Можете на меня положиться [Сергей Львович Устинов] (fb2) читать онлайн

Устинов Сергей Можете на меня положиться

Сергей Устинов

Можете на меня положиться

1

Теплым майским утречком меня выгнали из дому.

Но сначала мне рассказали, кто я такой. Ковыряя остывшую яичницу, я узнал, что не отношусь к числу людей, которым стоит заводить семью. Оказывается, семью надо содержать! А я вместо этого содержу свою машину, которая все время ломается, жрет уйму денег и от которой никакой пользы, потому что или она в ремонте, или я мотаюсь на ней неизвестно где, забыв о семье. Тут бы мне самое время не удержаться и спросить Нину, что же она все-таки понимает под этим словом: только себя самое или еще и нашего кота Тимошу? Но я удержался.

Нина между тем развивала тему. Я услышал, что настоящий мужчина не имеет права зарабатывать столько, сколько я, заставляя молодую привлекательную женщину биться в тисках нужды, - представьте себе, она выразилась именно этими словами! Где роман, начатый три года назад? Где договор с издательством на книгу очерков? Нормальные журналисты бегают с утра до вечера по журналам, беспрестанно ездят в командировки, пишут очерки о хороших людях. (Боже, откуда у нее подобные представления!) И только такие, как я, могут две недели носиться по городу ради какой-то полууголовной истории, чтобы потом создать очередной шедевр и получить гроши. Все мои возражения давно известны, так что я могу молчать.

Я и не собирался ничего говорить. Я пережевывал сухую недосоленную яичницу и думал, до чего мне, столько раз принимавшему участие в чужих семейных драмах, неохота участвовать в своей собственной.

Конечно, я мог бы пожелать Нине, чтобы тот тип, с которым я видел ее возле магазина "Подарки", проезжая третьего дня по улице Горького, оказался настоящим мужчиной. Из тех, кому стоит заводить семью. Но промолчал: не дай Бог она еще подумает, что я за ней слежу.

Вместо этого я дождался момента, когда Нина на секунду остановилась, чтобы набрать воздуха в легкие, и спросил самым будничным тоном, на какой был способен:

- Ты погладила мне голубую рубашку?

Она посмотрела так, как на моей памяти смотрела лишь однажды: когда ей позвонили и сообщили, что она не пробила по конкурсу в симфонический оркестр. Жена у меня арфистка, их на всю Москву надо не больше двадцати, и место освобождается нечасто. Только тогда, положив трубку, она смотрела в стенку, а теперь вместо стенки был я.

Больше она не сказала ни единого слова. Когда я зашел в комнату, она укладывала мои вещи в "дипломат": носки, рубашки, платки. Я сходил в ванную и принес зубную щетку и бритвенные принадлежности. Уложив и это туда же, она демонстративно звонко щелкнула замками. Потом отнесла портфель в прихожую, поставила около двери и закрылась на кухне.

Я вздохнул, оглядел напоследок комнату, в которой прожил как-никак четыре года, и вышел вон. Сказать, что моя душа была смятена, значило бы покривить ею.

Все шло к тому последнее время, но, насколько я мог судить, выезжая из нашего вечно разбитого, испещренного оспинами двора, взрыв не намечался на сегодня. Вероятно, критическая масса была достигнута внезапно - в 7 часов 10 минут утра.

Наша, с позволения сказать, семья, а моя жена особенно, любит (или теперь уже надо говорить "любила"?) поспать подольше. Поэтому телефонный звонок в такую рань явился достойным началом того, что за ним последовало. Звонил Кригер.

- Как хорошо, что я тебя застал! - Его дребезжащий тенорок ни с каким другим спутать было невозможно. - Ты уже убегаешь?

Я ограничился тем, что сказал "нет", хотя мне хотелось сказать гораздо больше.

- Я послал тебе письмом - закричал Кригер мне в самое ухо. Его покойница-жена к старости стала плохо слышать, и он приучился все время орать, особенно по телефону. Мне показалось спросонья, что сама трубка дребезжит у меня в руке. Я отодвинул ее подальше. - Ты получил мое письмо?

Вчера в отделе писем мне действительно передали его, но я собирался звонить Кригеру только сегодня.

- Да, Эрнст Теодорович, - сказал я, стараясь приглушить голос.

- Что? - закричал он. Тоже, что ли, стал глохнуть, подумал я с досадой и, отчаявшись, сказал громче:

- Да! Я вам позвоню попозже, ладно?

И, не дожидаясь ответа, положил трубку.

Нина лежала рядом с открытыми глазами. Лицо у нее было мученическое.

- Почему? - сказала она. - Почему твои приятели позволяют себе звонить, когда им вздумается?

- Это не приятели, - обреченно ответил я. - Это Кригер. Мой старый школьный учитель.

Я сделал ударение на слове "старый".

Нина села на постели. У нее был сосредоточенный вид человека, нашедшего наконец последний аргумент в трудном споре. Я уже знал, что она сейчас скажет.

- Тем более! - сказала она.

2

В коридоре редакции первым, с кем я столкнулся нос к носу, был наш ответственный секретарь и мой непосредственный начальник Глеб Завражный. Я люблю Глеба, а Глеб любит меня, но при этом между нами нет ничего похожего на дружбу. Глеб любит во мне хорошего работника, я в нем - хорошего начальника, он знает, что я постараюсь ни в коем случае не подвести его, я знаю, что он, будет надо, прикроет меня грудью. Нас обоих очень устраивает, что так сложилось. Мы помним, что в таком месте, как газета, где все время что-нибудь случается, дружба с начальством есть постоянное ее испытание. А нам всяких испытаний хватает и без этого.

Вообще же, Глеб - мужик добрый, очень работящий, вот разве только излишне суетливый.

- Наконец-то! - закричал он так, будто тут, в коридоре, ждал меня с раннего утра. - Зайди. Ты мне нужен.

И помчался в свой кабинет.

Здесь мы расселись: я - в мягкое низкое кресло у журнального столика, он - на вертящийся стул за своим рабочим столом, заваленным бумагами, и Глеб сразу стал вертеться туда и сюда, перебирая эти бумаги.

- Сейчас... - бормотал он. - Сейчас... Зачем-то ты был мне нужен.

Я терпеливо ждал. У ответсека в нашей суматошной конторе - адская работа. Он планирует номера, дает задания отделам, читает, на ходу правя, все материалы, засылает их в наборный цех, размечает гонорар, делает еще тысячу разных мелких, но необходимых дел и по каждому из них встречается, беседует, ругается с массой людей, так или иначе причастных к этому ежедневному фокусу - выпуску газеты. Так что, если он хотя бы помнит, что я ему нужен, уже удача.

Наконец Глеб протянул мне конверт:

- На, читай. Очередная "телега" на тебя.

У меня упало сердце.

Сколько лет работаю в газете, а все не могу привыкнуть к "телегам". Да наверное, никогда и не смогу. При этом слове сердце у меня каждый раз вот так же ухает, а в животе появляется неприятное чувство: то ли холода, то ли голода. Иногда жалобщики приходят лично. Бывает, приводят с собой родственников, друзей, представителей общественности, целые, как выражается Завражный, "телегации". Причем пишут и приходят почти всегда, а не только, если корреспондент действительно что-то перепутал. Но в то мгновение, когда вытаскиваешь письмо из конверта, от этого не легче.

С первых строк я понял, что пишут по поводу моего последнего судебного очерка. Я провозился с ним больше месяца. А история такая. Восьмого марта в общежитии электротехнического техникума два третьекурсника желали выпить за женский день непременно в женском обществе. Но ни в одной из комнат, где жили девушки, взаимопонимания не встретили: оба в этот день уже немало выпили в мужской компании. Наконец они попросту принялись ломать дверь - в разных объяснительных и докладных это будет называться потом шалостью. На шум вышел в коридор первокурсник, здоровенный парень из сельской местности. Он просто взял "шалунов", вывернул им руки, отвел к выходу на лестницу и легонько пнул под зад. Вокруг вопроса о правомерности его действий развернутся впоследствии такие дебаты, что не столь уж значительным представится то, что было через полчаса. "Шалуны" вернулись, прихватив с собой троих тоже очень шаловливо настроенных приятелей. Один из них вызвал первокурсника на лестницу, там на него набросились и здорово измолотили: разбили в кровь губы, вышибли зуб, подбили глаз, насажали синяков и кровоподтеков на ребрах.

История грязненькая. Но сама но себе она бы меня еще не заинтересовала, таких историй в любом суде навалом. Интересно мне стало, когда я узнал, что было на следующий день. А на следующий день в общежитии было собрание.

Бог ты мой, сколько уже до меня писано было и говорено про этот самый "сор", который то ли надо, то ли не надо выносить! И сколько будет после. А я все завожусь и завожусь в каждом конкретном случае. В общем, на собрании двум главным "шалунам" дали по строгому выговору с предупреждением, а троим привлеченным просто по выговору. Формулировка была такая: за то что не разобрались в обстановке. Оно конечно, разобраться им было мудрено - все пятеро были в стельку. Я так прикинул, что с точки зрения Уголовного кодекса это соответствовало примерно вот чему: "шалунам" - года по четыре, а тем, "неразобравшимся", - по три. Но самое удивительное, что они и первокурснику умудрились на том собрании "строго указать": что вывел хулиганов - молодей, а вот пинка под зад давать не следовало, с пипка, может, все и началось. Обиделись мальчики...

Но и на этом дело не кончилось. Стали тут на нашего первокурсника давить все, кому не лень, даром, что у него еще ссадины не подсохли. От администрации кто-то из кураторов, какие-то из комсомольского бюро, просто доброхоты. Тут все в ход шло: "лицо техникума", "переходящее знамя", "тебя сюда приняли; так неужели ты...", "учти, тебе здесь еще учиться", ну и так далее. Короче, никуда не ходи и писем никаких не посылай.

Парень оказался по-крестьянски крепкий. Но молодой все-таки. Послушал-послушал, потом плюнул, пошел к директору, написал заявление, забрал документы, сгреб монатки и отбыл в родную деревню Грязь Тульской области. Письмо в редакцию написали девушки из той комнаты, куда ломились хулиганы.

Когда я приехал в техникум, там уже про все забыли. Долго не могли припомнить что к чему. Кто-то там с кем-то не поладил, да? И ребята помахали руками! Но ведь, кажется, наказаны уже все? Зачем ворошить? Я разворошил и увидел вещи удивительные: ни один из пятерых не только не раскаялся - даже ничего не понял!

Публицистический пафос напрашивался сам собой - вот злонравия достойные плоды! Вот результат практической безнаказанности! Вот он, сор, не вынесенный вон! Но дело обстояло хуже. Сор не просто лежал себе в углу, он прел тихонько, он гнил и уже давал запашок. Из беседы с теми пятерыми я узнал о том, как хулиган-первокурсник, здоровенный детина, грубо оскорблял и даже пинал ногами их товарищей, мирно пришедших поздравить девушек с праздником. Как трое подошедших стали укорять его, требовали прекратить хулиганить, он бросился на них, и тогда им пришлось защищаться. Самое непостижимое - они, кажется, действительно в это поверили. Ну, или скажем так: почти поверили. Отчего ж не поверить, если тебе от этого будет лучше?

За немногими исключениями, и те в техникуме, кто еще что-то помнил об этом деле, представляли его себе именно так. Сомневаться не приходилось: поглядите, кто остался учиться в столице, а кто с позором убрался вон!..

Их сгубила наивная вера в то, что не так важны сами факты, как важна оценка. Наивная вера, да не всегда безосновательная, к несчастью. В недрах протоколов мне удалось найти те самые факты, от девятого марта, и другие. По свежим следам там все было написано, как есть. А оценки у меня имелись собственные.

Пришлось прокатиться и в деревню Грязь. Бывший первокурсник оказался действительно неплохим парнем. Синяки у него сошли, осталась одна глухая обида. Я ему кое-что растолковал.

А потом я написал очерк, очень злой, и его напечатали. Хотя я знаю, что редактору звонили из техникума. И первый ответ на него мы уже получили - из прокуратуры. О том, что по нашему выступлению факты проверены и возбуждено уголовное дело.

Я стал читать письмо.

"Поведение, недостойное советского журналиста..." Это, вероятно, обо мне. Так чем же я недостоин? "Обманным путем, минуя руководство техникума, получил у технического сотрудника документы служебного назначения..." Ну уж обманным! Я представился тетке - комендантше общежития и попросил показать мне папку с протоколами собраний студсовета. Она не спросила, зачем мне это нужно, а сам я не стал навязываться. А что минуя - это да, это грешен. То есть потом я, конечно, побывал у директора, но вот дал бы он мне так же легко ту папочку, нет ли - это бабушка надвое сказала...

Читаем дальше. "Борзописец..." Так, понятно. Где же факты? Ага, вот! "...который не курит и никогда не курил". И еще: "...никакими грамотами за подписью секретаря комитета комсомола техникума не награждался". А это резюме: "Этими и многими другими неточностями изобилует заметка корреспондента И. Максимова. Но дело, разумеется, не в них! Страшно, что подобной недобросовестностью грешит сама интерпретация автором событий, он извращает, а кое-где и прямо подтасовывает факты". Дальше в том же духе.

Да, на том жидком материале, за который они вообще смогли уцепиться, составлено было грамотно. Даже, пожалуй, слишком грамотно, напоминает самодеятельность, которую можно увидеть в кино. Похоже, они успели обзавестись адвокатами.

Работают точно: если в критическом материале обнаружится хоть одна, пусть совсем маленькая, ошибка, можно постараться свести на нет всю статью. Это я усвоил давно, с тех пор как на заре туманной юности написал про девицу, которая пришла в компанию и так там себя вела, что из-за нее приключился скандал и драка, кончившаяся ударом ножа. Так вот, у меня было сказано, что с ней пришел "молодой человек, кажется, даже жених". Что тут началось! Сто писем в разные инстанции: мы ославили несчастную девушку, а мой "жених" не жених вовсе, он давно женат, но теперь вынужден разводиться... Все это был в основном треп, но цель оказалась достигнута: про суть дела забыли и отбиваться пришлось теперь уже нам. Вот тогда я завел себе правило: все факты, даже самые незначительные, выписывать на бумажку и вычеркивать по мере проверки.

Итак что там у них? Я написал, что мой первокурсник незадолго перед дракой спокойно курил в обществе таких же, как он, трезвых товарищей на той самой лестнице. И второе - насчет грамоты. Оба факта имелись в моей бумажке. И оба были зачеркнуты. Парень рассказывал мне, что действительно не курит, но иногда может подымить не затягиваясь, если за компанию. Это подтвердил и его бывший сосед по комнате. Грамоту за хорошую работу на картошке, подписанную секретарем комитета комсомола, я держал в собственных руках. Только комитет был не техникума, а совхоза, где студенты работали. Как говорится, чур не моя ошибочка!

- Ну что? - спросил Глеб с беспокойством, когда я отложил письмо. Он гоже знает, что такое ошибка в судебном очерке.

- Ерунда, - сказал я. - Все в порядке.

- Ну, слава Богу, - сразу повеселел он. И перешел с места в карьер: Ты чем сейчас занимаешься?

Я вспомнил о письме Кригера:

- Есть тут одно дельце...

- Интересное?

- Пока не знаю.

- А к следующему воскресенью не успеешь дать хороший кусок? У меня дыра.

Завражный всегда говорит, что у него дыра. Но если я не сдам ему "кусок", газета все равно выйдет. Просто ответсек должен быть запасливым.

- Попробую, - сказал я вставая. Такое обещание ни к чему меня не обязывало.

- Попробуй, - сразу согласился Завражный и углубился в свои бумаги.

И, только выйдя из его кабинета, я вспомнил, что меня сегодня выгнали из дому. Надо решить, где ночевать. Впрочем, я знал, к кому обратиться.

3

В тесной комнатке нашего фотокора Феликса Громова, как всегда, было не повернуться. Двое сотрудников из сельского отдела азартно играли в настольный футбол. Кротов, заведующий школьным отделом, судил. Сам Феликс сидел на высоком табурете перед своим столом, засыпанным фотографиями, как осенняя мостовая опавшими листьями. Перед ним стояла незнакомая мне девушка. Феликс недовольно ей выговаривал, перебирая в руках карточки:

- Ну почему они у тебя стоят, как на митинге, все в ряд? Я тебя посылал сделать мне репортаж, а что ты принесла? Знаешь ты, что такое ре-пор-таж? Не можешь поймать подходящий для съемки момент - организуй его! Мне нужна картинка из жизни, а не открытка "на память об отдыхе в солнечном Геленджике"!

Я остановился в дверях.

- Здорово, Игорек, - бросил мне Феликс, все еще хмурясь. - Вот, женщина-фотокор, виданное ли дело! Прислали, понимаешь, на стажировку.

Женщина-фотокор совсем, похоже, не была напугана Феликсовым разносом. Наоборот, она улыбалась. На вид ей было года двадцать три, не больше. Мальчишеская фигура и одевается по-мальчишески: джинсики, куртка на молнии. Личико мелкое, с остренькими чертами, а глаза большие и серые, стрижена коротко. Короче, осмотром я остался доволен. Я решил, что мне сейчас самое время обращать внимание на молоденьких женщин. Пусть даже фотокоров.

Феликс презрительно бросил фотографии в общую кучу и повернулся ко мне:

- Что нового? Я замялся. Меня смущало присутствие посторонних.

- Как тебе сказать... - начал я. - Помнишь, у тебя за шкафом стояла раньше такая раскладушка, она еще жива?

Феликс радостно хлопнул меня по спине:

- Опять тебя Нинка выгнала? Ну хоть на этот раз окончательно?

Я укоризненно посмотрел на него. Все-таки есть что-то неприличное в том, что жена выставляет тебя за дверь.

- А, ерунда! - Феликс - холостяк с большим опытом. Он говорит, что женится на той, которая объяснит ему, зачем вообще надо жениться. - Вот тебе ключ, где что лежит, ты знаешь. Будешь в городе, купи какой-нибудь жратвы.

Из комнаты Громова я вышел, унося с собой два убеждения. Первое: мужская дружба - великая вещь. И второе: сероглазого стажера отдали стажироваться не туда, куда следовало.

Навстречу мне по коридору шла, тяжело ступая, секретарша редактора Нора Яковлевна. Это не женщина, а дворец. Посторонние, попав к нам впервые, принимают ее за начальство. Она пережила одиннадцать главных редакторов, но говорят, тридцать пять лет iазад это была стройная тихая девочка.

- Максимов, - сказала она мне, слегка отдуваясь, - я тебя ищу по всей редакции. Третий раз звонит какой-то гражданин. Иди в приемную, он ждет у телефона.

Это, конечно, был Кригер.

- Мой мальчик, мы как-то недоговорили с тобой утром. Я тебя случайно не разбудил?

В голосе его была тревога.

- Нет, что вы, все в порядке, Эрнст Теодорович, - ответил я, прикидывая, как бы это поделикатней сказать ему, чтобы он больше не звонил по тому телефону.

- Так ты можешь ко мне приехать? В письме я не стал всего писать, а с тех пор выяснилось, что дело гораздо хуже. Гораздо хуже! Мне нужно, чтобы ты приехал немедленно. Я могу на тебя положиться?

Я подумал, что его выражения так же архаичны, как он сам.

- Можете, Эрнст Теодорович. Вы дома?

- Да, да! Все время дома. Разве только спущусь за газетами. Жду тебя!

Я потел в свой кабинет, сел за стол и еще раз перечитал письмо Кригера:

"Мой мальчик! Я надеюсь на твою помощь. Один из моих бывших учеников (ты знаешь, я теперь на пенсии, но кое-кто из ребят меня навещает) попал, кажется, в дурную компанию. Ужасно, потому что это школьник, сын вполне приличных и интеллигентных родителей, весьма одаренный молодой человек. Я хорошо знаю его и вначале даже отказывался верить, но факты убедили меня. Боюсь, здесь дело не обошлось без каких-то весьма и весьма нехороших людей. Если ты и твоя газета сможете помочь, это будет святое дело. Подробности расскажу при встрече. Позвони мне, мой мальчик".

Кригер жил в районе Колхозной, рядом со школой, в которой работал, где учил меня и десятки и сотни таких же "мальчиков" и "девочек". Многие из них на долгие годы сохраняли к нему теплое отношение, со временем сдобренное снисходительностью. Несколько лет назад, когда его дом так же, как когда-то и мой, собрались сносить, он получил вместе с женой однокомнатную квартиру на самом верху шестнадцатиэтажной башни, одной из тех, что строились на месте наших прежних развалюх. Некогда и я приложил кое-какие усилия, чтобы помочь ему добиться этого: старику предлагали переезжать в новый район, но он категорически отказывался расстаться со школой, в которой проработал почти тридцать лет, и в исполкоме пошли наконец навстречу.

Я остановился прямо перед подъездом, вызвав заметное неудовольствие у старушек на лавочке. Наверное, эти старушки как явление вечны: ям все равно, где сидеть, перед избушкой на курьих ножках или здесь, в гуще города, у основания современного небоскреба. Но тут мне на память пришли слова одного знакомого участкового, который, бывало, говаривал, что лично для него пройти мимо этого музея и не поздороваться - на грани служебного преступления. Подумав, я решил уважить старушек и отогнал машину в сторону.

Взбежав по ступенькам, я догнал на входе женщину с двумя сумками и галантно придержал ей дверь. В ту же секунду буквально у меня под рукой прошмыгнули двое мальчишек лет по десять и опрометью бросились вверх по лестнице. Я видел, как один из них нажал кнопку лифта, двери распахнулись, оба с грохотом ввалились в кабину и уехали.

Вслед за женщиной, которая бормотала что-то о нынешней невоспитанной молодежи, я поднялся на площадку и нажал кнопку второго лифта, но она выскочила обратно.

- Этот не работает, - сказала женщина, устало ставя сумки на кафельный пол. - С одним целую неделю мучаемся. Все обещают да обещают...

На световом табло зажигались цифры. Лифт шел на самый верх: 13, 14, 15... Наконец зажглась цифра 16.

Я подумал, что нет худа без добра. При отсутствии второго лифта мне никак не удастся разминуться с Кригером, если даже ему именно сейчас взбредет в голову пойти за газетами.

- Кнопку нажмите, - попросила женщина.

Задумавшись, я действительно забыл об этом и сейчас протянул руку, но уже не было нужды: лифт сам двинулся вниз. 15, 14, 13.

Подошла еще одна женщина, тоже с сумками.

- Поместимся все? - весело спросила она.

- Поместимся, - бодро ответила ей первая. Я отошел в сторону, пропуская их вперед. Двери распахнулись. Женщины шагнули было в проем, но замешкались. Они почему-то смотрели на пол, но из-за их сумок я не видел, что там такое. Тут они обе стали вдруг пятиться и расступились. Но прежде чем двери начали автоматически закрываться, я увидел на полу человека с неестественно вывернутой шеей. Старого моего учителя.

В последний момент я успел сунуть ногу между дверьми. Жест этот выглядел дико, но достиг цели. Сработала автоматика, двери разъехались.

- Инфаркт, наверное, - сказали за моей спиной.

Народ в подъезде прибывал. Неловко толкаясь, удерживая все время норовящие закрыться двери, мы вынесли старика из лифта и положили на пол. Одна из женщин сунула ему под голову сумку, но он вряд ли уже в этом нуждался.

После короткого совещания мы позвонили в ближайшую квартиру, перенесли Кригера туда и положили на диван в кухне. Вызвали "скорую". Какие-то люди входили и выходили. Для меня уже не было сомнений, что Кригер мертв. Но врач со "скорой", подняв безжизненную руку, пощупал пульс, приоткрыл веко.

- У него было больное сердце, - тихо сказал я.

- Посторонних попрошу выйти, - не оборачиваясь, произнес врач, а фельдшер, приехавший с ним, сделал такое движение, будто хотел обнять всех нас сразу, и зашептал: "Выходите, выходите, доктор сердится".

Мы вышли. Через несколько минут вслед за нами выскочил фельдшер и скорым шагом понесся к машине.

Я снова зашел в квартиру и приоткрыл дверь на кухню. Врач стоял у окна и курил. Я кашлянул, он вопросительно повернулся. Я показал ему свое удостоверение и несколько путано объяснил, что ехал к покойному по делу, но вообще я его старый знакомый.

Врач, довольно молодой парень, небрежно повертел в руках мой документ. Потом окинул меня оценивающим взглядом.

- Это не инфаркт, - сказал он.

Я промолчал, ожидая продолжения.

- Это колотая рана. Проникающее ранение грудной клетки в области сердца.

Затянувшись напоследок, он выкинул окурок в форточку. И уточнил:

- В самое сердце. Думаю, смерть наступила мгновенно.

4

До Феликса я добрался только поздно вечером. Я так устал, что, остановившись у его дома, долго не мог собраться с силами и выйти из машины. Сидел и тупо прокручивал в голове обрывки сегодняшних событий.

Для одного дня впечатлений было больше чем достаточно. Множество однообразных интервью, данных разнообразным милицейским чинам, количество которых, переходя в качество, непрерывно росло. Потом поездка в морг, куда уже отвезли Кригера для опознания. Оперуполномоченный с Петровки, который ездил со мной, извинялся, говорил что-то о формальности, но был тверд.

- Понимаете, - объяснял он, - у него же нет никаких родственников.

Как будто это не я сообщил им, что родственников у Кригера нет.

Тело лежало в прозекторской на оцинкованном столе, покрытое простыней. Меня попросили подойти ближе. И вдруг в голове моей мелькнула дикая мысль, что на самом деле никакая это не формальность. Что меня привезли опознавать Кригера, а это не он. Потому что кому могло понадобиться пырять милого, доброго, беззащитного учителя на пенсии острым предметом в больное сердце?

Санитар откинул край простыни. Это был Кригер.

Потом мы поехали на Петровку, и там я опять повторил свои показания, теперь уже в письменном виде. Оперуполномоченного, который всюду меня сопровождал, звали Николаем Суховым. Он сказал мне, что, видимо, ему придется тащить это дело. Я заметил, что работа свидетеля показалась мне очень нелегким занятием, и спросил, нужно ли еще что-нибудь от меня. Не моргнув глазом, он ответил: да! он хочет, чтобы завтра с утра я вместе с ним подъехал домой к Кригеру. У меня уже не было сил возражать, и я согласился. Он дал мне номер своего телефона и наконец отпустил.

С Петровки я заехал в редакцию. Там уже почти никого не было, кроме дежурных по номеру. Только в скупо освещенном коридоре слонялся Валя Протасов, конкурирующая фирма: с тех пор как они с женой развелись, он чуть не каждый вечер ошивается в редакции допоздна.

Конечно, если соблюдать хронологию, то это меня следует называть конкурентом Протасову, как-никак он работает в нашей конторе лет на десять больше. Когда-то он тоже, как я сейчас, бегал по городу, влезая в разные скандалы, но со временем ему все это как-то надоело. Теперь он перешел на другую систему: судебные очерки пишет из головы.

Надо признать, они у него получаются довольно ловко, а главное, гладко. Он, как и я, имеет много знакомых в судах, в прокуратуре, в милиции. Услышав какую-нибудь историю, он ее додумывает, а потом выводит мораль. Ему, конечно, гораздо легче, чем мне, он может придумать такие подробности, что мне и не снились, дать сюжету любой поворот, подогнать факты под какие угодно выводы. И разумеется, он застрахован от ошибок. Надо мной он посмеивается.

Но однажды у нас с ним вышел серьезный разговор.

- Чего ты добиваешься? - спросил он меня. - Ну, пару мерзавцев отправил в тюрьму, одного невинного оттуда вытащил. Ты собой хочешь подменить соответствующие органы, которые должны всем этим заниматься. Ты лезешь в отношения людей и организаций, ты пытаешься навязать им свое мнение. Но поскольку ты для этого используешь газету, мнение твое считается общественным. Ты что, действительно считаешь, что можешь говорить от имени общества?

Я ему ответил, что на мои статьи приходят официальные ответы. Газете сообщают о принятых мерах, мы публикуем эти сообщения. Разве это не поддержка со стороны общества?

Он сказал:

- А вот сие, голубчик, просто вредно. Люди видят, что справедливость достигнута только тогда, когда вмешалась газета. И думают: а если бы не вмешалась?

Я возразил ему, что каждый случай восстановленной справедливости работает на справедливость вообще. А он ответил:

- Справедливость вообще - чушь. Справедливость бывает только конкретная. Но газета делается не для одного человека, не для десяти и не для ста, а для сотен тысяч читателей. И этим читателям абсолютно безразлично, настоящие у тебя фамилии в статье или придуманные. Мои судебные очерки ничуть не хуже твоих, хоть я и трачу на них гораздо меньше сил, то есть работаю производительнее. Наше главное дело - воспитывать. Давать пищу для размышлений, утверждать определенную мораль, а не копаться в грязном белье. Чужой опыт никого еще от беды не спасал. Свой, впрочем, тоже. Все это глупости, будто история повторяется. История - абстрактная наука, вроде теоретической математики!

Демагог чертов. Я тогда решил не залезать в дебри. Сегодня Протасов схватил меня за рукав и не отпускал:

- Ну что, опять влез в историю? Я хмуро кивнул и хотел пройти мимо, но он не дал. Стал приставать, откровенно ерничая:

- Игорек, дай сюжет, у меня творческий кризис.

- Поищи у Конан Дойла, - сказал я.

В кабинете на столе все так же лежало письмо Кригера. Сухов просил завтра привезти его с собой. Я подумал, что надо бы сейчас зайти в машбюро и попросить, чтобы с него сняли копию. Потом я взялся за телефон: мне хотелось сегодня же поставить в известность родственников и кое-кого из знакомых об изменениях в моем семейном положении.

Когда я открыл дверь в квартиру, то увидел, что Феликс еще не спит. Он сидел в кресле и читал. Моя раскладушка была разложена и застелена чистым бельем.

При виде меня Феликс отложил книгу. У него огромная библиотека, которую он собирает много лет. Она довольно специфическая: его интересуют философия, история, социология, но только не художественная литература. Я посмотрел, что он читает с таким увлечением. "Филипп Август в его отношении к городам". Боже мой!

- Хочешь супу? - спросил Феликс. - Возьми на плите. Я выложил на кухонный стол свои покупки: сыр, колбасу. Феликс тоже пришел, достал тарелки. Я рассказал ему обо всем. Он выслушал, но от комментариев воздержался. Уже лежа на своей раскладушке и натягивая одеяло на подбородок, я полусонно спросил его:

- Феликс, ты все знаешь. Что такое история?

Он ответил:

- Философия с картинками.

С тем я и заснул.

5

Разбудила меня какая-то мысль. На грани сна и яви я все старался уловить ее и не мог. Будто огромная рыбина, которую тащат сетями на поверхность, мысль эта неуклюже ворочалась, уходила ко дну, возвращалась и уже, кажется, плескалась в камышах у самого берега, а все не давала себя разглядеть, не давала понять, что за улов: толстый ленивый сом или лох-несское чудовище.

Я сел на раскладушке с ощущением тревоги. И сразу вспомнил про то, что я теперь холостяк, про смерть Кригера, поездку в морг, а больше ничего.

На кухне пронзительно свистел чайник, Феликс гремел сковородками.

- Вставай, соня! - кричал он. - Яичница готова!

"Опять яичница", - подумал я. И тут мысль сама скользнула мне в руки юрким словом: как?

Как убили Кригера?

Почему-то этот вопрос не пришел мне в голову вчера. Вероятно, я просто был в некотором шоке от всего случившегося, и мне было не до него. Но сегодня он разбудил меня, и, умываясь, натягивая рубашку и джинсы, завтракая, отвечая невпопад Феликсу, я пытался найти на него ответ.

Кригер сказал, что все время будет дома, разве только выйдет за газетами. Предположим, что именно за газетами он и вышел из квартиры. Значит, старика могли убить в его же квартире, по дороге к лифту, на площадке около лифта или в самом лифте. Больше негде.

Врач сказал, что смерть наступила практически мгновенно. Стало быть, если убийство произошло в квартире или по дороге к лифту, убийце или убийцам пришлось бы втаскивать тело в лифт. Втаскивать почти то же, что вытаскивать, а я по себе хорошо знал, насколько это неблагодарное занятие при автоматических дверях. И потом, зачем это вообще могло понадобиться?

С другой стороны, я готов был поклясться, что, доехав до шестнадцатого этажа, лифт задержался там не больше чем на несколько секунд, а потом сам поехал вниз. И наконец, самое главное: мальчишки!

Те самые мальчишки, которые прошмыгнули у меня под рукой, когда я галантно придерживал дверь женщине с сумками. Они плюхнулись в лифт и доехали в нем до самого верха, нигде не останавливаясь. Они должны были видеть Кригера!

Кригера живого или мертвого. Одного или с его возможным убийцей.

Вчера в своих многократно повторенных показаниях я, разумеется, упомянул и про них, но как-то вскользь, не придавая им особого значения. Позвонив Сухову, я решил ни о чем не спрашивать его по телефону. Он сказал, что с утра занят, и мы договорились, что я заеду за ним на Петровку в час дня. Потом мы с Громовым поехали к нам в контору.

Увидев меня, Завражный даже вскочил со своего крутящегося места.

- Ну что? - закричал он.

- В каком смысле? -спросил я, стараясь сбить его с темпа. Но это было невозможно.

- Что с материалом? Будет к воскресенью?

Я сделал вид, что прикидываю.

- Видишь ли... - мне неохота было рассказывать ему про все свои злоключения. - Что-то у меня пока осложняется.

Завражный упал обратно в кресло.

- Режешь без ножа, - сообщил он. - Протасов стоит у меня на эти выходные, а больше ничего нет. Сходи-ка в письма, погляди там что-нибудь.

Я честно пошел в отдел писем, и учетчица Вера Максимовна выложила передо мной целую папку, куда складывалось все, что имело отношение к моей теме.

- Неделю не разбирал, - строго сказала Вера Максимовна. - Вон сколько накопилось. Спиши заодно все отклики.

Взяв папку, я направился к себе в кабинет, который делил на двоих с Протасовым, и стал добросовестно разбирать письма. Одни откладывал налево: на них надо было срочно ответить или, сняв копию, переслать их в милицию, в прокуратуру, в исполком и так далее. В основном это всякие жалобы, их нельзя оставить без внимания, но и темы они не дают. Другие письма я, прочитав, складывал стопкой справа. Это так называемые отклики, в которых читатели выражают свое отношение к нашим материалам: ругают, хвалят, возмущаются или благодарят. Кроме редких случаев ответа они не требуют, часто даже бывают без обратного адреса. Но их-то я всегда читаю особо внимательно, потому что там попадаются очень интересные "аналогичные случаи", благодаря которым я написал несколько острых материалов.

Письма разложились на две аккуратные стопки. Посередине не осталось ничего. Ни одного письма, которое, как говорится, "позвало бы в дорогу".

Я пошел и доложил об этом Завражному. Он поднял глаза от стола с бумагами и секунду-другую смотрел, явно не понимая, чего мне надо.

- Ищи, - сказал он. - Думай. Время пока есть.

И снова углубился в бумаги.

6

Ровно в час я остановился напротив знаменитого здания, многократно описанного в детективах. Сухов вышел из проходной не один, а с товарищем, долговязым парнем в клетчатой кепке. Я подумал, что если это тоже сотрудник уголовного розыска, то он совсем себя не бережет: мало того, что виден за версту, так еще и кепочку завел, как у Олега Попова. Сухов сел впереди, а кепчатый, изломавшись, как складной метр, на заднее сиденье. Сухов называл его Вадиком.

- Кепка не мешает? - спросил Вадик, имея в виду задний обзор.

- Мне нет, - ответил я.

На этом обмен любезностями закончился. Мы поехали. По дороге я сказал Сухову о мальчишках и спросил, что он думает по их поводу.

- Проверяется, - ответил Сухов как-то уж совсем неопределенно, и я понял, что меня поставили на место. Дескать, мой номер восемнадцатый, нужно будет, меня позовут.

У кригеровского дома он через плечо сказал Вадику:

- Ты давай в жэк за управдомом, или кто там у них. И пусть понятых захватит. А мы пока поднимемся наверх, разведаем обстановочку.

В полумраке подъезда (в полумрачности, сказал бы я теперь) ничто не напоминало о вчерашней трагедии. Только на дверях первого лифта появилась теперь лаконичная табличка: "Ремонт".

Зато второй стоял на первом этаже. Сухов ткнул кнопку. Двери разъехались, но Сухов остался на месте. Подождав в недоумении, двери стали съезжаться, но тут Сухов сунул между ними ногу.

- А? - спросил он меня, и я согласно кивнул.

- Ну, тогда поехали, - сказал он.

В этих многоэтажных человеческих поселениях жизнь располагается симметрично по обе стороны от двух важнейших артерий: шахты лифта и шахты мусоропровода. Два коридора по четыре квартиры в каждом, и никто не обижен чрезмерным удалением от метрополии.

- Какая, говоришь, у старика квартира? - спросил Сухов, разглядывая наши невнятные изображения в матовом стекле коридорной двери.

- 125-я, - ответил я, не сомневаясь ни на миг, что Сухов сам прекрасно знает какая.

Одно изображение подняло руку. Сухов нажал на кнопку под номером 125.

Резкий дребезжащий звон запрыгал в мутном Зазеркалье. И почти сразу, будто неизвестный только того и ждал, послышался звук открываемой двери. В коридор выпала полоска света, прошелестели легкие шаги и замерли по другую сторону стекла.

- Вы к кому? - спросил робкий женский голос.

- Мы, гражданочка, из милиции, - солидно ответил Сухов. Осмыслив эту информацию, язычок замка удовлетворенно цокнул.

- Здравствуйте, - сказал Сухов, просовывая в образовавшуюся щель руку с удостоверением.

- Ой, заходите, заходите, - запричитала женщина и сразу повернулась к нам спиной. как будто утратив всякий интерес. - Вот ведь дела у нас, дела...

Я с облегчением увидел, что свет исходит из квартиры № 128, прямо напротив кригеровской. Мы с Суховым следовали за женщиной по пятам и как-то так всей компанией прошли в открытую дверь, хотя никто нас гуда не приглашал. В прихожей женщина наконец повернулась, дав себя разглядеть. Разглядывать, собственно, было нечего: вся она походила на маленькую серую мышку с худой невыразительной мордочкой, на которой выделялись только глазки, юркие, острые, горящие совсем не мышиным огнем.

- Кругляк Анна Тимофеевна? - спросил Сухов, демонстрируя отличную осведомленность.

- Так точно, - неожиданно по-военному ответила мышка. Тут в прихожую открылись еще две двери, и появились: толстый дядька в штанах армейского образца, в майке, перекрещенной подтяжками, как пулеметными лентами, и толстый школьник, не успевший еще снять пионерский галстук. В нем я сразу признал одного из вчерашних мальчишек.

- Кругляк Дмитрий Михайлович? - спросил Сухов, продолжая поражать эрудицией. - А это, вероятно, Кругляк Михаил?

Оба кивнули. Но Сухов уже оставил их.

- Вы что же, Анна Тимофеевна, всегда выходите, когда звонят в соседние квартиры?

Та, кажется, слегка потерялась. Забормотала:

- Так ведь... Известно же... Я думаю, кто?.. Звонок у них очень громкий? - Она нащупала почву под ногами. - Супруга-покойница у них глуховата была - вот и приспособили!

- А вчера, - спросил Сухов, - в это же время вы были дома?

- Была.

- И никто к вашему соседу в дверь не звонил?

- Никак нет!

- Это точно? - настойчиво спросил Сухов.

- Ну я-то, слава Богу, не глухая! - обиделась она. Я толкнул легонько Сухова в бок, показывая глазами на ее сына. Он сразу все понял.

- А теперь, молодой человек, - сказал Сухов, обращаясь к Кругляку-младшему, которого, как, впрочем, и старшего, вполне можно было бы называть "кругляком" с маленькой буквы, - нам необходимо побеседовать с вами.

Буквально через пять минут мы знали все. Они с Димкой Корякиным сразу после уроков побежали сюда, к Круглякам, потому что он. Мишка, поймал во дворе редкого жука-дровосека и завернул его в бумажку, а он там все время шуршал, и они боялись, что сбежит, а им хотелось поскорее добавить его к Мишкиной коллекции, то есть добавить хотелось Мишке, а Корякину хотелось посмотреть, как жука будут пришпиливать булавкой к доске. В процессе рассказа нас пригласили в комнату младшего Кругляка и в качестве вещественного доказательства продемонстрировали всю коллекцию проткнутых булавками насекомых. Жук-дровосек действительно выглядел самым свежим экспонатом.

Так вот, на площадке шестнадцатого этажа они увидели Кригера. Кригер был один. Они вышли из лифта, а он вошел.

- Миша, - задушевно спросил Сухов, - а не заметил ты случайно, на какой этаж он нажал?

- А он не нажимал, - ответил Миша.

- То есть как это?

- Очень просто. Я сам нажал ему на первый. Нажимаешь, а сам никуда не едешь, понимаете? Я всегда так делаю, мне все соседи разрешают, спросите кого хотите.

- А что Кригер? - не выдержал я.

- Ничего, - удивился Мишка. - Улыбнулся - и все...

Я представил себе Кригера, который улыбается мальчишке-соседу, а двери автоматически закрываются перед его улыбкой. Потом я попытался вспомнить, была ли улыбка на лице у Кригера, когда мы увидели его на полу лифта. Но не смог.

7

Пришел Вадик с двумя понятыми и элегантной, ухоженной женщиной лет сорока, которую представил нам как управдома товарища Соколову. "Товарищ Соколова, познакомьтесь..." "Товарищ Соколова, пройдите сюда..." Все это Вадик говорил с очень серьезным видом, отчего мне показалось, что его тоже забавляет этот контраст между формой и содержанием.

Мы вышли на площадку. Квартиру Кригера еще вчера опечатали, и бумажная полоска белела на двери, как стерильная повязка. Управдом товарищ Соколова, привычный санитар, с треском поддела ее лакированным коготком, и мы всей гурьбой ввалились в прошлое.

