Украинские хроники [Андрей Алексеевич Кокоулин] (fb2) читать онлайн
- Украинские хроники 341 Кб, 66с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Андрей Алексеевич Кокоулин
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Андрей Кокоулин УКРАИНСКИЕ ХРОНИКИ
Лекарь
В Ждановку въехали к вечеру. От раздолбанного украинского блокпоста тянуло застарелой гарью, ветер рвал целлофан с окон горевшего рядом дома. Грязными наплывами лежал не стаявший снег. Было тихо. Ухало где-то далеко за, да и то с большими перерывами. Над крыльцом поселкового совета одиноко горела лампочка. Речник развернул «Ниву», подал Круглову ладонь: — Ну, все, отметишься в комендатуре, там скажут, где сможешь переночевать. Утром заеду. Паек выдали? — Выдали. Круглов выбрался в поздний ноябрь и хлопнул дверцей. «Нива» мигнула стоп-сигналами на повороте и пропала. — Стоять! — шевельнулась тень у широких каменных ступенек. — Откуда? — С Ростова, — сказал Круглов. — Оружие? — Нет пока. — Доброволец что ли? — Почти. — На свет выйди, — попросила тень. — Без проблем. Круглов шагнул под лампочку, сощурился. Тень встала с ящика, превращаясь в средних лет небритого мужика в бушлате и ватных штанах. — Паспорт есть? Документы? — Найдем. Круглов сунул руку за пазуху и достал паспорт с вложенной бумажкой приказа. Мужик, раскрыв книжицу, подсветил фонариком фотографию. — Ага. Покури здесь пока, — сказал он и скрылся с паспортом в дверях. Круглов почесал затылок, оглянулся на темнеющее небо, на близкие дома, большинство окон которых были забиты деревянными щитами, затем сел на высокий бетонный бортик и нащупал в кармане куртки початую пачку сигарет. Одну в рот, другую — за ухо. Кожей он чувствовал, что в него сейчас целят один или два ствола, поэтому закуривал не торопясь, даже подул на сигаретный кончик, чтобы заалел, разгорелся — пусть видят, не нервничают. Мужика с паспортом не было с полчаса. Круглов успел продрогнуть и выкурить сигарету номер два. Даже подумалось: что они там, отделение милиции из паспорта пробивают? В стороне прошмыгнул, почти сливаясь с забором и кустами на обочине, черный внедорожник. Какая-то женщина, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, прошла между домами. — Ну, все, порядок, — вернувшийся мужик отдал Круглову паспорт. — Ты это, извини, что долго, связь барахлит. Круглов пожал плечами. — Мне бы по поводу ночевки. — Это к Сергеичу. Налево и почти до упора. Он там еще. — Спасибо. Круглов поднялся по ступенькам. Дверь на разболтанной пружине скрипнула, не больно толкнула в плечо. После квартировавшего в здании территориального батальона остались тряпки, бутылки, гора пакетов то ли из-под еды, то ли из-под какой-то медицинской дряни и стойкий запах дерьма. В полутьме, наступив на пластиковую, громко кракнувшую поллитровку, Круглов чуть не упал. У стен по нужному рукаву коридора лежали щепки, гильзы, крошево штукатурки. — Разрешите? Он просунул голову в дверь с выбитым напрочь замком. — Что? — очнулся лысоватый, худой мужчина в камуфлированных штанах и свитере, скрючившийся под светом лампы на табурете. — Вы ко мне? Он подслеповато сощурился, трехпалой культей опираясь на заваленный бумагами стол. — Я — Круглов, — сказал Круглов. — Мне бы устроиться на ночлег. — Ах, да, — кивнул мужчина, привстав, — это действительно ко мне. Луцкий, Иван Сергеевич. — Круглов. Они пожали друг другу руки. — Что ж, — Иван Сергеевич опустил колпак лампы, осветив лежащую на столе карту Ждановки, испещренную пометками. — Сейчас многие дома пустуют, часть разграблена, отопления нет. Разве что центр… — Нет-нет, — Круглов подошел к столу, — мне бы частный сектор. — Там, конечно, люди готовы принять… Круглов провел ладонью над картой. Пальцы кольнуло. — Вот здесь. Луцкий приблизил лицо к указанной точке. — Я бы не советовал. Это Таранькиных дом. — И что? Луцкий помялся. — Маринка — баба беспутая, — нехотя произнес он. — И майданутая на всю голову. У нас пол-Ждановки таких. Вроде и видели, что здесь террбатовцы творили, а все равно… Расползлись по хатам, шипят… Маринку вроде и трезвой не видели. Круглов улыбнулся. — Ну, не отравит же? — С нее станется, — вздохнул Иван Сергеевич. — Так что? Он занес оттиск над клочком бумаги. — Давай, — махнул рукой Круглов. Печать шлепнулась на листок, оставляя фиолетовое пятно. — Ей потом по этой бумажке помощь выделят, — сказал Луцкий, что-то дописывая. — Так что ты ей отдай. Может, одумается баба. Дорогу найдешь? — Да я вон по карте вижу. — Вот здесь, — показал культей Иван Сергеевич, — двух домов нет — сожгли. Покороче будет, если напрямки. Только все же чего тебе к ней-то? Родственница? Круглов перебросил рюкзак с плеча на плечо. — Да нет. Посмотреть хочу. — Ну, посмотри-посмотри. Выйдя из поссовета, Круглов легко спустился с крыльца и зашагал по разбитому асфальту в частный сектор. Фонари не горели. В окнах домов чудились тени, но люди там двигались, или это был зрительный обман, Круглов сказать не мог. Война, выбитая из поселка, не ушла насовсем — то чернела обгоревшим остовом грузового автомобиля, то белела стащенными в кювет бетонными балками, то звенела вылетающими из-под подошв гильзами. Тишина, необычная для жилого места, тоже была ее заслугой — Круглов не слышал ни собачьего лая, ни бормотания телевизора или радио. Чем ближе он подходил к нужному дому, тем сильнее покалывало пальцы. У самого забора он их даже сжал и держал сжатыми, пока сетчатый забор не оборвался сваренной из стальных уголков калиткой. Сдвинув шпингалет, Круглов оказался во дворе, неряшливом, неухоженном, со снегом, лежащим на грядках, и разваленной поленницей. Макушка задела провисшую бельевую веревку. Прищепки заколыхались на ней. Дом был темен. Круглов, привстав на носки, стукнул костяшками пальцев в окно. — Хозяйка! Изнутри к стеклу, помедлив, приблизился огонек. Осветилось женское лицо, вязаная кофта с воротом. Стукнула форточка. — Чего вам? Вы кто? — Мне сказали, вы принимаете на ночлег. — Вы с бумажкой или без? — Да, мне дали. — Сейчас. Круглов уловил шаги, затем звякнул запор, и женщина возникла в дверном проеме, скрестив руки на худой груди. Свеча, поставленная сбоку, слабо освещала ее плечо. — Квиток дайте, — сказала она. В голосе ее сквозило непонятное напряжение. — Пожалуйста, — Круглов протянул клочок бумаги, выданный Луцким. Листок был выхвачен, словно это была крупная купюра. Женщина отвернулась к свече, сгорбилась по-старушечьи, жадно разглядывая подписи и печать. — Заходите, — спрятав бумажку в вырез кофты, посторонилась она. — В дверь направо. — Спасибо. Круглов вошел в едва разбавленную мерцающим светом темноту. Дом пах сыростью и гнилью, из глубины тянуло навозом. Скрипучие половицы прогибались под ногами. Дверь в жилые комнаты была приоткрыта, из нее выглядывал мальчишка лет шести, большеголовый, белобрысый, в камуфляжной курточке и носках. — Вы, дядя, к нам? — К нам, к нам, — сказала женщина. Она толкнула дверь через плечо Круглова. Внутри было нищенски-пусто. Безнадежно. Стол. Лавки. Голые полы. Застеленная драным пледом кровать. Такое Круглов видел в деревнях в девяностые. И то не во всех. В горле набух ком. Круглов шагнул, Круглов окунулся, неосознанно стараясь держать голову выше. Словно чтобы не нахлебаться этого всего. — Мне куда? — Сюда. Женщина проводила его во вторую комнатку, узкую, с кроватью, окном и шкафом без створок. Стену с порыжелыми обоями украшали цветные, вырезанные из журналов и газет фотографии: президент на трибуне, президент среди солдат, президент кому-то грозит, вскинув кулак. Наверное, в адрес России. — Чаем угостите? Лицо женщины выразило сложную гамму чувств, но в конце концов она принужденно кивнула, вцепившись в кофту пальцами. — Без сахара. Сахара нет. — Ничего, — улыбнулся Круглов. — Я, если позволите, пока распакуюсь тут. Вас зовут… — Марина. — Очень приятно. Круглов прикрыл за женщиной дверь. Свечу она унесла с собой, и стало темно. Синь в окне лишь слегка обозначила стены. Рюкзак брякнулся на пол. Вжикнула молния на куртке. Круглов сел на кровать, обхватив ладонями лицо. На миг ему захотелось заплакать, но он справился. Надо, надо работать, сказал он себе. Всхлип получился неожиданно, и ему пришлось закусить ребро ладони. Не до крови, но больно. Он посидел еще, собираясь, уталкивая слабость на дно души, затем вышел из своей комнаты в большую. Здесь горел огарок, и мальчишка рядом с ним болтал на лавке ногами. Где-то за стенкой пощелкивали дрова. Без верхней одежды Круглов обнаружил, что в доме холодновато. — Чай-то будешь пить? — спросил он мальчишку. Тот неопределенно пожал плечами. — Ясно, — Круглов сел рядом. — Как-то у вас тут зябко. Мальчишка вдруг рассмеялся. В глазах его отразился свечной огонек. — А вы, дядя, военный? Круглов вздохнул. — Можно сказать и так. — А где ваше ружье или автомат? — А мне не нужно. Я другого рода военный. — Разведчик? — Скорее, врач. Но особенный. Мальчишка скривился. — Стоматолог? — Вовка! — прикрикнула на ребенка появившаяся из темноты Марина. — Отстань от человека! Извините… — Андрей, — сказал Круглов. — Андрей, пойдемте сюда, — сказала она. — Здесь теплее. — А Вовка? — Он наказан. В закутке стоял маленький стол с табуретами, пламенела печная пасть. Печка была сделана из бочки. Ржавая труба, изгибаясь, уходила в дыру над окном. На узких полках стояла посуда — несколько алюминиевых мисок да пара блюдец. Круглов, испытав приступ боли и жалости, на мгновение отступил в темноту, чтобы не было видно ни глаз его, ни желваков. — Вы