Избранное [Факир Байкурт] (fb2) читать онлайн

Ф. Байкурт. Избранное

Факир Байкурт: его роман «Куропатка» и рассказы

Имя Факира Байкурта по праву стоит в одном ряду с именами таких мастеров турецкой литературы, как Назым Хикмет, Яшар Кемаль, Азиз Несин, Фазыл Хюсню Дагларджа, чья известность давно уже перешагнула пределы Турции. Творчество Факира Байкурта отличается особой демократичностью, глубоким сочувствием к простым труженикам и естественно вытекающей отсюда ненавистью ко всякого рода угнетателям, будь то местные богачи-мироеды или незваные иностранные «гости». Оно, его творчество, органически сочетает убежденно-правдивый, реалистический показ жизни с широкими обобщениями, даже символикой. При этом сатирический элемент вырастает нередко до самодовлеющей величины, позволяя говорить о Факире Байкурте как о сатирике.

Факир Байкурт родился в 1929 году в деревне Акчакёй, ильче^[1] Йешильова, в семье малоземельного крестьянина. Он был вторым из шестерых детей. Отец Факира Байкурта Вели во время первой мировой войны сражался в рядах турецких войск в Йемене, был ранен и попал в плен. По возвращении на родину, не в силах прокормить семью крестьянским трудом, он вынужден был заниматься бакалейной торговлей, работал на мельнице. В 1938 году он умер, и все тяготы ведения хозяйства легли на плечи его жены — матери Факира Байкурта — Элиф.

«Крестьяне моих краев с незапамятных времен спускались на приработки в Айдын и Измир, — вспоминал впоследствии писатель. — Они мотыжили посевы хлопка, рыхлили землю в инжировых садах и на оливковых плантациях, рыли каналы. Кое-кто оставался в чужих краях. Отец мой насмерть разбился, упав с телеги. В то время я учился в начальной школе. Меня забрал к себе дядя, который жил в деревне Бурханийе, расположенной около города. „Я дам тебе образование“, — обещал он. Но тут началась вторая мировая война. Мы с дядей занялись незаконной рубкой леса в горах Булдан. Всего-то у нас был один ишак и один топор на двоих. Кроме того, мы носили воду из реки Баштатлы инженерам, которые руководили строительством канала. Потом дядю забрали в солдаты. Я один продолжал то дело, которое мы делали вместе. Долгое время я жил среди крестьян, что приехали из Эрзрума. В школу, разумеется, не ходил и с завистью поглядывал на книги и ранцы моих ровесников. В конце концов я решил оставить бидоны с водой и убежать к себе в деревню. Дядя в армии, тетя — одна. Трудно было решиться на бегство, но другого выхода не было… С тех пор миновало много лет. Но положение бедняков осталось прежним. Сироты не ходят в школу. А мои земляки ищут работу теперь уже не только в Айдыне и Измире, но и в Германии и Голландии…»

До окончания начальной школы мальчику пришлось работать в родной деревне чобаном. Затем он поступил в «деревенский институт» — так назывались педагогические училища-интернаты, созданные по инициативе тогдашнего министра просвещения — Хасана Али Юджеля. Там он проучился пять лет. На занятия уходило лишь полдня, остальное время, по заведенному в деревенском институте порядку, учащиеся должны были работать. Уже тогда Факир Байкурт писал стихи. Первое его стихотворение было опубликовано в журнале «Слово к турку», издававшемся в Эскишехире. И уже в тот период он подвергался преследованиям со стороны властей. Постель и шкаф в его комнате обыскивали. Инспекторы из министерства просвещения допрашивали его.

«Завершив учебу в „деревенском институте“, я учительствовал в деревнях Каваджык и Дере в Йешильова. Затем работал в Сивасе и Хафике, — продолжает свои воспоминания Факир Байкурт. — Во время военной службы преподавал в унтер-офицерском училище. Затем был переведен в ильче Шавшат».

Проработав пять лет учителем в начальных школах, он поступил в Анкарский педагогический институт. В 1955 году окончил его и получил диплом преподавателя литературы.

В шестидесятые годы Байкурт активно включился в общественно-политическую жизнь страны. Избранный председателем профсоюза (синдиката) учителей Турции, он в течение шести лет возглавлял борьбу прогрессивно настроенных учителей за социальную справедливость и свободу.

Свою профессиональную и общественно-политическую деятельность Факир Байкурт успешно совмещал с творческой работой. Он издал десять романов, около двух десятков сборников рассказов, очерков и статей.

Факир Байкурт — обладатель почти всех национальных литературных премий. Его роман «Месть змей» был удостоен премии имени Юнуса Нади (1958), роман «Коса» — премии Турецкого лингвистического общества (1971), сборник рассказов «Цена жизни»— премии имени Саида Фаика (1974), роман «Дестан^[2] Кара Ахмеда» — премии имени Орхана Кемаля (1978).

Имя Факир, которое переводится на русский язык как «бедный», в Турции почти не встречается. Какой же родитель, если даже он с трудом сводит концы с концами, назовет своего сына «бедным»? Настоящее имя Байкурта — Тахир — довольно широко распространено на Востоке. Однажды Байкурт получил бандероль, где вместо имени «Тахир» по ошибке было написано «Факир». Сначала он посмеялся, потом задумался. Ведь сам он из бедной семьи, вся его жизнь связана с такими, как он, бедными людьми, и пишет он о них и для них. Вот Байкурт и решил поменять имя. Этот факт из биографии писателя весьма примечателен. И в самом деле, все произведения Факира Байкурта тесно связаны с жизнью народа, их главными персонажами являются простые люди — скромные труженики, пытающиеся отстоять свое место в обществе, свое человеческое достоинство. В том, какие проблемы находятся в центре внимания турецкого писателя, в какие жизненные конфликты вступают его герои, о чем они мечтают, чего добиваются, проявляется вполне определенное отношение Байкурта к действительности.

Широкая известность пришла к Факиру Байкурту с выходом в свет первого же крупного его произведения — романа «Месть змей», вскоре изданного во многих странах мира, в том числе и у нас в Советском Союзе. Произошло это вот так. Крупнейшая в Турции газета «Джумхурийет» организовала литературный конкурс, носящий имя основателя газеты Юнуса Нади. В жюри входили признанные мастера турецкой литературы — Якуб Кадри Караосманоглу, Халиде Эдип Адывар, Вала Нуреддин, Сабахаттин Эйюбоглу, Орхан Кемаль и другие. Молодой учитель Факир Байкурт послал на конкурс рукопись своего романа, и первая премия была присуждена ему. Роман печатался по частям в газете «Джумхурийет», а затем вышел отдельным изданием. Мнение турецкой критики было единодушным: в литературу пришел самобытный, талантливый писатель, со своей оригинальной темой, своеобразным видением мира, с сугубо индивидуальной манерой письма.

В романе «Месть змей» тяжелая, безрадостная жизнь турецкого крестьянства впервые показана во всей ее неприкрытой наготе, — показана не через восприятие столичного интеллигента, «идущего в народ», а как бы изнутри, с впечатляющей убедительностью. Факиру Байкурту удалось создать типические и вместе с тем индивидуализированные образы жителей деревни. Размышления о судьбах турецкого крестьянства вели к выводу о настоятельной необходимости социальных перемен. Неудивительно, что роман был очень тепло принят прогрессивно и просто либерально настроенной общественностью — и в то же время навлек на себя яростный гнев правящих кругов. Молодой писатель познал сразу и признание, и жестокие гонения: долгие годы он оставался без работы, была запрещена демонстрация фильма, снятого по мотивам его романа. Даже в турецком парламенте — меджлисе — шли дебаты вокруг этого произведения: правые депутаты с пеной у рта упрекали Байку рта в искажении действительности, которую он якобы плохо знает, в попрании национального достоинства. Факир Байкурт так отвечал на подобные нападки: «Находятся такие умники, которые пытаются лишить наше искусство самого воздуха, которым оно дышит, пытаются заслонить солнце правды. Дабы подчинить художника своим интересам, они прибегают к всевозможным репрессиям. Но никакой честный художник не пойдет на прислужничество!»

Вместе с романами «Житие Иразджи» (1961) и «Дестан Кара Ахмеда» (1977) «Месть змей» составляет своеобразную трилогию, объединенную образом Иразджи — крестьянки, сильной личности, восстающей против несправедливости, угнетения. В трилогии рассказана драматическая история одной крестьянской семьи: Ираздже и ее сыну Байраму с помощью либерально настроенного каймакама^[3] удалось помешать местному богачу Хаджали, члену сельской управы, строить дом на их участке. После этого Хаджали и староста жестоко преследуют Байрама и его семью. Подручные старосты избивают Байрама и калечат его беременную жену. Байрам и Иразджа пытаются дать отпор издевательствам и беззаконию. Однако, не выдержав борьбы, измученный Байрам решает бежать с семьей в город. В отличие от сына, который готов идти на мировую с Хаджали, Иразджа отказывается покинуть родное село и клянется мстить своим врагам до конца жизни. Тем временем внук Иразджи — Ахмед — вырос и получил образование в городе. Он вступает в ряды борцов за справедливость и в иных условиях, иными средствами продолжает борьбу Иразджи.

Всем ходом повествования Факир Байкурт убеждает читателя в том, что жизнь большинства крестьян аналогична печальной судьбе семьи Иразджи. И неудивительно, что первая часть трилогии начинается такой симптоматичной фразой: «Жизнь в доме Кара Байрама протекала так же, как и в других восьмидесяти дворах деревни Караташ».

Факир Байкурт прекрасно понимает, что бедственное положение, в котором очутился его родной народ, усугубляется прямым иностранным вмешательством. С наибольшей отчетливостью свое мнение по этому поводу писатель выразил в романе «Американская повязка» (1967).

Крупным достижением Факира Байкурта, несомненно, является его замечательный роман «Коса», написанный в 1970 году. Это — произведение необыкновенной силы и цельности. «Я работал тогда инспектором в начальных школах в ильче Чамлыдере, Каледжик, Сулакйурт, Наллыхан, Бала и Чубук, — рассказывает писатель. — Видел разные деревни, познакомился со множеством крестьян. Все это очень помогло мне в писательской работе. Некоторые из моих романов и рассказов созданы под впечатлением тамошней жизни. Среди этих произведений и „Коса“».

Роман «Коса» начинается с повествования о том, как в тринадцатилетнюю бедную девочку Дюрю влюбляется деревенский богач Кабан Мусду — он решает взять ее второй женой. Сама мысль выйти замуж за старика глубоко ненавистна Дюрю. Но противиться его воле, а также решению своего отца, которого в конце концов и мать поддержала, девочка не в силах. Обстоятельства складываются так, что у нее не остается иного выхода, кроме как убить своего старого жениха.

Этот роман примечателен тем, что в нем Факир Байкурт не только рисует удручающую картину жизни простого народа, но впервые открыто призывает к активной борьбе за переустройство общества или, как он сам говорит, «за изменение жизни».

Факир Байкурт так раскрывает цель и смысл этого своего романа: «Цель истинно революционного искусства — изменить жизнь. Мы должны писать книги не для того, чтобы прославиться, обессмертить свое имя, а для того, чтобы направить общество на революционный путь развития. Искусство, задавшееся целью изменить жизнь, способствует пробуждению и объединению народа.

Некоторые мои собратья по ремеслу описывают горькую участь девушек, доведенных до самоубийства. Девушку насильственно выдают замуж за человека, ей ненавистного. Не найдя никакого другого выхода, она вешается. Таков сюжет многих старых произведений. И сейчас мало что изменилось. Приемлемо ли это для истинного революционера? Каков был бы результат, если бы и народы пошли по пути всеобщего безропотного смирения? Тогда мы не смогли бы победить в национально-освободительной борьбе. Вьетнамский народ не смог бы устоять перед агрессией США…

Собственная ли вина доводит девушек до самоубийства? Кто же виноват на самом деле? Неужели сами девушки? Неужели вьетнамский народ? Или народы угнетаемого „третьего мира“? Надо кончать не с собой, а с истинными виновниками, кто бы они ни были. С этой мыслью в уме я и написал „Косу“».

По глубокому убеждению Факира Байкурта, каждый человек, равно как и каждый народ, должен уметь постоять за себя, за свое человеческое и национальное достоинство, бороться против всех тех, кто попирает его право, безжалостно его угнетает.

Этот же призыв звучит и в романе «Куропатка» (1975), одном из наиболее ярких и впечатляющих турецких романов последних лет.

Сюжет этого романа, в сущности, незамысловат. Отец мальчика Яшара Сейит, в надежде получить хоть какую-нибудь работу в городе и свести концы с концами, отдает прирученную сыном куропатку американскому военному авиаинженеру, который пользуется ею как приманкой на охоте. Мальчик в таком безутешном отчаянии, что родные опасаются за его рассудок. Дед мальчика Эльван-чавуш^[4], ветеран национально-освободительной борьбы, отправляется с ним на поиски справедливости. У кого только не побывали просители — у каймакама, у вали^[5], у жены премьер-министра и у сына президента. И никто не осмеливается им помочь, везде они слышат один и тот же ответ: дело с куропаткой может повести к осложнению отношений с Америкой. В конце концов куропатку у американца выкрадывают студенты, и только так она возвращается к законному владельцу.

Несмотря на свою простоту, подобное сюжетное построение позволяет писателю изобразить как бы в разрезе всю современную Турцию — снизу доверху — от беднейшего крестьянства до правящих кругов, показать весь комплекс проблем, стоящих перед страной, — резкое классовое расслоение, разобщенность левых сил, безработицу, эмиграцию населения в европейские страны, продажность буржуазии, пробуждение рабочего класса, антиимпериалистическую и антибуржуазную борьбу студенческой молодежи и т. д.

Читая роман, нельзя не обратить внимание на то, с каким мастерством Факир Байкурт переводит разрозненные факты, сугубо бытовые, казалось бы, истории в плоскость широких обобщений, укрупняющих масштаб произведения. Так, куропатка постепенно превращается в символ борьбы за справедливость, за независимость страны, против иностранного засилья. Байкурт убедительно показывает, какие горькие плоды принесло и продолжает приносить это засилье. Отсюда антиимпериалистическое звучание романа. Сосредоточив внимание на том, как крестьяне, студенты, представители других слоев населения объединились, чтобы освободить и вернуть куропатку законным ее хозяевам, Факир Байкурт как бы исподволь проводит одну из основных своих мыслей: в борьбе против иностранного империализма можно победить только путем соединения усилий патриотических и прогрессивных сил.

В романе «Куропатка» Факир Байкурт создает целую галерею колоритных образов. Среди его персонажей — крестьяне, рабочие, студенты, помещики, бизнесмены, государственные чиновники, военные, политические деятели. Каждый из них несет в себе какие-то признаки существенных сторон социальной жизни, а все вместе они воспроизводят картину быта и нравов своего времени.

На центральном месте, несомненно, Эльван-чавуш, дед мальчика. Жизнь ставит его в острые, конфликтные ситуации, но каждый раз благодаря силе своего характера он выходит победителем, его воля только закаляется. Вот что он говорит во время допроса:

«— …полицейские взяли нас, привели в участок. Уж и били они нас, будто мы и не люди вовсе, а чурки железные, бесчувственные. Через нас даже ток пропускали. Покалечили, измордовали. Ничего, придет время — будет и на нашей улице праздник. Рано или поздно выйдем отсюда. Дождемся, когда и ваше солнышко на закат пойдет. Три долгих месяца кукует кукушка, но осенью и она умолкает. Аллахом клянусь, хоть я и стар, а все равно уйду…

— Куда?

— В горы. Бороться буду. Я и скрывать не собираюсь. Жуть берет, как по сторонам оглянешься! Куда наша страна катится? Стыдно мне, старому. Уйду в горы!»

Доведенный до отчаяния, Эльван-чавуш грозится уйти в горы, то есть начать вооруженную борьбу. Разумеется, это путь неосознанной, стихийной борьбы. Однако слова старого крестьянина показывают, как постепенно меняются его взгляды на окружающую действительность, на мир. Писатель изображает переломные моменты в жизни человека, когда перед ним возникает необходимость вмешаться в ход событий, повлиять на их развитие.

Эльван-чавуш в изображении Факира Байкурта — новый для турецкой литературы тип героя. На его примере убедительно показано превращение неграмотного крестьянина в несгибаемого борца за справедливость, отстаивающего национальную гордость.

Старому Эльвану-чавушу противостоит его сын Сейит — воплощение косности, приниженности, социальной пассивности. Ради того, чтобы получить работу, он готов с рабской покорностью служить кому угодно. Однако в городе ему не удается устроиться даже на место привратника. Не может он добиться и разрешения на выезд в Западную Германию — для этого надо кое-кого умаслить крупной взяткой, а денег у него нет. Единственная надежда — наняться на работу к американцам, но и эта надежда рушится: расследование, проведенное тайной американской полицией, устанавливает, что Сейит голосовал за Рабочую партию — этого достаточно, чтобы доказать его «неблагонадежность». Подавленный тяготами жизни, Сейит постепенно теряет чувство собственного достоинства. «Тебе смелость в себе растить надо… Мы, деревенские, должны уметь за себя постоять», — говорит Эльван-чавуш сыну. Однако Сейит никак не может преодолеть в себе инерцию покорности, хотя подсознательно он понимает, что эти повседневные тяготы жизни обусловлены социально.

Образ Сейита получает свое дальнейшее развитие в образе привратника Теджира Али. В судьбе Теджира Али, как в зеркале, отразились судьбы крестьян, доведенных до крайнего порога бедности и вынужденных в поисках куска хлеба уйти в город, где они готовы взяться за любую работу, лишь бы не умереть с голоду. Для таких, как Теджир Али, характерно полное отсутствие чувства собственного достоинства, элементарного самосознания. С фанатической преданностью служит он хозяевам, слепо подчиняется их воле, отрывается от своего класса и превращается в холуя имущих классов. Его мечта — завербоваться в тайную полицию.

В романе Факир Байкурт сталкивает представителей трех поколений: Эльвана-чавуша, Сейита и Яшара. В поисках куропатки, но по мысли автора гораздо шире — в поисках справедливости, — Яшар вместе с дедушкой совершает поездку в столицу: это путешествие, пребывание в Анкаре сыграло решающую роль в возмужании характера юного героя, в его нравственном и духовном становлении. Старшее поколение через голову среднего объединяется с младшим. Таким образом Факир Байкурт выражает свою уверенность в том, что борьба не закончена — знамя ее подхвачено молодыми руками. В этом оптимистический пафос романа «Куропатка».

Для того чтобы придать документальную достоверность своему произведению, Факир Байкурт вводит в него реальных лиц, которые играли немаловажную роль в недавней истории Турции. Следует иметь в виду, что это отнюдь не фотографически точные портреты, а обобщенно-художественные образы, наделенные по воле автора хорошо известными именами.

В «Куропатке» использована оригинальная жанрово-композиционная структура, которая позволила Факиру Байкурту нарисовать широкую панораму турецкой действительности, глубже ощутить процессы духовного развития героев, проследить изменения в их психологии. В книге нет прямых авторских описаний — в каждой главе повествование ведется от лица какого-нибудь персонажа. Это дает возможность последовательное изображение событий сочетать с внутренними монологами героев. Подобная структура, которая характерна для произведений ряда европейских писателей, позволяет сделать духовный мир персонажей объектом художественного исследования, одни и те же явления оценить с различных точек зрения. Все это придает произведению динамичность, увлекательность и экспрессивность.

В романе широко использованы разнообразные средства художественной выразительности, позволяющие Факиру Байкурту добиться убедительности созданных им образов. Автор мастерски характеризует героев через различия их речи. Все они — крестьяне, чиновники, полицейские, бизнесмены, профессиональные политики — говорят каждый по-своему. Речь главных героев изобилует диалектизмами, народной фразеологией, она, как правило, идиоматична, насыщена яркими выражениями, пословицами и поговорками. Широко применяется каламбур: так, например, на вопрос чиновника, как его фамилия, Сейит с горькой иронией отвечает: «Зовут меня Сейит Бюкюльмез, то бишь „несгибаемый“. Но это фамилия моего отца, а сам я давным-давно согнулся в три погибели».

Вообще стилю Факира Байкурта свойствен тонкий юмор, изящная сатира. В «Куропатке» с большим мастерством, ненавязчиво, с тактом использованы различные формы юмора и сатиры — ирония, насмешка, шутка, забавные истории, которые призваны глубже раскрыть характер героев, сделать образы более впечатляющими, запоминающимися. В романе много острот, которые чаще всего афористичны и поражают неожиданными ассоциациями.

Роман «Куропатка» свидетельствует о прочной связи творчества турецкого писателя с национальными традициями художественного мышления, с фольклором. В то же время в нем сказывается, как это было отмечено выше, постоянное взаимовлияние литератур Востока и Запада.

Подытоживая разговор о романе «Куропатка», можно с полным основанием сказать, что он принадлежит к лучшим достижениям современной турецкой прозы. В этом произведении хорошо прослеживается весь ход художественных исканий Факира Байкурта, стремящегося выразить свое отношение к действительности, свою оптимистическую веру в человека.

Многие актуальные социально-политические, морально-этические проблемы Турции находятся в поле зрения Факира Байкурта — новеллиста. Инфляция нравственных ценностей в буржуазном обществе, беспомощность людей труда перед лицом безжалостного капиталистического мира, борьба за социальные и политические права — все это нашло отражение в рассказах турецкого писателя.

Во многих из них («Седельщик», «Комбайн», «Вот так все оно и вышло, из-за скотины…», «Анатолийский гараж», «Прошение на имя Аллаха») Факир Байкурт знакомит нас прежде всего с крестьянской жизнью, нравами, обычаями простых людей, живущих в «Аллахом забытых» деревнях Анатолии, пытающихся отстоять свое место в жизни, человеческое достоинство. В этих рассказах писатель раскрывает их духовную и нравственную силу.

С какими жизненно важными социальными и морально-этическими проблемами сталкиваются крестьяне, когда судьба забрасывает их в город, блестяще показано в рассказе «Цена жизни», одном из самых значительных в нашем сборнике.

Некоторые рассказы посвящены жизни крестьян, которые подались в город на заработки. Судьба героя новеллы «Мехмед из Гёмеза» во многом похожа на судьбы таких же, как он, горемык, ушедших в поисках куска хлеба в большие города. Те, кому удалось получить постоянную работу, перевозят в город семью и на окраине строят, подобно герою рассказа «Старый Шемистан», так называемые геджеконду — жилища, которые сооружаются за одну ночь. Дело в том, что по турецким законам нельзя разрушить дом, в котором уже поселились, если даже он построен без разрешения властей. Поэтому бедняки до сих пор строят геджеконду, и они как грибы растут вокруг крупных городов Турции.

Расширяя тематику своих рассказов, связанных с жизнью народа, Факир Байкурт обращается и к судьбе турок, которые уехали на заработки в страны Западной Европы.

В начале шестидесятых годов, во времена экономического бума, между странами Общего рынка, которые испытывали острую нехватку в рабочей силе, и Турцией было заключено соглашение, по которому турки могли работать в наиболее развитых западноевропейских странах — ФРГ, Голландии, Франции, Бельгии и др. В то время этим странам нужна была дешевая рабочая сила, а безработным Турции, как и безработным Италии, Испании, Португалии, Греции и других стран, — работа. Так началось, по выражению турецкого писателя Бекира Йылдыза, «горестное переселение» турок в европейские страны, и в первую очередь в ФРГ, где они трудятся в угольных шахтах, на заводах, выполняют самую грязную, низкооплачиваемую работу.

Так продолжалось до тех пор, пока в Западной Германии и других западноевропейских странах не начались экономические трудности. Спад в экономике изменил и взаимоотношения между немцами и турками, которые из «митарбайтер» — «сорабочих», из «гастарбайтер» — «гостей-рабочих» — превратились в гостей нежеланных. В частности, в ФРГ неофашисты развернули кампанию травли иностранных рабочих, и прежде всего турок, которых там более полутора миллионов.

Социальные, политические, нравственные, психологические проблемы, связанные с пребыванием турецких рабочих в Западной Европе, разумеется, не могли не найти своего художественного отражения в турецкой литературе. Начиная с 1965 года многие ведущие писатели Турции — Фазыл Хюсню Дагларджа, Бекир Йылдыз, Адалет Агаоглу, Невзат Устюн и другие — создают десятки произведений в самых различных жанрах, художественно осмысляя, исследуя многие аспекты сложной, своеобразной темы, сформулированной в турецкой критике как «Турки в Германии».

Вполне естественно, эта тема привлекает внимание и Факира Байкурта, находящегося в первых рядах борьбы за социальную и политическую справедливость. С начала 1980 года он сам живет в ФРГ, где работает в школах для детей турок. За эти годы Факир Байкурт издал две книги рассказов — «Ночная смена» (1982), «Каравай мира» (1982) — и роман «Доменные печи» (1983). Писатель рассказывает о жизни турок, попавших из отсталых районов Турции в «общество потребления» и потому испытывающих отчужденность, чувство ущербности, терпящих бедственное положение в Западной Германии и других странах Европы, встречающих на каждом шагу пренебрежительное к себе отношение европейцев, — о жизни турок, мечтающих вернуться на родину. В «немецких» рассказах («Ноль-ноль», «Папина работа») Факир Байкурт показывает, как турки, столкнувшись с жестокой реальностью, законами Западной Европы, испытывают своеобразный шок, после которого они или замыкаются в себе, или с рабской покорностью терпят все унижения.

Героями сборника «Каравай мира», откуда взят рассказ «Папина работа», являются дети. Впервые в турецкой литературе Факир Байкурт раскрывает тему «Турки в Германии» через восприятие детей, которые или родились в Европе, или в младенческом возрасте были вывезены туда, получают образование на европейских языках, воспитываются на чужих культурных ценностях. Лишившиеся национальных корней, эти молодые турки в то же время отвергнуты обществом, в котором они живут. Отсюда и драма людей, чужих везде — и у себя на родине, и в Европе!

Факир Байкурт обращается и к трагической судьбе женщин-турчанок, мужья которых уехали на заработки в Европу («Натовская дорога», «Билет на самолет»).

«О чем бы я ни писал, в любом своем произведении я выражаю мечту о лучшем мире», — говорит Факир Байкурт, для которого художественное творчество обретает смысл лишь в контексте человеческой борьбы за счастье, за свободу, за справедливость. В своих романах и рассказах писатель возвышает человека из народа, раскрывает его духовную и нравственную силу, вселяет уверенность в победный исход его борьбы и в конечном счете утверждает обнадеживающие исторические перспективы.

На русский язык переведены два романа Факира Байкурта: «Месть змей» (М., «Прогресс», 1964) и «Десятая деревня» (М., «Прогресс», 1967), представляющие ранний этап его творчества.

С тех пор Факир Байкурт создал много замечательных произведений. Предлагаемый сборник призван представить — насколько это позволяет объем — творчество Факира Байкурта во всей его глубине и значимости.

Тофик Меликов

Куропатка (Роман)

KEKLIK, Istanbul. 1975.

Перевод М. Пастер и Т. Меликова.

1. Под ясным небом

В этой главе повествование ведется от лица Яшара, внука Эльвана-чавуша. Яшару — тринадцать. Он только что окончил сельскую начальную школу, никуда не уехал, остался в деревне.

Отца Яшара зовут Сейит, мать — Исмахан. Есть у него старший брат — Али и младший — Бургач и сестренка Дуду. И еще есть куропатка.

Лето на исходе.

Утро…

Я встал из-за стола и пошел к выходу.

— Дверь не забудь за собой прикрыть! Слышишь? — крикнула мне вслед мама.

Что за человек! Не может без напоминаний. Закрою, закрою. Мама у нас такая мерзлячка! Вечно зябнет. Я плотно прикрыл за собой дверь.

Над горизонтом, из-за тучек, пробивается солнце. Тепла от него — самая малость. Половина августа у нас лето, половина зима. Так говорят старшие. Солнышко-то светит, да не греет, холодина собачья, тем более в доме. Побуду во дворе, авось согреюсь. Вскоре мне и вправду стало теплее, и я пристроился на юваге. Юваг — это такой каменный жернов. Он у нас из белого мрамора. С одного боку юваг треснул; мудрено ли — он ведь старый-престарый, завел его не иначе, как дед моего деда. Отец недавно заказал новый юваг, его подняли на крышу, а этот, старый, выволокли во двор, под навес. От белого мрамора так и тянет стынью, бр-р.

Я, видно, в маму пошел, не в отца: осень только-только начинается, а я уже зябну. Мама, когда сидит, все время норовит мешковиной прикрыться и вечно стонет: то одно болит, то другое. А ведь недавно этой двери вовсе не было. Дом наш построен наподобие хейбе^[6]: две комнаты, а промеж них под навесом дворик. Этот навес не так давно смастерил дед, стало уютно, мы часто кушаем здесь. До чего ж у нас славно! Сижу, любуюсь. А там, внизу, широкой полосой убегают вдаль тугаи — густые приречные заросли. Дом стоит на открытом месте.

Ах, озяб я, ах, озяб, умираю!..

А еще было так: отец раздобыл толстые балки. Мы наготовили кирпич-сырец. Стояли погожие весенние денечки. Стены оштукатурили, побелили. Теперь они белющие, как хлопок. Известку наши берут в Чайоба. Ею здорово белить стены домов и ограды. Но пока ее накопаешь, наглотаешься едкой пыли вдосталь, и всю одёжу ею пропитывает. Мама любит, когда белят стены, говорит: чистота — красота. А я не люблю. Дверь приладили под самый конец. Теперь из нашего дворика ничего не видать. Ух и сердился же дед на это! Если бы не мама, а кто другой вздумал навесить дверь, он бы ни в жисть не дозволил. А маму дед любит, все ей прощает.

Но больше всех дед любит меня. У деда глаза круглые, как колечки. Он и брата Али любит, но меня больше. Он и Бургача с Дуду любит, но меня все-таки больше. Такая уж промеж меня и деда тайна. Хотя ни он, ни я виду не кажем.

А знаете, кого дед ничуть не любит? Отца моего! Ей-богу. Считает, что он малость с придурью, говорит, у него ум как у близнеца. Это значит, один ум, напополам разделенный. Еще дед говорит, что отец чересчур собою дорожит, любит себя, во всем своей выгоды ищет. Вот за это он его и недолюбливает, хотя тоже виду не показывает, но меня-то не проведешь!

Сижу себе на юваге, посиживаю, тут дед, и — прямиком ко мне. На ногах у него чувяки-месты. Дед оставил за собой дверь открытой, и следом за ним — шлеп-шлеп — явилась моя куропаточка. Перья у ней спутались вокруг лапок, вот и ковыляет потешно. Приблизилась ко мне, остановилась и давай перебирать клювом перышки, очищаться от пыли и грязи. Здорово у ней это получается! Ах ты моя куропаточка-рябочка!

Дед остановился рядом со мной, но садиться не стал. Стоит себе, смотрит вдаль, на бугры да взгорки. Там за ними деревни Чанкары, Кашлы со своим минаретом. Дед недолюбливает Кашлы. И я тоже. Кашлынцы спокон веку не ладят с нашими. А все из-за выгона.

До чего ж негодящий народец эти кашлынцы! Сколько крови нашим перепортили! Думают, раз их тринадцать на дюжину, то им все с рук сойдет. Наша деревушка, понятно, маленькая, куда нам тягаться с ними! Представьте себе здоровущую букву «зет». Верхняя черточка — наша деревня, нижняя — Кашлы, а между нами наискосок — речка. Вдоль речки тугайные заросли, там пасется скот. И вся луговина вместе с выгоном делятся той речкой пополам, она же и граница меж нами. И чего тут ссориться? Ясно как день божий, но кашлынцы — до того поганый народец, ой-ой! А там, вдали, если вглядеться, можно увидеть Чайырлы. Довелось мне там побывать. Тоже не ахти какая большая деревня, вроде нашей. Раньше речка текла по другому руслу, потом перекинулась в нынешние берега. Такое иногда случается. Вот и вышло, что не меньше тыщи дёнюмов^[7] тугая перешло к кашлынцам. Если б река не переметнулась, не видать бы им этой земли, как своих ушей. Во-он там, видите, проходит старица. Так чья луговина? И они еще смеют утверждать, будто весь выгон — ихний. В общем-то, мне на них плевать, просто по всей Турции, сколько ни искать, не отыщется второй такой гнусной деревни. У них чуть не каждый второй хаджи или ходжа^[8], а все равно так и норовят у ближнего кусок оттяпать. То один, то другой в Хиджаз^[9] отправляются и жен с собой берут. А имена у них какие?! Хаджи Феден, Хаджи Султан, Хаджи Гюлизар, Хаджи Мюнире. Тьфу, противно! Дед сердится, говорит: «Глядят лисицей, а пахнут волком».

— Деда!

— Что, мой йигит^[10]?

— Холодно мне, деда.

— Ничего, сейчас на солнышке пригреешься, потерпи.

Одной рукой дед потрепал мои вихры, другой растер мне грудь. В животе у меня заурчало — это тархана^[11] разговоры разговаривает. Раньше дед часто меня ласкал, теперь все реже и реже.

— Ты уже кормил куропатку, мой йигит?

— Сейчас покормлю, только согреюсь.

Я смотрю на небо, в самую середку, где в чистой, прозрачной голубизне медленно проплывают взбитые пенки облаков. До чего ж оно высокое и ясное, наше небушко! Чистое, прозрачное, лучистое…

— Деда, почему так рано холода наступают?

— Не иначе как всевышний карает людей за грехи тяжкие!

Куропатка наскребла кучку земли и пыли и устроилась в ней, как в гнезде. А в это время наш кот, по прозванию Черныш, через порог шасть и давай к куропатке красться.

— Брысь, паршивец! — крикнул дед.

А кот и ухом не ведет, крадется и крадется. Я кинулся, чтобы подхватить куропатку на руки, но она возьми да взлети. Уселась на перекладине лестницы, по которой мы на крышу взбираемся, потом повыше заскочила, но я не волновался: далеко не уйдет — она ведь у меня совсем ручная, хоть иной раз за ней и набегаешься, пока поймаешь.

«Фьють-фьють», — свистом приманиваю к себе куропатку, но она не отзывается. Дед смотрит на меня, посмеивается. Я тоже улыбаюсь и карабкаюсь все выше за куропаткой.

Стою на крыше. Солнышко и впрямь пригревает. Я вбираю в себя всей грудью теплый чистый воздух, развожу руки в стороны, наклоняюсь, выпрямляюсь. В школе я не любил уроки физкультуры, но это упражнение мне нравится. «Сделайте вдох поглубже, — говорил, бывало, учитель, мы дружно делали вдох. — Глубже, глубже, — командовал учитель. — Пусть легкие наполняются чистым воздухом. А теперь медленный выдох. Во-от так». Иногда я повторяю это упражнение.

Вся наша деревня в пятьдесят дворов раскинулась у меня под ногами. Мне отсюда хорошо видать, как некоторые укладывают на крышах кукурузные початки и кабачки для просушки, а некоторые в отдаленье собирают лук-репку. Скоро виноград созреет, и тогда начнут из него жать вино. Частью вино разольют по глиняным кувшинам, а частью в стеклянные бутылки и спустят в подвалы. Когда вино созреет, то сами пьют из кувшинов; для, гостей же распечатывают бутылки. У нашей семьи тоже есть небольшой виноградник, и мы тоже делаем вино. Не настолько наши соседи благочестивы, чтобы от вина отказываться.

Земли нашей деревни — плодородные поля и пустоши, тугаи, холмы и редколесье — тянутся аж до самой Чайырлы. Чего только не водится на нашей земле! Дикая маслина, тамариск, мята мелкоцветная, груша-дичок, боярышник с красно-желтыми плодами, ежевика, дикий инжир, куколь, ивовые заросли. На топких местах — камыш да тростник. Промеж деревьев и кустарников тут и там прячутся зеленые лужайки, чудесные зеленые лужайки.

Скоро чобан Хасан погонит коров на пастбище. Жена его собирает каждый день с каждого двора по одной юфке^[12]. И раз в году они получают по три мерки пшеницы за каждую голову скота. Кто норовит подсунуть неочищенную пшеницу, кто — с примесью земли, чаще всего дают залежалую, прошлогоднюю, из дальних углов амбара. Вот почему пастухи вечно недовольны крестьянами, а крестьяне — пастухами.

Река, петляя и изгибаясь, несет свои воды куда-то вдаль. Река наша не малая, я сам на карте видел, где она зарождается — аж в горах Сиваса. Есть там такое местечко — Имранлы. Она обходит почти всю Центральную Анатолию, потом впадает в Черное море. Характер у реки — будь здоров, сумасбродный да спесивый. Я иной раз так размечтаюсь: найти бы верного дружка-товарища и на пару с ним отправиться вдоль по берегу. Месяца за два — два с половиной добрались бы до самых истоков, а оттуда — обратно к самому морю. Сколько сел и деревень повстречали бы мы на своем пути?! Несколько сот, наверно. А сколько ребят повстречали бы, таких же, как мы, — учеников деревенских школ?! И еще повстречали бы девочек, с глазами черными, карими или зелеными. А вдруг среди них отыщется такая красивая, что и глаз не отвести? Но это вряд ли. Может, и там растут гранатовые деревья? Может, из тысяч девочек одну тоже зовут Гюльнаре? Может, в верховьях реки, а может, в низовьях живет себе поживает девочка, как две капли воды похожая на мою Гюльнаре? Нет, не верится. Нигде в мире нет равной ей. Моя Гюльнаре особенная. Стоит мне ее увидеть, как в горле першить начинает, в голове кружится и сердце щемит. Меня так и подмывает поделиться своей мечтой с дедушкой. Я уже пару раз начинал, но он не стал меня слушать.

Наш выпас на том берегу реки, в глубине ущелья, где печется на солнце серый камень, тот самый, что на постройку домов идет. Штука в том, что сам по себе серый камень податливый, мягкий, хоть топором его обтесывай. Вот и пилят его на бруски, вроде кирпичей, и оставляют на солнце. Камень пропекается и становится твердым, прочным. Из него и кладут стены. А так как моста на реке нет, то перевозят его на ишаках или телегах, обычно в июле, когда река мелеет. Работенка не из легких, и камень дорогой получается. Только богачам по карману ставить дом из серого камня. Кто победней, те по старинке месят глину, формуют из нее кирпичи и просушивают их на солнце; получается кирпич-сырец.

Нашим, деревенским, из-за скота каждый день приходится на тот берег переправляться. Мужики — народ хитрый, самим неохота, вот на баб и взвалили это дело. А тем хоть и тяжко, но куда денешься, ходят через речку, вроде даже соревнуются друг с дружкой — у кого ловчей получится. Обычно женщины надевают вместо шаровар короткие штанишки. Перед тем как в воду ступить, они задирают платья повыше, чтобы не намокли, и затыкают край подола за пояс. На спине здоровенный куль с кормом для скотины, солью, харчем и табаком для чобанов. Так и переходят речку вброд. А уж на том берегу, схоронясь за кустами, стягивают с себя мокрые штанишки, надевают шаровары и топают себе дальше. А мокрое оставляют прямо на кустах для просушки. На обратном пути все повторяется. Чтоб не смущать понапрасну баб, мужики дают кругаля у этих мест, попусту здесь не шляются. Когда я был маленький, в школу еще не ходил, мама изредка брала меня с собой — меня ведь за мужчину всерьез не принимали. Вот я и узнал, до чего горячие среди баб попадаются. Никогда не снимают штанишки для просушки, натягивают сверху шаровары и — дальше. «Пока дойду, просохнут на заду, — хвастала жена Зульфукара. — Ох и жаркие у меня окорока, что твоя жаровня!» И Дильбер, жена Ашыка Мехмеда, хохотала: «Кому нужна жена, на которой штаны не просыхают?»

У нас есть десять-двенадцать овец. Они пасутся вместе со стадом Пашаджика. А стадо у того немалое, в сто голов. Еду чобану носит обычно моя мама, и на дойку тоже она ходит. По совести, ей бы следовало ходить раз в десять дней, а получается — через два дня на третий.

Осенью мама зябла. И жаловалась, что боли одолевают из-за реки проклятущей. У нее болезнь от холодной воды; не у нее одной, я точно знаю, что многие наши женщины болеют. А мужики в студеную воду не лезут, оттого здоровей. У мамы низ живота все время болит, даже в летний зной, но с середины августа ей и вовсе неможется. А все из-за этого Пашаджика. Потому-то она его не переваривает. Я тоже его терпеть не могу, особенно за то, что он обделывает всякие делишки вместе с Карами, заклятым врагом нашего семейства. Паразит Карами богатеет и богатеет и день ото дня все больше наглеет.

Они два сапога пара, этот Пашаджик и Карами, оба жадины и живоглоты. И откуда такие берутся? Дочек Карами я тоже терпеть не могу. Правда, они меня тоже терпеть не могут, меня и таких же бедняков, как я. Воображалы чертовы! Только и думают, как бы еще разбогатеть да поехать на учебу в город и там замуж выскочить за горожанина. А я вот люблю свою деревню и никуда отсюда не рвусь. Конечно, что говорить, будь у меня возможность, я бы тоже в город поехал учиться. Но ни за что не остался бы там навсегда. Вернулся бы в деревню и помогал крестьянам. Разве я стал бы нос задирать перед своими, деревенскими? Я вообще этого терпеть не могу — нос задирать. Может, поэтому меня люди любят? «Яшар — хороший мальчик, — говорят обо мне. — Яшар приветливый, скромный, уважительный. Весь в деда». Вот так говорят обо мне.

2. Американский самолет

Рассказ продолжает Яшар.

Пока я любовался равниной, тугаями, рекой, что, извиваясь, убегает вдаль, ко мне тихонько подошла куропатка. Я взял ее на руки. Грудка у ней крапчатая, а глаза немного похожи на глаза Гюльнаре. И вообще они чем-то похожи. Я всегда дивился этому: разве могут человек и птица быть так похожи друг на друга? И телка, которую мама недавно вывела из хлева и погнала в стадо чобана Хасана, тоже чем-то напоминает мне Гюльнаре. Ей-богу! Обхватив пальцами шейку куропатки, я поцеловал ее в голову и глаза. Лицо моей Гюльнаре тоже усыпано конопушками, как перышкикуропатки. Я зажмурился и стал мечтать о Гюльнаре.

И тут вдруг донесся до меня какой-то гнусавый гуд. Глянул вдаль, а там самолет летит. Сначала тень от него скользнула по ущелью, потом по реке и тугаям. Я и глазом моргнуть не успел, как он уже оказался над Кашлы и Чайырлы. Я уж решил было, что он насовсем умчался. Так нет, дал кругаля и прямо на нас полетел. Самолет был кофейного цвета, а на крыльях виднелись звезды, как на американском флаге. У-у, чудище! Он летел прямо на нас, низко-пренизко. Сильное грохотанье прокатилось надо мной, и опять скользнула черная тень. На сей раз она помчала в сторону Чайоба, Коюнлу, Кавака, Акбелена.

— Яшар! — кричит не своим голосом дед. — Яшар! Спустись немедленно! Как бы они бомбу не сбросили, эти мерзавцы!

Вот те и на! Мой дед, который стал чавушем еще во время первой мировой войны, принимал участие в национально-освободительной войне^[13], самый смелый на свете воин, вдруг испугался каких-то американцев! Чего ради станут они скидывать бомбу на нашу деревню? Разве они не друзья с нашим правительством? Пусть только попробуют бросить бомбу. Правительство в тот же миг шуганет их отсюда как миленьких. Мы, турки, все герои. В нашем учебнике по истории так прямо и написано. Просто дед чересчур подозрительный. Вот уж много лет как нудит: «Явились сюда незваные, вынюхивают наши секреты, американы проклятые». Пуще всего он сердится на Исмета-пашу^[14]. А с Баяром^[15] и Мендересом^[16] он просто в принципе несогласный. «Будь у нашего стада справный пастух, я бы первый пошел за ним», — говорил дед. Сколько мне помнится, дед вообще на выборы не ходит. А если и ходит, то бюллетень в ящик не опускает. «Хватило б у нашего правительства пороху дать от ворот поворот американам, я отдал бы свой голос за него, — говорит он. — А так чего ради я должен голосовать „за“?» Пока бабушка была жива, он и ей не разрешал ходить на выборы. Но отец мой не очень-то его слушается, а мама делает так, как велит отец.

«Ну и дурень же ты, Сейит, — говорит дед отцу. — Умный если и даст промашку, так только один раз. А ты промашку за промашкой даешь. Сам посуди: сколько раз уж ты голосовал „за“, а что имеешь? Ты вон даже за этого говоруна Бёлюкбаши^[17] голосовал. По мне, правительство должно быть умное и решительное, и чтобы гявуры^[18] дрожали перед ним. И перво-наперво надо уметь врага от друга отличать. Меня силком не заставишь уважать правительство, которое с американами водой не разольешь. Тоже мне, свояков сыскали!»

В конце концов слова деда проняли отца. На последних выборах он отдал свой голос за Рабочую партию^[19]. Дед ко многим иностранцам без большого доверия относится, но к американцам — в особенности. Такие у него принципы. Однажды учитель Халук в школе тоже высказался вроде дедушки, и его тут же, задолго до конца учебного года, выгнали с работы. Учитель так говорил: «При Ататюрке Турция обрела независимость; а сейчас независимость — только на словах. Америка нас по рукам и ногам связала. Мы даже не можем вести самостоятельную торговлю с другими странами. Не можем им продать ни медь, ни железо, и купить не можем ни боеприпасы, ни оборудование. Американцы нас дурачат и обжуливают, делают так, чтобы мы покупали товары только у них, и сами скупают у нас сырье по дешевке».

Это Карами и Пашаджик подстроили так, чтобы учителя Халука уволили. Был он не нашенский, из Афьона. Потом занятия у нас стали вести временные учителя — офицеры запаса. Вот и получилось, что школу мы окончили с очень слабыми знаниями. Мудрено ли, что я провалился на экзаменах в Хасаногланскую фельдшерскую школу?! Дедушка меня утешает, говорит: «Вот в армию пойдешь, там и научишься какому-нибудь делу». Да моего старшего брата Али еще в армию не призывали. Когда ж мой-то черед придет! Очень хочется научиться делу какому-нибудь. Скорей бы, а то время идет…

Американский самолет сделал круг и опять вернулся. И все повторяется сызнова — пролетает над нами, потом над Кашлы, опять разворот, и летит в сторону Кавака и Акбелена. Летит низко-пренизко. Кажется, вот-вот я разгляжу лица летчиков, с голубыми глазами и тяжелыми подбородками. Неужто опять вернутся? Что они тут высматривают? Я, задрав голову, следил за самолетом. Дедушка подбежал к лестнице и крикнул во все горло:

— Яшар! Сколько раз повторять: слезай немедля! Что-то у меня веко дергается — не к добру это. От этих негодников только и жди какой-нибудь пакости.

Тут я смотрю, сын Карами, Невзат, вскарабкался на крышу своего дома и давай размахивать флажком. Обрадовался, что прилетели американцы, приветствует их. Только припозднился больно — улетели американцы, тю-тю, больше не вернутся.

— Смекнул, внучек, зачем они прилетали? — спрашивает дед.

— Не, не смекнул.

— Высматривают диких кабанов в тугаях. На охоту собрались.

Я и сам так подумал, но уверенности не было. Здесь у нас какой только живности нет — лисы, зайцы, куропатки, фазаны, кабаны. Давно уже к нам охотники приезжают. Раньше на минибусах^[20] из Кырыклы приезжали, но то наши, турки, а сейчас американцы повадились.

— Всю нашу дичь изведут, с них станется, — ворчит дед. — Не оставят нам ни единой пичуги, ни зайца, ни кабана. Сейчас в доме у Карами начнут к встрече готовиться, муку просеют, свежего хлеба напекут. А у Пашаджика надраят хрустальные стаканы, вытащат из погреба старые вина. Что за продажный народ! Тьфу!

Дед у меня — гордый. Я сильно уважаю его за это. И моя бабушка, мамина мама, такая же гордая, с таким же ясным умом и чистым сердцем. Я очень по ней скучаю, она живет в деревне Акбелен. А родом бабушка из Коюнлу. Давным-давно, после смерти первого мужа, она снова вышла замуж и перебралась в Акбелен. Мухаррем-чавуш, второй бабушкин муж и мой дед, тоже умер, но она так и не вернулась в родную деревню. Она присматривает за внуками Мухаррема-чавуша от первого брака — он ведь уже вдовым был, когда женился на бабушке. Однажды мы с мамой ездили к ней на праздник. Акбелен — деревня зеленая-презеленая, утопает в ореховых и тутовых рощах. А какие сыры там варят! Перед отъездом они нам столько всякой вкуснятины подарили — плетеную корзину доверху набили и еще кучу всяких кульков, пакетов, свертков всучили. Вот кто не жадный, так это они. И мы не с пустыми руками к ним заявились. Мама напекла гёзлеме^[21], мы набрали боярышника, диких груш, и пшеницу везли с собой, и булгур^[22].

Там-то, в Акбелене, я и полюбил по-настоящему нашу реку. С тех самых пор и мечтаю добраться пешком до верховьев в Имранлы, а оттуда по течению спуститься вниз.

Видя, что дед так тревожится за меня, я слез с крыши и вошел в дом. Отец сидел, привалясь к стене, тут же был и Али. Мама успела перемыть всю посуду, прибраться в комнате и сейчас укладывала во дворе дрова и лучины. Бургач погнал на реку гусей, а Дуду убежала на улицу.

— Слушай, Сейдо, — обратился дед к отцу, — опять эти гады к нам настропалились. Опять начнут зверье гонять по лесу, вопить как очумелые и палить из ружей. До чего ж я их, окаянных, терпеть не могу! А наши опять небось соберутся глазеть на них.

Нет такого случая, чтоб отец не ответил на дедушкины слова. Что бы дед ни сказал, завсегда перечит. Вот и сейчас за словом в карман не полез:

— Кабаны — наипервейшие враги крестьян. Я сам слышал в кофейне, как по радио передавали. Кабаны наносят несчетный вред посевам. Во-первых, садам, во-вторых, хлебам, и в-третьих — кукурузе. Они подрывают виноградные лозы, топчут пшеницу, мнут кукурузу.

Дед бросил косой взгляд на отца.

— Ай да молодец Сейдо-эфенди! Здорово кумекаешь!

Отец весь подобрался.

— Я не сам по себе придумал! По радио передавали.

— Всевышний всякую тварь создал с каким-то умыслом. И от всякой твари пользы больше, чем вреда. Если кабан и вредит посевам, то ущерба от него — три доли, положим, а пользы — тридцать три, а то и все триста три. Иначе зачем господь создал его?!

— Какая же польза от дикой свиньи, отец? Ну-ка скажи.

Дед обозлился:

— Ты что, Сейдо-эфенди, экзамен вздумал мне устроить? Как-никак я постарше. Сам раскинь мозгами — догадаешься, какая польза. И нечего надо мной потешаться!

Мама сурово взглянула на отца, и он мигом прикусил язык. Один я ничего не понял и потому был рад, когда отец перевел разговор на другое:

— Лучше скажи, отец, чем сегодня будем заниматься? Не могу я без дела сидеть.

— Думаю, пора удобрением заняться. Вон сколько навоза скопилось! Сначала надо поле вспахать, потом удобрение внести. Скоро начнется сбор винограда, некогда будет.

— Вдвоем с Али нам не управиться. Арба одна, а навоза — целая гора. Может, Яшар с нами пойдет?

— Нет, Яшару другое дело найдется. Ягнята подросли, надо отару проведать. Карами наверняка прирежет одного ягненка, чтоб угостить американов. Для иностранцев ему ничего не жалко. Как бы нашего не прирезал.

Отец хмыкнул, но возражать на сей раз не стал.

Прихватив с собой куропатку, я переправился на тот берег реки в самом мелком месте. Отары Карами и Мемишче еще не вернулись с пастбища. Мы поболтали о том о сем с чобаном Пашаджика Мюслимом-ага, который родом из деревни Эсетханлы. Он передал дедушке несколько трутов, а я ему от деда — пачку сигарет.

Мюслим-ага рассказал: на отару недавно волк напал. Случилось это в низине Селманлы, за ущельями. Собаки отчего-то не учуяли волка, вот он и подобрался к самому стаду. Слава богу, никого насмерть не прирезал, одну только овцу здорово поранил — шею и бок. Теперь Мюслим-ага лечит эту овцу: приложил к ране табак, но этого мало, нужно еще подсоленное масло.

На обратном пути я заскочил к Пашаджику.

— Одну из ваших овец чуть волк не прирезал, поранил в бок и шею. Мюслим-ага просил передать, что ему нужно подсоленное масло.

Мусине, жена Пашаджика, считает, что мы у них навроде прислуги.

— Подожди, — говорит, — я тебе сейчас дам масла, отнеси его Мюслиму.

— Я бы с удовольствием, тетушка Мусине, — сам не знаю, как нашелся я, — да вот только мама велела быстрей домой возвращаться. Отец с братом возят удобрение в поле, и я должен им обед отнести. Они, наверно, уже проголодались, ждут меня.

Ничего, пошлет кого-нибудь из своих ненаглядных сыночков…

Дома мама и впрямь с нетерпением поджидала меня. Она приготовила еду для отца и Али и сложила ее в торбу. Я подхватил торбу, клетку с куропаткой — и айда в поле.

Иду мимо дома Гюльнаре и вдруг вижу: стоит она. Щеки у меня враз запылали. Нет у меня заветней желания, чем назвать Гюльнаре своей. Мы оба, и я, и она, дети бедных родителей. Разве ж отдадут ее за меня?

— Как поживаешь, Гюльнаре? — спрашиваю.

Она немного оправилась от смущения.

— Спасибо, Яшар, хорошо.

В школе мы сидели рядом и часто вместе делали уроки — то у нее дома, то у нас. У Гюльнаре почерк лучше моего. А как она рисует! Бывало, попрошу ее, она и мои рисунки раскрашивает. Случалось, мы с ней ложились рядышком, так что чувствовали дыхание друг друга. Но я ни единого разочка не поцеловал Гюльнаре, ни разу не держал ее за руку, не гладил ее волос. Если наши руки случайно встречались, я тут же отдергивал свою, огонь пробегал по моим жилам. Когда желание видеть Гюльнаре становилось особенно сильным, я шел к нашей телке и смотрел ей в глаза. По той же причине я никогда не расстаюсь со своей куропаткой.

И я и Гюльнаре окончили нашу деревенскую школу. Я никуда не уехал, потому что она осталась. Сколько еще лет пройдет, пока я смогу посвататься к какой-нибудь девушке! А Гюльнаре года через два, самое большее, отдадут замуж. Разве ж я не понимаю, что моя мечта о ней — самая несбыточная на свете?! Нет и не может быть у моей любви продолжения. Я даже не знаю, любит ли меня Гюльнаре так же сильно, как я ее, — мы ведь ни слова об этом не говорили.

Вот я смотрю на Гюльнаре и думаю, действительно ли она такая красивая, как мне кажется? Почему стоит увидеть ее, как все во мне гореть начинает? Может, она вовсе и не красавица? Но мне кажется, что во всем мире нет девочки красивей. Вы, конечно, скажете, что я слишком маленький, чтобы понимать, что такое любовь. У меня и вправду нет никакого опыта. Но отчего же, стоит увидеть Гюльнаре, так хочется взлететь под самые небеса? Жалко, нет у меня крыльев.

Вот и сейчас, смотрю на нее, и кажется — так и полетел бы. Волосы у нее слегка выбиваются из-под платочка. Смуглые щеки пылают румянцем, глаза потуплены. Но стоило мне заговорить с ней, как она весело улыбнулась, блеснули ее белые зубы и взгляд потеплел.

— Я иду в сторону Акчабюка, в Еникесик, — сказал я. — Отец с Али возят удобрение в поле, а я обед им несу.

Вдруг Гюльнаре спросила:

— Видел, как самолет летал?

— Дедушка говорит, американцы затевают охоту.

— На кабанов?

— Ага. Они ведь едят их мясо.

— Фу, какая гадость!

— Вот именно, гадость.

— А я кизяки сушу. Мы навоз собираем на заднем дворе, у мельницы. Мама говорит, зимой будет чем печку топить.

— Ну ладно, я пошел…

— Подожди! — запнувшись, попросила она.

Я так и замер на месте. Гюльнаре молчала, словно не решаясь заговорить вновь. Она взглянула на безоблачное небо, потом перевела взгляд на мою клетку с куропаткой.

— Она вроде совсем ручная стала?

— Да. У меня была еще одна куропатка, та улетела, а эта осталась. Я как-то раз открыл клетку, вот та и улетела в сторону реки. И моя куропаточка полетела за ней. Слышу, громко поет, зовет ту обратно, но она и не отзывается. Так и пропала…

— Та, вторая, была петушком?

— Конечно, — со смехом ответил я. — Выходит, не ужились…

Гюльнаре тоже улыбнулась.

— Они что, дрались?

— Нет, просто обижались.

— Значит, не нравились друг дружке?

— Или надоели.

Мы оба молчали, будто говорить больше не о чем. А на самом деле столько хотелось сказать! Только где взять слова? Мне стало грустно-прегрустно, и Гюльнаре поскучнела.

— Ну, иди с богом, — печально сказала она.

И я пошел.

Взяв у меня хлеб и еду, отец расположился в тени под арбой.

— Ну что за жизнь в деревне?! — сказал он, обращаясь к нам с Али и запихивая в рот здоровенный кусок хлеба. — Не зря народ в город тянется. Кто только может. У тебя, Яшар, одна паршивая куропатка на уме. Какой прок от этой птицы? Поле у нас меньше малого, зато во всем нужда великая. Как быть, что делать — ума не приложу. Я вот взял да и записался в Германию. Кто побогаче, взятку дают, их и отправляют в первый черед. И я рад бы дать, да денег нет.

Мы с братом сидим помалкиваем.

— На бирже труда длинные очереди. Ждал я, ждал, а теперь сыт по горло. Хоть бы привратником устроиться, только в привратники меня не берут, мест нет.

В первый раз отец говорил со мной как со взрослым. Мне стало больно за него.

— Мать ваша совсем хворая. Насилу ноги таскает… А я даже доктору не могу ее показать. Другие вон лечатся всякими травами, в горячих источниках купаются — говорят, помогает. Жизнь у нас такая, что не приведи господь. Будто мы и не люди. Самое милое дело — работать на американцев. Они хорошие деньги платят. Кое-кто устраивается, а я вот не смог. У них в Анкаре полно всяких фирм и компаний. И турок они берут на работу. Но ваш дед так их ненавидит, что я при нем даже заикаться об этом не смею. Ну да ладно. Вот приедут они на охоту, я первый им поклонюсь. Здравствуйте, дорогие гости. Может, сведу с ними знакомство. А ваш дед не иначе как почуял что, велел навоз вносить. Подумаешь, какая срочность! Лежал бы он себе да лежал, этот навоз проклятущий! — Тут отец горько задумался, потом заговорил снова: — Эх, только бы устроиться в какую-нибудь американскую фирму. Получай зелененькие^[23], обменивай их на турецкие деньги. Вот тогда-то мы зажили бы на славу, избавились бы от вечной нужды. Ешь и спи в свое удовольствие…

— Отец… — робко вставил Али.

— Что?

— Говорят, американцы платят турецкими деньгами. Их и обменивать не придется.

— Откуда ты знаешь?

Али смешался, будто отец уличил его в чем-то дурном.

— Валлахи^[24], — промямлил он, — сам-то я, понятное дело, не видел, но тут из Кашлы приходили несколько парней, они работают у американцев. Я слышал, как они говорили меж собой, по дороге в Кырыклы.

И он сглотнул неразжеванный кусок хлеба.

Но отца не так-то просто переубедить.

— Американцы — вот это люди! Других таких нет на свете. Хоть я и голосовал на выборах за Рабочую партию, но вся моя надежда на американцев. Не держись, говорят, за дерево — высохнет, не держись за забор — обвалится. А вот Америка — это гора. Ничего с ней не сделается, выстоит. На нее и надо опираться.

До вечера мы успели обернуться шесть раз, удобрили наше поле возле Еникесика. И до самого вечера отец все говорил и говорил об американцах, как хорошо работать на них.

Но дед ошибся-американцы в тот день не приехали. Я заметил, что у отца дрожит голос, так сильно он расстроился. Но только он и виду не подавал, что расстроен, — будто даже и обрадовался.

Вот так дед с отцом и воюют между собой. Не хватало еще, чтоб и мы с братом начали цапаться.

Оба они уехали на арбе, я остался один. И пошел домой по узкой тропке через тугаи. В небесах парили коршуны. По мелководью бродили множество журавлей, они клювами выдергивали из воды рыбу. В прошлом году на другом берегу тосйалынцы посеяли рис, и сейчас стебли его сделались желто-зеленые. На отмелях стояли красноклювые аисты. Из деревни Хаджилар ехал трактор. За рулем сидел сын Пашаджика — Джемаль, а сам Пашаджик пристроился рядом с ним на сиденье. Они давно уже осушают одно из здешних болот. И здесь тоже сеяли рис тосйалынцы. Вот уж неугомонные! Приезжают из-за семи гор, арендуют землю. Роют каналы, проводят воду. Им говорят: «Вспашите эту землю». Вспахивают. Говорят: «Размежуйте». Межуют. «Оросите». Орошают. «Взбороните». Боронят. «Внесите навоз. Впрягите быков в борону, снимите чарыки^[25] и чулки, идите на рисовые поля». Повинуются. И жены и дочери вместе с ними. Я наблюдал, как они засевали поля близ Кашлы. Будь здоров вкалывали! Вода выше чем по колено, а они запрягли быков. «Н-но!» — кричат, прямо в мутную воду семена бросают и тут же бороной проходятся. Потом ждут, пока семена прорастут, ростки появятся. Мошкары тут разводится — тучи целые. Стоит подуть ветру, как они уже в нашей деревне. Урожай тосйалынцы делят пополам с хозяевами. Верно говорит мой дед: «Крестьянское дело немалой смекалки требует». Я тоже так считаю.

3. Кроты, кабаны, дикие твари

Рассказывает Яшар.

Красивы наши места — равнина, поля, тугаи. Глаз не отведешь.

Кроты перекопали все лужайки среди тугаев, усеяли их земляными горками. Почва стала вроде как прыщеватая. Прошлый год мы сажали картошку в Еникесике. Так она пришлась по вкусу кротам-рытикам — чуть не всю пожрали. Дедушка говорил моему отцу: «Придумай что-нибудь, не то вовсе без картошки останемся». Но отец сидит себе, в ус не дует. Совсем потерял интерес к земле. Об одном только и помышляет — как бы в город податься, пристроиться на службу к американцам. Он был бы рад даже в ихней школе одаджи^[26] или привратником заделаться. Я бы, к примеру, ни в жисть не пошел в одаджи. По мне, такая работа унижает человека. Но отец по-другому думает. В общем, ничего он не захотел делать, чтоб от рытиков избавиться. Тогда дед сказал:

— Мы с тобой, Яшар, и без него управимся. Пошли.

Взял дед два деревянных колышка, тесак, пять или шесть головок лука, и пошли мы с ним в поле. Пришли — я аж ахнул: все поле обсыпано свежими земляными кучками, картошки почти не осталось.

Дед сел на корточки перед одной из кучек, посидел, подумал, потом отгреб ладонью землю, так что стал виден вход в кротовью нору. Один из кольев он обтесал и заострил. Воткнул его в землю примерно в двух пядях от выхода из норы, а на самую дырку положил размятую луковицу.

— Теперь пошли отсюда, внучек, да побыстрее.

Далеко уходить мы не стали, а притаились рядышком. Сидим, ждем, а дед вроде как сам с собой разговаривает:

— Человек должен жить по-человечески. Сколь я ему (это он об отце) ни талдычу, как об стену горох. Ишь о чем жалеет — что канцелярской крысой не заделался! Жалеет, что крестьянствовать приходится! А рытики тем временем всю картошку сожрали. Этим тварям под землей любо — свежего воздуха боятся, ветра. Зато страсть как до лука охочи. Ну-ка, подумай, внучек, что бы ты сделал, будь кротом и учуй луковый дух. Побежал бы как миленький лучком лакомиться. Не так ли? Но и нас на козе не объедешь. Только он сунется к луку поближе — мы тут как тут. Вот погоди, сам увидишь, как с ним ловко справимся. Ежли клин начнет покачиваться, значит, рытик прямо под ним пробирается в своем лазе. Мы хлоп тесачком по колышку — ему в тот же миг конец придет. Бросим проклятущего подальше в кусты — лисицам на пропитание. И со вторым, и с третьим тем же манером разделаемся. Пока всех не изведем — не успокоюсь. Как на иной лад картошку сберечь? Из любого положения можно выход найти, главное — сметку иметь. А отцу твоему все побоку, о деле не радеет он.

Я глаз не спускал с торчащего кола, все ждал, когда начнется. Вдруг смотрю — земля начала вроде как пучиться, и какой-то звук глухой донесся до меня. А дед сам на себя не похож стал — подобрался в комок, напружился. Проворно метнулся он к колышку и тесак занес, но не бьет отчего-то.

— Ну же, дед, бей! Уйдет ведь, уйдет!

А дед словно замер, выжидает чего-то. Знает, верно, старый, когда в самый раз удар нанести. Глаза у него загорелись, так и впились в кротовий лаз. И вдруг — р-раз! — как шарахнет тесаком. Из-под земли только слабый писк раздался и тотчас утих.

— А теперь рой землю, — улыбаясь говорит дед.

Стою я в нерешительности, а дед поторапливает:

— Рой, рой, не бойся!

Двух вещей во мне дед не любит: моего простодушия и моей робости. «Тебе смелость в себе растить надо, — учит меня дед. — Ни перед кем и ни перед чем не робей: ни перед зверем, будь то хоть волк, хоть пес, хоть шакал, хоть змеюка, ни перед самим шайтаном. Ничего не бойся. Бей сразу наповал!»

Дед всегда говорил, что мы, деревенские, должны уметь за себя постоять.

Я начал копать землю, пока не появилась кротовая тушка и отдельно — отсеченная голова.

— Прямо как у французов гильотина, — сказал я и растолковал деду, что это за штуковина такая — гильотина. Но он плохо слушал меня, только приговаривал:

— Ты копай лучше, да поменьше пустословь. Расчисть землю поровней. Дались тебе эти хранцузы!

Дед заново приладил колышек и луковицу.

— Сейчас еще один припожалует. Думаешь, оставят это место? Как бы не так!

Рытик, которого мы только что прикончили, был здоровенный, с пол моей руки, пожалуй. Чем-то он на маленького ослика смахивал. Я его разглядываю, а дед в мою сторону даже не смотрит.

— Деда, а почему ты к другой куче не переходишь?

— Куда нам спешить? В каждом лазу по кротовой семье проживает, по трое-четверо. Мы их всех по очередке сничтожим.

Пробыли мы с дедом в поле аж до вечера. Восемь рытиков укокошили и бросили в кусты подальше, чтоб лисы да шакалы сожрали. Три дня возились, пока не очистили весь участок.

Теперь, когда я знал, как с кротами управиться, я решил сделать одно доброе дело. Взял клин, топор, несколько головок лука и пошел на картофельную делянку Гюльнаре. Мне хотелось, чтобы никто не узнал об этом, но жена чобана, тетушка Феден, увидела меня на поле Гюльнаре и разболтала ее матери. Как же благословляла меня мать Гюльнаре, как нахваливала!

— Пусть вся жизнь твоя будет светлой, сынок! Да исполнит Аллах все твои желания!

Ах, если б Аллах и впрямь исполнил все мои желания! Даже не все, а одно-единственное, самое заветное! И больше мне ничего в жизни не надо.

* * *

Не так давно был со мной один случай. Гулял я по лесу. На лужайке, смотрю, прямо у меня из-под ног так и брызжут в разные стороны зеленые кузнечики. Сначала я хотел открыть клетку: пусть моя куропаточка поохотится на кузнецов. Сама поймает — слаще будут казаться. Но, подумав, не стал ее выпускать. Еще чего доброго запутается в поросли диких маслин, занозится колючками. Я сам наловил кузнечиков, оборвал им крылья, пускай лакомится.

Иду я себе дальше и вдруг слышу: какие-то чудные звуки доносятся. Глянул и даже обомлел. На другом краю полянки в густых зарослях тамариска и диких маслин примостилась веселая семейка: дикая свинья с поросятами. Мамаша лежит на боку, вся ощетинилась, а детки прилипли к ее брюху, молоко сосут. Не знаю, сколько сосцов бывает у дикой свиньи, и поросят на таком расстоянии я не мог пересчитать. Видел только, что местечка свободного не оставалось. И такая у них там радость, такое довольство.

Честно говоря, я немного струхнул. Если свинья учует меня, мне несдобровать. Дед говорил, что они страсть какие злющие. Мамаша приподняла голову и обвела все вокруг своими маленькими глазками. Хорошо, я успел пригнуться за кустом. Не заметила она меня. Сижу, смотрю сквозь зеленые листочки тамариска. Свинья успокоилась, а поросятки знай себе дудонят.

Если б я был настоящим охотником, пусть даже американцем, я бы ни за что не стал по ним стрелять. А если б и дикая свинья доверилась мне, я бы дождался, пока поросята насосутся молока вдоволь, и поиграл бы с ними. Гладил бы их, ласкал, но обижать не стал. Потом я бы рассказал обо всем деду. Уверен, он остался бы мною доволен. Мне очень хочется, чтоб дед всегда был доволен мною. А вот матери рассказывать не стал бы. Она непременно раскудахталась бы: «Да как ты посмел, да как себя не поберег!» Может, она была бы и права. Стоит этой хрюшке учуять меня, как набросится, я и опомниться не успею — выпотрошит меня своими клычищами. В лучшем случае сама перепугается до одури и целый час бежать будет со своими поросятками. Ох и дуреха она! Небось долго выискивала местечко поспокойней, чтоб накормить своих деток, и вот не нашла ничего лучше, как расположиться вблизи от тропинки. Скоро зима, ей придется искать себе другое, более теплое и безопасное место. А тут слишком часто устраиваются охотничьи облавы. То наши деревенские мужики нагрянут со своими собаками, то из Чайоба, Кашлы или Чайырлы. Собаки куда проворнее поросят. Разве одной, свинье справиться с целой сворой? А поросята, те и вовсе беззащитны. И откуда такая вражда между людьми и зверьми?

Я вернулся в деревню. У дома Карами стоял наготове его джип. Карами купил эту машину в Анкаре, оттуда сюда пригнал своим ходом. Долго потом похвалялся перед всеми, что, мол, повезло ему на редкость, всего за тыщу лир купил джип у американской фирмы, за две тыщи отремонтировал, выходит, он обошелся ему всего в три тыщи. А джип — машина серьезная, по какому хочешь бездорожью пройдет. Теперь для него пара пустяков добраться в Кырыклы или Сулакчу. Пожалуй, золото в горах начнет искать.

У Карами три дочери. Старшая — Невин, средняя — Несрин и малышка Нильгюн. К тому ж три сына: Нуреттин, Невзат и Намык. Горожанам не по вкусу наши деревенские имена, им бы чего помудренее. Вот и Карами туда же — назвал всех своих детей так, чтобы имена на одну букву начинались. Ну и прохвост! Не зря мы с дедом его не любим.

«Любой, у кого есть дело в ильче, может рассчитывать на мой джип, — любит повторять Карами. — Всего за пять-шесть лир мигом домчу в Кырыклы. Деревня у нас дальняя, все, у кого есть хворые, будут теперь у меня в ногах валяться!»

Говорит и важно эдак ладонью себя по груди похлопывает.

4. Охота на кабанов

Рассказывает Яшар.

И опять наступило утро. Опять дед спозаранку вышел из дому, прошелся обычным путем — берег реки Ассар-Бойалыташ, тугаи — и вернулся домой. Мама возилась в хлеву. Али погнал скотину в стадо.

Завтрак был уже готов. Почесываясь и потягиваясь, я направился к столу и уселся на свое всегдашнее место. Отец чего-то был не в духе. Пришла чобанова жена тетушка Феден. Мама дала ей одну юфку и немного чёкелека^[27]. Покрикивая и бранясь, чобан загнал наш скот в стадо. Нынче он погонит скотину на пастьбу в сторону Чай оба.

Чем бы заняться? А что отец будет делать? У брата Али какие планы? Чем ближе к осени, тем больше бездельных дней. Тоска!..

Вдруг слышу: с улицы доносятся какие-то вопли, крики, топанье множества бегущих ног. Дети, девки и бабы несутся как оглашенные, кричат, руками размахивают. Мужчины, напротив, стараются сохранить степенность, застегнуты на все пуговицы. Карами выгнал свой джип, Пашаджик напялил новый пиджак, а Мемишче ради такого случая нацепил часы с блестящей цепкой. Староста Бага Хамза впереди вышагивает, и все спешат мимо кладбища, к тугаям.

Дед сидит, бровью не ведет. Отец посидел-посидел и все-таки не утерпел, ушел следом за всеми. Я пытаюсь по глазам деда угадать, не рассердится ли он на меня, если я тоже пойду. Но глаза его ничего не выражают. Тогда я потихоньку, бочком начал вылезать из-за стола.

— Иди-иди, — буркнул дед, — разведай, не пригнали ль эти паршивцы сюда цельную армию.

Я вышел на улицу — и прямиком туда. Да, приехали американские охотники, некоторые даже с женами прикатили. На их женщинах — тонкие короткие платья. Мужчины все как на подбор рослые, здоровые, с голубыми глазами и тяжелыми подбородками. Все обуты в сапоги, в чистой, новой одежде, без дыр и заплат, у каждого складное ружье с оптическим прицелом. Кой у кого на шее болтаются бинокли. Были у них с собой и карты, и фотоаппараты. Прикатили они на шести машинах, а вещи привезли в здоровенном армейском грузовике. Были с ними и турки: секретарь каймакама из нашего ильче и еще один — переводчиком при них состоял.

Первым делом американцы выгрузили из кузова этакие пузатые резиновые штуки, я даже не сразу смекнул, что это надувные лодки. Прежде мне никогда не приходилось их видеть. Надувные лодки имеются и при Стрелковом училище в Чанкары; те, кто их видели, рассказывали. В такой лодке по воде можно куда хочешь добраться.

Карами поручкался с каждым приезжим поочередно. И Мемишче тоже, и Пашаджик, и староста Бага Хамза, и член сельской управы Камбер. Мой отец тоже — хоть он и не из числа наших деревенских шишек, однако же осмелился… Ну а за ним следом все мужчины нашей деревни. Женщины держались поодаль, ребятишки выглядывали из-за их спин.

— Нынче мы славно поохотимся, не так ли, почтенный Хамза? — говорит секретарь каймакама, и по тону сразу видно, что они друг дружке — свои люди.

Хотел было Хамза ответить что-то, как встрял Карами:

— За честь посчитаем, господа хорошие. Мы тоже со своими собаками, с ружьями пойдем с вами. Загоним для вас любого кабанчика — на выбор. Но поначалу — милости просим в наш дом заглянуть. Отведайте свежего чайку, айрана. — Карами так и сыпал словами, так и мельтешил. То одного, то другого под руку берет, тянет в сторону своего дома. — Без угощенья не отпустим. Вы для нас самые дорогие гости, самые желанные. А как иначе? Раз вы друзья нашего правительства, значит, и наши наипервейшие друзья. Не так ли? Уж мы вас ждали-ждали, насилу дождались. То к одним нашим соседям заедете, то к другим, а к нам вот — впервой. Знать бы заранее, каких дорогих гостей пошлет нам судьба, прирезали б пару баранов, чтоб парным мясцом вас попотчевать. Милости просим, милости просим, милости просим…

И староста ему подпевает:

— Милости просим, гости дорогие.

Переводчик из Анкары потолковал о чем-то с американцами, пересказал, видно, слова Карами, а те в ответ головами закивали, заулыбались:

— Файн, файн! Гуд, вери гуд!

Потом о чем-то промеж себя стали переговариваться. Видать, заминка какая-то вышла. Переводчик объяснил:

— Они спрашивают, можно ли машины оставить здесь или лучше к деревне подогнать?

— Конечно, тут оставить. Ничего с вашим добром не, сделается, никто пальцем не тронет. Народ у нас надежный, воров отродясь не бывало. Мы не чета кашлынцам-паршивцам: вот те охочи до чужого добра. Но лучше кого-нибудь здесь оставить, чтоб присмотрел за вещами. Неровен час кашлынцы пронюхают. Вот от них беречься надо.

Староста и Карами подозвали к себе Бюньямина, брата нашего чобана, и говорят ему:

— Доверяем тебе присматривать за вещами наших гостей. Сам ничего не трожь и другим не давай. Понял? Уж ты постарайся, Бюньямин-эфенди, чтоб все путем было.

Надувные лодки и весла подхватили наши парни, американцы — свои сумки и термосы, заперли машины и всем скопом — а было их всех вместе с женами и дочерьми человек тридцать, не меньше, — потопали в деревню. И как только старосте удастся разместить столько гостей у себя в доме?

— Мы на берегу реки устроимся, — говорит староста. — Расстелим под ивами килимы…

Но Карами перебил его:

— Нет, гости дорогие, пойдем ко мне. Расстелим войлочные ковры, паласы, а чтоб сидеть было удобней — положим доски. Просим прощенья, что стульев-кресел нет у нас пока. Деревня, она и есть деревня. Хоть мы люди небедные, но мебелью удобной пока не обзавелись. Ничего, иншаллах^[28], будут и у нас кресла. — И, уже к нам обращаясь, добавил: — Вы только поглядите, какие эти американцы молодцы! Ай да молодцы! Вот с кого пример надо брать. Сразу видать культуру. Чистые, опрятные. А у женщин лица какие, руки! Платья чистые, свежие. Ни тебе грязи, ни дыр, ни заплат. Культура!..

— Файн, файн!..

— Гуд, вери гуд!

Веселой толпой, с шутками, смехом прошествовали они деревенской улицей. Наших деревенских шавок вмиг приструнили, чтоб тявкнуть не посмели. Староста специально для этого дела послал вперед члена сельской управы Камбера и сторожа Омера. И Карами послал вперед какого-то человека, чтоб успел предупредить домашних о приходе гостей, чтоб расстелили войлочный ковер и паласы. Когда мы пришли, подготовка уже шла полным ходом: дочери и сыновья Карами носились как угорелые, тащили все, что только могло пригодиться. Многие из наших ребят подключились им в помощь. Один из американцев фотоаппарат из рук не выпускал, все щелкал да щелкал. Другой через большой полевой бинокль изучал окрестности — ущелья, деревню Кашлы с ее минаретом. А третий с двумя женщинами из своих забрался на крышу дома и начал высматривать что-то в тугаях, все приставал с вопросами: много ль у нас кабанов? Они кабанов как-то по-чудному называют, по-своему: хог. Я даже не сразу разобрал, что они имеют в виду, пока Пашаджик не растолковал, он, оказывается, спросил переводчика.

Дочери Карами — Невин и Несрин — принарядились в новые платья, на головы набросили яркие шарфы. Не успели гости еще расположиться, как принесли кувшины с айраном. Невин и Несрин, нарядные, как на школьных торжествах, разлили айран в стаканы и стали обносить гостей. И опять американцы на разные лады повторяли:

— Файн! Вери файн!

Напившись айрану, гости стали угощать наших своими напитками. Оказывается, они запаслись апельсиновым соком и пивом в банках. Карами отнекивался:

— Потом, потом. Сначала наше угощенье отведайте. Ракы^[29] у нас не покупное, собственного изготовленья. И вино есть. После охоты мы вам все подадим. А сейчас не угодно ли чайку? Свежий, духовитый. А кто хочет, может прогуляться по берегу. У нас тут кабанов пропасть, не то что вокруг других деревень.

Переводчик передал американцам слова Карами насчет прогулки.

— Ноу ти, ноу ти, — замотали они головами.

— Чая не надо, — перевел переводчик.

— Может, кофе желаете?

— Ноу, ноу.

— Еще айрана?

— Ноу.

Гостям не терпелось приступить к охоте. Двое из них, засучив рукава и приладив насосы, начали надувать лодки. Они все время переговаривались друг с дружкой, да так громко, так крикливо, словно ругались из-за чего-то. Тут выступил вперед Пашаджик:

— Файн, файн! Мы тоже по-вашему немного умеем говорить. Но вы сначала послушайте, что я скажу. Не знаю, как у вас, но у нас охотятся на кабанов так: облаву устраивают. И вовсе не обязательно по тугаям шастать. Кабаны звери хитрые, учуют издали. Попадетесь им на клыки — живого места не оставят, будь у вас хоть по десятку ружей на брата. Кабану нужно промеж глаз жахнуть. А так хоть десять пуль в него всади — проку не будет. Пули у него в толстом сале застревают и вреда не причиняют. Плыть по реке в надувных лодках тоже занятие пустое — застрянете в плавнях. Лучше всего перебраться на тот берег. Наши люди криками и пальбой поднимут кабанье стадо и погонят к ущелью, а вы там будете поджидать. Вот и настреляете, сколько душе угодно. Что, я дело говорю?

— Зачем же было тащить сюда лодки? — вскинулся секретарь каймакама.

— На лодках на тот берег переправитесь, джаным^[30]. Из наших людей тоже кое-кто пойдет с вами. Вот такое наше мнение. Ихняя воля — послушаться наших советов или нет.

Староста робко попросил:

— Только пусть не стреляют в сторону деревни. Не ровен час, попадут в кого-нибудь, покалечат. Как бы чего не вышло…

Американцы слушали внимательно. Многие из них были в очках. Один снял очки, ткнул ими в сторону Пашаджика, сказал что-то. Переводчик объяснил:

— Он просит повторить, как надо охотиться.

У Пашаджика душа взыграла: удостоился чести быть выслушанным. Но Карами опять встрял:

— Чего зря разговоры городить! Давайте лучше собираться, а как до дела дойдет, тут мы все и объясним, прямо на месте.

Но Пашаджик не торопился.

— Давайте лучше поднимемся на крышу, оттуда виднее.

Они забрались на крышу дома Карами, и, стоя там, наверху, Пашаджик объяснил все по новой. Он тыкал пальцем то в одну сторону, то в другую. Наконец они спустились, и американцы, довольные, повторяли:

— Йес. Йес.

Лодки спустили на воду и в два приема переправились на тот берег. Пашаджик со своим сыном Джемалем, еще человек восемь-десять, и среди них мой отец, вооружившись дубинами, ружьями, топорами, направились в тугаи. У сторожа Омера своего ружья нет, так он взял общественное.

— Хо-о-о-о! Хо-о-о! Хо-о-о-о! — началась травля.

Мы с ребятами остались на своем берегу. Стоим, не знаем, чем бы заняться. Тут смотрим, одна из лодок в третий раз возвращается.

— Эй! — кричат нам. — Хотите на тот берег?

Делать нам там было вроде бы нечего, но очень уж хотелось покататься на диковинной лодке. Я — раз! — и вскочил прямо в лодку, другие ребята за мной. На том берегу оглянулся. Вижу, дед стоит под плакучей ивой и смотрит на нас. Я помахал ему рукой, он — мне в ответ. Значит, не возражает против того, что я переправился. В руке он держал клетку с моей куропаткой, поднял ее повыше, показывает: все, мол, в порядке. Я обрадовался. В отдалении мелькнули фигуры охотников, но тут же исчезли. В тугаях перекатывалось эхо:

— Хо-о-о-о! Хо-о-о-о! Хо-о-о-о!

Я пристроился на желтой скале — оттуда лучше видно, к тому же безопасней: если кабаны вдруг побегут прямо на нас, они все равно меня не достанут. Сверху мне хорошо видно, как, вспугнутые криками, кабаны рванули какие в сторону деревень Кашлы и Чайырлы, какие к речке. Иные бросились в воду и поплыли вниз по теченью, туда, где густеют заросли тамариска. Удастся зверям добраться до этих зарослей и притаиться там — охотникам будет до них не добраться. Сторож Омер и еще двое побежали кабанам наперерез, кто-то выстрелил, запахло порохом. Вижу, одна здоровущая свинья со своим выводком кинулась в воду, и они поплыли к тамарисковым зарослям. Четыре других кабана сначала поплыли вверх, к ущелью, но, верно, смекнули, что там-то их и поджидает опасность, развернулись и давай вниз, к зарослям. На берегу раздавалось:

— Хо-о-о-о! Хо-о-о-о!

Чобаны насилу удерживали собак, те, высунув языки и виляя от нетерпенья хвостами, рвались с поводков.

Едва кабаны оказались на открытом месте, как американцы прицелились, но стрелять не стали — больно далеко. Подойти ближе побоялись. Расчеты Пашаджика не оправдались — ни один из кабанов не побежал в сторону ущелья.

— М-да, — сокрушался Карами, — дали мы маху! Надо было на одной лодке спуститься ниже по течению. Сейчас там никого из наших нет, вот и улизнут проклятые твари.

Опять где-то бабахнуло. Кабаны прибавили ходу. Мне стало весело. Вот было бы здорово, если б американцам так и не удалось поживиться у нас! Как приехали ни с чем, так пусть ни с чем и уезжают. Мне хотелось этого, потому что так хотел дедушка. Если б ему было все равно, он бы заодно с Пашаджиком и прочими нашими задолизами помогал американцам. Но мой дед не такой!

— Хо-о-о-о! Хо-о-о-о!

Крики раздаются со стороны нашей деревни, но кабаны уже вне опасности. Мне сверху еще видно, как последние звери выбираются на берег и спокойно скрываются в густом кустарнике, но тем, кто стоит внизу, уже ничего не видно. Эх, волнуюсь я, только б ни один из зверей не выскочил на тот, открытый, берег, там они окажутся беззащитны, тем более что у американцев ружья с оптическим прицелом, а псы чобанов только и ждут, чтоб их спустили с поводков. И еще я ужасно боюсь, как бы охотники не вспомнили о своих лодках и не поплыли на них вниз по течению. А вдруг сядут в джип Карами? Аллах милостивый, затемни их рассудки! Пусть такая мысль даже не придет им в голову. Слышу голос Карами:

— От кабанов мы терпим большие убытки, — говорит он секретарю каймакама. — Топчут посевы пшеницы, кукурузы. А про сады и виноградники и говорить нечего. Ума не приложим, как от них избавиться. Валлахи, приходится по ночам сторожить поля, иначе пропал урожай. Наше правительство должно бы всех американских охотников направить в наши места — пусть помогут избавиться от этакой напасти.

— Канцелярия министерства сельского хозяйства издала приказ, — важно говорит секретарь, — о том, чтоб отстрел кабанов в сельской местности стал обязательным для всех. Увидите, какая борьба против них начнется!

Ну и ну! Представляю, как дед рассердился б, узнай он о таком приказе. А Карами продолжает льстивым голосом:

— Раз американские охотники едут к нам из самой Анкары, значит, кабанье мясо вкусное. Так ли это?

— Не знаю, не пробовал, — сухо отзывается секретарь.

— Я вас лично обидеть не хотел. Просто так спросил, вкусное ли у кабанов мясо?

— Не пробовал и пробовать не собираюсь.

— Ну, может, слышали от кого-нибудь?

— Если и слышал, то не знаю, насколько верно слышанное.

— Говорят, будто сейдимцы едят кабанятину.

— Не слышал.

— Курд Осман из Похренка рассказывал, будто очень даже вкусно.

— Курд Осман — известный враль.

Наши сельчане начали потихоньку возвращаться — кабаны ушли, делать больше было нечего. Все реже и реже звучали крики «хо-о-о!». И тут чобан Пашаджика Мюслим-ага спустил своего кобеля. Я побаиваюсь этой зверюги —он злющий, сильный, настоящий волкодав. Он запросто управится и с матерым кабаном. Кобель увертливый, хваткий, а у кабана шея короткая, загривок толстый. Слабо ему отбиться!.. К тому ж Мюслим-ага постоянно держит пса в строгом ошейнике с железными шипами, чтоб ему и волчьи клыки не страшны были.

— Вперед, Акыш! — крикнул чобан и указал псу на заросли.

Тот рванулся изо всех сил.

Сердце у меня так и захолонуло. А вдруг пес учует свинью с выводком?! Тогда уж наверняка американцы пристрелят ее.

Неподалеку от Карами стоял Мемишче, в руках у него был острый топорик с коротким топорищем. Он махал рукой. Говорил с переводчиком. Глазенки у Мемишче шустрые, лисьи. Ишь, углядел что-то. Там же стоял и Рыза из Козака, чобан Карами, он все время гладил свою собаку, успокаивал ее, а сам глаз не сводил с зарослей. Только шелохнутся кусты — в тот же миг спустит псину. Однако кабаны никаких признаков жизни не подавали, затаились, видать. И на реке не было видно, чтоб вниз по течению плыли. Тишина.

Я на вершине скалы стою, мне все видать, и если б кабаны в воду кинулись, я бы первый углядел. Разве что они тишком-тишком подкрались к берегу и без единого всплеска, тихо-тихо поплыли в сторону Кашлы. Интересно, догадались бы они так сделать?

Кобель Мюслима-ага, слава богу, никого не учуял, так ни с чем и вернулся к хозяину. Теперь об одном мечтаю — чтоб кашлынцы-паршивцы не ринулись туда со своими топориками. Ох, несдобровать тогда кабаньему племени. Из-за нашей с ними вражды они и к американцам не льнут. Вот оно и хорошо.

Вдруг Рыза из Козака как завопит:

— Ату, Чопар, ату!

Собака рванулась с места и понеслась — не понеслась, а полетела — стрела, укутанная белым хлопком. И в тот же миг между кустами мелькнул секач. Он был у меня как на ладони — все видать, от крутого загривка до последней шерстинки. По виду это был четырехлеток. Секач пустился наутек, собака — за ним, Рыза следом. Все смешалось — улюлюканье, крики. Громче всех вопил Рыза:

— Ату, Чопар! Держи его, родненький! Хватай!

Расстояние между кабаном и собакой прямо на глазах уменьшается. Мне не нравится, как бежит кабан. Лучше б он остановился и принял бой. Так оно и вышло, по-моему. На лужайке секач резко развернулся и выставил клыки навстречу псу. Теперь уже и американцы всполошились, кой-кто вскинул ружья, прицелился, но стрелять почему-то медлят. Американские женщины верещали пронзительными голосами. Одна из них, одетая в брюки, заправленные в сапожки, сделала пять-шесть шагов вперед, присела на корточки и вскинула ружье. Как раз в эту минуту Чопар, изловчась, вцепился в кабаний загривок. Мы закричали женщине, чтоб не стреляла, а то вместо кабана угодит в собаку. Секач вдруг рванулся и пустился наутек, а собака кубарем полетела в сторону. Но тут же вскочила, отряхнулась и опять кинулась за диким зверем. И через несколько метров нагнала, мертвой хваткой вцепилась в заднюю ногу кабану. Тот хоть скорость и сбавил, но все равно продолжал бежать, волоча собаку за собой.

Знаете, что меня больше всего удивило? Что кобель Мюслима-ага, хоть и находился поблизости, не вмешивался в эту схватку. А женщина по-прежнему не стреляла, выжидала удобного момента. Двое американцев со всех сил припустились в сторону лужайки, а Карами срывающимся голосом кричал переводчику:

— Скажи им, скажи, чтоб в лоб метили! Только в лоб, чтоб наверняка! Зверь сейчас точно бешеный сделался. Если его не уложить на месте, он и на людей броситься может. Пусть в лоб бьют. Скажи им!

Казалось, чего проще — подстрелить кабана, ан нет! Американцы, что выбежали на лужайку, тоже присели на корточки, прицелились. И женщина с ружьем не спускала секача с прицела. Но стрелять не могли — собака мешала. Как вцепилась в заднюю ногу, так и не отпускает. Напрасно зверь пытался скинуть ее и удрать в сторону ущелья.

Бах-бабах! — грохнул выстрел. Чопар вьюном взвился, пуля, видать, угодила в него.

— Стой! Сто-о-о-ой! — как ненормальный завопил Рыза из Козака. Он сам на себя не похож стал. — Что ж это делается, люди добрые?! Собаку-то за что? — Рыза кинулся к старосте, Карами и переводчику — Что они натворили?! Такую собаку сгубили! За что?!

Чопар, тонко визжа, вращался волчком на одном месте. Смотреть на него и то больно. А секач замедлил бег, остановился. Он пристально глянул на раненого пса, словно прикидывал в уме, не разделаться ли со своим врагом. Затем посмотрел вниз, точно выбирал, куда бежать. Пес подобрался весь, напружился, даже скулить перестал. А когда между ними было уже не больше полушага, вдруг метнулся и рванул клыками по кабаньему боку. И вновь все смешалось в один клубок. Женщина, что целилась из ружья, отбежала от охотников шагов на пятьдесят. Минуты две-три продолжался бой между секачом и собакой, которая из последних сил норовила вцепиться врагу в горло, но ей это никак не удавалось. И тут кабан изловчился, поддел пса клыками под брюхо. Застонав, покалеченный пес отполз метра на три и прижался боком к скале. Секач его больше не трогал.

Рыза бежал к месту схватки с топориком наперевес.

— Ах, негодяи! Сгубили кобеля! — орал он. — Сгубили Чопара!

Рыза и секач очутились друг против друга.

— Стой, Рыза! — не своим голосом завопил Карами. — Отойди от кабана! Тогда они его укокошат!

Рыза отступил.

— Чопар, ко мне! — окликнул он раненого пса.

Тот с трудом приковылял к хозяину, и Рыза отвел ею в сторонку. Все это время кабан словно выжидал чего-то. И дождался. Бабах! — грянул выстрел. Охотница нажала наконец на спусковой крючок. И еще раз — бабах! Обе пули угодили прямо в лоб кабану. Он рухнул как подкошенный. Американцы всей оравой окружили уже мертвого зверя и стали в упор разряжать в него ружья. Потом схватили за ноги и поволокли к речке, где и бросили на песок.

Рыза тоже, волоча за ошейник свою собаку, потащил ее к реке. Войдя по колено в воду, он стал промывать собаке рану. Видно было, как розовеет вода под ее брюхом.

— Намык, сукин ты сын! Тащи подсоленное масло! — сердито закричал Карами и, обращаясь к обступившим его людям, пояснил — Когда у собаки рана, не бывает лучшего средства, чем подсоленное масло. Обмажешь рану — и, глядишь, через день-другой заживать начинает. Подумаешь, делов — кобеля подстрелили! Не стану ж я обижаться на гостей из-за такого пустяка. Чего шум подняли? По мне, и сотни псов не жалко ради дорогих гостей. Что, я не прав разве? — Карами так и сыпал словами, а сам при том искательно поглядывал на сельчан: давайте, мол, спустим дело на тормозах, и весь сказ. — Да и кобелишко-то никудышный. Было б из-за чего обижаться.

Мертвый секач недвижно лежал на песке у самой воды. Кровь все еще сочилась из пробитой головы, а там, где пули попали в живот, ни единой капельки крови не выступило — наверно, в сале застряли.

— Нескладно вышло, — повторяли присутствующие.

Переводчик, видно, перевел американцам, что люди недовольство высказывают, и они, эти американцы, вдруг сникли, сокрушенно закивали головами:

— Йес, йес, ронг, ронг, ронг…

На том берегу остались женщины, девушки, голопузая ребятня. Они держались плотной кучкой, и по их лицам тоже видно было, как они расстроились из-за собаки Рызы. Сплоховали наши мужики, видать, раз такое могло случиться. И зачем это надо было — натравливать собаку на одуревшего от злобы зверя? А ведь какой был кобель! Сущий тигр! Сгубили этакого красавца. Какая ж это охота — стрелять не по кабану, а по собаке. Тоже мне горе-охотнички.

Зашуршала высокая трава. И тут же вымахнул кабан, за ним гнался пес Мюслима-ага. Откуда ни возьмись появился Пашаджик.

— Это собака моего чобана, — громко предупредил он, — смотрите не пристрелите ее по ошибке… Ко мне, Акыш! Ко мне!

Сам Мюслим-ага стоял молча, не шевелясь.

Пашаджик выхватил топорик из рук Рызы и протянул его чобану.

— Бей его прямо по загривку!

Но Мюслим-ага не взял топора.

— Будь я таким храбрецом, — ответил он, — давно ушел бы в горы, разбойником заделался. Ограбил бы все пять деревень около Чанкыры — и за Илгазские горы: ищи ветра в поле!

Кабан пробегал совсем рядом, и Пашаджик сам кинулся вперед. Он изо всех сил рубанул топором. Удар пришелся посредине спины. Кабан повернулся, грозно выставил клыки. Пашаджик отскочил назад. Еще парнем он, говорят, отличался в метании копья, был проворен и ловок. К тому же вырос в богатом доме, ел досыта и мясо, и сыр, и молоко, и сахар — сил у него хватало.

Кабан — с топором, застрявшим в хребтине, — помчался дальше, собака за ним следом. У самого входа в ущелье она догнала его, вцепилась и повалила. Кабан несколько раз перевернулся, встал и кинулся бежать. Собака снова нагнала его, опрокинула и прижала лапами к земле. Кабан наконец-то стал удобной мишенью для охотников с правой стороны. Они хорошенько прицелились, нажали на спусковые крючки. Кабан вытянулся, дернулся несколько раз и затих.

Пашаджик подбежал к нему, вытянул топорик и еще раз рубанул по голове. В этом не было никакой надобности, но уж больно ему хотелось показать себя.

Староста Хамза схватил Карами за руку.

— Думаю, на сегодня хватит. Не хотят же они извести всех кабанов за один день. Скажи переводчику-бею.

— Валлахи, верно ты говоришь. Сядем под ивами, отдохнем. Двух кабанов хватит.

Мюслим-ага увел своего пса. Собаку Рызы из Козака положили в лодку, отвезли на другой берег. Потом переправились сами охотники и наши деревенские. Кабаньи туши американцы повесили на суку ивы, сперва одну, потом другую. Сфотографировали, каждую по отдельности.

— Переводчик-бей! Они, верно, захотят их изжарить. Прямо сейчас, на угольях. — Член управы Камбер был человек образованный, знал арабский язык. — Жареный барашек хорош на столе, смелый йигит хорош в седле, — вспомнил он старую поговорку. — Надо развести костер, пусть жарят свою кабанятину.

Американцы собрались около родника, умылись.

— Гуд, гуд, гуд, — только и повторяли они все, мужчины и женщины, — и тут же начинали сокрушаться: — Ронг, ронг, ронг.

— Они очень огорчены, что поранили вашу собаку, — объяснил переводчик-бей. — И готовы заплатить за все любую сумму, какую вы назовете.

Карами замахал руками:

— Ничего не надо. Соленое масло уже принесли. Сейчас обмажу им рану. Если пуля застряла внутри, она выйдет. И за три дня рана затянется. Передай им: пусть не беспокоятся. Чобан мой, значит, и собака моя. Околеет — невелика потеря.

Я тоже переехал на одной из лодок. Подошел к деду и взял у него свою куропаточку. Чобаны перевязали рану Чопару. Из дома Карами принесли круглые столики, охапки дров и большие ножи.

— Пусть дорогие гости знают, что мы их уважаем и любим, — сказал Камбер. — Но религия запрещает нам прикасаться к свинине. Пусть на нас не обижаются. Вот ножи, вот точила — придется им самим разделывать туши.

Сторож притащил большой камень для разделки. Все наши отошли в сторонку и стали глядеть на американцев.

Американские охотники, мужчины и женщины, засучили рукава, освежевали кабанов и стали их разделывать. Работа кипела.

5. Гулянье на берегу реки

Глава, в которой повествование ведется от лица Эльвана-чавуша, дедушки Яшара. Немало лишений выпало на долю этого человека, он участвовал в войнах, бывал бит в полицейских участках. Живым вернулся с войны, о побоях успел позабыть Эльван-чавуш, круглоглазый дед Яшара…

Яшар окликнул меня:

— Дедушка!

Подошел и взял меня за руку. Я отдал ему клетку.

Охотники-американы разделали кабаньи туши. Мясо было темно-розовым, с алыми прожилками. Наша вера не позволяет нам есть это мясо, но с виду оно — хоть куда! Развели огонь. Притащили от источника несколько бидонов воды, поставили рядышком с огнем, чтобы согреть. Вытащили куски духовитого мыла. Ишь, черти хитрые. Загодя припасли все что надо. В машинах у них и бутылки есть — вон горлышки виднеются.

— Порк! Порк! Порк!^[31]

Мясо они отбивают железными колотушками с деревянными рукоятками, навроде больших пестов. Ничего не скажешь, с умом снарядились, джаным. Положат кусок мяса на деревянную доску и лупят железными кулаками. Посыпают мясо тимьяном, натирают мятой, солят и кладут на огонь. Да, наша вера запрещает нам есть это мясо, но, прости господи, вокруг разливается такой аппетитный дух, что сил нет терпеть. Мы, взрослые, ладно, для нас дело привычное перемогать себя, но ведь здесь дети тоже стоят, глазеют. Вон как жадно слюнки сглатывают, небось потянуло отведать запретного мясца. Плохо это. И у девок с бабами в глазах голодный огонек. От мяса на огне исходит нестерпимый дух. Как тут сдержаться? Ни одна еда не вызывает такого аппетита, как мясо, жаренное на тлеющих угольях. Есть ведь среди баб и брюхатые. Что, если им невтерпеж станет, захочется отведать?

В голове тесно стало от всяких таких думок. Парное розовое мясо скворчит и румянится на огне. У кого ж сил достанет стерпеть? Эх, не даст мне бог соврать, я и сам не прочь отведать такого мясца.

Карами своей угодливой повадкой смахивает на ручного медведя, разве что колокольцев на шее не хватает. Еще чуть-чуть — и в пляс, пожалуй, пустится. Врать не буду, не он один так держится — полдеревни не знает, как бы угодить американам. А я с внуком, да еще пара наших деревенских стариков стоим чуть поодаль и смотрим. Будто чужаки какие, будто промеж нас с американами кровавая речка разлилась. Мой сын Сейдо-эфенди как стрекоза какая носится взад-вперед, мельтешит, чтоб потрафить американам. Знаю, знаю, зачем он это делает. Надеется подмазаться к ним, сойтись поближе, авось работенку какую предложат в своей конторе. Но не видать ему этой работы как своих ушей. Уж коли американы кого и пригласят, так только такого, за кого Карами или Пашаджик словечко замолвят.

Вон Карами что-то нашептывает на ушко Юкселю Вонючке, и тот распоряжается, чтоб угощенье принесли. Кто-то подтащил здоровенный поднос со снедью — юфки, йогурт, сыры, крутые яйца, ломти дынь разных сортов, а следом бутылки с самодельной ракы. Карами через толмача объясняет, что это такое. А толмач американам втолковывает:

— Тёркиш^[32] ракы! Тёркиш ракы!

У них, само собою, есть привезенное виски да пиво. И тарелки есть бумажные, и стаканы бумажные, сыр в банках, а главное — мясо, страсть сколько мяса, и все жарится, проклятущее, никак не изжарится.

Наши деревенские накрыли для американов столики, а сами отошли подале.

— Сэнкю, сэнкю, большой сэнкю. — Спасибо вам, большое спасибо!

Американам речка наша пришлась по вкусу, расположились с удобством. Притащили из машин все, что с собой взяли, — ящики, пакеты, коробки. Стаканчики у них — загляденье. Они наполняли их апельсиновым соком и лимонадом — предлагали нашим угощаться, а ребятне — конфеты. Наших собралось десятков пять, вот американы и усердствуют. Глядите, мол, какие мы добренькие.

Кое-кто принял угощенье, только не я — не из таковских. Внучек мой Яшар слюну сглатывает, смотрит на них во все глаза. Что возьмешь с ребенка! Пришлось попросить этого прохвоста Бюньямина, чтоб принес мальчику стакан апельсинового сока.

— Хоть десять стаканов, дядюшка Эльван, — говорит, — только прикажи.

— Десять ни к чему, а один для ребенка принеси.

И внуку говорю, чтоб подбодрить его:

— Ничего, внучек, пей, я разрешаю. Раз все пьют, почему бы и тебе не отведать.

Ну что за малыш! Ласковый, послушный. Все бы ему отдал! Хоть бы половиной достоинств этого малыша обладал его папаша. Ох, ноет у меня душа!..

Американы тем временем уселись в просторный круг, все вперемешку — мужчины, женщины, девушки, и начали есть мясо, еще не вполне прожаренное, пить крепкое вино. Подливали им Бюньямин, брат чобана Хасана, и сторож Омер. Американы — мастаки пить, пиво что воду хлещут. Один из них, пучеглазый как жаба, заворачивает мясо с кровью в юфку и заглатывает, почти не жуя.

Не заметили, как полдень наступил. Солнце почти по-летнему припекает. Мы все наконец согрелись. Карами приволок патефон, и его дочки — Невин и Несрин — стали заводить пластинки.

Время идет, а американы все жуют и жуют. Наконец отвалились от еды, танцевать начали. Тут уж и наш молодняк не утерпел, в пляс кинулся. Весело танцуют американы. Дочери Карами не отстают от них, тут и он сам вышел в круг. Посмотришь со стороны — лучших друзей-приятелей не сыскать. Что правительство посеяло, то мы здесь пожинаем. Да убережет Аллах от дурного глаза. Выхватил я взглядом из толпы сына своего Сейита, кивнул ему: давай, мол, сюда. Послушался.

— Ну-ка, делом займись! Нечего тебе там торчать!

— Хорошо, отец, сейчас поплыву на тот берег.

Смотри-ка, и ерепениться не стал! Молодец! Как-никак отец моему внуку, моя кровь, не совсем, видать, пропащий.

— Лучше бы ягнят проведал.

— Проведаю.

— Возвращаться будешь, прихвати с собой одного ягненка.

Глаза Сейита так и полыхнули пламенем. Решил, поди, что я американам поднесенье сделать решил. Пусть его думает, быстрей воротится. Он думает так, а мы — этак. Словом, окинул он быстрым взглядом реку, лодки американов у берега.

— Я мигом, отец. Глазом моргнуть не успеешь, как ворочусь.

Побежал к переводчику-бею, стал ему что-то говорить. Мне отсюда было не разобрать. Переводчик-бей в свой черед к американу пошел, тому самому, пучеглазому, и стал о чем-то просить. Пучеглазый закивал:

— Окей-мокей! — Это по-ихнему «ладно».

И вот мой сын-дурила вскочил в одну из лодок и оттолкнулся от берега. Мне аж не по себе сделалось: он ведь грести не умеет, перевернется вверх тормашками чего доброго. Но я мигом взял себя в руки. Ну и что, ежели перевернется? Авось его глиняный черепок вдребезги не разлетится. Ох, дети, дети… Вечно за них душа болит. Ничего, управился. Выскочил на том берегу и помчался — пятки сверкают.

Американам плясать, видно, прискучило, опять за еду-выпивку принялись. А после развалились на траве, задремали. Мы же стоим себе, помалкиваем. Тут как раз подоспел мой Сейит с барашком на плечах. Выбрал черноухого, из последнего окота. Вот и славно.

— Лучшего выбрал, отец. — И ухмыляется, довольный.

— Молодец, сынок! Неси его домой, приколи. А я позже приду.

Уставился сын на меня, будто человеческой речи не понимает.

— Делай, как я велю. И не вздумай перечить, люди смотрят, — тихонько говорю.

Однако он не спешит, хочет допытаться, что у меня на уме. Я насилу удержался от смеха. Не стал он больше допытываться, ушел. Чуть поодаль от нас стояла сноха моя Исмахан, я для начала к ней направился. А все вокруг напиталось таким нестерпимым мясным духом, что кого хочешь с ума сведет — хоть гявура, хоть правоверного.

— Видела, дорогая, Сейдо барашка принес? Поди за ним, помоги мясо разделать. Огонь запали, уголек как следует выдержи. Сейдо решил, будто я угощать американов намерился. Как бы не так! Только смотри не проговорись ему.

Сноха от радости чуть мне на шею не кинулась, да только я не позволил. Отыскал среди молодняка старшего своего внука Али и приказал:

— Через час чтоб домой воротился, слышишь? У нас мясо готовится.

А сам, взяв за руку Яшара, затопал к дому. Нечего нам здесь больше делать. Когда я вернулся, Сейит уже освежевал барашка и начал потрошить. А Исмахан приготовила воду в медном тазике, чтобы вымыть мясо. Огонь в очаге уже пылал вовсю.

Гляжу, Сейит собирается с разговором ко мне приступить. Пришлось напустить на себя побольше суровости. Подействовало. Насупился он, набычился, но с вопросами не лезет. Если б мой сын хоть словечко промолвил, клянусь Аллахом, я не удержался бы и высказал ему все, что думаю, об этих пучеглазых прохвостах и о наших деревенских задолизах. Уж пусть лучше тишком своим делом занимается. Ничего, смекнул…

Что ни говорите, но и мы не из последних. Есть у нас и своя доска для отбиванья мяса, и колотушка. Я самолично отбил мясо вместе с каменной солью.

— Неси, Исмахан, тимьян да мяту. Лучше мяту мелкоцветную.

А тут и Али, внук, подоспел кстати, следом — Бургач и Дуду.

Сноха начала стол накрывать посреди двора, а я мясо на угольях пристроил. И вот уже поднялся духовитый дымок. Жизнь у нас, конечно, не так чтоб очень легкая была, но как не радоваться, что и у нас пять-шесть баранов имеется и при случае мясцо на столе водится. Даже Сейит, как ни был расстроен, но и он, смотрю, повеселел малость, стоит облизывается.

— Иди вымой руки с мылом, — говорю сыну, — а вы, малышня, марш за стол! Налетай на мясо, пока с пылу с жару!

Я наготовил и кебаб, и кушбаши^[33], и кюльбасты^[34].

— Ешьте, сколько влезет!

Я и сам с удовольствием приналег на жареное мясо — давненько им не баловался.

— Вот так-то, Сейдо-эфенди, — говорю. — Не одни американы, но и мы знаем толк в хорошей еде. Эх, будь у меня возможность, каждый божий день кормил бы вас мясом…

Наелись мы от пуза — половину большого барашка умяли.

— Из остатков мяса, дочка, приготовь кавурму^[35], — сказал я матери Яшара, — сгодится к завтрашнему обеду. А ты, сын, молодец! Лев, настоящий лев. Хоть малость куцехвостый.

Сейдо, когда насытился, прочитал благодарственную молитву. Откинулся к стене, отдохнул, потом, смотрю, встал.

— Пойду я, отец. Может, им чем подсобить надо. Я тебе вот что сказать хочу: очень уж мне охота получить у них карточку. Авось работенку какую предложат. Жизнь у нас тут хуже некуда. Как ни вертись, не вывернешься. Всего одна корова. Как тут свести концы с концами? Ты меня понимаешь, отец?

— Иди, — кивнул я. — Иди. Скоро и я приду.

Время перевалило за полдень. Американы, что спали вповалку на лужайке, по одному просыпались и шли в кусты. И по новой принимались за жратву. Сызнова начали мясо на угольях поджаривать. И вдругорядь нашенские слюной исходить начали. Если б не стеснялись друг дружки, наверняка кой-кто подошел бы к американам и напросился б на угощенье. Я даже угадываю, кто именно, — мне ль не знать своих соседей, всю их подноготную?

Сейит тем временем прилип к переводчику-бею, так и наседает на него: поди, мол, к американам, попроси у них для меня карточку. Это насчет работы. А переводчик, знай себе, отговаривается:

— Неудобно как-то. Они к вам в гости приехали, отдохнуть, развлечься. Не могу я их беспокоить по такому делу. Вот погоди, через неделю снова приедут, тогда и потолкуем. Непременно приедут. У вас тут насчет дичи прямо рай. Да и места приличные.

Гляжу, сын мой окончательно сник, приуныл.

Американы засобирались домой, сложили вещички в машины и только солнце на закат пошло — укатили.

Едва они скрылись из виду, как Карами велел сгрести в кучу все тарелки, подносы, кувшины, отнести их к источнику и сполоснуть. Ах ты, притвора! Одному богу молится, другому кланяется. Опоганили, вишь ты, свиным мясом чистую его посуду.

И не поймешь, кому этот прохвост больше предан: американам ли, Аллаху ли нашему.

— Хоть бы какой святой человек очистил теперь наш источник! — вздохнул я.

Разошлись-разбрелись соседи по домам, а через часок-другой, чую носом, над некоторыми дворами поднялся дымок жареного мяса. Не дураки нашенские! Да ведь только барашков в тот вечер кто прирезал? Думаете, богатеи наши? Как бы не так! Бедняки вроде нас. Так-то!

6. Куропатка брата

Рассказывает Али, старший брат Яшара. Ему семнадцать лет. Он нигде не учится, у него нет ни постоянной работы, ни специальности, нет ни скота, ни денег. Какое будущее ожидает его? Нет девушки, которая полюбила б его или пожелала б выйти за него замуж. Он ждет не дождется, когда его заберут в армию, мечтает исполнить свой долг перед родиной…

Гак-губуррак, гак-гак…

Гак-губуррак, гак-губуррак… гак…

Так поет куропатка моего братишки Яшара. Ранним утром и вечером заводит она свою славную песенку. Шейка у нее короткая, грудка пятнистая. Поверьте мне на слово, второй такой куропатки во всей деревне не сыщется. Брат ее поймал птенчиком, когда пас скотину в Текинбюке, к востоку от деревни. Принес в дом крохотную, не больше воробушка, пичугу. Дед ему говорил: «Брось, не выживет она у тебя!» Но Яшар не послушался, раздобыл клетку, посадил туда куропатку и стал выкармливать кузнечиками, конопляным семенем, булгуром. Вон какая красавица выросла! Хоть куда!

В ту пору отец нанялся по ночам сторожить мельницу. Случалось, дед подменял его, чтоб отец мог хоть изредка дома переночевать. Как сейчас помню, в тот год двадцать мальчишек завели себе птенцов куропаток, каждому хотелось вырастить птицу. Ни у кого из них ничего не вышло, передохли птенцы. Только Яшаров вырос, выправился. Тетушка Шефика, бывало, приставать начнет:

— Ай да молодец, Яшарчик! И как тебе только удалось вырастить куропатку? У всех птенцы передохли, а у тебя живет! Ну-ка, признавайся, какой такой секрет знаешь?

Братишка у меня — сама простота. Ему что ни скажешь — все на веру принимает. Вот и слова тетушки Шефики всерьез принял.

— Валлахи, тетя, нет у меня никакого секрета. Просто ухаживал за ней, кормил-поил. Вот и все.

А тетя трясется от смеха:

— Ах ты врунишка! Не может такого быть, чтоб секрета не было. Просто говорить не хочешь, а?

Яшар в грудь себя стучит, божится: нет у него никакого секрета. Смех, да и только.

Стала Яшарова куропатка совсем ручная. Скачет по дому, по двору и улетать не думает. Не было еще такого, чтоб она надолго из виду пропала. Люди диву даются: «До чего чудная куропатка! Второй такой не сыскать».

Помню, был такой случай. Послала мать братишку в лавку купить стекло для керосиновой лампы. Он, как всегда, прихватил с собой клетку с куропаткой. Но то ли дверцу забыл закрыть, то ли она сама собою открылась — выпорхнула куропатка из клетки и улетела. Я в тот раз чистил кормушки в хлеву. Слышу, мать меня кличет. Вышел я во двор и собственным глазам не верю: разгуливает Яшарова куропатка среди наших кур, будто так и полагается. Мы с матерью забеспокоились, не запропастилась бы она — без клетки как-никак. Будь Яшар дома, он бы мигом поймал ее, а нам она не очень-то в руки давалась.

Я скинул обувь и на цыпочках тихо-тихо стал подкрадываться к ней, чтоб схватить. Не тут-то было! Прямо из рук выскальзывает. Тогда я начал кур загонять в курятник, думал, она вместе с ними пойдет. Так нет же, порх крылышками — и вылетела на улицу.

— Беги, сынок, за ней. Ты тишком, тишком, сзади подбирайся, чтоб не заметила. Непременно поймать надо, — говорит мама.

Куда там! Только руки протяну, она — от меня. Я и заметить не успел, как она очутилась во дворе нашей тетки Шефики.

Все, решил я, больше не воротится, а мать никак успокоиться не может:

— Ты уж постарайся, сынок. Непростое дело — птицу поймать, но ты все-таки постарайся.

Уж я и так и эдак изловчался, а толку никакого. С теткиного двора она перелетела к роднику, оттуда — на тутовое дерево. Тут и мама сдалась.

— Бог с ней. Возвращайся, сынок. Ничего у нас не выйдет.

Но я не из таковских, что на половине дело бросают. Я — к тутовому дереву, а она возьми да и взлети прямо у меня из-под руки. Так я и остался с открытым ртом, только издали вижу — села куропатка возле самой бакалейной лавки, где Яшар среди других покупателей в очереди стоял, ждал, пока ему хозяин стекло для лампы продаст. Увидел брат свою птичку, преспокойно взял ее в руки, погладил, приласкал. Вернулся я к матери, рассказал, она только головой покачала:

— Ну и дела, сынок. Отродясь не встречала такой чудной птицы и такого чудного мальчишки. Не иначе как промеж них тайный сговор.

Вскоре брат вернулся с покупкой. Мама ему ни слова не сказала, взяла стекло и стала протирать его, а я подозвал брата к себе:

— Вот что я тебе скажу, Яшар. Ты больше клетку не оставляй открытой, а то мама сердится.

— Я нарочно не запер клетку, — смеется брат.

— Смотри, улетит — не воротится.

— От меня не улетит. Она ко мне привыкла. Где бы я ни был — всюду меня отыщет, прилетит.

— Ну ладно, — говорю.

У мужа нашей тетки Шефики, Кадира, тоже живет куропатка, правда, старая уже совсем. Кадир возьмет, бывало, ее с собой на охоту, а она уже и петь не может, вот и возвращается он с пустыми руками. Отец частенько дразнил его:

— Не куропатка стара стала, ты сам уж немолод.

Кадир на такие слова сердится, досадует.

Как-то раз, когда отец был в отлучке, пришел к нам Кадир, подозвал к себе братишку и давай его обхаживать:

— Ты, Яшарчик, умный, славный мальчик. Гляжу на тебя — не налюбуюсь, разумник ты наш. Сам диву даюсь, до чего ж ты мне люб. Послушай, Яшар, уступи мне свою куропатку. Я тебе за нее что хочешь отдам.

Брат, ни слова не говоря, отошел от Кадира, сел ко мне поближе.

— Ну продай, — не отстает тот. — Я тебе за нее целых десять лир отвалю.

— Нет, — говорит Яшар, — и за сотню не отдам.

— Ну зачем она тебе? Скоро лето, ты другую поймаешь, вырастишь. Я тебе двадцать лир дам.

— Вот ты сам летом и поймай себе куропатку, а моя не продается.

— Состарилась моя. Не поет совсем. Хочешь меняться? Я тебе барашка дам.

— У меня свой есть, не продам куропатку.

— Я тебе за нее ослика дам.

— У нас свой ослик есть. Говорю ж: не продается и не меняется.

— Щенка дам. Породистого…

— Не надо. Не люблю я собак.

— Тогда жеребчика. Уступи, Яшар.

— Сколько раз повторять: не отдам.

Пришлось Кадиру ни с чем уйти. А мать удивляется:

— Ты ведь, Яшар, сынок, уступчивый. Чего у тебя ни попросишь — все отдашь. Почему ж на сей раз не уступил?

— Моя куропатка. Она ко мне привыкла. Ни за что не продам.

На другой день Кадир опять заявился. Как ни улещал брата, как ни умасливал — попусту время терял.

— Мне моя куропатка самому нужна, — отвечал брат. — Я и сам с ней охотиться буду.

— Давай тогда вместе на охоту пойдем, — предложил Кадир. — Согласен?

Долго думал Яшар, прежде чем ответить.

— Ладно, — наконец сказал, — согласен.

— А не передумаешь?

— Не передумаю.

— Вот молодец! Давай прямо завтра и пойдем. В Айватлы, хорошо? Мы твою куропатку спрячем на дубу, она петь начнет — все куропатки с округи слетятся. Добычу пополам разделим.

— Пополам так пополам, — кивнул брат.

На том и порешили. А мама возмутилась:

— Кто тебя за язык тянул соглашаться? Уйдете с ним далеко от дома, он у тебя хитростью заберет куропатку.

— Не заберет. Я не дамся.

— Ах ты простота, простота, и не заметишь, как он тебя вкруг пальца обведет.

— Да как же он у меня заберет куропатку, если я по своей воле ни в жисть ее не отдам, — возразил братишка. — И потом, не забывай, мама, моя куропатка ни одному человеку, кроме меня, в руки не дастся.

Мать меня к себе подзывает:

— Поди, сынок Али, с ними завтра в горы. Последи за Яшаром, ты ведь старший. Он у нас простой чересчур. Даже Бургач прытче его. А Кадир хитер и плутоват. Уж если он позарился на чужое добро, хоть бы и на куропатку, не успокоится, пока не отымет. Помнишь, сынок Али, как восемь лет тому отец купил нашему Яшару новую шапку, красивую, нарядную. Не дождался Яшарчик праздника, надел ту шапку да пошел скотину пасти в Чюрюкташ. Этот самый бестия Кадир увидел на нем новую шапку и с расспросами приставать начал: «Где ты нашел эту шапку, Яшарчик?» А тот, в простоте душевной, и говорит: «Отец купил». Кадир не отстает: «Что ж ты, так прямо новую и надел? И постирать не успел?» «Не успел», — отвечает мой сын. «Никуда это не годится. Новую шапку нельзя нестираной надевать. Вот потому она тебе и не личит». Побежал мой мальчик к воде, сунул туда свою новокупочку, отжал-выкрутил. Вернулся домой, я смотрю, а от шапки одно названье осталось. Весь в отца пошел, такой же простодушный. Боюсь, опять на Кадирову приманку попадется…

Больше мать ни слова не сказала. Молчит и молчит, пока спать не легли. Только перед самым сном шепнула мне на ухо:

— Непременно завтра пойди на охоту вместе с ними. Не оставляй младшего брата одного.

На другой день мы спозаранок встали, мать накормила нас на дорогу супом, чтоб сытнее было. Яшар корм в клетку насыпал. Стали мы поджидать Кадира. Вскоре и он явился. В руках ружье и платок. Набросил он платок на клетку и потянул за ручку — сам нести хочет.

— Ты чего это? — вскинулся брат. — Ну-ка пусти. Я сам понесу.

— Дай понести куропатку, — просит Кадир.

— Не дам. Сам управлюсь. Ты лучше свое ружье неси.

Поведение брата пришлось по душе нашей матери.

— Ай да молодец сынок! Зря, видно, я его дурачком считаю.

Мы уже вышли из ворот, когда Кадир, увидев меня, всполошился:

— Зачем Али с нами идет? Мешать только будет.

— Нет, я тоже хочу с вами.

— И что ж ты собираешься делать в горах?

— Как и вы, охотиться буду.

— У тебя ж ружья нет.

— Зато у тебя есть. А у нас с Яшаром — куропатка.

Тут мама вмешалась в наш спор:

— Кадир, не мешай мальчикам. Они вместе хотят быть. Али поможет брату клетку нести.

Огорчился Кадир, но виду не показывает:

— Ладно, пускай идет. Разве я против?

Когда мы вышли за деревню, Кадир язвительно так говорит:

— Не доверяет мне ваша мамаша.

— Разве есть у нее основания не доверять тебе, дядюшка Кадир? — прикидываюсь я этаким простачком.

— Зачем же она тебя послала вместе с нами? Ох, не доверяет…

— Я сам захотел идти. Скучно дома одному.

Крепится Кадир из последних силенок, виду не подает, как расстроился.

— Ладно, пошли.

Утро выдалось отменное. Мы перешли вброд речку Хеледже. Наконец-то наши поля дождались вешних денечков. Миндальные деревья на склонах холмов оделись листвой. В дубняке распустились лесные фиалки. На дальних горных вершинах укоротились снеговые шубы. Чистое, ясное небо раскинулось над головой. Лишь кое-где у горизонта вскипали белой пеной облака. Я всякий раз, как забредаю в эти места, радуюсь без меры, а чему — сам не знаю. Яшар тоже веселый стал, даже Кадир и тот беспричинно развеселился, песню завел:

Жалостная песня у дяди Кадира. Слушаю я его, а сердце так и щемит.

— Дядя, — спрашивает братишка, — у тебя же на лбу вроде нет клейма.

— Тебе этого не понять, малыш.

— И ты часто плачешь?

— Мал ты еще, Яшар, чтоб понять.

Повернулся ко мне Яшар, а у самого глазища круглые, изумленные.

Кадир опять запел:

— Скажи, дядя Кадир, — не унимается братишка, — когда ты по ночам не спишь и плачешь, тетушка видит это?

— Глупый ты, Яшар! При чем тут моя жена?

— Ты что, совсем не хочешь со мной разговаривать?

— Хочу, но сейчас не мешай, я ведь песню пою.

Кадир новую песню завел, за ней другую. Так мы и шли — он поет, а мы с братишкой слушаем, иногда потихоньку меж собой переговариваемся, но ему не мешаем. И не заметили, как миновали водомоины и пришли наконец в Яныкчам — Погорелую Сосну, лучшее место для охоты на куропаток. А называлось это место так, потому что там среди дубов и можжевеловых кустов стояла одна-единственная сосна, да и ту подпалило в грозу. Куропаток там не счесть. Охотники со всей округи именно сюда стекаются. То и дело слышны ружейные залпы.

Мы стояли посреди широкой лужайки. Дядя указал на крепкий дубок чуть поодаль:

— Вот там и укроем куропатку.

— Зачем? — удивился Яшар.

— Как же иначе охотиться?

— Может, без моей куропатки обойдемся?

— Не-ет, так ничего у нас не выйдет, — засмеялся дядя.

Он снял с клетки платок и пристроил клетку меж ветвей дерева, да так искусно, что в двух шагах уже было не видать, есть там что или нет.

Он отвел нас шагов на десять-двенадцать, велел лечь на землю, притаиться, а сам взвел курок и замер в ожиданье.

— Тихо, вы! — шепотом скомандовал дядя. — Нишкни! Будете болтать — не видать нам куропаток как своих ушей.

Мы в ответ только головами замотали: понятно, мол, молчок — зубы на крючок. И тут Яшарова куропатка голос подала. Сначала потихоньку, потом все громче, уверенней. Голос у нее звонкий, сладкозвучный. Дядя аж обомлел.

— Ай да певунья! Только лучшие из лучших куропаток умеют так петь.

— Ти-ш-ш-ше, дядя! Сам же велел помалкивать.

— Молчу, молчу, джаным.

Не успели мы притихнуть, как издалека донеслась ответная песня:

«Губуррак, гак-гак! Губуррак, гак-гак…»

Все больше и больше голосов включалось в хор. Все ближе и ближе звучали они.

— Теперь-то я покажу вашему папаше, как надо охотиться, — буркнул дядя. — Куропаток здесь — завались. Увидите, сколько настреляю.

— Добычу пополам! — напомнил я.

— Само собой, пополам, — согласился дядя.

— И мне дашь ружье, хоть разок пальнуть, — сказал брат.

Вместо ответа дядя пихнул братишку локтем в бок:

— Глянь, глянь, сколько их!

— Тихо! Сам не велел разговаривать.

Наша куропатка не умолкала ни на миг. Что она говорила другим куропаткам на своем птичьем языке? Как знать. Но, видно, что-то очень интересное, раз они летели и летели на ее голос. Их там десятка два собралось. Кружили каруселью, гомонили, пытались сквозь листву добраться до нашей. Дядя Кадир прицелился.

— Ну! — скомандовал он себе и, раскрыв рот, нажал на спусковой крючок.

Бабах! Нас аж подкинуло. Сразу резко запахло порохом. Братишка зажал уши руками. А у дубка взлетели и стали, медленно кружась в воздухе, оседать куропаточьи перья. Дядя тотчас вскочил на ноги и побежал туда.

— Пошли, пошли! — кричал он на бегу. — Собирать надо!

Две куропатки, отчаянно трепыхаясь, пытались взлететь, но переломанные крылья не слушались их. Еще пара обреченно билась на земле — миг-другой, и они навсегда затихнут. Дядя вытащил свой охотницкий ножик.

— Хватайте подранков, не то улизнут в кусты!

Я кинулся за одной, поймал, отдал дяде. Он тут же одним махом отсек ей голову. Брат как был, так и замер на месте.

— Что, не нравится? — усмехнулся дядя. — Это охота, любезный Яшар-эфенди, о-хо-та! Бац, нажал на курок — и иди собирай урожай. Не для неженок дело. Ну-ка, сколько подбили?

— Раз, два, три, четыре, — сосчитал я. — Ого! Одним выстрелом четыре штуки! Вот это да!

— То-то, — ликует Кадир. — Посмотрим, что теперь скажет ваш папаша. Удавалось ли ему когда-нибудь вот этак — одним выстрелом — четверых уложить? Берите! Все четыре ваши. Дарю. Остальные, что подстрелим, — мои будут.

Кадир полез на дерево за клеткой.

— Пошли в другое место. Они сюда больше не прилетят.

Мы сложили куропаточьи тушки в сумку и потопали к речке Чигдемли. Откуда-то издалека доносились ружейные залпы. Не нам одним, видать, захотелось охотницкую удачу испытать. Горные склоны то и дело вздрагивали от раскатистых выстрелов. Настроение у дядюшки стало хоть куда. Всю дорогу он приставал к Яшару:

— Уступи куропатку. Я тебе за нее что хочешь отдам. Ружье хочешь? Бери, пожалуйста. Хоть это, хоть новое куплю. Ну что за упрямый мальчишка! Уступи, добром прошу.

— Нет, дядя Кадир, брат не отдаст куропатку, — вмешался я. — Вот он немного подрастет, мы сами ему ружье купим. Отец обещал купить, и дед тоже.

— У меня ружье пристрелянное, верное, — не отступается дядя. — Где вам такое взять? Сами видели — с одного выстрела четыре птицы уложил.

— Ну и пусть! — хмурится Яшар. — Все равно такая охота не по мне. Не прячь больше мою куропатку на дереве.

— Ах ты дурашка, — трясется от смеха дядя. — На куропаток только так и можно охотиться. Они лишь на приманку и идут.

— Пусть другие так охотятся, а я не хочу, — упрямится брат. — Давай выпустим ее из клетки.

— Если выпустишь, можешь навек распрощаться со своей пичугой. Ни в жисть не вернется.

— Другая не вернулась бы, а моя прирученная, никуда не улетит.

— Мы только разок спрячем клетку, а потом, если хочешь, отпускай свою куропатку на волю. Хорошо?

И все повторилось сначала: Кадир отыскал удобное место, спрятал клетку в ветвях дерева, а мы легли чуть поодаль. Вскоре братнина куропатка подала голос, и вот уже разносится по лесу ее грустная песенка. Сначала издалека, потом все ближе и ближе стали откликаться ее лесные сородичи. Через некоторое время к дереву слетелась стайка куропаток, опять их было десятка два, не меньше. И опять Кадир прицелился и выстрелил. На этот раз замертво свалились три птицы. Радости Кадира не было предела.

— Если б ты, племянничек, не фордыбачился, до чего ж славно было бы. Сам видишь, ни одного пустого выстрела. С первого раза четырех уложил, со второго — трех.

— Не приставай! Говорю ж — ни за что не отдам.

— Ну что сам изводишься и нам покою не даешь? — вступился я. — Не уступит брат куропатку, вот и весь сказ.

— Эх! — махнул рукой дядя. — Заладил: ручная да ручная. Ежели она у тебя такая прирученная, то давай отпусти ее. Посмотрим, вернется ли. Отпускай!

— Вот и отпущу! — вскинулся братишка.

— Только, чур, меня потом не вини.

— И не подумаю. Она все равно вернется.

— За чем же дело стало? Отпускай.

Мы дошли по берегу Чигдемли до Топал-Турна-Юрду. Брат поставил клетку меж двух сучьев старого дуба и распахнул дверцу. Отошли мы немного, улеглись на землю. Кадир отдал ружье брату.

— Целься точнее, — говорит Кадир, — в свою собственную куропаточку не угоди.

Братишка прижмурил один глаз, прицелился.

— За кого ты меня принимаешь? Не слепой.

— Знаю, что не слепой, а все-таки предупреждаю: целься точней.

— Постараюсь.

Долго мы лежали в тишине. Наконец Яшарова куропатка запела:

«Гак-губуррак, гак-гак!»

И тотчас раздалось ответное:

«Гак-гак, губуррак! Губуррак, гак-гак!»

Из-под ближнего куста выпорхнула куропатка и прямиком к тубу. А наша метнулась ей навстречу. Казалось, встретились старые друзья, вот-вот обнимутся. Сели они на ветку рядышком друг с другом, крыльями бьют, головками друг к другу привалились, словно целуются.

— Наверное, братья, — шепнул я.

— Какое братья! — усмехнулся Кадир. — Жених с невестой, разве не видите?

— У птиц не бывает женихов с невестами, — говорит брат.

— Еще как бывает! И свадьбы бывают.

— Да ну? — удивился Яшар. — Как у людей?

— Если б они не женились, откуда б у них птенчики брались? — хихикает дядя.

— Из яиц вылупляются, сами собой, — отвечает Яшар. — Разве птицы свадьбы справляют? Для свадьбы барабаны и зурны нужны…

За этим разговором мы и не заметили, как улетела наша пара в лес. Смотрим на дерево, а их там и в помине нет.

— Ничего, — говорит брат, — сейчас моя куропаточка вернется, и не одна, а с целой стаей.

— Ну чеготы расселся! — кричу я. — Пошли искать твою куропатку.

— Никуда я не пойду, — твердит брат. — Сама вернется.

Не хочет идти, и не надо, я один побежал в лес. Все деревья осмотрел, за все камни заглянул — нет куропатки, и все тут. Стал я ее подманивать. Тишина. Дальше пошел, зову, кличу. Никто не отзывается. Делать нечего, вернулся к своим, говорю:

— Все, дорогие охотнички, ищи ветра в поле. Пропала куропатка.

— Может, они не в лес, а в сторону поля полетели, — говорил дядя, а братец мой развалился на траве, ему хоть бы хны.

— Вернется, никуда не денется.

Я опять побежал, на сей раз в сторону поля.

— Гак-гак, губуррак! — кричу я на разные лады. Все до единого кусты осмотрел. Нет ее и в помине. Вернулся, а брат как ни в чем не бывало полеживает на спине.

— И чего тебе неймется, джаным? — ворчит дядя. — Было ж тебе сказано: ручная она, далеко не улетит.

— Вот именно, — говорит Яшар, — скоро вернется.

— И не одна, а с целой сотней куропаток.

— И я так говорю.

— Можешь изгаляться сколько угодно, — рассердился я на Кадира. — Но только из-за тебя брат упустил куропатку. Ты подговорил его открыть клетку.

— Ничего я не подговаривал. Он сам захотел.

— Да, Али, я сам отпустил. Ты не волнуйся, она скоро вернется.

— Что ж, подождем — увидим, — говорю я и тоже уселся рядом с ними. Они сидят, травинки жуют, и я сижу. Долго мы ждали. Я уж и времени счет потерял. Не прилетела наша куропатка. Солнце за полдень перевалило. Дураку ясно: улетела она насовсем. Дядя поднялся.

— Проголодался я. Давайте-ка закусим, ребятки.

Достали мы еду из мешка — лук, яйца, вареную картошку, оладьи. Подкрепились, напились воды из речки. А куропатки все нет и нет.

— Что теперь делать будем?

— Давайте снова осмотрим все вокруг, — предложил дядя.

Брат нехотя поднялся. Втроем осмотрели мы все деревья, кусты, булыги. Попробовали приманить куропатку. Пару раз прямо из-под носу у нас вылетали куропатки. Но поди тут разбери, наша ли, лесная ли.

— Да, не видать вашу птичку. Тю-тю…

— Что ж теперь делать?

— Что-то снова пить охота…

— Это ты все подстроил, ты обманул брата!

— А зачем он отпустил? Это ему урюк будет. Пусть думает, прежде чем что-нибудь делать.

— Она, наверное, сама в клетку вернулась, — предположил брат. — Мы тут ходим, ищем, а она сидит и нас ждет.

— Ну-ну, кусай теперь локти, — ворчит Кадир.

Я не на шутку начал сердиться на брата — каков простофиля! Не спеша вернулись мы к тому месту, где оставалась клетка. Увидел Яшар, что она по-прежнему пуста, и только тут до него дошло, что дело нешуточное. Побледнел, в лице переменился. Кинулся туда-сюда, будто куропатка вернулась и затеяла с ним игру в прятки. Смотрю, у него уже и слезы на глазах.

— Не может быть, чтоб она не вернулась.

И в этот миг откуда-то издалека донесся ружейный выстрел. Братишка аж вскинулся:

— Убили! Другие охотники убили ее! Она б давно прилетела, если б жива была.

И опять эхом прокатился дальний выстрел.

— Не плачь, Яшар, — попытался я утешить брата. — Возьми-ка себя в руки. Видишь, что значит слушаться дурных советов. Давай лучше домой вернемся.

— Никуда я отсюда не пойду! Пока не дождусь своей куропатки, с места не двинусь.

— А вдруг ее и впрямь пристрелили другие охотники? Откуда им знать, что она ручная?

Я сунул брату пустую клетку и потащил его за собой по направлению к дому. Он шаг сделает — останавливается. Еще шаг — оглядывается, вслушивается в тишину.

— Убили мою куропаточку, — причитает. — Ох, убили…

Дядя шел молча впереди нас. За спиной у него болтался мешок с куропаточьими тушками, ружье на плече. Вот так мы и вернулись в деревню. Мама сначала ничего не поняла, думала — куропатка, как всегда, в клетке под платком. Отец был на мельнице. Увидела она, что у Яшара глаза на мокром месте, и спрашивает:

— Чего хнычешь? Не понравились горные куропатки?

Рассказал я о случившемся, мама только руками всплеснула:

— Так я и знала! Обжулил его Кадир. А ты где был? Почему не удержал брата? Почему не сказал: «Не отпускай птицу, Яшар»?

— Я говорил, но он не послушался.

— Пусть теперь слезы льет! Поделом ему!

Молча ощипала мать две куропатки, осмолила на огне. Две другие отправила дяде Джеври. В тот год он служил у старосты Бага Хамзы. Дядя Джеври был беднее нас, и мама при случае всегда помогала их семейству. Думаю, будь у них хоть какая-то возможность, они бы и нам не отказали в помощи. Из куропаток мама сварила бульон, сделала плов с булгуром. До чего ж вкусно получилось! Но у меня кусок в горло не лез, до того я был расстроен. А Яшар и вовсе не прикоснулся к мясу. Сидел и плакал.

— Нечего хныкать! — сердилась мама. — До чего ж ты бестолковый! Весь в отца. Такой же простофиля. Век не забуду, как он затеял торговать вразнос с лотка, по деревням ходил. И что вы думаете — кому ни попадя в долг товар раздавал. Потом ходил, по пять курушей с каждого собирал.

Не было случая, чтоб мама упустила возможность пройтись насчет отца, особенно когда ни его, ни деда поблизости не было. Тогда она прямо удержу не знала. Вот и сейчас убирает со стола, а сама ни на миг не умолкает:

— Помню, сравнялось Яшару четыре года, и решили мы разумника нашего в цирюльню сводить. Снял ему цирюльник волосенки, пришел он домой, глянул на себя в зеркало и в рев пустился: «Где мои волосы? Не хочу лысый ходить!» И что б вы думали, он сделал? Обратно в цирюльню подул. «Отдай мои волосы, — кричит. — Приладь их обратно». Цирюльник зубы скалит: «Через пару месяцев верну, потерпи пока». Каждый день бегал туда, волосы клянчил. А через два месяца отросли лохмы-то, он и отстал.

Брат, забившись в уголок, горько плакал.

— А вот еще какой случай был, — продолжала мать. — Отдали мы его как-то на месяц бахчу сторожить. Идет раз мимо чобан Токур, стадо гонит. «Дай, — говорит, — мне одну дыню, я тебе взамен барана дам. А за арбуз — ягненка». Наш дуралей губы раскатал. Притащил чобану арбуз и дыню. А тот наелся, да и зашагал своим путем. «Эй, — кричит ему Яшар, — а где баран с ягненком?» Чобан знай себе посмеивается: «Осенью, — говорит, — пригоню. А ты жди!» Ну, видали вы такого простофилю?

Яшар все всхлипывал. Мать постелила нам.

— Иди спать, хватит слезы лить! — прикрикнула она и силком уложила брата в постель, а пустую клетку отнесла в чулан.

— Простачок он у нас. Помню, было ему пять лет, пора уже обрезание делать. Отец тогда тоже нанялся мельницу сторожить. Пришел в деревню сюннетчи^[36]. Я позвала дядюшку Джеври. «Отведи Яшара, пусть и ему сделают». «Яшар, — говорит ему дядюшка Джеври, — там пришел какой-то „человек, раздает ребятам перламутровые ножички. Сходи и ты к нему“. Яшар — бегом туда. „Дай и мне ножичек“, — просит. Сюннетчи ему и говорит: „Приспусти штаны“. Хвать — и сделал ему обрезание. Наш прибежал весь в слезах. И, конечно, без ножичка. Отец ему потом подарил, но только Яшару он не понравился — с костяной рукояткой. А он хотел с перламутровой».

Пока мать рассказывала, брат уже задремал.

Мне было грустно-грустно.

— Эх, будь наша куропаточка на месте, пела б она сейчас свою вечернюю песенку…

По утрам обычно мама раньше всех встает — так у нас заведено. Спозаранок задает корм скотине, выпускает кур из курятника, разводит огонь в очаге и принимается варить суп. Только потом мы встаем. Завтрак уже готов к этому времени. В тот день мать, как обычно, поднялась ни свет ни заря. Глянула, а Яшарова постель пустая. Она кинулась меня будить:

— Али, вставай! Яшар куда-то подевался.

Я насилу глаза продрал. И впрямь, постель брата была пуста.

— Пошел, наверно, свою куропатку искать, — догадался я.

— Ну-ка, беги быстрей за ним. Разве можно ребенка одного в горы пускать?

— Не волнуйся, мать, не пропадет. Я вот только свожу скотину на водопой, потом отцу еду отнесу — и за Яшаром следом побегу. Ты, главное, не волнуйся.

— Быстрей, быстрей поворачивайся. Пока напоишь скотину, я приготовлю еду для отца. Ты только не мешкай. Бегом к отцу на мельницу, а оттуда — прямиком за Яшаром.

Это только говорится легко: сначала на мельницу, потом за Яшаром. Мельница — по одну сторону деревни, а место, где мы вчера охотились, — совсем по другую. Но, чтоб не огорчать мать, я, конечно, согласился. Погнал я скот на водопой, оттуда бегом обратно. Мама уже приготовила для отца торбу с едой. Я на ходу запихал в рот блинчик и понесся что было духу.

Отец с дедом в ту ночь вместе оставались на мельнице. Хоть было совсем еще рано, двое крестьян уже приехали с зерном на помол: один из нашей деревни, другой из Кавака. Дед стоял, говорил о чем-то с ними. Увидел меня еще издали, обрадовался:

— Эй, Али, внучек мой! Ранехонько нынче. Как там дома? Все в порядке?

Рассказал я отцу с дедом о том, что случилось, огорчились они оба, а отец разбуянился:

— Что за обманщик свояк мой! Ума у него меньше, чем у ребенка малого! Ай да Кадир! Облапошил нашего мальчика! Ты, Али, не мешкай, беги за Яшаром, отыщи его.

Дедушка до того пригорюнился, что и слова сказать не мог.

Я долго искал Яшара — на берегу Чигдемли, в Яныкчаме, в Топал-Турна-Юрду, кричал, по имени выкликал, по-куропаточьи гугукал, но все впустую. Так и не найдя ни брата, ни куропатки, вернулся к полудню домой. Часа через два приплелся Яшар. Глаза у него зареванные, опухшие, ресницы еще мокрые от слез.

— Не плачь, сынок, — говорит мама. — Я все понимаю: горько тебе, больно. Но ты не плачь больше. Сейчас в поле много выводков, отыщешь другого птенчика, откормишь, приручишь. Знаю, что трудно, но ведь поделать уже ничего нельзя. Птицы — они лучше нашего знают цену воле. Хочешь, завтра вместе с Али пойдете опять на реку, опять поищете. А сейчас уйми слезы, сынок.

Вечером к нам пришел дядя Джеври со своим семейством. А Кадир носу не казал. Допоздна пытались мы с дядей Джеври успокоить Яшара.

— С утра спозаранок пойдите, опять поищите куропатку, — говорил дядя Джеври. — Авось отыщется.

Кое-как уговорили Яшара лечь в постель. До утра он ворочался с боку на бок, глаз не сомкнул. Насилу мы дождались рассвета. И только небо побелело, отправились в путь. Хорошо еще, еды успели прихватить с собой. Миновали речку Хеледже. В который уж раз осмотрели каждый камушек, каждый кустик в Яныкчаме. Пели, приманивали. Нет куропатки, словно ее вовсе не было. Обыскали берега Чигдемли, Топал-Турна-Юрду. Будто в небо улетела или сквозь землю провалилась. Уже в сумерках вернулись домой, усталые, голодные.

Мама больше не укоряла Яшара в простодушии, обращалась с ним ласково, словно с хворым.

— Ежли кто поймал птицу, а затем отпустил ее на волюшку, значит, сотворил дело, богу угодное, и ему воздастся. Ежли это сделал ребенок, то ему воздастся вчетверо, — говорила она.

Яшар плохо слушал маму, по всему видать было, что мысли о куропатке не идут у него из головы. Расскажи мне кто-нибудь, что можно так убиваться по обыкновенной птице, я бы ни в жисть не поверил. Правда, наша куропатка не совсем обычная птица, но тем досадней. Коль промеж них с Яшаром такая любовь, то зачем улетела? Выходит, предала его.

На третий день опять ни свет ни заря ускользнул Яшар из дому, никого не предупредил, только ломоть хлеба прихватил с собой.

— И как я не углядела за ним? — сокрушалась мама. — Не слыхала, не ведала, сердцем не чуяла…

— Пускай лучше ищет, иначе совсем паренек занедужит.

— Ох, боюсь, как бы дикое зверье на него не напало. Там кабанов много. Кто поможет, кто выручит, случись какая беда? Иди-ка, Али, за ним следом.

— Не пойду, — говорю я. — Надоело. Ничего ему не сделается. Места знакомые, кабанов он не боится.

— Скорей бы уж вечер, скорей бы возвернулся…

К ужину объявился Яшар. Смотреть на него жалко: еле ноги волочит, руки плетьми висят, глаза опухшие.

— Завтра опять пойду, — говорит.

— Ах ты мой горемыка горемычный! — чуть не плачет мать. — Улетела твоя птичка, не вернется больше. Все равно что померла. А с кладбища еще никто не возвращался. Возьми ты это в толк, наконец, сынок, успокойся. Скоро хлеба жать начнут, полно будет в полях птенцов. Подберешь, какой приглянется. Он тоже привыкнет к тебе, станет ручным. Теперь ты ученый, больше не станешь по злому совету отпускать птицу.

Вскоре отец вернулся с мельницы, оставив там деда. Он поцеловал братишку, погладил по голове:

— Чего ты убиваешься, сынок. Гляжу я на тебя, и сердце кровью обливается. Мал ты еще. Это был тебе хороший урок. Вот подрастешь, я куплю тебе ружье, сам пойдешь в горы на охоту, и будет у тебя с собой новая куропатка. Теперь, если тебе скажут: выпусти, Яшар, куропатку из клетки, ты этого делать не станешь. Ведь правда?

Мы поужинали, поговорили о том о сем и легли спать. В эту ночь братишка впервые спал крепким сном — уж очень он устал, бедный. Иногда вскрикивал, бормотал что-то, стонал, но не просыпался.

— Забудет свое горе, — говорил отец. — Забудет. Маленький он еще, а у детей память короткая.

И я тоже так думал.

Наутро мать, как всегда, проснулась раньше всех, проверила, здесь ли Яшар, и, убедясь, что он еще крепко спит, успокоилась. Хотела еще поспать, но тут вдруг слышит: кто-то тихонько стучится.

— Кто в этакую рань заявился? — удивилась она и пошла открывать дверь. Глянула, а это Яшарова куропатка на пороге стоит и клювиком в дверной косяк постукивает. Мать разбудила нас громким криком: — Вставайте, вставайте! Вернулась куропатка, вернулась!

Мы вскочили как ошпаренные, глядь, а это и взаправду куропатка! Яшар вырвался вперед, подхватил свою птичку на руки, чуть не задушил ее от радости. Уж он ее и тискал, и прижимал к себе, и целовал. Прямо как безумный сделался. Отец удивленно посмеивался. Но самое удивительное было вот что — Яшарова куропатка вернулась не одна. Чуть поодаль стояла другая, петушок. Уж не тот ли самый, с которым они познакомились в Топал-Турна-Юрду? Мы даже не сразу заметили его, а Яшар тот и вовсе никого и ничего вокруг себя не замечал. Уткнулся носом в перышки своей куропаточки, целует ее, расспрашивает:

— Где ж ты, миленькая, пропадала? Почему не отзывалась, когда я звал тебя?

— Эй, — кричу я ему, — погляди! У твоей куропатки дружок появился.

— Вот это да! — хлопает глазами Яшар. — Вот это да!

В то утро мы наконец-то завтракали с удовольствием. И куропаток накормили зерном, напоили ключевой водой.

— Что нам делать с петушком? — спросил Яшар маму. — У нас ведь всего одна клетка.

— Посади их вместе, их теперь разлучать нельзя.

Вечером дед открыл пчелиную колоду, одну из тех, что мы держали у мельницы, откачал кувшин свежего меду.

— После всего, что мы пережили, не грех и полакомиться, — сказал он.

7. Анкара, о Анкара, велика ты, право, Ты для сердца моего горькая отрава

В этой главе повествование ведется от лица Сейита — отца Яшара.

Кто он — земледелец, мелкий торговец, мельник? Он говорит, в деревне нет ему житья. Ищет новую работу, в городе. Эх, найти б ему такую работу! Будь у него влиятельный покровитель или, на худой конец, хотя бы рекомендательное письмо, устроиться на работу было бы пустячным делом. В городе, говорит он, не то что в деревне — какое-никакое дело отыщется.

Наконец-то и наша богом забытая деревня прославилась на всю округу. А все благодаря чему? Кабанам да куропатке моего отпрыска. Только встретишь кого-нибудь из соседней деревни, как начинаются тары-бары: не собираются ли к вам опять на охоту американцы-холостяки? Может, приглянутся ваши девки. До чего ж они у вас все как на подбор, аппетитные, особливо после бани…

Ох, пустобрехи! Только и знают, что языки чесать про нашу деревню. А что проку от этих разговоров? Тоже мне слава! Настоящая слава — это такая, от которой жизнь лучше становится… Глазом моргнуть не успели, как лето опять пролетело. А в амбаре по-прежнему хоть шаром покати. Хочу в Анкару поехать. Но откуда деньгам взяться? Послушать отца, так денег у нас нет, потому что я непутевый, трутень я. Его послушать, я навроде того казенного бычка, только и знаю, что дрыхнуть под солнышком у стенки. По его словам выходит, что любой, кому работа люба, может ее в любой миг отыскать. Папаша, папаша, где ее, эту работу, сыскать? Или то, что мы здесь делаем, и есть настоящая работа? Мельницу по ночам сторожи, товарами вразнос торгуй, удобрение в поле вывози, мясо жарь, вместе с женой и детьми кизяк собирай, осенью паши, зимой сей, весной поливай, летом зерно собери, смели на мельне, муку домой привези… Ну ладно, сделаю все это, а проку-то? Насилу семью прокормишь. А задницу прикрыть нечем, ни себе, ни другим. Лишнего четвертака на чай не имеем. Завернут к тебе двое приятелей, а ты их и угостить не можешь. Срам один!

Я тут записался на работу в Германию или Голландию. Но ведь рак на горе свистнет, пока моя очередь подойдет. Я бы в долгу не остался, отплатил бы сторицей, пусть только пошлют на работу в Германию. Я бы как вол вкалывал. Если стану сачковать, от работы отлынивать, считайте меня последним человеком. Мне бы выложить пачку денег перед папашей — больше ничего не надо. Чтоб мне сдохнуть, если хотя бы одну монету потрачу — на немецких баб или на наших красоток, которые тоже туда на заработки подаются. Все, до последнего куруша, домой привезу. Знаете, каким я там буду? Покладистым, как пес, сильным, как конь, выносливым, как ишак. Для меня честь семьи, честь родины — превыше всего. Пусть кровь в моих жилах застынет, если их опозорю. Я не завидую тем, кто уехал, просто хочу того же, что и они. Вот, к примеру, Кривой Салих. Молодчага мужик! Уехал за границу, вкалывает там будь здоров, деньгу зашибает. И не он один такой. Многие из тех, с кем я в армии служил, с кем в полиции сидел и палкой бит бывал, купили теперь машины. Чего греха таить, иные и выпивать стали, и на дурную дорожку ступили. Но ведь не все ж такие. В семье не без урода. Я сам слышал, по радио говорили, что благодаря нашим заработкам в Германии покрываются расходы господ из Анкары. На эти деньги развивается и внутренняя торговля, и внешняя. Не такой я тупоголовый, кое-что смекаю. Уж если я туда попаду, ни от кого не отстану, работать буду как проклятый. Но не подходит моя очередь. Найти бы человека, который помог бы мне! Нет у меня денег, чтоб подмазать кого следует. Насилу двадцать лир наскреб, у жены моей Исмахан было в заначке шесть лир, так я пять себе взял. Пошел к Карами узнать, не собирается ли он свой джип в Кырыклы гнать. А он мне говорит:

— Наберется восемь человек, по пять лир с носу, чтоб вышло не меньше сорока лир, может, и поеду. По моей прикидке, дорога в Кырыклы встает в пятьдесят лир, не меньше. Хорошо бы еще парочку человек по дороге прихватить. Тогда овчинка выделки стоит. Дашь пять лир — садись, пожалуйста. Не дашь — и не проси. Тысяча американской фирме, две тысячи — за ремонт. Ведь это ма-ши-на, не ишак, ей не речная вода, а бензин нужен. К тому ж масло, шины, штрафы… Короче, есть у тебя пять лир — милости просим, а нету — так и наше вам с кисточкой, братец Сей-до.

Ха-а-ай, будь она неладна, эта жизнь распроклятая!

Короче, набилось в машину Карами десять человек — у каждого дело неотложное в городе. Были среди нас две женщины. И смех и грех с этими бабами. Али Деликурт везет свою Гюссюн к доктору, чтоб ей укол от бесплодия сделали, а Ашык Мехмед, напротив, тащит в город свою Дильбер, чтобы аборт сделать. Первый оставит у доктора сто лир, но будет ли прок от укола — как знать. Второй выложит три с половиной, а то и все четыре сотни, но после аборта все равно кровотечение может начаться.

А какой была Дильбер в юности! Как я любил ее! Но отец рассудил по-своему, женил меня на Исмахан. Ну, что было, то быльем поросло. Одного не пойму — это бог все на свете перепутал или люди сами перемешали? Один вот хочет, чтоб жена родила, другой хочет, чтоб жена не рожала. Одному ребенка вынь да положь, другому — и даром не нужен. Каким словом назвать все это — религия, политика, судьба? Поди разберись…

В тесной, как коробка, кабине джипа не продохнуть, а Юксель Вонючка одну за другой цигарки курит. Наконец Ашык Мехмед не вытерпел, взорвался:

— Да перестанешь ты всех окуривать этой отравой?! И так дышать нечем.

Юксель возражать не стал, загасил свою цигарку. Карами поддержал Ашыка Мехмеда:

— В Анкаре городские власти не разрешают курить в общественном транспорте. Сами увидите: никто в автобусах не курит. Разве что в маршрутных такси какой-нибудь невежда закурит, да и то не часто. Наши кырыклынские власти не торопятся пока с запретом. Но мы сами о себе должны позаботиться. Сейчас каждый знает, как опасно для здоровья курение. И рак может развиться, и туберкулез. А к кому привяжется какая-нибудь из этих хвороб, тот, по-моему, и не жилец на этом свете. Крышка тому, братец. Жена схоронит бедолагу, а сама по рукам пойдет. Черт-те что получается. Я как-то фильм один видел. Про такого вот курильщика. Была у него жена, молодая, красивая. А он все курил и курил, кашлял жутко. Оказывается, у него в табак наркотик был подмешан. Ложится он с женой в постель, свет выключают. Бедная женщина и так и этак старается его расшевелить. Даже жаль бедняжку. Не помню точно, кто играет жену — не то Фери Джансель, не то Фатма Шорай^[37]. Так вот, по соседству с той супружеской парочкой жил один футболист, красавчик, он еще и в кино снимался. Проходит день, другой, муж по-прежнему кашляет — кхе-кхе, а жена тем временем шашни завела с футболистом. Он, прямо скажем, парень не промах, дело свое знает. По два-три раза на дню встречается с дамочкой. И в результате проигрывает в матче. Его исключают из клуба. Но ему на это плевать. Забыл, как фильм кончается, длинный такой…

Когда мы проезжали Айыдерси, спустила шина. Два часа чинили ее. А когда проезжали Ташан, нас остановили двое, попросили подвезти.

— Завтра, завтра подвезу, — отмахнулся от них Карами. — Нет у меня в машине ни одного свободного места.

Миновали еще несколько деревень. Уже перед самым въездом в Кырыклы Карами собрал с нас плату за проезд. Я торопился на минибус до Анкары, но Али Деликурт задержал меня:

— Не знаешь ли, где тут доктор принимает?

И Ашык Мехмед хоть и не лезет с вопросами, но тоже уши навострил, смотрит на меня. Тут я не выдержал:

— Слушайте, вы, олухи царя небесного, поменялись бы вы лучше женами, деньги целее будут. Пораскиньте-ка мозгами! Нет на бас дубины! — и зашагал прочь.

Они аж взвились, слышу, мне вслед понеслись проклятья. Уж как они крыли меня! Не с руки мне в чужих краях драку затевать с односельчанами, вот и предпочел отмолчаться.

Сел я в минибус, выложил восемь лир, и мы поехали. Одна за другой проносились мимо деревушки и городки — Кёпрюбаши, станция Ирмак, Эльмадаг, Кызылджакёй. А когда остановились у бензозаправки, я сходил в туалет и заглянул в местную мечеть, где совершали намаз те, кто ехали из Йозгата в Самсун.

А дальше опять понеслись деревни, деревушки, поселки — Гюндегмез, Карабайыр, Юрегиль, Дутлук, Мамак, пока не вкатили в Анкару. Не знаю, кто как, а я люблю запоминать названия новых мест, мимо которых проезжаю. Когда-то, когда еще в армии служил, нас везли поездом в Курталан, так я названия всех станций и переездов запомнил. Потом, правда, забыл.

В Анкаре первым делом я решил направиться в контору по трудоустройству. Номер своей очереди — судьбы своей — я хранил в шапке. Я уже наперед знал, как будет. Поднимусь на второй этаж, там сидит одна женщина, служащая, поклонюсь ей, поприветствую по всем правилам, спрошу, не подошла ли моя очередь ехать в Германию. Если ее не окажется на месте, подойду к парню с наголо остриженной головой. А если и его не окажется, пойду к кривому Ирфану-бею.

На деле все оказалось совсем не так просто. Еще на подходе к конторе я увидел большую очередь на вход. Собрались тут такие же бедолаги, как я, — всем в Германию надо. Ничего не поделаешь, встал я в самый хвост. Все мы равны перед Аллахом.

Впереди меня стоял Ясин Кёроглу из деревни Табаклы близ Хаймана. Этот уже седьмой год обивает пороги конторы по трудоустройству.

— Если мне суждено вторично в этот мир вернуться, — говорит он, — то я еще младенцем запишусь в очередь, чтоб к тридцати пяти годам подошла.

Не успели мы с Ясином обменяться и парой фраз, как за мной пристроился Махмуд Кырлангыч из деревни Башёрен близ Бейпазары.