Назвать иначе я это не мог. Потому что все, что было связано с Эрнстом Теодоровичем, окончательно стало теперь прошлым. Единственный сын старика Теодор был после войны комсомольским работников где-то в Поволжье и тогда же, в конце сороковых, стал прошлым, о котором Эрнст Теодорович вспоминать не любил. Марта Ивановна ушла от Кригера в небытие года три назад, оставив ему несколько коричневых от времени фотографий: девочка в кружевном кринолине, сухощавая девушка с невыразительным лицом в глухом платье со стоячим воротником, вооруженная зонтиком дама на курорте под пальмами... Эти картинки былого, окантованные ажурной жестью, составляли единственное украшение выцветших обоев на стене, свободной от книг. Я знал еще, что в побитой переездами горке из красного дерева между чайной посудой, лекарствами и разным стеклянным, хрустальным и металлическим хламом должна храниться конфетная коробка - саркофаг засохшей магнолии, захороненной вместе с некоей истершейся на сгибах запиской и парой-тройкой других утерявших теперь навсегда свой смысл безделушек. Наверное, черты, приписываемые нации в целом, у эмигрантов обязательны. Кригер был по-немецки сентиментален.

Товарищ Соколова откланялась и ушла. Понятые толклись в прихожей, а мы прошли в комнату.

- Хорошая библиотека, - сказал Вадик, подходя к полкам. - То-то родственнички обрадуются.

- Тут в основном по истории, - сказал я. - А родственников у него совсем нет, я уж рассказывал. По крайней мере, в России.

- Да ну? - удивился Вадик и потянул за кожаный корешок одну из книг. "Уложения царя Алексея Михайловича". Антикварная вещица!

Раскиданная во времени Марта Ивановна смотрела нам в затылки холодным взглядом.

- Не отвлекайся, Вадик, - хмуро бросил ему Сухов. - Пойди лучше на кухню, осмотрись там.

Не знаю, что хотел найти в квартире Сухов. А еще мне было непонятно, зачем он притащил с собой меня. Я даже подумал, не подозревает ли он меня и не рассчитывает ли, что я расколюсь на месте преступления?

Сухов сидел у кригеровского письменного стола, выдвинув большой центральный ящик, и без видимогоэнтузиазма перебирал бумажки.

- Нашли что-нибудь? - спросил я. Он живо ко мне обернулся'

- А что я должен искать?

Я пожал плечами, подошел ближе и встал у него за спиной. Письма и записные книжки полувековой давности, какие-то записи.

- Поглядите-ка, - сказал Сухов, - это по вашей части. Он протянул мне стопку листков. Сухов, как видно, разделяет мнение, что человек, который работает в газете, имеет прямое отношение к литературе. В стопке были стихи. Почерк мало походил на кригеровский, да и вряд ли старик стал бы вдруг на склоне лет баловаться виршами. Бумага была совсем свежая, чего я не сказал бы о стихах. Просмотрев несколько страниц, я понял, что они, скорее всего, принадлежат какому-нибудь культурному юноше, томимому неясными чувствами. Я ясно представил себе розовощекого акселерата, тоскующего над листом бумаги. Первое стихотворение начиналось так:

За что же мне такая мука? И долго ли ее терпеть? Наука будет впредь, наука! Да только - будет это "впредь"?

Литература, конечно, призвана ставить вопросы, но не в таком количестве. Я отдал стихи обратно Сухову.

- Белиберда? - спросил он.

- Не Байрон, - ответил я, и он понимающе кивнул. На кухне гремел посудой Вадик.

- Ну что там у тебя? - крикнул ему Сухов.

- Старичок жил небогато, - отозвался тот.

- Это все?

- Пока все...

- Послушайте, - сказал я, - а у меня тут какая роль?

Сухов взглянул как бы с интересом:

- Вы сами-то как считаете?

- Не знаю, - честно ответил я.

Он помолчал в задумчивости, а потом заговорил, перейдя почему-то на "ты".

- Подумай сам, что мне делать? Убили человека - да еще не поймешь, каким образом. Убили не в квартире, так что это не место преступления. Ограбить не хотели, да и нечего тут грабить. Что же тогда? Нужны, стало быть, связи, нужны знакомства, хоть какая-нибудь зацепка. Я тут могу двое суток все перерывать, стены могу простукать и полы, а все без толку. Потому что я не знаю не только, где искать, по даже, что искать.

- И я не знаю, - сказал я.

- Не знаешь, - согласился Сухов. - Но тебе есть над чем подумать.

И вдруг сказал просительно:

- Подумай, а?

Я оглядел комнату. Я не очень-то верил, что мы найдем что-нибудь в квартире. Что это может быть? Письмо, записка, дневник? Кригер был человек одновременно увлекающийся, открытый, рассеянный и прямой. Конспиратор, в моем представлении, из него был бы никудышный. Если даже это "что-то" было в квартире, куда он мог его деть? В книги? Исключено! В последние годы он становился все более рассеянным, всегда не помнил, куда сунул очки, забывал, платил ли он уже в этом месяце по счетам, и сам над собой за это посмеивался. Нет, в книги он не сунул бы ничего ценного, побоялся бы потом не найти. Тогда куда? Кроме застекленной, открытой со всех сторон горки, других шкафов в доме нет, все свои носильные вещи Кригер держал в стенном. Там? И тут я подумал про конфетную коробку.

- Где она у него лежит? - спросил Сухов.

- Всегда лежала в горке.

Сухов быстро осмотрел горку снизу доверху:

- Какого она примерно размера?

- Большая. Сантиметров тридцать на двадцать.

- Тут ее нет.

Осмотрели стенной шкаф в коридоре. Безрезультатно.

- Где еще не смотрели? - спросил Сухов.

- Антресолью - ткнул пальцем из кухни Вадик.

- Залезай, - скомандовал ему Сухов. Вадик принес табуретку. Я подумал, что при таком росте ему можно было бы и не утруждаться. Искал он недолго.

- Фу, ну и пылища там, - сказал он, слезая на пол. - Эта, что ли?

В руках его была коробка, перевязанная лентой. Пыли на ней совсем не было. Я сказал:

- Эта.

Сухов принял ее у Вадика и перенес на стол в комнате. Мы все встали у него за спиной. Сухов развязал ленту и снял крышку.

Врать не буду - эффект был потрясающий. Мертвый Кригер на полу лифта поразил меня меньше, чем то, что я увидел в его полинялой конфетной коробке. Поверх записок, безделушек, поверх засохшей магнолии лежал, нахально придавив все это, черный пистолет.

- "Макаров"! - ахнул у меня над головой Вадик, а Сухов быстро накрыл коробку крышкой. Но я успел разглядеть на рукоятке пистолета металлическую пластинку с дарственной надписью.

- Вадик, - сказал Сухов, не отрывая рук от коробки, - звони в отдел, скажи: нашли ствол. Тот самый. Пусть присылают группу, будем искать тут подробней.

- Какой "тог самый"? - спросил я у Вадика, крутившего диск.

- Три недели назад обчистили, сволочи, квартиру у одного генерала... начал он.

- Петренко? - рявкнуло у меня над ухом, и я увидел, как Вадик сделался меньше ростом.

Сухов отпустил наконец коробку, но теперь повернулся к столу спиной, закрывая ее телом.

- Вас, - обратился он ко мне, - я больше не задерживаю. Спасибо за помощь.

Я пожал плечами и пошел к выходу.

- Не обижайся! - крикнул он вслед. - Если что узнаешь - звони!

Только выйдя на улицу, я понял, что не обижаюсь.

8

У каждого своя работа - вот что подумал я. И между прочим, пора мне вспомнить о своей. Часы показывали без десяти минут три, я прикинул, что вполне могу застать кого-нибудь на месте, и пошел не к машине, а в противоположную сторону, через двор. Дорогой, которой ходил тысячи раз.

Все тут поменялось. И двор-то теперь двором, если по-честному, не назовешь. Так, пространство между домами. Во всей округе остались стоять два-три пятиэтажных дома довоенной постройки, да еще пара маленьких, имеющих, как сейчас выяснилось, важное историческое значение. Все остальные сломали, а вместе с ними сломали гаражи, сараи, сарайчики и голубятни. Голуби летают теперь над крышей кригеровского небоскреба, и никто их не гоняет, у нынешних мальчишек нет этого в заводе. Впрочем, спутником их тоже уже не удивишь.

А все-таки я узнавал места своего детства. Как угадываешь знакомого актера под гримом новой роли. Вот здесь стоял мой дом, а здесь был забор, он отделял двор от школы. Школа была видна из нашего окна, но идти к ней приходилось в обход, огибая целых два квартала. Это потом здесь догадались сделать калитку, а до этого мальчишки перекидывали на ту сторону портфели и лезли напрямик. Однажды уговорили и меня, взяли на "слабо". Ходил я тогда то ли в первый класс, то ли во' второй. Зимой было дело. Я, как все, перекинул портфель и даже мешочек со сменной обувью, но замешкался и полез последним. Летом я, может, и справился бы. А тут край забора обледенел, пальто проклятое мешает, шарф лезет в рот, шапка на глаза. Сорвался я, а варежки на заборе остались. Ну уж без варежек мне точно не забраться! Мальчишки все убежали вперед, во дворе в такую рань никого нет, а идти в обход - боязно портфель с мешком бросить: так-то они вон в щель видны. Темно, холодно, руки мерзнут, и слышно, как в школе звонок звенит... Сел я в снег и заплакал.

Открывая тугую школьную дверь, я подумал: а сейчас, двадцать лет спустя, могу я найти выход из того положения? Пожалуй, нет. Ситуация из категории безвыходных. Жаль, не помню, чем дело все-таки кончилось.

Директорский кабинет был закрыт.

- В учительской поищите, на третьем этаже, - посоветовала мне женщина в синем халате, вероятно, завхоз. И, равнодушно отвернувшись, побрела по пустынному коридору, гремя ключами.

Странное ощущение: все здесь знакомо, а меня принимают за постороннего. Будто я слетал ненадолго в соседнюю галактику и вот, вернувшись, не нахожу ни одного родного лица. В сущности, это не такое уж нелепое сравнение.

Если память мне не изменила, учительская должна быть рядом с кабинетом истории. Кригер входил со звонком, небрежно кидал журнал на стол и оглядывал нас отсутствующим взглядом. Он никогда не ждал, пока в классе наступит тишина, не смотрел пристально на расшумевшегося ученика, не стучал указкой. Он просто начинал говорить. Потом как-то он объяснил мне, что не считал себя вправе заставлять слушать, если неинтересно. Это было правдой и позой одновременно. Кригер знал, что неинтересно не будет, что класс будет сидеть, замерев, как один человек.

Эрнст Теодорович был хорошим учителем.

Рассказывая, он бегал по комнате, ероша свою густую тогда шевелюру, так что после урока с объяснением нового материала у него бывал вполне безумный вид.

- В 1147 году Юрий Долгорукий назначил свидание своему другу и союзнику князю, новгород-северскому Святославу Ольговичу, - слышу я его не дребезжащий еще тенорок. - Он послал сказать ему: "Приди ко мне, брате, в Москову". Святослав ждать себя не заставил, и на следующий день по его приезде хозяин устроил гостю, как сообщает летописец, "обед силен" и было многое питие и естие князю и приехавшей с ним "мале дружине". Надо сказать, что предки наши любили и умели вкусно покушать. Собственно, это считалось по тем временам одним из основных развлечений. И уж если обед удостоился внимания летописца, это было что-то грандиозное! Быть может, благодаря этому пиру и попала в летопись встреча князей. А мы с вами, милые мои, получили первое в истории известие о Москве...

Человек пятнадцать из его учеников стали историками. Как, черт побери, мог у него на антресоли оказаться пистолет какого-то ограбленного генерала?!

Я открыл дверь в учительскую. Две женщины, пожилая и молодая, разговаривали, стоя у окна. Обе замолчали и вопросительно повернулись в мою сторону.

- Мне бы директора... Или завуча.

- Я директор, - ответила молодая, - а это завуч. Кто вам больше нужен?

- Директора - сказал я сразу.

- Тогда спускайтесь на первый этаж, к канцелярии. Я сейчас приду.

Через минуту директор спустилась, и мы зашли в кабинет, при одной мысли о котором меня, бывало, бросало в дрожь. Сейчас он показался маленьким и мрачноватым.

- Слушаю вас.

Я показал свое удостоверение.

- О! - сказала она. - Ну что ж, я ваша читательница. Воропаева Светлана Николаевна. Зачем пожаловали?

У директора было лицо актрисы. Очень красивое лицо, я таких давно не встречал. Лиц, конечно. Директоров школ таких я не встречал никогда. Ее портили только классическая учительская прическа с высоким начесом да этот ставший когда-то чуть ли не униформой их сословия костюм: юбка с жакеткой, из-под которой вылезают какие-то кружева. На вид я бы ей дал лет тридцать пять, не больше.

Про Кригера она, конечно, знала. Работать ей с ним не пришлось: он ушел на пенсию год назад, как раз, когда она пришла. Но знакома: Эрнст Теодорович частенько в школу захаживал, а в эпидемию гриппа даже заменял на общественных началах заболевшего историка. Многие учителя и ребята из старших классов собираются прийти на похороны.

Я показал ей копию письма:

- О ком тут речь, можете сказать? Она прочитала и задумалась, неожиданно по-девчачьи наморщив нос:

- Значит, так. Сын вполне интеллигентных родителей, весьма одаренный молодой человек. Ходил к Кригеру, из, бывших его учеников, да? Пожалуй... Латынин Саша подойдет, это десятый "А". Начните с него, а если нет, подумаем еще. Только я его что-то сегодня не видела.

Светлана Николаевна повернулась к селектору на тумбочке рядом со столом и вдруг весело мне подмигнула:

- Вот, прогресс даже до нас добрался. Сейчас выясним.

Она нажала кнопку:

- Марина Борисовна, вы тут еще?

- Тут, куда я денусь, - голос был невнятный, в динамике хрипело и визжало. Видно, прогресс добрался до школы в полном изнеможении.

- Вы ребят хоть отпустите, им пообедать надо.

- Да уж гнала, не идут.

- Марина Борисовна, скажите, Латынин был сегодня?

- Нет, и вчера тоже не был. А что с ним?

- Это я у вас хотела спросить. Может, заболел? Вы домой ему не звонили?

- Нет, вот доделаем, позвоню.

- Позвоните обязательно. А сейчас попросите кого-нибудь из ребят принести мне из учительской журнал десятого "А". Чем быстрее, тем лучше.

Селектор что-то крякнул в ответ и замолк.

- Это классный руководитель Латынина, Марина Борисовна Коровина. Они там газету делают к последнему звонку. Если хотите, можете с ней поговорить. Она англичанка.

- В каком смысле?

- В смысле преподает английский язык.

- Да? А вы кто?

- Я? - удивилась она и рассмеялась: - Я - химичка!

В дверь тихонько постучали.

- Входите! - сказала Светлана Николаевна, и в кабинет не вошла, а скользнула маленькая стройная фигурка, бесшумно положила журнал на стол и так же невесомо выскользнула. Я успел заметить только, что у девушки восточный тип лица.

- Спасибо, Дина, - сказала ей вдогонку Воропаева. Раскрыли журнал.

- Латынин... Латынин... Вот! - Ухоженный ноготь директора остановился. - Адрес, телефон - все есть, пожалуйста. Виктор Васильевич - это отец, артист Росконцерта. А вот Елена Сергеевна - это не мать, это мачеха. Мать у него то ли умерла, то ли уехала куда-то, знаю только, что мальчик про это говорить не любит.

Я переписал все данные к себе в блокнот. Она сказала:

- Запишите и мой телефон, и свой дайте, на всякий случай. Я продиктовал ей свой телефон, приемной и Завражного. Потом подумал и дал еще телефон Феликса. "Всякий случай" бывает разный.

На крыльце школы я остановился в раздумье, чем мне теперь заняться. Сколько раз стоял я вот так же на этом месте, размышляя, куда себя деть! Сегодня приходилось выбирать, на что мне хватит времени.

- Здравствуйте, - прошелестело внизу. Я опустил глаза. Передо мной была давешняя Дина. Теперь я разглядел, что у нее большие и при этом чуть раскосые глаза.

- Вы из милиции?

Я отрицательно покачал головой:

- А что, похож?

Она смотрела на меня очень серьезно:

- Вы насчет Латынина?

- Пока не знаю, - честно сказал я, - но может быть. А что с ним?

Мне показалось, сейчас она заплачет.

- Но вы точно не из милиции?

Я опустился на верхнюю ступеньку. Время шло к четырем, а у меня с утра не было во рту ни крошки.

- Нет, я же сказал, не из милиции. Я из газеты. Ну что там с вашим Латыниным?

У нее скривились губы:

- Он пропал.

- Давно? - спросил я устало.

- Вчера утром. Он... он не ночевал дома...

И тут она наконец заплакала.

9

Через четверть часа мы с ней сидели в "стекляшке" напротив и ели пельмени, запивая компотом. Я уже не сомневался, что Кригер писал мне именно о Саше Латынине.

Все началось, сказала Дина, месяца два назад. Когда Саша познакомился с этим парнем, официантом из пивного бара.

- Там, в баре, и познакомились? - спросил я.

- Нет, - ответила Дина, - не в баре. Познакомились они очень странно: в метро.

- Почему тебя это удивляет?

Дина пожала плечами:

- Не знаю. Просто странно. Я, например, никогда в метро ни с кем не знакомилась.

"Слава Богу", - подумал я. А вслух спросил:

- Как его зовут, этого официанта?

- Сергеем, кажется. Я его никогда не видела. Саша меня всегда внизу оставлял. У них там были дела.

Она сказала это совершенно естественным тоном. И я подумал: вот знамение времени! Интересно, с какого класса у них в ходу эта фраза?

- И что же это были за дела?

Дина молчала. Я сказал:

- Дина, мы уже выяснили, что я не из милиции. Хочешь, покажу удостоверение?

Она отрицательно покачала головой.

- Тогда решай, или мы вместе будем искать Сашу, или допивай компот и пошли по домам. Ну?

- Я не ханжа, - сказала она наконец с вызовом. Начало было хорошим. И не вижу ничего ужасного, если тебе в руки попала вещь по дешевке, а ты потом продал ее по нормальной цене.

Она явно наблюдала за моей реакцией. Я молчал, сохраняя на лице бесстрастное выражение. И она, как видно, решилась'

- Короче, у этого Сергея были какие-то то ли родственники, то ли друзья, которые часто ездят за границу. Ну и привозят барахло, разумеется. А продавать некому да и некогда Вот Сергей этот и попросил Сашу помочь. В основном это были джинсы, хорошие; фирменные.

- И почем Сергей их отдавал?

- По-моему, рублей по сто.

Я присвистнул:

- Ничего себе! А Латынин небось рублей по сто пятьдесят?

- По сто сорок. Для скорости.

- Это все?

- Нет, не все. Еще этот парень иногда просил Сашку отвезти что-нибудь по адресу, потому что сам не мог отлучиться с работы.

- Что, например?

- Чемоданчик. Давал ему адрес, где-то в новом районе, и двадцать пять рублей - вроде как на такси.

- А что было в чемоданчике, Саша никогда не интересовался?

- Ну что вы, это же неприлично! К тому же он и не открывался.

- А это откуда известно?

У Дины на щеках выступили два красных пятнышка. Полагаю, это означало, что она вспыхнула до корней волос.

- Там... там был такой цифровой замочек...

- Но ведь он мог быть и не включен?

Дина молчала. Я решил сменить тему:

- Скажи, пожалуйста, а куда Саша потом девал деньги?

- Как куда? Мы их тратили. В кафе ходили, один раз даже в ресторан. Еще Латынин себе диски последние на них покупал, пополнял свою коллекцию. А это, между прочим, не такое дешевое удовольствие.

- Понятно, - сказал я. - Ну а раньше он на что их покупал? Экономил на завтраках?

Но до нее, кажется, не дошла моя ирония.

- Вроде того, - ответила она совершенно серьезно. - Ему папаша всегда сколько хочешь давал, только попроси. А недавно у них и вышел конфликт как раз на почве финансов. Папашу заело. Хватит, говорит, по кафе шляться, экзамены на носу, в институт надо поступать и все такое. Ну и дал ему вместо червонца трояк. Это, я так понимаю, в воспитательных целях.

А Санечка тоже завелся, швырнул ему этот трояк, вагоны, говорит, пойду по ночам разгружать. Тут-то как раз ему официант и подвернулся. Чего вы улыбаетесь?

- А что, не смешно? - спросил я.

- Абсолютное - ответила она с жаром. - Вы просто не знаете Латынина: если в не этот официант, он бы точно пошел вагоны разгружать.

- Да, судьба - индейка, - согласился я. - Ну и что же он пропал от такой хорошей жизни?

Она опять смотрела на меня настороженно, мой тон ей не нравился. Я пенял, что меня, пожалуй, действительно чересчур заносит, и постарался придать лицу выражение серьезного внимания.

- Откуда ж я знаю, - наконец вздохнула она.

- Даже не догадываешься?

Она покачала головой.

- Когда, значит, ты его последний раз видела?

- Позавчера в школе.

- А говоришь, пропал он вчера утром. Может, он позавчера вечером пропал?

- Его ребята видели. Вчера после второго урока он приходил в школу, принес эту самую газету, которую мы делаем. Он к ней рисовал заголовок и всякое гам оформление. Отдал и сразу ушел, не хотел, наверное, чтоб его учителя видели.

- И к тебе даже не подходил?

- Нет.

Что-то мне не понравилось в том, как она это произнесла.

- А накануне вечером вы тоже не общались?

Она снова покачала головой. И тут я, кажется, догадался:

- Ты вообще-то когда с ним последний раз разговаривала? Дина молча изучала остатки компота на дне своего стакана.

- Поссорились, - констатировал я, и она кивнула. - Давно?

- Две недели назад. Если хотите точно - сегодня шестнадцатый день.

- А из-за чего - секрет?

- Да ну, какой секрет! То есть был бы секрет, конечно, но раз уж вы теперь знаете... Понимаете, Латынин в последнее время стал очень странный. Перестал мне все рассказывать. Раньше таскал меня всюду за собой, а тут вдруг, как ни позвонишь, он занят, у него дела. Дела, дела! Прямо смурной стал от этих дел!

Дина обиженно поджала губы.

- Короче, лопнуло мое терпение. Это после того, как я узнала, что он без меня стал ходить вечером на дискотеку. Я его напрямик об этом спросила, а он мне опять свое: "У меня там дела!" У него там дела, а я должна весь вечер сидеть дома одна! Мы поругались страшно, он на меня накричал, что я не имею права лезть в его личную жизнь, что все мы такие, только дай нам волю, а я в ответ на него тоже накричала, что никакой воли мне от него не надо и что если мне нельзя лезть в его личную жизнь, тогда пусть он тоже не лезет в мою! И... и с тех самых пор мы не разговариваем...

У нее опять затряслись губы, а я слушал почти с мистическим ужасом: до того это напоминало мои скандалы с Ниной.

Мы вышли из кафе, и я направился к машине. Дина молча шла рядом.

- А почему, собственно, ты так взволновалась, что Саша пропал? спросил я. - Взрослый мужик, что с ним сделается? Поругался с родителями, вот и смылся куда-нибудь. Через день ему надоест, и он вернется, а?

Она резко замотала головой:

- Во-первых, Латынин тысячу раз ругался с родителями и никуда не убегал. Во-вторых, в этот раз он с ними и не ругался: я звонила сегодня днем Елене Сергеевне на работу, они ничего не понимают, сами в жуткой панике. В-третьих, Латынин не такой дурак, чтобы ни с того ни с сего перестать ходить в школу перед самыми экзаменами. Вы не думайте, у него, между прочим, средний балл не ниже четырех с половиной будет, ему еще в институт поступать. Я уж все это обдумала - незачем ему просто так сейчас дурака валять. Что-то случилось. Я чувствую.

Я вспомнил Сухова. Очень трудно искать, когда даже не знаешь, что искать. Так и тут: хорошо бы хоть понять, что могло случиться?

И тут меня осенило.

Я даже остановился. Дина тоже остановилась. Я схватил ее за плечи:

- Так ты думаешь... - сказал я, - ты думаешь, что... Она опять заплакала.

- Да прекрати ты реветь! - рассердился я. - У них что, были плохие отношения?

- Нет, что вы, - проговорила она, глотая слезы. - Сашка страшно любил его и уважал. И Эрнст Теодорович его любил...

- Тогда с какой же стати ему его убивать?

- Не знаю... - Она совершенно не могла сдержаться. - Но он пропал в то самое у-у-утро...

- А как ты считаешь, вообще-то Латынин мог бы убить человека?

Мне не следовало задавать ей этот вопрос. Вероятно, он мучил ее вторые сутки.

- Нет! - вскричала она в сильнейшем волнении. - Нет!

Дальше мы какое-то время шли молча. Она как будто начала успокаиваться. Я спросил:

- Скажи, твой Саша стихи пишет?

- Никакой он не мой, - вздохнула она скорее автоматически. Пишет. Плохие, кажется. А вы почему спросили?

За что же мне такая мука?

И долго ли ее терпеть?

продекламировал я. У меня удивительная память на всякую чушь. - Это не его?

- Его, - удивилась Дина, - А откуда вы это взяли? Он их никому не показывал, стеснялся. Только самым близким людям.

"Ну что ж, - подумал я, - значит, Кригер был Латынину самым близким человеком".

Мы подошли к машине.

- Дина, последний вопрос. Если бы Саше понадобилось от всех спрятаться, к кому бы он обратился за помощью?

Она ответила сразу:

- Я уже сама над этим думала. Из наших школьных - ни к кому. У нас стоящих мужиков почти что и нет, да и к тому же у них у всех полон дом родичей. Разве только... Есть у него один дружок детства, как же я про него забыла! Сын каких-то друзей его родителей, что ли. Витя Жильцов. Но он живет где-то у черта на рогах, мы к нему ни разу не ездили, только он к Латынину приезжал. Он тоже в школе учится, но в какой - не знаю. Только вряд ли он к нему поехал, там ведь тоже предки имеются, тут же позвонили бы латынинским. А больше не к кому.

Я занес в блокнот Витю, Динин телефон, дал ей свои координаты.

- Если что узнаешь - звони, - сказал я ей на прощание дежурную фразу нынешнего дня.

Потом я минут пять сидел в машине, откинув назад кресло, и прислушивался к собственным ощущениям. Есть у меня сейчас силы идти к Латыниным или нет? Я посмотрел в блокноте адрес. И вдруг понял, что сижу прямо перед их подъездом. Оказывается, Кригер с Латыниным жили в одном доме! Это почему-то решило дело.

- На каком этаже сто шестнадцатая? - спросил я у старушек, поднимаясь по ступенькам.

- На пятнадцатом, - ответили мне сразу и чуть не хором две или три из них. Не голова, а ЭВМ у этих бабушек!

После переговоров через дверь, разглядывания меня в глазок, к которому я подносил свое удостоверение, мне открыла высокая, статная женщина лет сорока, в бигуди. Я извинился за свой неожиданный визит, и меня впустили в прихожую, где предложили снять ботинки и надеть тапочки. Потом проводили в гостиную, усадили в кресло и попросили подождать.

Я огляделся. Уже в прихожей у меня зародилась некая мысль, которая в гостиной окончательно созрела и сформировалась. К тому времени, когда Елена Сергеевна, сняв бигуди, снова вышла ко мне, я имел четкую версию, по крайней мере, в отношении одной части событий.

10

На следующий день были похороны Кригера. Накануне вечером мне к Феликсу позвонила Марина Костина. Сто лет назад она была у нас старостой класса, но до сих пор, когда надо что-то организовать, собрать нас на вечер встречи или вот на похороны, инициатива всегда у нее в руках. Марина сообщила, что все взял на себя роно, будет два автобуса, в двенадцать часов у морга Второго меда.

- Слушай, - сказала она, - говорят, ты был чуть ли не свидетелем. Как это могло случиться?

- Вот именно, что "чуть", - ответил я. Машина, которую я переставлял с места на место, женщина с сумками, юные энтомологи, проскочившие у меня под рукой... - Я знаю не больше, чем ты.

Она вздохнула:

- Жалко-то как старика. А тебя я регулярно читаю. Молодец! Последний раз здорово ты этих подонков разнес!

- Спасибо, - сказал я, - А как ты меня здесь нашла?

- Твоя благоверная дала телефончик. Да, Нина, конечно, знала, где меня искать.

- Ничего при этом не сказала?

- А что говорить? Все ясно. Так ты теперь у нас жених?

- Вроде того.

- Жаль. Ты мне нравился. В седьмом классе.

- Ну, давай, вперед, - сказал я шутливо. - Вспомним молодость.

- Нет, годы не те. Муж, детей двое, да и растолстела я. Ищи себе, кто помоложе. Значит, понял: завтра в двенадцать. Но в двенадцать к моргу я приехать не сумел. Утром, едва я открыл дверь кабинета, зазвонил внутренний телефон.

- Ну слава Богу, ты пришел. - Это, конечно, был Завражный. - Иди ко мне, тут в приемной для тебя материал сидит.

- В каком смысле "сидит"?

- В прямом. Пришла женщина, ждет уже целый час, желает говорить только с тобой. У них там какой-то скандал, посмотри, может, как раз и сделаешь мне кусок.

- Глеб! - взмолился я. - У меня похороны через час и еще тысяча дел. Пусть Протасов займется, а?

- Игорь! - ответил он мне в тон. - Мне позарез нужен на следующие выходные твой материал, а не протасовский! И потом - человек пришел за практической помощью!

- Сразил, - сказал я, - давай ее сюда.

Это была банальная история коммунальной склоки. Со страшным концом.

Передо мной сидела пожилая седоволосая женщина и без особых эмоций рассказывала про свою жизнь. Она библиотекарь, ей пятьдесят восемь, у нее есть сын, молодой сын пожилой женщины. Она родила его в тридцать семь, без мужа, которого никогда не было. Это было сказано просто, в порядке информации, но я-то знал. почем идет такая простота.

Самую большую комнату в квартире занимал некто Кононенко. Хронический алкоголик, инвалид второй группы, состоящий на учете в психдиспансере. Насколько я понял, это был тот тип психически больного, болезненные проявления которого никогда почему-то не вредят ему самому. "Я - дурак! любил куражиться Кононенко в подпитии. - Всех могу порешить, и ничего мне не будет!" Два десятка лет прожила Нина Николаевна Кожина в постоянном ожидании, что еще может выкинуть ее сосед. А Кононенко не стеснялся ни в выражениях, ни в действиях. Я заметил, что Кожина избегает давать оценки, старается передать только факты, и уже это одно импонировало мне. Но из ее рассказа Кононенко вставал перед моими глазами: садист, циничный пакостник и при этом мелкий трус.

Подлец издевался изощренно, не оставлял следов, а происходило все без свидетелей: соседка из третьей комнаты, проводница в дальних поездах, неделями не бывала дома. В исполкоме сочувствовали, поставили их с сыном на очередь. Предложили Кононенко отдельную квартиру где-то в новом районе, но он гордо отказался: "Мне и тут хорошо!" По закону психически больному полагается отдельная площадь, но нигде в законе не сказано, что надо предоставлять ее насильно... Меняться в квартиру с таким соседом никто не хотел.

Шли годы. Сын Кожиной ходил в ясли, потом в сад, в школу, поступил в институт, в этом году перешел на пятый курс. И всю жизнь он видел рядом с собой Кононенко. Кононенко, без стука врывающегося в их комнату. Кононенко, выливающего суп, сваренный матерью, в уборную. Кононенко, оскорбляющего его мать площадными словами. Два месяца назад, вернувшись домой после занятий (Нина Николаевна была в это время на работе), он после каких-то слов, сказанных соседом, ударил его по голове сковородкой. После чего сам вызвал "скорую" и милицию.

Кононенко остался жив. У него был проломлен череп и оказалось тяжелое сотрясение мозга. Сейчас следствие закончено, дело передано в суд.

- Я все понимаю, мой сын виноват, никому не позволено бить людей по голове, - сказала она. Но не удержалась и добавила: - Даже таких...

- Но неужели, - спросила Нина Николаевна, помолчав, и я понял, что это то, ради чего она пришла ко мне, - неужели его будут судить как обычного, рядового хулигана?

Эта женщина нравилась мне все больше. Не знаю почему, но я верил каждому ее слову. И еще я понял, кажется, главное: не снисхождения сыну просила она. Она хотела сейчас того, чего ей так не хватало все эти долгие годы, - людского участия.

- Я приду на суд, - сказал я. Хорошо, что Завражный не согласился отдать это дело Протасову. - Когда назначено?

- Пятнадцатого июня.

Перед уходом Кожина раскрыла сумочку, извлекла оттуда зеленоватый листок бумаги и не слишком бережно подтолкнула его ко мне через стол. Это был ордер на получение двухкомнатной квартиры - опоздавшее счастье. В глазах у нее стояли слезы, но она так и не заплакала.

Я проводил ее до выхода, а потом заглянул к Завражному. Эмоции эмоциями, а дело делом.

- Отменяется, - сказал я. - Вернее, откладывается. Суд через месяц.

- Ладно, подумаем, - сказал Глеб. - Но ты помни: я с тебя не слезу.

В этом у меня не было никаких сомнений.

Часы показывали четверть первого. Я прикинул, что к моргу мне уже все равно не успеть, а если ехать прямо сейчас на кладбище, то, пожалуй, всех обгоню. Я решил использовать это время для одной небольшой рекогносцировки.

По будним дням в такой час возле пивных баров очереди не бывает. Одинокий привратник скучал за своим деревянным прилавком. Он был грустен, потому что на улице вёдро и за его спиной совсем мало висит на вешалках, а в жестянке звенит и того меньше. Швейцар - это такой человек, который радуется плохой погоде.

- Отец, - сказал я ему задушевно, - Серега сегодня работает?

- Смотря какой, - ответил он лениво.

- Официант.

- У нас три Сереги. И все официанты. На выбор! - Он засмеялся жиденьким смехом.

Я растерялся. Почему-то такая простая возможность не пришла мне в голову.

- Ну-у.. - начал я, судорожно пытаясь что-нибудь придумать. - У него еще такой чемоданчик с цифровым замком!

- Это Горелов, - сказал швейцар и тут же посмотрел на меня подозрительно: - А он тебе зачем? Я уже врал совершенно вдохновенно:

- Киряли у него позавчера, а бабок не хватило, так я ему часы свои отдал. Вот, привез теперь, надо получить.

Взгляд швейцара потеплел:

- Иди на второй этаж, он там сегодня работает.

Я пошел к лестнице, стараясь повернуться к нему так, чтобы он не увидел у меня на руке часы.

В зале я постоял минуту при входе, ориентируясь в обстановке, потом выбрал себе официанта постарше, чтоб наверняка не ошибиться, и спросил деловито:

- Серега Горелов тут?

- Вон он! - показал официант на высокого рыжего парня с подносом, который в этот момент заходил за перегородку, отделяющую зал от кухни.

- Ага, спасибо, - поблагодарил я и направился туда же. Постояв там с полминуты среди пивной суеты, понаблюдав за Гореловым, ловко подхватившим в одну руку целый поднос с пивом, а в другую сразу четыре металлические тарелки с шашлыком, я вышел обратно и спустился вниз.

- Ну что, отдал? - спросил швейцар.

- А как же! - Я гордо показал ему свою левую руку, в то же время правой кладя на прилавок полтинник.

Он ловко смахнул монету и понимающе кивнул:

- Заходите еще.

- Обязательно! - сказал я с чувством.

11

у ворот Введенского кладбища стояло несколько пустых автобусов, но из наших никого не было видно, так что я не мог определить, опоздал я или приехал раньше всех. Поэтому я захватил из машины цветы и пошел прямо на место: мне случалось возить Кригера на могилу Марты Ивановны.

Когда-то кладбище это называлось Немецким, хотя на старинных памятниках, которых становится все меньше по мере удаления от входа, можно увидеть надписи на самых разных европейских языках. Вероятно, это дань традиции: немцами у нас в старину звали поголовно всех иностранцев, не умевших говорить по-русски. Без языка - значит немой, короче, немец. По иронии судьбы рассказывал нам об этом Эрнст Теодорович.

Он похоронил жену здесь, и в ограде имелось место, отведенное для него. Поразительно, до чего этот человек, страстно любивший русскую историю и великолепно понимавший русскую культуру, особенно в мелочах старался не потерять связь со всем немецким. Даже вот гак, посмертно. Бредя по кладбищенской дорожке, я раздумывал над тем, что, пожалуй, эта пожизненная раздвоенность Кригера на самом деле никакой раздвоенностью не была. Наоборот, она-то и позволяла ему по-настоящему глубоко ценить то и другое.

Я все-таки опоздал. Вокруг могилы стояла большая толпа, человек шестьдесят, не меньше. Подойдя ближе, я услышал, что кто-то произносит речь, и даже, кажется, узнал голос. Да, это был Андрей Елин, кому же еще!

- Иногда я думаю, - говорил Андрей, - стал бы я таким, какой я есть, не будь в нашей школе учителя истории Эрнста Теодоровича Кригера? Вот сейчас, здесь, задайте и вы себе такой вопрос... Я отвечаю на него: нет! Я мог быть хуже, мог быть лучше, но - другим. А потом я спрашиваю себя: как это у него получалось? И ответа не нахожу. Эрнст Теодорович никогда не учил нас жить в традиционном смысле этого слова. Он просто был среди нас, был с нами, и как-то так само получалось, что мы впитывали в себя все, чем обладал этот человек. Вот такой он имел дар...

Молодец, Андрей, подумал я. Хоть я тебя и недолюбливаю, сегодня ты говоришь хорошо. А Елин продолжал:

- Вся жизнь Кригера была отдана детям. Да, я знаю, это звучит банально. Вернее, гак: звучало бы банально. Если бы Эрнст Теодорович умер в своей постели, а не погиб трагически и безвременно. Я верю, что убийца будет найден и понесет наказание. Тогда наконец мы узнаем всю правду. Но даже сейчас я уверен: смерть Кригера не была нелепой случайностью. Его убили потому, что он помешал кому-то. Помешал потому, что был честен и благороден, помешал благодаря всем тем качествам, за которые мы, его ученики, навеки останемся ему признательны. Да, вся его жизнь была отдана детям. Всем нам, кого он называл своими детьми. И я не у дивлюсь, если когда-нибудь мы с вами узнаем, что он и отдал жизнь за кого-то из этих детей. Ведь Эрнсту Теодоровичу Кригеру больше не за кого было се отдавать...

Андрей помолчал несколько секунд, опустив голову, а потом отошел от могилы, уступив место дородной даме, то ли учительнице из школы, то ли представителю роно. Она заговорила что-то о трудолюбии Кригера.

Пробравшись сквозь пястную толпу, я подошел к гробу, чтобы положить цветы. Кругом были почти сплошь молодые лица. Ах как обрадовался бы старик, увидев нас всех вместе! Впрочем, он всегда был реалистом и знал, наверное, что ему-то как раз этого увидеть не придется.

Речи кончились. Гроб забили несколькими символическими гвоздями, и два молодца, перепачканные рыжей глиной, не слишком торжественно опустили его в землю. Через несколько минут здесь вырос небольшой, крепко сбитый сверкающими от постоянного употребления лопатами холмик. Мы укрыли его цветами и, поняв наконец, что больше ничего для Кригера сделать не можем, потянулись к выходу.

Быстротечность похоронной процедуры как последнего аккорда насыщенной многими событиями жизни всегда смущает меня. Но сегодня этого не было. Я знал, что кое-какие земные дела Эрнста Теодоровича остались незавершенными. И уже догадывался, что доделывать их придется именно мне.

В аллее я догнал Елина. Мы сдержанно поздоровались, как того требовала обстановка. Хотя при других условиях между нами тоже не бывало особой сердечности. Андрей Елин был в нашем классе первым учеником. Еще он был сыном членкора, известного литературоведа, автора множества специальных и популярных книг. И, как будто всего этою мало, он был также спортсменом и красавцем. Сейчас, конечно, уже можно признать честно, что поэтому я его и не любил.

Он пришел к нам в девятом классе, и буквально через неделю всем стало ясно, какой он блистательный. Вот тогда я и пустил по классу выражение, после которого мне назад пути быть не могло. Я сказал: "Елин подружиться ни с кем не может. Елин может осчастливить своей дружбой". Андрей на мои насмешки отвечал презрительной холодностью. Со временем это переросло в скрытое соперничество, в котором я чаще проигрывал, чем выигрывал. Такое положение не прибавляло мне любви. Кригер несколько раз пытался сломать лед - мы оба были у него любимыми учениками, - но ему не удалось. Он переживал, говорил, что мы когда-нибудь об этом пожалеем, и называл наши отношения "великой несостоявшейся дружбой".

После школы пути наши разошлись окончательно. Мы виделись разве что на традиционных встречах класса да случайно на улице. От Кригера я знал, что Андрей всех удивил: пошел не в гуманитарии, как ожидалось, а поступил на геофак в университет, окончил его с красным дипломом и стал ездить куда-то на Дальний Восток в геологические партии. Блистал он и здесь: разработал теоретически новый способ поиска запасов олова, подтвердил его на собственной практике и уже в двадцать шесть лет защитил кандидатскую. Теперь, я слышал, подбирается к докторской.

- Андрей, - спросил я, - насчет того, за что убили Кригера, у тебя есть какие-нибудь мысли или так, общие предположения?

Он посмотрел на меня искоса. Спросил насмешливо:

- Хочешь написать судебный очерк?

Я почувствовал, как во мне поднимается давняя неприязнь. Но сдержался:

- А почему бы нет? Считай, что я уже собираю материал. Так у тебя есть какие-то подозрения?

Андрей хмыкнул.

- Подозрения бывают у милиции, - сказал он, не сбавляя насмешливого тона. - Вот у них и поинтересуйся.

Однако я уже решил сдерживаться.

Я знал отношение Елина к милиции. Кригер рассказывал мне о той истории, которая приключилась с Андреем, еще когда он учился в университете. Летом в выходной день они с компанией поехали за город, на пляж. Андрей взялся сходить к ларьку, купить воды и бутербродов. Очередь была огромная, но он упорно выстоял ее - так же он кончал школу с золотой медалью, потом университет с красным дипломом, находил свое олово и писал диссертацию. В этом был весь Елин. Когда до окошка оставалось два человека, какой-то шустрый парень попытался влезть, но женщина впереди Андрея подняла шум, широкой спиной стала загораживать от наглеца прилавок. Отстоявшим очередь никогда не понять тех, кто лезет без очереди. И наоборот. Парень толкнул женщину, сбил с нее очки.

