Тридцать три несчастья [Марина Константинова] (fb2) читать онлайн

Марина Константинова Тридцать три несчастья

Все персонажи и события романа вымышлены. Любое совпадение является случайным.

Глава 1

Аэрофлотовский рейс Афины — Москва был заполнен до отказа.

Несмотря на ранний час, было душно, жарко, пассажирам отчаянно хотелось пить.

Огромная очередь с мешками, баулами, клетчатыми сумками и пакетами выстроилась к стойке регистрации. Пот ручьями стекал по измученным лицам несчастных людей. Это русские туристы возвращались на Родину.

«И какого черта забыл я в Афинах! Грязь, вонища и тоска, только зря три дня убил. Оставался бы лучше на Крите и летел прямо из Ираклиона, как белый человек!»

Примерно так рассуждал молодой человек лет шестнадцати, стоя в очереди и прислушиваясь к матерной перебранке своих соотечественников.

«А все мать, дура! «Ты обязан побывать в этом очаге культуры, ах, театр, ах, Одеон, ах, заря человечества…» А в этом Акрополе даже сортира нет! Стой теперь в этом говне!»

На самом деле молодой человек слегка преувеличивал, и мать его не была такой уж дурой. Во всяком случае, в нагрудном кармане у него лежал билет первого класса, так что возвращение домой обещало быть комфортным. Более того, он рассчитывал, что в Шереметьеве его встретит подружка Лизка Чикина и они сразу завалятся к ней, а матери он потом что-нибудь соврет. Правда, последние два дня эта мерзавка не подходила к телефону, но он оставил ей послание на автоответчике. А уж от Витьки Филимонова, мамашкиного водилы, отвязаться вообще ничего не стоит — всунуть ему стольник, так он и к Лизке отвезет, и матери не скажет. Только бы встречал он, а не Кирилл. От этого так просто не избавишься…

Кирилл Воронов был отчимом Коляна. Своего родного отца мальчик не знал и свято верил, что тот геройски погиб в Афганистане, выполняя интернациональный долг. Он бережно хранил его единственное письмо с фронта и свадебную фотографию, где мать счастливо улыбалась на руках у сильного, красивого парня. Других документов в семье не осталось, потому что, как ему объяснили, отец погиб вскоре после свадьбы.

Мальчик, конечно, не знал, что письмо было написано приятелем матери по ее просьбе, а фотография — это всего лишь отпечатанный кадр из студенческой короткометражки, в которой мать снялась, учась на втором курсе театрального института.

Всю свою маленькую сознательную жизнь Колян прожил рядом с Кириллом, но они так и не стали родными людьми.

От Коляна никогда не скрывали, что его отцом является совсем другой человек, герой войны. Любовь Николаевна Ревенко, мать Коляна, и рада была бы не нагромождать всю эту ложь, но Кирилл ни в какую не хотел усыновлять ребенка.

Во-первых, мальчик его безумно раздражал и был вечной помехой и обузой, а во-вторых, Кирилл все время держал в голове пути к отступлению, и алименты на чужого ребенка в его планы не входили.

Эта неприязнь не укрылась от чуткого, впечатлительного Коляна. Пока мальчик был маленьким, Кирилл никогда не повышал на него голоса и не наказывал его. Он даже ходил с ним гулять, забирал его из школы, но ни разу не помог сделать уроки и ни разу в жизни откровенно не поговорил с пасынком. Он просто выполнял взваленные на него обязанности, а сам ребенок был ему абсолютно безразличен.

Когда Колян подрос, он вдруг ясно осознал, что маму Кирилл тоже не любит. Ссоры и мамины слезы стали в семье привычным делом, но главное было не это. Колян инстинктивно понял, что Кириллу все равно, он всего лишь их терпит. За мать было обидно, но он не смел задавать ей вопросов. А Кирилла начал тихо презирать. И чем сильнее становилось его презрение, тем крепче прижимал он к себе по ночам под одеялом отцовское письмо. И даже сейчас, в самолете, оно лежало в его нагрудном кармане вместе с паспортом и билетом.

Полет прошел нормально, за три часа Колян даже успел выспаться. Багажа у него не было, и, беспрепятственно миновав родных пограничников, он оказался в шереметьевском вестибюле. Озираясь по сторонам, он увидел наконец-то знакомое лицо, лихо перебросил спортивную сумку за спину и устремился навстречу Витьку.

Однако этой мерзавки Лизки нигде не было. Ероша светлые волосы, Колян разглядывал толпу встречающих, но любимой подружки не видел. Виктор настойчиво тянул его за рукав, подталкивая к выходу. Но Колян продолжал упираться на тот случай, если эта предательница опаздывает. Витек был категоричен:

— Мать велела немедленно к ней, и вообще, она не в духе, они с Кириллом… ну… как бы того…

— Я понял. Ладно, поперлись.

По опыту Колян знал, что в таких ситуациях он должен успокаивать и всячески ублажать мать. Зато на этом деле можно было срубить с нее баксов сто, а то и двести.

— Домой? — спросил он.

— Нет, в агентство. Любовь Николаевна распорядилась отвезти тебя к ней, а уж потом вместе и домой. Устал, поди? — сочувственно улыбнулся Виктор.

— Вот еще. Плевать. Все равно по пути. Только пойду водички куплю…

— У меня есть в машине. Надо торопиться. Мать ждет.

Витек явно нервничал, а Колян, в последней надежде увидеть Лизку, старательно медлил — сначала уронил сумку, неспешно ее поднял, огляделся по сторонам. Но, увы, Лизка отсутствовала. При выходе из стеклянных раздвижных дверей он пошел на последнюю уловку — споткнулся, наклонился и сделал вид, что завязывает шнурок.

— Какого хрена!.. — прокашлял над его ухом Филимонов чужим хриплым голосом с малороссийским акцентом.

«Ничего себе, как мать Витька-то распустила», — только и успел подумать Колян, как что-то твердое уперлось ему под ребро. Он поднял глаза и от неожиданности сел на землю. Прямо перед ним два классических качка плотно зажали Витька. Его самого тоже скрутили за руки. Кто-то дал ему пинка под зад, заставив подняться. Его схватили за шкирку, и гнусавый голос за спиной произнес:

— Вставай, щенок!

Колян сгруппировался и вытянулся в струну.

Он увидел, как Виктор изо всех сил рванулся, пытаясь освободиться из цепких объятий, но его чем-то несильно ткнули в бок, и он повис у качков на руках.

— Эй, ребята, вы чего? — обалдел Колян, боясь пошевелиться.

— Пошли, пацан, и без шума, — сказали ему на ухо, и Колян, почуяв гнилое дыхание и тычок под лопатку, безропотно поплелся через площадь. Витька тащили за ним под видом пьяного.

Все это напоминало какую-то дурацкую игру, дешевый детектив, и Колян даже не испугался и молча направился к джипу, куда его и Витька подталкивали эти странные люди.

— Дернешься — убью, — пообещал Коляну на ходу один из них.

И Колян не дергался.

За всем происходящим через затемненное окно своего «Мерседеса» с интересом наблюдал полный мужчина в форменном кителе Шереметьевской таможни.

Когда джип скрылся из виду, он достал из кармана телефон и набрал номер. Дождавшись соединения, он флегматично произнес:

— Дарлинг, закрывай свою лавочку. Есть потрясающие новости. Встретимся через час.

Мужчина вырулил со стоянки, «Мерседес» выбрался на шоссе и помчался в сторону города.

Глава 2

Стояла ранняя весна 1984 года. Первые мартовские дни были еще морозными, но в воздухе уже разливалось какое-то возбуждение, и радостная тревога будоражила умы в ожидании скорых перемен. Женщины несли в руках букетики пахучей желтой мимозы, люди на улицах беспричинно улыбались друг другу, и от звонкой капели хотелось смеяться и распевать во весь голос. Москва оживала, оттаивала, тетки у метро уже продавали первые подснежники. Затянутые ночным ледком лужи похрустывали под ногами, из осевших грязных сугробов текли тоненькие ручейки, веселый птичий гомон предвещал наступление долгожданного тепла.

И только Любаня Ревенко, двадцатичетырехлетняя синеглазая артистка академического столичного театра, не хотела замечать ни капели, ни подснежников. Эта весна угнетала ее, и она казалась себе еще несчастнее при виде беззаботно смеющихся девчонок и счастливых парочек, в открытую целующихся на скамейках.

Безусловно, были в Москве и неудачники, едущие в метро с понурым видом, но среди них она чувствовала себя самой горемычной. Выбравшись из душного вестибюля подземки и уткнув подбородок в заношенный мохеровый шарф, она плелась по Тверскому бульвару в театр.

Еще совсем недавно она одним махом пролетала этот бульвар, несмотря на внушительную комплекцию и разлапистую тяжелую походку, но теперь Тверской казался ей бесконечным. Она все шла и шла, разгребая облезлыми сапогами мокрый снег, и не было конца ни бульвару, ни ее горьким раздумьям.

Она не боялась опоздать, потому что сегодняшняя явка была всего лишь последним сбором труппы перед отъездом театра на гастроли в Ленинград, это была чистая формальность — необходимо было отметиться на вахте и получить суточные. Часть труппы, в которую входили ведущие актеры, уезжала уже завтра. Все остальные, в том числе и Любаня, отправлялись «Красной стрелой» через два дня.

Быстро закончив все дела, она бесцельно слонялась по театру. На улицу выходить было противно, домой ехать — тем более. Свалившееся на нее несчастье казалось ей таким огромным, что впору было ставить на себе крест, и, наплевав на все диеты, она отправилась в буфет.

Вот где царило оживление! Почти все столики были заняты, у стойки вилась длинная очередь. Мужики открыто флиртовали с молоденькими артистками в предвкушении трехнедельной питерской свободы. Все намеченные романы близились к их осуществлению, и от грядущей вольницы захватывало дух. Девчонки с удовольствием принимали ухаживания, кокетливо улыбались, томно курили и многозначительно отвечали даже на самые идиотские шутки. Профсоюзный лидер Галочка Виноградова и партийный вожак Галочка Анисимова, объемистые дамы лет по шестидесяти, обе народные артистки, попивая коньячок, презрительно поглядывали на молодежь и откровенно сплетничали, обсуждая кандидатуры для следующего партсобрания.

Терпеливо отстояв очередь, Любанька взяла себе два пирожка с мясом, бутерброд с колбасой и стакан сладкого чая. Она одиноко уселась в углу, исподлобья поглядывая на возбужденно суетящихся коллег. На нее никто не обращал внимания. Завидев в дверях однокурсницу Людку Соловьеву, Любаня приветливо махнула ей рукой, приглашая за свой столик, но та не заметила ее и упорхнула на коленки Юрки Косарева, новомодного героя-любовника. Проглотив обиду, Любаня вгрызлась крепкими, белоснежными зубами в сырокопченую колбасу. Смолотив бутерброд, она принялась за пирожки. К ней так никто и не подошел, и уже после второго пирожка Любанькино хмурое настроение превратилось в мрачное.

«Дуры, вот дуры!» Она злилась и отчаянно завидовала этим дурам, таким свободным, худым и заполошным, наивно рассчитывающим на звездную карьеру и вечную молодость.

Уже несколько лет подряд в начале марта театр выезжал на гастроли в Ленинград, и ровно год назад Любанька тоже строила романтические планы, заигрывала даже с монтировщиками декораций и носилась по спекулянткам в поисках югославских сапог и польской косметики.

Теперь же, одинокая и нелюбимая, она восседала в углу сычом и уплетала колбасу. А самым обидным было то, что никому до нее не было дела, никто не хотел знать, что с ней приключилось, и даже подруги не стремились хотя бы посочувствовать ей.

Купив впрок еще два пирожка, она заботливо обернула их салфеткой и направилась в свою гримерную. Тяжело вздыхая, она поднялась по темной винтовой лестнице на третий этаж и пошла вдоль длинного коридора. Ее «апартаменты» располагались в самом конце, аккурат напротив обувного цеха. На самом же деле цех был всего лишь крохотной каморкой с маленьким окошком, выходящим на загаженный внутренний двор театра. Это убогое помещение было заставлено до самого потолка стеллажами с ботинками, туфлями и сапогами. На свободном пространстве помещались стол, два колченогих стула и стремянка. В полный рост разогнуться было невозможно, так как через всю комнатушку тянулись веревки с выстиранными портянками для кирзовых сапог от спектакля «Соловьиная ночь», исполнявшегося по утрам суббот и воскресений для школьников.

Дверь была открыта настежь, оттуда доносились ставшие вдруг родными голоса.

«Ну, наконец-то! Вот кто меня не бросит и действительно поможет».

И, забыв, куда собиралась, Любанька устремилась к обувщицам.

— И что же теперь будет? — слышалось в коридоре из затхлой комнатенки.

— А я знаю?! Достал меня этот лауреат долбаный своей подагрой! Я его боты сраные двое суток на растяжке держала. Ну, сама погляди — слон же влезет! А он, гад, телегу на меня завпосту накатал, что я — нет, ты только представь, — что я их сама на толстый носок у нас в цехе разнашиваю! Это с моим-то тридцать пятым размером его сорок второй. Ну, это ж до какого маразма надо дойти, чтобы такое придумать!..

— Ой, девки, я, кажется, влипла! — своим неожиданным появлением Любка прервала этот профессиональный диалог, и, осекшись на полуслове, обувщицы в полном недоумении уставились на взъерошенную артистку.

Не услышав в ответ доброго слова, Любка часто замигала, засопела и, наконец, заревела.

Она работала в этом театре всего год, держалась практически на волоске — и вдруг такое…

— Задержка уже почти месяц. Что делать-то?

Девки, в действительности оказавшиеся двумя тетками средних лет, были единственными Любанькиными подругами. Хотя ее и взяли в этот театр сразу после института, ролей ей не давали, держали в бесконечных массовках в отличие от ее однокурсников. А потому в их компании она чувствовала себя неуютно и считала, что пала жертвой интриг. Дело в том, что все основные роли в театре исполняла народная артистка, к тому же кинозвезда. Она являла собой тот тип роскошной кустодиевской красавицы, который неодолимо влек к себе мужчин и вызывал безоговорочное доверие у женщин. Любанька, габаритами превосходившая Нателлу Герасимовну, совершенно искренне полагала, что она с чей одного плана, и потому, думала она, не пора ли старушке уступить дорогу ей, молодой и рьяной, белокурой красавице Любаньке, после чего удалиться на покой. Или хотя бы перейти во второй состав. Кстати сказать, «старушке» было всего тридцать два года, но она уже имела звание и была лауреатом Государственной премии. Зато рядом с обувными костюмершами Нинусиком и Танюсиком Любка была настоящей артисткой, так, во всяком случае, ей казалось.

— Говна-то… — меланхолично прогудела баском Танюсик. — Может, еще обойдется. В первый раз, что ли?

— Ну, вы чего? Ясное дело, в первый… — обиделась Любка. Потом задумалась. — Я в консультацию ходила. Говорят — верняк. Залетела я, девки.

Любанька вытащила из кармана грязный носовой платок, плюнула в него и стала стирать растекшуюся под глазами тушь.

— А кто папаша-то? — ехидно поинтересовалась Нинусик и выпустила вонючий табачный дым прямо в хорошенькое Любанькино личико.

— Дак ведь…

То ли от дыма, то ли от застоявшегося запаха сапог, портянок, ваксы и какой-то луковой дряни, которую Нинусик с Танюсиком постоянно жрали из стеклянных банок, Любка сложилась пополам и, зажимая рот рукой, метнулась к туалету.

— …я и говорю, — как ни в чем не бывало затараторила она по возвращении. — Он, подонок, Сашка Алтынов.

Эта новость действительно оказалась неожиданной. О безумном Любкином «романе» знали даже сторожа, весь театр подхихикивал над Любанькой и жалел Алтынова. Лупоглазая толстушка Любка преследовала несчастного заслуженного артиста везде и повсюду. Она рвалась во все массовки спектаклей, где он был занят, участвовала во всех его творческих вечерах в качестве артистки театра, прорывалась на озвучку толпы в его картинах. При встрече с ним она томно опускала глаза, трепетно вздыхала, а по ночам настырно звонила его жене, сопела в телефон и молчала. Алтынов, почти двухметровый красавец-блондин с римским профилем, умница с двумя высшими образованиями, досадливо от нее отмахивался и в ее сторону принципиально не смотрел. Он даже не пытался с ней объясниться, и только однажды, без его ведома, в театр приехала его жена, тоже, кстати сказать, Люба. Она застала Любаньку в гримерной, но та стала возмущенно отпираться от возведенной на нее напраслины, объясняя ситуацию завистью коллег и интригами. Под Любкиным напором тихая алтыновская жена скромно опустила глаза, и, извинившись, удалилась.

— А ты, Любасик, того, часом не путаешь… — промямлила ошарашенная Нинусик. — Ведь он вроде как…

— А то как же! Я-то не пьяная была, это он, собака, нажрался, — заистерила Любка. — Да вы что, девки, не верите мне, что ли? В ВТО дело было, Рождество как раз отмечали. Капустник был. Я участвовала. Он сам подвалил в конце. Я-то с ним по-интеллигентному, а он меня схватил и на черную лестницу уволок.

— Может, чего-то духовного хотел? — закусывая селедкой под шубой, спросила более склонная к романтике Танюсик.

— Не признался, — растерялась Любка. — Нет, вы не думайте, ничего такого не было. Сначала целовались. Затем он меня в Люськин кабинет затащил, ну, то есть в секцию молодежную. Там, естественно, никого, все ж в ресторане. Чего-то наговорил, наговорил. Я, конечно, ни в какую. А потом там под фикусом все и случилось! Навалился, амбал, я и пала.

— Как лошадь, что ли? — цинично ухмыльнулась Нинусик.

— Да ну тебя! — всхлипнула Любанька. — Вам смешно, а меня любимый изнасиловал, представляете?! Чего делать-то?! Воды дайте.

Но никто ей не ответил и воды не предложил. Нинусик с Танюсиком уставились друг на друга, словно пораженные одной мыслью.

— Поздравляю, — изрекла Танюсик.

— Не с чем, — утирая сопли, горестно вздохнула Любанька. — У меня резус отрицательный. Если аборт сделаю, не рожу уже никогда.

— Никаких абортов. Все, Любка, теперь тебя не сократят, не имеют права. Будешь матерью-одиночкой, — подвела итог практичная Нинусик.

Матерью-одиночкой Любка быть не хотела и объявила о своем положении Алтынову.

Тот закатил глаза, пытаясь припомнить, когда и где это могло произойти. Любка в подробностях описала ему рождественскую ночь в ВТО. Сашка Алтынов расхохотался ей в лицо и от пьяного соития наотрез отказался. Она продолжала его домогаться, и тогда он перестал с Любанькой даже здороваться. Как позже выяснилось — на долгие годы.

Любку из театра не выгнали, и она родила мальчика, назвав его в честь своего отца, которого никогда не видела, Коляном.

Глава 3

Было нестерпимо душно. В Москве стояла невыносимая жара, от которой не спасали ни дачи, ни водоемы, ни холодное пиво. Над городом неподвижно висел смог — это горели подмосковные леса. Асфальт плавился, люди задыхались, увеличилось количество сердечных приступов.

Однако Любовь Николаевна Ревенко, генеральный директор актерского агентства «Атлантида», чувствовала себя вполне комфортно.

Ее агентство располагалось в уютном особнячке в одном из арбатских переулков и было оборудовано по последнему слову техники. Не было у Любови Николаевны проблем ни с кондиционерами, ни с секретаршами, ни с деньгами. У нее вообще не было проблем. Она прочно стояла на своих тучных ногах, ни от кого не зависела и в свои сорок лет очень прилично выглядела, по-прежнему оставаясь довольно красивой женщиной.

Злополучный кризис трехлетней давности почти не коснулся Ревенко — все основные средства агентства и ее личные деньги размещались в европейских банках. А что касается непосредственной деятельности, то так называемый «дефолт» вообще никак не повлиял на осуществление заранее тщательно подготовленных проектов с англичанами и испанцами. В то время когда ее конкуренты загнивали, троих актеров она отправила на полгода в Лондон к Питеру Бруку играть спектакль, а еще шестеро улетели в Мадрид для участия в съемках исторического телесериала.

После кризиса работа в агентстве не приостановилась ни на день, «Атлантида» продолжала процветать. Все мелкие конкуренты Ревенко испустили дух, и к лету 2001 года «Атлантида» осталась единственным монстром, пропускавшим все сделки через свои руки.

Более того, посовещавшись со своим юристом, великим махинатором Виктором Григорьевичем Петровым, они измыслили гениальную в своей простоте вещь, изобретя еще один источник доходов, оказавшийся золотоносной жилой.

Любовь Николаевна за три копейки сняла рекламный ролик, и его несколько раз прокрутили по телевидению. В нем она объявила, что в целях сотрудничества с крупнейшими мировыми киностудиями и рекламными компаниями агентство создает международный банк данных «Поколение XXI». К участию приглашались все желающие, независимо от возраста, профессии и образования.

«В процессе кинопроизводства требуются самые различные типажи, которые зачастую просто невозможно подобрать в актерской среде, — миловидно улыбаясь, вещала с экрана госпожа Ревенко. — Мы составим вам резюме, сделаем портреты или снимем на видео, это по вашему выбору, занесем ваши данные в компьютер и отправим на ведущие студии России и мира. А наиболее перспективных участников нашего проекта постараемся трудоустроить. Приходите к нам, не упустите свой шанс. Мы ждем вас!»

В конце ролика на экране появлялись адрес и номера телефонов «Атлантиды».

Расчет действительно оказался гениальным. Уже через неделю после эфира особняк в Арбатском переулке осаждала толпа. Раскрашенные полуголые девицы загорали прямо на газоне, демонстрируя прохожим свои прелести, молодые люди странного вида без устали бренчали на гитарах, попыхивали марихуаной и громко матерились. Безумные мамаши тащили за руку расфуфыренных детей, шарахаясь от поколения, выбирающего пепси. Ко всему прочему стали поступать жалобы от жителей соседних домов. Сотрудники агентства не справлялись с людским потоком, ситуация грозила выйти из-под контроля.

Ревенко с Петровым тихо радовались и, помимо оператора и фотографа, наняли еще двух ассистенток и открыли вход со двора, изолировав таким образом своих сумасшедших клиентов. Ассистентки немедленно организовали предварительную запись, установили четкое расписание, и дело завертелось.

Составление резюме, портрет и постановка на учет обходились страждущим в пятьдесят долларов, а все то же самое плюс съемка на видео — уже в сто. Детям, соответственно, тридцать и пятьдесят. Чтобы создать впечатление немедленного эффекта, Ревенко лично позвонила директорам всех московских киностудий и на коммерческой, разумеется, основе договорилась, что массовку им будет поставлять только «Атлантида». Аналогично она поступила и с «Ералашем». Деньги потекли полноводной рекой.

Помимо всякой мелочовки, которой Ревенко тоже не брезговала, в данный момент агентство осуществляло большой заказ по рекламе косметики английской фирмы «Блэкхэд» и готовилось к запуску совместной российско-французской картины.

Сама Любовь Николаевна жила в очень приличной четырехкомнатной квартире на Мосфильмовской улице, доставшейся ей после смерти вдовы знаменитого сталинского кинолауреата, которую, по скупости своей, она всеми правдами и неправдами выбила из Союза кинематографистов практически бесплатно.

Но то было в прошлом, а сейчас она выбирала себе загородный особняк, не зная, на что решиться, — то ли строиться, что хлопотно, то ли взять уже готовый, что дороже.

Также имелись у нее две машины. На одной из них, недавно приобретенной «Тойоте», она изредка, в охотку, раскатывала сама. Но в основном по всем своим делам она ездила в «Мерседесе» с личным водителем.

Сын благополучно окончил десятый класс, и в качестве поощрения она отправила его на экзотический остров Крит. Сына она любила безумно, во всем ему потакала, постоянно снабжала деньгами и на пятнадцатилетие даже подарила пейджер и мобильный телефон, заодно осуществляя таким образом над ним контроль.

Мальчик очень скоро оценил достоинства этого «презента», и через две недели телефон был благополучно «потерян».

При полном отсутствии глобальных неприятностей и затруднений одна проблема у Любови Николаевны все же существовала — у нее был муж.

Кирилл был на шесть лет моложе Любови Николаевны, служил мелким клерком в Сбербанке в отделе кредитных карт и, естественно, полностью зависел от своей могущественной жены. Кирилл себя обожал. Действительно, это был симпатичный молодой человек, высокого роста, очень стройный и обладающий непомерными амбициями. Девчонки вешались на него гроздьями, и он, принимая это как должное, редко отказывался от их ухаживаний и даже периодически спал с актрисками из агентства жены, о чем та, естественно, узнавала незамедлительно, так как служба оповещения в ее конторе работала отлаженно и без сбоев.

Единственное, с чем Ревенко не могла справиться, так это с пылким нравом мужа и с расползающимися сплетнями. Ни уговоры, ни скандалы на Кирилла не действовали, и, только получив от жены приличную сумму денег, он на некоторое время «ложился на дно». Потом все повторялось сначала.

Самым мудрым решением был бы развод, но беда заключалась в том, что Любовь Николаевна беззаветно любила мужа. За всю их многолетнюю совместную жизнь она ни разу ему не изменила и во всех других мужчинах видела только деловых партнеров или подчиненных сотрудников. Актеры, работавшие у нее в агентстве, вообще не шли в расчет. К тому же разрыв с мужем мог сильно подмочить ее деловую репутацию, марку стабильности необходимо было поддерживать во всем. Со слухами, вившимися вокруг ее личной жизни, она ничего поделать не могла, но ведь это всего лишь слухи.

И в это душное июльское утро Любовь Николаевна, запершись в своем кабинете, размышляла, как бы ей положить конец затянувшемуся не в меру роману мужа с Оленькой Николаевой, перспективной молодой артисткой, которую она взяла в агентство год назад. К тому же Кирилл сегодня не ночевал дома, и Любовь Николаевна не сомневалась, где обретается ее благоверный, вместо того чтобы поехать за сыном в аэропорт. Пришлось срочно вызвать водителя Витю Филимонова, хотя накануне она дала ему выходной.

Простейшим делом было бы ее выгнать, но с контрактов, которые устраивала этой свистушке Любовь Николаевна, агентство имело ощутимый доход. Сама Николаева получала раз в десять меньше, но ей об этом знать не полагалось. Убрать ее сейчас из агентства означало бы сорвать съемки всех рекламных роликов «Блэкхэд», ведь именно благодаря стараниям Ревенко Оленьку выбрали лицом фирмы в российском варианте.

Прервав ход ее мыслей, включился переговорник.

— Любовь Николаевна, — зазвенел писклявый голосок секретарши Кати, — извините, что вас беспокою, но тут такое дело…

— Да, Катя, заходи.

«Да что это я, с ума, что ли, сошла, дел невпроворот», — встрепенулась Любовь Николаевна, жадно выпила минералки и открыла ежедневник.

— Любовь Николаевна, ну, в общем, тут, это… — Катя переминалась с ноги на ногу. — Наша-то Чикина чего учудила. Короче, у нее вчера на «Мосфильме» у Одноробовой был первый съемочный день. Мы же ее им не дали, так она в обход нас контракт с ними заключила. Неужели думает, что мы не узнаем?

— Информация проверенная? От кого узнала?

— От Гавриловой, от кого же еще. Она нам и копию договора прислала, вот она…

Катька протянула три тоненьких скрепленных листочка. Быстро пробежав глазами типовой договор, Ревенко сосредоточилась на сумме.

— Вот, значит, как… Мы эту шмаромойку придерживаем для французского проекта, карьеру ей делаем, а она за три копейки… — Ревенко решительно встала из-за стола и принялась диктовать, расхаживая по кабинету. — Вызывай Петрова. На «Мосфильм» — в суд. С Чикиной штрафные санкции плюс неустойка по французам. Договор, соответственно, с этой дурой мы расторгаем. Это все?

— Все. Вот только Гаврилова требует пятьдесят баксов прибавить. За оперативность…

— Совсем обнаглела. Она еще и требует. Я ей достаточно плачу. Ладно, отвези ей завтра деньги. Но объясни этой прорве, что это не прибавка к жалованью, а одноразовая акция. Гуманитарная помощь, так сказать. Кстати, Филимонов не звонил?

— Нет еще.

— Позвони в Шереметьево, узнай, прибыл ли рейс из Афин. А как Филимонов появится, скажи ему, пусть везет Коляна сюда, домой вместе поедем.

— Хорошо.

Катька удалилась.

В общем-то, ничего страшного не произошло, это был не первый случай за семь лет существования агентства, система была отработана до мелочей, и со штрафов и неустоек Ревенко имела приличные суммы. Конечно, таких денег у проштрафившихся артистов не было, но Ревенко работала жестко — судебный исполнитель, опись имущества, и в конечном итоге все они возвращались к ней же, годами отрабатывая долги. Таких дураков она называла рабами.

До сего момента их было четверо — Былицкий, Вихрович, Мокеенко и Богачева. Теперь прибавилась Чикина. К тому же эта сучка посмела несколько раз переспать с Кириллом. Ревенко ничего не теряла — еще было время заменить Чикину во французском проекте, а за мультсериал, который та сейчас заканчивала озвучивать, агентство уже деньги получило.

— Любовь Николаевна, — снова заканючил переговорник Катиным голосом, — вас спрашивают, на второй линии. Какой-то сплошной рев, я только поняла, что это срочно.

— Хорошо, я поговорю. — Ревенко сняла трубку. — Да, это я… Что-что?.. Кто это?.. Ах, Настя… Да не реви ты, ничего ж не разобрать! Говори толком, что случилось.

По мере того как Любовь Николаевна выслушивала по телефону сумбурную речь, лицо ее бледнело.

— Что?! — Она начала задыхаться. — Сколько?!

Прослушав еще несколько минут, Ревенко рухнула в кресло. Трубка выпала у нее из рук, и лишь короткие гудки, доносившиеся откуда-то издалека, продолжали тревожить тишину кабинета.

Глава 4

Из театра Любаньку все же выгнали. Правда, не сразу, а через два года.

Убивалась вся ее родня, особенно мать и тетка, всю жизнь прослужившие статистками в академических театрах. Участь Любаньки им казалась ужасной, а жизнь — загубленной.

Каких трудов им стоило запихнуть ее сначала в институт, а потом и в театр!

Никакими особенными талантами, кроме колоритной внешности, девочка не обладала, правда, неплохо пела. На этом и решили сыграть. К тому же вся семья считала, что ребенок обязан пойти по стопам матери и тетки. При этом никто не вспоминал о безвестно канувшем в небытие отце-юристе, бросившем любимую доченьку в двухмесячном возрасте. Актерская карьера была предопределена свыше.

За полгода до поступления на актерский факультет тетка начала разучивать с Любанькой песню чилийских партизан «Венсеремос!» на испанском языке. Девочка натужно хрипела, выпучивала небесного цвета глаза, грозила воображаемой публике правым кулаком и не понимала, чего от нее хотят. Вырабатывая в племяннице осанку, тетка однажды всадила ей под лопатку английскую булавку. Любаня дико взвыла и вознамерилась убежать, но тетка хлестнула ее по румяной щеке, заявив, что искусство требует жертв. С тех пор Любаня исполняла эту вещь в слезах. Семья решила, что это хорошо и что ребенок вполне готов к поступлению, и начала предпринимать самые активные меры.

По странной случайности, названной в семье фатальной, курс в том году в театральном институте набирал бывший теткин однокурсник, добившийся за сорок лет в отличие от нее огромных профессиональных успехов — он стал профессором и главным режиссером академического столичного театра.

Несмотря на временные пробелы, тетка запросто позвонила ему и рассказала о своей талантливой племяннице. Профессор вежливо выслушал ее и благополучно «завалил» Любаню на втором туре. Утерев Любкины слезы, тетка навела марафет, выкрасив волосы в фиолетовый цвет, и приперлась в институт. Зажав бывшего однокурсника в узком коридоре, ведущем из деканата в сортир, она объяснила ему, что он совершает грандиозную ошибку, не принимая на курс выдающуюся актрису Ревенко.

Не выдержав то ли теткиного напора, то ли испугавшись Любанькиного грозного кулака, он все-таки сдался, и Любанька была зачислена. Но и спустя четыре года, уже после окончания учебы, этот кулак и фиолетовые теткины волосы, мелькавшие в зале на каждом студенческом показе, преследовали бедного профессора, и он вынужден был взять Любаньку в свой театр.

Целый год профессор собирал все свое мужество, чтобы выставить ее вон, искал различные предлоги и не находил их — Любка была самой дисциплинированной артисткой в театре, являлась членом комитета комсомола, вела активную общественную работу и выпускала стенгазету. Доказать ее бездарность было невозможно. Для этого надо было как минимум занять ее хоть в каких-нибудь ролях, на что профессор категорически не соглашался. Соответственно, у нее не было провалов, с которыми можно было бы выходить на худсовет. Профессор приуныл и опустил руки, смирившись с присутствием в театре ненужной ему штатной единицы.

И вдруг Любанька выкинула финт — неожиданно для всех она оказалась матерью-одиночкой. Но закон прочно стоял на ее стороне, и об увольнении нечего было и думать. Бедный профессор понял, что он обречен видеть этот ненавистный кулак до конца своих дней.

И все бы ничего, да вдруг вышел конфуз: Люба полюбила и выскочила замуж.

По неопытности она не смогла отличить улыбку фортуны от кривой ухмылки судьбы. Буйная весна и пьянящий запах распустившейся сирени толкнули ее на этот безудержный шаг. К тому же она получила первую в жизни роль со словами и, охваченная творческой эйфорией, сама открылась навстречу переменам.

В театр пришел молодой режиссер, тоже ученик Любанькиного профессора, и в качестве эксперимента ему предложили поставить к юбилею Победы спектакль по нашумевшей повести Бориса Васильева «Завтра была война…». Выпуск назначили на малой сцене, и в случае неудачи провал никак бы не отразился на репутации прославленного театра.

К тому же появилась возможность пристроить к делу бездельничающую в массовках и посему много пьющую молодежь.

И чутье не подвело художественного руководителя — молодые актеры ухватились за выпавший им шанс проявить себя и с азартом ринулись в репетиции.

Работали все свободное время, даже по ночам. Галка Белякова, восходящая кинозвезда, отказалась от съемок, Людка Соловьева отправила четырехлетнего сына к матери в деревню, Юрка Косарев закодировался от пьянства. Любанька тоже пошла на жертвы — она бросила курить и перестала есть мучное.

И было ради чего сражаться — в спектакле заняли пятнадцать человек, и у каждого была хоть небольшая, но роль. Не массовка, не мелкий эпизод, а настоящая роль.

Любане достались всего четыре реплики, но зато во время действия она только два раза уходила со сцены. Она ощущала себя частью единого целого, свято верила в то, что нет маленьких ролей, и была совершенно счастлива.

Любаня с головой окунулась в творческий процесс. Она изобретала себе прическу, грим, костюм, каждый раз поражая режиссера своими находками. К ее великому разочарованию, «халу» с начесом не утвердили и заменили на две простые косички, позволив во втором акте уложить их вокруг головы короной, а вместо платья в ярких горохах надели унылую коричневую форму с черным передником.

Но это не выбило ее из седла, и она продолжала исступленно разучивать свои реплики, подбирая новые интонации, жесты и взгляды.

Мать с теткой были в восторге. Когда Любаня репетировала дома, Коляна закрывали в маленькой комнате. Обе женщины, плотно притворив дверь в святая святых, ходили по коридору на цыпочках, а на телефонные звонки Дина Григорьевна, Любанькина мать, отвечала, что Любочка не может подойти — она работает.

А Любанька натягивала школьную форму, плотно облегавшую ее мощные бедра, заплетала из своих белокурых волос толстые косы и становилась перед огромным зеркалом, доставшимся семье еще от деда, крупного военного юриста, сделавшего карьеру во времена Вышинского.

Сначала она старательно «разминала» свои реплики, читая их и так, и эдак, пробуя разные тембры и меняя шепелявость на картавость. Затем, найдя удачную, на ее взгляд, «краску», она проигрывала всю сцену за себя и за партнеров. Причем чужой текст она произносила шепотом, а свои слова — в полный голос.

На следующую репетицию она приносила домашние заготовки, честно показывая все наработанные варианты. Шепелявить ей категорически запретили, а уж картавить — тем более. На насмешки и мелкие уколы она не обращала внимания, справедливо полагая, что «завистники умрут, но зависть — никогда!».

Нельзя сказать, чтобы Женя Скорик, молодой режиссер-постановщик, не ценил Любкиного рвения. Это была его первая работа в профессиональном театре, и подобное отношение льстило ему. Испытывая к Любаньке искреннюю симпатию, он всячески пытался направить безумную артистку в нужное русло, смягчить ее громогласную манеру, исправить неверную интонацию, но чем тщательнее и кропотливее он с ней работал, тем больше Любаня раззадоривалась, наивно полагая, что наконец-то оценили ее недюжинное дарование.

И со своим пионерским азартом она никак не вписывалась в горестную, доверительную атмосферу, созданную другими исполнителями. В общем стройном хоре ее голос звучал ужасающе фальшиво, и от этого всем остальным актерам становилось неловко за все происходящее в целом.

Выход был один — вывести ее из спектакля, но Женя, человек совестливый, не мог так обойтись с ней.

В результате через три месяца, к показу худсовету, у Любани из четырех реплик осталась одна. Любанька стойко выдержала и этот удар, в очередной раз убедившись в правоте гениального Мольера по поводу завистников.

Да, у нее осталась всего одна реплика. Но зато какая!

В самом финале, когда после цепи трагических событий весь класс взбунтовался против сталинской тирании в лице своей упертой, жестокой учительницы, именно ей, Любке, предстояло встать на защиту своих товарищей. На очередной «наезд» Валендры — так ученики прозвали злобную педагогиню, Любка вскакивала и бросала ей в лицо:

— Да наши мальчики усы уже бреют!

Полное отсутствие органики могло прочитаться как жест отчаяния, и, скрепя сердце, Скорик оставил этот текст за ней.

Показ худсовету театра прошел на «ура», главреж немедленно перенес его на основную сцену, порепетировал еще месяц, поменял некоторые акценты, кое-что сократил, кое-что добавил, подписал афишу своим именем и заявил премьеру. Скорика, в качестве компенсации, взяли в штат режиссером-постановщиком.

И вот наконец настал тот день, которого все так ждали и боялись, — сдача Министерству культуры. Это мероприятие было гораздо важнее, чем сама премьера. Ведь от решения этих серых, безликих чиновников зависела судьба спектакля, а значит, и каждого из актеров. Они могли вовсе не принять спектакль, а могли и принять, но со своими дурацкими, глупыми оговорками — например, потребовать поменять композитора, или художника, или актеров. Или еще хуже — изменить реплики или сюжет, даже если это была классическая пьеса. И все это предпринималось в контексте политической ориентировки.

В этот страшный день театр был пуст. Но это только казалось.

В партере были заняты первые два ряда. Там сидели толстые тетки в коричневых платьях с начесами на головах и пузатые лысые дядьки в мятых серых костюмах. Это и была комиссия Министерства культуры. Мужчины вальяжно расселись в мягких красных креслах, они негромко смеялись и похлопывали друг друга по плечу. Женщины засовывали под бархатные сиденья объемистые сумки и в предвкушении предстоящего удовольствия подмигивали сослуживцам. Этой почтенной публике надлежало вынести судьбоносное для театра решение — принять или загубить на корню новый спектакль. Приемка была для них делом обыденным, но на этот раз, вопреки традиции, не поступило никаких указаний свыше — ни принять, ни завалить. Никто в комиссии не решался взять на себя ответственность, и все делали вид, что просто пришли посмотреть постановку и отдохнуть. Но методист искоса поглядывал на первого зама, первый зам не спускал глаз с начотдела, а начотдела пялился на свою хорошенькую секретаршу, упросившую его взять ее с собой на скандальную постановку.

Тема вроде бы была правильной — победа советского народа над фашизмом, активное участие молодежи в патриотическом движении. К тому же в духе новых веяний, объявленных Горбачевым, спектакль надо было бы принять, но… Но уж как-то все оказалось неожиданным. Во-первых, в пьесе недвусмысленно звучала критика в адрес компартии, чего не было со времен хрущевской оттепели. Во-вторых, вместо положенных двух лет репетировали всего четыре месяца, и все знали, что истинным постановщиком был вчерашний выпускник, а не маститый режиссер. В-третьих, были заняты всего два народных артиста, а остальные роли, в том числе и главные, исполняла молодежь, недавние студенты. Ситуация была нестандартной, и от осознания собственной значимости членов комиссии распирало, они с важным видом изучали отпечатанные пока еще на машинке программки и обещали друг другу быть объективными.

На подобные мероприятия редко пускали посторонних, но в этот раз шеф сделал исключение, и на галерку пустили студентов ГИТИСа. Они дружной ватагой завалились на балкон, готовые поддержать своих товарищей, а главное, чтобы потом шумно отпраздновать столь неординарное событие. Особенно много было второкурсников, так как их руководителем являлся главный режиссер театра. Он был человеком суровым и к тому же обидчивым, и неявка приравнивалась бы к прогулу. На ближайшем допросе каждый был обязан подробно отчитаться обо всем увиденном и поделиться восторженными впечатлениями, с разумной долей критики, разумеется. Кирилл Воронов, высокий, худой, очень красивый парень, гроза студенток, не разделял всеобщего восторга по поводу предстоящего события. Он мрачно курил в мужском туалете и размышлял, как бы ему послезавтра сдать этот долбаный научный коммунизм. За весь семестр он посетил от силы пять лекций, ни разу не раскрытый учебник до сих пор служил подставкой для чайника в его комнатенке в студенческом общежитии, а незачет грозил лишением стипендии.

К тому же после вчерашней репетиции, закончившейся обильным возлиянием на черной лестнице института с однокурсником Борькой Мироновым, у него нещадно трещала голова, и он злился на весь мир.

Неожиданно дверь распахнулась, и, скользя на каблуках по кафельному полу, к нему подлетел Борька. Широко улыбнувшисьщербатым ртом, он громко пропел: «Подымем бокалы, содвинем их разом, авось не впадем мы в тоску и маразм!»

Затем он извлек из-под полы пиджака две бутылки пива и, лихо исполнив фуэте, приземлился на банкетку рядом с Кириллом.

— Давай оттянемся, старик. А то глядеть на тебя тошно. Сидишь, как больной филин, и рожи кривишь.

Кирилл заливисто расхохотался. Уж если кто и кривил рожи, так это явно не он. Борька умудрялся за пятнадцать секунд сменить пятнадцать выражений лица, за что и считался лучшим комиком на курсе. В свои двадцать два года он имел уже небольшую лысину, но благодаря высокому росту и неистощимому юмору пользовался бешеным успехом у девчонок.

В два приема они опустошили бутылки и потянулись в зал.

За кулисами все было готово к началу. Актеры уже давно были одеты и загримированы, девчонки незаметно крестились и плевали через левое плечо. Ребята выглядели более спокойными, но и они заметно нервничали — не было обычных шуток, приколов, громкого смеха. Никто ни с кем не разговаривал, каждый словно слушал себя изнутри.

В том, что спектакль примут, сомнений не было, ведь шеф выдавал его под своим именем. Но все боялись оказаться в роли мулов — примут-то с ними, а потом, по коммерческим соображениям, введут тоже молодых, но уже успевших засветиться в кино и на телевидении более опытных коллег. А их, первопроходцев, в лучшем случае переведут во второй состав, а то и вовсе снимут с ролей.

Помреж по трансляции объявила пятиминутную готовность. Все прошли в маленькую общую гримерную, расположенную рядом со сценой. По традиции, сложившейся еще в институте, все встали в круг, взялись за руки, закрыли глаза, постояли молча несколько секунд, потом посмотрели друг на друга. Одновременно выдохнули и отправились на сцену. Зарядились по своим местам, еще раз переглянулись, замерли, и, волшебно шурша, неспешно пошел тяжелый бархатный занавес…

Глава 5

Кирилл завороженно смотрел на сцену и не мог оторваться от белокурой толстушки с небесными глазами. Первое действие подходило к концу, а она в отличие от всех остальных не произнесла еще ни одного слова. И было что-то такое манящее в этих бездонных глазах, такая недосказанность, такой угнетенный порыв, что Кирилл перестал следить за ходом событий и думал только об одном — какой же у нее может быть голос. Его забавляли ее неуклюжая пластика, растерянный вид, откровенная зажатость. Было в ней какое-то необъяснимое обаяние.

Когда за десять минут до конца первого акта она покинула сцену, он потерял всякий интерес к происходящему и отправился в фойе курить.

В антракте к нему подлетел Миронов:

— Ну, скажи, класс, а?! Молодцы ребята! Никто не ожидал!

— Да, сильная вещь. Забирает.

— И всего за четыре месяца! Во дают! Скорика, конечно, жалко. Талантливый мужик. Но зато теперь он, говорят, в штате.

— Говорят.

Кирилл был неразговорчив. Он курил уже третью сигарету, задумчиво выпуская дым в открытое окно. Он изо всех сил старался представить, каким же голосом разговаривает эта плюшка. Хриплый, прокуренный он отмел сразу же. Низкий, грудной не соответствовал ее ямочкам на щеках. По его версии оставался только визгливый бабий. И это мучило его больше всего. Таким голосом обладали его мать и половина девок в институте.

Ему вдруг стало все противно, захотелось немедленно уйти, выпить водки в соседней пельменной и двинуть в свою общагу на Трифоновку.

— Ну, все, мужик, пошли. Начинается. — Борька схватил его за руку и потащил в зал.

— Послушай, я не хочу. Пусти. — Кирилл слегка оттолкнул Борьку. — Я лучше пойду. Выпить охота.

— Ну ты и дурак! — почему-то обрадовался Миронов. — Где же еще и пить-то, как не здесь? Ребята же после всего поляну накрывают!

— А мы при чем?

— То есть как при чем? Они всех звали. Купим водки и завалимся.

— Кого звали-то? Тебя, что ли? Ты и иди, а я не знаю там никого. Неудобно.

— Молодые люди! Вы заходите или нет? Уже свет погасили. Я закрываю двери, — засуетилась билетерша.

Борька увлек за собой Кирилла, и они оказались на своих местах.

— Да все нормально будет, — согнувшись в три погибели и пробираясь по ногам к своему месту, шептал Борька. — Я всех знаю, познакомлю тебя. Главное, водку принести и пожрать чего-нибудь. Не дрейфь!

Кирилл отмахнулся от него, планируя в первой же паузе смыться из зала.

На сцене события разворачивались своим чередом. Страсти накалялись, героиня Галки Беляковой уже покончила с собой, дело близилось к развязке, а его любимица все молчала как рыба об лед.

Кирилл уже из принципа хотел досмотреть до конца. Его осенила догадка, что девушку пригласили из Театра мимики и жеста, где играли глухонемые актеры. Другое оправдание было придумать трудно — ведь все разговаривали кто во что горазд, а она нет.

— Жалко девку, — Кирилл склонился к Борьке. — Такая красивая — и немая.

— Чего-чего? — не понял Борька. — Где немая? — Он слегка привстал, вытянул вперед шею и завертел в разные стороны головой.

Но тут на них зашикали, и, извинившись, Кирилл отстал от Миронова с расспросами.

Он с умилением наблюдал, как бедняжка размахивала руками, вращала ярко-синими глазами и презабавно складывала пухлые губки бантиком — то капризно, то сердито, в зависимости от того, что происходило на сцене. Видимо, именно благодаря своему недугу она так живо реагировала.

А между тем пошла последняя сцена, и Любка готовилась к своему звездному часу.

Декорация изображала школьный класс образца 1941 года. На сцене стояли несколько ветхозаветных парт с откидывающимися крышками, за одной из них сидели Любанька с Людкой Соловьевой.

Аришка Прокопьева, замечательно исполняющая роль стервы Валендры, чеканила шаг вдоль доски и угрожала своим ученикам скорой расправой. В классе росло напряжение, зрел бунт.

До Любанькиного выступления оставалось реплик пять-шесть, и она уже накручивала себя, чтобы истошно крикнуть: «Да наши мальчики уже усы бреют!!!»

Еще немного… еще… еще… Пора!

Любка рванулась из-за парты. Но в этот момент раздался оглушительный треск, что-то качнуло ее назад, и она упала обратно на скамейку. Воцарилась тишина, все актеры с изумлением уставились на нее и замерли в ожидании. Любка с ужасом поняла, что она зацепилась юбкой за гвоздь, торчащий из крышки парты, платье разодрано до талии, из театра ее теперь точно выгонят, и жизнь кончена.

От страха у нее навернулись слезы, сквозь мутную пелену она оглядела своих товарищей, застывших в немой сцене, словно бы играли «Ревизора», и поняла, что висит уже огромная пауза, никто из коллег не спешит ей на выручку, и хочешь не хочешь, а реплику произносить надо.

Проглотив противный теплый комок в горле и втянув голову в плечи, наивно пытаясь остаться незамеченной, она тихо, каким-то детским голоском очень просто сказала:

— Да наши мальчики… усы уже бреют…

И так безыскусно и трогательно прозвучала эта фраза, что вдруг до щемящей боли в сердце стало жалко их всех — и этих юных мальчиков и девочек, которые завтра погибнут на войне, и их отцов, многие из которых тоже не доживут до Победы, и старого директора школы, и даже Валендру, которую буквально размазала по стенке эта наивная толстушка. Кирилл понял, что влюбился.

Дядьки и тетки из министерства благосклонно закивали головами.

Соловьева злобно шипела Любке на ухо: «Ну, Ревенко, ты, блин, Сара Бернар… Нарочно, что ли, на репетициях дуру гнала? Боялась, что красочку украдут?»

Любка ничего не понимала и испуганно озиралась по сторонам.

Действие продолжалось, а Женя Скорик ласково улыбался из-за кулис и показывал ей большой палец.

Спектакль приняли. Все друг друга поздравляли, целовались, Любке говорили какие-то особенные слова, намекая на творческий взлет, и она, окрыленная, понеслась в большую девичью гримерку накрывать столы.

Кирилл с Борькой стояли в «стекляшке» на Суворовском в очереди за водкой.

Кирилла прорвало:

— Слушай, Борька, расскажи о ней. Ты с ней знаком?

— Эк тебя цапануло-то! — смеялся Миронов.

— Да ладно тебе… Кто такая?

— Это которая? Немая, что ли?

— Дурак ты.

— Ну пошутил, пошутил. Кто ж Любаню не знает?

— Ты на что намекаешь? Она что, из этих?..

— Да нет, брось, ты не понял. Она не по этому делу. У нее даже кликуха — мама Люба. Все про всех знает, всегда поможет, если что. Надежная баба.

— А у нее есть кто-нибудь? — как бы между прочим спросил Кирилл.

— Говорю же тебе, дубина, она не по этому делу. Я и сам к ней клеился.

— Да? И что?

— А ничего. Ясное дело, отшила. Она как обожглась с Алтыновым, так на мужиков и не глядит.

— С Алтыновым?.. — Кирилл аж присвистнул. — Ничего себе… Да ты гонишь небось.

— А зачем мне? Про это все знают. Не веришь — спроси у кого хочешь.

— Вот это да… А что у них было?

— Все. Он ей ребенка сделал и кинул. Знать не хочет ни ее, ни пацана.

— Так у нее ребенок? — Кирилл обалдел.

— Ну да. Говорю же, все знают. Живет с сыном. Между прочим, в двухкомнатной квартире. Мамаша год назад замуж вышла, бывает наездами.

— А ты-то откуда знаешь?

— Повторяю тебе, дубина, был увлечен-с, наводил справки. Между прочим, отлично готовит. Так что рекомендую. Ватруха что надо.

— Борька, заткнись, а то в рожу дам. И за дубину, кстати сказать, ответишь, — одними губами улыбнулся Кирилл.

— Да ладно, старик, извини. Это я дубина, — зная вспыльчивый нрав Кирилла, Борька предпочел отшутиться.

Очередь наконец подошла. Они взяли две бутылки «Столичной», в соседнем отделе купили на оставшиеся деньги рыбный рулет и двинули к театру.

— Вам чего надо-то? — грозно сверкнула на них очами пожилая вахтерша на проходной. Она бдительно разглядывала молодых людей. От них несло рыбой, карманы пиджака лысоватого юноши подозрительно топорщились, его приятель переминался с ноги на ногу и стыдливо глядел в потолок. — Идите-ка отсюдова, а то пожарника кликну.

— Бабуль, не надо пожарника. Мы свои, мы к ребятам на банкет, — миролюбиво осклабился Борька.

— Какой еще банкет? И нету никакого банкета. Идите, идите с богом. — Бабка вылезла из-за стола и преградила своим тщедушным тельцем вход. — Ишь, чего выдумали, банкет им подавай…

— Ну правда же, — продолжал канючить Борька. — Нас Люба Ревенко пригласила. Просила в магазин зайти, купить кое-чего, — Борька откровенно показал бабке бутылку водки, — народ ждет, а вы нас не пускаете. Как быть-то?

Вахтерша нацепила на нос очки, ехидно усмехнулась и уперла руки в тощие бока:

— Да кто она такая, эта шалава, чтобы приглашать всякую рвань? Ей дай волю, так она в театр всю голытьбу притащит. Идите себе подобру-поздорову.

Кирилл, покрывшийся от стыда красными пятнами, ретировался к выходу, смущенно кашлянул, хотел уже отворить дверь, но в последний момент передумал:

— Вы нас простите, пожалуйста. Мы, конечно, сейчас уйдем, нельзя так нельзя. Потому что мы не рвань какая-нибудь, как вы изволили выразиться, и все понимаем…

— То есть как уйдем, как уйдем? — засуетился Борька.

— Помолчи, — остановил его Кирилл. — Мы всего лишь хотели поздравить Любу с дебютом, у нее сегодня очень важный день… Вы просто передайте ей все это. — Кирилл вытащил из Борькиного кармана бутылку и протянул ее бабке.

— Ты что, дурак? — кипятился Миронов. — Не надо ничего передавать. Мы хотим лично. Я хочу лично!

— Ладно. Сейчас вызову ее к вам, сами и отдавайте. — Бабка сменила гнев на милость и с уважением посмотрела на Кирилла: — Так и быть. Она хоть и чумичка, но проняла меня сегодня, зараза.

Старушка сняла трубку и набрала три цифры.

— Алло! — елейным голосом пропела она. — Это кто?.. А это Надежда Иванна. Ты, касатик, передай Любоньке, тут к ней два шаромыжника пожаловали… А кто их знает… Пускай спустится.

Бабка уселась на место и уткнулась в вязанье, на всякий случай поглядывая в сторону непрошеных гостей.

— Вот и ладненько, — Борька достал из кармана пластмассовую расческу, подул на нее и стал приглаживать редкие волосы.

Кирилл чувствовал себя полным идиотом. Он все-таки решил уйти и уже взялся за ручку двери, но в этот момент в коридоре раздалась частая дробь, и на вахту влетела раскрасневшаяся Любка.

— Ой, Борька! — завизжала она и кинулась к нему на шею. — Вот молодец, что пришел! Обожаю тебя, подонок!

— А ну, поставь девку на место, а то, не ровен час, пукнешь, — подпустила яду бабка.

— Такая тяжесть только в радость, — сказал Борька, но под грозным бабкиным взором Любку все-таки отпустил.

Любанька с любопытством взглянула на незнакомого парня, потом о чем-то пошепталась с вахтершей, и молодые люди беспрепятственно проследовали вслед за своей спасительницей.

Они шли по длинному, узкому коридору, Любаня с Борькой о чем-то весело болтали, Кирилл плелся за ними и сходил с ума от какого-то странного запаха ванили и теплого молока, исходившего от этой русоволосой женщины. От нее веяло безмятежностью, чистым бельем и сытным ужином.

Они подошли к винтовой лестнице, и Любка стала прытко взбираться на третий этаж. Неожиданно она резко затормозила и, кокетливо улыбнувшись, повернулась к Борьке:

— Эй, а что же ты, подонок, меня с другом не знакомишь?

— Да ну вас, дураки, разбирайтесь сами. — Борька расхохотался и умчался наверх.

— Люба, — представилась толстушка и протянула руку.

— Кирилл, — просто ответил он.

Кирилл взял ее ладонь. Она была теплой, мягкой и шершавой — девушка явно много времени уделяла домашнему хозяйству.

— Ну, что же вы? Пойдемте. Все ждут. — Люба белозубо улыбнулась, и Кирилл испугался, что сейчас потеряет сознание и кубарем скатится вниз.

Любанька отняла руку, и они продолжили восхождение.

Глава 6

В большую девичью гримерку набилось человек тридцать. Стоял галдеж, девчонки выкладывали из банок принесенные из дому салаты, резали хлеб, ребята разливали по стаканам водку. Все уже чуть-чуть выпили, возбужденно переговаривались, хохмили, кто-то решил позвать костюмеров и реквизиторов — за ними немедленно были посланы гонцы. Миронов, стоя у раскрытого настежь окна, уже произносил тосты.

Кирилл уселся в самый дальний угол у гримерного столика и с любопытством наблюдал за происходящим. Из пакета воняло треской, и Кирилл незаметно опустил рулет за кресло.

Народ гужевался кучками, и на него никто не обращал внимания. Это его вполне устраивало, и, даже заметив двух своих однокурсников, он только слегка кивнул им. Он был известен своим высокомерием, и те не стали искать его общества.

Наконец, перекрывая всеобщий гомон, ярко-рыжая и очень хорошенькая Аришка Прокопьева призвала всех к порядку и предложила выпить за Женю Скорика, благодаря которому состоялось сегодняшнее мероприятие. Все разом умолкли, подтянулись к столам, подняли стаканы.

— Дорогие мои, хорошие… — робко начал Женя. — Спасибо вам большое за добрые слова. Я бесконечно счастлив, что мы все вместе…

Неожиданно распахнулась дверь, и в гримерную ввалились Юрка Косарев и Людка Соловьева, сгибаясь под тяжестью огромной алюминиевой кастрюли, наполненной доверху горячими пирожками.

— Это мы, дети весны! — продекламировал Косарев и водрузил кастрюлю на стол.

— Любкины пирожки принесли! — подхватила Соловьева.

Все хором загалдели, Скорик не растерялся и громко продолжил:

— Я бесконечно счастлив, что мы все вместе собрались здесь, чтобы отведать роскошных пирогов роскошной женщины и роскошной актрисы Любани Ревенко. Ура, товарищи!

— Ура!! — подхватили голодные актеры и жадно накинулись на пирожки.

Кто-то целовал ее маслеными губами в щеку, кто-то толкал хвалебные речи, девки спрашивали рецепт.

Любанька отмахивалась от комплиментов и, как заправская подавальщица, выкрикивала:

— А ну, налетай! Кому с мясом, кому сладкие, кому с грибами! Налетай! А вот кому с капустой!

Любка нагнулась и вытащила из-под стола туристскую сумку, расстегнула «молнию» и извлекла из нее огромный противень с пышным пирогом. Раздался рев восторга, трое мужиков кинулись было ее качать, подняли на руки, но, не удержав веса, вся компашка дружно грянулась оземь. Любаня хохотала до слез и только тоненько повизгивала:

— Ну, дураки, ой, дураки!..

Кирилл не спускал с нее глаз.

— Ну, старик, а что я тебе говорил? Классная баба! — уплетая горячий пирожок, приставал к Кириллу Миронов. — Ты, главное, не тушуйся. Пойдем, бякнем с ней.

— Сделал дело и отвали, понял? — Кирилл не знал, как отделаться от подвыпившего Борьки. Он достал из-за кресла рыбный рулет и незаметно засунул его за зеркало.

— А вот это правильно, — икнул Борька. — А то все сожрут, и завтракать будет нечем. Только не забыть бы…

— А ты запиши, потому что завтракать ты, Миронов, будешь один.

— Не понял? — протянул Борька. — Это у него только видуха такая примятая, а вообще-то он вкусный. Мы с отцом жрали, и ничего!

— Вот и на здоровье. Я планирую позавтракать в другом месте.

— Эй, а я?.. Один, что ли, в общагу попрусь? — обиделся Борька.

— Сказано тебе, проваливай.

— Ну, потом не жалуйся, если на лавочке промокнешь. Я тебя предупредил.

Миронов цыкнул зубом и направился к Соловьевой.

Любка чувствовала себя наверху блаженства. Она, вечно ощущавшая себя изгоем, впервые оказалась в центре всеобщего внимания. Ее сегодня похвалили и Женя Скорик, и Галка Белякова, и все работники постановочной части. И даже сам худрук, проходя мимо, молча потрепал ее по плечу. Это был настоящий триумф. Все ее мучения и труды вознаградились сторицей, завистники наконец заткнулись и, льстиво улыбаясь, трескали ее пироги.

Она прокручивала в голове сегодняшний вечер и с наслаждением все повторяла и повторяла про себя свою коронную фразу про мальчиков с усами.

Любка уже успела договориться с костюмершами, чтобы те зашили ей платье на живую нитку, роковой гвоздик обвела меловым кружком и, лукаво улыбаясь, ткнула в него носом Лешку Егорова, бригадира монтировщиков. Тот клятвенно пообещал ей, что, даже если рухнут декорации, гвоздь останется на месте. Любаня собиралась проделывать этот трюк снова и снова. Вот только текст надо будет, конечно, произносить погромче, чтобы подпустить пафосу. Она рассчитывала на законные аплодисменты.

Любке грезились новые роли, от шампанского голова слегка кружилась, из окна веяло пьянящим запахом распустившейся сирени, она обожала весь мир. К тому же молодой человек, который пришел с Борькой, испепелял ее взглядом из дальнего угла. Он был невероятно красив, девчонки засматривались на него, некоторые из них пытались завязать с ним разговор, но он был со всеми вежлив и холоден и смотрел только на нее. Сердце колотилось, но она не доверяла себе и старалась не обращать на него внимания, хотя исподволь и поглядывала в его сторону.

Присмотревшись, Любаня нашла, что он похож на лорда Байрона. Благородный профиль, копна темных волос, статная осанка, аристократическая пластика. Даже сигаретой, зажатой в длинных пальцах, он затягивался как-то по-особенному, не так, как все, и деликатно выпускал дым в сторону, а не в лицо приставучим собеседникам. Ее распирало любопытство, была в нем некая демоническая тайна. Но она не осмеливалась расспрашивать о нем, боясь спугнуть пошлым ответом или циничной ухмылкой какое-то робкое чувство, теплой волной поднимавшееся в ее душе.

Охваченная эйфорией, Любаня не удивилась, когда к ней подвалил жирный критик из популярной молодежной газеты и, бегая по ней глазками-буравчиками, ласково прихватил ее под локоток и отвел к окошку.

— Дорогая моя, я, к сожалению, не видел спектакля, но все только о вас и говорят. Вы, голубушка, подаете огромные надежды. Непременно буду на премьере и обязательно напишу в статье о вас. Вы, милочка, не только хорошая актриса, но и очень красивая женщина и превосходная хозяйка. Поделитесь секретом, как вы все успеваете?

— Да нету никакого секрета. — Любка аккуратно сняла со своего бедра его пухлую лапу. — Я ночью их пекла. Просто попросила в буфете, чтобы подогрели в духовке. Вот и все.

— Вы прелесть, — растекся критик.

— А что касается роли…

Вдруг раздался густой гитарный перебор, и кто-то выкрикнул:

— Любаня, спой!

Любка осеклась на полуслове и не поверила своим ушам. Никто, кроме домашних, никогда не просил ее об этом.

— А и вправду, Любаша, спой. Пожалуйста, — обратился к ней Скорик. — Я только слышал, что ты поешь, но никогда не слышал как. К сожалению… Видно, это мой режиссерский промах. Я, наверное, упустил что-то важное.

Любка растерялась и заметалась раненой птицей, неловко прикрываясь подносом с пирогами.

— Пожалуйста, Любочка, спой! — Возбужденная Галка Белякова, сверкая влажными, раскосыми глазами, отняла у нее поднос, кто-то молниеносно перехватил его, Галка нежно взяла ее за руку и вытащила на середину гримерной.

Любанька испуганно озиралась и вдруг увидела Сашку Либерзона — гитариста из оркестра. Когда-то она помогала ему разучивать романсы из спектакля «Банкрот», которые исполняла Нателла Герасимовна. Любка втайне надеялась, что скоро их знание пригодится и ей самой. Любка подошла к Либерзону, склонилась над ним, тихонько задала тональность. Но тот поковырялся в струнах и беспомощно развел руками. Все затихли. Те, кому не досталось стульев, расселись прямо на полу, кто-то поднес ей стакан с водкой. И так ей захотелось еще раз сверкнуть в этот волшебный вечер, что она, сама от себя не ожидая такой смелости, сделала глоток и, даже не закашлявшись, решительно объявила:

— Я буду петь а капелла.

Никто не возражал. Любка собралась с духом, взяла дыхание и глубоким меццо-сопрано затянула:

Воцарилась гробовая тишина. Ребята влет поняли, о чем она поет. Все знали ее ситуацию, но ни при каких обстоятельствах Любаня ни с кем не делилась тем, что с ней произошло. Это раньше она направо и налево болтала о своем мифическом романе с Алтыновым, но после того как родила сына, замкнулась и закрыла эту тему навсегда. Это была первая Любанькина прилюдная исповедь. Вряд ли она решилась бы на такое на трезвую голову. Даже у злой на язык Соловьевой намокли глаза, а верная подруга Галка Белякова подползла поближе к Любане, чтобы в критический момент утащить ее в коридор. Но Любаня уже никого не видела и не слышала. Все в ней перевернулось, она говорила сама с собой. Глаза ее стали совершенно прозрачными, но голос не дрогнул, красиво выпевая каждую ноту, и ни одна предательская слеза не скатилась по щеке.

пронзительно продолжала Любанька.

И вдруг мощный аккорд подхватил ее, поддержал, и ее бархатный голос слился с гитарой:

Любка хотела было продолжить, но гитара зажила своей жизнью, исполняя роскошный проигрыш. Любаня подняла глаза и увидела Кирилла. Он тонкими пальцами перебирал струны и глядел на нее в упор. Его правая нога отстукивала ритм, и он незаметно кивнул ей, когда нужно было вступить. Она уловила такт, запела, и они уже не отрывались друг от друга:

Романс закончился. Плакали все девчонки. Кроме Любани. С каждой строчкой она словно сдирала с себя что-то липкое, вчерашнее и ненужное. Ей вдруг стало легко-легко, теплый ветерок из окошка обещал новую, прекрасную жизнь, она снова любила и была совершенно счастлива.

Она с удивлением смотрела на всхлипывающих подруг и искренне не могла понять причину такого расстройства. Любка вздохнула полной грудью, широко улыбнулась и заливисто крикнула:

— Девчонки! Айда на речку купаться!

Это была ее первая реплика, которой она лишилась в спектакле. Но теперь эта потеря не казалась ей невозвратной.

Раздались бурные аплодисменты и радостный смех товарищей. Любка уверенно нажала кнопку в двухкассетнике, и гримерку оглушил мятежный Виктор Цой. Мгновенно был выключен свет, загорелись свечи, и, размахивая из стороны в сторону зажженными зажигалками, мощный хор подхватил:

Люба подошла к Кириллу. Он отложил гитару и спокойно сидел на своем месте, молча курил, не принимая участия во всеобщем веселье.

— Спасибо тебе. — Она присела на корточки и протянула ему стакан с водкой.

— Это тебе спасибо. Ты сама не знаешь, что для меня сделала.

Он отпил немного, бросил окурок в остатки водки, прищурился, погладил ее по голове и сказал:

— Пойдем отсюда. Нам пора.

Сама не зная почему, Люба просто покорилась ему, и они тихо вышли из театра и не спеша побрели к метро по Тверскому бульвару.

Глава 7

Любке надо было в Измайлово, и ближе было бы к «Арбатской», чем к «Пушкинской», но ей хотелось бог знает чего, но только бы не расстаться с этим человеком через десять минут. И она шла с ним по Тверскому бульвару, с упоением вдыхая влажный весенний воздух и боясь проронить хоть слово.

Он ни о чем не спрашивал, просто шел, заложив руки за спину. И она молчала.

Так же молча они спустились в вестибюль метро, и тогда Кирилл наконец спросил:

— Тебе куда?

— Мне далеко. В Измайлово. Еще пересадку делать. Надо торопиться, а то переход закроют… Ну, пока?.. — она протянула ему ладонь и робко отвела глаза.

— Я провожу.

— Да ты что? А как же ты обратно? Ведь поздно уже. — Любка сразу обрадовалась и испугалась.

— Неважно. — Кирилл прикоснулся к ее плечу и, легонько подталкивая, повел ее на платформу.

Молча они ехали и до «Первомайской». В пустом вагоне Кирилл сел напротив Любани, устало прикрыл глаза, и Любке показалось, что он задремал. От постигшего ее разочарования она чуть не заплакала и полезла в карман за платком. Но Кирилл уже протягивал ей свой. И она вдруг догадалась, что он вовсе не спит, а внимательно разглядывает ее через пушистые ресницы. Она чуть не охнула в голос, что-то внутри ее запульсировало, и она густо покраснела.

Добравшись до своей станции, они вышли на улицу. Накрапывал мелкий дождик.

— Возвращайся скорей, сейчас последний поезд пойдет, — забеспокоилась Любаня.

— Ну вот еще придумала. Чтобы я отпустил тебя ночью одну? — Кирилл заботливо застегнул на Любке плащ. — Пошли, а то простудишься.

— А как же ты обратно?

— Доберусь как-нибудь. Не думай об этом. Мой врач рекомендует длительные пешие прогулки.

Трамвая, как водится, не было и в помине, и они отправились пешком. И опять не обмолвились ни словом.

Дошли до подъезда. Кирилл взял ее ладонь и прижался к ней холодной, мокрой щекой.

— Солнышко, когда я тебя увижу?

Любка задумалась, мучительно борясь с собой. Предупрежденная о ее позднем возвращении, Дина Григорьевна забрала Коляна к себе, и квартира была свободна. Пригласить Кирилла, в общем-то случайного знакомого, было боязно, но и расстаться с ним не было сил. К тому же как ему, бедолаге, добираться ночью пешком через всю Москву…

Пока Любка думала, раздались громовые раскаты, сверкнула молния, и вдруг хлынул настоящий ливень.

— Ой, что же мы стоим! Побежали! — Любанька подтолкнула Кирилла, и они очутились в парадном. Вопрос решился сам собой.

Они сидели в кухне и пили горячий чай. Любка жарила свиные отбивные, заготовленные в морозилке Диной Григорьевной для 9 Мая, и они разговаривали, разговаривали, не в силах остановиться. Собственно, говорил только Кирилл, а Любка слушала его, поражаясь, что существует где-то какая-то совершенно иная, неизвестная ей жизнь. Не привычная ей — домашняя, школьная, потом институтская, приглаженная и благополучная, с ее мелкими и глупыми проблемами. А совсем другая, провинциальная и далекая, с комбижиром вместо масла, с порванными газетами вместо туалетной бумаги, с сибирскими пельменями из рыбных потрохов на Новый год. Кирилл рассказывал ей о своей больной матери-пенсионерке, уже пять лет хромающей на костылях по квартире в Новокузнецке, об отце, военном летчике, погибшем десять лет назад во время испытательного полета, о старшей сестре, по глупости оставшейся матерью-одиночкой и теперь сильно пьющей. О том, как он сам двенадцатилетним мальчишкой пошел на алюминиевый завод приляпывать ручки к кружкам, чтобы хоть как-то поддержать семью. Как после восьмого класса поступил в кулинарный техникум, стал поваром высшего разряда в городском ресторане, как ушел оттуда после того, как спер свой первый и последний кусок говядины. Не желая стать ворюгой общепита, поступил в местный Институт культуры, а потом приехал в Москву, и его сразу приняли в ГИТИС.

Любка слушала его и понимала, что отдаст все на свете, лишь бы этот человек остался в ее доме навсегда. Он вызывал ее на откровенность, она бесконечно доверяла ему, но так и не решалась рассказать ему о сыне. Она уже успела втихомолку снять в ванной детские трусики, маечки и колготы, запихнула их в мешок с грязным бельем и засунула его под раковину.

Начинало светать. Любаня пошла стелить постель.

Пока Кирилл допивал чай, она сволокла все детские игрушки в угол и накрыла их теткиным покрывалом. Завела будильник на девять утра и вернулась за Кириллом.

Он выключил в кухне свет, обнял ее за плечи, и, едва различимые в предрассветной хмури, они легли на свежие, хрустящие простыни.

Утром они пили кофе. Любане надо было на репетицию в театр, а Кириллу в институт на лекцию. Любка встала чуть раньше и успела приготовить сырники с вишневым вареньем.

— Господи! Как же ты похожа на мою мать! — облизывая пальцы, улыбался Кирилл. — Она тоже каждое утро пекла оладьи с вареньем. Фантастика! — Кирилл перегнулся через стол, обнял Любаньку за шею и поцеловал в губы.

Любка утерлась рукавом, отвернулась, посмотрела в окно и вдруг заплакала.

— Ну что с тобой такое? Солнышко мое… — Кирилл встал из-за стола, подошел к Любане и обнял ее за плечи. — Скажи мне, что-то не так? Я тебя обидел?

— Да что ты, Кирюша! Нет, конечно! — Любка кинулась ему на грудь и разрыдалась. — Ты такой хороший, такой честный… А я… а я… — Она захлебывалась плачем. — Я тебя обманула… Я тебе не сказала… не сказала…

— Ну что ты мне не сказала? Ну что? Про сына своего? Так я знаю.

— Знаешь?! — Любка запрокинула зареванное лицо. — Откуда?! Кто тебе сказал?

— Неважно. — Кирилл тихонько гладил ее по волосам и нежно целовал в шею. — Успокойся, ладно? Главное, что я тебя люблю. Мне все равно, что у тебя было раньше. А твой ребенок для меня не имеет никакого значения.

Любка резко отстранилась:

— Это как, никакого значения?.. Ведь если мы будем вместе…

— Если мы будем вместе, тогда и решим. А я хочу, чтобы мы были вместе. Хочу, чтобы ты каждый вечер ждала меня в этой уютной кухне, кормила меня, хочу спать с тобой.

Кирилл не врал. Хотя он и предпочитал длинноногих худышек, Любанька оказалась такой мягкой, податливой, домашней, что он был сражен контрастом. Он вспомнил, как ночью она стыдливо закрывалась одеялом, просила не включать лампу, как робко целовала его. Он всерьез подумал о женитьбе.

Любаня всхлипывала у него на плече, он увлек ее в комнату и задернул шторы.

