Юные годы [Юрий Маркович Нагибин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Ю. М. Нагибин Юные годы

Костя Травин никогда не думал, что ходить на лыжах так трудно. Казалось бы, простое дело: шагай себе да шагай, помогая палками.

Но почему-то при толчке лыжа скользила назад, палки увязали в снегу, не только не способствуя, напротив — препятствуя бегу. Алик и Таня уже поднимались по склону холма. Когда он достигнет подножия холма, они будут по ту сторону его. Знай, что так получится, он не поехал бы в Горки. «Не поехал бы? Струсил?» — спросил себя Костя и тут же с возмущением отверг эту мысль.

Он поправил очки, сдвинул на затылок ушанку и снова нерасчетливыми, но сильными движениями устремился вперед.

Две черные фигурки поднимались по склону холма, оставляя позади себя синие следы.

— Правой — левой, правой — левой, — приговаривал Травин, но в мозг настойчиво стучалось: «Неужели Татьяна сделала выбор? Неужели — Алик?» Костя сбивался с ритма, лыжи цеплялись одна за другую, но, с трудом удерживая равновесие, он ковылял вперед…

Пожалуй, ему было бы немного легче, если б его счастливым соперником оказался кто-нибудь другой, а не Алик.

Алику все давалось необычайно легко. Разносторонне одаренный, он обладал прекрасной памятью, на лету схватывал суть любого вопроса; в дискуссиях никто не мог быстрее и остроумнее отпарировать выпад противника.

Костя подходил к науке как к непосильному делу, требующему от человека предельного напряжения всех умственных и душевных сил. Он сам считал себя тяжелодумом и не давал себе спуску. У него была лошадиная выносливость. После шести часов лекций, наскоро пообедав в студенческой столовой, он бежал в библиотеку, где оставался до самого закрытия, а затем уже дома до поздней ночи сидел над записями и конспектами.

Уголок комнаты, где стоял Костин рабочий стол, был увешан воззваниями вроде: «Да здравствует трудолюбие», «День без работы — пропавший в жизни день».

Как бы то ни было, а его усилия принесли свои плоды. Ко второму курсу он из числа посредственных студентов выдвинулся в первый ряд, и не раз случалось, что блеск познаний Алика тускнел рядом с его солидной и, как не без зависти говорил сам Алик, «выстраданной» эрудицией.

И вот помыслам этих двух столь не схожих между собой душ внезапно суждено было скреститься. Точкой скрещения оказалась Татьяна Канищева, девушка с разноцветными глазами: одним карим, другим голубым. Институтские остроумы говорили, что Алик влюблен в голубоглазую Татьяну, а Костя в кареглазую. Действительно, в Татьяне жило как бы два человека: один — бездумно и бесшабашно веселый, способный до рассвета танцевать на институтских вечерах, другой — задумчивый и серьезный до такой степени, что способен был, не прерывая, слушать самое длинное и запутанное Костино рассуждение.

Сравнивая себя с Аликом, Костя с обычным для него беспристрастием находил, что соперник обладает неоспоримым преимуществом. Алик умел никогда не быть скучным. Он всегда сохранял хладнокровие в споре и мог с большой легкостью обратить в шутку самый серьезный разговор, если подмечал на лицах слушателей выражение скуки. Костя чувствовал себя неуклюжим рядом с этим легким, ловким и как-то изящно неуловимым человеком. Но при всем том Костя полагал, что и его скромные достоинства могут быть оценены Татьяной.

Когда собрались в Горки на лыжную прогулку, Костя почувствовал, что там должно что-то решиться. Почему? Этого он и сам не знал…

Они поднялись на вершину холма. Небо высокое, зелено-прозрачное. Вдалеке, над темной полоской леса, стоит неяркое желтое солнце.

— Трамплин? — предложил Алик. Они приближались к самому краю спуска. Спуск шел круто вниз, петляя среди деревьев и кустарников.

— Я не уверена в тормозе. — Татьяна приподнялась на палках — тонкий бамбук упруго согнулся и задрожал, — оторвала лыжи от наста и, повернув их под прямым углом, резко уперлась ими в снег.