Через сорок минут Андрея забрали прямо из воды и отвели в местное отделение, где уже сидел давешний парень в синяках и с вывихнутой рукой, охал и злобно обзывал Елина бандитом. У Андрея были только поцарапаны кулаки, и это, видимо, определило отношение к происшествию дежурного лейтенанта. Он сразу стал кричать на Андрея, и тот замкнулся. Надо знать Елина - Кригер великолепно изобразил мне его состояние в тот момент. Ах, вот вы как! Я вступился за общественный порядок, защитил женщину, унял хулигана, и теперь меня за это в каталажку, а его домой? Ну что ж, давайте! Чувство оскорбленной справедливости молодого идиота. Пока составлялся протокол, он сидел нога на ногу, в гордом молчании, как будто не понимая, что сейчас висят на волоске все его медали, дипломы и будущие оловянные диссертации. Да что там - вся жизнь! Его вид должен был, вероятно, говорить; вы - милиция, вот и ищите истину.

Через неделю, когда пришла первая повестка с вызовом к следователю, открылся весь кошмар происходящего. Подключился папа - членкор, но было поздно. Как считал знакомый адвокат, поздно было уже на следующий день, даже тем же вечером. Как найти теперь всех этих покупателей из очереди, случайных пляжников, через несколько часов разъехавшихся по домам? Продавщица, конечно, ничего не видела и не помнит, зато у потерпевшего, как именовался отныне парень с вывихнутой рукой, имелся свидетель - пенсионер, стоявший в самом конце длинного хвоста к ларьку. Он видел только, как один человек бил другого, и сам явился в отделение, чтобы исполнить, как он выразился, свой гражданский долг. Машина следствия крутилась медленно, но неумолимо. Запоздалым объяснениям не то чтобы никто не верил, но ведь и проверить их было невозможно. Попросту говоря, Андрею грозил солидный срок.

Случилось чудо. Пляжный художник по горячим следам изобразил распоясавшегося хулигана на доске "Не проходите мимо!", и через три недели в милицию пришла женщина в очках и с широкой спиной. Кошмар кончился, но Елин так ничего, кажется, и не понял. Вернее, не захотел понять. Он ни за что не желал хотя бы отчасти объяснять свои неприятности собственным глупым упрямством. Чудо он воспринял как должное.

Так вот, он сказал:

- Подозрения бывают у милиции. У них и поинтересуйся.

А я решил не заводиться. Потому что вспомнил про эту историю и про все елинское упрямство. Я спросил:

- Ладно, а вообще-то ты давно был у старика?

Андрей снова взглянул на меня искоса и ответил неопределенно:

- Не так чтоб очень.

- Он тебе ничего не рассказывал?

- А что он мне должен был рассказывать?

И тут я наконец разозлился. Что же ты, скотина упрямая, хочешь все из меня вытащить, а сам молчок? Не буду я ничего тебе говорить ни про Латынина, ни про пистолет в конфетной коробке. С какой стати?

- Да так, ничего, - сказал я. Мы уже подошли к выходу. - Бывай здоров.

И я пошел от него прочь, спиной чувствуя, что он почему-то остался стоять на месте и смотрит мне вслед. Только выйдя на площадь перед воротами, я обернулся. Елин больше не смотрел на меня, он садился в свою синюю "Волгу" - папин подарок блестящему молодому кандидату. "Когда-нибудь вы об этом пожалеете", - говорил Кригер ему и мне. Стоя на маленькой площади у ворот кладбища и глядя на отъезжающего Елина, я не мог знать, что это время уже стремительно приближается. Под руку с дородным представителем роно шла Светлана Николаевна. Я помахал ей рукой:

- Подвезти?

- Спасибо, - сказала она, - автобус идет прямо к школе. В толпе ребят я заметил Дину. Она, кажется, не хотела показывать, что мы знакомы.

- А меня не подвезете? - спросил за моей спиной звонкий голос.

Я повернулся вокруг своей оси и увидел женщину-фотокора.

- Здравствуйте! - Это получилось у меня скорее восклицание, чем приветствие. - Какими судьбами?

- Что люди делают на кладбище? Хоронят своих старых учителей.

Она грустно улыбнулась. Я открыл дверцу машины:

- Садитесь. Конечно, подвезу. А я вас что-то не припомню.

- Немудрено, - сказала она. - Хотя я вас помню очень хорошо. Когда мы учились в четвертом классе, десятиклассник Игорь Максимов был у нас вожатым. Только тогда он говорил нам "ты"...

Я рассмеялся:

- Так это ваш класс взял Кригер после нас?

- Наш, - вздохнула она. - Бедный Эрнст Теодорович!

Ее звали Лика Кривошеина.

Не знаю почему, но я по дороге рассказал ей все.

Она слушала внимательно, только иногда задавая кое-какие вопросы. И тут мне пришла в голову замечательная мысль. Я остановился у ближайшего автомата.

- Скажи, - спросил я Лику, - время у тебя сейчас есть?

- Сколько угодно, - ответила она. - А в чем дело?

- А в том, - сказал я, - что тогда мы сейчас поедем справлять поминки поКригеру.

Я набрал номер Феликса в конторе:

- Занят?

- Собираюсь сматываться, - ответил он.

- Спускайся вниз, сейчас мы подъедем, - сказал я. - Через десять минут.

- Кто "мы"? - спросил недоуменно Феликс, но я положил трубку.

Ровно через десять минут я подъехал к редакции и увидел Феликса с его неизменным репортерским саквояжем через плечо.

- Странная у вас компания, - пробормотал он, усаживаясь на заднее сиденье.

- А что, не нравится? - весело спросила его Лика, поворачиваясь.

Феликс фыркнул.

- Спокойно, дети мои, - сказал я. - Не ссорьтесь. Потому что сейчас все будет зависеть от нашей четкости и слаженных действий.

И тут я изложил им свой план.

12

На этот раз перед входом в пивной бар уже клубилась небольшая очередь. На дверях висела фундаментальная табличка "Свободных мест нет", мой друг швейцар гоголем прохаживался за стеклом, высматривая добычу. Я приветливо сделал ему ручкой, и он тут же ринулся открывать.

- У них заказано, - прорычал он, пропуская нас внутрь. Мы поднялись на второй этаж.

- Свободных мест есть, - констатировал Феликс. Невозможно понять это свойство нашего сервиса.

- Нам туда, - сказал я, показывая в ту часть зала, где в этот момент высокий рыжий официант как раз заканчивал протирать пустой стол.

- Здрасте! - кокетливо сказала ему Лика, плюхаясь на стул и с ходу задирая ногу на ногу, - Мы желаем пить и веселиться. Что подают в вашем богоугодном заведении?

Горелов осклабился. Я удивился, увидев, что у него даже зубы рыжие. Похоже, не в пример Феликсу, наша компания ему нравилась.

- Значит, так, - сказал он, принимая стойку. - Шашлык по-карски, на ребрышках, люля. Из закусок - ассорти рыбное, ассорти мясное, салатики, хлебцы, горошек моченый. Если желаете, есть лангусты.

Я небрежно махнул рукой:

- Давайте три по-карски, закуски всякой разной на ваш вкус. Для начала по паре пива...

Он уже повернулся, чтобы уходить, но я удержал его.

- Минуточку, - сказал я, понизив голос, и особенным образом глянул ему в глаза: - Еще три чистых стаканчика, ладно?

Он снова тускло блеснул своими зубами, понимающе кивнул и исчез.

- Иди, Феликс, - сказал я. - И постарайся, чтоб никто не видел.

Громов подхватил свой сак, ушел и вскоре вернулся.

- Порядок, - проворчал он, - если не считать, что на меня пялилось человек десять, пока я занимался этими глупостями.

- О черт, - скривился я, - предупреждал ведь тебя!

- Ну и шел бы тогда сам! - рассердился Феликс. - А еще лучше, раз ты такой умный, сделал бы все заранее. Тут, между прочим, люди пиво пьют, а тебе, видишь, надо, чтобы в туалете никого не было.

- Мальчики, - сказала Лика, - по-моему, вы что-то заигрались в детективов. Посмотрите кругом - всем плевать на нас с высокой колокольни!

- Ладно, - махнул Я рукой. - Глядишь, проскочит, действительно. Давай ее сюда.

Феликс достал из сумки бутылку. Обычно она валялась у меня в багажнике, я хранил в ней дистиллированную воду для аккумулятора, у нее было горлышко с завинчивающейся пробкой. Что ценно - наклейка "Пшеничная" сохранилась до сих пор. Сейчас Феликс налил туда обычной воды из-под крана, и вся хитрость заключалась в том, что наш официант не должен был об этом догадываться.

Он примчался буквально через несколько минут и мгновенно заставил стол кружками, тарелками, блюдами с закуской. Не забыл и про стаканчики. Я немедленно стал разливать.

- Лей побольше, - ворчал Феликс.

- Мне хватит пока, - нежно прощебетала Лика, когда перевалило за полстакана.

Горелов крутился вокруг нас, раскладывая приборы, и бормотал:

- Поаккуратней, ребята, поаккуратней, не дай Бог, метр увидит...

- Ничего, - успокоил я его, - мы ее счас обратно в сумочку... Ну, будем здоровы!

Себе я налил почти под завязку.

Как выразилась потом Лика, каждый выпил, актерствуя в меру своей испорченности. Феликс, например, крякнул и смачно заметил:

- Хорошо идет! Как вода.

- Приятного аппетита, - пожелал нам Горелов, подхватил свои подносы и испарился.

Мы взялись за еду. Громов ухаживал за Ликой.

- Ешьте, товарищ стажер, не беспокойтесь, это настоящее...

- Феликс, - сказал я, - налегай на пиво. Я за рулем, так что минимум пять кружек тебе, одну Лике.

- Понятно, - вздохнул он и оглядел стол. - Боюсь, Завражный тебе не оплатит таких расходов на сбор материала.

- Черт с ним, - ответил я. - Тут дело пошло на принцип.

Слушайте меня внимательно: через несколько минут мы с вами должны здорово начать пьянеть. Помните, главное - не переигрывать. Лика, считай внимательно все, что он приносит.

Они сыграли великолепно. Феликсу для этого много усилий не потребовалось: выпив несколько кружек, он действительно слегка окосел. Но Лика подыгрывала ему прекрасно. Он бормотал какие-то шутки - когда удачно, когда нет, но она в любом случае заливалась чересчур громким смехом, откидываясь на спинку стула. Я дождался момента, когда Горелов будет пробегать рядом, и уронил на пол со стола тарелку, которая хоть и не разбилась, но шуму наделала.

"Вторую" мы разлили опять при официанте, когда он принес шашлыки. Ее заправила водой Лика в дамском туалете и принесла в своей сумочке. Рука у Феликса, наполнявшего стаканы, была очень убедительно нетвердой.

Через два часа я решил, что момент настал. Дождавшись очередного появления Горелова в зале, я махнул ему. Он подошел.

- Кофе, мороженое и счет, - пробурчал Феликс.

- Посчитай нам, дорогушам - сказал я ласково и даже показал рукой в воздухе, как именно нам надо посчитать. - Только быстро, а то мы торопимся...

Горелов вынул из кармана форменной куртки блокнот и карандаш. Я изо всех сил старался даже не глядеть на него, но все-таки краем глаза видел, что карандаш порхает, как ласточка перед дождем.

- Двадцать восемь сорок девять, - сообщил он.

- Угу, - сказал я как можно равнодушнее и вроде бы полез в карман за деньгами. Но остановился и спросил, прищурившись с хитрецой: - А не врешь? Ну-ка, покажь, чего у тебя там написано?

Горелов улыбнулся моей пьяной подозрительности и поднес к моим глазам счет, где в графе "Итого" стояли, разумеется, цифры 28 и 49.

- Нормально? - спросил он весело.

- Нормально, - ответил я, отрывая листок с нашим счетом от блокнота. Иди погуляй пока.

Несколько секунд он еще стоял у меня за спиной, не зная, как реагировать на мою наглость, по так, видимо, ничего не решил и отошел в сторону. Я отметил, что он не убрался на кухню, как обычно, а остался у стены, внимательно за нами наблюдая. Мы все втроем склонились над счетом.

- Ассорти рыбных было два, - быстро сказала Лика, - а не три.

- Горошек по тридцать четыре копейки четыре порции никак не может быть два тридцать шесть, - подсчитал Феликс. - И вот тут еще...

Я же занимался главным: проверкой готового результата.

- Все, ребята, - сказал я, - вот вам ключи от машины, идите вниз. Дальше я сам.

Они ушли. Горелов проводил их глазами и неуверенно двинулся ко мне.

- Садись, - сказал я ему. - Поговорим.

13

Итак, в прихожей квартиры Латыниных у меня зародилась некая мысль. А когда хозяйка, женщина в бигуди, похожая на медузу Горгону, провела меня в гостиную, мысль моя обрела окончательную форму. Ибо квартира эта была скорее похожа на музей.

- Слушаю вас, - сказала Елена Сергеевна, а я все не мог оторваться от потрясающих бронзовых часов с амурами, психеями, панами и еще бог знает чем. Даже мне, профану, было понятно, что они страшно старые и поразительно тонкой художественной работы.

Проследив за моим взглядом, Елена Сергеевна снисходительно улыбнулась:

- Виктор Васильевич всю жизнь собирает антиквариат, это его главная страсть. Он ведь чтец, ему часто приходится разъезжать с концертами по разным городам, и всюду он что-нибудь отыскивает. Правда, сейчас с этим стало так трудно... По-моему, у чтецов это профессиональная болезнь. Вы знаете, наверное, Смирнов-Сокольский собирал книги, а Виктор Васильевич...

Она обвела комнату рукой.

- Вот эти часы, на которые вы обратили внимание, по некоторым сведениям, принадлежали самому Наполеону, их якобы отбили у арьергарда наполеоновской армии платовские казаки в двенадцатом году. Но я не верю! Про всякую приличную вещь говорят, что она была никак не меньше, чем у Наполеона, Павла или Людовика. Виктор Васильевич купил их лет пятнадцать назад у какого-то забулдыги в Костроме, отмыл, подреставрировал... Да, так мы отвлеклись. Вы говорите, что пришли насчет Саши?

Я рассеянно кивнул головой. Я все еще не мот отделаться от впечатления, которое произвело на меня мое открытие. Мы сидели напротив друг друга в музейных креслах с резными позолоченными подлокотниками, а между нами стоял столик, который, вероятно, можно было бы назвать журнальным, если бы ему не было лет сто пятьдесят. Его крышка состояла из тщательно подобранных и подогнанных кусочков отполированного зеленого камня, образующих затейливую мозаику. Я готов был поклясться, что видел однажды подобный малахитовый столик в комиссионном магазине на Октябрьской площади, куда мы случайно забрели с Ниной. Он запомнился мне потому, что Нина восхищалась не столько столиком, сколько ценой на него: там была какая-то пятизначная цифра.

Столик украшала хрустальная ладья, помещенная в металлическую корзину тончайшей работы. Я уже понял, что в этом доме она не серебряной быть не может. И если даже на ней нет клейма поставщика двора его императорского величества, какого-нибудь Хлебникова или Фаберже, корзинка стоит столько, сколько я не зарабатываю за целый год. Кругом висели на стенах картины в массивных лепных рамах, стояли на полках статуэтки и вазы, а за фигурными створками шкафов тускло отсвечивал фарфор.

- Да, - сказал я, - совершенно верно. Насчет Саши.

- Ох, - вздохнула Елена Сергеевна, - он очень трудный мальчик. Отец так с ним мучается. А уж меня он просто ни во что не ставит! А что, собственно, случилось? - вдруг испугалась она.

- Как что, Елена Сергеевна? Разве Саша не пропал? Он уже два дня не ходит в школу!

Она посмотрела на меня удивленно:

- Вот вы о чем. А что, теперь, если ребенок два дня пропускает школу, сразу присылают корреспондента?

Не так уж она простодушна, эта медуза.

- Нет, - сказал я сухо, - не сразу. У меня есть еще основания интересоваться Сашей.

Она возвела очи горе:

- Я, конечно, всего лишь мачеха... Но раз уж вы пришли, расскажите, пожалуйста, в чем дело. Я хоть буду иметь возможность подготовить Виктора Васильевича. Он такой нервный...

Я рассказал ей о письме Кригера. Она всплеснула руками:

- Ах, ну конечно, я знаю его! Его убили вчера, кажется, или позавчера. Это ужасная история, весь дом у нас только об этом и говорит! Да, он бывший Сашин учитель, Саша иногда бегал к нему наверх. Но почему он не обратился сначала к нам, а сразу в газету?

Понемногу мне становилось понятно почему.

- Не знаю, - сказал я. - Может быть, потому, что у вас ребенок, как вы его называете, вторые сутки пропадает неизвестно где, а вы...

- Но ведь он нашелся! - перебила она меня.

- Когда?! - Я так подался вперед, что чуть не опрокинул столик вместе с вазой.

- Сегодня, - сказала она с испугом. - Я час назад пришла с работы и сразу увидела, что все в его комнате перевернуто, исчезла спортивная сумка, кое-что из одежды, его магнитофон.

- И это вы называете "нашелся"? - спросил я.

- А вы это называете "пропал"? - парировала она. - Он, между прочим, взрослый человек, ему семнадцать лет. К тому же у него постоянно какие-то бзики: то грозится пойти ночами вагоны разгружать, то перестает брать у нас деньги даже на завтраки. А теперь вот это. Правильно Виктор Васильевич говорит: он ему сроду ни в чем не отказывал, а надо было... Что вы хотите переходный возраст... Но вообще-то вам надо с мужем поговорить, он занимается его воспитанием.

Из ее слов скорее можно было понять, что Сашиным воспитанием не занимается никто.

- Последний вопрос, Елена Сергеевна. А не мог Саша поехать к Жильцовым?

- К Жильцовым? - Она высоко подняла брови. - Ах, Витя Жильцов! Мы как-то об этом не думали.

- Но может быть, имеет смысл им позвонить?

- Жильцовы - это знакомые Сашиной матери. Она... умерла. Виктор Васильевич уже много лет не поддерживает с ними отношений. Но от Саши я слышала, что они сейчас живут где-то в новом районе, кажется, без телефона.

Она встала. Я понял, что меня выставляют.

- Вы не позволите мне взглянуть на его комнату? Елена Сергеевна пожала плечами:

- Пожалуйста.

В комнате Латынина-младшего никакого антиквариата не было. Обои изрисованы разноцветными фломастерами, надписями на английском. Над столом - большой портрет Джона Леннона, вырезанный из журнала. Единственная картина висела над кроватью дешевая репродукция Шишкина "Утро в сосновом лесу". Пол был усеян разбросанными вещами, шкаф распахнут настежь.

- А больше ничего не пропало? - спросил я. - Из ценностей, например?

В глазах у нее мелькнуло сначала сомнение, потом нечто большее. Она быстро прошла в гостиную, потом в другую комнату, вероятно спальню или кабинет, и вернулась обратно:

- Нет, как вы могли такое подумать!..

Сама небось подумала, злорадно отметил я про себя. Ишь как кинулась!

В прихожей тоже висели по стенам старые картины и стояли две роскошные парные бронзовые лампы на резных деревянных тумбах. Когда я уже надевал ботинки, Елена Сергеевна сказала:

- Расстроили вы меня с этим письмом. А он не писал поконкретней, что за компания такая?

- Нет, он должен был рассказать мне это при встрече.

- Жаль, очень жаль. Виктор Васильевич сегодня утром уехал с концертами в Вологду дня на три. Я думаю, вам обязательно надо с ним встретиться.

Я тоже так думал.

Открыть латынинскую дверь самостоятельно я даже не стал пытаться: она была обита железом, вся в каких-то горизонтальных и вертикальных запорах, со множеством замков. Ступив за порог, я услышал, как они один за другим щелкают и поворачиваются.

Моя версия заключалась в том, что в течение последних двух месяцев кто-то исподволь и очень тщательно, не жалея сил и средств, подбирает ключик к этим замкам. И этот ключик - Саша Латынин.

14

Похоже, Горелов начал понимать. В лице у него появилось что-то жалкое.

- Ребята, давайте скорей рассчитаемся, мне надо со стола убирать, вон клиенты ждут...

Но я рассчитываться не торопился.

- В общей сложности - шесть восемьдесят, - сказал я в раздумье. - А ведь небось хотел еще на чай получить. Не слишком жирно?

- Давайте пересчитаю, - сделал он последнюю попытку. - Я вас с другим столом перепутал.

- Ясное дело, - сказал я. - Значит, ты и другой стол хотел обжулить.

Он сел напротив меня. Я аккуратно сложил счет и спрятал во внутренний карман куртки.

- Значит, так. У меня есть несколько вопросов, на которые я очень хочу получить правдивые ответы. Правдивые! - подчеркнул я. - Иначе, милейший, вам меньше чем увольнением по статье не отделаться.

- Вы обэхаэс, что ли? - спросил он обмирая.

Я с сожалением посмотрел на него. Разве стал бы инспектор ОБХСС в такой ситуации задавать еще какие-то вопросы?

- Нет, - сказал я. - Итак, вопрос первый: почем ты покупал джинсы, которые продавал Латынину по сто рублей? Вот тут я увидел в глазах у него настоящий страх.

- Из утро?

- Нет, - ответил я, начиная терять терпение. - Из другой организации.

Я достал удостоверение и показал его, повернув к нему той сторонок, на которой большими буквами написано слово "ПРЕССА".

Несколько секунд он усваивал информацию, а потом глаза у него злобно сузились.

- Щелкоперы, - проговорил он с какой-то неожиданной яростью. - А знаете вы, щелкоперы, что у нас приносить и распивать запрещается? Нажрались тут водки с пивом, а теперь вопросики задают! Вот я сейчас сам милицию вызову, посмотрим, как ты запоешь!..

Он сидел напротив меня, сжав зубы, но не делал при этом ни малейшей попытки действительно кого-то звать. Нет, эта дубина явно не могла быть главной фигурой во всей истории.

- Зови, - сказал я решительно. - Сейчас составим актик, снимем кассу, заодно другие счета проверим. И кстати, - наклонившись, я дыхнул Горелову прямо в лицо, - проведем экспертизу, кто тут у пас пьяный. Я, понимаешь ли, совсем не пью, печень у меня нездоровая.

Вся его ярость мигом куда-то делась. Теперь он смотрел на меня, как глухонемой на радиоприемник. У него даже нижняя губа отвалилась. Происходящее было явно выше уровня его понимания.

- Так почем были джинсы? И уж заодно, кто давал на них деньги? Да, забыл предупредить: все останется между нами. Ну? Он молчал. Я встал, застегнул куртку.

- Стой! - сказал он. - Я скажу, но только если дальше - без трепа.

Я снова сел. Он протянул руку:

- Сначала отдайте счет.

Я рассмеялся ему в глаза. Он заканючил:

- Ну хоть потом-то отдадите?

- Нет, - сказал я твердо, - счет не отдам до тех пор, пока не проверю, соврал ты мне или нет. И если соврал...

Он сцепил перед собой большие, как лопаты, руки и взглянул исподлобья. Я порадовался тому, что сейчас день и вокруг нас люди.

- Я его не знаю, - наконец процедил он.

На моем лице, вероятно, очень хорошо отразилось сомнение.

- Почти не знаю. Когда ему нужно, он приезжает сюда или домой мне звонит.

- И о чем вы беседуете?

- Вам что, все мои дела рассказать? - спросил он угрюмо. - Тогда уж лучше сразу стукните на меня ментам за это...

- Хорошо, - покладисто согласился я, - все не надо. Давай про Латынина.

- Про Латынина... - повторил он. - Месяца три назад или чуть поменьше звонит он мне домой, я как раз выходной был. Говорит, повидаться надо. И назначает стрелку у телеграфа, под глобусом...

- Кто звонит-то? - спросил я.

- В каком смысле?

- Ну, как его зовут, знакомого твоего? Горелов посмотрел на меня сумрачно:

- Слушай, отдай счет по-хорошему, нос к носу - и разбежались. Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Плачу две кати, а?

Я молча его изучал.

- Три!

- А пятьсот дашь? - спросил я.

- Дам! - быстро сказал он. - Сейчас у ребят в момент соберу.

Я покачал головой:

- Почему ж ты его так боишься?

- Раз боюсь, значит, надо, - ответил он. - Так пошло?

- Не пошло. Я ж сказал тебе: все между нами. Он мне нужен, а как я его нашел - пусть гадает.

- Да не нужен он тебе! - взорвался вдруг Горелов. - Наживешь приключений на свою...

- Ты меня не жалей, - сказал я. - О себе лучше думай. Давай рассказывай.

- Ну гляди. Только не жалуйся потом, что я тебя не предупреждал. Зовут его Марат.

- В Центре крутится?

- Центровой. Но - сурьезный товарищ. В общем, встретились мы. Посадил он меня в машину, и поехали мы куда-то на Колхозную, в переулки, встали там напротив какой-то школы. Сейчас, говорит, покажу тебе парня, запомни его, потом познакомься с ним как хочешь и сделай так, чтоб он пристроился к делу. Подкинуть, значит, ему чего-нибудь сфарцевать или другую какую работенку, главное, чтоб нетрудную и денежную. И вообще, говорит, подружись с ним, а все расходы, говорит, принимаю на себя.

- А что у него за машина?

- У кого?

- Кончай придуриваться! - рассердился я. - Не у мальчика же!

- "Жигули", синяя, "трешка", кажется.

- Номер?

- Да что ж я, чокнутый, номера запоминать?!

- Слушай, Горелов, - сказал я мягко, - пойми наконец, чем скорее я его найду, тем скорее ты получишь счет. Ну, подумай.

Он действительно задумался:

- Кажется, три семерки там есть, но точно не помню.

- Так, хорошо. Что было дальше?

- Дальше я их свел. Познакомил, в общем...

- Когда это было?

- С месяц, наверное.

- А как ты это обставил?

- Как велели, так и обставил. Позвал мальчишку обедать в пиццерию напротив, а Марат туда зашел, будто бы случайно. Ну я и говорю вашему Латынину: вот, говорю, настоящий деловой человек, хочешь, познакомлю? И все: с тех пор ни того, ни другого ни разу не видал.

На этот раз было похоже, что Горелов не врет.

- Верю, - сказал я поощрительно. - А теперь опиши мне его. Как выглядит, в чем ходит.

Горелов в задумчивости почесал подбородок:

- Росту в нем примерно метр восемьдесят, волосы черные, очки такие затемненные. Что еще-то?

- Как одет?

- Да по-разному. Что у него, по-вашему, одни штаны, что ли? Я его последний раз видел - только снег стаял, а сейчас лето на дворе.

- Сколько ему лет?

- На вид - к сорока. А так - не знаю...

Я понял, что больше мне из него ничего не выжать. Пора уходить. Но напоследок я все-таки спросил:

- Кстати, а что было в этом чемоданчике? С которым ты его посылал?

- Ни черта. Пара пустых бутылок, тряпье какое-то. И адрес я ему давал то тещи моей, то тетки.

- И еще: почем, говоришь, были джинсы?

Он криво ухмыльнулся:

- У одного кента брал оптом по сто тридцать.

- А Марату говорил, что сто пятьдесят?

Горелов прямо вскинулся:

- Вы откуда знаете?

- Ладно, - успокоил я его, поднимаясь, - меня это не касается.

- Отдайте счет, - снова стал упрашивать он. - Всю правду ведь рассказал...

- Обождешь, - жестко сказал я. - А пока можешь получить с меня. Минус шесть восемьдесят...

По-моему, когда я отсчитывал ему деньги, он смотрел на меня, как на полного психа. Мы все-таки жили с ним в совершенно разных измерениях.

Феликс и Лика ждали меня в машине.

- Поехали ко мне, - предложил Феликс. Поздно вечером, проводив Лику до метро, мы возвращались по пустынным улицам домой, и Громов спросил меня:

- А тебе не кажется, что ты сейчас лезешь не совсем в свое дело? Если это шайка, пускай ее ловит уголовный розыск.

- Нет, - ответил я твердо, - не кажется. Сухову я, конечно, все передам, но вот задачи у нас с ним разные. Понимаешь, Латынин дружил с Кригером, а это для меня характеристика. Я тоже дружил с Кригером. И старик перед смертью попросил меня помочь вытащить парня. Пускай Сухов ловит шайку, если она, конечно, существует, а я буду искать Латынина. Я не верю, что он имеет отношение к убийству, по крайней мере прямое, но я не знаю, насколько он уже увяз в этом деле. Зато я знаю, чего хотел от меня Кригер: чтобы я не дал увязнуть еще больше. И я обещал ему, что он может на меня положиться.

- Хорошо, - сказал Феликс. - Тогда по-другому спрошу. А ты, часом, не боишься?

- Боюсь, - честно ответил я.

15

Свой следующий рабочий день я начал с того, что дозвонился Сухову и рассказал ему про официанта. Он реагировал как-то вяло. Поблагодарил, но сказал:

- Побаловался, и хватит. Давай кончай свою самодеятельность.

- Какую самодеятельность?! - возмутился я. - Это моя работа, мне, между прочим, за нее деньги платят!

- Не забивай мне баки, - ответил Сухов, - за то, чтобы ловить жуликов, деньги платят мне. А тебе платят за то, чтобы ты потом описывал, как я их ловлю.

Я обиделся:

- Пожалуйста, могу больше ничего тебе не сообщать.

- А вот это зря, - сказал он. - Не лезь в бутылку, мы ж с тобой одно дело делаем, в конце концов. Я тебе вот что предлагаю: ты ищешь Латынина и ищи. Найдешь - спасибо. А вот Марата оставь, пожалуйста, мне, я сам им займусь.

- Это почему же? - спросил я ревниво.

- Да потому, что ты можешь там напортачить и еще влипнуть во что-нибудь. Ну скажи, найдешь ты его, что будешь делать?

- Ну-у... - задумался я.

- Вот именно "ну-у", - передразнил меня Сухов. - Я чувствую, этого Марата, как того официанта, на кривой козе не объедешь. А спугнуть можно. Если ты уже не спугнул, - добавил он.

Да, резон в его словах был. Но мне не хотелось так просто сдаваться.

- Как же я буду искать Латынина без Марата, если все на нем завязано?

- Обещаю, - сказал Сухов, - что узнаю, расскажу. Договорились?

- Договорились, - согласился я с сожалением. - Кстати, нашли вы потом что-нибудь в квартире?

- Нашли. Два автомата и ящик с гранатами.

- Понятно, - сказал я. - Вот, значит, какой у нас будет обмен информацией.

- Чудак человек, - засмеялся Сухов, - сравнил кой-чего с кое-чем. Разве ж я могу тебе все рассказывать? Ничего мы там не нашли. Хоть и сидели до самой ночи.

Потом я сел и стал думать, как мне найти Витю Жильцова. Мосгорсправка вряд ли поможет. Про него мне было известно только, что он учится в школе где-то в новом районе. В Москве тысяча с лишним школ, и больше половины из них наверняка находится именно в новых районах. Неужели звонить по справочнику в каждую из них? А вдруг еще среди старшеклассников окажется не один Витя Жильцов? Сколько времени у меня уйдет на проверку?

Я снял трубку и позвонил Воропаевой. Мне хотелось знать, не существует ли каких-нибудь сводных списков учащихся хотя бы по районам? Оказалось, таких списков нет.

- А вы попробуйте позвонить по секторам учета райкомов комсомола, сказала Светлана Николаевна. - Он ведь наверняка комсомолец, этот Жильцов. В Москве, не считая Зеленограда, тридцать один район, вычтите отсюда центральные, и вам останется совсем не так много работы.

Я был восхищен.

- Раз уж вы такая добрая фея, - сказал я, - просветите меня заодно, что за дискотека такая, куда ходил Латынин.

- Год назад у нас в районе открылось молодежное кафе, там устроили дискотеку.

- Туда легко попасть вечером?

- Я бы не сказала. А вам очень надо?

- Хотелось бы.

- Тогда я, пожалуй, могу вас провести.

- Вы?!

- Я, наверное, в вашем представлений совсем старая грымза, да? засмеялась Воропаева. - Просто еще недавно я работала в райкоме комсомола, так что меня там знают. Когда вы хотите?

- Да хоть сегодня, - сказал я.

- Хорошо. Часов в восемь вас устроит? Сейчас объясню, как туда подъехать...

Витю Жильцова я нашел в девятом по счету районе. Он жил в Лианозове, на Абрамцевской улице. Раньше я даже не подозревал о ее существовании. Правда, оставалась опасность, что это совсем не тог Витя, который мне нужен, но я решил рискнуть.

Я уже совсем собрался уходить, когда раздался телефонный звонок.

- Приветик. - Это была Нина - Мне нужно с тобой поговорить.

Я мысленно чертыхнулся:

- Мне бежать надо. У тебя что-то срочное?

- Да, срочное, - сказала она настойчиво. - Я все утро пыталась тебе дозвониться, у тебя без конца занято. Теперь ты, как всегда, убегаешь. Если так пойдет дальше...

- Корочек - оборвал я ее поток, зная по опыту, что это может быть надолго. - Что ты хочешь?

В трубке буквально стало слышно, как она набирает воздух в легкие:

- Я хочу начать с тобой бракоразводный процесс.

Я рассмеялся. Меня развеселила такая напыщенность.

- Не вижу здесь ничего смешного, - оскорбилась Нина.

- Прости, пожалуйста, - сказал я. - Так что в связи с этим требуется от меня?

- Как что? Для начала пойти в загс и написать заявление.

- Эх, Ниночка, - проговорил я, - вспомни, как четыре года назад мы с тобой уже ходили в загс писать заявление. И что из этого вышло?

- Прекрати паясничать! - сердито сказала она. - Я говорю с тобой совершенно серьезно.

- Я с тобой тоже. В загсе придется долго ждать - целых три месяца. А ты собери необходимые бумаги и пойди в районный суд. Скажи, что я не даю тебе развода. Меня вызовут, я приду и соглашусь. Вся процедура займет четыре недели.

- Вот как. - В голосе Нины мне послышалась досада. Кажется, ее даже огорчила моя покладистость. А быть может, ей показалось, что таким образом я вырываю у нее инициативу в этом мероприятии. Для меня всегда оставалось загадкой, в каком неожиданном направлении могут двинуться ее амбиции. Хорошо, я подумаю.

- Все?

- Нет, не все. Нам надо с тобой решить имущественные проблемы.

Меня снова стал разбирать смех. Откуда она набралась таких выражений?

- Что ты имеешь в виду, Нина? Нашего кота?

- При чем здесь кот! А квартира, а машина?

- Машина была моей и моей останется. Квартира как была твоя, так и будет.

- Так, значит, на квартиру ты не претендуешь, - констатировала она с явным облегчением.

- Нет, не претендую. Встану на очередь в редакции, глядишь, со временем дадут какую-нибудь комнату. А пока буду снимать. Что еще?

- Когда заберешь свои вещи?

- Они что, уже кому-то мешают? - спросил я не без сарказма.

- Нет, но...

- Но адвокат сказал тебе, что, чем быстрее я их заберу, тем меньше у меня потом будет шансов отсудить у тебя квартиру.

Нина молчала. Врать с легкостью она так и не научилась.

- Ладно, - сказал я благородно. - Сложи их пока наверху, постараюсь что-нибудь придумать. Но ты хоть нашла наконец свое нелегкое счастье?

- Да, - ответила она с чувством. - О, да!

- Ну, дай тебе Бог, - сказал я совершенно искренне.

Была пятница, самая середина дня, когда количество машин на улицах достигает почти своего апогея. День стоял жаркий по-летнему, и, чем скорее хотелось людям покинуть этот задымленный, загазованный город, тем больше автомобилей вливалось в нескончаемые потоки, идущие по всем магистралям. Мне оставалось только сожалеть, что приходится ехать к Жильцову именно в такое время. Но откладывать не хотелось: решил так решил.

Для подобных случаев, когда час пик вынуждает тебя то плестись еле-еле, то вообще стоять подолгу на светофорах ив пробках, чтобы потом проехать два квартала и снова встать, у меня имеется в запасе одна математическая игра, про которую я вычитал в каком-то журнале: мгновенное складывание номеров.

Вот, скажем, стоит автобус с номером 14-86. Что получится, если сложить последовательно все цифры, из которых он состоит? 1+4=5. 5+8==13. 13+6==19. Теперь разложим 19: 1+9=0. Но оказывается, в этой игре есть несколько законов, с помощью которых можно сделать все то же с молниеносной скоростью. Например, надо с ходу откидывать все сочетания, дающие в сумме девятку. Итак, 1+8==9 - откидываем. Остается 4+6 - тот же ноль! Можно усложнять игру, складывая в уме одновременно номера двух, трех, четырех машин. Тут можно откидывать три шестерки, сочетания типа 2, 3, 4 или 5, 6, 7. Есть и другие закономерности. Главное, при известной привычке игра эта не отвлекает от езды, а скуку скрашивает.

Дорога до Савеловского вокзала заняла у меня тридцать пять минут по часам - раза в три больше, чем в обычное время. Грузовик с прицепом 46-23 шесть. "Москвич" впереди 17-99 - восемь. А если Жильцов ничего про Латынина не знает? "Скорая помощь" 11-54 - два. У меня же тогда практически ничего не остается в запасе. "Продукты" 11-80 - один. Дискотека? Очень слабая надежда. "Жигули"-фургон за мной 66-28. Ax, черт, какой неудачный номер! Что же мне тогда делать?

Наконец я выехал на Дмитровское шоссе. Здесь было посвободней, я перестал складывать номера. И тут у меня замигала лампочка указателя уровня топлива. Я посмотрел на часы: шестой урок в школе все равно кончался через десять минут, шансов поспеть не было. Лианозово почти у самой кольцевой, и кто его знает, есть в этой деревне бензин или нет. Мне еще сегодня целый день ездить. Поразмыслив, я свернул под мост, где была знакомая заправка.

Вопреки ожиданиям, машин оказалось немного, не больше десятка к каждой колонке. Минут через двадцать пять, залив полный бак, я снова выехал на Дмитровское шоссе. Остановившись на ближайшем светофоре, я скорее по инерции взглянул на номер стоящих передо мной "Жигулей". 66-28.

Не знаю почему, но я ни на мгновение не подумал, что это случайность. Нет, я не был готов к такому повороту событий. Никогда в жизни никто за мной не следил вот таким вульгарным детективным способом, и мне ни за кем следить не приходилось. Скорее, можно назвать это легким озарением, подготовленным, впрочем, предыдущим ходом событий. Но в тот момент мне было не до этих размышлений.

Не надо быть умудренным читателем детективов, чтобы сообразить, как быстренько проверить такие подозрения. Я остановился у табачного ларька. Впервые в жизни меня порадовала небольшая очередь к окошку. Не торопясь, купил я сигареты, распечатал пачку, со вкусом закурил и прогулочным шагом направился к машине. Все заняло у меня минуты три-четыре. Я сел за руль, пропустил поток машин и выехал на шоссе. Тормозя перед ближайшим светофором, я глянул в зеркало: зеленый фургон ехал за мной чуть правее и через две машины. За рулем сидел пожилой седоволосый мужчина, коротко стриженный. Рядом с ним другой, помоложе, кажется, в кожаной куртке.

Теперь настало время для размышлений.

Официант проговорился, это ясно. А может, не проговорился, а просто доложил? Может, я его недооценил? И он перехитрил меня, сыграв дурачка, изобразив испуг? Нет, не похоже. Не могу поверить, чтобы в первом попавшемся мне официанте таился такой незаурядный драматический талант. Да и счет пока у меня, а это для него действительно угроза. Скорее всего, он решил угодить и нашим и вашим, захотел отделаться полуправдой тут и там. Ну что ж, ему же хуже. И тут я вспомнил, что не сообщал Горелову, из какой я газеты.

Как же они гак быстро меня вычислили? Правда, я за эти дни поднял уже достаточно большую волну: побывал в школе, у Латынина дома, разговаривал с Диной. Нигде я не просил молчать о моем приходе, и, если каждый, с кем я виделся, рассказал об этом хотя бы одному-двум знакомым, те еще двум и так далее, определить источник утечки теперь уже абсолютно невозможно. Тем более ясно, что какие-то выходы у этого Марата и его компании на окружение Латыниных имелись давно. Я подумал, что нельзя исключать и Кригера. Кому он успел рассказать, что собирается привлечь к этому делу меня?

Так, хорошо, отрицательный результат в науке, как известно, тоже результат. Неприятно только, что эксперименты ведутся на мне живом, однако тут уж ничего не поделаешь. Но почему тогда за мной начали следить лишь сегодня? Раньше я не замечал? Вряд ли. Ах да, официант! Если я прав и он действительно побежал докладывать, все встает на свои места. Я сделал ход и вот ответ.

Похоже, с этим вопросом я разобрался. По крайней мере, нашел разумное объяснение. Но тут же вставал следующий, на который у меня ответа пока не было: зачем? Зачем им это понадобилось? Боятся, как бы я не напал на след? След чего? Глупость какая-то. Выискивают момент, чтобы меня прикончить? За что, я же ничего толком еще не узнал. Разве что превентивно. Нет, малоправдоподобно. И тут меня осенило.

Господи, а вдруг они тоже ищут Латынина?!

Предположим так: еще неясно, по каким причинам, парень поссорился с шайкой, куда его вовлекли, и сбежал от них, прихватив к тому же пистолет. Его он отдает Кригеру, при этом все ему рассказывая. Кригер начинает проявлять активность, и его убивают, а Латвии скрывается. Где - такая же загадка для Марата, как и для меня. Но у него, вероятно, гораздо меньше возможностей для поиска: не может же он прийти с расспросами в латынинскую школу, к нему домой. В качестве кого?

Так вот что получается: корреспондент, сам того не зная, теперь для них не помеха, а главная надежда! Я по достоинству оценил этот остроумный ход. Значит, я должен найти им Латынина, а дальше...

Дальше холодок вдоль спины. Мертвый Кригер на полу лифта.

Я чуть было не крутанул баранку, чтобы стать к тротуару. Но вовремя удержался и просто сбавил скорость. До Лианозова оставалось совсем немного, а мне нужно было время подумать. Зеленый фургон неотступно следовал за мной.

Предположим, что Латынин действительно у Жильцова. Выходит, ехать туда означает прямо играть на них. Но если я ни с того ни с сего поверну сейчас назад или начну от них удирать, они поймут, что я догадался. То, что они еще этого не понимают, было моим несомненным преимуществом, хотя я и не знал пока, на кой оно мне может сгодиться. Во всяком случае, расставаться с преимуществом мне почему-то не хотелось.

