конце двадцатого века голосу помогают не сырые яйца, как в глупом фильме «Веселые ребята», а новейшие достижения медицины, а именно — гормоны… Это лучший способ поддержать упругость и работоспособность связок, когда ты безнадежно болен, а петь надо. Этот способ приносит облегчение и помощь, правда сиюминутные, как допинг спортсмену… И поэтому нужно еще и еще. Все время — снова. Опять и опять. Нужно повторять! Вот в чем проблема… Конечно, последствия от тех же гормонов для здоровья — тяжелейшие… Марио дель Монако, бедняга, вот умер относительно молодым, потому что был вынужден в конце карьеры подсесть на гормоны… Было столько контрактов, а сил, чтобы их выполнить, уже не было… Вот и появился у дель Монако соблазн воспользоваться услугами медицины. Он с удовольствием вспомнил тот прилив вдохновения и ликующего подъема, который испытал тогда на поляне в лесу, когда добивался прозрения Иоланты. Вспомнил поникшие камелии у ложа Виолетты. И как намокла, стала тяжелой желтая косынка Кармен… Ему даже показалось вдруг, что его руки в это мгновение, от ярких воспоминаний, стали такими же влажными и красными от крови, как этот цыганский платок… Эта кровь… Это его допинг, его гормоны. Он подсел на них, как дель Монако. И другого пути у него уже нет. Она, кровь, молодит его и дает силы… Но что же делать?! Вопрос риторический… Ничего! Ничего тут не поделаешь. Конечно, такая жизнь требует от него огромного напряжения всех сил… И снова — ничего не поделаешь! Отец все время стращал его «кровавой» партией Вильяма Ратклиффа… Странно, но детям выпадает именно то, от чего родители их больше всего предостерегают. Потому что постоянные предостережения — своего рода напутствие и поощрение. Скрытое подначивание. Все наши страхи, кошмары, комплексы — родом из детства. Оно таинственно, бездонно (особенно та его часть, которая кажется напрочь забытой), как колодец, в который боишься заглядывать… Не надо было трогать детскую игрушку… она оттуда — из этого колодца… Он выбрал себе партию… И она — вот казус! — действительно оказалась кровавой. Но не как у Масканьи… Она — его собственная. Такая — только у него. И тут ставка — уже не потеря голоса…
Картотека была немаленькая. Компьютера у капитана Дубовикова в фонде — вот удивительное средневековье! — не было… И Аня засиделась допоздна. С одной стороны, это был хороший способ взять себя в руки и не думать о Старикове, а с другой… Анна решила подойти к вопросу об исчезновении людей фундаментально… А у Дубовикова в фонде, надо отдать ему должное, был накоплен немалый материал. Капитан фиксировал все известные ему случаи пропажи людей. Снабжал карточки своими пометками — остановившими его внимание деталями. Просматривать эту картотеку было даже по-своему увлекательно… Но главное, Ане хотелось выяснить: не было ли в ней зафиксировано случаев, похожих на Джульеттин… «Что толку возвращаться в пустую квартиру, где меня никто не ждет? — рассуждала Светлова, глядя на чернильную темноту за окном. — Лучше я немного посплю здесь, на креслах, и с утра пораньше, пока в фонде никто не появился, закончу перебирание карточек…» Так Светлова капитану Олегу Ивановичу Дубовикову и сказала… — Ну, как хотите… — Капитан зевнул. — А я домой. Посмотрю «Сегодня в полночь», узнаю, какие новости, что случилось за день, — и бай-бай. — Хорошо вам… — Это да… — пробормотал капитан. — Вам тоже будет, я думаю, неплохо. Вот тут у нас и пледик есть, и подушечка… Самоварчик… Я и сам иной раз тут заночевываю… Ехать мне домой далеко — в Подмосковье… — А вы… разве… Вы ездите на работу из Подмосковья? — Аня, с трудом скрывая изумление, смотрела на капитана. — Ну да… И представьте, я такой — не единственный. Наверное, половина работающих в Москве оттуда прибывает. — Да, да… разумеется… — растерянно кивнула Светлова. — Вот и я — с утра из Полушкова… — Полушково? Аня придержалась рукой за край стола и медленно опустилась на стул. Полушково было через две остановки от Гореловки! И совсем рядом с Боборыкином… Наконец, собравшись с силами, Аня проводила капитана до двери, закрыла ее и вернулась к карточкам.
…Ключ, слабо щелкнув, повернулся в замочной скважине. От этого звука Анна и открыла глаза. Разумеется, она сразу поняла, что означает этот легкий щелчок. Может быть, потому, что даже во сне тревога не покидала Светлову в этом чужом казенном помещении. Все-таки ей, учитывая все ее подозрения насчет капитана (правда, пока никак не подтвержденные), не надо было оставаться здесь… Не следовало… нет! Мало ли, что не подтвержденные… Если они теперь вот подтвердятся — радости мало! Хотя… Учитывая некоторые, явно авантюрные, свойства своего характера, Аня, если быть до конца честной, могла бы признаться себе, что — скорее да, чем нет! — именно потому она это и сделала. Сыскной азарт явно подталкивал ее, как бес в ребро, к обострению ситуации, когда она принимала решение остаться на ночь в этом странном фонде капитана Олега Ивановича Дубовикова. И вот… Кто-то открывал дверь! Хотя угадать кто было не сложно… Разумеется, Светловой совсем не улыбалось добывать доказательства преступности капитана Дубовикова ценой, например, собственной жизни. Она выскользнула из-под пледа, мигом натянула джинсы и свитер. На часах слабо светящиеся стрелки показывали три часа утра. И это означало, что скромный капитан вопреки своим давешним намерениям, посмотрев новости, не лег спать рядом со своей верной подругой, или кто там у него. Он вообще был сейчас мало похож на скромного капитана. Скорее на владельца гарема. С чего она вообще взяла, что такому хмырю можно хоть каплю доверять? Неторопливо расстегивая пиджак, он приближался к Ане… Между ними оставалось только кожаное кресло. Анна попробовала приподнять это тяжелое кресло. — Смешно… — криво улыбнулся Дубовиков. — Я буду кричать! — почти шепотом пригрозила Анна. Это тоже, наверное, было смешно товарищу капитану, потому что голос у нее от страха сел и вместо крика получался жалкий шепот… — Да что вы говорите?! Не отрывая своего застывшего от омерзения взгляда от потного лба Олега Ивановича — он что же, нервничал?! — Анна медленно отступала назад… Пока спина ее не коснулась прохладного оконного стекла. Все! Фонд на третьем этаже… лучше выпрыгнуть… И, словно откликнувшись на эту дикую мысль, стекло вдруг подалось… Но вместо того, чтобы рухнуть в бездну, Анна вдруг оказалась на балконе. Балконная дверь, к которой она, отступая, прислонилась, оказалась не закрытой. Видно, работающим в фонде, было не до таких мелочей, как меры безопасности, или же они не хранили здесь ничего ценного. Дальше все происходило молниеносно, как будто само собою. И не с ней… Мозг работал, мгновенно выискивая малейшие зацепки для спасения. Казалось, все происходило помимо Аниных намерений. Поскольку от переживаемого стресса этих намерений у Светловой и вовсе не было… Ограда балкона… выступ карниза, несколько шагов на высоте… опять окно… Закрытое! Звон выбиваемого каблуком стекла, и она проникает внутрь, надеясь изо всех сил, что люди, в квартиру которых она попала таким странным в три часа ночи способом, не прикончат ее с испугу, не успев разобраться, что к чему… Или что — гораздо хуже! — это соседнее с балконом окно, до которого она добралась, тоже ведет в помещения фонда… И ее встретит ухмыляющийся Олег Иванович: попутешествовала, и хватит… Но это было окно подъезда. В нем было пустынно и гулко: лестничная площадка была пуста. Но слышно уже было, как открывается — на звон разбитого стекла! — дверь фонда. Анна бросилась по лестнице вниз… Она выбежала на безлюдную утреннюю московскую улицу, и, казалось, легкие у нее разорвутся от волнения и недостатка воздуха… Добежала до машины. Пистолет — трофей, оставшийся у нее от прежней истории с «милыми дамами», — лежал под сиденьем. Почему-то в последнее время, после ухода Пети, Анна решила извлечь его на свет божий и хранила в машине… Носить его с собой в сумочке она не решалась — как-то уже слишком, чересчур! И зря. Нынче в фонде, этой ночью, он бы ей, как выяснилось, пригодился… А так она оказалась беззащитна перед капитаном… Аня лихорадочно вытащила «Макаров», сняла предохранитель и, когда подняла глаза, обомлела: в окно заглядывала ухмыляющаяся рожа Дубовикова. И она вспомнила, что забыла! Забыла, торопясь добраться до пистолета, закрыть дверцу машины… Что за мерзкая, злодейская у него, однако, улыбочка! Словно приклеенная к физиономии, как фальшивые усы. Почти как у Жванецкого, «и самовар у нас электрический, и сами мы неискренние…» — Вы не хотите успокоиться, Анна Владимировна? — Ухмыляющийся капитан уже открывал дверцу и лез в машину. — Послушайте! Я ничего не могу пока доказать, — зашипела, сама удивляясь своему поистине змеиному шипению, Светлова. — Но я советую вам держаться от меня подальше… Это было похоже на заявление американского правительства белорусскому президенту: «Мы не считаем вас президентом, но будем в дальнейшем исходить из факта вашего существования». — Да ну?! — А стодолларовая банкнота? Обагряете купюры кровью своих жертв, так сказать?! — Аня от волнения перешла на высокий штиль. — Что-что я обагряю? Капитан изумленно уставился на Светлову. И надо отдать ему должное — изумление сыграл он очень натурально. — «Что-что»… — передразнила Аня. — Ништо! Оплошка вышла, товарищ капитан… Забыли про деньги, что мне давали? Так вот, эта банкнота хранится в надежном месте… И это, поверьте, неопровержимое, ну, во всяком случае, серьезное доказательство. Так что аккуратнее надо быть, Олег Иванович! И если со мной что-нибудь случится!.. — Фигня какая-то… И что, спрашивается, с такой чумовой бабой может случиться?! Это со мной, кажется, сейчас что-то случится… Крыша точно вот-вот поедет — того гляди! — от таких обвинений. Давай хоть поговорим нормально… — Не подходить! Аня предостерегающе навела на Дубовикова пистолет. — Ну ты, Светлова, даешь! — растерянно протянул капитан. Дубовиков, уже втиснувшийся в машину, повернулся к Ане, протягивая свою огромную жесткую ладонь. И это было его ошибкой! Дело в том, что у Светловой, считай, с нежного детства был вечный глюк, что ее задушат… Кому вода, кому огонь, кому операционный стол, а ей — вот такие вот жесткие, страшные, заскорузлые ладони… «И пальцы-то как хищно скрючены!» — успела подумать Светлова. Анна сжимала в руках пистолет. И с ужасом понимала, что ни за что сейчас не посмеет из него выстрелить. А если она ошибается все-таки насчет капитана?! Что-то останавливало ее. Не было у нее настоящей злости к Дубовикову. Что все-таки значат «критические минуты»! Вспомнишь даже не то, что забыл, но и то, чего и не знал никогда, — так, с генами от родственников перешло… А еще, говорят, в такие решительные минуты перед человеком проходит вся его жизнь, начиная с детства. И именно детство проносилось сейчас перед «мысленным взором» Ани Светловой с быстротой перематываемой видеокассеты… Точнее, его школьная часть…
…Школьный турпоход, престарелый инструктор по туризму Антон Денисович Воробьев. Невозмутимый флегматик. Палатки. Ночевка. Пора укладываться спать… Где-то в лесу подозрительные шорохи… Восьмиклассница Аня цепенеет от страха, представляя себя ночью в палатке. — Антон Денисович, а если кто-нибудь полезет?! Антон Денисович Воробьев крепко задумывается… И протягивает ей туристский топорик. — На-ка вот… Положи рядышком, если боишься, когда спать ляжешь… — И что? — Ну что, что… Как кто полезет, берешь в руки — и по лбу… — По лбу? Топором? — с ужасом уточняет Аня. Антон Денисович на секунду призадумывается: — Ну не острием, конечно… это чересчур… А вот энтой частью — обухом. — Как? И все? — Думаешь, не хватит? Как оказалось, это был очень важный в ее жизни урок ведения боевых действий. Тогда он не пригодился… Но сейчас…
По сути, ограниченное пространство автомобильного салона, стесняющее движения и не позволяющее применить ни один из известных Светловой приемов, напоминало этим своим свойством туристическую палатку и спальный мешок. И тогда — о, уроки счастливого школьного детства! — Анна ухватила пистолет покрепче — спасибо вам, инструктор Воробьев! — и, как обухом, втемяшила капитану промеж глаз… Антон Денисович был прав — этого хватило.
Когда Аня добралась до дома, ее, мягко говоря, немного трясло. Но поспать ей так и не удалось… Кажется, едва прикрыла глаза — звонок в дверь. На пороге стояла ее свекровь Стелла Леонидовна. — Анечка, извините… Петя забыл какую-то важную дискетку… для работы важную… Он объяснил, где она лежит. — Стелла Леонидовна… — не слишком решительно начала Аня, пока свекровь доставала из верхнего ящика письменного стола коробку с дискетами. — Деточка, не извиняйся, не тот случай… — вздохнула Стелла Леонидовна. — Если ты не любишь Петю, что же делать. Жаль, конечно, что ты не разобралась в своих чувствах раньше. Уходить тяжело. Обычно в таких случаях говорят: не плачь… Скажу тебе: поплачь… Но недолго, потому что на свете много дел! — Но что же нам делать? Стелла Леонидовна неторопливо прошлась по комнате. — Жить. Пока… недельку-другую подумать… Я лично хочу, чтобы вы успокоились, все обдумали. А то как бы дров в таком состоянии вправду не наломали… Согласна с таким планом действий? — Согласна. — Анна уронила голову на руки. И, как и советовала ей свекровь Стелла Леонидовна, горько заплакала. В точности в соответствии с рекомендациями пожилого мудрого человека. — Ну вот… — Свекровь сочувственно вздохнула. — Я только не очень понимаю… Из-за кого из них двоих ты плачешь? Из-за одного или из-за другого? — Из-за другого… — донеслось сквозь горькие всхлипывания. — Мы, наверное, никогда, никогда не будем с Петей больше вместе… — И Анна опять заплакала. — Ну тут, извини, ничем помочь не могу… Можно помочь в несчастии, но устраивать счастье. Уволь! Тут уж все сама… Точнее, сами… Поскольку это зависит от двоих… А вот это ни чему! — Стелла Леонидовна взяла у Анны из рук сигарету, которую та попыталась прикурить. — Не приучайся… У красавиц, как утверждают классики, должно быть легкое дыхание. А не кашель и одышка, как у прокопченных курильщиков. И уверяю тебя, с проблемами в жизни можно справляться без никотина.