садитесь, — сказала Марина. Он, чуть выждав, сел, подобрав под табурет ноги. — Пейте. Марина подвинула ему жестяную кружку, парок из которой слабо пах чем-то травянисто-кислым. Отсветы свечи делали ее некрасивое лицо испуганным. Чего-то ждущим. Круглов вспомнил разговор с Луцким. — Это что? — спросил он. — Чай. Смородиновый. — Серьезно? Он посмотрел, как тискает свою кружку Марина, и бесстрашно отпил. Чай был совсем жиденький, вкуса смородинового не чувствовалось совсем. Хоть катай на языке, хоть обкатайся. Как же они здесь это пьют? — Вы пейте, пейте, — торопливо сказала Марина, заметив, что он поднимает голову. — Так гольный. — Мам! — в закуток припрыгал Вовка, дернул мать за рукав кофты, зашептал что-то на ухо, кося на Круглова из-под челки. — Погоди! Марина заслонила Вовку, что-то сунула ему в руки, не понятно, что — Круглов не увидел. Наверное, конфету. Или, скорее, кусок хлеба. Наказанный тут же убежал. По стене, по косому обойному рисунку плеснули тени. Круглов отхлебнул, затем поднялся. — Вы куда? — обеспокоенно спросила Марина. — Посидите, что ж вы. Она игриво развернула худые плечи, стараясь быть обольстительной и развратной. Ей совершенно это не шло. Но пальцы уже выковыряли верхнюю пуговицу из петли. Как висельник, она повисла на нитке. — Я покурю на крыльце, — сказал Круглов. — Я открою, — Марина подхватилась за ним следом. Круглов вдруг только сейчас осознал, что у нее короткая юбка в складку и голые, в пятнах синяков ноги. Дурочка совсем. — Марина, вы бы… — начал он, застревая в дверях. — Нет-нет, все нормально. Марина подсветила ему путь через сени. — Вы лучше идите в дом, — сказал Круглов, доставая пачку. — Холодно. Или тоже курите? Но дверь уже хлопнула, и вопрос сделался не актуальным. Н-да, курила ли ты на ночь, Дездемона? Сырая, промозглая темень заливала все вокруг. Казалось даже невозможным существование рядом других домов, улиц, людей. Круглов пожал плечами, запалил сигарету и, для верности досчитав до пяти, прищепил ее к бельевой веревке. Затем, пригибаясь, пошел по стылой земле в обход дома. Один раз под ногу попалось полено, другой раз он больно ударился косточкой о камень, но в целом подобрался к окну в комнатку без приключений. Маленький светодиодный фонарик у него всегда был при себе. Поворот основания фонарика до щелчка — и пятно синеватого света скакнуло сквозь стекло. Оно прыгнуло с подоконника на кровать, а затем метко перекинулось на Вовку, который деловито вскрывал ножом Кругловский рюкзак. — Воруем? Голос из-за стекла прозвучал, наверное, глухо, но оттого не менее страшно. Застуканный на месте преступления мальчишка с криком выскочил за порог. Освобожденная банка тушенки покатилась по половицам. Н-да, подумал Круглов, возвращаясь к крыльцу. Горловину, значит, растянуть не смог, попросил у мамки, чем вспороть ткань. Теперь по его милости зашивать. Марина, наверное, хотела закрыться от него на крючок, но не успела — они столкнулись уже внутри, в сенях, среди пустоты и тряпок. За отступающей, испуганно глядящей на него женщиной Круглов вошел в жилую половину. — Зачем же? — спросил он. — А есть нечего! — выкрикнула Марина, слепыми руками пряча Вовку за спину. — Уже неделю впроголодь живем. — Так спросили бы. Круглов сделал шаг, и женщина отступила к стене. Глаза ее сделались тоскливыми. — Спросишь вас! Вовка выглянул из-под руки. — Вы гадкий, — сказал он. — Ватник! Круглов вздохнул. — Странные вы. Развернувшись, он сходил в комнатку, взял рюкзак, подхватил тушенку с пола. Вернулся и, ни слова не говоря, будто гвоздь вбивая, грохнул банку о столешницу. Затем вторую. Марина вздрогнула. За второй — третью. Распустив горловину, выбросил добавкой к тушенке два килограммовых пакета риса, две пачки галет и упаковку сахара. — Но за это… Марина скривила губы. — Сынок, иди спать в маленькую, — сказала она, цепляя Вовку за плечо. Круглов чудовищным усилием не завыл в голос — так было противно. — Не надо, — процедил он сквозь зубы. — Вот этого — не надо, понятно? Мне нужен разговор. Откровенный. — И все? Марина посмотрела, не веря. Взгляд ее перескочил на продукты, потом вновь на Круглова. — И рюкзак зашить, — добавил он. — Это я хоть сейчас! Облегчение осветило Маринино лицо. Из некрасивого, помертвелого, оно вдруг сделалось ясным, почти одухотворенным. Рюкзак из рук Круглова перекочевал под свет свечи. — Я заплатку снутри сделаю, даже не заметите, — сказала Марина. — Только, извините, я продукты поховаю сейчас. Спячу. А то что им на виду… Она вскочила и торопливо сгребла весь Кругловский паек, прижала к груди. Хлопнула дверь. И куда спрячет? — отстраненно подумал Круглов. Закопает? Или в подпол? Вовка ковырял в носу. — Так и живете? — спросил его Круглов. Мальчик пожал плечами. — А когда террбат стоял? — Они все время пьяные были, — сказал Вовка. — Мамка с ними пила, чтоб меня не трогали. А я в сене спал. — Ясно. А телевизора что, нет? — Разбили. — Все, я готова, — Марина появилась в дверях запыхавшаяся, с бутылкой мутной жидкости. Кофта топорщилась в карманах. — Это зачем? — спросил Круглов, кивнув на бутылку. — Ну так, откровенный же разговор. На-ка, сынок… Она выложила перед сыном несколько белоснежных кубиков сахара. Вовка сразу сгреб их себе в кулак, один сунул в рот. Зажмурился. Как мало надо для счастья! — Пойдемте к печке, — сказал Круглов. — Я, наверное, еще подтоплю, — сказала Марина. — Если разговор долгий. Вы же журналист? Или терапевт? — Почти. Чай в кружке был уже холодный. Круглов, взболтнув, выпил его махом. Глоток, будто ком снега, по пищеводу скользнул в желудок. — Вовка, ты ложись! — крикнула Марина, присев у печки. — Сейчас дососу и лягу, — деловито ответил Вовка. Марина раздула угли, добавила щепы и два куцых полешка. Отсветы пламени заплясали на лице. Как ей не холодно? — подумал Круглов. — Свеча еще есть? — спросил он, подмяв табурет. — Последняя. Марина, порывшись в оббитой тумбочке, достала искривленный стеариновый столбик. Круглов поджег свечу от вконец захиревшей преемницы, установил в центре стола. — Садитесь. Марина села. — Я выпью? — она вынула из бутылочного горлышка бумажную пробку. — Как хотите, — сказал Круглов. Он смягчил голос, добавил в него бархатной глубины. В груди затеплело, нагнетая жар к шее. Вовка выглянул из-за угла, постоял, посмотрел и скрылся. Марина прямо в кружку с чаем набулькала из бутылки грамм семьдесят. Перед глотком зубы ее звонко стукнули о жестяной край. — Волнуюсь, — Марина подняла глаза на Круглова. В них стыло странное, застенчивое выражение. — Ничего, — сказал он, — положите на стол руку. — Какую? Левую? — Левую. Грязная ладонь легла на столешницу. Круглов своей правой накрыл холодные пальцы с неухоженными ногтями. — Ай! — Что? — Колется. — Так и должно быть. Марина хихикнула. — Похоже на свидание. Рука в руке. — Почти, — сказал Круглов. — А что мне говорить? — спросила Марина. Огонек свечи дрожал между ними, отзываясь на дыхание то одного, то другого. — Что хотите. Где муж ваш? — Утек. Сгинул. Деньги взял, что были… — Марина отвернулась, сбивая со щеки непрошеную слезу. — Тогда как раз блокпосты появились, а он поехал за чем-то… То ли лежит где, то ли действительно бросил нас с Вовкой… — А войска украинские? — А с ними весело было! — с вызовом сказала Марина, глядя Круглову в глаза. — Весело! Тепло! Каждый день грели! Кричи только: героям слава! — и ничего. Она закусила губу. — Мы виноваты? — спросил Круглов. Марина шумно втянула воздух. — А кто же еще? Кто еще? Это все вы! Вы! Все вам мало! — Разве? А откуда вы знаете? — А у меня телевизор был! Там все про вас! Мы плохо жили, мы восстали, мы скинули старую власть. Но вы приютили! А надо было расстрелять! — Дальше, — попросил Круглов. Ему, в сущности, уже не надо было ничего делать, грязь, боль, безумие протянулись из Марины к нему. Он только принимал, втягивал в себя слова — жаркие, черные, липкие, страшные, клокочущие. — Мы — не Россия, поймите вы! — закричала ему в лицо Марина. — Украина — не Россия. Мы сами хотим, отдельно. Дайте нам! Мы ничего у вас не просим. Но вы же начинаете душить, сразу начинаете подло! У вас у самих ничего нет. Не умеете! Россия же сидит на советских запасах. Все разворовали. А когда нечего стало воровать, вы к нам! И труба вам нужна, и заводы наши нужны. Мы считали вас братьями, но вы все время с требованиями, с подковырками. Сдался нам ваш газ! Он даже бесплатный нам не нужен. У нас — дрова! Да, назло вам будем топить дровами! Что, съели? Марина перевела дух. Хотела вытянуть руку, но Круглов не дал. Глаза ее широко смотрели в пустоту. — Мы же все содержали! Крым был убыточный, восток был убыточный. Мы всей Украиной давали им жить достойно. Но власть, конечно, воровала. Поэтому майдан, он сам, это волеизъявление, мы прогнали Януковича. И стало лучше, свободней. Воздух очистился. За Януковича были только титушки и ФСБ. Хорошо, что он украл у вас три миллиарда! За это вы послали снайперов и взяли Крым. В нарушение всего! Там люди не голосовали, там был обман, они все сейчас плачут, потому что Россия их подло обманула! Продуктов нет, воды нет, электричества нет. А мы не даем, потому что еще приползут и попросят! Там все разрушено. Под дулами автоматов! Там сейчас в морду дают за русский язык! Да-да! Здесь, в Украине, должен быть украинский. Мы все украинцы. У нас украинский язык. А русский — не государственный, его не будет. Это не запрет, но зачем он нам? Это язык угнетения, язык лжи. Это временная мера, что мы все говорим на нем. Марина, не глядя, поймала