— В принципе это так, — сказал Алик, — но ты все-таки лучше посмотри…

Он отбросил палки, поднял обе руки и понесся вниз. Он чуть присел там, где кончался спуск, и резко повернул лыжи на девяносто градусов к направлению своего движения. Снег вихрем брызнул из-под лыж и обдал его с ног до головы. Он снова выпрямился и тут же прыжками, боком стал подниматься наверх. Татьяна, опершись на палку, пристально следила за ним.

— Что с тобой?

Она принужденно засмеялась.

— Не знаю, я испугалась.

— Ну, какая ерунда! Хочешь, я покажу тебе классический телемарк?

— Покажи. Он у меня никогда не получается.

— Я выйду на телемарк после прыжка.

Алик поднял поочередно ноги и палкой сбил снег, налипший на лыжи. Присел и помчался под уклон. Оторвавшись от трамплина, он чуть согнулся, на секунду повис в воздухе — концы лыж были слегка опущены к земле, — затем плавно приземлился и распрямил фигуру. Алик отлично вышел из телемарка, одна нога его на всем бегу выбросилась вправо, за ней и вторая, и, не утеряв скорости, он помчался по новому пути.

Быстро ставя лыжи крест-накрест, Алик поднялся на холм.

— Я никогда не видала такого телемарка.

— Ерунда, дорожка не пружинит. Вот поглядела бы ты, как я на Воробьевых горах…

— Смотри, — сказала она, — там поднимаются наши. Я думала, они сильно отстали.

— В прошлогоднем слаломе я получил приз, — проговорил он, недовольный тем, что она его прервала.

— Сейчас придет Костя и все наши.

— Тогда вниз! Костя достаточно утомителен в институте…

— Ты, может быть, и обо мне так говоришь своим знакомым?

— Я никогда не говорю плохо о красивых девушках, — сказал он насмешливо, — а ты… очень красивая девушка. — Это прозвучало с искренней нежностью. Татьяна покраснела.

— А, чемпионы, — крикнула, появляясь из-за пади холма, студентка Мальшина, круглолицая девушка с толстой, в кулак, косой, тяжко-серебристой от мороза. За ней появилась ее рыжая тень — студент Сомов.

— Вот морозище, — сказала Мальшина, — через три шерстяных носка продирает!

— А у меня один простой носок, — произнес Алик. — Надо обернуть ногу газетой, тогда никакой холод не проймет. — Он потрогал концом лыжной палки ногу, обутую в желтый толстоподошвенный ботинок.

— У тебя великолепные ботинки, Алик, — заметила Мальшина.

— На специальном креплении — какдахара.

— Замечательно! А все-таки здорово прохватывает.

— Кто тут говорит о холоде? — раздался хриплый голос, и Костя Травин энергично, но неуклюже вскарабкался на вершину холма. Лицо у него было красное и потное. — А я вот даже не чувствую — мороз или жара.

— Ты принадлежишь к породе толстокожих, — заметил Алик.

— А ну тебя к черту! — добродушно огрызнулся Костя. — Спорт — это вещь, и я не понимаю, как мог им раньше пренебрегать.

— Да, спортом пренебрегать не следует. Он развивает, закаляет, очищает, продувает, облегчает, — назидательно проговорил Алик.

Татьяна улыбнулась.

— Алик, твои следы? — спросил Сомов, указывая на две длинные голубые полосы.

— Это нетрудно, все дело в решимости, — глубокомысленно произнес Костя. — По-моему, я мог бы сделать то же самое. Но вот решимости мне не хватает.

Алик засмеялся.

— К речке! — крикнула Татьяна и, оттолкнувшись палками, помчалась к трамплину. Выждав несколько секунд, Алик понесся следом за ней.

Костя замешкался, глядя вниз. Колеи, проложенные лыжниками, вились среди торчащих из-под снега ветвей кустарника, затем пробегали узкой расселиной между двух елей, исчезали, словно обрываясь, за бугром над падью и снова возникали, едва приметно, далеко внизу, за кочкой трамплина.