Любка на репетицию опоздала, а Кирилл на лекцию и вовсе не явился. Он поехал в общежитие, нашел там заспанную Дашку Сенаторскую с театроведческого факультета и получил от нее все то, чего не могла дать ему неопытная, наивная Любанька.

Глава 8

Он встречал ее почти каждый вечер после спектакля, потом провожал домой. Изредка, когда Колян был у бабушки, он оставался ночевать. Так продолжалось почти месяц. При этом Кирилл не менял своих привычек, и женская половина общаги практически не пострадала от его нового увлечения.

В июне Любка с театром выехала на гастроли в Свердловск. Кирилл тоже уехал к матери в Новокузнецк. За весь месяц он не отправил ей ни одной весточки, и Любаня вся извелась, мучаясь неопределенностью их отношений. Однажды она не выдержала и заказала из гостиницы справочную Новокузнецка, выяснила домашний номер Вороновых и позвонила сама.

Трубку сняла мать Кирилла. Она оказалась женщиной деспотичной и грубой. Не стесняясь в выражениях, она объяснила Любане, что Кирилл в данный момент навещает своих школьных подруг, что в их семье уже достаточно одной матери-одиночки и что Любаня ведет себя неприлично, звоня в семейный дом. Потом она бросила трубку.

Любка проплакала всю ночь, а на следующее утро приняла решение забыть Кирилла навсегда.

В начале июля Любка вернулась в Москву.

На даче обрушилась ветхая крыша, и Дина Григорьевна на время ремонта подбросила Любане Коляна. У Любки до сентября был отпуск, и она все дни проводила с сыном.

Стояла страшная жара, но, когда ближе к вечеру зной спадал, они отправлялись в Измайловский парк, кормили там уток на пруду, ели мороженое.

Через две недели Коляну надоели эти прогулки. Но, несмотря на его вопли, Любаня упорно вела сына в парк. Дома ей нечего было делать, и она до позднего вечера таскала ребенка по пустынным аллеям.

Как-то проснувшись утром, Любаня подхватила сына, только бы убежать из безмолвной квартиры, и целый день проваландалась с ним в парке, к стыду своему кормя мальчика прогорклой пиццей из ларька и мороженым. Но идти домой, чтобы тупо слоняться из угла в угол, у нее не было сил. Колян уже порядком устал, канючил и тянул мать домой.

Когда они вернулись, был уже девятый час вечера. С трудом запихнув в ребенка манную кашу и забыв искупать его, она отправила сына спать. Мальчик, перевозбудившийся за день, никак не засыпал, и Любка уже битый час пела ему все колыбельные, какие только знала. Но двухлетний малыш не успокаивался. Он не хотел лежать в кроватке, лез к маме на ручки и болтал всякую чепуху.

У Любки с гастролей завелась привычка каждый вечер выпивать бутылку красного вина. Так ей было легче засыпать. Только так она могла отключаться от мыслей о Кирилле. Целыми днями она его люто ненавидела и проклинала себя за глупую доверчивость. Зато по вечерам, во время ритуального распития, жизнь не казалась ей такой мрачной. Пропустив пару стаканов и с наслаждением затягиваясь сигаретой, она вспоминала его взгляд, нежно обращенный к ней, его слова, сказанные ей в постели, его смешные остроты, его гордость за нее перед друзьями. И она опять любила его, любила до смерти, каждой клеточкой своего тела ощущая его прикосновения. И она мстительно мечтала о том дне, когда он явится и упадет к ней в ноги, а она холодно отвергнет его. И она каждую ночь прокручивала в голове свою отповедь ему, а потом без снов проваливалась в объятия Морфея.

Она взяла Коляна на руки, прошла в кухню, откупорила бутылку и, прихватив ее вместе со стаканом, вернулась в детскую. Кое-как уложив ребенка в кроватку, она немного выпила и тихонько запела:

Колян улыбнулся, пробормотал: «Мама, се… се», что означало еще-еще, и блаженно потянулся.

широко зевая, продолжала Любанька.

Мальчик закрыл глазки, повернулся на бочок и наконец засопел. Любка сделала глоток, долгожданное тепло разлилось по телу, голова слегка закружилась. В предвкушении сладостных мечтаний она убавила свет в ночнике и подоткнула под Коляна одеяльце.

И вдруг, ну надо же такому случиться, в прихожей раздался звонок.

«Ах, мать твою, кто бы это? Нашли время!» Любка тихонько встала, на цыпочках вышла из детской и, аккуратно прикрыв за собой дверь, отправилась открывать.

На пороге стоял Кирилл.

Неприбранная, в засаленном халате, вмиг забывшая обо всех своих планах мести, Любка оторопело отступила на шаг назад. Кирилл вошел. Он захлопнул дверь и, схватив Любку в охапку, прижал ее к себе. Она сжалась в комок и очень простенько сказала:

— Поздновато что-то. Я тебя не ждала.

— Врешь… — Кирилл не отпускал ее и нежно целовал в висок.

— Ко мне нельзя. Колян дома. Уходи. — Любаня вырвалась и оттолкнула Кирилла.

Кирилл упал на детский стульчик, нелепо раскинув колени, улыбнулся и ответил:

— Никуда я отсюда не пойду.

Любка прижалась к стене, неуклюже спрятав руки за спину. Она смотрела на Кирилла своими огромными голубыми глазищами и не верила, что все это правда. Кирилл откровенно любовался ее растерянным видом, распахнутой грудью и бившейся на шее синей жилкой.

Оба молчали. Любка — смущенно и испуганно, Кирилл — спокойно и уверенно.

Вдруг дверь в маленькую комнату отворилась, и оттуда, волоча за собой на веревке красного пластмассового коня, вышел мальчик. Потирая кулачком заспанные глаза, он таращился на маму и незнакомого дядю. Он уже приготовился зареветь, но дядя выкарабкался из его стульчика, подошел к нему, наклонился, подхватил хрупкое тельце и легко поднял его над головой:

— Ну, мужик, давай знакомиться. Меня зовут Кирилл. А ты кто?

С визгом взмыв под потолок, Колян сверху посмотрел на маму. Она улыбалась. И тогда он очень серьезно ответил, глядя на незнакомца сверху вниз:

— Я Колян.

— Ну и молодец. — Кирилл прижал его к груди и чмокнул в щеку. — А я — твой папа.

— Что-что? — возмущенно вскинулась Любка.

— Молчи, женщина, когда мужчины разговаривают.

Мальчик обхватил Кирилла за шею, и они скрылись в детской.

Махнув на все рукой, Любка поплелась в кухню. Через десять минут Кирилл вернулся, держа в руке ее бутылку.

— Он спит.

Кирилл достал из шкафчика стаканы и разлил вино. Один осушил залпом, второй протянул Любане. Но Любка отвела его руку и спросила:

— Зачем все это?

— Солнышко! Главное в жизни — это правильный выбор. — Кирилл уселся на табурет и положил узкую ладонь Любке на колено. — Я его сделал. Завтра мы пойдем в загс.

Любка промолчала, но не шелохнулась. Кирилл выпил ее вино и надкусил заветренную половинку яблока.

— А пацан у нас славный.

Назавтра они подали заявление. Кирилл окончательно перебрался к ней. Они вместе съездили в общежитие и забрали его «приданое» — две чугунные сковородки, казан для плова, привезенный Кириллом из Новокузнецка, и учебник по научному коммунизму.

Регистрацию назначили на девятое октября, аккурат на день рождения Коляна. Любка увидела в этом совпадении знак свыше и безоглядно доверилась судьбе.

Репетиции в театре начинались двадцатого сентября, и Любке предстояли еще пять спектаклей, объявленных в новом сезоне премьерными. Но что-то после знаменитой сдачи министерству у нее не заладилось.

В Свердловске «Войну» не играли, но на первом представлении в Москве, через неделю после ее оглушительного успеха, что-то пошло не так.

И все она вроде бы сделала правильно — и за парту зацепилась, и громко, с чувством выкрикнула свой текст про мальчиков и про усы, но аплодисментов не было. Скорик за кулисами скривился, как от зубной боли, Косарев незаметно покрутил пальцем у виска. Любка никак не могла понять, что она сделала не так. А позже, на гастролях, и вовсе стали ходить слухи, что ее реплику отдадут Соловьевой и что все зависит от сентябрьских премьер.

Все это время Любка жила в страшном напряжении. Она в панике готовилась к спектаклям и к свадьбе.

Мать с теткой трепали ей нервы, называли Кирилла выжигой и охотником за московской пропиской. Соловьева намекала ей, что Кирилл ее обманывает и крутит шашни с Дашкой Сенаторской с театроведческого, но этой злыдне у Любки веры не было. И даже Галка Белякова, лучшая подруга, мягко советовала обождать и проверить чувства. Любку бесила вся эта возня. Опять завистники хотели уничтожить ее.

Прошли две премьеры.

На первой треклятая школьная форма, на совесть зашитая новенькой старательной костюмершей, не разорвалась. А Любанька, полностью доверявшая пожилой и ответственной начальнице костюмерного цеха, не проверила свое платье. Она и знать не знала, что Евгения Казимировна уже неделю лежала в больнице.

К тому же она боялась прикасаться к подолу, чтобы, не дай бог, случайно не оборвать его раньше времени.

В антракте произвели смену декораций, на сцену поставили парты. Актеры заняли свои места, Любанька привычно уселась рядом с Соловьевой. Действие началось.

Все шло как обычно. Любка морщила лоб и сдвигала брови. Она активно изображала гнев и протест.

До ее текста оставалось минут пять, когда, исподволь взявшись за подол, она обнаружила, что он пришит намертво. Любка похолодела. Оставалась последняя надежда на гвоздь. Если покрепче зацепить, то, может, и порвется. Она начала готовиться, незаметно для публики шарясь под партой, и вдруг в ужасе поняла, что гвоздь, за который она закрепляла проклятущий подол, заботливая рука монтировщика вогнала в крышку по самую шляпку.

«Сволочи, враги! Так у них все продумано!» — вихрем пронеслось в Любкиной голове.

Уже через две реплики шел ее текст, а она в панике все елозила по скамейке, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Она ничего не видела и не слышала, ища хоть какой-нибудь штырек, как вдруг коварная Соловьева пихнула ее в спину и вытолкнула вперед. Бедная Любка оказалась одна на авансцене. Ослепленная огнями рампы, она совсем потерялась и вместо зрительного зала увидела перед собой только черный провал. Кинув взгляд в осветительскую ложу к Леньке Рабиновичу, она заметила, как тот поддержал ее приветственным жестом. Не зная, что предпринять, она тупо повторила его движение, а затем почему-то выкинула вперед правую руку и от неожиданности брякнула:

— Девчонки! Айда на речку купаться!

В зале зависла тишина. Сзади все сдержанно прыснули. Любка помертвела и застыла в этой монументальной позе.

Ее спасла Аришка Прокопьева,изображавшая училку. Она недоуменно приподняла очки и громким голосом отчеканила:

— А ну-ка, сядь на место!

Любка исполнила разворот кругом, вернулась к парте и, прежде чем сесть, все-таки крикнула:

— Да наши мальчики усы…

— Сидеть!! — рявкнула Аришка, и Любка упала на скамейку.

На второй премьере было еще хуже.

На этот раз Любаня не позволила себя обдурить и основательно подготовилась к своей сцене.

Она заранее проверила платье, подпорола кое-где шов, сама вбила гвоздь. Но когда дело почти дошло до ее реплики, вдруг вскочила гадина Соловьева и с заплаканными глазами сказала:

— Да наши мальчики усы уже бреют.

Раздались аплодисменты. Любке показалось, что она умерла.

Соловьева скорбно села на место и мстительно прошипела:

— Это не я, это Скорик велел.

На следующий день на доску вывесили приказ за подписью главного режиссера о том, что ее выводят из спектакля и ее «функции» закрепляются за Людкой Соловьевой. Эта стерва, сидевшая за соседним столиком в гримерной, высокомерно кивала Любане, подруга Галка как-то мялась и недоуменно разводила руками, а Скорик и вовсе прятал глаза и всячески избегал ее. А когда Любане все-таки удалось отловить его и припереть к стенке, он произнес нечто невразумительное.

Любка была уверена, что состоялась настоящая, спланированная травля. Видимо, в этом прогнившем коллективе, где рука руку мыла, новый мощный талант оказался как кость в горле, путая все карты. Мать с теткой безоговорочно решили, что Любаня пала жертвой интриг — политических и любовных.

У нее остались только массовки. И Кирилл.

К ее трагедии он отнесся с поразительной легкостью, расценивая происшедшее как анекдот. Выслушав всю эту историю, он хохотал без остановки, утирая Любкины горестные слезы, обещал пристроить ее к своему приятелю-режиссеру в экспериментальную постановку для западных гастролей. И уж тогда-то она им всем покажет! Любка верила ему, успокаивалась и с достойным видом приходила в театр на массовки, намекая коллегам, что, дескать, репетирует в некоем валютном проекте.

Между тем до свадьбы оставались считанные дни.

На Любкины сбережения справили жениху приличный костюм и ботинки, сама же Любаня предпочла платье в горохах, одолженное в костюмерном цехе, а белые лакированные босоножки на огромном каблуке артистки Неволяевой из спектакля «Трамвай желания» ей устроили на один день Нинусик с Танюсиком.

Мать с теткой смирились с предстоящей свадьбой и скинулись на продукты. Будущая свекровь, осмыслив ситуацию, прислала из Новокузнецка две трехлитровые банки с комбижиром. Праздновать решили дома.

Гуляли в тесном кругу. В основном присутствовали Любкины родственники и соседи. Из театра Любка пригласила только Галку Белякову и Аришку Прокопьеву. Со стороны жениха был один лишь Борька Миронов. Все поздравляли новобрачных, а заодно и Коляна с трехлетием, пели под гитару и соседскую гармонь. Колян, обалдевший от такого торжества в его честь и оставшийся без присмотра, перепутал бокалы и вместо лимонада нахлебался шампанского. Он начал бузотерить, и его отправили спать к Любкиной однокласснице, соседке с верхнего этажа — Лерке Галдиной. Было сумбурно и весело. Около четырех утра все потихоньку разошлись, мать с теткой легли в детской, а Любанька с Кириллом до рассвета сидели в кухне и пили шампанское. Кирилл целовал ее, Любка таяла и строила радужные планы.

Отгуляла шумная свадьба, а утром молодая жена проснулась безработной.

Она как бы утратила статус матери-одиночки, и ее моментально вышибли из театра. Кирилл официально ребенка не усыновлял, и со стороны администрации увольнение было чистым произволом. Любка решила судиться.

Прознав о таком решении, завтруппой — тщедушный старикан с реденькими седыми волосиками на макушке и ехидно бегающими глазками — пригласил ее в кабинет для приватной беседы. Ласково заглядывая ей в глаза, Радий Афанасьевич достал из ящика стола тоненькую синюю папку и протянул ее Любане. Развязав веревочные тесемки, Любка раскрыла картонную обложку. В ней было всего два листочка. Но эти листочки вполне тянули на «волчий билет». На одном из них были выписаны все ее опоздания за два года, настоящие и мнимые, но проверить, доказать что-либо, а тем более опровергнуть было практически невозможно. На другом листке был составлен подробный отчет о ее непристойном поведении на организованной ею же пьянке по случаю сдачи спектакля «Завтра была война…».

Любаня побледнела и поняла, что ее загнали в угол.

— Не хочешь по сокращению, уволим по статье. Выбирай, — все так же ласково улыбался завтруппой, щерясь гнилым ртом.

Любаня не стала спорить, собрала свои вещи и покинула театр навсегда.

Глава 9

Кирилл был сражен этим известием. Рухнула часть его грандиозного плана. Он полагал, что по окончании института Любанька составит ему протекцию и его возьмут в штат знаменитого академического театра. А уж потом, со своей красотой и талантом, он, конечно, там не пропадет, его сразу заметят, и все пойдет как по маслу. Но такой поворот в сторону от ворот облюбованного им теплого местечка его никак не устраивал.

И он затаил обиду и раздражение на ни в чем не повинную Любаньку, которой и так было несладко. Она в полном отчаянии еще потыркалась в другие труппы, но ответ был всюду один — штаты переполнены, мест нет.

Кирилла вдруг стало бесить в ней все то, что раньше так ему нравилось, — как она ест, как ходит вразвалку этакой утицей, как похрапывает во сне. А от ее звонкого, веселого голоса, напоминавшего пионерский горн, он был готов мчаться из дому без оглядки.

Но никуда он, конечно, не бежал, а, стиснув зубы, терпел. Не такой он был дурак, чтобы вернуться в раздолбанную общагу и лишиться московской прописки. Кирилл держал себя в руках и старался не подавать виду, что уютное семейное гнездо стало для него местом кормежки и ночлега. Домой он возвращался вовремя, в свободные минуты гулял с сопляком Коляном, который раздражал его безмерно, выносил помойное ведро и целовал жену в щеку. Вот только спать с ней он стал все реже и реже, ссылаясь на усталость.

Но и зачахнуть во цвете лет он не желал и изредка устраивал себе «праздники души».

Ничего не подозревающая Любанька свято верила, что он уезжает с однокурсниками на два-три дня с шефскими концертами в какой-нибудь Александров, Суздаль или Кострому.

Она честно пекла ему в дорогу пироги и заботливо засовывала в сумку бутылочку водки.

А Кирилл, не будь дураком, заваливался к Любанькиной подружке Аришке Прокопьевой, веснушчатой рыжей бестии, с которой познакомился и целовался взасос на лестнице на своей же собственной свадьбе.

Не вылезая из постели, они пили Любанькину водку, закусывали ее пышными пирогами и весело подтрунивали над несчастной жертвой коварного обмана. Поначалу Кирилл строил некие планы в отношении Аришки, намекая на совместную жизнь и совместное творчество в прославленном коллективе. Но Аришка была баба не промах и быстренько поставила любовника на место, доходчиво объяснив ему, что придерживается железного принципа — не путать личную жизнь с профессиональной. А его туманные обещания насчет женитьбы ей были и вовсе не интересны, так как она оказалась уже замужем за пожилым фирмачом — югославом. Муж должен был вернуться из Белграда через месяц, и любовное приключение с Кириллом она расценивала как каникулы. Кирилл был уязвлен. Но бросить ее он не успел — Аришка сама выставила надоевшего поклонника. И тогда он вернулся на круги своя — опять стал наведываться в общагу к веселым, разухабистым девицам.

Спустя полгода, когда закончились Любкины скудные сбережения, начались лишения.

Кирилл продолжал учиться на третьем курсе того же театрального института, который кончила и Любаня. У него были проблемы с успеваемостью, и стипендию он получал нерегулярно. Правда, иногда, проклиная семейную жизнь, он разгружал ящики с овощами в соседнем магазине, но этого явно было недостаточно. Любанька занималась хозяйством, крутилась как могла, экономила из последних сил. Даже вставила разогнутую английскую булавку в электросчетчик, чтобы не платить за электричество. Но Колян потихоньку подрастал, и вместе с ним росли расходы.

Можно, конечно, было бы сниматься в массовках по три рубля за смену, но гордость дипломированной артистки ей этого не позволяла. Да и с ее ставкой — восемь рублей за съемочный день — ее все равно не взяли бы, даже если бы она и захотела. И, как назло, никто не звонил и ничего ей не предлагал — ни ролей, ни эпизодов, ни даже групповки. Словно бы она эмигрировала или умерла.

Необходимо было немедленно что-то предпринимать. И тут случилось нечто непредвиденное. Галка Белякова, бывшая Любанькина подружка по театру, пригласила ее с Кириллом на свою свадьбу в ресторан «Прага». Она выходила замуж за знаменитого кинорежиссера, который десять лет назад снял ее в первой роли, принесшей ей всесоюзную славу, и от которого она имела годовалого сына.

У Кирилла мгновенно созрел план. Любанька не упиралась и сдуру согласилась принять активное участие.

В течение недели она упорно тренировалась, вспоминая институтские занятия на память физических действий. Любаня восстанавливала свой этюд второго курса, когда она изображала вокзальную воровку-карманницу. Тогда ей необходимо было получить зачет, и она готовилась весьма тщательно — целый день проболталась на Казанском вокзале, наблюдая за яркими типажами — опустившимися личностями, подмечая красочки и характеры местной публики. Более того, она познакомилась с двумя симпатичными молодыми милиционерами, находившимися в наряде. Как только по рации сообщили о задержании воровки, она прогулялась с ребятами в отделение милиции. Она предъявила свой студенческий билет, поведала о своем задании и, белозубо улыбнувшись, своими ямочками на щеках в мгновение ока расположила к себе пожилого капитана. Он позволил ей побеседовать с задержанной, и Любка сразу въехала в ее лексикон и «отвязанную» пластику. Но этого ей было мало. И она «достала» капитана расспросами о том, как именно происходит сама кража. Подпав под обаяние молодой артистки, капитан, шутя, раскрыл ей некоторые секреты воровской технологии, и, посмеиваясь сквозь пшеничные усы, взял с нее обещание никогда не применять эти знания на практике. Любка заливисто хохотала, давала «честное пионерское слово» и пригласила все отделение на студенческий спектакль.

Она получила свой «зачет» и уже на следующий день забыла и о технологии, и о добродушном капитане, и о данном ему слове.

И вот спустя пять лет она с азартом вспоминала тот свой этюд и отрабатывала на Кирилле «память физических действий». Кирилл муштровал ее каждый день. В последнюю ночь перед «делом» гонял ее до пяти утра и, только когда он понял, что у Любки все получается лихо, позволил ей передохнуть, и они легли спать.

Сначала было страшно. Трясущимися руками Любка всучила Галке роскошный букет, купленный на последние деньги, расцеловалась с ней и, несмотря на легкую панику, игриво подмигнула жениху-кинорежиссеру. Инстинкт артистки взял верх.

Шумной толпой гости просачивались в зал. Галка махнула Любане рукой, приглашая сесть поближе. Любка радостно кивнула ей и стала продираться вперед. Но Кирилл одернул ее за рукав, они замешкались, пропуская людей, и оказались в самом конце длинного стола.

После трех официальных тостов Кирилл принялся деликатно ухаживать за соседкой справа — одинокой очаровательной дамой лет тридцати, критикессой известного журнала о кино. Любка сидела слева от мужа и делала вид, что едва знакома с ним. Она молча уткнулась в тарелку и уплетала все подряд, что подкладывал ей на тарелку ее импозантный и не в меру болтливый сосед. Слава богу, он не приставал лично к ней, организовав на этой «галерке», удаленной от молодоженов, отдельный праздник жизни.

Кирилл не на шутку увлекся первой жертвой, через час она так самозабвенно целовалась с ним, что ничего не заметила. Любке было не до ревности. Улучив момент, она ловко запустила пальцы в висевшую на спинке стула сумочку и незаметно извлекла из нее кошелек. Под скатертью вытащила из него деньги и засунула их под резинку чулка. Затем она перевела дух и сбросила опустошенный кошелек под стол, откинув его ногой как можно дальше. Извинившись перед критикессой, Кирилл отправился в сортир. Минут через пять после его ухода Любаня пошла прощаться с Галкой. Галка расстроилась, кинорежиссер, глядя на нее заинтересованным, профессиональным взглядом с прищуром, тоже просил ее остаться. Но этот шанс, который, может быть, и был настоящим, Любаня использовать не могла. «Котлета» жгла ей ляжку, грязное дело было сделано, с каждой минутой риск разоблачения увеличивался, и, сославшись на маленького сына, Любка с тяжелым сердцем вышла на улицу. Там ее ждал Кирилл. Дома они подсчитали бабки. Дама оказалась девушкой не бедной. Худенькая пачка, вытащенная Любкой из ее кошелька, состояла из стодолларовых банкнот. Навар составил полугодовую Любанькину зарплату в театре. На этом решили остановиться, но…

Колян рос, Кирилл учился, а Любанька по-прежнему не работала.

Эти «вылазки» продолжались довольно долго. Кирилл с Любкой принимали все приглашения, но они были довольно редки. И тогда семья стала устраивать себе «ресторанные субботники». Как ни странно, они ни разу не попались.

Конечно, ползли какие-то слухи, крутились разговоры, и на всякий случай Любанька сама пару раз прикинулась потерпевшей, но на них никто и подумать не мог.

Тем временем Кирилл окончил институт, но ни в один приличный театр его не взяли. В бывший Любкин он даже не совался, справедливо полагая, что на него будут смотреть не как на артиста, а как на мужа опальной артистки.

Его пригласили в детский областной в Царицыно и в разъездной гастрольный, не имевший даже своей сцены. Там ему предложили самые репертуарные роли, но Кирилл предпочитал «звездному» прозябанию в захолустье пусть массовку, но в академическом, престижном театре. Его интересовал только статус, но никак не творчество. Помыкавшись еще с полгода по киностудиям, переспав со всеми ассистентками и совершив второй круг показов в театры, он убедился в тщете своих исканий. За все это время он снялся только в одном эпизоде, причем довольно удачно. Но его режиссер сразу после премьеры отвалил в Америку, и больше ему никто не звонил. Попив неделю-другую, Кирилл раскинул мозгами и поступил на бухгалтерские курсы, а по окончании их устроился в сберкассу оператором. Родным и близким сообщили, что он работает старшим кассиром, и семья зажила на широкую ногу.

Глава 10

Раз в неделю они отправлялись на «работу» — заваливались в дорогой ресторан, прикидывались братом и сестрой, а дальше все шло по плану — Любанька кокетничала, Кирилл целовался и обещал жениться, опустошенные бумажники летели под стол, потом якобы приходило срочное сообщение на пейджер, и парочка смывалась.

Но уже становилось слишком опасно, даже горячо. Увидев однажды свой искаженный фоторобот в «Криминальном канале», Любаня пришла в ужас. Она немедленно постриглась, выкрасила волосы в пепельный цвет, выщипала брови и две недели боялась выйти на улицу. Род деятельности надо было менять.

Между тем Коляну стукнуло шесть лет и одиннадцать месяцев. В ближайшей школе его приняли в первый класс. Мальчик рос смышленым, обаятельным и был очень похож на своего отца — Сашку Алтынова: такой же ладненький, худенький блондин с римским профилем. Кстати сказать, к тому времени Сашка уже настрогал четырех девок от трех жен, но родного сына так и не признал и ни разу его не видел.

День 1 сентября выдался как по заказу. Было ясно, солнечно, тепло, и какой-то всеобщий восторг разливался в воздухе.

Колян проснулся очень рано, сам позавтракал, не беспокоя мать и отчима. Он нервничал. Он уже несколько раз проверил свои тетрадки и учебники, ему казалось, что мама с Кириллом проспали и слишком медленно собираются, что воротничок рубашки недостаточно выглажен, что вихры никак не приглаживаются и что он точно опоздает встретиться со своим другом Бобом в парке напротив школы. Ну какие же дураки эти взрослые, ну о чем они говорят в такую минуту! При чем тут какой-то ларек на Маяковке и при чем тут какая-то Лерка Галдина!

И тут Колян навострил уши — ведь фамилия его друга Боба — Галдин, а маму его зовут тетя Лера. Вдруг ему стало интересно, и он застыл перед зеркалом, внимательно вслушиваясь в разговор.

— Да ты с ума сошла! Ведь она предлагает тебе только ночные смены! Я не могу на это согласиться! И когда только ты успела с ней сговориться?

— Вчера. Я просто так ей позвонила, а Лерке как раз продавщица нужна. Я обещала сегодня или завтра дать ответ. А то место уплывет.

— Да пускай себе уплывает. Тоже мне, место! Ты когда ее в последний раз видела-то, подругу свою?

— Ну, это… Не помню. Давно, — честно созналась Любка.

— Во-во! А теперь эта так называемая подруга предлагает тебе такое дерьмо! Ты вообще зачем ей звонила?

— Да я так, от отчаяния. Я даже и не знала, что у нее торговая сеть…

— Что-что? Три грязных ларька ты называешь торговой сетью?! Я всегда знал, что ты дура. Никогда не сомневался.

— Не три, а пять, — обиженно уточнила Любка. — И никакая я не дура. Я ее предупредила, что сначала с тобой посоветуюсь. Вот советуюсь…

— «Вот, советуюсь»! — зло передразнил ее Кирилл. — Видали? Чтобы мать семейства по ночам в свинарнике водкой торговала! Я сказал — нет!

— А тебе-то что? Ты сам по два раза в неделю дома не ночуешь, а когда ночуешь, то только спишь! А я, между прочим, не шляться по мужикам собираюсь, а работать!

— Еще бы ты по мужикам шлялась! Я тоже работаю!

— Интересно, чем же это ты работаешь?

— Заткнись, п…! Ребенку в школу пора.

— Спохватился.

Любаня повернулась и посмотрела на Коляна. Мальчик сосредоточенно завязывал шнурки на кроссовках. Он так был занят своим делом, что Любаня не поняла, слушал он их разговор или пропустил все мимо ушей.

— Малыш, ты отлично выглядишь. Все, мы выходим, спускайся, детка, мы следом.

Колян схватил свой рюкзачок, и его сдуло.

Она обернулась к мужу и трясущимися губами тихо произнесла:

— Если ты еще раз, козел, при ребенке…

Любаня не успела договорить, Кирилл со всего маху ударил ее по лицу.

Мгновенно распухла щека и отек глаз. Люба сдержалась, надела черные очки и стремительно вышла из квартиры.

Они немного опаздывали, и, конечно, в сквере Боба уже не было. Колян не на шутку расстроился. К тому же настроение и так было испорчено предшествующим скандалом матери с отчимом. Значения последнего слова, брошенного Кириллом, Колян не знал, но он уловил его оскорбительную суть и не решался про это спросить у матери.

В школьном дворе было пестро, крикливо и весело. Нарядные малыши жались к родителям, ребята постарше громко смеялись, делясь летними впечатлениями. Море цветов колыхалось над головами. Из динамиков неслась разухабистая музыка, но почему-то не про голубой вагон и Чебурашку, а про какую-то заразу, которая кому-то два раза отказала.

У Коляна перехватило дух, и, обалдев от такой праздничной атмосферы, он враз забыл о домашней ссоре и, раскрыв рот, пялился по сторонам. Его мама была самая красивая, и он гордо держал ее за руку. Он так и не понял, почему она прикрывает лицо роскошным букетом, который они вместе купили накануне.

— Мама, мама! Смотри, вон Боб! Пойдем скорее! — закричал мальчик, увидев приятеля.

Но толстый Боб, неуклюже переваливаясь, уже сам шел навстречу другу.

— Здравствуйте. Вы, вероятно, Колина мама — Любовь Николаевна? Очень приятно, Коля много о вас рассказывал.

Слегка опешив от такой галантности, Люба лучезарно улыбнулась:

— А ты, вероятно, Боб, Колин друг? О тебе он тоже много рассказывал. Кстати, почему у тебя такое странное имя — Боб?

— Вовсе оно не странное. На самом деле меня зовут Володя, но мама предпочитает называть меня на английский манер, потому что первые две буквы по-английски читаются, как «бо», — обстоятельно объяснил Боб.

— Надо же, никогда бы не додумалась, — искренне удивилась Люба.

Неожиданно сквозь весь этот гомон и дурацкую музыку раздался пронзительный женский голос:

— Любка!.. Любаша!..

Рассекая толпу, на них неслась маленькая, стремительная женщина, удивительно похожая на взъерошенную птичку. Она смешно размахивала сумкой и почему-то заваливалась на правый бок. И было что-то такое знакомое в этой неуклюжести, что Люба сразу узнала Лерку Галдину, с которой они уже лет сто не виделись и только вчера договорились встретиться на неделе.

— Любка, вот так встреча! Ну надо же, только вчера сговорились повидаться, и нате вам, пожалуйста! Роскошно выглядишь! — Бывшие одноклассницы обнялись. — А по телефону-то плакалась. Уже познакомились? Это мой сын, Боб.

— А это мой… Подожди, как же это? А мальчики-то, оказывается, дружат. Чудны дела твои, господи!.. Мы что же, в одну школу идем? — изумилась Люба. — Если бы знать…

— Естественно! Ведь французская одна на весь район, — перебила Лерка. — А мы с Колечкой хорошо знакомы, ведь они иногда с Бобом во дворе играют, когда я его у матери на «Первомайской» оставляю. К сожалению, совсем нет времени зайти к тебе. Так, Боба скину и мчусь по делам, поэтому и не захожу к тебе. Но молодец, что позвонила. Ну, как сама-то, рассказывай.

Но в этот момент директриса призвала всех строиться по классам, и Люба с Леркой, подхватив мальчишек, побежали к табличке с надписью «1 Б».

— Ну надо же, в одном классе оказались, — обрадовалась Лерка. — Ты не уходи, как все закончится, пойдем посидим где-нибудь, поболтаем.

Люба согласилась.

В этот момент огромный верзила призывного возраста подхватил на руки крошечную девчонку, по старинке одетую в коричневое платьице с белым передником, та взмахнула колокольчиком, и все дети организованно устремились к знаниям в раскрытые настежь двери лицея.

Любаня отдала Коляну букет, и, вдруг увидев ее растерянное, заплывшее синяком лицо, мальчик все понял, обеими руками вцепился в ее юбку, заплакал и закричал:

— Мамочка! Любимая моя мамочка! Я, когда вырасту, я его убью!.. Мамочка!..

Люба подхватила сына на руки, он продолжал реветь, уткнувшись ей в ключицу.

— Коляшенька, сыночек, ну что ты, маленький… — Она гладила его по голове и осыпала поцелуями мокрое от слез детское лицо. — Я просто упала на лестнице, случайно, видишь, какие у меня каблуки? — Люба опустила сына на землю и показала ему свою босоножку на высокой шпильке. — Я тебе сразу не сказала, просто не хотела расстраивать в такой день.

— Мамочка, это правда? — Колян вытер кулаком слезы и недоверчиво взглянул на мать.

— Ну, конечно, правда, милый.

Колян стал понемногу успокаиваться, но все еще всхлипывал, и худенькие детские плечики дергались от рыданий.

— Иди и ничего не бойся. Сегодня самый важный день в твоей жизни. Иди, родной, а после уроков я тебя заберу.

На них уже начали обращать внимание, но отважный, уверенный в себе Боб взял друга за руку и ответственно произнес:

— Вы не волнуйтесь, Любовь Николаевна, все будет в порядке, я буду с ним.

Колян бросил на мать прощальный взгляд, и мальчики отправились вслед за 1 Б.

Подруги сидели под раскидистой пальмой в уютном открытом кафе. Лерка заказала безумно дорогие блюда грузинской кухни. Любка отнекивалась, соглашаясь только на овощной салат, но Лерка отмахнулась от нее и сделала все по-своему. Посетителей почти не было, и никто не мешал их разговору, за исключением назойливого официанта, пытавшегося «окучить» редких клиентов по полной программе. Лерка всунула ему чаевые, от которых у Любки глаза поползли на лоб, и отослала его восвояси.

— Любань, да ты раскинь мозгами, сейчас такое время, надо делать бабки. Кто не успел, тот опоздал. Сама понимаешь.

Шла уже вторая бутылка шампанского, девчонки слегка сомлели, и беседа стала совсем доверительной.

— Эх, Лера, хорошо ты говоришь… — пригорюнилась Любка. — Вот только как? Повезло тебе — у тебя свой бизнес, твой Вадик большой чин на таможне, а я — безработная, да муж мой — полное говно…

— Это он тебя так расписал? — затягиваясь тоненькой сигареткой, Лерка сочувственно разглядывала оплывшее Любанино лицо.

Люба молча кивнула, но плакать не стала.

— Понятно… Ну так как, мы договорились? Идешь на ночные смены? Заработок стабильный, плюс процент с продажи. Учти, место хлебное — на Маяковке у «Пекина». А если дело у тебя пойдет, возьму в долю, выкупишь ларек — и сама себе голова. А Кирилла своего гони, главное, чтобы сынок не страдал.

— Давай еще выпьем, — робко предложила Любаня и разлила по стаканам остатки шампанского.

Лерка скоренько выпила и поманила наманикюренным пальчиком халдея. Увидев выставленную сумму, Любка залпом осушила свой бокал, вытерла салфеткой губы и кротко спросила:

— Когда приступать-то?

— Да прямо сегодня.

Вечером Любаня уже бойко торговала водкой, сигаретами и «Сникерсами».

Довольно быстро разобравшись, что к чему, она лишь стыдливо опускала глаза, забыв сдать рубль или два.

Глава 11

«Этого не может быть, потому что не может быть никогда!»

Сердце бешено колотилось, ноги стали ватными, словно отнялись. Побелевшими губами Ревенко жадно хватала воздух и, подхватив с пола телефонную трубку, судорожно сжимала ее в руке. По мере того как она приходила в себя, сознание ее как бы очищалось, она прокручивала в голове различные версии и не находила ответа.

«Господи!.. Ну почему это случилось со мной? За что? Сынок мой!.. Что они с ним сделают?! Надо немедленно что-то предпринять… Но что?.. Что?.. Конечно, надо заплатить, и как можно скорее. А может, поднять связи и сунуться в ФСБ? Нет, риск слишком велик. Пока те раскачаются, от Коляна одни потроха останутся. Надо заплатить… Да они с ума сошли — где же я возьму сразу такую сумму? Обалдеть можно! Даже если все спешно продать по дешевке, и половины не наберется…»

Любовь Николаевна попыталась успокоиться, расстегнула ворот блузки, подошла к окну и попробовала продышаться. Затем достала из бара бутылку виски. Хватанула прямо из горлышка. Но легче не стало. Тогда она взяла стакан, наполнила его до половины и разом выпила. Задохнулась и закашлялась.

Медленно приоткрылась дверь, и в нее просунулась Катькина голова.

— Любовь Николаевна! Что-нибудь случилось? — осторожно поинтересовалась секретарша.

— Что? Что? Что такое?! — от неожиданности Ревенко сорвалась на крик. — Выйди вон! И принеси лимон!

— Простите меня, Любовь Николаевна, я только подумала… У вас такой вид… — всхлипнула перепуганная Катя.

— Что ты несешь?! Какой вид? Убирайся! — Ревенко схватилась за сердце. На нее навалилась одышка.

— Ну ладно, я уйду. — Привыкшая к гневным выходкам хозяйки, Катька ретировалась. — А лимон-то нести?

— Неси. Если срочно сделаешь, двадцать процентов твои.

— Что? — не поняла Катька.

— Да ничего, — спохватилась Любовь Николаевна и устало отмахнулась от секретарши. — Хотя нет, постой… Разыщи мне Кирилла, пусть немедленно явится сюда.

— Да, конечно, я сейчас…

— И вот еще что. — Ревенко потерла переносицу, пытаясь сосредоточиться. — Все бумаги по делу Чикиной передай Петрову, пусть Виктор Григорьевич лично займется. Меня пока этим не доставай, доложишь в пятницу.

— Слушаюсь, — ляпнула секретарша и рванулась к двери.

— Да подожди ты, егоза. Запомни, это важно. Если позвонит Настя, жена Филимонова, соединяй немедленно. Пока все.

— Есть! — с перепугу выпалила Катька и скрылась в приемной.

Ревенко расслабленно прилегла на диван и принялась размышлять, взвешивая ситуацию и просчитывая свои возможности. Врагов у нее вроде бы не было. Все разорившиеся мелкие агентства безропотно вошли в ее концерн, их бывшие владельцы по договоренности получали приличный процент, а сотрудники были довольно гуманно уволены. Всем выплатили нехилую компенсацию, а самых толковых Любовь Николаевна взяла к себе в «Атлантиду», а именно бухгалтершу, пресс-агента, фотографа и двух ассистенток по актерам. Она сломала голову, раздумывая, кто бы мог ей мстить. Она перебирала в памяти лица, имена и фамилии, телефоны и адреса, прокручивала события последних месяцев и даже лет и не находила никакого компромата. Все ее действия были безупречны, и со стороны «Атлантиды» она подвохов не ждала. Вентилятор дул прохладой ей в лицо, не принося ни успокоения, ни свежих мыслей. Она думала о сыне, и ей казалось, что сердце останавливается в груди.

В это же самое время Настя Филимонова в панике металась по квартире, не зная куда себя деть. Она заперла дверь на оба замка и цепочку и закрыла все окна и форточки, несмотря на то, что квартира располагалась на шестом этаже восьмиэтажного дома.

— Черт, черт, вот черт! — Обливаясь потом от жары и от страха, она плотно задергивала шторы. — Вот ведь влипли, вот влипли! — Она не замечала, что говорит сама с собой вслух. — Черт с ним, с Коляном, хотя мальчишку, конечно, жалко, он же пацан совсем. Но Ревенко баба богатая, к тому же со связями, она быстро разберется, и ее-то сыночка отпустят. А вот что с Витькой будет? Как ни крути, а он — свидетель. И не нужен он ни бандюкам, ни уж тем более этой холеной суке. Скорее всего его прихватили просто за компанию, и за него она платить не станет. Убьют они его, наверняка убьют. За что Витька-то страдает? А я?!

Настя распласталась на паласе и, глядя в растрескавшийся потолок, беззвучно заплакала.

Настя уже третий год была замужем за Виктором Филимоновым, личным водителем Любови Николаевны Ревенко. Ей было двадцать два года, она была довольно миленькой, очень худенькой девушкой с огромными серыми глазами и копной светлых волос. Даже многочисленные веснушки не портили ее прелестного личика. Она училась в театральном институте на экономическом факультете, куда два года назад ее пристроила Ревенко.

С Виктором она познакомилась совершенно случайно.

Три года назад, в июне, она предприняла очередную бесплодную попытку поступить на актерский факультет РАТИ. Провалившись, как и в прошлом году, на втором туре, она решила, что на этом жизнь не заканчивается и уж она-то со своей внешностью не пропадет. Есть, в конце концов, модельные агентства и Дома моды. Надо просто отдохнуть, отоспаться и начать все сначала. Ей пока не приходило в голову, что в театральный институт берут не за внешность, а за способности. А уж если эти качества еще и совпадают…

Будучи по натуре девушкой веселой и неунывающей ни при каких обстоятельствах, свой провал она решила отметить, причем громко.

— Эй, мужики! — Она подошла к товарищам по несчастью, понуро опустившим головы и проклинавшим бездушных педагогов.

Среди «мужиков» были и девчонки.

— Предлагаю скинуться и расслабиться. А то как-то противно…

Предложение было принято на «ура», но финансово состоятельными признали себя только двое, и немногочисленная компашка отвалила из институтского скверика.

Для начала в ближайшем ларьке взяли бутылку шампанского и, заливисто хохоча, открыли ее прямо по дороге.

— Ну, Настька, ты даешь!.. Нет, вы только представьте… — закатывался небольшого роста парнишка по фамилии Бархударов. — Профессор ей говорит: «Станцуйте менуэт», а эта дура ему отвечает: «А долго?» Ой, не могу, держите меня…

На этих словах Бархударов даже хрюкнул и икнул, и его метнуло на газон телетайпного агентства Советского Союза. Но Ирка Григорьева, пришедшая на конкурс — последний творческий экзамен, свирепым выражением лица и мощным торсом напоминавшая бойца спецназа, схватила его за шкирку и, ловко встряхнув, поставила на ноги.

— И ничего смешного! Она совсем не то имела в виду, просто у Настьки со старинными танцами плохо. Это ты извращенец. И прекрати истерику, а то в морду дам.

— Дашь-то ты дашь, только скажи кому, — изгалялся Бархударов. — Чего в артистки прешься? Тебе в баскетбол надо или в охранное агентство. Дылда!

— А ты недомерок! — Ирка обхватила его мощной ладонью за бритый затылок и подтащила к фонарному столбу.

Бархударов упирался, словно Жихарка, не желающий лезть в печку. Но Ирка уже подхватила его другой рукой за поясной ремень и была готова макнуть коротконогого негодяя в урну.

— Да ладно вам собачиться, — встала между ними Настя. — Бархударов, ты лучше помирись с Иркой, и айда в кафешку какую-нибудь, посидим там, продолжим торжество по случаю нашего провала. И Ирку заодно поздравим. Чует мое сердце — примут ее.

Вдохновившись идеей, счастливая Ирка отпустила Бархударова, и тот, будучи не готов к свободе, «убился» копчиком об асфальт.

Продолжили в крытой пивнухе на Суворовском бульваре.

Когда выпили по второй кружке, у Бархударова с Иркой кончились деньги, но расходиться они не желали, и добрая Настя заказала всем еще по паре пива.

Бархударов сыпал пошлыми анекдотами, сдобренными русским матерком. Ирка басовито гоготала, как кавалерист-девица, и Настя слегка краснела перед полупьяными соседями по столикам за своих товарищей.

Через какое-то время Настя вдруг с удивлением обнаружила, что эта парочка в ней вовсе и не нуждается. Пьяная Ирка укачивала на коленях маленького Бархударова, а тот, обливаясь слезами, лез к ней целоваться.

— Ну ладно, ребята, желаю удачи! — Настя встала и направилась к выходу, но никто ее не окликнул, не попросил посидеть еще.

«Вот сволочи! Пили, жрали за мой счет, а теперь меня же побоку! Да… А с виду приличные люди», — сокрушалась Настя, идя по Тверскому бульвару к «Пушкинской». И, только взглянув на уличные часы у магазина «Армения», она поняла, что в метро безнадежно опоздала.

На оставшуюся десятку до «Сокола» было уже не добраться. Можно было, конечно, пойти пешком, и тогда часа через два…

— Эй, замерзнешь! Давай подвезу.

Прямо перед Настей вырос молодой человек в светлом костюме. Поигрывая связкой ключей, он широко улыбнулся и как-то напевно произнес:

— Ну, чего ты? Я Виктор. Не бойся, поехали.

Настя скукожилась и отвернулась, прикрыв лицо воротником плаща.

— Поехали, что ли? — как-то утвердительно спросил парень.

— Я не из таких. Отстаньте.

— Опасно здесь стоять. Давайте я вас домой отвезу.

— Но у меня только десять рублей, — робко ответила Настя.

— Годится, — улыбнулся незнакомец, и Настя доверчиво села в его машину.

Глава 12

Через месяц они поженились.

У Виктора имелась небольшая двухкомнатная квартира на Трифоновке, доставшаяся ему от умершей в прошлом году матери, и Настя сразу переехала к нему. Свадьбу сыграли скромно и незаметно, пригласив только Настиных родителей.

Зажили они душа в душу. Насте было с ним легко. Витя обладал спокойным характером, никогда не повышал на Настю голоса, всячески ей помогал по хозяйству и ласково называл «Настена моя». Он работал в крупнейшем в Москве актерском агентстве «Атлантида» личным водителем хозяйки — Любови Николаевны Ревенко. Платила она ему исправно и относительно хорошо, Настя могла не работать, но на свою машину скопить денег так и не удавалось.

«Зачем тебе машина? — цинично ухмылялась Ревенко. — Езди на моей».

При этом эксплуатировала она его нещадно, зачастую лишая даже законных выходных. Выматывался Виктор из последних сил, Настя жалела его и всячески старалась поддержать.

Она запросто могла отказать себе в какой-то безделушке, вместо кожаных перчаток носила вязаные, лишь бы Витенька был вкусно накормлен и прилично одет, ведь он возит саму Ревенко и обязан выглядеть представительно. Денег, конечно, не хватало, но они не голодали и в долги не влезали. У родителей Настя денег никогда не просила, а даже наоборот — с согласия Виктора иногда подкидывала им сколько могла.

Однажды, в третьем часу утра, Виктор завалился домой вместе со своим другом — артистом Былицким. Оба были пьяны и, припав к звонку, горлопанили на весь подъезд веселые песни. Настя открыла дверь и обомлела — Витя держал на руках упитанного рыжего поросенка с шерстяной мордой.

Мужики ввалились в коридор.

— Это Лаки, — глупо улыбаясь, сообщил Былицкий.

— И сколько этому поросенку лет? — поинтересовалась Настя.

Мужики заржали, спустили Лаки на пол и сразу очутились в «поросячьей» луже, стремительно расплывшейся под их ботинками.

«Поросенок» оказался трехмесячным щенком, сукой, к тому же редчайшей породы «леонбергер».

— Хоть бы позвонили, дураки, предупредили, — засуетилась Настя. — Чем же я ее кормить буду?

В холодильнике была только банка болгарских голубцов. Заботливая Настя подогрела их и, отогнав голодных мужиков, выложила в миску и поставила перед щенком. Лаки смела два толстых голубца за секунду, и весь остаток ночи, пока ребята дрыхли, Настя по всему дому вытирала лужи щенячьего поноса.

Так и зажили втроем — Витя, Настя и Лаки.

И все бы ничего, но было Насте смертельно скучно сидеть целыми днями одной в пустой квартире. Все подружки продолжали жить своей девчоночьей жизнью и постепенно отдалились от нее. Виктора постоянно не было дома, он практически круглосуточно обслуживал Ревенко. Она могла поднять его даже ночью с постели, и Витя безропотно мчался по вызову.

Поговорить по душам можно было только с Лаки. Она выросла, превратилась в огромную лохматую рыжую собаку с черной мордой и львиной гривой на груди. Лаки с Настей прекрасно друг друга понимали, вместе гуляли, вместе обедали, правда, из разных тарелок, но уж валялись, обнимались и кусались в одной постели. Преданность собаки не знала границ, хозяйка была для нее божеством. Лаки ходила за Настей хвостом и ни на минуту не оставляла ее одну. Виктор даже обижался и ревновал. Стоило ему обнять жену при Лаки, как она хватала его за штанину и оттаскивала от Насти. Как только молодая семья засыпала, Лаки тихо забиралась на постель, компактно скручивалась колечком, прикидываясь левреткой, и укладывалась в ногах, водрузив тяжелую морду на Настину пятку. Как Виктор ни бился, отучить ее от этой привычки он так и не смог.

Что уж было говорить о посторонних людях — на улице она подпускала к Насте только собачников, на всех же остальных злобно щерилась и рычала, готовая к броску. Лаки была единственным настоящим другом Насти.

Собака, безусловно, скрашивала ее одиночество, но Настя, привыкшая к шумным компаниям и многочисленным друзьям, откровенно страдала в добровольной изоляции.

Изредка позванивал Бархударов, жаловался, что Ирка его бьет, и приглашал ее сниматься вместе с ним в массовках на «Мосфильме».

Там, конечно, было весело и интересно, и даже небольшие деньги все-таки платили, но Настя не решалась.

— Понимаешь, Бархударов, я боюсь, что мужу это не понравится… — робко призналась как-то она в ответ на его очередной зов засветиться на студии.

— А что такого? Тем более сама говоришь, его сутками не бывает дома, ты ему не говори, он и не заметит, — не понял Бархударов.

— Видишь ли, он у меня работает в таком месте… Не приведи господи на работе узнают, что его жена в массовках снимается.

— Да кому какое дело?! Пошли они все на хрен! Что же это за место такое? — возмущенно заорал Бархударов.

— Он у Ревенко работает, в «Атлантиде», — раскрыла тайну Настя.

— Что?! — охренел Бархударов. — И ты молчала? Да ты, матушка, дура, а муж твой — лопух!

— Если ты намерен оскорблять мою семью, то можешь больше не звонить! — встала в позу Настя.

— Эй, эй, подожди, да ты послушай. «Атлантида» — это ж гигант. Поговори со своим Витьком, пусть Ревенко воткнет тебя в институт, ей же это ничего не стоит. И в свое агентство поставит на учет. И будет у тебя, мать, сало в шоколаде. А при случае и про меня ей потом намекнешь…

— Ты, Бархударов, наверное, совсем там с ума сошел со своей Иркой. Так дела не делаются.

— Это не я, а ты с ума сошла. Только так дела и делаются. Это называется «связи». Ну, бывай, подруга, и не будь дурой. Пока.

По зрелом размышлении Настя пришла к выводу, что Бархударов все-таки прав.

Ну в конце концов, что она теряет, если поговорит с мужем насчет института? Вот когда он ей откажет, тогда у нее будет веское основание сдаться в массовку. Это и деньги, и хоть какое-то развлечение. Она может там сниматься под своей девичьей фамилией, и никто ничего не узнает.

Укрепившись в этой мысли, Настя едва дождалась вечера. К счастью, Виктор вернулся не поздно, и даже в весьма благодушном настроении. Схватил Настю в охапку и закружил ее по комнате. Лаки, завороженная всеобщей радостью, прыгала на Виктора и пыталась лизнуть его в лицо. Виктор обхватил ее за мощную холку и поцеловал в холодный кожаный нос.

— Настена! Поздравь меня, а точнее, нас! — Виктор был совершенно счастлив.

— У тебя будет ребенок? — глупо пошутила Настя.

— Да ну тебя! — Виктор опустил жену на тахту и уткнулся лицом в ее плоский живот. — Настена, ты выслушай… Вот черт! — Он запрокинул голову и, глядя в бездонные Настины серые глаза, вдруг стал серьезным. — Мы теперь и это сможем себе позволить.

— Но я пока не хочу… — растерялась Настя.

— Молчи и слушай, — перебил ее Виктор, потянулся за сумкой и ловким жестом фокусника извлек оттуда бутылку шампанского. В предвкушении приятного вечера с мужем Настя сбегала в кухню, принесла хрустальные бокалы. Они выпили.

— Да что случилось-то? Говори, не томи, — не терпелось Насте.

— А вот что! — Виктор закинул руки за голову и блаженно упал на подушки. — Сегодня я припугнул Ревенко, что перехожу в таксопарк, и она сразу, заметь — сразу, мне пятьдесят баксов прибавила!

Настя ошарашенно уставилась на мужа, даже не зная, что сказать. Он это молчание понял по-своему, жадно осушил еще один бокал и громко рассмеялся:

— Ну что же ты, а? Пей, моя хорошая!

— Витя-а-а… — тоскливо протянула Настя. — Ты что же думаешь, что на пятьдесят долларов можно ребенка заводить?.. — Настя встала и отошла к окну. Не глядя на мужа, она тихо произнесла: — И это все твои новости?

Воцарилась тишина. Виктор взял жену за руку и усадил ее рядом с собой.

Оба неловко молчали. Виктор обнял Настю за плечи, прижал ее к себе и зашептал ей на ухо:

— Родная моя, хорошая. Ну что ты, не расстраивайся, все будет в порядке, ведь это тольконачало, я потом из нее еще выжму, обещаю тебе…

— О господи! — оттолкнув Виктора, взорвалась Настя.

Слезы хлынули из нее потоком, она уперлась в колени острыми локтями и, раскачиваясь на тахте, кричала сквозь рыдания:

— Витенька, ну какой же ты у меня дурачок!.. Эта дрянь просто использует тебя! Она бросает тебе мелкие подачки, а ты и этому рад!.. Уж лучше в таксопарк, чем такое унижение…

Никогда еще Виктор не видел свою жену в подобном состоянии, впервые она открывалась ему с новой, неприятной ему стороны.

— Насть, да ты что?.. — отстранился от жены Виктор. — Ты это из-за денег, да? Из-за каких-то дерьмовых денег? — Виктор отполз к стене. — Ты же раньше была всем довольна. У тебя же все есть!

— Да что у меня есть-то?! — Настя опять отскочила к окну. Ее несло. — Пустая квартира, собака, телевизор да приходящий муж, который обо мне ничего не знает — о чем я думаю, чего хочу, как я вообще тут одна…

— И чего же ты хочешь? — спокойно, нараспев спросил Виктор.

— Хочу, чтобы твоя Ревенко устроила меня в театральный институт и взяла в свое агентство в качестве актрисы! — неожиданно для себя выпалила Настя.

Виктор ничего не ответил и, несмотря на все Настины запреты, закурил прямо в комнате. Настя молча поставила перед ним пепельницу и повернулась к нему спиной, уставившись во двор.

В наступившей гробовой тишине резко зазвенел телефон. Виктор снял трубку:

— Да… Да, Любовь Николаевна, да… Я понял. Выезжаю.

Настя даже бровью не повела.

Уже в дверях Виктор обернулся и спокойно сказал:

— Насчет института мысль неплохая, а насчет агентства даже и думать не смей.

Он хлопнул входной дверью, и Настя осталась одна.

Радуясь своей маленькой победе, она допила шампанское и легла спать в обнимку с Лаки.

Виктор сдержал обещание. И уже через неделю Настя училась в вожделенном театральном институте, правда, не на актерском, а на экономическом факультете, постигая профессию директора театра и продюсера, экстерном сдавая зачеты за первый семестр.

В последующие два года жизнь протекала ровно, без особых потрясений. Пока Настя училась, она даже не хотела слышать о детях, и Виктор не настаивал. Он был счастлив, что Настена при деле, увлечена учебой и последующим карьерным ростом. А что касается детей, о которых Виктор так мечтал… Так ведь они еще такие молодые, вся жизнь впереди, успеется.

Зарплату Виктору Ревенко не прибавила и Настю, разумеется, на актерский не перевела. И Настя как-то сама собой успокоилась и свыклась с мыслью, что она станет театральным администратором, а если повезет — то и продюсером какого-нибудь замечательного проекта. В этом деле у нее обнаружились недюжинные способности, и поле применения их было огромным. Все было просто преотлично. До сегодняшнего дня. Но сегодня Настя поняла, что вся их с Виктором размеренная и уютная жизнь в одночасье рухнула и они больше никогда не увидятся.

Глава 13

От сильно стянутой повязки болела голова и нестерпимо резало глаза. Но снять ее было невозможно, так как руки сковывали наручники, к тому же бандитская нога в тяжелом кованом ботинке плотно прижимала Виктора к полу джипа. Над ним двое качков стиснули худенького Коляна на заднем сиденье, но он пытался хорохориться:

— Ребята, да вы что? Хоть руки-то освободите, больно же!..

— Потерпишь, — было ему ответом.

— Нет, ну правда же, если вы из-за денег нас взяли, так можете не волноваться, мать заплатит, никуда не денется.

— Это точно, никуда она не денется, — хмыкнул один из бандитов. Остальные дружно заржали. — А пока лучше помолчи. Это в твоих же интересах.

Джип мчался по шоссе, притормаживая у постов ГИБДД. Будучи профессиональным водителем, Виктор прикинул время и скорость и предположил, что проехали они уже километров пятьдесят, причем по Ленинградке, никуда не сворачивая. Виктор сделал вывод, что едут они из города, в сторону области.

«Видно, мама Люба где-то напортачила, — собирался с мыслями Виктор. — Ясно, им нужен парнишка, это очевидно. А я, выходит, вляпался случайно. Ведь в аэропорт должен был ехать Кирилл, он в последнюю минуту не смог… Н-да, повезло мужику, ничего не скажешь…»

Вдруг джип сильно тряхнуло, и Виктора перекинуло на правый бок. Он оказался спиной к бандитам. Решив воспользоваться случаем, он очень медленно стал подтаскивать скованные руки к лицу. Наконец-то ему это удалось, он осторожно сдвинул с глаз повязку и незаметно приподнял голову в надежде увидеть в окно хоть какой-нибудь указатель.

— Ага! Щас! — Эти слова он еще успел услышать, потом вдруг резкая боль пронзила висок, и он потерял сознание.

Когда он пришел в себя, было по-прежнему темно, но очень тихо. Стараясь не выдать себя, Виктор еще некоторое время лежал с закрытыми глазами и прислушивался. Он отчетливо различил шум ливня и порывы сильного ветра.

«Хоть не подвал, уже хорошо».

Медленно разлепив веки, он попытался оглядеть комнату. Вокруг было черно. Довольно скоро он привык к темноте и обнаружил, что находится явно на какой-то даче. Остро пахло деревом, из открытого окна веяло чистым, влажным воздухом, какого никогда не бывает в черте города. Более того, наручников на нем уже не было, лежал он на тахте, почти такой же, как у него дома, имелись даже подушка и плед, сложенные в изголовье. Виктор попытался встать, но от резкого движения его замутило, ему показалось, что голова сейчас расколется на куски, и он упал обратно на тахту.

— Коль, Коля! — тихо позвал он. — Где ты, а? Я тебя не вижу…

Не получив ответа, он медленно сполз с постели и добрался до окна. Оно было забрано крепкой решеткой. Виктор глубоко вдохнул прохладный ночной воздух, сощурился, вгляделся в темноту и различил высокий, глухой забор. И еще он понял, что его тюрьма находится примерно на третьем этаже.

«Господи, ну где же пацан? Куда они его дели? Вряд ли они что-то с ним сделали, ведь он им нужен живым. Хотя…»

От страшного предположения его прошиб озноб. Виктор на цыпочках подкрался к надежно запертой двери и напряженно прислушался. Но, кроме шума дождя, хлеставшего за окном, не было никаких звуков.

«Чертовщина какая-то… Что я здесь делаю?! Настя, наверное, там с ума сходит. Надо как-то выбираться из этого дерьма. Отлично сказано… Знать бы еще, как… Ого, а жизнь-то налаживается», — Виктор заметил на тумбочке у окна стакан молока и полбатона белого хлеба. Есть он не мог, а вот молоко выпил с удовольствием. Он прилег, и вдруг в голове зашумело, все закружилось, потолок стремительно понесся на него, и Виктор провалился в черный омут.

Ему снилась Настена, его мягкая, пушистая Настена. Она что-то ласково нашептывала ему, тихонько посмеивалась, перебирала своими тонкими пальцами его светлые вихры, пытаясь растормошить:

— Витя-а-а… Витек! Да проснись же ты, очнись!

Колян уже минут сорок расталкивал своего товарища по несчастью. Но все было тщетно, и парень не на шутку испугался, уж не умер ли тот.

Настя вдруг рассердилась, нахмурила брови, и Виктора охватило острое желание приласкать, обнять ее. Он потянулся к ней, но Настя почему-то резко ударила его по лицу. Виктор открыл глаза. Настя оказалась Колей Ревенко.

Парень испуганно таращился на него, потирая о коленку правую руку.

Все увиденное было таким нереальным, что показалось Виктору кошмарным сном, ворвавшимся в его уютную домашнюю жизнь. Он замахал руками, пытаясь избавиться от наваждения, но сообразительный Колян ловко соскочил с постели, и, потеряв равновесие, Виктор свалился на пол.

Мгновенно все вспомнив, он уставился на мальчика.

Несмотря на предрассветную хмурь, было уже почти светло. Все предметы различались ясно. Место их заточения оказалось чердаком, к чести неизвестных хозяев, сухим и чистым. Помимо тахты, здесь были только колченогая тумбочка, и у противоположной стены лежал матрац, покрытый свежей простыней. Глядя на несмятое белье, Виктор понял, что Колян не ложился.

— Коля, Колечка, — с трудом прохрипел он. — Где же ты был, а? Я чуть с ума не сошел… Все здесь обшарил, тебя нет нигде. Потом молоко это проклятое выпил, чуть не откинулся.

— Дядь Вить, ты прости, что я тебя ударил. Просто я испугался, что ты помер. Ну наконец-то, здорово, что ты оклемался. Я уж думал — тебе конец, — зашептал Колян, помогая Виктору подняться и усаживая его обратно на тахту. — Здесь такое!..

— Погоди, как ты меня назвал? Дядя Витя? Зачем это? Не надо…

Но Колян, инстинктивно почувствовавший в нем единственную защиту, перебил его:

— Дядь Вить, да ладно… Слушай, у нас потом может не быть времени. Мне надо тебе очень важное сказать.

— Сейчас, подожди-ка. — Виктор сунул руку в задний карман брюк, достал смятую пачку «Золотой явы», в ней же, по счастью, оказалась и зажигалка. Он жадно закурил. — Ну?..

— Значит, так, — горячо зашептал мальчик. — Меня все время внизу держали. Их там четверо, один за главного, остальные «шестерки». Хотя их главный наверняка тоже «шестерка». У них у всех пушки. Они стали звонить. Нарочно хотели, гады, чтобы я все слышал. Потому и не отпускали.

— Четверо, говоришь? Что-то не густо. — Виктор задумчиво затушил окурок о стенку тумбочки. — И что, неужели больше никого? А во дворе?

— Там тоже какие-то мужики, не знаю сколько, но у них собаки. Я сам слышал, как собаки брехали, а они на них орали. У одной кличка чумовая — Бакс.

— Понятно. Шутят, козлы. — Виктор зло сплюнул на пол.

Отчаянно хотелось пить, но воды не было. Но даже если бы и была, он больше бы не рискнул.

— Дядь Вить, они тете Насте звонили, — как бы стесняясь, сказал Колян.

— Чего-чего? Кто такая эта тетя Настя? — не понял Виктор.

Колян посмотрел на него, как на дурака, и очень внятно произнес:

— Тетя Настя — это твоя жена.

— Да ты что, Колян?! — Виктор не поверил ему. — Зачем им Настя? Ты просто чего-то не понял или перепутал, парень. Если бы они кому и позвонили, так это маме твоей. Что с Насти-то взять?

— Да в том-то и дело. Они хотят мать несколько дней помариновать, чтобы она «дозрела». Это они так сказали. Я думаю, поэтому и начали с тети Насти.

Виктор задумался, прокручивая в голове весь этот бред. У него родился законный вопрос:

— А чего они хотят?

— Как я понял, они тете Насте условия выдвигали.

— Черт! Какие, на хрен, условия?! — Виктор аж взвился. — Сволочи, пусть только сунутся! — Виктор вскочил и схватился за ножку тумбочки, опрокинув на пол пустой стакан и тарелку с хлебом.

— Да не кипятись ты! Драться с ними бесполезно, у них же оружие, — резонно остановил его Колян. — Ты лучше вникай. Ей велели никуда из дома не выходить, сказали, что следить будут за каждым шагом и телефон прослушивать. И еще. Она должна моей матери позвонить и передать, чтобы готовила выкуп.

— Господи, бедная Настена. Лучше бы ничего не знала. Так… Ясно, — помрачнел Виктор. — И сколько?

— Миллион долларов, — выдохнул Колян. — Или Кирилла. А может, и то, и этого. Я не очень понял, честно говоря.

Было о чем подумать. Взвесив ситуацию, Виктор пришел к неутешительному выводу, что у них практически нет шансов выбраться из этой передряги живыми. Даже если предположить, что Ревенко соберет такую сумму, Коляна все равно не отпустят. Слишком он опасный свидетель, ведь он видел их лица, и если они открыто засветились перед ним, значит, судьба мальчика — дело решенное. Сам же он, попавшийся случайно, им вообще не нужен, только лишняя головная боль. Его-то могут убрать в любую минуту. Виктор напряженно молчал. Он не хотел пугать Коляна этим открытием.

— Миллион долларов, — совсем тихо повторил Колян. Потом добавил: — Или Кирилла.

Казалось, он все понял. По лицу его разлилась нездоровая бледность, зрачки расширились.

— Нас убьют, да?

— Ну, это ты, парень, загнул, до этого не дойдет. — Виктор старательно улыбнулся и прижал мальчика к себе. — Давай-ка лучше подумаем, зачем им Кирилл? Это как-то странно. Не поверю, что этот придурок может стоить миллион баксов. Он и даром-то никому не нужен, кроме матери твоей. Черт, прости… — спохватился он.

— Да ладно, чего там, — стуча зубами то ли от холода, то ли от страха, одобрил Колян. — Я и сам его не люблю, он мать все время достает. И чего она терпит?.. Слушай, дядь Вить, давай окно закроем, я замерз.

— Нет, парень, потерпи. Там сейчас может очень интересная жизнь начаться, а с закрытым окном мы мало что услышим.

Он заботливо укутал Коляна пледом, а про себя подумал: «Не боятся, суки, окно не заколотили, нас для них уже нет».

Но вслух произнес другое:

— А ведь это Кирилл должен был за тобой в аэропорт ехать. Но он дома не ночевал и утром не явился, твоя мать его не нашла, вот и послала меня. Я-то выходной был, мы с Настей к друзьям на дачу собирались. Да… вот я и на даче… Уж очень вовремя он пропал, гниденыш, уж очень вовремя.

— Так ты думаешь, он знал?! Это все из-за него? — Колян громко икнул.

— Не знаю, может, это и роковое совпадение, но уж больно не похоже. Зачем-то он им все-таки понадобился. Послушай, постарайся вспомнить, может, они еще что говорили?

Колян почесал в затылке, подумал и отрицательно помотал головой:

— Нет, не помню ничего такого.

— А с матерью Кирилл ничего важного не обсуждал? Особенно в последнее время? Ничего странного ты не заметил?

— Да ругались они все время. Кирилл из нее бабки выжимал, хотел дело какое-то открыть. А она не давала.

— И правильно делала. Дай ему волю, все имение по ветру пустит.

— Какое имение? — не понял Колян.

— Да это так, к слову. Значит, говоришь, деньги ему нужны? Дело открыть? Вот это уже интересно… А подробнее не помнишь?

— Да откуда я знаю? Меня же не посвящали. Я вообще две недели в Греции был.

Оба замолчали. Каждый думал о своем, припоминая все мелочи и пытаясь сопоставить факты. Колян устало зевнул:

— Вот, гады, сумку отобрали. У меня там жратва аэрофлотовская и пепси. Есть хочется.

— Знаешь что, — предложил Виктор, — ты поспи пока. Как говорил Планше…

— Это еще кто такой?

— Слуга Д’Артаньяна. Так вот, он говорил, что сон заменяет еду. Ты поспи, а я на стреме подежурю. Я-то уже выспался. Если что, разбужу.

— Да нет, дядь Вить, вместе так вместе, — вяло промямлил Колян. — Я только полежу немножко.

Через секунду он уже спал.

Виктор накрыл его пледом, подсунул ему под голову подушку, разулся и на цыпочках подобрался к двери. Она была плотно заперта на замок и наружный засов. Откуда-то снизу раздавались приглушенные мужские голоса, но слов было не разобрать. С улицы раздавался собачий скулеж. Виктор подошел к окну, присел на корточки и затаился.

Глава 14

В нижнем баре Дома кино было уютно и прохладно. Кондиционер работал вовсю, народу почти не было. Оставалась неделя до закрытия сезона Дома кинематографистов. Все звезды, критики и остальная околокиношная публика разъехались в отпуска и по многочисленным фестивалям. И посему был занят только один столик.

За ним, попивая «Гжелку», тихонько переговаривались Былицкий, Вихрович, Мокеенко и Богачева. Звучала негромкая музыка, и лишь из соседней бильярдной доносились стук шаров и дружный хохот игроков. Изредка оттуда вываливался секс-символ семидесятых красавец Мельницкий и, хлопнув очередную рюмку водки, возвращался обратно.

— Ну где же эта зараза? — ерзала на стуле Богачева. — Уже на полчаса опаздывает.

Компания поджидала Лизку Чикину. У Мокеенко была с ней договоренность о встрече. Узнав об этом, подъехали и все остальные. Им не терпелось узнать, как обстоят Лизкины дела с судом, и выяснить, в курсе ли она, что случилось в агентстве. Сами они толком ничего не знали, расползающиеся слухи не давали им покоя. Все, что им удалось вытрясти из секретарши Катьки, сводилось к одному — у «мадам» пропал муж, и она уже пятые сутки ничего о нем не знает.

— А так ей и надо! — ни с того ни с сего ляпнула Богачева.

Несмотря на то что она минуту назад недобрым словом вспоминала Лизку, все сразу поняли, что речь идет о Ревенко.

— Да хоть бы лопнула она! — как-то по-бабьи взвизгнул Вихрович и налил себе еще водки. Прежде чем выпить, добавил: — Будет и на нашей улице праздник! Может, от инфаркта сдохнет, корова жирная. И правильно сделал Воронов, что бросил ее!

Все выпили. Мокеенко, доселе молчавший, обвел своих товарищей захмелевшим взглядом и резонно спросил:

— А кто сказал, что он ее бросил? Может, и не бросил вовсе. Может, случилось что… А? — соображал Мокеенко очень туго, но, как ни парадоксально, всегда умудрялся делать правильные выводы. — Может, там криминал какой?..

Все молча уставились на него. До этого момента подобный расклад не приходил им в головы. Они не могли понять, как до такой простой мысли додумались не они, а Мокеенко — заторможенный верзила с несколько дебильным выражением лица.

Он вообще был какой-то странный, этот Мокеенко. Когда он поступал во ВГИК, именно это сочетание огромной физической силы и детской непосредственности убедило педагогов, что перед ними — гениальный комик. Снимать в кино его начали еще на втором курсе института, завалив ролями деревенских простаков. У режиссеров он был нарасхват, и до сих пор у него практически не было простоев.

По совету своего однокурсника Былицкого четыре года назад он связался с актерским агентством «Атлантида» и поначалу был очень даже доволен. Мама Люба, как он называл Любовь Николаевну Ревенко, моментально подняла его гонорары вдвое, и даже за вычетом процентов агентству он стал получать гораздо больше прежнего. К тому же мама Люба вела очень мудрую политику, не разрешала сниматься где попало и выбирала для него самые выгодные роли, превратив его из откровенного дурака в добродушного героя.

Но через год он совершил непоправимую глупость — за спиной агентства по-тихому связался с хохлами на студии Довженко. Зачем он это сделал, он до сих пор так и не понял сам. Скорее всего прельстился ролью благородного красавца, так ему несвойственной, и количеством серий.

Ревенко сразу же прознала о его «шалости» и не простила. Сделав вид, что ей ничего не известно, она даже позволила ему подписать с хохлами договор и сняться в первой серии. А затем подала в суд и выкатила неустойку за якобы сорванные им неизвестно откуда взявшиеся три контракта. И вот уже три года он горбатился на нее, снимаясь в хвост и в гриву практически бесплатно. Восемьдесят процентов его гонораров уходили в агентство, а оставшиеся двадцать не позволяли умереть голодной смертью. По подсчетам самого Мокеенко, ему оставалось сняться еще как минимум в двух картинах, чтобы окончательно освободиться из железных объятий мамы Любы.

В подобной же ситуации оказалась и остальная троица. Полегче было только Вихровичу. Его сиятельный любовник, занимавший крупный пост в Министерстве юстиции, обещал в ближайшее время перевести Ревенко сумму его долга. И только у Былицкого и Богачевой не было никаких перспектив выскочить из кабалы в ближайшие два, а то и три года.

— Это что же, ребята, выходит, агентству скоро кранты? «Атлантида» потонула? Так не будем же скрывать своей радости! Давайте бякнем! — Былицкий распечатал новую бутылку «Гжелки» и разлил по стаканам.

Все четверо, возбужденные перспективой скорого конца, браво чокнулись и с удовольствием выпили.

— За что пьем? И почему без меня?

В своем порыве они не заметили появления той, которую так долго ждали.

Лиза швырнула рюкзачок на пол и подсела к компании.

— Здорово, коза! Ты чего это сегодня такая страшная? — пьяно загоготал Былицкий.

Такие шутки были у него в ходу и очень ему нравились. Но Лиза, обычно ярко накрашенная и пестро одетая, сегодня и впрямь выглядела какой-то поникшей и бесцветной.

— Да это у нее критические дни! — подхватила набравшаяся Богачева.