бутылку свободной рукой и хлебнула прямо из горла. — Мы воруем газ! — она рассмеялась. — Как мы могли? Это ложь! Это же европейский газ. Украина хочет в европейскую цивилизацию, поэтому смешно! А вы навязали нам грабительский договор и хотите, чтобы мы не воровали? Даже если мы и взяли, это же вам даром досталось. Жалко вам, да? Мы — мирные. Мы не жгли. В Одессе была провокация. Там случайно сгорели. Случайно! Но это правильно! Они шли против Украины. Почему? Что страна-то им сделала? Теперь-то, конечно, можно выть! Я бы плюнула на их могилы, на кости их… Марина моргнула. — Еще, — сказал Круглов, чувствуя, как пот скользит по лбу и пропитывает брови и ресницы. Ему казалось, все сказанное Мариной, все пойманное им раздраженно жужжит внутри, в животе, в груди, в горле, колется, жалит, хочет вырваться из ловушки. У каждого слова — острые уголки. Украина. Огонь. Смерть. Он прикрыл глаза. — Дальше. — А дальше что? — усмехнулась Марина. — Дальше вы подняли Донбасс. Мало вам Крыма было! Мало! Самолет сбили, упыри! У всей вашей власти, у вашего Путина руки — по локоть в крови! Ваш «бук», ваши ополченцы! Наших там не было, никто не видел, как стреляли, а фотографии — неправда. И диспетчер — постановка. А самолет должен был упасть на вашей территории, чтобы вы были точно виноваты. Упыри! Кровопийцы! Так и жаждете большой войны. Но у нас нет войны, у нас — контртеррористическая операция. У нас — добровольцы, любящие Украину. И у них есть право уничтожать тех, кто Украину не любит! Кто поддерживает террористов! Даже женщин, даже детей! Потому что они нелюди! Мы к ним со всей душой… Мы не бомбим, не стреляем, но они же ненавидят нас, ненавидят Украину, ненавидят майдан и данную им свободу. Как с такими быть? Конечно, надо лишить их всего! Они не достойны жить. Они не достойны украинской любви. Пусть как хотят, но без нашего электричества, пенсий, денег… Круглова затрясло, но он сцепил зубы, грудью налег на стол. — Вы же сами их обстреливаете, чтобы потом сказать, будто это мы, украинцы, обстреливаем. Террористы насилуют и грабят, а у наших — приказ: не поддаваться! Мы защищаем! Голодные, без одежды, со старым советским оружием. Разве солдат не имеет права взять что-то, раз он защищает? Имеет! Но это единичное. Только там всех надо… Мы двадцать лет с ними, один язык, одна страна, а они! Кто они? Предатели! Что им Россия? Их за это надо в лагеря, в рабы, пусть искупают! Надо жестко, надо, чтоб страх был, чтобы мова от зубов… Кто не знает, того вешать! — Марина взвизгнула. — С нами вся Европа. С нами весь мир. ООН! Нас поддержат! Мы вбомбим Донбасс в шахты! И настанет мир! Мир! Украина… Укра… Ук… Глаза Марины расширились. Рот по-рыбьи беззвучно хлопнул. Она, выпрямившись, застыла. Круглов отнял руку от ее ладони. Пальцы совсем не чувствовались. В плече засела тупая, ноющая боль. — Укра… — прошептала Марина. Взгляд ее, обретая осмысленность, поймал в фокус Круглова. Несколько секунд она словно не могла справиться со своим горлом. — Украина, — наконец произнесла она слабым голосом, — не Россия… И скривилась, словно от непонятной горечи. — Украинцы, — прохрипела она, — исключительная нация. Ее вдруг перекосило, будто слова отдавали отвратительной тухлятиной. Круглов смотрел, как колеблются в настороженных глазах пойманные свечные огоньки. — Что? — проговорила Марина тихо. — Что вы сделали со мной? Верните, верните, пожалуйста. Я прошу вас, верните! — Что вернуть? — спросил Круглов. — Я не хочу! — вскрикнула Марина. — Вы что, не понимаете? Я хочу сойти с ума! Здесь нельзя без этого! Как жить? Здесь нельзя нормальному, когда тебя вчетвером, впятером, взводом… Среди сумасшедших можно быть только сумасшедшей. Что вы сделали? Она всхлипнула. — Марина… — сказал Круглов. — Верните! — вскинулась женщина. — Пожалуйста! Верните меня туда! На Украину верните, в тот мир! В тот! Ее худой кулачок стукнул ему в грудь. Круглов неловко отклонился, потом, поднявшись, неловко выставил руки — и Маринины удары обессилено заклевали предплечья. Один, случайный, правда, достал скулу. — Верните! Как мне жить? Как? Я не хочу… Понимаете? — Марина… Круглов кое-как прижал женщину к себе. Вовка, прибежавший на крик матери, вцепился ему в ногу. — Оставьте маму! — Господи! — заревела Марина, вырываясь. — Почему, Господи?! Я не хочу думать! Я хочу, как раньше. Мне страшно, поймите, страшно! Круглов все же удержал ее, и она, вздрагивая всем телом, в конце концов наклонилась к нему, прильнула, утонула щекой в плече. Устало, с черным мушками в глазах, он подумал: как бы не упасть, не грохнуться вместе на пол. Потом и не подняться будет. Затихший Вовка обнимал ногу — не вырвешься. — Вам надо поспать, — сказал Круглов, отворачивая нос от жестких, немытых Марининых волос. — Вовка, давай, отведи маму… Он кое-как отлепил их обоих от себя. — А я покурю на улице. Давайте, ложитесь… Его шатнуло, но ноги на автопилоте довели до крыльца сквозь сени. Он не сразу даже попал сигаретой в рот. Подавился коротким, кашляющим смешком — вот мазила-то! С пятого или шестого раза закурил. Тусклые звезды Донбасса мерцали во тьме над головой. Безучастные, холодные. Затянуться полностью не получилось — его повалило на стылую землю, и сигарета брызнула искрой во мрак. Круглов задергался, засучил ногами, дыша тяжело и хрипло, выскуливая отдельные слоги и звуки. Слова Марины умирали в нем, раздергивая тело на части, заворачивая руки, разбивая губы о хребет замерзшей грядки, заставляя сжиматься и изворачиваться от боли. Ватники! — толкалось изнутри. Ла-ла-ла-ла! Уроды! Сжечь! Только люстрация… Доблестная украинская армия… Любишь Украину? Надо любить! Мы тебя заставим… Ще не вмерла… Ну, повторяй, повторяй, не ной, сука… Ще не вмерла… Пять, десять секунд. Или минут? Затем было удивительно сладко лежать, не чувствуя ни холода, ни времени, ощущая лишь ясную пустоту. Где-то рядом шевелило ветвями дерево. Упокаивающе: ш-ш-ш, все хорошо, все кончилось. Круглов поднялся, кое-как отряхнулся, ощущая руки палками, сбил землю и снег с лица. С трудом сообразил, нашел глазами темную глыбу дома. Наощупь он добрался до узкой своей кровати в комнатке и, не раздеваясь, рухнул в мертвый, без сновидений сон.Утро вползло в сознание Круглова шорканьем веника по полу. Ших-ших. Тишина. Сизый утренний свет с красной рассветной полосой на стене. И снова — ших-ших. Круглов оторвал голову от кровати. В неплотно прикрытую дверь виделся сосредоточенно подметающий пол Вовка. Пыль и крупицы земли, маневрируя, будто армии перемещались с места на место. — Эй! — позвал Круглов. — Сколько времени? Вовка подбежал к двери. — А вы, дядя, уже проснулись? — спросил он, зажмурив один глаз. — Да, — Круглов сел на кровати. — Ура! Вовка исчез, простучали по полу ботинки, с натугой скрипнула входная дверь. Холодный воздух пошевелил занавески. Круглов вздохнул, почесался и обнаружил, что куртка его, почищенная, висит в шкафу на гвозде, а у рюкзака, лежащего на полу, линия ножевого разреза стянута аккуратными стежками. Сделалось вдруг легко. Круглов натянул не первой свежести носки, боты, в которых вроде бы и уснул, но во всяком случае, не помнил, чтобы снимал их ночью. — Вот, мам, он проснулся уже! Круглов вышел в большую комнату в самый раз к появлению Марины с сыном. — Здравствуйте. Марину было не узнать. Вместо легкого платья появилось худое пальтишко, вместо короткого бесстыдства ноги до колен закрывала плотная, вручную сшитая юбка. На голове — платок. Но главное было в другом. Лицо Марины светилось. Круглов видел много таких лиц, но каждый раз в нем оживало трепетное ощущение чудесного преображения. Словно новый человек вылупился из старого, пророс и новыми глазами посмотрел в мир. Губы у Круглова дрогнули. — А мы вас ждали, чтобы позавтракать! — радостно сказала Марина. Она свалила к печи нарубленную щепу. — Все хорошо? — спросил Круглов. — Да, — сказала Марина, гремя чем-то в закутке. — Я… даже не знаю… легко. Она появилась, держа маленькую, попыхивающую паром кастрюльку за продернутое через ручки полотенце. — Рисовая каша. Не на молоке, конечно. И хлеба нет. — Ерунда, — сказал Круглов, усаживаясь. — Ерунда, — повторил Вовка, забираясь на лавку. Марина поставила кастрюлю, зачерпнула ложкой. Хлоп! — островок каши в одну миску. Хлоп! — в другую. — Ешьте. — Горячая! — заулыбался Вовка, утонув мордочкой в пару. Марина потрепала его по макушке. — Вы знаете, Андрей, а мне жить хочется, — произнесла она, глядя на Круглова светящимися глазами. — Вроде как смысл жить появился. Светло на душе. Наревелась, конечно, вчера. И перед людьми стыдно… Очень стыдно. Но все равно… Я словно заново… Спасибо вам! — Ничего, все образуется, — сказал Круглов. — И еще! — Марина метнулась в сени и вернулась с банкой тушенки. — Вот, нам двух хватит. А там как-нибудь. Вы же тоже… — Спасибо, — улыбнулся Круглов.
Речник ждал его на площади у поселкового совета. Круглов кинул рюкзак на заднее сиденье «Нивы», втоптал в землю окурок и сел рядом с водителем. Моросило. По лобовому стеклу елозили «дворники». — Куда сейчас? — спросил Речник. — Карта есть? — В бардачке. Круглов отщелкнул замок, достал карту, разложил, расправил ее, поплыл пальцем по области, над кружками населенных пунктов. Пальцы кольнуло. Круглов приблизил карту к глазам, разбирая название. — Похоже, в Николаевку, Харон, — сказал он. — Какой я тебе Харон! — фыркнул Речник. — Мы что, души с тобой перевозим с берега на берег? С живого на мертвый? — Почти, — вздохнул Круглов. — Только наоборот.