— Эх, не знал я, что жену надо было сперва записать, — начал он разговор. — Оказывается, у женщин очередь быстрей идет. А как только жена устраивается на новом месте, присылает мужу вызов. Тогда уж никаких проволочек — сразу посылают. Жаль, поздно узнал. Больше шести лет околачиваюсь я тут. Сколько времени потратил впустую!

За полчаса до закрытия подошла моя очередь. Там, за окошком, сидел новый, совсем не знакомый мне служащий. Старых, оказывается, уволили за взяточничество. Как будто что-нибудь изменится от этого! Не те, так другие будут взятки брать. Разве наши могут без взяток обойтись? Если б у нас в стране перестали взятки брать, я бы первый стал гордиться своим народом.

— Чего ждешь? — накинулся на меня служащий. — Быстрей номер подавай. Как имя?

Я протянул бумажку с номером.

— Зовут меня Сейит Бюкюльмез, то бишь «несгибаемый». Но это фамилия моего отца, а сам я давным-давно согнулся в три погибели.

Новый служащий недоверчиво взглянул на меня:

— Это твой номер? А где удостоверение личности?

— Нет его у меня с собой, господин.

— Откуда мне знать, твой ли это номер? Может, врешь. Многие приходят, получают заграничные паспорта по чужому номеру, а мы потом расхлебывай. Принеси удостоверение, тогда и говорить будем.

— Послушайте, почтенный бей… Господин…

Он перегнем постучал по стеклу и пригласил следующего — Махмуда Кырлангыча, но и у того не оказалось при себе удостоверения. Кто ж мог знать наперед, что они тут новые порядки заведут? Неужели опять тащиться в деревню, опять деньги на дорогу наскребать, опять врать отцу, что на рынок еду, опять как-то добираться до Анкары и, отстоявши несколько часов, услышать, что на этот раз нужно не удостоверение, а какая-то другая бумажка?! Время идет… Будь переводчик порядочным человеком, попросил бы для меня карточку у американцев. Я б и сам попросил, умей говорить по-ихнему, по-американски.

Вышли мы с Махмудом из конторы несолоно хлебавши. Обидно — слов нет. Хоть в голос вой, наподобие той псины, в которую по ошибке угодила пуля, предназначенная для кабана. Шли мы, шли, пока не пришли к Дому Армии. Большой дом с садом, под навесом, в тени, сидят офицеры с женами. На женах платья в цветочек, прически мудреные. У офицеров форма изменилась. Когда я служил, она была совсем другая. Вон сколько перемен в жизни! Выходит, старею я, если за всем уследить не успеваю, старею. Вот так и дряхлым стариком стану, а очередь не подойдет. Помнится, когда я службу проходил, мне майоры казались до того внушительными, представительными, а сейчас гляжу — совсем молодые они. Выходит, старею. Все мы стареем — я, лучи света, птицы, весь мир…

Мы с Махмудом зашагали в сторону Кызылая^[38]. И здесь все изменилось — не узнать. Появились новые магазины, новые витрины, а в них новые товары. Если продать всю нашу деревню, вырученных денег едва ли хватит, чтобы купить хотя бы часть этих товаров. Мы все шли и шли сквозь густую толпу. На женщинах прозрачные блузки, у мужчин новомодные прически — волосы гораздо длинней, чем раньше носили.

У Махмуда, как и у меня, нет никого, кто бы мог помочь.

— Мой земляк Теджир Али работает привратником в Каваклы, — говорю я. — Это рядом с американским посольством, возле водохранилища. Я в родстве с его женой Гюльджан. Не знаю, смогут ли они пустить меня на ночлег. Ты уж прости меня, приятель, но являться к ним вместе с тобой совсем неудобно.

Махмуд из Башёрена взглянул на меня:

— Что делать… Пойду в Хергеле, там и заночую на постоялом дворе. Пять лир отдам. Наверно, я больше не приеду сюда. Ума не приложу, как быть. А может, продам землю и запишу жену в очередь. Нет у меня другого выхода. Ну ладно, идешь к своему земляку Теджиру Али — иди себе, а я подумаю, как мне быть. Прощай.

Мы пожали друг другу руки и потопали в разные стороны.

И в прежние мои наезды в Анкару я раза два-три наведывался к Теджиру Али, еще в ту пору, когда он служил привратником в Бахчели, на Шестнадцатой улице. После он перебрался в район Эсат, а нынче, два года спустя, обосновался в Каваклы. Посмотрим, приветит ли он меня, не взглянет ли косо? Рада ли будет Гюльджан-ханым? Город, говорят, портит людей.

Одет я не ахти как — на голове драная шапка, брюки латаные-перелатаные, пиджак на локтях протерся до дыр, лацканы засаленные. Хорошо хоть, догадался постричься перед поездкой. И хорошо, что нужду справил, теперь нескоро понадобится.

На перекрестке у Кызылая, опасаясь машин, перешел я на другую сторону и побрел вдоль парковой ограды. Одну за другой проходил автобусные остановки, но сесть не решался — еще завезет куда-нибудь в другую сторону. Потом, в автобусах тесно, боюсь наступить кому-нибудь на ногу — стыда не оберешься. Лучше уж на своих двоих. На детских площадках полно малышни — качаются на качелях, играют в игрушки. До захода солнца еще много времени, но всякие конторы, учреждения, министерства уже закрылись. На улице стало многолюдно. Я шел осторожненько, обочь тротуара, чтоб никому не мешать, ни на кого не натыкаться. Шел и дивился, какой город отгрохали. Со всех концов страны, из Карса, Сиваса, из нашей деревни, из деревни Махмуда привезли сюда все самое лучшее, построили высокие дома, улицы асфальтом залили, поставили красивый памятник покойному Гази-паше^[39]. Что ни здание, то глаз не оторвать — красота такая! Вот Главное управление безопасности, вот жандармерия, меджлис. Красивые здания, ничего не скажешь. Правда, мне лично от этих учреждений проку никакого, ну да ладно, пускай себе стоят, улицы украшают. Были времена, когда господам из всех этих учреждений нужен был только наш хлеб, а сейчас подавай им наши голоса на выборах. Вечно они друг с другом не ладят, цапаются. А на тех депутатов, которые мне по нраву, всем скопом набрасываются — коммунистами называют. Пока что все блага на свете — им, а я, к примеру, дрожу над каждой хлебной коркой, из лохмотьев никак не выберусь.

А вот и русское посольство. Нет-нет, прошу прощения, не русское, а советское. Уберусь-ка от греха подальше на ту сторону улицы, не то сфотографируют, в бумаги занесут — проходил, мол, такой-разэтакий, совсем рядом от советского посольства.

— Что это за район, любезный? — спросил я прохожего.

— Район водохранилища. А тебе куда надо?

— Сам толком не знаю. Где-то в Каваклы работает привратником мой земляк Теджир Али. Точного адреса не знаю, но мне бы только до Каваклы добраться, уж там я его отыщу, один за другим все дома обойду.

— Если тебе в Каваклы, то иди вон в ту сторону.

Я повернул налево. На одной стороне углового дома написано: «Проспект Кеннеди», на другой — «Улица Бюклюм». Я пошел по проспекту Кеннеди.

— Селям алейкюм, любезный.

— Алейкюм селям.

— Скажи-ка, откуда родом будешь?

— Из Акдагмадени-Йозгат.

— А я ищу Теджира Али из-под Сулакчи. Два года тому назад он работал в Эсате, но вот уж около года служит в Каваклы. Не знаешь, случаем, такого?

— Каваклы — большой район. Ты уверен, что он работает на проспекте Кеннеди?

— Совсем даже не уверен. Знаю только, что где-то в Каваклы.

— Ты вот что, иди по правой стороне, пятый дом отсюда называется «Йонджа»^[40], его привратник родом из Кырыклы. Может, он знает Теджира Али из Сулакчи.

Спасибо на добром слове. Пошел я по указанному адресу и нашел там Мумина из деревни Кавлак, того же Кырыклынского района, что и наша. Он тоже не знал Теджира Али, но послал меня к Исхану из деревни Кулаксыз, что на полпути к нашей.

Нашел я дом под названием «Айзыт», где тот самый Исхан служил привратником, он выслушал меня и говорит:

— В начале улицы Бюклюм работает некий Али, но Теджир ли его фамилия, не знаю. Он тоже родом из Сулакчи, но мы с ним почти не видимся — дел слишком много, чтоб в гости ходить.

— Как мне дорогу найти?

Он растолковал мне, я легко нашел нужный дом, но Али оказался не тот, кого я искал. И то слава богу, что этот Али знал моего Али.

— Теджир давно здесь не работает. Сейчас он на улице Йешильсеки в районе Чанкая. Ты иди, иди по этой улице, пока не увидишь кафе-кондитерскую, а дальше — колбасную лавку. Следующий дом и есть тот самый, где работает твой земляк. Раньше я сам работал в тех местах, а Теджир здесь. Теперь мы поменялись: я здесь, он там.

Мостовая была забита маршрутными такси, троллейбусами, автобусами, легковыми машинами. Я брел по длинным улицам, из одного конца в другой, поднимался, опускался, ноги уже гудели. Стало темно. До чего ж это тяжко — быть бедняком. До чего тошно чувствовать себя чужим, ненужным. Всякие нехорошие мысли лезли в голову, живот подводило от голода. Примут ли меня по-родственному Али с женой? Если они уже поужинали, то предложат ли мне закусить? Может, купить себе немного хлеба и заправиться? Денег жалко. Их у меня и так не густо. А вдруг я здесь останусь. На что жить буду? Крепись, друг мой Сейдо. Бог поможет. А вот и дом, который я ищу. Мраморные ступеньки ведут к парадному входу. Я нажал кнопку звонка.

Семейство Али было все в сборе, они ели макароны. Али радостно встретил меня, мы обнялись, поцеловались. Гюльджан почтительно поцеловала мне руку. Трое детишек тоже поднялись мне навстречу, поцеловали руку.

— Добро пожаловать, Сейдо-ага, — сказала Гюльджан. — Как поживаешь?

А Али сразу же пригласил к столу.

— Милости просим!

Я внимательно присматривался к ним, особенно к Гюльджан — женщины особенно меняются в городе. Похоже, она осталась такой же скромницей, как была.

— Не обессудь, Сейдо-ага, еда у нас простая, не ждали мы такого дорогого гостя.

— Да преумножит Аллах ваши блага, — сказал я.

Все они смотрели на меня с радостным видом: садись, мол, а то обидимся. Я и сел.

Гюльджан придвинула ко мне поближе наломанный кусками хлеб, а ее муж вытащил из кармана деньги и велел старшему сынишке:

— Ну-ка, Гюрсель, сбегай за хлебом.

Короче, накормили они меня от души, и только после этого Али, отведя меня в уголок и закурив, приступил с расспросами:

— Как там дела в деревне, Сейдо?

— Все хорошо, слава богу.

— Как здоровье отца?

— Хорошо. Привет вам передавал.

— За привет спасибо. А как поживает сестра наша Исмахан?

— С ней все в порядке, тоже вам привет передавала.

— И дети живы-здоровы?

— Слава богу.

— Что новенького в деревне?

— Все идет своим чередом, плохих новостей нет.

— Жива ли куропатка Яшара?

— Живехонька, что ей сделается? — засмеялся я. — Да, тут пару дней тому назад приехали в деревню американцы, охотились. Двух кабанов пристрелили. И еще одна новость: Карами джип купил, теперь он возит односельчан в Кырыклы, по пять лир с человека берет. Я тоже на его машине доехал. Ну что еще? Во время охоты американцы промахнулись по кабану и угодили в собаку чобана Рызы. Пришлось накладывать ей на рану подсоленное масло.

— Того самого Рызы, что из Козака?

— Ты его еще не забыл? Больше никаких новостей, почитай, нет.

— Ну а ты-то сам как поживаешь? Что в город привело?

Хорошо, он первый завел этот разговор. Я выложил ему все начистоту: нет мне больше житья в деревне, тошно. Хочу найти работу в городе.

— Скажи, брат Али, разве в моем желании есть что-то зазорное? — под конец спросил я.

— Тебе хотелось бы устроиться привратником?

— Почему бы и нет? Вообще я на любую работу согласный. Повезло бы только…

— Послушай, что я тебе скажу: ищи любую другую работу, только не привратника, — вмешалась в наш разговор Гюльджан. — Врагу не пожелаю такой работы.

Али сердито взглянул на нее:

— Молчи, жена! Не встревай, когда мужчины разговаривают.

Гюльджан вспыхнула от смущения.

— Я потому говорю, — промолвила она, — что брат Сейдо не чужой нам человек. И Исмахан мне не чужая. Не выдержит она городскую жизнь, с ее-то здоровьем.

— А что, жена по-прежнему жалуется на боли?

— По-прежнему…

Опустив голову, Али надолго задумался, наконец сказал:

— Да, наша работа не сахар, но ведь и привратником не так-то просто устроиться. В Анкаре найти место трудней трудного, брат Сейдо. Сюда со всех концов страны народ тянется, навроде того, как реки — к морю. Люди, как мы, здесь похожи на маленькие аэродромы, а работа — на реактивный лайнер, который на малый аэродром не садится. Или можно еще так сказать: люди — маленькие полустанки, а работа — скоростной экспресс. Ума не приложу, как тебе помочь. Ты пока и сам не понимаешь, до чего трудное дело затеял. Одна надежда на Аллаха. — Али в задумчивости уставился в потолок. — Ты на нас не равняйся, мы уже здесь пообвыкли, смирились, да и выхода у нас нет другого. Верно говорит Гюльджан: врагу не пожелаешь такой участи. — Он опять помолчал и наконец в задумчивости произнес: — Есть тут у меня один знакомец, земляк бывший, шофером работает, водит городской автобус. Как-то он мне предлагал зайти к нему в гараж, авось, говорил, удастся и меня к ним устроить. Вопрос только, кем? Я ведь не шофер. В лучшем случае наймут сторожем. Это, пожалуй, выход из положения. Сторожу при гараже легче живется, чем привратнику. Завтра же, как выдастся свободный часок, поедем к нему. Повезет — так я перейду в сторожа, а ты — на мое место.

Гюльджан криво усмехнулась:

— Еще вопрос, захотят ли наши «благодетели» принять его на твое место.

— Легко ничего не дается. На первых порах они, конечно, ерепениться будут, но мы хорошенько попросим Хасана-бея — он тут за старшего, — авось снизойдут. Мы ему скажем: «Он человек надежный, порядочный, чужих в дом не пустит». А о том, что жена больная, говорить не стоит. И вот еще что: если спросят, сколько у тебя детей, отвечай, двое. Вот и получится у тебя преимущество перед нами — у нас-то их трое. Здесь за воду и электричество приходится платить по количеству членов семьи. Будем надеяться, что выгорит наше дело. — Теджир Али снова уставился в потолок. — Ладно, с этим вопросом пока все ясно. Приступим к другому: где заночевать собираешься, брат Сейдо? Я тебе откровенно скажу: тесно у нас тут. Сам видишь, какая комната маленькая. Когда приходят знакомые, друзья, то не знаем, где и уложить. А случается, двое нагрянут в гости, так приходится поступать, как горожане поступают, говорим: простите, любезные, но вам лучше переночевать в гостинице. Однако нам ли не знать, что у деревенских неоткуда деньгам взяться на гостиницу. Ох, сложно все это, Сейдо, сложно… В нашей комнате нет окон, воздух спертый, солнечного света не видим. У нас с женой уже всякое терпение лопается, у детишек ревматизм. Не рвись ты в привратники, но, коли другой работы не подыщешь, придется за эту взяться. Через некоторое время, бог даст, подберешь себе другое занятие, а это место уступишь кому-нибудь другому.

— Ты прав, брат Али, — сказал я.

— А насчет ночевки не беспокойся, — вмешалась Гюльджан. — Найдется у нас для тебя матрас и одеяло. Ничего, что постелим на полу у входа, все лучше, чем под открытым небом.

— Сколько квартир в вашем доме? — полюбопытствовал я.

Али тяжело вздохнул:

— Дом шестиэтажный, на каждом этаже по четыре квартиры, только на последнем — две. Выходит, всего двадцать две. Тяжело на верхние этажи подниматься.

— А сколько вам платят?

— Вроде бы и немало, но деньги здесь прямо в руках тают.

— Так сколько все-таки?

— Чистыми я получаю шестьсот лир, и Гюльджан — триста. Выходит, на двоих девятьсот лир в месяц. Но, как я уже говорил, мы этих денег почти что и не видим, жизнь дорогая.

От этакой суммы у меня аж дух захватило — слыханное ли дело, этакие деньжищи зашибать. У нас в деревне хорошо, если в год заработаешь тысчонку. Чобаны получают полторы тысячи в год. А Теджир с женой имеют без малого десять тысяч в год! Что бы он там ни говорил, как бы ни жаловался, а деньги это немалые. Но я ни слова не сказал ему об этом.

— По скольку ж тогда зарабатывают ваши жильцы? — спросил я.

— Кто как. Народ тут всякий проживает. Я бы так сказал: есть тут люди, и есть людишки. Но самый незначащий и тот три-четыре тысячи получает, есть и такие, что десять тысяч получают, а кой-кто и восемнадцать. Однако ты наших жильцов за пример не бери, тут народ, в общем-то, особенный. Слышал такое слово: «компрадоры»? Это они и есть. Большие люди. Наши жильцы — майор, полковник, генеральный директор, советник, сенатор, депутат, крупный торговец, дипломат и даже американец. В двадцатой квартире, к примеру, живет Сема-ханым, ей в наследство от отца и мужа досталось большое богатство. А по соседству с ней — пятеро студентов в складчину снимают квартиру. Одну квартиру занимает хирург, другую — банкир, третью — ростовщик. Квартиры здесь очень дорогие, по полторы тысячи лир в месяц, но скоро плата повысится до двух тысяч.

— Кому ж принадлежит весь этот дом?

— Сейчас у дома несколько совладельцев. Построил его Мехмед-бей, родом из касаба^[41] Пазар в вилайете Ризе. Три квартиры он отдал хозяину земельного участка, а остальные продал. В квартирах живут либо сами владельцы, либо съемщики. Вот так-то…

— И до каких же пор все это будет продолжаться, а?..

Теджир Али усмехнулся:

— Послушать студентов, так вот-вот конец наступит. Но разве дело дойдет до этого?

— Вот именно, вот именно…

— Не студенты заправляют в стране.

— И то правда…

— И слава богу, что не студенты.

— Разве они не правы, по-твоему?

— Какое это имеет значение — правы они или не правы? Правота в таких делах ни при чем. — И опять Теджир Али задумчиво уставился в потолок. — На втором этаже живет полковник из Главного управления безопасности. Послушал бы ты его! Это очень опасно — поддерживать студентов. Если у тебя завелись всякие такие мысли, выбрось из головы, пока не поздно.

— Как же я могу поддерживать студентов? Они городские, а я в деревне живу.

— Когда в город переберешься, сам увидишь, они захотят тебя подцепить на свой крючок. Не поддавайся, брат! Они и ко мне подкатываются со своими разговорчиками, но я не из податливых. С утра до вечера об одном и том же талдычат: буржуа, бюрократы такие-разэтакие… почему дом принадлежит им, а не нам?.. Почему один в привратницкой сидит, с трудом концы с концами сводит, а другой по восемнадцать тысяч в месяц получает?.. Житья нет от их пропаганды. Я и сам по тыще раз на дню повторяю эти «почему». Мы что, не такие же люди? Дайте нам хорошую работу — увидите, как мы можем работать. Плевать я хотел на такую справедливость! Развестуденты не правы? Однако не могу я такие вещи вслух говорить. Духу не хватает.

Прав Теджир. Вот я, к примеру, рвусь в город, чтоб как-то наладить свою жизнь. Не до мировых перемен мне. Свою бы шкуру спасти… Потому я и согласился с Теджиром:

— Твоя правда, земляк. Даже если это и несправедливо, все равно твоя правда.

За такими разговорами просидели мы до полуночи, но так ни до чего не договорились.

— Давай-ка лучше спать, — сказал наконец Теджир. — Не друг друга, а подушку послушаем.

— Давай, Али-эфенди, — согласился я.

* * *

На другой день спозаранку, еще до света, поднялся Теджир Али, выбросил мусор, до блеска надраил ступени из дымчатого мрамора. В половине седьмого включил насос для подачи горячей воды — здесь в каждой квартире течет из кранов горячая вода, и каждый прямо из постели лезет под горячий душ. Потом Теджир с женой стали разносить жильцам свежий хлеб и газеты. То из одной квартиры звонят, то из другой, одним одно подай, другим — другое. Примерно в девять хозяйки стали всякие поручения давать. Только успевай поворачиваться. До одиннадцати часов никакого продыху, а после одиннадцати начинается обеденное время.

— Придется нам с тобой после обеда поехать, — сказал Теджир.

От нечего делать я решил прогуляться по городу. Пошел вверх по улице и вскоре оказался в квартале, где всякая пишущая братия проживает — газетчики-журналисты. И банки там стоят, двери железные, ступени мраморные. Был там один замечательный дом, точь-в-точь корабль. Дети привратников играются возле подъездов, жены сидят на лавочках у входа, сторожат дома. Мне показалось, что Анкару строили как бог на душу положит. На вершине одного холма расположился полк охраны, на вершине другого — дворец президента. Новенькие генеральские особняки выделяются из прочих. И дома полицейских и офицеров не похожи на другие. Вокруг них полно цветов, зелени. Долго-долго смотрел я на город — одна часть чуть не в самое небо упирается, другая вдаль убегает, насилу строения разглядеть можно. На Кызылае, в Улусе, Дышкапы, Бахчели в основном высотки стоят, а в Кале, Топраклыке, Чынчыне вдоль каменистых русл рек теснятся геджеконду. А там, за ними, поля и холмы, а еще дальше — наши деревни: Дёкюльджек, Чюрюкташ, Чайоба, Коюнлу, Кавак, Акбелен и еще Башёрен близ Бейпазары. А еще дальше деревни Агджин, Факылы вилайета Йозгат — там я проходил военную службу.

Интересно, кого опасается наш президент, что поставил вокруг своего дома такую сильную охрану? Ведь его народ выбрал, потому что любит. Может, боится какого-нибудь злоумышленника, покусителя на его жизнь? Честно говоря, мне стало обидно, что наш президент — глава всего народа — боится кого-то. Интересно было б взглянуть, как он живет, что ест, что пьет? Сколько получает? Любит ли созывать к себе в дом молодых певцов и музыкантов? Может, он, как и покойный Ататюрк, винцо любит? И нашим, деревенским, не брезгует? Известно ли ему доподлинно положение в стране? Не мучит ли его иногда совесть?

Вдруг я испугался, найду ли дорогу обратно. Пора возвращаться. Опять миновал квартал журналистов, спустился по людной улице. В городе богачам привольно, вроде как жукам в навозе. Да пойдет им на благо такое житье…

Я вот еще что приметил: в такси разъезжают господа-горожане, а водители — наши, деревенские. Только взглянешь на такого, сразу видать: наш брат, от сохи, прямо на лбу написано. Обгоняют друг дружку, жмут на педаль газа, сигналят: берегись, мол, везу дорогой товар — анкарцев. Зато дороги здесь и впрямь отменные!

Хоть и неловко мне было, но пришлось опять сесть за обеденный стол с семейством Али. Слава богу, они и виду не показали, что им лишний рот в тягость. Хорошие люди. После обеда мы вместе с Али вышли из дому. Теджир Али доложился жене управляющего Хасана-бея, что к нему приехал в гости земляк и он хочет повести его в Улус. А жене своей Гюльджан строго-настрого наказал никаких проходимцев, попрошаек или торговцев за порог не пускать.

Мы спустились немного вниз к автобусной остановке у здания турецко-американского общества.

— Как я заметил, Теджир-ага, здесь много всего американского, — сказал я, — разные общества, фирмы, машины, оружие. Никак в толк не возьму, они что, оккупировали нашу страну? Самих американцев хоть пруд пруди, даже в твоем доме проживают.

— Да, этого добра хватает, — усмехнулся Теджир. — Живет у нас один американец, инженер по самолетам, чудной какой-то с виду. Так вот, пристрастился он тут у нас к охоте, причем только на куропаток. Каждую субботу отправляется на охоту куда-нибудь, то в Коджасар, то в Карагедик, то в Карали, но чаще всего ездит в Полатлы и наши с тобой края. Почти все американцы увлекаются охотой. А в городе играют в теннис, купаются в бассейне, ездят на водохранилище. У них тут свои клубы, кино, есть даже свои церкви. Выпить они не дураки, ящиками покупают пиво, виски, джин, шампанское. И соки тоже любят: орандж джус, пайнэпл джус, априкат джус^[42].

— Говорят, будто их жены тоже работают.

— Они ж свинину едят, любезный Сейдо! Значит, жен своих не ревнуют. И по вере их выходит: не обращай внимания, если твоя жена или дочь с другими мужчинами…

— Знал бы ты, Теджир-ага, какую возможность я упустил на днях, когда американцы к нам на охоту приезжали! Я мог у кого-нибудь из них получить карточку с адресом, но этот гад-переводчик не захотел передать мою просьбу. Поговаривают, будто американцы платят неплохие деньги тем, кто на них работает. Так ли это?

— Платить-то платят, да не всякому. Не такие они дураки, чтоб кому ни попадя большие деньги отваливать. Нашим следовало б у них поучиться расчету. У наших служащих ведь как? Время от времени им устраивают экзамен; успешно сдал — вот тебе прибавка к жалованью в пять тысяч лир, сдал похуже — три тысячи. И год от года сумма растет. Сначала депутатам, сенаторам, потом остальным… Дерьмовое дело — политика. Хоть и по душе мне то, что говорят студенты, однако…

В автобусе я еле уговорил Теджира Али разрешить мне оплатить проезд. От остановки в Улусе до гаража шли пешком. Нам предстояло найти Идриса-чавуша из деревни Гермедже вилайета Чанкыры. Гермедже недалеко от нашей деревни, за Кашлы и Карадайы, но промеж наших деревень — большая речка, поэтому мы с ихними не часто встречаемся. И где только судьба свела Теджира с Идрисом-чавушем? Я спросил его об этом.

— Так мы же с ним на пару в армии служили, — ответил Али, — в Хадымкёе под Стамбулом. Он был шофером, а я немного слесарничал. Жаль, все, чему научился в солдатах, забыл.

— А сейчас он что делает?

— Работает в моечном и смазочном цехе. Точней в проходной узнаем.

У мастерских стояла целая колонна неисправных автобусов, их потихоньку, по два-три за раз, пропускали в ворота. Автобусы все были похожи друг на друга как две капли воды, и как две капли воды похожи были друг на друга те, кто управляли ими, ремонтировали их, мыли и смазывали. Как и таксисты, эти люди были тоже наши, деревенские парни. Нам повезло — мы быстро отыскали Идриса. Вытирая на ходу руки ветошью, он вышел к нам, поздоровался, угостил хорошими сигаретами, дал прикурить от своей зажигалки.

Теджир не мог надолго оставить дом без присмотра. Вдруг он кому-то понадобится, вдруг Гюльджан одна не управится с делами? Да и Идрис-чавуш на работе, так что времени на долгие растабары у нас не было.

— Давно собирался тебя навестить, да все дела мешали, — начал Али. — А тут приехал мой земляк, и я больше не стал откладывать. Нам помощь твоя нужна, Идрис. Нельзя ли у вас здесь устроиться на работу? Если нет, то, может, знаешь какого-нибудь влиятельного человека, лучше всего депутата, чтоб он смог подтолкнуть?

Идрис-чавуш был смуглым до черноты. Он избегал смотреть нам в глаза. По всему видно было, что ему неловко перед нами. Эх, не следовало сюда приходить!.. Зря только конфузим человека. Но разве есть у нас другой выход?

— В кои-то веки обращается ко мне друг за помощью, а я ничего не могу поделать, — наконец с трудом проговорил Идрис. — Нет у нас работы, брат. Здесь и так лишние люди есть. Некоторые виды работ вполне мог бы делать один человек, а держат по три-четыре работника. А за воротами — сотни желающих попасть на это место, и каждый просит: «Меня примите, меня!» Поверь мне на слово, при таком положении дел и депутат бессилен помочь, и управляющий банком, и генерал. Разве что рекомендация самого премьер-министра помогла бы. За одним ломтем хлеба тянется пять пар рук. Наша страна если не на грани катастрофы, то близка к этому. Казалось бы, власть в Турции принадлежит государственным органам — муниципалитету, государственному банку, управлению железных дорог. Чего проще — открыли б пяток-другой новых фабрик, шахт, металлургических заводов, наладили б выпуск станков, машин, моторов. Всем бы хватило работы. Так нет! Наши заправилы только тем и заняты, что устраивают вместо выборов показуху, депутаты чуть не с кулаками друг на друга набрасываются, образование в загоне, с неугодными учителями расправляются, неугодных чиновников ссылают, студентов расстреливают. А кто виноват? Да мы же сами и виноваты! Попустительство это называется — вот что! Нет чтобы активно заявить свой протест. Как наступают выборы, так мы же сами и голосуем за одни и те же ничтожества. Разве есть в парламенте люди, которые представляли бы наши интересы? Нам прежде всего нужна своя партия и свои депутаты. А мы боимся преследований и запретов. Естественно, что правительство не позволяет нам создать свою партию. На его месте мы тоже не позволили бы. Если мы будем безропотно ждать позволения, то никогда его не дождемся. Все в наших руках, мы сами должны создать свою партию… Вы, друзья, рассчитывали на мою помощь, а я вместо того читаю вам лекцию. Не обижайтесь. Нет у меня никаких прав, никаких возможностей помочь. Вот и завел речь о лечении общего недуга.

— Лечение общего недуга? — переспросил я. — Но я не понял, каким образом можно его вылечить.

— Нам следует организоваться.

— Как?! Да ведь власть имущие нас, словно котят, утопят в луже. Они и так под любым предлогом разгоняют все наши организации. И партию, если мы ее создадим, разгонят.

— А мы не позволим!

— Это только на словах легко говорится — «не позволим». А как до дела доходит, так нам сразу дают понять, на чьей стороне и сила, и закон, и суд. Большинство депутатов меджлиса заодно с ними, более того, они с потрохами купили независимых депутатов. Армия в их руках! Мы — народ, нас — большинство, а обходятся с нами так, будто мы в меньшинстве. Нас миллионы, но головы у нас задурманены побасенками, навроде такой: «Совсем не обязательно, чтобы все радости мира достались тебе еще на этом свете. Безропотно терпи бедность, и вкусишь плоды райской жизни. Справедливость Аллаха превыше земного суда». А мы уши развесили, трепещем перед страхом наказания. Стоит двум жандармам с ружьями крикнуть: «Стой!», как мы хвосты поджимаем…

До чего ж я все хорошо понимаю! Я и сам не знал, что во всем так здорово разбираюсь. И тем не менее будущее мое тонет во мраке. И не только мое, а еще миллионов моих братьев, что живут в десяти тысячах деревень. О чем толковать? Что попусту тратить время и силы на спор с Идрисом-чавушем? Нет у него работы для меня — вот и весь сказ…

— Ты-то сам, чавуш, участвуешь во всех этих делах? Может, придет время, когда мы захотим объединить свои силы, мы к тебе тогда придем.

— Что значит — «в этих делах»?

— Ну, в тех, о которых ты нам толковал.

— Между моими «делами» и вашими нет разницы. У нас у всех общее дело, Сейдо-эфенди. Все мы сидим в одной куче дерьма, все мы жертвы общего порядка вещей. Главное — понять это и сплотиться. Мы сами должны решить, кто с нами, а кто против нас. И нечего бездумно тащиться в хвосте у буржуазии. Вообще-то я не люблю такие слова, вроде «буржуазия», «компрадоры». Случайно с языка сорвалось. Есть богачи, и есть мы, народ. Ну-ка скажи, часто ли встречались тебе среди богачей такие, что готовы подхватить нашу песню? Мало того, что они друг за дружку горой стоят, так еще среди бедняков немало таких, что под их сурдинку пляшут. Вот в чем наша главная ошибка. Мы не должны идти у них на поводу, становиться их прислужниками. Одни попадают в зависимость от богачей из-за бедности, другие по темноте, третьи — из-за доверчивости, страха, но в основном — из желания подработать пару курушей. Думаете, я другой? Такой же! Стоит представить себе, что я могу потерять эту работу, так чуть с ума не схожу. Я и впрямь погибну, если останусь без работы. А вот если б мы объединились, собрали свои силы воедино, они вынуждены были б считаться с нами, прислушиваться к нашим требованиям. Открыли б новые рабочие места, справедливо б распределяли прибыль… Чувствую, моя лекция чересчур затянулась, а помощи по существу я не оказал. Ни другу, с которым вместе служил в армии, ни его товарищу, который ищет работу шофера.

Мы с Теджиром Али переглянулись. Чавуш решил, будто я шофер. Разубеждать его не имело смысла. Мы напоследок выкурили еще по сигарете и распрощались. Мне показалось, что и Теджир немного смущается передо мной. Они оба выглядели как люди, которые отказали голодающему в краюшке хлеба. А отказать голодающему, право, не легче, чем самому просить…

Лучше б мне сквозь землю провалиться. Лучше б очутиться в том самолете, что недавно грохнулся об землю в Чайоба. Как я теперь домой вернусь? Как пройду по деревенским улицам? С каким лицом перешагну порог собственного дома? Всюду я лишний — и в городе, и в деревне. Лучше уж мне бродить по тугаям, среди зарослей тамариска, дикой малины, спать с кабанами и лисицами!

— Мне пора домой возвращаться, — сказал я Теджиру на улице, но он ни за что не хотел меня отпускать.

На сей раз Али сам расплатился за проезд в автобусе. Мы быстро доехали до Кызылая и сошли. К этому времени все конторы, учреждения, министерства опять закрылись. В кафе на бульваре сидело много народу, кто пил чай, кто кофе, кто просто лениво разглядывал прохожих, кто пялился на девушек, женщин. Уже у самого входа в дом кто-то окликнул Теджира:

— Эали! Эй, Эали!

Мы оглянулись, я не сразу заметил окликавшего, однако Теджир здорово навострился угадывать, кто именно и откуда зовет его. Он безошибочно подошел к одной из стоявших на обочине машин и заглянул внутрь.

— Слушаю вас, мистер Харпыр-бей. Что угодно?

— Возьми эта пакет и отдай мне в дом. А-а, ноу, полоджи у порог.

— Слушаюсь, мистер Харпыр-бей, йес.

Я сразу признал в Харпыре-бее американца — был он тонкий, как тростинка, подуй — согнется пополам. Волосы у него белесые, глаза голубые. Видимо, он был здорово под градусом, даже ко мне, за несколько шагов, доносился спиртной дух. Он неловко протянул Теджиру несколько пакетов. Они чуть не свалились на тротуар. Я кинулся, чтобы помочь, но американец замотал головой:

— Ноу, ноу! Эали есть наш привратник, а ты есть визитор, то есть гость.

— Мы с ним земляки, — ответил я. — Какая разница — он или я отнесет эти пакеты наверх?

Удалось мне его уговорить — бормоча «сэнкю, сэнкю, спасибо», он сунул пару пакетов мне в руки, остальное отдал Али.

— Разве ж мне трудно, господин? — проговорил я. — Какой это труд? Может, вам еще в чем помочь надо, так я завсегда готовый. Хотите, дрова наколю и подниму наверх?

Сказал и тут же понял, какую глупость сморозил — в доме-то котельня есть, и ее топят мазутом, а еду они готовят на электрических плитах. О каких дровах может идти речь?! Ну и ляпнул!

* * *

Мы с Теджиром поднялись наверх, и он позвонил в дверь. Мешая турецкие слова с английскими, объяснил женщине, открывшей дверь:

— Бетти-ханым-абла^[43], примите это. И вот это тоже. Сейчас и Харпыр-бей поднимется, он тоже несет пакеты. Пусть дом ваш будет полной чашей. Ешьте на здоровье, пейте на здоровье. Тут всего вдосталь — и пива, и джина, и виски, и шампанского.

А Бетти слушает нашего Али и заливается смехом, а из-за ее спины выглядывают двое малышей — мальчуган и девчонка. Сама Бетти — кровь с молоком, вся из себя круглая, да белая, да румяная. Видать, свиное мясо идет впрок женщинам. А тут и Харпыр-бей поднялся, нагруженный свертками. Теджир подскочил к нему, взял у него из рук пакеты. Я тоже хотел помочь, но Харпыр-бей отказался. И я не стал настаивать — едва ли ему придется по вкусу навязчивость.

— Спасибо тебе, Эали. У тебя имеется гость. У меня имеется бутилка. Хочу тебе делать гифт^[44]. Понимай?

— Понимаю, господин, — осклабился Али. — Вы хотите мне и мой гость подарить бутылка вина. Что ж тут непонятного? Спрашиваете, чего мне хочется — джина, виски или шампанского? Ничего мне не нужно, Харпыр-бей. Мой друг вино не потребляй. Я тоже не любитель вино. Так что ничего не надо.

Чтобы Харпыр-бей лучше понял, Али и сам коверкал свой родной язык. И мотал головой: мол, ничего нам не надо.

— Твой друг… это есть твоя деревня? Так, Эали?

— Йес, господин, мы с ним одна деревня. Мой друг хороший охотник. Пиф-паф, понимаете?

— Охотник?! О, я понимай. Он имеет руджио?

— Нет, ружья у него нету, но он очень любит охоту и охотников любит. Было у него ружье, но продать пришлось. Нужда заставила. Денег не было, вот и продал. Не было у него денег… Ноу мани, мани^[45]…

Поди угадай, понял ли американец моего друга Теджира, но лицо у него сделалось грустное, понимающее. А я в душе возликовал, сразу смекнул, что Теджир ради меня старается, авось мне счастье улыбнется. Наш Теджир не чета всяким этаким прохвостам, что как только в город переберутся, так с деревенскими и знаться не хотят. Не таковский наш Теджир.

— Очень хороший охотник, вери гуд. Первый сорт.

— Я рад, очен рад, — бормотал Харпыр-бей и стал жать мне руку.

— Только вот бедный он. Хотите, он возьмет вас с собой в деревню? Вот где настоящая охота! Куропаток там — не счесть. Много там куропаток, понимаете? Эх, кабы не нужда!..

— Слушай, Эали, твой друг иметь имя? Как его имя?

— Конечно, имеет. Сейит его имя, Сей-йит.

— Я есть доволен. Хочу давать вам подарок шампанское. Вы вместе пить…

Мне показалось, что нельзя обижать его отказом, еще оскорбится, чего доброго. И потому я сказал:

— Возьмем, спасибо. Приезжайте к нам в деревню, завсегда рады будем.

— Спасибо, сэнкю. Этот уик-энд могу ехать.

— Вот и сговорились! — обрадовался Али. — Нынче четверг, выходит, через два денечка можно ехать. Сейит подождет вас, господин. А в субботу утречком сядете в такси, за разговором и не заметите, как приедете.

— Твой друг будет ждать два день? — удивился Харпыр-бей.

— А что такого? Может и подождать.

— Нет, мне лучше вернуться домой пораньше и приготовиться к охоте, — возразил я. — Али объяснит вам, господин, как добраться в нашу деревню. А куропаток у нас и впрямь много. Поохотимся вместе. Много, много у нас куропаток, сами убедитесь. Раньше еще больше было, но последнее время зачастили к нам охотники из касаба, и опять же ваши, американцы, приезжают. А раньше столько было куропаток, что они стаями вились над посевами, спасу от них никакого не было. Сейчас в горах попрятались.

— Я машина имею, суббота приеду. Вдвоем будем хороший охота иметь.

— Конечно, конечно! Я у кого-нибудь ружье одолжу, у вас свое ружье есть, вот вместе и поохотимся. А куропатка есть у вас?

— Ноу, куропатка не имей. Раньше был один, но она не делал гуд охота. Я отпустить ее.

— Зато у меня есть! — сказал я. — У моего второго сына Яшара есть куропатка, увидите — ахнете. Во всем мире не сыщется такой куропатки.

— Слышишь, Эали, у него в деревне вери гуд куропатка есть! Суббота приеду, жди. Ты тоже ехать со мной, Эали?

— Нет, господин, я не могу. Вдвоем будете охотиться.

Вот и сладилось дельце! Нет, я пока о работе ни гу-гу. На охоте и потолкуем. Не хочу я сейчас этаким попрошайкой выглядеть. Всему свой срок.

Прихватив с собой бутылку шампанского и распрощавшись с мистером Харпыром и Бетти-ханым, мы спустились в каморку Теджира, где Гюльджан уже поджидала нас с ужином-макароны и жареная картошка. Я от радости ног под собой не чуял, и у Али улыбка не сходила с лица. Надо ж, какая удача нам выпала!

— Может, и повезет благодаря этой охоте, — размечтался Теджир. — Харпыр-бей — важный человек среди американцев. Он многое может. Авось и для меня подберет местечко получше этого. Он в Туслоге работает, продает самолеты нашему правительству. Он все равно что посол, если не больше. Ты ему растолкуй как следует, какую работу нам хотелось бы получить. Хорошо, что он поедет к нам в деревню. Вместе там будете. Ну да ладно… Смотри угости его как следует, ягненка прирежь. Не зря говорится, на сытый желудок дело спорится.

Али принял у меня из рук бутылку шампанского и стал возиться с пробкой. Долго у него не ладилось. Гюльджан уж и стаканы поставила, и дети пристально смотрели на отца.

— Ай да повезло! — приговаривал Теджир. — Повезло так повезло! До нынешнего дня Харпыр не то что шампанское, даже бутылку пива не подносил мне. А теперь ишь как расщедрился. Чудеса, да и только…

В этот миг пробка с оглушительным треском вылетела из бутылки, и белая пена полилась через край. Али облизал бутылку и разлил вино в три стакана.

Мы уселись за стол.

— А это тебе, жена, — сказал Али, подвигая один из стаканов Гюльджан. — Шампанское! Ты ведь у нас из шиитов^[46], значит, вином не брезгуешь. Я помню, как ты в деревне иногда пила, вот и сейчас можешь испить малость. Эх, наступит ли день, когда и мы заживем по-людски, когда и в нашем доме будет чем дорогих гостей попотчевать? Давай, Сейдо-эфенди, за — твое здоровье! Пусть наш самый горький день будет не горше нынешнего. Выпьем за это.

Пришлось мне еще одну ночь провести в доме Теджира. Наутро, как ни уговаривал я хозяев разрешить мне помочь им, они и слышать не хотели. Даже мусор не позволили выбросить — гость как-никак.

Гюльджан первым делом пошла к жене хирурга Фуада-бея на стирку, потом вымыла всю лестницу, протерла окна и двери, а я пошел вместе с Али к бакалейщику, колбаснику и мяснику за покупками для жильцов. Ну что ж, не удастся устроиться на другую работу, стану, вроде Теджира, привратником. За то время, что я провел у них, я присмотрелся к этому делу, многое усвоил. Не все, конечно, но хоть половину хитрых его обязанностей усвоил.

После обеда я решил немного погулять по городу. Дошел пешком до министерства сельского хозяйства. Осмотрел особняк покойного Мендереса. Выкрашен дом в розовый цвет. Кто знает, сколько лир это стоило. А прожил Мендерес там недолго.

Я все время шел пешком, в маршрутное такси не садился. Не хватало еще на чужбине остаться без куруша в кармане. Да мне легче было б сквозь землю провалиться, чем попросить взаймы у Теджира, после всего, что они с женой для меня сделали. А с другой стороны, все мы в этом мире чьи-нибудь должники. Все в долг живем. Но положение у Теджира и впрямь незавидное. Здесь, куда ни сунься, всюду надо денежку выкладывать, задарма и прикурить не дадут.

Путь мой вновь лежал мимо Главного управления безопасности, жандармерии, генерального штаба сухопутных войск, воздушных и военно-морских сил. У каждого, кто здесь работает, есть собственный автомобиль. Я миновал управление шоссейных дорог, управление мелиорации, множество еще каких-то важных учреждений, больницу Гюльхане, ряд новых жилых домов на проспекте Генчлик, и у входа в каждый из этих домов видел то жен привратников, то детишек, то их самих — все наш брат, деревенские. Мимо так и шастают автобусы, маршрутки, такси — гляди в оба, чтоб под колеса не угодить. Я и сам не заметил, как добрался до мавзолея Ататюрка. У входа стоит молоденький солдат. Я поймал на себе его насмешливый взгляд: деревенщина, мол, а туда же… Дурашка ты вислоухий, чем же ты будешь от меня отличаться, если снять с тебя казенный мундир-то?

Давно уж я мечтал посетить мавзолей, прочесть молитву, но дела мешали, да и деревня наша слишком далеко от города — в кои-то веки наберешь денег, чтобы сюда приехать. Отец мой очень любил Гази-пашу и очень надеялся на него. До последнего отец верил и надеялся, что он принесет счастье простому народу. Но Гази-паша ушел в лучший мир, а вместо него стал править в стране Исмет-паша. А отец мой все ждал и ждал. Казалось, конца-краю нет его вере. Не в этом, так в следующем году обретем мы счастье, думал он. А время шло, а годы текли, но ничегошеньки в нашей жизни не менялось, разве что ашар — десятину — отменили. Сколько нового в мире появилось! Как жизнь вперед шагнула во всем мире! Только мы, турки, какими были, такими и остались. Нет у нас никакого прогресса. В стране появились новые партии. Их сторонники в деревнях начали вести свою пропаганду. Они поговаривают, что Исмет-паша перевел свои деньги в швейцарские банки, что он обогатил всех своих сродников — братьев, сыновей и особенно зятя. И еще они поговаривают, будто Ататюрк ничем другим не занимался, кроме как вино пил.

Что до моего отца, так он разуверился в обоих. А вот я, в отличие от него, отношусь к ним неплохо, особенно мне жаль Ататюрка. Не повезло ему в женитьбе — детей у него так и не было. Еще при жизни на него поклепы возводили. Ни я, ни дети мои, конечно, ничего хорошего в жизни не видели, одно знаю: чтобы спасти родину, надо объединить весь народ. Может, и умереть за нее придется. Правда, война — она статья особая. Там попробуй не выполни приказ, вмиг пулю схлопочешь. Солдат должен приказы выполнять, а офицер — приказы отдавать, иначе — под трибунал, и весь сказ… Нельзя предавать родину.

Великий Ататюрк, в общем-то для меня как был, так и остался неразгаданной загадкой. Иной раз я думаю, уж не за богатеев ли он стоял? Они связали его по рукам и ногам, не допустили, чтоб он помог нам, бедноте. Я ни на йоту не доверяю богачам. Порой даже думаю, что это отцы наши во всем повинны. Четырнадцать лет бились, освобождали родину от врагов, потом собственными руками отдали ее во власть богачам — пусть те обманывают народ, — а сами разъехались по деревням.

Ну что поделаешь, былого не воротишь. И чтоб во второй раз не получилось точно так же, я хочу во всем разобраться, до всего дойти своим умом. Останусь ли я в деревне, переберусь ли в город — один черт, не выбиться мне из нищеты. И в городе буду жить в подвале, не подняться мне на верхние этажи. Жизнь наша коптит вроде керосиновой лампы. Покоптит-покоптит да и погаснет. Вот если б все крестьяне раскумекали это да повели б себя по-другому. Нашелся бы среди нас такой, чтоб его можно было поставить у руля государства, вот тогда другой разговор. Но увы…

У мавзолея посажены всякие-разные деревья и кусты — тут тебе и боярышник, и куколь, и кизил, и ежевика, и пихта, и бук, и сосна. Зелени, цветов — море. Земля щедро полита. Всюду множество цветов. Одному садовнику такое не под силу, не иначе как их тут целый отряд. Сколько ж деньжищ ухлопывается на такую красоту! Сказали б нам — в один день пропололи бы сорняки, полили бы газоны и клумбы. За так сделали бы, и не пришлось бы тратить столько денег.

Громко клацают солдатские ботинки при смене караула, то и дело подкатывают такси, автобусы. Бродят нищие детишки. Вот из автобуса вываливается группа туристов, у многих на груди болтаются фотоаппараты. Я следом за ними поднялся по мраморным ступеням. Ей-богу, не вру, мавзолей больше, чем здание меджлиса. А колонн-то сколько! Стены аккуратно покрашены. Я стянул с головы кепку и потопал вместе со всеми. Куда ни взглянешь, всюду солдатские караулы стоят, а потолок такой высокий, что шею вывернешь, на него глядя.

У надгробия из черного мрамора кой-кто задерживается и подолгу молча стоит, кой-кто медленно проходит мимо. Я тоже постоял немного, прочитал молитву за упокой души усопшего. Может, и моя молитва будет услышана на небесах!

Я, признаюсь, все время чувствовал себя не в своей тарелке. Бедней меня никто не был одет. Встречались, правда, и бедные горожане, и крестьяне вроде меня, из глубинки, но столько заплат, сколько на мне, я ни у кого не видел. Хорошо еще, что меня не задержали на входе и не шуганули отсюда. Больше всего я этого боялся.

Тут мое внимание привлек небольшой отряд солдат, которые во главе с офицерами несли огромный венок. Они медленно, торжественно опустили венок перед надгробием. Следом за солдатами на некотором расстоянии шла группа человек в десять, все в гражданской одежде. Приблизясь к надгробию, они некоторое время постояли навытяжку, склонив головы. Зазвучала грустная музыка. Потом эти посетители отошли в сторонку, где на особом месте лежала какая-то большущая книга, и один из них стал что-то писать в этой книге. Мне показалось занятным, что этот человек, прежде чем начать писать, снял очки и надел другие. Я наблюдал за ними из-за узорчатой колонны. Но вот они удалились, и я вышел из-за колонны. Сначала я прогулялся по просторной площадке, где обычно проводят разные церемонии. Потом опять смешался с толпой, которая, оказывается, направлялась к музею покойного президента. Мне тоже захотелось туда попасть, но за вход брали плату — две с половиной лиры. За эти деньги можно почти досыта поесть. Интересно, на какие нужды расходуется столько денег? Долго я думал — входить или не входить. Знать бы наверняка, что деньги за вход в музей идут на какое-то доброе дело, к примеру на оплату садовников… Тут подошла группа туристов, и господин, который провожал эту группу, стал громко объяснять: внизу, под зданием, располагается множество разных помещений и комнат, есть там и залы, и спальни. Входные деньги идут на то, чтобы оплачивать воду и электричество. Что ж, вполне разумно. На такое дело и мне не жалко потратиться. Я достал из кармана пятерку, получил билет и сдачу.

Немало интересных вещей увидал я внутри. Были там под стеклом выставлены часы, ордена и медали Ататюрка, были и его сабли — штук сорок, не меньше. И курительные принадлежности были, и прибор для бритья, даже ножницы. Но вот ни одной бутылки не было. А фотографий в золотых и серебряных рамках просто не счесть. Посмотрел я и на его обувь, носки, шляпы, галстуки. Вот оно, оказывается, что такое музей. Мне самому и в голову подобное прийти не могло. Многого я не понимал — что это за вещи такие и для чего они, а потому пристроился к небольшой компании — два парня и несколько девушек, которые во всем тут разбирались.

Музей Ататюрка — отца нашего — изнутри не меньше, чем казарма Селимийе, а может, и поболе. Чего там только нет! Наконец я сподобился чести поглядеть, какую одежду носил покойный президент, в каких костюмах ходил в меджлис, в каких гулял по своему дворцовому саду, в чем загорал на песчаных пляжах Флории, в чем катался верхом, осматривая свои поместья. Любил покойник красиво одеться — одних пиджаков и порток на сотню мужиков хватило б. Да будь у меня возможность, разве б я отказался от красивой одежи? Разве б стал в своих обносках шляться? На особой витрине под стеклом выставлен пиджак песочного цвета. Его шил парижский портной по имени Тэйлор. Неужели Ататюрк специально ездил в Париж, чтоб заказать этот пиджак? А может, сам Тэйлор приезжал в Анкару на примерку? Наверно, понравился ему отрез, и он сказал: «Ладно, сошью пиджак…» Не покупать же президенту шитую одежу на Бит Пазары^[47].

Короче, странное осталось у меня впечатление от всего увиденного. А почему — сам не пойму. Давно, когда я еще сопляком был, довелось мне побивать на празднике в Сулакче. Ребята тогда читали стихи:

Было тогда такое поветрие — товары покупать только отечественного производства, чтоб наши денежки не уплывали за границу. Сам Ататюрк говорил, что мы ничего не должны покупать за границей, в том числе и одежу. Как же понимать прикажете французский пиджак? Думал я, думал, да и решил, что французский портной из уважения к нашему президенту пошил ему пиджак бесплатно и прислал в подарок. Поди нынче узнай доподлинно, так ли оно было. А сейчас — я ведь не слепой — на всех, кто побогаче, на докторах, к примеру, на инженерах, костюмы из английской шерсти. На отечественные товары никто, кроме бедняков, да и то если есть деньги, и смотреть не хочет.

Вот с такими мыслями вышел я из музея, а там, на площади, полным-полно машин разных. Ну, посмотрел я на те машины, благо за погляд денег не берут. А потом пошел по аллее, где цветы всякие посажены и каменные львы стоят. Хорошо хоть ума хватило каменных кабанов не поставить. Ничего не скажешь, красивый парк при мавзолее. Брожу я, брожу, но чувствую, сильно проголодался.

Теперь у меня одна забота — как бы, не заплутавшись, попасть к дому Теджира Али. Наконец оказался я в Кызылае. Отсюда я уж хорошо помнил, как идти.

Слава богу, дороги здесь хорошие, гладкие, не как у нас в деревне, туфли с ног не соскакивают. Снова у советского посольства я перешел на другую сторону. От ходьбы у меня аж пальцы на ногах распухли. К дому Теджира я добрался уже затемно. Оказывается, пока меня не было, Харпыр-бей интересовался мною, хотел спросить, сколько километров от города до моей деревни, хорошая ли туда дорога, найдется ли у нас, где ему переночевать. Опять он уговаривал Теджира поехать с нами. Какая жалость, что меня не было дома.

— Не переживай, Сейдо-эфенди, я с толком ответил на все его вопросы, — сказал Теджир. — Завтра с утречка выедете. Если хочешь, после ужина мы к нему еще раз поднимемся, чтоб окончательно договориться.

— Не стоит, — махнул я рукой. — Устал я очень. Давай лучше подготовимся к завтрашней поездке.

— Воля твоя.

* * *

В машине еле умещались сумки, коробки, запасы консервов, два ружья, бинокли. Итак, мы уже в пути. И зачем ему два ружья? Одет он тоже был чудно — в особый охотницкий костюм вроде того, что был на нашем генерале Салихе Омуртаке во время маневров. И так же, как генерал, он не расставался с картой. Раньше ему доводилось со своими приятелями ездить на охоту в Кескин, поэтому дорогу он знает. Машину он гоняет как бешеный.

В Кырыклы мы даже не задержались, после Балышиха свернули налево, птицей пронеслись мимо Кулаксыза, Батталоба, Кёседурака, Сулакчи. Хорошо, что вчера по пути из музея я купил пачку сигарет с фильтром. И сейчас, в дороге, то он меня угощал сигаретами, то я его. Но почему-то наши «Чамлыджа» не пришлись ему по вкусу. Честно говоря, и мне они не особо нравятся. Вот и Сулакча осталась далеко позади. Пора, сказал я себе.

— Послушай, Харпыр-бей, если б ты помог мне устроиться на работу к вам, я бы стал возить тебя на охоту каждую неделю. Честное слово.

— Работ! Какой работ? Не понимай.

— Я на любую работу согласный. Могу быть сторожем, привратником, вахтером. У вас ведь много разных фирм, а меня любая работа устроит.

— Пожалуйста! У нас много работ. Много денег платить будем. Тебе надо инглиш понимай. Почему не понимай?

— Чего не знаю, того не знаю. Но я могу быстро выучиться. Если ты мне напишешь свои двадцать девять букв против наших двадцати девяти, я через пару месяцев все что хочешь переведу. Я ведь не дурак! А как только подработаю достаточно денег, перевезу семейство в Анкару. Мне для начала хватит и тысячи лир в месяц. Теджир Али — мой земляк, он поможет снять комнату в геджеконду. Эх, умел бы я водить машину! По правде говоря, устроиться на работу в турецкое учреждение — дело немыслимое. А вот в американских фирмах, говорят, это попроще будет. Все, кто работают в ваших конторах или прислуживают в домах, все до единого довольны.

Поди угадай, понимает ли он, об чем я ему тут толкую? Я старался говорить медленно, отчетливо, а он, ни слова больше не говоря мне, время от времени поправляя то очки, то шляпу, гнал машину в сторону Шами. А машина у него — зверь. Джип Карами в сравнении с ней просто дерьмо. Шины у нее зубчатые, по какому хочешь бездорожью проскочит, на какой угодно склон вползет. После деревни Сейдим дорога хуже некуда. Трудно поверить, но и эту дорогу мы одолели играючи.

— Ты говорить, Сейдо, у тебя куропатка имеется. Руджио не имеется. А я имею два руджио. Один ты будешь охотиться, другой — я. Сначала мы поедем брать твой куропатка, потом охота.

— Ты имеешь в виду куропатку моего сына Яшара. Да-да, сначала поедем к нам домой, возьмем клетку с птицей, а потом — в Чайырлы. А не понравится там, в другое место махнем. Всю округу обшарим, обещаю, никак не меньше десяти куропаток подстрелим, а может, поболе.

— Гуд, вери гуд!

— Угощайся сигаретой, Харпыр-бей. — И я протянул ему пачку.

— Я не любить «Чамлыджа».

— Верно, Харпыр-бей, неважнецкие сигареты.

Чобан Хасан гнал стадо коров в сторону холма Бедиль. Он издали смотрел на нашу машину. Знал бы он, с кем я там сижу, кого везу в гости! Но разве углядит он издалека?! Может быть, скоро приедут и те американцы, что охотились на кабанов. Они ведь обещались быть здесь опять в эту субботу. Приедут или нет, мне как-то это стало теперь безразлично. Бог с ними и с их визитными карточками. У меня теперь собственный американец имеется, уж этот-то, иншаллах, меня не подведет…

Курята и гуси разлетаются из-под колес нашего автомобиля. Собаки насторожили уши и подняли морды. Я важно сижу рядом с водителем и указываю на дорогу прямо к моему дому. Так мы и подкатили к нашим воротам. Я выскочил из машины, и тотчас знакомые и порядком опротивевшие мне запахи обступили меня. Обогнув машину, я почтительно взял гостя под локоть:

— Милости прошу. Харпыр-бей, выходи.

— Ноу, Сейит, спасибо. Я буду здесь ждать. Ты взять свой куропатка. Сегодня очень хороший охота будем иметь. Нельзя время теряй.

— Не хочешь войти в дом? Почему?

— Я хочу ждать.

— Ну хотя бы стаканчик айрана отведай.

— Ноу, Сейит. Иди взять куропатка.

Я вошел во двор, поднялся по лесенке. Дома все шло своим чередом. Отец, как обычно, сидел на юваге, Исмахан мыла посуду, Бургач и Дуду только что покончили с супом, Али куда-то запропастился, а Яшар, как всегда, примостился рядом с дедом. И куропатка на своем обычном месте.

— Селям алейкюм, отец, — приветствовал меня сын. — С приездом!

Исмахан с трудом разогнула поясницу.

— Ох, Сейдо, доконала меня болесть. Спасу нет от болей. Али Деликурт отвез свою жену в город на лечение, Ашык Мехмед тоже. Один ты не печешься о здоровье своей жены, Сейдо.

— Не болтай чего не знаешь! Их женам совсем по другому поводу уколы делали. Потерпи, и я тобою займусь.

— А как ты съездил, Сейдо? Набегался вдосталь?

Я не удостоил домашних ответом, а сразу приступил к делу:

— Ну-ка, Яшар, тащи сюда свою куропатку. Я не один приехал, а с американцем Харпыром-беем. Он ждет меня в машине, будем вместе охотиться.

Знал я наперед, что отец серчать будет. Но что мне оставалось делать? Вот и решил сразу брать быка за рога. Пусть хоть сердится, хоть не сердится — мне сейчас не до того.

— Ты, жена, приготовь обед получше, к полудню вернемся. Неплохо бы и с собой еду прихватить. Как думаешь, отец, мы сможем их найти в Хелледже?

— Кого?

— Да куропаток же!

— Пока что они там попадаются. Не ручаюсь, что они там всегда будут.

— Давай, Яшар, пошевеливайся! Чего расселся! В кои-то веки нам удача улыбнулась, а ты сидишь истуканом! Я там битых два дня околачивался, ждал, когда у этого типа выходной будет. По дороге все уши ему прожужжал. Вроде бы обещал. Те американцы, что на кабанов охотились, не дали мне свои визитные карточки. Зря я им задницу лизал. Зато этого я обработал как следует. Теперь для меня важней важного организовать ему хорошую охоту, тогда уж наверняка устроит меня на работу. А не для меня, так для Али постарается. Как только я начну получать тысячу или две тысячи лир в месяц, всех вас перевезу в Анкару.

— Сейдо!

— Что, отец?

— Охотники на кабанов с вами приехали?

— Нет, мы сами по себе, выехали очень рано.

Яшар нехотя поднялся, приблизился к клетке с куропаткой. Сразу было видно, как ему не хочется отдавать в мои руки свое сокровище, и потому он в нерешительности переводил глаза с деда на меня и опять на деда. И чего он кочевряжится?

— Это единственная прирученная куропатка. Если понадобится, мы ее выпустим ненадолго из клетки, и она приведет к нам других, лесных куропаток, а затем…

— Смотри, Сейдо, упустишь куропатку нашего сына, лучше домой не возвращайся! — вмешалась в разговор Исмахан. — Накройте клетку чем-нибудь, пристройте между ветвями дерева, но только выпускать не вздумайте! Она и без того приманит вам сколько угодно лесных куропаток. Понял?

Отец едва заметно улыбнулся Яшару. Видимо, они о чем-то сговорились взглядами.

— И я с вами пойду! — выпалил мой сын.

Каков негодник, отцу не доверяет! Сейчас мне недосуг, а то всыпал бы ему пару горяченьких! — рассердился я, но, чтоб не затевать скандала, примирительно сказал:

— С нами, сын, нельзя. Мы на машине едем.

— И я сяду с вами в машину.

— Еще вопрос, согласится ли Харпыр-бей.

— А ты попроси хорошенько, он и согласится.

— Тебе все равно там делать нечего. Не бойся, никуда я твою куропатку не отпущу.

— Почему бы и не поехать мальчику с вами? — заступился за внука отец. — Он вам не помешает.

— Не о том речь! Как вы не понимаете — автомобиль не мой. Некрасиво получается. И самое главное — у него всего два ружья. Яшар будет только под ногами путаться, без ружья-то.

— Подумаешь, ружье! — опять вмешалась моя жена. — Глазом моргнуть не успеете, как он сбегает к Кадиру и попросит у него ружье.

— Нет! — отрезал я. — И чтобы больше разговоров не было! Кадиру только знать дай, так он сам примчится сюда и станет навязываться со своими услугами. Забыли разве, каков он, наш Кадир, охотник этот?

Харпыр-бей ждет в машине, а мы тут никак сговориться не можем. Я пошел и взял клетку — пора закрывать говорильню.

— Яшар останется дома, — железным тоном приказал я. — Мы с этим типом и вдвоем управимся. Третий лишний. За куропатку не волнуйтесь, я ее из клетки не выпущу и ему не позволю. Все!

Уже снизу я крикнул:

— К обеду вернемся, не беспокойтесь.

Пускай себе Яшар дуется, у меня другого выхода нет.

— Этот куропаточка вери гуд, — сказал я Харпыру-бею, показывая ему клетку.

— А нельзя ли слушать, как она поет? — спросил он.

— Придет время — услышишь, Харпыр-бей. Замечательно она поет. Тебе понравится. Полюбишь эту куропатку. Но только мой сын любит ее пуще всех на свете. Ну, поехали, что ли…

Яшар с крыши наблюдал за нами. И еще я заметил, как Карами заметался у себя по двору. Его, видно, распирало любопытство, что ж это такое делается без его ведома? Откуда взялась американская машина? Зачем Сейдо потащил клетку с куропаткой? Не знаю, смекнул ли он, что к чему. Догадался ли, что это я везу Харпыра-бея на охоту, чтобы заручиться его расположениемк себе.

8. Дом Карами с видом на реку

Рассказывает Яшар.

Дед осерчал на отца — больно тот самовольничает. Помешать ему дед не может, да и вряд ли отец станет слушать. У нас спокон веков ведется, что младшие делают все, как им скажут старшие, а мой отец в последнее время все чаще против него идет. Дедушка отмалчивается, не хочет, видимо, доводить дело до открытой ссоры и от этого еще пуще серчает. Я деда как себя самого понимаю.

Итак, сел отец в машину к американцу и уехал. Уж дед ни за что на свете не сел бы в такую машину. А оттого, что отец забрал с собой мою куропатку, я просто места себе не находил. До чего у меня погано на душе сделалось! Что ж это получается — отец может отнять у меня самое дорогое?! Само собою, у меня нет ничего такого, что не принадлежало бы отцу. Ничего, кроме куропатки. Она моя, только моя. Однако он и ее забрал… Не зная, чем занять себя, я бесцельно шатался из угла в угол. Дедушка велел отыскать моего старшего брата Али и сказал:

— Ну-ка собирайся, пойдем на наше поле в Еникесик, пора к пахоте приступать. Весной что-нибудь там посеем. Пусть поле будет готово.

Лицо у Али недовольно вытянулось:

— Куда спешить, дедушка? Никто еще в деревне за пахоту не брался.

Тут мы услышали голос Карами:

— Эльван-чавуш! Эй, Эльван-чавуш!

— Поди открой ему, — сказал мне дед.

У Карами в зубах зажат мундштук, куда вставлена сигарета с фильтром. Он приветствовал нас:

— Как поживаешь, Эльван-чавуш? Как твое здоровье, Исмахан? Боли поутихли? — Он и нас с братом не обошел вниманием: — А как твои делишки, Яшар-эфе? Что поделываешь, Али, тезка прославленного имама?

Мы поблагодарили его, а мама пожаловалась, что боли нисколько не утихли, наоборот, хуже стали.

— Что за машина приезжала к вам? — не утерпел Карами. — Разве Сейдо на золото напал? Неужели американец приезжал к вам?

— Да, американ, — неохотно ответил дед. — А ты как прознал об этом?

Дед с трудом удерживался, чтоб не брякнуть Карами напрямик: «Не вмешивайся-ка ты, брат, не в свои дела».

— Сейдо ведь только что вернулся из Анкары, не так ли? — продолжал Карами. — И чего он там делал?

— Откуда мне знать, что делал, — буркнул дед. — Знакомство свел там с этим американом, привез сюда на охоту. Взял куропатку, и они укатили.

— Хо-хо-хо!.. — затрясся в смехе Карами. — Знакомство, говоришь, свел с американцем? Еще, может, скажешь, в друзья к нему записался?

— Не веришь — не надо. Можешь считать нас за врунов. Сейдо нанялся к американу слугой.

— Вот это другой разговор! Слуга — это больше на правду похоже. Ваш Сейдо только в прислужники годится. Дорогу может указать, на охоте подсобить. Но чтоб дружбу водить — этому никогда не поверю. Не бывать такому, чтобы американец выбрал себе в друзья вашего Сейдо. Ладно, это я так, к слову… А когда они вернутся?

— Спроси чего полегче. Может, к вечеру вернутся, может, вместе в Анкару укатят. — Деду все трудней было сдерживать раздражение, но Карами будто и не замечал этого.

— Я тоже гостей поджидаю. Американцы обещались опять приехать, не сегодня, так завтра. Понравилась им охота на кабанов. Как только Сейдо вернется, дайте мне знать. У меня дело есть к его американцу.

— Какое еще дело? На что он тебе сдался?

— Как на что? Надо ж его на ночевку определить.

— Ишь ты! А мы, по-твоему, не найдем, где гостя уложить?

— Конечно, не найдете. Куда вам! У вас, поди, и чая не найдется, чтоб гостя напоить.

— Не волнуйся, найдется.

— Может, и кофе у вас есть?

— Может, и кофе… Не твоя забота.

— Американцы привычные перед сном молоко пить.

— Раздобудем для него и молоко.

— Ему мягкая постель нужна, кровать с пружинами, чистая простыня.

— Чем богаты, тем и рады. А не понравится — пускай в машине ночует.

— А по утрам им нужен сытный завтрак. Мед-то у вас имеется?

— Без меда обойдется…

— Ну хотя бы варенье?..

— Не водится.

— Вот видишь! Вы и гостя-то принять не можете по-людски. А у меня варенье из розовых лепестков.

Терпению деда подошел конец. Еще немного, и он вытолкает Карами взашей. Дед так раскипятился, что, пожалуй, назло Карами предложит американцу погостить у нас.

— Не упрямься, Эльван-чавуш. Я не корю тебя бедностью и не похваляюсь богатством. Речь о другом — нельзя нам перед иностранцем лицом в грязь ударить. Он должен увидеть нашу жизнь в наилучшем свете. Ему на любой вопрос надо дать правильный ответ. Вы же ни бельмеса по-американски не знаете. Как же беседовать будете? Я тоже, положим, не знаю. Но мои дочки в городе учатся. Они по-английски понимают, а английский и американский — похожие языки. Уж они-то с ним объяснятся. Вот почему я говорю: как только вернутся с охоты, дайте мне знать.

Дед промолчал. Все равно бесполезное дело — спорить с Карами, он отродясь никого не слушал.

Только Карами удалился восвояси, мама съязвила:

— Даром что этого пройдоху зовут Карами. Ему больше подошло бы зваться Харами — грабитель. И куда мир катится? В прежние времена разве кто осмелился б с такими разговорами к людям лезть? Зазорным считалось. А от этого прощелыги только и слышишь: «Я, мне, мое». Аж звон в ушах стоит. Хоть бы покраснел разок! Совесть всяческую потерял. Где это видано — людям в глаза говорить, что у них в доме чистой простыни не найдется! Подумаешь, пружинной кровати нет! У него зато и кровати есть, и куча чистых простыней. Вот пускай и стелет своим ненаглядным американцам и пускай дочерей своих укладывает с ними спать. Сводник проклятый! Прости меня, господи…

— Молчи, сноха! — прикрикнул дед на маму. — Карами не виноват. А виноваты те, с кого он пример берет. Те, кто превозносит американов до небес. Те, кто зазывает их в нашу страну, кто нас им на посмешище выставляет. Виноват мой глупый сын, что сути их не видит. Он считает их добренькими, щедросердыми, заискивает перед ними. Да и не он один. Полдеревни таких глупцов. Тот от природы дурак, кто на их помощь рассчитывает. Сейит тоже надеется на помощь этого американа. Это и слепому видно.

Наступил полдень. Я по-прежнему места себе не находил. Знать бы наверняка, впрямь ли они поехали в Хелледже, я бы туда побежал. Но они могут быть совсем в другом месте. Сам не заметил, как очутился за деревней. Вдруг откуда-то издалека, со стороны деревни Кашлы, донеслись до меня крики: «К вам бегут!..», «Стойте!..», «Бегите!..»

Что бы это могло значить? Отсюда, из низинки, ничего не было видно, и потому я кинулся обратно к дому и пулей взлетел на крышу. Теперь я мог разглядеть в Чайырлы множество черных точек, а от Кашлы бежала группа людей. Ага, значит, началась облава на кабанов. Черные точки — это и есть кабанье стадо, и оно несется прямиком на нашу деревню. Я кубарем скатился вниз.

— Деда, деда! Кабанов гонят в нашу сторону!

— Приехали, значит… И не к нам, а в Чайырлы.

— Деда, а могут кабаны ворваться в деревню?

— Могут. Надо бы предупредить народ, чтоб спрятали детей и чтоб никто на улицу не выходил. Хотя, конечно, кабаны могут повернуть и в Чюрюкташ.

Я снова забрался на крышу и закричал что есть мочи:

— Эй, люди! Американцы гонят кабанов прямо на нас! Спасайтесь!

Ашык Мехмед тоже оказался на крыше своего дома и тоже во все горло кричал:

— Спасайтесь! Спасайтесь! Кабаны бегут!

Заскрипели створки ворот, захлопали двери, собак загнали с улиц во дворы. Женщины, дети поднялись на крыши своих домов. Я издали заметил Гюльнаре и помахал ей рукой, она улыбнулась в ответ.

Два зеленых автомобиля понеслись прямо к Еникесику и остановились. Из них вышли несколько человек, понеслись к тугаям и там залегли на полянке за большим валуном. Кабаны бежали на них. Хорошо, что дед не видит, наверняка бедные животные попадут под пули. Еще подкатили две машины, из них вывалились человек восемь-десять, в том числе две женщины. Они все тоже залегли неподалеку от первой группы.

Еще чуть-чуть — и начнется пальба. До чего ж мне этого не хотелось! Я мысленно заклинал кабанов развернуться назад, но ведь и там их поджидала опасность — со всех сторон обложили их охотники. На прошлой неделе убили двух кабанов, а нынче, видать, много больше поляжет. Эх!.. Черный день наступил для кабаньего рода…

Я и не заметил, как дедушка оказался рядом со мной. Он вздохнул и вслух повторил мою мысль:

— Черный день для кабанов наступил, внучек.

Тут-то и началась пальба. Те из кабанов, что успели выскочить на полянку, так и не развернувшись, резко взяли налево. Ружейные залпы пришлись им по правому боку. Клубы дыма взвились над поляной. Раз, другой, третий… Американцы стреляли без передышки. Пуль у них много, вот и не жалеют их. Один за другим повалились на землю четыре зверя, потом еще три. А когда появились детеныши, то пальба не только не ослабела, а, наоборот, усилилась. И с детенышами расправились. Я глаз не сводил с кабанов, которые изо всех своих сил неслись к тугаям. Кажется, им удалось спастись. Вот некоторые бросились в воду и быстро поплыли вниз по течению. Дым от ружейных выстрелов медленно рассеивался. Американцы больше не стреляли, они вышли из своей засады и не спеша приблизились к распростертым на земле кабанам. Не доходя до них нескольких шагов, они опять начали стрелять по уже недвижным животным. Потом, схватившись за кабаньи ноги, оттащили их в сторонку.

Я слез с крыши и побежал к охотникам. Многие из наших тоже спешили туда, но я оказался в числе первых.

Американцы смеялись и все время повторяли друг дружке: «Порк, порк, порк», «Порк пирзола, порк пирзола»^[48]. Смотрю, бегут Пашаджик и Мемишче. Около американцев стоял и староста Бага Хамза. Подкатил Карами на своем джипе.

Богатая добыча у американцев — четыре взрослых кабана и две самки с поросятами. Они не переставали смеяться и пожимать друг другу руки. Женщины обнимали и целовали мужчин, мужчины обнимали и целовали женщин.

Подкатил ихний грузовик, крытый брезентом, и они все вместе побросали кабаньи туши в кузов. Я приметил среди толпы Баки Ходжу и Пузатого Бехчета из Чайырлы. Они тоже помогали укладывать кабанов в машину.

Карами выскочил из своего джипа и, стягивая на ходу шапку, побежал к американцам.

— Добро пожаловать! — приветствовал он их. — Добро пожаловать, господа хорошие!

Он с каждым по отдельности поручкался. Некоторые из американцев узнали Карами и обрадовались ему как старому знакомому. Они вытащили из карманов сигареты и подарили ему. Несколько пачек, а кто знает, сколько штук в каждой пачке.

— Милости просим в нашу деревню. Мой дом всегда открыт для вас, — так и сыпал словами Карами. — Разведем огонь, как и в прошлый раз, сможете пожарить мясо. Уж мы вас ждали, ждали…

На сей раз с американцами был другой переводчик.

— Нет-нет, — ответил за американцев переводчик. — И не настаивайте на приглашении. Нынче они решили остановиться в Чайырлы. Там уж готовят застолье. А на следующей неделе будут гостить в Кашлы. Мы уже приглашены туда. Если хотите, можете присоединиться к нам. Пожалуйста, мы не против. Каймакам-бей уже поджидает нас там. Удачная сегодня получилась охота. Американцы не хотят здесь задерживаться, сегодня же уедут обратно в Анкару. Может, одного или двух кабанов поджарят здесь и съедят на обед, а остальных заберут с собой в город. Они говорили, что собираются одного поросенка поднести в подарок своему послу, чтобы показать, как удачно поохотились.

Пашаджик не прочь был присоединиться к гостям, но ему не хотелось идти одному, и потому он вопросительно взглянул на Карами, а тот замотал в ответ головой:

— Нет, к сожалению, не могу. У меня нынче вечером гости. Вот если б американцы приехали прямо к нам, тогда другой разговор. А так неудобно получается. Послушайте, приезжайте к нам на следующий выходной. Рады будем оказать гостеприимство. Приезжайте! Пора уже разделаться с этими погаными тварями, кабанами. Благодаря вам мы наконец избавимся от этой напасти.

Переводчик перевел американцам слова Карами, и они в ответ закивали головами:

— Спасибо, непременно приедем.

И сели в свои машины. Карами тоже завел свой джип, к нему подсели несколько наших, и они укатили обратно в деревню, остальные ушли пешком. А я с ребятами остался на полянке. Там до сих пор сильно пахло порохом и дымом, на земле кой-где виднелись лужицы крови. Интересно, где притаились те кабаны, которым все-таки удалось уцелеть?

В деревню я возвращался уже под вечер. Я нарочно пошел по той дороге, которая ведет к нам из Чюрюкташа — отец со своим американцем, по моим расчетам, могли вернуться только этой дорогой. На душе у меня по-прежнему кошки скребли. О чем только я не передумал, пока брел по пустынной дороге! А вдруг отец, чтоб похвастать перед американцем, выпустил все-таки куропатку? Если он так и сделал, то она без меня ни за что не захочет вернуться в клетку. Ну почему он не взял меня с собой? Почему? После того случая с Кадиром я никогда не открывал клетку вдали от дома.

У меня за спиной заурчал мотор автомобиля, я повернулся и со всех ног кинулся ему навстречу. Но они промчались мимо меня, насилу успел отскочить в сторонку. Однако почти на въезде в самую деревню машина все-таки затормозила, отец, наверно, попросил об этом американца. Дверца распахнулась, и отец поманил меня рукой, а когда я подбежал, сказал:

— Вот, Харпыр-бей, это и есть мой сын Яшар, тот самый, что приручил куропатку.

Американец пожал мне руку. Пальцы у него холодные и мягкие, зато очень длинные.

— Хорош твой куропатка, мальчик. Очен хорош. Вери гуд.

Он потянул меня за руку и усадил рядом с собой. Машина тронулась. Я первый раз в жизни ехал в машине. Ужасно интересно, как она, слегка покачиваясь, несется вперед все быстрей и быстрей. На повороте к нашему дому вдруг выскочил Карами и замахал руками.

— Стой! — кричал он. — Остановитесь!

Харпыр-бей нажал на тормоз. Карами подбежал к водительскому окну, сунул руку, поздоровался с американцем. Потом, обращаясь к отцу, затараторил:

— Давай, Сейдо-эфенди, выходи из машины! Наш уважаемый гость собирается, видно, заночевать в деревне. Не так ли?

— Да, — растерявшись, ответил отец, но тут же взял себя в руки. — Да, собирается. А что? Мы отлично поохотились, завтра продолжим. Он подстрелил десять куропаток, и я пять. Он хочет завтра опять поехать на охоту и потому заночует у нас.

— Не у вас, а у меня! — ответил Карами. — Я уже говорил об этом с твоим отцом Эльваном-чавушем. Упрямый старик никак в толк не возьмет, что американцу в моем доме лучше будет. Но ты, надеюсь, понимаешь, что вам его и уложить негде будет. Они, эти американцы, привычные к хорошей постели, ему кровать нужна. Есть у тебя кровать с пружинами? То-то же, нету! Ему и еда особая нужна. И чистоту они любят. Что ты можешь ему предложить? Есть у тебя молоко, айран, чай, кофе, мед, варенье, сыр? Нету. А у меня — в избытке. Ты вот что, не обижайся на мои слова. Я говорю не для того, чтоб уколоть или попрекнуть. Боже упаси! Мы с тобой добрые соседи, односельчане. Вот я и хочу выручить тебя в трудный час. Помогу принять гостя как следует. Скажи, пусть заворачивает машину ко мне.

— Нет, Карами-ага, — замотал головой отец. — Неудобно мне. Мы с ним с раннего утра не разлучаемся. В Айватлы побывали, там он повстречал своих друзей, они уговаривали его остаться с ними, но он не согласился, потому как обещался у меня побывать. Как же мне сейчас сказать: не ко мне иди, а вот к этому, другому, человеку?.. Стыдно.

— Ничего не стыдно! Ведь и ты будешь с нами.

На этом отцовское сопротивление было сломлено. Он молча повесил голову: мол, делай как хочешь. Карами склонился над водительским окошком:

— Заворачивайте, почтенный, к моему дому, гостем будете.

Харпыр-бей вопросительно глянул на отца и, убедясь, что тот не имеет ничего против, кивнул головой. А Карами, как всегда, суетился, сыпал словами:

— Сегодня вы будете моим гостем у меня дома.

Отец сидел в машине мрачный и унылый.

А Карами показывал пальцем:

— Вот мой дом, разворачивайте машину. Туда, туда!

Харпыр-бей развернул автомобиль, и мы сквозь распахнутые широкие ворота вкатили на просторный двор Карами. Американец поставил свою машину рядом с джипом. Он первый вышел из машины, мы с отцом — следом. Клетка с куропаткой все еще стояла на заднем сиденье, рядом с ружьями. Я тихонечко потянулся и вытащил клетку из машины. Вот она, моя родненькая, опять со мной! Я прижал клетку к себе так, словно она была частью моего тела, которую оторвали, и я хотел, чтобы она опять прижилась. Харпыр-бей подошел ко мне и погладил по голове:

— Ты иметь очен хороший куропатка. Она есть очен хороший. — И опять провел рукой по моим волосам: — Гуд куропатка, очен гуд.

А Карами тем временем улещивал отца:

— Знаешь, Сейдо-эфенди, мою веранду, ту самую, что выходит на реку? Красота! Мы там постелим толстую кошму, сверху ковры, мягкие ковровые подушки. А то можно, как у них принято, поставить посередке стол со стульями. Как лучше будет, Сейдо-эфенди? Давай поднимемся, ты мне посоветуешь. — Он и Харпыра-бея взял под локоток: — Милости просим наверх.

Пока они втроем поднимались по лестнице на веранду, я, не чуя под собой ног, понесся с клеткой домой.

— Дедушка, дедушка, смотри, я куропатку принес! — закричал я.

— Ай да молодец! — обрадовался дед. — Ну, ставь ее на место. Значит, уберег он твою куропаточку. И то слава богу. Беги, пусть мама даст тебе для нее пшеницы и конопляного семени. И воды налей ей. Они ведь небось не догадались за цельный день напоить-накормить птаху. Эх-хе-хе, народ!

Я подсыпал куропатке зерна, поставил плошку с чистой водой. Потом мы вместе с дедом долго любовались, как сумерки наступают на наши горы. Чобаны гнали скот к жилью. Издалека доносился звон колокольцев. А вот Хасан появился из-за холма Бедиль, погоняя коров. Становилось все темней. Над дворами завились дымки очагов — женщины готовили ужин. Я увидел Гюльнаре, она шла по воду. Над Шами поднялась в небо красная луна. Ночь будет ясная…

— А что, сынок, отец остался у Карами? — спросила снизу мама.

— Да. Карами уговорил его. Американец останется там ночевать.

— Не иначе как до утра пропьянствуют, — с досадой обронила мама.

— Наверно, — согласился я.

— Отец говорил, что будет пить?

— Нет, Карами говорил, что угощать будет. Значит, вино подаст.

Как раз в этот момент появился отец с тремя тушками куропаток.

— Я убил пять штук, — похвастался он. — Две оставил у Карами. А Харпыр-бей подстрелил десять. Ну и стрелок он, доложу я вам! Хоть бы разок промахнулся! У них в Балгате, оказывается, есть такое место, где они тренируются в стрельбе из ружей. Он мне рассказывал, как там все устроено. Летят гипсовые утки и куропатки, и они пуляют по ним. Чтоб глаз верней стал. Бери, жена, птицу, приготовь на ужин. А я ухожу обратно. Славно поохотились нынче. Да, американец почти наверняка пообещал мне работу. Я хотел привести его сюда, но Карами, проныра, к себе переманил. Уж чего только не сулил, как только не уламывал! Уговорил все-таки. Может, оно и к лучшему? Ладно, пойду я, вы меня не ждите. Ах, да! Хотите, по-американски говорить стану? Я уж по-ихнему выучился немного. Ви есть кушать, я есть уходить. Гуд, очен гуд. Ви есть не ждать меня, понимай? Не ждать.

Мы и не собирались ждать его. Мы вообще его не ждали и на его охотничью добычу не рассчитывали.

— Иди, Сейдо-эфенди, иди, — махнул рукой дед.

— Только не пей много! — крикнула вслед мама. — Еще чего доброго упьешься и блевать станешь в чужом-то дому. Сраму не оберешься. Слышишь, что тебе говорят? Не пропей остатки разума!

После ухода отца мать взялась за приготовление куропаток. Сначала ошпарила их кипятком, чтобы перо легче сходило, потом ощипала, осмолила на огне, выпотрошила. Через час она уже подавала на стол отваренных куропаток с булгуром. Вкусный получился ужин.

От еды я разомлел, и меня стало клонить ко сну. Но внезапно одна мысль пронзила меня, и сна как не бывало. Они ведь завтра опять пойдут на охоту и опять захотят взять мою куропатку! Нет, ни за что не отпущу ее. Чего бы ни стоило, уговорю отца взять меня с собой. С отца станется, захочет выхвалиться перед американцем и откроет клетку — никуда, мол, не улетит. А она как раз улетит. Ищи тогда ветра в поле. Может, спрятать клетку у тетушки Шефики и дяди Кадира? Однако нет у меня доверия к дяде. К тому ж отец без труда догадается, куда я спрятал куропатку.

Что же делать? Как быть?

9. Американский доллар

В этой главе рассказ ведется от лица Эльвана-чавуша.

«Отчего бы мне не сходить в дом к этому мерзавцу Карами?» — сказал я себе после ужина. Сказал — и пошел. Любопытно мне было послушать своего сына-пустомелю, этого бахвала Карами, заезжего американа тоже занятно послушать. Об чем они там речи ведут?

Любопытство, может, и не одолело б меня, если б из нашего двора не была видна та самая веранда Карами, что выходит на речку. Хозяева зажгли большую керосиновую лампу и повесили ее под потолком, так что яркий свет заливал все вокруг — и накрытый стол, и танцующих дочерей Карами, и радиолу, на которой крутилась пластинка:

Карами не взял на цепь своего дворового пса, и тот со злобой кинулся на меня, аж захлебнулся лаем.

— Цыц, проклятущий! — прикрикнул я на него. — Чего на своих лаешь? — И шепотом добавил: — Ишь, весь в хозяина.

На шум выглянул сын Карами Невзат.

— Дедушка Эльван пожаловал, — сообщил он старшим.

Карами в молодые годы довелось отсидеть срок в тюрьме, оттуда он вернулся ласковым да обходительным в речах. Вот и меня встретил по всем правилам:

— Кого мы видим! Радость какая! Проходи, Эльван-чавуш, гостем будешь. — Он поднял рюмку с вином и громко произнес: — Вот человек, которого я больше всех в деревне люблю. Позволь поцеловать твою руку, дорогой Эльван-чавуш.

Мой сын-дурень тоже поднялся со стаканом в руках, голова низко опущена. Староста Бага Хамза и Пашаджик подошли ко мне и с притворным почтением поцеловали мне руку. Как-никак я им в отцы гожусь.

Американ поначалу и не думал вставать, но, увидев, как все приветствуют меня, тоже приподнялся — решил, видно, что важный гость пожаловал. Он уже порядком набрался, его качало из стороны в сторону. Телом он был сухой — палка палкой, а глазища круглые да выпуклые, ни дать ни взять пучеглазая жаба в очках.

Они вроде бы недавно приступили к выпивке, всего-то бутылку и выдули, но уже сильно захмелели. Хороши, ничего не скажешь. Среди разной снеди на столе возвышалось блюдо с жареными куропатками. Сидели они на миндерах^[49], опираясь спинами о подушки.

— Присаживайся к нам, Эльван-чавуш, — предложил хозяин.

Виданное ли дело, чтоб отец с сыном вместе пьянствовал?

— Не беспокойтесь. Я тут, в сторонке, посижу. Я не ради выпивки пришел, просто хотел послушать ваши разговоры. Не обращайте на меня внимания.

Куда там! Разве их переспоришь?! Сейдо выбрался из-за стола и уступил мне свое место. Карами и Пашаджик меня силком усадили, а Сейдо, сказали они, пойдет в другую комнату, он уже свое выпил. Под конец все потеснились, и Сейдо тоже место отыскалось.

— Харпыр-бей подстрелил сегодня десять куропаток, — заливался Карами. — Пять отдал нам. Широкой души человек. А знаешь почему? Потому что он, можно сказать, из нашенских, из крестьян. Его отец у них там в Америке свиней выращивал. Но сам Харпыр-бей свинину не любит, никогда не ест. Ему куропатки больше по вкусу. Совсем как нам. Он долго учился и стал инженером по самолетам. Америка дает нашей армии самолеты. А он предлагает, чтобы Турция построила себе авиационный завод, но другие американцы с этим не согласны. И наши умники-разумники в правительстве тоже не согласны. «На что нам авиационный завод, — говорят они. — Построить его — дело трудное. Пускай лучше Америка снабжает нашу армию своими самолетами». Он все это рассказал моим дочерям, они с ним по-английски и по-американски говорили. Я все понял из их разговора. Короче говоря, мы пожарили пять его куропаток и остальных, что остались у него в машине, выпотрошили, чтоб не протухли. Правда, ничего бы с ними не сделалось всего за один день, но пускай он видит, что и мы не лыком шиты, понимаем, что к чему. Ну, за твое здоровье, самый старый аксакал нашей деревни! Выпьем!

Я подумал, что не будет большой беды от двух-трех глотков. Давненько я не пил. У нас в доме припрятано несколько бутылок, я их берегу для дорогих гостей. У богатых, ясное дело, вино да ракы рекой льются, и мяса у них горы. А нам, беднякам, хорошо, если раз в году доводится отведать. Карами и раньше в бедняках не числился, а в последние годы и вовсе в силу вошел. Удача так и валит к нему. Сын у него, пока в армии служил, научился машину водить, сам Карами тоже обучился этому делу. Вот и купил джип, трактор купил. Дочек старших послал учиться в городскую школу. Одну зовут Невин, другую — Несрин. Они тоже поцеловали мне руку. А потом сменили пластинку на радиоле. Оказывается, решили для гостя сюрприз устроить. Это была американская пластинка.

Мы в деревне уже знаем эти слова наизусть. С утра до вечера крутят дочери Карами эту пластинку, с души уже воротит. Но Харпыр-бей по-настоящему обрадовался:

— Сэнкю, большой сэнкю. Спасибо… Я имею жена Бетти, она очен любить эта песня.

Жена Карами принесла еще одно блюдо с куропатками. Мне положили на тарелку самые лучшие куски — ножку, грудку, но я отказался:

— Спасибо, сыт. Мы уже ели сегодня куропаток.

Однако слушать меня не стали, подвинули мясо в мою сторону. Я же в свой черед передвинул тарелку Харпыру-бею. Он уже расправился с двумя куропатками, но ломаться не стал, приступил к третьей порции. Пашаджик налил ему ракы, он единым духом опорожнил бокал.

— Гуд, вери гуд, — сказал он, облизывая губы.

И я хотел не хотел, а поддался общему настрою и сделал несколько глотков. Отлегло у меня малость от сердца, захотелось поболтать с диковинным гостем.

— Послушай, дорогой Харпыр-бей, растолкуй мне одну вещь. Никак я, старый, в толк не возьму, зачем вы, американы, к нам приезжаете? Ну, приезжали бы поодиночке — еще туда-сюда. Так нет же, целыми полчищами прибываете. Вам что, дела нет у себя в стране? Пока вы здесь, у нас, живете, кто же у вас землю пашет, зерно сеет?

— О, йес, в Америке много разных дел есть. Но мы имеем много, очен много машины. Земля пахать — машины, зерно сеять — машины, урожай собирать — машины. В Америке все работы делать машины. Человек работать мало, машины работать много.

— Здесь тоже вашу работу делают машины?

— Так, так, здесь мы тоже иметь много машин. Наша страна дает много разные машина для Турция. Турки — наши друзья. Мы делать прогресс для Турция, большой прогресс.

— А я гляжу, вы всё больше об охоте помышляете, не о прогрессе.

— О, йес, охота — вери гуд. Здесь есть много куропатка. Красивый, гуд страна!

— Мы за-ради тебя готовы всех наших куропаток перестрелять! — встрял в нашу беседу Пашаджик. — Раньше, бывало, мы из мяса куропаток готовили кавурму, теперь просто жарим. Хочешь, и для тебя кавурму приготовим? Возьмешь с собой в Анкару, всю зиму кушать будешь.

— Гуд! Вери гуд!

И Карами не утерпел, влез в разговор. Разве он даст себе труд удержать язык за зубами?

— Мы ради друзей жизнь отдать готовы! Ты, Харпыр-бей, — наипервейший наш друг, к тому же проживаешь в доме Теджира Али. Это ж надо — такая удача!

— Я очень полюбить куропатка Сейита. Красиво поет. Я влюбился…

— Да, славная птичка. Яшар, сынок Сейита, приучил ее к рукам. Второй такой не сыщете во всем нашем крае. Если отпустить ее в лесу, она на другой день сама возвращается домой и других куропаток с собой приводит. Вот такая удивительная птица!

При этих словах сердце мое екнуло. Таилось какое-то зло в таких разговорах. А какое — я пока и сам не знал.

— Я иметь желание покупать куропатка Сейита. Я иметь много денег. Хочу давать за куропатка много денег, много патроны, руджио. Вы будете продавать мне своя куропатка.

— Неправильно вопрос ставишь, Харпыр-бей. Разве Сейит не понимает, что у друзей денег не берут? Он тебе подарит куропатку — и весь сказ. При чем тут деньги? За так отдаст. Правда?

И Карами, и Пашаджик, и староста в один голос заладили: подарит Сейит куропатку, и все тут. А Харпыр-бей тем временем завел разговор с дочерьми Карами, стал им по-американски расписывать, что за прелесть наша куропатка. У меня от этих разговоров сердце в комок сжалось.

— Нет, Харпыр-бей, — решился я наконец заговорить, — ты эти мысли из головы выкинь. Знаем мы цену настоящей дружбе и для друга впрямь ничего не пожалеем, но куропатка — статья особая. Не можем мы ее подарить тебе. Мой внук Яшар вырастил ее, приручил, он любит ее все равно как родную. Если отнять ее у него, он рассудок с горя потеряет. Проси любую другую вещь — ничего не пожалеем. Хоть глаза мои попроси, с радостью отдам. Но только не куропатку.

— Я буду давать много деньги.

— Не об деньгах речь, — вмешался мой сын Сейит. — Не об деньгах…

— И впрямь, при чем тут деньги?! — затараторил Карами. — Без денег отдаст, просто так…

И Пашаджик туда же:

— Деньги, они такие — то есть, то нету. Деньги — пустое! То ли дело настоящая дружба.

— Был человек — нет человека, были деньги — нет денег. Не в деньгах счастье, а в друзьях. — Это староста Хамза голос подал.

— Ради друга мы жизни не пощадим!

— Есть ли что в этом мире дороже дружбы?

— Я имею желание давать пятьдесят доллар за куропатка.

— Что-о? — опешил Карами. — Это ж на наши деньги будет семьсот лир! Сумасшедшие деньги! За семьсот лир можно, пожалуй, молочного бычка купить. Валлахи-биллахи!

— Хватит! — крикнул я. — Пустой это разговор. С чего вы решили, будто продается наша куропатка? Мы здесь разве для торгов собрались? Не продается куропатка, и хватит языки чесать!

— Я давать сто доллар!

У Карами аж зубы щелкнули.

— Ну и ну! Полторы тыщи лир! Столько взрослый буйвол стоит. Я свой джип за тыщу купил, за две тыщи отремонтировал. Он мне всего в три тыщи обошелся. А тут какая-то куропатка пол-автомобиля стоит. Слыханное ли дело? В голове не укладывается. Ну, выпьем, друзья, еще по одной ради такого случая. Ваше здоровье! Живи сотню лет без горя, почтенный Харпыр-бей.

— Да, да, будем пить за дружба! — поднял свой бокал Харпыр-бей.

Дочки Карами по новой завели американскую пластинку.

— Сделай потише, доченька, — сказал Карами, — а то за музыкой слов не слыхать. Где Сейит? Куда подевался? Сейит, иди сюда! Слышал, наш гость согласен сотню долларов отвалить за твою куропатку? Что ты на это скажешь? Это по-нашему будет полторы тыщи лир. Жизнью клянусь, предложи мне кто пять долларов за моего охотничьего пса, не задумываясь отдал бы. Я бы его и даром отдал. А тут сто долларов!

— Не в деньгах дело, — промямлил мой сын Сейит. И вдруг окрепшим голосом докончил: — Мой Яшар души не чает в этой птице, а потому речи не может быть о продаже. Если Харпыру-бею понадобится моя душа — отдам, но куропатка не моя, а Яшарова.

— Болван! — вскрикнул Карами. — Зачем ему твоя паршивая душонка? Ему куропатка нужна, а не ты сам вместе со своей душой. Пойми наконец, об чем тебе толкуют, дурачина! Ку-ро-пат-ка! Долго будем мы тебя уламывать?

— А вы меня не уговаривайте! Я и без вас понимаю, что к чему. Мой сын любит эту куропатку как родную.

— Поймает мальчишка другую, приручит ее. Не сошелся же свет клином на одной этой пичуге.

— М-да, богаты наши края куропатками.

— Еще какими! На килограмм потянет каждая. И все крапчатые, голосистые. — И Карами тихонько завел песенку:

Люблю, грешный, куропаток! Ох как люблю! Вот и Харпыру-бею пришлись они по душе. Тыщу пятьсот лир готов отвалить. Шутка ли! Нынче за две тыщи жену можно взять. Честно ли брать с него такие деньги? Попроси он мою куропатку, я бы ему просто подарил ее. Пускай завтра берет ее с собой на охоту и, если не передумает, пожалуйста, пускай в Анкару увозит. Быть мне презренным ослом, если возьму с него хотя бы один куруш! Пусть падет проклятие на весь мой род, если я возьму хотя бы один куруш.

Карами в такой раж вошел, что вытащил пистолет и давай палить в воздух. Одна гильза упала рядом со мной, я взял ее в руки. Теплая!

— Послушай меня, мистер Харпыр! Послушай, друг. У тебя есть автомобиль, у меня — джип. Оставим завтра твой автомобиль здесь, а сами на моем джипе махнем в горы. Возьмем с собой мою куропатку. Ей-богу, она не хуже Сейитовой. Там, около Айватлы и Хелледже, такие куропатки водятся — просто чудо! А пожелаешь, еще выше в горы поднимемся, где дубняк начинается. Приглянется тебе моя куропатка — отдам и глазом не моргну. Ты этим голодранцам сто долларов готов отдать, а они еще нос воротят. А видали они когда-нибудь такие деньги? В глаза не видывали, нюхом не нюхивали!

Тут уж я не стерпел:

— Ну и что с того, что нам не довелось за американский доллар подержаться? Иншаллах, и не доведется. Не о деньгах речь. У куропатки хозяин есть — мой внук Яшар. Он без этой куропатки жить не может. Вот о чем речь.

— И я о том же толкую, — вмешался в разговор Сейит. — Деньги в этом деле ни при чем.

— А раз ни при чем, так чего вы фордыбачитесь? Чего, спрашиваю?

Ох и зло меня взяло! Совсем озверел, гад, — готов моему Сейиту в глотку вцепиться, ни слушать нас, ни понимать не хочет.

— Если не понимаешь, Карами-эфенди-ага, повторю, — повысил голос Сейит. — Мой сын души не чает в этой куропатке. В другом случае я бы и думать не стал, подарил бы Харпыру-бею и о деньгах не заикнулся. Не из таковских мы, чтоб жмотиться для друзей. Да пусть он попросит у меня что угодно, не пожалею. Но куропатка не моя. Тут уж я ничего поделать не могу. Ребенка я ни в жисть не обижу.

— Ребенок — святое. Ради дитяти и гордый йигит спешивается, Харпыр-бей.

— Перед младенцем и падишах на колени опустится…

— Послушайте, Эльван-чавуш и Сейит, мы вас обидеть не хотим. Просто беседуем. Послушайтесь доброго совета: не упускайте из рук такие деньги. Ведь задарма, можно сказать, идут к вам.

Ну что за бестолочи! Мы им про одно, они — про другое.

— Сколько раз повторять: не о деньгах речь! — перешел на крик Сейит. — И чего ты, Карами, заладил: деньги, деньги, деньги?.. Будто в них все счастье. И вообще, с чего ты взял, что мы собираемся продавать куропатку?

Молодчина мой сын! Ишь как отбрил! Что ни говори, а моя кровь! Но Карами так просто не прошибешь.

— Ладно, не хочешь брать деньги, так возьми хотя бы ружье и патроны. Он же предлагает…

— Ничего нам от него не нужно! Ни куплей-продажей, ни обменом не занимаемся. А если так уж вас приперло, спросите ребенка, хочет ли он отдать свою куропатку. Согласится — мы с легким сердцем подарим нашему гостю куропатку. Будь Яшар взрослый, мы бы приказали ему. Но ведь ребенок же, ребенок! Мы с отцом так полагаем.

— Выходит, ни денег, ни ружья взять не хотите?

— Богом клянусь, не хотим.

— Тогда попросите что-нибудь другое.

— Ничего просить не будем. Да предложи он нам хоть новехонький самолет, и то не взяли бы. Мы не корысти ищем. Для настоящего друга последней рубашки не пожалеем.

— А чем он тебе не друг?! Устроит на работу у своих же, американцев, тебя устроит, жену твою устроит, Али устроит, может быть, и для Яшара дело подыщет. Чем не друг? Он ведь большой человек, инженер по самолетам. Он все может.

— Погоди, Карами, — вмешался я. — Ты так говоришь, будто вопрос уже решенный. Зачем попусту языком молоть? Давайте лучше к закускам вернемся. Еда остыла, ракы согрелась. Выпьем-ка по маленькой. Гость устал, мы устали. Постели ему постель, да и нам на боковую пора.

— Постель для него уже готовая. Я ему кровать с пружинами уступаю, что стоит в моей комнате. Я купил эту кровать в Анкаре, оттуда аж пер, и ничуть не жалею. Знаете, как эта кровать называется? «Райское ложе», вот как! Пускай спит на этой кровати, а укрывается одеялом, купленным у кочевников. Дочери обрызгают одеяло розовой водой, чтоб пахло приятно. В изголовье поставим хрустальный графин с водой — пускай пьет, если захочет. Ему приглянулся мой войлочный ковер, так я ему с утречка этот ковер в автомобиль суну. Это будет мой подарок ему. Не зря говорится: человек человеку цену знает, а меняла — только деньгам.

И Карами по-свойски хлопнул американа по колену.

— Скажи-ка, Харпыр-бей, этот войлочный ковер гуд?

— Гуд, очен гуд!

— Раз гуд, бери себе! Дарю! Деньги — ноу, ноу мани. Понимай?

Такой поступок Карами ошарашил моего сына (я видел это), больше того — задел за живое. Вот, мол, думает он, Карами американу ковер дарит, а я в такой малости, как куропатка, отказываю… Ох, чует мое старое сердце, добром все это не кончится. И ничего я поделать не могу. Сейит цельных два дня ждал этого прохвоста в Анкаре, притащил к нам в деревню, в горы возил, обихаживал. А сейчас Карами ему поперек пути становится, отбивает у него американа.

А ведь это еще с какой стороны посмотреть, который из подарков ценнее — ковер или Яшарова куропатка. Я своего сына насквозь вижу. Мне ли не понимать, как он сейчас крутит в голове и так и этак, чтоб дело уладить. Не будь меня здесь, он наверняка не устоял бы. Но и я не собираюсь пускать все на самотек. Уж мы с моим Яшарчиком придумаем что-нибудь, чтоб уберечь куропатку.

Американ чего-то там болтал без умолку, дочери Карами одну за другой накручивали пластинки, хозяйка подала нам кофе, Пашаджик затянул песню, а я все думал и думал, до сих пор думаю. Уйти бы из этого поганого дома, но как оставить Сейита наедине со всей этой сворой? Они его вмиг облапошат. «Терпи, Эльван-чавуш, терпи!» — скомандовал я самому себе. Пускай сначала американ уляжется спать, пускай гости разойдутся, вот тогда и мы с Сейдо уберемся восвояси. С моего сына-дурня глаз спускать не след…

Думаете, мне не жаль сына? Еще как жаль. Он ведь, бедняга, весь истерзался. То руки потирает, то пальцы ломать принимается. Для него встреча с американом — редкое везение, и если он упустит свой фарт, то, почитай, всем его мечтам конец. Он станет навроде того кукурузного стебля, чьи корешки червяк источил, — на глазах зачахнет. Я себе душу наизнанку вывернул, чтоб хоть чем-нибудь сыну пособить. Наконец надумал кое-что.

— Время позднее, любезные, — говорю я. — И гостю и хозяевам пора спать, тем более что завтра с утра пораньше вам на охоту отправляться. А вечерком милости просим к нам, к нашему столу. Нынче Харпыр-бей отведал вино богача, пускай завтра отведает бедняцкого хлебушка. Позовем Мухаррема из Авшара с его сазом, хорошие песни послушаем. Будет и у нас застолье, может, лучше, может, хуже, но не так, как здесь.

— Уж если за что берешься, так делать надо наилучшим образом, — обозлился вдруг Карами. — Разве под силу вам принять гостя как следует? Где вы его посадите, где уложите? У вас и веранды в доме нет. А уж мягкой кровати и подавно.

Этот надутый гусак Карами никак в толк не возьмет, что такое человеческое отношение. Только и знает, что кичится своим богатством. Бедняков и за людей не почитает.

— Нет, гад Карами! — Я схватил свою трость. — Не тебя спрашивают, так помалкивай. Пускай Харпыр-бей отвечает. Нет при моем доме веранды, зато есть чистый двор, там и накроем стол. Нет у меня и «райского ложа», зато есть чистые шерстяные матрасы. На них тоже сладко спится. Это и дураку ясно, что ты — богач, а мы — бедняки. Но тебе лучше язык за зубами придержать, когда не тебя спрашивают. Жду твоего ответа, Харпыр-бей.

— Не понимай ваши слова. Ничего не понимай…

— А-а! Когда не выгодно, так «не понимай»! Хитрец ты этакий! Ты есть завтра на охота ходить, вечером в моем доме гостить. Теперь понимай?

— Я есть завтра ехать в Анкара.

— Послезавтра поедешь в Анкару. У меня в доме хорошее вино, куропатки, хорошая шерстяная постель. Переночуешь в бедном доме, а утром в город вернешься.

— Спасибо, спасибо! Большой сэнкю. Я есть очен довольный. Я есть очен просить куропатка Сейит.

Будь ты неладен! Никак его с этой мысли не собьешь. В могилу, видать, решил вогнать меня, старого.

— Эта куропатка не Сейита. Хозяин — мальчик. Он ее очень любит. Сколько раз повторять?

— Я много денег иметь. Я буду давать сто пятьдесят доллар за такой хороший куропатка. Очен гуд куропатка. Сто пятьдесят доллар!

— Хозяин куропатки — мальчик, ребенок. Понимай? Не можем мы отдать тебе чужую птицу. Не проси…

— Эх, будь эта куропатка моя…

— И я бы отдал, будь она моя…

— И я…

Сейит места себе не находил. Измучился, бедняга, навроде того кабана, которому пуля в легкие угодила. Он себя вдвойне униженным чувствовал оттого, что весь этот балаган разыгрывался на глазах Карами и Пашаджика. Не зря говорится: плюнешь вверх — усы обслюнявишь, плюнешь вниз — в бороду угодишь. Но меня он побаивается.

— Неужто, Карами, ты не знаешь простого: есть вещи, которые можно просить, а есть такие, что и просить-то грех. И ты, Пашаджик, должен знать это, — сказал я.

— Разве куропатка из таких вещей, что и просить нельзя? Вот это новости! Такого мы не слыхивали.

— Эта куропатка особенная. Ребенок в нее всю душу вложил. Куда ни пойдет, всюду ее с собой берет. Он без нее и дня не может, и она без него — то же самое. Ее из клетки выпустили в лесу, так она через два дня вернулась, да не одна, а с дружком. Вы помните этот случай. У кого ж рука поднимется отнять ее у ребенка? Попросил бы американ у меня быка — валлахи, отдал бы. Но куропатка не моя. И деньги тут ни при чем. Пускай он даже и не набавляет цену — только время понапрасну тратит. Мы куропатками не торгуем, и мы не из таковских, кто дружбу с деньгами путает. Я все сказал. Пошли, Сейит, отсюда.

Сейит вылез из-за стола.

— Хорошо, Эльван-чавуш… Хорошо. Пускай будет по-твоему, — обронил Карами, тоже поднимаясь.

Поднялся и Пашаджик.

— Какая жалость, что эта куропатка не моя… Право, другому человеку свои мысли в голову не вложишь. Из-за какой-то птички-невелички такой срам приняли — гостю отказали в просьбе! Да мы теперь на всю округу прославимся как последние сквалыжники. И не только на округу — в Анкаре о нас слава пойдет. Уедет завтра Харпыр-бей в столицу, там его спросят: ты чего такой невеселый вернулся? — а он в ответ: в деревне Дёкюльджек попросил в подарок маленькую куропатку, а мне отказали. Какими глазами теперь Теджир Али людям в глаза смотреть будет? На весь квартал ославится.

— Ничего страшного неслучилось! Куропатка принадлежит ребенку. По-моему, я говорю понятно.

— Все ясно, Эльван-чавуш, — сказал Карами. — Ты прав. Не обижайся на нас. До свидания. До свидания, Сейит.

Встал и Харпыр-бей, пожал нам с Сейитом руки. Жена Карами проводила нас до лестницы. Пашаджик пока остался.

Домой мы шли, насилу ноги волоча.

— Эх, сын, ну и в историю же мы влипли!..

— Если б куропатка не была Яшарова…

— Что говорить! Отдали бы, не раздумывая.

Дом нас встретил сонной тишиной. Все спали, кроме Яшара. Я тихонько подошел к нему. Клетку с куропаткой он поставил в изголовье, и правильно сделал.

Прежде чем лечь спать, я самолично проверил запоры на своих дверях. Недаром говорится: «Привяжешь осла к столбу покрепче, так бог его и постережет». Много умного нам предки завещали.

10. Запертая дверь

Рассказывает Сейит.

Я лег в постель, но сна — ни в одном глазу. То на один бок повернусь, то на другой, а толку никакого. Бургач и Дуду что-то бормотали спросонья, Али дрых мертвецким сном. А я, ворочаясь с боку на бок, мешал спать Исмахан.

Ну и каша заварилась — теперь расхлебывай! Подонок Карами сманил у меня гостя, а с ним вместе единственную мою надежду. Навряд подвернется мне еще раз такой случай. Напоил его, накормил до отвала, да еще и войлочный ковер подарил. Попробуй теперь заполучи обратно американца. Теджир Али наверняка сказал бы мне так: «Взялся опекать американца, так будь любезен доводи дело до конца. Должен был у себя в доме его оставить, угостить и спать уложить. А приглянулась ему твоя куропатка — нечего ломаться, отдать надо. Человек тебе полтораста долларов предлагает, а ты нос воротишь. Американские деньги — сильные деньги. На наши, считай, больше двух тысяч получается. Да, сплоховал ты, брат».

В самом деле, где это видано, чтоб за какую-то куропатку этакие деньжищи отваливали? Помнится, на базаре в Кырыклы отличного сокола продавали за триста лир. А за нашу куропатку почти вдесятеро больше предлагают. Повезло тебе, Сейдо, цени! Лови удачу! Отдашь ему куропатку — вдвойне выгадаешь: и деньги привалят, и расположишь его к себе. Тогда он уж точно устроит тебя и сына на работу.

До первых петухов я так и не сомкнул глаз, все думал и думал. То ли еще будет утром! Яшар клетку с куропаткой поставил у себя в изголовье. Как взять ее, чтоб на охоту пойти?

Я прислушался к Исмахан. Вроде спит. Чтобы удостовериться, положил руку ей на живот. Если не спит, непременно повернется ко мне. Нет, не шелохнулась. Значит, крепко спит. Сейчас я потихоньку встану, тихонько пройду в комнату, где спят Яшар с дедом, возьму клетку и перепрячу ее. Утром пораньше возьму — и айда на охоту. Иначе два часа препираться будем, опозоримся перед людьми. А вечером видно будет, отдавать куропатку Харпыру-бею или не отдавать. Если будет возможность оставить ее, то не отдам. Я своему сыну зла не желаю. Но если американец по-прежнему будет настаивать, ничего не поделаешь, придется отдать. Какой бы она золотой ни была, эта куропатка, птица есть птица, и нельзя из-за нее обижать человека.

А вдруг отец проснется? Конечно, проснется. Он спит чутко, как лиса, от малейшего шороха просыпается. Что ж, ежели он лиса, мне придется стать лисом. Бесшумно открою дверь, бесшумно возьму клетку. И воздух не шелохнется от моих шагов. Не проснется отец.

Будто змея, которая вылезает из старой кожи, я выскользнул из-под одеяла. Поднялся на ноги, нащупал рукой стену. Темень — хоть глаз выколи. Сквозь окошко пробивается слабый лунный свет, но его мало, и я собственных пальцев не вижу.

Без единого шороха приблизился я к двери отцовой комнаты. Это у меня хорошо получилось. Осторожно взялся за дверную ручку, нажал на нее, но дверь не поддалась. Наверно, войлок, которым отец обил свою дверь, загнулся и мешает открыть. Я нажал сильней. Напрасно! Странно, почему дверь не открывается? Неужели отец заперся изнутри? Вот оно что! Когда мы вернулись, он что-то подозрительно долго возился с дверью. Значит, запер.

Ничего не поделаешь, придется ждать утра.

Вернулся и опять залез под одеяло. И тут боль шилом пронзила мне сердце: а вдруг отец не спал и слышал, как я пытался открыть дверь? А может, и Исмахан слышала? Проклятый дом! Живем здесь, будто посаженные в один сундук правоверный и гявур. Из-за этой куропатки — будь она неладна — совсем свихнулись.

Скорей бы уж утро наступало, там видно будет. А спросит меня отец, не пытался ли я ночью войти в их комнату, скажу, что это ему во сне привиделось. Как вернулись, мол, из гостей, так я и заснул без задних ног. Не станет же он настаивать… А если Исмахан спросит, не вставал ли я ночью, почему до утра как на угольях вертелся, отвечу: ошибаешься, жена, не можешь ты этого знать. Я тебя, мол, будил, добудиться не мог, спала как убитая. Не можешь ты знать, вставал я ночью или нет.

А что мне остается делать? Подожду до утра. Там видно будет.

11. Под лунным светом

Рассказывает Эльван-чавуш.

Была глубокая ночь. Яшар пригрелся у меня под боком, сладко посапывал, а ко мне сон все не шел и не шел. Вдруг слышу, кто-то крадется к моей двери, пытается ее тихонько открыть. А вот и еще раз. Сейит! Не иначе как мой безмозглый сын ломится в комнату! Не придумал, видать, ничего лучше, как тишком стащить клетку с куропаткой, а с утра пораньше, пока мы еще будем спать, уйти на охоту. Весь день проведут в горах, а под вечер «Бери, друг!» — скажет проклятому американу. Еще небось уговаривать станет: «Бери, не сомневайся! Подумаешь, какая-то куропатка! Пускай теперь твоя будет». Он и денег принять не захочет, назло паразиту Карами. Вот, мол, ты ему ковер, а я куропатку!

Не выйдет! Ты хитроват, да отец башковит. Ты волк молодой, а я матерый. Молодец я, что дверь на засов запер. Да я ж тебя насквозь вижу, каждую твою думку, каждое хотение — сын ты мне или не сын? Первую рогатку ты одолел, Эльван-чавуш. Теперь бы и остальные осилить. Посмотрим еще, чья возьмет. Думай, думай, старый, что делать, как быть. Надобно нашу куропаточку из беды выручать. И ее, и нас самих. Колыхается вокруг море бед и горестей. Как выбраться на берег? Что не так сделаем, осрамимся перед всем честным народом. Не сбережем куропатку — Яшар, дитятко мое, рассудка лишится. И мы виноваты будем. Взыщется с нас за это! Ну, Эльван-чавуш, старый вояка, пораскинь мозгами, придумай что-нибудь! Мало ли тебе приходилось на своем веку из всяких бед выпутываться?! Всю жизнь, почитай, только и делаю, что на брюхе ползаю, от одной беды ускользаю — в другую вляпываюсь. Доля моя горькая… Были времена, когда тебе, сержант Эльван, надо было сметку проявлять с иноземцами — греками, англичанами. А нынче твои супротивники — родной сын, плоть от плоти твоей, да односельчанин, да гость, американ Харпыр. Придумай же что-нибудь, сержант!

Утром Сейит придет за куропаткой. Ни я, ни Яшар не сможем ему противостоять. Достанет ли у меня духу кинуться на сына с топором в руках? Что люди скажут? Ведь не его осудят, а меня. А слов моих он слушать не станет, за руку этакого здоровяка не удержишь. Посмею ли я внуку приказать поднять руку на отца? Не посмею. Нет, другой выход искать нужно. Как бы сделать, чтобы Сейит, проснувшись, не нашел куропатку в доме? Надо спрятать клетку, пока утро не наступило. Но как? Разве удастся выйти из комнаты так, чтобы он не заметил? Чутко спит, лисий сын, проснется, силой отнимет клетку и чуть свет побежит к Карами.

Значит, нечего и думать через дверь выходить. А в окошко? Оно прямо над навесом. Удастся ли мне самому спрыгнуть и клетку спустить так, чтобы шуму не поднять? Боюсь, не удастся. Не хотелось будить малыша, но, видно, придется. К тому же представляю, что с ним сделалось бы, если б проснулся, а ни меня, ни клетки с куропаткой в комнате нет. Испугался б, крик поднял. А тут вся штука в том, чтобы бесшумно дело провернуть. Положим, то, что Сейит ночью в мою комнату ломился, — это люди хоть и осудят, но поймут. А вот то, что я среди ночи, навроде ворюги, из окна выпрыгивал и тащил куда-то куропатку, — этого никто не поймет. Ославят на всю деревню. Ничего не поделаешь, придется будить внука, объяснять ему. Вдвоем управимся, вдвоем уйдем куда подальше…

Теперь надо решить, куда нам лучше всего податься. К Кадиру? Доверь лисе кур сторожить. У него у самого зубы чешутся на нашу куропатку. К Джеври, брату Исмахан? Больно далеко до их деревни. Не успеем к рассвету вернуться. Куда же, куда? Думай, старый, думай!

Вот! Решил! Лучше всего спрятать куропатку в загоне для скота на том берегу реки. Пускай кто-нибудь из чобанов, надежных ребят, посторожит ее. Больше всех я доверяю Рызе из Козака, Мюслиму-ага, чобану Пашаджика, и Кульоглу, чобану Мемишче. Но чем больше я думал, тем меньше хотелось мне доверяться чужакам — ведь все эти трое не из нашей деревни, и все они обижены на наших, деревенских, особенно на своих хозяев, и бедняки они хуже нашего. Положим, и этим людям нельзя открывать все наши карты. Придется сказать примерно так: «Мы беспомощны перед богачами, которые задумали отнять у нас куропатку и подарить американу. Помогите». Но ни в коем случае нельзя и словом обмолвиться, что американ готов выложить за нее полтораста долларов. Не могу я поручиться за этих людей, что они не отнесут куропатку американу и не прикарманят денежки. В наши дни люди и чужими резиновыми туфлями не побрезгуют. А уж даром их никому не отдадут.

Может, припрятать клетку в кустарнике погуще? Нет, нельзя. Ее могут учуять звери хищные, раздерут клетку — и все. Нет иного пути, как обратиться за помощью к чобанам. Хорошо бы посулить им чего-нибудь в награду, но что?.. Страшно доверяться малознакомым людям, ох как страшно. Думай, Эльван-чавуш, думай! Авось додумаешься до умного. Вон сколько лет на свете прожил, все зубы потерял, а придумать ничего не можешь. Плох ты стал, Эльван-чавуш.

Я растормошил Яшара. В темноте его широко открытые глаза испуганно смотрели на меня.

— Яшар, йигит мой, — прошептал я ему на ухо, — вставай, одевайся.

Я встал, бесшумно отворил окно.

— Поднимайся, внучек. Не шуми. Твой отец спит чутко, как лис. Он пытался открыть нашу дверь, выкрасть куропатку.

Мы с Яшаром оделись. В темноте я отыскал свой старый пошу^[50], которым зимой голову укутывал, и набросил на клетку.

Я первый вылез в окно, принял из рук Яшара клетку. Мы затаились на навесе в тени крыши. Ярко светила луна, и было страшно, как бы нас не заметили. Вдруг собаки поднимут лай? Вдруг кому-то понадобится в уборную? А как на обратном пути вернемся в дом? Не проснется ли к тому времени мой шустрый сын? Все в голове у меня перепуталось от вопросов. Кажется, вот-вот рехнусь.

— Прыгай вниз, Яшар. Зацепись руками за край навеса — и прыгай.

Хорошо, что сонливость легко сошла с Яшара. Он ловко соскочил на землю, я передал ему клетку и приготовился сам прыгать. Только б руки не сорвались! Только б не упасть! Упаду — руки-ноги себе переломаю. Однако делать нечего, надо прыгать. Закалка у меня старая. В руках еще не вся сила иссякла. Короче, спустились мы вниз благополучно. Вот только в коленках дрожь началась. Мы крадучись прошли мимо каменной ограды Мемишче, мимо дома Пашаджика и дома Ашыка Мехмеда. Нырнули в тень ив, что на берегу реки. И зашагали в сторону Чюрюкташа. Уж теперь-то нас никто не приметит. Найдем место помельче — и на тот берег. Самое лучшее — возле мельницы Авшара. Спешим, торопимся, чуть не бежим.

Хоть бы луна не так сильно светила! Нет, окаянная, аж искрами сыплет. Днем наша речка серая-пресерая, а сейчас серебрится и сверкает, будто вода в ней драгоценная.

С давних времен так ведется, что наши деревенские бабы по два раза на дню переходят эту речку, даже беременные и старухи. Лень им искать брод, так они и в глубоких местах перебираются… Но где ни идти, надо раздеваться донага, чтоб не промочить одёжу. Как мне раздеться при внуке? Луна светит так, что и слепому все видно. Стыдно. Может, послать его первым? А, будь что будет. Не до стыда сейчас. Ничего страшного, я думаю, если при этой распроклятой луне мальчик увидит своего восьмидесятилетнего деда голым.

— Ты, внучек, отвернись, не гляди на меня. Я разденусь, и ты раздевайся. Одёжу под мышку сунем. Нам к чобанам надо, на тот берег. Оставим куропатку у них, пока американ не уедет. Понял?

Повернулись мы спиной друг к дружке, скинули одёжу. Пока не вошли в воду, и я и Яшар прикрывались одёжей. Вода оказалась холодней, чем я ожидал. Пробирало аж до костей. Чем же мы вытремся на том берегу? Я и на сей раз нашел выход из положения. Оботремся моим пошу. Мы теперь далеко от дома, и клетку не обязательно прикрывать. Хорошо, что догадался прихватить с собой пошу.

Серебристый поток обмывает наши тела. Когда-то давно я видел в кино похожее — двое людей под луной переправлялись через реку. Со стороны могло показаться, будто мы несем ценную кладь или мы — герои освободительной войны и несем командиру отряда важную шифровку. О господи, чего только на нашу долю не выпадает!

Посредине реки было глубоко, Яшару — аж до самого подбородка. Рубашки, безрукавки промокли до ниточки. Как просушим одёжу, как обогреемся? Будь у нас с собой спички, развели бы костерок. Не простыть бы. Из-за какой-то малой пичужки столько мук терпим — это ж надо! А впрочем, наша куропатка — не обыкновенная пичуга, она прирученная моим внуком. Ради нее не жалко и промокнуть. Ух, зуб на зуб не попадает!..

Вот, слава богу, и другой берег. И как только нашим женщинам сил достает каждый день переправляться? Помоги им Аллах в нелегком этом деле!

Первым чередом я насухо обтер Яшара, потом и сам вытерся. От волнения я напрочь забыл о стыде. Ребенок все видел. Ну да ладно, все равно теперь. И у него, у молодого, есть все то же самое, что и у меня. Мужская сила йигиту не в укор. Лучше бы, конечно, он не видал. Ну да что тут поделаешь! Что было, то было.

Мы выжали одёжу и, чтобы согреться, побежали в сторону загонов. Обычно там в ночной час никого посторонних не бывает. Залаяли собаки. Не хватало, чтоб они своим лаем разбудили полдеревни. Люди решат, будто волки напали на стадо, и переполошатся. Пришлось набрать в руки камней — на случай нападения собак. Но тут появились чобаны в своих бурках. Мы помахали им:

— Эй, Кульоглу! Мюслим! Мы свои, по делу пришли.

— А кто это?

— Эльван-чавуш с внуком Яшаром.

Я рассчитывал, что нам удастся поговорить с кем-нибудь одним из чобанов, с глазу на глаз. Ан нет, придется, видно, суть дела излагать всем троим разом. Кто может точно указать, где, когда и при каких обстоятельствах человек должен выкладывать всю правду начистоту и когда может утаить часть правды? Бывают такие случаи, когда кое-что должно оставаться на совести человека. А с другой стороны, попросишь кого-нибудь о помощи, но затаишь малую толику, и люди начнут сомневаться, почуют, что ты умалчиваешь, хитришь да юлишь. Начнут домысливать и под конец решат, что дело нечисто и что лучше в него не вмешиваться.

Чобаны окружили нас, любопытно им знать, зачем мы пожаловали.

— Разведите огонь, братцы, — попросил я сначала. — Озябли мы сильно, надо бы согреться.

— Кульоглу, разведи огонь! — крикнул Мюслим-ага. — Да побыстрее!

Уже сидя у костерка и просушивая одёжу, я приступил к разговору.

— Вышла у меня, братья, стычка с одним дурнем — моим сыном. Задумал он отнять у ребенка куропатку и подарить охотнику-американу. Не обошлось тут без вмешательства паразита Карами, прости меня, Рыза, что так его называю, хоть он и твой хозяин. Но паразит, он и есть паразит. Науськивает моего сына супротив меня, отца.

— Чтоб ему пусто было, моему хозяину, — буркнул Рыза. — Лучше б заместо куропатки отдал американцу одну из своих дочерей ненаглядных.

— Этот дурила Сейит лез нынче ночью ко мне в комнату, чтоб хитростью или силой отнять куропатку. Бог видит, не хотелось мне рассказывать об этом, но вы свои, никому не разболтаете. Хорошо, я запер дверь на засов. Он туда-сюда, поторкался в дверь, да так ни с чем и ушел, а вскоре и уснул. Решил, видно, отложить свое черное дело до утра. Неужто нам с Яшаром следовало ждать утра? Нет, дудки!

— Это вы правильно решили, что к нам подались.

— Одна надежда у нас осталась — на вас.

— Мы завсегда тебе рады, Эльван-чавуш! — хлопнув в ладоши, отвечал Рыза из Козака. — Все, что сможем сделать, сделаем, постараемся сберечь куропатку. Мы рады, что ты нам доверяешь. И все-таки, Эльван-чавуш, дозволь мне переговорить с остальными чобанами. Хоть пару минут. А вдруг они не поддержат меня? Не лучше ль тебе с мальчишкой податься в Эльмапынар или в Авшар? Или еще дальше, за Авшарскую мельницу. Не станет же твой бестолковый сын выслеживать вас, не станет сильничать…

— Нам бы всего на один денек спрятать птицу. Вечером американ уберется восвояси, а приедет ли еще раз и когда — это вопрос.

— Эх, Эльван-чавуш, прав ты, прав! Я бы этим американам и обрезки ногтей дарить не стал, — высказался молчавший до сих пор Кульоглу. Видать, и ему, как мне, эти иноземцы встали костью поперек горла. — Им палец в рот положи — всю руку оттяпают, — продолжал Кульоглу. — Они навроде тех сорняков, которых, если оставить хоть чуток, не сочтешь через неделю. Потом хребет сломаешь, пока очистишь поле.

Чобаны сгрудились в сторонке, стали совет держать. А я тем временем предложил Яшару:

— Ты возвращайся домой, ложись спать, а я уж как-нибудь один улажу тут дело.

— Нет, дедушка, я боюсь. Отец меня убьет, если вернусь без тебя. Я подожду.

Вскоре чобаны вернулись. И опять Рыза стал говорить за всех:

— Мы согласны помочь тебе, Эльван-чавуш. Но ставим условие: пускай твой внук останется с нами. Он сам должен присматривать за куропаткой. У нас тут дел выше горла, а птице присмотр нужен. Если говорить начистоту, то вот почему мы такое решение приняли: куропатка твоя — особенная, о ней всякие небылицы народ рассказывает. Не зря, видать, охотник-американ зубы на нее точит. Мы и за себя не можем поручиться. Вдруг да попутает шайтан кого-нибудь из нас?.. Пускай лучше при куропатке хозяин останется. За мальчика не беспокойся, мы его в обиду не дадим.

Что и говорить, дельный совет дал Мюслим-ага. Грех обижаться.

Оставил я внука на том берегу реки, а сам, пока деревня спит, тем же путем вернулся домой. В комнате стянул с себя мокрую одёжу и повесил сохнуть. Сам под одеяло забрался и решил не вылезать, пока вещи не просохнут.

Ну и крик поднялся утром! Мой сын-недоумок принялся тарабанить что есть сил в мою дверь.

— Отец! Спишь, что ли? Открывай! Открывай! Умер ты там, что ли? Или руки на себя наложил? Зачем дверь запер?

Пришлось встать, натянуть на себя еще волглую одёжу.

— Чего шум поднял? Что за спешка у тебя ко мне? Неужто нечем заняться? Собирался ведь с утра спозаранок со своим американом на охоту отправиться. Вот и катись подобру-поздорову! Небось Карами со своим джипом тебя уже поджидает.

— Возьму куропатку и пойду.

— Нету здесь куропатки! Была да сплыла!

— Как это — нету? Куда могла подеваться? Ты мне голову не морочь! Я ведь знаю, что она у тебя в комнате.

— Ни куропатки, ни Яшара в моей комнате нет.

— Не морочь голову, повторяю! Куда мог мальчишка подеваться? Открой дверь!

Только я отодвинул засов, как Сейит, оттолкнув меня, ворвался в комнату. Водит бешеными глазами из угла в угол, головой мотает — нет куропатки!

— Куда ушел Яшар? Говори скорее!

— Не знаю. Ушел — и все тут.

— Куда он мог один уйти? Разве вы не вместе спали?

— Видно, мальчик почуял недоброе и ушел. А когда и куда — я не знаю.

Кинулся Сейит к окну, ощупал его, но, убедившись, что окно заперто, опять набросился на меня:

— Не бывает такого, чтоб мальчишка вместе с куропаткой мог уйти, тебя не разбудив. Он что, сквозь землю провалился?

— Я старый, сплю крепко — пушкой не разбудишь. Мудрено ли, что ничего не слышал? К тому ж под градусом был, с устатку.

— Меня, отец, вокруг пальца не обведешь! Куда подевался ребенок? Черт с ней, с куропаткой. Я ведь за сына переживаю.

— Не переживай. Не в первый раз он один из дому уходит. Под вечер вернется. Вот ежели не вернется, тогда шуми. На то ты и отец.

— Спрятали куропатку от меня! Вижу я тебя, отец, насквозь. Сам небось разбудил мальчишку, помог в окно выбраться, да еще и присоветовал, где спрятаться.

— Уж коли ты и впрямь такой сметливый, то тебе нетрудно догадаться и где он спрятался.

Нахлобучил Сейит кепку на голову и выскочил из комнаты, ни слова больше не сказав. Я видел в окошко, как он метался по двору, заглянул в хлев, в амбар, на сеновал, в сарай, где у нас дрова лежат. Под конец накинулся на Али и Исмахан: как, мол, упустили Яшара с куропаткой из дому. Он даже дал тумака по пояснице Исмахан, она, бедняжка, аж скрючилась.

— Ты здесь хозяйка, значит, обо всем знать должна! — завопил он.

Исмахан только застонала и рухнула на пол.

Тут уж я раскипятился, бросился ей на подмогу.

— Вон из дому! — закричал я. — Вон немедля! Не то схвачу тебя за шкирку и выброшу. На всю деревню опозорю, сраму не оберешься! Катись отсюда подобру-поздорову.

— Что ты говоришь, отец?! Как я могу явиться к Карами с пустыми руками?

— Это уж не моя забота. Яшар, видать, догадался, что ты хочешь отдать куропатку американу, вот и убежал среди ночи. Аллах, должно, просветил его разум.

— Аллах просветил его разум?! — взвился Сейит. — Аллах, говоришь? Да кто он такой, этот сопляк, чтоб Аллах ему, как святому, разум просветлял?!

— Вон, безумный Сейдо! Знаю я, с чьих слов ты песенки поешь, под чью дудку пляшешь! Это все паразит Карами сбивает тебя с пути истинного. Думаешь, Аллах не видит ничего? Думаешь, он только за таких паршивых, как ты, заступается? И такие бедняки, как мы с Яшаром, тоже под его защитой. Были и будем, иншаллах.

Солнце вот-вот поднимется над землей. Карами уж в сотый раз, верно, нажимал на сигнал своего джипа. Совсем как обезоруженный солдат, развернулся Сейит и, сутулясь, зашагал к воротам. Мы слышали, как некоторое время он переругивался с Карами. Я ждал, что Карами пожалует ко мне, злобу свою выместить, — почему не знаю, но только он не пожаловал. Они все сели в джип и укатили.

12. Хуже лютого зверя

Рассказывает Яшар.

Ближе к полудню чобаны, благослови их Аллах, накормили меня хлебом. Я глаз не спускал с нашей дороги, с нашего дома. Машина Харпыра-бея так и стояла во дворе у Карами. Я боялся пропустить возвращение охотников. Время тянулось медленно. Солнце на исходе дня уже готовилось припасть к груди матери-земли. Склоны ложбин, обращенные к нашей деревне, подернулись тенью.

Наконец со стороны Чюрюкташа на холмистой дороге появилась неуклюжая зеленая черепашка и медленно поползла к деревне, то взбираясь на пригорки, то скатываясь вниз. За ней серой закорючкой поднимался к небу хвост пыли. Черепашка росла, росла, и вот уже ясно видно, что это джип. Перед воротами Карами джип остановился, кто-то выскочил из него и побежал к нашему дому, следом за ним кинулся второй. Третий пересел в машину Харпыра-бея и выкатил ее из ворот. Те двое, что побежали на наш двор, носились из стороны в сторону — мелькали то у хлева, то у сеновала, то забегали в дом. Я представил себе, как они набрасываются с расспросами на дедушку, маму, братьев, Дуду: где, мол, Яшар, где куропатка? Не догадываются, что меня и вовсе в деревне нету, что я на другом берегу реки, у чобанов.

Сижу я на большом валуне и смотрю, как эти двое так ни с чем и вернулись к Харпыру-бею. А через минуту-другую автомобиль Харпыра-бея, ловко развернувшись, полетел стрелой по нашей улице, оттуда на проселок, оттуда — на главную дорогу. И вот он уже скрылся из глаз.

Ну вот… Можно и домой. Я отыскал Мюслима-ага, рассказал обо всем, что видел.

— Вы мне разрешаете, дядя Мюслим, домой пойти?

— Честно говоря, Яшар, мне бы не хотелось, чтобы ты сейчас уходил. Подвернешься отцу под горячую руку — он с тебя шкуру живьем спустит. Так или иначе быть тебе битым, но если вернешься завтра, он уже малость поостынет.

— Нет, дядя Мюслим, до завтра я никак не могу ждать.

— Что значит — не могу? Дедушка оставил и тебя, и клетку с куропаткой на наше попечение. Он тебя привел, он и уведет. Станешь один через реку переходить, упаси боже, поскользнешься, в водоверть угодишь или клетку уронишь. Что мы ответим Эльвану-чавушу? Сам знаешь, какая она, наша речка, сколько женщин, сколько скота сгубила. Народ об этом длинные дестаны слагает.

Что мог я возразить? Пришлось остаться. Сел я опять на камень, смотрю на наш дом. Вдруг вижу, дедушка вышел на крышу и стал махать мне рукой. Я сказал Мюслиму-ага:

— Смотрите, дед зовет меня домой.

— Ну иди.

И я побежал. Дедушка уже поджидал меня на берегу. Высоко держа клетку над водой, я перешел реку, и мы вернулись домой. Знали б вы, как у меня кошки на душе скребли!

Отца дома не оказалось. Я взял куропатку в комнату, но дед велел отнести ее на обычное место. Я послушался. Сидим, ждем возвращения отца. Ой, что-то будет!

Вернулся отец, сердито посмотрел на меня, на деда, опять на меня.

— Где пропадал, паршивец?

Врать я не могу. Рядом со мной дед. Имею ли я право выдать отцу нашу с ним тайну? Опустил я голову, молчу.

— Тебя спрашиваю, куда уходил ночью? Где пропадал весь день? От кого и почему ты прятался?

Он ждал ответа, а я молчал. Не мог же я дедушку подводить. Еще ниже голову пригнул, а сам дрожу от страха и думаю: «Сейчас как врежет…»

Он придвинулся ближе и впрямь замахнулся на меня кулачищем, но тут дедушка подскочил.

— Не смей ребенка бить! Я тебя еще утром предупреждал, чтоб не смел малыша и пальцем тронуть! Сиди, где сидишь!

Пришлось отцу отступиться, но вижу я, как нелегко ему это далось. Лучше б ушел в свою комнату, побыл там один на один с собой, авось успокоился бы. Нет, не уходит… Вдруг уселся на сундук, куда мы постели свои складываем, голову руками обхватил. Я подумал, что ему полегчало б, если б расплакался. Но взрослые при других не плачут. Стеснялся он нас. Вижу, как он мучается. Лучше б поколотил меня, душу отвел. Но дедушка не позволит ему. Вон оно, оказывается, как человек может страдать из-за куропатки. Мне было совестно, и жалко отца, и жалко себя, и жалко куропатку. Но что я мог поделать?

— У нас за душой ни гроша ломаного. — Голос отца звучал глухо. — Бьюсь как проклятый, чтобы работу найти, чтоб прокормить вас. А вы что? Вы мне только поперек пути встаете. Я один тащу на себе весь дом, будь он неладен. Один корячусь, из сил выбиваюсь, чтоб самому в люди выйти и детей вывести. Я эту старую лодку вперед толкаю, а вы — назад.

— Давайте покушаем, — вмешалась мама. — Легче будет дом на себе тащить. Нам и впрямь негоже толкать нашу лодку в разные стороны.

В тот вечер отец не проронил больше ни слова. Дед тоже помалкивал, Отец даже в кофейню не пошел, где обычно просиживает все вечера. Дед туда вообще не ходит. Один только Али отпросился погулять с ребятами, мать его отпустила.

У меня от усталости глаза слипались, поэтому я ушел в нашу с дедом комнату и лег в постель. Вскоре и дедушка пришел, лег рядом со мной. На сей раз он не стал запирать дверь на засов и куропатку не стал заносить в дом, а оставил на обычном месте. Он, видно, решил, что самое страшное уже позади и можно ничего не опасаться. А мне по-прежнему было страшно.

— Деда, — прошептал я, — а ты не боишься оставлять там куропатку?

— Конечно, не боюсь. Наша взяла, внучек! Американ укатил восвояси, теперь раньше чем через неделю не заявится. Мы к тому времени вправим мозги твоему папаше. А не удастся — тогда и думать будем.

Я заснул. Ночью мне всякие-разные страсти снились, горел я как в огне, утром проснулся раньше всех — весь в поту. Я тихонько поднялся, будто мне по малой нужде надо. Напялил шапку и вышел.

Смотрю, а куропатки нет!

И отца нет. Мать с братьями и Дуду еще сладко спали. Я кинулся к деду.

— Дедушка, дедушка! Куропатки нет! И отца нет! — принялся я тормошить деда. Он спросонок вскочил и, как был, без порток, кинулся во двор. Распахнул калитку, заглянул под навес. Клетки и впрямь нигде не было.

— Беги, Яшар, взгляни, стоит ли на месте джип Карами, — велел мне дед. — Посмотри заодно, не видать ли твоего отца на улице. Если он там, беги за ним. Я только оденусь — и за тобой следом.

Я бросился вниз по лестнице, а мне вслед несся голос дедушки:

— Вставай, Исмахан! Твой муж ушел из дому. Не слышала когда?

— Ой, не слышала! — всполошилась мама. — Если бы слышала, ни за что б не отпустила. Валлахи, не слышала.

Джип стоял на месте, но отца нигде не было видно.

«Ну что, нет его?» — спросил глазами подоспевший дед.

Я опустил голову.

— Беги на проселок! — крикнул дед. — Может, он недалеко от деревни ушел, автобус поджидает. А я тем временем спрошу Карами, не знает ли, куда подевался Сейдо.

Припустился я со всех ног, а у себя за спиной слышу насмешливый голос Карами:

— Откуда мне знать, куда ваш Сейдо-эфенди намылился?

Может, он и видел, да только правды от него не дождешься.

Проселок был пуст, пыль прибита ночной росой — ни отцовских следов, ни куропаточьих. Хоть бы перышко валялось! Обвел нас отец вокруг пальца.

Дед — старый волк, а мой отец, стало быть, молодой волк, хитростью ему не уступит. Так оно выходит.

— Знаю, малыш мой, как тебе горько, — схватив меня за руку, сказал дедушка. — А мне еще горше, поверь. Тебе он отец, а мне сын. Ох, рвется душа на части, когда супротив ближайшего сродника надо идти. А ведь ничего не поделаешь, придется. Одно хочу сказать тебе: наберись терпения, малыш. Крепись изо всех сил, но не плачь. Вернется же он в конце концов…

Пока дед не сказал мне этого, я еще крепился, а тут не выдержал и заревел в три ручья. Так и пришел домой, весь зареванный, с глазами красными, как малина. Не помню, как я вечера дождался. Не в себе был. Уже в сумерках вернулся из своей обычной ездки джип Карами. И тут выяснилось, что в Сейдиме они нагнали отца, который почти всю ночь шел пешком. Оттуда на джипе Карами он доехал до Кырыклы, а там пересел в минибус. Клетку с куропаткой он нес с собой.

— Везу подарок американскому другу, — похвалялся он перед попутчиками. — Я ему куропатку, а он меня на работу устроит.

Об этом нам рассказал уже не Карами, а другие люди — Сиркен Фатма, Джулук Али и Сефер из Хошафа.

В тот день отец, само собою, домой не вернулся. И весь следующий день не было его. Мы с дедом думали-гадали, что делать, как быть. Может, стоит в Анкару податься следом за ним? Только ведь пустое это. Во-первых, нам даже остановиться не у кого. Денег на дорогу у нас тоже нет. Не оставалось другого выхода, кроме как ждать возвращения отца. Может быть, он по пути одумается и вернется домой с куропаткой. Может, совесть в нем заговорит. А может, Харпыр-бей оскорбился, что ему сразу не дали то, о чем он просил, и скажет так: «Раз не хотел сразу дать, то мне сейчас от тебя ничего не нужно! Не приму я от тебя эту куропатку!» Может такое быть? Вполне может.

Вот с такой надеждой жил я целых два дня. На третий отец явился.

— Где Яшарова куропатка? Куда ты ее подевал? — раньше всех накинулась на него мама.

— Будто не знаешь, где ей надлежит быть, — скривился отец. — Все прекрасно знаешь и не приставай с вопросами. Отдал я ее Харпыру-бею! Карами преподнес ему войлочный ковер, а я, видишь ли, должен выглядеть последним жмотом, перед людьми срамиться. Не бывать такому! Вот я и отвез вашу куропатку в Анкару и подарил Харпыру-бею.

— В последнем нашем разговоре он предлагал за нее сто пятьдесят долларов. Он что, набавил цену? Сколько ты с него получил?

— Ни единого куруша я с него не получил! Отдал просто так, в подарок.

— У тебя же нет ни единого куруша. Отчего ж не принял денег от американа?

— Он предлагал, настаивал, но я не взял. Единственное, что попросил, — на работу меня устроить. Он обещал. Как только найдет место, сразу даст знать. Адрес взял, письмо напишет.

— А дальше что?

— Что дальше? Ничего.

И тут со мной стряслось сам не знаю что. Закричал я и бросился на отца. Ухватился за его рубашку, затрясся сам и его трясу изо всех сил. Сперва отлетели пуговицы, а потом и сама рубашка с треском порвалась, и тогда я вцепился ногтями ему в лицо, чуть глаза не выцарапал.

13. Спор на берегу реки

И опять слово берет Эльван-чавуш.

Яшар набросился на своего отца, а тот, боясь меня, не решился врезать мальчишке. Яшар дубасил отца кулаками, царапал ему глаза и щеки, оторвал пуговицы на рубашке, вырвал клок из воротника, а под конец впился зубами в руку.

Исмахан насилу оттащила ребенка от отца.

— Что ты делаешь, сын! Как смеешь! В доме ни единого лоскута нет, ниток нет. Как я зачиню рубашку?

Лицо мальчика заливали слезы. Он дышал с присвистом, ноги его не держали.

— Садись, Яшар, — сказал я. — Садись, бесценный мой.

Только я назвал внука бесценным, как Сейит и вовсе взбеленился, глаза сделались совсем бешеные. Он кинулся на ребенка, ударил его пару раз тыльной стороной руки и ногой пнул в бок. У Яшара из носа хлынула кровь. Он побежал под навес. Исмахан догнала его, обмыла ему лицо и руки. Затем оба они вернулись. Сейит злобно смотрел на них, а у мальчика, хоть он и всхлипывал, взгляд был такой, что дай только волю — разорвет отца на части.

— Позор! — приговаривала Исмахан. — Стыд-то какой! Отец с сыном подрались!

— Вырастили звереныша на свою голову! — крикнул Сейит. Это он не Исмахан, а меня имел в виду — я, мол, распустил мальчишку. И добавил: — Нынче он на меня набросился, а завтра и тебе, отец, несдобровать от него.

Сейиту хотелось задеть меня побольней, чтоб я тоже вспылил, и тогда он, уже безо всякого удержу, устроит тут настоящий погром. Знаю я, он давно ищет повода, чтобы вконец отколоться от меня, выйти из-под моей власти. Соберет он тогда свои вещички и подастся в Анкару, а нас тут одних оставит. Будет там задницу лизать Харпыру-бею. Не дождется он от меня ответа! Не поймать ему меня на свою приманку! Потому я смолчал. Молчу я и молчу. Только прокашлялся: «Кхе-хе-хе», уселся поудобней и попросил:

— Дуду, детка, подай дедушке воды напиться.

Потом долго, не спеша пил, а выпив, положил левую ладонь себе на голову и проговорил:

— Бисмиллах, бисмиллах!..^[51]

В доме повисла такая тишина, какая бывает только ранней зимой в поле, когда выпадет первый снег. В этой мертвой тишине еще сильней стали слышны всхлипывания Яшара. Бедный малыш никак не мог успокоиться. Я старался не глядеть в его сторону. Стоит ему поймать в моем взгляде ободрение, как тотчас опять кинется на папашу.

Наступили сумерки. Как всегда в этот час, над домами односельчан поднялись дымки от очагов — это хозяйки готовили ужин. Исмахан тоже собрала на стол — поставила блюдо с пилявом, положила юфки, принесла из сада миску с гроздьями винограда.

— Пора кушать, — позвала она. — Без еды откуда силы возьмутся? А вам, драчунам, много сил надо…

Она усадила за стол Бургача и Дуду. Мне совсем не хотелось есть, но я пересилил себя и тоже подсел к столу. Ни Сейит, ни Яшар не тронулись со своих мест. Я подмигнул Яшару — иди, мол, сюда, но он только крепче прижался к стене, и слезы с новой силой потекли из его глаз. Сейчас бесполезны слова утешения.

Плохой получился ужин. Мне кусок в горло не лез, Исмахан даже не притронулась к еде — не могла же она есть без мужа. Только малыши вяло жевали. В таких случаях говорят: не мы хлеб, а хлеб нас поедает. Так и пришлось Исмахан убирать еду почти нетронутую.

Сейит то и дело громко вздыхал. Наконец он поднялся и направился к выходу.

— Пускай идет, — сказал я. — Пускай прогуляется. Ему тоску надобно развеять. Тоску и горе…

Исмахан мыла посуду, когда к нам нагрянули гости — моя дочь Шефика со своим мужем и детишками. И хоть не было у нас никакого настроения гостей принимать, но пришлось. Не скажешь ведь родным: не ко времени явились, уйти бы вам лучше. Встали мы, говорим: «Добро пожаловать». Исмахан и Шефика обнялись, дети поцеловали руки старшим. А Яшар все плакал и плакал, отвернувшись к стене. После того как мы обменялись с Кадиром приветствиями, он приблизился к моему внуку:

— Видишь, Яшар, что получилось! Сколько раз я просил тебя: уступи куропатку, а ты артачился. Лучше б она мне досталась, чем этому американцу.

До чего ж он все-таки черствый человек, мой зять Кадир! Нашел время поминать старые обиды! Шефика с укором посмотрела на мужа, но ему хоть бы хны. Ох, чужой болью сердце не болит, в чужом горе сердце не горит. Не стал я ничего говорить зятю. А он все не унимался:

— Я предлагал тебе меняться на жеребчика. Уступил бы мне — теперь верхом катался бы. И все-таки никак в толк не возьму: как это Сейит мог забрать у родного сына куропатку? Ладно бы еще кому-нибудь из своих отдал, а то американцу…

Исмахан горестно вздохнула:

— Ладно! Свою голову другому на плечи не посадишь. Не будем об этом больше говорить. У нас и так разлад в семействе из-за куропатки. Зачем ты, Кадир, соль на наши раны сыплешь?

— Тьфу ты! — сплюнул в сердцах Кадир и хлопнул себя рукой по ляжке. — Это ж надо — такую редкостную птицу отдать, и кому! Американцу кособрюхому! Мне б отдали — она б завсегда у вас перед глазами была. Соскучился б Яшар, положим, или на охоту собрался б — я, пожалуйста, дал бы ему на денек. Да и мне самому она только для охоты и нужна была, не для потехи. Анкара далеко. Ищи-свищи теперь этого американца.

— Кому беда крохами сыплется, кому — горстями, а нас с головой завалила, — сказал я.

— Да перестаньте вы наконец! — не стерпела Исмахан. — Из любого положения выход найдется. Пойдут Яшар с дедушкой в Анкару, отыщут этого американца — будь он неладен! — и заберут обратно куропатку. Сейит за нее ни одного куруша не взял, а значит, ничего не будет зазорного в том, чтоб попросить обратно. Поживем — увидим…

— Ай да сказанула! — всплеснул руками Кадир. — Ай да ляпнула! Только вы и видели свою куропатку! Все! Конец! Вот что говорит Херифчиоглу: «С ветки на ветку птичка летала, пуля настигла ее, и бедняжка пропала». Вашу куропатку все равно что подстрелили. Выкиньте и мысли о ней из головы. Даже если поедете в Анкару, разве вы знаете адрес этого американца? К тому же можете вы поручиться, что Сейдо-эфенди не взял за нее денег? А?

— Мы же просили, Кадир-эфенди, не говорить больше об этом. У нас у всех и так сердце кровью исходит. Что за радость тебе бередить нашу рану? — сказал я. — Ребенок очень любил свою куропатку. Потому и не захотел тебе отдать. Что в том зазорного? Он и американу не отдал бы по своей воле. А найти мы его найдем — будь спокоен. Харпыр-бей живет в том же доме, где Али Теджир служит привратником. На улице Йешильсеки в районе Чанкая. А тебе не след укорять нас и колоть словами. Ребенок коли прикипит сердцем к чему-то, так навсегда, по-настоящему. Сейдо кругом виноват, но и его винить не след. Одним людям Аллах дал много разуменья, другим — мало. И не моя вина, что Сейдо неразумный уродился. Не у меня одного сын неслухом вырос. Молодые сейчас вообще мало слушаются старших, и редко кто за малышей заступается.

— Отец прав, — молвила моя дочь Шефика.

И Кадир ей вслед поддакнул:

— Прав, прав…

Ушли они от нас поздно вечером, а вскоре и Сейит вернулся. Я уложил Яшара в постель, сам рядом пристроился. Но разве уснешь, коли душа мечется промеж воды и пламени? Всю ночь мыслил-размышлял, какой выход из положения найти. Навроде того бабуина, которого кнутом хлестали, крутился-вертелся с боку на бок. Яшар тоже плохо спал, стонал во сне, плакал. Только под утро затих. Я и сам задремал, когда небо начало светлеть, но вскоре проснулся, вышел во двор, умылся. Потом надел кепку, взял палку, без которой давно уже из дому не выхожу. Сейдо издали наблюдал за мной. Я махнул ему рукой:

— Я иду на Чюрюкташ, приходи за мной следом. Поговорить надо. — Спустился по лестнице и пошел, не оглядываясь.

Напротив Авшарской мельницы Сейит стал догонять меня. Река здесь бежала под уклон, то влево кидаясь, то вправо. Над водой пучился густой пар, небо было еще серое, а в низинках засел туман.

Я стоял и смотрел, как приближается мой сын, смотрел и думал: жаль, ушли старые времена, не то я сейчас схватил бы его за шкирку, потащил бы в заросли погуще и велел: «Копай яму, сучий сын!» Стоял бы и смотрел, как он копает, а потом велел бы: «Целуй землю, подлец! Прощайся с жизнью!» И заставил бы молитву прочесть, а потом всадил бы пулю в его пустую голову и пулю в его ненасытное брюхо. А после, когда свалился бы он в яму, ногой заровнял бы землю. Только после этого унялся б мой гнев. Не до конца, конечно, но немного унялся б. И не было б во мне никакой жалости к этому мерзавцу, ничто не говорило бы мне: «Опомнись, Эльван-чавуш, ведь это твой сын!» Вот до чего довел он меня! Вот каким сделал!.. Может, оно и к лучшему, что старых порядков не воротишь… А теперь всюду ложь. Чуть что, свидетелей зовут. Всякими бумажками прикрываются. Штраф накладывают. И все в пользу богатеев. Кто силен, тот и прав.

Развернулся я и пошел дальше. Бреду, на палку опираюсь. Сейит топает у меня за спиной. Наконец подошли к Чюрюкташу. Здесь острые скалы уступами сбегают вниз, туда, где в лощинках чобаны уже развели костры. Жухлая трава примялась и отяжелела от утренней росы. Река облизывала шершавым языком сухие берега. Я остановился на уступчике, что нависал над бегущей внизу рекой, и подошел к самому краю. Теперь стоит Сейиту легонько толкнуть меня в спину, и я свалюсь вниз, прямо в воду. Ну и пусть! Я встал еще ближе к краю, так что носки башмаков свешивались над обрывом. Пускай сбросит он меня в реку, пускай я захлебнусь!

Сейит стоял у меня за спиной и молчал. Долго мы так стояли. Солнце уже поднялось над горизонтом и начало пригревать отвесную скалу, к которой притулился наш уступ. Отошел я от кромки, сел на землю, так, чтоб солнце било в грудь. Палка у меня в руке зажата. Сейит тоже сел неподалеку. Достал я свой кисет, свернул цигарку и перекинул кисет сыну:

— Хочешь — покури.

Видно, не до конца потерял он совесть — не стал в моем присутствии курить.

— Кури, кури… Лучше б о приличиях помнил тогда, когда и впрямь нужно проявить сыновнее почтение. А сейчас что? Сейчас пустяки. Кури, тебе говорят.

Рассердился Сейит:

— Не нужен мне твой табак! Наш с тобой табачок давно уж врозь.

Ишь каков — и не скрывает своей враждебности!

— Не хотел я при детях в доме свару затевать, потому и позвал тебя сюда. Что ж, говори, Сейдо-эфенди, выкладывай начистоту!

— Говори первый. Я готов тебя выслушать.

— Не ты меня будешь слушать, а я тебя. Говори, как осмелился на такое дело без моего согласия?

— Ты бы все равно не согласился. Потому что ты упрямый, меряешь мир старыми мерками. Заладил одно: «Америка плохая, американы плохие!» Чем они тебе не угодили? Явот хочу подружиться с американцем, он мне работу поможет найти в городе. Что в этом плохого? Зачем ты меня назад тянешь? Все, кому удается, в город уходят. Чем не угодили тебе земляки, которые в город подались? Они семьи свои не бросили, честно трудятся — привратниками устроились, даже женам работу нашли. Дети ходят в городские школы. Люди на ноги встают, геджеконду себе построили, а мы тут гнием, как гнили…

— Ты же знал, как твой сын привязан к своей куропатке. Он жить без нее не может. И совесть не гложет тебя?

— Херифчиоглу подарил американцу козу, а ты жадничаешь куропатку! Мало ли что мальчишка привязан к ней, что влюблен в нее! Погорюет да и успокоится, забудет. Детская память короткая. А ты, отец, заместо того, чтоб отвлечь мальчишку, напоминаешь ему без конца, настраиваешь супротив меня. Не перевелись еще, слава богу, куропатки в наших краях.

— Стой, стой! Сыплешь словами, как эти ваши автоматы, пулями — трах-тара-рах, трах-тара-рах! Говори потихоньку, внятно. Херифчиоглу козу отдал? Выходит, и ты должен отдать? Кто тебя нудил к этому?

— Вот он-то как раз и не обязан был подарок делать. Ему это ни к чему. У меня же — прямой интерес. Я с самого начала голову ломал, чем бы ублажить американца, чтоб его расположением заручиться. Только нечего мне было предложить ему. А тут, как на грех, Карами встрял, чуть было совсем не переманил американца на свою сторону. Сам видел, какой он ему прием оказал.

— Выходит, ты любой ценой готов устроиться на работу в городе? Окончательно решил покинуть деревню?

— Я должен сделать это! Какая тут жизнь и сколько мы тут зарабатываем всем семейством? Тысячу лир, две тысячи в год, в редчайших случаях доходит до трех тысяч. Херифчиоглу и тот в год имеет до пятнадцати тысяч. А в городе полным-полно людей, которые за один только месяц получают десять тысяч лир.

— Кто ж тебе будет платить такие бешеные деньги?

— А я на такое и не рассчитываю. С меня и тысячи лир в месяц хватит.

— Кто же тебе их даст?

— Кто бы ни дал — любому рад буду служить. Американцы — так американцам буду служить. И нет ничего зазорного в том, чтобы честным трудом зарабатывать себе на хлеб. Я ведь ни воровать, ни грабить не собираюсь. Люди взятку дают, чтоб их только на работу приняли. Нет у меня денег, чтоб взятку дать. Вот и пришлось отдать куропатку. А ты из-за такой пустяковины готов меня со свету сжить.

— Но ведь куропатка не твоя, а Яшарова.

— Что из того? С каких это пор отец не может взять у сына нужную позарез вещь? Мы что — чужие друг другу? У собственного сына взял. И разговору-то всего-навсего о какой-то пичуге.

— Он в ней души не чает.

— Тоже мне Ашык Гариб или Керем^[52] выискался! Завтра все позабудет.

— В доме Карами ты другую песенку пел. Или забыл свои слова?

— Не мог я при посторонних тебе перечить. Пусть думают, что мы всегда и во всем заодно. Вот почему я взял твою сторону, а не потому, что и впрямь так думал.

