Голубая кровь [Олег Угрюмов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виктория Угрюмова и Олег Угрюмов Голубая кровь

ПРОЛОГ

Exoriare aliguis nostris ex ossibus ultor.

(Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель.)

1

Неуютное, налитое желчью небо боязливо жалось к земле, пряча грязное и изможденное лицо между опаленными холмами.

Тусклый диск светила — синюшный, одутловатый покойник — бессильно привалился к горизонту, и блекло-синий свет отравлял окружающее пространство, окрашивая его в мертвенные тона. В этом жутковатом освещении все казалось выцветшим, смазанным, как бы полустертым, — будто равнодушное божество за ненадобностью стало убирать детали с картины мироздания.

Низкие деревья судорожно цеплялись перекрученными корнями за истощенную серую землю. Их угольно-черные, словно обгоревшие, ветви когтями колючек впивались в плотный, густой воздух, стараясь хотя бы в нем найти опору, — и из этих рваных ран гноем сочился грязный дождь. Птицы же, напротив, отчаялись, как прежде, парить в небесах и безразлично сидели в пышных некогда кронах, переставших служить им убежищем.

Воздух был насыщен влагой и пылью, и дышать им становилось с каждым днем все труднее.

Все живое, способное еще заботиться о собственном выживании, имеющее силы бежать, брести или ползти, стремилось убраться прочь от этих мест в тщетной надежде избежать неминуемой гибели.

Но бежать было некуда: мир представлял собою беспорядочное нагромождение камней, обломков и трупов. В последние минуты бытия каждый был сам за себя и каждый был злейшим врагом остальных — врагом тем более безжалостным, чем более жестокой и безнадежной становилась действительность.

Мальчик, спотыкаясь, брел среди бурых камней.

Его легкие были забиты воздухом, и проталкивать эту чудовищную смесь наружу с каждым выдохом становилось все больнее. Он хрипел и клекотал, как рассерженный хищник. Ноги Мальчика были разбиты в кровь, на локте — ссадина, но он уже не чувствовал боли: насмотревшись на чужую смерть, к этим мелочам он приучился относиться с безразличием.

Мальчик мало что помнил из своего прошлого — да и помнить было нечего.

Когда-то давно, как в позавчерашнем сне, оставившем в памяти лишь смутные, неясные ощущения, он брел на восход не в одиночку, а в компании себе подобных. Один из них был выше остальных. Острый недобрый взгляд; белые волосы росли не только на голове и по всему лицу, но даже на груди. Неуклюжие, плохо гнущиеся пальцы, похожие на коричневые корни; кожа в глубоких трещинках, забитых пылью. Его звали Стариком, и Мальчик не был уверен, имя это или название — как камень, дерево, птица, вода.

Вода…

При мысли о воде горло предательски задергалось, делая мелкие глотательные движения. Воду он не находил уже давно, хотя и не так давно, как лег, уткнувшись в плоские бурые камни, Старик и смешно и нелепо задергал задом и ногами. Мальчик тогда издал несколько грудных ухающих звуков, и это был почти смех, а Мать сильно ударила его по щеке.

Вообще, Мать была слабой, но рука — худая, в засохшей грязи и с желтыми, корявыми мозолями, похожими на витые раковинки, — угодила прямо в нос; и это было больно настолько, что слезы хлынули из глаз Мальчика, ручейками прочерчивая крохотные русла по замурзанным щекам. Когда он проморгался, то увидел, что плачут все — Мать, Брат, Девочка. А Старик лежит уже не на животе, а на спине, и его заострившийся нос нахально упирается в небо, которое выглядит так, словно подавилось этим проклятым солнцем. И тогда Мальчик тоненько заскулил…

При жизни Старика почти все было иначе, но осознание этого факта пришло много боли и разочарований спустя. И тогда же Мальчик приблизительно уяснил себе, что Мать называла странным словом «опыт». Оказалось, что опыт — это судороги в мышцах, вызванные едким соком невзрачных ягод; шрамы и рубцы от укусов, нанесенных острыми клыками длиннозубов; синяки и ушибы; холод и голод — большая черная дыра, в которую проваливаются твои внутренности и визжат и корчатся, не в состоянии выбраться оттуда. Но опыт — это и предсмертный вопль врага, и хруст его шейных позвонков, и вкус горячей крови и жесткой вонючей шерсти у тебя во рту; и сладкий сок, сочащийся из только что убитой и разорванной змеи; и ночное бдение в темной и тесной пещере с осыпающимся земляным сводом, возле которой кругами ходит обманутый голодный хищник.

И первое торжество победителя…

Очень долго Мальчик не понимал сути многих слов, которые твердила Мать. Она произносила их бесконечно: сидя у дымного костерка, бредя по пыльной степи и даже бессильно грозя равнодушному небу высохшим кулачком.

Когда так долго слышишь одни и те же слова, поневоле запоминаешь их, пусть даже смысл остается от тебя скрытым. А некоторые вещи внезапно начинаешь понимать.

И однажды Мальчик понял, что семья — это когда нельзя отбирать всю еду у того, с кем спишь спина к спине; когда нельзя удушить ночью такую теплую, пахнущую свежей едой Девочку и впиться в ее мягкое беззащитное горло; когда рядом бредущий нужен тебе просто так — идти дальше одному будет еще страшнее.

Они были семьей, а потом перестали, потому что бесконечное странствие по каменистой пустыне вытянуло из них души. Так говорила Мать, и, глядя на ее темно-коричневые морщинистые щеки, более похожие на сплющенные грибы шунчала, Мальчик понимал, что душа — это Слова. Они все меньше разговаривали друг с другом.

Брат умер случайно: свалился с уступа и размозжил голову о камни. Мать сказала: «Отмучился» — и запретила его съесть, палкой отгоняя Мальчика и Девочку от стремительно остывавшего тела. Мальчик думал, она сама хочет съесть его ночью, но, оказалось, Мать решила завалить тело камнями и таскала их отовсюду, срывая ногти, задыхаясь, обливаясь потом, — растрепанная, страшная. Гадкая.

Мальчик и Девочка слизывали кровь с камней, а та быстро бралась скользкими студенистыми комками, и головы у них кружились от пряного запаха и сытости.

Потом, когда-то — он, конечно, не помнил когда, — Мать утащил ночной хищник. Мальчик так и не понял, что это было за животное; он лишь увидел стремительную тень, вынырнувшую из мрака ночи, и успел поразиться тому, каким сильным и быстрым было это существо, и восхититься им. Мать дико закричала, и ее крик снился Мальчику еще очень долго; хоть он и не знал сколько, А потом перестал.


Тело Матери оставило кровавый след, но слизать кровь не удалось, потому что она сразу впиталась в сухую землю, а жевать влажную пыль было и противно, и бесполезно.

Потом они шли на восход вдвоем с Девочкой.

Он не просто не знал, но и никогда не задумывался, зачем они идут куда-то, не останавливаясь на одном месте дольше чем на ночь, страдая от холода и жары, от голода и жажды и только от страха не страдая, ибо он стал неотъемлемой частью их самих. Страх родился в один день и один час с Мальчиком; правда, Мальчик не знал, что родился.

Просто впервые ощутил и осознал себя ступающим по какой-то узенькой тропинке, над обрывом, и очень ему запомнилась эта тропинка, на которой валялись разноцветные, такие хорошенькие камушки, но никто не позволял наклоняться и подбирать их. А еще ему запомнились острые стебли травы: ими он впервые порезался, и Мать приложила к глубокой ранке пережеванный лист муссторы.

Они шли на восход всегда, и потом, когда-то, значительно позже, Мальчик сделал для себя вывод, что это и есть жизнь. Ведь постоянно шагали вперед не только они, но и другие живые существа: даже крошечные, необычайно вкусные улитки фальчопсы изо всех своих улиточьих сил торопились на восход. И птицы перебирались туда же, и мелкие зверьки, и насекомые, и даже Ночные Хищники — здешние хозяева, последние, кто сохранил свою силу и могущество…

Девочка умерла во сне. Легла, свернувшись клубочком, а утром, когда, пора было вставать, чтобы ловить съедобных жуков, еще сонных и медлительных после холодной ночи, и рвать траву, — не пошевелилась. Мальчик обрадовался было, что теперь ему надолго хватит еды, но почти сразу обнаружил, как глубоко ошибся. На пиршество собрались все живые существа, которые только были в округе.

Со страшным хрустом вгрызлись в ее плоть, круша ломкие тонкие кости, мохнатые длиннозубые падальщики; хищные клопы, грациозно переступая длинными и хрупкими на первый взгляд ногами, с тихим свистом запустили в глазные яблоки свои ядовитые хоботки. Каждое насекомое было величиной с ладонь, и Мальчик знал, как болезненны их укусы. Жазахис нетерпеливо погрузил кривой клюв в яму ее раскрытого рта и принялся рвать язык. Полчище жуков уже шествовало по серой степи, поблескивая зеленым; и шевелилась мертвая земля, изрыгая из своих недр мерзкие, словно расползающиеся внутренности, плотоядные личинки хусса…

Мальчик заплакал от бессилия и внезапно накатившего отчаяния, пнул ногой падальщика и, приникнув к освободившемуся месту, раскрыл рот и вырвал кусок упругой плоти. Сколько смог, столько вырвал — очень, впрочем, мало; потом — еще, но третьего раза не было. Мерзкий падальщик, от которого несло трупами за версту, больно укусил его за ухо.

Еще долго ухо болело, гноилось, и спать на правом боку было невозможно…

Как он остался жив?

После Мальчик сумел найти этому объяснение: он оставался в живых, потому что не думал о смерти как о страхе. Слепые инстинкты подчас надежнее хваленого разума. Он принимал и боль, и смерть, и голод, и постоянную угрозу со стороны враждебного мира, но не унывал. И вовсе не потому, что сила духа была у него невероятной, а потому, что привык так жить. Или просто — привык жить..

А еще он никогда не задумывался о самом себе. Мать звала его «мальчик мой», поэтому он считал себя Мальчиком. Это его никогда, в сущности, не интересовало. Конечно, он знал, что у Старика и Брата, как и у него самого, между ног существовал розово-сиреневый кусок плоти, какого не было у Матери и Девочки. Однако Мальчик воспринимал это отличие совершенно спокойно: ведь он не раз видел животных и насекомых, охотящихся парами, но имеющих разную масть и размеры. Что же касается инстинкта продолжения рода, то он пробуждается только там и тогда, где и когда существуют для этого мало-мальски пригодные условия. Пока живы были Мать и Девочка, подобных условий не возникало, и Мальчик ничего подобного не испытывал. А когда однажды — это случилось уже долго после смерти Девочки — он проснулся под утро от странного озноба, напоминающего реакцию на холод, и тянущего и сосущего чувства в самом низу живота, то не обратил на это внимания. Ему так часто случалось просыпаться от холода, голода либо боли, что это состояние он перетерпел легко.


Мальчик не знал, что он очень изменился за последнее время. Не задумывался и над тем, что стал невероятно силен, свиреп и безжалостен и его покрытое шрамами тело бугрится мощными мускулами; что у него длинные сухие ноги с грубыми мозолистыми подошвами и сильные руки с твердыми, крепкими пальцами, широкие плечи и спина. Он не отдавал себе отчета в том, что у него невероятно развито чутье, обоняние и зрение. В темноте он видел как кошка и чутко реагировал на каждый звук — но был уверен, что только так и должно быть. Ему и в голову не приходило, что Мать подобными качествами не обладала, — это и стало в конечном итоге причиной ее гибели. Мальчик не предполагал, что единственный выживший из всех — он, — своеобразный опыт, поставленный природой над собой. Ей, природе, нечего уже терять, и она вольна экспериментировать. Впрочем, Мальчик таких мудреных слов не знал и не понимал.

Не знал он и того, что невероятно красив, ибо понятие красоты было исключено из круга его понятий вообще, — да и не нашлось никого рядом, чтобы рассмотреть Мальчика, давно уже ставшего взрослым, и увидеть в нем последнюю попытку угасающей расы воплотить свой идеал. Последний вопль человеческой цивилизации, умирающей страшной смертью.

Этот дикий вопль пронесся сквозь века, впитался в плоть и кровь каждого из исчезающих людей и воплотился в последнем из них — и это было столь же прекрасно, сколь и бесполезно.

Прежде, за много-много сотен лет до рождения Мальчика, с таких, как он, скульпторы ваяли статуи, художники писали портреты, а мир смотрел и восхищался тем, что способен породить такое чудо. Нынче же им — в ошалелом одиночестве бредущим между пустоглазым небом и изнасилованной бесплодной землей — могли восхищаться лишь хищники и поглотители трупов.

Он был для них огромным куском вожделенного мяса…

Он широко шагал по равнине и бормотал себе под нос странные слова, смысл и значение которых оставались от него скрытыми. Возможно, ему нравилось, как легко они складывались в нечто целое, отличающееся от каждого отдельного слова так же, как живое существо отличается от бесформенной груды плоти, растерзанной хищниками.

А может, он даже и не знал, что что-то говорит.

Серо-зеленый пыльный дождь, капли которого лишь изредка долетали до земли, немного облегчал его мучения. Он давно не пил не только воды, но и любой другой жидкости. Даже собственная моча сочилась редкими рыжими каплями и была на вкус горько-соленой, обжигая язык и заставляя пульсировать отчаянной болью потрескавшиеся до крови губы.

Поэтому он испытал то, что Мать называла странным словом счастье, когда в спутанных клубках травы заметил краем глаза какое-то шевеление. Мальчик устремился вслед и выскочил к широкому потоку…

Нет, это была не вода. Это большие, мохнатые — в два его кулака, — тускло поблескивающие пауки плотной толпой торопились куда-то, в сторону от восхода.

И это было невероятно.

Еще более невероятным Мальчику показалось то, что они не дрались, не пытались отвоевать друг у друга пищу, самку или более выгодное место, а просто шли — целеустремленно, истово. Животные так никогда не ходят. Даже если они спасаются от огня все вместе, то делают это совершенно иначе. А подобного шествия Мальчик не видел ни разу. Впрочем, удивление не помешало ему ударить камнем одного из пауков, покатать его по пыли, чтобы облетели ядовитые волоски, а затем разорвать дрожащими от нетерпения пальцами и впиться зубами в сочное, нежное, мокрое мясо.

Другие пауки, казалось, не обратили на это никакого внимания.

Мальчик прекрасно сознавал, что ему неслыханно повезло, ибо, объединившись, десяток пауков запросто превратят его в пиршественное блюдо для падальщиков и жуков, а смертельным может оказаться укус одного из них. И все же, все же животные никогда так себя не ведут, а если ведут, то этому есть серьезная и важная причина, пренебрегать которой не должен и он.

И Мальчик широко зашагал вдоль бесконечной массы паучьих тел, стараясь, впрочем, держаться на безопасном расстоянии и не спуская с них недоверчивого взгляда. Других врагов он не боялся: наверняка знал, что ни одно животное не сунется близко к этой могучей армии, этому грозному потоку существ, каждое из которых само по себе было великолепным бойцом и умелым убийцей.

Мальчик пауков не просто опасался, он их уважал и даже любил, хотя слова «любовь» и «уважение», многажды повторяемые Матерью в когда-то бывшей жизни, не ассоциировались у него с теми чувствами, которые он периодически испытывал к той или иной живой твари. Во всяком случае, пауки нравились ему немного меньше Матери, но гораздо больше Девочки. А теперь, когда он остался один-одинешенек, нравились больше всего.

Внезапно ему показалось, что его взяла за голову чья-то большая, сильная, но бесплотная рука. Это было жуткое ощущение — впервые в жизни враг подкрался столь близко, проявил себя столь явно и остался столь неуловимым. Нечто похожее Мальчик испытал, когда спасался в норе степного окка от безжалостного ночного хищника, но тогда хищник существовал не только в подспудных ощущениях, воплощался не только в виде холодного пота под мышками и вдоль хребта, заледеневших внезапно ладонях и легкой дрожи, пронизавшей тело, — тот рычал, сопел, пытался рыть землю когтями и отвратительно вонял.

Этот пах ужасом, который испытывал человек, и больше ничем.

Зато пахло чьим-то незримым присутствием.

И Мальчик внезапно подумал, что так мог бы проявить себя тот, кого Мать звала Богом и к кому обращалась в исступлении и горе, распахнув глаза в пустоту прожорливого пространства.

Он даже пощупал воздух вокруг, не доверяя своим ощущениям, но никого не обнаружил. Давление на затылок между тем возрастало, и Мальчик почти сразу понял, что его понукают идти вперед быстрее, нежели прежде, а вместе с ним ускорили свой бег и бесчисленные толпы мохнатых и многоногих тварей.

Они двигались в неизвестную сторону очень долго, свернув с привычного и единственного, по сути, пути. И совершенно неизвестно, в какой неуловимый миг, подчиняясь чужой воле, пауки окружили человека и погнали его туда, где нетерпеливо ждал… Бог(?).

Мальчик не мог ступить ни вправо, ни влево. Несмотря на всю толщину и плотность мозолей, любой паук с легкостью прокусил бы его жалкую плоть. А когда он все же делал робкую попытку свернуть хоть на шаг в сторону, они приостанавливались, вставая на задние лапы, и показывали ему свои темные, тускло блестящие клыки. И он знал, что это не пустая угроза, не суетливое запугивание со стороны маленького существа, желающего казаться сильным, — но предупреждение того, кто на самом деле является хозяином положения.

В отличие от подлых и скорых на расправу падальщиков, пауки никогда не пускали в ход свое смертоносное оружие, если в том действительно не было необходимости.

Мощная, тихо шелестящая волна влекла его за собой очень долго. И чем дольше он шел, тем ощутимее становилось прикосновение невидимой холодной ладони к затылку, к самой нежной коже под буйной гривой нечесаных грязных волос, в которых запутались щепочки и сухие травинки. И именно от этого слегка щекочущего касания, легкого, как ветерок, но куда более постоянного, Мальчик чувствовал себя особенно беззащитным.

Удивляло же его то, что пауки, столь ревностно охранявшие его на протяжении всего пути, нисколько не препятствовали ему совершать безнаказанные убийства: он вполне мог наклониться и выхватить из этого бесконечного шевеления и мелькания конечностей какую-нибудь несчастную тварь, которая становилась покорной жертвой, едва попадала к нему в руки. Ни попытки защититься, ни вспышки агрессии. Только зудели и чесались ладони, кожа на которых была обожжена ядом паучьих покровов. И внезапно Мальчик понял: пауки кормили его, чтобы он мог живым добраться туда, куда приказывал доставить его невидимый господин.

Слово «господин» вспыхнуло где-то на самом краю его памяти и легко встало на свое место в том мире Хаоса, которым был разум Мальчика.

Солнце кренилось к горизонту где-то в стороне.

Это пугало его.

Он привык, чтобы мертвец, которым всегда представлялся ему закат, валялся за спиной, не пугая живущих. И вот когда последние лучи, как слабые ручонки недоношенного урода, вцепились в землю, когда по ней поползли синие, серые и сиреневые тени, изломанные и жуткие, но и великолепные в своем исковерканном совершенстве, — пятна тления на скорбном лике, — Мальчик увидел Его.

Существо покоилось на нагромождении камней, сразу поразивших человека своим непривычным цветом, желтых и прозрачных, словно капли яда, сочащиеся с хоботка чельна, осы-убийцы; и эти камни образовывали то, что задолго до рождения Мальчика на этой планете называли «троном»: местом, занимать которое могли только самые могущественные и великие.

Никогда прежде Мальчик не видел ничего и никого подобного Ему .

Более того, даже в оглушительной смеси слов, которые ураганом проносились в его несчастном мозгу, не было ни одного хотя бы невнятно говорящего о том, кто раскинулся перед ним на прозрачных желтых камнях, внутри которых густой желтый свет смешивался с синим сиянием засыпающего светила. Он нисколько не был похож ни на Старика, ни на Мать, ни на остальных. Но Он не был похож и на животных, птиц, насекомых, а также кустарники, травы и цветы. Он был велик и великолепен, а язык Мальчика не давал ни единой возможности описать его: огромное тело, закрытое матово поблескивающими естественными доспехами; восемь пар мощных конечностей, и каждая пара является совершенным и грозным оружием; сегментированный хвост с крюком, отливающим темно-синим; плоский череп с парой больших глаз и устрашающими жвалами; и россыпь мелких звездочек — четыре глаза поменьше. Верхняя часть бронированного туловища, конечности и хвост существа то и дело переливались разноцветными пятнами, которые идеально имитировали детали пейзажа, и от этого создавалось впечатление, что они мерцают и растворяются в пространстве.

Мальчик застыл в немом благоговении, забыв даже об ужасе, какой полагалось испытывать ему при виде столь могущественного иного, которому он никогда не смог бы дать достойный отпор, буде существо пожелает причинить ему вред. Он на какое-то время забыл и о пауках, сопровождавших его на протяжении всего этого долгого пути, а когда вспомнил и бросил взгляд окрест, то снова испытал шок.

Он не смог бы точно сказать, сколько пауков собралось в этой долине, залитой синим светом заходящего солнца: столько, сколько звезд появлялось в ясную погоду на многоглазом небе; столько, сколько травинок росло по берегам мелких ручьев; столько, сколько микроскопических острых колючек может впиться в кожу безумца, забредшего в заросли чузарис. А кроме них в долине скопилась еще неописуемая масса других столь же могущественных и совершенных существ — это скорпионы темным шевелящимся озером окружали Его трон. Их плотные хитиновые панцири при столкновении издавали легкий, едва слышный стук, но поскольку скорпионов было неисчислимое множество, то звук напоминал скорее отдаленный грохот и звучал очень грозно. Словно боевую песню исполняли эти безжалостные твари, провожая в последний путь величайшего из ныне живущих.

Почему Мальчик подумал о последнем пути, он и сам не знал.

С восторгом и неизведанным прежде трепетом он смотрел, как мириады хищных существ становятся в молитвенные позы, поднимая к равнодушному небу верхние конечности, как издают странные шипящие и скрежещущие звуки, никогда прежде не слышанные Мальчиком, как стучат клешнями и клацают могучими клыками.

И внезапное давление на плечи заставило человека опуститься на колени, став еще одним поклоняющимся господину из тысяч и тысяч в толпе, — и прозрачная, прохладная, ароматная, как свежайшая вода, сила хлынула в его тело. Оно стало не привычно могучим и легким, оно слушалось даже малейшего импульса, исходившего от мозга, но сознание Мальчику изменило — свернулось клубочком где-то в уголке, и его мозг приливной волной затопили чужие мысли и воспоминания…

2

Он стоял у подножия высокого холма, на котором был возведен самый красивый, изысканный и непохожий на иные город этого мира. Он стоял плечом к плечу со своими братьями — такими же, как и он сам, воинами, — а внизу, в долине, лежавшей перед ними будто ладони, сложенные горстью, копошилось неисчислимое вражеское войско.

Он и его братья были великими и непревзойденными воинами, но они наверняка знали, что даже самого искусного и опытного можно задавить числом — ибо не выстоит ничто живое перед лицом разгневанной природы: погибнет под обвалом; захлебнется в великанской приливной волне, что калечит океанские берега; исчезнет во всепоглощающем пламени вулканов. Те, кто шел сейчас против них, были слепы и неразумны, жестоки и коварны, как сама природа этого пространства. Но, обреченные умереть, воины не помышляли о бегстве, и он тоже не помышлял. Ибо за их спинами, доверчивые и беззащитные, находились жители Города, которых они были поставлены защищать.

Иной бы сказал — нет в этом смысла, и цель бесплодна. И гибель суждена абсолютно всем. Так стоит ли?

Наверняка стоит, потому что существует на свете еще что-то кроме доводов рассудка и пискливого голоса страха…

Полностью раскрыв жесткие пластинчатые крылья, проявив на них замысловатый фиолетово-алый рисунок печали и решимости стоять насмерть, защелкали смертоносными клешнями великие воины народа Аухканов, отборная гвардия Божественного владыки Шисамсанома — масаари-нинцае…


Наступающие орали во весь голос.

Вот так: «Ааа-ааа-ааа!» — будто роженицы.

Они кричали, чтобы заглушить собственный ужас, страх смерти, боли и неизвестности, и карабкались на этот злополучный холм.

Передовые отряды были буквально погребены под шевелящейся массой исковерканных, окровавленных человеческих тел, и толпа наступающих в считанные минуты оказалась в нескольких шагах от него. Дальше он помнил все обрывками.

Заходящийся в крике воин в наброшенной на доспехи шкуре, на клочковатую шерсть которой стекает кровь из его развороченной нижней челюсти…

ядовитое жало соратника, намертво застрявшее в деревянном щите, облитом черной вязкой смолой, и отвратительный треск его ломающихся покровов…

четырехпалая рука человека с отсутствующим средним пальцем, впившаяся в крыло масаари-нинцае в предсмертной судороге…

воющий враг ковыляет в самую гущу битвы — у него нет глаз, верхняя часть лица превращена в кровавое месиво одним ударом серповидной клешни, и его сминают и затаптывают свои же…

аухкан, пригвожденный к земле плохо оструганным деревянным колом, извивается, пытаясь встать, и в последнем броске дотягивается до низенького человечка в кожаной броне, — и чавкаюший звук, когда его огромная клешня вонзается в спину солдата, выбивая в плоти глубокую яму…

пятеро или шестеро человек насели на масаари-нинцае, один из них остервенело лупит по мощному шипастому черепу бронзовым молотом, и у него безумное лицо и выкатившиеся глаза давно мертвого существа…

Многочисленный отряд панцирной пехоты заходит с тыла и уже не встречает сопротивления. Вот он видит, как люди руками рвут на части мягкое тельце беззащитного шетширо-циор, Строителя, и из черных выпуклых глазок выкатываются мутные слезы — ведь Строители живучи и умирают долго и мучительно. Он рвется на помощь, но его отбрасывают. Пехота наступает отовсюду, сомкнув высокие щиты и ощетинившись длинными копьями.

Великолепный прыжок — и масаари из рода тагдаше приземляется в самом центре кольца атакующих. Они кричат, кричат, кричат… вспоротые животы, скользкие внутренности, выпадающие между трясущихся пальцев, глаза, полные ужаса и недоверия, — я же только что был жив… разорванное горло, которое командир тщетно пытается сжать так, чтобы остановить поток крови… шип третьей клешни тагдаше, с хрустом вломившийся в низкий лоб под гривой желтых волос… воин с кривым шрамом поперек лица, повисший на обломке собственного копья… подожженный огнем бага аухкан, оседающий на траву.

Воин из его отряда, переполовиненный ударом топора, но все еще смертельно опасный для своих врагов, крошит наступающих секирами верхних конечностей. Вот они сходятся и снова расходятся, и искореженные тела людей медленно опускаются на красную траву.

А вот человек, хватающий ртом воздух, будто рыба, выброшенная на берег. Он отравлен, и левая часть его тела уже парализована, но человек еще не понимает, что с ним происходит, и пытается двигаться. А волна яда уже докатилась до сердца…

Люди оттеснили их к городской стене — это он помнил очень хорошо, как помнил и жалобный тонкий непрерывный писк Строителей, у которых озверевшие солдаты вырезали глаза, похожие на драгоценные камни, столь высоко ценимые двурукими.

А потом он рубил, крошил, колол, не раздумывая, не видя лиц, не оглядываясь, и вокруг него громоздились тела и некоторые еще подергивались и издавали отвратительные звуки, которые он очень скоро перестал воспринимать…

Потом было ощущение, что он лопнул где-то глубоко внутри и огонь сперва разгорелся в самом центре туловища, а затем жалящими струями потек на поверхность.

Удар.

Вспышка.

Темнота.

Темнота и неподвижность…

3

Мальчик не успел пошевелиться.

Удар.

Вспышка.

Темнота.

Темнота и неподвижность….

КНИГА ШИГАТКАНАМА

ГЛАВА 1

1

Всемилостивейшему повелителю нашему Баадеру Айехорну, царю Газарры, от Аддона Кайнена, главы клана Капнете.

Царь мой и брат мой!

Вести, которые я спешу тебе сообщить, не порадуют никого. И, любя тебя, я предпочел бы скрыть их, будь ты простым смертным. Но волею богов наших ты поставлен защищать своих подданных и печься о благе великой Газарры, поэтому блаженное неведение не для тебя.

Меня встревожило происшествие небольшой давности: гибель стойбища палчелоров на юге. И то, что наш славный таленар возрадовался этому обстоятельству, а не обеспокоился, по меньшей мере удивляет. Не подумай только, царь мой, что я желаю приуменьшить заслуги твоего лучшего военачальника. Таленар Тислен не однажды доказывал на деле свою преданность тебе и верность своему народу. И все же он не был прав, объявив во всеуслышание, что страшная кончина палчелоров — добрый знак, который подал нам великий бог войны и разрушения Суфадонекса.

Дело в том, что останки наших врагов, найденные в разоренном стойбище, представляли собой зрелище ужасное даже для меня, старого воина, который постоянно вынужден смотреть в лицо смерти. Расчлененные трупы — кто без обеих рук, кто без ног, кто словно перекушен пополам, кто пробит навылет… В селении была паника, наспех собранный скарб валяется повсюду, палчелоры явно хотели бежать.

Таленар полагает, что палчелоров перебили варвары-мехолны, но видел ли ты, о царь мой, чтобы мехолны оставляли добычу на поле боя? Оружие палчелоров, вещи и украшения, домашняя утварь — все это осталось в разоренном стойбище. И только домашние твари исчезли. Нет, это не варвары, а кто-то другой, позаботившийся о том, чтобы унести своих павших с собой. И павших, и их оружие, и даже стрелы — все до единой. Я посылал следопытов на место сражения, но они говорят, что земля так изрыта и истоптана, что теперь уже невозможно угадать, что произошло на самом деле. Но напугало их не это, а то, что они не смогли обнаружить никаких следов нападавших. Ведь победители должны были куда-то уйти: на восход или на закат, к горам или к морю. Однако они словно бы улетели.

Надеюсь, ты простишь меня за богохульство, но я не верю, что сам Суфадонекса внезапно решил спуститься на землю и разорить какое-то жалкое семейство. Я полагаю, что нашим грозным богам не до мелких распрей их подданных.

Чем больше я думаю обо всем этом, тем явственнее вспоминаю старые легенды, которые расказывала нам кормилица. И у меня есть все основания считать их столь же правдивыми, сколь и рассказы о деяниях наших доблестных предков. Ты должен помнить об этом.

Меня тревожат и сны. Прорицатель Каббад разводит руками. Старый хрыч притворяется, что не может истолковать их, но я вижу, как он напуган и изумлен. И мне все чаще приходит на ум, что я знаю человека, который мог бы помочь нам и разрешить наши сомнения, но у меня все еще не хватает духу нарушить законы предков. Ответь мне — не как царь, а как мой возлюбленный брат, — должен ли я пускаться в странствие, дабы встретиться с Эрвоссой Глагирием?

Я стремлюсь в Газарру, чтобы поговорить с тобой с глазу на глаз, потому что возникло множество обстоятельств, которые я не рискую доверять сему посланию. Однако разведчики заметили большую орду мехолнов, которая движется по направлению к Каину. Я готовлю оборону и диктую тебе это письмо, ибо в ближайшее время мне будет не до писем.

Царь мой и брат мой! Вновь и вновь я обращаюсь к тебе с настоятельной просьбой забрать к себе Уну. Ты знаешь, как я люблю ее, но мне кажется, что пришло время, когда ты должен сделать свой выбор и помочь мне как друг и родственник. Кроме того, оставаться в Каине с каждым днем становится все опаснее, и благородной девушке здесь не место.

Я уверен, что палчелоры в ближайшее время решат отомстить нам за истребление своих сородичей — они никогда не поверят, что мы прибыли на следующий день после кровавой резни. Впрочем, война с палчелорами — это неизбежность, она продолжалась бы в любом случае. Главное, чтобы нас не атаковал враг гораздо более опасный, нежели наши вечные противники.

Пусть же продлит твои дни податель жизни Лафемос.

С почтением и любовью Аддон Кайнен,

глава клана Кайненов, хранитель Южного рубежа.

2

Клан Кайненов воевал всегда.

Званием хранителей Южного рубежа они гордились значительно больше, нежели царским титулом, хотя нередко сыновья древнего рода Кайненов восходили на престол Газарры.

Великая Газарра.

Гордость Рамора.

Жемчужина Юга.

Мечта соседних правителей и кость в горле надменных палчелоров, стремящихся установить свое владычество над всей территорией от хребта Че-гушхе до моря Лулан.

Этот древний город, по преданию, был основан богом смерти и безумия — Ягмой, когда тот влюбился в прекрасную смертную девушку по имени Даиз. Для нее и для их сына выстроил он неприступную крепость.

Она возвышалась у самого подножия гор Чегушхе, закрывая единственный подступ к равнине и к морю. У северных ворот был возведен сверкающий драгоценным серебром храм, посвященный неистовому брату Ягмы — богу войны Суфадонексе. Ковер алых цветов раскинулся перед его входом, отчего паломникам казалось, что обитель бога-воина располагается посреди озера крови. Черный храм Ягмы стоял у западных ворот, и его террасы темными волнами сбегали к самому морю.

В храме бога-воина хранилась великая реликвия — череп древнего чудовища, убитого Суфадонексой в жестоком бою. Этот огромный причудливой формы череп в дни празднеств и торжеств выставляли на всеобщее обозрение, и толпы паломников ежегодно прибывали в Газарру, дабы взглянуть на сие диво и убедиться в том, что оно существует на самом деле, а не является плодом досужего вымысла.

Шли сюда и те, кто пролил невинную кровь, а теперь жаждал очиститься от скверны. И страдающие оттого, что боги наказали их за неповиновение безумием. Богатые жертвы приносили они могущественному Ягме, моля об исцелении.

Старая часть города террасами спускалась к морю, и в ясную погоду в прозрачной лазурной воде были видны поросшие красными и бурыми водорослями стройные колонны, среди которых лениво плавали разноцветные рыбы; обломки статуй, пьедесталы которых были покрыты затейливыми письменами на неведомом языке; и часть площади, вымощенной мозаичными плитами, по которой теперь важно шествовали крабы и где лежали витые раковины.

После бурь на побережье в этом месте иногда выносило старинные украшения, медные монетки или обломки оружия.

Новый же город, особенно сильно разросшийся при Магоне Айехорне, был окружен высокой и широкой крепостной стеной, и со всех сторон света сбегались к нему дороги, упирающиеся в кованые бронзовые ворота.

В гавани Газарры приставали корабли, прибывающие сюда и с соседних островов, и из далеких стран, о которых газарраты рассказывали друг другу всякие небылицы.

Здесь можно было встретить морских разбойников Ардалы, увешанных украшениями из резной кости; темнокожих жителей далекой Леронги, славящейся своими боевыми машинами; низкорослых габаршам-Цев, только-только отстроивших свой город после недавней войны; и многих других — купцов, воинов, наемников, странствующих прорицателей, жрецов, ремесленников — всех, кто искал новой жизни и надеялся поймать удачу за хвост. Они стекались в Газарру из самых дальних краев, потому что принято было считать: если где боги и готовы щедрой рукой отсыпать иному смертному пригоршню счастья — то это может случиться только в Царе Городов.

Кто владел Газаррой — владел всем.

И действительно, хорошо укрепленный город контролировал все торговые пути, как сухопутные, так и морские; а при Магоне Айерхорне — отце нынешнего царя — боги сделали Газарре еще один щедрый подарок: в предгорьях были найдены богатые залежи железной руды, и теперь войско газарратов могло похвастаться не только выучкой, но и прекрасным оружием.

Впрочем, газарраты побеждали и без него. Они выиграли войну с царством Шэнна, лежащим в тридцати днях пути на восход; победили морских разбойников с острова Ардала и сдерживали натиск варварских племен. Их часто просили о помощи и защите другие города-государства Рамора, и к чести газарратов можно сказать, что они никогда не отказывали соседям.

Велика была слава Газарры, но почти столь же знаменито было имя небольшой, но хорошо укрепленной цитадели — Каина, что лежала южнее, у самой границы с землями палчелоров и мехолнов.

Каин был тем преданным сторожевым псом, который уже по своей природе обязан любить хозяина, верно служить ему, а в случае необходимости не задумываясь отдать за господина свою жизнь.

Каин был замком на воротах, которые открывали доступ к Царю Городов, как иногда называли Газарру. Он был сторожевой башней, которая принимает на себя первый, самый яростный удар врага. Волнорезом, что защищает порт от неистовства моря… Кто владел Каином — не владел своей жизнью.

3

— Варвары — они варвары и есть. — Килиан ослабил ремень и попытался пролезть рукой под панцирь, чтобы почесаться.

Было очень жарко. Слишком жарко, если учесть, что до ритофо — сезона засухи — еще несколько новолуний.

— Варварство — это определение, которое дается цивилизованности, а не разуму целого племени! — Ад дон Кайнен был великим человеком, но и у него имелись свои маленькие слабости, в частности он очень любил разговаривать афоризмами. Так чтобы любое слово звучало как завет или назидание потомкам.

Другое дело, что с потомками в этом смысле не очень повезло. Потомки, а вернее, потомок вымахал на голову выше родителя, был шире в плечах и в последнее время не проявлял никакого желания внимать отцу и командиру открыв рот. Предпочитал учиться на личном опыте, совершать собственные ошибки, набивать шишки. Так что распинается Аддон зря — все равно Килиан останется при своем мнении.

Но это не очень страшно. Мальчишка вырос хороший. Смелый. Весь в отца. И недурен собой — а это уже в мать, Либину, первую красавицу Шэнна, которую Аддон двадцать пять ритофо тому назад похитил чуть ли не из-под венца.

Старший Кайнен внимательно оглядел сына: белокурый, зеленоглазый, с пушистыми ресницами и немного наивным выражением лица. Все это как-то не вяжется с горой крепких мышц, великанским ростом и твердой, выдвинутой вперед нижней челюстью, которая не то что говорит, а буквально кричит об упрямстве своего обладателя.

— Просто ты всякий раз готовишься так серьезно, будто тебе предстоит сразиться с войском Арда-лы, а не с ордой грязных кочевников, — недовольно пробурчал Килиан. — Все будет как всегда: налетят толпой, поулюлюкают, повизжат, постреляют из своих жалких луков, попытаются взобраться на стены и откатятся обратно, потеряв сотню-другую воинов.

— Глуп ты, сын! — вспылил Аддон. — «Как всегда» на войне не бывает. Ты что, не замечаешь, что мехолны постоянно совершенствуются — и всякий раз поступают иначе. В последний раз их «жалкие» луки выглядели до смешного похожими на наши тезасиу.

Килиан высказался в том смысле, что похожи — еще не значит такие же, но Аддон не дал ему договорить до конца.

— Да, Суфадонекса все еще на нашей стороне, но заруби на своем веснушчатом носу (Килиан побагровел от смущения), что везение на войне — штука ненадежная. Не знаю когда, — продолжил он уже спокойнее, — при моей ли жизни, или когда ты станешь главой клана, но мы еще столкнемся с тем, что мехолны будут для нас такой же угрозой, как и палчелоры. Нельзя недооценивать противников только потому, что они одеты в шкуры и топоры у их бронзовые. Наши предки, вероятно, начинали не лучше.

— Когда это было, — протянул молодой воин.

— Было! — рявкнул Аддон. — И хватит препираться. Займись-ка лучше делом. Помоги Руфу камни таскать.

Килиан помрачнел.

Помогать Руфу — задача не из приятных, потому что Руф — это тебе не всякий. Руф — это… Одним словом, Руф — это Руф, тут иначе не скажешь.

— Эльо Аддон! Эльо Аддон! — закричал, нелепо размахивая руками, невысокий крепыш с большим синяком во всю правую половину лица. Бровь у него подпухла, и сверху на нее был криво прилеплен лист целебной муссторы.

— Что тебе, Олькой? — сурово спросил тот, стараясь не рассмеяться.

Топорник Олькой был счастливо женат вот уже шесть ритофо и в своей жене души не чаял. Однако, когда супруга была в дурном расположении духа, она ничтоже сумняшеся колотила свою дражайшую половину Чаще всего любвеобильному Олькою доставалось за робкие попытки изменить жене. Глаз она с него не спускала, так что дальше попыток дело никогда не заходило, но неукротимая женщина не принимала этот факт во внимание и лупила мужа от души.

Заработав синяк-другой, несчастный бежал жаловаться эльо Кайнену и одной рукой всегда тащил за собой упирающуюся жену, тогда как в другой крепко сжимал отнятую у нее палку.

— Она опять поколотила меня, — сообщил он, демонстрируя командиру новые травмы.

— Посажу на хлеб и воду в гарнизонной темнице, — пригрозил Кайнен, не уточнив, кого именно. Он уже хорошо знал, что будет дальше.

Женщина залилась слезами, а Олькой бросился ее утешать и целовать. Спустя пару текселей они ворковали, как две птицы, вьющие гнездышко.

Аддон усмехнулся, глядя на них, и снова неспешным шагом двинулся вдоль крепостной стены, стараясь не упустить ничего. Он твердо знал, что во время битвы решающую роль может сыграть даже самая незначительная, самая мелкая деталь.

Следом за вождем семенил Микхи, старый управитель, в обязанности которого входило также обеспечение крепости провизией на время осады. Микхи был скрупулезен и въедлив, словно клещ. Тем количеством вяленого мяса, зерна и сушеных фруктов, которое он припрятывал в каменных погребах, вырубленных в подошве горы, можно было накормить пару таких гарнизонов. Но старший Кайнен всегда проверял все запасы трижды. Микхи на него не обижался — напротив, полностью одобрял это. Он гордился тем, что воспитал Аддона внимательным ко всякой мелочи, и он же внушил юному тогда Кайнену мысль о том, что хороший полководец должен не только руководить войсками во время сражения, но заботиться об их благополучии, сытости и здоровье. Теперь Микхи мог не стыдиться результатов своего воспитания.

Трижды, четырежды, да хоть двадцать раз заглянуть во все оружейные комнаты, кладовые, каморки и лично сунуть нос во все каменные сосуды для воды, чтобы потом, когда мехолны окружат Каин, воевать с чистой совестью! Вот так.

Пройдя с десяток шагов и выговорив солдатам, которые недостаточно бережно устанавливали камнемет-биратор, Аддон обернулся через плечо.

Килиан таскал камни, складывая их в аккуратную кучу возле стены (пригодятся, чтобы сбрасывать на головы нападающим, но не должны мешать в суматохе боя — постоянно твердилотец).

Старший Кайнен удовлетворенно хмыкнул, увидев, какой валун поднял его сын. Мужчины в их роду славились своей мощью. Из поколения в поколение Кайнены рождались могучими воинами и атлетами. Аддон и сам мог похвастаться недюжинной силой. В свои сорок с небольшим он был еще бодр, свеж и весьма привлекателен. А шрамы — что ж, шрамы… Их стыдиться нечего — они получены в честном бою и не сильно портят его внешность. Во всяком случае, взгляд Либины, обращенный на него теплеет так же, как и в молодости.

В следующий миг взгляд самого Аддона стал странным: он и потеплел, и затуманился, и…

Старый Микхи вот уж который год подряд наблюдал этот взгляд, но никак не мог найти слова, чтобы описать его. Он мог только почувствовать то же, что и Аддон, потому что тоже видел, как поднимается по узким ступеням вдоль крепостной стены Руф, который тащит…

Тот валун, что он тащит, может расплющить не одного человека. Потому что Руф Кайнен не просто силен. Это самый сильный воин, которого только знали в своей жизни и управитель Микхи, и Аддон Кайнен, и остальные жители крепости. А еще Руф красив.

Он так красив, что прекраснейший из богов — повелитель огня и страстей Ажданиока может приревновать к этому смертному. Единственное, что отличает Руфа от небожителя, — это то, что его безупречное тело покрыто глубокими шрамами. Шрамы не слишком заметны на бронзовой коже, но если подойти поближе и приглядеться…

Руф без видимых усилий положил камень в довольно большую кучу и обратился к Килиану:

— Здесь уже достаточно. Пойдем на северную стену.

— Сейчас, — проскрипел тот, раздирая ногтями кожу на пояснице. — Слушай, Руф, тебе не жарко? У тебя тело под доспехами не чешется?

— Во-первых, — улыбнулся тот, — я вылил на себя ковш воды. Во-вторых, да, все равно чешется, и отчаянно.

— Как ты можешь терпеть? — удивился Килиан. — Сколько я тебя знаю, а все равно не могу понять, откуда у тебя такая выдержка.

— Эти мелочи легко перетерпеть.

— А что трудно?

— Не знаю, — пожал плечами Руф. — Просто мне кажется, что это не трудности. Трудности должны выглядеть как-то иначе.

— Будут вам и трудности, — вмешался в разговор подошедший Аддон. — Омагра не оставит нас в покое.

— Можно подумать! — запальчиво начал Килиан. Но тут же и сник.

До недавнего времени племена палчелоров немногим отличались от своих западных соседей мехолнов. Разве что были многочисленнее и уже потому сильнее и опаснее. Они Жили в степях на юге Рамора, не строили укрепленных городов, не знали наук и занимались разведением скота. Разрозненные роды постоянно грызлись между собой, изредка объединяясь для нападения на небольшие города. Могучие же крепости, такие как Газарра, были им не по зубам.

В основном же они грабили купеческие караваны и маленькие группы паломников.

С их существованием смирились, как, мирятся с, тем, что в природе существуют слепни и мухи. О палчелорах не забывали: на Южном рубеже никогда не было спокойно, но и не считали их особенно страшной угрозой. В конце концов, для того и существует сторожевая крепость Каин, чтобы отражать нападения варварских племен.

Однако несколько ритофо назад по степям пронеслась весть о том, что племена палчелоров объединились под властью некоего Омагры. По слухам, ничем не примечательный внешне, не отличающийся физической силой, он тем не менее в рекордно короткий срок создал собственное войско, разбил наголову непокорное племя соседей, истребил орду полузверей аттосков и теперь обратил свой взгляд на север. Туда, где на берегу лазурного моря Лулан возвышались белые стены Царя Городов — Газарры.

Предыдущее нашествие палчелоров, когда об Омагре еще никто слыхом не слыхивал, Каин отразить сумел. Но Аддон никак не мог позабыть, какой ценой досталась ему победа. Сотня раллоденов — Железных Мечей, знаменитых газарратских пехотинцев, присланных Баадером Айехорном в качестве подкрепления, — едва насчитывала шесть человек к концу битвы.

Две сторожевые башни, сооруженные перед цитаделью, были полностью разрушены. Нападавшим удалось где-то раздобыть биратор, и они обстреливали крепость каменными ядрами, нанося защитникам тяжелый урон.

Исход сражения решил Руф Кайнен, который атаковал врага во главе трех десятков копейщиков дилорнов и милделинов — воинов, вооруженных двуручными топорами.

Семь сотен палчелоров сложили свои головы у стен Каина, а об оставшихся в течение двух ритофо почти не было слышно. Жалкие кучки варваров, нападавших на купцов и паломников, не доставляли клану Кайненов слишком больших хлопот. С этими отрядами врагов легко расправлялись эстианты — конники, которыми после гибели предыдущего командира командовал сын Аддона, Килиан Кайнен.

Порывистый, нетерпеливый, непоседливый, он был прекрасным командиром конницы, однако Аддон с тревогой размышлял о том, сможет ли сын руководить всем гарнизоном. Килиан томился в стенах города и изнывал от тоски. Глава клана надеялся только на то, что к тому времени, когда он сам окажется не в состоянии управлять Каином, его наследник будет уже значительно старше, опытнее и мудрее.

Конечно, Аддон знал того, кто теперь же мог бы занять его место.

Руф Кайнен — гордость и надежда всего клана, его самое главное достояние. Но правитель понимал, что Руфу уготована куда более значительная и важная миссия, а потому не слишком рассчитывал на то, что судьба надолго задержит Руфа здесь, на Южном рубеже.

Впрочем…

Кто знает, кто знает?

Аддон подумал об этом, когда увидел, какой улыбкой осветилось лицо Руфа при виде приближающейся девушки. Он любил ее — в этом не было сомнений, и Аддон только радовался бы за этих двоих, если бы не тоска во взгляде Килиана.

Мутная, темная тоска.

Аддон Кайнен ощутил острую боль. Ему было жаль сына, во всех отношениях достойного любви самой лучшей девушки на свете. Если бы рядом не было Руфа, возможно, Уна выбрала бы его.

Но Руф был.

А когда он был, то смотреть хотелось только на него, слушать хотелось только его — и принадлежать только ему. Он был таким, словно в его жилах текла какая-то иная кровь, не обычная человеческая — красная и густая, а будто бы прозрачный воздух или непокорная вода.

Рядом с ним изящная, тонкая Уна казалась совсем хрупкой. Но взгляд ее медовых лучистых глаз выдавал неожиданную в столь юном и грациозном создании силу духа, а буйная копна каштановых волос — если верить примете — гордый и непокорный нрав. Впрочем, в отличие от Килиана Уна была не по годам рассудительна и, воззвав к голосу разума с ней всегда можно было договориться. Она держала слово и в вопросах долга и чести была не менее щепетильна, нежели ее знатные родичи. Из нее могла получиться прекрасная царица.

Старший Кайнен гордился своими детьми.

— Кто составит мне компанию? — спросила девушка, лукаво поглядывая то на Руфа, то на Килиана. — Я хочу выбраться из крепости и надышаться свободой прежде, чем нас запрут здесь на долгие дни.

— Свободой впрок не надышишься, — вскользь заметил Микхи, торопясь покинуть место, где должен был разгореться яростный спор.

Он словно в воду глядел.

— С ума сошла! — рассердился Аддон. — Передовым отрядам мехолнов уже рукой подать до Каина, а она, видите ли, хочет веночки плести на берегу ручья, да еще собирается увести с собой двух воинов. У меня каждый человек на счету. Кстати, о нехватке людей — что ты без дела ходишь?

— Отец, отец, не сердись, — улыбнулась Уна. И воины Каина с невольным трепетом уставились на нее: только она да еще Руф не боялись Аддона и не терялись, когда он, словно грозовое небо, громыхал, стращая их неминуемой карой. — Я наварила травяных отваров, приготовила полотно для перевязок, вино и серу. Пересчитала все стрелы и разослала с ними слуг к каждому стрелку. Помогла матери замесить тесто для хлебов. Имею я право немного отдохнуть?

Будь это его солдат, Аддон бы ответил, когда и как тому придется отдыхать. Но перед Уной он был так же беспомощен, как и любой другой мужчина;

Эта хитрая малышка знала, что ей никто и ни в чем не может отказать. Справедливости ради нужно отметить, что она крайне редко злоупотребляла своим обаянием, но иногда случалось. Что уж греха таить.

— Я придумала выход, отец, — взяла она его за руку. — Все равно тебе высылать дозор. Пошли и меня.

— И не мечтай, — набычился Аддон. Что там палчелоры с их осадными лестницами? Что мехолны с их усовершенствованными луками? Что воины Шэнна в бронзовых доспехах? Сейчас ему предстоит выдержать та-акой штурм…

— Отец, все начинать сначала? Хорошо, я перечислю по пальцам причины, по которым ты не только можешь, но и должен отправить меня в дозор. Во-первых, я езжу верхом не хуже тебя, Руфа и Килиана и лучше любого нашего эстианта. Во-вторых, я стреляю из лука не хуже тебя, Руфа и Килиана и много лучше любого лучника-тезасиу. В-третьих, если ты не позволишь мне отправиться в дозор и напоследок хоть немного проветриться, то я буду ныть у тебя над ухом все то время, пока мехолны будут осаждать Каин. В-четвертых…

Услышав, что есть еще и в-четвертых, Аддон окончательно пал духом и выкинул белый флаг.

— Все! Все! — закричал он, выставляя перед собой раскрытые ладони. — Собирайся, надевай доспехи, отправляйся куда хочешь! Но если тебя убьют мехолны, домой можешь не возвращаться!

— Я-хха! — взвизгнула Уна и помчалась переодеваться.

Руф и Килиан тихо заспорили, кому ехать в дозор. Собственно, спорил один Килиан, Руф в подобных случаях безмолвствовал, глядя на брата немигающим взглядом. В упор. Именно этот взгляд еще сильнее распалял молодого Кайнена.

— Вообще-то, буду решать я, — свирепо уставился на них Аддон. — Пока что я здесь командую.

— Прости, отец, — вздохнул Килиан. — Просто я подумал, что мне в жизни не поднять столько камней, сколько может Руф. В качестве разведчика от меня гораздо больше толку.

Руф молчал.

— Это правда, — признал Кайнен. — От Килиана в крепости проку немного. Но Уна и Килиан без присмотра — это тоже не лучший вариант. — Он поскреб в затылке и постановил: — Поедете втроем. — И внезапно жалобным голосом добавил: — Либина меня со свету сживет.

4

Они бродили в его снах, словно в собственном доме. Они распоряжались его душой, словно нерачительный хозяин собственным имуществом, заставляя испытывать невыносимую боль.

Они пугали и привлекали его одновременно. Они были беспощадны, но не от зла, а оттого, что не ведали разницы, между злом и добром.

Они были могущественны и непобедимы, но все равно умирали в каждом сне, заставляя и его ночь за ночью на собственной шкуре испытывать, как холодны объятия смерти и как горек вкус крови на губах.

Он не знал, могут ли у них быть имена, но каждую ночь звал их поименно, выкрикивая сорванным голосом странные и непривычные слова. Стройные ряды войск маршировали на север. И серое небо, похожее на трясину, затягивало стекленеющий взгляд.

И маленькие пряхи вопоквая-артолу ткали бесконечное покрывало.

Они приходили в его сны, чтобы о чем-то…

5

— …Спросить: что это за штуковина? — И Уна повертела в пальцах окаменевшую раковину, по которой шел полустертый, но все еще отчетливо различимый узор, похожий на искусную резьбу.

— Фальчопсы, — не задумываясь откликнулся Руф.

При этом и У не, и Килиану показалось, что он даже головы не повернул, чтобы разглядеть странную находку.

— Это древние улитки, — пояснил молодой человек. — Они давно уже вымерли. Так давно, что их раковины успели превратиться в камень. Но они действительно очень красивы. Если хочешь, Уна, я наберу тебе таких на ожерелье.

— Получится настоящее варварское украшение, — ревниво пробурчал Килиан.

— Хочу варварское украшение.! — Она скроила зверскую рожицу. — Мы покрасим их в алый и голубой и нанижем через одну. Как ты думаешь, Руф, это будет красиво? Алое с голубым?

— По-моему, очень красиво.

— А откуда ты знаешь про этих улиток? — внезапно поинтересовалась девушка.

— Руф у нас знает все, — ответил Килиан вместо брата. — Его в храме Ягмы истязали всякими науками, разве ты не помнишь?

Бронзовокожий атлет добродушно улыбнулся. Килиан подъехал поближе и тронул Руфа за плечо:

— Не сердишься? Прости. Не могу удержаться: все время хочется тебя поддеть.

/Хочется поддеть тебя, когда Уна рядом. И ты это прекрасно понимаешь, но никогда не скажешь вслух. И за это я тебе тоже благодарен./

— Сколько угодно, — кивнул тот головой. — Мехолнов все равно не слышно — можно и поболтать.

Уна моментально расслабилась. Если Руф сказал, что врага поблизости нет, значит, так оно и есть на самом деле. Чутье у него звериное. В этом он не то что не уступает варварам, но превосходит их. И девушка с нескрываемым восхищением оглядела своего спутника. Ей было приятно смотреть на него, слушать его и прикасаться к его шелковистой, гладкой коже. И ничего с этим она не могла поделать. Да и не хотела, откровенно говоря.

Уна была уверена в том, что в один прекрасный день они сядут вчетвером за стол — она, Руф Кайнен, отец и мать — и назначат дату свадьбы. И это произойдет весьма скоро, потому что ни она, ни Руф больше не хотят ждать. Они любят друг друга, это уже всем ясно. Правда, Руф еще ни разу не сказал об этом вслух и вообще ведет себя сдержанно, будто он — ее отец, но от этого девушка только еще более страстно желала его. Он просто не может не любить ее, не имеет права. Однажды он не выдержит и признается ей в своих чувствах. Уна неоднократно представляла себе, как это будет. И каждый раз воображение рисовало ей все более трогательные и прекрасные картины. Дело, казалось ей, только за тем, чтобы Каббад объявил их мужем и женой и чтобы союз их был скреплен нерушимой клятвой, а в свидетели призваны могущественные боги — покровители влюбленных — Жуманук и Гепетея. Только Килиана жалко.

Но тут уж ничем не поможешь.

А Килиан в тысячный раз пытался разобраться в себе. Он действительно любил Руфа, который приходился ему двоюродным братом, и искренне желал ему счастья и благополучия. Разве не он первый обрадовался, когда отец объявил, что из Газарры, после долгих лет обучения в храме Ягмы, прибывает сын его давно умершей сестры. Разве не он целые дни проводил с Руфом, показывая ему окрестности Каина и знакомя со всеми местными жителями. Разве не он поддержал Аддона, когда тот решил назначить Руфа командиром всех пехотинцев — и копейщиков-дилорнов, и топорников-милделинов, и раллоденов-меченосцев, — а это было вообще неслыханно.

Кстати, Аддону Кайнену ни разу не пришлось пожалеть о своем выборе. Солдаты просто души не чаяли в новом двусотнике: он выводил их невредимыми из самой гущи битв; его отряды несли наименьшие потери, хотя по закону войны именно они принимали на себя основной удар врага. И даже офицеры, командовавшие отрядами и перешедшие под начало Руфа, выказывали недовольство этим назначением только до первого сражения.

И Килиан всегда благодарил богов за то, что они послали ему такого брата и друга. На Руфа можно было положиться всегда: и во время войны, и в редкие, но оттого высокоценимые мирные дни.

/Какие же все-таки у него глаза? Синие? Темно-серые? фиолетовые? Уна смотрит и смотрит не отрываясь: хочет понять. И я тоже. Вчера вот проспорил Микхи почти новый плащ — а все потому, что у братца вдруг позеленели глаза, безо всякого предупреждения…

Руф! Кто, как не ты, достоин любви? Но мне все равно очень больно…/

Глядя на Руфа, можно было с уверенностью сказать, что в храме Ягмы он не тратил времени зря. Он был искусным воином и великолепным атлетом и при этом наизусть помнил десятки мифов и легенд, знал старинные песни и стихи великих древних поэтов, разбирался в созвездиях и безошибочно ориентировался в глухом лесу и в бескрайней степи.

Но главное — он был всегда уравновешен и спокоен, и с лица его почти не сходила доброжелательная, приветливая улыбка.

Если бы не Уна, Килиану даже в голову не пришло бы, что на Руфа можно сердиться. И теперь ему было очень стыдно признавать, что хоть брат ни в чем не виновен, но он не может его простить. Точнее, не может ему простить любви Уны и того явного предпочтения, которое она оказывала новоявленному родичу.

Всего три или четыре ритофо тому появился Руф Кайнен в крепости Каин, но уже все поставил там с ног на голову, нарушив привычное течение жизни. Хотя Ягма свидетель — сам он об этом и не подозревал.

— Из Газарры прислали подкрепление: полсотни человек, — сказала Уна. — Пятеро из них разбираются в бираторах, еще пятеро явились с собственными лошадьми в поводу (при этих словах лиан Довольно потер руки), еще десятеро — наемники, раллодены. Итого, в остатке три десятка никогда не бывавших в бою и слегка ошалевших «солдат». Что скажешь, Руф?

— И на том спасибо. Десяток Железных Мечей и пятеро эстиантов — уже царский подарок. А с остальными разберемся, научим, пусть только битва закончится.

— Что-то ты сегодня встревожен, — не то спросил, не то утвердил Килиан.

Вместо ответа Руф призвал своих спутников к молчанию. Повинуясь его резкому жесту, они затаились, стараясь не то что не шуметь, но даже не дышать.

Они только что вступили под сень древних деревьев с шелушащейся зеленовато-сиреневой корой. Дремучий лес простирался до самого горизонта, постепенно вскарабкиваясь на невысокие горы, за которыми и начиналась территория палчелоров. Всадники находились как раз над обрывом, среди деревьев, а прямо под ними змеилась желтая песчаная дорога, достаточно широкая, чтобы по ней могли ехать рядом трое всадников. Песчаный обрыв менял свои очертания после каждого проливного дождя или сильных ветров; песок, шурша, осыпался вниз, и из рыжего отвесного склона угрожающе торчали перекрученные корни деревьев, похожие на толстые жадные щупальца.

По этой-то дороге сейчас осторожно двигались несколько человеческих фигур. Крючковатые носы, нечесаные бороды, плохо выделанные плащи из шкур (с таким-то запахом они хотят оставаться незамеченными!), тяжелые палицы с бронзовыми шипами — явно трофейные.

Уна отчетливо представила, как выдирали шипастую кидеми из мертвой руки и как та не желала отдавать верное оружие, сжимая рукоять в ледяных пальцах. Вообще-то, подобными палицами вооружены шэннские пехотинцы, но кто знает, скольких хозяев успела поменять эта, оказавшаяся теперь у варвара. Судьба оружия во время войны так же непредсказуема и изменчива, как и судьба человека.

/Можно подумать, что в мирное время…/

Девушка не успела додумать до конца. Мысль была банальная и ускользнула от нее с той же легкостью, с какой и возникла из ниоткуда. До рассуждений ли о судьбе, когда в нескольких полетах копья от тебя крадутся вражеские лазутчики, разведывая дорогу для своего войска. И это значит, что мехолны гораздо ближе к Каину, чем можно было думать. Возможно, первое сражение состоится уже сегодня. И наверняка — не позднее завтрашнего утра.

Килиан погладил ее по руке: не бойся, я здесь, я не дам тебя в обиду.

Уна улыбнулась. Она умела улыбаться великолепно, весело, когда это было необходимо, пусть даже самой ей хотелось плакать. Пусть ей приходилось буквально высекать эту улыбку в неподвижном мраморе своего лица. И лицо всегда повиновалось, и ни один мускул не выдавал истинных чувств.

/Вот так, шире, еще приветливей и веселее. Мне не страшно. Мне не должно быть страшно, и я даже не думаю о том, что его могут убить, ведь в битвах обязательно убивают. И гибнут не только неопытные и перепуганные новички, но и искушенные воины./

Руф смотрел на осторожно продвигающихся по дороге мехолнов, и его взгляд больше всего был похож на беспощадный взгляд хищного тисго — царя птиц. Ему не нравилось, что варвары не пытаются скрываться в густых зарослях, а откровенно и целеустремленно двигаются к цитадели. Это глупо, конечно. Но такая глупость граничит с наглостью, и, значит, тому есть какие-то причины.

Он подал знак, и они бесшумно отъехали от края обрыва. Неспешным шагом добрались до широкой тропинки и только тогда погнали коней во весь опор.

6

Прорицатель Каббад взвесил в руке тяжелый нож с серповидным лезвием и потянул к себе упирающегося жертвенного ягненка. Ягненок не блеял, а будто тонко вскрикивал. И Каббаду чудилось, что неразумная тварь зовет: «Маа-аа, маа-аа!»

Хотя на самом деле этого быть не могло. Старик усмехнулся своим мыслям. Сколько ритофо топчет он грешную землю — уже весь поседел, сморщился, высох, — а все не научится не думать о том, кого приносит в жертву, и терзается муками совести. Вот первая часть обряда всегда давалась ему легко. Возможно, оттого, что это было еще и очень красиво.

На алтарях всех главных богов плясало пламя. Прорицатель и трое его помощников в длинных струящихся одеждах обходили их по очереди и у каждого совершали жертвоприношение и песнопения в честь верховных владык.

Повелителю огня и человеческих страстей Ажданиоке полагалась полная чаша лучшего красного вина. Сама чаша была украшена алыми и оранжевыми каменьями. Золото, из которого она была выкована, докрасна раскалялось в пламени жертвенного костра, а вино с шипением испарялось, и это значило, что Ажданиока принял дар.

Царю морей, хозяину воды Улькабалу преподносили хрустальную чашу с голубым вином и несколько драгоценных жемчужин. Они долго не желали гореть, а потом распадались тонким и легким пеплом.

Полная чаша черного вина, свежий хлеб и самые красивые цветы были жертвой, которую люди посвящали богу земли Тетареофу. Ведь он не только посылал им богатые урожаи, не только кормил и защищал, но мог также сотрясти твердь, устроить камнепад или страшное бедствие — миванирлон, когда недра гор изрыгали потоки жидкого огня, в небо взлетали раскаленные скалы, а земля окутывалась шлейфом черного и невесомого пепла.

Блестящими украшениями пытались откупиться люди от слепого Данна — вершителя судеб. Этот юный незрячий бог тянул жребий как смертным, так и бессмертным. И считалось, что нужно отдать ему что-то дорогое, дабы взамен обрести удачу и его благосклонность.

Такими же богатыми, прекрасными, но бескровными жертвами почти всегда довольствовались и другие боги: вечно влюбленные Гепетея и Жуманук, податель жизни Лафемос и светоносный Луранудак. Однако двое — воитель Суфадонекса, а также хозяин смерти и безумия Ягма — постоянно жаждали горячей крови и чужих жизней.

Видимо, Каббад был плохим прорицателем, потому что, несмотря на весь его трепет перед богами, стремление заслужить милость небесных владык и желание добыть победу своему народу, ему было жалко крохотных ягнят, вся беда которых заключалась в том, что их угораздило родиться: одного — безупречно рыжим и другого — безупречно черным.

Каббад заметно побледнел, когда столкнулся взглядом с широко открытыми испуганными глазами малыша. Из темного агатового глаза текла мутная слезка.

/Единственная надежда, что ни Суфадонекса, ни грозный Ягма не прислушиваются к мыслям ничтожнейшего из своих служителей. Что им до меня? А если и слышат, то, вероятно, понимают, что мне не жаль жертвы для них, мне просто жаль саму ЖЕРТВУ. Что ж он так стонет, бедняга?! Каждый раз одно и то же…/

Рыжего ягненка надлежит зарезать у алтаря Суфадонексы, а затем держать, чтобы кровь из распахнутой алой раны стекла прямо в огонь. То же самое следует проделать с черным у алтаря Ягмы.

Прорицатель пропел заклинание и не глядя полоснул по пульсирующей под пальцами плоти. Тяжелый нож с лезвием, наточенным до невозможной остроты, сам выполнил грязную работу.

/Однажды я таки отрублю себе пальцы. Нужно заставить себя смотреть. Интересно, как жрецы Ягмы приносят в жертву детей? Не представляю… Впрочем, и представлять не хочу./

Аддон Кайнен частенько говорил своему старинному другу и учителю, что тот родился не в свое время. Ведь гласят же легенды, что некогда на земле царил Золотой Век, когда не было ни убийств, ни войн, ни голода. И люди жили, как певчие птицы, довольствуясь тем, что дает им плодородная земля. Это уже потом случилась страшная битва земных богов со смертоносными чудовищами, порожденными чернотой ночного неба. И после этой битвы не осталось ничего живого под небесами.

А когда Тетареоф и Улькабал породили новый людской род, то был он уже иным — воинственным, жестоким и кровожадным. Словно кровь убитых чудовищ, напоившая землю, отравила ее, и всякое семя ее также было отравлено. А вот Каббад не был.

Ему бы отправиться в Шэнн, где возвели самый величественный храм животворящему Лафемосу и где в честь этого бога растили красивейшие цветы и держали сотни сладкоголосых птиц. Конечно, Шэнн тоже воюет, но после сокрушительного поражения, которое прежний царь потерпел в битве с газарратами, никаких серьезных сражений у его стен не было.

Опять же, если рассуждать о прихотливых поворотах судьбы: самый миролюбивый человек, какого только знал Аддон Кайнен, всю свою жизнь неотлучно находился в центре кровопролития. Ведь те дни, когда жители Каина не истребляли врагов на бранном поле, можно было пересчитать по пальцам.

Впрочем, боги ничего не делают зря. Возможно, Только такой человек, как Каббад, и мог находить в себе достаточно доброты и душевных сил, чтобы своим присутствием хоть немного облегчать участь близких и любимых людей. Откуда он черпал эти силы, для Аддона, например, оставалось вечной загадкой.

Жители крепости, предупрежденные о том, что враг стоит у самых ворот, истово молили богов о милости и снисхождении. Особенно докучали Суфадонексе и Ягме, потому что умирать не хотелось никому. Это чистейшей воды ерунда, если вам говорят, что воин всегда готов принять собственную смерть.

Тот, кто рожден и воспитан воином, всегда готов выступить на защиту своей родины, своих соотечественников и богов. Он закроет путь врагу, хотя ему так же, как и остальным, хочется жить, любить и быть любимым, растить красивых детей и пахать плодородную землю. Просто это его работа, и он станет выполнять ее, пусть даже она грязная, кровавая и страшная. Но не ждите от воина, что он не будет бояться, не будет молить небесных владык даровать ему победу и сохранить жизнь. Возможно, воин даже лучше остальных представляет себе, как это прекрасно — жить. Ведь он чаще других заглядывал в лицо смерти.

Особенно усердствовали у алтаря Ягмы те самые тридцать новобранцев, о которых упоминала У на. Они еще не слишком хорошо понимали, что ждет их в совсем скором времени, но уже как будто ощущали ледяное дуновение где-то за спинами. А когда оборачивались — там никого не было.

Это и есть предчувствие смерти.

Сквозняк, который образуется всегда, когда Ягма приотворяет дверь, ведущую в его мрачное царство.

— Ты писал Баадеру? — Либина осторожно тронула мужа за рукав, приглашая отойти в сторону.

В последние часы перед осадой Аддон Кайнен стремился поспеть всюду и буквально разрывался на части. Побеседовать с ним с глазу на глаз не было никакой возможности, а откладывать важный разговор на потом Либина тоже не могла.

— Я писал царю, — ответил супруг, сделав особое ударение на слове «царь».

— Как ты думаешь, тебе удалось убедить его забрать девочку? — тревожно спросила она.

— Не уверен. Во-первых, я старался не сгущать краски, а описывал исключительно факты. Во-вторых, Баадер наверняка привык к тому, что Уна два десятка ритофо живет в Каине и с ней не случилось ничего дурного, отчего же именно на этот раз должно что-то произойти? В-третьих, я уже теперь могу приблизительно угадать ответ нашего царственного брата: жена-де на сносях, наследник грядет, то да се… Разве нет?

/Бедняжка моя, ты же знаешь, что, даже если бы Баадер захотел, ему будет очень трудно преодолеть сопротивление многочисленной родни. Это только ты у меня такая умница, а иные жены бывают хуже слепней./

Женщина припала лбом к крепкому плечу мужа и тяжело вздохнула.

— Не пристало жене и матери Кайненов ненавидеть своего повелителя, но, честное слово, Аддон я не могу простить ему того, что случилось с твоей сестрой. И теперь, когда ты просишь его приютить во дворце нашу маленькую Уну, он не торопится выполнить твою просьбу, хотя боги свидетели — просто обязан сделать это!

Глава клана помрачнел, как и всегда, когда ему напоминали о судьбе его горячо любимой младшей сестры Сиринил.

Они все тогда были молоды.

Газаррой правил отец Баадера — могущественный и коварный Магон Айехорн, а главой клана Кайненов был красавец Лив — отец Аддона.

Лив и Магон были не только родичами, но и друзьями, поэтому Кайнен без колебаний принял приглашение Айехорна и отправил в Газарру обоих своих детей: Аддон должен был изучать военное дело и философию в храме Суфадонексы; а прелестная Сиринил постигала премудрости жриц Ягмы. Жили дети Лива в царском дворце, и именно тогда зародилась их дружба с нынешним царем Баадером. Что бы ни случилось, а Аддон по сей день считает владыку Газарры своим кровным братом.

Что же до отношений Баадера и Сиринил, то они очень быстро переросли из дружбы в гораздо более пылкое, могучее и неистовое чувство. Их любовь тянулась довольно долго, и Лив Кайнен уже думал, что скоро придется отдавать свою дочь замуж, но судьба, а точнее, Магон Айехорн распорядился иначе.

Дальновидный политик, он вполне справедливо рассудил, что ему выгодно заключить союз с богатым северным соседом, Ирруаном, и приказал сыну жениться на ирруанской царевне.

Это теперь Баадер не терпит возражений и является полновластным владыкой; а в те времена он ничего не смог противопоставить железной воле своего родителя. Не было на свете человека, который посмел бы перечить всесильному Магону. Точнее, был. Но Лив Кайнен не видел причин, по которым должен был бы протестовать против столь выгодного брака царевича. Ведь сразу после свадьбы ирруанский тесть выслал в Газарру пять сотен тяжеловооруженных пехотинцев, которые пришлись как нельзя более кстати в очередной войне с палчелорами.

Сиринил не посвятила отца в свою тайну. Она не рассказала ему, что любит Баадера, любима им и в ближайшее время появится и плод их пылкой страсти. Сперва она не рассказала отцу, а потом не смогла рассказать, ибо Лив Кайнен погиб в кровопролитном сражении, и главой клана стал ее брат — Аддон.

К тому времени Аддон был уже целый ритофо как женат на знатной шэннской девице Либине — высокой, статной, белокурой и отчаянно смелой. Она не только согласилась бежать с ним прямо с собственной свадьбы, но и с радостью последовала в пограничную крепость, где опасности подстерегали их на каждом шагу.

Либина ни разу в жизни не посетовала на свою судьбу и всегда радовала мужа хорошим настроением и добрым нравом. Иногда Аддон даже испытывал нечто похожее на угрызения совести: ведь он лишил жену обеспеченной жизни в светлом дворце, где ей прислуживали многочисленные рабыни и служанки, а взамен не предложил ничего, кроме каменной цитадели, бесконечных сражений и постоянного страха за жизнь мужа, а после и сына.

Что же до Сиринил, то, родив ребенка, она не захотела больше оставаться в мире живых. И не потому, что за ее спиной судачили досужие сплетники:

Аддон Кайнен мог защитить честь своей сестры, да и претендентов на ее руку всегда хватало, ведь Сиринил была неописуемой красавицей, — но молодой женщине казалась невыносимой даже мысль о том, что ее Баадер принадлежит другой.

В день празднества, посвященного богу морей Улькабалу, она шагнула со скалы, в развевающихся голубых одеяниях и венке из водяных лилий — такой, какой ее впервые встретил Баадер в дворцовом саду, в Газарре.

Ребенок Сиринил был как две капли воды похож на своего царственного отца. Поэтому его сначала отдали в храм Ягмы, подальше от людских глаз, но после сердца Аддона и Либины не выдержали, и они забрали его в Каин.

/Что, Баадер? Не удержал своего счастья? А каково тебе нынче, похоронившему двух жен подряд и не дождавшемуся наследника? Теперь ждешь затаив дыхание, кого родит нынешняя супруга — все такая же нелюбимая. А может, стоило тогда пойти наперекор воле своего могущественного отца? И кто знает, возможно, Магон Айехорн, признав в тебе равного, столь же непреклонного и решительного мужа, благословил бы ваш союз. Сиринил осталась бы жива, и в игарском дворце Газарры жили сейчас ваши дети — сильные сыновья и прелестные дочери.

Нет, это не твой отец, , это ты сделал тогда выбор…/

— Я боюсь за нашу девочку, — пожаловалась Либина мужу. — В ней бурлит кровь Кайненов, она не ведает страха и просто лезет на рожон.

У нас выросла настоящая воительница, но меня это совершенно не радует.

— Не сомневаюсь, — кивнул он. — Меня просто в дрожь бросает, когда она карабкается на стены со своим луком. Ты абсолютно права: ее необходимо отправить в Газарру. Здесь и так небезопасно, а с ее норовом и отчаянной храбростью… — Аддон безнадежно махнул рукой.

— Может, попросить Руфа, чтобы он с ней поговорил? — робко предложила Либина. — Он единственный, кого она послушается.

— Возможно. Хотя я не сильно верю в успех этого предприятия.

— Но не сидеть же нам сложа руки, уповая на милость Баадера. Особенно теперь, когда ясно, что он не поторопится ее оказывать.

Кайнен крепко поцеловал жену и сказал безо всякой видимой связи с предыдущим разговором:

— Я тебя люблю. Ты должна знать это. И сегодня, и завтра, и во время сражения. Я люблю тебя. Если бы нужно было снова скакать в Шэнн и похищать тебя из-за свадебного стола, я, не задумываясь ни на мгновение, вскочил бы на коня.

— Если бы пришлось выбирать второй раз, то я бы не променяла наш Каин ни на какие сокровища Рамора, — прошептала Либина. — Ни на трон

Шэнна, ни на царский венец Газарры, ни на дворец Ардалы.

И они застыли обнявшись, словно стремились слиться в единое целое.

Килиан с нескрываемой тоской наблюдал за своими родителями, не решаясь подойти и разрушить i эту хрупкую минуту тишины.

ГЛАВА 2

1

Аддону Кайнену, главе клана Кайненов, хранителю Южного рубежа.


Брат мой и верный друг мой!

Поскольку ты крайне редко просишь меня о чем-либо (видят боги, я предпочел чтобы ты чаще обращался ко мне с просьбами, которые я с радостью исполнил бы), то начну с главного.