Олег Дубовиков прикладывал мокрое полотенце-компресс к страшно болевшей и распухшей, как ему казалось, до невообразимых размеров голове. Вот чертова девка — чуть не убила! И всего-то: опоздал на последнюю электричку и вернулся в фонд подождать до утра… Не на вокзале же было ему сидеть или по улицам шататься… Будить Аню он не хотел — открыл дверь своим ключом. А эта Светлова как с цепи сорвалась — чуть на тот свет не отправила… Хорошо хоть не выстрелила… Он и понятия не имел, что у нее пистолет! Преступником она его, видите ли, считает! С ума сойти можно с этими детективами-любителями… Ну, с ума не с ума, а в ящик сыграть — это запросто… И о каких деньгах, о какой банкноте, надо понимать, «обагренной человеческой кровью», Анна толковала? Морщась от боли, которую причиняло и без того больной голове сие умственное напряжение, Олег Иванович стал припоминать… И с большим трудом, но все-таки вспомнил в конце концов! Получалось, что единственные деньги, которые капитан когда-либо вручал Светловой, были те самые сто долларов — из фонда экстренной помощи… Деньги, которые он держал наличными специально — на еду и одежду! — для обращающихся в фонд бедолаг, лишенных крова и работы. На крайний, так сказать, случай. И случай действительно вышел крайним, ничего не скажешь. Но как она попала к нему самому — эта стодолларовая бумажка? Черт! Попробуй проследи путь каждой банкноты… Это могло оказаться просто совпадением, оказавшимся для него в итоге роковым. Банкнота пришла неизвестно откуда… На ней кровь, не имеющая к их расследованию никакого отношения. Мало крови льется сейчас вокруг?! Мало ли ходит по рукам запачканных ею денег… Тем не менее он обязан попытаться вспомнить! Что-то подсказывало ему, что появление этой банкноты в его письменном столе, откуда он ее и вынул, чтобы отдать Светловой, когда в фонд заявились те разутые-раздетые «лишенцы», не было случайностью. И вспомни он, откуда взялась банкнота, он, возможно, получит ответ и на другие вопросы! Одно капитан Дубовиков мог сказать точно: залитые кровью трупы — как его в этом подозревает, по всей видимости, Светлова! — он не обирал. Банкнота попала к нему — уж извините, Анна Владимировна! — каким-то иным путем… Но каким?! И Олег Иванович опять сморщился от боли, напрягая свою профессиональную, но пока совершенно бесполезную милицейскую память. Было ощущение, что Светлова просто отшибла ее капитану своим могучим и точным ударом рукоятки пистолета промеж глаз. Зазвонил телефон, и Олег снял телефонную трубку. Мимоходом оглядел себя в зеркало. Зеркало, впрочем, невообразимых размеров головы не подтверждало. Ощущение чрезмерной распухлости было, очевидно, исключительно субъективным… На вид голова выглядела, если не считать лилово-синей гематомы, то бишь попросту фингала промеж глаз (приблизительно в том самом месте, где у женщин Индии рисуется родинка), довольно нормально… — Алло! Олег Дубовиков сразу узнал голос своего однокурсника по военному училищу Толи Семенова. — Привет, дорогой! — ответил он. — Пиво «Золотая бочка» — надо чаще встречаться! Дубовиков невероятно обрадовался старому приятелю. Как человек одинокий и бессемейный, он всегда был рад друзьям и открыт для них душой. А уж таким испытанным, как его однокашники по училищу… Но позвонивший друг на сей раз проигнорировал слова о «Золотой бочке» и не откликнулся шуткой на шутку… — Олег, Афоня погиб. — Как?! — Да. Завтра похороны. — Черт… Как это случилось?! — Известно не много. Увидимся, расскажу. Я сейчас на работе, занят. Пока. Вслед за тем сразу пошли гудки. Олег положил трубку. — Да… Судьба не шутит… — пробормотал он. Дубовиков попытался обхватить голову руками… Но… Тьфу ты — как назло! — голова распухшая… Даже этот жест отчаяния не смог себе позволить капитан — чтоб этой окаянной с ее пистолетом пусто было! У Дубовикова с детства не было семьи… За плечами детдом, который он ненавидел, военное училище в Туле, армия… Можно сказать, немногие друзья, приобретенные на этих этапах жизненного пути, и были до некоторой степени его семьей. Пусть не слишком близкой, но все же… После армии, на расставание с которой было положено немало сил, их пути разошлись… Олег и Афоня — Коля Афонин — работали еще некоторое время вместе, в милиции… Потом Афоня ушел «возить деньги» в коммерческую структуру. «Пулю руками не поймаешь!» — говорил ему Дубовиков. Но Афоня хотел жениться, и ему нужны были нормальные деньги… Потом Коля наконец женился — и денег понадобилось, естественно, еще больше. Тогда Афоня и вовсе перешел в некую темную структуру под названием «Алина». Именно там по делам отнюдь не дружеским, а вполне рабочим Олег с ним и встречался не так давно. Поскольку именно с «Алиной» работала пропавшая без вести Джульетта Федорова. И, как оказалось, встречался с Колей Афониным Олег тогда в последний раз. Судьба самого Дубовикова к этому времени сложилась довольно причудливо. Даже по меркам нынешнего времени, когда никого ничем уже нельзя удивить. Еще работая в милиции, Олег столкнулся с делом о пропаже младенца. Мать младенца, крошечного трехнедельного Егора Минусевича, оставила его на пять минут в коляске возле дверей консультации. Зашла с коробкой конфет поблагодарить врача… Когда она вышла, коляска была пуста. Поиски по горячим следам ни к чему не привели. Весьма приблизительный словесный портрет некой черноволосой женщины (предположительно, похитительницы мальчика) — да вот, собственно, и все! — практически не оставлял шансов на успех. Через два дня, потеряв надежду и изведясь от сознания собственной вины, мать мальчика, Марина Минусевич, выбросилась из окна. К этому времени из Израиля приехала бабушка пропавшего Егора. Она и взяла на себя заботу о похоронах невестки, о старшем ребенке, своем внуке. И, разумеется, о его отце и своем сыне — бизнесмене Минусевиче, который, не снеся двойного удара судьбы: пропажи ребенка и самоубийства жены (Марина выбросилась из окна, когда муж был в соседней комнате), оказался в больнице. Она же, эта моложавая и энергичная бабушка из Израиля, Эстер Минусевич, настояла на продолжении поисков пропавшего маленького Егора. Было назначено частное вознаграждение за любую информацию, способную помочь поиску. А также вознаграждение для следственной бригады, ведущей дело. Сумма была такова, что способна была взбодрить уже опустивших руки милиционеров. Но и большие деньги уже мало что могли изменить. Дело в том, что, даже если бы маленького мальчика и нашли, опознать его было уже практически невозможно. Изменения внешности в этом возрасте — три недели от роду! — происходят так стремительно, что фотография крошечного Егора, которой располагала милиция, была уже совершенно бесполезной. Возможно, Егора смогла бы по каким-то примеченным ею особенностям — пятнышку, родинке — узнать мать. Но мать этого сделать уже не могла. Олег Дубовиков, входивший в следственную бригаду, бился изо всех сил. И он ни от кого не скрывал, что кража маленького ребенка очень лично его касалась. Вся эта история с маленьким Егором Минусевичем подняла из глубины его памяти и души такие пласты уже вроде бы пережитого и зарубцевавшегося собственного горя. И Дубовиков работал так, как для самого себя. Это не осталось незамеченным. Увы, маленького Егора не нашли… А история закончилась неожиданно. Прежде чем отбыть на историческую родину вместе с поправившимся сыном и старшим внуком, Эстер Минусевич решила учредить и профинансировать фонд. Провести организационную работу и возглавить этот фонд она предложила Дубовикову. «Для тех, кто потерял надежду, кто одинок в своем горе…» С условием продолжать поиск Егора Минусевича. Что Олег Иванович и сделал. Зарегистрировался, получил лицензию, открыл счет, снял помещение. И понемногу дело пошло. В фонд потянулись люди. Иногда во вновь открывшемся фонде появлялись и те, кто вообще никого не искал, — просто просили помочь им самим. Рассказывали такие истории, что отказать было невозможно… Перелом в существовании странного фонда наступил, когда Олегу удалось удачно разместить часть денег фонда… И, прежде чем финансовая пирамида лопнула, снять их обратно. Дубовиков сыграл деньгами Эстер Минусевич… Это было рискованно, но оправдало себя. Олег оказался в числе немногих — удачливых и счастливых. С тех пор фонд жил и не тужил, не завися теперь целиком и полностью от доброй воли Эстер. Понемногу фонд стал детищем Дубовикова, смыслом и целью его жизни. Иногда у Олега что-то получалось, чаще нет. Но фонд существовал. Хотя бы потому, что его правилом стало: «Не прекращать поиск, несмотря ни на что!» А именно это для многих, обращавшихся в фонд, и было самым важным. Приговор: «Все, надежды больше нет!» переламывал жизнь некоторых людей навсегда. Дубовиков знал это по своей семье… …Дом с зеленой верандой, сирень, девочка в летнем платье — рукава «фонариком». Его сестра! Потом девочка исчезла. Найти ее так и не смогли. И отец ушел из дома с зеленой верандой, бросив матери на прощанье: ты виновата — не усмотрела! Отец ушел, чтобы избавиться от воспоминаний. Чтобы не маячили перед глазами игрушки, платье — рукава «фонариком» — в шкафу… А мать очень быстро спилась. Судьба избавила ее от постепенного позорного угасания опустившейся алкоголички. Она застудилась насмерть, заснув на ледяном порожке своего собственного крыльца. Маленький Олег спал в это время в доме и ничего не слышал. Когда мать умерла, восьмилетнего Олега Дубовикова поместили в детдом. Его отца органы опеки разыскать так и не сумели. Говорили, что отец Олега завербовался куда-то на Север… Да так там, на бескрайних заснеженных просторах, и пропал. Исчез! И все это: развод, смерть, алкоголизм, сиротство — весь этот жизненный крах — из-за того, что одним проклятым ясным солнечным майским днем чья-то смуглая женская рука увела маленькую девочку от дома с зеленой верандой и сиренью. Похищение людей Олег Дубовиков считал грехом, за который не могло быть прощения. А в Аню Светлову капитан попросту влюбился… И не потому, прельстился ее обликом, который и у более тонких ценителей женской красоты не вызвал бы никаких нареканий. А именно потому, что Ане Светловой было «не все равно». Светлова, не сдаваясь, искала. И даже не родню, не подругу, так — знакомую. Даже, как выяснилось, не очень ей симпатичную. Искала просто человека. Искала потому, что так нельзя — чтобы человек пропал, и все. Капитан Дубовиков влюбился потому, что Светлова «ввязалась во все это». Хотя «все это» ее не касалось. Влюбился потому, что он — странный юродивый, непонятный для большинства людей со своим странным фондом — подумал, что встретил «родную душу». Капитан переживал, когда заметил, что Анне вдруг тоже стало «все равно». И был совершенно потрясен, когда обнаружил, что Аня подозревает его самого. Когда потрясение улеглось, он при более холодном рассуждении подумал: а что?! Преступник не найден. Какие у него, капитана, доказательства, что он «не верблюд»? Ведь он возник на горизонте у Светловой довольно странным образом. А его фонд не только у Ани Светловой вызывал, кстати сказать, чувство здорового недоумения. Мол, «сами потеряли, сами нашли, так, что ли?! Знаем мы эти фонды…» Да, сначала капитан подумал об Ане и ее подозрениях: вот дурочка! С ума сошла… Я ей сейчас все объясню! Но это довольно простое на первый взгляд дело — объяснить Ане Светловой, что он, капитан, не преступник, — при ближайшем рассмотрении оказалось не таким уж и простым. А почему, собственно, нет, не преступник? Например, чего стоит одна только история с его сестрой! Светлову, конечно, не могла не насторожить его неприязнь к цыганкам… Так сказать, ищи корни преступления в детском потрясении и темноте подсознательного. Как она вытаращилась, когда узнала, что он живет за городом… Как будто там, за чертой Москвы, в области, не обитают вместе с ним еще миллиона два… Но он, он-то живет совсем недалеко от того места, где убили цыганку. Та же железнодорожная ветка, всего одна-две станции разница… Расстояние, которое при желании легко можно пройти пешком. Сам он об этом совпадении поначалу даже не подумал. И если преступник не он, тогда кто? Все эти невеселые размышления капитана совпали с неожиданной смертью Коли Афонина.
А Коля Афонин погиб странной смертью. Его нашли недалеко от его собственного дома, распростертым на земле, лицом вниз. В основании шеи была рана от узкого лезвия. Так, ничком, мог бы лежать внезапно с быстрого шага споткнувшийся человек… Загадка была в том, что там, где Афонина нашли, споткнуться было не обо что. Это был довольно узкий проход через стройку, которым пользовались жители нового микрорайона, чтобы выйти из своего двора через неоконченную стройку соседнего дома к благам цивилизации: магазину, поликлинике, автобусной остановке… Беременная, безостановочно плачущая жена (собственно, уже вдова) Коли Афонина только и смогла объяснить, что ушла, как обычно, в консультацию — это тут рядом! — а когда вернулась, Коли не было… Все не было и не было, хотя он хотел ее встретить. Потом соседка сказала, что будто люди говорят, что на стройке убили мужчину. Она побежала — а это Коля… — Он куда-нибудь собирался, когда ты уходила к врачу? — допытывался у женщины Дубовиков. — Нет. — Ты же сказала: он хотел тебя встретить? — Да, да! — закивала женщина, часто прикладывая скомканный мокрый платок к распухшему от слез лицу. — Он никуда не собирался, он только хотел меня встретить. — Он что, часто тебя встречал? — Всегда… всегда, когда был дома… Говорил, мне сидеть там ждать тебя неудобно… Я подойду к семи. В это время заканчивается прием у нашего врача. Я специально к концу приема всегда ходила… — И часто ты туда ходила? — Два раза в неделю. В понедельник и пятницу. — Понятно… — Дубовиков вздохнул. Капитан уже знал, что милиция, как только узнала, каким образом Коля зарабатывал деньги на жизнь — охранник в борделе! — развела руками… Ничего, мол, не поделаешь — категория риска! Вряд ли мы что-нибудь сможем выяснить. Что делать… Полиция всего мира разводит в таких случаях руками: «Проститутка? А что вы хотели?! Чтобы она прожила долго и спокойно? Тогда ей надо было работать в школьной канцелярии!» Коля Афонин тоже попал в категорию людей, чьей гибели не особенно удивляются, а в обстоятельства смерти стараются не слишком вникать. Категория риска. Пока будешь заниматься одной смертью, на очереди уже две следующих, подобных… В этом стремлении «не слишком вникать» — желание правоохранительных органов вполне совпадало с желанием Колиных работодателей. В фирме «Алина» совсем не хотели, чтобы милиция интересовалась подробностями Колиной профессиональной деятельности. Что было бы неизбежно, начни милиционеры по-настоящему раскручивать дело. Хотя зацепиться было за что… Уже одна только периодичность Колиных походов за женой в консультацию наводила на мысли… Причем возвращались они всегда аккуратненько, в обход стройки, длинной дорогой, по тротуарчику. Все-таки жена-то беременная. А вот когда Афоня шел один, он дорогу всегда срезал — торопился через стройку. И тот, кто его убил, это знал. Значит, следил, и долго. Там вообще, на этой стройке, всегда было малолюдно и для опасливого человека — некомфортно… Так что ходили этой дорогой, особенно если ближе к вечеру, только бесстрашные торопыги и уверенные в себе «качки», вроде Афони. Словом… кому-то, пока неизвестному, достаточно было внимательно понаблюдать, разузнать Колины привычки, его обычные маршруты… Ибо справиться с таким тренированным здоровяком, как Афоня, в рукопашной мало кому удалось бы. А вот когда он, дербалызнувшись со всего маху, лежит беспомощно на земле… А кто-то уже стоит наготове неподалеку с ножом в руке. Именно неподалеку — в узком проходе между стопами бетонных плит, там, где нашли убитого Афоню, — Дубовиков, внимательно порыскав, и нашел обрывок лески. Ловушка. Теперь реконструировать ситуацию было не так уж сложно. Сумерки, около семи вечера. Привычный путь — человек торопится, идет быстро, задумавшись, что называется, на автопилоте, не глядя по сторонам. Торопится, очень торопится… Размашистый шаг и невидимая в сумерках натянутая поперек дороги нить. Афоня летит со всего маху — лицом вниз… А кто-то, притаившийся сбоку, сзади, за бетонными плитами, прыгает, наваливается на упавшего — и наносит молниеносный удар! Один-единственный! Точный и смертельный. Не то чтобы там в ярости колол и многократно — в гневе! — резал… Один удар в основание шеи… Заколол Колю, как бычка породистого… Кровь фонтаном, видно, вверх брызнула… Даже на бетонных плитах рядом остались потеки. Как убегал-то злодей?! Ведь сам был, верно, весь в крови. А совсем рядом, только выйди со стройки, уже многолюдно, фонари… Не переодевался же он здесь потом, после нападения?! Может, что-то приготовил, какую-то одежду? И надел потом сверху? Классический, известный еще со времен Джека-Потрошителя вариант… Как раз для тех, кто работает «на воздухе, с людьми» и с большой кровью: режет, кромсает… Например, у злодея было наготове пальто. Или длинный плащ. Сначала он его снял. Потом, когда сделал свое дело, вытер лицо, руки, надел плащ поверх окровавленной одежды… У крови, правда, специфический запах. Ну да в нашем метрополитене чем только не пахнет. Люди-то ездят разные. А если на машине, то и вовсе: дошел в этом своем плаще до машины… Ну, ГАИ случайно остановит — они же под плащ не заглядывают. Одним ударом такого парня! Дубовиков грустно усмехнулся… И вот ведь! При столь богатом выборе современного оружия, доступного практически любому желающему — некоторые особо продвинутые товарищи уже и ЦРУ опережают в применении новейших разработок, — какой-то допотопный нож! Как из музея или театральной постановки. Практически кинжал… Чудик какой-то. Не иначе. Люди называют одно и то же — одним и тем же… Вечером того же дня, после осмотра места происшествия, листая афонинскую записную книжку с цифрами и пометками (очевидно, Коля отмечал какие-то важные, касающиеся клиентов «Алины» детали) — книжку передала капитану Колина жена, Дубовиков остановился именно на этом слове: «Чудик». Да, на слове «Чудик», написанном, как имя или прозвище, с заглавной буквы. Точнее, это слово остановило капитана… Задело, привлекло внимание, потому что он только что произносил его сам. Возможно, и Афоня так кого-то для себя обозначил… Чудик… Слово, написанное Колиной рукой.
Коля Афонин относился к тому сорту отцов, которые считают: уж если заводить ребенка, так «чтобы у него все было по-другому. Не как у нас с матерью!» Ребенка, собственно говоря, еще не было. Но Коля уже все распланировал. Школа, высшее престижное образование, бакалавриат, и все такое. А поскольку все пункты этого плана означали только одно: деньги, деньги и еще раз деньги, то Коля с учетом возможной девальвации (доллара, конечно) скрупулезно посчитал, сколько именно денег для воспитания такого дорогого и любимого ребенка потребуется. Вплоть до его, будущего ребенка, совершеннолетия и полной взрослой самостоятельности. Поэтому, когда Колиной жене во время обследования на японском аппарате УЗИ показали в ее собственном животике тройню, Коля просел… Просто провалился, как старый, прогнивший снег. Не доверять японцам было нельзя — и стало быть, все, что Коля сосчитал, теперь следовало умножить на три… Ах, если бы он не строил этих грандиозных наполеоновских воспитательных планов… А так, по-простому, как многие, как привыкли… Ну, родится, ну, вырастет… в тесноте да не в обиде… Но нет! Согласиться на такое означало для Коли отказаться от мечты. Одной из самых важных в жизни человека. Ведь дети, увы, последняя возможность сделать то, что не удалось самому. Именно поэтому Коля Афонин не хотел детей, которые будут расти, «как трава», он хотел удачливых, образованных, благополучных. Поэтому он и умножил высчитанную им сумму на три. И выпал в осадок. Именно в таком состоянии и пребывал Коля Афонин, растерявшийся отец будущих тройняшек, бывший милиционер, а ныне сотрудник безопасности фирмы «Алина» («Все дешево, абонемент, досуг в Центре и так далее»), когда к нему обратился за информацией его бывший однокашник капитан Дубовиков. Надо сказать, что человек, которым интересовался капитан, Афоню насторожил с первого же контакта, сразу, как он только начал расследование исчезновения ценного кадра — проститутки Федоровой. Дело в том, что, работая в «Алине», Коля привык распознавать чудиков. И сразу почувствовал, что клиент «немного того». А может, и не немного… Но эта же работа в «Алине» сделала Колю в некотором роде философом. Так, например, он пришел постепенно к выводу, что миру людей нужно все. Вся полнота человеческого разнообразия! Для чего-то нужны этому миру и продажные женщины, и извращенцы тоже отчего-то нужны… А раз так, то полностью избавиться ни от одной из этих человеческих разновидностей невозможно, а можно лишь немного влиять на пропорции. Афоня понимал, что изменить этот порядок нельзя. И даже стремиться к этому не стоит, потому что — утопия. А вот деньги, которые предлагал ему Чудик, — очень большие деньги — были для растерявшегося отца тройняшек так кстати. Тем более что и долг свой профессиональный Коля вроде бы и не слишком при этом нарушал. Так, в частности, Чудик поклялся ему, что не подступится больше к девушкам «Алины». Ни к одной. Ни-ни. Так что получалось, что у Коли будут деньги, а от «Алины» все равно не убудет. Да, так именно Чудик и сказал Коле Афонину: «Можете не беспокоиться, куртизанки меня больше не интересуют». Эту фразу трудно было забыть, поскольку редко кто из клиентов «Алины» называл так тамошних дам. «Возможно, это означало, — подумал тонкий знаток отклонений человеческой психики Коля Афонин, — что на очереди у Чудика какой-то другой пункт». Но это уже не должно было интересовать Колю Афонина. Это было уже за пределами его должностных обязанностей. В общем и целом Коля свою задачу выполнил: Чудика опасного от «Алины» отвадил, деньги заработал… А что эта… как ее… Джульетта, кажется… Так кто они такие, «Алина» и Коля Афонин, чтобы править правосудие?! Деньги и дети — вот что самое важное для человека — Афоня нисколько не сомневался в этом постулате. Поэтому, когда его старый приятель Олежек Дубовиков спросил его о клиентах «Алины»: не засветился ли кто-нибудь из них в связи с исчезновением Федоровой? Нет ли смысла поподробнее разработать? — Коля ответил как на духу: «Все — чистые. Не волнуйся. Сам проверил». Дружба дружбой, а дети — это дети… Ведь не будет же Олежек заботиться об образовании и пропитании афонинских малюток, правда?! Какой ни друг, а ведь не будет! У Афони, может быть, впервые в жизни было ощущение, что он берет грязные деньги. Притом почти в буквальном смысле: на одной из купюр, когда пересчитывал, он заметил какие-то подозрительные пятна. Не то чтобы раньше ему приходилось иметь дело исключительно с чистыми, ничем не запятнанными доходами. Уж те деньги, что он получал в «Алине», явно никак нельзя было назвать чистыми. Но эти, полученные от Чудика, эти — очевидно! — были уж слишком грязны. Но угрызения совести на то и существуют, чтобы их успешно заглушать. Есть немало эффективных способов, убедительных аргументов, достоверных примеров. Поговорил сам с собою по душам, убедил — и спи спокойно. И вообще, какие-либо сомнения на данном этапе Колиной жизни были бы слишком большой роскошью… Как будущий отец, как чадолюбивый ответственный человек, он просто не мог позволить себе такой роскоши. У его будущих сыновей должно быть все, что входит в понятие «счастливое детство». Иначе зачем вообще дети? Несчастных на белом свете и так перебор… И Коля соврал. И был при этом глубоко не прав. Очередная человеческая попытка отгородиться от зла в надежде, что оно будет смирно гулять где-то на стороне, среди других — чур, чур, только не меня! — в очередной раз закончилась плачевно… И еще не родившиеся тройняшки Афонины остались, увы, без своего папы Коли.
Аня нерешительно набрала номер телефона родителей Гали Вик. У них — любопытно — несмотря на то, что Подмосковье, был московский номер… Трубку долго не снимали. Наконец Аня услышала голос Галиной матери. — Здравствуйте! Надежда Николаевна, это из фонда, — робко представилась Светлова. — Здравствуйте. У всех убитых горем матерей какие-то одинаково похожие друг на друга — Аня вспомнила Елену Давыдовну — шелестящие, едва слышные голоса… — Мы, собственно, хотели узнать… Вам не нужна какая-нибудь помощь? — Нет, нам ничего не нужно. — Извините. О Гале по-прежнему ничего неизвестно? — Но почему же… Известно. — Голос Надежды Николаевны перестал быть похожим на шелест и едва слышным. Голос стал почти что яростным: — Известно, что этот мир населен зверьем. — Надежда Николаевна… — Да, ее нашли, мою Галю, нашли. Светлова замерла. Вот она, полоса находок! Впрочем, эта-то находка объяснима… Галя исчезла прошлой осенью. Еще ранней осенью. Лес был почти зеленым, с пышной еще листвой, трава — густой, высокой, непроглядной. Потом был снег… Сейчас, когда сошел снег и в лесу прибавилось гуляющих… — Вы хотите узнать, что с ней сделали?! — резко спросила Надежда Николаевна. Светлова молчала. Наконец она тихо произнесла: — Да. — Эти изверги знали, что она слепая… И издевались над ее слепотой… — Почему вы думаете, что изверги… — начала неуклюже Аня. — То есть, я хочу сказать, почему вы думаете, что это был не один… Не один изверг, а… Но трубку уже положили. «Потому!» — сама себе ответила Светлова. Уже ведь было сказано этой женщиной: по доброй воле Галина ни с кем бы не пошла. Значит, нужна была сила, чтобы ее заставить. Галя — полная большая девушка… Как бы один человек, даже очень сильный, мог ее уволочь из этого ее райского сада?! А если все-таки это был один человек? Если один, то… Если она пошла сама, то она должна была доверять этому человеку, как отцу родному.