Можно иначе. Вон впереди магазин запчастей, зайти туда, купить какую-нибудь ерунду и поехать домой. Я представил себе их разочарованные рожи. И тут же понял: нет, нельзя. А если они сами как-то раздобудут адрес Жильцова? Пока я тут играю с ними в игры...

Итак, надо ехать к Жильцову. Если Латынин там, позвоню Сухову, пусть присылает своих ребят. А в крайнем случае посажу его в машину и отвезу к нам в редакцию. Не будут же они, в конце концов, бросаться на нас среди бела дня!

Впереди замаячил дорожный указатель: "Лианозово". Я решительно свернул направо...

Передо мной на пороге стояла женщина лет сорока в домашнем халате и смотрела на меня вопросительно.

- Простите, Витя дома? - спросил я.

- Нет, он уехал в город, к преподавателю, будет вечером.

Да, за этой новостью не стоило ехать в такую даль. Женщина хотела уже закрыть дверь, но, вероятно, ее в последний момент остановило мое растерянное лицо.

- Вы хотите ему что-нибудь передать?

Я замялся:

- Мне нужно было с ним поговорить... А вы его мама?

- Да.

- Тогда, может быть, вы мне поможете?.. - Я представился.

- Ну что ж, проходите. Извините только, у меня беспорядок, гостей не ждала.

Мы прошли на кухню и сели за стол.

- Чаю хотите?

- Нет, спасибо.

- Так я вас слушаю.

Я все искал, как исподволь начать разговор. Не нашел и брякнул:

- Видите ли, меня интересует не сам Витя. Я разыскиваю Сашу Латынина.

Она высоко подняла брови:

- Сашу Латынина?

И вдруг ни к селу ни к городу спросила:

- Извините, а удостоверение у вас есть?

- Да, конечно.

Аккуратно раскрыв книжечку, Жильцова внимательно сравнила мою физиономию с фотокарточкой.

- Давно вы его последний раз видели? - спросил я. Она подняла глаза к потолку, будто бы вспоминая. Потом опустила их на меня:

- Сашу Латынина последний раз я видела сегодня утром. Но он уехал и сказал, что возвращаться не собирается.

16

Час спустя я вышел на улицу. Маргарита Ефимовна, так звали мать Жильцова, показала мне из окна, где во дворе стоит телефонная будка. Зеленых "Жигулей" нигде не было видно, но, когда я зашел в автомат, рядом возник парень в кожаной куртке, тот, что сидел рядом с водителем. Он стал подкидывать на ладони двушку, изображая из себя очередь.

Я даже не стал прикрывать дверь. Набрал домашний телефон Феликса и, слушая однообразные длинные гудки, заорал:

- Привет, это я! Что? Очень плохо слышно! Да, я тут, в Лианозове. Какой, к черту, нашел! Им тут и не пахло, пустой номер, они его сто лет не видели! Что? Пустой номер, говорю! Да, конечно. Теперь там последняя надежда. Сейчас заеду в одно место - и туда! Ага, сразу позвоню. Ты все время будешь в редакции? Договорились!

Я повесил трубку и не оглядываясь быстро пошел к машине. Уже выезжая из двора, я увидел, что парень, даже не попытавшись изобразить, будто он звонит, опрометью бросился за угол. "Ничего, побегай", - злорадно подумал я.

На полдороге к центру я снова остановился возле автомата. На этот раз рядом никого не было. Мои преследователи решили больше не рисковать, да к тому же самое главное я им уже сообщил. Тем не менее я прикрыл на всякий случай дверь. Сначала я честно позвонил Сухову. Телефон у него не отвечал. Тогда я набрал другой номер. Поговорив, я двинулся дальше. 66-28 был словно привязан ко мне на веревочке.

Остался сбоку Савеловский. Я катил себе по Новослободской, потом по Каляевской, все время поглядывая в зеркало: не дай Бог потерять своих друзей. Ибо теперь у меня был план, в который не входило наше немедленное расставание. Так, присматривая друг за другом, мы добрались до конца улицы Чехова, и здесь я свернул направо, к зданию "Известий".

Окинув взглядом площадь, я увидел с облегчением, что все идет, как задумано. Если дальше будет продолжаться так же, через четверть часа мой план осуществится. Говоря шахматным языком, я намеревался реализовать свое преимущество и перехватить инициативу. Надоело быть мышкой, захотелось стать кошкой.

Я поставил машину в самом конце стоянки, идущей вдоль Страстного бульвара, почти у выезда на улицу Горького, вышел и не торопясь двинулся к памятнику Пушкину. Здесь, как обычно, роилась разномастная толпа. Длинноволосая, джинсовая, коротко стриженная, костюмно-отутюженная, с цветами, без цветов, ждущая любовного свидания или деловой встречи. Меня, пожалуй, следовало отнести к последним. И только невысокий пожилой гражданин, седой и коротко стриженный, который терся неподалеку от меня, боюсь, не подходил ни под одну из названных категорий.

Часы показывали, что я гуляю вокруг памятника уже четыре минуты. Пора, пора! Я потихоньку стал спускаться по ступенькам к фонтану. Фарфоровое небо лежало на дне гранитного бассейна, усыпанное облаками и блесткими, как рыбы, монетами. Перегнувшись через бортик, мальчишки удили их палками с прикрепленным на конце куском пластилина. Старуха в сером халате грозила им с другого берега. А навстречу мне шел Феликс Громов.

Когда между нами оставалось не больше пяти метров, он, не глядя на меня, едва заметно опустил голову. В следующую секунду мы разминулись. Деловая встреча состоялась.

Я еще постоял немного возле памятника, вспомнил, что скоро у великого поэта день рождения, и мысленно поздравил его с наступающим. Потом посмотрел на часы, демонстративно пожал плечами и побрел на стоянку. Краем глаза я подметил, что к седому тоже не пришли: он двинул прочь, прибавляя шагу. Ясное дело, ему ведь идти до машины дальше, чем мне.

Однако тронулись с места мы почти одновременно, видно, под конец бедняге пришлось бежать бегом. Я вырулил под стрелку, разрешающую поворот направо, на улицу Горького, они повторили мой маневр. Пропустив троллейбус, я повернул, они следом, но сразу остановились. В последний момент, бросив взгляд назад, я увидел, что седой выскочил из машины и забегал вокруг нее. Не теряя времени, я прибавил газу.

Но далеко уезжать я не собирался. Свернув направо в Настасьинский переулок, я заехал в глубокий двор рядом с новым зданием московской телефонной сети и там притулился в уголке. Теперь торопиться нужно было мне. Я скинул куртку и достал из "бардачка" кепку с длинным козырьком и темные очки, которые держал на случай неожиданного выезда на пляж. Я надеялся, что на большом расстоянии этот примитивный маскарад должен сработать. Потом я бегом бросился вниз, к улице Чехова и, обогнув "Известия", снова оказался на площади Пушкина. Здесь, на углу возле кинотеатра "Россия", стояла наша редакционная "Волга". Я нырнул на заднее сиденье, за широкую спину Феликса. И увидел рядом с собой Лику.

- Странная у вас компания, - сказал я язвительно.

- Да вот, увязалась, - недовольно буркнул Громов. Витька, наш шофер, повернулся ко мне. Его круглая физиономия расплывалась от восхищения. Такая работа ему нравилась.

- Порядок? - спросил я Феликса.

Он протянул мне свой фотоаппарат с телеобъективом. Я увидел вблизи, как седой закручивает гайки на колесе, а кожаная куртка помогает ему, опуская домкрат. Лица у обоих потные и злые, а солнце играет на катафотах аварийного треугольника посреди дороги.

- Чем? - поинтересовался я.

- Шилом, - мрачно ответил Феликс. - Но прошу больше мне таких поручений не давать. Ты тут играешь в шпионов, а пятнадцать суток за хулиганство в общественном месте сидеть мне.

Седой швырнул спущенное колесо в багажник и захлопнул его.

- Поехали, - сказал я Витьке. - Только очень аккуратно.

Наша машина тронулась и почти сразу же остановилась.

- Ложись! - крикнул мне Феликс, и я упал на сиденье.

- Что случилось?

- Они разворачиваются, - объяснила Лика.

Я осторожно высунул голову. Зеленые "Жигули" проехали под самым нашим носом и повернули направо. Через несколько минут седой свернул с улицы Горького к Центральному телеграфу и ловко воткнул свою машину в узкую щель между двумя другими напротив главного входа. "Под глобусом", - вспомнил я и сказал:

- Похоже, у них тут постоянное место встречи. Нам встать поблизости просто не нашлось места, пришлось проехать дальше. Но в телевик было видно, как оба, седой и кожаный, вышли из машины и пересели в другую, красную "шестерку". Минут через десять они вылезли и оттуда. К ним подошел высокий худой парень с вытянутым лицом в спортивном адидасовском костюме, потомприсоединился красавчик ален-делоновского типа, одетый в кремовые брюки и белый пиджак, из-под которого виднелась розовая рубашка с воротом апаш. Все они оживленно переговаривались, смеялись, изредка кто-то из них оборачивался, махал рукой знакомым. Я заметил, что каждый вертит в руках ключи - вероятно, от машины.

- Что у них, клуб здесь, что ли? - изумленно спросил Витька.

Феликс отнял у меня фотоаппарат и сделал несколько снимков.

- Фотообъектив обвиняет, - сказала насмешливо Лика.

- Ребята, - попросил я, - глядите в оба, нет ли тут где брюнета ростом метр восемьдесят в затемненных очках.

Но человека, похожего, по описанию Горелова, на Марата, не было.

Наконец наша парочка, как видно, наговорилась. Седой взглянул на электронные часы, установленные на фасаде телеграфа, и оба вдруг заторопились. Пять минут спустя мы цугом пересекли Большой Каменный мост и свернули налево по набережной в сторону Пятницкой. Вскоре фургон остановился возле входа в метро "Третьяковская".

Тут произошло вот что. Молодой выскочил на улицу, но в метро спускаться не стал и вообще никуда не ушел, а покрутился вокруг, неожиданно встал позади стендов с газетами и, кажется, принялся усердно их читать. Седой спокойно сидел в машине, не проявляя никаких признаков нетерпения.

- Неужели они за этим сюда приехали? - спросила Лика.

- Подождем, - рассудительно сказал Феликс.

- Давайте, я пойду посмотрю, что он там читает! - азартно предложил Витька.

Но я был согласен с Феликсом.

Никто из нас не понял, откуда взялся парень, который сел в машину к седому на заднее сиденье. Мы даже не успели толком разглядеть его. Одна Лика утверждала, что заметила у него в руках предмет, запакованный в газету, вроде большой книги. Впрочем, немудрено. Кончался рабочий день, народу перед метро сновало тьма-тьмущая.

Даже с помощью телевика невозможно было понять, что они там делают; объектив все время заслоняли идущие мимо прохожие. Кажется, оба склонились над задним сиденьем и что-то рассматривали. Потом несколько минут они поговорили, и парень вылез. В руках у него действительно было что-то, запакованное в газету. Меня поразила его одежда; какие-то короткие, не по росту, стройотрядовские штаны цвета хаки, стертые резиновые полукеды и дешевая ковбойка. Странный наряд для человека, с которым имеет дело седой!

Все три последующих действия произошли одновременно, и поэтому я в первый момент растерялся.

Парень с пакетом двинулся вниз по ступеням метро-Зеленый фургон стал отъезжать от тротуара. А из-за стендов с газетами появился кожаный и бросился вслед за мелькавшей в толпе ковбойкой.

- Феликс, - почти крикнул я, - их двое, бери Лику - и за ними!

За что я люблю Громова - ему не пришлось повторять дважды. В этом смысле Лика оказалась ему подходящей парой. Они выскочили, и Витька с места рванул так, что у меня с головы слетела кепка.

С Большой Грузинской, куда мы благополучно проследовали за ним в толпе машин, седой свернул в один из переулков, покрутился немного дворами и остановился у четырехэтажного кирпичного дома. Здесь он поставил машину у среднего подъезда, закрыл ее и зашел в парадное.

Я прикинул, что лифта в таком здании быть по идее не должно, и, выждав несколько секунд, надвинул кепку поглубже на глаза и нырнул за ним следом. Его шаги раздавались уже где-то на площадке второго этажа. Стараясь попадать им в такт, я осторожно двигался следом. Сердце у меня колотилось, как будто я только что сошел с дистанции.

На третьем этаже он остановился. Я тоже замер. Послышался звук открываемой двери. Я на цыпочках взлетел еще на один пролет. Он не мог меня видеть, его квартира находилась справа, а мне были видны только его ноги. И вдруг открылась квартира слева, прямо над моей головой.

Думаю, у меня был совершенно идиотский вид. Я стоял на одной ноге, раскинув руки и, кажется, даже высунув язык. На площадку выплыла дама в длинном шелковом халате, драном и замызганном, с головой в редких розовых буклях. Я был перед ней как на ладони со своей перекошенной от напряжения физиономией, но она лишь скользнула по мне пренебрежительным взглядом.

- Александр Васильевич, - обратилась она к седому, - предупреждаю вас последний раз: если будете ставить машину у подъезда, мы вызовем милицию. Общественность...

Я начал потихоньку спускаться вниз.

- Уберу, уберу, сейчас уберу, - ответил ей седой. - Через пять минут.

Обе двери хлопнули. Я снова взлетел наверх. Его квартира была под номером 28. Сбежав вниз, я хотел уже выйти на улицу, когда в голову мне пришла одна идея. Я подошел к почтовым ящикам и заглянул в № 28. Там что-то белело. Ключ от почтового ящика Нининой квартиры, который все еще болтался на моей связке, хоть и не сразу, но подошел. Там лежали "Вечерка" и письмо с пометкой "служебное", какие шлют с телефонного узла. На письме было написано размашистым почерком канцелярского служащего: "Старикову А. В.". Я положил письмо и газету обратно в ящик и закрыл его.

17

Молодежное кафе помещалось в полуподвале старого дома, перелицованном наново. Позднее я узнал, что делалось это с помощью местных молодых энтузиастов, которые сами очистили от векового хлама двести пятьдесят квадратных метров бесхозной площади и превратили их в уютное местечко, изящно и со вкусом оформленное, вполне приспособленное для культурного проведения тематических вечеров, клуба интересных встреч и даже обыкновенного досуга. Это чудесное преображение дало основание кому-то из остряков прозвать кафе "подвалом имени Веры Павловны". С легкой руки так и пошло: "Сегодня у Веры Павловны дискотека. Ты как?"

Когда я подъехал, перед входом стояла, сидела, курила большая толпа желающих культурно отдохнуть молодых людей. Но подвал был явно не в состоянии вместить их всех. Я вылез на тротуар и присоединился к ним. Из раскрытых окон кафе по ногам била музыка. Трое дружинников с каменными лицами охраняли неприкосновенность дверей. Я подумал: куда денутся сегодня все эти не попавшие? Вот тема для дискуссии в газете: чего больше от единственного на весь район молодежного кафе - пользы или вреда?

Я огляделся. Воропаевой нигде не было видно. Зато с другой стороны переулка мне почему-то махала рукой незнакомая девица в короткой юбке, в полосатых гетрах на длинных стройных ногах, с распущенными волосами. Короче, такая, что не грех и познакомиться.

Не слишком уверенно я двинулся к ней, предчувствуя ее извинения и готовя широкую обаятельную улыбку заправского ходока. Наверное, у меня было очень глупое лицо, когда я подошел ближе. Передо мной стояла и счастливо ухмылялась, довольная произведенным эффектом, Светлана Николаевна Воропаева.

- Клевая герла? - спросила она.

- Очень! - честно ответил я, - а вы не боитесь, что ваши ученики начнут вам "тыкать"?

- Ну, если даже вы этого не делаете... - засмеялась она. - К тому же у меня имеется собственная педагогическая теория на этот счет: я считаю, что ученики должны боготворить такого директора!

- Директором вам просто быть нельзя, - сказал я, разглядывая ее с откровенным восхищением. - Вы сами еще шаловливая девчонка - с этим сегодняшним маскарадом.

- Да почем вы знаете, где я настоящая, здесь или в школе? - ответила она насмешливо. - Пойдемте, нас уже ждут.

- Через эту толпу? - ужаснулся я.

- Нет, через служебный вход. Я же говорила, что меня здесь знают.

Мы зашли за угол, и моя проводница нырнула в подворотню.

- Только умоляю, - сказала она, - не называйте меня при людях Светланой Николаевной.

- Хорошо, - согласился я. - Буду вас называть товарищ Воропаева.

- И прошу хотя бы сегодня говорить мне "ты".

- Понял. "Ты, товарищ Воропаева..."

- Пришли, - сказала она, открывая тяжелую, крашенную суриком дверь.

Через две минуты мы сидели за столиком в самом углу. В зале было почти темно; кроме трех-четырех тусклых плафонов, другого освещения не имелось, окна плотно зашторены. Я понял, почему директор не слишком боится разоблачения.

Музыка гремела так, что я не знал, услышим ли мы друг друга. По-моему, мы были единственными, кто сидел: все остальные танцевали. К нам подошел официант и поставил на стол два стакана с каким-то напитком. Я догадался, что это, вероятно, обязательный коктейль - своеобразная минимальная плата за посещение.

- Что вы тут собираетесь искать? - крикнула мне в самое ухо Воропаева.

Я пожал плечами:

- Понятия не имею! Кого-нибудь, с кем у Латынина могли здесь быть дела!

К нашему столику подсел парень с комсомольским значком на рубашке и протянул мне руку.

- Семенов! - едва расслышал я.

- Это председатель совета кафе! - что есть силы закричала Светлана.

Я ронял, но показал пальцами на уши: ничего не слышно! Семенов кивнул головой и куда-то ушел. Через несколько минут рок сменился тихой танцевальной мелодией.

- Так лучше? - спросил он, подсаживаясь снова.

Я кивнул.

- Света мне сказала, что вы хотите кого-то здесь найти? Я снова пожал плечами. Похоже, придется хотя бы в самых общих чертах изложить им историю латынинского грехопадения.

- Есть тут кое-какая фарца, - сказал, выслушав меня, Семенов. Немного, но есть. Вон сейчас сидит парочка. - Он показал на столик в противоположном углу. - Только вряд ли они будут с вами откровенничать. Такой народ...

- Попробуем, - сказал я. - А вы сейчас отсядьте от нас, если можно, чтобы не компрометировать... Кто кого - я не уточнил.

- Ну, желаю удачи, - засмеялся он.

- Пойдем танцевать? - предложил я Свете.

- Пойдем, - согласилась она. - Хочешь, я возле их столика подверну ногу?

- Тебе не директором школы надо быть, - сказал я убежденно.

- А кем, завроно?

- Нет, Мата Хари.

Танцевала она легко и очень пластично. Я рядом с ней казался себе неуклюжим медведем.

- Ox! - сказала Светлана, очень натурально запрыгала, заковыляла на одной ножке прямо к интересующему нас столику и упала там на свободный стул.

- Что такое? - крикнул я, бросился к ней и усердно принялся растирать ей лодыжку. Она смотрела на меня сверху лукавыми глазами.

За столом сидели двое. Брюнет в джинсовой рубашке с короткими рукавами и блондин в майке с какой-то надписью. Ничего подробней при таком освещении рассмотреть было невозможно.

- Можно, мы у вас минутку посидим? - спросил я их. - А то, пока танцуют, через зал не пройдешь.

- Сидите, - лениво процедил брюнет. Оба они не спускали глаз со Светланы. "Вот это директор! - подумал я. - Какое воздействие на молодежь!" Но мне нельзя было терять времени.

- Где такие рубашечки дают? - спросил я брюнета. - В сельпо?

Он довольно кивнул:

- В нем.

- Давно хочу прикупить себе такую, - сказал я. - Нет на примете?

- Сейчас нет, - ответил он. Дескать, но были и будут.

- А джинсов нет? - спросил я заинтересованно. - Только классных, фирменных.

Они переглянулись.

- Это можно поискать, - сказал наконец блондин.

- И почем?

Мне показалось, что брюнет сделал какое-то движение головой.

- Руль шестьдесят, - произнес как бы нехотя блондин.

- Дорого! - сказал я убежденно. - У меня клиент есть, так он гонит по рубль сорок. Сашку знаете, Латынина?

Они снова переглянулись.

- Знаем...

- А вы у него, что ль, берете? - догадался я.

- Ну уж, только у него! - обиделся за "фирму" брюнет. - Еще люди есть.

Я достал пачку своих "Столичных", бросил на стол.

- Угощайтесь. Что-то я его давно не вижу. Пропал, не звонит.

- Спасибо, - сказал блондин, вытаскивая откуда-то пачку "Салема", - у нас свои есть.

Он протянул сигареты Светлане, но она отрицательно покачала головой:

- Не курю.

- Правильно, - с важностью произнес брюнет, - берегите, девушка, здоровье.

Их, кажется, гораздо больше интересовала моя спутница, чем все мои разговоры. Выгодного клиента они во мне не усматривали - так, бесплатное приложение к классной чувихе, свалившейся неожиданно к ним за стол. Интересно, что бы они сказали, узнав, кем она работает? Но я упрямо гнул свое:

- Пропал, не звонит...

- Почему не звонит? - сказал блондин. - Мне звонит.

- Давно? - спросил я, закуривая.

- Да только сегодня.

- Есть у него чего-нибудь новенькое?

- "Соньку" свою сдать хочет. Я ее видел, нормальный аппарат, - ответил блондин и обратился к брюнету: - Ты видел, Толик?

Толик кивнул головой.

- Небось заломит...

- Ребята, если не возьмете, я на очереди, - сказал я. - Она у него где, дома?

- Не, - ответил блондин. - Он сейчас дома не живет, с предками полаялся. У нас с ним завтра стрелка на Маяке.

- Увидите его, скажите, чтоб Игорьку звякнул, он знает, - сказал я, поднимаясь, и повернулся к Воропаевой: - Ну что, прошла твоя нога?

- Прошла.

- Тогда двинули потихоньку. Да, кстати, во сколько стрелка-то? Может, я тоже подскочу.

- В двенадцать.

- Ясно, - сказал я. - У метро?

- Возле памятника.

- Пошли, хромоножка. - Протянул я руку Светлане. А брюнету на прощание сказал: - Так в случае чего не забудь про рубашечку. Лады?

- Зверь, - сказала мне Воропаева, когда мы вернулись за свой стол. Талейран!

- Повезло! - отмахнулся я. На самом деле все у меня внутри дрожало от возбуждения. Неужели действительно так повезло? А я, дурак, еще не возлагал на дискотеку надежд!

- Кстати, - спросила Света, - что такое "сонька"?

- Черт его знает, - ответил я.

Было ясно, что больше нам здесь делать нечего. Но почему-то уходить не хотелось. И неожиданно для себя предложил:

- Может, еще потанцуем?

Уже стемнело, когда мы вышли из кафе на улицу.

- Ты где живешь? - спросил я.

- Рядом, - ответила она грустно. - Какие они все молодые!

- Сколько ж тебе лет? - поинтересовался я, открывая ей дверцу.

- Не спрашивай! Тридцать один.

- Во как! Ты почти моя ровесница.

Мы медленно покатили по темным переулкам.

- Слушай, - сказал я. - Прости за бестактный вопрос, но я вижу, у тебя нет кольца. Ты не замужем?

- Была, - ответила она. И добавила просто: - Но муж меня бросил.

Я стал хохотать.

- Что тут смешного? - спросила она подозрительно.

- Ничего, - ответил я. - Просто вспомнил старый анекдот. Идет человек по улице и видит, как из роскошной машины вылезает женщина в норковом манто. Красивая, холеная, с умным лицом. Смотрит он на нее и думает: "А ведь кому-то она вот где сидит!"

Светлана тихонько засмеялась:

- Не знаю, мне обижаться надо или это комплимент?

- Как хочешь!

- Вот и мой дом, - сказала она. Я остановился.

- К себе не приглашаю, - тон у нее действительно был извиняющийся. - У меня бабушка гостит из Семипалатинска.

Пока она легкой походкой бежала к подъезду, я думал о том, что мне уже осталось совсем немного, чтобы по уши влюбиться в директора своей школы.

18

Феликс был дома. Подъезжая, я увидел в его окнах свет. Интересно, есть ли у них с Ликой результаты? Неужели сегодня будут еще сюрпризы? Но я даже представить себе не мог, какие это будут сюрпризы.

Меня ударили дверью. Вас никогда не били дверью? Удивительное ощущение! Я вошел в темный подъезд, где после относительно светлого двора нельзя было различить даже, в каком направлении лестница. Пришлось на секунду остановиться, чтобы дать глазам привыкнуть к мраку. И в этот момент мне показалось, что на меня рухнула стена.

Это не был удар по затылку, по спине или по ногам. Это был апперкот справа огромным кулаком по всему телу сразу, и я полетел в темноту. В буквальном и переносном смысле.

Видимо, я пробыл без сознания всего несколько мгновений. Потому что, очнувшись, увидел над собой на фоне светлого дверного проема фигуру человека, который шарил по моим карманам. В первую секунду я больше всего испугался того, что не чувствую своего тела: подобно тому как иногда не можешь найти спросонья в темноте выключатель лампы, я никак не мог разобраться, где у меня руки и ноги. Потом я ощутил, что в спину мне давит что-то твердое, и наконец сориентировался в пространстве: мое тело лежит на ступеньках головой вверх, а дух, вышибленный чудовищным ударом, витает где-то рядом.

Человек откинулся назад. То ли его силуэт расплывался у меня перед глазами, то ли он был отменно могучего телосложения. Я поразился тому, как спокойно все это отмечаю и фиксирую. Во всех членах была какая-то ватная воздушность, и никакого желания закричать, позвать на помощь, хотя бы попытаться встать.

- Тут нет, - сказал задушенный голос.

- Переверни его, - ответил тихо другой.

И тут я понял, что это обо мне. Это меня надо зачем-то перевернуть! В одну долю секунды ко мне вернулись все ощущения разом. И первым был страх.

Я медленно подтянул ноги к животу, а руками схватился за край нижней ступеньки. Когда он снова стал склоняться надо мной, я еще больше уперся спиной и изо всей силы ударил его обеими ногами куда-то в грудь или живот.

Шум был страшный. Он, кажется, пролетел через весь подъезд и врезался в стену.

- Ах, сволочь! - крикнул кто-то из них.

Я вскочил на йоги. Голова у меня кружилась и гудела, но я готов был защищаться. Для начала я нашарил в темноте перила и поднялся на несколько ступенек вверх, заняв, так сказать, господствующее над местностью положение. Теперь мы с ними поменялись местами: я был в темноте, а они мелькали на фоне выхода.

На меня бросился второй, и я ударил его носком ботинка, целясь в голову. Но то ли он был готов к этому, то ли я промахнулся, однако удар пришелся по воздуху, а он поймал мою ногу и стал выкручивать, стаскивая меня вниз. Я вцепился в перила и, повиснув в воздухе, извернулся и лягнул его другой ногой. Он ослабил хватку, я вырвался, но оказался в неудобной позиции - спиной к противнику. Он тут же воспользовался этим и со всего маху пнул меня в зад. Я снова пролетел вперед, ударился головой об лестницу и взвыл от боли. Перекатившись на бок, я попытался встать и тут увидел, что надо мной нависает тот, первый, огромный, с какой-то короткой палкой в руках.

Инстинктивно я поднял руку, чтобы прикрыть голову. Удар пришелся по предплечью, боль рванула до самого позвоночника электрическим током, и рука упала как чужая.

- Полегче! - крикнул второй.

Но первый зарычал что-то по-звериному и снова взмахнул палкой.

Я понял, что сейчас он меня убьет. И в последней отчаянной попытке спасти свою жизнь кинулся ему под ноги головой вперед. Он успел отскочить, а я по инерции проделал его недавний путь и врезался в угол. Оба повернулись, разглядывая, куда я улетел.

Меня спасло, в сущности, чудо. Вдруг декорации переменились: на площадке второго этажа открылась дверь, послышался разноголосый веселый шум, зашаркало множество ног. Подъезд осветился каким-то отраженным блеклым светом, но и в этом свете я успел разглядеть громилу с палкой, задравшего кверху голову, а рядом с ним своего сегодняшнего знакомца в кожаной куртке.

- Шухер, - негромко сказал кожаный, а его приятель матерно выругался.

Не обращая больше на меня внимания, они бросились вон.

Я кое-как поднялся и, шатаясь, побрел наверх. Феликс жил на четвертом, но мне не меньше двух раз пришлось остановиться, чтобы передохнуть: так кружилась голова.

Я позвонил. Дверь открыла Лика.

- Ну слава Богу... - начала она и осеклась. По ее лицу я мог судить о том, что произошло с моим.

Феликс буквально на руках дотащил меня до дивана, и вокруг захлопотала Лика. У меня была окарябана вся физиономия - вероятно, я проехался ею по ступенькам после первого удара дверью. Потом огромная шишка на голове, дикая боль в копчике и онемевшая рука. Если окажется, что нет переломов и сотрясения мозга, можно считать, я дешево отделался. Осмотр карманов куртки показал, что пропало мое редакционное удостоверение, несколько не слишком важных бумажек, но среди них сакраментальный гореловский счет. По-настоящему жалко было только удостоверение.

Через полчаса я уже был в состоянии подняться. Голова больше не кружилась, на руке начали понемногу шевелиться пальцы. Вот только сидеть больно да нельзя дотронуться до шишки на лбу. И, несмотря на все их фальшивые возражения, я потребовал, чтобы они немедленно стали рассказывать.

Говоря, Лика и Феликс все время перебивали друг друга, уличали во взаимных мелких неточностях, ссорились, обижались и упоминали совершенно лишние подробности. Поэтому их рассказ я даю в своем кратком изложении.

Кожаный шел за парнем с пакетом. А Феликс с Ликой шли за ним. При такой толкучке в метро это одновременно легко и очень трудно. Короче, парень доехал до "Беляева", пересел там на автобус и вылез из него на улице Волгина. Дальше он прошел пешком два квартала, повернул к дому и направился в один из подъездов. Тут возникло замешательство в рядах преследователей. Кожаный затыркался, видимо, в раздумье, как поступить, а потом решительно бросился следом. Феликс с Ликой решили, что им тоже больше ничего другого не остается. Так что в лифте ехала вся компания разом.

- Мне седьмой, - сказал парень с пакетом.

- Восьмой, - сказал кожаный.

- Девятый, - сказал Феликс.

Быстро спустившись на этаж, они, конечно, уже не застали там никого: кожаный тоже спустился ниже и наблюдал исподтишка за парнем. Когда дверь захлопнулась, кожаный вызвал лифт и поехал вниз. Похоже, его задача заключалась только в том, чтобы выяснить адрес. Наши кинулись по лестнице и увидели кожаную куртку только в конце дома, у выхода на улицу. Пока они добежали, он остановил такси и был таков.

- Упустили мы его, - сокрушенно вздохнул Феликс.

- Ничего, он потом нашелся, - заметил я, массируя руку. Тогда они вернулись обратно, потому что не знали точно, в какую квартиру на седьмом этаже зашел парень. Слышали только, что дверь хлопнула справа от лифта. Постояли у дверей, прислушиваясь, но так ничего и не определили. Они оба замолчали.

- Всё? - спросил я, разглядывая их загадочные лица.

- Нет, не всё!

Оказывается, Лика, как всякая женщина, не смогла спокойно пройти мимо доски объявлений в подъезде. И там, среди предложений по обмену, сообщений о пропавшей собаке и прочего, она в списке задолжников по квартплате увидела фамилию своего приятеля, с которым, правда, сто лет не общалась, но про которого слышала, что он получил квартиру где-то в этом районе.

Приехав к Феликсу, она сразу стала звонить разным общим знакомым и добыла его телефон. Позвонила ему и все выяснила про того парня с пакетом!

Я чувствовал, что их обоих прямо распирает от гордости за проделанную работу.

- Молодцы, - сказал я. - От лица командования выношу обоим благодарность. Как только смогу, пожму руки.

- Даме мог бы и поцеловать, - заметила Лика.

- В данном случае ты не дама, а боевой соратник, - ответил я. Продолжайте!

Его зовут Валентин. Фамилия - Корсунский. Он какой-то полупрофессиональный, полусамодеятельный художник. Живет один. Летом разъезжает по дальним районам на Севере и в средней полосе, предлагая местному населению свои услуги по оформлению стендов, плакатов и лозунгов. Но главное, кажется, не в этом. Вот уже много лет из этих поездок он привозит целые мешки с разной древней утварью: прялками, самоварами. И иконами. Зимой он большей частью сидит дома как сыч. Говорят, рисует что-то, занимается реставрацией. Живет, видимо, на то, что кое-чем из того, что привозит, подторговывает.

К себе в квартиру никого пускать не любит. Но Ликин приятель как-то побывал там - помогал Корсупскому затаскивать вещи. Приятель говорит, что в квартире целый склад. Иконы висят на стенах, лежат на столе и даже на полу. Он в них не понимает, но есть, кажется, очень старые.

Вообще же Корсунский мужик неплохой, но немножко чокнутый.

Всё.

Ни у кого из нас не было сомнений, что здесь готовится ограбление.

- Надо бы его предупредить, - сказал я.

- Уже, - ответила Лика. - Я попросила Геру подняться к нему и намекнуть, чтоб в ближайшие дни был поосторожней. Сказать, что, дескать, вокруг его квартиры вертелись какие-то подозрительные типы, расспрашивали про него. Между прочим, это почти все правда.

- А Гере ты что объяснила?

- Да ничего! - беспечно махнула она рукой. - Мы с ним старые знакомые. Сказала: по агентурным данным.

Феликс настоял, чтобы сегодня на диване спал я. Он ушел провожать Лику, а я лежал и думал. Мне было над чем поразмыслить.

Например, что они искали у меня в карманах?

Или: почему кожаный крикнул громиле "полегче"?

И наконец, откуда им известно, что я живу у Феликса?

19

За завтраком у меня, наверное, был очень неважный вид - сужу по тому, как участливо ухаживал за мной Феликс, подливая мне кофе и готовя бутерброды. Я плохо спал ночь. Все тело болело так, будто я побывал в барабане стиральной машины. Меня мучили кошмары, и к утру появилось ощущение, что после этой стирки тело мое еще слегка отжали. Короче, я был совершенно разбит, и мне не хотелось даже думать о том, что надо куда-то выбираться. Я и не думал. Я просто знал, что выбираться придется.

Молча поев, я закурил первую сигарету, а Феликс взялся за мытье посуды. Вдруг он сказал без всякой связи:

- Они искали твой блокнот.

Я автоматически кивнул и только потом сообразил, что мы с ним, оказывается, все утро думаем об одном и том же и в одинаковом направлении. Да, пожалуй, так. У них не прошел номер использовать меня по части таскания каштанов из огня, и они не знали, нашел я в тот вечер Латынина или нет. А знать, видимо, очень хотелось. И они решились на такую крайнюю меру.

Ох как же он им нужен, этот Саша Латынин! Я понимал, что тут прямая зависимость: чем больше он нужен им, тем больше он нужен мне.

Догадывался я и о том, почему кожаный крикнул "полегче". Я попытался поставить себя на их место. Даже получив блокнот, они не могли твердо рассчитывать, что там будут какие-нибудь указания, где искать парнишку. А вдруг корреспондент его еще не нашел? Они ведь не знают (во всяком случае, я на это надеялся), что открыты. Значит, пока я им нужен все в том же качестве - подсадной утки. А подсадная утка должна быть живой и, желательно, не слишком покалеченной, чтобы выполнять свою функцию. Имитация обычного ограбления в этом смысле их устраивала. Я сам оказался виноват, испортив им весь сценарий. Сильно я, наверное, треснул того здоровяка, что он так озверел!

И только на единственный вопрос не было ответа: как они узнали, в каком именно из всех московских подъездов надо меня ждать?

- Ты поедешь со мной? - спросил я Феликса.

- Поеду, - ответил он. - Буду следить, чтобы тебя ветром не сдуло. Хотя вся эта история мне теперь уже совсем не нравится. Надо бы привлечь твоего Сухова.

- Где его возьмешь? Сегодня суббота.

- Ну есть же у них там какой-нибудь дежурный!

- Давай ему позвоним, - согласился я. - Давай я ему скажу: меня вчера в подъезде побили хулиганы, а сегодня я еду на встречу с мальчиком, который убежал из дому. Обеспечьте мне, пожалуйста, охрану: два броневика и взвод автоматчиков.

- Во всяком случае, он может помочь тебе связаться с Суховым, резонно заметил Феликс.

- Все верно, - сказал я, вставая, - кроме одного: время половина двенадцатого. Вот найдем Латынина, тогда и будем звонить.

Однако едва мы выехали из двора на улицу, я увидел в зеркало. как двумя домами сзади от тротуара отваливает зеленью фургончик...

- Вот это номер. Что будем делать? - спросил я Феликса.

Он понимал ситуацию не хуже меня. До встречи блондина с Латыниным чуть больше двадцати минут. Если мы опоздаем, они могут уйти и последняя ниточка оборвется. А если мы притащим за собой этих... Я не знал, как в этом случае повернутся события, но экспериментировать, особенно после вчерашнего, мне не хотелось.

От злости на самого себя у меня даже задрожали руки. Идиот, не я ли сам сегодня утром рассуждал о том, что они продолжают надеяться, что я выведу их на мальчишку? Какого ж черта я забыл о такой простой возможности! Нет, правильно говорили мне и Сухов, и Феликс: нечего лезть не в свое дело!

- Успокойся, - видя мое состояние, Феликс старался говорить рассудительно. - Ничего страшного пока не случилось. В крайнем случае ты потеряешь преимущество: они поймут, что ты про них знаешь. Попробуй оторваться.

Я криво усмехнулся:

- Думаешь, это так просто? Да еще за оставшееся время...

- Но попробовать-то можно!

И я стал пробовать.

Как назло, машин по случаю субботы было немного. С другой стороны, это давало свободу для маневра. Феликс живет на улице Гарибальди, и, вырвавшись на простор Ленинского проспекта, я для начала решил предложить седому игру, хорошо известную любому водителю в Москве и весьма не любимую инспекторами ГАИ: своеобразные "пятнашки".

В этой игре, которая на самом деле не игра вовсе, а просто один из способов ускоренного передвижения по городу, прежде всего важна хорошая реакция. Суть заключается в том, что общий поток машин движется по магистрали примерно с одной скоростью - чуть медленнее в правых рядах и быстрее в левых, но в целом почти равномерно. Тот же, кто хочет ехать скорее, должен лавировать между автомобилями, все время тормозя, ускоряясь, перестраиваясь из ряда в ряд и выискивая просветы. При этом нельзя забывать постоянно и точно оценивать дорожную обстановку: сейчас этот троллейбус тронется от остановки, вон та "Волга" не выдержит и пойдет на обгон грузовика, а впереди знак разворота, так что в левом ряду делать нечего, там возникнет небольшой затор - и так далее. Занятие нелегкое, да еще и опасное.

- Часы над входом в магазин "Электроника" показывали 11.39.

- Пристегнись, - сказал я Феликсу. И ринулся в самую гущу.

На моей стороне был эффект неожиданности: в первые секунды седой резко отстал. Но очень скоро он показал, что не хуже меня знаком с правилами этой игры.

Чуть не врезавшись в "РАФик" и подрезав нос дипломатической "Вольво", водитель которой возмущенно замигал мне фарами, я вырвался в левый ряд. Стрелка спидометра скакнула к 90. Но седой с риском для жизни проскочил в щель между троллейбусом и бортиком тротуара, резко обогнул еще кого-то и по правому флангу мгновенно настиг меня. Я сбавил скорость, чтобы усыпить его бдительность, а увидев впереди мигающий зеленый глаз светофора, стал откровенно тормозить. Он тоже стал останавливаться, но тут, когда уже зажегся желтый, я рванул вперед так, что двигатель взревел от напряга, и понесся на красный свет.

В этот момент мне было, откровенно говоря, не до того, чтобы смотреть за седым. Я молился об одном: чтобы рядом не оказалось постового. Вот тогда я точно опоздал бы на площадь Маяковского к двенадцати.

Постового не было. Зато вслед за мной ехала единственная машина: зеленые "Жигули"-фургон. Я понял, что никакое нарушение правил седому не помеха. А он, кажется, понял, что прятаться больше незачем.

На часах было 11.42.

- Что будешь делать? - спросил Феликс.

- Пробовать, - ответил я.

На Октябрьской площади я собирался поначалу ехать в левом ряду, как бы по направлению к улице Димитрова, а потом резко, нарочно не показывая сигнала поворота, скакнуть вправо. Но он терся теперь, не скрываясь, буквально за моей спиной, в каких-нибудь десяти метрах, и я понял, что это бесполезно. Поэтому я спокойно повернул к туннелю на кольцевую. Спокойно значит без визга тормозов. Внутри у меня все дрожало от возбуждения.

Тормоза у меня завизжали, когда на выезде из туннеля перед Крымским мостом моя машина буквально под углом в девяносто градусов крутанула вправо, еще раз вправо и понеслась в обратном направлении. Руль чуть не вырвался у меня из рук, и я сжал его что было мочи мокрыми от пота пальцами.

Я очень рассчитывал, что седой проскочит поворот, а идущие следом машины не дадут ему быстро вернуться назад. Но он не проскочил. Похоже, он был водителем высокого класса. Гораздо лучше меня, потому что я бы точно проскочил. А это означает, что мне вряд ли удастся от него оторваться. Я развернулся и снова выехал на Садовое кольцо. 11.48.

От отчаяния у меня свело зубы и сдавило затылок. Я почувствовал, что теряю над собой контроль: мелькнула мысль взять зеленый фургон на таран.

- Спокойно, спокойнее, - монотонным голосом повторял Феликс. - Ты должен что-нибудь придумать.

И я, кажется, придумал.

Перед Смоленской площадью я перестроился в левый крайний ряд и поехал неторопливо, поглядывая на виднеющийся вдали светофор. Там горел зеленый, а мне нужен был красный.

Я рассчитал довольно точно. Когда поток остановился, от меня до перекрестка оказалось не больше тридцати метров. Седой стоял в том же ряду через одну машину от меня. 11.50.

Открылось движение слева, от Киевского вокзала. Это надолго, минуты на полторы. Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Потом, демонстрируя свою неторопливость, сел обратно. Зажегся желтый.

- Феликс, держись, - сказал я сквозь зубы.