Зная, насколько небезразлична мне судьба нашей дорогой Уны, ты поймешь, что лишь крайнее беспокойство о ее благополучии заставляет меня повременить с этим делом. Конечно, ты прав:

юной деве знатного происхождения не место в цитадели, которую постоянно атакуют кровожадные варвары, но поверь, что под твоим присмотром в Каине гораздо безопаснее, нежели в Газарре.

Теперешняя супруга моя, как тебе хорошо известно, происходит из рода цapей Ардалы, а они привыкли лить кровь с той же легкостью, что мы — жертвенное вино. Это жестокая и своенравная женщина к тому же ждет моего наследника. Что и дает ей некоторую власть надо мной. Ибо всякое свое недовольство она сопровождает слезами и криками, грозя тем, что не сможет доносить плод до положенного срока.

Естественно, я не намерен терпеть такое поведение после рождения моего ребенка, но до… Да пусть она хоть всю Газарру перевернет вверх дном, лишь бы обеспечила род Айехорнов законным наследником.

Я уверен, что этой вздорной женщине вряд ли понравится появление во дворце нашей красавицы Уны. Думаю, она унаследовала внешность своей прелестной матери и уже потому не имеет соперниц, . В иное время я бы решительно пресек всякие слухи, но теперь предпочитаю отмалчиваться. Ты лучше других знаешь, как необходим народу Газарры мой наследник. Твоему-то уже исполнилось двадцать ритофо! Пойми меня как отец отца, как друг — друга.

Как только позволят обстоятельства, я сам приглашу нашу малышку в Газарру и пришлю отряд для ее сопровождения. И будь уверен, позабочусь о ее будущем не хуже тебя.

Что же до твоего страстного желания отправиться на поиски старца Эрвоссы Глагирия, то рассказы о нем такой же вымысел, как легенды о деяниях наших предков. Да и если бы он существовал на самом деле и тебе удалось бы его отыскать — на кого ты оставишь Каин? Кто будет охранять Южный рубеж Рамора?

И что скажет тебе старец Эрвосса Глагирий? Поведает два-три десятка легенд о чудовищах, порожденных ночным небом? Нет, по мне, все это вымысел тех, кто хочет приуменьшить величие наших богов, заменив их лжебогами.

Меня же больше всего беспокоят слухи о том, что у палчелоров объявился вождь — какой-то великий полководец. История изобилует подобными примерами, и нельзя недооценивать грозящей нам опасности. Нередко бывало так, что в маленьких городишках или варварских поселениях рождались те, кому было суждено своей рукой перекроить карту мира и переписать свитки судеб.

Молю вершителя Данна, чтобы на сей раз мы ошиблись и Омагра оказался обычным удачливым варваром, чьего везения хватит максимум на пару сражений с Шэнном и племенами мехолнов. Иначе нам грозит серьезная опасность.

Удачи тебе. Пусть будет благосклонен Суфадонекса ко всем твоим родным и близким.

Баадер Айехорн, царь Газарры и владыка Ирруана.

2

Во время половодья переполненные водой реки катят мутные воды, на поверхности которых кружит всякий мусор — щепки, прелые листья, обломки рыбацких лодчонок, кора, спутанные клубки травы, — да все, что угодно.

Вода наталкивается на камни, и тут же образуются мелкие водовороты и крохотные водопадики, слышится грозное ворчание потревоженной реки и рокот влекомых ею валунов. А затем река затапливает долину, и на том месте, где недавно зеленела молодая трава, уже волнуется глубокое озеро…

Когда Руф взглянул с крепостной стены на пространство, лежавшее у подножия цитадели, он подумал, что эта картина очень напоминает ему бурный разлив реки во время вровала — сезона дождей.

Казалось, что Каин возвышается на неприступной скале посреди темного бескрайнего озера. И горе тому смельчаку, который отважится пуститься вплавь по его грозным и неспокойным водам.

Равнина вся сплошь шевелилась, время от времени всплескивая волнами разных отрядов, бушевала и угрожающе рычала сотнями и сотнями голосов; визжала, мычала, ржала и блеяла; и на гладкой мутной поверхности то и дело появлялись цветные пятна — это варвары устанавливали шатры и вывешивали над ними свои опознавательные знаки.

Странные скрежещущие звуки издавали вьючные животные палчелоров — дензага-едлаги — громоздкие, неуклюжие, неповоротливые твари, обладающие огромной силой и выносливостью. Это были настоящие живые горы брони и мускулов, однако мозгов у них как бы не было вовсе. Жителям Рамора представлялось порой, что варварам удалось приручить этих животных лишь потому, что последние просто не в состоянии отличить волю от неволи.

Дензага-едлаги волокли на себе самые тяжелые предметы: окованные бронзой тараны, приставные лестницы, запасы оружия. Они же служили и провиантом для осаждающих — тем уникальным провиантом, который сам себя доставлял к месту назначения. Палчелоры пили молоко дензага-едлагов, ели их мясо, обтягивали щиты их шкурами и делали из них доспехи. Кости этих странных существ шли на изготовление украшений и домашней утвари, а шерсть из пятнистых грив — на крепчайшие веревки и тетиву для луков.

Очевидно, поэтому управлять народом палчелоров было не слишком сложно. Принадлежащие им бесчисленные стада бродили по бескрайним степям на юге Рамора в поисках богатых пастбищ; сами же варвары в тревожные времена упражнялись в воинском искусстве, а в мирные — предавались безделью.

У них не было ничего, кроме просторных шатров, выносливых, сильных жен и скота. Поэтому палчелоры не могли ничего потерять и не страшились лишений. И когда жители городов задумывались о смысле жизни и смерти, когда взвешивали все «за» и «против», сомневались, мучились и страдали — палчелоры грузили имущество на своих дензага-едлагов и выступали в поход, из которого либо возвращались с богатой добычей, либо не возвращались совсем, уходя пасти коней на заоблачные равнины, хозяином которых был великий бог Даданху.

Верования палчелоров были столь же просты и безыскусны, как и вся их жизнь. Верховный бог варваров отличался от обычного вождя всего лишь большей жестокостью да фактом бессмертия; а жизнь обычного варвара ничем не отличалась от смерти: ведь заоблачные равнины как две капли воды походили на равнины земные. Поэтому палчелоры не боялись умереть, что делало их в бою крайне опасными противниками.

Они погибали сотнями, атакуя крепости Рамора, но сокрушительное поражение в одном сражении чаще всего не могло остановить их нашествия, ибо на смену павшим приходили их бесчисленные братья, сыновья, а зачастую и жены.

Женщины палчелоров были прирожденными воительницами и часто принимали участие в битвах наравне с мужчинами…

У Руфа было невероятно острое зрение, и поэтому ему удалось разглядеть центральный шатер, рядом с которым на высоченном шесте висел белый череп со вставленными в него сверкающими красными камнями — воплощение Даданху, наблюдающего за ходом сражений бесстрастными мертвыми глазищами.

А еще Руф Кайнен понял, отчего ему было так тревожно в последние дни и отчего лазутчики-мехолны так отчаянно смело шли по раморским дорогам.

Палчелоры и мехолны впервые в своей истории объединились и единым войском выступили против Рамора.

И весь гарнизон Каина, даже если сосчитать женщин, стариков, детей и пять десятков воинов, присланных из Газарры в качестве подкрепления, на этот раз не могли противостоять полчищу варваров, которых привела под стены цитадели несокрушимая воля Омагры.

3

Уна оглядела стан врага и поняла, что ей вовсе не хочется говорить с Руфом о перспективах ближайших дней. Все было слишком очевидно. Но и молчать казалось невыносимым, и потому она задала вопрос, который давно уже мучил ее:

— Ты помнишь свою мать? Хоть немного?

Руф наморщил гладкий лоб, будто попытка вспомнить собственное прошлое причинила ему физическую боль.

— Иногда кажется, помню. Иногда мне снится :. какая-то тень без лица, которая протягивает ко мне руки, и тогда я думаю, что это и есть моя мать. Изредка мне вспоминается, что будто бы была женщина и она называла меня «мальчик мой», но это скорее то, что я хотел бы помнить .

Аддон настолько часто рассказывал мне о ней, что теперь я вижу ее его глазами, чувствую — его чувствами, а помню — его воспоминаниями. Но моего ничего нет. И наверное, это причиняет мне боль.

— Прости, — потупилась она.

— Отчего же. В такие дни нужно думать и говорить о самом дорогом. Кто знает, что случится с нами завтра.

У Руфа была привычка произносить вслух то, что другие боялись. Порой это больше походило на беспощадность и жестокость, нежели на прямоту. Он мог причинить другому боль и даже не понять этого.

/Ну скажи, что ты любишь меня. Признайся!

Чего ты ждешь? Отчего тянешь? Ты же только что самсказал, что времени у нас почти не осталось и слепой Данн вытянул удачный жребий нашим врагам. Почему бы тебе не пойти к отцу и не попросить меня в жены? Боишься. Не хочешь оставлять вдовой. Но так же нечестно! Руф, Руф, Руф… Это ведь такое простое слово — «люблю», что тебе стоит?../

— Они ведут себя необычно. — Уна очень надеялась, что голос ее звучит спокойно, как всегда.

— У них хороший вождь, — откликнулся Руф, разглядывая лагерь противника. — Обстоятельно готовится, не хочет рисковать. Думаю, что он кинет на стены мехолнов, а когда они измотают нас, пустит в ход свой главный козырь.

— Какой?

— Не знаю. Но он явно припас какую-то неожиданность и надеется застать нас врасплох. Хороший воин. Умный, настойчивый, терпеливый. Такие обычно добиваются того, чего хотят.

— Можно подумать, что ты им восхищаешься, — пробормотала девушка, с нескрываемым страхом глядя на своего возлюбленного.

Бывало, что он пугал ее своим хладнокровием.

/Ему что — все равно, что его могут убить а нас захватить в плен? Что отец, и Килиан, и все остальные могут погибнуть?../

— Восхищаюсь, — честно признался Руф. — Видишь ли, не знаю, как тебе это объяснить, но мне кажется, что я чувствую его. Ну словно слышу мысли, которые доносятся из центрального шатра. Смешно, правда?

— Н-не очень, — передернула плечами Уна. — А что он думает?

— Уверен в победе. Хочет расплатиться с Даданху жизнями союзников и уберечь своих воинов для грядущих сражений. У Омагры далекоидущие планы, и Рамор для него только начало. Но что это я, — прервал себя молодой человек. — Чего доброго, ты решишь, что я и впрямь его слышу.

— Ты не хочешь поговорить с отцом? — спросила она с чисто женской непоследовательностью. — После может и не выпасть удачного случая.

Уна все еще надеялась, что Кайнен скажет ей, как она нужна ему, как горячо любима, что если они выживут, то всегда будут вместе. Казалось бы, так просто догадаться…

— Аддон занят, — ответил Руф, не поворачивая головы. Его внимание было целиком и полностью поглощено происходившим там, внизу, у подножия крепостных стен. — Он отряжает гонца в Газарру, хочет просить о помощи. Надежды мало, но если существует хотя бы один шанс из тысячи, то им надо воспользоваться.

Твой отец — великий воин, хотя сам он никогда не позволит так о себе говорить. Знаешь, — и молодой человек взъерошил ей волосы; ладонь у него была тяжелая, а жест получился вовсе не ласковым, просто ободряющим, —

/Потрепал, как гриву коню. Неужели я все сама себе придумала и ни чуточки он меня не любит, а просто хорошо относится — как ко всем остальным Кайненам?! Рядом с ним Килиан всегда казался навязчивым, но, может, дело как раз в том…/ мы еще посмотрим, кто кого. С таким командиром, как Аддон, можно выиграть даже самую безнадежную битву.

Уна внимательно посмотрела в его спокойные, непроницаемые, как морская гладь, глаза. Сейчас они были сине-зелеными. Взгляд их не выражал почти ничего, — во всяком случае, никаких подавленных страстей, затаенных чувств, спрятанных мыслей она не обнаружила. И девушка внезапно устыдилась своего эгоизма: враг у ворот, жители крепости доживают свой последний мирный день, — и кто знает, кого уже несколько литалов спустя Ягма впустит в свой мрачный дворец? А она думает только об одном…

Нет, не зря суровые воины презрительно относятся к женщинам. Вероятно, они правы.

Сначала нужно выжить и победить, а потом уже решать, кто и кого любит и кто с кем станет жить.

— Война…

Руф даже не вздрогнул, а Уна чуть не подпрыгнула от неожиданности.

/Выдержки ни на грош, а еще хвастаюсь тем, что готова сражаться наравне с мужчинами. Нет, выходит, не готова…/

Старый Микхи подобрался сзади не хуже опытного лазутчика.

— Война, — еще неуверенней повторил он, обкатывая это страшное слово в беззубом, шамкающем рту, будто гладкий камешек. — Не обычное пограничное столкновение, а настоящая.

Третий раз произнести «война» он явно не решился.

Старику было страшно, и в то же время он все еще не мог поверить до конца в реальность происходящего. Не может быть, чтобы беспорядочная толпа диких мехолнов, которых ждали со дня на день в Каине, ощетинившемся мечами и копьями, внезапно превратилась в огромную организованную армию. И еще горше оттого, что если прежде и мехолны, и палчелоры выступали под предводительством нескольких вождей, которые то и дело грызлись между собой, не в состоянии поделить славу и добычу, — то нынче в высоком шатре, сшитом из шкур, сидит их могущественный и единоличный владыка.

— Камней даже может не хватить, — пожаловался Микхи. — И огненной смеси. Килиан предложил отцу атаковать варваров прямо сейчас, не дожидаясь, пока они полезут на стены.

— Безумие, — сказала У на. — Нас сметут, как скорлупки в море.

— Аддон тоже не согласился. Он считает, что нужно поднимать и Шэнн, и Ирруан, и Ардалу, потому что если Омагра победит войско Газарры, то после он двинет свои полчища на другие города Рамора. И он, несомненно, прав.

Только я думаю — не согласятся они нам помочь. Будут сидеть, как стая падалыциков, и ждать, что Газарра падет. Потом, конечно, поймут, как жестоко ошиблись, но окажется, что уже поздно.

— Неужели ты полагаешь, — возмутилась У на, — что Ягма наказал безумием всех до единого? Неужели они настолько глупы и недальновидны?

— Дело не в этом, — вздохнул управитель. — Вот и дальновидны, и умны, но я знаю, как это бывает. Зависть к удачливому — более сильному, более богатому — оказывается сильнее доводов рассудка. Каббад молит богов, чтобы они очистили души наших соседей от злобы и зависти и просветили их разум. Надеюсь, боги не останутся равнодушными к его мольбам. — Он взглянул из-за зубчатой башни на вражеский лагерь и сник окончательно. — Я-то что, я уже старик — два срока прожил. Меня царство Ягмы не пугает. А вот вас, молодых, жалко. И внучка моего жалко, и…

Внука Микхи — молодого воина по имени Хималь — Аддон Кайнен как раз и собирался отправить в Газарру за помощью.

4

Они приходили в его сны, как в свою страну.

Они стояли на пороге его души и настойчиво скреблись, требуя, чтобы он впустил их в сердце, в самое нутро, и уже никуда не отпускал.

Они были похожи на верных псов, оставленных под проливным дождем, скулящих от тоски и острого чувства несправедливости.

Он понимал, что виноват перед ними, хотя и не знал в чем.

Они ждали, что он услышит их, и поэтому бродили в его снах, словно в лабиринте черных пещер, заставляя узнавать странные и незнакомые вещи.

Они являлись по его душу и не желали уходить обратно, в пустоту, из которой пришли.

Там, в этой пустоте, метались страшные и причудливые тени, слышались голоса и кто-то ждал его.

Кто-то ждал долго и терпеливо.

Стройные ряды войск маршировали на север.

Небо в рваных облаках багряного цвета казалось заляпанным кровью погибших.

И слепой бог Данн плакал на вершине холма, а У его ног валялись ненужные жребии.

И кто не вернулся с поля битвы.

Маленькие пряхи вопоквая-артолу ткали бесконечное покрывало.

Они приходили в его сны, чтобы о чем-то…

5

— …Предупредить тебя, что это очень опасно. С другой стороны, не опаснее, чем оставаться в крепости во время осады. Плохонькое утешение, конечно, но другого у меня нет. — И Аддон Кай-нен виновато пожал плечами.

— Не беспокойся, таленар, — отвечал Хималь, преданно глядя на своего командира, — я все сделаю. Я доберусь до Газарры живым, я не дам себя убить, потому что с этого мгновения моя жизнь принадлежит не мне и даже не нашим могучим богам, а жителям Каина. Я не имею права не дойти.

От внимания Аддона не ускользнуло, что юноша поименовал его титулом верховного военачальника Газарры.

Хотя Баадер Айехорн назначил таленаром Тислена, но жители Каина со снисходительным презрением относились к «городским» войскам и признавали единственным предводителем главу клана Кайненов. А кого назначали на этот пост Айехорны, не имело ровным счетом никакого значения.

У дверей тихонько всхлипывала мать молодого воина, судорожно прижимая к груди наспех собранный мешок с едой.

— Не плачь, женщина, — рявкнул на нее Аддон. — Не мучь сына. Ему и так тяжело оставлять тебя в осажденной крепости, а ты еще хнычешь. Жена воина и мать воина обязаны улыбаться, провожая своих мужчин на ратный труд.

Старший Кайнен слушал себя с отвращением: и что за чушь он тут несет? Помолчал бы, дал людям проститься.

Сын старого Микхи, отец Хималя, однажды тоже взял наспех собранный женой мешок и поскакал в Газарру за подкреплением. Это было ритофо пятнадцать тому, когда воевали с Шэнном.

И спустя два дня из города пришла помощь. Триста человек. Без одного. Без того самого главного, которого с нетерпением ждали не старый тогда еще Микхи, его внук и невестка.

Это и есть война.

Когда войска уходят за победой и возвращаются с ней — такой вымечтанной, такой желанной и оплаченной страшной ценой. Потому что войско Газарры или войско Каина — это безликое существо;

У него нет ни имени, ни души, ни жены, ни детей, ни родителей.

Все это есть у каждого погибшего воина.

Войско — безжалостное существо — радостно возвращается домой, неся вместе с победой горе, печаль и смертную тоску.

Победа — это когда есть кому оплакать погибших, есть кому выть ночами от горя и есть кому с упреком смотреть в глаза предводителю: что ж ты так? Не уберег, не защитил. А ведь это ты обещал, что войска вернутся домой с победой…

— Отец, ты не видел Уну? — Вошедший Килиан улыбнулся молодому воину и похлопал его по пле-У — Посылают за подмогой? Или сам вызвался?

— Я знаю окрестные горы лучше, чем нашу крепость, — сказал Хималь. — Каждый камешек, можно сказать, в лицо. Если идти не в обход, по Равнине, и не через перевал, а напрямик, то уже через три дня буду в Газарре. И если Тислен соблаговолит поторопиться, то вам придется сдерживать варваров дней десять, не больше.

— Удержим, — уверил его Килиан. — Не впервой. Счастливого тебе пути, Хим.

— Хорошей битвы, Ки.

Молодые люди быстро переглянулись. Надо бы сказать что-то еще, но что еще скажешь? Конечно, грозный Суфадонекса может в любой день забрать воина к себе, но лучше не говорить об этом вслух, чтобы не накликать судьбу.

— Так ты видел Уну, отец? — переспросил Килиан, когда Хималь ушел в сопровождении все еще всхлипывающей матери.

— Нет, не видел. А что?

— Мне надо с ней поговорить. Все-таки последние мирные литалы. Никто не знает, когда еще выпадет свободная минутка.

Аддон нахмурился и поманил сына поближе.

— Хочешь попросить ее стать твоей женой?

— Ну-у да, — немного замялся юноша.

— Не торопись, сынок. Еще не время, поверь отцу.

— Из-за Руфа? — сразу потемнел Килиан.

— Вовсе нет. Это из-за самой Уны. Позже ты поймешь, что именно я имел в виду. А пока не требуй от нее ответа. Если хочешь, чтобы перед сражением душа твоя была спокойна, можешь просто сказать ей о том, что ты ее любишь, — это достойно мужчины и воина. А взаимных признаний не жди и замуж не зови.

— Не понимаю я тебя, отец.

— А тебе и не следует меня понимать, — жестко ответил Кайнен, — тебе следует хотя бы иногда прислушиваться к моим советам. Тогда всем будет легче: и тебе, и нашей девочке, и нам с матерью.

— Может, ты хочешь выдать ее замуж в другой лан — не унимался молодой человек. — Чтобы ни мне, ни Руфу, а какому-нибудь чужаку? Нашу кровь отдать на сторону?

— Иногда ты меня злишь, — признался отец, глядя на сына из-под сдвинутых бровей. — Если бы я хотел выдать Уну замуж за кого-нибудь достойного я так бы тебе и сказал. Но решаю не я. Пойми это упрямец. Или хотя бы постарайся понять…

— Пойду проверю доспехи еще раз, — буркнул Килиан, стараясь не поднимать глаз на отца. — Пока есть возможность. С Уной поговорю, если получится. И твой совет не забуду. — Он повернулся и вышел.

Редкий мужчина из клана Кайненов брал в жены единокровную сестру. Это не запрещалось законами Рамора, но случалось не так уж и часто. Аддон подозревал, что сын предполагает именно эту причину неявного несогласия родителей с его женитьбой на У не. Глупышка… Знал бы он, что происходит на самом деле.

Килиан нашел сестру у крепостной стены, где она помогала другим женщинам связывать сено в плотные пучки. Потом их будут поджигать и сбрасывать на головы нападающим.

— Уна, нам нужно поговорить.

— Сейчас, погоди немного.

/Как смешно и нелепо. Я хотела услышать признание в любви перед этой битвой, и мое желание сбылось. Боги любят пошутить над людьми и сделать все по своему усмотрению. Какой же у него торжественный вид… Смешной. Милый. И что теперь делать? Единственная отговорка — он мой родной брат. Ну и что с того? Но ведь не огорчать же его теперь, накануне сражения…/

Килиан нервно одернул на себе плащ, зачем-то поправил на голове сверкающий шлем, затем снял его и взял в руку. Никак не мог найти нужные слова и нужное положение. Его тело внезапно стало мешать своему владельцу. Всегда ловкое, гибкое и сильное, сейчас оно показалось неправдоподобно неуклюжим.

Молодой человек покраснел и забарабанил пальцами по начищенным доспехам.

— Что тебе, Ки?

— Давай отойдем в сторонку.

— Как хочешь. Ну, что ты хотел мне сказать, Килиан? Я тебя слушаю.

— А могла бы и не слушать, — выпалил молодой человек, разгораясь еще более ярким румянцем. — Ты же и сама все понимаешь. Я люблю тебя. Давно люблю, еще с детства. Помнишь, я дразнил тебя сетсой, ты обижалась и колотила меня, а я никому не жаловался и не признавался матери, откуда у меня синяки?

Уна звонко рассмеялась, словно горный ручеек прокатился по камешкам.

— Не смейся. Это я уже тогда любил тебя. И мечтал, чтобы ты была какой-нибудь знатной шэннской дамой, а я бы тебя украл, как отец похитил нашу маму. А потом я мечтал, чтобы тебя похитили мехолны, а я спас. Или чтобы ты сломала себе ногу где-нибудь в горах, а я нес бы тебя на руках…

— Очень мило. — Уна хохотала так, что у нее даже слезы потекли. Отсмеявшись, она приняла грозный вид. — То есть ты только и делал, что мечтал о том, чтобы со мной приключилась какая-нибудь неприятность. Хороша же твоя любовь…

— Вот ты всегда ко мне цепляешься, с самого детства! — вспылил Килиан. — Я тут распинаюсь, рассказываю, как сильно люблю, а ты издеваешься.

Если меня убьют, ты, конечно, пожалеешь о том, что была со мной неласкова, — но будет поздно.

— Не говори глупости.

— Я говорю не глупости. Я признаюсь в своих чувствах.

— Нет, глупости. — Она даже ногой притопнула у нас впереди длинная-длинная жизнь; мы выстоим в этом сражении и доживем до следующей осады, а потом переживем и ее. Мы дети Аддона Кайнена, и наше дело — охранять Южный рубеж Рамора. Помнишь, сотник? И не смей говорить о том, что ты погибнешь: я не желаю этого слышать, потому что я не желаю жить в мире, где нет тебя.

И Уна быстро сделала охранительный знак, чтобы не разгневать ревнивого Ягму, который мог наказать смертных, которые неуважительно отзывались о его царстве.

— Правда? — расцвел Килиан, который понял главное: он не безразличен У не. — Ты хочешь, чтобы я жил?

— Конечно. Я хочу, чтобы ты жил, чтобы мучил меня своими глупыми расспросами и дразнил сетсой. А я буду тебя колотить, как в детстве. И мы не скажем маме, отчего ты такой бедный, — она и сама обо всем догадывается.

Девушка поманила брата к себе, а когда он наклонился, нежно поцеловала в лоб.

— Иди займись доспехами и оружием. Пока враг у ворот, тебе нужно думать только об этом. И о твоих солдатах. — Она замялась. — Твои солдаты…; что они говорят?

— Моим эстиантам сейчас хуже всех, — вздохнул Килиан. — И я их вполне понимаю. Мы совершенно бесполезны..

— ..ну, не совершенно, но все же. В поле выходить — настоящее самоубийство, хотя, каюсь, я приставал к отцу с этой идеей: очень уж неприятно чувствовать свою беспомощность.

— В ближайшие дни на стенах Каина каждый воин, каждая пара рук будет на счету, — утешила его У на.

— Все верно, но моя конница, ты не дашь соврать, лучшая не только в Газарре, но и во всем Раморе. А в качестве воинов на крепостных стенах мы ничем не лучше и не хуже других. Каждый мой эстиант стоит пятерых, когда сидит в седле. И всего только один к одному, когда под ним нет коня

Девушка успокаивающе погладила его по щеке. Все, что он сказал, было правдой от первого и до последнего слова. Эстианты Килиана Кайнена славились на весь край, но их высокое искусство было совершенно бесполезно внутри крепости.

Уна на секунду зажмурилась, чтобы прийти в себя.

/Страшно. Так страшно, что даже нельзя говорить об этом вслух. До визга, до тошноты. И Килиану страшно — я это чувствую. И отцу, и бедной маме. Только Руф стоит словно каменное изваяние… Килиан, милый, он все-таки решился сказать мне… Лучше думать об этом, только об этом…/

Девушка ощутила внезапный приступ острой неприязни к любимому.

Действительно, непроницаемое лицо Руфа ничего не выражало. Разве что казалось в какой-то миг — он вообще не здесь и думает не о грядущем сражении, не о родных и близких, а о чем-то другом, чему в человеческом языке вообще нет названия.

От этого на душе было холодно и пусто. И в этом холоде и пустоте ворочалась бесприютная любовь, которая никак не могла найти себе места.

Она ворочалась, металась, как живое существо, но почему-то представлялась Уне черным камнем с острыми краями. Эти края ранили ее изнутри, заставляя сердце истекать кровью…

6

Панон-тераваль был голоден и зол. Эта гора мускулов под пятнисто-полосатой шкурой цвета расплавленного серебра, покоящаяся на колонноподобных могучих лапах, сейчас пребывала в непривычном для нее состоянии.

Панон-тераваль — ночной хищник, хозяин гор — никому и никогда не уступал дорогу. Это его именем матери пугали раскапризничавшихся детей, это его появления боялись пастухи, гнавшие стада через крутые перевалы, это с ним предпочитали не связываться даже газарратские милдедины, сокрушавшие своими тяжелыми топорами самые прочные доспехи.

Панон-тераваль был жестоким владыкой. Ему нужны были только кровавые жертвы. Он нуждался в теплом, парном мясе и горячей, свежей крови. Но в его оправдание можно сказать, что сия потребность была у него естественной (иначе бы он сам не выжил) в отличие от людей, которые совершали убийства из мести либо корысти, а то и просто забавы ради.

Горный царь довольствовался малым. Добыв себе жертву, он отдыхал в прохладных пещерах до тех пор, пока голод не звал его на очередную охоту. Этот хищник был славен своим долголетием, и многие ритофо подряд ничто в его жизни не менялось: днем он отсыпался, а ночью рыскал по своим владениям в поисках добычи.

Однако на сей раз спокойное и размеренное течение его жизни было грубо нарушено.

Галдящая, дурно пахнущая орда людей и странных животных, которых панон-тераваль никогда прежде не видел, влилась кипящим широким потоком в долину у подножия его гор.

Эти двуногие и четвероногие так шумели, что пугливые звери поспешили убраться подальше от опасного места, и окрестности пещеры тераваля опустели в считанные литалы. Никто не шел и по горной дороге: ни странники, ни бродячие прорицатели, ни пастухи со своими тучными стадами.

Могучий хищник давно уже не испытывал голода и отвык от этого неприятного состояния.

Ночью, рассвирепевший, он спустился к лагерю. Ярость его была настолько сильна, что заглушила даже могучий голос инстинкта, повелевающий убираться подальше от большого скопления людей. Тераваль отлично знал, какими опасными противниками могут быть двуногие. Не зря его великолепную шкуру портили два корявых длинных шрама, почти, впрочем, не видные под густой шерстью.

Охота у царя гор вышла странной.

Он не промахнулся, и единственный удар его мощной лапы, словно камень, пущенный из биратора, свалил с ног человека, на свою беду отошедшего слишком далеко от лагерных костров и преступившего порог темноты. Однако утащить законную добычу теравалю не удалось.

Человек дико закричал, ощутив, как трещит и раскалывается хребет, наполняя все тело жгучей болью, и к нему бросились товарищи по оружию.

Люди увидели только длинную черную тень огромных размеров и воина, плавающего в луже крови. Зверь остался невредим, — но и не утолил жестокого голода.

Теперь он бродил вокруг своей пещеры, как неприкаянная тень убийцы: ожесточенный, голодный и готовый схватить и разорвать на части всякого, кто пересечет границу его владений.


Юный Хималь действительно знал окрестности Каина гораздо лучше, чем расположение вещей в собственном доме.

В самом деле, старый Микхи не раз выговаривал внуку, что тот не помнит, где хранятся запасы смолы и лежат кожаные ремни и куда следует складывать тонкое шерстяное полотно, сотканное матерью. Хималю не раз и не два доставалось от деда за то, что он пристраивал вещи где попало, исключительно по настроению.

Но в горах юноша разительным образом менялся: он замечал каждый поворот тропинки, каждое растение и каждый камешек. Он мог безошибочно сказать, кто проходил здесь до него, куда пошел и что нес с собой.

Талант следопыта был у него прирожденным. И это признавали все.

О том, что в горах царит грозный панон-тераваль, молодой человек знал не понаслышке. Ему случалось издали видеть огромное гибкое тело, слышать отдаленный рев и находить кровавые следы обильной трапезы зверя.

Хималь отдавал себе отчет в том, что человек, вышедший против панон-тераваля один на один, обречен на мгновенную, но от этого не менее страшную смерть в его горячей алой пасти. Он даже не пытался бы сражаться с таким противником.

Но юноша был уверен в успехе своего предприятия. Ведь днем панон-тераваль спит, и он был убежден, что ему удастся проскользнуть незамеченным мимо зловещего места. А обратно, если боги помогут, Хималь будет возвращаться уже вместе с войском Газарры. Могучий тераваль, конечно, опасен, но вовсе не глуп — он не станет нападать на целый отряд вооруженных людей, чтобы наверняка погибнуть от их дротиков, топоров и мечей. Все было продумано и рассчитано до мелочей. Солнце стояло в самом зените, когда Хималь вступил на территорию зверя. Молодой человек шагал быстро и уверенно, не таясь и не опасаясь за свою безопасность, ибо именно в это время ночные хищники спали самым крепким сном.


Панон-тераваль был разъярен сильнее, чем это вообще возможно.

Яркое полуденное солнце, ненавистный золотой шар, слепил его чувствительные глаза, способные различать мельчайшие детали в кромешной тьме. Очертания предметов расплывались, а из глазниц сочилась тяжелая вязкая жидкость, моментально застывая желеобразными сгустками на великолепной серебристой шерсти.

Зверь хрипло рыкнул.

Хотелось пить. Но ночью он вдоволь налакался из ручья, и теперь жажда не перекрывала острое чувство голода.

По узкой тропинке, по которой лугису — горные козы — ходили на водопой, кто-то шел. Теравалю не нужно было видеть или слышать пришельца. Он просто знал, что его законная добыча наконец пришла в нужное место и теперь сытный обед обеспечен. Потому что невидимый еще некто шевелился, как шевелится крупное животное.

Хищник улегся за камнями, прижал уши к круглой голове. Затаился до поры. Жертва не могла пройти мимо него. Это он тоже знал.


Смерть выскользнула на тропинку и преградила ее.

Деваться было некуда.

Справа и слева громоздились крутые неприступные скалы; сзади — обрыв, отвесная скала, по которой только что вскарабкался Хималь, разодрав колени и локти.

Это была очень короткая и очень трудная дорога к Газарре.

И эту дорогу ему суждено было пройти до конца.

Почему-то когда говорят об этом, то не уточняют, о каком именно конце идет речь — о конце самой дороги или о конце жизненного пути того, кто по ней идет. Возможно, такие недомолвки возникают не по небрежности или случайности, а оттого, что до самого конца ни о чем нельзя говорить с полной уверенностью.

Слепой юноша плакал, сидя на вершине горы. У его ног валялись рассыпавшиеся жребии. Тонкие пальцы, шарили в траве, пытаясь нащупать хотя бы какой-нибудь из них, но резные палочки не давались, ускользали, словно живые существа…

Раллоден, верный клинок, доставшийся от отца, был крепко привязан за спиной, чтобы не мешать во время головокружительного подъема. Поверх него висел мешок с едой. Впрочем, даже если бы меч было легко выхватить из ножен, он оказался бы совершенно бесполезен. Ибо, если тераваля подпустить на расстояние вытянутой руки с оружием, — ты покойник.

Покойник с зажатым в руке мечом.

Или — покойник с топором.

Или — покойник с копьем.

Таким тебя когда-нибудь, может быть, найдут на этой никому не известной тропинке.

Хималь огляделся, и слезы выступили у него на глазах. Он стоял перед беспощадным теравалем и плакал от страха и бессилия.

/Они ждут. Они надеются. Они уверены, что я приведу помощь… Мама! Кто-нибудь! Сделайте же хоть что-то! Я не хочу умирать… Я не имею права… Этого просто не может быть, это мне снится…/

— Они ждут, — сказал он, всхлипывая, — понимаешь ты, убийца? Они надеются. Там, под горой, толпы людей. Там кучи мяса. Почему ты не там? — Юноша шмыгнул носом.

Панон-тераваль стоял не двигаясь, будто вслушивался в его сбивчивую речь. И у Хималя мелькнула безумная надежда: ведь может же быть так, чтобы кто-то из богов решил помочь Каину. И его спасет та невозможная случайность, о которых после рассказывают всем встречным и поперечным и в которые никто не хочет верить.

Потому что так не бывает.

— Уйди, — попросил Хималь. — Не убивай меня, пожалуйста. Ты огромный, сильный, непобедимый. Ты можешь убить любого, кого только захочешь…

Зверь внимательно смотрел на человека…


Солнце, проклятое солнце: выгрызало глаза.

Панон-тераваль давно бы уже прыгнул, но жертва стояла против света, и он видел только размытый смутный силуэт.

Хищник не хотел рисковать, потому медлил, примериваясь, чтобы не ошибиться, чтобы наверняка убить двуногого с одного удара.


Хималь чувствовал, что не выдерживает этого нечеловеческого напряжения. Он слишком долго смотрел в глаза ухмыляющейся твари, в пасти которой сверкали невероятных размеров и остроты клыки. Взгляд у зверя был стеклянный, безразличный, пустой. Взгляд убийцы.

Юноша больше не мог этого выносить и, чтобы сделать хоть что-то, потащил из-за спины меч.

Ему было смертельно страшно.


Двуногий наконец зашевелился. Единственное движение — и хозяин гор рассчитал, как он совершит свой великолепный прыжок.

В тот миг, когда рука Хималя метнулась к рукояти меча, тераваль метнулся сперва вверх, а потом вперед.

Гибкое тело, словно грозовая молния, прочертило серебряную дугу в звенящем от напряжения воздухе и ударило в человека.

Кровавые брызги поплыли в жарком мареве.


В первый момент Хималю даже не было больно, так ему было страшно.

Он видел, как взлетели круглые красные бусинки у него перед глазами, как они разбились о серебряный жесткий мех, в который он буквально утыкался лицом, как что-то темно-сверкающее легко, безо всякого сопротивления вошло в его правое предплечье.

Потом он почувствовал жаркое дыхание зверя. Но он должен был дойти до Газарры, и это придало ему сил.


Хималь вывернулся из-под тераваля, оставив на кривых когтях обрывки собственного мяса. Боль кипящим потоком затопила его, но он старался не придавать этому значения. Он старался существовать отдельно от этой страшной боли.

Бежать он не мог, встать на ноги тоже не хватало сил. Земля плясала и прыгала, сотрясалась и обрушивалась в бездну у него перед глазами, и он не мог найти никакой опоры.

Но он полз, зная, что только от него зависят сейчас жизни нескольких сотен защитников Каина и что счет один к нескольким сотням даже не подлежит обсуждению.

Его собственная жизнь больше не имела никакой самостоятельной ценности.

Ему казалось, что зверь это понял. Хоть и с опозданием, но все же понял. Что с него возьмешь? Зверь…

Хималь подумал даже, что потом, на обратном пути, он останется один на один со своим зверем, чтобы тот довел до конца начатое дело. Возможно, так оно и должно быть. И потому он шептал:

— Я вернусь, не бойся, я вернусь…

Ему казалось, что он прополз достаточно большое расстояние, а зверь неотступно следует за ним, защищая, охраняя, оберегая.

Он ведь все-таки понял.

И было очень легко, словно он качался на волнах, и приятно оттого, что тело наконец перестало болеть. Раскаленные стержни вынули из предплечья, ребер и груди; сняли со спины горячие уголья — и теперь Хималь мог пусть не идти, но хотя бы ползти в ближайшее поселение, чтобы там поднять тревогу и оповестить жителей Рамора о нашествии варваров…


Прыжок оказался точным, а удар передней правой лапы — смертельным.

Тело двуногого — на удивление хрупким.

Если бы тераваль хотел поразмышлять, то, несомненно, подумал бы и о том, отчего лугису, вдвое более легкие и тощие, чем люди, сопротивляются дольше и отчаяннее. Но зверю были чужды размышления.

Он, блаженно урча, отрывал куски теплого еще мяса, и плотный серебристый мех на его морде был заляпан кровью.

Когда панон-тераваль терзал свою жертву, все остальные не смели приближаться к нему. Поэтому даже жадные и от жадности неимоверно наглые падальщики — возникшие из ниоткуда, как только по горам пронеслась весть об очередном убийстве, совершенном владыкой, — держались на почтительном расстоянии от царя гор.

Он никогда бы не стал охотиться на них, но мог рассвирепеть, решив, что они посягают на его добычу, и разметать их дрожащую стаю, превратив ее в мгновение ока в кровавое месиво.

И они терпеливо ждали, когда хозяин насытится и предоставит им право подбирать объедки с царского стола.

Словом, на узкой, едва заметной козьей тропе, петляющей среди отвесных скал, не было никого.

И никто не видел, что на лице убитого теравалем молодого человека застыла светлая, торжествующая улыбка.

Улыбка человека, которому удалось исполнить свой долг.

На вершине холма плакал слепой…

ГЛАВА 3

1

Всемилостивейшему повелителю нашему Баадсру Айехорну,

царю Газарры, от Аддона Кайнена, главы клана Кайненов.


Царь мой и брат мой!

Немного странно, что я пишу тебе это послание, не будучи уверен в том, что смогу отправить его по назначению. Вполне возможно, что ты получишь его после того, как за моей спиной захлопнутся двери, ведущие в царство Ягмы.

Ты оказался прозорлив и предусмотрителен. Ты не напрасно беспокоился по поводу варваров и их предводителя: Омагра, вероятно, любимец своего красноглазого бога, ибо тот стремится всячески помогать ему.

Каин окружен несметными полчищами варваров. Я послал к тебе человека, но мне снятся дурные сны и терзают страшные предчувствия. Я не уверен, что мальчик сумеет вовремя добраться до тебя и передать наш крик о помощи.

Давай называть вещи своими именами — я пишу это письмо в никуда. Исключительно в неистовой вере в милосердие наших богов, которые не дадут ему затеряться, и ты услышишь мой голос, даже если меня самого уже не будет на этом свете.

Первое и главное: береги мою девочку. Ты могущественный владыка, и у тебя хватит власти, чтобы защитить ее, пусть даже от твоей жены и ее отпрыска. Я заклинаю тебя заботиться об Уне и сделать все, чтобы ее жизнь была счастливой. Я прошу тебя об этом не как царя, но как брата.

Не забудь и о моей жене и сыне, если они выживут.

Дороги судьбы, извилисты, и неизвестно, что ждет нас всех, но если Каин выстоит и тебе будет нужен новый глава клана, назначь своею властью Руфа Кайнена. Лучшего тебе не отыскать, даже если бы ты приказал своим раллоденам вывернуть наизнанку небо и перевернуть всю землю.

А Килиану дай конников. Он талантлив в управлении конницей, и его способности не раз пригодятся тебе.

Постарайся не разлучать Либину и Уну, даже если тебе будет казаться, что так поступить разумнее.

Вот, собственно, и все мои наставления.

А может, грозный Ягма не ждет меня в гости так скоро и мы еще посмеемся с тобой над этим письмом, в котором я себя не только похоронил, но, кажется, и оплакал.

Пусть счастье и благополучие навеки поселятся в твоем доме.

Аддон Кайнен, глава клана Кайненов, хранитель Южного рубежа.

2

— Зачем ты пишешь письмо? — скрипучим голосом осведомился Каббад, заходя к Аддону.

Тот неторопливо сложил таблички и связал их вместе шнуром, а затем скрепил длинные концы шнурка восковой печатью.

Прорицатель кинул взгляд на печать, затем рассеянно перевел его на перстень, украшавший указательный палец Аддона. Каббад очень хорошо знал этот перстень, но не уставал любоваться им.

В темно-красном, словно светящемся изнутри, камне, заключенном в дорогую серебряную оправу, был вырезан тот самый череп чудовища, который хранился в храме Суфадонексы.

Драгоценное это кольцо досталось Аддону от Руфа Кайнена. И случилось сие больше трех ритофо тому.

Когда хранитель Южного рубежа приезжал в Газарру на празднества, посвященные богу морей, Баадер Айехорн обратил внимание на прекрасное украшение и возжелал себе нечто подобное. Однако самые искусные резчики, призванные в царский дворец, в один голос заявили, что ничего подобного сделать не могут, ибо печать вырезана в необычном самоцвете — кровавом гордеце тианрисе, который не поддается никакой обработке. Эти редчайшие драгоценные камни помещают в оправу в том виде, в котором находят. В каждом из таких камней заключена капля золотого света.

Аддон выразил сочувствие своему царю, но продать кольцо отказался. Менять его тоже ни на что не захотел, а на настойчивую просьбу подарить драгоценность опечаленному повелителю отвечал, что боги не любят тех, кто подаренное от чистого сердца отдает в другие руки.

— Красиво? — Аддон перехватил восхищенный взгляд прорицателя.

— Великолепно. Этот перстень достоин не только царя, но и любого бога.

— Не говори так — боги ревнивы и могут подумать, что мы кичимся перед ними своим жалким богатством.

— Не все боги одинаковы, — улыбнулся Каббад, — Ты не ответил, зачем писать письмо, которое не станешь отправлять?

— Для очистки совести, — сказал Кайнен. — Впервые в жизни всерьез подумалось, что меня могут убить. И я не хотел бы умереть, не обеспечив будущее своих родных и близких. Конечно, Баадер может и не выполнить мою последнюю волю, но это будет уже его преступление. Мои дети не пропадут — вон какие стали: красивые, сильные, не похожие на меня…

Каббад безмолвствовал.

Он умел молчать так, что собеседник видел: прорицатель все понимает, все чувствует и сопереживает и только потому не хочет ничего говорить. Каббаду рассказывали такие вещи, о которых не любили вспоминать даже наедине с самим собой.

— Потому что мне снятся странные сны, — продолжил Аддон, будто бы именно о снах они и говорили друг с другом на протяжении нескольких последних литалов.

— Какие? — спросил прорицатель. Заметно было, как он встревожился.

— Безумные, но завораживающие, словно ожившая поэма. Представляешь себе — жемчужно-серый рассвет, высокий холм, трава в росе. На вершине сидит юноша, почти мальчик, красивый как бог. Он совершенно слеп, и у меня сердце кровью обливается, глядя на него. Он что-то потерял, снится мне, и теперь ищет потерянное в траве, а она высокая и густая. Он не может найти свою вещь и плачет так жалобно…

А еще снится старик, который выращивает цветы. У него богатая, но старая одежда, а на поясе висят ножны неземного великолепия. Меча в них нет. Цветы у него растут очень быстро — прямо на моих глазах. И они настолько прекрасны, что смертным их видеть не дано.

Аддон замолчал, уставившись в окно. На лице его блуждала рассеянная улыбка: кажется, он снова любовался этим садом.

— Еще что-нибудь снится? — не дал ему помечтать Каббад. — Ты помнишь другие свои сны?

— Самый страшный сон я видел сегодня ночью, — неохотно признался Кайнен. — Поэтому-то и решил написать нечто вроде последнего письма своему царю. Вот как рассказать Либине, ума не приложу. С одной стороны, нечестно скрывать от нее столь важную вещь, с другой же — ей и так несладко: кто знает, что может случиться, а тут я со своими предчувствиями. Что посоветуешь, мудрый?

— Расскажи сон, — неожиданно повелительным голосом молвил прорицатель, и Аддон, не успев даже как следует удивиться, повиновался ему.

— Мне снился необычайный воин. Я не знаю, кто он, но это наверняка был какой-то бог. Он стоял во главе отряда чудовищ, и мне показалось, что они поклоняются ему. На нем были диковинные доспехи…

Кайнен нахмурился, зябко поводя плечами.

— Рассказывай дальше, — требовательно произнес Каббад. — Это был человек?

— Нет, конечно нет. Правда, у него было человеческое туловище, но зато голова похожа на тот знаменитый череп из храма Суфадонексы. Не точно такая же, но ничего более подобного я вспомнить или придумать не могу. А рука, сжимавшая оружие — странное, я не знаю, как оно называется и существует ли вообще в нашем мире нечто подобное, — была не то серо-синего, не то серо-сиреневого цвета. Я не разобрал. Честно говоря, друг Каббад, я страстно жаждал проснуться. Слишком уж яркое было видение…

— Видение или сон?

— Откуда мне знать? — возмутился Аддон. — Это ты у нас мастер толковать сны и распознавать видения по каким-то тайным признакам. А я вообще, если хочешь знать, до последнего времени снов либо не видел, либо не запоминал. Потому-то они меня и тревожат.

— Что еще? — не стал спорить прорицатель.

— Город. Я думаю, что это был город, но руку на отсечение не дал бы. Зато я очень хорошо помню, что там были Уна, и Килиан, и Либина, и мы с тобой. Мы втроем стояли в стороне, а дети мои сошлись лицом к лицу с этим исчадием. Уна выглядела повзрослевшей, но еще более красивой, чем теперь.

Неожиданно Кайнен потянулся к стоящему на столе мекати — узкогорлому медному кувшину с чеканным узором — и отхлебнул вина прямо из него. Взял с глиняного блюда несколько вяленых рядинов, повертел в руках и снова положил обратно. Похоже, что кусок не лез ему в горло.

— Потом, — произнес он каким-то чужим, бесцветным, шелестящим голосом, — я стал тенью. Бледной такой, серой. Бедняжка Либина тянула ко мне руки, и кричала, и звала на помощь, но я уже ничего не мог сделать. Я только пел ей.

/Я пел ей старую колыбельную, как тогда, когда она была беременна Килианом, и каждый день мы боялись, что ей не дожить до следующего рассвета. Я пел ей песенку, которую помнил потому, что это была последняя песенка, спетая мне матерью. Она глупая и смешная. Либина всегда так сладко засыпала под нее, хотя голос у меня — только колыбельные распевать. Тебе незачем знать об этом, Каббад. Все-таки я командир этой крепости. Мне не к лицу…/

— Ты пел ей, — подсказал прорицатель, нарушая затянувшуюся паузу.

— Но она не слышала меня, потому что я был где-то очень далеко, — глухо отозвался Аддон. — Мне суждено погибнуть, не разубеждай меня, я в этом уверен. Вот и написал Баадеру.

Понимаешь, Каббад, я — воин. Я очень хороший воин, но не мастер говорить. Когда в храме Суфадонексы старый хрыч с блестящей лысиной читал нам риторику, я не слушал его. Его было просто неприлично слушать мне, молодому, здоровому парню, уделом которого были победоносные сражения и кровавые битвы. Может, я и жалею о своей глупости, но уже поздно. И оттого я не имею возможности рассказать тебе, что же мне снилось. Это словно, — он пощелкал пальцами, как делал всегда, когда его не понимали молодые неопытные воины, — словно аромат цветов, который носится над лугом. Или вот еще — когда идешь по лесу и вдруг слышишь запах свежей воды, а потом и легкое журчание. Оно еще только угадывается, но ты уже знаешь, что ручей недалеко. Понимаешь?

Каббад серьезно кивнул.

— Вот так и с этими снами. В них дышала смерть. В них витала тень ужаса, отчаяния и безнадежности. В них я видел будто бы конец одного мира и начало другого.

— Только одно могу сказать наверняка, — после паузы произнес прорицатель. — Эти… картины — они вовсе не к твоей скорой смерти. Но это не значит, что они предвещают что-то хорошее.

— Я не хочу знать, — рявкнул Аддон, — что они в таком случае предвещают. Мне некогда тревожиться, я не имею права на то, чтобы мое глупое сердце рвалось на части от тревоги и тоски.

— А я и не собираюсь толковать твои сны, — широко улыбнулся Каббад. — Ты же знаешь, я очень плохой прорицатель.

Он почти робким движением отодвинул тяжелый занавес у входа и вышел на залитую солнцем площадку.

Глава клана Кайненов пристально смотрел ему вслед, хотя Каббада уже не было видно.

Это правда: он очень плохой прорицатель. Возможно, худший из всех известных Аддону. Поэтому-то он совершенно необходим в крепости Каин.

3

Руф не любил эти длинные, тянущиеся, словно древесная смола, застывшая на солнце, мгновения перед боем.

Привыкнуть к тому, что в любую минуту мирное течение жизни нарушится и вокруг начнут кричать, истекать кровью и умирать близкие и знакомые люди, невозможно. Но если уж нельзя этого избежать, то во всяком случае хотелось, чтобы не нужно было ждать этого ужасного мгновения так долго.

Ожидание мучительнее всего.

Люди в крепости тщательно подготовились к осаде. Они по три-четыре раза перепроверили все, что можно было проверить, сделали все необходимое и теперь вынуждены были бездействовать, ибо, как уже упоминалось, нанести сокрушительный удар по вагру вне стен цитадели им все равно не удалось бы.

Казалось бы, жители Каина давно должны были привыкнуть к смертельной опасности и пользоваться редкими текселями затишья на всю катушку, однако на самом деле все обстояло иначе.

Во-первых, нынешнее нашествие палчелоров отличалось от всех предыдущих внезапностью, необычно большим числом войск, брошенных против гарнизона. Сразу стало ясно, что на сей раз Омагра не ограничится коротким набегом, а будет вести долгую и кровопролитную войну, стремясь установить свою власть на всей территории Рамора. И Каин — это своеобразный символ его грядущих завоеваний; это тот даспадоклит, который отчаянно защищают воины своей и стремятся захватить бойцы вражеской армии; это ключ от ворот его нового царства. Без Каина его победа будет неполной. Омагра не сдвинется с места, пока последний камень непокорной цитадели не падет к его ногам.

И это сулит защитникам крепости тяжелые дни и неспокойные ночи.

Во-вторых, в Каине жили не только воины гарнизона, но и гражданское население. Здесь находились жены солдат, их маленькие дети и дряхлые родители. Прежде, хоть битвы и бывали жестокими и кровавыми, не шло речи о том, что Каин может пасть, и каждый воин рисковал только собственной жизнью, пребывая в твердой уверенности: его близкие надежно защищены мощными стенами и с ними в любом случае ничего плохого не произойдет.

Теперь же каждый с ужасомспрашивал себя что будет, если палчелоры возьмут Каин? что станется с моими? какая судьба их ждет?

Войска, которые должны были прислать из Газарры на помощь осажденным, ждали с равной степенью надежды и недоверия. Первая заповедь воина: надеяться только на себя.

Омагра оказался не только отменным организатором, но и неплохим психологом: он не торопился атаковать неприступные стены и давал осажденным возможность поразмышлять о том, с какой силой им придется столкнуться. И место для лагеря выбрал очень удачное (для палчелоров, естественно) — буквально перед носом у воинов Кайнена, однако на несколько полетов стрелы дальше, чем может выстрелить самый мощный биратор.

Будь у защитников крепости другой командир, они бы уже растратили довольно большую часть запаса камней и стрел, пытаясь попасть в такую близкую — ну вот же, только прицелиться получше — мишень.

Но Аддон Кайнен назубок знал каждый камень, кустик и деревце в своей долине. И потому мог с закрытыми глазами сказать, куда долетит снаряд из биратора или стрела тезасиу, а куда и пытаться не стоит, все равно на три-четыре пальца, но ошибешься. И потому он не тревожил зря своих людей, не подвергал опасности лучников, не утомлял нелепыми приказами инженеров, которые даже спали возле своих орудий.

Это явно раздражало Омагру.

Но вождь палчелоров наверняка знал, что ему предстоит сразиться с великим полководцем. Хотя глава клана Кайненов никогда не вел завоевательных войн и никогда его войска не вторгались в чужие пределы, все, кто носил оружие, обязательно о нем слышали. Аддон был ходячей легендой, и новый вождь варваров просто не мог не слышать о человеке, не потерпевшем ни одного поражения.

Это противостояние должно было стать одним из самых великих и жестоких из тех, что помнил Рамор.

Что же до сна — не удавалось никому в Каине заснуть в ожидании неизбежной атаки варваров. Только вот когда она начнется — вечером, или ночью, или на рассвете?

Воины пытались было дремать на своих постах, да разве расслабишься и отдохнешь в доспехах? Разве удастся смежить веки и увидеть хотя бы мгновенный сон, если любой звук, любое шевеление заставляют проснуться и напряженно вслушиваться в странные ночные звуки.

Всякий скажет, что лучше уж бодрствовать несколько десятков литалов подряд, нежели засыпать и просыпаться каждые пять текселей — просыпаться в холодном поту и смертельном ужасе: все, проспал и именно здесь варвары смогли забраться на стену и теперь уничтожают ничего не подозревающих защитников крепости. А виной всему я… Что? Это крыса пробежала мимо по каким-то своим крысиным делам? Уфф… Приснится же такое…

И именно поэтому Руф терпеть не мог эти последние (мгновения?) перед боем, для него было несомненно, что неизвестность — один из самых опасных и беспощадных врагов. Ее кривые, цепкие когти впиваются в сердце, заставляя его бешено колотиться, выламываясь из грудной клетки.

Чем дольше Омагра будет сдерживать своих неистовых подданных, тем более уставшими, измотанными и обессиленными будут воины Каина.

Что до самого Руфа, то он находился где-то посредине между покоем и суетой, между хладнокровием и тревогой. Он не был вправе утверждать, что совершенно невозмутим и в любую секунду может заснуть со спокойной совестью, но, в отличие от своих воинов — он действительно не переживал так сильно. Просто не умел, не научился переживать.

Руф Кайнен понимал, что Уна, выжидательно и требовательно глядевшая на него в это мгновение, ждет решающего объяснения. Он наверняка знал, что она никак не может понять, отчего он медлит и не просит ее руки у Аддона. Тем более что грядет страшное сражение.

Однако Руф несравненно больше, чем смерти на бранном поле, страшился этих слов: я тебя люблю. И не потому, что он не любил У ну, а потому, что знал, что не сможет принадлежать одной, пусть даже самой любимой женщине.

Конечно, дело было не в других.

Не в других женщинах.

Со вчерашнего дня он ощущал смутное и тоскливое желание рассказать У не о том, что чувствует, но сдерживал себя, ибо понимал, что это будет слишком жестоко. Отобрать у девушки ее любовь и нежность, ее мечту и счастье, не дав ничего взамен и даже ничего толком не объяснив…

Толковых объяснений у Руфа не было.

И вот теперь он сидел, примостив на колене табличку, и сосредоточенно царапал на ней что-то острой бронзовой палочкой. То, что ему удалось написать, было правдой гораздо в большей степени, нежели могло показаться, и он тешил себя тем, что У на это пусть и не поймет, но почувствует.

А может, повезет и его просто убьют. И тогда ничего не нужно будет говорить…

В том краю, где старик без меча оживляет цветы, Где слепой прозорлив п ему даже жребий не нужен, В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,

Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин. Мы вернемся с полей, на которых давно полегли, Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…

О каком старике он писал, и почему вместо письма стала получаться песня, пусть наивная и несовершенная по форме, и когда он научился так складно подбирать слова — обо всем этом Руф не задумывался. Он только остановился на мгновение, чтобы найти (вспомнить) следующую строку, однако оказалось, что этого мгновения у него нет.

Оно принадлежало уже кому-то другому, будто копье, которое удалось вырвать из рук владельца: будто верный конь, потянувшийся влажными губами к ладони чужого человека; будто тайное послание, вскрытое врагом прямо над телом убитого гонца.

В этот перехваченный судьбой миг словно всколыхнулось море, с грохотом ударившись о прибрежные скалы, — это забили огромные барабаны, обтянутые шкурами дензага-едлагов.

Сокрушительная волна — мутная, мощная, тяжелая — слепо толкнулась в крепостную стену.

/Ну наконец-то! /

Пошел в атаку первый отряд мехолнов.

Красноглазый великан взвесил в руке тяжелую шипастую палицу и ухмыльнулся своему противнику.

Слепой юноша ползал в траве, пытаясь нашарить потерянные…

4

Они приходили в его сны, будто это была их собственная жизнь и они могли решать все по-своему.

Но они являлись к нему и как нищие, как просители, дальнейшая судьба которых зависела только от него.

Они тянули к нему свои страшные руки, и этот жест был в равной степени молящим и угрожающим.

Они заглядывали ему в глаза, и от этого липкий холодный пот стекал по спине, потому что казалось, что их взгляды вгрызаются в его душу и утаскивают ее куда-то далеко, в неимоверную пустоту ночного неба, которое таращилось на него мерцающими звездами, — и сразу становилось ясно, что небу абсолютно безразлично, что будет и с ним, и с ними.

Ему было страшно, но они помогали ему преодолеть этот страх; ему было больно, но они не признавали боли и не понимали, как на нее можно обращать внимание.

Он был мертв.

Он уже давно умер, но они все равно приходили в его сны, чтобы о чем-то…

5

— … Попросить тебя не усложнять мне жизнь и не прыгать под стрелы. На стенах хватит защитников и без одной глупой девы, но если, вместо того чтобы командовать, я стану вертеть головой во все стороны, пытаясь отыскать свою непокорную дщерь… — Эту длинную тираду Аддон Кайнен выпалил скороговоркой, даже не глядя на Уну, затаившуюся в углу просторной комнаты.

— Не верти, — позволила она с царственным видом.

— И не стану, если ты пообещаешь, что будешь послушной.

— Значит, все рискуют жизнью, а я…

— А ты будешь делать то же, что и остальные женщины и старики! — рявкнул Аддон, у которого уже не было ни единой лишней тексели на пререкания с упрямой девчонкой. — И не пытайся строить из себя героиню. Это не просьба — это приказ! Иначе смерть любого из нас может оказаться на твоей совести. — И он стрелой вылетел из комнаты.

/Может, я слишком жесток, но, с другой стороны, девчонка отказывается понимать, насколько глупо поступает. Правда, в ее годы я тоже геройствовал, за что и был луплен нещадно главой клана Ливом Кайненом.

Никогда бы не подумал, что обычной уздечкой можно так избить человека, если бы не испытал на себе…

Если только эта маленькая «героиня» не выполнит моего приказа, спущу с нее шкуру в первую же тексель затишья, не погляжу на урон, наносимый женской красоте… О, молодчина!/

Руф уже выстроил на стенах лучников и топорников. Первые должны были обстреливать наступающих, а вторые — отталкивать приставные лестницы и сбрасывать тех атакующих, кому все же удалось добраться до самого верха.

Перед своими солдатами Руф приказал установить большие щиты, сплетенные из гибкой лозы и хорошо высушенные на солнце. Не пройдет и нескольких текселей, как эти корявые конструкции будут сплошь утыканы вражескими стрелами — дурно сработанными, с грубыми наконечниками и аляповато-ярким оперением. Конечно, эти щиты не закроют всех и кто-то обязательно будет ранен уже во время первого обстрела, но, спору нет, урон будет значительно меньше. Кроме того, осаждающие таким образом снабжают осажденных стрелами. Палчелорские луки отличаются от газарратских тезасиу, а особенно от тех шедевров оружейного мастерства, которые носят воины клана Кайненов. Вражеские стрелы не слишком подходят для этих красавцев, но наступит миг, когда выбирать будет не из чего.

И тогда защитники цитадели поблагодарят предусмотрительного Руфа, который поставил внизу, под навесом, что надежно защитит от ливня стрел, нескольких женщин. Они будут переправлять наверх чистые щиты и выдергивать стрелы и дротики из тех, что уже побывают в сражении.

Вообще-то именно Руф предложил на время осады оборудовать внутренний двор Каина длинными деревянными навесами. Их установили еще несколько дней назад, и теперь Аддон мысленно восхищался своим офицером. Скольких людей он сберег этим своим незамысловатым решением!

Но до него никто почему-то не устраивал внутри крепости целый лабиринт, покрытый деревянным настилом. По этому настилу можно было ходить в случае необходимости, и воины — это самое главное — меньше, чем обычно, беспокоились за безопасность своих близких, которые не покладая рук трудились сейчас вместе с ними.

Время тревог и волнений, сомнений и страхов наконец прошло, и наступило время обычной работы.

Жители Каина так давно и так часто выполняли ее, что стали настоящими мастерами своего дела.

А когда мастер работает, он не отвлекается на глупые переживания.

У палчелорских стрелков была странная причуда — в древке стрелы, у самого наконечника, они прорезали замысловатое отверстие. И от этого стрела в полете издавала отвратительный воющий звук. Казалось бы, что с того? Однако он действовал этот погребальный плач, этот жутковатый стон сотен летящих стрел, и Аддон почувствовал, что даже его где-то под лопатками продрал холодок.

Он посмотрел на смертельно-бледного солдата. (Лицо какое-то невыразительное и незнакомое, кажется. Наверное, из газарратского отряда. Стоит и проклинает тот день и час, когда он отправился в Каин, и его можно понять.)

— Не бойся, сынок, — подошел поближе. — В игрушки играются. Варвары. Не скажу, что в два счета, но мы их одолеем.

— Хохочут, — сказал молоденький воин. Был он приземист, крепок, сероглаз и черноволос. Такая внешность свойственна жителям Ардалы. — Издеваются над нами.

— В жизни бы не подумал, что кому-то этот погребальный плач может показаться хохотом, — искренне удивился Аддон. — Да все равно — плачут или смеются, но мы их здесь остановим и завернем обратно в степи. Вот увидишь, как они побегут. А мы специально для такого случая выпустим им вслед пару десятков их собственных стрел, вот тогда стрелы уж точно станут смеяться. Юноша доверчиво посмотрел на него:

— Правда?

— Конечно правда, сынок, в первый раз всем страшно до одури. Все время кажется, что это происходит не с тобой, а с кем-то другим, просто ты никак не можешь вырваться из чужого наваждения. Юноша отчаянно закивал головой.

/Когда на площади перед храмом Суфадонексы записывали в войско, я видел только, какие они холеные, мощные, сытые. Вооруженные. Мне казалось, человек, у которого есть меч, защищен от всего. Я был уверен, что вместе с доспехами и оружием мужчина приобретает и силу. А теперь… бежать бы отсюда, но мне стыдно, жалко других, да и некуда теперь бежать…/

— Я не знаю, какое по счету это сражение в моей жизни, — сказал Аддон, краем глаза следя за тем, как распоряжаются воинами Руф и Килиан (все благополучно, можно и поговорить с мальчиком. К тому же это чуть ли не самое важное. Один перепуганный насмерть воин способен поднять такую панику, что Суфадонексе станет жарко в его небесном краю). — Так вот, мне страшно до одури. Мне кажется, что этого просто не должно происходить со мной. Я бы убежал отсюда куда глаза глядят, но нельзя, понимаешь, — жалко других, стыдно. Да и некуда отсюда бежать: здесь все наши близкие, друзья и враг преграждает дорогу. Все, что остается, — это сражаться и победить. Или умереть. Это уж как получится. О втором я лично стараюсь просто не думать.

— Как?! — жадно спросил юноша.

— А вроде того, что я бессмертен, пока идет это сражение, — ответил Кайнен. — Попробуй. Это не так сложно, как кажется.

— Попробую, — неуверенно пообещал молодой человек.

Но Аддон уже заметил, как порозовели его щеки, как заблестели глаза: выйдет толк.

— Как тебя зовут? — спросил командир, повинуясь внезапному порыву (лишняя тяжесть и горечь — знать по именам всех воинов в своей крепости и потом провожать в последний путь уже почти родных, потому что знаешь, как их зовут…)

— Нилтон, — едва слышно произнес тот.

— Пусть Суфадонекса хранит тебя, Нилтон, — торжественно молвил Аддон Кайнен.

/Пять текселей. Почти пять жизней, если мерить по меркам войны. А мальчика, возможно, подстрелят через каких-нибудь пол-литала. Я потратил на него непозволительно много времени. С другой стороны — здесь больше нет никого, кто бы обратил на него внимание. Останется ли он жив или погибнет, но будет уже не один. В этой крепости у него теперь есть близкий человек…/

Кайнен по собственному опыту знал, что любой стоящий рядом во время сражения, заговоривший с тобой в разгар битвы, становится родным. Именно поэтому столь высоко ценится военное братство.

6

Лица мехолнов были раскрашены красной и желтой глиной. Искаженные же судорогами боли, напряжения и натуги, они казались принадлежащими не людям, а духам войны — сыновьям кровожадного бога Даданху, который однажды, испытывая жажду, высосал кровь у своих детей. Они не умерли, потому что тоже были богами, но с тех пор испытывали невыносимую, мучительную, изнуряющую жажду крови. Демоны войны и смерти носились над полем боя и высасывали кровь из убитых и смертельно раненных воинов. Так гласили палчелорские легенды.

Демонов, согласно преданию, было всего трое:

Рафан, Кублан и Селвандахи. У первого была человеческая голова, у второго — нулагана-кровососа, свирепого степного зверя, а у последнего, соответственно, падальщика. Это именно он пожирал души павших в битве врагов, чтобы те не могли отправиться в заоблачный край, где царствовал Суфадонекса — вечный враг Даданху.

Теперь же чудилось, что не трое, а сотни и сотни этих могущественных мифических существ нападают на Каин, и мощные стены уже не казались надежной защитой. И пусть каждый воин в крепости наверняка знал, что это всего лишь мехолны — те самые, которых они неоднократно обращали в бегство, — воображение угодливо и подло подсовывало совсем другие картины.

Варвары, обряженные в меха и кожи, бежали тяжело и неуклюже.

/Как же им должно быть жарко. Вот тот мехолнский вождь путается в длинном мохнатом плаще, — он что, собирается лезть на стену, не сняв его? Безумцы. Настоящие безумцы. Тем и опасны./

При этом они вопили, размахивали грубым своим оружием, подбадривали себя воинственными кличами. А за их спинами вовсю выкладывались барабанщики. По десять человек с огромными билами стояли вокруг несоразмерных по величине барабанов, погруженных на тяжелые приземистые повозки.

Барабанщики были по пояс обнажены, и Аддон не просто отчетливо представлял, а ясно видел, как ходят под бронзовой, загорелой кожей могучие мышцы, как пот струйками стекает по спинам, как взлетают и мерно опускаются на туго натянутую кожу била, которыми при желании можно и убить.

Рокот барабанов и вой стрел, которыми палчелорские лучники поддерживали наступление своих союзников, делали это зрелище запредельным, неправдоподобным и бредовым.

Килиан очнулся только тогда, когда один из мехолнов, пронзенный его дилорном, тяжело повис на древке, содрогаясь всем телом, но не желая отдавать оружие убившему его врагу.

Килиан давно заметил, что пронзить человека мечом или копьем относительно легко и это сумеет всякий, даже ребенок. А вот выдернуть оружие назад гораздо труднее, словно тело убитого навсегда хочет оставить себе предмет, который лишил его жизни. Словно это его законная добыча, оплаченная пролитой кровью.

Молодому человеку пришлось упереться ногой в неповоротливое тело варвара, чтобы спихнуть его с дилорна. Руки оказались испачканы красным и липким, а вытирать их было уже некогда: рядом вырос еще один бородатый варвар. Его глаза сверкали веселым безумием. В зубах он держал не то короткий меч, не то длинный нож; за спиной его торчал крепко привязанный топор. От него терпко и тошнотворно пахло зверем, кровью, солнцем и чем-то кислым, похожим на вино.

Килиан едва уклонился от длинного выпада

/Это не руки, это какие-то плети. Так и до солнца можно дотянуться… Куд-да это ты направился?!/ И пронзил мехолна мечом. Он держал клинок в левой руке, и противник даже не понял, как это произошло. Удивленно покрутил головой, издав от неожиданности и боли странный скрипящий звук, но Килиан столкнул его вниз и услышал, как содрогнулся деревянный настил, когда на него тяжело свалилось истекающее кровью тело.

Затем по доскам затопотали ноги, и молодой человек передернул плечами. Он не завидовал варвару, если тот остался жив.

Где-то справа — у него не было времени, чтобы оглядеться как следует, — раздался истошный, душераздирающий вопль. Это опрокинули на головы наступающим огромный медный котел с кипящей водой.

Обваренные воины Омагры переспелыми плодами шлепались на землю и катались по ней, дергая ногами и закрывая руками лица, с которых клочьями слезала кожа.

Килиан не жалел врагов, но ему было не по себе, когда он представлял, каково это — попасть под обжигающий водопад и моментально лишиться всего — собственного лица, зрения, а может, и рассудка.

Визжащих, стонущих, корчащихся во влажной грязи несчастных затоптали свои же, приставляющие к стенам Каина новые лестницы.

Но вот захрипел один из лучников-тезасиу, скрюченными пальцами вцепившись во что-то длинное и темное у себя над ключицей. Он шатался на узком выступе, а затем рухнул вниз с тем грохотом, какой обычно издает тело, которое душа успела покинуть уже во время этого стремительного полета.

Словно в подтверждение этих грустных мыслей, снизу донесся короткий сдавленный вскрик. И тут же прервался.

Это потом жители Каина станут оплакивать своих погибших, а пока их дело — помогать живым. Помогать хотя бы своей выдержкой и хладнокровием.

Если теперь же спуститься вниз, под навесы, и заглянуть в суровые и сосредоточенные лица женщин, которые кипятят воду, перевязывают раненых, подают наверх холодное питье для защитников и укладывают в колчаны стрелы, невозможно будет догадаться, чьего сына или возлюбленного похитил коварный Ягма. Все они одинаково решительны, спокойны и отрешены. Они словно не здесь.

Это уже после они будут с криками бросаться на тела убитых, осыпать бесконечно дорогие лица мелкими бессчетными поцелуями, — растрепанные, заплаканные, в разодранных одеждах, с постаревшими и некрасивыми лицами. Потому что потом они будут вдовами.

А сейчас эти женщины такие же солдаты Аддона Кайнена, как и те, что стоят на стенах. И они не имеют права на такую роскошь, как тоска по погибшему.


И никто не мог видеть, как седой старик, на чьем поясе висели пустые узорчатые ножны, никогда не знавшие меча, закрыл лицо руками. Он не хотел знать, что происходит на поле боя у крепости Каин, но не мог не знать этого.

Красноглазый великан корчился от хохота, размахивая палицей.

И странные тени подкрадывались к нему сзади, постепенно окружая его стеной, преодолеть которую не мог ни смертный, ни вечно живущий…

7

— Я не совсем понимаю отца и совершенно отказываюсь понимать царя Баадера, — сообщила Уна, перевязывая незнакомому воину руку. — Вот, — обратилась она уже к раненому, — до следующих праздников наверняка заживет.

Ей приходилось напрягать голос, потому что крики атакующих и торжествующие вопли воинов Кайнена, свист и гудение стрел, глухие удары топоров, стук дротиков, вонзающихся в плетеные щиты, — все это создавало мощнейший звуковой фон, на котором обычная речь просто терялась.

Кто-то стонал за ее спиной; кто-то заходился криком от жгучей боли. Крик был тонкий и тянулся на одной ноте, терзая и слух, и сознание. Отчего-то было противно.

— Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты, — невпопад отвечал паренек, краснея. — И никогда не целовал такую девушку. И любую другую девушку тоже. Я бы не говорил об этом…

— Но идет сражение, и просто грех не воспользоваться привилегией того, кому уходить в бой? — уточнила У на. — Не смущайся. Тут пополам правды и какой-то нечестности. Это все знают. Это твое первое сражение?

— Да, — отвечал паренек, краснея еще больше.

Там, наверху, перекрыв шум битвы, раздался голос Килиана Кайнена. Он командовал своим воинам что-то очень толковое, командовал внятно и кратко, но… Лучше уж не слышать, что именно он кричал.

Если потом слово в слово повторить Килиану его речь, он умрет со стыда где-то на середине, не дослушав до самого интересного места. А если не умрет сразу, то после будет отрицать, что произносил такую гадость.

Либина даже ухом не повела. Ее сын был очень хорошим мальчиком, пожалуй даже слишком хорошим. Конечно, горяч, но куда ему до отца.

На мгновение все утонуло в реве разъяренного панон-тераваля: вот и Аддон Кайнен напомнил о себе своим подчиненным.

Там, на стенах, было очень жарко. . Палчелоры установили наконец биратор и принялись обстреливать Каин каменными снарядами. Несколько из них проломили деревянные настилы и ранили двух женщин, хотя и не слишком серьезно. Пострадавшими занялся Каббад.

А вот один из камней попал в надвратную башню и убил двух лучников. Либина даже не хотела знать кого. Потом. После. Главное, что на стенах в два голоса вопят самые близкие и родные ей мужчины. Голоса Руфа она не слышала, но будто чувствовала его всей поверхностью кожи.

— Тетиву натянуть! — раздалось чуть ли не над самой головой. — Стоять! Стрелять только по моему приказу!.. Вот, теперь давай!

Свистнули десятки стрел, и отозвались из-за стены разъяренным воем палчелоры.

— Руф убил инженеров! Руф подбил инженеров! — прокатилось по стенам.

Хвала Суфадонексе — на какое-то время биратор выведен из строя.

— Можешь поцеловать меня, пока командир Килиан не видит, — сказала девушка после паузы.

— Это твой жених? — спросил паренек, и Уна с изумлением услышала в его голосе ревнивые нотки.

— А ну марш на стену, — приказала она грозным голосом. — Никакого сладу нет: маленькая царапина, а ведет себя как смертельно раненный. Знаешь, — придержала она обиженного солдата за руку, — ни один поцелуй в мире не стоит жизни.

Это я тебе точно говорю.

/А вот командир Руф может сколько угодно видеть, как ты целуешь меня и как любой другой целует меня, но это не вызовет в нем ни гнева, ни ревности, ни… Ничего не вызовет. Он будет просто смотреть на меня своими нечеловеческими глазами — интересно, какого цвета они окажутся в тот миг, — и думать о чем-то своем. Потом выяснится, что о бабочках… или о том, чем варвары сшивают шкуры — жилами зверей или растительными волокнами. Или еще о чем-то таком же безумном…/

Юноша серьезно кивнул и стал взбираться наверх, в строй товарищей, которые с трудом сдерживали натиск мехолнов у северной башни.

— И чем же тебе отец не угодил? — спросила Либина, которая все это время молча возилась с тяжелораненым топорником. Дубинка мехолна разбила ему лоб и повредила правый глаз, которого теперь не было видно за большой сизой опухолью.

До тех пор пока в Каине будет хватать защитников, это ранение считается тяжелым, Но если (храни нас Суфадонекса от этого дня) варвары станут крепко наседать, то одноглазому придется идти на стены, махать своим милдедином.

— Не столько отец, сколько царь, — жестко сказала У на. — У него мощное войско, у него — принято считать во всяком случае — много союзников. Он номинально правит Ирруаном, его теперешняя жена — царевна Ардалы. Неужели нельзя собрать мощную армию и пойти в степи, чтобы раз и навсегда извести варварское племя?

Выбив фонтанчик белой пыли из пористой поверхности камня, в стену здания ударились сразу несколько стрел. Одна сломалась, а несколько отскочили и упали на плиты. Мальчишка — племянник старого Микхи — кинулся их подбирать и укладывать в корзину. Локти и колени у него были ободраны до крови, но он не обращал на это внимания.

— Меня пугает то, что ты говоришь, — прошептала Либина.