И тут Костя удивительно отчетливо, до холодного сжатия в груди, представил себе, как несется в пропасть между кустами и деревьями в слепом, не подвластном его воле полете — несется, близорукий и беспомощный. Он махнул рукой и покатился по безопасному пологому спуску, нелепо размахивая палками.

Первыми шли Алик и Татьяна. Они шли удивительно легко; она обычным русским шагом, он финским. По снегу бежали их длинные прозрачные тени.

— Какие у нас стройные тени, — сказала Татьяна.

— Ты самая стройная девушка на свете, — не задумываясь, ответил Алик.

В другой раз ему не прошел бы даром этот пошлый комплимент, но удовольствие от их согласного, четкого и быстрого бега было настолько сильным, что Татьяна только натянуто улыбнулась и обошла Алика. Тот легко нагнал ее, и они снова пошли рядом.

За ними метрах в тридцати следовал Костя, Он с детства не ходил на лыжах и теперь бежал с непомерным усилием каждой мышцы, с ненужной затратой дыхания и силы. Но слезящимися от ветра глазами он видел впереди фигуру Тани и не ощущал усталости.

Заснеженное ложе реки. Самой реки не видно, осталась лишь узкая черная полоска воды между нависшими над ней корочками льда. На берегу стоят толстые, приземистые дубы, их морщинистая кора расписана снежным узором. Лыжники вышли к реке. Татьяна поглядела на живую полоску воды среди мертвой прозрачности льда и, зябко поеживаясь, невольно придвинулась к Алику.

— До чего здесь красиво! До чего чудесно! — шумно восхитился подоспевший Костя. — Какая жизненная сила у этой воды! Нет, до чего…

— Нет, теперь уж не чудесно, — отозвалась Татьяна, отстраняясь от Алика. — Ты все испортил.

Подошли Сомов с Ларисой.

— Костька уже здесь! — воскликнула Лариса. — Товарищи, обратите внимание — человек впервые встал на лыжи.

— Он летел на крыльях любви, — сказал Сомов.

— Почему ты придираешься ко мне? — спросил Костя Татьяну.

— Не будь смешон, — ответила она.

— Костя, хочешь, я тебе открою секрет, как пользоваться успехом у девушек? — сказал серьезно Алик. — Никогда не будь смешон. Можешь быть каким угодно, даже грубым, только не будь смешным.

— Если так, Костя умрет холостяком, — заметил Сомов.

— Неужто я действительно так смешон? — задумчиво спросил Костя.

— Ты крикун, — холодно пояснил Алик. — Только что кричал о жизненной силе этой речки, а вода не замерзает потому, что в нее стекают отбросы с костяной фабрики. Вот тебе и жизненная сила. — фу, — сказала Татьяна, — я предпочла бы этого не знать!

— Я, пожалуй, могу согласиться, что моя восторженность смешна, — медленно, в раздумье произнес Костя, — но, знаешь, твоя боязнь показаться смешным — просто ужасна. Так можно совсем-совсем себя засушить. Да, — повысил он голос, — моя манера говорить громко тоже смешна, но говорить, как ты — вполголоса, словно исподтишка — противно. Ты бы хоть раз громко заявил о себе, завопил, что ли!

— Эго-го-го!.. — закричал Алик. Голос у него был высокий, звонкий и удивительно чистый по тембру. Вначале, поглощенный далью, он звучал потерянно-тихо, но, отраженный пространством, вдруг разлетелся широко и призывно. Все захлопали в ладоши. Татьяна пристально глядела на Алика.

— Для того чтобы заслужить уважение такого человека, как ты, не жалко горла, — сказал Алик, когда замолкло эхо.

— Черт, — восхитился Костя, — как это у него все ладно получается!

— Ты безнадежен, — с досадой проговорила Татьяна. — Нельзя быть всегда таким справедливым.

Костя несколько минут размышлял, протирая очки. Затем поднял на товарищей внимательные близорукие глаза.