И в тот момент, когда вся встречная армада машин тронулась с места, даже чуть-чуть позже, когда передние проехали первые метры, набирая скорость, я, скрипя покрышками, через осевую вылетел в обратную сторону прямо перед их носом. Что они обо мне говорили, я догадываюсь. Мысленно прошу у них всех прощения. Если бы рядом оказался гаишник, он даже не стал бы мне делать "дырку" - просто отобрал бы права, а я сам протянул бы их ему. Седой даже не успел рыпнуться. Наконец-то мы с Александром Васильевичем Стариковым ехали в разные стороны. 11.53.

В последний момент проскочив светофор на Зубовской, я стремглав вылетел к набережной и повернул влево. Феликс молчал, понимая видно, что сейчас мне лучше не говорить ничего под руку. У поворота к Манежу пришлось потерять на стрелке целую минуту. 11.58.

Дальше я считал уже секунды.

Разворот у Большого театра. 12.00.

Улица Горького. 12.01.

Площадь Пушкина. 12.03.

Площадь Маяковского. 12.04.

Я свернул налево и резко затормозил около касс кинотеатра "Москва". 12.05. Блондина возле памятника Маяковскому не было.

- А это не они? - спросил Феликс, показывая на двух парней, неторопливо переходящих площадь. У одного из них в руках была спортивная сумка.

- Похоже, - сказал я.

Вслед за ними мы прошли вдоль Театра сатиры и свернули в сквер перед входом в Театр Моссовета. Здесь они нашли свободную лавочку и сели, разговаривая. Тот, что с сумкой, расстегнул ее и достал большую белую коробку. Мы постепенно приближались прогулочным шагом. Уже можно было различить на коробке надпись "Sony".

"Сонька!" - вспомнил я.

Блондин вытащил из коробки магнитофон. Мы уселись через две лавочки от них.

- Дай сигарету, - попросил я Феликса. Только тут я заметил, как трясутся у меня руки. Да, в таких гонках мне не приходилось участвовать ни разу в жизни. И больше не дай Бог.

До нас донеслась музыка - покупатель пробовал товар. Они разговаривали еще минут пять - семь, а потом блондин поднялся и пошел к выходу. Латынин остался, укладывая коробку обратно в сумку. Мы поняли, что сделка не состоялась.

Наконец он тоже встал. Я почему-то представлял его себе иначе. Это был среднего роста, худой, прыщеватый юноша с не слишком выразительным лицом. Боже мой, и это из-за него в последние пять дней произошло столько всяких событий! Мы двинулись ему навстречу.

- Ну здравствуй, Саша!

Он посмотрел на меня удивленно:

- Я не Саша...

- Простите, ваша фамилия Латынин? - спросил я, все еще по инерции улыбаясь.

- Нет, - ответил он. - Моя фамилия Жильцов.

Пять минут спустя мы уже знали, что вчера утром, покидая квартиру Жильцовых, Латынин попросил друга вместо себя встретиться с блондином и, если тот купи! магнитофон, деньги положить на книжку. Латынин собирается уехать куда-то из Москвы и, когда устроится, даст знать, куда их переслать.

Ну что ж, рассуждал я по дороге в редакцию, куда Феликсу надо было по делам, винить мне себя не за что. Да, я кинул на стол свой козырь в расчете выйти победителем. Но, как в детской игре "пьяница", моего туза прихлопнула шестерка - случайность, которую предвидеть невозможно.

Плохо было другое. У меня больше не было ни малейшего представления, где искать Латынина, но Марат, Стариков и компания об этом не догадывались. Зато теперь они знали, что живец из меня никудышный.

Я перестал быть для них надеждой. Хуже: я стал помехой. И должен был делать из этого соответствующие выводы.

20

Справедливости ради надо сказать, что мои встречи с матерью Жильцова, а потом и с ним самим не были такой уж пустой тратой времени. Они не дали мне ничего для поисков Саши Латынина, зато я узнал кое-что о нем и его семье. И если вспомнить, что, по справедливому замечанию Сухова, моя работа заключается все-таки главным образом не в ловле жуликов, а в написании очерков, эта информация о моем герое была мне, конечно, весьма полезна.

Двадцать лет назад на филфаке университета не было, наверное, более закадычных подруг, чем Рита Жильцова и Надя Латынина. То есть раньше, в самом начале учебы, у них были другие фамилии, но обе очень рано и почти одновременно выскочили замуж, потом так же синхронно произвели на свет мальчиков, которых смеха ради назвали: латынинского - Сашей, в честь Александра Степановича Жильцова, преуспевающего кандидата физико-математических наук, а жильцовского - Витей, в честь восходящей звезды эстрады, молодого, подающего надежды чтеца Виктора Васильевича Латынина.

Мужья были снисходительны к веселым характерам жен, дружили семьями, тем более что жили в то время неподалеку, а маленькие дети обязывали к определенному, одинаковому режиму. Они подкидывали друг другу мальчишек, когда одна пара собиралась в театр или в кино, снимали летом дачу на двоих, вместе ездили отдыхать. Вечерами, сойдясь у кого-нибудь дома и уложив детей спать, женщины чесали языки на кухне, а мужчины садились за шахматы. У них это называлось "полисемейная идиллия".

Она начала рушиться с того, что подающий надежды Виктор Латынин стал все чаще манкировать, так сказать, полисемейными обязанностями, ссылаясь на поздние репетиции. А вскоре поломалась окончательно, потому что на сцене появилась, по словам Жильцовой, "эта Лена". Причем в буквальном смысле: она объявляла номера на концертах, в которых участвовал Латынин-папа. Латынину-сыну в то время было пять.

Много воды утекло с тех пор. Александр Степанович стал доктором наук. Виктор Васильевич - известным чтецом и владельцем коллекции антиквариата. Рита превратилась в Маргариту Ефимовну. И только Надя так и осталась Надей. Однажды вечером она отвела маленького Сашу к Жильцовым, а сама вернулась домой, поставила перед собой портрет мужа и свела счеты с жизнью отравилась.

Можно ли винить во всем Виктора Латынина? Тысячи мужчин оставляют своих жен, бывает, и жены бросают мужей. Следствие по делу было прекращено. Но Маргарита Ефимовна упрямо повторяет:

- Этот человек убил Наденьку.

Вот почему во всем, что она рассказывала мне о дальнейшей истории семьи Латыниных, я старался отфильтровать безусловные факты от налета ее очень личностных и неприязненных оценок.

Следующие пять лет своей жизни Саша Латынин прожил у бабушки. Отец так и не решился войти с новой хозяйкой в дом, где таким страшным образом закончилась его прежняя счастливая семейная жизнь. Снимал где-то квартиру, а свою (и это обстоятельство особенно ядовито подчеркивала Жильцова) не преминул сдать. Никакой тонкости или щепетильности Маргарита Ефимовна в этом не усматривала, только суеверие и меркантильный расчет. Но я уже заметил, что все ее ярлыки грешат однобоким максимализмом: за весь час я не услышал от нее ни одного доброго слова о Латынине-старшем. Просто диву даешься, как они с мужем могли дружить домами с таким человеком в течение долгих лет.

Потом появилась эта квартира в кригеровском доме, и он забрал ребенка к себе. Несмотря на все гуманные намеки Маргариты Ефимовны, я понял, что "эта Лена" не оказалась для мальчика злой мачехой. Скорее наоборот, очень скоро он почувствовал свою некую безнаказанность. Саша еще не ведал ее истинной причины, но безошибочным чутьем ребенка понял и принял как данность. Взрослые терпели от него многое, и, чем больше терпели, тем больше предстояло им терпеть в будущем. И с каждым годом оставалось все меньше надежд выправить положение.

Маргарита Ефимовна саркастически сообщила мне, что папа выбрал самый беспроигрышный из вариантов общения с сыном. Беспроигрышный вариант, который, уж поверьте ее опыту, всегда в конце концов приводит к проигрышу. Мальчик ни в чем не знал отказа. У него было столько джинсов и курток, сколько и не снилось Вите Жильцову, хотя и у него родители, слава Богу, не нищие. У него были магнитофоны, велосипеды, байдарки и киноаппараты. В возрасте, когда для школьника воскресный рубль должен быть праздником, у Саши в карманах водились купюры, каких за пять дней до получки не увидишь в кошельке иного взрослого.

Все это отец мог, по словам Жильцовой, легко себе позволить, и дело тут было не в постоянно возрастающих концертных ставках известного чтеца. Оказывается, Маргарита Ефимовна продолжала исподволь, но внимательно следить за жизнью семьи Латыниных - через общих знакомых, по Сашиным простодушным рассказам.

Виктор Васильевич богател прямо-таки сказочным образом. Начал он действительно с того, что в постоянных своих гастрольных разъездах отыскивал всякие старинные предметы, будь то подсвечник, вазочка, часы или икона, которые нередко оказывались потом уникальными произведениями искусства, стоящими баснословных денег. Жильцова считала, и тут я не мог с ней не согласиться, что по отношению к тем, у кого Латынин приобретал эти вещи буквально за гроши, это были не слишком честные действия. Названные, правда, красивым словом - "коллекционирование".

Не все, разумеется, что попадало ему в руки, Латынин оставлял себе. Что-то продавал - с рук или через комиссионный магазин, а что-то взамен приобретал. Деньги к деньгам - и через пятнадцать лет в числе экспонатов музея-квартиры следовало бы считать кремовую "Волгу", дачу под Загорском и кое-какие украшения прекрасной Елены Сергеевны. Маргарита Ефимовна перечисляла мне их на удивление подробно.

Итог, который она подводила, был крайне печален: мальчик рос в обстановке роскоши, соединенной со вседозволенностью, не зная цены ни деньгам, ни тому труду, с которым они даются нормальным людям. Вот такая его нравственная и моральная неустойчивость и привела, видимо, к тому, что случилось. Саша легко переступал через отца, которого даже жалко теперь, хотя он, конечно, сам во всем виноват, бросил опостылевший дом и связался Бог знает с кем.

Я слушал Маргариту Ефимовну и думал о том, что это похоже на какую-нибудь не самую лучшую из статей Вали Протасова. Как ясно, как непоправимо! И сколько простора для праведного и благородного резонерства. У таких статей есть даже общее неистребимое и традиционное название "Бумеранг"...

Черт его знает, может, где-то когда-то бывает и так: просто, понятно, однозначно. Вот только мой опыт говорил о другом. А что до Маргариты Ефимовны, то грех мне на нее сетовать. Сидела передо мной милая, добрая, вполне порядочная рядовая женщина - наш читатель. Вот уж, действительно, бумеранг...

Правда, стадия написания материала маячила только далеко-далеко впереди. Сейчас имела мест о стадия понимания. И тут пока не все концы сходились. Предположим, что Саша Латынин действительно связался "Бог знает с кем" благодаря своей слабой моральной устойчивости. Но никак не получалось объяснить этой же причиной, почему парень ни с того ни с сего дал деру из отчего дома, променял привычный комфорт и обеспеченность на какие-то дальние края, где ему еще предстоит"устраиваться".

Напрашивалось другое объяснение: Марат и компания успели уже достаточно глубоко втянуть его в какие-то свои делишки, а может, и большие дела. Тогда выходит совсем наоборот, что наш избалованный жизнью отрок вдруг проявил неслыханную нравственную стойкость, порвал с преступниками и теперь вынужден скрываться от них. Но почему Саша, что вполне было бы естественно для его возраста, не бросился за помощью к близким, к отцу например, а, не сказав никому ни слова, начал действовать на свой страх и риск? Причем я на себе убедился, что "страх" и "риск" тут далеко не отвлеченные понятия. Вот здесь, вероятно, может пойти в дело и аргументация Жильцовой: Латынин-младший не накопил за семь лет жизни с отцом доверия и уважения к Латынину-старшему. А тут еще и трудности переходного возраста.

Но все это были лишь догадки, догадки и догадки. Я хорошо понимал, что отгадки прячутся где-то вместе с мальчишкой. А о нем мне было известно, что во вторник вечером он заявился к Жильцовым без вещей и в издерганном состоянии, сказал, что ушел из дому, промолчав о причинах, и попросился переночевать. На другой день, до обеда провалявшись на диване с книжкой, он уехал куда-то, вернулся обратно не поздно, но еще больше издерганный, привез сумку со своими вещами и магнитофон, снова остался ночевать. Провел у Жильцовых и весь следующий день, причем, по словам Виктора, часто бегал во двор звонить кому-то. Маргарита Ефимовна говорит, что выходил он звонить и в пятницу утром, после чего поднялся обратно повеселевший, быстро собрался, поблагодарил, попрощался, сказав, что больше, видимо, сюда не вернется, забежал к Вите в школу, объяснил насчет блондина и магнитофона и был таков.

Кому же он названивал? Блондину? Предположим. Но это - в четверг, потому что в пятницу в кафе блондин сказал мне, что Латынин звонил вчера. А вот куда он дозвонился следующим утром? Похоже, этот звонок напрямую связан с его поспешным отъездом. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль.

Уж не попал ли я под очарование картинки, нарисованной легкой, но твердой рукой Маргариты Ефимовны Жильцовой? Почему это, собственно, надо принимать за аксиому, будто у Саши такие отношения с отцом, что он ни за что не обратится к нему за помощью? В конце концов, отец есть отец, и когда прошел порыв первых дней, и стало ясно, особенно после смерти Кригера, что больше помощи ждать неоткуда... Не ему ли звонил наш герой?

Елена Сергеевна, кажется, говорила, что ее муж уехал дня на три. Было это в среду, а сегодня суббота. Что ж, он мог вернуться и в пятницу. Итак, необходимо позвонить Латыниным.

Я снял трубку и набрал номер. Подошла она. Первый вопрос, который я задал как бы между прочим: не нашелся ли Саша? Ответ отрицательный. А приехал ли Виктор Васильевич? Положительный. С ним можно побеседовать? Пожалуйста!

У Латынина был глубокий бархатный голос актера и мхатовское произношение.

- Лена рассказывала мне о вашем визите, - сказал он. - Я сам собирался разыскивать вас. Хорошо, что вы позвонили. Сегодня у меня, к сожалению, концерт. Если сможете, я готов завтра в любое время.

Мы договорились на час дня возле бассейна "Москва", куда он обычно ходит по воскресеньям. Распрощавшись, я подумал, что Маргарита Ефимовна не преминула бы, наверное, съязвить по поводу того, как Виктор Васильевич продолжает печься о своем здоровье и не желает менять привычек даже тогда, когда с сыном его случилось такое несчастье. И тут же поймал себя на том, что глубоковато вошел в образ Жильцовой: о каком, строго говоря, несчастье речь? Этого я не знал.

Я сидел за своим рабочим столом, покачивался в кресле и думал о том, что сегодня я дальше от написания материала, чем был даже в тот момент, когда четыре дня назад впервые подъехал к дому Кригера.

Дверь открылась от толчка ногой. Вошел Протасов с гранками в руках.

- А ты что здесь делаешь? - удивился он.

- Работаю. - Я вспомнил, что у него сегодня идет материал.

Он сел напротив и окинул меня ироническим взглядом, пошевелив пальцами возле головы:

- Работа мысли, да? Ты же у нас детектив, комиссар Мегрэ! Витька-шофер от тебя в восторге - вот это и есть твой контингент. Обожает читать, как ты там кого нашел, какой обличающий документ заполучил, загнал преступника в угол своими непревзойденными вопросами! Ну что ж, у каждого свой читатель...

- Злой ты, Валя, - сказал я.

Он сделал вид, что уткнулся в гранки. Сказал устало:

- Я не злой. Просто все это я уже кушал большой ложкой, а в результате не имею ничего, кроме хронического несварения желудка. Но тебе, дураку молодому, этого ведь не объяснишь.

- А ты попробуй!

Он поднял на меня глаза и покачал головой:

- И не подумаю. Ты молодой, здоровый жеребец, а я на десять лет тебя старше, но уже пожилой и больной. О чем нам разговаривать! Разве ты в состоянии меня попять? А когда станешь таким же, говорить будет поздно. Живи! Вон весна кругом, ты с Нинкой расстался, найди себе девушку, хорошую, нежную, прогуляй с ней всю ночь по Москве. Через десять лет такое тебе даже в голову не придет. Здесь-то ты хоть мне веришь?

Протасов снова уткнулся в свои гранки. Я подумал, что последний совет, пожалуй, действительно ценный и своевременный. И полез в блокнот искать телефон Воропаевой.

- Мне необходимо поговорить с товарищем директором, - сказал я служебным голосом.

- Да, я вас слушаю, - ответила она точно таким же.

- Девушка, что вы делаете сегодня вечером?

Она рассмеялась:

- А я уж начала волноваться: почему этот ловелас мне не звонит? Ну, нашел Латынина?

- Расскажу при встрече, - быстро сказал я.

- Но это шантаж!

- Что делать, если нет другого способа увлечь женщину, - вздохнул я. Ну так что?

- Я согласна, - тоже вздохнула она.

- Как насчет того, чтобы поужинать в Доме журналиста?

- Не поняла. Вы приглашаете меня в ресторан?

- Именно. Вас это удивляет?

- Нет, просто меня уже сто лет никто не приглашал в ресторан.

- Поразительное совпадение! Ровно столько и я никого туда не приглашал. В семь возле твоего дома, устроит?

- Да, - сказала она. - Постараюсь не опоздать.

Я положил трубку и весело посмотрел на Протасова:

- Валя, жизнь прекрасна!

- Что удивительно, - ответил он.

21

В отделе иллюстраций сидела одна Лика и, высунув от старания кончик тонкого языка, клеила какой-то заголовок.

- Чудеса трудового героизма, - сказал я. - Тебя надо за деньги показывать: стажер, который приходит на работу в субботу, когда в конторе одна дежурная бригада!

Лика старательно разгладила очередную букву и только тогда удостоила меня взглядом.

- Маэстро Громов, - сказала она,, намазывая клеем следующую, - мой духовный вождь и производственный наставник, учит, что в области фотографии женщина может сравняться с мужчиной только путем усердия. Других шансов нет.

- А ты и поверила!

Она посмотрела на меня укоризненно:

- Обижаешь! Но - сделала вид...

- Вот я ему открою глаза на твое коварство.

- Бесполезно, - ответила Лика. - Маэстро все равно считает, что знает женщин лучше всех на свете.

- Кстати, где он?

- В лаборатории. Сейчас придет.

Вошел Феликс с пачкой фотографий и кинул их на стол:

- Можете полюбоваться на наших друзей. Фоторепортаж о дружеских встречах у Центрального телеграфа.

Я внимательно просмотрел все карточки, надеясь хоть где-нибудь на заднем плане увидеть человека, похожего на Марата. Но тщетно. Я сам не мог понять, зачем мне это нужно: ведь Сухов все равно запретил его разыскивать. Может быть, я просто хотел убедиться в его существовании, проверить наконец, не наврал ли мне официант. Но пожалуй, надо признать, что я, скорее всего, втайне жаждал повстречаться с ним вот гак, случайно, не нарушая данного Сухову слова. Сухов прав: я действительно не знал бы в этом случае, как поступить. Но я надеялся действовать по обстоятельствам.

- Какие у нас планы? - спросил меня Феликс. - Домой поедешь?

Я отрицательно покачал головой, и это движение, вероятно, породило одну идею.

- Слушай, Феликс, - сказал я, стараясь выглядеть озабоченно, - давно хочу посоветоваться с тобой в одном теоретическом вопросе. Как ты думаешь, можно приглашать в ресторан женщину, если она находится от тебя в служебной зависимости?

Громов посмотрел на меня подозрительно:

- В каком это смысле?

- Ну, если я ее начальник, а она, стало быть, моя подчиненная.

Феликс насупился, чувствуя подвох. Но я глядел на пего безмятежными глазами.

- Это кому ты начальник? - наконец спросил он. - У тебя ж никаких подчиненных нет.

- Ты не понял, Феликс! Это теоретический вопрос!

- Ах, теоретический! - воскликнул он, включаясь в игру.

Тогда так: зависит от дальнейших намерений. Одно дело, если... Тогда ни-ни! А когда просто... Это пожалуйста!

- Значит, с целью, например, поговорить в спокойной обстановке о производственных проблемах.

- Бога ради! - подхватил Феликс.

- Ну, вот и отлично, - сказал я. - Мы сегодня с одной дамой ужинаем в ДЖ. А ты пригласишь Лику и составишь нам, компанию.

Феликс вытаращил глаза, не зная, как реагировать.

- Странно, что никто не интересуется, удобно ли подчиненным женщинам принимать такие приглашения, - надув губы, сказала Лика. Но тут же добавила: - Хотя бы теоретически!

Я увидел, однако, что оба не слишком возражают.

Лика потребовала, чтобы ее непременно свозили на секунду домой переодеться, но, когда через сорок минут она спустилась к нам с невинным видом, Феликс не удержался от язвительного замечания: что-то насчет того, что его бабушка в Ликином возрасте вышла замуж за его дедушку, абсолютно не прибегая к помощи макияжа, и всю жизнь потом прекрасно себя чувствовала. На это Лика, вздернув презрительно напудренный носик, холодно ответила, что не собирается пока выходить замуж, но, когда соберется, обязательно пригласит Феликса в качестве консультанта.

Я проклял все и гнал как сумасшедший, но опоздал-таки на несколько минут. Светлана уже ждала нас на тротуаре у своего подъезда. На этот раз она была в строгом изящном темно-синем платье, с расчесанными на прямой пробор волосами. Одетая, накрашенная для вечернего выхода женщина, к которой еще не пришли, всегда выглядит чуть-чуть жалкой, как Снегурочка в общей очереди за бутербродами. Ах, понимаю, почему они опаздывают на свидания!

Моя дама пришла вовремя и держалась так, будто прохожие вокруг были в крайнем случае статистами.

- Вот это директор! - ахнул Феликс.

Он вышел и галантно уступил Светлане место впереди, а сам пересел назад, к Лике. По дороге я всех перезнакомил и рассказал о результатах встречи "на Маяке". Света хмыкнула.

- В понедельник подъезжай ко мне в школу, я дам тебе портрет Латынина. Хочешь - в фас, хочешь - в профиль, для стенгазеты их много приготовлено. А если очень попросишь, то дам такой же, какой дала товарищу из уголовного розыска. От них еще в среду приходили.

Ох, язва! Но опять прав, получается, Сухов, сыщик из меня никудышный. Пятый день ищу человека, а даже не сообразил разжиться его портретом.

- Спасибо, - сказал я кротко. - Обязательно заеду. Ресторан Дома журналиста хорош тем, что в субботу здесь меньше народу, чем даже в будние дни. Метрдотель с царственным величием препроводила нас к столику в дальнем полутемном углу.

- Дамы, конечно, желают сидеть лицом к залу, - заметил Феликс, отодвигая стул Лике. - Себя показать, на людей посмотреть...

- Поразительное знание женской натуры! - сказала на это Лика, но села там, где ей было предложено. Подошла Ляля принять у нас заказ.

- Что-то давно вас не было видно, - сказала она.

- Ни денег, ни времени, - ответил я.

- Что, впрочем, одно и то же, - заключил Феликс.

- А что, музыки здесь нет? - спросила Лика, с любопытством оглядываясь по сторонам.

- Славу Богу, - скорчился, как от зубной боли, Феликс. - А если хочешь потанцевать со своими сверстниками - пожалуйста, на дискотеку.

- Нашел, чем укорить женщину - юным возрастом, - насмешливо сказала Лика. - И потом, почему так презрительно о дискотеках? Я слышала, и некоторые директора школ не брезгуют посещать!

- Ты, как всегда, все перепутала, - назидательно ответил Феликс. - В данном случае - субъект воспитания, - он кивнул в сторону Светланы, - и объект, - кивок в сторону Лики.

- Ну вот, - сказала Лика, - теперь ты обидел Светлану Николаевну.

- Они все время так пикируются? - с улыбкой спросила меня Светлана.

- Нет, только во внеслужебное время, - ответил я. Принесли закуски, и беседа на время прекратилась.

- Неужели здесь сплошь одни журналисты? - спросила Лика, закуривая сигарету и разглядывая людей за соседними столиками.

- В принципе вход строго по пропускам, - ответил Феликс. - Но иногда у меня возникает ощущение, что по пропускам ходят только журналисты. Все остальные без.

- У вас здесь, вероятно, должно быть много знакомых, - сказала Светлана.

- Да-а, - протянул рассеянно Феликс, глядя куда-то в сторону входа. Вот эта девушка мне, кажется, знакома...

- Какая? - с живостью спросила Лика. - Вот та роскошная брюнетка? Мужик при ней тоже ничего.

После таких анонсов я просто не мог не обернуться. С тем же медлительным величием царского слона метрдотель вела между столиками пару: высокого красавца лет сорока в кожаном пиджаке и мою жену Нину.

Мы встретились взглядами. Я подумал: хорошо бы она сделала вид, что мы незнакомы. Но не тут то было! Пока метрдотель указывала им места за два столика от нас, пока приносила меню, пока красавец отодвигал стул, Нина все время ухитрялась с помощью мимики и жестов поддерживать со мной визуальную связь. Я не мог поэтому взять и отвернуться обратно к столу - это выглядело бы крайне невежливо - и на протяжении всего периода их обустройства был вынужден пялиться на них из неудобнейшей позы, чуть не свернув шею. До чего все-таки Нина мастерица создавать подобные ситуации!

Вполне естественно, что мое неотрывное на нее глазение дало ей право встать и направиться в нашу сторону. Этого допустить я не мог: в мои планы совершенно не входило представлять ее обществу. Насколько я знал свою теперь уже бывшую - жену, с нее могло статься напроситься к нам за столик. Я уже слышал от общих знакомых, что она любит перед всеми похвастаться, как интеллигентно мы расстаемся, и боялся, не входит ли в это понятие необходимость немедленно начать дружить домами. Мне ничего не оставалось, как встать ей навстречу. Мы встретились посередине.

- Я вижу, ты время даром не теряешь, - сказала Нина, изображая на лице милую улыбку. Она кивнула в сторону нашего стола: - Не успели договориться о разводе, а ты уже... Молодец!

Вероятно, это оправдывало ее в собственных глазах.

- Ну, ты-то и до развода времени даром не теряла, - ответил я жестко, кивая в сторону ее столика. Пусть знает, что нечего делать из меня дурака.

На мгновение улыбка на ее лице застыла скорбной гримаской, но только на мгновение. У нее ведь больше не было причин со мной ссориться.

- Фу, какой сердитый! - сказала она со смехом. - Как будто ты сам давно не знал, что мы стали совершенно чужими людьми!

Мне не хотелось развивать эту тему, и я решил перевести разговор.

- Это и есть твое счастье? - спросил я про красавца. - На вид ничего. Тоже журналист?

- Нет, слава Богу! - ответила она довольно бестактно. - Он - все понемногу, но связан с искусством. Поэтому у него большие связи и есть пропуска во все творческие места. Между прочим, он сейчас увязывает вопрос с устройством меня в один оркестр. С заграничными поездками, - добавила она значительно.

Связано, увязано, повязано. Я взглянул исподтишка на красавца: он курил, пуская дым в потолок.

- Очень за тебя рад, - сказал я как можно суше, чтобы завершить разговор. - А теперь прости, меня ждут...

Но она вцепилась в мою руку мертвой хваткой и жарко зашептала, округлив глаза:

- Ты что? Я хочу вас познакомить! Обязательно надо... Неприлично! Что он подумает?..

Мне было в высочайшей степени наплевать, что подумает этот тип, но не мог же я вырываться из ее рук на глазах у всего ресторана? Четыре года Нина подавляла меня своей неукротимой энергией, и я решил, что еще один раз погоды не сделает. Смирился и, как телок на заклание, побрел за ней.

Красавец оторвал себя от стула. По его лицу я видел, что он тоже совершенно не горит от восторга. Но Нина, стоя между нами, прямо лучилась умилением:

- Познакомьтесь. Игорь...

Я высоко оценил, что она хотя бы обошлась без обозначения статусов, иначе мы могли бы запутаться в "бывших" и "нынешних".

Красавец склонил голову в знак того, что воспринял информацию.

- А это Марат...

Было мгновенное озарение.

Без всякого последовательного раскручивания логической цепочки, одним махом, как Моцарт свою симфонию, как Менделеев Периодическую систему, я увидел всю картину. Он, наверное, представлялся ей диким ревнивцем, расспрашивал обо мне в мельчайших подробностях: как я работаю, где сейчас живу, чего от меня можно ждать. Я буквально увидел, как они смеются надо мной, все эти кожаные и седые, и едва смог удержать дрожь в руках. Мне показалось, что Марат внимательно наблюдает за моим лицом, и я выдавил на нем улыбку. Интересно, понял он, что я догадался'? Пожалуй. Представляю, как он сейчас клянет свою пассию!

Мы еще раз обменялись вежливыми улыбками и, не найдя больше тем для разговора, откланялись.

Черт возьми, думал я, возвращаясь обратно, бывают же в жизни совпадения! Ну, лучше поздно, чем никогда. Теперь ты, милый друг, никуда от нас не денешься! Вот мы и встретились - случайно, как я хотел, но никаких действий от меня не требуется. В понедельник тобой, я надеюсь, займется Сухов, благо ты теперь всегда под рукой: Ниночка поможет связаться.

- Что с тобой? - спросил Феликс, когда я сел за стол. - Ты же весь дрожишь! Нина предложила тебе сойтись обратно?

Я помотал головой, не зная, как бы поэффектнее выложить им новость.

- У тебя очень красивая жена, - серьезно сказала Светлана.

- А главное - умная, - подхватил я. И стал рассказывать. В общем, как сказал потом Феликс, вечер можно считать удавшимся: посидели, потрепались и дело сделали. По-моему, удался он главным образом потому, что я сидел к Нине спиной, а Светлана сразу внесла очень разумное предложение прекратить все разговоры, касающиеся Марата и компании, вообще этой истории. Поэтому надеюсь, что мы выглядели естественно. Вот только Лика, по выражению Феликса, чуть глаза не сломала на той парочке. Впрочем, и в этом, пожалуй, ничего противоестественного не было.

Часов около половины одиннадцатого, когда Ляля уже принесла мороженое, Светлана сказала тихо:

- Кажется, они собираются уходить.

- Что поделаешь, - философски отреагировал Феликс. - Прокурор спит и ордер на арест нам выдать не может.

- Боюсь, этот Марат не такой дурак, вроде меня, чтобы ездить в ресторан на машине, - сказал я. - А то мы бы сейчас проверили и насчет номера с тремя семерками.

- Он тоже весь вечер пил минеральную, - сказала Светлана.

Что за женщина! А мне казалось, что она не кинула в ту сторону ни одного взгляда.

Я посмотрел на Феликса.

- Что-то душно тут, - сказал он, поднимаясь. - Пойдем, Лика, подышим свежим воздухом.

Нина ушла, со мной не попрощавшись. То ли решила сделать вид, что обиделась, то ли кавалер вкрутил ей шарики. А минут через пять вернулись наши.

- Осечка, - сказал Феликс. - У него новенькая с иголочки "пятерка" с номером 43-57.

- С семерочками недобор, - прокомментировала Лика.

- Новенькая с иголочки? - спросила Светлана. - Официант из бара говорил ведь, что не видел его больше месяца. Он мог за это время сменить машину.

- Да, у них это просто... - протянул я задумчиво.

- Завидуешь? - язвительно спросил Феликс. - Продай сюжет Протасову: жена ушла от бедного, но честного журналиста к богатому и нечестному жулику.

- Феликс, нечестный жулик - это восхитительно! - тут же ввернула Лика. - Сразу видно, что ты у нас не художник слова.

- Он - художник проявителя и закрепителям - сказала Светлана.

Мы вышли на улицу. Перенасыщенный запахом теплого асфальта воздух сопротивлялся нашим движениям, как вода. Я вспомнил протасовский совет: эх, прогуляться бы сейчас со Светланой бульварами! Вдвоем, просто так, болтая о всякой ерунде. Но шедшие впереди Лика с Феликсом уже остановились возле машины.

- Сейчас откроем все окна и поедем с ветерком, - деловито сказала Лика. - А то духота страшная.

Я вздохнул и полез за руль.

Сначала решили отвезти Лику - она жила у Сокола. С Суворовского бульвара я свернул налево у Никитских ворот, по улице Герцена доехал до площади Восстания, пересек ее и через Пресню двинулся в сторону Беговой.

Я люблю езду по ночному летнему городу. Мало машин, постовых, прохожих. Неумолимые днем светофоры мигают добродушными желтыми глазами, и ты катишь себе один по знакомым с детства улицам, как мальчишка, приехавший в пересменок из пионерского лагеря, инспектирующий пыльный и пустой двор, где было столько бурных событий и столько еще будет!

- Игорек, поглядывай назад, - вернул меня к прозе Феликс. - Этот парень раза два выходил куда-то. Мог, между прочим, и вызвонить своих приятелей.

- И прибавь газку, - жалобно попросила Лика. - Может, посвежее будет.

- Не могу, - ответил я ей. - В такое время чаще всего ловят за скорость.

Большое сердечное спасибо профилактической работе ГАИ. Быть может, именно она нас спасла. На мосту перед Беговой улицей, объезжая троллейбус, я вышел в левый ряд. Навстречу мне, обгоняя ночного поливальщика, окруженного тучей воды и пыли, снизу вверх летела черная "Волга". Разделительная полоса в этом месте собирается делать довольно крутой поворот вправо, и я, повинуясь ей, тронул руль в ту же сторону. В следующее мгновение все и произошло.

Да, произошло все в одно мгновение, хотя на его описание у меня уйдет, наверное, довольно много времени. Мне показалось, что машина подпрыгнула, будто наскочив на крупный камень или доску посреди дороги, а потом со страшным ударом ухнула левым боком в какую-то яму. Сердце мое ухнуло вместе с машиной, потому что шоферский инстинкт крикнул ему: "Опасность!" гораздо раньше, чем мозг сумел понять, что случилось. Этот же инстинкт, вероятно, скомандовал моим пальцам, до того небрежно лежавшим на руле, вцепиться в него что было силы. И очень вовремя. Руль рванулся в сторону, как бешеный зверь, чуть не вывихнув мне плечо, его с нечеловеческой силой закрутило влево. Я отчаянно сопротивлялся, сам не понимая чему, стараясь хотя бы не дать баранке выскочить из рук и до отказа вдавливая тормоз. С диким визгом и скрежетом машину стало заносить задом, разворачивая правым боком вперед, одновременно выкидывая на встречную полосу, прямо в лоб "Волге" с безумно горящими фарами. Вся прошлая жизнь не мелькнула перед моими глазами. Мелькнула мысль, что справа сидит Светлана.

Не могу понять, как это случилось, но через мгновение "Волга" оказалась уже не слева, а справа от нас. Там, наверное, сидел водитель высочайшего класса с великолепной реакцией, он обошел меня, выскочив на мою сторону улицы. Наша машина влетела в водяную тучу, дико вибрируя, пропахала еще десятка два метров и остановилась.

Поразительно, но все мы несколько секунд сидели, не проронив ни звука, пока через заляпанное грязью и мокрой пылью ветровое стекло не заглянуло чье-то испуганное лицо. Потом выяснилось, что это был шофер-поливальщик.

- Приехали, - сказал Феликс. - А вот и торжественная встреча.

Действительно, со всех сторон к машине бежали люди. Мне было не до шуток. Ватными руками отстегнув ремень, я, как сомнамбула, вылез наружу.

- Пьяные, что ли? - спросил кто-то.

- При чем тут пьяные, не видишь - колесо отлетело, - возразил другой.

- Живы? - спросили сразу несколько человек.

- Вроде... - ответил я, с трудом ворочая языком. Кругом собралась уже довольно порядочная толпа. А ведь минуту назад улица казалась совершенно пустынной. Один за другим вылезли Феликс, Лика и Светлана.

Машина стояла, косо уткнувшись в парапет; Левого переднего колеса не было, ступица стесана, как яблоко, которым прошлись по крупной терке. Через весь мост тянулась глубокая борозда в асфальте.

- Я видел, я видел! - говорил в толпе кто-то возбужденный. - Ка-ак завизжит, ка-ак пролетит надо мной чтой-то черное! Мамочки, думаю, конец света! А это, значит, колесо ихнее...

- Домкрат у тебя есть? - спросил шофер поливальной машины.

Я кивнул.

- Давай, пока народ есть, поднимем, а ты поставь его. Чего стоишь? прикрикнул он на Феликса. - Иди вниз, под мост, туда баллон ваш ускакал. А ты не переживай, - снова повернулся он ко мне. - Всякое бывает. Живы все и слава Богу!

С помощью прохожих мы подняли машину и поставили на домкрат. Пришел Феликс с двумя добровольцами: они нашли колесо довольно быстро на железнодорожных путях.

- Сними по одному болту с других колес и поставь сюда, - продолжал давать советы поливальщик. - В другой раз умнее будешь. Небось менял на запаску, а закрутил плохо.

У меня не было сил ни возражать, ни соглашаться. С помощью Феликса я стал прилаживать колесо на место. И тут увидел, что все четыре болта торчат из своих гнезд в ступице, лишенные головок.

Я осторожно выкрутил пальцами один из них. Сомнений быть не могло: его подпилили ножовкой на девять десятых диаметра, а дальше он уже обломался сам. То же самое было с остальными.

Толпа, убедившись, что все самое интересное позади, быстро рассасывалась. Уехал доброжелательный поливальщик. Но я тронулся в путь не раньше, чем проверил болты на всех остальных колесах.

- Вот, значит, зачем эта сволочь ходила звонить, - сказал Феликс, когда мы наконец поехали дальше. - Ну погоди, заяц!

- Но не могли же они пилить нам болты на глазах у всего Калининского проспекта? - испуганно спросила Лика. Ответил Феликс, опередив меня на секунду:

- У них эти болты были готовы заранее. А одни выкрутить, другие вкрутить - минутное дело.

Да, думал я, пожалуй, так и было. Утром болты стояли нормальные, иначе они той гонки не выдержали бы. Днем перед редакцией эти типы крутиться возле моей машины не рискнули бы: там всегда полно водителей и прочего народа. Остается только вечер возле Дома журналиста.

Мы отвезли Лику и поехали к дому Светланы. Я вышел, чтобы ее проводить.

- Ты был великолепен, - сказала она, глядя на меня с улыбкой, когда мы ждали лифта. Я взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал. Несколько секунд мы стояли обнявшись. Потом она с коротким смешком отстранилась:

- По-моему, это у тебя что-то вроде эдипова комплекса. На школьной почве.

- Бабушка уехала? - спросил я.

- Пока нет, - ответила она. - Но есть надежда.

По пути домой Феликс спросил:

- Ну и что ты думаешь по этому поводу?

- Все идет по плану, - бодро ответил я. - Похоже, эти ребята решили взяться за меня всерьез.

Но на самом деле никакой бодрости я не испытывал.

22

На воскресенье у меня никаких дел, кроме встречи с Латыниным-папой, не намечалось. Поэтому, проснувшись, я лежал на раскладушке, сладко потягиваясь, бездумно пялясь в потолок и каждой хромосомой ощущая, что никуда не надо спешить, не надо вскакивать, бежать сломя голову, кого-то разыскивать, что-то выяснять, короче, не надо работать. Единственное, о чем стоило поразмыслить, не соснуть ли еще часок-другой.

И тут зазвонил телефон.

- Тебя, - сказал Феликс, передавая мне трубку.

- Здравствуйте, - прошелестело в ней. Я сразу узнал Дину и спросил, внутренне готовясь ко всякому:

- Что случилось?

В этот ранний воскресный час мне очень не хотелось, чтобы что-то случилось.

- Ничего, - ответила она. - Ничего особенного... Просто я вспомнила... У Саши есть еще один приятель. Не школьный, а так, сын каких-то знакомых его отца.

- Вспомнила - и тут же решила мне позвонить? - Я вложил в свой вопрос максимум сарказма, с облегчением откидываясь на подушку.

- Нет, еще вчера, - ответила она потухшим голосом, что, вероятно, означало крайнюю степень смущения. - Но только у вас допоздна никто не отвечал.

Что было делать? Объяснить ей, что именно поэтому и не стоит звонить на следующее утро в такую рань? Я вздохнул:

- Давай рассказывай.

Приятеля звали Никита Долгополов. Его телефона у Дины тоже не имелось, зато она довольно толково смогла описать мне его дом на Большой Бронной, подъезд, вспомнила этаж и даже куда поворачивать, выйдя из лифта.

- А почему ты думаешь, что он может чем-то помочь? - спросил я.

- Не знаю, - ответила она растерянно. - Но вы меня в прошлый раз расспрашивали про его знакомых...

- Спасибо, Дина, - сказал я. - Звони еще, если что. Посовещавшись с Феликсом, я решил, что, хотя встреча с этим Никитой, скорее всего, не сулит ничего, надо подъехать - просто для очистки совести. Тем более мне все равно в Центр.

Но едва только долговязый очкастый парень открыл мне дверь, я понял; эта встреча, кажется, безрезультатной не будет. Потому что в прихожей на вешалке висел генеральский мундир.

Узнав, кто я и что мне нужно, Никита пригласил меня пройти в его комнату. Она удивительно напоминала латынинскую - не хватало только репродукции Шишкина.

Конечно же помочь он ничем не мог. Последний раз Саша был у него примерно месяц назад, а с тех пор они даже не перезванивались: Никита относил это за счет занятости перед выпускными экзаменами. Как говорится, не до музыки.

Да, познакомились они несколько лет назад на почве увлечения музыкой. Вернее, их познакомили - родители. То есть, если точнее, Сашин отец и Никитин дед, потому что родители у Никиты работают за границей и он живет с дедом. А с Виктором Васильевичем дед знаком, наверно, сто лет: у них какие-то коллекционерские дела.

- Постой, постой, - сказал я, делая вид, что вспоминаю. - Мне тут недавно на Петровке рассказывали, что ограбили квартиру какого-то генерала, еще пистолет при этом забрали. Это не он ли?

- Он! - воскликнул Никита, и я увидел, как загорелись его глаза за стеклами очков. - Представляете, я в школе был, дед - в Комитете ветеранов, дома только одна Паша, домработница. А они позвонили в дверь, говорят, срочно откройте: протекаете на нижнюю квартиру. Ну, Паша сдуру и открыла...

- А ты бы не открыл? - не удержался я.

- Открыл бы, наверное, - легко согласился Никита. - Так вот, вошли они, значит, в чулках на голове, двое или трое, Паша от страха не помнит, стали ее вязать. Она - визжать, тогда один ее чем-то тяжелым по голове огрел, и - брык с копыт. Две недели в больнице провалялась.

По всему было заметно, что ему не впервой рассказывать эту историю. Но и сейчас он делал это со смаком.