— Отчего же, мама? — Девушка искренне недоумевала. — Я бы уничтожила их всех до единого. Отчего ни Баадер, ни отец, ни любой другой правитель Рамора не захотел уничтожить Омагру, стереть его в пыль? А теперь мы снова переживаем нашествие этих полу зверей.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, доченька, — осторожно заговорила мать, — но то, что ты говоришь, — это страшно. Они тоже люди. Жестокие, кровожадные, неразумные, но — люди. Не забывай об этом. А ты предлагаешь взять и…

— Истребить! — звонко сказала Уна. Как отрубила. — Ты, мама, вообще слишком мягкосердечная. Под стать Каббаду. Вы с ним отговариваете отца от славных походов, потому что не понимаете, как это восхитительно — когда враг не просто убит, но семя его уничтожено, дом сожжен, а поля вытоптаны. Тогда, и только тогда можно спать спокойно!

— Уна! — пролепетала бедная женщина. — Что ты говоришь?

— Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная, — сердито молвила девушка. — Ты не хочешь слушать меня. Ты никого не хочешь слушать. Ты и твой любимчик Руф — вы из одного теста: равнодушные, холодные, спокойные — как статуи. А люди, они что-то чувствуют и думают, им больно и страшно, и они не умеют жалеть тех, кто убивает их близких.

И Уна трясущимися от негодования руками принялась делать перевязку седобородому копейщику, которого двое товарищей внесли под навес на импровизированных носилках из шестов и плащей.

У воина был основательно разодран бок: по нему явно прошлась изо всей силы шипастая кидеми. Наверняка некоторые ребра были поломаны, и девушка стала аккуратно накладывать мягкую, пропитанную маслом и крепким травяным настоем ткань, а поверх нее — деревянную шину.

Либина побледнела, хотя руки ее с прежней ловкостью перевязывали, меняли повязки, подносили к пересохшим губам раненых кубки со свежей водой, подкрашенной красным вином.

— Прости меня, — произнесла У на спустя мучительно долгие мгновения. — Я действительно не понимаю, отчего мы не можем уничтожить врагов и спокойно жить в нашем милом Каине. — Она подошла поближе к матери и жалобно попросила: — Обними меня. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Он ничего тебе не сказал? — спросила Либина тихо.

— Руф? Нет, ничего. Будто мне все приснилось.

— Терпи, — обняла ее женщина, — терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что — однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло где-то в таком далеке, откуда ты его никогда не дождешься.

Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,
С равнодушных небес и от самого края земли, —
Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали…

8

После Уна никогда не могла простить себе, что так произошло.

Они, конечно, помирились.

Они даже не ссорились, потому что ее мать /потому что Либина/ была самой доброй и мудрой женщиной на свете. И она сразу простила свое неразумное дитя за те жестокие и глупые слова, которые были сказаны в отчаянии и гневе.

Уна это понимала.

Но ей все равно было горько, и тошно, и душу выкручивало, словно ее растягивали дикими конями. «Кто меня тянул за язык? Кто нашептывал эти сердитые фразы? Да нет, нечего перекладывать свою вину на плечи каких-то неведомых существ, пусть даже они и есть на самом деле. Почему-то маму они не подчинили своей воле…»

Как несправедливо все сложилось! И именно в тот день, когда Уна внезапно повзрослела и поняла, какая ее мать удивительная и неповторимая. Она бы сказала это в ту же секунду, как ощутила горячую волну любви к Либине, но ей показалось, что это будет выглядеть попыткой подлизаться, загладить вину. И она отложила разговор на вечер, когда затихнет атака.

Варвары ведь тоже не железные.

Захлебнувшись в собственной крови и кипятке, они откатятся обратно к лагерю, чтобы там зализать сегодняшние раны и подготовиться к завтрашнему сражению.

Даже если Омагра прикажет атаковать ночью, то несколько литалов тишины и покоя у защитников Каина все же есть. Вот тогда и побеседуем.

— Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…

/Прости, мама, милая, единственная. Родная, родная, родная. Самая родная на свете. Как же я теперь, что же мне делать, когда мне уже ничего не кажется?/

Несмотря на все старания варваров, на хорошо организованное наступление и неплохую идею — пустить тупых мехолнов вперед, — первая победа осталась за защитниками цитадели.

Раненых было немало, но все больше царапины. Подчиненные Аддона пострадали несильно, особенно если сравнивать с потерями, которые понесли воины Омагры. И это несмотря на то, что вокруг кола с красноглазым черепом все время, пока шел бой, скакали и прыгали, кружили и носились, словно в припадке диковинной болезни, пять или шесть фигур в живописных лохмотьях. Это были известные на весь Рамор хиштру — служители Даданху и трех его сыновей.

Варвары отступили.

И Аддон Кайнен уже спускался во двор, хрипя что-то сорванным во время боя голосом. Раненый его собеседник озабоченно разглядывал поврежденную руку. Его тонкая сухая кисть пострадала не слишком сильно, но он был лучником высочайшего класса и берег руки, как никто другой. Теперь он вертел ее перед глазами, пытаясь разобрать под запекшейся кровавой коркой, насколько это серьезно.

Его жена бежала навстречу, торопясь помочь мужу. И Либина тоже вышла из-под навеса быстрым шагом, бережно прижимая к груди большой ковш, полный прохладной воды. Она улыбалась мужу, сыну, и Руфу, и всем остальным.

Откуда он взялся — этот растрепанный, ошалевший от боли мехолн?

Его левая рука была изуродована ударом топора и висела только на полоске кожи. Взгляд блуждал. Побелевшее лицо выражало только растерянность — ни ненависти, ни ярости, ни того особого неистовства, в которое впадают иные воины на поле боя.

Только растерянность. И еще муку, что было вполне понятно с его-то раной..

Он крепко сжимал в здоровой руке, пожалуй даже не руке, а ручище — подумала У на, — тяжелый дротик с затупившимся наконечником. Никто не успел ничего толком сообразить, когда мехолн все с тем же растерянным, чуть ли даже не виноватым, выражением лица изо всех оставшихся сил ткнул свой дротик куда-то под ковш, который несла Либина.

Аддон закричал, как зверь, падающий в яму с кольями. Его крик ввинчивался в мозги окружающих, заставляя их понять, что случилось нечто непоправимое, такое, отчего изменится вся грядущая жизнь.

Килиан рванулся к матери, расталкивая своих бойцов, размахивая руками. С другой стороны к Либине, оседающей на нагретые солнцем плиты, бежала еще не до конца осознавшая весь ужас случившегося Уна. И огромным прыжком, на какой способен только панон-тераваль, слетел с самого верха, с крепостной стены, Руф Кайнен, приземлившись на согнутые ноги за спиной убийцы. Его блестящий раллоден коротко свистнул в воздухе и глухо и влажно чавкнул, встретив на пути преграду человеческой плоти и шкур.

Мехолн рухнул у ног раненой женщины.

А она сползла по стене маленького зданьица, в котором в мирные дни управитель Микхи что-то записывал в бесконечных своих табличках, и села, вытянув ноги. Вода расплескалась и стекала на ее одежду и на светлые плиты двора красновато-розовым потоком, и его цвет становился все интенсивнее и гуще. Дротик мехолна нелепым и страшным отростком торчал из-под ковша, который она по-прежнему прижимала к груди.

— Мама! — взвыл Килиан. — Мама!

— Мне не больно, не больно, — торопливо заговорила Либина.

В ее широко раскрытых глазах плескалась такая же невыносимая мука, как и у варвара. Она видела его глаза. Она почти ощутила, как ему было больно и страшно. И она совершенно не понимала, за что он ударил ее.

Аддон Кайнен опустился на колени возле жены, Его руки тряслись, большое тело ходило ходуном, челюсть прыгала, и он никак не мог собраться, чтобы что-то сказать или сделать. Он слишком хорошо понимал, что этот неостановимый темный уже поток — это приговор его жене, его маленькой Либине. Это ее скорый конец. И нужно благодарить Ягму, что скорый. Потому что долго терпеть такую боль невыносимо. А человек может все, даже невозможное, и это особенно страшно.

Подбежал к раненой женщине и прорицатель Каббад. Остановился в немом ужасе, не в силах понять, как могло случиться, .что в защищенной крепости, полной здоровых и сильных воинов, оказался враг. Как вообще это могло случиться?!

— Любимый, — прошептала Либина и попыталась погладить Аддона по руке. Это движение причинило ей невероятную боль. Она выронила ковш, и он, звеня, покатился в сторону, а остатки воды смешались с кровью, залив ее одежду. Теперь мокрая ткань облепила тело женщины, и Каббад с отвращением и страхом поймал себя на том, что думает о том, какие же у нее красивые и стройные ноги. Теперь рана Либины была видна. Кайнен поднял глаза на прорицателя:

— Может хоть что-то?..

Тот скорбно покачал головой.

/Если потянуть дротик, то она тут же умрет. И это будет очень больно. Если оставить оружие в ране, она умрет через несколько текселей. И это будет очень больно… Ягма! Я всегда говорил, что ты неимоверно жесток…/

Либина была почти счастлива — все ее родные и близкие остались живы и даже не ранены. Она волновалась только, что теперь может и не узнать, как у них будут дальше обстоять дела, но надеялась, что из царства Ягмы можно найти какой-то черный ход, чтобы хотя бы иногда навещать своих. Она слабо улыбнулась мужу, затем сыну.

Уна рыдала, уткнувшись ей в плечо.

Уна!

Она должна успеть это сделать, она должна сказать девочке… Сама сказать…

Либина сделала слабое движение рукой, словно отгоняла окружающих. Они поняли ее и безропотно выполнили волю умирающей. Только Аддона жена придержала за пальцы, и он стоял около нее на коленях и перебирал влажные длинные пряди, отбрасывая их с любимого лица.

— Девочка моя, — прошелестела Либина, удивляясь про себя, как она прежде не замечала, что говорить — это изнурительный, тяжкий труд. Слова ворочались во рту, как камни, и впивались раскаленными шипами в язык, нёбо и глотку. — Девочка…

Уна целовала холодные пальцы матери и приговаривала:

— Все будет хорошо, родная моя. Самая моя родная на свете. Все хорошо… будет… Потерпи немного.

— У Аддона была сестра, которую любил царь Баадер, — тихо и внятно сказала Либина.

Кайнен вздрогнул, понимая, что даже на краю смерти его возлюбленная берет на свои плечи самую тяжкую ношу, самое сложное дело, избавляя его от необходимости объяснять все Уне потом. Он видел, как ей тяжело, и потому стал тихонько мурлыкать себе под нос песенку.

Килиан наблюдал за происходящим, опустившись на корточки.

/Он, верно, сошел с ума. Поет в такое мгновение. Что это за песенка? Смутно-смутно знакомая, но я ее не знаю. Или знаю? Мама, что же ты прогнала меня в самый страшный час? Мне плохо, мне… Ты так нужна мне, что же ты меня прогнала? Неужели Уну ты любишь больше? Какие глупости лезут в голову, будто муравьи ползут по стволу дерева. Муравьи… при чем тут муравьи… Мама! Мама! Не умирай, пожалуйста!/ Девушка же, недоумевая, смотрела на мать. При чем тут Баадер, при чем тут давно умершая сестра отца? Ребенок — Руф? Но при чем сейчас Руф?

— Ребенок Сиринил — царских кровей, — продолжала Либина. — По обеим линиям, от… отцов… — Она надсадно закашлялась, захрипела, не справившись со словами, которые с каждой секундой становились все более обжигающими и мучительными, будто она держала во рту горячие уголья.

Замолчать бы и тихо-тихо уплыть на мерцающей серебристой ладье, что внезапно вынырнула из голубого тумана и теперь терпеливо ждет странницу. Ее. Но молчать нельзя, потому что ее любовь к Уне и дорогому мужу во сто крат сильнее боли. Нет таких страданий, которых бы она не вынесла ради своих близких.

— Девочка, родилась прелестная девочка, которая станет самой великой царицей в роду Айехорнов. Я это знаю…

Уна с ужасом смотрела на мать.

— Главное, — голос умирающей просыпался сухим песком, сдирая в кровь кожу души, попадая в глаза и заставляя их истекать соленой влагой, — я люблю тебя, кровинушка моя. Самая родная. И никогда… не смей думать иначе.

Либина чувствовала, что прошагала сейчас по раскаленной лаве и теперь все тело ее сотрясается от боли и ужаса перед неизбежным. Но она сделала почти все, и это позволяло ей думать о смерти совершенно спокойно. Странно — тело боится, трепещет, воет дурным голосом, а разум безмятежен.

Серебристая ладья подплыла поближе, и стал виден ее изогнутый резной нос и узорчатые весла. Сесть бы в эту покачивающуюся на волнах ладью, зажмуриться под теплым солнцем, заснуть… Нельзя засыпать!

— Позови, — прошептала она Аддону. Он все понял и подозвал к себе остальных. Они столпились вокруг Либины, и, хотя взгляд ее туманился, она каким-то, иным, мысленным взором видела их слезы и то, что часть их души уходит вместе с ней. Ей было невыносимо жаль их, но и не так страшно отправляться в далекое плавание на этой дивной ладье.

Либина скорчилась от боли, как тогда, когда должен был родиться Килиан, и ей казалось, она не доживет до завтрашнего дня. Дротик впился в нее, словно умирающий во чреве ребенок, и она чувствовала, как легко вытекает из нее жизнь.

И как тогда, Аддон Кайнен гладил ее по мокрым, липнущим к лицу волосам тяжелой ладонью и пел

/Аддон! Милый! Это же рычание разъяренного зверя, тебе никто не говорил? Настоящий голос военачальника. Нет, ты все равно пой. Это, конечно, не пение, а какой-то рев и скрежет, но ничего лучше я в своей жизни не слышала и не услышу. Обещай, что будешь петь мне эту песенку, когда…/

старую колыбельную, которую уже почти никто и не помнил:

— Засыпай, Либи,
Пусть в веселый сон
Увезет ладья
Под хрустальный звон,
На цветущий луг,
Где любезный друг
Ждет который день, —
И ему не лень
Колыбельную
Про любовь свою
Петь…
Она наконец позволила себе расслабиться, и ее измученная душа, только и ждавшая этого позволения, выскользнула из тела и стремительно побежала к голубому ручью, то и дело тревожно оглядываясь назад, — какая-то крохотная искорка все еще тлела в глазах умирающей, и без этой искорки нельзя было и думать трогаться в путь.

Там покачивалась на волнах самая красивая ладья, какую ей только приходилось видеть. На веслах сидел седобородый старик со светлыми и очень добрыми глазами. И Либина удивилась, потому что не ожидала, что в царстве Ягмы ее кто-то будет сопровождать и что этот кто-то окажется таким милым.

Старик кивнул ей, приглашая сесть в ладью. Доски были теплыми-теплыми и тонко пахли смолой и солнцем. Вода билась в крутые бока ладьи, и казалось, что десятки крохотных кулачков стучат, требуя, чтобы их тоже пустили прокатиться.

Старик улыбнулся и взмахнул веслом. Быстрое течение подхватило суденышко и стремительно понесло куда-то вдаль, где привиделся Либине яркий зеленый луг, усыпанный прекраснейшими цветами…

Ладья, — сказала она.

Искорка погасла.

Аддон Кайнен на секунду оторвался от жены и взглянул на Каббада, желая узнать, что значит для ушедшей это видение и какую посмертную жизнь оно сулит.

Каббад плакал.

Засыпай, Либи,
Пусть в веселый сон
Увезет ладья
Под хрустальный звон,
На прекрасный луг,
Где любезный друг,
Где цветы живут,
Где тебя все ждут…
Спи.
И только долгое время спустя, когда Уна уже могла думать о чем-то другом, кроме смерти Либины

/матери!/ ,

ее неприятно поразила вполне вроде бы естественная мысль: а кто такой Руф? Если ребенок Сиринил никогда в жизни не воспитывался в храме Ягмы, то откуда взялся этот странный юноша? И почему отец выдал его за близкого родича?

Простым решением, которое напрашивалось само собой, было обратиться за разъяснениями к Руфу либо к Аддону, однако — и Уна сама не понимала почему — ей было страшно, словно она могла узнать нечто такое, что навсегда отдалило бы ее от любимого. И она старательно делала вид, что ей даже в голову не приходило задаться этим вопросом и что она по-прежнему верит в сказку о том, что Руф — это один из племянников Кайнена.

И вообще не стоит говорить о подобных пустяках.

ГЛАВА 4

1

Они приходили в его сны даже теперь, когда и снов почти что не было.

Они возвышались над ним — воины обреченного отряда, знающие о том, что обречены, и согласившиеся с таким выбором.

Они не укоряли, не умоляли, не проклинали. Они стояли, как стоят на площади во время праздника, — гордые, непреклонные и торжественные.

Их было мало, так мало, что сердце сжималось от боли и тревоги. Кажется, он знал, что должно с ними произойти, но не мог этому помешать. И эта беспомощность выводила его из себя.

Они были его виной. Хотя он ни в чем не был виноват.

Он не знал их и потому не мог узнать себя.

Он тосковал по ним так, как тоскуют по давно умершей возлюбленной, по погибшим друзьям, по утраченной родине.

Он не знал, отчего ему так больно, но понимал, что только эта боль не предаст его.

Стройные ряды войск маршировали на север.

Причудливая тень металась у него за спиной, грозя смертью и забвением.

Они приходили в его сны, чтобы о чем-то…

class='book'>2 — …напомнить, что нужно экономить стрелы. Подпускаем поближе, и тогда уж наверняка…

Вторая атака началась ближе к рассвету.

Незадолго перед этим тела пятерых погибших воинов и Либины бережно положили на каменные постаменты и оставили их в темноте и прохладе подземного уровня цитадели. Каббад прочитал молитвы и принес жертвы богам, попросив принять души ушедших. Через два дня очищающее пламя примет их земную оболочку.

Жители Каина с тревогой поглядывали на своего вождя. Как переживет Аддон смерть любимой жены? Как будет себя вести? Ни для кого в крепости не было секретом, что и теперь, спустя два десятка ритофо совместной жизни, Кайнена и Либину связывали самые нежные и глубокие чувства. Все знали и то, насколько силен духом владыка Каина и как высоко ставит он свой воинский долг. Но сможет ли он, такой же смертный и уязвимый, как и остальные, пережить это и не сломаться? И что будет с ними, если самое страшное все же случится и Аддон Кайнен, обезумев от горя, не сможет хладнокровно руководить обороной?

Эти тревожные мысли и сомнения в первую очередь не делали черти соплеменникам Кайнена, однако люди есть люди. Их нельзя упрекать за то, что им не присущи хладнокровие и ледяное безразличие бессмертных богов. Тем ценнее то доверие, которое они оказывают друг другу вопреки жестоким ошибкам и печальному опыту; та любовь, которую они питают к себе подобным, понимая, как мало ее заслуживают; и та надежда, которую они не теряют даже тогда, когда, казалось бы, ничто не может ее поддерживать.

Аддон был умен и прозорлив.

Каббад — мудр.

Но оба были растеряны и печальны, ибо смерть Либины сразила их, как поражает наемный убийца, подкравшийся со спины.

Они столкнулись на лестнице, ведущей в подземный уровень.

— Ты не должен проводить здесь много времени, друг мой, — тихо сказал прорицатель. — Сейчас ты не имеешь на это права.

— Знаю. Я уже приказал Килиану собрать всех жителей крепости. Выступлю перед ними, постараюсь успокоить, убедить в том, что первое сражение показало наше превосходство. Не хочу, чтобы люди зря тревожились. Они должны быть уверены, что их предводитель не ослеплен своим горем и знает, что делает.

— А это так?

— Пока идет война — это единственная правда. Вот когда варвары будут разгромлены, мы с тобой поговорим. А теперь оставь меня, Каббад. Мне нужно всего несколько текселей, чтобы попрощаться с ней. Иди наверх. Я сейчас поднимусь.

Прорицатель низко поклонился Кайнену и торопливо покинул его.

В храме любви место есть только троим — двоим людям и тому чувству, которое существует между ними.

Потом Аддон Кайнен держал перед своими людьми речь, в которой пообещал, что приведет их к победе и что варвары жестоко поплатятся за нападение на Каин. И люди вздохнули с облегчением, увидев в нем прежнего главу клана — стойкого, несокрушимого, умного и выдержанного, а не того раздавленного горем человека, который вызывал у них щемящее чувство жалости и сострадания, но вместе с тем так напугал их всего несколько литалов тому назад.

Килиан, глядя на отца, тоже старался держаться молодцом.

Он быстро накормил своих воинов. Еще не участвовавших в сражении бойцов расставил на стенах, назначив часовыми. Остальным велел отдыхать, и они немедленно разошлись, не желая терять ни одного драгоценного мгновения.

Уна ушла к себе и никого не пускала. Ее оставили одну, чтобы она выплакалась и успокоилась, насколько это возможно. Близкие не хотели мешать девушке, потому что хорошо знали — такому горю помочь нельзя. Нужно иметь мужество пережить эту боль в одиночку. Никто не справится с этим вместо тебя.

А еще через несколько литалов, как только звездноглазая ночь упала в долину хищной птицей, во вражеском лагере снова забили барабаны. И новые толпы варваров, вооруженные до зубов, пылая яростью и жаждой мщения за вчерашнюю неудачу, хлынули к Каину.

Некоторым из них не суждено было преодолеть даже половину расстояния, отделявшего лагерь Омагры от стен цитадели: раздался гулкий звук, словно невидимый великан захлопал в ладоши, — и тяжелые камни, выпущенные из бираторов, посыпались на головы нападающих. Лучники Кайнена стреляли подожженными стрелами. Они не только поражали цель, но и воспламеняли одежду наступавших воинов.

Одни просто падали ничком и оставались лежать горящими холмиками; другие с отчаянными криками катались по земле, пытаясь сбить пламя и вырвать из раны стрелу. И те и другие, словно живые (или мгновение тому живые) факелы, освещали темную долину, улучшая видимость защитникам цитадели.

Палчелоры же вынуждены были действовать почти вслепую, потому что Аддон приказал ограничиться минимумом факелов на стенах. Внутренний двор цитадели освещался пламенем, которое зажгли в больших бронзовых светильниках, так что солдаты гарнизона были едва различимы на фоне черного неба и ливень стрел, выпущенных противником, причинил им мало вреда К тому же спасали и упомянутые уже плетеные щиты, и то, что палчелорские луки обладали значительно меньшей дальностью боя, нежели знаменитые тезасиу. Поэтому вражеские стрелы достигали стен Каина уже на излете, а лучники под командованием Руфа вынуждали варварских стрелков держаться на почтительном расстоянии.

Аддон свирепствовал, словно раненый зверь. Когда косматая голова одного из воинов Омагры появилась на верхней ступеньке лестницы, он схватил злополучного врага за волосы, коротким движением отсек ее и с силой швырнул вниз. Безжалостно отрубил по локоть чью-то руку, вцепившуюся в выступ каменной кладки, и со странной ухмылкой прислушивался к тому, как затихают внизу вопли искалеченного врага.

Третий вырос за его спиной, ловкий и гибкий, как черная тень. Лица его Кайнен не видел, только красные отблески пламени отражались в глазах палчелора. Он уже успел замахнуться на Аддона палицей, и звонко закричал какой-то воин, предостерегая командира, но тот мягко присел, развернулся лицом к противнику и, уже подымаясь, снизу вверх вонзил острие своего раллодена тому под нижнюю челюсть. Варвар забулькал кровью и тяжелым мешком рухнул со стены, увлекая за собой еще двоих или троих соплеменников.

Килиану случайной стрелой повредило ногу. Сперва ему казалось, что это и вовсе пустяковая царапина, однако, когда через несколько текселей голова закружилась, а потом поплыло перед глазами темно-голубое марево, он все же решил спуститься вниз и сделать перевязку.

Уна уже хлопотала над ранеными воинами. Глаза и губы ее опухли от слез, но в пляшущем свете факелов этого почти не было видно. Правда, Килиан не сразу узнал ее голос — сорванный, надтреснутый: запершись у себя в комнате, девушка выла несколько литалов подряд, до тех пор, пока не охрипла и не лишилась сил. Теперь горе ее отступило куда-то на задний план, а телом и душой овладело странное оцепенение. Она двигалась словно под водой. Однако это не мешало ей исправно выполнять свою работу. Да и окружавшие женщины старались незаметно помочь, заменить ее там, где это было возможно.

Раненых было не слишком много. И это искренне радовало женщин.

— Что с тобой? — испугалась Уна, увидев Килиана, ковыляющего по направлению к ней.

— Стрелой зацепило, царапина. Мелочь, но мешает.

Он сел, вытянул поврежденную ногу.

— С ума сошел! — забеспокоилась Уна, придвигая поближе светильник и оглядывая его ранение. — Кровь так и хлещет, я он говорит — царапина.

Молодой человек устало улыбнулся и… погрузился не то в дрему, не то в полубессознательное состояние.

Аддон Кайнен не заметил отсутствия сына. Все его внимание было поглощено сечей. Он вымещал на враге свою боль, и ужас потери, и страх грядущего одиночества, и невозможность обнаружить свои чувства. Его клинок лунным лучом скользил в темноте, и веер кровавых брызг плыл за ним в теплом ночном воздухе. Лицо Кайнена было забрызгано чужой кровью, он ощущал ее пьянящий запах и, словно дикий зверь, широко раздувал ноздри, вдыхая его. Отчего-то сейчас тошнотворно-пряный аромат крови казался ему самым изысканным на свете.


На вершине скалы, недалеко от осажденной цитадели, стоял воин в золотом шлеме и длинном черном плаще. В одной руке он крепко сжимал обнаженный раллоден, на лезвии которого плясали отсветы звездных огней, а в другой держал кубок, полный густой, темной и пряной жидкости. Время от времени он припадал к кубку и с жадностью поглощал его содержимое.

Красноглазый великан в припадке неистового гнева крушил своих врагов, но они наступали и наступали на него и казалось, им не будет конца.

Три воина с уродливыми головами — косматого человека, нулагана-кровососа и остроухого падальщика — в страхе пятились от зыбких клешнеруких теней.

Горбоносый высокий мужчина с пронзительным взглядом крепко, до боли, сжимал плечо слепого юноши, не давая тому двинуться с места.

И в глубокой тьме, которая царит по ту сторону жизни, проявлялся силуэт существа, чьего имени никто не знал.

Стройные ряды войск маршировали на север…

3

Тот год выдался необычайно жарким. Сезон дождей дождями почти не порадовал, отчего глубокие речки изрядно обмелели, а мелкие почти пересохли, превратившись в коричневатые грязевые потоки, где задыхалась полусонная рыба.

Небо, которому было просто некуда спрятаться от палящего, почти добела раскаленного солнца, выгорало буквально на глазах. Оно поблекло, сжалось и выглядело так, будто бы любой ветер мог развеять его, словно тонкий слой бесцветной пыли.

Пожухла трава.

— Долго они не продержатся, — сказал Каббад, утирая мокрый лоб рукавом еще недавнего белого одеяния. — Иногда мне кажется, что Ажданиока заглянул в Каин, чтобы полюбопытствовать, как идет сражение.

— Похоже на то, — лениво откликнулся Аддон.

Его мысли были заняты не причиной жестокой жары

/Ажданиока или любой другой из взбесившихся

бессмертных — какая теперь разница. Главное, кто сдастся первым: варвары или мы. Им нужно кормить своих гороподобных дензага-едлагов и пить нужно, но мы в еще более опасном положении…/

а ее последствиями.

Свирепое солнце плодило не только выжженные пустоши, но и полчища живых существ, для которых это тяжелое для иных время было временем их величия и власти. Мириады жирных блестящих мух гудели в раскаленном воздухе, и от этого можно было сойти с ума.

Раны заживали с трудом, кровь даже из незначительных царапин текла обильно, и остановить ее было очень сложно. А мухи, чувствуя поживу, были уже тут как тут. Они изнуряли раненых, мешая им отдыхать, они проникали во все щели, преодолевая любые преграды, и никакие пологи и занавеси не спасали от их назойливого присутствия.

Люди изнывали от жажды, а воду нужно было беречь.

Источник с чистейшей водой, который всегда спасал Каин во время осады, хоть и не иссяк, но угас, как гаснет огонь, когда в очаге больше нет дров. Про пламя говорят, что оно едва тлеет. А про воду?

Каббад тревожно оглянулся на тоненькие струйки воды, стекавшие в каменный бассейн, вырубленный в скале.

/Едва теплится, как жизнь в столетнем старце. Еще никогда не бывало, чтобы он полностью высох. Но если все же воды не станет?/

Осажденные старались не говорить об этом вслух и особенно избегали этой темы, если видели где-то невдалеке управителя Микхи. Никто уже не верил, что Хималю удалось добраться до Газарры и передать просьбу о помощи. Молодой человек скорее всего пал от руки вражеских лазутчиков, или стал жертвой свирепых горных хищников, или разбился в каком-то ущелье… Что-то наверняка произошло, ибо в противном случае газарратские полки были бы уже на подходе.

— Запасов продовольствия хватит надолго, — продолжал Аддон. — Если источник не иссякнет, мы сможем выдерживать осаду столько, сколько будет нужно. В конечном итоге их твари просто взбесятся от голода: посмотри, что за несколько последних дней стало с травой.

— Тогда что тебя беспокоит?

— Вода. И то, что Омагра не хуже моего все это понимает. И все же что-то удерживает его у стен Каина. Он хороший воин, для варвара — вообще отличный. Он наверняка должен учитывать, что я мог послать за подмогой. Даже если это его люди… — тут Аддон запнулся, не желая произносить слово «убили», — Хималя, то все равно у него нет никаких гарантий, что гонец был один.

В любое мгновение на горизонте могут показаться войска Баадера Айехорна, а Омагра все равно чего-то ждет. Как будто его красноглазый урод твердо обещал ему все головы защитников Каина. Кстати, Каббад, Суфадонекса ничего не обещал тебе?

— К сожалению…

— Да нет, пустое. Я, знаешь ли, и не рассчитывал.

— Что будешь делать?

— Смотря по обстоятельствам.

— Обстоятельства не в нашу пользу. Правда?

— Их слишком много, Каббад. Их никогда не было так много. Остается надеяться на помощь наших богов. А вдруг Данн вытянет нам счастливый жребий?

— Аддон, — тихо, но твердо молвил Каббад, кладя руку на плечо Кайнену, — ты знаешь, я очень плохой прорицатель, и мне, вероятно, не следовало бы говорить об этом вслух. Однако я рискну: никогда не стоит рассчитывать на помощь бессмертных, потому что им абсолютно все равно, кто из нас погибнет, а кто останется жив. А от бедняги Данна ничего не зависит: он только тянет эти проклятые жребии и даже не знает, что выпало на сей раз — радость или беда, жизнь или смерть. Я бы никому никогда в этом не признался, но мы вместе с тобой прошли слишком долгий путь. И мне невыносимо больно обманывать тебя.

— Ты самый отвратительный прорицатель, которого я только знаю, — улыбнулся Аддон. — И почему я этому рад? Либина всегда говорит… говорила, что самое удивительная твоя черта — это то, что ты любишь и уважаешь людей, ради которых служишь богам, а не богов, ради которых служишь людям.

— Это она так говорила? — изумился Каббад.

— Да.

— Мне не хватает ее, — признался старик. — Я понимаю, что это кощунственно звучит: прежде всего в ней нуждаешься ты, Килиан, У на, а уже потом все остальные. Но поверь, друг мой, мне отчаянно не хватает Либины.

— Что-то они долго отдыхают, — сказал Кайнен. — Пора бы уже атаковать.

— Может, они все-таки решили оставить нас в покое?

— Нет. Дело в другом. И боюсь, я знаю, в чем именно.

Каббад вопросительно поглядел на собеседника.

— Они готовятся к решающему штурму, — пояснил Аддон и заорал что было сил: — Килиан! Руф! Немедленно идите ко мне!

4

Пользуясь литалами затишья, Уна старалась хотя бы немного привести оебя в порядок.

Постоянное пребывание под палящим солнцем высушило ее волосы, они выгорели и стали почти рыжими. Веснушки были видны даже на загорелой коже. Руки огрубели и потрескались.

Она втирала в зудящие, покрытые царапинками ладони целебную мазь; расчесывалась, умащивала тело маслом, но мысли ее были далеко отсюда — и она почти не осознавала, что делает.

/Царевна. Как это странно и непривычно — вдруг узнать, что ты не просто дочь Кайнена, но царевна Великой Газарры. Наверное, я еще совсем ребенок, если это слово услаждает мой слух и тешит самолюбие. Но я не совсем испорченный ребенок. Это ведь все равно ничего не значит. Аддон был и остается моим любимым отцом, а мама…

«Мне иногда кажется, что ты мне вовсе не родная…» — почему я выпалила эту чушь? Я же никогда ничего подобного на самом деле не думала. Я просто злилась на Руфа. Мама, милая, хорошая — ты же самая мудрая, ты все понимаешь. Я ничего такого не хотела сказать. Я только твоя дочь и дочь хранителя Южного рубежа. Никакой Баадер нам и даром не нужен. Пусть он пропадет пропадом со своим царством и…/

— Уна, позволишь к тебе на тексель? — Килиан осторожно протиснулся в узкий проем.

Он никогда не понимал, почему строители не учитывают, что у человека может быть нестандартная ширина плеч — у них с Руфом из-за этого

постоянные проблемы.

— Заходи, братец, — ответила она приветливее, чем следовало бы.

Брат поморщился. Ему явно не нравилось, что она напоминает об их кровном родстве.

/Что ты с ним будешь делать? Дайте-ка я угадаю с трех раз, зачем он пожаловал…/

— Нам надо очень серьезно поговорить, — сообщил Килиан, устраиваясь поудобнее в кресле и вытягивая раненую ногу. От этой жары рана рубцевалась плохо и все время ныла. Терпеть, конечно, можно, но все равно противно.

— Опять? Килиан, миленький, не нужно. Я не в состоянии говорить ни о чем после… Ну ты понимаешь. Я устала, измотана, у меня просто нет сил говорить о чем-то серьезном. Не требуй от меня невозможного.

— Придется тебе потерпеть, маленькая, — сказал он необычно суровым голосом.

/А он повзрослел за последние дни. Странно, как я этого не заметила? Правда, я почти и не видела его: они с отцом и Руфом все время на стенах. Вчера, кажется, даже не спускались. Или позавчера? А ведь я почти не думаю о Руфе — и даже не замечаю этого./

— Ты повзрослел за последние дни. — И У на тонким пальцем провела по вертикальной морщине, прорезавшей лоб Килиана. — Я ее не помню. Наверное, это случилось только что.

— Что там?

— Морщина.

— Пустяки это. Морщины не шрамы. Особенно не шрамы на сердце. Уна, тебе очень тяжело, я чувствую это и понимаю, как жестоко заставлять тебя испытывать еще что-то, требовать выслушать меня. Поверь, я не настолько слеп и не настолько влюблен в себя, чтобы ради простой прихоти мучить мою милую девочку. Но когда мамы не стало, я вдруг понял, как внезапно и нелепо все может закончиться. В любой миг. И это ни от кого не зависит, даже от богов: проси их или не проси, ничего не изменится. И ничего не успеешь — ни рассказать, как любишь, ни сделать что-то очень важное, главное то, для чего родился на свет.

Я вдруг понял, что каждый приходит в этот мир не просто, не случайно, а для чего-то. Вот мама, она делала так, что всем вокруг нее было светло, будто факел горел в темноте. А отец защищает всех не только от врагов, но и от их собственных трусливых и подлых мыслей, от страха и от неверия в собственные силы. Ведь у нашего отца нет плохих воинов, даже если это зеленые новобранцы, которые ничего острее иглы в жизни не видели.

Я не очень глупо объясняю?

— Ты никогда так хорошо не говорил, Килиан, — прошептала она.

— Только не плачь, милая моя, а то я и сам расплачусь. Я же видел: когда мама поговорила с тобой, она хотела сказать что-то и мне, но уже не успела. И мне стало так горько, так… Я приревновал к тебе, не сердись. Мне даже показалось, что тебя она любила больше, только скрывала всю жизнь, а напоследок это проявилось!

— Килиан, честное слово, это произошло только потому, что… Я не могу рассказать тебе почему. Это огромная мамина тайна, и она не говорила, что ее можно знать кому-то еще — даже тебе. Это дело чести. Я не имею права выдать мамину тайну, но она никак не затрагивает тебя. Думаю, что у мамы были все причины любить тебя даже больше, чем меня. Просто она умела любить всех одинаково сильно.

— Теперь-то я понимаю, что был ужасным глупцом, пусть даже и несколько текселей. Но я не хочу, чтобы тебе пришлось корить меня за то, что я не сказал или не сделал то, что обязан сделать. Одним словом, выходи за меня замуж. Я не наш отец, и довольно часто допускаю ошибки, и иногда говорю несусветную чушь, но никто в целом свете не будет любить тебя так сильно, как я. Кроме наших, конечно, но они же не в счет?

Уна обняла его за шею и все-таки заплакала. — Как бы я хотела забыть все и любить только тебя, — проговорила она сквозь слезы. — Не сомневаться, не ловить каждый взгляд, не угадывать — а любить тебя до самой смерти. И чтобы у нас были такие дети, как мы, и они так же нежно были друг к другу привязаны. Почему, почему я такая несчастная?!

/Терпи, терпи, сердце мое. Если хочешь быть счастливой, учись терпеть, прощать и ценить то, что имеешь. Потому что однажды вдруг поймешь, что то, что тебе казалось обыденным и неважным, на самом деле и было счастьем. Только жаль, ты поняла это, когда счастье твое исчезло в таком далеке, откуда ты его уже никогда не дождешься…/

— Ты, — Килиан сглотнул тяжелый ком, — любишь Руфа?

Слово «любишь» далось ему с невероятным трудом, словно он объяснялся на каком-то диком варварском наречии.

— Я и тебя люблю, но тебя как-то привычно. Как маму или папу. Я об этом не думаю. Я по-настоящему осознала, что чувствую по отношению к маме, только теперь и только потому, что ее не стало, А о Руфе я думаю постоянно. Будто его все время нет. Впрочем, его и на самом деле почти все время нет. И мне очень плохо.

— Я так и думал, — сказал брат. — Но мне хотелось надеяться, что я все сочинил. Что я преувеличиваю значение твоих слов, обращенных к нему, твоих нежных взглядов. Я предпочитал убеждать себя, что очень сильно ревную и оттого вижу скрытый смысл там, где все до смешного просто.

Но оказалось, что я был прав… А что же Руф? Он любит тебя?

— Ты сам как думаешь? — всхлипнула Уна. Она смотрела на брата с такой надеждой, что ему было совестно разочаровывать ее.

— Наверное… Конечно да. Разве можно тебя не любить? Подожди, он что, ничего тебе не говорил?

— Нет. Он смотрит на меня, и я вижу, что он все понимает, но не станет облегчать мне жизнь. Он не говорит ни да, ни нет. Впрочем, отчего он должен говорить мне, что не любит и не женится?

— Тоже верно, — сказал Килиан.

У него подергивалась щека, будто он изо всех сил скрывал сильнейшую боль. Впрочем, так оно и было на самом деле.

— Хочешь, я поговорю с ним на правах твоего родственника? — предложил юноша, когда ему показалось, что он сможет совладать с собственным голосом. — Спрошу его, что он собирается предпринимать? Когда объяснится с тобой?

— Нет! Только не это! — чуть ли не закричала Уна. — А вдруг окажется, что он не… Глупо, конечно, но я не хочу этого знать. Я буду ждать столько, сколько нужно.

— Это у нас семейное, — с кривой улыбкой выдавил Килиан. — Терпение и еще раз терпение, так и мама учила. Я ведь тоже готов ждать столько, сколько ты скажешь. Или сколько придется. Учти это на будущее. —

В комнате повисла тяжелая и неловкая пауза:

И когда раздался громкий крик Аддона, призывающего своих детей, они оба почувствовали невероятное облегчение…

5

Омагра знал, что это его последний шанс взять неприступную крепость, и гнал своих воинов на смерть, не считаясь с потерями.

Орда палчелоров больше не могла оставаться в выжженной солнцем, знойной долине. Она должна была прорваться к Газарре, чего бы ей это ни стоило. И с отчаянием обреченных варвары раз за разом бросались на стены Каина.

Это было похоже на наводнение. Толпы людей подкатывались к цитадели и откатывались назад, словно свирепые бушующие валы, оставляя за собой изуродованные трупы и корчащихся, едва живых калек.

Крики, вопли, звон оружия.

Мир кружился перед глазами, и небо становилось похожим на водоворот, который затягивает в себя абсолютно все.

Воины Омагры шли по трупам своих соплеменников. На месте одного убитого вставали двое живых и продолжали кровавую сечу. Палчелоров действительно было во много крат больше, и вскоре у Аддона не осталось людей в резерве. Все, кто мог держать в руках оружие, стояли на стенах, отбиваясь из последних сил, а враги прибывали и прибывали.

Вождь варваров поставил своих лучников прямо напротив главной башни, откуда их расстреливали тезасиу Кайнена, однако теперь и палчелоры наносили защитникам крепости серьезный урон. Стрелы летели так часто и с такой плотностью, что были похожи на темное гудящее облако, которое отчего-то занесло в долину.

Солдаты Аддона падали один за другим. Вот схватился за грудь молодой человек, показавшийся смутно знакомым.

Нилтон!

Газарратский новобранец…

Мальчик, мальчик, как жаль. Но обернуться и проверить, погиб он или стрела попала в него на излете и доспехи защитили своего владельца, нельзя. Некогда. Отвлечешься на секунду, и тебе тут же снесут полчерепа тяжелой палицей.

Вот, желающие уже подошли вплотную! Аддон столкнул вниз одного из нападающих, изо всех сил ударив его щитом; а второго пронзил раллоденом, и варвар, рыча и плюясь кровью, скатился на деревянный настил, внутрь крепости. Вскоре оттуда донесся полу крик-полувизг, будто перерезали горло домашней скотине.

Справа от Аддона несколько палчелоров сумели спрыгнуть с приставных лестниц на каменную стену и теперь атаковали инженеров, которые суетились вокруг бираторов. Кайнен отдал короткую команду, и на помощь товарищам кинулись топорники. Однако, пока они добежали до камнеметов, одного из инженеров успели надеть на копье и «пришпилить» к деревянной конструкции. Он слабо дергался на древке, хрипя и булькая, похожий на огромную куклу из тряпок и соломы /окровавленных тряпок и красной соломы/ , и взгляд его был устремлен прямо на командира, будто это тот был виноват в страшной и мучительной гибели своего солдата. И Аддон ощутил бы свою вину, видят боги, — если бы только вообще был в состоянии что-то чувствовать.

Но душа Кайнена онемела и впала в оцепенение, будто ящерица в холодную пору. Ей было уже все равно, что творится вокруг, ибо существует некий предел страданий, которые могут выносить человеческие души. За этим рубежом для каждого начинается свой лимб.

Бираторы и инженеров защитить удалось, но тут Омагра подогнал к стенам стрелков, которые выпустили в сторону крепости положенные стрелы, обмотанные какими-то волокнами, пропитанными пахучей дрянью.

Гореть в каменной цитадели было почти нечему, но та смесь, что была на вражеских стрелах, давала едкий коричневый дым. От него слезились глаза и горло сдавливало костлявой рукой удушья.

Горящие стрелы тушили, окуная в чан с красным вином, забродившим на этой жаре. Кислый запах бродящего вина смешивался с запахом варварского состава, и защитникам с каждым мгновением становилось все труднее дышать.

Обливаясь потом, жадно ловя ртом воздух, чумазые, обезумевшие, воины Каина понимали, что еще несколько литалов этого неистового сражения — и они просто повалятся без сил, не в состоянии защитить ни себя, ни своих близких. И тогда остаткам палчелорской армии (жалким, но все так же смертельно опасным) нужно будет только добить их. Воды отчаянно не хватало. Драгоценные капли нацеживали в медные сосуды. В них вода приобретала неприятный металлический привкус, но глиняные могли разбиться, а жители крепости не имели права на такую роскошь, как потеря целого кувшина воды.

Под деревянными настилами стонали раненые. Их становилось все больше и больше, несмотря на то что оставались лежать здесь только те, кто находился в беспамятстве или просто не владел своим телом. Все прочие, получив первую помощь, наспех перевязанные, ковыляли обратно, чтобы встать в строй.

Многие воины просили прижечь раны горящей головешкой, чтобы остановить кровь, и, сцепив зубы, мужественно выносили эту мучительную процедуру. У управителя Микхи дрожали руки, когда он делал это, и вскоре его заменила Уна. Девушка сама не ожидала от себя такой выдержки. В какой-то миг ей показалось, что лучше бы это в ее плоть втыкалась раскаленная деревяшка, однако солдаты подбадривали ее:

— Ничего, не робей. Выживем — полечимся. А если нет, то и так сойдет. Все равно впереди погребальный костер: никто и не разберет…

Жутковатое утешение, но оно действовало. И Уна подносила мерцающий оранжевым конец головни к ране.

Взвыв, воин клял на чем свет стоит и Суфадонексу, и Даданху, и Омагру, и мать своей супруги, и еще кого-нибудь. Но тут появлялся Каббад, держа наготове горшочек с целебной мазью, которая хоть как-то умеряла боль, притупляя на время ощущения. И воин торопился к своим, прихрамывая, охая и ругаясь так, что небесам стало бы жарко, если бы они не были раскалены…

Один из милделинов-топорников стоял на стене как-то странно, боком. Килиан подумал, что ему неудобно замахиваться, сил уходит больше, — он что, не понимает этого? Правда, Килиан подумал об этом гораздо короче и резче. А потом он увидел, что топорник смотрит только одним глазом, а вместо второго у него красно-сизая опухоль в пол-лица.

В начале осады такая рана считалась бы тяжелой, но сегодня на нее уже никто не обращает внимания. И даже повязку солдат снял, потому что сползет, не ровен час, в самый неподходящий момент.

Крайняя правая башня и часть стены на две длины меча вокруг нее были недоступны атакующим. Там когда-то белые камни побурели от пролитой на них крови, там громоздились тела, и когда они не давали защитнику этого участка сдвинуться с места, он сбрасывал их на головы палчелорам, которые карабкались наверх с упорством безумцев.

Руф был страшен. Его и прежде бронзовая кожа за несколько последних дней потемнела, и многочисленные шрамы и рубцы теперь выделялись на общем фоне светло-желтыми полосами. Весь он был в потеках грязи, пота и в красно-бурых пятнах. Особенно страшным было лицо, на котором своя и чужая кровь запеклась коркой и образовала жуткую маску с глубокими прорезями морщин. Только бело-голубые белки сверкали на ней, и солнце плескалось в его непонятных глазах, приобретших в этот день цвет темного пламени.

В одной руке Руф держал топор, а в другой — раллоден. Он орудовал обеими руками так, словно они были обе правые и принадлежали разным людям.

Вот он с размаха всадил топор в спину палчелора, перевалившегося через стену и на короткий миг оставшегося незащищенным, а другой рукой проткнул живот воину, подходящему справа. Третьего Руф тут же ударил ногой в челюсть, и сила удара была столь велика, что плохо установленная шаткая лестница вздрогнула и пошла назад, увлекаемая тяжестью падающего тела.

На какое-то мгновение Кайнен остался один и тут же со звериной стремительностью прижался к боку башни. Мимо просвистели несколько стрел, выпущенных почти наверняка. Другой бы уже лежал пронзенный ими, но Руф только прикрыл на секунду глаза…

Почти раздетый варвар напал на него, будучи уверен в том, что этот воин сейчас ничего не видит — веки-то опущены. Но клинок раллодена рассек его тело наискось — от плеча до бедра.

/Врага нужно чувствовать на расстоянии и с закрытыми глазами. Ты этого не понимаешь. А если не понимаешь, то долго не проживешь. Вот, я же тебе говорил… /

— Отец! — заорал Килиан, отбиваясь от двух наседающих врагов. — Отец! Троих!..

— Где же я возьму троих?! — проскрежетал Кайнен себе под нос, насаживая палчелора на короткий дротик.

Варвар повалился под стены цитадели, унося такое драгоценное оружие. Аддон выхватил из-за спины топор и оглушил следующего нападающего обухом, не успев даже развернуть оружие как надо.

Глава клана видел, что сыну приходится тугона его участке осталось всего два здоровых солдата и трое легкораненых. Все — эстианты, то бишь конники, не привыкшие с утра до ночи махать мечами на стенах. Да и у самого Килиана с ногой становилось все хуже и хуже. Он старался не опираться на нее лишний раз, но разве убережешься в этой свалке?

И тут внезапно стало полегче.

Откуда подоспела помощь?

Несколько женщин, надев доспехи убитых или тяжелораненых солдат, ухватив покрепче копья и топоры, поднялись на стены, желая поддержать своих мужей и братьев. Если погибать, так с песней.

Ну и что с того, что она не слышна?

Вот отчаянно заорал варвар, которого изо всей силы огрели по пальцам увесистой палкой. Он не смог удержаться на лестнице и повис, цепляясь за каменный выступ. Второй удар — и враг с диким воем полетел вниз. А Ченьюр бросилась дальше, разыскивая в гуще сражения своего мужа, милделина Олькоя. Того самого, которого не раз колотила вот этой палкой.

Любила и ревновала она его безумно, и Аддону десятки раз приходилось выслушивать жалобы своего солдата.

Несколько стрел одновременно воткнулись в маленькую фигурку женщины с противным стуком, она нелепо взмахнула руками, упустила свою палку, зачем-то попыталась ее подхватить… Лицо Ченьюр приобрело удивленное и какое-то детское выражение, и она

/конечно упала, что же еще. Но Аддон Кайнен этого не увидел, потому что уже сражался с новым противником. А видел только миг, когда она развела руки, с которых крыльями стекали тонкие ткани ее голубого хонедима, и оторвалась от края стены/ полетела.

А стрелы сыпались, сыпались, сыпались — смертоносный колючий дождь. Впрочем, очень красивый: красный, желтый, голубой, зеленый — палче-лоры не жалели красок на оперение.

Те же стрелы летели в обратном направлении. Свои были израсходованы еще пару дней назад, равно как и вся партия новехоньких, только что сработанных гарнизонным оружейником Ансеном. Только что — это значит два дня назад. А вчера Ансен был убит случайно залетевшей «гостьей».

Несколько пареньков, ходивших у оружейника в подмастерьях, пытались заменить его в этом деле, но после объявили Аддону, что с них будет больше проку, если они станут собирать вражьи стрелы. Потому что так ловко и быстро работать, как старый мастер, они еще не умеют. И Кайнен был вынужден с ними согласиться.

Мальчишки привязали на спины большие щиты пехотинцев и, похожие на черепах, полусогнутые, перебегали с места на место, набирая полные охапки столь необходимых…

— Полу… — размахнулся Аддон и закончил, погружая топор в податливую плоть, — чи!

Но в этот миг солдат, сражавшийся рядом с ним, медленно отступил на полшага, затем лег и свесился с края стены. По всему его правому боку расплывалось и расплывалось пятно.

Кайнен внезапно и очень отчетливо понял, что это — конец.

Не придут на помощь газарратские полки.

Не врубится с правого фланга лихая конница таленара Тислена. Не ворвутся на поле боя двуконные колесницы, ссаживая пехотинцев в самой гуще сражения.

Ничего этого не случится.

/Успеть бы только добраться до девочки. Она смелая, но сама не сможет… И на Каббада надежды мало: он ведь еще ни разу в жизни не поднимал руку на человека…/

В этот момент там, внизу, под залитыми кровью стенами погибающего Каина, раздался многоголосый истошный крик.

Кричали издалека.

Кричали так, как бывает только в кошмарном сне, когда живое существо захлебывается, исходит собственным ужасом, а ужас длится и длится — до бесконечности.

Еще так кричат иногда рожающие женщины, переходя на недоступные человеческому голосу тона, утопая во мраке боли и пытаясь вытолкнуть ее из себя этим жутким ором.

И — о чудо! — впервые за долгие литалы не обрушилась на защитников новая волна врагов.

6

— Что у них там происходит?

Килиан выталкивал из себя слова, а они были угловатыми и жесткими, и их шершавые тельца цеплялись за горло и язык — распухшие, чужие, начинающие наливаться огнем.

— Паника, — сказал Руф, подходя поближе и помогая брату присесть на широкий зубец крепостной стены.

Надо бы спуститься вниз, но сил нет. Нужно хоть немного передохнуть, пока палчелоры отвлеклись на какие-то свои проблемы.

— Это понятно, — просипел Аддон.

Уна поднесла ему глиняный кувшин, почти наполовину заполненный теплой водой, и он сделал один большой глоток. Затем передал кувшин Килиану, и дочь невольно восхитилась — даже намека на сожаление или жадность не было в этом царском жесте.

Отдать глоток воды после такой сечи и во время такого зноя — все равно что просто так расстаться со своим царством.

/Разве Баадер Айехорн способен на подобный поступок? Сомневаюсь. Нет, не он, а мой отец — вот подлинно великий человек. Царский же венец… что венец? Это всего лишь знак, а не признак настоящего величия./

— Не понимаю, — сказал Килиан. — На них напали сзади, а Тислен должен был ударить справа. Ему больше неоткуда подойти.

— Он мог зайти с тыла, — предположила Уна.

— Каким образом? — воззрился на нее брат. Тяжело волочащий уставшее тело воин — она помнила, что где-то видела его, — потрепал ее по волосам рукой (повязка грязная, заскорузлая, затвердевшая — ему, должно быть, очень больно) и улыбнулся. У него было еще нестарое лицо, но скорбно опущенные уголки безупречно вылепленного рта и седая прядь над ухом указывали на возраст. И вдруг Уна вспомнила:

/ — Я никогда не видел такой красивой девушки, как ты. И никогда не целовал такую красивую девушку. И любую другую тоже… Я бы не заговорил об этом, если бы не…

— Ни один поцелуй в мире не стоит жизни. Это я тебе точно говорю…/

Она хотела спросить, как его зовут, но он уже ушел.

По-стариковски согнутые плечи, казалось, не выдерживали веса дешевых кожаных доспехов с нашитыми бронзовыми бляхами. И девушка не осмелилась окликнуть его. Этого человека она не знала и ни разу в жизни не говорила с ним.

Он уходил в какую-то свою жизнь или смерть — неважно. И в этой жизни (смерти) ей не находилось места. Что было не просто правильно, но и единственно возможно.

Что-то закончилось этим днем. Уна переводила растерянный взгляд с отца на брата, с брата — на Руфа и не могла понять, что же оборвалось в ней с хорошо слышным звоном лопнувшей струны, что?!


Горбоносый человек с пронзительными глазами внимательно разглядывал людей, сидевших на вершине крепостной стены. Особенно привлекал его молодой атлет, похожий на хищного зверя.

Почему на зверя? Хотя бы потому, что в нем было мало человеческого. Очень мало.

— Не надейся, — сказал кто-то за его спиной. — Ты не сможешь этого сделать. Он не принадлежит тебе.

— Посмотрим, — отвечал горбоносый.


Вот что, — молвил Килиан. — Вы, конечно, скажете, что я сошел с ума, но рискну предложить. Мы должны взять их в клещи: пока они отвлеклись на происходящее в тылу, нужно собрать всех солдат, которые еще в состоянии помыслить о том, чтобы двинуться с места, и напасть на них. Таким образом, мы наверняка победим.

— Ягма похитил твой разум, — с истовой убежденностью сказал Аддон. — А я, несчастный, так надеялся, что никто не предложит снова начинать сражение.

— Если бы этого не сделал Килиан, то, вероятно, пришлось говорить мне, — произнес Руф.

— То есть, иными словами, ты поддерживаешь его предложение? — едко осведомился Аддон.

— Да, владыка Кайнен. И даже буду настаивать на правоте командира Килиана.

— Понятно. Вот ты и командуй. Спускайся и сам скажи людям, что им нужно собирать свои несчастные кости воедино, садиться на коней и куда-то скакать. А я…

— А ты, отец, останешься с гарнизоном, — опередил его Килиан. — Мы же не бросим крепость без охраны. Наши женщины, старики, дети и раненые нуждаются в защитниках. Поделим войска пополам. Самые слабые останутся с тобой и получат хотя бы небольшую передышку, а те, кто посвежее, отправятся с нами.

— И возразил бы, да нечего, — признал Аддон после недолгих размышлений. — Вот ты и вырос, сынок.

Тот виновато пожал плечами.

7

Руфу удалось собрать шестьдесят семь пехотинцев и чуть больше сорока эстиантов.

Килиан забрался на коня и сразу почувствовал себя уверенней.

— Не унывай. — Он дернул У ну за спутанный локон. — Мы вернемся с победой. Что хочешь в подарок — голову Омагры или череп Даданху с этими яркими камушками?

— Ты невыносим! — вспыхнула девушка. — Отец! Пусть он едет, а не то я за себя не ручаюсь…

— Хорошо-хорошо, — торопливо заговорил Килиан. — Тогда я пригоню тебе десяток этих милых, совершенно ручных дензага-едлагов. Ой! Отец, а она дерется.

— Я только-только заметил вслух, что ты повзрослел, — поскреб Аддон многодневную жесткую щетину. — Так вот, это у меня случилось временное помрачение рассудка от усталости и жестоких боев. На самом деле все по-прежнему… — Лицо его посуровело, и он совершенно другим голосом продолжил: — Ну, езжайте. И возвращайтесь со славой.

Уна рванулась было в сторону Руфа, но он улыбнулся ей так отчужденно и безразлично, что она остановилась как вкопанная, бессильно уронив руки вдоль тела. И только ее взгляд умолял о последней милости, о прощальном поцелуе, хоть о чем-то…

/Неужели я настолько безразлична тебе, что ты не хочешь даже обнять меня напоследок?! Ну скажи что-нибудь. Не гляди на меня, как каменный истукан!/

Руф смотрел на нее свысока — сидел верхом на рыжем коне, а тот вертелся, плясал, застоявшись в стойле за мучительные дни осады, и, вероятно, поэтому девушка никак не могла поймать взгляд его седока. Наконец тот понял, что пауза слишком затянулась. Да и Аддон с Килианом явно ждут, что он попрощается с У ной, оттого и не командуют построение.

Молодой воин подъехал поближе к сестре, наклонился (не спрыгнул с коня — только наклонился) и легко приобнял ее за плечи.

— Ты молодчина. Ты прекрасно держалась все эти дни. Я горжусь тобой. Ну, до встречи, милая моя.

— Возвращайтесь скорее, — прошептала она, обвивая его шею руками.

Поцеловать Руфа Уна отчего-то не решилась — не то он был так отстранен, не то взгляд Килиана прожигал ей спину, не то слишком много глаз наблюдали за ними. Словом, не поцеловала.

И потом, долгое время спустя, отыскав в библиотеке таблички с изречениями какого-то древнего мудреца и вычитав у него, что лучше сделать и после сожалеть об этом, чем не сделать и об этом сожалеть, — рыдала в голос несколько литалов подряд, оплакивая и все свои потери, и этого давно умершего философа…


Воины построились ровными рядами, сомкнули строй и двинулись по направлению к лагерю палчелоров. Ворота пропустили длинную вереницу пехотинцев и всадников и снова захлопнулись. С тяжелым стуком упал окованный бронзой засов.

— Не печалься, девочка моя, — обратился к ней Аддон. — Они обязательно придут назад, и мы всегда будем вместе.

Уна подошла к отцу, уткнулась лицом в его широкую грудь (доспехи царапались, и она удивилась тому, что чувствует это, несмотря на адскую боль, которая терзает ее сердце) и пробормотала:

— Ты не волнуйся, я не плачу. Мне просто тоскливо, и боязно, и больно. Но это пройдет. Я, наверное, очень устала, поэтому мне чудятся всякие страшные вещи.

Прихрамывая, подошел Каббад. В отличие от остальных защитников Каина он не почернел на палящем солнце, а будто бы пожелтел, словно глиняная табличка. И черные глаза его неукротимо сверкали под выгоревшими бровями.

— Странное что-то творится в лагере варваров, — сказал он негромко.

Аддон жестом пригласил его подняться на стену. Это был величайший подвиг изо всех совершенных главой клана и прорицателем за истекшие дни, но они оказались способными и на это.

— Ты прав, друг мой, — согласился Кайнен, прислушиваясь к отчаянным, не затихавшим до сих пор крикам.

Толпы варваров бежали куда-то за шатры. Два обезумевших дензага-едлага, сорвавшиеся с привязи, носились вокруг шеста с красноглазым черепом, топча и круша все, что попадалось им под ноги, до тех пор, пока лучники не подстрелили их. Казалось, палчелоры совершенно забыли о том, что только что осаждали Каин, и сломя голову ринулись в какое-то другое сражение. Но кто был их врагом?

— Не могу понять, — продолжал Каббад настойчиво. — Они орут так, словно их пытают. Будто бы они смертельно напуганы чем-то или кем-то…

— Теоретически, — медленно произнес Аддон, наблюдая за тем, как стройные ряды воинов Каина неотвратимо приближаются к противнику, — дажеармия Ардалы могла высадиться с кораблей в тылу нашего врага. — Он прищурился, вглядываясь в силуэты всадников, и ему показалось, что он видит и белого коня Килиана, и рыжего коня Руфа. — Но мне действительно непонятно, отчего они так голосят. И тут ты прав. От этого воя как-то не по себе. Что скажешь, Каббад?

/Если бы я мог сказать все, что предвижу, сколько боли я причинил бы тебе, друг Аддон. Да и не поймешь ты многого. Я и сам не понимаю и не помню… Одна надежда — мы вынесем это, как вынесли все остальное, потому что человек способен на невозможное.. Оттого-то боги приходят и уходят в небытие, а род человеческий остается./

— Нам предстоит столкнуться с чем-то необычным, — ответил прорицатель после долгой паузы. — Не спрашивай, с чем. Ты и сам догадываешься, просто не хочешь признаваться ни себе, ни окружающим.

Никогда еще наши враги не вели себя столь безрассудно, необъяснимо и нелепо. Тому наверняка есть причина. И боюсь, что сия причина не понравится и нам.

8

Победа давалась им в руки до такой степени легко, что у Килиана стали зарождаться неприятные подозрения.

После стольких дней кровопролитных боев; после того, как Суфадонекса вероломно и безжалостно уступил их жизни своему грозному брату; после того, как Ягма гостеприимно распахнул перед ними врата, ведущие в его мрачное царство, — все переменилось в считанные литалы.

В лагере варваров царили паника и хаос.

Что-то происходило там, далеко впереди, где дорога резко поднималась в гору и начинался лес. Где скалы были прорезаны глубокими ущельями и где пели хрустальные водопады. Там, у самой границы с территорией Шэнна, разыгрывалась кровавая трагедия.

Милделины медленно, но неотвратимо шагали впереди маленького войска Каина. Надежно защищенные бронзовыми нагрудниками, поножами и наручами, вооруженные двуручными топорами, в причудливых шлемах, делавших их похожими скорее на кровожадных демонов, нежели на обычных людей, — они сметали всех, кто оказывался у них на пути.

Подвижные, стремительные эстианты зачастую выгоняли на них перепуганных варваров, и топорники крушили врага, в слепой ярости похожие на степной пожар. За ними точно так же не оставалось ничего живого.

Большинство воинов Омагры были застигнуты врасплох. Вопящие, окровавленные, потерявшие ориентацию в пространстве, они метались по разоренному лагерю, среди упавших шатров и брыкающихся и ревущих дензага-ед лагов, между перевернутых барабанов и затоптанных в землю остатков еды… Топорники рубили их, не обращая внимания на то, что враги почти не сопротивлялись. Им было не до благородства, жалости и не до человеколюбия. Только утопив противника в его же крови, они могли гарантировать своему городу победу, а значит, жизнь.

Копейщики-дилорны защищали им спины. Ведь милделины тяжелы и неповоротливы, а их шлемы хоть прочны и надежны, но затрудняют видимость, и топорник не знает, что делается по сторонам. Эта армия шагает только вперед.

Ловкие же копейщики, конечно, не выдерживают прямой атаки колесниц или меченосцев-раллоденов, которых мощные милделины выкашивают будто траву, — зато справляются с конниками и охраняют топорников и лучников.

Справа и слева от милделинов постоянно находились раллодены Руфа Кайнена. Их доспехи были не так тяжелы, как у топорников, но и не такие легкие, как у дилорнов. В левой руке каждый меченосец держал круглый бронзовый щит, а вот клинки у них были железные, обоюдоострые — краса и гордость газарратских кузнецов. Эти мечи ценились на вес золота во всех городах-государствах Рамора, но купить их было очень сложно. Почти все оружие, выкованное газарратскими умельцами, отправляли в царские оружейные. Да и железо было труднодоступно.

Раллодены не щадили никого: они добивали раненых, атаковали с тыла, а один раз — им очень повезло — незамеченными подкрались к целому отряду палчелорских лучников, которые обстреливали кого-то с лихорадочной поспешностью, почти не целясь и пуская стрелы в одну сторону чуть ли не наугад. Меченосцы истребили их в считанные тексели: ведь лучник ничего не может поделать с пехотой или конницей в ближнем бою. Они, конечно, выхватили ножи и даже попытались сопротивляться, но какой жалкой оказалась эта попытка.

Несколько эстиантов подожгли повозки, стоявшие на западной стороне варварского лагеря. Огонь занялся мгновенно, и острые языки пламени при полном безветрии копьями вонзались в белое, изможденное небо.

Войско Каина продвигалось довольно медленно, зато позади оставалась их земля, полностью свободная от захватчиков.

Руф подъехал к Килиану и наклонился к самому уху брата:

— Там, впереди, что-то странное. Не стоит вести туда наших людей.

— Почему?

— Если там сражаются наши союзники, то рано или поздно они подойдут к стенам Каина. Если же это кто-то неведомый, то нельзя рисковать бойцами. Они и так измучены донельзя.

Килиан огляделся.

Вокруг виднелись следы кровавого побоища: тела, тела, тела — одни убитые палчелоры. Руф прав, больше никого не видно. И молодой Кайнен внезапно вспомнил разоренное стойбище палчелоров.

Там тоже были только тела погибших варваров — и больше никаких следов.

Один из раллоденов прикончил последнего оставшегося в живых хиштру и одним махом перерубил кол с насаженным на него красноглазым черепом.

Оскалившееся в свирепой ухмылке воплощение Даданху покатилось под ноги какому-то из топорников. Милделин занес свое оружие, но другой воин удержал его за плечо:

— Погоди, разрубить всегда успеешь. Давай отнесем его Каббаду.

Милделин согласно кивнул. Они подняли с земли какой-то меховой мешок, отряхнули с него пыль и небрежно затолкали жуткую свою добычу внутрь. Даже такая ноша казалась утомленным воинам чересчур тяжелой, и они пристроили поклажу на коня.

— Что это? — спросил кто-то из копейщиков, тревожно оглядываясь.

— Крики смолкли, — буркнул раллоден — седобородый, со свежим рубцом через всю правую половину лица. — Кажется, нашествию конец.

Он тут же сгорбился, обмяк.

— Не расслабляйтесь, — скомандовал Руф жестко. — Стать в кольцо, держать оборону.

— Посреди пустого-то лагеря? — изумился Килиан, но солдаты уже выполняли приказ командира. Они точно знали, что он всегда прав.

— Скажи своим эстиантам разделиться на две группы и прочесать западную и восточную часть долины. Если найдут живого палчелора, пусть возьмут в плен, а не добивают. Нам нужен свидетель происшедшего.

Килиан признал, что Руф снова оказался дальновиднее и разумнее, и слово в слово повторил его распоряжение своим конникам. Те поспешили исполнять.

— Сам-то ты как? — неожиданно спросил Руф.

— Держусь пока, — честно отвечал Килиан.

— Я бы не хотел, чтобы наши солдаты прежде времени испугались, а поэтому предлагаю проехаться вперед только вдвоем.

— Это слишком опасно. Нужно взять с собой еще кого-нибудь.

— Там полегла целая орда палчелоров, — сухо и отрывисто бросил Руф через плечо. — Наши жалкие отряды не смогут противостоять этому неизвестному противнику, если он все еще там.

— А вдруг это союзник? — неуверенно предположил Килиан.

— Где он в таком случае? — И Руф развернул коня на юг. — Там нет людей, иначе бы мы их услышали и увидели. Поедем, брат, посмотрим, что случилось.

— А Омагра, куда делся Омагра?

— И это узнаем.

Сообщив бойцам, что их командиры отправляются на разведку, и посоветовав перейти в тень уцелевших шатров, двое всадников тронулись в путь.

Спустя несколько текселей Килиан возблагодарил богов, что не стал противоречить Руфу и согласился с его предложением.

То, что творилось на южной стороне лагеря варваров, не поддавалось ни осмыслению, ни описанию. Здесь валялись выпотрошенные, разодранные, До неузнаваемости изувеченные тела, будто все демоны Даданху обрели плоть и восстали против несчастных людей.

Да, на войне убивают, и часто смерть бывает тяжелой и мучительной. Да, на войне калечат. И то и другое Килиан не раз проделывал с другими и не раз видел сам. Умирали его друзья и подчиненные. Погибали его враги. Но такого ему встречать не приходилось, за исключением страшной картины, которая только что предстала его взгляду в стойбище палчелоров.

Оторванные, вырванные с мясом человеческие конечности: скрюченные пальцы, лохмотья кожи и одежды; лужи загустевшей уже крови, пропитавшей сухую землю; перевернутая и раздавленная утварь; безголовые тела и головы, валяющиеся без туловищ; глаза, широко раскрытые глаза погибших палчелоров, в которых застыл смертельный ужас /так не может напугать враг, наскочивший на тебя в горячке и суматохе боя, — все происходит слишком быстро и неожиданно/ ; гладко срезанные куски плоти /словно одних людей кто-то рвал на части, а других рубил мечом, но меч такой остроты никогда не принадлежал смертным/ ; распахнутые в безмолвном крике рты; посиневшие лица, на губах — пена, словно эти отравлены; искромсанные куски темного мяса — то ли бывший человек, то ли животное…

Шатер Омагры покосился, но все же стоял. В плотных шкурах, из которых он был сшит, зияло отверстие — длинный разрез, словно сделанный исполинским раллоденом. Но ни Килиан, ни Руф не знали такого великана, который бы мог носить меч подобных размеров. Молодые люди внимательно разглядывали прореху: сидя на коне, можно было дотянуться клинком до верхней части шатра, но как тогда достать одним движением до самой земли?

То, что осталось от Омагры, все еще давало возможность узнать в нем варварского вождя.

Это была верхняя треть туловища. Золотой ошейник на толстой шее, пальцы, унизанные дорогими перстнями (у кого они были отняты совсем недавно?), искаженное мукой, побелевшее лицо с выкатившимися глазами, валяющийся в стороне островерхий головной убор — меха, золото, шлифованные камни. Символ верховной власти палчелоров. Правая рука все еще сжимала раллоден, лезвие которого было покрыто странной синеватой липкой жидкостью.

— Мне плохо, — признался Килиан. — Аж оторопь берет. Давай убираться отсюда поскорее и подальше. Я ничего не понимаю, но мне страшно. Нужно немедленно рассказать все отцу и Каббаду: дела, похоже, еще серьезнее, чем нам представлялось.

Руф спешился, зашел в шатер и поднял с земли островерхую шапку. Протянул добычу Килиану:

— Это стоит захватить с собой. И меч тоже. Мертвые пальцы не разжимались. Килиан предусмотрительно отвернулся, зная, что брат всегда найдет выход из положения. Раздался тихий свист раллодена, глухой стук. Затем голос Руфа:

— Так должна выглядеть кровь демона.

— Хотя бы заверни… это… в какую-нибудь ткань, — попросил Килиан.

— Нельзя, — отвечал молодой человек, привязывая меч Омагры со все еще висящей на нем, обрубленной у основания ладони кистью у себя за спиной. — Эта странная жидкость может впитаться в материю, и Каббаду будет сложно разобраться, что это такое.

/И моя прелестная, нежная У на любит человека, который способен отрубить руку изувеченному мертвецу только ради того, чтобы добыть его меч? И ехать с чужой кистью за плечами — и ему не страшно, не противно! О боги! Он прекрасный воин, но порой мне кажется, что он чересчур хорош, слишком хладнокровен — как не дано обыкновенному человеку. Он умен как безумец./

И Килиан похолодел от того, что он подумал сейчас о любимом брате. Захотелось загладить вину, пусть Руф о ней и не догадывался.

— Едем назад. Нужно оплакивать мертвых, праздновать победу, лечить раненых, посылать гонцов к Баадеру Айехорну… Отец будет гордиться тобой, — добавил он невпопад, для очистки собственной совести, заставляя себя признать необходимость жестокого поступка Руфа и тем самым становясь соучастником.

Видимо, дали знать о себе рана, жара и смертельная усталость, но, когда Килиан подумал о соучастии, тошнота подкатила к самому горлу.

— Я бы предпочел доехать до ущелья, а затем уже разворачивать коней, — сказал Руф. — Могу сделать это сам, а ты езжай к отрядам и забирай их в Каин. Ты ранен и выглядишь усталым.

— А ты?

— У меня несколько царапин. Я в состоянии двигаться дальше, а если придется, то и сражаться.

/Он что, хочет сказать, что я слабее? Издевается? После стольких дней боев не выдержит даже камень. Или Руф намекает, что он достоин Уны, а я нет?../

— Вместе уехали, вместе и приедем, — сказал Килиан бесцветным голосом. — Что ты еще хочешь рассмотреть в подробностях?

9

Руф ехал на полкорпуса коня впереди, и взгляд Килиана невольно упирался в его широкую спину, где поверх доспехов висела Проклятая окровавленная кисть, судорожно вцепившаяся в рукоять раллодена. Она постоянно подпрыгивала и колотилась о панцирь, словно мертвец стучал, требуя, чтобы Руф вернул его собственность.

Наверное, следовало отвести глаза и не смотреть на руку Омагры; наверняка гораздо более разумным было оглядываться по сторонам, чтобы не стать жертвой внезапного нападения тех исчадий, которые в считанные литалы распотрошили и искромсали в клочья целое войско. Но Килиан словно завороженный вглядывался в этот ужасающий обрубок.

/Он жесток и непреклонен, это делает его великим воином и, возможно, талантливым полководцем. Он равнодушен к собственным страданиям и боли, но ему не жаль и других. Он просто не понимает, что у людей есть сердце и душа, что они боятся и сомневаются, ненавидят и любят… Любят. Как же она любит его, как смотрит. А он?/

— Руф, — сказал он неуверенно, — я давно хотел поговорить с тобой, да все не было подходящего случая.

Плечи Руфа изобразили внимание и вопрос. Ему как-то легко, без труда, удавалось разговаривать всем телом и быть правильно понятым.

— Как ты относишься к Уне?

— Хорошо, — раздался в ответ спокойный голос. Ни волнения, ни даже легкой дрожи.

Руф был собран и предельно сосредоточен. Он ехал по территории врага, и Килиан — словно вспышкой озарило тьму ночи — осознал, что для его брата сейчас не существует ничего более важного. И Уна всего лишь тень воспоминания, ее нет в том мире, где Руф Кайнен ведет разведку, заставляя своего коня идти по узкой тропинке над обрывом. Весь мир стал тенью — и погибшая Либина, и сходящий с ума от неизвестности Аддон, и он, Килиан, потому что едет позади.

И еще Килиан понял, что ему никогда не стать таким безупречным воином.

Возможно, все сложилось бы иначе, если бы не долгие дни осады.

Все это время сын Кайнена видел вокруг себя только кровь и смерть. И он — хотя сам того и не подозревал — сделался таким же равнодушным к чужой смерти, как и его брат. Почти таким же равнодушным.

Ревность, усталость, тоска по матери, неистовое стремление во что бы то ни стало добиться Уны и внезапное, острое отвращение к Руфу — все это в одночасье обрушилось на несчастного юношу.

В сущности, он был веселым и добрым человеком, немного ленивым, немного наивным и по-своему талантливым — но ему никогда не позволяли оставаться самим собой. Сколько Килиан себя помнил, его готовили к карьере военного. Он постоянно упражнялся с мечом и копьем — сперва маленькими деревянными подобиями настоящего оружия, а после уже со своими собственными раллоденом и дилорном, добытыми в бою.

Первого человека он убил в тринадцать. Правда, тогда он стрелял из лука, с крепостной стены, и потому не видел лица убитого. А в пятнадцать ритофо ему случилось заглянуть в глаза тому, кого он только что неумело рассек мечом…

После этого в Килиане что-то сломалось.

Он по-прежнему гордился тем, что клан Кайненов из поколения в поколение защищает Южный рубеж Рамора. Но случалось, глаза убитого им человека заглядывали в его сны, и юноша просыпался в холодном поту, силясь понять, чем же он прогневил богов. Отчего именно он испытывает такие страдания? Килиан заговаривал об этом с отцом, а после и с Руфом. Но если отец нехотя, а все же признавался, что и он задумывается над тем, сколько человеческих жизней погубил

/Варвары безмозглые еще туда-сюда, во всяком случае утешаю себя тем, что они уничтожали бы всех нас. А вот когда случается воевать с Шэнном или Ардалой… Твоя мать из Шэнна, и я всегда думаю, что кто-то из воинов вполне может быть ее братом, племянником или просто именно тем человеком, с которым она любила в детстве бегать к морю и собирать раковины. И что дома его ждет такая же Либина… /

/Мы их сюда не звали. Они знали, на что шли, объявляя нам войну. Чем меньше врагов выберется живыми из-под стен Каина сегодня, тем дольше они не вернутся; и еще много раз подумают, прежде чем снова решат воевать…/ .