— Вот дура, — обиделась Лиза.

— Лизок, ну их к черту, ты прелестна. Само совершенство! Мадонна моя! — слащаво расплылся Вихрович.

Мокеенко, как обычно, молчал. Он принес Лизе чистый стакан, плеснул в него водки и так же молча поставил перед ней.

— Мокеенко, миленький, спасибо. Я пошутила, я ведь за рулем. Принеси лучше сока.

— Ну, рассказывай, мать твою, что там у тебя, — не унимался Былицкий.

Все они, конечно же, Лизу жалели, и от осознания, что их несчастного полку прибыло, отнеслись к ней, как к родной.

— Фигня у меня. Полная. — Из левого Лизиного глаза выкатилась слеза. Она решительно отодвинула сок и выпила водки.

— Ой, Лизок, ну не надо, не реви, — расстроилась Богачева. — Прости меня, я не хотела тебя обидеть. Это я сдуру. Хочешь, станцую?

— Отстань, — отвернулась от нее Лиза. Но Богачева обняла ее за тонкую талию и звонко чмокнула подругу по несчастью в щеку.

— Образуется все. — Богачева плеснула ей еще водки. — Вот увидишь, само устроится. В конце концов, у самой Одноробовой снимаешься. Что за роль-то? Расскажи!

И тут Чикину прорвало, она залилась слезами. Всхлипывая, она пыталась что-то сказать, но губы тряслись, она захлебывалась в рыданиях и никак не могла собраться. Вихрович треснул ее по спине, Лиза закашлялась и выдавила из себя одно слово:

— Говно…

— Это оно, конечно, — резонно подвел итог молчун Мокеенко, и вся компашка покатилась со смеху.

Лиза тоже улыбнулась сквозь непросохшие слезы, глотнула еще водки и как-то успокоилась.

— Да какая, на фиг, роль! Вы что же думаете, Одноробова против Ревенко попрет? Да она уже две мои сцены пересняла с Войновской. А Петров, сволочь такая, иск подготовил, на следующей неделе в суд передает.

— Вот это да!.. — присвистнул Былицкий. — Слушай, так если ты теперь не снимаешься, сходи к мамане, скажи, что сама передумала, что извиняешься и все такое. Может, она и не станет ничего делать?

— Да уж конечно. Мамане сейчас только Лизкой и заниматься! — криво улыбнулся Вихрович. — А то у нее своего геморроя нет.

— Ой, Вихрович! Ну вечно ты про жопу! — так и прыснула Богачева.

Мельницкий, оказавшийся у стойки бара, немедленно повернулся к ним и ласково посмотрел на Вихровича. Тот зарделся:

— Ну вас, дураки. Я же серьезно…

— Стойте, — оборвал всеобщее веселье Мокеенко. — А ведь он прав. Пока она занимается поисками своего ненаглядного, ей действительно не до Лизки. Надо к Петрову как-то подъехать, пусть он помурыжит это дело. А там, глядишь, и всему конец.

— Точно, — легко согласилась Богачева, — расплата не за горами.

И все опять выпили.

Кроме Лизы. Она никак не могла уловить, о чем они говорят, что это за конец, и какая такая расплата, и при чем здесь какой-то ненаглядный. Она уже две недели не появлялась в агентстве, и поэтому цепь событий ускользала от нее.

— Ребята, выходит, она ничего не знает, — сообразил Былицкий.

Он закурил и придвинулся к Лизе.

— Слушай, мать, и делай выводы. У Ревенко муж исчез. Уже пятый день. И никто о нем ничего не знает. Мадам, как ты понимаешь, не в себе. Она сейчас ничем не занимается — ни контрактами, ни финансами, даже встречу с французами отменила. Все приостановлено. Понимаешь? Все заморожено. А про тебя она наверняка и думать забыла. Сечешь? Лови момент. Ты и правда дуй к Петрову и договаривайся с ним, на лапу ему дай, старикан возьмет, не побрезгует. Оттяни это дело.

От всего услышанного у Лизы закружилась голова. Она и впрямь выпала из жизни, если событие такого масштаба прошло мимо нее. Это настолько все меняло… Появилась реальная возможность действовать и как-то защитить себя.

И тут выступил Мокеенко, по своей привычке обдав всех ушатом холодной воды:

— А ну как он найдется? Или уже нашелся? Что тогда?

Но Лиза уже неслась впереди паровоза. У нее возник план.

— Жвачку дайте!

— Эй, ты куда? — протягивая ей пластинку, вскинулась Богачева.

Но Лиза, не ответив, подхватила свой рюкзачок и выбежала из бара.

— Ребята, мы ее теряем! — констатировал Былицкий. — Срочно дефибриллятор!

— Только не в мою смену! — взвизгнул Вихрович, и вся компашка покатилась со смеху.

Глава 15

На пределе допустимой скорости, подрезая всех подряд, не обращая внимания на мат, несшийся ей вслед, Лиза мчалась на Киностудию имени Горького.

Только одна мысль лихорадочно стучала в висках, концентрируя на себе все ее внимание: «Я его найду, найду! Я знаю, где эта сволочь отсиживается, а скорее всего отлеживается…»

У нее появился шанс обменять Кирилла на свою свободу, и нельзя было его упускать. Только бы она не ошиблась, только бы найти этого подонка.

«Как же, оставит она меня в покое, дожидайся! Этот козел пропадает у нее раз в неделю, это не повод, чтобы все бросить. Если он завтра объявится, то будет уже поздно. Надо сегодня же, сегодня…»

Сунув под нос охраннику пропуск, она неслась по бесконечному коридору к пятому павильону, путаясь в толпе ералашных детей.

«Пробы у них сегодня, что ли? Сколько сопляков понагнали!» — мимоходом подумала она.

Навалившись на тяжеленную железную дверь, она изо всех сил толкнула ее и, задыхаясь, вошла в павильон.

Там царил полный бардак, называвшийся творческой атмосферой.

Снимали рекламный ролик. По всему полу были протянуты кабели, в беспорядке валялись пластмассовые столы и стулья, все внаглую курили, игнорируя пепельницы. Какие-то мужики в грязных халатах бессмысленно таскали за собой тележку с операторским краном, идиотского вида девицы репетировали некое подобие канкана, тут же на куче тряпичного хлама сидела тетка в очках с отчетом и калькулятором.

Рядом с монитором в старинном кресле развалился толстый дядька. Лиза вспомнила, что видела его в Киноцентре, и поняла, что это режиссер. Но все это было не то.

«Ну где же эта тварь?»

Основной свет был выключен, включен только рабочий, и поэтому в полумраке ей никак не удавалось все хорошенько разглядеть. Бочком, по стеночке она пробиралась вдоль задника.

«Опаньки… Есть!»

В укромном уголке, сидя на высоком табурете, изящно сложив точеные ножки, подставила свою мордочку гримерше Оленька Николаева. Она кокетливо выпятила пухлые губки и слегка сморщила свой хорошенький носик, когда его коснулась пуховка. Гримерша нанесла последние штрихи и отошла. Из крохотной сумочки Оленька достала длинную черную сигаретку и оглянулась по сторонам в поисках американского миллионера с зажигалкой.

— На! — Лиза чиркнула спичкой.

Николаева опешила и слегка отстранилась.

— Ты?! — Подведенные Оленькины брови изумленно поползли вверх. — Привет… Ты как здесь?

Лиза молчала.

— Тебе чего надо-то, блаженная?

— Давай отойдем. Дело есть.

— Никуда я с тобой не пойду. Мне сейчас в кадр. Говори здесь, и побыстрее.

— Могу, конечно, и здесь, — спокойно промолвила Лиза. — Только слезь с насеста, а то ненароком свалишься, ноги переломаешь.

Оправляя коротенькую юбочку, Оленька осторожно спустилась на пол.

— Ну?..

— Где Кирилл? — без обиняков спросила Лиза. — Предупреждаю, врать не стоит, я знаю, что он у тебя. Вас видели.

Лиза, конечно, блефовала, но отступать ей было некуда.

— Какой еще Кирилл? Ты спятила, милая моя?!

Комедия могла затянуться, и Лиза решила поднажать:

— Слышишь, Николаева, ты, может, не в курсе, но я по дружбе тебя предупреждаю: Ревенко ищет его, и очень серьезно ищет. Если выйдет на тебя, башки тебе не снести. Сама знаешь.

— Да я-то тут при чем?! И с какой стати ты лезешь в это дело? Твой-то какой интерес?

— Обыкновенный. Она думает, что он у меня, и готовит репрессии. А мне эта подстава на фиг не нужна. И вот еще что. На него подали в розыск, он что-то такое натворил. Так что имей в виду, за укрывательство преступника пойдешь как соучастница.

Это было уже слишком, но Николаева почему-то сразу поверила:

— Ты что, охренела?! — завизжала она. — Какая соучастница?! Кто? Я? Знать не знаю о его преступлениях! — Оленькины фиалковые глаза округлились до размера пятирублевой монеты.

— Ты давай, Николаева, аккуратней, а то линзы выпадут. Короче, я тебя предупредила. А ты уж сама решай, кому его сдавать — маме Любе или ментам.

И, развернувшись на каблуках, Лиза направилась к выходу.

— Эй, дядь! — окликнула она в дверях какого-то мужичонку. — У вас что, перерыв, что ли?

— Да нет, конец уже, один дубль остался. Смена до десяти.

Лиза взглянула на часы — оставалось двадцать минут. Она вышла со студии, без труда определила на стоянке подержанный николаевский «Гольф», села в свою «шестерку», отъехала чуть дальше к троллейбусной остановке и стала ждать.

«Я сегодня же узнаю, где прячется этот подонок. Теперь она не может не поехать к нему».

Спустя полчаса Лиза увидела выпорхнувшую из дверей Николаеву. В спешке та даже не смыла грима, так и бежала к машине в припадке красоты.

Лиза пропустила ее «Гольф» вперед, переждала еще две машины и пристроилась в хвост. Оленька жила где-то на Новослободской, но она проскочила поворот на Сущевку, и обе машины понеслись по проспекту Мира. Успешно миновав Садовое кольцо, они выехали на Ленинский проспект.

Лизе становилось все интереснее. Она уже была уверена, что Николаева едет к Кириллу. Они промахнули почти весь Ленинский и в самом конце его свернули налево — на улицу Миклухо-Маклая.

«Значит, их гнездышко, а точнее — логово, в Беляеве. Ну что ж, надежно и глухо, только я все равно их вычислила», — злорадствовала Лиза.

После автобусного круга Оленька свернула налево во двор шестнадцатиэтажной башни. Лиза проехала мимо и, чтобы не привлекать внимания, запарковалась у соседнего дома. За это время Николаева уже успела процокать к единственному подъезду. Она быстро набрала код, и дверь за ней захлопнулась.

Лиза несколько секунд постояла перед кодовым устройством и различила три наиболее стертые цифры. Несколько раз она нажимала кнопки в разных комбинациях, но это не дало результата. Тогда она попробовала нажать одновременно. Дверь открылась. Судя по тому, что лифт стоял на первом этаже и из подъезда никто не выходил, Лиза сообразила, что за это время Оленька могла подняться не выше второго этажа. Эта эстетка придерживалась принципа, что если ходить пешком, то можно ноги до жопы стереть.

«Это уже кое-что». Лиза решила обойти дом под окнами.

Первые три окна были наглухо закрыты, видимо, в квартире никто не жил. Пригнувшись, Лиза повернула за угол. К счастью, палисадник был густо засажен кустами сирени и жасмина, поэтому с улицы могли и не заметить ее странных маневров. Не успела она сделать и двух шагов, как из следующего окна на первом этаже, приоткрытого, раздался пронзительный Оленькин вопль:

— Нет, говорил! Говорил! Сказал, что ушел от нее, что вы разводитесь!

— Чего орешь? Раз сказал — значит, разводимся.

Никогда еще Лиза не была так рада услышать этот ненавистный ей голос. Она не могла понять, почему Кирилл так безоглядно нравился женщинам, чем он их брал. Лично ей он никогда не был симпатичен, к хлыщам такого сорта она всегда испытывала патологическую брезгливость. Она просто не обращала на него внимания, что, безусловно, сильно задевало его. Теперь же она ненавидела в Кирилле все — его мокрые тонкие губы, вечно липкие руки, наглый взгляд. Он напоминал ей тупого, самодовольного барана.

Это случилось два года назад. Отмечали юбилей «Атлантиды». Ресторан решили не заказывать, торжество должно было стать «семейным», и роскошные столы накрыли в банкетном зале агентства.

Народу было немного, но пригласили, естественно, только особо важных персон. Поздравить Ревенко приехали народные артисты, кинозвезды, известные журналисты, теледивы и нужные чиновники из Министерства культуры.

Как всегда, сначала все было чинно и официально. Но все понемногу набрались, нахохотались на капустнике, организованном Вихровичем, расслабились и разбрелись по интересам.

Лиза в капустнике не участвовала, в ее обязанности входило развлекать мужчин беседой и непременно позировать всем фотографам на втором плане у Ревенко.

Мама Люба была сама любезность и сплошное очарование. Шикарный костюм от Лагерфельда скрывал ее расплывшуюся фигуру, она расточала ослепительные улыбки и с удовольствием давала многочисленные интервью, делясь творческими планами агентства и своих «птенцов». И в подтверждение ее слов «птенцы» вились вокруг нее, изображали самую нежную любовь, бесконечную благодарность и искреннее восхищение своей патронессой.

Естественно, ей было не до своего красавца-муженька. Тот быстро напился, и его потянуло к девочкам. Но никто не хотел с ним связываться, тем более на глазах у «мадам». Одна только Богачева смотрела на него с немым обожанием. Она увивалась за ним хвостом, поднося то зажигалку, то рюмку. Она преданно смотрела ему в глаза, иногда о чем-то канючила сквозь девичьи слезы. Ее обхаживания явно досаждали Кириллу. Он прихватил ее пару раз за задницу, но тем дело и кончилось. Грубо отшив ее, Кирилл подвалил к Лизе:

— Чикина, пойдем со мной, я тебя… это… — он глупо осклабился.

— С ума сошел?! Отвали!

— Это… уведомить хочу… Дело есть. — Из внутреннего кармана он достал плотно сложенные листы бумаги, помахал ими у Лизы перед носом и тотчас же спрятал обратно. Рыгнул, а потом пропел: — Это новенький контра-а-а-акт… А ты не знаешь ничего-о-о… Но могут Богачевой дать, там один такой пунктик есть…

— Что ты мелешь? Какой контракт? У меня сейчас работы полно, не разорваться же мне, — отбоярилась Лиза. Но что-то в его предложении зацепило ее. — А что за пунктик?

— Пойдем отсюда куда-нибудь. Я здесь не могу. Я эти бумажки у Любки спер, тебе первой хочу показать.

Любопытство было настолько велико, что Лиза согласилась.

Они потихоньку вышли из зала, поднялись на второй этаж в бильярдную, но там Мельницкий разделывал в пух и прах продюсера Пупкова, и за этой битвой наблюдали еще человек пять.

— Давай сюда! — Кирилл схватил Лизу под руку и втолкнул в соседнюю дверь.

Они оказались в кромешной темноте в танцклассе. Это было небольшое помещение, оборудованное зеркалами и балетным станком. Два раза в неделю «птенцы» здесь занимались с хореографом.

— Ну, что там за контракт? — Лиза потянулась к выключателю, но достать до него не успела.

Через секунду она билась под ним на деревянном полу. Еще через пять минут все было кончено.

— Считай, что сделка состоялась. Надеюсь, тебе понравилось, — застегивая брюки, довольно произнес Кирилл.

— Ты, сволочь, — Лизу трясло, — да я тебя по стенке размажу!

— Ну да? — Кирилл слегка пнул ее в живот. — Интересно, как?..

— Завтра же все расскажу…

— Давай, давай. А лучше прямо сейчас. А я скажу, что пьяный был, и ты сама меня домогалась. Твое слово против моего. Кому Любаня поверит?

Лиза не сомневалась, кому поверит Любаня. Она промолчала.

Кирилл вышел, и не успела Лиза привести себя в порядок, как снизу донеслось его похабное ржание.

Используя этот гнусный шантаж, он еще два раза заставил ее переспать с ним. Вскоре она ему надоела, и он сам оставил ее в покое. Но она не забыла и не простила.

И вот наконец такой шанс! И ему отомстить, и себе помочь. Лучшего варианта просто не придумать!

С колотящимся сердцем Лиза продолжала слушать чужой разговор, доносящийся из окна.

— А чего же она тебя ищет?! — Оленька перешла на визг. — И меры принимает?

— Да с чего ты это взяла? Кто тебе эту хрень навешал? Я же сказал ей, что ухожу от нее!

— Да вся «Атлантида» на ушах! Выходит, она не знает, где ты… Ты у меня просто отсиживаешься!

— Да пошла она! Я не обязан ей докладывать! Где хочу, там и живу. Сказал же тебе — мы раз-во-дим-ся!

Но Оленьку было не остановить:

— А почему на тебя в розыск подали?! Тебя менты по всей Москве ищут. С ними ты тоже разводишься?!

— Менты?! — Кирилл дал петуха. — Очумела?

У Лизы над головой хлопнуло закрывшееся окно. Разборка продолжалась, но слов было уже не разобрать. Но услышанного было вполне достаточно. Лиза тихонечко выбралась из своего укрытия, запомнила номер дома и уехала.

Глава 16

Любка отчаянно замерзала. Этот придурок, ее сменщик Володька, недоученный пэтэушник, сжег обогреватель. У него не хватило ума позвонить ей и предупредить, чтобы она захватила из дому свой. И вот теперь ей предстояло до восьми утра сидеть в арктическом холоде и зарабатывать воспаление легких. Чтобы хоть как-то согреться, Любанька открыла бутылку «Столичной» и попивала водку, тоскливо глядя в экран черно-белого телевизора «Юность». Покупателей почти не было, да Любаньке было и не до них.

Час назад она выскочила на улицу и позвонила Кириллу из автомата. Тот категорически отказался привезти ей обогреватель, заявил, что срочно уезжает по делам — это на ночь-то глядя! И вообще он посоветовал ей закрыть ларек и уматывать домой.

— Но, Кирюша, миленький, я же не могу вот так все бросить… Лерка может в любой момент приехать с проверкой, и потом, выручка… — всхлипывала окоченевшая Любанька.

— Любка, ты меня достала! Твоя жадность тебя погубит. Все, мне некогда. Пока.

Жадность! Это у нее-то, у Любки, жадность?! Любанька глотала горькие слезы и запивала их водкой. Ей многое приходилось терпеть от Кирилла, но подобной несправедливости она не ожидала.

Уже четыре месяца она мучилась в этом проклятом ларьке, и на ее зарплату жила вся семья. Кирилл получал небольшие деньги в своем банке, но никогда не отдавал в дом ни копейки. Однажды она попыталась поговорить с ним, но ответ был один:

— Мне нужны карманные деньги! Дома я только завтракаю, я должен на что-то есть, плюс транспорт. Сама понимаешь…

В дверях появился Колян:

— Мог бы ужинать дома. И вместо такси ездить в метро.

Зависла пауза. Кирилл спокойно закурил, закинул ногу на ногу и уставился на Коляна холодным, наглым взглядом:

— Устами младенца, да?.. Не рановато ли реплики отпускаешь?

Неожиданно он заорал:

— Не смей лезть в мои дела, гаденыш!!

Люба даже охнула. Колян смолчал, сжал кулаки и вышел.

С тех пор они не разговаривали, а Любанька металась между двух огней.

Дом напоминал коммуналку, где все друг друга ненавидят, соблюдая лишь внешние приличия.

Обида переполняла Любаньку, она не заслуживала подобного хамства, но особенно жалко ей было Коляна, вся вина которого заключалась в том, что он уже начал кое-что понимать.

Подвалили какие-то мужики, долго суетились, приставали к ней с расспросами, но купили всего лишь пачку сигарет.

«Вот, блин, только холоду напустили!» — зло подумала Любанька и захлопнула окошко. Через пять минут еще кто-то поскребся в стекло. Закоченевшим пальцем в обрезанной шерстяной перчатке Любка открыла задвижку, и в растворившееся оконце просунулась голова в мгновенно запотевших очках. Обдав Любку винными парами, прокуренный женский голос произнес:

— Девушка, у вас тут, это самое… шампанское есть? Только чтобы полусладкое.

«О господи, вот я и засветилась!» Любка сразу узнала свою знакомую ассистентку по актерам с «Мосфильма» Таньку Гаврилову.

Не виделись они уже лет семь, и Любаньке было неприятно обнаружиться в качестве ларечной торговки.

«Может, не узнает». Любанька повернулась к ней спиной, доставая с полки бутылку. Но та уже протирала очки, готовясь расплатиться.

— Вот черт! Любка! Ты, что ли? — изумилась Гаврилова. — А я, это самое, смотрю, ты это или не ты…

— Да я это, я. Здорово, Танюха, — призналась Любанька. — Вот твое шампанское. Бери.

— Эге! Да мы с тобой сейчас его и разопьем! Ну, чего меня на морозе-то держишь?

Люба попыталась возразить, но Гаврилова уже ломилась в дверь. Пришлось отпереть.

— Ну надо же! — похлопывая себя варежками по бокам, стрекотала Гаврилова. — А мы тут в «Пекине», это самое, интерьер выбирали.

— Ну и как? Успешно? — нехотя улыбнулась Любанька.

— А то как же! Выбрали. А потом и набрались! Ха-ха-ха! — закатилась Гаврилова от своего каламбура. У нее изо рта шел пар, и она зябко притопывала по промерзшему настилу. — Что-то у тебя не жарко… Курить-то можно?

— Кури, конечно, — Люба придвинула к ней жестяную банку, служившую пепельницей, и достала пластмассовые стаканчики.

Гаврилова мастерски выстрелила пробкой, и бывшие подружки выпили.

— Слушай, это самое, а чего ты тут делаешь? — вдруг дошло до Гавриловой.

— Ну, как сказать… Родственницу подменяю… Понимаешь, она заболела, боится, что место уплывет, — вдохновенно врала Любанька. — А вообще-то, занимаюсь семьей, сына воспитываю…

— Растет пацанчик-то? Сколько ему уже?

— Семь исполнилось.

Выпили за Коляна.

— Знаешь, а я ведь уже второй! — растянулась на складном стульчике Танька. — И ВГИК закончила, правда, заочно, но зато теперь при дипломе.

— Вот это да!.. Молодец, Танюха… Повезло.

— Ну, это как сказать… Пришлось покрутиться.

Пока Любка торговала, другие делали карьеру. Выбиться из вечной девочки с хлопушкой во вторые режиссеры — такой прорыв заслуживал всяческого уважения. Если это кому и удавалось, то под пенсию. А профура Гаврилова умудрилась пристроиться в тридцать пять лет. Любка совсем раскисла. Выпили еще по стаканчику.

— Слушай, это самое, а где у тебя тут писают? — наивно поинтересовалась Гаврилова.

— Да нигде, — Любанька развела руками, — в сад Моссовета бегаю. Днем сортир работает, а ночью — под куст.

— Ну пошли, подруга, а то, это самое, неприятность случится.

Люба заперла киоск, и девчонки, перемахнув через Садовое кольцо, побежали в сад «Аквариум». Быстро устроив свои дела, вернулись в ларек. Но продрогли до костей.

— Люб, а что у тебя тут такой морозильник? — отряхивая с шапки снег, спросила Танька.

— Да Вовка сжег обогреватель, дурак! — в сердцах ответила Любка.

— А это кто?

— Да сменщик мой, козел. Он днем сидит, а я, как рабыня Изаура, по ночам вкалываю.

И тут Любанька с ужасом поняла, что прокололась. Отступать было уже некуда, и она вытащила из-под стула свою недопитую «Столичную», разлила водку по стаканчикам. По молчанию Гавриловой она поняла, что та обо всем догадалась.

— Дай сожрать что-нибудь, а то вырвет, — попросила Танька.

Любка с радостью достала с полки первое, что подвернулось, — финскую селедку в стеклянной банке, и девки молча, прямо руками начали уничтожать нежное филе.

«А ведь даже водку сегодня не окупила», — пронеслось у Любки в голове.

Но ей было ужевсе равно. Она выставила к окошку табличку с надписью «Закрыто» и вспорола банку консервированных сосисок. Танька по-хозяйски потянулась к овощам.

— Да, Любка, хреновые дела, — хрустя пупырчатым огурцом, честно признала Гаврилова. — Я бы тебя, конечно, сейчас засунула к нам в картину, но, это самое, типаж другой нужен. Сама понимаешь.

С так называемым «типажом» Любанька уже однажды попалась именно благодаря Таньке Гавриловой. Причем попалась роково.

Эта проныра в поисках молодых дарований постоянно крутилась во всех театральных вузах. И вот как-то в ГИТИСе ей попалась на глаза молоденькая третьекурсница Любаня Ревенко. Она была необыкновенно хороша — ядреная русская девчонка с задорным характером и заливистым голосом. И Танька немедленно засунула ее в какой-то бесконечный, тусклый сериал о русской революции. Главную роль роскошной, рефлексирующей барыни играла в картине тогда еще обожаемая Любанькой Нателла Герасимовна, а ей самой достался эпизод — чахоточная певица, исполняющая декадентские романсы.

Куда смотрел режиссер — непонятно, но пышущую красотой и здоровьем Любаньку операторы и гримеры изуродовали до такой степени, придав ей чахлый, изможденный вид, нарисовав наркотические синяки под глазами и затянув в узкий корсет, из которого выпирали все ее «булки», что с тех пор никто ни разу не пригласил ее даже на фотопробы.

С легкой гавриловской руки Любанька начала свою карьеру в кинематографе и сразу же ее закончила. И вот теперь, окоченевшая, несчастная и одинокая, она сидела в ларьке перед «вторым режиссером» Танькой Гавриловой и проклинала свою судьбу.

— Понимаешь, наш Страхов прикопался — дай ему Галку Белякову, и все тут, — тараторила Гаврилова. — А где я ему ее возьму? Она как развелась, так и из театра ушла и переехала, зараза. К тому же лет пять не снималась. На студии, во всяком случае, данных нет. Все мозги мне проел. А я знаю, где ее найти?.. Чего вам, мужчина?! — Танька высунулась в окошко на настойчивый стук. — Сказано же, закрыто! Неграмотные, что ли? Читать не умеете?.. Вот уроды. — Гаврилова хлопнула дверцей и даже не обратила внимания на то, как Любка дернулась к окошку.

«A-а… плевать…» — устало подумала Любка, но вдруг что-то зашевелилось у нее в мозгу, от какого-то чумового предчувствия заколотилось сердце:

— А знаешь, Тань, я знаю, где ее искать. Мы же с Галкой однокурсницы. Созваниваемся иногда, — тихо сказала Любаня.

— Ну ты даешь! — Танька полезла в сумку, достала блокнот и ручку. — Диктуй!

Но Любаня не торопилась. Она не спеша вытерла салфеткой руки, разлила оставшуюся водку по стаканам, закурила.

— Да она скрытная такая стала, нелюдимая. Прямо не знаю… Как Альберт ее бросил, замкнулась в себе. Она, наверное, и говорить-то с тобой не станет.

— А с чего это не станет? — возмущенно фыркнула Гаврилова. — Корона с ее башки давно свалилась, тоже мне, прима! Между прочим, партнеры — Харатьян и Певцов. Страсть, любовь, десять съемочных дней в Израиле. По двести баксов за смену! Вот прямо так и откажется! Тоже мне, звезда, блин! Наливай!

— И то правда, давай-ка дернем, а то совсем замерзаю.

Пока Танька пила, закусывала сосиской, а потом закуривала, Любка решилась:

— Я ей завтра позвоню. Меня она выслушает. Я ее уговорю. Но есть план. Слушай внимательно…

Через три дня Галка Белякова подписала договор, якобы устроенный Любаней, а еще через неделю из своего аванса она заплатила Любке двадцать процентов от гонорара, десять из которых та честно отдала Гавриловой.

Глава 17

Двести долларов были, конечно, существенной прибавкой, но общей картины это не меняло. Обещанные Леркой Галдиной «золотые горы» оказались всего лишь прожиточным минимумом, которого едва хватало только на то, чтобы прокормить семью из трех человек. Но приступить к осуществлению задуманного ею плана Любка пока никак не решалась. Она терзалась сомнениями и, главное, не чувствовала в себе уверенности, ее одолевали страхи и нехорошие предчувствия. А денег хотелось до зарезу!

Ее не покидала мечта найти как-нибудь на улице черную холщовую сумку, набитую долларами. Она прямо так и видела ее перед собой — именно черную, именно холщовую. Идет Любанька по дороге, и вдруг — бац! — лежит в сугробе заветная сумка. Любка поднимает ее, отряхивает от снега, открывает… А она набита долларами! Но пока под ноги попадались лишь пивные крышки, похожие на медяки.

Как-то в конце января, после очередной ночной смены, немного отогревшись в метро, в предрассветной тьме и промозглом холоде, Любаня брела привычным маршрутом по Первомайской улице домой.

Трамваи в восемь утра ходили с интервалом в полчаса, и, чтобы не окоченеть в ожидании, Любанька всегда шла от метро пешком. Пройти надо было без малого две остановки, и злополучный трамвай настигал ее, как правило, когда она уже сворачивала в свой переулок.

Глаза закрывались, от выпитой водки шумело в голове, ноги, превратившиеся в две отекшие сосульки, отзывались нестерпимой болью при каждом шаге.

В подъезде она не выдержала, сняла опостылевшие промокшие сапоги и в одних носках поднялась к квартире.

Кирилл уже уехал в банк, Колян болел, и его три дня назад забрала к себе Дина Григорьевна.

Любка наслаждалась одиночеством.

Она включила в ванной горячую воду и, пока ванна наполнялась, напихалась холодной картошкой прямо из кастрюли. Увидела на столе записку: «Как появишься, немедленно позвони!»

С трудом раздевшись, она подхватила телефон и поплелась в ванную.

Минут десять она просто блаженно отмокала, не думая ни о чем. Затем глаза как-то сами собой закрылись, она увидела свою любимую черную холщовую сумку. Долгожданное тепло разливалось по телу. Она засыпала. Жужжал телефон, полотенце упало в воду и, намокнув, мягко обволакивало ее ноги, но все это было неважно — хрустящие доллары сыпались прямо на снег, а она все подбирала их, подбирала… Вот только проклятый телефон был таким настойчивым, все трещал и трещал, мешая ей пересчитывать зеленые купюры.

— Алло, — слабым голосом откликнулась Любаня.

— Солнышко! Ты дома? — бодро поинтересовался Кирилл.

— Да… — ответила Люба как с того света.

— А я звоню, звоню. Ты почему трубку не снимаешь?

— Я сплю…

— Я же тебе записку оставил! — возмутился на том конце Кирилл. — Сначала позвонила бы, а потом уж заваливалась.

— Да… Хорошо…

— Что хорошо?! Опять нажралась?

— Кирюша, я сплю… — У Любки не осталось сил, чтобы обидеться.

— Черт с тобой, спи, — угомонился Кирилл. — Позвоню в четыре. К шести будь готова. Я заеду за тобой. Сегодня работаем.

— Что?! — Любка вмиг проснулась.

— Что слышала. Все, мне некогда.

— Кирюш, но мы же договорились, больше никогда…

— А деньги нам не нужны? — жестко спросил Кирилл.

— Нужны… — покорно согласилась Люба.

— Правильный выбор. — Кирилл отключился.

Сияние бриллиантов мадам Петуховой развеялось, Любаня вылезла из ванны, вытерлась Коляшкиным полотенцем и отправилась спать.

Вечером они уже были в ресторане Дома кино.

Весь зал был арендован какой-то коммерческой фирмой, и поэтому там не было ни одной знакомой актерской рожи. Кирилл знал, что делает. У входа в ресторан стояли два верзилы в одинаковых серых костюмах. Сначала они проводили по спинам прибывающих гостей металлоискателем, а затем вдумчиво вчитывались в приглашения. У Кирилла они, естественно, имелись.

Метрдотель взглянул на номер столика, напечатанный в билете, и повел их через зал. Их места оказались у самой эстрады, перед входом в кухню. За столом уже сидели шесть человек, но Кирилл опытным взглядом определил, что это мелкие сошки, и не обратил на них внимания.

Он галантно уступил Любане место во главе стола, так, что она оказалась практически в проходе, а сам уселся сбоку рядом.

Любку без конца пихали и толкали снующие по проходу официанты с подносами, прямо над ней висела огромная колонка, из которой вырывалась оглушительная музыка, голова раскалывалась, Любанька куксилась. Как только она начинала сникать, Кирилл пребольно бил ее ногой под столом, после чего Любка сразу начинала лучезарно улыбаться.

Она была в шоке. Любка пялилась по сторонам и не узнавала родного когда-то ресторана — обстановка в этом «рассаднике культуры» никогда не отличалась скромностью, но такого бардака и разгула здесь прежде не бывало.

Вместо традиционных шашлыков и гурийской капусты подавали жареных поросят, огромных индеек, столы ломились от всевозможных кулебяк и расстегаев. Шампанское и водка лились рекой. Никогда в жизни никому из завсегдатаев не пришло бы в голову устраивать здесь танцы. Теперь же около маленькой эстрады сдвигались столы, публика лезла даже на сцену. Пьяные мужики снимали пиджаки, срывали галстуки и, подхватив своих раскрасневшихся нетрезвых подруг, отплясывали кто во что горазд.

Кирилл склонился к жене:

— Там, у двери, сидят хачики. Иди освежись и поработай с ними.

— Кирюша! — Любка протестующе всплеснула руками. — Я…

— Давай иди, я сказал. Рядом с ними за соседним столом девки, вон там, правее смотри. Я к ним. Сядешь ко мне лицом, я покажу, когда сматываться. Давай живо!

Любанька покорно встала и поплелась к выходу.

Кирилл уже давно заметил в дальнем углу трех одиноко сидящих роскошных девиц. Все были в дорогих туалетах, от блеска их брюликов слепило глаза. У одной из них, той, что сидела в центре лицом к залу, на руке сверкал изумительный браслет с сапфирами и бриллиантами. Как ни странно, к девушкам никто не приставал, иногда подходили какие-то мужчины, почтительно здоровались и сразу же отходили. Некоторых из них девицы удостаивали кивком, на остальных же просто не обращали внимания.

В жертвы Кирилл наметил центровую — яркую брюнетку восточного типа лет тридцати, с браслетом на руке. Он многозначительно уставился на нее и терпеливо ждал, когда она его заметит. Ему повезло. Минут через десять одна из подруг волоокой красавицы увидела томного, сексапильного молодого человека, изучающего ее соседку. Она что-то шепнула ей на ухо, та взглянула на Кирилла, и все три девушки весело рассмеялись. Кирилл засмущался, улыбнулся им в ответ, но глаз не отвел.

Боковым зрением он наблюдал за Любанькой. Та уже сидела за нужным столиком и пила шампанское в обнимку с совершенно пьяным кавказцем. Пока все шло по плану.

Кирилл тоже налил себе шампанского и, томно опустив свои роскошные ресницы, поднял бокал, приветствуя предполагаемую жертву. Ему ответили — девушка взяла рюмку и повторила его жест. Они выпили, глядя в глаза друг другу.

Брюнетка закурила тоненькую сигаретку и поманила Кирилла наманикюренным пальчиком. Кирилл медленно поднялся и отправился в «малинник». Он подошел к столу и молча остановился, не в силах вымолвить ни слова.

— Люсь, ну-ка подвинься, пропусти юношу, — неожиданно хриплым голосом произнесла брюнетка.

Вертлявая худышка Люська ловко выскочила из-за стола и, слегка приобняв Кирилла за талию, подтолкнула его на свое место. Кирилл осторожно уселся на диванчик рядом с брюнеткой и, едва дыша от волнения, шепотом сказал:

— Здравствуйте.

— Девочки! А вы говорили, что здесь одно хамло и никаких принцев! — весело защебетала третья девушка. — Да это же Мэл Гибсон!

— Заткнись, — успокоила ее брюнетка. — Я — Рано. Это мои подруги — Люся и Тамара.

Кирилл молчал, вперившись в Рано.

— Эй, дядя! Ты что, глухонемой, что ли? — не унималась Тамара.

— Ага! — Кирилл подхватил шутку, и вся компания дружно расхохоталась. Кирилл наполнил бокалы: — За знакомство. Сударыня, — обратился он к Рано, — меня зовут Дима, я ваш покорный слуга. Пожалуйста, не гоните меня. Девушки, давайте дружить. — Кирилл изловчился и поднес к губам руку с браслетом. Крепление, с его точки зрения, было пустяковым, а сапфиры и бриллианты роскошными.

— Вот вам и скромник, — удивилась Люська.

Кирилл произнес несколько высокопарных фраз, Люся с Тамарой принялись было аплодировать ему, но Рано подала им незаметный знак, и через некоторое время подружки ушли попудрить носики и больше не вернулись.

— Рано, пойдемте потанцуем, — предложил Кирилл.

— Перестаньте, Дима, не прикидывайтесь пошляком. Неужели вам хочется тереться среди этого быдла?

— Но это единственная возможность обнять вас…

— Успеется. Давайте лучше поговорим. Расскажите о себе. Чем вы занимаетесь, например?

— В основном компьютерами. Но это совсем неинтересно.

— Напротив. А вдруг вы хакер? Это так романтично.

— Да что вы, ну какой я хакер? У меня своя фирма — продажа, поставки, установка и прочая дребедень…

— Ну а семья? Жена, дети?

— Видите ли, Рано, я старомоден и консервативен. Я придерживаюсь принципа, что жениться надо по любви. А я еще не встретил свою единственную. Во всяком случае, я так думал. До сегодняшнего дня. — Кирилл взял девушку за руку и стал нежно целовать ее пальчики.

Рано не сопротивлялась и только ласково спросила:

— А вон та белокурая толстушка, которая поедает вас глазами, разве это не ваша жена?

«Ах, мать твою, дура, идиотка! Дома задушу!» Кирилла слегка скривило, и он с досадой отмахнулся:

— Да какая жена?! Ну ее к черту! Это сестра моя. Увязалась за мной, в свет ей захотелось! Она считает, что если старше меня, то обязана следить за моим моральным обликом.

— Ах, вот оно что… Но, согласитесь, Дима, это как-то странно. Лучше бы она следила за своим моральным обликом. Вы только посмотрите — ведь она у Гасана на коленях сидит.

И действительно, Любка обнималась с жирным кавказцем, но при этом, грозно насупив брови, неусыпно следила за мужем.

— Да черт с ней! Забудьте! — Кирилл придвинулся к Рано, обхватил ее за тонкую талию и прошептал ей на ухо: — Дорогая моя, чудная… Пожалуйста, подарите мне один танец… Прошу вас…

Неожиданно Рано как-то выгнулась в его объятиях, положила руки ему на плечи и впилась губами в его мокрый, водочный рот. Поцелуй длился долго, она ласкала его густые волосы, он страстно прижимал ее к себе. Когда оба пришли в чувство, браслета на ее руке уже не было. После легкого замешательства Кирилл потянулся к Рано и, не выпуская ее из объятий, нежно поцеловал в уголок губ. Девушка моментально откликнулась и незаметно положила его руку себе на грудь. Развернув ее спиной к публике, Кирилл гладил ее по спине, сложив пальцы латинской буквой V.

Казалось, ничто на свете не могло разъединить их, но уже другая, чья-то посторонняя рука трясла Кирилла за плечо:

— Дима! Дима! Да очнись же ты!

Несостоявшиеся любовники отпрянули друг от друга. Рано в испуге таращилась на Любаню.

— Машка! Да что тебе от меня надо? Ты меня достала! — заорал Кирилл.

— Извините меня, — Любаня обратилась к Рано. — У нас непредвиденные обстоятельства. — Любка зыркнула на Кирилла: — Дима, отец пейджер прислал, маме очень плохо. Он «Скорую» вызвал. — Любаня мялась и грызла ноготь на большом пальце.

— Ах ты, господи! — всполошился Кирилл. — Марья, иди вниз, получи одежду, я сейчас.

Любку не надо было упрашивать. Она исчезла в дверях.

— Дорогая моя, чудная, роскошная женщина! — шпарил Кирилл раз и навсегда выученным монологом Вершинина. — Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной. — Он выхватил у Рано сигарету, сделал одну затяжку и загасил окурок в ее тарелке. — Изумительная будет жизнь…

— Дима, но она же врет! — вскрикнула Рано. — Это как-то связано с вашим моральным обликом?

— Светлая, чудная! Здесь темно, но я вижу блеск ваших глаз! Мать после второго инфаркта, неделю назад из больницы выписалась. Можно я вам позвоню?

Кирилл почти рыдал. Ошеломленная Рано протянула ему визитку, Кирилл схватил ее, на прощание поцеловал смуглую ладонь и смылся.

На улице их уже ждали. Четверо крепких мужчин окружили парочку плотным кольцом и оттеснили к близстоящему джипу. Дверца открылась, и Кирилла запихнули в машину на заднее сиденье. Трясущуюся, мгновенно описавшуюся от страха Любаню удерживали на улице.

— Ну что, Кирюша, допрыгался ты… — раздался низкий мужской голос с переднего сиденья.

Кирилл затравленно молчал.

— Для начала давай сюда бронзулетку. — Перед носом у Кирилла возникла широкая ладонь в лайковой перчатке.

Кирилл безропотно отдал браслет.

— На эти твои финты в «Космосе» и «Метрополе» мы смотрели сквозь пальцы. Смешно даже было. Кхе-кхе… — закашлял бас. — Ловкость рук, конечно, отменная, а вот соображалки-то нету…

— Да что я сделал-то? — взъерепенился Кирилл. — Чего вы, а?

— Ты, мальчик, совсем глупый. То, что твоя жена Гасана обчистила, так это она молодец, честно отработала. От него не убудет. Считай, он за сиськи ее заплатил. А вот куда ты сунулся, хрен на льдине…

— Я понял. Я больше не буду, — просто сказал Кирилл.

— Конечно, не будешь, — тоже просто ответили ему.

— Ну, так я пойду? — наивно поинтересовался Кирилл.

— Конечно, иди.

Кирилл дернулся к дверце, но замки щелкнули, похоронив его надежды.

— Через неделю принесешь пять тысяч баксов. Это тебе в назидание. А теперь иди.

Замки открылись.

— Да вы что?! — Кирилл не сдвинулся с места. — Где же я возьму? Да мне же за всю жизнь столько не заработать!

— Тебе — да. А вот жена…

— Да что она может-то в своем ларьке?

Рука в перчатке стукнула согнутым пальцем в окошко, и через секунду полуобморочная Любанька уже сидела рядом с мужем.

— Значит, так, голуби. Есть три пути. Первый — через неделю пять тысяч баксов. Второй — опять же через неделю все пять ларьков мадам Галдиной должны быть выкуплены на твое имя. — Жирный палец ткнул Любаньку в грудь.

— Как выкуплены? На какие шиши? — вступился за жену Кирилл.

— Последняя цена — восемь тысяч долларов.

— Ой… — Любанька тихо заскулила.

— Не дергайтесь. Бабки подвезут.

— То есть нам платить не надо? — уточнил Кирилл.

— За эту операцию не надо. Вот если она сорвется, то с вас, голуби, пять тысяч баксов. Или третий путь.

— А он какой? — заикаясь, вымолвила Любка.

— Ногами вперед. Причем всей семьей. Расходы на панихиду берем на себя. До скорого.

Дверцы распахнулись, и Любаньку с Кириллом выбросили на снег.

Пукнув им в лицо выхлопными газами, джип растаял в снежной поземке. Васильевская улица была пуста, по счастью, свидетелей позора не оказалось.

Утирая рукавом пальто мокрое от снега и грязи лицо, Кирилл попробовал встать, но ноги в лаковых туфлях разъехались по скользкому насту, и он плюхнулся на насиженное место. Любанька потирала разбитую коленку, тихонько охала, карабкалась, пытаясь подняться, но никак не могла справиться с описанной юбкой, вставшей на морозе колом. Любка уцепилась за мужа, но тот, брезгливо морщась, оттолкнул ее и отполз в сторону. Ему удалось встать на ноги. Громко матерясь, он стряхивал комья грязи с длинного черного пальто.

— Кирюша! Ну помоги же… — Любка сумела встать на четвереньки и пыталась ухватить мужа за брючину.

— Да пошла ты! — Кирилл дрыгнул ногой, Любка не удержала равновесия и опять упала, ободрав до крови руку о снежную корку. Ей хотелось умереть от горя и стыда, и она перестала бороться за жизнь.

Любанька завалилась на бок, закрыла глаза и затихла.

— О черт! Еще этого не хватало! — Кирилл схватил ее за воротник, натужно сопя, поставил на ноги и волоком потащил к метро.

Глава 18

Утром Любанька позвонила Галдиной.

Звонку предшествовал мучительный ночной скандал с мужем.

В провале всей операции Кирилл винил исключительно Любаньку. Он метался по квартире и швырял в нее чем попало — книгами, цветочными горшками, обувными щетками. Заспанный, перепуганный Колян выглянул из своей комнаты, но моментально получил от отчима в лоб. На рев сына Любка не обратила внимания. Она машинально уклонялась от ударов и, как сомнамбула, бродила за Кириллом с веником и совком, собирая рассыпавшуюся землю и керамические осколки.

— Кретинка! Тупая кретинка! Сука! — Кирилл почти охрип, но продолжал орать: — Ну что ты молчишь, а? Нечего сказать?!

Любка повернулась к нему спиной и высморкалась в подол халата.

— Ах, морду воротишь?! Ты бы лучше в кабаке на меня не пялилась! Это из-за твоей свинячьей ревности нас вычислили! Эта черножопая сразу поняла, что ты моя баба! Сука!

Кирилл сплюнул на пол. Непонятно было, кого он имел в виду, но Любка не выдержала:

— Черножопая?! Ах, так теперь она, оказывается, черножопая?! Да ты ее там прилюдно чуть не трахнул!

— А если бы и трахнул? Я действовал в интересах дела, понятно? И ты, дура, это знаешь! А вот какого черта ты таращилась на нас?!

— Сам же сказал — глаз не спускай и жди сигнала.

— Но я не велел тебе рожи кривить!

— Я не кривила!

— Нет, кривила!

Так продолжалось до четырех утра. Измотанные, вконец обессилевшие, они легли спать под разными одеялами, отвернувшись друг от друга.

Проснувшись, Любка оделась, накрасилась, разбудила Коляна, накормила его завтраком и отправила в школу. К счастью, Кирилл уже уехал в банк, и она могла сосредоточиться, прежде чем звонить Лерке.

Любанька еще раз продумала все детали рискованного плана, изобретенного Кириллом в пылу ссоры. Имелись в нем, конечно, сомнительные пункты, но отступать было некуда — впереди маячил третий путь, ибо пять тысяч взять было решительно негде.

Лерка назначила встречу на четыре часа у себя дома. Она куда-то очень торопилась, и Любка так и не поняла, удивилась ли она ее просьбе о встрече.

Ровно в четыре часа Любаня звонила в дверь Леркиной квартиры. Никто не открывал. Промаявшись минут пять на лестнице, Любка спустилась во двор, протопала к детской песочнице и уселась там на скамеечку.

Накрапывал дождь со снегом, промозглый ветер забирался под ее демисезонное пальто, но Любка не чувствовала холода. Она боялась, что Лерка ее обманет и не приедет, а потом целая неделя уйдет на то, чтобы выловить ее и назначить новую встречу. Вот только на эту встречу не придет уже сама Любаня.

Наконец показалась знакомая красная «девятка», Лерка посигналила, и Любаня подошла к машине.

— Привет, кисуля. Извини, задержалась. — Кутаясь в норковую шубку, Лерка торопливо запирала дверцу. — Побежали, а то вымокнем.

Лерка выглядела очень довольной, она порхала по кухне, чашки мелькали в ее изящных ручках, аромат дорогого кофе приятно щекотал ноздри, Лерка весело щебетала:

— И ты представляешь? Бобасенька мне отвечает: «Тогда, мамочка, я совсем не смогу делать уроки, потому что у меня в голове будет одна сплошная скорбь!» Ну, что ты будешь делать? Пришлось купить. Твой Коляшка такой же приставучий?

— А?.. Нет… Мой поспокойнее. — Любка никак не могла приступить к делу, она нервничала и отвечала рассеянно.

— Слушай, прекрати, пожалуйста. — Лерка наконец-то села за стол.

— Что? — не поняла Любка.

— Грызть ноготь. Смотри, уже кровь пошла.

— Да, действительно… Идиотская привычка. — Любка вытащила из кармана носовой платок и обмотала им большой палец.

— Любань, да ладно тебе… Выкладывай. Что там у тебя? А то скоро мои вернутся, не дадут поговорить.

— Ну, короче, я к тебе с предложением.

— От которого я не смогу отказаться? — засмеялась Лерка.

— Ну, вроде того, — улыбнулась Любаня.

— Ага, давай.

— Помнишь, ты тогда, еще давно, говорила, что со временем я смогу выкупить ларек?

— Да, помню. И что? — Лерка разлила по чашкам кофе.

— Ну вот, я и хочу выкупить, — вымученно произнесла Любаня.

— Так-так… — Лерка закурила и с интересом взглянула на подругу. — Продолжай.

— Только не один, а все пять.

— Ого! — Лерка даже присвистнула. — Кисуля, а ты хотя бы представляешь, во что это тебе обойдется?

— Да, — ответила Любка. — Я все подсчитала. Смотри, что получается — за каждый киоск ты платишь аренду, это примерно триста баксов в месяц, итого — полторы тысячи. Плюс двадцать процентов с оборота — «крыше», учитывая чистую прибыль. Я готова заплатить тебе семь тысяч баксов.

Лерка оторопела от такого практического подхода.

— То есть как готова? Да у тебя, поди, и штуки-то не наберется? Любань, ты в своем уме? На рассрочку не рассчитывай.

Но Любка гнула свое:

— Лер, ты только скажи, согласна или нет.

— Ну, допустим. — Лерка задумалась, ошалев от Любкиной решимости. Она не понимала, как та могла скопить такую сумму. Но Любаня была так настойчива, что Лерка почему-то ей поверила. Несколько минут она молчала, потом продолжила: — Как ни странно, ты случайно вовремя. Я тут дело одно затеваю, сама хотела от киосков избавиться, как раз некоторой суммы не хватает. Ты можешь стать покупателем, но с двумя условиями: не семь, а девять, и все сразу, наличными. Никакого кредита.

— Семь, — отрезала Любка.

— Ты что, шутишь, что ли? Прямо не верится. Откуда у тебя бабки?

— Семь, — тупо повторила Любаня. — Это последняя цена. Больше у меня нету.

Лерка загадочно улыбнулась, достала из холодильника початую бутылку шампанского, разлила по бокалам, один протянула Любке.

— Ладно, черт с тобой. Уступлю по дружбе. Семь. — Подруги выпили. — Когда будут деньги?

Любаня не верила своей удаче. Она готовилась к тяжелым, продолжительным боям, а Лерка сама с радостью сдавала свои бастионы. Любка облегченно вздохнула и, не поморщившись, проглотила кисло-сладкую шипучку.

— Дня через три. Тебя устроит?

— Еще как. А теперь колись, кисуля, откуда у тебя такие бабки. Ты, конечно, деваха смышленая, и на многие твои финты я закрывала глаза.

— Да ты что, Лерусь, — протестующе вскинулась Любаня.

— Да ладно тебе, нормально все, торговля-то идет исправно. И я не в убытке, и ты при интересе. Но чтобы такую сумму сколотить… Дело, конечно, не мое, но я должна быть уверена, что она у тебя имеется. Буду откровенна — есть еще несколько претендентов, я не хочу рисковать.

Любанька слегка поплыла, но сейчас это было только ей на руку. Лерка скорее бы поверила захмелевшей Любаньке, чем трезвой и к тому же не очень уверенной в себе. В подпитии она всегда становилась бесхитростной и выбалтывала подружке самые сокровенные тайны. Именно поэтому Лерка была прекрасно осведомлена обо всех ее размолвках с Кириллом, о его нетерпимости к Коляну, о Любкиных депрессиях и ее тихом пьянстве.

— Понимаешь, только между нами… — доверительно начала Любаня.

— О чем ты говоришь? Когда я тебя закладывала? Да и кому? Козлу, что ли, твоему?

Любка тоненько хихикнула и налила себе еще.

— Ты не поверишь, подруга! Я завела любовника!.. Его зовут Эдик, он богатый и ездит на «Мерседесе»! — выпалила Любка одним духом.

— Ну, наконец-то! — искренне обрадовалась Лерка. — Я, пожалуй, тоже еще махну! За такую-то новость не грех и выпить!

Девчонки чокнулись, троекратно поцеловались и накатили.

— Где подхватила-то красавца, а?

— А на рабочем месте, — пропела развеселившаяся Любанька. — Правда, он вовсе не красавец. Но шибко денежный. Представляешь, он сначала у меня две недели почти каждый день виски брал, потом розы стал мне таскать. А теперь… вот это самое… встречаемся.

— Иди ты! — Лерка слушала, раскрыв рот. — А твой-то догадывается?

— Да прям! Я помру, он не заметит, пока не протухну, — фыркнула Любка.

— Фу-у! Ну и юмор у тебя, подруга… Так это он, что ли, тебе деньги на покупку дает?

— А то кто же?..

Лерка серьезно задумалась, и Любаня вдруг испугалась, что она сейчас передумает. Любка опять принялась за ноготь. Лерка сощурила свои желтые глаза, выпустила дым в открытую форточку и философски произнесла:

— Слушай, кисуля, но если он такой крутой, то на хрен тебе эти ларьки? Знаешь, какой это геморрой? Ой, дерьма не оберешься. Сейчас-то все более-менее устаканилось. А вот как начинала я, так вспоминать противно, — Лерка тяжело вздохнула.

Любаньку отпустило.

— Нет, ты пойми! Я хочу свое дело. Свое, понимаешь? — Любка обняла подружку. — Вот ты… И Вадик у тебя крутой, и ты при деле. Я тоже так хочу.

— По большому счету ты, конечно, права, — согласилась Лерка. — Кирилл твой полное говно. А Эдик этот… сегодня он есть, а завтра его нет… Пока дает, бери. Мужиков надо доить до последнего. На что они еще и нужны-то? А ведь мы не молоденькие уже. Может, это твой последний шанс.

На этих словах Любка заскулила и расплакалась, как девчонка. Лерка попыталась утешить ее и достала из холодильника четвертушку водки. Захмелев, подруги спели на два голоса все куплеты про тонкую рябину, пробовали было затянуть еще про кудрявую, но тут из школы вернулся Боб, и Любанька засобиралась.

Подружки еще раз расцеловались в прихожей, Любка прижала к пышной груди голову Боба, обслюнявила его, причитая: «Бобочка мой, мальчик маленький!» — и, окрыленная, удалилась.

Ровно через три дня в десять утра у Любки на пороге нарисовался «Эдик».

Она глянула на него и обмерла — «Эдик» оказался приятелем того самого Гасана, которого она обчистила в Доме кино на триста баксов. Бесстрастно взглянув на нее из-под черных сросшихся бровей, «Эдик» прошел в комнату и вывалил на стол пачки долларов.

— Завэрни во что-нибудь, и поэхали.

Любка ухватилась за край стола, не в силах оторвать взгляд от такого количества зеленых купюр.

— Давай, красавица, шевелись, врэмени нэту.

Любаня взяла себя в руки и выразила желание сначала пересчитать деньги.

«Эдик» ухмыльнулся и подвинул к ней всю кучу.

Перед ней лежали восемь пачек стодолларовых банкнот, перетянутых черными резинками. В каждой пачке было ровно тысяча долларов.

— Все верно. — Любаня взяла ручку и взглянула на мрачного кавказца. — Надо бы расписку составить.

— Нэту врэмени, потом распишешься. Кровью. — «Эдик» гортанно рассмеялся.

Любаня схватилась за сердце и тихо опустилась на стул.

— Шютка. Поэхали, — торопил ее «Эдик».

— Да, конечно. — Любка достала из кармана халата таблетку валидола и положила ее под язык. — Сейчас, вот только переоденусь… — Она растерянно огляделась. — Выйдите, пожалуйста, на минуту.

— Ладно. Давай поскорэй, и завэрни это все. — Кавказец вышел в коридор.

Любка прикрыла за ним дверь и прислушалась. Судя по рассохшемуся скрипу, «Эдик» уселся на старую табуретку. Тогда Любаня сбросила халат, метнулась к гардеробу и открыла дверцу. Первым делом она схватила со стола одну пачку и засунула ее под постельное белье, где обычно хранила свои сбережения. Затем, быстро окинув взглядом комнату, она нашла яркую картонную коробку из-под Коляшкиного плеера, сложила туда оставшиеся деньги, предварительно упаковав их в непрозрачный полиэтиленовый пакет, и запихнула коробку в хозяйственную сумку. Потом натянула джинсы и широкий свитер и вышла в коридор.

— Все готово, можем ехать. — Она приоткрыла сумку и указала на цветную коробку: — Годится?

«Эдик» глянул внутрь, запустил волосатую лапу в сумку и зачем-то попробовал коробку на вес. Удостоверившись, что все в порядке, он поднялся с табурета:

— Нормально. Поэхали.

Мысленно перекрестившись, Любаня натянула свое задрипанное пальтишко и вышла на лестничную площадку, пропустив «Эдика» вперед. Боясь поднять глаза на грозного «любовника», Любаня молча спускалась за ним по ступенькам. У подъезда стояла серая «Волга». «Эдик» усадил Любаню назад. Она сначала заартачилась, но пред мрачными «Эдиковыми» очами сразу сникла и глупо заулыбалась:

— Ведь вы вроде как ухажер мой. Как-то неправдоподобно, что я назаду, — со страху Любка вдруг заговорила, как выпускница слесарного ПТУ.

— Скажешь, укачивает, — отрезал «Эдик».

Он включил зажигание, и они отправились к Галдиной.

— Ого, какой у тебя кавалер! Прямо Мимино! — весело щебетала Лерка, устроившись рядом с Любаней и разглядывая мрачного красавца в зеркало заднего вида. — Вы всегда такой неразговорчивый? Давайте знакомиться. Я — Лера. А вы, значит, тот самый Эдик?

— Эдик, — кивнул кавказец.

— Любашка много про вас рассказывала…

— Лер, перестань, — оборвала подругу Любка. — Он у меня добрый, просто всю ночь не спал, устал очень.

— Оно и понятно. У тебя тоже видуха измотанная, — подтрунивала Лерка.

Любка покраснела, «Эдик» выдал некое подобие улыбки.

— А где же «Мерседес»? — не унималась Лерка.

— В рэмонте.

— Хорошо, что он у вас не один.

— Канэшно.

Спустя минут сорок они оказались в районе «Бауманской», где находилась юридическая контора, в которой Галдина заключала договор об аренде. «Эдик» остался в машине, а Любка с Леркой отправились по кабинетам. Через час они вышли, и «Эдик» повез их в налоговую инспекцию.

Теперь уже Лерка осталась в машине, а Любаня с «Эдиком» прошли в пятнадцатую комнату. При виде Любанькиного «ухажера» инспектор Ирина Андреевна расплылась в угодливой улыбке, пригласили их пройти и заперла дверь. «Эдик» угрюмо молчал, а Ирина Андреевна, нацепив на нос очки в золотой оправе, деловито разбирала Любкины бумаги. Не прошло и получаса, как все документы были окончательно переоформлены на Любаню.

— Благодарствуйте, — Любке никак не удавалось сменить стиль. Она суетливо перетаптывалась, полагая, что тетке надо «всунуть», и озиралась на «Эдика».

— Не за что. Заходите еще, — улыбалась чиновница.

Любка поняла это по-своему:

— Обязательно, это уж как водится, за нами не пропадет. Да, Эдичка?

«Эдичка» прихватил ее за воротник и молча вытолкал в коридор. Любка обиделась и надула пухлые губы, но ничего не сказала.

Они сели в машину и поехали к Галдиной домой. Коробка с деньгами перекочевала в ее сумку еще в юридической конторе, где, закрывшись в туалете, подруги снова все пересчитали. По всем документам сумма сделки была занижена почти втрое, чтобы избежать разборок с налоговой инспекцией. Поэтому они обе не хотели, чтобы кто-либо присутствовал при передаче денег.

Лерка расцеловалась с Любаней и торжественно вручила ей ключи от опустевших ларьков.

— Владей!

Весь товар она оптом отдала по дешевке на реализацию. Разницу потом должна была ей выплатить Любка со своей прибыли. Этот пункт был особо отмечен в договоре.

Лерка предложила поехать в ресторан отметить столь удачную сделку, но Любаня с «Эдиком» наотрез отказались, сославшись на неотложные дела. Галдина понимающе улыбнулась, и празднование решено было совместить с первой выручкой. Лерка выпорхнула из машины, кутаясь в короткий песцовый полушубок, послала парочке воздушный поцелуй и скрылась в подъезде.

«Эдик» выехал из двора, проехал еще метров двадцать и остановился.

— Чего стоим? — устало спросила Любка, за целый день уже успевшая привыкнуть к своему молчаливому «любовнику».

— Так выходы.

— Как — выходы? Куда выходы? — оторопела Любанька.

— Туда, — «Эдик» ткнул пальцем в сугроб за окошком.

— А домой-то как же? — Любка пригрелась на заднем сиденье, ее разморило и неудержимо клонило в сон. — Как же я попрусь через весь город одна?

— Я свое дэло сдэлал. Вылазь. А то зарэжу.

Любка опомнилась и, подхватив сумку, опрометью бросилась вон из машины.

Утопая по колено в грязном снегу, она выбралась на тротуар, пробежала еще метров пятьдесят и вскочила в первый попавшийся автобус, который умчал ее в неизвестном ей направлении.

Глава 19

К вечеру следующего дня квартира Галдиных напоминала ад.

Заламывая руки и истерически визжа, Лерка в буквальном смысле рвала на себе волосы. Она каталась по ковру в гостиной, и сквозь ее вой отчетливо различались только два слова: «Убью, суку!»

Час назад она вернулась из отделения милиции, куда ее загребли из обменного пункта, где она пыталась разменять фальшивые доллары.

По счастью, при ней были всего две стодолларовые бумажки. Она была настолько ошарашена случившимся, так отчаянно плакала и божилась, что нашла эти проклятые деньги в соседнем универмаге в обувном отделе, что ее пока отпустили, проверив документы и переписав паспортные данные, адрес и номер домашнего телефона.

Она немедленно начала названивать Ревенко, но у этой гадины никто не подходил к телефону. Тогда она вызвала с работы Вадика, требуя, чтобы он немедленно приехал. Захлебываясь слюной, она кое-как в двух словах описала ему ситуацию и попросила прихватить с собой машинку для проверки денег.

Уже через двадцать минут Вадик был дома, и жена накинулась на него разъяренной фурией:

— Я погибла! Все пропало! Нас ограбили! На меня завели дело! Ты представляешь, что это такое?! Всему конец! И твоей карьере тоже!

Флегматичный Вадик не спеша раздевался, не обращая внимания на вопли жены. Он спокойно прошел в ванную, вымыл руки, расстегнул форменный китель. Лерка продолжала орать:

— Надо что-то делать! Что же ты молчишь-то?!

— Дарлинг, я просто жду, когда ты успокоишься. С тобой сейчас невозможно разговаривать.

Вадим прошел в спальню. Пока он переодевался, Лерка на пороге нетерпеливо топала ногой, озлобленно пыхтела, но молчала.

— Вот так-то лучше. — Вадим достал из портфеля машинку. — Ну, где деньги?

— Где-где… В Караганде!! — закричала Лерка и умчалась в кухню.

Вадим последовал за ней.

Лерка вытащила из шкафчика пеструю коробку и остервенело высыпала проклятые доллары на пол.

— Подбери, — спокойно произнес Вадим.

Лерка с ненавистью сгребла пачки и швырнула их на стол. Вадим надел очки, и началась проверка. Через час он установил, что из семи пачек шесть оказались фальшивыми, и только одна настоящей.

— Значит, так… — Он устало потер переносицу и закурил. — Завтра я позвоню куда следует, и дело, конечно, прикроют. Две фальшивые бумажки не повод для расследования, это лишь досадное недоразумение. Тем более что ты их нашла в универмаге, — последние слова он произнес с некоторым нажимом. — Этой версии, дарлинг, и держись. Надеюсь, это понятно?

Лерка кивнула.

— А что касается твоей так называемой подруги…

— Да я сейчас ребятам позвоню, они ее завтра же прикопают. И всю ее семейку заодно!

— Никуда ты не позвонишь, — охладил ее пыл Вадим. — Нам еще уголовщины не хватало. Тебя же первую вычислят. Так вот…

— Это что же? Спустить ей с рук?! Пусть живет и процветает на моих хлебах?! — Лерка взвилась, но муж осадил ее, и она ударилась коленкой об угол стола. — У-я… — злобно зашипела она, но Вадим не обратил на это никакого внимания и спокойно продолжил:

— Во-первых, я не уверен, что она будет процветать. Скорее всего она мелкая сошка. Я подозреваю, что ее просто наняли, как исполнителя, она, поди, и сама ничего не знает…

— А вот я сейчас ей позвоню, и пусть попробует эта корова отвертеться!

— Ты совсем дура или прикидываешься?! — сорвался Вадим. — Ты же видела этого Эдика! Не понимаешь, кто за всем этим стоит?! Да эти чечены завтра же оторвут головы тебе, мне и Бобу! Кстати, где он? Уже десятый час!

— Ой!.. Ой… — Лерка враз побледнела. — Он же после школы к Коляну поехал… У нее он… Ой, что же теперь будет?..

— Дарлинг, настоятельно рекомендую — замолчи. Ты напортачила, теперь поздно причитать.

Вадим снял трубку и набрал номер:

— Алло! Любочка? Здравствуй, милая, это Вадим… Да, все прекрасно, спасибо. Боб у вас?… Ах, так… Нет, нет, пусть занимаются. Да, конечно, пусть переночует. Скажи ему, что Лера завтра заберет его из школы, отвезет к диетологу. Да, пусть дождется. Спасибо, милая… Да нет, она уже спит. Завтра позвонит тебе. Целую. Пока.

— Ты в своем уме? То есть как — пусть переночует? Немедленно поезжай и привези ребенка домой! — Запаниковавшая Лерка уже ничего не соображала.

Вадим повернулся к жене и ударил ее по щеке.

— Этот тон, дарлинг, прибереги для своей подружки. Пригодится еще.

Расширенными от страха глазами она смотрела на мужа, не зная, как себя вести. Вадим поднялся, достал из аптечки валерьянку, накапал в рюмку и подал жене. Та покорно выпила.

— А теперь слушай меня внимательно. — Вадим прикурил две сигареты, одну отдал жене. — О пропавших деньгах забудь. На время, безусловно. Ревенко — ни слова. Уверен, она сама не знает, что доллары фальшивые, и, если ты ей скажешь, эта дура поднимет ненужную и опасную волну. Здесь надо действовать иначе. — Вадим на минуту призадумался, протер очки и продолжил: — Ты не только будешь поддерживать с ней отношения, но станешь самой близкой подругой. И сделаешь это во что бы то ни стало.

— А зачем? — Лерка не въезжала в этот дикий, с ее точки зрения, план.

— А затем, что эта жирная свинья должна знать свое место и получить за все сполна, — рассудительно объяснял Вадим. — Скорее всего она сама где-то подставилась, но не имела права втравливать в это тебя. Не знаю, на чем ее подцепили, но ты потеряла бизнес. Свои проблемы каждый должен решать сам. Это ей даром не пройдет, разумеется. Но мы должны выждать. И в подходящий момент…

— …выдать ей по полной программе, — продолжила за мужа Лерка.

— Вот именно. Я рад, что мы наконец достигли взаимопонимания. Таким образом, ты, дарлинг, внедряешься в эту семейку, но только очень аккуратно. Ты должна стать…

— …радисткой Кэт, — скривившись, с сарказмом произнесла Лерка.

— В каком-то смысле да, — не поддержал шутки Вадим. — Пойми, сейчас главное — выждать. Сладка только выстраданная месть, а не сиюминутная. И еще очень важно, если хочешь ощутить вкус победы, остаться в стороне. Запомни это.

Лерка внимательно посмотрела на мужа, и ей вдруг сделалось по-настоящему страшно. Никогда прежде она не видела у него такого холодного, жестокого выражения лица. От его остановившегося, какого-то стеклянного взгляда ее пробрал озноб.

И впервые Лерка поняла, что человек, за которым она замужем уже почти пятнадцать лет, ей совершенно незнаком.

Глава 20

Любка выжидала. Она затаилась дома, старалась никуда не выходить, боялась телефонных звонков. Но все было тихо, никто не беспокоил ни ее, ни Кирилла. «Эдик» больше не появлялся, никаких угроз не поступало.

Через две недели она потихоньку съездила на Маяковку и незаметно прогулялась вдоль трех «своих» ларьков. В каждом из них сидели жгучие брюнетки с золотыми зубами, шла нормальная торговля. Любка даже купила в одном из них бутылку пива и жвачку, но никто не обратил на нее никакого внимания. То же самое, то есть ничего не произошлои у киосков на «Краснопресненской». С легким сердцем, напевая про себя любимую песенку про карнавал, она отправилась домой. Ей даже не верилось, что все так просто и быстро закончилось. Она вприпрыжку неслась от «Первомайской» к дому.

«Вот Кирюша все меня дурой называет. А как я, однако, все это ловко провернула. Он еще будет благодарить меня. Ай да Любка!» — нахваливала она себя по дороге.

У подъезда ее ждал «Эдик».

Завидев его, Любка словно окаменела, подавившись припевом, и сначала решила смыться, но вовремя поняла, что это просто глупо. Она гордо вздернула подбородок и на трясущихся ногах с независимым видом пошла ему навстречу.

— Привет. Чего надо? — Любка смело посмотрела в его жгучие глаза.

— Здараствуй, дарагая, — тот неожиданно расплылся в улыбке. — Ты маладес, слюшай. Всэ табой давольны. Но дэло адно есть…

— Эк ты разговорился-то, — удивилась Любанька. — Зарэзать, что ли, меня пришел?

— Слюшай, зачем зарэзать? Ты хароший девка, бумажку адну падпиши, и все.

— Какую еще бумажку? — Любка отрицательно завертела головой.

— Пайдем в дом, пакажу.

— Нет, не пойдем, — осмелела Любаня. — Показывай здесь. Подписываться кровью не желаю. Знаю я тебя. Свидетелей надо прикончить, так, что ли? Никуда я с тобой не пойду!

— Какой ты смешной девчонка! Зачем кровью? На, бэри ручка.

— Все равно. Я не могу в дом. Там ребенок, — упиралась Любанька.

— Ну, пиши здэсь. — «Эдик» вытащил из-под дубленки папку, раскрыл ее и грязным пальцем ткнул в место подписи. Любаня пробежала глазами страницу. Согласно вышеозначенному документу, она передавала все права собственности на пять киосков некоему товариществу с ограниченной ответственностью под названием «Эверест». Любка с легкостью подмахнула этот «договор» и, облегченно вздохнув, спросила:

— Это все?

— Все, дарагая.

— Нет, ты уж скажи, не мучай меня, я вам ничего больше не должна?

— Ты, канкрэтно, нэт. Давид сказал, что, если будут праблемы, абращайся.

— А кто это — Давид? — законно поинтересовалась Любка.

— А эта тэперь «крыша» твоя.

— Какая крыша? Чего-то я не пойму…

— Придет врэмя — паймешь.

«Эдик» протянул ей визитку, на которой не было ничего, кроме номера телефона.

— Пращай, дарагая.

«Эдик» поцеловал ей руку, пересек двор и скрылся за углом.

Любка еще долго стояла на ступеньках крыльца, не в силах осмыслить свалившуюся на нее свободу.

И началось!

Почувствовав себя в безопасности, Любанька разгулялась. Она отложила семьсот долларов из прикарманенной тысячи, триста беспрепятственно разменяла в обменном пункте и отправилась на вьетнамский рынок. Она накупила кучу тряпок себе и Коляну, приобрела вожделенный пуфик в прихожую, Кирилла осчастливила новой бритвой и пригласила Лерку Галдину в ресторан. Та мгновенно согласилась и заехала на такси за подругой, заодно оставив Боба у нее.

Девчонки провели прекрасный вечер. Они хорошо поели, много выпили, и Любку потянуло на откровенность:

— Ты, Леруся, не беспокойся, я сегодня же передам с Бобочкой четыреста долларов, я ему в пенал засуну, никто не узнает. Остальные попозже, частями, но обязательно отдам.

— Какие четыреста долларов? — изумилась Лерка.

— Ну как же? — Любанька уставилась на Лерку. — Ты что, забыла? Я же тебе должна за реализацию…

— Ах, это… — отмахнулась Лерка, — забудь.

— То есть как это, забудь? С ума сошла? Это же большие деньги!

— Да ладно тебе, тоже мне деньги. — Лерка улыбалась и ласково смотрела на Любаню.

«Ловко прикидывается, сволочь. А может, Вадик прав, и эту дуру действительно облапошили? Все равно ненавижу! Вот ведь гадина!»

— Мне не каплет, будут — отдашь. Прибыль, что ли, поперла? — как бы между прочим спросила Лерка.

— Да какая там прибыль… — Любка горестно вздохнула и разлила по бокалам шампанское. — Я тебе не говорила, но ведь Эдик бросил меня…

— Да что ты? — посочувствовала Лерка. — Какой подлец!

— Ну да… А самой-то мне не справиться, я и продала все через две недели.

— То есть как продала? Кому? — всерьез заинтересовалась Галдина.

— А черт его знает, какому-то «Эвересту».

— Что значит — какому-то «Эвересту»? Ты с ними подписывала что-нибудь?

— Ну а как же. Все честь честью.

— И при этом ты ничего о них не знаешь? — возмутилась Лерка.

— А зачем мне? Меньше знаешь, крепче спишь.

— Сколько они тебе заплатили?

Любка осеклась.

— Да нисколько… Зато живая.

— Значит, наехали. Вот так штука… — задумалась Лерка. — И что теперь?

— Да ничего. Есть у меня план. Выберусь я.

— Так ты, значит, в крутом минусе?

— Да как сказать, не то чтобы совсем… Все равно, деньги-то Эдиковы были. Я, можно сказать, при своих осталась. Но тебе долг отдам.

— Да брось ты, Любань! Я тоже виновата перед тобой — не сумела тебя отговорить от этой авантюры. А посему не напрягайся, не надо ничего отдавать. К тому же из твоих семи штук до сих пор ничего не потратила, Вадьке зарплату прибавили, я обойдусь. Ты лучше скажи, может, чем помочь?