Мера
В село под Киевом Грицко Шерстюк вернулся героем. И деньги за полгода от Министерства Обороны получил (правда, сучья харя, финансист четверть от положенного, взял себе). И целый фургон добра из АТО привез. Одних магнитол шесть штук! И унитаза — два! И всякой хрени в виде статуэток и безделушек из хрусталя — россыпью, не считая. Месяца три ходил Грицко в камуфляже по селу, пугая кур и вызывая завистливый собачий лай за соседскими заборами. Пистолет в кобуре — только вякни кто против! Обводя округу пьяными, налитыми кровью глазами, он стоял один против всех российских террористов, и те прятались, отползали от села, может, даже устраивали самоподрывы за околицей при виде его крупной, пропахшей луком и водкой героической фигуры. Но ближе к лету стало как-то тревожно. Из телевизионных каналов разом исчезли победные реляции и сводки с антитеррористического фронта, во множестве появились бабы, трясущие на камеры похоронками, мэр Киева вдруг сказал несколько ясных, всем понятных фраз, и слухи, один страшнее другого, загуляли из хаты в хату. Днепропетровск пал! Восстание в Одессе! Готовится судебный процесс! Но больше всего Грицко взволновало известие, что у клятых террористов есть списки участников АТО, и по этим спискам они чуть ли не в сопровождении столичной переименованной милиции уже проводят рейды. А сосед, ехидна, еще живописал. Уселся и понес, хрыч старый. Причем, зараза, к самому обеду приперся. — Они, Григорий, не просто зайдут, и все. У них списочек с вещами, которые, значит, с Донбасса-то из квартир пропали. Все по описи, по артикулам, по этим… по заводским номерам. Один, значит, за хозяевами следит, чтобы не дергались, а другие комнаты обходят, номерки на вещах сверяют. — Ну-ну, — шевельнул челюстью Грицко, подтягивая тарелку с борщом. — Или эти, фотокопии даже смотрят! Чтобы, значит, по царапинам, по приметам опознать. Жена Грицко, Ната, побледнела и поползла ладонью под грудь, к сердцу. Сосед поучительно вперил палец в низкий потолок: — Так что ты это, Григорий, попрятал бы все. — Что все? Что все?! — заорал на старого идиота Грицко. — Нет здесь ничего чужого! Все своими руками! Никак глаз положил на мое добро? Он прищурился. — А нужно оно мне? — спросил хрыч и подозрительно быстро ретировался, словно уловив черные мысли хозяина. — Вот урод! — Грицко в сердцах плямкнул ложкой, забрызгав скатерть фиолетово-красным. Борщ не полез в горло. Ехидна, сучий сын, гад, знал, чем поддеть! — Это что же это делается, Гришенька? — запричитала Ната. — Неужели все отберут? Ты ж воевал! Тебе медаль дали! — Пасть закрой! — рявкнул Грицко. Он подпер кулаком косматую голову, пожевал ус, мрачно следя за пробегом жирной мухи по скатерти. Хлоп! Ладонь со звоном впечаталась в столешницу. — Грицко! — вздрогнула всем телом Ната. — Не пугай! — Цыц! Грицко отнял пальцы — муха кляксой влипла в скатерть. Голова с фасеточными глазищами отделилась от тельца. — Дрянь! — Грицко щелчком сшиб труп насекомого на пол. Муха в последнем полете пересекла комнату и упала на доски пола, рядом с узкой щелью, обозначающей лаз в подпол. Светлая мысль пришла Грицко в голову. — Ну-ка, Ната! Отставив в сторону табурет, он сдвинул половик и упал на колени. Пальцы потянули за вделанное в крышку кольцо. — Ы-эх! Из тьмы дохнуло холодом. — Чего ты, Гриш? — подступила Ната, заглядывая в дыру. — Огурчиков достать хочешь? Грицко сплюнул. Вот баба дура! Так и убил бы! — Вещи сюда поховаем, корова! Все, что привез. Поняла? Круглое лицо жены осветилось. — Ой как ты придумал! — Так я не жопой думаю в отличие от тебя, — Грицко окунул толстые ноги во тьму, — давай, греби все да подавай мне. Он нащупал ступеньку, медленно спустился и вслепую, по памяти, хлопнул по выключателю на бетонной стене. Под потолком, мигнув, загорелась лампочка, осветив заставленные банками полки и короба с картофелем в дальнем конце. Освобождая место, Грицко задвинул в край ящик с яблоками, убрал с прохода мешок с луком и утолкал под полку мешок капусты. — Гриша, — просунулась в подпол голова жены, — подавать уже? — Ковры сначала давай. Добрый час Грицко укладывал, уминал и распределял добытое. Одиннадцать ковров, двадцать четыре комплекта постельного белья, надувной бассейн, мотоблок, пять подушек, три шубы, семь курток, шесть магнитол, два телевизора, три ноутбука, ворох телефонов в наволочке, четыре катушки кабеля, десять сетевых фильтров, три упаковки напольной плитки, двадцать рулонов моющихся обоев, два мешка белья — рубашки, футболки, трусы разных размеров. Ната пыхтела, как паровоз. — Вот, Гришенька… Вот еще, Гришенька… — Везде смотри, — говорил Грицко, принимая коробки с обувью. — Чтоб не прицепились потом. Всю мелочь тоже. Хоть и было в подполе холодно, а упрел он быстро. Но все ж свое. Можно и попотеть. Люстра. Четыре сервиза запакованных. Выводок кастрюль. Семь сковородок. Кроссовки детских размеров. Две игровые приставки. Хрусталь: пепельницы, сахарницы, солонки, еще какая-то хрень. Тяжелая дура стиральной машины. Здесь Нате пришлось придерживать, пока Грицко принимал снизу. — Что там еще? — Чего? От усталости глаза жены сделались оловянными. — Дура! — рыкнул Грицко. — Шевели мозгами! Еще что-то осталось? — Если только в сарае, — подышав, сказала Ната. — Рубероид, краска. Гвоздей ящик. Пила эта… болгарская. — Нет, это пусть там. Грицко тяжело выбрался наружу. Вторая или третья ступенька, кажется, дрогнула под ногой. Зараза, когда-нибудь ведь лопнет под его не маленьким весом! Он опустил крышку на место, подумал, придвинул половик, напрочь закрывая лаз от шального взгляда. — Сюда еще бак какой-нибудь. — С водой? — С… Грицко хотел срифмовать да плюнул. Ната отступила, и он прошелся по комнатам, замечая, как бедно они стали выглядеть. Сдернул с веревки полотенце, скомкав, бросил в лицо семенящей за ним жене: — А это что? Говорил же, смотри внимательней. Ну, вот, придут уроды, а у него ничего нет. Кроме жены. Грицко загоготал, представляя, как Нату сверяют по описи. Подогретый, с уже растворенной сметаной борщ оказался даже вкуснее, чем свежий. Ухмыляясь, Грицко ел, ломал хлеб и думал, что будет говорить проверяющим. Главное, чтобы за язык не поймали. Был в АТО? Был. Стрелял? Какое! Сидел на блокпосту. Что-нибудь вывез? Граждане, себя вывез из проклятых мест! С тех пор только и радуюсь. Стоп! Грицко замер. — Что, Гришенька? — заволновалась Ната. — А меня ведь заарестовать могут, — сказал Грицко. — За что? — Оговорят, и все. — Как оговорят? — А мало ли на селе голодранцев на мое добро зубы точит? Только отвернись. Ната, охнув, села. — А ведь так и есть, Гришенька. Те же Мироненко запросто на тебя донесут. Ихний-то погиб, а ты вернулся. И видели они, как ты разгружался. — Ну! — Горе-то! — Тьфу! — Грицко замахнулся кулаком на дурную бабу. — Что ты раньше времени причитаешь! — Так ведь увезут… — Увезут, если найдут. Вот что… Приедет проверка — в подполе меня закроешь. О подполе и не знает никто. Бак поставишь. Скажешь, ушел к куму на крестины и уже неделю не возвращаюсь. А вчера, мол, звонил… — А если обыск? — Дура! — разъярился Грицко. — Кто ж героя АТО обыскивать будет? Сами что ли не люди? Сунешь гривен в лапу… — Ох, как бы так, Гришенька! Как бы так!Ночь Грицко спал беспокойно. Даже в АТО такого не случалось. Все крутилось в голове: не отобрали бы, не нашли бы. Извертелся в думке ужом. А утром припылил на облезшем мопеде младший Жучков из соседнего села и сказал, что батя послал предупредить: едут проселком менты на «уазике» и вроде как какой-то серьезный донецкий мужик с ними. С бумагами. В общем, слава Украине! Хоронитесь. — Вот оно! — торжествуя, сказал жене Грицко. — Вовремя мы! А не спрятали бы вчера? А? У тебя не муж, поняла? Экстрасенс! — Так что делать, Гришенька? Ната встала перед ним в вышитой ночной рубашке, захлопала ресницами. Упитанная, сдобная. Есть, за что подержаться. — Оденься, дура! — гаркнул Грицко. — Выйдешь к ним в таком наряде, шею скручу! И тельник найди мне какой потеплее. Он прошел было к двери, но остановился. Так ведь и до ветру не сходить, увидят соседи, доложат, твари завистливые. С-суки! В темноте сеней Грицко нашел пустую склянку, пристроил на низкой полке и, оттянув трусы, помочился туда. Возвращаясь, прихватил в холодильнике круг колбасы. — Ната! Чего возишься? — На! Жена бросила ему теплую кофту. — Во, — Грицко сцепил пуговицы на объемном животе, — это и лучше. Воды мне налей еще. Он сдернул половик и открыл подпол. Холод, идущий снизу, заставил поежиться. Взяв пластиковую бутыль с водой, Грицко спустился и, включив свет, несколько минут обустраивал себе лежку. — Закрывай уже! — крикнул он жене, расположившись поверх