Возможно, Килиан был плохим воином, так же как Каббад был плохим прорицателем?

Юноша тронул коня, понукая его догнать едущего впереди всадника.

— Ты сказал «хорошо», и это все?

— А что бы ты хотел услышать?

— Мне всегда казалось, что у вас с Уной какие-то особенные отношения, что никакой третий человек вам не нужен. Что, находясь рядом, вы испытываете нечто такое, что понятно только двоим и чего нельзя пережить одному.

— Ты очень хороший наездник, — ответил Руф негромко. (Килиану показалось, что он ослышался. При чем тут «наездник»?) — Ты отличный воин, но я бы еще не рискнул доверять тебе командование целым отрядом. И вот почему: мы находимся на территории врага, мы видели то, что должно заставить нас призадуматься о будущем, о том, что станет с Каином и со всем Рамором, если этот неведомый враг решится напасть. А тебя интересует Уна и мои к ней чувства.

Не будет ни тебя, ни Уны, ни меня, ни чувств, если из этих зарослей появится некто, так ловко перерубивший Омагру. Ты обратил внимание, каким гладким был срез?

Килиан содрогнулся.

Руф прав. Сто раз прав. Отчего же он так ненавидел его?

— Здесь нет никого состоящего из плоти, — продолжал тот бесстрастно. — Но ты-то откуда об этом знаешь? Или ты всецело полагаешься на меня? Это не меньшая ошибка, чем думать об отвлеченных предметах.

— А отчего ты не допускаешь, что наши боги выступили на защиту своих детей и покарали варваров? В конце концов, только Суфадонекса мог устроить такую резню, чтобы потом не взять ни дорогих вещей, ни оружия, ни даже венец Омагры.

— Если бы ты меньше мечтал о прелестной Уне, — шелестящим голосом сказал Руф, — то, возможно, обратил бы внимание на странные следы у крайнего камня и обломанные ветви, на которых повис обрывок шкуры дензага-едлага. Кое-что твой неведомый бог все-таки унес из лагеря. Правда, я всегда полагал, что бессмертные не оставляют следов.


На краю тропы стояли двое: воин и горбоносый.

— Он оскорбляет богов? — изумился горбоносый. — И не страшится их гнева? И потом, что это за намеки на отсутствие тех, кто состоит из плоти? Бесплотных он тоже чувствует?

— Он стал каким-то странным, — сказал воин с золотой чашей. — Пожалуй, я не уверен, что он будет нам полезен.

— Хочешь переиграть?

— Пока не поздно.

— А ты не торопишься? Не предвосхищаешь ли события? Не страх ли руководит тобой? — вкрадчиво заговорил горбоносый.

— Даже если и страх, то я имею право поступать так, как мне заблагорассудится.

— Не ошибись.

— Я найду ему замену.

— Времени не осталось, — сказал горбоносый. — Не забывай об этом.

Воин с чашей подошел к чему-то, что темным холмом возвышалось за спиной его собеседника. Небрежно толкнул ногой.

Мертвец безвольно перекатился на спину. Белые глаза нулагана-кровососа вперились в белое небо.

— Даданху захочет отомстить за своих сыновей. Теперь с ним можно будет договориться.

Слепой юноша вытянул раскрытую ладонь наугад, туда, где раздавались голоса. Горбоносый бросил быстрый взгляд на маленький предмет, лежавший на этой дрожащей ладони, и скривился, . И они ушли, не оставляя следов. Стройные ряды войск маршировали на север. Победоносная армия возвращалась в свою страну, .

И величайший из ныне живущих объявил своим подданным, что их время пришло.


Руф не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что он все ближе и ближе к реальности. Образы родных и близких истончались и рассеивались в его памяти и вскоре поплыли по ветру тонкими странствующими паутинками. Собственное прошлое казалось не более чем сном малознакомого человека, который, утомившись скучной и длинной дорогой, стал назойливо рассказывать его во всех подробностях. И подробности эти против воли осели в сознании, ничего, впрочем, не изменив.

Вставали перед глазами картины недавнего сражения: варвары заполонили долину и идут на приступ… Нет, это тысячи, десятки тысяч пауков, раскрыв матово-блестящие клыки, приближаются к нему…

Молодой человек яростно потер лоб. Неужели он так устал, что сознание изменяет ему и он уплывает в сон? Тогда нужно немедленно возвращаться. Руф смутно ощущал приближение опасности, смертельной и неотвратимой, но им овладело странное оцепенение — и совершенно не хотелось противостоять ей. Самый неукротимый из воинов Аддона Кайнена, самый выносливый и живучий, дорожащий каждым мгновением своего бытия, сейчас чувствовал только одно: он хотел, чтобы все наконец решилось. Так или иначе, но решилось, ибо неведомо даже, конец это или начало.

Килиан совершил последнюю, самую отчаянную попытку совладать с собой. С тем темным и страшным, что удушливой волной поднималось с самого дна его души. Оказалось, что душа глубока, как океан, и там, во мраке и безмолвии, обитают такие чудовища, о которых боятся говорить в мире солнца. Теперь Килиан понимал почему…

— Руф, а кто так поработал над твоим ухом? — поинтересовался он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. — Похоже, что его долго и упорно жевал какой-нибудь изголодавшийся тераваль.

В самом деле, правое ухо Руфа Кайнена, прикрытое обычно прядью длинных волос, было изуродовано рубцами и шрамами.

/Обернись! Посмотри мне в глаза! Тогда у меня не подымется рука… Я должен убедиться, что ты человек, но ты ведешь себя не по-людски. Да помоги же мне! /

— Не помню. Давно, наверное, случилось.

Руф так и не обернулся.

Килиан вздохнул. Поднял к небу страдающий взгляд. Небо было целиком и полностью поглощено собой и на крошечного человека где-то внизу не обратило ровным счетом никакого внимания.

/Ну что же./

Рука Омагры пригрозила зажатым в ней мечом. Кстати, странная жидкость на лезвии загустела еще больше и стала приобретать отчетливый зеленоватый оттенок. Но Килиана Кайнена это не заинтересовало.

Он вытащил из ножен раллоден и положил его поперек холки своего коня. Подождал. Руф славился звериным чутьем, и Килиан втайне надеялся на то, что обостренное восприятие не подведет брата и спасет их обоих.

Руф в этот миг думал: что же они тянут? Когда случится страшное и неизбежное, что отворит двери, ведущие из страны грез в реальность? А еще он думал о том, что сочинил песенку, завершил ее, но записать так и не успел. Это единственное, о чем стоит сожалеть.

Килиан почувствовал внезапный прилив сил — он мог горы своротить, не то что исполнить задуманное. Он поднял раллоден

/Руф не шелохнулся, словно обратился в изваяние, и даже его конь остановился внезапно, облегчая сыну Кайнена его… работу? (Но ведь убийства всегда были нашей работой.)/ и с размаху обрушил его на спину брата.

Доспехи были хороши, и какое-то время юноша чувствовал тугое сопротивление металла и кожи, слышал треск ткани и даже ощутил острую боль под лопаткой, словно и его поразила предательская рука, но потом сопротивление прекратилось, и клинок с легкостью вошел в человеческую плоть.

Удар.

Вспышка.

Темнота.

Руф вздрогнул и стал медленно сползать с коня.

Рука Омагры цеплялась за рукоять своего меча, как за ускользающую жизнь. На нее сперва медленно, а затем все убыстряя и убыстряя свой ток, лилась горячая алая кровь.

Руф Кайнен смотрел на брата почти спокойно, только легкая тень не то насмешки, не то презрения сквозила во взгляде его голубых с золотым сверкающим ободком глаз.

— Сказал бы, что хочешь меня убить, — проскрежетал он, толчками выплескивая кровь изо рта себе на грудь, — я бы повернулся.

— Я не люблю видеть взгляд умирающего, ты же знаешь, — ответил Килиан чужим голосом.

А сам смотрел, смотрел, словно околдованный этим отвратительным, по сути, зрелищем.

Губы Руфа сложились в снисходительную улыбку. Затем рука его судорожно зашарила по поясу. — Таблички, тебе нужны… Возьми… Килиан смотрел на него так, будто только что убил незнакомого человека, варвара, одного из нападавших на Каин, а не брата, которого — что ни говори — даже теперь любил.


Он всегда был один, и это одиночество сопровождало его до самого порога смерти. Он даже не чувствовал печали оттого, что умирает один, — ведь убийца не в счет. Жизнь пронеслась мимо, словно и не жизнь вовсе, а обрывок старой легенды, которую никто не помнит и потому никогда не завершит. Да и кому до нее дело?

Это была странная легенда. В других рассказывали о любви и ненависти, о богах и героях, а в его… о том, что не состоялось, не сбылось, не произошло.

Потом было ощущение, что он лопнул где-то глубоко внутри и огонь сперва разгорелся в самом центре туловища, а затем жалящими струями потек на поверхность.

Темнота.

Темнота и неподвижность.


Таблички оказались на месте. На них были выцарапаны стихи, незавершенные, да еще и не самые совершенные. Впрочем, Руф, как всегда, оказался прав — эти таблички имели огромное значение для одного человека.

Меч Омагры с его ужасной кистью Килиан отвязывать не стал.

И столкнул тело Руфа в пропасть вместе с этим отвратительным трофеем.

10

Аддону Кайнену, главе клана Кайненов,

хранителю Южного рубежа.


Возлюбленный брат мой!

Твои потери в этой войне слишком тяжелы и совершенно невосполнимы. Я даже не пытаюсь отыскать для тебя слова утешения, ибо наверняка знаю, что таковых нет. Скорбь и только скорбь остается нам, когда любимые нас покидают.

Ты был счастлив, счастливым ты остаешься и поныне, ибо знаешь, что был любим и сделал для любимой все, что мог; был с ней в последние секунды ее жизни; был честен с ней до самого конца.

А я не могу сказать о себе то же самое. Я оставил свою возлюбленную и твою сестру, я предпочел власть и душевный покой, как мне тогда казалось. Но не было дня, когда бы я не тосковал и не страдал. Верно, ты не захочешь простить меня, да мне и не нужно прощения — я жажду испить до дна чашу, которая предназначена предателю и слабому духом, отказавшемуся от своего счастья.

Только теперь я понял, что это не мой отец — это я совершил тогда выбор.

Пусть боги хранят тебя, Аддон, от тех страданий, которые испытывает такой человек, как я. Я желаю тебе, чтобы печаль твоя стала светлой и легкой, как души любимых тобою людей.

Я должен сообщить тебе печальную весть: моя жена скончалась при родах, так и не подарив мне наследника. Ребенок не выжил. Я скорблю о нем, но жизнь и род Айехорнов должны продолжаться, пока светит солнце над этим миром.

В самом скором времени я прибуду в Каин во главе своей армии. Я хочу отвезти Уну в Газарру, чтобы в тот же день объявить ее царевной и наследницей.

Сейчас же я посылаю тебе первые две сотни солдат и три десятка каменщиков и плотников.

Что до твоего желания оставить Килиана во главе гарнизона и отправиться в паломничество — что ж. Я не стану препятствовать тебе, брат мой, хотя и отпущу без радости. Надеюсь, странствие утешит и развлечет твою душу и ты вернешься к своим обязанностям уже к следующему ритофо.

А теперь я хочу поговорить о самом сложном.

Странным образом я чувствую, что потеря Либины — горячо любимой тобою и в это мгновение, когда ты читаешь мое послание, — не так потрясла тебя, как гибель Руфа в последний день сражения за Каин.

Ты коришь себя, что отпустил его. Ты недоумеваешь, что же произошло с лучшим из лучших, что он стал жертвой такой нелепой случайности. Ты переживаешь из-за Уны.

Не стану утешать тебя и в этом горе. Я не бессмертный бог, который может даровать своим подданым сладкий дар забвения. И отчего-то убежден, что ты, отказался бы. от забвения во имя памяти о тех, кого любишь. Я ведь хорошо знаю тебя, Аддон Кайнен.

Твой преемник пал в битве — это хорошая смерть для любого воина. Это невосполнимая потеря, но меня всегда беспокоило его странное появление и не менее странное прошлое. Кто знает. Аддон. Возможно, боги дали ему шанс умереть человеком и оставить по себе только светлую память.

С надеждой на скорую встречу

твой брат и друг Баадер Айехорн.


Отчего-то у нее не получалось разрыдаться, и невыплаканные слезы перекипали внутри, превращаясь в пламя, которое выжигало все.

Выжигало прежнюю Уну, ее память, ее любовь, ее мечты и стремления.

Она боялась той, что поднималась из пепла — несокрушимая, грозная, замершая на пороге между жизнью и смертью и потому не ценящая жизнь и не боящаяся небытия.

Когда Килиан сбивчиво и торопливо рассказывал, как они с Руфом заехали достаточно далеко от своих солдат, как подверглись внезапному нападению и как геройски погиб Руф, защищая брата, она жадно ловила каждое его слово.

Но когда он потянул из-за пазухи таблички, уверяя, что Руф незадолго до последнего боя отдал их ему с просьбой передать Уне, если с ним что-то случится, — она не поверила. И вот что странно все в Каине знали о том, как Руф предчувствовал события, как по-звериному чутко реагировал на мир, так что история, поведанная Килианом, была абсолютно правдоподобна. А Уна не верила.

В этот день она потеряла обоих — и возлюбленного, и брата.

В том краю, где старик без меча оживляет цветы,
Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…
В этом месте голос Руфа внезапно обрывался. Его несправедливо и подло обрекли на вечное молчание.

Ей было от этого страшно и больно, а потом она начала гореть внутри.

И потому ощутила слабое чувство, чуть-чуть похожее на радость, когда Аддон сообщил ей о скором приезде царя Баадера и его желании объявить ее своей дочерью и законной наследницей.

— Я стану царицей, — сказала она твердо. — Я не его дочь, а твоя и никогда не буду думать иначе. Но царицей стану — самой великой в роду Айехорнов, как того хотела мама. Ты еще будешь гордиться мной.

И она обняла Аддона, прощаясь с ним навсегда. Потому что Уна твердо знала, что в это мгновение там, внутри, падающей звездой стремительно несется к смерти она сама — страдающая, измученная горем и болью потерь, но настоящая, способная любить. И встает навстречу новому солнцу незнакомая взрослая женщина, у которой по чистой случайности будут ее имя, лицо, фигура и жесты.

В том краю, где старик без меча оживляет цветы,
Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,
С равнодушных небес и от самого края земли —
Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали.
И за этим столом мы впервые поищем, что почём.
Мы узнаем друг друга — и мысли, и души, и лица.
Нам предскажут, что в прошлом далеком случится,
О грядущем напомнят… И вкусным напоят вином.
В день, когда все долги будут розданы, даже с лихвой,
Когда будет мне некого помнить — и некому мстить,
Я разрушу свой липкий и вязкий могильный покой,
Я приду в этот край, чтобы, может быть, там полюбить
(Я приду в этот край, чтобы там научиться любить).

КНИГА ШИСАНСАНОМА

ГЛАВА 1

Мы встретимся. Не здесь — так далеко.

Вселенная усыпана мирами.

И Млечный Путь разлит, как молоко,

И весь порос ольхой и тополями.

Протянута серебряная нить

Между тобой и мной — и стоит жить…

1

Никто не верит в эту легенду. Никто не хочет помнить…

Высоко в горах, в кратере потухшего вулкана, лежит огромная чаша льда. Некогда это было озеро, но сейчас оно промерзло до самого дна, и в этой ледяной темнице ждет своего часа Шигауханам.

Он всего только тень будущего себя, зерно, что до поры до времени таится под землей, — мертвый кусочек бывшего некогда существа. И великое таинство жизни заключается в том, что из этой крохотной частички, из семечка, поднимется однажды могучее дерево, своими ветвями в небо. В то небо, которого так и не увидело семя — всего лишь надежный саркофаг, сохранивший себе будущего великана.

И это необъяснимо.

Замурованный во льды черный саркофаг, оставленный здесь многоруким повелителем чудовищ, никогда не должен раскрыться и выпустить на волю то существо, которое терпеливо ожидает в нем момента, дабы явиться миру и повергнуть его в ужас и отчаяние.

Но древнее пророчество гласит, что, как бы ни противились тому боги Рамора, как бы ни молили об отсрочке этого грозного часа жалкие смертные, однажды сорвется с ночного неба пылающая звезда и рухнет в ледяное озеро.

И жар ее растопит сверкающий панцирь, и обратит его в воду. И вода вступит в единоборство с небесным пламенем. И не сможет вода одолеть огонь, но и огонь не победит воду. И сплетутся они в смертельном объятии — и из этой страстной любви-ненависти возникнет третья стихия, порожденная двумя, — горячий пар.

Он окутает вершину горы Сенидах жемчужно-серым плащом, а окружающие ее седые великаны проснутся от вековечного сна и вспыхнут очищающим огнем. Раскаленная кровь-лава потечет по их склонам, уничтожая все живое, а траурное покрывало черного пепла повиснет над хребтом Чегушхе.

И вершина Сенидах будет недоступна ни с небес, ни с земли.

Тогда вырвется из объятий смертельного холода сосуд, хранящий в себе жизнь, несущую погибель.

Содрогнется земля, истекут горючими слезами вулканы, взвоет могучий океан, и закружится небо в неистовой пляске — но они будут бессильны.

Ибо древние проклятия неумолимы.

И Мститель придет, дабы собрать свою кровавую жатву…


Старик возился с цветами.

— Никто не верит в эту легенду. Никто не хочет помнить. Люди занимаются насущными делами — и их можно понять. Да и что они способны сделать? Бессмертные ослеплены блеском власти и своей гордыней и не желают замечать, что каждый их поступок слово в слово повторяет древнее пророчество.

Я говорил, что звезда упала уже очень давно, и после этого случился величайший на моей памяти миванирлон, а Тетареоф не сумел укротить ни земную твердь, ни подземное пламя.

Все еще можно изменить, я уверен, но для этого нужно… —

Он развел руками.

— Вытяни еще разок. А вдруг получится? Слепой юноша приветливо улыбнулся ему и раскрыл ладонь, на которой лежал жребий:

— Что там? Старик молчал.

И молчание его было исполнено горечи и страдания.


Когда я начинаю задумываться, то мне кажется, что Баадер отпустил нас на поиски Глагирия только лишь потому, что абсолютно не верит в существование этого человека. И что он рассчитывает на скорое наше возвращение: дескать, поездим впустую две-три луны, устанем, разочаруемся, соскучимся по дому…

— Баадер — неплохой и довольно-таки умный человек, — улыбнулся Каббад. — Но он слишком долго пробыл царем, слишком много людей безропотно ему подчиняются. Это портит.

— Ты на что-то намекаешь? — подозрительно уставился на него Аддон.

Прорицатель скроил невинную рожицу. Всадники упорно двигались на запад, поднимаясь все выше и выше по хребту Чегушхе. До этого они миновали Газарру и Шэнн, завернули непонятно зачем в Ирруан, где Каббад провел несколько ночей в храме Эрби — богини плодородия и милосердия.

Сам Ирруан был светлым и просторным городом с широкими улицами и домами, сложенными из обоженных кирпичей. Многочисленные обители богов и дворцы местной знати должны были существовать вечно и явно возводились с таким расчетом. Их строили из тесаных каменных глыб, украшали затейливым орнаментом и расписывали яркими красками. От этого Ирруан был похож на цветущий каменный сад.

В светлых бассейнах плескалась вода. На площадях стояли статуи царей и героев, прославивших родной город.

Газарра была величественней, но Ирруан (где Аддону довелось побывать впервые) оказался красивее и изысканнее. Суровый воин, возможно, впервые в жизни пожалел о том, что в Каине нет ничего подобного. Стоило бы, конечно, вызвать ваятелей и заказать им что-нибудь эдакое, но в цитадели слишком мало места. Статуи будут мешать во время боя, а швырять их на головы нападающим, разбивать на осколки или переплавлять на металл не поднимется рука даже у самого практичного человека. Лучше уж не подвергать это великолепие превратностям судьбы, а любоваться им там, где это возможно.

Кайнен беззаботно наслаждался созерцанием скульптуры из черного металла, когда его взору открылась совсем другая картина.

/Расколотые статуи ирруанских героев, бассейн с застоявшейся вонючей водой, в котором плавал кверху лицом раздутый посиневший труп со стрелой в груди, зарево пожара где-то там, за спиной, где сейчас возвышается царский дворец с расписными колоннами, толпы хохочущих бойцов — и над всем этим он сам, на коне, с окровавленным раллоденом, командует…/

Он потряс головой.

Что-то случилось с ним после смерти Либины и Руфа. Он хотел бы надеяться, что это не безумие, ведь видения, которые все чаще посещают его, больше походят на страшные сны…

Ирруан процветал, тем страннее смотрелось темно-серое обшарпанное здание в западной части города, к которому так уверенно направил своего коня Каббад.

Храм давно пришел в упадок, и немногочисленные жрецы были необыкновенно рады случайным посетителям. Аддону было больно и горько и отчего-то стыдно видеть, как бессмысленно они суетятся, как бестолково предлагают совершенно ненужные безделицы: амулетики, обереги, глиняные и каменные фигурки самой богини и ее великого супруга.

Впрочем, в этом месте они становились невнятными и утверждали, что имени этого второго божества никто не знает. Конечно, супруг должен был быть, если благодатная Эрби породила бога Судьбы — слепого Данна.

Аддона Кайнена поразило многое.

Во-первых, он никак не мог взять в толк, отчего в государстве, где добрая половина жителей работает на полях и в садах, где сеют хлеб и выращивают фрукты и овощи, так небрежно относятся к покровительнице плодородной земли. Да здесь должны быть толпы молящихся о богатом урожае.

Но стройные колонны потемнели от времени, деревянные карнизы рассохлись, от резных капителей пооткалывались крупные фрагменты. Каменная чаша круглого бассейна, что находился в самом центре внутреннего двора, была разъедена зеленью, и вода в ней застоялась. Между мозаичными плитами пробивалась высокая трава. Теперь она высохла и шелестела на ветру, изливая свою печаль.

Блюдо для пожертвований было щедро притрушено серой пылью.

Храм казался очень грустным, словно собака, несправедливо покинутая хозяевами. Аддон Кайнен никак не мог быть виновен в том, что сюда никто не хочет ходить, но отчего-то испытывал острое чувство вины.

Трое стареньких жрецов, милых и приветливых, охотно предоставили странникам кров и готовы были разделить с ними ужин, но смогли предложить своим гостям всего лишь несколько кусков серого безвкусного хлеба и окаменевшие остатки козьего сыра, считавшегося, по всей видимости, лакомством.

Каббад сжевал черствую краюху, кажется не заметив, что ест. Аддон поделился со жрецами своими дорожными запасами.

На следующее утро прорицатель покинул своего друга и гостеприимных хозяев и ушел к алтарю, где и провел всю первую половину дня. Вторую он посвятил разговорам с тремя стариками.

Пока Каббад беседовал со жрецами на философские темы, Кайнен уселся на коня, вооружился луком и отправился на охоту. Он не привык долго сидеть без дела, и ему обязательно надо было о ком-то заботиться, особенно теперь, когда каждое свободное мгновение он помнил, что Либины и Руфа…

Словом, охота — это было то, что нужно.

Кайнен только-только покинул городскую черту, как ему на глаза попалась молоденькая, судя по ее крохотным блестящим рожкам, упитанная хинхи. Аддон безо всякого труда подстрелил ее и, погрузив на коня, отвез в храм. На улицах Ирруана его сопровождали косые и неодобрительные взгляды горожан. Впрочем, вслух никто высказаться не посмел. Слишком уж суров был воин.

Увидев, с каким поистине детским восторгом старички жрецы приняли подношение, он нашел себе занятие на ближайшие дни и, предоставив прорицателю заниматься своими загадочными делами, с энтузиазмом взялся снабжать храм запасами мяса.

Второй странностью, которая бросалась в глаза Аддону Кайнену, было постепенное перевоплощение Каббада. Сперва глава клана думал, что это ему грезится, затем стал объяснять изменения во внешности своего старого (в обоих, между прочим, смыслах) друга несомненной пользой, которую приносят отдых и путешествие по новым местам, — однако вскоре Кайнену пришлось признать невозможное. Каббад стал молодеть буквально на глазах. Плечи распрямились, волосы заметно погустели, кожа посвежела. Прежними остались только глаза — они-то никогда не были стариковскими.

Уезжая, они купили несколько оберегов и — Аддона удивило, как серьезно отнесся к приобретению Каббад, бережно заворачивая его в мягкую шерстяную ткань, — фигурку Эрби высотой в ладонь. Правда, она была прелестна. Кайнен не знал, как называется солнечный, полупрозрачный, шелковистый на ощупь камень, из которого она была высечена, но ему внезапно захотелось такую же. Да и старики были счастливы оттого, что кто-то заинтересовался их нехитрым товаром.

Неожиданно для самого себя Аддон выбрал не статуэтку, а крохотный амулет на шею, изображавший супружескую пару — Эрби и ее неведомого супруга. Если приглядеться внимательно, то можно было увидеть, что лица богов вырезаны в мельчайших подробностях, сами фигуры пропорциональны, и вообще — вещица оказалась гораздо более ценной, чем он думал вначале.

/Либине подарю. Можно продеть шнурок вот сюда, и получится очень красивое украшение… О боги! Когда же я привыкну?/

— Никогда, — ответил Каббад глухим голосом, но поглощенный собственным горем Кайнен не придал этому значения. Скорее всего сам не заметил, как заговорил вслух. В последнее время с ним это случалось.

Желая уйти от печальной темы, Кайнен с преувеличенным вниманием принялся разглядывать обретенный предмет.

— О! — изрек он наконец, поднимая указательный палец. — А супруг-то Эрби наверняка приходится тебе каким-нибудь дальним родственником. Нос твой, взгляд — тоже.

— Как ты это умудрился разглядеть? — усмехнулся прорицатель.

— Меня глаза еще не подводят, — важно молвилАддон.

Странно, что жрецы Эрби, просившие сущие пустяки за выставленные на продажу предметы и откровенно радовавшиеся каждому лишнему медяку, отдали вещицу даром. И даже слышать ничего не захотели о деньгах.

Аддон положил несколько монет на блюдо для пожертвований. Они выглядели на нем так сиротливо, что Кайнен снова испытал острый приступ жалости к обитателям храма.

Покинув Ирруан, они двинулись в сторону гор. Сперва ехали по оживленной дороге, затем свернули налево, проехали вдоль изрядно обмелевшего Тергера и перешли его вброд у Белых камней, где в обычные — не такие засушливые годы — можно было с успехом утопить целую армию.

Здесь же Каббад велел остановиться, запастись водой и отдохнуть перед завтрашним днем.

Странным образом, командовал именно он, и Аддон безропотно подчинялся кроткому прорицателю. Кайнен вообще странно себя чувствовал, впервые за многие годы сняв шлем и доспехи со знаками отличия. Сейчас он был не главой клана Кай-ненов, не командиром крепости, не хранителем Южного рубежа, а всего лишь воином, странствующим в компании жреца.

На нем были добротные, но ничем не примечательные доспехи. Его плащ был прочен, но не красив, а шлем, сделанный еще кузнецом Ансеном, — сидел как влитой, но ни плюмажа, ни металлического гребня, ни причудливых украшений на нем не было. Словом, никто не мог узнать в этом воине Аддона Кайнена — одного из самых известных воителей Рамора.

Наступила ночь. Было по-прежнему жарко, хотя накануне прошли наконец спасительные дожди и земля немного ожила. Застрекотали ночные насекомые, и зашелестели невидимые в темноте мелкие животные.

Странники развели небольшой костер на берегу Тергера, но сами старались держаться подальше от огня. Лиц их почти не было видно, и только изредка причудливые тени карабкались по людям, уродуя их и нарушая естественные пропорции.

— О чем молчишь? — спросил Каббад.

— Думаю…

— Не секрет?

— Вовсе нет. Думаю о несправедливости. О трех одиноких стариках в заброшенном храме и о том, что я тоже, наверное, старею. Понимаешь, ритофо двадцать тому назад я участвовал в сражении при Паднату; может, слышал — был такой городок на берегу Тергера? Выше по течению.

Прорицатель помотал головой. Нет, не слышал.

— Ну теперь уже и не услышишь — стерли мы его с лица земли в первом же бою. Командовал нами некий Рия. Молодой еще человек, но голова у него блестела, как надраенный парадный щит, ни одного волоска. И не то чтобы он был такой жестокий, и городишко сопротивлялся совсем недолго, мы и рассвирепеть как следует не успели… Только вот в живых там никого не осталось. И храм. Я даже не помню сейчас, что это был за храм, но в нем вот точно так же никого не было. Стоял он на самой окраине, и служили там старики жрецы. Двое. По-моему.

Каббад молчал, и молчание у него, по обыкновению, получалось сочувственным, что располагало к дальнейшему откровению.

— Какие-то они были всеми покинутые и несчастные, мне бы остановиться хоть на мгновение, подумать. Но один из них цеплялся за дилорн; ах, Каббад, он ведь даже поднять его толком не мог, и руки тряслись от слабости, но я не остановился… И совесть меня не мучила до вчерашнего дня. А теперь вот сижу маюсь и никак не могу вспомнить, кому же был посвящен этот храм.

/Зарево пожара. Тела, тела, тела… В неестественных позах, в самых неожиданных местах — нанизанные на копья, пронзенные стрелами, обгоревшие, разбившиеся, свисающие безвольно со стен. Среди мертвых — женщины, старики. Дети?! Разграбленный город, свалка бездомных вещей, у которых больше нет хозяев. Глиняная игрушка — ярко раскрашенная рыбка с глуповато-веселой мордочкой валяется у закопченной стены. Чья-то рука в бурых и засохших потеках крови подбирает ее…

Да что же это за наваждение?!/

— Грезятся мне все время сожженные города, — сказал Аддон внезапно. — А я даже боюсь тебя спрашивать, к чему это. Уже рассказал про сны. А ты истолковал. Мне бы тебя внимательно послушать, а я, дурак, все к смерти готовился, письма прощальные писал. Нет чтобы о жене подумать…

Лучше давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Давай, — согласился прорицатель.

— Иногда мне кажется… — начал Аддон.

— Последнее время тебе все чаще что-то кажется, — невозмутимо заметил Каббад, устраиваясь поудобнее на своем плаще.

— Возможно, — еще невозмутимее согласился Кайнен. — Так вот, мне кажется, что ты не только, в отличие от Баадера, веришь в существование Глагирия, но и, в отличие от меня, знаешь, где он живет.

Ответа он так и не дождался.

Прорицатель уже крепко спал, выводя носом сложные рулады.

Или делал вид, что крепко спал.

2

В горах было прохладнее, и кони бодрее цокали копытами по тропе, выбитой в камнях в незапамятные времена.

— Мы как-то странно едем.

— Не сворачивай с тропинки.

— Здесь развилка.

— Нам — прямо.

— Вчера ты заснул, так и не ответив мне: ты знаешь, куда мы едем?

— Лучше следи за дорогой. Очень узенькая тропинка, и камни так и норовят осыпаться. Видимо, недавно был обвал.

— Когда я заговаривал с тобой об Эрвоссе Глагирии, ты даже виду не подавал, что тебе известно о нем нечто большее, чем просто легенды или слухи.

— Здесь нужно повернуть налево и вверх, вон до того обломка скалы.

— Не заговаривай мне зубы, я жду объяснений.

— Мы не в крепости, Кайнен. Здесь я твой спутник и друг, а не подчиненный. И ты услышишь только то, что я сочту нужным тебе рассказать. И только тогда, когда сочту нужным. Теперь сворачивай направо. И придержи коня. Тут очень сложный и опасный участок.

/Время пришло, и Он знает об этом. Остальные суетятся, им не до прошлых распрей, оттого так легко дышать и двигаться. Забытые ощущения, прекрасные ощущения. А может, у них просто не хватает сил? Страх губит, а на их месте я бы сейчас очень боялся. Кто знает, как поведет себя Мститель? Они не застигнут его врасплох — он предупрежден, а значит, вооружен. Предыдущий опыт весьма печален, но это очень полезный опыт. Понимают ли они, что в мире все переменилось?

Их потрясла гибель Нулагана-Кровососа, но ведь ничего не слышно и о Падальщике. А это только начало…/

— Все рушится, — глухо сказал Аддон. — Все не так. Либина умерла, Руф погиб, Уна уехала. Я не верю Килиану, хотя и не имею права осуждать его. И все же не могу представить, что на самом деле произошло тогда между моими мальчиками, что один из них не вернулся домой.

— Между твоим мальчиком и тем, кого ты назвал Руфом, — жестко сказал Каббад. Аддон вздрогнул.

— Кстати, теперь уже можно спросить, почему ты выбрал для него это имя?

— Отец всегда говорил, что хотел бы назвать меня Руфом, но мать настояла на имени Аддон. Мечтал сделать ему приятное и назвать Руфом своего сына, но Либина умолила дать мальчику имя Килиан. Такая вот хорошая семейная традиция не называть сыновей… А когда мы увидели Его, то — ты помнишь — я взгляда не мог отвести: так хорош, так силен, так красив. Имя напрашивалось само собой.

— Теперь понятно. — В голосе Каббада послышалась улыбка.

Он помолчал, затем заговорил тихо и серьезно, и Аддон удивился тому, что прорицатель едет впереди него, а слова так отчетливо слышны в замершем воздухе.

— Я веду себя непривычно, иначе, и тебе это неприятно, друг Кайнен. Я меняюсь слишком внезапно, и ты подспудно боишься, что я изменюсь настолько, что ты потеряешь и меня. А я последний из твоих родных и близких.

Поверь, Аддон, мне искренне жаль — но ты прав. Со смертью Либины и Руфа изменились мы все. Никогда больше не будет прежнего Килиана, и неважно, виновен он в смерти того, кого считал братом, или не виновен. Не вернется к нам влюбленная, веселая девочка Уна: в скором времени мы будем низко кланяться великой царице Газарры, и у этой царицы будут холодные глаза и опустошенная душа. Не останется и хорошо знакомого и любимого мною Аддона Кайнена — счастливого мужа и отца, который хотел, чтобы весь мир вокруг него был таким же радостным и светлым, как его жизнь. Не отыщется места и прорицателю Каббаду — самому плохому прорицателю, что всегда жалел жертвенных ягнят и не слишком верил в милосердие богов, которым служил. Это очень печально, но мы не в силах изменить грядущее.

Никто не в силах. Поэтому чаще всего стараются переделать собственное прошлое…

Позже Кайнен никак не мог понять, ехали они тогда или остановились, день это был или ночь, жара или холод, — да и неважно все это. То, что он услышал от Каббада, перевернуло его сознание. Ему было бы гораздо проще считать, что старый прорицатель разыгрывает его, либо окончательно обезумел, либо…

Если бы он услышал все от кого-нибудь другого, то не поверил бы. От кого угодно, только не от Каббада — человека, не верившего в богов.

Точнее — не доверявшего богам.

Аддон знал, что все сказанное Каббадом — правда, от первого и до последнего слова.

Это было страшно, неимоверно страшно — жить в мире, где возможна такая правда, но вместе с иссушающим душу страхом Кайнен почувствовал внезапное облегчение.

3

— Ты никогда не задумывался о том, отчего наши легенды так отрывочны, запутанны, сложны и противоречивы? Отчего рассказы жрецов Ягмы зачастую не совпадают с историями, которые ты можешь услышать от служителей Суфадонексы? Тебя не поразило, что в центре Ирруана стоит заброшенный храм богини плодородия — богини, которой не служат, будто бы это негласно кем-то запрещено?

Все дело в том, что Эрби не только дарует урожаи, она еще учит милосердию. А ты не замечал, что именно милосердия маловато в наши дни?

По порядку? Хорошо, я попытаюсь…

Когда-то Рамор был велик и простирался далеко за хребет Чегушхе. И на другом берегу моря Лулан тоже лежали земли Рамора, где правили многочисленные боги.

Это были коварные и жестокие существа. Ведь нынешние легенды скрывают от людей правду об их происхождении и о том, как они жили и как распоряжались миром, который так верил им.

Говорят, что некогда сюда обратил свой благосклонный взор всемогущий Югран, повелевающий всеми пространствами, сколько их ни есть. И сверкающие в ночном небе звезды — это вовсе не глаза небес, а солнца, которые Югран зажег над теми мирами, что некогда создал. Ты не слышал о нем и не слышал о других мирах? Ты не одинок, Аддон. Наши боги не любят упоминать о том, кто во сто крат сильнее и мудрее их, а потому не слишком жалуют тех, кто помнит…

Итак, Югран обратил свой взор в эту часть бесконечного пространства и, играя, забавы ради, создал нашу обитель. Он зажег над ней благодатное солнце и населил мир малыми богами. Вот как началась эта история.

Первыми в мир Рамора вступили бог света Луранудак и податель жизни Лафемос, появившийся на свет из дыхания Юграна уже мудрым старцем. Лафемос взял в жены вылепленную Юграном прекрасную Лоэмаль — плоть земную, и от их союза родились многочисленные сыновья и дочери: огненный Ажданиока, хозяин вод Улькабал, бог земли Тетареоф, прелестная Эрби, грозный Суфадонекса и мрачный Ягма. —

. Но были и другие, несправедливо забытые, преданные своими возлюбленными, те, о которых нынче не поют песен и не слагают преданий. Был Ратам — мудрец и философ, давший первым людям знания;

Липерна — врачевавшая всех и не ведавшая вражды ни к кому; юная Аоло, знавшая все о любви и ненависти, и Аддонай — прекрасный, как утренняя заря, музыкант, прорицатель и воин. Это он сочинил первую песню, что прозвучала под нашим небом.

Твое имя, Аддон, переводится с Забытого Языка как «маленький Аддонай», что означало прежде посвящение этому богу.

И еще был Каббадай — бог справедливости и боли…

Мир между богами существовал лишь до тех пор, пока Ягма, Суфадонекса и Каббадай не возжелали взять в жены благодатную Эрби. Она давно уже любила Каббадая, и они заключили брак, который освятил своим благословением Лафемос.

Разгневанный Ягма удалился в подземное царство, где вступил в союз с демоницей, родившей ему в положенный срок свирепую богиню Стифаль, которую так почитают нынче в Ардале. Богиня убийц, мстителей, палачей, покровительница предателей, хозяйка зла — она согласилась помочь своему отцу захватить трон верховного владыки.

А у Эрби и Каббадая родились между тем двое сыновей — солнцеокий Данн и кроткий Даданху. Данн обладал даром предсказывать Судьбу и управлять ею, вытаскивая жребий. Люди и боги в равной степени зависели от него. А поскольку Данн был сыном бога справедливости, то он старался поровну наделять всех радостями и горестями, и жизнь в Раморе в те далекие времена была вполне сносной.

Даданху же с детских лет любил все прекрасное, и вскоре люди стали почитать его как покровителя искусств и ремесел. Это он выковал для своей матери Эрби ожерелье из золота и научил первых мастеров вырезать из камня фигурки; это он вылепил из глины первый кувшин и соткал первый ковер.

Ты удивлен? Ты не веришь? Ты думаешь, он всегда был красноглазым, косматым уродом? О, если бы так…

Суфадонекса и Ягма не могли простить Каббадаю и Эрби их счастья, а юному Данну того, что он властен над ними. Сперва они похитили его жребии, но оказалось, что никто, кроме Данна, не может распоряжаться ими. В руках других богов жребии становились просто раскрашенными резными палочками. И тогда Суфадонекса и Ягма ослепили Судьбоносного, чтобы он не мог поровну распределять добро и зло, горе и счастье, благополучие и нищету. Судьба — так пусть же тогда только слепая Судьба, — сказали они.

Когда с его братом случилось несчастье, Даданху был на самом краю земли. Он искал какой-нибудь необычный камень, чтобы изваять из него скульптуры отца и матери, которых очень любил. И у глубокой пещеры, уходящей во тьму, он встретил девушку с черными волосами и алыми глазами. Но Даданху был художником: он не испугался ее, а только увидел, как она красива. Как ярко сверкают красные глаза на белой, словно пена на волнах, коже, как змеятся густые волосы, как изящны и тонки ее пальцы с острыми голубоватыми ногтями.

— Здравствуй, возлюбленный мой, — сказала девушка. — Я Стифаль, дочь великого Ягмы Долгие ритофо я жду тебя здесь. Раздели со мной ложе, и я дам тебе новую жизнь и новое счастье.

И Даданху любил ее много дней и ночей. И вот что странно — Стифаль любила его. Любила по-настоящему, как не могла любить, потому что у Мстительницы нет сердца. Вместо него Ягма поместил в грудь своей дочери драгоценный алый камень.

Ягма приказал дочери убить Даданху, но, когда он заснул в ее объятиях, Стифаль долго смотрела на прекрасного юношу, и ее рука в первый и последний раз в жизни не поднялась, дабы отобрать чужую жизнь. Но она боялась, что, проснувшись, он покинет ее навечно, и потому вынула у спящего Даданху сердце, выпила его кровь, заменив ее своею, а вместо синих, как море, глаз вставила ему алые холодные камни, ценнее которых не было в. этом мире.

И когда Даданху проснулся, то он уже не был прежним. Он удалился в ночь, страшась собственного облика, и долго бродил во мраке, однако вскоре душа его забыла, какой была, и в мир пришел ужасный бог разрушений. Он простил Стифаль, и она родила ему троих сыновей: Рафана — убийцу, Кублана — вампира и Селвандахи — поедателя душ.

Они отвоевали у Ягмы часть подземного мира и создали царство ужаса и ночных кошмаров. Это здесь прячутся от солнечного света ночные демоны, это сюда прилетает повелительница снов Деови, это здесь живут привидения и души тех, кто при жизни превысил меру совершённого зла.А потом в мир пришли те, кого теперь называют чудовищами, порожденными чернотой ночного неба.

Но они не были чудовищами в том смысле, который мы, люди, вкладываем в это слово. Они просто были иными. Их породили иные боги, они жили на другом краю времен, и вся их вина заключалась только в том, что они не были похожи на нас.

Не знаю, Аддон, не спрашивай, как поступили бы наши предки. Возможно, они и сами развязали бы кровавую бойню, возможно, именно у них хватило бы мудрости договориться с неведомым народом. Ведь те тоже были искусны во многих ремеслах и вовсе не хотели войны.

Их повелитель, многоглазый и многорукий бог Шисансаном, был велик и могуч. Однако он вовсе не таил зла и просил наших богов всего лишь исполнить долг гостеприимства. Он просил дать ему и его народу право обитать в непроходимых лесах и погрузиться в глубокие воды морей, которые все равно не были доступны людям. А взамен он обещал свою помощь против демонов и порождений тьмы. Его армия была немногочисленна, но очень сильна.

Они называли себя аухканами.

Лафемос посетил Шисансанома в его горной обители и убедился в том, что этот бог говорит правду.

И отчего бы не допустить, что создатель Югран когда-то, забавы ради, создал совершенно иной мир и совершенно иных существ. И дал им богов, похожих на них и не похожих на нас.

Какие они были?

А помнишь тот череп в храме Суфадонексы? Ты думаешь, это череп их божества? Нет, наш грозный бог войны, как величайшее сокровище, как самый Ценный трофей, поместил в своем храме останки обычного воителя.

А помнишь существо, которое мы нашли… На какое-то время в Раморе воцарился мир. Это и был тот самый Золотой век, о котором мы вспоминаем сейчас с такой тоской. Аухканы возвели у подножия гор величественные и прекрасные города. Среди них было много Строителей — они рождались с умением созидать и создавать удивительные вещи. В нашем мире на это способны только боги, а людей нужно учить. Шисансаном же был прародителем своего народа и каждому из своих детей вложил частичку божественной души.

Воины аухканов являются в этот мир готовыми к битве. Строители — к созиданию.

Это великий народ. Но наши бессмертные владыки не захотели делить Рамор с кем-то, кто во всем равен либо даже превосходит их. И они начали кровопролитную войну. Но ей предшествовала долгая и мрачная история предательств и братоубийств.

Ведь в те времена богами Рамора правили мудрый Лафемос и миролюбивый Луранудак. А верховным судьей бессмертных был Каббадай, который яростно выступал против войны с аухканами. Он полагал, что люди и аухканы многому могут научить друг друга. При этом, согласись, ему было очень трудно побороть свое стремление отомстить коварным братьям за увечье Данна и преображение Даданху. А Суфа-донекса и Ягма не преминули этим воспользоваться.

Люди — всегда люди. Простые решения нравятся им гораздо больше, нежели те, что требуют долгих раздумий, тяжкого труда и работы души. Гораздо проще возненавидеть, чем понять, убить, чем выпестовать… Ты и сам знаешь.

Орды смертных, пылающих жаждой убийства, штурмовали прекрасные города. Тетареоф сотрясал земную твердь; Ажданиока пробудил от долгого сна подземное пламя, и оно выжигало огромные пространства земли, не разбирая, где люди, где аухканы. Все живое уничтожали неистовые боги. Люди и животные погибали под обломками скал и среди руин городов и крепостей; сгорали в бушующем пламени лесных пожаров; захлебывались в исполинских волнах, которые обрушивал на берега Рамора обезумевший от ярости Улькабал.

Ягма пытался помрачить рассудок аухканов, но они устроены совершенно иначе, и мысли у них иные, и чувства. Аухканы выстояли, а вот люди утратили разум, и многие тысячи смертных погибли в жестокой резне, уничтожая друг друга на глазах у бесстрастно наблюдающих за ними детей Шисансанома.

Аддонай был величайшим воином среди богов. И люди в те далекие времена почитали его гораздо больше, чем Суфадонексу. Это не давало покоя жестокому богу войны. Война с пришлым бессмертным дала ему шанс расправиться с удачливым соперником и занять его место. В самый разгар сражения с аухканами он заманил Аддоная в ловушку и коварно убил его, поразив в спину отрубленной рукой аухкана-воина. А надо тебе сказать, друг Кайнен, что руки этих удивительных созданий похожи на смертоносные копья.

Аддонай погиб. А Суфадонекса обвинил в его смерти Шисансанома.

Обезумев от горя, ринулась в битву прекрасная Аоло, жена Аддоная. Но богиня любви и ненависти не лучший воитель. Ее разорвали на части солдаты отборной гвардии аухканов.

В то время ни Лафемос, ни Каббадай уже не могли остановить резню.

Люди уничтожили города аухканов, перебили мирных жителей. Особенно потрясла Шисансанома гибель абсолютно беззащитных Строителей, ведь они совершенно не способны защищаться, у них мягкие тельца и крохотные конечности, которыми они создают невероятно сложные и красивые предметы, но на которых они даже не могут никуда убежать.

В Лагифе — самом большом городе — обезумевшие люди вырезали глаза у Строителей, принимая их за драгоценные камни. Небольшой отряд воителей, который пытался защитить несчастных, был не просто перебит: аухканов разрубали на части, бросали в огонь, пытались утопить, а ведь они были весьма живучими созданиями, друг Кайнен, гораздо более выносливыми, чем даже самый сильный человек.

Этой жизненной силы им тоже не могли простить.

Да, Суфадонекса и Ягма знали, как натравить своих приспешников на детей Шисансанома. «Они завоюют ваши земли, они уничтожат вас и возьмут в рабство ваших жен и детей, — громыхали наши боги. — Вы этого хотите?!»

И люди, глядя на то, какими были аухканы, верили бессмертным.

Ведь если бы человек стал таким же могущественным, как аухкан, он просто не оставил бы никаких шансов другим существам. Ибо человек по своей природе жесток и безжалостен. И он не верит, что кто-то другой, обладающий столь желанными ему силой и властью, не захочет использовать их во зло.

Я люблю людей, Аддон. Но я ненавижу человеческую подлость и предательство, жестокость и зависть. Ни могучий панон-тераваль, ни хищные тисго, ни ядовитые змеи не обладают этими качествами. Только человек — единственный во всех мирах и пространствах — способен лгать, убивать из прихоти и ради забавы, всю жизнь ненавидеть и в считанные минуты забывать добро.

Последняя битва состоялась далеко за морем.

В ней не было победителей, ибо боги Рамора уничтожили Шисансанома ценой жизни целого мира.

Потускнело солнце, высохли все реки, потрескалась земля, рухнули горы, сгорели леса и поля, погибли животные и рыбы. Мир был похож на мертвеца, много дней пролежавшего под палящим солнцем.

Жалкие остатки людей стремились на запад, туда, где еще теплилась жизнь, где было немного воды и деревьев. Но почти никому не было суждено дойти.

Что до Шисансанома, то его забрали на небо — он не погиб, ведь он бог не нашего мира. Уходя, он воззвал к своему уничтоженному народу, произнеся страшное пророчество.

«Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель!» — крикнул он.

И я очень боюсь, друг Кайнен, что создатель Югран услышал вопль величайшего из живущих.

Мир погиб. И на его развалинах Суфадонекса и Ягма стали делить власть с прежними повелителями. Они отправили в изгнание Лафемоса, заточили Луранудака в подземном царстве бога смерти и навеки разлучили Каббадая и Эрби.

У этих двоих отняли все, кроме бессмертия, и отправили скитаться по изуродованной планете. Они ничего не знают друг о друге с тех самых пор, но все еще не теряют надежды на встречу…


А теперь сверни с тропинки и следуй за мной. Этой дороги не видно , ее нужно знать…

4

— Знаешь, чего я не хочу больше всего?

— Чего же?

— Я не желаю знать, откуда тебе известно то, что просто не может быть известно смертным.

— Вполне объяснимое желание. И очень человеческое.

— Ты пугаешь меня, Каббад.

— Прости. Если это так, то лишь по той причине, что я и сам очень напуган.

— Странное ощущение, будто воздух сгустился и даже немного изменил цвет. Как если бы я смотрел сквозь толщу зеленоватой воды.

— Да? А я и не заметил.

— Ты слишком радуешься тому, что оказался здесь. Это похоже на радость узнавания. Каббад, отчего ты никогда прежде не говорил мне, что Эрвосса Глагирий живет так недалеко от Каина? Я-то думал, что на странствие к нему у меня уйдут долгие ритофо, что нам придется пересекать…

— Бушующие моря и заснеженные горные хребты? — с готовностью подхватил прорицатель.

— Какие хребты? — изумился Аддон.

— Когда-нибудь увидишь сам. А объяснять долго, да и неблагодарное это дело. Все равно что описывать, что такое вода.

Кайнен смотрел на него со странным выражением. Это можно было бы определить как благоговение, однако глава клана Кайненов такого состояния никогда не испытывал.

— Видишь ли, друг мой, — сказал Каббад, — всю жизнь ты задавал мне один и тот же вопрос, мучимый обыкновенным любопытством. А есть вещи, о которых не принято говорить за кувшинчиком вина во время дружеского ужина:

— Что же изменилось?

— Прежде всего — ты.

/Получается, что потерей любимой женщины я оплатил свое неуемное любопытство. Всего лишь любопытство — потому что, если бы мне сказали, что цена ответа такова, я бы никогда не задавал вопроса. Какая, в сущности, разница, есть ли на самом деле какой-то старик отшельник, хранит ли он некие знания о древнем сражении наших богов и кошмарных чудовищ? Что изменится в мире? Что переменится в моей жизни, если я узнаю, что он существует?

Один Каббад чего стоит — истинный кладезь знаний.

А Эрвосса Глагирий…

Блажь это была, не болев. Когда надоедало до одури воевать с варварами, чинить крепостные стены, делать опись оружия и запасать еду на случай осады, не грех было и помечтать о том, как я оставлю Каин на попечение Килиана, а сам отправлюсь в странствие на поиски загадочного старца.

Но ведь знал же, что никуда от Дибины не уеду. Просто развлекал себя, утешал, словно раскапризничавшегося младенца…/

— Раньше, — произнес Каббад тихо-тихо, но Аддон его все равно услышал, — ты просто развлекался этой мыслью. Тебе было интересно знать и приятно тешить себя иллюзией, что однажды ты объявишь Килиана главой клана и хранителем Южного рубежа, а сам отправишься в дальнюю дорогу. Ведь так?

И я понимал тебя, как никто другой. Человек просто обязан иметь право выбора. Безысходность иссушает душу и уничтожает само желание жить.

И ты инстинктивно искал спасения от предопределенности, от неизбежности своей судьбы в мечтах о том, как однажды бросишь свои постылые занятия — все эти кровавые битвы, смерти, которые, что ни говори, лежат и на твоей совести, — и разгадаешь тайну, которая будоражит умы уже не одного поколения мудрецов.

Зачем было лишать тебя такой мечты? Тем более что никуда бы ты не уехал из Каина без Либины, а разве ты рискнул бы подвергать ее опасностям и превратностям в долгих скитаниях?

— А теперь?

— А теперь сам факт существования старца может многое изменить и в твоей судьбе, и в судьбах других людей. Кроме того, одним своим поступком ты заслужил право увидеть Глагирия, ибо ты невольно приобщился к тайному и немногочисленному братству посвященных.

— Не очень-то я этому рад, — признался Кайнен. — Если все, что ты рассказал мне о наших богах, правда (а я чувствую, что это так), то и жить не хочется. И как прикажешь быть честным, порядочным, исполнять свой долг и любить, если наши небесные владыки на подобное просто не способны? Как нам жить с такими богами?

— Жили же как-то раньше, — легкомысленно, как показалось Аддону, отвечал старый (а старый ли?) прорицатель. — Проживем и в дальнейшем. Других богов у нас нет и, вероятно, не будет. Но это не снимает ответственности за нашу судьбу с нас самих. Есть и еще одна причина. Единственная, по сути. Все остальное — это так, дополнения к ней…

Кайнен хотел спросить, что же это за причина, но тут мир вокруг столь разительно переменился, что ему стало не до разговоров.

Они въехали под сень каких-то неизвестных Аддону деревьев, и жара, зной, духота и усталость сразу остались позади, словно учтивый слуга принял у гостей их печали и тягости, как оружие и пыльные плащи — при входе в дом.

Всюду, сколько хватало взгляда, росли цветы.

Это были не просто цветы, а Цветы — совершеннейшее воплощение, квинтэссенция того хрупкого существа, которое называлось этим словом. Ни в долине Каина, ни в горах, ни в лесу, начинающемуся у границы с Шэнном, Аддон не видел такой неземной красоты.

Крупные яркие чашечки с нежными лепестками, пухлые бледные бутоны, ослепительная зелень листьев и аромат… Такого аромата просто не бывает. Так может пахнуть разве что счастье.

Ручей — широкий, прозрачный и быстрый — змеился между невысоких деревьев с пышными кронами, скрываясь в голубоватой туманной дымке. А немного выше по течению звенел крохотный водопадик, срываясь с живописных, поросших мхом скал.

Здесь пели птицы и порхали мотыльки. Словно и не было никогда изнуряющей жары, пересохших рек с глинистой, мутной и затхлой водой, желтой травы и раскаленного песка.

Однажды то, во что ты втайне веришь, может обрести материальность, проявиться где-нибудь на другом краю мира и стать обыденностью для тех, кто родился в твердом убеждении, что иначе и быть не должно. Но иногда и тебе, именно тому, кто вымечтал, придумал этот образ, прорисовал его в своей памяти до мельчайших деталей, выпадает счастье наяву увидеть то, чего до тебя вообще не существовало.

Аддон Кайнен находился в роще своих грез. Именно это место он всегда представлял себе, когда думал о Либине и далеком будущем и светлой старости, именно этот ручей виделся ему, когда он пел своей молодой жене колыбельную.

И уже раздавался где-то над головой едва слышный хрустальный звон. Это был именно он, хотя Аддон не знал, что это такое. Но знать и узнавать — это разные вещи.

И плыла по светлым водам ручья серебристая ладья с изогнутым резным носом.

И седовласый старец с кроткими глазами цвета спелой сливы едва заметно взмахивал легким веслом…

Это не было видением, потому что ладья прошуршала днищем по прибрежному песку и мягко уткнулась носом в берег между двух холмиков, поросших густой и сочной травой, в мелкую россыпь розовых и желтых цветочков.

Аддону Кайнену не нужно было спрашивать у старика его имя. Он и так наверняка знал, что они добрались наконец до легендарной обители старца Эрвоссы Глагирия. Казалось бы, хранителя Южного рубежа уже ничем было не удивить, но все же он удивился. Более того, был поражен до глубины души.

Ибо, выйдя из ладьи, старец прошел мимо него, коротко кивнув через плечо, и крепко обнял Каббада.

А потом сказал:

— Ну здравствуй, сынок. Давненько же тебя не было…

ГЛАВА 2

1

На другом конце времени и под абсолютно иным небом, которое сверкало и переливалось всеми оттенками изумрудного огня, правил некогда миром, что на человеческом языке может называться Ифнаром, могучий бог Яфангарау.

В фиолетовых водах тамошних морей плавали многоглазые рыбы, и на них охотились бронированные твари, вооруженные мощными клешнями. И совершенно неправдоподобные чудовища, порождения ночного кошмара, прятались в черной глубине.

А по ночам, когда переливающееся лиловым и зеленым покрывало опускалось на землю, над Ифнаром зажигались совершенно неизвестные нам звезды. И даже самый искушенный звездочет не узнал бы ни одной из них.

Это было слишком далеко и слишком давно, чтобы хоть сколько-нибудь походить на правду…

Существа, населявшие мир Ифнар, были мудры и по-своему совершенны. Они объединяли в себе мужское и женское начала, воспроизводили потомство, не заключая браков. Даже один-единственный аухкан мог положить начало новому роду, и потому — считали боги — этот народ был неистребим.

По той же причине мудрые аухканы не ведали страданий, которые причиняет смертным любовь, их не терзали муки ревности, и они не ведали острой боли разлук. Они не убивали друг друга, ибо были хладнокровны и чувства их не захватывали. Они не знали зависти, сомнений и алчности…

Боги Ифнара создали смертных по собственному образу и подобию. Потому аухканы делились на Воинов и Созидателей.

Воины назывались масаари-нинцае и, как всякие воины, владели разнообразным оружием. Потому у них были различные тела, и они отличались друг от друга, как отличаются цветы или плоды. Они появлялись на свет уже зная, как сражаться, и очень быстро вырастали.

Армия аухканов была непобедимой, а соперников у них было мало.

Огромные существа, покрытые естественной броней, с могучими серповидными или кинжаловидными челюстями, с несколькими парами конечностей, завершающихся острыми клинками либо клешнями, с мощными хвостами — они могли в считанные мгновения расправиться с любым врагом.

Особенно любил масаари-нинцае бог войны Зарсанг. Он покровительствовал этим существам, постоянно порождая новые и новые их формы. Именно Зарсанг в незапамятные времена создал пантафолтов — тяжелую пехоту аухканов, с саблевидными верхними конечностями и тяжелым бронированным хвостом, который завершался обоюдоострым лезвием, наносящим рубящие удары. В смертоносных жвалах пантафолтов содержался яд, не дающий крови иных существ сворачиваться, и потому раны, нанесенные ими, не заживали долгое время.

Его же детьми являлись и стрелки-астракорсы, у которых хвост был усыпан ядовитыми шипами. Эти шипы они метали во врагов с необычайной меткостью.

Вообще же все боги Ифнара создавали себе и солдат, и созидателей. И каждый из бессмертных был отцом и родоначальником многочисленных племен аухканов, которые чтили всех богов, но более всего — своего всемогущего прародителя.

Лучшие, самые искусные и талантливые, созидатели были рождены великим богом Ихтураоном, который возвел чертоги для всех своих бессмертных братьев и придумал, как прясть тончайшие нити и ткать воздушной легкости полотно. Кроткий и незлобивый Ихтураон порождал в основном беззащитных мягкотелых существ, преуспевших в искусстве творения, а не разрушения. Это его считают своим отцом крохотные пряхи вопоквая-артолу, выстилающие покои повелителей паутинным шелком, и строители шетширо-циор, которые возводят причудливые по форме, совершенные здания.

Однажды Яфангарау обозрел мир Ифнар с горных высот и решил, что слишком мало существ его населяют и чересчур мало богов трудятся над тем, чтобы эта земля становилась прекраснее. И тогда он уединился в глубокой пещере и породил еще двоих детей: Шисансанома и Садраксиюшти. Именно эти двое нарушили тишину и покой мира Ифнар.

Став взрослыми и овладев всеми знаниями аухканов, Шисансаном и Садраксиюшти совершили самое тяжкое преступление, которое только могло случиться под этим небом.

Они полюбили друг друга.

Сперва два бога даже не подозревали, что именно с ними происходит, и, возможно, они так никогда и не узнали самого слова «любовь». Но ведь неважно, каким именно словом будет называться то, что случилось с бессмертными.

Просто в тот день многорукий Шисансаном ощутил, что он — могущий быть одновременно и мужем, и женою — желает породить потомство не в одиночестве, как делал его отец и многочисленные родичи, но вместе с божеством Садраксиюшти.

А Смертоносная Садраксиюшти первой в мире Ифнар согласилась признать в себе только женское начало.

И поняли Шисансаном и Садраксиюшти, что стали уязвимы и несчастны, ибо не могли ни мгновения находиться вдали друг от друга. Но также поняли они, что такое счастье.

Ни счастье, ни горе, ни любовь, ни ненависть не были нужны Яфангарау в его великом царстве разума. А поскольку он не чувствовал к своим детям той любви, какую способно испытывать любое другое существо, то не колеблясь ни доли секунды разлучил влюбленных. Яфангарау знал, что если они хоть ненадолго задержатся в мире Ифнар, то разрушат его, ибо нет ничего страшнее аухкана, одержимого какими-либо страстями.

Но Садраксиюшти, к тому времени избравшая стезю войны и создавшая великую армию масаари-нинцае, задумала силой заставить отца изменить решение.

Первая междоусобная война разгорелась в мирном прежде краю. И что самое страшное, любовь оказалась заразной болезнью, ибо Зарсанг — хотя и победил Садраксиюшти в жестоком поединке — не убил ее, а спрятал от разгневанного бога. А Ихтураон помог Шисансаному скрыться от армии Яфангарау.

Наступили годы безумия.

Пантафолты и астракорсы сражались с тагдаше и жаттеронами, которых породила Садраксиюшти. Искусные шетшироциор дни и ночи напролёт возводили ловушки и укрепления, а вопоквая-артолу плели ловчие сети.

Поскольку смертным аухканам так и не стали понятны чувства их бессмертных прародителей, то для них война была совершенно бесцельной. Они просто служили своим божественным предкам, ибо иначе не могли. Аухканы не умели предавать, но не умели и выбирать между добром и злом. Ибо в те времена в мире Ифнар смертные не знали разницы между двумя этими понятиями.

Дабы одолеть своих восставших детей, хитроумный Яфангарау породил еще одного бога — Погубителя Ярдага. Он дал ему несокрушимую плоть, четыре пары смертоносных конечностей, способность жить и на суше, и под водой, а также создал для него новую огромную армию, состоящую из самых совершенных масаари-нинцае.

Последняя битва богов завершилась разгромом вольнодумцев и мятежников. Садраксиюшти удалось скрыться, а Шисансаном был пленен Ярдагом и приговорен к ссылке. Бессмертные владыки Инфара использовали все свое могущество, чтобы отправить Шисансанома на другой край времени и пространства.

Так он появился в Раморе.

2

Аддон понятия не имел, сколько времени они уже провели в обители Эрвоссы Глагирия.

Кажется, спали несколько раз, что-то ели и даже пили вино. Наверное. Во всяком случае ему так казалось.

Но в основном они говорили. Началось все с неожиданно заинтересованного взгляда, которым старик окинул Кайнена с ног до головы:

— Так вот ты каков!

Глава клана утешил себя тем, что даже о такой незаурядной, исключительной личности, каковой, без сомнения, является старец Глагирий, не будут слагать легенды и хранить предания просто так. Значит, на то есть причины. И то, что седобородый старец знает его или делает вид, что знает, вполне закономерно, пусть самому Аддону эта закономерность не очевидна. Старик и славится тем, что постиг неведомое.

Хотя, если вдуматься, Аддон Кайнен — это не лучший объект для изучения. Тоже мне — неведомое. Воин, обычный смертный. Не чудовище, не полубог, не герой. И с чего бы это Глагирию так пристально его разглядывать?

Видимо, удивление и недоверие слишком явно отразились на его лице, потому что Эрвосса Глагирий пояснил:

— Мне всегда было интересно знать, как выглядят люди, которые вмешиваются в игры богов. И вот я стою и размышляю, глядя на тебя, кто ты? Посланец Судьбы, которому предопределено исполнить все ее замыслы? Или просто сам по себе человек, который задумал совершить некий поступок и совершил его, изменив тем жизнь целого мира? Или все будет идти своим чередом, как бы ты ни старался?

Каббад молчал.

Первый раз в жизни молчал не заинтересованно, не ободряюще, а просто как тот, кому нечего сказать. Кайнену даже не по себе стало.

Еще больше не нравилось ему то, что говорит старец. Он ведь смутно понимал, о чем идет речь. И поскольку никогда не был до конца уверен в правильности совершенного некогда выбора, то и отвечать за него особенно не хотел. Слишком уж все запуталось в последнее время.

— Расскажи, как это было. Подробно, ничего не упуская, — попросил старик. Нет, не попросил — приказал. Он говорил сухо и отрывисто, как привык раздавать приказы подчиненным сам Кайнен.

Аддон оглянулся на Каббада, ища у него поддержки.

— Ты туда не смотри, — ворчливо заметил Эрвосса Глагирий. — Что он имел сказать по этому поводу, я уже знаю. А вот что двигало тобой, пока понять не могу. И весьма надеюсь, что ты мне поможешь разобраться с этой загадкой.

Кайнен уронил голову в ладони и на какое-то время отключился. Сейчас ему было плевать на старика, о встрече с которым он мечтал долгие годы, с тех самых пор, как услышал о нем от соседа по бараку…

В храме Суфадонексы обучались в основном сыновья знатных людей. Тех, кто был в состоянии внести немалую плату за то, чтобы их дети учились у известных мудрецов и проходили военную подготовку у лучших воинов Газарры. Прославленные герои Рамора не считали зазорным на старости лет перебираться в город Айехорнов, дабы там получать щедрое вознаграждение за то, чем они занимались бы и бесплатно, только чтобы не остаться «за бортом» жизни.

Гоняли юношей нещадно. Условия, вопреки слухам и сплетням, были самые суровые: никто не баловал учеников, будь они трижды царскими детьми или сыновьями знаменитых полководцев. Кусок хлеба, несколько сушеных плодов, вязких и терпких, но все же утоляющих голод, и кувшин свежей воды, слегка подкрашенной вином, составляли их Дневной рацион. Вставали они на рассвете — в жару или холод, хорошую погоду или ненастье — и отправлялись на работу в кузницу, оружейную мастерскую, на постройку кораблей либо начинали бесконечные тренировки.

Только после захода солнца юноши, валившиеся с ног от усталости, расходились по баракам, где на жестких, холодных ложах забывались глубоким сном.

В то время Кайнен и подружился с Унрофу, сыном верховного жреца Суфадонексы из небольшого городка Лотамиса, лежащего на полпути между Газаррой и Ирруаном.

Унрофу погиб вскоре после возвращения в родной город в сражении со стаей полузверей-аттосков, которых уничтожил Омагра, убитый под Каином.

Воистину судьба человека что старая паутина на ветру…

Новый друг Аддона ничего не желал принимать на веру. Он был твердо убежден в том, что многочисленные легенды и предания содержат противоречивые сведения, и был одержим желанием установить истину. Под строжайшим секретом Унрофу поведал молодому Кайнену о загадочном старце Эрвоссе Глагирии, который хранит самые страшные тайны раморских богов и знает все о давней войне с чудовищами, порожденными чернотой ночного неба.

Обычно к тому времени когда Унрофу доходил до подробностей, смертельно уставший Кайнен уже спал. Тогда, в молодости, его абсолютно не интересовали тайны богов и чудовищ.


— Ну, — подбодрил Глагирии. Аддон глухим голосом, отстранение, словно наблюдал эту картину, а не описывал пережитое, стал рассказывать. Ему было трудно: многие мелочи он просто забыл, многое помнилось иначе; правда и ложь перепутались, и теперь Кайнен сам порой не мог отличить действительность от вымысла — слишком долго и упорно он лгал окружающим, слишком продуманны были подробности той истории, которую он выдавал за единственную и непреложную истину.

Он слишком привык скрывать от людей — даже родных и близких, — что же случилось на самом деле.

Иногда хранителю Южного рубежа казалось, что вымышленная история и является подлинной, а то, что он знает как правду, — это затейливый, длинный и очень реальный сон. Но только сон. Не более.

Зачем они с Каббадом полезли тогда в пещеру, которую обнаружили над осыпающимся скальным карнизом, уже не объяснить.

Было так: Аддон увидел полузасыпанную трещину в каменном боку горы — ее как раз беспощадно и отчетливо высветил луч заходящего солнца, — и ему стало интересно: что там находится? Грот, пещера или обыкновенная трещина, какихтысячи…

Что они искали в пещере? Надеялись увидеть нечто необычное? Вряд ли. Ничего необычного не бывало в пещерах, которые им попадались до этого.

Даже на встречу с горным хищником — панон-теравалем, а значит, и на славную охоту рассчитывать не приходилось. Этот гигант просто не смог бы просочиться в такую узкую щель. Они сами долго разгребали проход, и все равно им пришлось протискиваться внутрь, обдирая плечи и руки.

С какой-то лихорадочной поспешностью они делали факелы и зажигали их, чтобы осветить утопающие во мраке своды; и лохматые тени, словно пьяные, плясали и прыгали по неровным стенам.

То, что нашли Аддон Кайнен и прорицатель Каббад во чреве древней пещеры, потрясло их воображение и перевернуло всю дальнейшую жизнь.

Кайнен очень хорошо помнил, как раздался хруст, от которого отчего-то заныли зубы и морозец продрал позвоночник, — так могли трещать пустые яичные скорлупки. Только нужно было бы насыпать эти скорлупки толстым слоем на значительном пространстве.

Этот отвратительный звук, свидетельствующий о том, что неуклюжие люди давят что-то хрупкое и невесомое, раздавался при каждом следующем шаге. В воздухе повисла мелкая пыль, заставившая Аддона и Каббада судорожно чихать и кашлять, утирать слезящиеся глаза, задыхаться и проклинать ту минуту, когда им взбрело в голову рассмотреть пещеру изнутри.

Потом они поднесли факелы поближе к полу и обнаружили, что стоят, утопая по голень, в высохших останках крупных пауков и скорпионов. Эти несчастные твари, которые неведомо для чего явились умирать сюда чуть ли не со всего света (а как иначе объяснить неимоверное их количество), пролежали здесь невообразимо долгое время.

Кайнен живо представил себе тогда, как они набились в пещеру и копошились, заползая друг на друга, давя тех, кто оказался внизу, — и не мог поверить в то, что какая-то сила заставила мириады живых существ покончить с собой так страшно и бессмысленно.

На это даже люди не способны, не то что пауки и скорпионы.

Их останки рассыпались в прах от малейшего дуновения воздуха, от самого легкого движения, а два человека, пробираясь к центру пещеры, в считанные минуты уничтожили самую память о тех, кто нашел здесь последний приют. Только серая пыль столбом стояла в воздухе, не давая дышать.

Они бы ушли — неприветливая это была пещера, и она таила в себе какую-то скрытую угрозу; но тут отблеск пламени осветил центральную ее часть, и, хотя всплеск света не задержался там, а скользнул дальше, будто испугался увиденного, они успели заметить: трон, вырезанный из прозрачного желтого камня; в этом камне, словно в толще воды, отразился оранжевый свет; очертания гигантского тела, поверженного ниц перед троном; тело это не принадлежало ни одному из известных им существ и даже при беглом взгляде вызывало трепет и священный ужас; мускулистую руку с кистью совершенной формы и кольцо, украшавшее безымянный палец; красный камень сверкал так, словно внутри него заключили живой огонь; и человека, свободно сидевшего на своем возвышении; его молодое лицо — спокойное, даже безмятежное.

Лицо бога.

Они подобрались поближе, затаив дыхание не то от благоговения, не то из-за того, что прах раздавленных телец все еще висел в густом воздухе пещеры.

— Кто это? — спросил тогда Кайнен.

— Не знаю, — отвечал Каббад, — но догадываюсь, кто лежит у его ног.

И навсегда врезалось в память главы клана Кайненов тускло блестящее тело, покрытое темными доспехами, которые, казалось, составляли одно целое со своим хозяином; мощный сегментированный хвост, завершающийся обоюдоострым лезвием, превосходящим любой раллоден как длиной, так и прочностью; многочисленные конечности, каждая пара которых представляла собой какое-либо оружие — кривые серпы, зазубренные лезвия, двойные мечи; полураскрытые крылья, похожие на плащ. И череп с россыпью темных драгоценных камешков и два граненых камня побольше — глаза. Глаза, видевшие рассветы и закаты другого мира.

Чудовище, порожденное чернотой ночного неба?

— Он убил его? — спросил Кайнен, уже тогда свято веривший во всеведущесть Каббада.

— Не знаю. Не похоже. В одном уверен — ни смертные, ни бессмертные не видели ничего подобного и наверняка не подозревают о существовании этого места и этих… — Прорицатель замялся, подыскивая нужные слова.


Они были вместе — не как победитель и побежденный, не как двое врагов, которые могут сплестись в смертельном объятии и после смерти выглядеть так же, как любящие братья. Нет. Этих мертвых объединяло нечто незримое, но оттого не менее полновесное, не менее явное, даже спустя сотни и сотни ритофо после их заключения в недрах горы.

Они были мертвы еще со времен той памятной войны богов и чудовищ, а их общность каким-то удивительным образом пережила и время, и небытие и теперь взывала к людям, застывшим перед двумя фигурами.

Чудовище в беззащитной позе лежало у ног человека словно верный пес, словно тоскующий о смерти друга самый близкий друг. Его пустые, тускло блестящие в неверном свете факелов глаза, затянутые темным и плотным — будто застывший металл, подумал Аддон, — тем не менее таили невысказанные чувства.

Кайнен сказал бы даже — невыплаканные слезы. Но не осмелился. Это было бы чересчур фантастично.

И человек на троне, совсем еще молодой человек, ослепительно красивый и величественный, в свои последние минуты наверняка испытывал не смертельный ужас, не страдания и муки боли. Он улыбался. Улыбка легкая, едва заметная, приподнимала уголки безупречно очерченного рта, и было видно, что он умер счастливым, как тот, кто выполнил свой долг и осуществил все мечты.

Самым невозможным посреди этой невозможной в принципе сцены была беззащитно и доверчиво раскрытая ладонь человека, на которой покоился конец смертоносного лезвия верхней конечности (руки?) чудовища.

Будто друг успокаивающе накрыл руку друга, чтобы тому было не так одиноко уходить в вечность.


Ветер широкой ладонью оглаживал взъерошенные макушки полевых трав…


Только такому упрямцу и гордецу, как Аддон (твердил впоследствии Каббад), могло прийти в голову приблизиться к человеку и приняться чуть ли не ощупывать его.

Кайнен объяснял свое необычное поведение тем, что, продолжая удивляться и трепетать, он уже знал, что это — Судьба. Ведь тело человека выглядело не просто хорошо сохранившимся, не просто не было тронуто тлением — что уже само по себе невероятно, — оно было живым и едва прохладным, кожа — мягкой и шелковистой, и воину показалось, что молодой человек дышит.

В любом случае если тем двоим было столько же ритофо, сколько и останкам сопровождавших их в последний путь тварей, то они должны были также рассыпаться в прах при одном только приближении людей. Но этого не случилось. И Кайнен спустя несколько мгновений был твердо уверен, что юноша на троне ждет того, кто заберет его отсюда и вынесет на солнечный свет.

Кто внушил ему подобную уверенность и отчего она была такой непоколебимой, Аддон не знал и всерьез над этим не задумывался.

И только когда Эрвосса Глагирий требовательно уставился на него круглыми совиными глазами, смешно помаргивая и хлопая седыми ресницами, он внезапно осознал, что его этот вопрос занимал в последнюю очередь. Так, приходило изредка в голову, что следует над всем этим обстоятельно поразмыслить; но обычно сразу после этого здравого посыла Аддон Кайнен проваливался в глубокий сон. Как и тогда, в бараках при храме Суфадонексы.

Он был солдатом.

Человеком, который не привык бесконечно рассуждать и тем более сожалеть о содеянном. Такие, как Аддон Кайнен, не отрекаются от себя и совершенных поступков, пусть даже не в состоянии выразить в словах, отчего считают их верными.

Слабо протестовал Каббад. Размахивал руками, и широкие рукава темного одеяния делали его похожим на летучую мышь нупландаса, что тревожно мечется в свете факелов. Сбивчиво и торопливо объяснял что-то про богов, которые готовы разгневаться по любому, даже незначительному, поводу, а уж по такому — сам Ягма велел… А потом, ворча себе под нос, помогал разбирать завал, чтобы Аддон смог вытянуть тяжелое тело молодого атлета наружу.

(Мускулы, кстати, мощные, будто каждый день сражается на мечах или ходит на охоту. Не бывает таких мускулов у сидящего неподвижно с незапамятных времен.)