— Господи, Лерка! Ты настоящая подруга! Что бы я делала без тебя? — Любка прослезилась.

У Галдиной запищал пейджер. Любка завистливо покосилась на подругу и решила непременно завтра же приобрести себе этот атрибут преуспевающей женщины.

— Слушай, кисуля, сейчас Вадик подъедет, отвезет нас. Расскажи пока, что это за план у тебя. Если могу быть полезной…

— Да нет, это пока только наброски. Когда все додумаю, поделюсь…

На том пока и порешили. Вадик отвез Любку домой, родители забрали Боба, которому, конечно же, Любка и не подумала запихивать в пенал четыреста долларов. Лерка еще раз напомнила Любке о ее «набросках», и Галдины уехали.

Глава 21

На самом деле это были не наброски, а весьма осмысленная схема, но, понимая ее ценность, Любаня не рассказывала об этом пока даже Кириллу. Только с Танькой Гавриловой они созванивались каждый день и обсуждали детали. Дело было практически на мази.

Легкость, с которой они провернули авантюру с Галкой Беляковой, придавала им уверенности в своих силах, они просчитывали нюансы и с каждым днем убеждались в своей безнаказанности. Наконец как-то вечером Любка поделилась своим секретом с Кириллом. Тот внимательно ее выслушал, был немало поражен неожиданной прытью жены, согласился, что все довольно неглупо придумано, сам принимать участие в этом деле отказался, но, засыпая, жену благословил.

И закипела бурная деятельность.

Танька с Любанькой четко распределили свои обязанности. Практически уже утвержденных на съемки актеров Гаврилова до упора держала в неизвестности, мямля им по телефону, что еще ничего пока не решено. Но в последний момент, дня за три до заключения контракта, настойчиво предлагала им встретиться с Любовью Николаевной Ревенко, якобы директором актерского агентства. Дело было новым, и соглашались практически все — кто-то просто из любопытства, кто-то — уповая на голливудскую систему найма актеров.

При полном параде Любаня приезжала на «Мосфильм», встречалась с актером и Танькой в студийном баре, и вот тут начиналось самое интересное.

В ходе задушевной беседы Гаврилова с Ревенко аккуратно, исподволь, начинали имитировать конфликт. Гаврилова, как представитель студии, давила на обязанности. Ревенко, насмерть стоявшая на стороне актера, упирала на его права. Гаврилова называла сумму гонорара меньше реальной, Ревенко всегда обещала добиться увеличения зарплаты ровно вдвое. Накал страстей начинался на обсуждении неустоек, но, естественно, всегда побеждала Ревенко. «Черт с вами, Любовь Николаевна, обсуждайте это с директором сами», — устранялась Гаврилова. Ревенко заговорщицки подмигивала актеру, обещая все устроить как надо. Через три дня при подписании договора артист с изумлением обнаруживал, что ему заплатят именно ту сумму, которую называла Ревенко. И он с радостью после первой же выплаты отстегивал ей обговоренные проценты.

Не имея ни малейшего понятия о системе актерских агентств, зная только понаслышке, что таковые существуют на Западе, актеры беспечно доверяли Любови Николаевне, чувствовали себя наконец-то защищенными и с радостью подписывали договоры с «агентством», состряпанные Кириллом на ксероксе.

Девки не жировали — их ставка так и осталась по десять процентов каждой. Вот только Гаврилова не знала, что таких, как она, у Любки было уже человек пять.

Пока Танька мотылялась по съемкам, Люба времени не теряла. У нее уже появились и Тамарка, и Наташка, и Зойка, и еще бог знает кто. Только в отличие от Гавриловой, знавшей всю подноготную, эти ассистентки были убеждены, что Любовь Николаевна Ревенко действительно руководит актерским агентством. И те десять процентов, которые они получали от нее за каждого артиста, казались им честно заработанными деньгами за оказанные услуги.

А всего-то и надо было — представить утвержденного актера Ревенко, убедить того, что ему необходим свой агент, заранее сообщить Ревенко предполагаемую оплату клиента за фильм и тихонько отвалить.

Далее Люба действовала по схеме — обсуждала все тонкости предстоящего контракта и обещала выбить определенные деньги. И актер был счастлив и горд, что у него есть такой пробивной агент.

Многие артисты помнили Любку еще по институту и театру, по прошлым совместным тусовкам, и никому не приходило в голову усомниться в законности ее деятельности. Наоборот, они радовались, что именно Любанька, сама в прошлом артистка и потому знающая все их проблемы изнутри, берется их защищать.

Они и не подозревали, что платят за воздух. Если у кого и возникали проблемы на съемках, в основном связанные с нарушением дисциплины и которые не могли утрясти ассистентки, то дело преподносилось следующим образом — сам, дескать, виноват, нарушил пункты «а», «б» и «в» нашего соглашения, радуйся, что хоть гонорар тебе приличный выколотили.

Любанька уже давно обзавелась собственной актерской картотекой и целыми днями раскладывала пасьянсы из фотографий, взвешивая шансы каждого артиста и просчитывая свой доход. Теперь уже она сама советовала Зойкам и Тамаркам, кого вызывать на пробы, кого засунуть на эпизод, а кого представить режиссеру на роль. Естественно, ее пожелания в силу объективных причин выполнялись не всегда. Режиссеры и сами были не дураки и знали, кого они хотят снимать. Но если вдруг утверждали предложенного ею кандидата, Любка радовалась, как дитя, чувствуя себя участницей творческого процесса.

Однажды Кирилл вернулся с работы и небрежно кинул на стол пачку бланков. Любаня с любопытством принялась их разглядывать. На чистых белых листах была отпечатана шапка: «Правительство Российской Федерации». Чуть ниже, более мелким шрифтом было набрано: «Всероссийская благотворительная лотерея».

— Это что такое, Кирюша? — спросила Любаня.

— Значит, так. Завтра идешь в пять почтовых отделений в разных районах и открываешь абонентские ящики.

— А зачем?

— Так надо, — Кирилл ничего не объяснил, угрюмо поужинал и завалился спать.

Любаня еще долго сидела над этими бланками, недоумевая, для чего они понадобились мужу и как все это может быть связано с абонентскими ящиками. Так ни до какой идеи и не додумавшись, она легла спать. Но наутро она послушалась мужа и, промотавшись целый день по почтам, сделала все, как он велел.

Вечером Кирилл принес текст, который Любане было необходимо впечатать в каждый бланк:

«Уважаемый житель Российской Федерации! — читала Любаня. — В целях поддержки отечественного производства правительство России проводит благотворительную лотерею.

Участвуя в ней, вы становитесь непосредственным потребителем российской продукции, что ведет к разрастанию отечественного рынка и стабилизации экономики.

В вашем регионе компьютер определил сто адресов, и один из них — ваш. Вы стали счастливым обладателем двухкамерного холодильника «Орск-112» производства ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени Орского механического завода.

Для получения приза вам необходимо отправить по нашему адресу, указанному внизу, свои паспортные данные, обязательно заверенные нотариусом, и десять рублей в счет оплаты за доставку.

Поздравляем вас с выигрышем, желаем вам здоровья и удачи!

Председатель оргкомитета В. Молчанов».

— Кирилл, ты меня прости, но это какая-то ерунда. Я ничего не понимаю. При чем здесь какие-то холодильники и мы? Что это такое? — спросила Люба.

— Это, милая моя, золотое дно. И если ты не врубаешься, значит, дело стоящее, — ковыряясь в зубах, ответил Кирилл. — Ты просто сделай, как я прошу, и не задавай лишних вопросов. Водка в этом доме есть?

— Ну а как же, — даже обиделась Любаня.

Под хорошую закуску Кирилл обрисовал жене радужные перспективы своей затеи. Любаня соглашалась с ним, но никак не могла взять в толк, где и на какие шиши они достанут столько холодильников. Кирилл хохотал над ней полчаса. Сначала Любка сердилась, но потом и сама развеселилась, глядя на смеющегося мужа. Она не могла припомнить, когда в последний раз она видела его даже просто улыбающимся. Сквозь слезы Кирилл объяснил ей, что в том-то и заключается вся «фенька» — на анонимный адрес доверчивые граждане высылают им небольшие переводы, но часто и много. А они, в свою очередь, не высылают им ничего, даже фиги с маслом. Любке не очень-то верилось в успех такого предприятия, но Кирилл все-таки сумел убедить ее, что риск — минимальный, а доходы могут быть сказочными.

Весь следующий день Любанька потратила на перепечатку текста в двадцать бланков, все тщательно запечатала в конверты и надписала их одним и тем же адресом: «П. Энтузиастов, дом 7, квартира 46», изменив только названия городов.

Через неделю она посетила все пять почтовых отделений и, к своему полному изумлению, получила сто шестьдесят рублей. Лишь четверо из двадцати либо не попались на эту удочку, либо в четырех городах просто не было «п. Энтузиастов».

Она еще раз проделала эту операцию уже с тридцатью бланками, изменив города и на всякий случай завод-изготовитель. Прибыль уже составила ровно триста рублей. Из тридцати адресатов купились все.

Любке хотелось приняться за дело с подлинным размахом, тем более это нисколько не отвлекало ее от «продюсерской» деятельности. Но Кирилл из осторожности запретил ей рассылать в неделю больше чем двадцать бланков.

— Береженого бог бережет, — назидательно объяснил он Любане. — И потом, мы же не рвачи какие-нибудь. Скромнее надо быть, солнышко.

Прием срабатывал безотказно, и, наведываясь по пятницам на почтовые отделения, она разом собирала до ста пятидесяти рублей.

Но вдруг Ельцин поссорился с парламентом и расстрелял его из танков. Среди денежных людей началась паника, многие стремительно покидали Родину, не дожидаясь тотального шмона. И Любанька тоже струхнула. Она свернула свою деятельность, забрала оставшиеся деньги и уже полностью отдалась любимому делу — опять разложила картотеку и стала пристраивать несчастных артистов.

— Ох, мать, ты доиграешься! — как-то сказал Любане Кирилл, принеся в дом очередную кипу липовых соглашений для так называемого «агентства». — Это ведь, милая моя, статья. Лучше бы продолжала холодильники втюхивать. Теперь-то запросто. Одно ворье к власти пришло, никто тебя за руку ловить не станет. А вот актеришки твои опасные свидетели. Если кто из них фишку прорюхает, несдобровать тебе.

Кирилл ласково улыбался.

— Не прорюхает. А мошенничество, тем более в мелких размерах, еще доказать надо. Ведь никто из них не обижен. И, как ни крути, я их всех пристраиваю. Если бы не моя картотека, эти дуры ассистентки ни в жизнь бы не додумались, кого предлагать. Жаловаться этой швали не на что, — парировала Любка.

— Да уж конечно. А то на студии своей картотеки нет. А режиссеры — все дауны, вообще пропали бы без тебя. К тому же, дорогуша, это уже не мошенничество, как ты изволила выразиться, в мелких размерах. Ты мне-то про размеры не звезди. Это уже вымогательством называется. И статья другая, и срок посолиднее. Так что готовься — когда тебя в Сибирь упекут, я Коляна в Нахимовское сдам! Эх, заживу-то! — Кирилл сбросил пиджак и завалился на диван, мечтательно сложив руки под головой. — Вот была бы ты, мать, поумнее…

— Ты зачем меня пугаешь? — вскинулась Любка. — Какая, на хрен, Сибирь? И сына не трогай!

— Да ладно тебе, не ори. Что-то ты у меня осмелела в последнее время, — примирительно зевнул Кирилл. — Идея есть.

— Опять?

— Ага. Потом благодарить будешь.

— Ну?.. — Люба присела на краешек дивана и стала стаскивать с мужа ботинки.

— Так вот. Иди, дурища, получи лицензию, зарегистрируй себя как агентство какое-нибудь, ЗАО или ТОО, например. И греби бабки официально. Крышу я тебе найду, не трясись. Плати налоги… — Кирилл опять зевнул, повернулся к Любке спиной и уснул.

А и вправду, как же она сама-то оплошала? Идея была настолько гениальной, что Любке захотелось осуществить ее немедленно. Пока кто-нибудь тоже не додумался и не опередил ее. К тому же за прошедший год Любаня так втянулась в свое новое дело, расширила агентурную сеть и клиентуру, что было бы просто глупо попасться на какой-нибудь ерунде и оказаться, в лучшем случае, опять в ларьке. А то и где-нибудь похуже. Более того, открывались широкие возможности — всю ту кипучую деятельность, которую она имитировала, можно было проворачивать реально.

Любкина благодарность не заставила себя долго ждать.

— Спасибо, Кирюша, — она нежно поцеловала спящего мужа и тихонечко прилегла с ним рядом.

— Ах ты, дурища, — сквозь сон прошептал Кирилл Любке на ухо, и ей показалось, что ласково. Она забралась под его одеяло и трепетно прижалась к нему. Кирилл повернулся к ней, и впервые за очень долгое время у них произошло «это». Через пять минут он опять заснул, а Любаня, сама не своя от счастья, еще долго мечтала о скорой новой жизни, глядя широко раскрытыми глазами в фонарные полосы света на потолке.

Глава 22

На оформление всех документов, суету и беготню по кабинетам, благодаря взяткам и личному обаянию, ей потребовался месяц.

Как ни странно, муж ей активно помогал и даже нашел толкового юриста, Виктора Григорьевича Петрова, рассудительного, умного дядьку лет шестидесяти с вечно красным лицом опытного «коронарника», который и составил все необходимые бумаги. Кирилл же и подбросил название новоиспеченному агентству.

Любка сломала голову, не представляя, как обозваться. Перебрав многочисленные варианты, она остановилась на простеньком, но амбициозном: «Любаня».

— Ты, мать, совсем с ума сошла. Завязывай с этими лавочными делами. Надо же до такого допереть! Еще бы сказала: «У Любани». Кабак, что ли, открываешь?

— Ну а как тогда? Я бьюсь и бьюсь, ничего другого придумать не могу. Как назвать-то?

— Назови «Атлантида». Звучно, красиво и солидно.

— Кирюшенька, но ведь Атлантида потонула, как же можно… — Любке оно не очень понравилось. В этом названии ей чудилось какое-то мрачное предзнаменование.

— Ты, мать, непролазная дура. Потонул «Титаник», а Атлантида — это исчезнувшая цивилизация.

— Но ведь она все-таки исчезла?.. — допытывалась Любка.

— Хоть ты и дремучая девица, но за себя можешь не беспокоиться. Ты так просто не исчезнешь. — Кирилл многозначительно ухмыльнулся. — Подумай лучше о другом. Представь, что исчезнувшая цивилизация — это российская антреприза, а ты ее возрождаешь. Вот этой версии и держись. «Атлантида»! Как звучит-то, а? Это вам не «У Любани».

Кирилл был убедителен, и Любка сразу согласилась. В 1994 год она шагнула директором своего собственного актерского агентства «Атлантида», состоящего, правда, пока из нее да Виктора Григорьевича.

Вся ее деятельность наконец-то приобрела официальный характер, она наняла бухгалтершу. Сделки совершались только при участии Виктора Григорьевича, все деньги переводились исключительно на банковский счет.

Люба сотрудничала не только с киностудиями, но и с театральными антрепризами и рекламными агентствами. Дело расширялось. Она неоднократно предлагала Кириллу бросить свой Сбербанк и превратить бизнес в семейный. Но Кирилл превыше всего ценил свою свободу. Считая себя родоначальником и практически отцом-основателем этого предприятия, он без зазрения совести тянул из жены немалые суммы и был всем доволен. Мотивация его была железной:

— Ты, мать, давай сама там крутись. Я тебе все организовал и пахать под твоим руководством не намерен. Мне и в банке хорошо.

В банке работала куча смазливеньких девчонок. Все они заглядывались на интересного мужчину Кирилла Анатольевича, и он с удовольствием делился с ними своим опытом, все чаще задерживаясь «сверхурочно», обучая юное поколение премудростям «банковского дела».

Любка крутилась как белка в колесе, ставя агентство на ноги. Порой она возвращалась домой так поздно, что даже и не замечала, давно ли Кирилл пришел с работы или только что ввалился. По утрам он отводил Коляна в школу, благо было по дороге. А потом на целый день мальчик был предоставлен сам себе. Он отлично справлялся с плитой, мыл посуду, делал уроки. Любка бегло проглядывала его дневник и, не находя там троек, успокаивала свою совесть тем, что все идет как надо, на пользу всей семье.

Уже через полгода Люба обзавелась своим первым офисом и первой секретаршей. Ее титанические усилия не пропали даром, и еще через год она арендовала небольшой особняк на Арбате, имела штат и охрану, но не доверяла никому, кроме Виктора Григорьевича. Этот «серый кардинал», зная все подводные течения и обходные пути, ловко манипулируя законом, неуклонно вел «Атлантиду» к процветанию.

Любаня стремительно превращалась в Любовь Николаевну. Она еще больше раздобрела, в ее голосе появились металлические нотки, былая неуверенность обернулась тяжелым характером и нетерпимостью к возражениям. Как-то, навестив жену в агентстве, Кирилл с удивлением заметил, что сотрудники ее боятся. Испробовав власти, Ревенко вошла во вкус.

Гавриловой, которая никак не желала оставаться за бортом, пришлось заткнуть рот — каждый месяц Любовь Николаевна платила ей изрядную сумму в долларах, но с условием, чтобы та немедленно поставляла ей самые свежие новости со студии — кто запустился в производство, какие спонсоры, кого предполагают снимать, какие сроки и так далее. У нее, разумеется, были свои отлаженные каналы, но Танька обладала собачьим нюхом. Режиссер еще только размышлял, что именно он будет снимать, а Гаврилова уже знала, сколько он будет платить. Танька было заартачилась, набиваясь в соучредители, но Петров сумел быстро поставить ее на место, и на ее разоблачительные угрозы поведать всему свету о начале ревенковской карьеры ответил чем-то более серьезным. Чтобы урвать с паршивой овцы Ревенко хоть шерсти клок, Гаврилова согласилась на сотрудничество.

Кирилл тоже обходился Любе недешево, но это было дело святое. Теперь, окрепнув и развернувшись во всю мощь, она забыла обо всех обидах и унижениях и продолжала его беззаветно любить.

Колян был переведен в престижный платный лицей. Кирилл, конечно, из лучших побуждений, а вовсе не для того, чтобы избавиться от потенциального «стукача», настойчиво советовал отправить мальчика учиться в Европу. Идея, в принципе, Любе нравилась, но при мысли о разлуке с сыном у нее постоянно холодели руки, и она начинала плакать. Да Колян и сам не хотел уезжать — мать ни в чем ему не отказывала, всячески его баловала, в новой квартире у него была собственная комната, Кирилл где-то пропадал допоздна. Но главное — это единственный друг Боб Галдин. Мальчишки не могли и дня прожить друг без друга, каждый вечер созванивались, а на выходные либо Колян уезжал к Бобу, либо Боб перебирался к Коляну. Люба с Леркой дружбе этой не препятствовали, считая такое товарищество необходимым и полезным. Мальчики хорошо влияли друг на друга и, как ни крути, постоянно находились под контролем одной из мамаш.

К 2000 году, в результате огромного напряжения Ревенко, Петрова и грамотно подобранного персонала, «Атлантида» превратилась в гигантского спрута, щупальца которого расползлись не только по Москве и Европе, но добрались и до заветного Голливуда. Ревенко частенько отправляла на эту «фабрику грез» артистов на роли русских, поляков, чехов и евреев. Престижной работы там не предлагали, но даже крошечный эпизод расценивался в России как творческая победа. И осуществить эту заветную мечту могла только «Атлантида».

Попасть в агентство Ревенко было делом очень престижным, но и нелегким. Мама Люба четко просчитывала варианты, лично вчитывалась в каждое досье и не брала к себе кого попало, начиная с уборщиц и заканчивая актерами.

И вот еще неделю назад эта акула кинобизнеса ощущала себя уверенной и неуязвимой, вершила человеческие судьбы, а теперь она пила стаканами «Метаксу» с димедролом и не знала, как ей жить дальше и кто же это посмел так бесповоротно распорядиться ее собственной жизнью.

Глава 23

«Вот, значит, как! Этот мерин отсиживается у Ольги. И я все-таки права!.. Ай да Лизка, ай да умка! Вот они у меня теперь где!» — злорадствовала Лиза и сжимала худенький кулачок, не спеша проезжая Ленинский проспект. Главное сейчас — не торопиться, все хорошенько продумать и не наделать глупостей.

Но ее так и распирало немедленно отправиться к Ревенко и объявить ей все как есть. Усилием воли Лиза свернула в ближайший переулок, проехала несколько метров и остановилась, забравшись передними колесами на тротуар. Надо было взять себя в руки и сосредоточиться.

Лиза вставила в магнитофон свою любимую кассету с записями Мадонны и принялась размышлять.

«Если вспомнить, как Николаева на него орала, то можно сделать вывод, что он прячется. И, сдается мне, не только от «мадам». Ведь когда она ему с моей подачи про ментов залепила, он аж охрип. И окошко сразу захлопнул. С чего бы ему так обосраться? Так-так, интересненько… Однако Николаева ведь живет на Новослободской, с бабкой, кажется. Почему они в Беляеве? Может, она эту квартиру снимает? Ловко же он пристроился, бестия, — наверняка Ольга еще и платит сама. И что она нашла в этом хлыще? Рожа мерзкая, характер дрянной, мужик вообще никакой, одни понты. Посоветовалась бы со мной, может, кого поприличней бы зацепила…»

— Эй, подруга, дай закурить! — вдруг раздался юношеский фальцет.

От неожиданности Лиза вздрогнула. В открытое окошко со стороны пассажирского сиденья просунулась смешная мальчишеская голова в пестрой бандане. Парень лукаво улыбался и пускал розовые жвачные пузыри.

— Мал еще курить-то!.. Да ладно, возьми, — она протянула пачку и выщелкнула из нее сигарету.

— Я возьму две, можно?

— Черт с тобой, бери, — засмеялась Лиза.

— Спасибо, тетка! — Парень тряхнул пачку и высыпал на ладонь штук пять. Затем он сделал ловкий разворот и умчался прочь на своих роликах.

«Вот сумасшедший! Такой же шальной, как Колян…» — подумала ему вслед Лиза.

И вдруг ее словно обожгло:

«О господи! Коляшка! Как я могла забыть?! Он же звонил из Греции на автоответчик. Ах ты, мамочки, когда же это было?.. — Лиза старалась припомнить тот день. — Что-то около недели назад, кажется… Да, точно. У меня тогда еще была последняя репетиция перед съемками».

При воспоминании о несостоявшихся съемках у Лизы навернулись слезы. Вся лихая круговерть последних двух недель мысленно пронеслась перед ней — захватывающие репетиции в студийном павильоне с Одноробовой, первый съемочный день, он же и последний, потом полный облом, сочувствующие взгляды коллег, неприятный разговор с Петровым, угроза суда… И виновницей всех ее несчастий была именно эта толстая сука, которая приходилась родной матерью ее лучшему дружбану Коляну Ревенко.

«И кой черт меня занес на эту галеру!» — с опозданием теперь сокрушалась Лиза. — Знала же, что так будет! Чем только думала, на что рассчитывала? Да плевать она хотела на мою популярность и на «Нику» в придачу. Тем более с «Никой» этой она сама мне капитально подмогнула. А я, значит, свинья неблагодарная. И по всему выходит, что Ревенко-то права. Но что-то уж больно круто она со мной, словно я Богачева какая-нибудь. И ведь в нормальных отношениях с ней были. Могла бы просто вызвать к себе, наорать, а потом бы все уладили. Все равно она сволочь, а я дура безмозглая. Вот Колян, слава богу, совсем не в нее».

Они познакомились год назад, опять же на съемках. У Лизы была главная роль, а Колян ради развлечения согласился на эпизод. Два дня они с удовольствием изображали перед камерой ссорящихся брата и сестру, раздавая друг другу тумаки и затрещины. В перерывах надувались в буфете пепси-колой и болтали обо всем на свете. С тех пор они больше не расставались.

Несмотря на разницу в шесть лет, они моментально нашли общий язык и понимали друг друга с полунамека, вместе им было легко и весело. Они так и остались братом и сестрой. Лиза как бы опекала Коляна в качестве старшего товарища, при этом делилась с ним всеми своими девичьими секретами. А он подтрунивал над ней, считая ее «своим парнем».

Встречались они по выходным, бесцельно болтались по городу, заваливались в «Кодак-киномир», трескали там попкорн и пили колу. Частенько Лиза забирала его к себе домой и упражнялась на нем в кулинарном искусстве. Колян с удовольствием уплетал ее непропеченные шедевры и взахлеб рассказывал ей о новых компьютерных программах.

Лиза очень привязалась к мальчику и искренне его жалела — ведь при всем внешнем благополучии он был абсолютно заброшен и никому не нужен, кроме толстяка Боба, детского приятеля. Лиза даже представить не могла, как он уживается со стервой-матерью и крокодилом-отчимом.

Само собой, эта дружба держалась в строжайшей тайне от кого бы то ни было, а особенно от мадам Ревенко. Колян скрывал их знакомство от матери, потому что хотел иметь частную жизнь, а Лиза интуитивно чувствовала, что в тот день, когда мама Люба увидит их вместе, закончится ее карьера. Ее обвинят в разврате несовершеннолетних и с позором выставят вон. Причем отовсюду. Даже в захудалый театр-студию не возьмут, не рискнув ссориться с Ревенко.

Лишь однажды, случайно, в открытой кафешке на ВВЦ, они напоролись на Витю Филимонова с женой. Витя был шофером Ревенко и, естественно, прекрасно знал и Лизу, и Коляна. Обе пары вежливо друг другу кивнули, но не обмолвились ни словом. Колян с Лизой сразу смылись и стали готовиться к казни.

Но никаких ответных действий со стороны матери-злодейки не последовало. Виктор оказался нормальным парнем и ничего ей не рассказал. С тех пор каждый раз, когда Ревенко срочно требовался сын и Виктор его привозил, Колян украдкой оставлял в «бардачке» сто рублей. Виктор молчал и деньги брал.

«Ну я и мерзавка!.. Я его практически подставила! Интересно, а кто же его тогда встречал?.. Так. Стоп. Когда он прилетел?» Лиза попыталась восстановить картину минувших событий, и по всему выходило, что Колян вернулся пять дней назад. Как раз в тот день, когда исчез Кирилл.

Лиза включила зажигание, развернулась и помчалась домой.

Ее осенило — вот кто ей сейчас срочно нужен: Колян! Он-то наверняка знает, почему Кирилл ударился в бега, а ей известно, где именно сидит эта крыса. И если объединить информацию и все правильно рассчитать, то можно извлечь из ситуации громадную пользу и для себя, и для Коляна.

Да, прежде чем что-либо предпринимать, надо немедленно разыскать Коляна.

Через полчаса она была дома.

Уже неделю Лиза жила одна — мать уехала на какой-то очередной научный семинар и должна была вернуться только послезавтра. Лиза опрометью кинулась в кухню, открыла холодильник, жадно глотнула выдохшейся минералки, схватила со стола телефонную трубку.

Стол и раковина были завалены грязной посудой, под ногами хрустела просыпавшаяся гречка, но ей сейчас было не до уборки. Она перешла в свою комнату, распахнула окно, уселась на подоконник и набрала номер:

— Алло… Здравствуйте. Передайте, пожалуйста, для абонента 14461: «Коляшик, дорогой. Прости меня. Срочно мне позвони. Это важно. Я очень тебя люблю. Лиза». Это все сообщение… Повторите через пять минут. Спасибо.

Лиза закурила и приготовилась ждать.

Не могла она знать, что через тридцать секунд маленький пейджер беспокойно затрясется среди плавок, носков и маек на самом дне спортивной Коляшкиной сумки и что адресат не сможет прочесть ее отчаянного призыва.

Уже третьи сутки Виктор с Коляном сидели в темном, грязном подвале на куче тряпья, задыхаясь от спертого воздуха. Их почти перестали кормить, туалетом служило старое ржавое ведро, которое выносили раз в два дня, вонь стояла нестерпимая.

Виктор еще держался, а Колян очень ослаб. От постоянного голода у него кружилась голова, и он почти не вставал. Сначала Виктор пытался его отвлечь, рассказывал о своей жизни, о Насте, читал наизусть стихи, которых знал великое множество. Но со вчерашнего вечера и он замолчал, сберегая силы.

Самым ужасным в их положении была неизвестность. С ними никто не разговаривал, никакой информации не сообщали, молча ставили миску с пустой овсяной кашей и кружку с водой. Один раз Колян заикнулся было с просьбой позвонить матери, но получил сокрушительный удар в лицо. Больше попыток вступить в контакт со своими мучителями они не предпринимали.

Но ничего этого Лиза не знала и посылала сообщения одно за другим. Она нервничала и злилась — прошло уже больше часа, а Колян все не звонил.

«Ну и ладно, в конце концов, на обиженных воду возят!» — она плюнула на все и решила действовать сама.

Выжидать больше было невозможно, ведь неизвестно, как поступит Кирилл после бурного объяснения с Николаевой — а вдруг возьмет да объявится? И тогда прощай заветная свобода, и все, что ей останется, — это распивать «Гжелку» с Богачевой и компанией.

— Эй, Лизок! Спички сбрось, а? Зажигалку забыл, мать ее! — окликнули Лизу со двора.

«Да что за день такой… То им сигареты, то спички».

Она сползла с подоконника и вдруг спохватилась: да ведь это Семеныч вышел со своим Лордом, а это значит, что уже половина второго ночи!

Лиза свесилась с подоконника и кинула вниз коробок:

— Держи, дядь Слав. А который теперь час?

— Дык, как обычно, второй, — надсадно прокашлял Семеныч. — Что, не спится, девка?

— Не-а…

— Ты давай-ка с окна слазь да иди ложись. Утро-то, оно, вишь ты, вечера мудренее.

— Ладно, дядь Слав, так и сделаю.

А ведь и вправду, осуществлять столь дерзкий план лучше на свежую голову. Тем более что за ночь Кирилл вряд ли вернется — уж лучше спать с истеричкой Николаевой, чем со сварливой толстой женой.

Лиза промучилась бессонницей всю ночь, но с самым рассветом провалилась в тяжелую дрему. Когда она с трудом разлепила глаза, уже вовсю сияло солнце, а во дворе заливисто брехал Лорд. Семеныч все так же надрывно харкал, словно бы никуда и не уходил. Часы показывали одиннадцать.

Она наскоро умылась, хватанула холодного чаю и еще раз отправила Коляну сообщение на пейджер. Колян не отзывался.

Выждав контрольные пятнадцать минут, она набрала номер агентства.

— Ой, Лизок, это ты? Привет, — каким-то напуганным голосом поздоровалась секретарша Катя.

— Катюнь, соедини меня с Любовь Николавной. Это очень срочно.

— А Любови Николаевны нет.

— А где она? — Вопрос был явно идиотским.

— Да ты знаешь, она себя плохо чувствует, уже дней пять болеет. — Катька была явно растеряна, если не спросила Лизу, по какому она вопросу.

— Болеет?.. А что с ней? — Лиза изобразила в голосе тревогу.

— Ну, я не знаю… Позвони денька через два, может, она появится. Кстати, здесь Виктор Григорьевич. Тебе ведь лучше с ним…

— Да на черта он мне сдался, старый хрыч! — в сердцах Лиза швырнула трубку.

«Болеет она… Ага! Знаем, как она болеет. Небось пьет с горя без любимого муженька, старая корова! Ну ничего, сейчас она у меня выздоровеет!»

Лиза порылась в своей сумочке, выкопала оттуда записную книжку и раскрыла ее на букве Р.

Глава 24

А Любовь Николаевна действительно попивала, и было ей очень худо. Она то вздрючивала себя «Метаксой» и тогда делала все необходимые звонки, то, не добившись никаких результатов, глотала димедрол.

Из дому она не выходила, в основном лежала на широченной кровати. Непричесанная, опухшая, она бродила по опустевшей квартире, изредка заходила в комнату сына и бесцельно перебирала его вещи.

Тем не менее, несмотря на полуобморочное состояние, решительные шаги были предприняты.

Как ни странно, раздобыть миллион долларов оказалось гораздо проще, чем найти пропавшего мужа.

Петров сделал все возможное, нажал на все кнопки и использовал все связи, разумеется умалчивая о причинах такой поспешности. Ему осталось обналичить всего два счета, и через два дня вся сумма будет уже у него на руках.

Не это беспокоило Любовь Николаевну. Ее тревожило то обстоятельство, что Кирилл как сквозь землю провалился. Не было его ни у друзей, ни у родственников, в банке тоже не знали, куда пропал их сотрудник. Ревенко обзвонила все морги и больницы — все было напрасно, там не имелось никаких сведений. Негласно ребята из охраны даже съездили на квартиру Николаевой, пока та была на съемках, но, кроме больной старухи, никого там не обнаружили.

Первоначальная тревога по поводу исчезновения мужа постепенно перерастала в раздражение. Ну, допустим, загулял, бывало такое нередко. Но он всегда звонил и что-нибудь врал. Теперь это беспардонное хамство переходило все границы, но Ревенко знала, что пропал он не зря, если его ищут.

Сопоставив факт его исчезновения с похищением Коляна и требованиями бандитов, она убедилась, что вся интрига вертится вокруг Кирилла. Судя по всему, этот пижон отсиживался где-то в безопасном месте, а в это время вместо него ее сыночка мучают какие-то ублюдки.

Она вдруг ясно вспомнила, как в пятницу предупреждала его, что он должен завтра утром встретить Коляна в Шереметьеве. Кирилл безропотно согласился и в тот же вечер пропал. Она расценила это как очередной безответственный загул, взбесилась не на шутку и срочно вызвала Филимонова. И именно Виктора с Коляном в субботу утром забрали где-то по дороге из аэропорта.

Страшная догадка терзала Ревенко, и в ней закипала глухая ненависть к мужу. Одного она не могла понять, как ни старалась, — что же такого мог натворить Кирилл, чтобы это повлекло за собой такую жуткую цепь событий? Но в его роковом участии она уже не сомневалась.

«Предатель, предатель, предатель…» — стучало в висках, в бессильной злобе она до крови кусала губы и мечтала о расправе.

Каждый день она разговаривала с Настей Филимоновой. Та все время плакала и умоляла ее не обращаться в милицию. Она сидела дома в полной изоляции и боялась выйти даже к соседям. На ее лестничной клетке постоянно дежурил какой-нибудь мужик с роскошным букетом, видимо, для прикрытия, провожал ее с Лаки во двор и, гнусно ухмыляясь, поджидал на крыльце. К тому же во дворе безвыездно стояла серая «девятка» с двумя мордоворотами в салоне.

Вчера наконец-то они позвонили Насте и велели передать Ревенко, что дают ей еще три дня сроку. Почему-то с самой Любовью Николаевной они не связывались, предпочитая Настю в качестве посредника.

Ревенко решилась — при следующем звонке Настя должна была сказать этим негодяям, чтобы в другой раз они звонили непосредственно к ней. А она, в свою очередь, объяснила бы им, что сумма у нее имеется, но есть одно жесткое условие — она должна поговорить с сыном и убедиться, что мальчик жив. Но что касается Кирилла… Вот тут надо было что-то придумывать. И от этой безысходности у нее шумело в голове и тряслись руки.

В столовой часы мелодично пробили полдень. Ревенко тяжело поднялась с постели, натянула несвежий халат и отправилась в кухню.

Вопреки своим правилам, она прямо из-под крана напилась холодной воды, машинально включила телевизор и затянулась не докуренной с вечера сигаретой. Она вдруг сообразила, что уже несколько дней ничего не ела. Открыла холодильник, достала заветренную ветчину, банку майонеза и скукожившийся огурец. Взглянув на побуревшее мясо, она выронила из рук нож, ее вывернуло прямо на пол.

Она еще возилась с тряпкой, когда раздался телефонный звонок. Любовь Николаевна замерла, с ужасом глядя на телефон. Хороших вестей она не ждала. Ей казалось, что самое худшее уже случилось. Но трубку все-таки подняла.

— Да, слушаю, — глухо произнесла она.

— Любовь Николаевна, здравствуйте. Это вы? — Голос показался Ревенко очень знакомым, и она насторожилась:

— Кто это? Что нужно?

— Это я, Лиза Чикина… Простите, что звоню вам домой… Дело в том, что я звонила в офис, но мне там сказали…

— Звони Петрову и решай все свои проблемы с ним. Мне сейчас не до тебя… — оборвала ее Ревенко.

— Подождите, Любовь Николаевна, вы должны меня выслушать, это очень важно, — настаивала Лиза. — Если я решу свою проблему, то автоматически решится и ваша. Я могу вам помочь. Я все знаю.

Ревенко изумилась такой наглости.

— Что?! Что ты сказала? — Несмотря на свое тяжелое состояние, ей захотелось поставить эту нахалку на место. Но она не успела.

— Я видела вашего мужа, — выпалила Лиза.

У обеих женщин заколотилось сердце. В эти секунды решалась судьба каждой из них.

Первой прервала молчание Ревенко:

— Когда?.. — глухо выдохнула она в трубку.

— Вчера вечером…

— В котором часу?

— Где-то около одиннадцати. Только я…

— Молчи. Не говори больше ничего, — перебила Ревенко. — Слушай внимательно. Ты где?

— Дома. Но у меня есть условие, — гнула свое Лиза.

— Да знаю я твое условие. Если говоришь правду, считай, оно уже выполнено… Значит, так. Никуда не выходи, никому не открывай. Через полчаса к тебе приедет мой водитель…

— Витя? — обрадовалась Лиза.

После того как он не выдал их с Коляном, она прониклась к нему искренней симпатией и была бы счастлива увидеть именно его в самую злую минуту своей жизни.

— Филимонов у нас больше не работает. — Ревенко, видимо, взяла себя в руки и перешла на деловой тон.

— То есть как?.. — расстроилась Лиза.

— Не перебивай. Приедет Игорь. Ты его не знаешь, он позвонит из машины. Ты где живешь?

— На улице Усиевича, вдоме, где магазин «Ветеран».

— Отлично. Игорь заберет тебя, привезет ко мне, и мы все обсудим. Ты поняла меня, девочка моя?

— Да, Любовь Николаевна, поняла. Я жду.

«Ну, блин, неужели получилось? Ах, это сладкое слово — свобода!» — Лизка в одном носке носилась по квартире.

Должен был приехать какой-то Игорь, а у нее такой бардак.

Прискакав в кухню и быстро окинув ее взглядом, она поняла, что самое мудрое решение — просто закрыть туда дверь. Она так и сделала. Затем, схватив свои шмотки, одним броском закинула их в комнату матери, опять же плотно притворив дверь.

С армейской скоростью застелив у себя постель, Лиза кинулась в ванную, за считанные секунды навела боевой раскрас, вернулась к себе, надела любимый оранжевый топ и фиолетовые лосины. Она чувствовала себя победительницей.

В нетерпении она высунулась в окно.

— Эй, красота моя! — прокашлял Семеныч. — Здорово ночевали?

— Ага! — счастливо рассмеялась Лиза.

— Долго спишь, ягодка! Но ничего, дело молодое… Мать-то когда приедет?

— Завтра, дядь Слав, завтра. Ты заходи к нам, и Лорда возьми!

— Да уж как водится… Слышь, Лизок, полтинник до завтра не скинешь, а? Ты ж знаешь, я отдам.

— Нет вопросов! Я сейчас!

В радостном возбуждении Лиза метнулась к секретеру, достала из заветного шкафчика пятьдесят рублей, засунула купюру в пачку «Мальборо» в качестве тяжеловеса и подошла к окну.

— Эй, лови! — неловко кинула она пачку.

— А что это?.. — Семеныч подобрал дорогие сигареты и обалдел.

Из-под прозрачной обертки топорщился полтинник.

— Благодарствуйте!.. — В этот момент Лорд схватил Семеныча за штанину и поволок его из двора. — Так я завтра зайду! — уже из-за угла вопил Семеныч.

Лиза нетерпеливо пританцовывала у окна.

«Ну что же так долго?» Лиза перевесилась через подоконник и оглядела двор.

У подъезда стояли только соседские машины. И в этот момент раздался звонок в дверь.

Глава 25

Ревенко звонила в офис:

— Катя, это я. Немедленно отправь Игоря к Чикиной домой, пусть привезет ее ко мне. У тебя адрес есть?

— Ну а как же, — Катька даже обиделась. — Сейчас посмотрю в картотеке. Так… Усиевича, шесть, квартира семнадцать.

— Молодец. Давай отправляй его.

— Только, Любовь Николаевна, он повез Виктора Григорьевича в банк. Меньше чем за час не обернется.

— Вот черт! — Ревенко тихо выматерилась. — Звони ему в машину, пусть поторопится и оттуда сразу за Чикиной. Поняла? Пусть от нее мне позвонит.

Любовь Николаевна заварила себе крепкого кофе и попыталась успокоиться.

Все складывалось как нельзя лучше. Если Лизина информация подтвердится и Петров не подведет с деньгами, то уже через два, максимум через три дня она увидит сына. О судьбе Кирилла она сейчас не думала, сама бы с радостью сдала его, лишь бы он нашелся, и тогда можно будет договориться с бандитами. Ну, пообещает она ему, что подержат его день-другой, она соберет еще денег и выкупит его. А если упираться станет, она лично сообщит о его местонахождении, только уже за бесплатно. Главное, чтобы Колян был в безопасности.

О бедном Филимонове она и думать забыла: отпустят — хорошо, а нет — значит, не судьба. Настю она, конечно, не бросит и щедро компенсирует ей потерю мужа.

Ревенко вдруг как-то совершенно успокоилась, сразу протрезвела и, прихватив с собой телефон, отправилась в душ.

Примерно через час раздался звонок.

— Игорь! Ну, наконец-то! Где ты? Надеюсь, уже у Чикиной?

— Да, Любовь Николаевна, у нее, — как-то сдавленно ответил водитель.

— Так хватай ее, и немедленно ко мне! — приказала Ревенко.

— Любовь Николаевна, вам лучше самой сюда приехать. — Игорь говорил все тише.

— Не поняла, что-что? Как самой? Почему? — От нехорошего предчувствия у нее все похолодело внутри, и она присела на диван.

— Я не могу к вам сейчас выехать.

— А Лиза? Лиза с тобой?

— Со мной. Только она тоже не может. Все. Жду вас. — Игорь повесил трубку.

«Так, так, так… Что там могло случиться?»

Ревенко словно застыла, и только мозги лихорадочно перебирали все возможные варианты. И вдруг до нее дошло: «Эти ублюдки прослушивают мой телефон!»

Вспомнив в подробностях разговоры с Лизой и секретаршей, она пришла к неутешительному выводу, что слушаются оба телефона — и домашний, и в офисе. Значит, ей устроили ловушку и ждут на квартире у Чикиной.

«Но зачем? Господи, зачем? Ничего не понимаю. Приехали бы сразу ко мне или позвонили… Так ведь нет же — Настю впутали, а теперь еще и Чикину с Игорем. Ребята, похоже, полные идиоты!»

Ревенко до такой степени разозлилась, что решила ехать.

«Хоть что-то прояснится. Не убьют же они меня, денег-то нет при мне».

Любовь Николаевна тщательно оделась, подкрасилась, придав себе вид независимой женщины, и спустилась в гараж. Села за руль «Тойоты» и направилась на улицу Усиевича.

Знакомая «девятка» неотступно следовала за ней. Не сообразив, Ревенко проскочила поворот на «Динамо» и поехала дальше по Ленинградке. Когда она свернула с проспекта в Аэропортовский переулок и выехала на Красноармейскую улицу, преследователи исчезли.

— Точно, так и есть, — сама себе сказала вслух Ревенко. — Сволочи, телефон слушают. Ведь знают, куда еду, потому и бросили. Убедились и бросили.

Нарушив правила, она развернулась на Черняховского и спокойно въехала во двор нужного ей дома по улице Усиевича.

Дверь семнадцатой квартиры была не заперта.

Ревенко осторожно вошла. В прихожей никого не было, стояла подозрительная тишина. Любовь Николаевна прошла тесным коридорчиком и свернула направо, в комнату.

На постели, небрежно прикрытой пледом, сложив руки между колен, тупо раскачивался взад-вперед Игорь.

В центре, на ковре, лежала Лиза. Ревенко сначала показалось, что она спит, и только потом она заметила, что худенькая шейка была неестественно свернута на бок.

— Я здесь ничего не трогал. Все так и было, — выдавил из себя Игорь.

— К чему-нибудь прикасался? — Ревенко мгновенно оценила ситуацию.

— Да нет… Только к звонку и ручке. Дверь сама открылась, я вроде как плечом…

— Кто-нибудь тебя видел? — Любовь Николаевна выглядела очень уверенной и совершенно спокойной. Только шелк юбки тихим шуршанием выдавал ее трясущиеся коленки.

— Н-не знаю… Не обратил внимания… А что?

— Так, вставай. Поехали отсюда. Вот, возьми, — она протянула ему носовой платок. — Вытри звонок и ручку. Я жду тебя у себя дома. Езжай следом. Остановись где-нибудь подальше, не свети машину во дворе.

Ревенко ожидала чего угодно, только не хладнокровного убийства. До сегодняшнего дня Чикина вообще не вписывалась в эту схему. Но теперь Любовь Николаевна поняла, что ребята не шутят и Коляну грозит серьезная опасность.

«Вот уж воистину, бедная Лиза». — Вцепившись в руль и сжав зубы, Любаня мчалась домой, на Мосфильмовскую. Она не разбирала стрелок, светофоров, указателей. Она видела перед собой только худенький трупик, воробьиную шейку и полуприкрытые глаза несчастной девочки.

Через пятнадцать минут после нее приехал Игорь. Он был очень бледен и плохо соображал, и Ревенко уже по третьему разу вдалбливала ему:

— Запоминай! Когда тебя будут допрашивать, скажешь, что до Лизы ты не доехал, я позвонила тебе в машину, сказала, что передумала. Вызвала к себе. Ты слышишь меня, Игорь?

— Любовь Николаевна… А почему меня будут допрашивать?

— Да все агентство будут трясти. А тебя тем более. Ведь Катя скажет, что я отправила тебя к Чикиной. Давай, миленький, включайся.

— Меня посадят? — Игоря била мелкая дрожь, и, казалось, он и впрямь ничего не слышал и не понимал.

— За что, Игорь?! Ты же ни в чем не виноват.

— А как я докажу?.. Я вошел, а она лежит…

— Доказать трудно, и я не хочу, чтобы мы с тобой в это вляпались. Именно поэтому давай, дружок, соберись. Значит, так… Ты никуда не входил, и никто нигде не лежал. Понятно? Ты приехал ко мне, потому что я тебя вернула с дороги. У меня болела голова. Ты отвез меня на Поклонную гору проветриться. Там мы пробыли до… Который теперь час?

— Без пятнадцати три, — Игорь пытался сосредоточиться.

— Так. Оттуда езды минут пятнадцать, у нас во дворе тебя могли увидеть… Значит, до половины третьего. Я вышла за квартал и прошла до дому пешком. Слава богу, я так и сделала. «Тойота» стоит на улице Пырьева. Ты шел за мной следом, потом поднялся в квартиру проверить, все ли в порядке, и уехал в офис. Ты все понял? Повтори!

За сегодняшний день Ревенко уже не в первый раз пожалела, что наняла этого молокососа. Этот истерик в подметки не годился умному, уравновешенному Филимонову. Виктор, бывший пограничник, молчун, за все годы работы ни разу ее не подвел, и она всегда могла положиться на него. А этот…

— Я тебя спрашиваю! Ты все понял? Отвечай!

— Да, конечно… До Чикиной не доехал… Потом Поклонная гора… Вернулись около трех.

Речь Игоря сделалась более связной. Он еще несколько раз повторил изобретенную Ревенко версию, и та засобирала его:

— Давай, миленький, поезжай. Вдруг тебя во дворе кто-то видел, у нас бабки болтушки. Это нам, конечно, на руку, но не нужно, чтобы ты долго у меня оставался.

— Любовь Николаевна! Миленькая! Это не я!! Вы верите мне? — Игорь вдруг сорвался на крик.

— Да успокойся ты! Если бы я не верила тебе, не прикрывала бы.

— Любовь Николаевна, да я для вас что угодно!.. Только спасите, у меня же семья!..

Игорь беспомощно размазывал по лицу слезы и уже был готов бухнуться на пол. Ревенко брезгливо поморщилась:

— Ну, хватит. Иди умойся, возьми себя в руки. Когда из подъезда будешь выходить, напяль на рожу улыбку, тебе же лучше будет. И отправляйся в агентство. Сиди там до вечера, что бы ни случилось. И учти, дорогой, если хоть кто-нибудь из сотрудников заметит твое опрокинутое состояние, я уже ничем не смогу тебе помочь. Конец тогда нашей версии. Я буду вынуждена рассказать все, как было, — я вхожу, ты сидишь, она лежит. Я понятно объяснила?!

— Я все понял, Любовь Николаевна. Я все сделаю. Век буду бога за вас молить.

Она наконец-то его выпроводила, вернулась в спальню и привычно потянулась к коньяку. Выпила рюмку, не спеша разделась и прилегла на кровать.

«Если Лиза им проболталась, то скорее всего Кирилл уже у них и надо ждать новостей. А вдруг девочка ничего не сказала?.. А может, она и вовсе блефовала и ничего не знала, просто по глупости хотела оттянуть иск?.. Вряд ли, конечно, но тогда выходит, погибла ни за что… Хотя в любом случае ни за что».

Она еще выпила прямо из горлышка, сползла с постели и пошла в коридор. Памятуя, что телефон прослушивается, достала из сумки сотовый и набрала номер Насти.

— Ну, что?.. Это я. Есть новости?

— Нет, — прошелестела Настя. — Любовь Николаевна, я шестой день в блокаде, у меня продукты все кончились. Ведь дальше двора не выпускают.

— Что значит — не выпускают?

— Ну так и сидят по два амбала в машине. Я пробовала перейти через улицу, так они сигналят, едут за мной и пальцы пистолетом складывают.

— Настя, зачем так глупо рисковать?

— А мне Лаки кормить нечем. Это, конечно, мелочь, но вчера я сварила последний пакет вермишели. Я, наверное, сейчас в магазин пойду. Не убьют же за это.

— Я тебе пойду! Сиди дома и не смей носа высовывать! Я к тебе сегодня Катю пришлю, она тебе продукты привезет.

— Да ну зачем? Я сама схожу, тут близко. Что они со мной сделают?

— Что сделают? Я тебе скажу, что сделают. Час назад Чикину убили. Хватит уже с меня!

— Что?.. Лизу?.. — задохнулась Настя. — А она-то тут при чем? Она что, как-то замешана во все это?.. Нет, не может быть. Я вам не верю.

— Не ори. Я тоже пока ничего не знаю, но сейчас попробую выяснить. Будешь меня слушать, все получится. — Ревенко сама пыталась успокоиться. — Я звоню с мобильного, мой домашний и рабочий скорее всего прослушиваются. Поэтому сейчас я перезвоню тебе с домашнего, и что бы я ни сказала — никаких истерик, только да и нет. И не реви. Запомни, мы с тобой сегодня не разговаривали. Все, жди.

Еще раз с сотового она сделала звонок в офис, но не в свою приемную, а к охране и стребовала секретаршу.

Через пару минут Катька примчалась на вахту, вырвала у ребят трубку и, задыхаясь от бега, затараторила:

— Ой, Любовь Николаевна, миленькая! Я ни с кем не висела, честное слово, телефон все время был свободен…

— Катя, заткнись, пожалуйста, — остановила этот поток Ревенко. — Поезжай к Насте Филимоновой…

— Когда?

— Прямо сейчас.

— То есть как? В смысле сию минуту? — удивилась Катька.

У начальницы и раньше случались нестандартные просьбы, но чтобы бросить все дела и ехать к жене уволенного водителя — этого Катька понять не могла.

— В смысле немедленно, — Ревенко раздраженно повысила голос.

— Уже вылетаю. А зачем?

— Она больна. Возьми в сейфе двести долларов и купи ей еды побольше, на все деньги. Учти, все продукты должны быть длительного хранения. И не забудь про собаку.

— Ей консервы или сухари? — деловито осведомилась Катька.

— Иди в жопу! Сама разберись. И вот еще что. Возьми у ребят из охраны сотовый. Как приедешь к ней, позвони снизу, что ты в подъезде. Поднимешься к квартире, поставишь сумку у двери и уйдешь. Ясно?

— Не совсем, — удивилась Катя. — Я, конечно, все сделаю, но почему Витя сам…

— Ты поняла меня, дрянь такая, или нет?! — заорала Ревенко, но вовремя спохватилась и сбавила обороты: — Витя в командировке, а у Насти крыша поехала. Я запрещаю тебе с ней встречаться. Сделаешь, как я сказала. Потом вернешься в агентство и сразу мне доложишь. Еще раз повторить?!

— Нет, Любовь Николаевна, я все сделаю, как вы велели. Только вы не кричите, пожалуйста, — обиделась Катька.

— Извини. Я очень на тебя рассчитываю. — Ревенко повесила трубку.

Она медленно прошлась по комнате, обдумывая следующий звонок. Ошибиться было нельзя.

Любовь Николаевна вышла на балкон, глотнула свежего, предгрозового воздуха и огляделась по сторонам.

На горизонте собирались черные тучи, Москва готовилась к дождю.

Она уселась в шезлонг, достала из кармана помятого халата пачку сигарет, закурила и тупо уставилась в каменную стену. С этой стены на нее смотрели невероятные, огромные глаза Лизы Чикиной. Девушка белозубо улыбалась с рекламного плаката, словно маня за собой в какую-то неведомую даль, зовущуюся волшебным словом «Атлантида».

Бросив недокуренную сигарету вниз, Ревенко вернулась в кухню, взяла трубку и набрала номер Насти.

— Да? — с какой-то тайной надеждой прозвучал ее голосок.

— Настя, это Ревенко.

— Здравствуйте, Любовь Николаевна, — подыграла Настя, словно бы они и не разговаривали полчаса назад.

«Молодец, девочка!» — оценила Ревенко Настину силу воли.

— То, что я сейчас скажу, не предназначается для твоих ушей. Если хочешь, не слушай, но трубку повесишь, только когда я закончу разговор.

— Я что-то не пойму, Любовь Николаевна… С кем вы хотите говорить? Вы же знаете, я одна, — искренне удивилась Настя.

«Умница ты моя, что бы ни случилось, тебе я помогу». — У Любани все внутри перевернулось от жалости к этой стойкой девочке. Но она задавила в себе это щемящее чувство и взяла жесткий тон:

— Тебе и не надо понимать. Все. Клади трубку рядом с телефоном, повесишь, когда услышишь короткие гудки.

— Ну, вам виднее… — раздался легкий стук и звук удаляющихся шагов.

Этим трюком можно было провести кого угодно, но только не Любовь Николаевну. Она до оскомины насмотрелась таких этюдов, когда студенты изображали шпионов, топая на одном месте все тише и тише, якобы удаляясь с места событий от запертой двери.

«Зря я не перевела ее на актерский, девка-то — авантюристка!» — успела с нежностью подумать Ревенко.

Но надо было действовать. Выждав пять секунд, она членораздельно произнесла:

— Значит, так, суки. Теперь слушайте меня. Кирилл, надо полагать, уже у вас. А деньги — у меня. Вы их получите. Но есть условия. Первое — сначала ребенок. Он должен быть дома завтра. В обмен на сына сразу же забираете всю сумму наличными. У вас остается Кирилл. Он — гарантия, что Коля возвращается живым и здоровым. О муже договариваемся отдельно, потому что я не знаю, чего вы от него хотите. Далее. Через час к Насте едет моя секретарша с продуктами. Девушка вообще не в курсе, думает, что едет к больной белой горячкой. Она оставит сумку под дверью, можете проверить — «парабеллума» там нет. Надеюсь, у вас хватит ума не трогать девчонку. Нам не нужны осложнения. Давайте сотрудничать, я открыта для диалога. Война не нужна никому. И не надо звонить Насте, связывайтесь со мной напрямую. Я никуда не собираюсь заявлять, давайте все решим между собой. И чтобы больше без жертв. Извините за слово «суки». Жду ответных действий. Это все.

Ревенко повесила трубку.

Глава 26

Было уже около четырех часов дня.

Смену назначили на двенадцать, но Николаева до сих пор в павильоне не появилась. Чтобы не терять времени, снимали кордебалет.

Помощник режиссера Зойка Ремизова отправляла одно за другим сообщения на пейджер капризной артистке, звонила без конца ей на сотовый, но голос в трубке механически повторял, что абонент временно недоступен. По домашнему телефону тоже никто не отвечал.

Через час смену актировали, и все разошлись.

На следующее утро все повторилось сначала — Николаева не приехала.

Тянуть не стали, и Зойка на служебной машине отправилась к ней домой на Новослободскую.

Дверь открыла древняя, глухая старушка, Оленькина прабабушка. Когда Зойка до нее докричалась, та спокойно объяснила, что внучка уже две недели находится на съемках «кинофильмы» в Петрограде и раньше чем через месяц она ее не ждет.

В полном отчаянии Зойка вернулась на студию. Режиссер орал как резаный и грозился немедленно заменить «эту проститутку» на приличную артистку. Но это были только слова, на самом деле он ничего сделать не мог — контракт Николаевой с «Блэкхэд» заключала «Атлантида». А там творились странные вещи — невозможно было дозвониться ни до Ревенко, ни до Петрова, секретарша беспомощно лепетала, что все заболели. О Николаевой тоже никто ничего не знал. Вероятно, в агентстве случилась эпидемия, а в съемочной группе начиналась лихорадка — они стремительно вываливались из графика, павильон, техника и рабочие были оплачены, деньги вылетали в трубу вместе с сигаретным дымом.

Гримерша неожиданно вспомнила, как Оленька случайно проговорилась, что сняла себе квартиру где-то в Беляеве, но конкретного адреса никто не знал. Опросили всех ее подруг, знакомых, двух бывших любовников, но никаких результатов поиск не принес.

Не переставая материться, Зойка отправилась в агентство. Со злостью распахнув дубовую дверь, она уперлась в двух дюжих охранников. Предъявив им свое студийное удостоверение, она в сопровождении одного из них поднялась в приемную.

— Что случилось? — встревоженно спросила Катя и встала ей навстречу.

— Что случилось?! Что случилось?! — вне себя от бешенства заорала Зойка. — Это вы мне объясните, что у вас тут случилось! Мы второй день из-за вас стоим! Вы представляете, какие это бабки?! Сами будете с фирмачами договариваться и с рабочими расплачиваться! Где эта ваша долбаная Николаева?!

Зойка перевела дух, швырнула сумку прямо на Катькин стол и упала в кресло.

— А что, она опять не приехала? — наивно спросила Катя.

— Вы что, издеваетесь? — зловеще прошипела Зойка. — Если бы она приехала, сидела бы я сейчас перед вами?

Катя испуганно всплеснула руками, а Ремизова медленно, с расстановкой продолжила:

— Ты вот что, красотка, давай дуру-то не гони… Если вы ей параллельный контракт устроили и теперь прикрываете…

— Да вы что?! — От возмущения Катя пошла красными пятнами. — Как это возможно?! Репутация нашего агентства не позволяет…

— Ну вот что, девонька. Ты про эту репутацию вон ему расскажи на досуге, — Зойка ткнула пальцем в сторону молодца в камуфляже. — А мне тут с тобой некогда в объяснялки играть. Доложи обо мне Ревенко, будем с ней разбираться.

Зойка вскочила с кресла, но охранник невозмутимо встал перед дверью кабинета Любови Николаевны. Зойка слегка попятилась и ошарашенно спросила:

— Да вы что, ребята, с ума все посходили?.. Что вообще происходит?

Катя подошла к охраннику и тихо ему сказала:

— Все в порядке, Алик, ты иди, я сама…

Алик послушно вышел, плотно притворив за собой дверь приемной.

— Послушайте, Зоя, вы только успокойтесь, сядьте, я вам воды налью.

Катя потянулась к графину, но Зойка отрицательно покачала головой, медленно уселась обратно, закурила и приготовилась слушать.

— Понимаете, здесь такое дело… Как бы это сказать… Короче, Любовь Николаевна уже несколько дней тяжело больна. Мы не хотим ее расстраивать, поэтому она не знает, что Оля потерялась…

— Потерялась?.. То есть как это — потерялась? Она что, котенок, что ли?

— Ну, пропала, называйте как хотите. Мы сами обеспокоены, принимаем все меры. Наш пресс-агент Дима Кознов вторые сутки не спит, колесит по всей Москве, разыскивает ее. Но пока, увы…

— Да у вас тут серьезно… — Зойка глубоко затянулась, помолчала и вдруг спросила: — А он в Беляево ездил? Там тоже нет?

— Куда-куда? В Беляево? А зачем? — не поняла Катька.

— Да вы что? Не знаете? Ну, ребята, вы даете! Тоже мне, агентство называется. Она там уже две недели квартиру снимает, а вы, работнички…

— Подождите, подождите. — Катька схватила ручку. — Но она ничего не говорила, я не знала…

— Так она вам и скажет, мечтайте дальше. Эта девка себе на уме.

— А вы-то туда ездили?

— Куда?

— В Беляево!

— Кать, ты хорошая девушка, но глупая. Если бы я знала адрес, стала бы тебя спрашивать, там она или нет?

— Логично, — согласилась Катя, отложила ручку и даже не обиделась.

Она была совершенно сбита с толку этой информацией и соображала, как ей поступить — то ли начать самой всех расспрашивать, то ли сначала доложить начальству. Решение неожиданно предложила Зойка:

— Сделаем так. Я сейчас поеду на студию, а ты свяжись со своим Козновым, пусть землю выроет, но к вечеру найдет эту квартиру и эту проститутку. Буду звонить тебе через каждый час, а если сама что-то выяснишь, немедленно сообщи в группу.

— Естественно, конечно… — как-то потерянно произнесла Катя.

— А ну-ка возьми себя в руки. Действовать надо, а не кукситься. Все, общий привет!

С этими словами, подхватив сумку под мышку, Зойка удалилась.

А тем временем в Беляеве, в доме номер двадцать пять по улице Миклухо-Маклая, вторые сутки выли собаки. К вечеру на лестничную клетку первого этажа просочился неприятный запашок. Встревоженные жильцы вызвали милицию. Прибывший наряд взломал дверь шестой квартиры и обнаружил там труп молодой девушки.

Девушка лежала в коридоре на полу. Ее руки были широко раскинуты, шея неестественно вывернута, потускневшие карие глаза удивленно уставились в потолок.

По найденным документам выяснили, что погибшая — Николаева Ольга Петровна, двадцати пяти лет от роду, актриса, работавшая в агентстве «Атлантида». Установленные отпечатки пальцев принадлежали троим людям: самой Николаевой, хозяйке Филатовой, сдавшей эту квартиру около двух недель назад, и неизвестному человеку, предположительно мужчине.

Мужчину никто из соседей не видел, но примерно два дня назад слышали его голос — громкую брань и довольный хохот. Что было сначала — брань или хохот, жильцы сказать затруднялись.

В милицейской картотеке отпечатки этого неизвестного не значились.

Глава 27

Кирилл валялся на серых простынях, обливаясь липким потом.

Окно было раскрыто настежь, но ни малейшее дуновение ветерка не спасало от духоты. Эту вонючую халупу с тараканами он снял ранним утром в четверг. После дикой, нелепой ссоры с Ольгой ему ничего не оставалось, как убедить ее в немедленном разводе с женой, завалиться в постель и доказать искренность своих намерений. Весь следующий день он безвылазно просидел в ее квартире, а вечером напоследок еще раз ублажил свою подругу.

Когда счастливая Оленька наконец-то заснула, он осторожно выполз из-под одеяла, оделся в кромешной темноте и, прихватив свою сумку, выскользнул за дверь.

Уже начинало светать, когда Кирилл приехал в знаменитый Банный переулок. Он потолкался там с полчаса, и утренний сон уже досматривал на пятом этаже однокомнатной хрущевки в Выхине.

В этой обшарпанной квартире не было даже горячей воды. На царившую ветхость и убогость ему было наплевать. Главное, что в этой дыре он был совершенно недоступен, о чем уже больше недели и сообщал его мобильный телефон.

Кирилл капитально затарился пельменями, колбасой и пивом и с полудня четверга не высовывал носу из своего убежища. Сегодня было уже воскресенье.

Скинув очередную пустую бутылку под кровать, он прошлепал к телевизору и включил любимый канал «ТВ-6». Мелькнула заставка ежедневной страшилки «Дорожный патруль». Передавали сводку происшествий.

Открыв доисторический холодильник «Морозко», Кирилл достал новую бутылку пива, завалился на продавленный диван и тупо уставился в пыльный экран.

Как обычно, диктор что-то невнятно бормотал про дорожно-транспортные происшествия. Кирилл позевывал и неспешно прихлебывал из бутылки. На сюжете о наперсточниках его неодолимо потянуло в сортир. Уже успев привыкнуть к неисправному бачку, он смыл мочу душем и вернулся в комнату.

«…Она работала в крупнейшем в стране актерском агентстве «Атлантида», возглавляемом небезызвестной Любовью Николаевной Ревенко, в прошлом актрисой, а теперь руководителем этого практически монопольного предприятия в сфере кинобизнеса», — монотонно бубнил его приятель, бывший однокурсник Серега Колесников, которого он же сам и пристроил в эту программу с подачи жены.

Кирилл вперился в телевизор и замер — крупным планом показывали лицо Лизы Чикиной. Только не ту, так знакомую ему лукавую рожицу, а какую-то маску с остекленевшим взглядом.

«Ну и дела… Лизка!.. Как же так?..» Кирилл хлебнул из бутылки и уселся прямо на пол.

«На следующий день, в четверг, произошло еще одно убийство, — продолжал Серега. — Но труп был обнаружен только в пятницу вечером, когда соседи, обеспокоенные воем собак и неприятным запахом, в связи со страшной жарой стремительно распространившимся по подъезду, вызвали милицию».

Кирилл прилип к полу. На экране появился портрет Оленьки Николаевой.

«Николаева Ольга Петровна также работала в агентстве «Атлантида» и была убита тем же способом, что и Елизавета Чикина, — обеим девушкам преступник хладнокровно свернул шею. Следствие склонно связывать два убийства в одну версию. Если вам что-либо известно об этих преступлениях, просьба звонить по телефону…»

Кирилл медленно пополз к дивану. Он бы так и полз, если бы не стукнулся башкой о ножку кресла. Он пошарил рукой по полу, набрел на окурок, засунул его в рот, достал из джинсов зажигалку и прикурил, опалив свои роскошные ресницы.

«Трындец! Я влип!» — он не думал ни об Оленьке, ни о Лизе, ни о жене.

Ему рисовалось только его клетчатое будущее.

«Ольгу нашли в пятницу, я свалил от нее в ночь со среды на четверг… А убили ее в четверг. Стало быть, убийца я».

Он забрался на постель и укрылся с головой простыней.

«Но я тут при чем? Мотив… Мотив! У меня же нет мотива! Я же знаю, что это не я!»

«Патруль» давно закончился, с экрана неслась разудалая музыка, но Кирилл все так и лежал, зарывшись в подушку и лихорадочно обдумывая случившееся.

Он вспомнил, как в их предпоследний вечер Ольга, обливаясь слезами примирения, рассказала ему, что к ней на студию приезжала Лиза, угрожала ей и требовала сдать Кирилла Ревенко. Она уверяла Ольгу, что Кирилл якобы находится в розыске, но это был, конечно, чистейшей воды блеф. Все было очень странно — и сам этот визит Лизы, и то, как она смогла догадаться, что Кирилл у Ольги, и ее требования. Непостижимо и странно. И вот теперь их обеих убрали. Кирилл догадывался, кто мог это сделать. И понимал, что его очень круто подставили.

«…памяти Марчелло Мастроянни мы показываем фильм «Развод по-итальянски», — сказал телевизор.

Кирилла прошиб озноб.

«Вот оно!» Он скинул простыню и затравленно прислушался к голосу с экрана:

«…Именно развод явился главной побудительной причиной экспансии главного героя, доведенного до отчаяния, — вещала со знанием дела престарелая журналистка. — И наше общество «Холокост»…»

— Да пошла ты в жопу! — заорал Кирилл и запустил пустой бутылкой в телевизор. Экран взорвался и погас.

«Вот оно! Вот оно! Вот оно! — бесконечно повторял он про себя, пытаясь сформулировать главную, ускользающую от него мысль. — Вот оно! Развод! Если эта дура успела кому-нибудь проболтаться о наших отношениях… Вот вам и мотив — я ее убил, чтобы не узнала моя жена. Да еще и наследил там по полной программе. А заодно и Лизку мне пришьют. Ненавидела-то она меня крепко. А я вроде как отомстил. Там разбираться не станут, им лишь бы посадить, все равно кого. Дерьмо!»

Деваться было некуда. Менты все раскопают о его романе с Николаевой, о затяжном конфликте с Чикиной, допрут, что он и есть недостающее звено, и объявят его в розыск. То, что его упорно ищет жена, как раз входило в его планы, а вот менты — нет.

Он сразу вспомнил ту проклятую пятницу — шестнадцатое июля.

Рабочий день заканчивался, девушки красились, собираясь кто по домам, кто на гулянку. Народу в зале почти не было, только две старухи доставали хорошенькую Леночку Смокотину расспросами о компенсациях к пенсиям.

Кирилл позвонил жене:

— Любасик?.. Ой, прости, Катюша, не узнал. Это к деньгам. Давай Любовь Николаевну… Солнышко! Здравствуй, родная, я уже заканчиваю. Да… да… Сразу домой. Жду тебя… Ну а как же? Я все помню — завтра с утра…

По привычке Кирилл глянул в зеркало, установленное им же на компьютере: на диванчике для клиентов сидели два крепких мужика представительного вида, они цепко глядели ему в спину.

— Целую тебя, солнышко! До встречи. — Кирилл повесил трубку и, не оборачиваясь, перевесился через стол к Леночке Смокотиной: — Ленусик! — преувеличенно громко окликнул он девушку.

— Да, Кирилл Анатольевич! — с радостью отозвалась Леночка.

Она развернулась к нему на крутящемся стульчике, но как-то изловчилась просунуть очаровательную головку в окошко и, широко улыбнувшись, обратилась к посетителям:

— Бабулечки, миленькие, пожалуйста, подождите минутку. Вот пока почитайте наши проспектики, там все подробно изложено. — Она протянула им какие-то брошюрки и крутанулась к Кириллу: — Извините. Слушаю вас.

— Девочка моя, будь другом, подстрахуй меня завтра до обеда! — нарочито громко попросил Кирилл и загадочно подмигнул Леночке.

— Ну, конечно, Кирилл Анатольевич. Нет проблем, — улыбнулась Смокотина.

— Ну и отлично. Видишь ли, я должен быть утром в Шереметьеве, сына надо встречать. Могу опоздать. Самолет прилетает где-то в двенадцать, но, сама понимаешь, всякое может быть. — Кирилл вернулся в свое кресло. — Сын прилетает из Греции, из Афин.

— Да я все понимаю, пока таможня, пока багаж… — Леночка не переставала лучезарно улыбаться. — Да вы не волнуйтесь, Кирилл Анатольевич, я вас подстрахую.

— Ну, спасибо тебе, солнышко. Я твой должник. С меня причитается, — почти прокричал он.

Кирилл украдкой оглядел зал. Мужики с дивана не поднимались, но и глаз с него не спускали.

До закрытия банка оставалось еще сорок минут. Провозившись какое-то время с компьютером, он опять обратился к Леночке:

— Ленок! Я пойду покурю.

— Ну конечно, Кирилл Анатольевич!

Кирилл перегнулся к ней через стол и неожиданно, схватив руками ее за голову, поцеловал. Леночка обомлела и замерла. Пока правая рука Кирилла гладила ее волосы, левая доставала из пиджака портмоне и перекладывала его в карман брюк. Но этого Леночка видеть не могла.

— Ой, ох!.. Ну что это вы, а? Кирилл Анатольевич?..

— Эх, Ленка!.. Будь я помоложе!.. — Кирилл снимал пиджак.

— Да что это вы задумали? Перестаньте! — Леночка отмахивалась от него и с ужасом следила за его манипуляциями с одеждой.

Мужики снялись с дивана, подошли к окошкам и с интересом наблюдали эту сцену.

Кирилл бросил пиджак на свой стул:

— Я скажу, что задумал. Обязательно скажу. Только покурю, чтобы с мыслями собраться. Сейчас вернусь. Жди.

И он растворился за дверями служебного выхода.

Глава 28

Даже не взглянув на свой «Опель», Кирилл, как заяц, стремительно пересек двор, выскочил на Планетную улицу и схватил первого попавшегося частника:

— В Беляево! На Миклухо-Маклая!

— Поехали, — флегматично согласился водитель, даже не спросив о цене.

На всякий случай Кирилл вышел на квартал раньше, свернул в совершенно незнакомый ему сквер, сел на скамейку, снял с пояса мобильник и сделал один звонок. И только проплутав еще с полчаса и убедившись, что за ним действительно нет слежки, он отключил телефон и отправился к Ольгиному дому.

Сюда он изредка наведывался в последнее время, поэтому без труда вышел в нужном направлении и уже через десять минут открывал своими ключами дверь квартиры.

Из центра в эту дыру Оленька переехала исключительно по настоянию Кирилла.

Еще весной у них закрутился страстный роман.

Сначала Кирилл даже не на шутку увлекся молодой и красивой артисткой. И как знать, может, он и до сих пор бы не охладел к Ольге, если бы не ее сварливая прабабка, к тому же глухая и очень настырная. Старуха имела идиотскую привычку часами шаркать по коридору стоптанными тапочками и, выпростав из-под платочка одно ухо, припадать им к двери. Вряд ли она могла расслышать хоть что-то, но, видимо, это был рефлекс, приобретенный еще в далекой юности. Несмотря на то что Кирилл пару раз как бы случайно прибил ее дверью, настырная старуха не переменила образ жизни и не перестала вынюхивать, подслушивать и подсматривать.

Кириллу такой антураж довольно быстро надоел. И когда любовь ушла и помидоры уже завяли, Кирилл придумал отличное решение проблемы.

Он предложил Оленьке снять квартиру где-нибудь в зеленой полосе, поближе к свежему воздуху и Кольцевой автодороге. На две тысячи процентов он был уверен, что Николаева откажется покидать тихий, обустроенный центр и беспомощную бабку. Он поставил ей жесткое условие:

— Ольга, выбирай. Или я, или бабка.

Кирилл был лаконичен, собран и стоял на пороге маленькой Ольгиной комнаты. Он был уже готов сказать несколько прощальных слов о растоптанной любви и облегченно вздохнуть, но на долю секунды Николаева опередила его:

— Бабка…

— Правильный выбор, — честно признался Кирилл, кивнул по-гусарски и взялся за ручку двери.