— Все твои помыслы, Сейдо-эфенди, об том только, как работу найти у американа. И за всем этим перестал о душевном думать. Твоя душа словно бы ослепла, бельмами покрылась. Скажут тебе: лижи задницу американам, ты лизать начнешь. Пускай они тебе спервоначалу помогут, пускай работу дадут, потом уж стелиться им под ноги пухом будешь. А то гляди, при своем интересе останешься.

Усмехнулся криво мой сын на такие слова.

— Я работу ищу, жить хочу лучше, не бедовать. По мне, так один черт — на американцев спину гнуть или на кого других. Пусть только платят. Ты говоришь, о душевном думать перестал? Может, так оно и есть. В душе пусто, коль в брюхе негусто. И потом, о какой душе может речь идти, когда дело всего-навсего куропатки касается? Вот ежели настоящая любовь, тогда другой разговор. Положим, парень души не чает в девушке, и она его любит, а родители против свадьбы. Тогда и впрямь о душевном говорить можно. Яшар еще чересчур мал, чтоб о таком помышлять. Даже Али еще слишком молод. Всему свой черед. Пускай сначала в армии отслужит.

— Мы с тобой о разном толкуем.

— О разном?

— Да. У тебя только о городе все помыслы, а у меня — о деревне.

— Не ради удовольствия я о городе думаю. Жизнь наша такая…

— Жизнь, она везде есть жизнь. Кто хочет, тот и в деревне достойно живет. Вот и ты постарайся.

— В деревне только богачам неплохо живется, а беднякам нет тут никакого житья. Оттого и стремятся в город. Не желают люди напрасно хребтину гнуть. Едут в Голландию, в Германию. Оттуда королями возвращаются. Есть у нас в деревне такие, чтоб на твоих глазах из бедняков богачами сделались?

Не нашелся я, что возразить сыну. У нас и впрямь бедняки не богатеют. Напротив, середняки теряют достояние.

— Положим, переедешь ты в город. А что с нами будет? Со мной, к примеру?

— Я ведь не собираюсь окончательно рвать с деревней.

— Как это?

— А вот так. Сам в город уеду, а вы останетесь здесь.

— И Исмахан останется?

— Останется, что в том особенного?

— Как же ты без жены жить будешь?

— Устроюсь с работой, с жильем и заберу ее к себе.

— А дети?

— Детей тоже. Али пока в солдаты пойдет, Яшар пусть ремеслу какому-нибудь учится.

— Меня, выходит, решил здесь оставить?

— Захочешь — поезжай с нами. Разве я против?

— Я не смогу жить в городе. Бросишь ты меня тут одного…

— Не я первый уезжаю, но никто родителей на произвол судьбы не бросал. Не видел таких.

— А я вот не видел таких, кто, уехав из родных мест, счастливым заделался бы.

— Но и здесь нам счастья не видать.

Мне изрядно надоел этот спор, поэтому я сменил тему:

— А как с домом, с полем решил обойтись? Неужели продавать?

— За них много не получишь. Но и оставлять за собой нет смысла. Скорей всего, в аренду сдадим. Как, по-твоему, лучше?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю.

— Какой же выход?

— Лучше всего отдать испольщику в аренду. Земля не захиреет, уход за ней будет. А ты в доме будешь жить. Того, что будешь получать с испольщика, вполне хватит, чтоб с голоду не помереть.

— Выходит, разделимся с тобой?

— Это в том случае, если ты откажешься к нам в город переехать.

— Кто будет за землей смотреть, кто к ней руки приложит, если каждый-всякий в город уйдет?

— Останется же кто-нибудь в деревне…

— Дожили! Вот что, оказывается, ждет нас!

А про себя подумал: «Не допусти, Аллах, с сумой по миру пойти, стать приманкой волкам да собакам».

— Не горюй, отец. Что ни делается, все к лучшему. — Сейдо обвел взглядом горы, и реку, и небо, вздохнул и продолжил: — Не оставлю я вас в беде. Если хочешь знать, так это за-ради вас уехать хочу, чтоб вам лучше жилось, и тебе, отец, в первый черед. Тебе, и жене моей Исмахан, и детям моим…

— И поэтому, несмотря на мольбы, отнял куропатку у ребенка?

— Подумаешь, куропатка!

— Но мальчик днем и ночью слезами заливается.

— Потому что несмышленыш еще.

— Знаешь, сын, мне даже хочется, чтобы ты был прав. Но ведь все, что ты говоришь, — неправда. И Яшар никогда не согласится с тобой.

— Я — отец, ты — дед. Поговори с ним, растолкуй.

— Не в моих силах. И никогда я не расположусь к американам. И куропатку не хочу оставлять им. А ты глазом не моргнув отдал им самое дорогое.

— Не думай, что мне легко. Горит у меня все нутро. Будь у меня деньги — отдал бы деньги, будь имущество — отдал бы имущество. Но нет ни у меня, ни у тебя ничего.

— Выходит, ради работы готов отдать все?

— Все, без чего обойтись можно.

— Но куропатка была самое дорогое для Яшара, — продолжал я гнуть свою линию, все хотел пронять его словами. — И ты не имел права так поступить.

— Не так уж она ему нужна!

— Он умрет без нее. Плачет и плачет.

— День-другой поревет, а там, глядишь, и успокоится.

— Тяжкий грех берешь на душу, сын.

— А наша нищета — не грех?

— Можно было и другой выход найти. Возьми куропатку обратно.

— Ни за что! Я собственными руками отдал ему куропатку. Сказал: «Вот тебе, друг, мой подарок». Разве можно теперь обратно просить?

— Дня через два-три поезжай к нему и скажи: «Не могу оставить у тебя куропатку. Ребенок плакать не перестает, больной сделался. Чего доброго умрет». А так оно и будет на самом деле. Увидишь — умрет.

— Не умрет. Ничего с ним не сделается.

— Не могу я видеть, как ребенок слезами исходит.

— А ты не растравляй его горе.

— Не такие у меня годы, чтоб у тебя уму-разуму учиться. Все, что я говорю, мне сердце подсказывает. Ребенок прав. Не имел ты права отнимать у него куропатку. Не по чести ты поступил, отдав ее американу. Прямо тебе говорю.

— Сердце твое подсказывает, что мальчишка прав, а я не прав. Врет твое сердце!

— Сердце не может ошибиться. Никого еще сердце не обманывало. Оно либо молчит, либо правду говорит.

— Может, сердце и говорит правду, да вот глаза твои правды не видят.

— Это мои-то глаза правды не видят?

Ничего не ответил Сейдо. Река под нашими ногами катила свои мутные красноватые воды. Временами то тут, то там всплескивала рыба. Горы вдали, казалось, кто-то обтесал топором. Ни единого деревца на них не держалось, ни кустика, только голый камень, щебенка да песок. Говорят, будто давным-давно все эти места были морским дном, колыхалась над ним соленая вода. Потом то ли море отступило, то ли горы поднялись. Люди, случается, находят морские ракушки. В дальней дали виднелись вспаханные поля и жнивье. Стаи птиц неслись по поднебесью вроде как хлопья легкого серого пепла. Скворцы на юг летели, голуби — на север. В прибрежных камышах толпились длинношеие и длинноногие цапли. Ниже по течению с шумом взмыла пара дроф и полетела в сторону нашей деревни. Виноград созрел, пора за сбор приниматься. Палую листву в садах надо будет в кучу собирать да скоту скармливать. А мой глупый Сейдо хочет все это бросить и в город уехать. Ах ты горе мое неуемное! Смотрит мой сын на мир не моими глазами, видит не то, что вижу я. У Яшара с тоски чахотка может открыться, а его отцу и дела нет до родного сына, словно он ему совсем чужой, словно не его это плоть и кровь.

Поднялся я и тихонько пошел в обход скал. Сейит рядом идет как ни в чем не бывало. Деревья еще зеленые, но скоро пожелтеют. Поодаль высятся бугры, где мы обычно берем мел для побелки, а там — и окраина Чайоба. Кружится, кружится земля. Кружится, кружится небо. Жизнь полным ходом вперед несется. Мир меняется прямо на глазах. И мой неразумный Сейит меняется. Мир меняется и меняет моего сына. Один только я никак не оторвусь от старых своих привязанностей, от внука Яшара, от его куропатки. Порой и я себе говорю словами Сейита: «Успокойся, ведь это всего-навсего куропатка! Сам успокойся и внука успокой: упущенного, мол, не воротишь. Найди, мол, другую куропатку, а о прежней забудь». Так говорю я себе. Но сердцу ведь не прикажешь. Не могу я пойти против совести.

Пошагал я в сторону нашей деревни. Скотину давно уже прогнали на пастбище. Соседи возят навоз в поля. На крышах домов сушатся красный перец, тыква, кукуруза, лук-репка. Народ готовится к сбору винограда. Женщины занялись кто стиркой, кто готовкой. Вот уже тысячи лет, как деревня живет одним и тем же заведенным порядком, одной и той же привычной работой.

Сейит шел за мной с виду смирный и послушный. На самом же деле над его головой трепыхалось на ветру невидимое глазу мятежное знамя. Не следом за мной идет мой сын, а, обогнув меня, устремляется другим путем — в город.

14. Подарки

Рассказ продолжает Эльван-чавуш.

Как ни пытался, не мог я успокоить Яшара. Ложится ли спать, просыпается ли, уходит, приходит ли, одно знай твердит: «Где моя куропатка?» Только когда отец поблизости, малость притихает, но стоит тому удалиться, как опять заводит: «Деда, где моя куропатка? Верните мою куропатку. Давай, деда, поищем ее». Ему казалось, будто я все на свете могу, будто все мне подвластно, как главному жандармскому начальнику. Будто для меня не существует запертых дверей и я могу проникнуть в любой дом, будь то даже дом Харпыра-бея в Анкаре. Я надеялся, что со временем ребенок начнет забывать свою потерю, перестанет плакать. Но день ото дня его слезы становились все горше и горше, и все жадней пожирал огонь его детскую душу. Мальчик таял на глазах, вроде того, как истаивает кус масла на жару.

Сейит посматривал на сына без особого волнения. Он был другим занят: ожиданием весточки от Харпыра. То и дело наведывался к Карами и спрашивал:

— Ты часто бываешь в Кырыклы. Не слыхал ли каких-нибудь новостей для меня? Может, почтарь в Сулакче передавал для меня письмецо или записку от Харпыра-бея?

Али тоже не находил себе места от волнения: в эту осень его должны были призвать в армию. Исмахан металась промеж нас, как меж огней. Однажды она не вытерпела и набросилась на Яшара:

— Пора за ум браться! Сколько можно терзаться и нас изводить из-за какой-то куропатки? Замолчишь ты наконец или нет!

Оно, конечно, проще — накричать на ребенка, сорвать на нем свое раздражение…

По ночам Яшар плакал. Днем часто уходил в тугаи, один-одинешенек, или бродил на речном берегу. А то переходил на другой берег и забирался в дальние расщелины, а то карабкался на холм Бедиль, где валился прямо на землю и долго лежал под палящим солнцем. Приходилось мне идти за ним, поднимать с земли. Там, где он лежал, уткнувшись щекой, виднелась лужица слез. Я брал его за руку и отводил домой.

— Деда, придумай что-нибудь, — просил он. — Ну придумай же!

Если б я мог! Если б нашел выход из положения, разве не достал бы я его куропатку хоть из-под земли? «На, бери свою куропатку, — сказал бы я. — И не плачь больше. Пора уже и посмеяться, малыш!» Так я сказал бы любимому внуку.

Односельчане останавливали меня на улице:

— Эльван-чавуш, пора виноград собирать. Даешь свое добро на это дело? Мы только твоей команды ждем.

Так у нас спокон веков ведется — старейший должен благословить людей на труд, а я был самым старым в деревне.

— Посоветуйтесь с Мемишче, он тоже старый, — отвечал я.

Но люди упорно продолжали приходить ко мне. Значит, ценят мое слово, дорожат моим советом. Честно говоря, Карами, Пашаджик, Мемишче и староста Бага Хамза особого уважения ко мне не проявляли, но все остальные относились почтительно. День шел за днем, и наконец я увидел, что больше нельзя тянуть со сбором винограда. Скажи я людям: подождите еще немного, и они, пожалуй, не послушались бы меня. Всему есть свой срок, и винограду тоже подошел его срок.

— Пора, — сказал я. — Завтра приступим.

О принятом решении я сообщил своим домочадцам. Исмахан достала все корзины и решета. Шефика с Кадиром должны были помочь нам. Так уж у нас заведено — сначала они помогают нам в сборе урожая, потом — мы им. Виноградник у нас не особо большой — всего на полдёнюма. За один день управимся и с нашим, и с ихним, думал я. Яшару тоже на пользу поработать — отвлечется, забудется. Однако я просчитался относительно внука.

На уборке было весело: девушки пели, танцевали. Дочка хромого Махмуда пришла нас проведать, принесла гостинцы — гёзлеме, испеченные ее матерью, свежий чёкалек, как раз подоспевший к сбору винограда. Яшар принял гостинцы, но молча, и отошел в сторонку. На сгибе руки у него болталась корзина, куда он складывал спелые грозди. Наберет корзину дополна и относит нам, а мы перекладываем в кюфе^[53]. Ни разу мой мальчик не улыбнулся, ни единого словечка не проронил.

А Сейит работал с прохладцей, то и дело смотрел на дорогу, будто всенепременно сегодня должна прибыть весточка от Харпыра. В глазах у него бегал голодный огонек. Жди-жди, авось дождешься…

Яшар тоже нет-нет да и кинет взгляд на дорогу, словно тоже надеется на что-то. Может, куропатка тоскует по Яшару и, денно-нощно не умолкая, поет свою грустную песенку, не давая покоя новым хозяевам, и дрогнуло их сердце — поняли, что птица не может жить в разлуке с тем, кого она любит. И вот соберется американский охотник, возьмет клетку и приедет к нам в деревню: «Забирай, мальчик, свою куропатку. Ты и впрямь приручил ее так, что она нигде, кроме как рядом с тобой, жить не может. Правы были твой отец и дед, что не хотели отдавать ее мне. Забирай!»

Ну почему бы такому не случиться? Неужто вовсе нет на свете справедливости? Или я, старый дурак, дожил до седых волос, а все еще в сказки верю?..

Примерно из половины собранного винограда мы вино надавили, а остальной перегнали и приготовили богма^[54], которое разлили по бутылкам и пластмассовым канистрам. А вот для бекмеса^[55] винограда не хватило.

Над домами и дворами в эти дни роились пчелы и мухи, привлеченные запахом свежего виноградного сока. Даже сам воздух, казалось, захмелел от густого аромата. До чего ж я люблю этот запах жатого винограда! Вдохнешь — и чуешь в нем дух самой земли и солнца. А что может быть лучше, чем богма и молодое, еще не набравшее силу вино?!

Тем горше было мне видеть залитое слезами лицо Яшара. Веки его опухли, белки покраснели. Как ни тщился я, а отвлечь внука мне не удавалось. Бургач, как все малыши, потешно передразнивал соседей и знакомых, Исмахан пела веселые песенки, Али шутил и подпевал матери, но Яшар и Сейит не сводили глаз с дороги. Я, бывало, переделав все дела, отправлялся погулять, и Яшар, как хвостик, увязывался за мною. Ни на шаг от меня не отставал, точь-в-точь как прежде куропатка — от него. Сердце у меня на части рвалось.

— Деда, придумай что-нибудь! Придумай, чтоб вернулась куропатка. Я не могу без нее больше… Ты же умный, деда. Придумай!

Джулук Али выдавал замуж дочку за сына Хайдара из Чюрюкташа. К свадьбе готовились еще с середины лета. Нас тоже пригласили. Насилу уговорил я Яшара пойти со мной. Там играла музыка — давул^[56], саз, зурна, в доме были накрыты столы, народ веселился. Один только Яшар не улыбнулся, не стал играть со сверстниками.

За пару дней до этого опять в деревню нагрянули американские охотники на кабанов. Яшар первый кинулся к ним — надеялся, что этот окаянный Харпыр-бей тоже приехал и привез с собой куропатку. Но Харпыра-бея не было.

Ни одной толковой мысли не приходило мне в голову, не видел я никакого просвета. Ночи напролет лежал без сна и думал, думал. Мы надеялись, что со временем Яшар успокоится, забудет свою потерю. Но он день ото дня становился все печальней, и неугомонный пламень съедал ребенка прямо на глазах. Уж лучше б он к отцу обратился, потребовал от него вернуть куропатку. Но он на отца даже не смотрел, говорить с ним не желал. К матери он тоже не подходил и не разговаривал — ни с ней, ни с Али. Я единственный, кому он душу изливал. Но чем я мог облегчить его страдания? Я объяснял Яшару, что не можем мы сейчас поехать к американу — не найти нам его в большом городе, денег нет на дорогу, негде будет остановиться…

Свадьба была в самом разгаре. Яшар с прочей ребятней остался во дворе, а я со стариками сидел в доме Хайдара, где нас потчевали вином. Уже кончили читать молитву. Осталось поздравить Хайдара, нарядить его сына в свадебную одёжу, поднести пяток-другой лир. Так у нас заведено — одаривать молодоженов деньгами. Вдруг в комнату ворвался Яшар, подскочил ко мне:

— Деда! Деда! Вставай!

— Что случилось, йигит мой?

— Пошли! Он приехал! — И тянет меня за руки.

Я не сразу сообразил, о чем говорит мой внук.

— Кто приехал? Объясни толком.

— Харпыр-бей. Пошли скорее. Может быть, он привез куропатку.

— Откуда ты знаешь, что он приехал?

— Он к Карами приехал. Карами умчался на своем джипе.

По правде говоря, я растерялся. Как это так — при всем честном народе подняться и уйти? Решат, чего доброго, что я не желаю делать подарок Хайдару. Если уж уходить, так только с тем, чтоб вернуться не позже чем через полчаса. Но управимся ли мы за полчаса?

— Откуда ж ты все-таки узнал, что он приехал?

— За Карами прибежали, велели скорей домой возвращаться.

— Отца твоего тоже позвали?

— Он вместе с Карами сел в джип.

— Не напутал ли ты чего, йигит мой?

— Не напутал. Собственными глазами видел.

И мы пошли. Яшар тянул меня изо всех сил за собой — нипочем ему ни каменистая дорога, ни стерня. Я насилу поспевал за ним, а он тянул и тянул меня за руку. Когда Чюрюкташ остался позади, я вдруг услышал за спиной голос старосты Бага Хамзы:

— Погодите! И я с вами!

Но Яшар не замедлил шагу, тем более что, срезая дорогу, мы пошли напрямик, по ухабам да рытвинам, а старосте привычней торная дорожка. На подходе к деревне нам попались навстречу несколько женщин и девушек.

— Приехал американский охотник! — еще издали закричали они. И стали наперебой хвастаться: — Конфетами нас угощал, бисквитами. Ох и вкуснотища! И еще привез ситец, нейлоновые платья.

Они так говорили, будто и нам это в радость — гостинцы американа. А какое нам до того дело? Насилу отделались от балаболок. В деревне первым мы повстречали Бюньямина. Знаком руки я остановил его:

— Не видал, Бюньямин, привез американ нашу куропатку?

Ничего не ответил Бюньямин, только осклабился, негодник. А я-то надеялся, что уж кто-кто, а бедняк поймет нас. Махнул я рукой и зашагал дальше к дому Карами. По пути нам еще повстречался сторож Омер.

— Привез он куропатку Яшара, не знаешь? — спросил я.

— Кто? — удивился Омер.

— Американский охотник Харпыр-бей.

— Валлахи, не знаю, дядюшка Эльван.

Еще попались нам по пути Юксель Вонючка и Джулук Али, но и они ничего толком не ответили нам. Чужая беда глаза не ест.

Солнце только перевалило за полдень. Мы спешили к дому Карами.

Низкая деревянная тахта на веранде Карами была устлана ковром, завалена подушками. Гости сидели лицом к реке и тугаям. Жена, дочери и невестка Карами суетились, бегали взад-вперед с подносами. Народу на веранде собралось много, я и разглядеть-то не мог, кто именно. Мы с Яшаром, держась за руки, вошли во двор, где рядом с джипом Карами стояла голубая машина Харпыра-бея. У входа мы разулись и босые — чулок-носков у нас не было — поднялись по лестнице. Сторож Омер увязался за нами. Чего он здесь потерял? Жена Карами стряпала у очага, дочери ей помогали, невестка накрывала на стол. Рядом с Харпыром-беем сидела нарумяненная его жена. Голова у ней не покрыта платком, руки голые. Два белобрысых ребятенка жались к матери. По мне, так американская женщина чересчур румяная, вроде как жареная куриная гузка. Вся эта семейка нагрянула к нам, будто на паломничество — Хабиль из Улупынара не так давно тоже совершил паломничество в святые места вместе со всем своим семейством. Рядом с американом лежит его ружье, а рука покоится на клетке с куропаткой. Наша клетка была из прутьев, а он сменил ее на стальную, и она сверкала как драгоценная. И в этой сверкающей клетке сидела наша куропатка. Уж не знаю как — по запаху, верно, — учуяла куропатка Яшара, встрепенулась и запела: «Гак-губуррак, гак-губуррак! Губуррак-гак-гак!» Повторив раз пять или шесть эту запевку, она перешла на жалобное: «Кьюй-кьюй, кыой-кьюй!» И до того красиво она пела, что жена Харпыра-бея не выдержала и сказала:

— Гуд, гуд поет…

Мой Сейдо-эфенди пристроился с краю тахты, рядом с ним уселись Пашаджик и Мемишче, Карами же — с другого краю. И все эти люди сидели промеж нас с Яшаром и куропаткой. Я покрепче сжал руку мальчика, не то он сразу же кинулся бы к клетке. Стоим мы и слушаем, как изливает свое горе горькое птица, стоим и поделать ничего не можем.

Меня от волнения дрожь проняла, не знал, что делать с собою — то ли сесть вместе со всеми, то ли остаться стоять. Одно только знал наверняка — нельзя отпускать руку Яшара. Он раз дернулся, другой, но я только крепче сжал его ладошку. Я больше всего боялся, что он сейчас наделает глупостей, и тогда нам уже не вернуть куропатку, только осрамимся.

До Харпыра-бея, видно, не доходило, что с нами делается. Завидев меня, он поднялся с места и радостно закричал:

— О-о-о! Вот мои друзья пожаловать!

Следом за американом поднялась и его супружница. А поскольку гости поднялись со своих мест, то и остальным неудобно было не встать. Даже мой неразумный Сейдо поднялся, хоть и без видимой охоты. Харпыр-бей приблизился к нам.

— Друг пожаловать! Мой вери гуд друг!

Он протянул мне руку для приветствия. Что оставалось делать? Одной рукой я о трость опираюсь, другой держу Яшара. Не было у меня иного выхода, кроме как отпустить внука.

— С приездом, Харпыр-бей, — только и успел я сказать и протянул руку, чтоб пожать его протянутую руку, а Яшар в тот же миг стрелой метнулся к клетке и вцепился в нее.

Не успел я и глазом моргнуть, как подскочили к ребенку с одного боку Карами и с другого — Бага Хамза. Они зажали мальчика, а мой неразумный сын вцепился в клетку и давай тянуть на себя. Однако ему не удавалось выхватить клетку у Яшара, так как он впился в нее мертвой хваткой и придавил всем своим телом. Что тут началось! Взрослые кричат, ругаются, а Яшар молча отбивается от них, лягается, а я тем временем трясу руку Харпыра-бея: как, мол, поживаешь?

В один миг закружилось все, завертелось на веранде дома Карами — дочки визжат, американские дети разверещались и вцепились ручонками в мать. Жена Харпыра-бея выпучила от удивления глаза. Один только Харпыр-бей мотает головой и улыбается как ни в чем не бывало — не дошло еще, видно, до него, что происходит. Да и не верилось ему, что Яшар может посягнуть на куропатку. Но остальные сразу смекнули, что к чему. Каковы мерзавцы! Набросились всем скопом на малыша, за шею схватили, стали ему руки выворачивать. Наконец одолели, вырвали из заломленных рук клетку. И кто больше всех старался? Мой сын! Завладев куропаткой, он поднял клетку высоко над головой, будто победитель — награду. Стоит и зубы скалит, болван! Тут наши взгляды скрестились, смутился он, сник, опустил клетку, спрятал за спину и попятился к стене. Не видя, налетел на жену Харпыра-бея, чуть с ног не сбил. Карами продолжал сжимать шею Яшара, и Бага Хамза заламывал ему руки.

— Отпусти ребенка, скотина ты этакая! — закричал я. — Сломаешь шею, медведь.

Ничего не ответил мне Карами, только пошли у него по щекам желтые да багровые пятна. Наконец разжал он губы и скомандовал сторожу Омеру:

— А ну-ка спусти с лестницы этого щенка! Чтоб духу его здесь не было! И вообще встань у ворот и не впускай сюда посторонних!

И хоть был я в его доме на правах гостя, но не сдержался:

— Заткни свою грязную пасть, Карами! Кто дал тебе право называть моего внука щенком?! В моем роду только одна собака и водится — Сейдо, да и тот опаскудился из-за того, что с тобой якшаться начал. Не смей Яшара щенком называть, не то горько пожалеешь об этом!

Засмеялся Карами — постарался на шутку дело вывернуть. Ах ты шакал криводушный!

— Не кипятись, Эльван-чавуш. Все они — что твои, что мои чада — все щенята. Я и своих сынов щенками называю — и Намыка, и Невзата, и старшего — Нуреттина. Вот и вырвалось у меня по привычке. Не серчай, Эльван-чавуш. Проходи лучше, присаживайся вместе с нами. А о том, что случилось, и думать забудь. Кто осудит ребенка за неразумный поступок? Отняли мы у него клетку, чтоб сраму не вышло. Проходи, Эльван-чавуш, садись.

А тут еще Харпыр-бей подтолкнул меня к своей жене:

— Этот человек есть мой прима друг!

С каких это пор стал я «прима другом» американа? Ну и народ!

Бесстыжая супружница американова встала предо мной, присела, согнув колени, опять поднялась и стала жать мне руку.

— Этот дедушка очен гуд! Он есть очен красивый дедушка, — сказала она.

Тем временем сторож подхватил Яшара под мышки и поволок вниз по лестнице. Что делать — уйти вслед за внуком или остаться и попытаться еще как-нибудь отвоевать куропатку? А пока я стоял в нерешительности, Карами подошел ко мне и, надавив на плечи, силком усадил.

— Садись, Эльван-чавуш, отведай нашего угощенья. Харпыр-бей опять настрелял куропаток. Он выехал сегодня из Анкары рано утром, в Сейдиме свернул к берегу реки, а там — видимо-невидимо куропаток. И в Хелледже, и в Айватлы их тоже, говорят, без счету водится. Вот он и настрелял их. Дочки мои их почистили, приготовили отвар, на бульоне пиляв сделали. Попробуй!

Тут и Пашаджик вмешался в разговор:

— Слушай, Эльван-чавуш, разговоры о куропатке затянулись сверх всякой меры. Сын твой от всей души сделал подарок нашему другу, а внук ястребом накинулся на куропатку, хотел отнять ее. Стыдно перед гостем. Да и перед соседями тоже. Ты же мудрый человек, Эльван Бюкюльмез, не допусти до скандала, посовестись.

Его слова были мне как удар под дых — каков негодяй, к совести моей взывает!

— А что мне с той мудрости? Лучше уж дураком быть, как вы все. Никто из вас не желает понять, что происходит. Один я заступаюсь за ребенка. Неужели до вас не доходит, что происходит — нельзя отнимать у мальчика куропатку. Для него ваши рассуждения о гостеприимстве и о совести — пустой звук.

— Ах, дети, дети… — встряла жена Карами. — Все они одинаковые.

— И все неслухи, — добавил Мемишче.

Меня рассердили эти слова, и я изо всех сил стукнул тростью по полу, да так сильно, что у собравшихся огоньки вспыхнули в глазах.

— Уж коли вы меня пригласили остаться с вами, то не оскорбляйте ни меня, ни внука! Не то мне придется покинуть этот дом.

— Нет, нет! Мы до этого не допустим. Мы рады тебе, Эльван-чавуш. И Харпыр-бей рад тебе. Он полюбил тебя. Как приехал, так не перестает спрашивать: «Где Эльван-чавуш? Когда придет Эльван-чавуш?» Если б ты сам не пришел, нам надо было б срочно посылать кого-нибудь за тобою. Он и жене своей все уши прожужжал о тебе. Сам видел, как он обрадовался твоему приходу — встал навстречу, за руку поздоровался. А ты говоришь: оскорбляем тебя. Какое ж это оскорбление? Ну, а то, что мальчик силой пытался отнять клетку, так это, как ни крути, вышло некрасиво.

— Ребенок просит вернуть ему куропатку, и пускай Харпыр-бей вернет ее. Над ребенком нельзя сильничать, нельзя отнимать у него самое дорогое. Разумный человек не должен так поступать, а наш гость, видать, человек разумный, вот только когда дело касается куропатки, он ведет себя неразумно.

— Ох-хо-хо, Эльван-чавуш! «Неразумно»! Нельзя так говорить про гостя. Харпыр-бей — человек достойный. Так веди же себя и ты достойно. Не говори слова, которые могут задеть его.

— Чем же мои слова недостойные? Я только сказал и сейчас повторяю, что у моего внука против его воли отняли куропатку и пускай Харпыр-бей вернет ее. Каких еще более достойных слов ждете вы от меня?

— Вот эти-то слова как раз и недостойны тебя, Эльван-чавуш. Где это слыхано, чтоб подарок назад отнимали? Даже помыслить об этом и то дурно, а уж говорить… Ни я, ни соседи не осмелимся на такое.

— Может, вы и не осмелитесь, а я осмелюсь, так как имею право. У мальчика силком отняли прирученную птицу. Мой сын Сейдо совсем одурел, украл ее у Яшара.

— Но ведь Сейдо — отец Яшара. У маленького мальчика не может быть ничего такого, что не принадлежало бы его отцу.

— Куропатка не имущество. Она не корова, не баран, не земельный участок, не поле, не конь, не ишак. Это куропатка! Ребенок сон потерял, день и ночь плачет. Будь эта куропатка моей, я бы и слова не сказал вам в укор, сам бы ее подарил Харпыру-бею, без вашей просьбы.

Долго еще мы пререкались, но так ни к чему и не пришли. Думаю, Харпыр-бей хоть и плохо понимал по-турецки, но стал догадываться, о чем спор. Он изменился в лице, аж позеленел весь, и взгляд у него сделался скучный. На жену свою он избегал смотреть — неловко, наверно, стало. Но тут Сейдо подвинул ему клетку, и рука Харпыра-бея сама собою легла на нее по-хозяйски. И с этого мига его лицо больше не выражало смущения. Жена уселась поудобней на прежнее место промеж детишек. И прочие гости, весь этот дрянной народец, потянулись к столу. Пришлось и мне, хоть и не хотелось, присоединиться к ним и сесть на миндер. И гости и хозяева притихли, никто не хотел заговаривать первым. Тогда Харпыр-бей произнес своим тоненьким бабским голосишком:

— Я иметь большой огорчение. Я полюбил Сейита и отца Сейита вери матч. Я привозил много подарки. После еды я хочу давать эти подарки — Сейиту и его отцу, а также дочкам Карами. Но я сейчас есть очен голодный. Я уехал из Анкара рано утром. Каждый утро я очен мало кушать, поэтому я сейчас есть очен голодный. Я хорошо стрелять. И моя жена Бетти тоже есть голодный.

Карами хлопнул в ладоши и крикнул вниз:

— Быстрей! Принесите еду. Все, что есть наготове, подавайте! Юфки, пиляв, бекмес, виноград и свежий овечий сыр. Если каймак^[57] найдется, несите и его. Пошевеливайтесь, Невин, Несрин! А ты, невестка Гюльсюм, проверь, не сварились ли яйца. Несите все, что есть.

Женщины принесли спрыснутые водой юфки, поднос с пилявом, поверх которого горкой уложено куропаточье мясо, две большие чаши с йогуртом. Еды было много, и шел от нее аппетитный дух, но будь я проклят, если хоть один кусок положу себе в рот. Хоть бы пахлаву с медом мне тут предложили, и то не осквернил бы свой рот едой, приготовленной в доме этого негодяя.

Жена Карами подсела с краю, рядом с Бетти-ханым.

— Кушайте, гости дорогие.

— Угощайтесь, пожалуйста, — подпевал ей Карами.

— Пусть первыми начнут гости, а мы потом приступим, — угодничал Пашаджик. — Приятного аппетита!

— Все вы наши гости дорогие, все вместе и начинайте, — отозвалась жена Карами, хотела взглянуть на меня, но так и не решилась, только добавила: — Кушайте, Сейдо-эфенди, пожалуйста.

И мой продажный сын в ответ почтительно прижал обе руки к груди.

— Да будет всегда изобильным ваш стол! Приступайте к еде, а мы — после вас.

Пока они друг перед другом выказывали почтительность, Харпыр-бей начал есть, и супружница его без стеснения брала лучшие куски мяса, заворачивала их в юфку и совала детишкам. Малыши — их было двое, мальчик и девочка, — уплетали за обе щеки. Девочку звали Джейн, мальчика Роджер. Ну и чудные имена у этих американов! У обоих — да простит меня Аллах — глазенки были узкие, волосенки желтые. Недаром говорится: каждой твари родной детеныш кажется пригожим. А мне со стороны видней — некрасивые дети у американов. Сама Бетти-ханым больше на йогурт налегала и детям совала ложку за ложкой.

— Йогурт есть очен гуд, очен хорошо!

Харпыр-бей тоже нахваливал:

— Пиляв очен, очен гуд!

— Кушайте, кушайте, гости дорогие. Вы уж простите, что пиляв получился суховатый, в спешке готовили. Если, иншаллах, останетесь до вечера, мы ягненка прирежем. Гюльсюм, невестушка, принеси виноград!

Огромное блюдо с перемытым сочным виноградом появилось на краю стола. Гости уминали вареные яйца. Харпыр-бей ел пиляв совсем как Баки Ходжа из Чайырлы — набивал полный рот и, давясь, глотал почти непрожеванный. При этом жилы у него на шее напрягались. Если б не запивал йогуртом, то непременно подавился б. Яйца он тоже засовывал в рот целиком.

— Я есть большой любитель деревенские яйца!

— Конечно, конечно, деревенские яйца очен гуд.

— Я есть большой любитель деревенский хлеб тоже!

— Да, деревенский хлеб тоже очен гуд.

— Мы вам в дорогу дадим деревенский хлеб, и яйца дадим. Для Теджира тоже дадим хлеб. Передайте, пожалуйста. Гюльджан, наверно, соскучилась по домашнему хлебу.

— О, ты знай Гюльджан? Бетти очен любить Гюльджан.

— Как же нам ее не знать? Она ведь из нашей деревни, мы даже в родстве с ней состоим.

— Вы, Харпыр-бей, живете в одном доме с Теджиром? — те важным видом спросил Карами.

— Да. В Анкара есть улица Йешильсеки, там есть наш дом. А наш квартир номер десять.

Американские дети все еще жевали пиляв. Видно, вкусный получился. А с чего ему быть невкусным — на чистом масле сготовлен, на бульоне из куропаток. А булгур на пиляв пошел свежего помола. Юфки тоже испечены из муки нового урожая. Детям вкусная еда завсегда в охотку.

Тут жена Харпыра-бея достала из своей сумки большую коробку и, подозвав сноху Карами, протянула коробку ей.

— Ты открой это и угости всех. Здесь, как это по-турецки?.. шекерлеме^[58].

— Приготовлено из какао, ванили, банана, — добавил Харпыр, закуривая сигару.

Гюльсюм открыла коробку и стала обносить всех по очереди — Мемишче, Пашаджика, Бага Хамзу, моего Сейдо. Она и ко мне подошла, но я приложил руку к груди: спасибо, мол, не хочется. Ту конфету, что мне причиталась, Гюльсюм дала сторожу Омеру. Угостила она и Невин с Несрин, затем протянула коробку обратно Бетти-ханым.

— Ноу, ноу, — заулыбалась Бетти-ханым. — Ты меня не понимай. Я давать тебе эта коробка насовсем. Это есть мой маленький презент. Ты оставляй конфеты для детей. Это очен гуд для детей.

Гюльсюм непонимающе улыбалась, и тогда вмешался Пашаджик.

— Бери, бери, Гюльсюм, — почти закричал он, — отнеси к себе в комнату. Неужели не понимаешь — Бетти-ханым подарок тебе сделала! До чего ж мы все-таки темные! Ни словечка по-американски не понимаем.

Харпыр-бей подвинул клетку поближе к Карами, поднялся из-за стола:

— Я должен ходить к своя машина. Идем со мной, Сейит, помогать будешь.

Карами головой мотнул сторожу:

— Поди-ка и ты, Омер, с ними, поможешь, если понадобится.

Они втроем спустились во двор. Харпыр-бей открыл автомобиль и с помощью Сейита и Омера достал оттуда большую картонную коробку. Наверх он ее занес сам, без чьей-либо помощи. С трудом опустил коробку на середину стола, который к тому времени успели освободить от посуды и подносов с едой. Медленно, не спеша вскрыл коробку и первым делом достал блестящие прозрачные пакеты, в которые были упакованы женские платья.

— Карами-бей, это есть для твои дочки.

Следом появилась шерстяная безрукавка.

— Эльван-бей! Это есть для тебя.

Сейиту протянул шерстяную шапочку:

— Это есть тебе, Сейит-бей.

Пашаджику досталась упаковка с бисквитом:

— Будешь кушать, Пашаджик-бей.

Вторая такая же коробка досталась старосте, третью поделили между собой Мемишче, Сейит и сторож Омер.

— Эге, да он сюда всю Анкару привез!

Каждый взял свой подарок, только я один не захотел взять безрукавку, которую Харпыр-бей положил передо мной, и отодвинул ее подальше. Я глаз не спускал с клетки с куропаткой.

— Мне от него только одна-единственная вещь нужна. И ничего больше!

Пашаджик сунул безрукавку Сейиту. А тут как раз и кофе подоспел. Гюльсюм каждому подала по чашечке, только мы с Сейитом отказались — хотя бы в этом он последовал моему примеру. Я же крепко держался своего решения — ни есть, ни пить в доме Карами.

Не успели гости выпить свой кофе, как наше внимание привлек какой-то шум и громкие голоса внизу. Глянули мы вниз и обомлели — это заявились к дому Карами Исмахан и Али с Яшаром. У Сейдо лицо сделалось аж пепельное. Опираясь на палку, я с трудом встал и пошел им навстречу. Сторож Омер на лестнице обогнал меня.

— Нельзя! Сюда нельзя! — закричал он, преграждая дорогу нашим.

— Американец взял куропатку Яшара, чтоб поохотиться, — сказала Исмахан. — Подержал — и хватит. Пора и честь знать. Пускай возвращает!

— Пусть отдает нашу куропатку! — выкрикнул Али.

И Яшар, не умолкая, повторял:

— Верни мою куропатку! Не отвози ее в город!

Я так и замер на середине лестницы. Оттолкнув меня, Сейит кубарем слетел вниз.

— Ни стыда у вас, ни совести! Людям от вас только беспокойство. Кто вас звал? Кому вы здесь нужны? Решили меня на посмешище выставить? А ну кыш отсюда! — зашипел он.

Схватив Али за шкирку, он силой развернул его лицом к воротам и наподдал коленом пониже спины так, что парнишка отлетел к воротам. Исмахан вмазал кулаком. Он и на Яшара замахнулся, но тот резко согнулся пополам и рывком кинулся ему под ноги. Сейит не ожидал такого и потому грохнулся всем телом на землю. Омер пытался помочь ему подняться, но Яшар не давал — молча и остервенело кусал он отцову руку. Я не знал, куда деваться от стыда. Ах, какой срам, какой срам!

— Аман, что это творится из-за какой-то паршивой куропатки! — закричала сверху жена Карами. — Эй, Карами, скажи Харпыру-бею, пусть отдаст им куропатку, чтоб духу их здесь больше не было! Позорят нас только перед гостями.

Али оправился от удара и, подойдя к лестнице, вознамерился подняться наверх.

— Не надо, внук! Не ходи туда!

— Не запрещай, дедушка! Я заберу у них куропатку брата, больше мне ничего не надо.

— Не дадут тебе. Их там слишком много — целая стая шакалов. Тебе с ними не совладать, Али. Потерпи, подожди…

Сейит с Яшаром разошлись наконец. Омер набросился сзади на Али, схватил его за плечи и стал тянуть вниз с лестницы.

Сверху спустился Пашаджик.

— Что это такое?! Кто дал вам право нарушать покой людей?! Ишь, разбойники каковы! Чего вам здесь надо?

Я схватил Пашаджика за грудки.

— Уйди с лестницы, Эльван-чавуш! — закричал сверху Карами. — Надо разобраться сперва, зачем они явились. Если с добром — одно дело. Если бучу хотят поднять — другое дело. Мы им тут, пожалуй, такую бучу поднимем, что долго помнить будут.

— А хоть бы и бучу хотят поднять. Уж не возомнил ли ты, что любого под себя подмять можешь?! — сказал я как мог спокойней. — Нет уж, мы себя ограбить не позволим. Иди-ка садись на свое место и не вмешивайся куда не просят. Бросил горящую головешку в сухую траву — жди пожара. С твоего благословения мой сын выкрал куропатку у ребенка. Вот ребенок и негодует. Ежели для тебя так уж важно соблюсти приличия, то почему бы не отдать куропатку настоящему хозяину?

— Говоришь, с моего благословения Сейит отнял куропатку у Яшара? — взвился Карами. — Да какое я имею к ней отношение? Может, скажешь, это я привез Харпыра-бея из Анкары? Твой сын пригласил его, а я принял у себя в доме. Да и то потому только, что вас же и пожалел. Вам нечем было напоить-накормить гостя, негде было уложить его. И что я получил взамен благодарности? Одни попреки!

— С какой это стати ты решил принять американа у себя в доме? Ты кто, староста нашей деревни?

— Староста не староста, а человек не последний.

Насилу я удержался, чтоб не плюнуть в его рожу поганую.

— Пустите нас! — сказал я, спускаясь с лестницы. — Пусти, Омер! Мы уйдем. Дело-то пустяковое, а, глядишь, большой бедой обернется. Лучше нам уйти.

Харпыр-бей с супружницей тоже заметно скисли:

— Мы тоже хотеть ехать. Спасибо, сэнкю…

Сейит стал выталкивать нас на улицу.

— Идите, идите! — приговаривал он. — Дадите вы мне наконец поговорить с ним? Ну что за народ! О Аллах!

— И не стыдно тебе, Сейдо-эфенди, отца родного взашей гнать? — сказал я, прижав палку к груди. — Подиспроси у этого американа, может, он тебе в пакетах с платьями работу привез?

— Да, да, есть для Сейит работа, — сказал Харпыр-бей, спускаясь по лестнице. — Сейит надо приехать Анкара, надо заполнять анкет. Я иметь разговор с наш управляющий по кадрам. Он сказал: есть работа. Сейит надо срочно ехать Анкара.

— Ну и прекрасно! Поезжай, сын, в Анкару, будет тебе работа. Но только нас у тебя уже не будет — так и знай! Уезжай в Анкару один. Об одном прошу напоследок — скажи ему, чтоб вернул куропатку. Иначе не будет ни тебе, ни ему покоя от нас до самой смерти. Пускай вернет куропатку, а потом можете ехать куда угодно.

Растерялся Сейдо, не знает, что сказать, как быть. Тем временем Омер вывел Исмахан, Али и Яшара за ворота и запер за ними как следует. А они давай камни швырять через забор.

— Еще не хватало, чтоб в машину Харпыра-бея угодили, — заволновался Карами. Он подошел ко мне и обхватил за плечи: — Послушай, Эльван-чавуш, мы почитаем тебя за твой возраст. Скажи своим, чтоб не швыряли камнями в машину Харпыра-бея. Иначе за себя не ручаюсь — могу выстрелить! Ей-богу, могу.

— Хорошо, я уведу их отсюда. Ты же в свой черед скажи Харпыру-бею, чтоб отдал куропатку мальчику. Только так, и не иначе.

— Харпыр-бей не отдаст куропатку. Да вам и не следует брать ее. Послушай, Эльван-чавуш, не стоит какая-то паршивая куропатка того, чтобы из-за нее такой шум поднимать.

— Карами! Ты что, по-турецки понимать перестал? Ты просишь, чтоб я запретил моим мальчикам швырять камнями. А я говорю: скажи Харпыру, чтобы вернул куропатку. Только посланца Аллахова все слушаются беспрекословно, а я не посланец Аллаха. Поговори с американом, пусть отдаст куропатку мальчику. А не хочешь — я сам поговорю с ним. — И я оборотился в сторону Харпыра-бея, который стоял вместе со своей супружницей и детьми неподалеку от нас. — Харпыр-бей, свет очей моих, послушай меня, старика. Ты видишь, сколько шума поднялось из-за какой-то негодящей куропатки. Отдай ее, дорогой, добром прошу. Понимай меня? Ты есть отдавать куропатка! Мои внуки требовать своя куропатка. Понимай?

— Ты хотеть куропатка?

— Да, да!

— Я получать куропатка от Сейит.

— Но она принадлежит не Сейиту, а Яшару, моему внуку. Понимай?

— Да, понимай. Внук — это маленький мальчик. Он на улице… Я иметь хороший охота, вери гуд охота. Я буду давать деньги, а куропатка ноу давать. Я не буду давать куропатка обратно.

— Но мальчики ждут на улице. Если не вернешь им куропатку, они поколотят камнями твою машину. Понимай?

— Моя машина?

— Да!

— Они хотеть мой автомобиль?

— Нет-нет! Ты не понял.

— О, я все понимай. Я есть согласный отдать мой автомобиль. Йес!

— Аллах великий! — вскинул руки Карами. — Он им готов машину дать! Что ж это делается на белом свете? — И Карами хлопнул себя ладонями по ляжкам. — Не бери грех на душу, Эльван-чавуш! Забудь ты про эту треклятую куропатку. И влюбленному наскучит привередливая красавица. Сколько можно об одном и том же талдычить? Харпыр-бей почитает нас за хороших людей, потому и приехал в нашу деревню. Он большой человек, инженер по самолетам. Он укрепляет воздушные силы нашей армии. Одно слово — ин-же-нер! А вы роняете честь нашей деревни. Больше того, честь всей страны. Имейте же совесть!

— Честь страны тут ни при чем. Пусть вернет…

Однако терпению Карами пришел конец, и он завопил:

— Эй, староста! Иди сюда! Возьми-ка этих ненормальных и посади под замок, чтоб не позорили нас перед гостем. Запри их как следует.

Вон он как заговорил!

— Эта деревня, Карами, не твоим отцом закуплена была, и не тебе в ней командовать! Даже старосте права такого не дано — сажать людей под замок. Смотрите, беда будет. И гость пускай не забывает, что он всего лишь гость, а не хозяин здесь. Пусть оставит куропатку и катится отсюда подальше! Не то я первый брошусь на него и кости все переломаю. Добром не хочет, так силой клетку заберем! Вот так-то!

Харпыр стоял на лестнице, крепче прежнего сжимая клетку в руках.

— Попробуй только! — взвился Карами. — Попробуй! Покажи, что ты мужчина!

Что тут поделаешь?! Харпыр стоит наверху, я внизу, между нами — взъяренный Карами. Он меня не пропустит, а американ ни в жисть не спустится ко мне. Выходит, я только на словах горазд…

— Харпыр-бей! Спускайся вниз! Ты будешь отдавать мне куропатку, потом ехать в Анкара! Понимай? Отдавать куропатку и катись к чертовой матери!

— Я не понимай! — кричит сверху Харпыр-бей. — Я есть отдавать свой автомобиль, а куропатка ноу давать. Она делать вери гуд охота. Я очен любить хороший охота с гуд куропатка.

Ну как ему растолкуешь, чего мы требуем? Он ни бельмеса по-нашему не смыслит, а мы по-американски. Гиблое дело, видать…

— Ладно, Карами, черт с тобой! Вы все тут спелись, сволочи! И ты у них коновод. Да обрушится крыша твоего дома вам всем на головы! Я ухожу. Еще не известно, чья возьмет. Наступит же когда-нибудь час, когда мы сможем поквитаться с тобой и со всеми твоими подпевалами!

Я вышел на улицу к своим.

— Пошли отсюда! Их тут целая свора, нам с ними не совладать. Будь нас хотя бы человек десять-пятнадцать, может, и управились бы. Если бы, конечно, они из ружей палить не стали. Нет у нас помощи, нет поддержки. Эх, были б тут хотя бы Кадир с Джеври… Пошли! Не бросайтесь больше камнями. Все равно бесполезно.

Хоть я и велел больше не бросаться камнями, Яшар с Али отошли к ограде и остались стоять, зажав камни в руках. Исмахан не отставала от них ни на шаг.

Мы издали видели, как Харпыр-бей, его жена и дети под охраной Карами спустились вниз и сели в машину. Домочадцы Карами засуетились, уложили в багажник автомобиля узелок с юфками и корзину с деревенскими яйцами. Первым из ворот выехал джип Карами, следом машина Харпыра-бея.

Али с Яшаром стали кидать камни, некоторые из них попали в стекла и кузов, но машины не замедлили хода. Остановись Харпыр-бей, не известно, чем бы дело кончилось. Но оба автомобиля набирали скорость и, окутанные облаками пыли и дыма, вскоре скрылись за холмом Бедиль.

Через полчаса Карами вернулся.

— Мужичье вы неотесанное! — набросился он на нас. — Опозорили меня, всю деревню и правительство наше! Валлахи, я этого вам не спущу! Каймакаму сообщу, в управление безопасности сообщу! Дождетесь вы у меня! Вас еще как неблагонадежных под контроль возьмут.

Поздно вечером приплелся домой Сейдо. Ни слова не говоря и не глядя ни на кого из нас, сел возле очага, задумался. Еще хорошо, что у него ума хватило не приносить в дом подарки американа. Знал, видно, какая участь их ждет. Ни минуты не потерпел бы я эти поганые вещи у себя в дому. Кинул бы в огонь — и весь сказ! Сейдо не стал ужинать с нами.

Вот так оказались под одной крышей заклятые враги. Мы друг другу в лицо не смотрели.

15. У входа в Туслог

Рассказывает Сейит.

На другой день отец с Яшаром надумали ехать в Сулакчу. Они решили подать прошение каймакаму.

— Не хотите меня слушать, — сказал я, — так посоветовались бы с умным человеком. Ничего каймакам не сможет сделать Харпыру-бею, тем более что речь идет о куропатке. Посмешищем себя выставите. Сидите лучше и не рыпайтесь. Хватит того, что над нами вся деревня потешается.

Но разве они послушаются? Я и жене велел:

— Не вздумай денег им давать, следи, чтоб зерно из амбара не взяли. А я в Анкару еду. Харпыр-бей говорил обо мне с управляющим, мне велено заполнить анкету. Мешкать нельзя. Как только покончу с делами, тотчас вернусь. Потом меня вызовут, и я начну работать. Хватит, надоело мне терпеть тут насмешки!

Наутро сел я в джип Карами, через пару часов был уже в Кырыклы, а еще через пару часов — в Анкаре. Говорят, язык и до Каабы доведет. Так оказался я у Туслога. Что за здание! Начал этажи считать — со счету сбился. Попробовал внутрь войти — не тут-то было! У входа стоят два полицейских, из наших, турок. Оба смуглые, с огромными усищами. А кроме того, двое американских полицейских негров. У всех четверых пониже спины кобуры с заряженными пистолетами. Стоят, руками кобуры прикрывают. По улице снуют машины, маршрутные такси.

— Чего тебе надо? — спросили полицейские-турки.

— Есть у меня друг, американец Харпыр-бей, — начал я. — Он охотник, к тому же инженер по самолетам. Он мне сказал: приходи сюда, тебе работу дадим, надо только анкету заполнить. Вот я и пришел к нему.

Американские полицейские, само собою, не поняли меня, а турецкие хоть и поняли, но сделали вид, будто не понимают.

— Здесь такое место… — сказали они. — Как тебе растолковать? В общем, такое, что тебе сюда входить нельзя. И не тебе одному — вообще никому постороннему, даже нам не позволено. Да и вообще, кто он такой, этот Харпыр-бей? Сюда не любого на работу принимают, парень. Даже американцев пропускают после тщательной проверки.

Не иначе как атомную бомбу здесь хранят, подумал я.

— Какую работу обещал тебе Харпыр-бей? Он управляющий, что ли?

— Сам не знаю, какую работу. Он инженер по самолетам, укрепляет воздушные силы нашей армии. Большой человек. Он приезжал к нам в деревню, был нашим гостем. Хороший человек. Обещал: приезжай, устроим тебя на работу, но сначала анкету надо заполнить. Если я его найду, увидите, он меня вмиг признает.

— Как же ты его найдешь? Тебе вход запрещен. Да если б мы тебя и пропустили, разве ты его сыщешь? Может, знаешь, в каком он отделе, в каком кабинете сидит? Здесь все не так, как тебе представляется, — сказал один из наших, турецких, полицейских, а второй молча помахал свистком на цепочке.

— Шел бы ты лучше отсюдова. Нечего тебе тут делать.

— Вы только передайте ему, пришел, мол, твой друг Сейит Бюкюльмез из деревни Дёкюльджек, сами увидите, он сразу придет. Уж он-то знает, что надо делать. Может, скажет: пропустите этого человека, ему надо анкету заполнить у нас наверху. Он ведь мой приятель. Мы ему куропатку подарили, очень красивую куропатку для охоты. Он все твердил: гуд, очен гуд. Доволен был очень. А ведь куропатка не простая, а ручная…

— Ах-ха-ха! — заржали полицейские. — Выходит, подаришь куропатку — тебе за это работу в Туслоге дадут?! Ах-ха-ха! Тогда и мы не прочь подарить хоть десять куропаток, чтоб перейти на работу в Туслог! Ну, насмешил! — Оба аж захлебывались смехом. — Да знаешь ли ты, сколько тут платят? По две-три тыщи в месяц! Даже одаджи получают полторы тыщи. И при том каждый месяц, хоть за тридцать дней, хоть за двадцать восемь в феврале.

Меня тоже смех пронял:

— Что ни скажу, вы все равно не поверите. Эта куропатка не чета другим, особенная! Видели б, какая она красивая, к тому ж приученная к охоте. Он предлагал за нее сто пятьдесят долларов. Но мы денег не взяли. Замечательная куропатка. Шурин давал за нее жеребенка, но и ему мы отказали. А знаете, что он предложил за нее под конец? Свой автомобиль!

— Кто?

— Как кто? Харпыр-бей. Тот самый, что тут наверху сидит.

— Ты ври, да не завирайся!

— Не верите? Мы не продавцы, не торговцы. Мы просто так, за здорово живешь, подарили ручную куропатку. Говорю же — она не обычная. Ее, бывало, отпустишь на волю в лесу, так она на другой день возвращается, да не одна, а с другой куропаткой. У меня есть сын Яшар, это он приручил ее.

— Ай да молодец твой Яшар! Хорошо приручил. Однако тебе все равно нельзя сюда входить, хоть ты и подарил американцу куропатку. Ничем мы тебе помочь не можем. Ты все равно не отыщешь здесь своего Харпыра-бея. А если мы даже и пропустим тебя, на других постах задержат. Здесь все не так, как ты думаешь.

— Слушай, любезный, чего вы боитесь? Съем я, что ли, ваше заведение? Мне бы только повидаться с Харпыром-беем, перемолвиться с ним парой слов, и все. Как бы устроить так, чтоб он спустился сюда? Вот вы мне не верите, а мы с ним и впрямь большие друзья.

Полицейские больше не смеялись, один из них сказал другому:

— Давай пропустим его, пусть пройдет в справочную.

— Делать им там больше нечего, в справочной, как только его выслушивать.

— Поймите вы меня правильно, — вмешался я. — Я же не по собственному хотенью явился сюда. Это он мне сказал: приходи. Иначе откуда мне знать про этот ваш Туслог? Откуда бы я узнал, что здесь передаются американские самолеты для нашей армии, что здесь служит такой инженер — Харпыр-бей?

Полицейские окинули меня взглядом с головы до ног.

— Слушай, браток, у тебя такой вид, что… Одежда латаная-перелатаная. Ты что, не мог приличней одеться? Знал ведь, в какое место направляешься. И ты в таком виде собирался сюда войти, на работу устраиваться? Не о себе, так хоть о чести нации подумал бы. Что за народ!

— Ты прав, — тихо молвил я. — Но знакомо ли тебе такое слово — «бедность»?

— Бедность, говоришь? Быть бедным не стыдно. Кто может с уверенностью сказать, что завтра не обеднеет? Но любой может в городе на рынке подобрать себе хоть и не богатую, но вполне приличную одежду. Вы, деревенские, ходите в отрепьях не столько по бедности, сколько по невежеству. Не обижайся на меня за правду.

— Я не обижаюсь. Ты прав: где бедность, там и невежество. Вот я и хочу избавиться от темноты своей. Если начну работать в городе, вся моя жизнь переменится. Ты прав. Как мы живем там, в своей глухомани, за горами, за реками? Из года в год не ведаем никаких перемен. Кто нас видит, кроме гор? И кого мы видим, кроме тех же гор?

— Ладно, слушай. Мы тебя пропустим к справочной, объясни им там свое дело. Они сообщат Харпыру-бею. Если он спустится вниз, ты сможешь поговорить с ним и, может быть, анкету заполнить. Наверх тебя все равно никто не пропустит, и не рассчитывай. Здесь с этим строго.

Прошел я всего десять шагов и оказался перед обитой железом дверью. Два негра-солдата преградили мне путь. Ни слова не сказали, только мотнули головами: стой, мол, ни шагу дальше. Я попытался сделать еще шажок, но они уперлись мне ручищами в грудь. Смотрю я на них, ни слова не говоря, а они на меня смотрят. Я им рукой показываю: пропустите, мне туда надо, а они:

— Ноу, ноу, ноу! Нельзя!

Один из полицейских-турок приблизился.

— Информейшн, только информейшн. Ему надо информейшн.

Он раз двадцать повторил это чудное слово, так что я запомнил его как следует.

— Ему надо Харпыр-бей. Информейшн.

Солдаты стали о чем-то переговариваться промеж себя, я попытался рассказать им обо всем — и про куропатку, и про охоту, и про Харпыра-бея, который пригласил меня сюда, и про то, что ни в жисть не явился 6, если б меня не вызвали. Я говорил и говорил так, словно они могли что-то понять.

Потом они стали какие-то вопросы задавать. Но я ни бельмеса не понимал. Тут только я впервые вообразил, каково приходится моим землякам, которые попадают на работу в Германию или другую страну, где их никто не понимает и они никого не понимают. Ох, несладко, должно быть, им. А солдаты то и дело повторяют имя Харпыра-бея. Спрашивают, наверно, откуда я его знаю, кто я такой, где познакомился с ним. Ну и в дурацкое же положение я попал! Попробуй выкрутись!

— Да, нужен мистер Харпыр, — сказал я. — Мистер, мистер там… — И я указал рукой вверх: мол, большой он человек. В этом здании, наверно, этажей десять, и Харпыр сидит на самом верху, не иначе. — Он инженер по самолетам… рыжий… хороший охотник. Гуд охота, гуд охота!

Солдаты в ответ лишь толкнули меня в грудь:

— Ноу! Нельзя!

Не знаю, что бы я делал, если б в этот миг дверь не открылась и не появился человек, на груди у которого висел засунутый в прозрачный конвертик пропуск. А сам человек был без шапки, с тяжелым подбородком. По виду не сразу разберешь — то ли американец, то ли турок. Остановился он, посмотрел внимательно на меня, на охранников, потом спросил их о чем-то по-ихнему, а меня — по-турецки:

— Зачем тебе нужно войти сюда?

Слава богу! — обрадовался я. Наконец сыскался хоть один, понимающий по-нашенски. Я почтительно сложил ладони у груди:

— Мой эфенди! У меня здесь один знакомый работает, американский охотник, инженер по самолетам. Зовут его мистер Харпыр. Он мне сказал, чтобы я пришел заполнить анкету. Мы с ним вместе охотились, он у нас в деревне бывал. Наша деревня — Дёкюльджек Сулакчинского ильче Анкарского вилайета. Мы с мистером Харпыром стали друзьями. Нехорошо хвастаться, но я подарил ему замечательную куропатку. Он был очень доволен, хотел дать мне денег, но я отказался. «Устрой меня лучше на работу», — попросил я. И он сказал: «Приходи ко мне в офис, мы вместе заполним на тебя анкету». Вот зачем я пришел сюда и хочу повидаться с Харпыром-беем.

— А свою визитную карточку он не дал тебе?

— Врать не буду, не дал. Но велел: приходи.

— Ладно. Но каков он из себя, этот твой Харпыр? Здесь таких Харпыров сотни работают. В Турции сорок тысяч американцев. Из них, пожалуй, тысячи две зовут Харпырами. Среди американцев Харпыры так же часто встречаются, как среди турок — Демир или Кая. Инженер, говоришь? Но и инженеров тысячи. Надо точно знать имя, фамилию, иначе не найти.

— Турецкие полицейские говорят, что здесь имеется справочная. Уж там-то наверняка отыщут нужного человека. А вот эти, — и я указал на американских охранников, — не пускают, говорят: ноу входить…

— И правильно делают. Ты должен точно указать имя и фамилию своего знакомого, номер его пропуска, комнату, где он сидит, название отдела. У тебя должна быть хотя бы визитная карточка. Тогда его вызовут сюда, вниз. Иначе ничего не выйдет, и не пытайся. Тут с этим серьезно.

Сказал — и ушел. А я остался при своем интересе. Этот господин, наверно, работает здесь переводчиком. Все-таки он больше смахивает на турка.

Подумав, я решил не уходить отсюда, постою, подожду, может, увижу Харпыра-бея, когда все начнут расходиться после работы. Остановлю его у машины, поговорю. И хоть до конца рабочего дня оставалось немало времени, я решил все-таки не уходить. Подумал было, не сбегать ли мне на улицу Йешильсеки, где живет Харпыр-бей, повидаюсь с Бетти-ханым, попрошу ее позвонить мужу. Трудно ль ей сказать в трубку: «Дорогой Харпыр, спустись вниз, тебя Сейит дожидается»? А я тем временем вернусь сюда, вот мы и встретимся. Но меня останавливала мысль, что я могу наткнуться на Теджира или Гюльджан. Опять затащат меня к себе в гости, начнут угощать. Я и так в неоплатном долгу перед ними.

Думал, думал и все-таки решился. Сел в маршрутное такси и поехал в район Чанкая. Вышел на углу, прошел мимо кондитерской, и — дальше, вниз. А вот и дом, где Теджир Али работает привратником. Тишком прокрался я мимо входа, отыскал квартиру номер десять, нажал на кнопку звонка. Дверь открыла сама Бетти-ханым. Она выглянула в узкую щелочку, так как дверь держалась на железной цепочке. Сначала она смотрела на меня удивленно, потом вдруг признала:

— О-о-о! Ты есть Сейит? Велкам^[59]! Тебе надо Харпыр?

— Да-да! Точно! Мне надо повидать Харпыра-бея.

Бетти-ханым засмеялась:

— Мой муж есть в офис.

— Ты, Бетти-ханым, есть позвонить Харпыру-бею, а я есть ходить к нему в офис. Там полицейские, они есть говорить: «Ноу, Сейит, ноу входить». Ты есть звонить мужу, он спускаться вниз. Я хотеть работа. Вместе с Харпыром-беем мы будем заполнять анкета. Понимай?

— Да, я все понимай! — подняла руку Бетти-ханым. — Я есть хорошо понимай. Очен гуд. Входи! — Она сняла цепочку, и я вошел в квартиру.

Бетти-ханым набрала по телефону номер. Харпыр-бей сразу же отозвался.

— Дорогой, — сказала она, — Сейит приходить. Он есть ждать тебя внизу. О’кей, о’кей! — и положила трубку. — Ты есть быстро идти в офис, — сказала она мне.

Я бегом спустился по лестнице. Слава богу, никого из семейства Теджира не встретил. К стоянке маршрутного такси я мчался как угорелый. Наконец я опять в Туслоге. До чего ж оно здоровенное, это окаянное здание!

— Откройте дверь! — сказал я полицейским. — Сейчас Харпыр-бей придет. Ну-ка, протрите глаза, сами сейчас увидите, врал я вам или нет.

Американские охранники аж опешили, но тут из-за двери просунулась рука Харпыра-бея, и он чуть не силком втащил меня внутрь.

По коридору мы шли с ним рядом. Миновали одну комнату, вторую, третью. И еще и еще. Я удивился — до чего ж там тяжкий дух стоит. Везде табачищем воняет, хоть топор вешай. Ну и накурили, заразы! И еще меня удивило, как много там женщин, и все до единой сверкают голыми коленками. У них и руки голые — аж до подмышек. А юбки до того короткие, что стоит нагнуться — ягодицы завиднеются. И все эти беспутницы, как на подбор, длинные да худющие. Ни одной такой, чтоб в теле была. А впрочем, какое мне дело до ихних баб?! У меня другое на уме — работа. Из-за работы я поссорился с отцом, женой, детьми. Никто из них меня понять не хочет. Им бы только встать у меня поперек дороги. Ничего, начну работать, получу деньги, налажу дела дома, тогда посмотрим, как они запоют. Небось нахваливать меня еще станут: ай да молодец, Сейдо, ай да разумник!

Одна из дверей, мимо которых мы проходили, открывалась сама по себе: к ней только приблизишься, а она раздвигается. Только перешагнешь порог, и она у тебя за спиной сама собою закрывается. У этих паршивцев каких только чудес нет! Такое разве что в кино увидишь. А вот еще одна такая самораздвижная дверь, мы прошли в нее и оказались в кабинете управляющего по кадрам. Мы сели на стулья рядом с его столом. Харпыр-бей о чем-то потолковал с ним по-своему, потом они пригласили переводчика и стали задавать мне разные вопросы и заполнять анкету. Вот тут-то и пошли неувязки. Переводчика звали Фарук, родом он из Испарты.

— В деревне проведут проверку на предмет твоей личности, — сказал Фарук. — Американский полицейский поедет в Сулакчу, побеседует в местном управлении безопасности и контрразведки. И еще вот какое правило: ты должен назвать двух людей, которые могут поручиться за тебя. Есть у тебя такие люди?

Ну и ну! Не ожидал я такого. Кого бы назвать? Кадира? Он обо мне слова доброго не скажет. Карами-стервятника? Или Ашыка Мехмеда? Джулука Али? Или Сефер из Хошафа скажет хорошо? Или Юксель Вонючка? Долго размышлять не следует. Могут, чего доброго, заподозрить, что водятся за мной какие-нибудь грешки и потому я не решаюсь никого назвать. Не хватало еще попасть им на заметку. Вот так история!

— В нашей деревне все меня знают и уважают, — сказал я наконец. — Кого ни спросите, любой хорошо отзовется. Да вот хотя бы у старосты спросите или у Карами по фамилии Джымбыл. А старосту зовут Бага Хамза. Еще можно спросить у Мемишче, Пашаджика, Юкселя, у шурина моего Кадира.

— Так, хорошо. А в ильче кто может за тебя поручиться?

— В ильче меня никто не знает, и я никого не знаю. Но можно ведь спросить у начальника полиции, у жандармов и каймакама, у муфтия^[60]. Иншаллах, они не осудят меня за то, что я из деревни алевитов^[61].

— Может, в Анкаре у тебя есть знакомые?

— В Анкаре есть Теджир Али, мой односельчанин. Он уже лет восемь или десять как живет в столице. И еще в гараже работает Идрис-чавуш из деревни Гермедже, что расположена в вилайете Чанкыры. Он в цехе смазки работает. Больше никого не знаю.

— Хорошо, Сейит Бюкюльмез, а какое жалованье хотел бы ты получать?

— Вам видней. У меня четверо детей, жена, отец-старик. Всего нас семеро. Нам здесь придется жилье снимать. Не знаю, сколько вы мне положите, но на жизнь должно хватать.

— А какую работу можешь делать?

— Я уж говорил Харпыру-бею: какое дело ни поручите, за любое возьмусь. Могу обслугой работать: отнести, принести, убрать, подать, купить, сбегать куда. Могу быть и садовником. С этим делом я, пожалуй, лучше всего справлюсь. Когда в армии служил, довелось нести охранную службу при складах, потому мог бы и кладовщиком работать. Хорошо печи растапливаю, дымоходы чищу…

— Ладно, учтем… Однако имей в виду, проверка личности будет очень серьезной. Займутся этим делом американская и турецкая полиция. Если результаты окажутся положительными, мы тебя примем на работу. А пока возвращайся домой и жди ответа.

После этого мы с Харпыром-беем спустились вниз, и он угостил меня кофе. Я так и не повидал кабинет, в котором он сидит.

К Теджиру я решил не заходить. Здесь, в Анкаре, полно автобусов, минибусов. Коли водятся денежки — никаких тебе проблем с транспортом, так что я довольно быстро добрался до Кырыклы, но, к сожалению, незадолго до моего приезда джип Карами ушел обратно к нам в деревню. Ничего не поделаешь, придется заночевать в Кырыклы. Но и назавтра меня поджидала неудача — Карами в тот день вовсе не приехал, напрасно я его высматривал до полудня. После обеда я отправился в Сулакчу — оттуда уж как-нибудь доберусь до дому.

Когда в Сулакче я выходил из машины, то представляете, кого первым увидел? Отца с Яшаром! Не знаю, заметили они меня или нет. А может, и заметили, но виду не подали. Они шли мимо сельскохозяйственного банка вниз по улице. Я не стал подходить к ним — не хватало еще здесь, при посторонних, затеять скандал. Мы разминулись, будто чужие, будто никогда друг друга в глаза не видывали. Ну и пусть. Тем лучше.

16. У каймакама-бея

Рассказывает Яшар.

Листва на чинаре, мимо которой мы шли, пожелтела, ее ветки были залиты солнцем, и множество птиц сидело на этих ветках. Медленно кружась в воздухе, опадали на землю листочки.

Дед крепко держал меня за руку, будто боялся, что я куда-нибудь подеваюсь. Так он и шел — одной рукой опирался на свою палку, другой держал меня. Наконец мы пришли к зданию, которое называлось «правительственный дом».

— Скажи-ка, любезный, — обратился дед к одаджи, — здесь ли принимает каймакам?

— Здесь, — не очень-то любезно отозвался тот. — Зачем он вам?

Пришлось объяснить:

— Нам надобно поговорить с ним насчет куропатки. — И мы рассказали ему нашу историю.

— Ну и дела! — удивился одаджи. — Сколько лет работаю здесь, чего только не повидал, а такое — впервые. Ну, дай вам бог удачи.

Он открыл дверь и подтолкнул нас вперед. Так оказались мы в комнате, где за большим столом сидел еще не старый человечек с обвислыми усами. Волосы у него были гладко прилизаны, и одет он был в рубашку с жестким воротником и галстук цвета перезрелого инжира. Перед ним на столе громоздились кучи бумаг, в руке зажат карандаш. Нахмурив брови, он что-то читал, при этом ничего и никого вокруг себя не замечал, будто сидел на дне глубокого колодца. Прошло довольно много времени, пока он наконец поднял глаза на нас.

— Пожалуйста, я слушаю, — сказал он. — Вы по какому вопросу? — И при этом смерил нас с дедом изучающим взглядом.

Дед сглотнул слюну, прокашлялся и мягко так, вкрадчиво начал:

— Мой бей! Эфендим! — Деду опять пришлось прочистить горло. — Мой бей! Красивый мой эфенди!

— Не волнуйся, отец. Говори свободно обо всем, что тебя тревожит. Я слушаю.

— Да послужат наши головы, наши сердца жертвой за тебя, — начал дед.

— Спасибо, отец, рассказывай, что тебя привело сюда. Чем смогу — помогу.

— Этот мальчик, которого ты видишь перед собой, он же тише воды, послушный ребенок…

— Хороший мальчик. Ты хочешь определить его на учебу?

— Какая там учеба! Не до того нам сейчас. Зовут его Яшар…

— Пусть жизнь его будет долгой… Рассказывай побыстрей, отец.

С трудом подбирая слова, дед поведал о случившемся:

— У этого мальчика была куропатка. Он сам ее поймал, сам вырастил, приручил. Даже если эту куропатку отпускали из клетки, она сама возвращалась домой, потому что очень любила мальчика. Отец Яшара, Сейит, вздумал получить работу у американов. Об этом знает и твой секретарь, он часто приезжает на охоту к нам в деревню Дёкюльджек. У нас кабанов много, и куропатки водятся. Так вот, одному американу-охотнику приглянулась Яшарова куропатка. Этот охотник работает в Анкаре в Туслоге. Зовут его Харпыр. Он пообещал моему неразумному сыну Сейиту, что устроит его на работу, а взамен попросил куропатку. Сейит и отдал ему. А сейчас мой внучек Яшар плачет денно и нощно, глаза у него не просыхают, об одном только и твердит: «Верните мою куропатку». Не далее как вчера приезжал этот гявур Харпыр в нашу деревню. Мы сказали ему: «Верни нашу куропатку. Две недели охотился ты с ней, пора и честь знать. Верни обратно». А он и слышать не хочет. «Нет, — говорит, — не отдам». Сел в свой автомобиль и укатил обратно в Анкару. А внучек совсем покой потерял. Мы по-хорошему просили Сейита забрать у американа птицу, но и он слушать нас не желает. Что нам сейчас делать? Какой выход найти из такого положения? Вот почему пришли мы к вашему превосходительству — как к человеку правительственному. Помоги нам — позвони куда следует, телеграмму пошли. Пускай вернут ребенку куропатку. Вот какое дело у нас…

Пока дед рассказывал, каймакам не переставал грызть кончик своего карандаша. Дед уже умолк, а он все продолжал в задумчивости покусывать карандаш. И тогда дедушка произнес:

— Этот самый Харпыр работает инженером по самолетам в Анкаре, в Туслоге. Живет в Чанкае. Наш односельчанин Теджир Али работает в его доме привратником. Харпыр живет в квартире под номером десять. Окажи нам поддержку. Ты большой человек, правительственный человек. Прикажи вернуть куропатку.

На сей раз каймакам отложил карандаш и вперил взгляд в деда.

— Слушай, старик, что ты тут мне плетешь?! Какая куропатка? Какой ребенок? При чем тут его отец? Кто просит работу у американцев? Кто охотится с куропаткой? Отец подарил куропатку американцу, а дед просит вернуть подарок! Так?

— Нет, не так.

— А как же тогда? Ничего не понимаю!

— Не я прошу, а ребенок. Вот этот мальчик — настоящий хозяин куропатки.

— Сколько лет ребенку?

— Двенадцать… Тринадцать…

— Так не бывает — и двенадцать, и тринадцать одновременно. Скажи точно — сколько ему лет?

— Тринадцать.

— Значит, он еще несовершеннолетний. Кто его опекун?

— Не опекун, а Сейит! Его отец!

— Отец отдал куропатку, а ты хочешь забрать обратно! Этого делать нельзя!

Каймакам с таким нажимом произнес слово «нельзя», что мы с дедом опешили. Почему нельзя?

— А потому нельзя, — пояснил каймакам, — что ребенок отдал свою вещь без принуждения, к тому ж опекун не возражал.

— Нет, бей, по принуждению! И нет у него опекуна, а есть только отец.

— Ты что, старик, артист? Чего комедию ломаешь? Мы с тобой друг с другом по-турецки говорим, так что мог бы и понимать меня. Я как говорю? Ребенок не хотел отдавать, но отец отдал. Выходит, отец отдал вещь по собственной воле, без принуждения. Ребенку нет еще восемнадцати. Ты ему дед, а по закону отвечает за него отец. Вот почему мы не можем принять от тебя претензию. Нет, не можем!

— Но, эфенди…

— Никаких «но»! Все! Разговор закончен! Уходите!

Дедушка совсем потерялся, тут я выступил вперед:

— Мой отец не приложил никакого труда, чтобы приручить куропатку. Я сам вырастил ее.

Каймакам рассердился, он взглянул на меня так, будто вот-вот набросится и съест.

— Ты в школу-то хоть ходил?

— Пять классов окончил.

— А что такое закон, знаешь?

— Вот пусть по закону и вернут мне куропатку.

— О Аллах, пошли мне терпение! Твой отец, детка, отдал куропатку, которая принадлежит ему.

— Нет, эфенди, она принадлежит мне.

— Ты, мальчик, несовершеннолетний, ты еще маленький. По закону тебе ничто не принадлежит, а только твоему отцу.

— Я пять классов окончил. Отец забрал ее ночью, тайком. Помогите вернуть мою куропатку.

— По закону ты не имеешь права идти против воли отца. Как он решит, так и будет. Раз отец добровольно, без принуждения отдал куропатку другому человеку, мы не можем вернуть ее назад.

— Но если ты по телефону скажешь, чтоб он вернул, он должен будет послушаться тебя и вернет куропатку, — вставил дед.

На столе у каймакама стояло два телефонных аппарата, и дед указал на них.

— Кому же я должен позвонить?

— Американу Харпыру-бею, конечно.

— Но я не знаю ни его номера, ни вообще как звонить в Туслог.

— Если ты не знаешь, то закон знает. Послушай, бей, разве это справедливо — отнимать у ребенка куропатку? К тому ж отец Яшара сделал это тишком, против воли всех домашних. О, бей, не принимай нас за бессловесных тварей. Мы полагали, что наши законы справедливые, что люди, которые стоят на страже закона, сильные и честные. Потому и пришли искать у тебя защиты от несправедливости. А ты на дверь указываешь. Разве так можно, эфенди? Ведь мы честью и правдой служим своему правительству, так пусть и оно в трудный для нас день поддержит нас. Ты здесь поставлен, чтобы законы блюсти, так пошли телеграмму американу, да построже: так, мол, и так, хоть ты и американ, а верни, сукин ты сын, куропатку мальчику. Этого будет вполне достаточно, сам увидишь. Как получит телеграмму, так на другой же день примчится сюда в своем автомобиле и привезет куропатку. А почему? Да потому что испугается! Это ему не шуточки — приказ самого каймакама, правительственного человека. Не мы у них в гостях, а они у нас, не так ли? Так пусть будут добры подчиняться нашим законам.

— Это уж ты чересчур загнул, старик, — сказал каймакам.

— Нет, не чересчур, мой бей, а в самый раз! Или, может, ты за них, за американов, и против нас? А если ты настоящий турок, то должен уметь постоять за справедливость. Когда американы справедливы, мы воздаем им по справедливости, но и сами себя не должны давать в обиду. Настоящий турок не допустит, чтоб шакал одолел льва.

— Кто научил тебя таким речам? Ваш учитель?

— Нет у нас учителя. Был, но в прошлом году выслали.

— Кто ж посеял злостные семена в ваших умах?

— Никто.

— Ты говоришь так, словно я враг справедливости.

— Что ты!.. Я только говорю о своих законных правах и о правах моего внука.

— А за что ты американцев ненавидишь?

— Я их не ненавижу. Я вообще никому зла не желаю.

— Американцы наши гости. Туслог занимается укреплением наших воздушных сил.

— Знаем… Они к нам на самолетах прилетают, всю округу прочесали, чтоб кабанов отыскать. По нашей реке проплыли на резиновых лодках, перестреляли кабанов. И еще собираются приехать. Они всю нашу живность сничтожили — и кабанов, и куропаток, и уток, и дроф. Что им ни попадается под руку — в лесах, в реках, в полях, — все истребляют. Разве гости ведут себя так? Гость должен знать свое место, а хозяин — свое. Мы понапрасну не стали б обиду в сердце вынашивать. Но этот американ отнял у мальчика куропатку. Заморочил голову его отцу обещаниями на работу устроить, а все только для того, чтоб завладеть куропаткой. И вот пятнадцать дней прошло, как он держит ее у себя, запер в стальную клетку. Подержал, и хватит! Пускай теперь возвращает. Я ему зла не желаю и ничего плохого не сделаю. Но если не вернет, то и мне придется силу применить. Вот об этом я предупреждаю тебя. Кому же, как не нашему правительству, постоять за нас?

— Ох, чует мое сердце, без подстрекательства тут не обошлось, — сказал каймакам и вновь принялся грызть карандаш. Он долго глядел на деда, будто птицелов добычу высматривает. — Хорошо, старик! Я помогу вам вернуть куропатку, но и ты в свой черед помоги мне. Скажи, кто занимается подстрекательством в деревнях?

— Договорились. Ты помоги вернуть куропатку, а я, как только замечу, что в деревне кто-то занимается подстрекательством, тотчас приду к тебе и доложу. А на сегодняшний день мне нечего сказать тебе. Никто нас ничему плохому не учит. Наоборот, все в один голос твердят нам: «Бросьте вы свою затею, не стоит из-за одной куропатки такой шум поднимать!» Но ведь куропатка куропатке рознь. Эта — особенная.

Каймакам, не выпуская кончик карандаша из зубов, продолжал сверлить деда взглядом.

— Ладно, — бросил он наконец, — пиши прошение, по всей форме, мы откроем дело. А сейчас идите, — и он глазами указал на дверь.

Мы с дедушкой так и не поняли, поддерживает он нас или нет, однако делать нечего, покинули кабинет. Обдумывая наш разговор с каймакамом, мы вновь прошли под чинарой, ветки которой были залиты солнцем и на них сидело множество разных птиц. Мы пришли к Кериму-эфенди, который писал прошения. С полчаса растолковывали ему суть нашего дела, он слушал нас, слушал, наконец не вытерпел, взорвался:

— Чего вы мне голову морочите! Из-за какой-то паршивой птицы нельзя подавать прошение властям! Отвяжитесь от меня!

— Твое дело выполнять порученное! — рассердился дед. — Каймакам велел написать по всей форме, вот и пиши.

— Я с первых дней Республики^[62] сочиняю прошения для граждан, но по такому пустячному поводу еще не доводилось. До чего ж у нас бестолковый каймакам!

Вот так, ругая на чем свет стоит и нас, и каймакама, Керим-эфенди вложил чистый листок в пишущую машинку и начал строчить прошение. В конце вышла небольшая заминка — чью подпись ставить под прошением: дедушкину или мою. Решили — все-таки дедушкину. И дед уверенно подписался, так, как я его научил. После этого отнесли документ каймакаму.

— Надо в канцелярии зарегистрировать, — сказал он.

Мы так и сделали и опять принесли бумагу.

— Хорошо, — сказал он на сей раз и продиктовал какое-то письмо своему секретарю, это письмо он отдал нам: — Теперь поезжайте в канцелярию вилайета и передайте письмо самому вали. Как он решит, так и будет. Идите, идите…

— А разве ты не будешь звонить в американский Туслог?

— Не буду. У меня нет таких полномочий.

— А вали позвонит? Вправит он мозги этим негодяям?

— Я же сказал: как вали решит, так и будет. Идите.

Письмо каймакама вместе с нашим прошением вложили в конверт, запечатали и отдали нам.

Мы вышли на улицу. Время уже перевалило за полдень. Нам сказали, что в Кырыклы пойдет минибус. И тут мы увидели отца. Дед подтолкнул меня в бок:

— Погляди, Яшар, это твой отец или я обознался?

Я всмотрелся внимательней. Да, это был он. Мы с дедом сделали вид, будто не замечаем его, и прошли мимо.

17. В вилайете

Яшар продолжает рассказ.

Только одно и было на уме у деда — хватит ли нам денег? У него припрятано в поясе немного — из отложенных на черный день. Он потихоньку доставал их, когда надо было расплачиваться за проезд в автобусе или минибусе. С тех пор как мы покинули родную деревню, деньги таяли, словно снежок под теплым ветром.

На Саманпазары мы вышли из автобуса перед ханом^[63], на котором висела вывеска: «Отель „Йалчын-палас“». Там мы заночевали. Утром, напившись пустого чаю, направились к дому, где принимает вали. Полицейские охранники преградили нам дорогу.

— Вали уехал в Эсенбога, идите к его заместителю.

Оказывается, наш президент Джевдет Сунай на обратном пути из Стамбула должен был заехать в Эсенбога, и вали отправился встречать его.

— А где принимает заместитель? — спросили мы.

— У него много заместителей. Идите вон туда, — и полицейские указали на длинную очередь.

Мы встали в хвост и начали ждать. В кабинет попали только в полдень. Заместитель вали оказался видным мужчиной, ростом повыше, чем каймакам, белолицым, безусым и с брюшком. Дед вручил ему конверт и стал рассказывать нашу историю. Тот не сразу понял, в чем суть дела, и дедушке пришлось рассказать во второй раз. И опять заместитель не понял. Дед собирался уже в третий раз начать, но заместитель остановил его:

— Понятно, понятно! И чего ты без конца одно и то же талдычишь?

Дед промолчал, а заместитель вали надолго задумался. При этом он, как и каймакам, покусывал кончик карандаша. Интересно получается: все большие начальники, когда размышляют о чем-то, непременно грызут карандаши. Я подумал, что они, верно, побаиваются американцев и, желая спрятать страх, начинают кусать карандаш.

— Вам лучше обратиться к самому вали-бею, — сказал наконец заместитель. — Я не могу вам ничем помочь. Вы хотите, чтоб вам вернули куропатку? Честно говоря, я не думаю, что вам удастся добиться этого законным путем. Может быть, вам следовало б найти влиятельного человека в партии Справедливости^[64], он бы помог вам. Правда, у вас имеется заявление по всей форме, но толку от этого не будет. Вы знаете своего депутата от Сулакчи? Его зовут Алихсан. Я-то его знаю, вряд ли он возьмется помочь вам. А если б и взялся, не в его силах решить такой сложный вопрос. Послушайтесь моего совета, только никому ни слова, ладно? Отправляйтесь-ка вы прямиком в Каваклыдере, там отыщите Назмийе-ханым, жену премьер-министра. Она очень душевная женщина. Попросите ее замолвить словечко доктору Атилле, сыну Джевдета Суная. Он пользует американских работников Туслога, да и других тоже. Замечательный человек, образованный и добрый. Говорят, он помогает нашим во всяких трудовых делах. Я лично с ним не знаком, но наслышан всякого хорошего. Говорят, будто он не раз помогал тем из наших, кто имел заведомо проигрышное дело с американцами. Надо полагать, он и ваше дело найдет как уладить. Конечно, можно было бы обратиться напрямую к Атилле-бею, но я плохо представляю, как это можно сделать. Потому и советую сначала отыскать Назмийе-ханым. Это один из путей, а второй — законный, им тоже пренебрегать не следует. Дождитесь уважаемого вали-бея. Я напишу на письме каймакама: «На усмотрение высших инстанций». Передадите это письмо вали-бею, может, ему что-нибудь более удачное придет на ум. Вах, вах, вы приехали из деревни Дёкюльджек. Деньги-то у вас хоть есть?

Разве дедушка скажет «нет»?

— Есть, — коротко ответил он.

— Тогда с богом. От души желаю вам удачи.

Дед поблагодарил заместителя вали. Он прижал шапку к груди и несколько раз низко поклонился. Я сделал то же самое. Наверно, так полагается выказывать уважение. На том мы покинули кабинет заместителя. Настроение у нас заметно улучшилось. Какой-никакой, а все-таки появился просвет. Не знаю, как решил дедушка — идти сперва к Назмийе-ханым или напрямую к доктору Атилле-бею, сыну Джевдета Суная. Уж они-то помогут нам. Я бы на месте деда пошел сперва к жене премьер-министра, тем более что заместитель сказал о ней: душевная женщина. Но ведь мой дед не слишком жалует ее мужа. Однако ради дела, может, и пойдет.

Но для начала дедушка решил все-таки дождаться самого вали. В большущей комнате — приемной перед кабинетом — собралось множество народу. Кого здесь только не было! И с какими только горестями и бедами не пришли сюда люди. Дед, притихший, сидел в уголке и ждал. Когда я пытался сказать ему что-нибудь на ушко, он часто-часто моргал глазами: молчи, мол, а то кто-нибудь услышит. Но я все-таки не утерпел и зашептал:

— Деда, пошли сразу к Атилле-бею. Он ведь сын самого президента. Американец только услышит его имя, задрожит от страха, самолично прибежит к нам с куропаткой: возьмите ее поскорей!

Дед на этот раз толкнул меня локтем в бок.

— Молчи, малыш, молчи! Ни слова больше, ради бога.

Какой-то человек,который здорово смахивал на нашего односельчанина Ашыка Мехмеда, следил за порядком в очереди. Он просматривал у всех бумаги, а потом предупреждал:

— Будьте краткими. Ожидающих много.

Наконец подошел наш черед. Мы перешагнули порог кабинета вали. Я отродясь не видывал такой огромной комнаты, таких высоких стен. Дедушка молча положил на стол конверт с письмом.

— Говорите, я вас слушаю, — сказал вали.

И дедушка начал рассказывать. А я с интересом поглядывал на вали — будет ли и он грызть карандаш? Он вертел в пальцах длинный заточенный карандаш. И вот — я собственным глазам не поверил! — он медленно-медленно поднес карандаш к губам и начал его осторожно покусывать. Вот те на! «Если мне только доведется учиться, — подумал я, — то не хотелось бы мне стать каймакамом, вали или его заместителем — чересчур много карандашей придется мне грызть изо дня в день». Вали думал, думал, потом глянул на нас в упор:

— Что ж, эта куропатка и в самом деле такая ценная?

— В самом деле, — ответил дед. — Мой внук не перестает плакать из-за нее, глаза у него опухли.

— Значит, вы настаиваете, чтоб мы забрали ее у американца?

— Иначе ребенок изойдет чахоткой.

— Ну а если он добром не захочет отдать?

— Как это — не захочет?! Позвони ему, вали-бей, скажи, что так это ему с рук не сойдет. А не ему, так начальнику его позвони. Есть же у этого самого Харпыра начальник. Позвони начальнику, скажи, чтоб немедля вернули куропатку мальчику.

— Будь это так просто, я бы сей миг и позвонил, — засмеялся вали. — Я знаю английский язык, сам бы растолковал им, что к чему. Но, к сожалению, не так это просто, как тебе думается. Дело-то деликатное. Как бы чего не вышло. Не хватало еще испортить наши отношения с американцами. Разумеется, я как вали мог бы доложить министру внутренних дел, а он в свой черед напишет в министерство иностранных дел. Оттуда, если сочтут нужным, сделают запрос в американское посольство. А это, да будет тебе известно, называется «правительственная нота». Когда дело касается отношений между двумя государствами, то ноты делаются не так уж часто и по особо важным случаям. А может быть, обойдутся приглашением американского посла в министерство иностранных дел. Министр изложит послу суть вопроса, и не как-нибудь, а в особо мягкой форме, так, чтобы это звучало не как официальное заявление, а как личная просьба. Видите, как непросто… Впрочем, подождите минутку.

Вали нажал кнопку на столе, появился его секретарь, тот самый, что сильно смахивал на нашего Ашыка Мехмеда.

— Пригласите сюда моего заместителя Вели-бея.

Вели-бей явился очень быстро.

— Скажите, — обратился к нему вали, — подумали ли вы, как уладить это дело по частным каналам?

— Эфендим, мы могли бы обратиться в официальном порядке в министерство внутренних дел. Но вопрос непростой, и думается, его будет лучше решить в частном порядке. Я кое-что придумал, но не знаю, одобрите ли вы мой план. Мне кажется, этим людям следует обратиться к Атилле Сунай-бею. Он работает в американском госпитале. Служащие Туслога лечатся у него. Не так давно одному из моих друзей понадобилось редкое лекарство, которого у нас в стране нет. Он обратился к Атилле-бею, и тот организовал все — лекарство доставили из Америки. Может быть, он и в данном случае поможет? Но выйти на доктора не так-то просто. Вот почему я посоветовал им найти подход через кого-нибудь из политических деятелей. Депутат Алихсан из Сулакчи едва ли поможет им. А вот госпожа супруга премьер-министра — женщина замечательная, вы знаете это не хуже меня. Надо бы заручиться ее поддержкой, она замолвит словечко Атилле-бею, и тогда дело, можно сказать, решится само собою.

— Я вижу, вы искренне хотите, чтобы отношения между нашими двумя государствами не оказались осложненными. Не так ли?

— Так, именно так, господин вали.

— Прекрасно! — Вали хлопнул ладонью по столу. — Прекрасно. Значит, так, первым делом пишем письмо в министерство внутренних дел. Пускай они решают этот вопрос по своему усмотрению, в официальном порядке. Рано или поздно мы получим от них ответ и в свой черед отпишем в канцелярию каймакама, а оттуда ответ придет к вам в деревню. Но вы гораздо скорей добьетесь своего, ежели обратитесь к Назмийе-ханым. Только никому не говорите, что это мы вас надоумили. Она даст вам рекомендацию к Атилле-бею. Ему тоже не говорите, что действуете по нашему совету. А может, Назмийе-ханым расскажет о вашем деле самому премьеру Демирелю. Ей видней. Лучше всего, если она посвятит своего супруга. Он сам родом из деревни и как никто другой понимает крестьян. Трудно заранее сказать, что он предпримет — обратится ли непосредственно к американским властям или воздержится от этого. Может, он поручит господину Чаглаянгилю, министру иностранных дел, разобраться во всем. Тот вызовет американского посла или позвонит ему. Уж они-то найдут общий язык. Не зря говорится: птица с птицей всегда споется. А не удастся вам заручиться поддержкой Назмийе-ханым — ищите другие подходы к Атилле-бею. Он быстренько вразумит американца, и куропатка снова станет вашей. Ну, давайте!.. Не обижайтесь.

Вали широко нам улыбнулся. Добрый, видать, человек. Мне, правда, не понравилось, как он грыз карандаш, зато он подкупил меня своей улыбкой.

Спустились мы с дедом по лестнице и оказались на площади. Стоим посреди этой площади, смотрим друг на дружку — я на деда, он на меня.

— Ты понял что-нибудь? — спросил меня дедушка.

Не могу сказать, что после разговора с вали нам стало ясно, как действовать дальше. Вот мы и стояли, держась за руки и не зная, куда направить свой путь.

— Надо идти к Назмийе-ханым. Но как ее отыскать?

— Надо отыскать Атиллу-бея, но как?

Подумавши, мы вернулись в гостиницу на Саманпазары.

18. Беседа с хозяином постоялого дома

И опять рассказывает Яшар.

На полтораста курушей купили хлеба, на двести пятьдесят — халвы, заказали чаю на двоих. Так мы заморили червячка. После этого подсели к хозяину постоялого дома. Дед начал разговор издалека:

— Если ты сейчас не очень занят, Ахмед-эфенди, давай поговорим. Почему бы тебе Не спросить, как наши дела, что нам сказал вали, что — его заместитель? Спроси также, что сделалось с письмом каймакама, которое мы привезли, сколько у нас денег осталось? Мы, по-твоему, большие чудаки, не так ли? Но ведь ты — хозяин хана, где остановились такие чудаки. Отчего ж ты нас ни о чем не спрашиваешь, свет моих очей?

— Ах, отец, — ответил хозяин, — будь я адвокатом, получил бы патент, открыл бы консультацию для всяких бедолаг. Повесил бы вывеску и стал получать денежки за то, что выслушивал бы всякого и давал советы. Однако я не адвокат. Но ежели тебе так уж неймется, рассказывай, отец. Может, присоветую что-нибудь.

В который уж раз дед начал подробно рассказывать нашу историю. Долго длился его рассказ, а он только до середины добрался. Тут по радио начали передавать народные песни. И тогда хозяин прервал его:

— Давай молча послушаем. Поет-то сама Джемиле Джевхер! Голос у ней замечательный. Вот кончит петь — продолжишь свою историю.

Дед, вижу, обиделся, но сдержал себя — как-никак беседуем с хозяином постоялого дома. Он дал нам кров над головой, готов выслушать, помочь советом. К тому ж сказал, что он не адвокат, за советы денег не берет. Он нам ничем не обязан, наоборот, мы ему. Я так считаю: человек уж тем хорош, что готов выслушать другого, посочувствовать ему. Немало хороших людей попадалось нам на пути. Что бы мы делали, если б они нас и слушать не пожелали, если бы прогнали ни с чем? Хотя, если разобраться, никто нам до сих пор ничем дельным не помог, только слушают. А проку никакого.

Джемиле Джевхер пела:

Хозяин от наслаждения покачивал головой, вздыхал:

— Что за голос у этой женщины! Медовый! А собой какова? Толстая как бочка. Я ее видел. Посмотришь, и не верится, что у нее может быть такой голос. Все в божьих руках. Бог как рассудит, так и будет — голос и внешность будто двум разным людям принадлежат. Мне знаешь какие женщины по вкусу? Высокие, с тонкой талией. И еще у женщины должен быть красивый голос. Да, женщина должна быть высокая, в поясе тонкая, но не тощая, чтобы, когда трогаешь, кости не прощупывались. И голос должен быть не как у телки, а как, к примеру, у Джемиле Джевхер. Когда окликаешь женщину, она не должна отвечать: «Чего тебе-е-е?» А должна мягко так отозваться: «Слушаю, дорогой». И пусть она подойдет к тебе тихонечко, присядет перед тобой, заглянет в глаза и по ним прочтет, чего тебе хочется. А тело у женщины должно быть не холодным, как баклажанная долма, которую только что достали из ледника, а горяченьким, как пиляв с черным изюмом. Нет, лучше всего, если она вроде халвы: положил в рот — и тает. И вот что еще…

— Ахмед-эфенди, свет очей моих, — не выдержал дед, — много разных людей я встречал, но такого болтливого хозяина хана — впервой. А еще говорят, будто в Анкаре знают цену слову! Да вы все здесь — и вали, и его заместитель, и хозяин гостиницы, — все мастаки языки чесать. Пожалуй, было б лучше перенести столицу в Йозгат.

У хозяина глаза на лоб полезли:

— Да что ты такое говоришь, старик?!

— Правду говорю! Я начал рассказывать тебе о нашем деле, ты слушал меня, а потом перебил — меня, восьмидесятилетнего старика перебил, чтоб песенки послушать. Ладно, думаю, пускай послушает. Но вот песни кончились, и ты начал перечислять, чем тебе бабы любы. Будь же мужчиной, сынок! Выслушай меня до конца, я ведь к тебе с открытой душой.

Хозяин, хлопнув в ладоши, вскочил на ноги и стал круги описывать вокруг стола.

— Нет, вы только послушайте! — возмущался он. — Я тоже много чего в жизни повидал, но такого нахального постояльца — впервой. Ладно, не будем ссориться. Рассказывай дальше. Ты остановился на том, что у твоего зятя Кадира слюнки текли при виде такой замечательной куропатки.

— Вот это другой разговор! — обрадовался дед. — Значит, на Кадире остановились. Продолжаю…

И дедушка во всех подробностях рассказал обо всех наших злоключениях и про беседу с вали рассказал. А под конец добавил:

— А насчет женщин я вот что тебе доложу. В прежние времена, бывало, встречались в Анкаре удивительные красавицы, не чета нынешним. Теперь женщины тощие да корявые, вроде засохлых сучков. Измельчала порода. М-да. И нищих на улицах стало больше прежнего. Ну, так что ты нам присоветуешь?

— Не знаю, что и сказать, дядюшка Эльван. Тебя ведь так зовут?

— Точно. Эльваном кличут.

— Так вот, не знаю, что тебе посоветовать. У меня и так в голове мысли перепутались от усталости. А ты хочешь, чтоб я в таком хитром деле разобрался. Не под силу мне, дядя Эльван.

— Трудно ль тебе совет дать? Как-никак ты хозяин гостиницы. Сколько разного люда мимо тебя проходит! С одним, другим словом перекинулся — вот уже и ума набрался. Так не молчи же, скажи что-нибудь.

— Нечего мне сказать. В моем постоялом дому умных людей не бывает, все больше дураки да простаки. Нечему мне у них научиться. Вот почему не могу я вам дать дельного совета.

— В этом ты, наверно, прав: умникам-разумникам незачем в постоялых домах останавливаться. Но ты-то сам не дурак, иначе не управился бы с таким трудным делом, как содержание гостиницы. Тут немалое умение потребно.

— Никакого особого умения не нужно. Дело-то как раз нехитрое. Я самый обыкновенный человек, и ума у меня только и хватает, что на содержание маленькой гостиницы. Решить, куда вам лучше идти — к Назмийе-ханым или к Атилле-бею, я не могу. А уж тем более не могу угадать, что скажет министр Чаглаянгиль американскому послу или что напишут из министерства внутренних дел в министерство иностранных дел или вали — каймакаму. Я для того и заделался хозяином хана, чтоб не забивать себе голову подобными вопросами. Зачем мне все это?! Живу-поживаю в свое удовольствие.

— Так нам, значит, перво-наперво пойти к Назмийе-ханым? Говорят, она хорошая женщина.

— Идите к ней.

— Или к Атилле-бею?

— Идите к нему.

— К кому же?

— Как сами решите.

— Может, не стоит ходить ни к ней, ни к нему, а взять да и вернуться в деревню?

— Возвращайтесь в деревню.

— А не лучше ли отыскать дом американа на улице Йешильсеки и вместе с нашим Теджиром пристыдить его? А то можно к жене американа обратиться.

— Обратитесь к жене.

— Не лучше ли пойти к американскому послу, а?

— К послу так к послу.

— Что же делать?

— Вон сколько дорог перед вами! Выберите одну — и шагайте!

— Подскажи хоть словечко.

— Эх, дядюшка Эльван! С какой стороны ни подступись к твоему делу, в одну и ту же дверцу упираешься. А на той дверце надпись: «Политика». Чего только не претерпел я в жизни из-за этой самой политики! За одно-единое словечко три с половиной года отсидел. С тех пор пять лет миновало, а я тогда еще зарекся с политикой связываться. Все! Ученый я! Язык-то мне поукоротили. Не задавай больше вопросов — все равно не отвечу. А вы хотите — так занимайтесь политикой. Я — простой хозяин гостиницы. Идите к своему депутату. Чем занимается этот ваш толстобрюхий Алихсан?

— Ай да молодец, Ахмед-эфенди! Здорово тебе мозги вправили! Вот каким, оказывается, делается человек, отсидев три с половиной года в тюрьме! Молодец, мой родненький! Что бы я ни сказал, ты отвечаешь: «Правильно».

— Не-е-ет! — взорвался хозяин постоялого дома. — Я тебе ни-че-го не говорил. Это ты говоришь, а я только подтверждаю. Ты мне не приписывай слов, которых я не говорил. Пойми меня верно, старик. И у земли есть уши. За мной и так хвост тянется, до сих пор состою на учете в полицейском управлении. Я тебе ни-че-го не говорил. Понял?

— Выходит, мы сами должны решать, как нам поступить?

— Решайте сами. Так оно будет правильней всего.

— Что ж, начнем с того, что завтра пойдем к Назмийе-ханым. Расскажем ей о своих бедах. Посмотрим, что она скажет, что посоветует. Где она живет, не знаешь ли?

— Не знаю. Даже если б знал, все равно не сказал бы. Дашь вам адрес премьер-министра, а потом головой отвечай. «Кто дал адрес?» — спросят вас. «Хозяин постоялого дома на Саманпазары Ахмед-эфенди», — ответите вы. Не дождетесь! Я и в самом деле не знаю, где она живет. Да и откуда мне знать? Я с ней дела не вожу.

— Ладно, тогда пойдем к Атилле-бею. Хоть его-то адрес ты можешь назвать?

— Кто такой Атилла-бей? Не припомню такого.

— Сын Джевдета Суная.

— А-а-а, этот! Но я и его адреса не знаю. И опять повторяю: даже если б знал, не стал бы вам говорить. «Откуда вам ведом адрес Суная?» — спросят вас. А вы ответите: «Хозяин постоялого дома дал». Нет, нет и нет! Не такое нынче положение, чтоб о таких вещах говорить. Поди угадай, у кого что на уме. Спросят тебя: «Где тут американский госпиталь? Мне нужно повидать Атиллу-бея». Ты скажешь в простоте душевной, а они пойдут и подбросят бомбу, и полетит все вверх тормашками. Вот так и попадаются на удочку к анархистам.

— Скажи хоть, как добраться до Йешильсеки.

— Не знаю. Ей-богу, не знаю.

— Какой же ты хозяин гостиницы, если, о чем ни спросишь, у тебя один ответ наготове: «Не знаю»?

— Какой я хозяин — тебя это не касаемо. Я со своим делом хорошо управляюсь! Я тебе выделил комнату, записал в специальный журнал — больше от меня и не требуется. Спроси номер своей комнаты — скажу. Спроси, где уборная, — скажу. Но лишних вопросов не задавай. Все это политика, а я вне политики. Так-то!

— Молодец! — опять презрительно бросил дед. — Комната-то хоть осталась за нами прежняя?

— Прежняя.

— А ключ где, в замке?

— Нет, здесь у меня.

— Давай! Пойдем к себе.

Хозяин снял с крючка на доске наш ключ и протянул дедушке.

— Пожалуйста, эфенди. Спокойной вам ночи. Желаю хорошо отдохнуть.

Дед ничего не ответил. Мы поднялись по деревянной лесенке, отыскали свой номер и легли в постель. Дедушка долго не мог заснуть, крутился с боку на бок и ворчал. То ему вспоминался вали, и он начинал его ругать, то заместителя вали ругал, то нашего хозяина. Я лежал и ждал, когда он вспомнит остальных, но так и не дождался. Он даже не упомянул Харпыра-бея. А может быть, и припомнил его, но я уже не слышал. Я спал.

19. Дом на улице Бугдай

Рассказ Яшара продолжается.

Наутро дедушка еще раз попытался выведать у хозяина, где живет Демирель. Напрасно.

— Скажи хоть, где можно узнать его адрес.

— Не знаю.

Он получил с нас за проживание и отпустил. Мы шли и шли по длинной улице, потом оказались на площади, где раньше вешали преступников, потом на проспекте Анафарталар. И дальше, дальше… А вот и площадь Улус. С четырех сторон непрерывными потоками несутся автомобили. Сколько их — не сосчитать! А народу сколько! Настоящая давка. Дед был прав — красивых девушек и женщин здесь не видать. Все бледные, худосочные, никто не может сравниться с моей Гюльнаре.

— Кого бы нам спросить?.. — буркнул дед.

— О чем?

— Как о чем? Где дом Назмийе-ханым.

— Надо не ее адрес спрашивать, а Демиреля.

— Но ведь нам нужна только она. Если спросим, как найти Демиреля, нас пошлют к нему на службу. Зря только время потеряем. Как думаешь, может, полицейских спросить? Уж они-то знают наверняка.

— А вдруг и они не скажут?

Долго мы еще ходили взад-вперед, оглядывая дома и прохожих.

— Слушай, может, спросить вон того коротышку, что торгует лотерейными билетами?

— Сам, дед, решай, я тебе в таком деле не советчик.

— Говорят, будто такие коротышки — все злюки. Не буду я его спрашивать.

Я ни на шаг не отставал от деда и в то же время глаз не сводил с памятника, что стоял на площади, — верхом на коне сидел покойный наш президент Ататюрк. Мне, честно говоря, стало малость не по себе от того, что его посадили так высоко. При жизни Ататюрк называл себя отцом народа, всегда и во всем был заодно с народом, и сейчас, хоть он и восседает верхом на коне, ему было бы самое место в гуще толпы.

Там, на постаменте, рядом с Ататюрком изображены еще трое — два солдата и женщина со снарядом на плечах. Один из солдат зорко всматривается в даль, словно стоит на страже. Кто они — эти трое, из какой деревни родом? Люди толпятся кругом, фотографируют памятник. Много их тут. Но ведь в освободительной войне участвовали не только эти трое!

Деда вдруг обуяло волнение. Он, обхватив меня за плечи, зашептал на ухо:

— Вот я и догадался, у кого спросить. Пошли-ка, Яшар, в комитет Народной партии^[65]. Там наверняка подскажут точный адрес.

— Ой, дед, ведь Народная партия и партия Справедливости соперничают друг с другом. Боюсь, не пожелают они сказать, где дом Демиреля.

— Пожелают, сам увидишь! Уж в таком-то деле они нам с охотой помогут. Мы так и скажем: нам не премьер нужен, а его супруга. В Народной партии женщин уважают.

— А ты разве знаешь, где находится комитет Народной партии?

— Не знаю, придется справки наводить.

— Зачем же идти окольным путем? Не лучше ли сразу спросить, где живет Назмийе-ханым?

— Нет, внучек, нельзя так. У кого б мы ни спросили ее адрес, нам могут и не сказать. Начнутся расспросы, подозрения: откуда мы, такие-этакие, взялись, нет ли у нас замысла подбросить бомбу в ее дом? Еще, чего доброго, полицейских вызовут. А вот адрес Народной партии нам без труда дадут. Там и разведаем, где живет Назмийе-ханым.

Чересчур сложный ход! Но в конце концов должно же нам повезти!

Дед решительно зашагал вперед. У Сумербанка он обратился с вопросом к продавцу газет:

— Где находится комитет Народной партии?

— В двух шагах отсюда, на улице Рюзгарлы, по левую руку сразу увидите.

Мы и впрямь легко отыскали нужный дом. Никто нам не помешал войти внутрь — полицейской охраны там не было. Какой-то человек высунулся из небольшого окошка, над которым висела табличка «Справочная», и окликнул нас:

— Кто вам нужен?

Дедушка сказал, что хотел бы узнать адрес Назмийе-ханым.

— Зачем вам Назмийе-ханым?

— Хотим попросить у нее немного денег, мы сильно нуждаемся, — ушел дед от прямого ответа. Впрочем, в его словах была доля правды — мы и в самом деле нуждались в деньгах. А вот другие лгут безо всякого зазрения.

— Ступайте наверх, — ответил человек из справочной.

Мы поднялись на второй этаж, там сидел мужчина по имени Ибрагим-бей. Он был до удивления похож на нашего Карами, поэтому мне сразу не очень понравился. Дед подробно, с начала до конца, поведал ему нашу историю.

— Интере-е-е-есно, оч-очень интересно! — то и дело повторял Ибрагим-бей и качал головой. А когда рассказ кончился, произнес — Выходит, так: приехал к вам охотник-американец, забрал у мальчика куропатку и уехал. Сейчас вы хотите, чтоб он вернул птицу. Я правильно понял? Для этого хотите пойти к Назмийе-ханым, она перенаправит вас к Атилле-бею, тот доложит начальнику Харпера. И кто вас только надоумил, а?

— Мы плохо поступим, если назовем имя человека, который дал такой совет, — ответил дедушка. — Тем более что нас просили никому не говорить об этом. Знаешь, где живет Назмийе-ханым, скажи. А не знаешь — скажи, где можно узнать. Если можешь предложить нам другой путь — предложи. Мы рады будем выслушать.

— Ох-хо-хо! Насмешили! Подождите минутку, сейчас узнаю для вас ее адрес. Надеюсь, вам удастся своего добиться. Мне помнится, Демирель живет на улице Бугдай, но номера дома не знаю. Лучше всех осведомлен в таких вопросах наш Недждет, он журналист.

Ибрагим-бей потянулся к телефонному аппарату, набрал какой-то номер и заговорил:

— Недждет, золотко, это ты? Ну-ка, скажи быстренько, где живет Демирель? Ага, на углу улиц Бугдай и Гюниз… Там полицейские стоят… Спасибо, дорогой!.. Да, я прочел, очень понравилось. Поздравляю, отлично у тебя получилось. Ну пока, до свиданья.

Ибрагим-бей написал для нас адрес Демиреля на бумажке.

— Выйдете отсюда, сядете в маршрутное такси в сторону Газиосман-паша, — сказал он, передавая нам бумажку с адресом. — А впрочем, садитесь лучше на автобус, это стоит дешевле. Отыщете улицу Бугдай, там спросите, где дом Демиреля. Смело спрашивайте, никого не бойтесь, даже полицейских. Ступайте!

Деду моему не нравится, когда вот так говорят: «Ступайте».

На остановке мы сели в автобус, заплатили за два билета по полсотне курушей. Ехали долго, по многолюдным улицам. Когда автобус проезжал мимо Дома Армии, я успел заметить, как оттуда выходил один офицер с женой и дочкой. На жене был костюм чернильного цвета, а на дочке — белый жакет и белая кепочка. Дочка была прехорошенькая. И еще мы видели высоченный домище — небоскреб называется. И еще — парк, где живут лебеди. Ехали мы, ехали, потом сошли и ходили пешком, тоже долго. И вот наконец оказались перед двухэтажным домом с палисадником. Четыре полицейских охраняли вход в дом Демиреля. Они обступили нас с дедом со всех сторон и давай допрашивать: кто мы такие, откуда взялись, не воры ли мы, не грабители?

— Выбирайте слова! — рассердился дед. — Разве похожи мы на воров? Вот адрес, который нам дали в партии. — И дедушка сунул полицейским под нос бумажку с адресом, однако не сказал, в какой именно партии мы ее получили. — Нужно нам повидать Назмийе-ханым. Есть у нас к ней дело…

— Кто дал вам адрес?

— Ибрагим-бей.

— Какой такой Ибрагим-бей?

— Чего не знаю, того не знаю. Назвался тот господин Ибрагимом-беем, а может, ослышался я, и зовут его Исмаилом-беем. Какая вам разница? Сами мы родом из деревни Дёкюльджек в Сулакче. Оттуда пришли. И хоть мы не из деревни Исламкёй вилайета Испарта^[66], однако ж такие в точности простые крестьяне, как тамошние. Беда с нами приключилась. Непременно надо повидать жену Демиреля — она одна может выручить нас.

— Пожалуйте вот сюда, — предложил один из полицейских и провел нас в закуток, огороженный камышовой оградкой. Там он внимательно осмотрел нас, ощупал одежду. Наверно, искал оружие или бомбу или еще чего-то. — А теперь проходите, — сказал он. — Нажмите на кнопку звонка, вам откроют. Не обижайтесь, такая у нас служба. Времена сейчас, сами знаете, неспокойные, а живет тут как-никак премьер нашего государства. Долг есть долг.

— Да пошлет вам бог здоровья, и всегда выполняйте свой долг так же прилежно.

На звонок дверь открыла какая-то женщина в шальварах, вся из себя гладкая да чистая, однако сразу видать — деревенская. Верно, прислужница.

— Что угодно? — спрашивает.

— Нам бы повидать Назмийе-ханым… Мы ненадолго, минут на пять, не больше.

— Полицейские осмотрели вас?

— Осмотрели и отняли бомбы.

— Вспомоществование будете просить у ханым?

— Нет, у нас другого рода дело.

— Секретное?

— Прости, доченька, но мы стольким людям рассказывали наше дело — и каймакаму, и вали, и полицейским, — что у меня уже язык заплетается, а ведь еще предстоит с госпожой беседу иметь. Не проси, милая, чтоб мы и тебе рассказали.

— Ну проходите. Перед лестницей сбоку вход в залу, там и подождете, а я тем временем доложу ханым.

Мы оказались в просторной комнате. Ах, какая то была комната! Какие окна, занавеси на окнах, кресла, шкафы, стеклянные витринки! Я такой красотищи в жизни не видывал. Вот каков он должен быть — дом для жилья. Мы глянули на эти кресла, на свою одёжу и решили, что не след нам сидеть в этаких креслах. Ничего, подождем стоя. А придет госпожа, увидит, каковы мы, — пускай сама решит, предлагать нам сесть или нет. Предложит — сядем. И вот стоим мы, стоим, ждем. Входит в залу та же самая женщина, что дверь нам открыла.

— Вы чего стоите? Ну-ка, садитесь! Эти кресла для того и поставлены, чтобы сидеть в них. Госпожа велела спросить, не голодны ли вы. Хотите кушать — принесу пирожки и чай. Или кофе лучше? Я не от своего имени спрашиваю, госпожа велела.

Дед, довольный, улыбнулся.

— Ничего нам не надо, дочка. Повидать бы только госпожу, передать ей нашу просьбу.

— Нет, уж коли пришли, будьте любезны отведать чаю или кофе. Без этого никак нельзя. Я принесу чай с пирожками.

Эта женщина была чернявенькая и худая. Она очень легко ступала по коврам. Через минуту она появилась опять, неся на подносе чай и блюдо с пирожками. Она придвинула к деду поближе низкий столик, а на другой такой же передо мной поставила чашки и пирожки. Они были с мясом и с сыром.

— Здесь неподалеку есть кондитерская, — сказала она. — Там пекут эти пирожки и доставляют сюда специально для угощения посетителей. Раз в месяц приходит счет от кондитера, и мы расплачиваемся. Не думайте, будто госпожа сама печет их. Назмийе-ханым только и умеет, что за собой ухаживать да на свежем воздухе гулять. А ежели господин премьер куда направляется, он непременно берет с собой супругу. Детей у них нет. Мое дело — следить за порядком в доме, чтоб чисто было. Я и в спальной комнате убираюсь. Ах, уж коли быть на этом свете чьей-нибудь женой, так только премьер-министра…

— Что ты такое говоришь, дочка! Не знаю, как тебя зовут. В каждой стране есть свой премьер, и у каждого премьера есть жена. Не забывай, чей хлеб ты ешь. Я, честно говоря, не слишком жалую партию Справедливости. Но то, что ты говоришь, не очень хорошо.

— Ну-ка, повтори, что ты сказал! — вскинулась служанка, уперев руки в бока. — Повтори! Не жалуешь, значит, партию Справедливости?! И откуда ты такой выискался? Зачем сюда пришел? Кто тебя звал?

— Да-а, я не член партии Справедливости. Что из того? Но я ведь турок, не чужеземец какой! Уродился я в деревне Дёкюльджек Сулакчинского ильче. Я гражданин этой страны. И как гражданин имею право прийти к Назмийе-ханым. Не так ли?

— Пейте, пейте чай, пирожки ешьте. Небось с утра голодные ходите. А уж решится ваше дело или нет, это еще неизвестно.

Ну и народ в этих городах! До чего ж люди быстро меняются, как только переселяются на жительство в город! Двуличными становятся. На лице одно написано, а в душе — другое. Трудно понять, какие они по сути своей. Не то что мы, деревенские. Вот эта женщина только что открыла перед нами свое истинное лицо. Она так говорила о Назмийе-ханым, будто та у ней в должницах ходит. Уж то хорошо, что она не прикидывается этакой овечкой, а в открытую лепит, что думает. Не знаю, как деду, а мне эта женщина понравилась. Мне даже показалось, будто она чем-то на мою маму смахивает. Только мама попроще, не такая разбитная. Зато мама самая умная, самая лучшая на всем белом свете.

Как раз в этот миг дверь залы отворилась, и вошла Назмийе-ханым. Она словно бы утопала в целом облаке ароматных запахов. Я хорошо знаю деда и потому уверен, что он сейчас мысленно воскликнул в адрес Назмийе-ханым: «Ай да молодец!» Женщина она была рослая, в теле, вся из себя аппетитная, как баклажанная долма. Мы быстро поднялись на ноги.

— Сидите, сидите, пожалуйста! — нараспев произнесла Назмийе-ханым.

Она не спеша оглядела нас с дедом с головы до ног, потом спросила:

— Вы из Испарты?

— Нет, из Сулакчи.

Еще раз скользнув взглядом по дедушкиной одежде, она перевела глаза на меня.

— Какой славный мальчик. Как его зовут?

— Яшаром его зовут, госпожа. У него приключилось большое горе.

— Отчего вы не едите пирожки? Угощайтесь, пожалуйста. Как от яда есть противоядие, так и на горе, беду управу найти можно. Если будет в наших силах, развеем мы вашу заботу. Так в чем дело?

— Многим мы рассказывали о нашей беде. Кто на смех нас поднимает, кто отмахивается: какая, мол, это беда? Что говорить, на каждую гору свой туман садится: на большую гору — большой, на маленькую — малый. Но ведь и малой горе ее туман большим кажется. Так и мы — никак не можем просвет в тучах сыскать.

Назмийе-ханым дедушка понравился, решил я. Вон как умно разговор повел, и голос у него сделался мягкий, как масло, уважительный.

— Покороче, пожалуйста. Чего вы у меня просите?

Издалека повел дед свой рассказ, с того самого дня, как я поймал птенца, как выходил его, как приручил. О нищете в деревне рассказал дед, об отце, который промышлял торговлей вразнос, как он нанялся сторожить мельницу, как записался поехать в Германию, но только его очередь никак не подходит. Поведал и о семействе Теджира Али, и о поездке отца в Анкару, об его знакомстве с американским охотником, о приезде Харпыра в нашу деревню, о приеме, который ему оказали в доме Карами, об охоте, о том, как американцу понравилась моя куропатка, о подаренном ковре. И еще о том, как отец соблазнился обещанием работы и решил отдать мою куропатку Харпыру. И наконец о том, как отец украл куропатку, хоть и знал о моей привязанности к ней, как самолично отвез ее в Анкару и вручил американцу. Обо всем рассказал дедушка — о том, что Харпыр работает инженером по самолетам в Туслоге, что мы ходили к каймакаму, как он отделался от нас, но мир не без добрых людей, и нас надоумили обратиться к ней, Назмийе-ханым, такой доброй и милосердной. И вот мы пришли и просим помочь.

Слушая долгий дедушкин рассказ, госпожа то низко склоняла голову, то вскидывала взгляд на меня с дедом, то руками теребила свое платье, то в задумчивости поджимала губы. Надо отдать ей должное — она не грызла карандаш.

— Значит, вы пришли ко мне, потому что не видите возможности законным путем вернуть куропатку? Но ведь и я не всевластна. Я не знаю этого американского инженера. Если б я была знакома с его женой, то поговорила б с ней, попробовала б объяснить, как ребенок привязан к птице и как это важно — вернуть ее ему. Но ведь я не знаю этих людей… Как же я могу помочь вам?

— А вот как, дочка, — ответил дед. — У Джевдета Суная есть сын Атилла-бей, он доктор и работает в американском госпитале. Работники всяких там туслогов-муслогов ходят к нему, когда хворают. Атилла-бей знает все их начальство. Говорят, он вообще всех американов знает. Хорошо бы замолвить ему словечко, пусть вызовет к себе этого американа, отчитает как следует и прикажет вернуть куропатку. Ежели мы сами попросим Атиллу-бея, то он просьбу нашу вряд ли уважит. Нам не хочется идти супротив закона, не хочется поднимать бучу. Но все, к кому до сих пор мы обращались, только смеются, заслышав, что речь идет всего лишь о куропатке, и никому из них дела нет до того, что ребенок может умереть в разлуке со своей птицей. Но суть-то, ежели разобраться, вовсе и не в куропатке, а в том, что какой-то инженер, потому-только, что он американ, что богатый, что на его стороне сила, ведет себя у нас в стране, как ему вздумается, пренебрегает справедливостью и законом. Тот, кто может отнять самое дорогое у тринадцатилетнего ребенка, способен и на худшее. В другой раз он отнимет игрушку у трехлетнего младенца, обидит его отца с матерью. А нам говорят, будто мой внук несовершеннолетний и будто отец является его опекуном, следовательно, имеет право отнять у него куропатку. Вот почему мы пришли к тебе, Назмийе-ханым. Можешь и ты посмеяться над нами — воля твоя. Но ведь ты могла бы шепнуть словечко Атилле-бею, он в свой черед — начальнику Харпыра, а тот найдет способ вправить мозги подчиненному…

Деревенские шальвары все туже обтягивали колени служанки, а в ее глазах вспыхнул лихорадочный огонек, она сверлила взглядом то меня, то деда, то Назмийе-ханым. Казалось, попадись ей сейчас, под горячую руку, Харпыр-бей, уж она бы его отколошматила! Эта женщина явно на нашей с дедом стороне. Проняли ее, видать, дедушкины речи до глубины души.

— Немало на этом свете людей неуважительных, — вставила свое слово прислуга. — Даже среди американцев. А нам без конца твердят: они такие культурные, такие развитые…

Кровь отлила от смуглых щек Назмийе-ханым.

— Я расскажу обо всем Сулейману, — молвила она наконец. — А при удобном случае поговорю и с Атиллой-беем. Наберитесь терпения. А пока угощайтесь, пейте чай. Я благодарна вам за то, что вы видите во мне свою опору. Чем смогу, помогу. А сейчас извините, меня наверху ждут. О результатах вам сообщат. Ну, мне пора…

И Назмийе-ханым покинула комнату. Тут служанку как прорвало:

— В Испарте, Анкаре, Адане, Адыямане — по всей нашей стране, а может статься, по всей Азии и Африке, тяжко живется беднякам-крестьянам. И кто только взвалил столько горестей и бед на наши плечи? Кто зазвал к нам американцев? Они зарятся на наше добро, подавай им уж и наших куропаток! А сами не дадим, так силой отнимут. Отнимут и обратно не вернут. Да! Вряд ли Назмийе-ханым поговорит с Атиллой-беем, а если и поговорит, не станет Атилла-бей заступаться за вас перед начальником инженера. Гиблое ваше дело. Берите пирожки, не стесняйтесь. Мои хозяева получают жалованье из наших с вами денег, так что можете кушать как собственное. А получают они в месяц поболее, чем десять, а то и тридцать таких, как мы, получаем в год.

Мы поели пирожков, напились чаю и уже собирались распрощаться, как вдруг зазвенел звонок: «Дзинь!» Служанка стремглав кинулась наверх, а мы решили дождаться ее возвращения — еще, чего доброго, пропадет что-нибудь, и подумают на нас. Через минуту-другую служанка вернулась, неся в руках столировую бумажку.

— Ханым передает эти деньги вам, — сказала она и протянула деньги дедушке.

Нету, ну ей-же-богу, нету на всем белом свете человека столь же гордого и достойного, как мой дед! Видели б вы, как он отпрянул назад при этих словах служанки. Будто его током ударило.

— Нет! Ни за что! — вскричал он. — Мы не за подаяньем пришли сюда. Мы не нищие, у нас есть деньги. А если б и не было, то ничего в том постыдного нет, обойдемся. Обходились же до сих пор, не померли.

Служанка, сощурив глаза, смерила нас с дедом взглядом.

— Где ночуете?

— В хане на Саманпазары.

— Чем питаетесь?

— Хлебом. Иной раз халву покупаем, маслины.

— Так вот что я вам скажу: берите эти деньги и тратьте как свои. Того, что у вас есть, ненадолго хватит. Кончатся — что будете делать? У кого в долг возьмете? У вас же здесь никого нет. Назмийе-ханым сказала: «Мне очень понравились эти люди — и старик, и мальчик, особенно мальчик. У него такие добрые глаза». Да, у моей хозяйки с уст мед течет.

И служанка силком всучила нам столировую бумажку.

20. В американском госпитале

Опять рассказывает Яшар.

— Нет у меня никакой уверенности в том, что Назмийе-ханым поговорит с Атиллой-беем, — сказал дед, когда мы вышли на улицу. Он надолго поник головой, задумался о чем-то, наконец произнес — Давай-ка сами пойдем к этому господину.

Мы подошли к полицейскому и спросили, где находится американский госпиталь. Он удивленно взглянул на нас:

— Зачем вам американский госпиталь?

— Там работает Атилла-бей, наш земляк. У нас к нему дело.

Оказалось, госпиталь расположен совсем неподалеку. Полицейский подробно объяснил, как добраться туда, и мы легко нашли дорогу. Вскоре мы очутились перед огромным угловым зданием. На этой улице все дома огромные, один больше другого. Госпиталь был обсажен акациями, перед главным входом стояло множество машин. В дверях нас задержали:

— Стой! Кто такие? Чего вам здесь надо?

Наверно, нас приняли за попрошаек. Дед уверенно объяснил, что нам надобно повидать Атиллу-бея.

— Здесь работают два Атиллы-бея. Который вам нужен?

— Атилла Сунай. Направила нас сюда Назмийе-ханым. У нас к нему важное дело.

Охранники при входе были турками, и большинство врачей, которых мы увидели внизу, тоже были турками. Но временами по лестнице торопливо пробегали медсестры-американки в белых халатах.

— Атилла-бей знает вас?

— Нет. И мы его тоже не знаем. Но вали, его заместитель и супруга нашего премьера Назмийе-ханым знают Атиллу-бея.

— Ладно. Здесь имеется специальная комната для свиданий, идите туда. Атилла-бей, как только освободится от приема больных, спустится к вам. Мы известим его. Но он еще не скоро может освободиться.

— Ничего, подождем. Только б он не уехал сразу домой.

В комнате, где нам пришлось ждать Атиллу-бея, на стенах висели разные картинки, в том числе и голые женщины. На некоторых изображались гнойники и нарывы, на одной лицо девушки с высунутым языком, еще была картинка, где изображался ребенок с опухшей селезенкой. А еще на одной был нарисован какой-то плод вроде персика, изъеденный червями. За окнами слышался уличный шум. Мимо госпиталя проносились такси, минибусы, грузовики. Здесь было прохладно, как в горной пещере.

Долго нам пришлось ждать, пока наконец на пороге комнаты появился человек в очках.

— Я доктор Атилла. Кто ждет меня?

— Мы, — отозвался дед. — Присаживайся, Атилла-бей, у нас к тебе долгий разговор. Мы пришли с просьбой.

— О чем же вы хотите просить меня?

— О куропатке. У этого мальчика, моего внука, отняли куропатку.

— Простите, но какое отношение имею я к вашей куропатке?

— Сейчас объясню. Дело в том…

— Постойте, кто вас направил ко мне?

— Не задавай вопросов, на которые мы не можем ответить. Тот, кто направил нас к тебе, просил не называть своего имени. Мы побывали и у Назмийе-ханым, просили ее поговорить с тобой о нашем деле, но, честно говоря, нет у нас уверенности, что она поговорит. Вот почему пришли сами.

Трудно было разобраться, сердится ли Атилла-бей, нет ли. Он покачал головой, сел на стул рядом с нами и сложил руки на коленях.

— Итак, я слушаю. Рассказывайте.

И вновь пришлось деду рассказывать обо всем, что с нами приключилось, не упуская ни одной подробности. Он даже назвал номер дома и квартиры, где живет Харпыр-бей, сказал, что супругу американца зовут Бетти. А закончил рассказ такими словами:

— Говорят, будто в нашей стране блюдут законность. Так ли на самом деле? Есть у нас каймакамы и вали, которые обязаны блюсти законы. Но ведь получается, что все это — пустые слова. Куда только мы ни обращались с нашим делом, нигде поддержку найти не можем. Не можем вернуть себе то, что нам принадлежит по праву. Случается, несколько бедных крестьян распашут и засеют землю, принадлежащую какому-нибудь бею. Уж такой трам-тарарам поднимается! Тут-то все и припоминают о законах, о священном праве на собственность. А когда у тринадцатилетнего ребенка отнимают куропатку, никто и глазом не моргнет. Просим тебя, разберись.

Атилла-бей с тяжелым вздохом отвернулся и надолго притих. Я видел, как за стеклами очков часто-часто дергаются его веки.

— Мой отец — президент, и люди думают, будто я тоже наделен властью. Но ведь это не так! Я работаю обыкновенным врачом. И моя жена врач. Мы собственным трудом зарабатываем себе на жизнь. Зачем же люди обременяют меня различными просьбами? У меня нет времени заниматься всеми этими делами. У одних земельные споры, у других — имущественные, у третьих — дела частных фирм, фабрик, заводов… Мне пишут, донимают телефонными звонками. Сильна в народе привычка считать, что члены семей политических деятелей причастны к управлению государством. Моей матери тоже докучают разными просьбами. Однако ваше дело несколько иного рода. Ни вали, ни каймакам не могут его решить. Куропатку американцу отдал отец этого мальчика, так? Давайте рассмотрим вопрос не с законной точки зрения, а просто с человеческой. Я учился в Америке, хорошо знаю американцев. Чудной народ, скажу я вам. Стоит им выехать за границу, как сразу начинают вести себя совсем не так, как дома. Становятся самоуверенными, развязными, нахальными. Есть в этом отчасти и наша вина — сами же и потворствуем им. Вот твой сын, старик, самолично взял и отвез Харперу куропатку. По твоим словам, куропатка совершенно замечательная. Так мог ли американец устоять от соблазна и не принять ее в подарок? Любой на его месте повел бы себя точно так же… У американцев в руках доллары — самая стабильная в мире валюта. Так вот, случается, некоторые девушки с готовностью отдаются им за доллары, а потом начинаются разговоры: где, мол, законность, где справедливость? Виноваты ли в таких делах американцы? На мой взгляд, не виноваты. Вот и твой сын собственными руками отдал куропатку. Виноват ли Харпер-бей?

— Две недели продержал он ее у себя. Пусть теперь возвращает. Ведь просили же его, умоляли. Так нет, укатил в своей машине и увез птицу.

— Куропатка, говоришь, замечательная? Честно говоря, я сам, наверно, не захотел бы такой подарок возвращать. И мой отец — большой ценитель куропаток. Доведись ему увидеть такую редкостную куропатку, и он, может, захотел бы ее купить. У каждого из нас свои слабости, свои пристрастия. Так люди устроены… Вам следовало беречь свое сокровище. А сейчас поздно сокрушаться. После драки кулаками не машут… — Атилла-бей достал из кармана какой-то листок и начал писать. — Однако я сделаю себе заметку на память, — сказал он. — Значит, так: авиационный инженер Харпер из Туслога, жену зовут Бетти, проживает: Йешильсеки, квартираномер десять, привратника в его доме зовут Али. Пока достаточно. Будет возможность — займусь этим делом. А сейчас, с вашего разрешения…

Он встал, потирая руки, и вышел. Тотчас появились служители и выпроводили нас на улицу.

Стоя перед госпиталем, мы в растерянности озирались по сторонам: куда идти, что делать? Не оставалось нам ничего иного, как возвращаться в постоялый дом. Поживем — увидим. Аллах милостив, подскажет нам дальнейший путь.

И снова предоставили мы наше дело на волю Аллаха.

21. Поиски в деревне

А дальше рассказывает Сейит.

Значит, так: анкету я заполнил, вернулся в деревню и стал ждать ответа. Одно из двух, думал я: либо Харпыр-бей письмецо мне отпишет, либо сам заявится на охоту, заодно и ко мне наведается. Пренепременно заглянет, хоть на десять минуточек. Разве что испугается, что наши опять на него нападут. Ну и сраму я натерпелся! Стыдно ему в глаза взглянуть. Впрочем, он человек разумный, понимает, что к чему, одно слово — инженер. Неужели не поймет, что каждый только за самого себя в ответе?..

А в Сулакче я и впрямь видел наших. Вот уже несколько дней прошло, а они все не возвращаются. Забыли дорогу домой, что ли?

Честно говоря, я не слишком переживаю. В конце концов поймут отец с Яшаром, на чьей стороне правда. Получу вот работу, тогда посмотрим, кто из нас по-настоящему благородный, а кто — бессердечный. Я ведь не о себе одном хлопочу, не за себя одного болею душой. Никому из нас нет больше смысла оставаться здесь, в деревне, и гнить заживо. Не я один в город тянусь. Народ туда валом валит. Есть в этом, значит, какой-то резон. Выгода? А кто не гонится за выгодой? И почему именно я должен оставаться здесь? Чем плохо жить в Анкаре и работать у американцев? Не беда, что не удалось в Германию уехать. Бог даст, и здесь своего добьюсь. Тогда они убедятся, кто прав. Эх, только б с полицейской проверкой прошло все гладко. Карами говорит, это самое обычное дело. Одного спросят, другого, запишут с их слов, подошьют записи в личное дело, а там, глядишь, и милости просим на работу. Не я один такой, всех, оказывается, проверяют. А как только начну жалованье помесячно получать, вот тут-то отец и увидит, каков у него сын. Пожалеет еще, что из-за какой-то негодящей куропатки всю душу мне выел. Кто еще, как не я, обогреет его последние денечки? Что ж я, злыдень какой? Сердце мне говорит, что я прав, что на верном пути стою. А когда сердце что-то говорит, это и есть совесть. Моя совесть чиста перед отцом и перед сыном.

Да, совесть меня не мучит, и потому я спокойно сплю по ночам, а когда надобно по дому что-нибудь сделать, я делаю. Ну, а когда дел никаких нет, спокойно гуляю по берегу реки. Терпения мне не занимать. Жду весточки от американского охотника.

В Похренке живет мой давний приятель по армейской службе, Джемаль. Есть у него сынок Али, тезка моего старшего. Так вот, решил Джемаль обженить своего Али, пока в армию не призвали. Получил я от него приглашение на свадьбу. Нельзя не уважить. Из всей нашей деревни меня одного пригласили. Как-никак мы с Джемалем давние дружки-приятели, на службе сроднились, прямо как братья. Кой-как наскреб несколько курушей и отправился в Похренк. До Сулакчи доехал в джипе Карами, оттуда уже рукой подать, моторка ходит. Пока ждал лодку, повстречал на берегу знакомцев из деревни Агайли. Они туда же путь держали. Ну, вместе и поехали.

А в Похренке нас встретили с музыкой. Пришлось подать давулджи целую лиру. Поздравил я Джемаля, поцеловал сынка его Али в глаза.

Когда парень женится, считай, конец его волюшке пришел. Не потому ли перевелись у нас в деревнях такие смельчаки и герои, как Кёроглу? В дом Сулеймана, старшего брата Джемаля, пришел курд Осман. Мы там как раз сидели с еще несколькими мужчинами, вели беседу. Один из гостей по имени Халло рассказывал остальным, как десять лет тому назад у него чиновники министерства все деньги вытащили. В это время с улицы донеслись какие-то крики.

— Пойду взгляну, — говорит курд Осман, — что там случилось?

Мы тоже вышли. Оказалось, прямиком в нашу сторону бежит кабан. Адило — за ним следом.

— Эх, мне бы коня да ружье! — вскричал курд Осман.

Но до Османова дома неблизко — вниз по склону. Тогда привели коня Халло, кто-то протянул свое ружье, патроны. Курд Осман вскочил в седло и погнал коня. Они с кабаном шли в лоб друг дружке. Осман чуть заметно потянул узду, и конь взял немного вбок. Я уже слышал, какой отличный охотник курд Осман, и вот довелось увидеть его в деле собственными глазами. Женщины, девушки забрались кто куда мог повыше, чтоб лучше видно было, — кто на веранду, кто на крышу. Ребятня вскарабкалась на холмы да пригорки. Кабан, значит, идет аж от дубняка, от Эскикале. Выходит опять же, все кабаны в округе берутся из нашей деревни и ее окрестностей. Но если сейчас я скажу об этом, подумают, будто я хвастаюсь.

Курд Осман заставил кабана свернуть к речному берегу, а сам понесся следом. Сначала он вроде как не спешил, только позже прибавил ходу. Вот это охотник! Знает свое дело! На полном скаку всадил он одну за другой несколько пуль в зверя. Интересно, сколько ему придется еще стрелять, пока уложит кабана? Тут Осман развернул коня и, описав петлю по склону, вышел навстречу зверю со стороны дубняка. Взяв еще немного вбок, опять выстрелил. Кабан пробежал шагов десять и замертво свалился на песок. Музыканты со всех ног кинулись к тому месту. Адило тоже побежал, он на ходу достал свой пистолет и давай палить в воздух. Джемаль подбежал к курду Осману, помог ему спешиться, поздравил с удачной охотой. Народ обступил Османа со всех сторон, все поздравляют его, хлопают в ладоши.

— Ну и здоровенный вепрь! Мяса в нем, что в восьми баранах. Ну, Джемаль, в самый раз хватит гостей накормить! — смеясь, сказал курд Осман, и все, подхватив его шутку, весело засмеялись.

А тут и угощенье подоспело. Кто-то исподволь, этак с подходцем, поинтересовался у хозяев, подадут ли к столу напитки покрепче? Сам не пойму отчего, но на душе у меня было неспокойно. Курд Осман включил и меня в число гостей, желающих выпить покрепче. Принесли богма и вино, подали кебаб из молодого барашка. Мы приступили к трапезе. Курд Осман не знал меня по имени, но почему-то решил, что меня зовут Хайдар, так он меня и называл. Мне не захотелось поправить его. Хайдар так Хайдар. Какая разница? Он рассказывал, как три месяца тому назад он пристрелил кабана в Шами, около мельни Халима. Тушу он не стал забирать, оставил где была. Чобаны подобрали ее и отнесли американцам. Те дали чобанам деньги за кабана. — Говорят, будто сейдимлинцы едят кабанятину, — обронил Осман. Никто его не поддержал. — Эти паршивцы никогда не выбрасывают отстрелянных кабанов, — продолжал он. — Что ж они делают с ними, как не съедают?

Слышали мы уже такие разговорчики! Только не больно верится. Однако курд Осман не унимался. Ну и трепач! Ему б только языком молоть, никому слова не даст вставить.

— Вот что я вам скажу, братья: пить нужно умеючи. Сначала надо съесть мяса, потом выпить ракы, а потом — закусить чем полегче. Кто безо всякого смысла принимает спиртное, тому быстро в голову ударяет, и он начинает почем свет ругаться на товарищей-сотрапезников. Такой, глядишь, и дорогу домой не сыщет… Вот ты, дорогой Хайдар, — обратился он ко мне, — навроде как из деревни Дёкюльджек, так? Скажи, есть там у вас такой Сейит? Тут на днях приезжали господа из службы безопасности. Интересовались этим вашим Сейитом. Специально меня вызывали, выспрашивали. Говорили, будто он собирается устроиться на работу к американцам. «Я с ним близко не знаком, — ответил я, — но могу поручиться, что он хороший человек. Отца его знаю, он из благородной семьи». Ко мне частенько по таким вопросам обращаются. Наш староста всегда ко мне направляет. Только имей в виду, Хайдар, этот разговор должен остаться промеж нас. Смотри, не проболтайся Сейиту, он ничего знать не должен. Думаю, они еще кой-кого поспрошают.

У меня внутри так все и оборвалось. Вон оно, оказывается, как серьезно дело поставлено, даже у курда Османа справки наводят! Вай-вай!

Я вернулся из Похренка со свадьбы, а отца с Яшаром все нет и нет. Миновало еще два дня. Американский самолет низко пролетел над тугаями.

— Они с самолета польют заросли бензином и подпалят, — сказал Карами. — Сгорят дикие маслины, тамариск. Все здесь в пепел обратится.

Так оно и вышло на самом деле. Вскоре нагрянули охотники на джипах, пикапах, других машинах. В основном американцы, но попадались среди них и турки. Они развели костры, подпалили тугаи. Пламя взметнулось аж под небеса. Бог ты мой, что началось! Тамариск и дикие маслины пылают как спички. А охотники выстроились рядком и приготовили ружья. Некоторые из наших деревенских присоединились к ним, кто с ружьем, кто с топориком. Первыми взлетели дрофы, следом выскочили зайцы, а там и кабаны. Было их не меньше дюжины, неслись они, не разбирая дороги. Змеи, скорпионы, прочие мелкие твари в отчаянье кидались в реку или зарывались в песок. Некоторые неслись прямиком на охотников, некоторые свернули в сторону деревни. Пальба ни на миг не прекращалась. Такое только в аду привидеться может. На некоторых зверях пылала шкура, но они из последних сил пытались бежать. Птицы, хлопая крыльями, пробовали взлететь, но не всем удавалось. Прямо у меня на глазах кабаниха с двумя поросятами заживо сгорели в огне. Запах горелого мяса напитал воздух. Похоже на праздник курбан^[67]. Странное у меня было ощущение. Горько мне сделалось…

Однажды, когда я служил в армии, мне довелось видеть лесной пожар. Помнится, и тогда сделалось у меня на душе горько, и тогда мне было жалко зверье. Но такого, как сейчас, не было. Такого я отродясь не видывал. И, может, не увижу никогда. Те звери, что чудом избежали огня, попадали под пули охотников. А тамариск и дикие маслины все полыхали и полыхали. Много ль надо, чтоб под корень спалить тонкие деревца да кустарник? Очень скоро наши тугаи превратились в пепелище. Уцелевшие кабаны бежали в сторону холма Бедиль. Они, наверно, искали спасения в дубовых лесочках, деревенских садах и огородах. В наших тугаях прежде полно было всякой живности — и кабанов, и лисиц. Ничего теперь не осталось. Если не трогать это место, то лет этак через тридцать опять поднимутся деревца. Но будет ли здесь водиться дичь — еще вопрос. Раньше со всей округи к нам приезжали на охоту, а теперь самим придется куда-то на охоту ездить.

И всего-то трое или четверо негодяев так испоганили землю! И какую прекрасную землю!

Пашаджик и Карами пригнали свои тракторы. Кое-где еще дымились костерки, но они все равно начали дележ земли и пахоту.

— Все это наша земля, — заявили они. — Наша и Мемишче со старостой…

Деревенским оставили только узкий клин на берегу.

— Можете запахать свои участки, — сказали они.

— Почему так делите? — спросили их.

— Потому, — ответили, — что это мы пошли к американцам и по нашей просьбе они направили сюда самолет, полили все бензином и подожгли. Иначе было не справиться с тугаями. А решили мы так, поскольку большая часть этих земель — наша. Догадались бы вы первыми — большая часть земель была бы ваша.

Члену сельской управы Камберу и еще нескольким досталось по небольшому участочку, они и этому были рады. Мне тоже предложили клинышек. Пошел, посмотрел — хуже не бывает. Но мне, в общем-то, плевать. Если отец останется в деревне, пускай сам поднимает эту землю, пускай хоть лук посеет. А мне она ни к чему. Однако ж задело меня за живое, что даже сторожу Омеру досталось больше земли, чем мне. «Хотя на что мне земля в Дёкюльджеке? Будет желающий купить ее — с удовольствием уступлю», — подумал я и успокоился.

В общем-то, я не из таковских, что любую обиду проглотить готовы. Но тут особый случай. У нас ведь какой народ? Им что с неба ни свалится — тому и рады. Бухнется на них заместо дождя хомут, они и его на шею напялят. А начнешь ерепениться, никто не поддержит. Вот потому я и смолчал.

Несколько дней спустя заявились к нам тосйалынцы.

— Сдайте нам эту землю в аренду, — сказали они, — мы тут рис начнем выращивать.

Следом за ними хасандеделинцы нагрянули:

— Отдайте нам, мы тут бахчи разведем.

Земли тут хватит и тем и другим, и на рис, и на бахчевые. Значит, деревенские наши богатеи-пролазы заранее все обсчитали. Когда просили американцев спалить тугаи, они уже наперед знали, что придут к ним из Тосйи и Хасандеде. Вон они какую игру затеяли! Кто больше земли себе оттяпает, тот и больше наживется, кто меньше — тому и доход меньше, а кому земля вовсе не достанется — тот фигу с маслом получит. Большинство крестьян довольны были, что им хоть немного землицы выделили. По сей день в деревнях ни о каких законах да правах и слыхом не слыхивали. Это студентишки в городах мастаки права качать. У нас такое Не пройдет!

Вот заговорил о студентах и вспомнился мне один из них — некий Вахдет из Сулакчи. Он в Анкаре учится, в Академии изящных искусств. Приехал он как-то к себе в Сулакчу вместе с четырьмя приятелями. Взяли они в свою компанию Зию из Чайырлы и пошли в кофейню. И начались у них там всякие разговоры, земля, мол, принадлежит тем, кто ее обрабатывает, кто кормится ею. Случилось так, что в ту же самую кофейню зашли и наши Пашаджик с Мемишче. Карами в тот раз с ними не было.

— До чего ж у нас народ слепой! — начали задираться студенты. — Собственными руками, можно сказать, отдали огромную площадь из-под тугаев трем-четырем богачам. Будут теперь там хасандеделинцы бахчевые выращивать, а тосйалынцы — рис. А самим что осталось? Пожелают, допустим, американцы эти земли сами обрабатывать, и им уступят? И все молчком да тишком?..

Пашаджик молчал, молчал, потом не стерпел:

— Послушайте-ка, ребятки, убирались бы вы отсюда подобру-поздорову, пока головы целы! Есть у меня трактор, я и запахал, сколько мог. Я и есть один из тех богатеев, о которых вы толкуете. У кого тоже трактор имеется, пускай хоть больше моего запашет. Трактор — машина хорошая, его можно взять да купить, были б только денежки. А вам незачем нашу землю считать. Пришли сюда и попусту языками мелете. Дождетесь, что я жандармам на вас пожалуюсь, заарестуют вас. Тогда посмотрим, скоро ль из тюрьмы выйдете. Вы студенты, вот и занимайтесь уроками, учитесь. А учителя ваши пускай занятия ведут как следует, а не забивают вам головы всякими глупостями. Не совали б вы нос не в свои дела!

Народ слушает, но помалкивает. Поогрызались малость студенты да и ушли ни с чем, только бросили напоследок:

— Мы из Анкары приехали, чтоб ваши права отстоять. А вы нас не поддерживаете. Ничего не поделаешь, придется уйти. Сколько ж времени потребуется, чтоб вы от спячки очнулись?

В последние дни я начал замечать, что односельчане у меня за спиной о чем-то шушукаются. Только подойду — умолкают. Может быть, это все результаты проверки, которую мне устроили работники безопасности? Интересно, глубоко ль они копают? Неужели и сплетнями не погнушаются? Время идет, а ответа все нет. Будет ли конец этой проверке?!

И отец с сыном не возвращаются. Вот опять вечер наступил, еще один день отошел, а их не видать, не слыхать. Эх, позабыли они дорогу в дом родной!..

22. О том, как мы угодили в полицейский участок

Рассказывает Яшар.

«Ищи-ищи, и всенепременно отыщешь — либо желанное, либо горе нежданное», — частенько говаривал дед.

Вот и мы: искали Харпыра, а наткнулись на Теджира. Поначалу он обрадовался, завидев нас. Однако дед оборвал его на полуслове:

— Ты нам сперва скажи, Теджир, на чьей ты стороне? Мы приехали за куропаткой. Жизни, клянусь, не пожалею, но раздобуду ее. Не допущу я, чтоб мой неразумный Сейит поступал, как его левой ноге заблагорассудится. Мы уже много дней как уехали из деревни. Живем пока у Ахмеда-эфенди, целую вечность живем у него, надоело! Ты нам наперед скажи: чью сторону держишь, Теджир? Как бы не вышло так, что сначала пригласишь нас к себе, а потом предашь. В таком разе нам от тебя ничего не надо. А вот ежели вникнешь в наше дело, поможешь да присоветуешь добром, тогда заранее благодарны тебе. Тогда мы примем твое приглашение, угостимся чаем в твоем доме. Видишь, я с тобой не хитрю, не навожу тень на ясный день. Будь и ты любезен отвечать мне напрямик. Так как же?

— Я-то думал, отец, вы ко мне в гости пожаловали, а вы с первых же слов на ссору нарываетесь. Я здесь живу, свой хлеб отрабатываю. На моем попечении двадцать с лишним квартир, в том числе и Харпыра-бея. Сейит пришел ко мне, просил помочь ему работу отыскать. Я, чем мог, помог земляку, повел его к знакомым людям. Сейит сам отдал Харпыру-бею куропатку. Я что, по-вашему, должен был отговорить его? Вы мне дороги-любы, но, врать не стану, работа мне дороже. Я своим куском хлеба дорожу. Говорю, руку на сердце положа: пришли с добром — милости просим. А задумали силой ворваться в квартиру Харпыра-бея, то знайте, я вас через порог не пущу, гуляйте себе на улице. Ты хотел услышать прямой ответ на свой вопрос, Эльван-чавуш, я тебе прямо и отвечаю.

— Нам, видно, лучше на улице остаться, — заключил дед. — Подождем возле дома. Приедет же этот негодяй домой обедать. А не приедет, до вечера подождем. Вот тут-то мы его и ухватим! Ничего, не улизнет! Мы и супружницу его, Бетти-ханым, знаем. Ежли она выйдет из дому, мы и ее ухватим. «Ну-ка, возверни нам куропатку! — скажем. — Живыми отсюда не уйдем, но куропатку получим!» Все! Ни к вали, ни к каймакаму, ни к Назмийе-ханым, ни к Атилле-бею больше не пойдем. Кто сам за себя постоять не может, того и добрый дядька не отстоит.

В ближней лавочке купили мы полбуханки хлеба, поделили поровну и стали есть. Сухой кусок горло дерет, но ничего не поделаешь, хоть всухомятку, а кушать нужно. Хозяин постоялого дома берет плату за день вперед. В автобусах мы не разъезжаем, все больше на своих на двоих топаем, однако деньги тают как снег. Одёжа наша совсем обносилась. Стали мы с виду такие, что некоторые прохожие милостыню протягивают.

— Мы не нищие, — обычно говорит дед и в знак благодарности прикладывает руку к груди.

Вот и полдень, а Харпыра все нет и нет. Бетти-ханым тоже не появляется. Не будь здесь Теджира, мы бы вошли в дом и позвонили в квартиру десять. Время идет и идет, мы крутимся возле дома. Уж и полуденное время давно миновало…

Вдруг смотрим — из-за угла показались двое полицейских. Чуть поодаль на улице остановился джип, весь из себя такой зеленый-зеленый, прямо как ящерица. И новенький. Сразу видать — только что из Америки прислали. Честно говоря, я не уверен, что все джипы — американские, но почему-то всегда так думается.

Заложив руки за спину, полицейские медленно приближались к нам, потом остановились, а сами глаз не спускали с меня и дедушки. Мы тоже на них посматривали, но ни слова не говорили. Время от времени полицейские поднимали глаза и смотрели в окошко на втором этаже. Тут мы с дедом приметили, что из того окна, из-за занавески, тоже выглядывает кто-то, усатый такой, мордастый. Нам интереса до этого не было, этот человек явно не Харпыр-бей, да и окно не его — дед говорил, что квартира десять не на втором, а на третьем этаже.

Вдруг, мы и глазом моргнуть не успели, полицейские подскочили к нам. Один взял деда под руку, другой — меня за плечи, и потащили нас к своему джипу.

— Эй, что вы делаете? — возмутился дед. — Отпустите!

Как бы не так! Молчком запихнули нас в автомобиль, сами вскочили и поехали. За рулем сидел третий, тоже в полицейской форме. Джип понесся по каким-то улочкам, переулкам и наконец остановился перед двухэтажным домом. Нас ввели внутрь. Там полным-полно полицейских и другого народа. То и дело распахиваются двери, и кто-то входит или выходит. Телефоны звонят беспрерывно. Я услышал, как кто-то говорил в телефонную трубку:

— Нам сообщили, что в одном доме на Ашагы-Айранджи прячутся студенты-анархисты. А какие новости в других полицейских участках? Так… Да, в Технологическом начались беспорядки… Левые с правыми воюют. На естественном факультете то же самое…

Сюда, видно, со всех сторон — и по телефонам, и по рациям — стекаются всякие малоприятные сообщения. Я прислушивался к разговорам.

— Что?.. Из одного только Демирфырка сообщают, что у них все спокойно и никаких происшествий нет? — говорил один. — Черт знает что случилось в этом городе! Да и по всей нашей прекрасной стране.

— Ни с того ни с сего ничего не случается, — возражал ему другой. — Значит, исподволь зрело недовольство. Может быть, и не один год. Мы просто не замечали.

Один из тех двоих, что задержали нас, остался нас сторожить, а другой вошел в дверь с табличкой «Комиссар». Мы ждали под дверью. Зачем нас сюда привели? Чего хотят от нас? В чем мы провинились? Неужто они каким-то путем проведали о наших намерениях? Что теперь будет?

Полицейский, что сторожил нас, закурил сигаретку. Усы у него в рыжину, глаза зеленые, а сам здоровенный, много выше среднего роста. Я пригляделся: он, пожалуй, вовсе и не старый. Ишь с какой жадностью тянет свою сигаретку! И щеки у него при этом западают. На левой руке он носит желтое колечко. Вид у полицейского довольно усталый. Курит, а сам глаз не спускает с нас. Что-то долго не выходит его товарищ от комиссара.

Мимо нас провели задержанного — совсем еще молодой парень, лет под двадцать. Потом еще одного. Этот весь в собственной крови замарался — и шея, и уши, одёжа лохмотьями висит. Их обоих втолкнули в одну дверь. А мы все ждем и ждем. Дед молча так, с прищуром наблюдает за всем происходящим. Он ведь и сам, было дело, полицейским работал. Я тоже смотрю и диву даюсь. Но слова проронить мы не смеем.

За окнами полицейского участка сгустились сумерки. Включили электричество. В соседних домах тоже вспыхнули лампочки. Здесь, в участке, ужас до чего накурено и пылища столбом стоит. Тот, что нас с дедом сторожит, топчется с ноги на ногу — устал, видно. У нас ведь тоже ноги не казенные. Дед присел на корточки, спиной привалился к стене, и я точно так же. Эх, ни от чего так не устаешь, как от пустого ожидания. Наконец появился второй полицейский.

— В центральной все забито, мест нет, — сказал он. — Придется этих здесь оставить. Утром допрос. А там разберемся, сделаем, что положено.

Нас схватили и повели по коридору. У того, что впереди, болтался в руке ключ. Довели нас до самого конца коридора. Там была уборная, умывальня. Мне очень хотелось по маленькому, и я повернул было туда, но полицейский дернул меня за руку:

— Нельзя!

— Мне тоже нужно, — сказал дед. — Дайте справить нужду, потом уж запирайте.

Полицейские перекинулись взглядами.

— Бог с ними. Пусть сходят, — сказал рыжеусый.

Они нас и в уборной одних не оставили, глаз не спускали. Дед, пока мочился, спросил, повернув голову:

— Послушайте, любезные, за что вы нас привели сюда? Или это священная тайна, а? Узнаем, за что, — хоть уснуть сможем спокойно. А то так и отпустят нас завтра, не сказав, в чем подозревают.

— Ха-ха, а вы, я погляжу, уверены, что вас завтра отпустят?! — засмеялся один из них. — А задержали вас потому, что тот самый тип, что живет в квартире номер семь дома, перед которым вы шастали взад-вперед, позвонил Халдуну-бею и пожаловался. Они с Халдуном-беем еще однокашниками были. Ох, и шумиха началась! Всю службу безопасности на ноги подняли. Думали, вы собираетесь бомбу подбросить.

— Так взяли бы да обыскали нас.

— Успеется. Сейчас и обыщем.

— А мы уже перепрятали бомбу.

— Ничего. Пару раз электрическим током тряханем, вмиг расколетесь.

— Как же его зовут, этого, из седьмой квартиры?

— Торговец Нежат-бей. Жена у него… прости господи.

— Со своей женой пусть сам разбирается. Мы-то при чем?

— А при том, что он никому не доверяет, тем более сейчас, когда в городе беспорядки творятся. Взбаламутились студентишки, работяги, деревенщина всякая. А такие, как Нежат-бей, готовы в штаны наложить при одной мысли о революции.

— Хватит! — остановил своего товарища второй полицейский.

Вывели нас из уборной и подвели к двери рядом.

— Руки вверх! — скомандовал один из полицейских.

Мы подчинились. Они вдвоем ощупали нас с головы до ног — и под мышками, и по поясу, и карманы вывернули. Вставив ключ в замок и открыв дверь, они втолкнули нас внутрь.

— Спокойной ночи, дедуля! Приятного сна, молодой человек!

Да что это — неужели они потешаются над нами?

В камере стоял желтоватый полумрак, в котором мы с трудом различали друг друга. Вскоре глаза пообвыкли, и мы разглядели, что, кроме нас, тут еще двое. Они пристроились на низкой скамье, которая стояла вдоль одной из стен. Больше ничего в узкой и длинной камере не было. В дальней стене почти под потолком — крохотное оконце, забранное решеткой. Пол цементный, стены побелены известкой. Захочешь присесть — и негде: на узкой скамейке с трудом помещаются двое. При нашем появлении один из заключенных поднялся, внимательно осмотрел дедушку, скользнул по мне взглядом и махнул рукой:

— Садись, пожалуйста, дед.

С виду ему было лет восемнадцать-девятнадцать, второй выглядел постарше. Меж собой они не разговаривали и даже не смотрели друг на друга, будто незнакомые.

Дедушка сел на скамью, я приладился у него под боком. Ужасно хотелось пить, и на душе у меня было пакостно, как никогда. Я с трудом сглатывал горькую слюну.