Впрочем, слово «человек» здесь было, конечно, неуместно. Подробности, которые несколько позже узнала Светлова от более хладнокровного, чем мать, отца Гали Вик, были ужасны… И могли даже постороннего человека ввергнуть в настоящую депрессию… Когда узнаешь род человеческий с такой стороны, трудно сохранять оптимистичный взгляд на жизнь! То, что с Галиной Вик сделали, напоминало варварскую хирургическую операцию. Некто — помесь врача-офтальмолога и шамана-садиста — совершил дикий обряд. Обряд прозрения. Понятно, что человек в здравом уме сделать такое не мог. Светлова опять повторила собственную фразу: «Пошла добровольно, потому что доверяла, как отцу родному»… А что? Да то… Пожалуй, она тоже уже сходит с ума. Аня припомнила отца Галины Вик… Сутуловатый сумрачный человек, скорее всего давно помешанный на слепоте дочери. Когда речь идет о таких немногословных замкнутых людях, всегда можно предположить, что внутри их кипят страсти… Внешнее смирение перед несправедливостью судьбы, а в глубине души — страстная, ничем не искоренимая надежда. Он, конечно, мечтал, надеялся, хотел, чтобы Галина прозрела, стала как все! И вот однажды — почему не предположить и такое? — все вылилось в буйство, во вспышку безумия, кратковременное помешательство, в эту дикую операцию. Хирургическое вмешательство! Они же, родители Гали, признались Ане, что всю жизнь, несмотря на отговоры хирургов, убеждавших родителей, что операция в данном случае бессмысленна, искали волшебника, который все-таки прооперирует дочь и сделает ее зрячей. Да, хорошее объяснение, ничего не скажешь… Но ведь чудес не бывает… Да и как не заподозрить родного отца, ведь девушка исчезла из собственного сада? Правда, каким образом тогда отец Вик мог быть связан с убийством цыганки? То-то и оно. Если спокойно, то Галин отец всего-навсего глубоко несчастный и совершенно нормальный человек. Насколько вообще все мы нормальны. «Доверяла, как отцу родному…» Так еще доверяют — после отца — мужу, любимому… Да, и раскрытая книга… «В тот день они уж больше не читали». Как Паоло и Франческа… Возможно. Скорее это был возлюбленный, чем отец. Родители могли и не знать о романе. А что ей еще было делать, сидя изо дня в день в этом саду, как не влюбиться?! В общем, как бы там ни было, итоги так себе… Теперь уже три мертвых девушки мучили Анину совесть. Может быть, они и не были связаны друг с другом. Но узнала об остальных Аня, начав разыскивать Джульетту. Все началось с нее. Джульетта, цыганка, Галя Вик. Вот чем закончилась авантюра. Уже трое мертвых не дают Светловой покоя. Светловой вдруг стало так страшно… Не за себя, нет. Люди исчезают, гибнут… Жизнь человеческая такая хрупкая, а счастье — тем более. Господи, что они со Стариковым наделали… Как она могла допустить это расставание! А ведь они были счастливы — совершенно, абсолютно счастливы друг с другом… еще совсем недавно… А вдруг? Вдруг сейчас… Вдруг и Пети уже нет в живых?
Анна торопилась, забыв об элементарной осторожности, гнала что было сил. Она ехала к Старикову… Она, кажется, не видела его лет сто. И сначала у нее было чувство, что она едет навестить кого-то, с кем была знакома, связана в прежней жизни. Или, скажем, покойника… Второе даже точнее — ведь она так старательно пыталась похоронить даже воспоминания о своей любви… Готова была убить себя, как только ловила на том, что думает о нем, представляет… И ей казалось, что попытка удалась, что похороны любви прошли достаточно успешно. Однако теперь, когда Анна гнала по городу и у нее был глюк, что она увидит Петю настоящим покойником, сердце сжималось от тревоги и нежности, как будто и не было позади этих нескольких дней, когда она была уже убеждена, что забыла, выкинула его из своей жизни навсегда. Дважды она чуть не попала в аварию. Наконец ее остановил гаишник… Сначала он подозрительно принюхивался, пытаясь уловить запах алкоголя. Но ничего, кроме хороших духов, с разочарованием не обнаружил. — Вроде не пьяная, а так гоните… — удивился он. — Проверить вас, что ли, через компьютер… Может, машину угнали?.. Чего это вы такое на дороге вытворяете? — Проверьте… — устало согласилась Анна. Пока он щелкал клавишами, Светлова немного успокоилась. — Ладно уж… — пробурчал гаишник. — Оштрафую вот… и поезжайте… и чтоб больше ни-ни… Расстроились — сидите дома… Нечего на дорогах аварийные ситуации создавать! Анна послушно кивнула. И откуда в организации с таким нечеловеческим названием, как ГИБДД, — такие душевные люди?! А вот ведь есть — факт налицо. Немного успокоившаяся Светлова отправилась дальше. Знакомый дом, подъезд… По лестнице, не дождавшись лифта, она почти бежала… Отодвинула открывшую ей дверь бледную, постаревшую — что-то случилось! — свою свекровь Стеллу Леонидовну… Ворвалась в комнату… Петр, весь с головы до пят в черном, лежал на диване, запрокинув худой бледный подбородок. — Проклятье! Анна сломя голову бросилась к нему, чтобы обнять похолодевшее родное лицо. — Ты что, с ума спятила?! «Покойник» подскочил на диване как ошпаренный: — Щекотно же! Анна ошеломленно уставилась на затянутого в черное супруга: — Живой?! — Нет… удачно прикидываюсь… — А это что? — Анна испуганно дотронулась до черного наряда. — Что, что… Ну, гидрокостюм! — Гидрокостюм? — А что, незаметно? — При чем тут гидрокостюм? — Анна недоверчиво и пытливо смотрела ему в глаза. — О, господи… Ну собирался я, упаковывался, решил проверить гидрокостюм: нет ли дырок? Надел. Пока натягивал, устал — решил покурить. Прилег на диван, покурил… погасил сигарету. Лежу, задумался… Тут ты врываешься… — И все? — Анна недоверчиво дотронулась до его руки. — И ничего не случилось?! И ты живой? — Ну, Светлова. Ты когда-нибудь видела, чтобы хоронили в гидрокостюме? Видела? — Не видела… — Анна медленно покачала головой. — И не увидишь… Пока я… — Он притянул ее к себе и поцеловал. — Пока я жив! — Погоди! — Анна резко отодвинулась. — Раз ты жив, это существенно все меняет. — Ну здрасьте… Значит, для того, чтобы ты меня поцеловала, я должен лежать в гробу? — Погоди… Прежде чем целоваться, нужно кое-что завершить… Кое-какие дела… — Надеюсь, что важные, если из-за них ты откладываешь… — Важные, важные… — успокоила его Анна. — Надеюсь, что очень важные, потому что если они и вправду кое-какие, то я могу и обидеться. — Важней не бывает. Жизненно важные дела, — подчеркнула последнее слово Анна. А про себя она подумала, что не собирается больше переживать то, что пережила сейчас, увидев его «мертвым»… Она больше не собирается волноваться за его жизнь и ждать, что его убьют… Пора выяснить кто? Впрочем, прежде, чем перейти к решающей стадии расследования, у нее были и вопросы к Старикову. — А кстати… Куда это ты собирался? Зачем тебе нужен гидрокостюм? — Почему в прошедшем времени — «собирался»? Я собственно и продолжаю… Сборы не отменяются. — То есть? — Видишь ли, когда мне стало ясно, что я больше тебя не увижу… Дверь отворилась, и на пороге возникла несколько смущенная Стелла Леонидовна. — Анна, милая, хоть вы отговорите. Ну зачем нам эта «Счастливая птичка»? — Какая еще счастливая птичка? — Анна с некоторой опаской уставилась на мать и сына. Подозрение, что после таких глобальных происшествий вполне может «поехать крыша», не казалось ей таким уж безосновательным. — «Счастливая птичка» — это «Lucky bird»… Яхта. Она стоит в бухте Эль-Кантауи, — пробурчал неохотно Стариков. — Давай я все объясню, — предложила Стелла Леонидовна, — а то бедная девочка решила, что мы сошли с ума… Хотя в том, что касается тебя и этой «Птички», так оно и есть… Анна, когда он решил, что его брак и его любовь, — Стелла Леонидовна почти торжественно и со значением посмотрела на Анну (как представитель иного поколения Анина свекровь бывала иногда романтична и высокопарна), — окончились провалом, он решил, что здесь ему больше делать нечего. — Здесь, в Москве? — Здесь, на земле… тьфу, то есть на суше… Он решил в будущем купить яхту. А пока вот собирается ехать за границу выяснять, как получают сертификат на право вождения… А там два года учиться еще надо… — Ну, а что… — Стариков, как ни в чем не бывало, пожал плечами. — Знаешь, сколько так народу живет… В смысле, что живут прямо на яхте… Яхта и есть дом. Сдаешь экзамен на право перехода — и плывешь из одного порта в другой, из северного в южный… Там греешься зиму на солнышке, потом плывешь в другой порт… Можно взять богатых пассажиров и подзаработать. Вот я и собирался в будущем дальше так жить. — Богатых пассажиров… — Стелла Леонидовна только качала головой. — Ну сущий ребенок. — Неужели ты мог бы уплыть без меня?! — возмутилась Светлова. — Мне-то там найдется место? — Ну вот, и эта туда же! — всплеснула руками Стелла Леонидовна. — Я-то думала, Аня, вы отговорите его от этой затеи… Но ее уже не слушали. Они смотрели друг на друга. — Понимаешь, Аня, — очень серьезно сказал Стариков, — ты была не права… Ты ошибалась. И глобально. Мне, конечно, невероятно худо без тебя… И любовь, разумеется, очень важная вещь. Но, как это ни грустно, приходится констатировать: не единственно важная на свете. Жизнь состоит и из других не менее важных вещей. Любовь всего лишь одна из них… И когда это понимаешь — можно жить дальше, даже и после столь глобального крушения. — А может, ты пока никуда не отправишься и мы просто поплывем домой? — осторожно спросила Анна. Стариков только кратко кивнул: — Вообще-то насчет яхты я собирался ехать узнавать в будущем — когда отпуск дадут… Гидрокостюм пока просто так примерял… Хотя уезжать мне и вправду надо. Только в командировку обычную — на три дня в Швецию. — Когда? — Завтра. — Ну, ночь еще есть… И с магом, и с его любовными фокусами, с его возникающими из ничего цветами и волшебными улыбками было покончено. Покончено раз и навсегда. Хватит надежд на ясновидение, на озарение, рассуждала сама с собой, весьма строго оценивая свои недавние поступки, Светлова. У человечества, очевидно, два пути познания: один — озарение, другой — логика. Первый она попробовала, да, видно, у нее на него биосиленок не хватает. Теперь придется попробовать второй — просто поработать, повкалывать… например, подробно и очень тщательно расспросить всех, кто… И она начала по второму кругу. Вот она пришла тогда в ресторан… Может быть, это был верный путь… А она схватилась тогда за эту Алену Севаго… Напридумывала себе пластических превращений, оказалась в итоге в тупике, ретировалась. И ведь не сделала самого главного из того, что должна была там сделать, самого элементарного. Теперь, должным образом оценив все это, Аня положила Джулину фотографию в сумочку и решительно ее защелкнула.
— О боже, это опять вы… — парень-официант обреченно смотрел на Светлову, как кролик на удава, даже не пытаясь ускользнуть. Понятно было, что для него Аня Светлова уже проходит по категории чего-то неизбежного, например, стихийного бедствия, как-то: дождя, града, наводнения, а возможно даже, и землетрясения… — Вы ее здесь когда-нибудь видели? — Аня достала из сумочки фотографию Джульетты. — Нет. — Точно? — Мне кровью расписаться?! Или можно только соусом? — Верю. — Спасибо хоть на том. — Парень обиженно хмыкнул. — У нас, знаете, вообще-то не обсчитывают… С такими клиентами, как в «Молотке», это опасно для здоровья. Попрощавшись с «самым честным официантом в мире», Светлова покинула «Молоток». Все-таки бандиты немало сделали для исправления нравов, работая с массами… Как быстро, откуда ни возьмись, появились в нашей жизни предупредительные, избавившиеся резко от совковой наглости и переставшие воспитывать постояльцев горничные в гостиницах (непонятно им теперь, на кого нарвешься!); вежливые администраторы всех мастей, прекратившие руководить вращением земли; аккуратные водители на дорогах, честные официанты! Мельком поразмышляв на эту забавную, но, в общем, не слишком веселую тему, Аня вернулась к «своим баранам». Каждая известная ей зацепка была кончиком нити — и все эти нити другим своим концом сходились в какой-то точке. Ане казалось, что это ресторан «Молоток»… Уж раз погибшая Джульетта сама написала это название на зеркале… Оказалось, это не так. Сходиться где-то эти нити, конечно, сходились. Но явно не здесь. Почему же некое внутреннее чувство, именуемое интуицией, упорно тянуло Светлову, как ни старалась она стать приверженцем и апологетом сухого логического рассуждения и анализа, сюда и словно невидимой стрелкой указывало это направление? Ведь здесь Джульетта даже никогда не была. Хотя и написала на зеркале «17 Мол». Просто она сюда не дошла? Или некое внутреннее чувство, именуемое интуицией, — ну что ты с ними поделаешь?! — упорно Светлову обманывало… Аня вышла из ресторана «Молоток» и остановилась в раздумьях под аркой. Перед ней висел репертуар. Репертуар оперного театра «Делос». «Кармен». «Травиата». «Аида». «Иоланта». «Пиковая дама». Некоторое время она стояла перед щитом, задумчиво разглядывая его, а потом потихонечку побрела домой…
— Ну, как Гетеборг? — Аня радостно обняла вернувшегося мужа. — Спроси что-нибудь полегче… — Петя саркастически хмыкнул. — Я его видел?! — Но, Петя!.. — Клянусь! С восьми до восьми! Тренинг, деловое общение… Если тебе оплачивают пребывание в отеле, поверь, времени ни на что другое не останется… Ну, правда, ближе к ночи перманентная пирушка — из кабачка в кабачок — с участниками делового общения. Но ведь Гетеборг-то уже в это время — тю-тю, спит… А потом и мы — баю-бай в отель… — Отель хороший? — Если компания что-нибудь делает, то это не может не быть на самом высоком уровне. Если продает машину, то это машина, если дарит галстук, то это галстук, если бронируют отель, то это отель… Не то что у некоторых… И Петя пустился в обычные рассуждения о шведском качестве и семнадцати видах отечественного тоссола, из которых условно пригодны только два. Обратите внимание: условно! То есть все-таки, по большому счету, непригодны. Что касается шведского качества, то Аню не нужно было убеждать. Она уже знала, что шведские носки не рвутся. Странно, конечно, необъяснимо… Но не рвутся, и все тут. — А почем номер в отеле? — Сто. — А как назывался? — «Опера». — Как? — Я же сказал — «Опера». — Там что, рядом оперный театр? — Аня… Я же сказал: ничего не видел, ничего не знаю… — Ну да, да. Ничего никому не скажу! — Но правда, — взмолился Петр, — я даже не понял, есть ли вообще в Гетеборге опера.
Очевидно, интуитивно и бессознательно человек начинает отмечать нужные ему детали и информацию даже прежде, чем отдаст себе ясный отчет в том, что они действительно нужны… Утренние ведущие «Радио-Максимум», борясь с зевотой, предложили слушателям рассказать в прямом эфире, чем их «достает» вторая половина. За что они, слушатели, бывают злы на мужа или жену? Аня задумалась. А чем ее раздражает Стариков? И с интересом путем пристальных размышлений обнаружила: ничем! То есть ей даже не на что пожаловаться в прямом эфире просыпающимся Москве и Петербургу. Между тем утро разгоралось, и конкурс уверенно выигрывала жена, муж которой пел по утрам на кухне. — Понимаете, у нас маленькая кухня, шесть метров, обычный панельный дом, стандартная крошечная квартира, а он… — Что, просто настоящим оперным голосом, с утра — арию? — Да, готовит яичницу в трусах на кухне и…
Что может сравниться с Матильдой моей. Сверкающей искрами черных очей?..
Ведущие радостно — не по долгу службы — и искренне ржали. И над мужем, любителем пения и яичницы, и над Матильдой, у которой из черных очей — прикинь?! — натурально сыплются искры. Аня провела мыльной губкой по тефлоновому идеальному дну сковородки, смывая масло от блинчиков… Стариков терпеть не мог омлетов и яичниц. И тоже замурлыкала: «Она только глянет…» Кстати, откуда это? Кстати говоря… Ах да… Из «Иоланты»… Это Роберто, герцог Бургундский, кажется, которого совершенно не волнует дочь короля Рене, поет. По всей видимости, герцог был любителем темпераментных — искры из очей — зрелых брюнеток, а не анемичных неискушенных в делах любви королевских дочек… Аня вдруг застыла с губкой в руках — пена «Санлайт» капала в раковину. Удивительно, насколько застрявший с детства в голове штамп может наполниться жизненным содержанием. Она так ясно видела и эту брюнетку Матильду, и эту дочку. Аня вспомнила о «Делосе»… Как она разглядывала репертуар этого театра… «Иоланта» там, кстати сказать, идет… Что еще там есть? Еще «Кармен», самая первая и знаменитая их постановка, театр-то молодой. Самая первая… «Кармен». Цыганка Кармен. Кажется, еще «Аида» идет…
Светлова выключила радио, зато включила телевизор. И вот тебе раз! Опять… Словно специально в уши лезет. — Но ведь сейчас, насколько я понимаю, в опере большое стремление к реализму, к правде жизни, всяким модным веяниям, граничащим с… На засветившемся экране возник знаменитый оперный певец и расспрашивающий его журналист. Аня убиралась и мимоходом слушала бубнящий телевизор… Это было что-то вроде передачи «В мире искусства». Интервью с этим самым великим певцом. — Да-да, — отвечал певец, — я сам пел в таких спектаклях, в Королевской опере. Пел «Тоску». И был одет в военную форму образца 1942 года… Было очень смешно, когда я на первой репетиции «Тоски» в Лондоне, прохаживаясь за кулисами, наткнулся на совершенно голую девушку… — Вам правда было смешно? — Очень… Эта девушка, тоже хохоча, бежала со сцены. Оказывается, по сценарию, в начале второго акта «Тоски» полицмейстер занимается с ней на сцене любовью… «Так… — Аня сжала ладонями виски. — Оборванные фразы бывают лучше закругленных! Они наталкивают на неожиданные мысли…» Как он сказал? «Стремление к реализму, граничащее…» С чем?! Почему не сказал: с чем граничащее? С чем граничит оно, это стремление к реализму, в конце-то концов? Ведь если на сцене Королевской оперы возможна почти настоящая любовь и настоящая голая девушка, то на этой сцене… — Аня посмотрела за окно на улицу, — возможна почти настоящая смерть? Или совсем настоящая?!» — Но вы знаете, — продолжал знаменитый оперный певец в телевизоре, — сторонники реалистического направления, которые начали утверждать жизненную правду в опере, появились не сегодня. Давно. Не стоит считать это исключительно модным сиюминутным веянием… «А поподробнее?» — пробормотала Светлова, потому что интервьюер в телевизоре сидел, аки пень, кажется, совсем забыв о своем собеседнике и думая о чем-то своем, «о девичьем». — Их, этих приверженцев гиперреализма, называют веристами… — откликнулся на просьбу телезрительницы Светловой оперный певец. — «Vera» — это «правда» по-итальянски. У них, знаете ли, есть совершенно блистательные оперы… Например, «Паяцы» Леонкавалло… «И это как, захватывает?» — продолжала свой диалог на дистанции Аня. — И, уверяю вас, эта новая форма оперы привлекает людей. Я вообще верю, что не сегодня-завтра появится человек, который найдет новую форму выражения… Опера, знаете ли, не элитарное, а живое и простое, как жизнь, радостное искусство… Аня вдруг стала лихорадочно собираться. И через десять минут была уже на улице. Очень быстро — рекорд для Книги Гиннесса — добралась до «Молотка». В общем, через полчаса Анна уже стояла снова в раздумьях под аркой, ведущей в «Молоток». Перед ней снова висел репертуар. Репертуар оперного театра «Делос». «Кармен». «Травиата». «Аида». «Иоланта». «Театральный грим», — сказала тогда Мила Смирнова. «Постановочная работа», — сказал следователь-пофигист. Галя Вик была слепой девушкой… Виолетта Валери была куртизанкой. Кармен — цыганкой… Аида… Впрочем… ну не мог он объять необъятное — охватить сразу весь репертуар.. Хотя… Аида была темнокожей… Пропавшая студентка? Та темнокожая иностранка… Анна вспомнила, что капитан говорил о «свежих случаях»: среди числящихся пропавшими — темнокожая девушка. Аида? Постановочная смерть, продуманные штрихи, детали… Грим театральный, цветы… А что, если и вправду опера — «живое и простое, как жизнь, искусство»? Во всяком случае, этот человек воспринимал, очевидно, его именно так: слишком серьезно, слишком как жизнь. Как там было сказано: «Не сегодня-завтра появится человек, который найдет новую форму выражения»… Неужто уже появился?