свернутых ковров. Ната заслонила собой квадрат лаза. — Ты как там? — Нормально. Все, брысь! — Грицко махнул на нее зажатой в кулаке колбасой. — И прижми там чем-нибудь. — Сейчас. Крышка опустилась. Шоркнул половик. Несколько секунд над головой Грицко что-то двигалось, затем звуки стихли. — Гриш, — раздался приглушенный голос Наты, — я все сделала. — И все, и забудь. Нет подпола, поняла? У кума я! — Да, Гриш. Грицко откинулся на ковры. Судя по скрипу половиц, жена прошла в кухню, затем хлопнула дверью, выходящей на улицу. Не сглупила бы баба. Где ж такого мужа еще найдет? Грицко откусил колбасы. Лампочка помаргивала. Поблескивало стекло банок. Холод пощипывал за икры. В доме снова хлопнула дверь. Грицко насторожился. Неужели уже приехали? Шаги. Еще шаги. Нет, вторые уже не Натины. Какой-то глухой голос. Грицко замер, даже жевать прекратил. Правда, сколько не вслушивался, разобрать слов не смог. Шаги разбежались по дому. Точно обыск. Вот же сволочи! Ничего не свято! Он, не жалея себя, с осени, в грязи, в дерьме, под обстрелами, на скудных волонтерских харчах… За Украину! За неньку ридну… Что за голоса тихие! Грицко встал и на цыпочках перебрался к лестнице. Впрочем, слышно лучше не стало. Говорящий что-то бубнил, должно быть зачитывал то ли свидетельские показания, то ли материалы заведенного на него, Грицко, дела. Ната больше молчала, изредка вставляя короткие реплики. Кто-то над головой прошел в кухню, вернулся, что-то звякнуло и вновь открылась и закрылась дверь. Стало тихо. Ни жены, ни гостей. Во двор вышли? Или постройки принялись проверять? Если что, Ната бы ему стукнула обязательно. Или шепнула. Значит, надо ждать. Грицко сел на ступеньку. Лампочка вдруг, помигав, погасла. В подполе сделалось темно, ни просвета, ни отблеска. Чернота. Хоть вылезай и сдавайся. Тьма даже казалась лохматой, какие-то паутинки или волоски защекотали лицо. Ну нет! Героя АТО не проймешь! Грицко поддернул ворот кофты. Где-то тут колбаса на полке… Он протянул руку, пальцы скользнули по занозистому дереву, продвинулись дальше, нащупали влажный стеклянный бок. Не то. Банка. Кажется, колбасу он чуть дальше… Что-то холодное, острое царапнуло по ребру ладони. Едва не вскрикнув, Грицко отдернул руку. На мгновение ему подумалось, что здесь, во тьме, кто-то попытался ухватить его за запястье не стриженными ногтями. Смешно. Хе-хе. Кто бы это мог быть? Острый страх улегся. Грицко подышал на руку, одновременно прислушиваясь к звукам наверху. Затем, поднявшись к самой крышке, он попробовал ее приподнять. Крышка не сдвинулась ни на миллиметр. Дура Ната какую-то глыбу притащила что ли? Повернувшись, он уперся в дощатый щит плечом, спиной и загривком. Ну же! Крышка стояла мертво. Подышав, Грицко сполз вниз. Убить бы суку! Он вытаращился в темноту, которая тут же расцвела неясными пятнами. Ну, ладно, Ната вернется, он ей вломит. Интересно, что же такое по коже-то царапнуло? — Эй, — сказал Грицко во тьму, — есть здесь кто? И гоготнул, как бы признавая, что шутка. Почему бы не пошутить? Он хоть и герой АТО, а не привык обходиться без света. Темнота не ответила, и Грицко сполз за колбасой еще на ступеньку вниз. Наощупь нашел полку, снова потянулся рукой. Вот банка, вот… Что-то стиснуло и отпустило пальцы. Грицко вскрикнул, оскальзываясь, забрался по лестнице к самой крышке и толкнул ее руками. Никакого результата. Послав подальше конспирацию, он прижался щекой к доскам: — Ната! Ната, открой мне! Сердце бешено колотилось. Грицко несколько раз ударил в дерево кулаком: — Ната! Собравшись, он саданул в крышку плечом, но тут ступенька под ним с треском провалилась, за ней последовала следующая, и Грицко неуклюже рухнул вниз. Темнота на мгновение вспыхнула искрами. Боль пронзила правые бедро и локоть. — С-сука! Он, простонав, кое-как сел, выпихнув из-под задницы обломки. Жив? Жив. Но теперь, гадство, до крышки и не добраться. Сиди, кукуй. — У-у, с-сука! — повторил Грицко и замер, потому что явственно расслышал раздавшийся рядом смешок. Кто-то сидел перед ним! Грицко вздрогнул так, что спина ударилась олестничную балку. — К-кто здесь? Голос изменил герою АТО и сделался тонким и неуверенным. — Я, — пришел тихий ответ. Грицко дернулся и ударился уже затылком. — К-кто? — А ты посмотри. Из стен и углов потекли тонкие призрачные нити, соединились перед Грицко в молодое, чуть светящееся лицо. Рваная губа, выбитый, зияющий пустотой глаз. Лицо слегка наклонилось, оставляя след-фантом. — Помнишь? — Ты же… ты же… — прошептал Грицко. Его жирное тело затряслось. Он сложил пальцы щепотью и попробовал перекреститься, но обнаружил, что не помнит, справа налево или слева направо надо начинать. А может вообще сверху, со лба? Пальцы так и застыли, подрагивая, у горла. — Вспомнил, — удовлетворенно произнесло лицо. — Я же тебя там… — Грицко обхватил другой рукой балку. — Ты не можешь… — За два колечка и цепочку. — Я не хотел. Призрак ухмыльнулся так, что Грицко с клацаньем сомкнул зубы. — Почему? — Это война, — проскулил Грицко. — Ты был враг… — Смешная отговорка. А она? — призрак качнул едва обрисовавшейся головой. — Кто? Новые нити протянулись во тьме и сложились в женское, пожилое лицо, окаймленное дымком коротких волос. — Я. Грицко, отталкиваясь пятками, попытался уползти за лестницу, но мешки со свеклой и картофелем, сложенные там, не дали ему протиснуться. — Я же это… — Ты взял плед и полушубок мужа, — сказала женщина. — И двести гривен. Оно того стоило? Или я тоже враг? Грицко махнул рукой. — Сгиньте… Нет у вас власти надо мной! Боже родный, Боже святый, одна надежда… — Заткнись, — сказал парень. Под взглядом страшной пустой глазницы рука Грицко сама стиснула шею. В темноте проступили новые лица — немолодые мужское и женское, хмурое девчоночье. Грицко взвизгнул, узнавая. Промелькнули в памяти «жигуленок», свалившийся в кювет, бельевые тюки, водитель, лежащий грудью на рулевом колесе, и его жена, хрипло выдыхающая последние секунды. Девчонку, слегка порезанную стеклом, они застрелили позже… — А они? — оскалился парень. — Их вина в чем? — Это не я, — быстро заговорил Грицко, — это Цыпарь, Цыпа придумал. Я выше стрелял, я по машине не стрелял. — Сука ты. — Вы все равно мертвые! — заколотился в крике Грицко. — Что вы мне сделаете? Ничего! Вы все сдохли! Сепаратисты конченые! — И душа не болит? — Что ты мне про душу! Нужна она мне… Ни вымыться, ни пожрать толком. Ни пожить. Я за гроши, за вещи свои под вашими пулями!.. Призрак вздохнул. — За вещи… Они для тебя мера чужой жизни? Два колечка, цепочка? Тюк белья? — А хоть бы и так! — от собственной смелости Грицко вжался в мешки. — Мое добро. Мое! Никому не отдам! — Да подавись. Лица принялись таять одно за другим. Мужское, женское, девчоночье, снова женское. Призрак молодого парня чуть задержался, посмотрел, казалось, с сожалением уцелевшим глазом на раскрывшего рот героя АТО. — Что? — оскалился Грицко. — Нечем крыть! — Нечем. Думал, хоть что-то в тебе есть человеческое. А его и нет совсем, — сказал парень. И пропал. Темнота навалилась, облапила, но Грицко только расхохотался. Не страшно! Где-то тут колбаса была… Он вдруг с удивлением обнаружил в руках магнитолу. Пальцы его, действуя сами по себе, выломали крышку отсека с батарейками и сунули ее в рот. Зубы принялись хрустеть пластмассой. Хрум-хрям. Вкус пластмассы скоро стал солоноватым, видимо, или небо, или десны порезали острые края, но больно почему-то не было. Жрать! Где-то внутри Грицко забилась жуткая мысль о неправильности происходящего, но тело перестало ему подчиняться, зажив собственной жизнью. Пальцы деловито выщелкнули батарейки и отправили их экспрессом в глотку. Обломался зуб. Далее пришла очередь целлофана на бельевом комплекте. За целлофаном руки затолкали в рот кусок простыни. Следующей оказалась фигурка из хрусталя, а за ней — пульт от телевизора. Грицко раскусил пульт вдрызг — и кожух, и зеленый прямоугольник платы. Кнопки, кусок сливного шланга, обрывок обоев. Скоро Грицко засипел, пуча глаза. Дышать стало трудно. Но руки, не останавливаясь, набивали рот. Кровь текла по подбородку, горло вздулось. Стекло проткнуло щеку. Грицко закусил стакан рукавом рубашки, добавил к нему телефон и два колечка с цепочкой. Затем опрокинулся на пол и больше не шевелился.
— Гриша! Гришенька! Ната сдвинула ведро с водой с крышки и, опустившись на колени, ухватилась за кольцо. Свет столбом упал в подпол. — Гриш, представляешь, сосед у нас хотел спря… Она умолкла. Герой АТО смотрел на нее снизу вверх вытаращенными глазами. Шея его отчего-то казалась угловатой. Щеки надулись, как два яблока. А из широко раскрытого, окровавленного рта торчал детский носок.