Да что скрывать? Мелькнула тень сомнения, червячок эдакий прополз под сердцем, выгрызая что-то острыми зубками: а не оставить ли его на прежнем месте? Рискнуть ли потревожить сон, длящийся столько же, сколько и смерть?

Но, поглядев на безупречное лицо, на опущенные длинные ресницы, на тонкие полукружия ноздрей и неясную улыбку, Кайнен понял, что ни за что не оставит юношу в темноте и холоде пещеры, набитой высохшими трупиками многоногих тварей. И даже чудовищного стража не побоится. Потому что с этой минуты и до того дня, как Ягма заберет его в свою потустороннюю обитель, это его сын. Любимый.

Уже потом глава клана выстроил целую стройную теорию о том, что Руф-де будет надежной защитой и талисманом, что с его появлением клан Кайненов обретет неслыханную мощь и силу. Чуть ли не корону Газарры обещал в приступе вдохновения (вот только неясно, кому она должна была достаться при таком раскладе).

Долгое время они с Каббадом прятали бесчувственного юношу в маленьком подземном храме Улькабала, заброшенном ритофо триста или четыреста тому назад. И впервые в жизни Аддон Кайнен скрыл что-то от своей обожаемой жены, не признался как на духу, а терпеливо ждал момента, когда прорицатель объявит ему, что найденыш постепенно приходит в себя.

Тогда хранитель Южного рубежа собрал близких и подданных и сообщил им, что из храма Ягмы приезжает сын его младшей любимой сестры — Руф Кайнен. И поскольку в Каине все знали о любви Сиринил и какого-то незнакомца (Аддон свято хранил доверенную ему тайну), то охотно согласились не докучать молодому человеку расспросами и облегчить ему, насколько возможно, жизнь в крепости.

Что до самого Руфа, то Каббад хоть и был плохим прорицателем, но дело свое знал отлично: и потому из храма Улькабала тот вышел пребывая в твердой уверенности, что с самого детства учился в храме Ягмы — и даже число ступенек перед алтарем смутно, но помнил. Иногда, правда, юноше казалось, что все это происходило не с ним, а с каким-то другим Руфом, которого затем заключили в его память, как в темницу, и теперь он воет и стонет там, пытаясь вырваться на волю, равно как и некто первоначальный, чью жизнь уничтожили этими новыми воспоминаниями.

Словно яркую фреску на дворцовой стене закрасили плотным слоем краски, но если срезать его, то можно обнаружить прежний рисунок.

Но жители Каина были так радушны, Либина — внимательна и ласкова, Аддон и Каббад — проницательны и деликатны, Килиан — искренен и дружелюбен. А У на…

Что-то такое стало подниматься в его душе при виде Уны, что раздумья о себе, подлинном, отошли на второй план.

Да и жизнь — она обычно затягивает.

Красный перстень Аддон Кайнен предусмотрительно снял с пальца Руфа и надел на свою руку. Он не хотел, чтобы молодой человек, обладая такой вещью, задался вопросом, откуда она попала к нему. Хранитель Южного рубежа боялся этого всплеска памяти.

Но и отбирать то, что принадлежало другому по праву, тоже не желал. Вот и носил перстень, уповая на то, что Руф однажды узнает свою вещь, и молил богов о том, чтобы это случилось как можно позже.

Либина, конечно, что-то подозревала и даже несколько раз подступала к Аддону с расспросами. Но вскоре выяснилось, что она видела в Руфе сына возможной своей соперницы — бывшей ли, теперешней ли. И когда Кайнен уяснил для себя причину ее тревог и весело расхохотался, совершенно успокоилась. Только потом хранитель Южного рубежа понял, какой подарок сделала ему мудрая супруга: кто-кто, а она-то наверняка знала, что Руф — чужой. Ребенка Сиринил Либина воспитывала с самого детства.

Воистину Аддон Кайнен не умел лгать. И не зря Каббад предупреждал его, что чем грандиознее ложь и больше вымышлено подробностей для придания этой лжи правдоподобия, тем скорее начнешь путаться, кому и что говорить. Потому что в ложь отчасти и сам веришь, а отчасти — забываешь. То, чего никогда не было, редко оседает в памяти.

Спустя ритофо или два Кайнен понял, что Либина про себя решила считать прорицателя Каббада истинной причиной появления странного юноши. Причина как причина — ничем не хуже и не лучше Других. Так что Руф прижился.

А когда оказалось, что он хороший воин и умелый охотник, то последние любопытствующие отстали. Таких людей ценят, и кому какое дело, чья кровь течет в их жилах, если мечи верно служат Каину и его обитателям.

Вскоре уже и сам Аддон Кайнен забыл странные обстоятельства, которые предшествовали его встрече с Руфом. Он гордился названым сыном и вполне понимал У ну, которая влюбилась в молодого человека если не с первого, то уж точно со второго взгляда. И был внутренне готов дать свое отцовское согласие и благословить их союз, если Руф решится заговорить с У ной о своих чувствах, хотя и одобрял неспешное развитие событий. А куда спешить-то?

Только когда дозорные обнаружили разоренное стойбище палчелоров и Тланви, бывалого солдата, участвовавшего в знаменитой Габаршамской резне, вывернуло наизнанку при одном только взгляде на то, что осталось от ее жителей, Кайнен подумал о

/Разорванные пополам тела, гладко срезанные куски плоти — даже кости выглядят так, словно сделаны из воска и по ним прошлись раскаленным лезвием, окровавленные тряпки, что-то невозможное, отвратительное, похожее на внутренности… внутренности и есть… /

мощных конечностях, похожих на клинки длинных мечей, о серповидных челюстях, о бронированном теле, таящем смертельную угрозу. Такой противник непобедим.

И когда армия Омагры в конце концов была истреблена невидимым и неизвестным врагом, он, Кайнен, надеялся на то, что это пришли на помощь осажденному Каину те, чей сородич верным псом лежал у ног Руфа в этой страшной пещере.

А потом Килиан вернулся с поля боя один, без брата. И начал плести чушь о внезапном нападении варваров и героической гибели своего спутника. Он тоже не умел лгать, как и его отец. Другие поверили, но Аддон, жадно ловящий каждое слово сына, поверить не мог. И видел, что Уна тоже старается скрыть сомнения, и чем больше сил она прилагает, чтобы вести себя естественно, тем очевиднее становится ее недоверие.

3

Каббад поднял на друга усталые глаза. Воспаленные, слезящиеся, с сеточкой красных сосудиков. Медленно потер переносицу.

— Ты подозреваешь Килиана?

— Что уж теперь лить воду на жернова? Но если говорить начистоту — да, подозреваю. И ты, Каббад, его подозреваешь. Хотя я и не могу понять, зачем это понадобилось Руфу.

— Даже так? — усмехнулся Глагирий.

— Конечно, мудрый. Мой сын Килиан — очень хороший воин и в битве с одним и даже двумя-тремя варварами или любыми другими противниками мог бы уцелеть. Я сам учил его, и моя наука не прошла даром. Но вот, например, с таким зверем, как тот, которого я видел в пещере, ему не справиться. Врага нужно оценивать по достоинству: это великий враг. И Руф был таким же, в каком-то смысле больше зверем или божеством. У него ко многим вещам было не человеческое отношение…

— А какое же? — заинтересовался Эрвосса Глагирий.

— Не знаю. Но какое-то другое. Словно он был вылеплен из совершенно другого теста. Там, где человек боялся, Руф задумывался; там, где я плакал бы, он становился серьезен и внимателен; там, где другие умирали, Руф не просто выживал. Он отказывался понимать, отчего люди погибли. Ведь это было так сложно сделать.

— Что «сложно»?

— Умереть сложно. А выжить легко. Я же говорю — он иначе думал.

Килиан мог захотеть убить Руфа. В это я верю. Но суметь убить Руфа без его молчаливого согласия и пособничества? Увольте. Мой мальчик всего лишь обычный человек.

— А зачем Руфу было погибать от руки собственного брата?

— Не знаю. Я долго прожил с ним бок о бок, привык считать его родным, а поэтому забыл, кем он был до нашей встречи… Но теперь должен признать: не мне судить его и не мне пытаться понять.

— Ты не забыл, — заметил Каббад, — ты никогда не знал этого.

— Положим. Я забыл, что не знал, кем был Руф до нашей встречи, — да и не хотел вспоминать, честно говоря. Я просто любил его и гордился им, потому что он этого заслуживал.

Старец Глагирий сел рядом с Кайненом и ободряюще похлопал его по руке:

— Да, человече. Ты лихо сыграл в свою игру посреди игры богов. И сделал это с таким невинным видом, что я так и не могу уразуметь: то ли ты игрушка в руках Судьбы, то ли сам — Судьба.

— Он ничего не понимает, — сказал Каббад тяжелым голосом. — Ты не учитываешь, что наш друг Аддон Кайнен не знает и сотой доли того, что известно тебе, отец.

— Вот-вот, — подтвердил Кайнен. — Начнем с того, что я не знал о вашем родстве. Или я и тут чего-то не понимаю?

Двое мудрецов вгляделись в его печальную физиономию и расхохотались.

Хотя на самом деле им было совсем не до смеха.

— Все переменилось, — утирая выступившие слезы, сказал Глагирий. — Наши боги допустили роковую ошибку, и теперь мир будет расплачиваться за нее.

— Во второй раз, — не то спросил, не то утвердил Каббад.

— Во второй раз…


Шисансаном искренне восхищался Рамором.

Его собственный мир был гораздо более суровым, жестоким и беспощадным к тому, кто не сумел приспособиться и кому не посчастливилось родиться наисильнейшим. В удачу на Ифнаре не верили — верили в собственную мощь и разум.

Это делало его детей более сильными, выносливыми и разумными, нежели люди, но и у людей были свои преимущества. Кто, как не бог, изгнанный своими родичами за излишнюю человечность, мог оценить это?

Этот бессмертный превыше всего ставил способность любить и ненавидеть, радоваться и печалиться, тосковать и испытывать счастье. О! Он мечтал однажды по-настоящему вкусить этого волшебного напитка — сполна испить из чаши счастья, пусть даже останется послевкусие горя. Он был готов на любые условия богов Рамора, только бы остаться здесь равным среди равных, быть принятым и понятым.

А ведь Шисансаном был во много крат сильнее любого из наших небесных владык. И если бы он пришел с войной, то на нашей земле сейчас были бы другие хозяева.

Но Великий Аухкан не знал, что кроме способности чувствовать существуют еще и другие: способность лгать, предавать, нарушать клятву. Да мало ли что могут человек и человеческие боги? Бедняга Шисансаном не подозревал, что клявшиеся ему в дружбе бессмертные за его спиной тут же договариваются напасть исподтишка, как только представится удобный случай. Впрочем, они же были готовы признать его верховным владыкой, ибо понимали, что равных ему не отыщется под нашим небом, — но он не пытался захватить власть, которая принадлежала другому. Они были готовы продать друг друга, если бы он изъявил желание их купить, но он не знал, что боги Рамора покупаются и продаются, словно тупой и безмозглый скот. А если бы и узнал, то все равно не понял.

Лафемос — повелитель жизни — встретился с пришлым богом и после первого потрясения, вызванного внешним видом бессмертного, смог оценить его разум, доброту и мирные намерения.

Это тоже немалое деяние — принять иного. Потому что, человече, когда Лафемос смотрел на существо, более всего похожее на самый кошмарный сон жестокого божества, сложнее всего ему было разглядеть за ужасающим обликом прекрасную суть.

— Было бы забавно, — заметил Кайнен, — если бы Шисансаном делал над собой такое же усилие. Думаю, мудрый Лафемос тоже вызывал у него отвращение…

Каббад с неподдельным интересом и уважением взглянул на друга.

— Шисансаном создал первых детей, — продолжил Глагирий после паузы. — Это была отборная гвардия масаари-нинцае, но их было всего несколько сотен: воинов он породил только для защиты прочих своих созданий от диких животных, которыми Рамор в те далекие времена буквально кишел. Древние твари были могучи, и рядом с ними панон-тераваль показался бы испуганным зверьком. Впрочем, с аухканами они тягаться не могли.

Но все же аухканов-воителей было слишком мало, чтобы называть их армией. Остальные дети Шисансанома родились Созидателями: крохотные пряхи вопоквая-артолу, беспомощные строители шетширо-циор и смешные такивах-ниан — садовники, чье искусство позволяло любую пустыню превратить в цветущий сад.

Если бы ты знал, Аддон, какие прекрасные города стали возводить они у подножия гор, какие удивительные пряли ткани, какие вкусные и изысканные — не знаю, как назвать эти растения — выращивали на аккуратных маленьких огородиках, какие цветы и травы украшали их жилища.

Если бы люди научились хотя бы сотой части их премудростей, мы нынче жили бы в Золотом веке.

Когда боги Рамора удостоверились, что Великий Аухкан на самом деле так доверчив, а значит, глуп и беззащитен, как кажется, они решили уничтожить его. Но для этого нужно было собрать самую большую армию в истории человечества. Люди же постоянно воевали между собой, и никакие приказы богов не могли остановить их бесконечное взаимное уничтожение.

Поэтому наши небесные владыки не сразу напали на аухканов. Сперва они стерли с лица земли несколько человеческих городов, которые ближе всего находились к землям Шисансанома. И оставили на дымящихся и щедро политых кровью развалинах несколько изувеченных трупиков Строителей.

А теперь скажи, человече, что подумал бы ты сам, если бы нашел свой дом сожженным, детей и жену — убитыми, а рядом увидел мертвого огромного червяка с чудовищной пастью, полной острых зубов?

Наши боги прекрасно знали, что люди не жалуют тех, кто на них не похож.

Армия князя Сулки вторглась в пределы аухканов, пылая жаждой мщения. И тут случилось непоправимое. Они ведь рассчитывали сразиться с неповоротливыми, хотя жестокими и чудовищно большими червями…

— А что? — спросил Кайнен. — Созидатели — черви?

— Точнее — личинки, — ответил Глагирий. — В первый раз действительно не слишком приятно на них смотреть, но потом понимаешь, что по-своему они даже симпатичны: покрыты мягкой разноцветной шерсткой и у них блестящие большие глаза, похожие на драгоценные камни.

— Даже не буду спрашивать, откуда ты это знаешь, — сказал Кайнен.

На самом же деле им пришлось столкнуться пусть и с небольшим, но регулярным отрядом отборных воинов Шисансанома.

Масаари-нинцае — это как панон-тераваль, которого пустили в стадо пугливых лугису. Один аухкан-воин стоит десяти лучших воителей-людей. Они мощны, стремительны и гораздо более живучи. Даже разрубленные пополам или лишенные конечностей, пронзенные десятками стрел или пригвожденные к земле копьем, они все равно могут сражаться. Они чувствуют боль, как и любое другое живое существо, но преодолевают ее так, как иным недоступно.

Эти солдаты не бегут с поля боя, они стоят насмерть. Особенно если за их спинами мирный городок, который мудрый бог поручил их защите.

Аухканы уничтожили войско Сулки. Алая кровь ручьями стекала в Тергер, и песок еще долгое время был бурым. Даже речные моллюски изменили свой цвет: их раковины и нежное желтовато-розовое мясо приобрели красновато-бурый оттенок. Невыносимый смрад стоял над полем боя, потому что никак не удавалось собрать все останки и предать их земле. Рыдающие женщины не могли найти и узнать своих мертвых, а большинство просто боялось идти искать — и их нельзя упрекать в слабодушии.

Немногочисленные оставшиеся в живых солдаты князя потеряли рассудок от того кошмара, который им довелось видеть, либо от боли, которую пришлось испытать. Изувеченные, слепые, мучимые кровавыми видениями, они вызывали одновременно жалость и страх. Но самое главное — они испытывали жгучую ненависть к тем, кто сделал их такими.

Цари городов-государств Рамора на время прекратили свои бесконечные распри и собрались на совет. Туда же привели воинов Сулки. Тех, кто еще сохранил человеческий облик. И они рассказали все, что помнили.

А помнили они, что их полководцы не столь искусны, оружие слабее, доспехи ненадежны, а сил во много крат меньше, чем у солдат Шисансанома. Так что единственное преимущество людей — это их число.

Тогда же люди узнали, что кроме смертоносного оружия у воинов Шисансанома есть еще и яд, который выжигает человеческую плоть, как не способен выжечь огонь. Даже малейшая его капля, попавшая на кожу, в конечном итоге убивает. Сердце останавливается.

И только когда по южным областям Рамора прокатилась весть о том, что княжество Тонбрес уничтожено жестокими и коварными врагами и что цари всех городов заключили военный союз и собирают армию, наши боги тоже объявили войну Шисансаному.

Что было дальше, ты знаешь. А если не знаешь, то вполне можешь догадаться.

Все силы, которые далекий мир некогда даровал своему великому богу, обрушил разгневанный Шисансаном на предателей и лжецов. Теперь аухканы показали, на что способны те, кто совершенны. Тысячи воинов пали на подступах к крепости, которую Созидатели возвели у подножия хребта Чегушхе. Оказалось, что они способны строить не только прекрасные города и затейливые дворцы, но смертоносные ловушки и ямы и неприступные цитадели.

Однако Суфадонекса и Ягма гнали новые и новые орды обезумевших от ярости, распаленных жаждой убийства людей. Улькабал обрушивал на многострадальную землю потоки воды, а Тетареоф устраивал извержения вулканов и землетрясения. Гневный Ажданиока пробуждал к жизни всепожирающее пламя, и леса и степи горели; и в этом огненном шквале гибли и свои, и чужие.. Но люди не задумывались о справедливости деяний раморских богов и во всем винили аухканов.

То, что кровь аухканов была голубой и холодной, отчего-то приводило людей в исступление. 06наружив же, что странные существа живучи, наши соплеменники с невероятной жестокостью и изобретательностью пытали тех, кого удавалось захватить живьем. И поскольку масаари-нинцае редко давались в руки врагу — их было легче прикончить, чем пленить, — то страдали беззащитные строители.

Говорил ли я тебе, человече, что эти твари безгласы — так, негромко свистят, пищат? У них даже не было возможности выкричать свою боль. Они умирали долго и тихо.

Вот тогда-то и произошел великий перелом в этой войне.

Люди могли научить аухканов любви, нежности, преданности, способности радоваться и печалиться. Но они не сделали этого.

Зато они научили их ненавидеть, мстить, быть беспощадными и жестокими.

А ты понимаешь, человече, что значит беспощадный и жестокий аухкан? Существо, созданное для того, чтобы убивать, и полюбившее убивать, нашедшее в этом особую радость и облегчение. Не сумевшие защитить Созидателей, они выходили на охоту и находили людей. И им было все равно — воинов или женщин, стариков или детей. Эти люди умирали страшной смертью, той, которую они сами показали аухканам.

Наверное, и боги Рамора, и люди изначально были обречены. Однако они в первый и, вероятно, в последний раз объединились, чтобы одолеть чуждого им врага. И только поэтому уничтожили Шисансанома. Правда, уничтожили вовсе не значит победили. Ибо Великий Аухкан остался жив, а вот население Рамора — да и все живое, что бегало, ползало, летало и плавало, — погибло в этой кровавой битве, и долгие сотни ритофо под умирающим солнцем бродили одинокие тени.

Развалины городов, разрушенные храмы, забытые легенды и предания. Ни музыки, ни письменности. Первыми хозяевами нового мира стали полузвери-аттоски. Не смешно ли?

— Нет, — сказал Кайнен.

— Мне тоже.

— При чем тут Руф?

— Я и сам не знаю. Но вот что бесконечно важно: никто и никогда не рассказывал о дружбе между человеком и аухканом; никто и никогда не упоминал, что такое вообще возможно. Ни обрывка легенды, ни предания. Ни-че-го.

Но ведь ты же нашел эту пещеру и двоих, умерших вместе — по какой-то странной и неведомой нам причине. И останки пауков и скорпионов, которые поклонялись аухканам так, как люди поклоняются богам. Ты видел это своими глазами.

Я помню все предания нашего мира, но этого не помню. А мне бы очень хотелось знать его и передать потомкам.

— Зато я знаю другую легенду, — молвил Глагирий, и голос его зазвучал торжественно и грозно. — Я знаю, что, покидая наш мир, Шисансаном поклялся отомстить за свое поражение и за то, что люди лишили его возможности научить свой народ любви. Там, где нет добра, рождается зло. Там, где нет любви, поселяется ненависть. Там, где нет правды, возникают химеры, призраки.

Понимаешь, человече, совершенной пустоты не бывает. На пустых местах прорастают семена Смерти.

— Как он отомстит?

— Он оставил здесь Мстителя, который восстанет из небытия, когда придет время. А время давно уже пришло.

Имя ему Шигауханам.

Вера его — Смерть.

Дело его — Уничтожение.

И этот бог аухканов уже не будет доверчивым и добрым, уже не будет стремиться к пониманию и любви. Он придет в наш мир, чтобы выполнить волю своего отца Шисансанома.

И я очень боюсь, что у него это получится.

Знаешь, что самое страшное?

— Что? — отчего-то шепотом спросил Кайнен.

— Право на его стороне. И Судьба должна быть за него. Во всяком случае, я не вижу причин, по которым он должен был бы пощадить нас.

— Может, он лучше, чем ты про него дума ешь? — отчего-то спросил Аддон.

— Может. Но у него не будет времени проявить лучшие свои стороны. Боги Рамора уже готовы сразиться с новым врагом, а способ им хорошо известен. Они опробовали его на наших предках — и, уверен, опробуют и на теперешнем поколении людей. Ведь боги могут жить и в мертвом мире.

— Если все предрешено, — упрямо повторил ; Аддон, — тогда отчего тебя так волнует история Руфа?

— Я не могу понять, был ли он нашей последней надеждой — и тогда горе нам, что он погиб, либо он был нашей погибелью — и тогда счастье, что его убили.

— Что уж теперь горевать о безвозвратно потерянном? — пожал плечами Кайнен.

— Не знаю, — честно ответил Глагирий. — Но меня не покидает ощущение, что я все-таки сложу легенду о Руфе Кайнене и клешнеруких воинах гневного бога. А мои предчувствия крайне редко меня обманывают.

Теперь пойдем в сад: я покажу тебе цветы, которые еще никто не видел.

Старец поднялся со своего места, и только теперь Аддон Кайнен увидел, что на его поясе болтаются узорчатые ножны без меча.

В том краю, где старик без меча оживляет цветы…

— Он знал о тебе, — выдохнул хранитель Южного рубежа, выпрямив не по-стариковски спину.

— Кто?

— Руф. После его… гибели Килиан отдал У не таблички с недописанной песней. «В том краю, где старик без меча оживляет цветы, где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен, в том краю, где влюбленным даруют счастливые сны, мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин. Мы вернемся с полей, на которых давно полегли, возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали…»

Я запомнил, хотя, боги свидетели, вовсе не хотел запоминать. Мне и без того больно. А сейчас ответь: где твой меч, Глагирий?

— У меня его никогда не было, — тихо сказал мудрец.

Кайнен схватил Каббада за плечо и сильно встряхнул несколько раз, забыв о том, что гораздо сильнее, и не замечая, что причиняет другу боль.

— Что все это значит, прорицатель?!

— Понятия не имею, — ответил тот. — Именно поэтому мы с тобой и явились сюда.

4

Их оставалась жалкая горстка, держащая оборону у развалин крепости, в которой умирал Шисансаном.

Оборванные, грязные, потерявшие человеческий облик, люди шли на приступ бывшей твердыни аухканов. И им, людям, было уже все равно, какой ценой достанется победа.

Потому что люди могут забыть себя во имя любви, но гораздо чаще забывают себя в ненависти.

Он стоял рядом со своими воинами, готовясь дорого продать жизнь.

Боги Рамора уже не участвовали в битве. Они трусливо прятались за спинами смертных после того, как пали в сражении с Шисансаномом неистовая Стифаль, мудрый Ратам, Липерна, повелитель голода Руад и охотник Адгас, а также множество младших божеств и порожденных ими чудовищ.

Суфадонекса и Ягма зализывали многочисленные раны и больше не решались вмешиваться в противостояние людей и аухканов. Впрочем, все уже было ясно — люди подавили клешнеруких не умением, а числом.

Рамор должен был остаться во власти прежних хозяев.

Но Он все еще был жив, и это значило, что у него есть выбор…

5

— Я все еще жив, и это значит, что у меня есть выбор, — обратился Аддон к Эрвоссе Глагирию.

Тот стоял у ручья, печально склонив на плечо седую голову, и разглядывал плывущие по прозрачной воде лепестки.

Лепестков было много, и все они были свежие, розовые, будто выше по течению кто-то сыпал их из бездонного мешка.

Это было красиво.

— Ты думаешь, что у тебя есть выбор, — мягко поправил он Кайнена. — Такие сильные и неукротимые люди, как ты, или твой Руф, или прелестная Уйа, все время стараются принять верное решение, сделать шаг в ту или другую сторону, положить на чашу весов что-то настолько тяжелое, чтобы оно перевесило все остальное. Вы не сможете смириться с неизбежностью.

— Это правда, — согласился Аддон.

— Я восхищаюсь вами, но не уверен, что вы не находитесь в плену иллюзий. Возможно, боги давно предугадали каждый ваш шаг, расписали все роли и теперь вы — не более чем игрушки в их руках. Не стану отрицать и того, что бессмертные тоже могут оказаться всего лишь слепцами, ведомыми неведомо кем и неведомо куда.

— Допускаю, что ты прав, — глухо произнес хранитель Южного рубежа. — Но это не значит, что я перестану сопротивляться. Особенно после того что услышал от тебя и Каббада в последнее время. Даже если мне не суждено ничего изменить, я все равно буду пытаться изменить судьбу — и в лучшую сторону.

Если я правильно тебя понял, то нас в скором времени ждет возвращение клешнеруких. И все, что я видел и слышал, только подтверждает твой рассказ: пришло время, и нынешнее поколение должно рассчитаться за содеянное предками.

Я бы предпочел, чтобы все было иначе, но не получится, правда? И я вовсе не хочу, чтобы люди погибали из-за распрей, которым столько ритофо, что само небо не древнее их. Мне жаль аухканов, не научившихся любить, но это не причина, по которой их потомки могут спокойно убивать моих соплеменников. Я сотру чужаков с лица земли. :А если не смогу этого сделать, то по крайней мере приложу все силы.

И мне плевать, что думают по этому: поводу наши боги — им придется принять мою сторону. Вот у них как раз нет другого выбора.

— Боги мстительны и могут покарать тебя за непокорность, — предупредил старик.

— Пусть попробуют. Мне все еще есть что терять, но я уже устал бояться. Я дважды умер: один раз вместе с Либиной, другой — вместе с Руфом, которого любил не за то, что он был загадкой или разгадкой тайны.

— Ты смел, — улыбнулся старик. — Ты отважен и упрям. Возможно, у тебя получится то, что не вышло у меня. Во всяком случае я желаю тебе удачи. Возвращайся домой и принимайся за дело — у тебя много работы, а времени совсем мало. Эта история уже началась, пока ты странствовал в поисках моей обители.

— Скажи мне что-нибудь, — попросил Аддон. — Самое простое и самое важное — не про судьбу и предназначение, а толковое. Понимаешь?

— Представь себе, — потрепал его по плечу Глагирий. — Слушай же: в самом скором времени Га-зарра будет провожать в последний путь царя Баадера Айехорна. Нужно ли подробно рассказывать о последствиях этого события?

— Нет. Он… Ему будет больно?

— Вовсе нет, царь Баадер умрет легко, быстро и с улыбкой на устах. Любому можно пожелать такой смерти.

Хочешь знать еще что-нибудь?

— Как там Либина? — неуверенно произнес Кайнен, не слишком рассчитывая на ответ. — В царстве Ягмы ей очень одиноко?

— Твоя жена не отправилась к мрачному Ягме, — проговорил старик, отворачивая лицо. — За нее очень просили. Ей не одиноко, она счастлива и может спокойно ждать тех, кого любит. Но большего я сказать тебе не могу.

— А большего человеку и не надо. Старик повернулся и пристально посмотрел ему в глаза…


Это была невыносимая боль: он мечтал только о том, чтобы она прекратилась. Тускло блестящие кривые клыки распахнулись — и это было похоже на улыбку Смерти, но он уже не чувствовал страха. Высшим милосердием представлялся ему этот последний удар.

На месте правого бока и руки зияла отвратительная рана, и дико болели несуществующие уже пальцы, оставшиеся где-то там, внизу, вместе с верным раллоденом.

Ни одного выжившего из всего отряда, который вместе с ним карабкался на этот злополучный холм…

Что же он медлит?!

Но клешнерукий внезапно сомкнул клыки и осторожно опустил его на землю.

И прямо над ним — он уже почти ничего не мог разглядеть за кровавым маревом — глаза в глаза… Руф!!! Сын мой!

Ледяная ладонь ложится на лицо…


Благодарю тебя.

И Кайнен низко склонился перед старцем Эрвоссой Глагирием.

КНИГА ШИГАУХАНАМА

ГЛАВА 5

1

Они являлись в его сны, словно в свою вотчину, будто хотели о чем-то спросить, напомнить, предупредить.

И постепенно эти сны становились реальнее и ближе, чем вся его предыдущая жизнь. Явь и сон менялись местами, и временами ему казалось, что ничего, кроме сновидений, вообще не было. А может быть, не было и его и это всего лишь чьи-то яркие грезы, где бьется пойманной рыбиной отдельная мысль, получившая чуть больше свободы, чем все остальные?

Иногда ему казалось, что если он откроет глаза, то увидит уже не привычного себя в привычном окружении, а кого-то совершенно незнакомого, в незнакомом месте и неведомо в каком времени. ..

2

Руф открыл глаза.

Это далось ему нелегко, будто он поднимал не веки, а отяжелевшие кровоточащие обрубки, и каждый миг отзывался в нем острой болью, непривычными ощущениями и — удивлением.

Ведь Руф очень хорошо помнил, что умер.

Болело все тело. Особенно докучал хребет, горевший огнем, и грудь, в которой переворачивалось что-то колючее и громоздкое при каждом вдохе и выдохе. Немилосердно ныла голова.

При все этом лежать оказалось на редкость уютно и даже приятно, словно он парил, подвешенный в облаке легкого пуха, и уставшее, измученное тело не испытывало ни малейшего неудобства. Болело — да. Но ничего не давило, не мешало, не упиралось в спину или бока.

Кроме того, не было жара или озноба. Легкая прохлада окутывала его с ног до головы, и это состояние никоим образом не вязалось с пережитыми мгновениями умирания.

Он очень хорошо помнил, как вошел ему в спину острый клинок раллодена. Звук был отвратительный, словно трещала толстая ткань и чавкала влажная земля…

Помнил страдальческое лицо Килиана, которому наверняка было больнее, чем тому, кого он убивал предательским ударом…

Впрочем, почему предательским? Он знал, что происходит за его спиной, и был согласен с этим. И Килиан знал, что он все понимает и что согласился. Иначе все было бы по-другому: он, Руф, равнодушно (или не равнодушно) глядел бы, как корчится на земле его брат и как с каждым словом выплескивается из умирающего темная кровь и вздуваются под носом красные пузыри…

Помнил, как широким густым потоком вытекала из него жизнь, как немело тело, как члены цепенели и на веки опускалась свинцовая тяжесть.

Сон.

Вечный сон.

/Он должен был сбросить меня вниз, в пропасть. У него не было другого выхода. Иначе меня нашли бы с такой неудобной раной и Килиана замучили вопросами. Он не мог не подумать об этом… А после падения с такой высоты я уже не мог выжить, даже если допустить, что я выжил бы после такого удара. Может, ему кто-то помешал? /

И Руф Кайнен вопреки всему ощутил острую тревогу за брата — жив ли он? Что с ним? Ненависти не было, равно как и желания отомстить. Он сам не хотел сопротивляться и принял как должное жестокое, но неизбежное решение Килиана — теперь уже неважно почему. Нынешний Руф почти не помнил причин, по которым согласился умереть.

/И все-таки интересно, что со мной случилось и где я сейчас./

Совсем рядом, где-то возле уха, послышался странный звук — нечто среднее между сопением и тихим свистом. Затем Руфа посетила мысль:

/чужая мысль/

— Ну, как ты, человек? Тебе лучше? Возможно, что на самом деле фраза была составлена как-то иначе, но человек услышал именно это.

«Мне больно, и, значит, я жив. Это уже немало», — подумал он, пытаясь одновременно с этим разлепить пересохшие губы.

— Не мучь себя. Мне не нужно слышать твой голос, — сказал незримый собеседник.

Крохотные (пальчики? ручки? лапки?) засуетились по его несчастному телу, совершая массу беспорядочных, с точки зрения Руфа, движений.

— Твои раны заживают. Но вы, люди, очень хрупкие существа, поэтому я не могу предвидеть, как долго продлится моя работа по починке тебя.

/Выздоровление…/

Он попытался подсказать нужное слово, однако собеседник возразил:

— Ты не умеешь сам затягивать раны — тебя нужно чинить. Но я начну изучать тебя и постигну тайны твоего строения. После этого я смогу точнее рассказать тебе о будущем твоего тела.

«Кто ты?» — подумал он.

Существо уже шелестело и шуршало в изголовье:

— Шетшироциор.

И перед тем как уплыть в забытье, Руф подумал, что это слово ему не совсем незнакомо…


Оказалось, что он видит в темноте гораздо лучше, чем прежде.

Затем Руф с некоторым изумлением обнаружил, что его тело, несмотря на боль, существует отдельно от него. Он не чувствовал ровным счетом ничего — ни голода, ни естественных потребностей. И от этого ему стало не по себе, будто он взял чужую вещь без спроса и теперь пользовался ею. Но ведь настоящий хозяин может в любую минуту предъявить свои права…

Шетширо-циор явно приходил не один. За ним перемещались, немного ниже того места, где покоилось тело человека, несколько неярких пятен желтовато-зеленого рассеянного света. Скорее всего их кто-то приносил, но Руф не тревожил своего посетителя глупыми расспросами.

Чем освещают это странное место — не самое непонятное в его жизни.

/Где бы я ни был, меня лечат. Нужно набираться сил. Чем необычнее и неожиданнее будет ответ на главный вопрос, тем больше их понадобится, чтобы продолжать жить.

Нужно привыкнуть к тому, что я умер. И мне до меня вчерашнего просто не может быть дела. Какое мне дело до погибшего под Каином молодого воина?/

Время текло мимо Руфа, не задевая его, и только регулярные появления шетширо-циор являлись доказательством того, что он существует. Обычный человек начал бы в такой обстановке сходить с ума. но юноша с его ледяным спокойствием, которое не раз изумляло и даже раздражало соплеменников, не терзал себя неразрешимыми вопросами.

Некогда он сумел достойно принять смерть.

Сейчас оказалось, что он может так же достойно принять и неведомо кем подаренную жизнь.

Он понимал, что не хочет есть, и не требовал еды, хотя само состояние казалось ему весьманепривычным.

Он не испытывал жажды и потому никогда не заговаривал с посетителем о воде, хотя и не мог вообразить, что так изменило его.

Он почти ничего не видел во тьме, где постоянно пребывал, однако сумел внушить себе, что бесполезно требовать света у своих гостеприимных хозяев (хитрых тюремщиков?), раз уж они сами его не оставляют.

Оказалось, что его поведение оценили.

— Ты спокоен, человек, — заметил однажды врачеватель. — Это нас радует, но и удивляет. Ты хочешь задать какие-нибудь вопросы?

— Конечно хочу, — сказал Руф, не желая обидеть собеседника. Кроме того, естественно было бы проявить любопытство — вот он и проявил его.

На сей раз, отвечая, он воспользовался голосом, и негромкое эхо подхватило его слова, исковеркало их и протащило дальше, вглубь (пещеры? коридора? зала?). Ему не понравилось, как прозвучал слабый и неровный голос со срывающимися интонациями. Это было неуместно.

— Спрашивай, — сказал шетширо-циор, ловко переворачивая безвольное тело, и мелкие уколы в области лопаток подсказали Руфу, что именно там рана выглядит хуже всего. Затем он ощутил себя шелковым ковром, который штопают тончайшей нитью, стягивая рваные края уродующей его дыры.

— Как мы с тобой разговариваем?

— Просто, — отвечал врачеватель. — Я вижу твои мысли, ты видишь мои. Потом наш разум переводит эти мысли в знакомые нам слова. Я не произношу ничего похожего на то, что ты слышишь, и даже не знаю, что именно представляется тебе. Но это не важно. Важно, что мы вполне способны понять друг друга. Еще что-нибудь?

— Где я?

— Это ты узнаешь, когда твое тело будет в совершенной форме.

Когда шетширо-циор удалился, Руф хотел было внимательно изучить себя и пространство, где оказался, однако вместо этого ощутил острый и внезапный приступ тоски по Каину — если быть предельно честным, то по Уне и Аддону.

Мысль о них вызывала в его душе боль гораздо более сильную, нежели раны на неподвижном теле.

В уголках глаз появились капли соленой влаги: вероятно, при таком слабом освещении они слезились. Другого объяснения Кайнен не видел.

Времени он не чувствовал. Боль на сей раз была значительно слабее. Себя самого по-прежнему ощущал парящим в шелковистом прохладном потоке воздуха. Руф не заметил, как крепко заснул.


На следующий день

/неважно — день, или ночь, или вообще прошло несколько мгновений. Но нужно же как-то отсчитывать время. И поэтому каждое посещение шетширо-циор буду считать днем, решил Руф и остался доволен этим выводом/

глаза, открылись легко, и человек впервые увидел того, кто разговаривал с ним.

Это было чудное существо, более всего похожее на личинку-переростка длиной в два локтя и толщиной с бедро взрослого мужчины. Тельце «личинки» было пухлым и будто бы перетянуто веревочками через каждую ладонь. Все оно было сплошь покрыто мягкими шерстинками более темного цвета. С одного конца на тельце было утолщение, на котором Руф разглядел два больших — размером с женский кулачок — сверкающих черных глаза и россыпь глазок поменьше, заходящих на затылочную область. Хотя как такового затылка у шетширо-циор, конечно, не было.

Вдоль всего тельца у существа торчали маленькие ножки, снабженные крохотными коготками. Никаких серьезных ран таким оружием нанести было невозможно. Однако Руф хорошо помнил их легкое прикосновение и по достоинству оценил, как ловко управляется шетширо-циор со своими неуклюжими и неразвитыми на первый взгляд конечностями.

— Ты удивительный человек, — серьезно сказала «личинка». — Теперь мне понятно, отчего ты стал Избранником. Твои мысли выглядят совершенно иначе, чем мысли любого подобного тебе существа.

/Похоже, там мелькнуло слово «уродам, но он вовремя заменил его на нейтральное «существа./

Руф дал бы руку на отсечение, что человек в этой ситуации смущенно склонил бы голову и покраснел. Шетширо-циор сделал неуклюжее и смешное движение нижней частью пухлого туловища.

— Ты имеешь право рассказать мне о том, кто такой Избранник и кто его избрал?

— Имею. Но не стану этого делать, потому что есть другие, те, кто сумеет объяснить это быстрее и точнее, чем я. Я — Созидатель. Мое дело создавать совершенные по форме предметы или чинить те, форма которых нарушена по разным причинам. Твое тело повреждено, и я воссоздаю его. Но, — поспешно помыслила «личинка», — я всего лишь садовник, который поливает цветок, созданный Творцом.

Слушай, Избранник, а что такое — шадофнихх?

Руф не удержался и захохотал.

Тело отзывалось на смех сильной болью, однако он удивленно заметил, что не чувствует того зуда, который обычно возникает в местах заживающих ран.

— Что ты делаешь? — переполошился шетширо-циор. — Тебе не должно быть так плохо…

— Я смеюсь, — отвечал Руф.

С него сошло семь потов, пока он придумал, как показать новому знакомому, что такое веселье и отчего в подобных случаях человек реагирует смехом.

Созидатель волнообразно шевелил конечностями, двигал мощными жвалами и даже несколько раз издал тихий писк, что было проявлением очень сильных эмоций. Он схватывал мысли, что называется, на лету, но многие понятия были настолько чуждыми для него, что несчастное создание переспрашивало по нескольку раз. Положение усугублялось тем, что, как выяснилось, Руф совершенно не контролировал свои мысли — и шетширо-циор слышал их многократно отраженными. Он довольно быстро запутался в шквале новых образов, а объяснять, что к чему, пришлось долго.

Но Руф был только рад этому. Его утешала возможность договориться даже с таким непохожим на человека существом. И он понимал, что это состояние внушено ему извне, кем-то могучим и мудрым, и был спокоен. Он не тревожился за свою дальнейшую судьбу, будто бы давно уже ждал чего-то подобного и оно наконец свершилось.

/А ведь и впрямь ждал. И там, на тропинке, когда Килиан так мучительно долго вытягивал из ножен свой раллоден, чтобы нанести единственный решающий удар, — он ждал. И ведь на самом деле дождался того, что вместо смерти обрел некую иную реальность. Это уж точно не царство Ягмы./

Созидателя звали Садеон. Во всяком случае так это звучало в человеческом исполнении, хотя шетширо-циор долго изображал что-то похожее на смех, чтобы показать Руфу, как неправильно он думает его имя. Однако удачнее Кайнен воспроизвести этот набор шипящих звуков не мог, и в конце концов «личинка» согласилась с новым прозвищем. Даже одобрительно поколотила Руфа по руке десятком-другим своих крохотных лапок.

Все время, пока они переговаривались, Созидатель занимался ранами на теле человека. И каждое его прикосновение приносило серьезное облегчение.

— Какой хрупкий. — (В этот миг Руфу отчетливо привиделся старенький управитель Микхи, сокрушенно качающий лысой головой.) — Какой хрупкий. А ведь ты воин?

— Да, воин.

— Наши мощнее.

Руф перевел взгляд вправо. Он не знал, отчего сделал это, ведь даже движение глаз еще причиняло ему неприятные ощущения, однако ничуть не пожалел.

Двое возвышались у входа, освещенные все тем же желтовато-зеленым холодным светом…

Огромные тела, закрытые естественными доспехами, по восемь пар мощных конечностей, и каждая пара является совершенным и грозным оружием;

сегментированные хвосты с крюками, отливающие темно-синим; плоские черепа с парой больших глаз и устрашающими жвалами и россыпь мелких звездочек — четыре глаза поменьше. Верхняя часть бронированного туловища, конечности и хвосты существ то и дело переливались разноцветными пятнами, и от этого казалось, что они растворяются в пространстве. Вот только что были — а вот их нет.

И Руф счастливо улыбнулся, будто встретил старых друзей. Да так оно, собственно, и было.


Они приходили в его сны…

3

Это случилось, когда Садеон в очередной раз явился в обиталище Руфа в сопровождении двоих воинов.

Теперь Кайнен знал, что воины, масаарининцае, хотя и состоят в отборной гвардии здешнего правителя, сильно отличаются друг от друга. Один из них относится к славному роду тагдаше, а другой — к пантафолтам. Это различие Руфу понять было очень легко. Все равно что ему бы показали в первый раз дилорна-копьеносца и раллодена-мечника.

Пантафолт был мечником, а тагдаше; — копьеносцем.

У первого туловище было мощнее, а естественная броня — даже на вид тяжелее и прочнее. Его череп был более плоским, коротким и гладким, тогда как у тагдаше на вытянутой голове торчали в разные стороны острые выросты, похожие на многочисленные рога. Верхние конечности пантафолта напоминали длинные мечи, а тагдаше второй и третьей парой конечностей мог колоть и пробивать насквозь значительные препятствия. Впрочем, у обоих сегментированные хвосты заканчивались обоюдоострым лезвием, а размеры этих масаари-нинцае Руф оценил в полтора своих роста.

Когда-то, когда Килиан водил его по окрестностям Каина, они ловили в ручье пресноводных крабов, кстати весьма вкусных. Краба было трудно ухватить, потому что спереди он защищался клешнями, а вся поверхность его панциря была усеяна мелкими острыми колючками, и так просто схватить его голой рукой не получалось.

Теперь Руф мог наблюдать исполинских размеров существо, броня которого была утыкана вовсе не маленькими, но тоже острыми шипами. Он живо представил себе, как в бою такое существо — пусть даже случайно — заденет человека. Это будет сплошная рана…

Прикованный к ложу, не зная, что будет с ним в ближайшее время, Руф Кайнен все равно оставался воином и командиром. И потому в первую очередь он оценивал боевые качества своих хозяев.

Эти существа вызывали восхищение.

Они двигались легко и грациозно, их движения были так размеренны и плавны, что могли даже показаться медлительными. Впрочем, терпение — обратная сторона стремительности. Горе тому, кто недооценит подобного противника.

Руф вообще не видел возможности противостоять воинам аухканов (именно так называл свой народ Садеон). Исполинские размеры, невероятная Мощь, совершенно иной способ мышления и абсолютное хладнокровие — все это делало масаари-нинцае совершенными солдатами и идеальными убийцами.

Увидев их, Кайнен уже не размышлял о том, кто разгромил армию Омагры и уничтожил палчелоров столь страшным и жестоким способом.

Если их хотя бы несколько сотен и они жаждут захватить плодородные земли Рамора и установить здесь свое владычество — у мира едва ли существует хотя бы ничтожный шанс на спасение.


Впрочем, аухканы были вполне дружелюбны с человеком, хотя наверняка он представлялся им слабым, жалким и отвратительным — ведь его тело не было покрыто восхитительной броней, а ногти и зубы выглядели до смешного уязвимыми по сравнению с тем оружием, которым природа (боги?) снабдили масаари-нинцае.

Скорее уж он походил на Созидателей, однако Руф был твердо уверен в том, что и создавать шедевры, подобные тем, что подробно, но безуспешно описывал ему Садеон, он не сможет.

И Руф вынужден был признать, что свирепые

/не потому ли, что их оружие гораздо совершеннее и наносит страшные раны, а сила неизмеримо больше? И разве невинные дети, играя на лугу, не отрывают крылья у мотыльков и бабочек, представляясь тем несчастным какими-то мифическими безжалостными и всемогущими божествами?/

аухканы уже проявили терпение и благожелательность, на которые вряд ли будет способен человек, случись ему захватить беззащитное, но уродливое и странное существо. Масаари-нинцае терпеливо ожидали Садеона, который возился с телом Руфа, всякий раз сообщая, что дела обстоят все лучше и лучше. Они с интересом разговаривали с человеком, и хотя общего было крайне мало, но оно все же нашлось. Ведь он был солдатом, и порой ему казалось, что они относятся к нему как к своему товарищу по оружию, только искалеченному и изуродованному на поле битвы.

Намного позже Руф узнал, что таких инвалидов действительно окружают заботой и вниманием; и если раны настолько тяжелы, что воин не пригоден к дальнейшей службе, то его поручают крохотным Созидателям, которые кормят и обслуживают беспомощного великана.

После долгих и неудачных попыток произнести имя пантафолта и вслух, и мысленно, Руф, отчаявшись, окрестил его Шанаданхой. А тагдаше после такой же безуспешной борьбы с языком и разумом человека получил имя Шрутарх. Кажется, это развлекало их, и они не обижались.

Имя человека вызвало у них противоречивые чувства. Первая часть далась им легко, но слово «Кайнен» упорно сопротивлялось. Сошлись на золотой середине. И вскоре он перестал вздрагивать, когда слышал у себя в мозгу тихое шипение и скрежет:

— Рруффф…

Но чаще они называли его Двуруким. Это было отнюдь не оскорбление, а всего лишь констатация факта.

— Рруффф, — сказал Садеон, — сегодня у тебя великий день. Ты выйдешь на солнечный свет и увидишь себя.

Два великана подошли к его ложу и короткими взмахами верхних конечностей отсекли ткань, которая крепила «колыбель» Руфа к стенам пещеры.

(Он давно уже определил, что покоится в какой-то исполинской колыбели, сплетенной из тончайших, очень мягких и прочных нитей. Садеон любезно сообщил, что это простейшая ткань, которую создают пряхи вопоквая-артолу, самые маленькие из всех аухканов. Такой же материей, только гораздо более тонкой и немного клейкой, были перевязаны раны человека. Если Руф правильно понял шетширо-циор, то сама материя не давала им воспаляться. Впрочем, все это было еще слишком сложно для его бедных мозгов.)

Итак, воины взяли «колыбель» и понесли ее к выходу из пещеры.

Они шли медленно, останавливаясь через каждые два-три полета копья. Садеон ни на шаг не отставал от Руфа и щебетал не умолкая, стараясь втолковать, что дает ему возможность постепенно привыкнуть к свету после столь долгого пребывания во тьме. Ведь, совершенно серьезно сообщил Созидатель, будто удивительную новость, глаза Двурукого не способны затягиваться темной пленкой и могут пострадать, если переход от мрака к свету будет слишком резким.

Кайнен не выказывал нетерпения. Он слишком много времени провел в недрах горы, чтобы теперь волноваться из-за каких-нибудь нескольких литалов.

Кстати, со временем аухканов ему было разобраться сложнее всего: у шетширо-циор оказались какие-то иные принципы его отсчета, ведь он тоже подолгу сидел под землей. И такой ориентир, как закат или рассвет, его не устраивал.

Наконец они очутились на идеально ровной площадке, сделанной из незнакомого Руфу вещества. Так может выглядеть застывшая лава, но при условии, что какой-то исполин возьмет на себя труд разгладить ее, не оставив на поверхности ни впадин, ни выпуклостей, ни складок.

Чаще всего мелочи бросаются в глаза прежде чего-то действительно значимого. И чем сильнее переживает человек один из поворотных моментов своей судьбы, тем смешнее и незначительнее деталь, на которой он концентрирует свое внимание. Так было и с Руфом: он настолько боялся обнаружить себя калекой, узнать, что лишился руки или ноги, что не отрывал глаз от серой площадки. Хотя она и впрямь заслуживала восхищения.

Руфа осторожно уложили наземь, и Садеон ловко и аккуратно перекусил острыми зубками плотную материю, окутывавшую тело Руфа словно мягкое облако. Затем шетширо-циор распустил боковой шов и отполз в сторону, предоставляя человеку возможность побыть наедине с собой.

Масаари-нинцае тоже куда-то исчезли…

/Этого не может быть!

Царство мертвых не может выглядеть так странно…

Но если это не мир, где правит Ягма, то где я?

Потому что это не я.

Что они со мной сделали?/

Он с ужасом таращился на свое тело. На нем появились новые шрамы и рубцы, хотя они были тоненькими и малозаметными и очень сильно отличались от тех следов, которые появились задолго до

/смерти/

появления Руфа в мире аухканов. Эти шрамы больше походили на изящный узор на полотне, сделанный иглой искусной вышивальщицы.

Руки и ноги человека оказались целыми, и он отлично владел своим телом, что было уж вовсе удивительно после стольких дней полной неподвижности.

Но дело было вовсе не в этом.

Самым невероятным, ужасным и невыносимым, тем, что заставило Руфа Кайнена выть и кататься по шершавой поверхности площадки, кусая и царапая себя, чтобы удостовериться, что он не спит и не бредит, оказался цвет его кожи. Серо-синий с фиолетовым оттенком цвет, которого просто не может быть у живого. Пепельные ладони, фиолетово-синие ногти с голубыми лунками, кобальтовые нити сосудов… Руф боялся даже думать о том, какого цвета стали его глаза. Губы наверняка сиреневые. Темные.

В отчаянии он вцепился острыми зубами в тыльную сторону ладони и обмер. Мало того что сама рука показалась ему мертвенно-холодной — кровь тоже ощутилась на губах как прохладная жидкость с горьким, очень горьким вкусом.

Он отнял руку от рта и посмотрел на рану.

Кровь была голубой….

ГЛАВА 6

1

Аддону Кайнену, главе клана Кошеное,

хранителю Южного рубежа.


Дорогой и любимый оmец!

Надеюсь, что ты недолго будешь отсутствовать и мое послание не станет выглядеть как весть из твоего далекого прошлого.

Я очень скучаю по Каину и по тебе, но обстоятельства сложились таким образом, что я не могу ни на литал покинуть Газарру, — Ягма ее забери вместе со всеми жителями!

Что-то в последнее время новости у нас сплошь печальные. И мне жаль, что приходится сообщать тебе еще одну. Я даже сперва хотела поручить это своему советнику, но затем подумала, что негоже тебе принимать самые важные вести из чужих рук и с чужих слов. К тому же это наилегчайшая моя обязанность.

По приезде в Газарру царь Баадер Айехорн был убит заговорщиками, которые не желали, чтобы он объявил меня дочерью и наследницей трона. Их замысел мог бы увенчаться успехом, но оказалось, что еще накануне отъезда Баадер (никогда не смогу по-настоящему признать его своим отцом), предвидевший любые, даже самые отчаянные действия со стороны родственников своей последней жены, написал несколько указов и оповестил Совет Пяти о своих намерениях.

У Южных ворот нас приветствовала многочисленная толпа граждан. Баадер ехал во главе прогрессии, на колеснице, а меня везли следом за ним. Никто ничего не успел понять — ведь воины хорошо знали Ваона, брата жены царя, и не препятствовали ему, когда он бросился к колеснице.

Баадер был убит ударом раллодена в сердце.

Он, вероятно, даже не понял, что умирает, ибо в царство Ягмы отошел с улыбкой на лице и, кажется, счастливым. Это не самая худшая смерть, отец. Это я знаю наверняка.

Никому, кроме тебя, я не могу признаться, что скорблю по царю Баадеру Айехорну не больше, чем по любому другому человеку, которого лишили жизни во цвете лет, задолго до положенного срока.

Кровь Баадера окропила мой хонедим, вот это я запомню навсегда.

Сопровождающие нас воины подняли убийцу на копья, и он погиб в мучениях, выкрикивая проклятия в мой адрес. Однако жители Газарры, которые никогда не любили ардалитов, да и любых иных чужаков, неожиданно поддержали меня. И когда члены уилила (тайного Совета Пяти) зачитали на площади последнюю волю Баадера, народ приветствовал меня громкими криками.

Меня объявили царицей Газарры в тот же день, а на следующий были совершены все соответствующие обряды.

Тело твоего друга и царя я приказала забальзамировать в серебряном чане с медом, чтобы ты мог проститься с ним прежде, чем мы предадим его прах очищающему огню Ажданиоки.

Затем я объявила народу, что три дня он будет поминать убитого владыку, и с этой целью из царских стад были выданы горожанам быки, овцы, а также выкачены из подвалов бочки вина.

Затем, отец, я распустила Совет Пяти. Не хочу, чтобы кто-то вмешивался в мое правление так же, как они вмешались в дела государства, возведя меня на престол. Члены Совета были казнены по обвинению в государственной измене и за союз с заговорщиками. Мой добрый народ очень радовался по этому поводу. Всех пятерых сбросили со скалы в море над затонувшим городом. И жрецы разных богов дружно объявили добрым знаком внезапное появление трех необычайной величины эрлаксимов, которых не видели в здешних местах вот уже двадцать или двадцать пять ритофо. Эрлаксимы пожрали несчастных и снова скрылись. Говорят, Улъкабал принял мою жертву.

Отец, догадываюсь, что сказал бы ты по этому поводу, но мне нужно удержать власть, а также усилить влияние Газарры в Раморе. Кроме того, члены Совета Пяти наверняка хотели использовать меня в своих целях и уже видели себя не только тайными советниками, но и тайными правителями Царя Городов.

Я люблю тебя, отец. И ты единственный человек, которому я доверяю. Не успею я ошибиться, споткнуться или — храни Ягма — упасть, как меня тут же затопчут многочисленные искатели царского венца. Но я не собираюсь им уступать.

Прошу тебя, отец, прибудь в Газарру так быстро, как только сможешь. И прими золотой раллоден таленара. Я не хочу, чтобы бездарный Тис-лен командовал всеми моими войсками. Армия, уверена, поддержит меня. Пока же тебя нет, я укрепляю войска. Я объявила своим воинам, что каждый из них — кто заслужит, конечно — получит надел земли и денежное содержание от казны. Кроме того, я заказала в Шэнне колесницы, а колесничих найдем своих.

Ирруан не признал решение уилилы и последнюю волю Баадера, требуя, чтобы я отказалась от трона в пользу второго брата первой жены умершего царя. Чересчур сложное построение, не правда ли? Мне это представляется ужасно забавным, и я много смеялась над речью их посла.

Но Ирруан должен быть сурово наказан — в назидание остальным.

Приезжай скорее, дорогой отец, , и помоги мне править государством, которое я хочу создать.

Килиана я своей властью назначаю на твое место; и пусть хранят его боги от тех врагов, что уничтожили армию Омагры. Мы же должны быть готовы дать им отпор в любой момент.

Я жду тебя с нетерпением, любовью и дочерним почтением.

Твоя маленькая Уна,

царица Великой Газарры и Ирруана.

2

Руф не знал, сколько времени просидел без движения среди обрывков своей «колыбели», пока к нему подполз Садеон в сопровождении существа, которое было бы его уменьшенной копией, если бы не мягкая длинная шерстка в разноцветные узоры. Новоприбывший более всего походил на скатанный в рулон тканый коврик на многочисленных ножках. Из шерстки выглядывали темно-синие выпуклые глаза вдвое большего размера, чем у Садеона.

Малыш шустро подобрался к прокушенной ладони и принялся опутывать рану тонкими клейкими нитями, которые выпускал из мягких отростков в нижней части туловища. Работал он очень быстро и при этом шуршал и попискивал.

Руф не сразу очнулся от тяжких раздумий, и малышу, видимо, несколько раз пришлось повторить, что он очень недоволен поведением Избранника: только-только зарастили самые большие его раны, как он снова принялся калечить себя.

— Это не похоже на действия разумного создания, — завершил пушистый крошка свой сердитый монолог.

— Его зовут… — Садеон долго-долго посылал странные звуки отрешенно сидящему Руфу. Наконец тот отреагировал:

— Не старайся, все равно не произнесу. Быть ему Вувахоном — это лучшее, на что я способен. И кто же ты, Вувахон?

Шетширо-циор внимательно разглядывал шевелящиеся губы человека.

— Какой напрасный расход энергии и сил… А Вувахон, как ты его называешь, — это вопоквая-артолу, который заплетал твои раны все время, пока ты покоился в пещере.

Кайнен чуть было не подумал, что ему плевать, кто эти раны стягивал, кто заплетал, если все равно он перестал быть человеком, но пушистые Созидатели так доверчиво и радостно

/все это игра воображения — ничего не отражается в огромных темных глазах, не знакомых этим хладнокровным — кровь-то на самом деле холодная, как родниковая вода, — тварям радость или печаль, любовь или ненависть. Они же не люди. Они… лечили и заботились о нем, не оставляли в одиночестве.

В конечном итоге они подарили ему жизнь. Им и невдомек, что эта жизнь может показаться человеку хуже смерти /

смотрели на него, что он успел загнать эту мысль во мрак небытия.

Масаари-нинцае бесшумно выросли за его спиной.

— Ты хотел знать, где ты. Ты хочешь знать, кем стал. Пойдем. Владыка призывает тебя.

Руф поднялся на ноги. Они тряслись и не желали слушаться. Правая рука непроизвольно подрагивала. Боль от укуса была значительно слабее, чем он мог предположить, и сердце, несмотря на всю бурю чувств, стучало равномерно и спокойно, как если бы он спал.

А вот ноги все равно не слушались.

— Подожди, — попросил вопоквая-артолу и подполз поближе. — Наклонись. Ты изорвал покровы и будешь расходовать больше тепла, чем нужно.

Повинуясь его распоряжению, человек опустился на землю, а маленький пряха деловито сновал вокруг него, окутывая слоями тут же производимой нити. Нить ложилась плотно и ровно, на глазах превращаясь в невесомое одеяние, которое облегало тело Руфа, словно вторая кожа.

Шетширо-циор присоединился к Вувахону немного позже: его работа была еще тоньше и сложнее, но в результате Кайнен почувствовал себя весьма странно — никогда ему не было в одежде более уютно и свободно. То, что получилось у аухканов, не стесняло движений, не ощущалось как инородная материя, не жало, не терло…

Человек поймал себя на мысли, что если он сумеет забыть, как выглядит, то здешнее существование придется ему по душе. Вот только забыть об этом сложно.

Наконец Созидатели пришли к выводу, что теперь он может предстать перед их таинственным владыкой. И когда Руф последовал за Шрутархом и Шанаданхой, поползли следом. Кажется, они искренне беспокоились

/Не тешь себя иллюзиями: они не могут беспокоиться либо быть спокойными. Они всегда одинаковы. Посмотри: один явился на свет пряхой, второй — строителем и врачевателем. Они не мыслят себя иначе. Можно сказать, они вообще не мыслят в человеческом понимании этого слова…/ о Двуруком.


Они долго шли, петляя длинными едва освещенными тоннелями, и чем глубже уходили под землю, тем диковиннее было все вокруг.

Постепенно обычный коридор, вырубленный в скале, превратился в настоящий архитектурный шедевр: через каждые несколько шагов высокие колонны, сделанные из того же странного материала, что и давешняя площадка, поддерживали высокие крутые своды. Колонны были украшены изображениями масаари-нинцае и самых великих сражений аухканов, а также жанровыми сценками с участием Созидателей. Все барельефы выглядели так, словно были одним целым с поверхностью колонн. Создавалось впечатление, что их лепили из камня, как лепят обычно из мягкой глины.

Подсвеченные призрачным голубоватым, зеленоватым и желтым сиянием, фигуры казались живыми. Все пропорции были соблюдены в точности и чудесным образом передавали не только смысл событий, но и настроение.

/После одного этого можно усомниться в их . бесчеловечности. Они нелюди. Точнее — не люди. , Но это не делает их хуже. Они просто другие…/

Затем Руф отвлекся от созерцания колонн и обратил внимание на то, как мягко и бесшумно ступают по гладкой поверхности пола его ноги, оплетенные «паутиной» вопоквая-артолу. При этом подошва явно была прочной и плотной. Он убедился в этом, специально наступив на какой-то выступ, торчавший в цоколе колонны. Ни в одной кожаной сандалии не было ему столь легко и безопасно.

Если бы Созидатели могли улыбаться, они наверняка бы улыбнулись, глядя на выходки человека.

Впрочем, нечто подобное светлой улыбке он уловил в виде мысли. Эта мысль, пришедшая от шетширо-циор, разлилась по его телу блаженным теплом и мягкостью, будто нагретая солнцем вода.

— Хорошие лапы получились, Рруффф? — уточнил Вувахон.

— Очень хорошие, — отвечал он.

/Безумие. Невозможный Я уже пол-литала иду по невозможному коридору в сопровождении невозможных существ. И они ведут меня к тому, кого явно не может вообразить мой слабый человеческий ум. И при этом я озабочен своей новой обувью!/

Он не совсем разобрал, что именно хотели сказать ему Шрутарх и Шанаданха, однако их мысли были ободряющими и дружескими. Видимо, подумал Руф, мы приближаемся к обители их божества.

Отчего ему пришло в голову назвать здешнего владыку божеством, он не знал. Однако, пройдя несколько шагов, он был твердо уверен в том, что сейчас предстанет перед Создателем всех этих существ. И это свершилось.

Руфа ввели в необъятный зал, своды которого терялись во мраке, а стен не было видно за лесом стройных лепных колонн. Здесь находилось множество существ и предметов, которые были совершенно незнакомы человеку. Впрочем, по поводу живых тварей он мог сказать одно: все они были аухканами.

По отполированному до блеска каменному полу ползали пушистые Созидатели — шетширо-циор, вопоквая-артолу и гладкокожие существа с большими головами, неразвитым туловищем и длинным отростком в хвостовой части («такивах-ниан — садовник» , — подсказал кто-то из спутников Руфа; он еще не научился различать их «голоса»). Рядом с этими малышами, едва доходившими Руфу до колена, масаари-нинцае выглядели настоящими исполинами.

Среди десятков воинов Кайнен увидел много похожих на тагдаше и пантафолтов, уже знакомых человеку, однако большинство он видел впервые. Их оружие поражало воображение: кем бы они ни были, они были великолепны.

Внезапно все существа замерли. Затем Созидатели поднялись вертикально, а масаари-нинцае распахнули четыре верхние конечности и раскрыли крылья,

/Как же хороши эти жесткие крылья с проявляющимся рисунком. Тоже ведь оружие, если разобраться…/ которые моментально окрасились в ярко-красный цвет.

— Цвет приветствия и почтения к Высшему, — шепнул в голове Руфа шелестящий голосок, который мог принадлежать только малышу Вувахону.

Затем Созидатели заскрежетали жвалами, а воины защелкали клешнями и застучали по каменному Полу мощными хвостами.

/Если бы под удар такого хвоста попал дензага-едлаг, его бы просто перешибло пополам./

Все твари развернулись в одну сторону, и Руф стал вглядываться в дальний конец огромного зала, где у стены возвышалась на постаменте исполинских размеров скульптура. По сравнению с этим изваянием любой масаари-нинцае выглядел таким же хрупким и маленьким, как Вувахон — рядом с пантафолтом Шанаданхой.

Человек как зачарованный вглядывался в изображение самого смертоносного и непобедимого существа, которое только может вообразить мыслящее создание.

В принципе неведомый ваятель не слишком отступил от замысла Творца, создававшего масаари-нинцае, однако усовершенствовал каждую часть многорукого тела, укрепил мышцы, уточнил пропорции — и сделал это столь безупречно, что у смотрящего просто дух захватывало.

/Это божественно и прекрасно. Это недоступно нашему уму и неуместно в нашем мире, однако — нужно отдать ему должное — он совершеннее самого совершенного человека. Ему принадлежит эта земля, потому что боги — если они существуют на самом деле — не могут противостоять такому творению. Интересно, кто здесь изображен?/

И в ответ на беспорядочные мысли человека раздалась Мысль. Эта мысль затопила весь зал, гигантской, всесокрушающей волной накрыла присутствующих и опрокинула слабый разум несчастного двурукого создания, ослепшего и оглохшего от того, что ему довелось лицезреть и почувствовать.

— Приветствую тебя, дитя моей крови, — сказало существо.

И Руф с ужасом и благоговением понял, что это не увеличенное многократно изображение величайшего из живущих, а сам Он во всем своем смертоносном великолепии.

— Приветствуй Шигауханама, — нестройным хором подсказали Кайнену взволнованные спутники. — Приветствуй Бога и Прародителя аухканов.

— Здравствуй, величайший, — сказал Руф в полный голос.

Он должен был сделать что-то, дабы не ощущать себя таким потерянным и ничтожным перед ликом божества. И звук собственного голоса, эхом прокатившийся под сводами зала, придал ему уверенности. Руф Кайнен — Человек — стоял с высоко поднятой головой.

— Подойди ближе. — Темная молния величественно проплыла перед глазами Двурукого. Шигауханам сделал приглашающий жест одной из своих конечностей.

/И это был царский меч./

Руф двинулся в бесконечный путь к трону великого бога.

Сперва он шел по каменным плитам, затем вступил на плотный многоцветный ковер, который, словно дорога, проложенная в пустыне, вел прямо к цели. Узоры на этой дивной ткани были ошеломляющими, и в какой-то миг Руф пожалел, что не может остановиться и как следует разглядеть, что же получалось в хитросплетении ломаных линий.

Наконец человек преодолел большую часть пространства, отделявшего его от Прародителя Аухканов, и подошел к возвышению, вылепленному из розового, зеленого и золотистого материала, ничем не отличающегося от камня. Разве только тем, что он таковым не являлся.

Трон, каскадом спускающийся в зал, был инкрустирован раковинами, причудливо искривленными фрагментами древесных корней, и

/ как же им удалось сохранить их в первозданной свежести и красоте? Как удалось не сломать, не разрушить, остановить краткое мгновение их жизни?/

живыми цветами и большими яркими бабочками. При этом и цветы, и бабочки составляли одно целое с массивом этого невероятного сооружения, сделанного под стать хозяину. Руф ни мгновения не сомневался в том, что сидеть на нем удобно и приятно.

Шигауханам покоился на толстом и мягком ковре размером с небольшой луг, уложенном на сиденье трона.

Его безупречное туловище сверкало и переливалось всеми цветами радуги. Но Руф откуда-то знал, что в тот миг, когда Шигауханам сражается с противником, его броня становится черной. Ни венца, ни украшений, ни каких-либо иных знаков верховной власти у Великого Аухкана не было. Впрочем, он в них и не нуждался.

Ведь если у человеческого владыки отобрать его роскошные одеяния, золотые украшения, венец и прочие атрибуты власти, то он станет одним из тысяч, таким же, как все. Именно поэтому люди так отчаянно цепляются за царские жезлы — единственное, что выделяет их из толпы подданных.

А Шигауханам в любом случае оставался Шигауханамом.

И ни под одним небом, ни в одном из миров не было того, кто мог бы занять его место.


Он был уже мертв, когда Килиан сбрасывал его в пропасть, чтобы тело убитого брата не было обнаружено разведчиками Аддона Кайнена и чтобы не пришлось отвечать на многие неудобные вопросы. Ведь ответов все равно не было.

Он был мертв, когда его безвольное тело достигло дна ущелья и разбилось о камни, перестав существовать как единое целое.

Он перестал быть похожим на человека и являлся всего лишь грудой плоти, из которой вытекла почти вся кровь. Целых костей тоже оказалось маловато.

За этим-то изувеченным и неодушевленным «нечто» и спускались с отвесных скал Шрутарх и Шанаданха, выполняя волю своего божества.

Аухканы доставили тело Руфа в обитель Шигауханама, и тогда бог воссоздал человека, влив в его жилы голубую кровь своего народа.


— Не понимаю, — спросил Кайнен. — Зачем тогда они столько лечили меня? Ты же бог — ты мог просто оживить.

— Ни один из моих воинов или созидателей не задает вопросы. Они рождаются и умирают, безропотно принимая свою участь. А ты горд, сын мой! Но мне это нравится — таким я и видел Избранника.

— Ты ответишь мне? — упрямо повторил Руф.

И внезапно обратил внимание на то, что вокруг стало слишком тихо и голос его носится в необъятной пустоте. Он оглянулся и с изумлением обнаружил, что они остались только вдвоем — человек /человек ли?/ и бог.

Приветствовав своего владыку, аухканы занялись повседневными делами. Они не покинули необъятный зал, однако и не стояли почтительными и безмолвными рядами. Созидатели осматривали стены и колонны, задерживаясь возле некоторых немного дольше (очевидно, те требовали ремонта); воины гвардии застыли у входа и погрузились в промежуточное состояние между сном и бодрствованием.

Руф заметил, что дети голубой крови предпочитают накапливать силы для нужных моментов и никогда не совершают лишних движений, а уж тем более — действий.

И все же человек был совершенно потрясен тем, насколько свободно чувствовали себя подданные Шигауханама в его присутствии.

Если многорукое божество и услышало его мысли, то не пожелало на них отвечать. Оно беседовало с человеком совсем о другом:

— Мне не нужней был несовершенный аухкан, каким ты мог стать, вдохни я в тебя и душу, и жизненную силу. Я воспользовался своей властью над жизнью и смертью, чтобы предоставить тебе право сделать выбор. Я всего лишь дал тебе возможность (согласись, это тоже немало) — а уж вернуться в этот мир ты решил сам.

Я дал тебе единственный шанс — помни это. Жизнь ценна лишь в том случае, если ее необходимо сохранять. Бессмертие очень часто заставляет забыть о том, как драгоценен и хрупок сосуд, в котором зарождается искорка живого. Боги Рамора давно не помнят этого, но я не понимаю, отчего смертные люди столь же кровожадны и злы. Они преступают ими же установленные законы, убивают и разрушают с такой легкостью, будто впереди у них вечность, чтобы исправить содеянное.

Они не думают о том, какую память по себе оставят, они не стыдятся и не сомневаются. Они уверены, что если сейчас с них не спрашивают, то не придется отвечать вообще никогда. А так не бывает, сын мой.

Души ваши гораздо мудрее, нежели вы сами, но у них очень тихий голос, а вы глухи к их мольбам и советам. Все Двурукие странно устроены: они не умеют слышать даже себя — что уж тут надеяться, что они смогут услышать иных.

Ты единственный из ныне живущих, кто способен понимать и нас, и своих бывших соплеменников. И ты сам принял это решение, Руф.

— И кто же я теперь?

— А кем ты был?

— Руфом Кайненом…

/Он прав — я не знаю, кем был. Храм Ягмы? Детство? Да полно, зачем притворяться? Смерть стерла эту память и не дала иной.

Уна… Да, я любил ее. Но любил так, как умел, а не как ей было нужно, и поэтому я не имею права говорить, что я был человеком, который любил. Хотя это, пожалуй, единственное, к чему я хотел бы вернуться.

Мать. Женщина, которая называла меня мальчик мой, — вот и все, что я о ней. знаю. И меня это не тревожит. И боли больше не причиняет.

Брат. Хм…

Аддон Кайнен. Безусловно, он заслуживает счастья. И я никогда не посмею — тем более после смерти Либины — заставлять его выбирать между мной и собственным сыном. Его сын существует во плоти, он настоящий, а не то чудовище, каким явлюсь к Аддону я, если вдруг явлюсь. Нет, ему будет легче думать, что я умер, нежели видеть, как я живу.

Вот и нет у меня Аддона.

Ни-че-го у меня нет./

Ты прав, великий Шигауханам. Я не знаю, кем был. Но ответ наверняка существует, если я все же вернулся в мир живых. Никто не рождается под этим небом просто так — это я твердо усвоил, — и, значит, есть во всем случившемся смысл и высокая цель, пусть даже я не помню об этом.

Я не стану тебя благодарить, бог, ибо за то, что ты со мной сделал, не благодарят. В каком-то смысле ты убил меня вернее и надежнее, чем мой бедный брат Килиан, вонзивший клинок мне в спину.

Но я не стану и проклинать тебя. Не из страха или трепета перед твоим могуществом, а потому, что дело уже сделано. И теперь мне придется учиться быть сыном и братом аухканов, как некогда в крепости Каин я учился быть Руфом Кайненом…

Что значит эта твоя мысль, бог?

— Я улыбаюсь, — отвечал Шигауханам. — Это ведь так называется, Руф? Подойди поближе, я расскажу тебе, зачем я пришел в этот мир. Тебе будет интересно.

3

Расколотые статуи ирруанских героев, бассейн с застоявшейся вонючей водой, в котором плавает кверху лицом раздутый посиневший труп со стрелой в груди, зарево пожара там, где когда-то возвышался царский дворец с расписными колоннами, напуганные и отчаявшиеся горожане мечутся между разрушенных и горящих домов…

На подворье маленького храма врывается всадник на взмыленном жеребце, и копыта коня выбивают звонкую дробь по каменным плитам.

— Таленар Аддон! — доложил запыхавшийся гонец. — Турнага схватили.


Турнаг, наместник покойного Баадера Айехорна в Ирруане, не признал наследницей погибшего его дочь от Сиринил из рода Кайненов и самовольно объявил себя орфом — правителем города.

Это случилось почти одновременно с прибытием Аддона Кайнена в Великую Газарру, к трону новой царицы Аммаласуны. Он едва успел принять из ее рук золотой раллоден таленара — верховного военачальника Газарры — и поприсутствовать при обрядах и жертвоприношениях, которые совершали в храмах всех почитаемых в государстве богов.

Конечно, самую щедрую жертву новоиспеченный таленар принес кровожадному Суфадонексе, хотя многочисленные сопровождающие отметили странное выражение лица Аддона — ни трепета, ни счастья, ни торжества, то есть чувств вполне понятных и объяснимых при данных обстоятельствах, а лишь какая-то веселая злость, азарт и… как будто что-то еще.

Это нечто не поддавалось объяснению. Кайнен вел себя так, словно бросал вызов всем богам Рамора; словно зашел в храм повидать старого и не самого доброго знакомого, но — как равный к равному.

И когда верховный жрец Суфадонексы, влиятельнейший человек по имени Сенакси, попросил (вернее, потребовал по привычке), чтобы военачальник пожертвовал храму бога войны свой знаменитый перстень — и даже пальцем потыкал в алый камень с затейливой резьбой, — то получил резкий отказ.

Человек вел себя в обители бога дерзко и непокорно. Но, глядя в глаза Аддона Кайнена, бывшего хранителя Южного рубежа, а ныне второго человека в Газарре, никто не осмелился сказать ему об этом.

Правда, это мог сделать прорицатель Каббад, которого царица Аммаласуна также пригласила в столицу. Аддон настоял на том, чтобы приглашение было принято, и со старым другом почти не расставался. Однако Каббад менее всего желал вмешиваться в отношения таленара и богов. Он ведь был очень плохим прорицателем.

Из храма Суфадонексы Аддон Кайнен направился к Северным воротам, за которыми уже выстроилось его победоносное войско. .

Три сотни милделинов в сверкающих шлемах, полностью закрывавших лицо железными масками; с прорезями для глаз, стояли первыми. Гребни на шлемах были сделаны из жестких грив нулаганов. Наручи и поножи топорников сверкали на солнце, а тяжелые секиры висели за спинами, поверх синих плащей.

За ними выстроились пять сотен дилорнов в легких доспехах из кожи с металлическими бляхами и с прямоугольными высокими щитами. Их шлемы с обоих боков были увенчаны алыми и голубыми перьями тисго. Короткие плащи из пятнистых шкур эфпалу отличали их от прочих солдат.