— А, да-да… «Мобил-моторс»! Проходите, устраивайтесь… — Кирилл Бенедиктович Дорман гостеприимно обвел рукой почти пустой зал, приглашая Аню пройти. У Дормана был «Крайслер», новехонький, с иголочки, купленный только-только и с хорошей скидкой… И вот так Аня попала к нему на репетицию: то есть не благодаря своим достоинствам и неотразимости, а благодаря Пете. — Моя жена большая поклонница оперного искусства, и ей, в общем, ей очень интересно заглянуть, так сказать, за кулисы, на творческую, так сказать, кухню… Узнать, как рождается искусство, и все такое… — вечно торопящийся Стариков, не совсем понимая, зачем это Ане нужно, торопливо изложил ее просьбу Дорману. Еще никто, получая такую скидку на «Крайслер», не отказывал Пете, и Кирилл Бенедиктович не стал исключением. Радушно передал Ане приглашение и забыл… А теперь вот услышал про «Мобил-моторс» и вспомнил… И теперь Светлова, замерев, как мышка, сидела в полутемном зале и наблюдала… На сцене, хотя это была всего лишь репетиция, «в замке короля Рене», стояли цветы. Роскошный букет красных и белых пионов. Лохматых, тяжелых, в высокой вазе, таких свежих и живых, что Ане казалось: даже из амфитеатра она видит капельки воды на их лепестках. Еще совсем недавно Светловой это понравилось бы. (Люди вообще, по ее мнению, делились на две категории: тех, кто мог украсить свой дом искусственными цветами, и тех, кто не мог, несмотря ни на что… Даже если становилось страшно модным.) Но сейчас в зрительном зале «Делоса» эта достоверность, даже всего лишь в виде свежего живого букета, показалась Ане страшноватой. Вообще же такие штрихи, как оказалось, были фирменным стилем Дормана. Даже на репетиции, по его требованию, цветы должны были быть, что называется, «с грядки» — из оранжереи. Никакого запыленного мертвого реквизита. Ибо все создает атмосферу: и влага на лепестках, и пыль на восковых несъедобных фруктах. Конечно же, он был тысячу раз прав! Несмотря на свое отвращение, Аня отдавала ему должное. Это яркое живое пятно на сцене непостижимым образом организовывало все пространство вокруг себя, притягивая взгляд и давая, как камертон, определенный настрой. Яркие и чувственные, пионы придавали особый шарм мертвой условности оперного искусства и завораживали неофита, коим Аня и являлась. Ей пришлось поерзать, когда Дорман, вежливо осклабившись, осведомился: — Что вы у нас смотрели? — Все! — находчиво ответила Светлова, не побывавшая ни на одном спектакле. И замерла, в ужасе от своей находчивости и в ожидании дальнейших расспросов. К Аниному счастью, для Дормана этот вопрос был всего лишь формой вежливости. Он тут же забыл и о нем, и о светловолосой жене менеджера «Мобил-моторс», «большой поклоннице оперного искусства». Другой точкой гиперреализма на сцене была больничная железная кровать. Совершенно натуральная, абсолютно сиротского вида, как будто только что из пионерского лагеря или детдома. Где только удалось завреквизитом такой антиквариат разыскать. Это оставалось загадкой… Кровать предназначалась для болезненной дочери короля Рене, известной в народе как Иоланта… Вокруг кровати суетились люди в белых халатах… Халаты тоже были очень натуральными, совершенно больничными… Вообще цель была достигнута — от всего увиденного неприятно несло настоящей совковой больницей. Кровать, халаты — все символизировало болезнь Иоланты, ее слепоту, что называется, «предоперационный период». А намеренно совковый вид (казалось, на простынях можно разглядеть наляпанные лиловые штампы «Горздрав. Больница номер 57») разрушал романтическую литературность драмы Герца. «Дочь короля Рене», которой, уж если бы она, довелись, попала в больницу, больше подошел бы госпиталь мальтийских рыцарей с серебряными блюдами и шелковым больничным, ежедневно сменяемым бельем. Но нет… В этом и состоял новаторский замысел Кирилла Бенедиктовича. Освежить замыленный взгляд зрителя, привыкшего к канону, содрать пленку многократно виденного. Шокировать деталями. Тогда и все остальное будет восприниматься исключительно свежо. Свежо было, это точно… Можно сказать, что Аня оказалась наилучшим из возможных зрителей Дормана. Наилучшим, но отнюдь не благодарным… Ее эта дормановская достоверность проняла до холодного пота. Ведь она знала о другой Иоланте… Гале Вик. Знала, что безумному автору той постановки понадобилась настоящая достоверная кровь и чудовищное изуверство. Аня во все глаза смотрела на Дормана, репетирующего с певицей… А ведь Кирилл Бенедиктович — фанатик, настоящий фанатик… Своего дела. А ради своего дела фанатик готов на все. Почти на ватных ногах Аня потихоньку двинулась к выходу из зрительного зала, больше всего на свете боясь, что Дорман окликнет ее вопросом: «Вам понравилось?» Что она скажет, если слова застревают в горле… Анна уже прикоснулась к краю лиловой портьеры… И в этот момент Дорман действительно окликнул ее: — Вам понравилось? — Нет слов, — почти прошептала она. Лгать Светловой не пришлось. А шепот режиссер вполне мог отнести на счет ее восхищения…
Но как Дорман мог быть связан с Галей Вик? Этот преуспевающий светский лев, звезда бомонда, модный московский человек, которому были рады и банкиры, и дорогие кокотки, и политики. Как он мог быть связан с несчастной, бедной, никогда не покидавшей своего дома, «своего замка» девушкой? — Ты случайно не знаешь, где у Дормана дача? — поинтересовалась Аня у Старикова, поблагодарив совершенно искренне за «поход в театр». — Понятия не имею. — Петя пожал плечами. — Хотя… — Да? — насторожилась Аня. — Знаешь, он, кажется, заметил насчет «Крайслера»: «Машинка прелесть, я до своей Фанеровки вмиг домчался»… — Что еще за Фанеровка? — нахмурилась Аня. — Ты ничего не путаешь? Такого и населенного пункта, кажется, нет… — Знаешь, ты совершенно права! — Петя хлопнул себя по лбу. — Это у меня, как в «Лошадиной фамилии» — Овсов… Запомнил: что-то, что хорошо горит, — вот и получилось Фанеровка… А на самом деле… — Может, Гореловка? — Ну да! Умница ты моя… — Петя поцеловал жену в лоб. — Так он и сказал: «До своей Гореловки».
«Делос» кипел от слухов и перешептываний. Секретарша Дормана застрелилась у себя на даче. Неожиданно для всех. Впрочем, разве стреляются «ожиданно»?! Но все-таки такая молодая, благополучная… Очень молодая девушка. Говорили, что… незадолго до этого она пыталась шантажировать Дормана… Но Кирилл Бенедиктович только высмеял ее и посоветовал больше не затрагивать такие темы… То, что эта Цвигун ему говорила, было, по слухам, похоже на бред. Будто бы Вика подслушала, как Дорман ходил по своему кабинету и признавался сам себе в каких-то жутких постановках-преступлениях. Кирилл Бенедиктович над глупой девушкой только посмеялся. А она вот… Взяла и застрелилась. Больше всего сотрудникам «Делоса» было жаль Викиного поклонника… С ним, единственным человеком из всех работавших в театре, Вика имела доверительные отношения. Такая это, признаться — хотя покойников и не обсуждают! — была холодная, надменная, без подружек и друзей девушка. А парень этот еще удивительно умел подражать чужим голосам — мог скопировать даже Дормана, да так, что не отличишь. Кстати, говорят, Цвигун своего шефа уверяла, что человек, расхаживавший за матовой стеклянной стеной кабинета, человек, которого она видела, говорил его, Дормана, голосом. И говорят, что Дорман вызывал его после смерти Вики к себе… Хотел выгнать. Сам же Кирилл Бенедиктович ходил по театру мрачнее тучи… И мрачно жаловался самому близкому окружению, что с некоторых пор его любимый «Делос» стал местом странных происшествий…
— Аня! — Стариков задумчиво смотрел на жену. — Дорман получил «Золотую маску». — И что? — Он приглашает нас на вечеринку, отметить творческую удачу. — Ему так понравились скидки в «Мобил-моторс»? — Не думаю, — Петя и не думал улыбаться. — Мне кажется, ему понравилось что-то другое. — Уж не я ли? — Ну не я же… — наконец сменив праведный гнев ревнивца на милость, ухмыльнулся Стариков. — Конечно, у богемы это принято. Но к Дорману это, по слухам, никак не относится. — Вот как! Редкий, редкий, удивительный человек. — Сказано, что «можно» надеть вечернее платье. — Понятно, вежливая форма приказа: должно надеть вечернее платье! Аня слыхала, что в Москве уже появились дамы, которые «почувствовали разницу» между вечерним платьем и бальным. Но она к ним не относилась. Она изрядно помучилась с выбором… То есть выбор был бы не так сложен, если бы можно было перейти на порядок астрономических цифр, тех, что как номера телефонов… Но Светловой не хотелось шиковать. Она честно признавалась себе, что этот визит — дань ее детективному хобби. А такие астрономические затраты на хобби ее не устраивали. Сама же VIP-тусовка ее не интересовала. Она насмотрелась, налюбовалась на этих людей, подрабатывая официанткой в модном ресторане, когда училась в университете. И теперь, когда с ними предстояло встретиться в другом качестве, они не казались ей ни приятнее, ни милее. Истинное лицо человека то, которое видит его прислуга… Но пойти было просто необходимо. То есть Анне вдруг пришло в голову, что Дормана можно просто спросить… Так она и сделает…. Что там делают дамы, когда их жизнь шарахает по полной программе и изо всех сил? Короче говоря, когда у них большие неприятности?! Говорят, тогда они идут покупать шляпки. Анна как лунатик ходила по московским магазинам, примеряла, выбирала. Потом потихоньку вошла во вкус — тревога, постоянно жившая в ней с тех пор, как исчезла Джульетта, немного притупилась, чуть стихла. К тому же проблема собственного гардероба — что ни говорите, одна из важнейших — стояла перед Светловой всерьез… Тут нельзя было никак торопиться — дров наломаешь. Но то, что видела Анна, плохо укладывалось в понятия «стиль и облик». А в том, что эти понятия непременно должны присутствовать, Светлова не сомневалась. Наконец она выбрала себе платье «а-ля Одри Хепберн», в стиле ретро «шестидесятые», туфли из мягчайшей тонкой кожи, сумочку. От всех этих очень дорогих вещей исходило столько обаяния, изящества… Долго выбирала духи. Наконец выбрала — со свежим, ярким и нежным ароматом. Когда она расплатилась, выяснилось, что семейному бюджету нанесен существеннейший урон. Анна, правда, немного забылась, делая все эти покупки. Почувствовала себя просто счастливой женщиной, которая просто хочет нарядиться получше. Но все равно это было неправдой, самообманом. Потому что выходило: все, что бы ни делала Анна в последнее время, — она все равно делала ради того, чтобы подобраться к разгадке исчезновения Джульетты. Где-то на самом донышке души, конечно, оставалась маленькая слабая надежда, что она ошибается насчет Дормана… Что он ни при чем, поскольку то, что она предполагала, было ужасно. Но надежда эта и вправду была маленькой и слабенькой. Петр просто замер, когда Анна, примерив обновки, явилась его очам. — Светлова, да тебя надо в журнал мод! — прокомментировал Стариков, обретя наконец дар речи. — Ну-ка, ну-ка, покажись народу… Анна прошлась перед «народом». — Да ты красотка, Светлова! Какой там журнал! Ты ведь и деньги так сможешь зарабатывать, пожалуй… Валяй сразу на подиум, в агентство манекенщиц «Ред старз». Чего ты будешь такую красоту у плиты заедать…
И вот этот вечер настал… Закончив макияж, Анна внимательно оглядела себя в зеркале. Кажется, она немного изменилась за последнее время: вроде взрослее стали глаза. Она поправила черное вечернее платье с открытыми плечами, взяла сумочку, накинула шубу. Таки высокооплачиваемая работа Пети позволила ей приодеться — ничего не скажешь! Раздался сигнал домофона. — Это я… Анна, ты готова? Обещавший заехать за ней Стариков был, как всегда, точен и уже ждал с машиной внизу. — Может, я поднимусь? — Не стоит. — Боишься за прическу? — уточнил Стариков. — Ничего я не боюсь. Просто отлично осведомлена о твоем немыслимом нахальстве. Уж не обижайся. Если девушка не хочет неприятностей, не стоит создавать для них предпосылки… — Это я-то неприятность?! — Ну, уж извини… В общем, жди внизу. Я не собираюсь тут отбиваться от тебя подсвечником. — А, пожалуй, ты права, проницательная моя! — нисколько не обижаясь, засмеялся он. — Сама виновата, очень ты у меня красивая. Хотя подсвечник… это чересчур.
Небольшой зал ресторана был полон… Столики заняты все до единого. Когда чета Стариковых пожаловала, VIP-тусовка была в разгаре… Правда, оказалось, что это был несколько иной VIР, чем Анна себе представляла… — Да-да, исключительно талантливый… Демонстрирует художественные качества, ни с чем не сравнимые… — Нет, согласитесь, это все-таки самая популярная опера Верди… — Ажиотаж, это точно! — Непредсказуемое решение… И это, обратите внимание, обозначается уже с первых тактов… — Я-то обратил… А вы обратили внимание, что Альфред делает в медленной части оркестрового вступления? — Да! А в быстрой, канканообразной? — Ничего не скажешь — эффект для тех, кто знает классику, поразительный… — И, заметьте, все развивается очень динамично, вполне по театральным, так сказать, законам… — Да я всегда говорил: пора снять налет этой двухвековой рутины… Больше свежести! — Да и так уж свежо… — Одна из собеседниц передернула оголенными плечами. — Я имею в виду, милая, не кондиционер… — A-а… Я тоже. — Знаете, не хочу судить в целом, я ведь слышал только один состав… — Согласитесь, актерски они очень милы! — Да, но… — Но до классического бельканто им далеко. Ох, далеко, скажу я вам… — Это мелочи… Все это мелочи перед его искусством. — Да, соглашусь… Все-таки он поразительно чувствует сцену! — Да, и такие труднейшие вокальные ансамбли… — Поразительно, друг мой, — поразительно точны! Аня с любопытством вслушивалась в разговоры и обрывки фраз, доносившихся с разных сторон. Это был новый для нее мир… — Есть такие масштабные постановки, что просто с ума можно сойти — в хорошем смысле слова… — неслось справа. «Это хорошо, что в хорошем… — пробормотала себе под нос Анна. — Это обнадеживает». — У нас сейчас в стране мода на блатное, а в опере все сделано ради любви… — слышалось слева. — Барро все это знал — о вертикальном, горизонтальном резонаторе, о том, какая горизонталь какую подачу дыхания требует… Он все это знал, но говорил, что школа есть одна — правильно петь! — Да, да, милый мой… В нашем искусстве совершенства не существует! Ни один еще не достиг совершенства! Один выдающийся баритон сказал по этому поводу гениальные слова: «Для того, чтобы хорошо петь, нужно две жизни. Одна, чтобы учиться, а вторая — петь». Анна смотрела на окружающих ее людей во все глаза, почти не стесняясь быть невежливой. На нее тоже обращали внимание. Видимо, хлопоты с платьем себя оправдали. Подошел, например, Дорман. Кирилл Бенедиктович разглядывал Аню, приятно улыбаясь. Такая расслабленная мужская улыбка для детектива, приготовившегося «колоть» допрашиваемого, — просто подарок судьбы. Надо отдать должное, Аня отметила про себя это обстоятельство, то есть свое хладнокровное коварство, все-таки с некоторыми угрызениями совести. Ну, что делать, с волками жить — по-волчьи выть… — У нас скоро премьера… — любезно начал увертюру к ухаживанию Кирилл Бенедиктович. Это был сильный ход… Попасть в «Делос» на премьеру — это было, что и говорить, ого-го! — Да ведь я, если честно… — с видом простодушной дурочки прервала его Аня, — совершенно не музыкальный человек… Вот одна моя близкая подруга… так она даже консерваторию закончила! — Что вы говорите! Дорман, которому трудно было вспомнить кого-нибудь из своих многочисленных родственников в пяти предыдущих поколениях, которые бы этого не сделали, с трудом скрыл усмешку. — Да! — гордо подтвердила Аня. — Знаете, ее очень смешно зовут. — Вот как? Я, собственно, уже приготовился смеяться… — Ее зовут Джульетта. — Джульетта? — Лицо Дормана на миг стало отстраненным. — Странно… Как куртизанку в «Сказках Гофмана»… Любопытное совпадение… — Почему любопытное? — Да я как раз задумываюсь о постановке «Сказок Гофмана». — Правда? — уточнила Аня, не очень понимая, о чем идет речь. — Правда. И удивительно! Вот только сейчас… Право же… Любопытнейшее совпадение: только сегодня пришло в голову. Понимаете, там три женщины… три ипостаси… — Три… чего? Он замолчал. Причем как-то напрочь. Взгляд его уже явно не занимали Анины обнаженные плечи. Что же он тогда видел? Сцену с куртизанкой? — Нет, представляете, зовут Джульетта, а фамилия Федорова… — весело и увлеченно продолжала гнуть свое Светлова. — Представляю… — Дорман вдруг равнодушно и невежливо отвернулся от Ани. Очевидно, он относился к тому редкому сорту мужчин, которые теряли интерес к женщине, если замечали, что ее внешние данные существенно опережают умственные способности. — Так вот, Джульетта Федорова… Аня ухватилась за его рукав, опасаясь, что его сейчас кто-нибудь подхватит и уведет. Она напирала на сочетание звуков — Джуль-етта Фе-дорова, — не очень уже представляя, что ей говорить дальше. — Ну, да, да. — Дорман будто проснулся от этого натиска. — Я слышу! Джульетта Федорова. Дочка Елены Давыдовны, давнишней приятельницы моей мамы… Я что-то давно уже Джулю не видел, к сожалению. Она куда-то запропала… Хотела встретиться со мной, осенью это было, кажется… И исчезла… Даже больше не позвонила. Господи, как же время летит, просто ничего не успеваешь… полгода — как один день. — И? — уже не стесняясь своего напора, нажала на собеседника Аня. — Что «и»? Да вот тут, рядом. В «Молотке» мы и договорились увидеться… Мне тут удобно… все деловые ленчи тут назначаю — никуда уезжать не надо. Контингент там, правда, особый. Но ничего, мы уживаемся. Бегать по Москве в поисках ресторана, где их нет? Увольте… У меня времени нет для такой трудноразрешимой задачи! Что делать, такая жизнь, все рядом, как в природе: хищники, объекты охоты. А на водопой все идут вместе… Водяное перемирие. В нашем случае перемирие на обед… О чем это я? — Дорман, очевидно, незаметно для себя втянулся в какую-то давнюю незаконченную полемику — где лучше обедать. Возможно, он уже забыл, что Светлова не его секретарь… — Джуля, — напомнила Анна. — Ах, да… И поесть в этом «Молотке» успеваешь, и дела какие-то попутно решить… Но Джуля отчего-то не пришла. Впрочем, я же говорю, это было уже давно. Извините… И Дорман, увлеченный прочь каким-то блистательно одетым господином, позабыв о Светловой, исчез в кипении «светской жизни». Аня ошеломленно смотрела Дорману вслед. Что это означало?! Полную непричастность? Взял, да сам все и выложил, рассказал, ничего не скрывая… Или полную уверенность в своей безнаказанности? Как он смотрел на Светлову, когда это говорил! «Да, вот тут рядом, в «Молотке». Смотрел прямо в глаза. Что сие означает? «Ни сном ни духом»? Или: «И что ты теперь со мной сделаешь? Да, мы такие… А вам слабо?» Ей хотелось догнать его, вернуть… Но Кирилла Бенедиктовича уже отсекла от Ани стайка беседующих меломанов. — Знаете, там всякие технические хитрости. Они называются «фурберио». Это по-итальянски. Я его спрашиваю, что такое итальянская школа, он смеется: «Мы сами не знаем: есть школа неаполитанская, генуэзская, миланская, болонская. И все поют по-разному…» — Вы про дуэт Амнерис и Аиды? Да, как Образцова не побоялась… Ведь та молодая… тридцать пять лет… голос из нее так и прет!
Афоня, принимая деньги от Чудика, предусмотрительно списал из паспорта его адрес — место прописки. Так, очевидно, на всякий случай… Скатертный переулок. Престижный Центр. Два вечера Дубовиков исправно дежурил по означенному адресу. К сожалению, не «от и до». За то время, что капитан «пас», из квартиры выходила только пожилая дама… правда, «не хилая»… Оба раза в разных шубах… Что это были не кролики, Дуб, слабо разбирающийся в ценных мехах, все же мог поклясться. На третий день, когда Дубовиковпорядком продрог и держался на своем посту только благодаря уверенности: хозяева должны вот-вот появиться, — окна ни разу за весь вечер, как стемнело, не зажигались, в пустынном, как и весь «тихий Центр» в это время, переулке появились двое. Уже знакомая Дубовикову дама и с ней спутник. Капитан хотел шмыгнуть в тень, но побоялся быть подозрительным и насторожить его. Подъезды в этой части города были по большей части на замках, к тому же он мог попросту не рассмотреть этого самого спутника. И Дуб просто сделал вид, что прикуривает. Остановился и тщетно щелкает на ветру зажигалкой… Наконец пара поравнялась с ним. В это время зажигалка наконец зажглась, и огонь коснулся капитанской сигаретки… Это было ошибкой капитана.