Пашка
Мамка начала собирать его с ночи. Приготовила квиток, свидетельство о рождении, иконку бумажную, портретик Бандеры, памятку с гимном и рубашку желтую с надписью на нагрудном кармашке «Слава Україні!». А утром Пашке показалось, что она и не ложилась. Как засыпал он — мамка собирала ему рюкзак, так и проснулся — все то же. Тетрадь. Носки в полоску. К рубашке — синие штаны. Моток ленты желто-синей. Чай в бутылке. Они, конечно же, спели гимн. На два голоса у них хорошо выходило. Еще бы батя был, так вообще! Соседи за стенками тоже пели. — Ще не вмерли України ні слава, ні воля… В гимне было много торжественности и грусти. Мамка глотала слезы, Пашка тоже пару раз шмыгнул носом. — …І покажем, що ми, браття, козацького роду. Он замерз, пока стоял на холодном полу. Батареи работали еле-еле, потому что москали не хотели давать газ. Но зиму как-то пережили, а значит, Украине — слава! Мамка согрела ему на электрической плитке немного воды, и Пашка помылся. Сначала чуть-чуть горячей из ковшика, затем — заряд ледяной из душа. Как он не старался не стучать зубами назло москалям, а челюсти сами находили друг друга. — Це контрастний душ, Павлик, дуже корисний, ніяка хвороба тебе не візьме, — приговаривала мамка, мочалкой натирая ему плечи. Потом они смотрели телевизор. Президент говорил, что никакой оккупации Киева нет, что никаких условий террористов ни он, ни Рада не приемлют, что Европа уже готовит новый список санкций взамен отмененных, а американский флот везет гуманитарную помощь. И помощи этой будет — каждому. Хоть залейся по самое горлышко. Закончил он, проникновенно глядя на мамку с Пашкой с экрана: — З вами ми все подолаємо, і країна відродиться, тому що нам, українцям, сто сорок тисяч років. Они снова спели гимн. Соседи в такт стучали по батарее. К половине девятого Пашка уже был одет и собран. Все документы мамка сунула ему во внутренний карман куртки, и только квиток заставила держать в руке — очень боялась, что потеряется. В верхней одежде Пашка согрелся и даже задремал. Поэтому когда дверной звонок неожиданно брызнул задушенной трелью, он чуть не напустил в штаны. Сердце забилось где-то в животе, и стало так страшно, что захотелось сжаться и стать не больше пылинки. Мамка с изменившимся, бледным лицом, прижимая приготовленный сыну рюкзак к груди, подобралась к двери. — Хто? — Гавриленко Павел десяти лет здесь живет? — глуховато спросили с лестничной площадки. Пашка сглотнул слюну. — Тут, — тихо подтвердила мамка. — На экскурсию по квитку. — Зараз він вийде, він вже готовий, — мамка отщелкнула собачку замка и впустила говорящего в квартиру. — Здраствуйте, пан сепа… — она осеклась и выдавила жалкую улыбку. — Не знаю, як до вас звертатися… — Как хотите, так и зовите. Сепаратист был громадный, слегка небритый, в теплых штанах и куртке. Разгрузка, «калаш» на плече. В ладони — паншетка с адресами. Пахло от него табаком и порохом. — Ну, что? — присев, он большой ладонью взъерошил Пашкину макушку. — Не вмерла Украина молодая? В серых глазах его, окаймленных лучиками морщинок, не было ни грамма веселости. — Україна понад усе! — выдавил Пашка. — Вот и посмотришь, — непонятно сказал сепаратист, выпрямляясь. — Вы собрали ему что-нибудь в дорогу? — обратился он уже к мамке. — Він же ненадовго? — Через день приедет обратно, — сказал проклятый сепар, принимая Пашкин рюкзак. — Ну, пошли, что ли? Он легко подтолкнул Пашку к выходу. — Синку, — вдогонку крикнула ему мамка, — не слухай, що вони тобі будуть говорити, ці сепаратисти. Україна єдина, а вони вбивці і будуть прокляті! — Ну да, — хмыкнул гость и закрыл за собой дверь. Они спустились по короткой лестнице мимо разрисованных свастикой стен и плакатов «Перемога!», «Голосуй за Юлiю», «Проживемо і без Одеси». Перед подъездом, заехав колесом на разбитую асфальтовую дорожку, стоял «пазик», грязно-белый, с зеленой полосой, из окон которого пялились на Пашку такие же, как он, юные экскурсанты. Пашка узнал Семку Татарчука, а еще Нику Сизовскую из одного с ним класса. С приподъездной скамейки поднялся местный участковый, толстый, усатый дядечка, достал листик, хлопнул папочкой. — Это все? — Леха! — крикнул сепаратист в открытую створку. — Сколько уже набралось? — Восемнадцать, — ответил водитель. — Ну, наверное, хватит, — сказал сепаратист. — Вы это… распишитесь тогда, — милиционер несмело протянул листок. Пашка посмотрел на него презрительно. Все нормальные милиционеры еще осенью сгинули в АТО, а этот, живой, в Киеве, перед сепаром выкаблучивается. В Киеве! Он сжал кулаки. Эх, был бы постарше! Сейчас, конечно, перемирие, новое разграничение, президент своей доброй волей допустил, чтобы в целях сближения детей из Киева, Житомира и Кировограда возили на экскурсии в непризнанные области. Но есть же патриотизм! К тебе сепар, а ты ему — пулю! И хоть бы что потом! — Ты иди, иди в автобус, недоумок, — покраснев под Пашкиным взглядом, окрысился на него участковый. — Посмотри еще мне! Люстрации захотел? Пашка вытянул из рук сепаратиста свой рюкзак. — Ще подивимося, кого люстрируют, — прошептал он под нос, забираясь в «пазик». В автобусе Семка Татарчук сразу подвинулся, освобождая ему место рядом с собой, Ника Сизовская, вся в желто-синих бантиках сфоткала его на смартфон. Остальные мальчишки и девчонки были Пашке не знакомы, но он крикнул: «Слава Україні!», и ему вразноголосицу, но искренне прокричали в ответ: «Героям — слава!». Сразу стало спокойнее и вообще понятно, что они заодно. — Был бы у меня автомат… — произнес Семка на ухо усевшемуся Пашке и глазами показал на широкую спину сепара. — Ага, — кивнул Пашка. — Або у мене граната. Сепаратист что-то подписывал участковому, а тот заглядывал сбоку и в конце даже пожал ему руку. Предатель с листочком! — Ну, жовто-блакитные, — оббив подошвы от грязи, поднялся в салон сепар, — квитки все взяли? Ему не ответили. Пашка даже порадовался, что вот молчат они, все в синем и желтом, как флаг Украины, и сделать с ними ничего нельзя. — Ясно, — кивнул сепар. — Саботаж. — И вдруг, стянув «калаш» с плеча, звонко передернул затвор. — Руки с квитками подняли живо! Пашка и сам не заметил, как пальцы у него будто сами по себе выстрелили вверх. Страшное рыльце автомата смотрело поверх голов. — Пятнадцать… семнадцать, восемнадцать, — досчитал сепар. — Поехали. «Пазик», фыркнув, тронулся, Пашкин дом сместился и пропал, мелькнуло какое-то шествие с плакатами, они повернули, увеличили скорость, распахнулся проспект Миколи Бажана, дымный от горящих на обочинах покрышек. Сепар сел на место рядом с водителем и уставился в лобовое стекло. Несколько секунд Пашка ненавидящим взглядом сверлил его стриженный затылок, затем, переглянувшись с Семкой, подпрыгнул на сиденьи. — Хто не скаче — той москаль! Семка подпрыгнул тоже. — Хто не скаче — той москаль! Остальные подхватили. Желто-синие волны раскачивали «пазик», заставляя его жалобно скрипеть рессорами. — Хто не скаче — той москаль! Весело! Затем они спели песенку про Путина, с десяток раз крикнули про Украину и героев, смеялись и били ногами в спинки кресел. Сепар так и не обернулся. Скоро «пазик» притормозил у блокпоста, объехал несколько расположенных змейкой бетонных блоков и вырвался на Бориспольское шоссе. Водитель утопил педаль газа. Полетели мимо поля и домики. — Хто не скаче… Слова у Пашки застряли в горле. Замолчал, прижавшись к стеклу, и Семка Татарчук. Стихли голоса. По обе стороны шоссе потянулась стащенная в куветы разбитая техника. Очень, до дрожи, до слез хотелось, чтоб она была сепаратистская, но по камуфлированным бортам мертвых, обожженных, с дырками попаданий танков и бмп бежали белые опознавательные полосы. Валялись гильзы и железки, тряпки и какие-то бумажки, пятнала асфальт гарь. На по-весеннему голой земле то и дело возникали грядки из черных пластиковых мешков. В мешках угадывались человеческие фигуры. — Ще не вмерли України, — тоненько запела Ника Сизовская, и они всем автобусом подхватили, отдавая погибшим героям последнюю дань. Пашка потер кулаком предательски увлажнившиеся глаза. Ненавижу, подумалось ему. Уроды, твари, сепаратисты, всех вас надо убить! Сепар, словно что-то почувствовав, повернул голову. Пашка спрятал взгляд и стал глядеть на носки ботинок и на болтающийся шнурок. — Через час — остановка, — объявил сепар. — Кто хочет, сможет сходить в туалет. — А мы едем в Донецк? — спросил кто-то с задних сидений. Сепар усмехнулся. — Да. В самое логово. — А нас погодують? — Покормят, покормят. Еще будет фильм и прогулка по памятным местам. Но это завтра. — А зачем это все? — наивно спросила девочка, сидящая за Никой Сизовской. — Вы думаете, что мы станем думать о вас лучше? Вы же против Украины. На голове у нее была желто-синяя пилотка. — Я думаю… — произнес сепар, и лицо его, разгладившись, приобрело странное, отрешенное выражение. — Я думаю, это как-то поможет вам самим. Под ровный гул шин и покачивание салона Пашку сморил сон, и проснулся он только на второй остановке. Они с Семкой выбрались из «пазика» и спустились в низинку, в заросли орешника, успевшего разродиться сережками. Высоко в синем небе плавали перышки облаков. Пашка долго сбрызгивал накопившимся жухлую прошлогоднюю траву и почему-то никак не мог остановиться. То ли растрясло так, то ли чая перепил. — Это от страха, — авторитетно заявил Семка, застегнув молнию на штанах. — По себе знаю. — И добавил: — Может, дернем от сепаров? Пашка посмотрел на видневшееся сквозь орешник поле и трактор, застывший на пашне. — А квитки? — спросил он. Энтузиазм Семки сразу увял. — Ну да, блин, не дотумкал. Сепар посмотрел на них, вернувшихся, с ехидной хитрецой. Словно спрашивая: «Что, украинцы, не бежится?». Водитель, молодой парень в тельняшке и джинсах, разминая плечи, вышагивал перед капотом. Берцы шоркали по асфальту. Мимо проскакивали автомобили и фуры с гуманитаркой. В автобусе Пашка перекусил бутербродами. Сало в пакете совсем размякло и жевалось как волокнистая веревка. А у Семки была колбаса и огуречные дольки, но он отвернулся к окну, отгораживаясь от Пашкиных страданий и предпочитая жрать свое в одиночку. Вот Пашка бы, блин, поделился! Затем появились девчонки, уходившие в какие-то совсем далекие «кустики», и водитель и сопровождающий сепар заняли свои места. Тронулись. «Пазику» махали с редких блокпостов, разбитая техника попадалась еще три или четыре раза, водитель притормаживал, объезжая полузасыпанные воронки. Мелькали, ощетинивались досками и шифером разбомбленные дома. Вздергивались из земли обгорелые борта