- Дедушка антиквариат собирает? - спросил я как бы между прочим.

- Собирал, - поправил меня Никита. - Сейчас он на пенсии, финансы не позволяют. Да и то он большую часть своей коллекции еще до войны собрал, когда на Дальнем Востоке служил. Она ведь у пего особая - Китай, Япония. А потом уже здесь кое-что отыскивал, в комиссионке или у любителей. У него и библиотека по этим странам классная была.

- Неужто и библиотеку забрали? - спросил я недоверчиво.

- Да нет, - рассмеялся Никита. - Библиотеку дедуля сам отдал, в музей. Он и коллекцию туда же завещал, но только после смерти. Сейчас, говорит, не могу: очень голо в кабинете станет. - А тебе-то самому не жалко? - спросил я.

- Да ну, - бесшабашно махнул он рукой. - Дед правильно говорит: молодой, еще наживу. А теперь и жалеть-то не о чем.

- Всю коллекцию украли?

- Не всю, но самое ценное взяли, гады. Дедуля говорит, кто-то из них, видать, разбирается. Особенно он за какую-то курильницу переживал и за жезл счастья "жуй". Этому жезлу две тысячи лет, он периода Шан, совсем ископаемый. Ну и из-за пистолета у него чуть инфаркт не случился. Так что там говорят? Найдут? А то деда жалко.

- Ищут, - ответил я неопределенно, напомнив сам себе Сухова. - Да, так насчет Саши. Он тогда, месяц назад, чего приходил?

- Да как обычно, - пожал плечами Никита. - Диск новый принес переписать. Потом чаю попили с дедом, поговорили о том о сем и разошлись...

Я стал прощаться. Ничего существенного для моих Поисков мне здесь узнать не удалось. Но зато теперь, кажется, понятнее стало другое: насколько глубоко увяз Саша Латынин.

23

Виктор Васильевич казался солидным и представительным мужчиной даже в спортивном костюме. Впрочем, костюм был фирмы "Адидас". Мне не составило большого труда представить его на сцене в черном смокинге или в чем там чтецы выходят на сцену. Рядом я представил себе прекрасную Елену Сергеевну в длинном платье, метущем пол, и с обворожительной улыбкой. Великолепная пара! Смокинги, бриллианты, обнаженные плечи... И сыночек, который связался с преступниками.

Это я гак настраивал себя перед беседой. Откровенно говоря, Латынин-старший априори не вызывал у меня ни малейшей симпатии. Я понимал, что личный контакт может повлиять на предварительное мнение, но этого-то мне и не хотелось. Вопреки распространенному представлению, работа журналиста, пишущего на судебные и моральные темы, гораздо ближе к работе, например, следователя, чем чистого литератора. Конечно, ее результат выглядит эмоциональнее протокола допроса, но главным остаются факты, только факты. Ну и, разумеется, их оценка. Вот почему, встречаясь с людьми, я предпочитаю иметь более или менее готовую концепцию случившегося, если хотите - версию. Такую, которую могут изменить лишь новые факты.

Виктор Васильевич был обладателем холеного, сонного лица с крупными чертами и глазами несколько навыкате. Он разговаривал, чуть откинув голову назад и одновременно слегка прикрыв веки, в результате чего собеседник чувствовал себя раз и навсегда поставленным на место. Впрочем, это могло быть у него совершенно естественным проявлением привычного сознания солидности собственной персоны.

Латынин ждал моего приближения, небрежно опершись бедром о капот новой кремовой "Волги". Мы поздоровались и, гуляя, двинулись к набережной. Я решил с ходу захватить инициативу:

- Вчера вы сказали, что сами собирались меня разыскивать. Зачем?

Но он оказался не так прост.

- Хотел спросить, почему вы заинтересовались моим сыном и что у вас за цель.

Теперь уже он смотрел на меня вопросительно. Я решил, что по-своему он совершенно прав и нечего мне с ним играть в Штирлица с Мюллером. В конце концов, прямота тоже своеобразный ход в беседе.

Я рассказал ему о письме Кригера, повторив, впрочем, все то же, что уже говорил его жене. Потом о том, что узнал от Дины, про джинсы, чемоданчик и официанта. В подробности я не слишком вдавался - меня главным образом интересовала его реакция. Про Марата, а заодно всю остальную компанию я промолчал, памятуя слово, данное Сухову...

Латынин слушал, не перебивая, только однажды мне показалось, что он поморщился - когда я заговорил о своем визите к Жильцовым.

После того как я замолчал, мы еще какое-то время шли рядом, не говоря ни слова. Лично я ждал теперь от него каких-нибудь сообщений. Но не дождался.

- Ну что ж, - сказал он, тяжко, как мне показалось, вздохнув, - я благодарен вам за участие в судьбе моего сына. Спасибо, конечно, и за заботу о моем имуществе, - тут мне послышалась в его словах некоторая ирония. - Но, насколько я понял из ваших слов, Саша с этой нехорошей компанией порвал, иначе меня давно уже обворовали бы. А без Саши им этого сделать и не удастся: квартира находится на охране. Вы знаете, что это такое?

Я знал. Окна и двери в квартире, поставленной на охрану в специальной милицейской службе, снабжаются особыми устройствами, которые дают сигнал на пульт дежурного о том, что кто-то проник в дом. Если это хозяин, он должен в течение короткого времени позвонить этому дежурному и дать отбой. В противном случае бригада сотрудников милиции немедленно выезжает на место.

- Так что никаких оснований для паники нет, - заключил он. - Но вы не ответили, какая у вас конечная цель?

Он по-прежнему желал, чтобы рассказывал я, и пока это ему удавалось. Тогда я напрямик сказал ему, что конечная цель журналистской работы есть, разумеется, написание материала. И, предупреждая дальнейшие вопросы, объяснил, что история его сына представляется мне в чем-то характерной, а потому заслуживающей внимания.

- С конкретными фамилиями? - спросил он.

- Вполне вероятно, - ответил я.

Некоторое время мы снова шли молча. Наконец он сказал неожиданно мягко:

- Мне бы этого не хотелось...

Я пожал плечами.

- И не только из-за того, что таким образом вы ославите меня и мою семью на весь город, - продолжал он все так же мягко. - Вы уж простите, молодой человек, за откровенность, но я понимаю, что это вас только подхлестывает: у меня есть определенное положение, и от этого материал будет особенно "жареным"...

Я попытался возразить, но он остановил меня движением руки:

- Повторяю: не только в этом дело. Главное - в моем сыне. Вы говорите, что желаете помочь. А я боюсь, как бы в погоне за остреньким материалом вы ему не навредили. Видите ли, Саша только внешне такой благополучный и независимый. На самом деле он ребенок с очень трудной судьбой. Да, я не боюсь этого слова - именно судьбой! А отсюда - с трудным характером и не слишком крепкой нервной системой. Вот так-то...

Я молчал, тем самым предлагая ему продолжать.

- Уж не знаю, что вам наговорила эта болтушка Жильцова, - произнес он наконец, - но я очень любил Сашину мать.

Латынин остановился возле парапета и облокотился на него, глядя на реку. Теперь ко мне был повернут роскошный аристократический профиль.

- Странное дело, - сказал Виктор Васильевич задумчиво. - Вы, вероятно, лет на двадцать меня моложе, при этом совершенно посторонний мне человек, а обстоятельства складываются так, что я должен перед вами чуть ли не исповедоваться.

Он усмехнулся, и сбоку эта ухмылка показалась мне иронической, хотя в голосе его слышна была только грусть.

- Ну да ладно, делать нечего, - Латынин решительно провел рукой по своему седому бобрику и повернулся ко мне лицом. - Слушайте: Надю я действительно любил. Да, потом появилась Лена, моя теперешняя жена, но если вы думаете, что это было вот так легко - развелся, женился! - вы ошибаетесь. Я ведь понимал, что не просто меняю одну жену на другую, я Сашку оставляю! Мне тогда казалось, что сердце не выдержит и разорвется... Да, я знаю, что вы думаете: не разорвалось и благополучно оставил. Так ведь это же жизнь! Но даже если я и виноват; Надя наказала меня самым страшным образом. Врагу не пожелаю пережить то, что пережил я, когда она умерла.

Виктор Васильевич помолчал, вроде задумавшись, а потом сказал:

- Знаю, не должен бы я этого говорить, но как она могла не подумать о сыне?! Конечно, я ее судить не имею права, но, по-моему, все, что сейчас с Сашей происходит, тоже отдаленный результат ее... - Тут он запнулся на секунду и закончил, подыскав слово: - Ее поступка. - А потом, спохватившись, прибавил: - Хоть и с себя я, разумеется, ни грана вины не слагаю.

- Да, так вот, - продолжал он, устремив взгляд куда-то поверх моей головы. - Надя умерла... Саша жил у бабушки, у Надиной матери. Моя бывшая теща... Это, знаете ли, такой тип женщины - добрая, любвеобильная, но абсолютно без царя в голове. Когда мы наконец получили квартиру, Саше было десять лет, это был уже очень капризный и избалованный ребенок. Нет, я бабушку тоже не виню! Я понимаю, что это со стороны легко осуждать, а когда Саша стал жить со мной, я сам ни на минуту не мог забыть... ну того, что случилось. Кое-кто из знакомых ахал: дескать, ребенок делает что хочет, растет совершенно безнаказанным. Знаете, я бы тут другое слово употребил: ненаказуемым. Это точнее. Ну, что мама умерла, Саша, конечно, знал. Но до сих пор не могу понять, зачем понадобилось говорить ребенку про самоубийство! Бабушке, видите ли, кто-то сказал, что иначе он может узнать об этом, когда вырастет, и в переходном возрасте получит душевную травму, а то и психическую. Объяснение, само собой, бабушка нашла такое туманно-розовое: "Мама не захотела больше жить". Как будто нельзя было предположить, что парень вырастет и начнет спрашивать: почему? Ему, конечно, объяснили. Нашлись сердобольные, вроде Жильцовых, - добавил он вдруг зло.

Латынин замолчал, провожая отсутствующим взглядом плывущую мимо нас баржу. У меня появилось твердое ощущение, что он говорит сейчас совершенно искренне, что это действительно нечто вроде исповеди. А исповедь лучше не перебивать.

- Понимаете, - сказал Виктор Васильевич, и мне показалось, что он медлит, подбирая нужные слова, - сын всегда был к остается для меня самым дорогим человеком на свете. Потому-то мне особенно больно, что наши с ним отношения сложились так... неудачно. Вот вы хотите написать статью в газету. Вы побывали у Жильцовых, потом поговорите с кем-то из Сашиных товарищей, встретитесь с ним самим. Я пытаюсь поставить себя на ваше место: к каким выводам вы придете? Скажем, о тех самых наших взаимоотношениях? Я бы, пожалуй, пришел к таким: всю жизнь отец пытался "купить" собственного сына - игрушками, подарками, деньгами, и вот результат. А ведь это не так. Никогда я Сашу "купить" не хотел, во всяком случае, сознательно. Просто... Как бы это вам объяснить? У меня в сердце были к нему любовь и жалость. Понимаете? Жалость и любовь. Я просто не в состоянии был ему в чем-то отказать. Все знаю: это не самый лучший способ воспитания, но иначе я просто не мог. А дальше - больше. У Саши с детства характер очень неровный. То вдруг дуется абсолютно беспричинно, то лезет ласкаться. Как думаете, что я почувствовал, когда однажды понял, что чаще всего он стал ласкаться, если ему что-нибудь от меня нужно? Это где-то с седьмого класса началось. Он стал грубить - не только мне, но и Елене. Хотя прямо скажу: такую мачеху, как она, поискать, она всегда относилась к нему, как к родному сыну. Я уж и к врачам обращался, и к педагогам. Все разводят руками: переходный возраст! Увлеките, говорят, ребенка совместным делом. Вон иные домашние спектакли разыгрывают, в турпоходы ходят. Создают ситуации, когда можно у собственных детей заслужить авторитет и уважение. Ну какие там турпоходы! Не так я устроен, да и времени и сил не хватало. Концерты, репетиции, половину времени на гастролях... Короче, что называется, сына я упустил.

В последних словах звучала такая горечь, что я не удержался, заметил:

- Саше только семнадцать, стоит ли так отчаиваться?

Он пожал плечами:

- Я надеюсь, конечно. Но сегодня, скажите, так ли уж я виноват, чтобы вытаскивать меня на свет божий со всем грязным бельем? Я понимаю, будь у Саши отец пьяница или алкоголик -тогда да! Бейте в колокола! А сам мальчик, виноват ли он в том, что так сложилась его жизнь? И вот подумайте теперь, поможет ему ваша статья - при его-то ранимом характере? Или наоборот? Может ли она что-нибудь исправить? Ну, хотя бы кого-то другого уберечь от подобной беды?

Ох, не прост артист Латынин! И не глуп. Произошло то, чего я опасался: новых фактов особенно не прибавилось, зато изменилась их интерпретация, и вот я уже в сомнениях.

Что же, однако, я имею в активе? Еще одного отца, не нашедшего общего языка с сыном? Такое случается в семьях министров, дворников и артистов с коллекцией антиквариата. На поверхности слабо маслянится лишь вывод о том, что материальное благосостояние не играет решающей роли.

Сашу Латынина все равно, конечно, надо искать. У меня на этот счет есть обязательства перед Кригером, которые не выполнить я не могу. Но из работы это грозит превратиться,если не явятся новые факты, так сказать, в общественное поручение, на которое я, получается, угрохал пять последних дней. Завражный меня по голове не погладит.

Латынин как будто читал мои мысли.

- Я понимаю, это ваша работа, - говорил он без нажима, как бы советуясь, - но, быть может, вы дадите возможность нам самим решить сейчас наши семейные проблемы. Ведь если вы правы и Саша действительно связался с преступниками, а потом порвал с ними, эта история могла оказать на него немалое влияние. Вдруг он изменился, повзрослел? Мне почему-то кажется, что сейчас может возникнуть ситуация, когда я смогу найти его доверие, помочь ему как-то...

Латынин говорил почти просительно, и я чувствовал, что, по крайней мере, в данный момент у меня не хватает убедительных аргументов для возражения. Что за досада, черт возьми! Оно конечно, не хлебом единым, но ведь и хлебом тоже!.. А пока я зарабатываю его тем, что пишу в газету.

- Только Бога ради не сочтите за обиду, - продолжал он, понизив голос, чуть ли не вкрадчиво, - но я же понимаю... Вы потратили немало усилий... Тут он остановился, взял меня за руку повыше локтя и заглянул в глаза: - Я готов компенсировать, с лихвой даже...

А вот этого ему говорить не следовало. Видно, что-то отразилось на моем лице, потому что он сразу вскричал:

- Нет, нет, вы не поняли! Это ни в коем случае не... не... - он никак не мог вытолкнуть из себя слово, даже сонное выражение слетело с его лица, - не взятка, нет же! Только разумная компенсация за потраченные силы, за время!

Я разозлился. Ну не так чтоб очень, в конце концов, это был не первый подобный случай в моей практике, и я не институтка, чтобы падать в обморок от безнравственного предложения. Я в своем деле профессионал и потому всегда готов к любому повороту. Латынин допустил ошибку, он перестраховался и сам дал мне в руки аргумент, которого недоставало. Пусть даже аргумент этот был из области эмоций, а не логики.

Одни хотят меня убить, другой хочет меня купить, накручивал я себя, и у каждого есть веские причины, чтобы я перестал искать мальчишку! Так нет же, вот вам шиш! Найду, теперь обязательно найду, всем назло, - а там посмотрим! Кончилось тем, что я разозлился уж совсем неадекватному меня сжались зубы и напряглись желваки на скулах. Но я нарочно распускал себя, не брал в руки, чтобы Латынин мог полюбоваться моей реакцией. Он наблюдал за мной с нескрываемой тревогой.

Несколько секунд я молчал, как бы пытаясь справиться с собой. Впрочем, мне почти не приходилось играть.

- Будем считать, Виктор Васильевич, что вы мне этого предложения не делали, - сказал я наконец сухо. - И давайте договоримся: пока я не получу возможность поговорить с Сашей, решать, будет материал или нет, рано. Вы меня поняли?

Он кивнул.

- Вы ведь знаете, где его искать?.. - добавил я не то вопросительно, не то утвердительно и сам замер в ожидании ответа.

Собственно, ради этого вопроса я, наверное, и лицедействовал. В расчете, что если раньше Латынину могло быть невыгодно сообщать мне о возвращении своего блудного сына, то теперь он должен расценить это как шанс. Но все оказалось напрасным.

- Нет, к сожалению, - покачал он головой. Я внимательно следил за его лицом, стараясь уловить признаки фальши. Но на нем действительно не было написано ничего, кроме сожаления.

- Ну что ж, тогда до свидания. - Я вырвал листок из блокнота и записал на нем свои телефоны, рабочий и к Феликсу. - Если Саша вдруг объявится звоните.

- Вы тоже, - ответил он

Шагая по направлению к машине, оставленной возле входа в бассейн, я размышлял о том, что ко всем прочим вопросам, на которые мне неизвестны были ответы, прибавился еще один, хоть и не такой значительный, К чему больше относилось сожаление Виктора Васильевича Латынина: к пропаже сына или к моей несговорчивости?

24

- Хватит! - Сухов с силой прихлопнул ладонью громовские фотографии. Всему есть предел!

В голосе его было не просто недовольство, в нем было возмущение. А я-то шел к нему, тайно гордясь своими необыкновенными достижениями, рассчитывал как минимум на скупую похвалу профессионала, которая, как известно, дороже неуемных восторгов дилетанта. И вот дождался. Восторги при мне, а профессионал костерит меня на чем свет стоит...

- А что я сделал не так? - предпринял я слабую попытку сопротивления.

- Все! - отрезал Сухов.

Я сидел на стуле в его кабинете, а он бегал передо мной, заложив руки в карманы.

- Все! - повторил он. - Ведь я предупреждал тебя, просил тебя: никакой самодеятельности! Уж ты-то, я думал, пишешь про милицию, должен понимать, что мы тут не в бирюльки играем. Эх!..

Он с досадой махнул рукой, остановился напротив меня и произнес чуть не по слогам:

- Здесь у-го-ловный розыск. Здесь работают специально обученные люди. А ты кто такой? Теперь уже я обиделся:

- Интересно знать, а ты бы что делал на моем месте? Между прочим, это не я начал следить за ними, а они за мной! И еще, между прочим, я первым делом попытался дозвониться тебе, но не смог.

Это был мой козырь.

- Не смог... - устало повторил за мной Сухов, вдруг успокоился, сел за стол и принялся перекладывать туда-сюда бумаги. Потом сказал, угрюмо передразнивая меня: - Между прочим, это означает, что я занимался своим делом. А на твоем месте я бы записал номер машины и спокойно поехал в редакцию - заниматься своим делом...

Я не уловил в его интонации чрезмерной убежденности и перешел в наступление:

- Между прочим, когда я нашел Марата, я так и поступил. Сухов посмотрел на меня почему-то иронически:

- Марата он нашел... Нат Пинкертон! В общем так, - продолжал он уже серьезное - про это дело ты забыл. Я тебе звоню, когда мы передаем его в суд. Ясно? Иначе придется мне позвонить твоему главному редактору и сказать, что ты мешаешь следствию.

Тут настал мой черед вскочить со стула:

- Я мешаю?!

- Ну, можешь помешать, - как ни в чем не бывало ответил Сухов.

- Звони, - сказал я решительно. - Редактору нас мужик с головой, я ему кое-что объясню, он поймет. А пока вы будете перезваниваться, я...

- Не понимаешь... - прервал меня Сухов задумчиво и, как мне показалось, с сожалением. - Ни черта ты не понимаешь! Ну ладно, садись за стол.

Я сел, все еще негодуя, а Сухов, гремя ключами, подошел к огромному сейфу, достал оттуда папочку и бросил передо мной:

- Читай!

Я осторожно развязал тесемки.

- Не бойся, не секретное, - насмешливо сказал он, - Секретное тебе не положено. Дело пятнадцатилетней давности... На титульном листе было написано:

"ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по уголовному делу №....

по обвинению:

Галая Марата Владимировича в преступлениях, предусмотренных ст. 146, ч. 2, п.п. "а", "б", "д" и ст. 218, ч. 2 УК РСФСР..."

- "Нападение с целью завладения личным имуществом граждан, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, или с угрозой применения такого насилия", - продекламировал Сухов, - "а" - по предварительному сговору группы лиц, "б" - с применением оружия или других предметов, используемых в качестве оружия, "д" - лицом, ранее совершившим разбой... Статья 218, часть 2 - ношение, изготовление или сбыт кинжалов, финских ножей или иного холодного оружия... Ты читай, читай, может, хоть так чего-нибудь поймешь.

И он вышел, оставив меня наедине с папкой.

"...Старикова Александра Васильевича...

Филонова Никиты Геннадьевича...

Гаглидзе Шалвы Давидовича..."

Я перевернул страницу.

"В ночь с 11 на 12 сентября Галай, Стариков, Филонов и Гаглидзе по предварительному сговору и совместно с целью завладения личным имуществом семьи Бочаровых проникли в помещение дачи Бочарова И. И...."

Ночь с 11 на 12 сентября была холодной. Об этом, конечно, ничего не говорилось в обвинительном заключении, с подробностями я познакомился позже. Но даже тогда, в кабинете Сухова, за строчками, писанными как будто нарочно в административном рвении исковерканным языком, виднелись на фоне темного осеннего неба декорации и участники этого жестокого спектакля, сыгранного здесь на исходе дачного сезона.

Марат Галай остался у забора, чтобы смотреть за улицей, освещенной тусклой лампочкой на верхушке столба. Остальные, продравшись через мокрые кусты (весь день до темноты лил дождь), выбрались на песчаную дорожку и подошли к дому. Стариков поднялся на крыльцо и потрогал дверь: заперто. Подал знак, и Гаглидзе с Филоновым двинулись вокруг дома, каждый в свою сторону, осторожно пробуя окна.

Дача у профессора Ильи Ильича Бочарова была солидная, с большой застекленной верандой, в два этажа, да еще чердак. Шалве Гаглидзе, который крался вдоль стенки, пугаясь скрипа собственных шагов по мокрому песку, она казалась просто необъятной. Приподнимаясь на цыпочки, он легонько трогал рамы, но ни одна не поддавалась. За мокрыми слепыми стеклами ничего не было видно. "А может, пусто там!" - с надеждой думал он. Сейчас, когда рядом не было никого из этих, Шалико вдруг понял, что боится до дрожи. Он попытался сначала успокоить себя, что дрожит от холода, от капель, которые натекли за шиворот, когда лезли сквозь кусты. Ну, в крайнем случае от напряжения перед таким большим делом. Но в темноте и одиночестве не мог лгать сам себе: он боялся! Показалось, что в четвертом или пятом по счету окне мелькнул свет, и он ощутил, как враз ослабли ноги. Теперь ему ни за что не заставить себя приподняться и толкнуть раму...

Гаглидзе только недавно исполнилось двадцать, он был самым молодым в компании. У себя в Поти Шалико считался не последним человеком среди местной шпаны, по крайней мере в своем районе, ходил всегда с ножом и с кастетом. Подраться, ограбить приезжую парочку или пьяного было для него делом обычным. Но однажды они с ребятами залезли ночью в ресторан и вытащили оставленную там в кассе выручку, тысячи две. Шалико загремел в колонию. Вот тут он и сошелся с Филоновым. Марата и Старикова увидел первый раз уже в Москве.

Свет как будто больше не мелькал. Гаглидзе прижался к стене, теперь у него начали стучать зубы. Надо идти дальше, надо идти, уговаривал он себя. Не дай Бог, Филон застанет его здесь в такой позе. Шалико отвалился от стены. Все-таки Филонова он боялся еще больше.

А Филонов в это время пробирался вдоль другой стороны дома, к которой вплотную подступали ветки каких-то плодовых деревьев. Ему приходилось отгибать их, они больно били его по лицу, обдавали потоками воды. Никита в момент промок насквозь и про себя страшно матерился, кляня отсутствие фарта даже в такой малости. Впрочем, он был суеверен и ругал судьбу нарочно, надеясь, что зато повезет в крупном. А крупное, кажись, было вот оно, за этими окнами.

Тот парень, Марат, из молодых да, видно, ранний. Придумал неплохо. У профессора в городской квартире, по верной наколке, только черта в ступе нет. Картины, гардины, что ни вазочка, то полштуки, если не больше. Вопрос, куда их потом девать, но это уж дело Марата. Так вот он, значит, что придумал:

взять их, профессора с женой, на дачке тепленькими, с ихними ключиками съездить на их же квартирку, пошуровать там в спокойствии - и все по-тихому.

Филон деловито толкал рамы одну за другой, но без результата. "Позакрывались, сволочи, - думал он злобно. - Эх, было б потеплее, сейчас уже сидели бы на даче!" Завернув за угол, Никита нос к носу столкнулся с Гаглидзе. Даже в темноте было заметно, какое у того испуганное лицо. Боится, гад, удовлетворенно констатировал Филон. Это хорошо, что боится: злее будет!

Стариков стоял на крыльце, прижавшись к двери, чтоб нельзя было увидеть из окоп. Страха, как у Гаглидзе, в нем не было. Но не было и привычного туповатого спокойствия Филона. Сейчас его охватило знакомое чувство: почему-то ему представлялось, что такое же должно быть у парашютиста во время затяжного прыжка. Это сравнение пришло в голову когда-то, еще во время первых, мелких дел, в которые бросался в поисках своего "шанса" молодой Шура Стариков, и с тех пор он любил говорить женщинам, особенно подвыпив, красивую фразу: "Вся моя жизнь - затяжной прыжок!" Слегка захватывает дух, а все чувства обостряются, кажется, что м видишь вокруг четче, и слышишь тоньше, и даже запахи различаешь не так, как обычно. Ты ловкий, сильный, смелый и в то же время расчетливый, ты очень многое можешь сейчас, ибо перед тобой шанс и его надо использовать.

Впервые такое было с ним, кажется, в пятьдесят втором или пятьдесят третьем, он был тогда моложе, чем даже этот щенок Шалико, но сел играть с серьезным вором из Ростова. У приезжего были деньги, очень много денег, и поэтому Шурины пальцы летали, как у пианиста-виртуоза, и он отчетливо видел каждую мельчайшую щербинку на рубашке карты и помнил их все до единой, а временами ему казалось, будто он чует, как обостряется запах пота противника, и он понимал, что тот блефует, и оказывался прав. Куча банкнотов росла рядом с ним, и, чем больше она росла, тем смелее, увереннее становился Шура, "начесывая" колоду, устраивая все эти "вольты", "сменки", "мостики" и "обезьянки", применяя то, чему, оказывается, не зря так самозабвенно учился пять послевоенных лет в бараках на Коптевской улице, выигрывая у пацанов хлеб и мелочь на папиросы. Сейчас перед ним был шанс, и он его использовал на полную катушку.

Играли всю ночь и весь следующий день, и Шура помнит, что очень много говорил во время игры и смеялся, и щедро раздавал зрителям купюры, посылая их в ларек за куревом и за едой, и много пил воды и часто бегал мочиться, и снова смеялся и говорил. Деньги кончились у ростовчанина к середине следующей ночи. Шура встал, распихивая смятые бумажки по карманам, великодушно предложил встретиться еще раз, когда угодно, "чтобы дать отыграться", и, не чувствуя усталости, полетел домой. У самого подъезда к нему подошли двое незнакомых, один схватил за руки, а другой, ни слова не говоря, ударил кастетом по голове, Шура очнулся без денег, даже без часов и с сотрясением мозга.

Потом Стариков пробовал себя в мошенничестве, в квартирных кражах, два раза сидел, не слишком подолгу, но ни на словах, ни даже в душе не желал признавать себя вором-блатарем.

В конце концов, он никогда не забывал о том, что родился в интеллигентной семье. Его отец был музыкантом, и если бы не погиб в ополчении в сорок первом, как знать, может, Шура тоже стал бы человеком искусства. А мать до тех пор, пока в конце пятидесятых не вышла второй раз замуж, даже в самые трудные послевоенные годы зарабатывала уроками французского и музыки. Шура верил, что он, как творческая личность, все-таки когда-нибудь найдет себя. Но для этого сначала надо поймать свой шанс - стать в один прекрасный день обеспеченным, ни от кого не зависящим человеком, и тогда наконец перед ним откроются все пути. Ни о том, какие это будут пути, ни о том, что вокруг миллионы таких же, как он, детей войны восстанавливают экономику, поднимают целину и осваивают космос, Шура со временем привык не задумываться. Но шли годы, ему уже стукнуло тридцать пять, а шанс все что-то не давался в руки.

За домом хрустели ветки. "Ломятся как медведиц - недовольно подумал Стариков. Обидно, что приходится прибегать к помощи таких болванов, но ничего не поделаешь: сегодня они нужны. Вот Марат - другое дело. Если все сложится по его задумке... До сих пор складывалось - тьфу, тьфу, тьфу! Тогда можно будет надолго лечь на дно, оглядеться, а там уж соображать, что дальше. Да, пожалуй, сейчас Марат и есть его шанс.

Улица была пустынна. Лампочка раскачивалась на ветру, вырывая из темноты разные подробности мокрого унылого пейзажа. "Ночь, улица, фонарь, аптека, - твердил про себя Марат, прислонившись к забору, - бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века - все будет так, исхода нет", Стихи очень подходили к его настроению. В отличие от Старикова, никакого подъема он не испытывал. "Ну вот, я здесь, - размышлял он апатично, - и сейчас вместе с этими подонками совершу наконец то, что задумал много лет назад. Какая же я все-таки сволочь!"

А ведь еще сегодня утром он чувствовал себя великолепно. Удача не оставляла их ни вчера, ни позавчера, даже досадная накладка с телефоном, оказавшимся в комнате старухи, не смогла им навредить. А это была уже не удача даже, а фантастическое везение: едва они вышли из подъезда, как подъехала милиция. Через несколько часов, даст Бог, закончится разработанная им молниеносная серия из трех тщательно подготовленных дел, реализуется план, рождавшийся долгими мучительными ночами, когда единственным способом заснуть было думать о том, как он все это сделает, сладостно представлять мельчайшие подробности, постепенно успокаиваясь и забываясь.

Старик Калган давно уже не впускал в квартиру никого, чей голос был ему незнаком. Об этом Марат знал от калгановского племянника, с которым вместе учился на искусствоведческом факультете. Этот племянник Борька, дурак, пуская слюни, рассказывал Марату про изумительную дядюшкину коллекцию монет, которую тот собирал чуть ли не с дореволюционных времен. Он намекал на то, что дядя - бездетный вдовец и когда-нибудь коллекция может перекочевать в его, племянниковы, руки. Борька говорил об этом легко, как о само собой разумеющемся деле, а Марат, слушая его, тяжело страдал. Почему таким вот разгильдяям всегда все само плывет в руки? Почему Борька, розовый обалдуй и троечник, которого даже учиться и то, кажется, пристроили по блату, станет вдруг в один прекрасный день богатым, не приложив к этому ни малейшего усилия, а он, Марат, действительно по-настоящему одаренный и трудолюбивый человек, в лучшем случае будет после окончания института три года корпеть над книгами в аспирантуре за жалкие сто, но, даже защитившись, обречен еще очень долго пробиваться - и зачем? Чтобы к старости даже не обрести того, что иным, более счастливым, падает на голову в молодости именно тогда, когда единственно нужно!

Впрочем, ему не суждено было и это. В конце четвертого курса его арестовали за спекуляцию: он отирался возле антикварной комиссионки, где наметанным глазом, определял уникальные вещи. Реже - на прилавке, чаще - в руках у людей, пришедших сдать их в магазин. Он предлагал наличные, к тому же объяснял, что не надо стоять в очереди, ждать, пока продастся, терять семь процентов, и старушки (почему-то чаще всего это были именно старушки) обычно легко доверялись этому милому, обходительному молодому человеку, интересующемуся стариной. У него были два-три знакомых барыги, которым он перепродавал товар с доставкой на дом, но кое-что, самое ценное, оседало, и постепенно в его комнате в коммуналке на Чистых прудах скопился небольшой собственный музейчик - основа будущей счастливой и обеспеченной жизни.

Все рухнуло в одночасье благодаря его собственной глупости и жадности, что Марат видел с жестокой ясностью. Он здесь же, у магазина, перепродал только что купленный предмет двум холеным иностранцам и получил за это два года, разумеется, с конфискацией. Вот тогда-то, ворочаясь на жестких нарах и в бессильной злобе кляня свою несчастливую судьбу, он вдруг отчетливо понял, что возврата к прежним планам нет. Он, как некий Фауст нашего времени, возмечтал перехитрить всех, соединив молодость; деньги и большую науку. Но вышло так, что Фауст перехитрил себя. Наука отпала начисто, осталась молодость, но к ней нужны были деньги - теперь уже во что бы то ни стало.

Позавчера они позвонили старому Калгану из автомата напротив. Марат представился приезжим коллекционером из другого города, объяснил, что телефон ему дали в нумизматическом обществе. Он знал, на чем подловить старика: сказал, что у нею в обменном фонде имеется уникальная русская монета - свадебный рубль, а ему требуются кое-какие другие. Нельзя ли встретиться с Давидом Моисеевичем, чтобы все это обсудить? Осторожный Калган предложил увидеться в обществе, приезжий с легкостью согласился. Договорились через час. Когда старик открыл дверь, чтобы выйти из квартиры, они с Шурой втолкнули его обратно, связали и положили на кровать. И все время, пока укладывали кляссеры с монетами в чемодан, Марат с мстительной радостью видел перед собой лицо Борьки - розового обалдуя. Вечером он сам позвонил в милицию и сообщил об ограблении: в их планы не входило, чтобы старик отдал Богу душу.

На следующий день они пошли к старухе, вдове известного художника. Когда-то ее муж читал лекции на факультете, и студенты теперь иногда помогали вдове: выполняли небольшие поручения в городе, перевозили летом на дачу. Она отплачивала им вкусным липовым чаем и потрясающими воспоминаниями - с ней водили дружбу Бенуа, Фальк, Лентулов, Бакст, Коровин, кажется, даже Кандинский. К восьмидесяти годам старушка ослабела телом, но дух все еще сохраняла светлым и ясным.

В бытность студентом сам Марат не бывал здесь, все не хватало времени. Но от однокурсников знал, что свидетельствами этой старинной дружбы висят по стенкам великолепные картины. Знал он и про домработницу, постоянно живущую в квартире.

Когда обсуждали план, Стариков предложил так и сказаться - студентами. Но Марат был категорически против: студенты - это конкретная привязка, оглянуться не успеешь, как выйдут на него. Нужен ход простой, доступный в принципе каждому, а значит, максимально безликий. И вот несколько дней назад вдове позвонили из домоуправления, поинтересовались, как работают краны, не гудят ли трубы. Дом был старый, давно без капремонта, и трубы, разумеется, гудели, и краны, конечно, текли. Пообещали на днях прислать слесарями вчера наконец слесарь явился.

Домработница открыла сразу, так, кажется, ничего и не поняв до тех пор, пока ее не заперли в ванной. Марат выдернул на всякий случай шнур телефона, стоящею в коридоре на тумбочке, и вошел в спальню к вдове.

В комнате было полутемно из-за спущенных штор, стоял застарелый запах лекарств. Хозяйка лежала на широкой кровати и даже не пошевелилась, когда вошли посторонние. Марат сразу бросился к стене с картинами, заранее твердо решив не отвечать ни на какие вопросы или мольбы. Но, к его удивлению, старуха не проронила ни слова во все то короткое, впрочем, время, что понадобилось ему для отбора лучших полотен и рисунков - Фальк, Кустодиев, Бенуа и Юон летели в один мешок. Стариков стоял в дверях. Под конец Марат даже хотел, чтобы она сказала хоть что-нибудь. И дождался.

- Мерзавец, - произнесла вдова только одно слово неожиданно чистым, каким-то молодым голосом. А больше ничего.

Видимо, у нее рядом с кроватью стоял параллельный телефон. Ничем иным невозможно было объяснить, что милиция подъехала так скоро. Они разминулись буквально в несколько секунд.

И вот сегодня третий, последний раунд, и он, Марат Галай, стоит у забора дачи профессора Бочарова, думая о том, что старуха права: он мерзавец. А еще он с тоской думает, что перестать быть мерзавцем ему уже не дано - назад дороги нет.

Тонкий, условный свист пробился к нему сквозь кусты. Похоже, дело сделано!

Не найдя ни одного открытого окна на первом этаже, они принесли из сарая за домом длинную садовую лестницу, о которой говорил Марат, и приставили ее к чердаку. Шалико, дрожа вместе с лестницей на осеннем ветру, влез наверх и выдавил чердачное окошко. Через несколько томительных минут входная дверь была открыта.

Марат поднялся на крыльцо уже в специально сшитом для этого случая капюшоне с прорезями для глаз. Сегодня у него имелись основания не открывать своего лица: когда-то он был одним из любимых учеников профессора Бочарова. Таким любимым, что не раз бывал у него дома и на даче.

"Допрошенный в качестве потерпевшего Бочаров И. И. показал, что 11 сентября он и его жена Бочарова А. Г. находились у себя на даче. Примерно в 22 часа они легли спать. Ночью на даче он услышал шум. Почти одновременно в его комнату вошли двое мужчин с фонариком. Один из них, угрожая ножом, отвел его в комнату, где находилась его жена. Ему связали руки. В комнате постоянно находились двое преступников (Стариков и Гаглидзе). Кроме того, часто заходил третий преступник (Филонов), который проявлял наибольшую активность, требуя выдачи денег, золота, драгоценностей, а также ключей от московской квартиры, угрожая ему и жене раскаленным утюгом. Четвертого преступника (Галая) он видел лишь непродолжительное время, когда тот заглянул в комнату. На лице при этом у него была какая-то тряпка с прорезью для глаз..."

Увидев в руках у Филонова раскаленный электроутюг, Илья Ильич сказал жене негромко и спокойно:

- Леля, отдай им все, что они просят. Не стоит оно того...

По плану в город должны были ехать Марат со Стариковым, а Филонов с Шалико оставались сторожить Бочаровых и ждать звонка. Но в последний момент Филон вдруг взбунтовался: он, дескать, тоже желает на "сладкую квартиру". При этом глаза его поблескивали хитро и зло: "Меня не проведешь!" Марат выругался, но препираться уже не было времени: вот-вот отходила последняя электричка.

Стариков с Гаглидзе так и не дождались звонка с известием, что все в порядке. Городская квартира Бочаровых оказалась на охране, и Галая с Филоновым взяли с поличным на месте преступления. Шуру и Шалико задержали на вокзале, когда они с первой утренней электричкой прибыли в столицу. Похищенные монеты и картины вскоре изъяли у Одинцовой Елены Сергеевны, сводной сестры Старикова, уголовное дело в отношении которой было прекращено за недоказанностью. Она утверждала, что ничего не знала о происхождении оставленных у нее на хранение чемоданов, а фактов, говорящих об обратном, в распоряжении следствия не имелось.

На этом дело и кончалось.

Я перевернул последнюю страницу. Вошел Сухов.

- Ну как, понял что к чему? - спросил он, отбирая у меня папочку и пряча в сейф.

Я кивнул. Я действительно понял, кажется, главное, что хотел мне внушить Сухов. Мы имеем дело с опытными рецидивистами, которые вышли на свободу отнюдь не с чистой совестью, взялись опять за свое и, судя по всему, готовы черт знает на что.

- Значит, так, - сказал я. - За последнее время в городе было совершено несколько ограблений квартир с антиквариатом, причем преступники до сих пор не найдены.

Сухов посмотрел на меня с удивлением:

- Я тебе этого не говорил...

- А недавно, - продолжал я уже уверенней, - ограбили квартиру генерала Долгополова, причем забрали его именной пистолет. Никита Долгополов приятель Саши Латынина. А пистолет обнаружился у Кригера. Следовательно, найдя Сашу, можно выйти на тех, кто ограбил Долгополова, а может быть, и убил Кригера.

- Молодец, - сказал Сухов с уважением. - Тебе бы у нас работать.

Вот она, похвала профессионала! Дождался наконец. Теперь надо было развить достигнутый успех.

- И в этом свете, хоть ты меня и ругаешь, а я кое-что сделал. Положим, Старикова вы бы и так нашли, по номеру машины. А вот Марат...

- Да, насчет Марата, - перебил меня Сухов. - Забыл тебе сразу сказать. Я тут проверил, пока ты читал, это не тот Марат.

- А какой? - спросил я довольно бессмысленно. От растерянности я, видимо, утратил способность нормально формулировать.

Но Сухов понял меня. Правда, по-своему.

- Интересно, да? - спросил он с хитрой улыбкой. - Ладно, узнаю для тебя лично.

Вот тебе и мгновенное озарение! Еще одно грустное подтверждение, что я не Моцарт и не Менделеев.

- Ничего, - утешал меня Сухов, подписывая пропуск на выход, - это бывает. Особенно, когда очень уж хочешь, чтоб так было. Видишь одни "за", а "против" будто и нету. Между прочим, в нашем деле - вреднейшая штука.

Я понял, что, войдя в это здание дилетантом, дилетантом из него выхожу.

- Короче, договорились, - сказал Сухов, пожимая мне на прощание руку. - Больше ты с ними не вяжешься.

Полчаса назад я бы ответил ему что-нибудь вроде: "Хорошо бы ты их тоже об этом предупредил". Но теперь промолчал.

У меня было над чем поразмыслить, шагая по длинным коридорам здания московской милиции. Опять стало неясно, откуда они узнали, что я живу у Феликса. А сейчас к этому прибавился вопрос, как меня обнаружили в Доме журналиста. Я чего-то не учитываю? Или тут нагромождение случайностей? А может, то и другое?

Когда я вышел на улицу, меня очередной раз озарило - без всякой связи с предыдущим. Но теперь я уже был научен скептически относиться к такого рода проявлениям своего организма. Осторожно, словно полное до краев блюдце, я донес свое открытие до ближайшего телефона-автомата и набрал номер Сухова.

- Забыл, что ли, чего? - поинтересовался он.

- Наоборот, вспомнил, - ответил я. - Эту сводную сестру Старикова зовут Елена Сергеевна и жену Латынина - тоже 'Елена Сергеевна. Может, стоит проверить, а?

Сухов молчал.

- Алло! - крикнул я в трубку.

- Не кричи, слышу, - сказал он, как мне показалось, с досадой. Проверили уже.