Ему вообще казалось, что огонь был с ним в дружественных отношениях. Вот и теперь огонь был на его стороне — помог ему, сыграв на руку. И предав его врага. К тому же… С тех пор, как все это с ним началось, он стал очень внимательным. И он узнал лицо мужчины, чье лицо осветил огонек зажигалки. На мгновение всего лишь, правда, осветил, но этого оказалось достаточно. Мужчина и без того казался странным — в это время в их переулке почти не бывало случайных прохожих. Конечно, можно было подумать: занесло случайного человека. Заблудился — остановился прикурить… Мало ли что еще! Но он видел этого человека раньше. И видел его вместе с «золотоволосой дочерью Рейна». Видел, правда, всего лишь однажды, но теперь сразу узнал. Может быть, потому, что все, что происходило с Золотоволосой, было теперь для него чрезвычайно важно. Все они, те, кого он выбирал для своих спектаклей, были для него как родные… Именно так настоящий режиссер, как говорят, должен относиться к своим актерам… В общем, ему было совершенно понятно, что знакомый Золотоволосой не мог появиться рядом с его домом случайно! К тому же его давно волновало: не оставил ли охранник из «Алины» каких-то зацепок, следов, ведущих напрямую к нему… Это вполне могло быть именно так. Он проводил тетушку до дверей и сразу вернулся. «Сцена с Пиковой дамой» сейчас могла подождать. Он взял у тетушки ключи от ее машины, вышел из подъезда, ведущего во двор, к гаражам. В общем, он не любил машины… Был очень плохим водителем, рассеянным, нерешительным, неумелым… Он любил быть погруженным в себя, а автомобиль требовал постоянного внимания, сконцентрированности… Но сейчас другого выхода не было… Когда он выехал в переулок, одинокий любитель покурить был еще там… Естественно! Ждал, проверял: останется ли он в доме или выйдет, погаснет ли свет в окнах и когда… Сомнений, что его «пасут», больше не оставалось. И он нажал на газ. Мужчина успел оглянуться, но не успел отпрыгнуть… Резкий удар. Да, да, сильный, резкий удар на большой скорости, удар, после которого не остается надежд и мозги разлетаются по асфальту… Не притормозив, он скрылся в переулке… Покрутился по путанице соседних, выехал с противоположной стороны к гаражам… Поставил машину на место. И спокойно вышел опять, уже пешком, на своих двоих, в переулок. Там уже царила суматоха… Очевидно, кто-то увидел из окна, что машина сбила прохожего… Или что посреди проезжей части неподвижно лежит человек… К тому же такие вещи не происходят в тишине… Удар, крик, кто-то, конечно, проснулся, выглянул… А может быть, кто-то, припозднившись, возвращался домой и наткнулся на лежащего на снегу мертвого человека. Он внимательно проследил, стоя в небольшой толпе среди выползших из подъездов зевак, как неподвижное тело «курильщика», приятеля Золотоволосой, загружают в реанимобиль… Да уж… курить вредно. Это отец твердил ему с самого детства.
Вот уж поистине: не было бы счастья, да несчастье помогло. Одним ударом отшибло, а другим, выходит, вернуло… Так бывает: одно потрясение память отшибает, а другое возвращает… Лежа на больничной койке, слушая, как шуршит, царапая стекло, ветка липы за окном, и попивая абрикосовый компотик, капитан вдруг совершенно ясно вспомнил свою последнюю встречу с Колей Афониным. И объяснение, как он получил сто долларов, пришло неожиданно, очень ясно и как бы само собой. Возможно, это произошло вследствие тишины, медитации и пережитого потрясения. Олег Иванович вдруг вспомнил, от кого он получил эту банкноту. От Коли Афонина! В их последнюю встречу приятель выглядел замороченным. — Ну, ты чего? — участливо спросил Дубовиков. — А-а… — Афоня махнул рукой. — Одни проблемы! Жена скоро родит. И получается, впереди опять одни проблемы — и уже лет на двадцать вперед. А то и на всю оставшуюся жизнь! — Ну, не грусти… Может, и поскорее разделаешься! Сейчас дети знаешь какие вундеркинды! От горшка два вершка, а уже папе помогает, карманные — на мороженое или на пиво! — выдает. — Нет, — решительно возразил Афоня, — больше двадцати лет — может быть, а меньше нет. — Ну-ну… Смотри, как ты все высчитал! — Высчитал, — вздохнул Афоня. — Да ты не очень-то себя нагружай тяжелыми мыслями. Всего ведь не предусмотришь. — Это точно. — Как твоя работа? — задал вопрос Дубовиков, чтобы отвлечь друга от грустных мыслей. Вообще обычно капитан старательно избегал разговоров о Колиной «работе». Тема была скользкой… Уж лучше вовсе ничего не знать и не спрашивать, во всяком случае, не вникать в подробности. Как это обычно и бывает, когда речь идет о чем-то, на что нельзя повлиять. А то, того гляди… Вдруг узнаешь что-то такое, отчего и здороваться с человеком следует перестать. Время такое: в детали лучше не влезать. В общем, все это впрямую относилось к нынешнему Колиному занятию. — А-а, — Афоня опять махнул рукой, — дерьмо полное, но деньги платят нормальные. Больше я нигде не заработаю. А ведь ты понимаешь. — Ну, да-да… Дубовиков постарался скорее закруглить разговор на скользкую тему. К тому же продолжение было известно. Сказка про белого бычка: жена должна родить… будут дети, на ближайшие двадцать лет проблемы, и — деньги, деньги, деньги… — Да, кстати! Помнишь, я у тебя перехватывал? — вдруг хлопнул себя по лбу Афоня. — Чего это? — Ну, триста долларов? Пару месяцев назад? — А, это… — Так давай верну, пока завелись. Сейчас как раз такой случай. — Давай, давай. Уж не откажусь, — обрадовался Дубовиков, который вечно раздавал деньги друзьям и редко мог вспомнить, кому, когда и сколько. И очень бывал рад, когда обнаруживал — правда, это случалось нечасто, — что люди этим обстоятельством не пользуются. Коля достал из портмоне пачку. Отсчитал три бумажки и протянул их Дубовикову. А капитан их взял и сунул в карман куртки. Эта сцена и восстановилась сейчас в больнице, под абрикосовый-то компотик, в его памяти — яснее ясного. Так все и было. А потом он положил эти деньги в письменный стол своего кабинета. На текущие расходы. Когда в помещение заваливается толпа причитающих горемык и ты вынужден отправлять их восвояси, то единственный способ сохранить при этом человеческое лицо — пособить им — хоть временно! — с одеждой и едой. Кто знает, когда человек протягивает руку за помощью, может, именно этот момент и есть переломный в его жизни? Помоги ему в эту минуту, и он, возможно, после этого начнет подниматься. А отправь равнодушно на улицу — и загнется! Конечно, один шанс из ста, что будет именно так. Но даже ради этого одного стоит попытаться помочь.
— Да вы просто Щорс какой-то! Аня поставила на больничную тумбочку пакет апельсинового сока. — Какой еще Щорс… — нахмурился капитан. Дубовиков был недоволен Аниным визитом. И без того глупое положение… А тут еще ходят всякие со своим милосердием… — Ну как же, Олег Иванович… Песня такая, вы-то должны знать, как человек военный и в годах… — В каких еще годах… — Ну, постарше меня, я хочу сказать. Немного, правда… — сжалилась все-таки Светлова. — Неужто в пионерском детстве не пели? «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется…» — Ну, хватит, хватит! Распелась… — сморщился капитан. Голова у него действительно была повязана, и ирония Светловой явно была Олегу Ивановичу в данный момент глубоко противна. А он уж понадеялся на милосердие! Как же, дождешься от этих, от нынешних… выбравших пепси… — А вы-то откуда знаете? — все-таки не удержавшись, поинтересовался капитан. — Что? — Ну, песню… Слова откуда знаете? «Тари-ра-ра-рара…» — пропел он неожиданно сам для себя. — «Шел отряд по бережку, шел издалека…» — А, это… По бережку-то? Да группа какая-то исполняет. «Ногу свело», кажется… Хит сезона. — Ну вот и у меня хит… — Дубовиков осторожно дотронулся до больной головы. — Больно? — участливо поинтересовалась Светлова. — Приятно! — буркнул, вконец разозлившись, капитан. — Что за манера тащиться в больницу, чтобы задавать вопросы, на которые заранее известны ответы. — Тише, тише… — Притворившись испуганной, зажмурилась Светлова. — Не злитесь, пожалуйста. Это у вас реакция… — Какая еще реакция? — На ощущение собственной глупости, — ухмыльнулась Светлова. В общем, она издевалась, потому что была довольна. Голова у Дубовикова действительно повязана, но выглядел он неплохо. В том смысле, что много лучше, чем Аня могла подумать. А подумала она, когда ей сказали, что капитан в реанимации, то самое… самое плохое. Так что, по сравнению с тем вариантом — капитан мертв! — Дубовиков выглядел совсем неплохо. То есть он все-таки был жив. — Олег Иванович… — начала она вкрадчиво. — Ну чего еще придумали? — Может, мы устроим тридцатиминутку искренности? — Почему тридцатиминутку? — А вы решили после этого сотрясения мозга всю жизнь говорить только правду? — Нет, но… — Потом меня просто выгонят, — объяснила Аня, посмотрев на часы. — Прием в больнице заканчивается. Так вот… Я лично клянусь рассказать все, что знаю. — Ладно, — вздохнул капитан. — Валяйте! Только вы первая, я должен подготовиться. — Нет, вы. — Ну, ладно, ладно… Спорить с вами невозможно. — Вот и хорошо. Когда капитан закончил свой нелегкий рассказ, Светлова проникновенно положила ему свою легкую узкую ладонь на мужественное плечо: — Олег Иванович, милый… Можно я теперь вас буду называть сокращенно и ласково? — Аня сделала паузу. — Это как же? — Товарищ Дуб. — Ну, ладно, ладно, издевайтесь! А я потом подумаю, как вас буду называть! Потом, когда вас послушаю… — мстительно пообещал явно идущий на поправку Дубовиков. — А что же все-таки эта была за банкнота? Ну, та, что у меня не приняли в обменнике? — Я думаю, дело было так… Преступник дал взятку Коле Афонину, чтобы тот молчал. Чтобы Коля «забыл» о нем. Иначе как объяснишь то, что случилось?! И среди этих денег оказалась, вполне возможно, одна из тех купюр, которой он, скажем, приманивал цыганку. Потом Коля вернул мне долг. И так эта злополучная банкнота попала в фонд. В ящик моего письменного стола. А оттуда — к вам. Во всяком случае, это одна из вполне правдоподобных версий, объясняющая то, что случилось. — Неужели ваш друг мог взять деньги от такого человека? — Получается, что мог. В чем только не может себя убедить человек! Во всем при желании человек может убедить себя! — Ну, в общем, да. Знаете, один великий писатель сказал своей возлюбленной по вполне, впрочем, прозаическому поводу: «Дорогая, я тебе сейчас все объясню!» А ему в ответ: «Не стоит, дорогой… Ты так умен, что сможешь объяснить все, что угодно!» — Это кому так ответили? — насторожился капитан. — Вольтеру. — Какому? Тому самому? — Тому самому. — А-а… Капитан вздохнул, явно сочувствуя великому философу-просветителю. — Да, ловко она его отбрила, эта «дорогая». — И что мне теперь с этими проклятыми ста долларами делать? — уточнила Светлова, прерывая капитанские вздохи. — Чего-чего… Беречь. Хранить вечно. Во всяком случае, до завершения дела. Это ведь вещдок. Ни мало ни много. — А вы думаете, это дело когда-нибудь завершится? — с большим сомнением в голосе спросила Аня. — Все дела когда-нибудь завершаются, — вздохнул капитан. — Видно, пребывание в больнице и разговоры о Вольтере настроили вас на философский лад. И речь явно не о делах уголовных, — позволила себе усомниться Светлова. — Ибо в таком случае это утверждение было бы большим преувеличением… — Это да, — согласился капитан. — Это я так, вообще. Так сказать, в широком смысле. О делах земных толкую. И о телах бренных… — Понятно.
«Ветер северо-восточный, снежинки маленькие, злые, колючие… Такая весна похолодней зимы!» Наглядевшись в окно на свой любимый Скатертный переулок, Антонина Викторовна с удовольствием снова распаковала приготовленный для ломбарда мех. Каждую весну она непременно сдавала на специальное хранение — в холод — свои шубки, горжетки, палантины… Мех любит холод! Попробуй оставь его на лето в душных жарких шкафах, и к осени он поникнет, станет скучным… А тут! Антонина Викторовна с удовольствием уткнулась лицом в серебристый мех палантина… Хорош! Как кошка у Сеттон-Томпсона, которую специально держали в клетке на холоде. И удивительное дело: мех еще хранил запах давних — давнишних, уже и флакон-то опустевший выкинула — духов. Что значит дорогие! Все, что дорого, — живет годами: мех, духи… Конечно, нынче у нее уже на такие духи духу не хватит… Ха-ха, каламбур! Не хватит духу выбросить такие деньги на духи, то есть на каприз. Нынче она уже не та… Стара, бедна. Но все-таки кое-что еще… Кое-что осталось. Она довольно улыбнулась, ей всегда было грустно расставаться с ними — весна получается холодная, еще поношу! — развесила меховые вещи в шкафу. Рано, рано еще относить мех на хранение — зима не закончилась… С удовольствием оглядела ровный ряд «плечиков»… Да уж: Гринпис упал бы в обморок! Ну что делать, пусть простят ее нынешние «зеленые» и всякие прочие «защитники животных»: зима — это запах духов, шоколада, шорох театральной программки… И это непременно меховая шубка, которую предупредительный, привыкший к чаевым гардеробщик накидывает на плечи после спектакля… И тогда совсем не страшно отворять тяжелую массивную с бронзовой ручкою дверь и выходить из шумного жаркого театра на заснеженную улицу. Напротив, хорошо… Хорошо идти заснеженным переулком, смотреть, как медленно падает снег в светлых кругах фонарей, чувствовать после душного сидения в зрительном зале прохладу снежинок на лице… И эта тридцатиминутная прогулка до дома после спектакля — тихим Центром — полноправное продолжение театрального вечера, его необходимая составная часть… В театр ходят, а не ездят. Так же, как лето — это пляжный зонтик, варенье, зима — это театр, шубка, запах духов и морозного воздуха… Сезон не закончился. Налюбовавшись содержимым шкафа, Антонина Викторовна плотно прикрыла орехового дерева дверцы, повернула дважды крошечный ключик и, оставив его, как обычно, в замке, отправилась заваривать себе чай. Старость для мудрого человека — это время наслаждаться подробностями… Мелочами, нюансами. В молодости бежишь, летишь, мчишься сломя голову. И столько пропускаешь! Столько пропускаешь красивого, замечательного, достойного внимания. Антонина Викторовна вздохнула, наблюдая, как, тяжелея и кружась, опускаются медленно на фарфоровое дно зеленые листочки чая «Санта-Барбара», который она так любила покупать, питая необоримую слабость к одноименному сериалу. Потом она расстелила так же со вкусом, не спеша, как заваривала чай, белоснежную салфетку на ломберном с гнутыми ножками столике возле окна… Поставила на нее роскошную английскую чашку с двумя скрещенными голубыми мечами на донышке… На две трети наполнила ее свежим чаем. Полюбовалась… И села раскладывать карты… В карты Антонина Викторовна не играла, но она обожала пасьянсы. И старинный ломберный столик подходил для этого занятия как нельзя лучше… Подходил, как платья, которые когда-то шила Антонине Викторовне ее давно уже умершая портниха. Раньше умели это делать — вещи, которые удобны. Вещи «под тебя», которые сидели, как влитые, подходили точка в точку… Вот как этот столик: села за него — и до полуночи хоть не вставай… За окном падал снег, вечерело. Голубоватый свет сумерек ложился на глянцевую поверхность карт. «Ах, что за чепуха…» — Антонина Викторовна раскинула колоду снова. Опять! Пиковый валет — молодой человек в бархатной шапочке — выскакивал то и дело непонятным образом и мешал ей все хорошие карты, омрачая приятное будущее, которое прочила ей судьба посредством глянцевой колоды. Задетая за живое и увлекшись противоборством с судьбой, Антонина Викторовна раскидывала колоду вновь и вновь. Уже сердясь и заходясь в азарте. Хотя знала, что делать этого никак нельзя. Если выпадает знак — не надо стараться перехитрить, переиграть. Не надо ни в коем случае повторять, пытаясь добиться иного, благоприятного, расклада. Уж как выходит, так и выходит. Но рассердившемуся азартному человеку все нипочем — куда девается обычная мудрость!.. Она раскладывала и раскладывала карты — вновь, и вновь, и вновь. А наглый валет все выскакивал и выскакивал, как черт из табакерки… Лез и лез назойливо и напористо в ее будущее! И тогда Антонина Викторовна взялась за настоящее гаданье. Распечатала новую, неиграную колоду… Чтобы все по-настоящему. И уже в настоящих глубоких сумерках, напрягая зрение, позабыв включить свет — так не терпелось ей узнать свою судьбу, — разложила карты. Любовь, встреча, дорога, казенный дом… И смерть. Пиковый валет, знаменующий в этом гаданье именно сие печальное событие, выпал ей снова. Выпал неотвратимо, не оставляя надежд и возможности иного толкования, варианта, интерпретации. В сумерках ей даже показалось, что кончики губ у юноши в бархатной шапочке дрогнули, будто тронутые мерзкой ухмылкой. Она зажгла свечи… Нет, валет, конечно, не улыбался. Она, разумеется, не сошла с ума и не страдает галлюцинациями… Но карта лежала перед ней на истертом сукне ломберного столика. Лежала! И что-то подсказывало старой женщине, что с этим уже ничего нельзя поделать. В дверь позвонили. И Антонина Викторовна, шаркая, пошла ее открывать, не очень удивляясь позднему визиту. — Это ты?.. — Извините, я так поздно… — Ну, что делать… Как всегда! — Еще раз извините. — Понимаю, что делать. Работа такая, искусство… Любовь к искусству требует подвижничества. — Я решил сегодня остаться у вас, можно? — Ну, о чем ты спрашиваешь, мой дорогой? Разумеется… — Спасибо. — Как сегодня в театре? — Как всегда. — Я, знаешь, что-то соскучилась по театру. Хочу на спектакль… — Какой, если не секрет? — Ну, почему же… Знаешь, отчего-то на «Аиду». Понимаешь, мой дорогой… И Антонина Викторовна приготовилась к длинному рассуждению о творчестве Верди. — Понимаю, понимаю… — прервал он ее. — Во всем, что касается «Аиды», понимаю, как никто другой… Он усмехнулся. — В любой вечер, когда вам захочется и когда она будет идти. — Спасибо, мой дорогой… Антонина Викторовна вдруг подумала, что ее племянник до удивительности похож своими красивыми точеными чертами лица на карточного валета… Слава богу, только чертами лица. Антонина Викторовна отчего-то вздрогнула, вспомнив о картах. Да, да, очень похож… Изящный овал, очерк губ… — Кстати, а на «Пиковую даму» вы не хотите? «Тройка, семерка, туз». — Пока нет… — Тройка, семерка, туз… — повторил он словно в оцепенении. — «Не ты ли тот третий, кто, страстно любя, придет, чтобы узнать от нее три карты, три карты, три карты?» — Не входи в роль, — предупредила Антонина Викторовна, она даже вздрогнула от его голоса, обратив внимание, что ей отчего-то снова стало крайне неприятно упоминание о картах. — Ты все-таки всегда был слишком артистичным и увлекающимся… — «Я пришел вас умолять о милости одной. Вы можете составить счастье целой жизни, и оно вам ничего не будет стоить…» Он бормотал, как будто не слыша свою собеседницу. — По-твоему, я так похожа на графиню, на «осьмидесятилетнюю каргу»? — Антонина Викторовна тоже начала цитировать «Пиковую даму». — Ну что вы… — Или уже, может, даже не на графиню, а на призрак графини? — принужденно рассмеялась Антонина Викторовна, дотрагиваясь до своих бледных ввалившихся старушечьих щек. — Ну как вы могли такое подумать?! — Впрочем, хватит о пиковых дамах… — сухо заметила Антонина Викторовна. Но ее собеседник словно уже не мог остановиться: — «Груды золота лежат. И мне одному, одному принадлежат…» Он очень искусно изобразил безумное бормотание сошедшего с ума Германа из «Пиковой дамы». — О чем ты, милый друг? Антонина Викторовна неожиданно покраснела, и притом довольно заметно, несмотря на свою обычную старческую бледность. — Кстати, если ты о коллекции, которую оставил мне твой отец, — старая женщина, очевидно, приняла эти слова Германа из «Пиковой дамы» как-то слишком на свой счет, — то не волнуйся: с ней ничего не случится. Вот помру — и она твоя. Твой папа просто… Ну, что-то… Ну, как бы тебе это объяснить… Не то чтобы сомневался… А что-то смущало его в тебе в последнее время, перед его смертью… Он, видимо, хотел, чтобы ты еще повзрослел… Вот и решил: пусть коллекция пока побудет у твоей старой тетушки, то бишь у меня. Тем более, всем понятно, что я все равно на этом свете долго не заживусь… А ты за это недолгое время все-таки еще наберешься ума, и тогда… — Да и тогда… «Вот катафалк, вот гроб… И в гробе том старуха без движенья, без дыханья…» — Не очень остроумно… — вдруг обиделась Антонина Викторовна. — Я понимаю, ты просто не можешь без оперных цитат… Но в данном случае, мой милый друг, ты все-таки переборщил…
— Петя, вы с Дорманом контракт составляли? — Аня позвонила мужу на работу. — А то… — Ты не можешь сказать его адрес? — Зачем? — Ну… — уклончиво протянула Аня. — Господи, опять за свое! — обреченно вздохнул Стариков. — Подожди минутку. — Терпеливо жду. На самом деле большего нетерпения представить было трудно. Неужели этот таинственный спутник, провожавший пожилую даму в Скатертном переулке? Этот чуть не отправивший на тот свет капитана господин и есть… Неужели? — Ты слушаешь? — Да. — Тебе индекс нужен? — Нет, нисколько… Письма она писать ему, конечно, не собиралась. — Тогда записывай… — Готова! — Сейчас, погоди еще минутку: у меня другой телефон звонит. — Ну, Петя! — взмолилась Светлова. Было слышно, как Стариков говорит по мобильному. «Зачем, зачем людям столько телефонов?!» — несправедливо злопыхала Светлова. Наконец в трубке снова раздался драгоценный голос мужа: — Слушаешь? — А ты как думаешь?! — рассердилась Аня. — Так вот… — Петя сделал наглую, длинную, издевательскую паузу. — Москва, Скатертный… — Спасибо, друг! — Аня, не дослушав, положила трубку. Схватила рекламный проспект «Делоса» и помчалась с ним в больницу.