— …обойдется без меня, — припечатала его в спину Николаева.

Эта профура умудрилась в течение суток выполнить все его пожелания, и, скрепя сердце, он стал навещать свою подругу в проклятущем, богом забытом Беляеве.

Однако с той роковой пятницы эта квартирка оказалась как нельзя кстати, и до злополучного скандала в среду Кирилл шесть дней припеваючи жил у Оленьки. Главное преимущество заключалось в том, что она целыми днями пропадала на съемках, он был предоставлен сам себе, по вечерам Ольга готовила сытный ужин, а потом, уставшая, тихо засыпала на его груди. Она спала, а его одолевала одна неотступная мысль: «Если им все же удалось взять Коляна, то можно через недельку-другую объявиться, а лучше по-тихому слинять».

Кирилл не сомневался, что за него жена не даст ни цента, а вот за сына Любаня заплатит любые деньги. Но если вдруг понадобится вернуться, то в этой ситуации было необходимо облагородить свою роль — например, прикинуться заложником, пострадавшим от вымогателей. Для этого и надо было исчезнуть, затаиться и не проявляться какое-то время, пока все не утрясется, а еще бы хорошо предоставить физические увечья. Правда, об этом Кирилл думал с содроганием. На всякий случай у него был подготовлен «запасной аэродром», но он надеялся, что до этого дело не дойдет.

Но то было раньше. Теперь же, после двух убийств, валяясь на полу замызганной квартиры в Выхине, он ясно отдавал себе отчет, что стал классическим подозреваемым, по крайней мере в одном из них. Эта чудовищная расправа не входила в его планы, все карты спутались, ни о какой явке к жене уже не могло быть и речи. Во всяком случае, в ближайшее время. Сначала он должен все выяснить сам.

Глава 29

В агентстве было тихо и темно. Половину сотрудников распустили на вынужденные выходные. Жалюзи были опущены, зеркала закрывали черные кружева.

Пресс-агент Кознов занимался похоронами, Катька отбояривалась от «Поколения XXI». Особняк осаждали вездесущие репортеры. Охрана не пускала никого.

В кабинете Ревенко расположились два следователя. Вернее, один старший следователь, Александр Владимирович Клюквин, и его напарник, капитан из МУРа Сергей Быстрицкий. Они тщательно изучали всю документацию и досье на каждого служащего и актеров. Периодически они вызывали Кознова, Катьку и Петрова. Но ничего вразумительного они добиться от них не могли.

Катька только плакала, утирая насквозь промокшим платком красные глаза, Кознов разводил руками, никого не подозревая, а Петров, по-стариковски всхлипывая, хватался за сердце.

— Бог мой, какие славные были девочки!.. — причитал он, попивая из термоса какую-то дрянь. — Ума не приложу, кому нужно было их убивать!

— Виктор Григорьевич, а куда же пропала Любовь Николаевна? Сотрудники говорят, что уже неделю ее не видели, — задал резонный вопрос Быстрицкий.

— А болеет, сердешная, уже неделю как раз и болеет, — шепелявил Виктор Григорьевич.

— Ну, раз нельзя ее вызвать сюда, тогда придется ее навестить, — предложил следователь, полноватый мужчина в сером, помятом костюме.

— А и навестите, касатики, навестите. — Петров мелко затряс головой.

— Виктор Григорьевич, я бы не советовал вам строить из себя дурака. Вы умный человек, опытный, и прекрасно понимаете, что если в ходе расследования всплывут какие-то махинации, даже не связанные с убийствами, то вам…

— Да бог с вами! Какие махинации? — Петров промокнул вспотевший лоб платком. — У нас все честно, вся документация перед вами. Езжайте к Ревенко, Любовь Николаевна все подтвердит.

— Сережа, ты продолжай, а я поехал к Ревенко. Господин Петров изволит ваньку валять, не имеет смысла развлекаться вдвоем, — Клюквин поднялся и направился к выходу. — Да, кстати, поди-ка сюда, — он обернулся и поманил Быстрицкого к себе.

Капитан подошел, и Клюквин очень тихо ему сказал:

— Ты, Сережа, помурыжь-ка его подольше. Не хочу, чтобы он успел Ревенко предупредить. Я лучше внезапно. И понаблюдай за ним.

— Понял, Александр Владимирович.

Быстрицкий сделал серьезное лицо, вернулся к Петрову и без обиняков задал вопрос:

— Ну, Виктор Григорьевич, рассказывайте, в каких отношениях вы были с убитыми?

— Кто? Я? Да это… Да как же… — запыхтел Петров.

Клюквин хмыкнул, уже в дверях погрозил Быстрицкому пальцем и вышел.

Звонок в дверь застал Любовь Николаевну за прежним занятием. Привалившись на постель, она маленькими глотками потягивала из горлышка коньяк. Но пьяна она не была. После своего заявления бандитам, которое, как она надеялась, все же состоялось, она не спускала глаз с молчащего телефона в ожидании их следующего шага. Прошли уже почти сутки, но ни ее, ни Настю не беспокоили. Ревенко была напряжена, словно натянутая струна, и только заветная бутылка позволяла не сойти с ума от страха. Пронзительная трель в прихожей подкинула ее с кровати, и, держась за стены, Ревенко пошла открывать.

«Значит, на дом нагрянули. Ну, что ж, это даже к лучшему. Убить меня не посмеют, потому что выкупа в квартире нет. А может, и договоримся, чем черт не шутит».

Решив, что пусть все идет, как идет, Любовь Николаевна даже не посмотрела в «глазок» и открыла дверь.

На пороге стоял мужчина лет сорока. Он добродушно улыбался в пышные усы, стараясь спрятать под очками лукавое выражение. На бандита он был явно не похож.

— Вы кто? — насупившись, спросила Ревенко.

— Разрешите представиться, — он показал ей красное удостоверение. — Старший следователь районной прокуратуры Александр Владимирович Клюквин.

— Ах да, конечно — Ревенко запахнула халат и отступила на шаг назад. — Проходите, вас следовало ожидать. Извините, я плохо себя чувствую, я не в форме…

— Я тоже, — улыбнулся следователь.

Они вошли в прихожую.

Клюквин почему-то разулся и застыл на месте, разглядывая Любовь Николаевну, статную блондинку с умопомрачительными синими глазами. Лицо ее было слегка одутловато, припухшие веки свидетельствовали о недосыпе, нечесаные пряди рассыпались по плечам. Но женщина была невероятно красива, Клюквин не мог этого не заметить и чуть-чуть растерялся.

— Вот, пожалуйста, — Ревенко подала ему тапочки, затем собрала свои роскошные волосы и скрутила их на затылке. — Давайте в кухню, у меня кругом бардак. Кофе? Чаю? Может быть, виски?

— Чаю накачаю, кохую нагрохаю… — устало улыбнулся Клюквин.

— Что-что? Не поняла…

— Любовь Николаевна, это шутка, — успокоил он ее. — Если можно, чаю, пожалуйста, и без сахара.

— Да, конечно. Присаживайтесь. Я сейчас все сделаю… Не обращайте внимания, я немного не в себе.

Клюквин уселся за стол и как-то сразу вписался в интерьер уютной ревенковской кухни. Вся его могучая фигура, пухлые руки и добродушный взгляд тотчас же расположили к нему Любовь Николаевну.

— Александр Владимирович, вы поймите меня… Погибли две мои актрисы. Самые перспективные. Я очень нервничаю. Даже на работу не хожу. Сил нет.

— Любовь Николаевна! Я все понимаю, и именно поэтому я здесь. Я, наверное, не вовремя, но мне необходимо задать вам несколько вопросов.

— Господи! Ну какие вопросы?.. Девочки погибли… За что? Почему? Ничего не понимаю. Бред какой-то!

— Вот это я и пытаюсь выяснить. — Клюквин сделал глоток чаю и аккуратно поставил чашку на блюдечко. — Давайте спокойно поговорим. Это ведь и в ваших интересах.

— Ну да, конечно, вы правы… Извините, можно я переоденусь? — смутилась Ревенко. — А то как-то неловко— вы в костюме, а я в халате…

Следователь согласно кивнул, и Любовь Николаевна удалилась в спальню. Она присела на постель, дотянулась до ополовиненной «Метаксы», немного выпила и крепко задумалась. Она, разумеется, готовилась к подобной встрече, но все произошло так внезапно и так некстати, что Любовь Николаевна совершенно растерялась и теперь пыталась припомнить заготовленные ответы. Услышав вежливое покашливание, она сообразила, что отсутствует уже неприлично долго, и вернулась в кухню.

Увидев все тот же голубой халат, Клюквин деликатно промолчал.

— Я готова. Пожалуйста, спрашивайте. — Ревенко опустилась на стул напротив Клюквина.

— Любовь Николаевна, голубушка! Если вы плохо себя чувствуете, мы можем перенести нашу беседу на другой день.

— И тогда вы вызовете меня на Петровку? — сразу вскинулась Люба, обдав непрошеного гостя коньячным ароматом.

— Ну, зачем же так грубо… И к тому же не на Петровку вовсе, а пока в районную прокуратуру.

— А, это все равно, — махнула рукой Ревенко.

— Не скажите… Будьте добры, еще кипяточку, пожалуйста. Славный у вас чай.

— Не морочьте мне голову! Спрашивайте, — Люба подвинула к нему чайник.

— Ну, если вы настаиваете… Пожалуйста. Расскажите мне о Лизе Чикиной.

— Боже мой! Да что рассказывать? — Ревенко схватила со стола сигарету, Клюквин предупредительно поднес зажигалку. — Спасибо. Хорошая была девочка, добрая, открытая. Талантливая… Много работала. Даже не представляю, кто бы мог…

— А ваш инцидент? Вы, кажется, собирались вчинить ей иск?

«Катька, мерзавка, прокололась. Больше некому. Или уже успели в моем столе порыться. Ну да ладно, пусть. Это даже хорошо».

Ревенко открыла холодильник, достала бисквиты, поставила открытую коробку на стол.

— Ну и что? Да, собиралась. Девочка сглупила и должна была за это заплатить. Такие фортели у нас в агентстве не прощаются. Иск — это обычная процедура в подобных случаях.

— Да, я наслышан, — как бы между прочим сказал Клюквин, но Ревенко поняла намек.

— А вы что же думаете, я позволю им пустить меня по миру и подорвать репутацию фирмы? — В ней проснулась начальница. Голос приобрел властные нотки, глаза заблестели. — Все до одного актеры, вступающие в агентство, подписывают стандартный договор, включающий пункт, запрещающий левые контракты. И Чикина не была исключением. Она прекрасно понимала, чем рискует. Тем более прецеденты уже были.

— Я в курсе. Вихрович, Богачева, Мокеенко, Былицкий…

— Ну, послушайте, какое отношение все это имеет к делу? А что касается Лизы… — Ревенко на секунду задумалась, как бы не решаясь продолжить. — Я ее пожалела… Я передумала.

— И поэтому вы вернули Бельчикова с полдороги? — невозмутимо спросил Клюквин.

— Что такое? Какого Бельчикова? Кто это? — учуяв подвох, Ревенко испугалась.

— Это ваш водитель, Бельчиков Игорь Валерьянович. Он показал, что по вашей просьбе в день убийства поехал за Чикиной, но с полпути вернулся, следуя вашему указанию.

— Господи боже мой! Да я знать не знаю его фамилии! Он работает всего ничего… — Ревенко вышла из-за стола и через полминуты откровенно вернулась с бутылкой.

— Хотите?

— Я, знаете ли, на службе.

— Ну и зря. А я выпью.

Она налила себе полную рюмку и залпом осушила ее. Коньяк обжег гортань, Любаня закашлялась, справляясь с рвотными позывами, но Клюквин успел запихнуть ей в рот обсыпанный сахаром ломтик лимона. Все обошлось. Она успокоилась и присела рядом со следователем.

— Извините. Да, он вернулся. И это правда — я отправила его к Лизе, чтобы он привез ее ко мне. Понимаете, я пожалела ее…

— Почему, если не секрет?

— Да какой там секрет… Просто в отличие от других не было в ней стервозности, такого, знаете, холодного расчета. По глупости вляпалась. Уж больно ей хотелось сниматься у Одноробовой. Спору нет, Татьяна Ивановна прекрасный режиссер, и роль была Лизина…

— Так в чем же дело?

— Это не входило в наши планы. На подходе совместный проект с французами, большой фильм, у Лизы была очень серьезная роль.

— Может, стоило сначала поинтересоваться у Лизы, где именно она сама хочет сниматься?

Ревенко изумленно выгнула правую бровь и постаралась объяснить как можно доходчивее:

— Александр Владимирович, вы, видимо, не понимаете нашей специфики. Их личные пожелания, конечно, учитываются, но решающего значения не имеют. У агентства имеются своя стратегия, обязательства, финансовый план, наконец. У Одноробовой на «Мосфильме» она за весь фильм получила бы столько, сколько у французов за один день. Высчитайте проценты агентству… Надеюсь, я понятно излагаю?

— Вполне.

— Так вот, я хотела поговорить с ней, все обсудить, найти компромисс, даже отменить иск. Я остыла, поняла, что перегнула палку. Ведь она очень перспективная актриса. Была… — У Ревенко навернулись слезы, она уже сама верила в то, что говорила.

Ее как-то поволокло, она скуксилась и горестно уставилась в окно.

— И что же вам помешало, Любовь Николаевна? — вернул ее к действительности Клюквин. — Почему вы вернули водителя?

— А ничего не помешало! — Ревенко стряхнула с себя наплыв чувств и мгновенно стала собой. — Просто заболела голова! Вы можете это понять?! Просто заболела голова! Иногда нормальным людям просто хочется подышать воздухом в парке!

— Любовь Николаевна, голубушка, пожалуйста, успокойтесь. Я все понимаю. Если хотите, я уйду.

Ревенко тяжело поднялась со стула, подошла к окну и посмотрела во двор — знакомая «девятка», все это время дежурившая под ее окнами, стояла на месте.

— Оставайтесь… Только все ваши вопросы, Александр Владимирович, сводятся к тому, что это я ее убила.

— Господь с вами, с чего вы взяли? Если мои вопросы вам кажутся жестокими, прошу меня извинить. Но, как вы сами понимаете, мы с вами не прогулку в Булонском лесу обсуждаем. Я вынужден…

— Нет, нет… Прошу вас, не сердитесь. Я могу по минутам расписать, где была в тот день. До обеда — дома, это может подтвердить моя секретарша, она мне звонила…

— Она вам или вы ей с мобильного?

— Ну вот вы опять… — Ревенко заплакала. — Ну сами подумайте, зачем мне ее убивать? Какой смысл? Она же несла золотые яйца…

— Оставим это пока. Давайте поговорим о Николаевой.

— О Николаевой?! Ха-ха-ха! — Ревенко вульгарно рассмеялась. — Да что о ней говорить? Шлюха, неблагодарная притом. Ей из училища была одна дорожка — на панель. Кроме смазливой рожи, никаких достоинств. А я из нее артистку сделала. И за всю мою доброту эта сучка спала с моим мужем! Я даже рада, что ее грохнули, поделом!

Ревенко вскинула глаза на пристально разглядывающего ее Клюквина и вдруг осеклась:

— Но это не я… Между прочим, пролетел огромный контракт, я теряю деньги. Мне невыгодно.

Клюквин выразительно молчал, давая ей время опомниться. Она и впрямь устыдилась своего цинизма и, отвернувшись, принялась за ноготь на большом пальце.

Через какое-то время Клюквин произнес:

— Любовь Николаевна, а вы знаете, что обе девушки были убиты с разницей в один день и к тому же одинаковым способом?

— Неужели?! — Вот этого Ревенко точно не знала. — И… каким же?

— Им просто свернули головы, как цыплятам.

От такой метафоры Ревенко стало не по себе.

Она вспомнила лежащую посреди комнаты Лизу, представила себе Ольгу и вдруг ясно увидела сына со свернутой головенкой, так похожей на одуванчик. Ей стало плохо.

Она направилась в ванную, подставила лицо под холодную струю, пытаясь избавиться от наваждения. Неизвестно, сколько бы она так еще простояла, но вошел Клюквин, закрыл кран и стал осторожно вытирать ее пушистым розовым полотенцем.

Любаня обмякла, повисла на нем, он аккуратно усадил ее на табурет.

— Вы думаете, что это все я?.. — стуча зубами, еле выговорила она.

— Любовь Николаевна, я так не думаю. — Клюквин мягко улыбнулся, попробовал отстраниться, но Люба цепко держала его за полы пиджака и продолжала плакать. — Послушайте, я принесу вам выпить, только отпустите меня. Я быстро.

Люба кивнула и поплелась за ним в кухню.

Клюквин плеснул в рюмку немного коньяку, протянул Ревенко, но та не сдвинулась с места, застыв в дверях.

Клюквин понял, что или теперь, или никогда:

— Это, разумеется, не вы. Это скорее всего ваш муж. Со слов вашей секретарши, мне известно, что он исчез незадолго до первого убийства. Извольте объяснить его местонахождение.

У Любани в голове все зазвенело, алкоголь дал себя знать, и она, цепляясь за косяк, упала в обморок.

Через несколько секунд она очнулась. Клюквин прикладывал ей ко лбу мокрое полотенце и проверял пульс.

— Господи… Что со мной?.. — Она попробовала приподняться. — Никогда такого раньше не было… Извините…

Следователь заботливо обхватил ее за плечи и помог перебраться на диванчик.

Усадив Любовь Николаевну, он подал ей стакан воды. Сделав несколько глотков, та пришла в себя.

— Любовь Николаевна, милая. Вы нервничаете, это понятно. У вас очень высокое давление, пульс неровный. Я, пожалуй, вызову врача.

— Нет… нет… Не нужно. Мне уже лучше. Правда, — Ревенко слабо улыбнулась.

— Ну, как хотите, только не пейте больше. Я пока побуду с вами.

— Спасибо вам…

Зазвонил телефон.

Ревенко замерла, не зная, отвечать или нет. Ведь это мог быть тот самый звонок, которого она так мучительно ждала. Но Клюквин молча смотрел ей в глаза и уходить не собирался. Отступать было некуда, и Любаня решилась:

— Дайте, пожалуйста. — Она кивнула на телефон.

Следователь снял трубку и передал ей.

— Да… — произнесла она безразлично. И в ответ услышала нечто невообразимое.

— Мама!.. Это я… Мамочка!.. — сорванным, измученным голосом еле говорил Колян.

— Коля!.. Колечка, сынок!! — забыв о предосторожности, закричала Ревенко.

— Мамочка, пожалуйста, сделай, что они скажут…

— Что-что? Не слышу! Родной мой! Говори! Только не молчи!

— Спаси нас, я больше не могу…

— Я все сделаю, детка, все сделаю. Уже скоро…

— Во-во! И поторопись, маманя, — вклинился грубый мужской голос. — Только без шуток. Завтра получишь своего щенка, как просила. Приготовь бабки и муженька.

— А разве он не у вас? — Ревенко прошиб холодный пот.

— Да пока не наблюдается. И вот что — если этому менту нашепчешь, пришлем пацана по частям. Бывай здорова. Жди инструкций.

На другом конце раздались короткие гудки, и Любовь Николаевна нажала кнопку отбоя.

Некоторое время оба молчали.

Ревенко пребывала в жутком состоянии. До этого момента она объясняла себе убийство Лизы тем, что та проговорилась ей по телефону, что знает, где находится Кирилл. Но если они не нашли его, то кто и почему убил Лизу? Ведь если они добрались до нее, ей не было смысла рисковать жизнью и скрывать местонахождение этого мерзавца. И тогда он был бы уже у них. А если она знала и не сказала? А если сказала и ее убрали как свидетеля? Но свидетеля чего?! И при чем здесь Николаева? Неужели это Кирилл столь варварским способом заметает следы? Но зачем?! Что они ему сделали? И как теперь увязать в одно пропажу мужа, убийства девочек и похищение сына? Если они не нашли Кирилла, то никакой логики в этих событиях не прослеживалось. Или Кирилл обо всем знал заранее и успел смыться? При таком раскладе многие концы сходились. По крайней мере, его соучастие в похищении Коляна не вызывало сомнений. Эта мысль показалась ей такой простой и естественной, что она сразу успокоилась и поняла, что нужно делать.

Первым заговорил Клюквин:

— Любовь Николаевна, вас шантажируют?

Вопрос был неожиданным, но Ревенко уже успела взять себя в руки, закурила.

— Да вы с ума сошли!

Мобилизовав весь свой скудный актерский опыт, она закинула ногу на ногу и даже улыбнулась.

— Откуда такое бредовое предположение?

— Мне кажется, вы только что говорили с сыном. Его ведь Николаем зовут?

— Все-то вы знаете… Да. Говорила с сыном. Вам-то что?

— Почему же вы так кричали?

— У него каникулы. Мальчик живет на даче у приятеля. Плохо слышно.

— И поэтому вы спросили: «А разве он не у вас?» — От проницательного Клюквина не ускользнул ни один нюанс разговора.

— Да что такое, черт возьми! Да! Я спросила, имея в виду их пса. Меня попросили с ним погулять.

— Кто попросил? Сын?

— Да, сын. Ну, то есть хозяева.

— Не вяжется как-то… Выходит, хозяева на даче, а собаку в Москве оставили?

— Да откуда мне знать их дела! Просто попросили, и все!

— И это из-за собаки вы так разволновались?

— Послушайте, — Любка начинала заводиться. — Я соскучилась по сыну. И поэтому взволнована. Отстаньте от меня! Спрашивайте о вашем деле и не лезьте в мою личную жизнь! Что еще вы хотите знать? — Любане казалось, что она кричит, но на самом деле она почти шептала.

— Адресочек не подкинете?

— Какой адресочек? Чей? О чем вы? — Она не представляла, как будет выкручиваться, и тянула время.

— Да собачников этих беспечных. И московский, и дачный, если можно.

— На даче я у них не была, не знаю, где это. И на московской квартире тоже.

— А как же бедный песик?

— А никак. Связь прервалась, не успела я адрес спросить.

— Любовь Николаевна, вы меня, конечно, извините, но вы черт знает к кому ребенка отпускаете.

— Не ваше дело, — огрызнулась Любанька.

— Как я понимаю, фамилии этих хозяев вы тоже не знаете.

— Отстаньте.

Продолжать беседу в подобном тоне становилось бессмысленно, и, решив про себя сегодня же собрать все сведения о семействе Ревенко, Клюквин стал прощаться.

— Ну, что ж, Любовь Николаевна, я вижу, вам уже лучше. Давайте сделаем паузу. Вы пока подумайте хорошенько, а я зайду к вам завтра и тогда…

— Нет! — испуганно вскрикнула Любка. Еще не хватало, чтобы он приперся завтра, этого она допустить не могла.

— Как? Вы разве не хотите повидаться? Почему? — искренне расстроился Александр Владимирович, скрыв под очками лукавую усмешку.

— Я завтра не могу. У меня дела.

— Ах, вот как… И все-таки я настоятельно рекомендую вам завтра никуда не отлучаться. Вы еще слабы. А я непременно вас проведаю. Итак, до завтра?

Любка поняла, что попалась. Этот настырный дядька ни за что не оставит ее в покое, пока она не даст ему какую-нибудь зацепку. Она потянула его за рукав пиджака и усадила обратно на диван.

— Извините меня. Я все расскажу. Спрашивайте.

— Вы не ответили, где ваш муж.

— Что-что? — Любаня уставилась на Клюквина, часто заморгала, в носу у нее защекотало, и она безудержно расхохоталась. — Я разве не сказала?! — продолжала она закатываться, утирая рукавом халата выступившие слезы. — Александр Владимирович, голубчик! Я не сказала?! — Любаня перешла на тоненькое повизгивание.

Она зашлась в хохоте и кашле, и Клюквин не на шутку перепугался. Он резко поднялся из-за стола:

— Так. Я вызываю «Скорую». — Он взялся за телефон.

— Ой, да бросьте вы… Не надо. Я сейчас… — Люба допила воду из стакана и просветленно взглянула на следователя. — Муж… меня… бросил, — как-то радостно сообщила она. — И я ничего о нем не знаю.

— Когда? — спросил Клюквин.

— Да уж лет десять как, — продолжала улыбаться Люба.

— Подождите… Я не понял…

— А чего тут понимать? Жили как чужие. У нас, как теперь принято выражаться, виртуальная семья.

— Нет, Любовь Николаевна, давайте поконкретней. Когда в последний раз вы видели своего мужа?

— Утром шестнадцатого июля.

— Какого года?

— Вы что, идиот? — она покрутила пальцем у виска. — Этого года, этого, две тысячи первого.

— Вы, наверное, правы. Я что-то пока не пойму. А зачем он с вами встречался? Он как-то объяснил?

— Конечно. Проснулся и жрать потребовал.

— Хотите сказать, он у вас ночевал?

— Александр Владимирович, вы меня, ради бога, простите. Про десять лет я образно выразилась. Шестнадцатого июля он от меня ушел.

— Любовь Николаевна, вы меня с ума сведете. Я ведь с вами о двух убийствах разговариваю, а вы прямо как девчонка, честное слово. За дурака меня держите?

Ему вдруг стало жаль эту несчастную, в общем-то еще молодую и красивую женщину. Каждый ее жест, взгляд, саркастическая интонация обнаруживали такое одиночество и безмерную усталость, что у него защемило сердце. Он непроизвольно взял ее за руку. На Любаню накатила теплая волна, от такого простого человеческого участия ей захотелось зареветь в голос, но она только тихо сказала:

— Простите меня. Это я ершусь. Мне очень тяжело… Муж ушел, девчонок убили… Про Николаеву это я сгоряча… Со злости. Ведь я думала, он к ней ушел.

— А теперь? — Клюквин не выпускал ее ладонь.

— Да не знаю я… Честно. Он ничего не сказал, просто исчез, и все. Позвонил вечером с работы, сказал, что едет домой, и не вернулся.

— А почему вы подумали, что он от вас ушел?

— У него был с Ольгой роман. Уже полгода. Ну, я и подумала…

— Но вы как-то пытались это прояснить? Найти его?

— Нет, — всхлипнула Ревенко. — Не стану я унижаться.

— Любовь Николаевна, но вы понимаете, что в свете последних событий ваш муж становится главным подозреваемым?

— Почему? — наивно спросила Люба.

— Рассудите сами. Николаева, по вашим словам, его любовница, убита. А он исчез. Ну, подумайте!

— Ах, да не знаю я ничего… — Любане мучительно захотелось все ему рассказать, свалить с себя этот груз, но она вовремя вспомнила о сыне и удержалась.

— Александр Владимирович, подождите… Вы думаете, что Лизу и Ольгу убил он?..

— Пока трудно сказать. У него с Чикиной были какие-то отношения?

— Ну, переспал пару раз…

— Пару раз?.. Пару раз?! И вы так спокойно об этом говорите? — Клюквин вскочил со стула и стал мерить шагами кухню, засунув руки в карманы брюк. — Да вы понимаете, что это значит?

Любаня с сожалением опустила ставшую вдруг холодной ладонь в карман.

— С кем еще из актрис у вашего мужа были интимные отношения? Отвечайте!

— Что вы на меня орете?! — возмутилась Ревенко. — Да, Кирилл бабник, но он не убийца. Кишка тонка. Переспать — пожалуйста, но убить… Вы что же думаете, если он переспал с половиной девок в агентстве, то к утру наши ряды поредеют и он всех их выкосит? Да, он трус, подлец, подонок. Но не маньяк! Это не он! У каждой из этих проституток куча любовников, вот там и шерстите.

Клюквин резко затормозил, опрокинув табуретку, решил что-то ответить, но передумал и направился к входной двери.

Любаня поняла, что он обиделся, и ей стало стыдно.

— Александр Владимирович! Подождите, — окликнула она его.

— Слушаю вас, Любовь Николаевна, — сухо ответил следователь.

— Погодите. Не сердитесь. — Ревенко подошла к нему почти вплотную. — Пожалуйста, найдите его. Я вам хорошо заплачу. Только найдите.

— Кого? Мужа или сына? — Клюквин прямо посмотрел ей в глаза.

«Сына! Сына! Сына!» — готов был вырваться из груди крик, но Любаня неимоверным усилием воли взяла себя в руки и тихо сказала, опустив взгляд:

— Мужа.

— За то, чтобы я нашел вашего мужа, мне зарплату платят. — Клюквин открыл дверь. — Если что-то узнаю, я вам сообщу. А что касается сына вашего, прошу вас, Любовь Николаевна, не уподобляйтесь беспечным собачникам. Подумайте хорошенько об этом. Всего доброго.

— Подождите, — Любаня схватила его за руку, втащила в квартиру и захлопнула дверь.

Она молчала, подбирая слова.

— Да говорите же, черт вас возьми! Что еще вы «забыли» мне сообщить?

— Тапочки… — вдруг улыбнулась Любаня.

— Что? — не понял Клюквин.

— Вы забыли надеть ботинки, чуть в тапочках не ушли.

Клюквин посмотрел вниз, увидел плюшевые помпоны и покраснел.

— Простите.

Пока он переобувался, Любаня все-таки решилась дать ему одну «ниточку»:

— Езжайте в «Атлантиду». Поговорите с Димой Козновым. Это наш пресс-агент.

— А он при чем? — спросил Клюквин, завязывая шнурки.

Ему явно не хотелось уходить, но он не мог придумать предлога.

— Видите ли… Он сочиняет нашим актерам биографии, придумывает интервью, выпутывает из разных историй, ну и так далее. Вот он знает подноготную каждого. Если кто и может подробно рассказать об их связях, знакомствах, так это он.

— Спасибо. Дельный совет. Может, вы договоритесь с ним?

— Ни в коем случае.

— Да почему же? — удивился Клюквин.

— Он меня побаивается и, узнав, что это я вас направила, может о многом умолчать, дабы не испортить отношений со мной.

— Хорошо, Любовь Николаевна, спасибо, я понял. Это все, что вы хотели мне сказать? — Он еще раз пристально взглянул на нее.

— Все, — солгала Любаня.

Клюквин немного замялся и, словно спохватившись, протянул Ревенко визитку:

— Если что, сразу же звоните. И еще раз подумайте о том, что я вам сказал.

— Да, конечно. До свидания.

— Пожалуйста, берегите себя.

Дверь за Клюквиным захлопнулась.

Проводив Клюквина, Ревенко прошла в спальню, села перед трюмо, протерла лицо лосьоном и тщательно причесалась. Затем выдвинула нижний ящик и достала из него небольшую, искусно инкрустированную коробочку. В ней она хранила свои бриллианты. Высыпав содержимое на столик, она пилочкой для ногтей аккуратно подцепила красный бархат на дне шкатулки и извлекла из-под него маленькую визитку. На ней не было ничего, кроме семи цифр.

За восемь лет она ни разу не воспользовалась этим телефоном. Она даже не была уверена, что этот номер еще существует. Но сейчас жизнь сына висела на волоске и помощи ей ждать было неоткуда. Она включила мобильный и без всякой надежды набрала номер. Ответили сразу.

— Мне нужен Давид.

— Кто спрашивает?

— Это Люба… Любовь Ревенко.

— Вам перезвонят.

— Но мне можно только на сотовый. Запишите номер…

— Вам перезвонят.

Раздались гудки отбоя.

Телефон затренькал через пять минут. На том конце ее внимательно выслушали, кое-что уточнили и задали последний вопрос:

— Это просьба или заказ?

— Это… заказ.

Глава 30

Наплевав на все Настины запреты, Бархударов, обеспокоенный ее странным поведением, приперся к ней домой. Он несколько минут упорно звонил, но никто не открывал, только Лаки скулила и лаяла за дверью. Бархударов уже собрался сматываться, но в последний момент на всякий случай прислушался. Ему показалось, что кто-то прикрикнул на собаку.

Он еще раз нажал кнопку звонка, а потом и вовсе начал долбить в дверь ногой.

— Насть! Это я!! Бархударов! Открывай!

Собака заскулила и заскребла когтями по двери.

— Насть, ну ты чего? Это ж я, Бар-ху-да-ров!

Неожиданно дверь распахнулась, и тонкая женская рука втащила его в прихожую.

Лаки набросилась на него и, приперев к стенке, стала облизывать его розовым шершавым языком.

— Лаки! Девочка моя! Здравствуй, моя хорошая! — обнимался с собакой Бархударов.

— Тебе чего надо? — зашипела на него Настя.

Бархударов освободился из собачьих объятий, взглянул на нее и не узнал свою подругу. От нее остались только глаза, огромные и какие-то больные. Давно не чесанные волосы были схвачены на затылке грязной веревкой, вылинявшая, отвисшая майка болталась до колен, а сама Настя напоминала скелет.

— Ох, ну ни фига себе! — присвистнул Бархударов. — Ну, ты, мать, даешь!.. Как знал, блин… — Он сбросил с плеча сумку и достал из нее бутылку водки, батон колбасы, хлеб и пачку масла.

— Как ты прошел? — тихо спросила Настя.

— Куда? — не понял Бархударов.

— Сюда.

— Как все. Обычно, на лифте. А что, надо было через окно на вертолете?

Настя шикнула на него и посмотрела в «глазок». На лестничной клетке никого не было.

— Ну что ты здесь все раскидал? Давай собирай харч и айда в кухню.

Бархударов подхватил бутылку и хлеб, Настя подобрала колбасу. Но Лаки уже распечатала пачку масла и, злобно рыча, ни в какую не хотела с ней расставаться. Насте пришлось пнуть ее по заднице, и только после этого все трое прошли в кухню.

Бархударов решил охладить водку, он открыл холодильник и не обнаружил там ничего, кроме Лакиных сухарей, засохшей половинки плавленого сырка и одной луковицы.

— Насть… это ты чего? — промямлил он. — Это ты… давно?

— Угу, — Настя жевала хрустящую горбушку.

— Эй, старуха, так не пойдет! — Бархударов отнял у нее батон и принялся готовить бутерброды. Каждый второй кусок колбасы доставался Лаки.

— У тебя денег, что ли, нету?

— Угу. — Настя уплетала колбасу.

— А Витька-то твой где ж? Ничего не понимаю… Как же это все?

— А хочешь, все расскажу? — Измотанная страхом и одиночеством, Настя вдруг решилась. — Только давай сначала выпьем.

— Ну, это мы завсегда.

Бархударов вытащил из холодильника не успевшую остыть бутылку, отвинтил пробку и разлил водку в две кофейные чашки.

И Настя рассказала ему все.

И про то, что ее муж вместе с Коляном взяты в заложники, и про миллион долларов, и про осаду ее квартиры.

Бархударов поверил сразу. Выговорившись, Настя вконец обессилела и стала клевать носом.

— Ты знаешь, Бархударов, я рада, что тебе рассказала…

Глаза у Насти слипались, она умудрилась свернуться на стуле калачиком и прикорнуть, уперев подбородок в кулачок.

Бархударов бережно поднял ее на руки и перенес на тахту. Он укрыл ее легким пледом, а затем тихо распахнул раму. Зной давно спал, уже сгущались сумерки. Бархударов с наслаждением втянул в себя прохладный воздух, с хрустом потянулся и высунулся в окно. Окинув орлиным взором двор, он не обнаружил ничего подозрительного.

Несколько стариков резались в домино, запозднившиеся мальчишки гоняли на великах, мамаши судачили у подъезда. Темных личностей и подозрительных автомобилей не наблюдалось. Во всяком случае, внизу.

«А пойду-ка я прогуляюсь. Авось будет поучительно и интересно».

Он на цыпочках прокрался мимо спящей Насти, надел на Лаки ошейник и, аккуратно прикрыв дверь, вышел на лестницу.

Собака, виляя хвостом, нетерпеливо крутилась у лифта. Бархударов осторожно перевесился через перила и глянул вниз. Все было спокойно. Тогда он тихонько поднялся наверх и вместе с Лаки проверил оставшиеся этажи. Там тоже никого не было. Он вызвал лифт, и они беспрепятственно добрались до первого этажа.

Лаки стремглав кинулась на улицу и, зажав в зубах огромную корягу, уселась писать прямо у подъезда. Мамаши уже успели разойтись, и, взяв Лаки на поводок, он разболтанной походкой направился к доминошникам.

— Здорово, отцы! Огоньку не найдется?

— А ты кто такой? — протянув коробок, подозрительно оглядел его с головы до ног дед в клетчатой кепке и мятом пиджаке. — Новый хахаль Настькин?

— Да вроде того, — прикурив, Бархударов вернул спички.

— А ну, иди отсюда, кобелюка! Развелось вас тут! Собаку оставь, сам отведу! Вот Витька приедет, всем вам ноги-то повыдергивает!

— Да ладно тебе, дед, чего зашелся? Меня из института прислали, из профкома, понятно? Говорят, заболела она. Вот, пришел проведать, еды ей принес. Вот собачку прогуливаю. Лаки, Лаки, фьють-фьють-фьють! — гунявым голосом позвал он.

— А чего? Чего? — не унимался дед. — Всю неделю к ней хахаль ходит. Тоже, что ль, из профкома? Одни веники ей таскает, а девка прямо на глазах тает. Настька-то, она хорошая. Честная. Виктор уехал, может, на заработки, может, еще куда. А она — ни-ни. Даже на порог этого бугая не пустила. Так на лестнице всю неделю и просидел. Ты уж ежели из профкома, так хоть накорми ее, а то, глядишь, ветром сдует.

— Да не жрет она ничего, окаянная! — встрял в беседу жилистый мужичонка. — Моя Нинка вчера ухи наварила. Бошки селедкам открутила, картошки с перловкой напихала — язык проглотишь, вкуснотища! Ну, и это, значится, Настьке отлила и понесла ей кастрюльку. Так она даже не открыла. Мерсити вам, говорит, не голодная я. И все через дверь, ага.

— А хмырь-то этот сидел? Не знаешь? — спросил дед.

— Сидел. Опять цветков приволок. Нинка говорит, на тыщу, поди, не меньше. Лыбится сидит, детина, а Нинка возьми ему да скажи, дескать, шел бы ты отсюда, мил человек, а то милиционеров позову.

— А он чего? — заинтересовался дед.

— А он гы-гы-гы… Ну, так Нинка ему ухой на портки и плеснула. Прям на причинное место, так сказать.

— А он чего же, стерпел? — не поверил дед. — Поди, врезал ей?

— Ага, щас. Нинка сама кого хочешь угомонит враз. Против Нинки моей доходяги они все, хахали эти.

— Эй, мужики, погодите, — вклинился в беседу Бархударов. — Вы про что говорите? Какой, на фиг, хахаль? Нету у Насти хахаля, она мужа любит, все знают.

— А кто его разберет, может, и не хахаль он. Говорю же, на порог не пускает. Сначала-то другой был, дня три назад. А потом уж этот появился. Странные дела… — дед почесал за ухом.

— А я шел, никого не видел, — сказал Бархударов.

— Ну, стало быть, Нинки моей испугался, эта кого хочешь отвадит, — довольно улыбнулся мужичонка. — Ладно, Петрович, пошли, а то темнеет уже.

Доминошники собрали свои причиндалы и покандехали по домам.

Бархударов спустил Лаки с поводка, сел на скамейку и задумался.

Ему стало очевидно, что «хахаль» исчез не по причине Нинкиной ухи. Пустой подъезд мог означать только одно — Настю больше не сторожили.

Он бросил окурок в траву, свистнул Лаки и помчался обратно в квартиру.

Настя еще спала. Он заботливо натянул плед на острую девчоночью коленку и отправился в кухню. Перемыв чашки и тарелки, он вытер их полотенцем, открыл шкафчик, чтобы все расставить по местам, и ахнул: полки были забиты крупами, макаронами, супами в пакетах, сгущенным молоком и тушенкой.

— Ё-мое!.. — Бархударов замер с полотенцем в руках.

— Это Катька Ревенкина привезла на днях. — Настя проснулась и стояла в дверях, ежась спросонья от вечерней прохлады.

— Так что же ты, мать, себя до такого истощения довела? Смотреть же страшно!

— Да не хочу я есть, не могу. Разве что с тобой, за компанию… — Настя присела на краешек стула. — Бархударов, миленький, я боюсь. За Витю, за себя, теперь вот за тебя. Ну зачем ты приперся? Ведь они теперь и с тобой могут что-нибудь сделать.

— Настюш, — Бархударов опустился на пол, взял ее за руку, — скоро все закончится, Витька вернется, все будет лучше прежнего. Ты только не плачь, а то я тоже зареву.

Лаки подошла к ним, оттолкнула широкой задницей Бархударова, да так, что тот упал, и положила свою огромную морду на колени хозяйке. Так они и сидели втроем, обнявшись.

Вдруг Настя вздрогнула, а потом раздался телефонный звонок. Бархударову показалось, что сначала она почувствовала и только затем услышала телефон. Настя сорвалась с места и помчалась в комнату.

— Да… слушаю! — закричала она в трубку.

— Настюша, это я, Любовь Никола…

— Я знала! Знала! Ну говорите же, что случилось? Что?

— Во-первых, не кричи, — тихо сказала Ревенко. — А во-вторых, ничего плохого не случилось.

— Есть какие-то новости, да?

— Есть. Но сначала возьми себя в руки и прекрати орать. Может, мне позже позвонить, когда ты успокоишься?

— Нет, нет, пожалуйста. Все в порядке. Я могу говорить.

— Завтра их отпускают.

У Насти перехватило дыхание, голос осип.

— А у вас все готово?

— Да.

— А если… если они деньги возьмут, а наших не отпустят?

— Настя, я ведь не на помойке себя нашла. Этот вариант исключен. У меня есть гарантии, что завтра мой сын будет дома.

— А Витя?! Как же Витя? Так они про Витю не говорили?

— О нем, конкретно, нет. Просто сказали, чтобы я была готова. Но подразумевается…

— Я так и знала, так я и знала. Они убили его. Убили.

— Перестань молоть чепуху. Зачем им труп на шее? Получат они свои деньги, вернут Колю с Виктором, и забудем все, как страшный сон.

— О господи! Витю убили, убили, убили… — причитала Настя.

— Ну ты еще накаркай! Я уже жалею, что сказала тебе. Выпей валерьянки и ложись спать. Завтра позвоню. И без глупостей! — Ревенко повесила трубку.

— А-а-а! — пронзительно закричала Настя и, швырнув телефон об пол, бросилась к входной двери.

Ломая ногти, она пыталась открыть замки, но в зашоре перепутала ключи, и дверь не поддавалась.

— Ты что делаешь?! С ума сошла? — Бархударов схватил ее в охапку и оттащил в коридор. Настя отчаянно сопротивлялась, рвалась из последних сил и укусила его за плечо.

— Да ты что, мать, сдурела?! — взвыл тот от боли, выкрутил ей руки, впихнул в комнату и завалил на тахту. — Если не перестанешь, я тебя свяжу!

Настя беспомощно дергалась и громко выла.

— Ну, видать, делать нечего, — Бархударов шмыгнул носом, деловито примерился и отвесил ей звонкую оплеуху.

Это возымело действие, Настя умолкла.

— Послушай меня. — Он приблизился к ее лицу, но на всякий случай хватку не ослабил. — Давай рассуждать логически. Кстати, тебя уже можно отпускать?

Настя кивнула.

— Ну так вот. — Бархударов слез с Насти, приподнял ее и подоткнул ей под спину подушку.

Лаки скреблась в закрытую дверь, он впустил собаку, и та немедленно завалилась рядом с хозяйкой на тахту.

— Я думаю, они играют по правилам и доверяют Ревенко. При плохом раскладе все произошло бы внезапно, ее бы не стали уведомлять заранее.

— Ну да… — задумалась Настя. — Но ведь ей про Витю ничего не сказали, она это ясно дала понять.

— А про Коляна?

— Да вроде тоже ничего. Просто чтобы она была готова, и все.

— Так чего же ты ревешь? Погоди-ка, я водки принесу.

Бархударов сбегал к холодильнику и через минуту вернулся с бутылкой.

Настя пить отказалась. Он сделал жадный глоток, занюхал Лакиной головой и продолжил:

— Остается только ждать. Хоть они и сняли охрану, лучше тебе не выходить. С собакой я сам буду гулять.

— Как сняли? Откуда знаешь?

— Да нет там никого. Я к тебе днем еще пришел, а уже никого не было. А пока ты дрыхла, мы с Лаки рейд вокруг дома совершили. Нету их, понимаешь? Ни в подъезде, ни во дворе, ни на улице.

— Боже мой, это значит…

— …что операция вступила в завершающую фазу. Так что, милая, готовься к встрече благоверного.

На самом деле Бархударов так не думал. Он даже был уверен, что Виктор никогда больше не вернется. Ведь Колян еще пацан, его можно хорошенько запугать и без конца доить мамашу. А вот Виктор превращался в опасного свидетеля. Оставалось полагаться только на господа бога да на удачу.

Словно прочитав его мысли, Настя встревожилась:

— Но ведь они свидетели…

— Ну что ты болтаешь? Скорее всего Витька с Коляном их даже не видели. Завязали им глаза и спрятали в каком-нибудь подвале. — Бархударов отпил еще немного и завинтил горлышко. — А теперь давай укладываться, нам силы нужны.

— Бархударов, миленький, а ты не уйдешь?

— С ума сошла? Вместе будем Витьку твоего ждать.

— Нет. Знаешь, ты утром уходи. Я передумала.

— Почему вдруг?

— Я не хочу, чтобы Витя тебя здесь застал. Он может неправильно понять.

— Такие дела при дневном свете не делаются. А до вечера времени-то еще сколько будет. Лучше я с тобой посижу.

— Нет. Я не хочу. Одна ждала, одна и встречу. Ты потом позвони, ладно?

— Ну ладно. Во сколько позвонить?

Настя задумалась.

— Лучше послезавтра. Не хочу, чтобы нам мешали.

— Как скажешь.

Бархударов завел будильник на восемь утра, вытащил из-за шкафа продавленную раскладушку, завалился в чем был и через минуту захрапел.

А Настя еще долго смотрела в окошко, пока не погасла последняя звезда.

Глава 31

Утром, прежде чем нанести очередной визит в «Атлантиду», Александр Владимирович решил сначала отправиться в отделение Сбербанка, где работал исчезнувший Воронов, и побеседовать с сотрудниками.

Интуиция подсказывала ему, что именно сбежавший муж может оказаться заветным ключом к разгадке этой страшной головоломки.

Обе погибшие девушки были когда-то его приятельницами, жену явно шантажировали, и Клюквин не сомневался, что предметом шантажа был сын Ревенко.

У метро «Динамо» он сел в автобус и поехал к банку. Выйдя на нужной остановке, он нашел таксофон и позвонил в отдел:

— Сережа, это я. Да, пока ехал, дело тебе придумал. Отыщи-ка ты мне всех приятелей Коли Ревенко… Да, сына. Опроси всех, только аккуратно, где сейчас может быть мальчик, может, кто-то видел его недавно, ну и так далее. Хорошо бы найти его к вечеру. Часов после трех звони в «Атлантиду», я там буду. Ну все, действуй.

В банке никто ничего не знал. В последний раз там видели своего сотрудника Кирилла Анатольевича Воронова в пятницу, шестнадцатого июля. Покинул он рабочее место весьма странным способом.

Минут за пятнадцать до закрытия банка он вышел покурить и больше не вернулся, оставив на память коллегам пиджак и машину «Опель».

Пиджак Клюквину продемонстрировали, а машину забрал по просьбе жены какой-то красавец-брюнет, представившийся служащим «Атлантиды».

Карманы пиджака были пусты, только почему-то сигареты и зажигалка оказались на месте.

— Елена Васильевна, а почему вы решили, что Воронов вышел именно покурить?

Перепуганная насмерть, бледная Леночка Смокотина отвечала очень обстоятельно, стараясь не упустить ни одной детали:

— Он сам так сказал. И вообще, он какой-то странный был в тот день. Ни с того ни с сего целоваться полез, а потом вдруг с места сорвался, сказал, что курить идет.

— Ну, в том, что он целоваться полез, я лично ничего странного не вижу, — улыбнулся Клюквин.

Леночка смущенно хихикнула, поправила растрепавшиеся пряди и слегка покраснела.

— Да нет, вы не подумайте чего. Кирилл Анатольевич никогда прежде себе такого не позволял. Говорю же, он какой-то странный был в тот день.

— А припомните-ка хорошенько, больше ничего необычного вы не заметили? С чего это вдруг он с такими нежностями на вас набросился?

— Понимаете… — Леночка сморщила свой хорошенький носик, придвинулась поближе и заговорила шепотом: — Он сначала просил меня подстраховать его в субботу до обеда. Ему надо было в аэропорт ехать, сына встречать. Он так сказал. Я, конечно, согласилась. Ну, думаю, он поэтому и поцеловал меня. Ох, господи, да что же еще?.. Нет, ничего не припоминается.

— Да с дружками своими он намылился. Притащилися тут двое, ждали его. С ними и намылился. А ну-ка ноги-то подыми! — В ботинки Клюквину уперлась мокрая швабра. — Он небось уже какой день водку с ними жрет, а ты, мил человек, в розыски пустился, время казенное тратишь.

Клюквин смотрел на толстую, красномордую тетку как на подарок.

Та наяривала шваброй и злобно приговаривала:

— Расселися тут, понимаешь, только грязь таскают. Вот и те двое уселися в зале, я говорю, дескать, закрываемся, нечего зазря сидеть. А один-то на Анатольевича очами эдак бык-бык, ну тот и снялся. Те сразу и вышли. Говорю вам, вместе они.

— Миленькая моя, а вы уверены, что очами-то «бык-бык» он именно на Анатольевича? — обалдело спросил Клюквин.

— Так еще и рукав задрал и по циферблату постукал. Анатольевич тут и снялся. Точно говорю, вместе они.

— А опознать-то сможете их?

— А чего ж не опознать? Ты только их предъяви, служивый, я сразу и признаю. У меня память на лица — во! — тетка показала ему большой грязный палец. — Я раньше в метро контролером работала, до пенсии еще. Так всех местных, почитай, в лицо знала.

— А как вас зовут-то, голубушка?

— Евдокия Гавриловна я, Бузыкина. Ежели чего — не стесняйся.

Тетка подхватила швабру и, позвякивая ведром, поплыла в валютный отдел.

В банке уже делать было нечего. Клюквин случайно узнал больше, чем можно было ожидать. Он вышел на улицу, поймал машину и поехал в «Атлантиду».

Уже битый час, оккупировав кабинет Ревенко, он безуспешно пытался разговорить сотрудников «Атлантиды», которых успел застать на месте.

Петров сослался на неотложные дела и попросил вызвать его попозже.

Тогда Клюквин по очереди пригласил двух ассистенток и оператора из «Поколения XXI». Девушки поведали, что изредка покуривали с Лизой во дворе, ни о чем особенном не говорили, посмеивались над нелепыми типами, рвущимися в Голливуд, только и всего. С Николаевой они и вовсе не общались, она едва с ними здоровалась и всегда пролетала мимо на своих высоких каблучках.

Оператор вообще не был знаком лично ни с той, ни с другой, видел их мельком несколько раз.

Следующей была бухгалтерша.

— Да что я могу знать об этих вертихвостках? Что у меня может быть с ними общего?! — возмущалась толстуха в красном сарафане.

У Клюквина сразу разболелась голова.

— Вот если вам нужно подлинность их закорючек установить, это я — пожалуйста, обращайтесь.

Приехал Быстрицкий.

— Александр Владимирович, я не хотел по телефону… Кое-что есть.

Клюквин с облегчением отпустил бухгалтершу восвояси.

— Проходи, Сережа, садись.

— Значит, так. — Быстрицкий сел напротив Клюквина, достал из кейса блокнот, сверился с записями. — Вот что удалось выяснить. Ближайший друг Коли Ревенко — Володя Галдин. Они раньше были одноклассниками, потом Ревенко переехала и перевела сына в лицей.

— И что говорит этот Володя?

— Ничего не говорит, он в Испании на отдыхе. А вот родители парня, Вадим Андреевич и Валерия Васильевна Галдины, утверждают, что примерно в это время Коля Ревенко должен находиться в Греции.

— Ты с ними встречался?

— Нет. Якушкин звонил, разговаривал с ними.

— А ты повидайся, и хорошо бы поскорее.

— Ладно.

— Так что насчет Греции?

— Я проверил. Он действительно был в Греции с третьего по семнадцатое июля. Установлено, что семнадцатого он вернулся рейсом из Афин. Но после прохождения таможни следы мальчишки теряются. Я отправил Якушкина в Шереметьево, пусть поговорит с теми, кто тогда дежурил. Может, кто-то что-то видел. А стюардессы с того рейса будут в Москве только завтра.

— Молодец. А у кого из приятелей он может быть на даче, как утверждает его мать?

— Она так сказала?

— Представь себе.

— Странно. У него приятелей немного, а точнее — всего два. Один из них, Андрей Звонков, в данный момент расслабляется в летнем лагере, это установлено — сегодня утром он выиграл заплыв. Другой — Аркадий Жигалкин, болтается без дела в Москве. Я с ним разговаривал. Колю Ревенко он не видел почти месяц. Тот звонил ему незадолго перед отъездом, обещал привезти греческую водку.

— Во дают! Дети, мать их… — ухмыльнулсяКлюквин. — Ну, вот что, давай-ка позвоним госпоже Ревенко, побеседуем с ней.

— Погодите, Александр Владимирович, есть еще кое-что. У Чикиной на автоответчике обнаружена одна любопытная запись. Судя по всему, сделана пятнадцатого июля, как раз за два дня до возвращения Коли Ревенко. Звонок, похоже, международный, голос явно мальчишеский. Эксперты сейчас это проверяют. Вот текст.

Быстрицкий перелистнул страницу в блокноте и внятно прочел:

— «Эй, мать, где тебя носит, я соскучился, не забудь меня встретить, у меня утренний рейс, если не припрешься, не отдам тебе твою Нику». Это все. Я почти уверен, что это Ревенко-младший.

— Так… — Клюквин потянулся к телефону.

Дома у Ревенко трубку не снимали, а вот мобильный откликнулся сразу.

— Любовь Николаевна, голубушка, здравствуйте, это Клюквин.

— Я узнала вас, Александр Владимирович, рада слышать.

— Как чувствуете себя?

— Спасибо, вполне прилично.

— Мне необходимо с вами встретиться.

— Конечно, но только не сейчас.

— Хорошо, давайте я подъеду вечером. Это срочно.

— Боюсь, не получится. В данный момент я в дороге, на пути в Тверь.

— Куда-куда?! Что вас туда понесло? Извините…

— Дела, знаете. Я же предупреждала вас вчера, что буду сегодня занята. Я вернусь через три дня и сразу с вами созвонюсь. Обещаю.

Связь оборвалась.

В полной растерянности Клюквин положил трубку и в ответ на немой вопрос Быстрицкого недоуменно развел руками:

— Они отъехать изволили. В Тверь. Блин… Не нравится мне все это. Вчера еще в обморок падала… Неужели притворялась?

— Актриса!.. — нашел объяснение Быстрицкий.

— Но так натурально. Я ведь поверил. Значит, она и впрямь меня за дурака…

— Да не расстраивайтесь вы так, Александр Владимирович. Вернется — дожмем. А пока придется допросить красотку-секретаршу. С пристрастием. — Быстрицкий плотоядно улыбнулся, потер руки и пружинистой походкой направился в приемную.

«Так, все билеты проданы», — понял Клюквин, вышел за напарником и тихонечко сел в стороне.

Никто лучше Сереги Быстрицкого, сероглазого красавца с безукоризненной улыбкой, не мог разговорить хорошенькую девчонку и незаметно вытащить из нее всю информацию. Клюквин приготовился к первому действию предстоящего спектакля.

— Простите, вас, кажется, Екатериной Владимировной зовут? — издалека начал Быстрицкий.

— Вы не ошиблись, Сергей Борисович. — Катька сложила серьезную рожицу.

Она прониклась ответственностью момента и хотела произвести впечатление умной, взрослой женщины.

— Да вы, я погляжу, времени не теряете, — расплылся Быстрицкий. — Я же вам только по фамилии представлялся.

— Естественно. У нас не шарашкина контора, а солидное предприятие.

— Это я успел заметить. Из вас, наверное, хороший сыщик бы получился.

— На том стоим, — невпопад брякнула Катька и зарделась от удачной, с ее точки зрения, шутки.

— А можно чайку? — Быстрицкий заговорщицки подмигнул ей и уселся напротив, закинув ногу на ногу.

— Вам с сахаром? — Катя включила чайник.

Быстрицкий кивнул.

— А скажите-ка мне, Катюша, — доверительно склонился к ней Серега, — за каким чертом ваша хозяйка поехала в Тверь?

— Что? — Катька дала первую слабину. — Какую Тверь? С чего вы взяли?

— Может, вы, конечно, не в курсе…

— Я? — Катька аж взвилась. — Да у меня весь график по минутам расписан. Не верите? Вот, смотрите, — она раскрыла пухлый ежедневник. — Нет никакой Твери!

— А по нашим данным, Любовь Николаевна выехала именно туда.

— Да вы сами не знаете, что говорите, Сергей Борисович. — Катька вконец обиделась.

Она терпеть не могла, когда ее подозревали в некомпетентности, даже по мелочам. А тут речь шла о планах начальницы, и ее явно пытались сбить с толку.

— Да, там сейчас проходит актерский фестиваль «Созвездие», Любовь Николаевну приглашали, но она отказалась, естественно.

— Почему отказалась? И почему естественно? — удивился Быстрицкий.

— Ну как же, ведь там в прошлом году целая история вышла. — Катька поджала губки и многозначительно замолчала.

— Что же вы, Катюша? — Быстрицкий потянулся к ней через стол и нежно снял с ее плеча волосок. — Продолжайте, это очень интересно.

— Ну, в общем, в этом никакой тайны нет, об этом все знают, — нерешительно тянула Катька. — В прошлом году Любовь Николаевна была на «Созвездии» председателем жюри. И она… короче, она разругалась с генеральным спонсором.

— И что же послужило причиной ссоры? — безразлично спросил Быстрицкий, не спеша прихлебывая горячий чай.

— Ничего себе, «ссора»! Да это не ссора была, а целый скандал, между прочим. Этот генеральный хотел главный приз за женскую роль отдать своей любовнице, Таньке Садретдиновой. А Любовь Николаевна не допустила такого позора.

— И кому же дали?

— Да вы что, прессу не читаете? Телевизор не смотрите?

— Ну, отчего же, — улыбнулся Быстрицкий. — Смотрим иногда, но в основном новости или «Дежурную часть». Я как-то, знаете, кино не очень интересуюсь.

— Ну и совершенно напрасно. Искусство очень важно для общества, — многозначительно изрекла Катька.

— Это оно конечно. — Быстрицкий даже хрюкнул от удовольствия, отвернулся и промокнул платком выступившие слезы. — Простите старого дурака… Просветите меня, пожалуйста, кому же все-таки достался главный приз?

— И вовсе вы не старый. А насчет дурака — вам виднее, — кокетливо улыбнулась Катька.

— Не смею спорить с такой очаровательной девушкой. Так кому приз-то дали?

— Так ведь Лизе Чикиной и дали. За «Белый караван». — Катька сдвинула брови домиком, и глаза ее заволокла приличествующая моменту грусть.

Быстрицкий сочувственно погладил ее по руке, и облачко печали мгновенно улетучилось.

«Интересно, как бы ее сейчас перекосило, если бы она узнала про четырех Серегиных детей», — с мальчишеским озорством подумал Клюквин. Он молча сидел в углу и откровенно наслаждался этой сценой.

— И что потом? — спросил Быстрицкий.

— Ну что-что… Спонсор этот взбесился. Ведь он весь фестиваль оплатил, только чтобы его Таньке приз достался. Ну они и сцепились с Любовь Николаевной на банкете. Она ему все высказала, и про деньги его грязные, и про Таньку-козу.

— А что, Танька действительно — коза? — всерьез заинтересовался Быстрицкий.

Клюквин из угла предупреждающе кашлянул.

— Простите, Катюша, отвлекся. Ну и что спонсор этот?

— А ничего. Ну, то есть… сказал, что пустит Любовь Николаевну по миру и что умоет ее кровавыми слезами. Ну, то есть… что она сама умоется кровавыми слезами, — вконец запуталась Катька.

— А что же это за спонсор такой кровожадный?

— Черт его знает, я не помню. Если вам надо, позвоните в актерскую гильдию, там подскажут. Ну теперь вы понимаете, что это бред? Ни при каких обстоятельствах Любовь Николаевна не поехала бы в эту дурацкую Тверь.

— Теперь понимаем. — Клюквин поднялся со своего места. — Вы нас, Катя, извините. Мы, видимо, что-то перепутали.

Он кивнул Быстрицкому, тот нехотя оторвался от Катьки, и они вернулись в кабинет.

— Ревенко, конечно, врет. Ни в какой она не в Твери, — размышлял Клюквин.

Он еще раз вспомнил их вчерашний разговор, ее слезы, свою жалость к ней, и ему стало обидно, что она так хладнокровно его обманула.

— А может, и не врет. Может, она поехала этому спонсору мстить, — предположил Быстрицкий. — Я на всякий случай позвоню Савельеву, чтобы связался с Тверью. Если она еще в пути, то часа через два-три уже там будет. Пусть проверят все гостиницы.

— Правильно. А сам дуй в эту гильдию актерскую, будь она неладна. Разузнай мне все про этого спонсора и что у них там вышло с Ревенко. Я пока потрясу этого старого хрыча Петрова. Вечером приезжай ко мне домой. Подведем итоги.

— Что брать, пельмени или котлеты?

— Пельмени.

— Александр Владимирович, а может, лучше ко мне? — предложил Быстрицкий. — Ирка пирогов напекла, с мясом и с грибами.

— Счастливчик! Если бы моя бывшая так готовила, ни за что бы не развелся. Но давай в другой раз, а то твои шалопаи поговорить не дадут.

— Понял. Вот дело закроем, тогда и попируем. Даете слово?

— Чтоб я сдох!

Поговорив с Савельевым, Быстрицкий уехал.

Клюквин по-хозяйски нажал кнопку переговорника:

— Катюша, будьте добры, пригласите ко мне Виктора Григорьевича.

— Так он ушел уже.

— Как ушел? Когда? — Клюквин вышел в приемную.

— Как поговорил с вами, сразу и уехал.

— Вот жук…

«Значит, смылся наш Петров. Попробуем его разыскать, но чую, вместе они где-то…»

— Катя, вызовите Кознова ко мне. Надеюсь, он еще не сбежал?

— А с чего это мне бежать? — раздался у него за спиной густой баритон.

В дверях стоял эффектный брюнет и, опершись о косяк, дымил сигарой.

— Будьте любезны, пройдите в кабинет, подождите меня там. А вы, Катя, позвоните, пожалуйста, Петрову домой и свяжите меня с ним.

— Так он сейчас на даче живет, там нет телефона, — сказала Катя. — Но вы не расстраивайтесь, я попробую на сотовый.

Она сделала несколько попыток набрать номер и безнадежно вздохнула:

— Телефон отключен или…

— …временно недоступен. Знаю. Ладно… Вы ведь еще не уходите?

— Ну что вы, Александр Владимирович, я буду сколько нужно.

— Спасибо. Периодически набирайте, хорошо?

— Конечно, не беспокойтесь.

Клюквин вернулся в кабинет.

Глава 32

Быстрицкий запарковался у Дома кино и направился к центральному входу. Он был закрыт. Обогнув здание слева, Сережа увидел служебный. Не испытывая ни малейшего трепета перед знаменитым «рассадником культуры», он вошел в фойе.

Изучив его удостоверение и выслушав просьбу, вахтерша отправила его в пятую комнату на первом этаже.

В гильдии киноактеров России Быстрицкий застал только секретаря Анну Васильевну. Вся остальная администрация отъехала в Тверь на фестиваль «Созвездие».

— Чем могу помочь?

Анна Васильевна уже привыкла к визитам людей из органов, так как за последние десять лет актеров периодически убивали. Кого-то по глупости, кого-то из мести. Дела редко когда раскрывали. Теперь вот Лиза Чикина и Оля Николаева. Анна Васильевна давно не верила в справедливость и к встрече с капитаном МУРа отнеслась прохладно.

Быстрицкий в двух словах изложил ей суть и попросил рассказать о тверском спонсоре.

— Это Егор Ильич Галушко. Он директор мехового концерна «Тверьпушнина». Спонсирует наш фестиваль уже два года. И в этом году, кстати, тоже. Очень приличный человек. Благодаря ему мы еще живы.

— А вы случайно не знаете, что у него вышло с Любовью Николаевной Ревенко?

— Да ерунда какая-то. Они поссорились на прошлом фестивале. Мы Любовь Николаевну пригласили и в этом году, но она отказалась. Наверное, из-за прошлогоднего конфликта.

— А Егор Ильич?

— Егор Ильич человек солидный и на такие мелочи внимания не обращает. Он по-прежнему наш спонсор. Да что я вам рассказываю, у нас же кассета есть. Сами посмотрите, там весь скандал запечатлен.

Быстрицкий даже присвистнул от свалившейся на него удачи.

Анна Васильевна порылась в ящике стола, нашла кассету и вставила ее в магнитофон.

— Сергей Борисович, вы смотрите без меня, я должна отойти в Союз кинематографистов. Это здесь рядом, на втором этаже. Минут через сорок вернусь, как раз запись закончится. Если у вас возникнут какие-либо вопросы, отвечу на все. Потом можем поужинать в ресторане.

Анна Васильевна удалилась, и Быстрицкий нажал на кнопку воспроизведения. Кино началось.

По красной ковровой дорожке отечественные знаменитости шли в местный кинотеатр. Их осаждали репортеры. Звезды улыбались вставными зубами и говорили обычные пошлости. В основном все они хвалили господина Галушко, организовавшего этот фестиваль, и целовались друг с другом.

Быстрицкий промотал запись вперед и остановился на плане Ревенко.

Любовь Николаевна стояла на фоне помпезного фонтана. Легкий ветерок развевал ее светлые волосы, они лезли в глаза, и она все время поправляла их рукой. Она говорила в протянутый ей микрофон:

— Как председатель жюри, я не могу предсказать результатов конкурса. Нам предстоит просмотреть восемнадцать картин. Одно могу сказать — победит сильнейший. Наше решение будет объективным и справедливым.

Ревенко улыбнулась, подписала подсуетившимся зрителям несколько фотографий, и план уехал в необъятные тверские просторы.

Быстрицкий хотел было мотануть дальше, но тут на экране появился плотный мужичонка невысокого роста. Он был одет в смокинг, опирался на мощную палку и всем своим видом напоминал заплесневевший гриб. Разлепив толстые губы, он выдал слова:

— Тверская земля рада приветствовать фестиваль. И я, как главный спонсор, тоже рад приветствовать. И пускай все знают, что глубинка — это мать-земля.

Далее следовали народные танцы, хлеб-соль на ступенях кинотеатра, еще какая-то дребедень в том же духе, и на промотке Быстрицкий наконец добрался до церемонии награждения. Бегло проглядев всех прочих соискателей, Сережа сосредоточился на номинации «Главная женская роль».

На приз за главную женскую роль выдвигались две претендентки — Татьяна Садретдинова за фильм «Смерть кобры-2» и Елизавета Чикина за картину «Белый караван».

Ведущая долго тянула резину, откровенно кокетничала в камеру, кое-как разорвала конверт и томным, утробным голосом назвала победительницу.

Приз достался Чикиной, и зал взорвался аплодисментами.

Камера пошла гулять по первым рядам, и Быстрицкий прилип к экрану. Он отмотал пленку назад и нажал кнопку «стоп». На крупном плане сидел господин Галушко с перекошенным от злобы лицом, а рядом с ним — красавец Кирилл Воронов, муж Любови Николаевны Ревенко.

Потом на сцену вышла Лиза. Ей вручили статуэтку и букет, она подошла к микрофону, радостно рассмеялась, поправила соскользнувшую с худенького плеча бретельку и смущенно сказала:

— Я вас всех люблю. Я люблю жизнь, я люблю кино. Любите меня! Спасибо.

Быстрицкий нажал на паузу и вышел покурить.

Он никогда не видел Лизу в кино, он видел ее только в морге. И вот теперь она предстала перед ним, такая живая и красивая, совсем непохожая на ту синюшную, безымянную девушку под номером двадцать семь, которую продемонстрировал ему патологоанатом.

— Закончили уже? — появилась Анна Васильевна. — Идемте ужинать.

— Да нет, еще минут десять осталось. Я, с вашего позволения, досмотрю один, можно?

— Ну, конечно. Я на втором этаже буду, в буфете. Как закончите, поднимитесь.

Быстрицкий не удержался и еще раз просмотрел выход Лизы на сцену. Глядя на эту сказочную принцессу, он дал себе клятву размотать это дело.

Далее следовали тверские пейзажи, потом полноводная река и роскошный теплоход. Палуба была расцвечена яркими огнями, неслась разухабистая музыка, камера схватывала лица популярных актеров. Все были явно навеселе, дурачились, громко смеялись. Вдруг откуда-то из-за кадра раздался визгливый голос:

— Кто ее пустил?! А ну, выкиньте эту Ревенку отсюда! Можно прямо за борт!

Камера поймала побледневшее лицо Ревенко. Та встала из-за стола, опрокинув графин с вином, и пошла прямо на оператора.

В минуту гнева она была необыкновенно хороша. Но, видимо, это оценил только Быстрицкий, ибо вся тусовка мгновенно расползлась по углам, и Любовь Николаевна осталась в центре кадра одна. Музыка тотчас оборвалась.

Изогнув дугой правую бровь, Ревенко сложила руки на груди и поставленным голосом произнесла:

— Я, Жора, за борт не боюсь. Я выплыву. А вот ты, со своей пушниной и этой цыганщиной, скоро на дне окажешься.

Камера отъехала и взяла общий план. Стало видно, что Любовь Николаевна стоит у столика Галушко. Тот, размахивая палкой, что-то ей ответил, но, видимо, оператор был уже далеко от них, и микрофон перестал брать звук.

Ревенко тоже что-то говорила, очевидно, нечто нелицеприятное, потому что Галушко вдруг бросил палку на пол и, жестикулируя короткими руками, заорал. Сквозь посторонние шумы донеслось несколько бранных слов.

Ревенко резко развернулась и пошла к выходу. Тогда Галушко оторвался от стула и громко прокричал что-то ей вслед.

Быстрицкий несколько раз просмотрел этот кусок и записал в блокнот то, что удалось разобрать: «Кровавыми слезами умоешься! Еще сама на карачках приползешь, сука!»

Сережа аккуратно вынул кассету, вставил ее в коробку и убрал в свой кейс. Затем позвонил Александру Владимировичу и отправился на второй этаж в буфет.

Анна Васильевна пила кофе. Быстрицкий подошел к ней и без особых хлопот договорился о временном изъятии кассеты.

Он вышел на улицу, сел в машину и поехал в «Атлантиду».

Глава 33

Кознов вальяжно развалился в мягком кресле и попивал хозяйский коньяк.

— Не возражаете? — спросил он у Клюквина.

— Да пожалуйста. У нас ведь не допрос, а задушевная беседа.

— Неужели? Тогда присоединяйтесь.

— Нет, спасибо. Жарко, знаете, боюсь, давление подскочит.

— А… — сочувствующе кивнул Кознов и отпил из хрустальной рюмки. — Как я понимаю, вы хотите поговорить о Лизе и о Николаевой. Вы уж извините, я вчера был не готов к беседе, слишком велико потрясение.

— А что же сегодня? Отпустило?

— Ну, зачем вы так? Я же помочь хочу и не намерен от вас ничего скрывать. Но при одном условии.

— Догадываюсь. Можете не беспокоиться. Все останется исключительно между нами, ничья репутация не пострадает.

— Хорошо, что вы поняли. Моя работа, кстати, заключается и в том, чтобы избегать огласки. Публика любопытна, но некоторых вещей ей знать не полагается, сами понимаете. Я бы не хотел, чтобы что-то просочилось в прессу.

— Я ведь уже сказал.

— Тогда не будем терять времени, начнем. Итак, Оленька Николаева. Вполне предсказуемая личность. — Кознов замолчал на секунду, подбирая нужные слова. — Обеспеченная семья, отличный аттестат, в Щукинское училище поступила с первого раза. Дисциплинированная, пунктуальная, никаких отклонений. Мечта режиссера, если можно так выразиться.

— А подробнее?

— Понимаете, с ней было легко работать. Режиссеры всегда точно знали, что она сможет сделать, а чего — нет. В основном эксплуатировали ее внешность, ведь актриса-то она довольно слабенькая. Знаете, как сказал великий Пушкин: «В чертах у Ольги жизни нет». Так вот это про нее, прямо в точку. Красивая механическая кукла. Никаких эксцессов, скандалов, сплетен. Вела себя безукоризненно. У меня с ней вообще никогда не было хлопот. Да вот, кстати, почитайте, — Кознов потянулся к журнальному столику и вытащил из пухлой пачки выпуск «ТВ-парка», раскрыл журнал на развороте и протянул Клюквину.

Александр Владимирович бегло просмотрел интервью с Николаевой. Кроме роскошных глянцевых фотографий, глазу было не за что зацепиться. В интервью — стандартный набор пошлых фраз о секрете красоты, о последних съемках и творческих планах. И ничего о личной жизни.

— Да, действительно… Общие слова.

— Вот именно.

— А почему же такая послушная девочка ушла от родителей?

— Кто вам это сказал? Да ничего подобного. Просто в последнее время она жила с престарелой бабкой, присматривала за ней. Та, кажется, квартиру ей завещала. А может, комнату в коммуналке, если честно, я не в курсе.

— Это понятно… Только я ведь не о бабушке вас спрашиваю, Дмитрий Васильевич. Что это за квартира в Беляеве, которую она снимала?

— Ах, вот вы о чем. Здесь я не в курсе, что и как. Сам узнал только в тот день, когда Ольга пропала. До сих пор адреса не знаю.

— Может быть, у нее появился мужчина?

— А хрен ее знает! Николаева темная лошадка была. Ходили какие-то слухи про ее роман с каким-то буржуем, то ли уголовником, то ли «новым русским». Кто их теперь разберет. Короче, с неким «тверским купчиной»…

— Как вы сказали? «Тверской купчина»?

— Да она сама его так обозвала. Но только она бросила его. Давно уже, около полугода назад. Вряд ли это он ей квартиру снимал… — Кознов задумался. — Он вообще жмот был. Такими деньжищами ворочал, а Ольга на стареньком «Гольфе» ездила. На Таньку-то он прилично тратил, потому Николаева костьми легла, чтобы отбить его.