— Это маленькая справедливость, но я могу сказать о большой. Наше поколение не прошло проверки войной, мы еще учились в школе. Но знаете, как я определяю человека? Я стараюсь представить, как бы он себя показал, ну, скажем, под Сталинградом, на длительном испытании. Вот в Сомове я уверен…

Алик побледнел, затем лицо его покрылось пятнистым румянцем.

— Ну-ну… — строго прервала Костю Мальшина. — Мы не для этого сюда приехали.

— Братцы! — крикнул Сомов. — А не пойти ли нам чайком обогреться?

— И водочкой, а, Сомик? — подмигнул Алик, мгновенно овладев собой.

Сомов смутился.

— Брось, я только по большим праздникам. Нет, правда, я приметил чайную у дороги.

— Веди нас, Сусанин, — сказала Мальшина.

Компания вытянулась в ленту по берегу речки. Костя не последовал за товарищами. Им овладело какое-то острое, непонятное чувство. Он попытался найти его источник. Татьяна? Нет, не то… Чувство выросло и стало определенней: недовольство собой. Он выждал, пока лыжники не скрылись за поворотом реки, быстро вскарабкался по откосу берега и побежал старым следом к холму.

С пологой стороны он взобрался на холм. Если взглянуть себе под ноги, а затем постепенно перевести взгляд, то крутизна не покажется такой страшной. Но если мгновенным взором глянуть туда, где кочкой торчит трамплин, то колени тут же сведет слабость, а в сердце откроется холодная пустота. Костя снял очки, протер стекла и, выждав несколько секунд — не прекратится ли дрожь в коленях, — махнул рукой и ухнул вниз, отведя назад палки.

Он слышал хруст веток под лыжами, мелкие кусточки можжевельника бросались ему под ноги, цепляясь за валенки, сбивали с пути. Костя знал, что их следует сгибать, но даже не пытался этого делать. Он не думал, что ускорение будет столь стремительным и совсем лишит его власти над своим телом. Вдруг перед ним вырос черный ствол дерева. «Посторонись!» — хотел крикнуть Травин, но не успел. Ствол кинулся ему навстречу. Выбросив вперед руки, Костя немного ослабил силу удара. На лбу, упруго натянув кожу, вскочила огромная шишка. Он достал из кармана пятак, приложил ко лбу и с лыжами под мышкой стал карабкаться на холм.

При новой попытке Костя упал у самого начала спуска. Во всем виноваты были палки. Они лишь волочились по снегу, создавая обманчивое чувство опоры. К черту палки, надо рассчитывать только на себя!

Костя прицелился взглядом к расселине между двумя елями, откинул палки и, чуть присев, покатился вниз. «Хорошо», — отметил он про себя, когда деревья двумя темными тенями мелькнули мимо его висков. Он пролетел самую крутую часть спуска, но там, где спуск выравнивался у трамплина и вся скопленная энергия переходила в скорость, его ноги вдруг плавно занесло вперед, и он больно приложился к дорожке лопатками и поясницей. Одна лыжа соскочила с ноги и полетела вперед, едва касаясь наста, слегка подпрыгивая и как будто сознательно обходя неровности. У Кости навернулись на глаза слезы обиды. Закусив губу, он тяжело поднялся и пошел за соскочившей лыжей, по пояс проваливаясь в снег.

Поднявшись на холм, он снял ушанку и уселся на пень. Проследив свою колею, Костя увидел, что одолел большую часть спуска. Это придало ему бодрости.

Внизу по равнине бежал лыжник в красной шапочке. Равнину пересекали густые серые тени деревьев. Солнце неясным розовым кругом опускалось в фиолетовую тучу на горизонте. Лыжник в красной шапочке все приближался, он держал путь прямо к холму. Такую вот красную шапочку носила Татьяна. Надо еще раз попытаться съехать, при постороннем будет неудобно.

Костя поднялся и вдруг почувствовал, что страх исчез без остатка. «Это из-за Татьяны, — решил он, — Я думаю о ней и потому не испытываю страха. Но я должен быть храбрым и сам по себе. Я не стану сейчас о ней думать и бояться тоже не стану».