грузовиков. Затем перед глазами, будто кривой заборчик, проскочили самодельные кресты. Пашка сжал кулаки. Сепары! За все ответят! Небо загустело, редкие капли нанесло на стекла. Пашку снова сморило. Донецк — это все-таки далеко. Наверное, километров пятьсот от Киева, если не больше. Разбудил его звонок от мамки. — Синку, ти живий? Мамкин голос был полон беспокойства. — Так, тільки бутербродів ти мало поклала, — сонно ответил Пашка, все еще чувствуя в горле склизость сала. — Так скільки було. Ну, все, цілую, а то говорити дорого, — сказала мамка и отключилась. Пашка положил телефон в карман и склонился на другой бок, уткнувшись лбом в плечо сопящего Семки. Ей дорого, подумалось ему, а мы тут с сепарами воюем. И вообще, наверное, скоро победим. Ему снилось, что сепаратисты лезут в родной двор, волнами захлестывая оградки и качели, а Пашка бьет по ним из окна короткими очередями, пулемет толстый, неповоротливый, диск с патронами, как у Сухова в «Белом солнце», сошки скачут по подоконнику. Ну и Ника сбоку мечет коктейли Молотова… Высадили их у какой-то школы. Было уже темно, над козырьком дымным светом горел плафон. Полная женщина пересчитала клюющих носами, вялых экскурсантов, и повела вместе с сепаром на второй этаж, полутемный, пахнущий краской и свежим деревом. — Сюда. Только отремонтировали, — она открыла дверь в уставленное кроватями помещение, зажгла свет. — Располагайтесь. Они побросали вещи на койки, заправленные тонкими, болотного цвета одеялами. — Я здесь буду спать! — А я здесь! — А я хочу з Нікою поряд! Сепар со странной улыбкой наблюдал, как под скрип панцирных сеток идет дележ мест. — Хватит! — прикрикнул он, когда всерьез начал разгораться подушечный бой. — Я вам не нянька. Ну-ка, за мной на ужин. Экскурсанты высыпали из спальни. Пашка задержался, чтобы только посмотреть, что за портреты в три ряда повешены на стене у выключателя. Оказалось, такие же мальчишки и девчонки как они. Где-то постарше, где-то помладше, первоклашки. Глаза у всех были серьезные, Пашке даже не по себе стало. Он привстал на цыпочки, чтобы прочитать мелкие буквы в белом квадратике с края портрета. «Сережа Саенко, 9 лет, убит 14 августа». — Ну ты че? — окликнул его Семка, просунув голову в дверь. — Тут це… — сказал Пашка. — Здесь это… — Чего? Семка вывернул шею, чтобы позырить на фотографии. — Вони, може, тут навчалися, — произнес Пашка. — Ну и что? — Семка потянул его за собой. — Это ж сепары. Их еще жалеть, учились, не учились… Или ты это, — Семкины глаза расширились, — призраков боишься? — А от якщо б ти… — Ти, якшо б ти, — передразнил Семка. — На халяву ж кормят! Оставив Пашку, он заторопился по темному коридору к спускающимся по лестнице ребятам. Сепар как раз остановился и, заметив отставших, махнул им рукой. — Эй, вы там что? — Блин, он сейчас тебе врежет! — видя Пашкину нерешительность, прошипел Семка. — Может, еще свою порцию уступишь? — Так йду я! — разозлился Пашка. В столовой уже гулко стучали ложками. Высоко на стенах висели плакаты «Донецк. Новороссия», «Выбор сделан!». И на каждом — сепары в камуфле, с оружием, на бэтээрах или танках. Подумаешь, до Киева дошли! Ничего, освободительная армия во Львове накопит силы и ка-ак врежет этим уродам! Освободит и президента, и жителей, железным катком пройдет до Ростовской области. Кормили вкусно. Две тоненькие девчонки-поварихи накладывали в тарелки макароны с тушенкой или мясной гуляш, наливали соки в стаканы, только не улыбались. Глядели странно, будто с трудом сдерживались, чтобы не влепить черпаком. Пашка даже постарался побыстрее отойти от раздаточного стола, мало ли. — Разжирели сепары, — шепнул ему Семка, нахлобучивая вилкой разом десяток макаронин, — у меня дома-то мясо не каждый день бывает. Он запихнул наколотое в рот и, жмурясь, зажевал, заворочал щеками. Мясная подлива коричневой кровью выступила на губах. — Надо разбомбить здесь все, — сказал он, набирая новую порцию, — а то вообще… У вас горячая вода есть? Пашка мотнул головой. — З листопада немає. — Вот. А у этих… У них в спальне батареи горячие. А надо, чтоб у нас. Получается, они — террористы, но с отоплением. Разве это правильно? Семка снова набил рот. Пашка поковырял вилкой в гуляше, выхватывая кусочки мяса. За соседним столиком девчонки обсуждали, как скоро Украину возьмут в Евросоюз и как там, в Евросоюзе, все хорошо, и можно жить на пособие, потому что пособие, как две или три зарплаты. И все бесплатно, вплоть до массажных салонов и фруктов. Мальчишки рядом шептались о бронежилетах, касках и дальности стрельбы. Польские бронежилеты были дерьмо, а вот новые украинские, с добавлением тонких бетонных пластин в упор держали тридцать миллиметров. «Ей-богу, не вру!» — приговаривал какой-то рыжеволосый пацан, хлопая белыми ресницами. Сепар, прихлебывая чай из стакана, беседовал о чем-то с поварихами, одна смотрела в пол, другая улыбалась. Не о булочках же? В спальне они снова все вместе спели гимн Украины и долго скакали на кроватях, даже когда сепар отрубил свет. — Хто не скаче — той москаль! — Україна — в стрибку єдина! Ночью Пашка почему-то проснулся, полежал, покрутился, слушая темноту, в которой похрапывали и вздыхали экскурсанты, приподнялся на локте. Дурацкое световое пятно дрожало на стене, вобрав в себя несколько фотографий. Убитые мальчишки и девчонки, казалось, с затаенной обидой взирали на спящих. И на Пашку в том числе. Будто он был виноват в том, что живой. Или в том, что они мертвые. — Я вам нічого поганого не робив, — тихо произнес Пашка и скрестил пальцы. Утром на него навалился Семка, будто сепар какой. — Вставай, Украина! — Отстань! — задушено крикнул Пашка из-под Семки. — Сегодня квитки отоварят, — Семка надавил на Пашку, заставляя качаться кровать. — А ты, дурень, спишь! Они умылись в туалетах на первом этаже, позавтракали салатом из свежих помидоров и огурцов. Еще были хлеб с маслом и яйца в скорлупе, которыми тут же устроили битву: нацгвардия против сепаров. У кого яйцо побилось, тот и сепар. Україна понад усе! Затем появился вчерашний сопровождающий, хмурый, будто похмельный, построил их в две колонны и повел в город. Только пошли они не по проспектам и не в центр, а на одну из окраин, сначала по тротуарам, бетонным плитам, затем углубились во дворы. Пока попадались люди, было даже весело. Грохнешь всей толпой, поравнявшись: «Слава Україні!» — сразу или вздрагивают, или крестятся. Или матом кроют. Смешно. Сепары, одним словом! Ватники! Правда, когда обезлюдело, и потянулся чахлый скверик, веселье из Пашки улетучилось, как из шарика воздух. И девчонки заоглядывались. Сепар, будто почувствовав, подгонял: — Вперед, вперед, маленькие украинцы. Экскурсия начинается! Микрорайон за сквериком встретил их давней воронкой, залитой талой водой. Обойти ее пришлось по мосткам. На обочине ржавел медицинский «уазик», весь в разнокалиберных дырках. Внутри болтались провода и обивка. Было тихо. Так тихо, что Пашка нарочно пнул камешек, и он заскакал, выстреливая звуками в пространство. — Микрорайон накрыли «градами» после выборов, — произнес сепар, — то ли в отместку, то ли по плану. Или просто выпустили два залпа наудачу. Ваши власти отпирались потом, мол, подразделение им не подчинялось. Только… Мы все оставили как есть. Для экскурсий. Для памяти. Чтобы и вы помнили. Голос его искажался, отражаясь от стены близкого дома, приобретал странное, металлическое дрожание. Под ногами захрустело стекло. Девятиэтажка повернулась к экскурсантам фасадом, и две или три девчонки охнули. Казалось, от здания кто-то отъел часть крыши с верхним этажом и — насквозь — кусок в две квартиры сбоку. Отъел не аккуратно, просыпав вниз кирпичи, штукатурку, вещи, доски, жестяные листы. Гарь пожара вылизала целый этаж. — Здесь были убиты двенадцать человек, — глухо сказал сепар. — Одной девочке было как вам, десять лет. Ей оторвало руку. Пока ее нашли, она истекла кровью. — А как ее звали? — спросил кто-то. — Оля. — Так ей и надо, — шепнул Семка. — Родители ее наверняка были сепары. Пашка отпихнул его подальше. Через арку они прошли во внутренний двор. Вторая девятиэтажка не имела среднего подъезда. Вместо него был холм из бетонных перекрытий и мусора. Торчала арматура, белела чудом уцелевшая дверь. Наверху провала, с одной стороны, висело кресло, пойманное за колесико петлей провода. — Здесь вашими солдатами было убито еще семнадцать жителей, — сказал сепар. — Никто из них не держал в руках оружия. — Вы врете! — крикнул вдруг рыжий, обсуждавший за завтраком бронежилеты. — Почему? — как-то устало спросил сепар. — Потому что мы не воюем с мирным населением. Это все знают. Мы бомбим сепаратистов и террористов! Слава Україні! Его поддержали, но нестройно и неуверенно. Пашка и вовсе шлепнул губами и замолк. Действительно ли слава? Сепар кивнул. — Хорошо. Пошли дальше. Через усыпанную щепками и осколками бетона детскую площадку он повел их мимо гнутых газонных оградок, мимо одинокого крестика, скрученного из двух веточек, мимо перевернутых скамеек к просвету между домами. Солнце, холодное, весеннее, плеснуло навстречу не греющим золотом. Затем оно протаяло, открыв Пашкиным глазам насыпь строительного мусора, стиснутую остатками стен. Мусор настолько слежался, что разобрать, где в нем что, было уже невозможно. Сепар остановился. — Раньше здесь был дом, — сказал он. — Четыре подъезда по тридцать шесть квартир. Сорок семь человек, не выехавших, не успевших спрятаться и, видимо, уверенных, что по ним стрелять не будут. Шесть детей, одному не было и годика. Семка толкнул Пашку плечом. — Брешет! На насыпь взбежала лохматая собачонка и залаяла на экскурсантов. Краснела воткнутая между кирпичами кладки гвоздичка. — А мы стоим под Киевом, но нет, не лупим по кварталам, — сказал сепар словно бы самому себе, — хотя и очень хочется. Все, экскурсия окончена. Вас ждет обед и кино. — А что за кино? — спросил кто-то. — Полезное. — Мейд ин Новороссия? — Мейд ин Украина. Вам понравится. На обед был наваристый, мясной борщ и рис с котлетами. Семка уплетал за обе щеки. Пашка больше смотрел на плакаты и на пристроившегося в уголке сепара. Сепар пил кофе вприкуску с сушкой. Девчонка-повариха принесла ему второе, но он мотнул головой, отказываясь. По оголившемуся предплечью у него, оказывается, шел шрам. Извилистый и длинный. Это наши его, подумал Пашка. От мамкиного звонка он вздрогнул, захотелось почему-то спрятаться под стол. — Синку, ти квиток не втратив? — спросила мамка. — Ни. — Бережи. Грицько з екскурсії ковбаси і шоколаду привіз