Разговор становился все интереснее. Клюквин уже не был так уверен, что Ревенко обманула его. У нее очень даже могли возникнуть важные дела в этой проклятой Твери.

— А что же Садретдинова? Так и сдалась без боя? А законная месть?

— А, так вы уже в курсе?.. Катька разболтала?

Клюквин промолчал.

— Да черт их разберет, этих баб! Но явных стычек у нее с Танькой не было. Ольга всегда все свои дела улаживала по-тихому. Вот Лиза — та другая. У нее душа нараспашку, жила наотмашь. Что думает, то и брякнет.

— У нее были враги?

— У кого? У Ольги или у Лизы?

— У обеих.

— У Ольги — вполне вероятно, но я не знаю. А у Лизы… — Кознов задумался. — Да вроде нет. Лизу все любили.

— А этот тверской деятель или Садретдинова могли устроить ей неприятности? Ведь она у них приз увела.

— Да Лизка тут ни при чем. У нее была классная работа в «Белом караване». Она была явной претенденткой. И в интриге не участвовала. Это мама Люба все развела по своим местам. А с Лизки-то какой спрос?

— Значит, неприятности были у Ревенко?

— Вот этого я не знаю. Скандал был, конечно, а о последствиях мне неизвестно.

— Но получается, что у Садретдиновой был повод разобраться со всеми тремя? Одна увела мужика, другие — приз…

— Мысль, безусловно, интересная, но я не берусь судить.

— А расскажите-ка мне, Дмитрий Васильевич, в каких отношениях были Чикина и Николаева.

— Да в ужасных. Ненавидели друг друга.

— Почему?

— Да все как-то смешалось… Здесь и творческая ревность, и человеческая несовместимость, что ли… Николаева была девка заносчивая, а Лиза не переносила высокомерия. Ну и цапались они, конечно. Да еще… — Кознов замялся, плеснул себе коньяку и вперил взгляд в окно.

Небо заволокло свинцовыми тучами, в кабинете резко потемнело. Тогда Кознов включил торшер, и кабинет заполнился мягким, рассеянным светом.

— Да еще Кирилл Воронов, так? — подсказал Клюквин. — Ведь они обе спали с ним?

Кознов уронил пепел на ковер и тупо втирал его в ворс. Клюквин молча ждал.

— Нет. Это не так. То есть не совсем так… То есть совсем не так.

Кознов явно занервничал. Он ткнул сигарой в пепельницу, фарфоровое блюдечко запрыгало у него под рукой и, соскользнув с подлокотника, закрутилось по полу.

— Александр Владимирович, я не знаю вашего источника, но вас информировали неверно. Ну, то есть в каком-то смысле верно, но… Я бы иначе расставил акценты.

— Объясните.

— Слушайте, ну зачем вам это нужно, а? Ну какая разница, кто, с кем, сколько раз? Зачем теперь копаться в этом? Я не хочу об этом говорить.

— У вас есть причина?

— Нет. Просто противно. Хотя вы все равно докопаетесь, а потом злые языки разнесут по всей Москве.

Клюквин разозлился. Он резко встал из-за стола, по старой привычке засунул руки в карманы брюк и подошел к Кознову. Нависнув над ним, он стал чеканить слова:

— Надеюсь, вы не думаете, что я получаю удовольствие, разгребая дерьмо в вашем агентстве? Или обмираю от постельных кульбитов известных артисток? Вы не с барышней из «МК» разговариваете, а со следователем районной прокуратуры. И речь идет не о танцульках, а о двух убийствах. Двух! И если вы намерены уходить от прямых ответов, значит, у вас есть на то причины. А там недалеко и до мотива! И вы плавно переходите из свидетелей в подозреваемые!

Клюквин громко высморкался в мятый носовой платок, передохнул и как ни в чем не бывало добавил:

— Заметьте, я на вас не давлю.

Запищал переговорник. Не обращая на него внимания, Клюквин открыл дверь в приемную:

— Да, Катюша, что там такое?

— Ой, Александр Владимирович, вам Сергей Борисович звонит. В кабинет перевести?

— Нет, не нужно, я отсюда. — Он взял трубку. — Да, Сережа… Так… Отлично. Кассета при тебе?.. Молодец. А что Тверь?.. Нет-нет, пусть ближе к ночи еще раз проверят, все может быть. А ты заезжай за мной, я уже закончил, вместе и поедем… Жду.

— Александр Владимирович, я могу идти? — спросила совершенно измученная за день Катька.

— Конечно, Катюша, спасибо тебе. Если хочешь, подожди Сергея Борисовича, он сейчас подъедет, и мы тебя отвезем.

— Ой, ну что вы… — Глаза у Катьки заблестели. — Только если по пути… Спасибо.

— Тогда собирайся. Кстати, а что наш Петров?

Катька молча пожала плечами.

— Подождите, — появился Кознов. — Кать, задержись на пять минут, мне надо кое-что сказать гражданину следователю.

Клюквин вопросительно взглянул на Кознова, потом на часы и на ходу бросил через плечо:

— Только покороче, если можно.

Они вернулись в кабинет, Кознов прикрыл дверь и сразу заговорил:

— У Кирилла был роман с Николаевой. Точно не знаю, как долго, но уверен, до самого последнего времени. За несколько дней до Ольгиной гибели я слышал, как она говорила с ним по телефону из моего кабинета. Квартиру наверняка из-за него она снимала.

— Она? — удивился Клюквин. — А не он?

— Да боже упаси, он по натуре альфонс. Так вот, она его о чем-то просила. Я не понял, о чем именно, я вошел, когда она сказала: «Кирюша, я прошу тебя, не тяни с этим». Потом увидела меня и сделала вид, что с каким-то ассистентом договаривается, — торопливо продолжал Кознов. — А с Лизой все было не так. Этот ублюдок ее изнасиловал и потом шантажировал.

— Что?! Так, стоп. Об этом подробнее, пожалуйста, — он указал Кознову на стул, но тот отрицательно мотнул головой. — Объясните, как он мог ее этим шантажировать?

— Этот гниденыш запугивал Лизу, что расскажет жене, якобы она сама его совратила, воспользовавшись его пьяным состоянием.

— Ну, это же бред. Как Лиза могла купиться на такую чушь?

— Не скажите. Надо знать Любовь Николаевну. Когда дело доходит до ее мужа, она становится слепой дурой. Ей до смерти хочется верить, что ее Кирилл послушный мальчик, а все девки — проститутки. Было — не было, не докажешь, а она человека в асфальт закатает. На всякий случай. Для профилактики. Он под это дело заставил Лизку несколько раз с ним переспать.

— Н-да… — Предположение Клюквина подтвердилось, но это не обрадовало его, скорее наоборот. — Ну и нравы у вас здесь. И чем кончилось?

— Да ничем, надоела она ему недели через две, сам отлез.

— А откуда вам обо всем известно? Лиза рассказала?

— Мы с ней дружили…

— И вы не смогли ей помочь?

— А как?! Было бы только хуже. Она сама просила не вмешиваться. Да и что я мог сделать?

— Действительно, вы ничего не могли сделать, — отрезал Клюквин. — А что связывало Лизу и Колю Ревенко?

— Колю?.. — Кознов был искренне удивлен. — Да разве они были знакомы?

— Не знаю, вот вас спрашиваю.

— Ну, может, виделись, когда он к матери заезжал. Нет, она бы мне сказала…

— Ладно, я все понял. Спасибо, Дмитрий Васильевич, можете идти. — Клюквин распахнул дверь. — Рассчитываю и в дальнейшем на вашу помощь. Катюша, собирайся, закрывай кабинет. Я подожду на улице. Уж очень у вас тут…

— Душно? — улыбнулась Катя.

— Смердит, — уточнил Кознов.

Клюквин вышел во дворик. Быстрицкого еще не было.

«А Воронов-то фрукт. Если парень способен на шантаж даже по такому мелкому поводу, жди сюрпризов. Я не поручусь, что это не он шантажирует свою собственную жену».

Подъехал Сережа, через минуту спустилась Катька с подновленным макияжем на лице. Она радостно впорхнула на переднее сиденье, Клюквин улыбнулся, выбросил окурок, залез назад, и они тронулись.

Глава 34

Август выдался прохладным. Июльская жара спала, солнце выглядывало нечасто, в Москве зарядили дожди.

Вихрович, Мокеенко, Былицкий и Богачева расстались с пляжем в Серебряном Бору, и, так как сезон в Союзе кинематографистов закончился и бар с рестораном закрылись, они перекочевали в пивной подвальчик напротив любимого Дома кино.

Они встречались почти каждый вечер, надувались пивом и строили планы на будущее, которое в данный период представлялось весьма туманным.

После похорон Лизы и Ольги жизнь в агентстве замерла. То есть сотрудники, конечно, были на месте, «Поколение XXI» по-прежнему работало как часы, хотя там значительно уменьшился поток желающих. Все ходили с унылыми лицами, без конца курили и сплетничали по углам.

Несколько раз наведывались следователи, но никого из этой компашки почему-то не вызывали.

И вот теперь все четверо сидели за деревянным столом в пустой, уютной пивнушке, потягивали холодное пиво и мрачно курили, выпуская дым в открытое окно. На улице хлестал ливень, прибивая дневную пыль. Тяжелые капли падали на подоконник и, разбрызгиваясь маленькими фонтанчиками, стекали сидящему у окна Мокеенко прямо за воротник.

— Да, мужики, на дворе лето, а мы в говне. — Мокеенко собрал опустевшие кружки и направился к стойке.

Радоваться действительно было нечему. Мало того, что все они пребывали в миноре после страшной гибели своих подруг, так еще и личная ситуация троих из них обострилась до предела.

Так как Ревенко до сих пор «болела» и не появилась даже на похоронах, а только давала какие-то мифические указания по телефону, и то с Катькиных слов, а этого ужа Петрова было практически невозможно отловить, то их судьбой никто не занимался.

Новые контракты так и не были подписаны, а без согласования с мамой Любой предварительные договоренности не имели никакой силы.

Таким образом, у Вихровича и Мокеенко могли пролететь две картины. Во всяком случае, студийные ассистентки уже подыскивали им замену. На Богачеву же вообще не было планов на ближайшее время, ей предстояло болтаться без работы минимум до октября. Деньги таяли с каждым днем, на пороге маячили голод и нищета, пиры во время чумы становились все скромнее. А они не имели права даже подхалтурить на стороне. Этот вариант каждый из них уже испробовал года три назад, расхлебывали до сих пор.

В лучшем положении находился только Былицкий. Он намеревался вскорости жениться на буфетчице из Театра Пушкина, продать свою комнату в коммуналке и выплатить долг Ревенко. В сентябре он собирался поступать на Высшие режиссерские курсы и, завязав с актерством, навсегда распрощаться с «Атлантидой».

— А все-таки я не понимаю, почему это случилось. Хоть режьте меня! — тряхнула кудрями Богачева.

— Сплюнь, дура! — оборвал ее Былицкий. — У нас теперь зарезать — как не фиг делать.

— Ой… — осеклась Богачева, — я как-то не подумала…

— Это потому, что тебе нечем, — вставил словцо Вихрович.

Подвалил Мокеенко и брякнул полные кружки на стол, расплескав белоснежную пену.

— Я тут чего подумал-то, мужики, — Мокеенко тяжело опустился на дубовую скамью. — Три дня назад у Ольги с Лизкой девятины были. Помянуть надо.

— Так ведь поминали уже… — заикнулась было Богачева.

— Еще надо.

Мокеенко потянулся к подоконнику и вытащил из-за шторы мокрую бутылку «Гжелки». Он отвинтил пробку и добавил водки в кружки. Выпили молча. Все слова были уже сказаны на похоронах и поминках.

— А ведь она права, — через какое-то время заговорил Вихрович. — Я вот тоже не понимаю, кому понадобилось девчонок убивать. И, главное, за что? Ну кому они нужны-то?

— А может, это их Ревенко того… — предположил Былицкий.

— Ты что, дурак? Они же ей золотые яйца несли. Какой смысл? — возразил Вихрович.

— А может, из ревности, — гнул свое Былицкий. — У них же роман был с Вороновым.

— Брехня, — отрезал Мокеенко и закурил вонючую «беломорину».

Богачева скривилась и замахала на него руками:

— Да не было у него никаких романов. С Лизкой переспал пару раз по пьяни, и то сто лет назад. А Николаева вообще не в его вкусе. Сама, поди, и распускала эти слухи. Она-то к нему липла будь здоров. Вранье все это. Кирилл не такой.

— Такой, не такой! Тебе-то откуда знать? — напирал Былицкий. — Вот ты к нему липнешь, это факт. Да только он от тебя рожу воротит.

— А между прочим… а между прочим, — захлопала глазами Богачева, но крыть ей было нечем. — Ну, воротит… Но только про романы все вранье.

— Ничего не вранье. Я сам видел, как однажды Лизка ему по роже съездила! — Былицкий стоял на своем.

— Хорошенький роман! — криво ухмыльнулся Вихрович.

— Во-первых, он ее у «Мосфильма» ждал.

— Может, не ее? — спросила Богачева.

— Ее. Она к нему в машину села, он ей что-то сказал, Лизка и врезала ему.

— Ну, тогда роман, — согласился Вихрович.

Богачева слушала, открыв рот. Она отставила кружку с пивом и поглощала горстями соленые орешки, стараясь не пропустить ни слова.

— А с Ольгой они взасос целовались. Причем совсем недавно. Где-то в июне, кажется, — продолжал Былицкий. — Я случайно их застукал в киноцентре, в баре. Даже не стеснялись, обжимались в открытую.

— Врешь, — не поверила Богачева.

— Умеешь ты оказаться в нужное время в нужном месте. Трепло. — Мокеенко явно не нравилось, в каком русле потекла беседа.

Он грохнул кружкой об стол, наклонился к Былицкому и сквозь зубы процедил:

— Ты, свидетель хренов! Если это правда, иди к следователю и все расскажи. Или нечего языком мести. Девки погибли, а ты их память паскудишь.

Былицкий побледнел:

— Но я же правду говорю.

— Повторяю для тупых — тогда иди к следователю.

— Ты думаешь, это он?.. — испуганно спросил Былицкий.

Стало тихо. Богачева замерла с набитым ртом, мужики молча курили.

— Ребята, — вдруг подал голос ошарашенный Вихрович, — а где сам-то Воронов? Кто-нибудь знает? Он нашелся?

— А разве нет? Конечно, нашелся, — сказал Былицкий и посмотрел на Мокеенко.

Тот вперился в него налившимися от злости глазами.

— Похоже, меня сейчас будут бить. Но, ей-богу, я не вру!

Былицкий на всякий случай отодвинулся подальше и спрятался за Богачеву.

— Нет, ну правда! Я его вчера видел. Ну, что, я виноват, что ли? Прямо смешно даже, ей-богу!

— Бога вспомнил, да? Сплетничаешь, хуже бабы, — Мокеенко послал в окно длинный плевок.

— Да ладно тебе бычиться-то, отцепись, пусть рассказывает, — вступился за друга Вихрович, оттерев Мокеенко плечом.

— А чего рассказывать-то? Пошел я вчера на «Калину» на почтамт, перевод отцу отправить. Ну и нос к носу с ним — я вхожу, а он выходит. Правда, замызганный какой-то, башка сальная, морда небритая. И все.

— Это не он, — сделал вывод Мокеенко. — Воронов — хлыщ умытый, обознался ты.

— Да говорю же, он. Увидел меня, его аж перекосило. И сразу ноги сделал.

— А с чего ему бежать? — спросил Вихрович.

— Во-во. То-то и оно. Если уверен, что именно его видел, дуй завтра к следователю.

Мокеенко полез в задний карман и достал смятые купюры. Былицкий добавил. Мокеенко пересчитал деньги и выразительно взглянул на Вихровича:

— Не хватает.

— Ах да, я сейчас… — Вихрович засуетился, полез в сумку, запутался в «молниях», наконец извлек изящное кожаное портмоне.

— Давай сюда, — заграбастал кошелек Мокеенко.

Он достал оттуда сторублевку, засунул взамен три десятки, взял кружки и пошел к бармену.

— Ну, вы, братцы мои, надымили! Аж глаза слезятся! Пойду-ка я пописаю да на улицу выйду, продышусь пару минут. — Богачева одернула юбку и направилась к выходу.

— Я с тобой! — увязался Вихрович, и парочка скрылась за бамбуковым занавесом.

— He-а… Не пойду я ни к какому следователю, — упрямо талдычил Былицкий.

Он уже выпил свое пиво и пристроился к кружке Богачевой.

Ее все не было. Вихрович давно вернулся из сортира и перешел на водку. Он порядком окосел и в разговоре не участвовал. Его пересадили к окну. Он положил хмельную головушку на подоконник и пытался поймать ртом капли дождя.

— Ну сам подумай, на хрен мне в это лезть? Не-а, не пойду.

— Да что же ты за козел такой? — Мокеенко стучал по его лбу согнутым пальцем. — Тебе Лизку разве не жалко?

— Лизку?.. Лизку жалко. Я ее любил. Она как раз перед смертью мне штуку одолжила.

— Баксов?

— Да нет, каких баксов. Рублей. Но к следователю не пойду.

— Нет, ты все-таки козел. Ты ж ей должен остался! Не вернешь долг — она тебя за собой утянет.

— Да пошел ты! Как я ей верну-то? Охренел? Вот комнату продам, бабки появятся, я матери ее передам. А к следователю не пойду.

— Я тебе вот что скажу…

Мокеенко плеснул остатки водки в кружки, друзья выпили. Мокеенко оторвал кусок воблы и засунул его Былицкому в рот.

— Долг твой, козел, перед Лизкой — не деньги вернуть, они теперь ей без надобности. Понимаешь, душа ее там мается. Убийцу надо найти. А ты много чего знаешь. Если ты не пойдешь к следователю, я пойду. Тебя все равно вызовут. Только Лизка тебе уже не простит. Утянет она тебя и спросит…

— Да что ты заладил: «утянет-утянет». Ладно, пойду я. Завтра же и пойду. Ты лучше скажи, куда баба наша подевалась?

— Да хрен с ней. Пописает — придет.

— Да за это время уже и покакать можно.

— Золотая ты моя голова, — Мокеенко обхватил Былицкого за шею, — люблю тебя, дружище…

А «баба» в это время, злая и мокрая, торчала в таксофоне и нервно набирала один и тот же номер. Ответом ей был безразличный механический голос. Она тихо материлась, без конца поглядывая на часы. И только когда она вслух произнесла смачное английское ругательство, жетон провалился. На том конце подняли трубку.

Когда она вернулась, на столе дымились четыре порции шашлыка.

Вихрович посапывал в углу, его сильно похудевшее портмоне валялось в пивной луже, а Былицкий с Мокеенко сидели в обнимку и, упершись друг в друга лбами, вели задушевную беседу.

Богачева остановилась перед ними, но они ее не замечали.

— …и прикинь, накроют тогда всю эту шарагу. Всех их, сволочей, пересажают. Это ж какое доброе дело сделаем! Катька говорит, следователь этот — умнейший мужик. Ты не дрейфь, хочешь, я с тобой пойду? — впаривал Мокеенко.

— А пошли прямо сейчас, а? — Полный решимости Былицкий даже приподнялся со скамьи, но Богачева шлепнула его по плечу, и тот упал на место.

— И куда это вы собрались, братцы мои голубчики?

— А в органы, которые следует! — расплылся Былицкий.

Увидев наконец подругу, Былицкий страшно обрадовался. Он схватил ее за руку и усадил к себе на колени:

— Ах ты, винтовка моя меткая, сабля моя вострая! Мы уже соскучились! Хорошо ли пописала?

— Ой, ой, гляньте-ка, люди добрые, как пьяные морды в органы собрались! — хохотала Богачева. — Да у вас уже не рожи, а одни сплошные органы!

— У кого органы? — вдруг проснулся Вихрович.

Ему сунули под нос шашлык, и вся компания дружно впилась зубами в сочные куски мяса.

Около одиннадцати вечера все благополучно разошлись по домам, сговорившись встретиться завтра здесь же в шесть часов.

Как обычно, Богачева с Былицким ушли в сторону «Белорусской», Мокеенко поперся к Красной Пресне, а Вихрович поймал тачку, не подозревая, что у него остались только железные деньги.

Глава 35

Валерия Васильевна и Вадим Андреевич Галдины поливали огород.

Час назад прошел дождь, на небе сгущались тучи, обещая очередной ливень, как-то враз потемнело, засверкали первые всполохи. Но Галдины упорно продолжали свое бессмысленное занятие.

Идея пришла в голову Валерии Васильевне. Ей необходимо было смыть «черные следы», чтобы избавиться от «всего дурного». Вадим Андреевич знал, что спорить с женой бесполезно, и решил, что лучше уступить, чем нарваться на приступ истерики.

Пять лет назад Валерия Васильевна увлеклась мистикой, медитацией, перестала есть мясо и пила только целебные настойки. С тех пор два раза в год, а именно в ноябре и в марте, она выезжала на горные курорты Европы, дабы совершить омовение в родниковой воде. Из этих поездок она возвращалась бодрой и помолодевшей, полной планов и замыслов, которые немедленно принималась воплощать.

Позапрошлой весной, после очередного удачного омовения, она открыла роскошный бутик итальянской одежды в знаменитом Тишинском торговом центре. Дело процветало благодаря связям мужа, служившего на Шереметьевской таможне, деловой хватке самой Валерии Васильевны и во многом ее крутому нраву.

Спуску она не давала никому — запросто могла отхлестать по щекам нерадивого водителя или выгнать проштрафившегося менеджера. За последние два года она немотивированно уволила двух продавщиц. Не было никаких видимых причин для такого решения. Обе девушки владели тремя языками — итальянским, английским и русским, закончили текстильный институт, прошли курс психологии, в их смены была самая высокая прибыль.

Одну из них звали Люба Соколова, другую — Люба Заболоцкая.

Менеджеры как-то приладились к странностям хозяйки, смирились, и за доллары, которые та им платила, могли вытерпеть что угодно. Но весь персонал сходился в одном: Валерия Васильевна Галдина — первостатейная сука.

С Вадимом Андреевичем такие номера не проходили, и дома, рядом с мужем и обожаемым сыном Бобочкой, она превращалась в кроткое, заботливое существо. Она подавала мужу кофе в постель и до сих пор сама стирала трусы и носки великовозрастного оболтуса Боба.

После очередного мартовского омовения в Швейцарских Альпах прошло уже почти пять месяцев. За это время Валерия Васильевна два раза съездила в Италию, закупила новую коллекцию, провела презентацию.

Вадима Андреевича повысили в должности. Жена заказала пошив нового кителя в Милане, чтобы сидел как влитой, сама пришила погоны. Боб закончил десятый класс, и родители отправили его на месяц в Испанию в международный лагерь. Все было превосходно.

А потом случилось то, что случилось.

Сегодня утром на даче их посетил оперуполномоченный МУРа капитан Быстрицкий.

— Дарлинг, ты только не волнуйся, прошу тебя. К нам из милиции.

Вадим Андреевич взошел на террасу и жестом пригласил молодого сероглазого капитана.

Валерия Васильевна сидела в плетеном кресле и пила травяной чай. Она остановила качалку, внимательно оглядела непрошеного гостя и, не вставая, протянула ему руку.

— А что, собственно, случилось?

Быстрицкий открыл было рот, чтобы представиться, но Галдин опередил его:

— Это по поводу Коли Ревенко. Мальчик,кажется, пропал.

— Как пропал? — изумилась Валерия Васильевна. — Присаживайтесь. Извините, не знаю, как вас…

— Сергей Борисович, — Быстрицкий выдал белоснежную улыбку, которой он одаривал дам бальзаковского возраста.

— …Сергей Борисович. Очень приятно. Валерия Васильевна.

Лерка приподняла черные очки, которые она носила постоянно, вне зависимости от погоды, сощурила желтые глаза и раздвинула тонкие губы, изображая радушие:

— Чаю? Кофе? Или чего покрепче?

Быстрицкий весело рассмеялся. «Чего покрепче» ему уже не требовалось.

Как только он проехал Одинцово, пьянящий воздух ударил ему в голову. Он опустил стекло в машине и наслаждался запахом сена, навоза и горячего хлеба.

У деревни Дубки он свернул налево и въехал в поселок Лесной городок.

К влажному ветру примешался аромат хвои. Быстрицкий остановился у заброшенного пионерского лагеря, вышел из своей «девятки», пролез через дыру в заборе и сел на мокрую траву.

Он пытался сосредоточиться на предстоящем разговоре и не мог.

Горнисты с отбитыми носами призывали на линейку, облезлые транспаранты приветствовали участников соревнований, разрушенная беседка напоминала о поцелуях с Маринкой Кулешовой из первого отряда.

Сережа поднялся, отряхнулся и вернулся к машине. Он запер ее и пошел пешком к седьмой даче.

— Если можно, чаю, пожалуйста, — ласково улыбнулся он хозяйке.

— Одну минуту. — Лерка ушла в дом.

— Сергей Борисович, у меня к вам просьба, — протирая очки, обратился к нему Вадим Андреевич. — Я бы не хотел тревожить жену… Если что-то случилось с Коляшей, вы скажите мне. А я ее подготовлю.

— Да пока ничего не случилось. Просто нам кажется, что мальчик исчез, и мы не знаем, где он.

— Ну, как это исчез? А Любовь Николаевна что говорит? Она заявила о пропаже?

— Любовь Николаевна больна. Пока не стоит ее беспокоить.

— То есть, вы хотите сказать, она не знает?

— Пока нет.

— Бог мой! А что с ней? Я читал в газетах, у нее две актрисы погибли. Ужасно… Это как-то связано? — Галдин опять принялся за очки.

— Выясняем.

Лерка стояла за портьерой и напряженно вслушивалась в разговор.

— А с чего вы взяли, что Коля пропал? — прогундосил Вадим Андреевич.

— Да может, и не пропал, просто его уже давно никто не видел…

— Вот, угощайтесь, пожалуйста. — Лерка внесла чашку горячего чая. — Это непальский сбор, все стрессы снимает, выводит шлаки, благотворно воздействует на организм, а при вашей нервной работе…

— Леронька… — мягко перебил ее Вадим Андреевич, принял чашку и передал Быстрицкому. — Сергей Борисович утверждает, что Колю давно не видели.

— А что же тут удивительного? — Лерка уселась в кресло-качалку, вынула из кармана сигарету и закурила.

Это был дурной знак. Вадим Андреевич съежился.

— Мальчик в Греции, Любаша его на Крит отправила. Мы вместе путевки брали — я Бобочке в Испанию, а она Коляше на Крит. Там он. И потом, Любаша не такой человек — если бы что-то случилось с сыном, она бы Интерпол на ноги подняла. Вероятно, он еще не вернулся. Вы лучше настой попробуйте, чем волноваться зря. Если понравится, я вам отсыплю заварки. Но секрета сбора не раскрою, даже если будете настаивать.

— Помилуйте, как можно. К тому же, если знаешь рецепт, пропадает очарование. — Быстрицкий отхлебнул травяной отравы. Рот мгновенно связало горечью, но он протолкнул в себя горячую жидкость, цокнул языком и сделал еще глоток.

Лерка выжидающе улыбалась, пытаясь замаскировать мстительное выражение лица.

— Благодарю вас, Валерия Васильевна. Ничего подобного мне еще никто не предлагал. Отсыпьте непременно. — Про себя Сережа решил сегодня же сдать эту дрянь на экспертизу. На всякий случай. — А вы не можете вспомнить, путевка с какого числа была и на сколько дней?

Галдина задумалась, наморщила лоб и глубоко затянулась.

— Нет… Не могу вспомнить. Точно знаю, что на июль Люба брала. Но конкретные сроки не помню.

— А вы случайно не в курсе, может быть, у Любови Николаевны были в последнее время какие-то неприятности? Ей никто не угрожал? Вы ничего такого от нее не слышали?

— Возможно… — протянул Вадим Андреевич. — Ведь у нее такой крупный бизнес. А актерская среда довольно гнилая, сами знаете. Но она никогда не жаловалась. Мне, по крайней мере. Леронька, ты ведь чаще с Любашей общаешься. Может, ты что-то знаешь?

— Да нет, с какой стати? Ведь подобными проблемами как-то не принято делиться. К тому же, когда мы виделись с ней в последний раз, она была совершенно спокойна, даже весела, я бы сказала.

— А когда это было? — спросил Быстрицкий.

— Да вот как раз, когда путевки брали. Потом заехали в ресторан, выпили, поболтали. В общем, ничего особенного, странным ее поведение тогда мне не показалось. Подождите, — Галдина вдруг встрепенулась и как-то испуганно вся сжалась. — Сергей Борисович, надо ли понимать ваши расспросы таким образом, что мальчик не просто пропал, а его скорее всего похитили и теперь пытаются шантажировать Любу?

Быстрицкий слегка задумался, соображая, говорить им или нет. В принципе он ничего не терял.

— Если честно, Валерия Васильевна, вы правы. Следствие располагает некоторыми фактами, позволяющими предположить, что это так.

— Господи, какой ужас… — Галдина прикрыла лицо тонкой ладонью, унизанной кольцами явно ручной работы. Смахнув набежавшую слезу, она вскочила с кресла и скрылась в доме.

— Ах, вот, значит, как… — Вадим Андреевич тяжело поднялся из-за стола и принялся расхаживать по террасе, скрипя половицами.

Быстрицкий приготовился прощаться, но Галдин остановил его:

— Вы уж простите нас, мы, к сожалению, ничем вам не помогли. Только у меня к вам просьба.

— Слушаю вас.

— Если что-то прояснится, сообщите нам немедленно. Ведь Любочка нам не чужая, а Коля и подавно — он практически вырос вместе с нашим Бобом. Кстати, вы сказали, что Люба больна. Мы ничего не знали. Что с ней?

— Я полагаю, просто тяжелая депрессия.

— Да, но вы сказали, что она ничего не знает о пропаже сына. Как же так?

— Это я так, не подумав. Конечно, она знает. Оттого, видимо, и больна. Да вы сами позвоните ей или с родственниками ее свяжитесь.

— Да, конечно, теперь уж непременно. Но должны ли мы скрывать факт нашей встречи?

— Ну, в общем, такой необходимости нет, это на ваше усмотрение. Но вы, в свою очередь, если что-то припомните или узнаете, позвоните мне, пожалуйста. — Быстрицкий достал визитку и протянул ее Галдину. — Здесь все телефоны, и рабочий, и домашний. В любое время суток. Всего доброго.

— Стойте! — На террасу вылетела совершенно зареванная Валерия Васильевна. — Не знаю, поможет ли вам это, но я совершенно точно вспомнила. Любаша брала путевку Колечке в Ираклион. Это на Крите, в Греции. И еще она настаивала на экскурсии в Афины. Числа я не могу определить, но вы позвоните в турагентство. Это где-то на Брестской, называется, кажется, «Сорек».

— Спасибо, Валерия Васильевна, ваша информация бесценна.

— Правда? — Держась за сердце, Галдина бросила на Быстрицкого взгляд, преисполненный надежды.

Быстрицкий честно кивнул.

— Дарлинг, успокойся, — Вадим Андреевич приобнял жену за острые плечи. — Все образуется. Нас будут держать в курсе. А ты сегодня же позвони Любочке, узнай, может, ей помощь какая нужна. Мы сделаем все возможное.

— Ну, что же, спасибо вам. Валерия Васильевна, а заварочку-то?

— Ах да, совсем забыла. — Лерка просветленно улыбнулась, подошла к навесному шкафчику, поднялась на цыпочки и, порывшись где-то в глубине, извлекла хрустящий пакетик. — Вот, будете пить и меня вспоминать.

— Непременно.

Быстрицкий откланялся и, прихватив пакетик с гремучей смесью, поспешил в Шереметьево.

Валерия Васильевна аккуратно промокнула салфеткой слезу, зажгла благовонные палочки, издававшие едкий запах, расставила их по всей террасе и заставила мужа смывать из шланга «черные следы», которые оставил на участке «нехороший человек» Быстрицкий.

Когда дело было сделано, они вернулись в дом.

Зарядил мелкий дождик. Опасаясь сквозняков, Вадим Андреевич закрыл окна, послюнявил пальцы и, загасив все палочки, выбросил их в помойное ведро.

Лерка ему не препятствовала. Она взяла первую попавшуюся кассету, вставила ее в деку и развалилась на мягком диване. Терраса наполнилась волшебными звуками Верди. Блаженно потягиваясь, Лерка мурлыкала себе под нос арию Каварадосси «Мой час настал» и дымила уже третьей сигаретой.

Вадим Андреевич не спеша накрывал на стол.

Сначала появился огромный, спелый арбуз, потом холодная индейка, затем недоеденный торт-мороженое. Он тихонько позвякивал вилками и ножами, искоса поглядывая на жену. Закончив сервировку, он открыл навесной шкафчик и достал бутылку шотландского виски. Разлив янтарную жидкость в изящные стаканы, Вадим Андреевич грузно опустился в Леркино любимое кресло и призывно посмотрел на жену. Та нехотя сползла с дивана и пересела к столу.

— Признайся, дарлинг, а ведь ты не верила.

Вадим Андреевич дотянулся до Лерки, снял с нее темные очки и любовно поцеловал жену в лоб.

— Пей, моя хорошая, теперь можно. Теперь все можно.

Он отрезал кусок индейки и положил Лерке на тарелку. Она к мясу не притронулась и только маленькими глоточками потягивала виски.

— Свершилось. Она получила свое. И, как я тебе обещал, мы в стороне. На заказчика они вряд ли выйдут, а если и выйдут, он рта не раскроет, это не в его интересах. Так что мы с тобой…

— Ты.

— Мы. Я-то только в Шереметьеве страховал, а это еще доказать надо. Я просто был на работе. А вот число и номер рейса узнавала от заказчика и сообщала им ты, дарлинг. Так что не груби мне, родная.

Вадим Андреевич с удовольствием потянулся, хрустнув костяшками пальцев.

— Господи, как же сладка выстраданная месть…

— Не месть, а возмездие. Если ты, конечно, способен понять разницу.

С этого дня в доме Галдиных воцарилась идиллия.

Глава 36

Любовь Николаевна почти не обманула следователя в телефонном разговоре. Она действительно мчалась по Ленинградскому шоссе в сторону Твери.

Вот только добраться ей нужно было до Клина, проехать еще около пятнадцати километров, свернуть у поселка Ямуга, затем за деревней Троицыно выехать на проселочную дорогу, миновать птицефабрику и ровно в двадцать ноль-ноль остановиться в чистом поле.

Здесь должен был состояться обмен. Один миллион американских долларов валялся на заднем сиденье, упакованный в черную холщовую сумку.

Ей позвонили сегодня утром, назвали место и время — восемь вечера. Речь шла только о Коляне. Ревенко спросила о Филимонове.

— Ну, если есть еще «лимон», подвезем и этого.

— Вы с ума сошли…

— Так будешь платить за него или нет?

Ревенко закусила губу. Решать надо было прямо сейчас.

Она вспомнила, как вчера плакала Настя и кричала: «Убили! Убили!» Вспомнила Витино лицо, неулыбчивое, серьезное и вместе с тем такое добродушное и простое. У нее внутри все сжалось, и она тихо произнесла в трубку:

— Может, позже? Мне необходимо время, чтобы собрать эту сумму…

— Ну, тогда и сыночка позже. Если он, конечно, дотянет. Так как?

У Ревенко все поплыло перед глазами, горло перехватил спазм, сердце ухнуло куда-то вниз, и, с трудом ворочая языком, она сказала:

— Нет. Все сегодня. Виктор останется на вашей совести.

— А у нас совести нету.

Это был приговор Филимонову, который только что она подписала ему сама.

Ревенко ничего не ответила и молча повесила трубку.

В три часа дня к ней приехал Виктор Григорьевич. Он привез деньги, вытряхнул их на диван, и они еще раз тщательно все пересчитали. Ревенко достала с антресолей холщовую черную сумку, приобретенную еще в незапамятные времена, и сложила в нее пачки хрустящих зеленых купюр.

Слегка передохнув, она наклонилась, чтобы застегнуть «молнию». У нее вдруг закружилась голова, и она растерянно огляделась по сторонам, размышляя, не забыла ли чего. Так ничего и не припомнив, она решительно закрыла сумку и, потирая занывшую поясницу, выволокла ее в коридор.

— Ну, кажется, все…

Петров засобирался. Уже на пороге он обнял ее и перекрестил:

— С богом, матушка. Все образуется. Как вернетесь, сразу звони мне, не жди утра. Я на даче буду.

— Виктор Григорьевич, вы думаете…

— Все будет хорошо, милая. Вот увидишь. Бог поможет.

— А как же Виктор?.. Грех-то какой…

— Ты сделала все, что могла. На тебе вины нету. Может, все обойдется. Бог поможет.

— Бог поможет, — сказала себе Любаня, напряженно вглядываясь в дорогу.

Наконец показалось Троицыно.

Следуя указателю, Ревенко свернула к птицефабрике. Огибая серые, обшарпанные здания, дорога вела в близлежащий лесок. Трясясь на ухабах и матерясь, Любаня через несколько минут миновала ельник, и ее глазам предстал бескрайний простор.

Вдали маячил дачный поселок, кругом не было ни души, только сиротливо паслись три бурые коровы. Понуро опустив массивные головы, они нагло вытаптывали колхозный урожай. Изредка раздавалось их протяжное мычание.

Похитителей не было. Ревенко взглянула на часы — было без четверти восемь.

Примятой тропинкой она проехала вперед и остановилась посреди поля. Она выключила двигатель, открыла оба окошка и приготовилась ждать.

Пятнадцать минут прошло, но ни один посторонний звук не нарушил безмятежной деревенской тишины. В бреющем полете верещали ласточки, коровы позвякивали колокольчиками, от сильных порывов ветра шумели кроны деревьев. Зарядил мелкий дождь, но где-то за горизонтом погромыхивало в преддверии сильного ливня.

Стало смеркаться, буренки потащились в сторону деревни, день заканчивался.

И только одинокая синяя «Тойота» нелепо застыла посреди мироздания.

Ревенко начинала нервничать. Она то и дело поглядывала на часы и озиралась по сторонам. Наконец она не выдержала и вышла из машины.

Ветер ударил ей в лицо. Дождь мелкими струйками стекал по ее роскошным светлым волосам, превращая их в блеклые пряди. Но она продолжала прислушиваться и напряженно глядеть на дорогу.

Когда она уже потеряла всякую надежду, из леса донесся приглушенный звук мотора. Он становился все отчетливее, и вскоре Любаня увидела черный джип с затемненными стеклами. Он ехал ей навстречу.

Ревенко словно приросла к земле, не в силах сдвинуться с места. Метрах в двадцати от нее джип остановился, но из него никто не вышел. Тогда Любаня открыла заднюю дверцу своей «Тойоты», вытащила из машины сумку и бросила ее перед собой на траву. Затем отошла назад на несколько шагов и замерла в ожидании.

Только после этого из джипа вылез крепкий, небритый человек в темных очках. Он подошел к сумке, пнул ее ногой и процедил: «Открой!»

Любаня пошла к нему навстречу, наклонилась и рванула «молнию». Несколько пачек вывалились на траву. Переступив через сумку и пухлые пачки, парень обошел «Тойоту», заглянул в окна машины. Потом с наслаждением закурил сигарету, с хрустом потянулся и пошел обратно к джипу.

Ревенко рванулась за ним, на ходу засовывая деньги в сумку, и успела схватить его за рукав, прежде чем тот залез в джип.

— Где мой сын?! — закричала она. — Где сын?! Говори, подонок!

Уже не владея собой, Любаня вцепилась в парня мертвой хваткой и в бешенстве трясла его, продолжая истошно орать. Парень неловко отбивался, а Любка размахивала сумкой.

— Да отцепись ты, зараза! — Он слегка толкнул обезумевшую Любаню, но та схватила его за волосы.

— Где мой сын?! Где мой сын?!

В своем исступлении она не заметила, как из машины вышел еще один мужик, похожий на первого, только ниже ростом. Он крепко обхватил сзади бьющуюся в истерике Любаню и тихо сказал ей на ухо:

— Не заткнешься — пристрелю…

В доказательство его слов потрепанный Любаней напарник распахнул полу пиджака и продемонстрировал заткнутый за пояс пистолет. Любка затихла. Ее отпустили.

— Ты выполнила только одно условие, — сказал коротышка.

— Я все ваши условия выполнила. Все! — Любка едва переводила дух. — Деньги — вот, — она потрясла сумкой над головой. — Можете не пересчитывать. А что касается мужа…

— Вот именно.

— Я не смогла его найти. Но этим занимаются. Он «заказан». Вы же этого добиваетесь?

— Исполнитель?

— Давид.

Мужики молча переглянулись. Коротышка вырвал у нее сумку, достал мобильник и залез в джип. Его приятель курил, пряча от дождя сигарету в кулаке.

Любка уже вымокла насквозь, ее била нервная дрожь, но она не чувствовала ни дождя, ни холода. По старой привычке она грызла ноготь на большом пальце, вытирая выступившую кровь о манжету.

В джипе опустилось тонированное стекло, и коротышка поманил ее пальцем. Любаня подошла.

— Езжай домой.

— Как домой? А ребенок?!

— Он уже там. Ждет тебя.

— Я вам не верю! — Любка уцепилась за ручку дверцы. — Вы не посмеете… Отдай сумку!

— Остынь, тебе говорят. — Первый парень схватил ее за руку и надавил на запястье. Кисть разжалась, но Любка умудрилась укусить его за плечо. У нее в зубах остался клок кожаной куртки. Парень не выдержал и отвесил ей звонкую оплеуху.

— Вот дура! Позвони домой, к матери своей.

Любка попятилась назад, споткнулась о кочку, ноги заскользили по мокрой траве, она упала. Подхватив длинную юбку, она опрометью кинулась к «Тойоте».

Джип развернулся и поехал к лесу.

Телефон, забытый Ревенко на переднем сиденье, разрывался трелями. Они доносились из открытой машины, и Любка прибавила ходу. К счастью, телефон не умолкал, и, прижав трубку к уху, она плюхнулась в салон.

— Любочка! Да что же это такое! — заверещал пронзительный голос Дины Григорьевны. — Тебя нет дома! Коляшечка приехал ко мне! Боже мой!! Ты бы видела его! Что же это за дача такая? В кого мальчика там превратили! Немедленно свяжись с родителями этого приятеля. В суд на них подать надо!

— Мама, не кричи, пожалуйста, — устало сказала Люба. — Позови Колю.

— Не позову. Мальчик все время плачет! Немедленно приезжай!

— Позови, я сказала! — рявкнула Любаня.

— Мама… — услышала она через несколько секунд. — Мама… это я…

— Сынок! Не говори сейчас ничего, ладно? Жди меня. Я еду к тебе. Слышишь? Я еду!

Любаня нажала на газ и понеслась через кочки и ухабы к шоссе.

Голос сына звенел у нее в ушах, и она неслась по мокрому асфальту, все прибавляя скорость. Ей не терпелось увидеть Коляна, но она почему-то думала о Насте, ее отчаянный крик гнал ее вперед. Дождь хлестал в лобовое стекло, «дворники» едва успевали справляться с потоками воды.

До въезда на Кольцевую автодорогу оставалось метров двести, как вдруг огромная фура, шедшая перед ней, резко затормозила, прицеп понесло влево юзом, и он оказался прямо перед Любаней. Она резко дала по тормозам, но было уже поздно. «Тойоту» закрутило, и она выскочила на обочину, врезавшись со всего маху в опору рекламного щита.

«Коляша, сыночек…» — только и успела подумать Любаня и провалилась в небытие.

Глава 37

На потрепанной «девятке» Быстрицкого Александр Владимирович Клюквин несся в Тверь. Час назад он просмотрел кассету, доставленную ему Сережей. Не доев пельменей, Клюквин сорвался с места, забрал у Быстрицкого ключи от машины и устремился на встречу с кинозвездами, а главным образом с Егором Ильичом Галушко.

Ему удалось беспрепятственно проскочить все светофоры в черте города. Но, миновав развязку Ленинградки с Кольцевой, он был вынужден затормозить.

Шоссе перегораживала здоровенная фура, ее помятый прицеп встал поперек дороги, сквозь возникшую пробку пробивалась машина «Скорой помощи».

Клюквин высунулся в окно и слева от себя увидел искореженную иномарку, впечатавшуюся в мачту рекламного щита. Разбитую машину окружили какие-то люди, спасатели пытались их отогнать, гибэдэдэшники расчищали трассу.

От невозможности что-либо изменить Клюквин просто смотрел в окно. Он видел, как спасатели разрезали железо, как из сплющенной машины кого-то доставали, как медики положили на носилки окровавленное тело. Но его не упаковали в мешок, а просто прикрыли чьей-то курткой.

«Слава богу, живой, — подумал Клюквин о водителе. — Господи, да это женщина!»

Он увидел, как с носилок свесилась прядь длинных светлых волос.

Минут через двадцать Клюквину удалось объехать застрявший фургон, и, включив четвертую скорость, он помчался в Тверь.

Около часу ночи он въезжал в город. У поста ГИБДД его уже ждали.

— Лейтенант Корольков, — склонившись к окошку, представился молодой человек в смокинге. — Здравствуйте, Александр Владимирович.

— Приветствую. — Клюквин бодро вышел из машины, несмотря на комплекцию и усталость.

Со времени посещения им банка, где работал исчезнувший Воронов, прошло чуть менее суток, но информации, поступившей за это время, хватило бы на неделю. Клюквин взял под локоток молодого лейтенанта, и они отошли на обочину.

— Доложите обстановку.

— Значит, так. Ревенко в городе не появлялась, во всяком случае, ни в одном отеле не зарегистрировалась. Сегодня как раз закрытие фестиваля. Народ там гуляет вовсю. Нам удалось сделать приглашения. Кстати, Александр Владимирович, вам надо переодеться, ваш смокинг у меня в машине.

— Вот как, — ухмыльнулся Клюквин, — в чем попало не пройдешь. Ну, надо так надо. Но, честно говоря, я даже не знаю, как носить эту дрянь.

— Это, между прочим, не дрянь, а отличный итальянский смокинг. Одолжили у главного режиссера драмтеатра на одну ночь, так что будьте поаккуратнее в нем.

— А то что?

— Всем отделом без зарплаты на полгода останемся.

— Я понял. Что еще?

— Две наши девочки уже там, ждут нас.

— Что за девочки?

— Хорошие девочки, проверенные. Из школы милиции. Они с первого дня ведут эту тусовку. Как говорится, под прикрытием обеспечивают безопасность.

— Господи, у вас что, официальной охраны не хватает? — удивился Клюквин. — Зачем еще «под прикрытием»?

— Официальную охрану фестиваля нанимал Галушко. А девчонок мы «забурили» туда сами, на всякий случай. У нас же выборы мэра через месяц, не хотим, чтобы были какие-нибудь эксцессы.

— Мудро. Тебя как зовут-то, лейтенант?

— Андрей, — парень смущенно улыбнулся. — Так поехали? Вы сейчас переоденетесь в машине, у меня там, кстати, термос с кофе и бутерброды.

— Вот это ты молодца, Максимка.

— Андрей, — поправил лейтенант Клюквина.

— Кино надо смотреть, дружок. Артистов можешь ты не знать, но персонажи знать обязан.

— Зря вы так. Я на этом фестивале с первого дня. Артистов как раз знаю, а вот фильмы посмотреть не удалось. Этот Максимка из какого?

— Это из детства моего. Тебя еще на свете не было. А фильм хороший, так и называется — «Максимка».

— А… — разочарованно протянул лейтенант.

Пока Клюквин напяливал на себя смокинг, Андрей отогнал к посту его «девятку», запер ее, что-то обговорил с гибэдэдэшниками, вернулся к взятому напрокат подержанному «Форду», и два новоиспеченных «денди» направились к отелю «Интурист», где проживали участники и гости актерского фестиваля «Созвездие».

— Андрюша, что есть по Галушко? — Клюквин открыл окошко и выпустил дым.

Месяц назад он бросил курить, и это была его первая сигарета с тех пор.

— Пока только самые общие сведения. Вы уж не обессудьте, Александр Владимирович, все, что успел за час, — Корольков виновато улыбнулся. — Значит, так. Галушко Егор Ильич, 1943 года рождения, вдовец, имеет сына 32 лет, Галушко Артема Егоровича. Наш Галушко в свое время окончил здесь же, тогда в Калинине, ремесленное училище по специальности столяр-краснодеревщик. Потом работал на местной мебельной фабрике. В 79-м получил производственную травму ноги, перенес две операции, перешел из цеха в кладовщики. В 82-м стал завскладом. А в 84-м культурненько сел за незаконную реализацию товара налево. Получил пять лет, в 89-м освободился. Срок отбывал в колонии под Архангельском. Проходил там под кличкой Купчина.

— Как ты сказал? Купчина?

— Ну да, в смысле купец, — объяснил Корольков необразованному следователю.

«Это не может быть простым совпадением… Откуда Николаева могла знать уголовную кличку Галушко? И что она вообще знала о нем? Вряд ли он стал бы рассказывать любовнице об уголовном прошлом. А если она сама что-то раскопала о нем и шантажировала, чтобы удержать? А он убрал ее с дороги. Вот вам и мотив».

— Дальше.

— А дальше наш купец влился в кооперативное движение. Сначала торговал турецкими шмотками на вещевом рынке, со временем расширился, открыл магазин. Потом пошло-поехало, к 95-му перешел на кожу и меха и организовал свою «Тверьпушнину».

— И какое же зверье он умудряется отлавливать в Калининской области?

— Он отлавливает его в Сибири и перепродает за границу, в основном в Италию. Вроде бы все законно.

— То есть шубами он не торгует?

— Нет, только сырьем. Переправляет через Москву. Года два назад у него были какие-то неприятности с Шереметьевской таможней, но он как-то ловко отвертелся, и все замяли. Пока больше ничего не успел выяснить.

— Для начала хватит.

Они приехали.

Несмотря на час ночи, отель сиял огнями. Редкое окно было погашено, яркая иллюминация бросалась в глаза еще за версту, окрестности оглушал джазовый оркестр, расположившийся на ступенях центрального входа. Столы были вынесены прямо на площадь перед гостиницей, мимо них проносились официантки на роликовых коньках, едва успевая собирать пустые бутылки и подавать новые.

Звезды отечественного кинематографа много пили, громко смеялись, целовались друг с другом, цветистые тосты перемежались матерной бранью.

Народ, отгороженный от «избранных» металлическими решетками, ликовал. Иногда кто-нибудь из подвыпивших знаменитостей подходил к ограждению и раздавал автографы на открытках и программках, которые благодарные зрители просовывали через железные прутья.

«Обезьянник какой-то…» — продираясь сквозь толпу и шарахаясь от раскрашенных клоунов на ходулях, подумал Клюквин.

Его самого, невзирая на презентабельный вид, с трудом пропустили на этот «праздник жизни», и то только после того, как шустрый Корольков предъявил именные приглашения.

— Александр Владимирович, вы сейчас идите к администратору и поселитесь в гостинице. Мы вам номер сделали до завтрашнего, хотя нет, уже до сегодняшнего вечера. Как раз по соседству с Садретдиновой. На всякий случай. Вдруг пригодится.

— Ну вы, ребята, даете. Как же вам это удалось?

— Связи, связи, — лукаво улыбнулся Корольков. — Пришлось, конечно, попотеть. Начинающего режиссеришку срочно переселили в люкс. Он прямо обалдел от счастья.

— Ну-ну… Ничего не скажешь, умыли вы нас, москвичей.

— Стараемся, — с лица Королькова не сходила радостная улыбка. — Я вас буду ждать внизу через пятнадцать минут.

— Договорились.

Оказавшись в холле, Александр Владимирович направился к портье.

Вконец измученный администратор взял у него паспорт. Закончив оформление, он протянул Клюквину ключ:

— Спокойной ночи. Надеюсь, вам удастся отдохнуть.

— Да уж, весело сегодня у вас.

— И не говорите. Уже целую неделю веселимся. Слава богу, закрытие у них. Завтра отопьются, и по домам. Кстати, если хотите выпить или поужинать, ресторан у нас до пяти утра, а бар на втором этаже вообще круглосуточный.

— Спасибо большое. Непременно воспользуюсь.

Клюквин взял ключ, вскинул на плечо сумку и направился к лифтам. Но с полдороги вернулся и обратился к словоохотливому портье:

— Простите, что снова вас беспокою…

— Да что вы, пожалуйста.

— Мне, как обывателю, интересно… Вы случайно не знаете, кто получил главный приз за женскую роль?

— Сразу видно, что вы не знаток, хоть и в смокинге, — улыбнулся портье. — Уже все средства массовой информации передали. Хотя вы, конечно, с дороги…

— У меня в машине радио сломалось. И все же кто?

— Татьяна Садретдинова. За фильм «Опасная схватка». Ваша соседка, между прочим.

— Да что вы? — изумился Клюквин. — Познакомлюсь при случае.

— Вряд ли вам это удастся.

— Так неприступна?

— Видите ли, она дамочка непростая…

— То есть?

— Да между нами говоря, сопля соплей. А охраняют ее, как президента. Я уж думал, вас для подкрепления прислали. Вы уж извините, насчет вас меня предупредили…

«А вот это прокол, — подумал Клюквин, — поставлю местным ребятам на вид».

— Если честно, так и есть. Я просто вас проверял. Так что давайте с вами договоримся — о моем пребывании и цели — молчок, хорошо? — Клюквин заговорщицки поднес палец к губам.

У администратора округлились глаза, он перевесился через стойку и угодливо прошептал:

— Разумеется… А что, ей действительно что-то угрожает?

— Очень может быть. Но это тайна. А вы, в свою очередь, если услышите или увидите нечто подозрительное, немедленно мне сообщите, договорились?

— Безусловно, товарищ генерал.

— Ну, это вы меня сильно повысили. До этого еще далеко.

— А у меня глаз верный. Быть вам генералом, верьте мне.

Клюквин поднялся на нужный этаж, прошел мимо заспанной дежурной в конец коридора, миновал свой номер и остановился под дверью Садретдиновой.

Это был полулюкс, от номера Клюквина его отделял предбанник с пальмой и журнальным столиком. Он прислушался, но все было тихо, там явно никого не было.

Клюквин вернулся к себе, сбросил сумку, умылся и, развалившись в мягком кресле, позвонил Быстрицкому. У Сережи было занято. Александр Владимирович достал из кармана пачку сигарет, закурил, продолжая набирать московский номер. Загасив окурок в хрустальной пепельнице, он в последний раз набрал телефон Быстрицкого и, чертыхнувшись, бросил трубку.

Хлопнув дверью, он направился к лифтам и, конечно же, не смог услышать разрывавшихся трелей междугородки, доносившихся из его номера.

Клюквин спустился в холл и, с трудом отцепившись от каких-то полуголых пьяных девиц, вышел в «обезьянник».

К нему тут же подлетел Андрей, схватил его под руку и поволок к свободному столику. Относительно свободному — там уже сидели две хорошенькие девушки.

Ловко маневрируя в узких проходах, молодой человек протащил его сквозь веселящуюся толпу и наконец усадил рядом с девчонками, оказавшимися стажерами местной школы милиции.

— Значит, так, — произнесла белокурая красотка, представившаяся Риммой. — Гибель Николаевой и Чикиной — это основная тема тусовки. Все только об этом и говорят.

— И что конкретно говорят? — спросил Клюквин деловую, оборотистую Римму.

— Конкретно — ничего. Но обсуждается скандал Ревенко с Галушко в прошлом году. Якобы Любовь Николаевна «кинула» Галушко на большие бабки. И тот ей отомстил.

— Это по поводу Лизы Чикиной. Я знаю. Есть что-нибудь о Николаевой?

— Да как вам сказать… Ходят слухи, что она была любовницей Галушко.

— А как же Садретдинова?

— В том-то и дело. Таня и сейчас с ним живет. А Ольгу представляют интриганкой.

— Соответственно, в этом году главный приз достался… — начал Клюквин.

— Естественно, — перебила его Римма. — Садретдинова — победитель фестиваля.

— Я так и знал…

Клюквин махнул водки и взглянул на вторую девушку, прехорошенькую брюнетку с короткой стрижкой.

До сих пор она молча сидела, опустив глаза, и потягивала апельсиновый сок. На вид ей было лет девятнадцать-двадцать, румянец покрывал ее нежные щеки, в пухлых губах она держала соломинку, глубокое декольте вызывающе демонстрировало грудь. За полчаса она не произнесла ни слова.

— Это Ив, — сказала Римма, уловив его взгляд. — Она француженка.

— Ах, вот в чем дело… — Клюквин изловчился и поцеловал руку прекрасной незнакомке.

— Александр Владимирович, — продолжила Римма, — Ив у нас стажируется по обмену. Она из полицейской академии Марселя. Она вас прекрасно понимает, но по-русски говорит с акцентом. К сожалению.

— К счастью, — поправил Корольков. — Ив молодец. Она сумела склеить Галушко, он ждет ее в баре.

Ив поднялась из-за стола и, взяв Клюквина за руку, повела за собой.

Они вошли в отель, молча поднялись на второй этаж и через пять минут оказались в баре. Там было пусто и темно. Звучала приглушенная музыка, все столики были свободны, и только в дальнем углу сидели три человека. Завидев Ив, один из них приподнялся, оперевшись о массивную палку, и жирным голосом произнес:

— А вот и моя девочка! Корреспондент «Пари матч». Сейчас мы будем давать ей интервью!

Мужики дружно заржали, но Галушко цыкнул на них, и они удалились к стойке.

— Бон суар, мсье Жорж! — улыбнулась Ив и подтолкнула вперед Клюквина. — Это есть мой московский патрон, мсье Клюквин.

Клюквин заметил, что она произнесла его фамилию с ударением на последнем слоге и сам чуть не растаял. Хороша была француженка, ничего не скажешь.

Сладострастная улыбка сползла с красной морды Галушко, он с укоризной зыркнул заплывшими глазками на Ив, но, спохватившись, взял себя в руки:

— Всегда рады столичной прессе. Присаживайтесь, пожалуйста.

— Благодарю.

Галушко сделал приглашающий жест в сторону Ив, и она была вынуждена сесть рядом с ним. Клюквин расположился напротив. Галушко обернулся к стойке, щелкнул короткими пальцами, и через минуту на столе оказались бутылка виски, шампанское и всевозможные холодные закуски. Сам хозяин опорожнил стопку водки, Клюквин и Ив слегка пригубили виски.

— Ну-с, о чем будем беседовать? — утерев ладонью мокрые губы, поинтересовался Галушко.

Он положил лапу на коленку Ив, но девушка, прожурчав что-то по-французски, аккуратно сняла ее и отодвинулась, по-птичьи поджав под себя ноги в черных ажурных чулках.

— А беседовать мы с вами будем, Егор Ильич, об актрисах, — ответил Клюквин.

— Ах, вот оно что! — громко захохотал Галушко. — Ну, ясное дело, что еще может интересовать французский журнал! Актрисы! Только я ведь не знаток, по этому вопросу вам бы лучше…

— Неужели? — перебил его Клюквин. — А я слышал о вас совсем другое.

Галушко поперхнулся томатным соком, и ярко-красные капли забрызгали его белоснежную сорочку, расплываясь бурыми пятнами.

— Вот б…! — выругался Егор Ильич.

Он швырнул на пол стакан с остатками сока и зло посмотрел Клюквину в глаза. Тот спокойно курил.

— Сдается мне, вы не из французского журнала, а из засратого «Московского сукомольца»! За сплетнями пожаловали? Ты кого ко мне привела?! — брызгая слюной, заорал он на Ив.

Ив даже бровью не повела. Парни у стойки застыли в напряженных позах, готовые к броску.

— Ты не журналист, а вонючая ищейка! — В сердцах Галушко бросил на стол вилку. Бокал хрустнул, подломился, и на скатерть пролилось шампанское.

— Вы совершенно правы, Егор Ильич. Я не журналист. Я ищейка.

Клюквин достал свое удостоверение и предъявил его Галушко. Тот вперился в черные буквы, и, пока до него доходил смысл прочитанного, лицо его меняло цвет, превращаясь из красного в белое.

— Вот видите, не стоит кричать и бесноваться, — успокоил его Клюквин. — Давайте отпустим девушку и поговорим.

— Пошла вон, — Галушко брезгливо отмахнулся от Ив.

Она грациозно поднялась из-за стола, лучезарно улыбнулась Егору Ильичу и, склонясь к нему, нежно прошептала:

— Мерд…

Затем она развернулась на изящных каблучках и, обдав Галушко ароматом изысканных парижских духов, растворилась в клубах табачного дыма.

— Ну-с, — налившимися кровью глазами Галушко уставился на Клюквина.

— Егор Ильич, предваряя нашу беседу, я должен вам сообщить, что она носит неофициальный характер.

— До свидания.

Галушко поманил толстым пальцем одного из своих «лбов». Тот немедленно подлетел к шефу и угодливо замер.

— Хорошо, — спокойно произнес Клюквин. — Пока следствие нуждается всего лишь в вашей помощи. Но если у вас нет желания оказать содействие, у меня есть все основания пригласить вас к себе повесткой. И тогда поговорим в казенном доме.

Галушко натужно вздохнул и кивком отпустил телохранителя. Затем крикнул ему вслед:

— Закрой бар! Никого не впускать!

Он взял бумажную салфетку, скомкал ее и, сопя, стал оттирать засыхающие пятна на рубашке. Так продолжалось довольно долго. Клюквин терпеливо ждал. Наконец Галушко изрек:

— И зачем надо было эту шлюху подсылать? Нельзя, что ли, по-людски прийти?

— У вас свои методы, у нас — свои. К тому же тем самым пришлось бы оповестить некоторое количество людей. А я думаю, нам с вами огласка не нужна. Наш разговор носит приватный характер.

— Позаботились, значит… Мерси вам. Только мне скрывать-то нечего. И плевать я хотел на вашу огласку. И на этот, как его, характер.

— Ну, это как сказать. Речь пойдет о Елизавете Чикиной и Ольге Николаевой.

Галушко вздрогнул, отставил рюмку и оперся обеими руками о свою мощную палку. Немного подумав, он осторожно произнес:

— Дело, конечно, дрянь. Но я чего-то не врублюся, чем я-то могу помочь? Они артистки, я спонсор. Вы к их руководству попробуйте сунуться.

— Сунулся.

— И что? Не пустили? — ехидно раззявился Галушко.

— Напротив. Очень мило побеседовали. И поэтому я здесь.

— Ладно, давай без понтов. Не люблю я этого. Вываливай, чего надо.

— Вот и хорошо. Я рад, что мы так быстро нашли общий язык.

Галушко растопырил короткие пальцы, придвинул к себе бутылку и разлил водку в две рюмки. Клюквин не отказался и выпил, закусив хрустящим огурцом.

— С Николаевой лично незнаком. Не имел счастья. По телевизору видел раза два. Про Лизку тоже ничего сказать не могу. Говорят, хорошая девка была. И артистка неплохая. Приз главный взяла в прошлом году. Я сам вручал.

— Ой ли?

— Ну, не сам, сейчас не помню. Но я настоял.

— А что, кто-то возражал?

— Ну, всякое было…

— Егор Ильич, время позднее. Давайте не будем ходить вокруг да около. Мне известно о ваших разногласиях с Любовью Николаевной Ревенко по этому поводу. Хотелось бы услышать вашу версию.

— Ах, ты про это… Так эта стерва и противилась, Таньке хотела дать, Садретдиновой. Да я не позволил.

Клюквин с нескрываемым интересом слушал эту историю, понимающе кивая головой и серьезно сдвинув брови. Его даже забавляло, как вдохновенно врал этот апоплексического вида толстяк с бегающими глазками.

— Так вот, — продолжал Галушко, — Любка председателем жюри была, гнула свое. Но я не допустил. Лизка лучше сыгранула, чем Танька. И все заметили.

— А какой же ей был смысл Чикину топить? Ведь она в ее агентстве работала, Ревенко было невыгодно упустить приз.

— А черт ее знает, эту корову! Поговаривают, что муженек ревенковский с Лизкой в близости был. Интимной, между прочим. Вот эта сволочь и мстила.

— Не жалуете вы Любовь Николаевну, как я погляжу.

— Да на кой она мне сдалась? Знать ее не желаю!

— Так это из-за приза вы поссорились на теплоходе?

— Ну конечно! — Галушко взглянул на Клюквина с детской прямотой. — Я ее на место поставил. А эта дура орать стала. Некрасиво, конечно, вышло. Даже стыдно. Но я не дозволил.

— А финансовых разногласий между вами не было?

— Да откуда? У нас сферы разные. У меня — пушнина, солидный бизнес, а у нее — шлюхи.

— В каком смысле?

— В прямом! Она половину своих артисток на всякие презентации как девок по вызову выписывает. Тьфу! Стану я мараться!

— Но, согласитесь, все-таки глупо ссориться из-за какого-то приза. А вы даже угрожали Ревенко.

— Кто? Я?

— Ну не я же.

— Да, прикрикнул пару раз. Было. Не стану скрывать. Так это сгоряча. Разозлила она меня сильно. Может, и брякнул, что прибью ее.

— А прибили Чикину? Или Николаеву?

— Что-о?! — Галушко откинулся назад и, задыхаясь, сорвал с бычьей шеи черную бабочку. — Ты, следователь, к чему клонишь? Щас адвоката позову!

— Это как угодно. Но, исходя из ваших слов, я согласен, у вас нет причин вредить Чикиной.

— Слава богу, дошло! — Егор Ильич облегченно выдохнул и на радостях махнул водочки.

— Но у вас есть причины вредить Ревенко.

— Да я сто раз повторю — на кой ляд она мне сдалась?! Я ее знать не знаю и дел с ней не имею! У нее и без меня врагов до задницы! Пусть сами с ней разбираются. Я и молокососу этому так сказал, и вам говорю! Не стану я…

Галушко вдруг осекся на полуслове и замолчал.

— Какому молокососу? — спросил Клюквин.

— А?..

— Я спрашиваю, какому молокососу? Молокосос — это кто?

— Конь в пальто.

— И все-таки?

— Да репортеришка какой-то… — Галушко замялся, подбирая слова, и зажевал бутерброд с осетриной, явно затягивая время.

Клюквин подал ему стакан с минералкой, тот не спеша выпил.

— Ну, и?..

— А чего? Чего?! Глист какой-то, хотел статью ругательную про Любку тиснуть, фактики у меня выспрашивал.

— Фамилия репортера? Из какой он газеты?

— А я знаю? Их тут толпы шляются.

— А когда это было? Хотя бы примерно?

— Ну… с месяц или два… Не помню.

— А как он выглядел?

— Кто?

— Да конь в пальто. Вероятно, худой, высокий, глаза карие, брюнет? И звали его Кирилл Воронов? Последний любовник Ольги Николаевой, которая бросила вас ради него. Да или нет?

— Нет! — заорал Галушко. — Еще чего! Бросила она меня, как же! Да я сам этой липучке пятки салом смазал! В ногах валялась: «Егорушка, не бросай!» Я этой голодранке как отец был, а она меня триппером заразила. Шубу забрал, которую подарил, и выставил.

— А Воронов чего от вас хотел?

— Не знаю такого. Все, я устал. Прощевай пока, гражданин следователь. В другой раз повесткой вызывай. Слишком много вопросов задаешь. Приду с адвокатом.

Галушко тяжело поднялся, его тут же подхватили под руки и повели к выходу.

Клюквин вышел на воздух. Народу поредело. Публика давно разошлась, актеры поднялись в номера, лишь самые стойкие «бойцы» вспоминали минувшие дни, склонив усталые головы над остатками закуски. Клюквин взглянул на часы — они показывали половину четвертого утра. К нему подошел Корольков.

— Александр Владимирович, ну как?

— Есть кое-что… Но я сейчас плохо соображаю. Надо поспать немного. Заезжай за мной в девять утра. Да, и передай Ив, что она молодец, стойкий товарищ и настоящий боец. Не забудь, это стихи, женщины это любят. Еслипонадобится характеристика в Марсель, я лично напишу.

— Ну так фирма веников не вяжет, — Корольков довольно расплылся от уха до уха. — Все будет сделано. Только вот еще что… Пока вы там беседовали, позвонил капитан Быстрицкий.

— И что сказал? — Клюквин снял ненавистную бабочку и расстегнул слишком узкий ворот сорочки.

— Поступила информация. Ревенко Любовь Николаевна попала в автомобильную аварию. Она сейчас в реанимации.

— Как?..

Клюквин глубоко вдохнул прохладный воздух, что-то заныло в области сердца. Он вспомнил белокурую прядь, упавшую с носилок, и понял, что выспаться ему сегодня не удастся.

Глава 38

Прижав телефонную трубку к груди, Настя стояла в комнате у окна. Она так стояла с десяти часов вечера, когда, по ее расчетам, Ревенко должна была вернуться с Виктором и Коляном. Часы показывали полночь, и за это время телефон звонил два раза. Это Бархударов беспокоился и рвался приехать. Но Настя не позволила.

Она вглядывалась в темноту двора, но за два часа въехали только несколько соседских машин.

Время тянулось бесконечно медленно, минутная стрелка не хотела двигаться с места, и лишь сгущающиеся сумерки да изредка хлопающая дверь лифта напоминали, что жизнь идет своим размеренным чередом.

До десяти часов Настя пыталась себя чем-то занять. Она тщательно убрала квартиру, приняла душ, слегка подкрасилась. Потом снова умылась, решив, что неуместно встречать Виктора с намазанными ресницами. Словно спохватившись, она принялась готовить ужин. К десяти со всеми делами было покончено, но телефон не звонил.

Промучившись неизвестностью еще с полчаса, она не выдержала и позвонила Ревенко домой. Там сработал автоответчик, и Настя повесила трубку. Еще через полчаса она осмелилась позвонить Любови Николаевне на сотовый. Механический голос сообщил, что «аппарат выключен или находится вне зоны досягаемости сети».

Настя не находила себе места. Она пыталась смотреть телевизор и не сразу поняла, что изучает телевизионную сетку. Открыла любимую «Капитанскую дочку», но буквы расплывались в кривые строчки, и навалившаяся тревога заслоняла смысл прочитанного.

Она уже через каждые десять минут звонила по обоим телефонам, но результат был тот же.

И вот теперь она стояла у раскрытого настежь окна и слушала угнетающую тишину.

«Ой, да что же это я! Надо позвонить матери Ревенко, вдруг они там!» — пронеслась у нее в голове безумная мысль.

Настя кинулась в прихожую и стала выворачивать карманы всех Витиных пиджаков и курток в поисках записной книжки. На пол летели смятые сигаретные пачки, мелочь, визитки мастеров автосервиса. Книжки нигде не было.

«Господи, какая же я дура. Она у него с собой…»

Настя сползла по стене и заскулила, не в силах даже зареветь. К ней подошла Лаки и, водрузив свои мощные лапы на плечи хозяйки, уткнулась ей в щеку холодным, мокрым носом.

Настя перебирала тонкими пальцами длинную собачью шерсть, как вдруг ее осенило. Выкарабкавшись из-под Лаки, она бросилась в кухню.

Настя открыла дверцу колонки и рванула на себя нижний ящик, где хранились паспорта на телевизор, холодильник и прочую бытовую технику. Вся эта дребедень была аккуратно запакована Виктором в целлофановые пакеты. Настя вытряхнула ящик себе под ноги, пакеты вывалились на пол, веером разлетелись квартирные квитанции, и на всю эту кучу сверху шлепнулся старый Витин ежедневник.

Лихорадочно перебирая страницы, Настя добралась до алфавита и раскрыла страницу на букве Р. Она два раза пробежала глазами список. Фамилии Ревенко не было. На букву Л Любовь Николаевна тоже не значилась.

В полном отчаянии Настя схватила потертую синюю книжку и швырнула ее в коридор. Не зная, что еще предпринять, она забралась с ногами на маленький диванчик и принялась снова названивать Ревенко. Сердце колотилось где-то в горле, руки не слушались, и она никак не могла правильно набрать номер. Бросив эту бесполезную затею, она решила успокоиться и немного переждать.

В дверном проеме появилась черная Лакина морда. Собака остановилась на пороге, перебирая лапами и мотая в разные стороны огромной шерстяной головой. В зубах она держала Витин ежедневник. Уцепившись за обложку, Лаки трепала книжку, изо всех сил стараясь наступить лапой на новую игрушку. Но при ее росте ей никак это не удавалось, она злилась и рычала, вгрызаясь в мягкую обложку.

— Лаки, девочка моя, ты зачем это делаешь? Ну-ка, принеси мне, отдай.

Собака замерла, посмотрела искоса на хозяйку и, немного подумав, подошла и положила то, что осталось от ежедневника, Насте на колени. Растерзанные страницы рассыпались по линолеуму. Настя взяла в руки слюнявую обложку и обомлела. Прямо на нее глядела запись, сделанная крупным Витиным почерком: «Ревенко Л. Н.». Далее следовали телефоны домой, в офис и к матери. Рядом с последним номером в скобках было указано: «Дина Григорьевна».

Настя позвонила немедленно. Несмотря на второй час ночи, трубку сняли сразу. Сорванный мальчишеский голос закричал ей в ухо:

— Бабуля! Ну что там? Как мама?

Настя слегка опешила. Это был Колян. Она никогда раньше не слышала его голоса, но мгновенно поняла, что это он и что случилось что-то ужасное. Не зная толком, что сказать, она осторожно произнесла:

— Колечка, это ты?

— Кто это? Что вам надо?

— Не бойся, это я… Настя Филимонова. Не бросай трубку, умоляю тебя! Это я, Настя!

Парень замолчал, и сквозь треск и помехи едва доносилось его прерывистое дыхание.

— Коленька, детка, ты только не молчи. Слава богу, ты дома… А где мама? — не решаясь спросить о муже, Настя начала издалека.

— Тетя Настя, мама в больнице. Она сегодня в аварию попала.

— Как в аварию? Зачем в аварию?

— Ко мне ехала, торопилась… Вы не волнуйтесь, она жива, в реанимации. Бабушка к ней поехала.

— А… А Витя? Он где? С тобой?

Опять в телефоне что-то зашуршало, затрещало, мальчик молчал.

— Алло! Колечка! Ты меня слышишь?! Где Витя? Витя где? Он с тобой?

— Теть Насть… — Колян пытался что-то сказать, но его душили рыдания, и до Насти доносились только всхлипы.

— Коля, а почему ты плачешь? Ведь это из-за мамы, да? Это из-за мамы?

— Теть Насть…

— Говори немедленно! — закричала Настя. — Ты все знаешь! Где Витя?!

На другом конце провода Колян плакал навзрыд и не мог вымолвить ни слова.