Пять сотен раллоденов в шлемах с черными гребнями и черных же плащах приветствовали таленара короткими ударами мечей о круглые серебристые щиты. Их доспехи были самыми дорогими, ибо сочетали в себе прочность панцирей милделинов и легкость кожаной амунициидилорнов.

Конницей командовал бывший таленар Тислен — человек честный и открытый. Он, конечно, не был рад смещению с должности, но и зла на Кайнена не держал. К тому же Тислен всегда признавал несомненные таланты хранителя Южного рубежа, и поэтому царица Аммаласуна решилась оставить его служить под началом Аддона.

Эстианты всегда были гордостью газарратского войска. Три сотни всадников в золотых шлемах в виде оскаленных морд панон-теравалей и с белыми плюмажами, трепещущими на ветру, — прекрасное зрелище. У эстинатов не было четкого деления: среди них встречались и отменные лучники, и мастера фехтования.

Новая сотня колесничих была сформирована недавно, и молодой командир этого отряда откровенно волновался. По обыкновению, колеса шэннских колесниц снабжались длинными — в локоть — обоюдоострыми лезвиями, которые калечили всех оказавшихся в пределах достижимости. Однако на сей раз решили не рисковать, а посмотреть, удастся ли новой сотне четко взаимодействовать со всем войском. За спиной каждого колесничего стоял лучник-тезасиу с большим запасом длинных стрел.

Еще три сотни лучников должны были идти в пешем строю. Их почти не обременяли доспехи, зато у пояса висело по два колчана со стрелами и короткие мечи на случай, если враги прорвутся сквозь строй пехотинцев. Впрочем, в этой ситуации лучники чаще всего погибали: они были почти бесполезны в ближнем бою.

Царица Газарры и Ирруана — Аммаласуна приехала проводить своего таленара и напутствовать войска.

Аддон Кайнен впервые видел свою маленькую Уну в роскошных царских одеяниях и с венцом поверх каштановых волос, уложенных в замысловатую прическу. Прежде его девочка никогда не занималась этим, и он привык к тому, что буйный и непокорный водопад обрушивается до самых подколенок, заставляя ее немного отклонять назад голову.

Так было и на этот раз.

Только сейчас перед Кайненом стояла на сверкающей золотом и драгоценными эмалями колеснице не маленькая девочка, а гордая правительница, сознающая свою власть и величие.

— Мои доблестные воины! — крикнула она, когда замолкли приветственные вопли и звон оружия. — Великая Газарра давно уже является центром Рамора и самым могучим из всех известных нам государств. Пришло время потребовать у мира признания нашего верховенства. Мы приумножим славу наших предков и создадим нечто еще более величественное и прекрасное, чем они. И мы не станем смиренно просить у соседних правителей вступить в союз с Газаррой, дабы добиться большего процветания. Мы потребуем послушания! Мы придем и возьмем все, что нужно моему доброму народу, чтобы жить сытно и безбедно. Пусть же хранят вас боги-покровители Газарры. Я жду вас с победой и славой!

Ор стоял такой, что Кайнену казалось — его сейчас снесет с коня, словно порывом ураганного ветра.

Его девочка очень изменилась. Даже голос стал другим.

Он подъехал к колеснице и низко склонил голову.

— Перестань, отец, — попросила У на. — Тебя это все не касается и никогда не коснется. Да, прежней меня уже не будет: я ушла куда-то далеко вместе с мамой и Руфом и не хочу возвращаться, потому что нам с тобой нечего делать без них под этим небом. Но нынешние мы вполне можем сделать хоть что-нибудь, чтобы они нами гордились.

Ты знаешь, после смерти Руфа мир для меня поблек. Но если я все же осталась жива, то в этом есть .какой-то смысл, пусть даже я его и не угадываю. И если ты прав и вскоре начнется самая страшная война из всех, что знали люди, то я хочу встретить врага во всеоружии. Поезжай и привези мне голову ирруанского орфа вместе с его диадемой.

— Девочка моя, ты ли это?

— Привыкай, отец. Это необходимо, поверь мне.

— Боюсь, что так. — И Аддон нежно поцеловал свою дочь

/царицу/ .

Своего коня он развернул на север, а колесница Аммаласуны в сопровождении отряда эстиантов вернулась в Газарру.

Ни один из них не обернулся.


Ирруан сопротивлялся отчаянно, но недолго.

Мрачный, как грозовая туча, Кайнен взял город с такими маленькими потерями, что бывший таленар Тислен отказывался верить своим глазам. Однако верить все-таки приходилось.

Аддон берег солдат, как пальцы собственной правой руки. Он заставлял их маневрировать, совершать ложные вылазки, обстреливать из бираторов городские кварталы, чтобы горожане вынудили своего правителя сдаться, — и в конце концов добился своего. Но содеянное было ему явно не по душе.

Новый таленар впервые в жизни завоевывал, а не оборонял. И сознание того, что он проливает кровь таких же беззащитных стариков, женщин и детей, как и те, что по-прежнему ждут его в Каине, отравляло душу Аддона ядом.

Прорицатель Каббад неотлучно находился при Друге.

— Мне тошно, — пожаловался Кайнен, глядя, как течет неостановимый поток его солдат в широкую брешь, образовавшуюся на месте рухнувших ворот.

Он, как мог, старался остановить грабежи и убийства, но газарраты словно обезумели. Там, где проходили милделины, не оставалось живых; тезасиу и раллодены атаковали дворец орфа; душераздирающие крики неслись со всех сторон — горожане с упорством обреченных защищали дома, и довольно большой отряд ирруанцев засел в храме Улькабала, несколько десятков эстиантов преследовали бежавшего в отчаянии правителя Турнага; большой отряд копейщиков прошагал мимо своего командира по направлению к…

— Храм Эрби! — закричал Кайнен, будто из него вынимали сердце.

Он живо представил себе, что произойдет сейчас у входа в заброшенный храм, где трое кротких и беззащитных старичков обязательно будут защищать свою богиню.

Он нахлестывал коня, и бедное животное храпело под ним, не понимая причин внезапной ярости обычно спокойного хозяина. Конь не мог пробиться через плотную толпу воинов, и Кайнен принялся раздавать удары древком дротика. Он колотил солдат, он изрыгал проклятия, он был страшен — и они расступились перед ним, сообразив наконец, что таленара надо пропустить вперед.

/И дался же ему этот нищий храм. Тут одна пыль да трава — ни золота, ни драгоценной утвари, ни молодых и сильных пленников./

Кайнен в сопровождении изменившегося в лице Каббада ворвался во двор храма как раз в ту минуту, когда небольшая группка из пяти или шести раллоденов — только что из гущи сражения, со свежими отметинами, в потемневших от крови и грязи доспехах — пыталась пройти мимо старичка,

/О боги/ Это же тот самый, что подарил мне амулет. Денег еще брать не хотел… Я положил на блюдо для пожертвований, и там была только пыль… Его зовут У клак. Нет! Только не это…/ который закрывал своим телом ветхие двери./

Воины были молодые, опьяненные запахом крови и огня, ошалевшие от вседозволенности победители, и им было уже все равно, кого убивать. Веселые, не боящиеся гнева богини, которая согласна жить в такой нищете. Да они и не знали, кому принадлежит этот храм.

Старичок схватил копье

/откуда он его достал, только что ничего в руках не было?!/

и с натугой приподнял его так, чтобы острие было направлено в сторону солдат.

События развивались стремительно, и протестующий, отчаянный крик Кайнена слился с предсмертным слабым вскриком жреца.

— Его зовут У клак! Его зовут У клак! — зачем-то исступленно кричал таленар, и испуганные раллодены кинулись врассыпную: слишком уж был он ужасен, такой же окровавленный, грязный, как и они, но какое же пламя пылало в его глазах.

— Он его даже удержать не мог, слишком тяжелое, — прошептал Аддон, прижимая к себе безвольное тело — легкое, иссохшее стариковское тело того, кто так недавно делил с ним свой нищенский кусок хлеба.

— Я должен был догадаться. Должен!

— Все повторяется, друг Аддон, — тихо сказал Каббад, наклоняясь над стариком. — Все мы расплачиваемся за содеянное, и иначе не бывает.

— Я так и не вспомнил, кому принадлежал этот проклятый храм в Паднату.

Возле таленара неслышно и робко выросла фигура в дорогих доспехах.

Расширенные от возбуждения зрачки, белое лицо, тонкие и благородные черты, прямая осанка, гордый разворот плеч… Чудо что за воин.

— Прости меня, таленар, — сказал он, и Кайнен понял, что именно этот юноша пронзил мечом несчастного старика. — Не знаю, что на меня нашло? Он ведь и копья удержать не мог, слишком был слабый. И храм этот жалкий, и старики заброшенные и несчастные.

Там еще двое сидят, я им хлеба и мяса оставил. Сушеного. Мне правда жаль… Но я понимаю, что теперь ничего не изменишь. Что будет со мной, таленар?

— Будешь видеть его во сне, а иногда и наяву. И отчаянно пытаться вспомнить, как же его звали, и решить неразрешимую загадку: отчего ты ударил его? Он ведь такой беспомощный.

Тебя как зовут, сынок?

— Аддон. В твою честь, таленар Кайнен. Я Аддон Антее. Мой отец, Рия Антее, был с тобой в битве при Паднату, и в Габаршаме, и…

— Довольно, иди, — глухо приказал военачальник. — И постарайся искупить это преступление, иначе оно догонит тебя через десятки ритофо.

Воин легко поклонился и убежал.

На его лице была написана растерянность.

Кайнен медленно оглянулся.

Зарево пожара. Тела, тела, тела… В неестественных позах, в самых неожиданных местах, нанизанные на копья, пронзенные мечами и стрелами, обгоревшие, разбившиеся, свисающие безвольно со стен. Среди мертвых — женщины, старики. Дети?! Разграбленный город, свалка бездомных вещей, у которых больше нет хозяев. Глиняная игрушка — ярко раскрашенная рыбка с глуповато-веселой мордочкой — валяется у закопченной стены.. Чья-то рука в бурых и засохших потеках крови подбирает ее…

Он уже все это видел недавно. Да что же это за наваждение?! Каббад держал в руках рыбку с ярко раскрашенной глуповатой мордочкой:

— Наше прошлое постоянно будет преследовать нас, друг Аддон. А мы пойдем вперед: у нас нет иного выбора. Мститель уже явился в этот мир, и времени почти не осталось.

Царица Аммаласуна права — все это необходимо; мы будем расплачиваться за каждую каплю невинной крови, пролитой сегодня, и нет нам ни прощения, ни оправдания. Такова цена.

В этот момент на подворье храма ворвался всадник на взмыленном жеребце, и копыта коня выбили звонкую дробь по каменным плитам.

— Таленар Аддон! — доложил запыхавшийся гонец. — Турнага схватили!


К ногам Кайнена почтительно положили напитанный темной влагой мешок. Он даже не стал спрашивать, что в нем, а просто взял его и забросил на спину шарахнувшегося в сторону коня.

Царица Аммаласуна хотела получить голову мятежного орфа Турнага?

Что ж, она получит ее…

ГЛАВА 7

1

Он с каждым днем становится сильнее, — заметил воин вполголоса.

— Да поставь ты куда-нибудь эту свою чашу, — раздраженно сказал горбоносый. — И что это за привычка — изрекать очевидные вещи?

— Пора бы приниматься за дело.

— Не беспокойся. Все и без нас идет как должно. Скоро в Раморе появится новая сила, на которую мы сможем опереться в нашей священной борьбе.

— Звучит красиво и складно. А как на самом деле?

— Так, как звучит. Красиво и складно. Я всегда восхищался людьми, ты же знаешь. Никто из наимудрейших и наимогущественнейших не побудит их быть столь же кровожадными, нетерпимыми, свирепыми и отчаянно отважными, как их собственная ненависть ко всему, что хоть немного отличается от них.

— Они похожи на нас.

— Или мы на них. Старик Лафемос любил порассуждать на эту тему.

— Не хотел бы когда-нибудь очутиться на его месте. Меня тревожит только одно: а вдруг наш поборник справедливости все-таки сможет вмешаться в ход событий, изменить будущее?

— Вряд ли. Мы отняли у него все, кроме бессмертия. Да и о нем он постепенно забывает. Ведь с каждым тысячелетием он все больше и больше становится похожим на настоящего человека.



— Странный ты бог, — сказал Кайнен, устраиваясь на толстом и мягком ковре.

Он успел подумать о том, что придется сильно отклоняться назад, чтобы беседовать с бессмертным, но тут ковер поднялся в воздух и повис на одном уровне с огромной головой Шигауханама.

— Так будет удобнее; Не правда ли?

— Очень странный, — подтвердил человек.

— Я не странный, — мягко заметил Шигауханам. — Я такой, какой есть. Я просто непривычен твоему взгляду и разуму. А вот ты — ты действительно странный. Стоило цвету твоей кожи измениться, как ты решил, что жизнь закончена, и даже обвинил меня в убийстве твоей личности. Ты полагаешь, так и должно быть?

— Что же в этом необычного? Вообрази, великий, что ты проснулся однажды утром маленьким, размером с Вувахона, без твоих смертоносных мечей, без этого могучего хвоста, без твоих воинов, наконец. Или представь себе, что ты, ну, улетел к звездам и твои дети остались здесь одни. Каково тебе будет?

— Какая разница?

Любой из моих детей значим и важен. Любой из них умеет делать прекрасные вещи и самостоятельно принимать решения. Любой из них может породить себе подобного и положить начало новому Роду. Если завтра меня не станет, они продолжат строительство городов, вырастят то, что вы называете садом, создадут удивительные вещи, которых не было до них. Они будут беречь друг друга, защищать и кормить. Ибо они делают это не из страха передо мной, не из боязни грядущего наказания, буде не станут повиноваться, а потому что иначе нельзя.

Нет братьев более верных и надежных, чем мои дети.

Во всяком случае под этим небом.

Что до меня — если мне суждено будет лишиться внешней, телесной оболочки, а с ней и моей силы, то это тоже не имеет ровным счетом никакого значения. Ведь это все равно буду я.

И мои дети так же станут прислушиваться к моим советам и так же подчиняться приказам. Неужели ты думаешь, Двурукий, что сейчас я бог, потому что сильнее и больше?

Можешь не отвечать. Я и так знаю, что ты думаешь, и если бы я умел бояться, то это пугало бы меня.

Впрочем, я действительно боюсь людей.

Знаешь, что пугает меня в двуруких? Безумие и одержимость.

Ты не задумывался над тем, что случилось внутри тебя после возрождения — изменился ты в лучшую или худшую сторону? Но ты переполошился из-за того, что твоя кровь стала другого цвета. И даже не заинтересовался тем, что эта кровь намного лучше человеческой.

Руф заскрежетал зубами.

— Ты слишком по-человечески воспринимаешь мои слова. — В мысли-голосе бога послышались грустные нотки. — Даже теперь, когда ты так же близок нам, как и к людям. Я имел в виду лишь ту разницу, что нынешняя кровь поможет тебе избавиться от любых болезней:

Она уничтожает самую возможность заболеть. Теперь любые твои раны будут заживать быстрее и никогда не воспалятся, а чудовищные эпидемии, которые губили целые города твоих собратьев, не коснутся тебя. Более того, твоя кровь сможет лечить и других, только не торопись отдавать ее по капле каждому встречному.

И поскольку человек молчал, Шигауханам научал неторопливо повествовать о том, что произошло в невозможно далеком прошлом. — Мой отец, великий и могучий Шисансаном, некогда прибыл в этот мир и восхитился им. Он породил множество существ, дабы они украсили его новую родину и сделали ее такой прекрасной, какой она заслуживает быть. Он не учел, что боги Рамора не позволят ему жить в мире и покое.

Вот скажи, Руф, что ваши боги создали? Кроме собственных культов, кроме странных обрядов и кровавых жертвоприношений? Что они сделали, чтобы Рамор стал лучше? Отчего вы все время воюете, лжете, предаете, убиваете себе подобных? Вам не страшно так жить?

— Руф Кайнен, мертвый человек, испытывал разные чувства, слушая чужого

/своего/

бога. Он успел пережить и ненависть к нему, и благоговение, и восхищение, и отчуждение. Единственное, чего он не чувствовал, — это страха. Может, оттого, что мертвые страха не имут?

— Люди таковы, каковы их боги, — молвил он. — И не убеждай меня в том, что вы живете как-то иначе. Скажи, среди твоих детей не бывает предателей и лжецов? Трусов и безумцев?

— Боги таковы, каковы их люди, — заколебалось пространство от громовых раскатов голоса Шигауханама. Это было похоже на горную лавину или бурю посреди океана. — Предательство… Я обладаю памятью моего бессмертного отца и потому понимаю, о чем ты говоришь. А вот мои дети этого никогда не поймут, и не пытайся им объяснять. Мы живем иначе, мы не зависим друг от друга, поэтому каждый в своем роде совершенен. Но вместе мы способны создать то, на что не способен каждый в отдельности.

Мы приходим в мир, твердо зная, в чем состоит наш долг, и обладаем всеми возможностями и умениями, чтобы его исполнить.

— Тогда зачем им ты?

— Я прошлое их отцов и будущее их детей. Они преданы мне, потому что не умеют предавать в первую очередь самих себя. В отличие от Двуруких, которым ничего не стоит отказаться от самых близких и даже от собственного «я».

Руф закрыл глаза и прикусил нижнюю губу.

— Я не стану убеждать тебя, — продолжал бог. — Ты и сам все увидишь. Я только скажу, что мой отец, чья душа и память хранятся во мне, словно величайшее сокровище, хотел жить в мире с теми, кто населял Рамор. И меня он оставил здесь только для того, чтобы совершить вторую попытку — чтобы еще раз выстроить города аухканов, развести цветы, создать красоту. И убедить людей в том, что мы можем понять друг друга и не враждовать.

Я знаю древние легенды твоего народа. В них меня называют Мстителем, который придет, чтобы собрать свою кровавую жатву. Двурукие совершенно не ценят свою кровь и оттого бездумно ее проливают. И меня это пугает и настораживает. Потому что я очень боюсь, Руф, что мне, как и Шисансаному, просто не позволят быть добрым, любящим и честным. Я опасаюсь, что меня вынудят воевать. А ты видишь, как сильны мои воины и сколько смертей будет на их совести.

Руф не придумал ничего лучшего, чем спросить:

— А у них есть совесть?

Сверкающие глаза Шигауханама были похожи на россыпь драгоценных камней. Разве самоцветы могут иметь собственное выражение? И все же Кайнену показалось, что бог взглянул на него с укоризной.

— Они все — разумные существа. Разум начинается там, где есть совесть и честь.

Руф подумал, что человеку это не очень понятно. Разум человека начинается совсем в другом измерении.

2

Оказалось, что четверо новых друзей /братьев/ Руфа Кайнена так и не покинули тронный зал.

Шанаданха и Шрутарх безмолвными изваяниями замерли на почтительном расстоянии от беседующих. Садеон хлопотал над чем-то небольшим — Руфу не было видно, над чем. Крошка Вувахон задумчиво ткал цветной коврик, на котором все явственнее проступало изображение… Двурукого.

— Ты мягкий, — пояснил он, уловив изумленную мысль человека. — Тебе нужно мягкое гнездо, чтобы хорошо отдыхать. Я делаю тебе подстилку для гнезда. И ты тоже будешь видеть, что она твоя.

Руф был растроган. Он не знал, понимают ли его друзья, что такое «тронут», но они почувствовали охватившее его волнение и

/невозможно чувствовать нежность к двум прирожденным убийцам, ходячей смерти, безразличной ко всему, и двум гигантским гусеницам или личинкам, пусть даже они ткут ковры и выгрызают из камня статуи!

Но я чувствую.

Пожалуй, чувствую больше, чем по отношению к людям, которых я был обязан любить./ нежность. В голове Руфа уютно устроились четыре приветливые улыбки. Он не знал, как это может быть, но уже не задавался глупыми вопросами.

Непроницаемые выражения морд

/лиц, /

больше не мешали ему. Он понимал, что хотели сказать четверо аухканов, и Двурукому казалось, что он видит, как они улыбаются. Как раскрываются в невозможном движении мощные клыки, и тусклый блеск черных кинжалов ничем ему не грозит. ..

Улыбка.

— Ты хорошо говорил с Шигауханамом, — сообщил Садеон. — Вы достигли понимания. Пойдем, тебе нужны доспехи, а то ты совсем не защищен.

Шрутарх и Шанаданха задвигались. Вувахон тремя ловкими движениями свернул недоплетенный ковер и уложил в верхней части туловища.

— Мы возвращаемся в пещеру? — спросил человек.

— Нет, мы идем в Город.

И столько гордости и восхищения своим городом, столько любви к нему, словно он был живым существом, прозвучало в мысли-голосе Садеона, что Руф сразу понял — аухканы и их творения были единым целым.

Город был действительно прекрасен.

Строители лепили «здания» из того же странного материала, который человек видел в подземном зале. Оказалось, что шетширо-циор производят его сами, выделяя бесцветное вещество, похожее на морскую пену, которая скапливается у берега. Затем они придают пене нужную форму при помощи мощных челюстей и многочисленных лапок, и она застывает на воздухе. Высыхая, пена приобретает самые разные оттенки — нежно-зеленый, розовый, желтый, светло-голубой…

Пока несколько строителей придают будущему «зданию» основную форму, другие украшают его обработанными кусками древесины, камнями — и драгоценными, и обычными (только бы казался красивым), раковинами, песком. В ход идет почти все, что валяется под ногами, и готовое здание выглядит в результате словно детский прекрасный сон.

Когда-то Либина рассказывала Руфу, что в Шэнне, на ее родине, люди верят в таинственное божество травы, цветов, бабочек, звонких пташек, поющих крохотных ручейков, к которым равнодушен высокомерный Улькабал. Говорят, что это божество зовут Кима. Когда солнце всходит и когда оно опускается в лазурные воды моря Лулан, окрашивая их золотом, Кима выходит на цветущие луга и играет светилу веселые и печальные мелодии на сладкоголосой флейте-су фадре.

Руф подумал, что это чудесное божество было бы счастливо поселиться в городе аухканов.

Здесь вились по лепным стенам пышные причудливые растения, и маленькие садовники такивах-ниан копались в их корнях, удобряя почву и уничтожая вредителей; здесь бриллиантовыми каплями разлетались брызги воды, когда рукотворные водопады обрушивались со скал в неглубокие озерца, на берегах которых росли цветы и деревья, принесенные аухканами из леса. Здесь крыши домов были покрыты цветными мхами и лишайниками, и повсюду весело чирикали пичужки и порхали яркие бабочки.

Кто-то приютил на крыше своего обиталища, похожего на витую раковину, цветущий куст люзеска; кто-то приладил маленькое изваяние масаари-нинцае…

В небольших бассейнах плескались

/дети/

существа, похожие на масаари-нинцае, однако размером с ребенка, которому едва исполнилось три-четыре ритофо. Впрочем, их серповидные конечности и кинжальные клыки выглядели очень внушительно.

Вокруг этих бассейнов воздух был буквально пропитан радостью, покоем и весельем. Во всяком случае так понял эти мысли человек.

Садеон довольно долго не беспокоил Руфа, давая ему возможность насладиться открывшимся зрелищем. И лишь когда человек начал тревожно оглядываться, дабы убедиться в том, что спутники не покинули его, поманил Двурукого за собой:

— Идем, идем к оружейникам. Пока ты спал в гнезде, мы изготовили доспехи, которые ты будешь носить.

Большую нору (пещеру? грот? — Руф не знал, как определить это помещение, частью возведенное аухканами, частью размещавшееся в естественной полости в горной породе) заполняли странного вида масаари-нинцае. Присмотревшись, Кайнен понял, что так удивило его: эти воины были неполноценны. Точнее — не полны. У многих отсутствовали конечности, у некоторых на туловище или на мощных ногах виднелись зажившие раны, больше похожие на ямы, выбитые в темном металле. у кого-то отсутствовали хвосты, у кого-то были повреждены черепа или не хватало глаз.

— Инвалиды, калеки! — молнией пронеслось в голове.

— Нет, — мягко поправил человека вопоквая-артолу, ползший следом. — Это воины, побывавшие в битве, которым не суждено восстановиться. Но они разумны, они хранят память о прошлом своих предков, преданы братьям и готовы исполнять свой долг. Отчего же ты считаешь их уродами?

Видимо, так малыш определил для себя слово-образ «калека».

Руфу стало стыдно.

Особенно неуютно он чувствовал себя оттого, что все масаари-нинцае, трудившиеся в оружейной, воспринимали его появление совершенно спокойно. Он, Двурукий, не вызвал у них ни удивления, ни отвращения, ни враждебности, ни иных неприязненных мыслей. Воины приветствовали его как равного, как если бы видели перед собой пятерых аухканов.

— Твои доспехи ждут тебя, брат Рруфф! — сказал один из них, исполинского размера масаари-нинцае незнакомого человеку рода. Уловив мысль-вопрос, он пояснил: — Меня зовут Зеенар, я принадлежу к славному племени жаттеронов.

Кайнен подумал, что жаттероны могут сравниться с милделинами в войске людей. Огромные, даже на фоне пантафолтов, более громоздкие, не такие подвижные, но мощные, словно каменная глыба, с тяжелыми верхними конечностями, похожими на лезвия секир, двумя мечами и двумя клешнями. Хвост жаттерона напоминал булаву, усеянную толстыми и очень острыми шипами. Правда, поднять такую булаву не смог бы ни один силач человек. Череп был увенчан острым костяным гребнем.

Сам Зеенар был серьезно искалечен. Только две нижние конечности и хвост, на который он опирался, остались целыми. С правой стороны туловища конечности отсутствовали, а с левой — матовый панцирь бугрился старыми шрамами.

Несколько созидателей шетширо-циор торжественно вынесли и положили к ногам человека нагрудник, поножи, которые состояли из двух частей и должны были закрывать ноги от щиколоток до бедер, шлем, наручи и длинный клинок, завернутый в мягкую серую ткань.

Руф протянул руку к клинку.

— Запоминай, Двурукий, — слова-мысли Зеенара обрушивались на Руфа, словно водяные валы, — это Арзубакан, что означает Сеющий Боль.

/Он говорит о нем словно о живом существе. Кто же ты, меч Арзубакан?/

И эхом откликнулись своды пещеры оружейников: мысли-голоса масаари-нинцае зазвучали одновременно и стройно, словно те пели гимн погибшему брату:

— Арзубакан из великого племени пантафолтов погиб в битве с двурукими, осаждавшими твой Город. Арзубакан из великого племени пантафолтов пресек жизни многих воинов врага и уничтожил их повелителя в неравном бою с ним и его охраной. Арзубакан из великого племени пантафолтов будет доволен, если Двурукий Руф возьмет его гуршил

/часть хвоста — вспышкой мелькнуло изображение перед глазами Кайнена/

и будет с честью носить его. Арзубакан будет спокоен, если брат по крови займет его место и будет защищать маленьких братьев, Город и владыку Щигауханама.

Два Созидателя подали человеку удивительное оружие, сделанное из длинного острого клинка пантафолта, к которому была приделана рукоять — точно по руке Руфа. Он принял клинок, и тот будто отозвался на прикосновение: легкий, гибкий, послушный малейшему движению кисти. Вдоль центральной части лезвия проходило странное вздутие, очень похожее на кровеносный сосуд, и аухканы пояснили, что это ядовитая железа, которую они будут постоянно наполнять для своего брата по крови по мере расхода яда.

Меч действительно ощущался словно продолжение собственного тела человека.

— Это Арзубакан, и он будет тебе верным братом, — завершили свою речь масаари-нинцае.

С заведомым почтением Руф поднял панцирь, который был не тяжелее, чем кожаная броня дилорнов, однако гораздо более прочным, чем бронзовые доспехи. Это человек смог оценить даже на ощупь.

— Твой панцирь и шлем носят одно имя, — обратился к Двурукому Зеенар. — Это Алакартай, Защитник.

— Алакартай, — подхватил хор масаари-нинцае, — из великого племени тагдаше согласился служить тебе верным братом в твоих боях и битвах. Алакартай из великого племени тагдаше возвратился в Город после сражения с двурукими, осаждавшими твой дом по имени Каин. Он был неполон. Когда Алакартай узнал, что брат по крови не имеет доспехов, он решил стать ему защитником, как того требуют долг и честь и как к тому призывает само его имя.

Потрясенный Руф дрожащими руками надел на себя панцирь

/Потрясенный Руф принял братские объятия Алакартая из славного племени тагдаше и постарался ответить ему всей любовью и признательностью, которую нашел в своем сердце/ и водрузил на голову шлем. И то и другое облекло его и устроилось на человеке, будто действительно принадлежало ему от самого рождения.

Панцирь был выстелен изнутри мягкой пружинящей тканью, и Вувахон довольно застучал по полу крохотными коготками, услышав безмолвное одобрение Кайнена. Так же был оснащен и шлем; выпуклые темные прозрачные пластины надежно защищали глаза человека и давали возможность великолепного обзора, совершенно невозможную в обычном шлеме. Кроме того, череп Алакартая был таким же легким, как и прочие покровы аухканов, и плотно прилегал к голове. Через пару текселей Руф вообще забыл о том, что на нем что-то надето.

В таком шлеме было удобно сражаться даже В яркий солнечный день и стоя лицом к солнцу, в таком шлеме и панцире Руф чувствовал себя вдвое, а то и втрое сильнее. И он был надежно защищен не только самими доспехами, но и

/любовью?! /

тем, что несла их душа. Отчего-то Кайнен был уверен в том, что душа аухканов, сделавших ему такой невозможный среди людей подарок, осталась рядом с ним.

Шлем был усеян шипами и наростами, складывающимися в диковинное образование, которое, впрочем, Руфу не мешало. Кто-то из масаари-нинцае сказал, что после научит человека, как пользоваться этим дополнительным оружием.

Человек был удивлен лишь тем, что шлем-череп Алакартая пришелся ему впору.

— Алакартай был очень молод, — пояснил Садеон. — Примерь и остальные доспехи.

Двурукий надел поножи и наручи, которые на сгибах скреплялись удивительным гибким материалом и совершенно не затрудняли движения.

— Это Суашин из славного племени астракорсов… — И масаари-нинцае повторили весь обряд.

— Суашин означает Ловкий, — подсказал Шанаданха.

Странно, но Руфу вовсе не мешало, что кто-то постоянно заглядывает в его мысли и отвечает на них. Более того, он заметил, что все реже повторяет губами рисунок слов, которые думает.

Руф Кайнен, мертвый человек, стремительно становился аухканом.


На ночь человек вернулся в знакомую пещеру и улегся спать на ковре, который Вувахон успел завершить как раз к тому времени, когда солнце стало клониться к закату. Лежать на этой подстилке было еще уютнее, нежели в покинутой «колыбели», — ни одна неровность не ощущалась под ней, а сам материал, казалось, подробно повторяет очертания тела. Порой Руфу казалось, что он заснул в воде и потому не чувствует ничего, кроме упругого сопротивления.

Вувахон свернулся клубочком у него в ногах. Садеон уютно повис на каменном карнизе, прикрепившись к нему несколькими нитями, похожими на толстую паутину.

Шрутарх и Шанаданха спали, опираясь на хвосты, в нескольких шагах от человека.

Кайнен по-детски сопел, положив под голову руку, на среднем пальце которой сверкал алым сдеданный шетшироциор перстень. Созидатель слышал о таком украшении от масаари-нинцае, атаковавших лагерь варваров, и решил украсить своего человека.

/брата/ так, как тому может понравиться.

На сверкающей поверхности камня Созидатель вырезал изображение тагдаше Алакартая, который отказался от жизни аухкана, чтобы продолжить жить как часть Руфа Кайнена.

Садеону хотелось, чтобы Двурукий помнил о нем.

3

— Эльо Кайнен! Эльо Кайнен!

Громкий крик стражника вывел его из задумчивости.

Новый хранитель Южного рубежа и глава клана Кайненов, Килиан Кайнен, часто впадал в странное состояние и становился похожим на безмолвную статую. Или на спящего с открытыми глазами.

Со смертью Руфа Килиан не приобрел ничего из того, о чем мечтал.

А потерял все.

Когда войско возвратилось в Каин без Руфа, на Аддона Кайнена было страшно смотреть. Он ни в чем не обвинял сына, хотя Килиан не слепой и видел, что отец не доверяет ему, не допускает возможности того, что Руфа могли застигнуть врасплох варвары. Подумалось даже, что нужно было рассказывать о каких-нибудь демонах, но Килиан боялся запутаться в собственной лжи. Варвары — они все на одно лицо, и описывать их не составляет особенного труда. Что же до демонов…

И Каббад, и У на, и отец живо вывели бы его на чистую воду.

Если бы еще не эти проклятые таблички.

Он был уверен, что Уна оценит его поступок, что она с благодарностью примет из рук брата и друга прощальный привет Руфа и одно это заставит ее искать у него сочувствия. И он сумеет пересилить муки совести, думал тогда Килиан, преодолеть жесточайшую душевную боль и поддержать любимую в ее горе.

Он был уверен, что рано или поздно печаль по Руфу станет светлой и тихой, а место мужа и возлюбленного займет тот, кто был рядом в самые страшные, самые тяжкие минуты жизни.

Но Уна не плакала.

И горе ее проявилось только в скорбных морщнках, обозначившихся в уголках рта, и блеснувшей внезапным серебром пряди. И во взгляде. Да, во взгляде, из которого бесследно исчезли свет и веселые искорки, те, что таились на дне ее глаз даже после смерти Либины. Этого Килиан никак не ожидал.

А спустя несколько дней в Каине появился Баадер Айехорн с большим отрядом раллоденов и милделинов.

Тогда и подтвердилось, что царь не получал никакой просьбы о помощи и гонца из Каина никто в Газарре не видел. Настало время и старому Микхи оплакивать своего внука.

Что же до Баадера, то царь только-только похоронил жену, умершую во время родов, и своего ребенка. Сын Баадера прожил несколько литалов, после чего отправился догонять мать, дабы вместе с ней переступить Порог. Баадер надеялся, что Ягма будет милостив к обоим, но сам собирался жить дальше. И в Каин прибыл только для того, чтобы забрать с собой Уну, точнее, уже не Уну, а царевну-наследницу, Аммаласуну из великого рода Айехорнов.

Оказалось, что ни для Каббада, ни для Аддона (в этом не было ничего удивительного), ни для самой Уны (а вот это Килиана поразило до глубины души) новость не была неожиданной.

И прежде отстраненная, Уна сразу стала чужой и далекой. Она не говорила брату ничего обидного или неприятного, но вскоре перестала говорить с ним вообще. Когда они оказывались рядом, Килиан чувствовал себя так, словно вошел в ледяной прозрачный ручей, сбегающий с гор.

Баадер торопил дочь, утверждая, что нельзя надолго оставлять Газарру без присмотра.

И Уна уехала, не мешкая ни тексели, тем более что Аддон выпросил у своего повелителя позволение покинуть Южный рубеж и отправиться на поиски легендарного старца Эрвоссы Глагирия — предсказателя, провидца и хранителя всяческих тайн…

— Эльо Кайнен!

Это его.

Но он по привычке реагирует со второго или третьего раза, ожидая, что откликнуться на зов должен его отец. Килиан Кайнен никак не может привыкнуть к тому, что теперь он хранитель Южного рубежа и глава клана Кайненов.

— Олькой опять ушел.

— Давно?

— Ну как бросились искать, так пару литалов минуло. А когда он на самом деле выбрался — так кто же его знает?

Кайнен в раздражении пристукнул кулаком по столешнице. Снова отрывать людей от дела, снова отправлять на поиски разъяренного топорника, который постоянно рыскал в окрестностях Каина, высматривая притаившихся палчелоров. Он не то чтобы рехнулся после смерти жены, но и в себя никак прийти не мог. Все чудились ему варвары на подступах к цитадели, все не давала покоя ночная тишина: казалась подозрительной.

Правда, благодаря такой его бдительности один раз удалось поймать воришку новобранца из Газарры, который интересовался драгоценной утварью в святилище Тетареофа, а во второй — подстрелить довольно крупного эфпалу, который караулил в зарослях на берегу речушки Оломи, после недавних дождей снова вернувшейся в пересохшее было русло.

По утрам туда бегали ребятишки, и вполне могло статься, что эфпалу похитил бы одного из них.

Так что сильно Олькоя за его отлучки не наказывали. Однако Килиан боялся, что однажды топорник не удержится и пересечет границу палчелорских земель. И кто знает, что будет с ним.

— Вот что, Лиал, — сказал он после недолгих раздумий. — Возьми с собой рыжего Рюга и еще кого-нибудь из новеньких. Да воспользуйтесь случаем, покажите новобранцу окрестности, растолкуйте, что к чему. Проведите тренировку…

— Хорошо, эльо Кайнен.

Воин тяжело переступил с ноги на ногу, но уходить не спешил.

— Что еще? — спросил Килиан немного резче, чем ему хотелось бы.

— А что, от таленара Аддона никаких вестей? — неуверенно молвил Лиал.

— Пока нет. Не бойся, гонца с письмом не пропустишь.

— Оно, конечно, так. А все же поинтересоваться не мешает… Не то что при жизни командира Руфа — загодя скажет, едет гонец или ветер пустую пыль по дороге гоняет. Вот было чутье.

Когда-то, ритофо три тому, едва появившись в крепости, Руф спас жизнь этому топорнику, и теперь Лиал искренне тосковал по нему. Впрочем, по Руфу здесь тосковали многие.

Килиан с неожиданной злостью подумал, что его отсутствие гораздо меньше взволновало бы людей.

— Ну дак я пошел, эльо Кайнен. И милделин пошагал к двери. Килиан отрешенно глядел ему вслед. Надо собраться с мыслями и заняться делами. Перед отъездом в Газарру, где он должен был принять из рук царицы Аммаласуны золотой раллоден таленара,

/Я еще не успел привыкнуть к тому, что Уна не моя сестра, не дочь моих родителей, а дитя Баадера Айехорна и Сиринил Кайнен, как она становится еще и полновластной правительницей и моей госпожой. И теперь она еще дальше от меня, чем тогда, когда уезжала из Каина, чтобы вступить в права наследования…/

Аддон Кайнен настойчиво советовал сыну держать ухо востро, смотреть в оба — и сумел произнести все соответствующие банальности, прежде чем неохотно признал, что грядет война. И война эта может стать последней для нынешнего поколения людей, как некогда покончила с целым миром долгая и кровопролитная война людей с чудовищами.

Тем самым Аддон признал, что старые легенды суть правда, просто правда, случившаяся так давно, что ее почти никто не воспринимает всерьез. Мало ли что было в начале времен?

Кайнен был немногословен и крайне осторожен в выборе слов. Будто и сам до конца не верил в происходящее.

Но Килиан, видевший побоище в лагере палчелоров собственными глазами, в предостережениях и наставлениях более не нуждался. Он был словно стрела, выпущенная из тезасиу прямо в облака: как бы высоко она ни взмыла, однажды достигнет крайней точки и после этого устремится вниз. Еще ни одна стрела не задержалась в небесах.

Килиан Кайнен, хранитель Южного рубежа, достиг крайней точки напряжения. Каждую тексель, каждый литал он ждал нашествия. Нет, не так.

НАШЕСТВИЯ.

И он не знал, как противостоять этому врагу. То же чувствовал и его отец. Именно поэтому таленар Аддон Кайнен — вопреки собственным убеждениям, вопреки нежеланию проливать кровь братьев и вести захватнические войны — готовился к походу на Ирруан, который был первым в длинном списке раморских городов только лишь потому, что дал формальный повод к войне.

Килиан знал, что следующим станет Шэнн, а за ним наступит черед непокорной и могущественной Ардалы с ее непобедимым флотом.

И новый хозяин Каина уже испытывал ненависть и к жителям этих государств, буде они не покорятся царице Аммаласуне, и к тем, кто явится из тьмы небытия и самим фактом своего существования будет угрожать людям. Он ненавидел их, хотя плохо представлял, как же они выглядят — чудовища, порожденные чернотой ночного неба. Все, что он знал о них, — это то, что они способны переру6ить человека пополам или разорвать его на части; а еще — изображение на перстне отца и череп, хранящийся в храме Суфадонексы и воспринимающийся как еще одно причудливое украшение в обители грозного бога.

Он не понимал их и не желал понимать, он не встречал ни одного из них и не желал встретить. Он только догадывался, что кровь у них голубая. И все-таки этого было достаточно для того, чтобы Килиан Кайнен тонул и захлебывался в ненависти.

Потому что в мире не существует пустоты. Там, где нет любви, пускает корни ненависть. Там, где нет добра, поднимает голову зло. Отсутствие света — это не ничто, но мрак…

4

— Здравствуй, сын Шисансанома.

— Здравствуй, друг моего отца. Зачем ты пришел?

— Хочу просить тебя пощадить людей. Не убивай их. После этой войны снова не останется никого живого.

— Не меня надо просить, но иных. Для меня ценность каждой жизни, пусть даже крохотной и незначительной, абсолютно очевидна. Я не собираюсь начинать войну. Я жажду мира, так же как и мой отец. Ты помнишь…

— Помню. Когда-то я приходил к твоему отцу, чтобы убедить его покинуть наш мир. Здесь вам нечего делать, здесь вы чужие. Боги Рамора не успокоятся, пока не уничтожат вас. Уходи, Шигауханам, и ты сохранишь жизнь. Отчего бы тебе не подыскать иную землю и уже там создать новое поколение аухканов, возвести города и вырастить сады? Ах, какие сады я увидел по дороге сюда! Я желал бы жить среди них…

— Так почему я не могу оставаться тут и жить в мире с остальными? Я не посягаю на их власть, я не жажду чрезмерного… Ведь я родился на этой земле, и она настолько же моя, насколько и ваша. Отчего мне навязывают войну? Не потому ли, что твои боги не желают мира ни с кем — ни друг с другом, ни с иными. Посмотри, что они сделали с Данном, с Каббадаем и Эрби. Погляди, что стало с тобой! И потом, как я оставлю свой народ?

— Ты выживешь без него. Ты же бессмертен.

— Выжить и продолжить свое существование — еще не значит жить. Бог остается богом только тогда, когда продолжает созидать. Иначе он ничего не стоит. Бессмертие без созидания и любви — это мука и наказание, а вовсе не счастье.

— Смешно.

— Что, друг моего отца?

— Смешно, что мне это рассказывает существо, по определению свободное от чувств, лишенное эмоций, живущее только холодным разумом.

— Я уже не таков. Я сын любящего Шисансанома.

— Я понимаю, многорукий. Но другие… другие не захотят понимать.

— В этом вся беда. Они не хотят , и ничего не изменить. Скажи, если я не двину войска против них, что станет с моими детьми?

— Их уничтожат.

— Так зачем мне соглашаться на твое предложение?

— Чтобы спастись. Впрочем, ни твой отец, ни ты не способны думать, как мы. Я сужу по себе — старый жалкий бог, лишенный всего, кроме бессмертия. И я хватаюсь за него, как за соломинку, потому что я неистово хочу жить, Шигау ханам.

— Я тоже. Но я хочу жить достойно. В отличие от моего отца, который действительно был чужим здесь, я — дитя этого мира. Я пробовал на вкус воду из раморских ручьев. Я бывал на дне океана. Я поднимался к нашему солнцу. Это все — мой дом. И я не хочу другого.

— Красивый ответ. Но жизнь некрасива, мечтатель.

— Я не умею мечтать.

— Это тебе только кажется.

— Как твои сады, друг моего отца?

— Прекрасно. Они моя единственная подлинная радость и гордость.

— В том краю, — внезапно произнес Шигауха-нам, — где старик без меча оживляет цветы, где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен, в том краю, где влюбленным даруют счастливые сны, мы сойдемся однажды все вместе на дружеский ужин…

— Я уже слышал эти строки. Для каждого они означают что-то свое, каждый произносит ихпо-своему. Ты сам мог бы придумать что-либо подобное?

— Нет. Но я бы хотел…

— Круг замыкается, Шигауханам, и мне горько, что ничего не удалось изменить.

— Кто знает, друг моего отца. Возможно, не все так безысходно и страшно.

— Люди говорят, что надежда умирает последней. Будем надеяться, что строки эти окажутся пророческими, так и случится: однажды мы сможем собраться все вместе. За дружеской беседой.

— Приход сюда грозит тебе бедой?

— Думаю, нет. У меня больше нечего отбирать.

— Кроме бессмертия.

— Ты только что сам сказал: бессмертие без созидания — это мука. Иногда я хочу отмучиться и успокоиться навеки.

Прощай, многорукий. Я желаю тебе удачи.


Старик легко прикоснулся к руке слепого юноши, приглашая его следовать за собой. Тот улыбнулся светло и радостно, обратив незрячие глаза к восседавшему перед ним исполинскому существу, которое на первый взгляд казалось смертоносным, чудовищным и безжалостным. Но юноша был слеп и потому видел нечто совсем другое.

Они со стариком сели в серебристую ладью, и она отправилась в неспешное плавание по изумрудно-зеленой реке, протекающей между плетущих берегов.

Была ли та река, или она существовала только для того, чтобы по ней могла проплыть ладья?.. В любом случае на зеркальной глади воды плясали солнечные зайчики.

А Великий Аухкан сидел под ночным небом. И черная бездна глазами золотых звезд заглядывала в алые звезды его глаз.

Он не стремился туда.

Он был дома.

ГЛАВА 8

1

Покажи мне свой Город, — попросил Вувахон.

Шетшироциор изъявил полное согласие с просьбой своего брата. Ему тоже было интересно, как выглядят города людей.

Руф задумался: что вспоминать?

Убогие, по сравнению с виденными здесь, дома, сложенные из глыб песчаника? Прямые углы, плоские кровли, никакой зелени. Это в Газарре, говорят, вокруг храмов и дворцов растут фруктовые деревья, одаривая своей благодатной тенью прохожих. Собственно, ему полагалось бы и самому это знать и помнить, ведь он учился в храме Ягмы, однако не помнил. И это его не смущало.

Так что же показать?

Высокие и толстые крепостные стены, служащие надежной

/надежной ли?/

защитой обитателям Каина. Грязно-рыжую дорогу, выбитую копытами коней. Небольшой храм с алтарями всех богов, в котором совершал обряды жертвоприношения прорицатель Каббад. Золотые и серебряные чаши, драгоценные камни, полновесные газарратские монеты с гордым профилем Баадера Айехорна — жалкие человеческие игрушки, не идущие ни в какое сравнение с камнями, раковинами, корягами и растениями, которые так украшают Город аухканов.

И Руф Кайнен подумал, что единственное сокровище Каина — это его обитатели.

Он закрыл глаза и принялся вспоминать

/Либина несет большой кувшин с водой. Ее фигура по-прежнему стройна, как в девичестве, и голубой хонедим с красным вышитым узором по подолу мягкими складками спадает с округлых плеч. Сверкает на солнце брошь, скрепляющая легкую ткань. Либина обращается к нему, Руфу, и улыбка озаряет ее милое лии, о…

Смеется Уна… Он не помнил, над чем, но она хохотала так, что села прямо в ручей, в воду у берега, и ее одеяние намокло… Она махала на него рукой, требовала, чтобы он немедленно замолчал и дал ей хоть немного прийти в себя, дышала глубоко и делала строгое лии, о, а потом снова обрывалась в смех, как в пропасть. У-ух!

Улыбается Аддон Кайнен, глядя, как его дети вскакивают на коней, чтобы прогуляться в окрестностях цитадели. Требует не устраивать гонки и ездить осторожно, но сам не верит, что кто-то прислушается к его разумным требованиям. Они, трое, смеются, предвкушая радость неистовой скачки.

Кроткая улыбка освещает лицо прорицателя Каббада и малой птахой таится в его глубоких глазах. И кажется, что нужно быть очень осторожным, потому что легко вспугнуть ее — раз, и упорхнула. А потом когда еще приманишь назад…/

близких людей и их улыбки: улыбку спасенного им топорника Лиала — недоверчивую, несмелую; сияющую сквозь слезы — его благодарной жены; смущенную — милдедина Олькоя, который только-только примирился с поколотившей его супругой;веселую и задорную — Килиана…

О Килиане Руф думать не хотел.

— Мне не слишком понятно, — признался Садеон, — отчего возможна война между двурукими и нами. Ты так тепло вспоминаешь о них. Они хорошие?

— Многие, — осторожно отвечал Руф. — Почти всегда. Зависит от обстоятельств.

— Они боятся нас, потому что чувствуют себя слабыми и беззащитными? — спросил Вувахон.

Кайнен представил себе, что цитадель, охраняющую Южный рубеж, станут атаковать войска аухканов, и содрогнулся. Он уже размышлял над возможным противостоянием не один раз и всякий раз приходил к выводу, что люди обречены. И аухканы с их непонятными людям законами и правилами — тоже обречены. В этой войне победивших не будет.

Разве что боги Рамора останутся в опустевшем мире в ожидании тех, кто принесет им новые кровавые жертвы. И колесо Судьбы снова завертится.

Но пока ты жив, у тебя есть выбор — так любит говорить Аддон Кайнен.

Есть у него маленькая слабость: излагать свою мысль афоризмами. Так, чтобы каждое слово — как завет или назидание потомкам.

— Знаешь, Рруфф, мне нравятся люди. Они ужасно нелепо выглядят, когда улыбаются, но все равно это красиво. А подстилки они умеют делать?

— Коврики? Да, умеют. Хотя обычный ткач работает гораздо дольше, чем ты, ведь он нуждается в инструментах.

Разговор об инструментах возникал часто и затягивался надолго, потому что аухканы никак не могли взять в толк, как это у мастера нет простейших приспособлений, чтобы создать какой-то предмет. Еще труднее было объяснить, что только что родившийся человек не знает, кем ему суждено стать.

Руф твердил, что у человека есть право выбора;

Созидатели ужасались тому, сколько времени и сил тратится зря — на поиски своего предназначения и места под солнцем.

— А если человек не сможет открыть свой — как ты говоришь? — талант? Что тогда?

Мысль о том, что большинство людей так и живут всю жизнь, довольствуясь малым, либо — и это еще не худший вариант — проводят ее в постоянном открытии и познании себя, была им абсолютно чужда. Они слышали и понимали Руфа, но не принимали ни слова.

Пугало их и то, что люди не умеют обмениваться мыслями, и потому тончайшие нюансы настроения остаются от них скрытыми. Шрутарх и Шанаданха, которые тоже много времени проводили в беседах с Руфом, недоверчиво уточняли: а как же на поле боя? А как же командиры раздают приказы своим солдатам, если те далеко? Гонцы? А если гонец не доберется?

Кайнен подумал, что один гонец на его памяти точно не добрался до Газарры, и ощутил острый приступ жалости, но не к Хималю, а к управителю Микхи. Хотя погиб-то Хималь, а старик жив.

Только вот как ему жить — пережившему и сына, и внука?

— Они несчастные, — внезапно заявил Вувахон.

— Почему? — опешил Руф.

— Они глухи, и до них никто не может докричаться.

Никто и не хочет, потому что это очень трудно, иногда — почти невозможно. И это может стоить жизни… Когда-нибудь среди людей появятся те, кто станет стремиться разговаривать с душами в надежде на то, что души потом смогут докричаться до своих людей.

— Смертники, — буркнул Руф.

— Обреченные, — возразил Шанаданха. — Но ведь они сами изберут этот путь.

— Избранные, — уточнил Вувахон.

— Нет, смертники.

— Когда это ты стал так хорошо разбираться в поведении двуруких? — недоверчиво поинтересовался Садеон.

— Я чувствую, — смутился вопоквая-артолу.

— Это странные мысли для того, кто является сыном Шигауханама и Созидателем, — сказал Шрутарх. — Эти мысли приличествуют скорее нашему брату по крови Рруффу.

И было неясно, осуждает он маленького пряху или восхищается им.

— Надо попытаться объяснить им, что к чему, и они все сразу станут хорошими. Разумное существо не может быть злым, — настаивал Вувахон. — Их губит отчужденность и обособленность. Их никто не слышит, когда им больно и плохо. Это страшно, Рруффф! Но теперь у тебя есть мы — мы всегда услышим тебя, как бы далеко ни были…

«Пусть даже сам я себя не услышу», — подумал тогда Кайнен.

2

В отличие от людей аухканы хорошо осведомлены о проблемах, которые стоят перед их правителями. Для них не существует подобных тайн, да, собственно, и многочисленных правителей, занятых бесконечными интригами и заговорами, у клешне-руких нет. Всем распоряжается живой бог, Прародитель, и он никогда не станет ничего скрывать от своих детей.

Они всё переживают вместе.

И потому малыш Вувахон очень хорошо знал, что Шигауханам озабочен неизбежной войной с двурукими. Что он не хочет ее и стремится избежать печальной участи своего отца Шисансанома. Однако не питает иллюзий и полагает, что и его вынудят участвовать в кровавой бойне. Он должен будет защищать жизни доверившихся ему подданных, и это значит — вынужден будет убивать врагов.

И Руф — брат по крови Шигауханама — тоже опечален этим обстоятельством. Ведь он был человеком и потому лучше других понимал, как могут воспринять люди появление чудовищ вблизи своих жилищ.

Чудовища, порожденные чернотой ночного неба, именно так называли аухканов в древних раморских легендах. Именно такими, чудовищными, смертельно опасными, отвратительными, и увидят их бывшие соплеменники Руфа.

Им так легче.

Они так привыкли.

Но Вувахону казалось, что он нашел выход.

Крохотный вопоквая-артолу был одним из самых искусных Созидателей города. Он работал очень быстро, и его творения пригодились многим. Особенно он любил создавать мягкие подстилки для гнезд, на которых было бы удобно и тепло спать.

Он сделал такую и для Двурукого брата, и тот очень обрадовался подарку. И даже сравнил его с теми подстилками, что делают люди. Человеческая работа была менее искусной, нить — грубой, но зато Вувахона потрясла сама идея: изображать на подстилке не хитросплетение ярких линий, а картинки.

Те подстилки, которые Руф так странно называл «хоффриххи», изображали битвы двуруких, их города и сады, окружающий мир и даже самых совершенных особей. Последнее вопоквая-артолу не вполне понимал, но ему понравилось, поэтому он сделал такой хоффрихх для брата по крови. И даже начал плести еще один, с интересным сюжетом. Ведь Вувахон был настоящим художником.

А еще он точно знал, что любые разумные существа очень охраняют и берегут своих детенышей. Именно им достается лучший кусок, самое уютное гнездо, безопасное место, теплая подстилка. Этим он решил воспользоваться.

И однажды на рассвете пушистый кроха скатал в трубочку несколько самых удачных подстилок с яркими рисунками — маленьких, как раз для детенышей, чье изображение он время от времени улавливал в сумбурных мыслях Руфа. Увесистый сверток несколько других вопоквая-артолу оплели клейкой нитью и помогли прикрепить к нему на спину.

Вувахон двинулся вниз, в долину. Туда, где лежала крепость Каин, в которой обитали соплеменники Руфа.

Маленький пряха был убежден в том, что люди примут его подарки и согласятся выслушать. А если он не сумеет вразумительно объяснить все сам, то в следующий раз принесет еще подарков и придет вместе с Руфом. А уж Руф все-все расскажет двуруким: и про Город, и про водопады, и про цветы и фруктовые деревья. И про то, что дороже и ценнее жизни ничего нет под этим небом, и потому надо жить в мире и согласии.

А вопоквая-артолу с радостью будут делать теплые подстилки для человечьих детенышей. И могучий Шигауханам наверняка не откажет добрым соседям, если те позовут на свои поля и в сады искусных такивах-ниан.

Какой красивый мир по имени Рамор может получиться…


Солдаты догнали Олькоя уже при выходе из долины.

— Ты опять за свое? — укоризненно спросил товарища Лиал, опытный раллоден, служивший еще под началом Лива Кайнена. — Послушай, друг, у всех нас есть свое горе, и мы с уважением относимся к твоему. Но это не значит, что ты имеешь право самовольно покидать крепость и отправляться на поиски приключений. Слышал ведь, что наша крошка Аммаласуна собирается идти войной и против палчелоров? Погоди чуток, напьешься вражьей крови, отплатишь за Ченьюр.

А пока не доставляй нам забот. Только вот не хватало гоняться высунув язык по всему Рамору за одним безумным топорником.

— Я не верю, что они ушли, — отвечал Олькой. И глаза его возбужденно блестели. — Они наверняка где-то прячутся, подстерегают неосторожных. Ждут. Я чувствую, как они ждут удобного момента, чтобы снова напасть на Каин. Но я настороже, как ночной хищник… Я хожу кругами возле своего логова, и я не дам им застать нас врасплох!

— Совсем повредился в уме, бедняга, — вполголоса заметил один из солдат своему товарищу. — А ведь какая была вздорная и ругливая баба. Она же колотила его. Я сам видел. Во-оот такой вот палкой…

— Колотила, было дело, — откликнулся рыжий топорник по имени Рюг. — . Но с той же палкой и полезла на стены искать своего ненаглядного в самый разгар сражения. И погибла, как погибают воины, — в бою. Вот что я видел собственными глазами.

— Он очень любил ее, — вздохнул Лиал. Положил тяжелую ладонь на плечо Олькою: — Пойдем. Эльо Кайнен приказал тебе вернуться в крепость и заняться делом. Эльо Кайнен говорит, что в походе против палчелоров ты будешь идти в первых рядах. Рядом с ним.

Но Олькой тревожно оглядывался, вытянув шею.

— Тише! Тише! Вы что, не слышите? Кто-то приближается…

Рюг завел было глаза под лоб, демонстрируя всем, как он утомлен выходками полубезумного товарища, но милделина внезапно поддержал сам Лиал:

— И впрямь что-то шелестит. Эк травы поднялись — ничего не видно. А ну-ка… — И он перешел на язык жестов.

Пригнувшись, короткими перебежками, воины Каина двинулись навстречу источнику странных звуков.


Ползти в высокой и густой траве, да еще с такой ношей, было нелегко. Но Вувахона подгоняла мысль о том, что он делает важное и нужное дело. Главное — встретить двуруких, а там уж он им все-все объяснит. Докричится…

Да что объяснять? Подарки говорят сами за себя. Они свидетельствует о чистоте помыслов и мирных намерениях. Это же так очевидно.


Рюг первым добрался до места, где шуршало и шелестело что-то наверняка не маленькое. Уж точно, что не птичка и не букашка. Увесистое тело ломилось сквозь высокую траву, даже не собираясь соблюдать осторожность.

Так обычно ходит сытый панон-тераваль. Когда ему не нужно охотиться, он не нуждается и в тишине. Ведь все и так знают, что он — единственный и полноправный хозяин здешних мест. И поди поспорь с этой прорвой клыков и когтей.

Так что ничего хорошего от неизбежной встречи Рюг не ожидал.

И все же не смог сдержать вополь ужаса и отвращения, когда чуть ли не прямо под ноги ему выбралась гигантская гусеница, покрытая цветной длинной шерстью. Посредине ее толстого, мерзко извивающегося тела торчал белый нарост.

Гусеница приподнялась, продемонстрировав ошарашенному человеку распахнутую пасть размером с добрый казанок и полную сверкающих острых зубов. Сколько их было? Сто? Двести?

Вокруг рта шевелились, словно пиявки, жаждущие крови, какие-то темные отростки. Щупальца.

Тварь грозила воину не только зубами, но и крюками темных когтей, которыми завершалась каждая из бесчисленного множества ее мохнатых лап.

Такого страшного, опасного и вместе с тем уродливого существа топорник в своей жизни не видел. Он шарахнулся в сторону и принялся звать товарищей.

А вообще-то его тошнило…


Наткнувшись на двурукого, Вувахон немного растерялся. Впрочем, совсем ненадолго.

Когда минул первый приступ испуга — а в этом состоянии Созидатели, как известно, замирают, — маленький пряха предпринял попытку наладить контакт и взаимопонимание с человеком.

Он приподнялся, показывая, что у него очень маленькие коготки, созданные природой и Шигау-ханамом только для того, чтобы работать с тканями, и с этой же целью открыл рот и показал зубки. Кроме того, Вувахон очень хорошо помнил странную вещь — улыбку, которой столько внимания уделял в своих мыслях и рассказах Руф.

И Вувахон постарался очень хорошо улыбнуться, чтобы человек тут же понял, как он радуется этой неожиданной встрече.

А потом, когда двурукий не проявил никаких признаков агрессии и даже вежливо отошел на шаг, освобождая вопоквая-артолу место для беседы, малыш внятно и отчетливо произнес:

— Вувахон — это я. Вувахон пришел с миром и принес подарки. Хоффриххи для ваших детенышей…

Четверо солдат опасливо разглядывали мерзкого уродца. Тот извивался своим гигантским телом и то и дело разевал пасть, окруженную щупальцами и утыканную тонкими и острыми, как рыбьи кости, зубами. И при этом тупо таращился на людей.

Глаза у него были те еще — со здоровый кулачище, не всякий милделин таким кулаком похвастается. Черные, глянцевые, похожие на застывшую смолу. Ничего не выражающие. Или глаза были темно-синие? Впрочем, какая разница…

— Гадость какая, — сказал раллоден Лиал. — Я такого еще никогда не видел. Надо бы забрать «это» с собой в крепость, а потом забальзамировать в меду и отправить в Газарру, чтобы наш Каббад его внимательно рассмотрел.

— Нужна Каббаду эта страховидла! Прикончить ее, и вся недолга, — возразил Рюг, которого по-прежнему тошнило при одном взгляде на жирную гусеницу-переростка.

— Не все так просто, — неожиданно здраво рассудил Олькой. — Хорошо, если он здесь один такой, уродина несчастная, ползает. А если их расплодилось невесть сколько и все это в окрестностях Каина? Не зря окутана тайной смерть варвара… И чует мое сердце, что это мерзкое создание кое-что могло бы порассказать нам о последней битве палчелоров…

— Одумайся, друг мой! — урезонил его Лиал. — Как оно, безмозглое, тебе что-то расскажет.

— А оно не безмозглое, — глухо проговорил Олькой. — Оно — то самое чудовище, порожденное чернотой ночного неба. Я знаю. Мне видение было.

— Только его видений нам не хватало, — буркнул Рюг, ни к кому конкретно не адресуясь.

— Угу, — согласился четвертый воин — мечник, прибывший накануне из Газарры с последним подкреплением и по этой причине плохо разбирающийся в ситуации. Но и ему было очевидно, что тварь нужно прикончить, потому что…

/Да потому что нельзя, чтобы такое оскверняло землю, по которой ходят люди. Нельзя, чтобы оно извивалось и корчилось тут, словно в медленном танце. Оно не имеет права жить — ведь на него тошно смотреть.

О! А что это с ним?../


Увидев, что люди ведут себя как вполне разумные существа — остановились, переговариваются, фешают, что предпринять, — Вувахон окончательно убедился в своей правоте. Его решимость продемонстрировать людям лучшие намерения окрепла, и он стал торопливо снимать со спины тючок со своими подстилками.

Ловко изогнулся, потянул за нить и распустил гибкими щупальцами шов на ткани, которая скрепляла рулон.

Люди старались улыбаться ему.

Это было не самое красивое зрелище, но Вува-хон отдавал себе отчет в том, что и он выглядит не совсем привычно для их глаз. Вначале у каждого свои представления о прекрасном. Это уже потом выясняется, что основные пункты обязательно совпадают.

И вопоквая-артолу еще раз подумал как можно приветливее: «Подарки! Подарки для любимых детенышей. Красиво!»

Тварь скрючилась, скорчилась, свилась в тошнотворный клубок с извивающимися отростками — и вдруг лопнул белесый нарост на ее спине, и оттуда с шелестом высыпались

/Да не может это быть ковром — просто какая-то необычная паутина. И прикасаться к ней нельзя ни в коем случае. Она, должно быть отравлена./

толстые куски мягкой и шелковистой на вид ткани. По форме они немного напоминали привычную паутину, что плетут пауки в дальних углах домов, такие же овальные, вытянутые. Но, о чудо! На непонятных кусках, и это было совершенно очевидно, оказались вытканы цветы, бабочки, деревья. И даже торчал из-под кучи остальных краешек

/коврика/ невесть чего, где виднелся берег озера.

— Ягма ее поцелуй, эту тварь, — испуганно произнес Лиал. — Что это еще за ткач такой отыскался? Не нравится мне это.

— Они отвлекают нас, — дрожащим голосом сказал Рюг. И утер внезапно выступивший на лице пот. — А другие тем временем окружают. Когда они на нас набросятся, мы не отобьемся. Несколько таких червяков еще можно забить, а вот если их будут сотни…

— Подманивают, — согласился новенький. — Видали, как птица иньин ловит всяких букашек? Выставит из травы хохолок, похожий на букетик цветов, и хватает всех, кто решил на них присесть… Я вообще не понимаю, о чем речь. Спалить ее в огне — и бегом к эльо Кайнену, докладывать. Такие твари поодиноч-ке на свет не появляются.

Он свирепо оскалился, глядя на червеобразного уродца.

/Ненавижу, когда глаза ничего не выражают. Ненавижу!/

И поднял копье.


Абсолютное молчание двуруких вызывало у Вувахона легкое беспокойство и тревогу. Между собой они переговаривались, но ни одной толковой мысли, адресованной ему, вопоквая-артолу до сих пор не уловил.

Носились в воздухе едва уловимые слова-образы и запахи, но были они сплошь удивленные и неприязненные.

Вувахон сначала воспринимал это как должное:в свое время и аухканы пару раз чуть было не обозвали Избранника уродом. Трудно свыкнуться с мыслью, что такое ущербное существо может считать себя законченным и полноценным творением природы. Однако жизнь доказала обратное.

Так что естественные эмоции (крохотный пряха теперь точно знал, что у людей бывают не только чувства, но и эмоции — странное состояние, которое они и сами порой определить не могут, не говоря уж о том, чтобы его контролировать) Вувахо-на не удивили.

Удивляло затянувшееся молчание. Словно люди не желали даже сделать попытку, первый шаг.

/Как это называет Рруффф? Протянуть руку…/

Аухкан не уловил никаких одобрительных или радостных мыслей и тогда, когда они увидели и рассмотрели красивые подстилки для детских гнезд.

Вопоквая-артолу забеспокоился, но тут человек открыл рот и показал зубы. После чего высоко поднял правую руку с зажатой в ней короткой блестящей полосой, чем-то похожей на конечности пан-тафолтов…


— Рюг прав. Живой переть ее в крепость нельзя. Но и бросать здесь не следует — это не нашего ума дело. Вот вручим эльо Кайнену, пусть он с ней и возится. Сдается мне, подарочек этот его не обрадует, ну да не наша вина…

— На копье насадить, да так и понесем, чтобы руки не марать, — посоветовал новенький.

— Разумно говорит, — согласился Лиал. Новенький подошел поближе к извивающейся твари, передернулся весь, будто влез сандалией в лошадиный навоз, сплюнул и, широко размахнувшись, воткнул копье в верхнюю часть мохнатого толстого тела.

Существо запищало мерзким тонким голоском, забилось. Шкура у него оказалась толще, чем предполагал человек, и подалась с трудом. Раздался треск рвущейся ткани, на новенького брызнула ярко-голубая холодная жидкость, и он заверещал:

— Яд! Яд! Помогите!

Тут тварь еще раз извернулась, и несколько когтей проехались по его коже, оставляя на ней кровавые рваные борозды…


Вспышка агрессии была внезапной.

Мысль о ненависти — ясной и понятной, будто произнесенной рядом стоящим аухканом.

— Я пришел с миром! Я принес подарки! Хоф-фриххи! Хоффриххи! — кричал Вувахон изо всех сил.

И вдруг отчетливо понял: то, что он принял за улыбку, улыбкой вовсе не являлось.

И его никто не слышит.

И его никто не хочет слышать.

Совсем никто.

/Смертники./

Первый удар причинил острую боль и…

/Несправделивость! Я же не воин. Никакого оружия…/

Вранье, что аухканы не испытывают страданий. Они просто очень живучи и не умирают от тех ран, которые даруют человеку высшее облегчение — смерть.

Аухкан идет по пути боли гораздо дальше. И конец этого пути теряется в ярко-голубом тумане…


— Ненавижу, когда на меня глядят вот так рычал воин.

Он был смертельно напуган, и в воздухе остро пахло его страхом. Эти ядовитые испарения проникли в разум и сердца его товарищей, и теперь паника завладела всеми.

/Ядовитое. Коварное. Смертельно опасное. А они еще колебались…/

И тогда Рюг изо всех сил хватил верным своим топором прямо по этим кошмарным глазам, которые выедали, выгрызали его сердце.


Мир взорвался и ослеп.

Крохотные коготки незрячего отныне вопоквая-артолу беспомощно цеплялись за воздух, пытаясь найти хоть какую-то опору.

Голубая кровь, горько-соленая, словно океанская вода, заливала голову Вувахона, пачкая разноцветную шерстку, затекая в открытый в беззвучном вопле рот. Гибкие щупальца — удивительные инструменты, предназначенные для того, чтобы создавать самую тонкую и легкую материю, метались, как перепуганные птицы, — умоляли, просили…

Никто не слышал.

Никто и не хотел слышать.

Еще один удар топора обрубил заднюю часть туловища.

Вувахон извернулся всем телом, содрогнулся от неистовой боли. Жгло огнем — он знал, как это бывает, потому что, еще будучи неразумной личинкой, однажды сунулся к горящему дереву, что вспыхнуло во время грозы от удара молнии. Но тогда он коснулся пламени и отпрянул. А теперь оно поселилось в нем и не желало уходить.

Голубая кровь текла, как вода.

А жизнь не утекала.

Вопоквая-артолу больше не мечтал быть услышанным. Он мечтал умереть.


Руф не помнил, бегал ли он так когда-либо еще.

Он летел вниз по склону, едва касаясь ногами земли, отталкиваясь от камней и коряг, перепрыгивая через поваленные деревья, птицей перелетев через лесную речушку.

И пока он бежал, он слышал душераздирающий крик малыша Вувахона. Тот кричал: «Рруфф! Рруффф!» Были еще всплески неистовой боли и почему-то изображения ярких ковриков с вытканными на них цветами. Один раз вопоквая-артолу даже закричал: «Хоффриххи» — и этот крик пробил грудь человека навылет, словно тупое копье.

— Какие коврики! Ягма забери! Что с тобой?!

Но ответов не было, только крик, постепенно уда-, ляющийся, как если бы у Вувахона не хватало сил. Шрутарх и Шанаданха следовали за братом. Они тоже слышали призывы крохотного пряхи и тоже стремились ему на помощь, но сохраняли хладнокровие. Руф спиной ощущал их

/Это было, конечно, не безразличие. Это было именно то, что отличает человека от аухкана, — умение оставаться собой, контролировать себя в самые тяжелые и страшные минуты и не поддаваться эмоциям./ спокойствие.

Он старался не думать, чего оно им стоило. Вувахон был всеобщим любимцем.

Они в несколько длинных прыжков, больше похожих на парение

/Раскрытые крылья с проявившимся на них рисунком агрессивных намерений/

огромных птиц, каких никто еще не видел под этим небом, преодолели обрыв, песчаную полосу «ничейной» земли и выбежали в долину. Там-то Руф и обнаружил то, что навсегда изменило его жизнь. Изменило сильнее и необратимее, нежели предыдущие смерти и возрождения.

На пятачке вытоптанной травы, обильно политой голубой кровью, над крохотным, изувеченным, слабо подрагивающим тельцем вопоквая-арто-лу стояли четверо.

Одного из них Руф не знал, а вот трое других…

Милделин Олькой, услышав, как бегут по песку трое воинов, стал медленно поднимать голову и в какой-то миг натолкнулся взглядом на взгляд Кайнена. Он не мог узнать бывшего командира под шлемом-Алакартаем с его темными немигающими глазами и торчащими шипами, он испугался и помертвел, предвидя скорое возмездие — все это было в его обезумевших глазах, — но что-то же заставило его податься вперед, равнуться всем телом, вопреки разуму и инстинктам, в совершенно бесполезной и нелепой попытке определить того, кто…

/Руф таскает камни и укладывает их в аккуратную кучу возле стены. Двор Каина залит солнцем. Килиан жалуется, что тело зудит под доспехами. Командир Аддон обходит всю крепость, проверяя последние мелочи перед боем.

— Элъо Кайнен! Эльо Кайнен! — кричит невысокий крепыш с синяком на пол-лица. Правая бровь у него подпухла, и на нее криво прилеплен лист целебной муссторы.

Он тащит за собой упирающуюся женщину, в другой руке сжимает палку.

— Эльо Аддон, она меня опять поколотила, .

— Посажу в темницу на хлеб и воду, грозит Аддон, не уточняя, кого именно. Он уже наизусть выучил, что будет дальше.

Килиан толкает Руфа в бок локтем, и оба прыскают, не удержавшись.

Кайнен свирепо глядит на них, стараясь не расхохотаться…/

Раллоден Лиал принял боевую стойку.

Он сделал это только потому, что понял — от двух многоруких чудовищ, порожденных чернотой ночного неба, и от этого двурукого демона им не уйти.

Правда, он видел разоренный лагерь палчелоров, но до сего дня не желал верить в то, что это возможно. Вот и выходит, что Олькой был прав…

Руф смотрел на него, и сердце обливалось ледяными потоками крови

/Он тащит на себе тяжелораненого воина. В отряде мало людей, совсем нет лошадей, им нужно торопиться. В таких случаях…

По-разному поступают в таких случаях.

Рыдала потом, повиснув на шее у Кайнена, жена спасенного им топорника, изумленно ворчал Каббад — не желал верить, что эту тушу можно пронести на себе, не останавливаясь, такое расстояние.

— Моя жизнь принадлежит тебе, командир Руф, — сказал тогда Лиал./ из-за невозможности отнять то, что он сам старался вырвать из цепких когтей смерти.

Всхлипнул рыжий Рюг, которого Руф когда-то учил держать в руках милделин. Перехватил поудобнее рукоять того самого топора — а науку хорошо помнит, все делает, как велел командир Кайнен…

— Ему нельзя помочь. Его уже поздно защищать, — появился в сознании Двурукого вывод, сделанный масаари-нинцае. — Надо уходить. Поздно…

— Что же ты, малыш? — спросил человек.

— Хоффриххи, — едва слышно пролепетал Ву-вахон. — Хотел дарить яркие… Глаза болят, Рруфф…


Люди застыли на месте, понимая, что это и есть последние мгновения их жизни. Им было не менее страшно и одиноко, чем нелепому существу, которое издыхало у их ног.

Внезапно они ощутили всю его муку, тоску и… недоумение.

Они поняли, что им тоже не объяснить этим кошмарным тварям, что дома ждут жены и дети и старые друзья; что жизнь только-только началась; что они должны охранять Южный рубеж — и никто, кроме них, делать этого не будет…

Они кожей ощущали, что не дождутся ни сочувствия, ни милосердия. Что не будет даже попытки найти с ними общий язык и, может быть, может быть что-то решить.

Они знали, что им не докричаться до этого глухого и равнодушного создания, что держало свой длинный, сделанный не под этим небом меч так легко и небрежно. Оно глядело на них холодными глазами — и это был взгляд убийцы, а не воина.

Твари не нападали не потому, что боялись, а потому, что давали людям до дна испить из полной до краев чаши смертельного ужаса.

Они — люди — искали топорника Олькоя, который после смерти жены не совсем в себе, они никому не желали зла. Они не воюют с этими — как же их назвать?!

Теперь новенький, ноги которого подкашивались, а в горле пересохло от дикого страха, понял, что такое — смотреть не мигая.

Темные, гладкие, сверкающие, будто драгоценные камни, глаза двурукого смотрели прямо на него. И смотрели с ненавистью.

Арзубакан появился в руке Руфа, словно вырос.

Новенький стоял дальше всех,

/дальше всех от сердца и души того, кто был Руфом Кайненом/

и острие меча метну лось к нему, перечеркнув его жизнь косой чертой — от правого плеча к левому бедру. Лезвие Арзубакана без помех вошло в плоть, не ощутив ни сопротивления доспехов, ни сопротивления человеческого тела. С коротким хрустом подался бешеному натиску хребет, и мечник рухнул к ногам Олькоя грудой чего-то визжащего, булькающего, несуществующего…

Шанаданха не успел вмешаться — Кайнен оказался быстрее и /Аухканы не знают ненависти, а я знаю. Единственное, что я сохраню в себе человеческого, — это умение ненавидеть и мстить. С нами нельзя разговаривать, с нами нельзя договариваться. Нам нельзя верить. К нам нельзя приходить беспомощным и безоружным. И уж тем более приносить маленькие яркие хоффриххи…/ злее.

Он нанес короткий прямой удар, нацеленный в грудь Олькоя, и тот не смог ни уклониться, ни парировать его. Ядовитая железа Арзубакана отозвалась презрительным плевком, и в крови человека заструился яд детей голубой крови.

Олькой закричал, замахал руками, в бесплодной попытке разорвать на груди металлическую броню. Его выжигало изнутри.

А Руф уже обернулся к Лиалу. Единственное, что он мог сделать для него, — это забрать то, что принадлежало по праву, не причиняя лишних страданий. И он отрубил ему голову — как беспомощному котенку, как жалкому детенышу. Голова, крутясь, откатилась в сторону и уставилась испуганными глазами на замершего Шрутарха.