Он долетел до трамплина, поднялся на воздух, затем коснулся ногами наста, промчался несколько метров и, словно отдавая искупительную жертву, нырнул головой в снег.

Он одолел спуск. Это была победа.

— Очень хорошо, — услышал он голос и поднял голову. — А губа вся в крови.

Над ним стояла Татьяна, она держала в руках лыжу, соскочившую у него при падении.

Костя встал на ноги, он был весь запорошен сухой снежной пылью.

— Вы уже вернулись?

— Нет, они ждут нас в чайной. Я за тобой.

— Откуда ты знала, что я здесь?

— Постой, — сказала Татьяна, — надо унять кровь… — Она стянула рукавичку, захватила горсть снега и приложила его к треснувшей и сочившейся кровью губе Кости.

— Я же знала, что ты не успокоишься, пока не одолеешь спуск.

— Ну, это мистика. Я сам об этом догадался только на реке.

Кровь не унималась.

— Глупое упрямство! — сердито заговорила Таня. — Ты во всем идешь напролом. Научился бы раньше держаться на лыжах.

— При чем тут упрямство? Характер надо воспитывать с мелочей.

— Ох, можно хоть сейчас без риторики!

— Хорошо, — покорно согласился Костя. — Но ты не права. Мне нужно было побороть этот страх. Нельзя прощать себе такие вещи. Я должен был одолеть спуск. Не сделай я этого сегодня, мне пришлось бы возвращаться сюда завтра. А завтра у меня до черта работы… — Костя вдруг замолчал и пристально посмотрел в разноцветные глаза Тани. Чувство, мешавшее ему прежде говорить с ней начистоту, пропало, и он понял, что это тоже был страх. — Ты его любишь?

— Нет, — спокойно и чуть удивленно ответила Таня.

Казалось, на всех елях зажглись новогодние, праздничные свечи. И чтоб продлить блеск огней, Костя спросил:

— Отчего же ты все время с ним?

— Я люблю хороших партнеров. С Аликом очень приятно танцевать и ходить на лыжах, с тобой — готовиться к экзаменам.

«Теперь я должен сказать о самом главном», — приказал себе Костя.

Но он, столько думавший, говоривший, читавший, не знал слов, какими касаются живой, трепетной жизни. Ему хотелось поведать ей о своей любви словами, достойными той силы нежности и тоски, которая не покидала его все эти годы. У него уже начала складываться если не фраза, то мелодия фразы, высокая и чистая, как вдруг кто-то другой произнес его голосом:

— Таня, я тебя люблю. А ты меня любишь?

Костя готов был обернуться, словно и впрямь кто-то другой сказал эти так по-мальчишески, по-школярски прозвучавшие слова.

Но Татьяна даже не улыбнулась.

— Я твой друг, Костя.

— Я не о том. — Голос его от волнения стал резким. — Я сам знаю, что ты мне друг.

— Нет… Так, как ты спрашиваешь, нет.

Праздничные свечи погасли, кругом тихо покачивались отягченные снегом сумрачные ветви.

Вся огромная жизнь, которая расстилалась перед Костей, предстала ему в одном качестве: жизни без Тани. И он всем своим упрямым сердцем почувствовал, что так не будет.

— Я смогу добиться твоей любви? — произнес он тоном не то вопроса, не то утверждения.

Татьяна молчала. Она глядела на отлогую падь холма, которая сейчас, в сизых сумерках, казалась еще круче и отвесней, на путаные обрывистые колеи, упорно стремящиеся вниз, на шарф, повисший на ветке можжевельника, затем взгляд ее перешел на большую, облепленную снегом фигуру, на подсохшую струйку крови около рта, на серые внимательные глаза за стеклами очков, излучавшие какой-то странный, нежный и строгий свет.

— Я же не знаю, Костя… — сказала она тихо, серьезно, чуть растерянно, и Косте показалось, что он впервые слышит свое имя…