— Да что же это за ребенок такой! Пойми ты, изверг, нет ничего хуже неизвестности! Ну говори же!

— Они… Они… Его убили… Я сам видел…

— Что за чушь ты несешь! Что с Витей?! Да говори же!

Колян повесил трубку, и Настя вдруг почувствовала, что это правда.

Она как-то враз обмякла, беспокойство и тревога покинули ее, она поняла, что нужно делать.

Настя встала, огляделась вокруг, обнаружила в кухне страшный беспорядок. Неторопливо собрала все разбросанные бумаги, сложила их в ящик. Подобрала разметанные Лаки страницы, аккуратно упаковала их в целлофановый пакет, перетянула резинкой и отправила на прежнее место. Затем поменяла Лаки воду, другую миску наполнила доверху сухим кормом. Вышла в коридор. Все Витины куртки и пиджаки развесила в шкаф по местам. Отперла дверь. Лаки радостно завиляла хвостом, полагая, что они собираются на прогулку. Настя присела на корточки и обняла собаку за шею:

— Прости меня, девочка моя любимая…

Лаки лизнула ее в лицо и по заведенной привычке слегка прикусила за ухо. Настя оттолкнула ее от себя, вошла в комнату и прикрыла дверь. Выключила свет и легко взобралась на подоконник.

Глава 39

Она никак не могла проснуться. Старалась изо всех сил и не могла. В голове непрестанно шумело, тупая, пульсирующая боль поселилась где-то в затылке. А главное, она никак не могла сосредоточиться и вспомнить, что с ней произошло. Как только она пыталась сконцентрироваться на одной мысли, сразу начиналась резь в глазах, наваливалась какая-то тяжесть, и она снова проваливалась в сон.

Ей снились хрустящие зеленые доллары, разбросанные на снегу, а она все подбирала их, подбирала. И никак не могла понять, зачем она это делает. Она упрямо запихивала их в черную холщовую сумку, чей-то детский голосок неистово кричал над ухом: «Убили! Убили!», какой-то мужчина в пиджаке строго глядел на нее и требовал: «Отвечайте!» Ей было холодно, она куталась в серое пальтишко, но подлец Вовка ни за что не хотел отдать ей обогреватель, и она замерзала на ступеньках Дома кино.

Лишь однажды придя в себя, неимоверным усилием воли Любовь Николаевна приоткрыла веки и сквозь слипшиеся ресницы увидела очертания фигуры сына. Мальчик держал ее за руку и глядел на мать огромными ввалившимися глазами. Колян был чрезвычайно бледен. Он сидел у нее в ногах на белоснежной простыне. Любовь Николаевна попробовала сфокусировать на нем взгляд, но невероятная бледность сына, простыня, белые стены, потолок, шторы — все поплыло перед ней, закружилось в снежном водовороте, и она опять забылась мучительным сном.

— Александр Владимирович, одно могу сказать — повезло вашей подопечной. Считайте, в рубашке родилась, долго жить будет.

Пожилой доктор в накрахмаленном халате размешивал ложечкой сахар в стакане с чаем. Слегка сощурясь, он пристально рассматривал Клюквина, сидящего напротив него. В кабинет то и дело заглядывала молоденькая медсестра и, выразительно вращая глазами, канючила:

— Пал Егорыч, ну, Пал Егорыч, все уже собрались, вас ждут…

— Подождут.

— Петр Васильевич сердится…

— Хорошо, Танюша. Передай, что я сейчас приду.

Девушка прикрыла за собой дверь, но Павел Егорович не торопился встать из-за стола.

Прихлебывая чай, он еще раз внимательно посмотрел на Клюквина:

— С Любовью Николаевной все будет в порядке. Ее из реанимации уже перевели в неврологическое. Ее подушка безопасности спасла, к тому же она пристегнута ремнем была. Небольшое сотрясение мозга да царапины и ссадины. Через две недели будет девочкой порхать. А вот вам, голубчик, не мешало бы отдохнуть, вид у вас изможденный. Мой совет — отпуск и витамины. Вы посидите здесь, я пришлю за вами Танюшу — не повредит снять кардиограмму и давление измерить.

— Огромное спасибо, Павел Егорович, но как-нибудь в другой раз. А сейчас мне бы Ревенко повидать…

— Вряд ли это имеет смысл. Она пока все время спит. Приезжайте вечерком. А лучше — завтра. Она как раз оклемается и сможет с вами побеседовать. К тому же с ней сынок. Славный мальчик, но тоже какой-то полуживой. Его самого впору госпитализировать. Я предлагал ему, но парень ни в какую. Вот мать очнется…

— Коля?! Он здесь? — обалдел Клюквин. — Павел Егорыч, мне крайне необходимо его увидеть, это очень важно. К тому же, мне кажется, я смогу его уговорить. Раз уж он здесь, можно мне с ним пообщаться?

— Да общайтесь на здоровье. Я скажу Танюше, она приведет его сюда.

— А это удобно?

— Ну, конечно. Не в коридоре же вам беседовать.

Павел Егорыч вышел в коридор, и Клюквин остался в кабинете один.

В Твери он все-таки поспал. К своему собственному удивлению, он заснул мгновенно, как только добрался до гостиничной кровати. Через пять часов за ним заехал Корольков и самолично отвез его в Москву. Сережину машину обещались перегнать после обеда.

Дома Александр Владимирович принял контрастный душ, заставил себя съесть тарелку холодных пельменей, сваренных накануне вечером Быстрицким, и отправился в больницу.

Его одолевали сложные чувства. Ревенко, конечно, провела его по всем статьям, воспользовавшись его добротой. Он не знал, откуда она мчалась в Москву на предельной скорости, и у него перед глазами так и стояла эта светлая прядь, свесившаяся с носилок. Но теперь он уже точно знал, что это была Люба. И в случившемся несчастье он обвинял только себя — не учел, не предвидел, не заставил ее остаться дома. Он вспоминал ее синие глаза, по-детски обкусанный ноготь на большом пальце, плюшевые тапочки. Эта женщина проходила у него по делу, но его неодолимо влекло к ней. Впервые в жизни Клюквин не знал, как справиться с ситуацией.

Заглянула Танюша. Ласково улыбаясь, она поставила перед ним чашку с горячим кофе и сообщила:

— Парня сейчас приведу. Подождите пять минут, ладно?

Но ни через пять минут, ни через двадцать никто не появился. Тогда Клюквин поднялся с кожаного дивана, вышел из кабинета и направился по коридору к палате номер 416, где лежала Любовь Николаевна Ревенко.

По дороге на него налетела растерянная Танюша. От неожиданности она уперлась руками ему в грудь и, вытаращив глаза, затараторила:

— Ой, Александр Владимирович! Тут такое дело… Ну, в общем, это…

— Что?! — заорал Клюквин.

— Вы только не волнуйтесь…

— Умерла?!

— Да господь с вами! С Любовью Николаевной все в порядке, спит она.

В коридоре показался Павел Егорович:

— Александр Владимирович! Хорошо, что вы не ушли. Срочно ко мне в кабинет!

Не останавливаясь, доктор порывисто прошагал вперед. Клюквин с Танюшей направились за ним. Павел Егорович пропустил Клюквина, а медсестре велел остаться. Танюша послушно кивнула и отошла на пост.

— Я не знаю, где был этот мальчик и что с ним делали. — Доктор поморщился, беспокойно потер руки и присел на краешек стола. — Сильнейшее физическое и нервное истощение. На теле синяки и ссадины. Сестра обнаружила его в палате на полу. Глубокий обморок. Сейчас им занимаются. Он под капельницей.

— О господи! Значит, я был прав… — казня себя, Клюквин упал на диван.

— Вы о чем, голубчик?

— Видите ли, Павел Егорович, боюсь, что мальчик был похищен какое-то время назад. Мать, вероятно, шантажировали. Как я теперь понимаю, она скорее всего ехала за ним, когда попала в аварию.

— Ах, вот оно что… Но как же он оказался здесь? Ведь в машине его не было?

— Вот этого я пока не знаю.

— Погодите-ка…

Доктор подошел к двери и позвал Танюшу. Та мгновенно выросла перед ним.

— Зайди-ка, деточка.

«Деточка» зашла, смущенно поправляя непокорные курчавые волосы и пряча их под зеленую шапочку.

— Скажи, этот мальчик… Как его?

— Коля Ревенко, — сразу поняла Танюша.

— Да, Коля… Он при тебе у нас появился?

— Нет, я с утра заступила. Но Лидия Геннадиевна, когда смену сдавала, сказала, что он с бабушкой ночью приехал. То есть бабушка была здесь ночью, а потом уехала. А он остался. Просил не прогонять его, ну Лидия и пожалела, оставила. Не надо было, да?

— А где же теперь бабушка? Она что, не приехала за внуком? — удивился Клюквин.

— Ой, я не знаю. Наверное, нет.

— Немедленно позвони ей. Пусть привезет мальчику пижаму, тапочки, ну и прочее. Сама знаешь. Он пока останется у нас. Его необходимо госпитализировать.

— Пал Егорыч, миленький, а куда же я позвоню? Я телефона не знаю.

— Минутку, — Клюквин достал из кармана блокнот и продиктовал номер «Атлантиды». — Это рабочий Любови Николаевны. Спросите Катю, это секретарша, очень милая девушка. Она подскажет, как найти бабушку.

Танюша умчалась исполнять поручение.

— Павел Егорыч, мне необходимо Колю повидать.

— Это совершенно невозможно. Вы не представляете, как он слаб. Удивляюсь, как он вообще сюда добрался.

— Вы не поняли. Я просто хочу на него взглянуть. И еще. Пожалуйста, подготовьте заключение о его состоянии на момент поступления. Это очень важно.

— Естественно. Не беспокойтесь.

Колян выглядел не блестяще. Он очень исхудал, вздернутый нос заострился, глубокие тени залегли под глазами. Острые коленки выпирали из-под больничного одеяла, правая рука бессильно свесилась с кровати, а в левую была воткнута игла установленной рядом капельницы. У постели сидела пожилая медсестра и тихонько приговаривала:

— Господи боже мой! Да что же это делается, вот несчастье-то…

В четырехместной палате одна койка была свободна, на двух других, стоящих у окна, лежали старик с длинной седой бородой и молодой парень лет двадцати пяти. Кровать Коляна помещалась чуть поодаль, ближе к раковине.

Дед шамкал беззубым ртом, посасывая хлебную корку. Парень рассматривал голые сиськи, изображенные на первой странице «Московского комсомольца».

Завидев Павла Егоровича, молодой человек отбросил газету и робко поздоровался:

— Здрасьте, доктор…

— Виделись уже, Синяков, на обходе. Позабыли?

Синяков радостно закивал головой и лег, вытянувшись по стойке «смирно».

Дед своих занятий не переменил.

Павел Егорович подвел Клюквина к Коляну:

— Вот, любуйтесь. Если хотите, зайдите ко мне потом. А нет, так подъезжайте вечерком, я до утра дежурю. Или позвоните.

Доктор откланялся.

Клюквин огляделся, взял табуретку и подсел к Коляну со свободной стороны. Он молча смотрел на него, различая в его лице явные черты матери.

Мальчик был очень красив. Светлые свалявшиеся вихры, длинные пушистые ресницы, прозрачная кожа, изящная линия рта — ни дать ни взять Любовь Николаевна в молодости. У Клюквина опять защемило сердце, как давеча в Твери.

— Евдокия Иванна!

— Чего тебе, Синяков? — отозвалась сиделка.

— Откуда это к нам такого дистрофика привезли? Синий, прямо как лягушка.

— Постыдился бы, бугай здоровый! Сам ты синий, Синяков! А лягушки зеленые. Может, он сирота какая. Или родители — алкаши. А вы кто ему будете? — обернулась сиделка к Клюквину.

— Я… Я друг его матери. — Клюквин вдруг почувствовал, что не соврал.

— Ну вот! — обрадовался Синяков. — Значит, не сирота. А чего он у вас такой дохлый?

— Я и сам хотел бы это знать.

Александр Владимирович снял халат, аккуратно сложил его и повесил на спинку кровати. Попрощавшись со всеми, он вышел из палаты и направился к выходу. К Любови Николаевне он не заглянул, решив ближе к вечеру навестить и мать, и сына.

Глава 40

Быстрицкий его уже ждал. Он расстелил перед собой на столе плотный лист бумаги и вычерчивал на нем некую схему, состоящую из кружков и стрелок. В центре этого полотна он поместил круг, начертав там крупными буквами: Воронов Кирилл Анатольевич. От этой надписи в разные стороны расходились векторы к фамилиям Чикина, Николаева, Ревенко, Галушко.

— Резвишься, дитя? Марининой начитался? — спросил Клюквин, окинув взглядом это «произведение». — Лучше бы делом занимался.

— Зря вы так, Александр Владимирович. Может, конечно, и ерунда, но помогает сосредоточиться.

— И какие выводы?

— Да сами посмотрите, — Быстрицкий склонился над чертежом. — У всех фигур общий знаменатель. Кирилл Воронов. Ведь он со всеми знаком.

— Поразительная догадка. А что еще интереснее, все наши фигуранты тоже друг с другом знакомы.

— Напрасно смеетесь. И вы, между прочим, в точку попали. Пальчики, которые Якушкин снял в банке с компьютера Воронова, везде у Николаевой присутствуют — и у бабки на Новослободской, и в Беляеве. А вот у Чикиной — ни одного.

— Вот, значит, как. Это что же, выходит, Воронов у Николаевой отсиживался? Интересно, до самого убийства или… Слушай, Серега, как бы образец голоса Воронова раздобыть? Соседям дать послушать. Ведь накануне Николаева ссорилась с каким-то мужчиной. Не исключено, что это был наш Кирилл Анатольевич.

— Ну, я не знаю… Может, у Любови Николаевны записи есть какие?..

— Постараюсь выяснить… А у Никиной, стало быть, ничего?

— Абсолютно. Все облазили. Нету. Соседям и матери фото предъявили, но его никто не опознал.

— Так, ладно. Есть что-нибудь еще?

— Да. Я тут кое-что раскопал.

— Рассказывай. Я только кофейку замастырю.

Клюквин достал из ящика стола свою бульонную кружку, налил в нее из пластмассовой бутылки отстоявшуюся воду и врубил кипятильник.

— Так вот, — продолжал Быстрицкий. — Интересный фактик всплыл. Два года назад у нашего Галушко на Шереметьевской таможне произошел инциндент.

— Инцидент, — машинально поправил Клюквин.

— Короче, неприятность у него вышла…

Зазвонил внутренний телефон. Сережа поднял трубку:

— Быстрицкий. Да… Кто?.. Пропустите, пожалуйста.

Сережа удивленно взглянул на Клюквина и, почесав в затылке, озадаченно произнес:

— К нам идет господин Былицкий.

— Кто-кто? — не понял Клюквин.

— Антон Никитич Былицкий собственной персоной.

— Это ревенковский артист, что ли?

— Он самый. И с ним за компанию Игорь Матвеевич Мокеенко. Звезды изволили пожаловать.

— Вот и славно, а то у нас в деле что-то маловато знаменитостей.

Вода закипела, Клюквин выдернул из розетки кипятильник и насыпал в кружку кофе.

Раздался короткий стук, дверь приоткрылась, и в нее просунулась нечесаная голова:

— Можно?

— Заходите, коль пришли, — пригласил Клюквин.

Мокеенко неуклюже протиснулся в кабинет, за ним осторожно вошел Былицкий. Оба замерли на пороге, не зная, с чего начать. Мокеенко сопел и мял в руках синюю бейсболку, Былицкий озирался по сторонам, прижимаясь спиной к двери, готовый смыться в любой момент.

— Ну, что же вы, господа артисты? Присаживайтесь, давайте разговаривать. — Клюквин ободряюще взглянул на эту странную парочку и указал на стулья.

Мокеенко решительно прошагал к столу, сел на стул, вольготно развалился, достал из-за уха сигарету и без спроса закурил. Былицкий нехотя подтянулся за ним, но не присел, а остановился рядом с другом.

— Мы по поводу Воронова. Живой он, гад. Вот этот… — Мокеенко мотнул головой в сторону Былицкого, — видел его три дня назад на «Калине».

Клюквин с Быстрицким переглянулись, и Сережа осторожно спросил:

— Вы имеете в виду Кирилла Воронова, мужа вашей руководительницы?

— Его, собаку.

— Продолжайте, пожалуйста. — Сережа подвинул Мокеенко пепельницу. — Это очень важно. Значит, вы, Антон Никитич, три дня назад видели Кирилла Воронова? Уточните, когда именно и при каких обстоятельствах.

Былицкий взмок. Он достал носовой платок и, утирая со лба капли пота, спросил:

— Извините, можно я присяду?

— Разумеется, я вам сразу предложил это сделать, — ответил Клюквин.

Былицкий опустился на свободный стул. Сережа протянул ему стакан воды. Былицкий поднес его к губам, но руки запрыгали, и вода расплескалась. Былицкий передал стакан приятелю, и Мокеенко залпом осушил его.

— Антон Никитич, вы чего-то боитесь? Или кого-то? — спросил Клюквин.

— Да он просто с бодуна. Еле притащил его…

— Заткнись! — истерично взвизгнул Былицкий. — Пусть он уйдет! Уберите его отсюда!

— Да пошел ты… — Мокеенко поднялся и направился к двери.

— Спасибо, Игорь Матвеевич. Мы вас позовем. Вы пока не уходите. — Сережа вывел его в коридор.

Былицкий, скрепив длинные руки замком под коленками, молча раскачивался на стуле. В кабинете воцарилась тишина.

— Итак… — начал Клюквин.

— Да боюсь я его, боюсь! Наверняка это Кирилл девок грохнул. А я его засветил. Он же узнал меня!

— Откуда такие дикие предположения? — спросил Быстрицкий.

— Дикие?! — вскочил Былицкий. — Да все только об этом и говорят! Лизка с Ольгой его любовницами были. Лизку пришили, и Воронов сразу исчез. Кто тогда, если не он?

— И все-таки, Антон Никитич, расскажите о вашей встрече, — попросил Клюквин.

— А?.. Что?..

Былицкий потянулся к стакану, Сережа предусмотрительно плеснул воды до половины, но Былицкий этого не заметил.

— Я на почтамт шел, на Калининском. Вот черт, как он теперь называется?

— Мы поняли, продолжайте.

— Ну да… Сегодня какое число?

— Седьмое августа, — ответил Быстрицкий.

— Во, как раз третьего числа дело было. Я хотел отцу перевод отправить, в Ревду, это под Свердловском. То есть под Екатеринбургом. Болеет он у меня, инфарктник. Рекламу озвучил, думаю, мадам, ну в смысле Любовь Николавна, ей теперь не до меня, авось прохиляет. Дали сто баксов, ну и решил полтинник отцу отправить. Болеет он, уже второй инфаркт…

— Сочувствую. И что потом? — спросил Клюквин.

— Ну, подхожу к дверям, люди какие-то выходят, пропускаю их. И вдруг прямо на меня, буквально нос к носу, Воронов выпиливает. Мне бы, дураку, не заметить, а я раззявился, дескать «здрасьте вам».

— Так и сказали?

— Какое там! Он шарахнулся от меня, как от чумы, на улицу выскочил и умчался.

— А в каком направлении, не заметили?

— В переход, на другую сторону.

— Антон, подходим к самому главному. Вы уверены, что это был именно Воронов? Судя по вашим словам, вы видели его мельком…

— Да он это, он! Вы бы видели, как его рожу перекосило, когда он меня узнал! И зачем незнакомому человеку срываться как ошпаренному?

— Допустим. А что-нибудь еще необычное успели заметить? Может, его ждал кто-то?

— Да вроде нет… Вот только выглядел он странно. Понимаете, он всегда такой холеный, отутюженный, что ли… Морда лоснится, волосы блестят. Под Мэла Гибсона косит. А тут вдруг — башка сальная, щетиной зарос, как будто бороду отпускает, рожа помятая. Но точно он, голову даю на отсечение.

— Ну что ж, если это все, то спасибо вам большое. Вы очень помогли.

— Да чего там… Скажите, это все-таки Кирилл девчонок-то того?..

— Не будем опережать события.

Быстрицкий кликнул Мокеенко, подписал пропуска, и молодые люди удалились, клятвенно пообещав сразу сообщить, если что узнают.

— Ну, что скажешь, друг мой юный? — озабоченно потирая затылок, спросил Клюквин.

— А то, Александр Владимирович, что я был прав, — победно улыбнулся Быстрицкий и ткнул пальцем в свою схему. — Как видите, все замыкается на Воронове. Надо его в розыск объявлять.

— Объявляй.

Клюквин устало вздохнул, прошелся по кабинету, взял свою знаменитую кружку и сделал глоток напрочь остывшего кофе.

— Так на чем мы с тобой остановились?

— На Галушко.

— Валяй.

— Итак. В 97-м году он переправлял партию пушнины в Милан. Было у него два контейнера с песцами, а в третьем — овчина. Так, по крайней мере, в сопроводиловке было указано. А когда вскрыли, оказалось, что в двух действительно песцы, а в третьем вместо овчины — соболя. А это не только громадный штраф, но и уголовная ответственность. Сечете?

— Не дурак, понял. И сколько господин Галушко огреб?

— Да в том-то все и дело, что нисколько. И знаете, кто ему тогда выкрутиться помог?

— Ну, кто?

— А угадайте, — лукаво прищурился Сережа.

— Не томи, кормилец, — Клюквин выразительно взглянул на часы.

— Ладно уж, пощажу. Его доброхотом оказался не кто иной, как Вадим Андреевич…

— Неужели Галдин? — догадался Клюквин.

— Я всегда верил в проницательность работников прокуратуры, но вы, Александр Владимирович, превзошли все мои ожидания.

— Ты, дитя, завязывай хохмить. Это довольно серьезный факт. Доказательства есть?

— Ну, откуда… Это я по своим каналам надыбал, неофициально, так сказать. Все концы спрятаны. Подставной контейнер даже не арестовали, словно бы его и не было, а соболей на благотворительный аукцион отправили. И все они оказались на складе в бутике Валерии Васильевны Галдиной, но в продажу не поступали. А через два месяца эти же соболя благополучно улетели в Милан, в ее головную фирму. Вот такая история.

— Значит, доказательств нет, а свидетелям хорошо заплатили. Видел я этого Галушко — вякнуть против него себе дороже. Пока примем эту зацепочку как предлагаемые обстоятельства. Так, кажется, говаривал старик Станиславский?

— Про это я не в курсе, а вот что не верил он никому, это факт. Наш человек.

— Так ты стрелочку-то нарисуй, от Галдиных к Галушко.

— Да я и сам думаю. — Сережа взялся за фломастер. — Кстати, как там Любовь Николаевна? Вы видели ее?

— Пока нет. Жду звонка из больницы. Как только придет в себя, так сразу.

— А что врачи говорят? Как она?

— Ничего, как ни странно. Сотрясение и ушибы, даже переломов нет. Говорят, феноменальная удача. А вот с Колей дела обстоят неважно.

— С Колей? Так он нашелся?

— Представь себе. Вместе с матерью в больнице сейчас.

— Так, может, он, на фиг, и не пропадал?

— Вот это и собираюсь выяснить сегодня. На фиг.

В двух словах он поведал о своем посещении больницы. Выслушав его рассказ, Быстрицкий слегка присвистнул:

— Ну и дела! Парень явно не на курорте отдыхал. Завирала маманя про дачу. Скорее всего держали его где-то, а мать шантажировали. А как он дома-то оказался? Выходит, выкупила она его или как-то иначе договорились?

— Попытаюсь вечером его разговорить.

— А знаете что, свяжусь-ка я с ГИБДД. Уж не подстроили ли ей эту аварию, а?

— Светлая у тебя башка. Займись этим прямо сейчас.

— Будет сделано. Да, кстати, Александр Владимирович, чуть не забыл. Я навел справочки кое-какие. Позвонил Катьке в агентство, так выяснилось, что одновременно с Колей Ревенко и Вороновым пропал еще один человек.

— Начинается… Час от часу не легче. Кто такой?

— Личный водитель Ревенко. Виктор Антонович Филимонов. Во как!

Клюквин засунул руки в карманы брюк и тяжелой поступью прошелся по кабинету, поскрипывая рассохшимися паркетными половицами. Затем приблизился к Быстрицкому, прихватил его за шкирку и ласково спросил:

— Сынок! А ты ничего не путаешь? Водитель Ревенко — Игорь Валерьянович Бельчиков. Я с ним давеча имел беседу в агентстве. При тебе, между прочим. Цел он и невредим.

Сережа затрепыхался, пытаясь освободиться, но Клюквин держал его, пока не треснул воротничок рубашки. На счастье Быстрицкого, раздался телефонный звонок, Клюквин отпустил напарника и снял трубку:

— Клюквин… Да, Павел Егорович… Когда?.. Отлично, выезжаю. Спасибо.

Несмотря на испорченную сорочку, Быстрицкий радостно улыбался, словно бы ничего и не было:

— Так вот. Филимонова видели в агентстве последний раз семнадцатого июля. Сечете? Как раз когда исчез Воронов. А с восемнадцатого Ревенко уже стал возить Бельчиков. Он раньше был дежурным водилой. То есть Филимонов тоже исчез. А жена его резко заболела. Катька ей продукты привезла, сумки под дверью оставила, но в квартиру не заходила, Ревенко запретила.

— Ага… — собравшийся было уходить Клюквин опустился на стул. — И ты, мерзавец, такой козырь в рукаве держишь, чертежи малюешь и мне под нос суешь?

— Я же не специально.

— Тебе машину пригнали?

— А как же! Под окнами стоит. Вы разве не заметили?

— Давай ключи!

Быстрицкий нехотя потянулся к барсетке, достал ключи и положил их на стол.

— Значит, так, — Клюквин сгреб ключи. — Я в больницу. Любовь Николаевна пришла в себя, заодно навещу Колю. А ты дуй к Катьке. Вытряси из нее все об этих Филимоновых. В шесть встречаемся здесь.

— А как же я без машины?

— Ничего, на метро прокатишься. Здесь близко. Но сначала позвони в ГИБДД.

— Да, сэр. Вы только заправьтесь.

— Деньги давай.

— Это последние. — Быстрицкий полез в карман брюк и протянул Клюквину стольник.

Клюквин взял деньги и вышел, а обескураженный Быстрицкий вытряс оставшуюся мелочь, прикидывая, хватит ли ему на сигареты и на метро. Он наскреб двадцать два рубля, позвонил Кате и сговорился с ней о встрече в «Атлантиде».

Но сначала он снял телефонную трубку и приступил к выполнению первого задания.

Уже через пять минут он знал, что водитель фуры — некто Деревянко Алексей Демидович, гнал ее из Петербурга, спеша доставить в срок финские йогурты и сыры. Он уже трое суток был за баранкой, так как его напарник простыл и валялся в кабине с температурой. Стоя в бесконечных пробках в потоке возвращавшихся в Москву дачников, Деревянко элементарно уснул за рулем и в последний момент не справился с управлением на скользкой и мокрой от дождя дороге. Ни о какой преднамеренной аварии не могло быть и речи. Как там оказалась Любовь Николаевна, еще днем ехавшая в совершенно противоположном направлении, оставалось загадкой. Вся надежда была только на Клюквина. Он обязан был разговорить ее любой ценой.

«А иначе — шандец», — подумал Быстрицкий и поехал к смешливой красавице Катьке.

Глава 41

Поездка в метро его совершенно измучила. Отвыкший от общественного транспорта, Кирилл проделал чудовищный, с его точки зрения, путь от Выхина до Щелковской.

Он совершенно забыл, что в метро существует такая муторная вещь, как пересадка. Измерив шагами выщербленные ступени перехода, он отдавился в очереди на эскалатор, обматерил двух нищих, тянувших к нему грязные руки за подаянием, грубо оттолкнул бабку с охапкой ярких георгинов и наконец выбрался на перрон. Поезда не было уже минуты три, но он пробился к краю платформы и, подхваченный толпой, взял штурмом открывшиеся двери. Людской поток внес его в середину вагона и запер со всех сторон.

Был конец рабочего дня, в переполненном вагоне пахло духами, потом и перегаром. Со всех сторон его пихали, доставали вопросами, выходит он или нет, упирались кулаками в спину и в грудь. Кирилл взмок, устал и тихо злился, с трудом удерживаясь, чтобы не сорваться и не нахамить кому-нибудь. Особенно противно было, когда поезд на несколько минут останавливался в тоннеле, и в гнетущей тишине, наступавшей в вагоне, со всех сторон слышалось тяжелое сопение и раздавался детский плач.

«Невыносимо!» — стиснув зубы, думал Кирилл.

На «Измайловской» вышло довольно много народу, стало полегче. К тому же поезд выбрался из подземки на поверхность и помчался вдоль парка, в котором Кирилл частенько прогуливался с маленьким Коляном, обучая его счету по количеству прибывающих поездов. Но сейчас Кирилл об этом даже и не вспомнил.

Поезд миновал родную когда-то «Первомайскую», но сердце не екнуло, и только сильнее стало раздражение на людей, духоту и свою идиотскую жизнь, которую он вел в последнее время.

На «Щелковской» толпа вынесла его на перрон, и Кирилл внезапно ощутил облегчение. Оказавшись на конечной станции метро, он ясно осознал, что кончился не только этот маршрут, но и его страданиям сегодня придет конец. Уже завтра он сможет предпринять конкретные действия, расплеваться со всеми проблемами и получить желаемое.

Кирилл вышел на улицу и блаженно закурил. Сам не зная зачем, купил у бабки фиолетовые астры и не спеша направился к кинотеатру «Урал». До назначенной встречи оставалось еще сорок минут.

К этой вылазке в город Кирилл готовился тщательно. После нелепой встречи с Былицким, когда тот явно его узнал, он больше не рисковал высовываться на улицу. Если бы не необходимость сделать междугородний звонок, он и тогда сидел бы дома. Он до сих пор не мог понять, какая сила тогда понесла его в центр. Ему казалось, что там легче затеряться, не хотелось, чтобы его запомнили на местном почтовом отделении. И надо же было так напороться!

Но теперь он был осторожен — его уже нельзя было вот так запросто узнать. Голову стягивала черная бандана, лицо скрывали темные очки и отросшая борода. Темно-синий адидасовский костюм носило полгорода, и благодаря высокому росту Кирилл выглядел типичным представителем спортивной молодежи.

Прежде чем перейти улицу, Кирилл оглядел площадь перед кинотеатром. Она была почти пуста. Несколько мальчишек катались на роликах, на скамейке сидела одинокая старуха с лысой болонкой на руках, у овощного лотка две толстые тетки копались в гнилых помидорах.

Не рискнув спуститься в подземный переход, Кирилл дождался просвета в потоке машин и перебежал на другую сторону. Еще раз осмотревшись, он обошел кинотеатр вокруг, покрутился возле афиш, зашел в кассы и только после этого уселся рядом со старушкой на скамейку. Мерзкая болонка обнюхала его, оставив свои поганые слюни на его рукаве. Кирилл брезгливо отпихнул собачонку и взглянул на часы — оставалось пять минут.

Через десять минут картина не изменилась, если не считать умчавшихся подростков и уехавших в подошедшем автобусе теток.

Кирилл не нервничал, он злился. Он абсолютно не сомневался в успехе операции, все было досконально продумано и обговорено заранее, «кинуть» его не могли. Но его бесили сбои и отклонения от задуманного плана. Два прокола уже чуть было не накрыли все мероприятие, усложнив ему жизнь и практически загнав в угол. Пришлось изобрести новую схему. Рискуя собственной свободой, он все подтвердил и обо всем договорился. И вот опять эти мелочи и неточности. На кону стояла его жизнь.

— Молодой человек, что же это вы так неаккуратно с цветочками обходитесь? — раздался скрипучий голос его престарелой соседки. — Такие нежные астры, а вы им лепестки обрываете?

— А?.. — Кирилл от неожиданности вздрогнул.

— Я говорю, не стоит нервничать, ваше свидание еще впереди.

— Вы это про что? — насторожился Кирилл.

— Я про цветочки. А вы про что? — Бабка кинула взгляд на асфальт.

Кирилл глянул вниз и увидел, что его кроссовки усыпаны фиолетовой россыпью ободранных цветов. Он покраснел.

— Не стоит смущаться, юноша. Я все понимаю. Лучше подскажите, который час.

— Двадцать минут восьмого.

— Ага… Ну вот, теперь пора. Я должна вам сообщить, молодой человек, что ваши товарищи ждут вас на Байкальской улице, рядом с мебельным магазином.

— Что?! — опешил Кирилл.

— Это совсем рядом, — подхватив на руки болонку, невозмутимо продолжила бабка. — Вам нужно перейти на другую сторону, спуститься вниз по бетонным ступенечкам…

— Я не понял…

— А я покажу. Смотрите… — Старушка поднялась со скамейки и, взмахнув рукой, указала направление.

— Ах да… Спасибо… Это вам. — Кирилл всунул бабке облетевшие зеленые палки и помчался к Байкальской.

Стремглав скатившись с выщербленных «бетонных ступенечек», Кирилл оказался на узенькой, совершенно пустынной улочке, утопавшей в зелени. Он сразу увидел новенький черный «Форд Скорпио». Машина приткнулась у обочины напротив магазина в тени раскидистого клена. Передняя пассажирская дверца гостеприимно распахнулась, и Кирилл влетел в прохладный салон.

— Артем, что за цирк? Зачем эту ведьму подослал? — обратился Кирилл к кряжистому белобрысому парню, сидевшему за рулем.

Тот громко загоготал и похлопал его по плечу:

— Здорово, старик! Да ты и сам как клоун, хрен признаешь!

— Тебе спасибо. Вы там наваляли, а я теперь в заднице.

— Да не дергайся ты. Все в ажуре.

— Ага, в полном. Что там с Коляном? — Кирилл нервно закурил.

— Да успокойся, в натуре. Дома пацан. Вот, бабки тебе привез, — Артем кивнул на заднее сиденье.

Кирилл оглянулся и увидел притулившуюся в углу знакомую черную сумку. Когда-то он сам купил ее и носил в ней спортивную форму на баскетбольные тренировки. Он сразу успокоился и закурил.

— А этот, как его… Филимонов?

— Водила-то? Тоже порядок. Нет человека — нет проблемы.

— Что?! — Кирилл подавился дымом и закашлялся. — То есть вы его… того?..

— А были варианты? Ты из себя дюймовочку-то не строй, это ж сразу понятно было. Пацана ты просил не трогать, так и сделано.

— Мать вашу…

Кирилл снял очки, потер глаза и уставился в окно. Не оборачиваясь, процедил сквозь зубы:

— А Ольгу-то с Лизой зачем? Они же вообще ни при чем. Такого уговора не было.

— Собери сопли и слушай внимательно. — Артем выключил магнитофон и повернулся к Кириллу. — Ты сам увяз по самые уши со своими бабами, понял? Я все сделал, как обещал. Пацана взяли культурно, без шума. Ты же отказался ехать за ним в аэропорт, водилу подставил. Знал же, что так будет, чего ж теперь беленьким прикидываешься? Сам бы поехал, не было бы лишней крови. На хрена нам свидетель? Этот парень на твоей совести.

— Но я же не думал, что вы всерьез…

— Ах, ты не думал?! Ты не думал? По-твоему, миллион баксов можно играючи взять? Тебе вот так, запросто, «лимон» отвалили, и все довольны? Ни свидетелей, ни потерпевших? По домам, чаи гонять и тебя благодарить?

— Я не просил никого убивать, — прошептал Кирилл.

— Конечно, не просил. Только план твой изначально убойным был. И ты это знал, козел. При любом эксцессе убираются все ненужные люди. В твоем случае их оказалось трое.

— У меня план другой был. Это ты с ребятами сракнулся.

— Я сракнулся?! — Артем железной хваткой взял Кирилла за воротник и притянул к себе. — Я сракнулся?!

— Ну, ладно тебе, отпусти, — задыхаясь, Кирилл попытался освободиться.

— Так вот, чтобы ты понял, гнида. — Артем тяжело выдохнул ему в лицо. — В моей работе проколов не бывает. Я работаю чисто. И твой проект я выполнил по полной программе. И даже больше. Прикрывал тебя до последнего.

— Ага, — придушенно зашипел Кирилл, — так прикрыл, что на мне два трупа висят.

— Вот именно, что прикрыл. А за это говно, Кирюша, ты себя должен благодарить и вечно мне в ноги кланяться. В сберкассе твоей вонючей мои ребята разыграли все, как по нотам. И было бы все чики-пики, если бы не девки твои. Мы же тебя, дурака, берегли. Эта Лизка, коза, вычислила твою хату в Беляеве и собиралась навести туда жену твою, а то и ментов в придачу. Хорошо, что у нас все под контролем было, меры сразу приняли. И обе девки за пять минут тебя сдали, когда мои ребята их навестили. Заметь, за пять минут! Вторую-то, Ольгу твою, мы не хотели убирать, только тебя, идиота, собирались предупредить. А ты уже пятки смазал, как мой папаша выражается. Ну нельзя было ее оставлять, ненадежная она, болтливая и истеричка, хоть и красивая была, сучка. Так что, дружок, это все твои личные проколы. Это из-за тебя могло дело сорваться. Благодарить должен, ноги мыть и воду пить. Если хочешь знать, ты вообще в этом деле пешка. Я до сих пор удивляюсь, почему Галдин согласился тебе бабки отдать. Я бы на его месте тебя как бесплатного фраера использовал. Он же тебя сразу на крючке держал. У него, видать, свои резоны были бабу твою наказать. А вот теперь случись что, отдуваться-то по полной программе будешь ты один.

Кирилл молчал, пытаясь постигнуть услышанное. Первоначальный план, задуманный им еще в мае и в подробностях разработанный Вадимом Андреевичем, казался тогда виртуозным и невероятно простым в исполнении. Предполагалось, что Колян станет жертвой похищения. Чтобы развязать руки и не навлечь сразу на себя подозрение, накануне должен был исчезнуть и он сам. Жена должна была искать его и не найти. Примерно через неделю Ревенко заплатила бы выкуп за сына, в чем Кирилл не сомневался, потом он бы получил свою половину и уже окончательно пропал из видимости, устроив свою жизнь за пределами отечества. Если бы что-то сорвалось, он бы приполз из подмосковных лесов в полном измождении и с частичной амнезией. Только и всего.

Галдинненавязчиво подсказал ему, где найти надежных исполнителей — мягко намекнул на известный ему с Любкиных слов конфликт с Галушко. Егор Ильич отшил его сразу, и тогда Кирилл вышел на его сына Артема. После этого Вадим Андреевич сразу устранился и, как думал Кирилл, в предприятии не участвовал. То, что сейчас Галушко-младший назвал его фамилию, Кирилла совершенно обескуражило. Он чувствовал себя обманутым.

Теперь ему светила статья, и намечалось долгое путешествие на восток, а не на запад. Все вставало на свои места, и Кирилл, высвободившись из цепкой хватки, сделал вывод:

— Все верно. Правильный выбор.

Галушко отпустил его и потянулся назад, подцепил сумку и швырнул ее Кириллу на колени:

— Вот твоя доля. Триста пятьдесят штук. Но в марках, как заказывал. Умно! Купюры крупные и тоненькие. В трусы засунул, и дуй себе через границу.

— Сколько? — Кириллу показалось, что он ослышался. — Мои пятьсот!

— Ага, щас! Я с ребятами должен был расплатиться?

— Что-то круто — сто пятьдесят штук за двух баб и водилу.

— За трех баб, — уточнил Галушко.

— Фига себе! А кто третья? Ты не говорил.

— Жена твоя.

— Любка?.. — Кирилл вжался в сиденье и от ужаса зажмурился.

— Ты не понял. Она-то в порядке. А вот информацию мои орлы тебе надыбали… Пожалуй, и подороже стоит.

— Говори.

— «Заказала» тебя сучка твоя. Давиду.

— А кто это — Давид?

— Когда узнаешь, поздно будет. По моим данным, охота уже началась. Советую исчезнуть сегодня же.

— О господи…

— От меня помощи не жди. Я свое дело сделал и знать тебя не знаю. Мне с Давидом хлестаться ни к чему, я жить хочу.

— Я тоже.

— Ну все, отваливай. Скажи спасибо, что предупредил.

— Спасибо. За сто пятьдесят штук чего не сделаешь.

Кирилл потянулся к ручке, но Галушко его остановил:

— Погоди.

Он достал из «бардачка» блокнот, вырвал лист и написал на нем номер телефона:

— Запоминай.

— А что это?

— Запомнил?

— Да.

Галушко поджег вырванный лист и затолкал истлевший клочок в пепельницу.

— Позвонишь, скажешь, что от меня. За один день новый паспорт сделают. Ты ж, поди, теперь в розыске.

— Поди. Спасибо.

— Ну, пустяки. За шестьсот пятьдесят штук чего не сделаешь…

Кирилл подхватил на плечо сумку и вылез из машины. Артем весело ему посигналил и, обдав его выхлопными газами, умчался на новеньком «Форде».

Глава 42

Через четверть часа Кирилл уже был на автовокзале. Гонимый каким-то роковым азартом, он несколько раз прогулялся мимо отделения милиции, задержался у стенда с фотографиями разыскиваемых преступников и внимательно изучил их биографии. Не обнаружив своего изображения, он внаглую подошел к дежурному сотруднику и поинтересовался, как добраться в Кострому. Милиционер послал его в справочную, не проявив к нему ни малейшего интереса.

Кирилл направился к метро, увидел наряд и спросил у сержанта, где Байкальская улица. Ему вежливо объяснили.

Еще пару раз нарочито напоровшись на милиционеров, Кирилл спустился в переход и подошел к таксофону. Набрал знакомый номер. Там довольно скоро ответили.

— Это я, — хрипло сказал Кирилл. — Ну ладно, ладно… Да не ори ты. Через сорок минут встречаемся на Киевском вокзале… У тебя все готово?.. Ну и молодец… Да. Пора.

Спустя полчаса он болтался в зале пригородных касс. Ее он заметил сразу, но не подошел, проверяя, как быстро она его узнает и узнает ли вообще. Она не узнавала.

Богачева таращилась по сторонам, хлопая кукольными ресницами и нервно взбивая тонкими пальчиками пепельные кудряшки редких волос. Кирилл встал в очередь в кассу, продолжая наблюдать за ней. Богачева несколько раз скользнула по нему взглядом, но не задержалась на долговязой фигуре бородатого молодого человека. Она продолжала озираться, беспокойно поглядывая на часы.

— Два до Внукова, пожалуйста. — Кирилл склонился к окошку и протянул деньги.

Кирилл взял билеты и, сделав широкий круг, подошел к Богачевой со спины.

— Женька, у тебя такой глупый вид! — обхватил он ее за плечи.

Богачева охнула, обернулась и собралась было на радостях заголосить, но Кирилл вовремя поцеловал ее в губы.

— Здравствуй, солнышко.

— Ну наконец-то! — Женька повисла на нем, омочив его бороду слезами радости. — Господи, Кирюша, тебя не узнать!

— Ну и хорошо, — довольно улыбнулся Кирилл.

— Ты только не обижайся, — Женька уже смеялась, — но ты прямо чечен какой-то!

— Ладно, мать, хорош скакать. — Кирилл отодрал ее от себя и поставил на асфальт. — Электричка через семь минут, билеты я взял. Пошли.

Был уже десятый час вечера, основной поток пассажиров схлынул. В вагоне ехали только редкие парочки да подвыпившие дядьки. Изредка по проходу шли увешанные всякой дрянью торговцы и, деря горло, нахваливали свой бесхитростный товар.

Кирилл с Женькой вольготно расположились в полупустом вагоне, предусмотрительно успев на перроне прихватить две бутылки холодного пива.

Женька, вероятно, была навеселе, потому что ее сразу же слегка развезло. Она то плакала, то хохотала и все время лезла с поцелуями. Кирилл морщился, но терпел.

— Я знала! Я знала, что у нас все получится! — веселилась Богачева, похлопывая холеной ладошкой по черной сумке.

Через двадцать пять минут электричка остановилась на станции Внуково. Они выскочили на платформу и, обнявшись, пошли по дороге, ведущей к дачному поселку. Свернули на тропинку, прошли метров пятьдесят и оказались у массивных дубовых ворот.

Женька достала из кармана ключи и отперла калитку. Пригнув голову, Кирилл вошел на участок и обалдел:

— Ну ты, мать, даешь!

Участок был огромен, на нем с успехом могли бы разместиться три обыкновенные дачи.

Кругом росли вековые сосны вперемешку с кустами и деревьями. Где-то в глубине угадывался дом, к которому от ворот вела подъездная дорога. Женька схватила Кирилла за руку и потащила сквозь заросли. Они оказались на костровой поляне. Вокруг кострища были устроены деревянные скамеечки, под кирпичным навесом располагался огромный мангал, за столом в беседке могли разом усесться человек двадцать.

Молча осмотрев все это благолепие, Кирилл пошел к дому.

Дом тоже не подкачал. Там было все — и терраса, и гостиная, и просторная кухня. Маленьких комнат Кирилл сосчитать так и не смог. Но главное — были душ с горячей водой, канализация и городской телефон.

— Женька! Это удовольствие не может стоить шестьсот баксов в месяц, — изумлялся Кирилл.

Они сидели на открытой веранде, пили красное вино и ели любимые Кириллом свиные отбивные на косточках.

— Да ладно тебе, Кирюш, — улыбалась хмельная Женька. — Главное, чтобы тебе нравилось. Молодец я у тебя?

— Я хочу знать, — настаивал Кирилл. — Я тебе дал две штуки из расчета на три месяца. Прошло уже четыре. Этого не могло хватить.

— Ну какая разница? Ты велел мне снять дачу на лето, я сняла. Подумаешь, свои добавила. Зато как классно! — Женька мечтательно закатила глаза. — Только ты и я! Жалко, что три с половиной месяца пролетело… Я ведь почти не приезжала. Не хотела без тебя. Так, пару раз наведалась…

— Рехнулась?! Кого с собой таскала?

— Да ты что? — обиделась Женька. — Одна я была. Сначала в мае, с хозяевами расплачивалась. Потом один раз в июне, просто чтобы все проверить. Потом после того, как ты исчез — продуктами затарилась и белье привезла. И три дня назад, как поговорила с тобой, вещи свои притаранила. И все.

— Ладно. Пошли на воздух.

— Но мы и так на воздухе, — возразила Женька.

— В лес хочу.

— Комары сожрут.

— А мы костер разведем. Зря, что ли, такие бабки платили?

— Погоди, Кирюш, я вот все думаю…

— Брось. Тебе нечем. — Кирилл потянулся за сигаретами.

— Я не обижаюсь на тебя. Вот и Былицкий так говорит. Все думают, что я дура.

— Достаточно того, что ты красивая, — парировал Кирилл, не желая вступать в бабью полемику.

— Наверное, вы все правы. Потому что я никак не могу понять… Как так совпало, что девочек убили сразу после того, как ты…

— Ты в своем уме? Ты что несешь? Меня, что ли, подозреваешь? Сдурела? — Кирилл швырнул пачку на стол.

— Прости, прости. — Женька стала мелко креститься. — Я — нет, но все только и говорят, что это ты… То есть из-за тебя.

— Солнышко, — Кирилл доверительно улыбнулся и взял ее за руку, — клянусь тебе, я не имею к этому ни малейшего отношения. Ну сама подумай, зачем мне их убивать? Какой смысл? Под мокрую статью нас подводить? Я похож на идиота? Ведь мы с тобой действуем строго по плану, а в наш план не входило никакого насилия, ведь так?

Женька крепко призадумалась.

— Не совсем так. Колька все-таки пострадал.

— Дура, что ли? Тоже мне, пострадал! Отвезли на роскошную дачу, жрал от пуза, в видик пялился, в бассейне плескался. Если кто и пострадал, так это я — тараканов гонял в Выхине. Короче, завязывай эту байду. Пошли к костру.

Кирилл откинул стул, спустился по ступенькам с веранды и заросшей тропинкой пошел к поляне. Становилось прохладно. Женька вернулась в дом, подхватила две поношенные хозяйские куртки и, подобрав забытые им сигареты, побежала за ним.

Кирилл неумело ковырялся со спичками. Ветер без конца задувал пламя, поленья никак не хотели разгораться. Женька ушла под навес к мангалу. Сложила на почерневший противень рассохшиеся угли, поднесла зажигалку, раздула огонь.

Подхватив краями старого ватника все это богатство, она донесла его до кострища, вывалила в сердцевину, встала на четвереньки и принялась неистово дуть.

Угли раскраснелись, зашкворчали, дали первые язычки пламени, но Женька все дула и дула, и вскоре робкий огонек превратился в настоящий костер.

— Я гляжу, ты нигде не пропадешь, — съязвил Кирилл.

Но Женька не поняла его сарказма, обернулась к нему закопченной рожицей и попросила:

— Кирюш, у тебя там сзади ельник. Притащи пару веток. Пускай дымятся, зато комаров разгоним.

Кирилл с нескрываемым любопытством, как-то по-новому взглянул на свою подругу, ухмыльнулся, и, ничего не сказав, пошел за ветками.

Дрова потрескивали, искры хлопьями улетали в черную бесконечность, лица раскраснелись от жара, а по спине пробирался промозглый ночной холод.

Женька шампуром мешала угли.

Кирилл смотрел на огонь, и в нем закипала ненависть. У него не выходили из головы слова Артема о том, что Любка его «заказала».

Даже если до нее и доперло, она не должна была так с ним поступать. Ведь она же любила его. Не могла! Не имела права! И он не сделал ей ничего плохого — ведь все в порядке, Коляна же ей вернули. А бабки — это вообще мелочь, она, поди, за год больше заработает. А сколько лет он ее терпел! Унижения, скандалы, каждый доллар приходилось вымаливать. В конце концов, всеми своими достижениями она обязана только ему, Кириллу! И он хотел всего лишь получить свое. А то, что девчонок и Витьку убрали, так он не виноват — это роковая случайность. Она даже не пожелала дождаться результатов расследования — жив он или мертв, сразу от него отказалась. А он-то, дурак, так ей верил все эти годы! Ее одну, можно сказать, и любил по-настоящему. А эта дрянь посмела объявить на него охоту! Как бы не так! Кирилл зло плюнул в костер.

Он резко поднялся и пошел к дому.

— Ой, боже мой… — засуетилась Женька. — Кирюша! Я догоню! Только костер загашу! Нельзя огонь-то оставлять…

Пока Богачева заливала костер и раскидывала угли, Кирилл взошел на террасу и, чертыхаясь в темноте, пробрался в кухню. Свет включать не стал, зажег свечу и снял телефонную трубку.

— Я от Артема Галушко… Да, хотелось бы полный комплект… Естественно, не вопрос… Да… Спасибо, до завтра.

Утром Кирилл уехал в Москву, запретив Женьке выходить даже за ворота.

К вечеру у него на руках были два паспорта — российский и заграничный, а также международные водительские права. Теперь его звали Константином Сергеевичем Плотниковым, и было ему уже не тридцать четыре, а целых тридцать семь лет. Но самое главное приобретение — компактное взрывное устройство — лежало на дне той самой холщовой сумки, в которой он получил от жены свою сильно урезанную долю. Обошлось все это дело недешево, но цена для Константина Сергеевича значения не имела.

Женька его ждала. Она крутилась у плиты, мастерски снимая с шипящей сковородки румяные оладьи. Вскоре их набралась целая гора, и Женька водрузила блюдо на стол, не забыв подать вишневое варенье. Утерев о передник руки, она достала бутылку «Хванчкары» и уселась напротив Кирилла.

— Оставь это, не надо. Убери, я сказал.

Кирилл поглощал оладьи и злобно поглядывал на Женьку. Уж больно эта раскрасневшаяся хозяюшка ему кое-кого напоминала. Все-то у нее ладилось, глупая улыбка не сползала с лица, а больше всего его тревожило это умильное выражение прозрачных серых глаз.

— Ты чего, а? — почуяв неладное, робко спросила Женька.

— Да ничего, нормально все. Вот, погляди…

Кирилл вытер о скатерть масленые пальцы и достал из нагрудного кармана паспорт. Женька аккуратно раскрыла его и не поверила своим глазам:

— Ух ты… А что, очень даже красиво. Я теперь тебя буду звать Котей. Был Кирюшей, стал Котюней. Мне нравится. Это надо отметить.

Женька схватила штопор и ловко ввинтила его в пробку. Зажав бутылку между коленями, она напыжилась и изо всех сил дернула на себя неподдающуюся пробку. В результате неимоверного напряжения штопор оказался все-таки у нее в руках, но, помимо легкого хлопка, вырвавшегося из бутылки, в кухне раздался еще один неприличный звук.

— Фу-фу-фу! — Женька замахала руками и громко засмеялась, стараясь превратить это досадное приключение в шутку.

Кирилл не смеялся. Он с нескрываемым отвращением смотрел на Богачеву, мечтая о том дне, когда он наконец от нее избавится.

— Да ладно тебе, Кирюша, ну с кем не бывает… — Женька глупо хихикала, рассчитывая сгладить позорное впечатление.

— Котюня! — в бешенстве заорал Кирилл. — Ко-тю-ня!

Он брезгливо взял тарелку с остывшими оладьями и швырнул ее Женьке под ноги:

— Сама жри блины свои!

Женька совершенно растерялась, на глазах у нее выступили слезы, и она тихо пролепетала:

— И не блины это вовсе, это оладушки… Любовь Николаевна говорила, что ты любишь…

— Дура! — взревел Кирилл.

Женька заплакала и ушла в спальню.

Кирилл выкурил сигарету и взял себя в руки. Ссориться с Богачевой ему сейчас было совершенно ни к чему. Он нехотя поплелся за ней.

— Извини, солнышко, — он прилег рядом и обнял Женьку за шею. — Ну, прости, прости, прости, — он нежно целовал ее в висок. — Я не хотел, просто чертовски устал, ну и сорвался на тебя. И потом, когда ты вспомнила о ней…

— Вот ты все злишься, злишься, а между прочим… — рыдала в подушку Женька, — ее ведь тоже жалко. Чудом просто жива осталась после такой аварии…

— Ты что сейчас сказала?.. — Кирилл привстал.

— Ах, боже мой, ты же не знаешь. В больнице она. Разбилась на «Тойоте» своей.

— Когда?! — Кирилл развернул ее лицом к себе.

— Да с неделю уже как, — растирая слезы, всхлипывала Женька.

— Да что же ты раньше-то молчала?! Правильно Былицкий говорит — мозгов у тебя, как у селедки, два грамма на всю стаю.

— Я же не знала, что для тебя это важно. Ты же сказал, что давно разлюбил ее…

— Да при чем тут любовь?! Дура! Вот дура! — возмущался Кирилл.

Он оттолкнул ее от себя, сел на постели и, затаив дыхание, спросил:

— И… как она?..

— Да вроде ничего, — шмыгнула носом Женька. — Бог спас. Говорят, дня через два-три выпишут. А машина-то вдребезги.

— Так… — Кирилл отстранился, пересел в плетеное кресло и в темноте произнес: — Похоже, сбылась твоя мечта — недельку здесь еще поживем, а может, и больше. Отъезд слегка откладывается.

— Ты что задумал? — встрепенулась Женька. — Как откладывается? Почему?

— Завтра же позвони Катьке, узнай, когда ее выпишут. От этого зависит наш отъезд. Поняла?

— Нет. Но я позвоню. Если честно, я сама волнуюсь.

— Не волнуйся, детка.

Кирилл успокоился, поцеловал ее, укрыл стеганым одеялом и вышел в кухню. Он достал из холодильника запотевшую бутылку водки. Налил себе полный стакан, отрубил ножом толстый кусок колбасы и приготовился было выпить, но тут в дверях появилась все еще всхлипывающая Женька:

— Кирюша…

— Чего тебе?

Кирилл вздрогнул, словно его застали за чем-то неприличным, и обернулся, держа в одной руке стакан, а в другой нож с нанизанной колбасой.

— Я все-таки боюсь уезжать…

Женька сделала несколько неуверенных шагов к нему, но, напоровшись на его свирепый взгляд и заметив нож, робко присела в отдалении на табурет.

Кирилл выпил уже без всякого удовольствия, ловко подбросил вверх кусок колбасы и умудрился поймать его ртом. Женька даже не улыбнулась. Скроив скорбную физиономию, она подперла щеку кулаком и по-старушечьи запричитала:

— Я прямо не знаю… Как мы там будем? Что с нами будет?

— Бу-бу-бу… — передразнил ее Кирилл с набитым ртом. Наконец прожевав, он смог ей ответить: — Слушай, мать, хорош канючить. Я тебе уже пятьсот раз объяснял — все будет, как надо. У Борьки Миронова классный театр в Гамбурге, он ждет тебя с удовольствием. Он видел тебя в дипломном спектакле, ты ему жутко понравилась. Тем более я с ним договорился — никакого показа не будет. Возьмет с дорогой душой.

— Ну да… Может быть… Но все как-то внезапно, — продолжала сомневаться Женька. — Ты же сначала про Лондон говорил, теперь вот Гамбург, а поедем почему-то в Прагу…

— Солнышко, не прикидывайся, пожалуйста, еще глупее, чем ты есть. Ты прекрасно понимаешь, что через Прагу легче оторваться. А то, что в Лондоне сорвалось, я не виноват, туда визу хрен получишь.

— Но я же не знаю немецкого, — пригорюнилась Женька.

— Можно подумать, что английский для тебя родной, — заржал Кирилл. — Учи. Кто тебе мешает? К тому же у Борьки пластический театр, ему твоя правильная немецкая речь на фиг не нужна. Между прочим, у него все девки, то есть, извини, актрисы, из Молдовы и Украины. С ними-то, надеюсь, ты быстро общий язык найдешь. А в сентябре сразу мотанешь на гастроли.

— Ты не говорил, — удивилась Женька. — А куда?

— Жопой резать провода!

Кирилл допивал второй стакан водки, и ему уже стало весело. Женька обиделась.

— Да не куксись ты, дурочка. Отличный маршрут. Марсель, Афины, Стамбул. Мир посмотришь! Что еще надо?

— Ой, мамочки! Кирюшка, ты прелесть!

Женька вскочила с табуретки и, бросившись к нему на колени, обхватила Кирилла за шею:

— Как же я тебя люблю! Но это точно? Облома не будет?

— Слушай, сам не хочу. Насчет тебя мы с Борькой все детально обговорили. Он на тебя рассчитывает. Главное, чтобы ты не подкачала.

— Да ты что, Кирюшка?.. Я?.. Когда я тебя подводила? Тем более с пластикой у меня все в порядке, сам знаешь. Я с одной репетиции введусь. Фу, черт, сон как рукой сняло!

Женька соскочила с его колен, схватила свою недопитую бутылку «Хванчкары» и закружилась с ней по кухне, представляя трагедию страсти с эротическими элементами. Распевая «Хабанеру», она выделывала умопомрачительные па. При этом она постукивала пальцами, унизанными дешевыми кольцами, по горлышку бутылки, создавая полную иллюзию звука кастаньет. В феерическом танце она сорвала с крючка красный фартук и стала размахивать им перед Кириллом, как плащом перед быком. Кирилл ей подыгрывал и выпучивал глаза, издавая страшные гортанные звуки. Извиваясь змеей, Женька изображала одновременно и тореадора, и Кармен. На словах: «Меня не любишь ты, так что же, зато тебя люблю я…» — Женька широким жестом отбросила фартук, эффектно поднесла бутылку к губам, сделала большой глоток, откинула волосы со лба и, схватив со стола нож, продекламировала:

— Тебя люблю я и заставлю себя любить!

Отстукивая ритм разбитыми шлепанцами, Женька, сверкая глазищами, пошла прямо на Кирилла. Он не стал дожидаться кровавой развязки и, увернувшись от острия лезвия, направленного прямо ему в грудь, громко зааплодировал:

— Браво, браво! С показом вас, сударыня! Закройте занавес!

Женька расхохоталась, выпустила нож, но с бутылкой не рассталась. Отдышавшись, она села на пол рядом с Кириллом, обняла его за ноги и, запрокинув раскрасневшееся лицо, тихо спросила:

— А ты со мной поедешь на гастроли?

— Не знаю, солнышко, не знаю. Может быть. Скорее всего будет так — ты уедешь, а я здесь закончу наши дела и через пару недель тебя догоню.

— А я буду тебя ждать. Да?

— Да, солнышко, да.

Кирилл задумался. Он никогда не сомневался в том, что Женьку недооценивают, воспринимая просто хорошенькой дурочкой. Он давно уже понял, что надо грамотно ею руководить, и тогда она свернет горы, сама не заметив того. Она была чудной актриской, явно не без способностей. Миленькая, органичная, незаменимая в ролях легкомысленных девиц, классическая субретка, каковой он ее, собственно, сначала и воспринимал. Но сойдясь с ней ближе, он по достоинству оценил пословицу про тихий омут. Девка оказалась шебутной, в какой-то степени простоватой, но отнюдь не наивной, и главное, что являлось крайне редким качеством, — очень верной.

Но ему и в голову не могло прийти, что эта кукляшка обладает таким яростным темпераментом, выразительностью и, чего греха таить, настоящим талантом, о котором сама не подозревала. Вероятно, ей просто не повезло — не попала она в руки к толковому мастеру, который смог бы раскрыть ее способности и вытащить на свет божий все ее достоинства. Кирилл серьезно размышлял, не продешевил ли он, пристроив ее Борьке за три копейки.

Кирилл не рассказал Женьке, что Борька Миронов, его бывший однокурсник, уже пять лет занимался поставкой девок из стран СНГ в бордели Турции и Греции. Он также не поведал ей, что еще в июне связался с ним и договорился, что Женьку вывезут в Стамбул, где и потеряются ее следы.

Но пока она была ему нужна, и он убаюкивал ее в постельке, приговаривая:

— Спи, солнышко. Все у нас получится. Ты умница. Спи, моя хорошая.

Глава 43

— Вы простите меня, Александр Владимирович… Я при нашей встрече не рассказала вам ничего… И потом еще по телефону налгала. Стыдно…

Любовь Николаевна говорила очень тихо. Клюквин сидел рядом и внимательно слушал ее.

— Но я не жалею. Оброни я тогда хоть слово… — Ревенко закрыла глаза и замолчала.

Она устала. Клюквин был с ней уже час. Он давно порывался уйти и не мучить ее расспросами, но она не отпускала его. Собственно, спрашивать ее ни о чем и не пришлось, она сама подробно, без утайки, рассказала обо всех последних событиях.

— Любовь Николаевна, голубушка, вам надо поспать. Я вас завтра навещу.

— Нет, нет, останьтесь. Я вот к Колечке ходила… — Ревенко вдруг часто задышала, заметалась по постели и захрипела: — Сволочь! Мразь! Своими руками удавлю! Ненавижу! Ненавижу!

Клюквин вскочил со стула и пересел к ней на кровать. Не зная, что предпринять, он обнял ее за плечи и осторожно притянул к себе:

— Люба, успокойся. Слышишь меня? Тебе нельзя… — Он решил нажать кнопку вызова медсестры, но почему-то передумал.

Он поглаживал ее по спине и шептал:

— Ну все, все… Тихо, милая, все хорошо. Любаша, я здесь, я с тобой. Успокойся, девочка.

Она прижалась лицом к его небритой щеке, и он замер, боясь задеть пластырь на ее рассеченной брови. Она плакала, уткнувшись в него, как плачут обиженные дети — с жалобными всхлипами, растирая ладонью сопли и слезы.

— Не надо, не плачь, моя родная. Я с тобой. — Клюквин и сам не заметил, что целует ее в затылок и крепко прижимает к себе.

Любовь Николаевна как-то обмякла, дрожь прекратилась, и она безвольно обвисла на нем и замерла. Клюквину показалось, что она уснула.

Он бережно опустил Любаню на подушку, промокнул салфеткой ее мокрые глаза, но она вдруг взяла его за руку.

Клюквин накапал валерьянки и подал ей стакан.

— Простите меня.

— Спасибо вам. Вы очень добрый человек.

Ревенко пила лекарство, а Клюквин чувствовал себя глупым подростком и размышлял, как ему вести себя дальше. Ему стало неловко от собственного порыва, он как-то неуверенно откашлялся и решил перейти на официальный тон:

— Любовь Николаевна…

Она молча посмотрела на него, и в ее беззащитном взгляде ему померещился какой-то упрек.

— Люба… — смягчился Клюквин. — Вы, пожалуйста, отдыхайте и ни о чем плохом не думайте. Мужа вашего… то есть Воронова, сегодня же объявят в розыск. Отыщется он, никуда не денется. Я вам обещаю. И главное, помните — ни вам, ни Коле ничего больше не угрожает. Я об этом позабочусь.

Он совершенно не был в этом уверен и решил нынче же распорядиться о круглосуточной охране. Он хотел сказать еще какие-то очень важные слова, но увидел ее безмятежную улыбку, закрытые глаза и понял, что она спит. Клюквин допил оставшуюся валерьянку и вышел из палаты.

В коридоре он встретил Танюшу, и девушка повела его к Коле.

— Парень-то наш оклемался. Слабенький еще, конечно, угрюмый какой-то, но, как мать его проведала, прямо на глазах ожил. А хорошенький какой! — весело щебетала медсестра. — Красавчик, да и только! Я предупредила, что вы придете. Он сначала ни в какую, но Любовь Николаевна его уговорила. Идемте, идемте!

— Танечка, а как бы мне с ним наедине поговорить?

— Ну, так, чтобы совсем, это вряд ли… — Танюша призадумалась. — Хотя, знаете, мы сейчас Синякова отправим в холл футбол смотреть, а Иван Афанасьевич вам не помеха, он почти глухой.

— Ну и отлично, спасибо.

Синяков уперся рогом и заявил, что у него «открылась аневризма» и он никуда отсюда не пойдет. Он натянул на нос одеяло и прикинулся мертвым.

— Ах, «аневризма» у тебя! Открылась, говоришь? Ничего, я тебя быстро вылечу.

Танюша высунулась в коридор и крикнула:

— Девочки! У Синякова опять «аневризма» открылась! Срочно магнезию приготовьте! Пять кубиков!

Синяков уже натягивал носки и, затравленно посверкивая на Танюшу маленькими глазками, приговаривал:

— Ну че ты, че? Рассосалось уже. Ухожу. Вот видите, — повернулся он к Клюквину, — как над больным человеком издевается? Эх, Танька, НАТО на тебя нету!

Синяков испарился. Танюша смеялась, Клюквин ухмылялся в усы и поглядывал на Колю.

Колян приветливо ему улыбнулся и даже поздоровался.

— Удачи, — шепнула Клюквину на ухо Танюша. — Я пошла.

Александр Владимирович подошел к Колиной постели, сел на табурет и протянул руку:

— Ну, здравствуй, герой. Давай знакомиться.

— Я вас знаю. Мне мама про вас рассказала. Велела ничего от вас не скрывать. Только я не знаю, что говорить.

— Я тебе помогу. Я буду спрашивать, а ты отвечай, ладно? Если захочешь, конечно.

Колян кивнул.

Он по-прежнему был очень бледен, но больше всего Клюквина пугал его потухший взгляд, в котором прочитывалось то ли безразличие, то ли, что еще хуже, полная безнадежность.

— Ты ел сегодня? — спросил Клюквин.

— Я?.. Да. Бульон пил. И еще котлету съел.

— Молодец. Я не стану тебя мучить, подробнее поговорим потом, когда ты поправишься. А пока скажи, ты кого-нибудь из них запомнил?

— Да. Троих запомнил. Сразу узнаю, хоть и все на одну рожу. — Колян презрительно скривил губы. — Быки… Вы знаете, а Витю-то убили… Я матери не сказал. Насте сказал, а ей нет.

— Так, стоп. Это при тебе было?

— Нет. Меня из подвала вытащили, а Витек там остался… Потом дрянь какую-то вкололи. Я спал. Долго, наверное. Не знаю. Потом в джип затолкали…

Колян замолчал. Клюквин не решался его подгонять, но парень уставился расширенными зрачками в одну точку, словно уходил в неведомую даль.

— Коль, а почему ты решил, что его убили? Может, и нет? — слегка встряхнул он его за плечо.

— Артем так сказал — нет человека, нет проблемы.

— Артем?

— Ну, главный их. Я его ни разу не видел. Меня когда один бил, второй сказал: «Ты чего, мужик, делаешь, Темыч не велел». Ну и перестали. А дядю Витю били.

— Постой-ка. Ты говоришь, что не видел этого Артема. А как же он тебе сказал, что Филимонова убили?

— А он мне и не говорил, — безразлично продолжал Колян. — Уже когда ехать надо было, они сказали, что Темыч доволен — нет человека, нет проблемы.

— И это все?

— Все.

Клюквин покрылся испариной.

— И ты все это подробно изложил Насте Филимоновой?..

— Нет. А зачем? Просто сказал, что дядю Витю убили…

— О господи… Ты хоть понимаешь, что сделал?

— Да. Она сама сказала, что нет ничего хуже неизвестности.

— Ну ладно. Ты отдыхай пока. Я завтра подъеду, тогда побеседуем поподробней.

— До свидания.

Клюквин пулей вылетел в коридор и помчался на сестринский пост.

— Таня! Телефон! Срочно!

Перепуганная Танюша протянула ему трубку.

— Не годится. Не отсюда.

— Ой, побежали в ординаторскую!

Вслед за Танюшей Клюквин влетел в маленький кабинет. Не разбирая лиц, он выкрикнул:

— Районная прокуратура! Прошу немедленно освободить помещение. Умоляю. Всего на пять минут. Спасибо. Я быстро. Извините.

Последние слова он уже произносил в одиночестве.

— Сережа! — кричал он в трубку. — Немедленно в розыск! Галушко Артем Егорович!.. А Воронова объявил?.. Молодец. И еще. Виктора Филимонова туда же! Да, да. И немедленно позвони жене Филимонова, а еще лучше съезди к ней. Только скоренько, как бы там чего не вышло. Она может быть на грани. Успокой ее, скажи, что с мужем ее все в порядке… Да нет, я совсем не уверен, но ты соври. Все, давай быстро.

Глава 44

Его забыли, словно нарочно. Второй день никто к нему не спускался, ведро не выносили, еды не давали. Было тихо, как в могиле. Даже собаки не лаяли. Дверь была по-прежнему заперта, но не на засов — он чувствовал, как она подавалась, — а на обычный замок.

Виктор методично обшарил, проползал, прощупал свой каземат сантиметр за сантиметром. Кроме протухшей ветоши и алюминиевого ведра, служившего туалетом, он ничего не нашел.

«Вот дурак, блин! Для тебя же все приготовлено — беги, не хочу!»

Он даже рассмеялся от своей догадки. Неужели все так просто?

На всякий случай он затаился, но, не услышав никаких звуков, через час он уже ковырял дверной косяк ведерной ручкой. Самым сложным оказалось распрямить ее конец. Дело было безнадежным, и, приложив все оставшиеся силы, он просто сломал ее пополам.

Трухлявая древесина рассыпалась, как по волшебству. Расковыряв внутренний косяк, он подобрался к наружному. Через двадцать минут с дверью было покончено, и она легко распахнулась.

«Господи, всего-то!»

Виктор преодолел десять ступеней и выбрался наружу. Он оказался в просторной кухне. Все было прибрано, никаких следов пребывания шумной компании, и только на деревянном столе лежала записка. Виктор склонился над ней и прочел: «Тебя пощадили, помни».

— Ну, спасибо, братки. Вовек не забуду. Помирать буду, вспомню.

За окном была ночь, но он не стал рисковать и дожидаться утра. По наезженной колее часа через два он выбрался на шоссе, дотащился до автобусной остановки и заснул на скамейке.

Контролерша пожалела его, и он благополучно доехал до метро «Речной вокзал».

Денег у Виктора не было, и, бесконечно пересаживаясь из автобуса в трамвай, а из трамвая в троллейбус, он зайцем добрался до Трифоновки.

Лифт в доме не работал, и, задыхаясь, Виктор поднялся на свой этаж. Ключи у него отобрали еще в первый день заточения. Но прежде чем позвонить, он обессиленно припал к двери. За ней стояла гнетущая тишина. Не доносилось обычных звуков обитаемого жилища.

У него внутри все похолодело от дурного предчувствия. Не соображая, что делает, он постучал в дверь. Но вовремя одумался и резко нажал на кнопку пронзительного звонка. Не последовало ни привычного, родного «иду, иду!», ни собачьего лая.

— Настя! Настя! — Виктор опять принялся стучать в дверь кулаками.

Соседняя квартира приоткрылась, и в дверной проем высунулась рыжая голова Вовки, Лакиного дружбана:

— Дядь Вить! Ты чего орешь?

— Где жена моя?!

— Так это… Я лично ее уже несколько дней не видел.

— А собака где?

— Я не знаю. А ты чего домой-то не идешь?

— Ключи потерял.

— Да у нас же есть запасные. Настя давно еще матери их отдала. Подожди, сейчас принесу.

Вовка нырнул в коридор и уже через секунду вернулся со связкой.

— Эй, дядь Вить, ты чего?

Виктор оседал по стене, теряя сознание.

Пришел в себя он в своей квартире. Это Вовка дотащил его до тахты и теперь прыскал ему в лицо водой. Виктор поморщился.

— Ладно, хватит. Я в порядке. Иди к себе.

Перепуганный Вовка таращился на него во все глаза.

— Дядь Вить, давай я «Скорую» вызову, а? Ты какой-то никакой. Боюсь я тебя оставлять. Мать узнает, ругаться на меня будет.

— Не будет. Спасибо тебе, парень. Мне уже лучше. Правда. Значит, про Настю ничего не знаешь?

— А что случилось-то?

— Ладно, ты иди. Я, может, попозже к вам загляну, с мамкой твоей поговорю.

Вовка ушел.

Виктор начал внимательный осмотр квартиры. Все было в идеальном порядке, как после генеральной уборки. Все вещи были на местах, посуда вымыта. Но никакой записки от Настены нигде не было. Зато земля в цветах была влажной, и Лакины миски были полны.

«Бог мой, какой я дурак! Она, наверное, просто вышла погулять с Лаки».

Виктор высунулся в окно, но своих во дворе не увидел. Тогда он решил было отправиться на поиски, но побоялся с ними разминуться и принялся терпеливо ждать.

Но ни через два часа, ни через три Настя не вернулась.

Виктор весь издергался, не находя себе места. Он не выдержал и все-таки спустился во двор. Он два раза прошелся по обычному маршруту прогулок с Лаки, подзывая собаку привычным свистом. Как назло, около дома не было никого из соседей — ни доминошников, ни мамаш, ни хануриков. Расспросить было некого. Виктор вернулся в квартиру.