- Ну, и?..

- Опять ты суешь нос не в свои дела!

- Понял! - ответил я радостно.

- Учти, я тебе ничего не говорил, - сказал Сухов и повесил трубку.

А почему я, собственно, радуюсь, пришла мне в голову мысль. Разве это открытие, которое к тому же сделано до меня, что-нибудь проясняет? Нет, надо признать. Скорее уж наоборот - еще больше усложняет.

25

В кабинете было накурено до потолка. Протасов сидел за своим столом перед пепельницей, полной окурков, и читал какой-то журнал.

- Ну как тебе понравилось? - спросил он меня вместо приветствия.

- Что именно? - не понял я.

- Как "что"? Ты собственную газету читаешь когда-нибудь?

Тут только я вспомнил, что у Протасова в воскресенье должен был быть материал. Притом, что ему, кажется, все на свете давным-давно надоело, он к каждой своей публикаций относится трепетно, будто она первая. На следующий день приходит в редакцию с самого утра и бродит по коридорам, нарываясь на похвалы. Я сам люблю, когда меня хвалят, отмечают и все такое: газетная статья живет недолго, и, если не заслужила сиюминутного признания, на вечность рассчитывать уже не приходится. Но в последнее время мне стали что-то все меньше нравиться протасовские очерки, начало казаться, что он повторяется... Скрывать это с каждым разом было все труднее, он и так посматривал на меня волком, и я приноровился отнекиваться: не читал, не было времени. Сегодня у меня было к тому законное основание.

- Ты же знаешь, Валя, я дома-то не живу.

- Громов тоже газету выписывает, - проворчал Протасов.

- Прочту, сегодня же обязательно прочту, - пообещал я - Мне звонил кто-нибудь?

- Завражный тебе звонил.

Я отправился в кабинет ответственного секретаря.

- Наконец-то! - закричал Глеб, увидев меня. - Там, в приемной, тебя с утра девушка дожидается, говорит, хочет беседовать только с тобой. Оч-чень милая, оч-чень симпатичная! Если там материал - умоляю, сделай к пятнице!

У Завражного все девушки очень милые и симпатичные.

- Глеб, - сказал я, - у меня удостоверение пропало.

- Получишь выговор.

- Глеб, - сказал я торжественно, - у меня его похитили при исполнении служебных обязанностей! Мне неохота было получать выговор.

- А милиция в курсе?

- Да, - ответил я честно, имея в виду Сухова.

- Ладно, разберемся. Пойди к завредакцией, пусть выпишет тебе другое. Но чтоб к пятнице был материал.

Девушка и впрямь оказалась довольно милая. Одета во все простенькое, отечественного пошива, на лице ни следа косметики, никаких украшений, звать Ира Уткина. Мы с ней пошли ко мне в кабинет, я прогнал оттуда Протасова, растворил окно и сел слушать.

Два года назад она вышла замуж. Познакомились они в Крыму, на отдыхе, и, честное слово, ничего между ними даже не было. Он из Курска. Обменялись адресами, просто так. А осенью приходит от него письмо: то да се, как живешь, я живу ничего, костюм себе купил и так далее. Она ответила, он в следующем письме карточку свою прислал - на фоне призов и грамот, спортсмен, мастер спорта по боксу. И вдруг ни с того ни с сего телеграмма: "Встречай десятого. Сергей".

Ира переполошилась. Как встречай, куда встречай?! Живет-то не одна, с матерью, старой женщиной. А что ей объяснить, когда сама не знаешь, зачем он едет? Но Сергей прямо с вокзала заявился к ним и все сомнения в три минуты (я так понял даже, что не сняв пальто) рассеял. Сказал: "Выходи за меня замуж". Она и вышла. По-моему, в основном потому, что никто ей до сих пор никогда такого предложения не делал.

Поначалу все шло неплохо. Как зарегистрировались, Сергей сразу прописался к ним, переехал в Москву, устроился на работу. Иногда выпивал, загуливал. По-настоящему наискось жизнь пошла через полгода после свадьбы, когда Ира забеременела. Тогда Сергей первый раз избил ее, досталось и теще, которая попыталась вмешаться. Суть его претензий сводилась к тому, что никакие дети им сейчас не нужны, а сопровождалась эта декларация матом, побоями и мутными намеками, что если она хочет с него всю жизнь алименты лупить, так вот ей хрен!

С тех пор уже полтора года живет Ирина как между небом и землей: не мужняя жена, не вдова, не разведенка. Муж живет тут же рядом, но вроде как не муж. Денег домой не носит, пьет, водит каких-то приятелей, орет, чуть что: "Я прописан, чего хочу, то и ворочу!" Она хотела было с ним развестись, подала даже заявление в суд, но он пригрозил, что всех убьет, ее и мать, и теперь она боится. Дело в том, что у них в районе Крылатского частный деревянный дом, их скоро ломать собираются, а жителям будут давать новые квартиры. Вот он, значит, и опасается, что ему, как недавно прописанному да разведенному, укажут вообще из Москвы.

Я пошел к Завражному и сообщил ему, что материал вроде есть. Конечно, не бог весть какая сенсация, но, во-первых, можно людям помочь, а скотину эту призвать к порядку и, во-вторых, написать столь любезный сердцу ответсека моральный "кусок".

- Действуй! - сказал Глеб.

С Ириной мы договорились встретиться завтра, она специально пораньше отпросится с работы (медсестра в поликлинике), иначе сам я не найду их дом. Сергей сейчас как будто в отпуске, целыми днями сиднем сидит на квартире и пьет, так что сами сможете убедиться во всем. Жалко, мама уехала к родственникам в деревню, а то бы и она подтвердила.

Проводив девушку до выхода, я заглянул к Феликсу:

- Какие новости?

- Новости такие, что твоя директриса тебе обзвонилась. Говорит, у тебя все время занято. Материал, что ли, брал?

Я кивнул. Во время важных бесед я всегда у себя в кабинете снимаю трубку - чтоб не отвлекали.

- Она не говорила, что-нибудь срочное?

Феликс пожал плечами:

- Я ж говорю, десять раз звонила.

- Ну уж и десять, - усомнился я, набирая номер.

- Три, по крайней мере, - уступил Феликс.

- Что случилось? - спросил я Светлану.

- Час назад мне звонил Саша Латынин, - ответила она. Я присвистнул:

- Зачем?

- Сказать, что больше учиться у нас не будет. Просит отдать документы.

- Так, - сказал я, собираясь с мыслями. - Хорошо. Сам придет или пришлет кого?

- Ни то, ни другое. Хочет, чтобы через некоторое время мы выслали их ему до востребования.

- Куда, конечно, не говорит...

- Да, обещает сообщить потом. Но я тут же придумала, что роно не позволит мне выслать документы неизвестно куда, если мы ничего не будем знать о судьбе своего ученика. В общем, я из него вытянула, что он собирается в геологическую партию куда-то на Дальний Восток, что ему там будто бы обещают работу. Но ведь мог и наврать, а?

- Света, ты гений! - заорал я. - Он не врет! Считай, что мы его нашли, или... или я полный идиот!

- Ты уверен? - с сомнением спросила она.

- Да! Мы с тобой сегодня вечером увидимся, и я тебе все объясню!

- Сегодня не могу, - сказала Светлана. - У бабушки именины, придут гости.

- О Господи! - простонал я, - когда бабушка уже наконец уедет?

- Скоро! - ответила она.

Телефона Елина у меня, разумеется, не было, Я позвонил Марине Костиной.

- Ты не заболел? - спросила она в ответ на мою просьбу. Ей было известно о наших с Елиным взаимоотношениях. Но номер дала.

- Только имей в виду, это - домашний, к родителям, - предупредила Марина. - А он, по-моему, большую часть времени проводит у себя в "кабинете", - она выделяла голосом последнее слово.

- Это что такое?

- Снимает квартиру где-то в Перове и ни адрес, ни телефон никому не дает, даже родителям, представляешь? Чтоб не мешали работать!

- А служебный телефон у него есть?

- Есть, да только на работе он редко бывает. Творческая личность, сам понимаешь.

На всякий случай я записал и служебный.

Я теперь не сомневался, что Елин знает о местонахождении Саши Латынина, если вообще сам не прячет его. Достаточно мне было сопоставить его речь на похоронах Кригера и наш смутный разговор по дороге с кладбища со словами "Дальний Восток" и "геологическая партия", чтобы все стало ясно. А если вспомнить также пресловутое идиотское отношение Елина к органам охраны порядка, можно понять, почему он вместо того, чтобы взять мальчишку за руку и отвести в милицию, собирается помочь ему убежать из города. Ах, Елин, снова мы с тобой на беговой дорожке!..

Пожалуй, Кригер мог решить привлечь к этому делу не только меня, но и его. Быть может даже, он хотел предпринять еще одну попытку свести нас, объединить общим делом. Наверное, я фантазирую. Но так или иначе, а Елин и на этот раз опередил меня. Если у меня и есть перед ним преимущество, то разве только в том, что я теперь гораздо лучше вижу опасность. Поэтому я должен найти его как можно скорее.

Ни дома, ни на работе Елина не оказалось. Я всюду оставил свои телефоны и попросил передать ему, чтобы связался со мной в любое время, немедленно.

Положив трубку, я сидел, весьма довольный таким развитием событий, прикидывая уже, какие вопросы задам Саше Латынину, когда в голову пришла неприятная мысль, что я совсем недавно уже оскандалился с чересчур поспешными выводами. Больше оскандаливаться не хотелось. Никаких дел на сегодня не осталось, до вечера далеко, и я решил не лениться, съездить кое-что проверить.

Все те же старушки все так же сидели на лавочке у кригеровского подъезда, который теперь, впрочем, уже не приходилось называть кригеровским. Проходя мимо них, я вежливо поздоровался, авось они мне сегодня еще пригодятся. Второй лифт починили, и я без колебаний выбрал его. В благодарность он без задержек вознес меня на шестнадцатый этаж. Я подошел к двери в тамбур, нажал на кнопку с номером 128 и услышал далекий музыкальный перезвон.

На этот раз полоска света выпала далеко не сразу, шаги в коридоре протопали грузные и неторопливые, замок щелкнул без предварительных переговоров.

Увидев меня, толстяк заулыбался:

- Проходите, проходите. Ну как, нашли супостатов?

Он явно причислял меня к одному с Суховым ведомству. Я решил пока его не разубеждать.

- Ищут, - ответил я коротко и неопределенно. Мы зашли в квартиру. На толстяке поверх майки был кухонный фартук, руки мокрые.

- Я тут по хозяйству, - со смущенной улыбкой пояснил он. - Ушел в отставку, на пенсию, времени теперь много. Одну минуточку.

Он исчез в комнате и вскоре вернулся зачем-то в кителе. Так ему, наверно, казалось более удобным беседовать с представителем власти.

- Вы не курите? - спросил он и, не дожидаясь ответа, предложил: Пойдемте на лестницу, покурим, а то жинка моя не любит, когда тут смолят.

Кругляк открыл узенькую дверь рядом с лифтом, и мы по лестнице спустились на площадку между этажами. Возле люка мусоропровода стояла аккуратненькая скамеечка, над ней прибита полочка с консервной банкой, полной окурков. Щелкнул выключатель, зажегся свет.

- Это я тут все так оборудовал, - сказал Кругляк не без гордости. Тепло, уютно. Можно и газетку почитать.

Мы закурили.

- Дмитрий Михайлович, - сказал я, - у меня, собственно, к вам один вопрос. В тот день, когда убили Кригера, никто к нему не приходил с утра?

- Да я уж докладывал: приходил! Но раненько, часиков в девять, я как раз за молоком собирался и аккурат дверь ему открыл. А как возвращался обратно, часика через пол это было, и он выходит. Сосед, значит, сам за ним и закрыл. Мы потом постояли еще маленько в коридоре, покалякали о том о сем, да и разошлись. Кто ж знал, что через два часа всего такое приключится!..

- А как он выглядел? - спросил я нетерпеливо.

- Да как? Обыкновенно! Высокий такой, вроде черный. Дак ведь кабы знать, я в получше запомнил... Это Анюта у меня запоминать мастерица, а ее-то, как на грех, и не случилось.

Елин высок и темноволос. Вроде подтверждается.

- А не заметили вы, Дмитрий Михайлович, когда выходили, не стояла у подъезда какая-нибудь машина?

- Нет, - ответил он сокрушенно, - чего не заметил, того не заметил. Не помню.

Легкая тень проскользнула по стеклянной двери над нами, и Кругляк всполошился. Вскочил, загасил окурок.

- Моя пришла, - сообщил он, - а у меня картошка недочищена. Пойдемте, с ней побеседуете.

- Спасибо, - сказал я. - Мне пора.

Лифт опустил меня вниз, на этот раз, правда, с задержкой. На четвертом этаже вошла женщина, которую я сразу узнал: та самая, которой я так галантно придержал тогда дверь. Она меня тоже узнала и грустно улыбнулась. Ах, если бы не эта галантность! Выходя из подъезда, я снова пропустил ее вперед...

- Бабушки, - спросил я, подсаживаясь на лавочку, - а к Эрнсту Теодоровичу, которого убили, не ездил ли такой - высокий, чернявый?

Старушки помолчали, раздумывая.

- Это который на "Волге", - сказала наконец одна, обращаясь почему-то не ко мне, а к товаркам.

- Ездил, - сообщила мне результат совещания вторая, интеллигентного вида, в очках.

- А в тот день?.. С утра?..

Женщины переглянулись.

- Элеонора Максимовна, - строго сказала та, что в очках, соседке. Утром как будто вы сидели.

Элеонора Максимовна покачала головой:

- Часов в одиннадцать я вышла, не раньше.

- Приезжал, - неожиданно подала голос четвертая. - Под самые окна мне машину свою поставил. Но уехал скоро.

Все. Больше у меня не было сомнений, что Кригер и Елина тоже привлек к этой истории.

Уже под вечер я заехал в редакцию и узнал, что мне никто не звонил. Значит, ни на работе, ни дома он так и не появился. Мне оставалось одно ждать. Больше я пока ничего не мог.

Звонок поднял меня среди ночи. С вечера я предусмотрительно поставил аппарат в изголовье раскладушки, но в темноте и спросонья никак не мог сразу нашарить трубку, а он все звенел и звенел. Наконец я поднял ее. Голос сначала показался мне незнакомым, каким-то лающим. Потом я узнал Марину Костину и понял, что она рыдает.

- Труп... за городом... Канаве какой-то...

- Кого? - крикнул я, холодея.

- Андрю-у-шу Е-елина...

26

Утром, раскладывая по тарелкам нашу обязательную яичницу, Феликс говорил:

- Мне бы на твоем месте просто было страшно. Этот мальчишки узнал что-то очень важное, настолько важное, что они не оста на вливаются ни перед чем. Он теперь вроде лакмусовой бумажки - определяет, кого надо убрать. Рассказал Кригеру - Кригера убили. Рассказал Елину - убили Елина. Они и его самого могут убить, если найдут.

- Вот именно, - вставил я вяло. Спорить мне не хотелось, голова болела адово. Остаток ночи после звонка Костиной я спал очень плохо, какими-то урывками, как мне казалось, но нескольку минут, и снилось мне все время одно и то же: мы с Андреем Елиным поднимаемся вверх по нашей школьной лестнице, мирно о чем-то беседуя.

- Позвони Сухову, - продолжал убеждать меня Феликс, - и все ему расскажи. Он двадцать раз прав, каждый должен заниматься своим делом.

- Позвоню, - соглашался я.

- И кстати, насчет этой Елены Сергеевны. Я тут думал вчера... На кой черт ей грабить собственного мужа? А если в дажезахотела, так могла бы обойтись и без пасынка, а? Тут или все гораздо сложнее, или, скорей всего, гораздо проще. Сводная сестра - дочь мужа матери, не велика родня... А эти ребята, насколько я понял, и мать родную ограбить не постесняются.

Я кивал головой, слушая Феликса вполуха. Вопрос о том, ограбят или нет антикварную квартиру Латынина-старшего, волновал меня сейчас меньше прочих. Я в эту минуту взвешивал, подкидывал, пробовал на язык новое ощущение, возникшее во мне. Ощущение это состояло в том, что Андрей Елин, оказывается, всю жизнь был для меня довольно близким человеком. Да, я мог не видеть его и не слышать по году, а встретившись, мы бывали с ним холодны и ироничны. Но теперь, честно оглядывая историю наших отношений, вернее, отсутствия их, я приходил к выводу, что всегда он оставался для меня некоей меткой, полузаметной зарубинкой, по которой я бессознательно отмерял собственные продвижения в жизни. В сущности, я ведь постоянно все знал о нем, а Кригер охотно поддерживал во мне этот интерес, рассказывал о Елине в мельчайших подробностях. Никогда мне теперь не узнать этого точно, но я подозревал, что так же он рассказывал ему про меня. И вот я вдруг осознал, что его смерть - это не просто смерть знакомого человека, что с этой смертью потерялась еще одна частица моей жизни, еще одна после Кригера. Я позвонил Сухову и рассказал про Елина. Он тяжко вздохнул:

- Ну спасибо тебе. Обрадовал. Еще один труп подкинул.

- Извини, если что не так, - сказал я.

- Ладно, будем искать твоего мальчишку, - заключил Сухов.

- Хорошо бы адрес этого "кабинета" выяснить. Вдруг он там и сидит?

- Попробуем, - согласился Сухов. - Это мысль. - Он замолчал, я понял, что он записывает. - Перово, говоришь? Перово - оно большое. Поточнее данных нет? Улица или ориентир хотя бы: кинотеатр, ресторан, а? Нет? Ну ты выясни получше, расспроси там общих знакомых, может, кто был у него все-таки.

- А следствию я не помешаю? - не удержался я от ехидного вопроса, но тут же пожалел об этом.

- Ты это брось, - сурово сказал Сухов, и я буквально ощутил, как он наливается гневом. - Нашел, понимаешь, время...

И, бросив на прощание свое коронное: "Если что узнаешь - звони", повесил трубку.

Потом я поехал в суд. Ибо эта история на глазах сулила все меньше и меньше возможностей оказаться моей прямой работой, но сама работа оставалась: Ира Уткина ждала, что я ей чем-нибудь помогу, а Глеб Завражный ждал, что я напишу ему моральный "кусок" на пятницу.

Судья оказался молодым мужиком примерно моих лет. Он долго не мог вспомнить, о ком речь, извинялся, разводя руками: дела идут потоком! Но когда секретарь принесла из архива тоненькое "Дело", пролистал его и хлопнул себя по лбу:

- А, по собственному желанию!

В "Деле" кроме справок с работы и места жительства имелся всего один листок - заявление. "Прошу развести меня с мужем Уткиным Сергеем Владимировичем по собственному желанию", - написала моя героиня. Мы с судьей посмеялись.

- Теперь я ее, конечно, вспоминаю, - сказал он. - Тихая такая. Пришла, развестись, говорит, хочу. Не сошлись характерами, бьет он меня. А в милицию обращались, спрашиваю? Молчит. По-моему, дурочка она совсем. И глаз у нее маленько косит, да?

Ирина не показалась мне такой уж дурочкой, да и глаз у нее, насколько я помнил, не косил. Но я сделал скидку на то, что судья видел ее больше года назад и у него в голове она могла смешаться с какой-нибудь другой такой же бедолагой.

- Эх, - вздохнул он, - обычная история. Вот таких эти Жюльены Сорели и ловят ради московской прописки. Потом, конечно, слезы. Горе-то у девчушек настоящее, они еще в любовь верят... А тем - что, сделал дело, гуляй смело... Но больше она не пришла. Может, стерпелось, слюбилось? И так бывает.

Я рассказал ему, как обстоят дела, он философски покачал головой:

- Значит, все-таки придет...

Все это прекрасно ложилось ко мне в материал. Я переписал в блокнот наивное Иринино заявление и поехал по следующему адресу - на завод, где Сергей Уткин работал электромонтажником четвертого разряда.

Сонной вахтерше я показал мельком свое новенькое удостоверение и после равнодушного кивка оказался за проходной. Начальник электромонтажного цеха, изможденный человек с высокими залысинами, сидел у себя в каптерке, но в течение первых десяти минут своего пребывания там я не только не смог перекинуться с ним парой слов, но даже поздороваться. Сам цех был светлым и тихим - электромонтажники орудовали в основном отвертками, паяльниками и другими нешумными предметами, но вокруг стола начальника бушевал, как мне показалось, перманентный скандал.

Один кричал, что пусть Армашкин идет к черту со своими изоляторами, а он их ставить не будет - себе дороже. Другой, весь замасленный, шумел, чтоб немедленно разгружали, а не то он уедет и чихал он на ихние проблемы, у него самого план. Третий, в костюме и при галстуке, шипел, что будет жаловаться в министерство. Заметив, видимо, у двери мое растерянное лицо, начальник посылал мне через их головы слабые оправдательные улыбки.

Я понял, что, если не включусь в этот ритм, придется уходить отсюда несолоно хлебавши, пробился к столу и представился.

Начальник почему-то обрадовался, встал, сказал костюмно-галстучному:

- Жалуйся куда хочешь. - А остальным объявил: - Ко мне товарищ из газеты. Все вопросы к Армашкину.

Через минуту кабинет опустел. Я изложил цель своего прихода.

Начальник потер ладонью лоб:

- Сам Уткин сейчас в отпуске. А пойдемте, я вас в комитет комсомола отведу, там его лучше знают, по дороге и побеседуем.

По дороге я узнал, что Уткин теперь уже электромонтажник не четвертого, а пятого разряда, больше того, бригадир комсомольско-молодежной бригады.

- Хорошо работаете, - рассказывал начальник. - Грамотно. Без брака. План перевыполняет, премии получает. Так и говорит: мне, говорит, деньги нужны. Ну что еще? Спокойный мужик, это мне нравится. У нас ведь видели как? Содом и гоморра - и так целый день. Производство! А он подойдет по-тихому: Семен Ильич, так и так, нужно то-то и то-то. Такому и отказывать грех. А насчет семейных дел - это мы не знаем, чем он там после работы занимается.

Секретарь комитета комсомола всплеснула руками:

- Ну, Уткин! Ну, мы ему покажем! Пусть только из отпуска выйдет. Мы его на комитет вытащим! Будет знать, как жену терроризировать!

Немного успокоившись, она сообщила:

- А мы его в бюро собирались вводить. Он ведь довольно активный общественник, в ДНД участвует, недавно один двух хулиганов задержал. И на собраниях всегда выступает, он хорошо умеет говорить, складно так. Надо же - лицемер!

На шум зашел в комнату улыбчивый толстяк - оказалось, председатель месткома.

- Уткин? - удивился он. - А мы ему тут квартиру выбивать собираемся. Как очереднику района.

Принесли уткинское заявление. "В связи с тем, что у меня молодая семья, которая может в любой момент увеличиться, а также больная теща, и мы живем в аварийном доме, предназначенном к слому..."

Я переписал заявление дословно. Мерзковатенький облик вырисовывался постепенно у этого Уткина.

- Нехорошо, товарищи, получается, - сокрушенно покрутил головой предместкома. - Проглядели мы человека. Дождались, что пресса вмешалась. А ведь он... Сколько лет он у нас работает?

- Два с половиной, - ответил начальник цеха.

- Вот видите, - сказал предместкома и ушел.

- Положим, работает он у вас не больше полутора, - заметил я скорее справедливости ради. - Но не в этом дело...

- А по-моему, два, - возразила секретарь. - Меня как раз выбрали, и он пришел.

- Да что гадать, - сказал досадливо начальник цеха, - зайти к Марье Тимофеевне, и все.

Дверь с табличкой "Отдел кадров" находилась напротив и была заперта.

- Обедаете, - сказал начальник цеха. - Вы запишите телефон, я ее предупрежу, она вам скажет.

Когда я приехал в редакцию, до встречи с Ириной оставался еще час. Мимо меня по коридору пролетел Завражный, на ходу ткнув карандашом в мою сторону:

- Делаешь?

- Делаю.

Я поел в столовой, а потом заглянул к Феликсу. Они с Ликой клеили какой-то коллаж.

- Не нашел своего Латынина? - спросила Лика.

- Его теперь другие люди ищут. Серьезные, - ответил я и тут только первый раз за день вспомнил про поручение Сухова. Надо бы вечером позвонить Костиной, вдруг она чего-нибудь да вспомнит.

- Мы в кино хотим сходить, - сказал Феликс. - На "Амаркорд" Феллини. Позвони своей директрисе.

Жизнь, похоже, опять входила в нормальную колею.

Ни погонь, ни драк не предвиделось.

Сергей Уткин оказался мрачным типом выше среднего роста с синяком вокруг левого глаза. Водкой от него несло, будто он дот только минуту назад хватил полный стакан.

Вероятней всего, так оно и было. Когда я заглянул к нему в комнату, на столе стояла бутылка, довершая натюрморт из грязных тарелок, захватанных чашек и заветренных объедков.

- Из газеты, - пробурчал он. - А почему сразу не из прокуратуры?

Я присел на один из стульев, с интересом оглядываясь по сторонам. Обстановка казалась совершенно непригодной для жилья. Шкаф, потерявший за долгую жизнь одну створку и две ноги, замененных теперь протезами из кирпичей, кровать - не кровать даже, а топчан, прикрытый грязными тряпками, которые когда-то были постельным бельем. Вместе с упомянутым уже столом и тремя шаткими стульями весь интерьер.

- Чего изучаете? - грубо спросил Уткин. - Не нравится, как пролетарии живут? Ну ничего, переедем в новую квартиру - вот там заживем, там обставимся! Ирина, жена! - закричал он, ерничая, и забарабанил в стенку. Когда переезжать будем? И ничего вы со мной не сделаете, - снова повернулся он ко мне. - Я тут прописанный, ясно? И осуществляю свое право на площадь, данное мне Конституцией. Вот так вот!

Да, говорить Уткин умел. А водка, похоже, не давала ему молчать. В сочетании с тем, что я узнал о нем на заводе, портрет получался изумительный. У меня и заголовок был уже готов для материала: "Курский соловей".

Перед уходом я заглянул на половину к Ирине. Здесь было чисто, но тоже как-то голо.

- Может, не стоит вам здесь сегодня ночевать? - спросил я. - Поезжайте куда-нибудь к родственникам или знакомым.

- Ничего, я привычная, - махнула она рукой.

Поздно вечером, после кино, я позвонил Марине Костиной.

- У него была девушка, - сказала она, - по-моему, Таня. Помнишь, он приходил с ней к нам на вечер встреч в прошлом году?

Я помнил. У меня сохранилось впечатление о чем-то высоком и светловолосом.

- А как ее найти?

- Ох, он был такой конспиратор! От всех все скрывал. Но у меня почему-то сидит в голове, что она работала с ним вместе, чуть ли не в одном отделе.

Ну что ж, это было уже кое-что. По крайней мере, сегодня я лягу спать с надеждой.

27

Когда Феликс уехал на работу, я сел писать материал. Есть старое журналистское правило, которому меня стали учить с первых же дней работы в газете. Набрал фактуры полный блокнот? Теперь отложи его в сторону и садись за стол, больше до самого конца в него не заглядывай. Фактура должна начать жить в тебе самостоятельной жизнью, иначе хорошего материала не получится. Блокнот понадобится только для одного: проверки фактов, цифр и так далее.

Я писал всю первую половину дня, прервавшись лишь один раз, чтобы позвонить по елинскому служебному телефону.

- Можно попросить Таню? - спросил я наобум.

- Попцову? - ответил мужской голос. - Она в командировке.

- Минуточку! - крикнул я, чтобы не дать ему положить трубку, совершенно, впрочем, не представляя, что говорить.

- Да, - вежливо откликнулся он.

- Видите ли... - решился я наконец, - я друг Андрея Елина...

Голос в трубке сразу размягчился, задрожал и как-то потек:

- О, мы знаем, конечно. Такое несчастье... Татьяне уже позвонили, она должна приехать завтра вечером.

Как видно, в отделе это не было ни для кого секретом. Я облегченно перевел дух.

- Вы не подскажете ее домашний телефон?

- Да, да, разумеется, - сочувственно-понимающе отозвался голос.

Итак, снова ожидание. На этот раз хоть с определенным сроком.

Остаток дня прошел в привычной суете. Я отвез материал в контору, там его перепечатывали, я его вычитывал, потом отдал Завражному, с ним вместе мы еще что-то там исправляли, доводили "до ума" и наконец заслали в наборный цех. Когда надо, газета делается быстро: завтра "Курский соловей" будет стоять в номере, и уже послезавтра утром читатели увидят его на полосе. Завражный был доволен.

Светлане сегодня звонить не имело смысла: она с бабушкой ушла в театр. Я поехал домой, то бишь к Феликсу. Но самого Феликса там не оказалось, мне даже ужинать пришлось в полном одиночестве.

Он пришел поздно и зашуровал потихоньку на кухне, стараясь не разбудить меня. Сквозь дрему я слышал, как шипят, разбиваясь на сковороде, яйца. Легко, как бывает во сне, мысль моя перескочила с пятого на десятое, и я сказал ему, на мгновение проснувшись:

- Не горюй, Феликс, завтра я еду смотреть себе комнату. Нашел по объявлению.

- С чего это ты взял, что я горюю? - обиженно спросил он, выглядывая из кухни.

Но я уже снова засыпал. Мысль закруглилась и приобрела законченную форму: быть может, Лика и есть та самая женщина, которая объяснит наконец Феликсу, зачем людям надо жениться, и тогда ему не придется больше утром и вечером есть яичницу.

28

Комната оказалась прелестной. Небольшой, но чистенькой и светлой, окном во двор. А главное, не слишком дорогой. Господи, что еще нужно? Я, не раздумывая, оставил хозяйке задаток.

Больше у меня никаких дел до вечера не намечалось, и я решил устроить себе выходной: поездить по магазинам, купить всяких мелочей, необходимых человеку, который фактически начинает новую жизнь на новом месте. Вечером, часов с шести до десяти, мне, правда, предстояло дежурить по собственному материалу, но назвать это занятие чересчур утомительным тоже было нельзя. Отчасти я даже чувствовал себя не в своей тарелке: никуда не нужно бежать, ни с кем не надо встречаться, никто, включая Завражного, ничего от меня не требует. Какие-то каникулы прямо.

В редакцию я приехал часам к четырем, перекусил и отправился в приемную посмотреть, нет ли гранок. Гранки были, я понес их к себе в кабинет, чтобы в спокойной обстановке заняться проверкой фактов. Как обычно, я выписал их на отдельную бумажку и, листая блокнот, постепенно вычеркивал. В конце концов без ответа остался только вопрос: сколько же времени работал Сергей Уткин на заводе? Конечно, можно было просто обойти его молчанием, принципиального значения он не имел. Но мне подумалось, что нестыковку со сроками все же необходимо выяснить. Ибо в одном случае выходило, что Ирина подавала заявление в суд о разводе через полгода после свадьбы, и это соответствовало логике, а в другом - через полтора, что не лезло ни в какие ворота.

Я взглянул на часы: как бы мне не опоздать позвонить в отдел кадров.

Но я не опоздал.

- Ага, Семен Ильич предупреждал, - сказала неведомая мне Мария Тимофеевна. - Вот оно, "Дело", у меня под рукой. Значит, так: числится он у нас действительно с декабря позапрошлого года...

"Ну, слава Богу, - подумал я, - не наврала Ирина!"

- С предыдущего места работы уволился всего за неделю до этого, продолжала Мария Тимофеевна, - так что перерыва в трудовом стаже не имеется.

- Кстати, где он раньше работал? - поинтересовался я из чистого любопытства.

- Минуточку. Вот - орловский городской комбинат бытового обслуживания, фабрика № 2. Радиомастер.

- Как орловский? - спросил я ошарашенно. - Разве не курский?

- Тут написано - орловский, я читать пока не разучилась.

- А где родился, учился? - лихорадочно начал спрашивать я. Посмотрите в автобиографии!

Она пошелестела бумажками:

- И родился, и крестился - все в Орле.

Вот тебе и на! А мне полчаса назад наш художник принес готовый рисованный заголовок к моему материалу: рука, которая держит в пальцах грубо вылепленную из глины птичку-свистульку, и надпись вязью - "Курский соловей".

А тут еще Протасов, все это время иронично наблюдавший за моими метаниями, подлил масла:

- Подумаешь, беда! Ну, назови теперь - "Орловский рысак".

- А иди ты... - сказал я. Мне было совсем не до шуток. И дело не в одном заголовке. Если Ирина так легко могла перепутать город, откуда приехал ее муж, она может ошибиться и в другом. Надо немедленно ее разыскать.

Так, куда я подъезжал, когда мы с ней встречались? К метро "Динамо". Какие там есть рядом поликлиники? Я нашел в столе справочник. Поликлиники, поликлиники...

В четвертой или пятой по счету мне сказали:

- Работает такая.

- А нельзя позвать ее к телефону?

- Да вы что, очумели, что ли? У нас тут больные, а мы вам будем сестер звать! - ту-ту-ту... Объяснять, что я из газеты, было бессмысленно - не поверят. Я набрал номер главврача - никто не подошел. Надо ехать туда.

На бегу я заскочил к Завражному и в двух словах обрисовал ситуацию. Он помрачнел.

- Давай быстро.. И прямо оттуда звони мне - я сегодня дежурный редактор.

Но когда я добрался до поликлиники, заведующая хирургическим отделением посмотрела на меня с большим удивлением:

- Уткина? Она две недели, как ушла в декретный отпуск. Я почувствовал, что схожу с ума. Подъезжая к Крылатскому, я взглянул на часы: без двадцати семь. В таком идиотском положении я еще не бывал никогда в жизни. Материал стоит на полосе, а я теперь не уверен ни в одной его строчке. Больше того, у меня даже адреса Уткиных нет - Ирина показывала мне дорогу, а сам среди множества этих одноэтажных деревянных развалюх я могу проискать до утра. Выяснив у прохожих, где отделение милиции, я помчался туда. Пока по моей просьбе искали участкового, пока он шел до отделения, прошло минут сорок. Я сидел на жесткой скамье в дежурной части и чувствовал себя несчастней самого распоследнего арестанта. Было уже без четверти восемь, когда я подъехал к указанному участковым дому. И сразу увидел, что дом не тот.

Несколько секунд я сидел за рулем в оцепенении, раздумывая, как быть. Потом усилием воли взял себя в руки, вылез и открыл калитку. У меня теплилась слабая мысль, что участковый перепутал одних Уткиных с другими.

Навстречу мне с ведром помоев вышла пожилая женщина.

- Уткина Ирина здесь живет? - спросил я.

- Здесь, - ответила она, окидывая меня равнодушным взглядом, - Ирка, тебя!

На крыльце появилась та, которую позвали. Увидев ее, я сразу понял, что совпадения отменяются: она была заметно беременна и левый глаз у нее явственно косил. Это была Ирина Уткина - настоящая, единственная и неповторимая.

Через четверть часа я знал от Сергея с Ириной, что позавчера к ним приезжал корреспондент от моей газеты - звали его, кажется, Игорь Максимов, он и удостоверение показывал. Все расспрашивал, как они живут, не ссорятся ли, вспоминал про то, что Ирина год назад ходила подавать заявление на развод. Они еще потом удивлялись, откуда он узнал-то про него! В общем, покрутился и уехал.

- Понятное - сказал я. Хотя понятно мне было далеко не все -А скажите, среди ваших знакомых нет такой худенькой милой девушки...

Я, как мог, описал им свою посетительницу.

Уткины переглянулись.

- Тонька! - скривив губы, с усмешкой сказала Ира. - Вона, через две улицы жила, сейчас они уже квартиру получили. Из-за нее у нас и было... эта... мордобитие.

- Значит, было все-таки? - спросил я.

- Было, - ответил Сергей, обнимая жену за плечо, - да быльем поросло. Теперь вот - прибавления ждем.

Погоди, Тонька, подумал я, доберутся и до тебя. Или я плохо знаю Сухова. Непонятно было другое: зачем понадобился весь этот громоздкий спектакль? Не проще ли было просто пристукнуть меня, как Елина?

- Телефона тут нет поблизости?

Сергей покачал головой:

- Ближайший - вот у тех высоких домов.

Надо было немедленно звонить Завражному. Ну что, скажите, меня дернуло прежде пойти взглянуть на дом самозваной Уткиной, в котором я был позавчера?

29

Я проехал до конца улицы и свернул направо, но уже через два десятка метров обнаружил, что дальше проезда нет. Глубокий овраг с крутыми обрывистыми склонами подходил здесь прямо к границе крайнего участка. Я вышел из машины, огляделся, и мне показалось, что я различаю над одним из домов на следующей улице тоненький прутик телевизионной антенны - не Бог весть какой, конечно, но ориентир, по которому я собирался отыскивать тот дом. Заперев дверцу на ключ, я двинулся дальше пешком.

Эта улица казалась почти полностью вымершей. Многие дома стояли заколоченные, с поваленными заборами, выбитыми окнами. Вскоре я определил, что дом с антенной, попавший мне на подозрение, скорей всего, выходит фасадом не на эту, а на следующую улицу. Недолго думая, я перемахнул через шаткий заборчик одного из забитых домов, пересек, путаясь ногами в молодом бурьяне, двор, потом еще один, в который проник через дыру в ограде, и снова перепрыгнул через забор, удачно приземлившись на корточки. Метрах в тридцати впереди себя я увидел машину, притулившуюся у ворот. Это была синяя "трешка" с номером 79-77.

Первая мысль была: "Гляди-ка, а официант, оказывается, не наврал!"

Вторая - совершенно естественная и органичная: надо давать отсюда деру.

Но в меня словно вселился бес. Потом, когда я в спокойной обстановке пытался проанализировать свои поступки, разумного, логического объяснения не нашлось. Меня тянуло как магнитом. В телепатию, по крайней мере в свои способности к телепатии, я не верю. Особой смелостью тоже не отличаюсь. Так что, вероятней всего, я просто не мог отказать себе в удовольствии хоть одним глазком взглянуть на этого самого Марата.

Представляю, что сказал бы Сухов, если в мог увидеть меня в эту минуту! Но так или иначе, а моя алогичная, иррациональная, короче, совершенно мальчишеская выходка сыграла необыкновенно важную роль. А поддайся я разуму - плохи были бы мои дела...

Пригибаясь, короткими перебежками я добрался до синей машины и спрятался за капотом. У калитки, с той стороны забора, стояли двое. Один из них был повыше ростом - я видел часть его головы, украшенной очками. Вероятно, это и был Марат. Второго, пониже, скрывали от меня забор и кусты. Но разговор их я слышал отлично, хоть и шел он вполголоса.

- Он почему-то отогнал машину в самый угол к оврагу, а сам куда-то делся, - жаловался низенький. - Я со своей отъехал назад, к повороту, а там оставил Семена с Филькой, они его ждут.

Это Стариков, догадался я. И говорят они про меня.

- Себя он загнал в угол, Шура, себя. Только надо было давно это сделать, я ведь сразу говорил, что ничего из этой затеи не получится.

Ого, Марат, оказывается, рассуждал так же, как я! Кому же тогда принадлежала идея? Старикову? Не похоже! Неужели все-таки Медуза-горгона, прекрасная Елена Сергеевна?

- Я так думаю, что он этот дом ищет, - заметил Стариков.

- Сюда он не сунется, - уверенно ответил Марат. - Увидит машину и не сунется. К тому же ему сейчас больше всего хочется к телефону поспеть, дать в своей газетке отбой.

Надо же, поразился я, все знают! И ведь вот что удивительно: они меня здесь, кажется, ждали!

- А если все-таки сунется? - продолжал упрямо настаивать Стариков.

- Помнишь, Шура, что в таких случаях говорил Санчо Панса? Что камнем по кувшинчику, что кувшинчиком по камню - кувшинчику все едино.

- Ты, что ли, будешь... по кувшинчику?..

- Вместе будем, Шура, вместе. Дело-то общее. Заварили - надо расхлебывать.

Я стал потихоньку ретироваться.

Оказавшись наконец в безопасности, на одном из заброшенных участков, я приткнулся к забору и попытался спокойно обдумать свое положение. Следовало признать его довольно-таки пиковым. Прямо скажем - дрянь положение. Конечно, на войне знать замыслы противника очень важно. Но не менее важно уметь это использовать.

Итак, к машине мне нельзя. Выбираться из поселка пешком? А если они спохватятся, что меня что-то долго нигде нет, и поедут по дороге? Попытаться угнать машину Старикова? Это был бы самый роскошный, киношный вариант, но, к сожаленью, Не то, чтобы открыть и завести чужие "Жигули", даже при том, что я в принципе знаю, как это сделать, без должной сноровки уйдет слишком много времени, а у меня его нет. Спрятаться, затаиться? Но прав этот чертов Марат: я должен в самое ближайшее время оказаться у телефона, а лучше всего, прямо в редакции.

Последний вариант: колотиться в дома, прося помощи? Ой, маловероятно, что я, чужой человек, найду здесь, на ночь глядя, охотников идти воевать неизвестно с кем, неизвестно за что. И тут я вспомнил про Сергея Уткина.

Через несколько минут я задами оказался у его дома. На то, чтобы объяснить ему ситуацию, потребовалось всего несколько минут. Большого энтузиазма моя просьба у него не вызвала. Но он выслушал молча и хмуро сказал:

- Посидите тут, сейчас за ребятами схожу.

Скоро он вернулся с высоким неразговорчивым парнем, выбрал из поленницы в углу двора три крепкие палки, раздал нам по одной и скомандовал:

- Пошли.

И ничего не случилось. Мы просто подошли к машине и сели а нее, стуча палками. Вероятно, Семен с Филькой, оставленные в засаде, просто не рискнули к нам подойти.

Я быстро развернулся и подвез ребят к дому.

- Спасибо... соловей... - сказал я Сергею, крепко пожимая ему руку.

- Чего? - не понял он.

Отъезжая, я подумал, что обязательно надо завтра же, на официальном бланке, послать на завод письмо с извинениями. Правда, придется попотеть над формулировочками.

Машину подбрасывало на ухабах. Я торопился, совершенно не чувствуя себя в безопасности до тех пор, пока не выскочу на шоссе. Наверное, оттого я так обрадовался этому неизвестно как возникшему из сумерек гаишнику, который светящимся жезлом подавал мне знак остановиться рядом с его мотоциклом. Тормознув, я полез из машины, на ходу доставая документы, готовясь привычно оправдываться, сам еще не зная в чем, показывать удостоверение, объяснять, что жутко тороплюсь в редакцию, тем более что на сей раз это было сущей правдой. И тут меня словно кольнуло, да так, что я замер в нелепой позе, держась рукой за дверцу: откуда взялся здесь, в этом Богом забытом месте, да еще в столь поздний час, одинокий инспектор ГАИ?