С тех пор как мы вошли, старший ни разу не шевельнулся, не проронил ни звука. Его, наверно, здорово поколотили — все тело и лицо в кровоподтеках и ссадинах. С трудом сунув руку в карман и пошарив там, он достал сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Дым он втягивал в себя точь-в-точь как тот полицейский. Первый парень, что уступил дедушке место, опустился на пол рядом со мной. Я чувствовал, что деду очень хочется поговорить с нашими соседями по камере, но он не решался. Избитый все так же жадно тянул сигарету, даже не заметил, что она погасла. Несладко, видно, ох как несладко, сидеть в тюрьме!

— Да отступятся от вас беды, сынки, — произнес наконец дедушка.

Они ничего не ответили. После довольно долгого молчания младший из парней отозвался:

— И наши беды, и ваши…

Дедушка, похоже, не так сильно, как я, удивлялся всему, что мы здесь видели и слышали.

— И отчего столько горестей обрушилось на наши головы? — вздохнул он.

— Во всем виноват американский империализм.

— Что ж это за штука такая — пирализм, сынок? Какое к нему касательство имеют американы?

— А такое, что они по всему свету лапы свои протянули. Заграбастали себе полмира, в том числе и нашу страну. Кровопийцы проклятые!

Дед этак с прищуром глянул на парнишку:

— Растолкуй-ка мне, старому, как это им удалось?

У меня тот же самый вопрос вертелся на кончике языка — как это им удалось? Я навострил уши.

— Между нашими странами заключено двухстороннее соглашение. Еще во времена Инёню заключили, а в правление Джелаля Баяра закрепили. И по сей день продолжается.

— И Гюрсель-паша^[68] поддерживал?

— Конечно! По этому соглашению выходит, что Америка нам должна оказывать помощь в виде денежных кредитов. А на деле получается, что дают они нам, положим, тридцать миллионов, а забирают сорок. Какую только помощь они нам ни оказывают — и техническую, и военную, и в области образования, и всякую другую, тем самым ставят нас в зависимое положение, намертво привязывают к себе. Дело до того дошло, что наша страна существовать без их поддержки не может. Всякими уловками заманили нас в НАТО, тем самым втянув в немыслимые военные расходы. На наших северных границах понастроили сотни баз, да и по всей стране — тоже. Под одним только Стамбулом их шесть, под Трабзоном — четыре, в Эрзруме — две, в Самсуне — четыре, в Хатайе — три, в Конье — шесть, в Манисе — четыре, в Адане — шесть, в Коджаели — одна, в Карамюрселе — две, в Афьоне — одна, под Анкарой — двадцать девять, под Измиром — аж тридцать две! Случись мировая война, знаешь, какая страна первым делом попадет под удар? Турция!

Этот парень так и сыпал словами, будто школьник, выучивший урок на «отлично» и отвечавший теперь без запинки. Здорово шпарил! Нам с дедом очень понравилось.

— Нам, туркам, спрашивается, это надо? И ведь, главное, не всякому ясно, к чему это может привести. Под видом специалистов в нашу страну наехали тысячи американцев. И до всего им есть дело, всюду свой нос суют. Где только они не засели — и в министерствах, и в управлениях. Главная их задача — мешать нашей экономике развиваться. Им выгодно, чтобы мы остались слаборазвитой аграрной страной. Они и нашим политическим деятелям мозги запудривают, вынуждают делать заявления, какие им, американцам, выгодны. Каждого такого деятеля они сначала — у себя в стране обучают, воспитывают в своих интересах. А потом с помощью денег и других средств обеспечивают им победу, на выборах. Ну а потом, когда у власти оказываются их ставленники, преспокойно выдаивают нашу страну, запутывают в долгах. Знаешь ли ты, дед, что нынче у каждого новорожденного турка уже имеется долг в три тысячи пятьсот лир?! Вот к чему привело господство американского империализма.

Второй заключенный, выплюнув окурок, бросил презрительный взгляд на молодого.

— Еще молоко на губах не обсохло, а туда же! Хорошо же ты вызубрил свой урок! Да, роль американского империализма немалая! Но тебя послушать, так получается, что наша собственная компрадорская буржуазия тут ни при чем. Давай-ка рассмотрим вопрос с классовой точки зрения. Мустафа Кемаль тоже относился ко всему, как ты. Заигрывал со всякими святошами. В результате, сам знаешь, прогорел. Важна прежде всего классовая основа.

Ох, и сцепились тут наши соседи! Мне даже показалось, что промеж них вот-вот потасовка начнется. Они без конца повторяли друг другу одни и те же слова, так что мне даже запомнилось многое. Слава богу, хоть не подрались. Что до меня, так я окончательно обессилел — голод и усталость доконали меня. Сам не заметил, как меня сморил сон. Уткнулся я головой деду в колени да и задремал. Проснувшись, никак не мог сообразить, где нахожусь и который час. Проспал я, наверно, не так уж и долго. Соседи по камере угомонились. Дед потихоньку разговаривал со старшим из них. Я прислушался. Оказывается, этот парень — студент юридического факультета. Через два года Мог бы стать прокурором. Но он этого не хочет — ни стать прокурором, ни служить буржуазии. Его цель в жизни — служить народу. Что такое буржуазия? Вот как он объяснил это деду:

— Попросту говоря, богачи. Хозяева. Владельцы рудников, заводов и фабрик, торговых центров, универмагов, крупные чиновники, помещики, шейхи, директора учреждений. Все они и есть буржуазия. А те, у кого нет собственного капитала, — рабочие, крестьяне, ремесленники, мелкие чиновники — все это класс трудящихся.

Дед горестно вздохнул:

— Да, я трудящий человек. Всю свою жизнь, слава богу, кормился своими трудами, не чужими. Пока что ни единый съеденный кусок не достался мне задарма. Все сполна отработал. Аллах свидетель, я правду говорю.

Потом дедушка поинтересовался, знакомы ли промеж себя наши соседи.

— Нет, — ответил тот, что постарше. — Я знаю о нем только, что он учится на факультете общественных наук. После окончания станет каймакамом. Он, видите, совсем еще не оперившийся птенец. Все, что говорит, в общем правильно, однако многого недопонимает. По правде сказать, все мы не без изъяна, многому нам еще предстоит научиться. И притом учиться не только по книгам, но и на практике, занимаясь живым делом. Только так можно обрести опыт. Хоть бы и набивая себе шишки да ссадины…

— Скажи-ка, сынок, тут сильно бьют?

— Тут не очень. Вот в центральной — там действительно бьют. Я уже второй раз попадаюсь им в лапы. У них там специальные камеры для пыток. А в обычных полицейских участках только слегка поколачивают.

— Здесь так много полицейских. Откуда только деньги находятся, чтоб им платить?

— Буржуазия боится за себя. Чтоб уберечься, богачи никаких денег не пожалеют. Однако не думай, что они из собственного кармана расплачиваются. Все эти деньги у нас же и берут — налоги всякие, доход от наземных и подземных богатств.

— Неужели всему этому учат в институтах, прокурор-бей?

— Не называй меня прокурором. Вот кончу учиться, может, и стану. Ах, дедушка, если б таким вещам в институтах обучали, Турция давно освободилась бы. Есть книги, которых нам в университете и не показывают. Вот по ним-то и учатся настоящие патриоты. А на занятиях нам преподают римское право, законодательство Швейцарии, уголовное право Италии. Нас учат древней истории чужих государств, а нужные знания скрывают.

— Откуда ж ты родом?

— Родился в Стамбуле, а прописан в Бурсе, учусь в Анкаре. Отец мой — чиновник.

— За что тебя посадили?

— За пропаганду. Мы ради революции стараемся. Но есть среди нас продажные шкуры, стукачи. Они продают нас.

— Кто такие — стукачи?

— Людишки такие. Приходят куда следует и доносят обо всем, о чем мы промеж себя говорим.

— А этот, второй, тоже из-за стукачей сюда угодил?

— Он листовки расклеивал, кричал на улице: «Свободу Турции!» А может, распространял прокламации на Кызылае. Точно не знаю. Мы тут познакомились. Если это можно назвать знакомством…

— А нас с внуком за что взяли?

— Кто знает? Есть, наверно, причина.

— Полицейский говорил, будто на нас донес какой-то торговец Нежат-бей, приятель Халдуна-бея. Кто такой — не знаю.

Будущий прокурор удивленно глянул на деда.

— Неужто сам Нежат Сойтырак?

— Не знаю. Одно только могу сказать: этот самый торговец Нежат проживает на втором этаже в доме по улице Йешильсеки. Он увидел нас из окна и позвонил Халдуну-бею.

— Самому Халдуну-бею?! Эге, старик, не так-то просто будет вам выбраться отсюда. Придется вам позабыть родную деревню.

— Мы уж и так позабыли…

— Тот, кто велел арестовать вас, — большой человек. Влиятельного врага вы себе нажили. Тут не до шуток.

— Наш наипервейший враг — американский охотник Харпыр.

И не припомню в который раз начал дед рассказывать нашу историю. Как всегда, повел рассказ издалека, с того самого дня, как я принес в дом птенца куропатки. Слушая его, будущий прокурор не переставал смеяться. Он так хохотал, что разбудил задремавшего было будущего каймакама. Тот оторопело смотрел на нас, а будущий прокурор, подтолкнув его в бок, насилу выдавил сквозь смех:

— Вставай, вставай! Ты только послушай этого человека! Оказывается, он тоже угодил сюда из-за американского империализма!

— Э-э-э! — махнул рукой будущий каймакам. — Куда ни сунься, всюду эта Америка. Ты сам не из-за нее ли здесь оказался? Кому служат стукачи? Кто засылает в любую деревню своих агентов? Кто обирает нашу страну, скупая за бесценок подземные и наземные богатства? Кто лапу наложил на наши ископаемые, на нашу нефть? Кто, я тебя спрашиваю?!

Снова промеж них разгорелся спор. Они никак не унимались. Дедушка, притомившись, уснул сидя и проспал часа два. А мне никак не удавалось уснуть; трудное это дело — спать, привалясь спиной к холодной стене. Среди ночи будущий каймакам подошел к двери и начал изо всех сил тарабанить по ней. Послышался недовольный голос полицейского:

— Чего расшумелся, придурок?

— Это я-то придурок?! — вспылил студент, однако сдержался и скандалить не стал. — Господин охранник, будьте любезны, откройте дверь, мне в туалет надо.

— Не имею права открывать. Разве не знаешь, что это запрещено?

— Очень уж хочется по маленькому, господин охранник. Откройте, пожалуйста.

— По маленькому! — передразнил его полицейский. — Какие мы нежные, прямо целомудренная девица! Других слов не знаешь, что ли?

— Ну будьте добры, откройте дверь. Сил нет больше терпеть.

Было слышно, как охранник вставил ключ в замочную скважину, повернул, и дверь распахнулась. Молодой человек вышел, и дверь снова захлопнулась. Вскоре он вернулся.

— Может, еще кому надо? — спросил полицейский.

— Мне тоже, — отозвался будущий прокурор.

Вскоре и он вернулся.

— А вам не надо? — спросил полицейский деда.

— Хочешь? — повернулся ко мне дед.

— Нет, — замотал я головой.

— Нам не надо. Утром отольем, как привыкли, — ответил дед.

— Ну и грязища там, — обронил один из студентов.

— Бог даст, вскоре вернетесь к занятиям, — сказал дед, когда охранник ушел.

— Конечно, вернемся, — отозвался будущий прокурор. — Нас тут продержат не дольше чем до завтрашнего полудня. Потом переведут в центральную. Там дней пять или шесть бить и пытать будут. Только после этого устроят суд. А ведь по закону они не имеют права держать нас больше двадцати четырех часов. Однако им плевать на закон. Я ведь уже второй раз попадаюсь, так что все доподлинно знаю. Конечно, если ты из влиятельного семейства, если тебе найдут известного адвоката, если поднимется шумиха в газетах, тогда, конечно, через двадцать четыре часа предстанешь перед судом. А в прошлый раз меня мурыжили семь суток. Суд признал невиновным, и освободили.

— Слава Аллаху! Выходит, есть все-таки великодушные судейские.

— Судейские есть, а вот законов нет! На чьей стороне наши законы, ну-ка, скажи!

Дедушка хитро глянул на студента.

— Откуда мне знать? В школах-университетах я не обученный.

— На стороне сильных!

— То есть на стороне буржуазии, — уточнил будущий каймакам.

Мы спали, притулившись друг к другу. Что за бесконечная ночь!

Ноги у меня онемели, под утро я сильно озяб.

23. Званый обед

Рассказывает Нежат Сойтырак.

Я, конечно, человек коммерческий, однако только по бумагам. Я никогда этого не скрывал и сейчас скрывать не собираюсь. Занимаюсь я котировкой. Что это такое? Извольте, объясню. Мои бывшие однокашники в большие люди выбились. Среди них и министры имеются, и ответственные чиновники. Они-то меня и приохотили к нынешнему делу. При случае я беру выгодные подряды. Самые разные. Но всегда с непременным условием: не один, а на пару с компаньоном. Проходит некоторое время, и между нами наступает разлад. Что в таких случаях делают? Переуступают подряд другому человеку. Не было еще случая, чтоб я потерял на этом деле. М-да, только с опытом приходит умение заранее угадывать, что, где и когда будет в цене, что станет дефицитом. Я, можно сказать, торгую своим опытом. Заодно промышляю и разными ценными сведениями, которые мне поставляют бывшие соученики, друзья-приятели, что засели там, наверху, у самых истоков власти. Сам я член торговой палаты. У меня теперь две конторы — в Стамбуле и в Анкаре. Может, вам доводилось видеть в газетах — в «Тиджарет газетеси» или в «Хюррийет» — рекламу моей фирмы или поздравления с праздником от лица моей фирмы? Тем не менее вся моя коммерция — только на бумаге.

Один из моих близких приятелей — Халдун-бей. Мы с ним еще в лицее учились. Знаком я и с Сулейманом-беем. Немалые суммы перевел я на счет его партии. На ежегодных приемах, которые устраиваются в дорогих отелях, мне отводится почетное место. Отношение ко мне благосклонное. Что ж, ты мне — доброе дело, я тебе — два. Мы поддерживаем партию, она — нас.

Личная жизнь у меня тоже интересная. Я живу на улице Йешильсеки. Женат. Кроме того, у меня на содержании обычно две-три женщины. Я этого никогда не скрывал и скрывать не собираюсь. Без этого не обойтись коммерческому человеку. Связи с женщинами нужны, чтобы ум не застаивался. К тому же способствуют повышению тонуса. У меня так заведено: одна женщина — в Стамбуле, одна — в Анкаре, и одна — в Измире. С женой Незахат я чрезвычайно редко бываю близок. Однако на люди выхожу только с ней. Она в курсе всех моих дел, и тайных и явных. И у нее нет от меня секретов. Моя жена прекрасно понимает, что пора ее цветения миновала. Я догадываюсь, что у нее сейчас романчик с одним из студентов, что живут в нашем же доме, над нами. Ну и пусть. Я в высшей степени терпим к тому, что она нашла путь, как удовлетворить себя, и в то же время помогает обрести определенный опыт молодым людям. Я не из тех, чьи мозги с годами покрываются плесенью, да и времена сейчас совсем другие. Главное, чтоб дело процветало и чтоб рос мой авторитет как коммерсанта. Все, что не мешает этому, вполне приемлемо для меня.

Что же касается моих политических убеждений, то верно будет сказать: все они сводятся к одному-единственному слову — «деньги». Я ведь капиталист, и значимость любого явления измеряю только в денежных знаках. Если сотня лир в течение года ни разу не побывала в обороте, то коэффициент ее полезного действия равен нулю, то есть как было сто лир, так и осталось. А вот если пустить ту же самую сотню в оборот, да еще дважды, она очень быстро превратится в двести лир. Так вот, нужно дело поставить так, чтобы одна и та же сотня побывала в обороте сто, тыщу раз. Тогда и прибыль увеличится соответственно. Я продаю и покупаю информацию, ценные сведения и опыт. Истинное сотрудничество возможно только с теми политическими партиями и руководителями, которые поддерживают такое направление. И я всегда был и буду против тех руководителей, которые не разделяют моих жизненных принципов. Я с ними воюю всеми доступными мне средствами — и легальными, и нелегальными. Капитал должен уметь постоять за себя и соблюсти свои интересы. Это священное право капитала.

Мое правило: держаться по возможности в тени, на втором плане. Пока программа Народной партии не шла вразрез с моими интересами, я поддерживал ее. Готов был отдать обеих своих дочерей за видных политиков этой партии. Я и Мендереса поддерживал, пока меня удовлетворяла его политика. И ведь до такой степени поддерживал, что даже женил одного из своих сыновей на дочери министра-демократа.

Как Народной партии, так и Демократической оказывал финансовую поддержку. А когда нужно было отстранить от власти демократов, я сыграл не последнюю роль. Однако держался в тени, на втором плане, поскольку действовал в соответствии со своими принципами. В свое время я оказывал поддержку и движению двадцать седьмого мая^[69]. Коалиционное правительство Инёню меня и мне подобных тоже не устраивало, мы и его свергли. Сейчас наша главная задача — поддержка Америки и поддержка партии Справедливости. А почему? Потому что они блюдут наши интересы. Мы против РПТ, СУТ, СРР^[70], против Девгенча^[71] —это все не нашего круга люди. По той же причине я выступаю против анархистских организаций, будь то студенческие, рабочие, военные или крестьянские.

Я враг тех, кто бросает бомбы, грабит банки, похищает людей, объявляет бойкоты, пытается захватить предприятия. Анархизм, социализм и прочие «измы» надо давить в самом зародыше. Да, это я позвонил Халдуну-бею и донес на двухподозрительных типов, что, прикинувшись этакими простофилями, крутились под окнами моей квартиры. Поди угадай, что у них на уме. Может, попались на удочку студентам-анархистам и готовились подложить взрывчатку или бомбу с часовым механизмом. Только и слышишь о всяких таких историях — дня не проходит без того, чтобы где-нибудь что-нибудь не взорвали. Лучше перестраховаться, чем оказаться застигнутым врасплох. Не зря говорят: береженого бог бережет. Я никогда бдительности не теряю.

Откровенно говоря, я не уверен, что этот старик и мальчик — анархисты. Но было в них что-то подозрительное. Меня насторожило, что они четыре часа кряду не отходили от нашего дома, стояли, сидели, прохаживались. Я звонком вызвал к себе привратника Али. Я мало знаком с этим человеком, но соседи неплохо о нем отзываются, например полковник Сабахаттин из службы безопасности. Полковник наверняка проверил как следует этого самого Али, и если он говорит о нем хорошо, значит, так оно и есть. Привратник сразу же явился на мой звонок, бегом, видно, поднимался по лестнице — с трудом дыхание переводил. Он всегда так прибегает на мои вызовы, не успеешь глазом моргнуть — уже стоит, запыхавшись, под дверью. И ничего в том удивительного. Попробовал бы он помедлить! Город наводнен тысячами безработных. Только свистни — прибегут, как голодные псы, и будут хвостами вилять.

— Кто эти люди? — спросил я привратника Али.

— Кого вы имеете в виду, мой эфенди?

— Тех самых, что крутятся перед домом.

Он приблизился к окну и глянул на улицу.

— Я тоже обратил на них внимание, но кто такие — не знаю.

— Они тебе не кажутся подозрительными?

— Кажутся, мой эфенди. Я даже подходил к ним, спрашивал: чего вам здесь надо? Но они ничего толком не ответили.

— Какие же меры предосторожности ты принял? — закричал я.

— Я заявил в полицию, а мне ответили: приведи их сюда. Как, спрашивается, могу я привести их? Да мне и отлучаться из дому нельзя.

— Значит, ты ничего не предпринял?!

— Я собирался вечером доложить Сабахаттину-бею и господину управляющему Хасану-бею. А пока я глаз не спускаю с этих людей. Разве я пропустил бы их в дом? Ни за что. Я им сказал: убирайтесь отсюда, но они меня не послушались.

Незахат дома не было. То ли в парикмахерской задержалась, то ли к какой-нибудь из своих подруг зашла. Мне не оставалось ничего другого, как снять телефонную трубку и набрать номер.

— Алло! Халдун?

К сожалению, Халдуна не оказалось на месте. Пришлось передать через секретаршу, чтоб он позвонил мне, как только появится. Вскоре он позвонил. Я доложил ему о двух подозрительный типах. И двадцати минут не прошло, как приехали полицейские и забрали их. Я сделал все, что от меня зависело, а выяснять, кто они такие — анархисты или нет, — это уж обязанность полиции. Подержат их денька три-четыре в камере, пройдутся по ним своими дубинками, и если выяснится, что никакие они не анархисты, выгонят взашей — нечего, мол, околачиваться под чужими окнами. Да, надо быть постоянно начеку. Кто сам себя стережет, того и бог бережет. Я еще не все сделал, теперь, пожалуй, примусь за студентов, что квартируют над нами. Таких впору на край света засылать, а там пусть хоть черту служат. Им что, негде больше жить? Пускай перебираются в любой другой дом. Препоручу-ка я это дело полковнику Сабахаттину. Он примет нужные меры. Тем более что на днях с полковничьего автомобиля поснимали какие-то детали, и он подозревает студентов. Все они на один лад скроены, эти студентишки. Кого ни возьми, любой левацким духом пропитан. Одни по дурости, другие по бедности.

Нынче вечером я приглашен на торжественный обед в отель «Бульвар-палас». Там будет Сулейман, будут коммерсанты, промышленники, партийные деятели. Короче, те, кто внесли в партийную кассу крупные суммы. Я с удовольствием согласился пойти. Принял горячий душ, побрился. Тут как раз вернулась домой жена.

— Собирайся, — сказал я ей. — Пойдешь со мной.

— Может, ты без меня пойдешь?

Я сразу догадался, что у нее любовное свидание. Значит, ее студент уже вернулся. А может, она встречается с инженером из управления шоссейных дорог?

— Твое присутствие желательно. Не понимаю, почему отказываешься?

— М-м-м… Ты же знаешь, я не люблю этого деревенщину.

— Тебя что, просят жизнью за него пожертвовать? Кто по шаткому мосту переводит, того и зови дядюшкой. А впрочем, не хочешь идти — не надо.

Я позвонил Нурджанджик, предложил ей составить мне компанию.

— Я с тобой, дорогой Нежат, хоть на край света, — обрадовалась она.

Сразу видно — дочь паши. Эта женщина ради меня развелась с мужем и переехала сюда из Лондона. А держится как! С ней не стыдно хоть где показаться. Сядем с ней в уголочке, пропустим рюмку-другую.

Однако во время обеда нам с Нурджанджик так и не удалось уединиться. То один подойдет, то другой, только и слышно со всех сторон:

— Поздравляю, бей-эфенди!..

— Примите мою благодарность, бей-эфенди!..

Ихсан Сабри поцеловал меня в обе щеки, следом за ним подошел Халдун, мы с ним тоже расцеловались, и с Шинаси Оманом, и с Садыком Перинджеком, Низаметтином-беем, Исметтином Сезгином. А как меня Сулейман приветил! Положил свою руку на мою, долго не отпускал. Он был на приеме с супругой. Мне показалось, что Назмийе-ханым немного поправилась с тех пор, как я ее видел последний раз. Сулейман тоже раздобрел. Я наклонился к уху Назмийе-ханым и прошептал:

— Назмийе-ханым, не перекармливайте своего мужа. Лишний вес вреден для сердца, а вы нам оба очень нужны…

Я представил им Нурджанджик:

— Эта дама — из числа моих самых близких друзей.

Потом к нам подошел Халдун.

— Ну как, — спросил он, — забрали тех двоих анархистов, что караулили под твоими окнами?

— Забрали. Спасибо большое, друг.

— О чем тут речь? — полюбопытствовал Сулейман.

— Тут, понимаете ли, два подозрительных типа, явно анархисты, выслеживали меня. С виду крестьяне. Один совсем старик, другой мальчишка, — ответил я тихо. — Я вызвал привратника, спросил, кто такие. Они и ему подозрительными показались. От таких жди какой-нибудь беды — то ли бомбу подбросят, то ли динамит подложат. Глядишь, и весь дом взлетит на воздух. Вот я и решил принять надлежащие меры предосторожности, позвонил Халдуну-бею. Спасибо ему, тут же прислал полицейских, и старика с мальчишкой забрали. Вот об этом мы и говорили сейчас.

— Я велел посадить их в камеру, — сказал Халдун, не выпуская из рук стакана с виски. Ему, видимо, хотелось порисоваться перед премьер-министром.

Назмийе-ханым прислушалась. Пристально оглядела меня. Потом скосила глаза на Сулеймана.

— А вы знаете, кто они такие? — спросил Сулейман.

— Может, они и не анархисты, — опередил я Халдуна с ответом. — Но ведь они могли попасться анархистам на удочку, могли стать слепым орудием в их руках. Право же, бей-эфенди, безденежье может вынудить человека на что угодно.

Назмийе-ханым расхохоталась:

— А не живет ли в одном доме с вами американец по имени Харпер?

— Кажется, живет. В десятой квартире, если не ошибаюсь.

— Точно, это они! — воскликнула Назмийе-ханым.

— Напрасно вы задержали безобидного старика и его внука, — сказал Сулейман. — Они приехали из Сулакчи и к анархистам никакого отношения не имеют. Пусть бы себе гуляли на свободе.

— Браво, бей-эфенди! И откуда вы только все обо всех знаете?

Сулейман, польщенный, от души рассмеялся:

— Как-никак я премьер-министр и должен знать все, что происходит в этой стране. Если где-нибудь хрустнет сухая ветка, мне и об этом будет известно.

С этими словами он отошел от нас.

Наконец нам с Нурджанджик удалось уединиться, и мы выпили немного вина. Прием подходил к концу, народу заметно поубавилось. Я выбрал подходящий момент и подошел к Сулейману, который вел беседу с Ихсаном Сабри и Халдуном.

— Простите, бей-эфенди, но все-таки хотелось бы узнать, будут ли приняты меры против студентов? Они вконец распоясались. Творят, что вздумается. Мало того, что они требуют реформ в университете, так они еще и призывают к бойкоту и захвату предприятий рабочими.

— Пускай. Собака лает — караван идет.

Мне, честно говоря, не нравится это качество Сулеймана: о каком важном деле ни шла бы речь, он предпочитает отшутиться, отделывается прибауткой. Как-никак он инженер по образованию. Значит, должен во всем в первую очередь видеть рациональное зерно. Есть в нем какая-то легковесность…

— Не придавай значения пустякам, Нежат-бей, — добавил он. — Наша цель уже не за горами… Куда спешить?

Я присоединился к группе своих стамбульских друзей. Поговорил о том о сем с Шахапом-беем, с Бехчетом-беем, оба они очень влиятельные люди, поздоровался с Али Сайакчи из Балыкесира, перекинулся парой слов и с Неджимом-беем, с Ихсаном Чилимом из Измира.

Наконец мы с Нурджанджик покинули зал приема.

— Не хочешь выпить по чашечке кофе в отеле «Бююк Анкара»? — предложил я.

Она согласилась, и мы пошли вверх по бульвару.

В «Бююк Анкара» мы расположились в холле, я заказал кофе. Как бы между прочим шепнул старшему официанту Селяхаттину:

— Позаботься, чтоб нам выделили номер. После кофе хочется отдохнуть.

Этот отель был построен с тем, чтобы затмить «Анкара-палас». По-моему, им это удалось. Современное здание, модная мебель, прекрасное обслуживание. Номера, впрочем, немного тесноваты, но вполне комфортабельные. Правда, долго жить здесь мне не хотелось бы — надоест.

Нурджанджик, что называется, женщина зрелая. Если сравнивать женщин с молоком, то она в том возрасте, когда сливки уже сняты. Однако людям моих лет врачи рекомендуют обезжиренное молоко, так что меня вполне устраивает такой напиток — простой, легкий, немного прохладный.

Мы провели в номере полтора часа. В результате я почувствовал приток сил, мой коммерческий ум получил новый заряд бодрости. И потому я сразу же стал обдумывать будущие торговые операции.

Есть такие глупцы, которые готовы назвать мой образ жизни безнравственным. Но ведь они говорят так только потому, что не знают толк в таких вещах. Это во-первых, а во-вторых, они просто завидуют мне, ибо сами не смогли ничего добиться в жизни. Но я-то, слава Аллаху, ценю вкус таких вещей. Что-что, а жить я умею. А что может быть лучше умения жить? Разве что деньги.

24. Пришлось им все же отпустить нас

Рассказывает Яшар.

Наступило утро, и полицейский участок опять ожил. К нам в камеру доносились голоса полицейских. Я выглянул сквозь небольшой глазок в двери. Все полицейские как на подбор — одного роста, одеты в одинаковую форму. Нашу дверь долго не открывали. Наконец повернулся ключ в замке. Первыми вывели нас с дедушкой. Будущий прокурор и будущий каймакам остались пока на своих местах.

Двое конвоиров привели нас в кабинет комиссара. Он в это время разговаривал с кем-то по телефону, зажав трубку в одной руке, а в другой — листок бумаги. Вид у него гордый, грудь колесом. Один конвоир вышел, другой остался нас сторожить. Третий как стоял рядом с комиссаром, так и остался стоять. Они на пару изучали какие-то документы.

Комиссар взглянул на нас и спросил:

— Кто вас направил к дому на Йешильсеки?

Дедушка обрадовался — наконец начался допрос.

— Никто. Мы сами пришли, — ответил он.

— Откуда вы знаете коммерсанта Нежата-бея?

«Наверно, какого-то человека по имени Нежат-бей обворовали, и заподозрили нас», — подумал я.

— Мы не знаем этого человека, — ответил дед.

— Повторяю вопрос: кто вас направил к его дому?

— Никто нас не направлял. Мы сами по себе пришли.

— Вы связаны с Девгенчем?

— Кто это такой — Девгенч? Часто слышим это имя, но кто такой — не знаем.

— Какие у вас связи с РПТ, СУТ, СРР?

— Только слышали названия, но никак не связаны с ними.

— За кого ты голосовал на прошлых выборах?

— Ни за кого. Я вообще не стал опускать бюллетень в урну.

— Значит, бойкотировал выборы? По чьей указке?

— Никто мне не указ, я сам так решил.

— Почему?

— А больше не за кого.

— Кому отдашь свой голос на будущих выборах?

— Рабочей партии.

— Почему?

— Она говорит правду народу.

— В третий раз спрашиваю: кто вас направил к тому дому?

— Никто, мы сами по себе пришли.

— Кем доводится тебе этот мальчик?

— Он сын моего сына. Внук, выходит.

— Откуда вы?

— Из деревни Дёкюльджек.

— Это в вилайете Малатья?

— Нет, в Анкарском.

— Говори правду, откуда вы?

— Я сказал правду. Мы из деревни Дёкюльджек.

— Где она находится?

— Возле Сулакчи. Это за Кырыклы.

— Кто вам сказал, что Рабочая партия говорит народу правду?

— Все так говорят. Да и сами не слепые — видим, что к чему.

— Что же именно вы видите?

— Все.

— Как относишься к партии Справедливости?

— Никак.

— А к Народной партии?

— Тоже никак. Я вообще мало интересуюсь разными партиями. Но голос свой отдам только Рабочей партии!

— Еще раз спрашиваю: кто вас направил на улицу Йешильсеки?

— Никто.

— Предупреждаю: лучше будет, если скажешь правду.

— А я и так говорю правду. Мы сами пришли.

— Скажи, к вам в деревню, случается, приезжают молодые люди, бородатые, с усами и в куртках?

— Наша деревня на отшибе. К нам вообще никто чужой не приезжает.

— Еще, бывает, бродят по деревням парочки, парень с девушкой, — бродят да народ мутят разговорами. Прикидываются, будто они супруги, спят вместе. Таких не видел?

— Нет, не видел. А почему бы им и не спать вместе? Дело молодое, горячее. Говорится не зря: не клади порох близко к огню. Будь я молодым, и я бы спал с девушками…

— Ты коммунист?

— Нет.

— Кто ж ты тогда? Ишь как рассуждаешь…

— Я ничего особенного не сказал. У любого человека своя охота имеется. Почему бы и не делать того, что в охотку?..

— Но ведь от этого дети появляются!

— Не наша это с тобой забота, комиссар. Пускай сами молодые думают, пускай их родители думают. У меня есть еще один внук, старше этого. Мы его до сих пор не женили, хоть и пора ему. Выполнит долг перед родиной, отслужит в армии, вернется домой, тогда и женим. Нельзя молодому парню холостым оставаться. И девушек надо вовремя замуж отдавать. А те, о ком ты говоришь, что они бродят по деревням и спят вместе, им тоже пора семью создавать. На месте их родителей я бы давно их обженил. Вот как я разумею.

— Что, по-твоему, лучше — Америка или Россия?

— Америка, по-моему, и пяти курушей не стоит. Русских я не знаю и об их стране судить не берусь.

— Как это — не знаешь русских. Разве ты не воевал на Кавказе?

— Я на другом фронте воевал.

— Однако об Америке судишь.

— Американцев знаю. Они к нам в деревню на охоту приезжают.

— На кого ж они охотятся?

— На кабанов, на куропаток…

— Ну, охотятся они у вас. А чем еще занимаются?

— В двух словах не скажешь. Долгая история.

— Ладно, не хочешь говорить — не надо. И все-таки кто вас направил к дому на Йешильсеки?

— Хоть тысячу раз спрашивай, ответ один: никто.

Комиссар нажал на кнопку, в комнату вошел полицейский.

— Вызовите Кадира, — приказал комиссар.

Полицейский вышел, и через минуту в кабинет вошел другой и расположился за столом с пишущей машинкой.

— Пиши! — скомандовал комиссар. — В соответствии с телефонограммой, полученной из канцелярии министерства, в районе улицы Йешильсеки были задержаны двое подозрительных, которые вели наблюдение за домом, где проживает коммерсант Нежат Сойтырак. Имена задержанных: Алиоглу Эльван Бюкюльмез, тысяча триста шестнадцатого^[72] года рождения, и его внук Сейитоглу Яшар Бюкюльмез. Оба — жители деревни Дёкюльджек, ильче Сулакча, Анкарский вилайет. Поскольку во время предварительного допроса задержанные давали отрицательные ответы на все вопросы, считаем целесообразным провести допрос с применением технических средств. Поведение задержанных внушает недоверие, они явно скрывают истинные намерения и побудительные мотивы. Есть основания считать их причастными к анархическим кругам… Так… На чем, значит, я остановился?..

— …причастными к анархическим кругам…

— Хорошо. Заканчиваем… что и доводим почтительно до вашего сведения. Все.

Нас перевели в другую комнату, где завязали глаза какими-то плотными черными повязками. Я так и не разобрался, что это было — резина, кожа или еще что-то. Руки нам тоже связали.

— Вперед! — скомандовали нам.

И мы пошли. Нас запихнули в кузов джипа и повезли. Ехали мы довольно долго. Наконец остановились. Нам велели выйти и ввели в какое-то помещение, где сняли повязки с глаз. Комната оказалась небольшой, свет проникал сквозь два маленьких оконца под потолком. Здесь полным-полно было молодых ребят — лет по восемнадцать-двадцать. Почти все по виду студенты.

— Ох-хо-хо, — вздохнул дед, — кто ж на занятиях остался, если всех учащихся сюда перевели?

Некоторые из студентов выглядели так, словно вот-вот помрут, да и остальные не лучше — в лице ни кровинки, губы и уши распухли, стали синюшные, будто они объелись синего лука. Многие лежали на полу пластом, не в силах ни приподняться, ни повернуться на бок. Одни стонали, другие потихоньку растирали спину и ноги. Нам с дедом не по себе сделалось.

— Ой, дедушка, неужели и нас так будут? — шепотом спросил я. — Страшно…

Сначала я думал, что студенты засыплют нас с дедом вопросами. Но никому до нас не было дела. Каждый был занят только собой… Неужели и с нами так же?..

Вскоре дверь открылась — это пришли за нами. Впервые нас разделили — дедушку повели в одну сторону, меня — в другую. Я шел будто бы по подземелью, вдоль мрачных коридоров тянулись трубы, у стен стояли котлы, баки. В темном сыром проходе мы остановились, и меня втолкнули в узкую комнату, где за столом сидел тощий сухопарый человечек, похожий на мышиный хвост. Рядом с ним стояли двое здоровенных чернявых верзил. Тощий начал допрос:

— Тебя зовут Яшар?

— Да.

— Кем доводится тебе Эльван?

— Он мой дедушка.

— Кто направил вас к дому Нежата-бея?

— Никто. Мы сами пришли.

— Не будешь говорить правду — плохо для тебя кончится.

— Никто нас не направлял, мы сами пришли.

— Говори правду, не то тебе будет очень и очень плохо! — Он ударил меня по лицу. — Правду говори, не то…

Он ударил меня еще и еще. Я попытался руками прикрыться от его ударов, тогда он стал пинать меня ногами. Один из ударов пришелся в низ живота. Нестерпимая боль пронзила все мое тело, слезы брызнули из глаз.

— Говори правду! Иначе — предупреждаю — тебе будет очень плохо. Ишь, сопливый поганец, будет еще передо мной характер выказывать!

Он ухватил меня за уши и отшвырнул к стене.

— Вон! Уведите его!

Мне заломили руки, ударили в спину. Почему они так рассердились? Разве я вел себя недостаточно почтительно?

В соседней комнате меня бросили на пол, задрали ноги, сорвали обувь, носки. Ноги привязали к деревянному стояку и стали бить по ступням тяжелой дубинкой. Ноги от ударов пылали как в огне, я чуть не потерял сознание. Сильно хотелось плакать, но я изо всех сил сдерживался. Ведь если я зареву, они начнут потешаться надо мной. Я стиснул зубы. Но чем упорней я молчал, тем с большим остервенением они били меня. Один навалился на меня, другой бил полицейской дубинкой. Если они и дедушку бьют так же, то… И за что? За куропатку?! Он же старенький, мой дед! Его нельзя бить! Не знаю, сколько раз они ударили меня, я не мог считать. Может, они сами вели счет, потому что вдруг остановились, развязали ноги и привели обратно к тому тощему.

— Ну как? Сейчас расскажешь, кто вас послал?

Я молчал. Какой смысл повторять одно и то же — они все равно не верят, когда говоришь правду.

— Будешь отмалчиваться — опять бить будут, и гораздо сильней. Дождешься, что пропустим через тебя электричество. Расскажи лучше, как все было на самом деле. Если ты не виноват, отпустим. Признавайся, вы собирались бросить бомбу? Или хотели выкрасть Нежата-бея? Зачем следили за ним? Кто вам это велел? Что замышляли?

— Мы хотели забрать свою куропатку.

— Ну и врешь! Какую куропатку? При чем тут куропатка? Ну-ка, уведите его.

Опять меня потащили куда-то, втолкнули в другую комнату, где я, сам не знаю сколько, провалялся на полу. Я лежал в полузабытьи — то ли спал, то ли бодрствовал. В какой-то миг открыл глаза, вижу: рядом со мной дедушка, тоже обессиленный лежит, с закрытыми глазами. Наверное, его тоже колошматили дубинкой, а может, и ток пропускали. Я горько зарыдал.

— Не плачь, малыш мой, — сказал дед, приоткрыв глаза. — Эти подонки били меня. Знаю, тебя тоже били. Стисни зубы, малыш, и не плачь. Ох и долго ж они надо мной измывались. И тебя долго били, знаю. Но ты все равно не плачь. Даже от жалости ко мне не плачь. Да будь мне хоть сто лет, не плачь. Волки, они волки и есть. Пристают, проклятые, с вопросами: «Кто вас туда послал?» Я им говорю: «Никто не послал, сами пришли». А они не верят. Не плачь, маленький мой. Я говорю: «Мы пришли куропатку свою забрать». А они мне в ответ: «Врешь! Какая куропатка? При чем тут куропатка?» И мучили, мучили. Не плачь. «Ты что, нас за детей принимаешь и морочишь нам головы?» — говорят. У меня искры из глаз сыплются, а они все лупят и лупят. Нет, малыш, этот мир не останется таким навечно! Не плачь. Они могут душу вывернуть наизнанку, могут от веры в бога отвратить. В былые времена не было в полиции таких страшных машин для калеченья людей. Не плачь, детка.

Тут дверь распахнулась, и опять нас потащили куда-то. На сей раз вместе ввели в одну комнату. Поставили перед каким-то другим человеком. Мы оба не могли стоять на ногах, невыносимая боль обжигала ступни.

— Что вы намерены делать?..

— С какой организацией связаны?..

— Собираетесь начать открытую борьбу?..

— Ах, так! Молчите? Взять их на электромашину!..

Я сильно испугался, а дед ни звука не проронил. Не зря говорится: горе что море — до дна не выхлебаешь. Никогда прежде меня так не били. А тут еще током пытать будут. Достанет ли сил вытерпеть? Лучше б сознания лишиться. Лучше ли? Они ж надо мной потешаться будут…

Ввели меня в соседнюю комнату, стянули брюки, рубашку, уложили на стол. Чувствую спиной холод. Они с меня и нижнее белье стянули. Кисти рук привязали ремнями.

— Не хочешь говорить — заставим! — грозятся.

Их четверо, голоса у всех злые, грубые.

— Говори или прощайся с жизнью. Сдохнешь, так мы тебя бросим в мусоровоз и… Куда? В море! Или в реку! А то посадим тебя с дедом в самолет и с высоты бросим в море. Ты у нас заговоришь!

— А я не знаю, что говорить.

— Признавайся, вы хотели подложить бомбу в квартиру Нежата-бея или собирались застрелить Харпера?

— У нас нет ни бомбы, ни пистолета. Как мы могли их убить?

— Скрывать бесполезно. Выкладывай, что знаешь, тогда помилуем. Кто вас подстрекал?

— Никто. Мы просто хотели забрать свою куропатку.

— Опять куропатку! Водите нас за нос! Говори правду!

Протянули провода. Один конец обмотали вокруг пальца моей левой руки, другой — вокруг пальца правой руки. На полу рядом стояла машина с рукояткой. Они крутанули рукоятку, машина заработала — вын-вын-вын. Во рту у меня пересохло.

— Говори!

Я смутно слышал их вопросы, голоса доносились до меня словно издалека, но даже если б хотел, не смог бы отвечать — язык у меня распух и одеревенел, губы не слушались.

Они отсоединили провода от рук и примотали их к ушам. Снова — вын-вын-вын…

— Говори, сукин ты сын! Говори!

Я едва не взвился под потолок от боли. Долго выдержать такое невозможно. Еще чуть-чуть, и отправлюсь на тот свет. А если и выживу, навсегда калекой останусь. Ни на что не пригодным.

— Говори!

Нет, ничего я вам не скажу! Они сняли провода с ушей и приладили к срамному месту. Опять крутанули рукоятку. Вын-вын-вын… Вын-вын-вын… Этот противный звук стоял в ушах, впивался в мозг. Странно, что я еще не умер, что я еще жив. Если я выйду отсюда, то калекой, с перекошенным ртом, с искривленными руками. Вын-вын-вын… Низ живота сделался как каменный. Снова закрутили рукоятку. Я все бился и бился о стол.

— Говори!

Вын-вын-вын… Снова включили-выключили, включили-выключили. Тело билось о поверхность стола, и вдруг я перестал все чувствовать. Наверно, впал в беспамятство. Они еще кричали что-то, спрашивали, но я уже ничего не слышал. Мне казалось, что я лежу на дне какой-то глубокой ямы и на меня навалили тяжеленные камни, поэтому я не могу приподняться. На один миг сознание вернулось, и я почувствовал, что лежу в луже. Может, я обмочился. А может, они окатили меня целым ведром воды. Ах, стыд какой!

— Вставай, скотина, одевайся! — орут.

До меня их крики доносились обрывками. Я не все понимал. Они натянули на меня рубашку и потащили куда-то.

— Говори, ты заходил в Девгенч? А дед не ходил туда? Дениз Гемиш бывал в вашей деревне? А Юсуф Аслан? Знаешь Атиллу Сарпа? Рухи Коча? Сарп Курай тебе знаком? Юсуф Кюпели? Эртугрул Кюркчю? Говори, иначе живым отсюда не уйдешь. Долго нам с тобой возиться?

Тут ввели дедушку. Глаза у него были залиты кровью. У меня, наверно, тоже. Они бросили его на пол.

— Говори, не то мы и тебя, и внука твоего убьем! Потом бросим в мусоровоз и отправим на прокорм рыбам. Не видать вам спасения, если будете молчать. Приходили к вам Атилла, Рухи, Кязым? Давали вам оружие? Куда вы его спрятали? Что говорили об открытой борьбе? Вы переправляли им питание? Говори!

Дедушку двое приподняли за руки, вдруг с силой швырнули обратно на пол. По лицу у него текла кровь. Я готов был броситься на них, вцепиться ногтями в их поганые рожи, но неожиданно обмяк. Больше я ничего не помню — где находился, долго ли провалялся без памяти. Когда пришел в себя, увидел, что мы с дедушкой опять в камере одни, кое-как одетые. Я лежу на скамейке, а дед рядом, на полу. Тянет ко мне руку. А у меня даже сил нет глазом повести. Чувствую, рот у меня перекошен, внутри все пересохло. И тут мне вспомнилась Гюльнаре. Все что угодно, но только она не должна знать о том, что здесь со мной сотворили. Я сам себя презираю за то, что пришлось здесь пережить. Не дошло бы до нее, что меня так постыдно пытали, что подключали электричество к срамному месту. Мне будет ужасно стыдно перед ней. Хоть бы в деревне об этом не проведали. От стыда даже мысли о куропатке отступились от меня. Все нутро пылает, голова мерзнет. Крупная дрожь меня трясет. Это все от того, что нагрянули осенние холода. Голова куда-то проваливается, все исчезает. Я снова теряю сознание. Вот кабаны плывут по реке. Извиваясь, струясь, убегают вдаль красноватые воды реки.

Кто я? Меня зовут Яшар. Фамилию не помню. Кто этот человек, что стоит надо мною? Это же Атилла-бей! Вот бы к его срамному месту подсоединили электрические провода. Только этого не сделают. Он же сын Суная. Неужели все, что здесь делается, происходит по указке самого Суная? Мне снится страшный сон. На меня наплывает лицо студента — будущего прокурора. Я взбираюсь на холм Бедиль. «Яшар! Яша-а-а-ар!» — кричит мама. Она бежит за мной. В поле горит наша пшеница. Мама ищет меня, зовет. Вот моя сестренка Дуду. Она пробует бежать, но валится на землю. Бургач тоже пытается бежать, но сильно ударяется ногой о камень. Он падает, но не плачет. Отец садится в машину Карами, они едут в деревню. Отец одет в американскую форму. Ему, оказывается, и ружье выдали. За колючей проволокой множество самолетов. Их много-премного, словно саранчи. У входа стоит мой отец. «Стой! — кричит он. — Ружье заряжено, буду стрелять!» Отец ростом выше прежнего, подбородок у него тяжелый, квадратный, глаза не черные, а голубые… Он ведет машину… Дедушка мертв. Он на похоронных носилках, ниже пояса голый. Мимо проходят женщины, а дед ненакрытый. «Накройте этого бесстыдника!» — говорит Мусине, жена Пашаджика. А жена чобана Хасана тетушка Феден приносит покрывало и набрасывает его на дедушку. Тетя Шефика плачет. Дядя Кадир хочет подойти к деду, но дед приподнимается и кричит: «Ах ты, продажный пес, не смей приближаться ко мне! Я еще не умер! Я еще вступлю в открытую борьбу! Будь мне хоть сто лет, все равно начал бы борьбу за справедливость. Такая у меня мечта. Голодные волки по деревням рыщут, а обездоленные люди в горы уходят». Сказав это, дедушка встает во весь рост. «Вот так, нагишом, пойду и покажу американским охотникам, почем фунт изюма! Они оскорбили меня! — кричит дед. — Оскорбили! Или нет больше среди нас настоящих мужчин?!» Я выхожу вперед: «Есть, дедушка! Есть еще настоящие мужчины! Пусть мы сейчас все равно что покойники, но мы восстанем, воскреснем!» Я повторяю снова и снова эти слова, пытаюсь встать, но не могу. С трудом открываю глаза. Откуда-то издалека доносится призыв к утренней молитве. Это Баки Ходжа через микрофон оглашает призыв к молитве. Баки Ходжа из Чайырлы.

— Яшар, козленок мой, как чувствуешь себя?

— А ты, дедушка?

— Эх, накормили меня дерьмом до отвала!

— Мы еще будем здоровые, деда?

— Выбраться б нам отсюда — залижем, залечим раны. Главное, ничего не бойся, внучек.

— Деда, давай уйдем в горы.

Дедушка задрожал всем телом, затрясся, будто через него опять ток пропустили.

— Тише! Нельзя тут говорить об этом — услышат, не ровен час!

— Мы ружья достанем, деда!

— Тише, внучек! Не хватало еще, чтоб нас опять пытать стали.

— А где находится Девгенч, деда?

— Молчи! Мы с тобой знать не знаем, где этот дэв находится.

— Я больше никогда в деревню не вернусь, деда. Я в горы уйду. Буду оттуда на города нападать.

— О, Аллах! Да будешь ты держать язык за зубами или нет!

— Они меня оскорбили, деда!

— Этот ребенок совсем разучился молчать! Куда мне деваться?!

— Деда, у меня рот перекошен?

— Чуть-чуть. До свадьбы заживет.

— И глаза у меня в крови?

— Ничего, все заживет… Главное — ничего не бойся.

Дверь распахнулась, и на пороге появились двое в полицейской форме и четверо в штатском, все четверо очкастые, наодеколоненные. Трое мужчин и одна женщина. Она чем-то похожа на Назмийе-ханым, такая же полная, смуглая, только чуть пониже. Один из мужчин снял очки, другой заорал:

— Вставать нужно, когда к вам входят. Ишь расселись!

— Сам бы попробовал встать, когда места живого на теле не осталось, — рассердился дед.

— Ты, ты, мальчишка, вставай! — крикнул один из вошедших на меня.

Я попытался встать, но у меня ничего не вышло, спина горела от ударов.

Штатские повернулись и ушли, остались только полицейские. Один из них схватил дедушку под мышки и силой поставил на ноги, другой — меня. От прикосновения к цементному полу нестерпимая боль обожгла огнем босые ступни. Появилась женщина, с виду похожа на служанку в доме Назмийе-ханым, она принесла нашу обувь с носками. Мы, чтоб обуться, с трудом опустились на мокрую скамейку, но ни я, ни дед не могли нагнуться, чтоб натянуть носки. Нам помогли полицейские и женщина. Опять нас подняли под мышки, повели куда-то. В носках еще больней ступать по цементу. Куда ж они нас тащат? Мне очень страшно. Неужели опять пытать начнут? А вдруг они услышали, как я деда звал в горы, и опять ведут на допрос? Неужели опять пропустят ток через меня? Или будут охаживать дубинкой? Опять я потеряю сознание?

Нас ввели в просторную комнату, где в креслах расположились все четверо очкастых. Поставили посреди комнаты перед ними. По бокам стояли полицейские, они поддерживали нас, иначе мы упали б на пол.

— Говорите, откуда вы знаете Сулеймана?

— Какого Сулеймана?

— Что значит какого? А сколько всего Сулейманов?

— Не перечесть! Хоть пруд пруди Сулейманами, особенно в наших краях.

— Мы говорим о премьер-министре Сулеймане.

— Мы его не знаем.

— Зато он вас знает.

— Ошибка какая-то вышла. Мы с ним не знакомы.

Штатские переглянулись.

— А с Назмийе-ханым вы знакомы?

— Были у нее в гостях, — кивнул дед. — Она нас чаем угощала, дала сто лир. Мы не хотели брать, но она настаивала.

— В праздничный день были у нее?

— Нет, два дня тому назад.

— Зачем ходили к ней?

— Чтобы она сказала об нас Атилле-бею, а он помог бы забрать куропатку у Харпыра.

— Какую куропатку? Опять эта проклятая куропатка! Она и в протоколах допросов все время упоминается.

— Куропатку моего внука Яшара. Однажды Харпыр приехал поохотиться в нашу деревню. Он американ, инженер по самолетам. Охотился на пару с моим сыном Сейитом. Американу очень понравилась куропатка, он просил, чтоб мы ему отдали ее. Но она принадлежит мальчику, он сильно привязан к ней. Мы отказали. А тут наш односельчанин Карами поднес в подарок Харпыру ковер. Мой сын Сейит давно мечтает устроиться на работу к американам и потому заискивает перед ними. Ночью, пока мы спали, Сейит выкрал куропатку и отвез Харпыру. Через пятнадцать дней Харпыр опять приехал к нам в деревню и куропатку привез с собой. Он хорошо поохотился, настрелял много куропаток. Мы говорим: попользовался нашей куропаткой, пора и вернуть. А он и слышать об том не хочет. Ребенок прямо на глазах тает, места себе не находит, слезами по ночам исходит. Где это видано — отнимать любимую куропатку у тринадцатилетнего мальчика! Вот зачем мы приехали в Анкару — чтобы забрать куропатку обратно. Были мы на приеме у вали, у каймакама, решили, наконец, просить о помощи у Назмийе-ханым.

— Кто вас надоумил на это?

— Не дураки, сами додумались. Она ведь жена премьер-министра. Если кто и может помочь, так только она. Однако попусту мы время теряли. Не дождешься угощения в доме имама, не прослезится мертвец. Но мы не виним Назмийе-ханым, сами во всем виноваты.

— В чем же вы виноваты?

— Не надо было к ней ходить! А когда мы поняли это, то пошли на улицу Йешильсеки и стали поджидать у дома, где живет Харпыр. Думали: увидим его, попросим, чтоб вернул нам куропатку. А тут как раз полицейские взяли нас, привели в участок. Уж и били они нас, будто мы и не люди вовсе, а чурки железные, бесчувственные. Через нас даже ток пропускали. Покалечили, измордовали. Ничего, придет время — будет и на нашей улице праздник. Рано или поздно выйдем отсюда. Дождемся, когда и ваше солнышко на закат пойдет! Три долгих месяца кукует кукушка, но осенью и она умолкает. Аллахом клянусь, хоть я и стар, а все равно уйду…

— Куда?

— В горы. Бороться буду. Я и скрывать не собираюсь. Жуть берет, как по сторонам оглянешься! Куда наша страна катится? Стыдно мне, старому! Уйду в горы!..

Молча переглянулись четверо.

— Значит, лично с Сулейманом-беем вы не знакомы?

— Нет! И не хотим знакомиться.

— Мы вас отпускаем из-под ареста.

— Ай да молодцы! Попробовали б не отпустить!..

— Обещайте, что больше не будете околачиваться по улицам. Не давайте повода, чтоб вас задерживали. Отсюда прямиком к себе в деревню возвращайтесь. Мы со своей стороны никаких претензий к вам не имеем.

— Мы не уедем, пока не получим ее.

— Кого?

— Куропатку.

— Да плюньте вы на нее. Неужели куропатки перевелись в ваших местах? Мальчик что, не может другую поймать?

— Но эта — прирученная!

— И что из того? Другую приручит.

— Ребенок очень любит ее.

— Не имеет значения.

— Мы не отступимся! Харпыр не вложил в нее всю душу, и не ему она должна принадлежать.

25. Пять кабаньих хвостов

Рассказывает Сейит.

Семь дней прошло, а отец с Яшаром не возвращаются. Мне гордость мешает кинуться на поиски. Надеюсь, они обосновались где-нибудь в тихом местечке, может, даже в каморке Теджира. Небось лопают каждый день макароны, приготовленные Гюльджан. А по утрам и вечерам пристают к Харпыру: «Отдай куропатку, отдай!» Надоедают человеку. Чего доброго, допортят мое дело до конца. Возьмет он им да скажет: «Забирайте свою куропатку и отстаньте от меня! Чтоб не было здесь больше ни вашего духу, ни Сейитова!» Тогда — пиши пропало.

А может, Харпыр и не скажет так. Мне показалось, он человек мягкий. Такому только на кемане^[73] играть, байки детям рассказывать. Живи он в деревне, непременно торговлей занялся бы — продавал бы женщинам мятное масло, дешевые бусы да брошки. У него хоть кусок изо рта вынимай — противиться не станет. Такое у меня сложилось мнение о Харпыре-бее. У него ведь всего-навсего одна страстишка имеется — охота. Приглянулась ему наша куропатка, вот он и ухватился за нее. Он что хочешь отдаст, только не куропатку.

Я жду и жду. Дни тянутся за днями. Что за бесконечная проверка! Знаю, обо мне наводили справки в ильче, расспрашивали разных людей. Интересно, не приходили ли господа из службы безопасности, переодетые, и в нашу деревню? Может, обращались к нехорошим людям, и те сказали: «Ах, Сейит! Он ведь давний враг американцев. Он голосовал за Рабочую партию. Испорченный до мозга костей человек».

Ну и что из того, что я не слишком расположен к американцам? Что из того, что я держу сторону Рабочей партии? Мне ведь такая малость нужна — всего лишь бумажка с положительным отзывом о моей благонадежности. Только так я смогу получить работу в городе и жалованье в тысячу лир. Дайте мне работу, и я землю носом пахать буду. Так хочется получать за свой труд деньги! И, в общем-то, мне на всех наплевать — и на американцев, и на русских, и на Рабочую партию. Какая мне разница, кто как живет, у кого что есть!

Приходил сторож, передал распоряжение, что всем надобно собраться нынче вечером. Мы собрались в кофейне, и староста зачитал правительственное распоряжение о необходимости уничтожать кабанов. В какой-то деревне, кажется в Йендже, кабаны кого-то насмерть задрали, вспороли живот. А случилось это так.

В Акбелене народ решил дорогу мостить. Попросили у властей грейдер, им отказали. Тогда они сошлись и порешили: собственными силами замостим, ни к кому на поклон не пойдем. И принялись за работу. Дело возглавили деревенский староста и сторож. Вдруг откуда-то со стороны Гейикчама раздался крик: «Бегите! Спасайтесь от кабанов!»

Подхватив лопаты, кирки, люди бросились наутек, только пятки сверкают. Прытче всех оказались староста и члены деревенской управы. А живет в той деревне некий Бекир по прозвищу Чурбан. Я с ним знаком. Так вот, этот самый Бекир говорит своим: «И чего вы испугались кабанов! Да я сейчас с ними разделаюсь!» Он с киркой наперевес остановился прямо на пути у кабанов. Один, такой здоровенный, побежал на Бекира. Бекира азарт обуял, он замахнулся киркой, но разве управишься со взъяренным зверем? Удар пришелся по крестцу. Не успели люди глазом моргнуть, а кабан ощетинился, повалил Бекира и давай его мять всей своей тушей. Мнет и, поддев клыками, катает по земле. Люди стоят поодаль, на холме, и смотрят, как матерый зверь расправляется с их односельчанином. Откуда ни возьмись притопали двое жандармов. Услышали, наверно, крики и пришли узнать, в чем дело. У обоих в руках маузеры. Кабан катает и катает по земле Бекира, не оставит его в покое, пока тот богу душу не отдаст. Родственники Бекира кинулись к жандармам: «Вы, ребята, стрелки меткие, пульните ж в проклятого зверя, да только так, чтобы в Бекира не угодить!» Первый жандарм оборотился к одному из родственников и с насмешечкой так спрашивает: «У тебя сестра красивая?» — «Послушай, сынок, не до шуток сейчас. Человек погибает!» — «А чего он на рожон лез? Все люди как люди — деру дали, одному ему больше всех надо», — говорит первый, и другой добавляет: «Мать резвого да осторожного слезами не обольется». «Что теперь поделаешь, — сетуют родные, — не убежал, не уберегся. Не оставлять же из-за этого человека в лапах смерти». «Мы плохо стреляем, — говорят жандармы. — Нас учат по неподвижной мишени стрелять или по движущейся прямо на нас. А тут поди разбери — где кто: кабан ли над Бекиром, Бекир ли под кабаном. Не-е-ет, мы так стрелять не умеем». «В таком случае дайте нам свой маузер, среди нас найдутся меткие стрелки». А жандармы строго так: «Не имеем права оружие в чужие руки передавать. По уставу не положено».

Живет в той деревне некий Хамидин Джелаль, я с ним тоже знаком. У этого самого Джелаля был дома допотопный маузер, бог весть с каких времен припрятанный. Видит он, как дело обстоит, кинулся со всех ног в деревню, вытащил свой маузер и обратно прибежал. А кабан все еще катает бедолагу Бекира. Джелаль взвел курок, опустился для удобства на колени, прицелился, но стрелять не может: Бекир и кабан сплелись в один клубок, запросто можно в человека угодить. К тому ж, если попадешь кабану в спину или в бок, он еще больше взъярится, вмиг расправится с Бекиром и на стреляющего кинется. Надо прямо в лоб. И стрелять можно всего-навсего один раз, ну самое большее два. И наповал. Трудное дело. Если пуля, положим, в Бекира попадет, то от этого вреда большого не будет — все равно мужика не спасти. Можно было б рискнуть, но ведь жандармы стоят, наблюдают. Попробуй при них выстрели в человека, хоть бы и в смертельно раненного. Джелаль перебежал на другое место, поближе, изловчился, прицелился и выстрелил. Кабан дернулся, отвалился от человека и грохнулся на землю замертво.

Что тут началось! Люди кинулись к Хамидину, кричат: «Молодчина! Ай да герой!» Позабыли на какое-то время о Бекире, все поздравляют Джелаля, целуют его. Потом спохватились, подбежали к Бекиру, попытались поднять его. Живот у него вспорот, кишки наружу повылазили. Стоят люди в растерянности, думают, как быть, чем помочь бедняге, а жандармы тем временем насели на Джелаля, требуют, чтоб он отдал им свой маузер. «Не имеете права! — ерепенится Джелаль. — Не мой это маузер, другого человека. Вы у меня отнимете, а хозяин потребует, чтоб я ему деньгами вернул. Не губите меня!» Но от жандармов непросто отделаться. «Сдавай оружие! А хозяина к нам пришли». Джелаль чуть не плачет. «Смилуйтесь, — говорит, — не отнимайте маузер». — «Давай сюда! Иначе хуже будет!» — «Я ведь человека спас! Не мой это маузер!»

Опять забыли люди про Бекира, обступили жандармов и Джелаля, переглядываются промеж себя, перемигиваются. Несколько человек, зайдя жандармам за спины, громко так кричат Хамидину: «Отдай, раз требуют! Не соображаешь разве, кому сопротивление оказываешь — представителям закона!», а сами все ближе и ближе жмутся к жандармам. Вдруг — раз! — схватили законников за плечи, заломили им руки за спины и вмиг разоружили.

«Ну а теперь идите, — говорят. — Посмотрим, как вас там встретят». А Джелалю кричат: «Беги!» Ну, он и задал стрекача, перемахнул за гору Айыбоган. Тут жандармы начинают канючить: «Верните нам оружие, и мы рады будем забыть обо всем, что тут случилось». Как бы не так! «Знаем мы вашего брата, — говорят крестьяне, — вам только поверь…» Клянутся жандармы, божатся: «Пускай сгорят наши дома, пускай отцам нашим не жить на свете, если мы вас заложим». — «Не-е-ет, вам только верни оружие, вы тут же нас под прицелом вучасток потащите! Знаем мы ваши штучки! Запрете в подвале, бить-пытать станете». — «Клянемся, мы вам никакого зла не причиним». — «Сержанту небось препоручите, он души из нас вынет». — «Честное слово, никому не скажем». — «Отдубасите почем зря, дубинки у вас кре-е-епкие». — «Нет! Мы никого зря не обижаем». — «Знаем, знаем ваши порядочки! Небось электричеством пытать будете». — «Ни за что!» — «Не верьте, братишки, жандармам. Им соврать — раз плюнуть». — «Люди доверять друг другу должны, так нам ислам велит». — «Кто сейчас помнит заветы ислама? Кто их придерживается?» — «Как же нам быть? — спрашивают жандармы. — Сами подскажите, какой выход из положения найти?» — «Доставайте ручки и бумагу, — велят им. — Пишите, как мы вам скажем».

Жандармы подчинились, достали из карманов ручки, бумагу.

«Теперь пишите, — велят им. — Сверху название: „Рас-пис-ка“. Почему не пишете?» — «Стоя писать неудобно». — «А вы садитесь». — «Нечего подложить под бумагу». — «Лопаты возьмите, положите бумагу на них и пишите».

Жандармы сделали, как им велели.

«Значит, так. Пишите: „Расписка в получении…“ Оставьте пустое место и с новой строчки продолжайте: „Вышеуказанную сумму…“ Теперь вписывайте наверху: „Триста турецких лир ноль-ноль курушей“ — и продолжайте: „…сумму в триста турецких лир я…“ Впишите полностью свое имя. „…получил от жителя деревни Акбелен Джелаля Озджана, сына Хамида…“ А другой пусть укажет: „от сына Хайдара Кайа Сатылмаша…“ Продолжайте: „…и обязуюсь вернуть ее не позднее пятого числа одиннадцатого месяца сего года. Настоящий документ составлен и подписан в присутствии свидетелей“. Теперь ставьте свои подписи и число, да не сегодняшнее, а на двадцать дней раньше. Подписи засвидетельствуют Муса Чынар, Рахми Дири, Мустафа Аслан. Оставьте место для их подписей и пишите дальше: „Подписи вышеназванных лиц засвидетельствованы старостой деревни Акбелен и членами деревенской управы“. Достаточно трех фамилий. Написали?» — «Написали». — «Прочтите вслух». — Жандармы прочитали. — «Теперь пускай свидетели подписываются».

Староста достал печать и скрепил ею документы.

«Теперь можете идти. Вот только вытащим патроны из ваших маузеров».

Крестьяне вынули патроны, а маузеры вернули жандармам.

«Можете возвращаться в касаба. Сторож проводит вас. Он проследит за вами, будет идти на десять шагов позади. Патроны завтра принесу». — «А если командир потребует с нас отчета за пропавшие патроны?» — «Это уже не наша забота. Придумайте сами, что сказать».

Отпустив жандармов, люди стали ломать голову, как помочь Бекиру. На скорую руку соорудили носилки, осторожно переложили раненого и, сменяя друг друга, понесли в Сулакчу. Там в центре здравоохранения имеется старый джип. Взяли бензин у Алихсана, с трудом запустили мотор и покатили прямо в Анкару, в Образцовую больницу, где Бекиру Чурбану сделали операцию. Доктора сказали, что теперь его жизнь вне опасности, но раньше чем через сорок дней он из больницы не выйдет.

А жалобы на кабанов поступали каймакаму то из одной деревни, то из другой. Каймакам доложил по инстанции, и ему ответили: «Решайте на местах, какие меры надлежит принять». Собрался народ, пораскинул мозгами, и вспомнили еще дедовский метод борьбы с диким зверьем — издать указ: «В соответствии с правительственным распоряжением на каждую деревню налагается обязательство сдать по пять кабаньих хвостов. Для отстрела животных каждой деревне выдается десять патронов». Предполагалось, что отстреливать кабанов будут деревенские сторожа из общественных ружей. Но ведь у сторожей не ружья, а ржавые железяки. Нарезка давно стерлась. Хоть жми на курок, хоть не жми — все равно не стреляют. Распоряжаться там, наверху, мастера, и никому дела нет, выполнимо ли их распоряжение.

Обо всем этом рассказал нам вечером в кофейне староста. Рассказал и смотрит на нас вопросительно: что, мол, делать будем?

— На мельника, — говорит, — налог наложили, а он, не будь дураком, с других деньги содрал. Вот и я так поступлю… Кто из вас берется выполнить распоряжение каймакама? Я так полагаю: кабанов не обязательно отстреливать, можно у живых хвосты отрезать. Есть добровольцы?

Как бы не так! Кому охота за такое браться? Про себя я так решил: «Сейчас они непременно один хвост с меня потребуют, один — с Кадира Шанлы, один — с Оздемира…» Я не ошибся, они так и начали:

— Пускай один хвост предоставит Сейит Бюкюльмез.

— Я не согласен! — рассердился я. — В нашей деревне полным-полно настоящих охотников, с них и начинайте.

Ну и шум поднялся! Один кричит одно, другой — другое. Не известно, сколько времени пререкались бы, если б слово не взял Карами.

— Я вот как рассуждаю, — начал он. — В нашем ильче двадцать семь деревень. По пять хвостов с каждой деревни, получается сто тридцать пять. Я не уверен, что столько кабанов вообще осталось в наших местах. Предлагаю так поступить: в ближайшее время поеду к американским господам и приглашу их на охоту. Поблизости у нас ни одного кабана не осталось, я поведу охотников в горы Кескин. Там кабаны еще водятся в дубняке. Американцев я предупрежу: хвосты кабанов наши, а туши целиком ваши. По-моему, я здорово придумал, а?

— Сколько кабанов, по-твоему, могут подстрелить американцы за один раз?

— Сколько угодно, хоть десяток! Нам-то больше пяти не нужно хвостов.

— Хорошо! — согласился староста Бага Хамза. — Мы таким образом выполним свое обязательство, а смогут ли остальные — нам плевать.

Мне тоже, честно говоря, понравилась придумка Карами. Так мы избавились от этой принудиловки. Но больше всего мне понравилось поведение жителей Акбелена. Как было б хорошо, если б повсюду крестьяне были такими же смекалистыми да сплоченными! Они словно поднялись на ступеньку выше над всеми остальными, да и над самими собой. Удастся ль им еще одну ступеньку одолеть?

Только подумал я так об акбеленцах, как тут же вынужден был одернуть самого себя. Глупый ты, Сейит, сказал я себе, прежде чем считать, на какой они ступеньке, прикинь сначала, где сам стоишь. Высоко ли ты поднялся?

Что говорить, я самому себе не нравился. Не зря, видно, люди посмеиваются надо мной. Забрал у сына куропатку и отдал американцу. Заполнил анкету, надеясь, что на работу примут, а до сих пор не знаю результатов проверки. Нет у меня никакой уверенности, что возьмут меня американцы к себе работать. Отец и сын уехали в Анкару, чтобы вернуть куропатку, и пропали — ни духу ни слуху. Живы ли? Как только темнеет, ложусь в постель, и злые мысли начинают одолевать меня. А вдруг они угодили под автобус? Вдруг их машина сбила? Вдруг влипли в какую переделку? Может, они мне все карты спутали?

От тягостных мыслей и тревог сон нейдет ко мне. И никаких известий с почты. Молчит Харпыр, нечестивец. Гложет меня тоска, сил нет терпеть.

26. Скитаемся по улицам недалеко от постоялого дома

Рассказ продолжает Яшар.

Ахмед-эфенди, хозяин постоялого дома, с первого взгляда понял, что мы побывали в лапах у полицейских.

— Уходите из моей гостиницы, — сказал он. — Я не держу людей, попавших под подозрение. У меня такой принцип. Сами видите, что вокруг творится. Никто никому не доверяет, отец выдает сына, муж подозревает жену. С какой такой стати должен я вам доверять? Если вы хоть раз попались на заметку полиции, будьте уверены, вас уже не оставят в покое. Они теперь и до меня доберутся — достаточно того, что вы жили здесь. Ага, скажут они, Ахмед-то давно у нас на учете состоит, и если эти люди остановились у него, значит, тут дело нечисто, значит, задумали они новую подпольную группу сколотить. Поди после этого втолкуй им, что ни к каким подпольным группам касательства не имеешь и иметь не желаешь. Пока будешь доказывать, что не собирался создавать нелегальное общество для борьбы за социальное переустройство, тебя заживо сгноят в тюремных камерах, следственных отделениях, карцерах и изоляторах. Пока будешь доказывать, что ты не верблюд, с тебя трижды шкуру спустят. Вот так-то, Эльван-чавуш! А я, как повторно осужденный, не отделаюсь уже всего тремя с полтиной годами. Короче говоря, убирайтесь-ка вы отсюда, да побыстрее. Вы на меня зла не держите — своя рубашка, известно, ближе к телу. Я своим постояльцам друг, но и себе не враг. Всего вам доброго! Прощайте.

Так он выпроводил нас. Мы вышли на улицу, едва держась на ногах от слабости. Прошли немного, видим — другой хан, называется «Яйла-палас». Хозяина звали Мехмед-эфенди. Он с участием взглянул на нас, расспросил, что за беда с нами приключилась. Дед, не таясь, поведал ему нашу историю. Долго рассказывал он, а хозяин, не перебивая, слушал. Затянул, никак не кончит дедушка.

— Оставайся у меня, Эльван-чавуш. Остальное завтра доскажешь. Вселяйтесь в комнату под номером тринадцать, отоспитесь, наберитесь сил. Вам несколько дней понадобится, чтобы немного в себя прийти. Я дам вам большой таз, купим килограмм соли, и вы пропарьте как следует ноги в соленой воде. Воду сразу не сливайте, а используйте несколько раз. Тут, в столице, и соль и вода немалых денег стоят. Только на словах обещали снизить цену на воду, а на деле еще выше подняли.

Наш новый хозяин тоже каждый день берет с нас плату за проживание. По утрам приносит счет, мы его оплачиваем, и нам разрешается остаться еще на один день. Словом, тают наши денежки прямо на глазах. Дед ума не приложит, как дальше быть, он уж и подумывать стал, не вернуться ль обратно в деревню, но однажды вскипел: «Жизнью клянусь, что шагу отсюда не сделаю, пока не раздобуду куропатку».

Скорей бы ноги зажили! Скорей бы слабость прошла, чтобы ходить не качаясь, как былинка под ветром. Может, тогда изыщем путь подработать немного. Но пока ноги не носят нас. Каждый шаг стоит немалых усилий.

— Послушай, Мехмед-эфенди, — сказал однажды дедушка, — ты в своем журнале записей указал, откуда мы пришли, где постоянно проживаем?

— А как же, указал.

— И что я родился в тысяча триста шестнадцатом году, тоже указал?

— Тоже.

— Тогда, может, ты не будешь больше требовать с нас денег?

— Почему? — удивился хозяин.

— Нет у нас больше денег. Всё, кончились.

— Ничегошеньки больше не осталось?

— Ну, на пару деньков, может, и наскребем.

— Тогда за два дня возьму с вас плату.

— А потом?

— Что потом — сами решайте.

— Не прогоняй нас. Посмотри внимательней, разве мы похожи на тех, кто на свои долги забытчики? Вот вернемся в деревню, последнее продадим, но с долгом расплатимся. Не сомневайся на этот счет. Мы здесь пробудем еще пяток-другой дней, нам бы только оклематься малость, и тогда всенепременно куропатку достанем. В противном случае мальчик мой заболеет, да и я богу душу отдам.

— Ну, поживите дня два-три. Там видно будет.

Прошло шесть дней. Все это время мы усердно лечили ноги соленой водой, а кушать нам было нечего, даже воды пили не вдосталь. Мехмед-эфенди относился к нам душевно, дед, бывало, подолгу беседовал с ним. Оказывается, у него горе пуще нашего. Есть у Мехмеда-эфенди дочка, на доктора учится в Стамбуле. Там вступила она в Девгенч, и теперь чуть что забирают ее в полицию, едва ль не каждый месяц устраивают допросы, пытают. До конца учебы ей год остался.

— Боюсь, не суждено мне увидеть ее в белом халате, — горестно вздыхает наш хозяин. — Не дожить мне до того дня…

Дед утешал его как мог, повторял те же слова, что сказал в полиции:

— Три долгих месяца кукует кукушка, но осенью и она умолкает. Увидишь, и на нашей улице праздник будет.

На седьмой день мы решились наконец выйти на улицу. Мы были так обессилены, что приходилось друг дружку при каждом шаге поддерживать. Только к полудню добрались до Йешильсеки. Подождав немного перед входом, отошли в сторонку, сели на краю тротуара, привалясь спиной к ограде. Сидим, глаз не спускаем с входных дверей. Теджир Али подсматривал за нами в щелку, не решаясь выйти наружу и приблизиться. Боится, как бы не заподозрили, будто он сочувствует нам, и не уволили б его. Только смотрит да помалкивает. Ему Харпыр дороже нас, вот и пляшет под его дудку.

Рядом с нами притормозил джип. У меня аж сердце захолонуло: неужто опять полицейские приехали за нами? Неужто кто-то из жильцов этого проклятого дома опять донес на нас? И теперь нас опять будут бить да пытать?

Шофер выскочил из машины, торопливо обежал ее и распахнул дверцу. Из машины вышел какой-то важный офицер — звезды сверкают на погонах, на голове золотом шитая фуражка. А глаза у офицера красивые — я успел заметить. Он встал перед нами, глянул и строго так обращается к деду:

— Вы ждете кого-то?

Шофер-солдат вытянулся в струночку, дедушка тоже поднялся как мог быстро, встал по стойке «смирно» — по всему видать старого вояку. Но слабость мешала деду стоять, он невольно оперся одной рукой об ограду, другой ухватился за мое плечо.

— Просто так спрашиваете, мой командир, или по делу?

Ох и рассердился ж офицер!

— Я спрашиваю: ждете кого-то здесь?

— Так точно, мой командир! У Харпыра-бея, что живет в этом доме, находится наша куропатка. Вот мы его и поджидаем. Он работает в Туслоге инженером по самолетам. Хотим попросить у него куропатку обратно.

Дедушка так отчетливо и с таким почтением ответил офицеру, что тот вмиг остыл. «Хорошему человеку поклонись раз, а дурному — дважды», — говаривал мой дедушка в деревне. К любому человеку у него подход найдется.

Офицер присмотрелся внимательней, заметил, что деду не удается стоять по стойке «смирно», хоть он и старается изо всех сил.

— Отчего на ногах не держишься?

— Какой-то непорядочный человек из числа жильцов этого дома донес на нас в полицию — будто мы собираемся бомбу подложить. Нас арестовали и крепко избили. Сейчас нам только одного и надо — получить обратно свою куропатку, и мы в тот же миг уйдем отсюда.

— И не совестно вам из-за одной-единственной птицы нарушать покой стольких людей?

Дед промолчал — не может он возражать такому важному командиру.

— Послушай, старик, ты мне летами в отцы годишься, — сказал офицер. — Я тебе добром советую: уходи-ка ты отсюда.

— Вот только дождемся Харпыра-бея и сразу уйдем, — обещал дедушка. — Все равно нам здесь долго не вытерпеть, ночи-то осенние, холодные сделались. Но если не дождемся, то и завтра придем. Какое от нас беспокойство? Сидим себе в сторонке тихонько, никому не мешаем.

— Имей в виду, в дом — ни шагу! Я здесь живу. Если увижу, что вы вошли, или узнаю, что входили в мое отсутствие, — пеняйте на себя!

— Слушаюсь, мой командир! Да повысит тебя Аллах в чине.

— Спасибо! — кивнул офицер и зашагал прочь, а шофер ему вслед лихо козырнул.

Тут я увидел, как подъезжает машина Харпыра, она остановилась неподалеку от нас. И в тот же миг подкатило такси и встало рядом. Из такси вышли трое молодых людей, нагруженных сумками, пакетами. Они вытащили из багажника тяжелые корзины, узлы и чемоданы. Теджир услужливо подбежал к ним. Офицер на какой-то миг замер у порога и, оглянувшись, бросил пристальный взгляд на парней, потом вошел в дом. А Теджир растерялся, так как Харпыр тоже вылез из машины, держа в обеих руках кучу пакетов с покупками. Поколебавшись минутку, Теджир развернулся и бросился к Харпыру, а молодые люди остались без помощника. Один из них расплатился с шофером, другие стали подтаскивать свой багаж к ограде, в двух шагах от нас.

Дедушка шагнул к Харпыру, тот удивленно взглянул на него, снял очки, протер их, снова напялил на нос и уставился на деда.

— О-о-о! Ты есть из деревни Эали?

— Я есть давно приехать, белобрысый греховодник!

Теджир принял из рук Харпыра пакеты и стоит, не зная, идти ему или нет. Самый большой пакет остался у американца.

— Харпыр, ты должен отдавать куропатку! — говорит дед. — Попользовался — и хватит. Отдавать куропатку Яшара! Понимай?

Харпыр перевел взгляд на меня.

— О, я есть очен любить куропатка. Ноу отдавать!

— Отдашь! Пока мы ее от тебя не получим, не уйдем отсюда, так и знай!

— Ноу отдавать! Ноу, ноу!

— Не ты ее выкормил, не ты ухаживал за ней! Отдавай!

— Ноу! Я буду лучше давать много денег. Я иметь очен хороший охота с эта куропатка.

Молодые люди обступили нас и с интересом прислушивались к разговору. По их лицам было заметно, что они не очень-то расположены к Харпыру, а дедушку слушают с участием и жалостью. Теджир все еще стоял рядом и ждал, чем закончится наш спор. На шум появилась тетушка Гюльджан. Сперва я заметил — она выглянула сквозь верхнюю стеклянную половинку двери, потом вышла и встала рядом с Теджиром. Она с интересом смотрела на нас и вдруг, вглядевшись пристальней, узнала! Мама и дедушка говорили, будто мы с ней состоим в дальнем родстве. Мы встретились с ней глазами, и тетушка Гюльджан, слегка улыбнувшись, тихонько, одними губами, проговорила:

— Добро пожаловать, Яшарчик!

Она сделала было шаг в нашу сторону, чтобы поздороваться, как полагается, но Теджир легонько пнул ее ногой — не смей, мол!

— Харпыр, — продолжал тем временем дед, — ты приехать и иметь хороший охота в нашей деревня. Ты много бах, бах, бах. Взял нашу куропатку и привез сюда. Как не стыдно!

— Ноу, ноу, — мотал головой Харпыр. (Ну и в переплет он попался!) — Я не брать куропатка из деревня. Сейит привозить куропатка. Он делать мне презент, подарок. Я хотеть давать деньги, много деньги. Сейит не взять, говорить: «Это презент, подарок».

— Какая разница — сам взял или у Сейита принял?! Куропатка принадлежит этому мальчику, а не Сейиту. Давай возвращай ее без долгих разговоров.

Прибежала жена Харпыра в домашних шлепанцах. Вид у нее был злой, раздраженный. Лицо походило на желтую фасолину.

— Хелло, Бетти, — обрадовался ей Харпыр.

Она ответила ему что-то по-американски, потом, взглянув на нас, через силу улыбнулась.

— Харпыр, — повторял дед, — нельзя отнимать куропатку у тринадцатилетнего мальчика.

Молодые люди плотней обступили нас.

— Ваши люди на Луну летают, Харпыр, а человечности и доброте вы так и не научились. Отдай куропатку мальчику! Попользовался, и будет.

— Вот оно в чем дело, — заговорили между собой молодые люди. — Наш сосед-американец ездил в деревню и забрал куропатку у этого мальчика. Старик прав, что требует ее обратно. А этот болван не хочет ее отдавать.

— Сколько раз повторять тебе одно и то же, Харпыр! Куропатка ручная, ребенок жить без нее не может. Он от тоски чахоткой изойдет или разума лишится. Пожалей ребенка, отдай куропатку.

— Я уже много раз повторять: ноу отдавать куропатка. Вы лучше брать деньги. Ноу куропатка!

— Она не продается, Харпыр! Оставь свои деньги при себе, а куропатку верни.

К нам приблизился еще один человек — важный такой, в очках, седой.

— Что случилось? — спросил он. — Кого-то обокрали?

— Наш сосед-американец поехал в деревню этого старика и силой отнял куропатку у мальчика, — пояснил один из парней. — Сейчас они требуют: «Верни ее», а он не желает.

Харпыр, пригнув голову, глядел поверх очков.

— Я получить эта куропатка в подарок от Сейит.

Ему, видно, надоело пререкаться с дедом, и, раздвинув толпу, он решительно зашагал прочь. Бетти с Теджиром поспешили за ним следом, а тетушка Гюльджан в растерянности осталась.

— Мы не уйдем отсюда, пока не получим куропатку обратно! — кричал вслед Харпыру дед. — Мы тут до глубокой ночи останемся. Хочешь — звони в полицию. Если осталась еще справедливость на белом свете, то полицейские должны не нас, а тебя забрать в отделение и палками избить. Не нас, а тебя! Так и знай, мы до глубокой ночи простоим здесь. Не добьемся своего сегодня, так завтра опять придем. Если на этом свете осталась справедливость, то полиция должна…

Харпыр уже скрылся за дверью и не мог слышать этих слов. Зато собравшиеся слышали отлично. Седой господин в очках обронил:

— В соответствии с турецко-американским соглашением турецкая полиция не может привлечь к ответственности американского гражданина, даже если он совершил преступление. И турецкие суды не имеют права вмешиваться.

Один из парней простодушно спросил:

— Даже ваш кассационный суд не имеет права вмешиваться, почтенный Назми-бей?

— Кассационный суд тем более не может вмешиваться.

— Что же им делать, чтоб вернуть куропатку? Куда обращаться?

— Это не уличный разговор. Проблему следует изучить всесторонне. Тут надо подумать как следует. Может быть, имеет смысл обратиться в международный суд. Или же непосредственно в американский суд. Не исключено, что вопрос можно решить только на уровне посла Соединенных Штатов. Трудно сказать…

Мне было видно, как Харпыр, его жена и Теджир не спеша поднимаются по лестнице. Тетушка Гюльджан никак не могла решить, как ей вести себя. Дед притворялся, будто не замечает ее.

— Эка невидаль, что ящерка живет среди камней, есть чудеса и почудней, — сказал дед. — А вот скажите мне лучше, где это видано, чтоб такой большой человек, инженер по самолетам, обижал ребенка? Выходит, раз ты богат да силен, так можешь кого ни попадя обидеть. Без стыда, без совести он…

— Не советую я вам, папаша, так громко обсуждать это здесь, — сказал седой Назми-бей. — Я бы на вашем месте не стал такой шум поднимать. Народу и так слишком много собралось. Все равно проку от этого не будет. А вот нанять опытного адвоката имеет смысл. Адвокат обдумает все как следует, досконально изучит, наладит контакты с нужными людьми. Право, не стоит шум поднимать.

— Чем ближе к огню, тем жарче, а чем к сердцу ближе, тем больней, — уважительно ответил дед. — У кого болит, тот и кричит. Доведись тебе, господин хороший, испытать то же, что испытали мы за последние пятнадцать дней, ты бы тоже небось закричал. И в тюрьму меня сажали, и палками били. Ты бы и половины не стерпел из того, что нам стерпеть пришлось. Весь мир небось вверх тормашками перевернул бы. Нет уж, пускай он отдаст нам куропатку!

— Я ведь не говорю, что американец не должен возвращать куропатку. Но управу на него можно найти только с помощью закона. Силой или угрозами вы все равно ничего не добьетесь.

Молодые люди вступились за дедушку:

— А он и не применяет силу. Наоборот, вежливо и без оскорблений просит вернуть свою вещь. Он не грозился силу применять. Единственное, что сказал, это: «Я не уйду отсюда, пока не получу куропатку». Разве такое заявление можно рассматривать как угрозу или применение силы?

— Однако он нарушает общественный покой.

— Простите, почтенный Назми, с каких это пор закон запрещает спокойно стоять на улице в ожидании человека? Старик с мальчиком всего лишь просили вернуть их собственную вещь. Или это тоже запрещено?

— Надо смотреть в корень: к чему такой инцидент может привести, какие у него могут быть последствия? Вы, молодые, как всегда, необъективны и пристрастны. Раз замешан американец, значит, дело ясней ясного, он кругом виноват. Так нельзя…

— Браво, Назми-бей! Выходит, американец прав?

— Не знаю, не знаю… Не изучивши вопроса, ни о чем нельзя судить.

— И этот старик не прав?

— Я не в курсе дел.

— Но если вы не в курсе, так зачем оправдываете Харпера, будто заранее уверены в его правоте?

— Я никого не оправдываю и никого не обвиняю. Я всего лишь подсказываю путь для решения вопроса.

Больше он ни слова не проронил, важно прошествовал к двери, вошел и стал подниматься по лестнице.

Толпа вокруг нас поредела, кое-кто из любопытных тоже вошел в дом — значит, и они здесь живут. Один мужчина, невысокий, пухлявенький, со сладкой улыбочкой на круглом лице, приблизился к нам, не вынимая рук из карманов пиджака.

— Никак в толк не возьму, стоит ли из-за куропатки такую шумиху поднимать? — сказал он. — В деревнях полно куропаток. Я сам вырос в деревне, помню… Наш сосед — инженер, гость из дружественной страны. Разве приличествует нам требовать от гостя, чтоб он возвратил подарок? Ах, как некрасиво!.. — И маленький господин катышком вкатился в дверь подъезда.

— М-да, не диво, что ящерка среди камней… — снова задумчиво произнес дед.

Один из молодых людей оглянулся, достаточно ли далеко ушел улыбчивый господин и не услышит ли его.

— Не обращай внимания, старик, он ведь профессор.

— А что это такое?

— Он должен книги писать, но не пишет. Только налево-направо советы раздает.

Вернулся Теджир и встал рядом с женой. У него из-за спины выглядывал их сын Гюрсель. Молодые люди подхватили чемоданы, узлы, Теджир взял две тяжелые сумки, и они вошли в дом. Вот тут-то тетушка Гюльджан приблизилась к дедушке.

— Добро пожаловать, дядя Эльван. Как поживаете? — Она оглянулась, не видит ли Теджир, и только после этого поцеловала дедушке руку.

Гюрсель сторожил оставшиеся на тротуаре вещи — два чемодана, две сетки и сумку. Он только попытался взять одну из сеток или сумку, как мать тихонько подпихнула его в спину: поди, мол, поздоровайся с земляками. Мальчишка упрямо замотал головой, набычился, но мать требовала повиновения, и он с видимой неохотой подчинился. Буркнув «добро пожаловать», он поцеловал руку дедушке и пожал мне, после чего торопливо отошел обратно к вещам. Одет Гюрсель был неплохо, но, в отличие от наших деревенских ребят, сделался здесь, в городе, какой-то бледно-серый.

Двое из молодых людей вернулись, взяли оба чемодана и сетки, а последнюю сумку тетушка Гюльджан велела нести сыну.

Теджир торопливо спустился с лестницы.

— Послали в бакалейную лавку, — бросил он тетушке Гюльджан. И, почти не сбавляя скорости, что-то шепнул ей на ухо. Она так же торопливо ответила. Наверняка об нас говорили.

Как только Теджир скрылся из виду, тетя Гюльджан подошла к нам.

— Как поживает твоя мама, Яшарчик? Как дела у отца? Надеюсь, они живы-здоровы.

— Все в порядке, — коротко ответил я.

— Да, Гюльджан, дома у нас все в порядке, — подтвердил дедушка.

— Не так давно Сейит-ага приезжал, но к нам отчего-то не заглянул. Я от Бетти-ханым узнала.

— Куда и зачем ездит Сейит, мы тоже узнаём от чужих людей.

— Знаете что? Куропатка куропаткой, а вы, может, все-таки зайдете к нам? Темнеет уже…

— Ничего, Гюльджан-ханым. Мы еще немного подождем, потом вернемся в постоялый дом, — ответил дед.

— Отужинали б у нас…

— Спасибо за приглашение, но не хочется.

— Что люди скажут, если я вас оставлю здесь одних?

— Не переживай, никто не укорит тебя.

Тетя Гюльджан все время настороженно поглядывала в ту сторону, откуда должен вернуться Теджир, но пока его не было видно, и она еще ближе подошла к нам, даже взяла мою руку в свои и погладила.

— Ты-то как поживаешь, Гюльджан?

— Так себе. Жизнь тут собачья. Никаких радостей.

— Радуйся хоть тому, что у твоего сына куропатку не отняли.

— Харпыр — ужасный упрямец. Не смотрите, что с виду он другой.

— Но и мы настырные.

— Боюсь, вам не добиться своего, тем более что Сейит-ага самолично отдал ему…

— Сейит не имел на то никакого права. Куропатка-то Яшарова.

— От всей души желаю, чтоб Аллах помог вам.

Появился Теджир с покупками в руках — яйца в пакетике, масло, соль, сахар, чай. Едва он приблизился, как тетя Гюльджан поспешно отошла от нас и, даже не попрощавшись, вслед за мужем вошла в дом. Вот так прямо и ушла, будто мы и знакомы никогда не были, будто мы родом не из одной деревни.

За оградой шумел сад. Поддерживая друг дружку, мы опять уселись на земле спиной к ограде. Вечер на Йешильсеки ничуть не похож на наши деревенские вечера. Тут не увидишь ни единой ласточки, которая пролетела б высоко-высоко. Ни ночных птиц, ни летучих мышей. Пустынная ночь придавила все вокруг. Изредка дверь дома открывалась — то кто-то входил и поднимался по лестнице, то выходил. Мимо торопливо пробегали одинокие пешеходы или небольшие группы, семейства. Отчего-то все шли ссутулившись и молча. В темноте дом сделался похож на высокий крутой утес, сверху донизу испещренный норами — квартирами. Жильцы забирались каждый в свою нору, вроде как первобытные люди — в пещеры. Они вернулись домой после трудового дня, за тюлевыми занавесками вспыхивал свет. Люди помыли под краном руки и лица, сменили рабочую одежду на домашнюю, сели за накрытый стол. А вода из крана с шумом течет и течет… До нас доносилось позвякивание тарелок, ложек и вилок. Но запаха еды мы не чувствовали — то ли воздух впитывал его в себя без остатка, то ли сами едоки не давали ему улетучиться. У нас в деревне запах даже бедняцкого булгура разносится по всей округе.

Не знаю, сколько времени прошло. Из дома вышли двое молодых людей, из тех, что наблюдали наш спор с Харпыром. Они приблизились к нам, один опустил руку на плечо дедушке, другой — на мое.

— Мы живем в этом доме. На каникулы ездили домой, к родным. Но скоро начнутся занятия, вот мы и вернулись. Мы специально пришли, чтоб позвать вас к себе на ужин. Не отказывайтесь, пожалуйста.

Они так настойчиво повторяли, что хотят накормить нас ужином, что казалось, отказываться все равно бесполезно — они могут и силком увести нас наверх. Они держали себя с нами так, словно мы ежели не односельчане, так по меньшей мере из соседних деревень. Такие душой кривить не станут. Дед сразу это понял.

— Большое вам спасибо, молодые люди. Но я не желаю, чтоб у вас из-за меня начались серьезные неприятности. Не обессудьте, нам лучше остаться на улице.

— Жилье свое мы пока что сами оплачиваем, — засмеялся один из них. — И никому дела нет и не должно быть, кого мы приглашаем в гости. Пусть только попробуют вмешаться!.. Ну, вставайте же, пошли.

— Еще раз спасибо, но не хочу я причинять вам лишние заботы и хлопоты. Подите лучше отдохните, книжки почитайте.

— От тебя, дедушка, больше ума наберешься, чем от книжек. Пошли!

Студенты потянули нас за руки, насильно подняли — ведь не знали они, что на нас места живого нет и от побоев полицейских до сих пор каждая косточка ноет. Едва они подняли нас, мы тут же со стоном осели обратно. Только стыд не дал закричать в полный голос.

— Эге, да вас, видать, били… Ну-ка, осторожней, обопритесь о наши плечи и потихоньку вставайте… Вот так… Мы не спеша поднимемся в нашу квартиру, там отдохнете, покушаете. Привратник по нашей просьбе купил яйца, помидоры мы с собой привезли. Сделаем замечательную яичницу с помидорами и сыром. Потом чаю напьемся.

Приговаривая вот так, они помогли нам подняться и дойти до двери. Тот, что вел меня, повернулся к дедушке:

— Не думай, дедушка, будто мы бедные. Мы все из зажиточных семей. В Анкаре вот учимся, в таком доме квартиру снимаем. Правда, оплачиваем ее в складчину — мы тут впятером живем. Один все лето оставался, мы трое сегодня вернулись, и пятый на днях явится.

Ох уж эти проклятущие ступеньки, эта нескончаемая крутая лестница!

— Вот квартира Харпера, — указали нам студенты на третьем этаже.

На двери висела табличка с цифрой «10».

— А рядом квартира профессора, который не пишет книг.

Мы с трудом поднялись выше этажом.

— Тут живет член кассационного суда Назми-бей. А вот тут — хирург Фуад-бей. Мы его называем мясником, а его кабинет в районе Мешрутийе — бойней. Он не из тех, что вкалывают с утра до вечера… А вот тут проживает ювелир Ибрагим-бей, — показали они нам на соседнюю дверь.

Меня так и подмывало спросить: «Когда же мы увидим наконец вашу квартиру?»

— А мы живем на пятом этаже, — словно угадав мои мысли, произнес тот, кто помогал дедушке. — Осталось совсем немного…

Вот наконец мы на пятом этаже.

27. В гостях у студентов

В этой главе рассказ продолжает Тургут. Он еще совсем молод, только-только начал отращивать усы. Он студент…

Мы живем в таком доме, что нам, право, незачем ходить в кино или театр. Не выходя на улицу, мы можем посмотреть спектакль в любом жанре — хоть комедию, хоть драму. Хочешь — смотри фильм отечественного производства, хочешь — совместную турецко-американскую мелодраму. Такое впечатление, будто каждый из нас, жильцов этого дома, одновременно и участник спектакля, и зритель.

В общем так, позвольте представиться. Я уроженец Сёке. Отец у меня доктор, мама окончила американский женский колледж. Она нигде не работает, обычно сидит дома и читает книжки. Обожает литературу. Поедет, бывало, за покупками в Измир и целый день ходит по книжным магазинам, пачками книги покупает. Потом всю долгую зиму читает. Иногда она кое-что делает по дому, но немного. Домашним хозяйством занимается Хатидже. Кроме меня, у родителей еще двое детей.

Мой отец — совершенно особенный доктор. Он почти ни с кого из своих пациентов не берет плату. Когда я об этом рассказываю, мне никто не верит — откуда, мол, в Турции взялся такой доктор?

Доход нашему семейству дает в основном не отцовская практика, а хлопковые поля. Моим родителям досталось в наследство от их родителей более двух тысяч дёнюмов земли в районе Мендереса. Часть этих земель не используется — нуждается в ирригации, но большая часть земли плодородная. Земледелие в тех краях поливное — хлопчатник орошают водой из реки Мендерес.

В Измире у меня живет тетя, мы довольно часто бываем у нее в гостях. Муж тети, мой дядюшка, такой хохмач, что может любого до слез рассмешить. Когда мы собираемся все вместе и он начинает что-нибудь рассказывать, то мы просто по полу катаемся от смеха. Мой отец тоже не уступает ему. Но то, что происходит в этом доме, доложу я вам, уморительней любого дядюшкиного рассказа. Послушаешь тут народ, так со смеху лопнуть можно. Да, наша здесь жизнь мало чем напоминает тоскливую жизнь зубрил и книжников. Время летит незаметно.

Нас пятеро друзей-товарищей. Мы внесли квартирную плату за все лето вперед и разъехались по домам, только один остался в городе. Он по сравнению с нами беден и поэтому вынужден летом подрабатывать. Но и кроме работы есть дела, которые вынудили его остаться. Этот парень сошелся с женой коммерсанта Нежата-бея из нашего же дома. И вы только представьте себе — Нежат-бей догадывается об этом! Правда, он и сам не прочь поволочиться за юбкой. У него, видите ли, жизненный принцип — полная и абсолютная свобода секса. Они с женой рассуждают так: почему мы обязаны до конца жизни хранить верность друг другу? Почему бы не получить удовольствие с кем-нибудь другим? Поскольку половое удовлетворение необходимо для сохранения душевного и нервного равновесия, то разве привязанность к одному и тому же партнеру не осложняет проблему? Незачем чересчур щепетильничать в вопросах о разводах. Не обязательно же любой связи придавать законный характер. Каждый должен в первую очередь блюсти свои собственные интересы, но, разумеется, не в ущерб своей «дражайшей половине». Когда муж и жена понимают это, то каждый находит возможность получить свою толику удовольствия. В таком случае совсем не обязательно разводиться.

Такие вот примерно взгляды у Нежата-бея и его уважаемой супруги. Что до меня, так я еще не составил на этот счет своего мнения. Опыта, в общем-то, маловато. Ведь я «приобщился» только здесь. Да и по природе своей я не из тех, кто склонен к увлечениям. Перед отъездом на каникулы я несколько раз был близок с Семой-ханым из двадцатой квартиры — она мне давно нравится. Она одинокая, и наверняка еще до меня немало мужчин побывало в ее пылких объятиях. Мне нравится, что она такая чистенькая. Я даже соскучился по ней, пока не видел.

Честно говоря, я довольно много думаю об интимной стороне взаимоотношений между мужчиной и женщиной. На сегодняшний день мне ясно одно: любовь и деньги не совместимы. Женщина, которая ждет платы за любовь, мне претит. И та, которая сама готова заплатить, тоже неприятна мне. Я только удивляюсь тому, как часто люди прямо или опосредованно примешивают к своим отношениям деньги. Наш товарищ, к примеру, не получает денег от своей возлюбленной, но и бескорыстным его не назовешь. Рубашки, белье, свитеры, обувь, носки — все это дарит ему наша любезная Незахат. Иногда и отрезы на костюмы. Он говорит, что стал отращивать усы только потому, что ей нравятся усатые. Да, я, кажется, забыл сказать, что зовут его Мурат Топрак. Они с Гюрюном из одной деревни.

А того, который еще не приехал, зовут Экрем. Он из самой Тосйи. У него есть невеста, с которой они обручены. По словам Экрема, у его родителей в Тосйе большие рисовые плантации. Его детство прошло на берегу реки Деврез, и он любит повторять, что это было самое счастливое время в его жизни. Невеста Экрема тоже учится в Стамбуле, в женском Высшем технологическом училище. Из них там готовят будущих преподавателей высших учебных заведений. И сам Экрем учится в педагогическом институте на математическом факультете. «После окончания нас направят в какой-нибудь большой город, где есть и лицей и институт, — мечтает Экрем. — Мы оба будем работать, а жить на два оклада совсем неплохо, хотя оклад не главное. К тому же, надеюсь, родители будут подбрасывать нам кое-что из своих доходов от продажи риса. Однако лучше всего ни в чем не зависеть от отца».

Однажды мы втроем с его невестой ходили в кино. Миленькая она девушка, настоящий персик…

Один из тех, с кем я сегодня вернулся, родом из Манисы, его зовут Наджи, а другой — Халиль из Сомы. Отец Халиля выращивает виноград. Халиль совсем не бабник, учится на юридическом. А Наджи — будущий архитектор. Сам я учусь на факультете политических наук. Все мы из одного, Средневосточного университета. В конце каникул мы списались и договорились вернуться в Стамбул одним и тем же экспрессом.

Когда мы выходили из такси, то столкнулись с Эльваном-чавушем и Харпером. Мы тогда еще не знали, что старик — односельчанин нашего привратника Али. Нам понравилась настойчивость, с которой старик требовал, чтобы Харпер вернул куропатку. Он грозился, что не уйдет до утра. И еще нам понравилась его своеобразная деревенская культура, у него наверняка большой жизненный опыт.

Мы решили пригласить к себе старика с мальчиком и накормить.

— Но ведь у нас почти ничего нет из съестного, — сказал Халиль.

— Не беда, пожарим яичницу с сыром и помидорами, напьемся чаю.

— Им, наверное, кроме хлеба, и закусить-то нечем. Похоже, у них и денег совсем нет, — добавил я.

Али купил для нас чай, сахар, яйца. Халиль и Наджи спустились вниз за стариком и мальчиком, а я принялся за готовку.

Оказывается, Эльвана-чавуша и его внука били в полиции, пытали током. Они целую неделю провалялись в гостинице, но до сих пор не могут шагу ступить без боли. Что ж это такое делается на белом свете! Выходит, по чьему-то ложному доносу могут безжалостно избить человека! Неужели человечество теряет гуманность? И отчего это стоит одним заполучить хоть какую-то власть над другими, как они начинают бесчинствовать и угнетать? Мне временами кажется, что все наше старшее поколение без исключения страдает комплексом неполноценности и поэтому стремится компенсировать собственную невежественность проявлением силы и власти. Судите сами, много ли пятидесятилетних читают книги? Ни в одной из квартир нашего дома нет приличной библиотеки. Даже профессор и тот не написал ни одной книги. А член кассационного суда слыхом не слыхивал о таком произведении, как «Преступление и наказание». И вот эти самые «старики» избивают молодежь, гноят ее в тюрьмах. И не какую-нибудь молодежь, а именно просвещенную, образованную и культурную.

Среди товарищей мы слывем «умеренными». Да, мы из зажиточных семей и гордимся этим. Поэтому и не пожелали жить наравне со всеми в студенческом общежитии. Но ведь даже нас те самые «старики», о которых я говорил, считают чуть ли не леваками. Когда мы поднимаемся или спускаемся по лестнице с книгами под мышкой, соседи смотрят на нас, как бык на красное полотнище. Представьте себе только, вот такие профессора призваны давать нам знания в университете! А как подумаешь, что этакий вот прокурор отвечает за соблюдение законности, или доктор — лечит, или полицейский комиссар и следователь — расследуют преступление, так ведь жутко становится. Пропащее твое дело, если попадешься им в руки. Но это еще не все. Такие люди становятся премьерами, президентами, сенаторами, депутатами парламента. Вся власть, все полномочия — в их руках, они правят страной. Многие ли из них прочитывают хотя бы пяток книг в год?

Когда гости пришли, яичница была уже готова. Они не переставая стонали. Ближе к ночи у них, наверно, обострились боли, они просто не могли ступить на пятки…

— Пускай сначала разуются и сделают ванночку с подсоленной водой, — предложил Наджи.

— А не лучше ли сперва накормить их, пока яичница не остыла, — возразил я.

Мы усадили гостей, поставили перед каждым тарелку с едой, принесли воду и все прочее. За столом нам пришло в голову, что следовало б позвонить в гостиницу и предупредить, что они в эту ночь заночуют у нас. Как только мы поели, я приготовил теплую воду с солью, принес пластмассовый таз. Старик с внуком сняли свою резиновую обувь, носки. Какая бедность! Какое долготерпение у наших крестьян! С какой кротостью переносят они все тяготы нищеты! Разве кто-нибудь из нас мог бы круглый год ходить в такой вот резиновой обуви? А в Анатолии и Фракии почти все население сельских местностей носит именно такую обувь. Из-за этого там чуть ли не все поголовно страдают ревматизмом.

Пока старик с мальчиком парили ноги, я позвонил в двадцатую квартиру. Сема-ханым долго не открывала дверь, наконец появилась на пороге. У нее прямо на голое тело был накинут легкий халат. Может, у нее кто-то был? Ничего удивительного — слишком долго я отсутствовал.

— Ах, Тургут-бей! Каким ветром?

— Простите за беспокойство, мне необходимо позвонить по телефону. Вы не позволите? — спросил я как можно суше — это на тот случай, если она в квартире не одна. — У нас, видите ли, гости, и мне нужно позвонить по их делу.

— Пожалуйста, прошу вас.

— Нет ли у вас телефонного справочника?

— Вот он.

Пока я искал нужный номер телефона, Сема-ханым взяла сигарету, закурила и расположилась на диване. При этом она закинула ногу за ногу, а свободной рукой поглаживала себя по плечу, шее. Кожа у нее белая, нежная. Этой женщине с виду нет еще сорока. Я листал телефонный справочник, а сам торопливо перебирал в памяти советы отца относительно женщин. Отец у меня — человек широких взглядов. Мы с ним очень дружны. Большинство моих приятелей, особенно горожане, сыновья чиновников-бюрократов, постоянно жалуются на сложность своих отношений с отцами. У нас же с отцом полное взаимопонимание.

Наконец я отыскал нужный мне номер.

— Алло, могу я поговорить с Мехмедом-эфенди?

— Я вас слушаю.

Я сказал ему, что сегодня Эльван-чавуш и его внук Яшар заночуют у нас, что они очень слабы и что при необходимости он может сдать их номер на эту ночь кому-нибудь другому.Мехмед-эфенди попытался что-то возразить, но я не стал его слушать и положил трубку.

У двери Сема-ханым взяла меня за руку.

— Почему ты за все лето ни разу не приехал хотя бы на пару дней? Мне было с тобой приятно, а ты, нехороший мальчик, только раздразнил меня и сразу же пропал бесследно, — горячо зашептала она.

Я заглянул ей в глаза — не притворяется ли? Не говорит ли в ней только похотливое желание? Хочет ли она не только получить удовольствие, но и дарить его? Однако, признаюсь, ее слова тешили мое самолюбие. Она пылко сжимала мою руку.

— Я приду к тебе.

— Когда?

— Когда ты захочешь.

— Тогда прямо сейчас.

— Ты готова?

Вместо ответа она притянула меня к себе, мы обнялись. Она была совсем без макияжа, и мне было приятно целовать ее. Она легонько прикусила мое ухо, и я совсем было сдался, однако нашел в себе силы отстраниться.

— Я не могу сейчас, у нас гости. Давай немного попозже, после одиннадцати. Это не слишком поздно для тебя?

Она бросила взгляд на часы и разочарованно произнесла:

— Но ведь сейчас нет еще десяти!

Открывая дверь, я подумал, что Сема-ханым вполне соответствовала требованиям, предъявляемым к женщинам моим отцом. Возраст в данном случае не играл решающей роли. Главное, учил меня отец, — взаимное влечение.

На лестничной площадке я с удивлением обнаружил перед нашей дверью управляющего домом Хасана-бея. Он только что нажал на кнопку звонка и ждал, пока ему откроют. Интересно, зачем он пожаловал? Увидев меня, он любезно раскланялся.

— О, Тургут-бей! А я как раз к вам.

Хасан-бей занимает квартиру на втором этаже, и мне казалось всегда, что он не из кичливых и заносчивых.

— Чем обязан, Хасан-бей? Рад видеть вас.

Этот человек работает ассистентом на одной из кафедр сельскохозяйственного факультета, на отделении зоотехники. Он получил образование в Швеции, оттуда привез вместе с дипломом автомобиль «вольво». Машину он сразу же продал и на эти деньги приобрел себе квартиру в нашем доме, частично расплатившись наличными, а частично — в кредит. Обязанности управляющего он исполняет с удовольствием, следит за порядком в квартирах так рьяно, как будто дом принадлежит ему. Он добился, чтобы все мусорные контейнеры были покрашены масляной краской и закрыты плотно пригнанными крышками. Весной этого года привел в порядок прилегающий к дому сад.

Наджи открыл дверь.

— Хасан-бей! Проходите, пожалуйста.

Мы предложили управляющему кресло, он сел. Эльван-чавуш и Яшар сидели против него на тахте. Оба держали ноги в соленой воде.

— Как поживаете, Хасан-бей?

— Спасибо, хорошо. — Он понизил голос: — Если б только некоторые жильцы не дергали меня по каждому поводу! Я имею в виду Сабахаттина-бея из двенадцатой квартиры. Он узнал, что вы пригласили к себе этого старика с внуком, вызвал меня и потребовал, чтоб я пошел к вам и настоял на том, чтобы вы выпроводили их. Как только я не отнекивался, как не убеждал, что это ваша квартира и вы вправе приглашать к себе любого, кого вздумаете! Он меня и слушать не желал. «В нашем доме не должно быть места для бездомных собак!» — говорил он. И еще много чего говорил, я и повторить не решаюсь… Давайте перейдем в другую комнату.

Мы так и сделали, а Наджи остался с гостями.

— Ей-богу, места себе не нахожу! — признался Хасан-бей. — Я не делю людей на «наших» и «ваших». Это противоречит моим принципам — не зря же я учился в Стокгольме. Да, я ветеринар по образованию, моя, так сказать, сфера — животные, но в первую очередь, полагаю, нужно дорожить людьми. Поэтому я отказал Сабахаттину-бею. «Не пойду», — сказал я. «Пойдешь и скажешь!» — требовал он. «Нет!» — «Да! Они анархисты!» — «Нет, Сабахаттин-бей, они не анархисты. Вы ошибаетесь, полковник». — «И ты еще смеешь перечить мне! Ты что, нарываешься на скандал? Здесь живут благонадежные семейства, и я не позволю анархистам свить гнездо в нашем доме!» Вы знаете, этот господин служит в Главном управлении безопасности. Надеюсь, вы меня понимаете и не осудите. Поверьте, я сгораю со стыда, что вынужден все это передать вам.

— Это все? — холодно спросил Халиль. — Чего же вам угодно от нас?

В прошлом году Халиля двое суток продержали под следствием, он проходил по какому-то уголовному делу.

— Вы должны выпроводить этих людей и никогда больше не пускать их к себе.

— Это приказ или просьба? А если приказ, то разве мы солдаты и обязаны беспрекословно подчиняться?

— Да, все мы солдаты своего отечества. Каждый турок от семи до семидесяти лет — солдат.

— Что будет, если мы не подчинимся требованию Сабахаттина-бея?

— Не представляю себе. Наверно, он позвонит в полицию, он знает, как воздействовать на них. И вам придется иметь дело с полицейскими. Формально вы, конечно, никаких законов не нарушили, но он ведь полковник безопасности, найдет способ, как вам попортить кровь.

— Мы не сторонники анархизма или терроризма. Из-за этого не стали жить в общежитии. Старика с внуком мы просто пожалели и поэтому пригласили к себе. Эту ночь они проведут в нашей квартире. Пожалуйста, передайте его превосходительству полковнику Сабахаттину-бею, чтобы он не совал свой нос в наши личные дела. И пусть не путает свои служебные обязанности со своим положением здесь. Муж моей тети — бригадный генерал в генштабе. Если я ему пожалуюсь, то полковнику быстро вправят мозги. Так и передайте ему. Мы разве нарушаем общественный покой — шумим, топаем ногами, учиняем беспорядок? И как ему только не стыдно! Передайте ему все, что я сказал, и пусть он больше не вмешивается.

— Вы правы, эфенди! — пробормотал Хасан-бей.

Мы так и не поняли, он действительно был солидарен с нами или просто пытался таким образом успокоить нас. На пороге он снова попросил прощения и откланялся.

Спустя полчаса, к великому нашему изумлению, вдруг является полицейский в форме. Я аж рассвирепел. Что это за фокусы! Мы только приехали, еще не успели отдохнуть с дороги, а тут на тебе — полицейские! Но ничего не поделаешь, он лицо официальное, пришлось впустить в квартиру.

— Вы по какому вопросу?

— Вас вызывают в отделение.

— Зачем нас вызывают? Мы в чем-то провинились?

— Не могу знать. Велено доставить одного из вас в отделение.

Мы с Наджи переглянулись. Видимо, хотят взять нас на испуг.

Иначе пришли бы и арестовали всех сразу, а не стали б только одного вызывать в участок, тем более не называя точно имени.

Эльван-чавуш крикнул со своего места:

— Теперь вы убедились, как опасно со мной связываться! Куда б я ни пошел, всюду следом за мной появляются полицейские. Я для них все равно что бомба. Вот и вам теперь из-за меня грозит опасность. Ах, как мне жаль, как мне жаль!

Я взял инициативу в свои руки.

— Ты, Наджи, останешься дома, а мы с Халилем пойдем вместе. Один из нас подождет на улице, пока другой разберется с комиссаром.

Всю дорогу до полицейского участка мы молчали.

В отделении полиции было шумно. Казалось, будто вся полиция столицы поднята по тревоге, такая там царила напряженная обстановка. Некоторое время пришлось ждать, пока меня примет комиссар. Потом тот самый полицейский, что привел нас сюда, махнул рукой: входите, мол. Я вошел.

— Ты с какого факультета? — сразу же начал комиссар.

— С факультета политических наук.

— Чем занимается отец?

— Он доктор в Сёке.

— Значит, ты из состоятельной семьи?

— Да.

— Ты приверженец анархизма?

— Нет, я против.

— Откуда же в вашей квартире взялись подозрительные личности?

— Это самые обыкновенные люди. Сабахаттин-бей ввел вас в заблуждение. Он чересчур подозрителен. Мы пригласили к себе гостей и никакого преступления не совершили. Эти люди нуждались в помощи. Мы хотели залечить их раны.

— С кем они дрались?

— Их избили в полицейском участке.

— Что?! Что значат твои слова?

— Их приняли за анархистов… и в полиции…

— Кто они такие?

— Крестьяне. Один — совсем старый, другой — почти ребенок.

— Да как вы смели приютить у себя людей, которые показались подозрительными самому Сабахаттину-бею? Немедленно освободите от них квартиру. А на вас мы заведем дело.

Комиссар повернулся в сторону сидящего за машинкой полицейского:

— Пиши его имя и имена его товарищей, а также домашний адрес, место учебы и откуда они родом… Запросим в архиве, не привлекались ли они раньше. Пускай побудут пока под особым наблюдением.

После того как секретарь напечатал под мою диктовку все сведения, я обратился к комиссару:

— Мне кажется, произошло какое-то недоразумение, господин комиссар. Ведь мы с друзьями не стали жить в студенческом общежитии и сняли отдельную квартиру именно потому, что не желаем иметь ничего общего с анархистами или террористами. Старика с мальчиком пригласили к себе исключительно из гуманных соображений. Разве мы не имеем на это права? Мы, слава богу, живем не в России, где, говорят, нет свободы. И потом, разве мы не вправе сами решать, кого приглашать, а кого не приглашать? Почему полковник Сабахаттин вмешивается не в свои дела? Как угодно, уважаемый господин комиссар, но своих гостей мы не выгоним на улицу!

— Повтори, что ты сказал!

— Мы не выгоним своих гостей.

— Тогда я велю посадить тебя в камеру предварительного заключения.

Он нажал на кнопку, и в комнате тотчас появился тот самый полицейский, что привел нас сюда.

— Ну-ка, препроводи этого нахала в камеру да запри как следует. Пускай посидит, подумает. Образумится — тогда продолжим разговор.

Я и глазом не успел моргнуть, полицейский вытолкал меня из кабинета и силой потащил по коридору. Тут я, к счастью, увидел Халиля.

— Господин полицейский, позвольте мне сказать пару слов товарищу, — попросил я. Он не возражал.

— Халиль, — торопливо бросил я, — передай привет ребятам, скажи, что меня арестовали. Они меня тут оставляют до тех пор, пока я не образумлюсь. И еще загляни к Семе-ханым и извинись за меня — я не смогу зайти к ней, как обещал. А завтра принесите мне немного еды. Буду ждать…

— Хватит, хватит! — прервал полицейский. — Ишь разболтался!

Он отпихнул меня от Халиля и погнал по коридору. Наконец мы остановились перед одной из камер, дверь открылась, и я оказался в мрачной, загаженной комнате. Кроме меня, там уже сидели шесть человек. Не то что присесть, даже стоять негде. Кое-как пристроился у двери. Стою, думаю, что делать, как быть? А как только меня осенило, я затарабанил в дверь.

— Эй, откройте! Передайте господину комиссару, что я уже образумился.

Заключенные встретили мои слова дружным смехом. По виду они казались рабочими. Наверно, устроили забастовку, эти пролетарии просто жить не могут без забастовок, а забастовка — вещь противозаконная. Похоже, их всех здесь били, но не очень сильно. Я слышал, как удаляются по коридору шаги полицейского. Минут через десять он вернулся и выпустил меня.

— Уважаемый господин комиссар, — сказал я как можно учтивей, чтобы польстить этому типу, — я подумал и понял, что вы абсолютно правы. Да, мы допустили ошибку, но не умышленно, а по незнанию. Отпустите меня, пожалуйста, и позвольте нам выгнать нежелательных гостей на рассвете. Обещаю от собственного лица и от лица своих товарищей, что мы никогда больше не пригласим их к себе. Согласитесь, однако, что выгнать их прямо сейчас, среди ночи, как-то неловко.

— Минуточку, — ответил комиссар, — сейчас посоветуюсь с шефом.

Он набрал номер телефона и произнес в трубку:

— Господин полковник, этот парень обещает выгнать их, но не сейчас, а рано утром. Говорит, ему неудобно выгонять людей среди ночи… Да, обещает больше никогда с ними дела не иметь… Да, мы тут оказали на него давление. Говорит, будто эти двое совершенно безвредные… Хорошо, господин полковник, хорошо… Слушаюсь…

Он опустил трубку.

— Ладно, пускай до утра останутся у вас, но больше не смейте брать их к себе. Понятно? А теперь можешь идти.

И я припустился со всех ног. Халиль еще даже не успел заглянуть к Семе-ханым, я его остановил как раз в тот момент, когда он собирался позвонить в ее дверь.

— Спасибо, Халиль, я сам, — сказал я. — Иди домой, я сейчас приду.

Только он удалился, я нажал на звонок. Сема-ханым тотчас открыла. Я предупредил ее, что задержусь еще немного, и бросился в свою квартиру. Я рассказал поджидавшим меня друзьям обо всем, что случилось, и мы сообща решили, что завтра же непременно доложим обо всем тетиному мужу, генералу из генштаба. Поступок полковника Сабахаттина нельзя оставлять безнаказанным.

Дедушке с внуком мы постелили постель, потом я принял душ и поднялся выше этажом — в двадцатую квартиру.

28. Опять под арестом

Рассказывает Яшар.

На рассвете мы ушли из квартиры студентов. Нам никак нельзя было больше оставаться там. Мы ведь соглашались провести у них только одну ночь. И так у них были из-за нас неприятности — Тургута-агабея^[74] и Халиля-агабея вызывали в полицию. Хорошо, что быстро отпустили. Они умеют сказать, что нужно, и умеют смолчать, когда нужно. Поэтому их не били. А мы вот не умеем…

Мы вышли на улицу и остановились у садовой ограды. Часов в восемь из дверей дома стали по одному, по двое выходить жильцы. Увидев нас, член кассационного суда сказал:

— О, с раннего утра припожаловали!

Офицер сказал:

— Распоряжусь, чтоб снова начали расследование!

Управляющий Хасан-бей сказал:

— Добром прошу вас, не дразните гусей!

А вот и Харпыр-бей:

— Вы есть приходить очен рано!

— Да, мы пришли рано.

— Вы есть допускать большой ошибка.

— Это ты допускаешь ошибку, Харпыр-бей! А матерый волк в своем лесу не заплутает.

— Я иметь много терпений, теперь мой терпений кончаться! Я буду звонить телефон американской полиция, вас будут забрать в турецкий участок. Вы есть допускать ошибка! — Сказал и потопал к своей машине.

— Ты есть вернуть наша куропатка! — крикнул ему вслед дедушка. — Я не буду уходить, пока не получу куропатка!

— Я есть очен огорчен, — отозвался Харпыр-бей, уже сидя в автомобиле. — Вы допускать ошибка. Жалко, что вы не понимай, какой ошибка допускать.

Машина Харпыра заурчала, пустила дымок и укатила.

Из дверей дома появился профессор, который не написал ни одной книги.

— Вы бесчестите все наше крестьянство. Турецкий крестьянин никогда не был жадным и мелочным. Не то что куропатку — козла или гуся отдаст. Принимая гостя, прирежет ягненка или барана.

Он снял очки и начал их протирать.

— Да, мой эфенди, и я не пожалею ради гостя барана, — ответил дедушка. — Приведи в мой дом гостя — убедишься. Но ведь этот, который только что уехал на машине, вел себя вовсе не как гость. Он отнял у моего тринадцатилетнего внука куропатку. Не узнав, в чем суть дела, ты уже порочишь нас, называешь жадными.

— Упрямый старик! С прошлого вечера твердишь как заведенный: «Отнял куропатку, отнял куропатку»… А вразумительного ничего не сказал. Я с твоей стороны только одно упрямство и вижу. Если ребенку так уж нужна игрушка, дайте ему другую. Пусть заведет себе щенка, или пару других куропаток, или голубей. А не хочет голубей, пусть заведет любую другую живность, ишачка к примеру.

— Но сперва мы вернем свою куропатку.

— Вот это и есть ослиное упрямство! — бросил в сердцах профессор и зашагал прочь.

— Ах ты распутник очкастый! — ругнулся вслед ему дед.

Появился еще какой-то господин:

— Что здесь делают эти нищие?

— Они наносят ущерб достоинству страны, — вмешался другой, важный такой с виду.

— Это, наверно, те самые, о которых говорили вчера полковник Сабахаттин-бей и коммерсант Нежат-бей, — сказал первый, депутат Народной партии от Трабзона. Он приблизился к нам. — У вас отнял куропатку американец?

— У нас.

— Правда, что она очень ценная?

— Да, ценная, но мы не собирались ее продавать.

— У вас ее насильно отняли или украли?

— Можно сказать, насильно. Против нашей воли.

— Вот что я вам посоветую. В газете «Хюррийет» имеется рубрика: «Срочные объявления». Подите туда и дайте объявление. И еще отправьте телеграмму лично Джевдету Сунаю. Не помешает обратиться и к американскому послу. Если все это не поможет, обратитесь к Назмийе-ханым, пусть она подключит женские организации партии Справедливости. Я со своей стороны могу поставить этот вопрос на обсуждение в правлении нашей партии, но мы, к сожалению, не обладаем никакой реальной властью, и пользы от этого не будет. К тому ж, боюсь, меня не поймут, скажут: «Из-за какой-то куропатки поднимать шумиху!..» А вот телеграмму президенту стоит послать. Он мой земляк и большой ценитель куропаток.

На улицу вышли Тургут-агабей и Халиль-агабей.

— Мы идем в генеральный штаб, — сказал Тургут-агабей. — Хотим поговорить с Хаккы-беем, мужем моей тети. Есть, в конце концов, законы в этой стране? Может быть, злоумышленники силой или коварством добились упразднения конституции? От нас среди ночи требуют, чтобы мы выгнали гостей! Где видано такое беззаконие?! Вы, если хотите, идите в Туслог и поджидайте там Харпыра. В полдень он выйдет на обед. Не стесняйтесь, требуйте, чтоб он вернул куропатку. Осрамите его при сослуживцах, при всем честном народе.

— Мы не знаем, где находится Туслог.

— Мы вам объясним. Пошли к остановке.

Но не прошли мы и несколько шагов, как появился уже знакомый зеленый джип. Мы и пикнуть не успели, как всех нас — меня, дедушку, Халиля и Тургута — запихнули в машину и привезли в большое здание, где заседает вали.

На первом этаже полным-полно было полицейских, и они начали допрос, переговариваясь промеж себя так:

— Ну что за народ! Ни стыда, ни совести! Телефон звонит, обрывается. Дзинь. «На улице Йешильсеки произошло нападение крестьян!» Дзинь. «Улица Йешильсеки окружена анархистами!» и тому подобное. Сколько с утра было звонков — и все с улицы Йешильсеки. А кто виновники? Вот эти двое крестьян — старик и мальчик, и двое студентов — якобы противников анархизма… Да, господин начальник, по-моему, нет достаточных оснований, чтобы начать дело. К тому ж они говорят, будто десять дней тому назад были с письмом каймакама на приеме у вали-бея и у его заместителя. Они всего лишь хотят получить обратно свою куропатку. Нет, на бандитов они не похожи, у них даже оружия при себе не имеется. Ни на кого они не нападают, а значит, им не возбраняется стоять на улице…

Пока они вот так говорили, в комнату вошел полицейский комиссар, но не тот, из участка, а другой.

— Только что звонили из американского посольства, — сказал он. — На улице Йешильсеки двое крестьян напали на американского инженера-авиатора. Передаю приказ вали-бея: задержать нарушителей и доставить сюда. Сам вали-бей уехал в Чубук. По возвращении хочет самолично видеть их.

— Нам уже известно об этом происшествии, господин комиссар. Виновные доставлены сюда, сейчас как раз ведется дознание.

— Хорошо, проведите допрос и задержите их до возвращения вали-бея.

Так нас с дедушкой снова заперли в темной и грязной камере.

29. Телефонный разговор с Хаккы-беем

Рассказывает Тургут.

— Стойте! Послушайте! — закричал я. — Вы допускаете несправедливость по отношению к этим двум крестьянам. Кто-то сверху дал указание, и вы, не разобравшись, тут же арестовываете ни в чем не повинных людей. Если кого-то и надо задержать, так именно Харпера. А вы поступаете наоборот. Харпер — грабитель, он насильно отнял у мальчика, внука Эльвана-чавуша, куропатку и не желает ее отдавать.

— А это кто такие? Откуда взялись? — гаркнул комиссар. — Кто вас привел сюда, а? Чего вам здесь надо?

— Мы студенты, живем в одном доме с Харпером. Нас привезли сюда полицейские.

Комиссар заглянул в лежащие перед ним на столе бумаги.

— Уходите! Приказа о вашем задержании не было. Было распоряжение доставить только двух крестьян. При чем тут вы?

Он звонком вызвал дежурного полицейского.

— Кто доставил старика с внуком? Было велено задержать только двоих. Зачем притащили еще и студентов?

— Простите, господин комиссар, группа, задержавшая старика, выехала на новое задание.

— Запишите адреса и прочие данные этих студентов и отпустите.

Второй раз с прошлого вечера записали наш адрес и завели на нас досье. Интересно, подумал я, предыдущее и это досье объединят каким-нибудь образом?

— Вы свободны, — сказали нам.

И мы вышли.

Медлить не следовало, и мы поспешным шагом направились к Хаккы-бею. Миновали министерство финансов, Деловой банк, тот самый, что тянет соки из нашего народа. Сели в автобус, идущий в сторону министерств.

— Ему следует всыпать как следует, — не мог успокоиться Халиль, — и твой дядя просто обязан это сделать, разумеется, если он порядочный человек. Иначе этот полковник нас просто поедом съест.

— Что ни говори, а генерал позначительней какого-нибудь полковника. К тому же дядя Хаккы — действительно влиятельный человек. И очень честный.

На нужной остановке мы вышли из автобуса, прошли мимо старого здания министерства просвещения и оказались наконец у генерального штаба. Однако неудачи продолжали преследовать нас: выяснилось, что прием посетителей отменен, и нас не пустили внутрь. Но если б даже прием и не был отменен, нас бы все равно не пустили — вышло новое постановление: студентов не пускать в здание штаба. Даже Тайфуна Матера не пустили бы к отцу, сказали бы: с отцом можно и дома поговорить. Я догадался тут же позвонить тетушке Эмине, узнать номер телефона ее мужа.

— А-а, племянничек! — обрадовался он. — Слушаю тебя.

— Я только вчера вечером вернулся из Сёке. Заезжал в Измир, повидался с вашими, привез привет. Дядя, мне нужно поговорить с тобой об одном очень важном деле. Но меня не пускают.

— А ты по телефону скажи.

— Это не телефонный разговор. Дело очень серьезное.

— Ну что у тебя приключилось?

— В нашем доме живет один полковник, кажется, из службы безопасности. Редкостный нахал, вмешивается в наши личные дела. До всего ему есть дело — кто к нам в гости приходит, кто уходит, всех держит в кулаке, запугивает. От него только и жди какой-нибудь пакости. Зовут его Сабахаттин Сейхан. Ты же знаешь меня и моих друзей — мы никакого касательства не имеем ни к анархистам, ни к террористам. Вчера вечером мы пригласили к себе в гости двух крестьян. Старшему восемьдесят лет, младшему еще нет тринадцати. Так вот, этот самый полковник устроил так, что нас вызвали в полицию. Самолично позвонил комиссару и натравил на нас. Мы только что вернулись из дому, отдохнуть как следует не успели, а по его вине нам весь отдых испортили. Ты не мог бы указать этому полковнику надлежащее место? Иначе нам придется переселяться, что нам крайне невыгодно — квартира оплачена вперед.

Дядя-генерал выслушал и сказал, что нам, видимо, придется поговорить обо всем у него дома, а пока он посоветуется со своим приятелем, тоже генералом, и они решат, что делать с полковником Сейханом. Дело в том, что этот самый полковник пользуется определенной репутацией в военных кругах. У него даже прозвище есть — «Железный Сабахаттин».

— Да будь он хоть стальным, дядя, он не имеет права превышать свои полномочия. Разве не так?

После разговора с мужем моей тети мы вернулись в резиденцию вали. В первом отделе мы навели справки об Эльване-чавуше. Нам ответили, что он все еще под арестом. Жалко, что я не мог рассказать дяде и об этом. Он бы наверняка позвонил одному из заместителей вали. А пока мы попросили, чтобы нас принял начальник отдела. Нам не отказали.

— Эфендим, мы пришли по поводу заключенного Эльвана-чавуша. Он совсем старый и больной. Но из гордости не хочет жаловаться. Вчера вечером мы пытались его немного подлечить, однако он все еще нуждается в медицинской помощи. Разрешите нам взять его на поруки. А как только вали-бей вернется, мы привезем его сюда.

— А вдруг вы скроетесь вместе с ним? — недоверчиво глянул на нас начальник. — Где нам потом вас разыскивать?

— Что вы, господин начальник, как можно! Да и куда мы скроемся? Адрес вам известен. На днях начинаются занятия. Мы проживаем не в общежитии, а снимаем отдельную квартиру, за которую, между прочим, платим немалые деньги.

— Телефон у вас есть?

— У нас нет, но у соседей имеется.

— Ладно, оставьте номер телефона, и я его отпущу.

Я продиктовал номер телефона Семы-ханым. Дежурный привел Эльвана-чавуша с Яшаром, и мы покинули резиденцию вали.

30. Они предлагают похитить его

Рассказывает Яшар.

— Нам лучше не идти с вами, — сказал дедушка.

— Нет, теперь вы от нас ни на шаг, — ответили они. — Комиссар будет звонить, проверять.

— Но мы ведь собирались пойти в Туслог.

— Успеется. Сначала поедем к нам. Я вот что придумал, — молвил Тургут-агабей, — мы позвоним в квартиру Харпыра и скажем его жене, что пришли за куропаткой. Она решит, будто это муж направил вас, и отдаст. Тут уж вы не мешкайте, а прямиком летите в Сулакчу. Смотрите, больше не упускайте свою птичку из рук…

От этих слов Тургута-агабея у меня все внутри задрожало. Только при слове «Сулакча» я понял, как сильно соскучился по родной деревне, по дому, по Гюльнаре. Тоска эта была такая же сильная, как по куропатке. Ах, разве я упущу ее из своих рук? Ни за что!

— А если у нас ничего не выйдет, то вы опять покараулите у дома. Харпыр обычно приезжает обедать домой, вы на него опять насядете. У Туслога, конечно, было б лучше, на глазах у его сослуживцев, но… — Тургут-агабей задумался и вдруг произнес: — Послушай, Халиль, а почему бы нам не попробовать выкрасть ее? Я имею в виду куропатку. — Глаза у Тургута-агабея вспыхнули. — Не выход ли это из положения? Надо поговорить с Наджи. У него в Средневосточном университете есть такие ребята, настоящие сорвиголовы. Пусть пораскинут мозгами, как лучше всего провернуть это дельце. А мы тем временем понаблюдаем за распорядком дня в семействе Харпыра. И еще важно узнать расположение комнат и вещей в квартире. Для этого придется наладить контакт с привратником Эали, с Бетти-ханым и их ребятишками.

Тургут-агабей замер, задумчиво прищурил глаза.

— Нет-нет, я придумал лучше! Давай похитим одного из их детей — Джейн или Роджера. Потом позвоним по телефону: принесете, мол, куропатку — получите ребенка. Вот это будет классно!

Они уж совсем было сошлись на этом плане, как вдруг Халиль-агабей тихо произнес:

— Нет, ребенка мне жалко — испугается, будет плакать. Давай лучше похитим самого Харпыра. Ему ничего не сделается. Жена вернет Яшару куропатку, и мы отпустим ее мужа.

Студенты были так увлечены, что позабыли обо всем на свете, а я так просто ног не чуял под собой от радости. Неужели я впрямь скоро получу свою куропаточку, бедную затворницу стальной клетки. Первым делом я пересажу ее в клетку из прутиков. «Я так боялась, что ты позабудешь меня, — скажет она. — Я уже совсем отчаялась». А я отвечу: «Как я могу позабыть тебя? Знаешь, как долго я тебя искал! Сколько препятствий одолел! Помнишь, как после долгого отсутствия ты вернулась ко мне, чтоб доказать свою любовь? Вот и я доказал тебе, как сильно люблю тебя. Чего только я не пережил! Меня били в полиции, истязали. Я даже стесняюсь рассказать, как они меня пытали. И все-таки мир не без добрых людей. Нашлись такие, что помогли нам проникнуть и сквозь запертые двери». А куропатка в ответ зальется звонкой песенкой: «Гак-губуррак, гак-губуррак, кьюи-кьюи-кьюи».

Я уносился мечтами под самые небеса, а когда спустился на землю, то чуть не заплакал.

— Да, — уже решительно повторил Халиль-агабей, — лучше всего похитить самого Харпыра. Надо как следует все продумать, чтобы как по маслу прошло.

31. Как похитить Харпера?

Рассказ продолжает Тургут.

Наджи с волнением слушал нас.

— Откуда ж мы его похитим?

— Из собственной квартиры, — ответил Халиль.

— Как ты себе это представляешь?

— Очень просто. Ночью.

— Значит, так. Кто-то один позвонит ему в дверь, Харпер откроет. Первый сразу же ворвется в квартиру, следом за ним еще двое. Свяжем его по рукам… Глаза тоже завяжем?

— Конечно! Придется связать и жену, и детей. И рты им заткнуть, чтобы не подняли крик.

— Ты прав, жену и детей тоже надо связать. А ему свяжем только руки, иначе понадобится слишком много веревок. А на глаза нужна черная повязка. Обо всем надо заранее побеспокоиться. Поручим это Мурату Топраку.

— Я согласен, — отозвался Мурат, — но, чтобы купить веревку и черную ткань, нужны деньги.

— Будут у тебя деньги!

— Скинемся, ребята, все наличные сложим. Вот и хватит денег.

— Конечно, скинемся! О чем речь!

— Потом скомандуем ему: «Ну-ка, вперед!» Было б здорово, если б удалось раздобыть пистолет или даже два. Что это за похищение — без оружия! Он ведь наверняка станет сопротивляться, и жена тоже. Жены американцев все спортсменки, здоровые, хоть с виду и неженки. Значит, нужно два пистолета. Где их взять? Может, поговорить с ребятами из Средневосточного?

— М-да, на покупку пистолетов у нас денег не хватит.

— Стойте, стойте! И куда это вы несетесь со сверхзвуковой скоростью? Надо все обдумать не спеша, спокойно. До сих пор мы решили только два вопроса: откуда похитим? — из квартиры, когда? — ночью. Но во сколько? Какое самое подходящее время для похищений? Наверно, лучше всего после одиннадцати. До одиннадцати слишком рано. А может, в двенадцать или в полпервого? К этому времени все уснут, и Харперы уже наверняка лягут. Значит, в половине первого позвоним к ним. Вопрос: захочет ли он в такое время открыть дверь? Наверняка не захочет. Нужен какой-нибудь повод.

— Да, чтобы у него не возникло никаких подозрений. И повод должен быть достаточно убедительный. Можно, к примеру, сказать: «Мистер Харпер, нам нужна ваша помощь: наш товарищ серьезно заболел». Подойдет? По-моему, я здорово придумал. Так и скажем: «Помогите, пожалуйста!» Пусть это сделает Наджи, он лучше всех нас знает английский. Какую же именно помощь мы можем просить от него? Положим, так: «Наш товарищ Мурат Топрак отравился, его нужно срочно доставить в больницу. Отвезите, пожалуйста, на своей машине». В таком случае он наверняка откроет дверь, и мы ворвемся в квартиру…

— Послушайте, вы, ей-богу, ведете себя как дети. Если он согласится везти нас в своей машине, то зачем совершать похищение в квартире? Можно и по дороге. Один из нас сядет впереди, другой с якобы больным — сзади. Поравнявшись со зданием министерства сельского хозяйства, достанем свои пистолеты и скомандуем: «Разворачивайся!» Он спросит: «Куда?» А мы ответим: «Туда, где твоя матушка поджидает папашу». Разве так не лучше?

— Значит, так. Ночью под предлогом оказания помощи больному мы уводим его из дому и, как только подъедем к министерству сельского хозяйства… Значит, отпадает необходимость в веревках и повязке. Остается только раздобыть пистолеты.

— Как это отпадает необходимость? — вскинулся Мурат. — Очень даже нужны. Представьте себе: мы отъедем куда-то далеко от дома. Все равно придется связать этого негодяя по рукам и ногам, и глаза завязать надо будет, чтоб не видел, куда мы его ведем. Так что и повязка, и веревки будут нужны.

— Это не проблема. А пистолеты нам помогут раздобыть друзья из Средневосточного университета — у них связи с Девгенчем. Может быть, они даже пришлют кого-нибудь нам в помощь. Надо будет поговорить с кем-нибудь из их руководителей. Однако было б гораздо лучше не вмешивать Девгенч в это дело и достать пистолеты где-нибудь еще. Неохота мне с ними связываться, честно говоря.

— Короче, первым делом надо раздобыть два пистолета, веревки и черную ткань для повязки.

— Давайте составим список, — предложил Мурат, — а то забудем.

Наджи взял листок бумаги и записал: «Два пистолета, веревка, повязка».

— Теперь приступим к самому главному: где мы его спрячем?

— У нас в деревне! — выкрикнул Эльван-чавуш, до сих пор слушавший нас молча. И тут же понял, что сболтнул глупость. — Нет, у нас в деревне нельзя. Паршивец Карами мигом учует. Увидит, приехала машина, сразу догадается, чья она. Он ведь ее отлично знает. Прибежит к нам домой, и как бы мы ни скрывали, этот хитрый лис все равно пронюхает, что дело нечисто. Лучше всего поехать в Коюнлу. У нас в той деревне много знакомых. Приедем ночью, никто не увидит. Собаки, правда, будут лаять, но это ничего. Мы быстро войдем в чей-нибудь дом…

— Сколько километров до Коюнлу?

— К утру доберемся.

— Не годится! — сказал Мурат. — Бетти-ханым начнет волноваться, когда увидит, что муж долго не возвращается, позвонит в полицию. Мы и до Кырыклы не доберемся, как нас зацапают. Такой вариант отпадает.

— По-вашему, в деревню вообще ехать нельзя?

— Это крайне неосмотрительно. Где мы там оставим машину? Машина не игрушка, ее непросто спрятать. А как только обнаружат машину, то и на наш след нападут. К тому ж вы забыли о главном: нам ведь придется звонить ему домой, а может быть, и сделать сообщения по радио, в газетах: «Пусть возвратят куропатку, тогда и мы вернем Харпера». Все это возможно только в городе. Поэтому нам нельзя выезжать за пределы Анкары. Да и затеряться в городе легче, чем в лесу. Пока мы сами не объявимся, им нас не отыскать. Не имеет ли смысл спрятаться в каком-нибудь геджеконду на окраине? А еще лучше у кого-нибудь из друзей, которые, как и мы, снимают квартиру. Это еще надо будет как следует обмозговать. Итак, записываю: «Место, где мы должны спрятаться».

— Минуточку! Значит, мы спрячем его и спрячемся сами у кого-нибудь на квартире?

— Куда ж нам еще деваться?

— Лучше все-таки в геджеконду.

— Где именно? У тебя там есть знакомые?

— Ты прав, мы там никого не знаем.

— И еще, учтите: кто-то из нас, похитителей, должен уметь водить машину. Не можем же мы доверить ему руль на все время, да и машину потом придется перегнать в другое место, иначе полиция сразу обнаружит автомобиль и начнет искать нас в том же самом районе. Поэтому необходимо отогнать автомобиль куда-нибудь подальше, в противоположный конец города. Надо знать психологию полицейских, чтобы сыграть на их слабостях. Записываю следующий пункт: «Где оставить автомобиль?»

— Ну вот, — сказал Наджи, — картина проясняется. Как будто неплохо задумано. Однако, мне кажется, надо обязательно придать всему этому делу политическую подоплеку. Как-то несолидно получается — из-за одной куропатки поднимать этакую шумиху. Наши действия должны носить хотя бы символический характер. Мы воюем не просто за куропатку, а вообще против американского вмешательства в наши дела, против их баз, установок и вообще всей политики в Турции. Пусть это послужит уроком всему американскому персоналу, чья численность возросла до сорока тысяч человек. Это похоже скорей на оккупацию, чем на помощь. Не говоря уже о том, что под видом специалистов Америка наводнила нашу страну шпионами разных мастей и марок.

— Мы сформулируем это все в заявлении, которое сделаем для прессы.

— Да, надо хотя бы вкратце изложить нашу позицию.

— Непременно. Это будет нетрудно сделать. А пока продолжим разработку плана похищения. Нам придется скрыться вместе с Харпером, не так ли? Возникает проблема питания. Сколько человек останется с ним? Как минимум двое. Третьему придется оставаться на воле, чтобы поддерживать связь с внешним миром. А двое будут его сторожить. Один из этих двоих должен владеть английским. Скорей всего, Наджи. Ему же придется отнести записку Бетти-ханым: «Я жив. Чувствую себя хорошо. Верни куропатку. Целую».

— А денежный выкуп будем требовать?

— Мы об этом и не подумали.

— Давайте обсудим. По-моему, мы должны потребовать выкуп.

— Почему?

— Во-первых, у нас будут большие издержки. А во-вторых, совсем недурно получить с паршивой овцы хоть шерсти клок.

— Но если мы потребуем денежный выкуп, мы тем самым дискредитируем свои цели и запятнаем свою репутацию бескорыстных борцов за справедливость. По-моему, нам не следует примешивать к этому делу деньги. Разве что потребовать символический выкуп в один доллар. Но истинным символом должна стать куропатка. Мы так и будем мотивировать свои действия: «…насильственно, без согласия хозяев, узурпирована куропатка…» Каждому будет ясно, что на самом деле речь идет обо всей нашей стране, нашпигованной американскими базами и установками. Если мы за всю нашу землю потребуем выкуп, то сумма будет исчисляться в миллиарды долларов.

— Нет-нет, выкуп не нужен! Даже один доллар не нужен. Земля родины не продается, ее цена измеряется не в деньгах. Мысли об отечестве и о деньгах несовместимы. Ни о каком выкупе не может идти речь! Только об одной куропатке.

— Хорошо! Видите, как много проблем нам удалось решить разом. Однако многое еще не решено, в частности проблема питания. Как только мы подберем подходящее место для укрытия, надо будет заранее доставить туда запасы продуктов.

— Неужели мы погибнем от голода в огромном городе? По-моему, об этом даже говорить не стоит.

— Допустим, Харпер согласится вернуть куропатку и напишет записку жене, чтобы она сделала это. Записку вложим в конверт и отправим по почте. Его жена берет клетку с куропаткой и… куда же она пойдет? Кто примет у нее куропатку? Этот момент тоже надо обсудить заранее.

Эльван-чавуш снова вступил в разговор:

— Куропатку должны вернуть только нам лично, мне и Яшару!

— А где вы будете находиться?

— Вернемся в хан и будем ждать. Не тут же нам оставаться.

— Как же мы узнаем, вернули вам куропатку или нет? Как только кто-нибудь из нас появится у вас в гостинице, полицейские начнут слежку и всех нас переловят. Отпадает!

— Думайте, ребята, думайте, что делать!

— Я придумал! Да, куропатку должны отнести в гостиницу, после чего дедушка с внуком, взяв клетку, сразу же пройдутся по городу, по заранее намеченному маршруту. Наш связной увидит их и тут же сообщит нам, и мы отпустим пленника.

— Кстати, как именно и когда мы его отпустим?

— Тоже ночью. Завяжем глаза, выведем на улицу и где-нибудь на перекрестке скажем: «Иди, ты свободен! Но если посмеешь еще раз у кого-нибудь отнять куропатку, пеняй на себя. На первый раз ты легко отделался. Иди! А вздумаешь оглянуться — схлопочешь пулю в лоб!» Скажем так — и пускай себе катится. Да и нам придется сматывать удочки.

— Подведем итог. Этот паршивец написал записку жене. Она относит куропатку в гостиницу. Дед с внуком несут клетку в руках, проходят по определенному маршруту. Нам дают об этом знать, и мы ночью освобождаем заложника. Я вкратце записываю этот план.

— Давайте продумаем и другой вариант. Послушайте, вам не кажется, что этот тип немного не в себе? Разве он не вцепился в куропатку с одержимостью маньяка? Предположим, он так и не согласится ее вернуть, не захочет написать жене. Что в таком случае будем делать?

— Точно. Он запросто может начать брыкаться.

— М-да…

— А вдруг нам так и не удастся его переломить, тогда что — кокнуть?

— Нет! Ни за что!

— А что же делать? Если он упрется на своем? Если его не возьмешь на испуг? Мы его поколотим, а он пуще прежнего упрется. К тому ж он смекнет, что мы его все равно не собираемся прикончить.

— А пускай поголодает, мерзавец! Он ведь, кажется, курит трубку, так мы его оставим без табачка.

— Можно, конечно… Но едва ли нам удастся его быстро сломить. Такие дней по десять голодают, и ничего им не делается. И без курева может легко обойтись.

— Зачем нам, собственно говоря, чтобы он написал, записку? Разве его жена ради свободы мужа не отдаст куропатку добровольно? Она и одного дня ждать не станет. Это он вцепился в куропатку как ненормальный, а ей она вовсе ни к чему. Поэтому, хочет он или не хочет, Бетти-ханым принесет куропатку. Вот увидите…

— Ты, пожалуй, прав.

— Но есть другая проблема. Я только сейчас подумал об этом. Допустим, мы его освободили и он ушел. А что потом?

— А что должно быть потом? Ничего.

— Мы-то куда денемся? Останемся в том же месте?

— Нет! Зачем нам там оставаться?

— Вернемся на эту квартиру?

— Да.

— Вот тут-то нас и заграбастают. И, тепленьких, прямиком в полицию.

— Это как пить дать.

— Запросто!

— Как же тогда быть?

— А вот как: похищение совершим не мы.

— Кто же?

— Мы вообще никуда из дома выходить не будем. План разработаем самый подробный, окажем необходимую помощь, но похищение совершат абсолютно другие люди.

— Думаешь, если посторонний среди ночи позвонит Харперу в дверь, он, как дурак, побежит открывать?

— Нет, в дверь позвоним мы. Никому другому он ее не откроет — это ясно. Все остается как прежде: мы звоним в дверь, говорим, что наш товарищ сильно заболел и нуждается в помощи, он открывает и…

— И в квартиру врываются несколько неизвестных. Откуда они взялись? Подозрение первым делом падает на нас. В полиции нас так отделают, что хочешь не хочешь, а выдашь имена. Если же они не из числа наших знакомых, то как проникнут в подъезд? Как сядут в машину? Кто притворится больным?

— Эх, только напутали.

— А почему надо непременно похищать его из квартиры? Можно и около дома, рано утром, когда он собирается ехать на работу. Ребята заранее проникнут в его автомобиль, притаятся на заднем сиденье. Он садится, они — пистолеты к его затылку: «Езжай, куда прикажем».

— Вокруг полно народу. Он поднимет вопль. Мало ли что есть пистолеты. Кто из вас мог бы убить человека?..

— А пусть похитители приезжают на своем автомобиле.

— Ну и запутали ж мы все, ребята! Я и не думал, что партизанить так сложно. Ничего у нас не получается. Надо начинать с самого начала. Это ведь вам не детская забава.

— Мне пришла такая идея: прежде чем отпустить заложника, мы потребуем гарантий безопасности. Выдвинем условие: по отношению к нам не должны применяться никакие насильственные меры. Пока нам этого не гарантируют, мы его не отпустим.

— Кто тебе даст такую гарантию?

— Полиция.

— Ха-ха, жди гарантий от нашей полиции!

— Но ведь наша история получит самую широкую огласку. Ею заинтересуются и премьер-министр, и все министры, и президент государства. Не пройдет и получаса, как американский посол доложит обо всем президенту Джонсону^[75]. Такая буча затеется! Местная, зарубежная пресса, радио, телевидение только об этом и будут талдычить. В меджлисе начнутся дебаты. Назмийе-ханым сделает заявление: «Я лично знакома со стариком и его внуком, они были у меня в доме…» Я думаю, что гарантию нам дадут. Само правительство даст.

— А не даст — так мы его не отпустим.

— До каких пор?

— Пока все-таки недадут гарантию.

— Всю полицию поднимут на ноги, начнутся облавы, проверки. Нам очень трудно будет оставаться незамеченными, тем более что надо и поесть вовремя, и помыться. Хозяевам дома, в котором мы найдем убежище, мы будем в тягость.

— Да, это уравнение с тысячей неизвестных. Надо подробнейшим образом все взвесить и продумать. Спешка только погубит нас. Надо учесть каждую мелочь, каждый возможный вариант.

Поужинали мы поздним вечером, после чего Наджи проводил Эльвана-чавуша и Яшара в гостиницу на Саманпазары. А мы заново стали обсуждать план похищения.

32. Милости просим, дядя Хаккы!

Рассказ продолжает Тургут.

Вы только подумайте — сам генерал Хаккы нагрянул вдруг к нам в гости, в нашу холостяцкую берлогу!

Сема-ханым позвонила в дверь и сказала, что меня зовут к телефону. Было около пяти. Незадолго перед тем мы с Халилем вернулись из университета. Сегодня должны были начаться занятия. Наши с Халилем факультеты находятся поблизости друг от друга, и мы вместе ходим на занятия и вместе же пошли на торжественный митинг по поводу начала учебного года. Однако торжественного митинга не получилось, а получилось черт знает что. Над головами собравшихся то и дело вздымались сжатые кулаки. Декан выступил с таким заявлением:

— У нас есть основания подозревать, что в ваши ряды проникли смутьяны и подстрекатели. Не поддавайтесь провокациям! Подумайте, прежде чем выкрикивать лозунги, смысл которых вы еще не осознали до конца. Как вы не понимаете, что стали жертвами злого умысла…

Его перебили на полуслове:

— Долой фашистов!

— Долой американский империализм!

— Долой врагов свободы и братства!

— Долой финансовую олигархию!

— Да здравствует турецкий народ!

В актовый зал ворвались полицейские. Что тут началось! Нас закидали бомбами со слезоточивым газом, били дубинками, даже девушек, троих ранили. Многих арестовали.

Никаких занятий, конечно, не состоялось. Мы с Халилем вернулись домой ужасно расстроенные. Как-то не верилось, что все может наладиться. Впереди целый учебный год, а спокойствия в университете едва ли удастся добиться. Многие из наших ребят арестованы, кто-то даже, возможно, убит…

Вот каким неприятным размышлениям мы предавались, когда к нам пришла Сема-ханым.

Я был очень рад ее видеть.

— Тебя кто-то спрашивает по моему телефону, — сказала она.

Мы с Халилем переглянулись. Может быть, не надо было открывать дверь, чтобы никто не знал, что мы дома?

«Интересно, кто бы это мог быть?» — подумал я.

— Тургут у телефона, — сказал я, взяв трубку.

— С вами говорит подполковник Сами из генерального штаба. Я звоню по поручению господина генерала. Он приедет к вам примерно в половине седьмого. Будете ли вы дома в это время?

— Сегодня в половине седьмого? — уточнил я.

— Так точно, в половине седьмого.

— Милости просим! Будем рады его видеть.

Вот это да! Только исключительные обстоятельства могли заставить генерала самолично явиться ко мне на квартиру. Я просто ума не мог приложить, чему обязан такой честью. Я знал, что Халиль поджидал меня с нетерпением, и не стал задерживаться у Семы.

— Звонили от генерала, — сказал я ему, вернувшись. — Сегодня в полседьмого он сам пожалует к нам!

— Генерал Хаккы? Самолично?

— Вот именно.

— Значит, что-то случилось.

— Я тоже так думаю.

— Ладно, посмотрим, что он скажет. Осталось не так уж долго ждать. Надо успеть прибраться в квартире. Кофе у нас есть. В крайнем случае можно приготовить ему оралет^[76]. Он ведь приедет как раз к ужину. Если задержится, скажем, что собирались выйти куда-нибудь перекусить, и предложим отужинать вместе с нами. Он наверняка откажется. Но если вдруг согласится, то, будь уверен, поведет нас в один из лучших ресторанов и угостит за свой счет.

— И не рассчитывай. Дядя становится все прижимистей и прижимистей. Не так давно он купил новую квартиру в двести квадратных метров рядом с ботаническим садом. Теперь расплачивается в рассрочку. Едва ли он поведет нас ужинать. Если же согласится покушать вместе с нами, то расплачиваться придется нам самим.

— Тогда скажем, что собирались ужинать дома…

Звякнул электрический звонок. Это вернулся с занятий Наджи. Вскоре пришел и Мурат. А тут как раз почтальон принес телеграмму из Тосйи от Экрема: он сообщал, что завтра приедет.

Мы все умылись, переоделись. Наджи сел за стол доделывать какое-то задание, а мы стали наводить порядок в квартире. Стряхнули пыль с кресел, вытерли столики. Ровно без двадцати семь явился генерал. Он был как никогда сух и натянут. Обычно при встрече он меня обнимал, целовал, а сейчас ограничился холодным рукопожатием. Даже в глаза не посмотрел. Ребятам он тоже весьма холодно кивнул.

«Ну что, что могло случиться?» — ломал я голову. Я предложил дяде кресло, а сам устроился в другом напротив него. Хорошо, что у Мурата оказалась пачка «Мальтепе», он ее открыл и предложил генералу закурить. Халиль принес пепельницу.

— Как поживаете, господин генерал? — спросили мы. — Надеемся, у вас все в порядке.

— В порядке, — коротко отозвался он. — А как поживаете вы?

— Спасибо, хорошо. Вот получили нынче несколько ударов дубинкой.

— От кого?

— От полицейских. Ворвались в университет, стали дубасить всех налево-направо, и парней, и девушек. Троих ранили. Насилу нам удалось вырваться из этого побоища.

— А вы случайно не стреляли в полицию? — спросил генерал. — У вас не было при себе оружия?

Наджи засмеялся:

— Откуда бы ему взяться?

— Однако мы за себя не ручаемся, — сказал Мурат тоже с улыбочкой. — Если так будет продолжаться, наверняка обзаведемся оружием.

— Вы что, не соображаете, куда вас может завести по этой кривой дорожке?!

— Наш декан в своем выступлении сказал то же самое.

— И наверно, он вас немного подуськивает?

Мы с недоумением взглянули на генерала.

— Не-е-ет, наш декан не подуськивает нас! Студенты любят его.

Генерал затянулся сигаретой, некоторое время молчал. Мы тоже молчали. Ни мы, ни он не решались начать разговор об истинной причине его визита. Наверно, мне первому следовало спросить его, имел ли он беседу с Сабахаттином и чем это кончилось.

— Да, дядя Хаккы, — начал я, — как только ваш адъютант позвонил нам, я решил спуститься в квартиру полковника Сабахаттина и испросить у него позволения принять вас.

— Нам без его позволения шагу нельзя ступить, — язвительно добавил Наджи.

Генерал погасил окурок и, постукивая пальцем с перстнем о подлокотник кресла, спросил:

— Ну, так чем закончились ваши дела? Вы уже близки к завершению?

— О чем вы, дядя?

— Веревки достали?

Мы переглянулись.

— О чем вы, господин генерал?

— Веревки, спрашиваю, достали? И черную повязку на глаза?

— Ни-че-го не понимаем!

— А пистолеты? Подыскали ли место для убежища?

Мы недоумевали — о чем он говорит? Как он мог узнать о нашем вчерашнем разговоре? Неужели кто-то из нас оказался предателем, продажной шкурой? У моих товарищей лица сделались мрачней тучи, в каждом из нас пустило росток крохотное семя подозрения, и этот росток быстро набирал силу. Ну-ка, что еще скажет генерал?

— На какой день вы назначили похищение Харпера?

— Никак не возьмем в толк, о чем вы толкуете, господин генерал, — первым нарушил молчание Мурат. — Может быть, полковник из службы безопасности сообщил вам ложные сведения о нас?

Генерал бросил на Мурата взгляд из-под нахмуренных бровей.

— У нас есть собственные средства, чтобы узнать истину, — ответил он. — И только собрав все сведения, мы делаем свои выводы, Мурат-бей. Если я задаю вопросы, значит, у меня есть веские основания.

— Но ведь ничего такого нет!

Генерал раздраженно хлопнул ладонью по подлокотнику:

— А я говорю: есть! Если б у меня не было оснований, я бы не задавал вопросов.

— Куда ни ткнись, всюду доносчики и провокаторы.