Светлова достала из сумки глянцевый рекламный проспект с улыбающимся лицом Дормана. — Это он? Капитан задумался. — Похож. Он поморщился, осторожно ощупывая свою сотрясенную столкновением с автомобилем голову. И опять стал внимательно разглядывать улыбающееся лицо. Наконец покачал головой: — Нет. — Нет?! — Точно нет. Нет! Это твердое «нет», уверенное «нет», сказанное Дубовиковым, не оставляло сомнений. Может, все-таки ошибается? Куда там… Ведь товарищ Дуб — бывший милиционер, у него профессиональный взгляд на лица. Столько пришлось держать в голове словесных портретов, всевозможных нуждающихся в поимке морд. И сличать, сличать, сличать… Поэтому, когда Дубовиков смотрит пристально Ане в лицо, она сама чувствует себя, как на опознании. Можно не сомневаться: вряд ли он при этом любуется… В общем, его будущей девушке не позавидуешь. Итак, с Дорманом он не ошибся — все-таки нет. Аня еще раз с сожалением взглянула на улыбающееся с афишки интеллигентное лицо режиссера… Все-таки гадкий он, этот сыскной азарт! Приличный человек оказался не преступником, а она расстроена. Хотя, если честно, она и раньше в глубине души сомневалась… С одной стороны, очень многое совпадает… Репертуар театра и репертуар убийств. То, что Дорман знал Джульетту и даже собирался с ней встретиться, — запись на зеркале… И то, что живет он в Скатертном… Хотя, как выяснилось теперь, номер дома у него другой. Но основное несовпадение было в главном. Таких людей, как Дорман, их дело забирает целиком. Им маму родную поцеловать некогда, не то что убийства планировать. Говорят, любви нужна праздность. Но ненависти, которая, так или иначе, всегда есть основа преступления, она, праздность, тоже нужна. А такие, как Дорман, все время на виду, их день расписан даже не по часам, а по минутам. И они со всеми своими потрохами в руках собственного секретаря: «Кирилл Бенедиктович, через пять минут у вас встреча, через полчаса интервью… вечером вы…», и так далее… Для них проблема, как побыть в одиночестве… Ибо они всем нужны и их буквально рвут на части. А тому, другому, нужно было много времени, много… И полное отсутствие чужих любопытных глаз. И вообще, для вынашивания столь чудовищных идей необходимо замкнутое пространство одиночества… По меньшей мере, трудно обдумывать такие штуки, оживленно общаясь в шумной компании. Теперь, когда всем ее подозрениям пришел конец, ей хотелось поговорить с Дорманом. И Аня решила в ближайшее время наведаться в гости. Вот только не сейчас… Аня взглянула на часы и ахнула: через тридцать минут заедет Стариков, поест, схватит чемодан — и в аэропорт.
У Кирилла Дормана было ощущение, что в «Делосе» происходит какая-то чертовщина… И еще было ощущение, что это самое, то, что происходило в театре, началось, когда Джуля Федорова попросила его взять на работу своего знакомого молодого человека. Они, Дорман и Джуля, даже решили тогда встретиться в «Молотке» и обсудить это… Ну, не то чтобы так уж важно было это обсуждать — не бог весть какие события! — а просто Кирилл Бенедиктович никогда не отказывался от возможности пообедать с красивой, эффектной девушкой. Но Джуля куда-то запропастилась. К сожалению, Дорман был, как всегда, так загружен, что толком не обратил на это обстоятельство никакого внимания… А несколько позже ее приятель явился к Дорману сам. Сослался на Джульетту. Впрочем, посетитель мог бы обойтись и без этого… Оказалось, что они почти знакомы. Только Дорман сначала никак не мог вспомнить — и ведь не самая, прямо скажем, распространенная в России! — его фамилию… Такая, что трудно забыть… Потом посетитель представился, и Дорман сразу все вспомнил. Кажется, он учился на вокальном отделении. Они не были с Дорманом в одном потоке. Кирилл был на три класса старше. Но он его помнил. Что-то там было с ним, с этим парнем, какая-то лав стори. Что-то драматическое, из тех историй, что любят распространять завзятые сплетники, рассказывая с придыханием. Отчего-то он ушел, не закончив школы. Но что именно там случилось с ним, сейчас Дорман вспомнить не мог. — Прошу принять меня в театр. Петь не смогу, но… готов на любую работу… — Даже стюардом? — Даже!.. С большим удивлением разглядывал он тогда этого просителя. — Зачем вам эта работа? — поинтересовался Дорман. Театр был его детищем, его делом, его любовью… Его предприятием, в конце концов, — созданным с нуля, тщательно вылепленным, любовно продуманным, и Дорман любил входить в каждую мелочь, в каждую деталь этого предприятия. Тем более что он не считал эти мелочи мелочами. Напротив, был уверен, что благодаря именно им и возникает атмосфера театра, складывается его имидж… И уж, конечно, подбор персонала, да еще на решающей стадии — «да, мы вас берем!» — Дорман не доверял никому, даже когда речь шла о такой не самой, прямо скажем, важной вакансии. В «Делосе» могли позволить себе выбирать. Люди к ним на работу стремились: и из-за высокой оплаты, и, кстати, из-за этой самой атмосферы и престижного имиджа. «Я служу в «Делосе» — это звучало… Но чтобы стремиться до такой степени! — Зачем вам это? — с удивлением повторил Дорман. — Вы не похожи на нуждающегося в деньгах. — Тоскую по театру. Дорман пожал плечами. Ну что ж… Пожалуй, это убедительно. Кто его знает, лиши его самого, Дормана, возможности каждый день вдыхать этот театральный воздух, может быть, и он был бы готов на все. Почти как у Белинского: «Любите ли вы театр так же страстно, как люблю его я?» В общем, в театральной среде известны были такие чудаки и чудачки, готовые чуть ли не мыть унитазы театральных звезд, лишь бы эти унитазы имели отношение к кулисам. К тому же он подходил. Конечно, в «Делосе» обычно выбирали на эту работу людей несколько моложе, совсем юношей, студентов. Чтобы те и сами чувствовали себя на этой службе удобно. Что можно позволить себе в двадцать, кажется запоздалым, неуместным и неловким в тридцать. Но, в общем, это уже были тонкости и придирки… А так он подходил: импозантен, представителен. По-мужски хорош. Это все было кстати. — Ну, хорошо… — все еще раздумывая, протянул Кирилл. — Вы в принципе… Вы нам подходите. Проситель перевел дух. Да, это был явно слышимый вздох облегчения. — Ладно, — решительно сказал Дорман. — Берем. Мы вас берем. Выходите со следующей недели на работу. Вам все объяснят. Потом Дорман разговаривал с ним еще только однажды. После глупой и совершенно трагической истории с Викой Цвигун. Дорман вызвал его тогда к себе…
— Нет, нет… Не провожай… Меня, как всегда, отвезут. Петя обнял жену. — Ну все! Аня грустно чмокнула мужа в плечо. — Не грусти! — посоветовал он жене. Петя тоже грустил, разумеется, уезжая… И хотя совершенно искренне — но в силу своей жуткой занятости грустил поспешно, на ходу, заглядывая в органайзер и уже обдумывая какие-то очередные, из плана на день, дела. — Ты хоть не забыла, что у нас сегодня билеты на «Аиду»? — напомнил он жене, захлопывая книжку. — Ох, а ты?! — А я, как видишь… опять мимо искусства! Но ты иди… Иди непременно. В этот «Делос» попасть… В общем, все говорят, что это круто. Так оно все и было… Ведь в «Делос» и вправду было не попасть. Протекцией Дормана лишний раз пользоваться не хотелось, и они взяли билеты, как все, много загодя… И забыли. А тут еще Петина срочная командировка. Петя уехал. Что само по себе было очень грустно, даже без отягчающих… Тьфу ты, ну и выражениями пополнился ее словарь в связи с этими новыми криминальными увлечениями. То есть Анна хотела сказать, что, когда Петя уезжает, всегда грустно, не будь у нее при этом даже и всяких других разочарований… Дело в том, что Аня, несмотря на всю свою решительность и самостоятельность, теперь до смерти не любила оставаться дома одна, без Старикова. Это снова возвращало ее в то состояние потерянности и одиночества, которое она пережила после гибели родителей и которое ушло и забылось, когда в ее жизни появился Петя. Однако то, что Анна не любила, как известно, жалующихся на жизнь и сама никогда ни на что не жаловалась, а все свои проблемы старалась решить сама, без посторонней помощи, еще ни о чем не говорило. И нисколько не было подтверждением ее неуязвимости. Жалобы в жизни человека занимают, вообще-то говоря, свое немаловажное и если не слишком почетное — «Вечно ноет и жалуется на жизнь!» — то, во всяком случае, законное место. В жалобе чувства находят словесное оформление… Если попросту — выговариваются. А тому, кто выговорился, конечно же, легче, чем тому, кто все держит в себе. Аня очень хорошо понимала, что «Анна никогда ни на что не жалуется» — в равной степени и комплимент человеческой стойкости, и диагноз. Поскольку постоянное подавление собственных чувств довольно опасно… Не случайно не стесняющиеся жаловаться часто живут дольше своих стойких партнеров, а любители поплакаться в жилетку — дольше обладателей жилеток. Вместе с Петей у Светловой в жизни появилась возможность жаловаться, появилась «жилетка». И вот сейчас она, эта замечательная «жилетка», уехала… Грустно. Да и вообще, когда вместе живут любящие люди, у них, очевидно, образуется нечто вроде единого биополя, и, когда они ссорятся или расстаются, поле разрушается. Рвется, как что-то живое. И от этого так больно. Первый признак отчуждения — не больно провожать… Кроме того, налицо у Светловой полное фиаско в смысле расследования. Да, пожалуй, это был тупик. Анина идея насчет мотива этих убийств, «похожих на искусство», оказалась пшиком. И даже с капитаном посоветоваться нельзя: у товарища Дуба в больнице неприемный день. И Аня нехотя стала собираться в театр. Мало того, что там рядом будет пустое кресло, предназначенное Пете. И вообще… Идти в «Делос» сейчас все равно что сыпать соль на раны. Напоминание о поражении. А как все складывалось — хочется тавтологии: складно… Светловой казалось, что она поняла не просто мотив, что она поняла его душу — темную, чудовищную. Поняла, как он думает… И от этого сразу многое стало объяснимо. Например, то, что цыганка была красива… Это отметил даже сухой, не искушенный в стиле милицейский протокол. Как было сказать про длинные широкие летящие юбки, желтую косынку, про то, что это — высокая гибкая смуглая девушка. Не придумав ничего лучше, человек, составлявший протокол, так и написал «красивая». Что на что похоже, то то и есть. И этот нож, похожий на кинжал, который казался таким странным. Народ-то больше — по автоматическому оружию… Но ему-то нужен бы именно кинжал! Он продумывал детали. Именно кинжал, именно косынка… Дразнящая, смуглая, дерзкая… упала на зеленую траву. Аня, задумавшись, прошла переулком и, дивясь преображению Центра даже в таких укромных уголках Москвы — она давно здесь уже не бывала! — свернула на улицу, где расположился «Делос». Она пришла рано. Съела в буфете от скуки пирожок с грибами, обошла все закутки. Из маленького фойе окна выходили во внутренний двор. Как раз на ресторан «Молоток». Оттуда доносились вкусные, дразнящие запахи. Английская кухня! Аня разом вспомнила Алену Севаго, смешного официанта… свои версии… Да уж… напридумывала Светлова… ничего не скажешь. Уже звенел звонок… Судя по тому, как плотоядно он смотрел на морщинистую шею пожилой женщины в ожерелье (так — одно из двух! — глядят охваченные страстью: либо любви, либо убийства), это была его дама… Пиковая дама! Чуть покрепче стиснуть шею, просто как следует встряхнуть — много ли старушке, согласно классике, надо? Если ей столько лет, что она еще с графом Сен-Жерменом флиртовала… Светлова, закрывшись программкой, почти вжалась в кресло, в попытке остаться незаметной… Мечтала она только об одном, чтобы в зрительном зале театра «Делос» поскорее погас свет… А он шел по залу, любезно придерживая за локоть пожилую даму. Он помогал зрительнице найти ее место… Это была его работа. Он был стюардом. Так же, как все эти осанистые молодые люди в бабочках и смокингах, вежливые, предупредительные, вышколенные… В «Делосе» не было привычных старушек у входа в зал. Зрителей принимали красивые стюарды… Приглашение в программке — выпить у стюардов шампанского в антракте… Это относилось и к нему… Светловой, оказывается, просто надо было прийти сюда раньше… ха-ха!.. и заказать у стюарда шампанского. И все. И она бы давно получила ответы на все свои вопросы. Как все просто. При мысли о пропавшей темнокожей студентке у Светловой перехватило дыхание… Как там, в «Аиде», погибает темнокожая рабыня? Кажется, Аиду замуровывают… Видел ли он Светлову? Кажется, нет…
Кирилл Дорман вернулся домой в отличном настроении. Ужин со спонсорами «Делоса» прошел в доверительной и способствующей взаимопониманию обстановке. Посвистывая от удовольствия, Кирилл Бенедиктович прошел в душ, радуясь двойной удаче: вдобавок к спонсорским деньгам, в кране — о, родная столица! — была и горячая вода! Взял шампуня… Когда у человека все о’кей, он непременно поет под душем… И даже если за дверью ванной в это время что-то происходит, собственный вокал и шум воды не дают возможности услышать и более громкие звуки, чем поворот ключа, осторожные шаги, шорохи. Да и было ли все это? В какой-то момент ему показалось, что отличный шампунь отчего-то щиплет глаза. В горле сильно запершило, а ванная комната наполнилась пополам с водяным паром легкой дымкой… Он хотел распахнуть дверь ванной, но она отчего-то не поддавалась. Поражаясь неожиданному бессилию своих мускулистых рук, он навалился на дверь всем телом, но вместо того, чтобы открыть ее, лишь медленно сполз вниз… Вода из душа продолжала литься. Сливное отверстие было прикрыто его тяжелой, бессильно откинувшейся головой… В благоухающей пене шампуня Кирилл Бенедиктович лежал, уткнувшись носом в дно ванны, а вода, прибывая, поднималась все выше.