И так я стоял, чувствуя, как вдоль позвоночника моего бежит струйка пота, сжимая липкой рукой документы, проклиная себя то ли за излишнюю подозрительность, то ли за излишнюю нерешительность, отчаянно надеясь, что все мои смешные фантазии - результат нервного перенапряжения прошедшего дня, а гаишник шел ко мне, улыбаясь какой-то чересчур широкой улыбкой. Я понял, что надо бежать, сделал движение, чтобы метнуться обратно в машину, и не успел. Рука моя мгновенно слетела с двери и оказалась зажата в какие-то тиски. То же случилось со второй. Я почувствовал, как с плеч мне сдирают куртку, да так ловко, что я оказываюсь как бы спеленут ею. Потом я понял, что меня очень быстро несут по воздуху мимо потерявшего улыбку гаишника куда-то вперед, сквозь сумерки, за поворот дороги. И первое, что я увидел за поворотом, были синие "Жигули", третья модель с номером 79-77.

Потом я увидел рядом зеленый фургон Старикова. Потом (вероятно, я увидел все это одним махом, но называю в том порядке, в каком доходило до моего сознания) на фоне тускнеющего неба громаду грузовика, нелепо перегородившего улочку. Десятка полтора неясных в сумерках, да и со страху, серых фигур. Еще несколько машин, кажется "Волг", сгрудившихся в боковом проходе между домами. И наконец, будучи опущен на землю, я увидел перед собой светлый лик старшего оперуполномоченного Московского уголовного розыска капитана милиции Николая Сухова.

Я и сейчас затрудняюсь описать вам две вещи: свое состояние и выражение суховского лица.

- Так, - сказал он, и я понял, что Сухов поражен, пожалуй, не меньше моего.

Из темноты выдвинулся вперед некто высокий, адресуясь к которому Сухов произнес почтительно:

- Это из газеты... Тот самый, я вам докладывал...

Я почувствовал, что меня больше не держат. Высокий подошел ближе, спросил сурово:

- Как вы здесь оказались?

Руки у меня маленько тряслись, губы дрожали, и говорил я сбивчиво, но слушатели были понятливы. И когда грузовик, грозно взревев, стал разворачиваться и обдал нас светом фар, я заметил, что Сухов и его высокий начальник улыбаются. И я вдруг понял ясно, что это они не надо мной. Что люди только что сделали трудное, важное да и небезопасное дело. И что я им рассказываю про то, как со мной тоже обошлось все благополучно: не они стоят в молчании вокруг моего трупа, а я стою перед ними живой-здоровый, разве только напуганный, и говорю без умолку. Что на их лицах просто-напросто улыбка облегчения.

Одна за другой "Волги" начали выезжать на дорогу. Сухов вопросительно глянул на высокого, тот кивнул.

- Дуй в свою редакцию, завтра позвони, - расшифровал этот кивок Сухов, и оба растворились.

Я бегом бросился обратно к своей машине, но, когда через минуту выехал за поворот, не увидел на прежнем месте ни грузовика, ни черных "Волг", пропали и оба "жигуленка". Сгинули как наваждение, будто не было их никогда.

Из ближайшего автомата я позвонил Завражному и сказал, что материал надо вынимать из номера.

- Зарезал, - выдохнул он. - Ты понимаешь, что ты делаешь?

- Понимаю, - ответил я. - Очень хорошо понимаю.

- Убить тебя мало, - сказал он с чувством и, по-моему, обиделся, услышав, что я засмеялся.

Когда я поднялся к нам на этаж, в комнате дежурной бригады творилось черт знает что. В десятом часу переверстывать вторую полосу - это чепе, да еще какое! Замответсека отказывался даже смотреть в мою сторону. Что делается сейчас в наборном цехе, мне даже не хотелось думать.

Впрочем, теперь уже от меня ничего не зависело. Все неприятности обрушатся на мою бедную голову завтра. Но одно свое подозрение я хотел проверить сегодня, немедленно.

Я зашел в пустой сейчас кабинет Феликса, сел к телефону и набрал номер.

- Алло, - произнесли на том конце провода.

- Можно попросить Максимова, - сказал я, изменив голос.

- Отсутствует, - ответили мне, и по тону я понял, что трубка сейчас будет положена.

- Минуточку! - крикнул я сиплым басом. - А не знаете, где он сейчас? Это его товарищ, он мне позарез нужен.

- Всем позарез нужен Максимов, - проворчал мой собеседник. - Болтается по городу. Не знаю я, где его искать. Часа три назад поехал куда-то в Крылатское, что ли. Скоро, поди, должен появиться, его тут тоже ждут не дождутся.

В трубке послышалось хихиканье, и я, не попрощавшись, положил ее. По крайней мере, одной загадкой стало меньше. Ибо по дороге в редакцию я методом простого исключения вычислил, что только один человек мог одновременно знать и про Феликса, и про Дом журналиста, и про Крылатское мой сосед по кабинету.

Я толкнул дверь и остановился на пороге. Протасов сидел за своим столом.

- Ну, навел ты шороху, Игорек, - сказал он с ухмылкой. - Потащат тебя завтра на цугундер.

Я молча смотрел на него, с удивлением ощущая, что злость моя куда-то уходит. Что ей на смену приходит что-то вроде гадливости. Я знал Протасова много лет, и мне было нелегко в одну минуту перестроиться в отношении к нему. Поэтому я постарался сдержаться.

- Валя, - сказал я мягко, может быть, даже чересчур, - ты всегда рассказываешь всем, кто мне звонит, где меня найти и чем я занимаюсь?

- А что случилось? - спросил он.

- Ответь, пожалуйста, на мой вопрос.

Он пожал плечами:

- Если очень просят - рассказываю, конечно. Случилось что-нибудь?

- Случилось, - сказал я, присаживаясь на стол напротив него. Случилось, что меня за последнее время раза три могли убить или искалечить - и все с твоей помощью.

Его глаза тревожно забегали.

- Игорек, - сказал он обиженное - откуда ж я мог знать? Ты ж меня предупредил, я ж как рыба... А то звонят тебе целый день - всем вынь да положь Максимова...

Я внимательно следил за его лицом. Придуривается или действительно все так и есть? Но ведь когда-то он работал так же, как я, неужели все забыл? Неужели может человек вот так перемениться, чтобы все забыть? Он глядел на меня, по-детски надувая губы, как бы говоря: "Зачем зря обижаете?!"

Похоже, не придуривается, решил я наконец. И тогда не осталось даже гадливости. Так, одна пустота.

- Знаешь, Валя, - сказал я, пересаживаясь за стол, к телефону. - Я тут много думал... История все-таки не абстрактная наука. Как бы тебе этого ни хотелось. Выйди из комнаты, мне позвонить надо.

Он поднялся с видом оскорбленного достоинства:

- Ну, знаешь, Игорь...

- И мой тебе совет, - сказал я ему в спину, когда он уже взялся за ручку двери. - Уходи из газеты. Пока не поздно. Мне действительно надо было позвонить. У меня появилось твердое ощущение, что сегодня вечер ответов на вопросы и что он еще не кончился.

- Здравствуйте, Таня, - сказал я. - Меня зовут Игорь Максимов. Я... одноклассник Андрея.

Другим словом в разговоре с ней я назвать себя не рискнул.

- Здравствуйте, - сказала она. - Я про вас много слышала. Хорошо, что вы позвонили. Андрей просил, если с ним что-нибудь случится, разыскать вас. Вот и случилось...

Через сорок минут мы ехали с ней по ночному шоссе Энтузиастов. Она не знала точного адреса, но сама вызвалась поехать со мной, чтобы показать дом. За всю дорогу мы больше ни словом не обмолвились про Андрея Елина, хотя, конечно, оба думали о нем.

Мы остановились возле девятиэтажки, на одной из Владимирских улиц.

- Пятый этаж, квартира восемнадцать, - сказала Таня. - Вон те окна, третье и четвертое от угла. Мне пойти с вами или остаться?

- Лучше останьтесь, - сказал я.

В окнах горел свет.

Я поднялся на пятый этаж и подошел к двери. Маловероятно, что она откроется на мой звонок. Я огляделся. Створки распределительного щитка были скреплены куском закрученной проволоки. Размотать ее оказалось делом несложным. Над каждым из жучков масляной краской было аккуратно написано, к какой квартире он относится. Я повернул рукоятку под номером восемнадцать.

Прошла минута. Вторая. Третья. И наконец замок щелкнул.

Передо мной, щурясь после темноты, стоял Саша Латынин.

30

К Феликсу я заехал утром - побриться, переодеться. Но оказалось, очень вовремя. Позвонил Виктор Васильевич Латынин, предложил встретиться. Я не стал спрашивать зачем - договорились в одиннадцать у входа в парк культуры.

Потом я дозвонился до Сухова. Разговор у нас с ним вышел краткий, но содержа тельный.

Ровно в одиннадцать я стоял на месте и наблюдал, как кремовый автомобиль, сверкая на солнце, выруливает с Крымского моста вниз, подкатывает на стоянку и замирает.

Быстро отыскав меня глазами среди толпы, Латынин закрыл машину и пошел спортивной походкой, на ходу приглаживая седой бобрик. Я тоже двинулся ему навстречу.

Я знал наизусть все, что ему скажу, - столько раз я повторял это за сегодняшнее утро. Я представлял, как произнесу свой монолог и как Латынин изломает артистическую бровь, как глянут на меня сверху вниз из-под полуприкрытых век орлиные глаза навыкате. Сначала холодно и удивленно, а потом в них появится совсем другое выражение. Вот сейчас мы встретимся...

Между нами оставалось уже не больше десятка метров, когда Латынин вдруг пропал. Только что шел, мелькая в толпе своим седым бобриком, и вдруг скрылся. Мне показалось, что он споткнулся и упал. Вокруг места его падения мгновенно возник небольшой людской водоворот, я бросился вперед, расталкивая прохожих, и увидел его. Латынин лежал на земле в нелепой позе, раскинув руки, лицом вниз, а рядом с ним стоял на коленях успевший раньше меня высокий человек в клетчатой кепке, как у Олега Попова. Через секунду сквозь толпу протолкался Сухов.

- Что?! - только выкрикнул он. А клетчатый, ответив ему что-то скороговоркой, быстро встал и начал руками раздвигать напиравших с разных сторон людей.

- Граждане, разойдитесь, человеку плохо, разойдитесь, граждане!

Я стал ему помогать, а Сухов куда-то испарился.

- Инфаркт, наверное, - сказали за моей спиной, и я вздрогнул, потому что где-то совсем недавно уже слышал эту фразу.

Я ничего не понимал. Появление милиционеров не было для меня неожиданностью: после утреннего разговора с Суховым я не слишком надеялся, что мне удастся произнести перед Латыниным свой монолог, но такой финал был совершенно неожиданным. И кажется, не только для меня.

Завывая, прямо на тротуар выехала "скорая". Снова появился Сухов. Вместе с врачом они перевернули Латынина, и я увидел, что глаза его закрыты. Врач приоткрыл веко, поднял безжизненную руку.

Боже, вот так же было с Кригером!

- Умер, - обращаясь к Сухову, негромко сказал врач. Но я расслышал: Думаю, инфаркт.

А я стоял рядом совершенно оглушенный и размышлял над тем, почему старого, больного человека зверски убили, а крепкий, полный сил мужчина умер внезапно от разрыва сердца. Судьба? Или нечто большее?

31

В самом конце рабочего дня я позвонил Сухову и, как ни странно, застал его на месте.

- Приезжай, - сказал он устало.

Сухов сидел один в комнате и что-то писал. Когда я вошел, он отложил карандаш, сначала сладко потянулся, как человек, долгое время не разгибавший спины на сидячей работе, а потом встал мне навстречу и, широко улыбнувшись, крепко пожал руку.

- Здорово, герой! - сказал он. - Ну, давай подробности.

И я стал рассказывать.

Тяжелые дни наступили в жизни школьника Саши Латынина, когда он узнал об ограблении квартиры Долгополовых. Никита примчался к нему тем же вечером с выпученными глазами, рассказывал подробности - и про жезл счастья "жуй", и про пистолет. Саша почему-то сразу догадался что к чему и слушал приятеля ни жив ни мертв, придумал, будто ему срочно надо идти к преподавателю, еле выпроводил Никиту и бросился к Центральному телеграфу.

Несколько дней назад его новый друг Марат, с которым их познакомил Сергей-официант, встретившись с ним в городе, предложил пообедать в "Праге". Это было роскошно! Неслышные официанты откуда-то из-за спины подавали на стол нежную осетрину, нарезанную тончайшими палевыми ломтиками, бледную, по сравнению с натуральной, баночную ветчину, которая очередной раз доказывала, как обманчива бывает внешность, икру, сверкавшую каждым ядрышком в хрустальной оправе. А эти грибы в железных стаканчиках с длинными ручками, на которые Бог весть зачем надеваются искусно вырезанные из бумаги воланы на манер новогодних!.. Из напитков были только минеральная и "Фанта". "Деловые люди днем пить не имеют права", - сказал Марат. Зато седой, импозантный официант, пошептавшись с Маратом и топко улыбнувшись, ушел и вскоре вернулся, положив на стол пачку настоящих американских сигарет. В этот момент Саша в полной мере чувствовал себя "деловым человеком".

В последнее время Марат полностью заменил ему Сергея, который, кстати, куда-то пропал, перестал сам звонить. Теперь уже Марат подкидывал ему то джинсы, то последние модные диски, то даже чеки для "Березки" - и все по смехотворно низкой цене, небрежно при этом объясняя, что самому ему недосуг заниматься такими мелочами, выгадывать копейки: есть дела посерьезней.

И вообще с Маратом было интересно. Для Саши за ним вставал целый мир не совсем еще ясный, но блистательный. Мир, в котором современные Джеффы Питерсы и Робины Гуды надували "лохов", как называл Марат всех дурачков, чаще всего приезжих дельцов, богатых и глупых, наживших состояния на мандаринах или гвоздике. "Лохам" подсовывали "куклы" - резаную бумагу вместо денег или медную мелочь в газете вместо царских червонцев, а однажды возле комиссионного магазина на Садовой-Кудринской продали одному из них завернутую в бумагу урну как заграничную стиральную машину. Над последней историей Саша смеялся до слез. В этом мире были свои короли и герои: знаменитые жокеи придерживали лошадей, знаменитые "каталы" - игроки в карты и бильярдисты - проигрывали друг другу сотни тысяч, кто-то ездил на "мерседесе", кто-то бил зеркальные стекла в загородном ресторане... С восхитительной легкостью употреблял Марат жаргонные и блатные словечки и выражения, которые непременно следовало запомнить, чтобы при случае блеснуть в компании. Но больше всего восхищало Сашу в Марате то, что с той же легкостью, когда возникал повод, он говорил о Фолкнере, Вермеере и Рублеве. Вот он, в сущности, герой нашего времени: интеллигентный, образованный, великолепно знакомый с жизнью в самых разных ее проявлениях, умеющий при этом жить и зарабатывать деньги. Да ведь и сам Саша тоже не без оснований может считать себя интеллигентом - хотя бы в силу происхождения. Он образован - может, не настолько, как Марат, но у него еще все впереди, недаром в этом году он хочет поступать на исторический. Он теперь тоже зарабатывает деньги - пусть пока с помощью того же Марата. Короче, жизнь открывается перед ним во всем своем многообразии.

Между закусками и горячим Марат достал из кармана какую-то цветную фотокарточку, положил ее перед собой на стол и, закурив сигарету, принялся задумчиво рассматривать. На карточке были запечатлены две бронзовые фигурки явно восточного происхождения.

- Что это? - спросил Саша, отправляя в рот последний ломтик осетрины.

- Яма и Ями.

- Кто такие?

- Индийские божества, - ответил Марат. - Вы, молодой человек, конечно, "Ригведу" не читали? Зря. Очень поэтичное произведение. Яма был "первым, кто умер", он открыл путь смерти для других, иногда его называют еще "царем мертвых" иди "собирателем людей". А Ями, его сестра-близнец, оплакивала его смерть, и, так как ночи еще не существовало, она, бедняжка, повторяла все время: "Он умер только сегодня..." Тогда другие боги сжалились над ней и создали ночь, чтобы даровать ей уабаенке. Вот так-то. Мороженое будешь?

Саша кивнул.

- И что боги тянут? - спросил небрежно.

- Вот этого я и не знаю, - вздохнул Марат. - Надо бы найти специалиста.

- Это можно, - ответил Саша, стараясь говорить спокойно, хотя все внутри у него задрожало от возбуждения: он может, кажется, быть полезным самому Марату! - Есть тут один на примете, могу помочь.

- Кто? Я не знаю? - насторожился Марат. Саша рассказал ему про Дмитрия Леонидовича Долгополова, дядю Диму. Марат с сомнением пожевал губами:

- Не слышал. Говоришь, солидный мужик? Это еще проверить надо. Бывает, с виду-то он солидный, а на самом деле первейший жулик.

Саша пожал плечами: Дмитрий Леонидович - жулик? Смех да и только! Но промолчал.

- Сделаем так, - сказал Марат. - Разузнай мне все про него подробно, но только чтоб никто не повял, что ты интерес дуешься. Сумеешь?

Саша снова пожал плечами. Дескать, чего тут не суметь? Через несколько дней он докладывал Марату вес, что узнал от отца, от Никиты и даже от самого дяди Димы, который, как известно, любил рассказывать о себе и своей коллекции всякому, кто желал слушать. Марат даже что-то помечал в блокнотике и задавал вопросы, на которые Саша охотно отвечал, не замечая, что разговор как-то сам собой все время соскальзывает с личности генерала Долгополова на образ жизни его домочадцев. Кто когда ходит на работу или учебу, кто остается дома.

- Спасибо тебе, помог, - сказал Марат серьезно, захлопывая блокнот. Саша был на вершине гордости.

- На, - сказал Марат, вынимая из кармана толстую пачку денег и отсчитывая сто рублей. - Заработал.

Саша смутился, попытался отказаться. Он хотел дружески, в качестве любезности. Но Марат сказал наставительно:

- Запомни: дружба дружбой, а денежки врозь. От честно заработанного отказываться не полагается. Лишнее толькона суде дают...

И Саша взял. Как проклинал он потом свою глупость, мчась к Центральному телеграфу, где надеялся найти Марата. Оказывается, его так легко купить, так легко обмануть! Как... как последнего "лоха"!

В глубине души у него еще теплилась надежда, что Марат тоже мог просто проговориться кому-то, рассказать о квартире Долгополовых. Очень, очень слабая надежда. До позднего вечера проболтался Саша в тот день у телеграфа, бродил по центральным улицам, заглядывал в окна кафе и ресторанов, пытался даже прорваться в "Прагу", но надменный швейцар презрительно прогнал его прочь. Марата нигде не было.

Когда стемнело, он вернулся домой и пробрался в свою комнату, стараясь не шуметь, больше всего на свете боясь попасться на глаза отцу или мачехе: ему казалось, что они сразу все поймут по его виду. Пришла ночь, но и она не принесла Саше Латынину забвения. Он почти не спал и встретил утро осунувшимся, с синяками под глазами и с нехорошими мыслями в голове.

Марат позвонил сам днем, когда Саша вернулся из школы. Предложил встретиться. И, едва увидев его, сразу понял, что Саша обо всем догадался. Заговорил совершенно другим тоном.

- Все, не рыпайся, - сказал он резко. - Дело сделано, а ты - наводчик. Говоря юридическим языком - соучастник. Статья 146-я от шести до пятнадцати, читай УК.

- Я не наводчик - упрямо замотал головой Саша, чувствуя, как слезы подступают у него к глазам.

- В милиции будешь оправдываться, - зло усмехнулся Марат. - Но учти: даже если побежишь стучать, спекуляцию тебе все равно не простят. Знаешь, что такое спекуляция? Скупка или перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы, понял? Я ведь молчать не стану, и Серега-официант тоже, всё скажем. А пару-тройку из тех, кому ты сдавал, найти легче легкого. Спросят меня: почем отдавал? А их: почем брал? И весь ты будешь тут как на ладони! Статья 154-я, от двух до семи с конфискацией.

Земля уходила из-под ног у Саши Латынина в эти минуты. Все ожидаемое многообразие жизни оборачивалось одной серой, однообразной нотой: герой нашего времени, образец для подражания оказался примитивным грабителем. Но Саша не ощущал этой банальности, а значит, следующего за ней разочарования. В этот момент он ощущал один только ужас.

Марат между тем сменил тон на более спокойный:

- Кстати, за папочкину квартиру можешь не беспокоиться. Раз ты теперь с нами, с ней ничего не случится. И еще. Вот тебе три сотни, это твоя доля, для начала. Бери, бери, - уже жестче добавил Марат, увидев, что Саша не хочет, - я ж тебе говорил: от заработанного не отказываются, а лишнее только на суде дают!

Сашу передернуло так, будто глотнул хины. Давешняя забавная прибаутка повернулась к нему новой, жуткой и реальной стороной. И Саша взял деньги. Потом он мне объяснил, что попросту побоялся не взять. С этой минуты и до самой встречи со мной он почти все время боялся.

Да, тяжелые времена начались в его жизни. Он вдрызг разругался с преданной Диной, которая лезла к нему со своим участием. (Теперь-то он понимает, что сердился на нее за то, что не мог ей всего рассказать. А не мог потому, что боялся. И еще потому, что было стыдно.) Ходил злой, издерганный. И - одинокий. Так продолжалось несколько дней, и все это время в нем зрело решение: бежать. А когда оно окончательно созрело, он пришел к единственному взрослому, которому мог показать свои стихи и доверить тайну. Он пришел к Кригеру.

Кригер, как видно, хорошо оценил степень опасности. Он был великим идеалистом, но прожил долгую и не всегда легкую жизнь, у него имелся за плечами опыт этой жизни, и он понял, что здесь пороть горячку не следует. Кригер не стал звонить во все колокола, опасаясь, как бы с водой не выплеснуть и ребенка. И он написал мне письмо с просьбой о помощи.

Вот теперь, излагая ход событий, неизвестных мне до встречи с Сашей Латыниным, я, можно сказать, подхожу к самой что ни на есть кульминационной точке. Скажем прямо, кульминация эта мало была обусловлена предыдущим развитием действий. Скорее, следует отнести ее к категории незапланированных случайностей (не забывая при этом, что случайность есть категория закономерности). Но так или иначе, а она оказала решающее влияние на все: одни события ускорила, другие вообще поставила с ног на голову. Саша нашел пистолет.

Саша нашел пистолет в своей собственной квартире. Рылся на антресолях в поисках старого рюкзака, с которым собирался уезжать из Москвы, и наткнулся на него в самом углу. Пистолет лежал, прикрытый сверху грудой тряпок. Табличка на его рукоятке не оставляла сомнений, кому он принадлежит: "Тов. Долгополову Д.Л. За верную службу Родине".

Саша спустился со стремянки и стоял в коридоре, тупо рассматривая эту надпись, когда отворилась дверь отцовского кабинета. Виктор Васильевич повел себя неожиданным образом. Мягко забрав у Саши пистолет и положив в карман, он обнял сына за плечи и увел к себе. Здесь он посадил Сашу в кресло напротив себя, взял его руки в свои и долго молчал, то ли решаясь на что-то, то ли собираясь с мыслями...

Сухов слушал меня внимательно, машинально рисуя на листке бумаги кружки и квадратики, но я заметил, что в процессе моего рассказа между бессмысленными каракулями появились две-три короткие записи, причем одна даже с тремя восклицательными знаками. Я ликовал.

Разумеется, все это я рассказывал Сухову в несколько более упрощенном виде, без особых прикрас и лирических отступлений: только факты. Однако некоторых театральных эффектов я все-таки не чурался и, дойдя до того места, когда Виктор Васильевич застукал Сашу в коридоре с пистолетом в руках, сделал паузу, во время которой Сухов отложил ручку, откинулся на спинку стула, вздохнул и пробормотал:

- Да, что-то в этом роде мы предполагали.

- Вот как, - сказал я с сожалением. Театральный эффект пропал даром.

Сухов взглянул на меня и усмехнулся.

- Ты, может быть, не заметил, - проговорил он иронически, - но мы в общем-то тоже старались не терять времени даром.

Это был явный намек на нашу вчерашнюю встречу, которой увенчался мой бесславный вояж в Крылатское.

- Ну ладно, - махнул рукой Сухов, переводя разговор, и я высоко оценил его благородство. - Рассказывай дальше.

Дальше у меня было припасено самое главное. Так, во всяком случае, мне представлялось. Дальше следовала история Виктора Васильевича Латынина. Как я ее понимал.

Вероятно, все началось несколько лет назад, когда Латынин-старший вдруг понял, что антикварный бизнес идет на спад. Как это сказала Елена Сергеевна? "Сейчас с этим стало так трудно!" Все меньше, даже в провинции, оставалось простофиль, готовых за гроши отдать уникальные вещи. А тут еще и конкуренция за последние годы возросла. Латынин же привык жить, ни в чем себе не отказывая. Конечно, он мог бы потихоньку продавать свою коллекцию. Но в том-то и дело, что расставаться он ни с чем не хотел. Вся жизнь он что-то приобретал, собственно, из этого и состояла его жизнь, в этом был ее главный смысл. И начать отдавать - значило изменить себе. А изменять себе Виктор Васильевич Латынин не привык. Вот тогда, по всей видимости, они и нашли друг друга с Маратом. "Клиенты" были из среды знакомых Латынина, исполнение Старикова и Галая.

А рядом жил сын. И нельзя отказать Виктору Васильевичу: сына он действительно любил. И по-настоящему страдал от отсутствия с ним общего языка. Наверное, он совершенно искренне жаловался мне тогда, что не умеет добиваться авторитета совместными турпоходами или домашними спектаклями. Но сам принцип ему был, видимо, ясен. Потому что он тоже решил привлечь сына к совместному делу. Момент был выбран подходящий, а может, намеренно создан: парень решил зарабатывать деньги самостоятельно.

Частенько бывает, что у родителей-преступников вырастают подобные им дети. Но случается и иначе. А Латынин-папа хотел таких случайностей избежать. И он решил сделать сына не просто наследником. Он захотел сделать его сообщником.

Программа, вероятно, была рассчитана на долгий срок, но зато какой в конце сулила она триумфальный результат: полный контакт с любимым сыном! Вот тут и произошла первая осечка - Саша нашел пистолет. (Думаю, у Латынина он хранился потому, что во всей шайке его квартира считалась самой безопасной.) И теперь Виктор Васильевич вынужден был сидеть напротив сына и лихорадочно придумывать, что сказать.

В продолжение этого рассказа Сухов молча глядел куда-то поверх моей головы, вертя в руках карандаш. Пометок он больше не делал, и я совершенно не мог понять, как он относится к моей версии, такой стройной и продуманной.

- Так, - сказал он наконец и стукнул карандашом по столу. - Это все замечательно, но это все лирика. А меня интересует, что было дальше. Что сказал папаша?

Факты его, видите ли, интересуют. А вопрос, как, почему человек докатился, - это, значит, лирика... Но я решил на него не обижаться и сказал:

- Папаша повел себя не лучшим образом. Совсем растерялся, повес какую-то околесицу. Про друга, который попал в историю и совсем запутался, про то, что ему надо помочь, но нельзя рубить сплеча... Что-то в этом роде.

- И тут мальчишка брякнул ему про Маратам - уверенно сказал Сухов.

- Точно, - подтвердил я. - Именно брякнул. Папочка сначала разыграл удивление, а потом понемногу стал колоться. Стал говорить, какой Марат замечательный человек, сообщил, между прочим, что он в некотором роде родственник, намекал на какие-то туманные обстоятельства, дескать, все не так просто, как кажется. Ну и так далее. Короче, пытался запудрить парню мозги, наверное, чтобы просто выиграть время. А парень-то уже все просек, понимаешь?

- Понимаю, - протянул Сухов задумчиво. - А вот чего не понимаю: если папочка забрал у мальчишки пистолет, как он потом оказался в квартире у старика?

- Сейчас объясню, - сказал я. - Папа играл психологически точно: он сам взял да и отдал пистолет Саше.

- То есть как? - ошарашенно спросил Сухов.

- Натурально, - ответил я, довольный, что мне наконец удалось вывести его из состояния покоя. - Сказал: пусть пока хранится у тебя, ты будешь за него ответственным. Показывал, что дело, дескать, чистое, а к тому же, наверное, рассчитывал на пристрастие всех мальчишек к оружию.

- Понятно, - кивнул Сухов. - Через день-другой он прибрал бы его обратно.

- Естественно, - согласился я. - Но в тот момент это был для него дополнительный шанс протянуть время...

Я вспомнил, какие мысли приходили мне в голову, когда я слушал прошедшей ночью Сашин рассказ об этом пистолете. Нам кажется, думал я, что мы знаем собственных детей только потому, что их жизнь проходит будто бы на наших глазах. Но забываем, что вокруг есть другие люди, другие обстоятельства и они тоже влияют на этих, таких наших детей. У Саши не было общего языка с собственным отцом, зато был со старым учителем, ибо природа, как известно, пустоты не терпит, особенно природа ребенка. К тому же, вопреки расхожему мнению, от перепроданных джинсов до воровства и грабежа далеко не один шаг.

- Все ясно, - сказал Сухов. - Парень побежал с пистолетом к Кригеру.

- В тот же вечер. Он прибежал советоваться, и Кригер, надо отдать ему должное, снова оценил положение очень верно. Пистолет у мальчишки он, конечно, отобрал. Оставлять его ему, когда парень в таком состоянии, было невозможно. Еще хуже - допустить, чтоб до пистолета снова добрался папа.

- Эх! - воскликнул с досадой Сухов. - Ну что за люди! Вот тут бы твоему Кригеру набрать 02...

Я посмотрел на него с некоторым сожалением. Все-таки постоянное общение с законом накладывает на людей определенный отпечаток.

- А Саша? - спросил я, - Кригер первым делом подумал про него. Во всей этой каше, которая заварилась бы, позвони он в милицию, мальчишка мог, пожалуй, свариться, а? Ведь правда, тут и спекуляция, и соучастие в разбойном нападении, разве нет? Иди потом доказывай...

Сухов пожал плечами.

- Вот видишь, - сказал я. - Даже ты сомневаешься. А Кригер сомневался втройне. Он на следующее утро спозаранку позвонил мне и Елину, попросил приехать немедленно. Парню он посоветовал как можно скорее скрыться из дому и ждать, пока он с моей помощью наведет ясность в этом деле. Елин ему был нужен, чтобы в случае чего помочь мальчику уехать куда-нибудь подальше и там устроиться на работу. Может, он допускал, что навести ясность все-таки не удастся. А скорее всего, просто понимал, что Саша теперь становится опасен этой шайке как свидетель, и боялся за его жизнь.

- Лучше бы он за свою боялся, - проворчал Сухов. Теперь настал мой черед пожать плечами. Что сделаешь, в этом был весь Кригер: меньше всего он думал о себе.

- Так ты считаешь, они искали парня, чтобы прикончить? - спросил Сухов.

- Я думал об этом. Мне кажется, у них на этот счет не было единого мнения: Латынин действительно очень любил сына. Он, видимо, еще надеялся его обработать, а Марат со Стариковым собирались действовать по обстоятельствам. Наверное, со мной у них потом была похожая ситуация: Марат настаивал на том, чтобы со мной кончать как можно скорее, а Латынин считал, вероятно, что можно попытаться обойтись без крови. Во всяком случае, я только этим могу объяснить, почему мне сначала меняли болты на колесах, а потом предлагали деньги и устраивали затею с псевдо-Уткиными.

- Как говорится, когда в товарищах согласия нет... - заметил Сухов. И потребовал: - Ладно, не отвлекайся. Рассказывай дальше.

В то роковое утро Саша занес в школу газету, к которой рисовал заголовок, и вернулся домой за вещами. Перенеся телефон к себе в комнату и плотно прикрыв дверь, он решил последний раз позвонить Кригеру. А когда положил трубку, дверь распахнулась, и в комнату вошел отец.

Конечно, он подслушивал - это совершенно резонно в его положении: после вчерашних откровений следить за каждым движением сына. Но даже для него услышанный разговор был слишком большой неожиданностью. Виктор Васильевич бросился на Сашу вне себя, от всей его сонной аристократичности не осталось в тот момент и следа. Ну а мальчику в его состоянии хватило бы, наверное, и меньшего напора: через минуту отец знал про Кригера. Он схватил сына за ворот рубашки и с размаху шмякнул об стену. Он бы ударил его еще и еще, потому что был, кажется, в состоянии полного аффекта, но Саша вывернулся, бросился к двери и выскочил из квартиры. А Виктор Васильевич Латынин остался один на один с собой и с ясным пониманием, что сейчас, в эти минуты, под угрозой краха находится не просто его план, а вся жизнь...

- Дальше, - коротко бросил Сухов.

- Что дальше? - удивился я. - Неужели не ясно? Он пошел и убил Кригера.

- Пошел и убил, - повторил за мной Сухов в задумчивости. - А как?

Он поднял на меня глаза. Мне не нравились ни его тон, ни выражение лица. Как будто он еле сдерживался, чтобы не фыркнуть. Что-то у него было на уме, о чем он мне не говорил. Но я принципиально решил пока сам ни о чем не спрашивать.

- Как? - снова спросил Сухов.

И я вспомнил это юркое словечко, разбудившее меня наутро после убийства. Теперь я мог ответить на этот вопрос.

Нет, не мгновенное озарение посетило меня на сей раз. Тяжело, с натугой вытаскивал я цепь событий из мутной тины этой истории. Мне понадобилось связать между собой легкую тень, мелькнувшую по стеклу двери, ведущей к мусоропроводу, где мы курили с Кругляком, и женщину, вошедшую ко мне в лифт на четвертом этаже, со всем, что я узнал от Саши. Теперь все кажется таким ясным: лифт, идущий вниз, останавливается на каждом этаже, где нажата кнопка вызова! А с площадки от мусоропровода можно засечь, когда человек вышел из квартиры и направился к лифту.

Думаю, убийца позвонил Кригеру и предложил спуститься вниз, обсудить кое-что на нейтральной почве, а сам затаился возле мусоропровода, как паук, поджидающий добычу. По стеклу скользнула тень, и он бросился по лестнице вниз, на пятнадцатый этаж - нажимать кнопку.

Двери открылись. Кригер стоял перед ним, все еще улыбаясь. Убийца ударил его в сердце - что это было? нож? заточка? - и нажал на первый этаж, точь-в-точь как до него это сделал младший Кругляк. Двери закрылись. Ни я, ни стоявшие рядом со мной женщины так и не заметили этой секундной задержки цифры 15 на световом табло. Лифт спускался вниз.

И все-таки убийца просчитался: смерть Кригера не решила всех проблем. Парень скрылся неизвестно куда, а Эрнст Теодорович успел рассказать все Елину, чей телефон дал заранее Саше, и вызвать меня.

Тут, правда, шайка получила временную передышку. Они, вероятно, исходили из того, что Саша не пойдет сам доносить в милицию на отца, пусть даже на такого. Я еще пока толком ничего не знал: эти гады одно время возлагали на меня определенные надежды. А Елин... Саша дозвонился до Елина только в пятницу, а в субботу или в воскресенье Елин упал им как снег на голову.

Ах, здесь им повезло! Как жестоко, как непоправимо им повезло! Елин, благородный и самолюбивый Елин, упрямый и так бездарно самоуверенный Елин бросился на всю шайку один - и погиб. Я не знаю пока - но обязательно узнаю! - как это случилось. Уверен я в одном: он погиб, как солдат, в бою.

Наконец дошла очередь и до меня. Латынин предложил мне деньги - я отказался. Виктор Васильевич опасался, конечно, совсем не того, что его фамилия попадет в газету. Он смертельно боялся, как бы я не нашел Сашу. Я отказался - и он придумал этот спектакль. Вероятно, навело на мысль похищенное у меня удостоверение. В принципе расчет был верным: если бы затея удалась, мне на какое-то время стало бы не до других дел. Впрочем, и здесь вышла ошибка: не учли, что я могу связать убийство Елина с Сашей и таким образом все-таки найду его. Но так или иначе, а план в Крылатском провалился, и Марат решил со мной покончить. Но я выскочил, и тут им всем окончательно не повезло.

- Замечательно! - воскликнул Сухов, как мне показалось, на этот раз искренне. - Особенно насчет черной лестницы - тут ты просто молодец. И в общем-то всю их психологию ты довольно точно воспроизвел.

Мне снова не понравился его тон. На этот раз он был преувеличенно восторженный, что ли. И я сказал:

- Не морочь мне голову. Я чувствую, ты что-то знаешь еще.

- Я мно-о-го чего знаю, - уже откровенно насмешливо протянул Сухов и вдруг спросил серьезно: - А вот ты мог бы убить человека?

- В каком смысле? - растерялся я.

- В прямому - ответил он жестко. - Но не на фронте, не в бою, в вот в такой ситуации, как у Латынина?

Я пожал плечами. Сухов заговорил, снова глядя куда-то поверх моей головы:

- В главном ты прав: Латынина-папу сгубила страсть ко всем этим панкам. Вещички его сгубили, которые он всю жизнь собирал и копил. А вот в остальном ты ошибся. Картинка у тебя вышла, конечно, душераздирающая: папа-преступник развращает собственного сына! Любите вы, пишущая братия, такие картинки... А на деле все было проще. Но и страшнее. Началось с того, что Латынин купил у Марата несколько вещей, которые перепродал весьма солидным людям, а те оказались краденными. Дальше - больше, отступать некуда, замочек-то и защелкнулся. Артист был нужен Марату - как наводчик и для сбыта одновременно, и он взял его мертвой хваткой, уж это-то он умел...

Здесь Сухов неожиданно зло выругался.

- Про Марата разговор особый. Это зверь редкостный, каких мало. И будет теперь еще меньше, - жестко добавил он. - А что до Латынина... Ты прав: сына он любил очень. Вот поэтому он и боялся больше всего на свете, как бы парень не узнал. Понимаешь ты? Тут драма была почерней той, что ты тут мне нарисовал. Ему перед сыном было страшнее оказаться преступником, чем даже перед законом. И Марат это понял. Он понял это, зверюга, и взялся за парня - так же, как раньше за папу. Мертво. И если бы не твой Кригер... Вот так, - подытожил он после паузы. - И Латынин не разыгрывал изумления, услышав от мальчишки про Марата: он действительно был изумлен и растерян. Думаю, он в эти дни столько всякого пережил, сколько за всю жизнь ему не доставалось...

"Ай да Сухов!" - восхитился я, мысленно принося ему свои извинения. А вслух спросил:

- Постой, а ты откуда все это знаешь? Латынин умер, неужели Марат так быстро стал рассказывать? Сухов отрицательно покачал головой:

- Как ты думаешь, зачем Латынин назначил тебе встречу у парка культуры?

- Почем я знаю? Может, деньги опять хотел предложить, может попытаться что-нибудь выведать про Сашу. Сухов снова качнул головой:

- Век будешь гадать - не угадаешь. Он нес тебе письмо.

- Письмо? - поразился я. - Мне?

- Для Саши. Он ведь знал, что в конце концов ты его найдешь. Он все понял, когда до него дошло, что Марат и вся гопкомпания задержаны. Там, в этом письме, такое... Неудивительно, что у него сердце не выдержало. Он только казался сильным, этот артист, а на самом деле слабый был человек.

- Покажи! - чуть не крикнул я и, кажется, даже протянул руку. Еще бы: вот это журналистский материал! Но Сухов улыбнулся ласково, а ответил жестко:

- Нельзя. Это теперь документ, он у следователя в сейфе. И вот еще что: Латынин Кригера не убивал. Соучастником был, конечно, а убийцей - нет. Кишка тонка.

- А кто же? - совсем растерялся я. Сухов все так же ласково улыбался. Теперь, кажется, настал его черед баловаться театральными эффектами:

- Помнишь, ты у старушек выяснял, не было ли перед подъездом елинской машины? Мы тут тоже провели свое... исследование. В то время как ты вытаскивал Кригера из лифта, за два квартала от дома стоял пустой автомобиль марки "Жигули", третья модель, номер 79-77. Тебе случайно это ни о чем не говорит? Все, - замахал он рукой, увидев, что у меня на лице тысячи вопросов, - больше ничего тебе сказать не могу, об остальном догадывайся сам. Ты ведь у нас человек с воображением, а?

Конечно, можно было бы и обидеться на последний выпад, но почему-то совершенно не хотелось. Подписывая мне пропуск, Сухов спросил:

- Где сейчас мальчишка? Ты учти, он понадобится нам как свидетель.

- Пока у меня. Я тут комнату снял.

- Что он намерен делать?

- Во всяком случае, домой, к мачехе, возвращаться не собирается. А там - посмотрим.

32

Нина вытащила в коридор два тюка с моими вещами. Я в последний раз прошелся по квартире, собирая всякие принадлежащие мне мелочи. В ванной я заметил на полке мужские бритвенные принадлежности. Сухов выполнил-таки свое обещание, разузнал, кто владелец той новенькой "пятерки", и теперь я знал, что Нинин Марат - дамский закройщик, причем очень модный.

- Хорошая комната? - спрашивала Нина с деланным участием.

- Отличная! - отвечал я.

- По-моему, ты счастлив? - удивлялась она.

- Конечно! - восклицал я. - У меня теперь даже есть ребенок!

- Какой ребенок? - неприятно поражалась она.

- Не волнуйся, - отвечал я со смехом. - Этот ребенок не от тебя. К тому же он довольно большой.

- Вот видишь, как хорошо, что мы разошлись, - говорила она убеждающе, хотя убеждать меня не было необходимости. Сегодня днем мне на работу позвонила одна моя знакомая и сказала всего два слова:

- Бабушка уехала!

Так что я действительно был счастлив.

Жаль, конечно, что Завражный опять на этой неделе останется без судебного очерка. Начинается следствие, и по закону посторонним вход туда запрещен. Но я знал, что, когда придет время, - материал появится. И будет он не только о преступниках. Он будет о Кригере, о Елине, да, пожалуй, обо всех нас. По крайней мере, заголовок для него я уже придумал:

"МОЖЕТЕ НА МЕНЯ ПОЛОЖИТЬСЯ".