Этот масаари-нинцае уже участвовал в сражениях с людьми, но он никогда не ощущал рядом: с собой такой ненависти.

Рюг умирал дольше и страшнее.

Потом, после короткой схватки, Кайнен не торопился добивать смертельно раненного человека, с некоторым даже любопытством глядя, как тот пытается уползти от своего убийцы, волоча по траве обрубки ног и воя от боли и смертной, стылой тоски. Как цепляется окровавленными пальцами за траву, острые стебли которой ранят их еще сильнее. И как руки человека постепенно покрываются не только своей — красной, но и чужой — голубой — кровью.

Двурукий стоял над ползущим — дергающимся и орущим — Рюгом, широко расставив ноги и занеся меч в сцепленных руках.

Затем воткнул его под левую лопатку, пригвоздив топорника к земле.

Очень аккуратно и осторожно собрал все коврики, даже изорванные, затоптанные и мокрые; завернул бездыханное тельце Вувахона и его бесполезные, не принятые никем подарки в свой плащ и быстрым шагом двинулся по направлению к Городу.

Он думал — как странно, что его по-прежнему будут звать Руфом Кайненом.

Он — Руф Кайнен?


Руф Кайнен, в котором умер человек…

3

— Есть абсолютно верные решения, которые на поверку являются не только бесполезными, но и вредными. Твой необдуманный поступок был как раз из их числа, — бесстрастно сказал Шигау ханам.

— Ты не слышал, как он кричал, — ответил Руф зло.

— Слышал…

В мысли-голосе бога было столько грусти и боли, что они волной захлестнули Двурукого. И он понял, что Шигауханам пережил все: и боль, и пытку, и смерть Вувахона, а затем еще и горе его братьев. И свое горе — смертную муку Отца — тоже испытал.

Руф все это понял. Но легче ему не стало.

— Они не заслуживают жалости, — раздельно и внятно сказал он. — Они никогда не прислушаются к тебе и твоим детям. Поверь мне, Шигауханам, ибо я такой же. Спроси у Шрутарха и Шана-данхи, что значит человеческая ненависть и как она выглядит.

Бог молчал, но это не значит, что ничего не происходило.

Двурукому показалось, или действительно бесплотная мягкая рука коснулась его затылка, побуждая открыть разум. Руф подумал, что это прикосновение знакомо ему так же, как оказались знакомы аухканы, еженощно приходившие в его сны в той когда-то бывшей жизни. Он не стал сопротивляться.

Напротив, он постарался открыть Шигауханаму самые глубокие и потаенные уголки своей души, чтобы там, задохнувшись от ненависти, злобы и тоски, которые переполняли бывшего человека, ни-когда-не-бывший-человеком смог избавиться от иллюзий.


/ — Не так, крепче, крепче держи! Руф легко выбивает топор из рук молодого паренька. Тот смеется и убирает с мокрого лба огненно-рыжую прядь.

— Ловко, эльо Кайнен. Ну да все равно — второго такого, как ты, под нашим небом нет и отродясь не было. А любому другому я живо покажу дорогу в царство Ягмы.

— Тогда моли богов, Рюг, чтобы, нам не оказаться по разные стороны…

Рыжий воин ползет по окровавленной траве, волоча за собой обрубки ног, и воет от боли. А убийца равнодушно глядит на него глазами аухкана Алакартая — и нет в его сердце ни сострадания, ни сожаления…


Руф тащит на себе громадного топорника, грудь которого наспех перевязана грязными, заскорузлыми от крови тряпками.

— Брось, — хрипит раненый. — Оба погибнем.

— Никто не погибнет! — рявкает Руф. И столько убежденности в его голосе, столько воли к жизни и — что гораздо более убеждает милделина Лиала — совершенно нет всхлипов и придыханий, столь естественных, когда человеку не хватает сил и воздуха, что кажется: Руф сможет шагать так до того места, где небо падает в объятия земли…


Крутящаяся голова с испуганными, еще живыми глазами катится в сторону застывшего на месте аухкана.

«Интересно, он что-нибудь понимает в этом состоянии? Или он все-таки мертв с того мгновения, как голова была отделена от туловища?/


— Видишь? — спросил Руф, когда чужой разум вынырнул на поверхность его сознания и покинул негостеприимное обиталище.

— Вижу, — согласился Шигауханам. — Ничего особо нового — ты подвержен всем людским слабостям, несмотря на то что ты наш брат и Избранник.

— Тогда отчего ты не отомстишь за смерть Вувахона?! Ведь они… ведь мы заслужили это.

— Если я стану мстить всем, кто этого заслуживает, если я стану уничтожать всех, кто не имеет права на существование — неважно, по каким причинам, — то мир ляжет в руинах уже сейчас. Твои соплеменники убили вопоквая-артолу именно потому, что им казалось, он не имеет права на жизнь. И они до последней, кратчайшей доли отпущенного им времени были уверены в своей правоте.

Они были смертельно испуганы, когда увидели и почувствовали тебя, но ведь так и не узнали, за что умирают. Ты облегчил жизнь себе, а не смерть Вувахону. Это ты понимаешь, Избранник?

— Тогда отчего вы напали на лагерь палчелоров?

— Все было наоборот. Это они натолкнулись на двух наших воинов и попытались их уничтожить. Масаари-нинцае пришлось защищаться и звать на помощь братьев.

— Ты так могуч, Шигау ханам. Я боюсь даже предполагать, что ты чего-то страшишься. Но…

— Но я поступаю так, как если бы боялся? Ты прав, Руф, и одновременно ошибаешься. Я не боюсь выступить в открытом бою против твоих соплеменников и их богов. Уверен, что если я и не одолею всех, то заберу очень много жизней. Слишком много, чтобы тому было какое-то оправдание.

Я боюсь уподобиться вашим богам, которым не известна ценность всего живущего. Я боюсь, что возненавижу их и захочу отплатить убийцам и подлецам той же монетой. У меня слишком много причин ненавидеть и презирать людей и богов Рамора. Я отчаянно боюсь стать мстителем из ваших древних легенд.

Знаешь почему, Руф?

Потому что я чувствую в себе и эту жажду убивать, и эту способность — ненавидеть.

Я слишком хорошо умею и то и другое, чтобы меня не пугал Великий Аухкан Шигауханам, пришедший в этот мир, дабы разрушить его до основания…

Потому что, человек, ты даже не можешь представить себе, насколько сладок и упоителен вкус ненависти.

— Хорошо, — сказал Кайне после долгого молчания. — Я попытаюсь докричаться до людей.

4

Таленару Великой Газарры

Аддону Кайнену

от его преданной и любящей дочери Аммаласуны.


Дорогой отец!

Меня искренне беспокоит, что ты терзаешься муками совести и чувствуешь свою вину за гибель мирных граждан Ирруана. И, как твоя дочь, я понимаю твое горе и сочувствую тебе и испытываю ту же боль. Но как царица Газарры, я не имею права, да и не могу с тобой согласиться.

В тот литал, когда наши войска подошли к стенам города, а его жители не открыли ворота и не вышли к тебе, показав тем самым, что не признают мою власть и законность наследования престола, они перестали быть мирным и беззащитным населением. Когда-то мой мудрый отец и моя любимая мать учили меня, что каждый человек сам делает свой выбор. Помнишь?

Граждане Ирруана предпочли сопротивляться тебе и защищать орфа Турнага? Что ж, они получили лишь то, что заслуживали. И смерть людей — это результат их упрямства и непокорности. И потому, дорогой отец, не вини себя ни в чем. Ты исполнял, свой долг.

Что же до несчастных жрецов храма. Эрби, то я скорблю о гибели их товарища вместе, с тобой и Каббадом. Я уже направила в Ирруан мастеров и строителей для того, чтобы они помогли моим добрым подданным восстановить свой город; я отослала им хлеба и мяса, так что там не будет обычного после такого сокрушительного поражения голода, а также приказала немедленно выехать нашим лучшим врачевателям. Видишь, отец, мы стали милостивы к бывшим мятежникам, едва они признали меня царицей.

Храм Эрби будет восстановлен в кратчайшие сроки, а его жрецам воздадут все почести, положенные им по сану. Я обещаю тебе заботиться о стариках, чтобы душе твоей было легко и светло.

Если Шэнн не согласится с мирными предложениями и предпочтет смерть и разрушение — не сомневайся. Ты должен сделать это.

Я с нетерпением жду тебя, ибо в Газарре, а особенно в Каине неспокойно. Не тревожься, с Килианом все в порядке, однако от него пришли самые пугающие известия.

Милделины Олькой и Рюг, раллодены Лиал и Кипо (прибывший со вторым отрядом газарратских мечников) были убиты недалеко от цитадели. Думаю, ты уже догадался, что раны, которые они получили в битве с неведомым врагом, оказались столь же страшными, как и те, что ты нашел на телах убитых палчелоров, и те, что видел Килиан в лагере варваров. Кроме того, дозорный отряд обнаружил возле тел убитых несколько лужиц странной жидкости цвета. морской воды.

Килиан обеспокоен и предполагает худшее.

Дорогой отец, береги себя в битвах, и знай, чаю твоя дочь тоскует по тебе. Я жду тебя обратно с победой и славой. А еще, мне очень нужен твой совет и твоя помощь, потому что мне некому больше рассказать, что Руф снится мне каждую ночь. Точнее, не Руф, а всего лишь черная тень, великий воин, вооруженный неведомым мне мечом, но я точно знаю, что это он. Отец, мне страшно оттого, что со временем моя боль и печаль не становятся меньше. Я думала, что спустя несколько лун смогу вспоминать о нем с нежностью и светлой грустью и что у меня может быть еще какое-то будущее с другим человеком. Но я люблю Руфа, и каждое утро, просыпаясь в одинокой постели, понимаю, что сегодня люблю его больше, чем вчера, и нуждаюсь в нем отчаяннее, чем могла предвидеть.

Я бы все отдала, чтобы, еще хоть раз взглянуть на него, услышать его голос, прикоснуться к нему… Ты понимаешь меня, отец, ведь правда? Наверное, именно так выжигает тебя изнутри тоска по маме.

Я приняла решение и поеду в Каин с большим войском. Во-первых, там и впрямь нужно мое присутствие — я должна своими глазами увидеть, что происходит на Южном рубеже. Во-вторых, я хочу еще раз пройтись по тем местам, где была так счастлива.

Приезжай, отец. Приезжай быстрее, ибо иногда мне кажется, что я не выдержу тяжести горя и великой ответственности, что свалились на меня так внезапно.

Что же до Шэнна, то хоть утопи их всех в крови, но сделай так, чтобы они никогда больше не помышляли о том, чтобы противиться нам.

Твоя любящая дочь Уна.

5

Она была великолепна.

В мире Ифнарее назвали бы невероятной красавицей, но и в Раморе никто не посмел бы усомниться в том, что равной ей нет.

Ее могучее, несокрушимое тело — живая крепость — переливалось всеми цветами радуги, а мощный хвост был усеян сотнями острых лезвий с ядовитыми железами. Ее прекрасные глаза цвета вечернего неба смотрели холодно и надменно, и были они как россыпь сверкающих капель на лепестках цветка. Смертоносные мечи и кривые серпы ее конечностей двигались грациозно и плавно — все-таки она была женщиной. А еще она была разгневанной женщиной, и ее клыки раскрывались в самой страшной улыбке — улыбке Бездны.

Шигауханама посетила Садраксиюшти — бессмертная возлюбленная его отца, Шисансанома.

— Я не дам тебе проиграть эту войну, — сообщила она без предисловий.

— Войны не будет. Я не допущу ее.

— Так говорил и твой отец. Он убедил меня не вмешиваться. Ты знаешь, чем это закончилось.

— Среди нас смертный двурукий, и мы смогли понять друг друга. Я надеюсь, что мы сможем договориться и с другими. Они не похожи на нас, Садраксиюшти, но иногда они заслуживают того, чтобы я относился к ним как и к тем, кого породил.

— Это иллюзия, Шигауханам. Подобная иллюзия погубила твоего Отца и весь прекрасный мир, который он создал. Он не позволил мне уничтожить здешних богов и их детей, он хотел жить с ними в согласии, но предал страшной смерти аухканов. Справедливо ли это?

— Нет. Но ты, великолепная, никому не оставишь шанса выжить. После тебя здесь не будет двуруких.

— Неужели это не радует? Я предлагаю тебе помощь, Шигауханам. Я предлагаю свою поддержку тому, кто мог быть и моим сыном. Вдвоем мы очистим землю от этих подлых и коварных тварей, отомстим за крах империи Шисансанома, и ты сможешь создать новое царство, в котором никто и никогда не будет угрожать аухканам.

— Это так заманчиво, великолепная, что я боюсь искушения.

— Тогда соглашайся!

— Я признателен тебе за то, что ты пришла издалека, чтобы защитить меня. Но я прошу о милости. Не убивай ни людей, ни их богов. Жизнь не должна происходить из смерти, а только из другой жизни.

— Так не бывает, детеныш, — печально подумала богиня. — На самом деле так никогда не бывает. Мы с твоим отцом желали всего лишь любить друг друга; и что же стало с нами? Он прежний, но где-то, а не со мной. Я — здесь. Но я не прежняя. Они убили во мне ту Садраксиюшти, что умела любить и прощать. И ее смерть привела к рождению нынешней Садраксиюшти — той, что уже уничтожила шесть великих миров.

Шигауханам не только слышал ее мысли, но и видел их.

/По багровой равнине под алым небом, на котором сияют три солнца, отчаянно бегут куда-то странные трехглазые твари, покрытые чешуей, а за их спинами рушится лес стройных витых башенок, объятых племенем, и парит над городом, распустив сверкающие крылья, их многоглазая смерть…

Над бескрайним океаном висит пар, и морские существа мечутся, не в силах спрятаться или спастись. Вода становится все горячей, а на глубине, где осталась вожделенная прохлада, их расплющит давление. Они еще пытаются сопротивляться, и их колесницы, запряженные морскими змеями, носятся среди обжигающих волн, но жалкие стрелы с костяными наконечниками не могут поразить бессмертную Садраксиюшти, которая хлещет несчастных хвостом, уничтожая их сотнями. И подводные города обречены на запустение и медленную гибель. Никто больше не будет жить в перламутровых раковинах, никто не сможет легкой тенью скользить среди мерно колышущихся водяных растений, и только глубоководные рыбы обрадуются нежданному пиршеству, когда станут падать на дно изуродованные останки морского воинства…

Краснокожие двурукие, головы которых покрыты извивающимися волосами? тщетно пытаются поразить великую богиню из причудливых орудий, стреляющих горящими снарядами. Их неприступная крепость, выращенная на розовых скалах, исступленно кричит, предчувствуя скорую гибель…/

— Я не щажу никого, ведь и меня не пощадили когда-то, — горестно говорит богиня. — И тебя тоже не пощадят, детеныш. Ни в одном из миров, что играя создал Творец Югран, нет жалости и сострадания. И не пытайся их искать.

— У тебя свой путь, великолепная. У меня — свой.

— Ты горд, детеныш Шисансанома. Однако помни: ты велик, но не всемогущ. Ни один из нас не может быть уверен в том, что бессмертие и сила защитят его. И потому говорю тебе: я, Садраксиюшти, один раз уже согласилась сохранить людям и богам Рамора жизнь, и сожалею об этом. Но на сей раз я не стану ждать. Я вмешаюсь тогда, когда сочту нужным. Ибо я не желаю наблюдать смерть того, кого бесконечно любила бы, если бы все еще умела любить…

ГЛАВА 9

1

— Ты великий полководец, друг мой, — восхищенно сказал Каббад.

Они с Аддоном бродили по полю недавнего сражения, состоявшегося в одном конном переходе от Шэнна.

Полки Шэнна уже ожидали их, и таленару пришлось перестраивать свои отряды на ходу. Он знал, что армия нынешнего противника славна своими колесницами и бросает их в бой против пехоты и конницы, а сверкающие лезвия длинных ножей, укрепленные на колесах, сокрушают все живое, что попадает в их бешеное кружение.

Увидев, что шэннские колесничие вот-вот сорвутся с места, бывший таленар Тислен с перекошенным от ужаса лицом прискакал к Аддону, умоляя побыстрее выставить заслон дилорнов, как делали все военачальники без исключения. Однако Кайнен — невозможно спокойный и хладнокровный — приказал вытащить вперед бираторы и отдал воинам распоряжение покинуть орудия, как только колесницы подкатятся слишком близко.

Во второй ряд он поставил тезасиу, которым было ведено поджечь стрелы и пускать их не столько в противника, сколько в землю. Трава после недавнего зноя была все еще суха, и Аддон рассчитывал, что огонь быстро распространится по равнине.

Не встретив сопротивления конницы или пехоты, разогнавшиеся колесничие уже не могли сдержать мчащихся лошадей, когда в их лавину ударил смертоносный каменный дождь. А как только инженеры бираторов оказались в зоне досягаемости стрел, которые пускали лучники, стоявшие на колесницах, они — как и было приказано — покинули свои места, бросив бираторы посреди равнины. И вот тут оказалось, что объехать неожиданное препятствие не удастся, потому что колесничим нужно либо крушить своих же (для маневра пространства не было), либо врезаться на всем скаку в камнеметы, которые были расставлены так, что между ними не могла протиснуться пара коней.

В создавшейся давке и неразберихе, когда возницы пытались сдержать лошадей, развернуть их, выстроить новую линию атаки, в шуме и криках раненых и умирающих, испуганных и растерявшихся людей, командиры не могли отдать новые приказания. Даже отступить было сложно. А тут как раз тезасиу стали осыпать врага горящими стрелами.

Многие колесничие и лучники были убиты, оставшиеся без возниц лошади в панике метались по полю, попадали под ножи, ржали, вставали на дыбы, крушили колесницы…

Вспыхнула трава, и взбешенные животные помчались обратно, к замершему на месте войску Шэнна, которое не ожидало такой скорой и ужасной развязки.

Пехотинцы рассыпались по равнине, но многим из них не удалось избежать столкновения с неуправляемыми колесницами, и они были затоптаны копытами, рассечены лезвиями, раздавлены, искалечены, смяты.

И когда жалкие остатки шэннского войска попытались снова собраться вместе, на них двинулись грозные, закованные в железо и бронзу милделины и раллодены.

Они стучали о щиты мечами и топорами, и этот мерный стук сбивал дыхание, заставляя сердца шэннанцев наполниться ужасом и отчаянием.

Впереди газарратов бежал огонь, а они следовали за ним второй стеной. И если от огня можно было скрыться, то спастись от топорников и мечников Аддона Кайнена было невозможно.

Таленар старался не смотреть на поле боя: последние несколько лун он только и видел, что искаженные мукой лица умирающих и — что еще хуже — искалеченных, израненных, обожженных, насаженных на копья, с перебитыми хребтами, ослепленных, истекающих кровью… Ему казалось, их взгляды всегда будут преследовать его. Эти несчастные слились в одного поверженного воина, и ему было страшно закрывать глаза: он боялся, что этот воин станет приходить в его сны.

Помня о том, как бесславно пал Ирруан и сколько защитников крепости было убито во время осады, Шэнн в тот же день открыл ворота перед таленаром Аддоном и безоговорочно признал своей царицей великую Аммаласуну из рода Айехорнов. Поставив наместником Уны командира Тислена, Кайнен объявил краткий отдых в покоренном городе, строго предупредив, что разбой и грабежи будут караться самым жестоким образом.

— Ты великий полководец, — повторил Каббад.

— Я велик, потому что сумел за короткое время убить множество воинов, вся вина которых заключалась в том, что они защищали свой дом и своих родных.

— Посмотри на это иначе: ты велик тем, что сохранил множество жизней наших солдат. Они славят тебя и призывают богов даровать тебе счастье и благополучие. И я их понимаю и поддерживаю.

— Получил письмо от Уны перед самой битвой. Даже некогда было тебе сказать, — глядя в небо, обронил Кайнен. — Девочка отправляется на Южный рубеж. Там снова объявились эти…

— Как она? — спросил Каббад.

— Любит, тоскует, не может пережить потерю Руфа. Кажется, хочет увидеть Килиана и понять, что дальше. Беда в том, что она становится все более безжалостной и бесчувственной.

— Что еще? — спросил Каббад.

— Ей снится тень Руфа.

— Это плохо, — сказал прорицатель, помрачнев.

— А мне вот Либина не снится, — горько молвил Аддон. — Сколько ни прошу ее явиться в мои сны, сколько ни зову. Не снится. Уна счастливая хотя бы тень, хотя бы краешек тени. Я и на это согласен…

— Тебе же сказали, она в хорошем месте и ждет тебя. Не гневи богов, не требуй большего.

— Я всего лишь любящий человек, Каббад. Разве боги могут понять, как мне больно и страшно? Как мне холодно и пусто без нее в этом мире. Разве наша Уна могла бы стать такой непреклонной, останься Либина в мире живых? Она бы утешила нашу девочку, она бы показала ей другой смысл жизни. Что царский венец, когда моя маленькая крошка несчастна? Она просит, чтобы я помог ей справиться с горем, а я… Что я? Я не знаю, как ей помочь, Каббад. Кто бы мне подсказал, как жить дальше.

— Ты знаешь, Аддон, я очень плохой прорицатель, но я настоятельно советую тебе: собирайся, отправляй войска в Каин, скачи туда как ветер. Я поеду с тобой. Что-то должно случиться в нашей крепости, что-то должно произойти в ближайшее время — и это меня тревожит.

— Что ты видишь? — испугался Кайнен.

— Тень Руфа, друг мой. Совсем не бесплотную тень нашего Руфа…

А что до богов — то и они могут страдать. И это тем более страшно, что их страдание тянется целую вечность.


Они окружили ее со всех сторон, не давая пройти.

— Зачем ты здесь? — спросил горбоносый. — Это наш мир, сколько можно повторять?

— Не становись у меня на пути, двурукий. Я не готова любить вас, в отличие от моего брата и мужа.

И бронированный хвост сокрушил скалу, осыпав всех брызгами острых мелких обломков.

— Здесь нет места таким тварям, — сказал воин. — Мы уничтожили вас в прошлый раз, мы сотрем вас с лица земли и в этот.

— Посмотрим, козявка, — щелкнула она клыками. — Меня нельзя обмануть и предать. И я люблю убивать. Это единственное, в чем я нахожу утешение и радость. Поэтому лучше не угрожайте детенышу, ибо я не стану ждать. На сей раз я не буду наблюдать со стороны, и вмешаюсь в эту битву. Угадайте, чью сторону я приму?

— Пустые угрозы — признак слабости, — сказал каменный исполин. — Что ты можешь сделать мне или моему брату Улькабалу?

/Клубящийся пар над фиолетовым океаном, и морское божество далекого мира — гигантское существо с тысячами щупалец, — корчится в обжигающей воде. В бессильной ярости оно вздымает и обрушивает валы. размером с горы, заливает далекие берега, волнует бездну, но все это не причиняет ни малейшего вреда великой Садраксиюшти. /

— Я подогрею его водичку, — шипит она. — Только прикоснитесь к детенышу.

— Войны не избежать, — говорит горбоносый. — Люди умеют только воевать, убивать и умирать. Все остальное получается у них очень плохо.

— Твое царство увеличивается, когда уменьшаются царства земных владык, маленький Ягма. — Садраксиюшти распахивает необъятные крылья. — Ты сделаешь все, чтобы война разразилась. Но запомни, я приду за тобой. Я приду за всеми вами.

— Мы будем ждать, — говорит Тетареоф… …Слепой юноша стоит на самом краю отвесной скалы, нависающей над ущельем. Внезапно он изо всех сил размахивается и швыряет что-то в бездну.

Крохотные раскрашенные палочки перепуганной стайкой летят вниз…

2

Управитель Микхи чувствовал себя неловко. Ослепительная красавица в золотом венце на каштановых кудрях была его царицей. Но она не переставала быть и маленькой Уной, которой он перевязывал полотном разбитые коленки, помогал прибирать осколки кувшинов, кормил сладостями втайне — от Аддона и Либины и рассказывал самые интересные и страшные легенды.

Он по-прежнему любил ее, но разве мог простой управитель крепости Каин бросаться с объятиями и поцелуями к великой царице Газарры, Ирруана и Шэнна?

Во главе стройных рядов воинов стоял Килиан в сверкающих доспехах и великолепном шлеме с высоким алым гребнем.

Аммаласуна подошла к брату и слабо улыбнулась:

— Здравствуй, эльо Кайнен.

— Приветствую тебя, царица. — Он снял шлем и склонил голову.

И она увидела, что за ухом у него вьется непокорная седая прядь. Почти такая же, как у нее. И появилась почти тогда же.

Она положила на склоненную голову узкую легкую ладонь:

— Пойдем в комнаты.

Проходя мимо Микхи, Уна наклонилась к старику и крепко расцеловала его.

— Я обязательно приду поговорить с тобой, как только закончу все дела с Килианом. Хорошо? И он закивал, смешно тряся белой бородой. Когда Килиан и У на остались вдвоем, в комнате повисло тяжелое молчание. Девушка нервно теребила край своего тонкого зеленого хонедима с вышитыми золотыми птицами. Она избегала встречаться взглядом с человеком, которого большую часть своей жизни привыкла считать братом, и ей от этого было неуютно и неловко. Конечно, теперь ее царский сан служил надежным щитом, и если разговор не получится, то она вправе прервать его в любой момент.

Эльо Кайнен не посмеет противиться воле своей госпожи.

Но ей так хотелось достичь понимания, восстановить хотя бы малую толику их былой близости, доверия, взаимной честности. Ей необходимо было узнать правду, чтобы наконец прекратить терзаться неразрешимым вопросом: что произошло в тот страшный день между ее братом и возлюбленным?

Собравшись с силами, царица подняла глаза на молодого человека и пристально смотрела несколько мгновений. Он отвернулся, побледнел.

— Зачем ты приехала? Я же писал, что здесь опасно.

— Здесь всегда было опасно. Да и в Газарре не так уж тихо. Может быть, там еще страшнее. Здесь мы должны были защищаться от внешнего врага, зато никогда не боялись, что в чашу с вином нам подсыплют яд. А в моем дворце только об этом и думаешь… Все изменилось в моей жизни.

— Все изменилось, — эхом откликнулся Килиан. — Все изменилось в крепости Каин и в моей жизни. Нету прежнего Южного рубежа, каким ты его помнишь.

— Нет и прежней меня. Думаю, не ошибусь, если скажу, что там, над обрывом Улсалус, погиб не только Руф Кайнен, но и милый мальчик Килиан, которого мы все так любили. Так что и самого Килиана Кайнена, каким я его знала, тоже нет.

Нет мамы, и нет нашего отца — главы клана и самого лучшего защитника Южного рубежа.

— Это уже твоя вина. Ты сделала из отца завоевателя, — тихо, но непреклонно сказал молодой человек.

— У меня нет иного выхода. Мне нужно огромное войско, чтобы отразить нашествие чудовищ, но некогда вести долгие переговоры с другими царями. Да и смысла в этом мало. А нашествие будет: я знаю.

Я вот за чем приехала, Килиан, я хочу знать: это ты убил его?

— Тебе будет легче, если я отвечу «да»?

— Нет. Это будет ужасно и невыносимо. Но еще невыносимей каждый день думать, ты или не ты? Я ненавижу тебя за неизвестность, наверное, больше, чем за убийство.

— Кажется, ты не сомневаешься в моей вине. Уна уронила голову, но тут же подняла ее и смело взглянула на брата:

— Вообще-то, почти не сомневаюсь.

— И ты никогда не простишь меня?

— Я уже простила. Помнишь, мама говорила, что простить — значит понять. И мне кажется, я понимаю, отчего ты это сделал, если все-таки это сделал ты. Отчасти я и сама побуждала тебя к устранению соперника: ведь это я твердила, что желала бы любить тебя, но не могу, потому что на свете есть Руф. Именно я жаловалась тебе, что он не отвечает мне взаимностью, что он вообще ничего не говорит, — и что тебе было делать? У тебя не было даже надежды на то, чтобы стать свидетелем нашего счастья. Возможно, ты спасал не только себя, но и меня.

А он все равно не принадлежал нашему миру, он был другой. И любовь его была иной, и злость, и радость. Я не перестаю его любить, но горе сделало меня старше и мудрее. И я знаю, что мы все равно не были бы вместе здесь, под нашим небом. Потому что на самом деле это небо было мое, твое, мамино, но не Руфа.

Мне все время чудится, что он видел иные сны, ходил по другой траве и слышал пение птиц, которых мы не знаем. Помнишь, раковины-фальчопсы?..

Килиан покивал в знак согласия.

— Он видел их раньше. Я уверена в этом. Странно, правда? Будто я постепенно схожу с ума. Я не хочу мучить отца расспросами, но если Сиринил родила меня, то кто такой — Руф Кайнен? Я спрашивала о нем в храме Ягмы: там никогда не слышали об этом человеке. — Он отрубил руку Омагры, — глухо произнес Килиан. — И она висела у него за спиной, вцепившись в этот проклятый раллоден, и все время грозила мне. Я вытащил свой клинок и подождал — он должен был знать, что происходит, ведь он даже грелы чувствовал. А здесь, а тогда… Он хотел этого, Уна. Я не оправдываюсь, потому что мне нет правдания. Я тоже любил его, и, Ягма меня поцелуй, я люблю его сейчас.

Он не оставляет меня. Я разговариваю с ним и прошу, чтобы он понял. Он приходит в мои сны — темная, безликая тень, вооруженная каким-то страшным мечом, но я уверен, что это Руф. И я бегу за ним, тяну руки, кричу и просыпаюсь от собственного крика…

Согласись, любимая! Ведь если бы не таблички, ты бы поверила мне!

Но я хотел, чтобы ты запомнила его любящим. Таким, каким он не мог быть в жизни, а мог остаться только в смерти.

Я не жалею, что сделал это. Ты можешь казнить меня как убийцу Руфа Кайнена, но даже в смертный час я стану повторять, что не сожалею о содеянном.

Однако мне плохо без него.

— Темная безликая тень, — тихо повторила Уна. — С длинным мечом, какого не было никогда. Я вижу его на фоне ярко-желтого диска луны, и ее тошнотворный свет выворачивает мне душу. Вернись ко мне, — прошу я. И понимаю, что прошу невозможного. Мы отныне по разные стороны…

— Вернись ко мне, — прошептал Килиан. — Полюби меня. Ради тебя я могу все. Полюби…

— Мы по разные стороны, — скорбно ответила она. — Ты убил меня из-за того, что рука Омагры грозила тебе. Ты убил меня и взамен — вместо жизни и судьбы — принес мне недописанную песню. Если ты хотя бы завершил ее… Что там дальше, Килиан?!

— Не знаю, — сказал он сухо. — Честно говоря, я пытался досказать, что дальше, но у меня не его голос и не его сердце. Я родился под нашим небом, а он под каким-то своим. Ты сама это сказала.

3

Здесь все было знакомым и одновременно чужим.

Здесь жила Либина и Аддон Кайнен, здесь смеялась Уна и хохотал здоровяк Килиан; здесь колотила Олькоя его неугомонная сварливая жена, учился владеть топором молодой рыжий воин по имени Рюг…

На этих стенах умирали защитники Каина и Южного рубежа.

В этом маленьком святилище совершал обряды самый плохой на свете прорицатель Каббад.

В этих подвалах хранил запасы на случай осады дотошный старик Микхи, который помнил все раморские легенды.

Здесь обитали те, кого Он защищал, кому был верен и предан.

И отсюда же пришли те, кто убил беззащитного Вувахона и залил его кровью маленькие яркие «хоффриххи».

Здесь тренировали убийц, готовых уничтожать все живое только потому, что оно выглядело иначе, было непохожим, говорило на ином языке или вообще не говорило, а потому не могло произнести ни слова в свое оправдание.

Здесь жили глухие, которые никого не только не слышали, но и не хотели слышать.

Он шел к ним, чтобы докричаться.

Руф Кайнен делал это не для себя и даже не для них, а только ради крошки Вувахона.

/ — Никто не хочет даже попытаться, потому что это очень трудно, иногда — почти невозможно. И это может стоить жизни… Когда-нибудь среди людей появятся те, кто станет стремиться разговаривать с душами в надежде на то, что души потом смогут докричаться до своих людей.

— Смертники.

— Избранники, — возразил Вувахон.

— Нет, смертники./

Но в нем умер человек, и посему он не был уверен, кому суждено стать смертником: тому, кого не захотят слушать, или тому, кто не захочет слышать.

Стояла чудесная ночь.

Руф легко карабкался на неприступные стены Каина, цепляясь крюками, которые выскакивали из пазов на запястьях его доспехов, и помогая ногами: подошвы его обуви были покрыты мелкими острыми шипами и совершенно не скользили.

Он хотел увидеть Аддона или Каббада, потому что эти двое представлялись ему самыми мудрыми и достойными из всех людей, которых он узнал на своем недолгом веку. Жаль, что нет на свете Либины, вот кто умел выслушать и посочувствовать. Внезапно Руф подумал, что Вувахон был правее, чем ему представлялось. Ведь если была в его жизни такая Либина и такой Аддон, если ходят по земле прорицатель, любящий людей больше, чем богов, которым служит, и старый управитель Микхи, потерявший и сына, и внука; и если был Хималь — совсем еще мальчик, не пожалевший себя во имя других, — то, верно, род человеческий заслуживает уважения.

Он должен рассказать людям правду об аухканах, должен объяснить, что земля, где оба народа станут жить в мире и согласии, будет прекрасной. Он обязан это сделать, как бы ни хотелось ему вытащить Арзубакан и посеять целое поле боли среди тех, чьи соплеменники подняли руку на крощечного пряху.

Он перемахнул через широкий каменный зубец и чуть было не натолкнулся на сгорбленную человеческую фигуру. Она была такой маленькой, такой незаметной. Сперва он решил, что встретил ребенка.

Не желая вызывать переполох своим появлением, Руф замер, прижавшись к холодной стене.

— Руф, — произнес мелодичный девичий голос. Он вздрогнул. Это была Уна. Но как она могла увидеть и узнать его ночью, в кромешной тьме — ведь луна была затянута тучами.

— Руф, мне плохо без тебя.

В ее голосе было столько печали и горя, что он сделал бесшумный шаг навстречу — обнять, защитить, успокоить.

— Если бы я знала, что ты хотел написать в этой песне. «Мы вернемся с полей, на которых давно полегли. Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали». Когда? Когда ты вернешься? Сколько мне еще ждать? Это единственное, ради чего я живу, единственное, на что надеюсь.

Знаешь, любимый, я совершенно по-детски мечтаю, что ты однажды выйдешь из темноты и скажешь: «Я пришел». И я смогу обнять тебя и поцеловать. Поэтому я так часто и охотно остаюсь в темноте. Ведь ты же обещал. Во всяком случае так я себе это придумала. Руф! — простонала она. — Возвращайся скорее, мне невыносимо жить без тебя.

И, покорный этому молящему призыву, он сделал еще один шаг и произнес:

— Я пришел.

— Кто здесь? — громко и резко спросила она. И поскольку ответа не было, повелительно молвила: — Я царица Аммаласуна. Отвечай немедленно, кто ты.

— Царица? — изумился Руф. — А царь Баадер?

/О чем это я? Нет, не такой я представлял нашу первую встречу. А может, так и лучше — слишком многое нужно объяснять./

— Неужели это и на самом деле ты? — недоверчиво сказала девушка. — Голос твой, но уставший. Такой, будто ты не говорил долгие ритофо.

— Я на самом деле давно не пользовался голосом, — признал Руф. — Но ты не сказала, почему ты — царица? Что произошло в Каине после…

Он чуть было не обмолвился «после моей смерти», но решил не причинять Уне боль.

— После того, как Килиан убил тебя? — уточнила девушка.

— Ты знаешь это — и ты здесь?

— Я подозревала, — сказала она. — А напрямую спросила только сегодня. И он ответил. Мне жаль его, хотя он убил нас обоих. Я умерла в тот день, когда тебя не стало, Руф. Смешно, если тебя нет и ты ничего не слышишь, а только чудишься мне в какой-нибудь нелепой и обычной тени, и я снова говорю сама с собой, как и все это время. Смешно и грустно. Я ведь так давно мечтаю хотя бы еще разок увидеть твои глаза. Гадаю — какого они будут цвета на сей раз…

— Я здесь на самом деле. Я не снюсь тебе, и ты меня не придумала. Кажется, со дня моей смерти произошло слишком много странного и необъяснимого. Расскажи мне все.

— Оказалось, что я дочь Сиринил и царя Баадера. Мне рассказала об этом мама в день своей смерти, но я не слишком серьезно отнеслась к ее словам. Я не представляла себе Баадера в роли собственного отца. Мне казалось, мы всегда будем жить в Каине, а то, что происходит в Газарре, — нас не касается. Когда тебя не стало, умерла жена Баадера и его новорожденный сын. Царь приехал за мной в Каин, чтобы объявить наследницей. И в день возвращения в Газарру был убит своим шурином. А я стала царицей.

Отец — Аддон — теперь таленар и недавно захватил для меня Ирруан и Шэнн. А потом двинет нашу армию на Ардалу. Потому что скоро начнется война с чудовищами, и нам нужно будет могущественное войско, чтобы им противостоять. Но не об этом я мечтала говорить с тобой…

Руф! Ты здесь?

— Да…

— Ты призрак?

— Не совсем…

— Ты вернулся из царства Ягмы?

— Я там не был. Меня оживили те, кого ты называешь чудовищами…

В этот миг У на двинулась навстречу любимому, но тут порыв ветра разогнал тучи, и ослепительно желтая луна внезапно осветила все пространство стены.

Руф Кайнен, прежде чем заговорить с У ной, снял шлем-Алакартай, чтобы голос его не искажался, и девушка, протягивающая к нему руки, увидела перед собой страшное серо-синее лицо с блестящими глазами без белков, обрамленное черными волосами.

Он был прекрасен и страшен одновременно.

Уна издала вопль. И было непонятно, чего в нем больше — отвращения, ужаса или отчаяния.

— Кто ты? — закричала она.

— Это я, я. Просто теперь у меня голубая кровь…

Внизу затопотали по камням ноги бегущих стражников. Вспыхнули огненные точки факелов. Люди все прибывали и прибывали, разбуженные и напуганные криком Уны. — Я хотел поговорить.

— Прочь, демон! — Она взмахнула руками, отгоняя его. — Уйди!

— Уна!

— Оставь меня.

— Я должен сказать тебе, что аухканы не чудовища, они добрые. Они добрее нас.

— Исчезни-иии! — взвизгнула она. — Помогите! На помощь!

— Что с тобой? Ты никогда такой не была! Уна…

— Стреляй в него! — раздалось снизу.

— Ты что?! В царицу попадешь!

— Оставь ее, ублюдок!

— Я тебя искрошу! — прорычал Килиан, поднимаясь по узким ступенькам. — Если хоть волос упадет с ее головы…

— И тебе не надоело убивать меня? — насмешливо спросил Руф. — Не подходите! — громко скомандовал он, и воины замерли, услышав такой знакомый голос. — Иначе беды не миновать. Мне нужно всего несколько текселей твоего царского времени…

— Чего ты хочешь? — У на клацала зубами от ужаса.

— Я хотел ответить, чем закончилась песня. Я хотел, чтобы не было войны, но у вас здесь все изменилось. Ты другая. Аддон захватывает мирные города только для того, чтобы воевать с теми, кто хочет жить с вами в мире! Ты знаешь, что Килиан убил меня, но это тебя не смущает. А мой брат готов и во второй раз поднять на меня руку. Может, мне снова повернуться спиной, чтобы ему было удобнее? Вы неприятны мне, люди. Я не знаю, как заставить вас услышать меня…

— Смерть! Смерть! — раздались гневные выкрики. — Это демон, принявший личину Руфа!

— Это чудовище!

— Убейте чудовище!!!

— Даже если ты Руф, я убью тебя, — сказал Килиан. — Отпусти ее.

— А я и не держу.

Уна стояла столбом, глядя на силуэт Руфа — темную безликую тень с длинным мечом в руке.

— С равнодушных небес, — заговорил он, и царица не сразу сообразила, что любимый голос продолжает песню, — и от самого края земли. Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали. И за этим столом мы впервые поймем, что почем…

Он отодвинулся от нее на несколько шагов, и были в этом движении и презрение, и тоска.

— Мы узнаем друг друга: и мысли, и души, и лица…

Коротко свистнула стрела, выбив фонтанчик пыли из каменной стены в нескольких ладонях от головы Руфа. Он неторопливо надел шлем. Замолчал. Им не нужно было слышать его.

Приближался к нему с обнаженным раллоденом Килиан.

Пятилась У на, которая даже не стала разбираться, что к чему. Впрочем, Уны больше не было. На самом деле отступала от него царица Газарры, Ирруана и Шэнна — Аммаласуна. А такой он не знал и, что нужно говорить ей, не представлял. Как не представлял, что можно сказать брату, готовому убить его во второй раз.

Руфу было горько.

Вторая стрела ударилась о панцирь Алакартай и отскочила от него.

— Теплый прием, — сказал он и сам удивился, как неприятно было губам шевелиться. Ему не хотелось больше говорить. Ему хотелось думать.

— Злой дух! — завопил лучник, чей выстрел попал в цель, но не поразил врага. — Он неуязвим!

— Именем Суфадонексы и Ягмы! — воззвал кто-то.

Руф повернулся к Килиану и Уне, замершим в нескольких шагах от него. Немигающие темные глаза уставились на царицу. .

— Мы по разные стороны, — глухо пророкотал голос из-под шлема. — Как жаль.

И он спрыгнул со стены.

Аммаласуна ахнула, прислушиваясь. Однако не было ни звука падения тела, ни крика, ни даже сдавленного вздоха. Ничего, что должно было быть слышно…

Килиан стоял белее полотна.

— Мы по разные стороны, — внезапно прошептала девушка. — И я это сделала своими руками.

— Руф!!! — закричала она в темноту ночи. — Руф! Прости! Вернись!

Люди внизу замерли, не понимая, что происходит с их повелительницей. Заколдовал он ее, что ли? Или на самом деле душа Кайнена являлась о чем-то предупредить. Но тени такими не бывают — ни в одной легенде не сказано, чтобы от теней стрелы отскакивали.

Ходячий мертвец…

Это всегда страшно и подлежит немедленному и окончательному умерщвлению.

Люди волновались и обсуждали, стоит ли идти отлавливать чудовищ прямо сейчас или не высовываться из-за стен. Спасибо, что никто не пострадал, чего уж самим напрашиваться на неприятности?

— Прости, — прошептала У на. — Я не стала слушать тебя, а ведь это действительно был ты. Я упустила единственный шанс, о котором столько просила.

Килиан подошел к ней и обнял за плечи. Она не стала уклоняться.

— Ты веришь ему?

— Что он Руф? Да.

— Нет, что чудовища добрее нас и хотят, мира.

— Нет, конечно. Это ведь Руф. Он всегда жил под другим небом.

С завтрашнего дня начинай готовиться к самой страшной войне, какую только можешь себе представить.

4

Аддон Кайнен никогда не думал, что старики могут быть такими выносливыми. Сперва он уговаривал Каббада не следовать за ним, утверждая, что прорицатель просто не выдержит бешеной гонки, однако спустя какое-то время следил только за тем, чтобы не отставать от своего друга.

Они загнали двух коней, как на крыльях несясь к Южному рубежу. И если у таленара хватало сил думать, то он думал именно о том, кто из них двоих более достоин называться великим воином. Каббад сидел на коне непозволительно свежий и бодрый, а Аддон держался из последних сил.

Когда на одной из коротких остановок он снял со своего рыжего иноходца попону, то ее пришлось выкручивать, настолько она пропиталась потом. Благородное животное качалось от усталости и закатывало глаза.

Им повезло, что на дороге встретился отряд эстиантов, идущий из Газарры. Узнав таленара, они безропотно дали ему свежих лошадей, а рыжего пообещали привести в цитадель в целости и сохранности. Кайнен был этому обстоятельству весьма рад, так как привязался к рыжему, которого несколько неосмотрительно назвал Ажда, тем самым намекая на его связь с огненноглазым Ажданиокой, прекраснейшим из бессмертных Рамора — повелителем пламени.

Они спешились у ворот Каина перед рассветом, и Аддон принялся рукоятью меча изо всех сил колотить в бронзовые ворота.

— Это еще что за демона принесло?! — спросил сверху грозный голос, отчетливо слышный в предрассветной тиши. — Сейчас отведаешь и стрел, и огня.

— Это я, таленар Кайнен! Открывай немедленно. В крепости засуетились и забегали, однако ворота долгое время оставались запертыми. Все решилось только с появлением встревоженного Килиана.

Когда же тяжелые створки наконец разошлись в стороны, взгляду изумленного Аддона предстала толпа вооруженных людей с факелами и — отчего-то — амулетами против ночных чудовищ, злых духов и прочей нечисти.

— Что у вас происходит? — сурово вопросил он.

— Видишь ли, отец…

Но тут, растолкав воинов, выбежала ему навстречу Уна

/без царского венца, без толпы слуг и воинов охраны, без этого непомерного количества украшений, прежняя милая девочка, которая сводила его с ума своими выходками/

и с радостным визгом повисла на шее.

На миг почудилось, что он перенесся в прошлое, что ничего страшного еще не случилось. Просто глава клана отлучался ненадолго и вот вернулся домой. И выйдет сейчас навстречу счастливая, сонная Либина, обнимет, обдаст теплом и запахом цветов и молока.

За это можно отдать все — жизнь, славу, будущее. Все. За один только день прежней жизни.


Трещал огонь в очаге. На столе источало соблазнительные ароматы жареное мясо, уложенное на простом глиняном блюде. Кувшин вина, несколько лепешек, зелень. Все это напоминало их дом, хотя домом давно уже не было.

Кайнен удивленно оглядывался: будто бы целая вечность пронеслась мимо него с тех пор, как он покинул Каин на нового хранителя Южного рубежа. А ведь и полного ритофо с тех пор не минуло. Но время исчисляется не текселями, не литалами, не лунами и не ритофо. Оно исчисляется тем, что ты испытал, что потерял, что понял.

И по такому исчислению он, таленар Великой Газарры, почти сравнялся с вечно живущими. Он был здесь со дня сотворения мира.

Древним и легендарным существом казался ему Аддон Кайнен, участвовавший в битве при Паднату и в Габаршамской резне. Сладким, но не менее далеким воспоминанием отзывалась в его душе неугасшая любовь к Либине. Ярким и волшебным сном представлялись серебряная ладья, диковинный сад Эр-воссы Глагирия и те вещи, которые он рассказывал.

Знакомые стены. Знакомые предметы. Отчего же он не узнает ничего?

Килиан, сын, обнял его при встрече, но не было радости в его объятии. Постарел эльо Кайнен — чуть ли не такой же взрослый и уставший, как отец. Попытался что-то объяснить, промычал невразумительное, махнул рукой и отправился на стены проверять посты.

Аддон смотрел на его сутулые плечи и чувствовал острую жалость, смешанную с ощущением невосполнимой потери. Этот Килиан вовсе не походил на того молодого задорного человека, которого он порывался постоянно воспитывать. Ему нечего было сказать, и он знал, что даже если выдавит из себя какие-то слова, то Килиан не услышит его за пустыми фразами.

Каббад бездумно жевал вяленый ракис. Его глаза ничего не выражали.

Уна сидела на ложе, подобрав под себя ноги и прижавшись к плечу Аддона щекой. Он не расспрашивал ее ни о чем — знал, что она сильная и сама все расскажет. Кто-кто, а его девочка ничего не утаит, какую бы боль это ей ни причинило.

— Он был здесь, — сказала У на почти спокойно.

— Кто? — спросил Каббад, хотя и так было ясно, кого имеет в виду царица. Но он боялся неправильно понять ее, боялся ошибиться.

— Руф приходил этой ночью, чтобы сказать, что те, кого мы называем чудовищами, порожденными чернотой ночного неба, на самом деле добрые и милые существа.

— Ты уверена, что это был Руф? — осторожно уточнил Аддон.

— Во всяком случае тот, кто еще недавно назывался Руфом Кайненом, — твердо ответила девушка. Тут выдержка изменила ей, и она залилась слезами. — Ах, отец, если бы ты видел его… Как хорошо, что ты его не видел!

— Что с ним?!

— Это уже не наш любимый Руф. Он… он сам сказал, я не поняла… в его жилах течет какая-то другая кровь. Он действительно умер и ожил, и теперь он не человек, а иное существо. Он все так же красив, но одновременно страшен: у него серо-синяя кожа, как клюв тисго. В свете факелов я увидела, что глаза сплошные — не то черные, не то фиолетовые, но разве в темноте разберешь? Очень темные губы… Ногти…

Но память, но голос, но слова!

Я не знаю, что мучительнее — пережить его смерть или это неожиданное появление в таком облике? Я так долго молила богов о возможности поговорить с ним, услышать от него, что он меня любит. Я приносила жертвы, я отправляла во все храмы богатые дары. А когда он оказался рядом, я почувствовала отвращение и не смогла его преодолеть.

А еще, отец, оказалось, что я даже не подозревала, насколько я изменилась. Где та девочка, что могла бы принять Руфа Кайнена любым — даже таким непохожим, совсем другим? Ее тоже нет, отец! Я — царица Аммаласуна, и я не имею права верить тому, кто не с моим народом.

Помнишь, вы с Каббадом твердили, что человек привыкает ко всему? Кажется, я привыкла быть страдающей царицей, и мне стало страшно, когда все могло измениться. Что если мне нужен уже не Руф, а только память о нем? Память, в которой он будет таким, каким я желаю его помнить… Как быстро я заменила живого человека бесплотной и безгласной тенью… Руф оказался по другую сторону крепостной стены.

Знаешь, что служит ему шлемом? Череп, такой, как на твоем кольце; такой, как тот, что хранится в храме Суфадонексы, — голова чудовища с огромными глазами, с шипами и выростами. Он облачен в панцирь и вооружен клинком, которого никто и никогда из людей еще не видел. Он не просто чужой, отец. Он — воин чужой армии. Враг.

Руф Кайнен, самый великий воин Каина, пришел в свой дом как посланник нашего жесточайшего врага. Он за них и, значит, против нас.

И я будто бы заново переживаю день его смерти. Он погиб еще раз, но теперь унес с собой не только наше с ним общее будущее, но и ту любовь, что хоть и мучила, но освещала мне путь и давала силы жить дальше…

Аддон обнял ее, стал гладить по плечам, пытаясь унять дрожь хрупкого тела. Уна сотрясалась от рыданий.

— Странные доспехи, длинный меч, жуткий шлем с черными блестящими глазами. Эти глаза выпивают душу. Я подумала… я подумала, отец, что смогла бы убить его такого, окажись мы друг против друга на поле боя. Что со мной?

— Тебе суждено, девочка, вынести чудовищную пытку — сделать окончательный выбор, — мягко сказал Каббад. — Никто не виноват, что так случилось, и нет страшнее этого приговора.

Случилось.

Произошло.

Ни боги, ни Судьба, ни люди не в силах изменить того, что было. А значит, наше будущее уже состоялось, ведь каждый его миг зависит от прошлых и настоящих поступков. Ты сделал шаг, произнес слово, и спустя время они отзовутся эхом.

Руф там, где ему велит быть сердце. Ты там, где велит тебе находиться твой долг. Не кори судьбу — мы сами выстроили мир, в котором живем. Мы строим его каждое мгновение.

— Страшен наш мир.

— Это мы такие. Он всего только наше отражение.

— Мы еще встретимся, — прошептала Уна. — Не знаю когда. Не знаю, где именно, но этот край будет светлым и счастливым. Он сам сказал мне об этом. И значит, где-то и когда-то будем существовать счастливые и светлые мы. Добрые, веселые, радостные, умеющие любить, прощать и понимать. Мы попытаемся полюбить друг друга еще раз, мы будем пытаться снова и снова, пока наша любовь не обретет себя. Я стану жить надеждой на такое будущее, но, — Уна взяла отца за руку, — настоящим я не имею права рисковать.

Быть войне.

5

— Быть войне, — произнес Шигауханам. — Вот и вторая попытка не удалась.

— Мы еще не побеждены, — возразил Руф. — Может, Созидателям предстоит возвести самые красивые города под небом Рамора.

— А победителей в таких битвах не бывает, — грустно усмехнулся бог. — Но двурукие никогда не задумываются о таких простых вещах, развязывая войны. Жажда отнимать жизнь у людей превыше жажды жить. Они ни перед чем не остановятся, чтобы уничтожить нас. Мы обречены.

— Ты же можешь стереть самую память о роде людском, — воскликнул Кайнен. — Сделай это, защити своих детей.

— Никогда, — ответил Шигауханам. — Я еще имею право вступить в сражение с богами Рамора, но никогда не выступлю против смертных. Иначе я уподоблюсь тем воинам, что убили твоего брата Вувахона. Я не желаю вызывать у своих детей те же чувства, что испытываешь ты по отношению к своим соплеменникам после смерти маленького пряхи.

— Помнишь, я говорил тебе — странный ты бог?

— Помню, Избранник.

— Я повторю. Очень ты странный бог. И ты достоин любви и уважения. Твой выбор верен. Но он неправилен. Я не поддержу тебя.

— Человек на моем месте посмеялся бы, — заметил Великий Аухкан. — Мне нравится, как ты научился думать.

— Скажи, кто будет командовать войсками?

— Обычно ими командуют Прародители, но я не стану делать этого.

— Тогда назначь меня: никто другой не знает, как воевать с людьми. Особенно если они наступают целой армией. И учти, что Аддон Кайнен — это не жалкий варвар Омагра. Это великий полководец. Он одолеет аухканов не только численностью своего войска.

— Каково тебе будет выступать против тех, кого ты любил?

— Ты сам назвал меня Избранником. А Избранник и смертник — это одно и то же. Какая разница, что умрет первым — тело или душа? Людей нужно остановить именно из любви к ним… к нам, неразумным. Потому что если в сражение действительно вмешаются боги, то ничего живого не останется под небом Рамора. И дело даже не в этом. Должны же мы начинать учиться жить в мире друг с другом и с тем, что нас окружает. Должны же мы научиться слышать!

Я хочу остановить их и попытаться дать им еще один шанс.

Я чувствовал их мысли, Шигауханам: любящая женщина, ждавшая нашей встречи, не готова принять меня иным. Она ненавидит вас, еще не зная, какие вы. Она даже себя не любит. А Уна всегда была лучшей. Что же тогда говорить об остальных?

— Я не хотел, чтобы так получилось. Шигау ханам помолчал.

— Если тебе когда-нибудь скажут, что боги всемогущи, не верь этому глупцу — он не знает, о чем говорит. Безысходность, Избранник, — чудовищная несправедливость происходящего. И я бессилен что-либо сделать.


Ардала не стала дожидаться таленара Кайнена и его воинов и прислала к царице Аммаласуне посольство, которое привезло ей корону и священный жезл Дифонга — два символа высшей власти. После того как сдался самый опасный и сильный противник,города-государства Рамора наперебой спешили признать верховенство Газарры.

В храмах раморских богов жрецы денно и нощно возвещали молящимся волю бессмертных: уничтожить чудовищ, которые снова явились из тьмы и угрожают людям. Обеспокоенные и напуганные граждане безропотно приняли известие о повышении налогов и исправно платили в царскую казну золотыми полновесными монетами, обеспечивая будущее себе и своим детям.

Государство царицы Аммаласуны работало на свою огромную армию.

Недолго сопротивлялся нашествию газарратов маленький городок Галфан, расположенный у истоков Тергера, но таленар Кайнен сжег его дотла. Пленных в этой крепости не брали — с каждой новой луной царица правила все более твердой рукой и инакомыслящих совершенно не терпела. «В моем царстве не будет мятежей», — возвестила она, и таленар огнем и мечом прошелся по близлежащим селениям. Непокорный князь был убит в бою с Аддоном, и его смерть была значительно легче, чем жизнь угнанных в рабство подданных, которых Аммаласуна подарила далекой Леронге в благодарность за сотню новехоньких боевых машин, присланных в качестве первой дани.

Печальная судьба Галфана побудила колеблющихся и сомневающихся побыстрее расстаться со своими сомнениями.

Выбор, сделанный в пользу жизни, представлялся разумным даже самому заядлому скептику.

ГЛАВА 10

1

Аммаласуне, царице Газарры,

Шэнна, Ирруана, Ардалы, Леронги и прочих земель

от Килиана Кайнена,

главы клана Кайненов,

хранителя Южного рубежа.


Возлюбленая повелительница!

Спешу воспользоваться оказией, чтобы уверить тебя в неизменной преданности и любви. С твоим отъездом Каин снова опустел и затих. Когда тебя здесь нет, жизнь теряет основную часть смысла. Остается повседневность — она затягивает, но не поглощает. Ведь душа и разум непозволительно свободны. А вернее, у тебя в плену, и ничего с этим не поделать.

Дозорные отряды докладывают, что никто не нарушал наши рубежи, однако в приватной беседе все как один утверждали, что их не покидало ощущение чьего-то незримого присутствия. Они не могут доказать, что за ними наблюдали, но втайне убеждены в этом, и теперь люди боятся уходить далеко от крепости небольшими отрядами.

Пополнение прибыло пол-луны тому. Я восхищен тем, с какой быстротой ты создаешь новую, могущественную армию. Солдаты охотно учатся владению новыми копьями и мечами — более прочными и длинными. К сожалению, никто из нас не способен служить новобранцам примени — мы сами постигаем эту науку с азов.

Боевые машины Леронги изумляют и пугают повременно. Эти гигантские луки, укрепленные на повозках, эти массивные стрелы, больше похожие на заостренные колья… Ты совершила невозможное. Наша мать была права — ты стала самой великой царицей из рода Айехорнов, а от себя добавлю — и самой великой женщиной из клана Кайненов. Прости, но я по-прежнему считаю тебя моя царица, самым родным и близким на свете человеком помимо нашего отца.

А теперь о главном: его снова видели в окрестностях Каина. То, что он сделал, — необъяснимо. И я не знаю, как расценивать его поведение. Как хранитель Южного рубежа, я обязан назначить награду за его голову (хотя, с другой стороны, я должен беречь людей и не губить их понапрасну, посылая против величайшего воина из ныне живущих). Как человек, проведший с ним бок о бок несколько долгих и самых счастливых ритофо в моей жизни, я верю, что он действительно помогает людям.

Но кто может утверждать, что есть правда?

Ведь это Руф, которого нельзя понять нашим, людским разумом. Руф — это Руф. Иначе не скажешь.

В крепости все только о нем и судачат. Одни считают его ожившим мертвецом, злым духом и проклинают. Другие благословляют и уверены, что он по-прежнему защищает нас.

А я — я все так же тоскую без него. Все так же люблю и ненавижу.

Я приложу к посланию подробную запись, которую сделал старый Микхи специально для тебя, дабы ты могла решить, что случилось на самом деле.

Прощай, царица моя. Я люблю тебя.

Твой брат Килиан Кайнен


Беда обрушилась на крохотное селение Мозар лежавшее в нескольких литалах пути от Каина если неуклонно следовать на восход, — внезапно. Как, впрочем, и любая другая беда, которую никто не ждет, надеясь, что рок не обратит на него внимания.

В Мозаре обитало всего несколько семей, которые в дни войны укрывались в крепости, а в мирное время пасли свой скот и пахали желтую землю, выращивая на ней бедные урожаи. Время от времени кто-то из взрослых жителей селения появлялся в цитадели, чтобы купить инструменты, вина или еще что-нибудь; но чаще случалось так, что конные дозоры Каина наведывались в Мозар во время своих рейдов промочить горло, перекусить — и сообщали последние сплетни и новости.

В отличие от отца эльо Килиан не был еще предусмотрителен и мудр, и его даже нельзя в этом винить, ибо и первое, и второе приходят со временем и опытом. Словом, назначая эстиантов в дозор, он не подумал о том, чтобы все отряды всадников были сформированы поровну из старых и новых воинов. Точнее, из новичков состоял всего лишь один отряд, и Килиана это не смутило.

— Должны же они когда-то начинать, — буркнул он и забыл об этом.

Волею судьбы пятерке новичков досталось именно мозарское направление. А поскольку они и знать не знали о селении, то специально туда не ездили. Слишком далеко и бессмысленно.

Поняли это случайно, когда все тот же дотошный Микхи непочтительно подергал командира крепости за край плаща и тревожно произнес:

— Что-то Зебанга давно не появлялся. Ты бы спросил у эстиантов, как они там. Может, им еды подкинуть, может, еще чего…

Крепко выругав новичков за то, что те сами не обнаружили селение (вот, значит, как несли дозор), Килиан сел на коня и погнал его к Мозару. Следом неслись десять отборных конников его личного отряда и пятеро провинившихся солдат.

В селении они застали поразительную и по-своему страшную картину. Несколько человек, мертвенно-бледных, изможденных, но отчего-то веселых, встретили их у крайнего домика. Отощавшая скотина, у которой можно было пересчитать все ребра, жалобно глядела на прибывших, и эльо Кайнен тут же распорядился, чтобы двое его всадников немедленно погнали ее на пастбище.

Еще троих эстиантов отправил на охоту, велев без знатной добычи не возвращаться, и то и дело возносил молитвы во славу мудрого управителя, который перед самым выездом насильно затолкал им два мешка лепешек («Хлеб еще ни для кого не был лишним!»). Как в воду глядел.

Но главное, что все в Мозаре были живы и здоровы. Почти все. Именно Зебанги, главы этого маленького поселения, Килиан уже не застал.

А началось все с того, что самая младшая дочь Зебанги, крошка Лекса, внезапно раскапризничаюсь, расплакалась и стала жаловаться на то, что у нее очень болят глаза и язык. Встревоженная мать бросилась варить травы, настоями которых лечились с незапамятных времен, но теперь они помогли. К вечеру ребенок горел, бредил, а по хрупкому детскому тельцу поползли отвратительны красно-желтые пятна, похожие на струпья от ран Кожа в этих местах воспалялась на глазах, с каждым литалом превращаясь во все более отвратительные язвы.

Зебанга собрался было идти в Каин, к врачевателю, но тут выяснилось, что сам он не может даже соломинки поднять. Взрослых неизвестная болезнь поразила внезапно, словно удар меча. К ночи во всем Мозаре не осталось ни одного здорового человека.

Они слепли, кожа покрывалась гнойными ранками, языки распухали, жар терзал тела. И боль. Всепоглощающая боль.

Зебанга умер той же ночью, и несчастная жена, ощупывая его скорченное в предсмертной судороге тело и искаженное лицо, была кощунственно рада тому, что не может видеть эту гримасу.

Похоронить умершего ни у кого не было сил. Они приготовились к худшему.

И вот, рассказывала потом девчушка, которая в отличие от взрослых более стойко сопротивлялась болезни и еще что-то видела, хотя глазки болели невыносимо, — в предрассветный час в дом зашел Он.

Сперва малышка приняла Его за Ягму, потому что на человека незнакомец совершенно не походил: огромная вытянутая голова с выпуклыми глазами без зрачков и белков, покрытая шипами и выростами; могучее тело в тускло блестящей черной броне; серо-синие руки с темными лиловыми ногтями…

За этим существом маячили в дверном проеме две еще более кошмарные тени, но отчего-то при появлении девочка почувствовала себя спокойной и защищенной.

А потом Он снял голову, как шлем. И под этой головой оказалась еще одна. И девчушка признали в неожиданном посетителе господина Руфа, сына эльо Кайнена из крепости Каин, где она была всего два раза, но оба раза господин Руф катал ее на коне, а потом и на плчех, и на плечах у него ей понравилось значительно больше. Даже отец тогда был недоволен. Мама сказала, что просто приревновал, но что это такое, она, Лекса, не знает.

А знает, что господин Руф намного сильнее отца хотя отец — самый большой и сильный человек на свете.

Так что Руфа Кайнена Лекса запомнила. Она даже влюбилась в него по-детски и мечтала, что однажды он появится вместе с отрядом эстиантов и снова покатает ее на коне, а после на плечах. И Руф не обманул. Он пришел, когда ей было хуже всего, очень страшно и больно, и ее не испугало, что лицо у него цвета грозового неба и глаза фиолетовые, как озера в половодье.

Она подумала, что господин Руф стал каким-нибудь добрым духом или бессмертным воином Суфадонексы. Или еще кем-то. Мало ли кто хочет дружить с таким удивительным человеком…

Лекса потянулась ему навстречу и стала жаловаться на боль, на отчаяние, на страх, на внезапную болезнь старших членов семьи. Она видела в жизни слишком много и была не по годам взрослой. Она понимала, что все они здесь обречены умереть в мучениях, и единственная сумела увидеть лицо отца — застывший кошмар.

А потом, рассказывала малышка потрясенному Лилиану, господин Руф вытащил странный длинный меч, такой же темный, как и его доспехи сильно-сильно порезал себе руку. Она ахнула, а из раны хлынула не красная кровь, как у всех, а голубая. И эта кровь текла очень легко, как вода а не как густая жидкость. Это ее почему-то поразило больше всего.

Господин Руф нацедил голубой крови в чашу и приказал, чтобы Лекса немедленно ее выпила. Это должно было быть невкусно: очень горько и очень солоно. Но жидкость была холодной, а девочка горела, и она жадно проглотила питье.

Затем Руф обошел с этой чашей всех, кто был в селении, и все сквозь жар и бред помнят странный вкус на губах, словно пили очень соленую и горькую морскую воду. И отчего-то они знали, что в ней единственное спасение.

А отца он унес с собой, объяснив девочке, что того необходимо похоронить, но чтобы она не печалилась: Зебанга и в царстве Ягмы будет ее помнить, и любить, и охранять.

Лекса не видела, чтобы у господина Руфа открывался рот или шевелились губы, но она слышала все-все. Каждое его слово. Она поцеловала его — щека была холодной-холодной — и тихо заснула. Хотелось плакать по умершему отцу, но сил не было.

А утром они проснулись обессиленными, но здоровыми — ни язв, ни пятен, ни слепоты, ни жара. Очень хотелось есть, и на столе обнаружились диковинные растения, похожие на лишайник. Лекса была уверена, что их оставил господин Руф.

Мать долго боялась брать их в рот, и остальные тоже вели себя настороженно, но Лекса безоговорочно верила своему любимому другу. Кроме того, никто не был способен добыть другую еду. Пришлось попробовать.

Лишайники оказались неожиданно вкусными, похожими на рыбу, и быстро насыщали. Их хватило до вчерашнего дня. А сегодня приехал наконец Дозор из Каина.

Килиан подумал, что его боги хранили. Ведь если бы эта страшная болезнь была занесена в крепость, то никакой голубой крови не хватило бы, чтобы вылечить всех жителей. Да и не согласились бы они пить спасительное снадобье — не поверили бы.

Он с уважением взглянул на малышку.

Лекса сидела с отрешенным взглядом и улыбалась. Она не стала никому рассказывать, как носил ее ночью по двору, под звездами, Руф Кайнен, как целовал горячий лоб холодными губами, и ей казалось, что капли росы падают ей на щеки. Ей было так хорошо, как никогда в жизни. А может, так, как никогда, уже и не будет.

/ — Ты меня любишь, правда? — спрашивала она.

— Конечно, — отвечал он. — Ты вырастешь, и я приеду и заберу тебя отсюда далеко-далеко, в прекрасный город, где ни один дом не похож на другой, где на крышах растут деревья и кусты, усыпанные яркими и сочными ягодами; где во двориках вырыты небольшие озера и шумят крохотные водопадики; где цветут прекрасные цветы и порхают яркие бабочки с узорчатыми крыльями. Я подарю тебе хонедим небесно-голубого цвета из тончайшей, как паутина, материи, и на нем будут вытканы большие цветы. И я познакомлю тебя со своими новыми друзьями — добрыми, сильными и преданными. Ты только вырастай скорее и обязательно постарайся не разучиться любить и верить — вот как сейчас.

И она все-все понимала: как надо любить и надо слышать другого, как надо ждать и хранить верность.

Где-то там, на другом краю земли и времени ее ждала удивительная страна./

Она не стала рассказывать этого взрослым, потому что знала, что господина Руфа считают погибшим, хотя и договорились пока скрывать от нее это горестное известие. Лекса подслушала разговор опечаленных родителей однажды ночью, после того как закончилась осада крепости и они снова вернулись домой.

Она узнала о его смерти — и не поверила.

И теперь Лекса не хотела, чтобы мать, встревоженная упорством дочери, стала разубеждать ее, объясняя, что Руф приходить не мог, а если и приходил, то это был кто-то другой — доброе божество, дух, принявший облик близкого малышке человека. Она мудро решила хранить эту тайну, чтобы никто не мог вторгнуться с огнем и мечом в город, о котором знала только она — девочка

Лекса.

И отчего-то рядом с господином Руфом — ослепительно красивым в этих странных доспехах и шлеме — она постоянно видела двоих чудовищно прекрасных многоруких, многоглазых великанов с длинными хвостами и клыками и крошечное пушистое существо с яркими синими глазами. Существо это рассказывало о том, что мир необозрим и в нем могут мирно ужиться все, кто только захочет.

А еще Лекса откуда-то знала, что ей недолго осталось жить, но это прозрение она прятала очень глубоко, чтобы не огорчать ни господина Руф ни пушистое синеглазое существо, ни великанов воинов, ни саму себя.


Себе она оставила только воспоминания и надежду,

И еще подарок Руфа, пушистый коврик, на котором был выткан синеглазый пушистый малыш, прижимающий к себе охапку ярких цветов.


Это было настолько неправдоподобно, что могло быть только правдой.

/Давно умерший человек приходит, чтобы спасти жизни людей в забытом богами и людьми селении.

Чудовища, порожденные чернотой ночного неба, охраняют его и других, а не нападают на беспомощных и больных, как должны были бы, если верить нашим легендам.

О боги! Что мы делаем? Возможно ли, чтобы мы ошибались? Неужели нам не нужно защищаться, не нужно готовиться к сражению за право жить под этим небом? Что если мы все заблуждаемся?/ .

Но Килиан посчитал эти мысли минутной слабостью.

Чем больше металась и разрывалась его душа между любовью и ненавистью, чем сильнее были сомнения, тем оказывалось проще не думать ни о чем, а лишь исполнять то, что он считал своим долгом.

2

Он стоял посреди площади, прямо напротив храма Ягмы.

Ветер как-то особенно нежно перебирал его длинные белые волосы, а солнце заглядывало в глаза, словно любящий пес, который пытается угадать на строение своего хозяина. И птицы в тот страшный день пели самые звонкие и прелестные песни.

За стенами города строилось войско, равного которому не знал Рамор, по улицам постоянно ходили вооруженные люди, и от этого еще больше бросались в глаза пустые узорчатые ножны, прицепленные к его поясу.

Старик держал в руках охапку невероятных цветов, и они выглядели такими свежими, словно их корни все еще пребывали в теплых и надежных объятиях земли.

Жрецы Ягмы, похожие на зловещих воронов в своих черных развевающихся одеяниях, отчего-то сразу окружили его, пытаясь затолкать в глубину храма, и эта потасовка привлекла внимание горожан. Они стали собираться на площади, еще толком не понимая, что происходит, но уже любопытствуя…

И хотя люди не смели открыто выступить против жрецов всемогущего бога, но кроткий старик с цветами, стоящий в столбе солнечного света, весь в золотых брызгах, не представлялся им настолько опасным, чтобы применять к нему силу.

Когда толпа выросла, старик внезапно и легко освободился из рук служителей Ягмы и заговорил. Голос его оказался на удивление мощным, будто принадлежал совсем другому /существу/ человеку.

— Люди! — вскричал он. — Опомнитесь! Что вы делаете?! В угоду кровожадным богам вы начинаете войну, которая уничтожит вас самих. Вы собираете огромную армию, чтобы противостоять своим страхам. Вы хотите убить страхи, а ведь они почетны и возникают только из невозможности любить.

Что он городит? — изумился какой-то толстяк в ярко-розовой накидке, которая смотрелась на нем нелепо и смешно. — Пусть замолчит. Он хулит наших богов!

— Человек боится только того, что не сумел или не захотел полюбить! — загрохотал голос старика.

Солнечный луч запутался в его седых волосах, и лицо осветилось неземной улыбкой.

— Люди! Самое страшное чудовище в мире живет внутри вас! Ничего более опасного, злобного и жестокого нет. Если вы уничтожите эту тварь, вам больше никто и никогда не посмеет угрожать. Вы прозреете, если ослепите свою ненависть! Нельзя смотреть на других ее глазами!

— Уберите его! — закричала какая-то женщина. Ее лицо исказилось гримасой злобы. Той злобы, о которой, кажется, и говорил старик без меча.

Странно, но жрецы Ягмы и подоспевшие от соседнего храма служители Суфадонексы в алых мантиях не торопились прерывать старца. Напротив, они окружили его стеной, но больше не препятствовали ему. Создавалось впечатление, что они чего-то ждут.

Так обычно ждут своего часа падальщики на поле битвы. Они знают, что рано или поздно им Достанется вожделенная добыча…

Старик подбросил свои цветы вверх, и они взлетели как-то чересчур высоко, будто неощутимый порыв ветра подхватил их и отнес к самым облакам откуда они начали падать душистым дождем и было их неизмеримо больше, нежели в той охапке. Они падали, падали, падали…


Слепо вытянув перед собой тонкие руки и, по площади шел юноша, пытаясь дойти до старика и встать рядом с ним, но площадь оказалась огромной, словно пустое поле. И он брел по нему, спотыкаясь, и губы его шевелились: он умолял подождать его, не покидать, он обещал помощь и поддержку. А поле все не заканчивалось, и старик без меча стоял где-то там, у самого горизонта, которого юноша не мог видеть…


В этом сражении умрут ваши сыновья, отцы братья. Неужели вы хотите этого? Неужели вы рассчитываете на помощь богов? Глупцы! Ведь если Тетареоф и Улькабал, Ажданиока и Ягма помогут вам, то их помощь обернется страшной смертью! В кипящей крови вулканов гибнет все живое, бурные океанские волны поглощают все, что встречают на своем пути. Пламя пожирает любую плоть, кроме собственной.

Что сделали вам чудовища?! Не родились похожими на вас? Но разве это преступление?!

— Не слушайте его!

— Предатель!

В воздухе свистнул первый .камень. Он только зацепил руку старика, и на его светлых одеждах цвета теплого молока проявились несколько пятнышек крови. Эта кровь подействовала на толпу, как на стаю голодных эрлаксимов.

Хищно улыбнулся верховный жрец Суфадонексы. Его улыбка приоткрыла острые желтоватые зубы, и показалось, что это злобный божок нетерпеливо ожидает свою жертву.

Убить его! Убить!

/Однажды появятся те, кто попытаются докричаться до человеческих душ…

— Смертники.

— Избранники.

— Нет, смертники…/

Толпа взбесилась.

Особенно страшно было людям оттого, что дождь цветов и невероятно ярких солнечных лучей, истекающих медовым золотом, продолжал идти. А этого не могло быть.

Не должно было быть…

Откуда у толпы берутся камни?

/ — Вы боитесь того, чего не хотите или не умеете любить! /

Они не хотели и не умели любить дожди из цветов и солнца, невооруженных людей, над которыми вились бабочки и поющие птицы, — это было непонятно и уже потому опасно. Да и требовал он невыполнимого.

А еще — он не порывался бежать, и толпу это обозлило.

Он не боялся разъяренных людей. Он что, хотел сказать, что он любит их, готовых разорвать его в клочки?!

Птицы, проклятые птицы изводили их своими безумными трелями. И кто-то, не выдержав, выпустил стрелу. Она пронзила маленькое яркое тельце, и птаха упала на плиты, трепыхаясь из последних сил. Ее черные глазки-бусинки испуганно и недоуменно глядели на убийцу. Во всяком случае, человеку с луком в руках именно так и показалось, хотя откуда птахе знать, кто ее подстрелил? Да и как он мог разобрать, куда она смотрит с такого-то расстояния?

— Вы убиваете тех, кто слабее, тех, кто мудрее, тех, кто лучше. Вы убиваете за не одинаковость, за красоту, за силу, за слабость… За что вы не убивает люди?

Камень попал ему в живот, и старик согнулся Тут же второй булыжник угодил в голову.

Он выпрямился, пошатываясь. Кровь стекала на светлые одежды и бороду, но он не обращал на это внимания.

— Вы убиваете за слова и за молчание, за инакомыслие и за отсутствие мысли. Вы уничтожаете все, что вам не покоряется, и охотно истребляете покорившихся. Вы приносите своим богам кровавые жертвы! Люди — а есть ли смысл в вашей жизни? Имеете ли вы право по-прежнему владеть Рамором? Может, чудовища, которых вы так ненавидите, потому что боитесь полюбить, — достойнее вас?!

Толпа взвыла.

Птицы, цветы, солнце. Бабочки.

— Сжечь его! — крикнул истеричный женский голос, и нестройный хор подхватил:

— Сжечь! Сжечь!

Никто даже не задумался, почему именно костер…

Они соорудили его необычайно быстро — этот первый в истории Газарры костер, на котором должны были сжечь живого человека.

Быстро очистили невысокое фруктовое дерево от ветвей и к истекающему сладкой древесной кровью стволу прикрутили цепями старика. Наносили поленьев, вязанок соломы. Кто-то ткнул в эту гору факелом, и она вспыхнула.