В антракте его нигде не было видно. Дормана в театре, как оказалось, тоже не было. И Аня — теперь было не до церемоний! — поспешила к великому режиссеру домой. Именно Кирилл Бенедиктович мог бы сейчас многое ей объяснить. И помочь! В подъезд его дома Аня вошла с группой граждан, обремененных сумками, пакетами, и собакой — шумных, усталых, в общем озабоченных только собой, которым было явно не до Ани… «Ну вот и хорошо, — подумала Анна. — А то по домофону… По домофону может и послать. Это просто — послать по домофону. А вот когда уже под дверью — как-то неудобно. Неудобно интеллигентному человеку творческой профессии послать девушку, которая стоит под дверью, куда подальше…» Любопытно, но звонить в дверь Ане тоже не понадобилось. Дверь квартиры Дормана — солидная, металлическая — по непонятной причине отворилась сама собой, едва Анна притронулась к ней. Анна постояла немного в нерешительности, прислушиваясь… Нажала все-таки кнопку звонка… На заливистую трель квартира ответила молчанием. Анна сделала шаг и оказалась в коридоре… — Кирилл Бенедиктович! — осторожно позвала она. Тишина. — Господин Дорман! — снова позвала она. Никто не откликнулся, и она снова сделала шаг вперед… И вдруг увидела, что на полу в коридоре блестит вода… Дверь ванной была закрыта снаружи, а вода лужей натекла из-под нее… «Вода», — как-то слишком вяло подумала Светлова. Вода всегда, с самого детства, с колодца и Змеиного озера, наполняла ее душу тревогой. Ей вдруг стало тоскливо и страшно… так страшно, как бывало только в детстве, когда она с криком просыпалась посреди ночи… Словно сомнамбула, она коснулась приоткрытой двери ванной кончиками пальцев… дверь распахнулась настежь… Но уже за секунду до этого она точно знала, что она увидит… Великий режиссер лежал в воде… Раскрытые глаза смотрели пусто и бессмысленно в потолок, вокруг плавали островки пены… Светлова бросилась к утопленнику… Ничего тяжелее мокрого Кирилла Бенедиктовича Анна в своей жизни не поднимала и не тащила. Так… Резко нажать на грудную клетку… Поцелуй… Кто только придумал этот дурацкий способ спасения утопающих?! Жутко противно… Да, видно, лучше ничего не изобрели. Искусственное дыхание, то бишь «дурацкий способ», принесло первые результаты. Теперь набрать номер «Скорой помощи»… Светлова, оставив мокрого и отплевывающегося Дормана, бросилась по квартире в поисках телефона. Она, оказывается, успела к Дорману вовремя… Когда через полчаса Кирилл Бенедиктович в банном халате с еще мокрой головой, но уже вполне живой, прихлебывал крепкий чай из кружки с видом брюссельского мальчика — Манекена Пис, Аня стала собираться. — Мне пора… — Да посидите еще, — испуганно остановил ее Дорман. — Честно говоря, я так ничего и не понял. — Потом объясню… Если смогу. — Но задержитесь еще немного! — Да вы, кажется, уже вполне… Вполне здоровы и вне опасности. — Я ваш должник! — Дорман попробовал встать… Но Светлова усадила его, как маленького, обратно в кресло. — Это хорошо, что должник… И Аня кратко сформулировала, какой именно помощи она ждет от великого режиссера. Как только Дорман сделал необходимый ей звонок, Светлова бросилась к дверям. — Я вас провожу!.. — успел прокричать ей вслед великий — всех времен и народов — режиссер. — Не надо! Поправляйтесь, набирайтесь сил… Про себя Аня подумала: что-то ей последнее время часто приходится говорить эту фразу…
Вот-вот появится творец, который сделает новую оперу! — предрекают одни критики. Оперное искусство, мол, умирает, кричат другие. Что будет с оперой? А ничего… Опера уже четыреста лет существует, и каждые пятьдесят лет говорят, что она умирает. Но до сегодняшнего дня, как видите, жива. На Западе, кстати, вообще бум оперного искусства — невозможно попасть ни на один хороший оперный спектакль. И зритель помолодел. На спектаклях много молодежи. Не умерла опера… Потому что всегда находились гениальные люди, которые ее реформировали. «Нужны гениальные постановщики…» — твердят все кругом. Но он есть! Опера — это ведь синтез искусств. Там должно быть все. У него — даже более, чем все… То, чего не было никогда… И они, эти критики, все они просто не знают, что он — гениальный реформатор — уже появился… А Дорман хотел выгнать его из театра… Лишить общения с искусством… Вызвал его к себе в кабинет… Спрашивал, грубо, резко, что за история с Цвигун? И как он, мол, смеет подражать его, Дормана, голосу… «Я не хочу ни в чем разбираться… — сказал Дорман. — Но две недели, положенные по трудовому законодательству, — и чтобы ноги вашей больше в театре не было…» Да, это свойство, конечно, именно людей интеллигентных, они ни в чем не хотят разбираться, «копаться»… Однако, если бы Дорман вдруг передумал и стал «разбираться» в том, что случилось с Викой Цвигун… Это дормановское разбирательство стало бы для него смертельно опасно. В целях личной безопасности он просто обязан был такое гипотетическое разбирательство предотвратить. И так кричать на него… Разумеется, Дорман не мог не поплатиться за это! Ему очень помогли ключи от квартиры Дормана. Бедная, предусмотрительная и хитрая Вика Цвигун — вот только финала своего, увы, она не смогла предусмотреть! — Вика со всех попадавших ей в руки в кабинете шефа «Делоса» ключей делала копии. А он, пользуясь Викиной сумочкой, делал копии — с копий… Итак, дождавшись, когда вернувшийся домой Дорман пойдет в ванную, что вполне естественно для вернувшегося после трудового дня человека… И услышав шум воды — с лестничной площадки это слышно! — вошел незаметно в квартиру Дормана. Закрыл снаружи дверь ванной и воспользовался баллончиком с газом… Тонкий резиновый шланг, ведущий от баллончика, вставляется в щель между дверью и полом… Вот и все. Потому что Дорман хотел лишить его шанса. Да, именно так он и воспринимал все свои действия за последнее время… Как шанс. Как возможность реализовать неиспользованные потенциальные способности. Второе рождение. Когда кажется, что все уже в жизни предопределено на много лет вперед, до последнего дня… И взять все — и перевернуть! Даже есть такая телепрограмма: «Сделай шаг!» Так и называется. Как еще это называется? Начать новую жизнь? С понедельника? Он, правда, не помнит, был ли тот день понедельником… Он не лгал этой ее светловолосой подруге… Нисколько. Так все и было. Он приехал к Джульетте с приятелем. Всего лишь визит к «женщине без комплексов». Просто деньги — и море любви. И вдруг… Первый щелчок по сердцу — эти две трогательные буковки в ее имени: «тт-а»! Джульетта… Как прикосновение палочек к барабанной коже. И, конечно, то, что она была музыкантшей. Конечно, это тоже его поразило. Приятель сказал: чуть ли не консерваторию окончила. И усмехнулся при этом: «Ну, что ж, не смущайся — римлян ублажали флейтистки…» И само ее имя — Джульетта! — не имеющее ничего общего с зауряднейшим человеческим потоком, струящимся по московским улицам. Оно, имя, тут же вытягивало из сознания, как платок фокусника вытягивает за собой из кармана массу всякой зацепившейся за него всячины, — другое имя… Виолетта. Но Федорова первая его произнесла. Потом. Позже. …Это был уже медовый период их отношений. Как сказано в «Даме с камелиями»: «Ровно три месяца с тех пор, как они, охваченные взаимной страстью, покинули шумный Париж и поселились… в полном забвении всего окружающего». В их случае — забвение всего окружающего заключалось в том, что Джульетта отказалась от клиентов. Она теперь принадлежала только ему. И… Ну, все в точности как в «Даме с камелиями»: «Прошлое стало бесформенным, будущее — безоблачным…» «Тихо и счастливо летит время». И он действительно ее любит, и для него действительно не имеет значения, каким образом она еще недавно зарабатывала деньги. И она первая в блаженном счастливом спокойствии, полеживая на тахте, сказала тогда, глядя на букет роз, осыпающийся в вазе (лепестки попадали в круг света от настольной лампы — и цвет их был темно-багряный, глубокий, до черноты): — Похоже, правда? — Что похоже? — Ну… «Она любила цветы камелии за то, что они без запаха, и богатых мужчин за то, что они без сердца». — А… Верди. — Да. «Травиата»… — Похоже. — Сержик, ты слышал, какая главная беда на закате тысячелетия? — поинтересовалась у него Джульетта. — Жизнь стала копировать искусство! Люди подражают героям кино, они копируют сочиненную, придуманную картинку. Не реальную, а созданную чьим-то воображением жизнь! Не то что раньше, когда искусство старалось отразить жизнь. Теперь жизнь отражает искусство. — Пожалуй, — заметил он. — Ты чувствуешь, как похоже?! — Джульетта обвела комнату взглядом. — «Полумрак спальни… Вспыхивают хрустальные грани безделушек на туалете… серебряным блеском отливает равнодушная гладь зеркала…» — Да, да. — Он рассмеялся. — Просто удивительно! — «В жардиньерках борются со смертью розы и выносливый вереск… Они погибают без воды. Их госпожа погибает без надежды на счастье»! — Вот только «вереска выносливого» у нас нет… А так точно: «Травиата». — И даже то, что у тебя такая фамилия… Не совсем, конечно, Жермон, но все-таки… — И то, что ты… — Да, и то, что я — куртизанка высокого пошиба. — Извини! — О, не извиняйтесь. И твой строгий отец, который никогда не позволит тебе любить куртизанку. — Да-да, и «молодой человек из провинции»… Гореловка сойдет за провинцию? — Сойдет. Там вполне, в отличие от развращенной столицы, строгие, пуританские нравы, не так ли? — Так. И, воображая себя Дорманом, он стал выстраивать мизансцену. Тот диалог с Федоровой он вспомнил почти дословно, когда медовый период их романа закончился. В тот вечер Джульетта принялась флиртовать у него на глазах, как и подобает легкомысленной женщине, отнюдь не случайно ставшей «жрицей любви». Он пришел в ярость. Он увез ее «домой». Дома после краткой «любви» ярость прошла. Он оглядел комнату… «Полумрак спальни… В жардиньерках борются со смертью розы и выносливый вереск… Они погибают без воды. Их госпожа погибает без надежды на счастье!» Много раз воссоздаваемое в воображении видение (ведь он уже столько раз, воображая себя Дорманом, выстраивал эту мизансцену) стало сливаться с реальностью… Итак… «Полумрак спальни. Рядом с кроватью столик — на нем лекарства…» Начало третьего действия. Он знал, что шампанского она выпила почти целую бутылку. — Сержик, ты не дашь мне воды? — Джульетта поднесла руку к пересохшим губам. — Минералки? — Да. И одну таблеточку, пожалуйста… Таблетки снотворного она растворяла в воде. — Нельзя. Нельзя смешивать со спиртным, ты же знаешь… — От одной ничего страшного… — Ну, как хочешь. Он бросил таблетку в высокий бокал и стал смотреть, как пузырьки поднимаются к поверхности, на их движение. Что-то похожее на рекламный ролик, где из кубиков льда возникают какие-то видения… Что возникало в его бокале? Возникало, что он неудачник. С которым судьба обходилась жестко и без церемоний. Она отняла у него голос. Отняла руками девушки, которая когда-то, в юности, посмеялась над его любовью. Сейчас он жалкий, третьесортный. А мог быть как знаменитый тенор Милютин. Да, скорей всего после подростковой ломки у него прорезался бы чудесный — Жермон и Радамес — настоящий тенор… Или нет… он мог бы быть как сам Дорман, да, как знаменитый Дорман… Если бы та тварь бездушная, та девка, не сломала что-то в его душе. Не сломала его уверенность. Его силу, необходимую для жизни и создания искусства. Ее смыло тем ледяным дождем, под которым он шел, когда та тварь выгнала его. Потом были болезнь, жар, жестокая простуда… Ему было тогда шестнадцать лет. Он выздоровел, он очнулся от беспамятства и жара. Но без голоса. И вот снова… Удар от девки. Да, Джульетта флиртовала у него на глазах, как и подобает легкомысленной женщине, отнюдь — отнюдь! — не случайно ставшей «жрицей любви». Предрасположенность к продажности! Очевидно, врожденная. Джульетта просто не способна любить. И медовый период их романа закончился. Что остается? Жалкая жизнь неудачника, третьесортного обывателя — в виде голой беспощадной правды, больше не окутанной прекрасным флером любовного романа. Ах, если бы то, что «течет и изменяется», можно было остановить. «Остановись, мгновение, — ты прекрасно». Остановись — не надо никакого продолжения. Три часа назад… Когда не было еще этого мерзкого флирта на его глазах… Остановить, пока не стало поздно. Он бросил рассеянно в бокал еще одну таблетку — и пузырьки закружились снова. Волшебное завораживающее серебристое кружение… Еще одну — и они опять клубятся и кружатся. Еще одну… И еще… Она выпила все быстро и жадно, залпом, не чувствуя вкуса и не слишком соображая, что делает. Обычная проблема перепившей проститутки — сушняк. Очень банально — «и главное, сухо». Он совершенно не хотел все это видеть. Он слыхал, что это выглядит ужасно. Они, умирающие, отравившиеся, обгаживаются, и все такое. Нет, эти натуралистические подробности только бы разбивали мизансцену, которую он уже очень хорошо представлял. Да, и еще, он почему-то не верил до конца, что это все-таки случится… Но это случилось. Он вернулся на следующий день. Она уже остыла. И тогда он стал строить мизансцену. «Борются со смертью розы. Их госпожа умирает без надежды на счастье». Может быть, этим бы все и ограничилось… Может быть, он сумел бы остановиться… Но как раз в это время умер отец. Судьба оказалась милостива к старому человеку. Она не захотела, чтобы он умирал несчастным — зная, что стало с сыном. И он умер в счастливом неведенье — до того! — быстро, легко, мгновенно. Когда чинил в саду насос… Наклонился с гаечным ключом — и вдруг схватился за сердце, и ткнулся головой в траву. Тщательно, как всегда, одетый, похожий на иностранного рабочего из старого кино — у таких, и когда они в мастерской, в боковом кармане чуть ли не шелковый платочек… В любимой клетчатой куртке с аккуратно подштопанными дырочками, светлой свежей рубашке. В Гореловке мало кто чинил в таком виде насосы. Гореловский стиль жизни состоит в том, что на даче нужно одеваться так, чтобы коровы в обморок падали. То, что Сержик ощутил, вернувшись в дом, когда проводил до калитки последних гостей с поминок, оказалось неожиданным для него самого… Настолько, что даже испугало. А наутро, когда он проснулся один в пустом большом, отныне принадлежавшем только ему доме, это новое чувство и вовсе стало неприличным. Это было почти ликование. Это было ликование маленького мальчика, который наконец остался дома один. И никакую радость отныне не омрачала гнездящаяся в подсознании тревога: что радость эта временна, что вот скоро придет отец и станет распекать. Ведь его отец, приходя домой, всегда находил что-то, что его сын сделал не так. Сначала сын не так укладывал игрушки, потом не так делал уроки, потом… Теперь можно было делать все, что бы он ни захотел… А что бы хотел молодой мужчина — ну, из того, что запретил бы ему строгий папа? Устроить затянувшуюся вечеринку, играть в карты, пить, наполнить дом шумными безалаберными приятелями? Привести женщину? Или… Просто валяться по утрам в постели? Не мыть сразу после еды посуду, а помыть потом, когда будет не лень? Покончить наконец с подрезанием клубничных «усов»? Ни то, ни другое, ни третье. И даже против клубники он ничего не имел. Напротив, он переоделся аккуратно «в одежду для работы в саду». И сделал то, что сделал бы отец, если бы ему не помешала смерть. То есть подрезал клубничные разросшиеся «усы». Но все эти нормальные действия уже были только ложными признаками нормальности. Поворота назад не было. На похоронах отца он обнаружил у себя вдруг новое физиологическое свойство, которому, правда, поначалу не придал значения. Его больше не отвращал вид и запах тлена. Ах, если бы он еще мог отдавать себе отчет в том, что с ним происходит. И ведь это был один из очень явных симптомов. Изменение восприятия: горькое не кажется хуже, чем сладкое, мерзкое — не гадко. Ведь помнил он своего однокашника по общежитию музыкального училища. Тот подросток не имел ничего против скользкой слизи рептилий, норовил спрятать под одеялом лягушку или змею. То, от чего «норма», большинство бессознательно морщится и кривится в отвращении, им кажется вполне нормальным. Теперь это случилось и с ним. Тлен его не отвращал. Впрочем, это его совсем не волновало. Джульетта была права: сначала искусство. Это первая наша реальность. Видел ли он Светловолосую в зрительном зале? Видел. Пусть не обольщается… Светловолосая, конечно же, этого не поняла — ведь он слишком хорошо умеет владеть собой… Но он ее видел. И понял, что его постановкам приходит конец. Жаль, что он не опередил ее. А это было так близко, так возможно…
— Вам где он прописан или где он живет? — спросила вытащенная телефонным звонком из постели заведующая отделом кадров театра «Делос». Благодаря напутственному слову Дормана, с Аней она разговаривала крайне предупредительно, по-настоящему желая помочь. У завкадрами, оказывается, была с собой записная книжка, которую она вообще постоянно держала при себе. — Понимаете, у нас такая работа, что часто нужно срочно человека вызвать, разыскать — замены, подмены и прочее… Кто-то умер, кто-то заболел, кто-то сошел с ума — все ничего не значит! Ровно в семь занавес должен подняться! И мы поэтому просим, кроме официального адреса для отдела кадров, и тот, по которому можно найти. — Мне тот, по которому можно найти, — сказала Аня. И это была чистая правда. Адрес, который Ане дала завкадрами «Делоса», неприятно ее поразил… Московская область, поселок Гореловка, улица Новаторов, дом двенадцать… — А какой у него адрес прописки? — на всякий случай спросила Светлова, записав адрес в Гореловке. — Сейчас… Прописки. Понимаете, он, кажется, говорил, что под Москвой у него дом, унаследованный в собственность… А прописан он у старой родственницы. С юности еще, чтобы квартира не пропала… Ну, понимаете, приватизации раньше не было… Боялись, что она умрет и квартира пропадет, вот и прописали его… — Понимаю, понимаю! — Аня поторопилась приостановить эти подробные объяснения. — В общем, завидный жених — и дом, и квартира! Странно, что холост… Вообще-то он милый такой… — Милый, милый, — автоматически повторила Аня. — Вот и адрес: Скатертный, дом… Записывать в данном случае не имело смысла — этот адрес Анна уже знала от Дубовикова. Танец, который Аня исполнила под окнами больницы, мог стать прямым поводом для вызова санитаров из соседней психушки. Предварительно кинув камешек и вызвав капитана к окну, Аня старалась объяснить ему, как нужен… Кричать было бесполезно, и она изображала какие-то немыслимые ужимки и прыжки: пыталась встать на колени и прижимала руки к груди! К счастью, капитан был догадлив. На объяснения, как ему удалось выбраться из закрытой на ночь больницы, не было времени. Но факт оставался фактом — через пятнадцать минут Дубовиков уже садился к Анне в машину. — Хорошо, что вы не в тапочках… больничных… — пробормотала Анна, — я так боялась, что вы выберетесь оттуда в тапочках и пижаме… — Нет. Я и в больничном помещении нахожусь в кроссовках и тренировочном костюме «Адидас», — гордо сказал капитан. — Вот молодец! — похвалила Аня. — Предусмотрительный вы все-таки… И они тронулись в путь. Название улицы Новаторов в отличие от названия поселка Гореловка ничего ей не говорило… Но когда машина свернула на эту самую улицу, поняла, что она уже здесь была. Вот и дом двенадцать… Дом десять, тот, что они только что проехали, был домом семьи Вик. И очевидно было теперь, что именно этот самый дом двенадцать, его желтую оштукатуренную стену, уютно просвечивающую сквозь ветви деревьев в саду, Светлова разглядывала тогда из окна Галиной комнаты. И ее дар провидения был нем при этом разглядывании, как рыба… Зеленые ворота открылись, стоило лишь к ним прикоснуться. Медленно, со скрипом, разъехались в стороны, и они с товарищем Дубом оказались в уютном дворе. Клумба, цветы… качалка… Дом тоже был настежь. И дом этот был пуст. Все выглядело так, будто обитателя его внезапно похитили либо… Либо он ушел без всякого намерения возвращаться. То есть после нас хоть потоп. И это в буквальном смысле вполне могло случиться. Капитан поскорее закрыл кран, из которого в переполненную посудой раковину вовсю текла вода… — Ну вот, настигли! — вздохнула Аня. Дубовиков дотронулся до кофейника. — Теплый! На дне пустого кофейника была гуща, и она была еще теплой. — Интересно, здесь московский номер? — спросила Анна. Капитан снял телефонную трубку: — Сейчас увидим. — Погодите! — Аня едва успела перехватить его готовую прикоснуться к кнопкам, зависшую над аппаратом руку. Она нажал кнопку «redial». — Это всегда полагается делать! Ну, при расследовании… — несколько смущенно добавила она. — А, ну да, да, понимаю. При расследовании, погонях и прочее — в фильмах детективных… — хмыкнул капитан. Аппарат послушно набрал номер, оказавшийся у него в памяти последним. — Вызов такси! — ответил приятный женский голос. Дубовиков и Аня переглянулись. Именно! Конечно… Как бы еще он мог уйти, без машины? Капитан кивнул: — Ну да, электрички-то уже, верно, не ходят — поздновато. — Вызов такси! — повторил тот же голос. — Девушка! — начал капитан. — Из Гореловки, с улицы Новаторов, куда недавно был сделан заказ, не подскажете? — Не подскажу, — лаконично ответил голос в телефоне, вмиг перестав быть приятным. — Ну, что вы такая суровая… — приготовился препираться капитан. — Никаких «ну»! Может, вам еще… — Нет, мне только это! — Да погодите вы! — Аня хмуро забрала у Дуба трубку. И голос у нее тут же жалобно задрожал. — Девушка, понимаете… — почти заплакала Светлова в телефонную трубку, — у меня муж сбежал, а я… я одна осталась, представляете, с двумя маленькими детьми… Это с вами мой брат разговаривал — вы на него не обижайтесь, он у нас с детства того — упал, ушибся… — Чувствуется, — согласился голос. — Ну спасибо… — хмуро прошипел за Аниной спиной оскорбленный капитан. — Понимаете, муж сбежал, а я… — продолжала причитать Аня. — Эх ты, тетеха… — вздохнул телефонный голос. — Ну ладно, лови своего засранца… Может, догонишь! Аэропорт Внуково. — Внуково! — еще плаксивее заныла Аня. — Как же я его догоню-то?! — Ну вот! Стоит вас только пожалеть… На голову садитесь, — вздохнул голос. — Ладно, погоди… Стало слышно, как сжалившаяся над Аней девушка-диспетчер вызывает кого-то по радиосвязи: «Второй, Второй! Антон Иванович, ты пассажира недавно во Внуково вез? Заказ 4-12?» — Ну… — неожиданно ясно и громко ответил Антон Иванович. — Вез или не вез? — Ну… Аня замерла: замечательное междометие «ну» в современном русском языке было столь многозначным и столь многое могло означать — буквально что угодно… А некоторым людям и вовсе заменяло почти половину словарного запаса. Судя по всему, Антон Иванович был из таковских… — Антон Иванович, пассажир по дороге с тобой разговаривал? — продолжала наступать девушка-диспетчер. — Ну… — Ну что ты заладил: ну да ну! — Ну… — Конкретно! Что-нибудь он тебе сказал, типа: «Не опоздаем, старик?» — Сказал. Первое нормальное слово, произнесенное Антоном Ивановичем, аудитория встретила радостным вздохом. — Что именно он сказал-то? — Сказал: «Побыстрее можешь?» — А ты ему что? — продолжала развивать успех девушка-диспетчер. — А я ему: «У вас во сколько самолет-то?» Нельзя было не отметить, что Антон Иванович все увереннее переходил к развернутым фразам. Это вселяло в Светлову надежду на успех, то есть на получение нужной информации. — А он? — А он говорит: «Да мне еще билет надо купить!» «Так, так… как там у Высоцкого: «Семьдесят вторая!.. не сходите с алтаря…» Какая умница эта девчонка!» — подумала Аня. — Девушка! — снова встряла она в разговор своим плачущим голосом брошенной жены. — Да без вас догадалась! — оборвала ее диспетчер. — Ты его во сколько высадил? — поинтересовалась она у Антона Ивановича. — Да вроде в четыре тридцать. Около того… — Поехали! — Капитан шагнул к двери. — С ума сошли?! Во Внуково?! — удивилась Анна. — Именно… Может, он еще там. Последнее, что Аня сделала, уходя из этого дома, взглянула на номер телефона, аккуратно, педантично — далеко не все это делают — записанный на аппарате. Фантастика… Но это был тот самый номер, который причудился Светловой тогда, в самом начале этой истории. Когда она вдруг очень ясно, до деталей, вообразила комнату Джульетты… С вечерним платьем, брошенным на спинку кресла, бокалами недопитого вина… Именно этот номер 576-23-14, эти самые цифры пригрезились тогда Светловой, написанные красной помадой поперек зеркала в ванной… Но когда оказалось, что эта самая, воображаемая, квартира реально существует, Анна увидела, что воображение подвело ее: на зеркале в ванной комнате действительно была надпись. Но это был не номер телефона. Разумеется, Анна все равно запомнила его: уж слишком крупно и ярко, красным, были выписаны эти цифры… И так внезапно и ясно возникли тогда перед глазами. Пусть на какое-то мгновение, но она сразу запомнила. Тогда она думала, что красное — это губная помада. Теперь было понятно, что подсказывала ей интуиция… Это была кровь. Кровь, которой этот человек совсем не боялся. Перед уходом капитан все-таки провел блицобыск. Быстро, но профессионально, по-милицейски. Так, чтобы не портить «картины» для тех, кто придет потом. Они нашли в этом доме длинный плащ: затвердевший — его можно было ставить коробом, а не вешать на плечики — от впитавшейся в ткань крови… Стилет, где в каждой зазубрине тоже чернела засохшая кровь… Женские вещи. Потом Елена Давыдовна узнает эту бархатную ленточку-резинку, которой Джуля затягивала свои волосы… Самое страшное было в гараже. Никакого автомобиля в нем не было… А смотровая яма была необычной глубины… Дно ее терялось во тьме. Рядом был укреплен факел, и резко пахло паленой, пропитанной чем-то горючим паклей, которой был обернут этот самодельный, какой-то средневековый… светильник. Капитан направил на дно ямы свет своего очень сильного электрического фонаря. И Анна отпрянула, отшатнулась от края ямы… Вот он, сбылся сон — она заглядывает в колодец и отшатывается от ужаса… Что-то похожее на мумию… Жалкий съежившийся, почти детский силуэт, только платьем напоминающий женщину, ясно вырисовался на глубине этого подземелья. Похоже, хозяину дома явно трудно было расставаться со своими трупами… Удивительное дело, но, если бы ей просто пришло в голову набрать этот номер, она разобралась бы, что к чему в этой истории, значительно раньше… Логика логикой, а озарение как метод тоже, оказывается, исключать никак нельзя.