п'ять кілограм, йому з того квітку видали. Зрозумів? — Зрозумів. Все, у нас кіно зараз. — Ось сепаратисти прокляті! Мамка не успела обругать донбасских — Пашка отключился. На кино их собрали в одном из классов. Часть парт была новая, а часть — старая. Они расселись. Сепар опустил перед классной доской полотно экрана. Затем прошел перед окнами, запахивая шторы, убирая дневной свет. — Здравствуйте, дядь Вова. Мальчишка лет пятнадцати, коротко стриженный, неулыбчивый, притащил в класс проектор, поставил в проходе фанерную конторку, протянул провод, включил. Яркий световой прямоугольник заполнил весь экран. Кто-то тут же заполз «рожками» из двух пальцев под лампу. — А это боевик будет? — спросил Семка. Сепар посмотрел на него остановившимися глазами. — Кому-то и боевик. — Дядь Вова, — обернулся от проектора мальчишка, — можно я не буду снова? В его голосе прорезались жалобные нотки. — Хорошо, — отозвался сепар. — Только покажи мне, как тут… какие кнопки… Я же не бум-бум в мирной технике. — Тут просто… На экране застыла непонятная картинка, затем резкость ее поменялась, очертился человек, бегущий сквозь пламя. — Все, ага, понял, — сказал сепар мальчишке. — Ну, ты давай. Мальчишка вышел. Свет потух. У Пашки почему-то екнуло сердце. — Кому станет плохо, может выползти в коридор, — предупредил сепар. Кто-то недоверчиво фыркнул слева. Затем началось кино. Это были жестокие, не приукрашенные кадры, документальные хроники послемайданной Украины, спрессованные в минуты. Стало тихо. Киев. Одесса второго мая. Девочки, разливающие бензин в бутылки. Ор толпы. Маски, цепи, рюкзаки. Огонь. Море огня. Прыжок из окна. Добивай, добивай, суку! Господи, что вы делаете? Остановитесь! Безумные, бессмысленные глаза. Смерть ворочается в человеческом море, подминая отдельные фигурки. Полотно лопаты вонзается в ногу. Выстрелы. Снова огонь. Взмах руки. Ах, полетела! Колорад, гори! Колорад, гори! Ще не вмерла Україна! На колени! Просите прощения у людей! Вы не «Беркут», вы — убийцы! Хто не скаче — той москаль! Хто не скаче — той москаль! Безумие топит площади и скачет, скачет, скачет. Трупы лежат там и здесь, обгорелые, убитые, оставленные без помощи и участия. Кровь сворачивается на мостовых, память вглядывается седой старушкой. Ватники! Все вы ватники! Убить, убить, убить! Га-а, небесная сотня! Га-а, Україна понад усе! Марш-марш, правой-левой. Территориальные батальоны, бойцы национальной гвардии, добровольцы и патриоты, не дадим топтать ворогу рідну україну! Смерть замурзаним шахтарям! Только мова! Только Украина! Женщина лежит, обнимая ребенка. Бедро рассечено. Видны мясо и кость. Дымки разрывов. Вздрагивает, покачивается земля. Бегут, неловко горбясь, люди. Летят щепки. Стреляй! Стреляй, это не люди — это сепаратисты! Грохот перемалывающих асфальт гусениц. Трясется небо, прошиваемое очередью зенитной установки. Клубится пыль, укрывая лежащих рыжим саваном. Плачет ребенок, в плече застряла щепка. Звенит стекло. Пашка забыл, как дышать. Ему выстрелили в сердце, и он умер. Его Украина выглядывала из окопов молодыми голодными солдатиками, нетрезво покачивалась на ногах бойцами «Правого сектора», тяжело блевала, мочилась, заряжала «грады», стреляла по своим, не забывая вещать о мире жадным до смерти ртом, таращилась мертвыми глазами, грабила и жгла. Он видел. Только это было еще не все. Последние двадцать минут кино содержали фрагменты записей с камеры одного из бойцов батальона «Азов». Снимай, Петр, снимай! Ты потом еще на развалинах Кремля меня снимешь! Не сомневайся, дойдем! Чумазые лица лезут в камеру, тычут в объектив «калашами», бойцы в разношерстной одежде гогочут и улыбаются, кто-то щурится из-под яблони, кто-то курит, кто-то жрет, доставая грязными пальцами из большой трехлитровой банки маринованные помидоры… Снимай, Петр! Это пленный. Страшное, заплывшее лицо. Изодранный свитер. Трусы. И голые, отливающие синевой ноги в струпьях. Это, сука, сепаратист! Шлялся по улице. Теперь вот при деле. Снимай! Пленный безучастно волочет по земле мешок с песком, чтобы закинуть его вторым рядом на импровизированный блиндаж. Он кашляет кровью. Движения его полны боли. Петр, дивись, щас я его прикладом… Тут, Петр, дома богатые. Не пошуровать ли? А война все спишет. Они же, уроды, снюхались, приютили… А мы? Они тут на наши деньги… Снимай, Петр, мы тихонько. Скрипит дверь, огонек зажигалки лишь слегка обрисовывает проем, старуха появляется неожиданно, привидением, набросившим платок на плечи. Ах вы ироды! Ах вы сучье племя! Вы чего это по чужим… Выстрел звучит, как будто палкой ударили по железу. Старуха валится беззвучно. Сепаратистка, Петр, террористка, ха-ха! Зато никто не будет против! Зажигается свет. Несколько фигур наполняют ночь движением, гремят кастрюли, летят книги, скрипит мебель, кто-то поскальзывается на крови и с матом обрушивается на пол. Ты снял это, Петр? Слушай, и пожрать в холодильнике ничего нет. Спрятала, стерва старая. Мы за нее тут лишения терпим, защищаем ее… О, колбаса! Лицо, откусившее здоровенный кусок от колбасной палки, вплывает в фокус, небритое, хмельное, морщит нос. Хочешь, Петр, часы себе с кукушкой? Смотрите парни, кто здесь у нас! Заспанная девочка в пижаме, моргая, закрывается от света и камеры. Она худенькая. Ей лет двенадцать-тринадцать. Любишь Украину, любишь? Мужские пальцы поворачивают ее за подбородок. Скажи в камеру, что любишь. Скажи! Девчонка отвечает еле слышно. Жмурится. В уголках глаз наливается слезная муть. Люблю! А бабка твоя сепаратисткой оказалась. Да. Найдешь, что пожрать, сможешь потом похоронить. И выпить, выпить ищи. У бабки самогон должен быть. Камера плывет, выхватывая рожи, плечи, куртку, повешенную на спинку стула, красный след ботинка, осколки тарелок, кастрюли, криво висящие часы-домик. «Азов»! «Азов»! Слава Україні! Колбасная шкурка вьется стружкой. Не в одно горло, Микола. Ты как сепаратист, га-га-га! Лампочка качается, бросая тени на стены. «Азов» ходит, «Азов» чешется, «Азов» пинает попадающиеся под ноги предметы, курит, сплевывает, давит «бычки» о стены. Петр, снимай! Девочка выходит на свет с бутылью. Светлые волосы спутались. Ее колотит. Ступни ее в бабушкиной крови. О! Молодец! Садись с нами! Прояви украинское гостеприимство. Сколько лет-то тебе? Звякают кружки. Булькает мутное пойло. Любишь Украину? Тогда пей. Пей. Не отворачивайся. Грудки-то и нет почти. Хочу лапаю, хочу — нет. Сепаратистка что ли, сука?! Ну-ка, ты че это? Куда заспешила? Трещит ткань. Камера не успевает отодвинуться — девчонку стукают в нее лбом. Сейчас мы тебя научим Украину любить. Вернее, сейчас Украина тебя полюбит. Вчетвером! Не на… Дальнейшее настолько страшно, что Пашка, наверное, закрыл глаза, если б смог. Какая-то сила, беспощадная, не человечески сильная, сжала его, стиснула до полной неподвижности, шепнула изнутри: нет уж, смотри до конца. До конца. Изображение, прогнанное через фильтр, туманится. Но голоса слышны отчетливо. Снимай, Петро! Штаны снимай, придурок! Твоя очередь. Камера ходит вправо и влево, ловит чужое, нахрапистое дыхание, свет дробится на пятна, горбятся тени, меняясь, прихохатывая, пошлепывая ладонями по мягкому, по живому. Лицо девчонки никак не может попасть в фокус. Не надо, шепчет она. Не надо. Я маленькая. Ух. Ах. Поверни ее. Затем девчонку оставляют лежать в кухне, ничем даже не прикрыв. Бледным комочком, подтянувшим колени к животу. Она тяжело, с присвистом дышит через разбитый кем-то нос. Ну, что, слава Украине, да? Комод, наверное, домой отвезу. Хороший комод с резьбой. Что еще взять? Унитаз разве что. Кстати, подмигивает в камеру довольная рожа. Мы сегодня, значит, застрелили двух террористок. Снайперш. Ясно? Человеческая фигура, выдернув пистолет из кармана, ныряет в кухню. Звук выстрела короток и глух, кастрюли падали с большим звоном. Ну и подпалить бы не мешало, деловито замечает кто-то. Огонь — благо великое. Снимай, Петр! Камера, погаснув на миг, включается снова, показывая кусты, ящики и сизую вонь выхлопа, уходящую в желтоватое утреннее небо. Ссышь, Петр? Ничего, сейчас погоним сепаров до самой Москвы. Слава Україні! У нас — что? У нас дух украиньский! Козацкий! Непобедимый! На-ка вот тебе таблеточки для храбрости, водой запей. Сам не заметишь, как станешь бессмертным. Ух, Петр, погнали! Слава Україні! Героям — слава! Небесные тысячи смотрят на нас! Камера с гоготом упирается в далекий лесок, приближает его, фиксирует, затем в нечленораздельном вое и дымном сполохе спотыкается, переворачивается и глядит уже только в небо. — Все, — сказал сепар. В классе вспыхнул свет. Пашка с удивлением обнаружил, что не может разжать кулаки. А через несколько секунд Семка надрывно выблевал весь свой сегодняшний обед. И, кажется, кто-то еще сделал то же самое. — Сашка! — позвал сепар. — Тащи тряпку. Действительность для Пашки затуманилась, и очнулся он уже в автобусе. Они ехали обратно в Киев, и вместо квитка Пашка держал на коленях большой бумажный пакет, в котором прощупывались сосиски, колбаса, то ли сыр, то ли какие-то консервы, а сверху оранжевели мандарины, пересыпанные конфетами. Пашка совсем не помнил, ни когда получил набор, ни как оказался в «пазике». В голове у него звучало: «Не надо. Я маленькая. Я маленькая…» Ехали тихо. Не пели, не скакали, молчали и больше глядели в пол. Пашка случайно встретился взглядом с Никой Сизовской и не выдержал, отвернулся. А Ника сразу заплакала, словно он в чем-то был виноват. Во рту горчило, льдистая дрянь засела в груди и колобродила там, колобродила. Я маленькая. — Может, вы еще не совсем потерянные, — сказал сепар, прощаясь.Была почти полночь. Мамка встретила его на пороге, кутаясь в пальто, надетое поверх халата. — Синок приїхав! Дай я тебе, кровиночку, поцілую. Она ткнулась сжатыми в гузку губами в холодную щеку сына. — Ой, та гостинців від проклятих сепаратистів понавозив! Хоч такий зиск. Щоб їм згоріти, цим сепаратистам. Пашка сглотнул. Пакет уплыл из его рук. Хлопнула дверца холодильника. — Їсти будеш? — спросила мамка из кухни. — Не хочу, — мотнул головой Пашка. — А що так? Она подошла и пощупала Пашкин лоб. Взгляд ее был так невинен, так прозрачно-чист, что что-то в Пашке перевернулось окончательно. — Не хочу быть фашистом, понимаешь? — выкрикнул он, чувствуя, что еще чуть-чуть и разревется. — Фашистом быть не хочу! И стойко снес звонкую оплеуху.
Последние комментарии
57 минут 46 секунд назад
8 часов 21 минут назад
14 часов 5 минут назад
15 часов 12 минут назад
16 часов 10 минут назад
16 часов 24 минут назад