— Кто подстрекал вас к похищению Харпера?

— Никто! И вообще — ничего такого не было.

— Чего не было — подстрекательства? Или, может, не было разработанного плана похищения?

— Ни того, ни другого, — ответили мы в один голос.

— Слушайте меня внимательно. Вам лучше сразу признаться во всем. Увиливать бесполезно. Вы разработали план похищения, точней, вбили себе в голову абсолютно нереальную идею. И это правда! Назовите его имя.

Мы почувствовали себя, словно дичь в ловушке. Надо найти какой-нибудь достойный выход из этой нелегкой ситуации, но как?

— Нам некого назвать. Можете обращаться к тому, кто нас оклеветал. Сейчас многие возводят напраслину на нас, студентов, и на рабочих, и вообще на всех, кто недоволен создавшимся в стране положением.

— Не о том речь. Но факт остается фактом — есть и американский империализм, есть и подстрекатели к бунту. Единственное, что я хочу узнать, — имя подстрекателя. Вам нет смысла отпираться, и обвинения в ваш адрес нельзя назвать необоснованными. Разве вы вчера вечером не разрабатывали план похищения Харпера? Разве не составили список необходимых вещей — веревки, повязка, пистолеты и прочее? Вы уже приобрели что-нибудь из этого списка? На какой срок назначили похищение? Вот о чем я вас спрашиваю.

На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль, не одобряет ли дядя наш план, не собирается ли содействовать ему. Может быть, он ищет подхода к нам? Но я тут же отверг эту вздорную мысль. Если б он действительно хотел этого, то ему не было нужды прибегать к помощи тайных осведомителей.

— Тургут, ты неоднократно повторял, что ни ты, ни твои друзья не имеют ничего общего с террористами и анархистами. Так ли это на самом деле?

— Да, так. Потому что ни терроризм, ни анархизм не помогают в достижении революционных целей.

— Ты хочешь сказать, в достижении позитивных целей?

— Да.

— Что ж ты имел в виду, отрицая вашу принадлежность к терроризму и анархизму?

Я не нашелся, что ответить, мне на выручку пришел Наджи.

— Генерал, это вопрос дискуссионный.

— Вы полагаете, что похищение Харпера — не террористический и не анархический акт?

— Все зависит от побудительных мотивов, — тихо ответил я.

— По телефону ты мне сказал, что вы — противники террора и анархии. Я тебе поверил и вызвал полковника Сабахаттина, велел ему оставить вас в покое. И что же? Он выложил передо мной магнитофонные записи: «Прослушайте, мой генерал, и дозвольте передать их в полицию». Ну как?

Вот оно что! Попробуй теперь отвертеться. Попались, что называется, с поличным. Теперь каждый наш вздох будет ему известен. Оказывается, в собственной квартире слова произнести нельзя. Им известно каждое обстоятельство нашей личной жизни, вплоть до связей с женщинами. Полковник наверняка в курсе моих отношений с Семой-ханым и отношений Мурата с супругой коммерсанта Нежата. У меня мурашки побежали по коже. Наши сыщики и этому научились у американцев?! А где же тогда человечность, где гуманность? Отныне, если нам захочется поговорить о чем-нибудь друг с другом, придется выходить на улицу? Больше ни слова в квартире! Не желаю я, чтобы меня подслушивали!

— Надеюсь, вы поняли меня, — сказал генерал. — Поняли мои истинные намерения?

— Да, господин генерал, — ответил за нас всех Мурат.

— Я не хочу сказать, что вы должны стать безразличны ко всему. История с куропаткой задела вас до глубины души. В этом ничего удивительного нет. Но плохо, что вы поддались своим чувствам и проявили чрезвычайную поспешность и неосмотрительность. Вы чуть было не совершили поступок, который еще за день до того сурово осудили бы. Вы повели себя как безрассудные мальчишки, не подумав о том, что, во-первых, никогда не добились бы своей цели и что, во-вторых, нанесли бы непоправимый ущерб своим семьям.

Дядя оседлал своего любимого конька и теперь будет нас поучать и воспитывать. Ему, наверно, казалось, что мы получаем от этого удовольствие, хотя на самом деле мы едва сдерживали готовое прорваться возмущение. Но попробуй только возрази ему! И мы помалкивали, словно набрали в рот воды.

Генерал снова хлопнул ладонью по подлокотнику.

— Ну, все! Мне пора уходить. Есть у вас ко мне вопросы?

— Не желаете чашечку кофе, господин генерал? — спросил Мурат.

— Лучше чаю.

Мурат поднялся и вскоре принес для всех нас чай.

— У нас к вам большая просьба, — сказал, отхлебнув из чашки, Наджи.

— Какая именно?

— Вы не могли бы сделать так, чтобы из нашей квартиры убрали подслушивающее устройство?

— Это может сделать только тот, кто его установил.

Мы застыли в недоумении. Выходит, нам и впрямь больше ни о чем нельзя разговаривать в собственной квартире? Я моргнул ребятам, чтобы они помалкивали, но их словно кто-то тянул за язык:

— Это ли не попрание законности, не вмешательство в личную жизнь?

— Не давайте повода вмешиваться в нее.

— Как?! Установили подслушивающее устройство…

Дядя мелкими глотками прихлебывал чай.

— Хороший чай, спасибо. — Он взглянул на часы. — Ну, мне пора.

Мы проводили его до дверей. На прощание генерал каждому пожал руку и сказал:

— До свидания. Учитесь и не забивайте себе голову всяким вздором. Желаю успехов. — Уже стоя на пороге, он вдруг обернулся: — Ах да, я забыл вам сказать: по дошедшим до меня сведениям, в миссию американской военной помощи поступила докладная о всех обстоятельствах дела Джона Харпера. В целях обеспечения его безопасности решено перевести его в другое место. Когда и куда, еще не известно. Так что имейте в виду, ваш план похищения заранее обречен на провал. Все необходимые меры предосторожности уже приняты. Понятно?

Нас, пожалуй, даже обрадовало это сообщение. Однако мы ничем не выдали своей радости. Мне подумалось, что эта радость в чем-то сродни мальчишескому самодовольству: не иначе как наше вмешательство повлияло на принятие такого решения. Значит, не такие уж мы безобидные!

Дядя снова пожал нам руки и удалился. Мы заперли за ним дверь и вернулись в комнату.

— Вай, до чего охота пожевать чего-нибудь! Ва-а-ай! Хотя бы долмы.

— По мне, так жареная печенка лучше. Ва-а-ай!

— Или папаскарысы.

— А я вот миндальные пирожные люблю, — сказал Наджи.

— Творожники лучше всего, — усмехнулся Мурат. — Но в общем-то твой дядя мне понравился.

— Истинный солдат.

— Почему он ни слова не сказал о том, какие беспорядки творятся в стране? Избивают студентов, врываются в университет…

— Он истинный солдат, — повторил я и больше не проронил ни слова.

— Надо сообщить Эльвану-чавушу, что его дело завершилось и он может спокойно возвращаться в свою деревню.

— Завтра посадим его с внуком в минибус до Кырыклы.

— Ну и дела…

— Ох-ох-ох…

33. Журналист Фазыл

Рассказывает Яшар.

Возле Туслога к нам подошли полицейские:

— Чтобы духу вашего здесь больше не было! Еще раз увидим — заберем в участок, и вам тогда уж не отвертеться. Никто и ничто вам не поможет — сгниете заживо.

Мы пошли в Кызылайский сквер и сели на скамейку.

— А ведь нас вали хотел принять, — сказал дед.

— Наверно, забыл. Мы не очень далеко оттуда. Давай пойдем сами.

Халиль-агабей приходил к нам в постоялый дом, мы долго разговаривали с ним. Он рассказал, как им пришлось отказаться от похищения, как все их разговоры, оказывается, записывали на пленку, и теперь придется придумывать что-нибудь другое. И еще он сказал, что за ними, наверно, устроили слежку. Раньше мне бы такое и в голову прийти не могло — что полицейские иногда переодеваются в обычную одежду и следят за людьми. Значит, и нам в постоялом доме надо держать ухо востро — может, и за нами следят переодетые полицейские. Халиль-агабей предложил отправить нас в Кырыклы. Но мы отказались. Говорить о наших делах можно, оказывается, только на улице, в людных местах, например на автобусной станции. Он дал нам немного денег. Вот мы и пошли в Туслог, но нас оттуда прогнали. Сидим теперь на скамейке в сквере и головы ломаем, что делать дальше.

Мы и раньше бывали в этом сквере. Скамеек тут мало. По центральной дорожке носятся прохожие. Каждое утро сюда приходит много женщин и девушек, попадаются совсем молоденькие. Все они сильные, ладные, одеты в широкие платья, с большими шерстяными платками на плечах — по всему видать, деревенские. Эти женщины собираются здесь для того, чтобы наняться на работу — мыть окна, убирать квартиры, стирать белье. «В день получаем по тридцать пять — сорок лир», — говорят они.

Кое-кто из них, наверно, не отказывается и переспать с мужчиной. Это им тоже приносит небольшой доход. Я слышал, будто в городах некоторые холостяки, имеющие достаточно денег, приглашают таких женщин.

Вдруг к нам подошел какой-то человек в кожаном пиджаке и с фотоаппаратом через плечо. У него были длинные бахромчатые усы и глаза цвета распаренных желудей. Он почему-то все время улыбался. Этот человек нацелил на нас свой аппарат и щелкнул.

— Не надо! Прошу тебя, не надо снимать! — попросил дедушка, но тот еще раз навел аппарат и щелкнул, потом присел рядом на скамейку. Прохожие стали оглядываться на нас.

— Здравствуй, дедушка.

— Здравствуй, но я тебя что-то не…

— Как поживаешь?

— И похвастал бы, да нечем. Жизнь собачья…

— Расскажи-ка, дед, чем закончилась ваша история с куропаткой.

— Откуда тебе ведомо? Кто ты такой?

— Мне рассказал о вас мой товарищ, депутат от Трабзона. Я журналист. Сегодня вас полицейские прогнали от Туслога. Я был там и сделал снимки. Вы, кажется, из Сулакчи? Из какой деревни?

Один за другим посыпались вопросы, дедушка насилу успевал отвечать на них.

— Как зовут американца, отнявшего куропатку? Когда это случилось? Как он оказался в вашей деревне? И часто у вас охотятся американцы? Они что, стреляют из винтовок или автоматов? Какую работу обещал американец твоему сыну? Почему не устроил его? Правда ли, что куропатка была ручная? Товарищ сказал мне, будто вас избивали в полиции. Так ли? Значит, решили не возвращаться домой, пока не получите куропатку обратно?

Он заставил нас подняться со скамейки, поставил так, что у нас за спинами оказался небоскреб, и снова сфотографировал.

— Я напишу обо всем этом в газете, дедушка. Завтра сможете прочитать. Да пошлет вам Аллах удачу.

— Иншаллах, — ответил дед.

Нам надоело сидеть в сквере, и мы прогулялись по Кызылаю, прошли мимо небоскреба, кондитерских, жилых домов, магазинов, в которых продают одежду. Так мы добрались до министерства сельского хозяйства, потом до Лебединого парка. Мы опять присели на скамейку отдохнуть. В полдень купили хлеба в лавке и снова вернулись в парк. Ели и смотрели на воду в бассейне, на деревья, среди ветвей которых порхали разные птицы. Какой-то пожилой мужчина, с виду ненамного моложе моего дедушки, гулял со своими двумя внуками и фотографировал их. У него фотоаппарат был совсем не такой, как у журналиста. У того при каждом щелчке вспыхивала яркая вспышка, а у старика просто раздавался тихий щелчок. Мальчишка чуть помоложе меня продавал маковые бублики с лотка.

— Вставай, Яшар, — вдруг сказал дед. — Я решил, что нам следует еще раз пойти к Назмийе-ханым. Надоело мне сидеть без дела и ждать неизвестно чего. Пошли, может, она опять даст нам денег. Заодно спросим, поговорила ль она с Атиллой-беем.

— Ах, деда, терпеть не беда, было б чего ждать.

— Придет, внучек, и наша пора — польет как из ведра.

— Польет-то польет, да как бы нас не затопило.

Однако дед стоял на своем, и мы опять пошли бродить по городу. Долго ли, коротко ли, добрались до улицы Бугдай. А там полицейские словно нас дожидались. Как и в прошлый раз, дедушка изложил им суть нашего дела.

— Мы здесь уже были, — сказал он, — десять дней назад. Вы нас помнить должны. Назмийе-ханым нам сказала: «Приходите еще». Вот мы и пришли. Пропустите нас.

Но полицейские нас не признали. В тот раз другие здесь дежурили, а нам они все на одно лицо — одеты одинаково, усы отрастили одинаковые, пистолеты у всех одинаковые. Нет, не помнили они нас…

— Вы-то, положим, меняетесь, — сказал дед. — Но Назмийе-ханым не меняется ведь. Пустите нас.

— Мы должны разрешения испросить, — ответил один из полицейских, больше остальных похожий на деревенского. — Если уважаемая ханым-эфенди дозволит пропустить вас, мы пропустим, нам не жалко. А не дозволит — придется вам, дедушка, уйти отсюдова.

— Так идите да побыстрей спросите. Надеюсь, не станет она отпираться от знакомства с нами. Не такой она человек, чтобы собственным словом не дорожить.

Полицейский прошел через палисадник, нажал на кнопку звонка. Дверь открыла та же самая служанка, что и в прошлый раз. Она выслушала полицейского, спустилась со ступенек и глянула на нас через калитку.

— Да, я знаю этих людей, — сказала она. — Пусть войдут. Я доложу ханым-эфенди.

На служанке на сей раз было надето просторное деревенское платье, рукава засучены, на ногах — обувка без задников.

Мне бы обрадоваться, что нас признали, а у меня, наоборот, стало еще тяжелей на сердце. Зачем мы явились сюда? Какой прок от этого? Мы и в прошлый раз ничего не добились.

— Идите! — крикнул нам полицейский и махнул рукой.

Мы прошли в дверь. Служанка встретила нас приветливо, будто давних знакомых, пришедших ее навестить.

— Проходите, пожалуйста, проходите.

Лучше б она была госпожой премьершей, подумал я. Такая гостеприимная, приветливая… Она без умолку сыпала словами, щебетала, как весной воробьиха. С ней было легко и просто, она вливала в людей уверенность в себе и смелость. Служанка ввела нас в ту же самую большую залу, предложила сесть.

— Ханым-эфенди говорит по телефону. Как только кончит, я доложу о вас. Ну, говорите, как поживаете? Чем разрешилось ваше дело? Вы вроде по поводу куропатки приходили просить. Ах, здесь столько народу бывает, что каждого и не упомнишь, и у каждого своя забота.

— Да, большой уход не живет без забот, — кивнул дед.

— Давайте-ка я вас чаем напою или, лучше, малиновым шербетом. И пирожков принесу. Потом доложу ханым.

— Мы уже ели хлеб, — ответил дедушка.

— Так ведь проголодаться, наверно, успели. — И она вышла из комнаты.

Минут через десять служанка вернулась, неся поднос с угощением. Следом за ней появилась Назмийе-ханым. Мы оба вскочили, вытянулись.

— Добро пожаловать!

— Добрый день.

— Как поживаете?

— Спасибо…

— Ну, как ваше дело? Вы, кажется, приходили насчет куропатки?

— Да, госпожа. Только ничего у нас не получилось. Без твоей помощи, видать, не обойтись. Снова пришли с нижайшей просьбой: помоги.

— Но ведь я звонила Атилле-бею, да и вы были у него. Он немного обижается, говорит: «Все думают, будто я поддерживаю американцев». Тем не менее я просила его оказать содействие. Он пообещал, что при случае замолвит за вас словечко. Дело-то ваше, как говорится, выеденного яйца не стоит: только и требуется, что вернуть мальчику птицу. Это не экономическая, не политическая проблема.

— А с Сулейманом-беем ты не поговорила, ханым-эфенди?

— У моего мужа и так много трудностей. Я не вправе загружать его.

— Нас полицейские схватили. Сколько мы перенесли — не описать.

— Я знаю. Я в тот раз рассказала о вас Сулейману, и он заступился за вас, попросил Халдуна-бея отпустить вас. Меня весьма огорчило, что с вами так обошлись. Но что поделаешь, сделанного не поправишь.

— Даже при падишахе никто бы не посмел так обойтись с человеком. А если бы кто и посмел, Садразам^[77] задал бы ему перцу. И в старые времена неверные так не лютовали. А уж во времена покойного Ататюрка злобные псы и голову поднять не решались. Разве тогда кто-нибудь посмел бы присвоить себе чужую собственность?

— Жизнь меняется…

— Но люди-то должны оставаться людьми! И человек человека должен любить, и птиц, и зверей. Этак любому насильнику и злодею руки развязаны — отнимай, присваивай, насилуй.

— Всего не упомнишь, всех дел не переделаешь. К нам тысячи людей приходят, не удивительно, что кое о чем забываешь. И вообще, почему вы без конца жалуетесь?

— К вам приходят с тысячами бед. И наша беда — одна из тысяч. Если вы забыли о нашем деле, так можно ль быть уверенными, что вы помните о тысячах остальных?

— Народ нас ценит и одобряет.

— А мы кто же — не народ?!

— Желаю всего наилучшего.

Назмийе-ханым удалилась. Мы и пальцем не прикоснулись к угощению. Встали, приготовились уходить. Служанка удержала нас за руки.

— Не обижайте нас! Сначала покушайте, выпейте, потом пойдете.

Дед прижал руку к груди:

— Спасибо, не можем. Да ниспошлет тебе Аллах всяческих благ.

— Когда уходят, не прикоснувшись к угощению, это оскорбление хозяевам.

— Если гора нанесла нам обиду, мы даже хворост на ней собирать не станем…

— Хозяин уехал сейчас в Стамбул, оттуда — в Бурсу. Дня через два вернется. Я ему сама расскажу об вашем деле.

Дед пошел к выходу, я за ним. Стоя в дверях, он обернулся:

— У нас, милая, так говорится… Только ты не обижайся на хлесткое словцо… «Милый друг мне сегодня в охотку, завтра мой муженек воротится». Слышал, будто твой хозяин сам из нашенских, из крестьян. Зачем же тогда американов на груди пригревает?

Мы покинули дом Назмийе-ханым, долго стояли в растерянности на улице. Мне показалось, что дед чересчур суров был к служанке. Он, конечно, не со зла так поступил, просто сильно обиделся на ее хозяйку. Я высказал все это деду, он в ответ обронил:

— Что ж, я как та баба, что, осерчавши на корову, подойник оземь разбила.

Пошли мы прочь от этого места, но не успели удалиться, как видим — и кого же? — того самого журналиста, который нас в сквере снимал. И снова он наставил на нас свой аппарат и щелкнул.

— Не в доме ли самого премьер-министра побывали? Он сейчас в отлучке. Значит, виделись с его женой. Какая жалость, что я не поспел вовремя. Было б замечательно сфотографировать вас вместе с ней. — Он потащил нас за руки. — Давайте вернемся туда. Я только сниму вас, и все. Не отказывайтесь.

— Ноги нашей в том доме больше не будет! И не проси, любезный.

— Вы поскандалили с ней?

— Нет! Мы просто обиделись на нее.

— Прекрасно! Как же мне хочется снять вас вместе с ней! Может, все-таки вернетесь?

— Я же сказал: ни за что!

— Ну, нет так нет. — И он зашагал вверх по улице, в сторону дома премьер-министра. Может, он решил снять Назмийе-ханым отдельно, без нас.

Мы не стали заходить в Лебединый парк, а пошли в центр города. Народу там — что песчинок на берегу реки. Ходят-бродят взад-вперед, да все больше парочками. Парни ведут своих девушек, девушки льнут к плечам своих парней. И все до того бледные да худосочные! Девушки как хворостинки, парни сухие как ветки. Некоторые шествуют под ручку. Были и одинокие мужчины, подавленные, погруженные в свои мысли, они торопливо вышагивали, ни на кого вокруг внимания не обращая. Были и одинокие женщины, они понуро брели куда-то. Приближались холода. Анкара зябла и ежилась.

Миновав Дом Армии, больницу Ходжаттепе, мы вскоре оказались на Саманпазары. Вернулись к себе в постоялый дом. Мы ждали известий от Халиля-агабея и его друзей: они ведь обещали дать нам знать о своих новых планах. Если никто из них нынче не придет, мы сами завтра пойдем к ним.

Наутро к нам примчался Халиль-агабей. В руках он держал свежую газету. Мы втроем вышли на улицу, на углу, рядом с Гёк-банком, остановились, и Халиль-агабей развернул газету. На одной из страниц мы увидели свою фотографию на фоне небоскреба. Халиль-агабей прочел вслух:

«Репортаж Фазыла Акгюка. Девяностолетний крестьянин впервые с установления Республики приехал в столицу. Его цель — вернуть куропатку, которую силой отнял у его тринадцатилетнего внука американский авиаинженер Джон Ф. Харпер, служащий Туслога. Эльван Бюкюльмез, герой национальной войны, приехал вместе с внуком Яшаром. Его судьба привлекает к себе всеобщий интерес. Интересуются им и некоторые парламентарии. Эльван Бюкюльмез заявил, что не покинет столицу, пока не получит куропатку обратно…»

И так далее.

— Лихо написано, — сказал Халиль-агабей. — Но лучше б он этого не делал.

Мы пошли дальше. Халиль-агабей то и дело настороженно оглядывался по сторонам.

— Мы отказались от идеи похищения, — зашептал он на ухо деду. — Не известно, к чему бы это привело. Лучше выкрасть куропатку. Мы проведали, что в ближайшее время этого типа переведут в другое место. Надо успеть еще до его отъезда. Для этого необходимо, чтобы Яшар один или вы вместе вернулись к себе в деревню и срочно раздобыли там другую куропатку, как две капли воды похожую на вашу. Вот вам деньги. — Он вытащил из кармана две бумажки по пятьдесят лир каждая. — Половина на дорогу и питание, половина на приобретение куропатки. Без денег вам не раздобыть птицу в такой короткий срок. Как и когда подменить — это уж наша забота. Уверяю вас, он даже не заметит разницы. А если и заметит, все равно уже будет поздно.

Халиль-агабей проводил нас на станцию, откуда шли маршрутные такси до Кырыклы. Мы горячо обнялись, будто прощались на всю жизнь, хотя через два дня должны были вернуться в постоялый дом на Саманпазары. Мы договорились, что к нам зайдет Наджи-агабей.

Рассказ Яшара перебивает мистер Харпер.

Я есть проживать в штат Колорадо, Америка. Вы меня извинять за плохой знаний турецкий язык. Денвер есть мой родной город. Он не очен большой, но красивый. Мой отец иметь собственный ферма недалеко от Денвер. Я учиться в Джефферсон текникал юниверсити, служба проходить в армейской служба безопасности. Я всегда иметь большой желаний приехать в Турция. Я сильно любить Анкара. Этот город похож на моя родина — Денвер, Колорадо.

Моя жена Бетти и я сильно любить ехать за город на уик-энд. Мы сильно любить охота. Не на кабан, а на куропатка. Я иметь два очен красивые руджио. Сейит Бюкюльмез подарил мне хороший куропатка для охоты. Я иметь большой желаний давать много деньги, но он сказал: «Ноу мани, ноу мани…» — и не взял ничего.

Я иметь также большой желаний устроить Сейит Бюкюльмез на работу в Туслог. Но из его деревня приходить очен плохой рапорт. Сейит отдавать свой голос за Лейбор-парти, или, как это по-турецки, Рабочий партия. В рапорт был такой слова: «Этот человек иметь дурные наклонности». Это значит, он сильно ненадежный человек. Директор наш Туслог никогда не брать на работу такой человек, даже привратник.

Я очен хотеть брать эта куропатка в Америка, как память про Анкара, то есть я имею сказать: сувенир Анкара. Сегодня я иметь сильный огорчений. Я иметь большой желаний, даже больше, чем господин посол, изменить новый модель F-104 фор^[78] Турция.

Я получить телефонный звонок от один журналист. Он иметь желаний встречаться со мной у меня в доме. Он мне сказать: «Могу ли я задать вам несколько вопрос эбаут^[79] куропатка?» Я знать, что это господин посол организовать встреча с журналист, чтобы сказать через газета, что я не брать куропатка силой. И я очен довольный. Американский специалист никогда не брать ничего силой. Мистер Фазыл Акгюн будет приходить после обед, в три часа, и я есть ждать его дома. Мы иметь запрещений встречаться с журналисты в офис.

— Пожалуйста, простить мой плохой турецкий язык, — сказал я мистер Фазыл Акгюн, когда он сделать свой визит. — Прежде чем отвечать на вопросы, я иметь желаний угощать вас виски. Моя жена Бетти очен хотеть, чтобы вы пить американский виски с тёркиш орешки.

Мы иметь договоренность с журналист, что он иметь визит на полчаса, а мы иметь с ним беседа три часа! Мы даже ужинать вместе. Он за моим столом написал статья и по мой телефон сообщить в Стамбул, что Эльван Бюкюльмез иметь очен плохой характер. Мистер Харпер никогда не брать куропатка силой. Сейит Бюкюльмез, отец мальчик Яшар, давать куропатка подарок свой американский друг. А мистер Харпер делать много ценный подарки и поехать вместе с жена Бетти в деревню. Эльван Бюкюльмез приехать в Анкара, чтобы сделать связь с левые группировки и выступать против Америка с плохие слова. Журналист написать: «Американский авиационный инженер, специалист по F-104 мистер Джон Ф. Харпер сказал: „Такой инцидент не имеет возможность испортить турецко-американский дружба, и я заявлять это с большой гордость“».

Завтра утром эта статья будет печататься в газета. Господин посол остаться доволен. Журналист сделать мой фотографий и отправлять Стамбул по телекс.

Я слишком много говорить. Прошу извинять мой плохой турецкий.

Яшар продолжает рассказ.

Мы сошли в деревне Курбагалы, не доезжая Кырыклы. Там живет Исмаил, сын старого дедушкиного сослуживца по армии — Кара Хайдара.

— Нам срочно нужна какая-нибудь куропатка, хоть самая что ни на есть завалящая, — сказал дед Кара Хайдару. — Можем и заплатить за нее, можем и за так принять…

— Будь нашем гостем, дядя Эльван, — ответил Кара Хайдар, — переночуешь, а к утру, бог даст, раздобудем для тебя куропатку.

— Нам все равно какую, — повторил дед. — Лишь бы хоть немного смахивала на Яшарову.

И мы посвятили Кара Хайдара в нашу историю.

Незаметно подкрались сумерки, хозяева накормили нас ужином. А сразу после ужина Кара Хайдар послал своего сынишку Исмаила на поиски куропатки. Вскоре тот вернулся, таща три клетки.

— Выбирайте любую из трех, — сказал он.

Ни одна из этих трех куропаток не шла ни в какое сравнение с моей, однако мы все-таки выбрали одну, хоть немного похожую.

— Вот эту, — сказали мы, — пожалуй, возьмем. Хотя ее и куропаткой-то грех назвать. Но, как говорится, любой камень хорош на своем месте. Сколько мы вам должны?

Хозяин послал за владельцем куропатки, и вскоре тот явился.

— Какие могут быть деньги! — сказал он, когда дед рассказал, зачем нам нужна его птица. — Берите задаром. Вы гости дяди Хайдара. К тому ж у меня есть другая куропатка, а эта все равно для охоты непригодная.

Такое благородство пришлось дедушке по душе, но он продолжал настаивать:

— Если не примешь от нас денег, Аллах свидетель, и мы не примем от тебя куропатку.

Дедушка достал двадцать лир и вручил молодому человеку. Они обменялись рукопожатиями и расстались весьма довольные друг другом. Куропатку нам отдали прямо с клеткой, сплетенной из вязовых прутьев. Какая-никакая, все клетка.

С утра спозаранок мы уже стояли на обочине, поджидая попутку. Первым же минибусом вернулись в Анкару, где нас уже с нетерпением ждал Наджи-агабей. Первым делом он показал нам газету. Мы не спеша пошли по городу, вошли в парк Джебеджи. Там, сидя на скамейке, спокойно обсудили все. Прочли и вранье Фазыла Акгюна, посмотрели на фото Харпыра. Принимая от нас новую куропатку, Наджи-агабей сказал:

— Боюсь, нам не сразу удастся провернуть это дело, но вы наберитесь терпения.

Вы только подумайте, какие они участливые и обязательные, эти ребята! Ведут себя так, будто не мы у них в неоплатном долгу, а они — наши должники.

34. Игра в молчанку

Рассказ продолжает Наджи.

Я вырвал чистые листы из прошлогодних тетрадей, хорошо, что они у меня сохранились. Каждый лист разорвал пополам, подточил все карандаши, какие только нашлись в доме. Таким образом у нас оказался достаточный запас бумаги и карандашей. Мы их разложили всюду, чтобы и в гостиной, и в кухне, и в спальнях постоянно под рукой было на чем писать. На одном из листов я крупно вывел: «В этом доме слову устному — нет, слову письменному — да», — и поставил дюжину восклицательных знаков.

Халиль тут же накарябал: «А вдруг обыск? Тогда наши записи только вызовут дополнительные подозрения». Он обошел всех нас по очереди, показывая написанное.

Экрем, который приехал накануне вместе со своей невестой, после того как помог ей устроиться в общежитии женского технологического училища, наконец присоединился к нам и с жаром нас поддержал. В ответ на опасения Халиля он написал: «Записки нельзя выбрасывать вместе с мусором. Их надо сжигать». Мурат наспех вывел: «А где? — и жестом показал: у нас, мол, паровое отопление и печей нет. — Может, купить побольше резинок и стирать все написанное?» — продолжал Мурат. «Хватит и тех резинок, что у нас уже есть», — ответил Тургут.

Я написал: «Можно сжигать на кухне. А вообще, какая разница — сжигать или стирать, лишь бы вслух не разговаривать», на что Мурат ответил: «Я не есть ручаться за себя, я иметь большой желаний говорить».

«Эльван-чавуш привез куропатку, — написал я. — Клетку я пока оставил в женской парикмахерской на углу улицы. При первом же удобном случае надо сходить за ней и принести в квартиру».

Тургут перечеркнул написанное мною и вывел: «Самое удобное время — десять часов. Встречаемся на лестнице». Экрем рассердился: «Писанина накапливается, да все пустословие!»

Халиль приблизился к моему столу и начал стирать написанное. Стер и посмотрел на резинку — много ли расходуется.

Тургут: «С какой стати ты оставил куропатку у парикмахера?»

Я: «Мастера Бурханеттина я знаю давно, он из Манисы».

Мы расположились за одним столом, писали друг другу и тут же стирали написанное. Чтобы легче стирать, писали, слабо нажимая на карандаш. Отличный выход из положения мы нашли!

«Иногда нам придется разговаривать вслух о чем-нибудь безобидном. Иначе полковник заподозрит неладное».

«Останется время — поговорим», — ответил Халиль.

«Мурат должен иметь беседа с Эали».

Мурат: «О чем?»

«Эали может помочь нам подменить куропатку».

«Эали — продажный!»

«Этому типу доверять нельзя!»

Мы писали и стирали.

«Американец того и гляди уедет. Надо спешить».

«Попробуй проникни в его квартиру!»

«Какой же выход?»

«Думайте, ребята, думайте!» — написал Тургут.

«Времени мало, а мыслей много».

«Тоже мне Эйнштейн!» — приписал Тургут.

«Прошу призвать Тургута к порядку».

«У нас нет карательных органов, господин председатель».

Опять я стер писанину и уже на чистом листке вывел:

«Не отвлекайтесь, ребята, а думайте».

«В самом деле, нам столько всего надо обсудить!»

«К тому ж в самое кратчайшее время».

«Не забывайте, что нас подслушивают».

«Я посоветуюсь с приятелями с факультета связи. Может, они подскажут, как найти подслушивающее устройство».

«Знаете, как обнаружили такой же аппарат в кабинете Ильхами-аби^[80] в редакции „Акшама“? — спросил Халиль. — У них вдруг забарахлил приемник, а когда начали чинить, то и обнаружили. Совершенно случайно… Но это целая история, я могу рассказать ее вам только на улице».

«Обнаружили с помощью приемника?» — удивился Мурат.

«Да. Они записывали все разговоры Ильхами-аби».

«А как он догадался?» — не отставал Мурат.

«К нему в гости зашел Факих из Коньи. Многие годы они работали вместе. И вдруг из включенного приемника донесся голос Ильхами-аби. Тогда он перенес приемник из одного угла комнаты в другой. Появился треск. Перетащил приемник на новое место — характер шума изменился. Тут он смекнул, что к чему. Чтоб убедиться, поднял приемник к самому потолку — треск усилился. Оказывается, устройство было спрятано на потолке, за обшивкой из древесно-стружечной плиты. Крохотная такая штучка, вроде дамской сигаретки „Ханымеди“, даже еще меньше, серо-пепельного цвета».

Мы запоем прочли записку Халиля. На листке не оставалось места. Тургут где-то сбоку приписал: «Ах, заразы!»

И на новом листке стали появляться надписи:

«Как только удается с помощью такой маленькой штучки подслушивать все разговоры?»

«Она на определенных частотах работает».

Халиль: «Я в полиции видел: у них даже канцтовары американские. Когда я еще в начальной школе учился, нам в качестве американской помощи прислали тетради. Бумага была такая же — желтая в голубую линейку».

«Обязательно поговорю с приятелями-связистами».

Мурат: «Давайте тоже купим радиоприемник».

«Самый хороший, чтобы со всеми диапазонами. На всех частотах проверим, каждый уголок квартиры прослушаем. Будем говорить или ударять предметом о предмет и непременно засечем».

Тургут: «Этак мы дней сорок провозимся».

Мурат: «А я берусь дня за два — за три найти».

«Как все-таки быть с куропаткой?»

Халиль: «Для начала решим, чем в первую очередь займемся — аппаратом или куропаткой».

«И тем и другим одновременно. Пока аппарат находится в квартире, мы словно по рукам и ногам связаны, слова сказать не сможем».

Я собрал исписанные листки, скрутил их в жгут и пошел на кухню. К сожалению, у нас не было жестяной ванночки, пришлось воспользоваться алюминиевым подносом. Бумага горела медленно, сильно дымила, даже в комнату натянуло дыма. Я открыл окно, а горелую бумагу выбросил в мусорное ведро. После этого вернулся к товарищам. За время моего отсутствия они опять много написали. Я попытался разобраться, но не смог, так как не знал очередности, в которой они писали.

«Когда кого-то нет, надо нумеровать записи», — написал я.

«Читай, разберешься!» — ответил Тургут.

Вот что я прочел:

«Может быть, привлечь сына Али?»

«Под каким предлогом мальчик сможет проникнуть в квартиру американца?»

«Предлог найти нетрудно, а мальчишке посулим денег».

«Может, Гюльджан согласится помочь?»

«Стоит, наверно, поговорить с ней».

«Где?»

«Думаете, и в их комнате спрятан подслушивающий аппарат?»

«Не исключено. К тому ж в присутствии Эали нам не удастся откровенно поговорить с ней».

«Давайте пригласим ее к нам, когда мужа не будет дома».

«Она не придет».

«Тогда сами к ней пойдем».

«Эали узнает…»

«А Сема-абла не согласится помочь?»

«Пусть тогда и Мурат поговорит с женой Нежата-бея».

«А вдруг подслушивающие устройства спрятаны во всех квартирах? — написал Мурат, я узнал его почерк. — Тогда вообще ни о чем нельзя говорить».

«Ну и пусть подслушивают! — ответил Тургут. — Главное — как можно быстрей договориться и провернуть это дельце, пока они не спохватились. Потом все равно поздно будет уличать нас в чем-то. Недоказуемо!»

«Надо все как следует обдумать!» — Это уже был почерк Экрема.

Я взял карандаш: «Времени мало, а мыслей много».

«Пока вы тут будете шевелить мозгами, американец соберет вещички и тю-тю вместе с куропаткой».

Халиль: «Я думаю, в квартире у Семы-ханым нет такого аппарата. Зачем им устанавливать там? Позовем Гюльджан к ней, там и обсудим».

«Вот это правильно! Придумаем какой-нибудь повод, чтобы позвать ее».

«Какой повод? Бельепостирать или окна вымыть».

«Первым делом надо доставить куропатку в квартиру Семы-аблы».

«Какую куропатку?»

«Ту, которая у парикмахера».

«Женщины часто сообразительней нас, — написал я. — Пусть Сема-абла и Гюльджан посоветуются между собой. Может, они и додумаются до чего-нибудь».

Тургут взял мою записку, аккуратно зачеркнул слово «абла» и написал вместо него «йенге»

^[81], а снизу добавил: «Разве эта женщина не доводится вам йенге?»«Доводится. Пускай, значит, помогает. Пойди поговори с ней».

«Ладно, пойду поговорю. Пусть для начала принесет куропатку от парикмахера».

«Я передам с ней записку Бурханеттину».

«Пиши быстрей, — написал Тургут, — я прямо сейчас и поговорю».

«И пусть она сразу же позовет Гюльджан, посвятит ее во все. В твоем присутствии, понял?»

«Конечно, понял, джаным. Вы меня что, за младенца принимаете?»

«Раз понял, так действуй!» — написал я, а на чистой бумажке быстренько накатал записку для парикмахера.

После ухода Тургута Мурат стал изъявлять признаки беспокойства. Наконец он не выдержал и вывел на клочке бумаги: «Нежат-бей уже два дня как в Стамбуле. Мне кажется, будет полезно посвятить в наше дело и вторую вашу йенге — Незахат. Не возражаете?»

«Поговори с ней, — ответил я. — Если найдете нужным, пусть она встретится с Семой-ханым. Ты пригрози своей Незахат, что, мол, бросишь ее, если она откажется помогать».

«Хорошо», — ответил Мурат.

Мы остались в квартире втроем: Халиль, Экрем и я. Я опять собрал всю исписанную бумагу и сжег на кухне. Насвистывая какой-то веселый мотивчик, вернулся в комнату.

— А не сходить ли нам в кино, ребята? — нарочито громко спросил я.

— Идет хороший фильм?

— Хоть бы и неважный! Надоело дома сидеть. Пошли, я всех приглашаю.

Устали мы дико. Погасили свет и вышли на улицу.

— Ох-хо-хо! — простонал Халиль, едва мы оказались за порогом нашего дома. — Оказывается, есть еще белый свет! Я чуть не лопнул из-за этой игры в молчанку.

— Ох-хо-хо… — в тон ему отозвался Экрем.

Женская парикмахерская на углу была еще открыта. Я заглянул туда на минутку и передал Бурханеттину, что за куропаткой зайдет Сема-ханым, мы, мол, продали птицу ей.

— Нельзя ли оставить ее у меня еще дней на пять — десять? — спросил Бурханеттин. — Мои клиентки интересуются птичкой. Может, кто-нибудь и предложит побольше денег.

— Нет, мы достали ее специально для Семы-ханым. Ей очень хотелось иметь куропатку. А если кому-то очень уж хочется иметь такую же, ты нам скажи, мы раздобудем, — сказал я и подмигнул Бурханеттину.

Идя в кинотеатр, мы все время оглядывались, нет ли за нами хвоста.

В зал вошли последними. Сели так, чтобы впереди были свободные места — нужно было спокойно поговорить.

— Нельзя, чтобы Сема-ханым принесла в дом куропатку прямо в той клетке, в которой она сидит. Пока не поздно, надо что-нибудь придумать. Неровен час, полковник увидит эту клетку, сразу учует неладное. Я вообще подозреваю, что он работает на Харпера.

— Надо отыскать картонную коробку из-под макарон или из-под радиоприемника или проигрывателя. Клетку засунем внутрь, и кто-нибудь из нас поднимет ее наверх.

— Можно поручить Али.

— Ни в коем случае! Не хватало еще, чтобы куропатка вдруг начала петь.

— Да, кто-нибудь из нас понесет. В конце концов, йенге она нам или не йенге?

— Конечно, йенге! Какие могут быть сомнения!

35. Беседа в двадцатой квартире

Рассказывает Тургут.

У Семы оказалось немного вина. Она принесла помидоры, сыр.

— Послушай, а хлеба у тебя не найдется? — спросил я. — Ужасно есть охота.

— Есть сарма^[82]. Хочешь? Сама приготовила. Мне жутко становится при мысли, что ты можешь растолстеть.

— Обо мне не беспокойся. Я каждый день от Кызылая до университета пешком хожу.

— Сулейман тоже любит пешком ходить, но у него времени не хватает. Об этом в газетах пишут.

— Позови Гюльджан-йенге прямо сейчас. Чего тянуть? Ты не возражаешь, если я буду присутствовать при вашем разговоре?

— Ну, конечно, оставайся, тем более что я не в курсе всех подробностей, могу что-то не так сказать. Останься, пожалуйста.

— Раз тебе хочется… Любое твое желание для меня — закон.

Она ласково потрепала меня по щеке:

— Ах ты мой лев! — и нажала на звонок вызова привратника.

Честно говоря, я немного побаивался: а вдруг и ее квартира прослушивается?

— Тебя не смущает, милый, что Али придется подняться сюда?

— Подумаешь, всего на пятый этаж! — ответил я, а про себя подумал: «Собаке для того лапы и даны, чтоб бегать по камням». Но я не стал этого говорить вслух: мысли об аппарате меня сдержали.

Вскоре у входной двери раздался осторожный звонок. Сема пошла открывать, и я услышал, как она о чем-то шепотом говорит с Али. Я прислушался.

— Она мне нужна. Если она сейчас не занята, пусть придет. Мне нужно с ней поговорить.

— Она сейчас не занята, госпожа, но… — мялся Али. — Может, ей лучше завтра с утра зайти? Часов в десять, положим…

— Нет! Я решила взять ребенка. Девочку лет восьми-десяти. Она будет учиться. Мне скучно жить одной. Хотела поговорить с твоей женой, не подберет ли она мне такую девочку у вас в деревне.

— Почему бы и нет, госпожа? Не в нашей деревне, так в соседней. Надо подумать.

— Ну что ты все со мной пререкаешься! — вдруг взорвалась Сема. — Уж не вздумал ли ты приревновать свою жену ко мне? Немедленно позови ее сюда! Я, может, хочу подарить ей кое-что из своей одежды. Чего уставился?! Вы только посмотрите на этого человека: все-то ему нужно знать, до всего ему есть дело! «Она завтра придет…», «надо подумать…» — передразнила Сема привратника. — Не выводи меня из себя! Немедленно пришли сюда Гюльджан.

— Так бы сразу и сказали, госпожа, — заюлил Теджир. — Зачем такие слова говорить — ревнуешь… Разве я ревную?

— Иди и немедленно пришли свою жену сюда. Может быть, мне просто скучно, и я решила поболтать с ней о том о сем? До чего ж ты глупый! Вот уж не думала, что невежество может до такой степени раздражать.

— Да, госпожа, мы хоть и учились кой-чему, но так и остались невеждами. Имейте снисхождение. Сей момент пришлю Гюльджан.

— То-то же, — смягчилась Сема. — Я жду. До свидания.

Она приблизилась ко мне и зашептала:

— Я специально поговорила с ним строго. Начни я с ним деликатничать, он тут же насторожится. Одно слово — деревенщина!

— Как ты думаешь, не будет ли лучше, если я пока уйду от тебя, а как только она придет, вернусь, будто только случайно заглянул, по делу?

— Нет, спрячься пока во второй комнате. Это на тот случай, если Али вздумает прийти тоже. Я угощу его кофе и выпровожу. А если она явится одна, ты сразу выходи. Понял?

Прихватив с собой недопитое вино и сигарету, я удалился в соседнюю комнату.

— Тебе придется раскрыть перед ней все карты, — сказала Сема. — Иначе она, пожалуй, ничего не захочет сделать.

— Иди ко мне, — сказал я и, притянув к себе, крепко поцеловал ее в губы. — Из тебя получился б первоклассный подпольщик, но… Есть одно маленькое «но».

— Ты мой лев. Мне так хорошо с тобой… — Она присела рядышком со мной, и моя рука невольно потянулась к вырезу ее фланелевого халата.

— Если тебе удастся провернуть это дельце, я тебя так отблагодарю, так отблагодарю!

— Тебе этого хочется, милый?

— Еще бы! И мне, и моим товарищам.

— Иншаллах, справимся, — бросила она уже на ходу, так как в дверь позвонили. И я услышал ее голос из прихожей: — Молодец, Гюльджан, что пришла одна. Проходи в комнату.

Я тотчас вышел из своего укрытия — прятаться уже не имело смысла. И притворяться, будто я тут оказался случайно, тоже не имело смысла, все равно она обо всем узнает.

— Доброго вам вечера, — поклонилась Гюльджан, войдя в гостиную.

Я ответил самым почтительным образом.

— Ты, наверно, устала, Гюльджан-йенге, пока поднималась на пятый этаж, — сказал я. — Присядь отдохни. Спасибо, что пришла.

— О да, Гюльджан никогда ни в чем не отказывает, — улыбнулась Сема. — Не то что этот мужлан Али. Ты бы перевоспитала своего мужа, а? До чего он у тебя непонятливый.

Гюльджан залилась краской смущения и потупилась.

— Он что-то не так сделал, абла? Это на него похоже. Разве нам, крестьянам, угнаться в смекалке за горожанами? Но он старается, очень старается, абла.

— Да, Гюльджан, твой муж сильно переменился с тех пор, как переехал в город. Он уже и односельчан забывать стал. Приехал дедушка Эльван, а твой муж даже в его сторону взглянуть не пожелал. На что это похоже?!

Лицо Гюльджан вспыхнуло пуще прежнего, она растерянно взглянула на меня — очевидно, никак не ожидала, что разговор примет такой оборот. Она беспомощно шевелила губами, пытаясь, очевидно, найти какие-то слова оправдания, но безуспешно.

— К тому же Эльван-чавуш — не просто земляк, он ваш дальний родственник. Не так ли?

— Ах, не говорите, Сема-абла! Мне стыдно вам в глаза взглянуть. А ведь из-за чего так вышло? Из-за страха перед Сабахаттином-беем. Мой Али пуще смерти боится, что господин полковник лишит его работы. Если тот прикажет Али терпеть и не ходить в уборную, Али в штаны наложит, но не пойдет. Сабахаттин-бей и мне выговаривал за то, что я поприветствовала дедушку Эльвана. Знали бы вы, как он над нами измывается!

— Твой муж американца тоже боится, правда?

— Боится. Еще как! Он и перед Хасаном-беем, управляющим, трепещет, и перед Нежатом-беем, и перед Назми-беем. Я порой думаю, что этот человек для того на свет родился, чтобы всех и вся бояться. А причина одна — страсть как боится остаться без куска хлеба. Он так долго искал место в городе, так мучился, пока не устроился привратником.

— Однако Харпер на днях уезжает.

— Один уедет, другой приедет. Какая разница?!

— Вы не думали о том, чтоб вернуться в деревню?

— Нам туда пути нет. Как посмотрим в глаза односельчанам после случая с дедушкой Эльваном? Мне и перед вами-то стыдно…

— Но ведь работа не должна превращать человека в раба.

— Однако превращает…

— Вы не то что другие, не дармоеды, собственными руками добываете себе пропитание.

— Не только руками, но и ногами. Порой я ног под собой не чую — так набегаешься за день вверх-вниз по лестнице. Руки отваливаются от бесконечного мытья стекол, выкручивания белья. Мне ведь все дают в стирку, даже грязное исподнее. Мы, да такие как мы, больше всех на свете трудимся, но, несмотря на это, нас больше всех утесняют.

— Не расстраивайся так, Гюльджан-йенге, — включился я в разговор.

— Я понимаю, что не следует расстраиваться, но ведь сил уже никаких нет!

— Я просила тебя зайти, чтобы подарить кое-что из лишней одежды и заодно спросить, нет ли у вас там в деревне девочки — мне хочется взять на воспитание. Я бы дала ей образование, и мне стало б веселей жить — вдвоем. Но, признаюсь, Гюльджан, все это было только предлогом. На самом деле нам надо поговорить с тобой совершенно о другом. Обещай, что не расскажешь Али о нашем разговоре.

— Конечно, абла.

— Дедушка Эльван и Яшар живут в гостинице на Саманпазары. Они не хотят возвращаться в деревню без куропатки. Ты же знаешь, как сильно ребенок привязан к своей птичке. А этот свинья Харпер уезжает, ходят слухи, будто его переводят в Испанию. Уедет и заберет куропатку с собой. Мы полагаем, что куропатку надо непременно получить обратно. Любой ценой.

Гюльджан испытующе глянула на меня, потом на Сему.

— Как же мы ее получим обратно, абла?

— Тургут-бей и его товарищи подобрали другую куропатку, как две капли воды похожую на Яшарову. А наше с тобой дело — подменить одну другой.

— Я слышала, что господа студенты занялись этим делом, а Сабахаттин-бей в свой черед занялся студентами. Но вот что мне подумалось: а вдруг господин полковник проведает, что и я встряла в это дело? Он ведь тогда сожрет и меня, и все наше семейство вместе с-потрохами. Этот человек не знает, что такое жалость. По его приказанию полицейские начнут бить нас по ступням, пока кожа не полопается.

— Что да, то да. Если прознает, непременно прикажет бить. В том-то и фокус, чтобы провернуть так, что б и комар носу не подточил. Ты видишь, я тоже подключилась к этой операции. Наверно, и супруга Нежата-бея подключится. Мы должны справиться с этим делом так же умело, как снимаем сурьму с глаз. Ты сможешь дней десять-пятнадцать молчать?

— Да я хоть до конца своих дней молчать буду, но…

— Что?

— А вдруг проболтается Незахат-ханым, жена Нежата-бея? И станет известно, что и я замешана в этом деле… Ох, боязно мне…

— Мы ей строго-настрого накажем держать язык за зубами. Мурат-бей находится сейчас у нее.

Опустив голову, Гюльджан надолго задумалась.

— Не беспокойся, — сказал я, — никто из нас не проболтается. Будь мы болтунами, то разве затеяли б такое дело?

— Значит, Мурат-бей предупредит Незахат-ханым?

— Непременно.

— А вдруг она не захочет да и расскажет своему мужу?

— Не расскажет. Ты же знаешь их отношения с Муратом. Если она проболтается, он ее сразу же бросит. Кому она будет нужна после этого?

Гюльджан стыдливо потупилась.

— Конечно, я знаю обо всем, что здесь происходит, но помалкиваю и делаю вид, будто ничего не знаю.

— И правильно делаешь. Люди нашли общий язык — кого это касается? Кому какое дело до других?

— В городе все просто. Случись такое в деревне…

— В деревне — другой разговор. У Нежата-бея тоже есть связь на стороне. Слышала об этом?

— Как не слышать? Пока приберешься в квартирах, чего не наслышишься.

— Языки чешут по большей части те, кто сам не прочь вести такой же образ жизни, но не может.

— Это так… Мне и впрямь ни до кого нет дела. Я тут жилы из себя тяну, надрываюсь только ради того, чтобы вывести в люди своих троих детей, дать им грамоту.

— Нам не хочется втягивать тебя в это дело против твоей воли. Все, что ты говоришь, справедливо. Но ведь и о человеколюбии забывать нельзя. Или его вовсе не осталось? Где это видано — отнимать ручную куропатку у ребенка, который сам за себя постоять не может? Хитростями, ложными обещаниями обмануть его отца…

— Да, обещал устроить на работу и не выполнил обещания.

— А сам удочки сматывает.

— Да, я слышала.

— Мальчик сильно привязан к своей куропатке.

— Деревенский мальчик вырастил, приручил куропатку, и вот, пожалуйста…

Сема открыла бутылку с соком, налила Гюльджан. Потом принесла ворох одежды и белья — светло-розовую пижаму, шерстяную кофту, халат, полотенце.

— Пижама и халат тебе, — сказала она. — Кофту отдашь Али или придержи пару лет, пригодится Гюрселю. Только пойми меня правильно, я тебе даю эти вещи не как вознаграждение, а чтобы твой муж не заподозрил ничего. Пусть думает, будто ты приходила только ради них.

— Ах, Сема-абла, если я стану вам помогать, то разве ради подарков? Эльван-чавуш — мой родственник. Как-никак кровь у нас одна…

— Люди не должны отрываться от своих корней.

— Разумеется.

— Сема-ханым и Гюльджан-йенге, послушайте меня. У нас осталось совсем мало времени. Не сегодня завтра этот тип уедет. Надо срочно на что-нибудь решиться.

— Я слышала, они еще с недельку здесь пробудут.

— Всего неделю! Да это же почти ничего! А у нас еще даже план действий не разработан. Может, тебя, Гюльджан, позовут помогать им упаковывать вещи?

— Они собираются устроить коктейль перед отъездом.

— Придумай же что-нибудь, Гюльджан! Не рассчитывай только на нас. Новая куропатка находится пока в другом месте, но завтра к десяти утра мы ее доставим сюда. Твое дело подменить Яшарову куропатку другой. И так, чтобы даже Бетти-ханым ничего не заметила.

— Она-то не заметит. Тут главное, чтобы самого дома не было. Одна надежда, что в суете последних дней им будет не до куропатки. Ой, не знаю, удастся ль мне это…

— Приходи ко мне завтра с утра, будто на уборку. Вместе подумаем, — сказала Сема.

— Я должен побывать в их квартире, чтобы знать расположение комнат.

Сема хлопнула в ладоши:

— Не обойтись нам без помощи Незахат-ханым. Она окончила американский женский колледж в Арнвуткёе, знает английский. Было б замечательно, если б Мурат-бей сумел привлечь ее к нашему делу.

— Слава Аллаху, жены наших коммерсантов получают образование в иностранных колледжах.

— Раз мужья сотрудничают с гявурами, женам нужно знать чужой язык.

— В любом случае Незахат-ханым должна помалкивать — будет она нам помогать или не будет. Если мой Али проведает, что и я замешана, он меня просто-напросто прирежет.

— Мурат-бей предупредит ее, да и мы тоже.

— Уж если ты, Гюльджан-йенге, решилась, то должна набраться храбрости, — сказал я. — У чересчур осторожных руки-ноги будто связаны.

— Наша Гюльджан — молодчина, не то что трусоватый Али. Я с первого взгляда поняла, что они совсем разные по натуре люди. К тому ж у нее есть собственная голова на плечах, пусть подумает, в дурное дело мы ее втягиваем или в благородное. Пусть как следует взвесит все «за» и «против».

— Это ведь и твое дело, Гюльджан-йенге.

Вдруг Гюльджан рассмеялась:

— До чего ж мне нравится, когда Тургут-бей называет меня «йенге»! Он сам и его друзья все такие славные, да пошлет им Аллах крепкого здоровья. Сколько времени живем в одном доме, ни разу не слышала от них дурного слова.

— Спасибо, йенге, у тебя доброе сердце.

Из-под платка Гюльджан выглянули туго забранные волосы, она тут же смущенно поправила платок. Когда она смеялась, лицо ее краснело и она становилась очень миловидной — глаза большие, зубы ровные и белые-пребелые. Кисти рук у нее были крупнее, чем у всех знакомых мне женщин, например у Семы. Она была, как все крестьянки, крепка в кости и широка в бедрах. Но ни единый грамм лишнего жира не обременял ее тело. И она держалась с достоинством передо мной и Семой. В ней было хорошо развито сознание долга. Я думаю, что Гюльджан польстило, что мы обратились за помощью именно к ней. И если она колебалась, то вовсе не потому, что не могла принять решение — она уже давно была готова к нему, — просто ей хотелось до конца убедиться, может ли она всецело положиться на нас. Такие, как она, приняв решение, уже никогда не отступаются и доводят дело до конца.

— Пойду с вами хоть на смерть, Тургут-бей, — решительно произнесла она и добавила: — И с вами, Сема-абла! Но жене коммерсанта не очень-то доверяю. Не подвела бы! Да, я буду помогать вам во всем. Так уж воспитана: дала слово — держи до конца. Завтра я приду к вам, подумаем, обсудим. Я найду какой-нибудь предлог, чтобы прийти. Приносите к десяти часам куропатку. А пока до свидания. — И она пошла к двери.

Сема вслед ей крикнула:

— Подожди, вещи забери!

Разговор с Гюльджан вызвал у меня чувство приятного удивления. Мы с Семой проводили ее до дверей, потом вернулись в комнату и примерно до половины одиннадцатого провалялись на диване, болтая о разных пустяках. После этого я ушел к себе. Вскоре явился и Мурат. Он держал в руках приемник.

— Как дела? — спросил я его.

— Отлично! Ты себе даже представить не можешь, до чего отлично!

Я тут же схватил листок бумаги и написал: «С Семой-ханым и Гюльджан-йенге все улажено. А как у тебя?»

Он ответил: «Моя сначала ломалась, уговаривала и меня не вмешиваться в это дело. Потом мы с ней легли, и она оттаяла. Я говорю: „Если ты нас не поддержишь, можешь распрощаться со мною навсегда“. А она: „Мне легче жизни лишиться, но не тебя, дорогой“. То-то же! Не было у нее и не будет второго такого Мурата!»

«Молодец!» — накатал я и пожал ему руку.

«Почему не спрашиваешь, что это за приемник? — поинтересовался он. — Она мне его дала. Отличный приемник, широкодиапазонный. С его помощью отыщу подслушивающее устройство».

Вместо ответа я ткнул пальцем в написанное выше «молодец». В лишних словах не было нужды.

36. Куда ж они все-таки подевались?

Рассказывает Сейит.

Ни слуху ни духу ни от наших беглецов, ни от Харпыра. Я уже вконец извелся: никто ко мне не приходит, никаких писем не поступает. Может, письмо затерялось? Каждый день жду, что кто-нибудь привезет мне послание из касаба. Время идет, а новостей никаких.

Раз в три-четыре дня жена моя Исмахан переходит речку вброд, относит чобанам еду. От холодной воды боли у нее сделались сильней прежнего. Из-за этого она все время дуется на меня. «Не хочешь ты меня лечить, не отвозишь на укол, — укоряет она меня. — Ты хуже Али Деликурта». И как я прожил с такой занудой столько лет!

У Ашыка Мехмеда подошла очередь ехать в Германию. Поговаривают, будто он продал всю свою землю. Наверно, дал взятку кому-то в конторе. Дело нехитрое — любой знает, как давать взятку, и тем более как брать. А у меня, можно сказать, кусок прямо изо рта вытаскивают. Не вмешался б Карами в мое дело, не переманил бы Харпыра к себе, может, и мне улыбнулась бы удача. Я не удивлюсь, если окажется, что и Карами в свой черед точит на меня зуб. Как-никак из-за меня пришлось ему подарить Харпыру войлочный ковер. Затаил, наверное, зло на меня. Я так себе представляю: пришли к нему наводить справки обо мне, и он, весь исходя злобой и жадностью, наклепал на меня американским полицейским и работникам службы безопасности. Выложил он им все сплетни, какие только мог собрать об нас.

Исмахан ни днем ни ночью не дает мне покоя.

— Погонишься за несбыточным, последнего куска лишишься, — говорит она мне. — Совсем ты, Сейит, обленился. Люди поля запахали, озимые засевают, а ты сиднем сидишь. Иди в поле, работай!

До чего настырная баба! Пихает меня в бока, аж синяков понаставила. И чего она меня с другими равняет? У других вон трактора по полю ходят! Заплатишь по двадцать лир за дёнюм — и тебе трактором землю вспашут. Только где их взять — этакие деньги? Можно бы, конечно, запрячь вола в плуг да и вспахать, да больно много мороки, неохота мне возиться. В городах народ даже белье в машинах стирает, а тут поди-ка — поле вспаши ручным плугом. Обо мне вон говорят, будто я от работы бегаю, будто обленился. Но будь у меня трактор да вода в арыках, я б не только днем, а и ночью работал — включил себе фары и паши.

Что с нами будет? Кто нас поддержит? Выходит, если хочешь иметь орошаемую землю, машины, трактор, ты должен сам себе все это раздобыть. Никому дела нет до твоих нужд. А правительство на что? Ты здесь корячишься на земле, а они тебя обещаниями по радио кормят.

Я часто сравниваю мысленно нашу жизнь и жизнь крестьян в других районах, например в Сарычавуше, на границе с Восточным Баязитом, я там службу проходил. Никакой разницы не вижу, разве что от нас столица поближе. А Республике между тем скоро пятьдесят.

Помнится, на границе есть деревенька Гюльверен. Думаете, она чем-нибудь отличается от нашей Дёкюльджек? Нисколько. Даже тугаи такие же. Неподалеку от той деревни была здоровенная ямина — метров тридцать в диаметре. Говорили, будто это след от метеорита. В тех краях тоже полно было кабанов. В нашей части был один старшина, малость чокнутый. Однажды мы пошли на охоту, подстрелили кабана. Старшина приказал притащить его в часть, мы притащили. «А теперь ешьте!» — велел он. Вот псих! Где это видано — жрать кабанятину! Хорошо, мы в тот же день подстрелили горного козла. Приготовили мясо, отличное, к слову сказать, и поели его, а старшине сказали, будто это свинина. Поверил, дурак! Я часто вспоминаю тот случай и думаю: не только в армии, но и везде командуют дураки. Еще слава богу, что не вышел правительственный закон кушать кабанье мясо. Правда, есть указ, чтобы каждая деревня сдавала по пять кабаньих хвостов.

Карами наконец-то сделал хоть одно доброе дело для односельчан — пригласил к нам американских охотников, и те подстрелили в Эскикале восемь кабанов. Пять хвостов Карами передал старосте, а тот сдал их ветеринару. Ветеринар обследовал хвосты и засвидетельствовал, что это действительно хвосты диких Кабанов. Таким образом мы выполнили обязательство.

Кабаны исчезли.

Однажды я ездил в Эскикале, товарищ пригласил на свадьбу. Отец этого моего товарища рассказывал: «Во-о-он то место, где стоят три дерева, называется Кётючорак. В тридцатых годах там был густой лес, и кабанов там водилось — не счесть. Каждый вечер кабаны небольшими стадами, штук по восемь-десять, направлялись в дубовую рощу. Я часто наблюдал за ними издалека. Звери питались желудями. Я, бывало, встану для омовения и вижу, как они тянутся в Кётючорак. И взрослые звери были сыты, и детеныши при них. Ни они людям вреда не причиняли, ни люди им. С тех пор как у каждого появилось ружье, кабанов совсем не осталось. Ни кабанов, ни дубняка. Лет через двадцать останутся лишь голые камни. Сейчас новая мода пошла: правительство скупает у населения улиток. По сто двадцать пять курушей платят за килограмм. Целыми грузовиками вывозят улиток в Амасью, а оттуда — куда бы вы думали? — в Италию! Исчезают заросли, погибают птицы…»

Тосйалынцы нанимаются на строительство канала. Им по пятнадцать лир в день платят. Никто из наших и не вздумал присоединиться к ним. Иногда мне кажется, что люди все охотней занимаются всякими махинациями и жульничеством, потому что видят: честным путем не проживешь. Я это к тому говорю, что на строительстве канала всякие безобразия творятся. Мне рассказывали, как они там ночью тайком заваливают землей вырытые за день траншеи, а на следующий день легко вынимают эту землю и ни за что получают денежки. Разве так можно? Неужели никому дела до этого нет?

Глава нашего государства Сулейман Демирель любит повторять, что он сам родом из деревни. А моему приятелю из Эскикале, у которого я был на свадьбе, довелось как-то видеть Демиреля в Кырыклы, так он говорит: «Не может быть, чтобы Демирель был из нашенских, из крестьян, уж больно дородный он, с такой комплекцией не то что с крестьянским, а и со своим-то делом ему трудно управляться».

Короче, превозмог я себя. Запряг волов, начал вспашку. Вспахал — озимые стал сеять. Думаю, вдвоем с Али управимся. Не с руки мне нанимать трактористов. Вдруг, думаю, придется опять в Анкару ехать, денежки-то и пригодятся.

По деревне ходят слухи, будто кабаны сбили с ног какую-то молодку в Хелледже. Хорошо, народ подоспел на помощь, прикончили секача, а хвост отрезали и сдали ветеринару. Бабу отвезли в больницу. А Бекир по прозвищу Чурбан все-таки отдал богу душу. Говорят, будто у него селезенка лопнула. Не идет у меня из головы тот случай. Отчаянный он был мужик, этот Бекир! Не убоялся один на один пойти против дикого зверя. Вот бы и нам так пойти против своей горькой судьбины. Тут ведь что важно? Чтоб люди друг за дружку держались. Глядишь, сообща и одолели б общие горести, жизнь по-другому пошла бы.

В полдень прикатил Карами на своем джипе. Увидел меня, вытащил сложенный пополам конверт.

— На, держи, тебе на почте передали.

Поначалу я решил, что это весточка от отца с Яшаром. Потом вижу — письмо не от руки, а на машинке отстучали. Начиналось: «Господин Сейит Бюкюльмез!», а внизу стояло: «Твой друг Дж. Ф. Харпер». Ага, вот оно что! Интересно, паразит Карами вскрывал конверт, читал письмо? Наверно, читал. Ну и черт с ним! Вот что было написано: «Я есть очен огорчен, что имею сообщить плохой известий. Мы получать бумаги на тебя, проверка давать плохой результат. Наш директор отказывать тебе в работа. Я очен сожалеть…» Дальше он благодарил меня за дружбу, выражал добрые пожелания, передавая всем приветы.

Прочитал я, и у меня словно земля из-под ног ушла, покрылся я весь холодной испариной. Паразит Карами задом ко мне повернулся, с ехидцей через плечо поглядывает. Потешается, гад, в душе. А чего ему не потешаться — ведь не он, а я в дураках оказался. Вот такая она, деревня! Когда тебе не повезет, даже брат единокровный злорадничать будет.

Все, решил я, завтра же в Анкару еду!

37. …И залилась я горькими слезами…

Рассказывает Гюльджан.

Еще до света поднялась я, прибралась на лестнице. Али тем временем выбросил мусор. Потом я сготовила завтрак для своих, накормила, отправила старшего сынишку в школу. Около десяти собралась к Семе-ханым на уборку, как мы и договаривались. А тут звонит супружница коммерсанта Нежата-бея. Дай, думаю, сначала к ней схожу, потом уж к Семе-ханым.

— Проходи! — встретила меня Незахат-ханым. — Слышала я, будто ты мне не доверяешь. Почему?

Ну и ну! Не ожидала! Все эти прости-господи друг друга стоят. Только скажешь одной что-нибудь по секрету, как она тут же доносит другой. «Держи ухо востро!» — сказала я самой себе.

— Ах, Незахат-ханым, что вы такое говорите! — запела я сладеньким голоском. — Кто вам сказал, что я вам не доверяю?

— Какая разница кто? Знаю — и все.

Не возьмешь меня голыми руками, решила я, и у меня найдется, чем тебе в глаза-то ткнуть.

— Не иначе как от Мурата-бея слыхали.

Смутилась дамочка — видать, остались у ней крохи совести.

— Нет, не от него. Мне Сема-ханым сказала. Но не о том речь. Я просто должна быть уверена в людях, с которыми предстоит делать общее дело. А ты, я погляжу, молодец!

— Да, Незахат-ханым, в нынешние времена и собственному мужу доверять нельзя. Сами посудите — случись что-нибудь завтра и выплыви все наружу, вы все выберетесь из воды сухими, а я, бедная жена привратника, чем смогу себе помочь? У кого найду защиту, кто меня поддержит? Ваш муж привык считаться с вами и в случае чего выручит из беды, а мой просто-напросто прирежет меня — это уж как пить дать. Потому-то я и осторожничаю.

— Ты права, Гюльджан-ханым. Молодец! — повторила она.

— Вы звали меня зачем-то. Что вы хотели? А то у меня полным-полно разных дел.

— Нет у меня никаких поручений для тебя. Я только хотела сказать, чтобы ты не слишком задерживалась у Семы-ханым. Побыстрей управляйся у нее и спускайся к Бетти-ханым. Мы сейчас сговоримся и вместе с Семой придем к ней на чашечку чаю.

— Хорошо, — согласилась я. — Как только управлюсь с делами, зайду к ней. А если не управлюсь, все равно загляну, будто бы справиться, не нужна ли какая помощь.

— Подожди, я сейчас позвоню Бетти, и мы договоримся о точном времени.

Незахат-ханым взяла трубку и набрала номер.

— Хелло, Бетти, соседка дорогая, это я…

И пошел промеж них разговор по-американски, я только отдельные слова на лету схватывала: «ноу, ноу» или «йес, йес». Потом прозвучало слово «адрес», потом мое имя и слово «привратник». То по-американски шпарят, то вдруг одно-два наших словечка вставляют. Незахат-ханым наконец опустила трубку.

— Она сейчас собирается в парикмахерскую, — сказала супружница коммерсанта. — Мы к ней пойдем на чай в четыре часа. Оказывается, Сема-ханым уже звонила ей, и они договорились. Я ей сказала: «Мы очень огорчены вашим отъездом. Вы были хорошими соседями, мы будем скучать». Я предложила ей помощь в сборах, сказала, что и ты ей охотно поможешь. Прежде чем идти к Семе-ханым, забеги к американке на пару минут. Может, она даст тебе какое-то поручение. Сема подождет, ничего страшного. Только будь очень осторожна. Поняла?

— Конечно, поняла. Иду прямо к ней.

Я нажала на звонок десятой квартиры. Прежде чем открыть, Бетти-ханым глянула в дверной глазок. Она, видно, недавно встала и поэтому была еще в халате. Она провела меня в гостиную, и я сразу же увидела клетку с куропаткой. «Гак-губуррак, гак-губуррак», — запела птичка. Это она меня, верно, приветствовала — как-никак мы с ней односельчанки. Однако я и виду не подала, что у меня интерес к ней, даже головы не повернула в ее сторону. Американские дети сидели за столом. Я погладила их по головкам и тут вдруг залилась горькими слезами.

— О-о-о, Бетти-ханым, я есть очен огорчен! Я так сильно любить твои дети!

Я кинулась к ней, обхватила ее руками, уткнулась в плечо и зарыдала пуще прежнего.

— Я не хочу, чтобы ты уезжать от нас! Я так сильно любить тебя. Ты есть очен гуд ханым, совсем как мусульманка. Я иметь надежда, что ты скоро опять будешь приезжать в Анкара. О-о-о, Бетти-ханым, дорогая!

Я тараторила и тараторила, не давая ей времени опомниться и вставить словечко. И при этом заливалась горючими слезами.

Куропатка тем временем пела и пела: «Гак-губуррак, гак-губуррак!»

Наконец я утерла слезы, примолкла. Тут Бетти завела свою песенку:

— Анкара есть очен красивый город. И турки очен красивый люди. О-о, Гюльджан-ханым, я очен любить тебя. Ты есть плакать из-за меня! О-о, я очен тронут и буду сильно скучать без Анкара. Я буду писать вам много письмо, хорошо?

У этой женщины сильный характер, подумала я, ведь ни единой слезинки не выкатилось из ее глаз. Мой носовой платок сделался скоро совсем мокрый от слез.

— Бетти-ханым, ты иметь, наверно, много работы. Я хочу тебе помогать в уборка, упаковка.

— Спасибо, Гюльджан, спасибо. Мы хотеть продавать мебель. Мы есть уезжать очен далеко, в красивый Испания. Там есть много красивый мебель. Мы там будем покупать новый вещи, а эта мебель мы хотим продавать здесь. Мой муж иметь желаний подарить эти кресла один человек в вашей деревня. Это вери гуд человек — мистер Карами.

— Ты иметь желаний, чтобы мы передать Карами, чтобы он приехать за эти кресла? — догадалась я.

— Да! Ты меня понимай! Сэнкю, спасибо. И еще я хотеть делать тебе подарок. Я тебе буду давать много вещи. Но не сейчас, после. Мы хотеть устроить коктейль для свои американские и турецкие друзья.

Бетти-ханым говорила медленно, с трудом подбирая слова, но я ее хорошо понимала — привыкла к ее произношению.

— Мне не надо никаких вещей от тебя и денег не надо, — замотала я головой. — Мне ничего не надо. Я есть очен любить твои дети — Джейн и Роджер. Я буду помогать вам без деньги и без вещи. Ноу деньги! — настаивала я. — Ах, как я любить моя дорогая Бетти-ханым! — И снова залилась слезами.

Бетти обняла меня за плечи и поцеловала в щеки. Надо ж, не побрезговала!

— В случае чего зови меня, Бетти-ханым. Я буду приходить и помогать тебе. Нажми на звонок — и я сей миг прибегу. Ладно? — Я снова подошла к столу и погладила детей по головкам. — Буду сильно скучать по ним, — грустно сказала я. — Ах, Бетти-ханым, я иметь большой желаний получить от тебя их фото и твое тоже. Я их повесить в рамка на стене.

— Ты хотеть получить фото наша семья?

— Да.

— Хорошо! Я буду давать тебе наше фото, все вместе.

— Спасибо. Если будет дело ко мне, зови.

— Я все понимай. Сэнкю.

Я послала воздушный поцелуй детишкам, а заодно и куропатке. Дети сделали мне ручкой. «Гак-губуррак!» — пропела куропатка.

Я поднялась к Семе-ханым.

— Начинай уборку, — сказала она, — а я тем временем схожу к парикмахеру за куропаткой. Спрячу ее в большую коробку и принесу сюда. Жди, я скоро вернусь.

— Да, куропатка должна быть здесь, под рукой. Поменять их будет нетрудно, — сказала я. — Я только что была у Бетти-ханым, она меня обнимала, мы поплакали. Она обещала подарить мне фотокарточку своего семейства, на память. Как только ей понадобится моя помощь, она меня позовет. Сейчас она собирается в парикмахерскую. Перед отъездом хочет устроить коктейль для всех знакомых. Я предложу ей присмотреть за детьми. Думаю, выйдет удобный случай подменить куропатку.

— Спешить не стоит. У нас достаточно времени. Чем ближе к их отъезду мы это сделаем, тем лучше.

— А я думаю наоборот: чем быстрей управимся, тем лучше. Не зря говорится: быстрая работа — чистая работа.

Сема-ханым ушла за куропаткой, я тем временем протерла у нее окна, прибралась. Потом спустилась к себе вниз, гляжу, а там сидит Сейит Бюкюльмез, о чем-то с моим мужем разговаривает.

— Добро пожаловать, Сейдо-ага, — приветствовала я его. — Каким ветром занесло тебя сюда? Как дома дела?

— Не ветром, а ураганом, — ответил вместо гостя мой Али.

Сейит молчит, вид у него подавленный.

— Что с тобой? — спрашиваю. — Или корабли твои в море затонули?

— Он письмо от Харпыра получил, его не принимают на работу, проверка дала плохой результат. Вот Сейит и приехал, чтобы поговорить с американцем, напрямую спросить, что это значит.

— Сейчас самое время потребовать куропатку обратно у этого негодяя.

— Нельзя! — опять ответил Али вместо гостя. — Не к лицу это турку.

— А ходить оплеванным — к лицу турку?

— Молчи, жена, не встревай!

Вот так он всегда мне рот затыкает!

— Как поживает Исмахан-абла? Здоров ли дядюшка Эльван?

— Я давно не видел отца. Они с Яшаром как ушли за куропаткой, так до сих пор не вернулись в деревню. Я думал, они здесь, у вас.

— Ох, Сейдо, они тут такую шумиху подняли! Я чуть со стыда не сгорел, что у меня такие односельчане.

— А мне так ничуть стыдно не было. Правда на стороне дяди Эльвана. Сейчас вы и сами это видите.

— Что делать — ума не приложу, — сокрушенно молвил Сейит. — Я будто в ловушку угодил.

— Послушай моего совета, — сказал Али. — Не надо тебе встречаться с Харпыром, тем более что он уезжает. Неприлично требовать, чтоб он вернул подарок обратно. Смирись ты с потерей. Все равно сделанного не исправить.

— Конечно, — не удержалась я, — Аллах у одного отымет, другому подаст.

— Алла-а-ах!.. — простонал Сейит, закатывая глаза.

— И все-таки не надо тебе с Харпыром встречаться, такое мое мнение.

— А где сейчас находятся мой отец с Яшаром, тебе известно?

— Понятия не имею. О них ведь даже в газете писали, будто ходят-бродят по городу, снюхались с леваками… Они даже с супругой премьер-министра встречались. Отчаянные они у тебя…

— Зачем они к ней ходили? — удивился Сейит.

— По ихнему разумению выходило так, что она должна была им помочь.

— Но ведь Назмийе-ханым не благотворительное общество. Валлахи, никакого понятия у них!

— В том-то и дело. Не от большого ума это. Я тут даже не признался никому, что они мои односельчане. Постеснялся соседних привратников. Не советую я тебе искать встречи с Харпыром, он все равно на днях уезжает и с работой помочь уже не сможет. Это во-первых, а во-вторых — он тебе такого понарасскажет об их поведении, что ты от стыда не будешь знать, куда деваться. Они приставали к нему, студентов перетянули на свою сторону. Есть тут у нас один жилец, член кассационного суда Назми-бей, большой человек. Уж как он их вразумлял — слушать не захотели. И профессор Сафа-бей пытался их усовестить. Куда там! Зато поддержку нашли у студентов, они даже взяли твоего отца и сына к себе в квартиру. Пришлось полковнику Сабахаттину-бею вмешаться — не дело, чтобы в нашем доме ошивались всякие подозрительные типы. Здесь такое творилось, в двух словах не перескажешь! М-да, не следует тебе встречаться с Харпыром.

— Где ж они обретаются, где ночуют, не знаешь?

— Поди угадай. Он ведь непоседа, твой отец. Слышал я, будто живут где-то на Саманпазары. Я тебе откровенно скажу, Сейдо, не с руки мне, чтобы меня заподозрили в связи с ними. Я от них подальше старался держаться. Не хватало еще из-за них под подозрение попасть. Сам видишь, до чего здесь непросто работу найти. Не желаю я из-за них места лишаться. Что, разве я не прав, Сейдо-эфенди?

— Паразит Карами потешается надо мной. Ох, тошно мне, брат Али.

— Погоди, не расстраивайся. У меня тут одна мыслишка родилась. Полковник Сабахаттин-бей расположен ко мне. Я похлопотал, авось он пристроит меня агентом работать. Если дело выгорит, ты сможешь на мое место устроиться. Сейчас они меня проверяют. Сабахаттин-бей говорит, что нужды в тщательной проверке нет, просто требуется соблюсти формальности.

— Что это за работа такая — агент?

— Э-э, как тебе сказать? Я и сам толком не знаю. В общем, агенты — это те, кто преследует разных бродяг, врагов правительства, анархистов и прочую шушеру.

— Жалованье хоть приличное?

— Еще бы! Платят там — будь здоров.

— От всей души желаю тебе удачи, Али. Да поможет тебе Аллах.

— Харпыры мебель свою распродают. Бетти-ханым просила дать знать Карами, чтобы он приехал за креслами, они ему хотят их подарить. Ты бы не мог передать ему?

— Едва ли. Первым делом я должен повидать отца. Когда вернусь в деревню, так и быть, скажу Карами. Но неизвестно, когда это будет.

— Чтоб отыскать своих, тебе надо пойти отсюда вниз по улице, мимо кондитерской «Туна», министерства сельского хозяйства, в сторону Кызылая. Они там часто бывают. А не увидишь — отправляйся на Саманпазары. Походи по гостиницам, ханам.

— Знал бы ты, братец Теджир, до чего я сейчас жалею, что не послушал отца и отдал куропатку. Хоть бы прок какой был. Так нет же. Я думал, американец — инженер по самолетам, большой человек. А на деле оказался проходимец проходимцем. Я ведь отчасти твоим уговорам поддался.

— Что? — вспылил мой Али. — Выходит, я во всем виноватый?

— Ты говорил, что он хороший человек, гуд человек. Я тебе доверился. Вот что из этого получилось.

— Если б твое дело выгорело, ты бы говорил, что заслуга твоя. А сейчас, когда не повезло, всю вину на меня валишь.

— Давай, давай, Сейдо-эфенди! — подбросила я хворосту в огонь.

— Я не это имел в виду, — замялся Сейит. — Нам с тобой обоим не повезло.

— Обоим не повезло, — передразнил его Али. — Как сказать. Харпыр, что ни говори, оказался порядочным человеком. Он сделал все возможное, чтобы устроить тебя на работу, и не его вина, что бумаги пришли с плохим ответом. Он уже ничего не мог поделать. Ты сам виноват, что голосовал за Рабочую партию. В бумагах так прямо и написано.

— Ты читал? — удивился Сейдо.

— Собственными глазами не видел, а от Харпыра слышал.

— Что правда, то правда, — пригорюнился Сейдо. — Я и впрямь голосовал за Рабочую партию. Но я тебе вот что скажу, — и Сейдо поднял голову. — Доведись мне сегодня голосовать, я опять выступлю за Рабочую партию. Она лучше других, потому хотя бы, что правду народу говорит, поддерживает бедняков.

— Очнись! Что ты мелешь! Послушал бы лучше Сабахаттина-бея, он тебе вмиг разъяснил бы, что такое пролетарская диктатура, которую хочет установить Рабочая партия. Вот и студентам голову заморочили, сбили их с праведного пути. Эх, земляк, простая душа, ничего, как я погляжу, ты не смыслишь…

— Значит, увезет он куропатку с собой?

— Разумеется. Разве что тебе удастся силком ее отнять. Однако не советую. А по доброй воле он ее не вернет.

— Зачем она ему теперь?

— Будет охотиться.

— Он нам подарки привозил: шапку, безрукавку, всякую дребедень.

— Вот видишь! Если потребуешь куропатку обратно, придется подарки возвращать. А это такое позорище — слов нет! Даже цыгане такого не делают. Вся Анкара осуждает твоего отца и сына. Да вас вся страна на смех подымет.

— Не забудь передать Карами, чтобы за креслами приехал, — сказала я.

— Черт бы побрал этого Карами! Не стану я ничего ему передавать. Пускай кто-нибудь другойзаботится. Это он на меня донес, что я за Рабочую партию голосовал, больше некому. Не желаю я в его сторону смотреть!

— Кушать хочешь? А то давай вместе отобедаем, — предложила я.

Али молча взглянул на меня. Я поднялась и поставила воду на огонь, чтобы отварить макароны.

— Нет, я кушать не буду. Мне пора. Не видать мне покоя, пока своих не отыщу, — сказал Сейдо и поднялся.

— Перекуси сначала, потом пойдешь.

— Нет. Может, мы когда-нибудь все вместе и сядем за ваш стол…

— Ты злость-то свою уйми, Сейдо-эфенди. Скажи Карами, чтоб заехал за креслами.

Ничего не ответил Сейит, молча шагнул к двери. Мы с мужем вышли проводить его и столкнулись на лестнице с Семой-ханым. Она несла в руках большую картонную коробку. Мой Али подскочил к ней, хотел помочь втащить наверх, но Сема-ханым крикнула:

— Нет-нет-нет! Пускай мне Гюльджан поможет. Ох и тяжесть! Купила электрообогреватель, кучу денег отвалила. — И вдруг глянула на меня строго и давай отчитывать прямо при муже и госте: — Слушай, Гюльджан! Я тебе что велела? Сделать у меня уборку. Почему ж ты здесь прохлаждаешься? Кто тебя отпускал? Все вы такие — как деньги получать, так вы первые, а стоит на минутку из дому отлучиться, улизнуть норовите! Погоди у меня!

Я-то понимаю, что Сема-ханым нарочно расшумелась, чтобы отвлечь внимание от коробки, но мне все равно неприятно. Однако сдержалась я, проглотила обиду.

— Я только что спустилась вниз, госпожа. Пусть глаза мои ослепнут, если я вру.

Я приняла из ее рук коробку и потащила наверх.

— Осторожно, Гюльджан! — крикнул мне снизу Али. — Не урони!

— А хоть бы и уронила — не велика беда, — ответила я. — У нашей госпожи денег куры не клюют, новый обогреватель купит.

— Ох, Али-бей, ну и язычок у твоей жены!

— Не обращайте внимания, абла! Глупая она у меня.

38. Поиски продолжаются

Рассказывает Тургут.

Мы сидели за столом и играли в молчанку. Мурат Топрак взял в руки карандаш и потянулся за бумагой.

«Просьба ко всем, — написал он. — Возьмите учебники и садитесь в разных местах: один пусть останется за столом, другой — на кушетке, остальные пусть перейдут в другие комнаты. Читайте учебники вслух, будто задание учите. Короче, как вчера. А я опять начну проверять приемник на всех диапазонах».

«Мои знакомые с факультета связи говорят, будто имеется специальный прибор для обнаружения подслушивающих устройств», — написал Наджи.

«Где мы можем раздобыть такой прибор? — написал Халиль. — Не у американцев же!»

«Мы и без прибора отыщем».

«Разумеется!» — написал я.

Собрал я исписанные листки и сжег. Ребята начали читать учебники вслух. Я тоже открыл «Историю доктрин» и принялся читать, хотя меня с души воротило от этого учебника, написанного исключительно с буржуазных позиций. Пускай его превосходительство слушает, какие мы разумные да послушные стали. Мы прилежно занимались зубрежкой, то есть именно тем, чего ждет от нас отечество.

Под вечер, возвращаясь домой, я заглянул к Семе-ханым, она вкратце изложила мне все события дня. Гюльджан-йенге держится молодцом. В первой половине дня Бетти уходила в парикмахерскую, а после обеда Сема с Незахат были приглашены на чашечку чаю. К осуществлению плана они еще не приступали. «Слишком рано, — говорит Сема. — Надо как следует подготовить почву. Вы еще увидите, на что способны женщины!» Завтра, примерно в десять, Сема опять пойдет в гости к американке. А послезавтра устраивается коктейль. Если Бетти понадобится отлучиться, она наверняка попросит Гюльджан присмотреть за детьми.

Сейит приехал из деревни и ходил на Саманпазары искать отца с сыном. Мы так и не знаем, удалось ему найти их или нет. Эльван-чавуш здесь больше не появляется. Мы его предупредили, чтобы он пока держался подальше от нашего дома. Меня гложут сомнения, правильно ли мы поступили.

При проверке, которую американцы и наши устроили Сейиту, выплыло наружу, что на прошлых выборах он голосовал за Рабочую партию. Этого достаточно, чтобы ему отказали в работе. Что ж это такое творится! Спрашивается, где она, демократия, где свобода? Сейит приехал с намерением потребовать у американца куропатку, но Али отговорил его. И еще выяснилось, что Али нанимается в тайную полицию. Его превосходительство хлопочет за него. Вот так они и раздувают штаты. Интересно, на что пригоден этот полуграмотный Али? Впрочем, именно такие им и нужны, чтобы преследовать интеллигенцию, студентов.

Хотелось бы мне еще разок поговорить с дядей Хаккы, рассказать ему обо всем и спросить, одобряет ли он действия его превосходительства.

Голова идет кругом от разных вопросов. Я читаю вслух «Историю доктрин», а сам не перестаю думать обо всем, что происходит. Мурат крутит и крутит ручки приемника, взятого у Незахат-ханым. Временами раздается сильный треск, и я начинаю побаиваться, что нас услышат. Тогда устроят неожиданный налет и обыск. Хорошо, что я тщательно слежу, чтобы все наши записи были сожжены.

Как там дела у Эльвана-чавуша и Яшара? Истомились небось, ожидая известий от нас. А вдруг они укатили к себе в деревню? Встретились ли с Сейитом? Допустим, мы раздобудем куропатку, куда ее после этого девать, кому передать? Впрочем, едва ли старик уедет без птицы, он ведь не раз повторял, что ни за что на свете не вернется в деревню с пустыми руками. А Сейит, надо полагать, поумнел малость. Гюльджан-йенге рассказывала, как он спорил с Али и повторял: «Нельзя оставлять куропатку здесь!» Не хватало, чтобы дед, сын и внук, сговорившись, совершили какой-нибудь необдуманный поступок, например напали б на улице на Харпера или подняли шум перед Туслогом. Тогда их заберет полиция, и Сабахаттин-бей решит, будто мы их подстрекали. Он возьмет нас под наблюдение или прикажет арестовать. Нет, не подумайте, я нисколько не боюсь ни слежки, ни даже ареста. Просто жалко будет потраченных впустую усилий спасти куропатку. И еще мне не нравится, что Мурат никак не может отыскать подслушивающее устройство. Предположим, произойдет чудо и он сегодня обнаружит микрофон. Ну и что проку? Завтра же, когда никого из нас не будет дома, они проникнут в квартиру и установят другой, более совершенный. Нет, пора отсюда съезжать. Снимем другую квартиру, и, пока полиция спохватится и выяснит наш новый адрес, пройдет немало времени. За это время Харпер уедет в Испанию, и все забудется. Не станет же Сабахаттин-бей переезжать вслед за нами в другой дом. Квартира в сто сорок квадратных метров, которую он здесь занимает, — его собственность. Но если мы попадем под полицейский надзор или нас арестуют, наши женщины не смогут оставаться тут, тем более продолжать борьбу за куропатку. И вообще, это нас надломит. Итак, Гюльджан-йенге включилась в нашу игру, так как считает это своим долгом, а Незахат-ханым — под давлением Мурата. Какими тонкими нитями связаны мы все! С каким риском сопряжено наше предприятие!

Опять трещит приемник в руках Мурата. И тут как назло раздается настойчивый звонок в дверь. Халиль пошел открывать. Оказывается, явился управляющий Хасан-бей. Я смотрю на этого человека и диву даюсь, каким людям доверяют у нас обучение студентов. По нему никогда не скажешь, что он жил в Швеции, получил высшее образование. Единственное, чем он обогатился за границей, — это автомобиль «вольво». А по сути своей как был невежей, так и остался. Ведет себя, словно деревенский староста. До чего он трепещет перед Сабахаттином-беем! Тут мои мысли принимают новый оборот: предположим, я сам становлюсь владельцем квартиры в нашем доме, и меня назначают управляющим, сумел бы я противостоять давлению Сабахаттина-бея? Как я повел бы себя в аналогичной ситуации? Ох, не знаю…

Черт-те что творится! В квартире, которую мы снимаем на деньги наших отцов, мы вынуждены играть в молчанку, изображать из себя безъязыких и безмозглых трусов. Более того, в любое время суток к тебе в жилище может ворваться ретивый управляющий! И когда только этот человек спит? Или Сабахаттин-бей не дает ему спать?

— Пожалуйста, ходжа, мы к вашим услугам. По какому поводу вы пришли? Неужели мы опять потревожили чей-то покой, шумели, безобразничали? Чем еще недоволен Сабахаттин-бей? Говорите, выкладывайте! Правда, мои товарищи заняты сейчас подготовкой к занятиям. Но вы не смущайтесь, у вас законные права вмешиваться в нашу жизнь.

— Ах, что вы, что вы, эфендим! (С души воротит от его слащавого угодничества!) Вы меня простите, я искренне огорчен, что потревожил вас. Дело в том, что от квартального старосты поступило распоряжение… Он передал его через привратников… Требуется полный перечень всех жильцов, включая привратников и управляющих домами. Это делается исключительно в целях охраны граждан и их собственности, эфендим!

— Что вы говорите! Может быть, может быть… В целях охраны, говорите? Чрезвычайно интересно!

Будь я волен в своих поступках, то, невзирая на его положение преподавателя университета, влепил бы ему сейчас пощечину за это его «эфендим».

— Чего же вам от нас угодно?

— Если не возражаете, я запишу все ваши данные, эфендим.

Самое интересное, что, пока Халиль беседовал с Хасаном-беем, Мурат не прекращал на кухне работу с приемником. Какая-то станция передавала песню. Громкие звуки наполнили квартиру.

— Давайте послушаем эту песню, — сказал он, войдя в гостиную. — Она ведь официально запрещена.

— Какая станция передает?

— Не знаю.

Халиль все еще держал управляющего на пороге, не приглашая в комнату.

— Вы не позволите мне, эфендим, пройти в квартиру?

— Если вам этого хочется — пожалуйста.

Хасан-бей присел за стол, вытащил какие-то бланки. Оказывается, от нас требовалось ответить на все вопросы анкеты. Каждый из нас заполнил анкету, и Хасан-бей тщательно сложил их и скрепил скрепкой.

— Похоже на перепись населения, — сказал Экрем. — Только у нашего уважаемого управляющего это организовано на более высокой научной основе.

— Да, я очень люблю всяческие анкеты. Но посудите сами, эфендим, разве мои бланки не отличаются от бланков Сабахаттина-бея?

Ну и пройдоха!

— Позвольте задать вам вопрос, ходжа, — сказал Наджи.

— Пожалуйста, слушаю вас.

— Как вам известно, мы больше никого не зовем к себе в гости. Так вот, хотелось бы узнать, имеем ли мы право сами ходить в гости? Изредка по вечерам, а?

Очки Хасана-бея сползли на кончик носа, и он пристально глянул на Наджи поверх очков.

— Мое личное мнение не имеет никакого значения. Могу, если угодно, проконсультироваться у Сабахаттина-бея.

— Благодарю вас, именно это я и хотел узнать.

— Простите, не понял, что именно вы хотели узнать?

— Имеете ли вы собственное мнение.

Хасан-бей помотал головой, но ничего не ответил. Закончив писать, он поднялся.

— Ну, вот и все. Благодарю за содействие. Простите, что отнял у вас время. Всего хорошего.

«Всего хорошего» он произнес нараспев с интонацией Зеки Мюрена^[83]. Покинув нашу квартиру, он позвонил в соседнюю дверь.

Песня по радио давно закончилась.

— Не будем больше отвлекаться, друзья! — крикнул Мурат. — Беритесь за учебники, продолжаем наше дело.

Мы вновь расселись по своим местам и стали читать вслух. Я бубнил параграф из учебника, а мысли были заняты совсем другим. Почему, думал я, один Мурат занимается поиском? Совсем не обязательно искать с помощью радиоволн, можно и руками, и глазами. Наверно, если мы начнем носиться по квартире, обшаривая каждый уголок, это будет мешать Мурату. Ладно, пусть нынче ночью возится со своим приемником. А завтра, как вернемся, приступим к самому тщательному обыску.

Было уже поздно. Нестерпимо хотелось спать, зевота одолевала меня. Вдруг звякнул звонок у входной двери. Ругательство готово было сорваться с моих губ. Халилю опять пришлось идти открывать дверь. Сам не знаю, почему я сегодня не в духе. Может быть, от усталости?

— Привет, мальчики! Надеюсь, вы еще не легли баиньки.

— О, Сема-абла! Проходите, пожалуйста. — Я кинулся ей навстречу.

Халиль вежливо отошел в сторонку.

— Ужасно болит голова. Нет ли у вас аспирина?

— Конечно, есть. Сейчас посмотрю.

Я только повернулся, чтобы сходить за лекарством, как Сема, удержав меня за руку, ловко сунула в ладонь записку. «Незахат-ханым позвонила и просила передать Мурату, что ждет его. А я жду своего милого Тургутика». Записка была написана карандашом. Я прошел в комнату и сжег ее. Вынес Семе несколько таблеток, взял бумагу и карандаш. «Сема тоже включилась в нашу игру в молчанку: она принесла записку, что Незахат-ханым ждет Мурата, а она — меня. Очевидно, надо обсудить что-то», — написал я и показал ребятам.

«Это неспроста», — написал Наджи, а Экрем добавил: «Наверно, управляющий заходил к ним тоже, а может быть, и сам Сабахаттин-бей. Идите, ребята, и возвращайтесь поскорей». Наджи приписал снизу: «Пусть хоть один из вас вернется скорей». «Не волнуйтесь, мы скоро вернемся!» — ответил Мурат.

Я снова собрал исписанные листки и сжег их, а пепел выбросил в мусорное ведро. Ребята улеглись спать, а мы с Муратом вышли.

Сема встретила меня в тонкой ночной рубашке.

— Что случилось? — взволнованно спросил я.

Она захлопнула дверь и притянула меня к себе. Руки у нее горели.

— Ничего особенного, — зашептала Сема. — Просто, когда Незахат позвонила и попросила передать Мурату, что ждет его, мне тоже ужасно захотелось увидеть тебя. — Она говорила и осыпала мое лицо жаркими поцелуями.

— Мы уж решили, что опять приключилось что-нибудь неожиданное.

— Нет-нет-нет! Обо всем, что произошло в течение дня, я тебе уже рассказала, а новостей никаких.

— Тогда подожди меня минутку, я сбегаю успокою ребят.

— Но ты вернешься?

— Конечно! Разве я могу не вернуться?

— О, мой лев! Возвращайся быстрее!

Когда Сема называет меня своим львом, я прямо-таки возношусь под небеса. Бывало, мама тоже называла меня «мой лев», и я тогда тоже чувствовал себя безмерно счастливым.

Схватив какой-то клочок бумаги, лежавший рядом с телефоном, я впопыхах накарябал: «Все в порядке. Новостей никаких. Спите спокойно», — и кинулся к нашей квартире. Дверь мне открыл Халиль, я сунул ему записку в руку и побежал обратно к Семе.

Уже лежа с ней в постели, я вдруг подумал: вот мы сейчас лежим с Семой, а Мурат — с Незахат-ханым. Интересно, с кем же делит ложе коммерсант Нежат? Ладно, Сема — женщина одинокая, мы с Муратом холостяки. Это еще куда ни шло. Но супруги Сойтырак — вправе ли они вести себя так? Это ли не прелюбодеяние? Может, и сам Сабахаттин-бей тоже не без греха? Сколько пар в нашем доме занимаются в этот самый миг любовью? А сколько их по всему городу, в центре и в геджеконду? Сколько в Анатолии и во Фракии? Кто, уставший, заснул, а кто томится тоской ожидания? Впрочем, все это глупости. Лезут в голову дурные мысли. Уж не заболел ли я? Сколько запретов и табу одолевает любовь! И вообще, как много всяческих запретов довлеет над людьми! Как много предрассудков!..

39. Душа человека — потемки

Рассказывает Незахат.

Чаевничая с Бетти, мы договорились на другой день после обеда пойти за покупками — на Анафарталар, Чыкрыкчилар-Йокуш, Атпазары, Саманпазары. Она собиралась купить на память изделия турецких ремесленников — медную чеканку, кружева, вязанье. Их американские друзья купили такие, и ей они очень понравились. Она уже давно собиралась приобрести эти вещи, но все откладывала. И вот теперь больше нельзя тянуть. Бетти сама предложила мне составить ей компанию, и я, естественно, согласилась. Потом мы как-то отвлеклись от этой темы, и я позабыла перевести Семе этот разговор.

С утра Бетти ушла в парикмахерскую, а Гюльджан тем временем оставалась с детьми и делала уборку в их квартире. Перед прощальным коктейлем следовало привести все в полный порядок. Рано утром я вызвала Гюльджан к себе и сказала:

— Бетти может задержаться в парикмахерской, а потом ей некогда будет пойти за покупками. Поэтому действуй быстро. Сегодня последний срок.

В половине одиннадцатого Гюльджан позвонила ко мне в дверь и растерянно передала плохое известие:

— Ничего не получится. Беттин супружник остался нынче дома. Сказал, что будет упаковывать мелкие вещи.

Меня словно кипятком ошпарило. Уж не проведал ли он ненароком о наших намерениях? А вдруг все наши телефонные разговоры тоже прослушиваются? Или, чего доброго, в наших с Семой квартирах тоже установили подслушивающие устройства? Что за студентами следят — это еще можно понять. Студенческое движение, рост анархии и все такое прочее… Но мы-то при чем? Неужели Сабахаттин-бей и нас взял на заметку? Или следят за всеми поголовно, без разбора? Сначала я хотела позвонить Семе, но потом передумала. Ну почему, почему этот тип не пошел сегодня на работу? Я набрала номер Бетти. Я знала, что ее нет дома, тем лучше, пусть ее муж возьмет трубку. Посмотрим, что он скажет.

— Хелло, Бетти… О, прошу прощения, мистер Харпер, я бы хотела поговорить с Бетти. Она еще не вернулась от парикмахера? Жаль… Недавно ушла? Дело в том, что мы с вашей женой договорились встретиться в два часа, но ко мне неожиданно пришла подруга, и я освобожусь примерно без четверти три… Да, я только хотела предупредить об этом. Будьте любезны, передайте, пожалуйста, когда она вернется. О-о, спасибо… Мы так привязаны к Бетти… Мы будем всегда помнить вас… А вы, значит, собираетесь потихоньку? И из-за этого не пошли на службу?.. Вас отпустили не на весь день? Лучше бы на весь день, укладываться в дорогу — это так хлопотно… Значит, завтра тоже вам разрешат задержаться на полдня? Очень хорошо. Предлагаю вам дружескую услугу. И я, и Сема-ханым очень дружны с вашей женой. Мы с удовольствием поможем. Мы, знаете ли, вообще относимся к американцам с большой симпатией… Да… Так вы передадите? Благодарю вас… Будем рады… Благодарю… До свидания.

Ну и болтун! Я бы уже давно кончила разговор, а он все тянет и тянет. Он, видимо, вообще не прочь поболтать с женщинами. Кто знает, может быть, ему не перед кем раскрыть свою душу, может, он неосознанно стремится к сближению с другой женщиной? Собственная жена ему порядком наскучила, такое часто случается. Я нарочно не стала затягивать разговор с ним, чтобы он не подумал чего-нибудь такого…

Слава богу, тревога моя улеглась. Утром звонил Нежат, нынче вечером он возвращается самолетом. Он был в хорошем расположении духа — дела шли успешно, и время он провел неплохо. Говорит, соскучился по мне, просил приготовить к возвращению его любимые блюда. А я, как на грех, так занята. Пришлось отказать. «Душечка моя, — сказала я, — боюсь, ничего не получится. Я ужасно занята, и прислуги сегодня не будет. Приедешь — расскажу… Ну, не могу я сегодня заниматься готовкой, у меня важные дела… Что?.. Ах, не ставь ты мне палки в колеса, я же говорю: важные дела. Разве у меня нет права на личную жизнь? Душечка моя, я ведь тебе не мешаю жить, как хочется, и ты мне не мешай. Давай не будем говорить о вещах, которые давным-давно решены между нами. Не могу же я, право, подвести других людей из-за того только, что тебе хочется чего-то вкусненького. Обойдешься!..»

Должна признаться, что меня гложет жажда мести. Нет, я не о своем муже, а об американцах. В основном они люди как люди, со своими плюсами и минусами, но есть у них одна черта, которую я просто терпеть не могу. Ну почему, скажите, все они смотрят на других людей свысока? Я это подметила еще в преподавателях колледжа, где училась. Конечно, и среди них были люди вполне симпатичные, но в большинстве своем они ужасно высокомерны. Или они становятся такими только за границей? Я думаю, что, оказавшись за пределами своей страны, они сбрасывают с себя путы общественного мнения, перестают считаться с общепринятыми нормами поведения. А не прячут ли они под внешней развязностью чувство собственной неполноценности? Может, это качество передалось им по наследству от предков? Ведь первыми переселенцами были в основном те, кто не нашли своего места здесь, в Старом Свете. И вот сейчас, достигнув вершин благополучия, они подсознательно стремятся взять реванш. Не потому ли они так агрессивны, постоянно стремятся подмять под себя более слабые народы? Возьмите, к примеру, историю с корейцами, вьетнамцами, неграми или, еще раньше, с индейцами. Вот из-за этого я негодую больше всего. Харпер особенно показателен в этом смысле, Бетти тоже. Хотя Бетти весьма расположена ко мне лично. Почему? Этот вопрос мучает меня.

Телефонный звонок Нежата, завтрак, разговор с Харпером по телефону несколько нарушили мой привычный утренний распорядок. Наконец я могла заняться собою. Приняла душ, вымыла голову и в одном халате вернулась в гостиную. Голова у меня замотана полотенцем. Я не люблю часто ходить в парикмахерскую, не крашу волосы, почти не пользуюсь косметикой. Мне нравится выглядеть просто, такой, какая я есть. Это у меня появилось с возрастом, раньше я думала иначе. Только вот плохо, что я начала полнеть, живот стал дряблым. Не бросит ли меня Мурат из-за этого? Он анатолийский мальчик, и, как всем истинным анатолийцам, ему нравится, когда женщина в теле. Ну ничего, если я почувствую, что слишком теряю форму, стану следить за собой — пару недель похожу в сауну, сяду на диету, буду строго соблюдать режим. Что еще я могу поделать?..

Я взяла сигарету, закурила, и тут раздался телефонный звонок.

— Хелло, Незыхыт-ханым, это я, Бетти.

(Чтоб тебя оса в язык ужалила — до сих пор не научилась правильно произносить мое имя!)

— Хелло, Бетти! Как поживаешь? Да, я недавно звонила тебе. Разве муж не передал? Мы договаривались, что в два часа пойдем за покупками, но ко мне неожиданно должна приехать подруга из Измира. Я пригласила ее на обед. Я не управлюсь к двум часам. Давай перенесем нашу встречу на три часа. Согласна? Не волнуйся, милая, мы с Семой поможем вам собрать вещи. Я и мужу твоему сказала. Не переживай, все будет хорошо. Нам нравится заниматься физическим трудом. Ах, да, вот еще о чем я хотела тебя спросить. Мы вчера договаривались пойти за покупками вдвоем, а сегодня я подумала, может, прихватим Сему с собой? Втроем веселей. Так что, позвонить ей?.. Как мне угодно?.. Нет, как угодно тебе… Хорошо, позвоню. Правда, я не знаю, согласится ли она. Может, у нее другие планы на это время… Я предупрежу тебя. Пока, дорогая! Значит, в три…

В последнее время я перестала доверять телефонам. Дай-ка, думаю, схожу к Семе, поговорю с ней. Будет лучше, если она откажется пойти с нами. Кто-то из нас двоих должен остаться в доме. Уходя, я предупрежу Гюльджан, что Сема у себя в квартире. Мало ли что…

Мы с Семой поболтали о том о сем, она согласилась пообедать у меня. Она принесет какое-нибудь блюдо, и я вытащу кое-что из припасов, вот и славно закусим.

Около двух я позвонила Бетти.

— Бетти, дорогая, я скоро буду готова, подруга уже уходит. Если Гюльджан у тебя, пришли ее ко мне. Пусть поможет убраться. Через полчаса мы сможем выйти.

Но Гюльджан, оказывается, не у Харперов, а у себя дома. Я вызвала ее звонком, однако вместо Гюльджан приперся Али. Что за бестолковый мужик!

— Чего ты явился! — набросилась я на него. — Мне нужна Гюльджан. И ведь это не в первый раз — зову ее, а являешься ты. Иди и немедленно пришли ко мне свою жену! Понял?

Поджав хвост, он кинулся вниз по лестнице. И этот болван собирается поступить в тайную полицию! Неужто там такие требуются?

Вскоре появилась Гюльджан.

— Послушай! — нарочно громко сказала я. — Через полчаса мы уходим, Сема-ханым остается дома. Ты знаешь, что от тебя требуется. Будь внимательна. Прояви себя. Ее муж ушел на работу, ты остаешься с детьми. Ну, Гюльджан, да ниспошлет тебе удачу Аллах! Если ты справишься с этим делом, клянусь, до смерти не забуду.

Я провела рукой по лицу и голове Гюльджан, как бы благословляя ее, и против воли губы мои зашептали суры из Корана, памятные еще с раннего детства. Да поможет нам Аллах. Потом опять позвонила Бетти.

— Я вызываю такси, спускайся! — бросила я беспечным голосом.

Десять минут спустя мы сели в машину и направились на Саманпазары. Мы долго бродили по магазинам и лавчонкам, придирчиво осматривали товары, просили принести еще что-нибудь. Словом, не торопились. Как бы между прочим я завела разговор о куропатке. Бетти недоуменно вздернула плечом:

— Какое мне дело до его куропатки!

— Странно, твой муж так дорожит ею. Неужели тебе безразлично?

— Куропатка да охота — вот и все, чем он дорожит. А на меня с детьми и внимания не обращает.

— Мужчины — народ увлекающийся, ничего не поделаешь.

— Это больше чем просто увлечение. Думаешь, меня совесть не мучает из-за этой птицы? Я была в той деревне, где мужу подарили куропатку, видела мальчика и его отца. Отец надеялся получить работу в Туслоге, поэтому подарил куропатку, хотя ребенок горько плакал. Уж как они просили вернуть птицу! Муж хорошо поохотился в тот день, и ему ничего не стоило отдать куропатку. Если б он сделал это, я бы его стала уважать. Просила, умоляла: верни им куропатку. Нет, и слушать не желает! Видела б ты, как мы возвращались из той деревни! Это было похоже не на отъезд, а на постыдное бегство. И мальчик, и его братья, и мать, и дедушка бросали нам вслед камни. До сих пор стоит у меня перед глазами эта сцена. Я часто думаю, что мы вели себя не лучше каких-нибудь воров или грабителей.

Бетти ненадолго умолкла, потом продолжала:

— Недружно мы с ним живем. Мы, видишь ли, католики… У нас двое детей. К разводам по сей день относятся неодобрительно. Считается, что привычка и взаимная привязанность дороже любви. Вот мы и живем, тяготясь друг другом. Я знаю, что ты живешь совсем по-другому, ты сумела отвоевать для себя свободу. Редкая турчанка способна на такое. Веришь ли, я тебе даже немного завидую. Ты по крайней мере поступаешь в соответствии с собственными принципами и не кривишь душой сама перед собою. А я поступаю в соответствии с принципами мужа и постоянно обманываю сама себя. Временами я сама себе противна!.. Когда я узнала, что студенты задумали похитить моего мужа, я чуть было не выпустила куропатку из клетки на волю. Пусть, думаю, летит в свою родную деревню. Но я не была уверена, что куропатки находят дорогу к родным местам — деревня-то довольно далеко отсюда. Если б этот мальчик пришел ко мне в отсутствие мужа и попросил вернуть птицу, я бы не задумываясь отдала ему… А впрочем, не знаю. Я ведь обязана оберегать эту самую куропатку так же ревностно, как покой и здоровье наших детей. Мучает меня совесть…

— Оказывается, и среди американских женщин есть такие, что обманывают сами себя.

— Вы, турки, подобно всем прочим народам мира, почему-то полагаете, будто мы, американцы, все думаем, как наш президент Линдон Джонсон^[84], полагаете, что все мы одобряем войны и убийства.

Да, правду говорят: чужая душа — потемки.

Мы долго еще ходили из магазина в магазин, сделали много покупок. Бетти мне понравилась, но я, разумеется, не проговорилась ей, что как раз в это время мы подмениваем их куропатку.

40. Вольные птицы полей

Рассказ продолжает Гюльджан.

Раньше я думала, что подменить птицу — это так же просто, как в детстве воровать сливы в соседском саду. Отчего ж так бешено колотится сердце? Вдруг Бетти забыла что-нибудь и неожиданно вернется? Или Харпыру разрешили уйти с работы, и он вот-вот нагрянет и застукает меня с коробкой у двери? Ой, мамочки, аж в глазах потемнело!

Детей я отвела в их комнату, дала им игрушки.

— Гюльджан будет убираться в гостиной, а вы будете здесь играть, — сказала я им.

Клетку с куропаткой я отнесла в ванную, а птичка поет не умолкая: «Гак-губуррак, гак-губуррак». Ах, если б я знала номер телефона Семы! Я бы ей позвонила, и она спустилась бы сюда с той куропаткой. Мы бы прямо здесь их обменяли. Не знаю я, на беду, ее номера. Ладно, думаю, поступим по-другому. Суну я клетку с куропаткой в большую коробку и поднимусь к ней. Там поменяем птиц местами, и я как ни в чем не бывало вернусь сюда.

Иншаллах, мой Али, паршивец этакий, не окажется случайно на лестнице. Иншаллах, Харпыр с жабьей мордой не явится нежданно-негаданно. Иншаллах, дети не выйдут из своей комнаты и не поднимут рев. Иншаллах, Бетти не вернется домой. Иншаллах, удача будет сопутствовать мне. Иншаллах, куропатка не переполошит всех своим громким пением.

До чего ж это, оказывается, непросто — делать какое-то дело скрытно от всех! И как только ворам удается тишком в ночи прокрадываться в чужие дома, пока хозяева крепко спят, открывать шкафы и сундуки, забирать вещи и потом так же бесшумно выпрыгивать через окно в спальне или кухне?

Одну за другой бормотала я молитвы и суры из Корана, значения которых не понимала.

— О Аллах! О Мухаммед, о Али, Хасан и Хюсейн! Помогите мне! Уберегите от беды! Не дайте опозориться перед всем белым светом!

Я заглянула в детскую и решила сунуть детишкам какое-нибудь лакомство, чтобы отвлечь их внимание. В кухне я открыла холодильник. Там лежала крупная джида, но я решила не давать ее — не хватало еще, чтобы дети подавились косточками. Может, каленый горох подойдет? Нет, лучше всего яблоки. Я выбрала два самых румяных. Они были холодные, как лед. Я долго мыла их под горячей водой, потом отнесла детям.

— Ешьте, поправляйтесь, дорогие. А то вы худые как щепки.

В прихожей у двери стояли горкой приготовленные для вещей коробки. Я выбрала одну побольше, отнесла в ванную. Куропатка все еще пела.

— Молчи! — сказала я ей. — Молчи! Чтоб я могла тебя вынести отсюда.

Сунула клетку в коробку, и куропатка, словно поняла меня, сразу притихла. Ключ от квартиры я положила в карман фартука. Едва дыша, на цыпочках стала подниматься по лестнице.

О, великий Аллах! Не делай вида, будто не замечаешь меня и не слышишь моих молитв. Знаю, у тебя много разных дел, но если твоего милосердия и великодушия хватает даже на проституток, почему бы тебе не снизойти и до меня. Ты даришь порой свою улыбку лихоимцам, что наживаются за чужой счет, улыбнись же и мне. Ты пособляешь бесчестным и подлым людям в их грязных делах и промыслах, так поддержи в этот миг и меня. Или хотя бы не мешай, не опозорь меня перед людьми. Иначе я наложу на себя руки, мой Аллах.

Честно говоря, я включилась в эту опасную игру из-за обиды на Теджира. Он осрамил меня перед моими родственниками, и я киплю от гнева. Он вообще сильно изменился с тех пор, как мы переехали в город. В деревне был простофиля простофилей, покладистый да сговорчивый, хоть веревки из него вей. А тут на него будто затмение какое нашло — стал на меня свысока смотреть. От него только и слышишь: «Заткнись, умолкни, не трещи!» На Сабахаттина молится, в рот ему смотрит. Только об одном мечтает — как бы заделаться агентом в полиции. Ох, что же будет?! Он и в привратниках-то изменился — смотреть тошно. Каким же сделается в агентах? Задницы небось будет лизать всем, кто поважней его. Нынче пренебрег земляком, а завтра начнет пренебрегать женой и детьми. Да, только поэтому я и взялась помогать студентам.

А Сабахаттин-бей каков негодяй! Терпеть его не могу. Подумать только — бросает в тюрьму и приказывает пытать человека, который ему в деды годится. Выродок! Велел бить дубинками мальчика! Преследует студентов, делает все возможное, чтобы их выгнали из института. Будто у этих юношей нет матерей, которые с нетерпением ждут их дома. Будто нет у них отцов, сердца которых обливаются кровью. Будто нет у них ни сестер, ни братьев. Будто они невесть откуда взялись на земле. И можно их бить сколько угодно, хоть до смерти.

Возьми себя в руки, Гюльджан, сказала я себе. Будь спокойна, будто идешь по родной деревне. Уверенно и тихо поднимайся по лестнице. Ты не воровка, ты возвращаешь украденное настоящему хозяину, тем более родственнику и земляку. Ты делаешь благородное дело, так будь же спокойна и держись с достоинством. Представь, будто ты просто переходишь из одной комнаты в другую в доме родного отца. Так… А теперь прямо к Семе.

Мне удалось совладать с собой, но когда я поравнялась с квартирой студентов, вдруг услышала, как скрипнула дверь подъезда. Перегнувшись через перила, я посмотрела вниз. Никого не видно. А вдруг Харпыр возвращается? От спокойствия не осталось и следа. Сердце как бешеное колотится и готово выпрыгнуть из груди.

Дрожащей рукой нажала я на кнопку звонка Семы. Если это и впрямь Харпыр, то уж лучше спрятаться у Семы-ханым, чем быть застигнутой на лестнице. Я еще раз позвонила. Увидела, как она глядит в дверной глазок. Все они подолгу смотрят в глазок, прежде чем открыть. Это меня всегда бесит. На сей раз Сема не стала медлить. Я ввалилась в ее квартиру и опустила коробку на пол, а сама в изнеможении грохнулась рядом. Казалось, у меня уже никогда не достанет сил, чтобы подняться. Однако в следующий миг я подскочила как ошпаренная и выглянула на лестницу. Слава богу, это не Харпыр, а господин профессор. Соскучился, видать, по молодой жене — она у него вторая.

— Закройте окна, Сема-ханым, и проверьте, хорошо ли заперта дверь.

— Я уже задернула шторы, пока ждала тебя.

— Несите же скорей куропатку!

Она тоже прятала куропатку в ванной комнате. Едва мы поставили клетки рядом, как обе птицы запели во все горло: «Гак-гак-губуррак. Губуррак-гак-гак». Попробуй заставить умолкнуть! «Губуррак-губуррак, кью-кьюи». С виду они похожи, так что не отличить, но голоса у них совсем разные. Остается надеяться, что этот проклятый очкарик не заметит разницы. Хотя любой сразу же отличит песню одной от песни другой. Если он догадается о подмене, то непременно поднимет шум. Авось не догадается. Может, просто решит, что у куропатки голос изменился. В конце концов, у него нет оснований подозревать меня. Он скорей заподозрит собственную жену. О-о, скорей, скорей! Да, мы простые люди, обыкновенные труженики, но это вовсе не значит, что мы рабы. Нельзя же нас подозревать во всех прегрешениях на свете!

А куропатки поют, не умолкая, хлопают крыльями.

— Надо быстрей, Сема-ханым. Дети остались одни в квартире. Еще, чего доброго, увидят, что нет ни меня, ни клетки с куропаткой, расскажут родителям. Ох, что тогда будет!..

Она открыла свою клетку, а я — Харпырову.

Она взяла в руки свою куропатку, а я — Яшарову.

Мы поменяли птиц местами — одна, покинув свой бедный домик, вошла в богатый, другая из богатого домика перешла в бедный.

— Все! Какая куропатка Яшарова?

— Та, что у вас в руках.

— А какая Харпырова?

— Та, что у меня.

— Теперь давай поменяемся клетками.

— Иншаллах, не перепутать бы.

— Уже не перепутаем.

Я сунула клетку Харпыра, в коробку, проверила ключ в кармане фартука.

— Ну, будьте здоровы, госпожа. Что до меня, так я не соображу, на том ли я свете или на этом. Не забывайте меня, Сема-ханым. Нынче вечером и завтра утром позовите к себе.

И я шагнула за порог. Спускалась по лестнице я гораздо спокойней, чем поднималась. И коробку несла гордо и уверенно, потому что крепко верила, что не совершила ничего постыдного. Наоборот, я исполнила свой долг. Не боюсь я попасться на глаза хоть Теджиру, хоть самому Сабахаттину-бею. Если они спросят, что за коробку я несу, отвечу спокойно: «Не ваше дело!» Пусть хоть силой отнимают. Теперь мне все равно. Я поступила честно и правильно. Иншаллах, Сема не выпустит из рук Яшарову куропатку, а остальное — это уж дело студентов. Они знают, как надо поступить.

Тихонько вставила я ключ в замочную скважину, повернула. Оставив коробку у двери, поспешила в детскую. Малыши съели по пол-яблока и спокойно играли своими самолетиками и вагончиками.

— Вот и славно! — сказала я им. — Какие послушные детки! Какие лапушки! Подумать только, у таких славных детишек такой паршивый отец! Сущая жаба!

Я поцеловала малышей, потом вернулась в прихожую, достала клетку из коробки и повесила на место. Теперь я только об одном мечтала — чтобы хозяева как можно скорей вернулись домой и чтобы управиться с уборкой до их возвращения. Не уронить бы от волнения графин, или пепельницу, или вазу и не разбить бы их на мелкие куски. И еще не свалиться б с подоконника на улицу, пока мою окна.

41. В хане Мехмеда-эфенди

Рассказывает Сейит.

Я побывал везде, где советовал Теджир, на всех улицах и проспектах. Впустую! Миновал университет Хаджеттепе, оказался наконец на Саманпазары. Все осмотрел, всюду обыскал. Нет их — и все тут! Будто растворились без следа.

— Спроси в отеле «Йалчын-палас», — посоветовал мне уличный торговец с Кескинли.

— Не-е-е, — ответил я, — отель им не по карману. Они только в постоялом доме могут остановиться.

— Не смотри, что на вывеске «отель» написано, это ничего не значит. По сути, тот же самый хан. Просто для привлечения клиентов хозяин пишет «отель».

Для привлечения клиентов! Смех, да и только. Словом «отель» лишь отпугнешь, в отеле-то цены каковы! Постоялый дом намного дешевле.

Ладно, думаю, спрошу на всякий случай, не обижать же доброжелательного уличного торговца. Я вошел в «отель».

— Селям алейкюм, эфенди-ага.

— Алейкюм селям. Что угодно?

— Эфенди-ага, ищу я восьмидесятилетнего старика и с ним мальчика-подростка. Это отец мой и сын. У кого ни спрошу, никто их не видел. Может, тебе они встречались? Не гостевали случаем в твоем отеле?

Хозяин взглянул на меня затравленным зайцем.

— Они из деревни Дёкюльджек Сулакчинского ильче?

— Да! Отца зовут Эльван Бюкюльмез.

— Точно, старик — Эльван Бюкюльмез, и мальчик — Яшар Бюкюльмез. Были здесь, но давно ушли. Скажу тебе по правде, я сам попросил их уйти. Не спрашивай почему, так нужно было. Так вот, сверни за угол, иди прямо-прямо, вверх по улице, пока не увидишь вывеску: «Отель „Яйла-палас“». Полицейские говорили, будто они теперь там обретаются. Если все в порядке, они и сейчас там.

Я плохо запомнил, где надо свернуть, где идти прямо, но название «Яйла-палас» запомнил хорошо. Спасибо, люди указали, нашел все-таки. Спросил хозяина, здесь ли живут старик с мальчиком.

— Здесь, здесь! — ответил он. — Только нет их сейчас на месте. Может, гуляют в парке Генчлик. Ты либо тоже иди туда, заплати за вход пятьдесят курушей, может, встретишь своих, либо сиди тут, дожидайся. А то погуляй по городу и приходи вечером.

Что ж, пятьдесят курушей не бог весть какие деньги. Повезет — повстречаю их, а не повезет, так хотя бы в парке побываю, решил я.

Посмотрим, что скажет отец, увидев меня. Взглянет ли мне в глаза Яшар? Моя резиновая обувь совсем стопталась, кепка обтрепана, оброс я, небрит. Ну и видок! Давно пора сходить в парикмахерскую, да все никак не получается. Я уже и не помню, когда в последний раз ел свежий хлеб, масло, горячую пищу — суп, мясо. Попробуй наешься бубликами. Я будто по рукам-ногам связанный. Сила есть, желание работать есть, а работы — нету. Дождусь ли очереди на поездку в Германию? Не наведаться ли еще разок на биржу? Брюки — латаные-перелатаные, пиджак обветшал. Тут, пожалуй, не встретишь одетых бедней меня. А впрочем, иные выглядят не намного лучше моего, видно, у них судьба такая ж черная, как у меня. И никакого просвета. Только-только забрезжит слабая надежда, как ее тут же отнимают. Все в руках сильных мира сего — и законы, и деньги. Полиция и та у них в подчинении. А нас, простой народ, в невежестве держат. Разметали нашу силу по сорока тысячам деревень. Те из нас, кому удалось получить хоть какое-никакое образование, кто смогли уехать на заработки в Германию или Голландию, не оторвались ли они от родных корней?

Я купил билет и прошел в парк Генчлик. Эх, гиблое дело — отыскать тут нужного человека. Считай, на ветер выбросил пятьдесят курушей. Ну да ладно, уж коли занесло меня сюда, надо хоть как следует парк осмотреть. Бог весть, доведется ли когда еще здесь побывать. Иду и глазею по сторонам: каких только диковинных цветов да деревьев тут нет! А фонтаны-то как хлещут! Уж не наши ли слезы да пот бьют из этих фонтанов? Кому достаются плоды наших трудов? Кому достаются за столом лучшие, отборные куски? Кто спит на мягких постелях? Почем тарелка добротной еды в Анкаре? Куда ни глянешь, всюду вывески: «Отель „Стад“», «Бююк Анкара», «Бульвар-палас», «Кент», «Барыкан». Кому по карману питаться в больших, шикарных ресторанах в Чанкае, Каваклы, в Йенишехире, Мешрутийе?

Вода в фонтанах подсвечена цветными фонарями. Фонтаны, фонтаны… Течет, бежит по трубам чистая, прозрачная вода. А ты попробуй сосчитай, сколько сот деревень пьет мутную воду Кызылырмака? Здесь, в парке, есть летние рестораны. Сколько дней пришлось бы мне вкалывать, чтоб оплатить один обед в таком ресторане? Тут небось подают и салаты, и сладости. А если понравилось сладкое — пожалуйста, можешь еще раз заказать. Эх, разок бы отведать!

А кто напоит, кто приголубит тебя, Сейдо-эфенди? Кому ты нужен?..

Тут и там мелькают афиши с именами и портретами знаменитых певцов и музыкантов — они выступают в летних театрах парка Генчлик. Выходит, и песня, и мелодия становятся товаром на этом рынке! Выходит, и за них можно деньги получать. Интересно, сколько стоит билет в летний театр? Какие слова говорят там на сцене, отчего люди в зале так заразительно хохочут? Есть ли среди публики простые люди из народа, вроде меня или обитателей геджеконду? Может ли кто-нибудь из нас позволить себе хотя бы раз в год сходить с женой и детьми в театр? Как бы не так!

Да, посмотрим, что скажет отец при встрече. А Яшар как взглянет мне в глаза? Попробуй отыщи их тут, среди дразнящих ароматов жарящегося шашлыка. Я сглатываю набежавшую слюну. Ноги сделались вялые и непослушные. Едва ли у меня достанет сил добраться до отеля «Яйла-палас».

И вдруг я представил себе, как из-за угла неожиданно выносится на большой скорости минибус и — о счастье! — налетает на меня, сшибает с ног. Вот о чем я мечтаю — погибнуть, исчезнуть, уйти из этого мира, но так, чтобы не мучиться, не страдать, не чувствовать боли. Раз — и все! Не хочу, чтобы меня везли на машине в больницу, чтобы делали операцию, накладывали швы. Просто умереть в один миг. Как я посмею взглянуть отцу в глаза? Захочет ли посмотреть мне в лицо родной сын?

Я так обессилел, что не в силах был бы одолеть даже самую малую горку. Автомобили работают на бензине, минибусы — на дизельном топливе. А какое топливо надобно человеческому мотору, чтобы работать без перебоев? Я делаю несколько шагов и останавливаюсь, чтобы передохнуть. Разве наберешься сил, глотая заместо пищи чистый воздух?

И все-таки мне повезло! Вот они, мой отец и сын, идут мне навстречу. Мыповстречались на небольшой площади перед отелем. Они тоже заметили меня — Сейита Бюкюльмеза. Моя фамилия значит «Несгибаемый», но я-то знаю, что меня давным-давно согнуло в три погибели, сломало, искорежило жизнью и стыдом. Я смотрю на них, они — на меня. Они не могут произнести ни слова, и я не могу. Мы только глядим друг на друга. Однако собрал я свою волю в кулак.

— Селям алейкюм, — говорю.

«Селям» — приветствие Аллаха. Не пожелают — могут не ответить. Но мой долг — произнести это приветствие первым. Отец, видно, понял мое намерение.

— Алейкюм селям, — ответил он.

— Здравствуй и ты, Яшар-чавуш, — говорю я сыну.

Вместо ответа он торопливо приблизился и поцеловал мне руку. И на том спасибо. Я в свой черед поцеловал руку отцу. Небось я не глупей собственного сына и разумение о том, как себя вести подобает, не утратил. Отец не отвел руку.

— Как живешь, отец? Как твои дела, Яшар-чавуш?

— Спасибо, хорошо, Сейдо-эфенди. Да будет здоров тот, кто справляется о нашем здоровье.

— Ну как, удалось вам отстоять себя в городе?

— Неопытны мы, да и позабыли, как надобно отстаивать себя.

— Почему?

— Как почему? Навык растеряли. — Отец оглядел меня с головы до ног. — Ну а ты чего добился, сын? Устроился на работу к американам?

Эх, лучше б я помалкивал, тогда б и мне вопросов не задавали.

— Нет, ничего у меня не вышло. Мои бумаги вернулись с плохим отзывом.

— По какой такой причине?

— Проведали, что я голосовал за Рабочую партию.

— Ну и что? Разве Рабочая партия запрещена законом?

— Написали, будто я неблагонадежный, из дурной семьи.

— Чего другого ждать от негодяев!

Слова отца пришлись мне по сердцу. Он будто бальзамом полил мои раны. Я все еще держал его руки в своих и с теплотой пожал их. Однако он не ответил на мое рукопожатие.

— Я письмо получил от гада Харпыра, — сказал я. — Плохое письмо. Как прочитал, так сразу сюда кинулся. Первым делом пошел к Теджиру, просил его устроить мне встречу с американцем, чтоб высказать ему все прямо в глаза. Не захотел Теджир помочь. «Проку все равно не будет», — сказал он. Земляк называется! Не удалось мне вернуть куропатку. Хорошо хоть, что Теджир указал, где вас можно найти. Долго искал я, пока встретились вот. Но и вам, как я погляжу, ничего не удалось добиться.

— Что именно ты имеешь в виду?

— Куропатку. Ведь не удалось вам заполучить ее обратно?

— Не удалось. Прогнали нас оттуда.

— Почему ж вы тогда домой не возвращаетесь? Чего ждете?

— А мы не сдаемся, не потеряли еще надежду.

Отец тяжело дышал, и у меня болью защемилось сердце. Похоже, он тут изрядно набедовался, вид у него не очень сытый. Да и у Яшара под глазами тени залегли. Пуще прежнего, видать, гложет его тоска по куропатке. Мне показалось, что стоит задать ему пару вопросов, и он зарыдает.

Мы по-прежнему стояли на одном месте. Им, ясное дело, не хотелось приглашать меня в постоялый дом, а мне и подавно некуда было пригласить их, откуда взять денег?

— Если вы решили не отступаться от своей затеи и будете продолжать борьбу за куропатку, я готов быть с вами до конца. Я собственными руками отдал ее американцу и теперь намерен потребовать ее обратно. Может быть, стоит подать жалобу в полицию?

Отец пристально глянул на меня. Он стоял чуть выше и потому смотрел сверху вниз.

— Не стоит. Все, что надо, мы сделаем сами.

— Но ведь у вас ничего не вышло.

— Пока человек жив, надежда в нем тоже жива.

— А знаете ли вы, что этот гад собирается уезжать?

— У нас в запасе еще несколько дней.

— Его в Испанию переводят.

— Знаем. Я многое обдумал. Мне уже восьмой десяток идет, кое-что я в людях и в жизни смыслю. Не может он уехать, забрав с собой куропатку. Аллах не допустит. Да и мы не сидим сложа руки. Я жизнь готов положить на то, чтобы вернуть птицу мальчику. А не удастся, так и американу она не достанется.

— У тебя ведь оружия нет, — сказал я и испытующе заглянул в глаза отцу.

— Зачем мне оружие?

— Ты уже не молод. Они с тобой разделаются в два счета. Но я хочу, чтобы ты, отец, знал: куда вы — туда и я.

— Они и с тобой расправятся в два счета. У них оружие…

— Как же думаешь вести себя дальше? Чем все это кончится?

— Будь что будет. Аллах не оставляет бедняков своими милостями.

— Аллах в первый черед помогает тем, на чьей стороне сила.

Мой отец Эльван-чавуш поднял голову и устремил взгляд в небо. Солнце медленно скатывалось на закат, и облака окрасились кроваво-красным цветом.

— Не мне об этом судить, — ответил он. — Можно ли знать наверняка, кому поможет Аллах, на кого обратит свой взор.

— Если у людей одна в жизни цель, если они решили во что бы то ни стало добиться своего, разве не лучше им объединить силы? Почему ты отвергаешь мое предложение объединиться?

— Я не против, но только о каком объединении ты говоришь? Я да ты — вот и все наше объединение.

— Да, я да ты… И это не так уж мало.

— А ты подумал о том, сколько людей объединяют они? Даже наш земляк Теджир примкнул к ним.

Мне кажется, мы уже целую вечность стоим перед постоялым домом «Яйла-палас» и никак не сдвинемся с места. Стоим с отцом друг против друга, а промеж нас — кровавая речка вражды и недоверия. Но наши руки тянутся друг к другу, и я все крепче сжимаю в своих руках руку отца. Мы избегаем смотреть один другому в глаза. Когда я ищу его взгляда, он отворачивается, а когда он пытается заглянуть мне в глаза, я невольно отвожу взгляд. Не будь мы в этот миг так оторваны от родного дома, не окажись мы в городской круговерти, наверно, не было б так муторно на душе.

— Что же мне делать, отец?

— Решай сам.

— Уйти, оставив вас здесь одних? Или быть вместе с вами до последнего?

— Решай сам. — Он судорожно сглотнул слюну. — У тебя уже сын призывного возраста, ты зрелый человек, сам за себя в ответе, и не надо спрашивать у меня, как тебе поступить. Было время — ты много разных слов говорил, которые тебе умными казались, только был ли прок от них? Решишь остаться с нами — пожалуйста, вот наше временное жилище, постоялый дом. Решишь уехать — тоже пожалуйста, вот она, перед тобой, дорога. Где автобусная станция, ты прекрасно знаешь.

Слова отца рубили по мне, как сабля Кёроглу по врагам. И мне не оставалось ничего другого, как молча сносить боль, причиняемую его словами.

— Раз так, — молвил я наконец, — давайте войдем в постоялый дом. Там и поговорим.

— Заходи. Уже темнеть начинает.

— Вы хоть ели что-нибудь? Может, сходить принести еды?

Отец взглянул на меня и впервые улыбнулся.

— Нет. Мы с тобой пойдем в нашу комнату, а Яшар сбегает за едой. Где это видано, чтобы мужчина, у которого есть взрослый сын, сам ходил за хлебом? У Яшара ноги молодые, вот он и сбегает.

В тот вечер в хане мы ужинали хлебом и халвой. Еда застревала у меня комом в горле, и мне то и дело приходилось вставать и идти к водопроводному крану, чтобы запить ее водой. Только вода здесь противная на вкус, с каким-то дурным запашком. Если пить такую воду месяц-другой, глядишь, и околеть можно.

В «Яйла-паласе», где хозяином Мехмед-эфенди, много разных постояльцев. И у каждого своя беда, своя забота. Один отыскал клад и принес его в город ювелиру. А сейчас, который уж день, ждет-пождет денег от ювелира. Другой приехал узнать, когда наконец подойдет его очередь ехать на работу в Германию. Третий, бывший горняк, получил увечье в руднике и теперь вот пытается добиться от властей денежной компенсации за покалеченную ногу. Нет тут ни одного человека, который мог бы похвастаться удачливой судьбой, у которого было б легко на душе.

— Эх, Мехмед-эфенди, — сказал я, — какой тебе резон держать постоялый дом, в котором только одни горемыки да бедолаги приют находят?

Хозяин смерил меня таким взглядом, словно хотел сказать: «Ничего ты в жизни не смыслишь!», но улыбнулся и ответил:

— Разве все наше существование не есть борьба? В этом мире каждый живет за счет другого, Сейдо-эфенди. Вот и моя жизнь, и мой доход целиком и полностью зависят от тех самых постояльцев, которых ты называешь горемыками да бедолагами. — Сказал и хитро подмигнул мне.

Он по-своему прав, подумал я. Кто только не кормится за счет нас, бедняков, обделенных судьбой людей! В том самом мире, где, по словам Мехмеда-эфенди, каждый живет за счет другого, есть множество самой разнообразной еды. Нам, беднякам, достается лишь самая малость. От всех жизненных благ и радостей нам тоже достаются лишь самые крохи. А сколько в жизни прекрасных вещей, о существовании которых мы даже не догадываемся!

Везде, где мне доводится бывать — в деревне и в городе, на свадьбах и базарах, на улицах и в постоялых домах, — всюду я смотрю на простых людей, вижу их изможденные лица, обессиленные от тяжкого труда руки и думаю, насколько сильней и прекрасней стали бы эти люди, будь у них хотя бы возможность досыта питаться. Я смотрел в их тусклые глаза и думал, каким светом они могли бы озариться, если б люди осознали смысл и цель своей жизни. Какими ясными и осмысленными стали б цели простых людей, если б удалось приобщить их к знаниям, которые от них тщательно скрывают, и вдосталь накормить их едой, которой им вечно не хватает. Тогда простые люди взяли бы в свои руки весь этот мир и заставили б его вертеться в правильном направлении. А-ах!..

42. Из рук в руки

Рассказывает Сема.

Я засунула клетку с куропаткой в картонную коробку, надела манто. Больше нет смысла медлить. Лучше всего как можно скорей передать это сокровище в нужные руки. Мало ли что может случиться? Вдруг стихийное бедствие помешает довести до конца начатое дело? Вдруг начнутся проливные дожди, потоп, и вода зальет весь наш дом? Или Тургут с друзьями окончательно потеряют терпение, впадут в отчаяние? Скорей, скорей отнести куропатку тем, кто ждет ее.

Я обвязала коробку шпагатом, заперла дверь и начала спускаться по лестнице. Мне навстречу попался депутат от Трабзона, мы с ним раскланялись. Жена управляющего Хасана-бея возвращалась откуда-то домой, мы и с ней поздоровались. Перед входом в подъезд с важным видом вышагивал взад-вперед привратник Али. Видимо, следил за каждым входящим и выходящим. По собственной ли воле он это делает или получил указание от Сабахаттина-бея? Я обхватила коробку обеими руками. Али направился ко мне. Только б куропатка не запела!

— Что, абла, недовольны вы своей давешней покупкой?

— Недовольна, Али! Решила поменять на другую модель.

— Вы не заказывали такси? Решили на маршрутном поехать?

Я взглянула ему прямо в лицо.

— Ах, Али, если мы будем все время разъезжать на такси и тратить деньги налево и направо, то достанет ли у нас средств проживать в Каваклы!

— Ай да молодец Сема-абла! Вы рассуждаете точь-в-точь как я.

Я невольно рассмеялась.

— Мне очень понравилось, Али, что ты назвал меня «молодцом», — сказала я и продолжила свой путь.

Слава Аллаху, куропатка не запела. Я пошла вверх по улице, мимо женской парикмахерской. Она все молчала. Лавируя меж автомобилей, я перешла на противоположную сторону улицы, где на веранде кафе-кондитерской меня поджидали Тургут и Халиль. Они поднялись мне навстречу, я им махнула рукой, идите, мол, вперед, я догоню. И опять мы пересекли улицу. Теперь пусть поет сколько угодно!

— Вот оно, ваше сокровище, — сказала я, поравнявшись с молодыми людьми. — Берите! Я свою миссию выполнила.

— Сема-абла! Никак не могу поверить, что она там, в коробке.

— Там, там! Берите ж коробку!

— Давай откроем и посмотрим, там ли она действительно, — сказал Тургут. — Все должно быть честь по чести.

— Только не здесь! — воспротивилась я. — Привратник Али, как волк, шныряет у подъезда, следит за каждым выходящим из дома. А вдруг он пошел за мной и сейчас исподтишка наблюдает? Возьмите коробку и отнесите куда-нибудь подальше. Там и откроете, если охота.

Халиль взял коробку у меня из рук.

— Пошли в Лебединый парк, — предложил Тургут. — Там достанем клетку с птицей, мы возьмем ее, а ты с пустой коробкой вернешься домой.

— Может, все вместе пойдем и отнесем куропатку?

Халиль покачал головой:

— Не могу. Меня дома ждет Мурат, мы продолжим поиски подслушивающего устройства. Наджи обещал привести своих друзей-связистов. Не лучше ли, если вы вдвоем отнесете куропатку куда следует? Возвращайтесь быстрей. Нынче вечером мы должны отпраздновать это событие. У нас или у Семы разопьем бутылочку вина. Это не только моя идея, Мурат тоже изъявил желание отметить счастливое завершение нашей операции. Соберемся все вместе.

— Сегодня вечером возвращается муж Незахат-ханым.

— Ну и пусть! Мурат что-нибудь придумает.

Я призадумалась.

— Нет, ребята, давайте лучше оставим это дело до другого дня. Пусть сначала Харперы уедут, не то наша вечеринка привлечет внимание, нас еще, чего доброго, заподозрят.

Тургут засмеялся.

— Сема-абла права, Халиль. У нас еще много времени впереди.

— Останови такси, — попросила я Тургута.

Мы с ним устроились на заднем сиденье машины. Шофер предложил было сунуть коробку в багажник, но мы отказались:

— Она не тяжелая, не помешает.

Мы покатили по Туналы-Хильмы, Эсат, Дортйол, оттуда — в Ахметлер. А вот наконец и Саманпазары.

Эльван-чавуш поджидал нас на углу, возле Гёк-банка. Рядом с ним, понурившись, стоял Яшар. Был с ними и третий — я догадалась, что это, должно быть, отец Яшара — Сейит. Прежде я никогда не видела этого человека, но что-то мне подсказало: это он. Мы попросили шофера остановиться, Тургут расплатился. Мы, с коробкой в руках, медленно приближались к поджидавшей нас троице. По мере того, как мы подходили, глаза старика и мальчика раскрывались все шире и шире и свет надежды вспыхивал в них все ярче. Определить выражение лица Сейита было не так уж просто.

Я опустила коробку на землю у ног Эльвана-чавуша, развязала шпагат, вытащила клетку и протянула ее старику, а он в свой черед передал мальчику. И в тот же миг куропатка зашлась в звонкой песне: «Кьюи-кьюи-кьюи! Губуррак-гак-гак! Губуррак-губуррак!» Никакими силами невозможно было заставить ее умолкнуть. Она от радости била крыльями, кидалась грудкой на прутья клетки. Яшар совсем растерялся, обезумел от радости. Он попытался открыть клетку, но Сейит удержал его:

— Не спеши, сынок! Лучше откроем ее дома, в деревне, не то куропатка вылетит на дорогу и, не дай бог, попадет под колеса машины.

И Эльван-чавуш остужал пыл мальчика:

— Погляди внимательней, твоя ли это птица. Не вышло ли какой ошибки?

Яшар от души рассмеялся, озаряя все вокруг светом своей белозубой улыбки.

— Моя! Моя! Разве ее спутаешь с какой-нибудь другой?! Я как взглянул, так сразу узнал.

Мальчик просто на глазах преобразился. И откуда взялись в нем сила, уверенность и спокойствие?! Он крепко прижимал к себе клетку обеими руками, переводя счастливый взгляд с меня на Тургута.

— Мы столько хлопот доставили вам, — молвил Эльван-чавуш.

— Побольше б таких хлопот! — ответила я. — Это были прекрасные хлопоты.

— А сколько вы натерпелись — в полиции, в постоялых домах! — вставил Тургут.

— Скажите спасибо Гюльджан. Это она поменяла птиц.

— Передайте ей нашу благодарность. Гюльджан — человек нашей закваски.

— И Незахат-ханым показала себя с наилучшей стороны. Честно говоря, не ожидал я от нее такого. Как-никак жена коммерсанта…

— Ей тоже передайте привет и наилучшие пожелания. Пока держится хорошая погода, приезжайте к нам в деревню. Не отдадим мы вас негодяю Карами. Будете самыми желанными гостями в нашем доме. Отведаете нашего вина, богма.

— И на куропаток поохотитесь, — добавил Сейит.

— Приезжайте, пока холода не начались. Ждем вас, приезжайте!

— Мы стали друзьями. Как не приехать? — ответила я.

— И Гюльджан с собой привозите.

Эльван-чавуш еще с утра рассчитался с хозяином постоялого дома. Теперь, если будет автобус до Кырыклы, они сразу же уедут.

— Хорошо бы еще до ночи вернуться домой, — молвил Эльван-чавуш.

Мы пожали друг другу руки и распрощались. Тургут обнялся со всеми. Мы долго стояли на углу, глядя, как старик с сыном и внуком шагают вниз по улице. Смотрели им вслед, пока они не растворились в толпе.

— Вот так-то, дорогая Сема-ханым… — сказал Тургут.

— Вот так-то… — ответила я ему в тон.

От проспекта Анафарталар до Улуса мы шли пешком. Надеюсь, рядом с Тургутом я не выгляжу слишком старой. Этот юноша доставляет мне много радости, и я, в свой черед, стараюсь радость дарить ему. Мы стали друг для друга больше чем просто любовники. Как знать, что таится в глубинах моего подсознания?..

На Улусе, как всегда по вечерам, многолюдно и оживленно. Мы остановились на автобусной остановке. Тысяченогая толпа обтекала нас, струилась и расплескивалась по четырем направлениям.

Я чувствовала, как по моим жилам бежит, играя и кипя, молодая кровь. Тургут, видимо, испытывал то же самое. Словно горный поток, грохоча и ликуя, набегало на нас и увлекало за собой вечно юное желание любить и быть любимым.

43. Любовь к Бетти

Рассказывает Незахат.

На обратном пути мы с Бетти снова взяли такси и через Саманпазары и Кызылай вернулись на Йешильсеки. Мы сразу поднялись в ее квартиру. Я вызвалась помочь Бетти донести покупки, потому что мне не терпелось увидеть Гюльджан и узнать, удалось ли ей проделать задуманное. Привратник Али, словно поджидая нас, стоял у подъезда. Он приблизился к нам, попытался было принять у нас из рук пакеты с покупками.

— Не надо! — прикрикнула я на него. — Здесь хрупкие вещи, можешь поломать.

Я нарочно была с ним строга — пусть знает свое место. Этот мужик не посмеет мне возражать. Моего мужа Нежата он боится не меньше, чем полковника Сабахаттина. Да и на что я способна, он тоже отлично знает.

Хотелось бы мне понять, почему люди такого сорта, как Али, меняются буквально на глазах, уподобляясь дворовым шавкам? При одном виде богатого человека начинают вилять хвостами и готовы руки лизать. Я не имею в виду всех простых людей, деревенских и крестьян, а именно вот таких, как наш привратник Али. Они что, рождаются такими? Или бедность делает их такими? Страх потерять работу? Но ведь в любом положении человек не должен поступаться своим достоинством.

— Почему вы никогда не доверяете мне, Незахат-абла? — обиженно протянул Али.

Бетти не понимала, о чем мы говорим.

— Ступай, дорогая, — сказала я ей. — Я тебя догоню.

Признаться, я испытала легкий угол совести: не чересчур ли я строга с привратником? Да, многое в нем меня отталкивает, но ведь и к Бетти еще недавно я была несправедлива. Сегодня мы впервые были с ней откровенны друг с другом, и я новыми глазами взглянула на эту женщину. Во мне даже зародилось некое подобие жалости к ней. Люди так часто становятся жертвами своих заблуждений. Ведь как мы обычно рассуждаем? «Он американец? Ах, все они такие милые, славные люди!» Или так: «Американец? Все они агрессоры и кровопийцы!» Вот так и рождаются предубеждения.

Разве среди американцев нет достойных людей? Бетти заставила меня по-новому взглянуть на их народ. Правда, я и раньше задумывалась об этом, но благодаря Бетти осознала все до конца.

— Может быть, мы напрасно не отдали пакеты Эали? — сказала она мне на лестнице.

— Дорогая, сегодня я узнала тебя по-настоящему и полюбила. Ты была откровенна со мной, и я это оценила по достоинству. Вот почему я с удовольствием помогаю тебе. И с удовольствием выпью с тобой чашечку чаю.

Мы уже стояли на лестничной площадке перед ее квартирой.

— О, чаю! Я буду очень рада. Я ведь тоже по-настоящему оценила и полюбила своих турецких друзей.

Она нажала на кнопку звонка. Гюльджан открыла дверь. Она еще держала в руках мокрую тряпку, хотя уборка была окончена. Она навела в квартире безупречную чистоту и порядок. По виду Гюльджан ни о чем нельзя было догадаться. Она приняла у нас часть пакетов и свертков. Мы вошли в квартиру, опустили остальные пакеты прямо на ковер. Чего только мы не накупили! Подставки с изображением хеттского солнца, битлисское одеяло, кружева, тесьму, бронзовые подсвечники, медные джезвы для варки кофе, конийские ложки, подносы! Мы начали распаковывать покупки. Тут мой взгляд упал на клетку в углу гостиной. Куропатка в ней сидела нахохлившись, словно курица на насесте. Это прежняя куропатка или новая? Я вопросительно глянула на Гюльджан. Она медленно опустила веки, подняла и едва заметно улыбнулась. Значит, все в порядке. От радости я готова была плясать.

— Бетти! Покажи наши приобретения Гюльджан, пусть и она полюбуется!

— О, покажи ей сама, а я займусь детьми.

Прибежавшие из детской малыши нетерпеливо топтались рядом с нами.

— Они есть много безобразничать, Гюльджан-ханым?

— Нет-нет! Ни капельки не безобразничать. Они есть очен хорошие дети. Очень воспитанные, умные и послушные.

— Наша Гюльджан есть вери гуд, мамми, — сказала девочка, а мальчик все время улыбался.

Бетти придирчиво осмотрела детей и, убедившись, что с ними все в порядке, поочередно подняла их на руки и расцеловала. Только после этого она тоже начала распаковывать покупки. В одном из пакетов лежали купленные у торговца медными изделиями два бронзовых верблюда. Одного из них она протянула девочке, другого — мальчику. Дети завизжали от восторга.

— Ну-ка, Роджер, покажи, твой верблюдик гуд? — сказала Гюльджан.

— Очень гуд! — ответила я и засмеялась. — Бетти прекрасная подруга и прекрасная мать!

Я сама же и перевела свои слова на английский.

Бетти, радостная и возбужденная, безостановочно кружила по комнате. Она приблизилась к углу, в котором стояла клетка, мельком взглянула на птицу, но ничего не заметила и отошла. Вскоре она побежала на кухню, включила электроплиту, поставила чайник. Я закурила. В этот момент вернулся мистер Харпер. Гюльджан открыла ему дверь.

— О, я видеть в нашем доме очен хорошие гости!

— В хорошем доме и гости хороши, — ответила я ему по-английски.

Мистер Харпер был в некотором раздражении. Со свойственной ему обстоятельностью и нервозностью он начал рассказывать:

— Ты себе и не представляешь, Бетти, как много среди наших, американцев, бестолковых и глупых людей! Сегодня президент нашей фирмы потребовал от меня папку с перепиской между нами и фирмой «Боинг», нашим поставщиком. Я отнес. И знаешь, что он мне сказал? «Прежде чем уехать, мистер Харпер, сдайте дела 85/1 и 85/2». Какой смысл давать указания, которые и без того очевидны?! Будто я заберу эти дела с собой! Будто я и сам не догадался бы это сделать! Разве я не прав, Бетти?

Мистера Харпера буквально трясло от злости.

— Не огорчайся по таким пустякам, милый, не сердись!

— Нет, я сержусь! Потому что терпеть не могу болванов!

Бетти зашла в туалет, а после нее — мистер Харпер. Мне тоже, честно говоря, хотелось, но было неудобно. Что ж, придется терпеть, пока не напьемся чаю. Мистер Харпер вернулся в гостиную и сразу же подошел к клетке.

— Как поживаешь, дружок? — обратился он к куропатке и тотчас повернулся к нам.

Сердце у меня заколотилось как бешеное. А вдруг он заметил подмену? Мы с Гюльджан переглянулись. Нет, он ни о чем не догадался! И мы с Гюльджан поздравили друг друга взглядом. Птица спокойно сидела, окруженная стальными сверкающими прутиками. Перед ней стояла плошка с чистой водой. Гюльджан как следует надраила клетку, поменяла в ней бумажную подстилку! Он ничего не заподозрил! Да и как он мог заподозрить неладное, не такой уж он знаток наших птиц!

— Я просить разрешений у Бетти уходить к себе домой, — сказала Гюльджан. Выражение лица у нее было просветленное и безмятежное. Ей, верно, хотелось поскорей удалиться к себе, чтобы дать выход радости — громко петь песни, целовать своих детей. Может быть, эта счастливая женщина нынче вечером с радостью примет объятия своего мужа.

— Я есть очен благодарна тебе, Гюльджан-ханым. Я иметь желаний давать тебе много деньги.

Гюльджан помотала головой, засмеялась:

— Мне ничего не надо, Бетти-ханым. Я сильно любить вас, и Джейн, и Роджер, и Харпыр-бей. Поэтому ноу деньги. — Она подняла обе руки вверх и замотала ими. — Ноу деньги, ни за что!

— Гюльджан очень жалеет, что вы уезжаете, — сказала я по-английски Бетти. — Она говорит, что помогала вам не за деньги, а по дружбе.

Бетти крепко обняла Гюльджан и крепко поцеловала ее.

— Тогда я буду дарить тебе много маленькие подарки.

— Спасибо тебе, Гюльджан, большой спасибо, — включился в разговор мистер Харпер. — Сегодня я иметь беседа по телефон с каймакам Сулакча. Я просить его передать Карами, чтобы он приезжать завтра и забирать кресла.

— Вы правильно поступили. Пусть забирает кресла, пусть у него от сидения в них чирей на заднице вскочит! Вы правильно поступили, Харпыр-бей, — сказала Гюльджан и направилась к дверям. На прощание она помахала рукой детишкам: — Бай-бай, дорогие!

— Извините меня, — сказала я, — но сейчас, видно, неудачное время для чаепития. Я с минуты на минуту жду возвращения мужа, мне тоже пора уходить. Извините.

— Нет, нет, подожди, чай уже готов, — возразила Бетти и побежала на кухню.

Харпер опустился в кресло и закурил сигару. Сынишка пристроился у него на коленях.

— Надеюсь, Бетти не забыла пригласить вас на завтрашний коктейль? — спросил он.

— Разумеется, не забыла, — ответила Бетти. — И ты, и Сема-ханым, и все дамы нашего дома непременно должны присутствовать на нашем прощальном коктейле. Придут и наши друзья-американцы.

— Я не очень люблю, когда много народа, Бетти. Но ради тебя приду. Мы с мужем тоже приглашаем вас к себе на ужин. Нежат будет очень рад. Постарайтесь, пожалуйста, выделить нам один из своих последних вечеров. Очень просим.

— Постараемся, — ответил Харпер.

— Право, не знаю. У нас столько приглашений. Целый список! И от семейства Александеров из отдела образования, и от Мак-Дональдов из сельскохозяйственного отдела, и от нашего соседа Сабахаттина-бея. Но все-таки мы постараемся.

— Да-да, включите и нас в свой список. Будем ждать. А сейчас, милая Бетти, неси поскорей чай.

Прихлебывая горячий чай из чашки, я сказала:

— Мы часто будем вас вспоминать.

— Мы провели в Турции неплохие дни, не правда ли, Бетти?

— Да, здесь было очень приятно, — ответила она.

Я поднялась и распрощалась с хозяевами.

Дома первым делом я кинулась в ванную, но тут зазвенел телефон. Я решила, что это звонит Нежат из аэропорта, но ошиблась — то был Мурат, он звонил от Семы.

— Поздравь нас! — радостно кричал он в трубку. — Мы только что обнаружили это проклятое устройство! Наступит день, и мы откроем лекарство от рака… Хочешь взглянуть?

— Еще бы! Но только не сейчас, я собиралась принять ванну. Ты мог бы зайти через полчаса? А впрочем, нет! Мой супружник не нашел ничего лучшего, как вернуться именно сегодня! Такая досада! Но его еще нет. Приходи прямо сейчас. Слышишь? Чтобы через две минуты ты был у меня, Муратик!

Я запру дверь изнутри, так что муж не сможет войти в квартиру. Ничего с ним не сделается, подождет немного. Пусть думает, что меня нет дома, и отправляется к своей Нурджанджик. Ну и что?!

Через минуту Мурат уже звонил в дверь. Я впустила его в квартиру. Он не произнес ни слова и дал мне знак, чтобы и я молчала. Я тщательно заперла входную дверь, мы прошли в ванную комнату. Он вытащил из кармана яблоко, в нем, в самой сердцевине, был запрятан микрофон от подслушивающего устройства. Маленький такой, размером с болтик, угольного цвета.

— Это он и есть? — одними губами спросила я.

— Да, — беззвучно ответил Мурат.

У меня на глазах Мурат разломил его на мелкие части и бросил в унитаз. Я спустила воду.

Ванна уже наполнилась горячей водой, и я с наслаждением окунулась в нее.

44. Мирно текущая река

Рассказывает Яшар.

Я снова в родной деревне. Вчера поздно вечером дедушка, отец и я вернулись домой. С куропаткой.

В эту ночь мне спалось спокойно. Рано утром я забрался на крышу, чтобы встретить восход. Солнце окрасило розовым цветом холмы и долины. Я, словно птица, каждой частицей тела ощущал легкость и силу. Чуть поодаль, гибко извиваясь, мирно катила свои воды наша река. Невесомый парок струился над водой.

А там, где еще недавно густели тугаи, чернела свежевспаханная земля. Богачи получили большие участки, бедняки — маленькие. Так водится испокон веков. Но больше так не будет! Просто не может так продолжаться! Но пока все остается по-прежнему.

Кружась, все выше и выше поднимается пар над водой. Вот она, наша славная, наша прекрасная Кызылырмак! Как я по ней соскучился! Сегодня же пойду гулять по берегу, где тамариск и дикие маслины по-прежнему стоят молчаливые и грустные. Пройду вдоль нового канала, вырытого тосйалынцами, — по нему уже бежит вода.

Крестьяне подготовили землю под посев озимых. Интересно, нашему семейству тоже выделили участок на месте спаленных зарослей? Какой? Наверно, самый махонький. Ничего не поделаешь, такие у нас нынче порядки. Если б разделили землю по справедливости, то это означало б, что поступили вопреки общепринятому порядку. Я многое понял, многому научился в Анкаре. Теперь я знаю, на чьей стороне сила. У меня словно просветлело в голове. Какая-то новая, могучая заря набирала силы внутри меня.

А дедушка, он тоже воспринимает все по-новому, как и я? А отец? Когда я смотрю на Кызылырмак, которая, зарождаясь где-то в Имранлы, катит свои воды почти через всю страну к Черному морю, минуя нашу деревеньку Дёкюльджек и сотни ей подобных деревень, мне кажется, будто я смотрю из прошлого в сегодняшний день и из сегодня — в дни грядущие. И это зримое будущее представляется мне отнюдь не плодоносной, райской долиной, а каменистым полем, поросшим бурьяном и колючками. Нам придется вложить много сил и терпения, много трудиться, сжав зубы, чтобы превратить его в истинно щедрую ниву. Нам всем надобно слить воедино свою волю и силу. Иного пути нет.

Кот Черныш разгуливает по двору. В доме запела куропатка. Я почистил клетку, посадил в нее куропатку и поставил на солнышке. Ну вот, теперь можно и выпустить ее наружу. Пусть гуляет по двору, если хочет. Пусть греется на солнце. А сам ушел в дом, где на столе уже стояла горячая тархана. Мне предстоит набраться сил.

Рассказы

Из сборника «Рябой» (1955)

Седельщик

В доме Старого Вели сидит заезжий седельщик. Перед ним разложены деревянные седельные остовы, войлок, козьи шкуры, большие шорные иглы и всевозможные изогнутые и прямые приспособления, названия которых известны лишь его собратьям по ремеслу, для остальных же не представляют интереса. Окружают его два-три десятка сельчан, благоговейно внимающих ему, как ученики — учителю. Пожилой седельщик уже выговорился и слова подбирает с трудом, даже запинается.

— Так-то вот, братья… Такие-то вот дела, братья… Все это вам надобно знать… А не знаете — учитесь. В незнании нет ничего постыдного, постыдно нежелание учиться… Великий Аллах ниспослал нам свое слово, своих пророков. Даровал руки, даровал глаза и уши… «Учитесь!» — заповедал Всевышний.