В кассе аэропорта Внуково повторилась та же история. — Девушка, милая, у меня муж сбежал… — запричитала Аня. — Ну и радуйся… — хмыкнула пожилая кассирша, к которой уже с большой натяжкой применимо было слово «девушка». — Небось придурок какой-нибудь… Может, оно и к лучшему. — Придурок, придурок… — закивала согласно Аня. — А двое маленьких остались… — Сколько? — Чего сколько? — Детям сколько? — A-а… Два и четыре! — Нарожают, потом бегают… — Кассирша вздохнула. — Фамилия! — Кого? — Президента России! — Женщина нахмурилась. — Мужа твоего, разумеется. Или у тебя еще кто-нибудь есть? — Нет, нет, нет! — заволновалась Аня и пнула незаметно ногой капитана, чтобы он отодвинулся от окошка кассы подальше. А то товарищ Дуб — просто весь внимание! — чуть ли не пытался заглянуть в это самое окошко вместе с Анной. — Фамилия мужа… Аня назвала и замерла… Сейчас ей бросят обычное для авиакассы слово: «Паспорт!» Но женщина только взглянула на компьютер. — Рейс 34, Москва — Тбилиси. История о сбежавшем муже отчего-то открывала самые каменные женские сердца, как золотой ключик заветную дверцу в стене… Немолодая женщина вдруг так участливо взглянула на Аню, что той стало неудобно за свое вранье… — Посадка уже закончилась, — добавила кассир. «Пассажир Сергей Лагранж, следующий рейсом 34 по маршруту Москва — Тбилиси! Вас будут встречать в аэропорту города Тбилиси. Повторяю…» Слова объявления, произнесенного четким дикторским голосом, вырвались из динамика, пронеслись и растаяли под гулкими сводами здания аэропорта… Для кое-кого они должны были бы стать громом среди ясного неба… Именно такое небо и было сейчас над аэропортом Внуково, ясное до предельной, чистейшей синевы. Ни облачка… Летная, очень летная погода. Никаких задержек с вылетами нет и быть не может! Аня и капитан притихли. Что им даст придуманный ими ход? По сути, сейчас идет перетягивание каната… Психологическое. Вот он услышал объявление. И… Они знали, что пассажиров рейса 34 уже вывели на летное поле. И Светлова с капитаном надеялись, что у него сдадут нервы. — Он вернется. Он еще не в самолете… — пробормотал капитан. Аня неуверенно кивнула. — Вернется! — с воодушевлением повторил капитан. — Он понимает, что в Тбилиси его будет встречать милиция и там ему будет невозможно ускользнуть. — Да-да, он понимает, что шансов там у него нет… Граница, таможенный контроль, досмотр… Вернется, вернется! — с несколько меньшим энтузиазмом подтвердила Аня. — А мы будем ждать. Сквозь стеклянную стену здания аэропорта Аня и капитан видели летное поле. Издалека даже огромные «Ту-154» казались своими уменьшенными копиями. Маленькие фигурки людей, маленькие машины, бензовоз с горючим, автобусы… Вдруг проехал служебный, милицейского вида, «ЛиАЗ», остановился невдалеке от самолета, следующего рейсом 34… Из автобуса вылезли ребята в пятнистой форме, похожей на спецназовскую, и куда-то промаршировали. — Вот бы нам таких на подмогу! — вздохнул капитан. Но ребята с бритыми затылками явно шли по своим делам, понятия не имея, насколько нужна их помощь Светловой и капитану… Самолеты взлетали в безоблачное небо… Вот так и их, тбилисский, сейчас… Издалека они видели этот «их» самолет, на который шла посадка рейса 34. Он казался игрушечным, как в «Детском мире», люди у трапа — как оловянные солдатики… Сейчас эти люди медленной вереницей втягивались в чрево самолета… Уже спустилась сопровождающая… Сейчас закроют дверь. И вдруг что-то случилось… Одна игрушечная фигурка, оттолкнув стюардессу, устремилась по еще не отъехавшему трапу вниз… Человек сбежал вниз. И вслед за этим игрушечная легковая машинка, припаркованная отчего-то недалеко от трапа, вдруг ожила. — Там что-то происходит! Рядом с капитаном и Аней стоял старичок с биноклем на шее — наверное, из числа отъезжающих на курорт, тех, что любят наблюдать на пляже за дельфинами и девушками в бикини. Сейчас он заинтересованно держал бинокль возле глаз: — Ого! — Можно на минуточку! Всего одну! — взмолилась Аня. — Еще чего… — пробурчал господин. — Я сам любопытный. Поэтому и езжу всегда с биноклем… Купите себе такой же — и тоже всегда будете в курсе. — Обязательно! — синхронно пообещали Аня и капитан. Между тем машинка, словно сбесившись, разгонялась и с разбега тыкалась в шасси самолетов… И отскакивала, как мячик… И снова, словно слепая, в ярости бросалась вновь и вновь на то, что попадалось ей на пути… Последней целью этих безумных таранов стала машина-заправщик с надписью «Огнеопасно». — Ну, сейчас рванет! — прокомментировал господин с биноклем. Аня с капитаном как будто смотрели футбольный матч с самого последнего ряда высоких трибун. А голос человека с биноклем, заменявший голос комментатора, дополнял сходство. Огненный факел взвился в небо. На ярком солнце огонь плохо виден… И издалека он тоже казался игрушечным, похожим на пламя щелкнувшей зажигалки… Заглушая рев турбин идущего на посадку «Ил-86», взвыли сирены «Скорой», пожарных, милицейских машин… На несколько минут фантастическая какофония звуков заполнила пространство над огромным летным полем. — Ну и музыка! — пробормотал любопытный старик с биноклем. В здание аэропорта испуганной вереницей уже неслись пассажиры рейса 34. Ане было слышно, как они переговаривались: — Какой-то сумасшедший! Сидел-сидел… — И вдруг как вскочит ни с того ни с сего! Никто его и не трогал… — У меня прямо сердце упало, как он к выходу побежал… Сразу поняла, что не к добру. — Стюардессу сшиб… — А огонь какой был! Мы ведь запросто могли уже того… — Взлететь! — Вот именно… Взлететь! На воздух! Но только без самолета… Больше всех возмущался случившимся немолодой грузин — представитель грузинской авиакомпании, провожавший по долгу службы рейс… Именно на его «Жигулях», оставленных с ключами и открытой дверью ненадолго рядом с самолетом, Лагранж и отправился в последний путь. «Может быть, последней каплей для Лагранжа стал автобус со случайным спецназом, увиденный им из иллюминатора? — думала Аня. — Увиденный именно в тот момент, когда он, чувствуя себя в ловушке, лихорадочно придумывал, как спастись, зная, что при посадке в Тбилиси его арестуют…» Может, и так… Впрочем, кому дано знать, что может оказаться последней каплей для человека, на чью психику давит груз столь невозможных, нечеловеческих преступлений?! Светлову мучил еще один остававшийся без ответа вопрос: где он был, если во Внуково Антон Иванович высадил его в четыре тридцать, а уехал он из Гореловки в час ночи. Разыскать Антона Ивановича и спросить? А глупо, что не сообразили узнать: не заезжали они куда-нибудь?
Дверь так долго не открывали, что Аня решила — случилось все-таки самое страшное… Наконец послышались слабые, шаркающие шаги. — Да, он был у меня… Свалился на мою голову посреди ночи. Да что там… Почти под утро! Вот так! Анна, увы, угадала. Угадала, просто используя метод перечисления… Безжизненное, тронутое тлением тело «Аиды»-студентки покоилось на дне темницы-ямы в гараже рядом с его домом в Гореловке. Джульетта — в морге. Останки Кармен — в наличии. Галя Вик — слепая Иоланта — найдена мертвой и обезображенной. В его «репертуаре» был пробел… Непонятно оставалось, что произошло с Пиковой дамой… И Аня, не став тратить время на поиски таксиста Антона Ивановича и дальнейшие расспросы (одна только мысль о мучительнейшем диалоге с огромным количеством «ну» приводила Светлову в трепет), прямиком устремилась в Скатертный переулок… — С вами все в порядке? — Слава богу, в порядке… — Точно? Аня с сомнением оглядела — в чем душа держится?! — старую женщину. — Точно, точно… Можете не волноваться… — Как же не волноваться?! — Ну, понимаете, я хитрая… Еще в детстве этот фокус придумала… Первый раз получилось случайно — само собой и вполне естественно. А когда я поняла, какое это производит впечатление на окружающих, потом уж вовсю этим пользовалась… Как что не по мне… Конфет родители не дают или во дворе дети донимают. Я — раз! — и прикидываюсь, изображаю обморок… Даже дыхание умею останавливать — я, знаете, ведь и йогой какое-то время баловалась. Хотя сегодня притворяться, право, почти не пришлось… Он натурально, милая, хотел меня убить! Состоянием аффекта это трудно объяснить… — Натурально… — подтвердила Аня. — Это он может. — Вот так все это выглядит! — Антонина Викторовна вдруг закрыла глаза и свесила голову набок. Старческая бледная кожа, тонкая безжизненная шея в ярком вороте японского кимоно — старушка выглядела как размороженная курица, отчего-то упакованная в новогоднюю разноцветную бумагу для подарков. — Правда, похоже? — с удовольствием поинтересовалась пожилая дама, хитро блеснув глазами. — Правда. «Да, по всей видимости, это притворство старую женщину и спасло! Он пытался ее задушить — и решил, что достиг результата». — К тому же он торопился… — продолжала Пиковая дама, — ему нужна была, собственно говоря, не я! — А что же он хотел? — удивилась Светлова. — Да вот… Посмотрите! Антонина Викторовна подвела Анну к стеклянной горке, где чернели бархатным нутром раскрытые настежь коробки с углублениями. — Коллекция его отца… Все забрал! — Почему Тбилиси? — резко спросила Светлова. — Что Тбилиси? — Почему он хотел улететь именно в Тбилиси? Дама дотронулась до висков… — Минутку! Припоминаю… Знаете… — Да? — Там, кажется, живет кто-то, кто всегда был готов купить эту драгоценную коллекцию монет целиком… Коллекционер. Настоящий. Сережа продавал монеты время от времени по отдельности. То золотой червонец, то еще что-нибудь… Но чтобы целиком и сразу, и получить хорошие настоящие деньги, которых коллекция стоит, — тут нужен особый человек, настоящий коллекционер. Человек, который понимает ценность, давно приглядывается, мечтает, можно сказать, жаждет приобрести… Таких людей, сами понимаете, много не бывает… В Тбилиси такой человек — я знаю это еще от Сережиного отца — есть. Очевидно, ему понадобились деньги… И не просто деньги. Много денег. — Она что же, такая дорогая, эта коллекция? — Да с такой суммой, думаю, можно ни о чем не беспокоиться по крайней мере несколько ближайших лет! Ну, милая, судите сами… И Антонина Викторовна пустилась в объяснения. Вот так. Он все понял, увидев Светлову в «Делосе», почувствовал опасность — и хотел улететь из Москвы, продать коллекцию и исчезнуть… Для того чтобы достать деньги и продать коллекцию, ему надо было попасть в Тбилиси. Но не получилось… — Он улетел? — осторожно спросила Светлову на прощанье старая женщина. Аня опустила глаза. — Нет. Сколько же раз она, Светлова, была на краю, на грани?! Теперь ей очевидно было, что он все продумал с поездкой по Золотому кольцу. Опасался он Светловой? Или придумал для нее сцену? Но именно он навел Аню на мысль о совместной поездке и был рад, когда она наивно согласилась. Специально опоздал, чтобы никто не видел, что они уезжают вместе. Или хлопоты — страшные! — задержали? Аида… Если бы только Анна знала тогда, что было настоящей и жуткой причиной его опоздания… Догнал он тогда Светлову уже в монастыре… В Боголюбове. А дальше… Недаром так ее встревожил тогда запах бензина. Это было бы и в самом деле идеальное преступление. Разлилась канистра. Он успел выскочить, а она нет… Заклинило дверцу в старом автомобиле… «Пламя, радостное, очищающее…»! Ей явно не послышалось это тогда. Прав бомж Федорыч… Ничто так не завораживало душу Лагранжа, как вид огня. Но вмешался случай. Взятие завода «Шишкин лес лимитед» рэкетирами. Мария Ивановна Терминатор. Сержант…
Подробная беседа с поправившимся после покушения Дорманом многое прояснила и в истории с его секретаршей Викой, за которой, работая в театре в скромной должности стюарда, Лагранж упорно ухаживал. Именно из-за ее близости к «звездному» Дорману… Секретарша Самого! Цвигун настолько не воспринимала всерьез своего воздыхателя, что совсем не подумала о том, что, например, много раз доверяла ему сумочку, где хранились ключи и дубликаты, в том числе и от кабинета шефа. Снять слепок, пока девушка отлучилась на несколько минут, нетрудно… Не подумала Вика и о том, что ее преданный поклонник удивительно умел подражать голосам… И не только тому, самому известному, президентскому, который, «понимаешь». Например, Викин поклонник очень здорово, практически без изъянов, один к одному, копировал голос самого Кирилла Бенедиктовича Дормана. Зависть, снедавшая Лагранжа, маниакальное стремление идентифицировать себя со знаменитым режиссером, заставляла его делать и маниакальные глупости. Например, сделав дубликаты ключей из сумочки Вики Цвигун, он, поздним вечером уйдя из театра, опять возвращался в него, заходил в кабинет Дормана и, расхаживая по нему словно хозяин, воображал себя режиссером «Делоса». По-детски «играл в Дормана»! Так и случилось, что Вика Цвигун, вернувшаяся выключить забытую кофеварку, услышала его откровения… А умение Лагранжа подражать голосу Дормана окончательно ввело ее в заблуждение и в итоге стало причиной ее трагической гибели. Узнав от самой Цвигун — своему поклоннику она доверяла! — что она шантажирует Дормана (а это означало, что, оправившись от такого наглого наезда, Кирилл Бенедиктович непременно начнет разбираться, что к чему: кто это разгуливает по его кабинету по ночам и несет всякую околесицу?!), Лагранж поспешил избавиться от Вики. Тем более что он был в курсе: знал и местонахождение ее дома-убежища… Имел от этого дома — все та же доверяемая ему сумочка! — ключи… И Лагранж гениально срежиссировал Викино самоубийство. Почему он сам подсказал Светловой, как расшифровывается надпись на Джулином зеркале? Произнес первым название ресторана «Молоток»? Играл? Хотел подставить Дормана? Хотел увести от «Делоса»? Труднее всего заметить что-то — когда это совсем рядом. Большое видится на расстоянии…
Горящие самолеты, подземелья для рабынь, облитые бензином автомобили… Петя Стариков только и делал, что хватался за голову, слушая Анин рассказ, и тяжко вздыхал. — То есть в любую минуту я мог лишиться своей жены?! — наконец, не выдержав, возопил он. — Да нет, — промямлила Светлова, не очень, правда, убедительно, — это только со стороны, когда слушаешь, страшно, а когда сам, то нет… — Ну да, не жизнь, а компьютерная игра: умер, ожил, перешел на новый уровень… — Петя, не преувеличивай… — Вот что, Анюта… — сказал Петр, — должен тебе сообщить, что у каждого сержанта американской армии есть при себе такой аппаратик, «джей си» называется. Через спутниковую связь он передает на компьютер его местонахождение… — Местонахождение сержанта? — Вот именно. — И что? — Не понимаешь? — Нет. — То есть для заинтересованных лиц человек всегда в поле зрения. — Что, известны широта, долгота? Сколько градусов? Параллели, меридианы, да? — Ну, что-то в этом роде. В любую секунду можно узнать, где именно человек находится. Теперь поняла? — В общем, да. — Стоит такая штука восемьсот долларов. Ну, может, девятьсот… — И? — Я думаю, нам надо пойти на эти расходы. — Но ведь у меня не будет никакой личной жизни… — засмеялась Аня. — Зато у меня будет… относительно спокойная семейная жизнь.
Джулина душа все-таки никак не могла успокоиться, потому что ее тело никак не могло найти себе пристанище… С его преданием земле опять возникли неожиданные сложности! Причем не меньшие, чем с телом вождя мирового пролетариата… У Елены Давыдовны было на старом, уже закрытом Головинском кладбище семейное «последнее пристанище». Там был похоронен Джулин отец, его мать. И когда Елена Давыдовна получила наконец нужные документы, удостоверяющие смерть дочери, она поехала «за местом» на Головинское. Аня взялась проводить ее. Женщина, заведующая кладбищенскими делами, встретила их приветливо, достала старые книги, изучила бумаги, принесенные Еленой Давыдовной, и наконец, устремив на посетителей взгляд, уже, впрочем, не такой приветливый, сказала: — У нас записано, что ответственный за могильное место Федорова Н.Н. Так вот… Обязательно нужно ее согласие. Согласие, что она не возражает, чтобы вашу дочь здесь похоронили. — Но это ошибка… Это ошибка: не Федорова Н.Н., а Федоров Н.Н. Ответственным был мужчина. И, видите ли, с той поры, как его назначили ответственным, прошло время, почти девятнадцать лет… Он умер. И, собственно говоря, лежит сейчас на этом самом могильном месте, за которое он назначен ответственным. Таким образом, он никак не может возражать против того, чтобы рядом похоронили его дочь. — Ничего не знаю… — Женщина непреклонно смотрела на посетителей. Елена Давыдовна всплеснула руками. — Вы что же хотите, чтобы я получила согласие с того света? Или объяснения от Федорова Н.Н., что произошла ошибка и на самом деле он никогда не был Федоровой Н.Н. — ни на том, ни на этом свете?! Женщина задумалась. Пожалуй, она понимала, что это требование даже для «нашего» чиновника чересчур. — Принесите тогда справку. Принесите выписку из домовой книги, что по такому-то адресу никогда не была прописана Федорова Н.Н., а был прописан Федоров Н.Н. — Боже! — Елена Давыдовна бессильно опустила голову. — Но этого адреса больше нет. Нет дома, даже переулка нет… Все сломали, перепланировали, реконструировали, переименовали. — Ну, не знаю. — Лицо заведующей кладбищенской канцелярией стало окончательно каменным. — Ничего не знаю, ничем не могу помочь. Захоронить на этом могильном месте вашу дочь я никак не могу. Не имею права. Нужно согласие Федоровой Н.Н. — Но это ошибка! Елена Давыдовна начала «сказку про белого бычка» снова, по новому кругу. — Федорова Н.Н. — это на самом деле… Аня слушала их препирания и смотрела в окно на кладбищенский пейзаж, располагающий исключительно к высоким философским размышлениям: все мы бренны, тленны и прочее… Бедная Джуля… Когда наконец упокоится ее душа?!
Интересно, что им всем говорил он на прощанье? Аня смотрела по телевизору на Казарновскую в ослепительно красном платье, умиравшую на подмостках… Казарновскую-Манон. Куртизанку Манон, умиравшую поочередно то в опере Массне, то в опере Пуччини… В одной куртуазно, капризно, в другой — страстно… И слышала ее слова за кадром, сказанные некогда в интервью… «А умирать лучше всего в опере…» Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Последние комментарии
2 часов 27 минут назад
18 часов 31 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 14 часов назад