Птицы метались над горящим деревом, и те ветви и листья, до которых не дотянулись люди, упорно не желали чернеть. Они были зелеными. И цветы падали и падали из безбрежной синевы неба.

— Опомнитее-есь! — кричал старик, но его крик постепенно переходил в истошный вопль.


Они стояли вокруг костра: горбоносый, воин в плаще, каменный исполин, ослепительно красивый юноша с вьющимися огненными кудрями и прозрачный гигант в ледяной короне и плаще из пара.

— Ты так цeнил их жизнь, что думал, они ее тоже ценят? — насмешливо спросил горбоносый. — Тебя никогда не смущало, что Рамором правим мы с Суфадонексой, а не ты с Каббадаем? Люди любят смерть…

— Я сделал то, что должен был сделать очень давно, — простонал старик.

— Каково это — испытывать боль? — спросил воин.

— Ты скоро узнаешь, — ответил молодой голос.

Слепой юноша добрался наконец до края горизонта и теперь шел на жар костра.

— Нет! — крикнул старик. — Не надо! Так еще больнее…

— Каково это — потерять силу? — насмешливо спросил Ажданиока.

— Ты скоро найдешь ответ на свой вопрос, — безжизненным голосом молвил слепой Данн.

— А что ты знаешь без своих жребиев? — расхохотался Ягма.

— Они мне больше не нужны, — сказал бог Судьбы.

— Убей меня, — попросил Лафемос. — Это слишком больно…


Люди на площади как завороженные смотрели на старика, корчащегося в пламени. Он испытывал страшную боль, но не умирал. И огонь не желал поглощать его плоть, и цветы падали, и ветер погонял клочья жирного черного дыма — так людям было очень хорошо видно, что происходит…


— Ты сам цеплялся за свое бессмертие, — сказал Ягма, распахнув мерные крылья. — Получай его. Наслаждайся.

— Ты любил людей и цветы, — произнес Ажданиока. — Наслаждайся и радуйся.


Жрец Суфадонексы вынес на позолоченном шесте священную реликвию — череп чудовища — и под восторженный вой толпы бросил ее в огонь.


— Ты хотел воссоединиться с аухканами, — усмехнулся Улькабал. — Что ж, будь по-твоему.

— Смерти! — простонал Лафемос.

— Это будет долгая смерть, — притворно посочувствовал Ягма. — Тебя может убить только такой же бессмертный, как и ты. А мы не станем поднимать руку на нашего возлюбленного отца.

— Я не вижу, — прошептал Данн. — Прости! Я ничего не вижу…

— Мальчик мой! — закричал старик…


Прискакал ко дворцу встревоженный эстиант и стал требовать, чтобы его немедленно провели либо к царице, либо к таленару Кайнену. Дескать, что-то непонятное творится на площади у храма Ягмы и он обязан доложить своим повелителям.

Что там? — спросила Аммаласуна, появлясь на верхней площадке мраморной террасы.

— Там старик какой-то подстрекал народ отказаться от войны, но его схватили и стали жечь на костре, — растерянно ответил молодой воин.

И было непонятно — он одобряет толпу или осуждает ее.

— Только смуты нам не хватало! Подать коней!

Таленар Кайнен, прорицатель Каббад и сотня воинов (на всякий случай — кто знает, что происходит в городе) вызвались сопровождать царицу. На площади перед храмом Ягмы горел костер. Раньше тут стояло чудесное фруктовое дерево, однако его больше не было — ободранный израненный ствол служил столбом, к которому был привязан казнимый. Сам он являл собой жуткое зрелище: наполовину обгоревший, в каких-то жалких лохмотьях на почерневшем от огня теле — не разобрать, где клочья кожи, а где прилипла обгоревшая ткань… Ни волос, ни бровей, ни ресниц. Лицо покрыто кровавыми волдырями. Они вспухают, лопаются, жидкость шипит от невыносимого жара, и снова вспухают волдыри…

Он не мог оставаться живым в этом аду. Но оставался.

Пламя ревело и гудело, обдавая людей смертоносным дыханием.

Толпа бесновалась вокруг костра, и даже вмешательство сотни царских телохранителей ее не слишком остудило и успокоило.

Из бездонного голубого неба падали и падали Душистые цветы, и пели птицы.

Кайнен спрыгнул с коня и побежал к огню. Под ногами хрустнули, ломаясь, узорчатые ножны, ни-гда не знавшие меча.

Следом бежал Каббад.

Уна застыла на коне, широко открытыми глазами глядя на происходящее. Она едва сдерживалась, чтобы не приказать воинам убивать собственных граждан.

На происходящее равнодушно-удовлетворенно взирали жрецы Ягмы и Суфадонексы.

— Глагирий! — не веря своим глазам, завопил Кайнен.

Старец уставился на него кровавыми пустыми глазницами:

— Смерти! Это очень больно…

Аддон скорее угадал, чем понял его. Сгоревшие губы не повиновались более своему хозяину.

/Как же он остался жив? Это несправедливо!/

Таленар выхватил меч и замахнулся, чтобы нанести единственный, самый точный и милосердный удар. Но кто-то удержал его руку.

— Зачем длить его мучения? — обернулся Кайнен к Каббалу. И отшатнулся от него — таким страшным было лицо прорицателя.

— …Может убить… такой же бессмертный… — прохрипел старец.

Каббад осторожно разжал пальцы друга и высвободил рукоять раллодена.

— Дай мне.

— Мальчик мой! — закричал старик.


— Ты осмелился явиться сюда? — прорычал Ягма.

— Ты забыл, что тебя ждет? — преградил путь к костру воин. — Он заслужил эту муку, не пытайся помочь ему.

— Ты лишен всего, кроме бессмертия, жалкая тварь — рявкнул Тетареоф. — Посмей только подойти.

Он не отвечал. На его губах блуждала странная улыбка.

Пространство сопротивлялось, и он шел сквозь него, будто протискивался сквозь каменную степи. И несокрушимая на первый взгляд стена подавалась неистовому натиску и мощи, уступала его воле…

Он добрался наконец до корчащегося в пламени старика и изо всех сил вонзил раллоден туда, где у людей сердце.


Цветы перестали падать.

Погас костер, будто его задули в одночасье, словно свечу.

С тоскливым стоном разлетелись птахи.

Ошеломленные люди приходили в себя, как после опьянения, а опомнившись, торопились разойтись, чтобы освободиться от происшедшего если не внутри себя, то хотя бы вовне.

Впрочем, наши маски очень быстро прирастают, и уже спустя несколько литалов большинство участников казни будут искренне считать, что они ни при чем. И даже не хотели смерти несчастного. Он сам напросился.

Тело мертвого Эрвоссы Глагирия обвисло на стремительно остывающих цепях, которыми его прикрутили к стволу дерева.

Само дерево как-то вдруг почернело и обуглилось.

Уна молча развернула коня по направлению к Дворцу. Она видела, что творилось с отцом и Каббадом, и не хотела докучать им ни сочувствием жалостью, которые все равно не утешили и не умерили бы горя.

Кайнен хотел сказать другу что-то очень теплое и ободряющее, но вместо того сглотнул тяжелый комок и пробормотал:

— Где ты научился так чисто убивать?

Каббад уперся в него тяжелым, неузнающим взглядом. Обронил:

— Пойдем, человек. Напьемся.

3

Стройные ряды войск маршировали

/на юг/

на север.

— Твои разведчики прибыли, Избранник, — доложил Шрутарх.

Руф огляделся по сторонам. Никого, кроме них двоих, не было видно, но он явственно ощущал чье-то присутствие. Правда, эти незримые существа таились так ловко, что даже мысли их, казалось, затаили дыхание.

Вот если бывает тихий-тихий шелест мыслей, то это был именно он.

— И где же мои разведчики? Там?

— Для двурукого ты просто неотразим. Для аухкана… — Шрутарх деликатно переключился на другую тему. — Ты почти верно указал направление.

От ствола древнего ютта отделился силуэт мощного приземистого аухкана с тонким хвостом и длинными ногами, созданными для прыжков. Голова у него была очень узкой и вытянутой, а глаза, расположенные по два, опоясывали ее и забирались даже на затылок. Двигался этот аухкан грациозно стремительно даже по сравнению со своими собратьями.

— Это алкеталы — таящиеся, — охотно пояснил тагдаше.

Руф восхищенно смотрел на существо, чье тело до мельчайших деталей воспроизводило цвета и формы того что его окружало. Стоя на фоне древесного ствола он и сам был каким-то шероховатым, коричневым в черные и темно-зеленые пятна. С расстояния в несколько шагов его просто невозможно было отличить от ютта.

Но как только алкетал спрыгнул на землю, описав крутую дугу над головами Руфа и Шрутарха, так тотчас позеленел, покрылся мелкими красными точками и стал сливаться с круглым кустом колючей спуххи.

— Приветствую тебя, Избранник, — приветливо сказал аухкан.

В ответ Руф послал мощный импульс восторга и изумления. Вообще-то аухканы так никогда и не смогли по-настоящему разобраться, что именно восхищает Двурукого: ведь они такими появлялись на свет. Но его теплые и искренние чувства рождали в них ответную радость. Им было приятно оттого, что их брат явно гордится ими. (На пояснение понятия «гордость» у Руфа ушли каких-то жалких шесть или семь литалов. Но зато потом братья по крови часто говорили ему, что тоже гордятся им.)

— Я Зуфан из рода алкеталов. А это мой брат Цахшан.

Руф напряг зрение, но так и не обнаружил брата До тех пор, пока какой-то замшелый пень с кривым сучком сбоку не выпрямился и не принял цвет безоблачного неба.

— Большие войска идут, Избранник. Открой свои Разум, мы хотим показать их.

/Катятся по равнине сотни шэннских колесниц, которыми правят лучшие возншы Рамора за их спинами стоят лучники и копейщики. Колесницы выкрашены в красный, серебряный, синий черный и ярко-желтый цвет — по числу сотен У каждой сотни свои знаки отличия и даспадок-литы. Черные поверх круглых металлических шлемов надевают головы эфпалу с оскаленными клыками; красные — сплошь увешаны ожерельями из клювов гордых тисго. Серебряные, где только могут, помещают изображения эрлаксимов, которых считают своими покровителями.

Шагают бесчисленные ряды дилорнов. Впрочем, копья у них не такие, как привык видеть Руф, а гораздо более длинные и мощные, с большим наконечником. Таким копьем можно ранить дензага-едлага, а можно и поразить аухкана.

Везут бираторы и какие-то неизвестные Кайнену машины — точные копии луков, только исполинских размеров, установленные на колеса.

Сотрясает землю мерная поступь милделинов, чьи секиры стали еще тяжелее, а доспехи прочнее. Они похожи на существ, отлитых из металла. Эту панцирную пехоту ничто не в силах остановить.

Скачут эстианты, шагают раллодены с удлинненными мечами…

Гонят толпы рабов, которые кормят и снаряжают эту великолепную армию…/

— Что значит «рабы»? — интересуется один из алкеталов.

Попытка объяснить, что один двурукий может купить или захватить во время боя другого двурукого, а затем заставить его работать на себя, ни к чему не приводит. Аухканы рассуждают просто: либо двурукому нужна помощь — и зачем тогда кого-то покупать или захватывать? — или она (помощь) ему не нужна, и кто ему тогда позволит вмешиваться в чужую жизнь и отвлекать другого двурукого от не менее важных дел?

Малыш Садеон, приползший посоветоваться по поводу строительства стены вокруг Города на холме в спор не вступает. Он вообще ничего не понимает в людях, кроме одного — есть тот, кто был человеком, и этого получеловека-полуаухкана он любит.

Отправив алкеталов добывать новые сведения об армии таленара Кайнена, которая стремительно двигалась на юг, Руф принялся выстраивать свои войска.

Аддон вез колесницы, и Руф выставлял против них мощных и быстрых голгоцернов, которые прыгали на самые дальние расстояния и лучше остальных владели крыльями. Ибо только они могли увернуться от бешено мчащихся колесниц и отступить без потерь, заманивая людей в ловушку.

Лучников должны были уничтожить астракорсы — метающие ядовитые шипы на значительные расстояния и достаточно сильные, чтобы сокрушить ряды раллоденов, прикрывающих тезасиу.

Эстиантов встречали тагдаше, угрожающие им копьевидными верхними конечностями и кривыми серпами во втором ряду. Они могли сбрасывать всадников с коней и подсекать животным ноги. Последнее аухканы восприняли с некоторым неудовольствием, пытаясь выяснить у командира, чем по его мнению, провинились несчастные безасные животные. Однако Руф убедил их отложить сострадание на потом, напомнив, что маленьких и беззащитных шетширо-циор, вопоквая-артолу и такивах-ниан люди — если уж до них доберутся — жалеть не станут.

Бронированные и тяжелые пантафолты стояли против дилорнов с их усовершенствованными копьями. А метательные орудия из Леронги Руф приказал атаковать жаттеронам, сильнее которых не было в мире многоруких.

Все это время он почти не видел и не слышал Шигауханама.

Скорбящий бог удалился в подземные пещеры и проводил там — или в иных пространствах — и дни и ночи.

Впрочем, однажды он призвал Руфа к себе, и Двурукий сразу почувствовал, что бессмертного терзает душевная боль.

— Что с тобой, Прародитель?

— Я потерял друга своего отца. Он умер, потому что попытался объяснить людям, что война с нами — это не лучший и не самый разумный способ выжить. Недавно он приходил ко мне, чтобы убедить меня покинуть Рамор и моих детей и скрыться где-нибудь далеко отсюда. Он говорил, что ценит свое бессмертие…

Ты знаешь его — это ведь о нем ты писал: «В том краю, где старик без меча оживляет цветы, где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен…»

— Ты знаешь эти слова? — изумился Руф.

— Я все-таки бог, пусть для тебя в этом мало значения и смысла.

— Что с ним, со стариком?

— Его сожгли на площади перед храмом бога Смерти. Это злая ирония, ведь он был тем, кто давал всему жизнь.

— А как же он умер, если был бессмертным?

— Его убил такой же, как он, по его просьбе. Считай, что он отказался от своего бессмертия — последнего, что у него оставалось на этой земле, и своего сада с цветами, где был счастлив, — только чтобы попытаться примирить нас. Людей и аухканов.

— Если я правильно тебя понял, то умер величайший из богов — Лафемос.

— Верно, Избранник.

— И что теперь?

— Не знаю. Слепой потерял свои жребии, да они ему и не нужны. Старика нет. Смерть и Война правят этим несчастным миром.

— А что ты знаешь про сны, которые даруют влюбленным?

— Не много. Знаю, что иногда любящие, которые находятся в разлуке, могут увидать друг друга во сне. Иногда они даже живут от сна и до сна…

— Это несправедливо.

— А в мире мало справедливости.

4

— Мало в мире справедливости, — едва выговорил Аддон.

Он был изрядно пьян, но удивительным образом его опьянение затронуло только тело: язык плохо слушался, руки и ноги были словно ватные, в глазах все плыло. Но разум оставался ясным и незамутненным.

— А ее вообще нет, — стукнул Каббад по столу серебряной тяжкой чашей. Вино выплеснулось и кровавой лужицей растеклось по светлой столешнице. — Это я тебе говорю, как лучший знаток этой науки… Вот ты ответь, Аддон, что оно такое справедливость? Чувство? Вещь? Нее-еет… В том то и дело, что нет. — Прорицатель звякнул в золп той гонг, и на пороге возник перепуганный раб который никогда не видел кроткого и скромного Каббада в таком состоянии. Тот знаком потребовал еще вина, и, получив желаемое, продолжил: —

Чувство справедливости есть у всякого порядочного смертного или бессмертного, но оно только подсказывает ему, что самой справедливости в происходящем маловато. Или она есть… расскажи хотя бы одну такую историю, и сразу признаю, что есть…

— Я вспомнил, — сказал Кайнен. — Ночью во сне вспомнил, кому был посвящен тот храм, где я убил жреца. Мужу великой Эрби — богу справедливости Каббадаю. Откуда я это знаю, а?! Ну да, он же… то есть ты же мне сам рассказывал.

— Я бы убил их всех с наслаждением прямо возле этого храма, — признался прорицатель. — Они заслужили…

— Заслужили, — согласился Аддон. — Даже не верится, что Глагирия больше нет. Но и сам виноват — вылез из своего сада! Что он тут делал? Он ведь провидец… Небось знал, что здесь все бешеные, крови жаждут, словно вши…

— Потому и пошел, что знал, — зло ответил Каббад. — Надеялся, что сумеет одолеть судьбу, разорвать замкнутый круг. Ты же ему сам твердил. Пока ты жив, у тебя есть выбор. Вот он его и сделал.

— А я не могу. Я буду воевать. Сказать тебе, прорицатель, кто поведет войска врага? Руф Кайнен. Мой любимый сын. И я паду на поле битвы. Мне не стыдно: проиграть Руфу достойно — это уже немало. Я по-прежнему люблю его. Но я думаю, это же я вытащил его из той пещеры, я оживил его, я научил всему, что он знает о людях. Значит, то я, Аддон Кайнен, своими руками создал самого опасного врага для нашей отчизны?

И кто бы из нас ни выиграл эту войну, кто бы ни пал в бою — это несправедливо. Что скажешь, знаток справедливости? Что скажешь, вечно блуждающий по миру и живущий от сна и до сна?

И Кайнен дрожащей неверной рукой ткнул под нос Каббаду маленький амулет, вырезанный из прозрачного, теплого на вид желтого камня.

Двое — Эрби и Каббадай — счастливые и влюбленные.

Хороший был резчик: то, что они влюблены, видно даже на крохотных лицах…

— Там, — Аддон смотрел прямо в глаза своему другу, — в храме Справедливости, в Паднату, была такая же, только большая, в два человеческих роста. Ты и твоя жена. Она тебе часто снится?

— Редко, — сказал прорицатель трезвым и ясным голосом. — Намного реже, чем мне бы хотелось. А если учесть, какая вечность нас разделяет…

— Каково это — любить вечно? — спросил Аддон.

— Так же как тебе любить до смерти. Невыносимо. Но ты не променяешь это чувство ни на какой покой и счастье с кем-то другим. Хотя иногда кажется, что уже помнишь только то, что хочешь помнить, а не то, что было на самом деле.

А Руф…

Возможно, он единственная надежда на то, что эта война закончится иначе, чем предыдущая. И если за осуществление этой надежды тебе придется заплатить убийством сына или смертью от его руки — ты примешь и то и другое. Мы заскорузли от крови, и наши души болят и корчатся под толстой коркой…

Я надеюсь только на то, что однажды мы все соберемся за дружеским столом и посмотрим друг другу прямо в глаза.

— Ты сделал то, что должен был сделать, — прошептал Аддон. — Если бы я был на месте твоего отца, Справедливый, я был бы бесконечно признателен тебе за этот удар. Если никто другой не мог помочь ему, если я — смертный — причинил бы лишнюю боль, а не принес избавление, лучшего, чем умереть от руки своего сына, я не желал бы.

— Спасибо, — вздохнул Каббад.

— Твое желание будет исполнено, смертный, — сказал юноша, возникший из ниоткуда.

Стуча палочкой по мраморным плитам, он шел к столу.

— Данн?

— Я пришел попрощаться, отец. Мне здесь больше нечего делать. У этого мира отняли Жизнь, и у него больше нет никакой Судьбы. Я буду ждать. Ты приходи… И ты, Аддон Кайнен, Хранитель, тоже приходи, когда придет время. Я с радостью встречу тебя.

И он исчез, так и не дойдя до протянутой руки отца.

— Данн, подожди! А Эрби?.. Молчание.

— Когда-нибудь, — предрек Кайнен, — Справедливость восторжествует и вы встретитесь. Пусть не в этот раз и не в этом мире…

— Откуда ты это знаешь, друг человек?

— Понятия не имею. Но :знаю. И ты должен мне верить.

Завтра выступаем в поход, и утром мне нужно иметь ясную, легкую голову. Так что я пошел спать, .Справедливый. Счастливых тебе снов…


В той жизни они больше никогда не вспоминали об этом страшном дне и странном разговоре.

ГЛАВА 11

1

Город-на-Холме был окружен неприступной крепостной стеной, и за ней скрылись крохотные и беззащитные Созидатели.

Нельзя сказать, что в день решающей битвы они были так же хладнокровны и спокойны, как и в обычный день своей жизни, но по-прежнему занимались насущными делами.

Вопоквая-артолу, маленькие пряхи, сучили нити и ткали длинные полотна; такивах-ниан, шадоффниххи — как называли их теперь с легкой руки Руфа, — ухаживали за растениями; шетширо-циор, строители, больше других трудившиеся над возведением крепостных укреплений, грелись на солнце в ожидании новой работы. Когда начнется битва, именно им придется восстанавливать разрушенные участки стены, строить мосты, ловушки, западни. Многие из них погибнут. Они были к этому готовы.

За стенами Города выстроилась армия масаари-нинцае, отборных воинов Небесного владыки Шигауханама. Эти солдаты не были приспособлены к защите своих крепостей, да и крепостей у них отродясь не было. Это Руф Кайнен придумал, как можно уберечь хотя бы на какое-то время маленьких Созидателей.

Бог не покинул их, но оставил.

Он пребывал в ином измерении, охраняя своих детей от кровожадных богов Рамора, если терешат вмешаться в битву.

Поэтому можно сказать иначе:

Бог их оставил. Но не покинул.

Они стояли на вершине холма, а внизу, в долине, похожей на ладони, сложенные горстью, копошилось, выстраиваясь к битве, неисчислимое вражеское войско.

Сверху это было похоже на разворошенный муравейник, в котором на первый взгляд все существа двигаются хаотично и бессмысленно, но на самом деле каждая тварь твердо знает, что делает.

То количество воинов, которое привели под стены Города-на-Холме Аддон Кайнен и царица Аммаласуна, превосходило известные мудрецам числа и измерялось уже понятиями: потоп, землетрясение, лесной пожар, миванирлон…

И стоящие против них масаари-нинцае отчетливо понимали, что обречены, ибо даже самые искусные и могучие воины не выстоят перед лицом разгневанной природы — захлебнутся в океанской волне, сгорят во всепоглощающем пламени вулканов, будут проглочены разверзшейся землей…

Иной сказал бы: нет в этом смысла и цель бесплодна. И гибель суждена абсолютно всем. Так стоит ли?

Наверняка стоит. Потому что существует на свете еще что-то кроме доводов рассудка и пискливого голоса страха…

Полностью раскрыв жесткие пластинчатые крылья, проявив на них замысловатый фиолетово-алый рисунок печали и решимости стоять насмерть, защелкали смертоносными клешнями великие воины народа Аухканов, отборная гвардия Божественного владыки Шигауханама — масаари-нинцае…

2

Когда до Города-на-Холме остался один дневной переход, Аддон неожиданно спросил у Уны:

— Может, остановимся, пока не поздно?

— Поздно, отец. Когда ураганный ветер подхватывает сухой листок, листок может хотеть остановиться. Но это ничего не даст: все решает ветер. Мы — все равно что сухой листок на ветру. Даже если мы повернем войска обратно, война разразится. Это случится раньше или позже, но все равно неизбежно…

Мы можем ждать, пока чудовища покинут пределы своего города и разорят несколько селений. Мы можем какое-то время сдерживать гнев наших подданных, но все равно они отправятся громить обитель многоруких, и тогда трагедии не миновать. Если уж войне суждено быть, то пусть ее ведут лучшие полководцы и отборные воины, а не неопытные и плохо вооруженные граждане…

— Ты права, девочка моя. Он уже собирался отъехать в сторону, но тут Уна тихо сказала:

— Отец, я все время думаю про Руфа. Он ведь не просто один из них — он у них главный?

— Думаю, что да.

— И велика вероятность того, что мы встретимся в бою?

— Этого я не знаю. И отчего-то испытываю невероятное облегчение от своего незнания.

Аддон окинул взглядом армию, которая не просто двигалась в сторону Города-на-Холме, но буквально пожирала пространство, как некий мифический монстр.

Они с Уной и Каббадом стояли чуть выше по склону холма, а перед ними расстилалась равнина, покрытая массой шевелящихся тел. Войско достигло тех размеров, когда могло восприниматься как нечто целое, как единый живой организм, обладающий собственным разумом и чувствами. Правда, разум был холоден и безжалостен, но отнюдь не блестящ, а из чувств преобладали в основном ненависть, жажда мести и страх…

Подобное существо вызывает у нормального человека отвращение и ужас, ибо оно способно на такие зверства и безумства, которые недоступны осмыслению.

Смысла в них просто нет.

Это был слаженный и гениальный в своей простоте механизм, предназначенный для убийства.

— Хуже всего, — сказал Кайнен, с трудом заставляя себя оторваться от созерцания этой смертоносной и безжалостной, но все же красоты, — что если человечество выживет в этой бойне и о нас станут вспоминать, то какой-нибудь бойкий летописец спустя пару десятков ритофо ничтоже сумняшеся изложит, как ехали мы на бой с чудовищами — лишенные сомнений и колебаний, уверенные в справедливости нашего дела и в неизбежной победе, ибо великие и мудрые боги были на нашей стороне. И преисполненные благоговения и почтения к нашим богам, одержимые ненавистью к врагу, готовые уничтожить всякого, кто посягнет на нашу свободу и жизнь, ехали мы отстаивать правое дело.

Ему и в голову не придет, что в действительности у нас просто не было выбора; что наши «милосердные» боги подставили нас под удар, использовали в своей игре. Что они решали какие-то давние распри, уничтожали друг друга, а до нас им не было дела — кто мы богам? Жалкие козявки?

Что там, среди врагов — не среди, во главе их, — стоял человек, дороже и любимее которого у нас не было в жизни. И уже поэтому о ненависти к врагам и об уверенности в правоте нашего дела речи нет и быть не может.

Что нашей жизни никто не угрожал, кроме нас самих. Знаешь, что кричал на площади Глагирий? Что нет чудовища страшнее того, что живет в каждом из нас. Я чувствую, как это чудовище ворочается во мне, как оно растет и набирает силу… Оно, и никто иной, посягает на мою свободу и разум.

Но летописец этого не напишет.

Он придумает что-нибудь завлекательно-героическое, трогательно-возвышенное, и спустя десятки ритофо, вдохновленные этой чушью, окрыленные примером своих славных предков, другие полководцы во главе другой армии отправятся в бой с какими-нибудь несчастными, вся вина которых будет заключатся в их инакости.

Впрочем, не обращайте на меня внимания. То, что я думаю, не повлияет на то, как я буду воевать. — И Ад дон тронул своего коня, понукая его приблизиться к протаскиваемым мимо бираторам. Благородное животное заартачилось — оно отчего-то на дух не выносило не то сами немилосердным образом скрипящие и трещащие метательные орудия, не то быков, которые их волокли.

Подскакал Килиан. Лицо чумазое, покрыто толстым слоем пыли. Вообще за многотысячной армией пыль тянулась темно-желтым грязным плащом и еще долгое время не оседала наземь. Так что если обернуться, то ничего, кроме плотной ее завесы, не было видно.

— Быть беде, — молвил Каббад.

— Отчего? — изумилась У на.

— Знал бы, предупредил… — отвечал прорицатель,

/бог/ ,

нагоняя Аддона.

Его предчувствие несколько запоздало. Или появилось с идеальной точностью — это уж как посмотреть.

Где-то далеко, кажется на правом краю бескрайнего моря воинов, раздался истошный крик.

Руф Кайнен тоже обратил внимание на завесу пыли — такую плотную, что там, где она висела, невозможно было разглядеть даже пальцы собственной вытянутой руки. И не преминул воспользоваться преимуществом, которое предоставил ему враг. Небольшой отряд алкеталов, идеально сливающихся с окружающим пространством, ударил с правого фланга — оттуда, где равнина заканчивалась, и отряды Аддона были прижаты к лесу.

Правда, вопящие от ужаса люди, которых беспощадно уничтожал невидимый противник, понятия не имели, какова численность нападавших. Они даже не знали, от кого им отбиваться. Изредка из желтого марева выныривал силуэт будто вылепленной из пыли фигуры, но тут же и исчезал: алкеталы знали, что, оседая, пыль выдает их. Да и не могли они никак уничтожить полностью ни одну войсковую часть. Но Избранник и не ставил перед ними такой задачи. Он приказал только посеять панику, нанести хоть какой-нибудь урон и исчезнуть так же внезапно, как они и появились.

Вынырнув из леса, алкеталы натолкнулись на ряды колесниц. Лошади сразу их почуяли, стали Танцевать, волноваться, храпеть. Аухканы посчитали, что им изрядно повезло. Они обрушились на колесницы неистовым смерчем, и испуганные кони тут же понеслись. Но скакать им было некуда, ведь они шли стройными рядами и на довольно близком расстоянии. Давка, крики, вопли, треск ломающихся колес. Многие возничие просто не удержались на колесницах, попадали на землю и были затоптаны взбесившимися лошадьми.

Алкеталы же, нанеся этот стремительный удар, снова скрылись в лесу, где уничтожили два отряда посланных на их поиски — по два с половиной десятка раллоденов и дилорнов. Люди были совершенно беспомощны против них.

Если бы не крошечные Созидатели, масаари-нинцае могли бы противостоять людям вот в таких мелких сражениях, постепенно изводя их, как изводят жертву комары. И в конце концов, кто знает, возможно, победа досталась бы им значительно скорее? Возможно, измотанные бесплодной войной, люди пошли бы на мировую.

Но эта война задумывалась богами Рамора как титаническое сражение, как гибель одного из миров — мира людей либо мира аухканов. Бессмертные Рамора никогда не допустили бы перемирия между двумя расами.

Все это Руфу было очевидно, и потому он не мог поступить так, как подсказывал ему здравый смысл. Привязанный к Городу-на-Холме, вынужденый защищать Созидателей именно там, не имеющий возможности рассредоточить свои силы, он прилагал все усилия к тому, чтобы понизить боевой дух вражеских войск и заставить армию Аддона Кайнена собственными руками причинить себе ущерб.

В первом столкновении людей и аухканов он своей цели достиг.

Когда посланный на разведку смешанный отряд мечников и копейщиков не вернулся из леса, а усиленная топорниками и лучниками вторая группа обнаружила кровавые ошметки товарищей по оружию, буквально устилавшие крохотную полянку, люди ужаснулись.

Правда, была у этой монеты и обратная сторона.

Тем самым Руф еще более распалял в людях жажду мщения, уничтожения, истребления «чудовищ». Но он отчетливо понимал и помнил, что во время боя распаляются даже самые кроткие и миролюбивые. Потому что войско — это не скопление многих тысяч людей, а единое существо, которое ведет себя иначе, чем каждый из тысяч и тысяч отдельных воинов.

Второе нападение аухканов состоялось, когда армия царицы Аммаласуны бесконечной лентой заструилась по узкому проходу между двумя горами. Здесь она была наиболее уязвима, и Аддон заранее велел своим людям быть настороже. Впрочем, он знал, что понесет тут ощутимые потери. Сам он не упустил бы такой возможности и был уверен, что Руф использует ее гораздо лучше.

Двурукий действительно расставил своих астракорсов за каменными глыбами, велев засыпать стрелами лучников и копейщиков и, опять же, многострадальных коней, ибо именно ни в чем не повинные животные были слабее всего защищены от шипов его масаари-нинцае.

Правда, в отличие от лучников-людей стрелы аухканов были такой же частью их тела, как и хвосты, на которых они росли, образуя колючие шары. И поэтому их запас был ограничен. В задачи астракорсов входило метнуть свои ядовитые шипы несколько раз, а затем спешно отступать.

Стрелки были необходимы Руфу и для обороны Города.

Когда первые шипы вонзились в тела людей и животных, и те и другие отчаянно закричали — и кони издавали такие же жалобные, почти человечьи стоны, — долгий вопль слился в один, терзающий и выворачивающий душу. Яд астракорсов легко проникал в кровь и вызывал тяжелые мучения. Раненый чувствовал то же, что чувствует человек, которого жгут раскаленным железом. И пытка эта длилась тем дольше, чем легче была рана, нанесенная шипом. Но в любом случае — человек ли, животное ли — умирали.

Прикрытые щитами милделинов, тезасиу принялись пускать стрелы почти наугад. Стрелы были тяжелыми, а их наконечники ковались именно в расчете на бронированные панцири аухканов — не зря Аддон так долго изучал череп из храма Суфа-донексы, прежде чем делать кузнецам заказ на новое оружие.

В общей сложности им удалось подстрелить всего троих врагов.

Утыканные десятками стрел, ощетинившиеся ими, словно исполинские ежи, аухканы свалились вниз, увлекая за собой ручейки мелких камней. Они были еще живы и могли нанести вред любому человеку. Поэтому сначала их попытались поразить длинными копьями, которые они тут же искрошили мощными серповидными конечностями.

Люди озверели — на троих чудовищ набросились десятки воинов Кайнена: милделины, раллодены. Они буквально изрубили аухканов в куски, и голубая кровь погибших обагрила серые камни ущелья.

Но несколько солдат попали под брызги ядовитой жидкости, которую изрыгали умирающие многорукие, и теперь они корчились на земле, оглашая воздух криками боли и ужаса. Товарищам пришлось добить их, ибо они молили о смерти как о высшем благе.

Воины столпились возле поверженных врагов, изумляясь их размерам, силе и совершенному строению: хвосты с шипами, клыки, головы крепче любого шлема…

На полураскрытых в смертельной агонии крыльях медленно проступал черно-фиолетовый рисунок смерти и прощания…

Люди этого не поняли.

— Их слишком мало, — сказал Аддон, отвечая на невысказанный вопрос своей царицы. — Это наше счастье, что их так мало. Иначе я бы предложил прыгнуть в море с утеса еще там, в Газарре.

3

Но они наконец дошли.

И теперь море людей плескалось и выходило из берегов, то и дело атакуя неприступные пока склоны холма.

Наступающие орали во весь голос.

Вот так: «Ааа-ааа-ааа!» — будто роженицы.

Они кричали, чтобы заглушить собственный ужас, страх смерти, боли и неизвестности, и карабкались на этот злополучный холм.

Передовые отряды пантафолтов были буквально погребены под шевелящейся массой исковерканных, окровавленных человеческих тел, и толпа наступающих в считанные минуты оказалась в нескольких шагах от Двурукого. Дальнейшее он помнил обрывками.

Заходящийся в крике воин в наброшенной на доспехи пятнистой шкуре эфпалу, на клочковатую грязную шерсть которой стекает кровь из его развороченной нижней челюсти…

ядовитое жало соратника, намертво застрявшее в щите с золотым изображением рычащего панон-тераваля, и отвратительный треск его ломающихся покровов…

четырехпалая, с отсутствующим средним пальцем, рука человека, впившаяся в крыло масаари-нинцае в предсмертной судороге…

воющий милделин с вытянутыми руками ковыляет в самую гущу битвы — верхняя часть его лица превращена в кровавое месиво одним ударом серповидной клешни, и его сминают и затаптывают свои же…

На правом фланге сошлись в смертельной схватке колесницы под командованием знаменитого на весь Рамор шэннанца Мегулинга и сотня голгоцер-нов Руфа Кайнена.

Искаженные яростью и страхом лица людей, сверкающие в лучах солнца

/кажется, что сами золотые руки светила обагрены кровью и теперь горят алым и голубым./

ножи, укрепленные на бешено вращающихся колесах и рассекающие даже несокрушимые панцири многоруких… фонтаны алой крови, бьющие из обезглавленных тел, что нелепо загребают руками, все еще пытаясь вцепиться в борта колесниц… треск ломающейся древесины и скрежет металла… крики изуродованных людей, тянущих к равнодушному небу обрубки рук… и все это, словно россыпью великолепных самоцветов, покрыто сверкающими ярко-голубыми каплями.

За спиной Руфа раздался страшный грохот — первые каменные снаряды ударили в стены Города.

Там, внизу, жаттероны крошили огромные бираторы и месгенеры — самоходные исполинские луки, а их самих крошили милделины и раллодены. И тем и другим даже в горячке боя было непривычно

/вдруг, вспышками, когда немного прояснялось затуманенное ненавистью, страхом., гневом и болью сознание/ , что топоры и мечи окрашены холодной лазурью.

Руф видит аухкана, пригвожденного к влажной земле длинным и тяжелым копьем, он извивается, пытаясь встать, и в последнем броске дотягивается до низенького человечка в кожаной броне с бронзовыми квадратными бляхами, — чавкающий звук, когда его клешня вонзается в спину солдата, выбивая в плоти глубокую кровавую яму…

пятеро или шестеро человек насели на масаари-нинцае, и один из них остервенело лупит его по черепу бронзовым молотом, у него (человека?) безумное лицо и выкатившиеся глаза давно мертвого существа…

Стены Города медленно, но все же рушились, и маленькие шетширо-циор поползли к проломам, чтобы закрыть их. Но раствору нужно было еще застыть, пусть это и занимало не слишком много времени. Но немного — это если исчислять мерками мирного существования. Если же мерить войной — то неизмеримо долго.

Камни, облитые горючей смесью, словно крохотные солнца врезались в стены, и разрушений становилось все больше, а строителей — все меньше. И они не успевали…

Многочисленный отряд панцирной пехоты зашел с тыла и уже не встретил сопротивления. Руф видел

/ не мог видеть, но все равно кто-то передавал ему каждую подробность этой страшной сцены, словно он обрел десятки глаз, как и его братья/ ,

как люди руками рвут на части мягкое тельце беззащитного шетширо-циор и из черных выпуклых глазок выкатываются мутные слезы — ведь Строители живучи, и умирают они долго и мучительно. Руф рванулся было на помощь, но его отбросили. Пехота наступала отовсюду, сомкнув высокие щиты и ощетинившись длинными мечами…


На вершине холма, воздев к равнодушному небу мощные секиры и совершенные мечи своих конечностей, возвышался Шигауханам — Великий Аухкан, прозванный в Раморе Мстителем.

Он все еще не мог поверить, что мир, в котором он родился и которому подарил столько прекрасных вещей, восстал против него. Он все еще надеялся на то, что бой закончится не так, как в прошлый раз. И пусть даже это сражение будет неизмеримо более кровопролитным и дорого обойдется обоим народам — но большая часть Рамора еще оставалась целой, и все еще могло начаться заново.

Шигауханам верил во вторую попытку…

Но они пришли сражаться с ним — ослепившие Данна, изгнавшие Каббадая и Эрби, уничтожившие кроткого Лафемоса и предавшие великого Аддоная. Они пришли, чтобы взять свое, не считаясь ни с чем.

Им было проще. В отличие от Шигауханама они не любили своих детей и не дорожили ими. Им было безразлично, сколько людей погибнет сегодня в битве у Города-на-Холме, и, даже если обезлюдеет весь мир, они не испытали бы боли.

Огненным смерчем обрушился Ажданиока на своего бессмертного противника, вздыбил землю и пробудил вулканы грозный Тетареоф, послал на твердь земную воды всех морей Улькабал.

Толпы павших некогда воинов гнал против Шигауханама яростный Суфадонекса, и наступал мрачный Ягма, выпивающий жизнь до дна, досуха, и поселяющий в опустевшем сосуде свое детище — Смерть…

А также наступали на холм сотни мелких и злобных божков, порожденных ими, — мороки, кровососы, хищные тени умерших, но неуспокоившихся. ..

Они окружили Шигауханама со всех сторон, но само сражение не успело начаться.

Ибо пролился на землю огненный дождь и исполинская крылатая тень закрыла собою небо.

— Я пришла за вами, — произнес вкрадчивый голос.

И боги Рамора похолодели.

Садраксиюшти…


Килиан старался не отставать от маленького воина на чалом коне, но это было почти невозможно сделать в суматохе сражения.

Грациозные и ловкие твари, щелкавшие челюстями

/щелк — и нет человека, щелк — и еще одна жизнь прервана…/

с невероятной скоростью, пронзавшие насквозь и панцири, и хрупкие тела, косящие серпами, хлещущие бронированными хвостами, наседали на его эстиантов и теснили их от холма, несмотря на то что многоруких было значительно меньше. Но прежде чем людям удавалось убить одного из них, он уносил десятки жизней.

Великолепный прыжок — и многорукий с длинными копьевидными

/руками?/

приземлился в самом центре кольца атакующих. Они кричат, кричат, кричат… вспоротые животы, скользкие внутренности, выпадающие между трясущихся пальцев, полные ужаса и доверия глаза — я же только что был жив… воин хватается за разорванное горло, пытаясь сжать так, чтобы остановить поток крови… шип третьей клешни чудовища, с хрустом вломившийся в низкий лоб под гривой желтых волос… воин с корявым шрамом поперек лица, повисший на обломке собственного копья…

В конце концов Килиану удалось собрать вокруг себя больше сотни эстиантов, и он повел их в атаку на холм. Только что рухнула часть стены, и там суетились какие-то отвратительные личинки исполинского размера. Впрочем, все аухканы поражали людей своей величиной.

Если удастся прорваться в тыл врага, развернуть эстиантов и ударить в спину войскам Руфа Кайнена…

/Он сражался там, на холме, — великолепный и мощный.

Тогда, ночью, в цитадели, Килиан не сумел как следует разглядеть брата, но теперь он мог наблюдать Руфа во всем блеске и величии. Двурукий воин во главе армии чудовищ, спину которого прикрывали двое аухканов (один из них возвышался над исполином Руфом, как скала, второй был только немного выше), напоминал скорее бога, нежели человека.

Килиан не знал, стал ли Руф Кайнен богом, но то, что он не остался человеком, было очевидно.

Длинный меч летал в могучих руках, черные доспехи оставались черными — алая кровь была на них почти не видна.

Когда-то, в прошлой жизни, Аддон Кайнен учил своего сына Килиана сражаться на мечах. И без устали повторял, что смотреть надо не на руки, а в глаза противника, ибо именно по глазам можно угадать следующее движение.

Килиан содрогался, представляя, что сейчас раллодены, ползшие на холм, отвоевывавшие его пядь за пядью, вынуждены смотреть в лишенные выражения черные, матово блестящие глаза аухкана, чей череп служил Руфу шлемом… /

Килиан мечтал хотя бы раз заглянуть в эти глаза.

4

Садеон понимал, что не успеет убежать. Куда там!

Он лихорадочно работал, заделывая брешь в стене и стараясь не думать о том, что раствор еще слишком мягкий и двурукие с легкостью пробьются сквозь него, если захотят.

Он исполнял свой долг так же, как масаари-нинцае, погибавшие один за другим там, за стенами Города.

Садеон то и дело слышал их мысли, и ему было страшно и горько. Впрочем, это ничего не меняло. Даже если бы Созидателю было где скрыться от врага, он не стал бы этого делать.

Соседняя часть стены рухнула, осыпав его пылью и обломками. Шетширо-циор поднялся — маленький, жалкий, похожий на мохнатый столбик с черными глазками…

Над ним нависала храпящая лошадиная морда. Всадник высоко занес истекающий голубым клинок.

Садеон охотно бы закрыл глаза, но аухканы не умеют этого делать…


— Отойди от него! — рявкнул Руф.

Килиан отшатнулся от гигантского волосатого червяка и обернулся к брату. Наконец-то они встретились при свете дня.

Несколько эстиантов неосмотрительно бросились на человека

/чудовище/ ,

угрожавшего их командиру, преодолевая страх перед ним, немыслимым, казавшимся порождением кошмара.

Он так легко, почти небрежно развернулся, что Килиан не сразу понял, что остался один на один с командиром вражеского войска.

/Такой шанс нельзя упускать. Я должен убить его… Я уже убил его однажды — это должно повториться!/

Четверо эстиантов лежали на земле, бессильно раскинув руки, и их глаза удивленно глядели на проплывающие там, в недоступной вышине, облака.

Другие сражались с охранниками Двурукого, и это сражение больше походило на побоище. Ни один эстиант не мог противостоять мощи пантафолта и нечеловеческой стремительности тагдаше. Кайнен не знал, как называются эти аухканы, но видел, что они принадлежат к разным родам войск…

/О чем я думаю? Идиот!/

Они обменялись с Руфом первыми ударами. /Действительно идиот! Я ни разу не мог его победить еще при жизни, что я хотел сделать с ним после смерти?!/

— Это Арзу бакан, — негромко произнес Руф. Или эти слова раздались прямо в разгоряченном сознании Килиана?

— Арзубакан из рода пантафолтов, — продолжал Двурукий, тесня брата.

Обычно всадник имеет преимущества перед пешим, но сейчас конь плясал и горячился, солнце слепило глаза, меч казался хрупким и ненадежным, а собственное тело — неповоротливым и до жути беззащитным.

— Зачем?! — выкрикнул Килиан, понимая, что Руф играет с ним, как сытый тисго гоняет по полю отчаявшуюся жертву, прежде чем вонзить в нее свои острые когти. — Зачем ты мне это говоришь?!

— Хочу, чтобы ты знал, кто убьет тебя. Сильнейший рывок сбросил Килиана с коня. Он грянулся оземь, приподнялся, мотая головой, оглушенный ударом. Последний выпад должен был последовать именно сейчас. Но…

— Мне некогда, — сказал Руф. — Уходи. Уходи с поля битвы — тебе тут не выжить. Ты слишком смел и слишком слаб, чтобы остаться в живых.

Он повернулся, покидая место сражения — этот участок Города снова перешел к аухканам. Отряд эстиантов был уничтожен, и шетширо-циор принялись восстанавливать стену.

Обстрел Города значительно ослаб, ибо жаттероны исправно выполняли поставленную перед ними задачу. Почти ни одной месгенеры не осталось в распоряжении таленара Аддона, и всего несколько бираторов еще могли наносить повреждения вражеской крепости. Возле них сейчас кипел отчаянный, яростный бой.

Килиан уперся обезумевшим взглядом в широкую спину, закрытую черным панцирем.

/Он не должен уйти.

Даже если я не имею права на этот поступок, если я вдвойне преступник, предатель и подлец — я все равно не могу отпустить его.

Если он умрет, таленару будет легче одолеть чудовищ…/

Ему было страшнее и отвратительнее, чем в прошлый раз. Страх он испытывал перед Руфом, отвращение — по отношению к себе. Неужели он не способен ни на что другое, кроме предательских ударов?

/Рука Омагры погрозила ему, но он не внял предостережению мерзкого окровавленного обрубка. / .

Впрочем, мысли эти — вернее, обрывки мыслей — пронеслись молниеносно. Он знал одно: Двурукий — предводитель вражеского войска — может быть побежден и уничтожен и нельзя упускать такой шанс.

Килиан вскочил на ноги и бросился на брата.

Его расширенные глаза столкнулись с безразличным взглядом черных немигающих глаз. Что-то острое и беспощадное, круша ребра и хребет, проникало в него, обжигая жидким огнем. Боль вспыхнула сразу в нескольких точках мгновенно ослабевшего тела.

— Что это?

— Арзубакан из рода пантафолтов, — четко сказал Руф. — Я не имею права умереть…

Он легко выдернул меч из раны, и оттуда неостановимым потоком хлынула темная кровь.

— Должен был… я… — прохрипел Килиан, вонзая скрюченные пальцы в свой панцирь и пытаясь разодрать металл. С пальцев сдиралась кожа, но он их не чувствовал. Боль растекалась по его телу так стремительно, что в сознании не укладывалось: как это можно терпеть?

— Понимаю, — сказал Руф, обнимая его. — И я должен.

Килиан запрокинул голову: над ним танцевало пьяное небо цвета чужой крови.

— Глаза… какие…

Руф снял шлем.

И последнее, что видел хранитель Южного рубежа, — это темные фиолетовые глаза с золотыми искрами…

5

Тряслась земля. Небо внезапно потемнело, и его прочерчивали алые и золотые всполохи. Казалось, сам воздух ревел смертельно раненным зверем.

Те, кто столкнулся у Города-на-Холме, не знали да и не хотели знать, что сейчас рушится весь мир Рамора. ;

Океанские волны, похожие на лазоревые горы с белопенными вершинами, хлынули на берега, и уходила в кипящую от ярости воду непокорная Ар-дала. Трещали, стонали и разбивались о несокрушимые скалы гордые ее корабли под желтыми парусами.

Обрушился в изумрудную бездну дворец газарратских царей, и статуя Магона Айехорна упала на дно недалеко от статуи какого-то древнего правителя…

Рухнул храм Эрби в Ирруане, похоронив под развалинами двух стариков, которые возносили молитвы своей богине, моля ее защитить таленара Аддона и прорицателя Каббада, а также всех, кто участвует в сражении с аухканами.

Там, где был Ирруан, теперь проходила страшная рана на теле земли, и оттуда хлестала огненная кровь…

Лежавший у подножия хребта Чегушхе вольный Шэнн был залит кипящей лавой и засыпан пеплом.

Неистовый смерч снес Леронгу, унеся с собой жизни нескольких тысяч мирных граждан…

Груды дымящихся обломков остались на месте гордого и неприступного Каина. Старенького Микхи засыпало камнями в тот момент, когда он лихорадочно записывал на табличках все, что происходит с людьми, надеясь на то, что будет кому это прочитать…

В маленьком — в несколько домишек — селении Мозар, придавленная тяжелой деревянной балкой, умирала девочка Лекса. Крохотные побелевшие пальчики цеплялись за ковер из шелковистой шерсти, на котором был выткан вопоквая-артолу с букетом цветов.

Перед самой смертью ей чудились прекрасные города, где каждый дом не был похож на другой, где шумели рукотворные водопады и росли чудесные растения. Где ждал ее Руф Кайнен и его друзья.


Над гибнущим в воде и пламени Рамором парила всемогущая Садраксиюгити.

Один из ее мечей был отсечен в кровавой схватке с Суфадонексой, но сам воин извивался всем телом, и в его широко открытых золотых глазах плескался ужас. За вечность, что была отведена Суфадонексе, он впервые испытывал боль.

Перерубленный пополам клешней могущественной богини войны, он не мог умереть, хотя и не мог длить это страдание.

— Смерти! — кричал он. — Это слишком больно! И равнодушно глядели на него белые бельма.

— Я обещал, что ты узнаешь, каково это, — прошелестел бог Судьбы.

— Смерти!

Но Смерть, нанизанная на лезвие, которым завершался хвост Шигауханама, тряпичной куклой висела на нем, и крохотные ручки и ножки грозного божества болтались, будто кукловод напился и вытворял со своей игрушкой нечто несусветное.

Садраксиюшти сомкнула клыки на теле Ажданиоки, и ее яд погасил пламя. Огненный бог взвыл от боли и попытался послать в сторону противницы волну пламени, но оно больше не повиновалось бессмертному. Оно боязливо жалось где-то за его спиной, а яд тек с распахнутых клыков, и каждая его капля убивала силу бога…

Кричал Улькабал, пытаясь убежать от неистового Шигауханама, но голубая кровь многорукого бога была холоднее, чем даже лед, которым он повелевал. И тело Улькабала замерзало, застывало. Погибало..


Это была невыносимая боль: он мечтал только о том, чтобы она прекратилась.

Тускло блестящие кривые клыки распахнулись — и это было похоже на улыбку Смерти, но он уже не чувствовал страха. Высшим милосердием представлялся ему последний удар.

На месте правого бока и руки зияла отвратительная рана, и дико болели не существующие уже пальцы, оставшиеся где-то там, внизу, вместе с верным раллоденом.

Ни одного выжившего из всего отряда, который вместе с ним карабкался на злополучный холм…

Он не знал, что творилось с этим несчастным миром. Но вокруг были только тела, тела, тела. Изувеченные, обезглавленные, перекушенные пополам исполинскими клешнями, утыканные шипами… И другие — черные, темно-синие, зеленоватые, многорукие, бронированные. Эта броня была пробита во многих местах, живые секиры и мечи отрублены, оторваны, разбиты; хвосты покалечены. Голубая кровь, всюду голубая кровь смешивалась с алой. И они превращались в какое-то божественное вино сиреневого цвета.

Это был напиток, который пили боги обоих миров…

/Что же он медлит?!/

Кайнен рубил, колол, крошил, уворачивался и уклонялся от клыков и серпов, свистящих иногда на волосок от его головы, он вонзал верный раллоден в черные равнодушные глаза и обрубал конечности, стараясь не обращать внимание на жгучую боль в тех местах, куда попал яд. Но так не могло продолжаться слишком долго. Он и без того был удивлен своей удачливостью…

Он лез на холм во главе отряда милделинов и раллоденов, которых с каждым шагом становилось все меньше. Они прокладывали путь к Городу, устилая его собственными телами.

Таленар еще успел поразить аухкана, на которого насели сразу двое его воинов. Видимо, ему удалось попасть в какую-то жизненно важную точку, потому что движения чудовища замедлились, и вскоре он скрылся под грудой человеческих тел…

А потом перед таленаром вырос гигантский воин врага. Аддон окинул его взглядом и понял, что этого монстра ему не одолеть — не то он слишком устал, не то просто человеку не под силу такой подвиг.

Монстр совершил странное движение верхними конечностями, и таленар с ужасом обнаружил, что у него нет правого плеча и руки…

Это была невыносимая боль и невыносимый страх. Он заслонил лицо левой рукой, чтобы не видеть свирепого противника, и луч заходящего солнца, отразившись от алого камня знаменитого перстня, еще одной кровавой каплей скользнул по черной броне.

/Ну же!/ Но клешнерукий внезапно сомкнул клыки и осторожно опустил его на землю.

И прямо над ним — он уже почти ничего не мог разглядеть за кровавым маревом — глаза в глаза…

— Руф!!! Сын мой!

Ледяная ладонь ложится на лицо. , На серо-синей коже руки отчетливо выделяется перстень с резным алым камнем. Крохотный огонек, словно свеча в ночи, по которой все заблудившиеся могут найти дорогу домой.

/Твое желание будет исполнено, смертный…/

Что-то гибкое, скользкое и милосердное забирается ему в сердце и устраивается там, убаюкивая и утешая.

/Серебряная ладья выплывает из кровавого тумана, и в ней он видит Либину — улыбающуюся, красивую, единственную женщину на свете.

Засыпай, omeц, ,
Пусть в прекрасный сон
Унесет ладья
Под хрустальный звон
На волшебный луг,
Где любезный друг…
— Спасибо, сынок, — шепчет Либина, обвивая его шею руками…/

6

Их оставалась жалкая горстка, державшая оборону у развалин крепости, в которой умирал Шигауханам.

Оборванные, грязные, потерявшие человеческий облик люди шли на приступ бывшей твердыни аухканов. И им, людям, было уже все равно, какой ценой достанется победа.

Потому что люди могут забыть себя во имя любви, но гораздо чаще забывают себя в ненависти.

Он стоял рядом со своими воинами, готовясь дорого продать жизнь.

Двурукий оглядел выживших масаари-нинцае несколько тагдаше, один жаттерон

/у подножия холма валялись искрошенные в щепки бираторы. и месгенеры, щедро окрашенные голубыми и алыми красками. И это было невероятно красиво/ ,

два алкетала, чьи переливающиеся панцири были слишком повреждены и потому уже не создавали никаких иллюзий, двое голгоцернов, пятеро или шестеро пантафолтов, истекающий кровью астракоре, опирающийся на хвост, на котором не осталось ни одного шипа, Шрутарх, Шанаданха и

/ — Зачем ты сюда пришел?

— Я могу пригодиться, Рруффф.

— Тебя убьют так же, как Вувахона.

— Я могу царапаться и больно кусаться.

— Уползай!

— Я не оставлю тебя, Рруффф. Я не смогу защитить тебя во время битвы! Я буду заклеивать раны — это очень важно. Я все равно не уйду.

— Прочь отсюда!!!

— Не кричи. Я не глухой.

— Прости меня./

шетширо-циор по имени Садеон.

За их спинами, в разоренном и разгромленном городе, не оставалось никого. ; Людей было значительно больше. Можно было бы сказать — неизмеримо, но эти гхканы стоили нескольких сотен воинов, и потому у людей было численное преимущество. Вот так — ни больше ни меньше.

Но Руфа Кайнена пугали не солдаты противника, а всего лишь один качающийся от изнеможения воин в измятых и окровавленных доспехах, щедро украшенных золотом.

Потому что Руф не знал, сможет ли он поднять руку на царицу Аммаласуну.

Люди добрались до верха и ринулись в атаку. Уна бежала в середине этой толпы, потерявшей сходство с кем бы то ни было из известных существ, и кричала, насколько хватает сил:

— Я люблю тебя, Руф! Я люблю тебя! И он понимал, что это последнее «прости» и «прощай» и что это ничего другого не значит.

Арзубакан тонко пел, рассекая воздух и доспехи, вонзаясь в тела, снося головы и руки, сжимающие оружие. Хлестали вокруг хвосты и клешни, мерно поднимались затупившиеся секиры, с чавкающим звуком вонзались в людей серпы… Визг, вой, звон, стук. Он начинал терять связь с реальностью. И именно тогда они встретились лицом к лицу Она стояла перед ним без шлема, и голубая кровь промочила обрывки плаща. Каштановые некогда волосы с серебристой прядью прилипли к мокрому лбу. Удивительно, что она осталась жива.

— Я люблю тебя, Руф. Такого вот, мертвого, нечеловека, — задыхающимся голосом сказала Уна. — Очень важно, чтобы ты это знал.

Земля содрогалась под ногами.

Позади сражались и умирали остатки их отрядов.

— Я люблю тебя. И может быть, когда-нибудь, там, где ты написал, мы снова встретимся и сможем начать все сначала…

В этот миг бородатый милделин с одним глазом — на месте второго была дыра, и оттуда торчали какие-то красные и багровые ниточки и обрывки — обрушил топор на голову Садеона.

— Нее-ет! — закричал Руф, набрасываясь на человека.

Один удар Арзу бакана тот еще смог отразить, приняв его на окованную бронзой рукоять, но от второго уже не ушел и осел к ногам подбегавшего товарища, скребя пальцами мокрую, жидкую от пролитой на нее крови землю.

— Прости. — Это слово пробило его насквозь в том же месте, куда вошел раллоден царицы Аммаласуны.

Где-то далеко, у горизонта, вздымалось зарево пожара. Это горели леса.

— Прости…

Ее глаза стали совершенно бессмысленными, а из приоткрывшегося рта хлынул тонкий пурпурный ручеек. Из груди с хрустом выломилось острие клинка Шанаданхи. Она стала падать, надавливая всем телом на рукоять раллодена и пропихивая лезвие меча в тело любимого.

Раллоден сломался с легким звоном, и, услышав его, Руф внезапно понял, что вокруг наступила тишина.

Легкое тело Уны упало в его объятия.

/ — Как ты думаешь, Руф, это будет красиво? Алое с голубым?

— По-моему, очень красиво…/

Он прижал ее к себе и стал шептать в ухо, чтобы успеть сказать, пока еще есть возможность:

— Я тебя люблю. Просто я этого никогда не умел. Но я научусь…

Шанаданха опустился рядом с братом и оцепенел.

Все закончилось. Все закончилось — это значит, что ничего не осталось.


Садраксиюшти оглядела умирающий Рамор и обратилась к Шигауханаму:

— Ты не выживешь здесь, детеныш. Я заберу тебя к твоему отцу.

— А я позабочусь об этом мире, — сказал Каббадай. — Начну все сначала. Если получится…

Садраксиюшти подумала, что здесь не с чего начинать. Но этот бессмертный был добр к ее детенышу, и она не стала убивать его. В уничтоженном Раморе он и сам погибнет.

Великий Аухкан скорбно молчал.

Его мысль блуждала по окрестностям, пытаясь обнаружить хотя бы одно живое существо — человека ли, аухкана — неважно. И внезапно он его услышал:

— Избранник! — и потянулся к нему…

— Хорошо, — согласилась Садраксиюшти. Я помогу.


Он лежал перед ней, крошечный, почти уже ускользнувший из мира боли и слез. Над ним возвышался безмолвный брат.

— Я выполню любую твою просьбу, Избранник, — сказала она.

Руф думал, что на пороге смерти ничто уже удивить не может, но оказалось, что он ошибался.

Садраксиюшти — богиня войны — могла поразить даже уходящего на поля Забвения.

— Выбирай, — предложила она, раскидывая в его сознании самые невероятные картины. — Желаешь отправиться с нами? Бессмертия? Власти? Говори. За тебя просил Шигауханам.

Он с трудом перевел взгляд в сторону неподвижного Шанаданхи.

Пантафолт шевельнулся. Положил покрытый красными и бурыми пятнами меч на плечо брата, словно успокаивал, защищал, охранял…

Кайнен крепче прижал к себе Уну и счастливо улыбнулся.

— Зачем? — удивилась Садраксиюшти. — Впрочем, ты волен выбирать. Я выполню то, что обещала. И перед тем, как исчезнуть:

— Все-таки ты остался человеком. Удачи тебе, ЧЕЛОВЕК!

ЭПИЛОГ

Неуютное, налитое желчью небо боязливо, жалось к земле, пряча грязное и изможденное лицо между опаленными холмами.

Тусклый диск светила — синюшный, одутловатый покойник — бессильно привалился к горизонту, и блекло-синий свет отравлял окружающее пространство, окрашивая его в мертвенные тона. В этом жутковатом освещении все казалось выцветшим, смазанным, как бы полустертым, будто равнодушное божество за ненадобностью стало убирать детали с картины мироздания.

Низкие деревья судорожно цеплялись перекрученными корнями за истощенную, серую землю. Их угольно-черные, словно обгоревшие, ветви когтями колючек впивались в плотный, густой воздух, стараясь хотя бы в нем найти опору, и из этих рваных ран гноем сочился грязный дождь.

Воздух был насыщен влагой и пылью, и дышать им становилось с каждым днем все труднее.

Все живое, способное еще заботиться о собственном выживании, имеющее силы бежать, брести или ползти, стремилось убраться прочь от этих мест в тщетной надежде избежать неминуемой гибели.

Но бежать было некуда: мир представлял собою хаотичное нагромождение руин, обломков и трупов. В последние минуты бытия каждый был сам за себя и каждый был злейшим врагом остальных — врагом тем более безжалостным, чем более жестокой и безнадежной становилась действительность.

Мальчик, спотыкаясь, брел среди бурых камней.

Его легкие были забиты воздухом, и проталкивать эту чудовищную смесь наружу с каждым выдохом становилось все больнее. Он хрипел и клекотал, как рассерженный хищник. Ноги Мальчика были разбиты в кровь, на локте — ссадина, но он уже не чувствовал боли: насмотревшись на чужую смерть, к этим мелочам он приучился относиться с безразличием.

Мальчик мало что помнил из своего прошлого — да и помнить было нечего…

Прежде, за много-много сотен лет до рождения Мальчика, с таких, как он, скульпторы ваяли статуи, художники писали портреты, а мир смотрел и восхищался тем, что способен породить такое чудо. Нынче же им — в ошалелом одиночестве бредущим между пустоглазым небом и изнасилованной бесплодной землей — восхищались лишь хищники и поглотители трупов.

Он был для них огромным куском вожделенного мяса…

Он широко шагал по равнине и бормотал себе под нос странные слова, смысл и значение которых оставались от него скрытыми. Возможно, ему нравилось, как легко они складывались в нечто целое, отличающееся от каждого отдельного слова точно так же, как живое существо отличается от бесформенной груды плоти, растерзанной хищниками.

А может, он даже и не знал, что что-то говорит…

— В том краю, — твердил он, с каждым шагом преодолевая крохотную частичку не только пространства, но и времени — не только времени, но и судьбы, носящей второе имя, Неизбежность, — где старик без меча оживляет цветы…

Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,
Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,
С равнодушных небес и от самого края земли —
Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали.
И за этим столом мы впервые поймем, что почем.
Мы узнаем друг друга — и мысли, и души, и лица.
Нам предскажут, что в прошлом далеком случится,
О грядущем напомнят…
И вкусным напоят вином.
В день, когда все долги будут розданы — даже с лихвой,
Когда будет мне некого помнить — и некому мстить,
Я разрушу свой липкий и вязкий могильный покой,
Я приду в этот край, чтобы там научиться любить.
На другом краю времени, пространства и судьбы, по другую сторону неизвестности терпеливо ожидал человека последний из великого племени аухканов — пантафолт по имени Шанаданха.

Он не знал, суждено ли ему дождаться.

Он не знал,суждено ли ему докричаться до беспамятной человеческой души и сможет ли душа после докричаться до человека.

Он только знал, что ждать в любом случае придется очень долго. .

Но ведь он сразу согласился.

г. Киев

2001 год

ГЛОССАРИЙ

Аддонай — один из богов Рамора, великий воин и покровитель искусств, особенно музыки, сын Ла-фемоса и Лоэмаль. Был предательски убит своим братом Суфадонексой во время Первой войны богов и чудовищ.

Ажданиока — раморский бог огня, сын Лафе-моса и Лоэмаль. Обычно изображался в виде прекрасного юноши с огненными кудрями и в плаще из пламени. Священным животным Ажданиоки считается тисго.

Алкеталы — аухканы-разведчики. Панцирь ал-кеталов был идеальным приспособлением для мимикрии, давая возможность сливаться с окружающим пространством.

Аоло — раморская богиня чувств, покровительница влюбленных.

Аттоски — племя полу зверей-полулюдей.

Астракорсы — «стрелки», род масаари-нинцае, отличающийся тем, что на конце хвоста у этих аух-канов был колючий шар, состоявший из длинных и острых игл, которые астракорсы метали в противника. Если же воин не хотел расходовать свои иглы, то они могли сложить их наподобие веера и этим пучком хлестать врага. Верхние конечности астракорсов были клешнеподобными.

Вага — горючая смесь, так называемый «жидкий огонь», использовавшийся газарратами во время сражений. Чаще всего бага покрывали снаряды или пропитывали стрелы.

Биратор — камнеметное орудие.

Вопоквая-артолу — аухканы из касты Созидателей, которые работали с тканью — сучили нити, плели, ткали. Вопоквая-артолу отличались небольшими размерами. По форме походили на личинок или гусениц с обильным волосяным покровом. Шерсть Вопоквая-артолу была очень яркой и узорчатой. В отличие от прочих аухканов у вопоквая-артолу было всего два очень больших глаза синего цвета.

Вровал — сезон дождей.

Гепетея — раморская богиня-покровительница супругов и домашнего очага. Всегда изображалась вместе со своим мужем — Жумануком.

Голгоцерны — род масаари-нинцае с сильно развитыми нижними конечностями, которые давали им возможность очень быстро передвигаться и чрезвычайно высоко и далеко прыгать.

Гуршил — верхняя пара конечностей масаари-нинцае.

Даданху — сын Каббадая и Эрби, которого коварно лишила его первоначальной сущности дочь Ягмы, богиня ненависти и мести Стифаль. Утратив прошлое, Даданху превратился в красноглазое чудовище, известное жестокостью и кровожадностью. От союза со Стифаль у Даданху родилось трое сыновей — Рафан, Кублан и Селвандахи. Верховный бог палчелоров.

Данн — раморский бог судьбы. Согласно преданию, Дани — сын Каббадая и Эрби — был ослеплен своими дядьями Суфадонеской и Ягмой. Чаще всего изображался в виде красивого слепого юноши который держит на протянутой ладони жребии.

Даспадоклит — знамя воинской части.

Дензага-едлаги — трехрогие травоядные животные огромных размеров, прирученные палчелора-ми. Использовались и в качестве скота, и как вьючные животные.

Деови — раморская богиня сна. Дилорн — длинное тяжелое копье.

Дилорны — газарратские пехотинцы, вооруженные дилорнами.

Дифонг — официальный титул верховного правителя Ардалы.

Жазахис — птица-падальщик.

Жаттероны — род масаари-нинцае, отличающийся размерами и мощью. Верхние конечности жаттеронов напоминали секиры, а хвост завершался круглой тяжелой булавой. По центру черепа и вдоль хребта шел прочный и высокий гребень с острыми шипами.

Жуманук — раморский бог-покровитель супругов и домашнего очага. Всегда изображался в паре со своей женой — Гепетеей.

Зарсанг — бог войны аухканов.

Ихтураон — бог аухканов — покровитель искусств и ремесел.

Кидеми — шипастая палица. Состояла на вооружении у шэннанцев.

Кима — местное газарратское божество. Чаще всего изображался в виде карлика с милым личиком, играющего на флейте-суфадре.

Кублан — бог палчелоров, сын Даданху и Сти-фаль. Чаще всего изображался в виде человека с головой нулагана-кровососа и вместе с двумя братьями — Рафаном и Селвандаху.

Лафемос — бог жизни. Верховный бог Рамора до Первой войны с аухканами, прародитель богов. Чаще всего изображался в виде седобородого старца, на поясе которого висели ножны, не знавшие меча. Считалось, что Лафемос особо покровительствует цветам, птицам и бабочкам.

Липерна — раморская богиня-врачевательница. Чаще всего изображалась в виде полуженщины-полузмеи, которая держала в одной руке чашу с лекарствами, а в другой — чашу с ядом.

Литал — час.

Лоэмаль — богиня-земля, супруга Лафемоса, прародительница раморских богов.

Лугису — горные козы. Луранудак — раморский бог света. Люзеск — многолетнее растение.

Масаари-нинцае — общее название для касты воинов; отличаются огромными размерами и имеют разнообразные формы, позволяющие им объединяться в различные рода войск (см. жаттероны, ., « тагдаше, пантафолты и др.). Общие характеристики: очень мощный череп с парой крупных глаз спереди и двумя парами глаз меньшего размера, расположенными по бокам; туловище покрыто естественной броней; крылья в обычном состоянии сложены за спиной и образуют своеобразный щит, однако аухканы используют их для парения, для перелетов на короткие расстояния, в качестве оружия, а также проявляют на них узоры и цвета в зависимости от того, что хотят сообщить; восемь и более конечностей, из них четыре-шесть ходильных, а остальные используются в качестве оружия (мечи, серпы, клешни, копья, секиры и т.п.); мощный сегментированный хвост, завершающийся либо „булавой“, либо острым крюком или лезвием с ядовитой железой. В бою аухканы полагаются на свою силу, ловкость и выносливость, а не на тактику или стратегию. Возможно, это обусловлено и тем, что общаются они телепатически и потому способны улавливать изменения в ходе сражения на любом расстоянии. Во время битвы аухканы могут менять свое поведение, организовывать наступления или стремительные атаки в зависимости от реальной необходимости, а не согласно заранее, подготовленному плану. Войсками аухка-нов по традиции командует бессмертный Прародитель, но обычного военачальника в нашем понимании у них нет.

Мекати — медный кувшин с высоким и очень узким горлом.

Месгенера — самоходное метательное орудие в виде огромного лука.

Мехолны — варварские племена, обитавшие в лесах на юго-западе Рамора. Мехолны вели оседлый образ жизни, промышляя охотой и рыбной ловлей.

Миванирлон — извержение вулкана.

Милделин — двуручный бронзовый (позже — железный) топор газарратского тяжелого пехотинца.

Милделины — распространенное название газарратских тяжелых пехотинцев, вооруженных двуручными топорами. Милделины составляли ударную часть войск Великой Газарры и были способны противостоять любому противнику.

Мусстора — лекарственное растение с плотными зелеными листьями.

Нулаган — степной кровососущий хищник; позднее нулаганами стали называть вампиров. Священное животное бога Кублана.

Орф — официальный титул верховного правителя Ирруана.

Палчелоры — варварские племена, обитавшие в степях на юго-востоке Рамора. Вели кочевой образ жизни, отличались жестокостью нравов, постоянно воевали с Шэнном и Газаррой.

Панон-тераваль — самый крупный хищник Рамора. Обитал преимущественно в горах, вел ночной образ жизни.

Пантафолты — род масаари-нинцае с верхними конечностями в виде длинных клинков. По центру такого клинка проходила ядовитая железа, завершающаяся на острие. Вторые по величине аухканы-воины.

Ракис — узкие полоски вяленого козьего мяса.

Раллоден — колющее и рубящее холодное оружие, короткий меч.

Раллодены — Железные Мечи, элитная газарратская пехота, вооруженная мечами и круглыми щитами. В этих войсках служили самые состоятельные граждане.

Ратам — раморский бог — покровитель наук, часто изображался в виде странствующего прорицателя или философа.

Рафан — сын Даданху и Стифаль, демон-убийца, покровитель палчелоров. Считалось, что он является на поле битвы в сопровождении двух своих братьев: Кублана-вампира и Селвандахи — пожирателя душ.

Ритофо — первоначально: сезон засухи. Со временем ритофо стал обозначением полного года.

Рядин — плод грушевидной формы, ярко-малинового цвета. Очень сладкий и мясистый. К столу их чаще всего подают вялеными.

Селвандахи — демон, пожирающий души убитых в бою с палчелорами воинов. Сын Даданху и Стифаль. Изображался в виде исполина с головой степного падалыцика. На поле битвы появлялся с братьями — Рафаном-убийцей и Кубланом-вампиром.

Сетей — веснушка.

Спуххи — колючее растение, образующее шарообразные кусты.

Стифаль — богиня ненависти и мести, покровительница убийц, палачей, предателей. Дочь Ягмы — бога смерти и жена Даданху. Считалось, что Стифаль нужно умилостивить перед началом любого важного дела. Таким образом, она была одной из самых почитаемых в Раморе богинь.

Суфадонекса — раморский бог войны. Изображался в виде воина с золотой чашей, полной свежей крови, в одной руке и мечом — в другой. Согласно преданию, бог войны родился от союза Лафемоса — бога жизни и Лоэмаль — плоти земной. Его священными животными считались эфпалу.

Суфадра — флейта.

Тагдаше — род масаари-нинцае, отличающийся очень длинными прямыми верхними конечностями. Череп тагдаше был покрыт шипами и использовался как дополнительное оружие.

Такивах-ниан — аухканы из касты Созидателей, так называемые Выращиватели. Такивах-ниан занимались земледелием, выращивали сады, создавали новые виды растений, мхов и лишайников. Все Созидатели ели исключительно пищу, выращенную такивах-ниан. В рационе масаари-нинцае, которые были преимущественно хищниками, она занимала незначительную часть.

Таленар — официальный титул верховного военачальника Великой Газарры.

Тезасиу — большой лук.

Тезасиу — название газарратских пеших стрелков, вооруженных большими луками.

Тексель — минута.

Тетпареоф — раморский бог земли, сын Лафемоса и Лоэмаль. Чаще всего изображался в виде каменного исполина. Считалось, что землетрясения и извержения вулканов — это проявления гнева Тетареофа.

Тианрис — кроваво-красный камень с золотой каплей, известный своей твердостью.

Тисго — род хищных птиц. Гнездятся на деревьях, в скалах, крайне редко — на земле. Тисго считаются самыми крупными птицами в Ра-море.

Уилила — Совет Пяти. В уилилу входили самые знатные и влиятельные вельможи Газарры.

Улькабал — раморский бог воды. Сын Лафемоса и Лоэмаль. Изображался в виде великана, тело которого состоит из воды, корона — изо льда, плащ — из пара. Священные животные Улькабала — эрлак-симы и морские змеи.

Фалъчопсы — древние крупные улитки, вымерли после Первой войны богов и чудовищ.

Хинхи — разновидность мелких антилоп.

Хонедим — женская верхняя одежда из легкой ткани. Обычно скреплялась на плечах брошками.

Хусс — жук; личинки хусса всеядны, но особенно остро реагируют на падаль.

Чузарис — колючий кустарник.

Шетширо-циор — аухкан-строитель из касты Созидателей.

Шунчала — ядовитые грибы.

Эльо — господин, обращение к командиру гарнизона в Каине.

Эрби — богиня милосердия и плодородия, дочь Лафемоса и Лоэмаль, жена Каббадая. После Первой войны была разлучена со своим мужем и лишена божественной власти. Согласно легенде, бессмертные Каббадай и Эрби бродят по миру в поисках друг друга, но никогда не встретятся, ибо так их наказали остальные боги. Сыновья Эрби и Каб-бадая — боги Данн и Даданху.

Эрлаксимы — исполинские хищные рыбы, священные животные бога морей Улькабала. Согласно легенде, в эрлаксимов превращаются погибшие в морских битвах пираты.

Эстианты — газарратские конники, элитная гвардия. Среди эстиантов есть и конные лучники, и мечники.

Эфпалу — крупный хищник семейства кошачьих. Мех эфпалу считается в Раморе одним из самых ценных.

Югран — создатель всех миров.

Ягма — Верховный бог Рамора, бог смерти, сын Лафемоса и Лоэмаль, покровитель Газарры. Священным животным Ягмы считается панон-тераваль.

Ярдаг — Погубитель. Бог аухканов. Согласно легенде, Ярдаг был создан верховным божеством Ифнара для того, чтобы одержать победу в войне с его мятежными детьми — Шисансаномом и Сад-раксиюшти.

Яфангарау — верховный бог аухканов в мире Ифнар.


Оглавление

  • ПРОЛОГ
  •   1
  •   2
  •   3
  • КНИГА ШИГАТКАНАМА
  •   ГЛАВА 1
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   ГЛАВА 2
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   ГЛАВА 3
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   ГЛАВА 4
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  • КНИГА ШИСАНСАНОМА
  •   ГЛАВА 1
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА 2
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  • КНИГА ШИГАУХАНАМА
  •   ГЛАВА 5
  •     1
  •     2
  •     3
  •   ГЛАВА 6
  •     1
  •     2
  •     3
  •   ГЛАВА 7
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА 8
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   ГЛАВА 9
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   ГЛАВА 10
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •   ГЛАВА 11
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  • ЭПИЛОГ
  • ГЛОССАРИЙ