В сухих назиданиях седельщика нет ничего, что может пригодиться в жизни хотя бы ему самому, не говоря уж о сельчанах, но слушают его с неослабным вниманием, так в рот и смотрят.

Жилище Старого Вели ничем не отличается от других домов этой горной деревеньки, оно тонет в грязи, особенно пол, весь в отпечатках облепленных навозом туфель и сандалий. Окон в нем нет, свет проникает лишь через дверь, поэтому седельщик и его слушатели разместились на открытой веранде.

Тут же на очаге седельщик жарит себе цыпленка. Только вкусный запах цыплятины и позволяет переносить вонь, которая пропитала весь дом. Голодные сельчане принюхиваются, сглатывают.

Из всех времен года это единственное, когда можно кое-как добраться до деревни. Именно в это время, когда сельчане заканчивают сбор урожая, обмолот и приступают к севу озимых, и приходят седельщик, лудильщик и старьевщик. Задерживаются они не надолго, дней на пять-десять. Во все же остальные времена года сообщение с окружающим миром почти полностью прервано. Лишь в случае крайней нужды сельчане, собираясь по двое, по трое, отправляются куда-то — в полицейский участок, в суд. У тех, кто посостоятельней, есть, правда, приемники, но слушают по ним лишь народные песни и письма солдат, передающих поклон своим родственникам; прочих передач сельчане просто-напросто не понимают. Один раз в неделю все они наведываются в мечеть, слушают проповеди имама. И в этих проповедях они тоже мало что смыслят. В остальные же дни сельчане обходят мечеть стороной. Если им и хочется совершить там намаз или покаяние, они подавляют это желание, потому что недолюбливают имама или же стыдятся его. С особым смаком вспоминают они времена солдатской службы, нахваливают прочные шинели, ботинки и ремни с подсумками, которые им выдавали, еду, которой их кормили, обсуждают, насколько строги были офицеры, без всякой надобности, просто так, повторяют имена товарищей и сержантов, впопад и невпопад вставляют: «наша рота», «наш полк». После сбора урожая их, случается, тянет проехаться по местам, где они служили, заработать малость деньжат, купить себе приличное пальтишко, пиджак, кепку, но сделать это им не удается — ведь они еле-еле сводят концы с концами.

— Верно ты говоришь, все верно, — дружно поддерживают они седельщика. — Много у нас грехов на душе, провинились мы перед Аллахом.

— Провинились так провинились, — вдруг заявляет седельщик. — Не вспоминайте о прежних своих грехах — Аллах их простил. Главное — не совершайте новых. Взывайте к господу нашему: «Смотри, мы вступили на путь праведный. Сердца наши чисты перед тобой». Взывайте к нему, молитесь.

Седельщик снова разговорился. Речь его течет плавно, без запинок и заминок.

— Великий Аллах сотворил небо и землю, горы и равнины, цветы и птиц, все живые существа. Повинуйтесь же ему беспрекословно. Повинуйтесь отцу и матери. Почитайте старых и малых, сильных и слабых. Не осуждайте никого заглазно. Не судачьте, не злословьте. Неустанно совершайте омовения. Блюдите чистоту. Аккуратно справляйте малую надобность — чтобы ни одна капля не попала на вас самих. Следите, чтобы никто не видел обнаженных грудей ваших жен и невесток, даже когда кормят младенцев. Груди у женщин, вы знаете, второе запретное место. — Седельщик задумывается, потом продолжает: — Пусть вас не удручает ваша бедность. Бедность не порок. Не сходите с пути праведного в этом мире — и вам щедро воздастся на небесах. Аллах недаром создает богатых и бедных. Бедняк, если разбогатеет, сразу задерет нос, потребует, чтобы все перед ним кланялись, не то я, мол, вас в бараний рог согну. Богач, обнищав, возропщет: «О Всемогущий, за что ты покарал меня столь сурово?» Мы еще только в лоне матери пребываем, а Аллах уже определил нашу судьбу. И у каждого она разная. Славьте же великого Аллаха, господа нашего всемогущего!..

«Он рассуждает точь-в-точь как наш имам, — восхищаются сельчане. — Тоже, видать, божий человек. Должно, и образованный. Да нет, будь у него образование, его бы к нам сюда и за уши не затащить. Ну что тут хорошего? Блохи да вши донимают, заели совсем. Наш-то имам — богач. У него полный загон овец. Коров — не счесть. Сундук набит желтенькими^[85]. А ведь пришел к нам голышом. Теперь стал что твой ага. Вот уже шестнадцать лет все орошаемые поля скупает, ни одного не упустит, сукин сын! Человек он, ничего не скажешь, знающий. Три деревни приходят послушать его проповеди. По всей округе он славится — так хорошо их читает. А какие красивые надписи делает на амулетах! И все-то говорит точь-в-точь как седельщик. Может, это все потому, что они оба из города?»

— Ты рассуждаешь точь-в-точь как наш имам, — повторяют они вслух. — То же самое говорит и он в своих проповедях.

Седельщик чинит седло, навалясь на него грудью. Прежде чем он успевает раскрыть рот, невдалеке от дома появляется автофургон. За ним сразу же увязывается гурьба голых деревенских мальчишек. Стоит фургону притормозить перед глубокой рытвиной, как они сразу же цепляются за него и едут до следующей рытвины, там спрыгивают.

— Этот автомобиль мы знаем, — восклицают сельчане. И кто-то из них продолжает: — Он приезжает травить грызунов. В нем сидят человек шесть-семь. Они тут дней пять-шесть пробудут. Все верхние деревни объедут. На прошлой неделе и наши поля обрабатывали. Раскопают норку — и прыскают какой-то ядовитой жидкостью. Грызуны сразу подыхают.

— Подыхают? — заинтересованно переспрашивает седельщик.

— Сами-то мы не видели, но народ говорит: подыхают. Это только через год будет видно. В прошлом году они обрабатывали поля кочевников, что живут под нами. Мы у них спрашивали: «Ну как, помогает?» А они: «Ни черта не помогает. Пустое дело, валлахи, пустое дело! Грызунов еще больше становится…»

— Понятное дело. — Седельщик поднимает голову. — Кто сотворил грызунов? Аллах. Умный человек не станет истреблять творения самого господа. Одним мановением Аллах создает тридцать, а может, и все сто миллионов грызунов. Ну а сколько может поморить этот автомобиль? От силы пятьсот-шестьсот. Грызуны — это кара господня, — напыщенно продолжает он. — Сбились мы с пути праведного. Удивляюсь, как еще дома на головы нам не рушатся. И стар и млад перестали совершать омовение и намаз, самое имя Аллахово не поминают, вот господь и лишил их своих милостей и благодеяний. А чего же еще и ждать? Приведу вам пример. Допустим, вот ты — богатый ага. У тебя два чобана: один пасет овец, другой — коров. Есть работник для вспашки полей, пахарь, есть конюх. Каждое твое слово — закон. Для всех, кроме одного. Накажешь ли ты ослушника? Конечно, накажешь. Так же и Аллах поступает. Он ведь не глупее нас с тобой. Тут на днях по радио передавали: какой-то подлец изнасильничал женщину. Оглянитесь вокруг себя: не такое увидите. То ли еще будет!

Сельчане согласно кивают. Как большие деревянные песты, покачиваются их головы на тонких шеях.

— Уж чего-чего, седельщик-баба^[86], а подлости в этом мире хватает, — отзываются они. — Искать ее не приходится, сама нас отыскивает.

В деревне и впрямь делается много нехорошего. Сельчане даже ведут подсчет дурным поступкам, хотя и не всегда могут оценить, в самом ли деле они дурные. Но, так как Аллах все умножает и отягощает свои кары, они подозревают, что их подсчет неверен.

«Не будь столько подлости, Аллах не наказывал бы нас так жестоко, — частенько рассуждают они меж собой. — Прав седельщик-баба!»

То же они говорят и сейчас:

— Верно ты рассуждаешь, седельщик-баба. Все как надо понимаешь.

Седельщик доволен похвалой. Красные жилки на его веках набухли, лицо сморщилось, пожелтевшая борода так и прыгает. С большим воодушевлением рассказывает он очередную притчу:

— Однажды на сад султана Сюлеймана налетела огромная туча саранчи — миллионов, может, в шесть или около того. Все кругом облепили насекомые — ни деревьев, ни цветов не видно. И вдруг султанский садовник приметил: саранча пожирает розы. У него аж глаза на лоб полезли. «Ну и дела!» — думает. И тут же докладывает султану: «О повелитель! На твой сад напала саранча. Выйди, глянь, что творится. Не вини меня потом: мол, не уследил…» Султан вышел, поглядел. Все так.

Мимо, уже в другую сторону, проезжает фургон. Запах выхлопных газов так и бьет в ноздри.

— Султан Сюлейман знал язык всех живых существ, какие только есть на свете, — продолжает седельщик. — «Добро пожаловать в мой сад, — сказал он саранче. — Вы для меня желанные гости». Саранча приветствовала его низкими, до самой земли, поклонами. С тех самых пор и повелось кланяться. «Но прошу вас — не губите мой сад, — прибавил Сюлейман. — Я ведь люблю и вас, и цветы. Нет ли среди вас какого-нибудь начальника: ну там старосты или каймакама. Я хотел бы с ним поговорить». Тут же подлетел начальник саранчи.

«Повелевай, о великий султан». — «Откуда и куда путь держите?» — «Мы летим… — седельщик помолчал, — мы летим… ну, допустим… из Муглы в Нигде. Ночь мы хотели бы провести у тебя в саду, а на заре отправимся дальше». — «Для чего вы летите в Нигде?» — «Великий Аллах приказал, чтобы мы покарали нигдейцев: они преисполнены скверны». — «И сколько же вам понадобится времени, чтобы выполнить Аллахову волю?» — «Год — самое малое». — «Ну что ж, хорошо. Ночуйте в моем саду. Будьте как у себя дома. А завтра, с богом, улетайте».

Прошел год, другой, третий, четвертый. Никак не дождется султан саранчи. Лишь через семь лет воротилась. И, конечное дело, села в султановом саду.

«Почему так долго задержались?» — спрашивает султан у начальника. «Аллах продлил срок. Мы получили от него письменное указание оставаться там до тех пор, пока не наставим на путь истинный всех нигдейцев». — «Ну и что? Наставили вы их на путь истинный?» — «Еще бы! Они теперь не выходят из мечетей. Молятся, головы не подымая».

Это, вы сами понимаете, притча. Но не просто так рассказывается она, братья. В ней заключен урок, этот урок вы должны усвоить. И вести себя, как подобает праведным людям.

— Спасибо тебе, баба, спасибо. — Сельчане взволнованны: этой притчи им еще не приходилось слышать. — Ты просто кладезь премудрости. Спасибо.

— Боюсь, весь наш народ поразит скверна, — с тем же пылом продолжает седельщик. — Худые времена настают. И знаки недобрые.

Снова, как деревянные песты, покачиваются головы на тонких шеях.

— Недобрые знаки, — подпевают сельчане. — Ох, недобрые! Худые времена наступают. Это и наш имам говорит в своих проповедях, но тебя, седельщик-баба, слушать интереснее: уж очень ты красиво все расписываешь.

Каждый день, пока седельщик не уйдет, собираются сельчане вокруг него. Отпашут, все дела переделают — и сразу сюда. Почтительно поздороваются, сядут и слушают, стараясь не упустить ни слова.

Как ни красноречив седельщик, он все же выдыхается.

— Расскажите и вы что-нибудь, — просит он тогда сельчан. — Что у вас новенького? Достаточно ли в этом году влаги? Хорошо ли вы ходите за быками?

На свои расспросы он обычно получает невразумительные, односложные ответы:

— Да ничего… Как тебе сказать, джаным… Перебиваемся.

Сельчане вздыхают, сглатывают. Задумчиво смотрят, как работает седельщик.

— Мы пришли для того, чтобы тебя слушать, расскажи же нам что-нибудь интересное.

Седельщик заставляет себя уламывать, потом спрашивает:

— Что жевам рассказать?

— Что хочешь.

— Хорошо ли вы ходите за быками? — повторяет он свой вопрос.

— Хорошо, хорошо, — дружно кричат сельчане. — Расскажи нам про султана Сюлеймана и саранчу.

Седельщик рассказывает. Где чуточку ужмет, где растянет, выходит уже по-иному. Заканчивает он словами:

— Вот так все оно и было, точно так.

— Спасибо тебе, спасибо, — слышится наперебой со всех сторон. — Уж очень ты красиво расписываешь. Потешил нас. Расскажи еще что-нибудь.

— Что же? — уточняет польщенный седельщик.

— Ну, о богачах и бедняках. Что с ними станет.

— Все мы смертны, — начинает седельщик. — Все рано ли, поздно ляжем в эту черную землю. Рано ли, поздно поглотят нас разверстые могильные зевы. Там, в другом мире, все будет наоборот. Наберитесь же терпения, братья. Перемогайте все беды и невзгоды. И господь взыщет вас своей милостью. Бедные на том свете станут богатыми, богатые — бедными. Быть им вашими прислужниками, работать на вас. Ох и жизнь у вас будет — слаще меда! Спать будете на тюфяках из павлиньего пуха, на простынях кисейных. На душе такой покой, что вы и представить себе не можете. Женитесь все на гуриях, они, вы знаете, не стареют, щечки у них всегда алые, как розы. А уж собой хороши! Ну просто газели! Да и послушные: что ни скажете — ни слова поперек, сразу все сделают. Жить вы будете в шатрах шелковых. Кругом сплошное благоухание — дыши, не надышишься! И жены благоухают. Опрятные, чистые — рыбы и те чище не бывают. Телом — розовые. У каждого из вас будет свое радио, будут свои орошаемые поля, лучше здешних. Вишневые и апельсиновые сады. Инжирные и гранатовые деревья — все в спелых, того и гляди — лопнут, плодах. Всего вдоволь. Уж там-то вы не станете мордовать своих жен за то, что много детей рожают. Наоборот, почитать их будете. А вы, их мужья, если у вас много детей, получите богатые подарки. Ходить вы будете в штиблетах со шнурками, в хлопковых носках и рубашках с воротничками. И дети приоденутся — не то что сейчас: даже по праздникам ходят голые. Все поля будут орошаться дождями. У вас будет все, чего пожелаете: карманные часы, курительные трубки, наргиле, расчески, ремни. Станете людьми уважаемыми, не то что сейчас.

Рассказывает седельщик допоздна — пока не кончит работать. Сельчане слушают затаив дыхание. Эти рассказы для них хмельнее старого вина. Опьяняют, будто дестан старинный.

— Спасибо тебе, баба, — благодарят они. — Все верно ты говоришь. И уж очень красиво расписываешь. Слушать тебя — большое удовольствие. Уж не знаем, как мы тут без тебя будем. Не жизнь, а тоска смертная. Трудно нам с тобой расставаться, ох, трудно!

В тот день, когда седельщик собирается в обратный путь, никто даже не выходит в поле. Все сидят в доме Старого Вели, хлебают суп.

— Не забывай нас, баба, — просят сельчане. — Мы будем тосковать по тебе. На другой год приходи пораньше.

Они помогают седельщику погрузить на ишака всю его поклажу и провожают до Ялнызчама, где поля их кончаются.

— Без тебя нас печаль заедает, — жалуются они. — Приезжай снова.

И пока седельщик не исчезнет в расщелине за Ялнызчамом, похожие на большие деревянные песты головы на тонких шеях все покачиваются и покачиваются.

После обеда они собираются в доме Старого Вели, и разговор сразу же заходит о седельщике.

— Дорога неплохая, к вечеру доберется до города. Хороший человек наш седельщик-баба. А как красиво все расписывает. Может, и он тоже образованный, как наш имам? Помните его рассказ про саранчу? Здесь он спал, здесь ел, здесь жарил своего цыпленка. Вон еще огонь в очаге теплится. Благородная душа. Любит всех бедняков. Эта любовь высока, как наши горы. Одно слово — божий угодник, праведник.

В теплые весенние дни, возвращаясь с полей, сельчане думают о седельщике. Нет у них никакого желания торчать у себя по домам. Одно удовольствие сидеть в жилище Старого Вели, вспоминать седельщика и его рассказы. И уж как им тогда сладко дышится!

Если кто-нибудь отправляется в полицию или суд, его непременно напутствуют:

— Узнай, как там наш седельщик-баба. Скоро ли явится? Снег уже стаял, грязь подсыхает. Может, он приедет пораньше?

Как только ушедший возвращается, к нему подступают с расспросами. Впитывают каждое его слово. А уж после того, как всё выслушают, молчат до самого вечера.

Годы тянутся в неустанном ожидании седельщика, неотличимо похожие один на другой. Утром, уходя на работу, и вечером, возвращаясь, они каждый раз смотрят на расщелину за Ялнызчамом: не мелькнет ли там знакомая фигура? Но нет, седельщик все не едет.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Боль в животе» (1961)

«Комбайн»

Даже в тихую, безветренную погоду огромное, не окинуть взглядом, пшеничное поле Шерифа Али колышется, будто золотое море. Кажется, оно плавно танцует в ярких лучах солнца. Таких полей у него то ли четыре, то ли пять. Почти все хорошо орошаются, урожай с них такой, что закрома ломятся. Шериф Али живет то в своей деревенской усадьбе, то в городском особняке, живет «как паша». Называют его здесь «ага» — так он всех приучил. Это обращение ласкает его слух, как музыка. До чего же приятно, когда все перед тобой трепещут! А если ты человек богатый, владелец больших стад, недвижимости, это получается само собой. Шериф Али смолоду отличался честолюбием и алчностью. Из трех девушек, которых ему предложил отец, он выбрал самую богатую, хоть и некрасивую. А когда овдовел, снова женился на дурнушке, лишь ради ее богатства.

Слуг и работников у него полон дом, а в страду он еще и батраков нанимает. Никто здесь не осмеливается перечить его воле. По всей равнине Эрле, где как-никак двадцать четыре деревни, ни перед одним чиновником, ни перед одним начальником он не кланяется, держит себя независимо, даже с гонором.

Был как раз конец лета, самая страда. Солнце еще жарко пекло.

На пшеничном поле работали поденщики, жители соседних деревень. Платил им Шериф Али мало, сущую безделицу, но они и этому были рады.

Жнецы — их было тридцать восемь человек — медленно продвигались вперед. Сверкающие серпы издавали какой-то необычный, не похожий ни на какие другие, звук.

В этой тесной, без единого просвета шеренге были и мужчины, и женщины. Каждый из них не только чуял резкий запах пота, исходящий от соседей, но и слышал их дыхание, даже биение сердец.

Под быстрыми взмахами серпов, особых местных серпов, похожих на бараньи рога, колосья ложились длинными рядами. Сжатая полоса становилась все шире, несжатая сужалась, скоро исчезнет совсем.

Чуть поодаль стоял шалашик, наспех сооруженный из трех жердей и рваного передника. В его тени покачивалась грубо сколоченная колыбелька, где дремал трехмесячный младенец.

Сам Шериф Али шел следом за шеренгой, подбирая пожнивки. Надо же чем-то занять себя. Конечно, не велика беда, если два-три колоска и останутся. Пусть поживятся зверьки и птицы. Либо голодные бедняки. Так уж устроен этот мир. Шакалы кормятся объедками льва. Сироты и вдовы — тем, что оставляет им ага.

«Положение аги уже не такое прочное и почетное, как прежде, — вздыхал Шериф Али. — Если разделить все мои земли между четырьмя сыновьями, много ли достанется каждому? А какой же ты ага, если у тебя земли мало? Народ теперь уходит в приэгейские края. Кто хлопок собирать, кто на фабрике работать. Даже батраков не сыщешь. То ли дело в прежние времена! Только свистни — сразу сбегаются. В ногах валяются, молят: „Возьми нас, возьми нас!“ А ты отбираешь самых крепких молодых парней и девок. Никто и слова поперек не скажет. Что велишь, то и сделают. Жандармы, чиновники, начальники — все так в рот тебе и заглядывают. Опоздал я родиться на свет, ах, опоздал. Что ни год приходится накидывать поденную плату. Они, видишь ты, на хлопке больше заработают. Плати им столько же, сколько сборщикам хлопка, тогда останутся. И зачем только дороги строят? Чтобы эти дармоеды на новые фабрики могли уйти?..»

Правый старшой^[87] громко завел:

— Песнь летит во все концы…

Это был дюжий парень в крапчатой рубахе. Грамоте он так и не выучился. Ни книг, ни газет не читает, радио не слушает: просто не понимает, что они там лопочут. Все это время он шел на несколько шагов впереди других батраков, обгонял их. Но тут замер, выпрямился, подбоченился.

— Песнь летит во все концы.

— Кто идет? — отозвался пожилой старшой с левого края.

— Жнецы, жнецы!

— Хе-хе-хе-е-ей! — дружно подхватили все тридцать восемь глоток.

Это был типично деревенский хор, где нельзя различить ни высоких, ни низких, ни женских, ни мужских голосов. Их песня разносилась по всем окрестным холмам. Пели они не очень тут уместную свадебную песню.

Время было еще предполуденное, солнце жарило не в полную мочь.

Метрах в пятистах от батраков, на вершине холма, рядом со стадом своих коров, стоял чобан, он задумчиво поглядывал на поле. Возгласы «хей-хей» будили сильный ответный отклик в его груди. На какой-то миг он забыл о разбредшемся стаде. В этих пустынных краях доля чобана еще тяжелее, чем батрацкая. Он тоскует по людям. «Вот напою скотину, — решил чобан, — и опять пригоню ее сюда. Ну и молодцы эти батраки, машаллах! Работа просто горит у них в руках. К вечеру, почитай, кончат жать. Вон уже и снопы вяжут. А там, глядишь, молотить повезут».

Чобан не отрывал глаз от работающих. Жать хлеб — дело нелегкое, поясницу наломаешь. Но сейчас он с удовольствием потрудился бы вместе с ними, так истосковался по людям.

Провозгласив в очередной раз «хей-хей», батраки снова нагнулись над колосьями. Двое крайних затянули новую песню. Пели они хорошо, складно. Вскоре к ним присоединились и другие. Всю душу в песню вкладывали.

«Вот мне советуют: купи комбайн, — рассуждал сам с собой Шериф Али. — На что мне комбайн, когда у меня такие работники?»

— Молодцы, ребята, молодцы! — громко выкрикнул он. — Да пойдут вам на благо деньги, которые вы заработаете! Я велю вам купить полный бидон халвы. — Он подошел еще ближе к поденщикам, продолжая кричать: — Молодцы, ребята, молодцы!

Шериф Али был обут в желтые сафьяновые сапожки. Как плетью, похлестывая по ним веткой ивы, он не переставал повторять:

— Молодцы, ребята, молодцы!

Батраки все дружнее налегали на работу: боялись, как бы идущий по пятам хозяин не попрекнул их леностью. Выкладывались целиком. Солнце припекало все сильнее. Большинство батраков — люди простодушные, бесхитростные. «Надо работать так, чтобы ни одного колоска не обронить», — говорили они. Но попадались среди них и «старые волки»: эти частенько выходили из шеренги. Оставшимся приходилось вдвойне тяжело. Не зря говорят: «Посредине — всего труднее». Те, что похитрее да посмышленее, держались ближе к краям.

Шериф Али стоял посредине. Что-то, он даже сам не понял что, зацепило его взгляд. Перед ним работала тонюсенькая стройная девушка. «Уж не она ли мне приглянулась? — подумал Шериф Али. — Да нет, — отмел он это предположение — малолетка еще. Но работает здорово. Ловкая…»

Рядом с тонюсенькой девушкой жала молодая женщина крепкого сложения, в теле. Только одета плохо. Даже шаровары драные. Сквозь прорехи так и прет наружу розовая плоть.

— Молодцы, ребята, молодцы!

Теластая молодуха, бросив срезанные колосья, обернулась и увидела за спиной агу. Она растерялась. Не зная, что делать, еще быстрее замахала серпом.

Шериф Али продолжал покрикивать:

— Молодцы, ребята, молодцы!

А сам восхищенно пялился на батрачку. «Вот это баба! А бедра-то какие широченные! У таких только крепкие, здоровые сынки рождаются!»

Он отошел в сторону и тут же вернулся.

«Такую бабу и поить-кормить приятно. И наряжать приятно. Есть что обнять. Хороша, ничего не скажешь. Плечи круглые. Руки могучие. Груди что твои дыни… Откуда она, эта красотка?»

Батраки дошли до края поля и повернули обратно. Шериф Али так и пожирал глазами молодую женщину. «Хороша, ничего не скажешь. Лицо круглое. Кожа как гранат. Красотка она и есть красотка…»

Они несколько раз повстречались глазами.

«Что-то он мне хочет сказать?» — испугалась она. И отошла подальше, а Шериф Али все смотрел на ее широкие бедра, еле прикрываемые шароварами.

Батрачка подошла к шалашу. Значит, это она мать грудного младенца, сразу догадался хозяин. Молодуха присела на корточки, склонилась над колыбелькой. Ребенок громко заплакал. Жарко. Запарился, видно, бедняжка. Шейка и ножки у него покраснели. Женщина сняла с жердей передник, помахала им. Затем достала грудь.

«Покормлю-ка я его, пока молоко еще не так сильно разогрелось», — решила она.

Маленький крепыш никак не отпускал материнскую грудь, все сосал и сосал. Сразу видно, нехворый. Иншаллах, крепышом и останется. Так теребит грудь, будто оторвать хочет.

— Поди-ка сюда, — позвал хозяин правого старшого.

Тот сразу подбежал.

— Слушаю, мой ага.

— Кто эта молодуха?

Батрак скосил глаза:

— Эта?

— Да, эта.

— Жена нашего деревенского сторожа Сюлеймана, ага. Весь народ разбежался, пришлось и ее взять, хоть и с ребенком.

Шериф Али не сводил глаза с шалашика. И правый старшой смотрел в ту же сторону.

— Не хотел я ее брать, но уж очень просила. Одна из деревенских коров, по вине ее мужа, сломала ногу. Староста наложил на него штраф, а он всего тридцать лир получает. Нищенское жалованье, на такое не проживешь. Вот его жене и приходится вертеться — и зимой и летом. Поэтому она и попросила: «Возьми меня с собой. Может, хоть платье себе куплю, а то совсем голая». У нее и платка-то головного нет, мой ага. Да еще трехмесячный младенец на руках. Пожалел я ее, валлахи, пожалел.

— Как ее звать?

— Фатма, мой ага.

— И мне тоже ее жаль, — сказал Шериф Али. — Пусть работает. Полтораста лир на полу не валяются. Плохо ли, за десять дней заработать себе на шаровары. Пусть уж и не такие нарядные. Женщина она пригожая, очень пригожая.

— Хорошая работница, — ответил батрак.

Жатва продолжалась.

Проходя мимо шалаша, батрак окликнул Фатму:

— Кончай кормить. Хозяин сердится.

Фатма торопливо отняла грудь, положила младенца обратно в колыбель и бегом вернулась на место.

Шериф Али снова двинулся за шеренгой.

Батраки поеживались, ловя на себе взгляды хозяина.

Больше всех тревожилась Фатма.

«Так и ходит за мной по пятам. Сейчас накинется: зачем, мол, притащила дите. А на кого я его оставлю, трехмесячного-то? Как там сейчас муж с другим дитем? Небось все в грязи, мухи закусали? Сердце изныло. Умный человек в сторожа не пойдет, а умная женщина женой сторожа не станет. Поди уследи за каждой коровой, телком? Не выпускаешь скот из загона — хозяин бурчит. Случится где потрава — опять нехорошо. Так бедный сторож меж двух огней и мечется. Только успевай. Заработка и на чарыки не хватает. А мой Сюлейман — растяпа каких мало. Засветил камнем в ногу корове, поранил. Мы и два куруша-то с трудом набираем, а тут гони двести лир штрафу. На его месте ни за что не заплатила бы. Пусть наши деревенские сами следят за своими коровами. До чего дошла — зад прикрыть нечем, светится. Дите свое сюда принесла. А Шериф Али так и дышит в затылок. Знает: женщина с ребенком не работница. Поясница разнылась, не сгибается. А правый старшой все покрикивает: „Хей-хей-хей!“ Вместе с левым старшим поют песню Безумного Баки^[88]: „Чужое горе кто поймет?“ Вот уж верно, кто поймет чужое горе? А тут еще жарища несусветная!»

* * *

После обеда, к всеобщей радости, поднялся ветерок. На склоне холма показался тот самый чобан, что бродил там еще утром. Дружно работали вязальщики снопов. Снопы тут же нагружали на три повозки. А Шериф Али все ходил за шеренгой батраков.

«На что мне комбайн? — повторял он про себя. — Никакой комбайн не угонится за моими работниками. В один день — целое поле убирают. И жнут, и снопы вяжут, и увозят — все они. Захочу — и обмолотить велю все за один день. И хороша же эта Фатма! Молодец Фатма. Одна у меня за комбайн работает!»

Фатма и впрямь трудилась на славу. За силу и проворство батраки прозвали ее Комбайном. Когда привезли халву, Шериф Али распорядился дать ей побольше.

— Ведь она с ребеночком, ей тяжелее других приходится. Пусть и поест вволю, — громко сказал он, хихикая.

— Наш ага, видать, втюрился в тебя, Фатма, — посмеивались батраки.

— Уж больно здорово ты работаешь. Что комбайн.

— Она и есть Комбайн.

Шериф Али снова подошел ближе к Фатме, пожирая глазами выпирающее из всех прорех тело.

«Вот это баба! — восхищался он. — Ягодка! Жаль только, досталась медведю горному. Деревенский сторож самый что ни на есть голодранец. Юбку жене купить не может, чтобы хоть зад себе прикрыла. Прокормить ее не может, а вот на тебе — женился! Голяк голяком, а какую бабу себе отхватил! Во всей их деревне второй такой нет. Ее надо нежить и холить. В дорогие ткани наряжать. По утрам мед и каймак подавать — пусть кушает сколько хочется. А где у него деньги на все это?»

Малыш в шалаше заливался плачем. У Фатмы надрывалось сердце, но она не решалась покинуть свое место в шеренге. Только тайком поглядывала в ту сторону. Но как уйти, когда ага сзади, глаз не отводит?

— Поди покорми маленького, — разрешил Шериф Али.

Фатма поспешила к шалашику.

Шериф Али пошел к краю поля. Оттуда беспрерывно отъезжали повозки, груженные снопами. Снопов оставалось все меньше, поле пустело. Сюда же поглядывал и чобан с холма. Уж очень ему хотелось попасти свое стадо на стерне. Скотина бы наелась вдоволь, а сам он тем временем поболтал бы с поденщиками.

Шериф Али подошел к шалашику. Младенец жадно сосал теплое молоко.

— Фатма! — негромко позвал Шериф Али, усаживаясь рядом. Он не сводил глаз с ее плеч, с головы, прикрытой небольшим платком, с оголенной шеи и груди.

Фатма плотно сжала колени, смущенно прикрылась.

— Здравствуй, ага, — произнесла она с почтением и робостью.

— Уж очень красивый у тебя сынок, Фатма.

Женщина молча сглотнула.

— И сама ты красавица, загляденье! Вкусна груша, да досталась медведю горному. Не повезло тебе!

Фатма искоса глянула на него. Он придвинулся ближе, совсем обнаглел.

Поденщики хриплыми голосами выкрикивали: «Хей-хей-хей!» Чобан гнал стадо вниз по склону.

— Почему я не видел тебя до сих пор, Фатма?

Фатма повернулась к нему. Теперь они сидели друг против дружки, колени к коленям. Сердца у них бешено стучали, дыхание сбивалось.

— Ну а если бы видел? — сдавленным голосом промолвила поденщица.

— Увез бы вместе с мужем к себе в деревню.

— Разве у вас нет своего сторожа?

— Да мне не сторож нужен. Сама понимаешь — кто.

Фатма притянула к себе колени. Груди ее снова приоткрылись. Два светлых шара с темной ложбинкой между ними.

Шериф Али подался вперед.

— Мне нужна ты… — сказал он. — Мед твоих губ, Фатма… Уголь твоих глаз, Фатма… Ты черная шелковица из Аллахова райского сада…

Фатма трепетала.

— Прекрасная птица из горных лесов. Лиловая фиалка с лугов. Газель. Дорогая Фатма!

— Ты мне зубы не заговаривай… птица… красавица, — опомнилась наконец молодуха. — Чего ты хочешь от такой беднячки, как я?

Ага переменился в лице.

— Ах ты бесстыжая!

Он смотрел на нее в упор: того и гляди, набросится.

— Не смей называть меня бесстыжей, Шериф Али-ага. Я ничего дурного не сделала. Ты мой ага. Человек ты почтенный, уважаемый. По всей этой огромной равнине тебя знают. Вот и уходи по-хорошему. Не трогай меня. Понятно?

— Как ты разговариваешь со своим хозяином?

Придвинувшись, он одной рукой схватил ее за грудь, другой обнял шею, уже предвкушая, как будет ее целовать, миловать.

Фатма нахмурилась, лицо ее потемнело. Ни кричать, ни звать на помощь она не стала. Шериф Али был человек крепкий — ни дать ни взять кусок скалы. Но Фатма вдруг вскочила и в порыве внезапной смелости — откуда что взялось — двинула своим литым кулаком прямо в физиономию Шерифу Али. И еще раз.

— Говорила я тебе, проклятый, чтоб не приставал!

Изо рта Шерифа Али засочилась кровь. Голова у него закружилась. Окрестные горы как будто опрокинулись. Деревья встали на макушку, корни в воздухе болтаются.

— Только попробуй тронь! — прошипела Фатма, продолжая сжимать кулак. Она сама была удивлена своей дерзостью, удивлена своей силой.

— Как ты смеешь так обращаться с хозяином? — пролепетал Шериф Али.

— Если ты хозяин, то и держи себя как подобает. Не распускай руки.

— Как ты смеешь…

— А вот и смею, разрази тебя Аллах!

Она встала. Выдернула из земли жерди, замотала их в передник. Подняла малыша на спину и побрела вверх по склону, в сторону своей деревни.

Шериф Али молча смотрел вслед все уменьшающейся фигурке. Пару раз хохотнул. Тихо пробормотал:

— Никакого уважения к аге не стало!

Хотел встать, но не смог.

Несколько минут он лежал недвижно. Батраки продолжали убирать поле, крича «хей-хей-хей!». Тут вдруг подошел чобан. Шериф Али хотел прикрыть окровавленный рот, но не успел.

— Что с тобой, Шериф Али-ага? — спросил пастух.

— А тебе что? — вызверился Шериф Али. — Что ты лезешь ко мне с дурацкими вопросами? Какое твое дело собачье?

— А-а-а! — выдохнул ошеломленный чобан. — Что с тобой, почтенный ага? Рот у тебя весь в крови, вот я и спросил, что с тобой. Ты ведь наш хозяин.

— Заткнись! Катись к чертовой матери! А то сейчас встану, так тебе врежу-имя свое забудешь!

— Хорошо, ага, ухожу, ухожу.

— Уматывай, да поскорее!

Пока Шериф Али вымещал свой гнев на ни в чем не повинном пастухе, Фатма продолжала подниматься в гору, вновь и вновь вспоминая, как избила хозяина.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Карлик Мухаммед» (1964)

Вот так все оно и вышло, из-за скотины…

Хлопот у деревенского старосты не оберешься: ублажай всякое приезжее начальство, заботься обо всей деревенской скотине, а уж если что не так, дело, почитай, совсем худо: жить тошно. Но понял я это хорошенько лишь после сорока.

Старостой меня, можно сказать, силком сделали — сельчане выбрали, ну как тут откажешься! У меня и своих-то забот выше головы. С собственной растяпой женой да четырьмя детьми-озорниками управиться не могу, где уж тут мне над сельчанами начальствовать? Люди они все разные, да еще и норовистые.

Деревня наша находится в самой что ни на есть глуши. Сюда, как говорится, и птица не долетит, и караван не дойдет. Чуть в нашем ильче какое дело, сразу же меня вызывают: «Немедленно явиться!» Досуг, недосуг — кади^[89] и каймакам не станут с тобой считаться. Приказывать-то легко. А вот добираться в ильче по бездорожью трудно, сил никаких не хватает. Но сказано — значит, лети пулей.

Втолковать что-нибудь начальству еще мудренее, чем крестьянам. Отказа оно не принимает, с трудностями считаться не хочет. В крестьянской душе ничего не смыслит. Но требует, чтобы каждое его слово тут же исполняли. Чуть что не так, поднимает крик: «Староста совсем никудышный! Разболтался!» Начальству, видно, хочется, чтобы мы схватили дубинки и принялись охаживать крестьян по головам. Но ведь это наши односельчане, нам с ними жить и жить. Статочное ли это дело — чваниться перед ними: мол, я староста!

Короче, быть старостой ох как нелегко! Приходится угождать одновременно и начальству, и крестьянам. За три-четыре года весь выматываешься. Старостой, скажу я вам, быть потруднее, чем каймакамом, вали, командиром батальона или даже премьер-министром.

Но что делать, если тебе оказали такое доверие?

Люди в нашем Оклуджа живут неиспорченные, послушные, неболтливые. К приезжим относятся с должным почтением. Душу нараспашку так сразу не открывают. Сколько бы между собой ни цапались, а приехал гость — и будто никаких ссор не было, все тихо-мирно. Грубых слов не употребляют. На чужие оплошности или промахи пальцем не тычут. Косточки своим ближним не перемывают. А уж если пожаловал какой чиновник — в лепешку разобьются, а все его приказы выполнят. Сами мы правительство лишними просьбами не обременяем: постройте, мол, для нас дорогу, минарет или образцовую баню, как в деревне Чамалан. Знаем: все равно без толку. Деревушка у нас маленькая, да еще и в глуши. Начальство не очень-то волнуется, за кого мы голосовать будем.

Наша деревня славится своей набожностью. Такие радельщики у нас есть, что радеют и днем и ночью. Сам-то я, по правде сказать, не радею, но другим не мешаю. Каждый человек должен свое занятие иметь. Чем просто так, без дела, рассиживаться, пусть уж лучше радеют. Безделье — оно, известно, до добра не доводит. Не только я, все сельчане так думают. Пусть кто хочет и когда хочет намаз вершит, Аллаха славословит или радеет — дело его.

Раз в год, а то и два к нам приходят седельщик и лудильщик; они-то и есть главные радетели.

Но есть и еще один, главнее всех, — это Унджуоглу-эфенди, который приезжает к нам из Дюзшехира. Унджуоглу — настоящий кладезь премудрости: никто и понятия не имеет, сколько он знает. Людей он видит насквозь и даже глубже. Может предсказывать будущее, отвращать от дурных поступков. Неверным женам, предостерегает он, придется плясать в аду на раскаленном железе. Тем, кто отказывается радеть, уготовано вариться в котлах с кипящей смолой. Зато радеющие будут прохлаждаться в шелковых шатрах вместе с гуриями. Все наши крестьяне очень любят эфенди: готовы пойти за ним в огонь и воду. И что тут нехорошего? Грешно ли следовать за шейхом, верным рабом Аллаховым?

В прошлом году, будучи в ильче, я заглянул по делам к каймакаму-бею. Он сидел на стуле, в своем кабинете. Зашел туда и ветеринар-бей.

— Вот староста деревни Оклуджа, — говорит ему каймакам-бей.

Ветеринар-бей как-то странно на меня покосился и давай пробирать:

— Что-то много развелось у вас чернобородых радетелей. Высоко воспаряете — да только низко упадете. Вы что там у себя новую веру создать задумали? Или смуту какую затеваете? Против правительства?

Я стою, держу шапку в руках. Каймакам-бей прямо мне в лицо смотрит: что-де скажешь?

— Что вы, упаси бог, — отвечаю. — На что нам новая вера, когда есть завещанная самим Аллахом? Да и какие мы смутьяны? Все наши совершают намаз, постятся, радеют, Аллаха славословят, вот и все.

А ветеринар-бей рукой машет:

— Ты нам зубы не заговаривай. Слух идет, будто к вам шейх повадился. Всю ночь напролет радеете. Гундосите: «Аллах хуу! Господь хуу!»^[90]

— А вам-то что? Ну, приезжает шейх, наставляет нас на путь праведный. Воровать, убивать, с чужими женами путаться он нас не учит, только хорошему. Если вы знаете другой путь, еще праведнее, милости просим, приезжайте, укажите нам этот путь. Мы народ простой, деревенский. Куда один сворачивает, туда и все стадо. Покажите же нам свой путь, чтобы мы знали, куда идти.

Крепко не понравились мои слова ветеринару-бею. Лучше бы мне смолчать. Но ведь я сказал чистую правду. Что же тут плохого, постыдного?!

Уж не знаю, из-за этого ли разговора, то ли по какой другой причине, через несколько дней прикатил к нам джип. Очень удивился народ. Выборов вроде бы не предвидится, переписи тоже, зачем же к нам гости пожаловали? Март уже кончается. Все равнинные большаки раскисли, грязь по колено. А тропа, что ведет к нам в Оклуджа, вся в камнях здоровенных. Уж как они по ней проехали, ума не приложу. Мы все собрались вокруг машины. Выходят из нее ветеринар-бей и чиновник из ветеринарного отдела. Трое их всего, с шофером. Мы с ними вежливо поздоровались, и я пригласил их в комнату на втором этаже дома, где помещается у нас канцелярия.

— Вскипяти-ка нам чайку, — говорю я сторожу, — да не забудь хорошенько вымыть посуду и ложки. — И посылаю жене сказать, чтобы обед сготовила. В кои-то веки прибыли к нам два чиновника: надо уж принять их как подобает.

Один за другим входят крестьяне, здороваются, прижав руку к груди. Пригласишь их сесть — сядут, не пригласишь — на ногах останутся: так уж они воспитаны.

Только мы уселись за чай, чиновник из ветеринарного отдела возьми да и брякни:

— Вы что такие длиннющие волосы и бороды отрастили? Козлы вы или люди?

Чиновник этот долговязый — что твоя жердь. Я так говорю не потому, что росту его завидую, а потому, что по горькому опыту знаю: такие вот, как он, — что в городе, что в деревне — все сплошь грубияны и нахалы. И этот тоже. Не умеет с людьми разговаривать. Если б умел, неужто при всем честном народе ляпнул бы такое?! Ты же человек с положением, эфенди. А перед тобой простой крестьянин. Уж если ты поставлен над нами, будь любезен, говори учтиво, чтобы людям была польза от твоих разговоров. А этот сразу набросился да еще козлами обзывает!

В комнате как холодным ветром подуло. Но все помалкивают. И я ни слова.

А чиновник не унимается:

— Хватит вам цепляться за старое. Вспомните, в каком веке мы живем. Люди уже на луну высадились. А мы все по земле ползаем. Из-за вашей дикости. Ну как вы можете поклоняться какому-то шуту гороховому?

Никто ему по-прежнему не перечит.

Тут уж он совсем закусил удила.

— Ваш Унджуоглу и есть шут гороховый. Чему он может вас научить, этот невежда?

Лучше б он не говорил этих слов. Любые другие, но не эти. Будто помоями нас окатил. Не выдержал один из моих односельчан, вскипел:

— Ты нашего Унджуоглу не задевай, эфенди! Говори, зачем приехать изволил, а нашего Унджуоглу не задевай.

И я стал умолять ветеринара-бея:

— Оставьте этот ненужный разговор. Дайте нам свои распоряжения, разъясните, как мы должны исполнять законы. Все, что велите, мы сделаем, все, что попросите, дадим. Только уезжайте подобру-поздорову. До беды дело не доводите.

— Мы приехали сюда, староста, сделать прививку крупному и мелкому рогатому скоту. В соседних деревнях имеются случаи заболевания ящуром и другими заразными болезнями.

— Спасибо вам, ветеринар-бей. Правительство не только о нас самих, но и о нашей скотине заботится. Да пошли ему Аллах больше пушек и ружей, больше силы и богатства! Сейчас прикажу оповестить всех, чтобы гнали сюда скот. — Все правильно я сказал. Хватит, мол, попусту болтать, пора приниматься за дело.

Не тут-то было. Завелись наши гости, не остановишь.

— Наш долг — оградить вас от дурного влияния. Вашего Унджуоглу мы знаем как облупленного. Осел ослом. Даже читать-писать толком не умеет. Как же можно следовать его наставлениям?

— Уж если на то пошло, — ввязался я, — то и сам великий пророк наш не умел ни читать, ни писать. Но ему было озарение свыше. Может, и Унджуоглу озарен светом истинной веры, господь сподобил. Важно ведь, что говорят, а не чьими устами. — Этими словами я надеялся утихомирить не только приезжих, но и своих. Потом вижу, бурлит народ: не понравилось им, что нашего Унджуоглу-эфенди поносят, ослом обзывают. Но ничего у меня не вышло. Обозлились даже старики седобородые.

Слышу, возмущается Хаджи Шакир:

— Не больно-то языки распускайте. А то живо укоротим.

— Да как вы смеете грубить представителям власти?! — так и взвился ветеринар-бей. — Мы с вами по-хорошему, а вы? Ну да что с вас взять? Чурбаны — вот вы кто. Добра не понимаете. Дайте мне портфель, сейчас я составлю протокол.

Я все юлю:

— Зачем зря бумагу переводить? Лучше сделайте свои уколы.

Как об стенку горох, не слушают. Достали бумагу и ручку и ну катать свой протокол. Такого вранья понаписали, что мы просто очумели. А вот о том, что они сами говорили, — ни словечка.

— Не забудьте написать, что вы нашего Унджуоглу-эфенди обзывали ослом и невеждой, — не выдержал Хаджи Шакир.

— Не хватало еще, чтобы я марал бумагу этим поганым именем, — осадил его ветеринар-бей. — Будь он проклят, ваш Унджуоглу, мать его перемать.

Хаджи Шакир подскочил к нему, вырвал протокол и — на мелкие клочки.

Ветеринар схватил его за грудки и — хрясь по лицу!

Нехорошее дело получилось, очень нехорошее. Не знал он, что тут вся родня Шакирова собралась — и братья, и племянники. Неужто же уважающий себя человек такое поругание стерпит? Ты ему плюху, а он тебе сдачи. И пошло, закрутилось. Я уже столько лет староста, а рукоприкладством, упаси бог, не занимаюсь.

Тут Шакирова родня всем скопом на них набросилась. Скрутили и давай молотить кулаками. И тумаков, и пинков обоим надавали. Заодно и шоферу попало, самую малость. Врать я не люблю. Все лица в синяках и ссадинах, родная мать не узнает.

А я только кричу сзади:

— Отпустите их! Отпустите!

Какое там! Уж если стрела вылетела из лука — обратно в колчан не воротится.

Хорошо хоть оба ветеринара были парни крепкие, выдюжили, не померли.

Шакирова родня колотила их, пока не поостыла.

— Что было, то прошло, — говорю я обоим ветеринарам. — А теперь сделайте свои уколы.

Они и слушать не стали. Еще бы — после такой-то таски. До уколов ли тут?

Кинулись они к своему джипу, сели, поддали газку — счастливого вам пути, дорогие!

— Ну, ждите теперь беды, — предупредил я наших деревенских. — Так нам этого не спустят, вот увидите!

И точно! Через три дня являются в нашу деревню два жандарма с ружьями. Ну, думаю, сейчас нас всех загребут, за решетку упрячут.

Нет, не загребли, кое-что похуже сделали. Объявили, что весь наш скот заражен ящуром и другими болезнями. Поэтому в течение пятнадцати дней запрещается выводить животных из деревни. Опасность, дескать, очень большая: болезни скота могут передаваться и людям. Скоро должен приехать ветеринар: нам всем сделают уколы или дадут таблетки.

Жандармы смотрят сурово, даже не улыбнутся. Службу свою несут по всей форме.

— Да нет же у нашего скота никаких болезней, ребята, — говорю я им. — Ну покажите хоть одно больное животное.

— Ничего не знаем, — отвечают они. — Вот приказ каймакама. — И показывают бумагу с печатями.

Я просто обалдел. Дело-то и впрямь серьезное заваривается.

— Хорошо, ребята, — обращаюсь я к жандармам. — Мы не будем выпускать скотину пятнадцать дней. А вы можете уходить.

— Нет, мы никуда не уйдем.

— Почему?

— На нас возложен контроль за соблюдением карантина.

Вот тебе и на! Уже самый конец марта. Чем же кормить скотину, если она взаперти сидеть будет? Ни сена, ни травы, ни веточки зеленой.

А жандармы будто наши мысли читают.

— Мы должны вас предупредить, чтобы вы не рубили ветки в горах, — говорят они. — Если мы допустим такое, с нас строго взыщет лесничество.

Наши заупрямились.

— Мы этот приказ исполнять не будем. Он подложный. У нашего скота нет никаких заразных болезней — ни ящура, ни еще там каких. Тут дело в другом.

Жандармы все выслушали, даже ухом не повели.

— Это ваше окончательное слово?

— Да, окончательное. Мы этот приказ исполнять не будем, он подложный. Это все ветеринар-бей подстроил.

— Ну что ж, поставьте-ка тогда свои печатки на приказе.

Мы все, члены правления, оттиснули свои печатки.

Ушли жандармы.

На другой день являются уже десять жандармов. Перекрыли все тропки, что ведут в деревню. Нацепили штыки, ружья заряжены. Тут уж мы все переполошились. Лица побледнели, сердца так и колотятся.

Смотрим, опять катит джип. А в нем ветеринар, тот самый чиновник и жандармский начальник.

Я бросился в ноги жандармскому начальнику:

— Выручи, спаси нас, господин начальник. Все это ветеринар-бей подстроил. Покажи нам хоть одно больное животное. Только нет ни одного, все здоровые.

А тот отвечает:

— Это не входит в мою компетенцию. За это дело отвечает ветеринар-бей. В его рапорте указано, что у вас в деревне — эпидемия. А отменить его рапорт никто не имеет права.

— Как же ветеринар-бей может писать такое, если у нас нет никакой эпидемии?

— На то он и специалист, чтобы определить, есть эпидемия или нет.

— О Аллах, Аллах! О всемилостивый Аллах!

— Тут вам ни Аллах, ни великий пророк не помогут, — кричит жандармский начальник. — Пятнадцать дней, начиная с сегодняшнего, ни одна скотина не выйдет из деревни. Этот срок может быть еще продлен. А сейчас созывай весь народ. Вам всем будут делать прививки: уж не знаю там что: вакцина или сыворотка…

Вот беда-то какая на наши головы! На душе до того муторно — жить не хочется. Хоть рыдай кровавыми слезами.

А жандарм поторапливает:

— Чего стоишь, созывай народ! Ветеринар-бей — человек очень занятой. Его ждут в ильче.

Делать нечего, пришлось собрать всех перед домом, где находится наша канцелярия. И мужчинам, и женщинам, и детишкам малым — всем уколы поделали. А уж что там они впрыснули — может, воду простую, — один Аллах ведает.

Вечером все начальство село в джип и уехало. А жандармы остались.

— Послушайте, — говорю я сельчанам, — уж как получилось, не знаю, может, я виноват, может, кто другой, но обрушилась на нас напасть великая. Только одно нам и остается: как-нибудь умаслить этих жандармов, чтобы пропустили нашу скотину на выпас. Иначе она околеет, валлахи, вся околеет.

Прирезали мы ягненочка. Хозяюшки наши плов состряпали. Невестки йогурт приготовили. Угощение получилось на славу, вкуснятина. Приглашаем жандармов, а эти дубины — ни в какую. Они, видишь ли, боятся есть мясо больных животных, у них своя провизия в ранце.

— Да нет же у нас никакой эпидемии, — уверяю я их, — это все выдумка, ложь.

А они уперлись: не будем есть, да и все тут! Так и не стали. Вот и выкручивайся как можешь.

Пришлось нам самим есть свой плов. Жандармы перекусили хлебом, холодным мясом, орехами и виноградом. Установили два поста и стали караулить посменно.

Вот уж и утро настало. А жандармы все расхаживают с примкнутыми штыками, ружья заряжены. Как тут выведешь скотину?

До самого обеда уламывали мы жандармов. Деньги им сулили, соблазняли по-всякому, но ничего у нас не получилось. Так и не поддались на наши уговоры, черти упрямые!

Пропадаем, совсем пропадаем.

Кто волосы на себе рвет, кто слезами горючими обливается, а спасения нет. Ну и правительство — своих же крестьян притесняет! Чем мы провинились, скажите на милость!

— Поехали в ильче, — предлагает Хаджи Шакир. — Обратимся к самому каймакаму. Расскажем все как есть, без утайки.

— Думаешь, он поможет?

— Попытка не пытка.

На всякий случай я прихватил с собой печатки членов правления. Сели мы на лошадей и поехали. В ильче добрались лишь вечером, когда с минаретов уже эзан возглашали. Остановились мы в хане, в постоялом доме. Рассказали хозяину обо всем, что с нами стряслось.

Выслушал он нас и говорит:

— Мудреное у вас дело, очень мудреное. Не знаю, удастся ли вам чего-нибудь добиться. Навряд ли.

— Ты так думаешь?

— Да.

— Что же нам делать?

— Валлахи, не знаю. Ложитесь спать. Может, утром на свежую голову и придумаете что-нибудь.

Утром мы отправились в канцелярию каймакама. Она все еще закрыта.

— Когда же открывается? — спрашиваем.

— В девять.

— А когда это, «в девять»?

— Ну, когда солнце поднимется повыше.

— А что же нам делать пока?

— Ждите.

Сидим, ждем. Вот уже и девять часов наступило, а каймакама все нет.

— Где же он? — спрашиваем.

— Сегодня он дает уроки в средней школе. Как только кончит — придет.

— У нас в деревне скот некормленый.

— Нам-то что?

Сидим, ждем.

Каймакам явился уже ближе к обеду. Зашел в свой кабинет, сел. Мы постучали к нему, сняли шапки и вошли. Стали ему рассказывать обо всем, что с нами приключилось, а он вдруг как напустится на нас:

— Подите сбрейте свои бороды, неряхи!

Хай, Аллах! Неужто без бород останемся? Но не будешь же затевать спор с самим каймакамом, да еще если с такой просьбой к нему пришел.

— Слушаемся, эфенди, — киваю я головой, хватаю Хаджи Шакира за руку и выволакиваю его на улицу.

Пошли мы на рынок.

Хаджи Шакир заупрямился.

— Не буду я брить бороду.

— Как так не будешь?

— А вот так. Каймакам не имеет никакого законного права требовать, чтобы я бороду сбрил. Не его это собачье дело!

Тут меня как огнем ожгло. Весь свой гнев, всю свою ярость на него выплеснул:

— Что ты мелешь, голова дурья! Вспомни, что у нас скот взаперти сидит, того и гляди околеет. Время ли сейчас гордость свою выказывать?

Входим мы в парикмахерскую, садимся. Парикмахер хотел нам обычную стрижку сделать. А мы глаза отвернули, до того нам конфузно, и просим:

— Сбрей нам бороды.

Сперва он даже не понял, а когда понял, взял машинку, отстриг нам бороды, намылил щеки и шею и стал бритвой скоблить. Вышли мы оттуда юнцами безбородыми, лица круглые и гладкие, что яйца.

Приходим в канцелярию каймакама. Тихонько стучимся.

Никто не отвечает.

Оказывается, каймакам ушел домой.

Почему? — спрашиваем. Потому что обеденный перерыв. Длится полтора часа, а то и все два. Ждите, говорят.

Куда денешься — сиди и жди! Такая уж наша тяжкая доля крестьянская. Если бы довелось мне еще раз родиться на свет божий, ни за что бы не стал крестьянином. Умоляй, упрашивай, даже из могилы не вылезу, закрою глаза и опять спокойно усну.

Каймакам принял нас сразу же после перерыва. Оглядел и говорит громко:

— Слава Аллаху, наконец-то на людей стали похожи!

Что ни слово — наповал разит. А кем мы, позвольте спросить, раньше-то были? Скотами, что ли? Ах, господи, господи!

— Ну что ж, рассказывайте, какая у вас забота.

Можно подумать, он ничего не знает. Будто не он посылал к нам в деревню жандармов и ветеринаров.

Не успел я и пяти слов сказать, как он меня оборвал:

— Все ясно. Вам надо подать прошение по всей форме.

— И что же нам там написать?

— Все, что вы мне хотели рассказать.

— Уж очень длинное прошение получится.

— А вы покороче.

— Ладно.

Отправились мы к писцу Реджепу Озтюрку. Рассказали ему все как было.

— Ты уж напиши, — говорим, — для нас прошение.

— Здесь, в ильче, вы ничего не добьетесь. Пошлите телеграмму в Анкару, — посоветовал он.

Но мы стоим на своем.

— Каймакам требует, чтобы мы подали прошение. Напиши его. А телеграмму мы еще успеем послать.

Машинка у писца была старая-престарая, вот-вот развалится. Вставил он в нее лист бумаги и пошел оттюкивать наше прошение: тюк да тюк, тюк да тюк. Три страницы написал — уже вечер. А в деревне-то скотина голодает. Соседи нас ждут не дождутся. Только он кончил, вытащили мы печатки, подписи свои поставили. Сунули ему пятнадцать лир — и бегом к каймакаму. Еле-еле успели до закрытия. Каймакам нажал на звонок,вызвал заведующего канцелярией Кривого Фетхи и велел ему зарегистрировать нашу бумагу. А нам показал на дверь.

— Можете идти, — говорит.

— Ну так что, — спрашиваем, — можем мы выгонять наш скот на пастбище?

— Нет.

— Каково же ваше решение будет?

— Надо подумать.

— Да что тут раздумывать, бей?! Все это обман, жульничество. Не жалеешь скотину нашу голодную, пожалей хоть сельчан наших, они небось все глаза проглядели, нас ожидаючи.

— Пойми, староста, этим делом распоряжаюсь не я — ветеринар-бей. Мне надо с ним посоветоваться.

— Посоветуйся, бей.

— Сегодня уже поздно, Завтра я с ним переговорю.

— Время-то еще есть, ты уж поговори с ним сегодня.

— Вы мне не указывайте, что мне делать. Ступайте, сколько можно с вами разбираться. Уже пять часов — не видите, что ли?

Вышли мы на улицу. Хаджи Шакир на меня глядит, я на него. Не выгорело наше дело. Измучились, измотались, настроение такое паршивое, даже есть не хочется. Вся еда как лежала у нас в торбах — так и лежит.

— Ну что, пошлем телеграмму? — предлагает Хаджи Шакир.

— Куда?

— В Анкару, ясное дело.

Посоветовались мы с хозяином постоялого двора, а он:

— Я же говорил: дело ваше мудреное. Ложитесь спать. Утром, может, что и придумаете.

Вот так-то, ложись и спи!

Кое-как дождались мы девяти часов утра. Приходим в канцелярию, спрашиваем секретаря:

— Каймакам опять задержится? У него уроки?

— Да нет, по четвергам у него нет уроков. Он уже здесь.

Сдернули мы шапки, вошли, поздоровались.

— Что там у вас еще?

— Помоги нам, бей, — просим.

— Я же вам сказал: мне надо подумать, переговорить с ветеринаром-беем.

— Что будет с нашей скотиной?

— Ну что вы ко мне привязались со своей скотиной?! Я передам ваше прошение ветеринару-бею, он подготовит ответ. Это дело быстро не делается, может, и месяц пройдет. Отстаньте от меня. Как будто у меня других забот нет, кроме как с вами возиться.

— Хорошо, мой бей, хорошо, мой эфенди. Ты уж не сердись, сейчас мы уйдем, только не сердись.

Сошли мы по мраморным ступеням, остановились. А время уже полуденное. Проголодались, в животе урчит. Подумали малость — и в хан. Открыли торбы, хотели было подкрепиться. Смотрим, приехали члены правления. Открыли дверь и давай нас честить:

— Мы послали вас сюда по важному делу. А вы сидите, утробы свои набиваете. Забыли, видно, что скотина с голодухи помирает.

Мне аж кровь в голову бросилась. Швырнул я им их печатки и кричу:

— За весь мой труд вы мне два ведра пшеницы в год даете — и те я не беру. Задаром на вас работаю. А вы меня попрекать вздумали!

Не будешь же им рассказывать, что мы в первый раз за все это время перекусить собрались. Добрых два часа перекидывались печатками: я им отдаю, они возвращают.

Наконец, уже ближе к вечеру, мы поднялись и всем гуртом потопали к каймакаму. Постучались, вошли. Он сидит за своим письменным столом. Перед ним стопка папок и стопка бумаг. Он что-то читает и пишет, читает и пишет. Может, полчаса прошло, может, меньше, пока он соизволил на нас посмотреть.

— Уважаемый бей!..

— А, это вы. Так вот, никакой помощи я вам оказать не могу. Ветеринар-бей утверждает, что снятие карантина преждевременно.

— Да ведь вся наша скотина перемрет с голодухи.

— Могу только посоветовать привозить корма из ближних деревень. Если не принять мер предосторожности, эпидемия начнет распространяться. Тогда бороться с ней будет еще более затруднительно.

— Да нет у нас никакой эпидемии. Жульничество это все, обман. Мы же тебе рассказали, в чем дело. И прошение написали: полтора десятка лир козе под хвост.

— Да поймите, наконец: не могу я нарушать законы. Завтра же меня притянут к ответственности.

Такие-то вот дела! Целый день зря ухлопали. А скотина стонет, есть просит.

— Остается одно, — говорит Хаджи Шакир, — отбить телеграмму в Анкару.

Другого выхода и впрямь не было. Обратились мы опять к писцу Реджебу Озтюрку.

— Напиши нам телеграмму-молнию, Реджеб-эфенди.

— Куда?

— В Анкару.

— Кому?

— Президенту. Премьер-министру. Главнокомандующему. Пусть снимут карантин с Оклуджа. Нет у нас ни ящура, ни других заразных болезней. Зазря помирает наша скотина.

Отстучал он три телеграммы-молнии. Тридцать лир содрал с нас за эти телеграммы. Да еще сто пятьдесят лир мы на почте выложили за отправку. Если так и дальше пойдет, домой без штанов воротимся.

— Ответ придет через несколько дней. На имя каймакама, — объяснил нам Реджеб.

Ах, господь наш, прекрасноликий Аллах! Неужто нет у тебя ни справедливости, ни милосердия?! Еще несколько дней — околеет наша скотина.

А солнцу и дела нет до наших забот и горестей. Бухается за край земли — вот тебе уже и вечер, еще один день миновал. А мы ничего так и не добились. И что делать — понятия не имеем.

Назавтра все члены правления вместе с Хаджи Шакиром вернулись домой. Я остался один. Снова побывал у каймакама, спросил, нет ли ответа из Анкары. Нет!

— Помоги, спаси, мой бей!

— Все в руках ветеринара-бея. С ним и разговаривай.

Хочешь не хочешь, иди к ветеринару-бею. Шишки на лице у него уже опали, но синяки остались. Сначала он меня и впустить к себе не хотел. Тут уж не до чести и гордости — стал я его умолять, чуть не в ногах валялся.

— Сжалься над нами во имя Аллаха и Мухаммеда! Сжалься ради жен и детей наших! Скотина подыхает с голодухи. Ты же сам знаешь, что нет у нас никакой эпидемии. Неужто ты не человек? Неужто не турок? За что ты так на нас взъелся?

А ему хоть бы что. Развалился на стуле, голову назад откинул и все мне про законы толкует. Будто назубок шпарит:

— Ящур является чрезвычайно опасной болезнью… Нередко захватывает и соседние деревни… По такой-то статье такого-то закона необходимо накладывать карантин… А уж определить, есть ли эпидемия или нет, — это дело наше, специалистов. На то мы и пятнадцать лет учимся. Понял, староста?

Что я ему ни скажу, он все свое гнет. А в конце и говорит:

— Я знаю, что вы послали в Анкару телеграммы-молнии. Вот пусть Анкара и спасает вашу скотину.

Хотел было я ему возразить, да не стал. И откуда он проведал про наши телеграммы? Лучше бы мы их не посылали.

— Давай я отобью еще молнию, заберу их все обратно, смилуйся над нами, — говорю я ему.

Долго-долго хохотал он над моими словами, а потом сказал:

— Уж каких только обвинений мы ни наслушались, староста, да вся эта пальба — вхолостую. Хоть сто телеграмм посылай, ничего не добьешься. Это дело наше, ветеринарное. Тут ни премьер-министр, ни главнокомандующий ничего не понимают. Понимает только наш брат — ветеринар. Завтра все телеграммы будут пересланы в ветеринарное управление. Оттуда приедут два ветеринара. Осмотрят скот и дадут заключение: «Эпидемия продолжается, необходимо продлить карантин. Точка». Потому что ни один ветеринар в мире не пойдет против другого.

— Тогда уж, сделай одолжение, напиши еще рапорт: дескать, среди жителей Оклуджа распространился ящур и другие заразные болезни, нужно их всех усыпить. Пусть каймакам-бей пришлет доктора, чтобы впрыснуть нам яд в руки и задницы. А потом пусть городские мусорщики сбросят нас всех в одну большую яму!.. — сказал я ему в сердцах и ушел.

Как ни ломаю голову, ничего не могу придумать. Такая горечь в душе, что в словах не передать. Скажи мне кто сейчас: «Отдай свою жизнь», — кажется, руки-ноги бы ему поцеловал: «Забирай ее, друг». Лишь бы избавиться от этой муки мученической.

Как ветеринар сказал, так все оно и вышло. Из Анкары прибыли два ветеринара. Меня позвали в канцелярию каймакама. Смотрю, и наш там околачивается. Будто нам очную ставку устраивают.

— Ваш деревенский скот поражен заразными болезнями.

— Нет, мой бей.

— Как же можно говорить «нет», когда да?

— Нет.

— Да.

— Ну что ж, поедем посмотрим.

Тут наш и говорит:

— Вы уж поезжайте одни. Чтобы потом не было разговоров, будто я повлиял на ваше решение.

Похоже, они обо всем заранее сговорились. А это все одно притворство.

«Ну да ладно, — думаю, — может, по дороге я их как-нибудь уломаю». И еще одна мыслишка у меня была. Пусть посмотрят, как наш деревенский люд плачет, рыдает. Бог даст, разжалобятся — не каменные же у них сердца.

Сели мы все в один джип, поехали.

Наши крестьяне ходят бледные-бледные, ни кровинки в лице. Давно уже не едят, не пьют. Жандармы стоят на постах с примкнутыми штыками. Уже много скотины перемерло, дохлятиной пахнет. Аллах, Аллах! И за что такая напасть на нашу деревню?

Собрались седые старики и старухи. Слезно молили ветеринаров, чтобы те сжалобились. Только их и слушать не стали.

Осмотрели ветеринары семь-восемь голов.

— Сами видите, — говорят, — скотина подыхает. Значит, эпидемия не кончилась. Надо продлить карантин еще на десять дней.

Приказали они жандармам закопать весь павший скот, сели в джип и уехали. Как ни молили мы: «Погодите, уважаемые господа! Пожалейте нас, уважаемые господа!» — ничто не помогло.

И остались мы одни со своими несчастьями. Несчастий-то целое море. Только пловцы мы никудышные. А какой-нибудь доски, чтобы уцепиться, нет. На глазах будто пелена черная: ни земли, ни неба не видно. Только что-то — не поймешь что — смутно маячит.

Вечером собрались мы все, от мала до велика, на сходку. И порешили всей деревней идти в ильче — просить ветеринара-бея, чтобы снял карантин.

На другой день выстроились, как солдаты, и пошли. На пути у нас деревня Чамалан. Все чамаланцы в дверях стоят, на нас смотрят, смехом заливаются. Вот позор-то! Посмешищем стали мы для всех деревень окрестных — и в горах, и на равнине. Все уже прослышали, как мы побили ветеринаров и как каймакам приказал нам сбрить бороды. Кто нам сочувствует, кто злорадствует. Но мы молчим, никому ничего не объясняем.

Вот мы и в ильче. Босоногие, с непокрытыми головами, в латаной-перелатанной одеже, на руках дети. Стоим у дверей ветеринаровой канцелярии. Женщины — и молодые, и старые — в голос рыдают.

Прихватив с собой двоих членов правления, я вошел в канцелярию.

— Вот, — говорю, — ветеринар-бей, всей деревней пришли тебя умолять о прощении. Выйди, посмотри на наше горе горькое. Виноваты мы перед тобой, ты уж прости нас, дураков. Дозволь поцеловать тебе руки. Сам знаешь, людям свойственно ошибаться. Прости же нас великодушно.

А снаружи, слышно, женщины и дети громко всхлипывают.

Но этого подлеца ничем не пронять.

— Дело, — отвечает он, — вышло из моей власти. Я не могу отменить решение анкарских ветеринаров. Поезжайте в Анкару, там и ходатайствуйте.

— Смилуйся над нами, ветеринар-бей! Куда нам в Анкару тащиться? Будь нам другом и заступником. Всю свою вину перед тобой мы осознали. Выйди на улицу. Кому хочешь — плюху отвесь, кому хочешь — в лицо плюнь, ты нам все равно что отец родной, твое право. Только сними карантин.

Он не смягчается. Не человек — кремень. А еще говорили, будто он очень набожен! Так и не Стал с нами говорить — выгнал.

Народ смотрит на нас с надеждой, добрых вестей ждет, а нам нечем его порадовать.

— Отказал, — говорим. — Одно только и осталось — всем миром лечь у его дверей да помереть.

Столпились, ждем. Час, другой, третий. Никто ничего и предложить не может, все средства перепробованы.

Уже и вечер на носу.

— Этот ветеринар, видно, рехнулся, — говорят наконец старейшины. — Неужто во всем ильче нет никого, кто мог бы нам помочь? Надо потолковать с влиятельными людьми, с хаджи, с учителями. Может, усовестят его?

— Аман, — вздыхаю я. — Вы о хадже при нем и упоминать не вздумайте. Не жалует он наших святых людей. Да и влиятельных людей вряд ли послушает — упрям больно. А может, нам сходить к военному коменданту? Военных-то они малость побаиваются. Не мешает поговорить и с учителями начальной и средней школы: они люди неглупые, могут дельный совет дать.

Мы сразу же отправились к военному коменданту. Рассказали ему о своих бедах. Ох уж и крыл он нас!

— Да как вы посмели такое натворить! Как посмели!

— Так уж получилось, комендант-бей. Не сердись на нас, глупых. Подумай лучше, как нам помочь.

— Ладно, попробую, — обещал он. Тут же при нас позвонил директору средней школы и Ямурджу Шюкрю Ходже из начальной. Все им подробно объяснил. Затем поговорил с самим ветеринаром-беем.

— Сейчас к тебе приедем. Прикажи сварить кофе.

Хай, Аллах! Осыпь своими милостями коменданта-бея и всю его семью. Есть еще хорошие люди на свете. Отлегло у нас от сердца чуть-чуть.

Все вместе пошли мы к канцелярии ветеринара-бея. А там весь наш народ толпится, голосят женщины и детишки. Пожалели они нас, бедных.

— Ладно, постараемся уладить ваше дело.

Не только мы — весь народ обрадовался.

Не знаю, сколько нам пришлось ждать: полчаса ли, час, — но показалось, будто мы целую вечность прождали. Наконец выходят наши благодетели. Смотрим, улыбаются.

— Уладили ваше дело, — говорит комендант. — Молитесь за здоровье Шюкрю-эфенди, он-то вам и помог.

Что там говорил Шюкрю-эфенди, мы так и не узнали, но уломал он ветеринара-бея.

— Сейчас он заготовит приказ. Его подпишут каймакам и начальник жандармского отделения. С этим приказом он поедет в вашу деревню и снимет карантин. К тому времени эпидемия как раз и кончится. А вы возвращайтесь к себе в деревню и ждите его!

Вот радость-то великая! Дорога до нашей деревни трудная, тут тебе и подъемы крутые, и грязюка, и реки быстрые, но в этот раз мы и не заметили, как дома очутились. Малые ребятишки все ноги в кровь сбили, а мы — нет пожалеть их, только подгоняем. Аллах милостив, все заживет до свадьбы. Главное, что эта напасть черная с наших голов свалилась…

Добрались мы до деревни, смотрим, уже джип ветеринара-бея подъезжает. Ну и шустрая машина — что твоя блошка. Мы десять часов пешим ходом тащились, а он за полчаса домчал. Ему и гора не помеха.

— Даю вам пять минут, чтобы собрали всю деревню, — приказывает ветеринар-бей. Как и в первый раз, с ним чиновник из ветеринарного управления и шофер.

— Ну и прохвост! — шепчу я своим. — Всех нас заставил плясать под свою дудку.

— Пусть подойдут все скоты, которые осмелились поднять на нас руку! — кричит он.

Стал я их вызывать по одному. Не хочется, а идут. Только Хаджи Шакир подошел сам, без понукания.

Ветеринар-бей велел им всем зайти в канцелярию, а остальные чтобы на улице все подождали, пока он с ними не разберется. И чтобы стояли смирно, не шевелились.

— Слышали? — вмешался я. — Стойте все смирно, не шевелитесь. Даже если в кусты захочется, терпите, зубы стисните, а терпите!

Все виновники драки следом за ветеринаром вошли в канцелярию. Хотели было сесть, но он не позволил.

— Стойте!

Повинуемся. Как бы он нас ни обозвал — хоть ослом, хоть свиньей, — придется все молча снести.

Ветеринар-бей вытащил из своего портфеля какой-то футляр. Открыл его — внутри машинка для стрижки волос. Я сразу смекнул, что у него на уме, скосил глаза на своих: ну что, попались, голубчики.

— Староста и Хаджи Шакир уже получили свое, — кричит он, да так громко, что потолок дрогнул. — Теперь ваш черед. Подходите, да побыстрее. Пока вся скотина не околела.

Все наши стали подходить к нему по одному: и старики седые, и парни чернобородые, богатые и бедные, — а он жик-жик машинкой, глядишь, и борода уже на полу валяется. Обкорнал их хуже нас с Шакиром. Но мы даже не улыбнулись: побоялись, что ветеринар-бей рассвирепеет.

Ветеринар достриг последнего и говорит:

— Ну а теперь выходите все на улицу.

До того у них вид потешный был, что народ не выдержал, захохотал. Особенно, смотрю, надрываются женщины — и молодые, и старые, — будто им это даже понравилось. Сильно обозлился я, но сказать ничего не сказал: негоже распускать язык, когда ветеринар-бей рядом.

Ветеринар-бей встал посередке, народ вокруг него столпился.

— Уважаемые жители Оклуджа! Уважаемые соотечественники! — обращается он к нам.

— Слушаем, слушаем, ветеринар-бей!

— Так вот, чтобы впредь я не видел у вас в деревне ни одного бородача. Договорились?

— Договорились.

— Говорите громче. Договорились?

— Договори-и-ились.

— Еще громче. А этот ваш Унджуоглу — невежда, осел. Так или не так?

— Так, эфенди.

— Я его с дерьмом смешаю. Согласны?

— Согласны.

— Ну а теперь приведите сюда скот: голов пять-десять. Я должен посмотреть, окончилась ли эпидемия.

Сначала мы не поняли.

— Какая еще эпидемия? — спрашиваем.

— Ведите скорее скот. Не тяните время.

Мы все стоим на месте. Боимся, нет ли тут какого подвоха.

— Успокойтесь, — говорит он. — Прежде чем принять решение о снятии карантина, я должен осмотреть скот, так положено.

Как будто он его, сукин сын, осмотрел, прежде чем карантин объявил!

Двое наших привели четырех овец. Он заглянул им в глаза, в рот и говорит:

— Эпидемия окончилась. Снимаю карантин.

Не карантин он снял — тяжкую гору с плеч наших!

— Не будем вспоминать прошлое, — продолжает он. — Надеюсь, мой урок вам запомнится.

— Запомнится, запомнится, — подтверждает народ. — Мы на тебя не в обиде. Спасибо тебе за урок. Да пошлет Аллах тебе долгую жизнь!

В тот вечер мы собрали для приезжих богатое угощение. Накормили их, напоили, пожелали счастливого пути.

Вот так все оно и вышло, из-за нашей скотины. Я рассказал все как было, ни слова не приврал. Всей нашей деревне досталось, а мне особо. Похудел я кило на восемнадцать. Теперь всякий раз, как погляжу в сторону ильче, у меня, верите ли, начинают трястись коленки.

Хорошо хоть кое-как выпутались мы из этой истории. А ведь могло быть и по-другому.

Перевод А. Ибрагимова.

Время сева пшеницы

К концу сентября, когда верхушки гор заволакивает дымка тумана, Патоглан обычно сам не свой. Он начисто теряет покой и сон, в него будто бешеный пес вселяется. Этот пес, пока не вырвется наружу, рвет его душу когтями и зубами.

Так было и в то утро. Патоглан проснулся, вышел и окинул долгим взглядом склоны окрестных гор. Его жена Элиф, дочь Моллы Вели, поднялась вместе с ним. Она растопила очаг, наскоро сварила суп и накормила двоих детей. Дети были погодки. Сам Патоглан не хотел есть. Он стоял молчаливый, мрачный, с потемневшим, почти черным лицом. Такими же черными были и его думы. Все кругом угнетало его, нагоняло нестерпимую тоску.

Всю эту ночь Патоглан не сомкнул глаз. Каждый раз, просыпаясь, Элиф примечала, что он беспокойно вертится в постели. Просто волчок какой-то. На все ее расспросы он ничего не отвечал. Лишь однажды обронил: «Не спится что-то» — и тут же отвернулся.

Долго и мучительно вынашивал он свой тайный замысел. Наконец пришел к решению. Но не знал ни как его выполнить, ни хотя бы с чего начать. А главное — как справиться с тестем и шурином. Все это надо было тщательно взвесить.

Когда запели петухи, он сразу же отправился в хлев. Задал быкам корму. Погладил их могучие шеи, потрепал уши. Вернулся и снова лег. Но уснуть так и не мог, все крутился и крутился.

— Пат Али! Уже солнце взошло! — крикнула жена.

Он прикинулся, будто не слышал.

— Высоко уже. В два человеческих роста.

Патоглан молчал.

— День ясный, хороший. Уже припекать начало.

Волнение в его душе все нарастало. И все сильнее и больнее кусался и царапался бешеный пес. Наконец Патоглан медленно скинул одеяло. Как был, в трусах и майке, встал посреди комнаты. Размял руки и ноги, потянулся, сонно позевывая. Надел шаровары, рубашку, повязал шерстяной кушак. На спину набросил старую безрукавку.

Рядом с миской супа Элиф положила разогретую лепешку.

— Умойся да замори червячка, — сказала она мужу.

Их дом стоял на самой вершине холма, среди терновника и можжевельника. Кроме брата Мустафы с семьей, других соседей у них нет.

С окружающих гор и холмов почти всегда доносится стук топоров и звон колокольчиков. По ночам чобаны жгут костры, палят из ружей. Всем, кто живет в деревне, приходится добывать хлеб в неустанной борьбе с ростовщиками, лесниками, медведями и волками. Внизу, в долине, зимой и летом звенит река. Небо обычно солнечное, но бывает и затянуто туманом. В конце сентября, когда начинается сев озимых, туман застилает и горы.

На противоположном склоне — дом тестя и шурина, рядом — хлев и загоны. Там же, на том склоне, живет и дед его жены. Оба дома стоят отдельно от всех других, каждый с палисадником, яблоневым садом и виноградником.

Но у Патоглана нет ни сада, ни виноградника. Нет и загонов, потому что нет скота, который он мог бы в них держать. Есть лишь небольшой клочок земли, расчищенной среди густых кустарников: там он сеет чеснок и лук. Вместе с братом Мустафой они выдолбили в каменистой земле колодец. Но воды в нем мало, а летом он и вовсе пересыхает. Даже если вместо ячменя посеять кукурузу, урожая при таком маловодье все равно не будет.

Бедная, убогая деревушка! Разбросанные по склонам гор и по дну долины дома так и жмутся к земле: кажется, сейчас завалятся и больше уже их не поднять. Всего восемнадцать дворов, подчиняющихся одному старосте с одной печатью. Людно лишь в махалле Чайбуши, где высится мечеть, а вокруг пустынно, ветер гуляет.

Тесть Патоглана приходится ему и дядей. По пятницам и религиозным праздникам он, раскачиваясь, читает в мечети Коран. Поэтому его и называют Моллой Вели. Прошло уже пять лет с тех пор, как Патоглан умыкнул Элиф. Но тесть так и не простил ни ему, ни дочери. На суде эта, по его словам, «сучка, которая предала родных отца и мать», заявила, что хочет остаться с мужем. Вообще-то, видит Аллах и пророк, дочь она была тихая, смирная, с должным почтением относилась к родителям. Уж не опоил ли ее этот пес каким-нибудь зельем? «Видеть ее не хочу, — разгневался Молла Вели. — Пусть ко мне и не приходит. Пусть лучше стану гявуром, чем первый протяну ей руку. И пусть не надеется, что я буду ей помогать, ничего не дам: ни денег, ни скота!»

Слово свое он сдержал: так ничего и не дал. Нет у Патоглана ни скота, пусть даже мелкого, ни своего поля. Его семья не ест ни молока, ни йогурта, ни масла, ни латука, ни винограда. Молла Вели — упрям как козел. И очень мстителен. Сколько народу убеждало его: «Помирись с зятем и дочерью». Он и слышать ничего не хочет, стоит насмерть.

Обида в груди Патоглана с годами превратилась в жаркий, обжигающий гнев. Тем временем двое его ребятишек подросли. Надо их кормить, одевать-обувать. И жена снова забрюхатела: жди прибавления.

Несладко жилось и самой Элиф. «Излей я свое горе в нашу речку, вся замутится», — жалуется она. И тут же начинает причитать: «Ну что было бы, если б на суде я сказала: „Хочу остаться с отцом, а не с мужем“? После того как меня умыкнул племянник отца, кому я нужна, обесчещенная? Не оставаться же мне вековухой. Ты сам во всем и виноват, отец! Отдай ты меня за одного из троих бедняков, что ко мне сватались, ничего бы и не случилось».

За эти пять лет Патоглан всего раз спустился на равнину Сёке. Работал на хлопковых плантациях: мотыжил, поливал, собирал урожай. Когда вернулся, купил себе пару быков. Шесть месяцев сидел на хлебе с луком, исхудал весь, как сухая ветка стал. Но все же купил быков. А вот пахотной земли у него нет. Каждый год, выкорчевывая кусты, он расширяет участок перед своим домом. Но староста и члены правления настроены против него. Они собираются, выносят решение и отодвигают изгородь, которой он обнес свой участок, назад. Окажи он сопротивление, дело дошло бы до ножей.

Пробовал он арендовать землю, но каждый раз ему предлагают такие каменистые участки, что на них ничего не вырастишь.

Зато у его тестя, Моллы Вели, поля плодородные, орошаемые. Палку воткни — зазеленеет, в рост пойдет. Ну что бы дать хоть пару клочков: паши, сей. А вот не дает, да и все. Злобствует, потому и жлобствует. В том, что он, Патоглан, умыкнул девушку, нет ничего постыдного. Таков старинный обычай. Теперь они муж и жена, у них двое детишек. Может, по нынешним временам и детей рожать грех? Да ведь они сами рожаются, что тут поделаешь? Не скажешь же младенцу во чреве: «Убирайся, ты мне не нужен»?

Отец Патоглана, Сюллю-чавуш, — бедняк. У него два-три небольших поля, еле-еле сам со своей семьей кормится. Крепко надул хитрец Молла Вели своего простодушного брата, когда они делили скот и землю. К тому же еще Сюллю-чавушу пришлось умасливать полицию и суд, чтобы отстали от сына. Аллах один ведает, сколько денег он тогда выложил. Помог построить этот домишко. А когда Патоглан спустился на равнину, присматривал за его семьей. Чего же от него еще ждать?

В этот день Патоглан наконец принял твердое решение. Он вспашет поле под Асаром — пусть только Молла Вели вздумает ему помешать! Быки у него есть. Плуг есть, с новым лемехом. Нашел он и семена для посева. Почва влажная. Когда восходит солнце, над ней так и струится парок. Ведь все равно, если этот козел бородатый умрет, земля достанется ему, Патоглану. В законное владение. Получит он наследство тремя днями раньше или тремя днями позже — какая разница?

Патоглан надел носки и чарыки. Пересыпал семена из мешка в котомку.

Элиф ничего не знала о решении мужа: он не делился с ней своими мыслями.

Патоглан повесил котомку на плечо, спустился с веранды. «Погода нынче хорошая», — подумал он. Вывел быков из хлева. Надел на них ярмо. Впряг в плуг. И снова подумал: «Погода нынче хорошая!»

— Куда это ты собираешься, Али? — встревожилась жена. — Почему ничего не говоришь?

— Пахать иду, — бросил Патоглан.

— Бог в помощь. Чье поле-то?

— То, что под Асаром. Пять лет ждал, больше не могу, нынче распашу.

Элиф чуть не свалилась с веранды от изумления и страха.

— Опасное ты дело затеял, Али. Откажись, пока не поздно.

— Опасное, не опасное — какая разница? Что задумал, то и сделаю.

— Почему ж ты меня не предупредил? Аллахом заклинаю, откажись от этой затеи. Кровопролитие выйдет. Против отца моего, сам знаешь, не пойдешь.

— Говори не говори — все равно распашу это поле.

— Вот беда! — простонала Элиф.

Патоглан пошел вниз по склону, но через несколько минут возвратился.

— Решето забыл, — сказал он, — дай мне решето.

— Вот беда! Вот беда! — продолжала голосить Элиф.

— Дай же решето!

Элиф вынесла решето:

— И я тоже с тобой.

Она взвалила младшего на спину, старшего взяла за руку и поспешила вслед за мужем.

«Места там пустынные, — рассуждала она сама с собой, — случись драка — и разнять некому. А уж мой отец чуть что, сразу прибежит. Он ведь такой горячий, с одной искорки вспыхивает. Ах, Али, не дело ты затеял, не дело». Она заплакала.

Патоглан проверил, хорошо ли закреплены ремни, и начал пахоту — снизу вверх. Провел первую борозду. Как ни отговаривала его Элиф, он и слушать не стал.

— Нечего хныкать, лучше иди впереди быков.

Элиф усадила детей возле брошенного мужем решета и встала перед быками.

— Иди прямо, — крикнул ей Патоглан, — чтобы борозда была ровнехонькая.

Дети не могли усидеть на месте. Они вскочили и пошли за плугом. Занятно смотреть, как взрезается земля. Будто какая-то игра новая. Старший понукал быков. Младший испуганно вздрагивал, когда они поворачивали.

— Земля влажная, и поливать не надо, — сказал Патоглан, закончив первую борозду. Сердце у него колотилось. В горле пересохло. Во рту такая горечь, будто накурился до одури. — Влажная земля, машаллах!

Он высыпал семена в решето и начал сеять.

Старший сын озадаченно наблюдал за отцом. Он еще не видел, как сеют. Подражая отцу, стал размахивать правой рукой. А потом попросил у отца решето:

— Дай мне!

Подбежала Элиф, увела мальчонку.

— Не вертись под ногами. Хочешь сеять, сей, — закричала она и так шлепнула малыша, что он повалился. — Сиди здесь, на этом месте, — велела она.

Мальчонка несколько минут сидел не двигаясь, потом встал и побрел за отцом.

Туман на вершинах гор быстро редел. Яркие лучи половодьем заливали все кругом. Громады гор стояли как опрокинутые. Все сильнее бурлило волнение в душе Патоглана. Его давила тяжелая, как эти горы, тревога. Плуг вычерчивал темные борозды. Смотреть издали на эти ровные полосы очень приятно. Но не тогда, когда ты так взбудоражен.

Солнце уже начало прижигать. Сельверо, жена Моллы Вели, молола зерно на крыше своего дома. Солнце уже стояло высоко, когда она наконец разглядела, что происходит на их поле под Асаром.

— Вай, проклятые! — закричала она, вбегая в дом.

Молла Вели сидел у окна, читая Коран. Другой книги в его доме не было.

— Перестань читать. Выйди и посмотри, что делается на поле под Асаром.

Молла Вели дочитал абзац до конца и захлопнул книгу.

— Не оставь меня своей милостью, Аллах!

Он поднялся на крышу.

— Что я вижу? Эта сучка Элиф со своими щенятами и ее сумасшедший муж распахивают мое поле. Да еще снизу вверх… Что это такое? — не веря своим глазам, спросил он жену.

— Сам видишь — что, — откликнулась Сельверо.

— Они распахивают наше поле?

— Да, наше поле.

— А может, и засевают?

— Может, и засевают.

— Ну, я им сейчас покажу! — взревел Молла Вели. — Эта стерва Элиф вздумала, видно, при жизни наследство у меня оттягать? Ни шиша ей не дам. Все, что у меня есть, завещаю Шевкету. А они в дураках останутся… Где Шевкет? — спросил он.

— Ушел в горы. Нарубить леса на стропила.

— Когда вернется?

— Скоро.

Оба уставились на дорогу, вьющуюся по склону горы.

— Да как они посмели вспахивать мое поле? На чью помощь надеются? Я им покажу, кто я такой. Пущу им кровь.

— Не вороши осиное гнездо, — ответила ему жена. — Поди скажи старосте. Пусть соберут правление, решат это дело. И подай иск в суд. Пусть приструнят этих наглецов. Зачем совать руку в очаг, если есть щипцы?

— Сейчас подоспеет Шевкет, мы с тобой пойдем туда, к ним. С этим делом надо покончить сегодня же. Завтра уже поздно будет, пропало наше поле. Ты говоришь: скажи старосте, обратись в суд. А он найдет лжесвидетелей. Подмажет судейских. Сама знаешь, есть ли справедливость на этом свете.

— Аман! — вздохнула Сельверо. — Где же этот голодранец возьмет денег?

Сельверо не стала продолжать этот спор.

— Поступай сам, как знаешь, — уронила она. — Хватай ружье и пали в них, раз ты такой воинственный. — И зашла в дом.

Молла Вели остался на крыше. В нем разгорался гнев. Вдруг он завопил:

— Эй, Элиф! Ах ты, гадина, ах ты, поганка!

С поля под Асаром не донеслось никакого ответа.

Молла Вели совсем взбеленился.

— Ах ты, стерва! Шлюха! Дочь шлюхи!

Лицо Элиф покрылось желтыми пятнами. Она схватила старшего сына — он все путался у нее под ногами — и швырнула его наземь, рядом с решетом. «Как будто это я подговорила Али», — в сердцах подумала она. И крикнула сыну:

— Я тебе сказала: не крутись. Сиди где сидишь. Не то я тебе камнем башку разобью.

«Надо же, и собственную дочь, и меня шлюхами обзывает!» — огорчилась Сельверо. Не зная, что делать, она вышла из дому. Руки и ноги у нее дрожали. Она стала собирать зерно, рассыпанное для просушки. А то, не ровен час, истопчут!

— Ах вы, поганцы! Не смейте засевать мое поле. Все равно не отдам вам его. А засеете, весь урожай сам соберу, вам ни зерна не дам.

Патоглан ударил палкой по плугу. Остановил быков.

— Чего разлаялся? — крикнул он тестю. — Спустись да покажи, что ты не только лаять умеешь!

— Сейчас, сейчас спущусь, — пригрозил Молла Вели.

С дороги послышался стук копыт. Это Шевкет вез на осле два бревнышка. Молла Вели кубарем скатился с крыши.

— Скорее, Шевкет, скорее! Этот стервец Пат Али пашет наше поле под Асаром. Скорее.

И, не дожидаясь ответа, он бросился вниз по склону. С длинной жердью в руках его нагнал Шевкет.

Молла Вели направился прямиком к Элиф. Он весь так и кипел негодованием.

Элиф, не шевелясь, стояла на месте.

В страхе и удивлении смотрела она на отца.

Седая козлиная борода Моллы Вели вся дрожала.

— Как тебе не стыдно, тварь ты этакая! — крикнул он, плюнув в лицо дочери.

— Элиф тут ни причем, — вступился за жену Патоглан. — Чем нападать на женщину, иди сюда. Увидишь, что будет.

Так обычно завариваются споры из-за земли в Эльяка. И, уж если дело дошло до такого ожесточения, ни государство, ни религия — никто и ничто не может предотвратить кровавое столкновение. Молла Вели подобрал камень и швырнул в зятя. Тот ловко увернулся. И тут же ударил тестя палкой, прямо по шее.

Шевкет кинулся на него с жердью.

Послышались глухие удары.

Элиф жалобно кричала, пытаясь разнять брата и мужа.

Молла Вели вцепился ей в волосы, повалил наземь.

Патоглан яростно орудовал палкой.

Упал и сам Молла Вели.

Шевкет кинулся с жердью на Патоглана, удар пришелся в самую поясницу.

Патоглан пошатнулся.

— Помогите! — позвала Элиф.

Но кто поможет? Кругом пусто, ни души. Только эхо и отзывается.

Шевкет стукнул Элиф.

— Ах ты, осел безмозглый! — обозлилась она и бросилась на брата. Схватила его за шиворот, пхнула в ногу.

Тем временем Патоглан успел оправиться от нанесенного ему удара.

Молла Вели встал и снова нагнулся за камнем.

Патоглан изо всех сил опустил на него палку. Палка разломилась надвое.

Шевкет навалился на Элиф.

Патоглан взял в каждую руку по обломку палки и набросился на шурина.

Молла Вели опять подобрал камень и метнул в Элиф.

Элиф снова очутилась на земле.

Меж тем брат Патоглана Мустафа каким-то нюхом учуял, что происходит что-то неладное. Он вышел на веранду, осмотрелся. Увидел дерущихся на поле под Асаром. И тут же устремился на выручку брату. Он без труда вырвал жердь из рук Шевкета. И сам стал ею размахивать, будто зерно обмолачивал.

Подбежала и Сельверо: она не могла усидеть дома.

— Сейчас я и тебя угощу, — пригрозил ей Мустафа.

— Хватит вам, хватит, — закричала Сельверо, пытаясь разнять Мустафу и Шевкета.

В это время Молла Вели — он уже успел очнуться — швырнул камень в ненавистного «пса».

Мустафа вскрикнул.

Патоглан ударил камнем по голове Моллу Вели.

Тот и ахнуть не успел.

Но и Мустафа растянулся на земле. Он цеплялся за землю пальцами, никак не мог подняться.

Шевкет хотел было бросить камень в Патоглана, но тот ударил его ногой в пах. Когда Шевкет упал, Патоглан навалился на него и начал молотить головой оземь. Молотил до тех пор, пока тот не перестал стонать. А когда Патоглан поднялся, он увидел, что Элиф и ее мать рвут друг дружке волосы. Он подбежал, схватил тещу, как мешок, и отшвырнул в сторону.

Почти все уже валялись на земле.

Молла Вели лежит, не встает.

Шевкет лежит, не встает.

Сельверо лежит, не встает.

Мустафа лежит, не встает.

А продолжалась драка всего пару минут, не больше.

Патоглан подошел к брату. Из шеи у него сочилась кровь. Он постанывал.

Стонала и Элиф. Из горла у нее вырывалось какое-то странное бульканье. Она плакала. Руки были все в крови и грязи. Будто и не женские это руки. Тяжело отдуваясь, Патоглан подошел к быкам.

Поглядывая белесыми глазами вокруг, быки что-то жевали и ударами хвоста сгоняли мух со спины.

Патоглан хотел продолжать пахоту. Но увидел: палка-то сломана, погонять быков нечем. Поди найди ее обломки. Он подошел к стонущей жене, присел на корточки.

— Бо-о-ольно, Али! Все тело болит!

Он положил руку ей на лоб. Откинул прилипшие ко лбу волосы.

— Ничего, Элиф, — сказал он, — пройдет.

Испуганные ребятишки жались друг к дружке. Оба смотрели расширенными глазами на отца. Сами как два огромных глаза. А кругом высились горы. И кое-где виднелись разбросанные дома Эльяка.

Перевод А. Ибрагимова.

Медвежий капкан

— Эй!

— Э-э-эй!

— Что это у тебя за штуковина?

— Где ты ее откопал?

Все ошарашенно спрашивали бывшего старосту Ибрагимкула, который весь в поту тащил на спине громадный металлический капкан:

— Эй, что там у тебя за штуковина?

— Где ты ее откопал?

— Это медвежий капкан. Глядите, кто не видел, — отвечал Ибрагимкул.

— Где же ты его откопал?

— На сеновале нашел. От покойного отца остался. Надо снести его к ортакёйскому кузнецу — пусть починит. Замечательная вещь!

— Собираешься медведей ловить, Ибрагимкул?

— Собираюсь. А почему бы и нет?

— В наших краях они давно перевелись.

— На мой век хватит, — ухмыльнулся бывший староста. — Поставлю капкан на баштане. Глядишь, какой-нибудь медведь и поймается. А то все дыни и арбузы пообрывали, даже неспелых не осталось.

— Ну придумал! — цокали языками сельчане.

Капкан был неподъемно тяжелый, и Ибрагимкул попросил помочь ему. С земли поднялись двое парней. Они взялись за капкан с одной стороны, Ибрагимкул — с другой и втроем потащили.

— И как он один его пер! — дивились сельчане. — Валлахи, молодец!

Почти никто из них не видывал такого капкана. Ничего похожего на те небольшие ловушки, которые ставят на лис или зайцев. Громадина с двумя усаженными острыми зубьями захватами и могучей пружиной. Если эти захваты сомкнутся, даже самому сильному зверю не вырваться. Да и вряд ли он останется жив — сразу же подохнет!

— Ну и капканище! — ахали сельчане.

— Берегитесь, медведи.

— Прольется ваша алая кровь на баштан.

— Эта штука вам все кости переломает.

— Горы задрожат от вашего рева, если попадетесь.

— Всё кругом пеной забрызгаете.

Вскоре бывший староста взгромоздил капкан на ишака и отправился в Ортакёй.

— Чинить везу, — объяснил он сельчанам.

— А что там сломано? — полюбопытствовали они.

— Один захват лопнул. Да и разболтался весь, закрепить надо.

— Обратно-то когда воротишься?

— Не задержусь. Завтра же здесь буду.

Дорога шла сквозь кустарник. Ибрагимкул во всю мочь наяривал осла пятками. «Но-но! Пошел, проклятый!» Он навьючил на осла не только капкан, но и мешок пшеницы — в уплату за работу.

«Пусть только кузнец отремонтирует эту штуку, — с надеждой думал Ибрагимкул. — Поставлю ее на баштане — дрыхни себе спокойно. Если хоть один медведь словится, все, кончено дело. Никто больше и близко не подойдет. Одного такого урока на семь лет хватит».

Ишак семенил по каменистой тропке, задевая боками кусты терновника. Другого пути не было. Ибрагимкул то и дело оглядывался на разбросанную по склону горы родную деревню: она все уменьшалась и уменьшалась.

— Ну и дрянной у нас народишко! — ворчал он, задыхаясь от душившей его злобы. — Ни стыда, ни совести! Вор на воре. Пропади она пропадом, эта паршивая деревня!

Да и как было не злиться! Вот уже три года, как он засевает свой баштан арбузами и дынями. И каждый раз его обворовывают, всё дочиста уносят. Хоть бы один черт последовал его примеру. А ведь он старается не ради самого себя. Хочет, чтобы и другие научились, дело-то нехитрое: вырасти свои арбузы и дыни да и лопай вместе с женой и детишками. Но нет, эти дармоеды только и умеют, что красть. Им подавай готовенькое, сами они и палец о палец не хотят ударить.

— Ну погодите у меня, — злобствовал он. — Пусть только кто-нибудь из вас угодит в мой капкан — все кости переломает. Тогда и другим неповадно будет!

Мысли набегали, как волны, одна на другую: «В иных-то деревнях народ смирный, послушный. Блюдут свои обычаи. Только спустись вниз и посмотри: ни одной деревни без баштанов. А эти дармоеды даже редьку и морковь покупают. Ну виданное ли это дело — морковь покупать?! Дрыхнете на своей горе, как медведи в берлоге. Семь лет, семь месяцев и семь дней вашим старостой я был — так и не смог вас разбудить! „Ну ладно, — думаю, — раз уж уговоры не помогают, попробую подать вам пример“. Засеял баштан: смотрите, выращивайте арбузы и дыни. Как бы не так, сами ничего делать не хотят, только и норовят спереть».

Дорога до Ортакёя не ближняя — пять часов ходу. Ибрагимкул шел уже четыре часа. И все продолжал бурчать себе под нос:

— Ну уж если вы не можете обойтись без воровства, дождитесь хоть, пока арбузы и дыни созреют, тогда и тащите. Да и на что вам воровать? Попросите, я и так дам. Покажу вам, как их выращивать. А вы крадете совсем зеленые. Плети обрываете…

Кузнец Сами помог Ибрагимкулу разгрузить ишака перед кузней. Обалдело уставясь на капкан, он спросил:

— Что ты собираешься с ним делать, Ибрагимкул?

— Поставлю на баштане.

— Зачем?

— Медведи повадились.

— Четырехногие или двуногие?

— Не все ли равно? Какой словится, такой и хорошо.

Ибрагимкул разбивал баштан на паровом поле. Земля у них здесь сухая, неплодородная. Если не оставлять ее под паром, то и урожая никакого не получишь. Сельчане просто не обрабатывали такие поля. А Ибрагимкул где-то прознал, что если разбить на паровом поле баштан, то хлеб и кунжут еще лучше уродятся. Человек он бывалый, много чего повидал на своем веку, вот и решил сам попробовать. Два года засевал баштан Ибрагимкул и убедился: правду говорят люди — на другой год урожай кунжута был больше обычного. Дело оказалось выгодным, а уж своей выгоды Ибрагимкул не упускал.

Семена он раздобыл в деревне Текирлер, где разводят дивные дыни и арбузы. Ухаживал за баштаном прилежно: вовремя прореживал, мотыжил. В самой середине поля поставил сторожевую вышку; днем караулит его сын, ночью — он сам. Возьмет с собой ружьишко, ложится, а оно рядом. Да только это не помогает. Только-только цветы отцвели, а воры уже исхитряются оборвать плоды. Да еще и плети потопчут. Смотришь, на земле отпечатки ботинок со знаком орла, чарыков или босых ребячьих ног. Ну и бесился же Ибрагимкул — растерзать бы на месте этих гадов!

— С отцов своих пример берут, чтоб их господь разразил! — ругался Ибрагимкул.

В этом году под паром держали все поля к востоку от деревни. Баштан Ибрагимкула находился по левую руку от дороги, которая идет к Пертеджикскому ущелью, месту выпаса коз и овец. Маленькие еще, с головку младенца, дыни и арбузы прятались под сенью зеленых листьев. Многие уже оборвали, но оставалось еще вполне достаточно, чтобы опробовать капкан. Урожай обещал быть богатым — лишь бы прошло несколько дождей.

«Такие дыни и арбузы выращу, что все рты разинут, — мысленно похвалялся Ибрагимкул. — Половина наших сельчан заведут тогда баштаны. Только бы не растащили весь нынешний урожай!»

Ортакёйский кузнец был мастер каких поискать, починил и хорошенько отладил капкан. Только тронь палочкой, и, если взведен, сразу захлопывается. К тому же Сами наточилнапильником зубья. Зубья в зубья заходят. Страшная вещь — берегитесь, медведи! Да упасет вас Аллах!

— Ужас-то какой! — простонала Ибрагимкулова жена, увидев починенный капкан. — Откажись ты от своей затеи, умоляю тебя, откажись! Эта штуковина сразу двоих придушить может.

— Не зуди, жена! — оборвал ее Ибрагимкул. — Раз уж я задумал, так тому и быть. Вот погоди, попадется в капкан какой-нибудь медведь, другим неповадно будет!

Ибрагимкул припрятал капкан на самом краю баштана. Развел захваты, натянул пружину, закрепил ее длинным крючком. Место, где поставил капкан, он показал сыну: как бы, упаси бог, не угодил в него по оплошке. В ту ночь он, как всегда, улегся на сторожевой вышке, положил рядом ружье. Капкан захлопывался с таким громким лязгом, что и мертвого мог разбудить. Бывший староста был уверен в нем, как в самом себе.

Темно, впрочернь, лиловело небо над горами и горными селениями. Внизу поплескивала Бейдили. Высокими и низкими голосками выпевали свои песенки жуки и насекомые. Вдалеке лаяли собаки, тявкали лисицы.

Луна все еще не всходила. Вот-вот она выкатится из-за вершины Пертеджика, золотистая, как обмолоченное зерно. В ее сиянии весь баштан виден как на ладони.

Уже добрых полчаса, как вся деревня уснула. Ибрагимкул тоже начал задремывать — и вдруг услышал где-то внизу высокие, видимо девичьи, голоса — они выводили песню. Ибрагимкул поднялся на локтях, прислушался. Он очень любил девичье пение. Два голоса приближались к баштану.

Песня часто прекращалась, слышались обрывки веселого, насмешливого разговора. И тут же водворялась тишина, нарушаемая лишь звуками тихих шагов. Раздались два негромких свистка. И снова возобновилось пение — теперь уж под заливистый свист, а это особенно нравилось Ибрагимкулу. Голос у него самого был низкий, басистый, но любил он высокие…

тихонько подпевал он.

«Видать, девушки идут, — думал Ибрагимкул. — Совсем еще молоденькие, лет тринадцати-четырнадцати. Неужто воровать?.. Боже, до чего докатился этот мир, пропади он пропадом!»

Голоса слышались уже совсем близко.

Ибрагимкул приоткрыл глаза.

Нет, это не девушки. Тонкие, гибкие, как лоза, пареньки лет семи-восьми.

«Сейчас полезут в баштан. Но капкан-то с другой стороны. И слава Аллаху, что с другой… — Он поднял ружье. — Пальну-ка я в воздух, страху на них нагоню».

Но пареньки шли мимо баштана. Они перестали свистеть и тихо перешучивались, иногда смеялись.

«Уж не собираются ли они полезть сверху?» — предположил Ибрагимкул.

Мальцы снова засвистели. Похоже было, что они поднимаются на Пертеджик, к выпасам.

Бывший староста, успокоенный, положил ружье. «Должно, подпаски. А уж я было, грешная душа, заподозрил, будто они воровать пришли. Совсем еще маленькие, ягнятки… Ну да чем я виноват? Откуда мне было знать, что они мимо пройдут?..» Он опять прилег. «Ладно, — подумал он, одолеваемый сладкой дремотой, — капкан-то я все равно завел».

Мальцы остановились выше по склону, среди можжевельника. Посмотрели на золотистую — и впрямь похожую на гумно — луну. Один из них толкнул другого.

— Уснул.

— Тогда пошли.

Оба посмотрели вниз, на баштан.

— Спустимся через кусты?

— Через кусты так через кусты.

Пареньки принялись спускаться, стараясь как можно тише ступать обутыми в мягкие чарыки ногами. На тропе полно было камней, но они крались так осторожно, что ни один даже не шелохнулся.

— Я сорву две штуки.

— А я три.

— Ножи мы с собой прихватили. Сядем под скалой, поедим.

— До чего же я люблю дыньки.

— И я тоже… Сладкие… Холодненькие…

— Даже глотать жаль. Так бы и держал во рту, пока не растает.

— Мой дедушка говорит: выращивать арбузы и дыни — дело непростое. Сноровка нужна особая. Не каждый сумеет.

— А вот мой отец собирается засеять два дёнюма в будущем году. На паровом поле.

— Мой отец тоже собирается, только каждый раз забывает.

— А вот в деревне Текирлер, я слышал, у всех есть баштаны. Там и купил семена Ибрагимкул.

— А я видел, как он засевает свой баштан.

— Вот бы мой отец засеял один или два дёнюма. А лучше десять. Посреди поля поставил бы вышку. А я бы сидел на ней, сторожил. Ну и каждый день съедал бы по дыньке.

— И я бы тоже.

— Уж очень я люблю дыньки.

— И я люблю. Сладкие, будто мед.

Дальние звезды блекли в ярком лунном сиянии. Жужжали какие-то букашки. Вдалеке заливались собаки, выли шакалы. Перекликались чобаны. И на все эти звуки откликалось голосистое горное эхо.

Двое маленьких приятелей, шепчась, спустились к Ибрагимкулову баштану. Золотисто поблескивали небольшие, с головку младенца, дыньки.

Остановились, прислушались.

На сторожевой вышке все тихо.

Опустились на корточки, поползли.

Миновали арбузные плети.

Дальше пошли дынные плети. Их можно было узнать по широким листьям и запаху.

Сорвали по паре дынь.

Вскочили на ноги и припустили во всю мочь. Не оглядываясь.

Остановились уже за баштаном.

Все так же плескалось яркое лунное сияние.

Ибрагимкул не подавал никаких признаков жизни.

Уселись, достали ножи, разрезали по дыньке.

— На попробуй кусок вот этой.

— Что вкуснее всего на свете, знаешь?

— А ты?

— Знаю.

— Что же?

Окружающий мир, овеваемый ночной прохладой, расстилался так широко и вольно.

— Дыня.

Горы как будто подались ближе, земля была шелковисто-мягкая.

А вверху зияла, вся в брызгах звезд, пронизанная лунным светом, пустота.

Приятели доели дыни. Зарыли корки. Животики у них вздулись, как барабаны, но они так и не насытились, хотелось еще. Оба посматривали на баштан.

— Знаешь, что я тебе скажу?

— Не знаю. Скажи.

— Давай-ка сорвем еще по дыньке. Припрячем их в кустах. Съедим потом. Идет?

— Идет!

Они встали и тихо направились к баштану.

Припали к земле и с нова поползли.

Находить отливающие золотом дыньки было совсем легко.

Мальцы принялись рвать их. Все подряд.

И уже не могли остановиться.

Перебегали от плети к плети — и все рвали и рвали. «Припрячем их в кустах, — решили они, — только ходи да ешь. Хоть пять, хоть десять дней».

И вдруг раздался оглушительный лязг. За ним слабый стон, еще один — и тут же смолк, поглощенный мертвой тишиной.

Пробудившийся Ибрагимкул схватился за ружье. Он сразу смекнул, что случилось. «Попался, чертов медведь!» — злорадно подумал он, взводя курок.

Второй малец, вжавшись в землю, молчал. Грудка его судорожно вздымалась и опадала. В полном остолбенении он не знал, что ему делать. А приятель не подавал голоса.

— Доган! Доган! — тихо звал малец.

Ответа не было, да и не могло быть.

Увидев, что Ибрагимкул спустился с вышки, мальчик вскочил и кинулся бежать в сторону деревни. Улепетывал что было сил.

— Не удирай! Не удира-а-ай, мать твою перетак! — завопил вдогонку Ибрагимкул. — Капкан, видать, сработал впустую. Не удирай, шайтаново отродье.

Он прицелился в убегающую маленькую тень.

Нажал спусковой крючок.

Из дула вырвался язык пламени.

По-комариному взвизгнула пуля.

— На этот раз тебе повезло, — крикнул бывший староста. — Но если еще раз сунешься — пристрелю!

Он пошел к капкану, чтобы снова завести его.

Луна сияла над вершиной Пертеджика во всем своем великолепии.

Изрыгая потоки брани, Ибрагимкул подошел к капкану.

Увидел в нем что-то похожее на узел.

Вздрогнул, но тут же успокоился.

«Вай! Какой-то звереныш попался! Бедняжка!»

Звереныш, если это был звереныш, даже не пошевелился, когда он ткнул его мыском ботинка.

— Сдох! — произнес вслух Ибрагимкул. — Недолго мучился — сдох!

Он развел дулом ружья захваты.

Вынул оттуда звереныша.

Голова у него свешивалась — видно, сломана шея.

По всему телу — от левого плеча до правого бедра — тянулся кровавый след.

Ибрагимкул осторожно закрыл капкан.

Положил мертвого звереныша, если это был звереныш, на баштан.

Все его руки были в крови.

Он вытер их сухой землицей.

Оставалось ждать рассвета.

Лишь тогда можно будет разглядеть, кто угодил в капкан.

Он поднялся на свою вышку.

Лег навзничь.

Посмотрел на луну, на звезды.

В душу заполз червь сомнения: «Что же это за звереныш?»

Он спустился с вышки.

Внимательно пригляделся.

«Да это же Доган, сын Якуба-без-чарыков! Ва-а-ай!»

Все его тело, с головы до ног, пронизала жестокая дрожь.

«А как он хорошо пел! Ва-а-ай!»

Он провел рукой по лицу ребенка — холодное.

Схватив ружье, Ибрагимкул зашагал в деревню.

— Ва-а-ай! Ва-а-ай!

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Анатолийский гараж» (1970)

Анатолийский гараж^[**]

В третий свой приезд в Анкару старый Ариф из деревни Деливиран решил забрать обратно подаренного им сыну бычка. Хотя бычок и был совсем кроха, старик порядком намаялся, пока спускался с ним на руках по дороге из Сейран-Баглары: его сын жил в одном из тамошних геджеконду. Это не мешало старику вздыхать с глубоким облегчением: «Слава те, Аллах, спас животину! Уж если мой собственный сынок так поступает, чего же от других-то ждать?»

Бычка ему возвратили неохотно, с обидой.

— Ну что вы на меня дуетесь? — сказал старик. — Вы знаете, я не из тех, кто своими добрыми делами попрекает. Этого бычка я подарил вам вместе с его матерью. А вы через пять месяцев продали корову. Хорошо хоть его оставили. Отнесу-ка я его лучше в деревню. Увидите, какой бычище вырастет. Вам же и достанется. А тут, в городе, он не выживет. Захиреет, зачахнет. Вы испугаетесь, как бы он не подох, прирежете его, а мясо продадите. У меня же он жив останется. Увидите, какой здоровенный бычище будет. Вот тогда его и заберете. А тут, у вас, он пропадет. Ты, сынок, уходишь на целый день в типографию. Невестка одна дома. Что он будет есть, бедняга? Лугов здесь нет, сена нет, воды нет. Город не деревня, геджеконду не деревенский дом. Ты ведь у меня, сынок, умница, должен понимать.

Он всячески старался умиротворить сына и невестку. А кончил так:

— Хватит тебе, сынок, супиться. Лучше помоги мне добраться до Гаража. Сумка у меня тяжелая, да еще и животина. Эта ваша Анкара — сумасшедший дом. Такси, автобусы, минибусы — и все куда-то мчатся. Ну пойдем, проводи меня.

Лицо сына все никак не прояснялось.

— Раз уж ты забираешь бычка, привези хоть барашка, — попросил он. — Я обещал приготовить кавурму для товарищей из типографии. Сам понимаешь, слово надо держать.

— Хорошо, привезу тебе барашка, — согласился Ариф. — А резать такого бычка, чтобы накормить товарищей, просто грех. Хватит с них и барашка. Не беспокойся, все будет в порядке. Пошли!

С большим трудом удалось ему уговорить сына.

Невестка нехотя поцеловала свекру руку.

— Передайте поклон маме. В другой раз приезжайте с ней вместе, — выдавила она на прощание.

Отец с сыном спустились в Мамакскую долину. Ледяной ветер острым ножом резал лицо и руки. Они миновали кладбище Асри, затем Бентдере. Ариф тащил на плече сумку, сын вел бычка на поводу. Подтаявший снег смерзся в ледяную корку. Того и гляди шлепнешься. Мимо шумно проносились автомобили. Кое-как, спотыкаясь и падая, добрели Ариф с сыном до Дышкапы.

Ни один автобус не отъезжал от Анатолийского гаража. Все дороги на много километров вокруг завалены снегом. Автобусы старые, потрепанные. Они и в хорошую-то погоду с трудом одолевают горные перевалы. А в такой гололед и выезжать страшно. Шоферам жить хочется.

Пассажиров скопилось великое множество. Кто терпеливо ждет, пока погода разгуляется, кто ругательски ругает власти: плохо следят за дорогами. Многие курят сигареты, смачно сплевывают.

Отсюда отправляются автобусы не только во все концы страны, но и в Мюнхен и Гамбург. Кого тут только нет: крестьяне с котомками, бакалейщики с товарами — мылом, сигаретами, стеклами для керосиновых ламп, леденцами, конфетами, — торговцы, которые успели сбыть все, что привезли, и даже обмыть свою удачу, больные женщины, рабочие и безработные. Снуют в толпе и какие-то насквозь пропахшие кизяком люди. Прямо среди стоящих автобусов продаются горячие бублики с маком и напитки. На самой автобусной станции пылают печки, отапливаемые бурым углем. Около каждой греется по нескольку озябших людей. Двери поминутно открывают и захлопывают. Шоферы, которым прискучило ждать, когда же наконец разрешат посадку и отправление, так и сыплют забористыми словечками.

Уже к обеду шоферу Мураду, уроженцу Карапазара, сообщили, что дорога на Шабаноз открыта.

— Садитесь, поехали! — крикнул он ожидающим пассажирам. Те тотчас принялись осаждать его старый «форд». Хлопот с ними много: каждого усади на место, приткни где-нибудь бессчетные сумки и торбы, остальной багаж размести на крыше. В задней части автобуса положили две кипы листового железа, переносную печку, швейную машинку. Сверху взгромоздились пассажиры. Пока сам шофер хозяйничал внутри, его помощник увязывал вещи на крыше.

Пассажиров набилось в автобус вдвое больше положенного, но Мурат не стал протестовать: движок у него надежный — вывезет.

Он сел на свое место, включил зажигание и крикнул помощнику:

— Кончай! Пора отправляться!

Вот тут-то как раз и подоспел Ариф со своим сыном. Пальто на старике до пят, с волочащимися по земле полами. С годами он усох, осел — вот пальто и оказалось ему чересчур длинным.

— До свидания, — сказал он сыну, принимая от него повод с бычком. — Кланяйся невестке.

— Счастливого тебе пути, — пожелал тот, целуя ему руку.

— Если кто поедет к нам в деревню, передай через него весточку. Что нужно будет — пришлю! — крикнул Ариф и, отвернувшись, выругался сквозь сжатые зубы: — Ишь ты, жадюга! Отцу родному бычка отдавать не хочет. Но ведь бычок-то мой, я его тебе подарил, что ж ты сычом смотришь. Ну да ладно…

Он подошел к перепачканному помощнику шофера и попросил:

— Сунь куда-нибудь эту скотину.

— Куда же я ее суну? — ответил тот. — Все уже забито.

Ариф шутить не любил.

— Куда-нибудь да сунь! — сурово отрезал он. — Не оставаться же нам с ней в этом проклятом городе.

— Говорю тебе, все забито.

Ариф, громко ворча, пристроил бычка на задней площадке. При этом он погнул трубу печки. Обозленный хозяин поднял крик.

— Ну что ты развопился? — осадил его старик. — В дороге всякое случается.

Мурат встал со своего сиденья и прошел в заднюю часть автобуса. Ему достаточно было одного взгляда на Арифа, чтобы понять: старик настырный, с ним лучше не связываться.

— Потеснитесь, землячки, — сказал он пассажирам. — Деливиранцы — народ упрямый, их все равно не переспоришь.

Трудно было понять, что звучит в его голосе: суровость или насмешка.

— Ехать не так уж долго, потерпите, — проговорил Ариф.

— Ладно, ладно, — вздохнул Мурат. — Плати за проезд.

Уж тут-то не было никаких причин для спора. До Деливирана и до Шабаноза — одна плата, хоть Деливиран и поближе. За бычка взяли как за взрослого пассажира. Ничего не поделаешь, пришлось раскошеливаться.

— Поехали, — сказал Мурат. Он втащил внутрь пассажиров, которые висели, держась за поручни, захлопнул дверь и протиснулся на свое место. Автобус тронулся. Одним духом перемахнул через Ешильез, Сольфасоль, Хаджикадын-Дереси. Взобрался на Эти-Йокуш. И покатил по ровному, как стекло, шоссе к аэропорту. Сразу за аэропортом начиналась плохая дорога. Но Мурат привык к любым дорожным условиям.

В задней части автобуса образовалось свое обособленное общество. Десять молодых парней из Карапазара и Шабаноза принялись отпускать шуточки по поводу Арифова бычка. Все они работали подмастерьями в типографиях и ремонтных мастерских, жили в геджеконду, в родные свои деревни ездили за провизией и хлебом. Ариф со своим бычком оказался для них сущей находкой: хороший повод почесать языки.

Стекла в задней двери были разбиты, сквозь дыры тянуло ледяным холодом. Бычок — он лежал на кипе железа — весь съежился, задрожал. Начали замерзать и все сидевшие позади на вещах пассажиры. Вдруг они громко захохотали. Передние пассажиры удивленно оглянулись.

— Продай мне своего бычка, — сказал пассажир родом из горной деревни около Шабаноза.

— Непродажный, — сухо отрубил Ариф.

— Тридцать лир за него заплачу.

— Сказал тебе: непродажный.

— Двадцать лир заплачу.

— Непродажный.

— А я тебе пять лир дам, — встрял в разговор еще один пассажир.

— Нашли над кем потешаться, черти окаянные! — взъярился Ариф. — Я вам в отцы гожусь.

Ему ответил дружный взрыв хохота.

К вящему удовольствию парней, Ариф разразился проклятиями. До Чубука шла еще более или менее сносная дорога, дальше начались сплошные подъемы, спуски, серпантин. Да еще и гололед. Проехали Каргын-Чайыры. В Карадере автобус остановился. Чтобы преодолеть предстоящий крутой подъем, надо было надеть цепи. Мурад вместе со своим помощником энергично занялся этим делом. Пассажиры выходили, справляли нужду и снова лезли в автобус. Каждый раз они задевали бычка. И делали удивленные глаза.

— Что это — собака или кошка?

— Какая там собака или кошка, — взвивался Ариф. — Бедняга жил в Анкаре без присмотра, вот и отощал. Через год вы его не узнаете, такой бычище будет!

В Карадере было очень холодно. Ветер сыпал снежной крупой, вот-вот начнется буран. Пассажиры насквозь продрогли.

Мурад и его помощник продолжали возиться с цепями. Тем временем все кругом затянул туман — такой густой, что даже аэропорта не видно, лишь едва проглядывали ближние дома и деревья.

Ариф стащил с себя пальто и безрукавку. Безрукавкой прикрыл бычка, пальто снова натянул на себя. Потом взял бычка к себе на колени, стал его греть.

Насмешники парни не оставляли его в покое.

— Не хочешь продать бычка, продай безрукавку!

— Тридцать лир заплачу.

— А я двадцать.

— А я десять.

Ариф весь кипел, но сдерживался.

Наконец Мурад и его помощник кончили работу. Ариф подождал, пока все пассажиры сядут, и только потом полез в автобус. Ни одного свободного сиденья не оказалось. А тут как раз автобус рванул с места. Ариф не удержался на ногах и вместе с бычком повалился на кипу железа. Он больно ушибся. Парни хохотали до колик, так забавно показалось им это. Кто-то из ближних пассажиров его толкнул. «Терпи! Терпи», — шептал себе Ариф. А парни все пересмеивались, никак не могли угомониться.

— Долго вы еще гоготать будете, ублюдки поганые! — не выдержал наконец старик.

В ответ снова раздался громкий хохот. Ни в кино, ни в театр парни не ходят. А повеселиться-то охота. Дело, известно, молодое.

Автобус доехал уже до Деветаши. «Слава Аллаху, теперь уже совсем рядом», — радовался Ариф. Деливиран примостился у подножья горы. Все вокруг: и поля, и дома, и ближние и дальние холмы — было выбелено снегом. Но тумана здесь не было. А впереди уже показался Деливиран: разбросанные по склону, один над другим, дома без садов и палисадников. И над всем этим — глубокая тишина.

— Хорошо бы наш автобус сломался в Деливиране, так чтобы Мурад-ага не смог его починить, — зубоскалили парни. — Мы все отправимся в дом к дядюшке Арифу. Скажем ему: «Готовь, старина, угощение! Режь курочек и петушков. Вари плов. Да пожарче растопи печку — так, чтобы труба докрасна раскалилась». Ну что, примешь нас, дядюшка Ариф?

Ариф молчал до самой своей деревни.

Посреди деревни старый «форд» остановился. Помощник шофера вылез и открыл дверь.

С сумкой на плече и бычком на руках Ариф спустился с подножки. Он прошел вперед, к шоферскому окошку, и сказал:

— Вот этот, крайний, дом — мой, Мурад-эфенди. — Если автобус сломается, ночь ли, день ли, заходи прямо ко мне. Для тебя я и курочку, и петушка прирежу. Плов велю приготовить. Печку натоплю хорошенько…

— А нас ты чем угостишь? — со смехом закричали парни.

— Для вас я велю выставить корыто с мукой и отрубями. Поедите болтушки да ляжете спать на улице, перед моей дверью.

Мурат нажал на педаль газа, и автобус покатил дальше по устланной снегом дороге. Сквозь разбитые стекла неслись звуки веселого жеребячьего гогота.

Ариф внес бычка прямо в дом и положил около ярко пылающей печки: пусть отогреется! Наполнил отрубями старое, облезлое цинковое корытце, добавил красного перца и накормил бычка. Затем отнес его в хлев.

«Вот я наконец и дома, — радовался он. — И бычка с собой привез: пусть растет да крепнет!»

Перевод А. Ибрагимова.

Бульдозеристы

Староста деревни Тахтаязы спустился по лестнице со второго этажа и вошел в кухню. Его жена, нагнувшись, изо всех сил раздувала пламя в очаге.

— Неужто завтрак еще не готов? Поздно уже. Стыдно перед людьми. — Укоризненно пощелкав языком, староста повернулся уходить.

Приподняв голову, жена зыркнула на него воспаленными глазами.

— Я тебе тыщу раз говорила: купи баллон с газом. Давно бы уже чай скипятила.

— На какие шиши? Сама знаешь, какое у меня жалованье — сто лир. А урожай курям на смех: две горсти ячменя да три горсти пшеницы. Спасибо, хоть сынок — да не оставит его Аллах своими милостями — присылает деньжат из Германии, дырки затыкаем.

— Да уж, коли не он, мы бы тут совсем оголодали.

Жена переложила с противня на поднос поблескивающие жиром гёзлеме, смазала их розовым вареньем, достала припрятанный для почетных гостей сыр. И снова принялась дуть.

— Сил моих нет, так измаялась, — сказала она все еще не ушедшему мужу.

— А что ты все одна да одна? — ответил он. — Невестка-то где? Пусть возьмет щетку да пол подметет: давно пора застилать скатерть. Дело уже к обеду, а эти молодцы все еще не позавтракали. Когда же они за работу возьмутся?

— Невестка ребенка кормит. Поди сам ей скажи.

Староста взял щетку и отправился в комнату невестки.

— Подмети верхнюю комнату, дочка, — сказал он.

Едва невестка отняла грудь, ребенок захныкал.

— Не плачь, маленький. Хоть ты лежи спокойно. А ты, — староста вручил щетку невестке, — принимайся за дело. Живо! — И, качая колыбель, стал напевать на свой лад: — Баю-баюшки-баю, спи, родимый, черт возьми!.. — Потом, взяв внука за подбородок, попробовал его рассмешить.

Невестка, со щеткой в руках, поднялась на второй этаж. Бульдозеристы сидели на тахте. Их было двое. Они уже десять дней, как жили в деревне. Один худенький, щупленький — ну точь-в-точь ее муж, уехавший на заработки в Германию. Другой — толстопузый. Оба одеты по-городскому. Работал на бульдозере лишь худой. Толстяк — все почтительно называли его «чавушем» — целыми днями валялся на тахте, командовал: подай ему то, подай это.

— Разрешите, агабей, я подмету, — сказала невестка старосты.

Тощий встал и пошел к двери. Толстяк с трудом поднялся, сделал шаг-другой и остановился посреди комнаты. Сунул руки в карманы, почесался. И широко — будто ему только что сделали обрезание — расставляя ноги, последовал за своим товарищем. Оба встали на лестничной площадке.

— Лакомый кусочек эта девка, так бы и съел, — вздохнул толстяк.

Худой молча обводил взглядом грязные деревенские улицы, мечеть с куцым минаретом.

— От такой-то девки уехать в Германию. Ну и болван ее муж!

Внизу, из невесткиной комнаты, появился староста и вошел в кухню.

— Он там, небось, вовсю гуляет с этими рыжими голубоглазыми немочками, а она здесь одна томится.

Худой развел руками, потянулся.

— Вот уже десять дней баклушничаем, — проворчал он, — а сделали чуть. Не ровен час начальник заявится, даст нам разгону.

— А ну его к чертовой матери! — выругался толстяк. — Сплавил нам негодный бульдозер, а мы мучайся: каждый день поломка. Какая уж тут работа!

В дом, со двора, вошел деревенский сторож. Поздоровался снизу с бульдозеристами и направился прямо в кухню.

— Ты где пропадал так долго? — спросил староста.

— Не так-то это скоро делается — всех по одному обойти. Кадиров сын собирается в Читкёй. Рамазан подрядился привезти дров для шейха. Заходил к Балабану Ахмеду и Губошлепу Шюкрю. Повидал Дурного Османа и Камалы. Они возьмут кирки и лопаты и придут маленько попозже.

— Еще, вишь ты, выламываются, уговаривай их. В кои-то веки выделили нам какой ни на есть бульдозер. Кажись, иди, работай, строй дорогу. Ан нет. Знали бы они, сколько времени я обивал пороги у начальства и нашего депутата! Подошвы протер.

— Рамазан говорит: «И на этот раз нас надули. Лучше бы голосовали за Рабочую партию».

— Ишь советчик какой выискался, лучше бы шел работать. Через четыре года пусть он и голосует за Рабочую партию. А у нас другого выхода нет. И так и эдак прикидывали: голосовать за этих или не голосовать. Решили голосовать. Ну и что? Слово-то свое они сдержали: пригнали бульдозер.

— Дурной Осман говорит: «Напрасно мы деньги на горючее собирали. Ни в Чивё, ни в Чавындыре этого не делали. Правительство само снабдило их горючим». Так он говорит.

— Много он знает, твой Осман! — озлился староста. — Неужто Исмет Кемаль потребовал бы с нас деньги, если б с других не брали? Ему лучше известно, какой в этом деле порядок. Да и что такое десять тысяч лир? По сотне с человека. Не обеднеем. Ты мне совсем голову заморочил своими глупостями. Возьми-ка эти подносы. Скоро уже полдень. Давно пора кормить бульдозеристов. Пусть хоть три метра сегодня проложат. А тут еще, упаси Аллах, дождь зарядит. Сам знаешь, у нас такая грязища бывает, что и бульдозер сядет, вытаскивай потом… — Он строго поглядел на сторожа и крикнул жене: — Да сними же ты наконец чайник. Долго он будет кипеть?!

Сторож взял два подноса, на один из них положил варенье и сыр.

— А где стаканчики и вилки? — спросил он.

— Это я сама отнесу, — ответила жена старосты.

Пока сторож поднимался по лестнице, оба бульдозериста внимательно рассматривали подносы — глаз не отрывали.

— А что, чая еще нет? — недовольно сморщился толстяк.

— Сейчас будет, сейчас, Ихсан-эфенди, — закричал староста из кухни, прежде чем сторож успел раскрыть рот. Он поставил на поднос чайник, положил вилки и начал взбираться по лестнице.

Толстяк закурил сигарету, пыхнул дымом и тут же раскашлялся.

— Вот так всегда по утрам, вредно курить натощак, — проворчал он, входя вместе со старостой в комнату.

Невестка домела пол и открыла окно, дожидаясь, пока уляжется пыль. Сторож как столб стоял посреди комнаты. Староста снова рассердился.

— Дочка, — крикнул он невестке, — внеси сюда столик, что там, за дверью, стоит. Внеси и накрывай.

Невестка растерянно заметалась по комнате.

Староста примостил поднос на тахте и сам внес столик.

— Ступай, — сказал он невестке. — А ты разливай чай, — обратился он к сторожу. И, разложив миндеры, пригласил бульдозеристов — Милости прошу. Присаживайся, Ихсан-эфенди. Присаживайся, Тунджер-эфенди. Присаживайся, брат. Отведайте, что бог послал.

— Валлахи, никакой спешки нет, — махнул рукой толстяк. — Если бульдозер не подкачает, мы в два счета дорогу закончим. Что тут делать-то?

— Иншаллах, закончим. Не тревожьтесь, — поддержал его тощий.

— Милости прошу. Присаживайтесь, — повторил староста.

Тунджер опустился на колени. Его напарник один занял полстола.

— Яиц всмятку нет? — спросил толстяк.

Староста промолчал, лишь покраснел.

— Завтра вели приготовить, — распорядился толстяк.

— Хорошо.

— Вот уже пять дней, как вы пичкаете нас розовым вареньем. От него только зубы портятся, а пользы никакой. Подай-ка нам лучше медку, прямо в сотах.

— Хорошо, — кивнул староста. — Дома у меня нет. Завтра я пошлю кого-нибудь в деревню Хаджилар. У Черного Османа там пасека.

— Возьми у него пять-десять сотов. Мед — вещь полезная, — веско произнес толстяк, сунул в рот гёзлеме и начал шумно отхлебывать чай.

Староста дал сторожу стаканчик чаю и гёзлеме. И сам сел с краю стола.

С кирками и лопатами на плечах во двор ввалились Шюкрю и Дурной Осман. Увидя старостину невестку — она обмахивала дверь в свою комнату, — пришедшие спросили:

— Как там эфенди, еще не готовы?

— Завтракают, дядюшка Осман.

Из кухни выглянула жена старосты.

— Поднимайтесь наверх.

— Что нам там делать? Здесь постоим.

— Выпьете по стаканчику чаю. Я чуть не ослепла, пламя в очаге раздувала.

— Пусть эти бездельники чаевничают. Что мы им будем мешать?

Шюкрю вытащил портсигар со свернутыми уже цигарками.

— Огонька нет? — спросил он жену старосты.

— Сейчас принесу.

Шюкрю последовал за женщиной в кухню. Не разуваясь, присел возле двери. Сюда же пришел и Осман. Жена старосты подала огонек. Шюкрю закурил цигарку. Угостил Османа. И тот задымил.

— Нет ли каких вестей от сына? — спросил Шюкрю.

— Какие там особенные вести? Иногда пишет.

— А деньги присылает?

— Присылает. Только они все уходят на угощение всякого начальства, инспекторов, ревизоров. А теперь вот этих бульдозеристов корми. Дня не проходит, чтобы кто-нибудь не заявился. Сил никаких нет. Чтоб он провалился, этот чертов дом!

— На то мы твоего мужа и выбрали старостой: не для того, чтобы форсил, а чтобы о других заботился. Иной раз и потратиться надо.

— Вот мы и тратимся. А что нам еще остается?

— Вам хоть сын помогает. А мы что делали бы на вашем месте?

«А вы пошлите своих баб в Германию да и садитесь на мужнино место», — обозленно подумала женщина.

— В каком он у вас городе? — поинтересовался Осман.

— В Шутгарте. Так, кажись, называется.

— Работает на заводе, где грузовики делают?

— Да.

— Как бы он там с немками не спутался… дело такое…

В кухню вошел староста, выругался.

— Этот Ихсан-эфенди требует назавтра яиц всмятку. — Заметив сидящих соседей, он поздоровался и продолжал: — И мед ему подавай, от розового варенья, вишь ты, никакой пользы… Камалы и Балабан Ахмед еще не пришли?

— Сейчас придут. Бульдозеристы еще и позавтракать не успеют. А мы уже здесь, сидим, прохлаждаемся, — сказал Шюкрю.

— Все равно работы не будет, — вставил Осман. — Этот бульдозер только выедет, не успеет землю копнуть, уже сломался. А мы еще голосовали за этих прохвостов. Все ты, староста, виноват, с толку нас сбил.

— Ну, это дело поправимое. На следующий год выберем тебя старостой. Вот и уговаривай тогда народ, чтобы голосовал за других. Может, не такие прохвосты окажутся… Ты мне не подзуживай, и без того тошно. Надо послать кого-нибудь в Хаджилар — за сотовым медом. А Черный Осман в долг и не даст.

— Ну, мед раздобыть — невелик труд, — сказал Осман. — Только с какой стати? Разве правительство не платит заработную плату этим обжорам?

— Еще и командировочные.

— Почему же мы должны их кормить? Яйца всмятку, гёзлеме, мед сотовый. Не слишком ли им жирно?

— Садись на мое место. Скажи им: «Не буду вас кормить».

— Да ты не сердись, — примирительно сказал Осман.

— Я не сержусь. Просто отвечаю на слова твои глупые. Так вот, господа, извольте знать, курят только сигареты «Енидже». Вечерами едят курятину. И чтобы к еде непременно бутылка ракы марки «Золотая головка». На завтрак — мед, яйца всмятку. Попробуй им угоди.

— Сам и виноват. Правительство прислало их строить дорогу. Они получают заработную плату, командировочные. Пусть сами себе все и покупают: и жратву, и ракы — самое лучшее. А уж этого жирного кабана и вообще кормить грех. Целыми днями на тахте валяется, носа на улицу не кажет. Хоть бы раз поработать вышел. И что это за правительство? Такому лодырю такой огромный бульдозер доверило!

— Они оба из Айаша. Оба люди Исмета Кемаля-бея. Толстяк, говорят, весь народ сагитировал, чтобы за него голосовали. А худой — его племянник. На выборах они поддерживали Исмета Кемаля, теперь он их поддерживает. Вот они и валяют дурака. За десять дней и тридцати метров не проложили.

— Не корми, не пои их, и этого бы не сделали, — сказал староста. — Я с ними уже из сил выбился. Работать не работают, а требуют: привези из города того, этого. А главное — две бутылки «Золотой головки». Да еще и посмеиваются: «Лишь с помощью ракы и можно исправить поломки, иначе ничего не получается…» Такие вот пироги, племянничек Осман.

Шюкрю выругался:

— Вот еще чума на нашу деревню!

— Ты думаешь, только у нас такое? — наставительно произнес староста. — Везде та же самая история. Ты вот тут говорил сторожу: «В Чивё и Чавындыре все по-другому». Чепуха это! Я видел обоих старост в канцелярии. Уж как они обхаживали каймакама, чтобы бульдозер им дал. А тот отвечает: «Сперва соберите деньги на горючее, положите на наш счет, тогда и дадим бульдозер. И за бульдозеристами хорошенько ухаживайте. У вас там ни ресторанов, ни гостиниц нет. Кормите их хорошенько: яиц и масла не жалейте. Если пожалуются, заберу бульдозер обратно». Раз уж так сам каймакам рассуждает, нечего нам и рыпаться.

Осман поднялся, стряхивая пыль со штанов.

— Значит, и они такие же дурни, как мы! Сколько километров от нашей Тахтаязы до Чубука? Всего-то пятьдесят. От Чубука до Анкары еще десять. Столица, почитай рукой подать. А уж если у нас такая неразбериха, что же в других Деревнях — тех, что подальше, — творится? И что люди себе думают?!

Шюкрю поднялся.

— Неужто еще не кончили? Сколько можно обжираться?

— Пойду посмотрю, — ответил староста. — А вы пока выпейте по стаканчику чаю.

— Бог с ним, с чаем, — отказался Шюкрю. — Пусть уж эти господа его пьют.

— Ну и жизнь пошла! — возмущался Осман. — Чего только от нас, деревенских, не требуют. Рекрутов — посылай, налоги — плати, а теперь еще и это! Навьючивай что у тебя есть на ишака, а то и на жену собственную — и топай на Конский базар в Анкаре. Ты за них голосуешь, а они сдирают с тебя десять тысяч лир на горючее. Да еще корми этих дармоедов маслом и медом. Себе позволить не можем, а им подаем: «Ешьте, пейте, господа хорошие!» А они и работать не хотят по-человечески.

Тут на них напустилась жена старосты, которая отчищала золой металлическую посуду.

— Что вы развоевались? Вас только на то и хватает, чтобы жен своих почем зря колошматить. Правительство-то ваше, такие же в нем мужики сидят. Лошадь хоть и ржет, а узды слушается. Вот и вы — только и можете, что ворчать. Покажите, что вы настоящие мужчины, добейтесь, чтобы вам построили дорогу. Или выберите другое правительство. Только не зудите у меня под ухом.

— Вот кого бы в старосты! — Осман хлопнул себя по коленям. — А мы выбрали смирного вола. Я человек прямой, что думаю, то и говорю. Я и отцу родному врать не стану.

— Может, ты и верно говоришь, да не тому, кому надо. Скажи лучше этим чертовым бульдозеристам, каймакаму или этому пустобреху Исмету Кемалю.

— Им говорить без толку. Надо прежде самим себе сказать. Да маленько похитрее быть. Чтобы на выборах нам не могли заморочить голову всякими красивыми словечками.

Во двор вошли Камалы, Балабан Ахмед и еще кто-то третий, с портфелем в руке. Все трое подошли к двери кухни. Человек с портфелем, видимо, был здесь уже не в первый раз.

— Где староста, люди добрые? — спросил Балабан Ахмед.

Вышел староста.

— Добрый день, Ахмед-эфенди. Что новенького?

— Приехал школьный инспектор. Вот и мы пришли.

Осман с насмешливым видом хлопнул в ладоши.

— Ну, держись, хозяйка! Посмотрим, какие яйца любит этот господин: крутые или всмятку. И ему, должно, подавай сотовый мед вместо розового варенья.

Староста кинулся навстречу инспектору.

— Добро пожаловать, добро пожаловать к нам в деревню!

Инспектор был в мятой, запыленной одежде. Уже полторы недели он разъезжал по деревням, и от него пахло кизяком, как от крестьян.

Он поздоровался со старостой и всеми остальными.

— Откуда изволил прибыть? — спросил его староста.

— Из деревни Дальясан, — ответил инспектор. — Дорога дальняя, сам понимаешь, проголодался. Вели подать пшеничную кашу или еще там чего. Побываю у вас в школе и вернусь в Анкару.

— Рад тебя видеть, — сказал староста. — Очень рад. Вверху у меня сейчас бульдозеристы живут, вечером я соберу крестьян в другой комнате. Прочитаешь им лекцию, побеседуешь.

— Вот-вот, — ввязался в разговор Осман. — Он с вами побеседует, а вы тут же распустите слух, будто он коммунист. А может, и донос настрочите комиссару Абдуллаху.

— Теперь у нас народ поумнел, Осман-эфенди, — сказал Балабан Ахмед. — Да, было у нас нехорошее дело, иншаллах, больше не повторится. А если что и случится, мы этого так не спустим.

— Хватит вам языки чесать, — остановил их староста. — Пойду посмотрю, как там наши работнички.

— Иди-иди, — пробрюзжал Осман. — Только не надейся, что этот толстобрюхий чавуш и его дохлый напарник построят дорогу. Да еще с таким дерьмовым бульдозером.

— Оттого что ты будешь ко мне цепляться, дело быстрее не пойдет, — бросил через плечо староста.

Оба бульдозериста наелись до отвала. Толстяк даже не смог забраться на тахту, так и сидел, привалясь спиной к стене. Худой ковырял в зубах спичкой. Он был уже готов идти на работу. Толстяк даже не пошевелился, лишь задумчиво сказал:

— Дай мне подушку!

Староста протянул ему две подушки.

— Ты уж мне, пожалуйста, положи под спину.

— Так удобно? — спросил староста, выполнив эту просьбу.

— Ничего, сойдет. Отдохну чуть. — Толстяк слегка скосил глаза в сторону племянника. — Рабочие уже пришли?

— Пришли, — ответил староста.

Бульдозеристы переглянулись.

— Ну ты иди, — сказал толстяк.

— Хорошо. Пора уже. — Тощий послушно поднялся.

Крестьяне сгрудились вокруг школьного инспектора.

— Идите работать, ребята, — обратился к ним староста.

Грязный, весь в пыли, желтый бульдозер громоздился у стены школы. Кто-то из ребят накарябал на нем пальцем: «Папа, мама, дядя, тетя…» В самом верху проглядывала черная надпись: «Мичиган».

— Ты уж пока иди в школу, займись детьми, — сказал староста инспектору. — И нашего учителя немножко пошпыняй. А я пойду с ребятами. Может, хоть еще три метра дороги построим. Долго мы не задержимся, к обеду вернемся.

Инспектор ничего не ответил, улыбнулся.

Староста вместе с другими зашагал к бульдозеру. Тощий бульдозерист вскарабкался на свое сиденье. Завел двигатель.

— Нноо! Пошел! — закричали крестьяне.

Гусеницы пришли в движение, и бульдозер медленно пополз к не достроенной еще дороге. За ним, с кирками и лопатами на плечах, шествовали крестьяне.

Перевод А. Ибрагимова.

Натовская дорога

Годы и тяжкий труд согнули поясницу Шерфедже, избороздили морщинами ее руки и лицо. Бремя, взваленное на нее, явно ей не по силам. Но она его выдерживает, не умирает. Достается и невестке Азиме. Она делает всю мужскую работу по дому: рубит дрова, пашет. А тут еще, как назло, захворал ее младшенький.

Краешком черного ситцевого покрывала Азиме вытерла слезы.

— Лучше б я родила камень, чем такое хилое дитё, — простонала она.

Шерфедже вынесла завернутого в пеленки внука.

— Пошли, дочка, — сказала она Азиме. Спустилась по гнилым ступеням и бросила через плечо: — Иди за мной. Я провожу тебя до Чинкаши.

— Отдай мне дитё, мама, — попросила Азиме.

— Нет. Тебе еще придется тащить его до касаба.

Азиме опустила протянутые загрубевшие руки и пошла следом за свекровью.

Улицы были в глубокой, по колено, грязи. За домами дымились кучи навоза. Из-за зерен ячменя дрались куры. Голодные собаки еле стояли на трясущихся ногах. Тяжелый для всех выдался год.

К этому времени, похлебав супу, дети по одному, по двое начали выходить на улицу. Мужчины в драных пальтишках выгоняли скотину. Женщины с кувшинами в руках отправлялись по воду. Там, в реке, они постирают детское бельишко, наполнят кувшины и лишь потом вернутся домой.

Все взгляды устремлялись к Шерфедже и Азиме. В этих взглядах им чудился укор: один мужик был в доме, и тот сбежал, как же вы его не удержали? Низко пригнувшись, не глядя по сторонам, свекровь и невестка вышли из деревни и побрели по дороге, мимо кладбища, где виднелись горбы детских могилок. На свеженасыпанных кучах земли поблескивала изморозь. На деревьях, стоящих в головах покойников, висели ало-зеленые венки. На можжевельнике заметны были следы ударов острым топором.

Миновав Кумчукуру, они вошли в Чинкаши. Здесь Шерфедже остановилась. Обычно всех уходящих из деревни провожали лишь до этого места.

— На возьми дитё, — сказала свекровь. — Счастливо тебе! Авось все будет хорошо. Да поможет тебе Аллах! Береги деньги, что у тебя в кушаке завязаны. Без денег эти чертовы доктора даже осматривать не станут.

Невестка повернулась.

— Привяжи мне его к спине, мама. Лицо закрой кисеей.

Шерфедже привязала внука широкой тесьмой поверх старого платья. Головка у него болталась.

— Осторожно иди, дочка, смотри под ноги. И как только придешь, отошли наше письмо Сюлейману. Пусть читает этот бесстыжий, чтоб ему было пусто! Может, смягчится его каменное сердце, вспомнит он о своей матери, жене и детях.

— Сколько курушей стоит письмо в Германию? Скажи еще раз.

— Шесть меджидийе^[92]. А может, и все десять. На почте тебе скажут. Пусть читает этот бесстыжий, ни дна ему, ни покрышки!

Азиме в последний раз оглянулась на еще маячившую в тумане деревню. Ощупала руками ноги сына.

— Счастливо оставаться, мама. Завтра, иншаллах, ворочусь. Ты уж присмотри за скотиной и курями. Ахмеда и Айше не пускай на улицу, нечего им там делать. Вечером, когда будешь ложиться, не забудь потушить лампу. Упаси Аллах, еще пожар приключится, сгорит эта проклятая развалюха!

— Не тревожься, все будет в порядке. Иди и ни о чем не думай. Надеюсь, все обойдется. Не забудь, что тебе скажет доктор. Получи лекарства по рецептам. Счастливого пути, дочка!

Перед Азиме расстилалась широкая, покрытая снегом равнина с небольшими пригорками, буграми и речками. Дорога вся раскисла. В чарыки набивалась грязь. Азиме старалась идти по обочине, где снег еще не стаял. Кое-где вдалеке вились дымки деревенек. Но город, куда онашла, скрывался за невидимым еще холмом.

«Иншаллах, к вечеру добреду, — сказала себе Азиме. — Иншаллах, не встречу ни дурного человека, ни зверя хищного». Но ее обуревал страх.

Этой весной будет уже два года с тех пор, как ее муж Сюлейман уехал в Германию.

«А лучше бы он остался в деревне! Лучше бы остался и помер, чем такое дело, — вздыхала она. — Шесть лет ждал своей очереди. Пропасть денег ухлопал. И что же? За два года то ли три, то ли четыре письма прислал. Других вестей нет. А ведь чего только не обещал! Деньги, мол, буду слать целыми тысячами! Пришлю вызов! Билеты на дорогу! „До Стамбула, — писал он, — доедете на автобусе. В Сиркеджи сядете на поезд. А там уже все просто. Поезд идет прямо в Германию. Я вас встречу в Мюнхене. Это большой город, вроде столицы. Турок здесь очень много. Детей отдадим в школу. Ты, если хочешь, устроишься на работу. Только греби и греби деньги. Когда вернемся, продадим наш деревенский дом, в город переедем. Заживем по-человечески. Провались она ко всем чертям эта деревня!“ И вдруг перестал писать. По деревне пошли толки, пересуды. Еще бы. Из всей их деревни Гюнолук лишь один и поехал в Германию. Всем любопытно, как он там. Донеслись слухи, будто он спутался с какой-то потаскухой из Бурсы. И будто она от него забрюхатела. Эта девка выпотрошила у него все карманы. А потом стали поговаривать, будто бы он завел шашни еще и с вдовой-немкой. Что с него возьмешь — кобель! Одной ему мало — подавай двух, а то и трех! И еще пошла молва, будто он шляется по барам, пивным и таким домам, где голые бабы пляшут. Все деньги проматывает. А через три месяца начали толковать, что он завел какую-то гречанку. И никакими уговорами его не проймешь. Кто что ни скажет, он в ответ: „Один раз живем на свете. Женщины здесь хорошие, чистоплотные. А у нас — все грязнули. Да и тощие очень, кожа да кости“. Ни о жене не вспоминает, ни о детях. Даже об Али, который родился после его отъезда».

Малыш на спине закашлялся.

«Свекровь только зря деньги переводит, письма ему шлет пачками, — возмущалась Азиме. — Он их, видно, даже не вскрывает, так ему голову задурили все эти бабы. Нет бы схватиться за ум. Я, мол, оставил дома на одну слабую женщину двоих детей. Да и еще третий родился после моего отъезда. А мать совсем старая — за ней самой присмотр нужен. Пошлю-ка я им хоть сотни три лир. Уж я-то его как облупленного знаю, кобель и есть кобель!»

Снегу становилось все меньше, грязи все больше. Ноги вязли, идти было трудно. А ребенок за спиной надрывно кашлял, задыхался. Азиме сунула ему кусочек локума, может, успокоится. Но он все давился кашлем.

К полудню она добралась до Тексёгюта и остановилась возле родника.

В кушаке у Азиме была завязана кой-какая провизия. Она уже проголодалась. Да и вымоталась, ноги подламываются. Она развязала кушак. Постелила передник на снег, положила на него малыша, распеленала. Ножки у него были тоненькие-тоненькие, как щепочки. Кожа обвисла. «Пис-пис-пис», — сказала она, приподняв его. Но он даже не открыл глаз, продолжал кашлять.

Она снова запеленала его. Вымыла руки под тонкой струей, сбегавшей с мшистого желоба. Выпила две пригоршни. Поела и еще раз попила воды. Затем пробормотала благодарственную молитву и встала. Завязала провизию в кушак, прикрутила ребенка к спине, снова напилась и отправилась дальше.

Высоко над равниной плыли облака.

На широких уже проталинах сидели стаи белых и черных птиц.

Вдалеке гулко раскатывались выстрелы, лаяли собаки: шла охота на зайцев и лисиц.

«Чтоб и тебе пришлось бы тащиться по такой вот грязище!» — в сердцах пожелала Азиме мужу.

Ноги налились свинцом. Грязь набивалась теперь уже не только в чарыки, но и в чулки. Вот уже все утро она в пути, а касаба еще далеко.

«Чтоб и тебе пришлось бы тащиться в этот проклятый касаба!»— снова выбранилась она.

Сама она в касаба не ходила, но все говорят, что добраться туда можно только к вечеру. Это по хорошей дороге. А если ее всю развезло, ноги по колено проваливаются — тогда как?

У малыша начался новый приступ кашля. Голова под кисеей горела, как в огне. Личико маково покраснело, под глазами — черные круги. Мать боялась, как бы он не задохся. Приступы кашля сменялись короткими затишьями и возобновлялись, еще более мучительные. А ведь ему нет еще и двух лет. Родился он таким сильным и бодрым — настоящий живчик! Но вскоре зачах. Отцовской любви, видать, не хватает. Материнского молока мало было. И оба другие росли плохо. Они напоминали высохшие листочки кукурузы. Чтобы хорошо расти в деревенской пыли и грязи, среди множества мух, а зимой еще и в стуже, надобно иметь крепкое здоровье.

Ребенок все кашлял и кашлял.

«Чтоб и тебе вот так кашлять, чертов гуляка!»

Вдруг послышался какой-то странный грохот. Земля дрогнула. Дрогнуло, казалось, и само небо. Азиме сильно напугалась. Присела на корточки, упершись руками в землю. Шум не прекращался. Азиме стиснула зубы, закрыла глаза. Только после того, как наступила тишина, она робко осмотрелась. Кругом — ни души. Впереди — небольшой холм. Азиме попробовала встать, но колени подогнулись, и ей пришлось снова опуститься на корточки. Наконец она с трудом встала, поплелась дальше. С вершины холма опять открылась равнина. Касаба все еще не видно.

«И где он, этот проклятый город, разрази его Аллах!» — обозлилась она.

Впереди грянул взрыв. К небу взметнулось темное облако. Снова раздался грохот, но уже какой-то иной. Замелькали смутные тени.

«Уж не людоеды ли это бьются между собой? Что, если они нападут на меня?»

Она быстро огляделась по сторонам. Обходной дороги нет. Дерева поблизости, на которое можно было бы вскарабкаться, тоже нет. Азиме прочитала все молитвы и заклинания, какие только знала. Несколько раз подула себе на грудь и на руки. Даже позабыла о ребенке. Тени вокруг нее так и мелькали. «Может, это не людоеды — гявуры? Пошли войной друг на друга? Почему же такой шум?» Громыхнул новый взрыв, еще сильнее первого, Азиме повалилась наземь. Все поплыло у нее в глазах. Небо и холмы опрокинулись. Сердце затрепыхалось. «Лучше бы я не пошла к доктору. Не для меня такая дорога», — подумала она. Но тут же устыдилась этой мысли. Снова забормотала молитвы, взывая к богу простыми, понятными словами. А кругом все гудело, ходило ходуном. Азиме лежала как мертвая. Она будто провалилась в страшный сказочный мир, где ползают зеленые и черные змеи, летают огромные хищные птицы, бродят черные, как уголь, «арапы», людоеды и какие-то уродливые чудища.

На строительстве натовской дороги было занято более трехсот рабочих. Кто разравнивает землю, срывая бугры и заполняя впадины, кто долбит скалы, закладывает в них динамит и взрывает. Много и машин. Пыхтят могучие грейдеры и бульдозеры. Погрузчики ковшами наваливают землю и камни в желтые грузовики. Грузовики сбрасывают свой груз в ложбинки. Они двигаются нескончаемой вереницей. Шум стоит, как во время светопреставления.

Дорога строилась шириной в семьдесят два метра. На песчаное основание насыпали слой гальки, а сверху уже стлали асфальт. Вся она была прямая и ровная, без единого, даже небольшого поворота, без подъемов и спусков. По обеим ее краям тянулись аккуратно выровненные обочины. Начиналась дорога от Измира. Другим своим концом она упрется в Арарат, в иранскую границу. По ней можно будет быстро Перебрасывать головки ракет, большие колесные орудия и солдат на бронетранспортерах. С запада на восток, а если надо — и с востока на запад.

Сооружали эту великолепную дорогу с молниеносной быстротой.

Руководил всеми работами американский инженер, вместе со своим переводчиком он разъезжал на джипе и отдавал все необходимые распоряжения. Наши же, турецкие, инженеры в пробковых шлемах занимались главным образом тем, что подгоняли крестьян-землекопов и водителей машин.

Дорожники были членами профсоюза, комитет которого находился в Анкаре. Объявив забастовку, они добились надбавки в восемьдесят пять курушей. Это было закреплено соответствующим контрактом с подрядчиком. Представитель комитета предупредил их, что надбавку за первый месяц они должны внести в общий фонд. Они охотно согласились, так были обрадованы этой надбавкой.

Среди дорожников было много политически подкованных. Они не боялись спорить даже с главным инженером — американцем. «Рано или поздно мы отберем у вас эту дорогу, — говорили они ему. — Сколько бурь отбушевало, сколько эпох сменилось в этом проклятом мире! Будет и на нашей улице праздник!» Дорогу они строили по принуждению, ради куска хлеба, но не могли не восхищаться ею. «Такой дороги еще свет не видывал. На нее даже самолеты могут садиться. А какая она прямая и ровная! Чудо-дорога!» Так думал и Ибрагим-чавуш, уроженец одной из акшехирских деревень, отрабатывая свои сверхурочные. Всякий раз, когда видел курдские деревеньки с их домами из кизяка и глины, он ужасно расстраивался. Под началом у него было тридцать рабочих. Иногда он отпрашивался у инженера, говорил, что ему надо обойти окрестные деревни — купить яйца, кур, редис и репу, — но это был только предлог. На самом же деле он занимался политической пропагандой, старался «разбудить спящих», по его выражению. «Вот кончим строить дорогу, уплачу долги, куплю себе „яву“ и теплую меховую куртку. Надену очки, шлем. Садись — и гоняй по деревням. Уж тогда-то я разбужу всех крестьян. Надо будет — и свою партию организуем…»

И в этот день, после перерыва на обед, он сказал инженеру Улькю:

— Разрешите, я схожу куплю провизию да и прогуляюсь немного.

— Хорошо, — сказал инженер. — Скоро астронавты должны высадиться на Луне. Постарайся вернуться до того, как они спустятся обратно на Землю.

Ибрагим-чавуш направился на север. В четырех километрах от них лепилась к земле небольшая деревушка. Во многих из здешних селений совсем не осталось мужчин. Или уехали за границу, или подались в Кайсери, Анкару. Только калеки и остались. Да еще мальчишки. «Как будто всеобщую мобилизацию объявили, — усмехался Ибрагим-чавуш. — Свежие девушки сохнут. Женщины истосковались по ласке… Останусь-ка я в деревне месяцев на восемь-десять, открою лавчонку — деньги-то будут — и выберу себе девушку, румяную, как яблочко, — мечтал он. — Ох, и привольно живется там сейчас этим бесстыжим имамам-эфенди».

Тропа, ведущая к деревне, была вся в грязи. К счастью, Ибрагим натянул сапоги. Он старался ступать на камни, на островки твердого дерна, иногда прыгал. Шел он широким, размашистым шагом. Место было такое пустынное, что рука невольно тянулась к револьверу. «Выскочит какой зверь, уложу на месте!» — подбадривал он себя.

Вдруг он различил вдали что-то похожее на лежащий мешок. Может, кто-то ехал на базар и уронил? «Взвалю-ка я его на спину. Дотащу до деревни, обрадую какую-нибудь бедную душу», — решил Ибрагим.

Но, подойдя ближе, он увидел, что это не мешок!

Перед ним лежала ничком Азиме. Обе руки вытянуты вперед. Тело холодное как лед. Трудно было даже сказать, жива она или нет. Ребенка Ибрагим приметил не сразу. Приподняв его головенку, он заглянул в восково-желтое личико. Как только отпустил голову, она сразу же упала.

— Помер, — сказал Ибрагим. — И он помер, и мать померла, ясное дело. Может, кто изнасиловал, а потом здесь бросил?