По зрелом размышлении Виктор остановился на двух вариантах — либо с Настей что-то случилось, во что он верить не хотел, ибо тогда в квартире не было бы такого порядка, и, уж во всяком случае, собака была бы дома, пусть даже и мертвая. Если бы Настю взяли на улице, Лаки все равно прибежала бы домой. Значит, оставался второй вариант — просто Ревенко где-то надежно их укрыла. Виктор решил пока не звонить ей, чтобы не обнаружить себя раньше времени.

Он много курил, надсадно кашляя отбитыми легкими, и на всякий случай постоянно выглядывал в окно. Мысль о еде ему даже не приходила в голову. Где-то под лопаткой тревожно саднило, и, порывшись в аптечке, Виктор нашел пузырек корвалола. Он накапал в рюмку тридцать капель, развел их водой из чайника и не заметил, как отключился, провалившись в глубокий, беспробудный сон. Он спал уже несколько часов, на улице совсем стемнело. Ему снилась какая-то фантасмагория — разноцветные пятна кружились у него перед глазами, мягкие хлопья снега падали на уставшие веки, Ревенко укоряла его за что-то, Колян плакал, укрывшись серой овчиной, сатанинская музыка прижимала его к месту, не позволяя ни закричать, ни сделать ни шагу. И сквозь этот гомон и металлический звон тоненьким колокольчиком прорывался голос Настены, звавший его за собой. Виктор порывался последовать за ней, но ноги окаменели, и язык сделался деревянным. Но Настя успокоила его, пообещав дождаться. Сразу стало как-то спокойно, и душа его умиротворилась. Он спал так крепко, что не услышал, как в замке тихо повернулся ключ.

Глава 45

В сопровождении молодого человека в строгом сером костюме Бархударов поднимался по лестнице на второй этаж. Он никогда прежде не бывал в подобных учреждениях и с любопытством озирался по сторонам, втягивая носом незнакомый казенный запах.

Веселенький грязно-зеленый цвет на стенах, потрескавшаяся штукатурка, снующие туда-сюда люди с одинаковыми лицами — все это создавало довольно унылое впечатление. Разыгравшееся воображение моментально представило ему, как он следует на допрос к злому дядьке-милиционеру, и от былой решимости у Бархударова не осталось и следа. Но было уже поздно — он стоял перед дверью кабинета.

— Александр Владимирович, это к вам, — услышал он голос у себя за спиной.

Молодой человек дружески подтолкнул его вперед и растворился в воздухе.

Бархударов робко остановился на пороге.

— Здрасьте, — для начала сказал он.

— Привет, — ободряюще улыбнулся ему симпатичный, спортивного вида человек, ничем не напоминающий начальника пыточной. — Проходите, присаживайтесь.

— Нет, вы сначала скажите, это вы ведете следствие по «Атлантиде»? — решил на всякий случай уточнить предусмотрительный Бархударов.

— Мы. Я — капитан Быстрицкий Сергей Борисович. А это старший следователь Александр Владимирович Клюквин.

— Ага, — Бархударов удовлетворенно кивнул, прошел в кабинет и сел напротив Быстрицкого. Тот как-то более располагал к беседе, чем пожилой, угрюмый человек в помятом пиджаке.

Бархударов представился и сразу приступил к делу:

— У меня есть крайне важная информация, и я хотел бы ее сообщить.

— Сообщайте, — разрешил Быстрицкий и приготовился слушать.

Все заранее приготовленные слова вылетели у Бархударова из головы, и он почему-то стал рассказывать, как познакомился с Настей, когда они вместе поступали в театральный институт. Его не перебивали, провокационных вопросов не задавали, и Бархударов сам не заметил, как увлекся.

Уже полчаса он взахлеб рассказывал все, что знал с Настиных слов об «Атлантиде», о Ревенко, о Викторе и о том, что с ними случилось. Его по-прежнему не прерывали, слушали очень внимательно, и Бархударов окончательно проникся доверием к следствию. Он развернулся к старшему по званию и продолжал говорить уже Клюквину:

— …Ну и вот, Александр Владимирович, представляете, я вхожу, а Настька в полной темноте на окне в комнате стоит. Прямо как лунатик. Жуть! Я чуть не обоср… Извините. Ну, то есть испугался я очень. Но сразу понял, что звать ее нельзя. Может, она в раздумьях последних, а если крикну, то она от неожиданности вывалится. Я подкрался незаметно и в последнюю минуту ее за ноги в комнату стащил. Она бьется на полу, упирается, кричит «не хочу жить!». Укусила меня, между прочим.

Бархударов с затаенной гордостью описывал Клюквину с Быстрицким историю Настиного спасения, демонстрируя по ходу укушенный палец.

В тот злополучный вечер он несколько раз звонил Насте, но она не стала с ним разговаривать и запретила приезжать. Она ждала Витю. В последний раз Бархударов позвонил ей довольно поздно, но Виктора все еще не было. Он еще какое-то время томился, метался по своей квартире, как раненый зверь, потом не выдержал, выскочил на улицу, схватил тачку и помчался к Насте.

— Она входную дверь оставила открытой, поэтому я смог войти, а то, представляете, еще бы минута — и привет! Она же думала, что мужа ее убили, пацан сказал, что своими глазами видел. Вот она и решила в окошко сигануть, дурочка. А что, правда убили? — вдруг испугался Бархударов.

— А сейчас-то она где? — проигнорировав его вопрос, поинтересовался Клюквин. — Вот Сергей Борисович наведывался к ней, но дома никого нет.

— Да я ее сразу забрал оттуда, хоть она и сопротивлялась. Оставлять-то там страшно. Реланиумом накачал, и поехала, как миленькая. К Ирке Григорьевой отвез, это подруга наша. Общая. Собаку тоже взял.

— Напиши адрес, — Быстрицкий протянул ему ручку и лист бумаги.

Бархударов написал название улицы, но вдруг осекся:

— А вы что, допрашивать ее будете? Она сейчас не того…

— Вы пишите, пишите, Андрей Сергеевич, — мягко настоял Клюквин. — Мы сообразим, как поговорить с ней поделикатней, но ее местонахождение нам знать необходимо.

— Ага, понял. — Бархударов дописал адрес. — Но вы не сказали, Витьку все-таки убили или как? Вы можете мне доверять, я Насте не скажу. Она даже не знает, что я у вас. Я, между прочим, проявил чудо смекалки — позвонил по ноль два и вышел на вас.

— Вы очень правильно поступили, Андрей Сергеевич. В сообразительности вам не откажешь, — похвалил его Клюквин. — Это я вполне серьезно говорю. А что касается Насти — вы просто молодец, очень профессионально сработали.

Бархударов зарделся.

— Теперь по поводу вашего вопроса… Точной информацией мы пока не располагаем, но благодаря тем подробностям, которые вы нам изложили, надеюсь, мы очень скоро это выясним. Одно ясно — своими глазами мальчик убийства не видел, это всего лишь его предположения.

— То есть надежда есть?

— Надежда есть всегда. А вам спасибо большое. Позаботьтесь об Анастасии Леонидовне. — Клюквин подписал пропуск. — И держите нас, пожалуйста, в курсе.

— Конечно. Давайте я вам вечером позвоню и скажу, как она. А заодно подготовлю ее, может, она и поговорит с вами. Хотя я вам все уже рассказал. Но вдруг она что-то от меня все-таки скрыла.

И уже у двери Бархударов обернулся:

— А нас не того… Не убьют?

— Я полагаю, для этого нет оснований. Но будет лучше, если вы пока какое-то время поживете у своей подруги. И, от греха подальше, не надо никому сообщать, что вы знаете местонахождение Филимоновой. Подругу вашу тоже предупредите.

— Ага, — задумался Бархударов, — значит, все-таки могут.

— Паниковать не стоит, но предельная осторожность необходима. Поменьше выходите на улицу, не открывайте дверь кому попало, ну и так далее, сами понимаете, вы же человек умный. Нам бы побольше таких сотрудников, — Клюквин покосился на Быстрицкого.

— Вы думаете, у меня бы получилось? — серьезно спросил Бархударов.

— Несомненно, — подтвердил Быстрицкий.

— А что, я подумаю, — озадачился Бархударов.

— Но при малейшем подозрении, пусть даже на первый взгляд абсурдном, сразу же звоните. — Клюквин вышел из-за стола, протянул ему визитку и пожал руку.

На том и договорились, и Бархударов умчался к Насте на квартиру Ирки Григорьевой, которую та снимала в обшарпанном панельном доме рядом с метро «Войковская».

— Ну и где ты шлялся, козлина? — недобро встретила его Ирка и приготовилась треснуть по лбу.

Юркий Бархударов ловко увернулся, проскочил у нее под мышкой и влетел в комнату.

Насти не было.

— Эй, а где Настька? — оторопел Бархударов. — Я же велел тебе не выпускать ее! Где она?!

— Да в ванной заперлась. Ревет, как корова, уже битый час. Ты тоже хорош — оставил ее на меня, а что мнес ней делать? Я с ней и так, и сяк, а она…

— То есть как — заперлась? Ты соображаешь, что делаешь?! Она может такое натворить!

Бархударов опрометью кинулся к ванной. Под дверью лежала Лаки. Отпихнув собаку ногой, Бархударов принялся трясти ручку. Ирка пожала плечами и демонстративно ушла в кухню.

— Настя, это я! Открывай!.. — Бархударов постучал. Ответа не последовало. — Ирка! Я дверь вышибаю! — Бархударов приготовился к разбегу.

— Я тебе вышибу! Я тебе мозги вышибу, придурок! — заорала из кухни Ирка.

Неожиданно задвижка щелкнула изнутри, и дверь распахнулась.

Настя сидела на унитазе и плакала, закрыв лицо руками.

— Фу… Слава богу! — облегченно вздохнул Бархударов.

Он опустился перед ней на корточки, взял ее прозрачную ладошку и сразу позабыл обо всех обещаниях, данных им следователю.

— Настюш, слушай меня внимательно. Я только что был в милиции.

— Что?.. — Убрав со лба спутанную прядь, Настя подняла на него белесые от слез глаза.

— Ну, да, да. Теперь-то чего бояться, хуже уже не будет.

— О господи! — Настя опять заплакала. — Я тебя просила? Просила? Зачем ты…

— Ну, прости, малыш. Но я хорошо сделал, что пошел. Слушай, что узнал. Колян тебе неправду сказал! — И, набрав побольше воздуху, Бархударов вдохновенно соврал: — Витька живой.

— А?.. — Настя впилась ногтями в его руку и замерла.

— Понимаешь, Колян-то сам в больнице. В шоке он. С ним психиатры работают. Они говорят, что не видел он ничего. Это все фантазии его, плод помутившегося рассудка. Мне так следователь и сказал. Классный дядька, между прочим.

Бархударов тараторил в надежде, что Настя не задаст главного вопроса. Но она все-таки спросила:

— Но если все так, то где же Витя? Ведь Колю-то отдали.

Задумываться было нельзя, и Бархударов сочинял на ходу:

— Это пока неизвестно. Но ты надейся. Логово то бандитское нашли, где их держали. Нет там никого. И следов насилия никаких. Скорее всего отпустили Витю или убежал он. Витька все-таки пограничник бывший, парень не промах, не дался бы он им просто так. Если бы убрали они его, он бы сопротивлялся, а там никаких следов драки или чего-нибудь такого. Усекла? Ждать надо.

Настя подошла к раковине, пустила сильную струю холодной воды и тщательно умылась. Бархударов молча следил за ее действиями. Настя причесалась, собрав волосы в тугой хвост.

— Пусти меня, — она слегка толкнула застывшего на пороге Бархударова. — Я домой поеду.

— Я тебя не пущу.

— Тогда поехали вместе, потому что ты меня не остановишь.

И такая была решительность во всей ее хрупкой фигурке, что Бархударов сдался. Он помнил о том, что сказал ему следователь по поводу осторожности, но понимал, что Настю не удержать. Он-то, дурак, хотел как лучше, и вот чем обернулось его вранье во спасение.

— Ирка! — крикнул он в кухню. — Мы сейчас отъедем. Если что, мы у Насти. Звякнем тебе оттуда. Лакмайстера тоже забираем.

— Ай, да делайте вы что хотите! — устало зевнула Ирка.

Лаки, она же Лакмайстер, возбужденно закрутилась в прихожей, не давая Насте обуться.

— Да, моя девочка, домой едем, домой. — Настя наклонилась и поцеловала ее в холодный, мокрый нос.

— Эй, дети мои, а у вас деньги-то есть? — неожиданно выплыла Ирка. — Время позднее, да вы еще и с собакой. Сдерут с вас по полной программе.

Об этом они в суматохе не подумали, и Бархударов стал растерянно хлопать себя по карманам.

— А ну-ка отвернись, — приказала ему Ирка.

Тот послушно отошел и встал носом в угол.

Ирка встала на цыпочки и достала с верхней полки в прихожей пожухлую косметичку. Вытащив из нее две купюры, она протянула деньги Насте.

— Вот, бери. На туфли откладывала, да уж зима скоро, на сапоги все одно не хватит.

— Я отдам, — пообещала Настя.

— Да ладно, чего там… — пробурчала Ирка.

— Ирка, ты человечище! — Маленький Бархударов подпрыгнул и чмокнул ее в подбородок.

Глава 46

Время было уже за полночь. Они прошли темными, пустынными дворами до Ленинградского шоссе. Бархударов, покуривая, голосовал на обочине. Машин было немного. Некоторые притормаживали, но водители, завидев огромную собаку, даже не торгуясь, уезжали прочь.

Бархударов искоса поглядывал на Настю. Но, к его удивлению, она совсем не нервничала. Скорее наоборот. Она была как-то радостно возбуждена и, поглаживая Лаки по голове, приговаривала:

— Потерпи, девочка. Скоро будем дома. А там, глядишь, и папа наш приедет.

«Бог мой, что же я наделал! Шансы-то практически нулевые. Ведь не вернется Витек. Был бы жив, уже объявился бы. Второй раз придется ей хоронить его. Ладно, доберемся до дому, там видно будет, поговорю с ней, подготовлю».

Нашелся один смельчак в микроавтобусе и за двести рублей согласился скинуть их всей компанией до Трифоновки.

Лифт почему-то не работал. Бархударов насторожился.

— Настюш, вы с Лаки побудьте во дворе. Я первым поднимусь, разведаю там все и спущусь за вами.

— И речи быть не может. Пойдем все вместе, — возразила Настя.

— Даже думать не моги, — отрезал Бархударов. — Я и так пошел у тебя на поводу. Теперь я начальник. Вот если через пятнадцать минут не вернусь, тогда собирай соседей и поднимайтесь всей толпой. Лаки, — обратился он к собаке, — на тебя вся надежда. Охранять, — отдал он ей приказ.

Лаки поняла и прижалась к Настиной ноге.

— Ладно. — Настя отошла и села на скамейку. Она посмотрела на свои окна — там было темно. — Бархударов, миленький, ну нет же никого, пойдем вместе.

— Насть, ну ты что думаешь? Если вдруг есть кто, то они при полной иллюминации сидеть будут? Это же глупо. Я аккуратненько, просто послушаю под дверью. А там видно будет. Сама рассуди, мы должны страховать друг друга. Вот сиди и страхуй. Если попрется кто незнакомый, постарайся его разглядеть. И в любом случае раньше чем через пятнадцать минут тревогу не объявляй. Все, я пошел.

Бархударов набрал код и скрылся в дверях.

Он осторожно поднимался по лестнице, минуя плохо освещенные пролеты. В доме шла обычная жизнь — ревели канализационные трубы, сквозь закрытые двери доносились звуки доставшей всю страну рекламы, запах жареной картошки растекался по всему подъезду. Подбираясь к шестому этажу, он учуял папиросный дым и услышал мужские голоса. Бархударов замер и попытался вникнуть в разговор.

Говорили двое.

— И так, Макарыч, уже третий месяц. Я им толкую — чем мне семью кормить? А они, суки, одно в ответ — не нравится, увольняйся. Вот такие хреновые дела.

— Да… Мне-то хоть пенсию приносят. Мало, конечно, но зато каждого второго числа отдай и не греши.

Бархударов зашустрил по ступенькам. Заиметь свидетелей ему очень бы не помешало.

— Здрасьте, — тяжело дыша, обратился он к мужикам, курившим у мусоропровода.

— Здорово, — ответил ему детина в дырявой майке с надписью «Олимпиада-80» и в пузырившихся на коленках трениках цвета «электрик». — Чего тебе?

— Пардоньте, — утирая со лба пот, улыбнулся Бархударов. — Лифт у вас не работает…

— А с чего ему работать? — вскипел дед с роскошной окладистой бородой, как у Карла Маркса. — Опять пацанва все кнопки повырывала. Я вот из-за них уже который день из дому не выхожу. У меня ж инфаркт был. Задавить бы их всех, гниденышей!

— Совершенно с вами согласен, — кивнул Бархударов. — Может, вы мне подскажете, на каком я этаже, а то я, пока поднимался, уже со счета сбился.

— А тебе какой надо? — спросил мужик.

— Последний, — дал дурака Бархударов. — А вообще-то седьмой. Я к Филимоновым иду. Знаете таких?

— Два пролета подымись. Только нету их. Давно уже, — сообщил «Карл Маркс».

— Ах, вот как… Ну, я тогда записку под дверь подсуну. Спасибо вам.

— Не на чем.

Бархударов продолжил восхождение.

У Настиной двери было тихо. Бархударов постоял несколько минут, приложив ухо к косяку. Ничего. На всякий случай он осторожно постучал, изображая условный сигнал. Ничего. Тогда он достал из кармана ключ, аккуратно вставил его в замок и повернул два раза против часовой стрелки.

В прихожей было темно. Он тихонько прикрыл за собой дверь и на ощупь сделал несколько шагов. Сориентировавшись и привыкнув к темноте, Андрей повернул налево, к комнате, и остолбенел. Снизу из-под двери пробивалась тоненькая полоска света.

Сердце бешено заколотилось у него в груди, ему стало страшно. Он явственно вспомнил, как, забирая Настю, сам выключил везде свет и закрыл все форточки и окна.

Из комнаты не доносилось ни звука. Андрей прислушался и уловил легкое посапывание, словно там кто-то спал.

«Эх, где наша не пропадала!» — Перекрестившись, Бархударов толкнул ногой дверь, вошел и остолбенел.

При мягком свете ночника, мирно раскинувшись на подушках, на тахте лежал человек, удивительно похожий на мужчину с фотографий, во множестве расставленных в Настиной квартире.

— Вот это да, — сказал Бархударов сам себе.

Он подошел к спящему и еще раз пристально вгляделся в его лицо. Этот был намного худее и старше, вместо белокурой челки ко лбу прилипли седые волосы, но это, без сомнения, был Виктор Филимонов.

— Вить, а Вить? — потряс он его за плечо.

— М-мм… — промычал Виктор и повернулся на бок.

— Вот черт… Ты знаешь, ты лучше вставай, — продолжал тормошить его Бархударов.

— Ага… — Виктор натягивал на нос плед.

— Да проснись же ты, мать твою! — истошно заорал Бархударов. — Тебя Настя ждет!

— Где? — Виктор резко сел на постели и широко раскрыл заспанные глаза. Он смотрел прямо на Бархударова, но не видел его.

— У подъезда, на скамейке.

Виктор сорвался с места и ринулся к входной двери.

Настя уже начинала беспокоиться. Прошло целых тринадцать минут, а Бархударов все не возвращался. Когда он ушел, она спустила Лаки с поводка, но та, исполняя бархударовский приказ и словно что-то чувствуя, крутилась вокруг Насти, не отходя ни на шаг. Неожиданно собака забеспокоилась, бросила хозяйку, подбежала к подъезду и громко заскулила, обнюхивая ступени. Испугавшись, что она перебудит соседей, Настя позвала ее, но Лаки не послушалась. Тогда Настя не выдержала, оттащила ее за ошейник к скамейке и привязала к дереву. Тревожно шевеля бровками, собака так и сидела рядом, вывалив горячий язык и положив грязную лапу Насте на колени.

Накрапывал мелкий дождик, грозя перекинуться в ливень, но Настя не обращала на это внимания, все передумывая и передумывая свою жизнь. Она вдруг поняла, что все было ошибкой — ее бесконечные упреки Вите насчет денег, ее глупая учеба в ненужном ей институте, никчемные знакомства ради каких-то мифических связей. И только Витин голос, его родная улыбка и ласковый взгляд имели значение. Только рядом с ним она и жила по-настоящему.

— Витя, — негромко всхлипнула она. — Витя!

Лаки резко вскочила, навострила уши и замерла в несвойственной ей охотничьей стойке. У Насти внутри все оборвалось. В своих раздумьях она забыла следить за часами. Она взглянула на циферблат — Бархударов ушел уже двадцать две минуты назад. Настя поднялась со скамейки и решительно направилась к дому.

Лаки всем корпусом рванулась с поводка, оборвала веревку, опередила хозяйку и подлетела к подъезду. Она вскочила на задние лапы и, скребясь передними о металлическую дверь, заскулила.

Настя услышала громкий топот, задрала голову и в оконные проемы увидела стремительно спускающиеся вниз ноги.

Бархударов несся к ней с такой скоростью, что от страха Настя словно окаменела, она замерла на месте и только прошептала:

— Лаки, нельзя, ко мне…

Дверь резко распахнулась, и вместо Бархударова Настя увидела летящего к ней навстречу Витю. Голова у нее закружилась, колени подкосились, и она повалилась на руки вовремя подхватившего ее мужа, который целовал ее и приговаривал:

— Настена моя, Настена…

Настя ничего не понимала, и только сильные Витины руки обнимали ее, да шершавый Лакин язык вылизывал ее лицо. Настя обняла их обоих, но так и не разобралась, кого же она ласкает — то ли Витю, вцепившись в его поседевшие волосы, то ли Лаки, запутавшись в ее рыжей шерсти.

Бархударов стоял на ступеньках крыльца и, затягиваясь сигаретой, отворачивал глаза.

Глава 47

Любовь Николаевна выписалась из больницы неделю назад, но все это время она не выходила из дому и никого у себя не принимала, кроме Дины Григорьевны. Коляна она не выпускала даже на балкон, несмотря на то, что мальчику был необходим свежий воздух. Павел Егорович настоятельно советовал отправить его в санаторий, но Ревенко не хотела об этом даже слышать. Клюквин тоже пытался уговорить ее, но перепуганная насмерть Любовь Николаевна не хотела отпускать сына от себя, пока не решится вопрос с Кириллом. От охраны Люба категорически отказалась, не желая видеть посторонних людей в доме. Клюквин выставил негласное наблюдение.

А вопрос с Кириллом пока не решался никак.

Быстрицкому удалось установить, что Артем Егорович Галушко срочно улетел в Австралию на неопределенное время. Прямых улик против него не было, кроме предположения о связи Воронова с Галушко-старшим и названного Коляном имени Артем. Егор Ильич возмущенно сучил палкой и грозился подать жалобу за незаконное преследование его семьи.

Вадим Андреевич Галдин нехотя припомнил свое давнее, «шапочное» знакомство с Егором Ильичом. Его неприятности на таможне он не подтверждал, по документации все было чисто. А контракт Галушко на поставку мехов в бутик Валерии Васильевны был абсолютно законным. Валерия Васильевна, в свою очередь, и в глаза его не видела, всю сделку осуществляла посредническая фирма.

Пока нашелся только Виктор Филимонов. Он все подробно рассказал про похищение в Шереметьеве и про то, как они с Колей сидели в заложниках. Он процитировал текст оставленной ему записки и, заявив, что не рассчитывает на следствие и опасается за безопасность своей семьи, от дальнейших показаний отказался. Он не назвал никаких ориентиров той дачи и письменно подтвердил, что никого из похитителей в лицо не видел, имени Артем при нем не произносили, и вообще ничего вспомнить он не может, потому что его сильно ударили по голове.

Розыск Воронова пока тоже результатов не принес. Все ниточки дела об убийстве Ольги Николаевой и Лизы Чикиной тянулись к нему, но у следствия не было прямых доказательств, одни косвенные улики.

В квартире Ревенко и в ее кабинете в офисе были обнаружены «жучки». Было ясно, что установить их мог только Воронов, так как посторонние люди не могли проникнуть в агентство. Действовал он, вероятно, не один, а в составе преступной группы. Скорее всего, следуя его прямым указаниям, и были убиты обе девушки, так как они единственные знали о его укрытии. Выяснить намерения Лизы он мог, только прослушав ее телефонный разговор с Ревенко.

Номерные знаки джипа, в котором бандиты приехали за деньгами, Любовь Николаевна вспомнить не могла. Ей тогда даже в голову не пришло обратить на них внимания. К тому же номера наверняка были залеплены грязью.

Утешить Любовь Николаевну Клюквину было нечем.

Именно поэтому, рассказав ему без утайки всю правду, она скрыла от него один-единственный факт — свой «заказ». Она ясно отдавала себе отчет, что прокуратуре это дело не по зубам. И только «серьезные ребята», используя свою сеть, смогут достать Кирилла.

В подтверждение ее логики, вчера ей позвонили и сообщили, что над ее заявкой активно работают, что ей ничего не грозит и что заказ будет выполнен в ближайшие дни. Этим людям она поверила сразу.

Ревенко воспряла духом и решила наконец съездить в «Атлантиду». Она позвонила Кате и предупредила о своем завтрашнем визите. Попросила, чтобы с утра Игорь подогнал к подъезду «Опель», но от услуг водителя почему-то отказалась, заявив, что поведет сама.

Ее звонок наделал переполох. Катька решила торжественно отметить выздоровление хозяйки, и, побросав все дела, сотрудники занялись приготовлениями к пирушке.

Мокеенко с Былицким отбрехались, сказавшись больными, а Вихрович с радостью согласился принять участие в торжестве. Богачеву Катька не смогла найти, но она не беспокоилась — Женька сама звонила каждый день и справлялась о здоровье Любови Николаевны. Катька ее даже зауважала: «Вот ведь добрая душа! Любовь Николаевна с ней так круто обошлась, а эта волнуется, переживает».

И действительно, вечером Женька позвонила Кате домой. Услышав радостную весть, она даже запищала от восторга:

— Катька, я буду обязательно! В двенадцать?.. Отлично! Слушай, за ней Игорек поедет?.. Может, и я с ним? Вместе заберем ее, вдруг помощь нужна, ведь она еще слабенькая…

— Нет, не нужно. Игорь только машину к дому подгонит. Она сама хочет ехать.

— Ну да?

— Ага.

— Так он ее хоть проводит?

— Нет. Она сказала, что одна поедет. Наверное, после аварии хочет себя проверить.

— Ничего себе… А Коляшку привезет?

— Не сказала. Но, думаю, вряд ли. Что ему тут делать? Она же не знает про банкет, так, с проверкой едет.

— Ладно, поняла. До завтра.

Ранним утром Кирилл приехал в Москву.

Богачева уехала еще с вечера, чтобы завтра засветиться в «Атлантиде» на банкете. Но сначала она смоталась в город и взяла два билета до Праги. Кирилл забрал только свой билет, потому что встретиться они должны были на Белорусском вокзале уже в купе. В девять вечера они присели на дорожку. Женька всплакнула. Кирилл чмокнул ее в губы и, подхватив Женькин чемодан, проводил ее до калитки.

Она с трудом дотащилась до станции, через каждые десять шагов останавливаясь для передышки, там промаялась еще минут двадцать в ожидании электрички. Еле-еле взгромоздив свою ношу в тамбур, она проковыляла в полупустой вагон, пиная ногой перед собой чемодан. Добравшись наконец до Киевского вокзала, сразу сдала ненавистный чемоданище в камеру хранения. Кирилл велел сдать вещи на Белорусском, но уж больно не хотелось ей переться в ночи с такой неподъемной тяжестью.

— Ага, умник. Легко ему распоряжения отдавать. Сам бы попробовал, — чертыхнулась Женька и решила оставить его здесь.

Завтра ей нужно было покрутиться в агентстве примерно до половины второго, затем забрать вещи с Киевского и переехать на Белорусский. По ее расчетам, на все про все у нее оставалось бы два часа, она элементарно успевала и, с легкой совестью избавившись от чемодана, поехала домой.

Она наскоро поужинала, по привычке нагрубила матери и, закрывшись в своей комнате, накурилась до одурения и легла спать.

Глава 48

Кирилл шел пешком по Бережковской набережной по направлению к Мосфильмовской улице. На душе у него было муторно, руки тряслись, но кипевшая в нем ненависть придавала ему решимости и толкала вперед.

Его нагнал пустой троллейбус. Водитель притормозил и призывно открыл переднюю дверь одинокому пешеходу. Кирилл с легкостью вскочил в салон, поблагодарил водителя и купил у него билет. Пройдя в конец, он уселся на заднее сиденье и, вспомнив еще студенческую привычку, пересчитал цифры на билете. Сумма первых трех чисел была равна сумме трех оставшихся.

«Ну, вот тебе и знамение. Значит, выбор правильный».

На всякий случай он выскочил на одну остановку раньше и уже не спеша пошел к своему дому.

В этот ранний час родной двор был пуст. Сутулясь, Кирилл прошелся вдоль дома. На глаза ему попался только глухой дедок из крайнего подъезда. Старик, как обычно, выгуливал свою общипанную собачонку Дину и Кирилла не узнал. И немудрено — отпущенная борода, темные очки и спортивный костюм придали ему совершенно заурядный вид. В припаркованной неподалеку «шестерке» крепко спал какой-то задрипанный мужичонка в кожаной кепке, сдвинутой на глаза. Это был Якушкин, сменивший в шесть утра напарника. Некоторое время он еще пялился по сторонам, но потом солнце, щебетание птиц и безмятежная тишина сморили его. Он справедливо решил, что в такую благодать ничто не может случиться, и, скрючившись на водительском сиденье, «слегка» прикорнул.

Кирилл огляделся. Никого больше не заметив, он согнулся и пролез через дыру в заборе, отделяющем двор от школьного сада. Он притаился в зарослях кустарника. Замерев и скукожившись, он просидел таким образом почти три часа.

Около десяти утра во двор въехала его машина. Мотор любимого «Опеля» он услышал еще до того, как машина показалась на глаза.

Бельчиков затормозил у второго подъезда, остановил машину, выскочил на улицу, пискнул сигнализацией и юркнул внутрь дома.

Кирилл тут же вылез из засады, вышел через школьные ворота и деловой походкой опаздывающего студента бодро зашагал мимо припаркованных машин.

Якушкин безразлично проводил его взглядом и уткнулся в газету. Кирилл тоже не обратил на него внимания.

Рядом с «Опелем» у него оборвался ремешок на сумке, и, чертыхнувшись, Кирилл кое-как подхватил ее за днище. Из нее выскользнул зонт, но «торопливый студент» это заметил не сразу. Через два шага он спохватился, вернулся за ним, нагнулся, мгновенно присобачил под переднее левое крыло свой сюрприз, засунул зонт под мышку и, обогнув дом с другой стороны, удалился на прежнее место.

Минут через пятнадцать вышел Бельчиков. Он постоял на крыльце, закурил сигарету, похлопал себя по карманам, извлек из джинсов мятую купюру и, зачем-то зажав ее в кулаке, отправился вон.

Кирилл судорожно сглотнул, перевел дыхание и продолжил наблюдение за вторым подъездом.

Оттуда вскоре вышла блондинка лет сорока. Это была его жена.

Несмотря на шрам над правой бровью и отеки под глазами, она была очень красива. Роскошные светлые волосы она заплела в косы и уложила на голове короной. Любовь Николаевна была одета в строгое темно-коричневое платье, обрамленное белоснежными манжетами и кружевным воротником. В правой руке она держала черный кожаный портфель.

У Кирилла закружилась голова.

«Да что же это?.. Да что же?..»

Она спускалась по ступенькам, щурясь от солнца и прикрывая глаза рукой.

«Да наши мальчики усы уже бреют», — только и успел подумать Кирилл.

Он рванулся из кустов, но Любаня уже села за руль, включила зажигание и даже успела проехать еще метров пять.

Дальше все было, как в кино, — грохот, сноп пламени, фейерверк из обломков. Только голова, тяжело шлепнувшаяся на газон, была настоящей.

Двор заволокло черным дымом, в гари и копоти трудно было что-либо разобрать. К тому же заорали сигнализации в машинах, и со звоном посыпались стекла из квартир на первом и втором этажах. Перепуганные жильцы выскочили на балконы, некоторые высунулись из окон. После того как дым понемногу рассеялся, людям предстала жуткая картина.

Напротив второго подъезда полыхала искореженная машина, в ней догорал обезглавленный труп хозяйки, сорванная крыша валялась в нескольких метрах от «Опеля».

Совсем близко, на тротуаре, в луже крови лежала девочка лет пятнадцати. Она хватала губами воздух и жалобно причитала: «Ой, мамочка, мамочка!»

Какие-то люди кинулись к ней на помощь, другие же, наоборот, в панике опрометью бросились из двора.

Кирилл присоединился к убегавшим и, никем не замеченный, оказался на улице. Едва переведя дух, он отправился к остановке и на первом же троллейбусе скрылся в направлении Киевского вокзала. Там он сел в электричку и вернулся на дачу во Внуково.

Мосфильмовская улица была перекрыта. От тридцать восьмого до сорок шестого домов образовалась огромная пробка. Водители нетерпеливо сигналили, некоторые выходили из машин, пытаясь выяснить причину затора.

Пешеходы пробовали просочиться через милицейский кордон, но пропускали только жителей означенных домов.

Из двора дома номер сорок два поднимался черный столб дыма, нестерпимо пахло гарью.

У злополучного дома стояли две пожарные машины, туда же прорывалась «Скорая».

Газон напротив второго подъезда был оцеплен красно-белой лентой. Милиционеры сдерживали толпу зевак.

«Опель», покрытый белоснежными хлопьями пены, напоминал выброшенного на берег больного дельфина. Все было кончено.

Голова Любови Николаевны была прекрасна. Она лежала на газоне, роскошные светлые волосы спутались с ярко-зеленой травой, широко распахнутые синие глаза удивленно смотрели в огромное небо, словно задаваясь вопросом: «За что?»

Глава 49

В агентстве было шумно и весело. Над парадным входом висел плакат: «Добро пожаловать домой!» Кабинет Ревенко был заставлен цветами.

Пирушку решили устроить по-домашнему, поэтому накрыли длинный стол в приемной, а не в банкетном зале. Народу собралось немного, только свои.

Марья Семеновна, бухгалтерша, раскладывала на тарелки холодные закуски, Кознов открывал бутылки, Алик расставлял стулья, Катька металась между кабинетом и приемной, не зная, какие цветы куда поставить.

Богачева художественно скручивала салфетки, Виктор Григорьевич любовно заправлял подсолнечным маслом грибки домашнего приготовления. Вихрович настойчиво склонял Игоря Бельчикова не дожидаться начала и «дать по пивосику» прямо сейчас, но тот упирался, объясняя свой отказ тем, что ему скорее всего придется везти Любовь Николаевну домой.

Женька была очень возбуждена предстоящим отъездом. Она в нетерпении порхала по приемной, не зная, что бы еще сделать. Она согласилась на предложение Вихровича и раздавила с ним бутылку пива. Ей сразу «захорошело», но алкоголь нисколько не успокоил ее. Ей страшно хотелось повидать Любовь Николаевну, заглянуть ей в глаза и брякнуть напоследок что-нибудь нелицеприятное. И хотя Кирилл строго-настрого запретил ей подобные выходки, она все же приготовила вычитанную где-то сакраментальную фразу: «И последние станут первыми». Пускай понимает как хочет, но последнее слово все-таки останется за ней, за Женькой. Когда потом все откроется, пусть эта мымра узнает, что молодость и красота всегда побеждают силу и власть.

Часы показывали половину первого, но Ревенко до сих пор не появилась.

В агентстве начали волноваться. Катька позвонила ей домой, но трубку никто не снял, а мобильный был отключен.

Женька тоже забеспокоилась и стала нервничать. Ей как минимум через час надо было оторваться из агентства, чтобы съездить за чемоданом на Киевский вокзал и успеть к поезду на Белорусский в пятнадцать тридцать. Конечно, она могла уехать в любой момент, но, во-первых, это вызвало бы подозрения — народ места себе не находит, а она сваливает. И во-вторых, не сказать заготовленного напоследок «прощай» было выше ее сил.

Она лично засела за телефон и безрезультатно набирала оба номера Ревенко.

За стол никто не садился, все недоуменно курили в холле.

В час дня Катька не выдержала. Она посоветовалась с Петровым и Марьей Семеновной. Было решено отправить Бельчикова на служебном «Мерседесе» к Любови Николаевне домой.

Игорь сорвался с места, за ним увязался Вихрович, и они уехали.

Женька ждала их до без пятнадцати два, но не было никаких известий. Далее медлить было нельзя, и она, наплевав на возможные подозрения и похоронив последние надежды на свою маленькую месть, расцеловалась со всеми и умчалась на поминки несуществующего двоюродного дяди.

Через сорок минут она уже была на Киевском вокзале, получила в камере хранения вещи, выбралась на площадь и замерла в раздумьях.

До отхода поезда оставался час. Если поехать на метро, то она окажется у вагона через тридцать минут, но придется тащить на себе этот проклятущий чемодан. Если взять тачку, то она доберется минут через сорок, но зато без хлопот.

Она все еще размышляла, как лучше поступить, когда к ней подвалил красномордый толстяк и, добродушно улыбаясь, спросил:

— Красавица, куда едем?

— А?.. Не знаю… То есть на Белорусский. Только поскорее.

— Стольник.

— Само собой.

Толстяк подхватил ее чемодан и, рассекая толпу с криками «поберегись», стал прокладывать себе дорогу к машине. Женька суетливо пробиралась за ним.

Они лихо вырулили на мост, свернули на набережную, но поток машин все сгущался, ход старой «Волги» все замедлялся, и, не доезжая до Хаммеровского центра, машина встала в глухую пробку.

«Вот черт!»

Женька заерзала на заднем сиденье, закурила и взглянула на часы. На все про все у нее оставалось тридцать пять минут.

— Ничего, девонька, прорвемся! — успокаивал ее толстяк.

Однако за десять минут им удалось продвинуться только до следующего светофора.

Не соображая, что делает, Женька выскочила из машины и вцепилась в багажник.

— Ну чего творишь-то, а? — Водитель выскочил за ней. — Сейчас домчу!

— Да пошел ты!

Женька сунула ему стольник, подхватила чемодан и продралась сквозь ревущие машины на тротуар.

Сердце бешено колотилось в груди, пот стекал в глаза, разъедая тушь, чемодан не отрывался от земли.

Женька затравленно озиралась по сторонам, не зная, что делать. Метрах в десяти от нее стоял троллейбус с открытыми дверями, и совершенно зашоренная Женька рванула к нему, надрываясь от тяжести чемодана. Она с трудом вскарабкалась в салон, отдышалась, купила билет и плюхнулась на переднее сиденье. Но полупустой троллейбус не двигался с места, водитель преспокойно курил в окно и не закрывал двери.

Когда до Женьки наконец дошло, что троллейбус тоже стоит в пробке, она завыла от досады и выкинулась на улицу, пиная ногой ненавистный чемодан.

— Эй, подруга! Хочешь пивка? — пристал к ней парень на роликах.

Женька на секунду заступорилась взглядом на заледенелой бутылке «Хольстена» и жадно облизнула пересохшие губы. Внутри у нее все свело, спазм перехватил горло, и она прорычала:

— Давай!

— Десять баксов, — нагло усмехнулся роллер.

— Годится.

Женька пихнула к нему чемодан, схватила бутылку, сделала несколько глотков и уже налегке помчалась к ближайшей станции метро «Улица 1905 года».

Она не помнила, как неслась по эскалатору, как впрыгнула в вагон, как выскочила на «Краснопресненской» на пересадку. Но когда она оказалась на «Белорусской», часы предательски показывали пятнадцать сорок.

«Кирилл меня убьет. Он меня убьет!» — неотступно билась в ее голове одна мысль.

Рискуя сломать ноги, Женька через две ступеньки летела вверх по эскалатору.

«Следующий поезд только через девять часов… Ну, ничего, вернемся на дачу, поужинаем, отдохнем…» — успокаивала она себя.

Перрон был пуст. Носильщики катили перед собой освободившиеся тележки, последние провожающие тянулись в сторону вокзала. Уборщики сметали окурки и обертки от жвачки. Легкий ветерок обдувал ее растерянное, раскрасневшееся лицо.

Кирилла не было.

Женька прошла до середины платформы и, вдруг все поняв, села прямо на асфальт и горько заплакала.

Глава 50

С наслаждением затягиваясь сигареткой на соседнем перроне, Кирилл издалека наблюдал эту драму. Его даже веселило, как Женька истерично всхлипывала, по-бабьи размахивая руками, а потом и вовсе плюхнулась кулем на землю и зарыдала. Эта дурища была без вещей, что слегка его насторожило. Он сам на даче раз сто ей повторял, что у них обязательно должен быть багаж. Она с радостью с ним соглашалась и перла с московской квартиры свое пестрое хрунье, которое должно было пригодиться ей в заграничном турне. К тому же уезжала она с дачи с чемоданом, Кирилл сам тащил его до калитки. Ситуация была нестандартной, учитывая еще и то обстоятельство, что она опоздала к поезду. Но к ней явно никто не проявлял интереса, и, сделав поправку на ее вечную дурь и хроническое невезение, Кирилл успокоился. В полном одиночестве Женька продолжала завывать, и лишь подвыпивший уборщик потряс ее за плечо. Женька заносчиво отмахнулась от него, и тогда тот слегка пнул ее метлой под зад. Женька взвизгнула, обозвав обидчика мудаком, вскочила на ноги и, оправив короткую юбку, гордой походкой зачикиляла к зданию вокзала, размазывая по лицу слезы.

Ее силуэт растаял вдали, и потихоньку на перрон подали «Полонез» — фирменный поезд, следующий по маршруту Москва — Варшава. На табло выскочила надпись об отправлении оного в шестнадцать сорок. Кирилл взглянул на часы. Оставалось ровно тридцать минут.

Господин Воронов был человеком неглупым. Только наивная и без памяти влюбленная в него Женька Богачева могла так безрассудно довериться ему. На что он, собственно, и рассчитывал и, как выяснилось, не прогадал. Он и не собирался тащиться с этой обузой в Прагу. Если уж на то пошло, то он и вовсе не намеревался ехать в Прагу. А уж останется она в Москве или прыгнет в поезд без него, что станет делать в Праге, решится ли на поиски Борьки Миронова в Германии или нет, Кириллу было абсолютно наплевать. Во внутреннем кармане его пиджака лежали два билета на «Полонез» — один в полностью выкупленное им «СВ» до Варшавы, где его уже ждали, другой — в обычное купе до Бреста. В купе он взял билет ради собственной безопасности. Он ни на секунду не забывал слова Артема Галушко о том, что его «заказала» собственная жена.

Жены у него теперь не было, уже четыре часа с лишним он был вдовцом, но липкий страх все же полз по позвоночнику, стекая холодными струйками пота за плотный пояс с зашитыми в нем дойчмарками. Он понимал, что если мероприятие оплачено, то смерть заказчика исполнителей не остановит, обратного хода этому делу не дадут. Эти ребята честно отрабатывали свои деньги.

Если Любкиным наймитам все-таки удалось выйти на его след, то скорее всего грохнуть его они планируют на родине, после Бреста вряд ли решатся — слишком хлопотно. Поэтому он заранее подстраховался — в купе у него верхняя полка, плюс как минимум три пассажира, фиг у них что выйдет. Сначала он засветится в «СВ», а потом перейдет в другой вагон. А прямо перед Брестом он вернется и культурненько доедет до Варшавы.

Вскинув на плечо портплед, Кирилл поднялся со скамейки и неспешно побрел к тетке, торгующей горячими сосисками и пивом.

— Бутылку «Клинского», пожалуйста. И открыть.

Он отсыпал продавщице шестнадцать рублей мелочью и, пока та суетилась с открывалкой, осторожно огляделся сквозь черные очки.

Два типа не понравились ему сразу. Они стояли чуть в отдалении, курили и пристально разглядывали его. В общем-то, не было в этих мужиках ничего особенного, но его смутили их восточные, заросшие черной щетиной физиономии и недобрый взгляд.

Отхлебнув из бутылки, он немного постоял, делая вид, что разглядывает цены на сигареты, потом двинул на оживленную привокзальную площадь. «Хачики» больше не проявлялись, но неприятное ощущение осталось.

За десять минут до отправления Кирилл вышел на платформу, еще раз осторожно огляделся и, не заметив никого подозрительного, уверенно зашагал к своему международному вагону.

Загодя он остановился у фонарного столба и закурил, наблюдая за пассажирами.

В вагон вошел основательный военный. Его супруга с безумным начесом фиолетовых волос зазывно махала ему из окна. Сквозь открытую дверь соседнего купе было видно, как два обалдуя лет шестнадцати скакали с полки на полку, раздавая друг другу щелбаны. Едва переводя дыхание, к проводнице поспела пожилая пара — мучаясь одышкой, толстяк предъявлял билеты, а его жена отчитывала носильщика за нерасторопность. Они разгружали с тележки багаж, и Кирилл вклинился между ними, всунув проводнице билет.

— Опаздываете, молодой человек! Через две минуты отправляемся, — кокетливо улыбнулась хорошенькая девушка в форменном кителе. — Вы что же, один едете? Места-то у вас два.

— Один, один. Не люблю толчеи, знаете. — Кирилл поднялся в тамбур.

— Профессор, видать, — оценила проводница его безукоризненный костюм и дорогие черные очки.

Кирилл прошел на свое место, сел на мягкую постель и наконец-то перевел дух.

Через минуту где-то внизу раздался негромкий стук, за окном медленно поплыл перрон, провожающие замахали руками вслед счастливчикам с «Полонеза». Поезд тронулся.

«Слава богу», — Кирилл перекинул длинные ноги на соседнюю полку и расстегнул пиджак. В ожидании проводницы темные очки снимать он не стал.

Вскоре появилась давешняя красотка. Кирилл отдал ей билет и заказал чаю.

— И все-таки странно. — Она не торопилась уходить.

— Что странно? — напрягся Кирилл. Такое внимание к собственной персоне было ему совсем ни к чему.

— Ну как это? Чего это вы один на два места? Мне вот только на один такой билет месяца два пахать надо.

«Придушить бы тебя, дура белозубая!» — скривился про себя Кирилл. Но он лишь улыбнулся и тихим, ласковым голосом произнес:

— Девушка, милая. Я еду на международный научный симпозиум. Мне надо в дороге успеть доклад отредактировать. И я бы не хотел, чтобы мне мешали. Я понятно объяснил?

— Чего ж не понять. Так и знала — профессор, — обиделась проводница.

— Так насчет чаю не забудьте, — строго напомнил ей Кирилл.

— Да уж не забуду. Вот только титан нагреется. Меня, между прочим, Галой звать. Если что, кликните.

— Всенепременно, — Кирилл уже устал.

Гала наконец ушла.

Кирилл запер дверь, снял костюм и рубашку, аккуратно повесил одежду на плечики, надел спортивные штаны и майку, лег на постель и прикрыл глаза.

Яркий свет нестерпимо пробирался под веки. Кирилл приподнялся и опустил штору. Он попытался расслабиться, но задремать так и не смог.

Вагон приятно покачивало, из динамика тихонько разливалась нежная мелодия, колеса мерно стучали у него под головой, но вместо успокоения он чувствовал тревогу, колеса словно выговаривали ему: «А наши мальчики усы уже бреют… А наши мальчики…»

Кирилл изо всех сил ударил кулаком по подушке, пытаясь избавиться от кошмара. Он закрыл глаза. Залп огненных искр пронзил мозг, и какой-то нелепый детский крик ворвался в уши.

— Ой, мамочка! — почти наяву услышал Кирилл этот вопль и вдруг вспомнил ту девчонку-худышку, случайно оказавшуюся рядом с машиной.

«Это сон, это бред…»

Он отвернулся к стене и накрыл голову подушкой.

Перед глазами плыли красные круги, мутная пелена заволакивала сознание, лишая его воли и рассудка.

Кирилл выругался.

И ему сразу представилось несчастное, растерянное Женькино лицо в потных белокурых кудряшках, прилипших ко лбу. Женька смотрела на него в упор своими огромными глазищами и жалобно причитала: «Ты же мужчина! Мужчина! Мужчина!»

— Что за черт! — Кирилл отбросил на пол подушку и вскочил с постели.

В зеркало на него смотрело собственное бледное, перекошенное лицо.

А из-за двери неслось:

— Мужчина! Мужчина! Профессор! Ваш чай! Ну, откройте же!

— Минуту! — крикнул Кирилл.

Он судорожно полез в карман пиджака, трясущимися руками достал оттуда круглые очки с простыми стеклами, нацепил их на нос и приоткрыл дверь.

— Ну вы че? Спите, что ли? А я стучу, стучу!

— Да, знаете ли, заснул как-то… — утирая с лица выступившие капли пота, Кирилл взъерошил волосы.

— Ну, вы даете! — Гала протиснулась с подносом в купе и поставила его на столик. — Едем всего полчаса, а они уже спят, понимаешь! Сами же чай заказывали.

— Ну да, уснул… — Кирилл даже растерялся от такого нахрапа.

Поезд качнулся, Галу слегка занесло, она споткнулась о брошенную подушку, и Кирилл автоматически подхватил ее под локоток.

Проводница растаяла. Изогнув гибкий стан, она подобрала с пола подушку, взбила ее и вернула на место и, одарив незадачливого пассажира томным взглядом, расплылась в белозубой улыбке.

— А я вам, между прочим, с лимончиком. Индивидуально, так сказать. И вот еще печенье.

— Благодарю вас. — Кирилл составил с подноса стакан в подстаканнике и блюдце с крекерами. — Сколько я вам должен?

— Ой, да ладно. Путь долгий, еще рассчитаемся, — многозначительно расхохоталась Гала, зазывно выставив обтянутое юбкой бедро.

— Галочка, у меня к вам одна маленькая просьба, — натянул улыбку Кирилл.

— Да хоть сто.

— Вот именно.

Кирилл приобнял ее за слегка расплывшуюся талию и нежно опустил ей в вырез блузки сторублевую купюру.

— Пожалуйста, обеспечьте мне покой. Я должен поработать и выспаться. А будет необходимость, в чем я совершенно уверен, — Кирилл прижался губами к ее маленькому ушку, — я сам к вам наведаюсь. Договорились?

— Ой, ну что вы это, не надо, я ж бескорыстно, — зарделась Гала, но стольник не вернула. — Так я пошла?

— Идите, — подталкивая ее к двери, Кирилл выпроваживал девушку.

Уже в дверях она всполошилась:

— Ой, а поднос-то!

— Да нате! — гаркнул Кирилл.

— Сенькью вам. А как звать-то вас?

— Билл Клинтон. Гуд найт!

— Ой, смешной какой! — хихикнула из коридора Гала, и Кирилл полоснул перед ее носом дверью.

Пора было приниматься за дело. Он выждал еще минут десять, и, когда все в вагоне угомонились, Кирилл снял очки, напялил поверх майки куртку, надел бейсболку, из портпледа достал спортивную сумку, набитую ненужными тряпками, и четвертинку водки. Немного отхлебнув из бутылки, он прополоскал рот, с отвращением сплюнул на пол и приоткрыл дверь. Прослушав тишину коридора и убедившись, что там никого нет, он спокойно вышел. Осторожно проскользнув мимо купе проводников, он оказался в тамбуре. Сделал там на всякий случай пару затяжек, но никто не преследовал его. Благополучно миновав набитый битком шумный, задымленный ресторан и еще два вагона, он добрался до своего купе.

— Здрасьте, — полупьяно улыбнулся он, разглядывая своих попутчиков.

— А мы уж думали, ты не сел, — расплылся в пшеничные усы добродушный белорус в расшитой сорочке. — Хотели хлопчика нашего на твою полку скинуть. Ты где ж мотылялся?

— Да у меня друзья в соседнем вагоне едут, — смущенно улыбнулся Кирилл и рыгнул, стыдливо прикрыв рот ладонью. — Извиняйте. Мы сели-то вместе. Ну а там выпили немножко, сами понимаете. Вот и задержался малек.

— Да что же вы стоите? Заходите, присаживайтесь, — сверкнув золотыми зубами, обрадовалась дядькина жена. — Эй, Ванька, ну-ка брысь! — прикрикнула она на худющего пацана, кувыркавшегося на Кирилловой верхней полке.

— Ничего, пускай резвится, — разрешил Кирилл. — Я сейчас вернусь, только схожу к проводнице, билет, так сказать, предъявлю.

— Это дело, а то тебя, видать, потеряли уже, — согласился белорус. — А мы пока харч метнем. Поди, голодный, студент?

— Это точно.

Кирилл бросил сумку и, шатаясь по коридору, пошел к проводнице.

Проводница оказалась жилистым, усатым мужиком.

— Значит, до Бреста едешь? — вперившись в билет, мрачно уточнил тот.

— Ага, до Бреста, — подтвердил Кирилл.

— А чего ж не сначала?

— Не понял, — икнул Кирилл.

— Ты где сел-то?

— Так в Москве же.

— А где был? Час уже премся. Я сведения дал, что место свободно.

— Так получилось, прости, батяня. У меня ребята в соседнем вагоне едут. Ну, сели вместе, потом выпили…

— Ты еще про баню расскажи. Надо было сначала на своем месте объявиться, а потом куролесь, где хочешь. Чего теперь с тобой делать? А если подсадят кого?

— А если так? — Кирилл шлепнул перед ним на стол полтинник.

— Ну, есть разные возможности… — Проводник глубоко задумался. Кирилл положил сверху еще пятьдесят рублей. — Вообще-то я еще не сообщал, только что собирался.

— Спасибо, отец.

Кирилл вернулся в купе. Тощий Ванька как ни в чем не бывало продолжал елозить на его верхней полке, сбив в кучу простыни и одеяло. Напротив него, уткнувшись в книжку, лежал точно такой же белобрысый «экземпляр».

— А это наш Илюша. Они близнецы, — сообщила жена белоруса. — Вы не беспокойтесь, они внизу спать будут, на одной полке. А с вами наверху — я.

— Почту за честь, — искренне обрадовался Кирилл.

Лучших попутчиков было трудно и придумать.

За окошком смеркалось. Женщина опустила штору, включила верхний свет и начала «метать харч». На расстеленном по столику целлофановом пакете развалилась жирная копченая курица, перья зеленою лука окружали крутые яйца и сочные помидоры. Рассыпчатая картошка источала укропный запах. Ванька с Илюшкой сожрали по малосольному огурцу и умчались беситься в коридор. Кирилла настойчиво приглашали к столу. Он выпил стопку, но от закуски отказался.

У него текли слюнки, но совместное застолье предполагало ненужные ему разговоры, и, притворившись совсем опьяневшим, он завалился на свою полку и захрапел.

В начале десятого вечера белорусское семейство наконец угомонилось. Ванька с Илюшкой, расположившись на нижней полке валетиком, мирно посапывали. Их отец, раскинувшись на спине, выдавал могучие трели. Женщина, лежавшая напротив Кирилла, разметала во сне влажные от пота простыни, обнажив мощный бюст в розовом кружевном лифчике. Дышать было совершенно нечем. Чесночно-луковый дух витал в купе, сопровождаемый отрыжкой взрослых и вялым детским попукиванием.

Кирилл откровенно мучился. Несмотря на все страхи, он уже был готов пренебречь своей безопасностью и все-таки перебраться в «СВ». Но здравый смысл победил, и он решил просто выйти подышать в коридор.

Аккуратно спустившись с полки, он тихо приоткрыл дверь купе и выбрался наружу. Он с силой рванул вниз окно, и свежий воздух ударил ему в лицо.

«Ах, черт, хорошо-то как!» Кирилл с наслаждением потянул ноздрями ночную прохладу.

Он вглядывался в кромешную темноту, но видел только стремительно проносящиеся столбы, покосившиеся избушки, мелькавшие в редких бликах фонарей, да теток в ярко-оранжевых жилетах на переездах.

Глава 51

— Вот спасибо вам, а я все не решался, — раздался робкий юношеский голос.

От неожиданности Кирилл вздрогнул и обернулся.

Слева от него на откидном стульчике сидел нескладный, длинный худощавый паренек лет восемнадцати в мутно-зеленом камуфляже.

— Ты кто? — обалдел Кирилл.

— Я-то? Я Игорек, — смущенно улыбнулся солдатик. — Ну, то есть рядовой Игорь Потапов.

— А что ты тут делаешь в коридоре?

— Отбываю на родину.

— В смысле?

— К матери еду, в деревню Полянка, под Брестом, — доложил рядовой Потапов.

— А чего сидишь тут? — поинтересовался Кирилл.

— Так я ж без места, вроде как на подсадке, — объяснил паренек.

Кирилл высунулся в окно, холодная струя воздуха ударила ему в лицо, и его вдруг обожгла шальная, подленькая мысль.

— Пошли покурим?

— А у меня нету курева, — честно признался солдатик.

— А у меня завались. Пошли, — Кирилл зазывно махнул рукой и подтолкнул парня со стула. — Давай иди, — пропустил он его перед собой.

Солдатик послушно миновал туалет и вышел в тамбур.

— Эй, ну где же вы? — Спустя минуту он выглянул, придерживая худой рукой тяжелую вагонную дверь.

Кирилл сидел на мусорном бачке.

— Ты чего орешь, Потапов, напугал, что ли, кто?

— Да нет! Просто из-за колес плохо слышно! А вы чего тут сидите? Здесь же курить нельзя.

— Ты прав, рядовой Потапов. Пошли.

Они вышли в пустой тамбур.

— Угощайся, — Кирилл протянул парню пачку дорогих сигарет.

— Ух ты! — обомлел солдатик и робко вытянул одну штуку.

— Да ладно, бери все, у меня еще есть. Сам служил, знаю.

— Спасибо. — Игорек бережно положил пачку в нагрудный карман. — А в каких войсках?

— В летных.

— Так вы были летчиком? — с завистью выдохнул струйку дыма Игорек.

— Не-а, — улыбнулся Кирилл. — Я поваром служил. У меня ж первое образование — кулинарный техникум. Отец был начальником летного гарнизона, вот и пристроил к себе.

— Лафа… — уважительно посмотрел на него Потапов. — А у меня внутренние войска. В Чечню отправляют. Вот внеплановый отпуск дали на шестнадцать дней. Еду с матерью попрощаться. Мало ли чего…

— Да, плохи твои дела, — посочувствовал Кирилл. — А что ж ты тогда на подсадке, без билета? Тебе ж должны были в части проезд оформить, отношение сделать в комендатуру.

— Да тут такое дело… — тяжело вздохнул Игорек. — Извините, а как вас звать?

— Андреем Ивановичем меня звать, но для тебя — просто Андрей, — невозмутимо соврал Кирилл.

— Так вот, Андрей Иванович, дело-то как было. Утром старшина входит в казарму и говорит, что шестнадцать дней дают, но только тем, кто не дальше Москвы. Я сам-то из Сибири. С бабкой там с детства живу. Мамка у меня сильно пьющая, вот бабушка и забрала к себе в Красноярск. А отца вообще нету.

Кирилл достал из кармана новую пачку, распечатал ее и предложил Игорьку еще сигарету. Тот слегка смутился, застенчиво улыбнулся, но угостился.

— Ну, и что? — участливо спросил Кирилл.

— Ну, я и вспомнил, что тетка у меня в Москве есть, сестра мамкина. Я и сказал, что к ней поеду. Думал, даст она мне денег на билет до Полянки. Охота мать-то повидать, может, в последний раз. Правда, видел-то я тетку всего раза два, еще когда пацаном был. Она к нам приезжала. Ну вот… Дали мне четыреста рублей и в тот же вечер отправили. А отношение не сделали. Говорят, если внеплановый отпуск — не положено.

— Круто, — оценил ситуацию Кирилл. — И как же ты умудрился на четыреста рублей до Москвы добраться?

— Почему за четыреста? — удивился Игорек. — За двести я доехал. Как раз один конец в плацкарте.

— Ясно, — кивнул Кирилл. — Выходит, тетка твоя не расщедрилась, раз в деревню без билета пилишь? Поди, последний двушник проводнику всунул?

— Не, он меня за семьдесят пять пустил, хороший мужик оказался, понимающий.

— Это да, — не мог не согласиться Кирилл, вспомнив усача-вымогателя.

— А тетки-то дома не было. Я как в Москву прибыл, сразу давай ей звонить. Всю ночь звонил, все утро, потом днем еще. Нету никого.

— А если мамка твоя тебе деньгами не поможет, что вполне вероятно, как же ты на стольник обратно в часть? — резонно поинтересовался Кирилл.

— А стольника тоже нету, — ответил Игорек.

— Понятно. Проел.

— Ничего я не проел. Я как с поезда в Москве ночью сошел, так ко мне сразу патруль на вокзале привязался. Я им документы предъявляю, а один говорит, чтобы я руки поднял. Ну я и поднял. А он мне в карман патрон подсунул. А майор ихний говорит: «Тащите его в комендатуру, это ж срок». Я им двести рублей показал, говорю, что, дескать, больше нету, даже в часть не доберусь. Сто взяли и отпустили. Вот…

— Суки! — Кирилл сплюнул через губу и протянул парню еще сигарету.

Тот взял, жадно затянулся, но вдруг спазм перехватил горло, Игорек зашелся сдавленным кашлем, и его вывернуло желчью прямо на кирзовые сапоги.

— Понятно. Ты, парень, голодный, а я — идиот. Значит, план такой. Сейчас пойдем ко мне в международный, у меня там два места, но еду я один. Жена в последнюю минуту заболела…

— Нет-нет… Не надо. Спасибо вам, это неудобно, я тут посижу, не надо… — слабо запротестовал Игорек.

— Надо, Федя, надо. Накормлю тебя, выспишься спокойно. Тем более мне там скучно одному, и я с друзьями в этом вагоне еду, мы за преферанс засели. Так что ты меня даже и не побеспокоишь. Ночью вернусь, договорюсь с проводницей, она нас перед Брестом разбудит. А то еще грохнешься где-нибудь в голодный обморок и до своей Полянки не доедешь. Пошли.

— Спасибо вам, Андрей Иванович. Бабушка моя не зря говорила, что мир не без добрых людей. Дай вам бог здоровья. И жене вашей.

— Оставь это. Пошли, пошли.

В международном вагоне было тихо. В коридоре никого не было, ковровая дорожка мягко скрадывала звук тяжелых кирзовых сапог. Кирилл открыл дверь своего купе и пропустил Игорька вперед.

— Раздевайся, — велел он ему.

Пока Игорек снимал пропотевшую одежду, Кирилл залез в портплед и вытащил из него пакет со снедью, заботливо приготовленной Женькой. В шуршащую фольгу были завернуты бутерброды с осетриной и нежной ветчиной. Кирилл выложил все это богатство на столик. Он взглянул на Потапова. У того резко ввалились скулы, взгляд стал стеклянным, и паренек замер, забыв снять второй сапог.

— Эй, мужик, очнись. Можешь съесть все. Чай, правда, остыл, — он кивнул на оставленный Галой стакан. — Так что извини.

— Ой, — пришел в себя Игорек. — Я такое только по телевизору видел. Да на витринах еще.

— Ну, вот и отведай. Налегай, служивый. Потом товарищам расскажешь, — рассмеялся Кирилл.

— Не поверят, — уже с набитым ртом ответил Игорек.

— Ты давай не отвлекайся, а то так в сапоге и заснешь.

— Ага, ага…

Игорек стащил с ноги второй сапог и кое-как запихал в него обе портянки.

Кирилл достал пакет и швырнул из него на полку белоснежную майку и шорты:

— Переоденься. А то твоими кальсонами уже можно орехи колоть. Хоть тело отдохнет. Располагайся как дома. Я пошел к своим. Вернусь, как договорились. Отдыхай.

— Ага, спокойной ночи, Андрей Иванович. — Проводив Кирилла голодными глазами, Игорек накинулся на еду.

Кирилл вышел в коридор и отправился к Гале.

Он постучался в купе проводников. Никто не ответил. Он постучал настойчивее. Через минуту дверь приоткрылась, и через нее высунулась всклокоченная Галина голова.

— Чего вам? — заспанно спросила проводница.

— Галочка, это я, профессор, — прошептал Кирилл. — Меня тут никто не спрашивал? А то я в ресторане засиделся.

— Да нет вроде. А что, должны? — так же тихо спросила Гала.

— Не должны. Но могут.

— Гала! Какого хрена! Гони их на… — раздался хриплый мужской голос.

— Извините, я не знал, что вы не одна, — ретировался Кирилл.

— Ах, черт, как неудобно получилось, — закудахтала Гала. — Я к вам утречком после границы зайду.

— Буду ждать, а пока посплю, силы надо экономить. — Кирилл многозначительно подмигнул ей, но Гала, глупо хихикнув, хлопнула у него перед носом дверью.

«Вот и славно. Не припрется она верняк, да и я отметился заодно».

Подойдя к своей двери, он прислушался и, различив армейский храп, тихонько вошел в купе. Он аккуратно сложил солдатскую форму и исподнее, прихватил сапоги и все это спрятал в ящик под свободную постель.

— А!.. А!.. — заметался во сне Потапов. — Это вы, Андрей Иванович?

— Да я это, я. А ты что подумал?

— Испугался. Вдруг проводница. Разглядит меня и шум поднимет.

— Не разглядит. Ночью все кошки серы. А ты к тому же такой же худой и длинный, как я. Надеюсь, в постель к тебе она не полезет.

— Так это… — хихикнул Потапов.

— Короче, — посерьезнел Кирилл. — Ты спи давай, рядовой Потапов. Команда — зубами к стенке. Кругом!

— Есть, — полусонно отрапортовал Игорек, отвернулся к стене и через минуту уже спал, как сурок. Пустую хрустящую фольгу сдуло ветром на пол, последние чаинки прилипли к стакану, блюдце с крекерами опустело.

Кирилл отправился к белорусам.

Семейство отдыхало. За время его отсутствия ничего не изменилось. Дети безмятежно спали, дядька похрапывал, его жена тоненько посвистывала носом. Кирилл не стал забираться наверх. Он присел у окошка, осторожно приподнял Ванькину головку и положил ее к себе на колени. Ребенок не проснулся. Кирилл увидел на столике две недоеденные картофелины, надкусанный малосольный огурец и целую куриную ножку. Недолго думая, он набросился на еду. Насытившись, он стал пялиться в окно.

Спать ему было нельзя. Но наступившая сытость тянула его в дрему, глаза закрывались, навалившаяся усталость тянула куда-то в пропасть.

Кирилл взглянул на часы. До Бреста оставалось еще три с половиной часа. Он завел будильник и завалился на свою верхнюю полку, рассчитывая хоть немного вздремнуть.

Он мгновенно уснул без снов и сновидений и страшно удивился зуммеру наручных часов. Ему казалось, что он прилег всего минут пять назад, и вдруг уже пора вставать. В купе было совершенно темно, дети сопели, все было по-прежнему.

Он прихватил свою сумку и, проклиная все на свете, в предрассветной мгле потащился к Потапову. Парня надо было разбудить и отправить обратно. Ему почему-то стало по-настоящему жалко мальчишку, и за столь удачное участие в инсценировке Кирилл даже решил дать ему денег, чтобы было на что погулять с мамкой и потом беспрепятственно добраться до части.

Но когда он вошел купе и включил верхний свет, стало ясно, что инсценировка «удалась на славу» и Кирилл останется «при своих».

Кирилл запер дверь. Аккуратно обойдя маленькую лужицу крови, он вытащил из-под полки солдатскую форму и заблеванные сапоги. Достал из гимнастерки военный билет и сжег его в пепельнице. Затем поднял штору, открыл окно и выбросил в него личные вещи рядового Потапова и развеял по ветру пепел. Вернув окну прежний вид, Кирилл достал из кармана висевшего на вешалке пиджака свои документы, окинув прощальным взглядом несчастного паренька, выключил свет и пошел в свой вагон.

«Господи, я этого не хотел. Не хотел. Прости, парень. Я этого не хотел… Или хотел?.. О господи…»

Белорусы уже проснулись и готовились к выходу.

— Ты чего-то, студент, зеленый совсем? И глаза у тебя как у змеюки дохлой, — встревожился дядька, взглянув на Кирилла.

— Василь, — одернула его жена. — Умаялся хлопчик. Отстань от него.

— А я ж говорил, покушай да спать ложись. А ты, видать, к дружкам за карты?

— Да. Так и было, — вяло кивнул Кирилл.

— Ну, хоть выиграл?

Кирилл не ответил.

— Значит, продулся, — подытожил дядька.

— Да я и сам не знаю.

Поезд остановился на Брестском вокзале. Кирилл взял на руки Ваньку, прихватил один чемодан и вместе с шебутным семейством покинул отцепленный вагон. Поезд с международными вагонами отправился дальше, к пропускному пункту.

Стучали настойчиво и громко, но никто не открывал.

Пограничник нажал на ручку, потянул в сторону дверь, она подалась и легко открылась.

Несмотря на предутренний час, в купе было совершенно темно из-за опущенной плотной шторы.

Пограничник посветил фонариком, и в его свете обозначились длинные, худые мужские ноги, свесившиеся с правой полки.

Офицер пошарил рукой по стене, нащупал выключатель, включил свет и застыл, обескураженно сдвинув на лоб фуражку.

— Вот дерьмо! — выругался парень. — Косач! Гололобов! Ко мне!

Его товарищи, бросив осмотр соседних купе, столпились у двери.

— Вагон запереть. Никого не выпускать. Проводника ко мне! Живо! — крикнул в коридор Гололобов.

— Вот это да… Что делать-то будем? — спросил Косач, молоденький пограничник с тонкой шеей и оттопыренными ушами.

— Опергруппу вызывай, быстро! — ответил Гололобов.

Молодой человек лежал на полке, запрокинув голову на подушку. Длинные ноги свисали на пол, правая рука болталась под столом, левая судорожно сжимала край простыни. На его груди разлилось огромное красное пятно.

Обследовав купе, оперативники обнаружили портплед с личными вещами, мужской костюм, висящий на вешалке, но никаких документов они не нашли.

Рыдающая проводница предъявила билет покойного на имя Плотникова К. С. Ее почти силком заставили взглянуть на труп. Увидев кровавое пятно и окоченевшие голые ноги, она даже не посмотрела на лицо и безоговорочно признала своего пассажира.

С задержкой на два часа поезд продолжил свой путь, и люди из международных вагонов с упоением обсуждали, как из «СВ» выносили труп в пластиковом мешке.

Тело отвезли в Брестский судебный морг.

Поиски родственников многочисленных Плотниковых результатов не принесли.

Прибывшая из Москвы через двое суток жена Плотникова К. С., пропавшего без вести полгода назад, любимого супруга не признала.

Спустя некоторое время тело захоронили на заброшенном кладбище, куда свозили бомжей и неопознанные трупы.

Эпилог

Квартира Ревенко была опечатана.

Колян находился в неврологической клинике под неусыпной заботой враз постаревшей Дины Григорьевны.

После гибели матери мальчик начал заикаться, а через неделю и вовсе замкнулся в себе.

Клюквин постоянно навещал его, но Колян ни с кем не хотел разговаривать, даже с бабушкой и любимым другом Бобом Галдиным. Только когда приходил Витя Филимонов, парень слегка оживал, они о чем-то тихонько шептались, но содержание их бесед оставалось тайной для Клюквина. Он пытался расспросить мальчика, но тот сразу угрюмо отворачивался к стене. Филимонов же по-прежнему «ничего не помнил» и на все просьбы Александра Владимировича как-то растормошить Колю отвечал, что не хочет лишний раз травмировать и без того убитого горем друга. Говорили они между собой якобы только о вечном и происшедшего с ними не касались.

И Клюквин понял, что получил глухой «висяк».

На следующий день после рокового взрыва в совершенно пустой квартире Ревенко раздался звонок, и искаженный механический голос надиктовал на автоответчик:

— Любовь Николаевна, ваш заказ выполнен. Можете спать спокойно.

В «Атлантиде» горевали недолго. На фоне такого крупного скандала популярность агентства бешено возросла, от заказов отбоя не было.

Мокеенко с Былицким, стряхнувшие бремя долгов, передумали покидать родные стены и продолжали благополучно сниматься. Одноробова пожалела двух осиротевших актеров и пригласила их в новый фильм.

Женька поплакала недельку над своей горькой участью, затем почистила перышки и умотала в Германию на поиски Борьки Миронова.

Дина Григорьевна забрала Коляна из больницы, и они переехали на дачу, пригласив к себе Витю Филимонова вместе с Настей и Лаки. На природе мальчик немного ожил, стал есть и заниматься спортом под Витиным руководством. Изредка он даже начал улыбаться. Вот только улыбка его казалась бабушке какой-то мрачной, а временами и просто зловещей.

Бархударов все-таки поступил в сентябре в институт, но не в театральный, а в МГУ на юридический факультет, решив посвятить себя сыскному делу.

Александр Владимирович Клюквин подал в отставку, но ее не приняли.

Дело по «Атлантиде» не закрыли и передали в городскую прокуратуру. Быстрицкий по-прежнему занимался им, помня свою клятву, данную им в Доме кино погибшей Лизе Чикиной.

Семейство Галдиных переживало неприятности. Стараниями Клюквина всплыла история с незаконным контейнером Галушко. Хитрый жук Егор Ильич успел «смазать пятки салом» к сыну в Австралию, и теперь тягали Вадима Андреевича и Валерию Васильевну. Никаких других махинаций за ними не числилось, но и этой одной хватило, чтобы Вадима Андреевича отстранили от работы и завели уголовное дело.

Все акции Ревенко прибрал К рукам Виктор Григорьевич. На пике финансового взлета предусмотрительный старичок через полгода распродал их по частям мелким фирмам и отправился на покой окучивать огород, после чего в течение месяца агентство рассыпалось, как карточный домик.

Катька по знакомству устроилась секретаршей на киностудию продюсера Пупкова. Несмотря на съемочную круговерть, она каждое воскресенье ездила на Митинское кладбище на могилу Любови Николаевны Ревенко, привозила ей цветы и обстоятельно докладывала, как идут дела.

Листья пожелтели, пожухли и опали. Осенний ветер разносил их по бульварам.

По всей Москве веяло дымком от дворницких костров. Зарядившие дожди незаметно превратились в белые хлопья.

Снежная пелена опустилась на город, приглушив все звуки. Москва словно отдыхала от крикливого, пестрого лета.

Отшумели сплетни, стихли пересуды, Тверской бульвар занесло снегом, и киношная Москва напрочь забыла, что существовала когда-то такая империя — «Атлантида».

Наверное, ее никогда и не было.

Константинова Марина Владимировна

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Эпилог