Ибрагим нащупал пульс. Сердце, хоть и слабо, билось. Он схватил женщину под мышки, вытащил из грязи и положил на снег. Слабый стон сорвался с ее губ. Глаза открылись. Сверкнули большие белки. Хоть солнце и пряталось за тучами, от снега исходило яркое сияние. Женщина тут же закрыла глаза.

— Очнись, сестра! Очнись! — Ибрагим-чавуш взял ее за подбородок, потряс. — Очнись, сестра! Послушай, что я тебе скажу. Послушай, что я скажу тем, кто бросил тебя здесь, на дороге. Ох, и покажу же я им! Очнись, сестра, очнись!

Наконец Азиме опамятовалась. Поспешно прикрыла рукой груди и с мольбой воззрилась на Ибрагима-чавуша.

— Не бойся, сестра, — успокоил ее он.

— Ребенок! Где мой ребеночек?! — Она прикоснулась к бессильно свисающей головенке. Потом, думая, что сын спит, принялась тормошить его.

— Спит твой ребенок, — сказал Ибрагим-чавуш. — Не буди его.

— Я иду в касаба, к доктору. Показать ребенка. Этот черт бесстыжий, его отец, — в Германии. Родственников в деревне у меня нет, только свекровь. На нее я и оставила двоих детей, побольше этого. Иду себе по дороге и вдруг слышу такой шум — аж ушам больно. Напугалась я, упала в беспамятстве, эфенди-ага.

— Не бойся, сестра. Я человек честный, порядочный. Ты мне все равно что родная. Никто тебя не тронет. Из какой ты деревни? Из этой, что ли?

— Нет, из Гюнолука. Далеко это.

— Где этот ваш Гюнолук?

— Далеко, очень далеко.

Она еще раз тряхнула ребенка. Видя, что он не шевелится, сняла с него пеленки, взяла на руки. Посмотрела в лицо, поцеловала, посмотрела еще раз — поцеловала. И вдруг закричала:

— Помогите! Помогите!

Одиноко заметался ее крик по пустынной равнине.

Она опять поцеловала ребенка, крепко сжала его в руках — и рухнула без чувств.

— Померла! — сказал Ибрагим-чавуш. — Померла жена земляка нашего, что уехал в Германию.

Он попробовал разжать Азиме рот, но не смог. Вытащил крепкий складной нож, вставил лезвие между двумя рядами зубов, кое-как разомкнул.

— Очнись, сестра! Что ты все время падаешь в обморок! Очнись!

Азиме открыла глаза.

— Вставай, — сказал ей Ибрагим-чавуш. — Я тебе помогу, опирайся на меня. — Он взял ребенка под мышку и подставил плечо женщине. — Пошли.

Из глаз Азиме катились жгучие слезы. Все внутри у нее горело, будто прижгли раскаленным железом. А голова трещала так, будто по ней колотили железным пестом.

— Тут впереди наши ребята работают, — сказал Ибрагим-чавуш. — Мы строим натовскую дорогу. У нас в шатрах есть газовые печи, обогреешься.

— Зачем мне теперь идти в касаба, эфенди-ага? Помер мой сыночек, помер мой Али. Зачем мне идти в касаба, эфенди-ага?

— Послушай, сестра. Не говори о сыночке. Сперва надо добраться до нашего лагеря.

Азиме выпрямилась.

— Отдай мне сыночка. Ах, бедный, бедный мой Али!

— Хорошо, — сказал Ибрагим. — Неси ребенка сама. Дай мне руку, я помогу тебе дойти.

— Что мне делать у вас в лагере? Помер мой сыночек! Что я скажу теперь свекрови? Как возвращусь в деревню? — жалобно причитала Азиме. И снова завела свой плач: — Ах бедный мой Али! Ай, бедный мой сиротинка! При живом-то отце сиротинка!

— Пошли, пошли! — Ибрагим-чавуш схватил ее за руку и потащил в сторону лагеря.

Азиме упиралась, Ибрагим все тащил и тащил ее, а иногда и подталкивал.

При их появлении рабочие разинули рты. Пышные усы затряслись от хохота.

— Вы только поглядите, какую дичь подстрелил наш Ибоч^[93]! Вы только поглядите! Подметайте двор, открывайте шатер — дорогу жениху и невесте!

Рабочие обступили плотным кольцом Азиме и Ибрагима. Но через несколько мгновений, как только Ибрагим начал свой рассказ, смех и шутки сменились мрачной тишиной.

В руках инженера Улькю вдруг заговорил включенный транзистор.

— Внимание! Внимание! Собственный корреспондент турецкого комитета радио и телевидения Гюльтекин Оркунт ведет репортаж с мыса Кеннеди. Уважаемые радиослушатели, Армстронг и его товарищи вышли на окололунную орбиту…

В своем сообщении корреспондент упомянул о баснословной сумме, истраченной на осуществление этого проекта. Рабочие даже не могли представить себе такого количества денег.

— Сколько миллиардов лир, сколько миллиардов? — переспрашивали они. Но никто им не отвечал.

Инженер Улькю, сконфуженный, выключил приемник.

Азиме отвели в шатер. Половина рабочих оставила работу. Неподвижно застыли большие, похожие на сказочных дэвов или драконов, машины. Водители спрыгнули на землю. Все, кто узнавали о судьбе бедной Азиме и ее мальчонки, начинали проклинать и эту дорогу, и инженера, и Луну, и звезды, и Америку, и НАТО.

— Пусть останется один Ибрагим, остальные все выйдут, — приказал Улькю. — Теснота, дышать нечем. — Он протянул Азиме флакон одеколона. — На, разотрись! Если хочешь, ляг на этот матрас, отдохни чуть-чуть. — И метнув взгляд на Ибрагима, он вышел.

Азиме целовала умершего ребенка, плакала. Потом запеленала его и привязала к спине.

— Пойду, — сказала она. — Что мне еще делать? Пойду. Надо же похоронить моего бедного сыночка, сиротинку? — Она устало прошлась по шатру. — Много горя я вынесла, вынесу и это. Время, говорят, все раны лечит. Пусть этот подлец не возвращается, не пишет, денег не шлет. Заведу себе другого ребенка. Хоть от горы могучей, хоть от птицы летучей, а заведу. Смотри, сколько тут рабочих. Что они, хуже моего мужика, что ли? Не найду никого — к ним приду, пусть помогут.

Рабочие стояли группками по пять-десять человек. Одна группа слушала радио. Вашингтонский корреспондент турецкого комитета радио и телевидения передавал последние сообщения. Вот-вот астронавты должны сделать первые шаги по Луне.

Азиме, пошатываясь, вышла и побрела обратно в деревню.

— Убегает! — крикнул кто-то из рабочих.

— Лови, — закричали остальные и кинулись за ней вслед.

Инженер Улькю остановил их свистком.

— Оставьте ее, пусть уходит… Скажи Исмаилу, — велел он Ибрагиму-чавушу, — пусть возьмет наш служебный пикап. Догоните ее и отвезите в Гюнолук.

Инженер стоял с опущенной головой. Долг повелевал ему свистком призвать рабочих к труду, но все его нутро противилось этому. И он тоже готов был проклинать Луну, звезды, Америку и НАТО.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Десять тысяч повозок» (1971)

Мехмед из Гёмеза

Мы с Бекташем прикатили в Анкару прямо из нашей деревни, что около Йозгата. Думали, подзаработаем здесь, прорехи свои домашние залатаем. По всему городу рыскали как угорелые: может, подвернется хоть какая-нибудь работенка. А народу здесь что песчинок в пустыне — и все, как мы, работу ищут. Откуда только не прибрели: из Средней Анатолии, из Узун Яйлы, Коньи, Чорума, Чанкыры! На стройках платят по десять-двенадцать лир в день. А они готовы работать и за меньшую плату. Так и смотрят завидущими глазами на чужое место. Для нас, сами смекаете, ничего нет. Богатые гребут деньги лопатой, а мы — помирай с голоду.

Наконец взяли нас на стройку в Айдынлыке. Десять дней ишачили, спины не разгибали. А потом хозяин отслюнявил нам по сто десять лир и говорит: «Завтра начинаем штукатурные работы. Для этого нужны квалифицированные рабочие». Уж как мы просили, умоляли оставить нас: «Неужто не справимся? Сами оштукатурим. Не понравится — тогда и выгонишь». Но он и слушать не стал. «Говорю же вам, эта работа не для новичков, нужны опытные штукатуры».

Опять броди по Анкаре! А есть-пить надо. Смотрим — наши денежки тают, как снег под южным ветром. Ночуем мы в Бахчели, у земляков-строителей. Хоть за жилье платить не приходится. Но в животе-то свербит. Пока не поешь, никак этот свербеж не унимается. Лежишь, бывало, до самой утренней зари, с боку на бок ворочаешься. Хуже, кажись, и не может быть. Махнуть бы в Германию или Голландию, но эти двери крепко заперты. Пока не подмажешь, замки не открываются. Словом, плохи наши дела. Разинули рты, как птенцы голодные, одно только и чирикаем: «Работа, работа, работа». А ее нет.

Стыдно нам перед земляками. Днем мы около биржи труда околачиваемся, бродим по улицам. Хорошего тут мало, ну да ладно, это еще можно стерпеть. А вот вечером, когда мы возвращаемся, садимся у растопленной печки, а потом залезаем под одеяло в чужой комнате, стыд просто заедает, спасу никакого! Кому это приятно — сидеть на шее у другого!

Эх, лишь бы подвернулась какая-нибудь работенка. На любую плату согласны. Так поднажмем, что и машина твоя не угонится. Что ни прикажут носить: камни ли, песок ли, известь, балки, — вмиг перетаскаем. Штукатурить возьмемся — не оплошаем. Будем вкалывать, пока не свалимся. Ни перед хозяином, ни перед земляками не осрамимся.

Как-то вечером сидели мы на строительной площадке около автобусной остановки «Бахчелийская мечеть». Разожгли костер. Абдуллах из Енидже на сазе наигрывает. Земляки такие песни поют, аж душу выворачивает. Одну песню и я, грешный, спел. Только хотел было завести вторую, смотрю, подходит к нам человек. На вид вполне приличный. В костюме, шляпе да еще и при галстучке. В руках — четки. Попахивает от него розовой водичкой, мятой и какими-то духами. Поздоровался он вежливо и спрашивает:

— Есть ли среди вас свободные рабочие?

Вижу, мой дружок Бекташ заерзал, сейчас вскочит на ноги. Сразу поднимаюсь. Кроме нас двоих, все заняты. А ему, ясное дело, не один человек нужен — два или больше.

— Мы двое свободны, эфенди-ага.

— Я выстроил геджеконду. Надо ее оштукатурить и побелить. Если быстро управитесь, заплачу вдвое больше. А долго валандаться будете — полцены. Уговор?

Я уже хотел было согласиться, но вмешались наши земляки. Люди они поднаторелые, лучше понимают толк в таких делах.

— А где твой геджеконду?

— Над деревней Иведик, в Ени Махалле. Там очень большой поселок строится, тысяч на двадцать домов. Слыхали, небось?

— Так дело не делается, — сказали наши земляки. — Надо сперва посмотреть, тогда и договариваться будете.

— Ну что ж, можно и так. Поедем — посмотрим.

Тут и мы с Бекташем в один голос:

— Надо поглядеть.

— А опыт у вас есть? Штукатурить, убелить приходилось? В Анкаре у нас работали?

— Десять дней работали. В Айдынлыке, — ответил я.

— А что делали — штукатурили?

— И штукатурили, и все прочее.

Человек в галстучке рассмеялся.

— Ну, ладно. Поехали. Сегодня вечером сговоримся, завтра же и возьметесь. Мне надо быстро управиться. А не сговоримся, я найду себе других, попокладистей.

Все втроем мы сели на маршрутное такси, ехали до Улуса. Оттуда автобусом до Восьмой остановки. И прямо по улице! Город уже кончился, а мы все топаем и топаем.

— Я вас поведу напрямик, — говорит человек.

Шагаем по пустынной дороге. Он впереди, мы сзади. Время уже позднее, к ночи.

Этот, что нас ведет, даром что при галстучке, шпарит — только поспевай. Через поля идет, через канавы перемахивает, нигде не останавливается.

Наконец входим в узкую лощинку. «Неужто надо было так спешить, чтобы в эту дыру забраться?» — думаю я, а в душе злоба так и плещет. Но я помалкиваю. Посмотрим, что дальше будет.

— Наши геджеконду вон за тем холмом, — объясняет человек. — Я вас веду прямой дорогой, так быстрее.

— Веди, веди, — отозвались мы с Бекташем.

Я весь употел, держусь из последних сил. Да и откуда им, силам-то, взяться? Вот уже месяц, как мы нашей деревенской кормежки не пробовали. «И как мы заберемся на этот чертов холм?» — думаю. Мне плохо, а Бекташу еще хуже. Но сказать: «Надо бы передохнуть, эфенди-ага», — не решаемся. Как бы не осерчал: я, мол, с такими слабаками и дела иметь не желаю. Идем дальше.

Лощина что змея вьется. А впереди еще подъем. «Держись, Мехмед, держись, лев! — подбадриваю я себя. — Не покажи этому эфенди, что ты умаялся!» Боюсь только, чтобы Бекташ совсем не выдохся на подъеме.

А человек вдруг останавливается, вытаскивает электрический фонарик, прямо в глаза наводит то мне, то Бекташу. Совсем рядом стоит, шагах в трех. Откуда ни возьмись, в руке у него револьвер.

— Руки вверх! — кричит. — Ни с места!

Мы так и замерли, не дышим. А кругом — ни единой души. Нрава я смирного, на рожон переть не люблю. А Бекташ еще трусливее. Что делать? На него кинуться — пулю в грудь получишь. Побежишь — зад подставишь.

— Руки вверх! Руки вверх, собаки! — кричит он. — Двойную плату получить захотели. Я вам покажу двойную плату!

Гляжу, Бекташ руки вверх потянул. Ну и я за ним.

— А теперь развязывайте кушаки, вытаскивайте деньги, что припрятали. И не вздумайте валять дурака. Не то вас обоих ухлопаю. Чтобы через две минуты деньги были у меня!

— Валлахи, у нас ничего нет, эфенди. Приехали мы сюда аж из-под самого Йозгата, прорехи свои домашние залатать думали. И кое-кому сунуть, чтобы в Германию нас пустили. Откуда у нас деньгам быть? Целый месяц по этой чертовой Анкаре шляемся, во все двери стучимся. Жилья своего нет, у земляков ночуем. Нет у нас ничего, валлахи-билляхи!

А он как пальнет нам под ноги. Так песком и брызнуло, прямо в лицо нам. Я чуть в штаны не наложил со страху. А Бекташ ну умолять:

— Пощади нас, эфенди. Верным твоим псом буду. Хочешь, задницу тебе лизать буду. У меня всего-то и есть тридцать лир. Если я их отдам, как же я жить буду в этой Анкаре распроклятой? Ведь она что море, а я плавать не умею, утону, пузыри пущу. Не отбирай у меня эти тридцать лир. Верным твоим псом буду.

— Хватит тебе хныкать. Еще слово скажешь, я тебе всажу пулю в лоб. Здесь Анкара. Дураков нет… Ишь хитрецы какие — хотели двойную плату получить. На чужой спине в рай въехать.

Я сплюнул.

— Ну что ты раскипятился, эфенди-ага? Давай поговорим спокойно.

А он — бабах!

— У меня, — говорит, — все карманы патронами набиты. Обоих прикончу, как псов бешеных. Хватит болтать, выкладывайте деньги.

Захоти только он выслушать, я бы ему сказал: «Не надо нам двойной платы, ага. Мы и за полцены все тебе сделаем. Есть у нас несколько бумажек в кушаках. Не в карты выиграли, не украли, не на дороге нашли — десять дней мозоли натирали. Если ты человек, не отбирай у нас последнее!» Но он и рта мне раскрыть не дал. Опять — бабах.

— Не тяните кота за хвост! — орет. — Я уже три патрона на вас извел. И за них тоже я с вас деньги слуплю. Каждый патрон — две лиры. Их издалека привозят. Будете еще упираться, я с вас и кепки и шаровары сдеру, сожгу их на костре, с голыми задницами в Анкару вернетесь.

Гляжу, Бекташ вытаскивает тридцать лир, мятыми пятерочками. У меня семьдесят. Я говорю:

— У меня только двадцать, ага. Валлахи, только двадцать.

А он снова за револьвер.

— Вытаскивайте все, что есть. Сами сказали, что в Айдынлыке десять дней вкалывали. Значит, у вас побольше, чем двадцать или тридцать. Живо доставайте деньги.

Делать нечего, Бекташ свои карманы выпотрошил, я — свои. Положили мы деньги на землю.

— Все, больше у нас ничего нет. — А у самих еще по пятьдесят лир в кушаках.

А этот разбойник кричит:

— Развязывайте кушаки, не злите меня, ублюдки!

— Не заставляй нас разматывать кушаки, в такой темени их и не замотаешь потом, — отвечаю я скороговоркой. Думал, рассмешу его, может, он и подобреет. Скажет: «Черт с вами, проваливайте. Но в другой раз мне не попадайтесь».

Куда там? Совсем взбеленился, окаянный. Как саданет из револьвера! Пуля у меня под самым ухом просвистела. Да еще и огонь из дула вырвался.

— Снимайте кушаки! — вопит. И как пошел ругаться. И наших жен и дочерей обложил. Видим, дело плохо. Кто нам тут поможет, бедолагам, вдали от родного края?! Гляжу, Бекташ развязывает свой кушак, ну и я за ним.

— Вот еще по пятьдесят лир, эфенди-ага. Больше у нас ни куруша. Оставь нам денег на дорогу. И еще малость, чтобы было на что поесть завтра.

Он сгреб и эти деньги. Потом развел нас с Бекташем в разные стороны, хорошенько прощупал карманы и кушаки.

— А теперь поворачивайтесь ко мне спиной — и бегите!

Я снова прошу:

— Оставь нам хоть малость.

— Стоять смирно, — приказывает он.

Мы вытянулись, как нас в армии учили, пятки сомкнули.

— Вольно.

Мы расслабились.

— Приготовиться к бегу.

Приготовились.

— Бегом марш!

Вижу, Бекташ побежал, ну и я за ним. Всю лощину одним духом промахнули. Спины все мокрые, рубашки прилипли, не отдерешь. Себя не помним от страха.

Уже перед самым Иведиком присели отдохнуть в овражке. Два часа все молчали, только пыхтели, отдувались.

Наконец, Бекташ говорит:

— Ограбили нас, дураков.

— Правда? А я и не заметил. — И как напущусь на него: — Зачем ты его умолял, чтобы он нас отпустил? Задницу лизать обещал? Нашел кого умолять.

— А ты чего болтал всякую чепуху? — огрызнулся Бекташ. — Можно подумать, тебя не ограбили.

— Пусть ограбили. Но я хоть честь свою не уронил. Задницу лизать не обещал, как ты, дерьму этому.

Вижу, Бекташ совсем разобиделся, я и примолк.

Два дня я еще пробродил по Анкаре, а потом плюнул на все. «Пропади она пропадом, эта столица! Вернусь-ка я к себе в деревню, тянуть старую лямку», — решил я. И поехал домой. Бекташ остался вместе с земляками.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Сын в тюрьме» (1973)

Поездка к сыну в тюрьму

Держа за руку внука Хайдара, посматривая единственным глазом на окружающий мир, Кривой Тахир из деревни Турнадюзю торопливо семенил по проселку. Вот досада — упустил автобус, идущий из Верхнего Сарайджыка! Этот шофер Имран даже старых и увечных иной раз не подбирает.

«Вот подлец-то! — негодовал Тахир. — Погудел бы, подождал несколько минут, так нет же — сразу мчишься дальше, будто шайтан за тобой гонится!»

До касаба три часа пешего хода. Сам-то он, бывший солдат, выдюжит. А внучек еще мал, жаль его.

— Дай-ка я тебя понесу, Хайдар, — сказал Тахир, когда они дошли до Козаклы.

Кое-как дотащил внука до реки Делису. Там, возле моста, остановился передохнуть. Человек он пожилой, легко ли нести и ребенка и торбу, набитую всякой всячиной: тут тебе вареные яйца, лучок, картофель, пшеничная крупа, ощипанная курица да еще и базлама^[94] — чтоб всего на неделю хватило!

— Соскучился небось по отцу, голубок? — Он потрепал внука по волосам, поцеловал. — Держись! Скоро дойдем. Этот чертов касаба построили так далеко, что и не добраться! А Имран, вот свинья, не подождал, мимо проехал. Тащись теперь на своих двоих. Люди добрые на машинах, на телегах едут, а мы пешком. — Он посмотрел на гору, у подножия которой приткнулся касаба, и продолжал: — Вот так всю жизнь. Люди добрые на легковушках, джипах и минибусах катят, — а мы все на своих двоих тащимся.

В торбе с самого верху лежало несколько диких груш, пахнущих гвоздикой. Дед запустил руку в торбу, вытащил одну и понюхал.

— На, поешь, голубок!

Они вышли на шоссе Стамбул — Анкара, забитое легковыми автомобилями всех марок: «шевроле», «таунус», «пежо», «рено», «кадиллак», «анадолу», «мурат». Хватало и грузовиков: «ман», «додж», «интер», «остин». В общем потоке катили автобусы и минибусы. Телег и повозок здесь почти не было видно. Пешеходы редко попадались. И еще реже — люди верхом на осликах.

— Не захотел нас подобрать злой человек, вот и плетись теперь пешком, — причитал старик. — Ах судьба наша горькая!

Они с внуком шли по обочине, кое-где присыпанной щебнем, кое-где поросшей травой. Миновали лесничество. По лицу старика лил пот. В касаба он не был уже давно. Да и кого понесет туда без надобности? Прошло уже пять месяцев с тех пор, как он в последний раз ездил в Анкару. Тогда он добрался до касаба на попутном грузовичке, а там уже пересел на минибус, который и довез его до Дышкапы, где сидит в тюрьме его сын Рефик. Обнесли жилой дом колючей проволокой, расставили вокруг часовых с томпсоновскими автоматами — вот тебе и тюрьма! День был ясный, солнечные лучи так и пылали на штыках часовых. Кривой Тахир обратился к дежурному надзирателю:

— Я хочу повидать своего сына Рефика Узуна, родом из деревни Турнадюзю. Он был одним из руководителей профсоюза строительных рабочих.

Через несколько минут привели сына. В комнате, где проходили свидания, дежурили капитан и два лейтенанта. Отца с сыном разделял длинный, во всю комнату стол. Не то что обняться — даже подать друг другу руку запрещено. Кривому Тахиру это очень не понравилось — никакой тебе радости от встречи.

— Ты уж сиди спокойно, сынок. Ни о жене, ни о детях можешь не тревожиться. Я о них позабочусь, — сказал он перед концом свидания.

Рефик покинул деревню семь лет назад. Три года прожил один в Анкаре. Работал на строительстве крупных жилых домов. А сам жил в геджеконду в Третьем топраклыкском районе. Парень он любознательный, дошлый. Сразу же записался в профсоюз, вскоре его выбрали уполномоченным, а там и в руководство выдвинули. Короче, парень шел в гору. Но после военного переворота его — неизвестно, за какую провинность — упрятали в тюрьму. Сначала он сидел в анкарской центральной, затем его перевели в касаба. До конца срока оставалось еще десять месяцев. «Работа, заработная плата, страховка — все полетело к чертовой бабушке, — сокрушался старик. — Ну да ладно. С его-то головой и руками и в деревне не пропадет, выбьется в люди. А пока пусть сидит спокойно, не тревожится за нас».

Он свернул с шоссе направо. Тюрьма совсем рядом, за поворотом. Вот уже и длинные ряды колючей проволоки, за ними — палисад.

— Деревца-то как выросли, в самое небо уперлись. А цветов целое море, — тихо пробормотал он. — Ну да что удивительного?! Государство дает деньги. И воду оно дает. Заключенные ухаживают за деревьями и цветами. Чего же им не расти? Живется им — дай бог всякому!

Держа внука за руку, он вошел в ворота.

— Вот она, родная! Три раза тут сидел. За неуплату дорожного налога, за незаконную порубку леса и в последний раз — за провоз табака контрабандой: таможенники сграбастали. А вот сын против правительства пошел, его и упрятали за решетку.

В этом палисаде он не был уже много лет. Хотя в тюрьме сидели много деревенских, он никогда никого не навещал. Тюрьма вызывала в нем такое же неприятное чувство, как и кладбище. Но нельзя же не навестить родного сына. Вот он и пришел.

Двери тюрьмы распахнулись — наступил час, отведенный для свиданий. Внутрь, один за другим, протискивались сельчане с котомками, торбами, корзинами, узлами и жители касаба с сумками и пакетами. Они уносили с собой грязное белье и пустую посуду. За всем этим, сидя у массивной каменной стены, следил надзиратель.

— Что там у тебя в торбе?

— Лук, картошка, курица.

— К кому пришел?

— К сыну, Рефику Узуну.

— А этот малыш чей?

— Его сын.

— Подыми руки, я тебя обыщу.

— У меня с собой револьвер. Неужто отнимешь? — рассмеялся старик. Несмотря на слепой глаз, был он очень красив, когда вот так смеялся.

— Найду — отниму. Опусти руки.

— Да ты в штанах пошарь, между ног.

— Заткнись! Надо будет — и там поищу.

Надзиратель заставил Тахира снять самодельную, на резиновом ходу обувку, осмотрел и ее, и лишь тогда сказал:

— Как только народ порассеется, проходи.

Во второй камере сидел вор Хромой Керим из Чанкыры. Его тоже перевели из анкарской центральной. Высмотрев в толпе посетителей Кривого Тахира с внуком, он кинулся в камеру:

— Рефик-агабей… Рефик-агабей! Вставай — к тебе пришли.

Рефик Узун валялся на койке в свитере и пальто — читал газету.

Он свесил ноги на пол и нацепил деревянные сандалии. Подтянул пояс потуже, причесался, подкрутил усы и вышел. Месяц назад к нему приходили жена и мать — с тех пор никого не было.

В толпе посетителей около стены обрадованный Рефик сразу же увидел отца и рядом с ним Хайдара! Но отец его не замечал. Прямо перед ним стоял Хаджи из Ялынджака, разговаривая со своей старой матерью. Рефик протянул руку над плечом Хаджи и схватился за решетку. Потупив свой единственный глаз, старик о чем-то задумался. А мальчик недоуменно оглядывался кругом.

«Бедный мой отец! — растрогался Рефик. — Всю жизнь, с самого детства его нещадно притесняют, эксплуатируют. А ведь он человек заслуженный. Сражался под Чанаккале^[95], в Греции. Еще раньше служил в Триполи, в Йемене. Четырнадцать лет отвоевал. В плену довелось побывать. Принимал участие и в национально-освободительной борьбе, но ничего хорошего в своей жизни так и не видел. Сердце у него благородное, нрав гордый и честный, без единой червоточинки. Рад видеть тебя, отец!» С отца он перевел взгляд на сына. «Как ты у меня вырос, Хайдар-эфе^[96]! Скоро и деда и отца обгонишь. Здравствуй, сынок! Как там поживает твоя мать? Как бабушка? Как наша деревня? Все на том же месте?..»

Его губы тронула ласковая улыбка. Он призадумался. О чем же поговорить с отцом? Что ему передать? О чем попросить? О чем можно просить человека такого бедного, даже нищего? Он снова устремил взгляд сквозь решетку. Какой бледный был Хайдар, когда жил в городе. А сейчас щеки у него порозовели, округлились. И руки стали покрепче.

Мальчик смотрел сквозь решетку большими, расширенными глазами. Вдруг, заметив отца, он схватил деда за руку.

— Смотри, папа!

Кривой Тахир сощурил глаз — и только тогда разглядел сына. Он хотел броситься вперед, но тут вдруг на него в упор уставился надзиратель: узнал, видно. Хоть и сильно сдал Тахир, постарел, но узнать, стало быть, можно. Среди посетителей, приходивших повидать своих сыновей или зятьев, было много бывших арестантов. Надзиратель внимательно присмотрелся, увидел и Рефика Узуна по ту сторону решетки, встал и ударил в колокол.

— Эй, поговорили — и хватит. Освободите место для других.

Жена Мустафы из Гювема сидела на корточках — все никак не могла расстаться с мужем.

— Эй, вы! — крикнул им надзиратель. — Ваше время давно истекло.

Просунув руку сквозь железные прутья, Мустафа удержал жену.

— Погоди, не уходи!

— Тебе говорю, Мустафа. Не серди меня. Надо и о других думать, не только о себе, понятно?

Мустафа поднялся с оскорбленным видом. И его жена отодвинулась от решетки. На их место тотчас ринулись другие.

— Куда вы! — резко осадил их надзиратель. — Иди-ка сюда, Тахир-ага со своим внуком. И ты, Рефик-эфенди.

Рефик остановил идущего мимо Мустафу.

— Ты уж не обижайся, друг. Отец у меня старенький, ждать ему трудно. А мы так давно не виделись.

— Что ты, что ты, я и не думал обижаться, — ответил пристыженный Мустафа.

Кривой Тахир с Хайдаром протолкнулись к самой решетке. Рефик схватил огромную отцовскую ручищу, поцеловал.

— Здравствуй, отец!

Он погладил руку сына, затем просунул его головенку сквозь редкие прутья, поцеловал в щеки и глаза.

— Здравствуй, мой родной!

Хайдар даже задрожал от радости.

— Как ты поживаешь, отец?

Кривой Тахир в глубокой задумчивости смотрел на дверь камеры, где когда-то сидел. Чуть поодаль виднелась дверь кухни. В былые времена в эту камеру обычно помещали крестьян, вот и он там сидел — все три раза.

— В какой ты камере, сынок?

— Во второй.

— Хорошая камера. И я в ней сидел.

— Правда?.. Да, камера хорошая. И товарищи мне хорошие попались.

— Летом мы вынимали рамы, оставались только решетки. До чего же сладко спалось! И просыпаться было приятно. Будто ты птица в лесу… Еще раз тебе говорю: не беспокойся за нас. Валлахи, мы живем неплохо. Неплохо, конечно, сам понимаешь, по нашим деревенским понятиям. Мать твоя чувствует себя хорошо. И братья здоровы. Твоя Зюра у нас под крылышком… Если на душе никаких забот и с надзирателями ты ладишь, то и сидеть легче… Только не беспокойся. Мать прислала тебе курочку. Зюра ощипала ее и сварила. Заверни одну ножку в лепешку — и кушай себе на здоровье. Домашнее-то, оно все вкуснее. Поперек горла не встанет, как тюремный хлеб. Ты уж прости, что я к тебе до сих пор не приходил. Сердце все сюда тянет, а силенок-то нет: старость не радость. Ты человек умный, поймешь все как надо, не обидишься. Есть у нас в деревне несколько поганцев: как услышат о тебе, злобствуют, аж пена изо рта, но почти все соседи тебя очень любят и уважают. Только и спрашивают: «Ну как там Рефик?..» У нас правда все хорошо, сынок. Я вижу, и ты, слава Аллаху, здоров. В Анкаре ты был бледнехонький, а здесь посвежел, глядеть радостно. Поменьше сиди взаперти. Как двери откроют — сразу наружу! Задний двор здесь очень просторный. Гуляй, бегай, валяйся, кувыркайся. Тогда и еда впрок пойдет. И не считай каждый день. Кончится твой срок, выйдешь… Ты же знаешь, сам я три раза сидел. Но в камере, упаси бог, не торчал, все время на свежем воздухе… Так ты говоришь, товарищи у тебя хорошие, Рефик? Смотри, с кем попало не водись. Есть такие отчаянные: чуть что, драку затевают, поножовщину. Этих обходи стороной. Не вздумай перевоспитывать. Они и на погребальных носилках не исправятся. Держись с достоинством… Да что я тебе все это советую, ты и без меня разбираешься, чай, не глупее… Скажи, что ты хочешь передать через меня в деревню. Может, прислать чего? Деньги-то у тебя есть? Мать маленько дала. Маленько и Зюра дала. И я свои прибавил. Буду уходить, оставлю для тебя в канцелярии. Трать — не жалей. Ты куришь? Покупай самый хороший табачок. Читай все газеты. Пусть все видят, что ты человек образованный. Надо же тебе знать, что в мире делается. А мы уж как-нибудь проживем… Вот только дышать иногда трудно, горло перехватывает… Мы, старики, в нынешних делах мало что смыслим. Хорошо хоть ты смыслишь. А Хайдар, иншаллах, еще дальше тебя пойдет. Он у нас умница, и душа у него открытая. Как пить дать, пойдет той же дорогой, что и ты. Сущую правду тебе говорю. Ослепнуть мне совсем, если я хоть словечко приврал. Утешать тебя я не собираюсь. Любой честный человек поступит точно так же, как и ты. Я вот тоже перед полицией и тюремщиками хвостом не крутил. Ты у меня парень башковитый, поймешь все правильно… Ты мне так и не рассказал, как ты живешь. Скажи хоть несколько слов. Что мне передать нашим?

— Хайдар так вырос, душа радуется.

— Иншаллах, еще вырастет, большим станет. Ребята — они везде подрастают: и в деревне, и в касаба, и в больших городах. Сколько их — и не счесть. Не вечно же народ будет тупой, бессловесной скотиной. Рано ли, поздно, смекнет что к чему. Вот тогда он не позволит себя обирать. Скажи же хоть несколько слов, сынок.

— Я уж тут стараюсь, беседую с деревенскими товарищами. Да только трудно их переубедить. Головы такой дурью забиты, что не вышибешь!

— Знаешь, как выкуривают пчел, чтобы мед взять? Вот так же и ты поступай. К слову, я тебе собираюсь медку принести. Есть у меня два улья, меда в этом году много. Притащу тебе полную банку. Каждое утро, вместе с товарищами, ешь по одной ложке. И дежурных надзирателей угощай. Ты не смотри, что они важничают — такие же бедняки, как и мы. Кричат, командуют — не обращай внимания. Народ на службе у правительства все больше пустоголовый: думают, что криком можно навести порядок… Я тебе и в этот раз мог бы принести медку, да только подумал: пусть еще ульи поднаполнятся. Где же его еще и есть, медок, как не в тюрьме. Ешь, не жалей. Все три раза, что я сидел, мать покупала для меня мед… Да, мать прислала тебе пшеничной крупы. И черного перчика. Приготовь куриный бульон, завари его пшеницей,подперчи — и ешь. Мать, она знает, что ты любишь. Только и заботится что о тебе, будто меня и нет… Скажи же хоть несколько слов, сынок… Если у тебя есть грязное бельишко, отдай мне. В мои-то времена, не знаю, как сейчас, баньку каждую неделю топили. Горячей воды было сколько угодно — сама лилась из душа. В тюрьме иногда бывает лучше, чем на воле. Есть ли у нас душ, да еще с горячей водой? Иншаллах, сбудутся твои слова, переменится этот мир — у каждого в доме водопровод будет. Крутанул кран — холодная вода бежит, другой кран крутанул — горячая льется. Мойся, пока не станешь чистый да свеженький, точно огурчик. Будет у всех одежа и для дома, и для работы. И всякой еды будет вдоволь. Никого, кроме воров-уголовников, в тюрьме тогда держать не станут… А ты, сынок, ей-ей, неплохо выглядишь. Глаза так и горят… Кирпич в печи обжигают. Такой человек, как ты, в тюрьме лишь крепче становится. Мы вот сидели в тюрьме, ничего не соображали. Не было среди нас таких, как ты. Только воздух портить и умели. Сидел с нами один увалень — Диким Мемедом его звали, из Чельтикчи, — так у него, веришь ли, одеяло, как парус, вздувалось. Много ли ума наберешься от таких дураков?.. Что же ты все молчишь, сынок?

— Как там у вас в деревне — началась предвыборная кампания?

— Как же, началась! Агитаторы понаехали. Ну и врут же они, слушать тошно. Не все, правда, пока это понимают, ну да ничего, придет время, поймут. Беда только, что нет партии, которой мы могли бы отдать свои голоса. А если бы кто и мог сколотить такую партию — его сразу же за шкирку. Кое-кто из наших соседей — те, что поголовастей, — так прямо и говорят: «Наплюем на выборы, не пойдем голосовать». А я предлагаю выдвинуть кого-нибудь из своих. Уж не знаю, что решат наши деревенские…

— А как там наши «немцы»^[97]? Раскатывают на своих автомобилях?

— Раскатывают — только пыль столбом. Побывали в Европе, а ума не набрались — ослы ослами. Недаром говорят люди: «Ум на улицах не валяется». Посмотрел бы ты на нашего Мевлюда, сына Данаджи. Воткнет в рот дорогую сигару, дымит, что твой паровоз, да еще и похваляется: «Одна такая двадцати сигарет стоит». Есть среди наших «немцев» и неплохие ребята, но все на деньгах помешаны. Деньги, деньги, деньги! Других слов будто и не знают. Не деньги надо копить — знания!

— Но… — только и успел вставить Рефик, как отец его снова перебил:

— Никак не могу на тебя наглядеться: больно давно не видел… Постой-ка, что это все я да я говорю… На, возьми торбу, вынь из нее все продукты. А я здесь подожду. Так что передать нашим?

— Я рад, что ты со мной заодно, отец. Другой на твоем месте, глядишь, разворчался бы: «Ну чего ты лезешь в политику? Молчи и не рыпайся!»

— Ну уж нет, сынок. Мы вот все знаем, все понимаем, а сделать ничего не можем. Чего же я буду тебя одергивать: не лезь в политику. Да лучше бы ты занялся ею пораньше. Стой на своем, сынок!

— Объясни это матери, пусть и она поймет.

— Она тебя любит и понимает.

— И Зюре объясни.

— Хорошо. Я смотрю, ты тут такие усы отрастил — ахнешь!

— А что нам еще делать, кроме как усы отращивать?

— Вот и хорошо. Я тебе подарок принес. — Он достал из-под кушака четки. — На, возьми. Хорошие четки, янтарные. Не потеряй.

Рефик принял подарок с радостью. Его взгляд невольно скользнул на Хайдара.

— Ты на него не гляди, это я тебе принес, — поторопился сказать Кривой Тахир. — Иншаллах, ему сидеть не придется. Сердце мне подсказывает, что терпеть нам осталось недолго, скоро все изменится.

Надзиратель открыл железную дверь. Заключенные стали принимать передачи.

Рефик повернулся к Хромому Кериму, который стоял у него за спиной.

— Возьми эту торбу, Керим. Отнеси в камеру и выложи все продукты.

Кривой Тахир внимательно наблюдал за происходящим.

— У тебя что, свой слуга? Как у богачей?

— Да не слуга, просто товарищ. Мы с ним все пополам делим. Койки наши рядом. Умный парень. Сидит за воровство. Мы добились, чтобы его перевели к нам из первой камеры. Выйдет из тюрьмы — экзамены сдавать будет.

— Ты у меня, вижу я, молодчина!

Опорожнив торбу, Керим тут же вернулся.

— Здравствуй, дядюшка Тахир. Мы с агабеем душа в душу. — Выдвинувшись вперед, он поцеловал старику руку. — Рефик-агабей — хороший человек. Помогает мне заниматься. Одному бы мне не справиться со всей этой премудростью. А я уж кипячу для него чай, разольем и пьем вместе.

— Вы что, вдвоем?

— Да нет, за нашим столом больше всего народу — человек десять набирается.

— Молодчина, сынок! — повторил Кривой Тахир. — Смотри, чужого хлеба не ешь, только свой.

— Хорошо, отец.

— Сварите бульон с пшеничкой да и поешьте все вместе.

Надзиратель уже посматривал в их сторону.

— Твое время истекло, Тахир-ага.

На прощание Рефик еще раз поцеловал руку отцу. И тот облобызал сына.

Выйдя из комнаты для свиданий, Тахир отправился в канцелярию — оставить деньги. Туда же пришел и тюремный надзиратель — тот самый, что следил за свиданиями.

— Как поживаешь, старина? Узнал меня?

— Не-е-ет, — протянул Тахир.

— А ты присмотрись получше.

— Валлахи, не могу узнать.

— А помнишь, кто работал в твое время?

Еще раз вглядевшись в лицо надзирателя, старик воскликнул:

— Да это же ты, Бешеный Яшар! Ну и постарел ты, друг. Зубы вон все желтые.

Надзиратель расхохотался.

— А помнишь, как ты к нам приставал: надо полить эти деревья, окопать. Жизни нам не давал.

— Все равно. Поливали и окапывали — вон какие вымахали! А теперь тут наши сыновья сидят.

— Кхе-кхе-кхе!

— А помнишь, как ты меня наказывал, без еды оставлял?

— Было дело. Но с твоим сыном мы в хороших отношениях. Парень что надо. Не такой тупоголовый, как его отец.

— Ну это ты зря. Яблоко от яблони, сам знаешь, недалеко падает. Ум ему от меня достался… Ну, я пошел, счастливо тебе оставаться. Ты уж хорошенько присматривай за моим сынком, Яшар, еще удерет.

— Ну и шутник ты, Кривой Тахир! Вай-вай!

— Ты тоже за словом в карман не полезешь! Вай-вай!

— Кхе-кхе-кхе.

Тахир взял внука за руку.

— Пошли, голубок. Пора.

Он попрощался с надзирателем. Махнул рукой сыну и Хромому Кериму, которые смотрели на него из-за решетки, и, крикнув: «Не унывайте!», пошел к воротам. На клумбах в лучах полуденного солнца ярко пестрели цветы. Дед с внуком прошли по обсаженной деревьями дорожке, направляясь к автобусной остановке. Дед страшно торопился — не упустить бы Имрана с его старым «фордом».

— Видел, какой замечательный у тебя отец? — повторял он, слегка сжимая руку Хайдара. — До чего я рад, что повидал его — просто сказать не могу. Валлахи, будто на крыльях лечу!

Перевод А. Ибрагимова.

Дженнет

По указанию Главного управления лесного хозяйства в ильче повсеместно проводились мероприятия по борьбе с эрозией почвы. Делается это так. Из каждого селения выделяются работники, они террасируют холмы, а на террасах сажают деревья. Примутся саженцы или нет — это уже дело десятое. В сырых, заболоченных местах они приживаются плохо, еще хуже там, где земля обжигает даже лапки ящериц. Рабочие таскают воду в жестянках и бидонах, обильно поливают саженцы и уходят.

За воротами тюрьмы, на стуле, сидел старый надзиратель Яшар и сквозь колючую проволоку пристально оглядывал идущих мимо или трусящих на ишаках работников-сельчан, выделенных «для борьбы с эрозией».

— Ну и жеребцы! — тихо удивлялся он, видя особенно здоровых.

Многие его окликали, приветствовали. Кое-кто любопытствовал:

— Как там наш Халиль, сын Дуду?.. Как Горбатый Осман?..

— Хорошо, хорошо, — отвечал он, не вдаваясь в подробности.

Вечером, возвращаясь домой, некоторые не упускали случая съязвить:

— А ты все сидишь, Яшар-ага? Не устал еще?

Только один Муртаза из Инджели, остановив ишака у колючей проволоки, учтиво поздоровался и спросил надзирателя:

— Как там наш Бедирхан, Яшар-ага?

Яшар-ага вдруг весь сморщился, будто проглотил горькую пилюлю, подошел к ограде и тихо сказал:

— Послушай, Муртаза. Я открою тебе один секрет. Смотри только, не протреплись. Этот Бедирхан кем тебе приходится?

— Он мой дальний родственник. А что?

— Да так… ничего… — Надзиратель сглотнул.

Муртаза заподозрил неладное.

— Что с ним такое? Говори прямо, не крути.

— Видишь ли, джаным… у него вскочила шишка на носу… Большая такая… Мы отправили его в Анкару, для обследования…

— Ну?

— Только не протреплись. А там отхватили шишку, а заодно и нос.

— Под самый корешок?

— Ну, не под самый… Чуточку оставили…

— Не врешь, Яшар-ага?

— На что мне врать-то? Ты спросил, я ответил. Шишка-то оказалась не простая, а зловредная. Не отрежь вовремя — болезнь по всему телу пойдет. Тогда конец!

Муртаза ударил ишака пятками.

— Будь здоров, Яшар-ага! — крикнул он на прощание. И забормотал про себя: «Вах-вах! Ну и дела!..»

— Смотри, держи язык за зубами! — бросил ему вдогонку надзиратель. — Если какая-нибудь история получится, вина твоя будет! Главное — жене не протреплись.

— Никому не скажу! — уже издали отозвался Муртаза, изо всех сил подгоняя ишака.

Он быстро проехал через касаба и потрусил по дороге, ведущей в деревню. Полтора часа езды — и он дома. Дорога тянулась вдоль прозрачной, с усыпанным галькой дном речушки, порою пересекала ее, но снова возвращалась на тот же берег. Рощи тополей, диких слив сменялись кукурузой, виноградниками. По этой дороге возвращались домой с лесопосадочных работ не только инджелийцы, но и жители более дальнего селения — Чардака. К ним присоединялись девушки и женщины, которые работали в Окрестных садах и огородах. Муртаза гнал осла, пока не поравнялся с группой не спеша шагающих сельчан.

— Селямун алейкюм, соседи! — поздоровался он.

— Алейкюм селям, Муртаза-по-уши-в-дерьме.

— Чего ты обзываешься?.. У меня худые новости.

— Какие же это? У нас в стране война началась?

— Я обещал, что никому не скажу.

— Кому обещал?

— Тюремщику Яшару-ага.

— Ну и не говори. Завтра твои вести дешевле чеснока будут. Никому их не продашь.

— Ну и что? Я обещал, что не скажу. Худые новости.

Муртаза погнал осла дальше, стараясь настичь другую группу, метрах в двухстах впереди.

К нему подъехал на своем ишаке Кавал Осман.

— Что там у тебя за новости? Расскажи, племянничек.

— Поклянись, что не разболтаешь!

— Зачем клясться? Я и так не скажу. Валлахи.

— Давай чуточку вперед отъедем. Чтобы никто не слышал.

— Ну а теперь рассказывай. Аллахом молю.

— Есть у нас в Инджели такой Бедирхан — знаешь?

— Муж Дженнет?

— Он самый. Тот, что в тюрьме сидит. Так вот, его отправили в Анкару, в больницу.

— Ножом пырнули? Или побили до смерти?

— Нет, джаным. У него, видишь ли, большая шишка вскочила на носу… Ну, ему ее и отхватили. А заодно и нос.

— Вот как? Под самый корешок?

— Тюремщик говорит, немного оставили. Смотри только, не протреплись. Узнает Дженнет — расстроится!

— Я же обещал тебе.

Муртаза продолжал подгонять своего ишака. Кавал Осман, наоборот, поотстал. Куда спешить? Не все ли равно, на десять минут раньше или позже? Еще и солнце не зашло. Вскоре его нагнали идущие сзади.

— Худые вести, соседи… Есть в деревне Инджели такой Бедирхан…

— Ну?..

— У него вскочила большая шишка на носу… Его отправили в Анкару… в больницу. А доктора там — чик — и оттяпали. Надзиратель предупредил, чтобы никому не говорили.

— Уж раз надзиратель сказал, значит, так оно и есть, — заметил Нуреттин (он и сам сидел три года за контрабандный провоз табака).

— Конечно. Он же государственный служащий. Для чего ему врать Муртазе?.. Вы, ребята, помалкивайте. Не дай бог, дойдет до Дженнет, расстроится.

— А как оттяпали? Под самый корешок?

— Шишка-то была не простая, зловредная. Такая уж это хворь. На пальце вскочит — палец отрежут. На руке вскочит — руку отрежут. Чтобы дальше не пошло…

Одолевая холм за холмом, они добрались наконец до деревни. Коровы и лошади только-только возвращались с выпасов. Но куры уже сидели в курятниках. Вода была запасена еще днем, и теперь на очагах булькали горшки с пшеничным супом и кашей. По улицам с веселыми криками носилась малышня.

Весь день Дженнет полола фасоль и теперь, не успев хорошенько отмыть руки от зелени, доила корову. В трех шагах от нее стояла старшая дочь Эсме, с теленочком на руках. Из верхнего махалле спустился старший брат Дженнет — Ибрагим. У самой калитки он остановился и позвал:

— Дженнет-аба^[98], ты где?

В его голосе слышались какие-то странные нотки. У Дженнет екнуло сердце.

— Здравствуй, Ибоч! Опять дурные новости?

— Да, не очень хорошие, Дженнет-аба.

Дженнет поставила подойник на ступеньку лестницы и заторопилась навстречу брату. Эсме продолжала стоять с теленком на руках. Ей тоже было любопытно послушать, что скажет дядя.

— Когда ты в последний раз ходила к моему зятю?

— Недели три назад. Все некогда. Трудно мне одной. Измаялась я, истосковалась.

— Как он себя чувствовал? Про шишку не говорил?

— Нет. А что — у него шишка?

— Да. На носу. Его отправили в Анкару. В больницу.

— Кто это сказал?

— Тюремщик сказал. Нашему Муртазе-по-уши-в-дерьме.

— Вот еще беда на мою голову!

— Шишка оказалась зловредная. Вот ему и оттяпали.

— Что оттяпали?

— Весь нос.

— Неужто так?

— Так.

— Вот горе-то какое!

— Сделали укол, усыпили и оттяпали. Чтобы болезнь дальше не пошла, понимаешь? На ухе вскочит — ухо отхватят, на руке вскочит — руку отхватят. Потому как шишка зловредная. Ты небось слышала о такой болезни.

— Что ты несешь? Ты, часом, не рехнулся?

— Я-то тут при чем? По всей деревне разговор идет.

— Несчастье-то какое! Что же мне теперь делать, куда пойти?

Привязав теленка к боковине лестницы, Эсме подошла к матери.

— Что случилось, мамуля? — спросила она с тревогой.

— Горе, беда! — рыдала Дженнет. — Нашему папочке нос отрезали.

Заголосила и Эсме.

— Ах, папочка! Бедный папочка!

— Да замолчи ты, — прикрикнул на девочку Ибрагим. — А ты, аба, успокойся. Перед чужими людьми стыдно.

— Плевать я на них хотела.

— Надо бы тебе сходить, порасспросить, аба…

Дженнет вытерла слезы краем покрывала.

— Скажи, Ибоч. Этот Муртаза-по-уши-в-дерьме сам видел твоего зятя?

— Нет, джаным. Он ходил сажать деревья и на обратном пути спросил у тюремщика: «Как там наш Бедирхан?» Тот ему все и разобъяснил.

— Не реви, Эсме, — сказала Дженнет. — Отнеси подойник наверх, а теленка отвяжи: пусть покормится, вымя пососет. Да присмотри за детьми. А я пока сбегаю, потолкую с Муртазой.

Эсме, вся в слезах, выполнила все, что велела ей мать, и поднялась наверх. Между братишками шла потасовка. Она разняла их и принялась вытирать и мыть младшего — Фейзуллаха, который успел обмараться.

— Может, и мне с тобой? — вызвался Ибрагим.

— Пошли. Вдвоем-то оно веселее. Скоро ночь.

Семейство Муртазы ужинало перед дверью веранды. Рты у взрослых и детей были набиты булгуром. При виде нежданных гостей Султан, жена Муртазы, поднялась.

— Добро пожаловать, дорогие соседи.

Она знала наперед, о чем пойдет речь: Муртаза и ей все рассказал.

— Ешьте, ешьте, — поспешил сказать Ибрагим. — Да будет у вас всегда полно еды!

Дженнет всхлипнула.

— Успокойся, Дженнет-аба, — сказала Султан.

Муртаза зачерпнул булгур ложкой, еще и еще.

— Добро пожаловать, — прошамкал он набитым ртом. — Да минуют вас все напасти… До чего же трепливый народ в нашей деревне! Я же строго-настрого предупреждал: держите язык за зубами. А они все разболтали. Нехорошо это. Вас встревожили. Ну, стоило ли тащиться сюда в такое позднее время?

— Что поделаешь? — сказал Ибрагим. — Земля слухом полнится. Вот мы и узнали.

— Ты сам говорил с Бедирханом? — спросила Дженнет.

— Нет. Я проезжал мимо ворот тюрьмы. Вижу: сидит Яшар-ага. Ну, я поздоровался как положено, спрашиваю: «Как там наш Бедирхан?» А он бормочет не пойми что, несуразицу какую-то. Тут я его и припер: «Ты что-то от меня скрываешь. Не верти, говори правду». Ну, он и брякнул: так, мол, и так. И я еще сказал нескольким парням, только велел, чтобы держали язык за зубами. «Дойдет до Дженнет, — говорю, — расстроится, бедная!..»

— Еще бы! — вставила Султан. — Под самый корешок оттяпали.

— Сам ты, значит, не видел нашего зятя? — уточнил Ибрагим.

— Врать не буду, не видел.

— А безбольный укол ему делали? — спросила Дженнет.

— Ясно и понятно: делали. Без этого нельзя, — уверенно ответил Муртаза. — Когда я еще служил солдатом, у одного из наших ребят чиряк вскочил в паху. И не какой там зловредный, самый что ни есть обыкновенный. Так и ему безбольный укол делали, прежде чем вырезали.

— Чтоб им всем пусто было, коновалам этим! — выругалась Дженнет. — Зачем же под самый корешок-то? Могли бы и оставить хоть малость.

— Тюремщик говорит: оставили.

— Пойдем домой, Ибоч, — сказала Дженнет. — А то дети там одни, напроказничают.

— Пошли, аба, — кивнул Ибрагим.

— Я вам огурчиков принесла с огорода. Поешьте, гости дорогие.

— До еды ли тут? — замахала руками Дженнет. — Мы еще и хлебушка не ели, а вы огурцы предлагаете. Кушайте сами.

— Да не убивайся ты! Так, стало быть, предначертано Всевышним. Роптать не подобает.

Дженнет, не переставая плакать и сетовать, поплелась домой. Ибрагим — за ней.

— Завтра мы пойдем в тюрьму и сами все выясним, — сказал сестре Ибрагим.

— Завтра? — вскинулась Дженнет. — Чтобы я ждала до завтра? Ну уж нет. Сейчас ты зайдешь ко мне, поужинаешь и вместе с Эсме отправишься в касаба. Разузнаешь в тюрьме, что случилось, — и домой.

— К чему такая спешка? Отрезали так отрезали, снова не вырастет.

— Вырастет, не вырастет — не твоя забота. Ты только повидайся с ним, поговори.

— Кто же меня пустит в тюрьму, да еще на ночь глядя?

— Проси, умоляй, может, и пустят. А будут артачиться, ты их пропесочь: почему, мол, свиньи этакие, не сообщили нам, что приключилось, почему не прислали бумагу: «Твой муж заболел, навести его»?

— Да я и дорогу-то не найду в такой темени, аба. Нельзя ли погодить до утречка?

— Нет. Если ты откажешься, я сама пойду, возьму ребенка и сама пойду.

— Ладно, — сдался Ибрагим. — Забегу домой, предупрежу Кезибан — и к тебе.

— Хорошо. Одна нога — здесь, другая — там. Вот-вот провозгласят вечерний эзан.

Дженнет позвала детей ужинать:

— Идите, мои славные, идите, мои хорошие. От бед отбою нет, так еще и эта свалилась на голову вашей бедной матери… А ты, Эсме, съешь пару ломтей. Сейчас пойдешь вместе с дядей в тюрьму. Перекуси и собирайся.

— А зачем я пойду, мама?

— Одного его могут не пустить к отцу. Проси, умоляй тюремщика, слезами заливайся, но добейся, чтобы вас провели к отцу. Скажи: «Завтра и мать придет…» Скажи: «Мать очень беспокоится, извелась вся…»

Через несколько минут снизу послышался голос Ибрагима:

— Аба-а-а!

Дженнет завернула булгур в лепешку, сунула Эсме.

— На, возьми, доченька. Вы уж там не задерживайтесь, сразу домой.

В небе висел тонкий полумесяц. На дорогу ложились черные тени скал и тополей. Ибрагим и Эсме пошли вдоль берега реки. Эсме спотыкалась о камни, она с трудом поспевала за размашисто шагающим дядей. Вместо обычных полутора часов они дошли за час.

Наконец, касаба позади, они у ворот тюрьмы.

В палисаднике — мертвая тишь, тьма, лишь над входной дверью тускло мерцает электрическая лампочка. На сторожевой вышке маячит тень часового. Вдоль стены расхаживают двое жандармов.

Ибрагим открыл калитку и вошел в палисадник, следом за ним юркнула Эсме.

Дорогу им преградили жандармы:

— Вы куда? Свидания у нас только по четвергам.

— Тут у вас наш Бедирхан сидит, — почтительно сказал Ибрагим. — Я его зять, а это его дочь. — Он подошел вплотную к жандармам и объяснил причину их ночного прихода.

— Подойди к двери, стукни висячим замком по решетке, выйдет надзиратель, с ним и поговори, — посоветовал один из жандармов.

Ибрагим несколько раз брякнул тяжелым замком по решетке. В ночном безмолвии загромыхали отголоски железного звона. Чуть погодя, почесываясь, вышел надзиратель.

— Зачем пожаловали? Да еще в такое время? — спросил он, оглядывая Ибрагима и Эсме. Девочка спряталась за спину дяди.

— Мы слышали, нашему Бедирхану сделали операцию, Яшар-ага. Вот и пришли спросить.

— Спрашивайте.

— Муртаза-по-уши-в-дерьме рассказал всем деревенским…

— Муртаза-по-уши-в-дерьме?..

— Он самый.

Надзиратель захохотал во все горло.

— Вот осел! Я же его предупреждал, чтобы не болтал лишнего.

— В деревне сейчас переполох. Моя сестра Дженнет плачет, убивается.

— Я же пошутил, джаным, — опустив голову, признался надзиратель. — А он уже и разнес по всей округе, трепло чертово!

— Правду говоришь, Яшар-ага? Сама сестра со мной не пошла, дочку прислала.

— Говорю же тебе, я пошутил. — Надзиратель поцокал языком. — Хочешь, позову его, сам увидишь. Конечно, свидания в такое время не разрешаются, ну да ладно. Подождите его здесь.

Надзиратель открыл вторую дверь, вошел внутрь. Через несколько минут показался ни о чем не подозревающий Бедирхан.

Увидев зятя и дочь, он удивился, встревожился.

— Что случилось, зятек? Уж не беда ли? — спросил он, хватаясь руками за решетку.

— У нас, слава Аллаху, все в порядке. А как ты у нас, здоров ли? Мы слышали, тебе сделали операцию. Но вот Яшар-ага — да благословит его господь — говорит, будто это шутка, на самом деле не так.

— Не так, не так, — сказал надзиратель.

Бедирхан посмотрел на дочь, затем перевел взгляд на тюремщика.

— Опять ты какой-нибудь номер отколол, Яшар-ага?

— Да нет, что ты на меня наговариваешь, дурная голова. Мимо проезжал на ишаке Муртаза-по-уши-в-дерьме, спросил. Каждый раз спрашивает, надоел, просто сил никаких. «Ну, ладно, — подумал я, — сейчас я над тобой подшучу». А он по всей деревне разнес…

— Да уж, никого не обошел.

— Здоров я, зятек, — сказал Бедирхан и добавил, обращаясь к Эсме: — Как ты там, доченька?

Эсме поцеловала отцу руку.

— Хорошо, папочка.

— А как твои братья?

— И они хорошо. Целуют тебе руки.

— Не озорничают?

— Нет.

— А как там скотина?

— Хорошо.

— А мать?

— Хорошо. Только за тебя беспокоится.

— Скажи, чтобы не беспокоилась. Здоров я.

На прощание Бедирхан поцеловал дочь.

— Передай селям матери и братишкам.

Ибрагим с Эсме вышли, и Яшар-ага снова запер дверь на замок.

* * *

Через два дня Дженнет ощипала курочку, взяла горшочек с йогуртом, нарвала огурчиков, накопала картошки — положила все это в торбу и отправилась в тюрьму. Стоя у входной двери, Яшар-ага обыскивал всех посетителей, проверял передачи. Дженнет он пропустил, не осматривая.

— Ладно, ладно, проходи, — сказал он с улыбкой.

Глаза у Дженнет были все еще опухшие, губы обметанные.

— Ах, Яшар-ага, ах, Яшар-ага, — покачала она головой, — человек ты вроде степенный, солидный, а в голове у тебя ветер гуляет. — И подошла к решетке, где ее уже поджидал Бедирхан.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Цена жизни» (1973)

Цена жизни

Взвалив себе на спину больную дочь, Садуллах Якар, кряхтя и отдуваясь, спустился по лестнице хана. «Прибрал бы мою душу Аллах! — сетовал он про себя. — Чтоб я сдох!» Ему было неловко, стыдно перед дочерью, хозяином хана, немногочисленными его постояльцами. Вслух он ничего не сказал, но на душе было жуть как погано.

— Поживее, такси ждет! — крикнул хозяин хана.

Согнувшись под непосильной тяжестью, Садуллах старался идти быстро, как только мог.

Машина стояла у бровки тротуара. Шофер, то ли из Аданы, то ли анкарец, хотел было выйти открыть дверцу, но раздумал.

Садуллах подошел к такси, опустил дочь на землю. Ее платок слегка сбился, открыв заплетенные в две косы волосы. Дул резкий анкарский ветер. К тому же стлался туман, погода стояла отвратительная. Глаза у дочери были закрыты. Одной рукой Садуллах подхватил ее под мышку. «Ах, доченька, — простонал он про себя. Он готов был расплакаться. — Не было у тебя радости ни в родной семье, ни замужем. — Он обнял ее. — В нашем, будь он неладен, доме ничегошеньки ты не видела, кроме голода да холода», — думал старик, пытаясь открыть дверцу такси. Дергал, дергал за ручку — ничего не вышло. Посмотрел на шофера. Тот соизволил протянуть руку, открыл дверцу изнутри. С великим трудом Садуллах уложил дочь на заднем сиденье, поудобнее пристроил ее голову, потом вернулся в хан, к хозяину.

— Аллаха ради, Мустафенди^[99], не забудь наказать шоферу нашего автобуса, пусть передаст лавочнику Хамди в Невшехире^[100], чтоб наши крестьяне мигом достали и переслали мне поручительство. Скажи адрес твоего хана, пусть он им сообщит, ради Аллаха!

Вышел из хана, залез в такси.

— В какую больницу, отец?

— В Ходжаттепе, сынок, в Ходжаттепе.

Садуллах был из деревни Гёльгели невшехирского вилайета. Лет ему было по меньшей мере семьдесят. Пристроив голову дочери к себе на согнутую в локте руку, он раскачивался на заднем сиденье такси. Проехать через площадь Хергеле, затем пробраться между лотками перед лавчонками, кучами пустых ящиков и коробов, лошадьми и арбами — целая проблема. Лоб дочери покрылся потом, он смахнул его ладонью. Поправил ей волосы. Хорошенько повязал платок. «Как же тебе досталось, доченька родная моя, Джемиле, ох, как же тебе досталось!» — вздыхал старик. Он хотел взглянуть в ее блекнущие зеленые глаза, но они были закрыты. И снова едва сдержался, чтоб не разрыдаться. «Аллах всевышний наслал на тебя самую тяжкую хворь, ах, моя девочка! Сколько богатых подлюг разгуливает по свету, их он не замечает, а тебя выглядел!»

У дочери была какая-то непонятная ему головная боль. «Отец, голова трещит, просто разламывается!» — стонала она и больше ничего не говорила.

«В Невшехире доктор, видать, не разбирается, сопляк. А еще сказали, в тамошней больнице нет нужной паратуры, того-сего. Самая богатая этими штуками больница в Турции, дескать, Ходжаттепе. Америка все прислала в подарок!»

Такси выехало на основную магистраль. И вдруг, словно горы, выросли с обеих сторон огромные строения.

— В какую клинику, отец? — спросил шофер.

Садуллах не понял. Приложив ладонь к уху, он подался к шоферу:

— Что ты изволил сказать, эфенди?

Шофер притормозил. Спросил, показывая руками по сторонам:

— В какую из них?

Стекло, стекло, стекло! Белый, голубой, черный мрамор: анкарский камень, камень из Чанкыры, камень из Хаджибекташа! Бетон, бетон, бетон! Пригнали сюда бульдозеры, снесли старые дома, школы, кофейни, лавчонки и возвели вот все это. Шофер спросил снова:

— Тут много зданий, в какое из них?

— Где делают операции, сынок, операции.

— Операции, понял, но в какой клинике?

— Там, где подешевле… Ну, чтобы совсем дешево…

Шофера так и подмывало рассмеяться, но он сдержался.

— Во всех, что ты здесь видишь, во всех из них делают разные операции. Чем больна твоя дочь?

— А-а-а! Ты спрашиваешь, что за хворь у моей дочки? Сказали, опухоль. Откуда мне знать, что с нею, сынок? Знаю только, что хворь у нее в голове. Совсем, бедная, измаялась…

Шофер высадил Садуллаха и Джемиле перед клиникой Шабана Шефаи. Взял десять лир и укатил. Садуллах, поддерживая Джемиле за поясницу, постоял немного.

— О, великий Аллах, хоть бы забрал ты мою душу, лишь бы не доводил до всего этого, — бормотал он.

— Ох, ах, ах! — тихо постанывала дочь, руки у нее повисли как плети, глаз она не открывала.

Он повернулся к ней спиной и присел.

— Забирайся, доченька, забирайся. — Взвалил ее себе на спину, затем, с трудом выпрямившись, встал.

— Муж у нее оказался негодяем. Что поделаешь?! — бормотал Садуллах. — Ведь надо же, твоя законная жена! Не мог, что ли, ты сам показать ее докторам, нет, надо же было взвалить ее на такого аксакала, как я! Сучий ты сын, здоровая тебе годится, а стоило заболеть, так уже никудышная? Я, что ли, виноват, что она захворала? Эх ты, ишак, сын ишака! На все воля Аллаха. Хворь есть хворь.

Прошел два-три шага, оказался у двери. Дверь беспрестанно открывалась и закрывалась. Девушки с развевающимися волосами и юбками, длинногривые парни входили и выходили. Многие прижимали к груди книги. Садуллах снова пробормотал:

— Сучий сын!

С трудом проник он внутрь, но тут же к нему подошел служитель, остановил:

— Отец, зачем ты сюда ввалился? Тебе назначено?

Ничего не понял Садуллах: «Пропади они пропадом, эти городские порядки». Он посмотрел в лицо служителю таким недоуменным взором, словно с луны свалился.

— Отец, ты принес ее показать доктору? А доктору об этом известно?

И тот снова ничего не понял, промолвил:

— У дочки моей в голове… опухоль, говорят.

— Ты, — сказал служитель, — не в ту дверь попал, ступай-ка вон через ту, нижнюю. Там поликлиника, заплатишь пять лир, займешь очередь, доктор осмотрит твою дочку, поможет. Ступай!

Из всего сказанного он понял только «через нижнюю дверь». Но где она, эта нижняя дверь? С Джемиле на закорках Садуллах застыл на месте, огляделся по сторонам.

— Что мне, уйти отсюда? Пойти в другое место, но куда, эфенди, сын мой?

Служитель взял его под руку, подвел к окну.

— Смотри! Отсюда выйдешь, пройдешь немного, спустишься вон той дорогой. Видишь, люди входят и выходят? Видишь, много людей? Войдешь через ту дверь, займешь очередь, подождешь, когда подойдет твоя очередь, покажешь дочь доктору. А доктор тебе скажет, что потом делать. Иди, не топчись, не путайся тут под ногами.

— А что, там больница Ходжаттепе?

Служитель рассмеялся:

— Там, здесь — все Ходжаттепе. Ступай в ту дверь, что я тебе показал, там все тебе растолкуют. Топай! Да поможет тебе Аллах.

Старик повернул голову, взглянул на служителя:

— Да будет милостив к тебе Аллах, сыночек.

Ых, пых, ых, пых — спустился по лестнице. Между двумя зданиями расстояние порядочное. Снова он вошел через дверь, в которую входили и выходили множество людей. У кого в руках бумага, у кого пузырек, кто ребенка несет… Ни у одного не было на спине взрослой дочери, как у него. Он шел, кряхтя и охая, двое-трое из встречных уступили ему дорогу. Одна госпожа, помахав бумажками, что были у нее в руке, закричала:

— Пропустите старичка! Совсем на ногах не держится!

Садуллах медленным шагом прошел через застекленную дверь.

Оказался в коридоре, переполненном людьми. Скамейки, диваны сплошь заняты больными. Он продвинулся на два-три шага к середине помещения, потом приблизился к стене; присев на корточки, опустил дочку на пол. Через дверь, то и дело открывавшуюся, в помещение врывался ветер. В коридоре дурно пахло.

«Гора над деревней Гёльгели, а у дороги, ведущей на гору, Сладкий источник». — Джемиле вдруг задумалась об этом источнике. Потом о яйле^[101]. На яйле отец разжег костер. Потом от него — одни угольки… А еще там малюсенькое озеро, где плещутся форели… — Эх, выздороветь бы мне да сходить на наши виноградники. — Тут она начала размышлять о своих дочках, которых оставила в деревне на чужих руках. Одной три годика, другой пять. Интересно, заглядывает ли к ним бабушка?! И тут в мозгу снова вспыхнула боль. Казалось, череп вот-вот расколется и все, что внутри него, взлетит на воздух.

— Мамочка, мамочка! Черноглазенькие мои девочки, — вырвалось у нее. Обеих дочурок она любила одинаково — и малютку, и ту, что постарше. — Вот умру и останетесь вы, мои черноглазые дитятки, на чужих людей!..

Садуллах присел на корточки у стены и дочку осторожно пристроил поудобнее. Джемиле не смогла удержаться полулежа, оперлась руками об пол, села и тут же свалилась на бок. «Ах, хоть бы мне выздороветь. Пусть снова заболеет свекровь», — пронеслось у нее в голове.

Садуллах пробормотал:

— На тебе, будто среди моря очутились и плавать не умеем. Ну к кому мне пойти сейчас, спросить, что же дальше. — Он поискал глазами какого-нибудь мужчину. — Ты посиди здесь, Джемиле! — Отошел шага на три. — Послушай-ка, эфенди, — обратился он к молодому человеку в очках с приветливым лицом.

Юноша склонился к Садуллаху:

— Ты что-то хочешь спросить, отец? — И, взяв его под руку, отвел в сторонку.

Вокруг стоял оглушающий шум, слова юноши до него не доходили.

— Вот она, моя Джемиле, очень хворая, и все жалуется: «Голова болит, просто разрывается». Знаешь, мы добрались сюда аж из деревни, что в Невшехире. Надо показать ее доктору. Но какому, которому, где он? Наверху один мне сейчас сказал: займи очередь. Сколько стоит очередь? Где ее купишь?

— Валлахи, я здесь впервые, но минутку, давайте-ка спросим… — Юноша вошел в кабинет, через открывшуюся дверь виднелись высокие пишущие машинки, за ними — девицы простоволосые, в коротких юбках, с крашеными губами и подведенными глазами.

— Извините. Здесь вот один крестьянин с дочерью, ему надо занять очередь, чтобы показать дочь доктору, скажите, куда обратиться.

Одна из девиц улыбнулась:

— В окно справок.

Из окна справок выглядывал черноусый мужчина.

Садуллах и юноша рассказали черноусому, что им нужно. Юноша говорил очень уверенным, твердым голосом.

«Какой молодец этот парень!» — восхищался Садуллах. Вместе они зашли в два-три кабинета. Получив в одном из них чистую карточку, вернулись к Джемиле.

— Ой, спасибо, эфенди, твоя доброта стоит целого окка^[102] золота! Пошли Аллах твоим отцу и матери самых больших радостей, сынок.

Молодой человек смущенно промолвил:

— Помилуй, папаша, не надо, не стоит. — Отошел и занял свою очередь.

Садуллах присел возле Джемиле.

— Доченька, Джемиле, тут придется долго ждать, — сказал он ей. Замешательство его прошло. «Надо же, мы тут все равно что скотина бессловесная, черт побери, — подумал он. — Высоченные, что твои горы, дома смотрят на тебя, а ты смотри на них, и ничем ты не отличаешься от скотины, Садуллах».

— Ох, голова болит, отец, мочи нет! — стонала Джемиле.

Какой красавицей была она до замужества: сочные губы, светлые брови, зеленые глаза. А как замуж вышла, пожалуй, стала еще красивее, так казалось Садуллаху. «Но вот свалилась на нее эта хворь, совсем запаршивела молодуха, так запаршивела, что в лицо взглянуть страшно: кожа почернела. Даже самая красота ее — губы сморщились. Брови постоянно насуплены, лоб, все лицо в морщинах. Зубы как будто заржавели. Этот ишак, муж ее, что называется, высосал всю красоту моей доченьки, а теперь ею брезгует, — думал Садуллах, сидя у стены. — Хоть бы какие пилюли дали, да она поправилась! А если не поправится, что же тогда? Совсем пропадет в деревне? И яйла у нас есть, и озеро, и бахчи… Однако вот захворала, будто осрамилась, вся деревня сплетничает! Но мы не бродяги какие-нибудь, чтоб срываться с места и шастать по городам. Тут и одного дня не проживешь по-человечески. Приезжаешь сюда с полным кушаком денег, и все мало. Отдай в хане, отдай за такси, а на что есть-пить? На что кормить малышек? Без денег ничего не поделаешь, даже воды, что от господа бога, не напьешься».

Две госпожи, один господин, по виду все трое врачи, прошли мимо, всколыхнув воздух своими халатами. Шли твердым шагом — будь на них сапоги, можно было б принять их за офицеров. Повеяло приятным запахом, который быстро исчез. Когда они проходили мимо, Джемиле громко застонала, но они даже не взглянули в ее сторону.

«Найдись тут женщина-доктор, такая, у которой собственные мать с отцом горя натерпелись, которая, увидев мою беду, заплакала бы кровавыми слезами и тотчас сказала бы: скорее, скорее, скорее отведите Джемиле-ханым наверх, прямо в мой кабинет, я сама ее осмотрю, дам ей самые лучшие пилюли, в одну минуту поправится… Э-эх, такое бывает только в сказках, в Турции не бывает. — Садуллах стукнул себя кулаком по колену. — Старый баран! Уж смерть твоя близка, а ничего ты в своей срамной жизни не смыслишь! Забирай Джемиле на спину, тащи назад, брось в угол своего дома, иди принеси с гор меду, корми ее ложками, если уж помрет, пусть помрет у своего очага, только не здесь!» — И он еще раз стукнул себя кулаком по колену.

После полудня их позвали. С одного бока Садуллах, с другого санитар, взяв Джемиле под мышки, потащили. Когда вошли в кабинет врача, Садуллах внезапно почувствовал надежду, обрадовался: «Вот они, струменты, вот они!» В кабинете сидела женщина-доктор. Здесь была другая женщина, вся в белом, жгучая брюнетка, красавица, тоже доктор, еще три-четыре сестры и четверо докторов-мужчин. До чего же они были чисты! Перед каждым по больному. Они ощупывали, прослушивали больных со всех сторон. Кого со спины, кого в грудь, предлагая покашлять, задавали вопросы, что-то записывали. Словом, производили осмотр.

Джемиле досталась жгучей брюнетке.

Садуллах взмолился в душе: «Великий Аллах, яви же свое милосердие! Аж до самых Афьонских гор дошел я в освободительную войну. Несколько лет перестреливался с греками, был ранен, но никакого добра не видел ни от кого — ни от людей, ни от государства. Сделай же мне добро в самую предсмертную мою пору, окажи малюсенькую услугу, спаси мне дочку! Видишь, я прошу крохотной услуги, да и то не для себя!» Кроткими глазами он посмотрел на женщину-доктора.

— Аж из деревни Гёльгели, что под Невшехиром, добрались мы сюда, добрая ханым, это очень далеко. Только от шоссе до Гёльгели восемь часов ходу. Невшехирские доктора ничем не могли помочь. Говорят, нет у них струмента. Ты повнимательнее осмотри ее, милая ханым, доверяю мою Джемиле прежде всего Аллаху, потом тебе, твоим золотым рукам, твоему струменту отличному. Пожалуйста, милая ханым, добрая ханым.

— Хватит тебе болтать. Как ее зовут, как фамилия? — Госпожа докторша говорила с явным раздражением, сердилась.

Джемиле застонала, положила руку на голову, застонала еще раз, но ни слова не вымолвила. Она видела перед собой озеро на яйле, а в нем — рыбы, много рыб.

— Как ее зовут, как фамилия?

Садуллах назвал имя и фамилию дочери.

Женщина-доктор записывала.

— Когда она родилась?

Садуллах заискивающим тоном сказал. Докторша записала.

— Место жительства?

Он ответил и на этот вопрос.

— А ну, рассказывай, на что она жалуется.

Стесняясь, как будто его в чем-то очень дурном уличили, Садуллах проговорил:

— У нее в голове что-то нехорошее, опухоль, сказали невшехирские доктора. Но у них, оказывается, нету струмента. Столько денег переплатили, а все зря. Вот и привезли мы ее сюда. Без конца стонет. Зовет не переставая: «Мамочка, мамочка, мамочка!»

— Говоришь, у них нет инструмента. Тогда как же они определили опухоль? Подними да положи-ка ее вот сюда! Сестра Фикрие! Подойди помоги. Уложите Джемиле-ханым.

Джемиле уложили. К рукам, к ногам прикрепили шнуры, проволоки. Отдельной проволокой стали водить по голове среди волос.

Садуллах смотрит, дрожит и бормочет про себя. Разговаривает с Аллахом, жалуется на черную свою судьбу, на пропащую свою жизнь.

Докторша позвала одного из докторов-мужчин:

— Эсад-аби! Подойди, пожалуйста. Э-Г Тест-Анжу.

Они поговорили между собой, пошептались. Потом обратились к Садуллаху:

— Кем приходится тебе Джемиле?

«Кто она мне? Джемиле — моя дочь! Сколько раз я должен говорить вам об этом?! Раскройте как следует уши, Джемиле — моя дочь!»

— Джемиле — моя дочь, — сказал он вслух смиренно.

Докторша оглядела Садуллаха с головы до ног, стараясь сдержать раздражение.

— Послушай, отец. Положение тяжелое. Прежде всего для тебя. Мы хотим тебе помочь. — Она взглянула на доктора, которого назвала Эсадом-аби, и сказала ему: — Надо положить Джемиле-ханым в больницу. Тщательно обследовать. Сделать снимки… — И обернулась к Садуллаху: — Ты понимаешь! Потом мы здесь посоветуемся. Возможно, потребуется операция, сделаем. Но для этого ее нужно положить в больницу, иначе никак. Обязательно надо положить. За это от тебя потребуется плата. Много денег. Бесплатно ничего не делается. Сколько потребуется? Ты бедняк, мы об этом подумали. И еще будем думать. Возможно, часть денег мы сможем взять из наших оборотных средств. Но часть обязательно ты должен вложить. Всего требуется пять тысяч лир. Но ты внеси три тысячи. Об остальном мы похлопочем. Вот так-то, папаша!

Он старался понять все сказанное доктором, прикинуть в уме все эти подробности, но так и не смог. Единственное, что он уразумел, это то, что всего нужно пять тысяч лир, но от него требуется три. Внезапно он вспомнил:

— Я сообщил в деревню, там мне делают поручительство! Я хотел взять его с собой, но старосты не было: уехал на базар. А дочь не терпит… Вечером или утром пришлют поручительство… Мы остановились в невшехирском хане. Шофер автобуса привезет, Мустафенди все знает, мы ему рассказали…

Докторша нахмурилась.

— Поручительство не годится, отец. Здесь есть оборотный капитал, вот туда ты должен вложить наличные. Наше начальство распорядилось делать так. Сами мы ничего не решаем. Вот, и по-другому никак нельзя…

Некоторые истины Садуллах усвоил еще с детства. Если ты обращаешься с просьбой к человеку ученому, немного поплачешься, погорше пожалуешься — и дело твое выгорело. Вот он и начал слезно упрашивать:

— Да упаси вас великий Алдах от всех бед! Да не доведется никому из вас увидеть горе ваших детушек. Желаю вам много-много денег! Да поможет Аллах вам заработать много-много, очень много!

Докторша смотрела на него непонимающе. Как только Садуллах замолк, сказала:

— Слушай теперь меня, отец, еще раз! Возьми Джемиле, отвези в невшехирский хан. Как только найдешь три тысячи, привози. Но смотри не тяни! Положение твоей дочери очень серьезное. — Она подозвала знаком сестру.

Подошла сестра, взяла Джемиле под руку.

— Пилюлю. И ни одной пилюльки не дашь?

— Пи-лю-ли? Постой, я дам тебе рецепт. Хорошо бы ей сделать уколы, но кто их сделает в хане? Выпишу пилюли. Пусть глотает перед едой, три раза в день, с водою… — Докторша быстро-быстро выписала рецепт, не задерживаясь, сунула ему в руку и перешла к другому больному.

Садуллах и Джемиле и не заметили, как очутились в коридоре. Сноваприсели у стены. Прошло довольно много времени, Джемиле плакала и стонала. Садуллах все надеялся, что кто-нибудь из проходивших мимо людей в белых халатах остановится и поможет. После многих бесплодных попыток ему удалось рассказать нескольким о своей беде. И где я найду три тысячи лир?.. — причитал он. — У вас голова светлая, дайте мне хороший совет… Те, кто выслушали, помочь не могли. Над ними тоже начальство, оно установило такой порядок.

— Ступай, отыщи эти деньги, иного выхода нет. — И на этом разговор кончался.

Отец с дочерью сидели у стены, пока коридор не опустел. Доктора по одному, по двое выходили из дверей, шли обедать. Давешняя докторша и Эсад-аби заметили, что Садуллах и Джемиле все еще чего-то ждут, и помрачнели.

— Напрасно ждешь, отец. Как можно скорее ступай, найди три тысячи. К сожалению, иного выхода нет, — сказал Эсад-аби.

Докторша печально подтвердила:

— Да, это так. Другого выхода нет… нет.

— Аллах, Аллах, — простонал старик. Подхватил Джемиле под мышки, поднял, прислонил к стене. Потом присел перед нею, с великим трудом взвалил на спину. — Ах, доченька, за какие такие грехи Аллах послал тебе столько горя? Чем ты провинилась, чем я провинился? Мы будто посреди моря, нет у нас ни крыльев, ни рук, да и ухватиться не за что. Ай, великий Аллах, неужто ты создал нас только для того, чтоб мы без конца терпели страдания? — взывал он. — Не сочти за грех эти мои слова. Не сочти и не записывай на мой счет. Ты сам не сумел сделать из меня достойного твоего раба. Видишь в каком я положении…

Медленно-медленно он направился к выходу, вышел на улицу. Опять нужно брать такси, ничего не поделаешь. Горстка денег в его кушаке еще малость убавится. Что же делать — не торчать же им здесь. Так или иначе нужно возвращаться в невшехирский хан, там можно еще раз посоветоваться с Мустафенди. Может, тот что и подскажет. Садуллах остановился, снял со спины Джемиле. Взял ее под руки, стал ждать кого-нибудь, кто поймает им такси. «Иншаллах, сыщется добрый мусульманин, поможет».

Ждать пришлось очень долго. Наконец они оказались в такси. Вместе с дочерью он опять устроился на заднем сиденье. «Слава богу, шофера тут хорошие! Только скажи, куда тебе надо, сразу отвезут. Да и берут по-божески, последнюю одежу не снимают».

Мустафенди сидел, жуя лепешку с завернутой в нее котлетой и луком. Перед ханом остановилось такси. Через заднюю дверь вылезли Садуллах и его дочь. Мустафенди со своего места сразу заметил, что вернулись они с унылыми лицами. Старик снова взвалил себе на спину дочь. «Э-эх, какие же ишаки, ишачьи дети есть на свете. Где этот подлец, ее муж? Бросил ее в такой беде! — размышлял Мустафенди. Он опять сунул в рот лепешку с котлеткой и луком и продолжал жевать. — Какие же мы все ишаки!..»

Вошел Садуллах с Джемиле на закорках. Мустафенди сказал ему, чтоб он поднялся наверх и сразу же уложил дочь.

— Уложи, чтоб поспала, отдохнула.

Садуллах, тяжело ступая со ступеньки на ступеньку, отнес Джемиле наверх, уложил в постель. Отирая с лица пот, спустился. Взял стул, шлепнулся на него возле Мустафенди. Рассказал, как мог запомнить, что услышал в больнице. И уж который раз долго клял свою черную судьбу и пропащую жизнь. Несколько раз с бранью упомянул о «докторах, охочих до денег». Потом спросил:

— Что ты скажешь, брат Мустафенди, об этой моей беде? Валлахи, единственная надежда на тебя. Еще в больнице я первым делом вспомнил о тебе и вот вернулся. Подскажи же скорее, как мне быть. Век буду тебе благодарен.

— Садись, выпей чаю, я чуток подумаю, — ответил Мустафенди. Насытившись, он убрал лежащие перед ним мясо, лепешку. Приказал принести стакан чаю, чашку кофе. — Вы такие неразумные люди, крестьяне… Ну как тебе объяснить, Садуллах-ага, валлахи, уж жизнь вас учит, учит, а все равно ума не наберетесь.

Садуллах не воспринимал ничего, что не касалось волнующей его темы, но терпеливо выслушал эти тирады содержателя хана, дожидаясь, когда он ответит на поставленный вопрос.

— Послушай. Жаль, что ты не из Невшехира, а из Ичеля, — сказал Мустафенди. — От Ичеля здесь есть депутат. Ну и пробивной же! Нет такой двери ни в больницах, ни в других государственных местах, которые он не мог бы открыть. Так вот, очень хорошо было бы тебе сходить к нему. Но ты не из Ичеля, ты из Невшехира, вот в чем загвоздка. Ну да ладно, я еще подумаю, может, что-нибудь сообразим.

Последняя фраза Мустафенди обнадежила Садуллаха. От всей души он начал благодарить его:

— Да продлит Аллах твои дни! Ты еще подумай. Рабом твоим буду на всю жизнь. И по утрам и по вечерам молиться за тебя буду.

Старик погрузился в думы, начал разговаривать сам с собой, с Аллахом: «Я твоих верблюдов не пугал, верно? А нет, пугал, пугал! Да-а-а: верблюды твои были гружены хрустальными графинами и бокалами, все посыпались и разбились вдребезги, когда верблюды испугались. Из-за меня ты понес большой убыток… Потому ты и начертал на моем лбу эти черные знаки! Заставил меня принять такие страдания! Мало того, что я столько лет воевал, потом нищету терпел горькую, ты и мое дитя обездолил! Посмотри на этого Памбука Арифа, из нашей деревни, у него все есть — и скотины, и всякого другого добра полно! Каждую неделю жрет по два-три килограмма мяса и вот ведь никогда не болеет, подлец! Ни сам, ни жена, ни дочь! Ну а мы? Какое там мясо, какое там молоко! Даже каких-нибудь трех овец, чтоб только поглядеть на них, ты не дал нам! Что я тебе сделал, чем заслужил такую твою ненависть, несправедливость, а, мой великий Аллах, а, мой дорогой Аллах?!»

— А что, этот депутат, — Садуллах повернулся к Мустафенди, — о котором ты говорил, он в наших бедах разбирается?

Содержатель хана помахал рукой.

— Ого-го! Да еще как! Этот тип прежде всего и в особенности прямо-таки радетель бедняков, родной их отец да и только! И к тому же не зарится на их деньги! По нынешним временам таких людей, почитай, совсем не осталось. Валлахи, ты мне не поверишь. У него дома больше двадцати постелей. Его выгнали из партии, он баллотировался как независимый, его снова выбрали. Слава о нем идет по всей Турции! Пробивной человек! Любую дверь не откроет, так взломает. Ах! Если бы ты был ичелянец! А ты ведь невшехирец. — Немного подумав, Мустафенди продолжил — Ладно, выкрутимся. Вечером я позвоню ему по телефону и скажу, что ты из Ичеля, запомни, ты из деревни Каргалы Ичельского вилайета! Не знает же он каждый дом в Каргалы. И все-таки давай-ка еще немного подумаем. — Мустафенди помолчал. — Ты скажешь, что раньше жил в Невшехире, а потом вы перебрались в Ичель, а я позвоню: «Бей-эфенди, тут у меня один земляк привез больную дочь, хочет тебя повидать. Я хозяин невшехирского хана Мустафа Альянак. Приходится за него похлопотать, эфендим. Я не раз слышал о тебе, твоя милость, однако вот побывать у тебя не довелось… Где этот твой земляк может тебя повидать, эфендим? Обязательно жду твоего ответа, эфендим». Так и скажу этому господину. Что, я его боюсь, что ли? Лишь бы голова работала, а там все уладится.

Тут он вдруг увидел драные ботинки на ногах у Садуллаха, большой палец левой ноги аж выскочил наружу, одежонка вся в заплатах, хотел сказать: «Ну и хороши же вы, оборванцы», но раздумал. «Боже, уж если человек едет из Невшехира в Анкару, неужели не догадается надеть новые ботинки, натянуть приличные штаны, пиджак накинуть? Эти крестьяне никогда людьми не станут! Вот сейчас в этой рвани пойдешь к депутату от Ичеля. Ох-хо-хо! Ну да поможет тебе Аллах!»

Садуллах вздохнул.

— Послушай, что я подумал, Мустафенди. Сейчас я отсюда пойду на площадь Хергеле, похожу по Саманпазары, там надо мной появится птица и она бросит мне грязный сверточек. Пока всякая там полиция не заметила, я потихонечку нагнусь, подберу его и прямиком сюда. Вместе с тобой развернем этот сверток, а там три тысячи триста лир! Ты скажешь, тебе три тысячи лир нужно, а что будешь делать с тремя сотнями? А это на всякие расходы. Великий Аллах видит сверху, в какой я беде. Доктора не видят, а он видит. Я очень люблю своего Аллаха, Мустафенди. Столько раз я был ранен на войне, столько перенес горя, но вот Аллах не допустил моей погибели. Правда, он не допустил моей гибели, чтоб я еще маленько помаялся, это ясно. Достаточно уже и того, что мы дышим. Так что моя жизнь принадлежит ему. И под конец на дочку мою напустил хворь. Но и от этой хвори он ее избавит. До сих пор он не сделал мне никакого добра, но на этот раз сделает, назло всем моим недругам в деревне. Никто не споет над моей бедной Джемиле отходную. Иншаллах, как резвый жеребенок, прибежит в деревню.

Хозяин хана улыбнулся:

— Иншаллах!

Он снова посмотрел на палец, выглядывающий из драного башмака. «Ох уж эта нищета, — пробормотал он про себя. — Ох уж это простодушие».

Депутата от Ичеля он застал после третьего звонка. Человек он холостой, домой приходит только спать и вообще связаться с любым депутатом меджлиса — дело практически невозможное, но, что бы там ни было, на этот раз Мустафенди связался. Рассказал все. «Пусть завтра приходит утром», — разрешил тот и дал свой адрес. Мустафенди долго думал, как Садуллаху найти этого типа. Будь старик немножко посмекалистее, догадайся сесть на автобус, а ведь он кроме такси не знает другого транспорта. И без того у него шиш в кармане. Как снег под теплым ветром, тают у бедолаги деньги. Долго раздумывал об этом хозяин хана, словно это его личное дело.

Джемиле всю ночь стонала и плакала. Отец встал, пошел, разыскал дежурную аптеку, купил лекарств. Принес маленькую бутылочку простокваши. Ложки у них не было. Мустафенди дал свою, чайную. Ею Садуллах покормил дочку. Утром по анкарским громкоговорителям с полчаса читали эзан^[103]. Садуллах поднялся с постели, сделал омовение, помолился. Молился он долго-долго. Со стороны Кале, Енидогана слышалось дружное пение петухов. Как же длинны ночи для больных, господи! Совсем плоха стала Джемиле за эту долгую ночь.

Садуллах с запиской в руке долго бродил в холодном тумане, искал улицу Айтен, что напротив печатного двора. Спрашивал в кассе спортивной лотереи, в пекарне, у парикмахера. Наконец он выбрался на улицу Айтен. Постучал в дверь одного дома, что стоял в саду. Депутат от Ичеля сидел за столом в вельветовых брюках и теплой рубашке с открытым воротом.

— Проходи, проходи, папаша! Сюда. Стало быть, ты из нашей Каргалы? А чей ты будешь? Как с урожаем в этом году в Каргалы? Как поживают соседи? Налоги тяжеловаты, не правда ли? И цены опять здорово подскочили. Когда эти умные головы научатся править страной? Я им каждый день задаю этот вопрос в меджлисе, но, что поделаешь, у меня нет длинной бороды и слова мои повисают в воздухе! У тебя кто-то заболел? Что с ней? Ну-ка иди сюда поближе, давай-ка рассказывай, прошу. Только покороче, потому что у меня много других важных дел. Говори сразу, чего ты от меня хочешь. — Пожалуйста, поскорее говори, папаша!

— Аллах, Аллах, — только и смог промолвить старик.

— Только поскорей, поскорей, — повторил депутат от Ичеля.

— Я привез свою дочь. Здесь есть больница Ходжаттепе, ты ее знаешь? Почтенный депутат, откуда Садуллах возьмет три тысячи лир? Уже не то здоровье, не тот возраст у Садуллаха, чтоб раздобыть три тысячи. А я хотел, чтоб мне сделали в деревне поручительство, но староста уехал на рынок, я просил соседей в деревне, они пришлют мне вдогонку, а иначе откуда взяться у такого бедняка, как я, трем тысячам лир?! Никогда в жизни. Моя дочь Джемиле жалуется на боль в голове. Лежит в хане и все время стонет. Опять же возьми хан — нужны деньги, возьми такси — снова деньги. Мы ведь приехали в Анкару лечиться, а нас без конца грабят. Такие вот мои дела. Тебе все как есть рассказал. Суди сам.

Депутат быстро открыл ящик стола, вынул карточку. Написал что-то на ней с обеих сторон.

— Я этим дубам постоянно твержу, не слушают. Образование — раз, здравоохранение — два. Все это должно быть бесплатно. Подземные и наземные богатства Турции должны быть в нашем распоряжении, а не у иностранцев. Турция так богата!.. Сколько тебе лет? Шестьдесят, семьдесят… Смотри, героические наши бойцы спасли страну, а себя не смогли спасти! По одному, по двое околачивают пороги у этих дубов. И все без толку. Ну да ладно. Возьми эту карточку и ступай. Я тут пишу одному доктору. Его зовут Эрдоган-бей. Отыщешь его, передашь свою просьбу, а я и от себя попросил, чтоб он помог тебе, как только сможет. Кроме того, я еще ему и позвоню. Будет время, обязательно. Давай, папаша. Извини, что я ничем не мог тебя угостить. Поторопись, чтоб твое дело было решено пораньше. Соседям в Каргалы от меня привет. Давай! Привет!

С карточкой в руке Садуллах оказался на улице.

— Аллах, Аллах! — с сомнением пробормотал он. — О, великий Аллах, хоть бы на этот раз вышел какой-либо толк.

Вертя карточку в руках, он пошел по мостовой. Кругом было настоящее столпотворение. Автобусы, личные автомобили, маршрутные такси, служебные автомобили, минибусы, джипы, генеральские машины, украшенные тремя-четырьмя звездами министерские автомобили с красными планками, которые на бензине, которые на солярке, распространяя удушливый запах и дым, везли десятки тысяч крупных и мелких чиновников, офицеров. И все они получали жалованье. Садуллах в тумане и дыму, горестно вздыхая: «Аллах, Аллах», все шел и шел. На этот раз он с трудом отыскал хан. Мустафенди снова вызвал такси. Он страшно был обрадован: «Хоть какую-то помощь я оказал Садуллаху». Садуллах взял на спину дочь, медленно спустился по лестнице, вышел на улицу. Уложил Джемиле, как и в прежние разы, на заднее сиденье, голову взял себе на руки.

— Вези в больницу Ходжаттепе.

Доктор Эрдоган-бей, оказывается, принимал в кабинете рядом с тем, где Садуллах побывал вчера. Служитель взял у него карточку:

— Ты подожди. Если пригласит, войдешь. Не пригласит — займешь очередь и будешь ждать. Сейчас я принесу тебе ответ. Жди здесь.

Доктор взял карточку, показал знаком, чтобы служитель вышел. «Боже, что тут нам приходится терпеть от этих людей, — возмутился он. — Сидят там у себя по кабинетам. Двенадцать тысяч четыреста лир оклад, за три лиры ящик карточек, пишет тому, пишет другому. Поистине страна чудес». Потом гнев его прошел. «Ну, ты, — сказал он себе, — чего без толку злишься? А завтра тебя припрет, будешь звонить ему же, чего-нибудь выклянчивать. Вдруг пожелаешь в Европу поехать, надо будет выправлять паспорт, а это дело не простое. Будь подальновидней».

Он позвал Садуллаха, выслушал его рассказ о вчерашнем дне.

— Стало быть, вчера в соседнем кабинете женщина-доктор и мужчина, Эсад-агабей, сказали тебе о трех тысячах, да? Ну что же, это недорого. Хорошо, принеси Джемиле-ханым в коридор. Там немного подождите. Я свяжусь тут кое с кем. Поищу способ решить твое дело с меньшими затратами. Конечно, если совсем бесплатно, то будет еще лучше! Давай в коридор.

Садуллах с молитвами вышел из кабинета.

Доктор Эрдоган-бей был здесь на стажировке. Завершив свои неотложные дела, он связался с главным ассистентом Эсадом Четином и Гюльсары-ханым. Напомнил историю Джемиле.

— Да, мы сказали: три тысячи. Таково указание руководства. Ты же знаешь условия использования фонда оборотного капитала, — сказал главный ассистент.

— А никак нельзя сбавить, Эсад-агабей?

— С чего ты-то занялся этим делом, Эрдоган?

— Один знакомый прислал мне карточку с просьбой об этом. Я не могу его не уважить. Раз в тысячу лет обращаются ко мне с просьбой. Стыдно не выполнить, Эсад-агабей.

— В таком случае обратись к господину декану. Ему дано право снижать плату. А потом, возможно, потребуется справка о финансовой несостоятельности просителя и тэ дэ и тэ пэ.

— А что, господин декан сможет это сделать, у него есть такие полномочия?

— Делай, что я тебе говорю. Скажешь, что больная — твоя родственница, приврешь. Ну а как иначе?

— Сходил бы ты сам к декану, Эсад-агабей. Ты же знаешь, я очень стеснительный.

— Тоже мне, красная девица, — сказал главный ассистент Эсад Четин. — Хорошо, я и это для тебя сделаю!

Он поднял телефонную трубку. Поговорил с господином деканом. Потом велел служителю позвать Садуллаха. Спросили его имя, фамилию, имя и фамилию Джемиле, записали. Дали служителю. Через десять минут бумага вернулась — подписанная и утвержденная.

Доктор Эрдоган-бей растолковал Садуллаху:

— Послушай, папаша, больница у нас большая, очень большая! И расходы очень велики. Видишь эти наши здания? В каждом есть лифты. Мы позаботимся о твоей дочери Джемиле. Если потребуется, сделаем операцию и все, что положено. Ты внесешь за это три тысячи лир, но мы получили от господина декана письменное распоряжение: сначала ты можешь внести половину, то есть тысячу пятьсот… Вноси полторы тысячи лир, мы возьмем твою дочь на обследование, сделаем снимки, проведем анализ крови, и все будет хорошо. Давай, папаша! Да, пойдешь — передай привет депутату от Ичеля. Впрочем, я и сам ему вечером позвоню.

Снова Садуллах сел в такси, с охами и ахами доехал до хана.

Мустафенди первым делом взглянул на большой палец, высунувшийся из ботинка.

— Эх, это уже для тебя большое добро, дружище! Ты обязательно должен найти полторы тысячи лир, должен найти, но как, где? Уж больно ты бедный, братец. — Опять его взгляд приковал вылезший из ботинка палец. — Что же делать, ума не приложу. — И вдруг он подумал: «Эге, а ну как он и за постой в хане не сможет заплатить? Смотри-ка ты, без конца, стервец, на такси разъезжает!»— Тебе бы, — снова обратился он к Садуллаху, — продать немного землицы, набил бы кушак деньгами, с ними и появился бы здесь! Покумекай, в какие времена мы живем! Какой дурак едет в Анкару без денег?! Да-а, скажи-ка, что ты теперь будешь делать? Неужто в вашей деревне нет учителя, какого другого наставника, который втолковал бы вам, что в Анкаре без денег шагу не ступишь?

— Да ладно тебе! — отмахнулся Садуллах. — Ну, сделали промашку! — Можно было подумать, будто в деревне у него было полно земли, которой можно торговать, много денег, которыми можно было бы набить кушак. — Ладно уж.

— Хотя бы сейчас смотай в деревню! Если утром выйдешь, к обеду будешь в Невшехире, а оттуда уж как-нибудь, пешком или на ишаке, доберешься до деревни, продашь, получишь деньги, глядишь через пару дней вернешься. Другого выхода я не вижу. Ну как, сможешь?

— Ей-богу, — начал Садуллах и тут же остановился, точно поперхнувшись. — Ей-богу, верно ты говоришь. Только ничего этого не получится. Крыльев-то у меня нет, чтоб я мог летать! А коли даже и доберусь я до деревни, что продам? У кого там найдутся свободные деньги? Нет, не справиться мне с этим делом! Да и всем нам, считая земляков, не справиться!

— В таком разе… — сказал Мустафенди, заметно повысив голос, — дела твои — совсем дрянь! Ты свою дочь не вылечишь.

— А что, если обратиться в Красный Полумесяц, сказать, что я участник освободительной войны и так далее!

— А у тебя рука есть?

— Есть, и к тому же очень крепкая, — ответил Садуллах.

— Кто же это? — с надеждой спросил хозяин хана.

— Аллах! — ответил Садуллах.

Мустафенди горько улыбнулся:

— Аллах это очень хорошо. Однако тебе нужен человек.

— Кроме Аллаха нет у меня никакой руки, Мустафенди!

— Так дело не пойдет! — сказал тот, покачал головой. — Ну что ж, посиди-ка вот так. Дочь пусть лежит наверху. А мы поищем еще какой-нибудь выход… — Взор его опять прилип к торчащему пальцу. — Ну, какой тут есть выход? Ты сам говоришь, что нет, а что поделаешь, когда нет? Нет, да и все тут.

— Верно… — согласился Садуллах.

Перевалило за полдень. Садуллах все сидел. Джемиле лежала наверху. Мустафенди взглянул на Садуллаха: — И долго ты так намерен сидеть?

— Не вини меня, Мустафенди. Ведь это целых полторы тысячи, подумать только — целых полторы тысячи! Откуда мне их взять? Столько деньжищ в деревне мне не найти, а уж в городе — тем паче. Если знаешь какой-нибудь выход, скажи. Как скажешь, так и сделаю. Скажешь: «Укради» — украду, скажешь: «Ограбь лавку» — ограблю. Все, что скажешь, сделаю, даже это. Только вот не успею ограбить лавку, явится толпа полицейских, заберут меня… Какая от этого польза Джемиле? Я окажусь в каталажке, она останется в твоем хане, еще беда на твою голову! Давай обдумаем это дело вместе. Ты уж не считай меня совсем дураком. Послушай, вот о чем я еще думаю: мы все время ездим на такси, а денежки-то тают, скоро и за постой тебе заплатить будет нечем. Вот почему нам очень нужно поскорее найти эти деньги! Если не найдем, мы пропали!

— Да, это так, — сказал Мустафенди. — Так-то оно так, но что нам делать?.. Неужто у тебя нет ни одного знакомого, ни одного родственника, ни одного человека, который бы приехал из вашей деревни и жил бы сейчас здесь, вон в этих геджеконду? Неужто нет депутата от Невшехира, которого ты хоть немножко бы знал?

— Я уже сказал тебе, — ответил Садуллах, — что есть у меня очень хороший заступник, это Аллах! Однако ни разу я не видел его в лицо. Он у меня только в сердце.

— Понимаешь ли ты, Садуллах Якар, что нужно немедленно найти выход?! — Помолчав, Мустафенди добавил: — Иначе… Пойми, твоя дочь уже не в силах терпеть! Должно быть у тебя несколько знакомых типов вроде депутата от Ичеля, пробивных как бульдозеры, они сразу же решили бы твое дело! Но вот на тебе, нет таких. Да, перед тобой очень трудное дело, очень! Эх, будь у тебя влиятельные знакомые, в два счета бы все уладили!

— Нет у меня ни одного такого человека! — вздохнул Садуллах. — А ты сам не мог бы ссудить мне эти деньги? Спас бы я свою дочку операцией, а потом вернул бы тебе все сполна, даже с процентами. У меня ведь нет таких денег, понимаешь, и в деревне нет, но, если ты мне одолжишь, это уже вопрос чести — дом свой продам, но верну долг…

Взгляд Мустафенди опять опустился на палец Садуллаха.

— Что из того, что я держу здесь хан? Ты не думай, что я из тех стервецов, у которых денег — полные карманы. Да, этот хан приносит кое-какой доход, но ведь и расходов по самые уши. Плати начальству, инспектору, полиции, сторожу, бог мой, привратнице, бог мой, плати налоги, бог мой, гони деньги бабе на всякие там иголки, дочери на колье и манто, сыну, который учится в Европе… Понимаешь, какие расходы?! Всех нас содержит этот хан. Еле концы с концами сводим, даже не хватает! Как гласит пословица: кто видит издали белую овцу, думает, что она набита салом, а на деле, Садуллах-эфенди, это совсем не так. — Подперев подбородок кулаком, Мустафенди призадумался, потом сказал: — Вот что… Сходи-ка ты еще раз к этому Эрдогану-бею. Или, еще лучше, к депутату от Ичеля. «Сударь, — скажи ему, — твое благое дело помогло, но помогло лишь наполовину — скостили тысячу пятьсот лир: напиши еще одну карточку, пусть скостят всю сумму, пусть бесплатно излечат мою дочь!» Вот так, попроси, помоли его. От того, что поцелуешь руку араба, говорят, губы твои не почернеют, Садуллах-эфенди.

— Да пусть почернеют у меня губы, что из того?! — воскликнул Садуллах. — Уж чего там руку — если это принесет мне деньги, я и задницу поцелую арабу! Лишь бы достать деньги! Тянуть с этим делом никак нельзя.

— Да, ступай прямиком к депутату от Ичеля, скажи ему: «Ты очень хороший, великий человек! Очень ты мне полюбился. На следующих выборах ты получишь не только голоса своих родных, своих соседей по деревне, — постараюсь поднять все соседние деревни, буду ходить по лугам, по полям и всех за тебя агитировать! Пойди со мной в больницу, похлопочи, чтоб убавили плату, а если чего не хватит, одолжи. Начал делать добро, так доделай его до конца. Аллах все заслуги наши помнит. Не забывай, что я турок, сын турка, заслуженный гражданин этой страны». Вот именно так, не забывай, все ему и выложи! Ты в освободительной войне участвовал?

— Да, — ответил Садуллах. — Много пришлось воевать, ни у кого нет столько ранений, сколько у меня. Самую большую пользу в этой войне принес я! Только вражеских офицеров ухлопал целых троих! Девять рядовых в плен взял.

— Раз так, иди проси деньги! И даже проси, чтоб пошел к министрам, к премьер-министру и спросил: «Видите, уважаемые господа, в каком положении этот крестьянин?» Пусть потребует от них справедливости. Тебе известно, что каждый из них получает по тринадцать, пятнадцать тысяч лир в месяц! Легко ли истратить такие деньги, Садуллах? Это побольше оклада полковника. Неужели нет у них ни человечности, ни сострадания? Не пройдет и двух лет, вот увидишь, они будут получать еще больше. Чего такому стоит отвалить полторы тысячи? Ступай и вот так и скажи. Не стесняйся! Ведь они получают жалованье за счет налогов, которые платим я, ты. Три тысячи, пять тысяч для них — тьфу!

— Только бы он был дома, когда я приду. Если можно, позвони ему по телефону.

— Позвоню, — сказал Мустафенди. — Ты найдешь, где он живет?

— Напиши мне адрес на бумажке. Буду спрашивать всякого встречного-поперечного, найду!

Снова позвонил Мустафенди и лишь на четвертый раз напал на депутата от Ичеля. Рассказал: так, мол, и так. Дескать, его земляк из Каргалы по имени Садуллах еще раз придет к нему повидаться. Сказал:

— Я тебе надоел, уж извини. Не за себя прошу, мне от этого дела ни холодно ни жарко: я хозяин хана, где он остановился. Он твой земляк, твой избиратель. Попросил «позвони», вот я и звоню. Уж очень в затруднительном он положении. Да-да, я сам свидетель. Именно так! Утром он зайдет, хочет еще раз повидаться с твоей милостью.

— Пусть придет в восемь ноль-ноль, — сказал депутат от Ичеля.

Садуллах провел ночь то спускаясь вниз, то поднимаясь к себе наверх. Дочь его стонала, плакала. Порой бредила. У нее был сильный жар.

Садуллах разок спросил:

— Как ты, доченька моя?

Она простонала в ответ:

— Ах, голова, отец, голова раскалывается… отец, оте-е-ец!

Садуллах пошел принес из соседнего ресторанчика супу. Принес халвы. Не смогла поесть, бедняжка. Принес простокваши, и ее тоже, отхлебнув глоток, отставила.

В двухместном номере этого старого невшехирского хана, что на площади Хергеле в Анкаре, их было двое несчастных — отец и дочь. В стороне, от площади Улус до Каваклыдере тянулся прямой, как стрела, бульвар Ататюрка. По нему струился поток света, стекла и металла — автобусы, личные и государственные автомашины, большие и маленькие. Огромный поток нескончаемо струился и струился. По тротуарам шли люди. Отчего бы им быть невеселыми! Но многие из них были чем-то огорчены, у многих — да, у многих — брови нахмурены, головы горестно опущены: каждый чем-то расстроен или испуган.

Очень долго тянулись ночи в номере хана. Еле-еле отец с дочерью дождались утра.

Садуллах принес чай. Джемиле чуточку отхлебнула.

В 7.00. Садуллах вышел из хана. Сел на маршрутное такси, идущее до печатного двора. Он уже забыл дорогу, забыл, где ему поворачивать. Опять стал спрашивать встречных. Наконец нашел улицу Айтен. Ровно ли восемь или нет, он не знал, но все равно постучал в дверь депутата от Ичеля. Постучал разок-другой, затем догадался и нажал на кнопку звонка. Долго-долго держал кнопку нажатой.

С распухшими руками, с мешками под глазами появился депутат от Ичеля. Поверх пижамы на нем была шерстяная куртка. Открыв дверь, он долго всматривался в Садуллаха и наконец проговорил:

— А-а-а, это ты? Чего так рано? Ну, входи, входи! Чего там! Как дела? Что сделал для дочери? Ты уж извини, вчера я лег очень поздно! Известное дело — работа! Проходи, садись вот здесь, я пойду сполосну лицо, это одна минута.

Садуллах присел в одно из кресел, что стояли в холле. Прождал он довольно долго, прежде чем с полотенцем на шее появился депутат.

— Очень вам сочувствую, бедолагам, — сказал он. — Просто ума не приложу, что с вами будет, вот с такими, как ты, одиночками… и у каждого еще больной на руках. И до чего же вы все бедны, дружище, ужас просто! Кто вас так ощипал, земляк? Или, как некоторые вот говорят, такая нищета у вас от лени? Очень худо вам живется, хуже некуда…

— Пошли тебе бог здоровья, — сказал Садуллах.

В холле был спертый тяжелый воздух. Должно быть, от застарелого запаха сигаретного дыма. Им все здесь было пропитано.

— Ваши дела надо решать не по одному, а, так сказать, оптом! И на это потребуется добрая сотня лет. Но твоей дочке не протянуть столько… Ну, что там рассуждать, займемся твоими делами. Послушай, я тебя спрашиваю, скажи-ка мне открыто, откровенно, чего ты ждешь от меня? Чем я могу помочь тебе? Ты пошел к Эрдогану-бею, тот скостил сумму наполовину, так теперь чего ты хочешь?

— Да будет Аллах к тебе милостив, да ниспошлет он тебе любовь народа, сделает тебя министром, премьер-министром! Эрдоган-бей скостил полторы тысячи, но полторы тысячи все же требует, а я не могу их достать. Здесь, в Анкаре, я будто бы среди бушующего моря, совсем растерялся, не знаю, что мне делать…

— Ты хочешь, чтобы я дал тебе денег?

— Мне очень стыдно, но… Но если бы ты дал мне эти деньги… до сентября… Валлахи, все продам-распродам, верну долг… Жалованье-то ведь у тебя большое, да увеличит его Аллах!..

Депутат от Ичеля внезапно разозлился:

— Не говори так! Не говори! Что за чушь ты несешь? Какое там жалованье? Ну что я получаю? Двенадцать тысяч четыреста! Ну, скажем, тринадцать тысяч. А ты знаешь, что остается у меня к концу месяца? Ничего! — Депутат от Ичеля хлопнул ладонью о ладонь и развел руки. — На чашку чаю не остается в кармане! Да, жалованье большое, но соответственно и расходы! В ресторане «Вашингтон» съесть одну отбивную — сорок, а то и пятьдесят бумажек. Захочешь поесть — меньше девяноста-ста не обходится! Пригласишь с собой двух приятелей, три человека — триста бумажек. Ну и выпить надо и все такое прочее случается. Положение обязывает. Вот смотри, к примеру, доктор Эрдоган-бей по моей записке три тысячи сбавляет до тысячи пятисот. Немало: на целую половину! А как это делается? С угощениями да выпивками. Ты его уважишь — он тебя уважит! Люди думают, что депутату много платят, а в сущности дело обстоит совсем не так. К тому же налоги! Сейчас, значит, ты просишь у меня тысячу пятьсот? Вах-вах-вах! Боже, как ты несправедлив ко мне! Не то что пять сотен, целых полторы тысячи! Ты у нас пожилой, уважаемый человек, участвовал в освободительной войне, мой земляк, я люблю Каргалы, не то, валлахи, просто прогнал бы тебя. Ну да ладно. Делать добро, так делать. Послушай, что я тебе скажу: я дам тебе еще одну записку, ты еще раз сходишь к доктору Эрдогану-бею, пусть он еще раз снизит плату. Пусть даже дочь твою примут совсем бесплатно… Когда народ беден, ох как трудно быть посланником народа, депутатом!

Он открыл ящик стола, вынул коробку с карточками. Взял карточку, написал, подписал, сунул в руки Садуллаху.

Садуллах смотрел на него. Всем своим видом он умолял дать ему денег.

— Да не смотри ты на меня! Говоришь, твоя дочь тяжело больна, так ступай же как можно скорее, повидайся с Эрдоганом-беем. Ступай, ступай, иншаллах, дело твое уладится! И уж извини меня…

Садуллаху ничего не оставалось, как встать. Он встал. Тяжело шагая, направился к остановке маршрутного такси. «Ах, Джемиле, Джемиле! Родная моя доченька! И зачем я притащил тебя сюда на своем горбу?! Лучше бы грузовик перевернулся и ты погибла. Ей-богу, лучше… — думал он. — Ах, мой Аллах распрекрасный, — обратился он мысленно к своему заступнику, — и ты нас забыл! Особенно меня, совсем забыл! До сих пор я не отступил ни от одного твоего повеления. Не ослушался ни одного твоего приказа. Выполнял все, что говорит твой мулла, аккуратно каждую пятницу ходил в мечеть! Посты и все прочее соблюдал как следует. Каждый год приносил тебе в жертву овец, а ты вот наслал такую тяжелую болезнь на мою дочь! И на меня наслал нищету горькую, беспросветную. На кого ж мне теперь надеяться?»

Когда подъехало маршрутное такси, он забился в самый уголок, карточку, что ему дал депутат, сунул в карман шаровар. Он не очень-то верил в успех повторного ходатайства, однако попытаться надо, других надежд у него нет. Эта — единственная. Наконец он добрался до хана.

— Снова дал мне карточку, говорит, сходи еще раз, может уменьшат плату, а может, и вообще бесплатно операцию сделают. Ну что ж, схожу — хоть какая-то надежда.

Мустафенди снова опустил взгляд на торчащий из ботинка палец. Тут же отвернулся.

— Ступай немедленно, глядишь — и все утрясется. Глядишь — и скажут: «Вези дочь, положим, сделаем операцию». Ступай сейчас же…

Садуллах посмотрел наверх.

— Поднимусь, погляжу, как она там, бедная моя Джемиле. Плохо, видно, ей совсем. А уж про детишек, что в деревне остались, и подумать страшно.

— Скорее ступай бери ее…

Левой рукой Джемиле держалась за железную койку и голову положила на эту руку. А правой давила на темя. Видна была только половина бледного лица. Платок сбился. В ухе поблескивало колечко с бирюзой. Такие же камушки виднелись на концах ее двух кос. Она была вся в поту. Садуллах с треском закрыл за собой дверь, осторожно поднял голову Джемиле, посмотрел горестно-горестно. Ему было очень тяжко. Джемиле раздвинула зубы, словно собираясь что-то сказать. Губы сухие, потрескавшиеся. В углах губ засохла пена. Зубы как будто заржавели. Язык не шевелится. С трудом она выдавила из себя:

— Поедем, оте-е-ц, поедем домой в нашу деревню! Я очень соскучилась по моей Шерфе. Оте-е-ц! Я истосковалась по моей Шерфе! Поедем в деревню, я совсем сгораю, оте-е-ц. — Она снова опустила голову на руку.

— Родненькая моя! — сказал Садуллах. — Держись! — Я виделся с депутатом от Ичеля. Он дал мне еще одну карточку. Иншаллах, на этот раз все уладится! Будь умницей. Я схожу в больницу. Скоро вернусь. Нигде не буду задерживаться, сразу же вернусь. Принести тебе чаю? Скажи, принести тебе чаю? — Он положил руку ей на плечо, встряхнул слегка — Скажи, принести тебе чаю?

— Не хочу, не на-а-до, — чуть слышно вымолвила Джемиле.

— Ладно, возьму тогда лимонада!

Садуллах сбежал вниз.

— Где мне взять бутылку лимонада? — спросил он Мустафенди. — Где же взять?

— Сходи в кафе, если не найдется лимонада, дадут оралет — то же самое.

Рядом с ханом — две лавки, за ними, слева, кафе.

— Лимонад есть?

Официант улыбнулся:

— Оралет есть!

— Хорошо, давай оралет, а то у меня в хане дочь больная.

— В каком хане? — спросил официант.

— Поживее! В невшехирском хане.

Официант крикнул на кухню:

— Один оралет, теплый! — Потом повернулся к Садуллаху: — Иди, я сам принесу.

Немного спустя он принес оралет.

— Поставь, сынок, на стол, — кивнул Садуллах. — Скажи, сколько стоит, я заплачу; посуду потом заберешь.

Официант взял деньги, вышел.

Джемиле было все так же худо.

— Джемиле, дочка моя! — наклонился над ней Садуллах. — Привстань, родная. Поднимись, поднимись. Смотри, что я тебе принес. Это оралет. Смотри! Смотри же!

Джемиле не могла привстать.

Садуллах потянул ее за плечо:

— Смотри, смотри же, я принес оралет. — Одной рукой он приподнял голову Джемиле, другой поднес стакан: — Пей же, пей! — Коснулся стаканом губ Джемиле. — Смотри, тепленький-тепленький, кисленький, сладко-кислый.

Джемиле отвернулась. Глаза у нее закатились.

— Джемиле! Нет, ты посмотри, доченька! Держись крепче! На, выпей-ка. А я пойду сейчас в больницу Ходжаттепе, повидаю Эрдогана-бея. Депутат от Ичеля дал еще одну карточку, иншаллах, дела наши поправятся, моя хорошая.

— Поедем домой в деревню, оте-е-ец.

— Скоро, доченька! Скоро, скоро, мой верблюжонок! Ты выпей оралет, а я схожу в больницу. Иншаллах, на этот раз дело наше выгорит. Грех терять надежду, дочка моя, Джемо, Джемо моя родная.

Он просунул кромку стакана между ее губ, уперся в зубы. Влил ей с глоток оралета. Глаза у нее побелели. Джемиле слегка разомкнула зубы, пошевелила языком, облизала губы разок, другой, закрыла глаза, открыла, потом опять закрыла.

Отец все твердил:

— Кисленький! Сладко-кисленький! Тепленький! Ну, выпей же, Джемо моя!

Джемиле выпила глотка два-три. Отец поудобнее пристроил ее голову у себя на руке. Она выпила еще несколько глотков. Всего с половину стакана.

— Уф! — тяжело передохнул Садуллах. — Остаток ты уж сама допей, а я пойду в больницу, повидаю Эрдогана-бея, передам ему карточку депутата от Ичеля, так будет лучше, ты слышишь, девочка? Немножко, немножко потерпи еще, доченька! — Он дал ей выпить еще несколько глотков. — Вкусно, дочка? Сладко? Ай да молодец Джемо, смотри, совсем мало осталось. Допей быстренько, и я пойду в больницу.

— Оте-е-ец… Домой в деревню.

Он дал ей выпить остатки. Потом уложил ее голову на подушку. Склонившись, поцеловал дочку в лоб. Джемиле осталась лежать в сильном жару. Садуллах вышел.

Окольными улицами, через Денизджилер, мимо Нюмуне он направился к Саманпазары. Дальше уже был Ходжаттепе. Нагромождение огромных камней, будто наваленных дэвами, или же город джиннов. Они как бы присели там, в углублениях и на вершинах. Осторожно, с самого краешка, напрягая внимание, шел Садуллах. Перед фасадами зданий или по бокам были густо посажены цветы, каждое возвышалось, может быть, на восемь, а то и на десять этажей. Все были широкие, стояли прочно, непоколебимо. Как и у всех больниц, стены этих зданий не пропускали наружу никаких звуков.

А где же больница Эрдогана-бея? Садуллах опять заблудился. «Кажется, возле училища зубных врачей», — неуверенно подумал Садуллах. Вошел в одну дверь. Вахтер загородил ему дорогу. Сощурившись, осмотрел с головы до пят. Заметил большой палец левой ноги, вылезший из ботинка.

— Чего ты хочешь, аксакал? — спросил вахтер.

— У меня дочь больна… Лежит в хане… Мне надо повидать доктора Эрдогана-бея. Депутат от Ичеля посылает ему карточку. Мне надо ее передать. Дело у меня очень срочное. Покажи, пожалуйста, где мне его найти.

— Доктор Эрдоган-бей сейчас в поликлинике, к нему целая очередь. Как он может с тобой повидаться? Ведь все, кто его ждут, тоже люди.

— Пропустил бы ты меня, как было бы хорошо.

— Ну ладно, ступай за мной. Сначала я зайду спрошу его. Если скажет: «Пусть войдет», пропущу.

— Хорошо, дорогой мой.

Вахтер зашел, Садуллах остался ждать у двери.

С раннего утра коридоры больницы были переполнены, перед каждой дверью толкучка. «Знать, ни одного здорового человека не осталось в Турции! Упаси Аллах, проведают об этом наши враги, сразу же нападут. За пару дней скрутят всех нас. Да, столько больных — это нехорошо». Он подумал о дочери, лежащей в хане. В его ушах звучало: «Отец, домой, в деревню!» А сколько еще больных в деревнях!.. Да, много больных в Турции, тьма-тьмущая.

Молодая женщина, примерно одного с Джемиле возраста, скорчившись у стены, стонала. Ворот у нее был открыт. Одна из грудей выглядывала наружу, из нее капало молоко. И у Джемиле вот такие груди! Неужели у них одна и та же болезнь?

Вахтер зашел в кабинет, вышел, поискал глазами. Садуллах тут же приблизился, посмотрел ему в глаза.

— Заходи, — сказал тот. — Заходи, Эрдоган-бей согласен принять тебя! Скорей! — Взяв за плечо Садуллаха, он подтолкнул его к двери кабинета.

Это была та же самая поликлиника. Тот же кабинет. Там было восемь-десять докторов. Были и доктора-женщины. Сестры нагибались, что-то открывали, что-то поднимали.

Доктор Эрдоган, продолжая осмотр больного, искоса взглянул на Садуллаха. Садуллах остановился. Доктор еще раз взглянул на него. Их взоры встретились. Доктор подал знак, мол, подожди немного.

«Как надоели мне эти просители, — заговорил в докторе внутренний голос. — И что это за страна — никакого порядка! Люди дошли до крайности, отчаялись. Что я могу сделать для этого аксакала? Что я ему скажу? К господину декану я с этим делом обратиться не могу. А распорядитель оборотным капиталом еще скажет: „Ты поступаешь вопреки интересам больницы!“ Да, дело трудное, так сразу его не решишь. И если бы только этот случай, куда ни шло. А ведь таких сотни. Один уходит — другой приходит. И все с личными просьбами. Как я могу совершенствоваться в своей профессии, если я обременен таким тяжким грузом? Врачи в бедных странах!.. Я и подобные мне коллеги в Азии, в Африке, в Латинской Америке — все мы переносим одни и те же трудности. Конечно, есть среди нас и такие, что не знают этих трудностей, имеющие крылья — летают! Отправляются в Америку, Канаду, Германию, Бельгию, Голландию. Словом, в богатые страны. Человеку довольно просто обеспечить свое личное благополучие. Жена, дочь, автомобиль и даже квартирка для тайных свиданий! Все это обеспечить легче легкого, когда у тебя такая профессия. Но как быть с ответственностью перед обществом? С социальной ответственностью?.. Как я могу быть счастливым в этих условиях? Если бы я мог оперировать дочь Садуллаха бесплатно, я бы, несмотря ни на что — ни на усталость, ни на занятость… А если бы вместе с нею я и других мог лечить бесплатно, если бы все мы могли бы лечить всех бесплатно, если бы здравоохранение было для всех граждан бесплатным, то я бы не желал ничего другого. Но меня гложет неудовлетворенность, чувство ответственности перед обществом тяжким грузом лежит у меня на плечах. Я как будто в глухой камере, и ее стены сдвигаются!.. Однако же люди болеют, они в безвыходном положении, в отчаянии. А ты их врач. Ты учился для того, чтобы им помочь. Разве можно ограничиваться только приемами в поликлинике? Что ты предпринял, чтобы сделать свою профессию более полезной, увеличить отдачу от нее? Как ты борешься за это? А ну-ка отвечай…» Ответа на этот вопрос он не находил.

Попросив извинения у больного, которого он осматривал: «Пожалуйста, подождите немного, я сейчас вернусь», доктор подошел к Садуллаху, тепло поздоровался с ним и сказал:

— Ты принес еще одну записку депутата от Ичеля, но я уже ничем не могу помочь тебе. Сходи сам к господину декану и к распорядителю оборотным капиталом. Я уже просил Эсада-агабея позвонить туда, снова просить не могу. Говорю тебе откровенно: меня могут обвинить в том, что я поступаю не в интересах больницы, и тогда мое дело будет разбираться дисциплинарной комиссией. К тому же, дядюшка Садуллах, я не в силах помочь всем просителям. Конечно, я понимаю твое положение. Но мои возможности очень ограниченны, помочь тебе может только наше руководство. Я простой врач, свою профессию знаю хорошо, а вот твое дело решить не могу. Я не говорю, что не борюсь за необходимые улучшения, однако ничто не решается так сразу. Мои усилия пока не приносят плодов. Пожалуйста, не сердись на меня, дядюшка Садуллах! Сходи сначала к господину декану, затем к распорядителю оборотным капиталом.

— Чашку оралета дал выпить дочке, лежит в хане полумертвая. Вас тут столько докторов, пожалуйста, полечите ее! Мы трое суток добирались сюда, в другой раз уже не сможем. Да и знали бы, что все получится вот так, не приехали бы. Пожалуйста, полечите ее.Прекрасные больницы здесь у вас, счастливы те, кто могут в них лежать. А я еще и еще раз прошу тебя, твоих уважаемых товарищей не два и не три раза, а один только раз полечить мою дочь. Пожалуйста, посмотрите ее.

— Ты это говоришь мне?

— Конечно, тебе.

— Но я тебе уже растолковал, в каком я положении! Нет у меня никаких прав! Руководство больницы меня не послушает. Если бы оно меня послушало, я не заставил бы тебя ждать до сих пор, поверь, не заставил бы! Уже в первый твой приход я бы сказал: «Хорошо, отец» — и немедленно положил бы твою дочь в больницу. Провел бы все необходимые обследования, сделал бы рентгеновские снимки, анализ крови, и все прочее. Э-Г Тест-Анжу, все, что надо, сделал бы, позвал бы своих товарищей доцентов, своих учителей для консультации. Нужна операция — сделали бы операцию, сделали бы и спасли твою дочь! Но за все это нужно платить деньги, говорит руководство, и к моим словам оно не прислушивается. Кого руководство послушает? Господина декана, управляющего оборотным капиталом… Вот почему говорю тебе: не теряй времени, ступай к ним.

Садуллах горестно сгорбился, чуть было не наговорил грубых слов, но прикусил язык.

— Хорошо, а что делать с этой карточкой депутата от Ичеля? Совсем она никуда не годится? Это же карточка депутата!

— Ей-богу, не знаю! Он написал мне, но я ж тебе объяснил мое положение!

— А эти люди, которых ты давеча упоминал, где они? Ты еще называл их имена.

— Я пошлю с тобой санитара. Он проводит тебя, и ты отдашь записку господину декану. Что еще мне делать? Что я могу сделать?

— Большое спасибо! — сказал Садуллах.

Доктор Эрдоган-бей подошел к столу, стоявшему у двери, взял какой-то бланк. Написал на нем несколько слов, позвал санитара, сказал ему:

— Отведи этого дядюшку к господину декану, — и отдал бумагу Садуллаху.

Кабинет господина декана был в другом здании. Шли они туда довольно долго. Им нужно было подняться на лифте, и они стали его ждать. Подошли две дамы, встали возле них. Подошли два студента, всего их собралось шестеро. Когда опустился лифт, все зашли. Один нажал кнопку. Санитар сказал: «Нам восьмой». Поехали. В ушах Садуллах чувствовал странный звон.

— Ну и чудеса творит эта распроклятая Анкара, — сказал Садуллах санитару. — Захочет — человека в небеса поднимет, захочет — наземь швырнет. Вай, бессовестная Анкара, вай! — И он ухватился за вахтера.

Тот рассмеялся:

— Чего ты за меня цепляешься? Испугался?

— Да нет, не испугался, — возразил Садуллах. — Я вот смотрю, сколько здесь всякой техники, а наше дело все равно не двигается!

Секретарша господина декана была молоденькая ханым в мини-юбке. Она все время крутилась на своем вращающемся табурете. Размалевана она была до безобразия. Ноги голые до самых бедер. Подними чуток юбку — вся срамота наружу окажется. «Эх, господи боже мой!» — вздохнул Садуллах.

— Подождите, эфендим! — сказала секретарша Садуллаху. Прежде чем записать его имя, раза два переспросила: — Са-ду-ллах! Са-дул-лах, так, что ли? Садуллах Якар. Хорошо! Пожалуйста, посидите, подождите, эфендим!

Садуллах сел. Вахтер вышел.

Очень долго сидел Садуллах.

— У них там заседает комиссия, эфендим. Обсуждаются вопросы иностранной помощи. Поэтому прием немного задерживается. Пожалуйста, извините, эфендим.

Прошло еще довольно много времени. Наконец «комиссия» вышла из кабинета. Все это были люди с портфелями в руках, с галстуками бабочкой и с невероятно жирными загривками. Говорили они на каком-то непонятном языке. Последним шел человек невысокого роста, довольно приятной наружности, полноватый. И тоже с бабочкой. Это и был, по всей вероятности, господин декан. Он провожал иностранцев. Вернувшись в кабинет, он закрыл за собой дверь. Ханым-секретарша тут же вошла в кабинет, через несколько секунд вышла.

— Господину декану необходимо срочно быть в министерстве. Но все равно он вас примет, только я очень прошу: долго у него не задерживайтесь. Изложите коротко вашу просьбу и немедленно выходите. — Не давая сказать ни слова, она тут же втолкнула Садуллаха в кабинет.

Эта была широченная комната. Низкий стол, вокруг него кресла, в другой стороне еще один стол, на нем — разные флаги. Человек с бабочкой на шее слегка оперся о стол. Сзади него на стене висел большой портрет. Садуллах сразу узнал, кто это. «Великий Ататюрк! Как любил ты фотографироваться! А твои чиновники увеличивают твои портреты и вешают их у себя над головой, чтобы придать пущую важность своим особам».

Господин декан вдруг закричал:

— Я тебя слушаю, отец. Рассказывай быстро!

Садуллах сдернул с себя шапку: он понял, что проявил неуважение к такому высокому начальству. Перенес тяжесть своего тела с правой ноги на левую.

— Ты уж, господин декан, очень не прижимай меня, слугу твоего покорного, — сказал он. — И так уж я со всех сторон зажат и придавлен! Ей-богу, я все равно что сосна горелая. Я оставил больную дочь в невшехирском хане, а сам пришел сюда. Депутат от Ичеля дал мне свою карточку. Ничего не вышло. Требуют от меня большие деньги — на лечение, на операцию! А в деревне сейчас, сам знаешь, нищета жуткая. Ни у кого и пяти курушей нет за душой. Нет врага хуже бедности. Кто нищенствует, тот уж не поднимется. Вот уже три дня мне говорят: «Мы не сможем лечить, пока не получим полторы тысячи лир». И вот уже три дня моя дочка не ест, не пьет. Сегодня выпила немного оралета, съела ложку простокваши. Одна надежда на тебя, господин декан. Ты большой человек, потому к тебе и послали. Я сел в лифт, поднялся сюда, аж голова закружилась!

Господин декан стукнул ладонью по столу:

— Боже мой, в какой же стране мы живем! Боже мой, ведь вы все своими личными просьбами отрываете нас от серьезных дел! Мы тут думаем, как бы нам создать современную больницу, оснастить ее новейшими приборами, аппаратурой, а вы рушите все наши планы! Мы хотели бы построить самые большие, самые лучшие больницы на всем Среднем Востоке и на Балканах, чтоб поднять престиж нашей страны, а вы донимаете нас своими просьбами. Совсем времени не остается для дела. А просите все только одного: «Бесплатно, бесплатно, бесплатно!»

— Да, просим «бесплатно», господин декан, потому что нищета одолела, чтоб ей пусто было. Когда человек бедствует, любая болезнь для него сущее наказание! Только добраться сюда из деревни чего стоит! Восемь часов мы ехали на арбе. Потом удалось пристроиться на попутный грузовик. Вышли из него на шоссе, очень долго ждали автобус. Приехали, а тут столько денег надо платить за такси! Поселились в хане — и за хан плати! Деньги, как вода сквозь сито, утекают. А тут еще доктору — деньги, в больницу — деньги! Умоляю тебя: помоги! Аман, господин декан, дорогой мой, аман, великий мой господин… Аман, жизни для тебя не пожалею, только помоги!

Перед господином деканом на столе стояли кожаные коробки. Он поднял крышку одной, вынул бумажку, что-то написал на ней.

— Возьми, — сказал он Садуллаху. — Пойдешь к Джевдету-бею, распорядителю оборотным капиталом. Поспрашивай встречных, тебе покажут, как его найти. — Быстро встал из-за стола, нажал кнопку звонка.

Вошла ханым-секретарша.

— Отправьте папашу к Джевдету-бею, скажите, что это я послал, — сказал ей господин декан.

Садуллах вышел, не отрывая глаз от ханым-секретарши. Между двумя входными дверьми он остановился и спросил:

— Значит, мое дело решено? Все в порядке? Будут лечить мою дочь? У моей дочки две девочки. Заболела она еще в доме мужа. А тот, подлец этакий, бросил ее. Вот и пришлось мне везти ее сюда, но, что поделаешь, денег нет, я в очень тяжком положении. Стало быть, ее полечат?

Ханым-секретарша нашла, что Садуллах смахивает на крестьянина из спектакля, который она видела в театре.

— Ну а теперь иди, — сказала она, улыбаясь. — В руках у тебя записка. Найдешь Джевдета-бея, и я предупрежу его по телефону. Господин декан написал, дело твое будет улажено. Не теряй времени.

Садуллах вышел.

Столько времени прошло, а его дело все стоит на месте. За эти дни он так измаялся — просто сил никаких нет. Тяжелая она, крестьянская доля! А если у тебя на руках больная дочь и если к тому же ты нищ, тяжелее не бывает. «Если Аллах сулит мне снова родиться на свет, ни за что не буду крестьянином, — думал Садуллах. — Снова терпеть ту же самую бедность, маету, болезни! Лучше уж лежать под землей под проливными дождями, под тающим снегом! В тысячу раз спокойнее!»

Найти распорядителя оборотным капиталом Джевдета-бея, дождаться приема у него было не так-то просто. Его приемная находилась в другом здании. Садуллах занял очередь. В очереди — полно народу. У каждого в руках карточка или какая-нибудь другая бумага… Среди ожидавших самый нищий, оборванный — он, Садуллах. Так ему по крайней мере казалось. Были тут две-три женщины — в роскошной одежде, надушенные, накрашенные и все такое прочее. Мужчины чисто выбриты. И ни на ком не увидишь драной обуви, как у него. Где-то в глубине души, в самой глубине, он остро ощутил свою ничтожность. Хорошо еще, что им никто не интересуется. Двое-трое скользнули по нему взглядом и продолжали думать о своем.

«А ведь уже полдень!» — тихо произнес Садуллах.

В приемную входили все новые и новые люди, занимали очередь за ним, но похоже было, что его примут последним. «Как там Джемиле? — тревожился он. — Неужто Мустафенди не догадался подняться и проверить, как она там? Э-э-э, зачем ему проверять? Какое его дело? Что, она сестра ему, что ли? Да и кто такой Мустафенди? Ведь и он житель этой распрекрасной Анкары!»

И здешняя секретарша была молоденькой девицей. Выглядела она посвежее той, давешней. Однако, возможно, эта замужем. Брови нахмурены, лицо задумчивое. Порою она кажется приветливой, порою — безразличной. Возможно, стоит тебе улыбнуться, и она ответит улыбкой, но, скорее всего, зыркнет сердито. На звонки телефонов отвечает сухим, холодным тоном.

— Садуллах-бей!

Старик не понял, что вызывают именно его.

— Садуллах-бей!

Впервые в жизни его назвали беем. Если бы это случилось в деревне, то там такое можно было бы принять за злую шутку. Он покраснел.

— Да, я к вам обращаюсь, Садуллах-бей.

Его вдруг обдало ледяным холодом.

— Садуллах-бей, пожалуйста, эфендим, ваша очередь!

Да, это звали его, вне всякого сомнения. И не шутили, нет! А ведь она, секретарша, выглядит такой холодной, такой равнодушной горожанкой! Стало быть, когда нужно, она может выражаться и вежливо. Но в конце концов это неважно. Решится ли наконец дело с лечением его дочери? Остались ли в этой стране милосердие, сострадание?!

Садуллах стоял, покачиваясь. Он боялся, что вот-вот рухнет на пол. Но собрался с силами. «Осрамиться при всем честном народе… Ну уж нет. Умри, но держи хвост торчком, Садуллах! Ты уцелел в боях, не попал ни под пулю, ни под саблю. Ты должен превозмочь и эти свои беды! Держи хвост торчком!» И он вошел в кабинет.

По лицу сидящего за столом черноусого господина, хотя и ухоженному, холеному, видно было, что он крестьянского происхождения. Возможно, его дед или даже отец были овцеводами и жили в шатрах. А теперь, смотри-ка, сделался «столоначальником»! Днем сидит в этом кресле, а по вечерам небось хлещет водку у себя дома. А может, вместе с приятелями шляется по барам да ресторанам. Дочери у него, должно, выросли, позаканчивали всякие там коллежи и факультеты, а сын сейчас инженер…

— Разве в нашей стране нет других больниц? — с места в карьер спросил Садуллаха Джевдет-бей.

— Ваша паратура лучше всего, мой бей.

— Мы что, виноваты, что у нас хорошая аппаратура? А другие больницы разве иностранные? Пусть и другие больницы приобретают хорошую аппаратуру. Если там сидят ни на что не годные бездельники, мы за это не в ответе. Вот вы осаждаете нашу больницу, а они там у себя прохлаждаются! И этот депутат от Ичеля тоже хорош! То и дело вмешивается! Пусть сидит себе в меджлисе, выполняет свои депутатские обязанности, старается заслужить уважение к себе.

Садуллах переступил с одной ноги на другую:

— Ах, мой бей, хочешь сердись, хочешь обижайся, но я скажу тебе правду. Тем мукам, что я терплю здесь, в Анкаре, вот уже три дня, прости, стыдно говорить об этом, ей-богу, стыдно, и гявур не посмеет подвергнуть мусульманина! Ни за что! А вы вот подвергаете!

— Что, что, что? Мы подвергаем вас мукам? Еще чего! Вы там не умеете следить за собой, то и дело заболеваете. А мы здесь и впрямь терпим муки из-за всех ваших болезней! Кому же на кого жаловаться? Нет, вы только посмотрите на этого господина хорошего, он еще на нас жалуется! Воистину, этот мир перевернулся вверх ногами!

— Да, ни веры, ни уважения к господу нашему не осталось, мой бей!

«Помни, с кем говоришь. Не распускай язык, — внушал себе Садуллах. — Лишь бы дело твое уладилось. Да, ты уж натерпелся досыта, мочи нет. Но потерпи еще немного». Но сдержаться он не мог.

— Чего и говорить, удивительная страна! — Тут Джевдет-бей, а он и впрямь был родом из деревни, вспомнил старинную поговорку, застрявшую где-то в уголке его мозга. — Волу бы вопить, а вопит арба!

— Ну при чем тут вол и арба, мой бей? Совсем не так обстоит дело. Я ведь сюда не по доброй охоте приехал! Дочь моя тяжело больна, того и гляди помрет в хане! Больница государственная, вы дочку мою не берете! Знали бы вы, какие большие налоги мы платим каждый год!

Джевдет-бей рассмеялся.

— Всего, что платит ваша деревня, здесь не хватит на жалованье одному чиновнику. Одно название — налоги. Знал бы ты, сколько нам приходится платить! Ведь какое жалованье, такой и налог.

«И как я умолял Аллаха, чтоб он меня выручил, — размышлял Садуллах. — Не выручил. А ведь ему все известно. Сам я где только не воевал. Сыновья мои служат. Думал, могу надеяться на помощь государства, добрался аж до самой Анкары. Одно у меня желание — чтобы доктора позаботились о моей больной дочери. А они все до одного требуют денег! Наше государство, слава богу, ишь какое большое! Понастроили высоких домов, проложили асфальтовые дороги. Все так и сверкает кругом. Шик-блеск».

— Ну что ж, давай закругляться, Садуллах-бей! — В этот момент его взгляд упал на драный ботинок Садуллаха. — Давай закругляться, дядюшка. Наш долг — расширять и развивать больничное дело. Но если мы каждого будем лечить бесплатно, то ничего у нас не получится. Господин декан уже сделал тебе большую скидку. Половину скостил. Так ты заплатил бы хотя бы эти полторы тысячи — тебе ведь известно, что лекарства обходятся недешево. Вся аппаратура, все приборы из-за границы! Они тоже дороги. А строительные материалы — тут уж и говорить не приходится, дороговизна бешеная. Я могу сделать для тебя только одно. Приводи сюда свою дочь, пусть ее полечат. А мне ты вышлешь долговое обязательство: после лечения дочери поедешь в деревню и сразу же переведешь деньги на наш счет. Так предписывает закон. Имей в виду, что твоя земля, твой плуг, борона — все будет продано.

Глаза у Садуллаха заблестели.

— Есть же на свете милосердные люди, — шепнул он тихонько. И погромче: — Вот и решилось мое дело! Спасибо тебе, мой бей! — Потом еще громче: — Этого я и просил! Только этого! Да благослови тебя Аллах! Пусть принесут бумагу, я приложу палец. Ох как я рад, мой дорогой господин!

Джевдет-бей позвал одного из секретарей:

— Принесите кредитный бланк! Дайте этому дядюшке подписать долговое обязательство, а потом направьте к доктору Эсаду Четину, пусть лечит его дочь. Он посмотрел на Садуллаха и сделал рукой знак, мол, ступай.

Садуллах вышел вместе с секретарем.

Полуденное солнце висело в самом зените. Однако его не было видно за многослойными облаками. Садуллах с бумагой в руке пошел к выходу. Кто этот Эсад Четин, раздумывал он. Не тот ли доктор, которого он видел? «Да кто бы ни осматривал, лишь бы стали лечить наконец. Слава тебе, великий Аллах! Есть же хорошие люди у нас в стране! Правда, уж очень долго канитель разводили, натерпелся я горя, но что поделаешь? Лишь бы дочку мою спасли… Как она сейчас там в хане, моя Джемиле! Единственная моя…»

Он шел быстро, не останавливаясь. Ноги сами находили дорогу. Порою он пускался в бег. Дыхание перехватывало, сердце билось стесненно. Но это еще не беда. В освободительную войну у него был приятель курд по имени Идрис. Ефрейтор по званию. Так вот этот Идрис — потом он погиб — часто говорил: «Эта беда — еще не беда!» Кровавые, пороховые то были годы. Храбрейшие люди гибли. Гявуры дрались насмерть.

Наконец он добежал до хана. Нужно было немедленно взять такси — и в больницу Ходжаттепе!

Мустафенди сидел за стеклом в своей конторке. Лицо у него было бесцветное, блеклое.

— Слава Аллаху, Мустафенди! — сказал Садуллах. — Меня принял сам распорядитель капитала! А я выдал долговое обязательство. Сейчас же отвезу Джемиле! Будут лечить! Трудновато было этого добиться, но все же добился, слава Аллаху!

Он подождал, что ответит Мустафенди, но тот промолчал. Садуллах взбежал на второй этаж. Открыл дверь, вошел в номер.

Джемиле лежала скорчившись на обнажившихся железных пружинах кровати. Платок упал с ее головы, волосы растрепались.

— Джемиле! Доченька, Джемо-о-о! Вставай, мое дитятко! Дело твое уладилось, вставай! Спишь, дочка? Вставай, сейчас же поехали в больницу. Доктор велел тебя привезти как можно скорее. — Он наклонился, протянул руку к ее голове. Погладил раз-другой по волосам. Потормошил за плечо. — Вставай, доченька! Быстрее! Поехали! Я дал долговое обязательство. Как только вернемся в деревню, соберем деньги, вышлем! Вставай же, доченька! Есть же еще добрые люди на свете! Дай Аллах им всем счастья! Долго пришлось мне их уговаривать, в конце концов согласились.

Веки у Джемиле были сомкнуты. Голова свисала вниз.

— Джемиле! Ну, взгляни же на меня! А-а-а-а! Посмотри же на меня, доченька! Уж не мучай и ты меня! Джемиле! Дже-мо-о-о!

Он провел рукой по ее лицу, как будто стирая что-то, осторожно погладил. Лицо было холодное. Вдруг его пробрала дрожь. Он приоткрыл один ее глаз.

— Джемиле-е-е!

Садуллах почувствовал вдруг озноб. Сердце у него упало.

— Джемиле-е-е! Джемиле, ты слышишь?

Дочь все еще дышала, она слегка пошевелила губами.

— Боже! Как я испугался, аж сердце оборвалось! Нет, Аллах не оставит нас своей милостью.

Джемиле приоткрыла глаза. Чуть-чуть. Видимо, узнала отца, что-то сказала, вернее, хотела сказать. Садуллах расслышал только: «В де…» Она еще раз сказала: «В де…»

— Вде?! Что значит, доченька?

— В де… — повторила Джемиле. Звуки с трудом выходили из ее горла, будто кто-то их выталкивал.

— Может, тебя тошнит, доченька?

— В де…

Больше ничего не сказала Джемиле. И поблекших зеленых глаз своих не закрыла. Губы тоже остались открытыми. Из-под них виднелись ржавые зубы.

Садуллах хотел взвалить дочь на спину. Приподнял ее, но она тут же рухнула. Он взял ее за подбородок, покачал голову, но она и глаз не открыла.

— Джемо-о-о! — вскрикнул Садуллах.

Она не слышала. Он смотрел на жилку у нее на шее, только что бившуюся. Жилка уже не билась. Он приподнял ее руку и отпустил. Рука упала на постель.

— Джемиле, дочка моя, будь молодцом, возьми себя в руки! — взывал он. — Посмотри, я принес бумагу от распорядителя капиталом, тебя будут лечить! Встань на ноги. Скажи: «Хорошо, отец, пошли в больницу». Встань, выпрямись! Ну, возьми себя в руки, дочка! — Склонившись, он еще раз посмотрел в лицо дочери. — Аллах, Аллах! Вели-и-и-кий А-а-л-лах!

И тут он окончательно осознал, что видит перед собой холодный лик смерти…

Он поднял голову.

— О Аллах, о великий мой Аллах, что же ты натворил? Я-то, стало быть, старался, уговорил, чтобы дочку мою приняли в больницу, а ты возьми да и забери ее душу!

Он возвел глаза на потолок, будто Аллах был там. Потом повалился на колени, развел руки, начал молиться. И вдруг заплакал. Так он молился и плакал. Плакал и молился.

«Что же мне теперь делать? Отвезти ее в больницу, может, она еще придет в себя? Или ей уже ничто не поможет?»

Он хорошо знал, что такое смерть. Видел ее и на войне и после нее, в деревне, в поле. И ожиданную, и неожиданную. Курд Идрис погиб в двух шагах от него.

— Да! — сказал он. — Умерла моя Джемо! Забрал Аллах у меня доченьку! Не помогут ей уже ни лекарства, ни операция. Какая же она была красавица, моя доченька! Душа ее ушла, осталось только тело! Вай, мой Аллах, вай! Вай, мой великий Аллах! Ва-ай. Я-то надеялся, Анкара мне поможет, а она меня обманула, вай, обманщица Анкара, вай!

Он взял себя в руки, встал. Вышел в коридор. Медленно спустился с лестницы. Остановился у конторки Мустафенди. Тот смотрел из-за стекла отрешенным взором. И Садуллах посмотрел на него. «Что мне сказать этому человеку? Что мне сказать этому человеку!» — спрашивал он себя. Остановился, осторожно сделал шаг вперед.

— Все, Мустафенди! — Немного помолчал, качнулся: — Померла! — У него накопилось много такого, что он хотел бы высказать. Однако какая польза говорить все это Мустафенди?

— Повезешь ее домой, в деревню? — спросил хозяин хана.

— Да. Не оставлять же ее здесь! — Подумал и добавил: — Нет, здесь я ее не оставлю.

Перевод Л. Старостова.

Из сборника «Мертвец на границе» (1976)

Соня

Когда я возвращался домой, Бекир-эде^[104] спал. Его оглушительный храп слышался еще с крыльца. Проходя мимо его комнаты, я заглядывал в открытую дверь. Он лежал на спине, с задранными коленями. Багровое лицо все облеплено мухами. Тело распухшее, как у покойника. С наступлением весны раму окна в его комнате выставляли и уносили в кладовку. И дверь он оставлял всегда распахнутой. Видимо, на таком сквозняке ему слаще спалось.

Его дом стоял в самом начале улицы, ведущей к рынку. Было в нем всего две комнаты. Одну занимали хозяева, в другой жили мы с Ахмедом. Бывал у нас наездами и Сюлейман. Кухней мы не пользовались, ели в соседнем ресторанчике. Но между нашими дверьми было меньше метра. С хозяевами мы виделись и утром, и днем, и вечером. Разговаривали, шутили, а иногда и поругивались — жизнь есть жизнь. Водопроводный кран находился с краю веранды, отхожее место было общее, одно на всех.

Чистотой наша улица не отличалась. Да и весь касаба тоже. Сточных канав нет, отводного канала нет, нигде ни следа извести. Вонь почти круглый год. Если пройдет дождь, кругом мутные лужи. Мэр города заботился лишь о своем поместье на равнине. К тому же он строил себе дом возле мечети. Был он большой любитель попить и поесть. Начальник буджака^[105] только что женился и не выходил из дому, наслаждаясь семейным счастьем. Он даже не знал, в каком состоянии городские улицы. Но даже если б и знал — не имел бы возможности навести порядок. Местное руководство Партии справедливости, прибрав к рукам правление кооператива, делило между собой все отпускаемые кредиты. Вот уже пять лет на чинимые ими беззакония непрерывным потоком шли жалобы. Четверо ревизоров шесть месяцев занимались их разбором. Но из Антеба и Анкары на ревизоров оказывали сильный нажим, и это не позволяло им довести дело до конца.

Бекир-эде все спал и спал. Мы же постепенно притерпелись и к грязи, и к зловонию. Странно ли, нет, но нас не брала никакая холера. Похоже было, что о нашем существовании забыли не только высокие начальники, но и мельчайшие микробы.

Родом Бекир-эде из крохотной деревушки Курудере, что находится недалеко от Олуджака, не доезжая нескольких километров до Буланык Бахче. Еще молодым парнем он повздорил из-за клочка земли с человеком, принадлежавшим к одному из айдынских племен. Тот был с приятелем. От слов перешли к драке. Бекир-эде — настоящий силач, кулаки у него как гири. Одного из противников он покалечил, другого убил. Судил его уголовный суд по особо тяжким преступлениям в Османие. От казни через повешение его спасло лишь то, что противники напали первыми и их было двое. Вкатили ему восемнадцать лет и отправили в испартскую тюрьму — ковры ткать. Посулили, что, если он будет вести себя смирно, ему скостят срок на целую треть. Но, на счастье Бекира-эде, на очередных выборах победили демократы. Они объявили всеобщую амнистию, и в 1950 году наш Бекир оказался на свободе.

Тесть, естественно, не ожидал такого скорого возвращения Бекира и успел отдать, вернее, продать его жену другому. Бекир пошатался-пошатался да и устроился работать на каменоломню. Потом строил дороги. Он всегда носил с собой револьвер, чтобы припугнуть айдынцев, если они попытаются отомстить ему. Начал он приискивать и новую жену, «по себе».

Работая в окрестностях Ярбаши, он прослышал, что у Чинко Вели есть дочь, молодая вдова: ее муж умер вскоре после свадьбы. Бекир зашел познакомиться. Его степенный разговор и манеры понравились хозяевам. Все сошлись на мнении, что человек он хороший. А сама молодая женщина сказала: «Видно, такова воля Аллаха. Я, что там ни говори, вдова. Бекир-эде — человек честный, откровенный, даже не скрывает, что сидел. Да и вроде бы не он виноват — отбивался только. Пусть он заплатит хоть небольшой калым, чтобы люди о вас дурно не говорили: вот, мол, за голодранца дочь выдали, — и я согласна. А там — как судьба решит…»

В тот же вечер Чинко Вели сказал своим домашним, чтобы сготовили лапшу с сыром. Потом смолол на ручной мельнице кофейные зерна, сварил кофе. Сели они с женихом друг против дружки, свернули цигарки. А Бекир-эде клюет носом, вот-вот уснет сидя. Чинко Вели был человек с понятием. «Умаялся, видно, бедняга, — думает. — Камни дробить — это тебе не в карты играть в кофейне. Тут и на ходу уснешь…»

— Постелите ему, — велел он жене и дочери.

Бекиру-эде постелили в комнатке с края веранды. Белье ему дали самое чистое и одеяло самое мягкое. А Бекир никак не мог уснуть без курева. Столько лет просидел, пристрастился. Ну и решил покурить. Пепел он стряхивал в очаг. А тут сон возьми его да и смори. Цигарка упала на одеяло, прожгла в нем дыру. А потом и ватный тюфяк Занялся.

Спроси его — он и сейчас не знает, как проснулся. Или знает, но сказать не хочет. Видимо, удушливый дым заполнил всю каморку. Глаза у него заслезились, он расчихался. Проснулся, а огонь уже под самую задницу подбирается. Вскочил Бекир, затоптал его. Попробовал было собрать высыпавшуюся из обгорелого тюфяка вату, да и на детский матрасик не набралось. Вот беда-то нежданная! Не куда-нибудь пришел — на смотрины. Невеста ему приглянулась. Черноглазая, чернобровая. Собой ладная, ядреная. Все, как говорится, при ней. Встретили его тут как дорогого гостя. Угостили на славу, постель постелили. Завтра он уже прислал бы свахой мать Назифа-чавуша и скоро сжимал бы в своих объятиях эту нежную вдовушку с влажными губами и огненным взглядом. А тут такая напасть! Что он скажет утром Чинко Вели и его жене? Как посмотрит им в глаза? Отдадут ли они дочь человеку, который по неосторожности чуть не спалил их дом?..

Бекир-эде был очень щепетилен в таких делах. Присел он на постели, закурил цигарку и хорошенько подумал. Еще и утренняя заря не блеснула, петухи не запели, звери и птицы не проснулись, а он уже выскользнул из дома Чинко Вели. Прямо в потемках, через сады, олеандровые рощи и речушки — в свой лагерь. Упросил Назифа-чавуша, чтобы отпустил его, взял расчет и ушел.

В те времена Бекир-эде еще голосовал за партии богачей. Прежде за демократов, теперь за Партию справедливости. И не только потому, что при них он получил свободу: они помогли ему устроиться на «теплое местечко», в депо Февзипаша.

— Если смотреть в корень, эти получше других будут, дружище, — объяснял он мне свою политическую позицию. — Ценят даже бывшего заключенного. Платят мне девятьсот лир, а то и тысячу, плохо ли? Не всякий образованный столько огребает. А я ведь неграмотный, слова путного сказать не умею.

О своих достоинствах он умалчивал. Другого такого силача не было ни в одном из депо шестого управления. Никакой грузчик не мог с ним тягаться. Ушли в прошлое времена, когда он пахал землю на паре полудохлых бычков, когда тяжелой кувалдой дробил камень, а случалось, и дрался, ушли времена, когда сидел в тюрьме.

У него теперь строго определенный рабочий день: восемь часов, час на обеденный перерыв. Одну неделю он выходит в дневную смену, другую — в ночную. Получает летнюю и зимнюю спецодежду, крепкие, будто из железа, башмаки. Каждый год премия в размере двух окладов. Да еще и пособие: половина оклада.

Иногда он приводит себя в порядок: бреется, моется, надевает все новое или, на худой конец, чисто выстиранную спецодежду — и отправляется в кофейню. Смотрит на играющих в разные игры или же сам играет. Если играет сам, обычно выигрывает. А если смотрит на других, его начинает смаривать сон, и он засыпает прямо в кофейне, с цигаркой во рту. Вся его одежда в заплатах, ни одного целого места. Видя новую дыру, тетушка Гюллю — его жена — долго-долго ворчит, даже плачет с досады, но в конце концов усаживается, латает и штопает. «Тархана пролилась — не беда, бойся людского суда», — повторяет она свою любимую поговорку. И еще: «Кто без ума, тот и без стыда». Но она и не думает всерьез обижаться. Известно, что и сын кади не без греха.

Бекиру-эде не нужно убирать конюшню, хлев, не нужно доить коров, не нужно чистить быков. Он ходит на работу, а в свободное время заглядывает в кофейню. Тетушка Галлю хлопочет по дому. Так оно и идет.

Во всяком случае, Бекир-эде не докучает своей супружнице. На скорую руку поест и встает. Или уходит, или заваливается спать. Тем временем тетушка Гюллю складывает на заднем дворе уголь. Его собирают на железной дороге дети наших «смуглых соотечественников»— бедняков — и продают по сорок-пятьдесят курушей за полный бидон. Зимой цена поднимется до ста — ста пятидесяти. Те, кому нечем топить печь, покупают.

Тетушка Гюллю уже второй раз замужем. Первый ее муж умер. Она жила в доме своих, теперь уже покойных, родителей в деревне Саммезере, недалеко от Антеба, вместе с двумя сестренками; обе они успели выйти замуж. И была она приманчива, как виноград «дамские пальчики», растущий в садах Саммезере, как локум, который там готовят. В этих местах и высмотрел ее Бекир-эде. Они поженились. У них родился ребенок.

Теперь у них несколько полей и в Саммезере, и в Курудере. Обрабатывают их испольщики. Каждую осень присылают хозяевам их долю зерна. Тетушка Гюллю хорошенько его подсушивает и везет на мельницу. Она даже немного важничает, что им не приходится платить деньги за хлеб. Каждую неделю она замешивает полную квашню теста, приглашает жену соседа Кемало (та всегда приходит с дочуркой), в четыре руки они жарят на противне юфки и — уже готовые — складывают их стопками. Аппетитный запах расползается по всему махалле. Иногда здесь останавливаются автобусы, курсирующие по маршруту Антеб — Стамбул. Если пассажирам случается учуять этот запах, у них просто слюнки текут.

Все юфки тетушка Гюллю укладывает на нашем подоконнике. Оба подоконника в их комнате заставлены горшками с геранью, завалены мешочками и узелками. Каждый день она отмачивает по пять — десять лепешек и подает их на стол вместо свежего хлеба. Иногда перепадает и нам. Мы едим с удовольствием.

Для просушки зерна тетушке Гюллю приходится просить у соседей ковры, циновки и покрывала. И соседи — случись какая нужда — заходят к ней запросто. Отказывает тетушка Гюллю редко, но бывает. В таком маленьком махалле ничто не укрывается от людских глаз. «Ты уж не сердись, сестра, — обычно смягчает свой отказ тетушка, — у нас все ковры и покрывала в пропалинах, показать стыдно, не то что взаймы дать…»

Бекир-эде, я уже говорил, обычно спит с открытыми окнами и дверью. Входи, смейся, кричи у него над ухом — ни за что не проснется. Человек легковозбудимый, нервный — даже если проглотит таблетку снотворного — ни за что не уснет в нашем махалле. Орет детвора, играющая во дворе. В кинотеатре — между сеансами — прокручивают пластинки через мощный усилитель. С ним соперничает усилитель, установленный на мечети: он разносит призывы к правоверным, передает священные тексты для учащихся медресе, религиозные песнопения, пятничные проповеди — хутбе. Особенно шумно в Мевлюд^[106]. А уж если усилители включат на полную громкость!.. Но ничто не может пробудить Бекира-эде.

Наш сосед Кемало работает кочегаром на железной дороге. Уходит он всегда чистый и опрятный, возвращается весь замызганный, в копоти и угле. У них на железной дороге без конца происходят крушения, гибнут машинисты, кочегары, кондукторы. Поэтому Кемало пристрастился к выпивке. После работы он частенько заворачивает в пашаджикский ресторанчик. Возвращается оттуда уже совсем тепленький. Пиджак нараспашку, фуражка лихо заломлена. И поет какую-нибудь курдскую песню. Если видит меня на веранде, здоровается, иногда останавливается поболтать, а иногда проходит прямо к себе домой и заводит очередную ссору с женой, приносящей ему каждый год по ребенку. Затем отмывается и уходит на рынок. Ему бы лечь поспать, да только сон у него никудышный. «До чего наш Бекир-джан крепко спит, просто завидки берут», — говорит он.

Но в тот день Кемало подошел ко мне трезвый как стеклышко. Не поднимаясь на крыльцо, спросил:

— Бекир-джан дома? Не спит?

— Спит, — ответил я. — На тахте.

— Надо его разбудить. Сегодня у нас профсоюзное собрание. Мы хотим провести в руководство своих людей вместо этих задолизов.

— Попробуй разбуди.

Гремя своими тяжелыми башмаками, Кемало вошел в открытую дверь — очевидно, уверенный, что мигом растормошит, растолкает спящего. Не тут-то было. Через несколько минут он, улыбаясь, вышел и поманил меня.

— Нет, ты только глянь на него!

Мне не хотелось вставать с места: я был занят какой-то своей работой.

— Да глянь же на него, Аллахом заклинаю, — настаивал Кемало. — Такого сони я в жизни не видывал.

Пришлось зайти посмотреть.

Бекир лежал в обычной своей позе, с задранными, широко расставленными коленями. Из раскрытого рта вырывался оглушающий храп. Хррр! Хррр! Хррр! Картина и впрямь была препотешная. Но позабавила меня не столько она, сколько неподдельное изумление соседа.

— Вай! Ва-ай! Ну и дает храпака! — разводил руками Кемало. — А может, его и будить-то не стоит?! — вдруг призадумался он.

— Это почему же?

— А потому, что, если он и придет на собрание, за наших людей голосовать не будет. Нам он все равно не поможет.

— Ну, это ты сам решай, Кемало. Все в твоих руках. Не хочешь — не буди.

Видя, что Кемало стоит, прислонясь спиной к столбу, я вынес ему стул.

— Ты уж не сердись на нашего Бекира-эде. Человек он неплохой. Я от него, во всяком случае, ни одного дурного слова не слышал. Ни от него, ни о нем.

— Не спорю, человек он неплохой. Но как в него столько сна влезает? Дрыхнет и дрыхнет. Хотел бы я знать, какие сны ему снятся. Небось сладкие-сладкие? А может, он таблетки какие глотает или гашишем балуется?

— Ты, Кемало, иди пока вымойся. А он, иншаллах, и сам проснется.

Чуть погодя со стороны дома процентщика Мехмедгиля показалась тетушка Гюллю. Одной рукой она прижимала к бедру решето с фруктами, в другой держала грушу.

— Сколько заплатила? — спросил я улыбаясь. — Вкусная груша?

— Сочная. Замечательный сорт, — ответила тетушка, откусывая большой кусок.

У меня слюнки потекли.

— Дай и мне одну, — попросил я.

— Сейчас вымою, положу на тарелку и принесу. — Она прислушалась. — Все спит, шайтан окаянный?

— Спит, — ответил я. — Как всегда.

— Ну и храпит же он — как паровоз! — вздохнула тетушка Гюллю. — Кроме как спать, ни на что больше не годится. — Она прошла в комнату. — Вставай же, говорю тебе, вставай!

Шумя и гремя, тетушка сняла с полки тарелку.

— Опять небось сжег одеяло, — громко крикнула она и поставила передо мной тарелку, доверху полную фруктов. Эти фрукты, как оказалось, она выменяла у одного зеленщика из Буланык Бахче за три окка пшеницы.

— До чего же я на него зла! Ты вот приехал сюда бог весть откуда. Надрываешься ради хлеба насущного, сил не жалеешь. Холостой, питаешься кое-как, всухомятку. Зимой мерзнешь — печки-то у вас нет. А знай делаешь свое дело. Мой же только и может, что храпеть. Не пойму, больной он, что ли, или не в себе? — Она говорила во весь голос, так, что ее можно было слышать даже на рынке. Опомнится потом — самой стыдно будет.

— Тише, тише! Разбудишь его!

— Как же, разбудишь. Черта с два! Попробуй-ка дерни его за ногу.

Она насыпала в мешочек пшеницу и пошла отдавать долг.

Тем временем явился чистенький, в свежем костюмчике, Кемало. Увидев, что я так и не разбудил Бекира-эде, он снова разворчался. На этот раз досталось и мне.

— Бекир-джан! Эй, Бекир-джан, — крикнул Кемало, подойдя к открытой двери. — Вставай! Сегодня у нас профсоюзное собрание. Пойдем вместе! Вставай! — Он замолотил кулаком по двери. Видя, что Бекир-эде и не думает просыпаться, он вошел в комнату, принялся тормошить и трясти спящего. Поднял одну его руку. Покачал расставленные колени. Схватил за челюсть и за ухо. И вдруг Бекир-эде глубоко вздохнул, задрожал — казалось, он вот-вот закричит — и медленно открыл глаза. При виде нас с Кемало он встревожился.

— Что случилось?

— Сегодня у вас профсоюзное собрание. Вот Кемало и зашел за тобой. Вставай.

Красными со сна глазами он глядел то на меня, то на Кемало. Наконец слегка приподнялся, нашел свой портсигар и положил его перед собой.

— Собирайся, Бекир-джан. Пошли! — поторапливал его сосед.

— Куда? — Бекир-эде с трудом оторвал голову от подушки.

— Ты что, не слышал? На профсоюзное собрание.

— Делать мне нечего. Чего я там не видел, на вашем собрании? — Бекир-эде закурил цигарку, затянулся разок-другой, опираясь на локоть.

— У нас каждый голос на учете, Бекир-джан! Уж на этот раз мы должны свалить ставленников начальника вокзала.

— Плевать я хотел на собрание. Это еще большой вопрос, свалите вы их или нет. А если и свалите, то кого проведете на их место?

— Наших людей.

— Кто же эти «наши люди»?

— Ну, ты, я, еще кое-кто.

— Отвяжись ты от меня! — фыркнул Бекир-эде.

Кемало ужасно обиделся. Крылья носа у него дрогнули.

— Оставь ты его, Кемало. Хочешь, я схожу вместе с тобой? Послушаю, что вы там говорить будете.

— Очень хорошо, пошли. Я посажу тебя вместе с делегатами, — согласился Кемало, беря меня за> руку.

— Ты иди, я тебя сейчас догоню.

— Нет-нет, пойдем вместе. Так будет приличнее.

Профсоюзное собрание проводилось в зале кинотеатра. Народу было немного — человек двадцать. Из Аданы приехал представитель профсоюзного комитета. На прошлом заседании — неделю назад — не набралось необходимого кворума, поэтому собрание перенесли на сегодня. Начальник вокзала сидел впереди, вместе с представителем. Репродуктор продолжал созывать членов профсоюза. Его громкости хватало на весь касаба. Но пополнение не прибывало. Председательствующий, телеграфист Вели, объявил собрание открытым. Грянул национальный гимн, все встали. На пост председателя профсоюза выдвинули Рефика из Кюртбахче. Кемало предложил другого кандидата — машиниста маневрового паровоза Мехмеда. Руки вздернулись, опустились. Большинством голосов прошел Рефик. Мехмед получил всего три голоса.

— Полный завал. Никто из наших не пришел, — пожаловался, подойдя ко мне, Кемало. — А ведь только и слышишь: «Много крушений, а мер никаких не принимают… Нет ни доктора, ни лекарств… Нет душевой, чтобы помыться… Цены все растут, инфляция… Надо бороться, а то Америка нас совсем задушит…» Ну и что? Никто не изволил пожаловать на собрание. Какая уж тут борьба — горе одно.

Он хотел было уйти, но я поймал его за руку.

— Погоди. Надо же послушать доклад. Чтобы знать, что делается.

— Пусти, — выдохнул он. — В такие игры я не игрок. Лучше пойду в картишки с приятелями перекинусь.

— Ты же сам притащил меня сюда. Сиди и слушай.

Я усадил Кемало на место и протянул ему сигарету. Однако слушать доклад он все равно не стал. Доклад, если его так можно назвать, оказался очень коротким. Речь шла о телеграмме, направленной генеральному директору в Анкару, с выражением сочувствия по поводу постигшей его болезни, и о сборе денег в помощь пострадавшим от землетрясения в Варто. Критических замечаний никто не высказывал. На вопрос, какие будут пожелания к новому составу комитета, ответа не последовало.

В прениях выступил один Кемало.

— Пассивная позиция, занимаемая нашим железнодорожным профсоюзом, достойна осуждения, — заявил он. — Рабочие, члены других профсоюзов, решительно добиваются демократических преобразований…

— Это политическая пропаганда! — тут же перебил его Рефик из Кюртбахче. — Предупреждаю тебя: здесь не место для такой пропаганды. Если у тебя есть к нам какие-нибудь пожелания, претензии, выскажи, милости просим.

— Нет у меня никаких пожеланий, — огрызнулся Кемало, усаживаясь.

Перешли к выборам. Мы с Кемало, не дожидаясь результатов, вышли на улицу.

— Одно и остается — пойти нализаться, — в сердцах бросил Кемало. — До чего же отсталый у нас народ! И ты, видишь ли, тоже должен поджимать хвост.

— Зачем? — сказал я. — Собери пяток-десяток товарищей. Сядьте, подумайте, что можно предпринять. Среди моих знакомых — железнодорожников — много людей с передовыми взглядами. Отчаиваться рано.

— Советы давать легко, — с горечью усмехнулся Кемало. — Мы с тобой одного Бекира не смогли разбудить и привести. Где уж тут собрать «пяток-десяток товарищей»!

— А вот и соберешь. И Бекир-эде к вам присоединится, надо только проявить настойчивость.

Кемало хотел было отправиться в свой пашаджикский ресторанчик, но передумал.

— Ладно, попробую, но уж очень трудно все это…

— Трудно не трудно — другого пути нет.

— Хорошо, попробую.

Мы пошли прямо домой. Приближаясь к нашей улице, вдруг почуяли какой-то странный запах: как будто жгли кости или кожу. Омерзительный, тошнотворный запах.

Что это? Мы недоуменно переглянулись.

За домом процентщика Мехмедгиля жил лудильщик.

— Может, это у него что горит? — высказал я предположение.

— Да нет, не похоже.

Из-за угла с ведрами, полными чистой воды с реки Айран, показалась тетушка Гюллю.

— Ты не знаешь, чем это пахнет, Кемало? — спросила она.

— Никак не можем догадаться. Может, ты знаешь?

— Уж не наш ли это дом горит? — осенило вдруг тетушку Гюллю. — Бегите! Верно, опять мой дуралей чего натворил.

Должно быть, так оно и есть, подумали мы с Кемало и припустили со всех ног. Тетушка Гюллю поставила ведра на землю и ринулась занами.

Из окна комнаты Бекира-эде густыми клубами валил дым. Заткнув носы, мы бросились в дом. Тетушка Гюллю не отставала от нас.

— Постель горит, постель! — вопила она.

Мы ухватили Бекира за руки и за ноги и выволокли на улицу.

К нам подбежала жена Кемало с маленькой дочкой.

Бекир-эде наконец проснулся.

— Что случилось? — с недоумением спросил он.

— А то случилось, что ты опять пожар устроил, свинья этакая! — накинулась на него тетушка Гюллю.

Я принес одно из ее ведер, намереваясь выплеснуть его на постель.

— Погоди, погоди! — остановила меня тетушка Гюллю. — Знаешь, какая это вода — из Айрана.

Я нашел пустое ведро и наполнил его водой из-под крана.

Но и тут тетушка Гюллю встала у меня на дороге.

— Ты мне так весь дом затопишь. Сгорела постель — и ладно. Что теперь суетиться?

Она достала с полки кувшин, плеснула в него воды из ведра и стала обрызгивать постель. Точно так же, как смачивала юфки по утрам. Нас так и обдало смрадом.

Жена Кемало с отвращением морщилась.

— До чего скверный запах! — говорила она, помогая соседке. — Обмочился он, что ли?

Я тоже принялся пригоршнями лить воду на постель.

— Матрас-то у нас шерстяной, — помолчав, объяснила тетушка Гюллю. — Так пахнет паленая шерсть, волосы. Будто жгут кости. Твои-то тюфяки небось ватой набиты. Твой муж ни их, ни одеяла не сжигает. Вот ты и не можешь понять, что это за запах.

После того как пожар был потушен, мы вместе с тетушкой Гюллю выбросили обгорелый матрас и белье на улицу.

Бекир-эде сидел на стуле, посмеиваясь.

— Ну и толстокожий же ты! Просто слон! — напустилась на него тетушка Гюллю. — Натворишь бед — да еще и ухмыляешься. Пожар ли в доме, соседи ли над тобой потешаются — тебе на все наплевать. Ничем тебя, видно, не прошибить.

Бекир-эде поднялся, вошел в дом. Вынес кисет с табаком, зажигалку, сел на прежнее место и принялся сворачивать цигарку. По движениям его пальцев видно было, что он злится. Тетушка Гюллю продолжала взывать к Аллаху, плакала, собирая прожженные простыни.

— О Аллах! Всякий груз должен уравновешиваться противовесом. А ты весь груз возложил на мои плечи. Стыдно мне в глаза добрым людям посмотреть. А мужу, олуху этакому, хоть бы что. Хоть кол на голове теши.

— Заткнись! — рявкнул Бекир-эде.

Тетушка Гюллю побежала за подушкой и бельем.

— Ишь ты раскомандовался! «Заткнись!» — возмущалась она. — А во всем виноват сам. Видите, соседи, какие муки мне приходится терпеть?..

Я отправил Кемало, вместе с женой и дочерью, домой и принялся по одному, по двое выпроваживать соседей, собравшихся на веранде.

Бекир-эде вдруг вскочил и, схватив обгорелые остатки простыни, начал поджигать их зажигалкой.

— Вот увидишь, я весь дом спалю, — пригрозил он жене.

— Оставь, Бекир-джан. Все и без того взбудоражены. Зачем собирать весь Февзипаша? Не жги простыню.

— Да черт с ней! Подумаешь, какая беда — постель сгорела. Было бы из-за чего оскорблять меня… «Олух»… «Кол на голове теши»…

— Ты и есть олух! Олух царя небесного! — выкрикнула тетушка Гюллю. — Кому полный ум достался, а тебе лишь половина!

Бекир-эде ринулся вперед и повалил жену одним ударом своего тяжелого кулачища. Потом стал размахивать им во все стороны. Я попробовал схватить его за руку.

— Куда ты суешься! Не лезь! — пробасил Бекир-эде и ткнул меня в грудь, чуть ребро не проломил. Кулак у него был как стальной. Я так и сел.

— Ты не просто олух, — сказал я, — ты помешанный, буйнопомешанный!

Тетушка Гюллю все еще не могла встать. Бекир-эде уселся на стул и принялся сворачивать цигарки. Свернет — и положит в коробку, свернет — и положит в коробку. Так, не говоря ни слова, он накрутил тридцать-сорок цигарок. И все они у него ровные, аккуратные, одна в одну.

Вечером мы с тетушкой Гюллю занялись уборкой дома. Отобрали более или менее целое белье, сгоревшее — выбросили.

Только тогда Бекир-эде наконец встал. Коробку со свернутыми цигарками он положил на подоконник, с наружной стороны дома. Тетушка Гюллю унесла ее в дом, ворча: «Чтоб тебя Аллах разразил с твоим куревом». Потом постелила во дворе циновку, бросила на нее два миндера и начала их латать и штопать.

В их доме я прожил два года. Большей частью с Ахмедом, иногда и с Сюлейманом. В этом касаба не так-то легко снять жилье. Некоторые товарищи жили даже в ильче. Были и другие причины, по которым мне не хотелось переезжать. На втором году моей там жизни случилось одно неприятное событие. Кайсерийские реакционеры сорвали конгресс профсоюза турецких учителей. Взорвали две мечети, а вину постарались возложить на нас. Выключили отопление в кинотеатре, где мы должны были собраться, выморозили его. А потом плеснули бензина, попытались поджечь, хорошо мы успели погасить. Я был генеральным секретарем объединения учителей, полных решимости остановить натиск реакции. Когда я вернулся в касаба, оказалось, что кто-то настроил Бекира-эде против меня и моих товарищей: дескать, не сдавай ему дом, это он заложил динамит в кайсерийскую мечеть, народ настроен против него, завтра, глядишь, и твой дом сожгут…

Бекир-эде предупредил тетушку Гюллю:

— Этих типов надо выставить. Бог с ней, с квартирной платой, как-нибудь перебьемся.

Вместе с ним в депо работал некий Омер Кесен. Он-то и накручивал против меня Бекира-эде.

Тетушка Гюллю не поддержала мужа. Поэтому Бекир-эде заявил мне сам:

— Мы больше не сдаем комнату.

— Почему?

— Надо ее побелить, — ответил он, зевая.

— Долго ли ее побелить? День-другой, не десять же.

Я решил подождать тетушку Гюллю: что-то она скажет?

— Чего ты тут толчешься? Я тебе сказал последнее слово.

После этого он сидел молча, с опущенной головой. Явно чувствовал себя не в своей тарелке. Мне бы уйти, но я не двигался с места. Тетушка Гюллю все никак не возвращалась. В конце концов я отправился в школу — повидать Ахмеда.

На рынке я повстречался со своими старыми знакомыми: Февзи Агджой и Мехмедом Терди. Они столярничали. Терди послал за тетушкой Гюллю. Мы встретились с ней в доме Терди. Сначала она растерялась в мужском обществе, потом оправилась и все объяснила:

— И в депо, и в кофейне есть несколько подлецов, они-то и подначивают моего лежебоку, моего соню. Но дом-то не их, а наш. Я поговорю с Бекиром-джаном. Не будем мы затевать никакого ремонта. Живи себе на здоровье. Что они с нами сделают — не повесят же!

Душевный человек тетушка Гюллю, очень душевный. Благодаря ей я и живу в этом доме. И еще — ради Бекира-эде. Жаль мне, очень жаль этого соню, который предает себя, все, что в нем есть хорошего, не видит ничего дальше своего носа. Я стараюсь понять, почему Бекир-эде такой непробудный соня, а в последнее время он стал еще и жиреть, брюхо отрастил.

Пока тетушка Гюллю латает и штопает прожженное белье, я раздумываю над всем тем, что сейчас вам рассказал. Да, Бекир-эде — соня, непробудный соня, но ведь он наделен непомерной силой. Двумя ударами он уложил жену и меня. Кто знает, какие чудеса он совершит, какие неприступные твердыни разрушит в тот день, когда наконец осознает свое могущество, свое человеческое достоинство!

Ну а пока мы живем по-старому.

Перевод А. Ибрагимова.

Доходный дом «Хна»

Перед вечерним эзаном кто-то постучал в дом таможенного инспектора Абдюлхалима из деревни Байрактепе.

— Спаси меня, господи, от лиходеев, — помолился инспектор. Он вытащил револьвер из кобуры, взял электрический фонарик и пошел открывать дверь. И кого это нелегкая принесла так поздно?

За дверью стояли трое контрабандистов, все трое из шайки Хашо: Шинаси, Самед и его, Абдюлхалима, односельчанин Вахаб (для краткости — Хоп).

Дом Абдюлхалима стоял в уединенном месте, на краю махалле Шехрекюстю. Будь у него деньги, он давно уже переселился бы в один из новых доходных домов. Уж туда-то контрабандисты не посмели бы ломиться так нагло. А если бы и заявились, можно было бы разговаривать с ними другим языком.

— Извини, что побеспокоили. Мы хотели бы с тобой потолковать.

— О чем нам еще толковать? Все и так уже говорено-переговорено. Я же сказал: не могу — и баста! Весь задержанный товар и составленный протокол переданы в вышестоящую инстанцию.

— Выслушай нас. Если не возражаешь, мы войдем. Ты уж извини, что потревожили.

— Мой дом — неподходящее место для таких разговоров, Самед-эфенди. Приходите завтра в контору.

— Сперва выслушай. Мы тоже не во дворцах живем. Удели нам минут пять.

Абдюлхалим растворил дверь шире.

— Проходите. Дома одни ребятишки, уроки делают. Проходите, пожалуйста. Запросто, без церемоний.

Никакой гостиной у него, само собой, не было, он провел незваных гостей в небольшую комнатенку, окном к реке. Там стояла застланная тахта с подушками, два стула. На полу — рваные килимы. Окна затянуты выцветшими миткалевыми занавесками.

Абдюлхалим зажег свет.

— У меня тут беспорядок. Не обращайте внимания.

Он пожал руку всем троим контрабандистам. Осведомился об их здоровье. Посмотрел в лицо своему односельчанину.

— Ну а ты как поживаешь, Хоп-эфенди?

— Хорошо, спасибо, Абдюлхалим-агабей. Ты мне все равно что брат родной. В этом деле я человек сторонний. Товарищи пришли, попросили. «Недоразумение, — говорят, — вышло. Ты, — говорят, — из одной с ним деревни. Пойдем с нами. Упросим его, чтобы оказал милость. Пусть нам за отца будет. А уж мы вознаградим его как следует». Зачем же отпихивать счастье, если оно само подвалило? Вот я и подумал: «Птица с птицей всегда споется». И еще: «Звери снюхиваются, а люди сговариваются». Почему бы нам не потолковать еще раз? Должны же мы понять друг дружку! Ты мне все равно что родной. Только я человек простой, а ты высокий пост занимаешь. Как и ты, я тоже за свою родную страну душой болею. Если мы дадим тебе взятку, деньги, слава Аллаху, за границу не уплывут, дома останутся. Ведь мы с тобой земляки. Родились на жаркой Антебской земле. Вся она из края в край орошена кровью героев, здесь их останки. Жаль, что люди перестали любить друг дружку. Одни подались в контрабандисты, другие чиновниками заделались. А ты вот у нас таможенник… Пограничники-жандармы тоже, если разобраться, свои. Наши парни уезжают в Урфу, там поступают в полицию. Тамошние приезжают сюда. Вот и вся разница. Почему же мы смотрим на своих как на чужаков? Почему поступаем с ними как с чужаками? Хорошо ли это?.. Таможенников, сам знаешь, назначает государство. Оно назначает, оно и уволить может. Этот мундир, мой дорогой агабей, не на всю жизнь дается. Могут его и снять…

Абдюлхалим не проронил ни слова, искоса поглядывая на своего односельчанина.

— Чего ты крутишь? — нетерпеливо сплюнул Самед. — Говори прямо и открыто. Столкуемся — хорошо, не столкуемся — дальше пойдем. Лучше бы, конечно, столковаться. Но если они будут стоять намертво, найдем других, посговорчивее. Мало, что ли, людей служат в таможне, полиции и суде! Как в земле разные жилы попадаются, так и среди этих людей разные бывают. А кушать всем хочется, на то у нас и рот.

Кто-то робко постучал. Абдюлхалим открыл дверь. Вошла его жена. В руках у нее был поднос с чайником, стаканчиками, ложечками и сахаром. Поставив все это перед сидящими, она повернулась и ушла. Разливать чай вызвался Вахаб.

— Мы тут с товарищами посовещались, — продолжал Самед, — и решили поднять твой пай, Абдюлхалим-эфенди, до двадцати тысяч. Мой товарищ в таких делах еще новичок, мало предложил. Ну ничего, к пятнадцати тысячам добавит еще пять. Будь он поумней да порасторопней, это дело можно было бы провернуть за пять — десять тысяч. Ну а теперь пусть сам расплачивается. Учти, Абдюлхалим-эфенди, затянуть петлю на нашей шее не так-то просто. У нас есть заступники не только среди депутатов, но и среди сенаторов. Не у нас, так у товарищей наших. Есть тут краснобаи, распинаются: «Высокое общественное служение…» А на самом-то деле что? Кругом ералаш. И в таможне ералаш. О суде и полиции и говорить не приходится. Ты это лучше нашего знаешь. Даже если ты передашь дело вверх по инстанции, мы все равно отмотаемся. Придется только отвалить хороший куш — не двадцать тысяч, а все сорок-пятьдесят. Но тогда ни тебе, ни твоему напарнику Мустафе из Гёксу не перепадет и сорока пара^[107]. Посылай протокол хоть в Анкару, хоть в Стамбул — все равно найдем ходы. Денег жалеть не станем. Сколько запросят — столько и выложим. Такое уж это дело — контрабанда: быстро деньги наживаются, так же быстро и уходят. Меня послали товарищи. Предлагают тебе двадцать. Ты уж извини, что мы тебя побеспокоили. Не обижайся на нас, Абдюлхалим-эфенди…

Контрабандисты молчали в ожидании ответа. Пока Абдюлхалим обдумывал, что им сказать, Самед покосился на товарищей:

— Подите гляньте, нет ли за нами хвоста.

Дождавшись, когда они останутся с Абдюлхалимом наедине, он повернулся к нему:

— Поговорим напрямую. Хочешь, я накину еще несколько тысяч? Деньги-то не из моего кармана. Товарищи, я знаю, согласятся. А могу и свои собственные дать. Главное, чтобы дело сладилось.

Абдюлхалим нервно потирал руки.

— Мы с Мустафой уже говорили тебе и твоим дружкам, — начал он, — прямо говорили, что думаем. Всех денег не заработаешь. Я знаю: среди нашего брата таможенника есть и продажные души. Но мы с Мустафой не такие. Пока еще ни одного куруша не хапнули и не собираемся. Не в ту дверь вы стучите. И напрасно загибаете, мол, у вас и в Стамбуле, и в Анкаре — всюду заступники. Сами мы не берем и тех, что берут, не видали. Слыхать — слыхали, а вот видать — не видали. Правительство платит нам жалованье, не ахти какое большое, но на жизнь хватает. Пустой это разговор. Я ж сказал: мы отправили конфискованный товар и протокол. Если не сегодня, то уж завтра этим делом наверняка займутся.

Лицо контрабандиста пошло желтыми пятнами.

— Нет у вас доказательств.

— А вот и есть, так прямо тебе и говорю: есть!

— Послушай… Может, ты боишься, что номера денег записаны? Не бойся. Клянусь тебе Кораном, наши покровители — люди очень надежные.

— Не могу я, Самед-эфенди.

Контрабандист похлопал по левому карману пиджака.

— Тут у меня двадцать тысяч. И еще две вот здесь. — Он показал на правый карман. — Завтра, если хочешь, я доложу до двадцати пяти. Поделись с Мустафой, пошли вам Аллах здоровья! На то и кувшин, чтобы в нем воду носили. Это же не милостыня, не подачка. Законный ваш доход. Прибыль-то у нас общая. У тигра, орла, ястреба, воробья — судьбы разные. Так определено самим великим Аллахом.

— У всякого своя голова на плечах, Самед-эфенди. Ты думаешь так, мы с Мустафой — по-другому. Зачем нам пачкать квашню, где мы свой хлеб замешиваем? Государство уже столько лет платит нам жалованье. Дает прибавку на детей. Мы получаем премию за конфискованный товар. Надо и совесть иметь. Если государство обкрадывать, то и получать нам будет нечего. Не знаю, может, ты и прав, рассуждаешь разумно, но мы с Мустафой до сих пор не хапали и не собираемся.

— Может, еще подумаешь, а уж потом дашь окончательный ответ?

— Хватит, подумал уже.

— Посоветуйся еще раз с Мустафой. И мы с ним потолкуем. Хоп-эфенди тебе верно говорил: «Звери снюхиваются, а люди сговариваются».

Абдюлхалим вскинул голову, прищелкнул языком.

— Не уговаривай, Самед-эфенди. Не хапал и не буду хапать. Да к тому же сколько раз тебе повторять: это дело мы уже передали в вышестоящую инстанцию.

Контрабандист встал, надел оставленные им у двери ботинки и вышел. Все трое исчезли в ночной темноте.

Таможенный инспектор вернулся в свою комнату, бросился на тахту. Он долго размышлял, заложив руки за голову. Дело известное: нет дороги длиннее, чем мысль, нет колодца глубже, чем мысль.

На другой день он встретился с Мустафой в полицейском участке. И с первого взгляда догадался, что люди Хашо побывали и у него, да тоже ничего не добились. На лице Мустафы не отражалось никаких угрызений совести. Оно было спокойно и открыто.

— Ну что, отправляем?

Они подписали протокол, сопроводительное письмо и вместе с конфискованным товаром послали в суд, в прокуратуру.

А дальше было вот что. Люди из шайки Хашо принялись орудовать в суде. Шесть дней осаждали судейских. Двести килограммов конфискованного товара лежало на складе суда, шесть йигитов-контрабандистов томились в антебской тюрьме. Но уже брезжил луч надежды. Столковались на ста пяти тысячах. Однако в последний миг судебные секретари, которые должны были провернуть это дело, перессорились, и все пошло прахом. Люди Хашо помчались в Стамбул и Анкару. Наняли опытнейших адвокатов. Тем временем суд приступил к разбирательству. Для начала полкилограмма товара послали в запечатанном виде на химическое исследование.

Ни Мустафа, ни Абдюлхалим не показывались в кофейнях и на рынках. Их терзали горькие мысли.

— В таможнях хозяйничают досмотрщики, в лесах — лесничие, на улицах — полицейские, и все они подчиняются правительству. А вот судейские не признают его власти, — говорил Мустафа. — Даже если оно и обуздает здешних, то со стамбульскими и анкарскими ему не справиться — руки коротки. В каждом мешке орехов всегда найдется несколько порченых. Такие ловкачи есть, что к любому замку ключ подобрать умеют.

— Что ты несешь! — возражал Абдюлхалим. — Придержи свой язык. Слава Аллаху, хватает еще честных чиновников, их большинство. Только эти судейские совсем зарвались. А важные ходят — не подступись. Посмотришь на такого — ни дать ни взять сам пророк.

— Ну и черт с ними! Пусть сидят на своих местах. Мы и малым числом делаем свое дело. Что нам до других?

Разговорам не было конца.

— Ты же знаешь Мухаммеда Унлю. Его люди гоняли на двенадцати мотоциклах через границу. Наши товарищи их часто ловили. И что он — сидит в тюрьме? Как бы не так! Восседает в меджлисе. Депутат. Наш с тобой представитель. Предложения вносит.

— А я знаю пограничников, которые находят пакеты чая в кустарнике. Неплохую премию получают — триста лир. На затычку небольших дыр хватает. Но этих контрабандистов ничто не исправит — пропащие они люди.

— Да, всякое рассказывают.

— В Буланык Бахче грузили контрабандный табак. Начальник ничего не знал, а мы возьми и звякни ему. Начальник тут же, вместе со своими людьми, примчался из Февзипаша. Залегли за каменной стеной в Интилли. Ночь светлая, лунная. Вдруг где-то впереди пальба началась. Лежат, ждут. Тишина наступила. Видят, едут на лошадях контрабандисты. «Стойте!» Остановились. «Слезайте с лошадей!» Слезли. Обыскали их — ни одного табачного листа. «Куда товар спрятали?» — «Бандиты на нас напали. Из засады. Все наши тюки выпотрошили. Можете у них отобрать, если вы такие смелые…» Ха-ха-ха! И что, ты думаешь, эти остолопы сделали? Отвели контрабандистов в полицейский участок. А прокурор их всех отпустил. Сказал только: «Со сгоревшего гумна десятину не взыскивают».

Тем временем Хашо говорил своим людям:

— Вот дураки — не взяли двадцать пять тысяч! Ну да не велика беда. Эти не взяли, другие возьмут. Не свертывать же дело из-за нескольких дураков! Для нас в самых укромных местах сеют коноплю. Перерабатывают ее в Арабанских горах. Целыми тоннами получаем товар, только переправляй через границу. А платят за него валютой, грех жаловаться. На эту валюту закупают потом нужные для нашей страны товары. Занятие наше самое что ни на есть чистое, благородное. Сколько уже лет, как у нас республика? Хоть бы одну карандашную фабрику построили. А вот мы, контрабандисты, за которыми правительство гоняется, снабжаем страну валютой, вкладываем деньги в сельское хозяйство.

Люди Хашо не вылезали из кофеен. Задыхаясь, кашляя, одну за другой выкуривали сигареты, затягивались гашишем, головы у них пухли от раздумий.

— Уж кто-нибудь да попадется на нашу удочку: не начальник таможни, так старший судебный секретарь, не старший секретарь — так судья, уж кто-нибудь да слопает наживку. Аппетит у них отменный, утробы ненасытные. На этом весь мир стоит, лишь успевай наживлять. Подумаешь, беда великая: конфисковали двести кило товара, передали в прокуратуру. Очень мы испугались. Как свое дело делали, так и будем делать. Большую часть партии мы уже все равно переправили. Посмотрим, господа хорошие, каковы будут результаты химического исследования. Я не я, если не вызволю свой товар. После стольких-то затрат!

Закинув ногу за ногу, Хашо спокойно покуривал наргиле. Со всеми, кто к нему подходил, он разговаривал чуть свысока, поучающим тоном, без тени беспокойства. Хашо был уверен в своем конечном торжестве. Как только придут результаты исследования, его сразу же пригласит к себе старший судебный секретарь. «Милый наш, дорогой Хашо-ага, — скажет он, — ты уж нас извини, ошибка получилась. Товар оказался не тот, что мы думали. Вот тебе фотокопия с анализа. Забирай свой товар, милый, дорогой. Всего тебе наилучшего, брат!..»

Все так оно в точности и вышло.

— Химический анализ показывает, что задержанный товар — обычная хна, — сказал ему старший секретарь. — Произошла ошибка. Ты, конечно, можешь предъявить иск о возмещении ущерба. Но зачем, сам подумай, судиться с бедными чиновниками? Откуда им было знать, что это простая хна? Они же не специалисты. Ты уж не держи в сердце зла. Государство ошибается, оно же себя и поправляет, не так ли? Не держи в сердце зла. Прости их.

— Хорошо. Ради вас прощаю.

Один только Хашо и знал, скольких трудов, и не только трудов, это стоило. Но что поделаешь? Без труда не вытянешь и рыбку из пруда.

Весь товар быстрехонько вывезли со склада и тут же благополучно на двух мотоциклах переправили через границу. То, что не удалось сделать за двадцать пять тысяч, прекрасно получилось за сто пять. Как говорили в таких случаях наши предки, славные своими великими деяниями: «Не жалей, что денег потрачено много: дело вышло — и слава богу!»

О результатах исследования вскоре узнал весь Антеб: весь город, все махалле, Паарбаши, Шехрекюстю, Чамлык, Каваклык, кофейни, рынки, пограничные посты. Это известие будто молнией шарахнуло Абдюлхалима из Байрактепе. Как и товарища его, Мустафу. Целую неделю не могли они опомниться, боялись, как бы их не хватил удар. Но потом все-таки опомнились. И стали размышлять.

Сначала они советовались вдвоем. Потом пригласили третьего — сторожа Мухаммеда из Кефердиза. День и ночь шептались, не ели, не пили, все шептались.

— Слепцы мы, слепцы, мой эде. Видно, так и уродились слепцами.

— Не пора ли открыть глаза да посмотреть, что кругом делается?

— Но почему?

— Зачем спрашивать, мой эде? Верно говорят: «Сколько ни жмурься, брат, течет и течет Фырат». Такова жизнь. Не откроем глаза, все провороним. Сами не откроем, другие нам откроют. Только поздно будет.

— Правильно.

— Ох как правильно.

Они перемигнулись, покивали головами.

С тех пор они действовали без малейших колебаний. Поймают контрабандистов с товаром, «похожим на хну», сдерут с них двадцать пять — тридцать пять тысяч, а то и все пятьдесят. Да и других возможностей хватало. Даже на контрабандных пуговицах можно подзаработать. И пятьсот, и тысяча лир — тоже деньги. Зарываться они не зарывались, знали меру. Но и своего не упускали. Поймают контрабандиста с мешком на спине — выкладывай, голубчик, лир двести пятьдесят — триста. Но теперь они уже не вспоминали о том, что квашню, где свой хлеб замешиваешь, надо держать в чистоте, перестали заботиться о пополнении государственной казны. Дотуга набили себе мошны. Припасов в кладовых — ешь не хочу. Отгрохали себе доходные дома на двадцать две квартиры. И где? В самом Стамбуле. Сторож Мухаммед велел написать на своем доме: «Молния». Очень уж он любил все в таком роде. Мустафа выбрал другое название: «Море». А вот Абдюлхалим, сколько его ни отговаривали, приказал, чтобы на его доме написали: «Хна».

— Пусть народ видит, что я ненавижу продажность и взяточничество, — говорил он. — Если государство когда-нибудь захочет отобрать у всех незаконно нажитое имущество, я возвращу свое с радостью. Умные люди, конечно же, сразу поймут, откуда я взял деньги на постройку такого домины.

Это название — «Хна» — так и красуется на его доме.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Калекале» (1976)

Старый Шемистан

Медовым сотом плыл месяц над темным Дербентским ущельем. Просачиваясь сквозь листву тополей, его теплое сияние лилось на луговую траву и цветы, на густые заросли мяты по обоим берегам реки. И ярко сверкали побеленные стены геджеконду.

По светлеющей ленте Мамакской дороги, переваливая через небольшой холм, стремительно мчались снопы лучей. У моста единый поток света делился на два больших рукава: один направлялся в сторону Мамака, другой — к Саимекадын. Едва мелькнет освещенный задний номерной знак — и очередной автомобиль, грузовик или автобус уже исчез вдали. Но поток света продолжает перехлестывать русло шоссе. Яркими, цветистыми искрами вспыхивали букашки. В ночи шла какая-то таинственная, непостижимая игра.

Сладостное перешептывание тополей заглушалось отдаленным шумом машин, а запах выхлопных газов грубо вторгался в половодье ночных ароматов.

Мертали выбрал себе место для геджеконду на Серпмелер, под домом своего земляка Халиса. Он уже ухлопал на материалы больше трех тысяч. Нельзя медлить ни дня. Деньги, если их сразу не истратить на дело, растают бесследно. Он и так уже безработный. Не хватало еще навсегда остаться бездомным. Пора обзавестись своим жилищем. Надоело ютиться вместе с женой, сыном и дочерью в одной из трех комнат чужого геджеконду. Старший сын служит в армии, скоро вернется. Где же ему и жить, как не вместе со своей семьей! Не в деревне же!

Правда, в деревне и строиться легче. Можно самому обжечь кирпичи. Привезти на арбе или грузовике битый камень. Угостишь хорошенько лесника — он тебе разрешит срубить несколько деревьев. Подкинешь деньжат старосте — черпай сколько хочешь воды из колодца. Намешай глины, позови двоих мастеров — и начинай строить. Вскоре и стены уже стоят, и крыша настлана. Оштукатурить можно и потом. Нет потолка — и ладно. Главное — дом уже стоит. Недаром сказывают люди: «Имей семерых братьев или семь тысяч в кармане. А если у тебя нет ни братьев, ни денег, семь лег провозишься, пока дом построишь».

В деревне — трудно, а в городе — еще труднее. Где взять помощников? Не на чужого же дядю надеяться! Тут вообще никому помогать не принято, даже и обижаться нельзя. Что спросишь с равнодушного? Хоть бы несколько добрых слов молвили — и на том спасибо. А на большее и не рассчитывай.

«Аллах, благослови Халиса! Помог мне подмазать кого надо. И деньги помог собрать. Без него у меня ни черта бы не вышло. Столько времени делился со мной жильем! И жену его благослови, Аллах! Вытерпела все неудобства. Моя бы не стала терпеть».

Он же, Халис, и присоветовал позвать на помощь земляков. Только где они? Вот уж и месяц взошел, а никого еще нет. Мастера ждать не будут. Для них время — деньги. Как только рассвело, повернулись и пошли. Плевать им, что дом еще не кончен. Какой закон в этом деле? «С захода солнца до восхода солнца!» Приготовь все, что понадобится, и засучивай рукава. Другие успевают — и ты должен успеть.

— Вставай, Мертали, — сказал Халис. — Вас четверо, нас двое да еще двое мастеров. Не дворец, не доходный дом строим — двухкомнатный геджеконду. Третью, четвертую комнаты потом сам достроишь, дело нехитрое, было бы за что зацепиться. Вставай!

Работать должны были все, включая и детей. Орудовать лопатами и кирками. Таскать воду в жестяных бидонах. Замешивать глину. Подавать камни для фундамента, доски. А уж кто совсем мал — пусть держит фонарь, светит.

Мухаррем-уста^[108] из Бейпазары проверил рукой глубину выемки под фундамент. Оказалось что-то около тридцати сантиметров, чуточку поменьше.

— Подтаскивайте камень, — распорядился он. — Дом у вас будет одноэтажный. Чуть подкопаем — и хватит.

Он прошелся киркой по дну выемки.

— Ну а теперь тащите камень и раствор. Бисмиллях! Бисмиллях!

Он мастер, ему и карты в руки. Мертали приходилось видеть, как строятся дома в деревне. Камни и раствор — больше ничего не надо. Но в городе все по-другому. И мастера здесь такие — ничего им не скажи!

«Ах, если б земляки подоспели! Хоть двое! — вздыхал Мертали. — И если б хоть один из них смыслил в этом деле».

Мастера — их двое: Мухаррем-уста и Исмаил из Гюдюля — работают как черти. Они в два счета возведут дом, побелят его — и поминай как звали.

Глядя на них, Мертали страшно тревожился, как бы не напортачили.

«Нет-нет, — успокаивал он себя, — все будет хорошо. Иншаллах, сработают и быстро, и добротно. Да и чего тянуть: мертвеца и то долго обмывать не положено».

Песка он не достал, цемента не купил. Все строительные материалы вздорожали так, что не подступишься. Вот почему раствор пришлось замешивать на глине.

Мухаррем-уста, проведя мастерком по камню, громко кричит:

— Раствор!

Дочка еще слабенькая. Жена не может нагнуться: поясница болит.

«Ах, земляки, почему вы до сих пор не пришли? — продолжал сокрушаться Мертали. — Ведь и я вам могу сгодиться. Мало ли случаев, когда моя помощь может понадобиться. А у меня какой-никакой дом будет. Живи в нем, радуйся. Уж не полиции ли вы испугались? Стыд и срам!»

— Раствор! Камень!

Мертали трудился изо всех сил. Подавал камень и раствор. Один из мастеров работал с наружной стороны, другой — с внутренней. Руки у них двигались безостановочно. Не люди, а машины. Исмаил из Гюдюля весь пропотел. Он что-то бормотал себе под нос. И все время покрикивал:

— Раствор!.. Камень!..

— Плохо ты подготовился, Мертали-эфенди, — проворчал Мухаррем-уста. — Нанял бы двоих подсобных рабочих, каждому по сотне. Есть такие, что и за восемьдесят согласятся. Не поспеваешь ты за нами. А теперь нам требуется немного гальки. Сейчас веревка и гвозди понадобятся.

— Беги, доченька, принеси гальки… И ты помоги, женушка.

Труднее всего было с водой. Они не успевали натаскать ее вдоволь.

— Воду надо носить издалека. А у жены поясница болит, не согнуться, — оправдывался Мертали.

— Ты в этом деле ничего не смыслишь, — наступал на него Мухаррем-уста. — Нужно было заранее позаботиться, достать шланг. Сунул его под кран — и ничего больше не надо, вода сама пойдет. Кто же таскает бидонами воду для стройки?

«Ах, земляки, подвели вы меня, — качал головой Мертали. — Хоть бы двое пришли. Пусть бы уж не работали — советами помогали. Откуда мне знать про шланг-то?»

«Но ведь колонка не вверху, а внизу, — недоумевала его жена Гюлистан. — Не потечет же вода в гору!»

В темноте замаячила какая-то тень, послышался кашель.

«Уж не полицейский ли это? — испугался Мертали. — Да нет, вроде бы не похоже. Так, вразвалку, полицейские не ходят. Верно, кто-нибудь из моих земляков. Заговорила все-таки совесть…»

Тень приблизилась. Знакомый голос спросил:

— Здесь строят геджеконду Мертали?

Это был дядюшка Шемистан. Приехал он издали, аж из махалле Фатих.

Мертали бросился ему навстречу, крепко сжал руку.

— До ущелья я доехал на маршрутном такси. А там уж пешком в гору. Ну-ка помоги мне. Устал до смерти. Не знаю, как работать буду.

На плече у него висел смотанный в круг резиновый шланг, под мышкой торчала кирка. Мертали забрал у него все это, поцеловал ему руку и поднес ее ко лбу.

— Добро пожаловать, дядюшка Шемистан! Уж так ты меня порадовал своим приходом! Да возблагодарит тебя Аллах! Да пошлет он тебе здоровья и счастья!

Старый Шемистан с трудом отдышался.

— Наклонись-ка ко мне, Мертали!

Высокий Мертали нагнулся. Шемистан взял его голову в обе руки, поцеловал сперва в правый глаз, затем в левый.

— Да воцарятся счастье и мир в твоем новом гнезде! — сказал он, стягивая с себя латаную безрукавку. — Я к твоим услугам. Приказывай. Работник я хоть не очень опытный, но старательный.

И Гюлистан поцеловала ему руку.

— Добро пожаловать, дядюшка Шемистан. Ты принес нам радость.

— Да воцарятся мир и счастье в твоем новом гнезде, Гюлистан.

Дядюшка обнялся с Халисом. Поздоровался с его женой Мюессер и с его дочерью. Наиле поцеловала ему руку. И Исфендийар поцеловал. Старик потрепал их по волосам, по спине и взялся за работу. Он углубил выемку киркой, вынутую глину побросал туда, где замешивали раствор. Разровнял землю. Халис размотал длинный шланг, надел один конец на кран. Вода тонкой струйкой полилась в большой котел, откуда ее уже легко было черпать бидонами.

— Спасибо тебе, дядюшка Шемистан! Вовремя ты пришел, — снова и снова повторял Мертали.

Только сам дядюшка и знал, сколько домов и геджеконду он помог построить в своем махалле.

С приходом старого Шемистана работа пошла живее. Зазвучали смех и шутки. Строителем он и правда был не очень опытным, но зато, как никто другой, умел поддерживать трудовой дух. Тут он был настоящим мастером.

— Да осенит тебя Аллах своей милостью, дядюшка Шемистан, — неустанно повторяла и жена Мертали. — Да избавит тебя Всемогущий от всех горестей и бед! Да уготовит тебе он рай. Да будешь ты там обитать вместе с пророками! — Это благопожелание она повторяла до самого утра. — Сыскался наконец помощник. Не только сам работает, но и всем нам силы прибавляет. Один за всех, можно сказать, да вознаградит тебя Аллах!

В тот самый момент, когда солнце показалось из-за вершины Гюндегмеза, Мухаррем-уста кончил настилать черепицу и спустился на землю. Он стоял, потирая руки. Тем временем Исмаил успел оштукатурить дом изнутри. И тоже потирал руки. Чуть отдохнув, он присел на корточки, умылся водой из-под шланга и вытерся насухо.

Гюлистан хотела было накормить всех супом, но жена Халиса уже ушла к себе — спать. Мертали вытащил из кушака деньги и дал обоим мастерам по двести лир.

— Да возблагодарит вас Аллах!

Мастера поднесли руки к козырькам своих кепок и тоже ушли.

— Хватит. Остальное доделаем сами, — сказал Халис.

К счастью, Мертели мог не бояться за свой новый дом. Он уже подмазал всех, кого следует. Тут же повесили занавески на окна, намалевали номер. Словом, сделали все, что посоветовал им старый дядюшка Шемистан. Принесли из дому Халиса горшки с геранями. Принесли Коран. Принесли ящик с курами.

— Главное — привязать ишака к крепкому колу, а уж что с ним будет — воля Аллахова, не так ли, мой дорогой Мертали?

Мертали подошел к Халису.

— Ты уж завари чайку, земляк, — попросил он.

Когда открылась бакалейная лавка, Мертали купил растительного масла, маслин, хлеба и халвы. Солнце только-только взошло, когда все уселись перекусить.

— К осени я принесу тебе рассаду цветов — это будет мой подарок на новоселье.

Старый Шемистан стал прощаться. Дети поцеловали ему руку. И Гюлистан поцеловала. Мертали крепко обнял старика. Он проводил его до самого шоссе. Они вместе ждали маршрутное такси. Ждали долго. Мертали не уходил: хотел подсадить старика вместе с его шлангом и киркой. Наконец со стороны Гюндегмеза подъехал минибус. Двое пассажиров сошли. Ожидающих было трое. Один сразу же сел.

— Я тоже поеду, Мертали. Доберусь до Улуса, а там пересяду.

— Счастливого тебе пути. Будь здоров. Спасибо тебе, дорогой.

Подошел нарядно одетый помощник шофера, взял Шемистана за руку.

— Садись, дядюшка! Не будем же мы тебя ждать двое суток!

Ох уж эти городские парни! Еще и трех недель не прошло, как приехал из деревни, а смотришь, уже стал развязным и наглым. Никакого тебе уважения к старости. Минибус загудел. «Прыгай!» — закричал помощник шофера, прыгнул сам, дернул старого Шемистана за шиворот. В эту секунду шофер резко рванул с места. Старик повалился ничком. Хорошо хоть не расшибся, только лоб немного оцарапал.

— Садишься — так садись, нет — так нет, — проворчал громко помощник шофера. — Еще попадешь под колеса, отвечать придется. Скажут, человека задавил. А какой ты человек?

Минибус уже скрылся за поворотом, когда старый Шемистан поднялся с песчаной обочины. Он посмотрел в лицо Мертали, но не сказал ни слова. И Мертали молчал.

«Домов понастроили, городов понастроили, а о доброте, человечности совсем забыли», — хотел было сказать Мертали, но придержал язык. Он терпеть не мог такого вот хамства. Но что поделаешь? Это ли подобает сказать старому Шемистану?

— Откуда тебе знать, человек я или нет, а если человек, то какой? — вдруг со злостью закричал Шемистан. — Вот осел! Ты хоть раз приходил ко мне в гости? Побыл у меня хоть полдня? Просил ли хоть раз о помощи? Откуда тебе знать, скотина! — Он раскричался так, будто хотел, чтобы его слышала вся столица, все города: пусть это будет им уроком человечности. — Сводник проклятый!

Мертали вдруг вспомнил, будто молния в уме блеснула, что в кармане брюк у него завалялись две двадцатки и одна десятка. Он принялся останавливать идущие мимо такси. Три, четыре. Пятое, слава Аллаху, остановилось.

— Отвези дядюшку в махалле Фатих, брат, — попросил Мертали шофера. — Вот тебе деньги. Доставь его прямо к дому.

Он протянул ладонь с деньгами, готовый, если надо, отдать их все.

— Не надо, племянничек. Я уж как-нибудь сам доберусь, — запротестовал старик.

Шофер взял двадцатку.

— Выговор у тебя точь-в-точь как в моих родных краях. Земляки мы, видно. Хватит и двадцати.

Они уложили шланг и кирку в багажник. Мертали помог Шемистану усесться на заднее сиденье. Почтительно поцеловал ему руку. Отступив на полшага назад и, как в прежние армейские дни, поднеся руку к козырьку, вытянулся по команде «смирно», от всей души желая счастья своему земляку.

Перевод А. Ибрагимова.

Кузлусайская мечеть

Рабочий день уже близился к концу, когда весь муниципалитет взбудоражила нежданная весть: с Мевлюдом-эфенди, одаджи начальника отдела по делам науки и техники, случился удар — отнялась правая сторона тела. Всего несколько минут назад он гордо восседал на своем стуле, и вот — на тебе! — лежит с закатившимися глазами и перекошенным ртом. Его недоброжелатели — а их тут было предостаточно — злорадствовали: так ему и надо, поделом! Злорадствовали не только простые курьеры и уборщики, но и секретари, чиновники, даже помощники начальников. Излишне говорить, что на всех физиономиях, однако, выражалось подобающее случаю соболезнование. Громкие ахи и вахи перемежались вполне деловыми предложениями: «Поднимите его», «Вызовите „скорую помощь“», «Позвоните домой», «Доложите уважаемому господину мэру!» Сутолока была как во время землетрясения. Но лишь простофили, не ведающие, что корни недуга, именуемого двуличием, уходят в самую глубь земли, вплоть до расплавленной магмы, не чувствовали злорадства, скрытого в этих ахах и вахах.

В свое время все завидовали внезапному возвышению Мевлюда-эфенди. Осуждение высказывалось сначала легкими намеками, потом открыто, во весь голос. Но что можно было поделать? Стрела вылетела из лука, ее не воротишь. Подстегивало Мевлюда-эфенди не столько его собственное честолюбие, сколько честолюбие его супруги. Продолжая оставаться одаджи начальника отдела по делам науки и техники, он в то же время возглавлял комитет по строительству мечети в Кузлусае. Пять лет тому назад он был одаджи начальника отдела здравоохранения. Уже в те времена он состоял членом комитета по строительству другой — не Кузлусайской — мечети. Должность одаджи при начальнике отдела по делам науки и техники куда влиятельнее, чем такая же должность при начальнике отдела здравоохранения. Еще большее расстояние между членом комитета и его председателем. Головокружительный взлет, не правда ли? Вполне понятно, что у Мевлюда-эфенди было столько завистников.

Жена Мевлюда-эфенди, толстомясая Фикрийе, дочь хаджи из Хатыбского буджака, постоянно накручивала своего мужа: «Нет, ты только подумай! Одаджи Мехмед из Карачёрена выбился уже в начальники отдела. А в этом году, после победы на выборах сторонников Чизмеджи, еще выше подымай: помощник самого уважаемого господина мэра. Вшивого Мемо величают теперь Мех-медом-беем! Вот с кого бери пример, дуралей!»

Конечно, не всякому живущему в махалле Бейгюлю суждено подняться до столь высокого поста. И не всякий совет, к сожалению, исполним. Но Мевлюд-эфенди не мог не прислушиваться к словам своей жены…

В то время как с Мевлюдом-эфенди произошел сей прискорбный случай, начальник отдела по делам науки и техники — Невзад-бей — был на совещании. С его появлением все разговоры в собравшейся у кабинета толпе сразу прекратились. А когда подошел и сам уважаемый господин мэр — Хайри-бейэфенди, муж младшей дочери Чизмеджи, доктор прав (эту степень он получил в Италии), — смолкли не только все перешептывания, но даже и шорохи. Господин мэр остановился рядом с Невзадом-беем и внимательно посмотрел на глаза Мевлюда-эфенди: жив ли, нет ли. Убедившись, что жив, он обратился к начальнику отдела:

— Не повезло бедняге: удар. Позвоните главному врачу больницы. Я знаю, у них там всегда полно, но пусть они найдут место для Мевлюда-эфенди. Скажите, это моя личная просьба. И домой позвоните. Постарайтесь успокоить Фикрийе-ханым.

Муниципалитет кормит множество людей: тут работают рядовые чиновники, их начальники, одаджи, секретари, уборщики, вахтеры. Нет ничего удивительного в том, что уважаемый господин мэр знает простого одаджи, но никто не задавался вопросом, откуда он может знать и его жену Фикрийе, живущую в Бейгюлю. Однако в этом, если поразмыслить, тоже нет ничего удивительного. Все они были рыбами, обитающими если и не в одном море, то, уж во всяком случае, в одном океане. Пути их часто пересекались. Здесь собрались самые ловкие, увертливые и быстроплавающие рыбы. Но одни сильнее, другие слабее. А закон природы гласит: «Сильные поедают слабых». Жертвой этого закона и стал Мевлюд-эфенди.

С пронзительным, как у пожарной машины, воем примчалась «скорая помощь». Тут же появился санитар с двумя носильщиками — все в белых передниках. Действовали они с такой поспешностью, будто больного предстояло отвезти на срочную операцию. Как выяснилось, им сообщили, что начальник отдела по делам науки и техники Невзад-бей упал в обморок. А тут хоть и удар, но с простым одаджи! Что поделаешь? И на военных маневрах случаются ошибки. Впрочем, с точки зрения общечеловеческой и даже сугубо медицинской все больные требуютодинакового внимания, независимо от своего служебного положения.

— Быстрее, быстрее! — подгоняли друг друга носильщики. Как только санитар проверил частоту пульса, они схватили Мевлюда-эфенди за плечи и ноги, положили на носилки, с возгласом «бисмиллях» подняли их за ручки и ринулись вниз по лестнице. Преодолевая дорожные заторы и пробки, «скорая помощь» понеслась в больницу. Первоначальное обследование произвел сам главный врач, с помощью нейрохирурга Кямиля-бея. Больному тотчас ввели сыворотку и оставили его в покое.

Тем временем толпа перед кабинетом начальника отдела быстро редела. Начальник тут же назначил новым одаджи Фетхи Гюля.

— Временно, — сказал он, — пока Мевлюд-эфенди не выздоровеет.

— Иншаллах, вылечится, господин начальник, — почтительно отозвался Фетхи Гюль. Но за всю свою долгую жизнь он еще ни разу не видел человека, который полностью оправился бы от паралича. Возможно, его подлечат уколами, таблетками, электрошоком, но уж одаджи ему больше никогда не работать — не только у начальника отдела по делам науки и техники, но и в любом другом месте.

— Укоротился фитиль жизни нашего товарища, — вздохнул Фетхи Гюль, — да пошлет ему Аллах хорошую пенсию! — И он привычно отбарабанил «Фатиху»^[109].

Мевлюд-эфенди был человеком тихого, спокойного нрава — кто бы мог подумать, что с ним стрясется подобная беда? Родом он из пригородной деревушки Эвдиреше. После того как переехал в город, много лет не мог найти постоянную работу. Перебивался случайными заработками, таскал вещи, грузы. С большим трудом удалось ему устроиться в муниципалитет. Спасибо одаджи Кязыму-эфенди, уроженцу Хатыба, — он помог, через Народную партию. Сначала Мевлюд-эфенди орудовал метлой, таскал бачки с мусором, но не прошло и года, как он перешел на работу в отдел здравоохранения.

— Мой муж чиновником стал! — гордо заявляла Фикрийе-ханым. Она повязывала теперь голову розовым ситцевым платком. В те времена она была худой, как спица, и зарабатывала стиркой.

Сам же Мевлюд-эфенди натирал полы, топил печи, убирал туалет, доливал чернила в чернильницы. На пятый год его жена перестала заниматься стиркой. С тех пор как Мевлюд-эфенди поступил работать в отдел по делам науки и техники, она расхаживала по всему махалле с гордым видом генеральши. Сыновей своих отдала в лицей, дочерей — в институт. Завела знакомство с активистками Народной партии. Но после того, как побывала на пяти-шести собраниях, переметнулась в Партию справедливости; там она быстро выдвинулась, стала просто незаменимой в очень влиятельной женской организации. Одновременно она взялась и за своего мужа, просто плешь проела бедняге. Особенно разожгло ее пыл повышение Вшивого Мемо.

«Не понимаю тебя, — без конца вдалбливала она мужу. — Открой глаза, посмотри, что вокруг делается. Пошевели как следует мозгами, подумай, как в люди выбиться. Неужели ты уйдешь из этого мира таким же голым, как явился в него? Ну почему бы тебе не стать чиновником? Ты говоришь, диплом нужен? Да открой же, я тебе говорю, глаза хорошенько! Мало ли возможностей на службе — не упусти их! Долго ты будешь ушами хлопать?»

Еще будучи в отделе здравоохранения, Мевлюд-эфенди сильно изменился, стал похитрее да поизворотливей. Завелись у него кое-какие приработки. Ну можно ли, подумайте сами, прожить на жалованье одаджи? При нынешней-то инфляции? А ведь надо еще жену и детей кормить. Даже если отказаться от мяса и хлеба, есть только отруби, двухсот тридцати лир все равно не хватит на жизнь.

А возможностей и впрямь представлялось немало. На его глазах ловкачи товарищи совали бумаги парикмахеров, мясников, бакалейщиков, содержателей ресторанов и отелей в самый низ кипы. Сами по себе эти бумаги не всплывут — слишком тяжелы. Само собой ясно, повлиять на окончательное решение, придать несправедливому видимость справедливости не во власти одаджи: тут уж хозяйничают доктора, ветеринары, начальники отделов. Но вот ускорить продвижение бумаг они могут. В большом городе этому отделу работы всегда хватит. Сюда, слава Аллаху, приходится обращаться даже хозяйкам известного рода домов — ну а уж у этих-то деньги, сами понимаете, водятся!

Перейдя в отдел по делам науки и техники, Мевлюд-эфенди долго еще жалел о своем уходе из отдела здравоохранения, где он уже хорошо изучил все возможности. Сокрушался он, однако, как выяснилось, напрасно. В отделе по делам науки и техники приработки оказались еще большими; это он уразумел быстро. Множество запутанных дел: о выделении строительных участков, о строительстве, водоснабжении, разбивке садов и парков, и все с составлением планов, проектов и многочисленными к ним поправками. Разрешались они именно здесь, в кабинете начальника, а ведь не кто иной, как он, Мевлюд-эфенди, состоял при нем одаджи.

Особенно большие возможности Мевлюд-эфенди усмотрел в новом плане застройки города, тогда-то он и сделал самую крупную ставку в своей игре. Прежний мэр, предшественник зятя Чизмеджи, считал, что город необходимо развивать на восток. «На западе расположены земли Чизмеджи, Хельваджи, хаджи Мухиттингиля, — говорил он. — Чтобы скупить эти земли, никаких денег не хватит. У них и без того жирное брюхо, зачем же их еще откармливать? Не лучше ли развивать город на восток — пусть дорожают участки бедноты. На месте Эвдиреше мы разобьем сады и парки, построим новые махалле…»

Этот мэр был человеком справедливым. Говоря о необходимости защищать интересы бедноты, он ничем не выдавал своей неприязни к богачам. Когда составленный бурским архитектором план расширения города был послан в Анкару, в министерство строительства и банк, Мевлюд-эфенди и сделал свою ставку. Ведь Эвдиреше — его родная деревня, и, хотя большую часть своей земли он распродал, у него все еще оставалось дёнюмов тридцать. А там как раз и будут разбиты новые кварталы! Смахивая пыль с нового плана, вывешенного под стеклом в кабинете, Мевлюд-эфенди сосредоточенно обдумывал свой замысел. Мысленно он благословлял начальника — тот не поленился, все своему одаджи рассказал: и где школы будут, и где парки, и где новые мечети… «А ведь как раз рядом с этой мечетью, — осенило Мевлюда-эфенди, — у меня большой участок. Земля, правда, никудышная, ну и что? Два года назад я хотел даже ее продать. И покупатель нашелся: давал мне три тысячи за четырнадцать дёнюмов. Я попросил набросить еще хоть пятьсот, но он отказался. Так дело и не выгорело. Поле все еще мое. А теперь вон оно что получается…»

Он потолковал с заместителями начальников, секретарями и другими служащими. Было очевидно, что его замысел имеет все шансы на успех. На новую территорию предполагалось перевести автобусные станции, гаражи, промышленные предприятия, техническое училище, общественные учреждения, офицерские и сержантские дома и туристический центр. Не говоря никому о своих намерениях, он выложил шесть тысяч лир, прикупил еще восемь дёнюмов с составлением надлежащей купчей, сделал обмер всей своей земли. Хотел было раздобыть денег и купить еще, но слух о предстоящих переменах уже распространился по всему городу. Узнав, что в самом углу принадлежащего ему большого участка планируется возведение мечети, многие поздравляли его: «Сколько уже лет, джаным, ты гнешь горб на этой паршивой работе, и пыль вытираешь, и по поручениям бегаешь. Слава Аллаху, наконец-то и тебе улыбнулась удача!» Тогда вроде бы никто даже не завидовал. Говорили только: «Теперь цена твоего участка резко повысится. Ты заплатил шесть тысяч, проси шестьдесят. Купи себе приличную квартиру с отоплением. Хватит тебе ютиться в этом грязном Бейгюлю. И квартирной платы вносить не будешь, сам себе хозяин. Ты первый узнал, что там будет построена мечеть, поэтому справедливо, что ты поднаживешься на этом деле…»

Но замыслы Мевлюда-эфенди шли гораздо дальше. Он хотел повести дело на общественной основе, это сулило куда большие доходы. Пять лет назад его чуть ли не силком записали в члены комитета содействия при мечети Бейгюлю. Муртаза-бей, выбранный председателем комитета, стал с этого времени завсегдатаем модных городских клубов и дорогих ресторанов. Квитанции для пожертвователей печатали в огромном количестве. Деньги стекались отовсюду. Десять процентов отчисляли сборщикам, сорок пять процентов Муртазе-бею и сорок пять — комитету. Лучше всех известно это было Мевлюду-эфенди. После консультаций со своим старшим сыном, подстрекаемый честолюбивой женой, он объявил во всеуслышание: «Мы должны немедленно организовать комитет по строительству Кузлусайской мечети. Будем действовать по поговорке: „С миру по нитке, голому — рубаха“. Объединим все свои возможности, постараемся получить государственную дотацию и сразу же заложим основание. Прежде всего необходимо закрепить место для будущей мечети. Две тысячи квадратных метров, обозначенных на плане, я жертвую безвозмездно. И еще жертвую тысячу лир в фонд строительства. Деньги ведь в могилу с собой не унесешь, на то они и существуют, чтобы тратить их на дела богоугодные. Кто жертвует одну лиру и кто жертвует тысячу лир, равны перед Аллахом. Внесите же и вы свою лепту. Всякий содействующий строительству мечети будет вознесен в обитель великого пророка нашего. Я призываю всех верующих нашего города внести свою лепту…»

И пошло-завертелось! Вскоре весь муниципалитет узнал о замысле Мевлюда-эфенди. Начальник отдела строительства, начальник отдела по делам науки и техники, члены правления, даже сам уважаемый господин мэр поздравляли его: «Молодец, Мевлюд-эфенди! Браво, Мевлюд-эфенди!» Герой торжества, однако, продолжал с подобающим смирением сидеть у двери начальника. Он даже не позволял себе заложить ногу за ногу, как некоторые другие. Только позвонит звонок — он уже бежит сломя голову. Выполнит все поручения, какие ему дадут, — и только после этого занимается делами комитета по строительству мечети. На сахарном заводе, в больнице, в лицее работало немало сторожей и уборщиков из Эвдиреше, оттуда же были и многие тюремные надзиратели. Но они не могли отпроситься даже на полчаса и были лишены всякой деловой хватки. Мевлюд-эфенди возглавил инициативную группу, избранную комитетом по строительству. В нее вошло двадцать человек. Комитет же должен был собраться лишь через год. Устав был — с полагающейся скидкой — опубликован в журнале «Зеленое знамя». Все необходимые сведения переданы в органы безопасности. Отпечатали бланки, изготовили печати и штампы. В двух анкарских типографиях заказали пачки квитанций с корешками. Для этого Мевлюду-эфенди пришлось взять отпуск на один день. Он сделал все сам, своими руками. Но и другим уроженцам Эвдиреше хватало работы. Еще не заложили ни одного дома будущего махалле, не провели ни одной дороги, а уже началось сооружение мечети. С тех пор как стоит город, никто еще не видывал подобного рвения в богоугодных делах. Обычно строили хлебопекарни, а уж потом мечети. Но ведь это и есть материализм! С него-то и начинается разложение общества! А Мевлюд-эфенди все повернул на новый лад. Можно ли не помочь святому человеку? Самое малое — взять пачку квитанций и пойти собирать пожертвования. Чтобы в общем супе была ложка и твоей заслуги.

Деньги потекли рекой. Старший сын вызвался бесплатно вести счета, но отец поручил это младшему, который в своем лицее факультативно занимался бухгалтерией. Конечно же, и он не получал никакого вознаграждения. По истечении года было созвано общее собрание комитета. Большинство к этому времени уже отсеялось. Кое-как набралось девять человек. Мевлюд-эфенди был переизбран председателем. Снова отпечатали квитанции, открыли счета в банках. Мевлюд-эфенди обратился за помощью в профсоюз шоферов и в союз земледельцев, получил сто пятьдесят нейлоновых строительных опор, сто грузовиков песка. Многие городские богачи пожертвовали по десять мешков цемента, железо. На третий год — с молением и жертвоприношениями — заложили фундамент. Началось возведение мечети. К сбору пожертвований подключились все ученики школы имама-хатиба^[110]. Все, что могли, отдавали крестьяне. У них брали любые приношения, даже самые малые. Озеро по капле наполняется.

Прикупили еще несколько участков земли, рядом с теми шестнадцатью дёнюмами. Как раз в это время собрался комитет, Мевлюд-эфенди был избран председателем еще на два года. А тут подоспели и муниципальные выборы. Много, очень много усилий было потрачено, чтобы склонить чашу весов в пользу прежнего мэра. Ему противостоял ставленник Чизмеджи, муж его младшей дочери, доктор прав Хайри-бейэфенди. На него сделали ставку и все богачи. В конце концов сила денег восторжествовала над силой веры. Хайри-бейэфенди благодаря собственным усилиям и помощи тестя оказался победителем. Сменился не только мэр, но и большинство членов правления.

Новые «отцы города» первым делом изменили план застройки. Однако простой одаджи Мевлюд-эфенди узнал об этом не сразу. Хайри-бейэфенди установил тесный контакт с Анкарой, с Банком по делам илей^[111], с министерством строительства и расселения. За четыре года, прошедшие с момента принятия старого плана, на востоке только и построили что фундамент Кузлусайской мечети. Почему, вы спросите? Да потому, что план не имел под собой реальной основы. Горожанам не нравилось восточное направление. И ко всему еще считалось, что бурский архитектор, автор плана, страдает левыми завихрениями. Решили переориентировать застройку города на запад. Хайри-бейэфенди повидался с наиболее влиятельными парламентариями и заручился их поддержкой. Что там ни говори, а человек он был пробивной, дело свое знал. По новому плану, составленному банковским архитектором, развитие города направлялось на запад.

Строительство должны были вести на землях Чизмеджи, Хельваджи и хаджи Мухиттингиля. Там и планировалось расположить автостанции, гаражи, промышленные предприятия, общественные учреждения, офицерские и сержантские дома, туристический центр, школы, парки, мечети, спортивные сооружения, закрытые залы и бассейны. Новый план был согласован во всех инстанциях. Как-то вечером одна копия была вывешена в кабинете уважаемого господина мэра, другая — в кабинете начальника отдела по делам науки и техники. Вот тут-то Мевлюда-эфенди и хватил паралич. Его отвезли в больницу. Хайри-бейэфенди проявил большое участие в судьбе простого служащего: дважды посетил его в больнице — преподнес флакон одеколона и цветы.

Три недели провалялся в больнице Мевлюд-эфенди. Затем его выписали и отвезли домой. Жизнь есть жизнь. Ее течение, разумеется, не прервется из-за болезни Мевлюда-эфенди. Город начали расширять в сторону горы Таккели. Сначала туда перенесли автобусные станции, гаражи. Провели дороги. Разбили строительные площадки. Новый мэр строил мечети в каждом новом махалле. Для одной из них он отвел участок собственной земли. И сразу же началось строительство. Деньги для этой мечети не пришлось собирать ученикам школы имама-хатиба — выделило правительство: в этом год) шестьсот тысяч лир; на другой год предусматривалось увеличение ассигнований до восьмисот тысяч лир. Три года — и мечеть будет готова. Эта сторона города в отличие от той, другой, похожей на поверхность необитаемой планеты, застраивалась быстро. Участки под новые многоквартирные дома продавались по триста пятьдесят — четыреста лир за квадратный метр. Поговаривали, что скоро их стоимость возрастет до пятисот.

Рекруты, которые уезжали для прохождения двухлетней солдатской службы, возвращаясь, не узнавали своих родных мест.

Не зря говорится, что человек, знающий свое дело, подобен вооруженному мечом воину. Мевлюд-эфенди знал эту поговорку, но еще лучше знал ее Хайри-бейэфенди. Махалле Кузлусай так никогда и не будет построено. А Кузлусайская мечеть останется недостроенной. Если что и изменится, то лишь через четыре года, при условии что Хайри-бейэфенди провалится на выборах, но это, откровенно сказать, маловероятно. К тому же дни Мевлюда-эфенди сочтены. Опираясь на палку, он с трудом расхаживает по дорожке около своего дома.

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Хлеб мира» (1981)

Папина работа

Вокзал в Дуйсбурге большой: тринадцать перронов — и все под одной сводчатой стеклянной крышей. Один поезд прибывает, другой отправляется. Есть деньги — садись и кати, куда твоей душе охота: в Голландию, Данию, Швецию, Швейцарию, Австрию, Францию. Поток пассажиров не иссякает ни днем, ни ночью. Так же как и поток грузов: сырья и готовой продукции. На сорока железнодорожных путях стоят товарные вагоны в ожидании погрузки или разгрузки. Сдается мне, что другого такого вокзала нет на всем белом свете.

На днях наша учительница фрау Рамахер объявила:

— Два класса, в том числе и ваш, едут на экскурсию в Кёльн. Расходы оплачивает школа. Участие в экскурсии обязательно. Но надо принести письменное разрешение от родителей.

Я летела домой как на крыльях. «Ну, — думаю, — на этот раз папа не сможет отказать…»

Вышло по-моему. Выслушав меня, отец не сказал ни «да», ни «нет», лишь покачал головой. Но я и не ждала, что он сразу согласится: «Хорошо, доченька, поезжай!» Не такой он человек. Не отказался наотрез — и на том спасибо.

— Если я не поеду, папа, меня могут оставить на второй год, — заключила я свое объяснение. — Экскурсия учебная, все равно что урок истории.

Это была чистая правда — я ведь никогда не вру ни отцу, ни матери. Нам предстояло посетить романо-германский музей. Вообще-то я уже ездила с родителями в Кёльн, но в этот музей мы не заглядывали. От нас требуется, чтобы мы записали в блокнот свое впечатление. Все это я рассказала отцу и добавила, что оплату расходов берет на себя школа.

— Аман, Кямиль-ага, что ты раздумываешь, — поддержала меня мама. — Школа оплачивает все расходы, а тебе надо только подписать разрешение. Дай ей двадцать марок на обед — и пусть едет с богом.

Мама у меня просто молодец.

Но и на отца грех обижаться. Вытащил он тридцать марок и протягивает мне.

— Пойми меня правильно, Гюльтен. Мы тут на чужбине, среди чужаков. Если не остерегаться, то и в беду можно попасть. Кое-кто из наших земляков и так ворчит, что мы отдали тебя в немецкую школу. Но это дело мое. Они считают, что мы должны вносить деньги в фонд турецкой общины. Но это опять же дело мое. А ты спокойно поезжай на экскурсию. Смотри не шали, моя хорошая.

— Не будет она шалить, успокойся, — еще раз заступилась за меня мать. Подняла голову, смотрит гордо — ну чем не львица? — Наша дочка ничего плохого не сделает.

«И зачем только я девочкой родилась, лучше бы мальчиком, — думала я, слушая ее уверения. — За своих сыновей турки ничуть не тревожатся. И в разрешении им никогда не отказывают, и денег больше дают. А меня замучали своими наставлениями: „Не шали… ты на чужбине…“ Надоело уже».

Мама у меня добрая, все понимает. И к отцу у нее есть подход. К папиным деньгам она доложила еще и свои десять марок. Лишь немцы дают своим ребятам столько денег на экскурсию…

Папа лег пораньше, чтобы не опоздать на работу. Мне надо было выйти через час после него. Сбор назначен на 7.00. Поэтому я не стала смотреть телевизор, тоже легла.

Когда зазвонил будильник, я повернулась на другой бок и услышала, как мама сказала: «Пусть она поспит еще часок». Папа все порывался разбудить меня, чтобы дать мне еще несколько напутствий, но мама не позволила: «Я сама ей скажу все, что надо». Не дала она разбудить и моих братьев. Папа тихо собрался и ушел.

Когда я проснулась и встала, чай был уже готов. Вообще-то у немцев, я знаю, чай не такой душистый и крепкий, как у нас, но в этот раз он мне так понравился, что я выпила два стакана. Что мама ни приготовит, все вкусно. Еще я съела два бутерброда с маслом. Мама положила мне в ранец полотенце, мыло, зубную щетку и расческу. «Беги, — сказала она, — а то опоздаешь!» Мне надо было сесть на автобус, доехать до Рурорта, а там пересесть на трамвай. Дорога до вокзала занимала минут тридцать-сорок.

В Германии автобусы ходят точно. Как поезда. На каждой остановке висит расписание в стеклянной рамке. Приходят они минута в минуту. По рабочим дням ходят с меньшими интервалами, по выходным — с большими. Мы с братьями ездим не так уж часто. Папа работает на заводе Августа Тиссена. Поэтому он берет месячный билет до Рурорта, так дешевле.

Проезжая через Рурорт, я увидела его завод. Он такой же огромный и величественный, как мечеть Мальтепе в Анкаре. Его трубы, уходящие в самое небо, похожи на минареты. Фасад наполовину стеклянный, наполовину из закопченного кирпича. Боковые стены цементные, побеленные, и тоже все в копоти. Здесь почти все здания такие грязные… Тиссеновская компания — настоящая империя. Большой завод — здесь, в Дуйсбурге. Еще больше — в Брукхаузене. Есть еще заводы в Оберхаузене, Бохуме, Эссене и других местах.

«Вы не смотрите, что наш завод снаружи такой красивый, — рассказывает папа. — Внутри — сущий ад. И летом и зимой — жарища нестерпимая, просто пекло. Немецкие товарищи утоляют жажду пивом. А наши турки — не за столом будь сказано — ругаются матерными словами или, наоборот, молятся. Пива мы не пьем, потому что грех да и расход лишний. Работаем без передышки, потом обливаемся. Жидкое, как суп, железо ковшами разливают в формы. Бывает много несчастных случаев, иногда со смертельным исходом. Я вот пока легко продеваю нитку сквозь игольное ушко. Мог бы давно ослепнуть, но не ослеп, потому что работаю в черных очках. Дело у меня, правду сказать, не такое уж трудное. Я с ним, слава Аллаху, легко управляюсь. Свариваю, а потом сам проверяю качество сварки. Не руками, конечно, — специальными приборами. Все, что мне надо, подает автомат. И сварку делает автомат. В этой Германии все делают автоматы. А ты только кнопки нажимаешь… Сам я пива не пью, как немцы. Матерно не ругаюсь, как наши. Только иногда говорю: „Бисмиллях!“ В десять часов у нас обеденный перерыв. Тогда я пью чай: его разливает по термосам дочь Гёк Сюлеймана, да вознесет ее Аллах в райскую обитель! Съедаю бутерброд с маслом и сыром и зеленое яблоко. После перерыва работа идет споро. Как будто спускаешься с горы. Сидишь, закинув ногу на ногу, а автоматы сами свое дело делают. Мой сменщик — итальянец. Человек он аккуратный, приходит ровно за пять минут до начала смены. Мы с ним здороваемся за руку, как добрые друзья, и я иду в душ. Хорошенько намыливаюсь. А уж дома обхожусь без мыла. В год набегает восемьдесят марок экономии на одном мыле. Этого хватает на брюки, есть по крайности, чем зад прикрыть…»

В Рурорте вместе со мной в трамвай села моя одноклассница Сильвия. Смотрю, а там уже с гитарой в руках Хайнрих стоит. Не люблю я его, какой-то он придурочный. На вокзале нас ожидала фрау Рамахер. Вскоре появился герр Лоренц. Подошла моя соседка по парте — Гизела. Было ровно семь. Вокзал напоминал пчелиный улей. Валили толпы рабочих, которые приехали из других городов, а многие дуйсбургцы, наоборот, отправлялись туда работать.

— Некоторым приходится ездить сюда даже из Гамбурга и Бонна, а кое-кто из здешних работает в Дортмунде и Мюннстере, — объяснила фрау Рамахер.

А я усмехнулась и подумала: «Не только в Германии — на всем белом свете нет другого такого города, как Дуйсбург. Сюда приезжают работать из дальних турецких деревень. Верно говорит мама: город, конечно, весь в дыму и копоти, даже неба над ним не видно, зато здесь можно подзаработать, а это самое главное! Деньги есть деньги!»

Вот и я стала считать деньги. На одну мою поездку в Кёльн уйдет половина того, что папа сэкономил на мыле за полгода. Ах, добрый мой папочка, ничего ты для меня не жалеешь!

Ребята съезжались группками по трое, по пятеро. Кое-кто приехал на такси. Монику Шнейдер привезла на машине ее мать. Урсула заявилась со своим фройндом^[112] Хартманном. Когда все собрались, мы надели ранцы на спину и пошли по подземному переходу на четвертый перрон. Светящееся табло уже показывало время отправления нашего поезда. Мы остановились в ожидании. Кругом толпилось множество пассажиров, все немцы. Некоторые везли с собой своих собак. В нашем классе я единственная турчанка. Меня приняли в немецкий класс, потому что я хорошо знаю немецкий язык да и по всем другим предметам успеваю. А вообще-то турецкие ребята годами сидят в приготовительном классе.

Мама считает, что я везучая. Иншаллах, мне и с замужеством повезет. А уж тут везение важнее всего.

Когда мы поселились в Германии, над нами жила ома^[113]. Она брала меня с собой на базар, водила гулять в парк. Часто звала к себе, говорила со мной по-немецки. Одну фразу повторяла по десять, а то и по двадцать раз, чтобы я запомнила. Не обходила своим вниманием и моих братишек. Благодаря ей и папа выучился говорить по-немецки. Мама его даже приревновала. Уж не знаю, было что там или нет, только она перестала его пускать на второй этаж. Но нам не препятствовала.

Два года назад наша ома умерла. Хоть мама и была недовольна, хмурилась, папа все равно пошел провожать ее на кладбище Нойер Фридхоф. Народу на похоронах было совсем мало: два-три родственника, дочь и мой отец. Да будет земля ей пухом! Это она выучила меня немецкому языку. С тех пор все в моей жизни идет на лад.

Нашего поезда еще не было. Я стояла рядом с Моникой Шнейдер; смотрела, как двое моих земляков подметают перроны, один — совсем рядом, другой — чуть поодаль. Тот, что был поближе, пускал дым сквозь густые усы.

— Эй, Кямиль-ага, — неожиданно крикнул он. — Кончай и иди сюда. Мюнхенский экспресс скоро отойдет.

Второй метельщик выпрямился. Я вздрогнула, будто электрический разряд по мне пробежал. Это был мой папа.

Голова у меня пошла кругом. Что все это значит? Подойти к папе я побоялась: не хотела привлекать внимания Моники Шнейдер — не ровен час, она его узнает. Попадаться на глаза папиному напарнику тоже было рискованно. Самое разумное было держаться в стороне. Я спряталась за Хайнриха: спина у него широченная да еще и гитара в руках. А сама все смотрела на папу. Обычно, отправляясь на работу, он надевает старую кепку, которую привез из деревни. Но в этот день на нем было кепи, похожее на то, что носят французские полицейские. И муниципальная форма. Не позови его по имени напарник, я бы его даже не заметила. Длинной щеткой, напоминающей зубную, он выбирал окурки из-под ног пассажиров. Некоторые немцы — точь-в-точь как американцы — бросают где попало скомканные пакеты из-под кока-колы. Или швыряют пакеты из-под простокваши в мусорные урны, да только промахиваются. Наша ома говорила, что до войны все немцы были очень чистоплотными. Теперь они изменились в худшую сторону.

Пока я продолжала исподтишка смотреть, как работает папа, показался наш поезд. Папа по-солдатски вскинул щетку на плечо и перешел на наш перрон. Он встал рядом с напарником, и оба они смотрели, как подкатывается, шипя и пыхтя, поезд. У обоих были очень длинные и пышные усы. Отец поглядывал и в нашу сторону. Может быть, искал меня в толпе учеников. Заметив это, я еще больше расстроилась.

Экскурсия была рассчитана всего на один день. Что же мне сказать вечером, когда я вернусь домой? «Стало быть, папа, тебя вышвырнули с этого замечательного завода, который походит на мечеть Мальтепе? Пришлось тебе податься в метельщики?» Но я уже заранее знала, что он ответит:

«Я уже рассказывал тебе, доченька, об автоматах. Их устанавливают на заводе все больше и больше. Каждый из этих проклятых автоматов заменяет десяток, а то и сотню рабочих. Вот и стали увольнять лишних, в первую очередь иностранцев. Так я и оказался на улице. Конечно же, я очень расстроился. Но вас я не хотел расстраивать, никому ничего не сказал. Семь месяцев искал работу. Уходил утром, в обычное время, а к вечеру возвращался. Спасибо хоть друзья помогли, устроили уборщиком. Теперь я, как видишь, подметаю перроны на дуйсбургском вокзале. Вместе со своим напарником, Ибрагимом из Авноса. Ты, Гюльтен, совсем уже большая, должна немного разбираться в жизни. Работа есть работа, стыдиться ее не приходится. И все же я тебя прошу: ничего не говори ни матери, ни братьям. И еще одна к тебе просьба — та же, что и всегда, — блюди себя, доченька. Не опозорь ни себя, ни семьи нашей. Вот и все, что я хотел тебе сказать…»

Перевод А. Ибрагимова.

Из сборника «Ночная смена» (1981)

Билет на самолет

— Говорю тебе, не уезжай. Ты что, по-турецки не понимаешь? — долбила Айше своему благоверному. — Не у-ез-жай!

Разговор шел в огороде на самом краю касаба. Помидоры, картофель, баклажаны, перец, латук, кресс-салат стояли, облитые светлым лунным медом.

— Не уезжай, отцов тезка!

Вот уже семь лет, как Айше, средняя дочь сапожника Шакира, замужем за печником Шакиром. Женщина она в самом соку, кровь с молоком. Упругие, наливные груди, полные губы. Но с тех пор как муж работает в Германии, жизнь ей не в радость. Трудно молодухе одной! У нее двое сыновей и дочурка. Детей она очень любит, с удовольствием завела бы еще, да муж противится.

Сейчас он в месячном отпуске. Но через четыре дня должен вернуться в Германию. Время пролетело, как тень от самолета. Ни одного дня, ни одной ночи они зря не потеряли. Но Айше так и не насытилась. Еще пуще разохотилась. Спали они на сторожевой вышке, в глубине огорода. Ночи были лунные и безлунные. Случалось, прихватывали и день. «Райская жизнь, — пошучивали они. — Иной раз и после обеда отдыхаем. Как господа».

— Говорю тебе, не уезжай, не уезжай, отцов тезка. Не могу я без тебя, отцов тезка, не могу. По ночам вся горю, а тебя рядом нет. Только и остается, что сынишек и дочку целовать… Всех денег на свете не заработаешь. Не уезжай! По-турецки говорю тебе. Или ты уже позабыл наш родной язык? Может, переводчик тебе нужен? — страстно шептала Айше, глядя на веснушчатый, с крупной луной посредине, лик небес и целуя мужа.

Шакир лежал ничком, приподняв голову, с сигаретой в зубах.

Ночь была прохладная. Айше прикрыла мужа старым одеялом. Он весь ушел в свои мысли.

«Люди в ногах у важных господ, всяких там эфенди и беев валяются: пустите нас в Германию. Во все двери стучатся, руки целуют: пустите нас в Германию. А уж о взятках и говорить нечего — на каждом шагу приходится подмасливать. Моя же заартачилась: „Не уезжай, отцов тезка… По-турецки не понимаешь?..“ Два года я оттрубил. Прикупил вот этот огород. Полдолга уже выплатил. А человеком не стал. До сих пор „печником Шакиром“ кличут. Оттрублю еще два годочка: весь долг выплатим. Не только дом — и коровник поставим. Голландские коровы по тридцать литров молока дают. Один литр — восемь, а то и десять лир. Не хочешь продавать — сбивай масло, вари сыр. Живи себе в полное свое удовольствие…»

— Не надо мне ни коров, ни коровника, только не уезжай!..

«Ведь она же дочь сапожника. Сам он бедняк, ничем не может помочь своей дочери. Да она у него и не одна — сыновья есть. А я, печник, еще беднее, чем он. Не про нас ли сказано: „Двое голых в одной бане сошлись“? Ни у нее, ни у меня за душой ничего нет. А мы вот полюбили друг дружку. Поженились. Троих ребятишек завели, каждый что свет в окошке. Дай ей волю, она еще троих заведет. А она все долдонит: „Не уезжай, отцов тезка“. Легко говорить: „Не уезжай“. А как жить-то? Железо вздорожало. Плата за съем мастерской и дома повысилась. Мясо и хлеб не укупишь — такая цена стала. Завтра ребята пойдут в школу. Гони деньги на одежду, книги, тетради, ранцы. Сейчас мы, слава Аллаху, здоровы, а завтра свалиться можем. Раскошеливайся тогда на докторов и лекарства. Хворый печь не сложишь… Никакой тебе уверенности в будущем. А тут, глядишь, и дочь подрастет: готовь приданое. Сыновьям копи деньги на калым. Откуда возьмешь такую прорву?! А эта дуреха заладила: „Не уезжай да не уезжай!“ Ведь мы с ней вместе все обдумывали. В Германию я с ее согласия записался. Не так уж много с нас и содрали. Два года отбарабанил уже. Худо ли будет, если я еще пару годочков повкалываю?..»

Дососав сигарету, он раздавил окурок о дощатый настил. Ветерок донес с реки шелест камыша и тростника. Заквакали лягушки. Где-то на дальних болотцах завыли шакалы. В ночном небе не было ни одной грозди облачков, ни одного дымка. Только в светлом ореоле плыла большая четырнадцатидневная луна. Дети давно уже уснули. Он привлек к себе Айше. Они пылко обнялись — и снова заспорили:

— Говорю тебе, не уезжай. Неужто непонятно? — повторяла молодая женщина, будто перебирала четки.

— Ну что ты гундосишь одно и то же! Можно подумать, у тебя и слов других нет.

Каждый раз, ложась спать или вставая, подавая мужу булгур с перцем, вареные яйца, фасоль с мясом, картошку, компот, Айше вновь и вновь заводила свою песню:

— Не уезжай. Не могу без тебя.

Это была чистая правда. Она и впрямь не могла обходиться без мужа. Еще до его отъезда на душе у нее начинали скрести кошки. Стоило сыну завести свой «маг», а дочери — включить приемник, как у нее сразу же разыгрывались нервы, она раздавала детям затрещины и плюхи. Все валилось из рук. Схватится за тяпку — отшвырнет ее прочь, потянется за ведром. Вооружится серпом — покосить траву, примется баклажаны полоть. Дальше — хуже. На огороде огурцы сохнут, на клумбе цветы вянут, никак руки не доходят полить. В лачужке — грязь, сор, даже подмести неохота. Волосы грязные, сальные, а принести пару ведер воды, вскипятить казан — тоже неохота. И жить не хочется. Чудится ей, будто она одна-одинешенька в выжженной солнцем пустыне. А тут еще мужчины заглядываются, так и лезут глазами за пазуху. Хуже всего — по ночам. Крутится и крутится, а сна ни в одном глазу.

— Не уезжай, умоляю тебя, не уезжай. Не надо мне ничего: ни платья бархатного, ни блузки нейлоновой, ни юбки плиссированной, ни жакета крапчатого. Не надо мне ни пальто зеленого, ни брючек лиловых. Хочу лишь, чтобы ты был рядом, под рукой. Не знала я, как одной тяжко. Не уезжай, рабыней твоей буду, не уезжай!

— Тебе бы все любиться да любиться. Оба мы с тобой голодранцы. Как жить будем? Осталось мне еще два годочка. Я обещал фирме, что вернусь. Договорился с земляками. Одна семья уезжает, вот мы и займем впятером их квартиру. Всего-то еще два годочка. Куплю себе минибус. Печным делом в наше время не проживешь. Да и здоровья нет, чтобы им заниматься. А тут наваливай в машину овощи — и на базар! Из нужды выбьемся, на ноги встанем. Со всеми долгами расплатимся. Потерпи еще два годочка, построим себе дом в верхнем углу нашего участка. Сама знаешь, обменный курс марки все выше. Если хочешь, посажу вас всех в самолет, отвезу в Германию. Семьям рабочих дают скидку. Всего-то четыреста марок за билет. Как-нибудь поднакоплю деньжонок, куплю. Потерпи еще два годочка. Другой такой фирмы, как Тиссеновская, на всем белом свете, может, нет. «Всемогущая, как бог», — говорят немцы. В том городе, где я работаю, у них больше десяти тысяч рабочих. Они, конечно, плакать не станут, если я не вернусь, обойдутся. Но ведь я дал слово начальнику отдела кадров, начальнику отдела почтовых отправлений. Они ко мне очень хорошо относятся. Жене «майстера» я обещал привезти расшитые золотом туфли. Все им подарки привозят, один я ничего. Стыдно. Много у меня хороших задумок. Потерпи…

Подняв голову, Айше стукнула мужа своим крепким кулачком.

— Я тебе говорю: «Не уезжай», а ты мне: «Фирме обещал…» Я тебе говорю: «Не уезжай», а тебе, видишь ли, перед «майстером» стыдно. А передо мной тебе не стыдно, отцов тезка? Не уезжай, не могу я без тебя. Ты не смотри, что ребятишки такие веселые. Только ты уедешь — сразу загорюют. Им тяжко, а мне еще трудней. Не уезжай, богом заклинаю, не уезжай. Как собака тебе служить буду, не уезжай…

— Не говори так, тезкина дочь. Билет у меня в оба конца. Восемьсот пятьдесят марок выложил, до Аданы! Ну, поработаю еще два годочка — и вернусь. Мне, думаешь, легко одному? Тебе бы надо утешать меня всякими ласковыми словами, а ты расстраиваешь. Нехорошо это.

Шакир повернулся к жене, положил руку ей на плечо. Айше была в ситцевой ночной рубашке. Она прильнула к мужу: смирная, послушная, ну просто овечка. Шакир нежно ее обнял, принялся ласкать. Оставалось всего четыре дня до отъезда. «Надо уж досыта налюбиться, — думал он. — Хоть первое время на чужбине легче жить будет».

Айше проснулась уже под утро, когда звездное сияние поблекло. Она тихо поцеловала мужа, прижалась к нему носом. Он все не просыпался. «Не уезжай, отцов тезка», — сказала она и спустилась с вышки. Разожгла огонь в очаге. Вскипятила воду в старом чайнике. Настояла чай в новом, заварном, который муж привез из Германии. Вытащила из сундука клетчатую скатерку, расстелила ее, нарезала хлеб. Отварила яйца, несколько картофелин, принесла с огорода перец, вымыла и нарезала огурцы. Вытащила масло и сыр. И все это аккуратно разложила на скатерке. Тут как раз показалось солнце. Ребятишки еще спали. Но Шакир проснулся. Рубашку и трусы он ночью сбросил на землю. Айше нашла их и подала наверх. Спустившись, Шакир натянул старые льняные брюки. Сходил в кусты. Айше ждала его с полотенцем и мылом в руках. Она помогла мужу умыться. С особой тщательностью он вытер полотенцем уши, подмышки. Пиджак висел на столбе. Шакир хотел было его надеть, но потянулся и передумал. Айше вынула из-под ребятишек и принесла два миндера. Стряхнула сор и пыль с того, что побольше, и подложила его мужу.

— Садись, отцов тезка.

Поставила стаканчики с надписью: «Приятного аппетита!»

— Лучку хочется, мочи нет.

— Надергать тебе зеленого?

— Вместе с головками… Такого нарви, чтобы пробирал до слез.

— И я такого хочу… чтобы до слез, — причмокнула Айше. Она принесла с огорода четыре головки — не очень большие, но и не маленькие. Ситцевая юбка на Айше задралась, обнажились ляжки. Она оправила юбку. Закинула длинные волосы назад, за спину. Завтракали молча, с аппетитом. Солнце уже поднялось над Торосскими горами. Шакир еще раз потянулся.

Айше подлила кипятку в заварной чайничек. Тем временем проснулись и дети. Братишки умылись и сели завтракать. Сестра мыться не стала.

— Ах ты, неряха! — возмутилась Айше. — Так ты у меня совсем грязью зарастешь. И волосы нечесаные. Пристало ли девочке ходить в таком виде?!

— Ничего, пусть так и ходит, — сказал Шакир, с наслаждением дымя сигаретой. — Пусть будет неряхой. — Поймав дочку, он поцеловал ее в больные, слезящиеся глазенки. — Я всех люблю одинаково: и сыновей, и дочь. — Но это были лишь слова. На самом же деле он любил их по-разному. Просто вспомнил, что жена укоряет его за пристрастие к сыновьям. Он положил руки им на головы. — Ну, а как вы, сорванцы?

— Поди, хоть лицо вымой, Семра, — велела Айше дочери, когда дети позавтракали.

Первым поднялся Шакир.

— Метин, Мехмед, — окликнул он сыновей. — Сейчас я полью хорошенько огород и поеду компостировать билет в Адану.

Эти слова резанули Айше по самому сердцу.

С окрестных огородов слышались голоса. Соседи запрягали лошадей, взваливали корзины на плечи. Шакир пошел к запруженному арыку, рядом с которым лежала его кирка. За ним увязались Метин с Мехмедом.

Айше сложила грязную посуду на поднос. Помогла дочке умыться. Вытерла ее полотенцем. Разожгла очаг перед лачугой. Вскипятила бак с водой. Простирнула несколько платьев и рубашек и развесила их на изгороди. Солнце уже сильно припекало. Айше принялась стирать простыни и наволочки.

Шакир носился с сыновьями по всему огороду, поливая картофель, помидоры, фасоль и бамию^[114]. Усердной работой он пытался заглушить тоску, угнездившуюся в его сердце.

Айше чувствовала во рту сильную горечь, горечь никак не проходила. «Этот шайтан собирается в Адану, компостировать билет, — вся кипела она. — А я-то, как последняя дура, уговаривала его остаться».

Она подошла к столбу, вытащила из внутреннего кармана пиджака незакомпостированный билет. Решение она приняла уже давно, по зрелом размышлении. И сейчас действовала не колеблясь: кинула билет в пылающий очаг. «Посмотрим, как ты теперь уедешь, отцов тезка!» Билет сразу же вспыхнул и обратился в горсточку пепла. Айше схватила кочергу и принялась шуровать в очаге.

Шакир, прижав к себе сынишек, рассказывал им о Германии.

— Во время второй мировой войны всю страну разбомбили, камня на камне не оставили. С одной стороны англичане и американцы, с другой — русские. Потому что эти проклятые фашисты стали нападать на соседей. Заграбастали Францию, Польшу, другие страны, весь мир хотели покорить. Ну им и всыпали как следует, чтобы не зарывались!.. В штутгартском муниципальном музее есть под витриной фотография города после его освобождения. Весь в развалинах, ни одного дома целого. Видели бы вы город сейчас! Повсюду клумбы с цветами, газоны, асфальт. Компании и фирмы понастроили огромные, сплошь стеклянные дома. Фабричные трубы в самое небо упираются. Их там целая тыща. И в других городах не меньше. Кладбища у них как парки. Я бы вас всех туда свозил. Да только ваша мать с ножом к горлу пристала: «Не уезжай, не уезжай». И утром и вечером одна песня…

Айше издали поглядывала на мужа. «Теперь ты никуда не уедешь. Два года промучилась, хватит!»

Шакир кончил поливать огород перед самым полуднем. Он вымыл руки, ноги. Зашел под деревянный навес, вытерся влажным полотенцем. Надел чистое белье. И ребятишки привели себя в порядок. Айше снова постелила скатерть. Подала пшеничный плов с помидорами и перцем. Ели так, что за ушами трещало. Айше раздала всем по ломтю хлеба, подбавила плова в общую миску.

— Хотите, Метин, Мехмед, я и вас возьму с собой в Адану? А если потерпите два годочка, я привезу минибус. В Адану, Мерсин скатаем. Сегодня — Ташуджу, завтра — Юмурталык. За один день туда и обратно. Поставим себе в новом доме телевизор: смотри и радуйся! Откроем широкие окна. Мать польет бетонный балкон водой — чтобы попрохладнее было. Купим стол, стулья, ножи, вилки и ложки. И посуду разную. Там, на балконе, и будем обедать. В дом проведем электричество: вечером светло будет. Я вам куплю каждому по велосипеду. Садись и кати в школу. Семра, иншаллах, в институт поступит. Не жизнь, а сплошное удовольствие. Захотите, поедем в Германию. Годика три-четыре поработаем все вместе. Голландия там совсем рядом. Побываем в Амстердаме, Роттердаме. Говорят, Гаага, Мадуродам, Шевенинген — очень красивые города. А какие, говорят, вкусные сладости у голландцев! Пальчики оближешь. В выходные дни и мы туда съездим, попробуем, что это за сладости. На границе даже в паспорта не заглядывают. Никакойвизы не надо. Конечно, и там эта самая инфляция, все дорожает. Но мы все-таки съездим. Вот еще два годочка повкалываю. А вы пока подрастете, уже и в школу пора идти будет. Если мы там останемся, я вас сразу же запишу в школу… — Увлекшись, Шакир разговаривал с детьми, как со сверстниками. Потом вдруг встал, еще раз умылся, снял пиджак со столба и набросил на плечи. Так ему больше нравилось — свободно, не стесняет. Надо дойти до Кёпрюбаши, а там уже можно поймать маршрутное такси.

— До свидания, тезкина дочь! — Он помахал рукой жене и детям.

— До свидания, отцов тезка!

Выйдя из калитки, он ощупал внутренний карман. Впечатление было такое, что в нем пусто. Он сунул в карман руку. Паспорт, хвала Аллаху, на месте. Вещь эта дорогая, дороже серебра и золота. Только разинь рот, сразу же сопрут. И тот, кто спер, отправится вместо тебя в Германию. Паспорт на месте, но где же билет? Шакир лихорадочно обшарил все карманы. Видя, что билета нет, он повернулся и быстро, почти бегом направился обратно. Схватил маленькую сумку, которая висела на сучке, и принялся в ней рыться.

— Где мой билет, Айше? — закричал он. — Паспорт на месте, а билета нет. Куда он запропастился, проклятый?!

— Не видела.

— Что-что?

— Не видела, говорю.

Билет все не находился.

— Неужто уперли?

— Не знаю. Говорю тебе, не видела.

— Правда, не знаешь?

— Я его сожгла, — призналась Айше, отведя глаза в сторону.

— Сожгла?

— Ну да. Бросила в огонь, он и сгорел.

— Верно?

— Верно.

Чтобы не упасть, Шакир схватился за столб. Ошеломление сменилось приливом ярости. Он ткнул жену кулаком прямо в грудь. Еще и еще. Айше как могла сопротивлялась, пустив в ход ногти. Завязалась драка. Издали на них поглядывали соседи, но никто не вмешивался. Лицо Айше покрылось синяками. Шакиров нос походил на большой стручок красного перца. Разошлись они, смертельно обиженные друг на дружку. Наступил вечер, но никто даже не вспомнил об ужине. К ночи Айше сварила похлебку, накормила детишек. Взяла большой хлебный нож, поднялась на вышку и легла спать. Нож она припрятала под матрас. Снова с небес струился светлый мед луны. Шакир поднялся на вышку поздно ночью.

— Говорила я тебе, не уезжай. Если уедешь, по рукам пойду. — Она достала хлебный нож и протянула его мужу. — Лучше зарежь меня сам. Пролей мою алую кровушку. Но не оставляй одну.

— Молчи, — Шакир закрыл ей рот ладонью. — А как же у других жены одни живут? Думай, что говоришь!

— Какое мне дело, как там у других? Я вот не могу. Не уезжай.

Шакир в сердцах схватил нож и зашвырнул его в огород.

— Ладно, черт с тобой, никуда не поеду. Только знай, тезкина дочь, ты сожгла не билет, а меня самого.

— Не уезжай.

Над землей ласково стлалась ночная тьма. Сверху улыбался веснушчатый лик небес. Квакали лягушки. Подвывали шакалы. Кукушки неторопливо пели свою песнь во славу любви.

Перевод А. Ибрагимова.

Ноль-ноль

Перед управлением по делам иммигрантов, как всегда, большущая толпа. И как всегда, в ней множество турок. Те, что пришли загодя, расселись по скамьям вдоль узкого коридора, ждут своей очереди. У кого в руках паспорт, у кого анкеты и бланки, все в неразборчивых каракулях. Многие женщины — с грудными младенцами или маленькими, лет пяти-шести ребятишками, только и смотри за ними, чтобы не нашкодили.

В кабинетах под номерами двенадцать и шестнадцать ведут прием служащие-женщины, по две в каждом. Они приглашают посетителей и разбирают их дела. В просторном кабинете, примыкающем к двенадцатому, восседает сам начальник отдела герр Кемпер. Он отвечает на звонки из других учреждений, решает запутанные дела, о которых ему докладывают подчиненные. У него одутловатое, желтое, похожее на спелую дыню лицо. Он слывет педантом, бюрократом. Известно, что он недолюбливает иностранцев и с большой неохотой дает разрешение на въезд. Все документы проверяет с особой придирчивостью: не подложные ли. Такая подозрительность приводит к долгим препирательствам, усложняет разбор дел. Все, плохо знающие немецкий язык, оказываются в трудном положении. Поэтому, чтобы избежать возможных недоразумений, они стараются приводить с собой земляков-переводчиков.

Приходит герр Кемпер ровно в одиннадцать. Коридор в это время еще набит людьми, ожидающими своей очереди. Одуревших от тесноты детей невозможно удержать в повиновении. Так было и в этот день. Проказничал и семилетний Митхат в новенькой дубленке и маленькая Хулья в голландских сабо, расшитых синими, красными и голубыми цветами.

Махмуд из деревни Айвалы, что недалеко от Даренде, разговаривал с сицилийским рабочим Альберто, стараясь выяснить его мнение о турках, с которыми тот работал. Но сицилиец коротко бросал: «Люди они хорошие», — и больше от него нельзя было добиться ни слова.

Сюлейман из Сейдишехира пришел хлопотать о виде на жительство для свояченицы: она прибыла несколько недель назад как туристка.

Вели из Сарыза — здесь, в Германии, он жил в Иссуме, учил немецкий язык — написал в своих документах, что проживает совместно с дядей, литейщиком с завода Тиссена. В представленных еще ранее документах значилось, что дядя снимает двухкомнатную квартиру. Теперь он переехал в другую, трехкомнатную. Надо было переделать соответствующую запись. Но герр Кемпер не давал согласия. Вели тщетно ломал голову, не зная, как преодолеть это препятствие. Он боялся, что, если не получит вида на жительство, его тут же вышвырнут с курсов.

В паспорте сына Селями, уроженца Зонгулдага, герр Кемпер распорядился поставить штамп: «сроком на один год», но одна из служащих, невысокая косоглазая блондинка из шестнадцатого кабинета, по ошибке оттиснула: «сроком на три месяца». Три месяца пролетели как один день — и вот уже Селями пришлось взяться за хлопоты.

Махмуд из Айвалы отошел от сицилийца Альберто и теперь жаловался Селями из Зонгулдага:

— Сколько притеснений нам приходится терпеть! Если бы я хоть один был, а тут еще сын и дочь на шее. Через две недели придется хлопотать за них. Но сегодня я пришел хлопотать за жену. Вот уже восемь лет мы зарегистрированы как «рабочая семья», поэтому у моей жены в паспорте стоит штамп: «работа по найму запрещается». И теперь ее не берет ни одна фирма. Только откроют паспорт — и сразу отказывают. Она тайком подрабатывает в греческом ресторанчике «Сиртаки», но ужас как боится, чтобы ее не застукали. Вот я и хочу, чтобы ей официально разрешили работать.

Молодая женщина Сафиназ встала со скамьи, подошла к своему мужу Махмуду и, сморщив лицо, тихо сказала:

— Хочу в туалет.

Махмуд боязливо огляделся: не слышал ли кто из земляков.

— Терпи, дура!

Сафиназ, стиснув зубы, уселась на прежнее место.

Но терпеть у нее больше не было сил: слишком долго это уже продолжалось. Через несколько минут она снова подошла к мужу.

— Не будь свиньей, Махмуд! Наша очередь еще нескоро. Напущу лужу — срам-то какой будет! Не прошу у тебя ни сада, ни дома с садом, ничего не прошу. Найди мне туалет. Умоляю тебя.

Будь они наедине друг с другом, Махмуд уже давно дал бы ей затрещину. Но управление по делам иммигрантов — малоподходящее место для расправы с женой. Вызовут полицейских, поволокут в участок, такая каша заварится, упаси Аллах!

— Ну что ты за человек, Сафиназ! — засопел он. — Домой поехать — слишком далеко. Земляков поблизости нет. А к немцам, сама знаешь, с такой просьбой не сунешься. Не хватает еще, чтобы мы очередь пропустили.

Этот разговор случайно услышал Селями из Зонгулдага. Вмешиваться было неудобно, и все же он решил вмешаться. Сразу за шестнадцатым кабинетом он видел дверь с нарисованным на ней женским силуэтом. Ему хорошо запомнились две округлые груди.

— Что вы мучаетесь? Женский туалет совсем рядом, — сказал он.

Пышные усы Махмуда шевельнула легкая усмешка. Он уже не раз бывал в управлении и хорошо знал, что служащие запирают эту дверь на ключ. Как раз в эту минуту появилась дамочка лет двадцати восьми — тридцати. По смуглому облику ее можно было принять скорее за гречанку или итальянку, чем за немку. Она открыла дверь своим ключом, вошла и заперлась изнутри. Махмуд подошел поближе и громким — будто давая показания на суде — голосом обратился к присутствующим:

— Люди добрые! Если кто-нибудь из вас знает немецкий язык, скажите этой даме: пусть она впустит мою жену хоть на две минутки. Грешно притеснять нас, мусульман, да еще в таком деле. Битте!^[115]

— Пусть хоть на минутку меня впустит, — взмолилась Сафиназ, придерживая руками живот и сокрушенно качая головой.

Но ни один раб божий не вызвался ей помочь: никто не знал, как сказать по-немецки: «Разрешите нашей сестре войти в туалет. Хоть на две минутки».

Махмуд понял, что может полагаться лишь на самого себя. Как только смуглая дамочка вышла и стала запирать дверь снаружи, он подбежал к ней и заговорил на ломаном немецком языке:

— Энтшульдиген зи^[116]… битте… майне фрау^[117]… нет терпеть… пустите две минуты… две минуты…

Дамочка сунула ключ в карман и, так ничего и не ответив, пошла по коридору. Послышался чей-то сдавленный смешок. Махмуд мрачно насупился. Терпение Сафиназ было на исходе. В коридоре повеяло ветром сочувствия. Беда Сафиназ стала общей бедою.

— Аллах, Аллах! Виданное ли это дело — запирать отхожее место! Нигде в Европе не принято так поступать. Туда ходят лишь по нужде. Такого измывательства мы не потерпим. Надо поговорить с господином начальником.

— А кто переведет?

Все уставились на человека, который предложил поговорить с начальником. Предложение разумное, но как его осуществить?

— Тут был один ученик.

Несколько человек повернулись в сторону Вели, который учился на курсах немецкого языка в Иссуме.

— Мы изучаем только падежи: винительный, дательный, — пожал плечами юноша. — Боюсь, я не смогу перевести. И слов-то таких не знаю.

Мужчины и кое-кто из женщин усердно дымили сигаретами. Когда у кого-нибудь кончалась пачка, он подходил к торговому автомату, установленному в конце коридора, и покупал новую. Все охотно делились сигаретами. Дым стоял такой, что не продохнуть. А открывать окно бесполезно. Весь этот город, с тысячами фабричных труб, — в густом черном дыму.

— Братья, — сказал Омер из Кыршехира, — надо помочь нашей землячке, помочь прямо сейчас. Мы, турки, должны поддерживать достоинство нашей нации.

Те, к кому он обращался, растерянно поднимали глаза вверх, на беленые потолки, и так же растерянно глядели на мозаичный пол. Никто не знал, что делать.

Тут Омер припомнил, что в конце коридора есть мужской туалет.

— Идите за мной, — бросил он Махмудовой жене, гордый своей находчивостью. Дрожа, как электрический вибратор, Махмуд дернул за руку жену:

— Пошли!

Они кинулись следом за Омером и, сбежав по короткой лестнице из четырех ступеней, оказались у туалета.

— Только против смерти нет никакого средства, — сказал Омер. — Постойте здесь. А я пока разведаю, нет ли внутри кого из немцев.

Но Сафиназ уже не могла ждать. Она ворвалась в дверь прямо по пятам за Омером. Как раз в эту секунду из туалета вышел немец, двое собирались войти. Все трое ошарашенно уставились на женщину. Один из них, думая, что произошло недоразумение, хотел остановить ее.

Но Махмуд подтолкнул жену:

— Иди, иди!

Пока немец наставительно говорил: «Вы попали не сюда, здесь мужской туалет», — Махмуд впихнул жену в одну из пустых кабинок.

— Закройся изнутри.

А сам остался стоять поблизости. К нему подошел Омер.

— Спасибо тебе, землячок, — тихо сказал Махмуд. — Век не забуду твоей доброты, благослови тебя Аллах! Ты уж иди, я сам покараулю.

Он весь кипел. «Ну и всыплю же я этой дуре, — думал он. — Сперва надо нужду справить, а потом уже идти в управление по делам иммигрантов. Вот вернемся домой — поучу ее хорошенько! В другой раз умнее будет!»

Пока Сафиназ находилась в кабинке, у двери, которую подпирал изнутри Махмуд, собралось человек шесть: и немцы, и приезжие. Они нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

— Ес гибт айне фрау^[118] внутри, — сказал он, приоткрыв дверь. — Подождите немного, битте.

— Абер хир ист^[119] мужской туале! — сердито проворчал один из немцев.

— Майне фрау, — ответил Махмуд. — Жена моя.

— Зачем же ты впустил ее, не стыдно?

Подошел еще мужчина.

— Кто впустил женщину в наш туалет?

— Я впустил, — закричал Махмуд, теряя над собой власть. И вдруг взорвался: — Вот взял и впустил. И ничуть мне не стыдно.

Атмосфера явно накалялась, но жена все не показывалась.

«Ты что там, неделю сидеть собираешься!» — хотел крикнуть Махмуд, но прикусил язык: неудобно, что подумают люди?

Мужчин собралась уже целая толпа. Все только и повторяли: «Стыдно! Стыдно!» Пытались выяснить, кто же пропустил женщину в мужской туалет: турок ли, итальянец, марокканец. Позор такой, что не приведи господь! «Стыдно! Стыдно!» — звучало за дверью. Да так громко, что, казалось, эти голоса мог слышать весь город.

«Ну и дела! — лихорадочно размышлял Махмуд. — Вышло как по пословице: „Хотели от дождя убежать, под град попали“. Как же нам спастись от этой беды, уважаемая Сафиназ-ханым?» Он громко забарабанил в дверь кабинки.

— Да выйди же ты наконец! Все тебя ждут.

Мужчины все подходили и подходили. Здесь же собрались и те, кто ждал своей очереди в двенадцатый и шестнадцатый кабинеты. Наконец появилась сконфуженная Сафиназ. В полнейшей растерянности Махмуд схватил жену за руку и, опустив глаза, потащил по коридору.

«Вот проклятая страна! — ругался он про себя. — Чтоб она провалилась ко всем чертям. Нигде такого срама не терпел, как здесь…»

Протискиваться сквозь густую толпу было трудно, но другого выхода не оставалось.

Тем временем атмосфера продолжала накаляться. И в коридоре, и на лестничных площадках шли ожесточенные споры. «Стыдно! Стыдно!» — слышалось с одной стороны. С другой неслось: «Если кому и должно быть стыдно, то только вам! Выдумали тоже — запирать уборную. Безбожники!» Тем, кто говорил: «Вот бессовестный человек, жену в мужской туалет отвел», — возражали: «А что ему оставалось делать? Люди с самого утра ждут. Попробуй-ка тут вытерпи».

Махмуд и Сафиназ с опущенными глазами ждали своей очереди. Препирательства не стихали. Иммигранты бурно возмущались. Селями из Зонгулдага состоял одновременно и в немецком и в турецком профсоюзах. «Надо протестовать против ущемления наших прав», — решил он. И громко обратился ко всем присутствующим:

— Уважаемые коллеги! Предлагаю немедленно отправиться в муниципалитет.

В это время показался одутловатый, с лицом, похожим на дыню, герр Кемпер. Представители крупных фирм — Маннесмана, Круппа, Тиссена — не раз предупреждали его: «Пожалуйста, обращайтесь с иностранными митарбайтер^[120] полюбезнее. На вас поступает очень много жалоб».

Положение складывалось угрожающее. Достаточно искры, чтобы вспыхнул пожар. Герр Кемпер поднял правую руку.

— Битте, унзере^[121] иностранные гости! Прошу вас потише.

— Он еще хочет, чтобы мы молчали, — раздался возмущенный возглас. — Мать его так-разэтак. Мы будем молчать, а они позапирают все уборные. Такое же безобразие и в бюро по трудоустройству.

— Вопрос этот простой, и мы его сразу разрешим. Битте.

— Когда же ты это сделаешь, свинья этакая? — крикнул кто-то по-турецки.

— Отныне уборная не будет запираться на ключ, — добавил герр Кемпер.

«Для наших немецких сотрудников мы выделим особый туалет, внизу, — решил он. — А иностранцы пусть пользуются этим. В сущности, их претензии вполне обоснованы…»

Пламя гнева постепенно угасало, наконец совсем улеглось. Лишь один Махмуд несколько раз буркнул по-турецки:

— Говоришь, сразу уладим этот вопрос. А где же ты был до-сих пор, шайтан желторылый?

Перевод А. Ибрагимова.

Прошение на имя Аллаха

Хайри Джан из Кырмалы медленно возвел глаза к небу, где висело недвижное, будто приколоченное солнце. И вдруг ему померещилось: там, в своем райском саду, восседает сам великий господь. Среди пышной зелени пламенно рдеют розы, золотыми звездами сверкают желтые фиалки. Горькое уныние наполнило его взгляд.

«В этой жизни не сбылась ни одна моя заветная мечта. Одна и есть у меня гордость — усы», — подумал он, разглаживая пальцами свои усы. Они и впрямь были редкостной красоты.

Не только у него самого — во всей деревне дела обстояли из рук вон плохо. В Деликайа, Языре, Ардычалане, Джиндереси весь урожай сгорел на корню. В Ярбаши и Языбаши помирают с голодухи. А тут и зима на подходе. Равнина вся в снегу. Поохотиться — никакой дичи не осталось. Дикие утки и гуси улетели еще осенью. Даже куропатки куда-то запропастились. Люди из последних сил выбиваются ради куска хлеба.

Получше жилось лишь семьям «немцев». Присылают они не так уж много, а в переводе на наши деньги приличная сумма набегает, потому как восемьдесят марок меняют на тысячу триста, а то и на тысячу пятьсот лир. Даже их женам — почет и уважение. Они могут прикупить себе пшенички в касаба, могут смолоть ее на мельнице — только плати.

Хайри Джан мог считать, что ему повезло. Еще в те времена, когда въезд в Германию был разрешен, он успел отправить туда своего брата.

— Сначала поеду я один, — сказал брат. — Ребята пускай подрастут, окрепнут. Потом я пошлю тебе вызов, ты сразу приедешь. И года не пройдет — перевезем туда жен и детей. Снимем один дом на две семьи. Купим автомобиль. Мы что, хуже других? А пока тебе придется побыть здесь, с ребятишками.

Так Хайри Джан и остался в деревне.

Каждый раз, приезжая домой в отпуск, брат увеличивал свою семью на одного ребенка. Сначала он посылал деньги «уважаемому брату». Потом начал отправлять их на имя жены — делал только приписку, чтоб отдавала «брату Хайри» по тридцать-сорок марок. А этого не хватало даже на то, чтобы прикрыть ребятне зады.

В довершение всего под предлогом «переизбытка рабочей силы» въезд в Германию запретили. Ни о каком вызове не могло быть и речи. Брат боялся, как бы его самого не вытурили, — где уж тут заботиться о других. К этому времени курс марки поднялся еще выше. Кое-какие страны, и без того богатые, поднажились. Зато валюта стран, живущих продажей сырья, сильно обесценилась. На их народы и лег всей своей тяжестью экономический кризис. Было лето, и члены правительства, естественно, отправились на свои летние виллы. Вернулись они осенью, приложили некоторые усилия, чтобы поправить положение, но перетруждаться не стали. Подошла зима. Судьба родины тревожила лишь студентов, учителей, интеллигентов и рабочих. А эти — нет объединиться в борьбе со своими истинными врагами — перессорились между собой. Начали со взаимных обвинений, а кончили тем, что пошли убивать друг друга. В стране творилось что-то невообразимое. Школы позакрывались, стало опасно ездить в поездах и автобусах.

«Одно мне спасение — уехать в Германию, — думал Хайри Джан. — Иначе мне и до лета не дотянуть».

Все же он дотянул до лета. Измучился, извелся весь, а дотянул, не умер. Невестка — видно, по совету своего мужа — переехала к сестре в Сивас. Туда же потекли и денежные переводы из кёльнского банка. Все деньги, что присылал брат, проедала теперь невестка вместе с сестрой и ее детьми.

— Ну и пусть живут в свое удовольствие, — говорил Хайри. — Хоть я и беден, а завидовать никому не завидую. И подачек ни от кого не жду.

Человек он честный и гордый. Учиться в школе ему не довелось. За всю свою жизнь — ему стукнуло уже тридцать пять — он так и не приспособился к какому-нибудь доходному делу, а ведь человек без занятия — что топор без топорища. Конечно, он мог переехать в Анкару или другой какой город, но не захотел — остался в деревне.

Перед самой весной в доме аптекаря Юкселя остановился господин Клаус — он прибыл из Мюнхена. Сопровождала его Букет-ханым. Господин Клаус выразил желание повидаться с Хайри. Это приглашение было передано через учителя Вели.

— Как ты относишься к своим «немцам»? — первым делом поинтересовался рыжеусый приезжий.

«Ваши-то живут неплохо, — подумал Хайри. — А вот с других вы три шкуры дерете». Но вслух он произнес:

— Ваша Германия, валлахи, страна хорошая, но наши «немцы»— все сплошь дурачье. И знаете почему? Не умеют тратить то, что заработали. Земля у нас никудышная, ничего не родит, а они ее скупают. Все цены взвинтили. Хочешь жениться — выкладывай тридцать тысяч. Вдов раньше за так отдавали, а теперь пятнадцать тысяч сдирают. Из-за этой вашей Германии все наши парни холостяками ходят.

— Но ведь ваши земляки ездят и в Голландию, — возразил господин Клаус.

— Что Германия, что Голландия — один коленкор. Прямо оттуда они отправляются в хадж. Как будто здесь неверными были, а лишь там, у вас, мусульманами заделались. Но ведь главное — чтобы вера в душе была. А среди наших «немцев» такие есть, что после хаджа контрабандой занимаются: возят оружие и патроны, своим же землякам сплавляют. И все так — только и смотрят, как бы нас обдурить.

Все, что говорил Хайри, господин Клаус записывал на магнитофон. Катушки крутились, не останавливаясь. Букет-ханым молчала, но видно было, что она волнуется. Хайри то и дело откашливался — чтобы голос звучал погуще. Хозяйка подала стаканчики с чаем, затем — ракы.

— Спасибо, ракы я не пью, — отказался Хайри. — Один раз попробовал — так нализался, что всех домашних отдубасил. С тех пор не пью. — И вытерев рот кулаком, добавил: — И сигарет не курю. Горло от них дерет, кашляю. Дома у меня лежат три пачки, с фильтрами, брат прислал. Держу для гостей… Ты уж принеси мне еще чайку, ханым, — попросил он. — Лучше чая ничего нет. Люблю до смерти.

В окно Хайри видел низкий, приземистый, смахивающий на черепаху автомобиль — на нем Клаус разъезжал по всем окрестным селеньям.

«Чудной человек этот немец, — думал Хайри. — Но, видать, душевный. По-нашему говорить умеет… От брата родного я никакого добра не видел. Уж не послал ли мне этого немца сам великий Аллах…» — И он вдруг осмелел.

— Господин Клаус, положи меня в багажник своей машины, — начал Хайри. — Если спросят, кто, мол, такой, скажешь: «Я его купил, везу к себе домой». А если удивятся: «Неужто он себя продал!», молчи, я сам отвечу: «А почему бы мне себя не продать, господа уважаемые? Поинтересовались ли вы хоть раз, каково мне живется? Расступитесь, пропустите машину… Как только приедем в Кёльн или Мюнхен, отвези меня на любую фабрику. Какую работу ни поручат, ту и буду делать. Котелок у меня варит неплохо. И не такой уж я старый — всего тридцать пять. Мне только посмотреть — лучше мастера сделаю. Или отвези меня на литейный завод. Буду отливать подшипники для машин. Или буду приборами проверять качество. Хочешь, пойду работать доменщиком, выплавлять металл. Неужто я глупее своего дяди Мехмеда? Могу работать и в шахте. Уж как-нибудь наскребу несколько десятков тысяч на взятку. Всю свою землю продам. В долг возьму. Заработаю — выплачу. Если надо, десять, пятнадцать месяцев бесплатно проработаю. Возьми меня с собой, семь душ спасешь одним разом. И в вашей Германии одним черноусым молодцом больше будет».

— Трудно, — лишь и проговорил в ответ господин Клаус. — Трудно.

Долго, чуть не с полчаса, он молчал, наконец объяснил:

— Въезд в нашу страну запрещен. Даже под видом туристов. Фирмы считают, что они уже достаточно обеспечены рабочей силой. У рабочих-иммигрантов — миллион детей. Это тоже источник рабочей силы.

Хайри понимающе глянул в лицо господину Клаусу.

— Конечно, это дело так просто не решается. Не можешь взять меня, возьми пару моих ребятишек. Хочешь, дам тебе двух девочек. Без всякого выкупа, задаром. Лишь бы от них избавиться, все легче будет. — В его глазах вспыхнула искорка надежды.

— Невозможно, — ответил господин Клаус. — Порядки у нас в Германии строгие. Нарушать закон никому не дозволено.

Хайри поднялся.

— Ну что ж, тогда прощай. Видно, нет нам спасения от бед. Одолели они нас. Пусть хоть кому-то живется получше.

В деревне Оваджик с помощью властей был организован оросительный кооператив. Понадеявшись, что получит от него воду, Хайри засеял все шесть своих полей картофелем. В Кырмалы один батман^[122] приравнивают к восьми килограммам. Так вот, одних посадочных клубней ушло сто пятьдесят батманов. Эти клубни он занял в Гёкчели и Деликайа у своих товарищей, с которыми вместе служил в армии или охотился. Работала вся семья, пололи, мотыжили. В июле началась засуха. А воды для полива нет. Ближайшая речка — Кавак-дереси — высохла до дна.

Хайри кинулся в Оваджик.

— Помогите, дайте воды.

— Плати, — отвечают оваджикцы.

— И сколько вы берете?

— С членов кооператива — пять лир в час.

— Ну и мне дайте за пять.

— А за двадцать пять не хочешь?

— Почему?

— А вот потому. Ты же не член нашего кооператива.

— Могу вступить.

— Надо заплатить вступительный взнос.

— Заплачу.

— Мы уже подвели черту, — говорят оваджикцы.

— Поймите же, у меня картофель сохнет. Цветы осыпаются, листья пожухли. Помогите, умоляю, помогите.

— Теперь мы и по сорок берем.

— Почему?

— Опять «почему»? Да потому, что деньги ничего не стоят, обесценились.

— Тогда я отведу воду из верхних деревень.

— Нет, не отведешь. Все речки включены в нашу оросительную систему. Это раньше можно было отводить воду, а теперь запрещено.

— Вы тут, видно, совсем забыли о справедливости и милосердии. Неверные — и те лучше вас, получается.

— Ты нас с неверными не ровняй. Они живут припеваючи. А у нас житье трудное. Бесплатно нам ничего не дают, все за деньги. Не только за девушек, но и за вдов калым требуют, только раскошеливайся.

— Хай, Аллах! Что же мне теперь делать, горемыке? Горит мой картофель. Без полива ничего не уродится. Клубеньки так и останутся маленькими, что твои орешки. К кому же мне обратиться за помощью? Куда податься?

— Это дело твое, Хайри Джан. Отправляйся куда хочешь. Хоть в Германию.

— Не пускают.

— Тогда в Голландию.

— И туда не пускают.

— Поезжай в Бельгию, Францию.

— И там уже полно наших.

— Поезжай в Норвегию, Швецию, Швейцарию. Мало ли стран на свете.

— Нигде не принимают.

— Ну, и мы тебя принять не можем. Мы же не пророки, чтобы обо всех мусульманах заботиться. Так что возвращайся к себе домой. А на нас не обижайся: порядок есть порядок.

— Да что вам стоит дать мне воды, хоть на полдня. Не умрете же!

— Не умрем, конечно. Но уж если наше правление постановило: «Бесплатно воды никому не отпускать», мы ничего поделать не можем. Плати.

— Нет у меня денег.

— Ну и воды не будет.

— Совсем позабыл Аллах нас, бедняков. Только о богатеях и заботится. А они уж так зажрались — недоеденный хлеб на помойку выбрасывают.

Делать нечего, горько вздохнув, Хайри поплелся домой.

Его жена Фадиме — она прослышала, что две мотыжки заменяют один полив, — беспрестанно тяпала землю. Но пользы никакой не было. Листья картофеля на глазах сворачивались под палящими лучами солнца. Работая, Фадиме пела старинный плач:

Но и от этого пользы не было.

«Что же мне теперь делать, куда податься?» — раздумывал Хайри, поглядывая на горы и на небеса, где не белело ни одного, даже крохотного облачка. Под ногами у него лежала раскаленная, вся в трещинах земля.

— Послушай, Хайри Джан, — заговорила Фадиме.

— Ну, слушаю.

— Кто построил эту плотину, чтобы собирать воду для орошения?

— Валлахи, не я. Я так не поступил бы с людьми.

— Кто же все-таки ее построил? Кто поставил вооруженных сторожей для ее охраны?

— Сама знаешь — правительство.

— Ну так поди и спроси правительство: не ради же одних этих живоглотов-оваджикцев построило оно такую огромную плотину?! Сколько деревень находится под ними! Сколько бедняков мыкаются без воды! Подай прошение. Мол, пропадают сто пятьдесят батманов посеянного картофеля, у хлебов колосья не наливаются. В прошлом году, напиши, мы собрали всего восемнадцать копен, еле до лета дотянули. А в нынешнем и того хуже, совсем пропадем. Напиши прошение и вручи каймакаму.

— Верно говоришь, Фадиме Джан. В нынешнем году у нас не будет ни зерна, ни соломы. Худы наши дела.

— Тогда не тяни, отправляйся.

— Верно говоришь. Так я и сделаю.

Жена собрала ему узелок с едой. Лег он пораньше, встал с первыми проблесками зари.

— Ишака не возьму, пойду пешком, — сказал он жене. — К вечеру постараюсь вернуться. Если не вернусь, ты уж пригляди за детьми — чтобы зверь какой не утащил или злой человек не обидел, — и, повесив на плечо торбу, тронулся в путь.

Часов у него не было, который час — то ли три, то ли четыре, — он не знал. Шел долго, очень долго. Солнце уже стояло высоко в небе. Скоро начнется обеденный перерыв во всех учреждениях и конторах. Наконец он добрался до ильче. В этом городишке он бывал всего несколько раз и плохо представлял себе, куда идти. Магазины и лавки переполнены людьми. Громко предлагают свой товар продавцы шербета и мороженого. В булочных выставлены поджаристые румяные хлебы. Из ресторанчиков доносится аппетитный запах жарящихся кебабов. Расположившись на стульях в тени деревьев, какие-то бездельники режутся в карты, домино и нарды. Хайри ни на кого не смотрел, даже головы не поворачивал, все шел и шел.

У канцелярии каймакама постоянно дежурили два жандарма. Появлялся и снова исчезал секретарь — Мустафа из Белорена. Пять-шесть крестьян дожидались своей очереди. Не успел Хайри Джан пристроиться к ним, звонок возвестил об обеденном перерыве. Каймакам в это время принимал нескольких крестьян из Бедиля.

— Не расстраивайся, — утешил Хайри один из жандармов. — Каймакам не уходит сразу по звонку. Ты еще успеешь побывать у него.

Вспомнив свою солдатскую службу, Хайри встал по стойке «вольно», выдвинув вперед левую ногу.

— Спасибо тебе, земляк, — поблагодарил он жандарма. — Видно, такая уж у нас доля — ждать и ждать. А потом ни с чем возвращаться…

Бедильцы вышли уже в половине первого.

— Заходи, — махнул жандарм.

Хайри провел ладонью по лицу, подправил усы и вошел. За накрытым стеклом столом восседал человечек в очках — это и был каймакам. С первого же взгляда на него Хайри потерял всякую надежду. «Какая может быть помощь от этого сморчка! — помрачнел он. И озлился на жену: — На кой черт я послушался ее совета, притащился сюда — да еще пешком. Вот он, каймакам, вот оно, наше правительство!» Опустив голову, он поздоровался с сидевшим за столом человечком.

Едва скользнув взглядом по вошедшему, каймакам сразу понял, что он из какой-то дальней деревни. Высокий, рослый и статный Хайри походил на орла: вот-вот раскинет трепещущие крылья и взмоет ввысь.

— Ну что там у тебя? — спросил он, растирая затекшие ноги.

— Не знаю, с чего начать, мой бей, мой эфенди… Правительство построило плотину для оваджикцев. А они не дают воду крестьянам из нижних деревень. Зато свои поля каждую неделю поливают. Картофель у нас горит. Что делать — ума не приложу. Уехал бы в Германию, да только наших сейчас туда не пускают. И с пшеницей плохо. В прошлом году малость еще собрали, а в нынешнем и того не будет. Не знаю, как тебе все это объяснить…

— Прошение принес?

— Зачем тебе прошение? Сними трубку да и распорядись: так, мол, и так.

— Без прошения я не могу заниматься твоим делом. Вон там, под чинарами, сидят писцы. Попроси их — напишут. — Каймакам нажал на кнопку звонка. Перед ним тут же вырос жандарм. Каймакам поменял очки и встал, а жандарм выпроводил просителя на улицу.

«Вот тебе и правительство!» — возмутился Хайри Джан и вновь недобрым словом помянул жену.

Хайри спустился по прохладным каменным ступеням, поправил торбу и зашагал в сторону рынка. Там, под чинарой, толпилось множество народу. Писцы писали прошения для крестьян. Хайри Джан занял очередь к одному из них — его звали Хильми-эфенди. Хайри долго, со всеми подробностями рассказывал о своем деле и заключил такой просьбой:

— Напиши мне прошение получше. Пусть дадут воду.

— Тебе надо написать очень длинное прошение, — сказал Хильми-эфенди. — За такое меньше тридцати я не возьму. О цене надо договориться загодя. Чтобы потом не было никаких споров.

— А за двадцать не согласишься?

— Ладно, сойдемся на двадцати пяти. Но уж больше я не уступлю, даже если сам Аллах ходатаем будет. Писцов тут много. Попробуй любого спроси: меньше сорока-пятидесяти не возьмется. А я прошу недорого: всего двадцать пять.

«Ну и пройдоха», — подумал Хайри Джан.

— Хорошо, пиши! Только получше, — согласился он.

— Это уж моя забота, — сказал Хильми-эфенди. И начал отстукивать прошение на своей старенькой, видавшей виды «эрике». Остановится, подумает — и опять за дело. На то, чтобы заполнить два листа бумаги тесными, с небольшими интервалами строчками, ушло два часа.

Канцелярия открылась. Но каймакам еще не вернулся. Сидя под акацией за каменным домом, Хайри съел яйцо и две картофелины.

Затем подошел к жандармам и стал ждать. Появился каймакам. Просители, сидевшие у стены на корточках, встали. Вместе с жандармами вытянулись по стойке «смирно». Каймакам шел, ни на кого не глядя. Заметив прошение, зажатое в руке Хайри Джана, он поманил его пальцем:

— Заходи ко мне.

Взяв прошение, каймакам пробежал его глазами, на последней странице поставил свою резолюцию — несколько слов — и расписался.

— Иди к агроному. Он займется твоим делом.

— А ты не позвонишь ему?

— Я написал все, что нужно. Иди.

Каймакам говорил без раздражения, и в душе Хайри затеплилась слабая надежда. Он пошел искать агронома. Его кабинет помещался в отдельном, недавно построенном доме, снятом правительством, на Мельничной улице.

Агроном был среднего роста, угольно-смуглый, с почти такими же великолепными усищами, как у Хайри.

— Ты из Деликайа? — спросил он.

— Нет, из Кырмалы.

— Чего тебе надо?

— Оваджикцы не дают воды.

— Из своей оросительной сети?

— Сорок лир в час просят.

Агроном бегло проглядел прошение и, пряча в усах улыбку, сказал:

— Конечно, не дадут. Мы создали для них кооператив. Его члены выбрали правление. В их распоряжения мы не вмешиваемся. Закон о торговле предоставляет кооперативам различные привилегии и льготы. Понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— В дела кооператива мы не вмешиваемся.

— Ты уж извини, но ты-то на что здесь сидишь?

— Говори повежливей. Мы следим за соблюдением закона.

— Себе они берут воду по пять лир за час. Ну ладно, пусть нам дадут по десяти. А они начали с двадцати пяти и дошли до сорока. Завтра, боюсь, пятьдесят потребуют. Несправедливо это. Плотина принадлежит государству. А мы, можно сказать, его солдаты — землепашцы. Скажи же им, чтобы дали и нам воды, хоть немножко. Я хотел было отвести воду из верхних деревень, а они: нельзя, запрещено. Я посеял больше тонны картофеля. Если он весь сгорит, как мне целый год протянуть, да еще с большой семьей?!

— Кооператив был открыт для жителей всех окрестных деревень. Где ты в то время-то был? А вот теперь, когда правление приняло несколько решений, ты вдруг объявился и давай канючить: «Дайте и мне хоть немножко воды». Поздно уже. Забирай свое прошение и уходи. Не мешай работать.

— За это прошение я уплатил двадцать пять лир. И каймакам наложил свою резолюцию.

— А знаешь, что он написал? «Прошу разобраться». Вот я и разобрался.

— Что же мне, снова к каймакаму идти?

— Зачем? Возвращайся к себе в деревню.

У Хайри голова пошла кругом, он чуть было не рухнул на бетон. Опамятовавшись, он побрел той же улицей, но в обратную сторону. У большого каменного дома задержался и нашел глазами задернутое тюлем окно кабинета, где восседал каймакам. Смачно сплюнув, он направился к рынку. В голове у него продолжало гудеть. Он не имел ни малейшего понятия, что ему делать. Подойдя к Хильми-эфенди, протянул прошение.

— Не так ты написал эту бумагу.

Поправив очки, пожилой писец внимательно перечитал прошение.

— Что тут не так?

— Значит, что-то не так, раз мне отказ. Каймакам послал меня к агроному.

— Все верно. К кому же еще?

— Надо было писать прошение не на имя каймакама, а на имя самого Аллаха.

Хильми-эфенди никогда еще не слышал ничего подобного. Он захихикал.

— Да-да, на имя самого великого Аллаха.

— Великому Аллаху не подают прошений, — опять хихикнул Хильми-эфенди.

— Еще как подают! — Хайри говорил с непререкаемой властностью генерала. — Начнешь так: «Всемилостивому господу нашему, обитающему на небесах, через канцелярию вали». — Он положил руку на плечо писцу. — Пиши скорее. А то весь картофель пропадет. Написал начало? Теперь продолжай: «Я рассказал о своей беде каймакаму, подал ему прошение — пустое дело. Сходил к агроному — тоже пустое дело. Зря время терял. У меня не осталось другого выхода, кроме как обратиться к тебе, обитающему на небесах. Обрушь, разбей на куски оваджикскую плотину. Спали весь их картофель и свеклу. Испепели их сады и огороды — пусть наконец поймут, что такое безводье. И ороси мои поля. Не то мы, все семь душ, помрем с голодухи. Спаси нас, а уж мы тебя отблагодарим. Не поскупимся на обеты и посты. А как только соберу и продам картофель, принесу тебе любую жертву, какую пожелаешь. Целую твои руки, Всевышний. С почтением…» Вот так и напиши.

Хильми-эфенди сидел, удивленно тараща глаза.

— Чего ты ждешь — пиши! А внизу не забудь подписать адрес: «Хайри Джан. От всех кырмалыйских крестьян. Через жандармерию». И на конверте надпиши адрес. Я брошу его в почтовый ящик. И еще вставь где-нибудь: «Не подобает тебе, Аллах, заботиться лишь о богатых — хозяевах доходных домов, поместий и фабрик. Надо и нам, бедноте, хоть капельку помочь. Покарай этого сморчка каймакама и агронома. Есть же у тебя еще молнии в запасе. Вот и метни несколько им на головы. Пусть и другим хороший урок будет!» Пиши! — И он легонько подтолкнул писца.

Хильми-эфенди быстро отстучал все, что ему продиктовал Хайри. Надписав конверт, вложил в него новое прошение, заклеил и протянул Хайри.

— Вот, возьми. Всего тебе хорошего. — И пробормотал себе под нос: — Уж не рехнулся ли, бедолага?!

Хайри кинулся бегом на почту. Еле-еле успел до закрытия. Почтальон Керим-эфенди, ухмыляясь, прочитал адрес на конверте. «Есть же такие несчастные рабы божьи! — мелькнуло у него в голове. — А впрочем, мне-то что? Моя обязанность — доставлять письма по назначению. Отправлю письмо в ильче. А уж вали пускай там решает, как с ним поступить…»

Солнце клонилось все ниже, прежде чем окончательно припасть к груди Матери-Земли. Хайри торопливо шагал по дороге. Вот уже и луна выплыла из-за лысых холмов. А он, весь в испарине, все шагал и шагал. Уже под самое утро, полумертвый от усталости, наконец добрался до своей деревни. И сразу же разбудил жену.

— Измучился, на ногах не стою, — сказал он ей. — Забери ребят и отправляйся на картофельное поле, чтобы я тут мог спокойно поспать. Ты у нас мастерица петь плачи. Вот и поплачь в поле. — И в чем был повалился на кровать.

— Ну что, подал прошение? — спросила его жена, прежде чем будить детей. — Добился чего-нибудь?

— Скоро увидишь, чего я добился.

— Скажи хоть два словечка. Что решил каймакам?

— Я написал прошение на имя Аллаха, — ответил Хайри с закрытыми глазами. — Должно, он его уже получил.

Хорошо зная нрав своего мужа, жена подумала, что он над ней издевается. Она растормошила детей и ушла вместе с ними.

Хайри тут же захрапел. Во сне ему привиделось, будто над ним пролетают бесчисленные стаи птиц, и все устремляются к горным вершинам. Мимо него, по всей округе, бежали бурные реки. Не переставая хлестал дождь.

Проснулся он поздно, уже к обеду. Едва вышел, поднял глаза на горы. За одну из вершин зацепилась тучка. За ней подплыло еще несколько. Это было похоже на сказку. Тучки множились и разрастались, превращаясь в большие тучи, застилая горы и небо. Загрохотал гром, заполыхали молнии. А еще через два-три мгновения с небес обрушились тяжелые дождевые струи. От сухой, перегретой земли повалил пар. Особенно свирепствовали молнии над Оваджиком.

Хайри не верил своим глазам. Он опрометью кинулся в поле. Работавшие там крестьяне уже начинали разбегаться, но Хайри радостно взметнул над собой руки и Пустился в пляс. Так он плясал в молодости на свадьбах и гулянках, так плясал в тот день, когда его провожали в солдаты, — под громкие звуки давула и зурны. А дождь — как тот недавний, во сне — лил все сильнее и сильнее. Бурный водопад скатывался по его телу. На усах висели большие сверкающие жемчужины.

Больше двух часов лил дождь. Земля жадно, с бульканьем поглощала обильную влагу.

— Пей, пей, поле, пока досыта не напьешься! — радовался, смеясь, Хайри. Он стоял недвижно, любуясь раскинувшимися вокруг него полями в потоках дождя. Затем снова принялся плясать. Лишь после того как наплясался, отправился обратно в деревню.

— Спасибо тебе, брат! — кричали ему все встречные. Фадиме уже успела растрезвонить по всей деревне о написанном им прошении на имя Аллаха. А те, что побогаче и бойчее на язык, подначивали:

— Видать, твое прошение и впрямь дошло до господа. Благодаря тебе и наши поля оросились. Напиши теперь ему прошение, чтобы открыли ворота в Германию. Ты уж поедешь первый, а за тобой и мы следом.

— В такие дела великий Аллах не впутывается, — хмурился Хайри. — Не говорите чего не надо. Пусть он только посылает дожди в засушливую пору. И на том спасибо!

Вернувшись домой, он переоделся во все сухое и сел на веранде. Тут же примостились ребятишки и жена — она вставала, заходила в кухню и вновь возвращалась. Хайри вдруг раскашлялся.

— Чайной заварки у тебя нет? — спросил он жену.

— Нет.

— Тогда завари шалфей. Принеси сигареты с фильтром — те, что оставил брат. И садись рядышком, поближе. Будем пить все вместе. За этот дождь, за здоровье друзей наших!

Заваренный шалфей сверкал, как жидкое золото, и благоухал, как горные травы. Фадиме положилаподушку под спину мужу, сунула ему в руки сигареты и спички.

Хайри устроился поудобнее, закурил сигарету и позвал игравшего возле лестницы сына:

— Эй, Мурат, погаси-ка спичку.

Подбежал Мурат, изо всех сил надул щеки. Ему очень нравилась эта игра.

Исхудавшая Фадиме — словно и ее омыл дождь — вся лучилась свежей радостью. Она так и льнула к мужу. Он обхватил ее своей огромной ручищей.

— А знаешь, что, — сказал он вдруг, — я подам прошение насчет Германии. Авось, Аллах удовлетворит и это прошение. Ты только никому ничего не говори. Отправимся туда всей семьей. Избавимся наконец от этой проклятой нищеты. — И горделиво подкрутил усы: знай, мол, наших!

Перевод А. Ибрагимова.

Примечания

1

Ильче — административная единица в Турции, район.

(обратно)

2

Дестан — народное сказание.

(обратно)

3

Каймакам — уездный начальник.

(обратно)

4

Чавуш — сержант.

(обратно)

5

Вали — административный глава вилайета (губернии).

(обратно)

6

Хейбе — сумка, состоящая из двух частей, обычно вешается через плечо. — Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

7

Дёнюм — мера площади, равная 919,2 кв. м.

(обратно)

8

Хаджи — человек, совершивший паломничество (хадж) в Мекку; ходжа — духовное лицо.

(обратно)

9

Хиджаз — священный город мусульман.

(обратно)

10

Йигит — джигит.

(обратно)

11

Тархана — турецкое национальное блюдо, суп из простокваши и муки.

(обратно)

12

Юфка — большая тонко раскатанная лепешка.

(обратно)

13

Имеется в виду национально-освободительная война турецкого народа против иностранных захватчиков в 1918–1923 гг.

(обратно)

14

Исмет-паша — Исмет Инёню (1884–1973), второй после Ататюрка президент Турции (1938–1950).

(обратно)

15

Баяр, Махмуд Джелаль (род. в 1884 г.) — президент Турции в 1950–1960 гг., один из основателей Демократической партии.

(обратно)

16

Мендерес, Аднан (1899–1961) — премьер-министр Турции в 1950–1960 гг., председатель Демократической партии. Казнен в 1961 г.

(обратно)

17

Бёлюкбаши — политический деятель, лидер Национальной партии Турции.

(обратно)

18

Гявур — неверный, немусульманин.

(обратно)

19

Рабочая партия Турции — левая партия, которая имела в 1965 г. парламентскую группу в меджлисе Турции.

(обратно)

20

Минибус — микроавтобус.

(обратно)

21

Гёзлеме — пирожки из тонкого слоеного теста.

(обратно)

22

Булгур — пшеничная мука крупного помола, каша из нее.

(обратно)

23

То есть доллары.

(обратно)

24

Валлахи (валлахи-билляхи) — ей-богу.

(обратно)

25

Чарыки — крестьянская обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

26

Одаджи (букв.: комнатный) — прислужник, одновременно выполняющий обязанности курьера, уборщика, истопника.

(обратно)

27

Чёкелек — вид деревенского творога.

(обратно)

28

Иншаллах — бог даст; если Аллаху будет угодно.

(обратно)

29

Ракы — анисовая водка; здесь: самогон.

(обратно)

30

Джаным — мой дорогой.

(обратно)

31

Свинина (англ.).

(обратно)

32

Турецкая (англ.).

(обратно)

33

Кушбаши — мясо, жаренное небольшими кусками.

(обратно)

34

Кюльбасты — мясо, жаренное на рошпере.

(обратно)

35

Кавурма — поджаренное мясо, хранимое в замороженном виде.

(обратно)

36

Сюннетчи — совершающий обрезание.

(обратно)

37

Карами путает двух известных киноактрис: Фатму Гирик и Тюркин Шорай.

(обратно)

38

Кызылай — одна из центральных площадей Анкары.

(обратно)

39

Имеется в виду Гази Мустафа Кемаль Ататюрк (1881–1938) — руководитель национально-освободительной революции в Турции 1918–1923 гг., основатель Турецкой республики, первый ее президент.

(обратно)

40

В Турции, как и во многих других странах, принято давать названия своим домам.

(обратно)

41

Касаба — административный центр, город.

(обратно)

42

Апельсиновый, ананасовый, абрикосовый соки.

(обратно)

43

Абла (букв.: старшая сестра) — почтительное обращение к женщине старшего возраста.

(обратно)

44

Подарок (англ.).

(обратно)

45

Деньги (англ.).

(обратно)

46

Шииты — секта мусульман, возвеличивающая Али, зятя Мухаммеда.

(обратно)

47

Бит Пазары (букв.: Вшивый рынок) — барахолка в Анкаре.

(обратно)

48

Свиная отбивная (англ.).

(обратно)

49

Миндер — тюфячок для сидения на полу.

(обратно)

50

Пошу — кусок ткани, которым мужчины повязывают голову.

(обратно)

51

Бисмиллах (букв.: во имя Аллаха) — слово, произносимое обычно перед началом какого-нибудь дела.

(обратно)

52

Ашык Гариб, Керем — герои дестанов.

(обратно)

53

Кюфе — большая плетеная корзина для переноски груза на спине.

(обратно)

54

Богма — крепкий алкогольный напиток из винограда.

(обратно)

55

Бекмес — напиток из вываренного виноградного сока.

(обратно)

56

Давул — барабан.

(обратно)

57

Каймак — пенки, снятые с топленого молока.

(обратно)

58

Шекерлеме — конфеты.

(обратно)

59

Добро пожаловать (англ.).

(обратно)

60

Муфтий — высшее духовное лицо.

(обратно)

61

Алевиты — мусульмане-шииты.

(обратно)

62

Республика в Турции была установлена в 1923 г.

(обратно)

63

Хан (на Востоке) — постоялый дом, гостиница.

(обратно)

64

Партия Справедливости — одна из ведущих буржуазных партий в современной Турции, образована в 1961 г.

(обратно)

65

Имеется в виду Народно-республиканская партия, находившаяся в то время в правительственной оппозиции.

(обратно)

66

Исламкёй в вилайете Испарта — место рождения Демиреля.

(обратно)

67

Курбан — праздник жертвоприношения у мусульман.

(обратно)

68

Гюрсель Джемаль (1895–1966) — президент Турции в 1961–1966 гг.

(обратно)

69

Имеется в виду военный переворот 27 мая 1960 г., в результате которого было смещено антинародное правительство Баяра — Мендереса.

(обратно)

70

РПТ — Рабочая партия Турции; СУТ — Синдикат учителей Турции; СРР — Синдикат революционных рабочих.

(обратно)

71

Девгенч (букв.: «Революционная молодежь») — организация революционной молодежи.

(обратно)

72

То есть 1898 г.

(обратно)

73

Кеман — струнный инструмент, похожий на скрипку.

(обратно)

74

Агабей (букв.: старший брат) — учтивое обращение к старшему по возрасту мужчине.

(обратно)

75

Линдон Джонсон (1908–1973) — президент США в 1963–1969 гг.

(обратно)

76

Оралет — напиток, приготовленный из цитрусовых.

(обратно)

77

Садразам — премьер-министр в султанском правительстве.

(обратно)

78

Для (англ.).

(обратно)

79

Об (англ.).

(обратно)

80

Аби — сокращенное от «агабей».

(обратно)

81

Йенге — невестка.

(обратно)

82

Сарма — голубцы из виноградных листьев.

(обратно)

83

Зеки Мюрен — популярный турецкий певец, исполнитель старинных народных песен.

(обратно)

84

Правительство Джонсона начало агрессивную войну во Вьетнаме, осуществило интервенцию в Доминиканской Республике.

(обратно)

85

Имеются в виду лиры.

(обратно)

86

Баба (букв.: отец) — почтительное обращение.

(обратно)

87

Крайние батраки в шеренгах жнецов являются старшими.

(обратно)

88

Баки — турецкий поэт XVI века.

(обратно)

89

Кади — судья.

(обратно)

90

Хуу — возглас, который издают дервиши во время радения.

(обратно)

**

Анатолийский гараж — название автовокзала в Анкаре.

(обратно)

92

Меджидийе — двадцать курушей (одна пятая лиры).

(обратно)

93

Ибоч — сокращение от «Ибрагим».

(обратно)

94

Базлама — оладьи, лепешки.

(обратно)

95

Чанаккале — город в проливе Дарданеллы, место боев во время первой мировой войны.

(обратно)

96

Эфе — разбойник, обычно потомственный. Здесь: молодец.

(обратно)

97

Имеются в виду турки, побывавшие в Германии.

(обратно)

98

Аба — сестра.

(обратно)

99

Мустафенди — разговорно-сокращенное «Мустафа-эфенди», учтивое «господин Мустафа».

(обратно)

100

Невшехир — город, центр вилайета и сам вилайет.

(обратно)

101

Яйла — летнее пастбище в горах.

(обратно)

102

Окка — 1,283 кг.

(обратно)

103

Эзан — здесь: утренняя молитва.

(обратно)

104

Эде — (букв.: брат) — почтительное прибавление к имени.

(обратно)

105

Буджак — административная единица, часть уезда.

(обратно)

106

Мевлюд — праздник в честь дня рождения Мухаммеда.

(обратно)

107

Пара — мелкая монета, сороковая часть куруша.

(обратно)

108

Уста — мастер.

(обратно)

109

«Фатиха» — первая сура Корана, заупокойная молитва.

(обратно)

110

Имам-хатиб — мулла, читающий пятничную проповедь в мечети.

(обратно)

111

Иль — административный центр ильче.

(обратно)

112

Дружком (нем.).

(обратно)

113

Бабушка (нем.).

(обратно)

114

Бамия — травянистое растение семейства мальвовых, незрелые плоды употребляют в пищу. Из семян делают суррогат кофе.

(обратно)

115

Пожалуйста (нем.).

(обратно)

116

Извините (нем.).

(обратно)

117

Моя жена (нем.).

(обратно)

118

Там (есть) женщина (нем.).

(обратно)

119

Но здесь же (нем.).

(обратно)

120

Митарбайтер (букв.: сорабочие) — так в Германии официально называют рабочих-иностранцев.

(обратно)

121

Наши (нем.).

(обратно)

122

Батман — мера веса, различная в разных районах Турции: от 2,5 до 10 кг.

(обратно)

Оглавление

Факир Байкурт: его роман «Куропатка» и рассказы

Куропатка (Роман)

  1. Под ясным небом

  2. Американский самолет

  3. Кроты, кабаны, дикие твари

  4. Охота на кабанов

  5. Гулянье на берегу реки

  6. Куропатка брата

  7. Анкара, о Анкара, велика ты, право, Ты для сердца моего горькая отрава

  8. Дом Карами с видом на реку

  9. Американский доллар

  10. Запертая дверь

  11. Под лунным светом

  12. Хуже лютого зверя

  13. Спор на берегу реки

  14. Подарки

  15. У входа в Туслог

  16. У каймакама-бея

  17. В вилайете

  18. Беседа с хозяином постоялого дома

  19. Дом на улице Бугдай

  20. В американском госпитале

  21. Поиски в деревне

  22. О том, как мы угодили в полицейский участок

  23. Званый обед

  24. Пришлось им все же отпустить нас

  25. Пять кабаньих хвостов

  26. Скитаемся по улицам недалеко от постоялого дома

  27. В гостях у студентов

  28. Опять под арестом

  29. Телефонный разговор с Хаккы-беем

  30. Они предлагают похитить его

  31. Как похитить Харпера?

  32. Милости просим, дядя Хаккы!

  33. Журналист Фазыл

  34. Игра в молчанку

  35. Беседа в двадцатой квартире

  36. Куда ж они все-таки подевались?

  37. …И залилась я горькими слезами…

  38. Поиски продолжаются

  39. Душа человека — потемки

  40. Вольные птицы полей

  41. В хане Мехмеда-эфенди

  42. Из рук в руки

  43. Любовь к Бетти

  44. Мирно текущая река

Рассказы

  Из сборника «Рябой» (1955)

    Седельщик

  Из сборника «Боль в животе» (1961)

    «Комбайн»

  Из сборника «Карлик Мухаммед» (1964)

    Вот так все оно и вышло, из-за скотины…

    Время сева пшеницы

    Медвежий капкан

  Из сборника «Анатолийский гараж» (1970)

    Анатолийский гараж[**]

    Бульдозеристы

    Натовская дорога

  Из сборника «Десять тысяч повозок» (1971)

    Мехмед из Гёмеза

  Из сборника «Сын в тюрьме» (1973)

    Поездка к сыну в тюрьму

    Дженнет

  Из сборника «Цена жизни» (1973)

    Цена жизни

  Из сборника «Мертвец на границе» (1976)

    Соня

    Доходный дом «Хна»

  Из сборника «Калекале» (1976)

    Старый Шемистан

    Кузлусайская мечеть

  Из сборника «Хлеб мира» (1981)

    Папина работа

  Из сборника «Ночная смена» (1981)

    Билет на самолет

    Ноль-ноль

    Прошение на имя Аллаха

*** Примечания ***